Сто лет и чемодан денег в придачу бесплатное чтение

Глава 1

Понедельник, 2 мая 2005 года

Скажете, надо было загодя определиться и всем так и объявить, быть мужчиной? Да только Аллан Карлсон не имел привычки долго раздумывать.

Так что не успела сама эта мысль как следует укорениться у него в голове, как он распахнул окно своей комнаты на первом этаже интерната для престарелых в сёдерманландском Мальмчёпинге и вылез на цветочную рабатку.

Маневр дался не без труда, что неудивительно: ведь Аллану в этот самый день как раз стукнуло сто лет. Оставалось меньше часа до того, как в общей гостиной интерната разразится празднование с угощением. Сам муниципальный советник будет. И местная газета. И все остальное старичье. И персонал в полном составе со свирепой сестрой Алис во главе.

И только главное действующее лицо появляться там не собиралось.

Глава 2

Понедельник, 2 мая 2005 года

Аллан Карлсон задумался, уже стоя среди анютиных глазок, которыми была засажена рабатка, идущая вдоль длинной стены интерната для престарелых. Одет он был в коричневый пиджак, коричневые брюки, на ногах — коричневые тапки. Не законодатель моды, конечно, ну да в его возрасте законодатели моды встречаются не так уж и часто. К тому же он в бегах — сбежал с собственного дня рождения, что тоже бывает не часто в его возрасте, во многом потому, что люди его возраста тоже, в общем, попадаются не на каждом шагу.

А задумался Аллан над тем, имеет ли смысл карабкаться обратно только ради того, чтобы забрать шляпу и туфли. Однако, нащупав, что кошелек, по крайней мере, на месте, во внутреннем кармане, решил, что сойдет и так. К тому же сестра Алис уже не один раз проявляла шестое чувство (где бы он ни прятал бреннвин,[1] она его неизменно находила) — а вдруг она как раз сейчас устроит обход и почует неладное?

Лучше сразу уходить, пока время есть, решил Аллан и, скрипя коленками, выбрался из рабатки. В кошельке, сколько он помнил, лежала заначка в несколько сотенных, и это хорошо, поскольку скрыться бесплатно может и не получиться.

Он повернул голову и взглянул на интернат, который совсем еще недавно считал своим последним пристанищем на земле. И сказал себе, что помереть можно как-нибудь в другой раз и в другом месте.

Столетний юбиляр пустился в дорогу в своих расписных тапках (названных так потому, что мужчины перезрелого возраста редко попадают дальше своей обуви, когда писают). Сперва по парку, потом по открытому полю, где изредка устраивают ярмарку в этом обычно таком тихом городке. Через пару сотен метров Аллан зашел за средневековую церковь — главную местную достопримечательность — и опустился на скамью возле нескольких могильных памятников, чтобы дать коленкам успокоиться. Общий градус религиозности в окрестностях позволял рассчитывать, что Аллана там побеспокоят не скоро. Напротив скамейки, где сидел Аллан, по иронии судьбы оказалось надгробие его одногодка, некоего Хеннинга Альготсона. Разница между ровесниками была в том, что Хеннинг скончался шестьюдесятью одним годом раньше.

Другой бы на месте Аллана, наверное, задумался, отчего этот Хеннинг вдруг взял и помер всего тридцати девяти лет от роду. Но Аллан не имел привычки совать нос не в свое дело, когда без этого можно обойтись, а обойтись, как правило, бывало можно.

Зато он подумал, что ошибался, когда сидел в доме престарелых и мечтал поскорее умереть. Ведь как бы ни болело во всем теле, а все равно куда интересней и познавательней удирать от сестры Алис, чем смирно лежать под двухметровым слоем земли.

После этого именинник поднялся, пересилив ломоту в коленях, попрощался с Хеннингом Альготсоном и продолжил свой не вполне спланированный побег.

Аллан двигался через кладбище курсом на юг, пока на его пути не оказалась каменная изгородь. Высотой не выше метра, но Аллан был человек столетнего возраста, а не прыгун в высоту. По ту сторону изгороди маячило мальмчёпингское транспортное бюро, и тут старик сообразил, куда именно несут его дряхлые ноги. Однажды, много лет назад, Аллан перешел через Гималаи. Вот тогда в самом деле тяжко пришлось. Так подумалось Аллану, пока он стоял у последней преграды, отделявшей его от транспортного бюро. Причем подумалось с такой силой, что изгородь на глазах стала стремительно уменьшаться в размерах. И когда она совсем уменьшилась, Аллан перелез через нее, несмотря на свой возраст и колени.

Давка на улицах Мальмчёпинга случается не каждый день, и в тот, весенний и солнечный, ее тоже заметно не было. Аллан все еще не встретил ни единой живой души, с тех пор как внезапно принял решение не появляться на собственном юбилее. В зале ожидания тоже оказалось почти пусто, когда Аллан прошаркал туда в своих тапках. Но только почти. В центре зала в два ряда стояли скамейки, спинка к спинке. Все места были свободны. Справа находилось два справочных окошка, одно было закрыто, а за другим виднелся тощий маленький человечек в круглых очечках, с зачесанными набок редкими волосами и в форменной куртке. Когда Аллан прошествовал в зал, человечек оторвался от монитора и озабоченно поднял на него глаза. Наверное, подумал, что напряженный денек сегодня выдался; Аллан как раз обнаружил, что он не единственный пассажир. А точнее — что в углу зала стоит долговязый малый с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине.

Читать малый, пожалуй что, не умел, судя по тому, как он дергал дверную ручку туалета для инвалидов: похоже, табличка «Закрыто», черными буквами по ядовито-желтому, ему не говорила ровно ничего.

Наконец он отступил-таки к соседней двери, но там тоже случилась незадача. Видно, молодому человеку очень не хотелось расставаться с громадным серым чемоданом на колесах, да только туалет для них обоих был слишком тесным. Аллан понимал, что в такой ситуации придется либо оставить снаружи чемодан на время отправления нужды, либо, запихнув чемодан внутрь, остаться снаружи самому.

Впрочем, теперь Аллану было не до того, чтобы вникать в заботы молодого человека. Вместо этого он, старательно переставляя ноги, маленькими шажками подошел к открытому окошку администратора и поинтересовался у маленького человечка, нет ли какого-нибудь общественного транспорта, который шел бы в какую-нибудь сторону, не важно куда, в ближайшие несколько минут, и сколько в таком случае стоит проезд.

Выглядел человечек усталым. И на половине Алланова запроса, видимо, потерял нить, потому что после нескольких секунд раздумья спросил:

— А куда именно господин хотел бы попасть?

Аллан сделал второй заход и напомнил человечку, что цель поездки уже была названа, и в этом смысле она второстепенна по отношению к а) времени отбытия и б) стоимости проезда. Человечек снова молчал несколько секунд, пока изучал расписание и проникался сказанным.

— Сто второй автобус отходит на Стрэнгнэс через три минуты. Годится?

Да, Аллану это вполне годилось, и тогда ему сообщили, что останавливается упомянутый автобус у самых дверей транспортного бюро и что удобнее приобрести билет непосредственно у водителя.

Аллан удивился, чем же тогда занимается человечек в окошке, если даже билеты не продает, но озвучивать вопрос не стал. Пожалуй, человечек и сам хотел бы это знать. Так что Аллан только поблагодарил его за помощь и даже поднес было руку к шляпе, второпях оставленной в интернате.

Столетний юбиляр опустился на одну из двух пустых скамеек наедине со своими размышлениями. Чертово празднование должно начаться в три часа, отсюда до интерната двенадцать минут ходу. В любую минуту там могут забарабанить в его дверь — вот цирк начнется! Виновник торжества усмехнулся про себя, одновременно уловив краем глаза, что к нему кто-то приближается. Это был как раз тот долговязый малый с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине. Малый направлялся прямиком к Аллану, ведя в поводу свой здоровенный чемодан на четырех колесиках. Аллан понимал — есть немалый риск, что с длинноволосым предстоит разговаривать. А впрочем, может, это и к лучшему: он как-никак получит представление о том, чем живет и как смотрит на жизнь нынешняя молодежь. И беседа состоялась, хотя и не столь глубокомысленная. Малый остановился в нескольких метрах от Аллана, изучающее поглядел на него и изрек:

— Слышь, ты!

Аллан вежливо отвечал, что и он со своей стороны желает доброго дня, и поинтересовался, не может ли быть чем-либо полезен. Оказалось, что может. Малый хотел бы, чтобы Аллан приглядел за его чемоданом, покуда его владелец отправит свои потребности в туалете. Или, как выразился он сам:

— Мне посрать бы.

Аллан любезно отвечал, что, несмотря на возраст и немощность, на зрение он не жалуется, так что присмотр за вещами молодого человека его совершенно не затруднит. Однако посоветовал молодому человеку поторопиться, поскольку Аллану нельзя прозевать свой автобус.

Последнего малый уже не услышал, поскольку устремился в туалет, не дожидаясь, пока Аллан договорит.

Столетний юбиляр не имел привычки злиться на других, будь то просто так или за дело, и на неотесанность малого не обиделся. Однако же и симпатией к нему тоже не проникся, а это в свою очередь повлияло на дальнейший ход событий, причем довольно быстро. Дело в том, что автобус подкатил к самым дверям транспортного бюро спустя всего несколько секунд после того, как малый закрылся в туалете. Аллан взглянул на автобус, потом на чемодан, потом снова на автобус, а потом снова на чемодан.

— У него же есть колесики, — сказал он себе. — И ремень, за который тянуть.

И неожиданно для себя принял, скажем так, жизнеутверждающее решение.

Водитель автобуса оказался услужлив и любезен. Он помог пожилому человеку затащить большой чемодан в салон.

Аллан поблагодарил за помощь и вытащил кошелек из внутреннего кармана пиджака. Водитель поинтересовался, едет ли господин до самого Стрэнгнэса, а тем временем Аллан пересчитал наличность. Шестьсот пятьдесят крон купюрами и еще несколько монет. Аллан решил, что денежки лучше поберечь, поэтому достал купюру в пятьдесят крон и спросил:

— Докуда этого хватит, как вы думаете?

Водитель усмехнулся: обычно люди знают, куда им надо, но не знают, сколько это стоит, а теперь вот наоборот. Потом глянул в свою табличку и сообщил, что за сорок восемь крон можно доехать до платформы Бюринге.

Аллана это устроило. Он получил билет и две кроны сдачи. Свежеукраденный чемодан водитель поместил в багажное отделение позади кабины, а сам Аллан уселся на первом сиденье справа. Отсюда был виден зал ожидания транспортного бюро. Дверь туалета была по-прежнему закрыта, когда водитель включил передачу и тронулся с места. И Аллан пожелал малому самых приятных минут — с учетом того разочарования, которое поджидало его за дверью.

Автобус на Стрэнгнэс в этот день тоже не был набит битком. На предпоследнем месте расположилась женщина средних лет, севшая во Флене, в середине салона — молодая мама, вскарабкавшаяся в автобус в Сульберге вместе с двумя детьми, причем один из них был в коляске, а впереди — весьма и весьма пожилой мужчина, который вошел в Мальмчёпинге.

Последний как раз сидел и раздумывал, почему он все-таки украл этот большой серый чемодан на четырех колесиках. Может, потому, что все к тому располагало? И потому, что его владелец грубиян? Или потому, что в чемодане, возможно, есть туфли или хотя бы шляпа? Или потому, что старому человеку, в сущности, терять нечего? Нет, Аллан не мог найти ответа. Но когда живешь уже сверхурочно, то можно позволить себе некоторые вольности, подумал он и успокоился.

В три часа автобус миновал Бьёрндаммен. Аллан отметил, что покамест развитие событий его устраивает. И закрыл глаза, чтобы, как всегда в это время, слегка вздремнуть.

В тот же миг сестра Алис постучала в дверь комнаты в мальмчёпингском интернате для престарелых людей. Потом еще постучала, и еще.

— Хватит капризничать, Аллан. Муниципальный советник и все остальные уже тут. Слышишь? Надеюсь, ты не приложился опять к бутылочке, а, Аллан? Выходи, Аллан! Аллан?

Примерно в то же время распахнулась дверь единственного на тот момент работающего туалета мальмчёпингского транспортного бюро. Оттуда вышел облегчившийся малый — в обоих смыслах, как оказалось. В несколько шагов он достиг середины зала ожидания, одной рукой поправляя ремень, а другой проводя по волосам. Тут он остановился и уставился на два ряда пустых скамеек, затем глянул направо, потом налево. После чего произнес вслух:

— Да дьявола же в душу беса мать…

Потом он перевел дух и пошел на второй заход:

— Ну, ты у меня сдохнешь, старый хрен. Дай только доберусь до тебя.

Глава 3

Понедельник, 2 мая 2005 года

После трех часов дня покой надолго покинул Мальмчёпинг. Сестра Алис в интернате, перепугавшись, вместо того чтобы рассердиться, воспользовалась общим ключом. Поскольку Аллан не принял никаких мер к тому, чтобы замаскировать свое бегство, то констатировать, что именинник вылез именно через окно, труда не составило. После этого он, судя по следам, потоптался среди анютиных глазок, а потом исчез.

Муниципальный советник решил, что по должности ему подобает взять командование на себя. И отрядил на поиски персонал интерната группами по два человека. Ведь Аллан не мог уйти далеко, и поисковым группам следует сосредоточить усилия на самых ближайших окрестностях. Одну командировали в парк, одну — в государственный винный магазин (куда, как уверяла сестра Алис, Аллан иногда захаживал), одну — в другие магазины на Центральной улице, а одну — в местный краеведческий музей-усадьбу на холме. Сам же советник решил, что ему следует остаться на месте и приглядеть за остальным старичьем, пока и оно не разбежалось, а заодно обмозговать дальнейшие шаги. Поисковые группы он призвал по возможности не привлекать к себе внимания: ни к чему поднимать шумиху без особой надобности. В общей суматохе муниципальный советник упустил из виду, что одна из поисковых групп, высланных на задание, как раз состоит из журналистки местной газеты и ее фотографа.

В число первоочередных районов поиска, очерченных советником, транспортное бюро не входило. Однако там по собственной инициативе проводила разыскные мероприятия, обшаривая все возможные закоулки, поисковая группа в составе одного человека — очень сердитого долговязого малого с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине.

Поскольку ни деда, ни чемодана обнаружить не удалось, малый решительно шагнул к маленькому человечку в единственном открытом окошке с намерением разжиться информацией касательно возможного маршрута старого хрена.

Маленький человечек хоть и успел уже, судя по всему, притомиться от работы, однако профессиональной гордости не утратил. И потому разъяснил повысившему голос малому, что какое-либо вмешательство в частную жизнь пассажиров общественного автотранспорта совершенно недопустимо, после чего надменно добавил, что ни при каких условиях не собирается предоставлять малому затребованную последним конфиденциальную информацию.

Малый постоял молча, видимо мысленно переводя услышанное на человеческий язык. Затем переместился на пять метров влево, к не слишком крепкой двери в администрацию транспортного бюро. Даже не проверив, заперта она или нет, он с размаху распахнул ее внутрь при посредстве правого ботинка так, что щепки брызнули. Маленький человечек, даже не успев поднять телефонную трубку, которую схватил, чтобы вызвать подмогу, обнаружил, что уже болтается в воздухе перед малым, крепко схваченный за оба уха.

— Я хоть и не знаю, что за слово такое «конфиденциальный», зато у меня и сам, блин, дьявол, и мать его разговорятся, — сообщил малый, прежде чем плюхнуть человечка обратно на его винтящийся стул.

И далее малый объяснил, что именно он намерен произвести с причинным местом маленького человечка при помощи молотка и гвоздя в случае, если маленький человечек не пойдет ему навстречу. Картинка получилась настолько живая, что маленький человечек тут же решил сообщить все, что ему известно, а именно, что искомый пожилой мужчина, скорее всего, уехал на стрэнгнэсском автобусе. А брал ли данный пожилой господин с собой чемодан, маленький человек сказать не может, так как шпионить за пассажирами не его дело.

После чего человечек умолк, чтобы оценить, насколько малый удовлетворен услышанным, и тут же нашел, что, пожалуй, информацию есть смысл немного дополнить. Поэтому он сообщил, что на пути между Мальмчёпингом и Стрэнгнэсом имеется двенадцать остановок и что пожилой господин мог, разумеется, выйти на любой из них. Это, видимо, знает водитель, который, согласно расписанию, будет тут в 19.10 того же дня на обратном пути, когда автобус проследует во Флен.

Тут малый уселся рядом с перепуганным человечком, уши которого пылали огнем.

— Подумать надо, — сказал он.

И подумал. А подумал он, что ему обязательно нужно вытрясти из человечка мобильный номер водителя автобуса, чтобы сообщить тому, что чемодан пожилого мужчины на самом деле краденый. Тут, правда, имелся риск, что водитель подключит полицию, чего малому не очень хотелось. К тому же особой спешки нет, потому что если эта старая калоша намерена и дальше тащить с собой чемодан, то ей всяко придется ехать на поезде, автобусе или такси, если дед хочет добраться хоть куда-то дальше автовокзала в Стрэнгнэсе. Тогда появятся новые следы и всегда отыщется кто-нибудь, кто, вися на собственных ушах, сообщит, куда дед направил свои стопы. Малый не сомневался, что сумеет уговорить всякого поделиться с ним своими знаниями.

Подумав все это, малый решил дождаться названного автобуса и потолковать с водилой без особых церемоний.

Приняв такое решение, малый снова поднялся и подробно объяснил маленькому человечку, что именно случится с ним, его женой, детьми и домом, если тот обмолвится хоть полиции, хоть кому о состоявшейся беседе.

Ни жены, ни детей маленький человечек не имел, однако ему очень хотелось, чтобы в дальнейшем и его уши, и причинное место были в большей или меньшей сохранности. Так что он поручился своей государственной транспортной честью, что не скажет никому ни слова.

И держал свое обещание аж до следующего дня.

Разосланные поисковые группы вернулись в интернат и доложили о полученных сведениях. Вернее сказать, об отсутствии таковых. Муниципальному советнику интуитивно не хотелось подключать полицию, и он как раз обдумывал имеющиеся альтернативы, когда журналистка из местной газеты набралась смелости и спросила:

— А что господин коммунальный советник собирается предпринять теперь?

Коммунальный советник молчал в течение нескольких секунд, после чего сказал:

— Подключить полицию, разумеется.

Черт бы подрал ее, эту свободу прессы.

Аллан проснулся оттого, что водитель вежливо пихнул его в бок и сообщил, что они уже на остановке «Платформа Бюринге». В следующий миг водитель уже вытаскивал чемодан из передней двери салона, а следом вылезал и Аллан, замыкая процессию.

Водитель поинтересовался, справится ли господин дальше сам, на что Аллан заверил его, что не стоит беспокоиться. После чего поблагодарил за помощь и помахал вслед автобусу, который покатил дальше по государственной трассе 55 в сторону Стрэнгнэса.

Вечернее солнце скрылось за обступившими Аллана высокими елями, и в тонком пиджачке и тапках стало зябко. Никакого Бюринге вокруг не наблюдалось, а тем более платформы. Только лес, лес и лес, с трех сторон. А с четвертой — гравийный проселок, уходящий вправо.

Аллан подумал, может, в чемодане, который он так неожиданно прихватил с собой, найдется какая-нибудь теплая одежда. Но чемодан оказался заперт, и вскрыть его без отвертки или другого инструмента нечего было и рассчитывать. Оставалось только двигаться: нельзя же в самом деле умереть от холода на обочине шоссе. К тому же опыт подсказывал, что последнее ему все равно вряд ли удастся.

Зато у чемодана с торца имелся ремень, и если тянуть за него, то чемодан катился на своих колесиках как миленький. И Аллан двинулся по гравийному проселку через лес мелкими шаркающими шажками. А следом за ним запрыгал по гравию чемодан на колесиках.

Спустя пару сотен метров Аллан обнаружил то, что, как он понял, и являлось платформой Бюринге — заброшенное станционное здание возле очень заброшенного железнодорожного полотна.

Аллан, несомненно, являлся роскошным экземпляром своей возрастной категории, но даже для него выходило как-то многовато всякого за такое короткое время. Так что он уселся на чемодан, чтобы собраться с мыслями и с силами.

Наискось налево желтело обшарпанное двухэтажное вокзальное строение, причем все окна первого этажа были заколочены нестругаными досками. Наискось направо в глубь окружающего леса уходила заброшенная железнодорожная ветка, прямая, как стрела. Природа еще не успела доглодать рельсы, но это, судя по всему, только дело времени.

Деревянная платформа доверия не внушала. На крайней доске по-прежнему виднелась выведенная краской надпись «По путям не ходить». По путям ходить теперь совсем не опасно, подумал Аллан. А вот кто в здравом уме рискнет пройти по платформе?

Ответ не замедлил себя ждать, потому что в следующий миг ветхая дверь вокзального здания распахнулась, и показался мужчина лет семидесяти, с карими глазами и черной щетиной на подбородке, в кепке, клетчатой рубахе и черной кожаной куртке. Причем доскам платформы он, по-видимому, вполне доверял — судя по тому, что все его внимание было обращено к стоявшему перед ним старику.

Тип в кепке остановился посреди платформы с видом крайне неприветливым. Но потом вроде бы чуть отмяк, возможно увидев, какая дряхлая человеческая особь вторглась в его владения.

Аллан по-прежнему восседал на свежеукраденном чемодане, не зная, что сказать, но не решаясь сказать и об этом тоже. Он лишь пристально смотрел на типа в кепке, дожидаясь первого хода с его стороны. Каковой и воспоследовал, причем оказался совсем не таким угрожающим, как можно было подумать. Скорее выжидательным.

— Кто ты такой и что делаешь на моей платформе? — спросил тип в кепке.

Аллан не ответил; он еще не определился, кто перед ним — враг или друг. Но решил, что неразумно будет ссориться с единственным имеющимся в поле зрения человеком, способным впустить тебя в теплый дом, пока совсем не похолодало. И решил поэтому говорить все как есть.

И Аллан рассказал, что зовут его Аллан, что ему ровно сто лет, но он вполне бодр для своего возраста, то есть бодр настолько, что как раз теперь находится в бегах из дома престарелых, что он, кроме того, успел украсть чемодан у одного малого, который наверняка не испытывает по этому поводу особой радости, а также о том, что колени Аллана в настоящей момент не в лучшей форме и что Аллану очень и очень хотелось бы воздержаться на сегодня от дальнейших пеших прогулок.

Изложив все это, Аллан умолк, по-прежнему сидя на чемодане и ожидая вердикта.

— Ах, вон оно как, — тип в кепке заулыбался. — Так ты ворюга!

— Старый ворюга, — угрюмо уточнил Аллан.

Мужик в кепке ловко соскочил с платформы и направился к столетнему гостю, чтобы разглядеть его поближе.

— Тебе что, правда сто лет? — спросил он. — Тогда ты, наверное, проголодался?

Аллан не уловил, каким образом второе вытекает из первого, однако есть ему и правда хотелось. Так что он спросил, что, собственно, имеется в меню и не включает ли оно часом и выпивку.

Тип в кепке протянул руку, представился Юлиусом Юнсоном и помог пожилому гостю принять вертикальное положение. И сообщил, что поможет Аллану поднести чемодан, что на ужин предполагается лосиный стейк, если нет возражений, а выпивка к нему будет непременно, так что хватит поправить и коленки, и даже остальное туловище.

С громадным трудом Аллан вскарабкался на платформу. Судя по резкой боли в суставах, он по-прежнему был жив.

Юлиусу Юнсону несколько лет было не с кем поговорить, поэтому старик с чемоданом оказался долгожданным гостем. Стопочку за одно колено, потом за другое, потом еще парочка — за спину и за шею — плюс еще одна для аппетита в совокупности располагали к беседе. Аллан спросил, чем Юлиус живет, и услышал в ответ целую историю.

Юлиус родился на севере, в Стрёмбакке, недалеко от Худиксваля, и был единственным ребенком в семье фермеров Андерса и Эльвины Юнсон. Он батрачил на семейной ферме и ежедневно получал трепку от отца, державшегося мнения, что Юлиус ни на что не годен. Но в год, когда Юлиусу стукнуло двадцать пять, мать умерла от рака, о чем Юлиус очень горевал, а сразу после этого отец утонул в болоте, пытаясь вытащить оттуда телку. Юлиус и об этом тоже горевал, потому что к телочке уже успел привязаться.

У молодого Юлиуса талантов к сельскому хозяйству не обнаружилось (так что тут отец оказался прав), как и особого желания этим хозяйством заниматься. Так что он продал всю землю, кроме нескольких гектаров леса, которые могут пригодиться на старости лет.

Потом он отправился в Стокгольм и за два года профукал там все денежки. И тогда вернулся к себе в лес.

Не без азарта Юлиус принял участие в тендере на поставку пяти тысяч электрических столбов для Худиксвальской электрической компании. И поскольку особо не вдавался в такие детали, как страховые отчисления работодателя и налог с оборота, то тендер выиграл. С помощью десятка венгерских беженцев он даже ухитрился поставить эти столбы в срок и получил столько денег, сколько даже и представить себе не мог. Так что тут все получилось, вот только Юлиусу пришлось малость смухлевать, потому что стволы все-таки были не вполне кондиционные. Поэтому столбы вышли на метр короче, чем требовалось в заказе, и никто бы этого даже не заметил, не обзаведись чуть ни каждый фермер в округе зерноуборочным комбайном.

Худиксвальская электрическая компания вскоре понатыкала эти столбы через поля и луга по всей округе, но когда началась жатва, то провода оказались порваны в одно и то же утро в двадцати шести местах двадцатью двумя различными новенькими комбайнами. Весь этот кусок провинции Хельсингланд остался на недели без электричества, жатва остановилась, электродойки не работали. Прошло не так уж много времени, и гнев фермеров, поначалу направленный на Худиксвальскую электрическую компанию, перекинулся на молодого Юлиуса.

— Но выражение «веселый Худик»[2] появилось не тогда, это я тебе точно говорю. Мне пришлось семь месяцев отсиживаться в сундсвальской гостинице, пока опять все деньги не вышли. Ну что, еще по маленькой? — поинтересовался Юлиус.

Аллан решил, что, пожалуй, да. А поскольку лосиные стейки к тому же обильно запивались пилснером, то теперь Аллан чувствовал себя настолько хорошо, что чуть было не забоялся смерти.

А Юлиус продолжал рассказывать. После того как в один прекрасный день в центре Сундсваля его едва не переехал трактор (управляемый фермером с глазами убийцы), Юлиусу стало ясно, что тут, в округе, его маленькую промашку не забудут еще пару-тройку столетий. Тогда он решил сменить место жительства и перебрался в Мариефред, где понемножку подворовывал, пока, устав от городской суеты, не добрался до заброшенной платформы Бюринге благодаря сумме в двадцать пять тысяч крон, случайно найденной как-то ночью в сейфе грипсхольмской гостиницы. И тут, на платформе, он и живет, большей частью на муниципальное пособие, но также за счет браконьерской охоты в лесу у соседа и небольшого самогонного производства. Юлиус признался, что непопулярен у местных, и Аллан ответил, прожевав, что это можно, пожалуй, в какой-то степени понять.

Когда Юлиус выразил желание принять по последней «на десерт», то Аллан ответил, что всегда имел слабость к такого рода десертам, но что сейчас ему перво-наперво надо воспользоваться известными удобствами, ежели в доме такие имеются. Юлиус встал, зажег верхний свет, поскольку уже темнело, и, указав рукой, сообщил, что в передней справа от лестницы есть работающий ватерклозет, и заверил, что к возвращению Аллана опять разольет по рюмочке.

Аллан нашел туалет там, где Юлиус и сказал. Он пристроился пописать, и, как обычно, не все капли достигли цели. Некоторые вместо этого совершили мягкую посадку на расписные тапки.

Примерно посреди процесса Аллан услышал, что кто-то идет по лестнице. Первое, что он, честно говоря, подумал — что это Юлиус удирает с его, Аллана, свежеукраденным чемоданом. Но звук приближался. Кто-то поднимался снизу. Пожалуй, имелся немалый риск, что шаги, доносящиеся из-за двери, принадлежали долговязому малому с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине. В таком случае ничего хорошего от него ждать не приходилось.

Автобус из Стрэнгнэса прибыл к мальмчёпингскому транспортному бюро на три минуты раньше расписания: пассажиров не было, и водитель, миновав последнюю остановку, чуть прибавил газу, чтобы успеть перекурить перед тем, как ехать дальше во Флен.

Но не успел он раскурить сигарету, как рядом возник долговязый малый с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине. Точнее сказать, надписи на спине водителю в тот момент видно не было, однако она там тем не менее имелась.

— Вы едете во Флен? — спросил водитель несколько неуверенно, почувствовав, что с молодым человеком что-то не то.

— Ни в какой Флен я не еду. И ты тоже туда не поедешь, — отвечал малый.

Четыре часа ходить и ждать автобуса — за такое время у малого кончилось все его невеликое терпение. Кроме того, когда прошла половина этого времени, он сообразил, что если бы сразу реквизировал у кого-нибудь машину, то нагнал бы автобус еще до Стрэнгнэса.

В довершение всего по городишку что-то копы разъездились. Того и гляди ворвутся в транспортное бюро и начнут допрашивать маленького человечка в окошке администратора, с чего это вдруг у него такой вид заполошный и отчего это дверь в его помещение висит набекрень.

Малый, кстати, никак не мог взять в толк, что тут делает полиция. Его шеф в «Never Again» и выбрал-то Мальмчёпинг для проведения транзакции по трем причинам: во-первых, близость к Стокгольму, во-вторых, относительная транспортная доступность и, в-третьих — и главных: у закона руки коротки туда дотянуться. Иными словами, что в Мальмчёпинге полиции нет.

Вернее сказать, не должно было быть, но теперь они прямо наводнили городишко! Малый заметил целых две машины и общим счетом четырех пеших полицейских — прямо кишмя кишат!

Поначалу малый решил, что полиция приехала по его душу. Но это предполагало, что человечек успел туда настучать — предположение, которое малый со всей определенностью отметал. В ожидании автобуса малый за отсутствием другого занятия не сводил с маленького человечка глаз, разбил вдребезги его служебный телефон, а дверь кое-как повесил на место.

Когда автобус наконец пришел и малый понял, что пассажиров в нем нет, то немедленно решил похитить как водителя, так и сам автобус.

Хватило двадцати секунд, чтобы уговорить водителя развернуть автобус и снова направиться на север. Почти рекорд, подумал малый, плюхнувшись на то самое место, где еще не так давно сидел старик, которого теперь предстояло поймать.

Водителя всего трясло, но отгонять страх помогала успокоительная сигарета. Разумеется, курить в автобусе запрещено, но единственный закон, которому в настоящий момент повиновался водитель, сидел наискось от него — долговязый, с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине.

Всю дорогу малый спрашивал себя, куда мог податься этот престарелый похититель чемоданов. По словам водилы, старикан вышел на остановке «Платформа Бюринге», причем это чистая случайность. Тут водитель рассказал про обратную логику действий и купюру в пятьдесят крон, когда старик спросил, докуда он сможет доехать за такие деньги.

Насчет платформы Бюринге водитель знал не слишком много, кроме того, что выходят на той остановке или садятся очень редко. Но он предполагал, что где-то в лесу поблизости есть заброшенная железнодорожная платформа, откуда и название, и что где-то поблизости должна быть и деревня Бюринге. Дальше деревни старик, по предположению водителя, навряд ли мог добраться. Дед был все же староватый, а чемодан тяжелый, хоть и на колесах. Малому сразу стало куда спокойнее. Он отказался от мысли позвонить шефу в Стокгольм, а ведь шеф был одним из немногих, кто умеет запугать человека еще больше, чем сам малый, и это исключительно силой слова. Малый поежился, представив, что скажет шеф, когда узнает, что чемодан пропал. Нет, лучше сперва решить проблему, а потом уж рассказывать. А раз старикан до Стрэнгнэса не доехал, и тем более не поехал еще дальше, то и чемодан удастся вернуть быстрее, чем малый опасался.

— Вот, — сказал водитель. — Вот тут у нас остановка «Платформа Бюринге»…

Водитель сбросил газ и встал на обочине. Ну что, теперь его убьют?

Нет, он остался в живых. Однако его мобильник скоропостижно скончался под ботинком малого. А изо рта у малого горохом посыпались угрозы жизни и здоровью всех родственников водителя в случае, если тот попробует связаться с полицией, вместо того чтобы развернуть автобус и возвращаться во Флен.

Тут малый вышел, отпустив водителя вместе с его автобусом. Несчастный водитель был так напуган, что не решился развернуть машину, а погнал дальше до самого Стрэнгнэса, встал посреди Садовой улицы и в состоянии аффекта вошел в бар отеля «Делия», где один за другим выпил четыре бокала виски. После чего, к ужасу бармена, расплакался. После еще двух порций виски бармен протянул ему телефон — может, посетителю нужно кому-нибудь позвонить? Тут водитель разрыдался с новой силой — и позвонил домой своей гражданской жене.

Малому показалось, что он различает следы чемоданных колесиков на гравии. Скоро все утрясется. И это хорошо, потому что уже смеркается.

Иной раз малому приходило в голову, что дела лучше планировать загодя. Вот и теперь он вдруг спохватился, что стоит посреди леса, а вокруг все темнее и темнее, скоро будет вообще хоть глаз коли. И что тогда делать?

Эти раздумья оборвались при виде обшарпанного, местами заколоченного желтого здания у подножия холма, вершину которого малый как раз миновал. Когда же в окне верхнего этажа зажегся свет, малый пробормотал:

— Ну, дед, попался!

Аллан досрочно закончил дело, которым занимался. Потом осторожно приоткрыл дверь туалета, пытаясь расслышать, что происходит на кухне. И тотчас его самые мрачные опасения подтвердились. Аллан узнал голос: малый рычал на Юлиуса Юнсона и требовал сообщить, куда девался «другой старый хрен».

Аллан подкрался к кухонной двери — в мягких тапках это получилось совершенно бесшумно. Малый использовал тот же прием захвата за оба уха, который прежде применил к маленькому человечку в мальмчёпингском транспортном бюро. И, встряхнув несчастного Юлиуса, продолжил допрос, куда подевался Аллан.

Аллан подумал, что малый мог бы удовольствоваться и тем, что нашел свой чемодан, — тот ведь стоял на полу посреди кухни. Юлиус морщился и кривил лицо, но даже не пытался ответить. Аллан подумал, что старый лесопромышленник — крепкий орешек, и оглядел переднюю на предмет подручного средства защиты. Среди всякого хлама обнаружилось некоторое количество возможного оружия: лом, доска, спрей от тараканов и пачка крысиного яда. Аллан остановился было на последнем, но не смог придумать, как заставить малого принять ложку-другую этого вещества. С другой стороны, лом для столетнего человека тяжеловат, а спрей… Нет, пожалуй, доска — это то, что надо.

И Аллан, ухватив свое оружие покрепче, в четыре стремительных для его возраста шага оказался за спиной у предполагаемой жертвы.

Жертва, видимо, что-то почувствовала, потому что в тот самый момент, когда старик уже примеривался, чтобы нанести удар, малый выпустил Юлиуса Юнсона и обернулся.

Он получил доской точно в лоб и постоял с секунду, вытаращив глаза, а потом грохнулся навзничь, ударившись головой о край обеденного стола.

Ни крови, ни стонов, ничего. Просто теперь он лежал на полу с закрытыми глазами.

— Отличный удар, — сказал Юлиус.

— Спасибо, — сказал Аллан. — Где там у тебя, говоришь, десерт?

Аллан с Юлиусом уселись за стол, а у ног их покоился длинноволосый малый. Юлиус наполнил стопки и подал одну Аллану, а другую поднял сам. Аллан в ответ приподнял свою.

— Опаньки! — сказал Юлиус, отправив содержимое стопки в глотку. — Как я догадываюсь, это был хозяин чемодана?

Вопрос был скорее констатацией. Аллан понял — пора дать чуть более подробные разъяснения.

Хотя что тут объяснишь? Большую часть того, что произошло в этот день, Аллан и сам понимал с трудом. Он, однако, снова рассказал, как сбежал из дома престарелых, потом — как нечаянно прихватил чужой чемодан в мальмчёпингском транспортном бюро, и коснулся собственных подспудных опасений, что малый, лежащий теперь без чувств на полу, должно быть, гнался как раз за ним, Алланом. После чего принес искренние извинения Юлиусу, уши которого распухли и теперь пылали. На что Юлиус почти рассердился: Аллану не за что извиняться, поскольку в жизни Юлиуса Юнсона наконец хоть какая-то движуха образовалась.

Юлиус снова приободрился: теперь самое время посмотреть, что же там, в чемодане! И, когда Аллан обратил его внимание, что чемодан заперт на замок, попросил не говорить глупостей.

— С каких это, интересно, пор, замки стали останавливать Юлиуса Юнсона? — сказал Юлиус Юнсон.

Но всему свое время, продолжил он. Прежде надо разобраться с этой проблемой на полу. Ничего хорошего, если малый очухается и снова займется тем же, на чем его прервали.

Аллан предложил привязать малого к дереву возле платформы, но Юлиус возразил, что если малый, очнувшись, заорет достаточно громко, то его услышат в деревне. Теперь там живут от силы несколько семей, но у всех у них по разным причинам зуб на Юлиуса, так что они все возьмут сторону малого, им только дай повод.

Идея Юлиуса была получше. Рядом с кухней имелась изолированная холодильная комната, где он хранил своих незаконно добытых и освежеванных лосей. И как раз сейчас все лоси в ней кончились и агрегат был отключен: Юлиус не любил гонять его вхолостую, потому что электричества эта техника жрет просто прорву. Электричество у Юлиуса, разумеется, тоже было ворованное, за него платил Ёста из Скугсторпа, но ведь и воруя, надо меру знать, если хочешь это делать и дальше.

Осмотрев отключенную холодильную комнату, Аллан нашел, что это превосходная камера предварительного заключения, без излишних удобств. Ее размеры — два на три метра — пожалуй, больше, чем малый заслуживает, но ведь и оснований напрасно мучить человека тоже нет.

Старики вместе оттащили малого в предполагаемую предвариловку. Малый застонал, когда его усадили на перевернутый ящик в углу помещения и прислонили к стенке. Малый, видимо, начинал приходить в себя. Лучше не тянуть и запереть дверь как следует.

Сказано — сделано. После чего Юлиус водрузил чемодан на обеденный стол, осмотрел замок, и, облизав вилку после лосятины с картошкой, за несколько секунд его вскрыл. Затем пригласил Аллана поднять крышку, ведь украл чемодан все-таки Аллан.

— Все мое — твое, — сказал Аллан. — Добычу пополам, но если там вдруг есть туфли моего размера, то, чур, мои — договорились?

И Аллан поднял крышку.

— Что за чертовщина! — сказал Аллан.

— Что за чертовщина! — сказал Юлиус.

— Выпустите меня! — донеслось из холодильной комнаты.

Глава 4

1905–1929 годы

Аллан Эммануэль Карлсон родился 2 мая 1905 года. Накануне его матушка прошествовала в первомайской колонне по Флену, требуя избирательного права для женщин, восьмичасового рабочего дня и прочей блажи. Впрочем, демонстрация имела по крайней мере ту пользу, что начались схватки, и сразу после полуночи она родила своего первого, и единственного, сына. Произошло это в маленькой избушке в Юксхюльте при содействии соседской бабки, которая, разумеется, не обладала особыми акушерскими талантами, зато имела общепризнанный статус, поскольку однажды в девятилетнем возрасте сделала книксен самому Карлу XIV Юхану, который, в свою очередь, приходился приятелем (если так можно выразиться) Наполеону Бонапарту. В защиту соседской бабки можно сказать, что младенец, которого она приняла, дожил до взрослого возраста, да еще и с лихвой.

Отец Аллана Карлсона был по натуре человеком ответственным, но сердитым. Ответственным по отношению к семье, а сердитым — на общество вообще и на каждого его представителя в частности. Вдобавок к нему плохо относились верхи этого общества, особенно после того, как он на рынке во Флене стал агитировать за использование противозачаточных средств. За это ему пришлось заплатить десять крон штрафа, причем сам он уже мог на сей счет больше не беспокоиться, поскольку Алланова мать от такого срама вообще перестала его к себе подпускать. Аллану шел тогда шестой год, и он был уже достаточно взрослый, чтобы попросить у матери более подробных разъяснений, почему кровать отца вдруг переставили в дровяной чулан возле кухни, но не получил в ответ ничего, кроме напоминания, что нечего задавать слишком много вопросов, если нет желания получить затрещину. А поскольку Аллан, как и все дети во все времена, такого желания не имел, то тема была закрыта.

Начиная с этого дня Алланов отец все реже появлялся в собственном доме. Днем он более-менее сносно выполнял свои обязанности на железной дороге, вечерами обсуждал социализм на всяческих сходках, а где проводил ночи, этого Аллан так толком и не смог себе уяснить.

Однако экономическую ответственность перед семьей отец нес исправно. Каждую субботу большая часть зарплаты передавалась жене, вплоть до того дня, когда отца выгнали с работы за применение насилия к пассажиру, посмевшему сообщить, что он едет в Стокгольм, чтобы вместе с тысячами других приветствовать короля во внутреннем дворе Дворца и засвидетельствовать его величеству свою готовность защищать родину.

— Ты себя-то сперва защити, — сказал Алланов отец и двинул пассажиру правым кулаком так, что тот повалился навзничь.

Вследствие скоропостижного увольнения Алланов отец больше не мог содержать семью. А приобретенная репутация драчуна и поборника противозачаточных средств обрекала на провал все попытки найти другую работу. Оставалось дожидаться революции или даже поторопить ее, дело-то шло, как назло, ни шатко ни валко. Но в этом вопросе Алланов отец имел твердую установку на результат. Значит, шведскому социализму нужен зарубежный опыт. Вот тогда-то все и завертится, и оптовику Густавсону и ему подобным не поздоровится.

Словом, Алланов отец собрал чемодан и поехал в Россию свергать царя. Отсутствие в доме прежних денег с железной дороги, конечно, ощущалось, но мать Аллана была скорее даже рада, что супруг покинул пределы не только округи, но и страны.

После эмиграции кормильца пришлось матери и Аллану, которому еще не было десяти, самим удерживать семейную экономику на плаву. Алланова мать попросила срубить четырнадцать больших берез на их участке, а потом пилила и колола дрова на продажу, а сыну повезло устроиться за гроши рассыльным в производственный филиал акционерного общества «Нитроглицерин» в окрестностях Флена.

Письма из Санкт-Петербурга (который как раз переименовали в Петроград) приходили регулярно, и мать с нарастающим удивлением узнавала, что убежденность ее супруга в благотворности социализма изрядно пошатнулась. В письмах Алланов отец нередко ссылался на друзей и знакомых из петроградских влиятельных кругов. Больше других он цитировал одного человека по имени Карл. Не самое русское имя, думал Аллан, — да и другое, которым отец иной раз величал приятеля, тоже было не больно-то русское — Фаббе.

Как писал Алланов отец, Фаббе держался той точки зрения, что народ в своей массе не понимает собственного блага и надо, чтоб его кто-нибудь вел за ручку. Поэтому самодержавие лучше демократии, покуда осуществляется силами наиболее образованной и ответственной части общества. А то ведь семеро из десяти большевиков и читать-то не умеют, веселился Фаббе. Как вообще можно давать власть неграмотной толпе?

В этом пункте, правда, Алланов отец большевиков защищал, потому что знали бы его домашние, писал он в Юксхюльт, что такое русские буквы. Ничего удивительного, что люди грамоты не знают.

А уж как эти большевики ведут себя! Сами чумазые, а водку хлещут прямо как наши дорожные рабочие, которые напрокладывали железных дорог через весь Сёдерманланд. Алланов отец всегда поражался, что рельсы такие прямые — при том, сколько бреннвина выдувают их укладчики: просто жуть берет на каждом повороте шведской железной дороги.

Вот и большевики вроде того, если не хуже. Фаббе говорит, социализм кончится тем, что все поубивают друг дружку, пока не останется один, который все и решит. Лучше уж с самого начала прибиться к царю Николаю, хорошему и образованному человеку, с идеями насчет будущего. Фаббе, он знает, что говорит, он даже встречался с царем, и не один раз. Фаббе уверял, что Николай II по-настоящему добрый человек. Просто царю в жизни не везет — но это же не может длиться бесконечно? Всему виной неурожай и большевистский мятеж. А потом немцы стали озорничать только из-за того, что царь устроил мобилизацию. Но он ведь это сделал ради сохранения мира. И ведь не царь убил эрцгерцога вместе с женой в Сараеве? А?

Так, по всей видимости, рассуждал Фаббе, кем бы он ни был, и Алланов отец отчасти проникся его рассуждениями. К тому же Алланов отец чувствовал симпатию к царю с его вечным невезением, угадывая в нем родственную душу. Рано или поздно все наладится и у русских царей, и у простых добрых людей из окрестностей Флена.

Денег из России отец не присылал никогда, но как-то пришла посылка с эмалевым пасхальным яйцом — его отец, по собственным словам, выиграл в джокер у этого своего русского приятеля, который, помимо выпивки, партийных споров и игрой в карты с Аллановым отцом, ничем особенным не занимался, кроме как вот такие яйца выделывал.

Отец подарил пасхальное яйцо работы Фаббе «дорогой супруге», которая здорово осерчала: нет бы чертову обормоту настоящее яйцо прислать, чтоб семья хоть поела досыта. Мать чуть было не выкинула подарок в окно, но вовремя одумалась. Может, оптовик Густавсон за него что и даст, он же всегда был падок на диковинки, а такое яйцо, на взгляд Аллановой матери, уж точно диковина.

Теперь вообразите изумление матери, когда оптовик Густавсон после двух дней раздумий предложил за это яйцо восемнадцать крон. Разумеется, рваными кредитками, но тем не менее!

Теперь мать стала ждать новых яиц, но вместо этого из следующего письма узнала, что царские генералы предали своего самодержца и тому пришлось уйти с должности. Алланов отец костерил в письме своего яйценосного друга, сбежавшего в связи со всеми этими делами в Швейцарию. Сам же Алланов отец намеревался остаться и дать бой этому выскочке и шуту гороховому, который взял теперь власть и которого тут называют Ленин.

Для Алланова отца все это имело глубоко личную составляющую, поскольку Ленин имел неосторожность отменить частную собственность на землю в тот самый день, когда Алланов отец купил двенадцать квадратных метров земли для разведения шведской клубники. «Участок стоил всего четыре рубля, но никому не позволено национализировать мою клубничную грядку безнаказанно», — написал Алланов отец в своем самом последнем письме домой. А завершил его словами: «Итак — война!»

А война теперь шла постоянно. И почти повсеместно, и уже не первый год. Она разразилась как раз после того, как маленький Аллан получил работу рассыльного в акционерном обществе «Нитроглицерин». Нагружая коробки с динамитом, Аллан слушал разговоры рабочих о том, что творится в мире. Он удивлялся, откуда они столько знают, но еще больше поражался, как много зла могут причинить взрослые. Австрия объявила войну Сербии. Германия объявила войну России. Потом Германия за один вечер захватила Люксембург, прежде чем объявить войну Франции. За это Великобритания объявила войну Германии, на что немцы ответили тем, что объявили войну Бельгии. Тогда уже Австрия объявила войну России, а Сербия объявила войну Германии. Так и пошло. Вмешались японцы и американцы. Британцы зачем-то захватили Багдад, а потом Иерусалим. Греки и болгары принялись воевать друг с другом, как раз когда пришло время русскому царю отречься от престола, а тем временем арабы захватили Дамаск…

«Итак — война!» — написал отец. Вскоре после этого кто-то из приспешников Ленина приказал казнить царя Николая и всю его семью. Невезение у царя оказалось стойкое.

Спустя еще несколько недель шведская дипмиссия в Петрограде телеграфировала в Юксхюльт о смерти Алланова отца. Собственно говоря, ответственный чиновник не был обязан вдаваться в подробности, но вероятно, он просто не удержался.

По словам чиновника, Алланов отец сколотил дощатый забор вокруг участка земли в десять-пятнадцать квадратных метров и объявил эту землю независимой республикой. Свое маленькое государство Алланов отец назвал Настоящей Россией и погиб в стычке с двумя бойцами правительственных войск, пришедшими снести его забор. Алланов отец принялся защищать свои рубежи кулаками, так что красноармейцам не было никакой возможности с ним договориться. Под конец они не нашли другого средства, как засадить ему пулю между глаз, чтобы наконец передохнуть.

— Что, нельзя было помереть не такой дурацкой смертью? — обратилась мать к телеграмме из дипмиссии. Прежде она и не рассчитывала, что супруг когда-нибудь вернется домой, но в последнее время все-таки стала на это надеяться, потому что ее беспокоили легкие и уже не позволяли колоть дрова в прежнем темпе. Алланова мать испустила хриплый вздох, и на этом горе было исчерпано. Она сообщила Аллану: все есть как есть, раз и навсегда, а дальше несомненно будет то, что будет.

А потом, ласково взъерошив сыну волосы, снова отправилась колоть дрова.

Аллан не очень понял, что мать имела в виду. Ясно только, что отец умер, мать кашляет кровью, а война кончилась. Сам он в свои тринадцать уже стал докой по части того, как устроить взрыв, смешав нитроглицерин, нитрат целлюлозы, нитрат аммония, нитрат натрия, древесную муку и еще кой-чего по мелочи. Может, когда и пригодится, подумал Аллан и пошел помочь матери с дровами.

Два года спустя Алланова мать откашляла свое и отправилась на то гипотетическое небо, где уже обретался отец. На пороге избы вместо нее появился недовольный оптовик, полагающий, что мать могла бы заплатить восемь крон и сорок эре в счет последних кредитов, прежде чем взять и умереть без предупреждения. В планы Аллана, однако, не входило откармливать Густавсона сверх необходимого.

— Почему бы господину оптовику не потолковать об этом с моей матерью напрямик? Могу одолжить лопату.

Оптовик был хоть и оптовик, но сложения довольно мелкорозничного, в отличие от пятнадцатилетнего Аллана. Этот мальчик становится мужчиной, и если он даже вполовину такой тронутый, как папаша, то ждать от него можно чего угодно, рассудил оптовик Густавсон, и ему тут же понадобилось срочно вернуться к себе в контору и пересчитать деньги. С тех пор тема долга больше не всплывала.

Как мать ухитрилась скопить несколько сот крон капитала, Аллан себе даже представить не мог. Но как бы то ни было, деньги эти имелись, и их хватило не только на похороны, но и на создание фирмы «Динамит-Карлсон». Аллану хоть и было всего пятнадцать, когда не стало матери, но он уже выучился всему, что нужно, в акционерном обществе «Нитроглицерин».

К тому же он активно экспериментировал в гравийном карьере позади избы. Настолько активно, что у коровы ближайшего соседа, за два километра от карьера, даже случился выкидыш. Но Аллан об этом никогда не узнал, потому что этот сосед, как и оптовик Густавсон, опасался сынка полоумного Карлсона, может, такого же полоумного, кто его знает.

Интерес к происходящему в Швеции и в мире Аллан сохранил со времен службы рассыльным. Не реже чем раз в неделю он ездил на велосипеде во Фленскую библиотеку пополнять свои знания. Там ему случалось встречать самых разных и склонных к дебатам молодых людей, причем всех их объединяло стремление вовлечь Аллана в то или иное политическое движение. Но насколько Аллана интересовали происходящие события, настолько же ему было неинтересно в них участвовать и влиять на их развитие.

Политические взгляды Аллана складывались противоречиво. С одной стороны, он принадлежал к рабочему классу — как иначе сказать про человека, который в девять лет оставил школу и пошел работать на промышленное предприятие? С другой — он чтил память отца, а тот за свою слишком недолгую жизнь успел увлечься почти всем. Начал как левый, потом поддержал царя Николая II, а завершил жизнь в земельном споре с Владимиром Ильичом Лениным. Мать, со своей стороны, между приступами кашля кляла всех, от короля до большевиков, включая Яльмара Брантинга,[3] оптовика Густавсона и — не в последнюю очередь — Алланова родного отца.

Кем-кем, а тупицей Аллан не был. Хоть он и отходил в школу всего три года, но ему хватило этого, чтобы выучиться читать, писать и считать. А благодаря политически грамотным рабочим акционерного общества «Нитроглицерин» он проникся интересом к тому, что творится на белом свете.

Однако тем, что сформировало жизненную философию молодого Аллана, стали слова матери, когда они оба получили известие о смерти отца. Слова эти не сразу проникли в душу юноши, но зато потом остались в ней навсегда.

Все есть как есть, а будет как будет.

Это, в частности, означало не рассусоливать свои чувства — особенно когда для того есть основания. Как, например, когда в избушку в Юксхюльте пришло известие о смерти отца. Аллан, в согласии с семейной традицией, в ответ только рубил дрова, может, разве что дольше и молчаливей обычного. Или когда мать последовала тою же дорогой и ее выносили из дому к ожидающему снаружи катафалку. Тогда Аллан остался на кухне и наблюдал за происходящим в окно. А потом произнес тихо, так, что только сам расслышал:

— Прощай, мать.

И закрыл эту главу своей жизни.

Аллан занимался своей динамитной фирмой не покладая рук и за первый год третьего десятилетия двадцатого века сумел собрать солидный круг клиентов по всему Сёдерманланду. Субботними вечерами, когда ровесники отправлялись на танцы, Аллан сидел дома и придумывал новые смеси, чтобы повысить качество своего динамита. А когда наступало воскресенье, он отправлялся в карьер производить пробные взрывы. С перерывом с одиннадцати до часа — это ему пришлось в конце концов пообещать юксхюльтскому священнику, чтобы тот не особо ворчал насчет того, что Аллан не ходит в церковь.

Аллана вполне устраивало свое собственное общество, и это было хорошо, поскольку жил он довольно одиноко. Из-за того что он не вступил в рабочее движение, его презирали местные социалисты, а на приглашение в какой-нибудь буржуазный салон рабочему, да еще и сыну такого отца рассчитывать не приходилось. К тому же в этих самых салонах сидел оптовик Густавсон, а он ни за что на свете не стал бы якшаться с сопливым Карлсоновым щенком. Взять хоть то, что малец выведал, сколько Густавсон заработал на том яйце, купив его у Аллановой матери считай что за бесценок и потом перепродав одному дипломату в Стокгольме. Благодаря этой сделке оптовый торговец Густавсон стал третьим в округе владельцем собственного автомобиля.

Да, в тот раз ему повезло так повезло. Да только везенье продлилось не так долго, как бы хотелось самому Густавсону. Августовским воскресеньем 1925 года, после церковной службы, он отправился на автомобильную прогулку, больше чтобы покрасоваться. И угораздило его отправиться как раз в Юксхюльт и проехать мимо Аллана Карлсона. На повороте перед избой Аллана Густавсон, должно быть, занервничал (если только в события не вмешался каким-то образом Бог или провидение) — руль, видно, заклинило, — во всяком случае, Густавсон и его автомобиль, вместо того чтобы чуть свернуть вправо, на полном ходу влетели в гравийный карьер позади избы. Это уже само по себе не сулило Густавсону ничего хорошего: придется ступить на землю Аллана, а после еще и объясняться, — да только все обернулось еще хуже, потому что в тот самый момент, когда Густавсону удалось наконец остановить свой взбесившийся автомобиль, Аллан произвел первый из своих воскресных экспериментальных взрывов.

Сам Аллан залег позади уборной, так что ничего не видел и не слышал. Что случилось неладное, он понял, только когда спустился в карьер оценить мощность взрыва. Там лежал автомобиль оптовика, равномерно рассеянный по всему карьеру, а местами попадались и фрагменты самого оптовика.

Ближе всего к дому приземлилась его голова, совершив мягкую посадку на поросший травой пятачок. И лежала теперь, уставившись на разрушения невидящими глазами.

— Что ты забыл у меня в карьере? — удивился Аллан.

Оптовик ничего не ответил.

Следующие четыре года у Аллана появилось достаточно времени для чтения и углубления своих познаний в области общественного развития. Он сразу же угодил за решетку, хотя понять, из-за чего именно, было не так-то просто.

Постепенно к этому делу оказался приплетен и Алланов отец, старый сотрясатель устоев. Это произошло, когда один из молодых и голодных учеников упсальского профессора расовой биологии Бернхарда Лундборга решил построить на Аллане свою карьеру. После всяческих пертурбаций Аллан угодил Лундборгу в лапы и был тут же отправлен на принудительную стерилизацию по «евгеническим и социальным показаниям» — иными словами, Аллан несколько отставал в развитии и при этом слишком многое унаследовал от отца, чтобы государство могло допустить дальнейшее воспроизводство Карлсонов.

Аллана эта самая стерилизация не особо огорчила, наоборот, ему даже понравилось, как с ним обращаются в клинике профессора Лундборга. Там ему приходилось время от времени отвечать на всевозможные вопросы — например, что у него за потребность взрывать вещи и людей и нет ли у него в жилах, по его сведениям, негритянской крови. Аллан отвечал, что между вещами и людьми, на его взгляд, есть все же некоторая разница в том, что касается удовольствия от подрыва тех и других. Расколоть пополам скалу, оказавшуюся на пути, даже приятно. А если вместо скалы там будет человек, то, как представляется Аллану, проще, наверное, попросить этого человека посторониться. А что, господину профессору Лундборгу так не кажется?

Но Бернхард Лундборг был не из тех, кто с ходу пускается в философские диспуты с пациентами, и в ответ повторил свой вопрос насчет негритянской крови. Аллан отвечал, что выяснить это не так-то просто, но оба его родителя были в точности такими же бледными с лица, как он сам, — господина профессора устроит такой ответ? И добавил, что вообще-то ему страсть как охота поглядеть на живого негра — может, у господина профессора такой найдется?

Профессор Лундборг и его ассистенты не отвечали Аллану на его встречные вопросы, но что-то у себя помечали, хмыкали, а потом оставляли Аллана в покое, иной раз на несколько дней подряд. Эти дни Аллан посвящал чтению — газет, разумеется, но еще и книг из больничной библиотеки, весьма, кстати, объемистой. Добавить к этому трехразовое питание, теплый туалет и отдельную комнату. Подобная принудительная забота Аллану пришлась по душе. Однажды только настроение у него испортилось: в тот раз Аллан полюбопытствовал у господина профессора Лундборга, что тут такого страшного, если человек негр или еврей. В ответ профессор, вместо того чтобы в очередной раз промолчать, впервые рявкнул, что господину Карлсону лучше заниматься своими делами и не совать нос в чужие. Ситуация чем-то напомнила ту, много лет назад, когда Алланова мать посулила ему затрещину.

Годы шли, и допросы случались все реже. Да тут как раз риксдаг назначил комиссию по проверке случаев стерилизации «биологически малоценных», и когда пришли результаты этой проверки, то работа профессора Лундборга получила такой импульс, что койка Аллана срочно понадобилась следующему пациенту.

Так что в начале лета 1929 года Аллана объявили полностью реабилитированным и выкинули на улицу с мелочью в кармане, которой с грехом пополам хватило на поезд до Флена. Последнюю милю до Юксхюльта идти пришлось пешком, но Аллан не видел в этом большой беды. После четырех лет под замком не грех и ноги размять.

Глава 5

Понедельник, 2 мая 2005 года

Новость о старике, который бесследно исчез в день своего столетия, тут же выложила у себя на сайте местная газета. А поскольку реальные местные новости были в хроническом дефиците, то репортерша позволила себе допустить, что не исключается и версия похищения. Ведь столетний юбиляр, по словам очевидцев, находился в ясном уме и вряд ли мог заблудиться.

Исчезнуть в день собственного столетия — это уже дело чрезвычайное. Местное радио тут же процитировало местную газету, его примеру последовали центральное радио, национальное новостное агентство «ТТ», телетекст, сайты центральных газет, а также дневные и вечерние выпуски теленовостей.

Полиции Флена ничего не оставалось, как уступить это дело окружному отделу уголовного розыска, который немедленно выслал две полицейские радиомашины и в придачу комиссара криминальной полиции Аронсона (в штатском). Всех их тут же окружили команды репортеров, готовые поставить на уши всю округу. Такое скопление СМИ в свою очередь дало основания окружному полицмейстеру лично возглавить работу на месте, чтобы, возможно, попасть в объектив какой-нибудь из камер.

Полицейская работа поначалу состояла в том, что обе полицейские радиомашины разъезжали туда-сюда по городку, покуда криминальный комиссар опрашивал публику в доме престарелых. Между тем как муниципальный советник, наоборот, уехал домой во Флен и отключил все телефоны. Нет, рассудил он, ничего хорошего в том, чтобы засветиться в этой истории с исчезновением неблагодарного старца.

Стали поступать и первые разрозненные сведения: начиная с того, что Аллана видели на велосипеде на улицах Катринехольма, и заканчивая тем, что он якобы стоял в очереди в нючепигской аптеке и ругался. Но эти и другие подобные наблюдения следовало отмести в силу разных причин. Той, например, что невозможно находиться в Катринехольме и в то же самое время, согласно подтвержденным данным, обедать у себя в комнате в мальмчёпингском интернате для престарелых.

Окружной полицмейстер распорядился организовать прочесывание местности силами сотен местных добровольцев и искренне удивился, что это не дало никакого результата. Он ведь был совершенно уверен, что старик ушел и по слабоумию заблудился, что бы там ни говорили очевидцы о полном душевном здравии юбиляра.

Так что следствию поначалу было просто не за что зацепиться, пока в полвосьмого вечера из Эскильстуны не доставили собаку-ищейку. Быстренько обнюхав кресло Аллана и его полузатоптанные следы среди анютиных глазок под окном, собака потянула в сторону парка и дальше на другую сторону поля, через улицу, к средневековой церкви, через каменную ограду, и не останавливалась, пока не привела к залу ожидания мальмчёпингского транспортного бюро.

Дверь в зал ожидания была заперта. От дежурного администратора Сёдерманландской транспортной компании во Флене полиция узнала, что транспортное бюро в будние дни закрывается в 19.30, когда у его коллеги в Мальмчёпинге заканчивается рабочий день. Но, добавил администратор, если у полиции нет никакой возможности подождать до следующего дня, то в принципе можно посетить его коллегу дома. Звать его Ронни Хюльт, и он есть в телефонном справочнике.

Покуда полицмейстер округа, стоя под объективами камер на фоне дома престарелых, объявлял, что необходима помощь общественности для дальнейших прочесываний местности в течение вечера и ночи, поскольку столетний мужчина ушел без теплой одежды и, возможно, малость неадекватен, комиссар полиции Ёран Аронсон отправился домой к Ронни Хюльту и позвонил в дверь. Ведь собака явственно указала, что пожилой мужчина направился в зал ожидания транспортного бюро, и, если старик потом уехал из Мальмчёпинга на автобусе, администратор Хюльт наверняка это знает.

Но Ронни Хюльт дверь не открыл. Он сидел у себя в спальне, опустив жалюзи, и обнимал свою кошку.

— Иди отсюда, — шептал Ронни Хюльт в сторону входной двери. — Иди отсюда. Уходи!

И комиссар полиции в конце концов так и сделал. Понадеявшись отчасти на то, что его начальник, видимо, уже выяснил, что старик заблудился где-нибудь в окрестностях, отчасти — что если дед таки сел в автобус, то, по крайней мере, не пропадет. А этот Ронни Хюльт, видно, завалился к какой-нибудь пассии. Значит, завтра дело номер один — зайти к нему на работу. Если пропавший пожилой мужчина до этого не объявится.

В 21.02 информационный центр окружного полицейского участка в Эскильстуне принял следующий звонок:

— Да, это говорит Бертиль Карлгрен, и я звоню… звоню, можно сказать, от имени моей супруги. Или ну… В общем, моя жена Герда Карлгрен была тут во Флене несколько дней, навещала нашу дочку с мужем. У них скоро малыш будет, в общем… всегда в такое время забот полон рот, как говорится. Но сегодня пора уже было домой ехать, ну она и поехала, ну Герда, в смысле, Герда села на ранний вечерний автобус и поехала домой, сегодня, короче, а автобус этот идет через Мальмчёпинг, живем-то мы сами в Стрэнгнэсе… Да, наверное, ничего особенного, жена ничего такого не думает, но мы вот слыхали по радио про пропавшего столетнего мужчину. Вы, наверное, уже его нашли? Нет? Да, тут вот жена говорит, что какой-то очень старенький дедушка зашел в автобус в Мальмчёпинге и что у него с собой был большущий чемодан, словно дед собрался в дальний путь. Жена-то сидела сзади, а старик спереди, так что видно ей было неважно и слышно не было, о чем старик с водителем разговаривали. Что такое, Герда? Ну да, Герда вот говорит, что она не из тех, кто чужие разговоры подслушивает… Но все-таки странно это… Странно и… в общем… ну да, и сошел этот дедушка на полпути до Стрэнгнэса, проехал всего несколько миль со своим большущим чемоданом. И на вид был уж такой старый, ну, в общем, совсем. Не, Герда не знает, как остановка называется, в общем, прямо в лесу… посредине пути примерно.

Сообщение было записано, распечатано и отправлено по факсу в мальмчёпингскую гостиницу, где остановился комиссар полиции.

Глава 6

Понедельник, 2 мая — вторник, 3 мая 2005 года

Чемодан был полон до краев пачками купюр по пятьсот крон. Юлиус прикинул по-быстрому. Десять пачек в длину, пять в ширину, пятнадцать в высоту, в каждой по пятьдесят тысяч…

— Тридцать семь с половиной миллионов, если я правильно посчитал, — сказал он.

— Худо-плохо, а деньги, — сказал Аллан.

— Выпустите, гады, — завопил малый из холодильной комнаты.

Малый продолжал буянить; он орал, молотил ногами в дверь и снова орал. Аллану и Юлиусу надо было собраться с мыслями после того, как события приняли столь неожиданный оборот, но при таком гвалте это никак не получалось. В конце концов Аллан решил, что малому надо малость поостыть, и включил холодильную установку. Малому хватило нескольких секунд, чтобы заметить, что его положение ухудшается. Он замолчал, чтобы попытаться поразмыслить. Размышления малому и в обычные дни давались с трудом, а тут еще голова прямо раскалывалась от боли. После нескольких минут раздумий он как-то сумел сообразить, что угрожать или молотить в дверь ногами смысла нет. Оставалось только надеяться на помощь извне. Оставалось только звонить шефу. Сама мысль ужасала. Но альтернатива, похоже, выглядела еще хуже. Наконец он вынул мобильный телефон. Но связи не было.

И вечер сменился ночью, а ночь — утром. Аллан открыл глаза, не понимая, где он. Может, уже умер наконец во сне?

Бойкий мужской голос пожелал ему доброго утра и сообщил, что есть две новости, хорошая и плохая. С какой бы Аллан хотел начать?

Начать Аллан хотел бы с того, чтобы понять, где он и почему. Колени болели, стало быть, он все-таки жив. Но разве он не… и разве потом не прихватил… и… Юлиус, кажется, так его зовут?..

Осколки сложились в картину, и Аллан проснулся. Он лежал на матрасе на полу в спальне Юлиуса, Юлиус стоял в дверях, ведущих в переднюю, и повторил вопрос: Аллан хочет услышать сперва хорошую новость или плохую?

— Хорошую, — сказал Аллан. — Плохую можешь пропустить.

Ладно же, подумал Юлиус и сообщил хорошую новость — завтрак ожидает на столе в кухне. А именно — кофе, бутерброды с жареной лосятиной и яйца из соседского курятника.

Подумать только — еще один завтрак в жизни, и без овсянки! Это была определенно хорошая новость. Когда Аллан уселся за стол, то почувствовал, что, пожалуй, созрел, чтобы услышать и плохую новость, какова бы она ни была.

— Плохая новость, — сказал Юлиус и чуть понизил голос: — плохая новость — что вчера мы на радостях забыли отключить холодильную установку.

— И? — сказал Аллан.

— И тот тип внутри теперь совсем уже мертвый.

Аллан, огорченно почесав затылок, решил, что такая незадача не должна омрачить наступивший день.

— Жалко, — сказал он. — Зато, должен сказать, с яйцами ты угадал в самый раз, они и не крутые, и не жидкие.

Комиссар криминальной полиции Аронсон проснулся около восьми утра и отметил, что настроение у него скверное. Ну ушел какой-то дедуля из интерната, с умыслом или без, — это все-таки случай не комиссарского уровня.

Аронсон принял душ, оделся и спустился к завтраку на первый этаж гостиницы «Плевнагорден». По пути он повстречал администратора, протянувшего ему факс, который пришел на ресепшн накануне вечером перед самым закрытием.

Час спустя у комиссара Аронсона взгляд на это дело кардинально изменился. Поначалу ценность факса из информационного центра была неочевидна, но, когда Аронсон встретился с бледным Ронни Хюльтом в кабинете администратора на железнодорожном вокзале, прошло не так уж много минут, прежде чем у Хюльта сдали нервы и он рассказал обо всем, что пришлось пережить.

Сразу после этого позвонили из Эскильстуны и сообщили, что Сёдерманландская транспортная компания только что узнала, что во Флене вчера вечером недосчитались одного автобуса и что Аронсону нужно позвонить Ессике Бьёркман, гражданской жене водителя, которого, судя по всему, похитили, но затем отпустили.

Комиссар Аронсон поехал обратно в «Плевнагорден», чтобы выпить чашечку кофе и обдумать свежие данные. Свои соображения он по ходу раздумий заносил в блокнот:

Пожилой мужчина, Аллан Карлсон, совершает побег из интерната для престарелых перед самым празднованием своего столетнего юбилея в общей гостиной. Карлсон находится или находился в редкостно хорошей форме для своих лет, этому есть целый ряд подтверждений, начиная с того чисто физического факта, что он ухитрился самостоятельно вылезти через окно, поскольку ясно, что никто ему снаружи не помогал, также и последующие свидетельства указывают, что он и далее действовал самостоятельно. Кроме того, медсестра и заведующая интернатом Алис Энглунд свидетельствует, что «Аллан хоть и старый, но нахал каких мало и черт его знает, что он может отчебучить».

Судя по тому, что показала ищейка, Карлсон, потоптавшись на рабатке с анютиными глазками, прошел пешком часть Мальмчёпинга и постепенно добрался до зала ожидания в транспортном бюро, где, согласно показаниям свидетеля Ронни Хюльта, сразу же проследовал к окошку администратора, упомянутого Хюльта, а вернее, прошаркал — Хюльт обратил внимание на короткие шаги Карлсона и на то, что на ногах у него были домашние тапочки, а не уличная обувь.

Дальнейшее свидетельство Хюльта указывает на то, что Карлсон скорее убегал, чем имел определенную цель поездки. Карлсон хотел побыстрее покинуть Мальмчёпинг, причем направление и вид транспорта имели второстепенное значение.

Это, кстати, подтверждается и некоей Ессикой Бьёркман, гражданской женой водителя автобуса Леннарта Рамнера. Самого водителя расспросить пока не удалось, поскольку он принял слишком много снотворных таблеток. Но показания Бьёркман выглядят вполне вразумительными. Карлсон, по словам Рамнера, при выборе пункта назначения исходил из имеющихся у него денег. Таким пунктом оказалась остановка «Платформа Бюринге». Оказалась. Иными словами, нет никаких оснований считать, что кто-то ожидал Карлсона именно там. Между тем в этой истории есть еще один момент. Администратор транспортного бюро Хюльт, по-видимому, не обратил внимания, что Карлсон прихватил какой-то чемодан, прежде чем сесть в автобус и уехать в Бюринге, но вскоре понял это в результате насильственных действий, произведенных с ним предположительно членом организованной преступной группировки «Never Again». Ни о каком чемодане в словах, которых Ессике Бьёркман удалось добиться от своего одурманенного таблетками сожителя, не упоминалось, однако факс из информационного центра подтверждает, что Карлсон со всей очевидностью — и при всей невероятности — украл чемодан у группировки «Never Again».

Дальнейший рассказ Бьёркман вместе с факсом из Эскильстуны дает нам следующее: сперва Карлсон, в 15.20 плюс-минус несколько минут, а затем член «Never Again», спустя примерно четыре часа, вышли на остановке «Платформа Бюринге» и отправились далее пешком с неизвестными намерениями. Первый — столетнего возраста и с чемоданом, второй — семьюдесятью — семьюдесятью пятью годами моложе и налегке.

Комиссар Аронсон захлопнул блокнот и допил остатки кофе. На часах было 10.25.

— Итак, следующая остановка — «Платформа Бюринге».

За завтраком Юлиус доложил Аллану обо всем, что успел сделать и обдумать, пока тот спал.

Сперва этот несчастный случай в холодильной комнате. Когда Юлиус понял, что отрицательная температура там держалась не меньше десяти часов подряд, весь вечер и ночь, то, схватив лом на всякий случай, распахнул дверь. Если вдруг малый все еще живой, то на порядок более сонный и вялый, чем нужно, чтобы противостоять Юлиусу с его ломом. Но принятые меры предосторожности оказались избыточными. Малый сидел съежившись на пустом ящике. Тело его покрывали ледяные кристаллики, а глаза холодно смотрели в никуда. Словом, мертвей, чем разделанный лось.

Жаль, подумал Юлиус, но, с другой стороны, упрощает дело. Все равно отпускать этого отмороженного было нельзя. Юлиус отключил холод и оставил дверь открытой. Малый так и так уже мертвый, а глубокая заморозка ему не требуется.

Юлиус растопил дровяную плиту на кухне, а то наверху стало что-то прохладно, и пересчитал деньги. Там оказалось не тридцать семь миллионов, как он второпях прикинул вчера вечером, — там было ровно пятьдесят миллионов.

Аллан, с интересом слушая отчет Юлиуса, уписывал завтрак с таким аппетитом, какого за собой давно не помнил. И вставил слово не раньше, чем Юлиус перешел к экономической части.

— Да, пятьдесят миллионов еще легче делятся пополам. Ровненько и точно. Не будешь так любезен передать мне соль?

Юлиус выполнил просьбу Аллана, усмехнувшись, что сумел бы разделить и тридцать семь миллионов пополам, если что, но с пятьюдесятью, конечно же, куда проще. А потом Юлиус заговорил серьезно. Он сел за стол напротив Аллана и сказал, что надо уходить с этой заброшенной платформы, чем скорее, чем лучше. Малый в холодильной комнате больше не опасен — но кто знает, чего он там наворотил по пути сюда? В любой момент тут на кухне могут объявиться еще с десяток таких вот малых и начать буянить, и каждый — такой же сердитый, как этот, который свое уже отбуянил.

Аллан согласился, но напомнил Юлиусу, что сам уже в летах и не так легок на ногу, как прежде. Юлиус пообещал по возможности избегать пеших прогулок. Но уходить отсюда необходимо. И малого из холодильной комнаты лучше прихватить с собой — брошенный по дороге покойник, чего доброго, попадется людям на глаза, а это вряд ли зачтут обоим старикам в плюс.

Завтрак завершился, пора было поторапливаться. Юлиус и Аллан вместе вытащили мертвого из холодильника, внесли на кухню и посадили на стул, пока собирались с силами для дальнейших действий.

Аллан окинул взглядом малого с головы до пят, а затем сказал:

— Какие ступни маленькие, при таком-то росте. Ему ведь обувь больше, видимо, не понадобится?

Юлиус ответил, что на улице в такую рань, конечно, довольно прохладно, но что у Аллана риск простудить ноги много больше, чем у малого. Если Аллану кажется, что ботинки малого придутся Аллану впору, то надо просто взять их, и все. Молчание ведь знак согласия.

Все же ботинки оказались Аллану великоваты, зато были крепкие и значительно удобнее для бегства, чем пара стоптанных домашних тапок.

Затем предстояло вытащить малого в прихожую и перекантовать вниз по лестнице. Когда все трое уже находились на платформе (двое стоя и один лежа), Аллан поинтересовался, какие у Юлиуса дальнейшие планы.

— Никуда не уходи, — сказал Юлиус Аллану. — И ты тоже, — сказал он малому и, спрыгнув с платформы, направился в сарай около единственного запасного пути.

В следующий момент Юлиус выехал из сарая на дрезине.

— Модель тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года. Попрошу занимать места.

На переднем месте сидел Юлиус и качал рычаг, Аллан у него за спиной крутил в такт педали, а справа от него восседал на стуле покойник, с головой, примотанной к палке от швабры, и в темных очках поверх остекленевших глаз.

Было без пяти одиннадцать, когда вся компания двинулась в путь. Три минуты спустя к заброшенному станционному зданию подъехал темно-синий «вольво». Из него вышел комиссар полиции Ёран Аронсон.

Здание выглядело несомненно заброшенным, но все равно не помешает осмотреть его повнимательнее, прежде чем отправиться дальше в деревню Бюринге и обходить там дом за домом.

Аронсон осторожно шагнул на платформу, на вид она была не слишком надежная. Он открыл входную дверь и крикнул:

— Есть кто-нибудь?

Не услышав никакого ответа, он продолжил свой путь вверх по лестнице на второй этаж. А пожалуй что здание, как ни странно, обитаемо. В дровяной плите еще алеют угли, на столе — почти съеденный завтрак, накрытый на двоих. И пара тапок на полу.

Организация «Never Again» официально именовалась байкерским клубом, но была не чем иным, как небольшой группой молодых людей, отягощенных криминальным прошлым и руководимая человеком несколько старше и с еще большим криминальным стажем; и всех их к тому же по-прежнему объединяли преступные устремления.

Имя руководителя группы было Пер-Гуннар Ердин, но никто не осмеливался звать его иначе как «Шеф», потому что сам Шеф так решил, а ростом Шеф был почти два метра, весил ровно сто тридцать кило и любил помахать ножиком, чуть кто или что не по нем.

Шеф начинал свою криминальную карьеру довольно осмотрительно. Вместе со своим ровесником он импортировал в Швецию фрукты и овощи, всякий раз химича со страной-производителем, чтобы обойти государство в смысле налогов и слупить побольше денег с покупателя.

Всем хорош был компаньон Шефа, но совесть у него оказалась недостаточно пластичной. Шеф хотел перейти к делам покруче, например добавлять в продукты формалин. Говорят, в Азии так делают. Так вот идея Шефа была импортировать шведские фрикадельки с Филиппин, морем везти дешевле получается, а если положить в них в них как следует формалина, то фрикадельки, если надо, будут свежими три месяца подряд, даже и на тридцатиградусной жаре.

При таких низких закупочных ценах их даже и шведскими фрикадельками называть не придется, чтобы продать. Хватит и датскими, полагал Шеф, но компаньон отказался. По его мнению, формалин нужен трупы бальзамировать, но не для того, чтобы обеспечивать вечную жизнь фрикаделькам. Тут пути компаньонов разошлись, и у Шефа так ничего и не вышло с формалиновыми фрикадельками. Зато он сообразил, что можно надвинуть черную вязаную шапку на глаза и отобрать дневную выручку у их более солидных конкурентов — компании «Стокгольм Фрутимпорт».

При помощи мачете и свирепого рева «а ну гони бабки, а то» он в один миг — к своему собственному изумлению — разбогател на пятьдесят одну тысячу крон. Стоило надрываться с этим импортом, когда можно зарабатывать хорошие деньги, практически не утруждаясь?!

Так и пошло. И шло большей частью неплохо — всего два краткосрочных вынужденных отпуска за двадцать лет индивидуального предпринимательства в области грабежа и разбоя.

Но по прошествии двух десятилетий Шеф решил, что дело пора расширять. Он нашел себе двух значительно более молодых помощников и начал с того, что дал им довольно нелепые прозвища (одного он называл «Болт», а другого — «Хлам»), а потом провел два успешных ограбления инкассаторских машин.

Однако третье ограбление для всех троих закончилось сроком в четыре с половиной года в тюрьме Халль. Именно там Шефа посетила идея насчет «Never Again», и планы у него были вполне конкретные. На первом этапе в клубе должно быть около пятидесяти членов, входящих в три рабочие группы по направлениям «грабеж», «наркотики» и «рэкет». Само название «Never Again» родилось из представления Шефа об организации, настолько профессиональной и сплоченной, что ее члены больше никогда не попадут ни в Халль, ни в любое другое пенитенциарное заведение. «Never Again» должна была стать мадридским «Реалом» уголовного мира (Шеф обожал футбол).

Поначалу вербовка в стенах Халля шла как по маслу. Но однажды достоянием всей тюремной общественности стало письмо, присланное Шефу его мамой. В письме, среди прочего, мама призывала Пера-Гуннара не водиться с плохими компаниями, беречь горлышко от простуды и надеялась, что скоро опять будет играть с ним в «остров сокровищ», когда малыш выйдет на свободу.

После этого не помогло даже то, что Шеф так рассвирепел, что чуть не порезал ножом нескольких югославов в очереди в тюремной столовой. Его авторитет был подорван раз и навсегда. Из тридцати завербованных в организацию двадцать семь из нее вышли. Кроме Болта и Хлама с ним остался еще один венесуэлец, Хосе Мария Родригес, потому что он был тайно влюблен в Шефа, в чем никогда не смел признаться даже самому себе.

Так или иначе, венесуэльцу было присвоено имя «Каракас», в честь столицы его родины. Но как Шеф ни грозился и как ни ругался, никто больше во всем Халле в его клуб так и не вступил. И вот настал день, когда Шеф и трое его подручных вышли на свободу. Шеф совсем было отказался от идеи насчет «Never Again», когда случайно выяснилось, что у Каракаса есть приятель-колумбиец с довольно пластичной совестью и сомнительными знакомствами, и когда оба героя встретились, то Швеция стала, при посредстве «Never Again», транзитной страной, через которую колумбийский наркокартель переправлял свой товар в Восточную Европу. Сделки проворачивались все более масштабные, так что бизнес-направления «грабеж» и «рэкет» пришлось свернуть — за ненадобностью и в силу острой нехватки персонала.

Шеф собрал в Стокгольме военный совет с участием Хлама и Каракаса. Что-то стряслось с Болтом, этим разгильдяем, которому поручили провести крупнейшую транзакцию в истории клуба. Шеф утром вышел на связь с русскими, и те божились, что товар получили и деньги передали. Если курьер «Never Again» слинял с чемоданом бабла, то это уже проблема шведов. Но может, «Never Again» хочет забить стрелку и разобраться, тогда русские возражать не станут.

Они приедут и разберутся, если что. Конкретно так разберутся.

Шеф исходил из того, что русские сказали правду (а кроме того, он почти не сомневался, что разбираться они умеют конкретнее, чем он сам). К тому же он не допускал мысли, что Болт мог сам и по доброй воле смыться с деньгами — для такого Болт слишком тупой. Или слишком умный, это с какой стороны посмотреть.

Остается одно — кто-то узнал о транзакции, подкараулил Болта в Мальмчёпинге или на обратном пути в Стокгольм, разделался с ним и завладел чемоданом. Но кто? Шеф обратил этот вопрос к участникам военного совета, но ответа не получил. Шеф не очень удивился; он давно уже пришел к мнению, что подручные у него придурки, все трое.

Как бы то ни было, на поиски он командировал Хлама, полагая, что придурок Хлам все же не до такой степени придурок, как придурок Каракас. Так что у придурка Хлама, пожалуй, больше шансов найти придурка Болта, а то и вообще чемодан с деньгами.

— Поедешь в Мальмчёпинг, Хлам, и все разнюхаешь на месте. Только оденься в штатское, а то там как раз сегодня полно полиции. Какой-то столетний дед сбежал, что ли.

Юлиус, Аллан и покойник катили на дрезине через сёдерманландские леса.

Около Видчэрра они имели несчастье нарваться на какого-то фермера, имени которого Юлиус не знал. Фермер расхаживал, обозревая свои плантации, когда вдруг выкатилась троица на дрезине.

— Доброе утро, — сказал Юлиус.

— Хорошая погодка, — сказал Аллан.

Покойник и фермер ничего не сказали. Но последний посмотрел на троицу долгим взглядом.

Чем ближе дрезина подъезжала к Окерскому Заводу, тем удрученней делался Юлиус. Он рассчитывал, что на пути попадется какое-нибудь озерцо или речка, куда можно будет спихнуть покойника. Но ничего такого так и не попалось. Юлиус еще не успел ни до чего додуматься, а дрезина уже въехала в промзону бывшего пушечного завода. Юлиус потянул за тормоз и вовремя успел остановить машину. Покойник повалился вперед и ударился лбом о железный рычаг.

— Небось больно было бы при других обстоятельствах, — сказал Аллан.

— У смерти есть свои плюсы, — сказал Юлиус.

Юлиус слез с дрезины и встал позади одной из берез, чтобы осмотреться. Гигантские ворота заводского корпуса были распахнуты, но народу вокруг не наблюдалось. Юлиус глянул на часы. Десять минут первого. Обеденный перерыв, сообразил он, и взгляд его упал на большой контейнер. Юлиус сообщил, что отлучится ненадолго для небольшой рекогносцировки. Аллан пожелал Юлиусу удачи и попросил не заблудиться. С этим большого риска не было, поскольку от контейнера их отделяло всего метров тридцать. Юлиус залез внутрь, скрывшись из поля зрения Аллана примерно на минуту. Затем показался снова. Уже вернувшись к дрезине, Юлиус сообщил, что теперь знает, что делать с покойником.

Контейнер был наполовину заполнен какими-то цилиндрами, не меньше метра в диаметре и минимум три в длину, каждый упакован в отдельный деревянный пенал с дверцей в торце. Аллан буквально из сил выбился, пока тяжелый труп наконец не уложили в один из двух цилиндров в самой середине контейнера. Но закрыв деревянную дверцу пенала и прочитав наклейку с адресом, Аллан приободрился.

Аддис-Абеба.

— Он еще и мир поглядит, если глаза не закроет, — сказал Аллан.

— Поторопись, старина, — ответил Юлиус. — Нельзя нам тут задерживаться.

Операция прошла успешно, оба старика вернулись под прикрытие берез задолго до того, как на заводе закончился обеденный перерыв. Они присели на дрезину отдохнуть, и как раз в этот миг заводская территория ожила. На грузовике подвезли новые цилиндры, и контейнер наполнился доверху. Тогда водитель грузовика закрыл контейнер на засов, привез новый и продолжил погрузку.

Аллан заинтересовался, что именно тут производится. Юлиус знал только, что это завод с традициями — еще в XVII веке, во время Тридцатилетней войны, тут отливали пушки и поставляли их всем желающим убивать ближних с большей результативностью.

Аллан заметил, что взаимное убийство в XVII веке выглядит делом довольно-таки пустым. Можно было бы зря не кипятиться — все равно рано или поздно все померли. Юлиус отвечал, что это, пожалуй, верно и в любые другие времена, но продолжил, что перерыв вообще-то закончен и пора сматываться подобру-поздорову. Нехитрый план Юлиуса предполагал, что друзья пройдут чуть поближе к центру Окера, а там уж поглядят, что и как.

Комиссар Аронсон прошелся по всему вокзальному зданию платформы Бюринге, но не обнаружил ничего интересного, кроме тапок, которые, по всей видимости, принадлежали столетнему юбиляру. Их надо будет прихватить с собой, показать потом персоналу интерната.

Да, еще на полу виднелись мокрые пятна, которые вели в холодильную комнату с отключенной системой охлаждения и дверью нараспашку. Но ведь их серьезной уликой никак не назовешь.

Так что Аронсон отправился дальше, в деревню Бюринге, чтобы обойти все дома. В трех из них ему удалось застать обитателей, и от всех трех семейств комиссар узнал, что на втором этаже вокзала живет некий Юлиус Юнсон, что Юлиус Юнсон — мошенник и вор, с которым никто не желает иметь дело, и что никто не видел и не слышал ничего странного ни вчера вечером, ни позже. Но что Юлиус Юнсон замешан в каких-то делишках, в этом никто даже не сомневался.

— Да упеките вы его, — требовал самый сердитый из соседей.

— За что? — удивился комиссар.

— За то, что он таскает яйца из моего курятника, что он спер у меня новые санки прошлой зимой, перекрасил и сказал, что они его, что он себе книжки заказывает на мое имя и забирает их у меня из почтового ящика, так что по счету платить мне приходится, а еще он самогонку пытался продать моему сыну, а парню всего четырнадцать, а еще он…

— Да ладно, хорошо, упеку я его, — сказал комиссар. — Найти бы только сперва.

Аронсон развернулся и поехал в сторону Мальмчёпинга, и успел проехать с полдороги уже, когда зазвонил телефон. Это были коллеги из информационного центра. Фермер Тенгрот из Видчэрра сообщил по телефону занятную вещь. Известный местный жулик примерно час назад проезжал через владения Тенгрота на дрезине по заброшенной одноколейке между Бюринге и Окерским Заводом. Еще на дрезине ехали старый дед с большим чемоданом и молодой человек в темных очках. Молодой человек показался крестьянину Тенгроту главным из троих. Хоть и сидел босиком, в одних носках…

— Черт меня побери, если я теперь хоть что-нибудь понимаю, — сказал комиссар Аронсон и вновь развернул машину — так резко, что тапки свалились на пол с пассажирского кресла.

Через пару сотен метров Аллан, и прежде шагавший небыстро, уже едва ноги переставлял. Он не жаловался, но Юлиус понял, что колени у Аллана разболелись как следует. Впереди, чуть правее, виднелась уличная закусочная. Юлиус пообещал Аллану, если тот дойдет до нее, угостить его сосиской, уж как-нибудь на это денег хватит, а потом организовать им обоим транспорт. Аллан отвечал, что никогда в жизни не жаловался на мелкие болячки, и теперь не собирается, но сосиска в тесте, с другой стороны, — это было бы очень кстати.

Юлиус ускорил шаг, Аллан заковылял следом. Когда Аллан добрался до закусочной, Юлиус уже наполовину управился со своей жареной сосиской в тесте. И успел не только это.

— Аллан, — сказал он, — пойди поздоровайся с Бенни. Он наш новый персональный водитель.

Бенни был владелец уличной закусочной, сохранивший в свои пятьдесят с гаком шевелюру во всем объеме, включая конский хвостик на затылке. У Юлиуса ушло около двух минут, чтобы приобрести у него одну сосиску в тесте, одну фанту, а также один Беннин серебристый «мерседес» последней модели вместе с самим Бенни, и все это за сто тысяч крон.

Аллан смотрел на владельца закусочной, который все еще стоял на своем посту перед окошком.

— Так мы вас что, тоже купили или просто наняли? — произнес он наконец.

— Машина куплена, водитель нанят, — отвечал Бенни. — Для начала на десять дней, а потом, конечно, снова придется договариваться. Сосиски, кстати, входят в общую сумму. Венскими не соблазнитесь?

Нет, соблазнить Аллана не удалось. Он хотел бы простую вареную сосиску, если можно. А еще, сказал Аллан, на его взгляд, сто тысяч за такую старую машину, даже вместе с шофером, — это явно многовато, так что по справедливости ему полагается еще и чашка горячего шоколада.

На это Бенни пошел без возражений. Одной пачкой растворимого шоколада «Пюкко» больше или меньше — не все ли равно, если он так и так бросит свое заведение? Все равно дела в минусе; идея держать уличную закусочную в Окерском Заводе оказалась такой же неудачной, какой выглядела с самого начала.

Дело в том, сообщил Бенни, что он еще до того, как господа так вовремя появились, подумывал сменить профессию. Правда, профессия персонального водителя ему и в голову не приходила.

В свете сказанного владельцем закусочной Аллан предложил Бенни загрузить целую коробку «Пюкко» в багажник. Юлиус, со своей стороны, пообещал, что Бенни при первой же возможности получит форменную водительскую фуражку, если сейчас же снимет свой белый поварской колпак и выйдет наконец из закусочной, потому как уже пора отправляться.

Бенни полагал, что в обязанности водителя пререкания с работодателем не входят, и потому сделал, как велели. Поварской колпак отправился в мусорный бачок, а «Пюкко» — в багажник, вместе с несколькими бутылками фанты. Чемодан же Юлиус решил взять с собой в салон на заднее сиденье. А впереди пусть сядет Аллан, там есть где ноги вытянуть.

И вот прежний владелец единственной во всем Окерском Заводе уличной закусочной сел наконец за руль «мерседеса», еще несколько минут назад принадлежавшего ему, а теперь честно перепроданного этим усевшимся в машину джентльменам.

— Куда господа ехать желают? — поинтересовался Бенни.

— Что, если, скажем, на север? — поинтересовался Юлиус.

— Давай, — сказал Аллан. — Или на юг.

— Значит, на юг, — сказал Юлиус.

— На юг так на юг, — сказал Бенни и включил передачу.

Десять минут спустя в Окер прибыл комиссар Аронсон. И, едва окинув взглядом железнодорожное полотно, заметил у самого въезда на завод старую дрезину.

Но никаких видимых улик на дрезине не наблюдалось. На заводском дворе рабочие загружали какие-то цилиндры в контейнеры. Когда появилась эта дрезина, никто из них не видел. Зато заметили, что двое пожилых мужчин проходили вдоль путей сразу после обеденного перерыва, один — с чемоданом на колесиках, а следом, немного поотстав, другой. Оба шли в сторону автозаправки и уличной закусочной, но куда потом девались, никто не знал.

Аронсон переспросил, точно ли мужчин было двое, а не трое. Однако никакого третьего с ними рабочие не видели.

Проезжая мимо заправки и сосисочного ларька, Аронсон размышлял над вновь открывшимися обстоятельствами. Они только осложняли дело — одно с другим никак не вязалось.

Начать он решил с того, что остановился у закусочной. Он успел немного проголодаться, так что перекусить было бы очень кстати. Но та, естественно, оказалась закрыта. Нет смысла держать закусочную в таком безлюдном месте, подумал Аронсон и направился дальше к заправке. Там ничего не видели и не слышали. Но по крайней мере смогли продать Аронсону сосиску, которая, правда, попахивала бензином.

Наскоро пообедав, Аронсон отправился дальше — в супермаркет «Ика», в цветочный магазин и в бюро продажи недвижимости. Он останавливался и расспрашивал немногочисленных окерских заводчан, вышедших погулять с собаками, колясками или законными половинами. Но нигде не нашлось никого, кто бы видел двоих или троих мужчин с чемоданом. Между заводом и бензозаправкой «Статойл» след в буквальном смысле обрывался. Комиссар Аронсон решил вернуться в Мальмчёпинг. При себе у него имелась пара тапок, нуждавшихся в опознании.

Прямо из машины комиссар полиции Ёран Аронсон позвонил окружному полицмейстеру и доложил о состоянии дел. Окружной полицмейстер очень обрадовался, поскольку в 14 часов предстояла пресс-конференция в гостинице «Плевнагорден», а сказать ему до сих пор было нечего.

Склада полицмейстер был отчасти артистического и по возможности избегал излишней дотошности в работе. А теперь благодаря Аронсону он получил ту деталь, которой ему как раз не хватало для сегодняшней импровизации.

Так что полицмейстер во время пресс-конференции успел развернуться вовсю, прежде чем Аронсон добрался до Мальмчёпинга и попытался его остановить (чего ему все равно не удалось). Полицмейстер заявил, что теперь исчезновение Аллана Карлсона в самом деле перерастает в криминальную драму с похищением человека, как это еще накануне предположила местная газета у себя на сайте. Кроме того, у полиции есть основания считать, что Карлсон жив, но угодил в руки представителей уголовного мира.

Вопросов у журналистов было, разумеется, немало, но полицмейстер отбивался виртуозно. Пока что он может сообщить только то, что Карлсона и его предполагаемых похитителей видели в местечке Окерский Завод буквально сегодня в обед. А также призвать общественность, лучшего друга полиции, сообщать обо всех собственных наблюдениях.

К огорчению окружного полицмейстера телевизионщики уже уехали. Никогда бы этого не случилось, если бы копуша Аронсон добыл сведения насчет похищения хоть чуточку раньше. Но «Экспрессен» и «Афтонбладет», во всяком случае, тут, и местная газета, и местная корреспондентка. А позади всех в ресторане гостиницы «Плевнагорден» стоял мужчина, которого вчера окружной полицмейстер вроде бы не видел. Может, информационщик из «ТT»?

Но Хлам был не из «ТТ», он был от Шефа из Стокгольма. И тут как раз он начал проникаться мыслью, что Болт все-таки смылся вместе с баблом. В таком случае Болт считай покойник.

Когда в гостиницу «Плевнагорден» прибыл комиссар Аронсон, пресса уже разбредалась. По пути Аронсон остановился возле интерната и получил подтверждение того, что найденные тапки принадлежали Аллану Карлсону (сестра Алис понюхала их и, скривившись, кивнула).

В фойе гостиницы Аронсон имел несчастье столкнуться с окружным полицмейстером, был тут же проинформирован о пресс-конференции и получил задание разрешить эту драму, желательно так, чтобы не возникло никаких логических противоречий между действительностью и тем, что полицмейстер уже сообщил сегодня представителям прессы.

После чего окружной полицмейстер удалился — ему еще много чего предстоит. Например, пора уже подключить к делу прокурора.

Аронсон уселся с чашкой кофе, чтобы обдумать результаты своих последних разъездов. Из всех вопросов, требующих осмысления, Аронсон выбрал взаимоотношения внутри троицы на дрезине. Если Тенгрот не ошибся и Карлсон с Юнсоном действительно находились под прессингом пассажира дрезины, это означает драму с захватом заложника. Именно такую теорию окружной комиссар только что озвучил на своей пресс-конференции, что вряд ли говорит в пользу теории. Окружной комиссар вообще редко оказывался прав. Кроме того, имелись свидетели, видевшие, как Карлсон с Юнсоном шли пешком по Океру — и чемодан был при них. Значит ли это, что старички Карлсон и Юнсон сумели-таки по дороге одолеть молодого и крепкого парня из группировки «Never Again» и сбросить его в какой-нибудь кювет?

Маловероятно, но не исключено. Аронсон снова решил вызвать собаку из Эскильстуны. Ей и ее инструктору предстоит долгая прогулка от фермы Тенгрота до завода в Окере. Ведь где-то между двумя этими объектами и пропал член группировки «Never Again».

Карлсон же с Юнсоном, в свою очередь, бесследно исчезли где-то между грузовым двором завода и бензоколонкой «Статойл», на отрезке в двести метров. Исчезли с поверхности земли, так что ни одна душа не видела — как корова языком слизнула. Единственное, что есть на этом отрезке, — это закрытая уличная закусочная.

Тут у Аронсона зазвонил мобильный. Информационный центр получил новые сведения. На этот раз столетний старик замечен в Мьёльбю, на переднем сиденье «мерседеса», возможно похищенный водителем машины — мужчиной средних лет с конским хвостом.

— Уточнить информацию? — спросил коллега из Эскильстуны.

— Не надо, — вздохнул Аронсон.

За долгую комиссарскую жизнь Аронсон уж чему-чему, а этому научился — отличать достоверную информацию от шлака. Единственное утешение, когда все остальное покрыто мраком.

Бенни остановился в Мьёльбю заправиться. Юлиус осторожно приоткрыл чемодан и выдал пятисотку на бензин.

Потом Юлиус сказал, что пойдет чуток ноги разомнет, и попросил Аллана посидеть в машине и постеречь чемодан. Аллан, уставший от дневных треволнений, обещал не двигаться с места.

Бенни управился первым и снова уселся за руль. Следом тут же вернулся Юлиус, скомандовал «вперед!», и «мерседес» продолжил путь в южном направлении.

Через короткое время Юлиус на заднем сиденье принялся чем-то шуршать. И протянул Аллану и Бенни открытую пачку шоколадных конфет «Полли»:

— Глядите, что я прихватил!

Аллан поднял брови:

— Ты украл кулек конфет, когда у нас в чемодане пятьдесят миллионов?

— А у вас в чемодане пятьдесят миллионов? — спросил Бенни.

— Опаньки, — сказал Аллан.

— Не совсем, — сказал Юлиус. — Минус твои сто тысяч.

— И пятисотка на бензин, — сказал Аллан.

Бенни умолк на несколько секунд.

— Значит, у вас в чемодане сорок девять миллионов восемьсот девяносто девять тысяч пятьсот крон?

— Ты быстро считаешь, — сказал Аллан.

Тут опять наступило молчание. А потом Юлиус заметил, что, пожалуй, даже и лучше — объяснить шоферу все начистоту. Если после этого Бенни пожелает разорвать контракт между сторонами, то пусть это сделает как полагается.

Самым тяжелым во всей истории для Бенни явилось то, что человека отправили к праотцам, а затем еще и на экспорт. Но это, в сущности, несчастный случай, хоть и усугубленный алкоголем. Сам Бенни алкоголем не интересовался.

Потом новоиспеченный водитель, поразмыслив еще, пришел к заключению, что эти самые пятьдесят миллионов, конечно же, изначально попали не в те руки и что теперь они, пожалуй, принесут человечеству больше пользы. Да и уволиться с новой работы в первый же рабочий день — это как-то не очень. Поэтому Бенни пообещал, что останется на должности, и поинтересовался, какие у господ пассажиров дальнейшие планы. До сих пор задавать такой вопрос ему не хотелось — Бенни не относил любопытство к числу достоинств персонального водителя, — но теперь ведь он отчасти и сообщник. Аллан и Юлиус признались, что планов никаких не имеют. Но ведь можно и дальше ехать туда, куда ведет дорога, пока не начнет смеркаться, а там куда-нибудь свернуть и обсудить вопрос более предметно. На том и порешили.

— Пятьдесят миллионов, — произнес Бенни и, улыбнувшись, включил первую скорость.

— Сорок девять миллионов восемьсот девяносто девять тысяч пятьсот, — поправил Аллан.

Тут Юлиус пообещал бросить воровать просто ради воровства. Будет, конечно, непросто — ведь это дело у него в крови и ничего другого он просто не умеет. Но все-таки Юлиус обещает, а про Юлиуса можно сказать, сказал Юлиус, что он редко обещает что-нибудь, но то, что обещает, выполняет, раз уж пообещал.

Поездка продолжалась в молчании. Аллан задремал на переднем сиденье. Юлиус поедал очередную шоколадку на заднем. А Бенни мурлыкал под нос какую-то песенку, названия которой не знал.

Когда журналист вечернего таблоида пронюхал про какую-нибудь историю, его уже не остановишь. Не прошло и нескольких часов, как у корреспондентов «Экспрессен» и «Афтонбладет» появилась гораздо более ясная картина развития событий, чем та, которую изложил окружной полицмейстер на послеобеденной пресс-конференции. На этот раз «Экспрессен» обошла «Афтонбладет»: ее репортер первым добрался до администратора Ронни Хюльта — приехал к нему домой и, пообещав раздобыть бойфренда для его затосковавшей кошки, уговорил последовать с ним, репортером «Экспрессен», в Эскильстуну и переночевать там в отеле, вне досягаемости «Афтонбладет». Сперва Хюльт боялся рассказывать, памятуя об угрозах малого, но репортер, во-первых, пообещал ему анонимность, а во-вторых, заверил, что с Хюльтом все равно уже ничего не случится — ведь теперь этот байкерский клуб знает, что за дело взялась полиция.

Но одним Хюльтом «Экспрессен» не ограничилась. В ее сети угодил также и водитель автобуса, равно как обитатели деревни Бюринге, фермер из Видчэрра и кое-какая публика из Окерского Завода. Все это вместе взятое повлекло за собой несколько статей уже в следующем номере. Разумеется, с многочисленными ошибочными предположениями, но, с учетом обстоятельств, репортером была все-таки проделана хорошая журналистская работа.

Серебристый «мерседес» катился по дороге. Вскоре задремал и Юлиус. Аллан храпел впереди, Юлиус на заднем сиденье, хотя чемодан был не самой удобной подушкой. А Бенни тем временем выбирал дороги по собственному разумению. В Мьёльбю он решил покинуть европейскую трассу, предпочтя шоссе на Транос. Но доехав туда, не стал останавливаться, а продолжил путь на юг. Проехав немного через лен Крунуберг, он опять свернул, теперь уже в самые что ни на есть смоландские леса. Там Бенни рассчитывал найти подходящий ночлег.

Аллан проснулся и поинтересовался, не пора ли укладываться спать. Затем проснулся и Юлиус, разбуженный разговором впереди. Он огляделся — лес кругом — и спросил, где они вообще-то находятся. Бенни сообщил, что теперь они в нескольких милях к северу от Векшё и что он тут немножко подумал, пока господа спали. И ему пришло в голову, что из соображений безопасности лучше бы найти для ночлега какое-нибудь неприметное жилье. Они, разумеется, не знают, кто именно за ними гонится, но тот, кто присвоил пятьдесят криминальных миллионов, вряд ли может рассчитывать на покой, если не станет прикладывать к этому определенные усилия. Поэтому Бенни и свернул с шоссе, которое привело бы их в Векшё, и теперь они приближаются к гораздо более скромному местечку Роттне. Идея Бенни состояла в том, чтобы посмотреть, нет ли там какой-нибудь гостиницы, где можно было бы остановиться.

— Ход мысли верный, — похвалил Юлиус. — Но не совсем.

Юлиус развил свои соображения. В Роттне в лучшем случае обнаружится какая-нибудь маленькая захудалая гостиница, куда не ступала нога человека. И если вдруг туда под вечер заявятся без предварительного бронирования трое мужчин, то наверняка в городишке обратят на них некоторое внимание. Лучше будет поискать какую-нибудь усадьбу или хутор среди леса и за некоторые деньги попросить ночлега и немного еды.

Бенни признал, что Юлиус рассудил умно, и соответственно свернул на первую же неприметную гравийную дорогу, какую увидел.

Уже начало темнеть, когда троица после четырех с гаком петляющих километров заметила почтовый ящик на обочине гравийной дороги. На ящике было написано «Хутор Шёторп», а рядом имелся съезд с дороги, который предположительно вел именно туда. Предположение оказалось верным. Через сто метров по узкой извилистой дорожке показался дом. Настоящий хуторской дом, крашенный красной охрой, с белыми наличниками и наугольниками, двухэтажный, рядом хлев, а чуть в отдалении, возле озера — сарай, где когда-то, видимо, держали плуги и бороны.

Вид все это имело обжитой, и Бенни медленно подъехал на «мерседесе» к дому. Тут из дома показалась женщина младшего среднего возраста, с огненно-рыжими взъерошенными волосами и в еще более огненного цвета спортивном костюме, с овчаркой, идущей у ноги.

Компания вылезла из «мерседеса» и двинулась женщине навстречу. Юлиус покосился на собаку, но та не выказывала стремления напасть. Наоборот, смотрела на гостей с любопытством и почти дружелюбно.

Так что Юлиус рискнул отвести от нее взгляд и повернуться к женщине. Он вежливо пожелал ей доброго вечера и изложил всеобщее пожелание относительно ночлега и, возможно, чуточку еды.

Женщина посмотрела на это пестрое сборище — один совсем старик, другой почти совсем, а третий… третий ничего мужик, надо признать! И возраст подходящий. И конский хвост! Она улыбнулась сама себе, и Юлиус решил было, что сейчас она даст «добро», но она сказала:

— Тут вам, черт побери, не гостиница!

Ай-яй-яй, подумал Аллан. Ему ужасно хотелось поесть и прилечь. Жизнь оказалась делом вконец изнурительным — теперь, когда он решился, наконец прожить еще один ее кусочек. Что ни говори про интернатское существование, но по крайней мере тело там не разламывалось от мышечной боли, словно после тренировок.

Юлиус, который тоже выглядел обескураженным, сказал, что он и его друзья заблудились и устали и что они, конечно же, готовы заплатить, если их пустят переночевать. Без еды, в крайнем случае, можно и обойтись.

— По тысяче крон за каждого, если только позволите нам где-нибудь приткнуться, — с бухты-барахты предложил Юлиус.

— По тысяче? — переспросила женщина. — Удираете, что ли?

Юлиус ушел от ответа на этот точный вопрос и снова пустился в рассуждения, что они уже долго едут и что сам он, может, как-нибудь и обошелся бы, да вот Аллан уже все-таки в летах.

— Мне вчера сто лет исполнилось, — жалобным голосом вставил Аллан.

— Сто лет? — почти испуганно переспросила женщина. — Ух ты дьявол!

Тут она замолчала, словно призадумавшись.

— Ладно, дьявол с вами, — сказала она наконец. — Можете оставаться. Только чтоб ни про какие тысячи крон я больше не слышала. Сказано же — тут вам, черт побери, не гостиница!

Бенни уставился на нее в восхищении. Он ни разу в жизни не слышал, чтобы женщина успела столько раз выругаться за такой короткий промежуток времени. На его взгляд, это было чарующе.

— Моя прекрасная, — сказал он, — можно погладить собачку?

— Моя прекрасная? — переспросила женщина. — Совсем слепой, что ли? Да гладь, гладь, дьявол с тобой. Бастер добрый. Занимайте комнаты на втором этаже, каждому по комнате, места там навалом. Белье чистое, но осторожно только, там на полу крысиный яд. Ужин будет через час.

И женщина направилась впереди троих гостей в сторону хлева, сопровождаемая справа верным Бастером. Бенни окликнул ее и спросил, есть ли у прекрасной имя. Та ответила, не оборачиваясь, что звать ее Гунилла, но что «прекрасная» тоже звучит, так что «можешь продолжать в том же духе, дьявол с тобой». Бенни пообещал.

— Мне кажется, я влюбился, — сказал он.

— А я знаю, что я устал, — сказал Аллан.

В этот миг из хлева донесся низкий рев, заставивший даже смертельно уставшего Аллана вытаращить глаза. Голос наверняка принадлежал очень большому животному, которого, возможно, мучают.

— Чего орать-то так, Соня, — сказала Прекрасная. — Иду я уже, черт тебя дери!

Глава 7

1929–1939 годы

Юксхюльтский хутор являл собой нерадостное зрелище. За годы, пока Аллан находился на попечении профессора Лундборга, участок зарос лесом. Ветер посрывал с крыши черепицу, и она валялась вокруг, уборная почему-то повалилась, а одно кухонное окно стояло нараспашку, и створки хлопали на ветру.

Аллан пристроился пописать у входа, поскольку никакой уборной у него теперь не было. Потом вошел и уселся на своей пыльной кухне. Окно закрывать не стал. Хотелось есть, но он подавил порыв заглянуть в кладовку и поглядеть, Что там осталось. Было ясно, что особой радости это ему не доставит.

Он тут родился и вырос, но никогда в жизни не чувствовал себя таким бесприютным, как теперь. Не пора ли оборвать эту последнюю нить и уйти отсюда? Да, решено.

Аллан отыскал свои динамитные шашки и сделал необходимые приготовления, прежде чем погрузить на велосипедную тележку все то, что у него имелось ценного. И в июньских сумерках отправился прочь — прочь из Юксхюльта, прочь из Флена. Ровно тридцать минут спустя сдетонировал заряд динамита. Изба взлетела на воздух, и у коровы ближайшего соседа снова случился выкидыш.

Спустя еще час Аллан уже сидел в полицейском участке во Флене и ужинал, внимая ругани полицмейстера Крука. Полиция Флена только что обзавелась полицейской машиной и довольно быстро смогла поймать человека, только что разнесшего в щепки собственный дом.

В этот раз статья обвинения была более очевидной.

— Причинение разрушений общеопасным способом, — провозгласил полицмейстер Крук.

— Вы не могли бы мне хлеба передать? — поинтересовался Аллан.

Этого полицмейстер Крук никак не мог. Более того, он на чем свет ругал своего беднягу заместителя, который по слабости характера пошел навстречу желанию нарушителя поужинать. Тем временем Аллан все доел и дал себя препроводить в ту же самую камеру, где сидел в прошлый раз.

— Тут у вас свежая газетка нигде не завалялась? — поинтересовался Аллан. — В смысле на ночь почитать.

В ответ полицмейстер Крук выключил свет и захлопнул дверь. А на другое утро первым делом позвонил «в тот сумасшедший дом» в Упсалу: пусть приезжают и заберут этого Аллана Карлсона.

Но сотрудник Бернхарда Лундборга и слушать не стал. Карлсон уже обработан, теперь им надо других холостить и изучать. Если бы господин полицмейстер знал, от какого только народа не приходится спасать нацию: тут тебе и евреи, и цыгане, и негры, и мулаты, и умственно неполноценные, и всякие разные еще. А то, что господин Карлсон взорвал свое собственное жилье, не дает ему основания для новой поездки в Упсалу. И вообще, не кажется ли господину полицмейстеру, что с собственным домом человек волен поступать по своему усмотрению? Мы ведь живем в свободной стране.

В конце концов полицмейстер Крук положил трубку. Толку от этих ученых все одно не добьешься. И пожалел, что не дал этому Карлсону уехать еще вчера вечером, как тот и собирался. Так что после благополучного утреннего судебного разбирательства Аллан Карлсон снова уселся на свой велосипед с прицепом. В дорогу ему был выдан сухой паек на трое суток и пара одеял, чтобы укрыться, если будет холодно. Он помахал на прощание полицмейстеру Круку, который не стал махать в ответ, и устремился, крутя педали, на север, потому что эта сторона света, на взгляд Аллана Карлсона, ничем не хуже трех остальных.

Под вечер дорога привела его к Хеллефорснесу — что ж, для начала и хватит. Аллан уселся на лужайке, расстелил одно из одеял и открыл пакет с едой. Жуя ломоть солодового хлеба с копченой колбасой, он разглядывал заводской корпус, оказавшийся напротив. Перед заводом высилась гора литых орудийных стволов. Тому, кто делает пушки, подумал Аллан, возможно, нужен кто-то, кто проследит, чтобы то, что должно взорваться, взрывалось как надо. В этой связи он рассудил, что уехать как можно дальше от Юксхюльта не самоцель. Хеллефорснес вполне подойдет. Если, конечно, тут найдется работа. Возможно, сделанное Алланом умозаключение, связывающее пушечные стволы с возможной потребностью в его, Аллана, специальных знаниях, было несколько наивно. Тем не менее именно так все и оказалось. После короткой беседы с фабрикантом, в ходе которой Аллан изложил избранные места из собственной биографии, он получил работу подрывника.

И решил, что ему будет неплохо.

Производство пушек на литейном заводе шло ни шатко ни валко, а заказов больше не становилось — точнее, их становилось даже меньше. После окончания мировой войны Пер Альбин Ханссон, министр обороны, срезал военные ассигнования, как ни скрипел зубами Густав V у себя во дворце. Пер Альбин, будучи человеком аналитического склада, рассудил, что если обернуться назад, то Швеции стоило бы как следует вооружиться перед войной, но нет никакого смысла вооружаться теперь, десять лет спустя. К тому же теперь есть и Лига Наций.

Для литейного завода в Хеллефорснесе это означало частичное перепрофилирование и частичное сокращение рабочих мест.

Но Аллана это не коснулось, ведь подрывники — товар дефицитный. Фабрикант глазам своим не поверил, когда перед ним в один прекрасный день явился Аллан, оказавшийся экспертом по всем возможным взрывчатым веществам. Прежде фабриканту приходилось целиком полагаться на уже имеющегося подрывника — прямо скажем, ничего хорошего, потому что он иностранец, едва говорит по-шведски, да и волосы у него черные, даже по всему телу. Не поймешь, можно ли ему вообще доверять. Правда, тут фабриканту выбирать не приходилось.

Однако Аллан людей по цвету не делил, а разговоры профессора Лундборга на этот счет полагал блажью. Более того, теперь он мечтал встретить в своей жизни настоящего негра — ну или негритянку, не важно. И с восторгом прочитал в газетах, что в Стокгольме скоро выступит Джозефин Бейкер. Но пока придется довольствоваться обществом Эстебана, белого, но темноволосого испанского коллеги-подрывника.

Аллан и Эстебан быстро поладили. К тому же они вдвоем делили каморку в рабочем бараке. Эстебан рассказывал о своем драматическом прошлом. На одном мероприятии в Мадриде он встретил девушку и тайком вступил с ней в некие вполне невинные отношения, не зная, что она дочь самого премьер-министра Мигеля Примо де Риверы. А с такими людьми не ссорятся. Он правил страной как хотел, помыкая беспомощным королем. Эстебан уверял, что премьер-министр — это просто мягкое обозначение для диктатора. Но дочка у него хороша до безумия!

Пролетарское происхождение Эстебана совершенно не устраивало потенциального тестя. Поэтому на первой, и единственной, встрече с Примо де Риверой Эстебану предложили альтернативу — либо унести ноги как можно дальше от испанской земли, либо получить выстрел в затылок.

Пока Примо де Ривера снимал свою винтовку с предохранителя, Эстебан успел ответить, что уже сделал выбор в пользу варианта номер один, и торопливо попятился вон, чтобы не показать затылка человеку с ружьем, и даже не взглянул в ту сторону, где стояла всхлипывающая девушка.

Унести ноги как можно дальше, думал Эстебан, и отправился на север, а там еще дальше на север, а потом еще севернее, и наконец в такую северную даль, где озера зимой от холода превращаются в лед. И решил, что, пожалуй, хватит. С тех пор он тут и остался. Работу на литейном заводе он получил три года назад благодаря католическому священнику, который помог перевести, прости его, Господи, сочиненную самим Эстебаном историю, будто в Испании он, Эстебан, занимался взрывчатыми веществами, тогда как на самом деле основным его занятием был сбор помидоров.

Впоследствии Эстебан худо-бедно выучился изъясняться по-шведски и стал вполне сносным подрывником. А теперь, под руководством Аллана, сделался настоящим профессионалом.

В бараке литейного завода Аллану жилось неплохо. Год спустя он, благодаря Эстебану, уже более-менее сносно объяснялся на испанском. Спустя два года заговорил почти бегло. Но понадобилось целых три года, чтобы Эстебан оставил наконец попытки втемяшить Аллану свою испанскую версию всемирного социализма. Эстебан все средства перепробовал, но Аллан не поддавался. Эта сторона личности закадычного приятеля оказалась для Эстебана загадкой. Не то чтобы Аллан имел альтернативные взгляды на порядок вещей и возражал: дескать, все должно быть на самом деле совсем наоборот, — нет, у него словно вообще никаких взглядов не было. Или, может быть, в этом и были его взгляды? В конце концов Эстебану ничего не оставалось, кроме как смириться с непостижимым.

Аллан, со своей стороны, столкнулся с той же проблемой. Эстебан — хороший товарищ. А что он отравился этой окаянной политикой — так что ж тут поделать? Небось не он один.

Времена года успели сменить друг друга еще раз, прежде чем жизнь Аллана приняла новый оборот. Началось с того, что Эстебан получил известие — Примо де Ривера ушел в отставку и бежал из страны. Там явственно наметилась демократия, а то и вообще социализм, и Эстебан такого пропустить не мог.

И поэтому решил как можно скорее возвращаться домой. Литейное дело идет все хуже, поскольку сеньор Пер Альбин решил, что никакой войны больше не будет. А у дружище Аллана какие планы? Может, и он тоже поедет, за компанию?

Аллан призадумался. С одной стороны, его не привлекала никакая революция, будь то испанская или любая другая. Она приведет лишь к новой революции, только в обратную сторону. С другой стороны, Испания все же заграница, как и все другие страны, кроме Швеции, и, столько прочитав про эту самую заграницу, стоило бы разок поглядеть, что она такое на самом деле. А вдруг по дороге им еще и негр-другой попадется?

Когда Эстебан пообещал, что по пути в Испанию им уж один-то негр точно попадется, Аллан просто не мог не принять приглашение. И друзья перешли к обсуждению более практических вопросов. При этом они сразу сошлись во мнении, что владелец литейного заводика — «безмозглый осел» (они именно так выразились) не заслуживает, чтобы его брали в расчет. Поэтому было решено дождаться субботнего конверта с зарплатой, после чего удалиться не прощаясь.

Так что в воскресенье, Аллан и Эстебан встали в пять утра и на велосипеде с прицепом отправились на юг, в сторону Испании. По пути Эстебан пожелал воспользоваться случаем и остановиться возле фабрикантова дома, чтобы справить полный комплект утренних нужд в бидон с молоком, который каждое утро доставлялся к калитке фабрикантововй виллы. Главным образом по той причине, что все эти годы Эстебану пришлось терпеть обращение «обезьяна» от фабриканта и обоих его сыновей-подростков.

— Месть не лучшее дело, — провещался Аллан. — Это как политика: только начни — за одним пойдет другое, было плохо, а будет хуже, пока не сделается так, что совсем из рук вон.

Но Эстебан стоял на своем. Разве из-за того, что у человека руки немножко волосатые и он говорит на фабрикантовом языке не совсем безупречно, он стазу уже и обезьяна?

С этим Аллан согласился, и друзья пришли к справедливому компромиссу. Эстебан может пописать в бидон, но не покакать.

Так и получилось, что на литейном заводике в Хеллефорснесе вместо двух подрывников не стало ни одного. Свидетели тем же утром успели наябедничать фабриканту, что видели Аллана и Эстебана на велосипеде с прицепом и что те направлялись в Катринехольм, если не еще дальше на юг. Так что фабрикант уже был готов к предстоящей на следующей неделе острой нехватке персонала, когда сидел на террасе своей фабрикантской виллы и задумчиво потягивал молоко из стакана, любезно поданного Сигрид вместе с миндальным печеньем. Настроение фабриканту еще больше испортил тот факт, что печенье было какого-то странного вкуса. Оно явственно отдавало аммиаком.

Фабрикант решил подождать до возвращения с воскресной службы и уже тогда надрать Сигрид уши. А пока ограничился тем, что велел принести еще стакан молока, чтобы запить этот гадкий привкус.

Вот так Аллан Карлсон и оказался в Испании.

Они с Эстебаном добирались туда три месяца, через всю Европу, и по пути встретили такое количество негров, о котором Аллан и мечтать не мог. Но уже после первого встреченного потерял к ним всякий интерес. Оказалось, ничего особенного, только кожа другого цвета, да еще говор у них чудной, так это и у белых сплошь и рядом, начиная от Смоланда и южнее. Видно, этот Лундборг просто в раннем детстве негра увидал и напугался, решил Аллан.

Аллан с другом Эстебаном застали Испанию в полном хаосе. Король сбежал в Рим, его сменила республика. Слева кричали «revolutión», а справа опасались того, что произошло в сталинской России. Неужели и тут такое повторится?

Эстебан, забыв, что его друг неизменно аполитичен, снова попытался увлечь Аллана на сторону революции, но тот привычно уперся. Он узнаёт эту знакомую еще с Хеллефорснеса песенку и по-прежнему не возьмет в толк, зачем надо вечно все менять шиворот-навыворот.

Затем справа неудачно попытались устроить военный переворот, а слева успешно устроили всеобщую забастовку. Потом в стране провели выборы. Левые победили, а правые окрысились, или наоборот, Аллан толком не вник. Как бы то ни было, началась война.

Аллан находился в чужой стране и не смог придумать ничего лучшего, чем держаться друга Эстебана, который, в свою очередь, завербовался в армию и немедленно получил там звание сержанта, едва взводному стало известно, что Эстебан знает, как заставить разные вещи взлетать в воздух.

Алланов друг с гордостью носил форму и не мог дождаться, когда сможет и сам поучаствовать в войне. Взвод получил приказ подорвать парочку мостов через одну лощину в Арагоне, и группу Эстебана послали к первому мосту. Эстебан так воодушевился оказанным доверием, что влез на камень и, схватив винтовку в левую руку, поднял ее к небу и воскликнул:

— Смерть фашизму, смерть всем фашис…

Эстебан еще заканчивал фразу, когда ему оторвало голову и часть плеча гранатой, возможно самой первой вражеской гранатой, взорванной в этой войне. Аллан находился метрах в двадцати и лишь благодаря этому не был забрызган ошметками товарища, разлетевшимися вокруг камня, на который Эстебан так опрометчиво залез. Один из рядовых в группе Эстебана заплакал. Сам Аллан, поглядев на то, что осталось от друга, решил, что воздавать почести этим останкам вряд ли уже имеет смысл.

— Лучше бы ты остался в Хеллефорснесе, — сказал Аллан, и ему вдруг нестерпимо захотелось рубить дрова возле юксхюльтской избушки.

Граната, ставшая смертельной для Эстебана, была, может, и первой в этой войне, но далеко не последней. Аллан еще раздумывал, как бы ему воротиться домой, а война уже заполыхала повсюду. К тому же прогулка до Швеции получилась бы ужасно долгая — да и кто его там ждет?

Поэтому Аллан обратился к ротному командиру Эстебана, скромно представился лучшим сапером в Европе и сказал, что готов подумать насчет взрывания мостов и иной инфраструктуры в интересах ротного в обмен на ежедневное трехразовое питание и одноразовую выпивку, когда это позволяют обстоятельства.

Ротный прикидывал, не отправить ли Аллана в расход, потому что тот упрямо отказывается петь дифирамбы социализму и республике, да еще и сражаться желает в штатской одежде. Или, как выразился сам Аллан:

— И еще одна вещь… Если я стану взрывать для тебя мосты, то буду это делать в своей собственной кофте, а иначе можешь взрывать их сам.

Вообще говоря, не родился еще такой ротный, который позволил бы штафирке так собой помыкать. Но у данного конкретного ротного имелась проблема — самого лучшего его подрывника не так давно раскидало клочьями вокруг камня на соседнем холме.

Пока ротный сидел в своем складном военном кресле и обдумывал ближайшее будущее Аллана, выбирая между расстрелом и новым назначением, один из взводных командиров позволил себе шепнуть в начальственное ухо, что молодой сержант, которого, к несчастью, не так давно разорвало на куски, рекомендовал вот этого странного шведа как мастера взрывного дела.

Это решило вопрос. Сеньор Карлсон получает а) право на жизнь, б) трехразовое питание, в) право носить гражданскую одежду и г) право наряду с прочими время от времени прикладываться к вину (в разумных пределах). Взамен от него требуется взрывать именно то, что прикажет ему непосредственный командир. Кроме того, двум рядовым поручалось не спускать со шведа глаз, потому как по-прежнему не исключалось, что он шпион.

Так месяц за месяцем прошел год. Аллан взрывал все, что требовалось взорвать, и делал это весьма искусно. Работа была далеко не безопасной. Зачастую приходилось ползком подбираться к очередному объекту, применять заряд с часовым механизмом, а затем короткими перебежками отступать в безопасное место. Через три месяца погиб один из двух присматривавших за Алланом солдат (заполз по ошибке в лагерь противника). Спустя еще полгода не стало другого (этот выпрямился, расправляя спину, и тут же получил выстрел в живот). Ротный не стал никем их заменять — ведь до сих пор сеньор Карлсон вел себя просто примерно.

Аллан не видел смысла в том, чтобы отправлять людей на тот свет без особой надобности, и поэтому обычно следил, чтобы на соответствующем мосту к моменту, когда тот должен взлететь на воздух, никого не было. Как, например, в случае с тем последним мостом, который Аллан успел заминировать прежде чем окончилась война. В тот раз он только-только управился и отполз назад в кустарник позади одной из мостовых опор, как показался, чеканя шаг, патруль противника, а посередке шел какой-то маленький господин с медалями. Они приближались с другого берега и, похоже, не подозревали что республиканцы совсем рядом, а тем более — что сами они вот-вот составят Эстебану и десяткам тысяч других испанцев компанию в вечности. Но Аллан решил, что это, пожалуй, чересчур. И, поднявшись из-за куста, принялся размахивать руками.

— Уходите оттуда! — завопил он маленькому с медалями и его свите. — Бегом отсюда, быстро, пока не взлетели на воздух!

Маленький с медалями попятился, но свита обступила его кольцом. И потащила его вперед по мосту, не останавливаясь, пока не поравнялась с кустом Аллана. Восемь винтовок прицелилось в шведа, и как минимум одна в него бы выстрелила, если бы в этот миг позади них мост не взлетел на воздух. Взрывной волной маленького с медалями швырнуло в тот самый куст, у которого стоял Аллан. В образовавшейся куче-мале никто из приближенных маленького не посмел пустить в Аллана пулю — она могла попасть не в того, в кого надо. К тому же он, похоже, штатский. А когда дым рассеялся, уже не было и речи о том, чтобы отправить Аллана на тот свет. Маленький с медалями взял Аллана за руку и сказал, что настоящий генерал знает, как выразить свою признательность, и что теперь хорошо бы перебраться обратно на тот берег, хоть по мосту, хоть без моста. И если его спаситель за ними последует, то будет более чем желанным гостем, и генерал в таком случае пригласил бы его на ужин.

— Паэлья по-андалузски, — сказал генерал. — Мой повар родом с юга. ¿Comprende?

Еще бы Аллан не понимал! Он понимал, что на самом деле спас жизнь самому generalísimo и что, на свое счастье, стоит перед ним в своей замурзанной кофте, а не в униформе противника, понимал, что его боевые товарищи стоят на холме в нескольких сотнях метров отсюда и наблюдают за происходящем в бинокли, а еще он понимал, что ради собственного здоровья есть резон перейти на другую сторону баррикад в этой войне, смысла которой он до сих пор так и не понял.

— Sí, роr favor, mí general, — сказал Аллан. — Паэлья совершенно не повредила бы… А к ней, может, бокал-другой красного вина?

Когда-то, десять лет назад, Аллан попросился на должность подрывника на Хеллефорснесском литейном заводике. В тот раз он решил вычеркнуть из своего послужного списка некоторые подробности, например что он четыре года просидел в сумасшедшем доме, а потом взорвал свой собственный. Возможно, именно поэтому собеседование с работодателем прошло успешно.

Аллан припомнил это, когда разговаривал с генералом Франко. С одной стороны, обманывать вроде нехорошо. С другой стороны, есть ли смысл сообщать генералу, что Аллан сам и заложил взрывчатку под мост и что он прослужил три года на гражданской должности в республиканской армии? Не то чтобы Аллан сильно боялся, но на кону все-таки стоял ужин с выпивкой.

Когда тебе предлагают поесть и выпить, то правду можно на время и в сторонку отодвинуть, решил Аллан и навешал генералу лапши на оба уха.

И вышло, что Аллан оказался за тем кустом, убегая от республиканцев, что он сам видел, как мост минировался, и это еще повезло, потому что иначе он не смог бы предупредить генерала.

Почему Аллан очутился в Испании? Его сюда сманил друг, находившийся в близких отношениях с покойным Примо де Риверой. Но поскольку друг погиб от вражеской гранаты, Аллану ничего не оставалось, как сражаться в одиночку, чтобы не погибнуть. Он угодил в лапы республиканцев, но в конце концов умудрился вырваться.

Тут Аллан, быстренько сменив тему, стал рассказывать, что его отец был одним из приближенных русского царя Николая и принял мученическую смерть в неравном бою с вождем большевиков Лениным.

Ужин подали в палатке генерального штаба. По мере поступления красного вина в организм Аллана описания отцова героизма делались все более красочными. Больше растрогать генерала Франко вряд ли было возможно. Сперва ему спасли жизнь, а потом оказалось, что спаситель — чуть ли не родственник царя Николая II!

Угощение оказалась поистине изысканным — иного андалузский повар себе бы и не позволил. А вино лилось рекой за бесконечной чередой тостов — за Аллана, за отца Аллана, за царя Николая и за царскую семью. Наконец генерал уснул, обняв Аллана в подтверждение того, что они теперь на «ты» и без чинов.

А когда оба проснулись, война уже кончилась. Генерал Франко взял на себя управление новой Испанией и предложил Аллану должность начальника собственной охраны. Аллан поблагодарил за такое предложение, но отказался, объяснив, что пора и домой возвращаться, пусть уж Франсиско его извинит. Франсиско извинил и выписал Аллану охранную грамоту, гарантирующую безграничное покровительство генералиссимуса («только покажи мое письмо, если тебе понадобится помощь»), и предоставил ему роскошный эскорт до самого Лиссабона, откуда, по мнению генерала, наверняка ходят корабли на север. Корабли из Лиссабона, как оказалось, ходили во всех мыслимых направлениях. Аллан остановился на набережной и призадумался. Потом помахал письмом от генерала перед носом у капитана одного из судов под испанским флагом — и тут же был безвозмездно поднят на борт. О том, что Аллану придется работать за кров и стол, даже речи не шло.

Корабль направлялся, разумеется, не в Швецию, но еще стоя на набережной, Аллан задался вопросом, что бы он стал там делать, в Швеции, — и никакого вразумительного ответа найти не смог.

Глава 8

Вторник, 3 мая — среда, 4 мая 2005 года

После вечерней пресс-конференции Хлам взял пива и сел подумать. Но сколько ни думал, понятнее не становилось. Что ли Болт похитил столетнего деда? Или одно к другому отношения не имеет? От раздумий у Хлама разболелась голова, так что он бросил это дело и, позвонив Шефу, доложил, что доложить ему вообще-то нечего. И получил приказ не покидать Мальмчёпинг и ждать дальнейших указаний.

Разговор закончился, и Хлам вновь остался наедине со своим пивом. Ситуация получалась противнейшая, Хлама раздражало, что он ничего не понимает, и голова опять стала болеть. И он унесся в мыслях из дня нынешнего в дни былые: сидел и вспоминал юные годы в родном краю.

Хлам начал свою криминальную карьеру в Браосе, всего в паре миль[4] от места, где теперь оказались Аллан и его новые друзья. Там Хлам, объединившись с несколькими единомышленниками, создал байкерский клуб «The Violence». Хлам был в нем главным: это он решал, какой ларек подлежит очередному взлому и конфискации сигарет. Название «The Violence» — «Насилие» — придумал тоже он. И он же имел несчастье поручить своей девчонке, чтобы вышила название байкерского клуба на десяти краденых кожаных косухах. Девчонка — звали ее Исабелла — грамотно писать в школе так и не выучилась, даже по-шведски, не то что по-английски.

Так и получилось, что Исабелла вышила на всех косухах «The Violins».[5]

А поскольку все прочие члены клуба добились в школе примерно таких же успехов — при том что это ничуть не озаботило никого из внешкольных авторитетов, — то никто из группы ничего и не заметил.

Поэтому всех их повергло в изумление письмо, которое в один прекрасный день пришло в адрес «The Violins» в Браосе от руководства концертного зала в Векшё. Отправители интересовались, не занимается ли данный клуб классической музыкой и если да, то не хотел бы он принять участие в концерте вместе с прославленным городским камерным оркестром «Musica Vitae».

Глубоко уязвленный Хлам решил, что это чья-то дурацкая шутка, и, отменив взлом очередного табачного ларька, поехал в Векшё — запустить камнем из мостовой в двери концертного зала и тем поставить на место его зарвавшееся руководство.

Все шло по плану, за исключением того, что кожаная перчатка Хлама в момент броска слетела с его руки и приземлилась в фойе вместе с камнем. А поскольку тут же поднялась тревога, то вернуть упомянутую деталь гардероба не представлялось возможным.

Остаться без перчатки было скверно. Поездка ведь была предпринята на мотоцикле, и всю обратную дорогу рука у Хлама отчаянно мерзла. Но хуже другое — злополучная Хламова девчонка старательно вывела на перчатке имя и адрес Хлама, на случай потери. Поэтому уже наутро приехала полиция и увезла Хлама на допрос. На допросе Хлам объяснил, что руководство концертного зала само его спровоцировало. Тут история про то, как «The Violence» превратились в «The Violins», попала в газету «Смоландспостен», а Хлам стал посмешищем всего Браоса. От ярости Хлам решил сжечь очередной ларек вместо того, чтобы, как обычно, ограничиться взломом. Это, в свою очередь, привело к тому, что болгарский турок, владелец ларька, устроившийся спать внутри, чтобы стеречь свое добро от воров, едва не расстался с жизнью. На месте преступления Хлам потерял другую свою перчатку (также аккуратно подписанную) — и спустя некоторое время впервые угодил за решетку. Там-то он и повстречал Шефа и, отсидев срок, почел за лучшее оставить и Браос, и подружку. Впрочем, клуб «The Violence» продолжил существование и по-прежнему щеголял в тех же скрипичных косухах. В последнее время клуб переключился на угон автомобилей с дальнейшим скручиванием счетчика пробега. Что тоже имело экономический смысл. Или, как выразился новый глава клуба, Хламов младший брат, «ничто так не украшает тачку, как вдвое меньший пробег».

Хлам время от времени контактировал с братом и всей компанией, но особой ностальгии по прежней жизни не испытывал.

— Нет уж, на фиг, — подытожил Хлам свои воспоминания.

Было тягостно думать о настоящем и столь же тягостно вспоминать о прошлом. Лучше взять еще пива, третью кружку, а потом, в соответствии с приказом Шефа, вписаться в гостиницу.

Уже почти совсем стемнело, когда комиссар Аронсон вместе с инструктором-кинологом и полицейской собакой Кикки после долгой пешей прогулки вдоль железнодорожных путей от самого Видчэрра подошли наконец к Окерскому Заводу.

Собака всю дорогу ни на что не реагировала. Но когда троица приблизилась к брошенной дрезине, собака сделала стойку, или как это у них называется. А потом подняла лапу и залаяла. В душе Аронсона затеплилась надежда.

— Это что-то значит? — спросил он.

— Несомненно, — ответил кинолог.

И объяснил, что у Кикки есть разные способы указывать на объект, в зависимости от того, что она хочет сообщить.

— Так расскажите, что она имеет в виду! — сказал комиссар Аронсон, которого все больше охватывало нетерпение, и указал на собаку, по-прежнему стоявшую на трех ногах и лаявшую.

— Это, — сказал кинолог, — означает, что на дрезине находилось мертвое тело.

— Мертвое тело? Труп?

— Труп.

В первую минуту комиссар Аронсон увидел внутренним взором, как член группировки «Never Again» убивает несчастного столетнего старца. Но потом новая информация соединилась с уже имеющейся.

— Да наверняка все наоборот, — пробормотал он и ощутил явное облегчение.

Прекрасная подала на стол котлеты с картошкой и брусничным соусом, а к ним — пиво и настойку, «Старую датскую». Гостям уже хотелось есть, но еще больше — узнать, что это за зверь у нее в хлеву так ревет.

— Это Соня, — сказала Прекрасная. — Моя слониха.

— Слониха? — сказал Юлиус.

— Слониха? — сказал Аллан.

— Мне показалось, я узнал по голосу, — сказал Бенни. Бывшего владельца уличной закусочной постигла любовь с первого взгляда. И теперь, уже со второго взгляда, ничего в этом отношении не изменилось. Непрерывно сквернословящая рыжая и высокогрудая хозяйка словно сошла со страниц какого-нибудь романа Арто Паасилинны! У этого финна, правда, нигде не написано про слонов, но это, решил Бенни, дело времени.

Слониха появилась тут год назад — августовским утром она стояла в саду Прекрасной и обрывала яблоки с деревьев. Умей она говорить, она рассказала бы, что накануне вечером сбежала из цирка в Векшё, потому что ей захотелось пить, — но служителю, приставленному к слонихе, захотелось того же, и он, вместо того чтобы исполнять свои обязанности, отправился в город.

В сумерках слониха пришла к озеру Хельгашён и решилась на большее, нежели просто утолить жажду. Прохладная ванна тоже не помешает, подумала слониха, и побрела по мелководью.

Тут отмель неожиданно кончилось, и слонихе пришлось воспользоваться врожденным умением плавать. Логика слонов, как правило, отличается от человеческой, и слониха подтвердила это, переплыв на другую сторону залива шириной два с половиной километра ради того, чтобы снова выбраться на берег, — вместо того чтобы развернуться к берегу, который был от нее в четырех метрах.

Эта слоновья логика повлекла за собой два следствия. Первое состояло в том, что тут же была констатирована гибель слонихи — персоналом цирка и полицией, которая в конце концов прошла по слонихиным следам до самого озера и залива пятнадцати метров в глубину. А второе — что в высшей степени живая слониха, никем не замеченная под покровом темноты, добрела до яблони в саду Прекрасной.

Всех этих подробностей Прекрасная, разумеется, не знала, но догадалась, когда прочитала о пропавшей и якобы погибшей слонихе. Прекрасная подумала, что у них в округе сейчас вряд ли бродит так уж много слонов, и предположила, что та погибшая слониха и нынешняя, в высшей степени живая и находящаяся под ее присмотром, — видимо, одна и та же особь.

Прекрасная начала с того, что дала слонихе имя. Назвала ее Соней, в честь своего кумира Сони Хеденбратт.[6] Затем последовало несколько дней разборок между Соней и овчаркой Бастером, прежде чем оба смирились с фактом существования друг друга.

Потом наступила зима с вечным поиском еды для несчастной Сони, которая ела, соответственно, как слон. Очень кстати старик отец Прекрасной приказал долго жить и оставил миллион крон в наследство своей единственной дочери (он, двадцать лет назад уходя на пенсию, продал свое успешное предприятие по производству щеток, а затем удачно распорядился деньгами). Теперь Прекрасная смогла оставить работу в регистратуре поликлиники в Роттне и все свое время посвятить своим деткам — собаке и слонихе.

А потом пришла весна, и Соня снова смогла кормиться травой и листьями, а потом во двор приехал этот вот «мерседес» — первая машина после визита покойного отца два года назад. А Прекрасная не имеет обыкновения спорить с судьбой, поэтому ей никогда и в голову не приходило прятать Соню от посторонних.

Аллан и Юлиус сидели молча, осмысляя рассказ Прекрасной, а Бенни спросил:

— Но почему Соня так ревела? Наверняка у нее что-то болит.

Прекрасная изумленно вытаращила глаза:

— А это-то ты как расслышал, едрена сатана?

Бенни ответил не сразу. Сперва он приступил к еде, чтобы выгадать время для раздумий. После чего сообщил:

— Я ведь почти ветеринар. Какую версию желаете длинную или короткую?

Все согласились, что длинная версия лучше, но Прекрасная сказала, что сначала они с Бенни сходят в хлев и почти ветеринар осмотрит Сонину левую переднюю ступню.

За столом остались только Аллан и Юлиус, оба недоумевали, как ветеринар с конским хвостом вдруг оказался незадачливым владельцем уличной закусочной в сёдерманландской глуши. Ветеринар с конским хвостом — кстати, это вам как? Правду говорят — порвалась связь времен. То ли дело при Гуннаре Стрэнге,[7] тогда издали, бывало, видишь, у кого какая профессия.

— Представляешь — министр финансов с конским хвостом, — захихикал Юлиус. — Нет, вообще…

Бенни уверенно провел первичный осмотр Сони: ему уже приходилось подобным заниматься во время практики в Кольморденском зоопарке. Под вторым ногтем застряла веточка, отчего часть стопы воспалилась. Прекрасная попыталась вытащить занозу, но сил у нее не хватило. Бенни же это сделал за две минуты — при помощи спокойной беседы с Соней и регулируемых пассатижей. Осталось снять воспаление.

— Нужны антибиотики, — сказал Бенни. — С килограмм примерно.

— Ты только скажи, что именно нужно, а рецепты я беру на себя, — сказала Прекрасная.

Но за рецептами ехать надо было ночью, и чтобы скоротать время до поездки, Бенни и Прекрасная присоединились к общему застолью.

Все ели с большим аппетитом, запивая ужин пивом и «Старой датской», кроме Бенни — он пил сок. Поужинав, все переместились в гостиную, в кресла у камина, и предложили Бенни развить начатую тему и рассказать, почему он почти ветеринар.

Все началось с того, что Бенни и его на год старший брат Буссе, оба родом из Эншеде, ближнего южного пригорода Стокгольма, не раз проводили лето у своего дяди Франка в Далекарлии. Дядюшка — которого никогда не называли иначе как Фрассе — был успешный предприниматель, владевший и руководивший целым рядом местных фирм. Дядюшка Фрассе торговал всем, от автодомов до гравия, включая большую часть того, что попадает в интервал между тем и другим. Кроме сна и еды в его жизни существовала только работа. За плечами у него было несколько неудачных романов, потому что все женщины очень скоро уставали от дядюшки Фрассе, который только и делал, что работал, ел и спал (а по воскресеньям принимал душ).

Тем не менее в шестидесятые годы Бенни и Буссе регулярно ездили к дядюшке Фрассе на лето — их отец, старший брат Фрассе, считал, что детям нужен свежий воздух. С этим пунктом, впрочем, вышло так себе, потому как племянников тут же стали учить работать на камнедробилке в гравийном карьере дядюшки Фрассе. Мальчишкам это нравилось, несмотря на то, что работа была тяжелая и дышать приходилось больше пылью, чем воздухом. Вечером дядюшка угощал их ужином и моралью, причем излюбленной темой у дядюшки Фрассе было: «Вы уж постарайтесь выучиться получше, ребятки, не то закончите как я».

Впрочем, ни Бенни, ни Буссе не считали, что это так уж страшно — закончить как дядюшка Фрассе, по крайней мере пока тот по оплошности не погиб внутри той самой камнедробилки, — но дядюшка Фрассе всю жизнь терзался из-за того, что недоучился в школе. Он едва умел писать, с трудом считал, не понимал ни слова по-английски и с грехом пополам мог сообщить, что столица Норвегии зовется Осло, взбреди кому-нибудь его об этом спросить. Единственное, в чем он соображал, был бизнес, благодаря которому дядюшка и сделался богат, как тролль.

Точный размер состояния дядюшки Фрассе на момент кончины остался неизвестен. Погиб он, когда Буссе было девятнадцать лет, а Бенни вот-вот должно было стукнуть восемнадцать. Им позвонил адвокат и сообщил, что они оба упомянуты в дядюшкином завещании, но что тут есть свои тонкости, требующие очной встречи.

И вот Буссе и Бенни встретились с адвокатом в его адвокатской конторе, где и узнали, что каждого из них ожидает неизвестная им, но значительная денежная сумма, и достанется она им в день завершения ими обоими послегимназического образования.

Мало того — братьям под контролем адвоката будет ежемесячно выдаваться солидное индексируемое содержание в течение всего времени обучения, вот только учеба не должна прерываться, иначе выдача пособия прекратится, равно как прекратится она и для того из братьев, который завершит свое образование и сдаст соответствующие экзамены, — ведь тогда он сможет сам себя обеспечивать. Ну, в завещании говорилось не только это, там были и другие более-менее заковыристые детали, но в общем все сводилось к тому, что братья разбогатеют, как только оба выучатся.

Буссе и Бенни тут же записались на семинедельные курсы сварщиков и получили от адвоката заверения, что, исходя из текста завещания, этого достаточно, «хотя, по-моему, ваш дядя Франк подразумевал что-то более фундаментальное».

Но на полпути к курсам произошли две вещи. Во-первых, Бенни окончательно надоело, что брат им вечно помыкает. Он столько лет терпел, а теперь хватит: они оба без пяти минут взрослые, так что пусть шпыняет кого-нибудь другого.

Во-вторых, Бенни вдруг понял, что ему совсем не хочется быть сварщиком, а способности его к этому делу столь скромны, что вряд ли позволят ему доучиться на курсах до конца.

Из-за этого братья некоторое время грызлись между собой, пока Бенни не сумел пробиться на отделение ботаники в Стокгольмский университет. По мнению адвоката, смена учебной специальности завещанием однозначно допускается, лишь бы занятия не прерывались.

Таким образом, Буссе уже завершил свое сварщицкое образование, но не получил из дядюшкиных денег ни единого эре, поскольку братец Бенни все еще продолжал учиться. Кроме того, адвокат в соответствии с завещанием прекратил и ежемесячные выплаты Буссе — в соответствии с текстом завещания.

Тут уж братья разругались по-настоящему. Когда же Буссе как-то под вечер по пьяному делу размолотил ногами шикарный новенький Беннин 125-кубовый мотоцикл (приобретенный на средства из щедро выплачиваемого содержания), то братской любви пришел конец, окончательный и бесповоротный.

Буссе занялся бизнесом в духе дядюшки Фрассе, впрочем имея к этому куда меньшее дарование. Через какое-то время он перебрался в Вестеръётланд, отчасти чтобы дать бизнесу новый старт, а отчасти — чтобы не видеть больше проклятого братца. Тем временем Бенни год за годом продолжал вращаться в университетских кругах. Ведь ежемесячное содержание, как сказано, было приличное, и, бросая курс перед самым экзаменом и выбирая себе все новые специальности, Бенни жил и не тужил, пока его братец, задира и дуралей, дожидался своих денежек.

Таким манером Бенни прожил тридцать лет, пока однажды ему не позвонил престарелый адвокат и не сообщил, что наследственные деньги кончились, что больше не будет никаких ежемесячных выплат, и, разумеется, никаких других доступных денежных средств тоже больше нет. Так что братья могут попросту забыть про это наследство, сообщил адвокат, к этому времени уже достигший девяноста лет и не привязанный к жизни, похоже, ничем иным, кроме этого завещания, потому что всего две недели спустя он скончался в своем кресле перед телевизором.

Это случилось всего несколько месяцев назад — и Бенни вдруг пришлось искать работу. Но одного из самых образованных людей Швеции ожидало разочарование: на рынке труда котировалось не количество лет обучения, а подтвержденный диплом.

Бенни, почти сдавший минимум десять академических экзаменов, был вынужден потратиться на покупку уличной закусочной, чтобы иметь хоть какое-то занятие. Бенни и Буссе, кстати, пообщались по телефону в связи с полученным от адвоката известием, что все наследство ушло на учебу. Интонации у Буссе при этом были такие, что планов навестить брата в ближайшем будущем у Бенни не возникло.

В этой части Бенниного рассказа Юлиус начал опасаться слишком навязчивых уточняющих вопросов со стороны Прекрасной, например о том, как именно Бенни оказался в Компании Юлиуса и Аллана. Но Прекрасная, спасибо пиву и «Старой датской», не слишком вдавалась в детали. Зато ей казалось — она вот-вот влюбится на старости лет.

— А кем ты еще успел почти стать, кроме ветеринара? — спросила она с заблестевшими глазами.

Бенни понимал, как и Юлиус, что события последних дней не требуют детального изложения, и поэтому обрадовался новому направлению, которое Прекрасная придала беседе своим вопросом. Ну, все-то он вряд ли вспомнит, сказал Бенни, за тридцать лет учебы можно ведь немалого добиться, если время от времени делать домашние задания. По крайней мере Бенни точно знает, что он почти ветеринар, почти врач-терапевт, почти архитектор, почти инженер, почти ботаник, почти филолог-преподаватель, почти тренер, почти историк и еще целая уйма почти прочей всячины. Добавить к этому некоторое количество почти пройденных разных курсов по мелочи, различного качества и важности. К тому же его можно смело назвать почти зубрилой, потому что несколько курсов он освоил одновременно, за один и тот же семестр.

Тут Бенни вспомнил, почти кем он является еще и о чем почти забыл. И тут он поднялся и, обратясь в сторону Прекрасной, продекламировал:

Воцарилось молчание, только Прекрасная еле слышно выругалась, залившись румянцем.

— Эрик Аксель Карлфельдт, — пояснил Бенни. — Я воспользовался его словами, чтобы поблагодарить за ужин и за тепло. Я не говорил вроде бы, что я еще и почти литературовед?

После чего Бенни зашел, пожалуй, слишком далеко, пригласив Прекрасную на танец перед камином, потому что она ответила решительным отказом, объяснив, что есть же какие-то рамки, черт побери. Но Юлиус заметил, что Прекрасной это польстило. Она обдернула спортивную куртку на боках и подтянула «молнию», чтобы предстать перед Бенни во всем блеске своей красоты.

Затем Аллан поблагодарил и откланялся, а оставшиеся трое перешли к кофе — с коньяком, если кто пожелает. Юлиус охотно принял весь пакет предложений, а Бенни ограничился половиной.

Юлиус засыпал Прекрасную градом вопросов: и про хутор, и про ее собственную историю — отчасти из любопытства, а отчасти чтобы самому не рассказывать, кто они такие, куда направляются и по какой причине. Всего этого он успешно избежал, потому что Прекрасная разошлась и заговорила о своем детстве, о мужчине, за которого вышла восемнадцатилетней, а через десять лет выгнала (в этой части повествования содержалось особенно много кощунственной лексики), о том, что детей у нее никогда не было, о Шёторпе, который родители использовали как дачу, пока мать не умерла семь лет назад и отец не отдал хутор Прекрасной насовсем, о глубоко неувлекательной работе в регистратуре поликлиники в Роттне и о том, что полученные в наследство денежки подошли к концу, так что пора уже податься отсюда куда-нибудь еще.

— Мне ведь как-никак сорок три, — призналась Прекрасная. — Считай, на полпути к могиле, едрена сатана!

— В таких делах наверняка не знаешь, — осторожно заметил Юлиус.

Инструктор-кинолог дал Кикки новое задание, и она, ведя носом по земле, пошла в сторону от дрезины. Комиссар Аронсон надеялся, что соответствующий труп наверняка вскоре появится где-нибудь поблизости, но собака, пройдя каких-то тридцать метров в глубь заводской территории, забегала кругами, тыкаясь наобум туда-сюда, после чего умоляюще глянула на своего инструктора.

— Кикки просит прощения, но она не может сказать, куда направился труп, — перевел кинолог.

Однако перевод был довольно приблизительным. Комиссар Аронсон понял его в том смысле, что Кикки потеряла след еще возле дрезины. Но если бы Кикки могла говорить, она бы сказала, что тело совершенно точно пронесли на некоторое количество метров в глубь заводской территории, прежде чем оно куда-то подевалось. Тогда бы комиссар Аронсон стал выяснять, какой транспорт уходил с территории завода в течение последних нескольких часов. Ответ в таком случае оказался бы вполне определенным: за это время ушла только одна машина, тяжелая фура с прицепом, на Гётеборг, для дальнейшей перегрузки в порту. Если бы не это «бы», то были бы оповещены все полицейские посты вдоль трассы Е-20 и фуру можно было бы тормознуть на обочине где-нибудь в районе Тролльхэттана. А теперь труп уже покинул пределы страны.

Всего три недели спустя молодой египетский охранник, сопровождавший груз, сидел в грузовом трюме парома, который только что миновал Суэцкий канал, и мучился от невыносимой вони. Наконец охранник не выдержал. Намочив тряпку, обвязал ею рот и нос. И открыв один из деревянных пеналов, все понял. Там лежал полуразложившийся труп.

Египтянин призадумался. Идея оставить труп на месте, чтобы тот отравил ему оставшийся путь, привлекала его не слишком. К тому же в этом случае ему самому не избежать длительного полицейского допроса в Джибути, а что такое полиция в Джибути, это всякий знает.

Вариант выкинуть эту падаль тоже не радовал, но в конце концов охранник решился. Сперва вынул из карманов трупа все мало-мальски ценное — за труды человеку что-то ведь тоже полагается, — а потом спихнул тело за борт.

Вот таким образом то, что некогда было долговязым малым с длинными светлыми сальными волосами, всклокоченной бородой и в джинсовой куртке с надписью «Never Again» на спине, с легким всплеском превратилось в корм для рыб Красного моря.

Компания в Шёторпе разошлась около полуночи. Юлиус ушел спать на второй этаж, а Бенни и Прекрасная уселись в «мерседес», чтобы посетить поликлинику в Роттне после ее закрытия. Уже проехав полдороги, они обнаружили на заднем сиденье Аллана под одеялом. Аллан проснулся и объяснил, что поначалу вышел подышать свежим воздухом, а потом решил воспользоваться машиной в качестве спальни, ведь с его коленками подниматься снова на второй этаж — это будет чересчур, денек и без того выдался ох какой долгий.

— Мне же как-никак не девяносто лет, — сказал он.

Так что дуэт на ночном задании превратился в трио, но это мало что меняло. Прекрасная изложила свой план более подробно. Им следует проникнуть в поликлинику с помощью ключа, который Прекрасная забыла вернуть, когда увольнялась. Там надо будет залогиниться на компьютере доктора Эрландсона и от имени Эрландсона выписать рецепт на антибиотики на имя Прекрасной. Понадобятся, разумеется, его логин и пароль, но с этим никаких проблем не будет, сообщила Прекрасная, потому что доктор Эрландсон мало того что надутый индюк, он еще и адский болван. Когда их поликлинику компьютеризировали, именно Прекрасная объяснила доктору, как выписывать электронный рецепт, и она же придумала ему и логин, и пароль.

«Мерседес» подъехал к месту задуманного преступления. Бенни, Аллан и Прекрасная вышли из машины — оценить обстановку, прежде чем перейти к действиям. И что характерно — как раз мимо проехал автомобиль, причем водитель посмотрел на трио с таким же изумлением, с каким вся троица воззрилась на него. В Роттне и одно-единственное живое существо, которое не спит после полуночи, было бы сенсацией. А в эту ночь их оказалось целых четверо.

Автомобиль скрылся, и на местечко вновь опустилась темнота и тишина. Прекрасная провела Бенни и Аллана в поликлинику через служебный вход и далее в кабинет доктора Эрландсона. Там она включила компьютер доктора Эрландсона и залогинилась.

Все шло по плану, и Прекрасная радостно хихикала, прежде чем разразиться продолжительной кощунственной тирадой: вдруг оказалось, что не получается просто так выписать рецепт на «килограмм антибиотиков».

— Пиши — эритромицин, рифамин, гентамицин и рифампин, по двести пятьдесят граммов каждого, — подсказал Бенни. — Так мы купируем воспаление сразу с обеих сторон.

Прекрасная глянула на Бенни с восхищением. Потом предложила ему сесть и самому вписать то, что он только что сказал. Бенни сделал это и еще добавил некоторое количество средств первой помощи — на всякий случай, чтобы два раза не приезжать.

Выбраться из поликлиники оказалось не сложнее, чем туда проникнуть. И дорога домой прошла без инцидентов. Бенни и Прекрасная помогли Аллану подняться наверх, и когда стрелки часов приблизились к половине второго ночи, в Шёторпе погасла последняя лампа.

В это время мало кто бодрствовал. Но в Браосе, в паре миль от Шёторпа, один молодой человек лежал без сна, страдая от мучительного желания курить. Это был младший братец Хлама, новый глава «The Violence». Три часа назад он добил последнюю сигарету и тут же, разумеется, ощутил бесконечную потребность в следующей. Младший братец крыл себя на чем свет стоит за то, что забыл прикупить курева до того, как во всем местечке все позакрывалось — как всегда, слишком рано.

Поначалу он думал дотерпеть до утра, но около полуночи сломался. И тут у Хламова братца мелькнула мысль: а не вспомнить ли старые добрые времена, иными словами — не вскрыть ли фомкой какой-нибудь ларек. Только не тут, в Браосе, надо все-таки думать и о собственной репутации. К тому же здесь сразу подумают на него, еще до следствия. Лучше, конечно, отправиться куда-нибудь совсем далеко, но для этого слишком хотелось курить. Компромиссным решением стало Роттне, в пятнадцати минутах езды. Мотоцикл и клубную куртку Хламов братец оставил дома. В неброской одежде, на стареньком «вольво-240» он тихонько въехал в городок сразу после полуночи. И поравнявшись с поликлиникой, к своему удивлению, увидел трех человек на тротуаре. Они стояли там все трое: женщина с рыжими волосами, мужчина с конским хвостиком, а позади них — жутко старый дед.

Младший братец Хлама не стал углубляться в анализ данного события (он вообще не имел особой склонности к анализу). Вместо этого он проехал еще километр по той же дороге, припарковался под деревом чуть в стороне от ларька и предпринял попытку взлома, но безуспешно, потому что дверь ларька оказалась предусмотрительно укреплена именно на такой случай, — после чего отправился домой, по-прежнему изнывая от желания курить.

Аллан проснулся сразу после одиннадцати и почувствовал, что хорошо отдохнул. Он посмотрел в окно, где смоландский лес раскинулся вокруг смоландского озера. Местность напоминала родной Сёдерманланд. День обещал быть погожим.

Он облачился в единственную имеющуюся у него одежду и подумал, что теперь, пожалуй, можно позволить себе малость обновить гардероб. Зубной щетки ни у него, ни у Юлиуса, ни у Бенни при себе не оказалось.

Когда Аллан вошел в гостиную, Юлиус и Бенни уже завтракали. С утра Юлиус выходил прогуляться, пока Бенни отсыпался. Прекрасная расставила на столе тарелки и стаканы и написала инструкцию насчет завтрака. А сама отправилась в Роттне. Письмо заканчивалось распоряжением — оставить на тарелках некоторое количество еды. Остальное уже дело Бастера.

Аллан пожелал всем доброго утра и услышал то же в ответ. А Юлиус добавил, что подумал, может, им задержаться в Шёторпе еще на одну ночь, уж больно места тут восхитительные. Уж не персональный ли шофер успел обработать Юлиуса за завтраком, поинтересовался Аллан, если судить по давешней нежной сцене. Юлиус отвечал, что да, нынче утром ему были предложены не только тосты с яйцом, но и ряд аргументов от Бенни насчет того, почему им всем лучше остаться в Шёторпе на все лето, однако выводы Юлиус сделал самостоятельно. Куда они, вообще говоря, собираются отправиться? Разве об этом не стоило бы поразмыслить хотя бы денек? А единственное, что им нужно для того, чтобы тут остаться, это убедительная история о том, кто они и куда направляются. Ну и разрешение Прекрасной, само собой.

Бенни заинтересованно слушал беседу Аллана и Юлиуса и, конечно же, надеялся, что результатом станет еще одна ночь в том же самом месте. Чувство его к Прекрасной ничуть не угасло, напротив, он был разочарован, не встретив ее, спустившись к завтраку. Но она по крайней мере написала «спасибо за вчера» в своем послании. Что она имела в виду — может, те стихи? Хоть бы скорее вернулась!

Однако прошел еще почти час, прежде чем Прекрасная зарулила во двор. Когда она вышла из машины, Бенни счел ее еще прекраснее, чем в прошлый раз. Вместо красного спортивного костюма на ней было платье, а кроме того она явно успела наведаться в парикмахерскую.

Бенни сделал несколько нетерпеливых шагов ей навстречу и воскликнул:

— Моя прекрасная! Добро пожаловать домой!

Позади него стояли Аллан и Юлиус, забавляясь этими изъяснениями любви. Но улыбки их погасли, едва Прекрасная отверзла уста. Стремительно пройдя мимо Бенни и обоих стариков, она остановилась лишь на крыльце, повернулась назад и произнесла:

— Ах вы черти паршивые! Я все знаю! И теперь хочу знать все остальное. Собрание в гостиной, сейчас же!

И Прекрасная скрылась в доме.

— Если она уже и так все знает, то что же она еще хочет знать? — удивился Бенни.

— Тихо, Бенни, — сказал Юлиус.

— Вот именно, — сказал Аллан.

И они шагнули в дом навстречу своей судьбе.

Прекрасная начала свой день с того, что накормила Соню свежескошенной травой, а потом пошла наряжаться, неохотно признаваясь себе, что хочется хорошо выглядеть перед этим Бенни. Поэтому на смену красному спортивному костюму пришло светло-желтое платье, а буйную рыжую гриву пришлось затянуть в две тугие косы. Затем, подкрасившись и приправив готовый образ капелькой духов, она уселась в свой красный «фольксваген-пассат» и отправилась в Роттне за провизией.

Бастер устроился, как всегда, рядом с водителем и тявкнул, когда машина подъехала к супермаркету «Ика» в Роттне. Позже Прекрасная задавалась вопросом — может, Бастер тявкнул, увидев заголовок в газете «Экспрессен» у самого входа в магазин? На первой полосе красовались две фотографии: внизу — старого Юлиуса, а вверху — престарелого Аллана. Текст гласил:

Полиция подозревает:

100-ЛЕТНИЙ МУЖЧИНА

ПОХИЩЕН

БАНДОЙ ПРЕСТУПНИКОВ

Разыскивается известный

ВОР В ЗАКОНЕ

Лицо у Прекрасной стало красное, мысли спутались. Рассвирепев, она тут же отменила свои планы по закупке провианта, потому как трое проходимцев должны быть изгнаны из дома еще до обеда! А вот в аптеку она пошла и получила все лекарства, которые Бенни набил в компьютере вчера ночью, а потом купила номер «Экспрессен», чтобы вникнуть в подробности и разобраться что к чему.

Чем больше Прекрасная читала, тем злее становилась. Хотя одно с другим никак не вяжется. Что ли этот Бенни — из «Never Again»? А Юлиус — вор в законе? И кто кого похитил? Все трое вроде бы так ладят между собой. Наконец злость взяла-таки верх над любопытством. Как-никак, а ее водят за нос. А водить Гуниллу Бьёрклунд за нос — это никому не еще не сходило с рук! «Моя прекрасная»! Видали, а?!

Пришлось, усевшись за руль, все снова перечитать: «В понедельник из мальмчёпингского интерната для престарелых исчез Аллан Карлсон — в день своего столетнего юбилея. Полиция на сегодняшний момент подозревает, что он был похищен преступной байкерской группировкой „Never Again“. По данным, которыми располагает „Экспрессен“, к этому может быть также причастен известный вор в законе Юлиус Юнсон».

За этим следовала полная мешанина из фактов и свидетельств. Аллана Карлсона видели в транспортном бюро в Мальмчёпинге, потом он сел на стрэнгнэсский автобус, чем привел в ярость участника группировки «Never Again». Но погодите-ка… «…молодой человек лет тридцати, светловолосый…» К Бенни описание как-то не очень подходит. Прекрасная ощутила… облегчение?

Дальше — больше: Аллана Карлсона, оказывается, видели накануне на дрезине посреди сёдерманландского леса вместе с известным вором в законе Юлиусом Юнсоном и склонным к приступам ярости членом криминальной группировки «Never Again». «Экспрессен» не берется утверждать наверняка, какие именно отношения связывали всех троих, но основная версия — что Аллан Карлсон жертва, а остальные двое похитители. По крайней мере, так высказался фермер Тенгрот, когда его прижал репортер «Экспрессен».

В заключение «Экспрессен» открыла еще одну подробность, а именно — что в тот же самый день бесследно исчез владелец уличной закусочной Бенни Юнгберг, причем именно из Окерского Завода, откуда также скрылись в неведомом направлении столетний мужчина и известный вор в законе. Об этом смог сообщить работник бензозаправки «Статойл».

Прекрасная сложила газету и сунула Бастеру в пасть. И устремилась домой, где, как она теперь знала, у нее гостят столетний мужчина, вор в законе и владелец уличной закусочной. Причем последний не лишен шика и обаяния, а к тому же явных медицинских познаний, но места для романтических чувств больше нет! Правда, спустя короткое время Прекрасная уже скорее расстраивалась, чем сердилась, но, пока доехала до дома, успела снова основательно распалить в себе злость.

Прекрасная выхватила газету из пасти Бастера, расправила первую страницу с портретами Аллана и Юлиуса, а потом некоторое время ругалась и кричала, прежде чем приступить к зачитыванию статьи. После чего потребовала объяснить, что произошло на самом деле, и пообещала, что в любом случае всех троих через пять минут тут и духу не будет. После чего снова сложила газету, сунула ее Бастеру в пасть и, скрестив руки на груди, закончила грозным и решительным:

— Ннну?

Бенни поглядел на Аллана, тот смотрел на Юлиуса, физиономия которого, как ни странно, расползлась в улыбке.

— Вор в законе, — сказал он. — Значит, вор в законе. Это звучит!

Но Прекрасная не дала себя обаять. Она уже была вся красная, а стала еще краснее, когда сообщила Юлиусу, что он тут же превратится в сильно поколоченного вора в законе, если Прекрасная немедленно не узнает, в чем дело. Затем она повторила для всех присутствующих то, что уже прежде сформулировала для себя самой, а именно — что водить за нос Гуниллу Бьёрклунд из Шёторпа никому не позволено. Для большей убедительности она сняла со стены старый дробовик. Стрелять из него нельзя, признала Прекрасная, однако чтобы проломить головы ворам в законе, владельцам уличных закусочных и всяким старикашкам он еще вполне сгодится — и это было похоже на правду.

Улыбка Юлиуса Юнсона приугасла. Бенни стоял остолбенев, бессильно уронив руки. И думал только об одном: его любовь, его счастье вот-вот ускользнет прочь. Но тут в ход событий вмешался Аллан и попросил у Прекрасной время на размышление. С позволения Прекрасной, он хотел бы переговорить с Юлиусом с глазу на глаз в соседнем помещении. Прекрасная согласилась, впрочем ворчливо предупредив Аллана, чтобы без глупостей. Аллан пообещал за этим пунктом проследить и, взяв Юлиуса под руку, вытащил его на кухню и закрыл дверь.

Совещание Аллан начал с того, что спросил — нет ли у Юлиуса каких-либо идей, которые, в отличие от всех предыдущих, не доводили бы Прекрасную до белого каления. Юлиус отвечал, что единственное, чем можно спасти ситуацию, — это предложить Прекрасной какую-либо форму долевого участия в содержимом чемодана. Аллан согласился по существу, хотя, конечно, нет ничего хорошего в том, чтобы каждый день рассказывать все новым людям, что Аллан и Юлиус воруют чужие чемоданы, убивают их владельцев, когда те приходят за своей собственностью, а потом, упаковав трупы в деревянные пеналы, малой скоростью отправляют в Африку.

Юлиус заметил, что Аллан преувеличивает. Пока что они отправили на тот свет только одного гражданина, который к тому же вполне этого заслуживал. И если им всем теперь затаиться и подождать, пока все уляжется, то других убивать, может, и не придется.

На это Аллан сказал, что уже прикинул тут по-быстрому. Пожалуй, разделить содержимое чемодана на четверых — Аллан, Юлиус, Бенни и Прекрасная — будет не хуже. Таким образом устраняется риск, что двое последних слишком разговорятся с неподходящими людьми. А заодно все они смогут остаться в Шёторпе на лето, а потом уже этот байкерский клуб перестанет их разыскивать, если он их, конечно, разыскивает — что вообще-то весьма вероятно.

— Двадцать пять миллионов за пристанище на несколько недель, — вздохнул Юлиус, всем видом впрочем, показывая понимание и одобрение.

Переговоры на кухне подошли к концу. Юлиус и Аллан вернулись в гостиную. Аллан попросил Прекрасную и Бенни потерпеть еще тридцать секунд, а тем временем Юлиус отправился в свою спальню и тотчас вернулся с чемоданом в поводу. Он положил чемодан на большой обеденный стол в гостиной и поднял крышку.

— Мы с Алланом решили разделить все это поровну, на четверых.

— Едрена сатана, — сказала Прекрасная.

— Поровну? — сказал Бенни.

— Да, только тебе твои сто тысяч вернуть придется, — нашелся Аллан. — И сдачу с денег на бензин.

— Едрена сатана и бесы в пекле! — сказала Прекрасная.

— Вы садитесь, а я все расскажу, — сказал Юлиус.

Прекрасной, как и Юлиусу, было сложно переварить историю с трупом, засунутым в деревянный пенал, зато понравилось, как Аллан взял и вылез через окно, сбежав из своей прошлой жизни:

— Эх, и мне бы так сделать — через две недели после свадьбы с говнюком, за которого я пошла замуж.

Покой вернулся в Шёторп. Прекрасная и Бастер вновь отправились в провиантский рейс. Они купили еды, питья, одежды, а также предметы личной гигиены и многое другое. Расплачивалась Прекрасная наличными из пачки пятисоток.

Комиссар Аронсон допрашивал свидетеля из Мьёльбю — пятидесятилетнюю охранницу в магазине при бензоколонке. Ее профессия, как и манера излагать свои наблюдения, внушали доверие. К тому же свидетельница смогла опознать Аллана на коллективной фотографии с празднования чьего-то восьмидесятилетия, состоявшегося неделю назад в интернате для престарелых, — одной из тех, которыми сестра Алис любезно снабдила не только полицию, но и всех желающих представителей СМИ.

Комиссару Аронсону пришлось признать, что зря он вчера отмахнулся от информации про серебристый «мерседес» в Мьёльбю. А теперь уж плакать поздно. Лучше сосредоточиться на анализе фактов. Если предположить, что это было бегство, то существует две возможности: либо оба старика и владелец уличной закусочной выбрали маршрут в южном направлении вполне сознательно, либо отправились туда просто наобум. Аронсон выбрал первую возможность, поскольку гораздо легче следить за теми, кто знает, куда им нужно, чем за людьми, блуждающими без видимой цели. Но с такой публикой наверняка ничего не скажешь. Вроде бы ничто не связывает Аллана Карлсона с Юлиусом Юнсоном, с одной стороны, и с Бенни Юнбергом — с другой. Юнсон и Юнгберг могли быть знакомы, они жили меньше чем в двух милях друг от друга. Но возможно, Юнгберга похитили и угрозами заставили сесть за руль. Не исключено, что и столетнего мужчину тоже запихнули в машину насильно — хотя против этого говорят две вещи: 1) тот факт, что Аллан Карлсон сошел с автобуса именно на остановке «Платформа Бюринге» и, судя по всему, сам отыскал Юлиуса Юнсона, а также 2) свидетельства очевидцев, что Юлиус Юнсон и Аллан Карлсон, как во время поездки на дрезине сквозь леса, так и во время пешей прогулки по заводской территории, явно держались как приятели.

Как бы то ни было, свидетельница обратила внимание на то, что серебристый «мерседес» свернул с шоссе Е4 и продолжил движение по национальной трассе 32 в направлении Траноса. Это важно, даже при том, что с тех пор прошло больше суток. Для того, кто направляется на юг по Е4 и сворачивает на тридцать вторую трассу у Мьёльбю, количество вероятных конечных мест назначения не так уж велико. Район Вестервика-Виммербю-Кальмара можно исключить, потому что тогда машина свернула бы уже у Норрчёпинга либо у Линчёпинга, в зависимости от того, где именно они заехали на Е4. Ёнчёпинг-Вэрнаму тоже можно вычеркнуть, потому что в таком случае незачем было бы вообще съезжать с Европейской трассы. Возможно, Оскарсхамн, а дальше паромом на остров Готланд — однако ни в одном из списков пассажиров Готландской линии ни одного из этих имен нет. Оставался только север Смоланда: Транос, возможно — Несшё, Оседа, Ветланда и окрестности. Может быть, даже Векшё, хотя в этом случае «мерседес» выбрал не самый короткий путь. Тем не менее в принципе такое возможно: ведь если оба старика и владелец уличной закусочной уходили от погони, то с их стороны было вполне разумно выбирать второстепенные дороги.

В пользу того, что все трое, несмотря ни на что, по-прежнему находятся на только что обрисованном комиссаром Аронсоном участке, говорит прежде всего отсутствие у двоих из них действительного паспорта. Так что за границу они вряд ли направляются. Сотрудники Аронсона обзвонили все возможные заправки к югу, юго-востоку и юго-западу от Мьёльбю на расстоянии от тридцати до пятидесяти миль. Но нигде им не могли ничего сообщить о серебристом «мерседесе» с тремя запоминающимися пассажирами. Разумеется, машину могли заправить и на бензоколонке самообслуживания, но обычно люди все-таки предпочитают заправки с магазинчиками, потому что спустя определенное количество миль человеку наверняка захочется пакетик воздушного риса в шоколаде, бутылку газировки или сосиску. В пользу заправки с персоналом говорило и то, что однажды эти трое уже выбрали именно такую — в Мьёльбю.

— Транос, Экше, Несшё, Ветланда, Оседа… и окрестности, — сказал сам себе комиссар Аронсон довольно, но в следующий миг помрачнел: — Ну а дальше?

Главарь «The Violence» проснулся после ужасной ночи и отправился на заправку, чтобы наконец утолить свой никотиновый голод. Но со стены у двери ему бросился в глаза заголовок в «Экспрессен». На фотографии крупным планом был изображен… тот самый дед, точно, которого он накануне ночью видел в Роттне.

Впопыхах он даже забыл купить сигарет. Зато купил «Экспрессен», поразился тому, что прочел, — и позвонил Хламу, своему старшему брату.

Таинственная история о пропавшем и, вероятно, похищенном столетнем мужчине захватила всю страну. Четвертый телеканал подготовил аналитический документальный фильм из серии «Только факты: специальный репортаж», в котором, однако, не сообщалось ничего нового по сравнению с тем, что уже раскопала «Экспрессен», а следом за ней «Афтонбладет», — тем не менее фильм получил аудиторию в полтора миллиона зрителей, включая самого столетнего мужчину и троих его любознательных приятелей на лесном смоландском хуторе Шёторп.

— Не будь мне кое-что известно, мне правда жалко стало бы этого старенького дедушку, — сказал Аллан.

Прекрасная отнеслась ко всей истории не так беззаботно и нашла, что и Аллану, и Юлиусу с Бенни теперь какое-то время лучше не попадаться никому на глаза. «Мерседес» пусть и дальше стоит позади хлева. А она завтра утром съездит купит грузовой автобус, на который в свое время положила глаз. А то со дня на день может встать вопрос о спешной эвакуации, а в такой автобус вся компания влезет, включая Соню.

Глава 9

1939–1945 годы

Первого сентября 1939 года корабль Аллана под испанским флагом вошел в нью-йоркский порт. Может, Аллан и рассчитывал только малость поглядеть на эту страну на Западе, а потом отправиться назад на другом корабле, но в тот же самый день один из дружков генералиссимуса отправился прогуляться в Польшу, и тут уж вся Европа пошла воевать по новой. Так что на судно под испанским флагом сперва был наложен арест, а затем секвестр, и пришлось ему ходить под военно-морским флагом США до самого заключения мира в 1945 году.

А всех, кто был на борту, пропустили через иммиграционный центр на острове Эллиса. Там каждому пришлось ответить на одни и те же четыре вопроса сотрудника центра: 1) Имя? 2) Национальность? 3) Профессия? 4) Цель пребывания в Соединенных Штатах Америки?

Все спутники Аллана сообщили, что они испанцы, простые моряки, и им просто некуда податься, поскольку их судно арестовано. Поэтому их тут же впустили в страну — устраивайтесь как умеете.

Но Аллан из прочих выделялся. Во-первых, именем, которое испаноговорящий переводчик просто не смог выговорить. Потом тем, что происходит из страны с названием Suecia. Но главное — тем, что он честно признался, что является экспертом-подрывником, успевшим поработать по специальности сперва на орудийном заводе, а потом на войне между испанцами и испанцами.

Тут Аллан достал письмо от генерала Франко. Испанский переводчик скверно перевел его сотруднику иммиграционной службы, который тут же позвонил своему начальнику, который тут же позвонил своему начальнику.

Первым решением было, что шведа-фашиста следует немедленно выслать туда, откуда он прибыл.

— Вы мне только корабль организуйте, и я мигом уеду, — сказал Аллан.

Но теперь это было не так-то просто. Так что допрос продолжился. И чем больше главный иммиграционный начальник узнавал от шведа, тем меньшим фашистом тот выглядел. И коммунистом Аллан тоже вроде бы не был. И национал-социалистом. Сапер-профессионал, и все. А история, как он якобы перешел на «ты» с генералом Франко, вообще настолько нелепая, что такого даже и не выдумать.

У главного иммиграционного начальника имелся брат в Лос-Аламосе, Нью-Мексико, который, насколько начальнику было известно, занимался бомбами и тому подобным по военной части. За отсутствием лучших идей Аллана посадили под замок, а иммиграционный начальник потолковал обо всем об этом с братом, когда встретился с ним в семейном поместье в Коннектикуте в День благодарения. Брат ответил, что ему не то чтобы очень улыбается перспектива получить потенциального франкиста на свою голову, но с другой стороны, там приходится делать кучу всякой экспертизы — так что почему бы не приставить этого шведа к какой-нибудь не особо квалифицированной и не слишком секретной работе, если брату это будет приятно?

Иммиграционный начальник отвечал, что это ему, конечно, будет очень приятно, и оба брата жадно впились зубами в индейку.

А некоторое время спустя Аллан впервые в жизни полетел на самолете и поздней осенью 1939 года вошел в штат американской военной базы в Лос-Аламосе, где сразу же и выяснилось, что он не знает ни слова по-английски. Тогда один испаноговорящий лейтенант получил задание разузнать, насколько этот швед разбирается в своей области, и Аллану пришлось написать лейтенанту все варианты своих взрывчатых смесей. Лейтенант просмотрел записи, решил для себя, что швед показал явную изобретательность, но вздохнул и сказал, что сила Аллановых зарядов и автомобиль-то на воздух вряд ли поднимет.

— Да ладно, — отвечал Аллан. — И автомобиль поднимет, и оптового торговца. Я уже пробовал.

Аллану разрешили остаться, сперва в одном из самых отдаленных бараков, но по мере того, как шли месяцы и годы и Аллан овладевал английским языком, ограничений на его перемещения по базе становилось все меньше. Будучи исключительно внимательным ассистентом, Аллан со временем научился закладывать заряд совсем иного качества, чем те, которые он взрывал по воскресеньям в гравийном карьере позади собственного хутора. А по вечерам, когда большинство молодых людей с Лос-Аламосской базы отправлялись в город на поиски женщин, Аллан усаживался в секретной библиотеке на базе и совершенствовал свои познания в современном взрывном деле.

По мере того как война охватывала Европу (а постепенно и мир), Аллан узнавал все больше и больше. Не то чтобы ему привелось использовать свои знания на практике хоть в какой-то мере — Аллан был по-прежнему всего лишь ассистентом (хотя и на очень хорошем счету), — он их просто накапливал сам для себя. Но речь шла уже не о нитроглицерине и натриевой селитре — этим теперь пусть всякая шантрапа занимается! — а о водороде, уране и других весьма серьезных, но ох каких непростых вещах!

Начиная с 1942 года секретность в Лос-Аламосе усугубилась. Группа получила особое поручение от президента Рузвельта — создать такую бомбу, которая одним взрывом смогла бы снести десять и двадцать испанских мостов, если нужно. Ассистенты понадобились в самых закрытых кабинетах, и уже весьма популярный на базе Аллан получил доступ к объектам наивысшего уровня секретности.

Приходилось признать, что доки они, американцы. Вместо всего того, к чему Аллан уже привык, они экспериментировали, чтобы заставить маленькие атомы делиться на части, чтобы уж если рванет — то как следует, так, как мир еще не видывал.

К апрелю 1945 года эта работа приблизилась к завершению. Ученые — и вместе с ними Аллан — уже знали, как вызвать ядерную реакцию, но не знали, как ею управлять. Проблема затягивала. Аллан, сидя по вечерам в библиотеке, раздумывал о вещах, о которых его никто раздумывать не просил. Но шведский ассистент не сдавался, и однажды вечером… опля! Однажды вечером… он нашел решение!

Той весной военное руководство каждую неделю проводило многочасовые встречи с ведущими физиками и главным физиком Оппенгеймером — а также с Алланом, который разносил кофе и печенье.

Физики рвали на себе волосы, просили Аллана принести еще кофе, военные чесали подбородки, просили Аллана принести еще кофе, военные охали и ахали вместе с физиками и просили Аллана принести еще кофе. Аллан уже успел к этому времени подобраться к решению проблемы, но считал, что не дело официанта учить повара готовить, и держал свои знания при себе. Пока однажды, к своему изумлению, не услышал собственный голос:

— Прошу прощения, но почему бы вам не разделить уран на две равные части?

Слова будто сами выскочили наружу, в то время как Аллан подливал кофе в чашку самому главному физику Оппенгеймеру.

— Чего-чего? — сказал главный физик Оппенгеймер, пораженный больше не словами Аллана, а тем, что официант вообще открыл рот.

Тут Аллану ничего не оставалось, как повторить:

— Ну, если вы разделите уран пополам и устроите, чтобы обе части соединились тогда, когда вам это нужно, то оно и взорвется тогда, когда вам нужно, а не тут на базе.

— Пополам? — сказал главный физик Оппенгеймер. В голове у него в этот миг закрутилось столько всего, что он только и смог выговорить это «пополам».

— Ну да, один-ноль в пользу господина главного физика. Части не должны быть одинакового размера, главное — чтобы общая величина, когда мы их сложим, получалась приличная.

Судя по лицу лейтенанта Льюиса, который в свое время поручился за Аллана как официанта, он сейчас убил бы этого шведа своими руками, но тут один из физиков, сидевших за столом, в ответ принялся рассуждать вслух:

— Сложим, говоришь? В каком смысле, по-твоему? И где? В воздухе?

— Именно, господин физик. Или вы химик? Нет? В общем, у вас ведь нет проблемы в том, чтобы это дело взорвалось. Проблема в том, что вы самим взрывом управлять не можете. Но одна критическая масса, если ее разделить на две, превратится в две некритические, ведь правда? А если их, наоборот, сложить, то две некритические массы превратятся в критическую.

— А как их сложить, по мнению господина… Прошу прощения, но кто вы? — сказал главный физик Оппенгеймер.

— Я Аллан, — сказал Аллан.

— Как, по мнению господина Аллана, их можно сложить? — продолжал главный физик Оппенгеймер.

— С помощью заряда старой доброй взрывчатки, — сказал Аллан. — Я и сам в таких поднаторел, но уверен, что тут вы и без меня справитесь.

Физики вообще не дураки, а тем более главные физики. Оппенгеймер, в течение нескольких секунд составив и решив в уме несколько метровой длины уравнений, пришел к выводу, что официант с большой долей вероятности прав. Подумать только, что такая сложная штука — и так легко решается! Заряд старой доброй взрывчатки в задней части бомбы, взрываемый дистанционно и подталкивающий одну некритическую массу урана-235 навстречу другой некритической массе. И масса тут же станет критической. Нейтроны зашевелятся, атомы урана пойдут делиться. Начнется цепная реакция, и…

— …Ба-бах! — проговорил вслух главный физик Оппенгеймер.

— Вот-вот, — сказал Аллан. — Вижу, господин главный физик уже все просчитал. Кстати, никому кофе не добавить?

И тут дверь в секретную совещательную комнату распахнулась, и явился вице-президент Трумэн с одним из своих редких, однако регулярных и неизменно необъявленных визитов.

— Садитесь, — сказал вице-президент, когда все мужчины поспешно вытянулись по стойке «смирно».

Аллан от греха подальше тоже сел к столу на один из свободных стульев. Если вице-президент сказал садиться, то надо садиться, хочешь — не хочешь, так у них в Америке заведено, решил он.

Тут вице-президент спросил отчет о состоянии дел у главного физика Оппенгеймера, который тотчас снова вскочил и второпях не придумал ничего лучшего, как сказать, что мистер Аллан, вон там в углу, только что решил последнюю проблему — как управлять детонацией. Гипотеза мистера Аллана, разумеется, пока еще не доказана, но главный физик Оппенгеймер от лица всего сообщества заявляет, что не сомневается — проблема уже стала историей и что в трехмесячный срок можно будет провести пробные взрывы.

Вице-президент обвел взглядом сидящих за столом и получил в ответ утвердительные кивки. Лейтенант Льюис осмелел и потихоньку снова начал дышать. Наконец вице-президент остановил свой взгляд на Аллане:

— Вижу, вы герой дня, мистер Аллан. А мне как раз надо малость перекусить, прежде чем возвращаться в Вашингтон. Не желаете составить компанию?

Аллан отметил, что это, пожалуй, общая черта мировых лидеров — на радостях приглашать на ужин, но говорить этого не стал. А просто поблагодарил вице-президента за приглашение, и оба вместе вышли из секретной совещательной комнаты. А у стола остался стоять главный физик Оппенгеймер, и лицо его выражало облегчение, но не радость.

Вице-президент Трумэн велел выставить оцепление вокруг своего любимого мексиканского ресторанчика в центре Лос-Аламоса, так что Аллан и Трумэн были там совсем одни, если не считать десятка охранников из службы безопасности, рассредоточенных по всем углам.

Уполномоченный начальник охраны указал на то, что мистер Аллан не является американским гражданином и не подвергался проверке на предмет возможности остаться с вице-президентом с глазу на глаз, но Трумэн отмахнулся от возражений начальника охраны: ведь большего патриотизма, чем тот, что сегодня проявил мистер Аллан, и не придумаешь.

Вице-президент был в великолепном настроении. Сразу после ужина он велит направить «борт номер два» в Джорджию — президент Рузвельт находится там в санатории, лечит свой полиомиелит. Ведь такую новость президент захочет услышать лично, в этом Гарри Трумэн не сомневался.

— Я закажу еду, а ты выбирай выпивку, — сказал веселый Гарри Трумэн и протянул Аллану винную карту.

После чего повернулся к метрдотелю, который с поклоном принял солидный заказ, включавший всевозможные тако, энчиладос, кукурузные тортильи и множество разных соусов.

— А что под это пить желаете, сэр? — вопросил метрдотель.

— По бутылочке текилы, — сказал Аллан.

Гарри Трумэн рассмеялся и спросил, не собирается ли мистер Аллан споить вице-президента США. Аллан отвечал, что за последние годы выяснил — мексиканцы умеют гнать забористую самогонку не хуже шведской очищенной, но вице-президент, конечно же, может пить молоко, если оно, на его взгляд, к этим закускам подходит больше.

— Нет уж, уговор дороже денег, — отвечал вице-президент Трумэн и попросил только добавить в заказ лимончик и соль.

Три часа спустя оба уже были на «ты» и величали друг друга, не чинясь, «Гарри» и «Аллан» — вот ведь как сближает людей какая-то пара бутылок текилы. Правда, до все более хмелеющего вице-президента не сразу дошло, что Аллан — это имя, а не фамилия. Аллан к тому времени уже успел поведать, как вышло, что оптовик Густавсон взлетел на воздух, и о спасении жизни генерала Франко. Вице-президет, со своей стороны, развлекал Аллана, изображая, как президент Рузвельт пытается подняться со своего инвалидного кресла.

И вот тут, в самый что ни есть душевный момент, в зал прокрался начальник службы безопасности и встал возле вице-президента:

— Позвольте обратиться, сэр?

— Валяй, — пробормотал вице-президент.

— Желательно без свидетелей, сэр!

— Елки-палки, ты прямо вылитый Хамфри Богарт! Ты видел, да, Аллан?

— Сэр… — пролепетал озадаченный начальник службы безопасности.

— Да в чем дело-то, черт тебя дери? — прошипел вице-президент.

— Сэр, дело касается президента Рузвельта.

— Что еще там учудил старый козел? — хохотнул вице-президент.

— Умер, сэр.

Глава 10

Понедельник, 9 мая 2005 года

Хлам уже четвертый день сидел в машине напротив «Ики» в Роттне и высматривал в первую очередь Болта, а во вторую — столетнего деда, рыжую старуху несколько более поздней модели, мужика с конским хвостом и без других особых примет и «мерседес». Засесть там он не сам сообразил, идея была Шефа. После случившегося очень кстати разговора с младшим братом (и одновременно лидером «The Violence» в Браосе), когда выяснилось, что столетний дед совершенно точно стоял среди ночи напротив браосской поликлиники, Хлам, естественно, все доложил по инстанции. Именно тогда Шеф решил взять под наблюдение наиболее посещаемый в городке продовольственный супермаркет. По расчетам Шефа, тот, кто имел возможность прогуливаться среди ночи по Роттне, наверняка обретается где-нибудь неподалеку, а всякий человек рано или поздно проголодается, и тогда ему понадобится еда, а когда еда кончится, придется поехать и купить ее. Звучало логично. Шеф ведь недаром шеф! Но это было сказано четыре дня назад. А теперь Хлам уже засомневался.

Да и внимание начинало рассеиваться. Поэтому он сперва не заметил рыжую тетку, зарулившую на парковку в красном «фольксвагене-пассате» вместо серебристого «мерседеса». Но поскольку ее после этого еще и угораздило прошествовать в магазин перед самым носом у Хлама, то последний ее все-таки не прозевал. Он не был, конечно, уверен, что это именно она, но возраст вроде тот же и волосы именно такого цвета.

Хлам тут же отзвонил в Стокгольм Шефу, но тот особого энтузиазма не выказал. Шефу нужен был в первую очередь Болт или хотя бы этот проклятый старикан.

Но и то хлеб. Хламу надо запомнить номер машины и потом незаметно проехать за рыжей и поглядеть, куда она направляется. После чего доложить снова.

Комиссар Аронсон последние четыре дня провел в гостинице в Оседе. Идея состояла в том, чтобы находиться ближе к центру событий, если вдруг поступят новые сведения. Но ничего такого не произошло, и Аронсон уже собрался выехать домой, как вдруг позвонили коллеги из Эскильстуны. Телефонная прослушка главаря банды «Never Again» по имени Пер-Гуннар Ердин дала результат. Ердин, по кличке Шеф, прославился несколько лет назад, когда «Свенска Дагбладет» опубликовала разоблачительный материал про создание внутри государственной тюрьмы Халль криминальной сети под названием «Never Again». Тут подключились прочие СМИ, и в вечерних газетах появились имя и фотография Ердина, главного действующего лица. Тот факт, что замысел практически развалился из-за формулировочек мамы Пера-Гуннара Ердина в ее письме, в прессу так и не попал.

Комиссар Аронсон на днях распорядился начать слежку за Ердином и прослушку его телефона, и вот оно сработало. Разговор этот, разумеется, был записан, расшифрован и послан по факсу Аронсону в Оседу:

— Алло?

— Да, я это.

— Есть что доложить?

— Вроде того. Я сижу тут напротив магазина «Ика», и только что туда прошла какая-то рыжая старуха.

— Только старуха? А Болта не видел? А деда-столета?

— Не, только старуху. Я и не знаю вообще…

— Она на «мерсе» приехала?

— Да не, я не успел заметить… но тут на парковке вообще «мерсов» нет, значит, она на чем-то другом приехала.

(Пятисекундное молчание.)

— Алло?

— Да тут я, просто думаю, кому-то же, блин, приходится это делать.

— Ну, я только…

— Вряд ли она единственная рыжая баба на весь Смоланд…

— Да, но у этой возраст как раз такой, как…

— Ты вот чего — поезжай за ней, запиши номера, сам ничего не делай, просто проследи, куда она поедет. Только смотри, блин, чтобы тебя самого не пропалили. Потом опять мне доложишь.

(Пятисекундное молчание.)

— Ты че, понял или повторить?

— Да не, ну все вроде ясно. Отзвоню, как только…

— И звони мне на другой номер. Я что, не говорил, чтобы все разговоры по работе только туда?

— Да, но это же только когда у нас дела с русскими, нет? Я не думал, что ты теперь ту симку подключил, когда…

— Придурок.

(Затем какое-то ворчание, и телефон отключился).

Комиссар Аронсон прочитал распечатку — и дополнил головоломку несколькими новыми фрагментами.

Болт, упомянутый Ердином, — это, по всей видимости, Бенгт Бюлунд, один из видных членов «Never Again» и теперь уже предположительно мертвый. А звонивший Ердину был, очевидно, Хенрик Хлам Хюльтэн, который разыскивал Болта где-то посреди Смоланда.

Значит, Аронсон изначально рассуждал правильно. И теперь уже можно сформулировать выводы более четко: где-то в Смоланде, как уже сказано, обретается Аллан Карлсон — вместе с Юлиусом Юнсоном, Бенни Юнгбергом и его «мерседесом». А также рыжеволосая дама неизвестного возраста, но вряд ли уж такая молодая, поскольку ее только что назвали старухой. С другой стороны, такие, как Хлам, кого хочешь в старухи запишут.

А в Стокгольме, в «Never Again» считают, что член банды Болт тоже находится в этой компании. Значит ли это, в таком случае, что он скрывается от своих же? А иначе почему он до сих пор не дал о себе знать? Да потому, что его нет в живых! Но Шеф этого не понял, стало быть, Шеф думает, что Болт скрывается в Смоланде вместе с… откуда, кстати, эта рыжая взялась?

Тут Аронсон велел выяснить родословную Аллана, Бенни и Юлиуса. Нет ли там какой-нибудь сестры, родной или двоюродной, или еще какой-нибудь родственницы, проживающей в Смоланде и имеющей такую масть?

«У этой возраст как раз такой, как…» — сказал Хлам. Как что? Как им уже кто-то сказал? Кто-то видел всю эту группу в Смоланде, позвонил и дал им наводку? Жалко, что прослушку начали не сразу.

А теперь Хлам уже проследил за рыжей, после чего либо закрыл вопрос, поскольку это оказалась не та рыжая, либо… либо Хлам узнал, где находятся Аллан Карлсон и его приятели. В этом случае Шеф скоро сам явится в Смоланд, чтобы вытрясти из Аллана и его свиты всю правду о том, что случилось с Болтом и его чемоданом.

Аронсон достал телефон и позвонил руководителю предварительного следствия в Эскильстуне. Прокурор Конни Ранелид поначалу не слишком увлекся этим делом, но его интерес нарастал с каждым новым осложнением, о котором рапортовал Аронсон.

— Не прозевай теперь Ердина с его подручным, — велел прокурор Ранелид.

Прекрасная, поставив два пакета с логотипом «Ики» в багажник своего «фольксвагена-пассата», поехала назад в Шёторп.

За ней на безопасном расстоянии следовал Хлам. Первое, что он сделал, когда они оба выехали на шоссе, — это позвонил Шефу (на непрослушиваемый номер, само собой), чтобы сообщить марку и номер машины этой рыжей. И обещал выйти на связь по окончании поездки.

Едва они выехали из Роттне, как рыжая сразу же свернула на гравийную дорогу. Хлам узнал местность — он тут бывал, один раз как минимум, на соревновании по автомобильному ориентированию. Тогда еще с ним его девчонка штурманила — и только пройдя половину маршрута, сообразила, что держит карту вверх ногами.

Гравийный проселок был сухой, и за автомобилем рыжей поднималось облачко пыли. Поэтому Хламу ничего не стоило следовать за ней, не попадаясь на глаза. Вот только через несколько километров пыльное облачко вдруг исчезло. Вот же блин! Хлам поддал газу, но облачко все не появлялось.

Хлам даже запаниковал, но скоро успокоился. Стало быть, старуха где-то съехала с дороги. Придется разворачиваться и искать. Не успел он проехать обратно и километра по той же дороге, как загадка объяснилась. Показался почтовый ящик, и рядом вправо отходила неширокая дорожка — так вот куда рыжая повернула!

Но с учетом того, как развивались события, Хлам оказался слишком нетерпелив. Он стремительно крутанул баранку и на полной скорости помчался вниз по дорожке, ведущей неизвестно куда, оставив у почтового ящика все свои прежние соображения насчет незаметности и осторожности.

Едва он опомнился, как дорожка кончилась, упершись в площадку перед домом. Еще чуть-чуть — и Хлам, не успев затормозить, налетел бы прямиком на столетнего деда, который стоял и кормил… кормил… слона?!

Аллан и Соня быстро подружились. У них ведь было немало общего. Один вылез однажды в окно и тем придал своему существованию совершенно новый вектор, а другая с той же целью шагнула в озеро. Оба успели повидать мир. Да и морду Сони бороздили глубокие морщины, как у мудрого столетнего старца, подумал Аллан.

Соня, кстати, не показывала цирковых фокусов кому попало, но этот дед ей явно понравился. Он угощал фруктами, чесал ей хобот и ласково разговаривал. Не то чтобы она особо понимала его речи — но какая разница? Все равно приятно. Поэтому, когда дед просил ее сесть, она садилась, а когда просил покружиться, то Соня делала это с удовольствием. Она даже показала ему, что умеет стоять на задних ногах, хоть об этом дед ее даже не просил. А яблочко-другое или дополнительное чесание хобота были чистой воды бонусом. Соня ведь не из тех, кто продает свои услуги.

Прекрасная, Бенни и Бастер усаживались на ступеньках — соответственно с кофе и собачьим лакомством. Они сидели и любовались, как Аллан и Соня общаются друг с другом на площадке перед домом. А Юлиус часами сидел на озере и удил окуней.

Май выдался жаркий. Солнце припекало неделю напролет, и синоптики обещали, что высокое давление сохранится и дальше.

Бенни, бывший, помимо прочего, почти архитектором, в мгновение ока набросал, как надо оборудовать изнутри только что приобретенный Прекрасной грузовой автобус, чтобы Соне там понравилось. Когда же Прекрасной стало известно, что Юлиус, кроме того что вор, еще и специалист по пиломатериалам и ловко управляется с молотком и гвоздями, она заметила Бастеру, что друзья-то, оказывается, толковые — правильно все-таки, что она их сразу не спровадила. Юлиусу хватило одного вечера, чтобы под руководством Бенни соорудить из досок все необходимое в автобусе внутреннее оборудование. Затем Соня вошла в автобус и вышла оттуда, проверив, что и как, и, судя по всему, осталась довольна, хоть и не поняла, зачем нужны два стойла вместо одного. Тесновато, конечно, но зато еда двух сортов, одна слева, одна впереди, а справа — вода для питья. Пол был чуть приподнят под углом, с легким наклоном назад, где был сделан специальный желоб для отходов Сониной жизнедеятельности. Он был до краев набит сеном, чтобы максимально впитывать все, что может появиться за время поездки.

А вдобавок к этому — капитальная вентиляционная система в виде отверстий, просверленных по всей длине автобуса слева и справа и открывающееся стеклянное окошко в кабину, чтобы Соня могла постоянно видеть хозяйку. Если коротко, грузовой автобус превратился в слоновоз класса «люкс» — и это всего за пару дней!

Чем больше вся компания настраивалась на отъезд, тем меньше ей хотелось отправляться в дорогу прямо теперь — уж слишком всем хорошо живется в Шёторпе! Не в последнюю очередь Бенни и Прекрасной, которые уже на третью ночь решили, что спать в двух разных постелях — только зря простыни протирать, когда с тем же успехом можно улечься в одной. А какие уютные были вечера у камина — отменная еда, славная выпивка и увлекательное повествование Аллана Карлсона о своей необыкновенной биографии!

Но в понедельник утром холодильник и кладовка практически опустели, и Прекрасной пора было вновь отправляться в Роттне пополнять запасы. Из соображений безопасности поездка была предпринята на принадлежавшем Прекрасной стареньком «фольксвагене-пассате». А «мерседес» стоял на прежнем месте, под прикрытием хлева.

В одном из двух магазинных пакетов была всякая всячина для самой Прекрасной и мужчин, а в другом — наливные аргентинские яблочки для Сони. Вернувший домой, Прекрасная протянула пакет с яблоками Аллану и, распихав остальное в кладовку и холодильник, вышла с литром бельгийского фруктового пива и присоединилась к Бенни и Бастеру, сидевшим на ступеньках террасы. Там же уселся и Юлиус, ненадолго оторвавшись от своей рыбалки.

Вот тут-то на площадку перед домом и вылетел «форд-мустанг», едва не сшибив Аллана и Соню.

Спокойнее всего реагировала Соня. Она настолько сосредоточилась на очередном яблоке, что не видела и не слышала того, что творится вокруг. Хотя нет — все-таки что-то она заметила, потому что, уже начав кружиться, вдруг замерла задом к Аллану и уставилась на чужака.

Аллан был почти так же спокоен. Он столько раз за свою жизнь оказывался на волосок от смерти, что летящий во весь опор «форд-мустанг» в этом смысле не представлял собой ничего нового. Остановится вовремя — хорошо. И тот таки остановился.

Третьим по спокойствию оказался, пожалуй, Бастер. Его в свое время строго выдрессировали не вылетать с лаем, если во дворе появляются чужие. Но пес насторожил уши и вытаращил глаза так, что они сделались совершенно круглые. Дело такое, надо быть начеку.

А Прекрасная, Бенни и Юлиус вскочили все трое со ступенек террасы и, выстроившись в ряд, ждали, что будет дальше.

А дальше было вот что. Хлам, поначалу немного растерявшийся, вылез из своего «мустанга» и тотчас нашарил в сумке на полу перед задним сиденьем свой револьвер. Его он наставил сперва на заднюю часть слона, но потом, передумав, перевел на Аллана и троих друзей, выстроившихся в ряд у террасы, и скомандовал без особой фантазии:

— Руки вверх!

— Как это — руки вверх?

Аллан, давненько уже не слыхавший подобной ерунды, тут же принялся приводить свои соображения по существу дела. А что будет, на взгляд господина, если они не станут поднимать руки вверх? А если, скажем, он сам, в свои сто лет, запустит в господина яблоком? Или вон та хрупкая женщина пробьет его навылет бельгийской клубникой? Или же…

— Ладно-ладно, хрен с вашими руками, только без всяких мне тут штучек!

— Каких штучек?

— Заткни пасть, старый козел! Скажи лучше, куда вы девали тот гребаный чемодан. И того, кто его вез.

Ага, поняла Прекрасная. Вот и сказке конец. Действительность настигла-таки их всех. Никто Хламу не ответил, все старательно думали — так, что извилины трещали, — все, кроме, пожалуй, слонихи, которая, несмотря на весь драматизм момента, решила, что пришло время покакать. Когда слон облегчается, это редко остается незамеченным теми, кто оказывается в непосредственной близости.

— Бляха-муха, — сказал Хлам, проворно отскочив на несколько шагов от жижи, которая хлынула из Сони. — Какого хрена вы тут слонов развели?

Ответа по-прежнему не было. Бастер сдерживался из последних сил. Он явственно чувствовал: что-то не то. Ох, как же подмывало кинуться с лаем на этого чужого! И пес, хоть и знал правила поведения, глухо зарычал. Это, в свою очередь, заставило Хлама наконец заметить овчарку на террасе; он инстинктивно попятиться еще на два шага и поднял пистолет, изготовясь выстрелить, если потребуется.

Вот тогда-то в столетнем мозгу Аллана и родился план. Многоходовый, что да, то да, да к тому же и рискованный — Аллан легко мог сам лишиться жизни, если он, конечно, не бессмертен. И столетний мужчина, глубоко вздохнув, приступил к его осуществлению. С наивной улыбкой на губах он направился прямиком к бандиту с револьвером. И заговорил самым что ни на есть дрожащим голосом:

— Ой, какой у тебя пистолетик! Он что, настоящий? Можно подержать?

Бенни, Юлиус и Прекрасная решили все трое, что старик рехнулся.

— Стой, Аллан! — не выдержал Бенни.

— Стой, говорят тебе, старый козел, а то пристрелю к чертям собачьим, — сказал Хлам.

Но Аллан, шаркая, все шел вперед. Хлам отступил на шаг, вытянул руку с револьвером в сторону Аллана в еще более угрожающем жесте, и тут… тут он это сделал! Сделал то, на что Аллан так рассчитывал: отступил от волнения еще на один шаг назад и…

Тот, кто хоть раз ступал в вязкую субстанцию, какую являет собой свежий слоновий навоз, знает, что устоять на ногах практически невозможно. Хлам этого еще не знал, но вскоре понял. Нога поехала вбок, Хлам взмахнул руками, стараясь устоять, поспешно сделал шаг назад другой ногой — и вот уже обеими ногами увяз в слоновьей жиже. И, беспомощно повалившись навзничь, шлепнулся на спину.

— Сидеть, Соня, сидеть, — сказал Аллан, выполняя заключительную часть своего многоходового плана.

— Нет, едрена сатана, Соня, не смей сидеть! — закричала Прекрасная, вдруг сообразив, к чему дело идет.

— Да какого, сука, дьявола… — сказал Хлам, лежа на спине посреди слоновьих испражнений.

Соня, стоявшая ко всему этому спиной, четко и ясно слышала команду Аллана. А дед он, как уже сказано, добрый, и угодить ему слониха была только рада. К тому же хозяйка, видимо, подтвердила приказ — ведь команда «не смей» в Сонин словарный запас не входила.

И Соня села. Ее зад, теплый и мягкий, опустился, раздался глухой треск и что-то похожее на короткий писк, а потом стало тихо. Соня сидела — теперь, надо думать, ей яблоко полагается?

— И второй номер накрылся, — сказал Юлиус.

— Едрена сатана и бесы в пекле, — сказала Прекрасная.

— Кошмар, — сказал Бенни.

— На тебе яблочко, Соня, — сказал Аллан.

А Хенрик Хлам Хюльтэн не сказал ничего.

Шеф три часа просидел в ожидании звонка от Хлама. И наконец решил: с этим раздолбаем что-то стряслось. Что кто-то попросту не сумел сделать так, как он сказал, — такой мысли Шеф просто не допускал.

Короче, пора браться за дело самому. Для начала Шеф решил проверить регистрационный номер, который ему назвал Хлам. И всего за несколько минут благодаря центральному государственному реестру автотранспортных средств выяснил, что красный «фольксваген-пассат» принадлежит некоей Гунилле Бьёрклунд, Шёторп, Роттне, Смоланд.

Глава 11

1945–1947 года

В той степени, в какой вообще возможно в одну секунду протрезветь после такого количества принятой текилы, это произошло с вице-президентом Гарри С. Трумэном.

Внезапная кончина президента Рузвельта заставила вице-президента оторваться от приятного ужина в компании Аллана и немедленно отправиться в Вашингтон, в Белый дом. Аллану, который остался в ресторанчике один, пришлось какое-то время препираться с метрдотелем, чтобы не платить самому по счету. В конце концов метрдотель принял к сведению довод Аллана: будущий президент США, по всей видимости, вполне кредитоспособен, к тому же метрдотель теперь-то уж наверняка знает, где Трумэн живет.

Сам же Аллан прошелся пешочком обратно на базу, где вернулся к работе ассистента лучших американских физиков, математиков и химиков, хотя теперь его общество стало их заметно напрягать. Атмосфера сделалась неприятная, и несколько недель спустя Аллан подумал, не пора ли куда-нибудь отсюда двинуть. Окончательно решил проблему звонок из Вашингтона:

— Привет, Аллан, это Гарри.

— Какой еще Гарри? — спросил Аллан.

— Трумэн, Аллан. Гарри С. Трумэн. Президент, едрена корень.

— Ух ты, как приятно! Спасибо за ужин, господин президент! Надеюсь, на обратном пути вам не пришлось самому крутить баранку?

Нет, президенту удалось обойтись без этого. Несмотря на всю серьезность ситуации, он сразу же вырубился на диване «борта номер два» и проснулся только перед посадкой пять часов спустя.

Но теперь выяснилось, что Гарри Трумэн унаследовал от своего предшественника кое-какие дела, одно из которых, возможно, потребует помощи Аллана, — если Аллан считает это возможным.

Аллан считал, что это безусловно возможно, и уже утром следующего дня в последний раз прошел паспортный контроль на КПП военной базы Лос-Аламос.

Овальный кабинет оказался почти таким же овальным, как Аллан себе и представлял. Теперь бывший ассистент сидел там, напротив бывшего собутыльника из Лос-Аламоса, и слушал его подробный рассказ.

Дело в том, что к президенту обратилась одна дама, игнорировать которую не позволяют политические соображения. Звать ее Сун Мэйлин — может, Аллан слыхал? Нет?

Ну, в общем, она жена главы китайского Гоминьдана по имени Чан Кайши. К тому же безумно хороша собой, училась тут в Америке, лучшая подруга миссис Рузвельт, собирает тысячи зрителей, стоит ей появиться на публике, и вообще как-то выступала в Конгрессе. И она чуть душу из президента Трумэна не вытрясла, чтобы только тот выполнил все устные обещания насчет борьбы с коммунизмом, которые ей якобы давал президент Рузвельт.

— Так и знал, что все снова выедет на политику, — сказал Аллан.

— От этого иной раз нелегко отвертеться, когда ты президент США, — сказал Гарри Трумэн.

В общем, покамест в борьбе между Гоминьданом и коммунистами наступило затишье, поскольку и те и другие заняты в Маньчжурии до некоторой степени общим делом. Но японцы того и гляди накроются, и тут китайцы наверняка опять примутся за гражданскую войну.

— А ты почем знаешь, что японцы накроются? — удивился Аллан.

— Уж кто-кто, а ты-то мог бы и сам сообразить, — ответил Трумэн и тут же сменил тему.

Президент продолжил очень долгий и скучный для Аллана рассказ о развитии событий в Китае. Разведданные свидетельствуют, что успех в гражданской войне — на стороне коммунистов, а Управление стратегических служб вообще поставило под вопрос военную стратегию Чан Кайши. Судя по всему, Чан Кайши прежде всего стремится сохранить контроль над городами, в то время как деревня остается открытой для распространения коммунизма. Правда, лидера коммунистов, Мао Цзэдуна, американские агенты скоро уберут, но есть явный риск, что его идеи успеют найти поддержку у населения. И жена самого Чан Кайши, эта настырная Сун Мэйлин, считает, что пора что-то делать. Она вообще разрабатывает альтернативную военную линию, параллельную мужниной.

Президент стал рассказывать про эту параллельную линию, но Аллан уже не слушал. Вместо этого он рассеянно разглядывал Овальный кабинет, подумал, что окна тут, видно, пуленепробиваемые, заинтересовался, куда может вести вон та дверь слева, отметил, что огромный ковер на полу, наверное, непросто выстирать, если вдруг… И в конце концов почувствовал, что пора остановить президента, пока тот не начал задавать контрольные вопросы и проверять, насколько Аллан понял сказанное.

— Ты извини, Гарри, но мне-то что, по-твоему, нужно делать?

— Так я же говорю — надо положить конец коммунистической активности в деревне…

— Но мне-то что, по-твоему, нужно делать?

— Сун Мэйлин давит теперь на нас, требует увеличить помощь вооружением, причем в полной боевой комплектации.

— Но мне-то что, по-твоему, нужно делать?

Когда Аллан в третий раз задал свой вопрос, президент замолчал, словно беря разбег для того, чтобы продолжить. А затем сказал:

— Я хочу, чтобы ты поехал в Китай взрывать мосты.

— Ну нет бы сразу сказать! — просиял Аллан.

— Взрывать как можно больше мостов и уничтожать как можно больше коммунистов…

— Приятно будет повидать новую страну, — сказал Аллан.

— Я хочу, чтобы ты обучил бойцов Сун Мэйлин искусству взрывать мосты и чтобы…

— Когда мне выезжать?

Аллан был не только взрывником, неожиданно для себя успевшим по пьяному делу подружиться с будущим американским президентом; вдобавок к этому он был еще и шведом. Имей он хоть мало-мальский интерес к политической игре, он бы, пожалуй, спросил у президента, отчего именно его, Аллана, выбрали для данной миссии. И президент на самом деле был готов к этому вопросу и честно ответил бы, будь тот задан, что США не годится открыто осуществлять одновременно два параллельных и, возможно, взаимоисключающих проекта военной помощи Китаю. Официально поддержка оказывалась только Чан Кайши и его партии Гоминьдан. Однако теперь потихоньку шла подготовка другого проекта, снаряжался корабль с оборудованием для широкомасштабного взрывания мостов — по заказу и настоянию жены Чан Кайши, этой красавицы и (по мнению президента) гадюки, наполовину американизованной Сун Мэйлин. Хуже того. Трумэн совсем не исключал, что все это было обговорено заранее, за чашкой чая у миссис Элеоноры Рузвельт. Вот ведь каша заварилась, сам черт не разберет! Зато теперь президенту достаточно познакомить Аллана Карлсона и Сун Мэйлин — и можно выкинуть наконец это дело из головы.

Следующее дело было вообще чистой формальностью, ведь решение Трумэн уже принял. Тем не менее теперь требовалось, так сказать, нажать на кнопку. На острове к востоку от Филиппин экипаж Б-52 только ждал президентского приказа. Все испытания прошли успешно, никакой осечки быть не может.

Завтра — 6 августа 1945 года.

Радость Аллана Карлсона оттого, что наконец начнется что-то новенькое, после первой встречи с Сун Мэйлин изрядно померкла.

Согласно инструкции Аллану предстояло самому явиться в ее роскошный номер в вашингтонском отеле. Пробравшись через два ряда охраны, он встал перед названной дамой, протянул руку и сказал:

— Здрассте, мэм, меня зовут Аллан Карлсон.

Сун Мэйлин не пожала ему руки. Вместо этого она указала на кресло.

— Сидеть! — сказала Сун Мэйлин.

За годы жизни Аллана кем только не именовали, от умственно неполноценного до фашиста, но вот собакой — ни разу. Он подумал было обратить внимание дамы на неподобающий тон, но решил сначала поглядеть, что будет дальше. К тому же и кресло с виду удобное.

Как только Аллан сел, Сун Мэйлин приступила к самому неприятному, что только есть на свете, — к политическому докладу. При этом руководителем всей операции она называла президента Рузвельта, что Аллана немного удивило — как может человек командовать боевыми действиями с того света?

Тем временем Сун Мэйлин призывала остановить коммунистов, помешать этому шуту гороховому Мао Цзэдуну отравлять своим политическим ядом провинцию за провинцией и — к изумлению Аллана — заявила, что Чан Кайши в этом деле ровным счетом ничего не смыслит.

— А что у вас с ним вообще за отношения? — поинтересовался Аллан.

Сун Мэйлин отрезала, что всякой срани это не касается. Карлсон прикомандирован к ней президентом Рузвельтом как непосредственный подчиненный и отныне пусть отвечает, только когда к нему обращаются, а в остальное время помалкивает.

Злиться Аллан никогда не злился, он, казалось, вообще на это не был способен, но тут не утерпел и высказался в ответ:

— Последнее, что я слыхал о президенте Рузвельте, — это то, что он умер, а если бы тут что-то изменилось, то в газетах бы написали. Сам я во всем этом участвую только потому, что меня попросил президент Трумэн. Но если мэм и дальше собирается так злобиться, то лучше я плюну на это дело. В Китай можно съездить как-нибудь в другой раз, а мостов я уже понавзрывал столько, что с меня, пожалуй, хватит, и даже лишку будет.

Сун Мэйлин не сталкивалась с тем, чтобы ей перечили, с тех самых пор, как мать попыталась помешать ее свадьбе с буддистом, но это было много лет назад. К тому же матери пришлось потом еще прощения просить — ведь именно этот брак открыл дочери дорогу на самый верх.

А тут Сун Мэйлин пришлось призадуматься. Прежде все американцы дрожали как осиновый лист, стоило ей небрежно упомянуть о своих близких друзьях, мистере и миссис Рузвельт, президентской чете. Ну и как ей теперь прикажете общаться с этим вот человеком, если не так же, как со всеми остальными? Кого ей подсуропил этот балабол Трумэн?

Сун Мэйлин была, разумеется, не из таковских, кто якшается с кем попало, но теперь цель перевешивала принципы. Поэтому Сун Мэйлин сменила тактику.

— Мы же забыли толком поздороваться, — сказала она и протянула руку на европейский манер. — Но лучше поздно, чем никогда!

Аллан был незлопамятен. Он пожал ей руку и улыбнулся снисходительной улыбкой. Однако он вовсе не считал, что поздно — так уж непременно лучше, чем никогда. Вот, скажем, Алланов отец перешел на сторону царя Николая как раз перед самой русской революцией.

А всего через два дня Аллан вместе с Сун Мэйлин и двумя десятками человек ее личной гвардии вылетел в Лос-Анджелес. Там уже дожидался корабль, чтобы доставить их в Шанхай вместе со всем их динамитом.

Аллан понимал, что на таком маленьком судне вряд ли сумеет избежать общения с Сун Мэйлин в течение всей дороги через Тихий океан, так что не стоит и пытаться. А потому он с благодарностью занял предложенное ему постоянное место за капитанским столом. Преимуществом этого решения стал вкусный ужин, а недостатком — что Аллан и капитан ужинали не вдвоем, а в обществе Сун Мэйлин, которая, судя по всему, не могла говорить ни о чем, кроме политики.

Честно говоря, у этого ужина оказался еще один недостаток, а именно — что в качестве выпивки им подали зеленущий банановый ликер. Аллан, разумеется, принял внутрь и его, но подумал, что впервые в жизни выпил то, что пить в принципе невозможно. Спиртному ведь полагается как можно скорее проскакивать через глотку в желудок, а не липнуть к нёбу.

Но Сун Мэйлин ликер явно нравился, и с каждой новой рюмкой ее бесконечные политические разглагольствования становились все более доверительными.

За время таких ужинов на пути через Тихий океан Аллану поневоле пришлось узнать, например, что этот шут гороховый Мао Цзэдун запросто может победить в гражданской войне, и главным образом потому, что Чан Кайши, супруг Сун Мэйлин, — никудышный командующий. К тому же теперь он как раз ведет мирные переговоры с Мао Цзэдуном в южнокитайском городе Чунцин. Нет, представляете, какой идиотизм? Вести переговоры с коммунистом! И куда, вообще говоря, заведут такие переговоры, если не в тупик?

Сун Мэйлин не сомневалась, что переговоры провалятся. К тому же, по донесениям ее разведки, значительная часть коммунистической армии стоит в непроходимой горной местности в провинции Сычуань в ожидании руководителя Мао. Отборные агенты Сун Мэйлин считали, как и она сама, что шут гороховый и его армия намерены отправиться в подлый пропагандистский поход через всю страну на северо-восток, к Шэньси и Хэнаню.

Аллан старался помалкивать, чтобы очередное вечернее политическое обозрение не затянулось сверх необходимого, но безнадежно учтивый капитан задавал Сун Мэйлин вопрос за вопросом и подливал и подливал ей сладкой зеленой банановой жижи.

Например, капитану хотелось узнать: чем, собственно, так опасен Мао Цзэдун? У Гоминьдана ведь США за спиной, да и явное, насколько капитан может судить, военное превосходство.

Этим вопросом капитан продлил вечернюю пытку на целый час. Сун Мэйлин объяснила, что у нее не муж, а недоразумение: ума, харизмы и лидерских качеств у него примерно столько же, сколько у дойной коровы. Чан Кайши совершенно напрасно вбил себе в голову, будто все дело в том, кто контролирует города.

Задача Сун Мэйлин вместе с Алланом и частью собственной гвардии вовсе не воевать с Мао — разве это вообще возможно? Двадцать плохо вооруженных мужчин, ну двадцать один, если с мистером Карлсоном, против целой армии искусного противника в гористой Сычуани… нет, не самое веселое занятие.

Их маленький план состоял в другом: чтобы на первом этапе снизить мобильность шута горохового, по возможности затруднив передвижение коммунистической армии. А на следующем этапе — втолковать ее горе-муженьку: пусть воспользуется шансом и ведет свои войска и в деревню тоже, убеждая китайцев, что Гоминьдан им нужен для защиты от коммунистов, а не наоборот. Сун Мэйлин, как и шут гороховый, уже поняла то, что Чан Кайши до сих пор отказывался осознать, а именно — что значительно проще быть вождем народа, когда народ на твоей стороне.

А впрочем, и слепая курица иной раз зерно найдет — удачно, что Чан Кайши устроил эти мирные переговоры как раз в Чунцине, на юго-западе страны. Потому что шут гороховый со своими солдатами наверняка окажется южнее Янцзы к тому времени, как подоспеют Аллан и гвардейцы Сун Мэйлин. И тут надо не упустить момент и взорвать мосты! И тогда этот шут надолго еще окажется заперт в горах на подходе к Тибету.

— А если даже он вдруг окажется на другом берегу, то мы просто перегруппируемся. Рек в Китае пятьдесят тысяч, так что где бы ни находился этот паразит, на его пути окажется водная преграда.

По одну сторону фронта — шут гороховый и паразит, думал Аллан, по другую — горе-муженек, он же недоразумение, никудышный полководец и к тому же интеллектуальный как корова. А между ними — гадюка, налакавшаяся бананового ликёра.

— Вот уж интересно будет поглядеть, чем все это кончится, — честно признался Аллан. — А раз уж на то пошло, еще вопрос: не найдется ли у мистера капитана хоть глоточка бренди? Чтобы сполоснуть нёбо от этого ликера?

Нет, такого у капитана, к сожалению, не водилось. Но есть много всякого другого, если нёбу мистера Карлсона захотелось разнообразия: цитрусовый ликер, сливочный ликер, мятный ликер…

— Тогда еще вопрос, раз уж на то пошло, — сказал Аллан. — Когда примерно, по-вашему, мы будем в Шанхае?

Янцзы — это вам не какая-нибудь речушка. Она тянется на сотни миль и местами достигает километровой ширины. А глубина русла позволяет даже судам тысячетонного водоизмещения подниматься довольно высоко по течению.

А еще она очень живописно петляет среди китайского пейзажа, мимо городов, полей и отвесных скал.

Вот по этой-то реке Аллан Карлсон с отрядом в двадцать человек из числа личной гвардии Сун Мэйлин и отправился на речном катере в сторону Сычуани, чтобы осложнить жизнь коммунистическому выскочке Мао Цзэдуну. Путешествие началось 12 октября 1945 года, через два дня после того, как мирные переговоры и в самом деле провалились.

Шло оно не сказать чтобы слишком быстро, поскольку все двадцать гвардейцев, едва только катер заходил в очередной порт, стремились повеселиться как следует денек-другой-третий (мыши пустились в пляс, как только кошка из соображений осторожности отправилась в свой летний домик близ Тайбея). Остановок было много. Сперва Нанкин, потом Уху, Аньцин, Цзюцзян, Хуанши, Ухань, Юэян, Иду, Фэнцзе, Ваньсян, Чунцин и Лучжоу. И на каждой — пьянки, проститутки и всякие безобразия.

А поскольку подобный стиль жизни обыкновенно стоит немалых денег, то двадцать солдат из личной гвардии Сун Мэйлин изобрели новый налог. Крестьяне, желавшие выгрузить свой товар в соответствующем порту, должны были платить за это пять юаней — либо ехать прочь несолоно хлебавши. А кто возмущался, того пристреливали.

Налоговые поступления немедленно осваивались в самых темных кварталах соответствующего города, которые всегда весьма удобно располагались вблизи порта. Аллан подумал, что если для Сун Мэйлин так важно иметь на своей стороне народ, то ей бы стоило дать это понять хотя бы своим ближайшим подчиненным. Но это, слава богу, ее проблема, а не Аллана.

Прошло два месяца, пока катер с Алланом и двадцатью гвардейцами добрался до провинции Сычуань, а к тому времени силы Мао Цзэдуна давно уже успели уйти на север. При том что они вовсе не крались по горам, а спустились в долину и приняли бой с гоминьдановцами, поставленными для охраны города Ибинь.

Город перешел в руки коммунистов в мгновение ока. Три тысячи гоминьдановцев были убиты в сражении, из них не менее двух тысяч пятисот потому, что оказались слишком пьяны. Для сравнения — коммунистов (по-видимому, трезвых) погибло всего триста.

Тем не менее битва при Ибине для гоминьдановцев в некотором смысле закончилась удачно, потому что среди пятидесяти взятых в плен коммунистов оказался бриллиант. Сорок девять пленных можно было просто расстрелять и сбросить в яму, но пятидесятый! Мммм! Пятидесятым пленным был не кто иной, как красавица Цзян Цин, актриса, ставшая верным марксистом-ленинцем и — самое главное! — третьей женой Мао Цзэдуна.

Тут же началась перепалка между командованием роты Гоминьдана, с одной стороны, и солдатами личной гвардии Сун Мэйлин — с другой. Спор шел о том, кому следует доверить такую ценную пленницу. Пока что командование роты попросту держало ее под замком в ожидании катера с людьми Сун Мэйлин. Ни на что другое невозможно было осмелиться, потому что на катере могла прибыть лично Сун Мэйлин. А с ней не пререкаются.

Но Сун Мэйлин оказалась в Тайбее, и ротное командование решило, что в таком случае все сильно упрощается. Цзян Цин сперва следует изнасиловать с особой жестокостью, а после, если жива останется, расстрелять.

Гвардейцы Сун Мэйлин, вообще говоря, ничего не имели против изнасилования и даже сами рассчитывали принять в нем участие, но вот умереть Цзян Цин после этого вовсе даже не должна. Наоборот, ее следует доставить к Сун Мэйлин или по крайней мере к Чан Кайши для принятия решения. Тут большая политика, надменно объясняли повидавшие мир гвардейцы выросшему в провинции командиру ибиньской роты.

В конце концов командиру ничего не оставалось, как уступить, и он угрюмо пообещал отдать свой бриллиант вечером того же дня. Участники встречи разошлись, и гвардейцы решили в честь такой победы отправиться в город и там как следует погулять. Подумать только, как они потом позабавятся с бриллиантом на обратном пути!

Окончательные переговоры проходили на палубе того самого катера, который вез Аллана и гвардейцев всю дорогу от самого океана. К удивлению Аллана, оказалось, что он понимает большую часть того, что говорится. Дело в том, что, пока солдаты развлекались в каждом порту, Аллан сидел на палубе катера вместе с симпатичным мальчишкой-буфетчиком по имени А Мин, оказавшимся, как выяснилось, одаренным педагогом. Под его руководством Аллан за два месяца практически овладел разговорным китайским языком (прежде всего в части ругательств и непристойных выражений).

Аллан еще с детства привык с подозрением относиться к тем, кто отказывается пить, когда наливают. Ему было от силы шесть лет, когда отец положил руку на мальчишеское плечо и сказал:

— Берегись попов, мой сын. И тех, кто бреннвина не пьет. А пуще всего — таких попов, что не пьют бреннвина.

С другой стороны, Алланов отец был, конечно, не вполне трезв, когда дал в морду ни в чем не повинному пассажиру поезда, за что был немедленно уволен со службы. Что, в свою очередь, заставило и Алланову мать поделиться с сыном собственной житейской мудростью:

— Берегись пьяниц, Аллан. Да и мне бы это в свое время не повредило.

Мальчик вырос и выработал собственные принципы вдобавок к тем, которые усвоил от родителей. Попы и политики — хрен редьки не слаще, решил Аллан, и не важно, кто они при этом — коммунисты, фашисты, капиталисты или кто там есть еще. Кроме того, он, как и отец, полагал, что добрые люди не воду пьют. Но, как и мать, считал, что надо себя держать в руках, даже если нагрузился как следует.

В практическом отношении это означало, что за время речного путешествия Аллану совершенно расхотелось помогать Сун Мэйлин и ее двадцати вечно пьяным гвардейцам (которых, впрочем, осталось, девятнадцать, поскольку один свалился за борт и утонул). Изнасилования пленницы, сидящей под замком в трюме, он тоже категорически не одобрял, вне зависимости от того, коммунистка она или нет и чья жена.

Так что Аллан решил сбежать и забрать пленницу с собой. О своем намерении он сообщил буфетчику и другу А Мину и очень попросил помочь им с пайком на дорогу. Парень пообещал, но с условием — чтобы взяли и его тоже.

Восемнадцать из девятнадцати гвардейцев Сун Мэйлин вместе с корабельным коком и капитаном катера развлекались в веселых кварталах Ибиня. Девятнадцатый гвардеец, вытянувший несчастливый жребий, сидел и злился у двери на лестницу, ведущую в помещение под палубой, где сидела Цзян Цин. Аллан уселся поговорить со стражником и предложил выпить по рюмочке. Стражник ответил, что его поставили следить за, может, самым главным пленным во всем Китае, и что ему-де не годится глушить на посту рисовую водку.

— Тут ты совершенно прав, — сказал Аллан. — Но одна-то рюмочка разве повредит?

— Да нет, — задумчиво отвечал гвардеец. — Одна-то никак не повредит.

Два часа спустя Аллан с гвардейцем прикончили вторую бутылку, покуда буфетчик А Мин сновал взад-вперед и подносил им закуски из кладовой. После проделанной работы Аллан немножко захмелел; а мертвецки пьяный страж свалился и заснул прямо на палубе.

— То-то, — сказал Аллан, глядя сверху вниз на бесчувственного китайского гвардейца. — Нечего и пытаться шведа перепить, если только ты сам не финн или в крайнем случае не русский.

Мастер взрывного дела Аллан Карлсон, буфетчик А Мин и бесконечно благодарная жена коммунистического вождя Цзян Цин покинули катер под покровом темноты и вскоре оказались в горах, где прежде Цзян Цин провела немало времени вместе с войсками мужа. Ее знали местные тибетские кочевники, так что у беглецов не было проблем с едой, когда запасы А Мина подошли к концу. Не так уж и странно, что тибетцы вполне дружески относились к высокопоставленной представительнице Народно-освободительной армии Китая. Все ведь знали, что как только коммунисты победят, так Тибет тут же официально признают независимым.

По мнению Цзян Цин, ей, Аллану и А Мину следовало не мешкая продвигаться на север, по широкой дуге обходя район, контролируемый Гоминьданом. Через месяц прогулки по горной местности они наконец приблизятся к Сианю, центру провинции Шэньси, и там, по мнению Цзян Цин, наверняка застанут ее мужа, если только не будут слишком тянуть.

Буфетчик А Мин был в восторге: Цзян Цин обещала, что он будет накрывать стол для самого Мао! Парень успел проникнуться идеями коммунизма, глядя, как ведут себя гоминьдановские гвардейцы, и переход на другую сторону баррикад его как нельзя устраивал — да еще и с таким повышением!

Аллан же выразил уверенность, что коммунизм преспокойно победит даже без его участия, да и вообще ему пора домой — разве Цзян Цин не согласна?

Цзян Цин была согласна, но «дом» — неужели это Швеция? Какая страшная даль! И как господин Карлсон намерен туда добираться?

Аллан отвечал, что кораблем или самолетом было бы оптимально, но, к сожалению, Мировой океан расположен немножко неудобно, так что на корабле отсюда не уплывешь, а аэродромов тут в горах он пока что ни одного не приметил.

— Так что уж придется на своих двоих, — сказал Аллан.

У старосты деревни, так гостеприимно принявшей троих беглецов, оказался брат, уж до того бывалый путешественник, что второго такого вряд ли и найдешь.

Брат этот доезжал до самого Улан-Батора на севере и Кабула на западе и даже омочил ноги в Бенгальском заливе, когда путешествовал в далекую Индию. Но теперь он был дома, в деревне, и староста позвал его и попросил нарисовать карту мира для господина Карлсона, чтобы тому найти дорогу домой в Швецию. Брат обещал это сделать и выполнил обещание уже на другой день.

Даже если ты экипирован как следует, это все равно отчаянный поступок — имея при себе только компас и самодельную карту, попытаться в одиночку пересечь Гималаи. На самом деле Аллану следовало идти вдоль северной стороны горной цепи, и тогда бы он оказался севернее Аральского и Каспийского морей, но действительность и карта не вполне совпали друг с другом. Поэтому Аллан, простившись с Цзян Цин и А Мином, начал свой пеший маршрут, пролегавший по Тибету, через Гималаи, Британскую Индию, Афганистан, далее через Иран, потом Турцию и оттуда уже в Европу.

После двух месяцев такой прогулки Аллан сообразил, что идет не по той стороне горного хребта и что наилучший способ исправить положение — это повернуть назад и начать все сначала. Еще четыре месяца спустя (уже на правильной стороне горного хребта) Аллан подумал, что путешествие слишком затягивается.

На базаре в одной горной деревушке он, поразмыслив, сторговал себе верблюда — при помощи языка жестов и доступного Аллану китайского. В конце концов Аллан и продавец верблюда сошлись в цене, но только после того, как торговцу пришлось согласиться, что его дочка в эту цену не входит.

Аллан, кстати, подумывал насчет дочки. Не в сексуальном смысле — таких порывов у него уже не было, они остались в операционной профессора Лундборга. Нет, просто ради компании. Ведь на тибетском нагорье порой бывает немножко одиноко.

Но поскольку дочка изъяснялась на монотонном тибетско-бирманском наречии, из которого Аллан не понимал ни слова, то он решил, что с той же пользой для собственного интеллекта можно беседовать и с верблюдом. К тому же не исключено, что насчет этой сделки дочка имеет вполне определенные ожидания. Во всяком случае, Аллан что-то такое улавливал в ее взгляде.

Так что Аллан провел еще два месяца в полном одиночестве, покачиваясь на верблюжьей спине, прежде чем повстречался с тремя незнакомцами, тоже на верблюдах. Аллан поздоровался с ними на всех языках, какие знал: китайском, испанском, английском и шведском. К общему счастью, один из языков — а именно английский — незнакомцы поняли.

Один из них спросил Аллана, кто он такой и куда держит путь. Аллан отвечал, что он Аллан и что направляется домой в Швецию. Незнакомец вытаращил на него глаза. Аллан что, собирается ехать на верблюде на север Европы?

— А через Эресунн на пароме, — уточнил Аллан.

Что такое Эресунн, ни один из троих не знал. Но удостоверившись, что Аллан не сторонник иранского шаха, этого англо-американского лакея, троица предложила составить шведу компанию.

Мужчины рассказали, что в свое время познакомились в Тегеранском университете, где изучали английский. В отличие от своих однокашников они выбрали этот язык вовсе не для того, чтобы стать мальчиками на побегушках у британских властей. Вместо этого они после окончания университета на два года припали к источникам коммунистического вдохновения в ближайшем окружении Мао Цзэдуна и вот теперь возвращаются домой в Иран.

— Мы марксисты, — сообщил один из троих. — Мы ведем нашу борьбу во имя мирового пролетариата, во имя него мы устроим социальную революцию в Иране и во всем мире, мы уничтожим капитализм и построим новое общество, основанное на всеобщем экономическом и социальном равенстве и реализации личных возможностей каждого индивида; от каждого по способности, каждому по потребности.

— Ух ты, — сказал Аллан. — А выпить у вас не найдется?

И нашлось! Фляжка перебралась с одной верблюжьей спины на другую, и Аллан тут же почувствовал, что теперь путешествие пойдет как надо.

За одиннадцать месяцев четверо путешественников успели спасти друг другу жизнь минимум трижды. Они все вместе пережили снежную лавину и встречу с грабителями, лютую стужу и периодически случавшийся голод. Два верблюда издохли, третьего пришлось заколоть и съесть, а четвертого подарить афганскому таможеннику, чтобы тот впустил их в страну и не арестовал.

Аллан, разумеется, не рассчитывал, что перейти через Гималаи будет легко. А уже потом подумал, что удачно все-таки прибился к этим симпатичным иранским коммунистам, потому что в одиночку не очень-то здорово преодолевать песчаные бури в ущельях, переходить разлившиеся реки и терпеть высокогорный мороз градусов под сорок. До сорока градусов дело, впрочем, не дошло. Группе пришлось разбить лагерь на высоте двух тысяч метров, чтобы переждать зиму 1946/1947 года.

Трое коммунистов пытались, разумеется, привлечь Аллана к своей борьбе, особенно когда поняли, как тот искусен в обращении с динамитом и тому подобным. Аллан отвечал, что желает им всяческого успеха, но ему пора домой в Юксхюльт. Второпях он запамятовал, что восемнадцать лет назад самолично взорвал собственный дом.

Наконец иранцы перестали его уговаривать: довольно и того, что Аллан — верный товарищ, который не станет ныть по поводу любого мало-мальского снегопада. Уважение к Аллану выросло еще больше, когда он в ожидании лучшей погоды и в отсутствие лучшего занятия рассчитал, как получить из козьего молока кое-что покрепче. Коммунисты не понимали, как это ему удалось, но градус в молоке появился, и немаленький, благодаря чему всем стало теплее, да и повеселее тоже.

Весной 1947 года путники наконец оказались по южную сторону от высочайшей горной гряды мира. Чем ближе была иранская граница, тем темпераментнее делался разговор троих коммунистов о будущем Ирана. Настал час раз и навсегда выгнать иностранцев вон из страны. Англичане много лет подряд поддерживали продажного шаха, и это было плохо. Но когда шаху наконец надоело ходить у них на поводке и он начал огрызаться, англичане его просто сняли и посадили вместо него его сына. Аллан вспомнил Сун Мэилин и ее отношение к Чан Кайши и подумал: семейные узы у них тут за границей довольно-таки странные.

Подкупить сына оказалось куда проще, чем отца, и теперь англичане и американцы целиком контролируют иранскую нефть. Но трое иранских коммунистов, вдохновленных идеями Мао Цзэдуна, положат этому конец. Загвоздка в том, что других иранских коммунистов больше тянет к сталинскому Советскому Союзу, а есть еще множество других нежелательных революционных элементов, которые ко всему этому еще и религию приплетают.

— Интересно, — сказал Аллан, покривив душой.

В ответ прозвучала длинная марксистская тирада в том духе, что тут нечто куда большее, чем просто интерес. Вся троица, если коротко, должна победить или умереть!

Уже на следующий день стало ясно, что ближе к реальности оказался второй вариант, потому что четверо приятелей, едва ступив на иранскую землю, были задержаны пограничным патрулем, как раз вышедшим на обход границы. У каждого из коммунистов на беду оказался при себе «Манифест коммунистической партии» (и к тому же на фарси), за что все трое были расстреляны на месте.

Только Аллан оказался чужд литературе, и это его спасло. К тому же вид у него был иностранный и требовал дополнительного разъяснения.

Ощущая между лопатками дуло винтовки, Аллан снял шапку и поблагодарил троих застреленных коммунистов за компанию в Гималаях. И подумал, что никогда не сможет забыть, как его новые друзья погибли у него на глазах.

Но больше скорбеть Аллану не позволили. Вместо этого его, скрутив руки за спиной, швырнули на шерстяное одеяло в кузов грузовика. Упираясь носом в одеяло, Аллан попросил по-английски отвести его в посольство Швеции в Тегеране или, в крайнем случае, американское, если шведского там нет. На что услышал грозное:

— Хафе шо!

Этих слов Аллан не знал, однако понял правильно. Если он на некоторое время закроет рот на замок, хуже не будет.

Тем временем на другой стороне земного шара, в Вашингтоне, округ Колумбия, у президента Трумэна были свои заботы. На носу выборы, и тут главное — правильно себя позиционировать. Основной стратегический вопрос — до какой степени он будет готов погладить по головке негров в южных штатах. Важен баланс: с одной стороны — действовать современно, а с другой — не давать слабины. Именно так можно сохранить популярность.

А на мировой арене приходится иметь дело со Сталиным. И тут никакие компромиссы невозможны. Кого-то Сталину, может, и удавалось иной раз обаять, но только не Гарри С. Трумэна.

Так что Китай в свете всего сказанного становится историей. Сталин накачивает Мао Цзэдуна ресурсами, а Трумэн не может постоянно делать то же самое в отношении этого дилетанта Чан Кайши. Сун Мэйлин, правда, получала до сих пор все, о чем просила, но и с этим пора заканчивать. Интересно, кстати, что сталось с Алланом Карлсоном? Парень-то он славный на самом деле.

Военных провалов у Чан Кайши делалось все больше и больше. А вспомогательный проект Сун Мэйлин окончился неудачей, в том числе и потому, что главный подрывник исчез и к тому же увел с собой жену шута горохового.

Сун Мэйлин раз за разом требовала встречи с президентом, рассчитывая удушить его своими руками за то, что тот послал с ней Аллана Карлсона, но у Трумэна никак не находилось для нее времени. Вместо этого США повернулись спиной к Гоминьдану; коррупция, гиперинфляция и голод — все играло на руку Мао Цзэдуну. В конце концов пришлось Чан Кайши, Сун Мэйлин и их подданным бежать на Тайвань.

Материковый Китай стал коммунистическим.

Глава 12

Понедельник, 9 мая 2005 года

Веселая компания, собравшаяся в Шёторпе, понимала, что пора занимать места в грузовом автобусе и отправляться в путь от греха подальше. Но еще оставалась пара срочных дел.

Прекрасная облачилась в дождевик с капюшоном и резиновые перчатки и притащила шланг, чтобы обмыть останки бандита, которого Соня только что усидела. Но прежде Прекрасная вытащила револьвер из руки мертвого и осторожно положила на террасу (где его впоследствии и забыла), дулом в сторону толстой ели, которая росла в четырех метрах от дома. Никогда ведь не знаешь, когда такая машинка сработает.

После того как Хлама очистили от продуктов Сониной жизнедеятельности, он был засунут под заднее сиденье собственного «форда-мустанга». При жизни он бы вряд ли там уместился, но теперь стал гораздо компактнее.

Затем Юлиус сел за руль в машину покойного, а Бенни — в «пассат» Прекрасной. Идея состояла в том, чтобы найти пустынное место на достаточно безопасном расстоянии от хутора, после чего облить машину бандита бензином и поджечь, в точности как поступили бы в соответствующей ситуации настоящие гангстеры. Но для этого нужны были, во-первых, канистра, а во-вторых, бензин, чтобы в нее залить. Поэтому Юлиус и Бенни остановились у заправки на улице Шёсосвэген в Браосе, и Бенни пошел туда за тем и другим, а Юлиус — за компанию и заодно купить чего-нибудь пожевать.

Новый «форд-мустанг» с V-образным восьмицилиндровым двигателем посреди Браоса — это примерно такая же сенсация, как «боинг-747» на Свеавэген в Стокгольме. Одной секунды хватило Хламову младшему братцу и его дружку из клуба «The Violence», чтобы принять решение: момент упускать нельзя. Младший братец запрыгнул в «мустанг», покуда дружок не спускал глаз с предполагаемого владельца машины, который расхаживал внутри заправки, обстоятельно выбирая сладости. Какая добыча! И какой же лох! Оставить ключ в замке зажигания!

Когда Бенни и Юлиус вышли обратно — один со свежеприобретенной канистрой, чтобы залить в нее бензин, другой с газетой под мышкой и полным ртом леденцов, — «мустанга» на месте не было.

— Разве я не тут машину ставил? — сказал Юлиус.

— Да тут ты машину ставил, — сказал Бенни.

— И что, у нас теперь будут проблемы? — спросил Юлиус.

— Проблемы будут, — сказал Бенни.

И они отправились обратно в Шёторп на неукраденном «пассате».

Пустая канистра так и осталась пустой. Но теперь это значения не имело.

«Мустанг» был черный, с двумя ярко-желтыми гоночными полосками на капоте и крыше. Суперская тачка, за нее Хламов братец и его дружки срубят нехилые бабки. И подвернулась случайно, и угнать удалось без проблем. Всего через каких-то пять минут после незапланированного похищения машина стояла под надежным присмотром у «The Violence» в гараже.

Уже на следующий день был заменен номерной знак, после чего младший братец велел одному из своих подчиненных доставить машину деловым партнерам в Ригу и оттуда вернуться паромом, уже без машины. Обычно после этого латыши с помощью фальшивых номеров и документов устраивали обратную перепродажу машины частному лицу — кому-нибудь из членов «The Violence»: раз — и краденая машина превращается в чистенькую, как стеклышко.

Но в этот раз случилась незадача: из полученной у шведов машины, стоявшей в гараже в Зипниеккалнсе — южном предместье Риги, — шла нестерпимая вонища. Начальник гаража занялся этим вопросом вплотную и обнаружил внутри машины труп под задним сиденьем. Начальник заругался так, что чертям стало тошно, потом отодрал все регистрационные номера и вообще все, что позволило бы опознать машину. После чего принялся мять и крушить некогда роскошный «мустанг», пока вид у того не сделался совсем непрезентабельный. Тогда начальник поискал как следует по закоулкам и, найдя какого-то алкаша, уговорил его за четыре бутылки отвезти машину на пункт переработки металлолома — вместе с трупом и со всем прочим.

А в Шёторпе друзья приготовились к отъезду. Все, конечно, переживали из-за кражи «мустанга» с мертвым бандитом на борту, покуда Аллан не принял решение: что было — то было, а дальше пусть будет так, как будет.

Вдобавок, полагал он, есть все основания надеяться, что автоугонщики не станут связываться с полицией. Автоугонщикам вообще свойственно держаться от полиции подальше.

Было шесть часов вечера, самое время выезжать, чтобы до сумерек добраться до шоссе, ведь автобус громоздкий, а лесные дороги узкие и извилистые.

Соня заняла место в своем мобильном стойле, все следы слоновьего пребывания были тщательно убраны — как на площадке перед домом, так и в хлеву. «Пассат», как и «мерседес» Бенни, пришлось оставить: ведь машины ни к чему незаконному отношения не имеют, да и куда их иначе девать?

И автобус тронулся в путь. Прекрасная поначалу собиралась сама его вести, она, как-никак, умеет водить автобусы. Но выяснилось, что Бенни почти автоинструктор и имеет права всех мыслимых категорий, так что лучше сесть за руль как раз ему. Незачем лишний раз нарушать закон без особой необходимости. Возле почтового ящика Бенни свернул влево, прочь от Роттне и Браоса. Если верить Прекрасной, то, покружив немного по гравийным проселкам, они выедут в Обю, а оттуда на шоссе номер 30 южнее Ламхюльта. Езды туда минимум полчаса, так почему бы не воспользоваться этим временем, чтобы обсудить один довольно существенный вопрос — куда они, вообще говоря, направляются?

А четырьмя часами раньше Шеф с нетерпением ждал единственного из своих подручных, который еще не пропал. Как только Каракас вернется, где бы его ни носило, они вместе с Шефом сейчас же отправятся на юг. Но только не на мопеде и не в клубной куртке. Теперь надо быть осторожнее. Шеф вообще что-то начал сомневаться в своей прежней стратегии с этими куртками и логотипом «Never Again» на спине. Изначально это делалось ради повышения самосознания и сплоченности коллектива, а также ради того, чтобы внушать уважение посторонним. Но, во-первых, коллектив получился меньше, чем Шеф в свое время рассчитывал; сплотить квартет из Болта, Хлама, Каракаса и самого себя он мог и без помощи курток. А во-вторых, деятельность коллектива приняла такое направление, что узнаваемые куртки стали контрпродуктивны. Когда Болту поручали мальмчёпингскую транзакцию, то тут сочеталось два момента: следовало, с одной стороны, прибыть в городок общественным транспортом в целях конспирации, а с другой — быть одетым в клубную куртку с логотипом «Never Again» на спине, чтобы показать русскому, на кого тот наезжает, если вдруг попробует наехать.

А теперь Болт свалил… или что там с ним. А надпись у него на спине фактически означает: «Если тебе что-то непонятно, позвони Шефу».

Проклятье, думал Шеф. Как только вся эта фигня закончится, куртки надо будет сжечь. Куда вот только Каракас запропастился? Пора ведь уже ехать!

Каракас объявился спустя восемь минут, оправдываясь, что был в «Севен-Элевен» и купил арбуз.

— Вкусный и прохладительный! — пояснил Каракас.

— Вкусный и прохладительный? Половина организации куда-то подевалась вместе с пятьюдесятью миллионами крон, а он, видите ли, за фруктами пошел!

— Это не фрукт, а овощ, — сказал Каракас. — Растение семейства тыквенных.

Это добило Шефа, он схватил арбуз и стукнул им по голове беднягу Каракаса так, что овощ семейства тыквенных треснул. Тут Каракас заплакал и сказал, что с него хватит. Шеф только и знает, что дерьмом его поливать, с тех пор как Болт пропал, а потом и Хлам, можно подумать, это он, Каракас, во всем виноват. Нет уж, пусть теперь Шеф сам управляется как хочет, а Каракас намерен прямо сейчас вызвать такси, поехать в Арланду и вылететь оттуда домой, к семье в… Каракас. Там к человеку хоть по имени будут обращаться!

— ÍVete a la mierda! — выкрикнул Каракас сквозь слезы и выскочил за дверь.

Шеф вздохнул. Фигня заканчиваться не собиралась. Сперва пропал Болт, и Шефу пришлось признать задним числом, что он сорвал-таки часть своего раздражения на Хламе и Каракасе. Потом пропал и Хлам, и Шефу пришлось признать задним числом, что он сорвал-таки часть своего раздражения на Каракасе. А тут пропал и Каракас — за арбузом пошел. И Шефу пришлось признать задним числом, что… что не стоило из-за этого разбивать арбуз об голову Каракаса.

И вот теперь, оставшись один в своей погоне за… н-да, он уже и не знал толком, за кем гонится. Что теперь ему — Болта искать? Мог ли Болт стащить чемодан, неужели он такой придурок? И что приключилось с Хламом?

Шеф ехал, как подобало ему по статусу, на своей «БМВ-Х5» последней модели. И большей частью гораздо быстрее дозволенного. Полицейские, следующие за ним в машине без опознавательных знаков, посчитали, сколько раз он нарушил правила по дороге в Смоланд, и спустя триста километров пришли к единому мнению: мужчина, находящийся за рулем движущейся впереди «БМВ», не получил бы назад свои права ближайшие четыреста лет, если бы только все то, что он вытворяет в транспортном потоке, дошло до суда — чего, правда, никогда не произойдет.

Тем временем полицейская машина доехала до Оседы, и тут комиссар Аронсон отпустил коллег из Стокгольма, поблагодарил за помощь и сказал, что дальше справится сам.

При помощи навигатора Шеф без проблем нашел дорогу в Шёторп. Но чем ближе был Шёторп, тем больше не терпелось Шефу. Его и без того противозаконная езда ускорилась до такой степени, что Аронсон едва успевал следом. И так-то приходилось все время держаться на некотором расстоянии, чтобы Пер-Гуннар «Шеф» Ердин не заметил машину у себя на хвосте, а теперь был риск вообще потерять «БМВ» из виду. Аронсон видел ее только на прямых участках шоссе, пока… пока она совсем не исчезла!

Куда он подевался, этот Ердин? Где-то свернул или что? Аронсон сбросил скорость, чувствуя, как пот выступает на лбу и думая о дальнейшем развитии событий без особенного энтузиазма.

Тут вроде был поворот налево — он что, туда свернул? Или поехал прямо — в это, как его… да, в Роттне. Вот теперь пошли сплошные ограничения скорости, так может, удастся догнать Ердина — именно тут и как раз поэтому? Если только Ердин не успел свернуть с дороги.

Нет, похоже, успел. Аронсон развернулся и съехал на проселок, как это, по-видимому, только что сделал и Ердин. Теперь смотреть в оба, потому что если Ердин действительно поехал по этой дороге, то пункт назначения уже близко.

Машину едва не занесло, когда Шеф резко сбросил газ со ста восьмидесяти до двадцати и вывернул на гравийную дорогу, как советовал навигатор. До цели оставалось 3,7 километра.

В двухстах метрах от шёторпского почтового ящика гравийная дорога делала последний поворот, и тут Шеф увидел заднюю часть автобуса, который только-только выполз с той самой грунтовки, на которую Шеф предполагал свернуть. Как теперь быть? Кто в этом автобусе? И кто остался в Шёторпе? Шеф решил — пусть себе автобус едет. А сам свернул на лесную грунтовую дорожку, которая вывела его на площадку перед домом, хлевом и лодочным сараем, знававшим лучшие времена.

Но там не оказалось ни Хлама, ни Болта. Ни старикашки. Ни рыжей старухи. И уж явно никакого серого чемодана на колесах.

Шеф пожертвовал еще несколькими минутами, чтобы оглядеть место. Определенно никого, зато позади хлева обнаружились две машины: красный «фольксваген-пассат» и серебристый «мерседес».

— Место то самое, это факт, — сказал Шеф сам себе. — Вот только я на пару минут опоздал.

Надо нагнать автобус. Ничего страшного, какие-то три-четыре минуты отрыва, к тому же на извилистой гравийной дороге.

Шеф вбил в навигатор соответствующую команду, и «БМВ» устремился обратно к дороге. Там, возле почтового ящика, Шеф свернул налево, как прежде автобус, выжал газ и умчался в облаке пыли. И то, что навстречу ему попался синий «вольво», не заинтересовало Шефа ни в малейшей степени.

Комиссар Аронсон поначалу даже обрадовался, что Ердин снова появился в поле его зрения, но при мысли о скорости, которую Ердин развил на своей полноприводной дьявольской машине, резко расхотел с ним контактировать. Задержать Ердина все равно не выйдет. Лучше вместо этого поглядеть на то место, как его… Шёторп, точно… Ердин там побывал и вернулся… а хозяйка — Гунилла Бьёрклунд, судя по почтовому ящику.

— Не удивлюсь, Гунилла, если ты рыжая, — сказал комиссар Аронсон.

И вот «вольво» комиссара Аронсона выехал на ту самую площадку перед домом, куда девятью часами ранее въехал «форд-мустанг» Хенрика Хлама Хюльтэна, а какие-то несколько минут назад — «БМВ» Пера-Гуннара «Шефа» Ердина.

Комиссар Аронсон констатировал, как только что сделал и Шеф, что Шёторп пуст. Однако комиссар потратил значительно больше времени на поиски недостающих звеньев головоломки. Одно звено обнаружилось в виде сегодняшних вечерних газет на кухне и почти свежих овощей в холодильнике. Другим, разумеется, оказались «мерседес» и «пассат» позади хлева. «Мерседес» говорил сам за себя, а «пассат», надо думать, принадлежит Гунилле Бьёрклунд.

Комиссара ожидали и еще две крайне интересные находки. Первая — револьвер, лежащий на террасе. Что он там делает? И чьи отпечатки предположительно несет на себе? Аронсон подумал на Хлама Хюльтэна, пока аккуратно засовывал револьвер в пластиковый пакет. Вторая находка ожидала Аронсона в почтовом ящике на обратном пути. Среди прочей пришедшей в тот день почты оказалось письмо от Государственной дорожной службы, подтверждающее регистрацию желтого автобуса «Скания-К113», модель 1992 года.

— Так вы, получается, уехали отсюда на автобусе? — спросил комиссар сам себя.

Желтый грузовой автобус неторопливо катил вперед. Догнать его на «БМВ» ничего не стоило. Но на такой узкой дороге у Шефа не было другой возможности, кроме как по-прежнему следовать в кильватере и раздумывать, кто может находиться внутри автобуса и нет ли там часом серого чемодана на колесах.

В блаженном неведении об опасности, следующей за ними в пяти метрах, друзья в автобусе обсуждали сложившуюся ситуацию и скоро сошлись на том, что спокойнее было бы где-нибудь затаиться на несколько недель. Они ведь рассчитывали в этом смысле на Шёторп, но все планы поломал внезапный визит незваного гостя, на которого, в свою очередь, совершила мягкую посадку Соня.

А теперь дело осложнялось тем, что у Аллана, Бенни, Юлиуса и Прекрасной было не густо с родней и приятелями, к которым можно вот так нагрянуть на желтом грузовом автобусе с упомянутыми людьми и животными на борту.

Аллан оправдывался тем, что ему сто лет и все его приятели уже покинули этот мир довольно давно и по разным причинам — впрочем они все равно вряд ли дотянули бы до сегодняшнего дня. Мало кому дано пережить все передряги, что случились за этот век.

Юлиус сказал, что его специальность — неприятели, а не приятели. Правда, с Алланом, Бенни и Прекрасной он бы с удовольствием дружил и дальше, но в данных обстоятельствах речь не совсем об этом.

Прекрасная призналась, что год после развода никого в упор не видела, а потом тайком приютила слониху, что тоже не добавило оснований тесно общаться с ближними. Соответственно и просить о помощи тоже некого.

Оставался Бенни, у которого имелся брат. Злейший брат на всем белом свете.

Юлиус поинтересовался, нельзя ли подкупить брата, и тут Бенни просиял. У них ведь куча миллионов в чемодане! Подкупить, разумеется, не выйдет, гордости у Буссе еще больше, чем жадности. Но это уже семантический аспект. Бенни придумал, что делать. Он попросит разрешения возместить все за те годы по справедливости.

Тут Бенни позвонил брату — и еще не успел представиться, как был проинформирован, что у Буссе есть заряженный дробовик, так что если братец желает получить заряд дроби в задницу, то добро пожаловать.

Бенни отвечал, что совершенно не жаждет такого угощения, он с друзьями вообще мог бы объехать брата десятой дорогой, если бы не стремился урегулировать с ним некоторые финансовые вопросы. Ведь между братьями остались кое-какие расхождения касательно наследства дядюшки Фрассе.

Буссе отвечал, что нечего брату так мудрено выражаться. И спросил напрямик:

— Сколько у тебя сейчас при себе?

— Что скажешь насчет трех миллионов? — сказал Бенни.

Буссе умолк, обдумывая ситуацию. Он знал, что Бенни не станет звонить, чтобы просто подшутить над ним. У братца бабки завелись! Три миллиона! Это же рехнуться! Но… денег много не бывает.

— Четырех? — попытал счастья Буссе.

Но поскольку Бенни уже раз и навсегда решил, что старшему брату не дозволено им помыкать, то сказал так:

— Мы можем, конечно, и в гостинице остановиться, чтобы не причинять тебе беспокойства.

На что Буссе отвечал, что младший брат никогда в жизни не причинял ему никакого беспокойства. Бенни и его друзья будут желанными гостями, а если Бенни к тому же хочет уладить старую распрю с помощью трех миллионов — или трех с половиной, если на то будет его добрая воля, — то это зачтется ему только в плюс.

Бенни получил все инструкции, как найти дом брата, и полагал, что вся компания через несколько часов уже будет на месте.

Все, похоже, уладилось наилучшим образом. И к тому же дорога пошла теперь широкая и прямая.

Как раз такая, как Шефу и было нужно. Он уже десять минут сидел на хвосте у автобуса, когда «БМВ» сообщил ему, что надо бы добавить горючего. Шеф не заправлялся от самого Стокгольма — да и когда бы он, спрашивается, успел?

Вот был бы кошмар, кончись бензин там, посреди леса, — ничего другого не осталось бы, как смотреть вслед удаляющемуся автобусу, увозящему, возможно, и Болта, и Хлама, и чемодан, и кого и что он там еще везет на самом деле.

Поэтому Шеф действовал решительно, как и подобает главе криминального стокгольмского клуба. Он выжал газ, обогнал желтый автобус, проехал еще каких-то сто пятьдесят метров, а потом резко затормозил — так, что «БМВ» развернуло поперек дороги. Затем вынул револьвер из бардачка и приготовился к захвату только что подрезанного им транспортного средства.

Шеф был более склонен к логике, чем его уже покойные или эмигрировавшие ассистенты. Идею остановить автобус, встав поперек гравийной дороги, подсказал пустеющий бензобак, но Шеф сделал вдобавок совершенно корректное допущение, что водитель автобуса в такой ситуации наверняка предпочтет затормозить. Шеф исходил из того, что люди обычно не слишком стремятся таранить встречные машины, рискуя жизнью и здоровьем обеих вовлеченных сторон. И в самом деле — Бенни нажал на тормоз. Так что мысль Шефа была правильной.

Но продуманной не до конца. Ему не следовало исключать из своих расчетов допущения, что груз автобуса включает слона весом несколько тонн, и задаться вопросом, как это повлияет на длину тормозного пути, в том числе и с учетом свойств дорожного покрытия — гравия, а не асфальта.

Бенни в самом деле сделал все, что мог, чтобы избежать столкновения, но скорость все еще оставалась на уровне пятидесяти километров в час, когда автобус весом пятнадцать тонн, со слоном и всем прочим на борту, ударился о легковую машину, стоящую у него на пути, отчего та отлетела, как пустая рукавица, на три метра вверх и на двадцать метров в сторону, после чего жестко приземлилась, ударившись о восьмидесятилетнюю ель.

— А это накрылся номер третий, — догадался Юлиус.

Все двуногие пассажиры автобуса выскочили наружу (причем одним это удалось быстрее, чем другим) и бросились к искореженной «БМВ».

Там, склонясь на руль, предположительно мертвый, сидел незнакомый приятелям мужчина, по-прежнему сжимая в руке револьвер, такой же, как тот, которым им сегодня несколько раньше уже угрожал бандит номер два.

— Три-ноль, — сказал Юлиус. — Интересно, закончатся они когда-нибудь или нет?

Бенни не одобрил небрежного тона, взятого Юлиусом. Вполне хватило бы отправлять на тот свет по одному бандиту в день, а за сегодня они уже двоих ухайдакали, а еще шести вечера нет. Как бы им сегодня не утроить норматив, если так пойдет.

Аллан предложил припрятать где-нибудь покойника номер три — ничего хорошего, когда ты слишком крепко ассоциируешься с тем, кого укокошил, если только ты не хочешь сам заявить, что ты его укокошил, а хотеть этого, полагал Аллан, у приятелей оснований нет.

Тут Прекрасная принялась костерить покойника, склонившегося на руль, в том смысле, что нельзя же быть таким адским дебилом и ставить свою машину поперек дороги. Покойник в ответ слабо захрипел и шевельнул ногой.

Комиссару Аронсону ничего не оставалось, как продолжить поездку в том же направлении, куда уехал Шеф-Ердин каких-то полчаса назад. Он, разумеется, даже не рассчитывал догнать лидера «Never Again» — но вдруг по дороге найдется что-нибудь интересное? Кстати, ведь и Векшё вроде бы недалеко, а комиссару надо будет остановиться в какой-нибудь гостинице, чтобы обдумать положение и поспать хоть несколько часов.

Проехав некоторое расстояние по дороге, Аронсон обнаружил останки новой «БМВ-Х5», плотно влипшей в еловый ствол. Не удивительно, что машина вылетела с дороги, подумал поначалу Аронсон, памятуя о скорости, на какой Ердин покинул Шёторп. Но при ближайшем рассмотрении картина его все-таки удивила.

Во-первых, в машине никого не оказалось. Водительское сиденье все в крови — а самого водителя нет.

Во-вторых, правый борт машины был неестественным образом смят, там и сям виднелись следы желтой краски. Видимо, в машину на полной скорости врезалось что-то желтое и большое.

— Например, желтый автобус «Скания-K113», модель 1992 года, — пробормотал комиссар Аронсон.

Данное умозаключение с самого начала не требовало особой проницательности, а уж когда на правой задней двери «БМВ» обнаружился вдавленный в нее передний номерной знак желтой «Скании», все стало на свои места. Аронсону оставалось только сравнить цифры и буквы с теми, что указывались в свидетельстве о регистрации, выданном Государственной дорожной службой, чтобы больше не сомневаться.

Комиссар Аронсон по-прежнему не мог понять, что происходит. Но одна вещь становилась ему все яснее: столетний Аллан со товарищи — мастера отправлять людей на тот свет, не оставляя трупов.

Глава 13

1947–1948 годы

Аллану определенно случалось ночевать поудобнее, чем лежа на животе в кузове грузовика, направляющегося в Тегеран.

К тому же было холодно, а особым образом переработанного козьего молока под рукой не имелось. Да и руки, кстати говоря, по-прежнему оставались связанными за спиной.

Не удивительно, что Аллан обрадовался, когда путешествие подошло к концу. Был уже вечер, когда грузовик остановился у главного входа в большое коричневое здание в центре столицы.

Двое солдат помогли друг другу поставить иностранца на ноги и слегка отряхнуть. Затем развязали Аллану руки и вновь приставили винтовки к его спине. Владей Аллан фарси, он сумел бы прочесть, что написано на золотистой латунной табличке у двери, возле которой они остановились. Но фарси Аллан не владел. Да это и не так важно. Важнее было то, что ему, возможно, предложат завтрак. Или обед. А лучше то и другое вместе.

Зато солдаты, наоборот, прекрасно знали, куда они доставили возможного коммуниста. И, толкнув Аллана в дверь, один из них попрощался с ним и ухмыльнулся, пожелав по-английски:

— Good luck!

Аллан искренне поблагодарил за пожелание удачи, хоть и издевательское, и подумал, что он в любом случае попытается как-нибудь вмешаться в дальнейший ход событий.

Офицер, командовавший группой, которая задержала Аллана, передал его, как положено, с рук на руки другому офицеру внутри здания. После того как арестованного соответствующим образом зарегистрировали, он был препровожден по ближайшему коридору в камеру предварительного заключения.

Камера была поистине отель «Шангри-Ла» по сравнению со всем тем, к чему Аллан привык за последнее время. Четыре койки в ряд, на каждой пара одеял, электрическая лампочка под потолком, в одном конце — раковина и кран, откуда непрерывно капала вода, а в другом — большой ночной горшок с крышкой. К тому же Аллан получил приличную тарелку каши и целый литр воды, чтобы утолить голод и жажду.

Три койки были не заняты, но на четвертой лежал мужчина, сцепив пальцы и закрыв глаза. Когда Аллана впустили в помещение, мужчина пробудился от своей дремы и встал. Он был высокий и тощий, в глаза бросался белый пасторский воротник на темном фоне остальной одежды. Аллан протянул ему руку, чтобы представиться, и с сожалением сообщил, что не знает местного языка, — но возможно, господин пастор понимает немножко по-английски? Мужчина в черном подтвердил, что это в самом деле так, поскольку он родился, вырос и получил образование в Оксфорде. И назвался Кевином Фергюсоном, англиканским пастором, который уже двенадцать лет находится в Иране и уловляет заблудшие души, дабы обратить их к истинной вере. Как, кстати, у господина Карлсона с религией?

Аллан отвечал, что хотя в физическом смысле представляет себе собственное местоположение довольно смутно, но душой покамест вроде не заблудился. А что касается веры, то Аллан всегда рассуждал так: уж коли ты наверняка не знаешь, то и гадать незачем.

Тут Аллан, заметив, что пастор Фергюсон уже замер на старте, поспешил добавить, что убедительно просит господина пастора уважать глубокое нежелание Аллана стать как англиканином, так и кем-либо еще из той же серии.

Но пастор Фергюсон оказался не из тех, кто с ходу понимает слово «нет». И теперь тоже усомнился: может, Аллану не стоит отвергать с порога того единственного, кто, помимо Господа, мог бы вызволить Аллана из ситуации, в которой тот оказался?

В общем, возможен компромисс. Господину Карлсону в любом случае вряд ли повредит немного просветиться насчет Триединства Бога. Это учение, кстати говоря, является первой из 39 статей англиканского вероисповедания.

Аллан ответил, что пастор даже не представляет себе, до чего как раз это самое триединство Аллану неинтересно.

— Из всех единств, какие есть на этом свете, именно триединством я интересуюсь меньше всего, — сказал Аллан.

На взгляд пастора Фергюсона, это было настолько неумно, что он даже пообещал больше не приставать к господину Карлсону на тему религии, «хотя Господь, надо думать, неспроста поместил нас в одну камеру».

Вместо этого пастор стал разъяснять Аллану их ситуацию.

— Она, похоже, неважная, — сказал пастор Фергюсон. — Очень может быть, что мы с вами довольно скоро встретимся с Создателем, и если бы я только что не дал обещания, то добавил бы, что теперь самое время вам, господин Карлсон, принять истинную веру.

Аллан сурово глянул на пастора, но ничего не ответил, после чего тот сообщил, что теперь они оба находятся в камере предварительного заключения Национальной организации сведений и безопасности, или, проще говоря, службы госбезопасности.

Возможно, господину Карлсону покажется, что это звучит успокаивающе, но правда состоит в том, что служба безопасности заботится исключительно о безопасности шаха и существует фактически для того, чтобы держать иранский народ в должном страхе и почтении, а также чтобы по мере возможности охотиться на социалистов, коммунистов, исламистов и прочих непопулярных элементов.

— Вроде англиканских пасторов? — заинтересовался Аллан.

Пастор Фергюсон отвечал, что англиканским пасторам нечего опасаться, поскольку в Иране существует свобода вероисповедания. Но данный конкретный англиканский пастор, по его же собственному признанию, зашел слишком далеко.

— Для любого, кто угодит в когти госбезопасности, прогноз неблагоприятный, а в моем случае, боюсь, эта станция конечная, — сказал пастор Фергюсон и пригорюнился.

Тут Аллану стало жалко нового товарища по камере, хоть тот и священник. И он сказал в утешение, что они оба как-нибудь выберутся отсюда, но только всему свое время. Сперва хотелось бы узнать, из-за чего, собственно, пастор попал в такой переплет.

Пастор Кевин Фергюсон всхлипнул, но взял себя в руки. Не то чтобы он боялся смерти, объяснил он, просто ему кажется, что он смог бы еще много чего исправить тут, на земле. Пастор, как и всегда, предает свою жизнь в руки Господа, но если бы господин Карлсон, покуда Господь определяется с решением, смог бы придумать какой-нибудь выход для себя и для пастора, то Господь, по мнению пастора, не стал бы особо возражать.

И пастор начал свой рассказ. Господь обратился к нему во сне, едва пастор сдал выпускные экзамены.

«Ступай в мир и проповедуй», — рек Господь, но этим Он и ограничился, так что пастору самому предстояло решать, куда именно ему надлежало отправиться.

От одного своего английского друга-епископа он услыхал про Иран — страну, где крайне злоупотребляют царящей там свободой вероисповедания. К примеру, количество англикан там столь ничтожно, что не поддается измерению, в то время как шииты, сунниты, иудеи и приверженцы всяческих шарлатанских религий просто кишмя кишат. Если там и есть христиане, то армяне или ассирийцы, а всякому ведь ясно, что армяне и ассирийцы понимают христианство шиворот-навыворот.

Аллан сказал, что раньше этого не знал, но теперь будет знать, за что огромное спасибо.

Пастор продолжил свой рассказ.

Иран и Великобритания были тогда на дружеской ноге, и благодаря связям одного из высокопоставленных церковных деятелей пастору удалось добраться до Ирана британским дипломатическим самолетом.

Это случилось больше десяти лет назад, году так в 1935-м. С тех пор пастор атаковал одну религию за другой, все дальше и дальше от столицы. Первоначальной его мишенью стали разнообразные религиозные церемонии. Он пробирался в мечети, синагоги и прочие храмы, где, выждав удобный момент, прерывал проходящий там обряд и с помощью переводчика возглашал истинное учение.

Аллан похвалил своего сокамерника, сказав, что пастор, несомненно, очень храбрый человек. Вопрос только, разумный ли — ведь такие вещи, наверное, редко заканчивались хорошо?

Пастор Фергюсон признал, что они ни единого раза хорошо не кончились. Ему никогда не удавалось договорить до конца: его и переводчика обычно сразу вышвыривали вон, а нередко обоим еще и тумаков перепадало. Но ничто не смогло остановить пастора в его борьбе. Он знал, что заронил семечко англиканской веры в душу каждого им встреченного.

В конце концов пастор стяжал такую славу, что найти переводчика стало сложно. До сих пор ни один из переводчиков не участвовал в таких мероприятиях больше одного раза, а со временем они, естественно, еще и стали друг дружке сплетничать.

Тогда пастор взял паузу и принялся спешно учить фарси. Одновременно он прикидывал, как ему усовершенствовать собственную тактику, и в один прекрасный день ощутил, что достаточно овладел языком, чтобы осуществить свой новый план.

Вместо храмов и обрядов он выбрал своей мишенью базары, где, как он знал, носители ложных учений бывают представлены довольно широко, — там он вставал на прихваченный с собой деревянный ящик и требовал внимания.

Такой метод приносил ему, безусловно, куда меньше тумаков, чем в прежние годы, однако количество спасенных душ все равно было далеко не таким, на какое пастор Фергюсон рассчитывал.

Аллан спросил, много ли у пастора Фергюсона стало новообращенных, и услышал в ответ, что это как посмотреть. С одной стороны, пастор Фергюсон точно обратил в англиканство по одному представителю каждой побежденной им религии — всего, стало быть, восьмерых. С другой же стороны, ему лишь несколько месяцев назад пришло в голову, что все восьмеро, возможно, на самом деле осведомители, подосланные для слежки за миссионерствующим пастором.

— Стало быть, от нуля до восьми, — сказал Аллан.

— Пожалуй, к нулю ближе, чем к восьми, — ответствовал пастор Фергюсон.

— За двенадцать лет, — сказал Аллан.

Пастор признался, что это тяжело — осознавать, что скромный результат на самом деле еще скромнее. И он уже понял, что, продолжая в том же духе, никогда не преуспеет в этой стране, поскольку, как бы иранцы ни хотели сменить вероисповедание, они на это не осмелятся. Ведь служба безопасности вездесуща, а смена религии означает, что в секретных архивах наверняка появится досье с твоим именем. А от досье в архивах до бесследного исчезновения самого человека шагов обычно не слишком много.

Аллан заметил, что, вообще говоря, возможно, попадаются еще и такие иранцы, которые, несмотря ни на пастора Фергюсона, ни на госбезопасность, вполне довольны той религией, какая у них уже есть, — пастору так не кажется?

Пастор Фергюсон отвечал, что ему редко приводилось слышать более невежественные речи, но он не имеет возможности выступить с ответным словом, поскольку господин Карлсон категорически запретил ему любые англиканские наставления. Поэтому, может быть, господин Карлсон все-таки дослушает рассказ пастора до конца, не перебивая без особой необходимости?

Продолжение состояло в том, что пастор Фергюсон, осознавший, каким способом служба безопасности смогла проникнуть в его миссию, начал рассуждать по-новому — он начал рассуждать масштабно.

Итак, он избавился от своих восьми учеников, предположительных осведомителей, после чего вступил в контакт с коммунистическим подпольем, чтобы условиться о встрече. Представившись британским сторонником Истинного учения, он сказал, что им нужно увидеться, чтобы поговорить о будущем.

На то, чтобы организовать эту встречу, понадобилось некоторое время, но в конце концов его приняли пятеро мужчин из коммунистического руководства провинции Резави-Хорасан. Пастор Фергюсон предпочел бы, конечно, встретиться с тегеранскими коммунистами, поскольку именно они, как ему представлялось, все решают, но и такая встреча тоже пойдет на пользу. Или не пойдет.

Пастор Фергюсон вкратце изложил коммунистам свою идею, состоявшую в том, что англиканство должно стать в Иране государственной религией, как только коммунисты победят. Если коммунисты пойдут на это, то пастор Фергюсон согласен занять должность министра по делам религии и следить, чтобы в стране с самого начала не было перебоя с Библиями. А строить церкви — это уже потом, для начала можно будет использовать закрытые мечети и синагоги. Кстати, как на взгляд господ коммунистов — скоро ли произойдет коммунистическая революция?

Коммунисты, однако, проявили гораздо меньше энтузиазма и даже интереса, чем рассчитывал пастор Фергюсон. Более того, до сведения пастора Фергюсона довели, что когда придет срок, то, помимо коммунистического учения, никакого иного не будет — англиканского в том числе. После чего пастору выдали по первое число — он морочил им голову своими лживыми обещаниями, чтобы добиться этой встречи, но более пустой траты времени коммунисты не припомнят.

Затем была проголосована резолюция, что пастора Фергюсона следует угостить тумаками, прежде чем посадить на поезд и отправить обратно в Тегеран (трое за, двое против), и что для здоровья пастора будет много лучше, если он не станет утруждать себя попытками сюда вернуться (единогласно).

Аллан, усмехнувшись, заметил, что ни в коей мере не стал бы исключать вероятность, с позволения господина пастора Фергюсона, что пастор не в своем уме. Пытаться договориться с коммунистами по религиозному вопросу — дело ведь совершенно безнадежное, разве пастор не понимает?

Пастор отвечал, что язычникам вроде господина Карлсона лучше бы даже не пытаться судить, что разумно, а что нет. Поскольку в его случае шансы рассудить правильно навряд ли уж так велики.

— Но представляете, господин Карлсон, представляете, если бы мы договорились? Представляете — телеграмма архиепископу Кентерберийскому о том, что одним махом появилось пятьдесят миллионов новых англикан!

Аллан признал, что грань между безумием и гениальностью настолько тонка, что в данном случае он может и в самом деле не отличить одно от другого, но от своих подозрений пока что не отказывается.

Как бы то ни было, а тайная полиция шаха, как выяснилось, проведала о резави-хорасанских коммунистах, и не успел пастор Фергюсон сойти с поезда, как был схвачен и доставлен на допрос.

— И тогда я признался во всем и даже больше, — сказал пастор Фергюсон, — поскольку мое тщедушное тело не создано для того, чтобы терпеть пытки. Тумаки одно дело, а пытки — совсем другое.

В результате этого немедленного и даже избыточного признания пастора Фергюсона отправили в нынешнюю камеру и оставили там на две недели в покое, поскольку глава ведомства — вице-премьер-министр — находился в командировке в Лондоне.

— Вице-премьер-министр? — переспросил Аллан.

— Да, он же главный убийца, — сказал Кевин Фергюсон.

Про иранскую службу безопасности говорили, что нет на свете организации более централизованной. Для того чтобы вселять страх в местное население или истреблять коммунистов, социалистов или исламистов, благословения самого ее главы, разумеется, не требовалось. Но касательно всего, что хоть немного выходило за обычные рамки, решения принимал только он лично. Шах присвоил ему титул вице-премьер-министра, но по сути глава службы безопасности — это убийца, сообщил пастор Фергюсон.

— Причем надзиратель говорит, что «вице» произносить не стоит, если, на беду, приведется с ним встретиться лично, — чего в моем и вашем случае, видимо, не миновать.

Наверное, пастор успел пообщаться с коммунистическим подпольем несколько больше, чем рассказывает, подумал Аллан, поскольку Фергюсон продолжал:

— С самого окончания Второй мировой здесь уже присутствовало американское ЦРУ, это оно создало тайную полицию шаха.

— ЦРУ? — переспросил Аллан.

— Ну да, теперь они так называются. Бывшее УСС, но занимаются все теми же грязными делами. Это они научили иранскую госбезопасность своим штучкам и всяческим пыткам. Как только устроен этот человек, что позволяет ЦРУ вот так уничтожать мир!

— Это вы про американского президента?

— Гарри С. Трумэн будет гореть в аду, истинно говорю вам, — сказал пастор Фергюсон.

— Да что вы! — удивился Аллан.

В центре Тегерана, в камере следственного изолятора службы государственной безопасности дни сменялись днями.

Аллан поведал пастору Фергюсону историю своей жизни, не опуская ничего. После этого пастор умолк и перестал с Алланом разговаривать, поняв, какие отношения связывают его соседа по камере с американским президентом и — что гораздо хуже! — со сброшенными на Японию бомбами.

Вместо этого пастор обратился к Богу, испрашивая совета. В самом ли деле Господь послал господина Карлсона ему, пастору, в помощь или за всем этим, наоборот, стоит сам Сатана?

Но Бог ответствовал молчанием, как поступал нередко, и такой ответ пастор Фергюсон всегда понимал как призыв думать самому. Вообще-то попытки пастора обойтись собственным умом не всегда хорошо кончались, но это еще не повод сдаваться.

Взвесив в течение двух дней все «за» и «против», пастор Фергюсон пришел к выводу: с язычником на соседней койке следует покамест заключить перемирие. И сообщил Аллану, что намерен снова начать разговаривать с господином Карлсоном.

Аллан признал, что хотя с молчащим пастором ему было, конечно, куда лучше и спокойнее, но в перспективе все-таки предпочтительнее, когда человек отвечает, если к нему обращаются.

— Кроме того, надо все-таки попытаться выбраться отсюда, причем желательно до того, как этот главный убийца вернется из Лондона. Так что не дело нам сидеть по своим углам и дуться друг на друга, — как считает господин пастор?

Ну да, пастор Фергюсон поддерживал такой подход. Когда главный убийца снова будет на месте, их ожидает краткий допрос, после которого люди, как правило, исчезают. Так, по крайней мере, слышал пастор Фергюсон.

Камера предварительного заключения не была, разумеется, настоящей тюрьмой со всеми ее атрибутами, включая двойные засовы на всех дверях. Иногда охранники даже вообще забывали запереть двери как следует. Однако на входе и выходе из здания всегда стоят не меньше четырех человек охраны, и эти не станут хлопать глазами, если вдруг Аллан и пастор попытаются прошмыгнуть мимо.

Может, попробовать бунт устроить? — размышлял Аллан. А потом смыться в общей суматохе. Такой вариант стоит обдумать.

И, чтобы поразмыслить спокойно, Аллан дал пастору задание выяснить у охраны, сколько у них осталось времени. Точнее говоря — когда возвращается главный убийца.

Когда уже будет слишком поздно?

Пастор обещал разузнать, как только представится такой шанс. Может, прямо сейчас, потому что за дверью лязгнуло. Самый молодой и любезный из охранников заглянул в камеру и с сочувственным видом сообщил:

— Премьер-министр уже вернулся из Англии, так что пора и на допрос. Кто из вас пойдет первым?

Глава Национальной организации сведений и безопасности сидел в своем тегеранском кабинете и пребывал в самом дурном настроении.

Он только что съездил в Лондон, где англичане его отчитали. Его, премьер-министра (практически), главу службы безопасности, одного из столпов иранского общества, отчитали англичане!

Шах только и думает, как бы угодить этим снобам. Нефть целиком у них в руках, а сам он зачищает страну от всех, кого такой порядок не устраивает. А это дело непростое, потому что много ли народу довольно шахом? Исламисты недовольны, коммунисты недовольны, и уж точно недовольны местные рабочие-нефтяники, которые буквально надрываются ради заработка, соответствующего одному британскому фунту в неделю.

И за это за все получить выволочку вместо похвалы!

Глава иранской тайной полиции сознавал, что допустил промах, когда некоторое время назад малость перестарался с одним задержанным провокатором неясного происхождения. Провокатор говорить отказывался, только требовал немедленно его отпустить: дескать, единственная его вина в том, что он настаивал — в очереди в мясную лавку должны стоять все, включая сотрудников службы безопасности. Сообщив это, провокатор скрестил руки на груди и отвечал молчанием на все вопросы касательно того, кто он такой. Вид провокатора главе госбеза не понравился (как явно провокационный), и он взял и применил к нему пару новейших пыток из арсенала ЦРУ (глава вообще преклонялся перед американскими изобретениями). И только тут выяснилось, что провокатор — ассистент британского посольства: ситуация пренеприятная. Вышли из нее так: сперва к ассистенту проявили максимум любезности, потом отпустили, но устроили так, чтобы его тут же хорошенько переехал грузовик и немедля скрылся с места происшествия. Вот так предотвращают дипломатические скандалы, подумал тогда начальник тайной полиции, очень довольный собой.

Но англичане собрали все, что осталось от ассистента, и послали в Лондон, где труп изучили под лупой. После чего главу службы безопасности вызвали в Лондон и потребовали разъяснений относительно ассистента посольства в Тегеране, который сперва бесследно исчез, а через три дня появился на улице перед главным зданием службы безопасности, где настолько неудачно попал под грузовик, что лишь с большим трудом удалось обнаружить следы пыток, которым ассистент был перед этим подвергнут.

Начальник тайной полиции сперва уверял, что не имеет об этом ни малейшего понятия, — ведь именно так устроена дипломатическая игра. Да только ассистент, как назло, оказался сыном какого-то лорда, а лорд, в свою очередь, — приятелем недавно отошедшего от дел премьер-министра Уинстона Черчилля, так что в этот раз англичане не могли не выразить своей обеспокоенности.

Так что теперь за обеспечение безопасности предстоящего всего через пару недель визита упомянутого Черчилля в Тегеран будет отвечать не Национальная организация сведений и безопасности, как предполагалось, а эти неумехи из личной гвардии шаха. Что, разумеется, совершенно вне их компетенции. Это означало серьезный удар по руководителю тайной полиции. И одновременно — отдаление его от шаха, причем способом, который приятным никак не назовешь.

Чтобы развеять свои горькие мысли, начальник велел привести первого из двух врагов общества, что наверняка ждут не дождутся в предвариловке. Надо будет коротенько допросить его, потом быстро и без шума казнить с последующей традиционной кремацией трупа. Потом обед, а другим врагом можно заняться во второй половине дня.

Аллан Карлсон вызвался идти первым. Глава службы безопасности встретил его в дверях кабинета, взял под руку, пригласил господина Карлсона присаживаться и предложил чашечку кофе — а может, и сигарету?

Аллан, пожалуй, ни разу в жизни не встречался с главными убийцами, однако представлял их себе гораздо менее обходительными людьми, чем этот главный убийца. И с благодарностью принял кофе — но желательно без сигареты, с позволения господина премьер-министра.

Начальник службы безопасности имел обыкновение начинать допрос крайне учтиво. Мало ли что ты намерен отправить человека к праотцам — это еще не повод вести себя как вахлак. К тому же начальнику было забавно наблюдать, как в глазах у жертвы постепенно начинает теплиться огонек надежды. Люди вообще так наивны.

Впрочем, эта жертва пока что даже напуганной не выглядела. И обратилась к главе госбезопасности в точности так, как тому бы хотелось. Любопытное начало, хорошее.

На допросе Аллан, за отсутствием заранее разработанной стратегии выживания, изложил избранные моменты из самой недавней части своей истории: а именно — он специалист-подрывник, отправленный президентом Гарри С. Трумэном в Китай на невыполнимое задание — бороться с коммунистами, оттуда он отправился в долгий пеший путь в Швецию и теперь сожалеет, что из-за того, что Иран как раз оказался у него на пути, пришлось ступить на территорию этой страны, не имея соответствующей визы, — но он готов тут же уехать отсюда, если господин премьер-министр позволит ему это сделать.

Начальник службы безопасности задал ряд встречных вопросов, в частности — почему Аллан Карлсон на момент задержания находился в компании иранских коммунистов. Аллан честно отвечал, что он и коммунисты встретились совершенно случайно и тут же договорились вместе перейти Гималайские горы. И добавил, что если бы господин премьер-министр сам затеял подобную прогулку, то, верно, не стал бы слишком привередничать, выбирая попутчиков, потому что горы там правда ужас какие высокие.

Начальник службы безопасности не планировал пешего перехода через Гималаи, как и не собирался отпускать на свободу сидящего перед ним человека. Но у него родилась мысль: а не попытаться ли использовать этого эксперта-подрывника с международным опытом, прежде чем пустить в расход?

И с плохо скрываемой заинтересованностью в голосе глава госбезопасности спросил: а какой, собственно, у господина Карлсона имеется опыт в деле отправки известных и хорошо охраняемых персон на тот свет?

Аллан в жизни не занимался такими вещами — чтобы специально, с умыслом сидеть и планировать, как подорвать живого человека, точно это какой-нибудь мост. И желания заняться этим делом тоже никогда не испытывал. Но теперь стоило поразмыслить. Кажется, он что-то задумал, этот главный убийца, что сидит напротив и курит сигарету за сигаретой.

Аллан пораскинул мозгами, порылся в памяти и второпях не нашел ничего лучше чем:

— Глен Миллер.

— Глен Миллер? — повторил глава службы безопасности.

Аллану помнил, в каком шоке все были пару лет назад в Лос-Аламосе, штат Нью-Мексико, когда пропал Глен Миллер, легенда джаза: его американский военный самолет попросту исчез у берегов Англии.

— Именно, — подтвердил Аллан, подпустив в голос таинственности. — Согласно приказу все должно было выглядеть как обычная авиакатастрофа, и мне это удалось. Я устроил, чтобы оба мотора взорвались, и он потерпел крушение примерно над серединой Ла-Манша. С тех пор его никто не видел. Судьба, достойная нацистского перебежчика, если господину премьер-министру интересно знать мое мнение.

— Гленн Миллер был нацистом? — удивился глава службы безопасности.

Аллан кивнул утвердительно (и мысленно попросил прощения у всех живых родственников Глена Миллера). Глава службы безопасности, со своей стороны, никак не мог прийти в себя от новости, что его джазовый кумир оказался пособником Гитлера.

Тут Аллан решил, что пора перехватывать инициативу, пока главный убийца не успел задать массу встречных вопросов насчет этой истории с Гленном Миллером.

— Если господин премьер-министр пожелает, то я готов максимально незаметно устранить кого угодно в обмен на то, что после этого мы с вами расстанемся друзьями.

Начальник иранской службы безопасности все еще пребывал в смятении, узнав истинное лицо автора «Серенады лунного света», но позволить помыкать собой не собирался.

Ни в какие переговоры о будущем Аллана Карлсона он вдаваться не намерен.

— Если я пожелаю, то ты устранишь кого я пожелаю просто за то, что я, может быть, еще подумаю насчет возможности оставить тебя в живых, — сказал начальник тайной полиции и перегнулся через стол, чтобы загасить окурок в чашке Аллана с еще недопитым кофе.

— Я как раз это и имел в виду, — сказал Аллан, — просто немного неточно выразился.

Таким образом, в ходе утреннего допроса наметился новый поворот, непривычный для главы службы безопасности. Вместо того чтобы, как обычно, взять и ликвидировать предполагаемого врага общества, начальник тайной полиции перенес продолжение встречи с ним на вторую половину дня, чтобы спокойно и без спешки обмыслить ситуацию. А после обеда он снова встретился с Алланом Карлсоном, и планы обрели конкретную форму.

Задача состояла в том, чтобы лишить жизни Уинстона Черчилля, пока тот находится под охраной шахской гвардии. Но произойти это должно таким образом, чтобы никому не пришло в голову связать это ни с Национальной организацией сведений и безопасности, ни тем более с ее главой. Поскольку нет никаких сомнений, что англичане станут расследовать происшествие со всей тщательностью, работать надо чисто, без единой помарки. Если операция пройдет успешно, то все ее возможные последствия пойдут исключительно на пользу главе службы безопасности.

Прежде всего — заткнутся эти снобы-англичане, не давшие службе безопасности курировать визит их бывшего премьера. Затем шах тут же распорядится насчет чистки в рядах гвардии, поскольку именно гвардия провалила задание. И когда уляжется пыль, то положение главы тайной полиции заметно усилится, тогда как нынче оно ослабло.

Начальник иранской службы безопасности и Аллан сидели и вместе решали эту задачу, точно добрые друзья. Однако глава госбезопасности тушил сигарету в кофе Аллана всякий раз, когда ему казалось, что атмосфера становится излишне непринужденной.

Наконец начальник проинформировал Аллана, что единственный в Иране бронированный автомобиль сейчас как раз стоит здесь в гараже, одним лестничным маршем ниже, — «де сото-suburban». Он вишневого цвета и очень элегантен, сообщил глава госбезопасности. И весьма вероятно, что как раз теперь гвардия обратится к ним за этим автомобилем — потому что как иначе они смогут доставить Черчилля из аэропорта во дворец шаха?

Аллан сказал, что, пожалуй, грамотно собранное взрывное устройство, укрепленное на шасси автомобиля, — это решение вопроса. Но с учетом пожелания господина премьер-министра, чтобы следы не вели к нему лично, Аллан предложил бы сделать две вещи. Первое — чтобы взрывчатая смесь состояла из тех же ингредиентов, которые используются коммунистами Мао Цзэдуна в Китае. В силу обстоятельств Аллан все эти вещи прекрасно знает и не сомневается, что сумеет устроить так, что покушение будет выглядеть как дело рук маоистов.

А во-вторых — взрывное устройство надо спрятать в передней части шасси «де сото», но сработать оно должно не сразу, а сперва благодаря специальному дистанционному механизму — в которых Аллан, кстати сказать, тоже разбирается — отскочить на землю и взорваться на несколько десятых долей секунды позже.

За эти десятые доли секунды взрывное устройство как раз успеет оказаться под задней частью машины, то есть там, где наверняка будет сидеть Уинстон Черчилль, посасывая свою сигару. Взрыв пробьет пол в машине, отправит Черчилля к праотцам, и одновременно в земле появится большая воронка.

— Поэтому все подумают, что взрывчатка находилась под асфальтом, и никому в голову не придет, что автомобиль был коварно заминирован. Такая вот небольшая дымовая завеса, наверное, могла бы устроить господина премьер-министра?

Начальник службы безопасности хихикнул от удовольствия и азарта и метнул свою только что зажженную сигарету Аллану в только что налитый кофе. Аллан сказал, что господин премьер-министр, конечно же, волен поступать так, как ему хочется, но, похоже, господина министра не вполне устраивает пепельница, которая стоит возле него, и если господин министр позволил бы Аллану ненадолго отлучиться, то Аллан пошел бы в город и купил бы господину министру новую красивую пепельницу.

Речи насчет пепельницы начальник пропустил мимо ушей, зато сразу же одобрил все сказанное до этого и потребовал список всего, что понадобится господину Карлсону, чтобы снарядить упомянутую машину как можно скорее.

Аллан написал названия девяти ингредиентов, входивших в состав взрывчатой смеси. К ним он добавил десятый — нитроглицерин, — который, на его взгляд, тоже мог пригодиться. И одиннадцатый — пузырек чернил.

Затем Аллан попросил, чтобы господин премьер-министр выделил к(ак)ого-нибудь из проверенных сотрудников в качестве помощника и ответственного по закупкам, а также позволил Аллану воспользоваться услугами своего сокамерника, пастора Фергюсона, в качестве переводчика.

Глава госбезопасности пробормотал, что он бы с удовольствием отправил этого пастора в расход, потому что терпеть не может священников, но теперь каждая минута на счету. После чего снова затушил сигарету в кофе Аллана, чтобы дать понять, что встреча окончена, и еще раз напомнить, кто тут главный.

Дни сменяли друг друга, и все шло в точности по плану. Командующий шахской гвардией и в самом деле явился и сообщил, что намерен забрать «де сото» в ближайшую среду. Руководитель службы безопасности клокотал от ярости. Начальник гвардии просто сообщил, что берет машину, даже не спросил разрешения. Глава службы безопасности так взбеленился, что забыл на какое-то время, что это-то как раз и хорошо. Представить только, что было бы, не появись командир гвардейцев и не затребуй машину! К тому же начальник гвардии скоро за все поплатится.

Кроме того, Аллан теперь точно знал, сколько у него осталось времени, чтобы довести минирование автомобиля до конца. К сожалению, и до пастора Фергюсона дошло, что именно должно произойти. Мало того что он тоже окажется причастен к убийству бывшего премьер-министра Черчилля, — у пастора были к тому же основания полагать, что следом закончится и его собственная жизнь. А предстать пред Господом сразу по совершении убийства — это совсем не то, о чем мечтал пастор Фергюсон.

Но Аллан успокоил пастора, объяснив, что у него есть план насчет того и другого. Во-первых, Аллан видит некоторые возможности для них с пастором сбежать отсюда, а во-вторых, вовсе не обязательно, чтобы это произошло за счет господина Черчилля.

Но для этого надо, чтобы, когда настанет подходящий момент, пастор делал то, что скажет ему Аллан, и пастор пообещал. Ибо господин Карлсон — единственная надежда для пастора Фергюсона остаться в живых, Бог ведь на запросы по-прежнему не отвечает, уже скоро месяц как. Может, разгневался на пастора за попытку сотрудничать с коммунистами?

И вот настала среда. «Де сото» оказался снаряжен что надо. Взрывчатки Аллан заложил в него даже больше, чем того требовала задача, но так, что видно ничего не было — а то вдруг кому-нибудь придет блажь осматривать машину и приглядываться ко всяким странностям.

Аллан продемонстрировал начальнику тайной полиции, как работает радиоуправляемое устройство, и объяснил в подробностях, что именно получится в результате взрыва. Начальник тайной полиции просиял и затушил восемнадцатую за сегодня сигарету в кофейной чашке Аллана.

Тут Аллан достал другую чашку, которую прятал за ящиком с инструментами, и стратегически разместил ее на столике возле лестницы, ведущей в коридор, к камере предварительного заключения и выходу. Без лишнего шума Аллан взял пастора под руку и вышел из гаража, покуда глава тайной полиции круг за кругом обходил «де сото», дымя девятнадцатой за этот день сигаретой и упиваясь мыслью о том, что должно произойти.

По тому, как крепко Аллан ухватил его за локоть, пастор догадался, что дело серьезное. Настало время слепо подчиниться господину Карлсону.

Прогулка продолжилась мимо камеры предварительного заключения в направлении вестибюля. Но и там Аллан не дал себе труда остановиться возле вооруженных охранников, но с уверенным видом прошествовал мимо них, по-прежнему крепко держа пастора под локоть.

Охранники уже привыкли к Карлсону и пастору и не опасались всерьез, что те сбегут, так что начальник охраны выкрикнул скорее удивленно:

— Стоять! Куда это вы собрались?

Аллан остановился вместе с пастором на самом пороге свободы и сделал удивленное лицо:

— Да нас же отпустили. Разве господин премьер-министр вам не сообщил?

Пастор Фергюсон, напуганный до смерти, заставил себя втянуть немного кислорода через нос, чтобы не потерять сознание.

— Ни с места, — твердым голосом скомандовал начальник охраны. — Никуда не уходить, пока я не получу подтверждения от господина премьер-министра, что вы говорите правду.

Троим охранникам велели глаз не спускать с пастора и господина Карлсона, а сам начальник охраны пошел по коридору к гаражу, чтобы все разузнать. Аллан ободряюще улыбнулся стоящему рядом пастору и сказал, что теперь, уже совсем скоро, все уладится. Если только не полетит ко всем чертям, конечно.

Поскольку глава тайной полиции, во-первых, вовсе не давал Аллану и пастору разрешения бежать, а во-вторых, даже не планировал это делать, то реакция его была бурной:

— Что ты сказал?! Стоят у входа и лгут тебе в глаза?! Нет, ну сволочи, какого хрена…

Начальник тайной полиции ругался редко. Он всегда следил за тем, чтобы держать некий стиль. Но теперь он был в ярости. И, верный своей привычке, он ткнул сигаретой в кофе этого проклятого Карлсона, прежде чем решительным шагом подняться по нескольким ступенькам, ведущим в коридор.

Точности ради надо сказать — он успел дойти только до чашки, поскольку на этот раз в ней был не кофе, а чистый нитроглицерин, смешанный с черными чернилами. А потом рвануло так, что разнесло в клочья главу тайной полиции и его начальника охраны. Белое облако вырвалось из гаража и понеслось по коридору, в дальнем конце которого стояли Аллан, пастор и трое охранников.

— А теперь пошли, — сказал Аллан пастору, и они пошли.

Все трое охранников были начеку и успели подумать, что надо задержать Карлсона с пастором, но спустя десятые доли секунды сдетонировала — как логическое следствие того, что гараж превратился в море огня, — взрывчатка в «де сото», предназначенном для Уинстона Черчилля. И тем самым дала понять Аллану, что ее более чем хватило бы для выполнения поставленной задачи. Все здание тут же перекосило, и первый этаж охватил огонь, так что Аллан несколько скорректировал свою предыдущую команду, данную пастору:

— Лучше побежали потихоньку.

Двоих из троих охранников ударной волной отбросило к стене, и они вспыхнули огнем. А третий от растерянности не сообразил, что надо ловить бывших заключенных. Несколько секунд до него доходило, что же случилось, а потом он бросился прочь, чтобы избежать участи своих товарищей. Аллан и пастор побежали в одну сторону. А единственный оставшийся охранник кинулся в другую.

После того как Аллан таким оригинальным образом вызволил пастора и спасся сам, пришла очередь и пастору принести пользу. Он знал, где расположены практически все дипломатические миссии, и довел Аллана до самой двери шведского посольства. Там он, в благодарность за все, крепко обнял бывшего сокамерника.

Аллан спросил: а чем сам пастор теперь намерен заняться? Где, кстати, находится британское посольство?

Не так далеко, сказал пастор, да только что ему там делать? Там все и так уже англикане. Нет, пастор разработал новую стратегию. Если последние события чему его и научили, так это тому, что здесь все начинается и кончается Национальной организацией сведений и безопасности. Значит, нужно перестроить эту организацию изнутри. Как только все сотрудники и помощники тайной полиции станут англиканами — все пойдет как по маслу.

Аллан сказал, что знает в Швеции неплохой сумасшедший дом — на случай, если вдруг господин пастор в дальнейшем хоть немножко опомнится. Пастор отвечал, что не хотел бы ни в коей мере показаться неблагодарным. Но он же призван, раз и навсегда, и теперь пришла пора проститься. Он, пастор, думает для начала попытаться найти выжившего охранника, который тогда побежал в другую сторону. В душе он милый и добрый мальчик, его наверняка удастся склонить к истинной вере.

— Прощай! — торжественно произнес пастор и зашагал прочь.

— И ты бывай! — сказал Аллан.

Аллан долго глядел ему вслед и думал, что мир чудно устроен и пастор, того и гляди, переживет даже то, что затеял теперь.

Но тут Аллан ошибся. Пастор нашел охранника, который блуждал по парку Шахр в центре Тегерана с автоматом, снятым с предохранителя, в обожженных руках.

— Так вот ты где, сын мой, — сказал пастор и направился к нему, чтобы обнять.

— Ты! — закричал охранник. — Это же ты!

И с этими словами застрелил пастора двадцатью двумя выстрелами в грудь.

Которых могло быть еще больше, не кончись патроны в магазине.

В шведское посольство Аллана впустили — благодаря его сёдерманландскому говорку. Но дальше начались сложности, поскольку документов, кто он такой, у Аллана не оказалось. А посольство ведь не может взять и выписать ему паспорт просто так, а тем более помочь с билетом домой. К тому же, сказал третий секретарь посольства, в Швеции как раз ввели систему особых личных номеров, и если господин Карлсон на самом деле провел за границей столько лет, то он вряд ли есть в этой системе. На это Аллан отвечал, что пусть даже всем шведам имена теперь заменили на номера, сам он был, есть и будет Алланом Карлсоном из Юксхюльта близ Флена и теперь хотел бы, чтобы господин третий секретарь любезно оформил ему надлежащие документы. Третий секретарь Бергквист на данный момент оказался самым главным в посольстве. Он был единственным, кого не взяли на проходящую в Стокгольме дипломатическую конференцию. И естественно, едва все уехали, так все и началось. Мало того что весь центр Тегерана уже скоро час как охвачен пожаром. Так теперь вот заявляется никому не известный человек и утверждает, будто он швед. Безусловно, некоторые признаки указывают на то, что это так и есть, но правила нарушать нельзя, если только не хочешь, чтобы твоя карьера внезапно закончилась. И третий секретарь Бергквист повторил свой вердикт — никакого паспорта не может быть выдано, поскольку господина Карлсона невозможно идентифицировать.

Аллан сказал, что господин Бергквист, видно, из упрямых будет, но все устроится, если только у господина третьего секретаря найдется телефон, откуда позвонить.

Да, телефон у третьего секретаря есть, хотя звонок стоит дорого. Куда господин Карлсон, собственно, собирается позвонить?

Аллан, которого уже несколько утомила упертость третьего секретаря, отвечать не стал, а вместо этого сам спросил:

— А премьером-то у нас там Пер Альбин теперь будет или кто?

— Чего? Нет-нет, — удивленно проговорил третий секретарь, — его зовут Эрландер. Таге Эрландер. Премьер-министра Ханссона в прошлом году не стало. Но зачем…

— Если вы теперь немножко помолчите, то скоро все узнаете.

Аллан поднял трубку, набрал номер Белого дома в Вашингтоне, представился и попросил к телефону старшего секретаря президента. Та сразу же вспомнила господина Карлсона, к тому же она слышала о нем столько хорошего от президента, поэтому если дело у господина Карлсона в самом деле спешное, то она посмотрит, нельзя ли разбудить президента, — господин Карлсон ведь понимает, в Вашингтоне еще только начало девятого, а президент Трумэн спросонок обычно не слишком бодрый.

Вскоре трубку взял разбуженный президент Трумэн, и они с Алланом несколько минут неторопливо и сердечно обменивались последними новостями, прежде чем Аллан наконец перешел к делу. Не мог бы Гарри сделать такую милость — позвонить новому шведскому премьер-министру Эрландеру и объяснить ему, кто такой Аллан, и может, Эрландер тогда позвонит третьему секретарю Бергквисту в шведское посольство в Тегеране и скажет, чтобы Аллану выдали паспорт без всякой волокиты?

Все это Гарри Трумэн, разумеется, обещал устроить, только попросил продиктовать ему фамилию третьего секретаря по буквам, чтобы не ошибиться.

— Президент Трумэн хочет знать, как пишется ваша фамилия, — сказал Аллан третьему секретарю Бергквисту. — Может, возьмете трубочку и поговорите сами? Так проще будет.

После того как остолбеневший третий секретарь Бергквист буква за буквой сообщил написание своей фамилии президенту Соединенных Штатов Америки, он положил трубку и потом еще восемь минут не произносил ничего. Именно столько времени прошло, прежде чем премьер-министр Таге Эрландер позвонил в посольство и приказал третьему секретарю Бергквисту, чтобы тот 1) немедленно выдал Аллану Карлсону дипломатический паспорт и 2) безотлагательно организовал доставку господина Карлсона в Швецию.

— Но у него нет личного номера, — попытался возразить третий секретарь Бергквист.

— Предлагаю господину третьему секретарю самому уладить этот вопрос, — сказал премьер-министр Эрландер. — Если, конечно, у него нет желания стать четвертым или пятым секретарем.

— Четвертых и пятых секретарей ведь не бывает, — снова попробовал возразить третий секретарь.

— И что отсюда следует?

Герой войны Уинстон Черчилль несколько неожиданно проиграл выборы 1945 года — такова оказалась благодарность британского народа.

Но Черчилль рассчитывал на реванш и в ожидании его разъезжал по миру. Бывший премьер совершенно не удивится, если этот бездельник лейборист, что теперь правит Великобританией, введет плановую экономику и раздаст всю империю по кусочкам людям, которые не в состоянии с ней управиться.

Взять хотя бы Британскую Индию, которая вот-вот на части развалится. Индусы с мусульманами, понятное дело, не ладят, а посредине сидит, скрестив ноги, этот чертов Махатма Ганди и объявляет голодовку, чуть что не по нему. Хорошенькая стратегия борьбы! Попробовал бы премьер так отвечать на нацистские бомбардировки Англии — интересно, долго бы продержался?

В Британской Восточной Африке пока до такого не дошло, но это тоже вопрос времени: скоро и негры захотят быть сами себе господами.

Черчилль сознавал — того, что было, уже не будет, но тем не менее британцам теперь нужен вождь, который бы уверенным голосом объяснял, что им делать дальше, а не этот тайный социалист Клемент Эттли (Уинстон Черчилль был из тех, кто считал общественные писсуары первым шагом к социалистическому обобществлению).

Насчет Индии Черчилль понимал — тут битва проиграна. Дело шло к этому уже много лет, а во время войны поневоле приходилось подавать индийцам сигналы насчет скорой независимости — не хватало еще одновременно с борьбой за собственное выживание получить гражданскую войну в колониях!

Но на многих других направлениях процесс еще можно остановить. Этой осенью Черчилль планировал съездить в Кению и на месте разобраться как и что. Но сперва он заехал в Тегеран, на чашку чая к шаху.

И как назло — угодил в самый хаос. Накануне кто-то подорвал Национальную организацию сведений и безопасности. Все здание обрушилось и загорелось. Идиот начальник тайной полиции тоже погиб — тот самый, чьи длинные руки дотягивались даже до ни в чем не повинного персонала британского посольства.

Но, похоже, этим весь ущерб пока и ограничивался — если не считать того, что, по-видимому, внутри здания сгорел единственный имевшийся у шаха бронированный автомобиль, так что в результате встреча шаха с Черчиллем оказалась короче, чем планировалось, и к тому же прошла из соображений безопасности прямо в аэропорту.

И все-таки хорошо, что визит состоялся. Положение, по словам шаха, под контролем. Взрыв здания службы безопасности, разумеется, вызывает у него обеспокоенность, поскольку причины происшествия до сих пор не выяснены. А гибель начальника этой конторы можно пережить. Все равно он, похоже, начал терять бдительность.

Итак, политическая ситуация стабильна. На подходе новый начальник тайной полиции. А также рекордные показатели Англо-Иранской нефтяной компании. Нефть обогащает и Англию, и Иран со страшной силой. Англию в большей степени, если честно, но это не более чем справедливость: ведь единственное, что вложил в проект Иран, — это дешевая рабочая сила. Ну и нефть, конечно.

— В Иране все спокойно, — подытожил Уинстон Черчилль, разговорившись на обратном пути в Лондон со шведским военным атташе, которому выделили место в том же самолете.

— Рад слышать, что господин Черчилль доволен, — ответил Аллан. — И что он хорошо себя чувствует, судя по виду.

Сделав пересадку в Лондоне, Аллан приземлился наконец в аэропорту Бромма и впервые спустя одиннадцать лет шагнул на шведскую землю. Была поздняя осень 1947 года, и погода стояла соответственная.

В зале прилетов Аллана ожидал молодой человек, представившийся секретарем премьер-министра Эрландера и сообщивший, что последний хотел бы встретиться с господином Карлсоном, и если возможно — безотлагательно.

Аллан решил, что это вполне возможно, и охотно проследовал за секретарем, который с гордостью распахнул перед ним новехонький правительственный автомобиль — черный лакированный «вольво-РV 444».

— Приходилось ли господину Карлсону видеть что-нибудь более элегантное? — спросил неравнодушный к машинам секретарь. — Сорок четыре лошадиные силы!

— На той неделе я видел по-настоящему роскошный вишневый «Де Сото», — ответил Аллан. — Но ваша машина в гораздо лучшем состоянии.

Из Броммы они приехали в Стокгольм, и Аллан глядел по сторонам не без интереса. Стыдно признаться, но он никогда раньше не бывал в столице. Красивый, кстати, город, кругом вода и всюду невзорванные мосты.

Прибывшего в правительственную канцелярию Аллана проводили по коридорам до самого премьерского кабинета. Премьер-министр, радушно воскликнув «Господин Карлсон! Я так много слышал о вас!», выпихнул из кабинета секретаря и плотно закрыл дверь.

Аллан, напротив, ничего не слышал о Таге Эрландере, но говорить этого не стал. Он не знал даже, правый тот или левый. Несомненно, что либо правый, либо левый, потому что если жизнь чему Аллана и научила, так это тому, что люди упрямо держатся если не того, так этого.

Ну да его, премьер-министра, дело — кем ему нравится, пусть тем и будет. Лучше послушать, что он скажет.

Как выяснилось, премьер-министр в тот же день, только попозже, перезвонил президенту Трумэну и долго с ним беседовал насчет Аллана. К тому же премьер-министр теперь все знает про…

И тут премьер-министр Эрландер замолчал. Он занимает этот пост меньше года, и ему еще многому предстоит научиться. Но одну вещь он усвоил уже теперь, а именно — что иногда лучше вообще не знать, когда нет возможности доказать, что ты знаешь то, что знаешь. Поэтому премьер так и не договорил. И что за информацию касательно Аллана сообщил премьеру президент Трумэн, так навсегда и осталось тайной. Вместо этого премьер перешел к делу:

— Я так понял, вам тут в Швеции даже приткнуться негде, поэтому я распорядился выплатить вам наличными за всю проделанную работу на службе своей стране… в известном смысле… Как бы то ни было, здесь десять тысяч крон, — и премьер-министр протянул Аллану пухлый конверт с купюрами и ведомость, чтобы за них расписаться: порядок есть порядок!

— Огромнейшее вам спасибо, господин премьер-министр. Я вот тут прикинул, что с такого-то шикарного пособия можно будет и приодеться, и в гостинице на чистых простынях поспать. Да и зубы наконец почистить, в первый раз с августа сорок пятого.

Премьер-министр перебил Аллана, когда тот уже собрался поделиться с ним, в каком именно состоянии находятся его, Аллана, трусы: целевое назначение выданной суммы, разумеется, нигде не оговаривается, однако тем не менее хотелось бы проинформировать господина Карлсона, что в Швеции идет некоторая работа в области расщепления атомного ядра и было бы желательно, чтобы господин Карлсон с ней ознакомился.

Дело в том, что премьер-министр Эрландер совершенно не разбирался в целом ряде важных вопросов, которые свалились на него, когда прошлой осенью внезапно остановилось сердце Пера Альбина. Один из таких вопросов — как Швеции следует позиционировать себя по отношению к факту, что в мире появилась такая штука, как атомная бомба. Верховный главнокомандующий Юнг постоянно твердил премьеру, что страна должна быть готова защитить себя от коммунизма, ведь буфер между Сталиным и Швецией — только маленькая Финляндия.

У этой истории было две стороны. С одной — главнокомандующий Хельге Юнг удачно женился, и престижно, и выгодно, и все знают, что теперь он каждую пятницу вечером сидит у старого короля и пропускает с ним по стаканчику. Социал-демократ Эрландер не допускал и мысли, что Густав V возомнит, будто в самом деле влияет на шведскую оборонную политику.

А с другой стороны, Эрландер не мог исключить, что Верховный главнокомандующий и в самом деле прав. На Сталина и коммунистов надежда плохая, неровен час взбредет им в голову расширить сферу своих интересов на запад — а Швеция вот она, как раз под носом.

Центр оборонных исследований — ФОА — только-только передал все свои — весьма скромные — наработки в ядерной области новоучрежденному акционерному обществу «Атомная энергия». И теперь тамошние эксперты ломали головы над тем, что же именно произошло в Хиросиме и Нагасаки. Стоящее перед ними задание звучало, правда, более нейтрально: «Анализ ядерного будущего с точки зрения шведских интересов». Но хоть напрямик этого никогда никто не говорил — так спокойнее, — однако премьер-министр Эрландер знал, что это туманное задание в переводе на человеческий язык означает: «Как нам самим сделать эту чертову бомбу, если вдруг прижмет?»

А вот и ответ на вопрос — сидит напротив премьера. И Таге Эрландер это знает, но знает и то, что другим знать про то, что он знает, совсем ни к чему. Ведь в политике каждый шаг надо делать с оглядкой, не то вляпаешься.

Поэтому накануне премьер-министр Эрландер вышел на директора акционерного общества «Атомная энергия» по науке, доктора Сигварда Эклунда, и осторожно спросил, нельзя ли провести с Алланом Карлсоном рабочее собеседование и тщательно выяснить, насколько господин Карлсон сможет быть полезен акционерному обществу «Атомная энергия». Разумеется, если это заинтересует самого господина Карлсона, что станет ясно завтра.

Доктору Эклунду совсем не нравилось, что премьер-министр вмешивается в назначение сотрудников и решает, кому участвовать в атомном проекте. А если этот Аллан Карлсон засланный, а если правительству нужен там свой собственный социал-демократический осведомитель? Но доктор Эклунд пообещал, что собеседование с Карлсоном, так и быть, проведет, хотя о научных заслугах последнего премьер-министр почему-то ничего сообщить не пожелал. Эрландер только повторил слово «тщательно». Доктор Эклунд должен все тщательно выспросить у господина Карлсона насчет его прошлого.

Аллан отвечал, что готов повидаться с доктором Энглундом, да хоть и с любым другим доктором, если господину премьер-министру это будет приятно.

Десять тысяч крон — деньги практически сумасшедшие, рассудил Аллан и отправился в самый дорогой отель, какой смог найти.

Портье в «Гранд-Отеле» заколебался при виде чумазого и плохо одетого мужчины, пока тот не удостоверил собственную личность при помощи шведского дипломатического паспорта.

— Разумеется, у нас найдется номер для господина военного атташе, — сообщил портье. — Господин атташе желает заплатить наличными — или мы отправим счет в Министерство иностранных дел?

— Лучше наличными, — сказал Аллан. — Может, хотите задаток?

— Нет-нет, господин атташе! Что вы! — поклонился портье.

Если бы портье мог заглянуть в будущее, он наверняка ответил бы иначе.

На другой день доктор Эклунд принял отмытого и более-менее приодетого Аллана Карлсона у себя в стокгольмском отделении. Доктор Эклунд пригласил Аллана Карлсона присесть и предложил кофе и сигареты, в точности как главный убийца в Тегеране (но в отличие от него Эклунд предпочитал тушить свои сигареты в собственной пепельнице).

Доктор Эклунд был недоволен, что премьер-министр вмешивается в подбор кадров — это дело ученых, а не политиков, и уж точно не социал-демократов!

На самом деле доктор Эклунд уже успел провентилировать этот вопрос с главнокомандующим по телефону и заручиться его поддержкой. В общем, если человек, присланный премьером, не соответствует требованиям, то его никто на работу не возьмет, и точка!

В кабинете Аллан уловил неприязненную атмосферу, вызвавшую в памяти встречу с Сун Мэйлин пару лет назад.

Человек волен вести себя так, как считает нужным, но Аллан всегда полагал, что злобствовать, в общем-то, не обязательно, когда без этого можно обойтись.

Встреча оказалась непродолжительной:

— Премьер-министр попросил меня тщательно выяснить, подходит ли господин Карлсон для нашей корпорации. Это я и намерен сделать — с разрешения господина Карлсона, конечно.

Ну да, на взгляд Аллана это вполне разумно, что доктор хочет узнать о нем побольше, а тщательность — вещь хорошая, так что пусть доктор не стесняется и хорошенько обо всем порасспросит, чтобы уж никаких вопросов не оставалось.

— Ну что же, — сказал доктор Эклунд. — Если мы начнем с академического образования господина Карлсона…

— Тут похвастаться нечем, — сказал Аллан. — Только три года.

— Три года? — взорвался доктор Эклунд. — Но за три года академических занятий господин Карлсон вряд ли успел стать физиком, математиком или химиком?

— Да нет, всего три года, вообще. Я закончил учиться, когда мне как раз девять должно было стукнуть.

Доктор Эклунд пришел в себя не сразу. Так у этого типчика вообще никакого образования! Он хоть читать-то и писать умеет? Но премьер ведь просил его…

— Нет ли у господина Карлсона в таком случае какого-либо профессионального опыта, который мог бы пригодиться для той работы, которую, как господин Карлсон, вероятно, догадывается, осуществляет акционерное общество «Атомная энергия»?

Ну, можно сказать и так, признал Аллан. Он ведь много работал в США, на базе Лос-Аламос в Нью-Мексико. Тут доктор Эклунд просиял. Видно, Эрландер все-таки не зря это затеял. Чем же там занимался господин Карлсон?

— Кофе подавал, — ответил Аллан.

— Кофе? — Лицо доктора Эклунда снова помрачнело.

— Да, и чай тоже — в отдельных случаях. Я был ассистентом и официантом.

— Так значит, господин Карлсон был ассистентом в Лос-Аламосе… И что же, господин Карлсон, вы принимали участие в принятии решений, касающихся расщепления атомного ядра?

— Нет, — ответил Аллан, — разве что в тот раз, когда я нечаянно вставил слово на встрече, где вообще-то должен был только кофе подавать и не вмешиваться.

— Господин Карлсон нечаянно вставил слово на встрече, где он вообще-то был официантом…. И что же было дальше?

— Тут нас как раз отвлекли… и меня пригласили в другую комнату.

Доктор Эклунд молча сидел напротив Аллана. Кого ему прислал премьер? Что, этот Эрландер всерьез полагает, будто официанта, который бросил школу в восьмилетием возрасте, допустят к созданию шведской атомной бомбы? Есть же, в конце концов, какие-то границы и для социал-демократов с их незатейливым тезисом насчет всеобщего равенства!

Доктор Эклунд сперва сказал самому себе, что будет сенсация, если этот начинающий премьер усидит в своем кресле до конца года, а затем сообщил Аллану, что если господину Карлсону больше нечего добавить, то их встречу можно считать законченной. Доктор Эклунд не думает, что в настоящее время в корпорации есть место для господина Карлсона. Лаборантка, которая варит кофе для ученых в акционерном обществе «Атомная энергия», правда, никогда не бывала в Лос-Аламосе, но, несмотря на это, доктора Эклунда ее работа вполне устраивает. Кроме того, Грета успевает еще и убирать помещения, что тоже плюс.

Аллан молча прикидывал, не стоит ли, несмотря ни на что, дать понять, что он, в отличие от всех ученых доктора Эклунда, не говоря уж, разумеется, о Грете, знает, как сделать атомную бомбу.

И решил, что доктор Эклунд не заслуживает подобной помощи, раз уж ему не хватило ума самому спросить об этом у Аллана. Да и кофе у Греты был не кофе, а бурда.

Аллан не получил работы в Акционерном обществе «Атомная энергия», его научную биографию сочли слишком скромной. Но все равно Аллан был доволен: он сидел на скамейке в парке перед «Гранд-Отелем», откуда открывался прекрасный вид на королевский дворец по ту сторону протоки Норрстрём. А что ему расстраиваться? При себе у Аллана по-прежнему оставалась большая часть денег, которыми премьер-министр так любезно его снабдил, живет он в роскошном номере, каждый вечер вкусно ужинает в ресторане, а этим январским днем низкое послеполуденное солнышко так славно пригревает и тело, и душу.

Вот только зад подмерзал на холодной скамейке, и поэтому, наверное, Аллан немножко удивился, когда рядом с ним, на ту же скамейку, уселся еще один человек.

— Добрый день, — вежливо произнес Аллан.

— Good, afternoon, mr Karlsson, — ответил мужчина, сидящий рядом.

Глава 14

9 мая 2005 года

Когда комиссар Аронсон доложил последние новости прокурору Конни Ранелиду в Эскильстуне, тот немедленно принял решение о заочном аресте Аллана Карлсона, Юлиуса Юнсона, Бенни Юнгберга и Гуниллы Бьёрклунд.

Аронсон и руководитель предварительного следствия находились в постоянном контакте с тех пор, как столетний юбиляр вылез через окно и скрылся в неизвестном направлении, и все это время интерес прокурора только нарастал. Теперь Ранелид обдумывал теоретическую возможность привлечь Аллана Карлсона за умышленное или, на худой конец, неумышленное убийство — при том что найти ни одну из жертв не удалось. В истории шведского судопроизводства парочка таких прецедентов имеется. Но тут понадобятся исключительная доказательная база и особо искусный прокурор. В последнем прокурор Конни Ранелид проблемы не видел, а что до первого, то он рассчитывал выстроить цепочку косвенных доказательств, в которой первое звено будет самым крепким, да и остальные не слишком слабыми.

Комиссар Аронсон почувствовал, что, пожалуй, разочарован. Он-то собирался выручать старикана, угодившего в лапы уголовников, а получается, не сумел спасти самих бандитов от столетнего деда.

— А разве мы можем считать Аллана Карлсона и остальных причастными к смерти Бюлунда, Хюльтэна и Ердина, пока у нас нет ни одного трупа? — спросил Аронсон, надеясь услышать «нет».

— Даже не сомневайся, Ёран, — ответил прокурор Конни Ранелид. — Как только ты поймаешь мне этого старикашку, увидишь — он все выложит. А если он сам уже в маразме, то остальные проговорятся — начнут так противоречить друг другу в показаниях, что мало не покажется.

И прокурор Ранелид стал растолковывать своему комиссару все тонкости дела. Для начала он объяснил стратегию. Посадить эту публику за умышленное убийство вряд ли получится, но кроме умышленного есть неумышленное, потом соучастие в первом либо втором, причинение смерти по неосторожности, а также укрывательство преступника. Может, найдутся даже признаки надругательства над телами умерших, надо подумать.

Чем позже кто-либо из числа заочно арестованных вступил в игру, тем сложнее будет предъявить ему (ей) что-то серьезное (если, конечно, данное лицо само не признается), поэтому прокурор намерен сосредоточить все усилия на том, кто участвует во всем этом с самого начала, — на столетнем Аллане Карлсоне.

— Уж ему-то мы постараемся устроить пожизненный срок, в буквальном смысле слова, — рассмеялся прокурор Ранелид.

У деда, судя по всему, во-первых, имелся мотив для убийства — сперва Бюлунда, а следом Хюльтэна и Ердина. Мотив состоял в том, что существовал риск развития событий в противоположном направлении, то есть что Бюлунд, Хюльтэн и Ердин укокошат самого деда. Относительно того, что эти трое из группировки «Never Again» склонны к насилию, у прокурора Ранелида имеются свидетельства, как свежие, так и, если нужно, довольно давние.

И пусть дед даже не пытается толковать насчет необходимой самообороны: как известно, между этим Карлсоном и тремя жертвами — чемодан с неизвестным прокурору содержимым. Ведь именно вокруг чемодана все и крутится с самого начала, то есть у деда имелся выбор — он мог не красть чемодан и не лишать жизни других людей, либо вернуть его, если уже успел украсть.

Далее прокурор мог бы привести некоторые чисто географические совпадения между господином Карлсоном — стариканом — и жертвами. Первая жертва вышла, как и господин Карлсон, на остановке «Платформа „Бюринге“», хоть и не одновременно с ним. В точности как господин Карлсон, жертва номер один ехала на дрезине, и к тому же одновременно с господином Карлсоном. Но, в отличие от господина Карлсона и его дружка, жертву номер один после этой поездки на дрезине больше никто не видел. Зато этот некто оставил за собой трупный след. Кто был этот некто, кажется, очевидно. Старикашка же и жулик Юнсон после этого, согласно свидетелям, по-прежнему были живы.

Географическое совпадение между Карлсоном и жертвой номер два не столь явное. Скажем, вместе их не видели. Но серебристый «мерседес», с одной стороны, и оставленный на террасе револьвер — с другой, говорят прокурору — а соответственно, и суду, — что и господин Карлсон, и убитый Хюльтэн, по кличке Хлам, оба находились на хуторе Шёторп в Смоланде. Наличие на револьвере отпечатков пальцев Хюльтэна пока не подтвердилось, но прокурор не сомневался, что за этим дело не станет.

Находка револьвера явилась прямо-таки подарком свыше. Помимо того, что он поможет связать Хлама Хюльтэна и Шёторп, он еще и подкрепляет мотив отправить на тот свет жертву номер два.

Что касается Карлсона, то здесь следует воспользоваться этим потрясающим достижением науки — ДНК-анализом! Наверняка дед оставил свою ДНК и в «мерседесе», и на том смол андском хуторе. Короче, получаем формулу: Хлам + Карлсон = Шёторп!

С помощью ДНК-анализа, кстати, как раз и удалось установить, что кровь в той искореженной «БМВ» принадлежала номеру третьему, Перу-Гуннару Ердину, по кличке Шеф. Скоро этой разбитой машиной займутся более тщательно, и уж тут-то наверняка выяснится, что Карлсон и его дружки там побывали и наследили. Как бы иначе они вытащили труп из машины?

В общем, у прокурора есть теперь как мотив, так и совпадение по месту и времени между Алланом Карлсоном, с одной стороны, и тремя мертвыми уголовниками — с другой.

Комиссар все же осмелился спросить: отчего у прокурора такая уверенность, что все три жертвы являются жертвами, точнее говоря — что они мертвы? Прокурор Ранелид, фыркнув, сказал, что в случае с номерами первым и третьим вряд ли нужны дополнительные доказательства.

Что же касается номера второго, то тут Ранелид решил отталкиваться от решения суда — как только суд согласится, что номера первый и третий отправились к праотцам, то номер второй тут же автоматически окажется звеном в пресловутой цепочке косвенных доказательств.

— Или, может, комиссар считает, что номер второй совершенно добровольно отдал свой револьвер тем, кто только что лишил жизни его друга, после чего поблагодарил за прием и откланялся, не дожидаясь, пока прибудет его шеф? — едко поинтересовался прокурор Ранелид.

— Да ну, нет, не считаю я так, — защищался комиссар.

Прокурор признался комиссару Аронсону, что все по отдельности, может, и слабовато, но, как уже сказано, выстраивается цепочка, которая сильно подкрепляет позицию обвинения. Не хватает второй жертвы, равно как орудий убийства (не считая желтого автобуса). Но пока задача — осудить Карлсона за жертву номер один. Доказательств насчет жертв номер три и — главное — номер два самих по себе недостаточно, зато они отлично помогут осудить Карлсона за первую жертву — как дополнительные аргументы обвинения. Возможно, опять-таки, не за умышленное убийство…

— Но я таки упеку этого старикашку — как минимум за неумышленное или за соучастие. А как только его посадим, то и остальные расколятся как миленькие — в разной степени, но расколятся все!

Прокурор не мог, разумеется, задержать группу граждан только на том основании, что на допросе они дадут настолько взаимопротиворечащие показания, что можно будет тут же потребовать ареста всей шайки-лейки. Тем не менее и такой вариант он на всякий случай тоже придерживал, потому что все они в этом деле дилетанты — столетний дед, мелкий жулик, хозяин забегаловки и старуха. В допросной комнате такие всё выложат!

— Поезжай теперь в Векшё, Аронсон, и найди приличную гостиницу. Вечером я организую утечку, что столетний дед — предположительно маньяк-убийца, и завтра с утра у тебя будет столько сведений, что ты его к обеду возьмешь, это я тебе обещаю.

Глава 15

Понедельник, 9 мая 2005 года

— Вот тебе три миллиона крон, мой дорогой братец! Хочу также воспользоваться случаем и попросить прощения за то, как я поступил с наследством дядюшки Фрассе.

Бенни сразу взял быка за рога, как только встретился с Буссе, в первый раз за тридцать лет. Он протянул пластиковый пакет с деньгами прежде, чем оба успели пожать друг другу руки. И продолжал серьезным голосом, покуда старший брат все еще изумленно хватал ртом воздух:

— А теперь я хочу, чтобы ты понял две вещи. Одна — что нам действительно нужна твоя помощь, потому что мы основательно влипли. А другая — что деньги, которые ты получил, они твои и ты их заслужил. Если надо, можешь нас прогнать — деньги в любом случае останутся тебе.

Братья стояли в свете единственной уцелевшей передней фары автобуса, перед самым въездом в усадьбу Клоккарегорд — весьма капитальное обиталище Буссе на Вестеръётландской равнине, меньше чем в миле от Фальчёпинга. Буссе долго собирался с мыслями, потом сказал, что имеет несколько вопросов — ничего, если он их задаст? Исходя из ответов он и примет решение насчет приемлемой степени гостеприимства.

Бенни, кивнув, сообщил, что намерен правдиво ответить на все вопросы старшего брата.

— Тогда начнем, — сказал Буссе. — Деньги, которые я сейчас получил, честные?

— Ни в коем случае, — сказал Бенни.

— За вами гонится полиция?

— Возможно, и полиция, и воры, — сказал Бенни. — Но больше воры.

— Что случилось с автобусом? У него весь перед покорежен.

— Мы протаранили одного вора на полной скорости.

— Он погиб?

— Нет, к сожалению. Лежит в автобусе с сотрясением мозга, сломанными ребрами, переломом правой руки и серьезной открытой раной бедра. Состояние тяжелое, но, как говорится, стабильное.

— И вы с ним сюда приехали?

— К несчастью, да.

— Что еще мне следует знать?

— Хм, ну может, то, что мы порешили еще пару воров по ходу дела, приятелей этого полумертвого в автобусе. Они все упорно хотят получить назад пятьдесят миллионов, которые оказались у нас.

— Пятьдесят миллионов?

— Пятьдесят миллионов. Минус разные накладные расходы. На вот этот автобус, например.

— А почему вы ездите в автобусе?

— Потому что у нас там сзади слониха.

— Слониха?

— Слониха. Ее зовут Соня.

— Слониха?

— Индийская.

— Слониха?

— Слониха.

Буссе замолчал. Потом произнес:

— Что, и слониха тоже краденая?

— Да нет, я бы не сказал.

Буссе снова замолчал. Потом произнес:

— На ужин жареная курица и печеная картошка. Пойдет?

— Думаю, еще как пойдет.

— И выпить будет? — донесся старческий голос из глубины автобуса.

Когда выяснилось, что покойник в своей покореженной машине все еще жив, Бенни тут же отправил Юлиуса в автобус за аптечкой, помещавшейся за водительским местом. И сказал, что понимает — он сильно осложнит жизнь всем остальным, но как почти врач не может поступиться своей почти врачебной этикой. А она никак не позволяет бросить полупокойника истекать кровью.

Десять минут спустя автобус продолжил свой путь в направлении Вестеръётландской равнины. Полупокойника удалось выковырять из обломков машины. Бенни его осмотрел, поставил диагноз и благодаря тому, что нашлось в аптечке, смог оказать всю необходимую помощь: прежде всего остановил у полупокойника сильное кровотечение из бедра и зафиксировал сломанное правое предплечье.

Затем Аллану и Юлиусу пришлось перебраться назад к Соне, чтобы уступить место полупокойнику, лежащему по диагонали в водительской кабине под присмотром Прекрасной в роли медсестры. Но прежде Бенни констатировал, что пульс и давление пациента более-менее в норме, — после чего ввел некоторое количество морфина, и полупокойник заснул, несмотря на боль.

Как только стало ясно, что Буссе в самом деле приютит друзей у себя, Бенни решил повторно осмотреть пациента. Но полупокойник по-прежнему крепко спал от инъекции, и Бенни решил, что с его переносом лучше погодить.

И присоединился к остальной компании на просторной кухне Буссе. Пока хозяин хлопотал с ужином, друзья по очереди рассказывали ему о драматических событиях последних дней. Первым Аллан, потом Юлиус, потом Бенни — с некоторыми вставками Прекрасной, после которых снова вступил Бенни, когда речь зашла о протараненной «БМВ» бандита номер три.

А Буссе, который только что услышал во всех подробностях о том, как два человека были лишены жизни и каким образом это удалось скрыть, в нарушение шведского закона и права, повторял на все лады только одно:

— Послушайте, я правильно вас понимаю… У вас там правда слониха в автобусе?

— Да, только мы завтра утром ее выпустим оттуда, — отвечала Прекрасная.

Обсуждать все прочее Буссе особого смысла не видел. Потому что закон нередко говорит одно, а мораль другое — взять хоть его собственную скромную коммерцию, чтобы далеко не ходить за примерами того, как можно закрыть глаза на законодательные нормы и жить с высоко поднятой головой.

— Вроде того, как ты сам поступил с нашим наследством, только наоборот, — неосторожно напомнил он Бенни.

— Ага, а кто разбил мой новый мотоцикл? — парировал Бенни.

— А не надо было сваливать с курсов сварщиков, — сказал Буссе.

— А меня просто достало, что ты все время мной командуешь, — сказал Бенни.

Было видно, что у Буссе найдется ответ на ответ Бенни на ответ Буссе, но Аллан прервал братьев, сказав, что поездил по свету и повидал мир, и если что и узнал — так это что в основе самых масштабных и, видимо, самых неразрешимых конфликтов на нашей земле лежит идея «Ты дурак! — Сам дурак! — От дурака слышу!». Иногда, правда, их удается разрешить, продолжил Аллан, с применением сторонами бреннвина из расчета ноль семьдесят пять на двоих (тут Аллан поднял взгляд на братьев). Ситуацию осложняет то, что Бенни законченный трезвенник. Аллан, разумеется, готов принять Беннину часть на себя, но опасается, что это будет все-таки не совсем то в плане разрешения конфликта.

— Неужели ноль семьдесят пять бреннвина могли бы решить палестино-израильский конфликт? — удивился Буссе. — Он же тянется чуть не с библейских времен.

— Нет, на конфликт, про который ты говоришь, одной бутылки, пожалуй, не хватит, — ответил Аллан. — Но принцип тот же.

— А если я выпью чего-нибудь другого, то не поможет? — робко спросил Бенни, осознав степень своей опасности для человечества.

Аллан был доволен. По крайней мере, братья перестали препираться. Констатировав это, Аллан добавил, что если так, то выпивку лучше употребить по другому назначению, нежели улаживание конфликтов.

Но Буссе решил, что выпивка подождет, поскольку ужин готов. Жареная курочка, печеная картошка, светлое пиво для взрослых и сок для братика.

А тем временем, когда на кухне уже собрались приступить к ужину, проснулся Пер-Гуннар «Шеф» Ердин. Голова у него раскалывалось, дышать было больно, одна рука, судя по наложенной шине, была сломана, а из раны в правом бедре снова пошла кровь, когда он, еле волоча ноги, выбрался из кабины автобуса. Перед этим Шеф, к своему изумлению, обнаружил в бардачке кабины свой револьвер. Надо же, до чего все кругом придурки, кроме него!

Морфин по-прежнему действовал, поэтому боль казалась терпимой, однако и собраться с мыслями тоже было трудно. Тем не менее Шеф проковылял по всему Клоккарегорду, заглядывая в окна, пока не удостоверился, что все обитатели усадьбы собрались в доме на кухне. К тому же кухонная дверь, выходящая в сад, оказалась незаперта. В нее Шеф и вошел, припадая на ногу, но исполненный решимости и с револьвером в левой руке, и начал так:

— Собаку немедленно запереть в кладовку! Иначе пристрелю ее на месте, и у меня останется еще пять патронов, по одному на каждого из вас.

Шеф подивился сам себе — до чего он владеет собой даже в гневе! У Прекрасной вид был скорее расстроенный, чем испуганный, когда она проводила Бастера в кладовку и заперла дверь. Бастер удивился и немного встревожился, но больше обрадовался. Заперли-то его, оказывается, в кухонной кладовой: собачья жизнь имеет все же и плюсы!

Пятерых друзей тем временем выстроили в ряд. Шеф сообщил, что чемодан в углу принадлежит ему и что он намерен забрать его с собой. И возможно, один или несколько из тех, кто сейчас стоит перед ним, останется в живых, в зависимости от того, какие ответы Шеф получит на свои вопросы и много ли пропало из того, что было в чемодане.

Наступило молчание, которое прервал Аллан. Он сказал, что в чемодане наверняка недостает нескольких миллионов, но, с другой-то стороны, господин с револьвером мог бы принять во внимание, что поскольку в силу разных причин вышло так, что двоих коллег господина с револьвером уже нет в живых, то делиться содержимым чемодана господину с револьвером с ними не придется.

— Так Болта и Хлама нет в живых? — переспросил Шеф.

— Ежик?! — вдруг воскликнул Буссе. — Ты ли это! Сколько зим, сколько лет!

— Буссе Буза?! — воскликнул в ответ Пер-Гуннар «Ежик» Ердин.

И Буссе Буза и Ежик Ердин упали в объятия друг друга.

— И не такое видывали, — сказал Аллан. — Переживем и это.

Бастера выпустили из кладовки, Бенни перевязал Ежику кровоточащую рану, а Буссе Буза поставил на стол еще один прибор.

— Мне хватит и вилки, — сказал Ежик, — у меня правая рука не работает.

— Раньше-то ты с ножиком лучше управлялся, — напомнил Буссе Буза.

Ежик и Буссе Буза были когда-то не только закадычными друзьями, но и компаньонами по продуктовому бизнесу. Только Ежик был более азартен и все время стремился расширять масштабы. Пока приятели не разошлись после того, как Ежик стал слишком настойчиво продвигать идею насчет импорта шведских фрикаделек с Филиппин, с обработкой их формалином, чтобы продлить срок годности с трех дней до трех месяцев (или трех лет, это уж сколько формалина не жалко).

Тут Буссе сказал «Стоп!». Ему не хотелось участвовать в изготовлении продуктов, от которых человек может умереть. Но Ежик считал, что Буссе преувеличивает. От капли химии в еде еще никто не умер, а от формалина, может, даже наоборот, люди будут дольше сохраняться.

Друзья расстались друзьями. Буссе перебрался в Вестеръётланд, а Ежик в виде опыта ограбил одну фирму-импортера, да так удачно, что забросил фрикаделечный проект и посвятил все свое рабочее время грабежу и разбою. Поначалу Буссе и Ежик пару раз в год перезванивались, но со временем все реже, и наконец совсем перестали, — и вот однажды вечером Ежик заявляется, пошатываясь, к Буссе на кухню, такой же грозный, как бывало.

Но злоба Ежика испарилась в ту же секунду, как он вновь увиделся со своим компаньоном и другом юности. И теперь он сел за стол с Буссе Бузой и его приятелями. И не важно, что они прикончили Болта с Хламом. И это, насчет чемодана, и все вообще потерпит до завтра. Потому что теперь на столе ужин и пиво.

— Ну, будем! — сказал Пер-Гуннар «Ежик» Ердин и упал в обморок лицом в тарелку.

Ежика вытерли, отнесли в гостевую комнату и уложили в постель. Бенни, проверив состояние пациента, ввел ему дополнительную дозу морфина, чтобы тот спал до конца следующего дня.

После чего Бенни и остальные смогли наконец воздать должное курочке и печеной картошке. И воздали!

— У этой курицы вкус настоящей дичи! — восторгался Юлиус, и остальные подхватили, что никогда не пробовали ничего вкуснее и сочнее. — В чем секрет?

Буссе рассказал, что закупает свежих кур в Польше («не фуфло, а действительно качественных»), а потом вручную с помощью шприца вводит в каждую примерно литр особого отвара специй собственного изобретения. Затем куры соответствующим образом упаковываются — а поскольку немалая часть работы производится на равнине Вестеръётланда, то, по мнению Буссе, он имеет все основания именовать своих кур «шведскими».

— В два раза вкуснее благодаря специям, в два раза тяжелее благодаря жидкости и в два раза более востребованы благодаря стране-производителю, указанной на маркировке, — подытожил Буссе.

Совершенно неожиданно из этого вышел неплохой бизнес, хоть и мелкооптовый. И все обожали его кур. Однако местным оптовикам Буссе их продавать избегал из соображений безопасности, чтобы какой-нибудь из них не наведался невзначай к Буссе на двор и не обнаружил, что там не пищит ни единого цыпленка.

Вот что он имеет в виду, говоря о противоречии между законом и моралью, продолжал Буссе. Поляки небось не хуже шведов умеют и откармливать своих кур, и забивать их. Неужели качество определяется национальными границами?

— С головой-то у людей так себе, — заключил Буссе. — Французы считают лучшим французское мясо, а немцы — немецкое. Так что я скрываю некоторую информацию исключительно в интересах потребителя.

— Благородно с твоей стороны, — сказал Аллан без тени иронии.

Затем Буссе рассказал, что проделывает нечто похожее с арбузами, которые тоже импортирует, только не из Польши, а из Испании и Марокко. Их он именует испанскими, поскольку вряд ли поверят, что они из Шёвде. Но прежде чем перепродать, он закачивает в каждый арбуз по литру сахарного сиропа.

— Они становятся в два раза тяжелее, что хорошо для меня, и в три раза вкуснее, что еще лучше для потребителя!

— Тоже благородно с твоей стороны, — сказал Аллан. По-прежнему без иронии.

Прекрасная подумала, что наверняка найдутся потребители, которым по медицинским показаниям ни в коем случае нельзя принять таким образом внутрь целый литр сахарного сиропа, но промолчала. Она не считала, что у нее или у остальных присутствующих за столом есть право судить о морали. К тому же арбуз оказался не менее божественным на вкус, чем только что съеденная курочка.

Комиссар Ёран Аронсон сидел в ресторане гостиницы «Royal Corner» в Векшё и жевал куриные кордон-блю. Курятина была не вестеръётландская и, соответственно, сухая и безвкусная. Но Аронсон размачивал ее доброй бутылкой вина.

Как раз теперь прокурор должен пошептать на ушко какому-нибудь репортеру, а завтра журналисты пустятся во все тяжкие. И конечно же, прав прокурор Ранелид — сразу же посыплются сообщения, где находится желтый автобус с помятым передом. В ожидании этого Аронсону можно и тут посидеть. А чем еще заняться? У него ведь ни семьи, ни близких друзей, ни даже нормального хобби. Когда эта странная погоня закончится, надо будет заняться ремонтом собственной жизни.

Комиссар Аронсон завершил вечер джином с тоником, за которым сидел и жалел себя и воображал, что будет, вытащи он служебное оружие и пристрели пианиста в баре. Но если бы он вместо этого остался трезвым и обдумал как следует то, что он фактически уже знал, то вся история наверняка приняла бы совсем другой оборот.

Тем же вечером в редакции газеты «Экспрессен» разгорелся небольшой лингвистический спор при утверждении «шапки» в завтрашний номер. Наконец директор отдела новостей решил, что если один мертвый — то можно говорить про убийство, двое мертвых — про двойное убийство, но трое мертвых — это все же никакое не массовое убийство, как бы того ни хотелось кое-кому тут в отделе.

Все равно «шапка» получится драйвовая:

Пропавший

СТОЛЕТНИЙ МУЖЧИНА

подозревается

В ТРОЙНОМ УБИЙСТВЕ

В Клоккарегорде вечерело, настроение у всех было превосходное. Забавные истории сменяли одна другую. Общий энтузиазм вызвал Буссе, когда вытащил Библию и обещал рассказать, как ему, помимо собственной воли, пришлось прочитать ее от корки до корки. Аллан изумился — должно быть, к Буссе применили какую-нибудь дьявольскую пытку? — но все оказалось несколько иначе. Никто ни к чему Буссе не принуждал, нет — им двигало лишь собственное любопытство.

— Я тоже любопытен. Но не до такой же степени! — покачал головой Аллан.

Юлиус поинтересовался, не мог бы Аллан перестать перебивать Буссе, чтобы всем наконец послушать историю, и Аллан ответил, что, пожалуй, он это смог бы. И Буссе продолжал.

Однажды, несколько месяцев назад, он разговорился с приятелем, работающим на мусоросортировочной станции около Шёвде. Оба познакомились в свое время на ипподроме Аксевалла, где встречались, чтобы поглядеть, как рухнут их мечты во время очередного заезда V75 в их городе. Знакомец уже знал, что совесть Буссе располагает некоторым пространством для маневра и что сам Буссе всегда интересовался новыми источниками доходов. Так вот, только что грузовик привез полтонны книг, которые следует сжечь, поскольку их отсортировали как горючий материал, а не как литературу. Знакомому Буссе стало интересно, что это за литература, он распорол упаковку — и в руке у него оказалась Библия (ожидания у знакомца были совершенно другие).

— Но не какая-нибудь дешевка, — сказал Буссе и пустил томик по кругу, — а миниатюрное издание в переплете из натуральной кожи, с золотым обрезом и всякими примочками… Вон посмотрите-ка: иллюстрации, цветные карты, указатель…

— Вот дьявольщина, — восхитилась Прекрасная.

— В данном случае не совсем, — поправил ее Буссе, — но мысль, в общем, понятна.

Знакомец восхитился тогда не меньше, чем теперь друзья, и, вместо того чтобы жечь такую роскошь, позвонил Буссе и предложил потихоньку забрать все это со свалки в обмен на… ну, скажем, тысчонку за беспокойство.

Буссе тут же кинулся туда и уже в середине дня сгрузил в свой сарай полтонны Библий. Но как он ни крутил и ни вертел эти книги, никаких дефектов в них найти не смог. В какой-то момент он почувствовал, что сойдет с ума от любопытства. Тогда он уселся вечером у камина в гостиной и приступил к чтению, от «В начале сотворил…» и далее. На всякий случай, для сверки, он держал под рукой собственную конфирмационную Библию. Наверняка ведь где-то закралась опечатка — зачем бы иначе было выбрасывать такую красоту и… святыню?

Буссе читал и читал, вечер за вечером, прочел весь Ветхий Завет и перешел к Новому, сверяясь с конфирмационной Библией, — но все еще нигде не нашел ни одной ошибки.

И вот наконец однажды вечером он приступил к последней главе и дошел до последней страницы и последнего стиха.

Вот оно! Это была непростительная и непостижимая опечатка, из-за которой владелец тиража решил его сжечь.

Тут Буссе раздал по экземпляру каждому из присутствовавших, и все сами открывали последний стих — и заходились от хохота.

Буссе удовлетворился тем, что нашел опечатку, он не стал выяснять, как и откуда она взялась. Его любопытство было удовлетворено, к тому же он впервые со школы прочел эту книгу и заодно даже слегка уверовал. Не до такой, конечно, степени, чтобы считаться с Божьим мнением насчет бизнеса в Клоккаргорде или допускать присутствие Господа в момент заполнения налоговой декларации, — но во всех остальных отношениях Буссе предал свою жизнь в руки Отца, Сына и Святого Духа. Поскольку вряд ли у кого-нибудь из всех троих есть претензии, что Буссе в выходные дни стоит на рыночных площадях в Южной Швеции и торгует Библиями с ерундовой опечаткой. («99 крон штука! Господи, да это же, считай, даром!»).

Но если Буссе решил бы все-таки выяснить, откуда взялась эта опечатка, и вопреки всем реалистическим предположениям сумел бы найти ответ на этот вопрос, то смог бы, вдобавок ко всему сказанному, поведать своим друзьям следующее.

Некий полиграфист с окраины Роттердама пережил духовный кризис. Несколько лет назад его завербовали Свидетели Иеговы, но потом выгнали, поскольку он обнаружил и слишком громко озвучил тот удивительный факт, что Свидетели предрекали пришествие Христа уже не менее четырнадцати раз, с 1799 по 1980 год, — и поразительным образом все четырнадцать раз ухитрились ошибиться.

Тогда этот полиграфист пошел к пятидесятникам; ему понравилось учение о Страшном суде, он одобрял идею насчет окончательной победы Господа над злом, второго пришествия Иисуса (поскольку почитатели Пятидесятницы к тому же не устанавливали точной даты этого события) и того, что большая часть персонажей из прошлого самого полиграфиста, включая его отца, будет гореть в аду.

Но и новые единоверцы тоже указали полиграфисту на дверь. Причиной на сей раз стало то, что сборы за целый месяц неизвестно куда подевались, при том что находились на попечении полиграфиста. Тот начисто отрицал свою причастность к пропаже денег. К тому же разве христианство не предполагает прощения? И был ли у него выбор, когда его автомобиль сломался и понадобился новый, не то бы он без работы оказался?

Смертельно обиженный, полиграфист приступил к выполнению очередного заказа, причем по иронии судьбы в этот день ему предстояло отпечатать две тысячи Библий! К тому же заказ поступил из Швеции, где, насколько полиграфисту было известно, по-прежнему проживает его папаша, с тех пор как бросил семью, когда будущему полиграфисту было всего шесть лет!

Со слезами на глазах полиграфист верстал главу за главой в специальной полиграфической программе. И когда добрался до самой последней — Книги Откровения, — до него вдруг дошло. Как может Иисус хоть когда-нибудь вернуться на землю? Тут ведь всем вокруг правит зло! Оно раз и навсегда победило добро, так есть ли вообще смысл хоть в чем-нибудь? А Библия… это же просто смешно!

Вот так и случилось, что издергавшийся полиграфист добавил от себя еще один стих, самый последний в самой последней главе шведской Библии, прежде чем отправить ее в печать. Печатник уже неважно владел папашиным родным языком, но, по крайней мере, вспомнил один стишок, который, как ему показалось, тут будет очень в тему. Вот как выглядели в печати два последних библейских стиха вместе с дополнительным стихом от самого полиграфиста:

20. Свидетельствующий сие говорит: ей, гряду скоро! Аминь. Ей, гряди, Господи Иисусе!

21. Благодать Господа нашего Иисуса Христа со всеми вами. Аминь.

22. Снип-снап-снурре, сказка вся, врал бы дальше — да нельзя.

Поздней вечер в Клоккарегорде сменила ночь. Бреннвин и братские чувства текли рекой и продолжали бы течь и дальше, если бы законченный трезвенник Бенни не спохватился, что уже совсем поздно. Тут он прервал приятное времяпрепровождение, сообщив, что пора бы всем укладываться. Завтра много с чем предстоит разбираться, так что лучше для всех, чтобы головы с утра были свежие.

— Будь бы я любопытен, то очень захотел бы знать, в каком настроении этот, что сегодня отключился, проснется завтра, — заметил Аллан.

Глава 16

1948–1953 годы

Мужчина, севший на ту же скамейку, где сидел Аллан, произнес «Good afternoon, mr Karlsson», из чего Аллан сразу сделал пару выводов. Во-первых, мужчина не швед, иначе сначала попробовал бы обратиться по-шведски. Во-вторых, он знает, кто такой Аллан, поскольку назвал его по фамилии.

Мужчина был хорошо одет — серая шляпа с черными полями, серое пальто и черные ботинки. Очень возможно, что бизнесмен. Держался любезно и явно имел к Аллану дело. Так что Аллан ответил по-английски:

— Неужели моя жизнь теперь примет новый оборот? Мужчина отвечал, что исключать подобного не следует, но учтиво добавил, что все зависит от самого господина Карлсона. Как бы то ни было, работодатель мужчины пожелал, чтобы тот встретился с господином Карлсоном и предложил ему работу.

Аллан отвечал начистоту — что с этим пока не горит, но что он, конечно, не сможет просидеть на скамейке в парке всю жизнь. А затем спросил, не будет ли с его стороны чрезмерным желание узнать, кто таков будет работодатель господина. Потому что легче сказать «да» или «нет», когда знаешь, кому говоришь «да» или «нет». Господину так не кажется?

Да, любезный мужчина с этим полностью согласен, но работодатель у него непростой и предпочел бы представиться лично.

— Однако я готов без малейшей проволочки проводить господина Карлсона к упомянутому работодателю, если, конечно, это будет удобно господину Карлсону.

Конечно, удобно, согласился Аллан, почему бы и нет, в ответ на что узнал, что туда придется немножко проехаться. Если господин Карлсон хочет взять с собой свои вещи из номера в отеле, то мужчина его подождет в фойе. Мужчина, кстати, может подвезти господина Карлсона, поскольку машина с шофером как раз тут неподалеку.

Машина была элегантная, красный «форд-купе» последней модели. И с персональным шофером! Молчаливым типом. И на вид гораздо менее любезным, чем любезный мужчина.

— Да бог с ними, с вещами, — сказал Аллан. — Я привык путешествовать налегке.

— Как вам угодно, — сказал любезный мужчина и похлопал шофера по плечу, что означало «поехали».

Они ехали на юг по извилистым дорогам больше часа. Все это время Аллан и любезный мужчина вели беседы о том о сем. Любезный говорил про оперу — величайшее в мире искусство, Аллан в ответ рассказал, как надо переходить через Гималаи, чтобы насмерть не замерзнуть.

Солнце уже село, когда красный «форд-купе» въехал в Даларё — маленький поселок, так популярный летом у любителей отдыхать в шхерах, а зимой до того темный и тихий, что и вообразить невозможно.

— Ах, вот он где живет, работодатель, — сказал Аллан.

— Не совсем, — сказал любезный мужчина.

Совершенно не любезный водитель любезного мужчины не сказал ничего, он только высадил Аллана и любезного у самого причала и уехал. Перед этим любезный мужчина успел вытащить из багажника «форда» шубу и любезно накинуть Аллану на плечи, извинившись, что теперь им придется немножко пройтись по морозу.

Аллан был не из тех, кто без нужды загадывает, что будет в следующий миг. Чему быть, того не миновать, а наперед об этом думать проку мало.

И все-таки Аллан поразился, когда любезный мужчина повел его прочь от центра Даларё и дальше по льду фьорда в непроглядный чернильный мрак.

Любезный мужчина и Аллан брели вперед. Иногда любезный мужчина включал карманный фонарик и мигал им в темноту, прежде чем свериться с компасом. Он не разговаривал с Алланом во время пути, а вместо этого вслух считал свои шаги — на языке, которого Аллан прежде не слышал.

Через пятнадцать минут ходьбы быстрым шагом в абсолютное никуда любезный мужчина сообщил, что они пришли. Вокруг было темно, если не считать мерцающего огонька далеко на острове. Любезный мужчина воспользовался случаем сообщить, что огонек на юго-востоке — это маяк на острове Чюммендё, который, насколько известно любезному мужчине, связан с историей шведской литературы.[8] Аллану название острова ничего не говорило, и более того, возможности обсудить этот предмет уже тоже не было, поскольку лед треснул под ногами у Аллана и любезного мужчины.

Любезный мужчина, видимо, ошибся в расчетах. Или командир подводной лодки оказался не так точен, как следовало. Как бы то ни было, но девяностосемиметровое судно пробило лед слишком близко к Аллану и любезному мужчине. Оба упали навзничь и едва не угодили в ледяную воду. Но все обошлось, и Аллану тут же помогли спуститься вниз, в тепло.

— Вот тут-то и понимаешь, много ли толку в том, чтобы с утра загадывать, куда день приведет, — сказал Аллан. — Сколько бы я гадал, пока догадался?

Теперь любезный мужчина решил, что особая секретность больше ни к чему. Он рассказал, что его зовут Юлий Борисович Попов, что он работает на Союз Советских Социалистических Республик, что он физик, а не политик или военный, что его послали в Стокгольм, чтобы уговорить господина Карлсона поехать с ними в Москву. Юлия Борисовича выбрали для этого, поскольку можно было ожидать, что господин Карлсон заупрямится, и тогда физическое образование Юлия Борисовича окажется положительным фактором, поскольку господин Карлсон и Юлий Борисович смогут говорить, так сказать, на одном языке.

— Но я же не физик! — удивился Аллан.

— Очень может быть. Но мой работодатель полагает, что вы умеете то, чему я очень хотел бы научиться.

— Ах вот оно что. И что же вы имеете в виду, хотелось бы знать?

— Бомбу, господин Карлсон. Бомбу.

Юлий Борисович и Аллан Эммануэль сразу же понравились друг другу. Вот так принять приглашение и отправиться, не зная куда, к кому и зачем, — это произвело на Юлия Борисовича хорошее впечатление и свидетельствовало о беззаботности, которой ему самому так не хватало. Аллану, со своей стороны, было приятно наконец поговорить с кем-то, кто не пичкает тебя ни политикой, ни религией.

К тому же сразу выяснилось, что оба, и Юлий Борисович, и Аллан, с детства нежно привязаны к бреннвину, хоть Юлий Борисович и величает его водочкой. Накануне Юлий Борисович имел случай попробовать шведский вариант, когда — честно признаться — следил за Алланом Эммануэлем в ресторане «Гранд-Отеля». Сперва Юлию Борисовичу показалось, что бреннвин малость жестковат, не хватает ему эдакой русской мягкости, но пару стопок спустя мнение Юлия Борисовича переменилось. А после еще пары стопок с губ у него сорвалось одобрительное «Даааа…».

— Хотя вот это, конечно, получше, — сказал Юлий Борисович и приподнял литр «Столичной», когда кают-компания оказалась в их полном распоряжении. — Теперь уж мы сможем пропустить по рюмочке!

— Это хорошо, — сказал Аллан. — Море шепчет!

Уже после первой рюмки Аллан предложил перейти на «ты» и провел в жизнь реформу имен — в том, что касается обращения друг к другу. Говорить «Юлий Борисович» Юлию Борисовичу всякий раз, когда нужно привлечь внимание Юлия Борисовича, — это невозможно. А сам Аллан не желает зваться Алланом Эммануэлем, в последний раз его так называл пастор в Юксхюльте при крещении.

— Так что ты с этой самой минуты будешь просто Юлий, а я — Аллан, — сказал Аллан. — Иначе я сойду с лодки прямо тут.

— Пожалуйста, не делай этого, дорогой Аллан, мы на двухсотметровой глубине, — сказал Юлий. — Лучше давай выпьем.

Юлий Борисович Попов был пламенный коммунист и не мечтал ни о чем другом, кроме как и дальше работать во имя социалистических идеалов. У товарища Сталина рука, говорят, тяжелая, это и Юлий слышал, но тому, кто убежденно и преданно служит системе, бояться нечего. Аллан отвечал, что никакой системе служить не собирается, но мог бы, конечно, кое-что подсказать Юлию насчет атомной бомбы, раз уж так вышло, что атомная программа забуксовала. Правда, сперва Аллан хотел бы пропустить еще рюмочку этой водки с названием, которое на трезвую голову и не выговоришь. К тому же пусть Юлий пообещает и дальше держаться заявленного курса: а именно — не переходить на политику.

Юлий сердечно поблагодарил Аллана за обещанную помощь и признался без обиняков, что маршал Берия, непосредственный начальник Юлия, намерен предложить шведскому эксперту разовую сумму в сто тысяч американских долларов, в случае если помощь Аллана приведет к созданию советской атомной бомбы.

— Было бы неплохо, — сказал Аллан.

Бутылка постепенно пустела, покуда Аллан и Юлий беседовали обо всем на свете (кроме политики и религии). Поговорили немного и об атомной проблеме, и хотя ее предполагалось рассматривать только на днях, Аллан успел между делом кое-что подсказать Юлию. А потом и еще кое-что.

— Хм, — сказал главный физик Юлий Борисович Попов. — Кажется, я понимаю…

— А я, боюсь, нет, — сказал Аллан. — Расскажи-ка лучше еще про эту самую оперу. По-моему, так это просто кто кого переорет, нет?

Юлий улыбнулся, выпил приличный глоток водки, встал — и запел. Причем не какую-нибудь простецкую шведскую застольную, а арию Nessun Dorma из оперы Пуччини «Турандот».

— Вот же черт! — восхитился Аллан, когда Юлий допел.

— Nessun dorma! — торжественно произнес Юлий. — Пусть никто не спит!

Тем не менее оба, Аллан и Юлий, тут же уснули на своих койках рядом с кают-компанией. А когда проснулись, подводная лодка уже стояла, пришвартованная в Ленинградском морском порту. Там их уже ожидал лимузин, чтобы доставить в Кремль, на встречу с маршалом Берией.

— Санкт-Петербург, Петроград, Ленинград… Может, определитесь наконец? — сказал Аллан.

— И тебя с добрым утречком, — ответил Юлий.

Юлий и Аллан уселись на заднее сиденье лимузина «хамбер-пульман» — от Ленинграда до Москвы предстояло ехать целый день. Раздвигающаяся стеклянная перегородка отделяла водительское место от… салона!.. где находились Аллан и его новый друг. В салоне к тому же имелся холодильник, а в нем — вода, лимонад и всевозможное спиртное, впрочем без него пассажиры пока обходились. Рядом стояли вазочка с мармеладом и целое блюдо конфет из натурального шоколада. Машина и ее внутреннее убранство являли бы собой блистательный образец советского социалистического инженерного искусства, не будь все это импортировано из Англии.

Юлий рассказывал Аллану о своем прошлом, среди прочего — как он учился у нобелевского лауреата, новозеландца Эрнеста Резерфорда, легендарного физика-ядерщика. Вот почему Юлий так хорошо говорит по-английски. Аллан, со своей стороны, поведал изумленному и продолжающему изумляться Юлию Борисовичу о своих приключениях в Испании, Америке, Китае, Гималаях и Иране.

— Что стало потом с тем англиканским пастором? — спросил Юлий.

— Не знаю, — сказал Аллан. — Либо он обратил в свое англиканство всю Персию, либо его больше нет в живых. Либо ни то, ни другое, но это наименее вероятно.

— А вот это уже в некотором роде вызов Сталину и Советскому Союзу, — откровенно заметил Юлий. — Помимо преступного сомнения в победе революции, еще и дурной прогноз насчет жизни и здоровья…

Юлий вообще разоткровенничался. Он честно выложил все, что думает о маршале Берии, главе госбезопасности, который ни с того ни с сего стал еще и главным руководителем атомного проекта.

У Берии, скажем прямо, ни стыда, ни совести. Он пользуется женщинами и детьми для своих забав и, говорят, отправляет антиобщественных элементов в исправительные лагеря, если не сразу на тот свет.

— Пойми меня правильно, — пояснил Юлий. — От антиобщественных элементов надо избавляться, чем скорей, тем лучше, но только от настоящих антиобщественных элементов — с истинной, революционной точки зрения. Тех, кто не служит делу социализма, — долой! Но тех, кто не служит делу маршала Берии… ну уж нет, Аллан. Маршал Берия тот еще революционер и борец за дело социализма. Только не надо на это отвлекать товарища Сталина. Мне никогда еще не выпадало с ним встретиться, но он ведь в ответе за всю страну, почти за целый материк. И если в силу своей занятости он поторопился возложить на маршала Берию больше ответственности, чем маршал в состоянии вынести… то в этом товарищ Сталин совершенно прав! А теперь, дорогой Аллан, я скажу тебе одну вещь, совершенно невероятную. Сегодня вечером нас примет не только маршал Берия, но и лично товарищ Сталин! Он хочет пригласить нас на ужин.

— Жду с нетерпением, — сказал Аллан. — Ну а до этого как же? Неужели предполагается, что мы будем одними конфетами питаться?

Юлий велел остановить лимузин в маленьком городке и организовать для Аллана пару бутербродов. И поездка продолжилась, а вместе с ней и интересный разговор.

Аллан жевал бутерброд и думал, что Берия, по описанию Юлия, пожалуй, чем-то напоминает так скоропостижно покинувшего этот мир начальника службы безопасности в Тегеране. Юлий, со своей стороны, пытался понять своего шведского коллегу. Швед скоро будет ужинать с самим Сталиным и сам признался, что с нетерпением этого ждет. Но Юлию пришлось спросить — неужели Аллана правда больше волнует сам ужин, чем встреча с вождем?

— Человек без еды не живет, — дипломатично отвечал Аллан и похвалил русские бутерброды. — Но дорогой Юлий, можно, я тебе задам пару вопросов?

— Ну конечно, дорогой Аллан. Спрашивай, а я постараюсь ответить.

Аллан сказал, что он, если честно, не очень вслушивался, когда Юлий выступал тут с политическим докладом, политика для Аллана вообще не самое интересное на этом свете. К тому же Аллан точно помнит, что вчера вечером Юлий обещал не съезжать в эту сторону.

Но Аллан запомнил, как Юлий описывал некоторые человеческие недостатки маршала Берии. Похоже, Аллан и прежде встречался с подобными личностями. И вот тут как раз загвоздка. С одной стороны, насколько он, Аллан, понимает, маршал Берия — человек безжалостный. А с другой стороны — окружил Аллана всяческой заботой, прислал вот лимузин и все такое.

— Между нами, я удивляюсь, почему бы ему не приказать просто-напросто похитить меня, а потом силой вытащить из меня то, что он хочет знать, — сказал Аллан. — Тогда он сэкономил бы мармелад, шоколад, сто тысяч долларов и много чего еще.

Юлий сказал, что самое горькое в рассуждениях Аллана — это то, что они небеспочвенны. Маршал Берия не один раз — к тому же именем революции — пытал невинных людей. Юлий-то знает, как оно обстоит на самом деле. Но дело в том, сказал Юлий и чуть помедлил, дело в том, сказал Юлий и полез в холодильник за пивом, хотя на часах не было и полудня, дело в том… — и тут Юлий признался: маршал Берия только что провалился как раз с той самой стратегией, которую Аллан только что обрисовал. Похитили одного западноевропейского эксперта в Швейцарии и привезли к маршалу Берии, но все это плохо кончилось. С позволения Аллана, Юлий не будет в это углубляться, но пусть Аллан поверит его словам: неудача явилась уроком, и согласно вновь принятому решению все необходимые ядерные услуги отныне будут покупаться на западном рынке, основанном на спросе и предложении, сколь бы вульгарно это ни звучало.

Советская атомная программа началась с письма ядерного физика Георгия Николаевича Флёрова товарищу Сталину в апреле 1942 года, в котором отмечалось: в западных, союзнических средствах массовой информации ни звука не говорится и ни строчки не пишется о способе расщепления атомного ядра, хотя его открыли еще в 1939-м.

Товарищ Сталин оказался не лыком шит (правду сказать, его отец-сапожник лыком для шитья вовсе не пользовался, зато и вязал его не всегда — впрочем, поколотить сына не забывал даже в таких случаях). Сталин подумал, как и физик-ядерщик Флёров, что такое полное молчание в течение трех лет вокруг расщепления ядра не означает ничего другого, кроме того, что теперь там есть что рассказать, например что кто-то вот-вот создаст бомбу, которая поставит Советскому Союзу — выражаясь образным русским языком — шах и мат.

Времени терять было нельзя, да вот незадача: Гитлер и нацистская Германия целиком сосредоточились на том, чтобы захватить некоторую часть Советского Союза — можно сказать, все западнее Волги, включая Москву, но мало того — еще и Сталинград!

Сказать, что битва за Сталинград стала для Сталина личным делом, — это не сказать ничего. Он положил там, наверное, миллиона полтора — но Красная Армия победила и пошла теснить Гитлера обратно, пока не оттеснила до самого бункера в Берлине.

И только когда немцы пошли на попятный и Сталин почувствовал, что у него и у страны есть будущее, ускоренными темпами пошли исследования в области расщепления атома — чтобы заручиться более современной страховкой взамен давно просроченного страхового полиса под названием «Пакт Молотова — Риббентропа».

Да только атомную бомбу за одно утро не соберешь. Ядерные исследования в Советском Союзе уже шли два года кряду, когда вдруг грянул взрыв — в Нью-Мексико. Американцы выиграли забег, что вовсе не удивительно с учетом того, что они и на старт вышли раньше. За испытательными взрывами в пустыне Нью-Мексико последовали уже два настоящих: один в Хиросиме, другой в Нагасаки. Таким образом, Трумэн взял Сталина за жабры и показал, кто в доме хозяин, и не нужно было хорошо знать Сталина, чтобы догадаться, что такого положения дел он терпеть не станет.

— Решите эту задачу, — сказал товарищ Сталин маршалу Берии. — А чтобы вы меня правильно поняли, я вам так скажу: решите эту задачу!

Маршал Берия понимал, что его собственные физики, химики и математики застряли и в данном случае, если даже половину из них отправить в лагеря, это вряд ли поможет. Не похоже было и что агенты маршала вот-вот проберутся в святая святых американской базы в Лос-Аламосе. Так что попросту взять и украсть американские чертежи в настоящий момент не представлялось возможным.

Решением мог бы стать импорт знаний, чтобы в значительной мере дополнить те, что уже имелись в научном центре секретного города Сарова в нескольких часах езды на машине на юго-восток от Москвы. Поскольку маршала Берию могло устроить только самое лучшее, то он сказал начальнику разведки так:

— Устройте так, чтобы сюда доставили Альберта Эйнштейна.

— Но… Альберт Эйнштейн… — пролепетал пораженный начальник разведки.

— Альберт Эйнштейн — это лучшие мозги в мире. Вы намерены делать то, что я говорю, или жить надоело? — поинтересовался маршал Берия.

А начальник разведки, надо сказать, как раз встретил женщину своей мечты, и пахла она так несравненно, что ни о какой воли к смерти говорить не приходилось. Но прежде чем начальник разведки успел это довести до сведения маршала Берии, маршал Берия произнес:

— Решите эту задачу. А чтобы вы меня правильно поняли, я вам так скажу: решите эту задачу!

Это непросто — взять Альберта Эйнштейна и отправить посылкой в Москву. Сперва предстояло определить его местоположение. Родился он в Германии, переехал в Италию, а потом в Швейцарию и Америку, а с тех пор мотался туда-сюда между всевозможными городами и со всевозможными целями.

В настоящий момент дом у него в Нью-Джерси, но, согласно данным от агентов на месте, в этом доме теперь никого нет. К тому же маршал Берия хотел бы по возможности устроить похищение в Европе. У похищения знаменитостей в США с дальнейшей транспортировкой через Атлантику есть свои сложности.

Но где этого типа искать? Он редко докладывается, прежде чем куда-нибудь поехать, а то и вообще никогда, и славится тем, что может опоздать на важную и ответственную встречу на несколько дней.

Начальник разведки составил список мест, имеющих наиболее вероятное отношение к Эйнштейну, и поставил по агенту следить за каждым. Речь шла, конечно же, о его доме в Нью-Джерси и о вилле его закадычного друга в Женеве. А кроме того — издатель Эйнштейна в Вашингтоне и еще два друга, один в Базеле, другой в Кливленде, штат Огайо. Понадобилось несколько дней терпеливого ожидания, но награда не заставила себя ждать — в виде мужчины в сером плаще с поднятым воротником и в шляпе. Мужчина подошел к вилле в Женеве, где жил закадычный друг Альберта Эйнштейна Микеле Бессо. Мужчина позвонил в дверь и был тепло и сердечно встречен — не только самим Бессо, но также и пожилой парой, с которой предстояло еще разобраться. Агент связался с коллегой, выполнявшим аналогичное задание в двадцати пяти милях оттуда, в Базеле, и после многочасового разглядывания через окна с особым пристрастием и привлечением фотоархива оба агента смогли совместно констатировать, что с большой вероятностью это именно Альберт Эйнштейн зашел навестить своего лучшего друга. К тому же, как оказалось, пожилая пара — это зять Эйнштейна Пауль с женой Майей, соответственно сестрой Альберта Эйнштейна. Обычная семейная встреча!

Проведя два тщательно отсмотренных дня в гостях у друга и сестры с мужем, Эйнштейн надел пальто, перчатки и вышел на улицу, так же скромно, как пришел.

Однако пройти он успел не дальше чем до угла, когда был схвачен сзади и в мгновение ока засунут на заднее сиденье автомобиля, где его усыпили с помощью хлороформа. Отсюда он был доставлен через Австрию в Венгрию, настроенную к СССР достаточно дружественно, чтобы не задавать лишних вопросов, когда советский борт выразил желание приземлиться на военном аэродроме в городе Печ, заправиться там, забрать двух советских граждан и еще одного очень сонного мужчину и немедля снова подняться в воздух и улететь в неизвестном направлении.

А на другой день Альберта Эйнштейна уже допрашивали в московском здании государственной безопасности под руководством маршала Берии. Вопрос, собственно, сводился к тому, выберет ли Эйнштейн сотрудничество ради сохранения собственного здоровья или предпочтет устраивать бесполезные обструкции. К несчастью, он, похоже, выбрал второе. Эйнштейн отказывался признавать, что вообще когда-либо задумывался насчет расщепления атомного ядра (при том что общеизвестно, что он уже в 1939 году обратился по данному вопросу к президенту Рузвельту, следствием чего и стал Манхэттенский проект). На самом деле он вообще отказывался признавать, что он Альберт Эйнштейн, а с дурацким упорством утверждал, будто он младший брат Альберта Эйнштейна Герберт Эйнштейн. Только дело-то в том, что у Альберта Эйнштейна никакого брата никогда не было, только сестра. Так что такие шутки с маршалом Берией и его следователями не прошли, и дело шло уже к применению насилия, когда в нескольких тысячах миль от Москвы, на Седьмой авеню в Нью-Йорке, случилась странная вещь. Там в Карнеги-холле не кто иной, как Альберт Эйнштейн, прочитал популярную лекцию о теории относительности перед двумя тысячами восемьюстами специально приглашенных гостей, из которых минимум трое работали на Советский Союз.

Два Альберта Эйнштейна — это для маршала Берии было уж слишком, хоть один из них и обретался по другую сторону Атлантики. Довольно скоро выяснилось к тому же, что там, в Карнеги-холле, был настоящий, — так кто, черт его раздери, тогда этот другой?

Под угрозой того, подвергнуться чему не захочет ни один человек, лже-Альберт Эйнштейн пообещал все объяснить маршалу Берии.

— Господину маршалу все станет понятно, если только он не будет меня перебивать, потому что иначе я начинаю нервничать.

Маршал Берия обещал не перебивать лже-Эйнштейна ничем, кроме выстрела в висок, а с этим он погодит, пока не уяснит для себя, что все это полнейшая ложь, и больше ничего.

— Ну так давай начинай. Чтобы мне не пришлось тебя перебить, — сказал маршал Берия и снял пистолет с предохранителя.

Мужчина, утверждавший, что он неизвестный брат Альберта Эйнштейна по имени Герберт, глубоко вздохнул и начал с того, что… подтвердил это (так что едва не раздался выстрел).

А далее последовала история, до того печальная (если это была правда), что маршал Берия даже не решился сразу казнить рассказчика.

Герберт Эйнштейн поведал, что на самом деле у Германа и Паулины Эйнштейнов действительно родилось только двое детей: сперва сын Альберт, а потом дочь Майя. Так что тут господин маршал пока совершенно прав. Но все дело в том, что руки папаши Эйнштейна — и все остальное тоже — сами тянулись к его красивой, но весьма скромно одаренной секретарше у него на электрохимическом заводе в Мюнхене. Результатом чего стал Герберт, тайный и совершенно незаконный брат Альберта и Майи.

Как успели убедиться агенты маршала, Герберт практически копия Альберта, хоть и на тринадцать лет моложе. Но со стороны, разумеется, не видно другого — что Герберт имел несчастье унаследовать все таланты собственной матери. Точнее, их полное отсутствие.

В 1895 году, когда Герберту было два года, Эйнштейны переехали из Мюнхена в Милан. Герберта отправили туда же вместе с вещами, но без мамы. Папа Эйнштейн предложил ей, разумеется, приемлемое решение, но маму Герберта оно не заинтересовало. Она даже подумать не могла, чтобы променять жареные колбаски на спагетти, а немецкую речь на… по-каковски они там говорят-то, в Италии? К тому же и с младенцем этим сплошная морока — кричит, есть требует, да еще и какает под себя! Если кто-нибудь его куда-нибудь заберет, будет только хорошо, а сама она никуда ехать не намерена.

Мать Герберта получила от папы Герберта приличные денежки на жизнь. А потом она встретила якобы настоящего графа, уговорившего ее вложить все деньги в его почти готовую машину для производства эликсира жизни, который лечит все на свете болезни. Но граф пропал, и эликсир, видимо, прихватил с собой, потому что несколько лет спустя оставшаяся ни с чем мама Герберта умерла от туберкулеза. Герберт вырос вместе со старшим братом Альбертом и старшей сестрой Майей. Но во избежание скандала папа-Эйнштейн распорядился называть Герберта племянником, а не сыном. Герберт никогда не был особенно близок со старшим братом, но искренне любил сестру, которую приходилось называть кузиной.

— Таким образом, — сказал Герберт Эйнштейн, — я фактически отвергнут матерью, не признан отцом и сообразителен как бревно. Я за всю жизнь палец о палец не ударил, жил на наследство отца, и мне в голову ни разу не пришло ни одной умной мысли.

Слушая рассказ, маршал Берия опустил пистолет и снова поставил его на предохранитель. История выглядела правдоподобно, и маршал чувствовал прямо-таки восхищение самокритичностью этого тупицы Герберта Эйнштейна.

Как быть теперь? Маршал задумчиво поднялся со стула. Соображения справедливости стоит отложить от греха подальше, именем революции. И так проблем хватает, зачем еще одна на его голову? Да, так тому и быть. Маршал повернулся к обоим охранникам у двери:

— Расстрелять.

И вышел из допросной комнаты.

Докладывать товарищу Сталину об этой накладке с Гербертом Эйнштейном — веселого мало, но маршалу Берии повезло как идиоту, поскольку прежде, чем он успел бы угодить в опалу, на базе Лос-Аламос в штате Нью-Мексико случился прорыв.

За много лет более ста тридцати тысяч человек оказались так или иначе вовлечены в так называемый Манхэттенский проект, и в их числе наверняка был не один приверженец идеи социалистической революции во всем мире. Но никому из них не удалось проникнуть настолько глубоко в потайные американские коридоры, чтобы Советский Союз получил главный секрет атомной бомбы.

Зато им удалось выведать кое-что почти такое же важное. А именно — что раскусил эту загадку швед, и даже известно, как его зовут!

Была задействована вся шпионская сеть в Швеции, и меньше чем за полдня удалось выяснить: Аллан Карлсон живет в стокгольмском «Гранд-Отеле» и в ближайшие дни у него нет никаких планов — после того как секретная шведская атомная группа (в которую, разумеется, проникли советские агенты) устами своего руководителя сообщила Аллану Карлсону, что в его услугах не нуждаются.

— Еще вопрос, кто побил мировой рекорд в глупости, — сказал сам себе маршал Берия. — Руководитель шведской атомной программы или мамаша Герберта Эйнштейна…

На этот раз маршал Берия решил сменить тактику. Вместо того чтобы хватать и запихивать Аллана Карлсона в машину, надо попробовать уговорить его поделиться своими сведениями в обмен на кругленькую сумму в американских долларах. А уговаривать должен такой же ученый, как и Аллан Карлсон, а не какой-нибудь неуклюжий и неотесанный агент. Этот агент пусть лучше будет персональным водителем Юлия Борисовича Попова, невероятно обаятельного и почти столь же невероятно знающего ядерного физика из атомной группы, подчиненной непосредственно Берии.

И вот поступило донесение, что операция прошла согласно плану, что Юлий Борисович уже едет в Москву вместе с Алланом Карлсоном и что в отношении сотрудничества Аллан Карлсон высказался позитивно.

Московский кабинет маршала Берии размещался в Кремле — этого пожелал сам товарищ Сталин. Маршал лично встретил Аллана Карлсона и Юлия Борисовича, как только они вошли в вестибюль.

— Добро пожаловать, господин Карлсон, милости просим, — сказал маршал Берия и пожал ему руку.

— Спасибо, спасибо, господин маршал, — сказал Аллан.

Маршал Берия был не из тех, кто тратит время на пустые разговоры. К тому же он полагал, что жизнь слишком коротка (и вообще имел сложности в общении). Поэтому он сказал Аллану:

— Если я правильно понял донесения, господин Карлсон, вы выразили готовность помочь СССР в ядерных вопросах в обмен на вознаграждение в сто тысяч долларов.

Аллан отвечал, что насчет денег он пока что особенно не думал, но что рад будет пособить Юлию Борисовичу, если нужно, а судя по всему, и правда нужно. А вот с атомной бомбой лучше бы господину маршалу до завтра обождать, а то в последние дни что-то одни сплошные разъезды.

Да, маршал Берия понимает, дорога утомила господина Карлсона, но сейчас будет ужин вместе с товарищем Сталиным, после чего господин Карлсон сможет отдохнуть в самых лучших апартаментах для гостей, какие найдутся в Кремле.

На угощение товарищ Сталин не поскупился. Тут была и красная икра, и селедка, и мясной салат, и соленые огурчики, и солянка, и борщ, и пельмени, и блины с черной икрой и форелью, и рулеты, и бараньи отбивные, и пироги с мороженым. Ко всему этому подавались вина всех цветов и, естественно, водка. А потом еще водка.

За столом сидели лично товарищ Сталин, Аллан Карлсон из Юксхюльта, физик-ядерщик Юлий Борисович Попов, руководитель всей советской государственной безопасности Лаврентий Павлович Берия, а также маленький, едва приметный молодой человек — без имени или возможности что-нибудь съесть или выпить. Это был переводчик, и его как бы не существовало.

Сталин был в великолепном настроении. Лаврентий Павлович не подведет! Разумеется, прокол с Эйнштейном дошел до Сталина, но теперь это все уже история. К тому же у Эйнштейна (настоящего) только мозги; а у Карлсона-то — точные конкретные знания!

Что Карлсон оказался таким приятным человеком, дела тоже не портит. Он рассказал Сталину о своем прошлом, хотя и очень вкратце. Его отец боролся за социализм в Швеции, а потом отправился с той же целью в Россию. Поистине похвально! Сын, в свою очередь, участвовал в гражданской войне в Испании, и Сталин решил не задавать бестактного вопроса — на чьей стороне. После чего господин Карлсон отправился в Америку (был вынужден бежать, понял Сталин) и нечаянно угодил на службу к союзникам… но такое человеку можно простить, Сталин в последние годы войны в известном смысле оказался в сходной ситуации.

Уже через несколько минут после того, как подали горячее, Сталин выучился петь «Пей до дна» — «Хоп-фадераллан-лаллан-лей» всякий раз, когда надо было поднять рюмку. Аллан, в свою очередь, не мог не восхититься, как хорошо Сталин поет, — на что Сталин рассказал, что в юности он и в церковном хоре пел, и на свадьбах солировал, и в доказательство встал из-за стола и принялся скакать по залу, выбрасывая в стороны то руки, то ноги, под песню, которая показалась Аллану несколько… индийской, что ли? — однако понравилась.

Аллан петь не умел, и вообще с культурой у него были, как он полагал, сплошные пробелы, но атмосфера явственно требовала чего-то большего, чем «Пей до дна». Однако единственным, что он второпях припомнил, были стихи Вернера фон Хейденстама, которые учитель заставлял их всех зубрить наизусть во втором классе народной школы.

Таким образом, едва Сталин уселся на место, Аллан поднялся и произнес:

В свои восемь лет Аллан выучил это стихотворение не понимая. И теперь, вновь декламируя его со всей мыслимой проникновенностью, он удивился, что даже через тридцать семь лет оно не сделалось понятнее. Впрочем, декламировал он по-шведски, так что русско-английский и словно бы несуществующий переводчик лишь молча сидел на своем стуле и существовал еще меньше.

Зато Аллан сообщил (когда грянули аплодисменты), что только что прочитал стихотворение Вернера фон Хейденстама. Возможно, Аллан оставил бы эту информацию при себе либо чуточку подправил, знай он, как отреагирует на нее товарищ Сталин.

А дело было в том, что товарищ Сталин и сам писал стихи, даже совсем неплохие. Правда, дух времени сделал из него революционера и борца; но поэтическую натуру не спрячешь, к тому же Сталин по-прежнему сохранил интерес к поэзии и неплохо в ней ориентировался.

На беду, Сталин очень хорошо знал, кто такой Вернер фон Хейденстам. И в отличие от Аллана был вполне осведомлен о любви Вернера фон Хейденстама к Германии. К тому же не безответной. Правая рука Гитлера Рудольф Гесс в тридцатые годы гостил у Хейденстама, а сразу после этого Хейденстам был избран почетным доктором Гейдельбергского университета.

Все это решительным образом переменило настроение Сталина.

— Итак, господин Карлсон сидит и оскорбляет гостеприимного хозяина, который встретил его с распростертыми объятиями? — сказал Сталин.

Аллан заверил, что вовсе этого не делает. А если господина Сталина так рассердил Хейденстам, то Аллан очень за него извиняется. К тому же Хейденстама уже несколько лет как нет в живых — может, это послужит некоторым утешением?

— А это «хоп-фадераллан-лаллан-лей» — что это вообще значит? Может, славословие врагам революции? И вы заставили это произнести самого Сталина? — сказал Сталин, который всегда говорил о себе в третьем лице, когда сердился.

Аллан отвечал, что ему нужно немножко подумать, как перевести «Хоп-фадераллан-лаллан-лей» на английский, но господин Сталин может быть спокоен — это просто такое веселое восклицание.

— Веселое? — товарищ Сталин повысил голос. — Господину Карлсону кажется, что Сталину так весело?

Аллана эти придирки начинали утомлять. Мужик аж весь красный стал, так разобиделся, а дело-то выеденного яйца не стоит.

Сталин не унимался:

— И как там было в Испании на самом деле? Видимо, стоит сразу спросить у господина хейденстамиста: на чьей стороне он сражался?

Шестое чувство у него, что ли, у черта, подумал Аллан. Ну да ладно, он и сам уже разозлился настолько, насколько вообще мог, — так что почему бы и не сказать, как оно было на самом деле?

— Я вообще не сражался, господин Сталин, но я сперва помогал республиканцам, а потом по чистой случайности попал на другую сторону и стал другом генерала Франко.

— Генерала Франко?! — выкрикнул Сталин и вскочил на ноги так стремительно, что опрокинул стул.

Ясно, сейчас еще больше разойдется. В богатой событиями жизни Аллана уже не раз случалось, что на него принимались орать, но сам он никогда не орал в ответ, и теперь не собирался. Но это не значило, что ситуация его устраивает. Наоборот, ему стал резко неприятен этот крикун-коротышка по другую сторону стола. И Аллан решил перейти в контратаку:

— Мало того, господин Сталин. Я еще и в Китай поехал, чтобы вести войну против Мао Цзэдуна, а потом отправился в Иран и предотвратил покушение на Черчилля.

— Черчилля?! Эту жирную свинью?! — закричал Сталин.

И, на секунду прервавшись, опорожнил целый стакан водки.

Аллан смотрел на это с завистью, он и сам хотел бы добавки, но решил, что сейчас попросить об этом вряд ли будет уместно.

Ни маршал Берия, ни Юлий Борисович не сказали ничего. Но выражение лица у них было при этом разное. В то время как Берия свирепо таращился на Аллана, Юлий сидел с глубоко несчастным видом.

Сталин поперхнулся водкой, откашлялся и заговорил обычным голосом. Только злоба все равно никуда не делась.

— Сталин правильно понимает? — сказал Сталин. — Вы поддерживали Франко, вы боролись против товарища Мао, вы… спасли жизнь этой лондонской свинье и дали самое убийственное в мире оружие в руки американского империализма?

— Товарищ Сталин, пожалуй, несколько утрирует, но по существу все верно. Кстати, отец мой поддержал царя, это было последнее, что он успел, — может, господину Сталину угодно и это обратить против меня?

— Разрази меня дьявол! — пробормотал Сталин, забыв от ярости назвать себя в третьем лице. — А теперь ты явился предлагать свои услуги стране социализма? Сто тысяч долларов — это столько стоит твоя душа? Или успела уже подорожать за сегодняшний вечер?

И тут Аллан утратил последнее желание помогать советским ядерщикам. Несомненно, Юлий как был, так и остался хорошим человеком, а в помощи нуждается именно он. Но нельзя же отрицать, что результаты работы Юлия попадут в руки товарища Сталина, а товарищ он тот еще. Да еще и неуравновешенный. В общем, будет спокойнее не давать ему играть этой бомбой.

— Да нет, — сказал Аллан, — все это с самого начала было для меня вопросом не дене…

Больше произнести Аллан не успел, потому что Сталин взорвался снова:

— Да что ты о себе возомнил, крыса недорезанная?! — закричал Сталин. — Ты думаешь, что ты, фашистский выкормыш, подручный американского капитализма и всего, что есть самого презренного на свете для товарища Сталина, что ты, ты можешь явиться в Кремль, в Кремль и торговаться со Сталиным, торговаться со Сталиным?!

— А зачем все по два раза повторять? — поинтересовался Аллан.

— Советский Союз готов вновь вступить в войну, имей в виду! И такая война начнется, неизбежно, и американский империализм будет уничтожен.

— Да что ты говоришь, — сказал Аллан.

— Чтобы сражаться и победить, нам не нужна твоя проклятая бомба! Для этого нужен социализм в душах и сердцах людей! Того, кто верит, что он непобедим, никто победить не сможет!

— Если только не уронит на него атомную бомбу, — сказал Аллан.

— Я уничтожу капитализм! Ты слышишь? Я уничтожу каждого капиталиста! И начну с тебя, собака, если ты не поможешь нам сделать бомбу!

Аллан отметил, что за какие-то несколько минут успел побывать и крысой и собакой. И что Сталин определенно не вполне здоров, потому что после всего этого, похоже, все-таки рассчитывает воспользоваться услугами Аллана.

Но и дальше сидеть и терпеть оскорбления Аллан не собирался. Он приехал в Москву помогать, а не ругань слушать. Теперь пусть Сталин сам справляется.

— Я тут подумал одну вещь, — сказал Аллан.

— Что еще? — сердито спросил Сталин.

— Почему ты никак усы не сбреешь?

На этом ужин закончился, поскольку переводчик потерял сознание.

Планы спешно поменялись. Аллана так и не поселили в лучших кремлевских апартаментах, а вместо этого отправили в камеру без окон в подвале здания государственной безопасности. Товарищ Сталин в конце концов постановил: Советский Союз все равно получит атомную бомбу — надежда либо на собственных специалистов, которые сумеют рассчитать как и что, либо на старый добрый шпионаж. И чтобы больше не сметь похищать западноевропейцев и уж точно не торговаться ни с капиталистами, ни с фашистами, ни с теми и другими в одном лице.

Юлий страшно расстроился. Не только потому, что заманил такого симпатичного Аллана в СССР, где его теперь ждет верная смерть, но и оттого, что товарищ Сталин показал себя с такой стороны. Великий вождь, умный и просвещенный человек, прекрасный танцор, с таким красивым певческим голосом. И вдруг словно обезумел! Аллан нечаянно процитировал не того поэта, и за несколько секунд такой приятный ужин превратился в… в катастрофу!

Рискуя жизнью, Юлий попробовал осторожно, очень осторожно переговорить с Берией о предстоящей казни Аллана и выяснить, не возможна ли, несмотря ни на что, какая-то альтернатива.

Но тут Юлий маршала недооценил. Разумеется, тот насиловал и женщин, и детей, разумеется, приказывал пытать и казнить виновных и невиновных, разумеется, и это, и много еще чего… но будь его методы даже в тысячу раз более отвратительны, все же маршал Берия сознательно и целеустремленно работал на благо Советского Союза.

— Не волнуйтесь, дорогой Юлий Борисович, господин Карлсон не умрет. По крайней мере, умрет не прямо сейчас.

Маршал Берия объяснил, что решил припасти Аллана Карлсона про запас, на случай, если Юлий Борисович и его ученые коллеги намерены проканителиться с бомбой дольше допустимого. В этом объяснении заключалась и скрытая угроза, что маршала Берию весьма и весьма устраивало.

В ожидании суда Аллан сидел, куда его посадили, — в одной из многочисленных камер в здании госбезопасности. Происходило в это время, помимо того что не происходило ничего, только то, что Аллану ежедневно приносили буханку хлеба, тридцать граммов сахару и трижды в день горячее блюдо (овощной суп, овощной суп и овощной суп).

Еда была, конечно, не то что в Кремле. Но Аллан считал, что даже такой суп можно есть с удовольствием — зато никто на тебя не орет неизвестно за что.

Новая диета продолжалась шесть дней, прежде чем особое совещание государственной безопасности не назначило судебное слушание. Зал суда, как и камера Аллана, находился все в том же громадном здании госбезопасности на Лубянской площади, только несколькими этажами выше. Аллана посадили на стул напротив судьи, стоящего на трибуне. Слева от судьи сидел прокурор, хмурого вида мужчина, а справа — защитник Аллана, другой мужчина хмурого вида.

Сперва прокурор сказал по-русски что-то, чего Аллан не понял. Потом адвокат сказал что-то другое по-русски, чего Аллан тоже не понял. Судья на все это кивнул, по-видимому в раздумье, потом для надежности развернул и прочитал какую-то бумажку и огласил приговор:

— Решением особой коллегии Карлсон, Аллан Эммануэль, гражданин Королевства Швеция, как элемент, враждебный советскому социалистическому обществу, приговаривается к тридцати годам исправительно-трудовых лагерей во Владивостоке.

Судья проинформировал осужденного, что приговор можно обжаловать; для этого следует обратиться в Верховный Совет в трехмесячный срок начиная с сегодняшнего дня. Но адвокат Аллана Карлсона заявил от имени Аллана Карлсона, что в этом нет никакой необходимости и что Аллан Карлсон, напротив, крайне признателен за столь мягкий приговор.

Аллана вообще-то не спрашивали, благодарен ли он, и насколько, но у приговора, несомненно, имелись свои плюсы. Во-первых, обвиняемого оставили в живых — редкость по отношению к враждебным элементам. А во-вторых, его отправляют во Владивосток, где самый сносный климат во всей Сибири. Погода там не суровее, чем дома в Сёдерманланде, а ведь и севернее от него, и в глубь материка бывает и пятьдесят, и шестьдесят, а то и семьдесят градусов мороза!

Так что Аллану повезло, и теперь он жался в продуваемом всеми ветрами вагоне вместе с тридцатью другими свежеосужденными врагами народа, которым выпал тот же жребий. Правда, заключенным в этом вагоне досталось аж по три одеяла на человека, поскольку ядерный физик Юлий Борисович Попов сунул охраннику и его непосредственному начальнику по хорошей пачке рублей. Начальнику показалось подозрительным, что такой выдающийся гражданин страны заинтересовался немудрящим гулаговским транспортом, и уже подумывал, не сообщить ли куда следует, когда сообразил, что деньги-то он уже взял, так что лучше будет не поднимать лишней пыли.

Общаться Аллану было практически не с кем — почти все говорили только по-русски. Но один мужчина лет пятидесяти пяти знал итальянский, а поскольку Аллан свободно владел испанским, оба более-менее понимали друг друга. Во всяком случае, достаточно, чтобы Аллану стало ясно — мужчина глубоко несчастлив, настолько, что наложил бы на себя руки, не будь он, по собственному признанию, такой тряпкой вдобавок ко всему прочему. Аллан утешал его как мог, говоря, что все, может, и само образуется, когда они доедут до Центральной Сибири, поскольку там, по мнению Аллана, и три одеяла мало чем помогут, если погодка окажется в том же духе, что теперь.

Итальянец всхлипнул и немножко успокоился. Он, кстати, и не итальянец, а немец. По имени Герберт. А какая фамилия, не так важно.

Герберту Эйнштейну никогда в жизни не везло. Из-за бюрократической путаницы его, как и Аллана, приговорили к тридцати годам исправительных лагерей вместо смерти, о которой он так страстно мечтал.

И в сибирской тайге он не замерз — спасли дополнительные одеяла. К тому же январь 1948 года выдался на редкость мягкий. Но Аллан успокоил Герберта — впереди много новых возможностей. Они ведь направляются в трудовой лагерь, а там надорваться и умереть наверняка будет не так сложно — Герберт так не считает?

Тот вздохнул — он слишком ленив, да и вообще: как тут заранее узнаешь, он ведь никогда в жизни не работал.

Тоже выход, заметил Аллан. Ведь в трудовом лагере филонить не получится, сразу схлопочешь очередь свинца от охраны.

Герберта эта мысль и утешила, и ужаснула. Очередь свинца — это же, наверное, ужасно больно?

Жизненные запросы у Аллан Карлсона были скромные. Постель, плотная пища, какое-нибудь занятие и бреннвин — по чуть-чуть, но регулярно, — при таких условиях он мог многое выдержать. Во владивостокском лагере к его услугам имелось все перечисленное — за исключением бреннвина.

Владивостокский порт состоял в то время из открытой и закрытой частей. Закрытая была огорожена высоким забором, за которым располагался исправительно-трудовой лагерь ГУЛАГа, сорок коричневых бараков в четыре ряда. Забор шел до самого причала. Суда, погрузку или разгрузку которых должны были осуществлять заключенные, швартовались по внутреннюю сторону забора, остальные — по внешнюю. Заключенные, кстати сказать, обслуживали почти все суда, кроме разве что мелких рыболовецких шхун, обходившихся силами собственного экипажа, да еще пары крупных нефтеналивных танкеров.

За редкими исключениями дни во владивостокском трудовом лагере друг от друга мало отличались. Подъем в бараке в шесть, завтрак через четверть часа. Рабочий день — двенадцать часов, с полседьмого до полседьмого, с получасовым перерывом на обед в полдень. Сразу же по окончании трудового дня выдавался ужин, после чего бараки запирали до следующего утра.

Кормили в лагере неплохо: большей частью, правда, рыбой, зато не только в виде супа. Охранники особой вежливостью не отличались, но по крайней мере не стреляли в заключенных почем зря. Даже Герберт Эйнштейн, вопреки собственным устремлениям, смог сохранить жизнь. Разумеется, медленнее, чем он, не шевелился ни один из заключенных, но поскольку Герберт держался при этом вблизи работающего изо всех сил Аллана, то внимания на это никто не обращал. Аллан был не прочь поработать за двоих. Однако он запретил Герберту стоять над душой и причитать о своей несчастной доле, поскольку Аллан уже в курсе дела, а на память он пока не жалуется. Так что повторять одно и то же смысла не имеет. Герберт подчинился, и это было хорошо, как хорошо было и почти все остальное.

Если бы только не тотальное отсутствие бреннвина. Аллан терпел ровно пять лет и три недели. А потом сказал:

— А теперь я хочу выпить. А выпить тут нечего. Стало быть, надо отсюда двигать.

Глава 17

Вторник, 10 мая 2005 года

Весеннее солнце пригревало уже девятый день подряд, и даже если по утрам бывало прохладно, Буссе все равно накрывал стол к завтраку на террасе.

Бенни и Прекрасная выпустили Соню из автобуса и отвели пастись на луг позади дома. Аллан и Ежик Ердин сидели вместе на садовых качелях и осторожно покачивались. Первому было сто лет, а второй чувствовал себя приблизительно на столько же. Голова болела, сломанное ребро мешало дышать, правая рука вообще не слушалась, а больше всего изводила рана в правом бедре. Бенни, окинув взглядом пациента, предложил сменить повязку, но чуть позже — начать, наверное, лучше с пары таблеток хорошего обезболивающего. А морфин приберечь на вечер, если понадобится.

После чего Бенни вернулся к Соне, оставив Аллана и Ежика наедине. Аллан решил, что вот теперь, похоже, настала пора для серьезного разговора. И начал с того, что выразил соболезнование по поводу того, что… Болт его звали?.. что Болт пропал в сёдерманландских лесах и что… Хлам?.. нечаянно попал под Соню сразу же после этого. Оба они, и Болт, и Хлам, вели себя, мягко говоря, угрожающе, может, это стоит учесть как смягчающее обстоятельство, — что скажет господин Ежик?

Печально, сказал Ежик Ердин, что ребят не стало, но его даже не очень удивляет, что их победил столетний дед, хоть и при некоторой посторонней помощи, поскольку оба были феерические придурки. Единственным, кто мог бы перещеголять их в тупости, был четвертый член клуба, Каракас, но этот уже бежал из страны и едет теперь домой, куда-то в Южную Америку, — откуда именно он родом, Ежик сказать затрудняется.

Тут голос у Ежика Ердина стал грустный-грустный — видимо, жалко стало себя, потому что ведь только этот Каракас мог договариваться с кокаиновыми баронами в Колумбии; а теперь у Ежика нет ни переводчика, ни бизнес-партнера. И вот он сидит теперь тут и не знает, сколько косточек у него переломано, и понятия не имеет, что ему дальше делать с собственной жизнью. Аллан утешал его — ведь есть и другая наркота, сбытом которой господин Ежик мог бы заняться. В наркоте Аллан как раз не очень понимает, но, возможно, господин Ежик и Буссе Буза могли бы что-нибудь выращивать прямо тут, на хуторе?

Ежик отвечал, что Буссе Буза его по жизни лучший друг, да вот беда — мораль у него, видите ли. Кабы не она, то были бы теперь Ежик и Буссе фрикаделечными королями Европы.

Тут Буссе нарушил воцарившуюся на качелях тихую меланхолию, сообщив, что завтрак на столе. Наконец и Ежик смог отведать самую сочную в мире курочку, а к ней арбуз, импортированный, казалось, непосредственно из царствия небесного.

После завтрака Бенни обработал Ежику рану, а затем Ежик спросил: извинят ли его друзья, если он немножко подремлет после завтрака? Друзья, разумеется, извинили.

Дальнейшие несколько часов в Клоккарегорде происходило вот что: Бенни и Прекрасная прибирались в сарае, чтобы оборудовать там более достойное и долговременное стойло для Сони. Юлиус и Буссе отправились в Фальчёпинг за провизией, где и увидели газеты с тревожными заголовками о том, что столетний мужчина во главе шайки маньяков рыщет по всей стране.

Аллан вернулся после завтрака на качели — выполнять главную задачу, которую сам перед собой поставил, а именно — не перенапрягаться. Хорошо бы Бастер ему в этом помог.

А Ежик спал.

Но как только Юлиус и Буссе вернулись с покупками, на кухне было немедленно созвано совещание. Даже Ежика Ердина подняли с постели и заставили присутствовать.

Юлиус начал с сообщения об увиденном, а именно — о кричащих газетных заголовках по всему Фальчёпингу, они с Буссе даже прихватили с собой парочку газет. Кто хочет, может сам потом спокойно почитать после совещания, но если коротко, то все присутствующие объявлены в розыск, кроме Буссе, который нигде не упоминается, и Ежика, которого, согласно этим статьям, нет в живых.

— По-моему, это все-таки не совсем правда, — заметил Ежик Ердин. — Хотя чувствую я себя в самом деле неважно.

Юлиус продолжил: подозрение в умышленном убийстве это серьезно, даже если его потом переквалифицируют в неумышленное или еще во что-нибудь. После чего предложил свободную дискуссию. Что, если им, например, самим позвонить в полицию, сообщить, где они находятся, и пусть свершится правосудие?

Прежде чем кто-либо успел высказаться на этот счет, Ежик Ердин рявкнул, что добровольно позвонить в полицию они смогут только через его, Ежика, полутруп:

— Раз такое дело, я опять пошел за револьвером. Что вы с ним, кстати, сделали?

Аллан ответил, что спрятал в надежном месте, с учетом количества всяких чудных лекарств, которые Бенни закачал в господина Ежика. И не кажется ли господину Ежику, что револьверу лучше бы там полежать еще немножко?

Пожалуй, Ежик был склонен с этим согласиться, если только они с господином Карлсоном оставят церемонии и перейдут на «ты».

— Ежик я, понял, да? — сказал Ежик и пожал руку столетнему мужчине левой рукой.

— А я буду Аллан, — сказал Аллан. — Очень приятно.

В общем, Ежик, угрожая оружием (котором в данный момент, правда, не располагал), объявил, что никаких признаний полиции или прокурорам не будет. По его опыту, правосудие судит далеко не так правильно, как следовало бы. Остальные согласились, не в последнюю очередь после того, как представили себе, чем все это для всех них кончится, если даже правосудие на этот раз рассудит правильно.

По результатом короткого совещания желтый автобус немедленно был спрятан у Буссе на его промышленном складе вместе с невообразимым количеством еще не обработанных арбузов.

Кроме того, было решено, что покидать хутор без разрешения всей группы можно только Буссе — единственному, не объявленному ни в розыск, ни предположительно мертвым.

Вопрос же, оставшийся со вчерашнего дня — что делать с чемоданом и его содержимым, которое раздавалось направо и налево, — решено было отложить. Или, как выразился Ежик Ердин:

— У меня голова раскалывается, когда я об этом думаю, и нутро начинает болеть, когда я делаю вдох, чтобы сказать, что у меня голова раскалывается, когда я об этом думаю. Да я сейчас пятьдесят миллионов отдал бы за одну таблетку обезболивающего.

— На тебе две, — сказал Бенни. — Причем даром.

День у комиссара Аронсона выдался суматошный. Благодаря участию СМИ сведения о том, где могли остановиться предполагаемый тройной убийца и его подельники, посыпались градом. Но единственная информация, которой комиссар Аронсон был склонен поверить, поступила из Йончёпинга от заместителя полицмейстера провинции Сёдерманланд, Гуннара Лёвенлинда. Он позвонил и сообщил, что на шоссе Е4 южнее Йончёпинга, в районе Рослэтта, ему встретился желтый грузовой автобус «Скания» с разбитым передом и только одной работающей передней фарой. Если бы его внука на детском сиденье не стошнило в этот самый момент, Лёвенлинд бы немедленно позвонил и известил коллег из дорожной полиции, ну а уж теперь как вышло, так вышло.

Комиссар Аронсон второй вечер сидел за стойкой в баре отеля «Royal Corner» в Векшё и в силу переизбытка алкоголя в крови снова недостаточно трезво анализировал ситуацию.

«На север по Е4, — размышлял комиссар. — Вы что же, голубчики, назад в Сёдерманланд? Или, может, думаете в Стокгольме спрятаться?»

И он решил завтра же выписаться из отеля и отправиться домой, в свою тоскливую трешку в Эскильстуне. Администратор Ронни Хюльт в Мальмчёпинге может хоть кошку обнять. А у Ёрана Аронсона никого нету, подумал Ёран Аронсон и опорожнил последний на этот вечер стакан виски с содовой.

Глава 18

1953 год

За пять лет и три недели Аллан, разумеется, успел как следует выучить русский, а еще и освежил свой китайский. Порт ведь место людное, и Аллан старался общаться с матросами на прибывающих судах и узнавал от них, что происходит в мире.

Произошло же там, в частности, то, что Советский Союз взорвал свою собственную атомную бомбу через полтора года после встречи Аллана со Сталиным, Берией и Юлием Борисовичем. На Западе сразу заподозрили шпионаж, поскольку бомба, похоже, была сделана по тому же самому принципу, что и американская «Тринити». Аллан пытался припомнить, какие подсказки получил Юлий Борисович еще тогда, на подводной лодке, когда водку допивали уже непосредственно из горла.

— Не сомневаюсь, что ты владеешь этим искусством — одновременно пить и слушать, дорогой Юлий Борисович, — сказал тогда Аллан.

Среди других добытых Алланом новостей была и та, что США, Франция и Великобритания сложили вместе свои зоны оккупации и создали из них Федеративную Республику Германию. А Сталин на это рассердился и создал собственную Германию, так что теперь у каждого имелась своя — и у Востока, и у Запада, — очень удобно.

А еще умер шведский король — об этом Аллан прочитал в британской газете, неведомыми путями попавшей к китайскому матросу, а матрос, в свою очередь, вспомнил о знакомом шведе-заключенном во Владивостоке, с которым обычно беседовал, и прихватил газету с собой. Король, оказывается, умер еще год назад, но это мало что изменило. К тому же на его место тут же сел следующий король, так что страна ничего не потеряла.

О чем еще было много толков среди моряков в порту, так это о Корейской войне. Что неудивительно — Корея ведь отсюда в каких-то двадцати милях.

Как понимал Аллан, произошло там примерно следующее: с Корейским полуостровом вроде как разобрались, как только закончилась мировая война. Сталин и Трумэн по-братски оккупировали каждый свою часть, к северу и югу от тридцать восьмой параллели. После чего начались долгие-предолгие переговоры о том, как именно независимая Корея должна управляться, но поскольку в политических оценках Сталин и Трумэн расходились (хоть и не во всех), то кончилось все примерно как с Германией. Сперва США организовали Южную Корею, на что СССР ответил созданием Северной. После чего Штаты и Советы предоставили корейцев самим себе.

Только ничего хорошего из этого не вышло. Ким Ир Сен на севере и Ли Сын Ман на юге считали, что каждому подобает править всем полуостровом единолично. И начали за это воевать. Но, потеряв три года и, вероятно, четыре миллиона убитыми, не добились ровным счетом ничего (кроме того, что погибли люди). Север как был, так и остался севером, юг — югом, и разделяла их по-прежнему тридцать восьмая параллель.

Что до бреннвина, настоятельно потребовавшего побега из лагеря, то естественно было бы с этой целью спрятаться на борту какого-нибудь из судов, уходящих из Владивостокского порта. Однако так уже подумали минимум семеро товарищей Аллана по бараку — и все были найдены и расстреляны. Всякий раз, как такое случалось, горевал весь барак. А больше всех, казалось, Герберт Эйнштейн. И только Аллан понимал, что Герберт сидит и причитает потому, что это опять случилось не с ним.

Невозможность пробраться на корабль объяснялась просто: одежда у всех лагерников была слишком узнаваемая, так что в толпе не растворишься. К тому же узкий трап хорошо просматривался, а специально обученные собаки тщательно обнюхивали каждый груз, который краном поднимался на борт.

А еще попробуй найди корабль, на борт которого Аллана приняли бы в качестве бесплатного пассажира. Многие суда шли в материковый Китай, другие в Вонсан на восточном побережье Северной Кореи. Имелись основания думать, что китайский или северокорейский капитан, обнаружив у себя беглого заключенного, либо повернет назад, либо выбросит его за борт (результат тот же, а бюрократии меньше).

Нет, если нужно бежать, то путь морем не годится, а бежать было нужно. Сухопутный вариант, вообще говоря, не намного легче. На севере Сибирь и настоящие морозы — это не выход. На запад тоже не побежишь — там Китай.

Остается юг, там Южная Корея, где наверняка примут беглеца из ГУЛАГа, к тому же предположительно врага коммунизма. Жаль только, что путь туда лежит через Северную Корею.

Ну да обо что-нибудь по дороге обязательно споткнешься, Аллан это понимал еще до того, как успел составить нечто, в первом приближении напоминающее план побега на юг по суше. Так что дольше корпеть над этим смысла не имело — а то никакого бреннвина он уж точно не увидит.

А если попытаться бежать — то в одиночку или кого-нибудь с собой прихватить?

Тогда уж Герберта, недотепу этого. Аллан полагал, что от Герберта может быть даже некоторый прок. Плюс к тому, что бежать вдвоем уж точно веселее, чем в одиночку.

— Бежать? — сказал Герберт Эйнштейн. — По суше? В Южную Корею? Через Северную?

— Примерно так, — сказал Аллан. — По крайней мере, это рабочий вариант.

— Но ведь шансы просто микроскопические, — сказал Герберт.

— Это правда, — сказал Аллан.

— Ну тогда давай! — сказал Герберт.

За пять лет весь лагерь уже знал, что у заключенного номер сто тридцать три в голове умещается не так уж много, а что умещается, то, видимо, задерживается не надолго.

Это, в свою очередь, породило у охраны некоторую снисходительность к Герберту Эйнштейну. Если бы любой другой заключенный не встал, как полагается, в очередь за едой, он получил бы в самом лучшем случае выговор, не в самом лучшем — прикладом в живот, а худший означал бы привет семье.

Но Герберт по-прежнему — пять лет спустя — не умел отличить один барак от другого. Все коричневые, все одного размера — он в них буквально путался. Пайку всегда выдавали между тринадцатым и четырнадцатым бараками, но номер сто тридцать третий вполне мог в это время плутать возле седьмого барака. Или девятнадцатого. Или двадцать пятого.

— Да какого тебе рожна, Эйнштейн, — раздавался голос охранника. — Очередь вон же где! Да не там — там! Там все время, падла, и была!

Этой его репутацией Аллан и рассчитывал воспользоваться. Разумеется, бежать можно и в лагерном бушлате, но остаться потом в живых в этом бушлате дольше одной-двух минут будет уже сложнее. Аллану и Герберту нужна была армейская форма. А единственным из заключенных, кто мог приблизиться к складу с амуницией охраны, не рискуя тотчас получить пулю, был сто тридцать третий — Эйнштейн.

Поэтому Аллан проинструктировал друга, как тому действовать. Надо «заблудиться», когда дадут сигнал к обеду, потому что в это же время обеденный перерыв у охраны на складе. В эти полчаса за складом присматривает только пулеметчик на четвертой вышке. А тот, как и все остальные, знает о странностях сто тридцать третьего номера, и если заметит его, то скорее наорет на Герберта, чем нашпигует его свинцом. Ну а если Аллан вдруг ошибся в расчетах, тоже не конец света, с учетом Гербертовой воли к смерти.

По мнению Герберта, Аллан все рассчитал правильно. А сейчас что делать?

Ну и конечно же, все пошло наперекосяк. Герберт заблудился по-настоящему и поэтому впервые за много дней оказался как раз в очереди за пайкой. Там уже стоял Аллан, который вздохнул и ласково подтолкнул Герберта в направлении склада. Это, впрочем, не помогло, Герберт опять запутался и, прежде чем успел опомниться, оказался в бане. Но там он обнаружил не что иное, как целую стопку выстиранной и выглаженной формы!

Он схватил два комплекта, спрятал под бушлат и отправился обратно, плутая среди бараков. И тут же оказался в поле зрения часового на четвертой вышке, который даже не потрудился рявкнуть на придурка. Потому что поразился, что тот впервые идет куда надо.

— Ну надо же, — пробормотал часовой и вернулся к оставленному занятию, а именно — снова унесся прочь в мечтах.

Теперь у Аллана и Герберта имелась военная форма, которая скажет всем и каждому, что они славные новобранцы Красной армии. Дело было за остальным.

Аллан обратил внимание, что в последнее время судов, идущих в северокорейский Вонсан, стало намного больше. Официально СССР в войне на стороне КНДР не участвовал, однако военная техника шла во Владивосток эшелонами и грузилась на корабли, уходившие в одном и том же направлении. Не то чтобы на борту указывался пункт назначения, но у матроса на то и язык во рту, а Аллану хватало ума поинтересоваться. Иной раз удавалось даже увидеть сам груз — например, бронемашины, а то даже танки, а в других случаях это были простые деревянные контейнеры без опознавательных знаков.

Над чем Аллан ломал голову, так это над отвлекающим маневром вроде того в Тегеране шесть лет назад. В полном соответствии с древнеримской пословицей, что сапожнику надлежит перво-наперво знать свои колодки, Аллан решил, что небольшой фейерверк мог бы неплохо выручить. Вот тут-то и пригодятся контейнеры, отправляемые в северокорейский Вонсан. Знать Аллан, разумеется, не знал, но подозревал, что многие из них содержат взрывчатые материалы, и если бы вдруг один такой контейнер загорелся в порту, а за ним и другие пошли бы потихоньку сами собой взрываться… н-да, тогда, пожалуй, Аллан с Гербертом смогли бы улучить минутку, забежать за угол и переодеться в советскую военную форму… и… потом разжиться машиной… разумеется, с ключами в замке и полным бензобаком, и чтобы ее владелец не заявлял о пропаже. И тут охраняемые ворота распахнулись бы по их, Аллана и Герберта, приказу, а снаружи, вне порта и лагерной территории, никто бы ничего не заметил, не хватился угнанного автомобиля и не бросился в погоню. А уж после, ближе к делу, они с Гербертом разобрались бы с другими проблемами: как пробраться в Северную Корею и — главное — как потом оттуда выбраться в Южную.

— Что-то я сегодня туго соображаю, — пожаловался Герберт. — Но есть ощущение, что твой план не совсем готов.

— Ничего не туго, — запротестовал Аллан. — Ну, может, капельку туговато, но тут ты как раз в самую точку попал. И чем больше я об этом думаю, тем больше мне кажется: пусть все идет как идет, и тогда сам увидишь — будет то, что будет, потому что так всегда и бывает. В большинстве случаев.

Первая, и единственная, часть побега состояла в том, чтобы потихоньку поджечь подходящий контейнер. Для чего требовались 1) подходящий контейнер и 2) что-нибудь, чем разжечь огонь. В ожидании, пока судно-контейнеровоз пришвартуется, Аллан опять отправил на задание общепризнанного дурачка Герберта Эйнштейна. И Герберт похвально стянул сигнальную ракету и успел ее спрятать в штаны, прежде чем охранник застукал его в месте, где Герберту находиться не полагалось. Но вместо того чтобы расстрелять или по крайней мере обшмонать этого зэка, охранник лишь выбранил его — в том смысле, что сто тридцать третий номер после пяти лет в лагере мог бы уже и перестать путаться. Герберт извинился и засеменил прочь на подкашивающихся ногах. Для большей убедительности — не в ту сторону.

— Твой барак налево, Эйнштейн! — рявкнул охранник ему в спину. — Это же надо быть таким болваном!

Аллан похвалил Герберта за успешно выполненную работу и убедительную игру. Герберт покраснел от смущения и, оправдываясь, пробормотал, что строить из себя дурака не так и трудно, если ты и в самом деле дурак. Аллан отвечал, что не знает, трудно это или нет, но что все прежде им встреченные в жизни дураки пытались строить из себя как раз собственную противоположность.

И вот наступил, похоже, подходящий день. Было холодное утро 1 марта 1953 года, когда подошел состав из стольких вагонов, что ни Аллан, ни даже Герберт не смогли сосчитать. Эшелон был явно военного назначения, и весь груз предстояло поднять на борт не менее трех судов назначением в Северную Корею. Среди этого груза было восемь танков Т-34, такое не спрячешь, но все остальное находилось в больших деревянных контейнерах без маркировки. Зато расстояние между досками контейнеров позволяло запустить внутрь одного из них сигнальную ракету. Именно это Аллан и сделал, когда спустя два дня погрузочных работ улучил наконец такую возможность.

Из контейнера тут же, естественно, пошел дымок, но, к счастью, ракета вспыхнула только через несколько секунд, и Аллан успел убраться на безопасное расстояние, не вызвав подозрений. Затем загорелся и сам деревянный контейнер — пятнадцать градусов мороза не стали помехой.

Теперь по плану должен был раздаться взрыв, как только огонь доберется до упакованной ручной гранаты или еще чего-нибудь в этом роде. Тогда охрана переполошится, как куры в курятнике, и Аллан с Гербертом смогут попасть в свой барак и переодеться.

Но на беду, никакого взрыва не произошло. Зато дым повалил ужасный, а что еще хуже — охранники, которым не хотелось самим приближаться к месту возгорания, приказали заливать водой горящий контейнер заключенным.

Это, в свою очередь, привело к тому, что трое зэков под покровом дыма попытались перелезть через двухметровый забор, отделяющий лагерь от открытой части порта. Но часовой на вышке номер два заметил, что происходит. Он уже сидел за пулеметом и теперь дал по троим беглецам несколько очередей. А поскольку пули у него были трассирующие, он вскоре попал во всех троих, несмотря на дым, и не по одному разу, и те упали мертвые на землю. А если еще живые, то наверняка погибли в следующую секунду, потому что часовой с вышки прошил своими очередями не только этих троих, но и другой контейнер, стоявший слева от того, который поджег Аллан. В контейнере Аллана было полторы тысячи армейских одеял. А в соседнем контейнере — полторы тысячи ручных гранат. Трассирующие пули содержат фосфор, и когда первая пуля встретилась с первой гранатой, та взорвалась, а следом за ней, спустя десятую долю секунды — тысяча четыреста девятьсот девяносто девять остальных. Взрыв оказался такой силы, что четыре следующих контейнера подняло с земли и отбросило прочь на расстояние от тридцати до восьмидесяти метров.

А внутри пятого по счету контейнера было семьсот наземных мин, и взрыв оказался не менее мощным, так что содержимое еще четырех контейнеров разметало в разные стороны.

Если Аллану и Герберту был нужен хаос, то они его получили. Потому что теперь огонь охватывал контейнеры один за другим. В некоторых из них находился дизель или бензин — совсем не то, чем в первую очередь тушат пожары. В других — боеприпасы, которые тут же зажили собственной жизнью. Две вышки и восемь бараков уже пылали — еще до того, как в игру вступили танковые снаряды. Первым же снарядом срезало вышку номер три, а второй угодил в контрольно-пропускной пункт и снес его весь, вместе со шлагбаумом.

У причала стояли под погрузкой четыре судна, и все они вспыхнули, когда в них угодила следующая партия снарядов.

Тут взорвался еще один контейнер с ручными гранатами, запустив новую цепную реакцию, которая наконец достигла последнего по счету контейнера в ряду. В нем тоже оказались танковые снаряды, но они полетели в другом направлении — в сторону открытой части порта, куда как раз подходил танкер с шестьюдесятью пятью тысячами тонн нефти на борту. Прямое попадание в ходовой мостик сделало танкер неуправляемым, а от еще трех попаданий в борт возникло возгорание куда сильнее, чем все предыдущие вместе взятые.

Полыхающий танкер двигался теперь вдоль набережной в сторону центральной части города. Вдоль его последнего пути загорались все здания на расстоянии ближе 2,2 километра. Не прошло и двадцати минут, как пламя охватило практически весь Владивосток.

Товарищ Сталин как раз заканчивал приятный ужин в обществе своих приближенных — Берии, Маленкова, Булганина и Хрущева — у себя на кунцевской даче, когда пришло известие о том, что Владивостока, можно сказать, больше нет по причине возгорания контейнера с одеялами.

От этого известия Сталину стало… как-то нехорошо.

Его новый фаворит, энергичный и деятельный Никита Сергеевич Хрущев, спросил, позволено ли ему дать на такой случай хороший совет, и Сталин слабым голосом отвечал, что конечно же да, Никита Сергеевич.

— Дорогой товарищ Сталин, — сказал Хрущев. — Мое предложение такое: на самом деле ничего не случилось. Я предлагаю немедленно закрыть Владивосток от всего мира, а мы тем временем не спеша восстановим город и сделаем его базой Тихоокеанского флота, в точности как планировал в свое время товарищ Сталин. Но главное — на самом деле ничего не случилось, иначе мы продемонстрируем слабость, чего мы себе позволить не можем. Товарищ Сталин понимает, что я имею в виду? Товарищ Сталин согласен?

Сталин по-прежнему чувствовал себя странно. Перебрал он, что ли? С выпивкой. Но он кивнул, добавив, что Сталину хотелось бы, чтобы Никита Сергеевич лично взял на себя ответственность за то… что ничего не случилось. После чего сказал, что Сталину пора откланяться, он себя что-то неважно чувствует.

Владивосток, думал маршал Берия. Не туда ли я отправил этого шведского фашистского спеца — на всякий случай, если мы вдруг сами бомбу не сделаем? Совсем я про него забыл, когда наш Юлий Борисович Попов сам успешно разгадал эту головоломку. Ну да ладно, теперь этот швед, видно, все равно сгорел там ко всем чертям. Хотя совершенно незачем было тащить за собой туда весь город.

У двери своей спальни Сталин сказал, чтобы его ни при каких обстоятельствах не беспокоили. После чего закрылся, сел на край кровати и задумался, расстегивая рубашку.

Владивосток… Город, который Сталин решил сделать базой советского Тихоокеанского военно-морского флота! Владивосток… который должен был сыграть такую важную роль в приближающейся наступательной операции в Корейской войне! Владивосток…

Его больше нет!

Сталин успел спросить себя, как контейнер с одеялами мог загореться при пятнадцати-двадцатиградусном морозе. Кто-то наверняка за этим стоит… и эту сволочь… надо… надо…

Сталин повалился ничком на пол. И пролежал так в инсульте целые сутки, поскольку раз товарищ Сталин не велел беспокоить, то никто и не беспокоил.

Барак Аллана и Герберта загорелся одним из первых, и друзьям пришлось оставить план забежать туда и переодеться.

Однако лагерный забор уже рухнул, а там, где он был прежде, осталось только несколько сторожевых вышек, но на них уже никто ничего не сторожил. Так что выбраться из лагеря было не штукой. Проблема в том, что делать дальше. Украсть какую-нибудь армейскую машину не представлялось возможным, потому что все они уже горели. О том, чтобы отправиться в город и прихватить какой-нибудь автомобиль там, тоже думать не приходилось. По какой-то причине весь Владивосток теперь был охвачен пожаром.

Большая часть заключенных, уцелевших при пожаре и взрывах, стояли, сбившись вместе, на шоссе, на безопасном расстоянии от гранат, танковых снарядов и всего прочего, что еще продолжало взлетать в воздух. Несколько самых отчаянных пустились в бега, все на северо-восток, в единственном мыслимом для русского направлении. На востоке было море, на западе — Китай, прямо на севере полыхал город. Оставался путь прямиком в ледяную Сибирь. Но солдаты охраны исходили в своих расчетах из тех же соображений и еще до конца дня догнали всех беглецов и отправили прямым курсом в вечность.

За исключением двоих — по имени Аллан и Герберт. Им удалось выбраться на сопку юго-западнее Владивостока. Там они уселись передохнуть и окинуть взглядом масштаб разрушений.

— Мощная какая сигнальная ракета, — удивлялся Герберт.

— Почти как атомная бомба, — согласился Аллан.

— А куда нам теперь? — спросил Герберт, от холода успев заскучать по лагерю, которого уже не существовало.

— Теперь нам, друг ты мой, в Северную Корею, — сказал Аллан. — А поскольку никаких машин поблизости нет, то прогуляемся пешком. Заодно и согреемся.

Кирилл Афанасьевич Мерецков был одним из наиболее искусных военачальников Красной Армии и наиболее отмеченных государственными наградами. В числе прочего он имел звание Героя Советского Союза и не меньше семи орденов Ленина.

Командуя Четвертой отдельной армией, он успешно отбивался от немцев под Ленинградом, и спустя девятьсот страшных дней блокада была прорвана. Неудивительно, что Мерецкову присвоили звание маршала Советского Союза вдобавок ко всем прочим званиям, орденам и медалям.

Когда Гитлера наконец оттеснили окончательно, Мерецков отправился на восток, девятьсот шестьдесят миль поездом. Предстояло, командуя Первым Дальневосточным фронтом, выгнать японцев из Маньчжурии. Ничего удивительного, что он справился и с этим.

И вот Вторая мировая окончилась, а сам Мерецков страшно устал. И поскольку в Москве его никто не ждал, он так и остался на Дальнем Востоке. И сидел теперь за столом главы Приморского военного округа. Стол был красивый. Из настоящего тикового дерева.

В конце зимы 1953 года пятидесятишестилетний Мерецков по-прежнему крепко сидел за своим столом. Оттуда он руководил советским невмешательством в Корейскую войну. И Мерецков, и товарищ Сталин считали стратегически важным, чтобы СССР пока не вступал в прямое столкновение с американцами. Бомба несомненно имелась у обеих сторон, но американцы начали раньше и успели больше. Всему свое время, теперь время избегать провокаций — что совсем не означает поражения в Корейской войне, наоборот, она будет выиграна, должна быть выиграна.

А пока что маршал Мерецков позволил себе немножко расслабиться. У него был, кстати, охотничий домик близ поселка Краскино, в паре часов езды на юг от Владивостока. Маршал старался заезжать туда при всяком удобном случае, особенно зимой. И всегда один. Ну, не считая адъютанта: маршалы ведь сами машину не водят — а то как бы это выглядело?

Маршал Мерецков и его адъютант уже целый час как ехали из Краскино по направлению к Владивостоку, когда на одном из поворотов петляющего вдоль берега шоссе увидели на севере черный столб дыма. Что там случилось? Что-то горит?

Расстояние было слишком велико, и доставать бинокль из багажника маршальской машины не имело смысла. Маршал Мерецков приказал только «полный вперед», добавив, чтобы минут через двадцать адъютант встал в подходящем месте, откуда все видно. Что там могло случиться? Но ведь точно же что-то горит…

Аллан с Гербертом уже прошли немалое расстояние вдоль шоссе, когда им навстречу показалась элегантная «победа» защитно-зеленого цвета. Беглецы спрятались за сугробом, пропуская машину. Но та вдруг замедлила ход и остановилась меньше чем через пятьдесят метров. Оттуда вышел, весь в орденах и медалях, офицер со своим адъютантом. Адъютант вытащил из багажника и протянул медалистому офицеру бинокль, после чего и медалистый, и адъютант отошли от машины в сторону, ища место, откуда лучше видно бухту, на другой стороне которой еще недавно стоял Владивосток.

Поэтому Аллану с Гербертом ничего не стоило подкрасться к машине и реквизировать пистолет офицера и автомат адъютанта, чтобы таким образом обратить внимание офицера и адъютанта, что оба имели несчастье угодить в неприятную ситуацию. Или, как выразился Аллан:

— Товарищи, будем вам крайне признательны, если вы любезно снимете с себя одежду.

Маршал Мерецков был возмущен. Так не поступают с маршалами Советского Союза даже лагерные зэки. Не думают ли товарищи в самом деле, что он — маршал Кирилл Афанасьевич Мерецков — явится во Владивосток пешком в одних кальсонах? Не совсем так, ответил Аллан, ведь Владивосток в настоящее время вот-вот догорит дотла, но в остальном они с другом Гербертом представляют это себе примерно таким образом. Товарищи могут, разумеется, получить взамен два бушлата, к тому же чем ближе они будут подходить к Владивостоку — или как теперь называются вон то облако черного дыма и развалины, — тем будет теплее.

После чего Аллан и Герберт переоделись в свежедобытую форму, а бушлаты и штаны сложили в кучку на земле. Аллан решил, что вести машину, пожалуй, спокойнее самому, так что маршалом пришлось стать Герберту. Он занял пассажирское место, Аллан в форме адъютанта сел за руль. На прощание Аллан заметил, что товарищ маршал совершенно напрасно так сердится — он, Аллан, не видит в этом никакого проку. К тому же скоро весна, а весна во Владивостоке… Нет, сердиться совершенно незачем. Аллан призвал товарища маршала мыслить позитивно, но добавил, что это, конечно, самому товарищу маршалу решать. Если ему так хочется шагать дальше в кальсонах и смотреть на вещи мрачно, то это его дело.

— Ну, бывай тогда, товарищ маршал. И ты тоже, товарищ адъютант, — сказал Аллан.

Маршал не ответил, он по-прежнему смотрел свирепым взглядом Аллану в спину, пока тот шел обратно к «победе». И вот уже Герберт с Алланом отправились на юг.

Следующая остановка — Северная Корея.

Переход границы между Советским Союзом и Северной Кореей осуществился быстро и без проблем. Сперва, вытянувшись в струнку, отсалютовали советские пограничники, а по-том то же сделали корейские. Без единого слова были подняты шлагбаумы перед советским маршалом (Гербертом) и его адъютантом (Алланом). У более идейного из двоих северокорейских пограничников даже глаза увлажнились от мысли о том, на чье личное участие все это указывает. Корея и мечтать не могла о лучшем соседе, чем Союз Советских Социалистических Республик. Маршал наверняка направляется в Вонсан, чтобы убедиться, что техника и материалы из Владивостока прибывают исправно и используются по назначению.

Но пограничник ошибался. Этого маршала нимало не заботило благополучие Северной Кореи. Не факт даже, что он понимал, в какой стране находится. Он был всецело поглощен тем, что пытался разобраться, как в этой машине открывается бардачок.

Как Аллану удалось выведать у моряков, Корейская война застопорилась, а противники вернулись каждый на свою сторону тридцать восьмой параллели. Он рассказал об этом Герберту, который тут же вообразил, что единственное, что нужно теперь, чтобы попасть с севера на юг, — это хорошенько разбежаться и перепрыгнуть параллель (если только она не очень широкая). Само собой, был риск, что тебя застрелят в момент прыжка, а впрочем, это тоже не конец света.

Но оказалось, что уже тут, за много миль до разделительной линии, вокруг полыхает война. В воздухе барражировали американские самолеты, готовые, по-видимому, бомбить все, что попадется на глаза. Аллан понимал, что советская защитно-зеленая роскошная персональная «победа» наверняка представляет собой отличную мишень, и поэтому свернул с дороги, ведущей на юг (предварительно спросив разрешения у своего маршала), и направился в глубь страны, где дороги были поуже и можно быстрее и надежнее укрыться, когда над головой снова раздастся рокот.

Покуда Аллан продолжал вести машину в юго-западном направлении, Герберт развлекал его, перечисляя содержимое маршальского бумажника, обнаружившегося во внутреннем кармане кителя. Там внутри оказалось немереное количество рублей, а также сведения о том, как маршала зовут, и некоторая корреспонденция, позволяющая понять, чем именно он занимался во Владивостоке, пока город был еще цел и невредим.

— Уж не он ли отправлял тот эшелон? — задался вопросом Герберт.

Аллан похвалил Герберта за такой вывод, похоже весьма здравый, и Герберт снова покраснел. Все-таки недурно, когда ты не дурак!

— Ты, кстати, сможешь запомнить имя маршала — Кирилл Афанасьевич Мерецков? А то в будущем пригодилось бы!

— Почти уверен, что не смогу, — сказал Герберт.

Уже смеркалось, когда Аллан и Герберт въехали на крестьянский двор, с виду весьма зажиточный. Крестьянин, его жена и двое их детей обступили высоких гостей и их роскошную машину. Адъютант Аллан извинился по-русски и по-китайски за их с маршалом вторжение и спросил, не найдется ли у них чего-нибудь поесть. За все будет, конечно же, заплачено, правда в рублях, больше им предложить нечего.

Крестьянин и его жена не поняли из сказанного Алланом ни слова. Но их старший сын, лет двенадцати, учил русский в школе и все перевел родителям, так что прошло не так и много секунд, как Аллана-адъютанта и Герберта-маршала пригласили в дом.

Четырнадцать часов спустя Аллан с Гербертом уже были готовы продолжать путь. Накануне они отужинали с крестьянином, его женой и детьми. Их угощали свининой, благоухающей чили и чесноком, и рисом. А к этому подали — хвала Создателю! — корейскую рисовую водку. Она хоть и не походила по вкусу на шведский бреннвин, но после пяти лет и трех недель вынужденной трезвости пошла более чем хорошо.

После ужина маршала и адъютанта разместили в доме. Маршалу Герберту предоставили большую спальню — отец и мать ушли спать к детям. Адъютанту Аллану постелили на полу в кухне.

Когда наступило утро, им подали завтрак — овощи на пару, сушеные фрукты и чай, а тем временем крестьянин заправил бензобак бензином из бочонка в сарае.

В завершении всего крестьянин отказался принять деньги, пока маршал не рявкнул на него по-немецки:

— Бери, сукин сын, кому говорю!

Крестьянин так напугался, что выполнил приказ Герберта, хоть и не понял ни слова.

Простившись и помахав напоследок хозяевам, Аллан с Гербертом продолжили свой путь в юго-западном направлении, не встречая никакого транспорта на извилистой дороге, но под доносящийся издалека грозный рокот бомбардировщиков.

По мере приближения машины к Пхеньяну Аллан стал подумывать, что, похоже, пора разрабатывать новый план. Ведь старый уже утратил актуальность. Аллан рассудил, что в теперешнем их с Гербертом положении попасть в Южную Корею нечего и думать.

По новому плану предстояло попытаться добиться встречи с премьер-министром Ким Ир Сеном. Герберт как-никак маршал Советского Союза — неужели этого мало?

Герберт извинился, что вмешивается в процесс планирования, но он не понимает, какой смысл встречаться с Ким Ир Сеном. Аллан отвечал, что пока сам еще не понял, но обещал об этом поразмыслить. Пока есть только одно соображение: чем ближе ты к высокому начальству, тем лучше еда. И выпивка, кстати.

Аллан понимал, что рано или поздно их остановят на дороге и хорошенько проверят. Не может быть, чтобы даже маршалу позволили взять и въехать в столицу воюющей страны, не задав ни единого вопроса. Поэтому Аллан в течение двух часов вдалбливал Герберту одну-единственную, но ох какую важную русскую фразу: «Я маршал Мерецков из Советского Союза, проводите меня к вашему вождю».

Пхеньян в то время окружали два кольца обороны, внешнее и внутреннее. Внешнее, в двадцати километрах от города, состояло из зенитных пушек и двойных блок-постов на дорогах, а внутреннее было фактически баррикадой, почти линией фронта, для защиты от наземного нападения. Аллан с Гербертом сперва застряли на одном из внешних блок-постов, где их встретил пьяный вусмерть северокорейский солдат; на груди у него болтался автомат, снятый с предохранителя. Маршал Герберт, всю дорогу репетировавший свою фразу, наконец сказал:

— Я вождь, отведите меня к… Советскому Союзу.

К счастью, солдат не понимал по-русски, зато владел китайским. Так что Аллану пришлось послужить своему маршалу переводчиком, и тут все нужные слова были сказаны, вдобавок и в нужном порядке.

Однако количество алкоголя в организме у солдата не позволяло ему принять решение насчет дальнейших действий. Как бы то ни было, он пригласил Аллана и Герберта пройти в караульное помещение и стал оттуда звонить своему товарищу у шлагбаума в двухстах метрах. После чего уселся в вытертое кресло и вытащил из внутреннего кармана бутылку рисовой водки (третью за день). Отхлебнув, он запел что-то себе под нос, глядя остекленевшими глазами сквозь советских гостей куда-то далеко-далеко.

Аллану совсем не понравилось выступление Герберта перед часовым — ясно, что Герберту в роли маршала хватит и двух минут наедине с Ким Ир Сеном, чтобы и маршала, и адъютанта арестовали по полной программе. В окно Аллан увидел приближающегося другого часового. Надо торопиться.

— Меняемся одеждой, Герберт, — сказал Аллан.

— Почему это? — удивился Герберт.

— Быстро, — сказал Аллан.

И маршал мгновенно превратился в адъютанта, а адъютант — в маршала. Невозможно пьяный солдат время от времени поднимал блуждающий взгляд и гортанно урчал по-корейски.

Несколькими секундами позже в помещение вошел второй солдат, тут же козырнув высокому гостю. Солдат номер два тоже говорил по-китайски, так что Аллан, уже в обличье маршала, снова выразил свое желание встретиться с премьер-министром Ким Ир Сеном. Прежде чем солдат номер два успел ответить, его перебил солдат номер один своим урчанием.

— Что он сказал? — полюбопытствовал маршал Аллан.

— Он говорит, что вы только что разделись догола, а потом оделись снова, — честно ответил солдат номер два.

— Алкоголь, — покачал головой Аллан. — Алкоголь.

Солдат номер два извинился за поведение сослуживца, а когда номер один принялся настаивать, что Аллан и Герберт только что раздели, а потом одели друг дружку, то получил кулаком в нос от номера второго вместе с приказом заткнуть пасть раз и навсегда, а не то будет рапорт за пьянку.

Тогда солдат номер один решил помолчать (и отхлебнул еще глоток), а номер два сделал еще пару звонков, после чего выписал пропуск на корейском языке, подписал, поставил печать с двух сторон и протянул маршалу Аллану. И сказал так:

— Вот это товарищ маршал покажет на следующем блокпосту. Тогда вас отведут к ближайшему человеку ближайшего человека нашего премьер-министра.

Аллан поблагодарил и, отсалютовав, вернулся к машине, подталкивая Герберта перед собой.

— Раз уж ты стал адъютантом, то теперь машину поведешь, — сказал Аллан.

— Интересно, — сказал Герберт. — Я не водил машину с тех пор, как швейцарская полиция навсегда запретила мне садиться за руль.

— По-моему, всем будет лучше и спокойней, если ты не станешь в это углубляться, — сказал Аллан.

— Я право и лево путаю, — сказал Герберт.

— Повторяю: по-моему, всем будет лучше и спокойней, если ты не станешь в это углубляться, — сказал Аллан.

Поездка продолжилась, причем Герберт вел машину значительно лучше, чем Аллан ожидал. К тому же благодаря пропуску удалось без проблем попасть в город и далее во дворец премьер-министра. Там их принял ближайший человек ближайшего к премьеру человека и сказал, что ближайший к премьеру человек не имеет возможности их принять раньше чем через три дня. В ожидании этого пусть товарищи поживут в гостевых апартаментах. Ужин, кстати, подается в восемь, если товарищам это удобно.

— Видишь, видишь! — сказал Аллан Герберту.

Ким Ир Сен родился в апреле 1912 года в семье христиан на окраине Пхеньяна. Семья, как и остальные корейские семьи в то время, страдала от японского гнета. Много лет подряд японцы хозяйничали в стране как им заблагорассудится. Они забирали сотни тысяч кореянок для удовлетворения сексуальных запросов солдат императорской армии. Корейских мужчин принудительно отправляли в армию сражаться за императора, который, помимо прочего, заставлял их менять имена на японские и вообще старался как мог, чтобы корейский язык и культура как можно скорее прекратили существование.

Отец Ким Ир Сена был тихий аптекарь, но выступал против таких порядков довольно громко и однажды, когда японцы не на шутку рассердились, решил от греха перебраться со всей семьей на север, в китайскую Маньчжурию. Но и там пожить в мире и покое удалось лишь до 1931 года, пока японские войска не добрались и туда. К тому времени папа Ким Ир Сена уже умер, но мама одобрила решение сына присоединиться к китайским партизанам, чтобы выгнать японцев из Маньчжурии — а в дальнейшем и из Кореи.

Ким Ир Сен сделал карьеру в рядах китайских партизан-коммунистов, прослыв там умелым и храбрым бойцом. Был поставлен даже командовать целой дивизией и так, говорят, отчаянно дрался с японцами, что из дивизии выжил только он сам да еще несколько человек. Это было в 1941 году, во время Второй мировой войны, и Ким Ир Сену пришлось бежать за границу — в СССР.

Но карьера продолжилась и там. Вскоре он уже капитан Красной Армии и в этом качестве участвует в боевых действиях против японцев до самого 1945 года. По окончании войны Японии пришлось уйти из Кореи. Ким Ир Сен вернулся из своего изгнания национальным героем. Оставалось только формально провозгласить государство — в том, что народ хочет видеть своим великим вождем именно Ким Ир Сена, сомнений не было.

Но победители, СССР и США, успели к этому времени поделить Корею на сферы своих интересов. США, решив, что глава всей Кореи с членским билетом компартии в кармане не лучший вариант, привезли собственного кандидата, корейского эмигранта, и поставили его править югом. Ким Ир Сену оставалось довольствоваться севером, но его это совершенно не устраивало, и он начал Корейскую войну. Если он сумел прогнать японцев, то прогонит и американцев вместе с их ооновскими приспешниками.

Прежде Ким Ир Сен воевал на стороне Китая и СССР. А теперь он сражался за себя. За время своих драматических скитаний он усвоил, в частности, что ни на кого не следует полагаться, кроме как на самого себя.

Из этого правила Ким Ир Сен был готов сделать единственное исключение, и это исключение он только что сделал своим ближайшим человеком.

Тот, кто желал переговорить с премьер-министром Ким Ир Сеном, должен был сперва хлопотать о встрече с его сыном.

Ким Чен Иром.

Одиннадцати лет.

— И смотри, чтобы твои посетители ждали приема не меньше семидесяти двух часов. Это поднимает авторитет, сынок, — объяснил Ким Ир Сен.

— По-моему, я понял, папа, — соврал Ким Чен Ир, после чего взял словарь и нашел в нем слово, которое не понял.

Провести три дня в ожидании Аллану с Герберту ничего не стоило — еда во дворце премьер-министра была вкусная, а постели мягкие. Да и американские бомбардировщики редко приближались к Пхеньяну, находя более доступные цели.

Наконец срок настал. За Алланом пришел ближайший человек ближайшего человека премьер-министра и проводил по дворцовым коридорам в кабинет ближайшего человека. Аллан был уже готов к тому, что ближайшему человеку не так уж много лет.

— Я сын премьер-министра, Ким Чен Ир, — сказал Ким Чен Ир. — И папин ближайший человек.

Ким Чен Ир протянул маршалу руку — и хотя она целиком утонула в немаленьком кулаке Аллана, рукопожатие оказалось весьма твердым.

— А я маршал Кирилл Афанасьевич Мерецков, — сказал Аллан. — Я благодарен юному товарищу Киму, что он нашел возможность меня принять. Позволит ли мне юный товарищ Ким изложить мое поручение?

Ким Чен Ир позволил, и Аллан стал врать дальше.

Маршал, как понял юный товарищ Ким, привез послание премьер-министру из Москвы, от самого товарища Сталина. Поскольку есть подозрение, что США — эти гиены капитализма — смогли проникнуть в советскую систему связи (маршал не станет вдаваться в подробности, с позволения юного товарища Кима), товарищ Сталин решил, что послание следует доставить с нарочным. И эта почетная миссия выпала маршалу и его адъютанту (которого маршал из соображений секретности оставил в апартаментах).

Ким Чен Ир посмотрел на маршала недоверчиво и отвечал как по-писаному, что его работа состоит в том, чтобы защищать отца любой ценой. Работа подразумевает, что ни на кого нельзя полагаться, этому его папа научил. Поэтому Ким Чен Ир не собирается пускать маршала к папе, пока не проверит все то, что рассказал маршал. Проще говоря, Ким Чен Ир намерен позвонить в Москву и спросить, правда ли маршал был послан товарищем Сталиным или нет.

Такое развитие событий в планы Аллана совершенно не входило. Но ему ничего не оставалось, как продолжать сидеть где сидел и попытаться предотвратить разговор со Сталиным.

— Конечно, не дело простого маршала возражать, но позволю себе, однако, поделиться таким соображением: возможно, вряд ли стоит использовать телефон, чтобы удостовериться, что не следует пользоваться телефоном.

Юный товарищ Ким призадумался о только что услышанном от маршала Аллана. Но отцовы слова по-прежнему звучали в его голове: «Ни на кого не следует полагаться, сынок!» Наконец мальчик нашел решение. Сталину он, конечно, позвонит, но будет использовать кодовые слова. Юный товарищ Ким встречался с дядей Сталиным несколько раз, и дядя Сталин всегда называл его «маленьким революционером».

— Так что я позвоню товарищу Сталину, представлюсь как «маленький революционер» и спрошу, не направлял ли товарищ Сталин кого-нибудь навестить моего папу. Думаю, американцы, если они подслушивают, услышат не так и много. Как считает маршал?

Маршал считал, что он хитрая шельма, этот парень. Сколько ему? Лет десять? Аллан и сам рано повзрослел. В возрасте Ким Чен Ира он уже доставлял заказчикам динамит из фленского отделения акционерного общества «Нитроглицерин». Кроме того, маршал считал, что дело, похоже, пахнет керосином, — но решил пока не делиться этими соображениями. Все равно будет так, как будет, ну и так далее.

— Я уверен, что юный товарищ Ким — очень умный мальчик и далеко пойдет, — сказал Аллан, предоставив остальное на усмотрение судьбы.

— Да, считается, что я унаследую папину работу после папы, так что тут товарищ маршал прав. Но выпейте чаю, а я пока поговорю с дядей Сталиным.

Юный товарищ Ким отошел к коричневому письменному столу в углу кабинета, пока Аллан наливал себе чай и раздумывал, не выпрыгнуть ли ему в окно. Но тут же отказался от этой идеи. Во-первых, они находились на четвертом этаже дворца премьер-министра, а во-вторых, Аллан не мог оставить друга. Герберт прыгнул бы более чем охотно (если бы набрался смелости), но его ведь рядом не было.

Тут раздумья Аллана оказались нарушены: юный товарищ Ким расплакался. Он положил трубку и бросился к Аллану с ревом:

— Дядя Сталин умер! Дядя Сталин умер!

Аллан подумал, что такая удача — это уж что-то почти запредельное, и сказал:

— Ну, будет, будет, юный товарищ Ким. Идите сюда, дядя маршал вас обнимет, пожалеет. Будет вам, будет…

После того как юного товарища Кима немножко пожалели и успокоили, он больше уже не напоминал маленького старичка. Казалось, ему больше не под силу быть взрослым. Шмыгая носом, он с трудом выговорил, что кровоизлияние в мозг у дяди Сталина случилось несколько дней назад, а умер он, по словам тети Сталиной (он называл ее так), как раз перед тем, как юный товарищ Ким позвонил.

И пока юный товарищ Ким, нахохлившись, сидел у Аллана на коленях, тот с чувством излагал светлые воспоминания о своей последней встрече с товарищем Сталиным. Они вместе сидели на торжественном ужине, и атмосфера была такая чудесная, как бывает только при встрече настоящих друзей. Товарищ Сталин и танцевал в тот вечер, и пел. Аллан принялся напевать грузинскую народную песню, которую в тот раз исполнил Сталин перед тем, как в его голове случилось короткое замыкание, и юный товарищ Ким узнал эту песню! Товарищ Сталин ему ее тоже пел! Теперь уж точно все сомнения развеялись. Дядя маршал конечно же именно тот, за кого себя выдает. Юный товарищ Ким устроит, чтобы папа-премьер-министр принял маршала уже завтра. А теперь пусть дядя маршал обнимет его еще разочек…

Если вы думаете, что премьер-министр управлял своей половиной страны сидя у себя в кабинете, то вы ошибаетесь. Это было бы слишком рискованно. Нет, чтобы встретиться с Ким Ир Сеном, предстояло долго ехать, причем — из соображений безопасности — на самоходной артиллерийской установке СУ-122: ведь Аллана с Гербертом лично сопровождал ближайший человек премьер-министра, он же его сын.

Приятной поездку назвать было никак нельзя, ну да ведь комфортабельность — совсем не первоочередное требование к самоходным установкам. По дороге у Аллана вполне хватило времени, чтобы обдумать две не последние вещи, а именно — что он скажет Ким Ир Сену и какого результата от этого хотел бы. Ближайшего человека премьер-министра — и к тому же мальчишку — он заверил, будто прибыл с важным сообщением от товарища Сталина, и с этим теперь вдруг все сделалось легко и просто. Лжемаршал мог теперь выдумывать что в голову взбредет — Сталин уже вряд ли станет возражать. Так что Аллан решил, что послание Ким Ир Сену будет заключаться в том, что Сталин решил подарить ему двести танков для защиты коммунистических идеалов в Корее. Или, скажем, триста. Чем больше танков, тем больше премьер-министр обрадуется. Особого желания вернуться в Советский Союз, уладив дело с Ким Ир Сеном, Аллан не испытывал. Но заставить северокорейского руководителя помочь Аллану и Герберту попасть вместо этого в Южную Корею вряд ли так легко получится. А оставаться вблизи Ким Ир Сена по мере неприбытия этих самых танков будет с каждым днем все опаснее для здоровья. Может, лучше в Китай? Покуда Аллан с Гербертом носили лагерные бушлаты, такой вариант не годился, но теперь-то все иначе. Может, гигантский сосед Кореи вместо опасности сулит теперь надежду, раз уж Аллан заделался советским маршалом? Особенно если Аллан сумеет добыть у Ким Ир Сена подходящее рекомендательное письмо…

Значит, следующая остановка — Китай. А если по ходу дела не придет идея получше, то всегда можно будет еще разок рвануть через Гималаи.

Решено. Ким Ир Сен получит триста танков, или четыреста — в таких делах скупость ни к чему. После этого псевдомаршал очень попросит премьер-министра о помощи с транспортом и визой для поездки в Китай, поскольку у маршала есть дело еще и к Мао Цзэдуну. Все, план был готов, и Аллану он нравился.

Под вечер самоходка въехала на какой-то, как показалось Аллану, военный объект.

— Мы, что ли, уже в Южной Корее? — с надеждой спросил Герберт.

— Если где-то на белом свете и есть место, где нет Ким Чен Ира, так это в Южной Корее, — сказал Аллан.

— Нет, это ясно… я просто подумал… да нет, не подумал, пожалуй, — сказал Герберт.

И вот десятиколесный гусеничный транспорт вздрогнул и остановился. Трое пассажиров вылезли наружу и спустились на твердую землю. Место, куда они попали, оказалось аэродромом, и теперь они стояли возле какого-то здания, похожего на командный пункт.

Юный товарищ Ким Чен Ир придержал входную дверь, пропуская Аллана и Герберта, потом, семеня, забежал вперед и придержал следующую дверь. И тут вся троица попала в святая святых. Там внутри стоял большой письменный стол, заваленный бумагами, за ним на стене висела карта Кореи, а справа стояла пара диванов и столик. На одном диване сидел премьер-министр Ким Ир Сен, на другом — его гость. Кроме того, у противоположной стены стояли двое автоматчиков по стойке «смирно».

— Добрый вечер, товарищ премьер-министр, — сказал Аллан. — Я маршал Кирилл Афанасьевич Мерецков из Советского Союза.

— Никакой ты не маршал, — спокойно произнес Ким Ир Сен. — Я прекрасно знаю маршала Мерецкова.

— Ай-ай-ай, — сказал Аллан.

Автоматчики тут же отставили стойку «смирно» и направили оружие на лжемаршала и его, по всей видимости, лжеадъютанта. Ким Ир Сен был по-прежнему спокоен, но его сын зашелся в приступе рыданий и ярости. Наверное, в этот миг он окончательно простился с детством. Ни на кого не полагаться! А он бросился тогда в объятия этого лжемаршала. Ни на кого не полагаться! Никогда, ни за что он больше не поверит ни единому человеку.

— Ты умрешь! — сквозь слезы крикнул он Аллану. — И ты! — сказал он Герберту.

— Да, умереть вы умрете, — сказал Ким Ир Сен, все так же спокойно. — Но сперва мы выясним, кто вас подослал.

Вот это мне уже не нравится, подумал Аллан.

Вот это мне уже нравится, подумал Герберт.

A y настоящего маршала Кирилла Афанасьевича Мерецкова и его адъютанта не оставалось другого выбора, кроме как отправиться пешком туда, где, возможно, что-то осталось от Владивостока.

Через несколько часов они пришли в один из палаточных лагерей, оборудованных военными возле уничтоженного города. Поначалу маршала ожидало еще большее унижение — его приняли за беглого заключенного, который раскаялся и решил вернуться. Но потом его узнали в лицо и окружили подобающей маршальскому званию заботой и участием.

Однажды в жизни маршал Мерецков стерпел оскорбление, когда Берия, правая рука Сталина, велел схватить его и пытать ни за что, и наверняка велел бы убить, не приди на выручку лично Сталин. Мерецкову следовало, конечно, дать Берии бой, но тогда важнее казалось выиграть мировую войну, да и Берия был силен. Словом, все осталось как есть. Но Мерецков сказал себе, что больше никогда в жизни не позволит себя унизить. Поэтому теперь предстояло любой ценой найти и обезвредить тех двоих, отнявших у маршала и адъютанта форму и машину.

Начать погоню немедленно Мерецков не мог по причине отсутствия у него маршальской формы. Не просто оказалось и отыскать портного в одном из палаточных лагерей, а когда и это все-таки удалось, то все уперлось в такую простую вещь, как иголки и нитки. Ведь все швейные ателье города Владивостока прекратили свое существование вместе с ним.

Но спустя три дня маршальская форма была наконец готова. Правда, без медалей — ими с выгодой для себя пользовался лжемаршал. Но данное обстоятельство не могло остановить Мерецкова — это означало бы проиграть бой.

Маршал Мерецков получил новую «победу» для себя и адъютанта — не без хлопот, ведь большая часть военной техники сгорела — и на рассвете выехал на юг, пять дней спустя после того, как началась вся эта неприятная история.

На границе Северной Кореи все худшие опасения подтвердились. Некий маршал, в точности как товарищ маршал, на «Победе», такой же, как у товарища маршала, пересек границу и поехал дальше на юг. Больше пограничники ничего рассказать не могли.

Маршал Мерецков сделал тот же самый вывод, что и Аллан пять дней назад, а именно — что ехать дальше в сторону линии фронта — это самоубийство. Поэтому он свернул в сторону Пхеньяна и через несколько часов убедился, что поступил правильно. На внешнем блок-посту он узнал, что маршал Мерецков с адъютантом затребовали встречи с премьер-министром Ким Ир Сеном и были приняты ближайшим человеком ближайшего человека. После чего между часовыми разгорелась перепалка. Если бы маршал Мерецков знал корейский язык, то узнал бы, что один из часовых сразу заподозрил неладное, ведь те двое точно менялись одеждой! По мнению же другого часового, первому часовому можно было бы поверить, будь тот хоть раз трезвым после десяти утра. После чего оба часовых обозвали друг друга болванами, а маршал Мерецков с адъютантом продолжили свой путь в сторону Пхеньяна.

Настоящему маршалу Мерецкову удалось встретиться с ближайшим человеком ближайшего человека премьер-министра во второй половине того же дня. Силой своего авторитета, присущего только настоящим маршалам, маршал Мерецков убедил ближайшего человека ближайшего человека, что как самому премьер-министру, так и его сыну грозит смертельная опасность и что ближайший человек ближайшего человека должен без малейшего промедления показать маршалу дорогу к штаб-квартире премьер-министра. А поскольку времени терять нельзя, то поедут они туда на маршаловой «победе» — скорость у этого транспорта как минимум вчетверо выше, чем у той самоходной артиллерийской установки, на которой ехали Ким Чен Ир и оба преступника.

— Ннуу, — произнес Ким Ир Сен надменно, но с интересом. — Кто вы такие, кто вас послал и с какой целью вы устроили этот маленький обман?

Не успел Аллан ответить, как дверь распахнулась и ворвался настоящий маршал Мерецков, крича, что готовится покушение и что вон те мужчины посреди комнаты — беглые заключенные-уголовники.

На секунду в помещении сделалось чересчур много маршалов и их адъютантов, особенно для обоих автоматчиков. Но как только премьер-министр косвенно дал понять, что новый маршал — настоящий, автоматчики снова взяли на мушку самозванцев.

— Не волнуйтесь, дорогой Кирилл Афанасьевич, — сказал Ким Ир Сен. — Ситуация под контролем.

— Ты умрешь! — сказал разгневанный маршал Мерецков, узнав Аллана, стоящего в маршальском мундире со всеми медалями на груди.

— Все так говорят, — ответил Аллан. — Сперва юный Ким, потом премьер-министр, потом вы, господин маршал. Единственный, кто не потребовал моей смерти, это вот вы, — сказал Аллан, повернувшись к гостю премьера. — Я не знаю, кто вы такой, — но, видимо, вряд ли стоит особенно надеяться, что у вас будет другая точка зрения на этот счет?

— Безусловно не стоит, — гость улыбнулся в ответ. — Я Мао Цзэдун, руководитель Народной партии Китая, и могу сказать, что излишняя снисходительность к тем, кто желает зла моему верному товарищу Ким Ир Сену, мне вовсе не свойственна.

— Мао Цзэдун! — повторил Аллан. — Какая честь! Если меня прямо сейчас отправят на тот свет, не забудьте, пожалуйста, передать привет вашей красавице-жене.

— Вы знаете мою жену? — удивился Мао Цзэдун.

— Да, если господин Мао не менял жен в последние годы. Раньше ведь за ним такое водилось? Мы повстречались с Цзян Цин в провинции Сычуань несколько лет назад. И немножко погуляли в горах вместе с молодым парнем, по имени А Мин.

— Так вы Аллан Карлсон? — изумился Мао Цзэдун. — Спаситель моей жены?

Герберт Эйнштейн ничего не понял, кроме того, что у его друга Аллана, видимо, девять жизней и что вместо верной смерти им снова предстоит что-то еще. Такого нельзя допустить! От потрясения Герберт уже не сознавал, что делает.

— Я убегаю, убегаю, стреляйте, стреляйте в меня! — крикнул он и, бросившись через всю комнату, перепутал двери и угодил в стенной шкаф, где тут же споткнулся о ведро.

— Твой товарищ… — сказал Мао Цзэдун. — Он, по всему видно, не Эйнштейн.

— Не скажите, — сказал Аллан. — Не скажите.

В том, что Мао Цзэдун оказался в этой комнате, не было ничего странного, поскольку Ким Ир Сен оборудовал свою штаб-квартиру в китайской Маньчжурии, возле города Шеньян в провинции Ляонин, примерно в пятидесяти милях на северо-запад от северокорейского Пхеньяна. Мао любил бывать в этой местности, где в свое время его, пожалуй, больше всего поддержали. И любил общаться со своим северокорейским другом.

На то, чтобы во всем разобраться, разумеется, ушло какое-то время, но в конце концов все, кто требовал Аллановой головы, изменили свое мнение.

Первым великодушно протянул руку маршал Мерецков. Аллан Карлсон ведь точно так же пострадал от самоуправства маршала Берии, как и сам Мерецков (Аллан от греха опустил одну незначительную подробность — что именно он сжег Владивосток). А уж когда Аллан предложил маршалу поменяться кителями, чтобы маршал получил назад все свои медали, тут уж от маршальского гнева и следа не осталось.

Ким Ир Сен тоже не видел оснований сердиться. Аллан ведь не собирался причинить премьер-министру какой-либо вред. Ким Ир Сена беспокоило только, что сын никак не может смириться с таким обманом.

Юный Ким продолжал кричать и плакать и требовать для Аллана немедленной и мучительной смерти. В конце концов Ким Ир Сену ничего не оставалось, как влепить сыну оплеуху, велев немедленно замолчать, не то схлопочет вдобавок и затрещину.

Аллана и маршала Мерецкова пригласили присесть на диван к Ким Ир Сену, затем к ним присоединился удрученный Герберт Эйнштейн, после того как выбрался из стенного шкафа.

Окончательно личность Аллана оказалась подтверждена, когда в комнату вошел двадцатиоднолетний личный повар Мао Цзэдуна. Аллан и А Мин долго обнимались, пока Мао не велел повару удалиться на кухню готовить вечернюю лапшу.

Благодарность Мао Цзэдуна Аллану за спасение жизни Цзян Цин не знала границ. Он готов помочь Аллану и его товарищу всем чем угодно, без всяких ограничений. В том числе забрать их в Китай и позаботиться о том, чтобы и Аллан, и его товарищ жили там достойно и со всеми удобствами.

В ответ Аллан попросил господина Мао простить его, но коммунизмом он, Аллан, уже сыт по самое горло и хотел бы просто немножко отдохнуть где-нибудь, где можно пропустить стаканчик просто так, без сопутствующего политического доклада.

Мао отвечал, что, разумеется, прощает господина Карлсона, но пусть тот не питает особых надежд, что в будущем сумеет отсидеться в сторонке, поскольку коммунизм побеждает повсеместно и скоро завоюет весь мир.

Тут Аллан спросил, не подскажет ли кто-нибудь из уважаемых товарищей такое местечко, куда, на их взгляд, коммунизм доберется в последнюю очередь, — а для полного счастья там желательно еще солнце, белые пляжи и что-нибудь на грудь принять, кроме зеленого индонезийского бананового ликера.

— Я совершенно уверен — мне хочется в отпуск, — сказал Аллан. — Я же в нем еще ни разу не был.

Мао Цзэдун, Ким Ир Сен и маршал Мерецков принялись обсуждать это дело между собой. В качестве варианта был предложен карибский остров Куба — ничего более капиталистического они просто не знают. Аллан поблагодарил за идею, но заметил, что Карибские острова — это ужасно далеко; к тому же он только что сообразил, что у него ни денег, ни паспорта, так что запросы, пожалуй, придется немножко ужать.

Положим, насчет паспорта и денег господину Карлсону беспокоиться незачем. Мао Цзэдун обещал снабдить его и его друга фальшивыми документами — поезжайте куда захотите! А еще дать с собой целую кучу долларов, их все равно девать некуда — эти деньги президент Трумэн передал Гоминьдану, а Гоминьдан второпях оставил, убегая на Тайвань. Но Карибы в самом деле далековато, на другой стороне земного шара, так что, наверное, стоит подумать еще.

Покуда три правоверных коммуниста продолжили свою плодотворную дискуссию о том, где лучше провести отпуск человеку, которого так раздражает их идеология, Аллан мысленно поблагодарил Гарри Трумэна за материальную помощь.

Были предложены Филиппины, но отвергнуты за политическую нестабильность. Наконец Мао предложил Бали. Аллан ведь посетовал на индонезийский банановый ликер, и это навело Мао на мысль об Индонезии. Страна к тому же не коммунистическая, хотя коммунизм и к ним уже подбирается, ну так это теперь везде, за исключением разве что, может, Кубы. Зато там у них наверняка найдется что-нибудь кроме бананового ликера, тут председатель Мао совершенно уверен.

— Ну, значит, Бали, — сказал Аллан. — Поедешь со мной, Герберт?

Герберт Эйнштейн, постепенно смирившийся с мыслью, что придется пожить еще какое-то время, покорно кивнул. Ну да, поедет, что ему еще остается?

Глава 19

Среда, 11 мая — среда, 25 мая 2005 года

Объявленные в розыск и предположительно мертвый продолжали успешно прятаться от посторонних глаз в Клоккарегорде. Хутор находился в двухстах метрах от шоссе, дом и сарай располагались так, что прикрывали собой двор со стороны дороги, создавая некоторую свободную зону, в частности для Сони. У нее была прогулочная полоса от сарая до небольшого леска, невидимая из мимо идущего транспорта.

Жизнь на хуторе постепенно налаживалась. Бенни регулярно обрабатывал рану Ежику, грамотно комбинируя лекарственные препараты. Бастеру пришлись по душе вестеръётландские просторы, а Соне вообще везде нравилось, лишь бы не голодать и время от времени слышать от хозяйки ласковое словечко. А тут еще и этот старый дедушка к ним прибился, что слониха тоже очень и очень одобряла.

Для Бенни и Прекрасной солнце сияло вне зависимости от погоды, и если бы не этот кошмарный розыск, они бы, пожалуй, решились и свадьбу сыграть. Ведь в зрелом возрасте куда быстрее понимаешь, что не ошибся с выбором.

Бенни с Буссе прониклись такими братскими чувствами, каких прежде и не помнили. Когда Бенни все-таки удалось наконец внушить Буссе, что он, Бенни, уже взрослый, даром что пьет сок вместо бреннвина, то все стало гораздо проще. А еще на Буссе произвело впечатление, как много Бенни умеет. Может, и правда, высшее образование — не такая блажь и трата времени?

Младший брат теперь словно сделался старшим, и Буссе это, пожалуй, устраивало.

Аллана особенно и видно не было. Он сидел себе на садовых качелях, даже когда теплая погода сменилась той, какая обычно бывает в Швеции в мае. Иногда Ежик присаживался рядом поболтать.

В ходе одной из таких бесед между Алланом и Ежиком вдруг выяснилось, что представления о нирване у обоих очень сходное. Высшую гармонию мироздания, по мнению и того и другого, являет собой шезлонг под зонтиком в солнечном и теплом климате и чтобы все время подносили бокалы со всякой ледяной выпивкой. Аллан рассказал Ежику, как божественно было на Бали, где Аллан в свое время проводил отпуск на деньги Мао Цзэдуна. Но в вопросе конкретного наполнения бокалов Аллан с Ежиком несколько разошлись. Столетний мужчина предпочитал водку-колу или, скажем, водку-грейп. А в более торжественных случаях — водку-водку. Ежик, в свою очередь, оказался любителем более ярких расцветок. Лучше всего что-нибудь оранжевое, переходящее в желтое — как солнечный закат. И в серединке чтобы обязательно зонтик. Аллан не мог понять, на что Ежику там зонтик. Ежик отвечал, что Аллан, конечно, много повидал и наверняка знает больше, чем простой завсегдатай стокгольмской тюрьмы, но в данном конкретном вопросе он совершенно не смыслит.

Тут разгорелся диспут о свойствах нирваны. Одна сторона, между прочим, минимум раза в два старше другой, зато другая, положим, в два раза крупнее первой, — впрочем, в конце концов стороны достигли взаимопонимания.

По мере того как проходили дни и недели, журналистам становилось все труднее поддерживать ажиотаж вокруг предполагаемого тройного убийцы и его подельников. Уже через несколько дней сообщения на эту тему исчезли с телевидения и из утренних газет, в соответствии со старинным и спасительным рецептом: если тебе нечего сказать, то лучше помолчать.

Вечерние газеты продержались дольше. Если тебе нечего сказать самому, то всегда можно взять интервью или процитировать кого-то, кто еще не понял, что ему тоже нечего сказать. Впрочем, от идеи выяснить нынешнее местонахождение Аллана с помощи карт таро «Экспрессен» отказалась. Так что тему пришлось временно прикрыть. И подождать, как говорится, чего-нибудь новенького-хреновенького. Что означало напряженные поиски альтернативного сюжета, способного взволновать общественность. На крайний случай всегда можно написать про диеты.

Иными словами, все СМИ отправили тайну столетнего мужчины в архив — за одним исключением. В газете «Эскильстуна-Курирен» регулярно появлялись материалы о разных местных новостях, имеющих отношение к исчезновению Аллана Карлсона: например, что в администрации транспортного бюро установили бронированную дверь для защиты от внешнего вторжения и что сестра Алис из пансионата для престарелых приняла решение — Аллан Карлсон утратил права на свою комнату, которая будет передана кому-нибудь другому, тому, «кто больше ценит тепло и заботу персонала».

В связи с каждой очередной статьей кратко перечислялись все происшествия, причины которых, по мнению полиции, коренились в том, что столетний мужчина вылез через окно в доме престарелых и скрылся в неизвестном направлении.

Однако издатель «Эскильстуна-Курирен» был старого образца и держался той безнадежно предвзятой точки зрения, что человек и гражданин не может считаться виновным, пока не доказано обратное. Поэтому в «Курирен» относились к публикации имен участников этой драмы с осторожностью. Аллан Карлсон и в «Курирен» был, безусловно, Алланом Карлсоном, но Юлиус Юнсон именовался «мужчиной шестидесяти семи лет», а Бенни Юнгберг — «владельцем уличной закусочной».

Результатом чего, в свою очередь, явилось то, что комиссару Аронсону позвонил на служебный телефон некий рассерженный господин. Мужчина, пожелавший остаться анонимным, был убежден — он располагает решающими сведениями касательно пропавшего и подозреваемого в убийствах Аллана Карлсона.

Комиссар Аронсон отвечал, что решающие сведения — это как раз то, что ему нужно, и сообщившему их комиссар охотно гарантирует анонимность.

Так вот, мужчина прочел все заметки в «Эскильстуна-Курирен» за месяц и очень тщательно обдумал все, что произошло. И хотя он располагает куда меньшим количеством информации, чем комиссар, но из всего прочитанного в газете напрашивается вывод: полиции надо бы прощупать этого мигранта как следует.

— Наверняка он и есть главный преступник, — сказал анонимный мужчина.

— Мигранта? — удивился комиссар Аронсон.

— Да, не знаю уж, Ибрагим он или Мухаммед, потому что в газете его дипломатично именуют «владелец уличной закусочной» — нарочно, чтобы мы не поняли, что он турок, или араб, или мусульманин, или еще кто-нибудь из этой серии. Никакой швед не станет открывать уличную закусочную. А тем более в Окерском Заводе. Это имеет смысл, если только ты мигрант и не платишь никаких налогов.

— Стоп-стоп-стоп, — сказал Аронсон. — Давайте разберемся. Человек ведь может быть одновременно турком и мусульманином или, скажем, арабом и мусульманином — почему бы нет? Это я для порядка…

— Он что, и турок, и мусульманин? Час от часу не легче! Ну так пошерстите его как следует! Его и его чертову семейку. У него небось родни сто человек, и все живут на пособия.

— Не сто, — сказал комиссар. — У него единственный родственник, брат…

И тут в мозгу комиссара Аронсона что-то шевельнулось. В свое время, еще несколько недель назад, он распорядился выяснить родственные связи Аллана Карлсона, Юлиуса Юнсона и Бенни Юнгберга. Это было сделано в надежде выйти на родственницу, желательно рыжеволосую — сестру или кузину, дочь или внучку, живущую в Смоланде, — еще до того, как удалось идентифицировать Гуниллу Бьёрклунд. Улов тогда оказался невелик. Одно-единственное имя, не имевшее к делу ни малейшего отношения, — но может, имеющее теперь? А именно — у Бенни Юнгберга обнаружился брат, который живет около Фальчёпинга. Уж не там ли они все теперь сидят? Тут размышления комиссара перебил аноним:

— А у этого братца где закусочная? Сколько он платит налога? Понаехали сюда, понимаешь, и убивают наших шведских мальчишек — массовой иммиграции давно пора положить конец! Слышите?

Аронсон ответил, что слышит, что благодарен за сведения, хотя в данном случае фамилия владельца уличной закусочной Юнгберг и он швед чуть более чем полностью — и, таким образом, не может быть ни турком, ни арабом. Является ли Юнгберг при этом мусульманином или нет, этого Аронсон сказать не может. Но это ему и не интересно.

Анонимный мужчина сказал, что улавливает издевательскую интонацию в лживом ответе комиссара и что вообще знает эти социал-демократические фигли-мигли.

— Нас много, и с каждым часом нас все больше — сами убедитесь на выборах в будущем году, — провещался аноним.

Комиссар Аронсон опасался, что тут аноним прав. Человек менее уравновешенный и чуть более просвещенный, чем комиссар, в подобной ситуации сразу предложил бы анониму идти лесом и бросил бы трубку. А вместо этого приходится вступить в дискуссию.

И подумав так, комиссар предложил анониму идти лесом и бросил трубку.

Аронсон позвонил прокурору Ранелиду и сообщил, что завтра с утра, с позволения прокурора, намерен отправиться в Вестеръётланд — проверить недавно поступившие сведения по делу столетнего деда и его дружков (Аронсон не видел необходимости сообщать, что знал о существовании брата у Бенни Юнгберга еще несколько недель назад). Прокурор Ранелид пожелал Аронсону удачи и снова ощутил возбуждение оттого, что вскоре войдет в избранный круг немногочисленных прокуроров, сумевших предъявить обвинение в убийстве с отягчающими обстоятельствами (или просто в убийстве, или как минимум в соучастии в том либо в другом) при отсутствии тела самого убитого. К тому же впервые в истории подобных обвинений жертв явно больше одной. Сперва, конечно, надо, чтобы Карлсон и его присные снова всплыли на поверхность, — но куда они денутся? Может, Аронсон выйдет на них уже завтра.

Время близилось к пяти, и прокурор засобирался домой, тихонько насвистывая и дав волю мыслям. Написать, что ли, книжку об этом деле? Величайшее торжество справедливости. Ничего название? Или слишком претенциозно? Великое торжество справедливости. Так лучше. Скромнее. Больше соответствует личности самого автора.

Глава 20

1953–1968 годы

Мао Цзэдун снабдил Аллана с Гербертом фальшивыми британскими паспортами (откуда их только взял!), и друзья отправились самолетом из Шеньяна через Шанхай, Гонконг и Малайзию. И вот уже бывшие узники ГУЛАГа сидели под зонтиком на белоснежном пляже всего в нескольких шагах от Индийского океана.

Все было бы замечательно, да только официантка, такая любезная, вечно все путала. Что бы Аллан с Гербертом ни заказывали из выпивки, она обязательно приносила что-то другое. Если приносила вообще — потому что могла и заблудиться на пляже. Последней каплей для Аллана стало, когда он заказал водку с кока-колой («водки чуточку больше, чем колы»), а получил писанг амбон — зеленый-презеленый банановый ликер.

— Ну все, хватит с меня, — сказал Аллан и собрался уже идти к директору отеля требовать, чтобы официантку заменили на другую.

— Ни в коем случае! — запротестовал Герберт. — Она же такая очаровательная!

Официантке по имени Ни Вайан Лакшми было тридцать два года и давно следовало бы выйти замуж. Недурная собой, она происходила из не слишком почтенной семьи и не имела лишних денег за душой. К тому же все знали, что соображает она не лучше, чем кодок — балинезийская лягушка. Поэтому Ни Вайан Лакшми осталась ни с чем, когда мальчики острова выбирали себе девочек, а девочки — мальчиков (в той мере, в какой последним это дозволялось).

Это ее не слишком огорчило, ведь в мужском обществе она всегда чувствовала себя неловко. Да и в женском. Да и вообще с другими людьми. Но так было лишь до нынешнего часа! Потому что есть что-то особенное в одном из этих новых белых постояльцев отеля. Его зовут Герберт, и кажется, что… что у них много общего. Он, правда, минимум на тридцать лет ее старше, но это же совершенно не важно, потому что она… влюбилась! И любовь оказалась взаимной. Герберт никогда еще не встречал человека, соображавшего почти так же туго, как он сам.

Когда Ни Вайан Лакшми исполнилось пятнадцать, отец подарил ей на день рождения «Грамматику». Мысль отца состояла в том, чтобы дочка выучилась говорить по-голландски, поскольку Индонезия в то время была голландской колонией. Через четыре года упорной борьбы девушки с учебником в гости к ним заглянул один голландец. Тогда Ни Вайан Лакшми впервые решилась попробовать себя в голландском, стоившим ей таких трудов, и тут оказалось, что говорит она по-немецки. Отец, который тоже сообразительностью не блистал, купил ей не тот учебник.

Теперь, семнадцать лет спустя, это несчастное обстоятельство обернулось своей противоположностью, потому что Ни Вайан Лакшми и Герберт могли разговаривать друг с другом и объясниться друг другу в любви.

А затем случилось следующее: Герберт затребовал (и получил) половину всех долларов, выданных Мао Цзэдуном Аллану, после чего отправился к отцу Ни Вайан Лакшми и попросил у него руки его старшей дочери. Отец решил, что над ним подшутили. В самом деле: заявляется иностранец, белый, буле, полные карманы денег — и просит руки самой тупой из его дочерей! Да такой даже если просто в дом постучит — уже сенсация. Ведь семья Ни Вайан Лакшми принадлежала к касте судра, низшей из четырех возможных на Бали.

— Вы точно не перепутали дом? — спросил отец. — И вы о старшей дочери спрашиваете?

Герберт Эйнштейн ответил, что вообще-то часто путается, но теперь нет — это совершенно точно.

Через две недели настало время свадьбы, ведь Герберт перешел в… какую-то религию, только забыл, как она называется. Но довольно занятная — слоновьи головы и все такое.

Пару недель Герберт пытался выучить имя свой жены, пока не сдался.

— Любимая, — сказал он. — Я не в состоянии запомнить, как тебя зовут. Скажи, ты очень расстроишься, если я буду звать тебя Аманда?

— Да нет, конечно, милый Герберт. Аманда звучит так красиво! Но почему именно Аманда?

— Сам не знаю, — сказал Герберт. — А у тебя есть другие предложения?

Поскольку у Ни Вайан Лакшми их не оказалось, то с этого момента она стала Амандой Эйнштейн.

Герберт и Аманда купили себе домик в деревне Санур, неподалеку от отеля и пляжа, где проводил время Аллан. Аманда уволилась из официанток, и не особенно переживала — все равно бы ее выгнали рано или поздно, потому что она ни одного заказа не могла выполнить как следует. Осталось только придумать, чем они с Гербертом намерены заняться в будущем.

Как и Герберт, Аманда путала все, что только можно было перепутать: левое становилось правым, верх — низом, а «то» — «этим». Поэтому она так и не смогла получить никакого образования: ведь для этого нужно как минимум, чтобы человек регулярно находил дорогу в школу.

Но теперь, когда у Аманды и Герберта целая куча долларов, все устроится! Я, конечно, ужас как плохо соображает, объясняла Аманда супругу, но я, как-никак, не дура!

И она рассказала, что в Индонезии продается все, и это крайне удобная штука для тех, у кого есть деньги. Герберт никак не мог взять в толк, что жена имеет в виду, но та хорошо знала, каково это, когда ничего не понимаешь, и вместо того, чтобы пускаться в дальнейшие объяснения, попросила:

— Ты скажи, что тебе самому хочется, милый Герберт!

— В каком смысле? Ты хочешь сказать… ну, скажем, водить машину?

— Вот-вот! — сказала Аманда.

Тут она извинилась, что ей надо пойти кое-что уладить. Но к ужину она вернется.

Три часа спустя она уже снова была дома, имея при себе новенькие водительские права на имя Герберта — но не только. Еще у нее был диплом автоинструктора, подтверждавший квалификацию Герберта, и свидетельство о приобретении местной автошколы, которой Аманда уже дала новое имя — «Эйнштейн-Автоправа».

Все это, разумеется, Герберта до глубины души поразило, но… неужели он от этого станет лучше водить машину? Ну, в каком-то смысле да, объяснила Аманда. Потому что теперь у него статус, теперь он сам принимает решения, кто хорошо водит машину, а кто нет. Ведь жизнь так устроена, что правильно не то, что на самом деле правильно, а то, о чем тот, кто принимает решения, скажет, что это правильно.

Герберт просиял: он понял!

Фирма «Эйнштейн-Автоправа» оказалась успешным предприятием. Практически все на острове, кто хотел получить права, учились у этого симпатичного белого. Сам Герберт постепенно вошел в роль. Он лично читал все теоретические лекции, авторитетно заявляя, например, что ездить слишком быстро — это плохо, потому что может произойти авария. Слишком медленно тоже ехать не следует, так как это мешает проезду. Ученики кивали и записывали — господин учитель знает что говорит.

Шесть месяцев спустя Герберт вытеснил с рынка обе остальные автошколы и стал монополистом. Этой радостью он поделился с Алланом во время своего очередного еженедельного посещения пляжа.

— Я горжусь тобой, Герберт, — сказал Аллан. — Подумать только, что именно ты решился пойти в автоинструкторы! В стране, где левостороннее движение и вообще…

— Левостороннее движение? — изумился Герберт. — Что, в Индонезии левостороннее движение?

Пока Герберт развивал полученную в подарок фирму, Аманда тоже не сидела без дела. Сперва она получила серьезное образование, став экономистом. На это ушло несколько недель и приличная сумма, но в конце концов диплом оказался у нее на руках. С наивысшими оценками и, кстати, выданный престижным университетом на острове Ява.

С образованием за плечами Аманда бродила по пляжу и думала, думала, думала. Чем бы таким ей заняться, чтобы принести счастье семье? Аманда, даже став экономистом, считала весьма посредственно. Но может, есть смысл… да, пожалуй… да, если, скажем… Чем черт не шутит, подумала Аманда Эйнштейн:

— Займусь-ка я политикой!

Аманда Эйнштейн основала Либерально-демократическую Партию Свободы (слова «либеральный», «демократический» и «свобода», на ее вкус, сочетались очень красиво). В партии сразу же появилось шесть тысяч несуществующих членов, которые единогласно решили, что Аманде следует принять участие в выборах губернатора ближайшей осенью. Правящий губернатор должен уйти в отставку по возрасту, и до того, как Аманда загорелась идеей участвовать в выборах, на губернаторское кресло претендовал только один реальный кандидат. Теперь их стало двое. Один — мужчина из высшей касты, педана, другая — женщина, да еще из низшей, судра. Исход выборов в пользу Аманды, разумеется, предрешен. Если не по этой причине, то хотя бы потому, что у нее целая куча долларов.

Герберт не возражал, чтобы любимая занялась политикой, но помнил, что на пляже под зонтиком сидит Аллан и терпеть не может политику вообще, а идеи коммунизма, после пяти дет лагерей, — особенно.

— Нам что, придется стать коммунистами? — встревожился Герберт.

Нет, Аманда так не считала. Во всяком случае, в названии партии нет такого слова. Но если Герберту настолько хочется быть коммунистом, то слово всегда можно добавить.

— Либерально-демократическая коммунистическая партия свободы, — произнесла Аманда, пробуя название на вкус. Длинновато, конечно, но тоже неплохо.

Но Герберт не это имел в виду. Наоборот. Чем меньше эта партия будет заниматься политикой, тем лучше.

Тут супруги перешли к вопросу финансирования избирательной кампании. Как представлялось Аманде, на момент окончания кампании у них не должно остаться целой кучи долларов — слишком много уйдет на то, чтобы выиграть. А что думает Герберт?

Герберт отвечал, что был всегда уверен — в таких делах у них в семье Аманда лучше понимает. Во всяком случае, он ей не конкурент.

— Хорошо, — сказала Аманда. — Тогда треть капитала кладем на мою избирательную кампанию, треть — на взятки главам окружных избирательных комиссий, треть — на очернение главного конкурента, а на оставшуюся треть будем жить, если выборы провалятся. Как ты считаешь?

Герберт почесал нос — он вообще никак не считал. Но рассказал Аллану о планах Аманды, и Аллан вздохнул от мысли о том, что человек, не способный отличить водку с кока-колой от бананового ликера, теперь собирается стать губернатором. Впрочем, они ведь получили от Мао Цзэдуна целую кучу долларов, и Аллану более чем хватает его половины. Так что он пообещал, что бюджет Герберта с Амандой в случае провала на выборах получит подкрепление. Но только пусть больше не затевают ничего такого, в чем ни бельмеса не смыслят.

Герберт поблагодарил друга. Аллан все-таки очень добрый, это факт.

Впрочем, помощь Аллана не понадобилась. Губернаторские выборы увенчались для Аманды полнейшим успехом. Она победила почти с восемьюдесятью процентами против двадцати двух. То, что общая сумма превышала сто процентов, свидетельствовало, по мнению конкурента, о многочисленных нарушениях в ходе выборов, но суд отмел этот аргумент и к тому же пригрозил проигравшему кандидату серьезными последствиями, если тот не прекратит очернять правящего губернатора госпожу Эйнштейн. Кстати, непосредственно перед судебным заседанием Аманда и председатель суда встретились за чашечкой чая.

Покуда Аманда Эйнштейн медленно, но верно подбирала под себя весь остров, а ее супруг учил островитян водить машину (причем без особой необходимости даже не садясь за руль), Аллан по-прежнему отдыхал в своем шезлонге у кромки океана и с соответствующим напитком в бокале. Причем большей частью именно с тем, какой и заказал, — поскольку Аманда перестала обслуживать туристов, найдя себе в жизни иное применение.

Кроме того, что он посиживал в шезлонге и попивал из бокала, Аллан еще листал мировые газеты, которые предусмотрительно заказывал, ел, когда ему этого хотелось, и отдыхал после обеда в номере, когда слишком утомлялся от всего перечисленного.

Дни складывались в недели, недели в месяцы, месяцы в годы — но ему так и не надоел его отпуск.

К тому же через полтора десятка лет у Аллана по-прежнему оставалась целая куча долларов. Отчасти потому, что их с самого начала была целая куча, но кроме того, Аманда и Герберт Эйнштейны спустя какое-то время стали владельцами отеля, где Аллан жил, после чего тот сразу стал там единственным бесплатным постояльцем.

Аллан, которому уже стукнуло шестьдесят три года, не напрягался сверх необходимого, зато Аманда делала все большие успехи на политическом поприще. Она была популярна среди широких народных масс, об этом свидетельствовали опросы, которые один за другим проводил местный институт статистики — находившийся в собственности и под руководством одной из ее сестер. К тому же некая организация по правам человека оценила Бали как наименее коррумпированную провинцию Индонезии. Что, правда, объяснялось тем, что Аманда подкупила все руководство организации, — но тем не менее.

Впрочем, борьба с коррупцией была одним из трех главных направлений работы Аманды на посту губернатора — для начала она ввела курс «Основы коррупционной безопасности» во всех балийских школах. Один директор школы в Денпасаре поначалу стал протестовать, полагая, что результат окажется прямо противоположным. Но Аманда сделала его главой местного управления школьного образования, с окладом в два раза больше прежнего, и проблема тут же отпала.

Другим направлением деятельности губернатора стала борьба против коммунизма, которая выразилась прежде всего в том, что Аманда еще до своего избрания добилась запрета местной коммунистической партии, ставшей что-то чересчур многочисленной. Кстати, таким образом Аманда заодно смогла сэкономить бюджет своей избирательной кампании.

Третье направление работы Аманде подсказали Герберт и Аллан. От них она с изумлением узнала, что температура в большей части прочего мира — вовсе не тридцать градусов круглый год. Есть, скажем, такое место, Европа, так там вообще довольно прохладно, а еще прохладнее в тех краях далеко на севере, откуда происходит Аллан. Тут Аманда сообразила, что на белом свете наверняка полным-полно закоченевших богачей, которых надо заманить на Бали немножко пооттаять. И тут же кинулась развивать туризм, выдавая разрешения на строительство роскошных отелей на земле, которую сама перед этим купила.

Кроме того, она отменно заботилась обо всех своих родственниках. Отец, мать, сестры, дядья, тетки и кузины — все получили престижные и прибыльные посты в балийском обществе. Все это привело к тому, что Аманда переизбиралась на пост губернатора еще не менее двух раз. Причем во второй раз количество голосов и голосовавших полностью совпало.

А еще за эти годы Аманда успела родить двух сыновей: сперва Аллана Эйнштейна (ведь Герберт был обязан Аллану практически всем!), а затем Мао Эйнштейна (ведь целая куча долларов пришлась так кстати!).

Но однажды все резко осложнилось. Началось с того, что проснулся Агунг — вулкан с кратером трехкилометровой высоты. Прямым следствием этого для Аллана, загоравшего в семи милях от кратера, стало то, что дым закрыл солнце. Другим пришлось еще хуже. Тысячи людей погибли, десятки тысяч вынуждены были бежать с острова. Но всенародно избранный губернатор Бали не приняла ни единого осмысленного решения. И даже не поняла, что должна была их принять.

Вулкан постепенно успокоился, но остров продолжало трясти — в экономическом и политическом смысле, как, впрочем, и всю остальную страну. В Джакарте вместо Сукарно к власти пришел Сухарто. Новый руководитель страны не собирался, в отличие от прежнего, цацкаться со всякими политическими извращенцами. Для начала Сухарто развязал охоту на коммунистов — на явных коммунистов, на предполагаемых коммунистов, на похожих на коммунистов, на возможных коммунистов, на весьма вероятно сочувствующих коммунистам и на некоторых непричастных, — так что всего погибло от двухсот тысяч до двух миллионов человек; точной цифры нет, поскольку многие этнические китайцы, заклейменные как коммунисты, сумели уплыть из страны морем и ступили на китайскую землю, где их, наоборот, заклеймили как капиталистов.

Когда дым рассеялся, то ни один из двухсот миллионов жителей Индонезии не выражал больше коммунистических взглядов (которые из соображений безопасности приравняли к уголовному преступлению). Миссия выполнена — и президент Сухарто пригласил США и остальной Запад участвовать в дележе богатств Индонезии. Это, в свою очередь, привело в движение другие шестеренки, и народ стал жить лучше, а лучше всех — президент Сухарто, разбогатевший почти бесконечно. Неплохой результат для солдата, начавшего военную карьеру с контрабанды сахара.

Аманда Эйнштейн решила, что быть губернатором в таких условиях уже не так приятно. Около восьмидесяти тысяч балийцев погибли в результате усилий правительства Джакарты заставить граждан мыслить правильно.

Герберт под шумок вышел на пенсию, и о том же стала подумывать Аманда, хотя ей еще не исполнилось и сорока трех лет. Теперь у семьи была и земля, и отели, а целая куча долларов, ставшая основой семейного благосостояния, выросла в целую кучу раз. Можно уже и в отставку — но вот только чем тогда заняться?

— А как насчет работы послом Индонезии в Париже? — Сухарто сразу перешел к делу, едва позвонив и представившись.

В свое время решительность, с которой Аманда Эйнштейн запретила на Бали местную компартию, обратила на губернатора внимание Сухарто. Да и баланс в соотношении мужчин и женщин на высших должностях в посольствах не повредит (если Аманда согласится, то данное соотношение станет уже 24:1).

— В Париже? — ответила Аманда Эйнштейн. — А это где?

Поначалу Аллан решил, что извержение вулкана в 1963 году — это знак свыше: мол, пора трогаться с места. Но когда из рассеившихся клубов вулканического дыма снова выглянуло солнце, то все снова сделалось как было прежде (не считая того, что на улицах почему-то шла гражданская война). А уж если даже Провидение не определилось со своими сигналами, то тут уж будь что будет. И Аллан просидел в своем шезлонге еще несколько лет.

Что он в конце концов собрал чемоданы и отправился в дорогу — заслуга Герберта. Однажды Герберт сообщил, что они с Амандой уезжают в Париж и если Аллан хочет ехать с ними, то Герберт выправит другу фальшивый индонезийский паспорт взамен фальшивого и просроченного британского, которым Аллан пользовался до сих пор. Кстати, ведь новому послу полагается обновить персонал посольства. Нет, никто, конечно, не собирается заставлять Аллана там работать, это чистая проформа для французов, которые очень придираются ко всем, кого пускают в страну.

И Аллан предложение принял. Он уже и так наотдыхался дальше некуда. Да и Париж вроде бы спокойный и стабильный уголок, никаких тебе массовых беспорядков вроде тех, что в последние годы происходили на Бали повсеместно — даже возле отеля, где жил Аллан.

Отъезд состоялся две недели спустя. Аманда заступала на свой пост 1 мая.

Год на дворе был 1968-й.

Глава 21

Четверг, 26 мая 2005 года

Пер-Гуннар Ердин решил рано не вставать и отоспаться как следует в то самое утро, когда комиссар Аронсон свернул в Клоккарегорд и, к своему изумлению, обнаружил Аллана Эммануэля Карлсона, сидящего на садовых качелях посреди открытой террасы.

Бенни, Прекрасная и Бастер в этот момент занимались устройством водоснабжения в новом Сонином стойле. Юлиус отрастил бороду и по этой причине получил общее разрешение съездить вместе с Буссе в Фальчёпинг за провизией. Аллан задремал и проснулся не раньше, чем комиссар сам обратил его внимание на свое присутствие.

— Вы, полагаю, Аллан Карлсон? — сказал комиссар Аронсон.

Аллан открыл глаза и сообщил, что полагает точно так же. Зато не имеет ни малейшего понятия о том, с кем разговаривает. Не мог бы незнакомец внести некоторую ясность в этот вопрос?

Комиссар с готовностью пошел навстречу этой просьбе. Фамилия его Аронсон, он комиссар криминальной полиции и уже не первый день ищет господина Карлсона, и теперь господин Карлсон арестован по подозрению в убийстве. Друзья господина Карлсона, господа Юнсон и Юнгберг, а также фру Бьёрклунд тоже, кстати, арестованы. Не знает ли случайно господин Карлсон, где они находятся?

Аллан тянул с ответом: ему как-никак надо собраться с мыслями, он вообще только что проснулся и все такое — комиссар, надо надеяться, и сам это понимает? Не станешь ведь ябедничать на своих друзей вот так, за здорово живешь, даже не обдумав все как следует, — комиссару так не кажется?

Комиссар отвечал, что не имеет права дать господину Карлсону иной совет, кроме как чистосердечно рассказать все, что тот знает. Впрочем, комиссар особо не спешит.

Аллан заметил, что это хорошо, и предложил комиссару присесть на качели, пока Аллан сварит ему кофе на кухне.

— Господин комиссар пьет кофе с молоком? С сахаром?

Комиссар Аронсон был не из тех, кто позволяет схваченным делинквентам разгуливать, где тем захочется, хоть даже и в смежной кухне. Но в данном экземпляре было что-то, внушающее доверие. К тому же с качелей было прекрасно видно и кухню, и то, чем там Карлсон занимается. Так что Аронсон принял предложение Аллана.

— С молоком, пожалуйста. И без сахара, — сказал он и уселся на качели.

Задержанный Аллан возился на кухне («А венскую булочку не желаете?»), а комиссар Аронсон сидел на качелях и поглядывал на него. И поражался — это же надо было напороться прямиком на столетнего Карлсона! Разумеется, Аронсон еще издали увидел одинокую фигуру — пожилого мужчину на террасе, но подумал, что это, наверное, отец Бу Юнгберга и что отец наверняка проводит Аронсона к сыну, а тот заверит комиссара, что разыскиваемых лиц тут и близко нет и что вся поездка в Вестеръётланд была напрасной.

Но когда Аронсон подошел поближе, то понял: старик на качелях — это Аллан Карлсон собственной персоной. Выстрел наугад угодил точно в цель!

В отношении Аллана Аронсон действовал спокойно и профессионально, если это профессионально — отпустить тройного убийцу на кухню варить кофе, — но внутренне ощущал себя последним любителем.

Столетний Аллан Карлсон особенно опасным не выглядел, — но что станет Аронсон делать, когда появятся трое остальных в компании с Бу Юнгбергом, которого, между прочим, тоже надо брать — за укрывательство преступников?

— Комиссар сказал — с молоком и без сахара? — крикнул Аллан из кухни. — В моем возрасте память уже подводит!

Аронсон повторил свое пожелание насчет молока и вытащил телефон, чтобы позвонить коллегам в Фальчёпинг и вызвать подкрепление. Две машины, на всяких случай.

Но телефон опередил комиссара. Он зазвонил раньше, чем комиссар успел набрать номер. Аронсон, разумеется, ответил.

Это был прокурор Ранелид — и он располагал сенсационной информацией.

Глава 22

Среда, 25 мая — четверг, 26 мая 2005 года

Египетский матрос, подаривший останки Бенгта Болта Бюлунда рыбам Красного моря, наконец оказался в Джибути — в трехдневном увольнении.

В заднем кармане у него был бумажник Болта, а в нем среди прочего — восемьсот шведских крон наличными. Много это или мало, матрос представления не имел, но имел некоторые надежды и теперь бродил в поисках работающего обменного пункта.

Столица Джибути, без особой фантазии названная так же, как страна, представляет собой место молодое и оживленное. Оживленное потому, что Джибути очень удачно располагается на Африканском роге, у самого входа в Красное море. А молодое — поскольку те, кто живет в Джибути, редко заживаются на этом свете. Дотянуть здесь до пятидесяти удается в исключительных случаях.

Египетский матрос остановился на рыбном рынке, решив перекусить жареной рыбкой, прежде чем продолжать поиски обменника. Совсем рядом переминался с ноги на ногу потный мужчина из местных, с лихорадочным, блуждающим взглядом. Матрос не увидел ничего странного в том, что потный был такой потный, поскольку, во-первых, температура как-никак тридцать семь градусов в тени, а во-вторых, одет потный был в два саронга и две рубашки, не считая старательно натянутой на уши фески.

Потный был лет двадцати пяти и не имел ни малейшего желания стать хоть капельку старше. Он пребывал во внутреннем смятении. Не оттого, что половина населения страны сидит без работы, и не оттого, что каждый пятый житель болен спидом, не из-за страшного дефицита питьевой воды, не потому, что пустыня разрастается и отнимает у страны последние клочки земли, пригодной для сельского хозяйства. Нет, его возмущало, что США устроили в стране военную базу.

В этом отношении США, безусловно, не были одиноки. Еще раньше тут уже обосновался французский Иностранный легион. Связь у Джибути с Францией имела давние корни. Страна даже называлась Берег Французское Сомали, пока в семидесятые годы ей не позволили стать своим собственным берегом.

И вот рядом с базой Иностранного легиона США выторговали право построить и для себя базу не хуже — тоже на удобном расстоянии от Персидского залива и от Афганистана, и к тому же в двух шагах от всех центрально-африканских заварух.

Американцам идея понравилась, а джибутийцам в своем большинстве было на это попросту плевать. Их больше заботило, как бы день продержаться. Но у одного из них, как видно, нашлась минутка поразмыслить насчет американского присутствия. Либо он обладал такой силой веры, когда собственный насущный хлеб уже неактуален.

Как бы то ни было, он бродил по центральным районам столицы в поисках какой-нибудь группы американских солдат в увольнении. Во время прогулки он нервно теребил шнурок, который в нужный момент следовало дернуть и отправить американцев в ад, а самому устремиться в противоположном направлении.

Но, как уже сказано, стояла жара, и он вспотел (обычное дело для Джибути) — не только потому, что сама бомба была прикреплена к животу и спине, но еще и по той причине, что она требовала двойного слоя одежды — для маскировки. Шахид едва не плавился от жары, и под конец случилось так, что он, теребя свой шнурок, нечаянно дернул за него слишком сильно.

И таким образом превратил в мелкое крошево и себя, и беднягу, оказавшегося рядом. Еще трое джибутийцев умерли от ран и с десяток получили серьезные увечья.

Американцев в числе пострадавших не было. Однако тот, кто стоял рядом с террористом-смертником, возможно, являлся европейцем. Полиция, во всяком случае, обнаружила его бумажник, причем в удивительной сохранности, рядом с останками самого владельца. В бумажнике находились восемьсот шведских крон, а также паспорт и права.

На другой день почетный консул Швеции в Джибути был проинформирован мэром города, что, судя по всему, шведский гражданин Эрик Бенгт Бюлунд пал жертвой маньяка-самоубийцы на городском рыбном рынке.

Останки Бюлунда, к сожалению, переданы быть не могут, так как тело получило крайне серьезные повреждения. Однако они были немедленно кремированы с соблюдением подобающих последних почестей.

Тем не менее хотелось бы передать почетному консулу бумажник Бюлунда, в котором находится его паспорт и права (деньги в процессе передачи куда-то делись). Мэр сожалеет, что не удалось защитить шведского гражданина, однако чувствует себя обязанным указать на одно обстоятельство, если господин почетный консул позволит.

Обстоятельство состояло в том, что Бюлунд находился в Джибути, не имея соответствующей визы. Мэр уже не знает, сколько раз он поднимал данный вопрос с французами и даже с президентом Гелле. Если французы хотят доставлять легионеров самолетом к себе на базу, то это, конечно, их дело. Но если легионер в штатском хочет отправиться в город Джибути («в мой город», как выразился мэр), то пусть будет так любезен сперва получить действующие документы. Мэр ни секунды не сомневался, что Бюлунд был иностранным легионером, песенка уж больно знакомая. К американцам в этом отношении никаких претензий, а французы ведут себя так, будто по-прежнему находятся во Французском Сомали.

Почетный консул поблагодарил мэра за проявленное участие и соврал, что при случае поднимет вопрос о визах в соответствующем французском представительстве.

Ужас и отвращение охватили Арниса Икстенса, несчастного, который обслуживал пресс на пункте утилизации старых автомобилей на юге Рижского района. Когда последняя машина в ряду оказалась запрессована, то из четырехугольного металлического брикета, только что бывшего автомобилем, высунулась человеческая рука.

Арнис, конечно, немедленно позвонил в полицию, а потом тут же отправился домой, хотя была только середина дня. Вид этой мертвой руки еще долго будет его преследовать. Господи, только бы этот человек был уже мертвым, когда Арнис прессовал его машину!

Глава рижской полиции лично сообщил послу в шведское посольство, что их гражданин Хенрик Микаэль Хюльтэн найден мертвым в «форде-мустанге» на южном городском пункте автоутилизации. Вернее, пока еще точно не установлено, что найден именно он, — однако об этом косвенно свидетельствует содержимое его бумажника.

В 11.15, во вторник, 26 мая в Министерство иностранных дел в Стокгольме пришел факс от почетного консула в Джибути, содержащий информацию и ряд документов касательно гибели шведского гражданина. Спустя восемь минут пришел еще один факс, на этот раз из посольства в Риге.

Ответственный чиновник в министерстве тут же узнал имена обоих умерших, не так давно он читал о них в «Экспрессен». Странно, подумал чиновник, что оба взяли и умерли так далеко от Швеции, ведь в газете написано совсем другое. Но это уже проблемы полиции и прокурора. Чиновник отсканировал оба факса и сочинил сопроводительное электронное письмо, содержащее всю необходимую информацию касательно обоих умерших. И все это послал в соответствующие инстанции, в том числе и в окружное управление полиции в Эскильстуне. Там письмо получил другой ответственный чиновник, прочитал, поднял брови и передал прокурору Ранелиду.

Карьера прокурора Конни Ранелида повисла на волоске. Ведь делу о столетнем тройном убийце предстояло стать профессиональным триумфом, которого Ранелид так долго ждал и со всей очевидностью заслуживал.

А тут вдруг нате пожалуйста — жертва номер один, погибшая в Сёдерманланде, спустя три недели снова погибает — в Джибути. А жертва номер два, погибшая в Смоланде, устраивает то же самое в Риге.

Прокурору Ранелиду пришлось сделать с десяток глубоких вздохов у распахнутого окна кабинета, прежде чем мозг заработал снова. Надо звонить Аронсону, думал Ранелид. И надо, чтоб Аронсон нашел жертву номер три. И надо, чтобы нашлись следы ДНК, связывающие столетнего мужчину с тремя жертвами. Надо. Иначе Ранелид просто опозорится.

Едва услышав в трубке голос прокурора Ранелида, комиссар Аронсон принялся рассказывать, что Аллан Карлсон локализован и в настоящий момент находится под арестом (хоть и отбывает этот арест на кухне, готовя для Аронсона кофе с булочкой).

— Что касается остальных подозреваемых, то они, полагаю, где-то поблизости, но думаю, стоит сперва вызвать подкрепле…

Прокурор Ранелид перебил комиссара и в отчаянии рассказал, что жертва номер один найдена мертвой в Джибути, а жертва номер два — в Риге и что цепочка косвенных доказательств вот-вот рассыплется.

— Джибути? — повторил комиссар Аронсон. — Где это?

— Не знаю, — сказал прокурор Ранелид, — но явно дальше двух миль от Окерского Завода, что страшно ослабляет мою линию. Теперь тебе обязательно надо найти жертву номер три, слышишь, Ёран? Ты должен его найти!

И тут как раз на террасу вышел только что проснувшийся Пер-Гуннар Ердин. Он вежливо и в то же время выжидательно кивнул комиссару Аронсону, который уставился на него во все глаза.

— По-моему, номер третий уже сам меня нашел, — сказал он.

Глава 23

1968 год

В посольстве Индонезии в Париже у Аллана не было никаких обременительных должностных обязанностей. Новый посол Аманда Эйнштейн предоставила ему комнату с кроватью и сказала, что Аллан может заниматься чем в голову взбредет.

— Но было бы очень любезно с твоей стороны помочь с переводом, если вдруг, не дай бог, придется встречаться с иностранцами.

На что Аллан отвечал, что совершенно не исключает такого драматического оборота событий с учетом особенностей Амандиного нового назначения. Первый иностранец предстоит уже завтра, если Аллан правильно понимает?

Аманда чертыхнулась: в самом деле, завтра надо отправляться в Елисейский дворец для аккредитации. Церемония хоть и на две минуты, но их вполне хватит, чтобы ляпнуть какую-нибудь глупость, если человек к этому предрасположен — а такую предрасположенность Аманда за собой подозревала.

Аллан согласился, что Аманде иной раз и правда удается сморозить что-нибудь этакое, но на приеме у президента де Голля все, без сомнения, обойдется, ее дело — говорить только по-индонезийски, а в остальном держаться любезно и с улыбкой.

— Как ты сказал, его звать-то? — переспросила Аманда.

— По-индонезийски, договорились? — повторил Аллан. — А лучше вообще по-балийски.

После чего Аллан отправился прогуляться по французской столице. Во-первых, решил он, не повредит размять ноги после пятнадцати лет сидения в шезлонге, а во-вторых, увидев свое отражение в посольском зеркале, он вспомнил, что не стригся и не брился с самого извержения вулкана в шестьдесят третьем году.

Однако ни одной работающей парикмахерской найти не удалось. Да и вообще ничего не работало. Все было закрыто — такое впечатление, что забастовали все парижане до одного, а теперь захватывают здания, и ходят на демонстрации, и переворачивают машины, и кричат, и ругаются, и кидаются друг в дружку всякой всячиной. Полицейские заграждения виднелись вдоль и поперек улицы, по которой теперь, пригибаясь, шел Аллан.

Все это напоминало только что покинутый Бали. Разве что погода малость прохладнее. Аллан, прервав прогулку, повернулся и пошел обратно в посольство.

И едва не столкнулся с взволнованным послом. Только что позвонили из Елисейского дворца и сообщили, что вместо двухминутной церемонии аккредитации состоится продолжительный обед, что госпожа посол приглашена со своим супругом и, разумеется, с персональным переводчиком, что президент де Голль, со своей стороны, намерен пригласить также министра внутренних дел Фуше, и наконец, немаловажная деталь — на обеде собирается присутствовать американский президент Линдон Б. Джонсон.

Аманда была в отчаянии. Две минуты в присутствии одного президента она бы, может, и продержалась, не рискуя собственным пребыванием в стране, но три часа, и к тому же с двумя президентами за одним столом!

— Что происходит, Аллан?! Как так могло получиться? Что нам делать? — причитала Аманда.

Однако превращение двухминутного рукопожатия в продолжительный обед с двойным комплектом президентов казалось непостижимым даже Аллану. А пытаться постичь непостижимое было не в его натуре.

— Что делать? По-моему, сейчас же найти Герберта и пойти куда-нибудь выпить всем вместе. Дело-то уже к вечеру идет.

Продолжительность церемонии аккредитации с участием президента де Голля с одной стороны и посла отдаленной и второстепенной страны — с другой составляла обычно шестьдесят секунд, но допускалось увеличение ее даже в два раза, если дипломат вдруг оказывался чересчур разговорчив.

То, что в случае с послом Индонезии все внезапно стало по-другому, объяснялось соображениями большой политики, о которых Аллану заранее ни за что было не догадаться, если бы он даже и попробовал.

Дело в том, что в американском посольстве в Париже сидел президент Линдон Б. Джонсон и мечтал о политическом успехе. Протесты по всему миру против войны во Вьетнаме набирали ураганную мощь, и символ этой войны, президент Линдон Б. Джонсон, не был особо популярен, прямо скажем, нигде. Джонсон уже давно отказался от планов переизбраться в ноябре на новый срок, но неплохо бы остаться в истории с каким-нибудь более приятным эпитетом, чем «убийца» и другие грубости, которые теперь скандируются чуть не на всех углах. Поэтому Линдон Б. Джонсон сперва приостановил бомбардировки Ханоя, а потом фактически добился созыва мирной конференции. Что на улицах того самого города, где предстояло провести конференцию, разгорелась настоящая война, президента Джонсона даже забавляло. Теперь этому де Голлю будет чем заняться.

Президент Джонсон считал де Голля засранцем, который начисто забыл, кто именно, засучив рукава, кинулся в свое время спасать его страну от немцев. Но раз и навсегда установленные правила политической игры не допускали, чтобы французский и американский президенты, находясь в одной столице, по крайней мере не отобедали вместе.

Соответственно, обед был заказан, и его предстояло пережить. К счастью, французы облажались (Джонсона это не удивило) и нечаянно заказали своему президенту два обеда вместо одного. Поэтому нового индонезийского дипломата — кстати, даму! — тоже пригласили. Что президента Джонсона крайне устраивало, поскольку тогда можно будет общаться с ней, а не с этим де Голлем.

Хотя на самом деле никакой ошибки не было, просто сам президент де Голль лично и в последний момент принял решение изобразить, что это так. Тогда мероприятие будет более терпимым, а он сможет общаться с индонезийским послом — кстати, дамой! — а не с этим Джонсоном.

Президент де Голль не любил Джонсона, но это было не столько личное, сколько исторически обусловленное. США под конец войны попытались поставить Францию под американское управление — они хотели украсть его страну! Как мог де Голль простить такое, пусть даже их нынешний президент и ни при чем? Нынешнего президента, кстати… Джонсон… точно, его зовут Джонсон. Никакого стиля у этих американцев, полагал Шарль Андре Жозеф Мари де Голль.

Аманда и Герберт посовещались и решили, что на время обеда в Елисейском дворце Герберту лучше остаться в посольстве. Таким образом, считали оба супруга, будет вдвое меньше риска, что все провалится к чертям собачьим. Аллан так не считает?

Аллан помолчал, взвешивая варианты, и произнес:

— Останься-ка ты дома, Герберт.

Гости уже собрались и ждали хозяина, который, в свою очередь, сидел у себя в кабинете и выжидал — пусть подождут. И собирался выждать еще несколько минут — в надежде немного подпортить настроение этому Джонсону.

Издалека до де Голля доносился шум и гам демонстраций, бушующих в его любимом Париже. Пятая республика зашаталась неожиданно, ни с того ни с сего. Началось с горстки студентов, которые были, конечно же, за свободную любовь и против войны во Вьетнаме, и в этой связи принялись выражать недовольство всем существующим порядком вещей. И это, с точки зрения президента, было нормально — студенты во все времена найдут к чему придраться.

Но демонстрации случались все чаще, делались все многочисленнее и агрессивнее, а тут и профсоюзы подали голос, пригрозив вывести десять миллионов рабочих на забастовки. Десять миллионов! Вся страна остановится!

Эти рабочие хотят работать меньше за большую зарплату, да еще чтобы сам де Голль ушел в отставку. Три ошибки из трех возможных, с точки зрения президента, который сражался и побеждал в битвах посерьезнее. Центристы-советники из Министерства внутренних дел держали руку на пульсе и советовали президенту быть жестче, ведь за этой ерундой не стоит ничего серьезного — вроде какой-нибудь инспирированной СССР попытки коммунистов захватить страну. Да только этот Джонсон не упустит случая поднять тему за кофе. Американцам ведь коммунисты чудятся за каждым кустом. На всякий случай де Голль прихватил с собой министра внутренних дел Фуше и его особо компетентного сотрудника. Оба они несут ответственность за нынешний хаос в стране, так пусть и отвечают, если этот Джонсон совсем обнаглеет.

— Нет уж, черта ему лысого, — сказал президент де Голль и поднялся со стула.

Дольше тянуть с обедом было уже нельзя.

Служба безопасности французского президента с особой тщательностью проверяла бородатого и косматого переводчика индонезийского посла. Но документы у него были в порядке и оружия при нем точно не оказалось. К тому же посол — кстати, дама! — за него поручилась.

Поэтому бородатого тоже посадили за стол, между значительно более молодым и щеголеватым американским переводчиком с одной стороны и его французским аналогом — с другой.

Из всех переводчиков больше всего работы выпало бородатому индонезийцу. Президенты Джонсон и де Голль все свои вопросы адресовали госпоже послу, вместо того чтобы обращаться друг к другу. Аманда Эйнштейн отвечала, что у нее с головой вообще-то неважно, что губернаторский пост она получила за взятки, а потом за взятки сохранила его на двух следующих выборах, что и сама хорошо на этом деле подзаработала, и семье дала подкормиться, пока однажды новый президент, Сухарто, не позвонил, совершенно неожиданно, и не предложил ей должность посла в Париже.

— Я даже не знала, где это — Париж, думала, это страна, а не город. Представляете, какая глупость, — сказала Аманда Эйнштейн и рассмеялась.

Все это она сказала на своем родном языке, а косматый и бородатый переводчик перевел на английский. В процессе перевода Аллан не упустил возможности заменить почти все, сообщенное Амандой Эйнштейн, более, с его точки зрения, уместным эквивалентом.

Когда обед подошел к концу, оба президента, не подозревая об этом, в одном все-таки согласились. А именно — оба нашли, что госпожа посол Эйнштейн — занимательный, просвещенный, интересный и умный собеседник. Правда, переводчика она могла бы выбрать себе и поприличнее, чем этот косматый туземец.

Особо компетентный сотрудник министра внутренних дел Фуше Клод Пеннан родился в 1928 году в Страсбурге. Его родители, убежденные и пламенные коммунисты, отправились в 1936 году в Испанию бороться против фашистов, когда там вспыхнула гражданская война. И взяли с собой восьмилетнего Клода.

Вся семья осталась в живых и потом сложными путями перебралась в Советский Союз. В Москве они заявили, что хотят служить делу мирового коммунизма. И порекомендовали своего сына, уже одиннадцатилетнего, Клода, сообщив, что он владеет тремя языками: немецким и французским еще со времен Страсбурга, а теперь еще и испанским. Не может и он каким-нибудь образом послужить делу революции?

Почему бы и нет? Языковые способности юного Клода подверглись тщательной проверке, а затем с помощью целого ряда тестов специалисты оценили и его общий интеллектуальный уровень. И поместили мальчика в специальную школу с языково-идеологическим уклоном, так что к пятнадцатилетнему возрасту он свободно владел французским, немецким, русским, испанским, английским и китайским.

В восемнадцать лет, перед самым окончанием Второй мировой, Клод услышал, как отец с матерью с сомнением высказались насчет того, куда может привести мировая революция со Сталиным во главе. И доложил об этом по инстанции. Вскоре Мишель и Моник Пеннан были приговорены к высшей мере наказания за контрреволюционную подрывную деятельность. В этой связи юный Клод получил свою первую награду — золотую медаль первого ученика за 1945/1946 учебный год.

После 1946 года началась подготовка Клода к службе за рубежом. Предполагалось внедрить его в западные коридоры власти в качестве «спящего агента» на несколько десятилетий — на всякий случай. Клод оказался теперь под ястребиным крылышком маршала Берии, строго следившего, чтобы молодого человека не пускали ни на какие официальные мероприятия, где тот мог ненароком угодить в кадр. Единственной профессиональной практикой, изредка позволявшейся Клоду, был устный перевод на закрытых встречах, и то исключительно в присутствии маршала.

В 1949 году двадцатиоднолетний Клод Пеннан возвращается во Францию, на сей раз в Париж. Причем даже под своим собственным именем, хотя и с переписанной заново биографией. Поступает в Сорбонну, откуда и начинает свою карьеру на Западе.

Через девятнадцать лет, в мае 1968 года, он попадает в ближайшее окружение французского президента. Он уже пару лет как был правой рукой министра внутренних дел Фуше и в этом качестве служил делу мировой революции лучше, чем когда-либо. Он советовал министру — а через него и президенту — реагировать на происходящие студенческие и рабочие волнения как можно жестче. Для подстраховки французским коммунистам дали указания заявить, будто они не имеют отношения к требованиям студентов и рабочих. Коммунистическая революция во Франции — дело каких-то месяцев, а де Голль и Фуше ни о чем не догадываются!

После обеда все встали поразмяться перед тем, как подадут кофе в гостиной. Теперь обоим президентам, Джонсону и де Голлю, поневоле пришлось обменяться несколькими любезными фразами. Именно этим они и занимались, когда к ним неожиданно приблизился косматый и бородатый переводчик:

— Простите, что помешал господам президентам, но у меня есть к президенту де Голлю одно дело, с которым, сдается мне, особо тянуть не стоит.

Сперва президент де Голль чуть не вызвал охрану, поскольку к президенту Франции, как известно, никак нельзя обращаться таким вот амикошонским манером. Но этот косматый и бородатый все-таки был вежлив, так что уж ладно, пусть говорит.

— Что ж, излагайте ваше дело, если это так необходимо, только быстро, прямо тут и теперь, и вы свободны. Как видите, мне есть с кем поговорить, кроме переводчика.

Да понятно, Аллан обещал обойтись без долгих слов. Просто-напросто Аллан считает, что президенту следует знать: особо компетентный сотрудник министра внутренних дел Фуше — шпион.

— Прости, но что за ерунду ты несешь! — воскликнул президент де Голль, впрочем, не настолько громко, чтобы куривший Фуше и курившая с ним его правая рука могли услышать.

Тут Аллан рассказал, как почти двадцать лет назад имел сомнительное счастье ужинать с господами Сталиным и Берией и что правая рука министра внутренних дел тогда совершенно точно там присутствовала в качестве переводчика Сталина.

— Это, конечно, было двадцать лет назад, но он не сильно изменился. Зато я сам тогда выглядел совсем по-другому. Без этого вороньего гнезда на роже, и волосье не торчало во все стороны. В общем, если коротко, я узнал шпиона, а он меня нет, потому что я и сам вчера себя едва узнал, когда увидел в зеркале.

Президент де Голль, рассвирепев, извинился и сообщил, что ему необходимо немедленно переговорить с глазу на глаз со своим министром внутренних дел («Нет, с глазу на глаз, я сказал, без вашего особо компетентного сотрудника! Сейчас же!»).

Президент Джонсон остался стоять рядом с индонезийским переводчиком. Вид у Джонсона был очень довольный. Президент решил даже пожать руку переводчику, выразив таким путем благодарность за то, что тот заставил французского президента сбросить свою надменную маску.

— Рад встрече, — сказал президент Джонсон. — Как вас зовут?

— Меня зовут Аллан Карлсон, — сказал Аллан. — Знавал я когда-то еще аж предшественника вашего, президента Трумэна.

— Да что вы говорите! — изумился президент Джонсон. — Гарри уже скоро девяносто, но он жив-здоров, мы с ним хорошие приятели.

— Кланяйтесь ему от меня, — сказал Аллан и, попросив прощения, отправился на поиски Аманды (поскольку ей все же следовало знать, что именно она говорила за столом обоим президентам).

Обед с участием двух президентов был спешно завершен, и все разошлись. Но не успели Аллан и Аманда добраться до своего посольства, как раздался звонок лично от президента Джонсона с приглашением прибыть к восьми часам вечера на ужин в посольство Соединенных Штатов.

— Очень хорошо, — обрадовался Аллан. — Я как раз подумывал, где бы вечерком поужинать: что ни говори о французской еде, но она что-то больно быстро проскакивает — еще толком и не поел, а тарелка уже пустая.

Это наблюдение оказалось целиком во вкусе президента Джонсона, и он радостно предвкушал сегодняшний вечер. У президента Джонсона имелось три неплохих основания пригласить на ужин Аллана Карлсона. Во-первых — побольше разузнать про того шпиона и о встрече Карлсона со Сталиным и Берией. Во-вторых, только что Гарри Трумэн рассказал по телефону, что именно сделал Аллан Карлсон в Лос-Аламосе в 1945 году. Одно это тянет на целый ужин. А в-третьих, президента Джонсона лично очень порадовало сегодняшнее происшествие в Елисейском дворце. С такого близкого расстояния полюбоваться, какая у этого де Голля морда сделалась — за это Аллану Карлсону отдельное спасибо!

— Милости просим, господин Карлсон, — президент Джонсон пожал руку Аллану обеими руками. — Позвольте представить вам господина Райана Хаттона, он… он тут в посольстве немножко, так сказать, по секрету. Юридический консультант, думаю, его следует называть так.

Аллан поздоровался с секретным консультантом, и все трое направились к столу. Президент Джонсон распорядился, чтобы из напитков подавались только пиво и виски, поскольку французское вино напоминало о французах, а портить вечер президенту не хотелось.

Для начала Аллан рассказал кое-что из своей биографии, вплоть до того ужина в Кремле, который так плохо кончился. Именно там будущая правая рука министра внутренних дел Фуше упал в обморок, вместо того чтобы перевести последнюю сказанную Алланом дерзость и без того уже взбешенному Сталину.

Президент Джонсон уже не так радовался тому, что Клод Пеннан оказался советским шпионом в непосредственном окружении французского президента, поскольку только что узнал от Райана Хаттона, что компетентный мсье Пеннан также и информатор ЦРУ. На самом деле Пеннан был вообще основным источником для ЦРУ в вопросе, не грозит ли коммунистическая революция наводненной коммунистами Франции. Теперь весь анализ придется перепроверять.

— Это, разумеется, неофициальная и конфиденциальная информация, но я полагаю, господин Карлсон умеет хранить секреты?

— Господин президент напрасно так в этом уверен, — заметил Аллан.

И рассказал, как во время путешествия на подлодке по Балтийскому морю пил наперегонки с необыкновенно приятным человеком, одним из лучших советских ядерных физиков Юлием Борисовичем Поповым, и что под горячую руку наговорил слишком много всякого на ядерную тему.

— Ты что, рассказал Сталину, как делают бомбу?! — воскликнул президент Джонсон. — Я-то думал, ты угодил в лагерь за то, что отказался это сделать!

— Не Сталину. Да он бы все равно не понял. Но накануне в разговоре с тем физиком я углубился в некоторые детали, в которые, видимо, не стоило углубляться. Такое бывает, господин президент, когда водки переберешь. Да я ведь толком и не понимал, что Сталин — это так страшно, до самого следующего дня.

Президент Джонсон провел пятерней по волосам от лба к затылку и подумал, что выдать технологию производства атомной бомбы — это не шуточки, сколько перед этим ни выпей. Аллан Карлсон, стало быть… он что… предатель? Но… он ведь не американский гражданин; тогда что же получается? Президенту Джонсону нужно было подумать.

— А дальше? — спросил он, потому что не знал, что еще сказать.

Аллан подумал, что, пожалуй, лучше особо не утаивать подробности — как-никак президент спрашивает. И рассказал про Владивосток, про маршала Мерецкова, про Ким Ир Сена и про Ким Чен Ира, про смерть Сталина, случившуюся так кстати, про Мао Цзэдуна, про целую кучу долларов, которыми Мао любезно его снабдил, про спокойную жизнь на Бали, про жизнь на Бали, внезапно ставшую совсем не такой спокойной, и наконец, про эту поездку в Париж.

— Вот и все, в общем, — сказал Аллан. — Но хуже то, что у меня в горле просто пересохло, пока я рассказывал.

Президент распорядился принести еще пива, с раздражением заметив, что тому, кто по пьяному делу разбрасывается ядерными секретами, пора бы со спиртным завязывать. После чего, осмысляя невероятную историю Карлсона, уточнил:

— Так твой пятнадцатилетний отпуск финансировал Мао Цзэдун?

— Да. Вернее… не совсем. Собственно, деньги были Чан Кайши, а он их, в свою очередь, получил от нашего общего с вами друга, президента Трумэна. Раз уж на то пошло, господин президент, то надо бы мне позвонить Гарри и спасибо сказать.

Этот бородатый и косматый создал президенту Джонсону немалые проблемы: он, оказывается, подарил бомбу Сталину и прокутил американские денежки, предназначенные на международную помощь. А тут еще стало слышно, как демонстранты скандируют у посольства:

— С-Ш-А, вон из Вьетнама! С-Ш-А, вон из Вьетнама!

Джонсон молчал, и вид у него был несчастный.

Тем временем Аллан допил все, что оставалось в стакане, и уставился на расстроенное лицо американского президента.

— Я могу вам чем-то помочь? — спросил он.

— Как? — переспросил президент Джонсон, целиком погрузившийся в свои раздумья.

— Я могу вам чем-то помочь? — повторил Аллан. — Господин президент выглядит таким огорченным, может, ему помощь нужна?

Президент Джонсон едва не попросил Аллана Карлсона выиграть ему войну во Вьетнаме, но потом вернулся в реальность и вновь увидел перед собой человека, подарившего Сталину бомбу.

— Да, ты можешь мне помочь, — сказал президент усталым голосом. — Тем, что уйдешь отсюда.

Аллан поблагодарил за угощение и удалился. Президент Джонсон и глава европейского отдела ЦРУ, секретный Райан Хаттон, остались одни.

Линдон Б. Джонсон был расстроен тем, что получилось из визита Аллана Карлсона. Такое хорошее начало… но тут Карлсон взял и признался, что помог с бомбой не только США, но и Сталину. Сталину! Этому отъявленному коммунисту!

— Слушай, Хаттон, — сказал президент Джонсон, — что будем делать? Может, поймать этого проклятого Карлсона и в масле сварить?

— Это можно, — сказал секретный Хаттон. — Либо так, либо попробовать получить от него хоть какую-то пользу.

Секретный Хаттон был не только секретным, но еще и весьма неплохо эрудированным в областях, политически и стратегически важных с точки зрения ЦРУ. Например, он прекрасно знал о существовании физика, с котором Аллан Карлсон так мило общался на подводной лодке по пути из Швеции в Ленинград. Юлий Борисович Попов после 1949 года сделал неплохую карьеру. И первый космический запуск у русских получился, очень возможно, благодаря информации, предоставленной Алланом Карлсоном, даже скорее всего это произошло именно так. Теперь Попову шестьдесят три и он руководит всем накопленным в Советском Союзе ядерным арсеналом. Сидит там внутри страны на своих знаниях, настолько ценных для США, что переоценить их практически невозможно.

Если бы в США узнали, что знает Попов, и таким образом удостоверились, что Запад превосходит Восток в том, что касается ядерного оружия, — тогда президент Джонсон мог бы выступить с инициативой всестороннего разоружения. А путь к этому знанию лежит как раз через Аллана Карлсона!

— Ты хочешь сделать Карлсона американским агентом? — спросил президент Джонсон, подумав при этом, что некоторое разоружение сделало бы ему реноме в глазах потомков, вместо или вместе с этой проклятой войной во Вьетнаме.

— Именно, — сказал секретный Хаттон.

— А почему ты думаешь, что Карлсон на этой пойдет?

— Да ну… потому что он… похоже, такой человек. А кроме того, он ведь только что сидел тут и предлагал господину президенту свою помощь.

— Точно, — сказал президент Джонсон. — Правда предлагал.

И президент снова умолк, потом еще помолчал. А затем сказал:

— Мне, по-моему, нужно принять виски с содовой.

Жесткость, с какой французское правительство реагировало на недовольство народа, фактически привела к тому, что вся экономика страны встала. Миллионы французов приняли участие в забастовке. Порт Марселя закрылся, международные аэропорты не работали, наряду с железной дорогой и магазинами.

Прекратились продажа горючего и уборка улиц. Со всех сторон слышались только требования. Повысить зарплаты, естественно. И сократить рабочий день. И чтобы социальные гарантии по трудовым договорам. И большее влияние профсоюзов.

Но мало того — подавай им новую систему образования. И новое общество! Пятая республика оказалась под угрозой.

Сотни тысяч французов вышли на демонстрации, далеко не всегда мирные. Люди поджигали машины, валили деревья, перекапывали улицы, возводили баррикады… а дальше — жандармы, особые силы полиции, щиты и слезоточивый газ…

И тут президент Франции, премьер-министр и его правительство резко изменили линию. Особо компетентный сотрудник министра внутренних дел Фуше никакого влияния уже не имел (поскольку в строгой секретности пребывал под арестом в одном из помещений службы безопасности, которой он никак не мог дать вразумительные объяснения, почему в напольных весах у него в ванной вмонтирован радиопередатчик). Вышедшим на всеобщую забастовку рабочим вдруг предложили: а давайте мы вам повысим минимальные оклады, да повсеместно поднимем среднюю зарплату на десять процентов, да сократим рабочую неделю на два часа, да семейные пособия увеличим, а еще — дополнительные права профсоюзам, общественное обсуждение формата коллективного договора и индексация заработной платы. Кроме того, паре министров пришлось уйти с постов, и в их числе министру внутренних дел Кристиану Фуше.

С помощью таких мер правительству и президенту удалось нейтрализовать наиболее радикальные настроения. Идею идти дальше и добиваться большего, чем то, что уже достигнуто, население не поддержало. Рабочие вернулись на места, захваты зданий прекратились, открылись магазины, снова заработал транспорт. Май 1968 года сменился июнем. Пятая республика устояла.

Президент Шарль де Голль лично позвонил в посольство Индонезии в Париже и пригласил господина Аллана Карлсона, чтобы вручить ему медаль. Но в посольстве сообщили, что Аллан Карлсон там больше не работает и где он, никто не знает.

Глава 24

Четверг, 26 мая 2005 года

Теперь прокурору Ранелиду предстояло спасать то, что еще оставалось от карьеры и репутации. Ведь еще утром, исходя из принципа, что лучше бежать впереди паровоза, чем отстать от поезда, он успел назначить пресс-конференцию на вторую половину дня, чтобы сообщить: он только что санкционировал арест троих мужчин и одной женщины в связи с делом об исчезновении столетнего старика.

Прокурор Ранелид умел многое, но только не признавать собственные упущения и промахи. Поэтому вводная часть спешно созванной конференции получилась соответствующая. Прокурор завернул витиеватое построение, смысл которого сводился к тому, что Аллан Карлсон и его друзья, разумеется, теперь больше не являются арестованными (кстати, все они уже найдены сегодня утром в Вестеръётланде), однако обвинения с них никто не снимает, а единственная новая информация состоит в том, что характер доказательств изменился до такой степени, что такая мера, как арест, более уже не может считаться правомерной.

Представителям СМИ тут же стало интересно, каким образом изменился характер доказательств, и прокурор Ранелид подробно изложил всю последнюю информацию из МИДа относительно случившегося с Бюлундом и Хюльтэном, соответственно в Джибути и Риге. И закруглил это в том ключе, что закон подчас требует, чтобы постановление об аресте было отозвано, сколь бы это порой ни было неприятно.

Прокурор Ранелид и сам чувствовал, что получается как-то не очень складно. И немедленно получил тому подтверждение, когда представитель газеты «Дагенс Нюхетер» глянул поверх очков и разразился монологом, сплошь состоящим из вопросов, крайне неприятных для прокурора:

— Я правильно понимаю, что вы, несмотря на эти новые обстоятельства, тем не менее считаете Аллана Карлсона виновным в преднамеренном либо в непреднамеренном убийстве? Означает ли это в таком случае, что Аллан Карлсон — ста лет, как все мы знаем, — насильно увез тридцатидвухлетнего Бенгта Бюлунда в Джибути на Африканском Роге, где взорвал его — сам при этом не пострадав! — не далее как во второй половине вчерашнего дня, а потом отправился назад в Вестеръётланд, где — судя по тому, что мы только что услышали, — и был обнаружен сегодня в первой половине дня? Если вынести за скобки все остальное, не могли бы вы объяснить, каким именно видом транспорта воспользовался для этого Карлсон — если учесть, что пока, насколько мне известно, нет прямого рейса Джибути — Вестеръётланд, а у Аллана Карлсона, как я понимаю, нет действующего паспорта?

Прокурор Ранелид набрал в грудь воздуха. И сообщил, что его с самого начала, как видно, не совсем поняли. Нет ни малейших сомнений в том, что Аллан Карлсон, Юлиус Юнсон, Бенни Юнгберг и Гунилла Бьёрклунд невиновны в том, в чем их обвиняют.

— Ни малейших сомнений, — повторил Ранелид, которому в последний момент удалось уговорить самого себя больше не упорствовать.

Но чертовым журналюгам показалось мало.

— Раньше вы довольно подробно описывали хронологию и географию трех предполагаемых убийств. Но если подозреваемые вдруг оказались невиновными, то как теперь должен выглядеть предположительный ход событий? — полюбопытствовала репортерша «Эскильстуна-Курирен».

Ранелид, подставивший было им горло, решил, что хватит. И уж кому-кому, но не представителю местной прессы учить жить прокурора Конни Ранелида.

— Интересы следствия не позволяют мне больше ничего сообщить в настоящий момент, — отрезал прокурор Ранелид и поднялся с места.

«Интересы следствия», не раз выручавшие не одного прокурора, не помогли.

Ведь прокурор не первую неделю публично приводил доводы в пользу виновности этих четверых, и теперь пресса небезосновательно полагает, что ему следует потратить хотя бы несколько минут и объяснить, почему они невиновны. Или, как выразился этот сильно умный из «Дагенс Нюхетер»:

— Почему интересы следствия не позволяют вам рассказать, в чем именно виновны эти невиновные?

Прокурор Ранелид балансировал на краю пропасти. Почти все указывало на то, что он туда рухнет, прямо теперь или в ближайшие дни. Но у прокурора было одно преимущество перед журналистами. Ранелид знает, где именно находятся Аллан Карлсон и остальные. Вестеръётланд ведь немаленький! Ладно, была не была! И прокурор Ранелид сказал:

— Хорошо бы вы хоть раз дослушали меня до конца! В интересах следствия я не могу больше ничего сообщить в настоящий момент. Однако завтра в пятнадцать ноль-ноль здесь же я проведу следующую пресс-конференцию, на которой намерен сообщить ту информацию, о которой вы спрашиваете.

— А где именно в Вестеръётланде сейчас находится Аллан Карлсон? — поинтересовался корреспондент «Свенска Дагбладет».

— Не скажу, — ответил прокурор Ранелид и удалился.

Ну как такое вообще могло получиться? Прокурор Ранелид сидел, запершись у себя в кабинете, и курил, впервые за семь лет. Он должен был войти в историю шведского судопроизводства как первый, кто сумел осудить убийц нескольких человек несмотря на то, что тела убитых так и не обнаружены. И вдруг тела обнаруживаются. Причем совсем в другом месте. А тут еще жертва номер три оказывается жива, хотя ей-то уж следовало быть мертвее всех остальных. Сколько же неприятностей от этой троицы!

— Да за одно это убить бы гада, — бормотал прокурор.

Однако теперь, когда на кону репутация и карьера, убийство вряд ли станет лучшим выходом. Прокурор мысленно подытожил то, что наговорил журналистам. Итак, в заключение этой жуткой пресс-конференции он четко сформулировал: Карлсон и его подельники невиновны. Только потому, что сам Ранелид… толком ничего не знает. Что же там, в конце-то концов, могло произойти? Ведь Болт Бюлунд точно умер на той дрезине. Тогда какого черта он умирает через несколько недель после этого, да еще и на другом материке?

Прокурор Ранелид клял себя за то, что поторопился встретиться с прессой. Сперва надо было взять Аллана Карлсона с дружками, все выяснить — а уж потом определиться, что СМИ следует знать, а без чего они обойдутся. А теперь — после столь категорического признания невиновности Карлсона со товарищи — задержание их ради простого «получения разъяснений» может быть расценено чуть ли не как незаконное преследование. Тем не менее выбирать Ранелиду не приходится. Он должен все выяснить… причем выяснить еще до пятнадцати часов следующего дня. Не то в глазах коллег он из прокурора превратится в клоуна.

Комиссар Аронсон пребывал в чудесном расположении духа, сидя на качелях в Клоккарегорде и попивая кофе с булочкой. Погоня за пропавшим столетним мужчиной закончена, к тому же и арестовывать симпатичного старичка уже не надо. Зачем этот дед вылез через окно почти месяц назад и что потом происходило на его пути, конечно, предстоит еще выяснить, если только это имеет какое-то значение. В любом случае дело не настолько спешное, чтобы сейчас нельзя было просто посидеть и поболтать.

Погибший в автомобильной аварии и воскресший Пер-Гуннар «Шеф» Ердин тоже вроде мужик вполне приличный. Он тут же предложил перейти на «ты», сказав, что предпочитает, чтобы его называли Ежиком.

— Меня это вполне устраивает, Ежик, — сказал комиссар Аронсон. — А я Ёран.

— Ёжик и Ёран, — сказал Аллан. — Звучит неплохо — может, вам открыть совместный бизнес?

Ежик отвечал, что для участия в совместной фирме с комиссаром полиции он питает недостаточное уважение к вмененному подоходному налогу и тому подобному, однако поблагодарил Аллана за идею.

Так что атмосфера сразу же установилась самая непринужденная. И не стала хуже, когда к присутствующим присоединились Бенни и Прекрасная, а после Юлиус и Буссе.

Разговоры на террасе велись обо всем на свете — кроме того, что происходило со всеми присутствующими в течение последнего месяца. Грандиозный успех имел Аллан, когда вдруг показался из-за угла в компании слона и совместно с Соней продемонстрировал небольшой танцевальный номер. Юлиус все никак не мог нарадоваться, что его уже не арестовывают, и наконец принялся состригать свою бороду, которую отпустил ради конспирации, чтобы можно было показаться в Фальчёпинге.

— Надо же, всю жизнь был кругом виноват, а теперь вдруг бац — и невиновен! — ликовал Юлиус. — Невыразимое ощущение!

Буссе, со своей стороны, заметил, что это повод принести бутылочку настоящего венгерского шампанского и выпить вместе с комиссаром. Комиссар слабо запротестовал, говоря, что у него же во дворе машина. Ехать ему, правда, только до Фальчёпинга, где у него номер забронирован, но ему как комиссару в принципе неловко садиться за руль под градусом. Но тут вступил Бенни, заметив, что, может, трезвенники вообще — если верить Аллану — и угроза миру во всем мире, но польза от них тоже бывает, когда надо кого-нибудь подбросить на машине.

— Да выпейте вы бокал шампанского, господин комиссар, а я уж позабочусь, чтобы вы прибыли в вашу гостиницу, когда вам нужно и в лучшем виде.

Уговаривать комиссара не пришлось. Он так давно страдал от дефицита человеческого общения, что, попав наконец в приятную компанию, ломаться не стал.

— Ладно уж, выпьем тогда по бокальчику за вашу невиновность, полиция не может этого не поддержать, — сказал он. — Или тогда уж парочку, вон вас как много…

Общее веселье продолжалось уже часа два, когда мобильный комиссара Аронсона зазвонил снова. И снова это был прокурор Ранелид. Он рассказал Аронсону, что в силу неудачного стечения обстоятельств только что на встрече с прессой объявил невиновными троих мужчин и женщину практически окончательно. К тому же ему надо меньше чем за сутки узнать, что на самом деле происходило в промежутке между сегодняшним днем и тем, когда старикан Карлсон сбежал через окошко, поскольку пресса ожидает этой информации завтра в пятнадцать ноль-ноль.

— Другими словами, ты по уши в дерьме, — ответил захмелевший комиссар.

— Ты должен мне помочь, Ёран! — умолял прокурор Ранелид.

— Чем именно? Переместить труп в другое место? Или поубивать тех, кому хватило наглости быть не настолько мертвыми, как тебе хочется?

Прокурор Ранелид признался, что такая идея ему уже приходила, но что она вряд ли осуществима. Нет, надежда на другое — что Ёран сумеет как-то договориться с Алланом Карлсоном и его поде… помощниками… насчет того, как бы и самому Ранелиду туда подъехать завтра с утра для коротенькой — и совершенно неофициальной! — беседы о том о сем… чтобы, так сказать, внести ясность в то, что в последнее время происходило в сёдерманландских и смоландских лесах. А заодно прокурор Ранелид попросит у четверых невиновных прощения от имени полиции Сёдерманланда.

— Полиции Сёдерманланда? — переспросил комиссар Аронсон.

— Да… ну… вернее, от моего имени, — сказал прокурор Ранелид.

— Ах вот как. Ты знаешь что — ты расслабься чуток, Конни, а я тебе перезвоню. Перезвоню через несколько минут.

Комиссар Аронсон закончил разговор, после чего сообщил присутствующим радостную новость: прокурор Ранелид только что провел пресс-конференцию, на которой подчеркнул невиновность Аллана Карлсона и его друзей. Заодно комиссар передал просьбу прокурора — позволить ему приехать завтра утром для выяснения подробностей.

Прекрасная отреагировала на это темпераментной речью насчет того, что ежели начать тут распинаться перед самим прокурором, что да как было в последние недели, то добром это вряд ли кончится. Юлиус с ней согласился. Нет уж, невиновны так невиновны!

— Да я еще к этому и привыкнуть не успел. Так что будет страшно жалко, если вся моя невиновность пойдет прахом меньше чем за сутки.

Но Аллан попросил друзей перестать беспокоиться из-за пустяков. Все равно газеты и телевидение не оставят их в покое, пока не узнают всю историю. Так лучше уж один раз скормить ее прокурору, чем потом еще неделями иметь полный двор журналистов.

— Кроме того, у нас ведь еще целый вечер, чтобы придумать, что нам сказать, — сказал Аллан.

Последней реплики комиссару Аронсону слышать совершенно не хотелось. Он поднялся, чтобы обозначить свое присутствие и не дать остальным наговорить такого, без чего уши Аронсона вполне могли бы обойтись. И сказал, что, пожалуй, поедет, если хозяева не возражают. Если Бенни так любезен, что подвезет его до гостиницы в Фальчёпинге, то Аронсон будет крайне признателен. По дороге Аронсон собирается позвонить прокурору Ранелиду и передать, что его ждут завтра часиков в десять утра — пойдет? А завтра Аронсон приедет на такси, если не для чего другого, так хоть машину заберет. Ну что, не выпить ли еще напоследок по полбокальчика этого изысканного болгарского шампанского? Ах, оно венгерское? Не все ли равно!

Комиссару Аронсону налили еще бокал, до краев, который он тут же опорожнил, потом провел ладонью по носу и плюхнулся в машину на пассажирское сиденье рядом с Бенни. И произнес речитативом, опустив стекло:

— Ах, как бы нам венгерским вином,

Друзья, промочить бы глотки!

— Карл Микаэль Бельман, — кивнул почти литературовед Бенни.

— Евангелие от Иоанна, глава восьмая, стих седьмой, вспомните его завтра, комиссар, — крикнул Буссе в ответ, охваченный внезапным озарением. — От Иоанна, глава восьмая, стих седьмой!

Глава 25

Пятница, 27 мая 2005 года

От Эскильстуны до Фальчёпинга за четверть часа, как известно, не доедешь. Прокурору Конни Ранелиду пришлось встать на рассвете (к тому же после почти бессонной ночи), чтобы прибыть в Клоккарегорд к десяти утра. Сама встреча не должна продлиться дольше часа, иначе он попросту выбьется из графика. Ведь в три уже начинается пресс-конференция.

Конни Ранелид чуть не плакал за рулем, подъезжая по трассе Е20 к Эребру. «Великое торжество справедливости» — так должна была называться его книга. Ха! Будь на свете хоть капля справедливости, то сейчас молния ударила бы в ту проклятую усадьбу и спалила бы там дотла все и вся. И тогда бы прокурор Ранелид сочинял для журналистов что хотел.

Комиссар Аронсон наконец-то как следует отоспался в фальчёпингской гостинице. Проснулся он в девятом часу и не без угрызений совести припомнил вчерашнее. Он сидел и пил шампанское за здоровье потенциальных делинквентов и своими ушами слышал, как Аллан сказал, что им надо придумать, что сказать прокурору Ранелиду. Получается, Аронсон чуть ли не соучастник? В таком случае — чего именно?

Прибыв вчера к себе в гостиницу, комиссар немедленно нашел — в соответствии с рекомендацией Буссе Юнгберга — Евангелие от Иоанна, главу восьмую, стих седьмой — в Библии, оставленной миссией «Гедеон» в одном из ящиков тумбочки. После чего последовало двухчасовое чтение Библии в уголке гостиничного бара в компании джин-тоника, еще джин-тоника, а затем еще джин-тоника.

В упомянутой главе говорилось о женщине, сотворившей прелюбодеяние. Фарисеи привели ее к Иисусу, дабы поставить его перед дилеммой. Если Иисус скажет, что женщину не следует забить насмерть камням, то, значит, он против самого Моисея и закона Моисеева, как тот изложен в книге «Левит». А если Иисус, наоборот, встанет в этом деле на сторону Моисея, то бросит вызов римлянам, имеющим монопольное право санкционировать смертную казнь. С кем Иисус скорее поссорится — с римлянами или с Моисеем? Фарисеи решили, что приперли Учителя к стенке. Но Иисус был Иисусом, и, немного подумав, ответил так:

— Кто из вас без греха, первый брось на нее камень.

Таким образом Иисус ушел от конфликта как с Моисеем, так и с римлянами, а кроме того и с фарисеями, что стояли перед ним. И в то же время решил вопрос. Фарисеи дунули оттуда один за другим (ведь мужчин, совершенно свободных от греха, в принципе не бывает). Наконец никого не осталось, кроме Иисуса и женщины.

— Женщина, где твои обвинители? Никто не осудил тебя? — спросил Иисус.

Она отвечала:

— Никто, Господи.

И тогда сказал Иисус:

— И я не осуждаю тебя. Иди и впредь не греши.

Полицейское чутье подсказывало комиссару, что без парочки зарытых собак в этом деле не обошлось. Но ведь Карлсон, и Юнсон, и Юнгберг, и другой Юнгберг, и Бьёрклунд, и Ердин со вчерашнего дня объявлены невиновными — этим пижоном Ранелидом! — а кто такой Аронсон, чтобы называть их делинквентами? К тому же компашка там подобралась славная, и — как справедливо заметил Иисус — кто сможет бросить в них первый камень? Аронсон окинул внутренним взором некоторые темные стороны собственной биографии, но главное — со злостью подумал о прокуроре Ранелиде, готовом принести жизнь милейшего Ежика Ердина в жертву своим собственным прокурорским амбициям.

— Нет уж, дудки, Ранелид, давай сам выкручивайся, — сказал комиссар Ёран Аронсон и спустился на лифте к завтраку.

К хлопьям, тостам и вареному яйцу были взяты «Дагенс Нюхетер» и «Свенска Дагбладет», и в обеих газетах в осторожных выражениях сообщалось про фиаско прокурора в деле об исчезнувшем, а в дальнейшем заподозренном в убийстве столетнем мужчине. Впрочем, обе газеты признавали, что им пока известно слишком мало. Столетнего мужчину найти до сих пор не удалось, а прокурор обещал предоставить информацию только во второй половине пятницы.

— Вот-вот, — сказал Аронсон. — Сам заварил, Ранелид, сам и расхлебывай.

И комиссар вызвал такси до Клоккарегорда, куда и прибыл в 09.51, ровно на три минуты раньше прокурора.

В метеорологическом отношении ничто не предвещало столь страстно ожидаемого прокурором Ранелидом направленного удара молнии в Клоккарегорд. Однако было пасмурно, да и прохладно. Так что обитатели усадьбы решили принять гостей в своей просторной кухне.

Накануне вечером группа обсудила альтернативную версию, специально для прокурора Ранелида, и для пущей надежности прорепетировала ее за завтраком. Надо, чтобы перед утренним представлением каждый твердо знал свою роль, с учетом того, что правда всегда почему-то запоминается легче, чем, как в данном случае, ее альтернатива. Плохое вранье может плохо кончиться, так что теперь всем членам группы надо хорошенько собраться. Любые способы заморочить прокурору Ранелиду голову также крайне приветствуются.

— Едрена дьявол, у черта бесы в пекле! — выразила Прекрасная общий градус напряжения, прежде чем в кухню были допущены комиссар Аронсон и прокурор Ранелид.

Встреча с прокурором Ранелидом доставила участникам массу удовольствия. Хотя и не всем.

Проходила она следующим образом.

— Итак, я хотел бы начать с того, чтобы выразить свою искреннюю благодарность за приглашение, — сказал прокурор Ранелид. — И принести извинения от лица… прокуратуры за то, что некоторые из вас были заочно арестованы без всяких на то оснований. А теперь я бы очень хотел узнать, как все было на самом деле, начиная с того, как господин Карлсон вылез через окно интерната для престарелых и вплоть до настоящего момента. Не могли бы вы начать, господин Карлсон?

Аллан ничего против не имел. Ведь сейчас-то и пойдет самая потеха. Он открыл рот и сказал так:

— Это я очень даже могу, господин прокурор, хоть я дряхлый старик и память у меня соответствующая. Но как-никак, а я помню, что вылез из того окна, было такое дело. На то есть веские причины и серьезные основания — а то как же? Видите ли, господин прокурор, я собрался в гости вот к этому моему доброму другу Юлиусу Юнсону — а к нему в гости разве пойдешь без бутылки? Вот я улучил минутку и незаметно сбегал в винный магазин. Да, нынче-то уж не обязательно в государственный магазин таскаться, можно просто позвонить… да ну, не буду я называть его имени господину прокурору, потому что господин прокурор ведь не за этим приехал, но живет человек как раз в центре, он сам выпивку из-за границы и возит, и продает меньше чем за полцены. Только, в общем, в тот раз Эклунда дома не было — ну что ты будешь делать, назвал-таки его по имени! — так что мне хочешь не хочешь, а пришлось отправляться в магазин. Потом с грехом пополам пронес я бутылочку к себе, и все бы устроилось, да тут опять не слава богу: как раз наша заведующая была на месте, а у ней глаза на затылке, и не только там, чтоб вы знали, господин прокурор. Сестра Алис ее звать, и ее так просто не проведешь. Я и подумал, что если отправляться к Юлиусу с бутылкой, то через окошко будет спокойнее. Мне в тот день, кстати сказать, как раз сто лет стукнуло — а кому захочется, скажите на милость, чтобы у него в столетний день рождения конфисковали праздничную выпивку?

Прокурор подумал, что это может затянуться надолго. Старикашка вон уже сколько времени бормочет, а ничего еще толком не рассказал. При том что меньше чем через час Ранелиду надо ехать назад в Эскильстуну.

— Благодарю, господин Карлсон, за ваши увлекательные воспоминания о том, скольких хлопот вам стоило раздобыть выпивку в ваш праздник, но я надеюсь, вы извините меня, если я попрошу вас держаться ближе к теме, у нас мало времени — надеюсь, господин Карлсон понимает? Расскажите лучше, что там произошло с тем чемоданом и про встречу с Болтом Бюлундом в мальмчёпингском транспортном бюро.

— Да, что произошло? Тут вот какая штука: Пер-Гуннар позвонил Юлиусу, а Юлиус перезвонил мне… Как я понял Юлиуса, Пер-Гуннар хотел, чтобы Библии забрал я, а как не помочь, я же…

— Библии? — переспросил прокурор Ранелид.

— С позволения господина прокурора, я немножко вклинюсь и объясню? — попросил Бенни.

— Валяйте, — сказал прокурор.

— Видите ли, дело в том, что Аллан дружит с Юлиусом из Бюринге, который, в свою очередь, дружит с Пером-Гуннаром, которого господин прокурор считал мертвым, а Пер-Гуннар, в свою очередь, дружит со мной, а я, с одной стороны, брат моего брата Буссе, хозяина этого гостеприимного дома, а с другой стороны — жених Гуниллы, вон той прекрасной дамы в торце стола, а Гунилла посвятила себя экзегетике и на этой почве имеет точки соприкосновения с Буссе, который продает Библии — в том числе и Перу-Гуннару.

Прокурор сидел с ручкой и листком бумаги в руках, но не успел записать ни единого слова. Единственное, на что его хватило, это повторить:

— Экзегетике?

— Да, толкованию Библии, — пояснила Прекрасная.

Толкованию Библии? — поразился комиссар, молча сидевший рядом с прокурором. Разве можно толковать Библию — и в то же время так кощунственно ругаться, как эта женщина вчера вечером? Но он ничего не сказал. Все, пусть теперь прокурор сам разбирается.

— Толкованию Библии? — переспросил прокурор Ранелид, но в ту же секунду решил на этом не задерживаться. — Ладно, пропустим это, скажите лучше, что там произошло с чемоданом и этим Болтом Бюлундом в мальмчёпингском транспортном бюро.

Теперь пришел черед Перу-Гуннару поучаствовать в представлении.

— Господин прокурор позволит мне сказать? — спросил он.

— Безусловно, — ответил прокурор Ранелид. — Да пусть хоть сам окаянный говорит, если это прояснит дело.

— Ой, как же вы выражаетесь, — Прекрасная завела глаза под потолок (и тут уж комиссар Аронсон точно понял, что вся честная компания просто-напросто ломает комедию).

— Окаянный — это еще не вполне адекватное описание моей личности до того, как я встретил Иисуса, — сказал Пер-Гуннар Ердин. — Господин прокурор знает, конечно, что я возглавлял организацию под названием «Never Again». Сперва название организации понималось так, что ее члены больше никогда не угодят за решетку, какие бы на то ни были законные основания, но со временем смысл стал иным. Никогда больше мы не поддадимся искушению преступить закон, даже и человеческий, не говоря уж о божественном!

— Уж не поэтому ли Болт учинил разгром в зале ожидания, нанес телесные повреждения администратору, а потом угнал автобус вместе с водителем? — полюбопытствовал прокурор Ранелид.

— Н-да, мне слышится в этом некоторый сарказм, — констатировал Пер-Гуннар Ердин. — Но ведь то, что я узрел свет, вовсе не означает, что это произошло и с моими товарищами. Один из них, положим, отправился проповедовать в Южную Америку, но двое других кончили плохо. Болту я поручил доставить этот самый чемодан с Библиями, в количестве двести штук, мне в Фальчёпинг — Буссе его оставил в Мальмчёпинге для меня, когда был там проездам из Упсалы. А Библии мне нужны, чтобы распространять благую весть среди самой отъявленной гопоты этой страны, — извиняюсь, господин прокурор, за выражение.

Сам хозяин Клоккаргорда, Буссе, до сих пор сидевший молча, теперь поднял на стол тяжелый серый чемодан и открыл его. Внутри лежало множество миниатюрных Библий — в натуральной черной коже, с золотым обрезом, параллельными местами, тройными закладками, указателем имен и церковных чтений, цветными картами и прочим.

— Более незабываемое впечатление от чтения Библии прокурору вряд ли приводилось испытать, — сказал Буссе Юнгберг с глубокой убежденностью в голосе. — Позволите преподнести вам экземпляр? Господин прокурор ведь должен понимать, что даже прокурорам следует стремиться к истине!

Буссе оказался первым из группы, кто не гнал в присутствии прокурора откровенную пургу, а говорил примерно то, что думает. И прокурор, видно, это почувствовал, и теперь его уверенность, что весь этот треп насчет Библии — чистое притворство, вдруг поколебалась.

Он взял у Буссе протянутую ему Библию, подумав, что теперь его может выручить разве что непосредственное вмешательство Спасителя. Но сказал не это:

— Нельзя ли нам в конце концов вернуться к существу дела? Что там все-таки произошло в Мальмчёпинге с этим чертовым чемоданом?

— Не надо ругаться! — призвала Прекрасная.

— Видно, теперь опять моя очередь? — предположил Аллан. — Ну да, мне пришлось отправиться в транспортное бюро немного раньше, чем я сперва собирался, поскольку об этом меня попросил Юлиус от имени Пера-Гуннара. Мне было сказано, что Болт Бюлунд еще раньше позвонил Перу-Гуннару в Стокгольм и был — пусть господин прокурор и меня тоже извинит за выражение — малость поддатый! А господин прокурор ведь знает, как оно бывает с пьющими людьми, я не собираюсь ни на кого пальцем показывать, но тем не менее… О чем это я? Ах ну да, господин прокурор, он ведь знает, что когда бреннвин в дверь, то ум из двери, как говорится. Я, кстати, и сам по пьяному делу как-то много лишнего наговорил на подводной лодке в Балтийском море, на двухсотметровой глу…

— Умоляю вас, пожалуйста, ради бога, держитесь ближе к теме, — сказал прокурор Ранелид.

— Не надо божиться! — призвала Прекрасная.

Прокурор Ранелид подпер рукой лоб и несколько раз глубоко вздохнул. Аллан Карлсон продолжал:

— Так вот, Болт Бюлунд позвонил Перу-Гуннару и говорит, еле языком ворочая, что, мол, уходит он из его, Пера-Гуннара, библейского клуба, что вместо этого решил поступить в Иностранный легион, но что перед этим — и тут я попрошу господина прокурора сидеть крепче, потому что то, что я скажу, — это просто страшно! — что перед этим он собирается сжечь Библии на площади посреди Мальмчёпинга!

— Дословно он наверняка выразился «эти чертовы Библии, дьявол их подери», — уточнила Прекрасная.

— Ясное дело, что мне пришлось тут же отправиться туда, чтобы найти господина Болта и отнять у него чемодан, пока тот еще цел. Времени часто бывает слишком мало, иной раз меньше, чем тебе кажется. Как, например, в тот раз, когда генерала Франко в Испании едва не разорвало в клочки прямо у меня на глазах. Но в охране у него оказались шустрые ребята, мигом подхватили своего генерала и перенесли в безопасное место. Причем особо не раздумывали. А действовали сразу.

— Какое отношение имеет испанский генерал Франко к этой истории?! — воскликнул прокурор Ранелид.

— Да вообще-то никакого, господин прокурор, — просто пример, чтобы было понятнее. Ясность ведь никогда не повредит.

— В таком случае, почему бы господину Карлсону не попробовать все-таки ее и держаться? Что произошло с чемоданом?

— Ну, господин Болт не хотел его отпускать, а мое физическое состояние вряд ли позволило бы мне попытаться отнять чемодан силой, и не только физическое, кстати, я вообще считаю, что это ужасно, когда человек…

— Ближе к делу, господин Карлсон!

— Да, извиняюсь, господин прокурор. В общем, когда господину Болту в транспортном бюро в какой-то момент понадобилось посетить удобства, тут я и воспользовался случаем. Мы с чемоданом скрылись от него в стрэнгнэсском автобусе и поехали в сторону Бюринге к старине Юлиусу, или Юлле, как мы его иной раз называем.

— Юлле? — произнес прокурор, чтобы произнести хоть что-нибудь.

— Или Юлиус, — сказал Юлиус. — Рад познакомиться.

Прокурор снова умолк. У него на листке уже кое-что было записано, и теперь он соединял свои записи стрелочками и линиями. Наконец он сказал:

— Но вы, господин Карлсон, оплачивая проезд в автобусе пятидесятикроновой купюрой, спросили, докуда этого хватит. Как это соотносится с тем, что вы вполне сознательно и целенаправленно направлялись именно в Бюринге?

— Да ну, — сказал Аллан, — я прекрасно знаю, сколько стоит доехать до Бюринге. Но у меня в кошельке оказалось пятьдесят крон одной бумажкой, и я решил немножко пошутить. Это ведь не запрещено — или как, господин прокурор?

Прокурор Ранелид не дал себе труда ответить, запрещено шутить или нет. Вместо этого он еще раз призвал Аллана ускорить рассказ:

— Если коротко: что было дальше?

— Если коротко? Если коротко, дальше было то, что мы с Юлиусом уже хорошо сидели, когда в нашу дверь принялся дубасить господин Болт, да так, что она на последнем гвозде уже болталась, если господин прокурор позволит такую игру слов. А поскольку у нас на столе был бреннвин, — господин прокурор, видимо, помнит, я уже упоминал в самом начале моего рассказа, что у меня с собой была бутылка бреннвина, а вообще-то, если честно, две бутылки, а не одна, не следует отклоняться от истины даже и в несущественных деталях, хотя кто я, собственно, такой, чтобы судить, что более существенно в этой истории, а что нет, тут уж господин проку…

— Продолжайте!

— Да, прошу прощения. Так вот, господин Болт сразу перестал так горячиться, как только ему предложили выпить и закусить жареной лосятиной. А ближе к вечеру он вообще сказал, что не будет жечь Библии — в благодарность за то, что мы его так славно угостили. Алкоголь ведь, кстати говоря, имеет и свои положительные стороны, не кажется ли господину проку…

— Дальше!

— А наутро, господин прокурор, у господина Болта было такое похмелье, просто ужас. У меня такого не было с весны сорок пятого, когда я попытался перепить вице-президента Трумэна, в смысле текилы. На беду, президент Рузвельт возьми да и помри посреди этого дела, и оборвал нам все застолье, но это, может, как раз и к счастью, потому как бодун на другой день был — не передать словами. Я чувствовал себя не намного лучше, чем президент Рузвельт, если можно так выразиться.

Теперь прокурор Ранелид только глазами хлопал, не зная, что на это сказать. Наконец верх взяло любопытство. А заодно прокурор наконец решился обращаться к Аллану на «ты».

— Что ты говоришь? Ты сидел и пил текилу с вице-президентом Трумэном, а тут президент Рузвельт взял и умер?

— Да нет, он умер не тут, а в другом месте, Рузвельт, — сказал Аллан. — Но я понял, что господин прокурор имеет в виду. Хотя, может быть, не стоит вдаваться в такие подробности, или как считает господин прокурор?

Прокурор ничего не сказал, и Аллан продолжил:

— В общем, утром нам надо было ехать на Окерский Завод на дрезине, а господин Болт был не в том состоянии, чтобы крутить педали.

— У него даже обуви не было, как я понял, — сказал прокурор. — А это как объяснить, а, Карлсон?

— Видели бы вы, господин прокурор, похмельного господина Болта. Да он мог и в одних трусах там усесться.

— А твоя обувь, Карлсон? Твои тапки были, между прочим, обнаружены в кухне Юлиуса Юнсона.

— Да я ботинки у Юлиуса позаимствовал, само собой. Когда тебе сто лет, немудрено и в тапках из дому выйти, в этом господин прокурор сам убедится, если обождет еще годиков сорок-пятьдесят.

— Столько я не проживу, — вздохнул прокурор Ранелид. — Мне бы хоть эту беседу пережить. Как ты объяснишь, что на дрезине, когда ее нашли, обнаружились следы трупного запаха?

— Да что вы говорите, господин прокурор! Господин Болт последним слез с той дрезины, так что он бы наверняка мог что-то объяснить, если бы, к несчастью, не погиб в этом Джибути. Может, господин прокурор на меня думает? Я еще не умер — что нет, то нет, — но я совсем дряхлый… Может, трупный запах загодя появляется?

Тут прокурор Ранелид начал терять терпение. Время идет, он еще не успел толком ничего выяснить даже про первые сутки из двадцати шести. Девяносто процентов того, что выходит изо рта этого старого хрена, — какая-то чушь собачья.

— Дальше! — сказал прокурор Ранелид, более не затрагивая тему трупного запаха.

— Да, мы оставили господина Болта досыпать на дрезине, а сами прогулялись до уличной закусочной, которая принадлежала другу Пера-Гуннара — Бенни.

— Ты что, сидел с ним вместе? — поинтересовался прокурор у Бенни.

— Нет, но я изучал криминологию, — ответил Бенни чистую правду, а затем приврал, будто в этой связи беседовал с заключенными Халля и таким образом познакомился с Пером-Гуннаром.

Прокурор Ранелид что-то пометил на своем листке, одновременно монотонным голосом понукая Аллана Карлсона:

— Дальше!

— С удовольствием. Вообще-то Бенни должен был отвезти нас с Юлиусом в Стокгольм, чтобы мы передали чемодан с Библиями Перу-Гуннару. Но Бенни сказал, что лучше бы сделать небольшой крюк и заскочить по дороге в Смоланд, где у него невеста, а это как раз и есть Гунилла, вот она…

— Мир вам! — сказала Гунилла с легким поклоном в сторону прокурора Ранелида.

Прокурор Ранелид коротко кивнул Прекрасной в ответ и снова повернулся к Аллану, который продолжил:

— Бенни знает Пера-Гуннара лучше всех нас, так вот Бенни сказал: Пер-Гуннар преспокойно подождет несколько дней с этим Библиями, в том смысле что новости в них все-таки не самые свежие, — и тут он, пожалуй что и прав. Хотя и тянуть целую вечность тоже не дело — ведь как только Иисус вернется на землю, все главы о его будущем пришествии тут же потеряют актуальность…

— Что за бред, Карлсон! Не надо отклоняться от темы!

— Конечно-конечно, господин прокурор! Я буду держаться так близко к теме, как только можно, иначе худо выйдет. Уж кому-кому, а мне это хорошо известно. Отклонись я от темы тогда, стоя перед Мао Цзэдуном в Маньчжурии, меня бы мигом на месте и шлепнули.

— И всем стало бы намного легче, — заметил прокурор Ранелид, поторапливая Аллана жестом.

— Ну так вот, короче говоря, Бенни посчитал, что Христос вряд ли успеет вернуться, пока мы будем в Смоланде, и насколько я понимаю, тут Бенни оказался прав…

— Карлсон!

— Ах да, конечно. Ну, в общем, поехали мы в Смоланд, все втроем — а что, тоже приключение, подумали мы с Юлиусом, а Пера-Гуннара и не предупредили, что мы туда едем, что, само собой, неправильно.

— Да уж, — вставил Пер-Гуннар Ердин. — Я мог бы, конечно, прождать и несколько дней, ничего такого. Но господин прокурор должен понять, я встревожился: вдруг Болт устроит Юлиусу, Аллану и Бенни что-нибудь нехорошее. Потому что Болту никогда не хотелось, чтобы клуб «Never Again» распространял слово Божие. А тут еще газеты эти пошли писать — час от часу не легче!

Прокурор кивнул и пометил у себя на листке. Кажется, выстраивается что-то напоминающее логику. Тут он повернулся к Бенни:

— Но прочитав о пропавшем, возможно похищенном, столетнем мужчине, о «Never Again» и «воре в законе» Юлиусе Юнсоне, почему было не обратиться в полицию?

— О, такая мысль у меня была. Но когда я обсудил это дело с Алланом и Юлиусом, то понял, что номер не пройдет. Юлиус сказал, что принципиально не общается с полицией, а Аллан сбежал из интерната и совсем не хотел, чтобы его вернули обратно к сестре Алис только потому, что газеты и телевидение все поняли с точностью до наоборот.

— Ты правда принципиально не общаешься с полицией? — обратился прокурор Ранелид к Юлиусу Юнсону.

— Ну да, в общем-то. Просто мне по жизни что-то не везет с представителями этой профессии. Хотя для ее более симпатичных представителей, как, например, господин комиссар Аронсон вчера или тем более господин прокурор сегодня, я только рад сделать исключение. Подлить кофейку господину прокурору?

Да, кофе прокурору, конечно, не повредит. Сейчас важно собраться с мыслями и попытаться извлечь из этой беседы хоть какое-то рациональное зерно, чтобы в три часа дня предъявить СМИ если не правду, то что-то более-менее правдоподобное.

Однако оставлять Бенни Юнгберга в покое прокурор не собирался:

— А что же ты не позвонил тогда твоему приятелю Перу-Гуннару Ердину? Ты же понимал, что он прочел о тебе в газете?

— Я подумал, что ни до полиции, ни до прокуратуры еще не дошло, что Пер-Гуннар встретил Иисуса, а значит, его телефон по-прежнему прослушивается. Я ведь прав, господин прокурор?

Прокурор неопределенно промычал в ответ и что-то черкнул на листке, пожалев, что упустил эту подробность, распинаясь тогда перед журналистами, — ну да что сделано, то сделано. И он продолжил, теперь обратившись к Перу-Гуннару Ердину:

— Господин Ердин, как я понимаю, знал, где находятся Аллан Карлсон и его друзья. А откуда взялись такие сведения?

— К несчастью, этого мы никогда не узнаем. Эту информацию мой коллега Хлам Хюльтэн унес с собой в могилу. Или, вернее, на автомобильную свалку.

— А в чем именно она состояла, в таком случае?

— Будто Аллана, Бенни и его подругу кто-то видел в смоландском Роттне. Какой-нибудь Хламов знакомый, наверное. Мне-то важнее была информация как таковая. Я знал, что Беннина подруга живет в Смоланде и что она рыжая. И дал приказ Хламу отправиться в это местечко и караулить возле супермаркета. Человек ведь без еды не живет…

— И Хлам ответил — да ради бога, я все сделаю?

— Нуу, тут господин прокурор маху дал. О Хламе можно много чего сказать, но верующим он не был никогда. Он чуть ли не больше чем Болт возмущался насчет нового направления работы нашего клуба. Говорил даже, будто поедет в Россию или в Прибалтику и займется наркобизнесом — просто ужас какой-то, а, господин прокурор? Нет, ну как так можно…

Прокурор взглянул на Пера-Гуннара Ердина недоверчиво:

— Мы располагаем магнитофонной записью, той самой, на которую только что намекнул Бенни Юнгберг. На ней ты называешь Гуниллу Бьёрклунд «старухой», а чуть позже в разговоре еще и ругаешься. Интересно, как все это понравится Господу?

— О, Господь незлопамятен и скор на прощение, это господин прокурор сам увидит, как только откроет книжку, которую только что получил.

— «Кому простите грехи, тому простятся», говорит Иисус, — вставил Буссе.

— Евангелие от Иоанна? — уточнил комиссар Аронсон, которому после нескольких часов вчерашнего сидения в углу гостиничного бара цитата показалась знакомой.

— Ты Библию, что ли, читаешь? — изумился прокурор Ранелид.

Комиссар Аронсон в ответ лишь кротко улыбнулся прокурору Ранелиду. Пер-Гуннар продолжал:

— Я предпочитал вести разговор в прежнем тоне, как Хлам привык; я думал, так он скорее меня послушается, — объяснил Пер-Гуннар Ердин.

— И что — послушался?

— И да, и нет. Я не хотел, чтобы он показывался на глаза Аллану, Юлиусу, Бенни и его подруге, поскольку подумал, что его беспардонное поведение может их покоробить.

— Так оно и было, — вставила Прекрасная.

— Как именно? — заинтересовался прокурор Ранелид.

— Ну, он ввалился ко мне во двор, табак за губой, ругается, требует спиртного… Я многое могу вытерпеть, но не выношу, когда человек нечистого поминает через каждое слово.

Комиссар Аронсон чуть булочкой не подавился. Вчера на террасе сама Прекрасная чертыхалась практически непрерывно. Но Аронсон все больше ощущал, что ни за что не станет лезть со своей правдой в эту сборную солянку. Она и так хороша! Прекрасная продолжала:

— Я почти уверена, что он был уже пьян, когда появился — а появился он на машине, представляете? А потом вышел и идет, пистолетом размахивает, хвастает: заведу я, мол, свой наркобизнес в… в Риге, кажется, так он сказал. Но тут я как заору на него, уж признаюсь господину прокурору, как заору: «Чтобы никакого оружия у меня в усадьбе!», и ему пришлось положить пистолет на террасу. Не удивлюсь, если он его там и оставил лежать, когда наконец убрался оттуда. Я таких злобных и неприятных людей в жизни не встречала…

— Может, это он из-за Библий так разошелся, — предположил Аллан. — От религии люди легко выходят из себя. Как-то, когда я был в Тегеране…

— В Тегеране? — снова не удержался прокурор.

— Да, давненько только. Тогда там было все спокойно, как выразился Черчилль, когда мы с ним оттуда улетали.

— Черчилль? — переспросил прокурор.

— Да, английский премьер-министр. Или тогда он уже не был премьер-министром, это он до того был премьер-министром. И после того, на самом деле, тоже.

— Я знаю, черт побери, кто такой Уинстон Черчилль, я только… ты и Черчилль — вы что, были в Тегеране вместе?

— Не поминайте нечистого, господин прокурор! — предостерегла Прекрасная.

— Да нет, не сказать чтобы уж так вместе. Я там жил какое-то время вместе с одним миссионером. Так вот он большой был мастер выводить людей из себя.

Но на этот раз выйти из себя был готов уже прокурор Ранелид. А ведь ему стоило такого труда взять себя в руки и несмотря на весь балаган попытаться добыть хоть какую-то осмысленную информацию из этого столетнего деда, который утверждает, будто встречался с Франко, Трумэном, Мао Цзэдуном и Черчиллем. Впрочем, риск того, что прокурор Ранелид может выйти из себя, Аллана нимало не пугал. Скорее наоборот. Словом, Аллан продолжал:

— Юный господин Хлам ходил прямо туча тучей все время, пока был в Шёторпе. Только раз и просиял, уже перед отъездом. Тогда он опустил окошко вниз и как крикнет: «Латвия! Скоро увидимся!» Мы это так поняли, что он собрался ехать в Латвию, но господин прокурор гораздо опытнее нас в этих полицейских делах, так что у него, может, есть другое толкование?

— Идиот, — сказал прокурор.

— Идиот? — повторил Аллан. — Так меня еще никогда не называли. «Собаку» и «крысу» Сталин себе позволял, когда сердился, но не «идиота».

— А теперь наконец назвали, черт меня дери, — сказал прокурор Ранелид.

Но тут среагировал Пер-Гуннар Ердин:

— Да ладно вам, господин прокурор, так кипятиться только оттого, что нет возможности взять и посадить кого захочется. Да и вообще — хочет господин прокурор все-таки дослушать историю или нет?

Прокурору этого все-таки хотел и пробурчал, что просит прощения. Вернее сказать, не то чтобы он так уж этого хотел… надо, куда деваться. И он позволил Перу-Гунару продолжить:

— Насчет «Never Again» остается сказать только, что Болт подался в Африку, чтобы записаться в легион, Хлам — в Латвию, наркотиками торговать, а Каракас уехал к себе домой в… ну, в смысле домой. Остался только я, один-одинешенек, хотя, конечно, со мной теперь Христос.

— С чем и поздравляю, — буркнул прокурор. — Дальше!

— Я отправился в Шёторп к Гунилле, подруге Бенни, Хлам мне в конце концов отзвонился и сообщил адрес, прежде чем уехать из страны. Наверное, все-таки стыдно стало.

— Гм, тут у меня осталось несколько вопросов, — сказал прокурор Ранелид. — Первый касается вас, Гунилла Бьёрклунд. Зачем вы купили автобус за несколько дней до того, как уехать, и почему, собственно, уехали?

Накануне вечером друзья договорились держать Соню в стороне от всего этого. Она ведь, как и Аллан, была беженкой, но, в отличие от Аллана, не имела гражданских прав. Предположительно она даже и шведкой не была, а в Швеции, как и во многих других странах, ты мало чего стоишь, если ты приезжий. Соню либо вышлют из страны, либо определят в какой-нибудь зоопарк на пожизненный срок. А скорее и то и другое. Но если не упоминать Соню, то снова придется лгать, чтобы объяснить, для чего друзьям понадобилось разъезжать по округе на грузовом автобусе.

— Да ну, автобус, конечно, оформлен на мое имя, — сказала Прекрасная, — но на самом деле мы его с Бенни вместе купили, а купили мы его для Бенниного брата Буссе.

— Чтобы он на нем Библии развозил? — съязвил прокурор Ранелид, который все-таки вышел из себя и был уже не в силах держать марку.

— Нет, арбузы, — ответил Буссе. — Не желает ли господин прокурор отведать самого сладкого в мире арбуза?

— Нет, не желаю, — ответил прокурор Ранелид. — Я желаю прояснить все оставшиеся вопросы, а потом желаю уехать домой, закончить с этой пресс-конференцией, а потом я желаю уйти в отпуск. Вот чего я желаю. А теперь я желаю, чтобы мы продолжили. Какого чер… Из каких соображений вы покинули Шёторп на автобусе перед самым приездом туда Пера-Гуннара Ердина?

— Так они же не знали, что я туда еду, — сказал Пер-Гуннар. Ердин. — Господину прокурору, вероятно, трудно все в голове удерживать?

— Вероятно, — согласился прокурор Ранелид. — Тут и сам Эйнштейн запутался бы.

— Кстати про Эйнштейна… — сказал Аллан.

— Нет, господин Карлсон, — решительно возразил прокурор Ранелид. — Я не желаю слушать сказки о приключениях Эйнштейна и Карлсона. А хотел бы услышать от господина Ердина, при чем тут русские.

— В каком смысле? — переспросил Пер-Гуннар Ердин.

— Русские! На той записи твой покойный приятель Хлам говорит про каких-то русских. Ты его упрекаешь, что он позвонил тебе не на тот номер, а Хлам отвечает, что он туда звонит, только когда у вас дела с русскими.

— Я не хочу об этом говорить, — сказал Пер-Гуннар Ердин, главным образом потому, что не знал, что тут сказать.

— А я хочу, — сказал прокурор Ранелид.

Повисла короткая пауза. Насчет того что в телефонном разговоре Ердина с Хламом упоминались русские, ни в одной газете ничего не было, а сам Ердин об этом попросту забыл. Но тут вступил Бенни:

— Jesli tjelovek kurit, on plocho igrajet v futbol.

Все повернулись в его сторону, вытаращив глаза.

— Так это же меня и моего брата Буссе называли «русскими», — объяснил Бенни. — Наш отец, царствие ему небесное, и его брат, дядя Фрассе — и ему тоже царствие небесное — держались несколько левой ориентации, если так можно выразиться. И поэтому все наше детство заставляли нас с братом зубрить русский язык, за что все друзья и соседи прозвали нас «русскими». Именно это я только что вам вкратце и сообщил, только по-русски.

Как и многое другое сказанное в это утро, слова Бенни имели не самое прямое отношение к истине. Но задачей Бенни было выручить Ежика Ердина из щекотливой ситуации. Бенни почти сдал экзамены за пройденный курс русского языка (но не написал дипломную работу), правда довольно давно, и единственное, что он второпях сумел припомнить, была фраза из учебника насчет влияния курения на футбольные результаты.

Но она сработала. И один только Аллан из всех сидящих за столом понял, что именно сказал Бенни.

Для прокурора Ранелида все это уже становилось несколько чересчур. Сперва все эти упоминания исторических личностей ни к селу ни к городу, потом шведы, вдруг заговорившие по-русски… и это плюс к другим непостижимым фактам — что Болт найден мертвым в Джибути, а Хлам в Риге, — да нет, не становилось, а уже стало чересчур, и здорово чересчур. А предстояло разобраться в еще одной непостижимой вещи.

— Не могли бы вы мне наконец объяснить, господин Ердин, как могло получиться, что вы были протаранены в машине вашими друзьями и задавлены насмерть, а потом восстали из мертвых и теперь сидите тут и… арбуз уплетаете? Можно мне, кстати, тоже все-таки кусочек попробовать?

— Еще бы, — сказал Буссе. — Только рецепт чур не скажу! Или, как говорится в народе, «было бы вкусно, а срок годности Потребнадзора не касается».

Такой поговорки ни комиссар Аронсон, ни прокурор Ранелид никогда не слышали. Но Аронсон уже принял решение — молчать, пока это возможно, а Ранелид хотел только одного — скорее закончить с… тем, чем он теперь занимается… и наконец уехать домой. Поэтому он не стал спрашивать никаких объяснений. А вместо этого отметил, что таких вкусных арбузов никогда в жизни не пробовал.

Жующему арбуз прокурору Ранелиду Пер-Гуннар Ердин объяснил, что прибыл в Шёторп, когда автобус как раз оттуда выезжал, что он тем не менее свернул во двор, огляделся и понял, что на автобусе уехали как раз его друзья, которых он искал, и помчался их догонять, обогнал, машину занесло, и — ну да, фотографии разбитой машины уже появлялись в разных местах, так что это вряд ли такая уж новость для господина прокурора.

— Ничего удивительного, что он нас обогнал, — снова вступил умолкший было Аллан. — У него же больше трехсот лошадок под капотом. То ли дело, когда меня везли на «вольво PV444» из Броммы к премьер-министру Эрландеру. Сорок четыре лошадиные силы! Много, по тогдашним временам. Ведь сколько их было у оптовика Густавсона, когда он нечаянно въехал ко мне в…

— Заткнитесь сейчас же, умоляю, господин Карлсон, не то я умру, — сказал прокурор Ранелид.

Председатель «Never Again» продолжил свое повествование. Он, конечно, потерял немного крови, но его сразу же перевязали, не в больницу же обращаться из-за таких мелочей, как ранение мягких тканей, перелом руки, сотрясение мозга и несколько сломанных ребер.

— К тому же Бенни у нас понимает в литературах, — сказал Аллан.

— В литературах? — удивился прокурор Ранелид.

— Я сказал «в литературах»? «В лигатурах», я хотел сказать, и всякой прочей хирургии.

— В литературах я тоже, можно сказать, разбираюсь, — сказал Бенни. — Мой любимый автор — Камило Хосе Села, и не в последнюю очередь его дебютный роман 1947 года «La familia de…»…

— И ты туда же, — хуже Карлсона, — сказал прокурор. — Лучше вернемся к этой истории.

При этом прокурор имел неосторожность глянуть на Аллана, и Аллан тут же сказал:

— Уж пусть господин прокурор извинит, только история уже вся рассказана. Но если он хочет еще послушать, то я могу припомнить парочку передряг — с тех времен, когда еще я был агентом ЦРУ. Или еще почище — когда я переходил через Гималаи. Может, хотите рецептик, как гнать самогон из козьего молока? Тут единственное, что нужно, — это сахарная свекла и немножко солнечного света. Не считая козьего молока, само собой.

Иной раз бывает, язык срабатывает прежде ума — видно, как раз это и случилось с прокурором Ранелидом, когда он, вопреки только что принятому решению, опять не утерпел:

— Ты переходил через Гималаи? В сто лет?

— Да бог с вами! — покачал головой Аллан. — Мне ведь, понимает ли господин прокурор, не всегда было сто лет. Больше того скажу — со мной это вообще только-только случилось.

— Может, перейдем…

— Мы ведь все растем, а значит, стареем, — продолжал Аллан. — В детстве в это, наверное, не верится… Взять хоть юного товарища Ким Чен Ира. Бедняжка сидел и плакал у меня на коленях, а теперь он глава государства, со всеми вытекающими…

— Мы не могли бы оставить это, Карлсон, и…

— Да, прошу прощения. Господин прокурор хотел услышать историю о том, как я перешел Гималаи. Сначала у меня не было других спутников, кроме верблюда, много месяцев, а верблюды, что о них ни говори, не самые веселые спут…

— Нет! — взорвался прокурор Ранелид. — Я хотел совершенно не этого! Я только… Я не знаю… Нельзя ли…

Тут прокурор Ранелид замолчал, а потом тихим голосом сказал, что не имеет больше вопросов… разве вот что — он никак не поймет, почему друзья сидели затаившись тут, посреди Вестеръётланда, когда им прятаться вроде бы и незачем:

— Вы же невиновны, правда?

— В понятие невиновности можно вкладывать разные смыслы, тут важно, с чьей точки зрения и в каком аспекте, — заметил Бенни.

— Вот и я как раз то же самое подумал, — сказал Аллан. — Взять хоть президентов Джонсона и де Голля. Кто был виноват и кто невиновен, что у них отношения не заладились? Не то чтобы я с ними поднимал эту тему, когда мы встречались, нам и без того было о чем поговорить, но…

— Господин Карлсон, голубчик, — взмолился прокурор Ранелид. — Ну хотите, я перед вами на колени встану — только замолчите!

— Не нужно господину прокурору вставать на колени. Я буду сидеть тихо, как мышка, вот прямо с этой минуты, честное слово. За мои сто лет я сболтнул лишнего только дважды: сперва — когда я рассказал Западу, как делать атомную бомбу, а потом — когда то же самое выболтал Востоку.

Атомная бомба — это выход, подумал прокурор Ранелид, особенно если посадить на нее Карлсона и взорвать. Но ничего не сказал. Потому что уже не мог ничего сказать.

И вопрос о том, почему друзья не давали о себе знать в течение трех недель, когда на них был наложен заочный арест, так и не получил прямого ответа, не считая уже приводившихся философских соображений насчет того, что понятие справедливости воспринимается по-разному в разных странах и в разные эпохи.

Так что прокурор Конни Ранелид медленно поднялся, тихо поблагодарил за встречу, за арбуз, за кофе и булочку, за… беседу… и за помощь и сотрудничество. После чего вышел из кухни, сел в машину и уехал.

— А хорошо получилось, — сказал Юлиус.

— Еще бы, — сказал Аллан. — Кажется, я ничего не забыл.

Только в машине, двигаясь по шоссе Е20 в северо-восточном направлении, прокурор Ранелид потихоньку начал выходить из умственного ступора. Постепенно осмысляя историю, которую ему скормили, он подчищал ее и приглаживал, пока не получил вполне причесанный рассказ, который по идее вполне сгодится. Только одно не на шутку огорчало прокурора, когда он оценивал правдоподобность этого рассказа: даже журналисты не поверят, будто источником трупного запаха был столетний Аллан Карлсон.

Тут в прокурорской голове родилась идея и стала расти. Та чертова полицейская собака… Взять и все повесить на проклятую суку!

Потому что если Ранелиду удастся достоверно показать, что это собака сваляла дурака, то открываются неожиданные возможности для спасения собственной шкуры. В таком случае получается, что никакого трупа на дрезине посреди сёдерманландского леса не было. Прокурора самого обманули, и это, в свою очередь, привело к череде логических выводов и решений, оказавшихся в конце концов полнейшим абсурдом, но только ответственность за это ложится не на прокурора — это все та собака!

Может отлично получиться, предвкушал прокурор Ранелид. Единственное, что требуется, — это чтобы история с собакой, потерявшей нюх, получила подтверждение из какого-нибудь другого источника и, разумеется, чтобы… Кикки… так ее звать?.. чтобы Кикки как можно скорее закончила свои дни, во всяком случае, не подтвердила после всей этой истории свою профпригодность!

У прокурора Ранелида кое-что имелось на инструктора-кинолога, работающего с Кикки. Однажды Ранелид закрыл дело о предположительной мелкой краже одного полицейского в магазинчике «Севен-Элевен» — полицейская карьера не должна пойти прахом из-за одного неоплаченного маффина, полагал Ранелид. Но теперь для кинолога настало время расплаты.

— Прощай, Кикки, — сказал прокурор Ранелид и улыбнулся, впервые за долгую дорогу до Эскильстуны по шоссе Е20 в северо-восточном направлении.

Чуть позже зазвонил телефон. Это был сам окружной полицмейстер, на стол к которому только что легли рапорты об опознании и вскрытии.

— В них подтверждается, что раздавленный труп в смятой машине действительно принадлежал Хенрику Хюльтэну, — сообщил полицмейстер.

— Чудненько, — сказал прокурор Ранелид. — Хорошо, что ты позвонил. А не будешь ли так любезен соединить меня с вашим коммутатором? Мне нужно потолковать с Ронни Бэкманом, ну, кинолог, знаешь.

А в Клоккарегорде друзья, помахав вслед прокурору Ранелиду, по инициативе Аллана снова собралась за столом на кухне. Потому что оставался один вопрос, который следовало решить теперь же.

Для начала Аллан поинтересовался, как понравилось комиссару Аронсону то, чем только что угостили прокурора Ранелида. И, может быть, комиссар хотел бы немножко прогуляться, пока они тут кое-что обсудят?

Аронсон отвечал, что история в их изложении, на его взгляд, получилась внятная и толковая. Так что в части, касающейся комиссара, тема закрыта, но если ему все-таки позволят остаться за столом, то он охотно этим воспользуется. Вообще говоря, Аронсон и сам далеко не без греха, сказал Аронсон, так что не намерен бросать ни первый, ни второй камень.

— Однако буду крайне признателен, если не станете рассказывать того, без чего я мог бы обойтись. В смысле, если существует, так сказать, альтернативная версия, помимо той, что услышал Ранелид…

Такую услугу Аллан от общего имени охотно пообещал комиссару, после чего добавил, что дружище Аронсону за столом будут только рады.

Дружище Аронсон, подумал Аронсон. Как это теперь кстати! За годы работы Аронсон обзавелся множеством врагов из числа граждан с непритязательной совестью, но хоть бы одним другом! И он ответил, что если Аллан и остальные в самом деле предлагают ему дружбу, то для него это большая честь и радость.

Аллан заметил, что за свою долгую жизнь успел побывать в приятелях и у священников, и у президентов, но вот у полицейских пока ни разу. А раз уж дружище Аронсон так категорически не хочет слишком много знать, то Аллан обещает ничего не рассказывать о том, откуда у них взялись деньги. На что не пойдешь ради дружбы!

— Все деньги? — уточнил комиссар Аронсон.

— Все, — сказал Аллан. — Узнаете чемодан? Прежде чем в нем оказались Библии, он был до краев полон пятисотенными купюрами. Пятьдесят миллионов крон или около того.

— Ух ты дьяв… — вырвалось у комиссара Аронсона.

— Ругайтесь-ругайтесь на здоровье, — сказала Прекрасная.

— Если вам непременно надо воззвать к кому-нибудь, то я бы все-таки настоятельно порекомендовал Иисуса, — сказал Буссе. — Хоть в присутствии прокурора, хоть без него.

— Пятьдесят миллионов? — переспросил комиссар Аронсон.

— Минус накладные расходы за время поездки, — сказал Аллан. — А теперь собравшимся предстоит утвердить повестку заседания. И я предоставляю слово тебе, Ежик.

Пер-Гуннар «Ежик» Ердин почесал ухо, раздумывая. Потом сказал, что хорошо бы, чтобы друзья и миллионы держались вместе, что можно, скажем, всем податься куда-нибудь в отпуск, во всяком случае самое большое желание Ежика — это сидеть на пляже под зонтиком и потягивать коктейль из бокала с зонтиком где-нибудь далеко-далеко. К тому же, как оказалось, и Аллан склоняется примерно к тому же.

— Но без зонтика в бокале, — уточнил Аллан.

В этом его поддержал Юлиус: система дополнительной защиты содержимого бокала от дождя или солнца отнюдь не предмет первой необходимости, особенно если ты и так уже лежишь под зонтиком, а на небе светит солнце и ни облачка. Вот только ссориться из-за этого, наверное, не стоит. А поехать всей компанией в отпуск — великолепная идея!

Комиссар Аронсон смущенно улыбался, не решаясь поверить, что слово «компания» теперь включает и его тоже. Заметивший это Бенни крепко взял комиссара под локоть и замысловато поинтересовался, какую именно расфасовку и оформление напитков предпочитают представители полиции во время отпуска. Комиссар просиял и уже собрался ответить, когда Прекрасная вдруг остудила общее восторженное настроение:

— Я никуда не поеду без Сони и Бастера!

И, секунду помолчав, добавила:

— Дери меня дьявол!

А поскольку Бенни со своей стороны не допускал и мысли о том, чтобы куда-нибудь отъехать хоть на шаг от Прекрасной, то он тоже немедля потерял к путешествию всякий интерес.

— Вдобавок у половины из нас нет даже действительного паспорта, — вздохнул он.

Но Аллан лишь невозмутимо поблагодарил Ежика за щедрость в распределении средства из чемодана. Идея путешествия его самого очень устраивает — чем больше сотен миль будет до сестры Алис, тем лучше. А если вся компания с ним согласна в этом вопросе, то остальное уладится — найдется и транспорт, и страна назначения, где не особенно придираются насчет визы ни к людям, ни к животным.

— А как, по-твоему, мы возьмем в самолет пятитонного слона? — спросил Бенни обреченно.

— Пока не знаю, — сказал Аллан. — Но если смотреть на вещи позитивно, то и с этим все уладится.

— А то, что у многих нет паспорта?

— Повторяю — будем смотреть на вещи позитивно.

— Вообще-то я не думаю, чтобы Соня весила больше четырех тонн, ну может, четыре с половиной, — сказала Прекрасная.

— Вот видишь, Бенни, — сказал Аллан. — Вот что я называю позитивным взглядом на вещи. Проблема сразу стала на тонну легче.

— Пожалуй, у меня есть идея, — продолжила Прекрасная.

— И у меня, — сказал Аллан. — Не одолжите мне телефон, кто-нибудь?

Глава 26

1968–1982 годы

Юлий Борисович Попов жил и работал в городе Сарове под Нижним Новгородом, милях в тридцати пяти на восток от Москвы.

Саров был секретный город, чуть ли не более секретный, чем секретный Хаттон. Его и Саровом-то называть не полагалось, вместо этого он получил не слишком романтическое название «Арзамас-16». А заодно город стерли со всех карт. Саров одновременно и был, и не был, в зависимости от того, что считать реальностью. Примерно как Владивосток в течение нескольких лет после 1953 года, только наоборот.

К тому же город был огорожен колючей проволокой, и ни единый человек не мог попасть ни туда, ни оттуда без тщательной проверки на контрольно-пропускном пункте. Человеку с американским паспортом, да еще и связанному с американским посольством в Москве, не рекомендовалось даже появляться поблизости.

Цэрэушник Райан Хаттон несколько недель преподавал своему ученику Аллану Карлсону азы шпионской работы, прежде чем Аллана устроили в посольство в Москве под именем Аллена Карсона на невнятную должность администратора.

К стыду секретного Хаттона, он совершенно упустил из виду, что объект, на связь с которым предполагал выйти Аллан Карлсон, совершенно недосягаем и живет за колючей проволокой в настолько охраняемом городе, что у того нет ни имени, ни местоположения на карте.

Секретный Хаттон сокрушенно признался Аллану в этом упущении, но добавил, что, может, мистер Карлсон придумает какой-нибудь выход. Попов наверняка время от времени ездит в Москву, и Аллану надо только сообразить, когда Попов появится там в следующий раз.

— А теперь прошу прощения, мистер Карлсон, — сказал секретный Хаттон по телефону из французской столицы. — У меня тут стол завален всякими другими делами. Счастливо!

Тут секретный Хаттон положил трубку, испустил тяжелый вздох и стал разбираться с последствиями военного переворота в Греции, произошедшего год назад при поддержке ЦРУ. Как и многое другое в последнее время, переворот тоже закончился совсем не так, как предполагалось.

У Аллана же, в свою очередь, не нашлось лучшей идеи, чем каждый день пешком отправляться в главную библиотеку города и часами сидеть там, просматривая газеты и журналы. Он надеялся напасть на статью о том, что Попов собирается прочитать публичную лекцию где-нибудь за пределами колючей проволоки, окружающей Арзамас-16.

Но месяцы шли, а никакой подобной информации не появлялось. Зато Аллан мог, среди прочего, прочитать о том, что президента Роберта Кеннеди постигла та же судьба, что и его брата, и что Чехословакия попросила Советский Союз о помощи в наведении социалистического порядка.

Далее Аллан отметил день, когда Линдона Б. Джонсона сменил на посту преемник по имени Ричард М. Никсон. Но поскольку командировочные в конверте продолжали исправно поступать из посольства месяц за месяцем, то Аллан полагал, что следует и дальше продолжать попытки найти Попова. Если бы в этом пункте произошли какие-либо изменения, то секретный Хаттон наверняка дал бы знать.

Год 1968-й сменился 1969-м, и дело шло к весне, когда Аллан, продолжая листать газету за газетой, неожиданно прочитал кое-что интересное. На гастролях в Москве Венская опера покажет в Большом театре «Турандот» с участием тенора Франко Корелли и со шведской оперной дивой Биргит Нильсон в заглавной роли.

Аллан почесал свой теперь уже снова бритый подбородок и вспомнил тот первый, и пока единственный, вечер, который Аллан и Юлий провели вместе. Юлий тогда исполнил среди ночи арию. Nessun dorma, пел он — пусть никто не спит! Правда, вскоре в результате принятого на грудь он все-таки уснул — но это уже другое дело.

Аллан рассуждал в том ключе, что человек, сумевший воздать должное Пуччини и «Турандот» на борту подлодки на двухсотметровой глубине, вряд ли пропустит ту же оперу на сцене Большого, да еще в исполнении звезд из Вены. Особенно если этот человек живет всего в нескольких часах езды от Москвы, а его звания и регалии, по-видимому, исключают проблемы с билетами.

Хотя может и пропустить. Что ж, в таком случае Аллану просто придется и дальше продолжать свои ежедневные походы в библиотеку, только и всего.

Но покамест Аллан исходил из того, что Юлий появится перед спектаклем у входа в театр и надо там просто встать, дождаться его и сказать «спасибо за все». Так что с этим ясно.

Или нет.

Совсем даже не ясно на самом деле.

Вечером 22 марта 1969 года Аллан занял стратегическую позицию слева от входа в Большой театр. По идее, с этой точки он узнает Юлия, когда тот будет входить в фойе. Но загвоздка оказалась в том, что все входящие выглядели почти одинаково. Мужчины в черных костюмах под черными пальто и женщины в длинных платьях, выглядывающих из-под черных или коричневых шуб. Они проходили, пара за парой, с мороза в тепло мимо Аллана, стоящего на верхней ступеньке величественной лестницы. К тому же было темно — как тут успеешь узнать лицо, которое видел лишь два вечера двадцать один год назад? Если только по непостижимому везению Юлий сам его не узнает.

Но нет, такого везения не случилось. Да и вообще особой уверенности не было, что Юлий Борисович с предполагаемой спутницей находится теперь в театре, но если он там все же находится, значит, он прошел в нескольких метрах от своего друга из былых времен и не заметил его. Что было делать Аллану? Он рассуждал вслух:

— Если ты сейчас в театре, дорогой Юлий Борисович, то через пару часов ты выйдешь обратно через эти же двери. Но тогда ты, видимо, снова будешь выглядеть как все остальные, и я тебя, стало быть, не найду. Придется тебе меня найти, других вариантов нет.

Решено. Аллан отправился в свой маленький кабинет в посольстве, сделал необходимые приготовления и вернулся еще задолго до того, как принц Калаф сумел растопить сердце принцессы Турандот.

Слово, которое Аллан во время своего обучения у секретного Хаттона слышал чаще других, было «незаметность». Хороший агент никогда не поднимает шума и пыли, не бросается в глаза, он сливается со средой, в которой действует, так что его почти не видно.

— Вы поняли, мистер Карлсон? — спрашивал секретный Хаттон.

— Безусловно, мистер Хаттон, — отвечал Аллан.

Биргит Нильсон и Франко Корелли вызывали двадцать раз; успех был полный. Так что прошло еще какое-то время, прежде чем публика вышла из зала и ручеек одинаковых людей потек вниз по огромной лестнице. И тут все обратили внимание на мужчину на нижней ступеньке, держащего в обеих руках самодельный плакат, на котором было написано:

Я —

АЛЛАН

ЭММАНУЭЛЬ

Аллан Карлсон безусловно усвоил наставления секретного Хаттона, да только не стал на них зацикливаться. У Хаттона в Париже небось весна, а тут в Москве холодина, да и темень. Аллан так промерз, что теперь ему нужен был результат. Сперва он хотел написать на плакате имя Попова, но в конце концов решил, что если нарушаешь требования незаметности, то рискуй собственным именем, а не чужим.

Лариса Александровна Попова, жена Юлия Борисовича Попова, нежно держала мужа под руку, пятый раз благодаря за этот полнейший восторг, который они оба только что пережили. Биргит Нильсон — прямо вторая Мария Каллас! А места!! Четвертый ряд, середина. Лариса давно не испытывала такого счастья. К тому же сегодня вечером они с мужем переночуют в гостинице, а в этот ужасный город за колючей проволокой вернутся только через сутки. А сегодня будет романтический ужин для двоих… только она и Юлий… а потом, может быть, и…

— Извини, любимая, — сказал Юлий и остановился на верхней ступеньке, едва выйдя из театра.

— Что такое, милый? — встревожилась Лариса.

— Нет… ничего страшного… но… Видишь вон того человека с плакатом? Я должен пойти посмотреть… Этого быть не может… но я должен… Он же умер!

— Кто умер, милый?

— Пошли, — сказал Юлий и повел супругу вниз по лестнице.

В трех метрах от Аллана Юлий остановился, пытаясь заставить свой мозг осмыслить то, что уже зарегистрировали глаза. Аллан заметил друга былых дней, который стоял и таращил глаза, свернул плакат и сказал:

— Ну, как Биргит — понравилась?

Юлий по-прежнему ничего не говорил, но его жена спросила шепотом, не тот ли это человек, который, по словам мужа, уже умер. Аллан отвечал, что умереть он пока еще не умер, но вот замерз здорово, и если супруги Поповы не хотят, чтобы он закоченел до смерти, то лучше бы им, не теряя времени, сопроводить его в ресторан, где он сможет принять водочки, а заодно, пожалуй, и закусить.

— Так это правда ты, что ли… — не без труда выговорил наконец Юлий. — Но… ты говоришь по-русски?

— Да, я прошел пятилетний курс твоего родного языка сразу после нашей последней встречи. — В школе ГУЛАГа. Так что там насчет водочки?

Юлий Борисович был человек совестливый, он двадцать один год мучился, что не по своей воле заманил шведского ядерного эксперта в Москву только для того, чтобы тот потом угодил во Владивосток, где швед, вероятно — если не еще раньше, — погиб в пожаре, о котором знали все более-менее осведомленные жители СССР. Двадцать один год терзался он еще и оттого, что успел сразу же привязаться к шведу с его, как казалось, неистребимым оптимизмом.

И вот Юлий Борисович стоит теперь перед Большим театром в Москве, на пятнадцатиградусном морозе, еще не остывший после оперного спектакля и… нет, это невероятно. Аллан Эммануэль Карлсон тогда выжил. И сейчас он живой! И стоит теперь перед Юлием. Посреди Москвы. И говорит по-русски!

Юлий Борисович был уже сорок лет женат на Ларисе Александровне, и они всегда были счастливы вместе, хотя детей у них так и не было. Их взаимное доверие не знало границ. Они делили друг с другом все радости и горести, и жена знала, как тяжело Юлий переживает участь Аллана Эммануэля Карлсона. И теперь, покуда Юлий по-прежнему пытался совладать с разбегающимися мыслями, Лариса Александровна взяла командование на себя.

— Я правильно понимаю, что это тот самый твой друг, которого ты когда-то невольно отправил на смерть? Почему бы нам, Юлик, и правда не отвезти его быстренько в ресторан и не отпоить водкой, а то, чего доброго, он и в самом деле умрет от холода?

Юлий не ответил, только кивнул, позволив жене отвести себя к ожидающему их лимузину, где уселся рядом со своим воскресшим товарищем, а Лариса Александровна обратилась к водителю:

— В ресторан «Националь», будьте добры!

Две приличные рюмки водки понадобились Аллану, чтобы оттаять, а еще две — Юлию, чтобы прийти в себя. За это время Аллан и Лариса успели познакомиться.

Когда Юлий наконец окончательно совладал с собственным рассудком и вместо шока почувствовал радость («Сейчас мы это отметим!»), Аллан решил, что пора переходить к делу. Если тебе есть что сказать, то лучше говорить сразу.

— Как насчет того, чтобы поработать шпионом? — предложил Аллан. — Я, например, уже шпионю, и мне это дело нравится.

Тут пятая рюмка угодила Юлию не в то горло, так что он выкашлял ее содержимое на стол.

— Шпионом? — переспросила Лариса, пока ее супруг откашливался.

— Да, или агентом. Не знаю даже толком, в чем разница.

— Ой как интересно! Расскажите, Аллан Эммануэль, прошу вас!

— Не рассказывай, Аллан, — прокашлял Юлий. — Не делай этого! Мы не хотим этого знать!

— Юлик, не говори глупости, — сказала Лариса. — Почему твой друг не может рассказать о своей работе, если вы столько лет не виделись? Продолжайте, Аллан Эммануэль!

Аллан продолжил, и Лариса с интересом слушала, пока Юлий сидел, закрыв лицо ладонями. Аллан рассказал про ужин с президентом Джонсоном и секретным Хаттоном из ЦРУ и о встрече с Хаттоном на следующий день, когда тот предложил Аллану поехать в Москву и разузнать, как обстоит дело с советскими ракетами.

Альтернативой этому было оставаться в Париже и дальше и каждый день с утра до вечера заниматься предотвращением дипломатических скандалов, следя, чтобы госпожа посол и ее супруг не открывали рот. Но поскольку их, Эйнштейнов, было двое, Аманда и Герберт, а Аллан не мог находиться более чем в одном месте одновременно, то он принял предложение секретного Хаттона. Эта работа просто показалась ему более спокойной. К тому же он рад был бы повидаться с Юлием спустя столько лет.

Юлий по-прежнему не отнимал ладоней от лица, но глянул одним глазом на Аллана в щелку между пальцами. Что, в самом деле прозвучало имя Герберта Эйнштейна? Юлий прекрасно помнит его — вот было бы хорошо, если бы и Герберт тоже выжил после похищения и лагеря, куда его отправил Берия!

Ну да, подтвердил Аллан. И рассказал вкратце о двадцати годах, прожитых с Гербертом бок о бок; как его друг поначалу хотел только одного — умереть, но к тому времени, как это с ним в самом деле произошло — скоропостижно, в семьдесят шесть лет, в декабре прошлого года, — успел уже кардинально поменять свои взгляды в данном вопросе. Он оставил после себя преуспевающую жену-дипломата в Париже и двоих сыновей-подростков. По последним сведениям из французской столицы, семья благополучно пережила уход Герберта, а мадам Эйнштейн теперь любимица парижского бомонда. Ее французский, разумеется, чудовищен, но это тоже часть ее шарма, потому что она иной раз может сказать глупость, имея в виду, по-видимому, что-то совсем другое.

— Хотя, по-моему, мы отвлеклись, — сказал Аллан. — Ты забыл ответить на мой вопрос. Не хочешь для разнообразия попробовать поработать шпионом?

— Да что ты, Аллан Эммануэль! Об этом и речи быть не может! Такого количества наград и званий за труд на благо родины, как у меня, не было ни у одного гражданского специалиста в СССР! Стать шпионом — это вообще исключено! — сказал Юлий и поднес ко рту шестую рюмку водки.

— Не зарекайся, Юлик! — сказала Лариса, и тут с шестой рюмкой случилось то же, что и с пятой.

— Может, лучше все-таки пить водку, чем обливать ею окружающих? — участливо поинтересовался Аллан.

Лариса Попова продолжала развивать свои соображения, а ее муж тем временем снова принял прежнюю позу, спрятав лицо в ладонях. Лариса говорила, что и ей, и Юлию скоро стукнет шестьдесят семь — а за что им, собственно, быть благодарными Советскому Союзу? Конечно, муж трижды лауреат и орденоносец, что, в свою очередь, гарантирует билеты в Большой на лучшие места. Ну а в остальном?

Не ожидая от мужа ответа, Лариса продолжала: они оба заперты в Арзамасе-16 — одно название на любого тоску нагонит. Да еще за колючей проволокой. Да, разумеется, они могут отлучаться оттуда когда захотят, но только пусть теперь Юлий не перебивает, потому что Лариса еще не все сказала.

Ради кого Юлий трудится сутками напролет? Сперва был этот полоумный Сталин. Потом Хрущев, чьим единственным человечным поступком стала казнь Берии. А теперь этот Брежнев, от которого плохо пахнет!

— Лариса! — испуганно воскликнул Юлий Борисович.

— Что «Лариса»? Ты же сам говорил, Юлик, что от Брежнева плохо пахнет.

И она продолжала в том духе, что Аллан Эммануэль появился словно по заказу, потому что она в последнее время прямо в отчаяние приходила от мысли, что так и умрет за колючей проволокой в городе, которого официально не существует. Еще неизвестно, поставят ли им потом человеческие памятники. Или даже на них шифровку напишут?

— «Здесь покоится товарищ Икс и его верная супруга Игрек», — фыркнула Лариса.

Юлий молчал. Пожалуй, в словах любимой жены что-то есть. Тем временем Лариса завершила свою речь так:

— Почему бы и не пошпионить тут пару лет вместе с твоим другом? А потом нам помогут бежать в Нью-Йорк, и мы будем каждый вечер ходить там в «Метрополитен». И мы с тобой успеем хоть чуточку пожить по-человечески, Юлик, пока не умерли!

Юлий, судя по всему, был близок к капитуляции, а тем временем Аллан приступил к подробному рассказу о подоплеке этого дела. Как уже говорилось, на своем извилистом жизненном пути он повстречал в Париже некоего господина Хаттона, который оказался человеком из ближнего круга бывшего президента Джонсона и к тому же занимал довольно высокий пост в ЦРУ. Услышав, что Аллан знаком с Юлием Борисовичем и что Юлий к тому же, возможно, считает себя виноватым перед Алланом, Хаттон разработал план.

Аллан толком не помнит, какие были у этого плана геополитические аспекты, потому что с ним, Алланом, бывает такая штука — едва начинаются разговоры о политике, как он отключается. Причем это происходит как-то само собой.

Советский физик-ядерщик, успевший прийти в себя, понимающе кивнул. Политика к его любимым темам тоже не относилась никоим образом. Он, разумеется, поддерживал идеи социализма душой и сердцем, но объяснить почему и сам бы затруднился.

Все же Аллан честно попытался кратко изложить то, что говорил секретный Хаттон. Там точно было что-то в том духе, что Советский Союз либо нападет на США с помощью своего атомного оружия, либо не нападет.

Юлий снова кивнул: как-то примерно так оно и обстоит. Либо — либо, и из этого приходится исходить.

После чего цэрэушник Хаттон, насколько Аллан помнит, выразил беспокойство по поводу тех последствий, которые повлечет за собой советский удар по США. Хаттон считал, что если советский арсенал позволяет СССР уничтожить США всего один-единственный раз, то все равно это довольно-таки скверно.

Юлий Борисович кивнул в третий раз и сказал, что если США уничтожат, то это будет очень даже скверно для американского народа.

Аллан затруднился сказать, как Хаттон в конце концов собирался решать это уравнение. Но зачем-то ему нужно знать, что представляет собой советский арсенал; зная это, он смог бы порекомендовать президенту Джонсону начать переговоры с Советским Союзом о ядерном разоружении.

Хотя теперь Джонсон больше не президент, так что… нет, Аллан ничего тут сказать не может. Политика — она ведь мало того что сама по себе довольно часто дело пустое, она еще и создает людям трудности на ровном месте.

Разумеется, Юлий как научно-технический руководитель всей советской ядерной оборонной программы знал все о ее стратегии, мощи и размещении. Но за двадцать три года работы внутри этой программы ему ни разу не захотелось, да и не пришлось, задуматься о политике. Данное обстоятельство очень пошло на пользу Юлию и его здоровью. Он худо-бедно сумел пережить трех лидеров страны и маршала Берию в придачу. Столько прожить и удержаться на высоком посту — мало кто из людей власти мог таким похвастаться.

Юлий понимал, чем пришлось пожертвовать Ларисе. И теперь — когда они по идее заработали пенсию и дачу на Черном море — жена проявляет еще большую самоотверженность, чем когда-либо прежде. Она никогда не жаловалась. Ни разу. Поэтому Юлий не мог не прислушаться, когда она сказала:

— Милый мой, любимый Юлик. Давай и мы вместе с Алланом Эммануэлем немножко послужим делу мира на земле, а потом уедем отсюда в Нью-Йорк. А ордена с медалями вернешь Брежневу, пусть он их себе в задницу засунет.

Юлий сдался и принял весь пакет предложений (за исключением пункта насчет орденов и задницы), и тут же Юлий и Аллан сошлись в том, что президенту Никсону вовсе не обязательно сразу рассказывать всю правду про советские ракеты — лучше его чем-нибудь порадовать. Потому что довольный Никсон сможет порадовать Брежнева — а если оба будут довольны, то может, дело обойдется и без войны?

Аллан только что завербовал шпиона при помощи плаката в публичном месте — и это в стране, где государство контролирует и отслеживает все и вся! К тому же в этот вечер на том же представлении в Большом театре присутствовал некий военный, капитан ГРУ, и некий штатский, председатель КГБ, оба, кстати, с женами. И оба обратили внимание — как и все остальные, — на мужчину с плакатом, стоящего на нижней ступеньке лестницы. Что касается дальнейших действий, то оба были люди слишком опытные, чтобы тут же поднимать тревогу и вызывать коллег. Если человек затеял что-то антисоветское, он не станет привлекать к себе внимание подобным образом.

Человек не может быть идиотом до такой степени.

Правда, еще минимум несколько более-менее профессиональных кагэбэшников и гэрэушников сидели в тот вечер в том самом ресторане, в котором имел место факт вербовки. Все они видели, что за девятым столиком человек плюется водкой, закрывает лицо ладонями, взмахивает руками, закатывает глаза и выслушивает попреки жены. Словом, обычное поведение обычного русского в ресторане — ничего, что заслуживало бы особого внимания.

Так и получилось, что политически глухой американский агент и политически слепой руководитель советской оборонной ядерной программы ухитрились состряпать стратегию по сохранению глобального мира, так что ни ГРУ, ни КГБ не сумели им помешать. Когда глава парижского отделения ЦРУ Райан Хаттон узнал о том, что вербовка состоялась и скоро поступят первые результаты, то сказал себе, что этот Карлсон, пожалуй, профессиональнее, чем поначалу кажется.

Большой театр обновлял репертуар три-четыре раза в год. К тому же не реже чем раз в год на его сцене шли гастрольные спектакли, вроде тех гастролей Венской оперы. Поэтому несколько раз в году Аллану и Юлию Борисовичу представлялся случай незаметно встретиться в роскошном гостиничном номере, где останавливались Юлий с Ларисой, и сочинить подходящую информацию на ядерную тему для передачи в ЦРУ. Они мешали правду с вымыслом в такой пропорции, чтобы результат с американской точки зрения выглядел и достоверно, и ободряюще.

Результатом Аллановых разведывательных донесений стало то, что штаб президента Никсона в начале семидесятых начал обрабатывать Москву на предмет встречи на высшем уровне для обсуждения взаимного разоружения. Никсон чувствовал себя уверенно: ведь США сильнее Советского Союза.

Генеральный секретарь Брежнев, со своей стороны, не имел ничего против договора по разоружению, поскольку, судя по тем разведывательным донесениям, которые приходили к нему, Советский Союз был сильнее США. Но все осложнилось, когда уборщица отдела расследований ЦРУ продала ГРУ в высшей степени странную информацию. Она нашла документ, присланный из парижской штаб-квартиры ЦРУ, в котором намекалось, что у ЦРУ есть шпион, внедренный в святая святых советской атомной программы. Но дело-то в том, что сведения от этого шпиона не соответствовали действительности. Если Никсон хочет разоружаться на основании того, что сообщает в Париж советский мифоман, то Брежнев, конечно, не возражает. Однако история настолько запутанная, что сперва надо бы ее обдумать. По крайней мере, найти этого мифомана.

Первое, что сделал Брежнев, — это вызвал научно-технического руководителя своей ядерной программы, надежного и проверенного Юлия Борисовича Попова, и попросил его проанализировать, откуда к американцам может поступать дезинформация. Потому что хотя в том тексте, что получило ЦРУ, советская ядерная мощь сильно недооценивается, однако сами формулировки выдают уровень осведомленности, который не может не вызывать определенных вопросов. Так что без экспертной помощи Попова не обойтись.

Попов прочитал то, что сам сочинил вместе с другом Алланом, и пожал плечами. Такое может накропать любой студент, пролистав несколько книжек в библиотеке! Товарищу Брежневу не о чем беспокоиться, если товарищу Брежневу интересно мнение простого физика.

Разумеется, интересно — для того Юлия Борисовича и пригласили. И Брежнев сердечно поблагодарил научно-технического руководителя ядерной программы и передал привет Ларисе Александровне, очаровательной супруге Юлия Борисовича.

Покуда КГБ понапрасну вел в библиотеках негласный контроль за литературой по ядерной физике, Брежнев продолжал обдумывать, как ему отнестись к неофициальным предложениям Никсона. Вплоть до того дня, когда — о ужас! — Никсон получил приглашение в Китай, к толстяку Мао Цзэдуну! Брежнев и Мао только что как раз послали друг дружку к чертовой бабушке, всерьез и надолго, и теперь была опасность, что США и Китай сколотят гнусный альянс против СССР. Такому, разумеется, не бывать!

На следующий день Ричард Милхауз Никсон, президент Соединенных Штатов Америки, получил официальное приглашение посетить Советский Союз. За чем последовала напряженная закулисная работа, в результате чего Никсон с Брежневым не только обменялись рукопожатием, но и подписали два отдельных соглашения по разоружению; одно касалось противоракетных ракет (договор о ПРО), другое — стратегических вооружений (ОСВ). А поскольку подписание договоров имело место в Москве, Никсон воспользовался случаем, чтобы пожать руку еще и агенту в американском посольстве, который так отменно снабжал его информацией о советской ядерной мощи.

— Да на здоровье, господин президент, — сказал Аллан. — А на ужин, что, не пригласите? Другие-то приглашали.

— Что за «другие»? — удивился президент.

— Да ну… — неопределенно махнул рукой Аллан. — Которые тоже были довольны… Франко, и Трумэн, и Сталин… и председатель Мао… Правда, у него на ужин была одна лапша… хотя, с другой стороны, тогда, положим, был совсем поздний вечер… а премьер-министр Швеции Эрландер, сколько помню, мне только кофе предложил. Само по себе не так уж и плохо, тогда ведь еще карточки не отменили и вообще…

К счастью, президента Никсона заранее проинформировали о прошлом агента, так что он смог, не теряя самообладания, сообщить, что, к сожалению, не располагает временем, чтобы поужинать с мистером Карлсоном. Однако, добавил он, американскому президенту нельзя быть скупее шведского премьера, так что чашечкой кофе он Аллана безусловно угостил бы, и с коньяком. Прямо сейчас, если нет возражений.

Аллан поблагодарил и поинтересовался, нельзя ли ему двойной коньяк, в таком случае можно и без кофе. На что Никсон отвечал, что американский госбюджет уж как-нибудь выдержит и то и другое.

Мужчины провели этот час вполне приятно — насколько могло быть приятным для Аллана упорное желание президента Никсона говорить о политике. Американский президент справился у собеседника, как устроена политическая жизнь в Индонезии. Не называя Аманду по имени, Аллан постарался в подробностях описать, как в Индонезии строится политическая карьера. Никсон слушал очень внимательно.

— Любопытно, — задумчиво произнес он. — Очень любопытно.

Аллан и Юлий были довольны и друг другом, и тем, как развиваются события. Вдобавок ГРУ и КГБ вроде бы успокоились и практически перестали охотиться на неизвестного атомного шпиона, что, на взгляд как Юлия, так и Аллана, было скорее хорошо, чем плохо. Или, как выразился Аллан:

— Гораздо лучше, когда обе банды убийц не ходят за тобой по пятам, чем когда наоборот.

И добавил, что незачем тратить время на КГБ, ГРУ и прочие аббревиатуры, с которыми все равно ничего не поделаешь. А пора бы уже сочинить очередное разведывательное донесение для секретного Хаттона и его президента. Склад ракет средней дальности на Камчатке поражен ржавчиной — как Юлию такая тема, и не разработать ли ее дальше?

Юлий похвалил богатую фантазию Аллана. Она сильно облегчает составление донесений, и остается больше времени на то, чтобы поесть, выпить и поговорить.

Ричард М. Никсон тоже был по большей части вполне удовлетворен ходом событий, и имел на то все основания. Пока вдруг их не утратил.

Американский народ любил своего президента и переизбрал его в ноябре 1972 года с разгромным счетом. Никсон победил в сорока девяти штатах, Джордж Макговерн — от силы в одном.

Но потом американский народ закапризничал. И капризничал все больше и больше. Так что в конце концов Никсону пришлось сделать то, чего не делал до сих пор ни один американский президент.

А именно — добровольно уйти в отставку.

Аллан следил за так называемым Уотергейтским скандалом по всем газетам, какие были в библиотеке. Получалось, что Никсон нахимичил с налогами, принимал незаконные пожертвования на избирательную кампанию, давал тайные приказы о бомбардировках во Вьетнаме, преследовал политических противников и занимался взломами и прослушкой.

Похоже, президент впечатлился тем разговором год назад, за двойным коньяком. И Аллан произнес, обращаясь к портрету Никсона в газете:

— Делал бы ты лучше карьеру в Индонезии! Глядишь, далеко пошел бы!

Годы шли. Никсона сменил Джеральд Форд, которого сменил Джимми Картер. Тем временем Брежнев по-прежнему сидел на своем месте. Так же, как Аллан, Юлий и Лариса. Эти трое продолжали встречаться пять-шесть раз в год, и всякий раз с большим удовольствием. Результатом этих встреч оказывались донесения о текущем состоянии советских стратегических ядерных сил — составленные с известной долей фантазии. Аллан и Юлий норовили все больше занижать советскую боевую мощь, видя, что американцы становятся от этого все довольнее (безотносительно к тому, кто у них президент), а лидеры обеих стран все лучше ладят друг с другом.

Но всякое счастье до поры.

В один прекрасный день, сразу после подписания договора по OCB-II, Брежнев вдруг решил, что Афганистану нужна его помощь. И послал туда свои элитные части, которые тут же ненароком ликвидировали тамошнего президента, так что Брежневу, хочешь не хочешь, пришлось ставить на его место своего человека.

Президент Картер, естественно, затаил на Брежнева обиду (мягко говоря). Ведь еще чернила на договоре OCB-II просохнуть не успели! И в ответ Картер организовал бойкот Олимпийских игр в Москве, а заодно распорядился, чтобы ЦРУ усилило тайную поддержку моджахедов — афганских повстанцев-фундаменталистов.

Кроме этого Картер мало что успел, поскольку проиграл на выборах Рональду Рейгану, а уж этот-то был настроен куда более злобно по отношению к коммунистам вообще и старикану Брежневу в частности.

— Он, видно, здорово обозлился, этот Рейган, — сказал Аллан Юлию на первой встрече агента со шпионом после вступления в должность нового президента.

— Да уж, — сказал Юлий. — А мы с тобой скоро уже не сможем дальше демонтировать советский ядерный арсенал, потому что от него вот-вот уже совсем ничего не останется.

— Тогда предлагаю поступить наоборот, — сказал Аллан. — Рейган сразу отмякнет, вот увидишь.

Поэтому в очередном шпионском донесении, переданном в США секретным Хаттоном, сообщалось о сенсационном советском прорыве в деле создания собственной противоракетной обороны. Фантазия Аллана устремилась в космические выси. Оттуда, решил Аллан, советские ракеты как раз и смогут прицельно сбивать все, с помощью чего США вздумает кого-нибудь обстрелять на земле.

Таким образом, политически глухой американский агент Аллан со своим другом, политически слепым советским руководителем ядерной программы, заложили основу распада СССР. Рональд Рейган, едва получив переданное Алланом донесение, тут же взвился на дыбы и немедленно запустил Стратегическую оборонную инициативу, прозванную в прессе «Программой „Звездных войн“». Этот проект, со спутниками и лазерным наведением на цель, был почти один в один тот, который Аллан и Юлий так весело разработали несколько месяцев назад, не без воздействия, как они сами признавали, некоторого количества водочки. Американский бюджет ядерной обороны соответственно тоже достиг космических масштабов. СССР попытался ответить тем же, но средств на это не было. В результате по краям страны побежали трещины.

Новая ли американская военная доктрина была тому причиной или что-то другое, трудно сказать, но 10 ноября 1982 года Брежнев скончался от сердечного приступа. На следующий вечер у Аллана, Юлия и Ларисы как раз проходила очередная шпионская встреча.

— Может, пора заканчивать с этой ерундой? — спросила Лариса.

— Да-да, мы заканчиваем с этой ерундой, — сказал Юлий.

Аллан кивнул, соглашаясь, что всему на свете приходит конец, и первым делом, наверное, как раз ерунде, и что, видимо, это был им знак с небес, что пора уходить как раз теперь, когда от Брежнева вот-вот запахнет хуже некуда.

И добавил, что уже завтра собирается позвонить секретному Хаттону. Тринадцать с половиной лет на службе ЦРУ — этого, пожалуй, достаточно; а что большая часть этой службы была понарошку, так это уже другой вопрос. Который, как решили все трое, лучше сохранить в тайне как от секретного Хаттона, так и от его такого нервного президента.

Теперь ЦРУ должно устроить, чтобы Юлия и Ларису переправили в Нью-Йорк, сам же Аллан подумывал, не поглядеть ли ему, как там теперь в старой доброй Швеции.

ЦРУ и секретный Хаттон сдержали обещание. Юлия и Ларису переправили в США, через Чехословакию и Австрию. Им предоставили квартиру на 64-й Западной улице на Манхэттене и ежегодное содержание в сумме, далеко превосходящей потребности супругов. Правда, ЦРУ не успело слишком потратиться, потому что в январе 1984 года первым умер во сне Юлий, а три месяца спустя — Лариса, от тоски. Оба прожили семьдесят девять лет, и самым счастливым годом их жизни был 1983-й, год столетия «Метрополитен-опера», подаривший супругам Поповым множество незабываемых впечатлений.

Что же до Аллана, то он упаковал чемодан в своей московской квартире и сообщил в административный отдел американского посольства, что вынужден уехать. Тут-то в канцелярии и выяснили, что сотрудник посольства Аллен Карсон все те тринадцать лет и пять месяцев, что находился на службе, по неизвестным причинам не получал никаких денег, кроме командировочных.

— Вы что, так и не заметили, что вам не выдают зарплату? — удивлялся сотрудник канцелярии.

— Нет, — сказал Аллан. — Ем я мало, а водка тут недорогая. Мне вполне хватало.

— Тринадцать лет?

— Да, подумать только, как время бежит.

Сотрудник канцелярии как-то странно поглядел на Аллана, после чего обещал проследить, чтобы деньги ему были выплачены по чеку, как только мистер Карсон, или как его там зовут на самом деле, обратится в американское посольство в Стокгольме.

Глава 27

Пятница, 27 мая — четверг, 16 июня 2005 года

Аманда Эйнштейн по-прежнему была жива. Ей уже стукнуло восемьдесят четыре, и теперь она занимала один из номеров пятизвездочного отеля на Бали — владел и управлял отелем ее старший сын Аллан.

Пятидесятиоднолетний Аллан Эйнштейн был на редкость смышлен, как и его младший брат Мао. Но если Аллан получил специальность экономиста (по-настоящему) и стал со временем директором отеля, то младший брат, Мао, выбрал инженерную стезю. Поначалу стезя оказалась тернистой, поскольку Мао отличала чрезмерная дотошность. Он получил работу в одной из ведущих индонезийских нефтяных компаний, где должен был контролировать качество продукции. Ошибкой Мао стало то, что он именно это и делал. И вскоре менеджеры среднего звена лишились левых доходов, проходивших по смете как компенсация претензий, потому что претензий вдруг вообще не стало. Эффективность компании возросла на тридцать пять процентов, а популярность Мао Эйнштейна среди персонала соответственно упала до нуля. Когда сослуживцы от травли перешли к прямым угрозам, Мао Эйнштейн решил, что с него, пожалуй, хватит, и уехал работать в Объединенные Арабские Эмираты. Он повысил эффективность и там, а тем временем индонезийский концерн — к общей радости всего персонала — вернулся к прежним показателям.

Аманда бесконечно гордилась обоими сыновьями. Только никак не могла понять, в кого они оба удались такие сообразительные. Герберт говорил, будто у него в родне был кто-то умный, но что он имел в виду, она запамятовала.

Надо ли говорить, что Аманда страшно обрадовалась звонку Аллана Карлсона! И он, и все его друзья будут на Бали самыми желанными гостями! Она прямо сейчас и обсудит все это с Алланом-младшим; если вдруг будут проблемы с номерами, пускай просто выкинет лишних постояльцев. И она позвонит Мао в Абу-Даби, пусть приезжает в отпуск! Да, коктейли и всякие прочие напитки у них в отеле, конечно же, подаются, и с зонтиками, и без. И да, Аманда обещает сама их не подавать и в это дело не вмешиваться.

Аллан отвечал, что скоро появится на Бали вместе с друзьями. И в завершение разговора добавил несколько ободряющих слов в том духе, что вряд ли на земле есть более понимающий человек, чем Аманда. Сказано было до того красиво, что у Аманды слезы выступили на глазах.

— Приезжайте поскорее, голубчик Аллан! Поскорее!

Прокурор Ранелид начал пресс-конференцию с того, что с сожалением дезавуировал свидетельства полицейской собаки Кикки. Именно она в свое время указала на следы трупа на той дрезине у Окерского Завода, что, в свою очередь, привело к ряду допущений со стороны прокурора — логичных, если исходить из корректности собачьих показаний, но по сути глубоко неверных.

Как выяснилось, упомянутая собака как раз накануне всех этих событий попросту сошла с ума, и полагаться на нее не стоило. Иными словами, никакого трупа в указанном месте никогда не было. Однако, как только что стало известно прокурору, эту собаку только что усыпили — на его взгляд, вполне разумное решение инструктора-кинолога (что Кикки на самом деле уже ехала в это время, под другой кличкой, к брату кинолога в Хэрьедален, прокурор так никогда и не узнает).

Далее прокурор Ранелид с сожалением сообщил, что полиция Эскильстуны не проинформировала его о новом, весьма достойном евангелическом направлении деятельности группировки «Never Again». Знай прокурор об этом заранее, он бы, несомненно, дал следствию совершенно иные установки в том, что касается направления поиска. Так что в выводах, сделанных прокурором, соответственно, отчасти виновата свихнувшаяся собака, отчасти — предоставленная полицией ошибочная информация. За что прокурор Ранелид хотел бы попросить прощения — от имени полиции.

Что же касается случайно обнаруженного в Риге тела Хенрика «Хлама» Хюльтэна, то это требует нового, отдельного расследования. Дело же о другой смерти, Бенгта «Болта» Бюлунда, напротив, уже закрыто. Имеются, мягко говоря, весомые указания на то, что Бюлунд вступил в Иностранный легион. Более точно это проверить невозможно, поскольку туда принимают под любым псевдонимом. Однако практически очевидно, что Бюлунд стал жертвой теракта, произошедшего в центре Джибути несколько дней назад.

Прокурор подробнейшим образом описал взаимоотношения всех действующих лиц этой истории и, кстати, предъявил карманную Библию, ранее утром полученную от Буссе Юнгберга. Тут журналисты стали спрашивать, как бы им выйти на Аллана Карлсона и его спутников, чтобы узнать их точку зрения тоже, но тут прокурор Ранелид не мог им ничего сказать (совершенно ни к чему, чтобы этот старый маразматик рассказывал представителям прессы про Черчилля и бог знает еще про что). Тогда журналисты сосредоточились на Хламе Хюльтэне. Предположительно он был убит, однако с его ранее предполагавшихся убийц подозрения сняты. Так кто же лишил Хюльтэна жизни?

Ранелид, надеявшийся, что эту тему удастся замять, был теперь вынужден подчеркнуть, что следствие будет начато непосредственно по окончании настоящей пресс-конференции и что в дальнейшем они смогут к этому вернуться.

К изумлению прокурора Ранелида, журналистов такой ответ вполне удовлетворил, равно как и все остальные. Словом, прокурор Ранелид выдержал этот день, равно как и его карьера.

Просьба Аманды Эйнштейн — чтобы Аллан и его друзья поскорее приехали на Бали — вполне совпадала с их собственными устремлениями. В любой момент в Клоккарегорд может явиться какой-нибудь не в меру прыткий журналист, и было бы спокойнее, чтобы к этому моменту в усадьбе уже никого не осталось. Но Аллан уже сделал то, что от него зависело, выйдя на связь с Амандой. Теперь очередь Прекрасной.

Неподалеку от Клоккарегорда, в Сотенэсе, базируется Скараборгская военная эскадрилья. В ее состав входит транспортный «Геркулес», способный с легкостью принять на борт слона, а то и двух. Этот самолет, не раз пролетавший над Клоккаргордом, пугая Соню чуть не до смерти своим ревом, и навел Прекрасную на мысль.

Прекрасная переговорила с одним полковником в Сотенэсе, но тот заартачился. Он желает видеть все мыслимые справки и разрешения, прежде чем решать вопрос о возможности оказания помощи в трансконтинентальной транспортировке группы людей и животных. Кстати, военные не имеют права создавать конкуренцию свободному рынку, так что пусть принесут соответствующее подтверждение из Государственного управления сельского хозяйства. Далее, потребуется минимум четыре промежуточные посадки, и на каждом аэродроме придется подождать ветеринара для освидетельствования состояния животных. А что касается слона, то не может быть и речи о менее чем двенадцати часах отдыха для него на каждой промежуточной стоянке.

— Чертовы шведские бюрократы, — сказала Прекрасная и позвонила в «Люфтганзу» в Мюнхен.

Там народ оказался сговорчивей. Разумеется, они смогли бы взять на борт и слона, и нескольких пассажиров в придачу, вылет в таком случае будет из гётеборгского аэропорта Ландветтер, и конечно они смогли бы доставить всех их в Индонезию. Единственное, что потребуется, — это свидетельство о собственности на слона и сопровождение ветеринара, имеющего официальную лицензию. А также, разумеется, придется предъявить документы с визой на въезд в Республику Индонезию — как для людей, так и для животных. При соблюдении всех этих условий администрация смогла бы организовать данный рейс в ближайшие три месяца.

— Чертовы немецкие бюрократы, — сказала Прекрасная и перезвонила в Индонезию напрямик.

Это вышло не сразу, поскольку на территории Индонезии действует пятьдесят одна авиакомпания, и далеко не в каждой есть англоговорящий персонал на телефоне. Но Прекрасная не сдавалась, и в конце концов ей повезло. В Палембанге на Суматре нашлась транспортная фирма, готовая за разумную сумму организовать рейс в Швецию и обратно. Для этого у них имеется «Боинг-747», только что купленный у азербайджанской армии (к счастью, все это происходило еще до того, как авиакомпания угодила в черный список Евросоюза с запретом приземляться в странах Европы). Авиакомпания обещала договориться о посадке со шведской администрацией, в то время как заказчик должен будет сам получить разрешение на посадку в Бали. Ветеринар? А зачем?

Оставалось утрясти цену вопроса. Она успела подрасти на двадцать процентов от первоначально предложенной, пока Прекрасная с присущей ей колоритной лексикой уламывала компанию согласиться принять сумму наличными в шведских кронах по прибытии борта в Швецию.

Покуда индонезийский «Боинг» набирал высоту и ложился на курс, друзья провели очередное рабочее совещание. Бенни и Юлиус получили задание нарисовать кое-какие документы, чтобы было чем помахать перед носом, возможно, слишком дотошного персонала Ландветтера, а Аллан пообещал все уладить с разрешением на посадку на Бали.

В гётеборгском аэропорту, разумеется, возникли некоторые затруднения, но Бенни не только располагал фальшивым удостоверением ветеринара, но и непринужденно выдал пару-тройку профессионально безупречных ветеринарных реплик. Это, вместе со свидетельством о собственности на слона и справкой о его здоровье и целой стопкой правдоподобных документов, подписанных Алланом по-индонезийски, позволило всем подняться на борт, как и планировалось. А поскольку друзья заодно уж приврали, что пункт назначения — Копенгаген, то паспортов у них никто даже не спросил.

Итак, пассажирами этого рейса были: столетний Аллан Карлсон, объявленный невиновным, бывший мелкий жулик Юлиус Юнсон, вечный студент Бенни Юнгберг, его невеста — прекрасная Гунилла Бьёрклунд, двое ее питомцев — слониха Соня и овчарка Бастер, брат Бенни Юнгберга — неофит-евангелист, он же оптовый торговец продуктами питания Буссе, прежде очень одинокий комиссар криминальной полиции Эскильстуны Аронсон, бывший главарь гангстеров Пер-Гуннар Ердин и его мама, восьмидесятилетняя Роза-Мари, та самая, что когда-то, на беду, написала письмо сынку, находившемуся на исправлении в тюрьме Халль.

Время пути составило одиннадцать часов, без ненужных остановок по дороге, и вся компания неплохо себя чувствовала, когда капитан воздушного судна сообщил, что самолет уже на подлете к международному аэропорту Бали и что Аллану пора доставать разрешение на посадку. Аллан отвечал, что капитану достаточно сообщить, когда диспетчерская вышка аэропорта выйдет на связь, а уж он, Аллан, уладит все остальное.

— Да вот они уже запрашивают, — встревожено сказал капитан. — Что мне отвечать? Сейчас они нас собьют или вообще!

— Не собьют, — сказал Аллан и взял у капитана наушники с микрофоном. — Алло? Аэропорт Бали? — запросил он по-английски и тут же услышал в ответ, что борт должен немедленно доложить свои данные, если не хочет, чтобы подключилась индонезийская военная авиация.

— Моя фамилия Долларофф. Сто Тысяч Долларофф.

Диспетчерская вышка замолчала. Индонезийский капитан и второй пилот посмотрели на Аллана с восхищением.

— Сейчас диспетчер с ближайшими коллегами считают, сколько это выйдет на каждого, — объяснил Аллан.

— Я знаю, — сказал капитан.

Прошло еще несколько секунд, прежде чем диспетчер подал голос снова:

— Алло? Вы здесь, мистер Долларофф?

— Да, тут я, — сказал Аллан.

— Извините, а как ваше имя, мистер Долларофф?

— Сто Тысяч, — сказал Аллан. — Я мистер Сто Тысяч Долларофф, и я прошу у вас разрешения на посадку.

— Извините, мистер Долларофф. Связь плохая, не слышно. Будьте так любезны, повторите ваше имя еще раз!

Аллан объяснил капитану, что диспетчер приступил к обсуждению по существу.

— Я знаю, — сказал капитан.

— Мое имя Двести Тысяч, — сказал Аллан. — Так вы нам даете разрешение на посадку?

— Минуточку, мистер Долларофф, — сказал диспетчер и, заручившись согласием своего ближайшего окружения, сказал: — Добро пожаловать на Бали, мистер Долларофф. Для нас большая радость встретить вас на нашей земле.

Аллан поблагодарил диспетчера и вернул наушники и микрофон капитану.

— Вы наверняка не первый раз в наших местах, — улыбнулся тот.

— Индонезия — страна возможностей, — сказал Аллан.

Когда до высокого начальства международного аэропорта Бали дошло, что некоторые из спутников мистера Долларофф не имеют паспорта, а также что один из них весит около пяти тонн и имеет четыре ноги вместо двух, то понадобилось еще пятьдесят тысяч, чтобы получить все таможенные документы, вид на жительство и транспортное средство для перевозки Сони. Но спустя какой-то час после посадки вся группа уже прибыла к отелю семейства Эйнштейн, включая Соню, которую доставили вместе с Бенни и Прекрасной аэропортовским кейтеринговым автолифтом (правда, пассажиров вечернего рейса на Сингапур в этой связи, к сожалению, пришлось оставить без ужина).

Аманда, Аллан и Мао Эйнштейны встретили гостей, и после продолжительных объятий путешественникам показали их номера. Соня и Бастер тем временем могли размяться в просторном, обнесенном оградой саду отеля. Аманда сокрушалась, что у Сони на Бали вряд ли найдется так уж много товарищей, но что в ближайшее время ей доставят потенциального бойфренда с Суматры. Что же касается герл-френдов для Бастера, то тут он уж пусть ищет сам — на острове бродит столько хорошеньких собачек!

Вечером, пообещала Аманда, будет необыкновенное балийское угощение, а перед этим рекомендуется немного вздремнуть.

Совету последовали все, кроме троих. Ежику и маме Ежика просто сил нет как не терпелось получить наконец вожделенный напиток с зонтиком, и то же относилось к Аллану, за вычетом зонтика.

Все трое устремились к шезлонгам у кромки воды, уселись и стали ждать заказа, который только что сделали в баре.

Официантке было восемьдесят четыре года, и она самовольно оттеснила бармена:

— Красный лонг-дринк для вас, господин Ердин. А зеленый для вас, госпожа мама Ердин. И… погоди-ка… ты разве не молоко заказывал, Аллан?

— Я думал, ты правда обещала больше не разносить заказы, дорогая Аманда, — сказал Аллан.

— Да соврала я, дорогой Аллан. Соврала.

Земной рай погрузился в ночную темноту, и друзья собрались на ужин из трех блюд, который устроили в их честь Аманда, Аллан и Мао Эйнштейны. На закуску подали сате лилит, на горячее — бебек туту, а на десерт — джяджян батун бедиль. К этому полагался туак, пальмовое пиво, — всем, кроме Бенни, который пил воду.

Самый первый вечер на индонезийской земле, такой душевный, сделался уже совсем поздним. Все угощение было съедено, и в завершение ужина каждому предложили по рюмочке писанг амбона — всем, кроме Аллана, который предпочел виски с содовой, и Бенни, попросившего чашечку чая.

Буссе, ощутив, что этот невероятно счастливый день и вечер требуют адекватного ответа, поднялся и процитировал Иисуса, сказавшего, согласно Евангелию от Матфея: «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царство Небесное». По мнению Буссе, это следует понимать в том смысле, что каждый может стать лучше, если будет внимать Богу и учению Божию.

А потом сложил ладони и возблагодарил Господа за такой необыкновенный, такой немыслимо прекрасный день!

— Оно и хватит, — прервал Аллан тишину, воцарившуюся после слов Буссе.

Буссе возблагодарил Господа, и Господь, видимо, в долгу не остался, ибо счастье пребывало и прибывало в пестрой компании шведов под кровом балийского отеля. Бенни предложил Прекрасной руку и сердце («Пойдешь за меня замуж?» — «А то, едрена сатана! И прямо сейчас!»). Свадьба состоялась на другой вечер и праздновалась три дня подряд. Роза-Мари Ердин, восьмидесяти лет, научила членов местного клуба пенсионеров играть в «остров сокровищ» (но лишь в той мере, чтобы всякий раз выигрывать самой); Ежик дни и ночи возлежал в шезлонге под зонтиком, потягивая всех цветов радуги коктейли с зонтиками; Буссе и Юлиус завели себе рыбацкую лодку, из которой почти не вылезали, а комиссар Аронсон приобрел популярность среди балийской элиты: мало того что он белый, буле, к тому же комиссар полиции, да еще и прибыл из наименее коррумпированной страны в мире. Большей экзотики еще поискать!

Аллан и Аманда каждый день совершали продолжительные прогулки вдоль белоснежного пляжа, простирающегося перед отелем. Им всегда было о чем поговорить и все больше нравилось общество друг друга. Дело продвигалось не быстро, потому что ведь Аманде было восемьдесят четыре, а Аллану пошел ни много ни мало сто первый год.

Спустя какое-то время они стали держаться за руки, для равновесия. Потом ужинать вдвоем у Аманды на террасе, а то что-то слишком шумно. Постепенно Аллан совсем перебрался к Аманде. Таким образом, номер Аллана можно было сдать туристам, что тоже совсем неплохо для равновесия финансового.

А в один из следующих дней Аманда поставила вопрос о том, не поступить ли и им, в конце концов, как Бенни и Прекрасная, то есть взять и пожениться, раз уж они живут вместе. Аллан отвечал, что Аманда ему в дочки годится — совсем еще девчонка! — но он мог бы в принципе от этого абстрагироваться. К тому же напитки теперь он смешивает себе сам, так что и тут опасаться нечего. Короче говоря, Аллан не видел серьезных препятствий к тому, что предложила Аманда.

— Значит, договорились? — сказала Аманда.

— Ага, договорились, — сказал Аллан.

Расследование причин смерти Хенрика «Хлама» Хюльтэна было коротким и безрезультатным. Полиция изучила его прошлое, и в частности допросила прежних дружков Хлама в Смоланде (неподалеку от Шёторпа Гуниллы Бьёрклунд, кстати сказать), но те ничего не видели и ничего не слышали.

Коллеги в Риге вышли на след алкаша, который привез «мустанг» на пункт утилизации металлолома, но не смогли добиться от него ни единого внятного слова, пока один из полицейских не сообразил влить в мужика ноль семьдесят пять красненького. Тут алкаш и взговорил — что он понятия не имеет, кто попросил его об этой услуге. Просто к его скамейке в парке подошел какой-то с полной сумкой бухла.

— Трезвым я, допустим, не был, — пояснил алкаш. — Но таким бухим, чтобы от четырех бутылок отказаться, человек быть не может.

Нашелся только один журналист, который через несколько дней позвонил узнать, как там продвигается расследование убийства Хлама Хюльтэна, но прокурор Ранелид этого разговора избежал. Он успел уйти в отпуск и в последний момент купить горящий чартер до Лас-Пальмаса. На самом деле хотелось бы уехать еще дальше от всего этого — на Бали, говорят, вообще классно, — но билетов туда уже не было.

Ничего, Канарские острова тоже сгодятся. И вот теперь он сидел в шезлонге под зонтиком, с коктейлем, украшенным зонтиком, и думал, куда мог податься Аронсон. Комиссар срочно уволился, предъявив все свои накопленные отгулы, и тут же пропал с концами.

Глава 28

1982–2005 годы

Зарплата от американского посольства оказалась очень кстати. Аллан присмотрел крашенный красной охрой деревянный домик всего в нескольких километрах от того места, где родился и вырос. И купил его за наличные. В этой связи пришлось препираться со шведскими властями и доказывать им факт собственного существования. Наконец те уступили и начали, к изумлению Аллана, платить ему пенсию.

— С чего это вдруг? — недоумевал Аллан.

— Так вы же пенсионер, — отвечали власти.

— Да? — удивился Аллан.

И правда — Аллан уже достиг пенсионного возраста, и даже более чем. Весной ему будет семьдесят восемь, и это значит, он все-таки состарился, несмотря ни на что и как-то даже не успев об этом задуматься. Хотя еще успеет — дальше он будет только старше…

Годы шли своим чередом, без малейшего участия Аллана в развитии мировых событий. Аллан не влиял даже на развитие событий во Флене, куда время от времени наведывался за продуктами (в местную «Ику», которой теперь управлял внук оптовика Густавсона, не подозревающий, к счастью, кто такой Аллан на самом деле).

А вот Фленская библиотека нового читателя так и не обрела — Аллан узнал, что на газеты можно подписаться, и их аккуратно положат в почтовый ящик перед домом. Очень удобно!

Когда одинокому обитателю красного домика близ Юксхюльта исполнилось восемьдесят три, он решил, что ездить на велосипеде во Флен становится утомительно, и купил машину. Поначалу он подумывал заодно и права получить, но еще когда инструктор только заговорил о проверке зрения и разрешении на права, Аллан решил, что ездить можно и так. Когда же инструктор продолжил — насчет обязательной учебной литературы, теоретических занятий, уроков вождения и двух экзаменов, Аллан уже давно его не слушал.

В 1989 году Советский Союз начал трещать по швам, что совершенно не удивило старого юксхюльтского самогонщика. Этот их новый парень, Горбачев, первым делом провел кампанию против чрезмерного потребления водки в стране. Не самый лучший способ привлечь к себе массы, это всякому ясно.

В тот же год, как раз в день рождения Аллана, на крыльце у него объявился котенок — он сидел и недвусмысленно давал знать, что голоден. Аллан пригласил его в кухню и угостил молоком и сосиской. Котенок нашел это решение настолько разумным, что перебрался к Аллану жить.

Это был беспородный котик в тигровую полоску, который тут же получил кличку Молотов — не в честь наркома, а в честь бомбы.[9] Говорил Молотов мало, зато оказался необыкновенным умницей и фантастически внимательным слушателем. Когда Аллану было что рассказать, то стоило окликнуть кота — и он тут же подходил к хозяину мелкими шажками (если только не охотился в это время на мышей: у Молотова имелись собственные приоритеты). Молотов запрыгивал к Аллану на колени, устраивался поудобнее и шевелил ушами: теперь пусть хозяин говорит что собирался. Если Аллан к тому же почесывал Молотову загривок и горло, то беседа могла длиться неопределенно долго.

Когда Аллан спустя какое-то время завел кур, то достаточно было один раз сказать Молотову, чтобы не смел к ним приближаться, — и кот тут же все понял и кивнул. Потом он, правда, наплевал на запрет и гонял кур, пока самому не надоело, ну так это уж такое дело. Что с него возьмешь? Он же кот!

Аллан не сомневался: Молотов хитрее всех на свете, даже лисы, которая постоянно подкрадывается к курятнику и проверяет, нет ли в сетке дыр. Аппетит у лисы вызывал и лично Молотов, но был для нее слишком проворен.

Еще год добавился к тем, что уже имелись. И каждый месяц от властей приходила пенсия, при том что Аллан ровным счетом ничего не делал взамен. На эти деньги Аллан покупал сыр, колбасу и картошку, да изредка мешок сахара. Кроме того, он оплачивал подписку на «Эскильстуна-Курирен» и счет за электричество, когда тот соблаговолял прийти.

После этих и еще кое-каких трат все равно оставались лишние деньги, каждый месяц, — что с ними делать? Однажды Аллан положил остатки в конверт и послал властям, но спустя какое-то время к Аллану явился муниципальный чиновник и сообщил, что так делать не годится. И Аллану вернули его деньги и взяли с него слово прекратить ссориться с властями таким манером.

Аллан и Молотов прекрасно ладили. Каждый день, когда позволяла погода, они отправлялись на небольшую велосипедную прогулку по окрестным гравийным дорогам. Аллан крутил педали, а Молотов сидел в багажной корзинке и наслаждался ветром и скоростью.

Маленькое семейство жило мирной и размеренной жизнью. И это продолжалось до того дня, когда оказалось, что не только Аллан, но и Молотов тоже постарел. Внезапно лиса поймала кота, что стало настолько же неожиданно для лисы и кота, насколько печально для Аллана.

Аллан горевал так, как не горевал никогда в жизни, и горе его переросло в ненависть. Старый подрывник стоял в слезах на террасе и кричал навстречу зимней ночи:

— Ах, ты хочешь войны, лиса, — ну так ты ее получишь, чертова сука!

В первый, и единственный, в жизни раз Аллан был вне себя от ярости. Эту ярость не снимали ни выпивка, ни разъезды по округе на машине без прав, ни удлинившиеся поездки на велосипеде. Что никогда не следует руководствоваться местью, это Аллан знал. Однако теперь на повестке дня стояла именно месть.

Аллан заложил взрывчатку под курятник, чтобы она сдетонировала, как только лиса снова проголодается и сунет свой нос слишком глубоко в куриные угодья. Но от гнева и горя Аллан позабыл, что стена к стене к курятнику он хранит весь свой запас динамита.

И вот в сумерках, на третий день после кончины Молотова, раздался такой взрыв, какого в этой части сёдерманландских лесов с двадцатых годов не помнили.

Лиса взлетела на воздух, а также Аллановы куры, курятник и дровяной сарай. Но заряда хватило с избытком и на другой сарай, и на сам дом. Аллан сидел в своем кресле, когда это случилось, и прямо в нем взлетел и приземлился в сугроб возле картофельного погреба. После чего, изумленно оглядевшись, сказал:

— Ну все, крышка лисе!

Аллану в эту пору было уже девяносто девять, и ему здорово досталось, так что он и дальше продолжал сидеть где сидел. Впрочем, «неотложке», полиции и пожарным найти место происшествия не составило труда: пламя на холме поднималось высоко в небо. И когда все они смогли констатировать, что пожилой мужчина в кресле посреди сугроба возле собственного картофельного погреба остался невредим, то им на смену была вызвана социальная служба.

Менее чем через час на место прибыл социальный работник Хенрик Сёдер. Аллан по-прежнему сидел в своем кресле, только персонал «неотложки» успел замотать его в несколько желтых казенных одеял — мера сама по себе излишняя, так как от головешек стремительно сгоревшего дома по-прежнему шел жар.

— Господин Карлсон, как я понимаю, взорвал свой собственный дом? — спросил социальный работник Сёдер.

— Да, — сказал Аллан. — По старой дурной привычке.

— Позволю себе предположить, что господину Карлсону в этой связи жить больше негде? — продолжил социальный работник.

— Не без того, — сказал Аллан. — Может быть, у господина социального работника имеются какие-то предложения?

У социального работника сразу их не нашлось, поэтому Аллана пока поселили за счет социальной службы в городскую гостиницу Флена, где он на другой день весело и с размахом встретил Новый год, в обществе в том числе и социального работника Сёдера и его жены.

Так шикарно Аллан не живал с самого Стокгольма, когда после войны ненадолго остановился в роскошном «Гранд-Отеле». Пора бы, кстати, заплатить им наконец по счету, поскольку тогда второпях он этого так и не сделал.

Спустя несколько дней, в январе 2005 года, социальный работник Сёдер нашел потенциальное жилье для симпатичного старичка, который неделю назад внезапно остался без крыши над головой.

Вот так Аллан и угодил в мальмчёпингский интернат для престарелых, где комната № 1 как раз была свободна. Его приняла сестра Алис, которая, разумеется, приветливо улыбалась, однако Аллану резко расхотелось жить, как только она стала знакомить его со всеми правилами внутреннего распорядка. Сестра Алис сообщила, что курить тут запрещено, и пить запрещено, и смотреть телевизор после одиннадцати вечера запрещено. И проинформировала, что завтрак подается в 6.45 утра в будние дни и на час позже в выходные, Обед в 11.15, полдник в 15.15, а ужин в 18.15. Тот, кто выйдет из дома и в нарушение расписания вернется слишком поздно, рискует остаться без еды.

Затем сестра Алис изложила правила относительно душа и чистки зубов, посещений посторонних лиц и посещений друг друга обитателями интерната, и во сколько раздаются всякие лекарства, и с какого по какой час можно беспокоить сестру Алис или кого-либо из ее коллег без острой необходимости, а такая редко случается, сказала сестра Алис и добавила, что обычно обитатели интерната просто слишком капризные.

— А посрать можно, когда захочется, или тоже по расписанию? — поинтересовался Аллан.

Вот так и получилось, что Аллан и сестра Алис стали врагами уже через пятнадцать минут после первой встречи.

Аллан ощущал недовольство и собой, и этой войной против лисы, что он затеял (хоть и выиграл). Выходить из себя было не в его натуре. Да еще слово, которое он произнес, — заведующая интернатом, может, его и заслуживает, но оно никак не входит в его собственный обиход. Добавить ко всему метровой длины список правил, которые Аллану предстояло теперь соблюдать…

Он тосковал по погибшему коту. Аллану было девяносто девять лет и восемь месяцев. И он чувствовал, как теряет себя, наголову разбитый сестрой Алис.

С него, пожалуй, хватит.

Аллан устал от жизни, поскольку жизнь сама, судя по всему, от него устала, а навязываться он не желает.

Значит, теперь осталось вселиться, как положено, в комнату № 1, съесть то, что подается в 18.15, затем принять душ и в свежей пижаме лечь в свежую постель, чтобы умереть во сне, — а потом его вынесут, похоронят и забудут.

Блаженство пронзило Аллана, как электрический ток, когда часов в восемь вечера он в первый и последний раз забрался в свою интернатскую постель. Меньше чем через четыре месяца ему исполнится трехзначное число лет. Аллан Эммануэль Карлсон закрыл глаза, точно зная, что теперь-то он отоспится. Жить, конечно, было очень увлекательно, всю дорогу, но ничего нет вечного, разве что человеческая глупость.

А потом Аллан уже не думал. Усталость охватила его. И настала темнота.

Пока снова не рассвело. Не забелело вокруг. Надо же, смерть и правда похожа на сон. Он, кажется, успел это подумать прежде, чем все кончилось? А подумать, что он это подумал, тоже успел? Стоп, а сколько человек вообще успеет передумать, пока все до конца не додумает?

— Время без четверти семь, Аллан, пора на завтрак. Если овсянка сейчас же не будет съедена, то ее унесут, и тогда уже никакой еды до обеда, — сказала сестра Алис.

Помимо прочего, Аллан констатировал, что на старости лет он стал наивен. Невозможно взять и умереть по заказу. А риск, что его и завтра разбудит эта мерзкая сестра Алис и придется есть почти такую же мерзкую овсянку, делался все больше и больше.

Ну что ж. До ста лет остается еще несколько месяцев, он уж как-нибудь успеет отдать концы за это время. «Алкоголь убивает» — так сестра Алис мотивировала запрет приносить спиртное в помещение интерната. Звучит заманчиво, подумал Аллан. А не сгонять ли потихоньку в винный магазин?

Дни шли, складываясь в недели. Зима сменилась весной, а Аллан мечтал о смерти почти так же страстно, как его друг Герберт пятьдесят лет назад. Но желание друга не осуществилось, пока Герберт не расхотел умирать. Это не сулило ничего хорошего.

Хуже того — персонал интерната начал готовиться к предстоящему дню рождения Аллана. Скоро придется стоять посреди гостиной, а вокруг будут на него глазеть, как на диковинного зверя в клетке, петь поздравительные песенки и кормить тортом. Ни о чем таком их, между прочим, не просили.

И вот уже осталась последняя ночь, чтобы взять и умереть.

Глава 29

Понедельник, 2 мая 2005 года

Скажете, надо было загодя определиться и всем так и объявить, быть мужчиной? Да только Аллан Карлсон не имел привычки долго раздумывать.

Так что не успела сама эта мысль как следует укорениться у него в голове, как он распахнул окно своей комнаты на первом этаже интерната для престарелых в сёдерманландском Мальмчёпинге и вылез на цветочную рабатку.

Маневр дался не без труда, что неудивительно: ведь Аллану в этот самый день как раз стукнуло сто лет. Оставалось меньше часа до того, как в общей гостиной интерната разразится празднование с угощением. Сам муниципальный советник будет. И местная газета. И все остальное старичье. И персонал в полном составе со свирепой сестрой Алис во главе.

И только главное действующее лицо появляться там не собиралось.

Эпилог

Аллан и Аманда оказались очень счастливы вместе. Оба были словно созданы друг для друга: один не выносил никаких разговоров об идеологии и религии, а другая не знала, что значит слово «идеология», и за всю свою жизнь так и не смогла запомнить имя бога, которому ей полагалось молиться. К тому же в один прекрасный вечер, когда взаимная близость достигла особенного накала, вдруг выяснилось, что профессор Лундборг в тот августовский день 1925 года все-таки схалтурил, поскольку Аллан, к собственному изумлению, оказался способен на то, что до сих пор видел только в кино.

На свое восьмидесятипятилетие Аманда получила в подарок от супруга ноутбук с Интернет-подключением. Аллан слышал, что молодежь любит сидеть в Интернете.

Залогиниваться Аманда научилась, конечно, не с первого раза, но она проявила настойчивость и уже пару недель спустя завела собственный блог. И строчила туда дни напролет — о вещах серьезных и не очень, о делах прежних и нынешних. И среди прочего поведала о путешествиях и приключениях своего любимого супруга. Целевой аудиторией были Амандины подруги из балийского бомонда — а кому еще интересно читать ее уютненький дневничок?

Аллан сидел, как обычно, на террасе и наслаждался завтраком, когда в одно прекрасное утро на пороге возник некий джентльмен в костюме. Мужчина отрекомендовался как официальный представитель индонезийского правительства и сообщил, что его кое-что заинтересовало в одном Интернет-блоге. И теперь хотелось бы, от имени и по поручению президента, воспользоваться некоторыми специальными знаниями господина Карлсона, если только то, что написано в блоге, соответствует истине.

— А позволите полюбопытствовать, какими именно? — сказал Аллан. — Есть только две вещи, которые я умею делать лучше многих. Во-первых, бреннвин из козьего молока, а во-вторых — атомную бомбу.

— Именно это нас и интересует, — сказал человек в костюме.

— Козье молоко?

— Нет, — сказал человек в костюме. — Не козье молоко.

Аллан предложил представителю индонезийского правительства присесть к столу. И объяснил, что однажды, давным-давно сделал бомбу для Сталина, но как выяснилось, напрасно, потому что этот Сталин оказался больной на всю голову.

Поэтому Аллану хотелось бы для начала узнать, как там с головой у президента Индонезии. Представитель правительства ответил, что президент Юдойоно — человек очень разумный и ответственный.

— Рад слышать, — сказал Аллан. — Тогда я вам охотно помогу.

И помог.

Слова благодарности

Вам, Микке, Лиза, Риксон, Мод и дядя Ханс, — отдельное спасибо.

Юнас