Вы не авторизовались

Новая Ты бесплатное чтение

Скачать книгу

Caroline Kepnes

HIDDEN BODIES

Cover design by Natalie C. Sousa

1

Я покупаю Эми фиалки. Не розы. Розы дарит тот, кто чувствует себя виноватым. А за мной нет вины. Я – идеальный любовник. И выбор я сделал правильный: Эми Адам живет здесь и сейчас, а не в виртуальном мире.

– Фиалки – символ Род-Айленда, – говорю я парню, заворачивающему цветы. У него грязные руки, и он небрежно мнет лепестки. Мои лепестки. Чертов Нью-Йорк!

– Да ладно? – Он хмыкает. – Чего только не узнаешь…

Расплачиваюсь наличными и выхожу на улицу. Солнце печет совсем по-летнему, хотя еще только май. Вдыхаю аромат цветов. Род-Айленд… Я бывал там. Прошлой зимой довелось съездить в Литтл-Комптон. Тогда я был не в себе от любви к Джиневре Бек (упокой Господь ее душу) и от ревности к ее эмоционально нестабильной подруге Пич Сэлинджер (упокой Господь ее душу)[1].

Мне сигналят. Приношу извинения. Сам виноват: задумался и вылез на мигающий сигнал светофора. А я не из тех придурков, что не способны признать свою ошибку.

Прошлогоднюю ошибку я тоже признаю. Прокручиваю ее снова и снова у себя в голове по сотне раз на дню: как спрятался в шкафу на втором этаже в загородном доме Сэлинджеров, как захотел в туалет и был вынужден отлить в кружку из-под кофе и как сбежал при первой же возможности, забыв ее опорожнить. С тех пор это не дает мне покоя.

Изменить прошлое нельзя, но из него можно сделать выводы. Теперь я стал гораздо внимательнее. Например, помню до мелочей, как Эми Кендалл Адам вернулась в книжный магазин – в мою жизнь. Вижу ее улыбку, непослушные светлые локоны и фальшивое резюме. Это было пять месяцев назад. Она заявила, что ищет работу, но ты и я, мы оба знаем, что она искала меня. Я нанял ее, и в первую же смену Эми явилась со списком редких букинистических книг, которые хотела бы увидеть. Еще она притащила контейнер с ягодами асаи и заявила, что если их есть, то можно жить вечно. Я возразил, что смерть приходит за всеми, и Эми рассмеялась. У нее милый задорный смех. А еще она принесла латексные перчатки. Я поднял одну с прилавка и спросил:

– Зачем это?

– Чтобы не повредить редкие книги.

– Послушай, от тебя требуется лишь расставлять новые поступления и сидеть за кассой.

– Ладно, поняла. А ты знаешь, что стоимость некоторых изданий «Алисы в Стране чудес» доходит до миллиона долларов?

Я рассмеялся:

– Не хочу тебя расстраивать, но у нас внизу нет «Алисы».

– Внизу? Значит, особые книги хранятся там?

Мне захотелось обнять ее за талию и затащить вниз, в клетку – в наше надежное укрытие. Запереть дверь, сорвать одежду и овладеть ею. Но я сдержался. Вручил ей анкету и ручку.

– Можем прошвырнуться с тобой по дворовым распродажам, – не унималась Эми. – Знаешь, иногда там попадаются настоящие сокровища.

Я улыбнулся:

– Хорошо, только если ты больше не будешь предлагать мне «прошвырнуться».

Эми улыбнулась. Она была твердо намерена развить бурную деятельность: ездить по распродажам имущества, следить за ликвидациями библиотечных фондов и копаться в коробках, оставленных на улицах, – вместе со мной. Потому что это лучший (и самый быстрый) способ сблизиться: вы спускаетесь вместе в покинутые, пропахшие плесенью комнаты и вместе вылетаете оттуда, чтобы глотнуть свежего воздуха, и хохочете, и соглашаетесь, что самое время выпить. Мы стали командой.

Какая-то старуха, ковыляющая с подпоркой по улице, кивает мне. Я улыбаюсь. Она показывает на цветы:

– Ты хороший мальчик.

Да, это так. Благодарю ее и иду дальше.

С Эми у нас все завертелось пару месяцев назад. Мы перебирали книги в кабинете только что преставившегося господина из Верхнего Ист-Сайда, и Эми потянула меня за лацкан темно-синего пиджака, который сама же мне и купила за пять баксов на гаражной распродаже. Она хотела, чтобы я выложил семь сотен за помятый том «Пасхального парада» с автографом автора.

– Эми, – шепнул я ей, – на Йейтса спроса нет и в обозримом будущем не предвидится.

– Я его обожаю, – простонала она. – Эта книга много для меня значит.

Ох уж эти женщины! Всегда идут на поводу у эмоций. Так денег не заработаешь, но и сказать «нет» Эми, глядя в ее огромные голубые глаза и ощущая запах ее длинных светлых волос, как из клипа «Ганз ‘н’ Роузез», было невозможно.

– Все, что хочешь, для тебя сделаю, – клянчила она.

Через час у меня в рюкзаке валялся никому не нужный «Пасхальный парад», а Эми отсасывала мне в туалете ближайшего «Старбакса», но это было ни капли не по́шло, а напротив, чертовски романтично, потому что мы сходили с ума друг по другу. Это был не вульгарный минет, нет-нет, друзья мои, а настоящая фелляция. Потом Эми поднялась, я сорвал с нее джинсы-«бойфренды»… и остолбенел. Нет, конечно, я знал, что она не любит бриться: не раз замечал щетину у нее на ногах и слышал ее разглагольствования про рациональное расходование водных ресурсов, – но к такому я был не готов. Она притянула меня к себе.

– Добро пожаловать в джунгли.

От одного воспоминания об этом я расплываюсь в улыбке. Я счастлив. Мы с Эми сексуальнее, чем Боб Дилан и Сьюз Ротоло на обложке его альбома «The Freewheelin’ Bob Dylan»; изобретательнее, чем Том Круз и Пенелопа Круз в «Ванильном небе». И у нас есть общее дело: мы скупаем все экземпляры «Случая Портного» Филипа Рота. Это наша любимая книга. Мы даже перечитывали ее вместе. Эми исчеркала весь свой экземпляр маркером, выделяя избранные отрывки. Я попросил ее быть аккуратнее и использовать что-нибудь менее яркое, а она заявила:

– Ненавижу блеклую аккуратность!

В этом вся Эми. Она сама страсть. И с ума сходит по «Случаю Портного». Я хочу скупить все изданные желтые томики и спрятать их у себя в подвале, чтобы только мы могли к ним прикасаться. Конечно, с точки зрения бизнеса это неоправданное расточительство, но я обожаю трахать Эми рядом с внушительной стеной из желтых корешков. Филипу Роту такое понравилось бы. Когда я рассказал об этом Эми, она расхохоталась и предложила написать ему письмо. Да, ей не откажешь в творческой дерзости.

У меня звонит телефон – электромонтер из «Глистон бразерс» по поводу установки увлажнителя. Подождет. На электронную почту пришло письмо с новостного сайта «БаззФид» о том, что они составляют список самых модных независимых книжных магазинов Нью-Йорка. Потом. Всё потом! В жизни нет и не может быть ничего более срочного, чем любовь, – когда хочется просто идти по улице и представлять свою девушку обнаженной на кипе желтых книг.

Подхожу к магазину, открываю дверь. Звенит колокольчик. Эми смотрит на меня и скрещивает руки. Может, у нее аллергия на цветы. Может, фиалки – отстой.

– В чем дело? – спрашиваю я, замирая. Неужели это оно – начало конца, когда девушка из сексуальной милашки превращается в капризную суку – словно из купленной тачки выветривается опьяняющий запах новизны.

– Цветы? – Она фыркает. – Знаешь, чего я действительно хочу?

Мотаю головой.

– Ключи! Только что заходил парень, интересовавшийся Йейтсом, и если б у меня были ключи, я показала бы ему книгу.

Швыряю букет на прилавок.

– Притормози. Ты записала его телефон?

– Джо! – Она топает ногой. – Книги – моя страсть. Я обожаю этот магазин. Думай обо мне что хочешь, но тут вся моя жизнь. Пожалуйста! Дай ключи.

Я ничего не отвечаю. Мне надо запомнить этот момент, спрятать его, как сокровище, в недрах памяти: тихая музыка, «Sweet Virginia» от «Роллингов», приглушенный свет. Дверь не заперта. Висит табличка «Открыто». Я огибаю прилавок, обнимаю Эми и припадаю к ее губам. Она отвечает на поцелуй.

* * *

Раньше никому и никогда ключей не давал. Но это должно было случиться. Жизнь требует перемен. И я к ним готов. В моей кровати достаточно места, и теперь, когда появилась достойная девушка, я рад впустить ее к себе. Я – хозяин своего будущего. И я даже приплатил, чтобы дубликат ключей сделали розовым в цветочек.

Когда я вложил это великолепие в ладонь моей Эми, она сначала оцепенела, а потом принялась осыпать ключи поцелуями.

– Я понимаю, как много для тебя это значит. Спасибо, Джо. Буду беречь как зеницу ока.

Вечером она пришла ко мне, и мы смотрели ее любимый дурацкий «Коктейль» с Томом Крузом (увы, никто не идеален!), занимались любовью, заказали пиццу, а потом у меня сломался кондиционер.

– Надо сообщить хозяину? – забеспокоилась она.

– К черту! Грядет Великий день, Эми.

Я улыбаюсь и заваливаю ее в постель. Небритые ноги царапают меня, но я уже привык. Мне даже нравится. Она облизывает губы.

– Ты о чем, Джо?

– Иди домой и пакуй вещи. Я умчу тебя сегодня на красном кабриолете.

Кусаю ее в шею.

– Ты меня похищаешь?

Если ей так хочется, то да.

– У тебя два часа. Быстро!

2

Она побрила ноги. Я знал, что она понятливая. И я свое слово сдержал. Теперь мы – те самые засранцы, которые колесят по курортам Род-Айленда на красном кабриолете, вызывая всеобщую зависть. Мы – ваш худший ночной кошмар. Мы переполнены счастьем. И нам нет до вас никакого дела: думайте что хотите, делайте что хотите. Я за рулем шикарной тачки, рядом девушка моей мечты. Никаких забот. Никаких тревог. Наконец-то. Только любовь.

Верх поднят, мы поем «Goodbye Yellow Brick Road» Элтона Джона. Я хочу отмотать все назад, хочу вернуть очарование вещам, отравленным болезненной порочностью моей бывшей девушки Джиневры Бек (теперь-то я понимаю, что она страдала пограничным расстройством личности, а это – увы! – не лечится). Бек и ее ненормальные друзья надолго лишили меня привычных радостей жизни. Весь город долго напоминал мне о ней. Я думал, что не смогу больше гулять по Нью-Йорку и наслаждаться музыкой сэра Элтона, потому что его песня звучала, когда я убивал Пич.

Эми гладит меня по плечу и показывает на хищную птицу, парящую в небе. Я улыбаюсь. Какое счастье, что она не из тех дур, которые тут же прикручивают музыку и принимаются нудно обсуждать скрытый символизм увиденного! Она классная. И любит меня. Все чудесно. Но факт остается фактом.

Я забыл опорожнить кружку!

И это меня гложет. Я боюсь последствий. В той ситуации у меня не было выбора: организм требовал своего. Но я не могу простить себе последующей безалаберности. Как можно было оставить свой биологический материал на месте преступления, словно легкомысленная девица – трусики у случайного кавалера? Это оплошность. Сбой системы. Доказательство моего несовершенства, вопреки обычной аккуратности и педантичности. А хуже всего, что у меня даже нет запасного плана, хотя в новой счастливой жизни с Эми я должен быть чист. Кристально чист.

Она протягивает мне свои солнечные очки, покрытые царапинами.

– Ты за рулем – тебе нужнее.

Бек так никогда не поступила бы, а Эми заботится обо мне.

– Спасибо, малышка.

Она нежно целует меня в щеку. Неужели все это происходит со мной? Я не сплю? Любовь преображает мир. В моем сердце не остается ни капли ненависти. Эми, моя целительница, мой очаровательный антисептик, уничтожила ненависть подчистую. Раньше я нередко зацикливался, некоторые даже могут обвинить меня в одержимости. Но Бек была в полном раздрае, так что ради ее же блага мне приходилось обыскивать ее квартиру, читать почту, контролировать «Фейсбук» и «Твиттер», переживать по поводу ее навязчивой писанины, ее противоречий, ее лжи. Однако я усвоил урок. С Эми у нас все чудесно, потому что виртуальная жизнь ее не интересует. Она вне системы. Ее нет ни в «Фейсбуке», ни в «Твиттере», ни в «Инстаграме». У нее даже электронной почты нет. Она пользуется одноразовыми мобильниками, и мне приходится чуть не каждую неделю забивать в память ее новый номер. Она на сто процентов аналоговая. И мне она идеально подходит.

Поначалу эта ее особенность меня ошарашила и насторожила. Как можно не пользоваться Интернетом? Она что, напыщенная дура, возомнившая себя неизвестно кем? Или лгунья?

– Как же переводить тебе зарплату? – поинтересовался я тогда. – Мне нужен номер банковского счета.

– У меня есть подружка в Квинсе. Я выписываю чеки на ее имя, и она мне их обналичивает. Мы все так делаем. Она никогда не подводит.

– Все?

– Ну да, мы все – кто предпочитает жить офлайн. Я не одна такая.

Тупые овцы из Интернета мнят себя феями и снежинками. Они хотят, чтобы им непрерывно твердили, как они уникальны, необычны и неповторимы, и чтобы Принс пел «Nothing compares» (да бедняга скорее в гробу перевернется!). Все эти богини «Инстаграма»… «Ах, посмотрите, как я мажу маслом бутерброд!» Наконец-то (хвала Господу!) нашелся кто-то совершенно иной. Эми ничего из себя не строит и не оригинальничает. Мне не приходится в гнетущем одиночестве следить за обновлениями ее статуса и разглядывать постановочные фоточки фальшивого веселья. Когда мы вместе – мы вместе. А когда она уходит, я могу быть спокоен, что она идет туда, куда сказала.

(Конечно, я следил. И телефон ее время от времени проверяю. Должен же я убедиться, что она не врет. Хватит с меня лжи!)

– Кажется, я чувствую запах моря, – замечает она.

– Нет, еще рано.

Эми кивает. Она не спорит по мелочам. В нет той злобы, что была в Бек – в этой маленькой хронической лгунье, которая обманывала самых близких людей: меня, своих товарищей по учебе… Она соврала мне, что ее отец мертв (хотя он живет и здравствует). Она утверждала, что, как и Пич, ненавидит фильм «Магнолия» (хотя в письме заявляла обратное, я своими глазами видел).

Эми – славная девочка и врет лишь незнакомцам из вежливости, а любимым людям – никогда. Например, сейчас на ней потертый топик с эмблемой университета Род-Айленда, хотя она в жизни в нем не училась. Она, как и я, вообще нигде не училась. Мне для этой поездки Эми припасла футболку Брауновского университета.

– Будем всем говорить, что я – студентка, а ты – мой профессор. – Она хихикнула. – Мой женатый профессор.

Она раскапывает подобную одежду в комиссионках. На ее груди постоянно красуются надписи и логотипы. Когда в магазине покупатели спрашивают, правда ли, что она училась в Принстоне, университете Массачусетса или в Нью-Йоркском университете, Эми всегда отвечает «да» (я сам слышал). С женщинами она любезна и вежлива, а мужикам позволяет думать, что у них есть шанс (хотя, конечно, нет). Ей просто нравится общаться, нравится слушать чужие истории. Она – мой маленький антрополог, мой исследователь.

Мы приближаемся к повороту на Литтл-Комптон, и когда мне начинает казаться, что жизнь прекрасна и лучше уже быть не может, в зеркале заднего вида я замечаю мигалку. Нас догоняет полицейская машина. Настойчиво. Быстро. Сирена ревет. Я выключаю музыку. Бью по тормозам. Сдерживаю дрожь в коленях.

– Что за черт?! – возмущается Эми. – Ты же не превысил.

– Вроде нет, – выдавливаю я, наблюдая в зеркало за выходящим полицейским.

Эми поворачивается ко мне:

– Что ты сделал?

Что я сделал? Убил свою бывшую девушку Джиневру Бек. Тело закопал в пригороде Нью-Йорка рядом с домом ее психотерапевта, доктора Ники Анжвина, которого и обвинили в убийстве. Перед этим задушил ее навязчивую подругу Пич Сэлинджер – меньше чем в пяти милях отсюда, на пляже рядом с загородным домом ее семьи – и обставил все как самоубийство. А до этого устранил ее лживого дружка-наркомана Бенджи Киза, торговавшего никому не нужной органической содовой; тело кремировал и спрятал в его же тайном хранилище. Семья даже не стала искать беднягу, решив, что он обкурился и утонул… Ах да. Еще была Кейденс, моя первая любовь, упокоившаяся в море. Никто на свете не знает, что во всех этих смертях виноват я. Так что вопрос Эми можно считать риторическим.

– Представления не имею.

Эми вытаскивает из бардачка договор аренды на машину и с силой захлопывает дверцу. Офицер Томас Дженкс подходит к нам, не снимая солнечных очков. У него покатые плечи, форма висит мешком.

– Права и договор, – требует он и опускает взгляд на мою футболку. – Возвращаетесь в университет?

– Едем в Литтл-Комптон, – отвечаю я и добавляю: – А что?

Он не обращает внимания на мой пассивно-агрессивный тон. Какого черта?! Я не превышал скорость. И я не тупой заучка (вот почему обычно не ношу университетские майки). Офицер внимательно изучает мои нью-йоркские права. Да сколько можно?

Эми покашливает.

– Офицер, что мы нарушили?

Он неторопливо поднимает на нее взгляд, переводит на меня.

– Не включили поворотник.

Он что, мать его, издевается?

– А-а-а… – говорю я. – Извините.

Дженкс заявляет, что ему нужна «пара минут», разворачивается и топает к своей машине, переходя на трусцу. Какого черта? Почему он так торопится? Я вспоминаю свои проступки, свои тайные деяния, и у меня перехватывает горло.

– Джо, расслабься, – шепчет Эми и гладит меня по коленке. – Это мелкое нарушение.

Она понятия не имеет про четыре трупа. Меня бросает в пот. Я слышал о таких случаях: человека задерживают за какую-нибудь ерунду, его имя загоняют в дьявольскую компьютерную систему, и выясняется, что он виноват во всех смертных грехах. Будь у меня пистолет, я застрелился бы.

Эми включает радио. Проходит двадцать минут, пять песен, а офицера Томаса Дженкса с моими документами по-прежнему нет. Если все дело в штрафе за невключенный поворотник, то куда он сейчас названивает? И что он так внимательно изучает в компьютере? Неужели все закончится прямо сейчас? На взлете? Хотя мой «Айфон» показывает, что будет ясно, небо над головой затягивается тучами. В прошлом году я уже сталкивался здесь с полицией, только тогда представился офицеру Нико как Спенсер. А если он узнает меня по фотографии? И позвонит Дженксу? И скажет: «Я знаю этого парня»? И…

– Эй, Джо, – окликает меня Эми (я уж и забыл, что она здесь). – У тебя паническая атака? Не переживай ты так. Ничего страшного.

– Знаю. Просто ненавижу копов.

– Понимаю…

Она хлопает меня по коленке и достает из дорожного холодильника бутылку содовой. Содовой! Черт бы ее побрал! Это добивает меня. Эми делает большой глоток, а я вспоминаю Бенджи, и Пич, и… кружку!

Ту самую злополучную кружку с мочой!

Чтоб ей сгинуть! Я представляю, как горничная, убираясь, ненароком задевает ее, а потом с отвращением вытирает тряпкой лужу и промывает пол с хлоркой, чтобы даже запаха не осталось. Представляю золотистого ретривера (люди, покупающие летние дома у моря, любят больших собак), который, унюхав кружку, случайно опрокидывает ее и убегает на зов хозяина, а улика просачивается сквозь половицы и исчезает; я в безопасности. Представляю кузину Сэлинджеров, мерзкую, беззаботную сучку, не вылезающую из мессенджеров и соцсетей, которая не глядя закидывает в шкаф свои драгоценные туфли от «Маноло Бланик» или сандалии от «Тори Берч», а потом слетает с катушек, заметив, что они пропахли мочой, и с омерзением выкидывает их в помойку – и я в безопасности.

Хлопает дверца. Показывается Дженкс. Сейчас он попросит меня выйти. Или начнет что-то врать. Или попросит Эми покинуть машину. Я чувствую запах его одеколона – запах неудачников. Он вручает мне документы.

– Извините за задержку. Новый компьютер барахлит.

– Да уж, технологии… – выдыхаю я. Свободен. Свободен! – Мы можем ехать?

– Только не забывайте про поворотники. – Он улыбается.

– Конечно, офицер, еще раз простите.

Дженкс интересуется, где мы живем в Нью-Йорке.

– Наверно, на Манхэттене? – с завистью тянет он.

Я отвечаю, что нам больше нравится Бруклин, там спокойнее. Гроза миновала. Господь хранит меня. От офицера несет не только парфюмом, но и большими надеждами. Я вижу его скучную жизнь как на ладони: все те мечты, что он не решился воплотить и никогда уже не решится – не из-за того, что он ссыкло или тряпка, а из-за того, что у него нет воображения. Он просто не способен представить будущее в красках, ярко и осязаемо, чтобы поднять свою задницу и начать действовать. Копом он стал лишь потому, что не надо думать, как одеться утром.

– Развлекайтесь. – Полицейский берет под козырек. – И будьте осторожны.

Я завожу машину и благодарю Господа за то, что этот чудесный день и моя жизнь продолжаются. Одна рука на руле, другая – на груди у подружки. Впереди поворот на Литтл-Комптон, и я не хочу впредь видеть ни одного полицейского. Никогда. Поэтому больше никаких ошибок.

Я включаю гребаный поворотник.

3

Тормозим у кафешки, берем по лимонному коктейлю со льдом и садимся на улице. Жизнь прекрасна. Эми делает глоток и кривится.

– Могло быть и лучше.

Обожаю ее за прямоту.

– Курортники – народ не придирчивый, поэтому тут не парятся.

– Ну да, – она фыркает, – кто вечно всем недоволен, больше одной звезды и так не поставит, а кто по уши в комплексах, напишет про «лучший лимонад на побережье», чтобы все завидовали. Нация показушников.

Порой мне хочется, чтобы Эми могла познакомиться с Бек.

– Это прямо про мою бывшую.

Эми облизывает губы.

– Бывшую?

Мы на отдыхе, поэтому я даю себе волю и рассказываю немного про Бек, хотя это и не в моих правилах. Эми вскидывает брови.

– У тебя была телочка из Лиги плюща? Высокомерная, наверное?

– Совсем немного. Скорее, печальная.

– В престижных университетах одни психи. Они же все детство готовятся к поступлению. Тут любой свихнется! А жить здесь и сейчас не умеют.

Я бы оттрахал мою малышку прямо тут, на столе, – здесь и сейчас.

– В точку. Встречалась с кем-то оттуда?

Мотает головой и требует:

– Сейчас рассказываешь ты.

Она – сокровище. Нынешние женщины не умеют интриговать, сразу вываливают о себе всю подноготную. Эми не такая.

– Давай, – приказывает она, – выкладывай.

Я начинаю с того, как познакомился с Бек в магазине.

– На ней не было лифчика, – вспоминаю я.

– Понятно, искала внимания.

– Она купила Полу Фокс.

– Хотела пустить пыль в глаза. – Эми кивает, а я не могу сдержать восхищения: какая же у меня классная и необычная девушка. Другая на ее месте принялась бы перебивать или разразилась ревнивыми нападками. Эми не такая. Она вся превратилась в слух. Впитывает, как губка. Не зря мы сюда приехали: в Нью-Йорке так не поговоришь. Когда я рассказал, как Бек испортила наше свидание в баре отеля «Карлайл» своим твитом и как она тайком искала слово «солипсический» в словаре, Эми сразу ухватила суть. А когда я упомянул, что Бек называла Литтл-Комптон «ЛК», Эми выругалась. Она все поняла. От и до.

– Вы с ней здесь были? – Слегка повышает голос и смотрит на меня с подозрением.

– Нет.

В общем-то, это правда. Я не вру. Я следил за Бек, а не отдыхал с ней. Разница очевидна.

Рассказываю, как Бек изменила мне со своим психоаналитиком.

– Ужас! – сочувствует Эми. – Как ты узнал?

Запер ее в клетку, обыскал квартиру и нашел переписку в ноутбуке.

– Просто почувствовал, – отвечаю я (и это, в общем-то, не совсем ложь). – Потом спросил напрямую, она призналась. Вот и всё. Сразу расстались.

Эми гладит меня по коленке, а я прошу, чтобы она погуглила имя «Николас Анжвин». В первых же строках поисковик выдает броские газетные заголовки. Эми смотрит на меня с ужасом.

– Он ее убил?

– Да. – Я киваю (сработано было все очень чисто: про меня нет ни слова в Вики-статье об этом деле). – Задушил ее и закопал труп недалеко от семейного загородного дома.

Эми ежится, словно от холода.

– Скучаешь по ней?

– Ее мне, конечно, жаль, но о расставании я не жалею. А потом… может, это прозвучит жутко… потом появилась ты, и я вообще обо всем забыл.

Эми придвигается ближе.

– Как мило, – шепчет она и обещает никогда не изменять мне с психоаналитиками. Говорит, что вообще не доверяет врачам – «людям, которые наживаются на чужой боли».

Господи, как же я ее обожаю, такую проницательную и недоверчивую, такую милую и нежную… Мы целуемся.

– Я быстро, – шепчет Эми и поднимается. Смотрю ей вслед. Она оборачивается и подмигивает.

Как только за ней закрывается дверь туалета, я выуживаю ее телефон из сумочки. Уверен, что там не будет ничего крамольного. Просто мне нужно знать. Просто мне нравится наблюдать за ней, как тому милому парню из старого фильма нравилось наблюдать за Джулией Робертс, когда она примеряла шляпки и танцевала перед зеркалом под Ван Моррисона[2].

Беря в руки телефон Бек, я никогда не ждал ничего хорошего. С Эми все по-другому. С ней никаких сюрпризов. Первая же строчка в истории ее поиска – «Хендерсон – отстой». Она читает аннотации к выпускам ток-шоу «П@#уй нарциссизм», которое этот придурок ведет, а мы вместе смотрим и ненавидим. Гости там сидят за столом, а ведущий – развалясь, на кушетке, потому что он – нарцисс и хочет говорить только о себе, а гостю надо прорекламировать и впарить зрителям какой-нибудь очередной дерьмовый фильм. По мнению Эми, успех такого идиота, как Хендерсон, – неопровержимое доказательство неминуемого людоедского апокалипсиса нашей культуры.

– Что ты делаешь?

Я вздрагиваю и чуть не роняю телефон, на который ложится тень моей малышки. Виновато поднимаю глаза. Она стоит передо мной: руки скрещены, брови нахмурены.

Черт! Я сглатываю. Застукали!

– Эми, – начинаю я оправдываться, сильнее стискивая ее телефон, – знаю, это выглядит ужасно, но ты все не так поняла.

Она вытягивает руку.

– Дай сюда.

– Эми, прости.

Даже не смотрит. Я протягиваю телефон и пытаюсь усадить ее рядом, но она вновь скрещивает руки. В глазах стоят слезы.

– А я-то шла и думала, как мне хорошо с тобой…

– Прости.

– Что ты вынюхиваешь? Зачем все портишь?

– Все совсем не так… – бормочу я и протягиваю к ней руки.

– Нет. – Она отталкивает меня. – Ясно, ты мне не доверяешь. Да и с чего бы? При первой же встрече я расплатилась краденой кредиткой. Чтоб ее… Конечно, ты подозреваешь…

– Нет. Совсем нет. Я верю тебе! А в телефон полез, потому что с ума по тебе схожу. И скучаю ужасно, даже когда ты просто в туалет уходишь. – Я падаю на колени и умоляю: – Эми, клянусь. Я никого еще так не любил. Можешь считать меня сумасшедшим, но я хочу быть рядом постоянно. Мне даже минуту без тебя прожить невыносимо.

Ничего. Никакой реакции. Но только одно мгновение. Потом она вздыхает, ерошит мне волосы и велит:

– Вставай.

Мы усаживаемся рядом на скамейку. К кафешке подъезжает минивэн, из которого с шумом и смехом вываливается большое семейство. Пять минут назад мы обменивались бы с Эми шуточками в их адрес, а теперь сидим и угрюмо молчим.

– Мы росли совсем иначе, и это не наша вина. – Я вздыхаю. – Нам сложно доверять людям.

Эми смотрит, как мать натирает детей кремом от загара.

– Да, – откликается она, – ты прав. Насчет дерьмового детства и всего прочего.

Беру ее за руку, и мы вместе наблюдаем, как отец взывает к рассудительности своего безрассудного четырехлетнего сына, убеждая его, что если он выпьет еще стакан лимонада, то в животе не останется места для хот-догов. Подходит мать, обнимает малыша и спрашивает: «Солнышко, скажи, чего ты хочешь?», тот орет: «Лимонад!» Отец хмурится и заявляет, что мать портит ребенка, а она отвечает, что детей надо слушать и уважать их желания. Прямо как в телике.

Эми кладет мне руку на плечо.

– Ты мне нравишься.

– Больше не злишься?

– Нет. Я ведь такая же. Порой даже не верится, насколько мы похожи.

Я коченею.

– Ты тоже лазила в мой телефон?

Кейденс? Бенджи? Пич? Бек? Кружка с мочой?

Эми хохочет:

– Нет, но если оставишь без присмотра, непременно загляну. Доверяй, но проверяй, как говорится.

Киваю.

– Не хочу быть похожим на того папашу. Надеюсь, мы не станем такими, как они.

Эми сжимает мою руку.

– Никогда.

Я на седьмом небе. Такое единение – лучшее, что может быть на свете. Лучше секса. Лучше красного кабриолета. Лучше первого признания в любви.

– Точно? – спрашиваю.

– Точно, – кивает.

Все-таки я здорово придумал с поездкой. Берем еще по коктейлю в дорогу и запрыгиваем в машину. Мир перестает существовать, как после ядерной катастрофы, мы – единственные выжившие. Никогда не стоит торопиться с самоубийством: всегда есть шанс, что жизнь круто изменится, и вы вдруг обнаружите рядом с собой кого-то упоительно чудесного. Эми хохочет над моими шутками так, что лимонад вытекает у нее из уголков рта. Мы находим тихое местечко, и я удовлетворяю ее языком, а когда отрываюсь, ее сок стекает у меня с губ. Думаете, вы умеете отдыхать? Как бы не так! А я умею. Заслужил. Моя девушка застукала меня, когда я копался у нее в телефоне, и все равно с радостью раздвигает ноги.

Когда мы подъезжаем к отелю, она пищит от восторга.

Мы выходим на террасу нашего номера, и я сам еле удерживаюсь, чтобы не запищать. Конечно, я знал, что мы будем рядом, но не думал, что настолько. Дом Сэлинджеров, сияющий, подсвеченный иллюминацией, полный народу, лежит перед нами как на ладони. Интересно, нашли они мою кружку?

– Знаешь их? – спрашивает Эми.

– Это дом Сэлинджеров.

Рассказываю про порочную дружбу Пич, закономерно закончившуюся самоубийством. Эми обнимает меня – и если б мы были в мультике, моя рука дотянулась бы, как резиновая, до пляжа, до дома, вверх по скрипучим ступеням, в спальню, к кружке с мочой, схватила бы ее и вернулась обратно. И тогда счастье мое было бы полным.

4

На следующее утро мы отправились на пляж с полотенцами от Ральфа Лорена под мышкой. Устроились неподалеку от Сэлинджеров. Я решил рискнуть: попрошу между делом воспользоваться их уборной. Вернее, мы попросим. Никто не сможет отказать Эми. И пока она будет вести светскую беседу, я проберусь наверх. План, конечно, не ахти, но другого у меня пока нет.

– Ого! – фыркает Эми, прикрывая глаза ладонью. – Смотри-ка.

Я оборачиваюсь: на нас надвигается разъяренный мужик. Я леденею.

– Они еще хуже, чем ты рассказывал. – Она вздыхает.

– Тише.

Мужик настроен решительно. Свистит нам, потом орет:

– Это частные владения!

Удивительная штука – семейное сходство: Пич давно нет на свете, а ее нос, ее кучерявые волосы – вот они, снова у меня перед глазами.

– Вы должны быть на другом краю песка.

Идиот! У песка нет края. Эми стаскивает рубашку, как Фиби Кейтс в фильме «Беспечные времена в “Риджмонт Хай”».

– Очень жаль, – цедит она с улыбочкой. – Вы что-то еще хотели нам сообщить?

Он пялится на нее – ловко сработано! – а потом с позором ретируется к своей некрасивой жене. Эми смеется:

– Пойдем купаться!

– Я сначала погреюсь.

Надо оценить обстановку. Сэлинджеры тут повсюду: скачут как сумасшедшие на надувных батутах в воде и на пляже, как будто просто солнца, волн, песка и шикарного дома им недостаточно. Дети носятся и играют, мужчины в хлопковых шортах и в рубашках с короткими рукавами обсуждают дорогие шмотки, поля для гольфа в Ирландии и встречи выпускников. Женщины жалуются на продавщиц, официанток, нянь и других бессовестных сучек, которые только и думают, как бы увести их лысеющих, упитанных мужей. Глядя на всех этих радостных людей, и не скажешь, что совсем недавно они потеряли дочь, сестру, тетю. У них отпуск. И единственная их забота – отгонять прохожих от своих драгоценных батутов и своего личного песка. В жизни не видел более жадных сволочей. В дом сегодня мне уже не пробраться.

К черту!

Хватаю Эми и закидываю себе на плечо. Она визжит на весь пляж. Сэлинджеры пялятся и завидуют нам, молодым, бедным, влюбленным. Тащу мою малышку к воде – к той же самой, в которой упокоилась Пич, к тому самому берегу, к которому ее тело прибило месяцы спустя после трагического «самоубийства». Эми обвивает меня ногами, и все мужчины на пляже пялятся, вожделеют. Так мы и входим в океанскую могилу Пич, а когда выбегаем на песок, пляж почти пуст. Похолодало. Натягиваем свитера. Эми выуживает из своей сумки детскую книжку «Шарлотта и Чарльз» Энн Томперт.

– Моя любимая, – говорит она. – Можно я тебе почитаю?

– Конечно.

Эми прижимается ко мне и начинает.

Жили-были на пустынном острове великан с великаншей – Шарлотта и Чарльз. Великан был доволен, что кругом ни души, а великанша тосковала. Однажды на остров приплыли люди. Шарлотта ликовала, а Чарльз беспокоился. Он помнил, чем все закончилось в прошлый раз – люди чуть их не убили. Но он поддается уговорам подруги и соглашается не прогонять гостей. Чтобы защититься от звона людских колоколов, который для них смертелен, великаны вставляют в уши затычки. Начинается землетрясение, Шарлотта и Чарльз спасают людей, а сами уплывают на другой остров. На предпоследней странице великан и великанша сидят в обнимку и смотрят на звезды. Прошло несколько лет. Она снова мечтает, чтобы приплыли люди. Он пытается ее вразумить и говорит, что опять будут одни неприятности. Она соглашается, но все равно надеется на лучшее. В самом уголке картинки виднеется корабль. Это люди.

Эми с улыбкой закрывает книгу.

– Ну как?

– Муть какая-то.

Шлепает меня по коленке.

– Прекрати! – Заглядывает мне прямо в глаза. – Какие мысли?

Это похоже на тест. Вообще-то мы на отдыхе. Пожимаю плечами.

– Надо переварить. Не люблю, когда сразу просят высказаться по книге.

Эми наклоняет голову и смотрит на меня, как школьный учитель – на туповатого ученика.

– Ясно. Я ее с детства люблю и раз сто уже перечитывала.

Ее трясет, как от холода.

– Замерзла?

Она запихивает книгу в сумку, и мы уходим с пляжа. Я не сумел забрать кружку. Не сумел понять сказку. И песок забивается в кеды. Кто сказал, что ходить по пляжу приятно? Чушь!

В отеле мы вместе принимаем душ, и я загоняю своего «чарльза» в ее «шарлотту», а потом она помогает мне написать ответ для «БаззФид». Заказываем в номер пряные морские гребешки, булочки с омарами и канноли. Едим, занимаемся любовью, смеемся и засыпаем объевшиеся и счастливые.

Мы трахаемся в душе, в джакузи и на балконе (там ей нравится больше всего – она сама так сказала, когда мы ели чернику в постели), а еще на кресле и на диване. Ее счастливое лицо, трепещущие губы, сладкий стон, распахнутые ноги, приоткрытый рот… О этот чудесный маленький ротик! Лучшего места в мире мой член не знает. И я вталкиваю в приоткрытую щелку блестящую ягоду.

– Меткий выстрел. – Она подмигивает.

Мы живем здесь и сейчас, как герои блюза гребаного Джона Майера. И шутим, что руководству отеля придется превратить наш номер в мемориал безудержного секса. Моя любовь растет с каждой минутой. И я не стесняюсь об этом говорить – плевать на все правила! – потому что Эми другая, не такая, как остальные.

– Удивительно, обычно в отношениях раздражение копится, а у тебя, наоборот, уменьшается.

Швыряю в нее подушку.

– У меня его вообще нет!

Она пожимает плечами с хитрой улыбкой, и начинается бой подушками. Потом Эми усаживается на меня верхом и кормит черникой. Я целую ее ртом, полным ягод. Завожу разговор про «Чарльза и Шарлотту», но она только отмахивается, и я покрываю все ее тело сочными черничными поцелуями. Простыни придется выкидывать. Кончая, она стонет на весь этаж и разбрасывает подушки. Одна вылетает через окно с балкона.

– Так вот он какой – подушечный оргазм…

На мгновение у меня перед глазами встает Бек верхом на своей зеленой подушке. Шлепаю Эми по заднице.

– К вечеру нам и спать будет не на чем… – шепчу, снова готовый в бой.

– Эй, потише. – Она отодвигается. – Надо прогуляться.

– Никаких «надо», мы в отпуске.

Как же чудесно было в древности: ни тебе ресторанов, ни купонов на скидку, придуманных, очевидно, с одной гадкой целью – прервать наш восхитительный секс-марафон.

– Вот! – кричит Эми. – Кафе «Портовые шлюпки» с живой музыкой.

– Доставка у них есть? – делаю я последнюю попытку. Впустую! Эми вылезает из кровати, уверяя, что я ей еще спасибо скажу. Нет, это точно любовь. Как иначе объяснить, что я покорно натягиваю брюки, симулирую восторг по поводу предстоящего ужина со «свежайшими» устрицами и «непринужденной» музыкой, хватаю ключи и следую за моей малышкой?

В «Портовых шлюпках» творится страшное: парковка забита, официанты похожи на укурков, за столиками одни идиоты. На сцене доморощенная кавер-группа терзает «What’s Love Got to Do with It» Тины Тернер под шум, доносящийся с кухни, капризный визг избалованного засранца за ближайшим столиком и пререкания его избалованных родителей по поводу жареных гребешков. Мы не забронировали столик, купон на скидку сегодня не действует, нам предлагают подождать в баре. Час. Может, два.

Я поворачиваюсь, чтобы уйти, однако Эми удерживает меня и кивает на расфуфыренную пару за барной стойкой. Мужчина потягивает вино, дама пьет что-то синее. У меня нет никакого желания заводить знакомство, но стоит Эми шепнуть «делай, что сказала» – и я уже на все готов. Люблю такие игры. Она подкрашивает губы.

– Давай притворимся приличными людьми и поужинаем за их счет.

– Ты серьезно?

Она кивает, глаза сверкают.

– Ты будешь Кевин, а я – Лулу.

Черт, как же мы с ней похожи! Я тоже обожаю выдуманные имена, правда, использую их только в экстренных ситуациях – как получилось тогда с офицером Нико. Он решил, что меня зовут Спенсер Хьюитт, а я не стал отрицать.

– Ну, не знаю… – тяну я. – Лулу – дурацкое имя, какое-то ненастоящее.

Она хлопает от радости, и мы решаем, что будем Кевином и Минди из Квинса.

– Я – шеф-повар, а ты – начинающий актер.

– Актер?

Мне обидно. Почему не режиссер? Не врач?

Она берет меня за подбородок:

– Кем же еще работать такому красавчику?

Затащить бы ее в туалет для инвалидов и оттрахать хорошенечко прямо здесь и сейчас!.. Эх, она уже двинулась к паре. Если женщина решила пообщаться, ни один пенис не остановит ее от бестолкового трепа об автокоррекции на «Айфоне» – «Блеять! Ахаха!» – и о геморрое с арендованной машиной. Слово за слово – так мы и сошлись с Эпштейнами. Оказалось, они тоже из Нью-Йорка – «обалдеть, да!» – оба юристы и вообще милые ребята.

– Привет, я Ноа, это Перл. Мы настоящие евреи – какими их изображают в голливудских фильмах, – представился Ноа, пожимая мне руку.

Болтаем о Вуди Аллене, а потом к нам присоединяются Гарри и Лиам Бенедиктус. Гарри – уменьшительное от Гарриет. Она – финансист, он – брокер. Подавляем зевок. У них двое маленьких детей, и они заметно нервничают, но на любезности не скупятся. Лиам помешан на кинематографе и хочет, чтобы я рассказал о своей работе. Мы болтаем о всякой забавной чепухе из серии «старенькие родители и новые технологии». Я рассказываю, как моя чудаковатая мамаша шлет мне сообщения с рецептами для скороварки. А Эми говорит, что ее мать твердо уверена, будто «ЛОЛ» не может значить «ржунимагу» и расшифровывается «люблю, очень люблю». Все смеются и считают нас удивительно веселыми.

Временами разговор заводит нас в жуткие дебри, вроде колебаний котировок на американской фондовой бирже; тем не менее мы держимся. Никогда еще мы с Эми не были так открыты и честны друг с другом, как в этом говенном баре, под вымышленными именами. Каждая ложь делает нас ближе – практически единым целым. Эми врет, будто отец шлет ей кулинарные статьи Рейчел Рей. Нам самим хочется верить, что у нас нормальные родители, которые пишут забавные сообщения, звонят, любят нас и просят помочь с электронной почтой.

Подходит официантка и говорит, что освободился столик с диваном; если мы хотим, то можем попробовать на него втиснуться. Я хочу втиснуть Эми между ног кое-что другое, но она смеется. Она обожает диваны. Как и все женщины.

Пока мы пробираемся по залу, Эми шепчет:

– Правда здорово?

– Ага, – я киваю, – просто бомба!

Садимся рядом, бок о бок. Эми стучит по столу и начинает:

– Давайте сыграем.

Все мужики в зале хотят ее и с радостью променяли бы своих унылых телок на мою малышку. Но она моя!

– Любимая постельная сцена в кино. Я называю первой! У меня из «Города воров».

Я и так знаю: Эми не раз говорила, что лучше бы Бен Аффлек остался с Блейк Лайвли. Запускаю руку ей под юбку, она не против. Залезаю в трусы и хватаю за задницу.

Ноа восторгается новым британским актером с HBO – кто бы мог подумать?! – и отправляет на кухню недоваренные морские гребешки. Перл случайно опрокидывает на скатерть бокал шабли и сетует, что она совершенный шлемазл. Гарри мастерит украшения и продает их на «Итси». Официант возвращает гребешки, я пробую и киваю.

– Идеально, блеять.

Все хохочут над моей дурацкой шуткой. А я думаю, что мы могли бы дружить по-настоящему. Даже начинаю жалеть об обмане, хотя в глубине души понимаю: знай они, что мы – неудачники без высшего образования, работающие в торговле, в жизни не сели бы с нами за один стол. Крепче хватаю свою малышку за задницу – уж этого-то у меня никто не отнимет.

Эми утверждает, что я непременно покорю Голливуд, и Перл соглашается, находя, что у меня «как раз такое лицо». Ее муж смеется. Глаза Эми сверкают. Пожалуй, она сегодня немного обгорела. Боже, вот бы нажать сейчас на «паузу» и остановить мгновение! Гаснет свет, бегут титры… Именно то чувство, о котором поется в песнях, – когда вдруг понимаешь, что нашел своего человека и обратного пути нет.

Эми подмигивает мне и поднимается с дивана, чтобы заказать песню «Paradise City» от «Ганз ‘н’ Роузез», однако неудачники на сцене ее не знают. Она хмуро возвращается и не произносит ни слова, пока наши новые суррогатные друзья обсуждают меню.

Целую ее в щеку.

– Моя сладкая.

– Ты чего?

Ласкаю ее и пробираюсь туда, где раньше были «джунгли».

– Я понял намек.

– Какой намек?

– «Paradise City» – как в наш первый раз, когда ты пригласила меня в джунгли.

Никакой реакции. Перл спрашивает, что мы будем: кальмары или мидии. Эми отвечает: всё. Она не помнит! Не помнит… Ладно, в конце концов, не всем же быть такими внимательными, как я. Может, и хорошо, что мы немного разные.

Наконец все выпито и съедено. Просим официанта принести чек. Эми тихонько выуживает парковочный талон у меня из кармана и говорит, что ей нужно припудрить носик. Я делаю вид, что мне звонят, и выхожу на улицу. Моя малышка уже ждет, официант подает кабриолет, мы падаем на сиденья в обнимку и уносимся в закат.

– Что-то мне не по себе. – Я успел проникнуться к Перл, Ноа, Лиаму и Гарри.

– Да брось, – отмахивается Эми. – Когда приходится делить чек, даже удобнее, если кто-нибудь свалит.

В номере мы снова забираемся в кровать с блюдом черники, и она ласкает меня черными от ягод губами, а я размазываю сладкий сок по ее груди. Мне хочется поговорить про нашу ложь, наших родителей, «Шарлотту и Чарльза», но она настаивает, что пора спать – завтра возвращаться в город. И в общем, она права, хотя мне жаль тратить на сон даже секунду нашего счастья.

Эми тихонько сопит, я выбираюсь из-под одеяла и иду на террасу. В доме Сэлинджеров горит свет. К черту кружку! Я больше не боюсь. У меня теперь есть партнер, и я готов идти дальше.

5

Возвращаться всегда труднее. Мы оба слегка обгорели и перепили накануне. За лимонадом не заезжаем – настроение не то. Застреваем в пробке. Смеемся над вчерашними друзьями и вспоминаем, что так и не узнали марку простыней в отеле. Эми то и дело берет меня за руку, словно не веря самой себе, что я реальный, что я рядом, что я с ней. Это любовь. Это воскресенье. Когда мы въезжаем в город, она гладит мою шею и спрашивает:

– Не будешь сердиться, если сегодня я переночую дома?

– На тебя невозможно сердиться.

Сворачиваем на ее улицу. Я включаю поворотник. Эми смеется. То, что сначала парализовало ужасом, обернулось весельем: теперь мы всегда будем вспоминать, как нас оштрафовали на шикарном красном кабриолете. К старости у нас накопится целая куча таких шуток… Дождаться не могу! Въезжаю на парковку.

– Спасибо, – шепчет она и целует меня. – Ты – просто чудо, знай это.

Обнимаю свою девочку и вдыхаю ее запах. Сзади сигналят. Отмахиваюсь от нетерпеливых придурков. Эми вылезает.

Когда я возвращаю машину, парень за стойкой спрашивает, не было ли с ней проблем. И я с нескрываемым удовольствием отвечаю, что у нас вообще никаких проблем не было. Он смотрит на меня как на сумасшедшего, но я не обижаюсь, потому что действительно безумно влюблен.

На следующее утро лечу в магазин как на крыльях – чтобы скорее увидеть мою Эми. И рассказать ей, что нашел Перл, Ноа, Гарри и Лиама в Интернете. И спросить, смотрела ли она вчера «П@#уй нарциссизм», и если да, то что она думает о Кевине Харте. Мне не терпится узнать, какие на моей малышке сегодня трусики и побрила ли она ноги.

Ускоряю шаг, подхожу к магазину… Музыка в моей голове резко обрывается. Дверь приоткрыта. Когда Эми приходит раньше, всегда запирает дверь. Мистер Муни давно не показывается. Рывком открываю, вхожу. В воздухе кружится пыль. Втягиваю в себя запахи. Все чувства напряжены. Нас ограбили. Черт! А у меня было такое хорошее настроение после выходных…

Фиалки, которые я подарил Эми, валяются на полу, измятые и засохшие. Ваза вдребезги. Всюду разбросаны бумаги и книги. Моего ноутбука нет. Осторожно обхожу прилавок и достаю мачете. Тяжелое, тяжелее, чем я помню.

В полицию я не звоню – не все там такие растяпы, как Дженкс. Не стоит играть с огнем. Крадусь вдоль стеллажей, мимо разделов «Беллетристика» и «Биографии». Дверь в подвал распахнута. Тишина сводит с ума. Похоже, никого уже нет. Но если эти гады еще не успели убраться, я порежу их всех. Бесшумно спускаюсь вниз. Медленно, осторожно, крепко сжимая в руке мачете. Но когда ступаю на последнюю ступеньку, не могу сдержать вскрик и роняю его на пол. Защищаться не от кого.

Тот, кто был здесь, уже ушел, зато оставил контейнер с черникой. На полу, там, где совсем недавно была стена из желтых корешков, теперь ничего, зияющая пустота.

Эми!

Она унесла всего Филипа Рота, не оставив мне даже одного экземпляра. И первое издание Йейтса забрала – то, за которое она отсасывала мне в «Старбаксе», с которого все и началось. Зато лежит «Шарлотта и Чарльз» в сладких черничных пятнах. Прямо у моего компьютера. Вместе с розовыми в цветочек ключами.

Я хватаю телефон и набираю ее номер. Конечно, абонент недоступен.

Падаю на колени и кричу от бессилия. Она ушла. Бросила меня. Обокрала. Обманула. Как последний идиот, я сам отпустил ее вчера. Купился на ее ложь. А она… Она, как только я отъехал, заявилась сюда. Швыряю чернику в стену. Сука!

Поднимаю с пола ее грязную книжонку про великанов. Теперь-то я понял, о чем она. Нельзя доверять женщинам. Никогда! Открываю – и на первом же развороте ее каракули:

«Прости, Джо. Я старалась. К сожалению, мы и вправду слишком похожи. Оба пытаемся держать себя в руках. Теряем контроль. Храним тайны. Всего хорошего. С любовью, Эми».

* * *

Общий ущерб составил около двадцати трех тысяч долларов. Точный список я пока не составлял, но думаю, выйдет не меньше. Эта сука знала, что брать. С первого же дня знала. А я поверил… Расстрелять меня мало за такую тупость. Надо же так облажаться! «Мы слишком похожи». Чтоб меня! Чтоб ее…

Заморочила мне голову своими латексными перчатками и блядскими глазками. Никакая это была не любовь – ни здесь в клетке, ни в моей постели, ни в Литтл-Комптоне. Эта мерзкая паскуда прокралась сюда только ради того, чтобы обмануть меня. А я ей верил. Ключи сделал…

Хватаю ноутбук, захлопываю гребаную клетку – доверчивый болван! – взбираюсь по ступенькам, запираю подвал – идиот несчастный, себя там запри! – и замечаю еще недостачу. Эта сучка порезвилась в моем самом нелюбимом разделе – «Театр» – и прихватила с собой пособия по актерской игре:

«Работа актера над собой»;

«10 способов покорить Голливуд»;

«Как пройти пробы»;

«Монологи для женщин», том IV.

Ты что, сука, издеваешься? Мерзкая, лживая, волосатая воровка!

Голова идет кругом. Не вела она никакие социологические исследования, не интересовалась реакцией общества на одежду с университетскими логотипами. И суррогатным друзьям в Литтл-Комптоне не врала. Она, мать ее, играла. Играла! Иначе зачем ей красть эту макулатуру?

Сажусь за прилавок и включаю ноутбук. Гнусная лгунья уверяла, что она вне системы и не смыслит в компьютерах, однако сумела-таки, мразь, удалить историю поиска. Аж зубы свело, как представил ее здесь за этим занятием. Думала перехитрить меня, сучка, но «Хром» не так-то прост. Она, похоже, тиснула первую попавшуюся кнопку, не обратив внимания, что стирает записи только за последний час. Я проматываю журнал, нахожу свои запросы – букинистика и мотели в Литтл-Комптоне – и читаю, что искала она:

«Импровизационный театр “Бригада народного гнева”, портфолио дешево, портфолио бесплатно, занятия в БНГ дешево, Бен Аффлек, самая дорогая букинистика, продам редкие книги, Филип Рот, цена прослушивания, кастинг, прослушивания для блондинок, снять квартиру в Голливуде».

Загрузки дура безмозглая тоже не удалила, так что я сразу нашел ее заявку на участие в мастер-классе по основам импровизации в БНГ и сценарий идиотской короткометражки со ссылкой на объявление в Интернете. Все ясно. Сучка решила попытать счастья в Голливуде. А звучит-то как противно – «попытать счастья в Голливуде»! Хуже, чем «активный серийный убийца» или «редкая неизлечимая болезнь». Мне не терпится поймать ее, чтобы втолковать, какая она наивная дура.

Распечатываю историю ее поиска. Нет ничего унизительнее – понять, что тот, кто лучше всех тебя знает, меньше всех любит. Жалеет даже. Эта хитрая мразь видела, что я был одинок и подавлен. И мечтал о минете и подружке так сильно, что готов был разрешать ей снова и снова смотреть гребаный «Коктейль» в моей постели. Готов был дать ей ключи. Впустить в свое сердце. И ведь впустил. Исправить эту ошибку уже нельзя. Зато найти паскуду ничто мне не помешает. Найти и устранить.

Она за все ответит. Я не из тех, кого можно поиметь и заткнуть детской книжкой про великанов. Я целовал ее соски, ласкал волосатую щель, а она использовала меня, злая, порочная сучка, не способная любить. Она просто-напросто опасна. Она – психопатка. Потому и телефоны постоянно меняет. Она – преступница.

Только вот с мозгами ей не повезло. Какой же надо быть тупой, чтобы решить, что достаточно стереть один час… Нет, детка! А кто тогда сотрет у меня из памяти украденные дни и ночи?

Она думает, что лучше быть вне системы. Хорошо. Пусть забирает жалкую чушь с собой в могилу. Сука!

Звоню в авиакассу и покупаю билет.

Прости, Эми. Ты проиграла.

6

Если меня и научил чему-то похотливый шарлатан доктор Ники Анжвин со своей чокнутой пациенткой-любовницей Джиневрой Бек, так это тому, что нельзя контролировать поступки других людей. Можно контролировать лишь свои мысли. И раз уж в моем доме снова завелась мышь, то и истреблять ее мне.

Я не сижу сложа руки. Сразу позвонил в БНГ, представился Адамом и попросил проверить мою регистрацию. Мне ответили, что имя в списке есть. Значит, Эми Адам на мастер-класс записалась.

Потом уведомил хозяина об освобождении квартиры – этой отстойной дыры, не видевшей ни одной нормальной женщины, только фригидных потаскушек, у которых вместо сердца холодный камень. Пора уносить отсюда ноги, пока я не превратился в одного из городских сумасшедших, пережеванных и выплюнутых Нью-Йорком. Не собираюсь больше сидеть за прилавком и ждать, когда новая смазливая тварь заявится в магазин и примется строить мне глазки. Хватит!

За окнами июнь, раскаленный город плывет в бессмысленном фекальном мареве. В Лос-Анджелесе сейчас тоже жарко, но солнце там не изнуряет, а ласкает, покрывает кожу золотистым загаром, как у «Бич бойз», кружит голову и не досаждает в тени.

Сажусь в душный, вонючий вагон метро и еду к мистеру Муни. Можно было, конечно, просто позвонить или написать ему, но все-таки нас многое связывает. Я чувствую, что должен попрощаться лично. Наконец моя остановка, я выхожу, оставляя позади горланящих мексиканцев и шалав, делающих селфи.

Из магазина на углу вылетает парень в костюме, радостный, возбужденный, полный надежд, с розами. Идиот! Захожу к мяснику и беру любимых сосисок мистера Муни. Надеюсь, он не станет реветь. И не вздумает запереть меня у себя в подвале. Поворачиваю за угол и стучу в дверь.

Он не здоровается и не улыбается.

– Только не говори, что нас снова обокрали.

– Увы, нет, мистер Муни, – смеюсь я.

В прошлый раз, когда я позвонил и сообщил ему об ограблении, он откровенно обрадовался и заявил, что «нет ничего в мире чудеснее страховки».

– Тогда что случилось?

– Ничего. – Я снова улыбаюсь и протягиваю ему сосиски. – Хотите есть?

Он распахивает входную дверь и впускает меня внутрь. В доме пахнет кошачьей мочой и старухами, хотя ни домашних животных, ни жены у него нет. На плите жарится яичница, орет радио. Мистер Муни закидывает сосиски в старый холодильник и спрашивает:

– Будешь кофе с молоком?

Нет.

– Конечно.

Он берет банку и трясет ее, потому что содержимое давно слиплось в один комок. Ставит передо мной обитый стакан и бубнит что-то про подушку, которую купил, поведясь на рекламу, а потом не смог вернуть в магазин, так как прошло уже тридцать дней. Жалуется, что яйца на рынке жутко подорожали, потому что их, видите ли, возят с местной фермы.

– Наоборот, они должны были подешеветь, – кипятится мистер Муни и трясет морщинистой рукой.

Не хочу оказаться таким, как он, – одиноким, ворчливым сквалыгой, покупающим никчемные подушки в «Магазине на диване» и жарящим яйца на вонючей кухне. Но и представить себя снова влюбленным я не могу.

Мистер Муни выключает плиту и садится ко мне за стол. Яичница у него в тарелке пережарена и блестит от жира. Масла он не жалеет, а сковороду не мыл, похоже, с 1978 года.

– Чем обязан такой чести?

Делаю глоток кофе, усилием воли сдерживая рвотный позыв.

– Ну… Я решил переехать в Лос-Анджелес.

Он рыгает, из рта вылетают слюни и ошметки яиц.

– Как ее зовут?

– Кого?

– Девчонку. За которой едешь.

Я теряюсь на секунду, а потом рассказываю про Эми и про то, как она скрыла от меня свои планы стать актрисой. Про кражу, естественно, умалчиваю.

– Без девицы не обошлось. – Кивая, мистер Муни собирает пальцем кетчуп с тарелки и облизывает. – Будь умнее – отпусти ее.

Мотаю головой:

– Я должен ее найти.

– Переверни мир набок – и все, что не удержится, осядет в Лос-Анджелесе.

– Это Фрэнк Ллойд Райт сказал.

– И был прав! – Мистер Муни фыркает, поднимается из-за стола и бросает губку в раковину. – Лос-Анджелес – гнездо порока, Джозеф. Средоточие слабоумия. Источник зла. Вулкан тупости американской нации. Умным людям там не место. Вот почему сейчас даже по гребаному ящику смотреть нечего. Держись оттуда подальше.

А еще он будет по мне скучать.

– Я оставлю вам свой электронный адрес, чтобы быть на связи.

Хватает мою тарелку и ставит на свою. Если я сейчас предложу помыть посуду, он взорвется.

– Чушь это все! Пообещай, что не потратишь свою жизнь на чертовы компьютеры.

Я говорю, что мы скоро увидимся.

– Откуда тебе знать? – отвечает мистер Муни, придавливая ботинком выскочившего из-под стола таракана. – Дверь запри, а то эти чертовы скауты совсем обнаглели.

* * *

Моя квартира пуста. Все вещи – книги, одежда, подушка, компьютер – в старой отцовской спортивной сумке, которую я никогда раньше не доставал, потому что никогда раньше не уезжал так далеко.

В дверь стучат. Я открываю, не заглядывая в глазок, – наверное, хозяин пришел ругаться по поводу дырки в стене. Однако на пороге не он. А мистер Муни. На носу у него темные солнечные очки, за которыми не видно глаз.

– Последний совет, – выдает он. – Пусть тебе сосут.

– Хорошо.

– Пусть тебе сосут. Не спи с актрисами. Не трать время на пафосные забегаловки. Не смотри часто кино. Не ешь много овощей. Не говори «курогрудь». Не ходи в бассейн, там холодно и грязно. Не плавай в океане, там холодно и грязно. Не заводи ребенка: родится девочка, станет шлюхой.

– Понял.

Он пялится на мой выключенный из розетки холодильник.

– Магазин закрыт?

– Да, – рапортую я. – Заперт.

– Хорошо. – Он кивает и улыбается. – Может, я тоже сбегу.

– Хотите войти? Присядете?

Но сидеть негде. Он запускает руку в нагрудный карман, выуживает оттуда пухлый конверт и протягивает мне.

– Я не могу это взять, – протестую я.

– Можешь. Тебе пригодится, – отрезает мистер Муни и семенит вниз по лестнице.

Не знаю, увидимся ли мы снова. Беру сумку, засовываю ключ под дверь. Толстый сопляк на первом этаже спрашивает, куда я собрался.

– В Калифорнию.

– Зачем?

– Чтобы сделать мир лучше, – отвечаю я и даю ему стопку книг – конечно, не редких, но очень важных. Парень благодарен, я благороден. Он тут же принимается листать «Повелителя мух».

Я не соврал: мир станет лучше, когда Эми, связанная по рукам и ногам, медленно опустится на дно бассейна. В Калифорнии.

7

В самолете я не читаю. И кино не смотрю. Я сижу в «Фейсбуке». Да, теперь у меня тоже есть страница, и я зарегистрирован там под собственным именем – Джо Голдберг. Не думайте, я не поступился принципами и не поддался всеобщей истерии. Я пошел на это сознательно, ради четко осознанной цели. Я – охотник, выслеживающий добычу, и мне нужны проводники на этой опасной тропе, пролегающей сквозь район Франклин-Виллидж на Голливудских холмах Лос-Анджелеса. И еще мне нужен камуфляж и друзья (что ж, все мы люди и время от времени нуждаемся в помощи). Доминику Торетто из «Форсажа» тоже пришлось объединиться с О’Коннером, чтобы бороться с плохими парнями. В одиночку они никогда не выследили бы бразильского наркобарона, так и мне одному не найти Эми. Поэтому я, «Джо Голдберг, писатель», обратился к начинающим актерам из БНГ, и они с радостью добавили меня в друзья и рассказали много интересного: о местной химчистке, «Тиндере»[3], своих кедах, своих прослушиваниях и своей новой знакомой Эми «Офлайн».

Самым полезным оказался парень по имени Келвин, который работает продавцом в букинистическом рядом с театром БНГ. Он разместил объявление о поиске напарника, и я, конечно, сразу написал ему. Думаю, место будет моим, потому что «ни у кого из его знакомых нет опыта работы кассиром». Я спрашиваю, доводилось ли ему держать в руках «Случай Портного» Филипа Рота (возможно, Эми уже начала распродавать свои запасы). Он отвечает:

«ЛОЛ чувак редкие книги у нас редки. К нам стекается всякое дерьмо, когда кто-то сваливает отсюда или родаков хоронит. Или разводится и делит имущество. В основном одна макулатура чувак, хорошо если хоть пару баксов за нее срубишь».

Помимо аккаунтов в «Фейсбуке» и «Твиттере» у Келвина есть собственный веб-сайт, где он выкладывает о себе все, что только можно.

Он начинающий писатель-актер-режиссер-продюсер-музыкант-комик-импровизатор. Это ж насколько надо быть неуверенным в себе, чтобы наставить столько дефисов?! Он фанатеет от Хендерсона, Марка Марона, подтяжек, бород, «Тиндера», бекона, сериала «Во все тяжкие» и хлама из восьмидесятых. В Бруклине этот парень работал бы в брендинговом агентстве, притворялся неимущим, а по ночам проверял свой накопительный пенсионный счет. А Келвин живет в Лос-Анджелесе и держит специальный счет на «ПэйПэл», куда «фанаты» могут закидывать ему деньги на аренду квартиры. Нет, уважать такого человека я никогда не смогу, но с ним легко, и он безумно мне благодарен, что я согласился подменять его на время проб.

Прошу стюардессу принести диетический спрайт с водкой. И завожу следующее полезное знакомство: престарелый начинающий стендап-комик Харви Заглотус. Подаю заявку на аренду квартиры в жилом комплексе «Голливудские лужайки» неподалеку от театра. Харви работает там менеджером, и когда я отправляю ему сообщение, он приглашает меня в друзья (и фанаты) на «Фейсбуке». Чертов Голливуд! Харви – местная копия моего бывшего напарника Итана, любителя восклицательных знаков, и тоже не стесняется вываливать всю подноготную в Интернет. Оказывается, Харви Заглотус – псевдоним (кто бы мог подумать!), который он взял, переехав в Лос-Анджелес в «самом расцвете лет», а именно в пятьдесят семь. Его коронная фраза: «Прав я или… абсолютно прав?» Вместе с другими неудачниками он заваливает «Инстаграм» фотками с хэштегом #ретро_четверг – из прошлой жизни в Небраске, когда у него были жена, приличная работа страхового агента и кипа сводящих с ума желаний. Себе на заметку: держать желания в узде, иначе они сожрут мозг, заморочат сердце, и все кончится тем, что придется рассказывать несмешные шутки с грязной сцены в полупустом подвале скучающим бездельникам.

Шутки Харви не приносят ему ни славы, ни денег, поэтому он работает менеджером «Голливудских лужаек». Надо сказать, это чудесное место – то, что мне нужно сейчас, чтобы развеяться и сменить обстановку. Закрываю «Фейсбук» и листаю фотографии моего нового дома: есть бассейн (можно утопить Эми), джакузи (заживо сварить ведьму), комната отдыха (проткнуть мразь бильярдным кием) – причем в пешей доступности от театра, магазина и грязной, лживой воровки, которая скоро за все поплатится.

Она презирает «Фейсбук», но в Эл-Эй начинающей актрисе без агента, друзей и связей не пробиться. Сучка наверняка полезет на сайт бесплатных объявлений. Как рассказал мне Келвин, там то и дело размещают информацию о прослушиваниях, и все желающие отправляют свои фотографии и резюме.

Я регистрируюсь и пишу объявление, призванное зацепить раздутое, самонадеянное эго грязной обманщицы.

«Ты выше и симпатичнее, чем твои подружки? Независимая киностудия ищет актрису на главную роль: сногсшибательную блондинку, рост 170–180 см, 25–30 лет. К ответу прилагайте фото и резюме».

Не проходит и пары минут, как мне на почту начинают сыпаться ответы. Работает! Когда я открываю их, у меня дрожат руки. Попадаются обнаженные, страшные, шикарные, а лживой суки все нет.

Заказываю еще одну водку с диетическим спрайтом. Через проход две девушки обсуждают боди-балет (они его любят), углеводы (ненавидят) и режиссеров (мечтают познакомиться). Интересно, Эми тоже станет такой? Если, конечно, я не доберусь до нее раньше. Мне хочется посмеяться вместе с ней над этими дурами из самолета, но еще больше хочется наорать на нее и наказать за все зло, которое она мне причинила. Пока не могу… Открываю текстовый редактор и в бессильной злобе стучу по клавишам:

«Дорогая злая и подлая тварь, зачем ты влезла в мою жизнь вместе со своими гребаными перчатками, черникой и прочим говном? “Коктейль” – дерьмовый фильм, потому что главный герой – пустой меркантильный тип, который не заслуживает счастья, но в конце получает все. Ты думаешь, что впереди у тебя блестящее будущее. Как бы не так! Ты мерзкая волосатая тварь, и даже когда бреешься, на ногах все равно щетина. Зря ты обманула тех чудесных людей в Литтл-Комптоне: они лучше тебя. Черника – тошнотворная дрянь, а ты сдохнешь. Тебе не мешало бы подстричься, и ноги у тебя слишком длинные. И твоя гладкая нежная кожа – лишь бессмысленная обертка, потому что под ней нет сердца. Ты трусливая, лживая пустышка, иначе б ты была на “Фейсбуке”. Выкуси, сука! Ты не особенная. Ты – труп».

Женщина средних лет, сидящая в соседнем кресле, стучит по моему откидному столику и показывает на ноутбук:

– Вы – писатель?

Я сохраняю документ и закрываю его.

– Да. Это монолог для моей пьесы.

Снова тычет в экран:

– И режиссер? Кастинг-директор? Я видела фотографии.

– Ага, типа того.

Надо же быть такой бестактной!

– Знаете, – продолжает женщина как ни в чем не бывало, – моя племянница живет в Северном Голливуде. Она безумно талантливая. Посмотрите сами – Гретхен Вудс точка «ком».

И не отстанет ведь!.. Пускаю в ход тяжелую артиллерию: говорю, что снимаю фильмы для взрослых. Фыркает и отворачивается к окну. Может, хоть теперь перестанет рассказывать направо и налево, как найти ее маленькую племянницу в Интернете. Но она подала мне идею. Я притворюсь писателем, сочиняющим историю «Кевин и Минди вместе навсегда», про нас с Эми и про наш последний уикенд в Литтл-Комптоне. В первой сцене Эми будет говорить, что больше не может спать одна в своей постели, а в последней (все уже догадались) она умирает. Страшной смертью.

Заказываю еще водки и снова захожу на «Фейсбук». Один из знакомых Келвина, некий Винстон Баррел, пригласил меня в друзья. Причем меня даже не знает! Естественно, я добавляю его – и тут же получаю приглашение на комедийное шоу, как и еще 845 других его «друзей». Прекрасно. Когда я столкну тело Эми в бездонный бассейн и обставлю все как несчастный случай – ах, сладкие мечты! – меня никто и не заподозрит, потому что я буду нормальным. Я буду как все. В наши дни, если у человека нет хотя бы 4355 друзей на «Фейсбуке», его считают злобным психопатом – будто социально активные граждане не способны на убийство. Мне нужны друзья: когда Эми неожиданно исчезнет, они будут делать большие глаза и в один голос твердить, что такой симпатичный, общительный парень, как Джо, руку ни на кого поднять не способен. Нельзя быть букой и одиночкой. Именно такими обычно изображают убийц в новостных программах, и всем плевать, сколько жен на самом деле погибло от рук добродушных мужей-весельчаков. Массовое сознание! Америка!

Еще раз просматриваю список друзей из Лос-Анджелеса. Они, как дети, живут надеждой. Люблю их за это. И ненавижу. И еще завидую: они не тратили юность на старые книги, не гнили в подвале, не тряслись в подземке, не дышали выхлопами. Люди едут в Эл-Эй за счастьем и успехом, не стесняются дерзких желаний и верят в силу общения, потому что «все решают связи».

Честно говоря, мне даже нравится на «Фейсбуке». Выкуси, Эми! Прости, Бек… Там ощущаешь себя центром собственной вселенной. К тому же люди забавные, вроде кошек, – за ними прикольно наблюдать. Они тратят свои дни рождения в Интернете, отвечая на дежурные поздравления, потому что если б не «Фейсбук», про них вообще никто не вспомнил бы.

Лайкаю «Форсаж», чтобы не казаться занудой, и пишу Эми: «Милая сучка, “Фейсбук” спасает людей от одиночества. Будь проклята. С любовью, Джо».

Пилот сообщает, что мы начинаем посадку. Я подаюсь вперед и гляжу на Лос-Анджелес сквозь крошечный иллюминатор. Город похож на паутину и, как заросли в трусах у Эми, расползается во все стороны. Улыбаюсь. Эми думает, что она «вне системы», но у нее в чемодане редкие книги, которые незаметно не сбудешь, и мечты, которые не воплотишь без общения в Интернете. Я найду ее. Хочется разбить стекло и приземлиться с парашютом прямиком во Франклин-Виллидж, где засела эта сучка. Нельзя: тогда она меня увидит, а это все равно что перед выстрелом во время охоты сказать дичи: «Эй, псст, я здесь».

8

В аэропорту Лос-Анджелеса играет дурацкая песенка «Tom Tom Club» о девице, которая воображает, как пустилась бы во все тяжкие, выйдя из тюрьмы. Меня чуть не сбивает с ног размалеванная студентка с огромным чемоданом. Все толкаются и лезут напролом. Туристы с безумными глазами стадом несутся к багажной ленте, где был замечен Шон Пенн. В Нью-Йорке такая давка бывает только в метро и на распродажах; в Лос-Анджелесе люди дерутся за возможность коснуться звезды – старого похотливого алкоголика.

Проверяю почту – уже два сообщения.

Одно от Харви: «Ого у тебя идеальная кредитная история. Обычно сюда приезжают голодранцы».

Черт! Видимо, это мой крест – общаться с людьми, пренебрегающими правилами пунктуации.

Другое от Келвина: «В зале есть блю-рей можешь притащить с собой пару фильмов».

Как они тут работают? Вот у меня в магазине, например, во время смены запрещено отвлекаться.

Ловлю машину, водитель забивает в навигатор адрес «Голливудских лужаек». Интересно, Эми тоже ехала на такси? Или на автобусе? И еще интересно, когда же я наконец прекращу постоянно о ней думать. Хочется секса. Выезжаем на бульвар Ла Сьенега, и от гламурного блеска начинает резать глаза. По улицам как ни в чем не бывало посреди бела дня разгуливают девицы в откровенных вечерних нарядах и болтаются карикатурные бездомные, как из комедии «Без гроша в Беверли-Хиллз». Когда сворачиваем на Франклин-авеню, сердце заходится – Эми, Эми, Эми. Дрожащими руками открываю дверь, делаю шаг из машины и… тут же вляпываюсь в свежее собачье дерьмо.

– Черт!

Голова гудит от солнца и водки. Водитель смеется.

– Привыкай, здесь любят песиков, чувак.

В реальности «Голливудские лужайки» выглядят как трущобы из фильма «Карате-кид». При входе горит вывеска «ПОМЕСЯЧНАЯ АРЕНДА». Когда я поднимаюсь по лестнице, из-за дверей тесных маленьких квартирок доносится лай. Интересно, может, за одной из них скрывается Эми? Скоро узнаем. В Нью-Йорке эта лживая бродяжка снимала комнату с понедельной оплатой. Надо было сразу заподозрить неладное. Да, когда в штанах эрекция, в голове ветер.

Харви выглядит старше, чем на фотографиях. На его вощеные изогнутые брови смотреть противно. Я не перебиваю, когда он начинает болтать о своих выступлениях, и соглашаюсь с ним выпить. Он радостно сообщает, что моя квартира на первом этаже, рядом с его офисом. Я судорожно перебираю в голове вежливые отмазки на будущее, чтобы избежать его общества.

– Должен предупредить тебя, новобранец, – говорит он, хлопая меня по плечу. – Это не Нью-Йорк. Будешь переходить улицу в неположенном месте – влепят штраф.

– Я слышал, что в Эл-Эй не любят пешеходов, но это же просто смешно.

Харви расплывается в улыбке.

– Вот именно «просто смешно». Я точно так же сказал, когда увидел в первый раз Джо Рогана по телику. Прав я или абсолютно прав?

Разговоры о телевизионных комиках – ниже падать просто некуда, и поддерживать их – все равно что смеяться, когда ребенок ругается матом. Поэтому я меняю тему:

– Судя по вывеске снаружи, жильцы тут надолго не задерживаются?

– Мечты, знаешь, не всем удается воплотить. А что, есть друзья, которые ищут квартиру?

– Ага. – Теперь надо действовать осторожно. Если я скажу, что ищу Эми Адам, то, когда она исчезнет, подозрение падет на меня. – Есть у меня одна знакомая… Только она одна никогда не селится, предпочитает подселяться.

У этой пиявки никогда не было собственной квартиры.

Харви кивает:

– Если бы мне давали по пять баксов за каждую цыпочку, которая согласна спать на раскладушке, лишь бы платить половину… – Он мотает головой. – Я мог бы этими пятерами все стены у себя обклеить. Прав я или абсолютно прав?

Харви знакомит меня с жильцом по имени Дез. Типичный бандюган. Живет, как и я, на первом этаже и выглядит как четкие пацаны из клипов Эминема 2000-х годов. У него есть собака Литтл Ди и важное напутствие для меня.

– Не трахай. Дилайлу. Прилипнет.

– Обещаю.

Это полезное знакомство. Мне пригодится человек, свободно владеющий языком калифорнийских «падонков» образца девяностых и знающий, где достать ксанакс и наркотики.

Харви вытаскивает ключи от моей квартиры и сообщает, что парни тут не слишком тактичные, а Дилайла – милая и дружелюбная девушка (то есть озабоченная и распутная в переводе на человеческий язык).

– Я тут, знаешь, типа ведущего ток-шоу, все приходят и вываливают свои проблемы. Так что не стесняйся, брателло. У нас все по-простому, как в «Гриффинах».

– Обязательно, – вру я.

– Прав я или абсолютно прав?

Сколько можно? Похоже, он сам себе приплачивает, чтобы повторять эту дурацкую фразу не реже двух раз в час.

В моей квартире воняет тухлыми апельсинами и курицей. И все вокруг розовое. Девица, которая жила тут до меня, Брит, – съехала спешно и не по своей воле.

– Родители нагрянули, – поясняет Харви и включает розовую лампу, высвечивая на стене репродукцию Кандинского. – Половину их денег она спустила на то, чтобы сделать себе новый нос, остальное – на то, чтобы набить его кокаином. В конце концов из него хлынула кровь, и она загремела в больницу. – Качает головой и гладит вызывающе розовый диван. – Из этой истории должна получиться отличная шутка. Надо раскрутить… А тебе, брателло, крупно повезло: и диван, и курица, и телик – все в твоем распоряжении. Родители велели выкинуть, но зачем же разбрасываться хорошими вещами…

Один плюс – в «Икею» ехать не придется.

– Конечно. Супер! – поддакиваю я.

Харви хватает мусорное ведро.

– А вот тухлятину я, пожалуй, выкину. Ты не возражаешь, брателло?

Получилось почти забавно – в первый раз за все знакомство.

На кухонном столе новенький набор фирменных ножей от Рейчел Рей. Достаю один – острый. Пригодится. Только рукоятки больно веселенького оранжевого цвета. Заваливаюсь на диван. Чехол измазан тайским соусом и засохшей спермой. Кандинский напоминает о Нью-Йорке, Нью-Йорк – о сексе.

Раздается стук в дверь, и в комнату вламывается девица, похожая на тех, что я видел из окна такси: на каблуках, размалеванная, в обтягивающем платье. Секси, конечно, но не настолько, как ей кажется. Такой человек мне тоже здесь нужен. И желательно без трусов, с раздвинутыми ногами прямо здесь и сейчас.

– Спокуха! Я Дилайла. Пришла за своим блендером.

Еле удерживаюсь, чтобы не рассказать, как ее за глаза называют липучкой. Впрочем, тарахтит она как пулемет, так что даже при желании слова не вставить. Работает Дилайла в ночную смену (как поговаривают), живет прямо надо мной – «заранее извини за шум, стены здесь бумажные» – и хочет забрать блендер, который ей обещала эта «чертова кокаиновая шлюшка». Без стеснения заглядывает подряд во все шкафы и с грохотом захлопывает дверцы.

Она кипит от ярости. Может, догадывается о всеобщем заговоре против ее вагины? Тычет в Кандинского.

– Вообще-то это тоже мое. Но, похоже, картинка в твоем вкусе, да? Поди, даже знаешь, кто художник?

– Эндрю Уайет[4].

– Молодец, не то что Брит. Харви «Заткнитесь» рассказал о ней?

Ясно, значит, тут у всех есть погоняло.

– Немного. Как я понял, печальная история.

Дилайла сообщает, что Брит явилась в Эл-Эй, чтобы стать актрисой, но кончила шлюхой.

– Ее в Вегас пригласили. Она еще меня с собой зазывала. Говорила, повеселимся на халяву, отдохнем – и домой.

– Хм.

– Вот-вот. Я даже сумку собрала. Нет, конечно, лететь не собиралась, хотела просто посмотреть, вдруг в аэропорту будут знаменитости, про которых я смогу написать. И вот я такая приехала, а она мне и говорит: «Ой, кстати, реши, с кем будешь спать. Можно всего двух выбрать, ничего страшного».

– И кого ты выбрала?

– Ха, – отвечает она невозмутимо. – Вот уж дудки. Я сказала, что если она сядет на самолет, сразу позвоню в полицию и ее родителям.

– Позвонила?

– Нет, конечно. Через пару дней встретила ее в аэропорту, отвезла в «Баскин Роббинс» и дала выплакаться.

Иду на кухню и достаю блендер из шкафа над холодильником. Дилайла осматривает меня с головы до ног.

– Зовут-то тебя как?

– Джо Голдберг. А тебя?

– Я же сказала.

– Ну да. А по-настоящему?

Вздыхает.

– Мелани Крейн. Но теперь все в прошлом. Нет больше той неудачницы, которая вылетела с факультета журналистики из-за романа с женатиком из «Нью-Йорк таймс». – Она пожимает плечами. – Теперь я тайный репортер и литературный негр. Вот за что я люблю Лос-Анджелес. Тут можно начать жизнь с чистого листа. Оставить прошлое позади.

Неудачницы все так думают, и Эми не исключение. Она тоже надеется оставить прошлое – меня! – позади. Не тут-то было, дурочки. В прошлом остается лишь то, что прошло и уже не болит.

– Дай мне свой номер, – требует Дилайла, отмывая блендер. – Возьму тебя как-нибудь с собой на вечеринку – меня часто приглашают. Хоть город посмотришь. Местные только в «Птицы» и «Ла Пубелль» таскаются. Скука. – Она вздыхает и принимается объяснять, что первая забегаловка вполне гостеприимная и прикольная, а во второй, французской, тусуются в основном хипстеры.

Мне вдруг вспоминается эпизод из сериала «Офис», когда герой Б. Дж. Новака сначала заявляет, что не намерен вливаться в коллектив, а потом случайно забывает сырную лепешку в духовке, устраивает пожар и получает кликуху, как и все прочие обитатели офиса, – «Поджигатель».

Я не из тех, кто ходит в забегаловки или хипстерстерские кафе, поэтому диктую Дилайле телефон. Она может мне пригодиться.

– А вообще, я лицемерка, – смеется она (интересно, в Эл-Эй все озвучивают о себе то, что в Нью-Йорке предпочитают хранить в тайне?). – Я ведь часто бываю в «Птицах». У меня даже татушка есть со строчкой из их фирменной песни. Мне нравится заканчивать там вечер, после всех тусовок.

Она наклоняется вперед, задирает платье и слегка раздвигает ноги, чтобы я мог прочитать слова, выбитые у нее на внутренней стороне бедра, гладко выбритого, покрытого автозагаром. Это «Don’t Stop Believin’» группы «Джорни», затасканная до тошноты в «Клане Сопрано», «Лузерах» и во всех барах Америки.

– Знаю, песня – отстой, – говорит она и хлопает меня по макушке, чтобы я отодвинулся. – Но здесь не проживешь, если перестанешь верить.

Дилайла почти особенная. А для девушки хуже нет, чем быть «почти» – почти красивой или почти умной. Есть в ней какая-то незавершенность, неуверенность. Эми совсем другая. Ей все дается легко: она выше, симпатичнее, сексуальнее, умнее. Будет преспокойно сидеть перед тобой нога на ногу, с немытой головой и есть чернику из контейнера. Даже если эти двое познакомятся, подругами точно не станут. Дилайла – девушка, которая пытается; Эми – которая берет. Правда, теперь я знаю, что первое лучше.

Повисает молчание. Стоит мне сделать шаг, и мы будем вместе: я помогу ей избавиться от бесполезных надежд, тянущих вниз, а она избавит меня от Эми. Но я не хочу избавления. Я хочу мести, а Дилайла хочет свой блендер. Машет «пока». Выходит и закрывает за собой дверь. Занавес.

Скачиваю альбом «Джорни». Представляю гладкое бедро Дилайлы, прижатое к моему лицу, и кончаю прямо на розовый диван. Потом принимаю душ, влезаю в джинсы (принципиально не стану носить шорты), натягиваю футболку, выгребаю из холодильника протухшую жратву (не хватало еще подхватить заразу) и выкидываю в мусорку. Проходя мимо стеклянной коробки, в которой находится офис Харви, заглядываю внутрь. Старик делает селфи, а мое мусорное ведро стоит на полу (вот гад, так и не вернул). В Нью-Йорке я месяцами мог не встречать соседей. Здесь же все хотят быть на виду. И это желание так ослепляет, что люди ничего не замечают вокруг. Харви даже не обратил на меня внимания, когда я проскользнул мимо его двери и вышел на охоту.

9

Маленькая жадная, эгоистичная сука и дня не может прожить без своих суперфруктов. Поэтому первый пункт моего маршрута – местный гастроном «Кладовка». Не знай я, что это продуктовый магазин, принял бы его за музей современного искусства – с неоновыми огнями, кусками искореженного металла и старыми деревянными вывесками. На полу какие-то упругие маты, на ценниках – рукописные завитушки, под потолком – лампы накаливания. Гремит музыка: Донни Хэтэуэй, Саманта Фокс, братья Эверли, DMX – улетный ретромикстейп. Я шазамлю песню за песней, потому что все классные.

Реши режиссер Кэмерон Кроу открыть свой гастроном, тот выглядел бы именно так. Свет приятный, приглушенный, как в ночном клубе. У каждого прохода свое прикольное название. Там, где выложены книги, – «Лучших берут в кино», где снэки – «Мама не разрешит☺», где специи – «Сержант Пеппер», где выпечка – «Вкусные пустые калории», где собачий корм – «Бескорыстная любовь» (там, кстати, больше всего народу), где детское питание – «Почти бескорыстная любовь».

Многие покупательницы такие же, как Эми: долговязые, всклокоченные, с полными корзинами суперфруктов. Здесь-то мы и встретимся, я уверен. Однако в отделе органических продуктов («Просто любим») ее нет, как и в отделе более дешевых массовых товаров («Надо же платить аренду»). Играет песня «Talking ‘Bout My Baby». Где это видано, чтобы в продуктовом включали Фэтбоя Слима?! Мне здесь определенно нравится, черт побери. Вот уж не думал…

В цветочном отделе («Извини/люблю») пусто. Что, никто не влюбляется? На полках стоят орхидеи, розы и… фиалки. Пронзительно синие с фиолетовым отливом – не то что в Нью-Йорке.

Кругленькая мексиканка в голубой спецовке подмигивает мне, проходя мимо.

– Они крашеные, сэр.

Ботанический эквивалент силиконовых сисек. Благодарю за подсказку и двигаюсь дальше. Поразительно, насколько все вокруг счастливые.

Звякает телефон. Шесть сообщений, одно за другим. И все фотографии. И все от Дилайлы. Открываю – приглашения на голливудские вечеринки (вместе с полными адресами, советами по парковке, логотипами корпоративных спонсоров и датами). Глазам своим не верю: одно из них на попойку в доме Хендерсона. Вот это да! Хочется убить самого себя за шальную мысль, неизвестно из каких параноидальных глубин сверкнувшую в мозге, – «вот бы Эми обрадовалась».

Пишу Дилайле:

«Спасибо. Подумаю».

Отвечает:

«Передавай привет Келвину».

Замираю как вкопанный. Я не говорил ей про книжный. Быстро набираю:

«Что?»

Она:

«Мы знакомы. Я заглянула к нему по пути на работу. Он классный. Не вешай нож».

Через десять секунд прилетает:

«Ха! Не вешай нос. Обожаю автокоррекцию».

Дура! Ничего не отвечаю. Сворачиваю в отдел «Отморозки», где выложены фасованные полуфабрикаты и дорогущие быстрозамороженные овощи, – и натыкаюсь на Адама Скотта. Обожаю его по сериалу «Жгучая любовь» и фильмам «Сводные братья» и «Дети сексу не помеха». Ладошки мои потеют, сердечко колотится. Похоже, я становлюсь как местные. Те, кстати, уже начеку: начинающая актриса пожирает его взглядом и строчит что-то в смартфоне; придурковатый парень застыл, не донеся пакет со спаржей до корзины; две старшеклассницы хихикают и пытаются его сфоткать. И тут меня озаряет: социальные сети гребут всё подряд, как трал. Надо увеличить охват: одного «Фейсбука» недостаточно.

Вытаскиваю телефон, устанавливаю «Твиттер» и «Инстаграм». Честно говоря, это дается мне с большим трудом. Причем дело тут не в прошлом и не в скрытых тайнах, а во мне самом. Я и представить не мог, что когда-то пойду на такое. Подписываюсь на Адама Скотта в «Твиттере» и ищу по тэгу с его именем. Куча свежих записей. Ого! Оказывается, здесь сейчас еще и Джошуа Джексон со своей горячей подружкой.

«Божечки, только что видела милашку Пейси #бухтаДоусона #кладовка #люблюЭл-Эй».

«Адам Скотт жжот? Да! Причем так аццки, что потекли все холодильники в магазине. В каком, не скажу #завидуйте».

«Диана Крюгер слишком красивая #нечестно #увидеть_звезду #они_всюду».

«Это Эл-Эй, детка! Заходишь в магазин и понимаешь, что ты #лузер #кладовка #адамскотт #джошуаджексон #дианакрюгер #сто_лет_ни_одного_контракта».

Оборачиваюсь: у прилавка с широкой улыбкой стоит Джошуа Джексон – совсем рядом, даже потрогать можно. Нет, люди определенно идут сюда не за продуктами (цены тут драконовские); они ищут звезд, как я ищу Эми.

Подхожу к парню в спецовке, раскладывающему персики.

– Бро! – мимикрирую под местного. – Слышь, без обид, откуда такие цены?

– Сам офигеваю. Я закупаюсь в «Ральфс» в Вест-сайде. Там на пять баксов можно пятьдесят буррито взять. Только между нами, чувак.

– Обижаешь… – говорю я и раскидываю свою сеть. – Я то же самое твержу своей телочке, а она знай сюда таскается и спускает мои бабки на ягоды и органические консервированные супы. Стерва не сознается, а поймать ее за руку я не могу – мы работаем в разные смены.

Он смеется. Его зовут Стиви, он актер и барабанщик и с удовольствием готов мне помочь. Спрашивает, как выглядит моя телочка.

– Охрененно. Длинноволосая, длинноногая блондинка с голубыми глазами в университетских шмотках, джинсовых шортах и огромных ярких кроссовках. Ни с кем не спутаешь. Она как лебедь среди местных куриц, разряженных в выпендрежные платья или в спортивные костюмы типа «я не работаю, а только качаю задницу».

Стиви говорит, что припоминает кого-то похожего.

Спрашиваю, когда он последний раз ее видел.

В выжженном наркотиками мозге начинают шевелиться уцелевшие извилины, и наконец он выдает:

– Около трех дней назад. С подружкой. Они были под мухой и ели чернику прямо с лотка. Я предупредил, что придется заплатить, и они сбежали.

Верный след.

– А подружка как выглядела?

Пожимает плечами:

– Я пялился на твою. Правда классная.

Даю Стиви пять. Он предлагает в следующий раз, когда Эми появится, скинуть мне сообщение. Я благодарю, но отказываюсь: у него и так полно работы. Он настаивает – ему «по приколу».

– Не забудешь?

– Обещаю, чувак.

– По рукам, – соглашаюсь я. Обмениваемся номерами, и я закидываю в корзину рисовые хлебцы, молоко, пару банок органического супа и ветчину из индейки.

Когда расплачиваюсь, кассирша улыбается во весь рот и выдает:

– Рэй и Дотти шлют тебе свою любовь.

– Что?

Обколотая ботоксом мамаша сзади ахает и кудахчет:

– Ты такой милашка… Недавно здесь, да? Рэй и Дотти – хозяева магазина.

Поднимаю глаза на кассиршу. Она кивает.

Рэй и Дотти – чертовы гении! Прежде чем бессовестно обобрать и выставить покупателя за дверь, они шлют ему свою любовь. В городе отверженных и отчаявшихся эта маркетинговая стратегия обречена на успех.

Одаренный непрошеной любовью, двигаюсь дальше – к облезлому книжному магазину, где мне предстоит работать. На окне вывеска «Буду через пять минут. Или десять». Иду к театру БНГ. Он гораздо меньше, чем я представлял, – вроде небольшого бара. Окна заклеены яркими афишами. Перед входом торчит пухлая девица с папкой и интересуется, не хочу ли я приобрести билетик.

– Ага, – импровизирую я. – У новичков скоро выступление?

– У каких?

Кто-то изнутри стучит ей в окно, она отмахивается.

– В пять часов будет «Мегабойня». Пойдете?

Боже упаси.

Иду дальше. И, честно говоря, прогулка не доставляет мне удовольствия – то ли дело шататься по улицам Нью-Йорка. Дохожу до угла Франклин-авеню и Тамаринд-авеню, достаю телефон и проверяю «Фейсбук». Черт. Черт! Черт!!! В группе написали, что Эми «Офлайн» отчислена из класса по импровизации. Голова гудит от жары и отчаяния. Черт!!!

А потом вдруг (мысль материальна!) я вижу ее в окне кафе-гриль-бара «Птицы» – на черно-белой фотографии с камеры наблюдения. Снимок мутный, но это точно она: длинные светлые локоны, футболка плавательной команды Стэндфорда. И надпись снизу «Доска позора».

Открываю дверь и захожу внутрь. Сексуальная барменша спрашивает, что мне налить. Пожимаю плечами, улыбаюсь и прошу удивить меня. Надо зацепить ее, завести, чтобы разговорить.

Она подмигивает:

– Любишь ананасы?

Ненавижу.

– Конечно. Давай.

Грудь ее, упругая, ненастоящая, вульгарная, как и она сама, затянута в черный топик. Зовут ее Деана. Это повзрослевшая и заматеревшая девочка из клипа «Ганз ‘н’ Роузез». Это беспощадная реальность. И она вдруг сама начинает рассказывать мне про Эми.

– Появилась тут пару недель назад и сразу стала выпендриваться: требовала черничной водки, жаловалась, что коктейли недостаточно крепкие, возвращала их обратно, даже, сука, врала, что я разбавляю их водой. Вот стерва! А потом просто сбежала, не заплатив.

– Погано. – Я киваю. – Полицию вызвали?

Деана даже трясти мой коктейль перестает и с усмешкой переглядывается с сидящим тут же прилизанным рыжим старикашкой.

– Полицию?

– Сколько минут ты в Эл-Эй? – ерничает старикан.

– С сегодняшнего утра.

Деана чуть в ладоши не хлопает, орет на весь бар и наливает мне стопку текилы от заведения. Старик жмет мне руку. Его зовут Аким.

– Какая полиция? – Деана пожимает плечами. – Это ж Голливуд. Им и без нас дел хватает.

Она говорит, что Эми, скорее всего, перебралась в «Ла Пубелль».

– Там смазливых девиц парни угощают. Лично я в такие кабаки не хожу. Самоуважение не позволяет. Предпочитаю сама за себя платить.

Я никуда не тороплюсь, потягиваю ананасовую дрянь, строю из себя хорошего мальчика, смеюсь над дурацкими шутками Деаны, вздыхаю, когда она говорит, что не встречается с клиентами, и не скуплюсь на чаевые. А потом забрасываю домой покупки и бегом несусь в «Ла Пубелль». Там темно и людно. Напоминает одновременно парижский кабак и трюм пиратского корабля. Забираюсь в дальний темный угол и пью там до двух ночи. Хорошо, что я закупился ксанаксом у Деза. Я найду эту суку в ближайшие двадцать четыре часа. Максимум в сорок восемь. С курсов ее выперли. Она придет сюда. Должна прийти.

10

Но она так и не появилась. Ни в ту ночь, ни в одну из последующих. Прошел уже месяц. Я испробовал все: прочесал окрестности, завалил Интернет объявлениями о пробах, взломал базу данных Харви с именами всех жильцов, даже на пилатес записался. Впустую! Единственный результат – загар, как у фермера, и пара рубашек в пастельных тонах, какие я в жисть не купил бы в Нью-Йорке. Мой собственный мозг презирает меня за тупые объявления о пробах, которые я с упорством идиота продолжаю размещать и которые ни черта не работают. Но я не теряю надежды. Слушаю «Пейшнс» и «Ганз ‘н’ Роузез» и думаю об отважных охотниках и землепроходцах, стойко идущих к своей цели, не давая сомнениям и тревогам сбить себя с пути.

Лос-Анджелес – чертовски скучная и однообразная дыра. А все вокруг только и делают, что твердят мне про «Тиндер». Идиоты! Эми там нет. Она слишком умна. И осторожна. И старомодна. Прямо как я. Мы так похожи…

Я даже сон потерял. Дез шутит, что я «ем успокоительные, как конфеты». Купил у него еще и оксикодон – на случай, если понадобится накачать ее.

Ненавижу Эл-Эй. Здесь всё не так. Дилайла замучила меня флиртом, Харви – попойками. День идет за три: сначала вымораживающее утро, потом изнуряющий день и под конец промозглый вечер – приходится таскать кучу шмоток. Я даже календарь повесил, потому что перестал дни различать. Они все одинаковые! Однажды проснусь и с ужасом обнаружу, что мне уже сорок и жизнь прошла.

Меня мучают приступы клаустрофобии и отсутствие машины. Я ненавижу Эми за то, что она так и не зарегистрировалась на «Фейсбуке» и не обзавелась электронной почтой. Я ненавижу ее за то, что застрял на этом чертовом пятачке земли, зажатом между Тамаринд-авеню на западе и Кэньон-драйв на востоке. В Нью-Йорке можно часами незамеченным мотаться по городу. Можно пройти за женщиной пару кварталов, не вызывая никакого подозрения. Здесь же ходить пешком не принято: максимум добраться до машины, автобуса или такси. Или пробежаться ради поддержания формы – но тогда надо напяливать кроссовки и вешать на пояс бутылку с водой. Черт! Чего бы я только ни отдал ради пары часов на Седьмой авеню в вечерний час пик, когда кругом люди, но тебя никто не замечает… Мечтаю стать невидимкой. А тут еще джинсы еле сходятся. Так и разжиреть недолго.

Каждое утро я просыпаюсь от ужасного, нестерпимого шума: Стиви из «Кладовки» шлет мне сообщения о своей девушке (вместо того, чтобы выслеживать мою), Харви терзает укулеле, какие-то дебилы обсуждают свои дебильные проблемы прямо у меня под окнами. Нет, я не сноб, но местные – это просто, ну… Лежу без сна, пялюсь на потолок в декоративной штукатурке и с грустью вспоминаю мою старую, милую квартирку. Периодически заглядываю на странички к Перл, Ноа, Гарри и Лиаму. Они мне как отдушина. Как родные. Порой я думаю зафрендить их и признаться во всем. Может, в тот вечер Эми на секунду забылась и выболтала девушкам что-нибудь личное – такое, что поможет ее отыскать. Хотя вряд ли: она – профессионал.

* * *

В начале июля подписываю чек за аренду и несу его Харви.

– Не кисни. – Он расплывается в улыбке. – Говорят, чтобы здесь прижиться, надо лет десять. Будь на позитиве. Прав я или абсолютно прав?

Показываю ему большой палец (иначе не отвяжется), он хлопает в ладоши, и я уношу ноги. Господи, как я устал от этой непереносимой тупости, от Харви с его вечной идиотской улыбкой и от своего босса Келвина, который мешается под ногами, – увы, он не мистер Муни, да и на свой фейсбучный образ тоже мало похож. Вообще, Келвин из тех, кому хорошо бы совсем уйти из реальной жизни и полностью переместиться в виртуальное пространство, чтобы постить там свои идеальные фоточки с телегеничной улыбкой и густой черной шевелюрой – потому что когда я встречаюсь с ним в жизни, мне хочется лишь остричь его наголо и убрать дурацкие огромные очки в пол-лица. Вообще, мне тут постоянно хочется сорвать с людей одежду (без всякого сексуального подтекста), постричь и, выстроив в шеренгу, отправить на дезинфекцию.

Все свои пароли Келвин хранит в кошельке на одной бумажке (чертов кретин!), а в магазине всегда включает фильмы (будто это видеопрокат из девяностых). Сегодня «Настоящая любовь», и он непременно в сотый раз заявит, что некоторые сцены Тони Скотт снимал здесь неподалеку, на Бичвуд-драйв.

– Чё как, Джо-бро?

– Норм, Келвин. Как сам?

Сам он, как всегда, не очень. Врет что-то про своего агента.

Еще месяц назад я понял, что Келвин един в трех лицах. Все зависит от того, на чем он сидит. Есть Кокаиновый Келвин, уверенный, что его возьмут в телесериал «Лучше звоните Солу». Есть Ганджа-Келвин, невозмутимый и расслабленный, мечтающий сняться у Тарантино и ржущий до икоты над несмешными шутками. Есть Келвин-актер-неудачник, с напомаженными волосами, в очках и в тесной фиолетовой футболке, из-под которой торчит живот. Этот просит меня быть потише, потому что он ви-зу-а-ли-зи-ру-ет, мать его.

Ах да, еще есть Келвин-писатель. Он собирает патлы в хвост и работает над какой-то хренью под названием «Фургон-призрак». В моменты трезвой самооценки это незамысловатый сценарий дешевого хоррора для подростков про заколдованную закусочную или синопсис шоу для кабельного канала про призраков, торгующих жратвой с колес. Келвин уверен, что дело выгорит, ведь идея оригинальная. А когда он уж совсем отрывается от реальности, говорит, что это пилотный сценарий для HBO или FX (никак не меньше) про серийного убийцу, который колесит по стране и вертит из своих жертв буррито. В общем, как и сам автор (как и все здесь), это нелепая, неубедительная, аморфная чушь, принимающая черты того, что посмотрел накануне Келвин. Или его друзья. Или соседи.

Сегодня меня встречает Кокаиновый Келвин в довольно сносной своей разновидности: танцует, бьет себя в грудь и рассказывает про «Настоящую любовь». Таким его еще можно терпеть. Как непоседливый ребенок, он сам себя измотает и скоро выдохнется. Отчаливает на пробы, чтобы покорить Голливуд, а я размещаю очередное объявление о поиске «высокой, красивой, талантливой блондинки».

С каждым разом потуги мои становятся все банальнее и безнадежнее. И с каждым днем я чувствую себя все более похожим на детектива из нелепого сериала, который убеждает родителей, будто их ребенка уже не найти, если с момента пропажи прошло двадцать четыре часа.

Поиски в Эл-Эй – ад кромешный, вот почему люди здесь такие несчастные. И захочешь – не найдешь. Ни нужного человека. Ни славу. Ни любовь. Ни свободное место на парковке. Ни дешевый бензин. Ни хорошее недорогое портфолио. Ни агента. Ни продюсера. Ни сносные начос по нормальной цене. Ни блондинку-аферистку по имени Эми.

Уже месяц на горизонте ни облачка, ни дождинки. Ни единой зацепки. Я сделал все, что мог. Расставил ловушки. Сколотил команду. Келвин ждет в засаде в магазине: он сообщит мне тут же, если кто-то принесет «Случай Портного» (Эми уже давно должна была явиться. Чем она, мать ее, платит за свои гребаные суперфрукты?).

Харви в курсе, что мне надо докладывать обо всех высоких блондинках в университетских майках. Дез – тоже. Деана из «Птиц» уволилась, но я завел там новые знакомства. И в «Ла Пубелль». И во всех окрестных заведениях. Специально купил банку с пренатальными витаминами и наплел, что моя бывшая беременна. Даже слезу пустил. Новая барменша из «Птиц» заявила, что мы все здесь одна семья, и сама чуть не расплакалась от умиления. Парень из «Ла Пубелль», конечно, не ревел, однако байку выслушал сочувственно. Посмотрел мне в глаза и пообещал помочь.

Я был уверен в успехе. Почему же, черт побери, я до сих пор не нашел эту суку?!

В магазин Келвин возвращается вконец упоротым: орет, смеется и танцует джигу в честь своего триумфа. Лезет в «Тиндер».

– Зачем? – удивляюсь я. – Ты же вчера кого-то подцепил.

Кивает:

– Мне сейчас не секс нужен. Это работа, Джо-бро. «Тиндер» – самая крупная кастинг-площадка в мире. Там тусуются все актеры. Это как клуб или киоск с газировкой в пятидесятые. – Он рыгает. – Охрененная штука. Серьезно, чувак. Мой дружище Лео на прошлой неделе роль нашел.

– Я думал, там только знакомятся…

Черт! Неужели он прав? Не хочу лезть в то дерьмо. Даже представить противно, как Эми ищет себе там «пару».

– Свайпай. Встречайся. Трахайся.

У меня не осталось выбора. Я поддался. И через двадцать четыре часа мои глаза и мозг опухли от бесконечной череды лиц. Их там сотни, тысячи. В моем телефоне отображаются телочки, находящиеся в радиусе пяти миль. «Тиндер» поработил меня, я свайпаю как заведенный, боясь, что если остановлюсь хоть на секунду, Эми в вытянутой футболке Калифорнийского университета, случайно забредшая в мой радиус, зевнет и снова лениво исчезнет в недрах ненавистного города. И я свайпаю без передышки, потому что не могу ее больше упустить.

Двое суток уже не спал. И дошел до ручки. Еще чуть-чуть, и Калифорния сведет меня с ума. Набираю номер мистера Муни. Он неумолим:

– Пусть тебе отсосут.

Я привык его слушаться. Пригласил на свидание телку из «Тиндера». Ее зовут Гвен, и это все равно что китайская жратва на дом. На фотках она вся такая сияющая, расслабленная и аппетитная, как рис со свининой, а на деле невзрачная и унылая, как разваренная жирная каша. Лицо опухшее и бледное (кто там говорил про калифорнийских «шоколадок»). Болтает про свои актерские курсы и последнее неудачное свидание. Пьет красное вино и смотрит на себя в зеркало. Зубы желтые. Чихает. Говорю «будь здорова». Глушу водку и по привычке ищу глазами Эми. Я отвык от свиданий. Гвен замечает, что я пялюсь по сторонам.

– Я, как сюда приехала, тоже пару месяцев наглядеться не могла. Такие все красивые! Даже мужчины…

Замираю. Вот черт! Стоило прийти в бар с телкой, как на горизонте появляется самая красивая девушка в мире. Я таких еще никогда не видел. А подойти нельзя! Она не классическая красавица и уже не юна, но сиськи, как два шарика мороженого, мягкие и нежные, заманчиво выглядывают из-под майки, спущенной на одно плечо. Волосы как сладкая вата. Ноги как карамель. Когда официант приносит мне наконец стакан воды (заказанный, между прочим, час назад), мы тянемся к нему одновременно.

– Ой, простите, – мурлычет она.

– Ничего, берите, – шепчу я.

Она улыбается. Подкатывать к ней сейчас будет скотством, а я хороший мальчик. Поэтому больше ничего не заказываю и соглашаюсь посмотреть новую квартиру Гвен в мини-отеле с бассейном в богемном районе Лос-Фелис. Там тесно, мрачно и всюду висят портреты Мадонны. Гвен лезет ко мне, я закрываю глаза и представляю карамельную девушку из бара. Мы трахаемся. Она мне отсасывает.

Я остаюсь на ночь… и понимаю наконец, почему здесь все озабочены тем, чтобы оказаться в нужное время в нужном месте. Стоило выбраться из Франклин-Виллидж и забыться сном в Лос-Фелисе, как задребезжал телефон. Три сообщения от Келвина.

«Чувак пришла телочка со случаем портного».

«Странная такая. Требует наличные. Говорит что перевод на карту ее не устроит. Книгу брать?»

«Все норм. Она торопилась так что я сам с ней договорился. Книга у меня».

Меня трясет. В квартире воняет супом. Вскакиваю со скрипучей кровати и ищу ботинки. Черт! Я сам все испортил. Отвлекся. Надо скорее бежать. Проклятье, где моя обувь? Заглядываю под кровать. Там только фаллоимитаторы, туфли на шпильках и книги по актерскому мастерству. К черту ботинки! Я их не заслуживаю.

Мое такси уже подъезжает. Выскакиваю за дверь на дебильное, вездесущее солнце и спотыкаюсь… о свои ботинки. Они аккуратно, в рядок стоят вместе с туфлями Гвен – пусть все соседи знают, что у нее появился мужчина.

Запрыгиваю в такси. Кондиционер не работает. Водитель без солнечных очков переспрашивает, куда мне: во Франклин или в Фаунтейн – и допускает ошибку, когда забивает название моей улицы в навигатор. Будь все проклято! Кто придумал фразу «случайные связи»? Нет тут никакой случайности! Только закономерное возмездие за постыдную беспечность.

11

Келвин – идиот. У меня в руках не книга, а сценарий. Обычные белые листы, отпечатанные на принтере и скрепленные кнопками.

– Чувак, ты же сам просил купить «Случай Портного», – заявляет он, потягивая смузи из кейла[5]. Еще только утро, а он уже обдолбанный.

– Книгу, – выцеживаю я, еле сдерживаясь.

– Ну… Вот.

– Это сценарий. Кому он вообще нужен?

– Джо-бро, не обижайся, ты какой-то дерганый… Расслабься. Пробовал соковую диету? Он нервов, говорят, кортизол повышается. Это плохо.

Меня трясет, как тогда на дороге, когда нас тормознули за невключенный поворотник. Я готов прикончить Келвина. Прикончить Эми. Вообще всех вокруг. А потом засунуть в блендер и перекрутить в смузи. По телику идет «Форсаж-5»; я смотрю, как Доминик Торетто и безвременно усопший Брайан О’Коннер собирают бравую команду. А в моей команде одни идиоты.

– Джо-бро, – не унимается Келвин, – ты склеил телочку на «Тиндере» и все равно хандришь.

– Пришлось бросить ее ради «книги».

– Ну, сценарий же написан по книге, значит, это все равно что книга, только немножко в другой форме. Как кофе со льдом. Все равно кофе, пусть и холодный.

Не сдерживаюсь:

– Да пошел ты!

– Чувак, расслабься.

Я сейчас придушу его. Торетто никогда не расслабляется, потому что на расслабоне далеко не уедешь. Келвин бормочет что-то про виниловую пластинку «Флэйминг липс», кафе на колесах, горном курорте Биг-Беар, беконе и своем обломе прошлой ночью. Лучше б он сегодня был под кокаином, потому что под анашой Келвин невыносим – тормозной высокомерный бездарь. Говорит, что его дружок сейчас на каком-то гребаном фермерском рынке в центре и может купить нам пожрать. Идиот, мать его!

Говорю, что не голоден. Он сует мне свой «Айпэд» и включает новое «уморительное» видео Хендерсона, чтобы я «развеселился». Отказываюсь, он настаивает.

– Хендерсон жжет. Поливает дерьмом свою новую девушку. Ржачная херня. Охрененная ржака. Гениально!

Как здесь все легко бросаются громкими словами.

– Келвин…

– Джо-бро, поверь, тебе надо отвлечься, – не отступает он. – Смотри. Отдыхай. Расслабляйся.

Как? Как тут расслабишься, когда то и дело шлет сообщения Дилайла, а Келвин бубнит про свой «Фургон-призрак»: то он собирается пропихнуть его на юмористический канал, то снять мультик для взрослых, вроде «Футурамы», то совсем забывается и начинает бредить, как идею возьмут на HBO, а главную роль отдадут Джону Кьюсаку, и тот станет колесить по стране и подбирать по дороге девушек, а те будут исчезать, а он будет их искать, но никого так и не найдет, потому что фургон – призрак, и сам он – призрак, только не догадывается об этом. Я сдаюсь и говорю Келвину, что идея гениальная. Он начинает строчить в телефоне своему соавтору Слейду, а я голову готов дать на отсечение, что ничего они не напишут. Тут, в Эл-Эй, все носятся с собственными пьесами, сценариями, романами, а по факту одна болтовня: никто ничего не пишет. Это как в Нью-Йорке: все твердят, что надо непременно сходить в Клойстерс, музей средневекового европейского искусства на Манхэттене, а заканчивается рабочий день и… на улице либо слишком жарко, либо слишком холодно, либо вообще выходной и тянет поваляться на диване и позырить телик.

И чем тогда я лучше местных? Такой же придурок. Даже Эми не могу найти.

– Сгоняю еще за смузи, – говорит Келвин. – Тебе взять?

– Нет, спасибо.

– Джо-бро, послушай совета: отвлекись. Посмотри мистера Х.

– Слушай, вообще нет сил.

– Да там всего две минуты.

– Честно говоря, ненавижу его.

– Ненавидишь Хендерсона? Не смеши, чувак.

Я вновь сдаюсь и включаю «П@#уй нарциссизм». Все по-старому, как при Эми: Хендерсон в фирменной дебильной футболке с надписью #СИСЬКИ сидит, развалясь на кушетке, и вещает про телку с «мохнатой пелоткой». Терпеть не могу, когда так говорят. Это киска, лоно, вагина – как угодно! Он называет девушку «органической свиньей», которая измазала своими суперфруктами все его простыни, и жалуется, что пока найдешь ее щель в кустах, весь взмокнешь. Дрожащими руками делаю звук громче.

– Черника! – Он сплевывает. – Я сказал, пусть засунет ее себе в пелотку. Не, ну а чё, по-моему, обоснованная просьба. Хоть перекушу, когда доберусь до сути. Но простыни – сука! – мои дорогущие шелковые простыни превратились в говно. Не хочу показаться грубым, но меня еще пока не взяли на главный канал – приходится здесь за гроши перебиваться, а простыни недешевые. Так что не помешала бы компенсация… И только она собралась как следует загладить свою вину, как пришла пора идти на шоу. И вот я здесь. С синими пятнами на простынях и с синими яйцами. Сам себя лишил секса. Вот так сидишь на убогом диване в убогой квартире и мечтаешь о девушке, простынях и бабках, а потом срываешь куш, и вроде вот оно все – на, бери. Только хрен тут! Даже в собственной постели не дают потрахаться.

Толпа бьется в экстазе. Хендерсон смотрит на кого-то в зале и говорит:

– Люблю тебя, Эми, детка. Классно целуешься, солнышко. Без обид, да?

Сердце бешено колотится, дыхание перехватывает. Камера не показывает ту, к кому он обращается, но я и так знаю, что это она. Перематываю и слушаю снова: «Люблю тебя, Эми, детка». Она спит с ним! С ним! С моим врагом. С нашим врагом. Лживая, двуличная сука! В «Преступлениях и проступках» Миа Фэрроу точно так же подставила бедного Вуди Аллена, предпочтя ему, такому милому, благородному и влюбленному, пустого и напыщенного телепродюсера, которого в начале фильма вроде как презирала. А в конце заявляет Вуди, что он на самом деле, видите ли, не так уж плох. Когда я загоню в угол эту мерзкую лгунью, она наверняка будет петь то же самое, да еще и посоветует мне остыть и расслабиться. И я чувствую, что если сейчас, в эту самую минуту, сам не сделаю что-нибудь мерзкое и подлое, то просто взорвусь. Отправляю Келвину сообщение: «Правда гениально!»

Он влетает в дверь (похоже, успев по дороге закинуться амфетамином) и орет от восторга, что я наконец узрел истинный свет и вместе с ним припал к алтарю искрометного юмора великого Хендерсона, превзошедшего в своем искусстве патриархов стендапа Ричарда Прайора и Джерри Сайнфелда.

– Гарвардов не кончал. А все равно гений! – вопит Келвин. – У него ай-кью не меньше десяти тысяч.

А еще этот кумир молодежи качается, занимается борьбой и вообще на все руки мастер. Сейчас он в Малибу, катается на серфе и постит в «Инстаграме» фоточки на гребне волны. Можно, конечно, рвануть туда сейчас, чтобы утопить его в прозрачных водах океана, а ее маленькую дрянную голову размозжить о живописные скалы, но из-за пробок и редких автобусов я вряд ли доберусь туда к закату.

– У него дом на пляже?

– Нет, он живет на холмах и в конце недели всегда устраивает шумные вечеринки, на которых обкатывает новый материал.

Сегодня как раз пятница. Мое сердце вот-вот взорвется от радости разноцветными ножами Рейчел Рей.

– Класс. – Беру себя в руки. – Может, сходим?

Келвин пожимает плечами:

– Ну, не знаю, Джо-бро. Я, конечно, тусил там раньше… типа того, ага… Сейчас у меня вроде как творческий подъем – хочу поработать, чтобы вернуться уже на коне.

Нет, парень, на коня тебе никогда не забраться, потому что ты все всегда бросаешь на полпути. Дышу. Успокаиваюсь.

– Тем более надо общаться, заводить связи. Уверен, если ты расскажешь им про свою идею, они кипятком начнут писать.

– Да, наверное… Хендерсон классный и все такое, однако на роль продюсера для моего «Фургона» не очень подходит.

Никакого «Фургона-призрака» нет и никогда не будет, а я скоро (клянусь, мой бедный измученный мозг, очень скоро!) вернусь в Нью-Йорк, поэтому говорю:

– Слушай, Келвин, вот ты странный. Такие знаковые вещи за один вечер не пишутся. Сходишь сегодня, отдохнешь, с людьми пообщаешься. Хендерсон в восторге будет от твоей задумки. Может, еще и интересную идейку подкинет.

Я готов хоть целый день вешать ему лапшу на уши – только б уговорить. Эми точно там будет. Значит, и мне туда надо. Один я пойти не могу, и Харви взять с собой не вариант, потому что хуже, чем явиться на вечеринку в одиночку, – это явиться в компании старикана.

Келвин колеблется:

– Ну, я новый пароль не знаю…

Ага, почти готов! Дело за малым. Пишу Дилайле (на какие только жертвы не пойдешь):

«Какой пароль у Хендерсона? Просто интересно».

Тут же отвечает:

«Банный халат Дональда Трампа».

«Спасибо».

«Супер, да? У него всегда классные. До этого был 90210».

Не отвечаю. Снова она:

«Могу составить компанию. Ты идешь?»

Только ее мне не хватало. С Келвином все будет просто: я навру, что хочу склеить телочку, и свалю искать Эми. С Дилайлой такой номер не пройдет: будет таскаться за мной и спрашивать, кого я высматриваю. Есть только один способ отвязаться от нее (да, ужасный, да, грубый, но делать нечего). Пишу:

«Ну их к черту. Пойдешь со мной на поздний ужин? Часов в 10–11? Ресторан Дэна Тана подойдет?»

Ответ прилетает моментально:

«ДА!!!»

Келвин слушает музыку и вспоминает божественное гуакамоле, которое подавали раньше у Хендерсона. Дилайла, я уверен, скачет сейчас от радости по квартире и выбирает наряд посексуальнее, хотя лучше бы прикрылась, чтобы подразнить меня. Это заводит гораздо больше.

А Эми (я прямо так и вижу картинку), стоя на коленях, отсасывает у своего бойфренда и даже не парится о предстоящей вечеринке – у этих выродков наверняка и слуги есть.

12

На вечеринку не принято приходить с пустыми руками, поэтому я складываю в фирменный пакет из гастронома веревку, тесак от Рейчел Рей, резиновые перчатки, целлофановые мешки, скотч и оксикодон, купленный у Деза.

Полдня искал в Интернете фотки дома Хендерсона, чтобы провести заочную рекогносцировку, но так ничего и не нашел, и даже немного занервничал.

Люби меня Эми, все было бы просто: подмигнул бы ей, вызвал на разговор в уединенное местечко, мы бы обнялись, пошептались, поплакались и сбежали в горы или на пляж. В Эл-Эй полно мест, где можно спрятать тело. Но когда это тело тебя боится, не так-то просто незаметно настичь его и вытряхнуть жизнь.

Я скупил у Деза весь оксикодон, решив, что это Голливуд и передозировкой тут никого не удивишь. Однако потом до меня дошло: Хендерсон любит ее, и если она вдруг вырубится, непременно вызовет «Скорую». Поэтому пришлось прокатиться в супермаркет и купить веревку, скотч, целлофановые мешки, кабельные стяжки и резиновые перчатки. На кассе молоденькая продавщица подмигнула мне и сказала, что тоже обожает «Пятьдесят оттенков серого». Вот до чего мы докатились: секс теперь почти не отличим от убийства.

Когда я выхожу из дома с пакетом под мышкой, от Дилайлы прилетает сообщение:

«Удачно закупиться (я за тобой не слежу) ☺».

Не отвечаю. Для ее же блага. Пусть отучается быть доступной и навязчивой.

Келвин, уже прилично обдолбанный, ждет меня в «Ла Пубелль» и практикуется в подборе хэштегов.

– Как лучше: «вечеринка у Хендерсона» или «к Хендерсону на вечеринку»?

Не отвечаю. Говорю, что пригласил с собой телочку с «Тиндера» (на самом деле, конечно, нет – это для алиби). Заказываем такси. Келвин заявляет, что с ним едет трое дружков (черт, черт, черт!). Они уже ждут нас на улице: все как один с пивом и все как один дебилы. В такси перекидываются бутылками и докапываются до меня; я аккуратно держу свой пакет на коленях и никому не отдаю.

Ублюдок один:

– Твоя косметичка, что ли?

Ублюдок два:

– Не, у него там хер.

Ублюдок три:

– Точно! Я слышал, что бывают съемные. Очень удобно.

Келвин:

– Если не прекратите дразнить Джо-бро, он не скажет вам, где такой купить.

Не отвечаю. Тупые уроды с бледными одутловатыми лицами. В мятых рубашках поверх пафосных футболок. Они ненавидят Вуди Аллена и молятся на Уэса Андерсона. Считают «Преступления и проступки» многоречивой чушью, а сами его наверняка даже не смотрели. Мечтаю вытащить из пакета и приставить им к глотке остро отточенный нож от Рейчел Рей, но общество, к сожалению, не одобряет применение холодного оружия в целях усмирения беснующихся идиотов (а зря!). К тому же водитель ни в чем не виноват, и было бы нехорошо усугублять его и без того существенные страдания.

Мы уже почти на месте, а я все еще не решил, как убрать Эми.

Ублюдок один:

– Американцам не хватает чувства юмора, чтобы понять «Парки и зоны отдыха».

Ублюдок два:

– «Паркам и зонам отдыха» не хватает американскости, чтобы быть понятым американцами.

Ублюдок три:

– Я бы вдул Эми Полер.

Ублюдок один:

– Я бы отполировал Эми «дуло».

Келвин:

– Это потому, что она твоя Полерная противоположность?

Он вконец окосел от кокаина.

– Джо-бро, давай расслабься. Ты же больше всех рвался на вечеринку. Веселись! Многие убить готовы, чтобы попасть туда. А тебе повезло.

Петляем по холмистой дороге. Этому городу не хватает строгости. Не хватает жесткой руки, которая выбьет дурь из понаехавших ублюдков и выровняет улицы. Водитель, сдержанный и невозмутимый, напоминает маньяка из фильма ужасов. Сейчас свернет куда-нибудь и всех нас прикончит, а полиция даже искать не станет: мало ли в Эл-Эй пропадает идиотов! Безрадостный, страшный город. Поднимаемся все выше и выше, а эти придурки никак не уймутся. Обзывают Челси Хэндлер сукой, Джимми Киммела – продажной сволочью, Джимми Фэллона – везучим ублюдком. Да кто они такие, чтобы поливать хороших комиков грязью? Да как они… Что, уже приехали? Так себе местечко. Обычные холмы. И чего все так сюда рвутся? От резкого подъема у меня закладывает уши. Надо было ехать одному: сначала все разведать, составить план. Я ожидал увидеть звездные райские кущи, нависающие над «Шато-Мармон», а попал в хипстерскую тусовку, где бездельники в модных шмотках делают вид, что им нужна не роскошь, а просто «комфортное место для расслабленной жизни».

Срабатывает напоминалка: половина одиннадцатого. Пишу Дилайле:

«Нарисовались срочные дела. Поужинать не получится, давай просто выпьем. Не пропадай».

Тут же прилетает ответ:

«Даже лучше! Жду звонка. Выпивку могу принести с собой».

Что же это такое? Есть ли вообще в этом мире нормальные женщины? Мне попадаются либо дуры, начисто лишенные самоуважения, как Дилайла, либо неисправимые, прожженные эгоистки, как Эми. Одновременно их двоих я не выдержу, поэтому переключаю телефон в режим полета. Машина тормозит. Приехали. Водитель заявляет, что не сможет развезти нас по домам, и отчаливает (счастливый засранец!), а у меня пересохло во рту, стучат зубы, и жмут севшие трусы (сушилки в «Голливудских лужайках» никчемные).

Следую за своими ублюдочными попутчиками в дом, в котором «в конце девяностых какое-то время жил Бобкэт Голдтуэйт», сыгравший злодея Зеда в «Полицейской академии» (да какое мне дело!). На распахнутых воротах – камера наблюдения (а вот это интересно) и надпись «Покажите язык – я муляж». Смешные эти калифорнийцы, думают, что огульная бесшабашность – круто, а разумная предосторожность – отстой. Что ж, мне это только на руку.

Пересекаем заросший газон, где хипстеры лениво делают селфи и болтают о Мекке. Подходим к огромным резным дверям из красного дерева (это дворец, что ли, мать его?!), называем пароль, и нас впускают в дом. Пахнет эвкалиптом, огурцами и деньгами. Эми не видно. Прижимаю к себе пакет.

– Расслабься, – тянет свое Келвин. – Глянь, сколько бабла у лорда Хендерсона. Впечатляет?

Он уходит искать свое божественное гуакамоле, а я падаю на кушетку – на чертовски удобную и мягкую кушетку. Давно я не бывал в столь приятном месте. Мне тут нравится. И это бесит! Имей я деньги, завел бы себе точно такой дом. Поверить не могу, что Эми – подружка Хендерсона. Живет здесь в неге и роскоши, а я-то, дурак, думал, что она будет ютиться в какой-нибудь вонючей дыре вместе с другими начинающими актрисками… Подступает тошнота. Поднимаюсь. Не могу сидеть, зная, что она отсасывала тут этому самовлюбленному комику.

Иду на кухню. Откуда-то выскакивает Келвин. Гуакамоле он так и не нашел, зато встретил очередных ублюдочных приятелей. И чем-то еще закинулся. Я чувствую. Он изменился, стал агрессивнее. Тянется к моему пакету. Отступаю.

– Это мое.

– Выпивку все ставят на кухню. У Хендерсона полный бар.

– Это мое, – не сдаюсь я и вдруг понимаю, что сейчас все завертится (а я еще даже не выпил).

В комнату входит Хендерсон. С сияющей белозубой улыбкой кинозвезды. Еще более лощеный и подтянутый, чем на экране. Футболку наверняка ему выбрала Эми – со школьной фотографией комика Луи Си Кея и подписью «“Ван Хейлен” – отстой» (это вообще фирменный стиль Луи – ниспровергать авторитеты). Вокруг Хендерсона вьется и пускает слюни толпа кретинов: «Классная футболка… Крутяк!.. В точку… Реально отстой…» Хендерсон улыбается и говорит: «Добро пожаловать», будто это его шутка, будто это он сам сделал футболку, будто у него есть хоть капля таланта Си Кея. Напыщенный фальшивый индюк! С бесподобной, сияющей кожей. Видимо, правду говорят: чтобы добиться успеха, надо заключить сделку с дьяволом. И чем больше будет внимания, фотографий и восторженных взглядов, тем меньше останется за душой (если ты, конечно, не Мерил Стрип). Так что Хендерсон – призрак. Накачанный, мускулистый, подтянутый и совершенно пустой внутри призрак.

– Держи, чувак. – Келвин возвращается с добычей. – Пробуй скорее, пока не кончилось.

– Охрененное гуакамоле! – влезает какой-то дебил.

Беру начос и обмакиваю в густую зеленую жижу. Ничего особенного. Обычное перетертое авокадо – мерзкое, склизкое, вязкое, никак не божественное. Как научить местных придурков называть вещи своими именами?!

Осматриваюсь в поисках Эми. Куда она провалилась? Разве пиявкам, как она, не положено висеть на своем «господине», когда вокруг вьются толпы легкодоступных конкуренток?.. Какой-то поклонник спрашивает Хендерсона про его «девушку». Я весь превращаюсь в слух.

– Подалась на север с моей матерью, – отмахивается он.

На север? С матерью? Это не входило в мои планы. Пытаюсь успокоиться, однако вокруг слишком шумно, и игра в «крокодила» не такая уж смешная, и у девиц чересчур нарочитые винтажные шмотки и прически из пятидесятых. Девушки Нью-Йорка, вы лучшие! А тут какой-то балаган. Обхожу все комнаты, высматривая Эми – а вдруг… Возвращаюсь на кухню и наливаю себе вина. Меня снова настигает Келвин и принимается петь дифирамбы Хендерсону:

– Стив Мартин репостит все его твиты! Понимаешь, все! Что бы он ни написал. Круто, да?

Тут вплывает лорд Х. собственной персоной, зачерпывает полную горсть «Скитлз» и высыпает себе в рот, сверкая винирами.

– Охренительно круто, бро.

– Просто кайф, – поддакивает Келвин. – Кстати, это Джо, он работает у меня в книжном.

Какая-то визгливая девица терзает микрофон. Хендерсон спрашивает Келвина, живет ли тот по-прежнему в Франклин-Виллидж.

– На Бичвуд, – подобострастно поправляет его Келвин, расстилаясь, как малолетка на концерте «Бэкстрит бойз». – А Джо снимает комнату в «Голливудских лужайках».

Хендерсон смотрит на меня. Кожа у него идеальная, ни одной поры не видно, и ресницы неправдоподобно длинные.

– «Птицы», – наконец изрекает он. – Охрененное место. Сочные пьяные девочки. Да, парень, раньше я ходил туда, как ты в «Макдак», – устроить себе праздник плоти.

Тут на него снисходит вдохновение, и он сначала устраивается на стуле, потом встает и усаживается на мраморный кухонный остров. Свистит. Все мигом замолкают.

– Никто не против, если я возьму микрофон и расскажу пару новых шуток?

Все хлопают и кричат:

– Да! Мы любим тебя, Хендерсон!

– Хорошо. Начинаем, – командует он и говорит, что у него появилась девушка (аплодисменты) и у них все чудесно (крики «поздравляем»). Ее зовут Эми (аплодисменты), и она сегодня уехала из города (оглушительные аплодисменты, предложения трахнуться, отсосать и так далее). Все девицы орут что-то типа «возьми меня, я на все готова». В общем, если хотите посмотреть на радикальный антифеминизм, езжайте в дом популярного комика.

Хендерсон продолжает:

– Кошка из дома – мышь дрочит на диване и отказывается от всех вечеринок.

Хохот и крики. В Нью-Йорке максимум вежливо улыбнулись бы.

– Но, знаете, я счастлив. Мне все нравится. Недавно написала Кейт Хадсон: предлагала перепихнуться по-быстрому на парковке. А я такой, не, чет-какт не охота. Сделай себе сначала новые сиськи.

Девицы смеются громче парней, и это в корне неправильно.

– Я так охрененно счастлив, что теперь даже могу спокойно ездить мимо начальной школы, не испытывая унизительного стыда, что там мне ни разу не дала ни одна телка.

Секс до совершеннолетия – это мерзко и вообще не смешно; Хендерсон просто не понимает, как ему повезло.

– А сегодня с утреца я вызвал японских шлюх. И знаете, что я им сказал? «Я так счастлив, что мне даже не нужен минет, просто трахните друг друга».

Оглушительный смех.

– Моя девушка разозлится, если узнает об этом, так что возьмитесь за руки и пообещайте не выдавать меня.

Келвин вместе с остальными адептами пошлого юмора присягает на верность своему кумиру.

– А еще у меня разные яйца, – делано вздыхает Хендерсон.

– У тебя классные яйца! – визжат девицы.

– И хер слишком велик. Для еврея.

Восхищенный смех. Будто представитель избранного народа, рассуждающий о размере своего достоинства, еще может кого-то веселить на достигнутой культурной ступени человеческого развития.

– Вы не представляете, как это приятно, когда девушка, с которой я встречаюсь… Да, блин, встречаюсь! Сам поверить не могу. А вы можете?

Он мотает головой. П@#уй нарциссизм!

– Так вот, моя девушка во время секса просто контроль над собой теряет. Ну, вы меня понимаете, парни… Только это между нами. Так, кто снимает? Где камера? Уберите камеру.

У всех камеры! Он просто не придумал, как закончить шутку. Самонадеянный кретин! Стонет, изображая, как Эми кончает, и ухмыляется. Скалится как ублюдок. И кланяется.

– А потом я такой: «Без обид, конечно, но я ведь не настолько хорош. Имитировала?»

Толпа замирает. Хендерсон поднимает бровь и выдает:

– И знаете, что она мне ответила?

Снова ухмыляется ублюдочной улыбкой. Порочный сластолюбец – не дай бог таким стать.

– Она сказала: «Просто до тебя у меня был самый отстойный секс, от бывшего до сих пор воротит».

Потолок падает мне на голову, а пол под моими ногами, выложенный метлахской плиткой, обрушивается в подвал. Всё, конец. Мое сердце перестает биться, кровь застывает, а Хендерсон как ни в чем не бывало продолжает разбалтывать всему миру про нас с Эми.

На негнущихся ногах я выбираюсь из гостиной, поднимаюсь наверх и вламываюсь в хозяйскую спальню, где Эми трахала этого урода и рассказывала ему обо мне. Да пошла ты к черту, Эми! И будь ты проклята. Сначала использовала меня, а потом использовала нас, чтобы развлечь своего нового бойфренда… Он знает обо мне, значит, и я имею право узнать о нем все. Заглядываю под кровать. Так и есть. Тупицы без воображения всегда хранят там свои коробки с секретами, а в коробке – фотографии бывшей жены, дневники, вырезки из газет, старые билеты и прочее сентиментальное дерьмо.

Ее звали Марджи, она таскалась с ним в «Птицы», сидела у него на коленях, смеялась над его дурацкими шутками, фотографировалась голой на их дерьмовом диване. Они вместе ходили на концерт Билли Джоэла (на самые дешевые места). Он был пухлым, и в груди у него тогда еще билось сердце. А потом, когда дела пошли в гору, они развелись. Теперь Марджи живет в озерном краю во Флориде. У нее муж-моряк и трое маленьких детей. И она ни капли не выглядит несчастной. Просто секс был отстойный, и от бывшего до сих пор воротит. А вот он по ней явно скучает, и я избавлю его от страданий. Смех внизу становится громче. Кто-то должен спасти мир и остановить распространение этой заразы.

Дроблю четыре таблетки оксикодона и высыпаю в металлическую бутылку для воды, стоящую на прикроватной тумбочке между банками с ксанаксом и со снотворным. Забираю коробку с секретами с собой в гардеробную и отправляю Келвину сообщение, что уехал на такси с телочкой из «Тиндера». Дилайле пишу: «Извини, сегодня ничего не выйдет».

Кажется, я начал понимать, почему Хендерсон так любит импровизацию. Свобода опьяняет. Я не собирался его убивать, но нельзя безнаказанно жаловаться с телеэкрана, что тебя не устраивает «куст» твоей подруги, и поливать дерьмом Кейт Хадсон перед толпой уродов, и рассказывать всем направо и налево про свои онанистские привычки, и открывать дом для незнакомцев (через десять минут после нашего прихода пароль от вечеринки не перепостил в «Твиттере» только ленивый). Нельзя смеяться над людьми, которых даже не знаешь.

13

Вечеринка затягивается, потому что гости (в основном – начинающие бесперспективные комики-нищеброды, пускающие слюни на успех Хендерсона) никак не отпускают его и не расходятся. Я слышу их болтовню о шмотках «Американ аппарел» и восторги по поводу вечеринки («У меня даже зубы болят от смеха»). Интересно, что с ними со всеми будет. В Эл-Эй не так много особняков, а на телевидении – вакансий.

Торчать в шкафу неудобно. У меня затекла шея. В голове вертится мысль: бросить все и вернуться в Нью-Йорк. Но мне нужно поставить точку. Слова Хендерсона задели меня за живое, и теперь я не успокоюсь, пока не узнаю, почему Эми говорила обо мне такие ужасные вещи. Если уйду сейчас, до конца жизни буду мучиться, гадая, действительно ли я так плох в сексе. К тому же Хендерсон – единственный человек, который знает, где сейчас Эми. Такой шанс упустить нельзя.

Наконец внизу раздается оглушительное «бум» – во всем доме опускаются автоматические жалюзи. Гости разошлись. Слышно, как Хендерсон насыпает себе хлопья в миску, смотрит выступление Сета Майерса, потом запирает двери – вот умница, хороший мальчик! – и поднимается наверх. Ко мне.

Все одинокие мужчины одинаковы: хоть Хендерсон, хоть мистер Муни. Мое сердце колотится. Я замираю и прислушиваюсь, как он готовится ко сну.

К счастью, его вечерний туалет ограничивается чисткой зубов и втиранием дьявольского зелья в драгоценное личико. Потом он возвращается в спальню, открывает бутылку с оксикодоном, высыпает в ладонь снотворное и ксанакс, глотает, запивает. Выключает свет. Дрочит немного и засыпает.

Когда раздается размеренный храп, я открываю дверь. Спасибо, таблетки, – Хендерсон абсолютно неподвижен. Спасибо, голливудские стандарты и салоны эпиляции, – у него на теле ни одного волоска. Стягиваю кабельными хомутами его запястья и – хоть это и унизительно (как я скучаю по своей клетке, где не приходилось опускаться до подобных низостей!) – отдергиваю одеяло и связываю ноги. Прикрываю мягким одеялом и даю пощечину. Ничего. Еще раз. Опять впустую. Снова и снова, пока он не приходит в себя и не начинает орать. Ведет себя как ребенок. Надеваю наушники и терпеливо жду, когда он смирится с обстоятельствами. Играет саундтрек к фильму «Парни из Джерси», совсем не хипстеркий музон. Наушники у Хендерсона шикарные: никаких посторонних звуков. Наблюдаю, как он мечется, словно издыхающая акула.

Когда комик затихает, снимаю наушники и беру его «Айпэд». Спрашиваю пароль. Вместо того, чтобы спокойно ответить, он начинает метаться и стонать:

– Нет, нет, прошу, нет…

Подношу к его лицу разделочный нож от Рейчел Рей. Берет себя в руки.

– Марджи девятнадцать.

– Что за Марджи? – спрашиваю я простодушно.

– Моя жена.

Смотрю на него вроде как с удивлением.

– Бывшая, – поправляется он.

Ввожу пароль. Так, теперь надо написать его домработнице. Спрашиваю номер.

– Что? Зачем? – пытается протестовать он. – Скажи, чего ты хочешь. Все отдам. Только отпусти.

– Я сказал, чего хочу, – номер домработницы.

– Давай я переведу тебе деньги. Продам дом, отдам наличные… – Он всхлипывает, идеальный лоб блестит от пота. – Ну, пожалуйста!

Если не остановить его, он так и будет ныть, предлагая мне золотые горы, поэтому я повторяю:

– Мне не нужны твои деньги. Скажи номер домработницы.

До него наконец доходит.

– Дженнифер. Она есть в контактах.

Нахожу «Дженнифер Уборка», рядом с «Дженнифер Сиськи», «Дженнифер Большие сиськи» и «Дженнифер Без сисек», и пишу: «Джен, завтра у тебя выходной. Тут работа для клининговой службы. Извини, если разбудил».

Ответ прилетает тут же:

«Спасибо!»

С делами покончено. Пришло время повеселиться. Приказываю Хендерсону прекратить ныть. Он умоляет отпустить его, но я непреклонен. Снова начинает орать. Усаживаюсь на его шикарный белый офисный трон.

– Когда она тебе это сказала?

– Отпусти меня, мать твою!

– Когда она тебе это сказала?

– О чем ты? У меня в сейфе пятьдесят кусков – отпусти!

– Я говорю об Эми.

– О ком?

– Об Эми! – срываюсь я. – Хватит дурака валять! Сам рассказывал о ней на гребаном шоу, и сегодня тоже. Не надо делать вид, что ты не понимаешь, о ком я.

Он сглатывает. Кивает.

– Что ты хочешь знать?

– Когда вы познакомились?

Его нижняя губа начинает дрожать.

– Это что… Ты из Сети?

Молча смотрю на него. Как можно быть таким идиотом?

– Нет. Я из реального мира.

Снова орет и вырывается. Я думаю о будущем. Представляю, какая шумиха поднимется в Интернете, когда станет известно о безвременной кончине этого бездарного кумира молодежи. Кто-нибудь сольет информацию о секретной коробке с фотками бывшей жены, и эксперты-психологи примутся вещать про частые депрессивные расстройства у комиков. Общественность будет потрясена тем, что Хендерсон решил покончить с собой на пике карьеры. Чужой суицид настраивает живых на философский лад. Так и слышу, как начнется:

«Это лишний раз доказывает, что деньги не главное».

«Не разведись он, все было бы иначе».

«Слава богу, хоть детей не оставил».

«Как жаль, что не осталось детей».

«Бедная его мать…»

«Надо же: в свой последний вечер он хвастался, что очень счастлив».

Наконец Хендерсон затихает. Тяжело дышит, потеет.

– Чего ты хочешь?

– Я уже сказал. Как ты познакомился с Эми?

– Ты что, ее парень?

– Я хочу знать, как ты познакомился с Эми.

Кивает. На одеяле ни одного пятна от черники. Впрочем, денег у него полно, так что постельного белья тоже наверняка завались. Простыни такие нежные и мягкие, что даже те, которые понравились Эми в Литтл-Комптоне (когда мы еще были вместе), показались бы грубыми.

– Познакомились в «Сохо-хауз».

Представляю, как Эми сидит, закинув ногу на ногу, у барной стойки закрытого частного клуба и улыбается похотливым толстосумам, которые ходят туда, чтобы тусоваться с такими же, как они, богатыми развратниками и снимать девочек. Место для шлюх типа Дилайлы и выскочек типа Хендерсона. Роскошно обставленный бордель.

– Так. И что дальше?

– Она сидела в баре и строила мне глазки. Я подошел и спросил, с какого она года.

– Что?

Он издевается? Втыкаю нож в ручку дорогущего белого кресла.

– Просто на ней была футболка с Питером Старком, а несколько моих знакомых учились на этом курсе.

– Что за Питер Старк?

Он приподнимает брови, будто не знать этого – грех, но тут же спохватывается и говорит заискивающе:

– Продюсерский курс имени Питера Старка в университете Южной Калифорнии.

Похоже, туда Эми тоже метила и футболку специально искала. Хендерсон снова начинает стонать:

– Слушай, возьми лучше пятьдесят кусков.

– Что было дальше?

– Не знаю, – бубнит он. – Что обычно бывает? Я заказал ей десяток коктейлей, попросил телефон, а потом… потом просто вырубился. Домой меня привез водитель.

Ясно, этот алкоголик и половину своей жизни не помнит. Ничего, сейчас ему придется поднапрячься. Мне надо знать все.

– Она поехала с тобой?

– Чувак, – ноет он. – Это вообще не прикольно.

Нет, все-таки я никогда не привыкну к местному сленгу: лежать на кровати связанным по рукам и ногам, с ножом у горла и говорить, что это «не прикольно».

– Она поехала с тобой?

– Что?

– Не прикидывайся дураком, Хендерсон, – ты не на своем шоу. Здесь я задаю вопросы, а ты отвечаешь.

– И потом ты меня отпустишь?

– Да, – киваю я (вот идиот!). – Конечно отпущу. Так да или нет? Она поехала с тобой?

Смотрит в стену.

– Я же говорю, что не помню.

– Хендерсон! – Мне приходится встать. – Вы познакомились в «Сохо-хауз», ты спросил, в каком году она закончила университет. И что? Что было дальше?

– Хорошо, мать твою, я скажу, – огрызается он. – Ниче-го! Ничего не было дальше! Потому что она не моя девушка. Я все выдумал!

– Она была на твоем шоу. Ты помахал ей и крикнул: «Привет, Эми!».

– Чувак, это же телевидение! – Он смеется. – Я помахал фикусу.

Черт бы побрал Голливуд… Тут все ненастоящее!

– То есть вы не вместе?

Фыркает:

– Она даже ни разу мне не написала. Я послал ей фотку своего члена – и тишина. Может, она недотрога. Или лесби. Или шизанутая.

– Тогда какого хрена ты треплешься, что она твоя девушка?

– Потому что это моя работа. Потому что я не могу рассказывать, что сплю со всеми подряд. Потому что публика хочет романтики и отношений. Потому что телевидение, сука, – это не реальная жизнь.

– Ты с ней не спал?

Смеется:

– Я же сказал, она или недотрога, или лесби.

Отшвыриваю кресло. С меня хватит: даже связанный, он кривляется как клоун.

Хендерсон присвистывает:

– Эй-эй, чувак! Мы закончили?

Я сыт по горло этой гребаной Калифорнией – с ее лживыми ублюдками, тошнотворными холмами и сводящим с ума однообразием. Выхожу в ванную. Нет, мать твою, мы еще не закончили! Что-то не сходится… Черника! Я вылетаю обратно.

– Если ты не спал с ней, откуда знаешь про отстойный секс с бывшим?

– Слушай, задолбал уже.

Снова рвется, хрипит, как собака. Своенравная, непослушная собака. Жду.

– Ладно, слушай, – наконец смиряется Хендерсон, – я познакомился в баре с девушкой по имени Эми. Она сказала, что ненавидит мое шоу, от чего у меня даже встал, потому что обычно телки сразу тащат меня в постель.

Приятно слышать (не про стояк, конечно, а про стойкость).

– Она отказалась ехать ко мне и сказала, что не такая. Судя по моему опыту, «не таких» не бывает – надо просто подождать пару дней. Поэтому я взял у нее телефон и послал фотку члена.

Мерзость! Вся ситуация от и до – сплошная мерзость! И особенно его член в телефоне моей девочки.

– И?..

– И ничего.

– Откуда тогда знаешь про чернику?

– Она что-то рассказывала про лучший секс. Не помню. Обычная пьяная болтовня. Сколько раз повторять: я все выдумываю. Не говорить же, что жена бросила меня, потому что я ноль в постели… Это и называется, сука, комедийное выступление. Художественный вымысел. Стендап-импровизация. Ну, пойдем за баксами?

Он реально думает, что мне нужны его деньги!.. Снова ухожу в ванную и включаю воду. Лучший секс! Она сказала «лучший секс» – и все равно сбежала от меня, от любви, от близости. Предпочла болтаться по барам и пить с незнакомцами. «Шарлотта и Чарльз». Черт! Как я не догадался? Я слишком хорош для нее. Мои руки слишком заводили ее, а член слишком манил. И любовь ее была столь велика и сильна, что она просто не выдержала.

Возвращаюсь к Хендерсону. Он снова ожил: стонет и выкручивается.

– Давай уже перейдем к делу.

– Не спеши. Мы не закончили.

– Чувак, бери деньги и отпускай меня, мать твою!

Листаю его контакты: «Эми Торонто», «Эми Пышка», «Эми Кривой нос», «Эми Сиськи», «Эми Задница».

– Которая была первой: Эми Сиськи или Эми Задница? – спрашиваю его.

– Чувак, мне каждый день приходится общаться с толпой народа. Ты бы запомнил? Ты вообще представляешь, что значит быть публичной фигурой?

– Я не представляю. Зато Эми Фитнес, Эми Шато, Эми Мармон и Эми Минет, похоже, неплохо освоили «публичную сферу», и с фигурами у них все в порядке.

– Прекрати! Я никого не принуждаю – все сами напрашиваются.

– И Эми Жирная Задница?

– Она в первую очередь!.. Ну всё, хватит!

– А телефончик у Эми Минет ты записал до того, как она опустилась на колени, или после?

– У меня в штате четыре женщины-сценариста, а спал я только с двумя.

– С кем ты спал: с Эми Губошлепкой или с Эми Автором?

– Это личное, – огрызается он. – Ни с кем. Прекрати!

Но у меня еще много вопросов.

– А Эми Автор-один в курсе, что есть Эми Автор-два?

– Слушай, завязывай и бери деньги. Хватит издеваться.

– Кто лучше отсасывает: Эми Автор-один или Эми Автор-два?

– Не знаю. Они из моего клуба анонимных алкоголиков. Я ходил туда пару раз.

– Полагаю, с Эми Водярой и Эми Текилой ты не там познакомился.

Смешная получилась шутка. А он упорствует:

– Чувак, я не врал этим девушкам. И никого не принуждал. Ну сколько можно… Прекрати!

– К Эми Белладжио ты приземлился после того, как взошел на борт к Эми Американские авиалинии?

– Отвали. Надоел. Всё. Довольно!

– Заткнись, Хендерсон. Это не твое шоу. Или ты еще не понял?

Из наушников доносится вкрадчивый голос Фрэнка Валли. Хендерсон снова орет и бьется. Я ищу Эми Чернику. И нахожу – с болью и обидой. Моя девочка в его телефоне. Между Эми Черепашки ниндзя и Эми Чесотка. Хочу убить ее. Убить Хендерсона. Набираю номер и слышу знакомое «данный номер отключен». Стерва!

Хендерсон покраснел, взмок и остервенел. Угрожает и требует, чтобы я его освободил, а всего минуту назад заискивал и сулил золотые горы. Ну как тут верить людям? Неудивительно, что Эми сбежала именно сюда, в город лжецов.

Ищу в его телефоне переписку с Эми Черникой, еле сдерживаясь, чтобы не отшвырнуть это средоточие мерзости, гадости, низости и порока. Меня возмущает, как бессовестно Хендерсон пользуется своей популярностью. Уверен, даже Джек Николсон никогда не позволял себе такого, и Пол Ньюман не писал: «Приезжай с двумя подружками. Хочу посмотреть, как вы отлижете друг другу». Ужасно. Но ужаснее всего, что его просьбы беспрекословно выполняются. Девушки приезжают. Привозят подружек. И так далее. Гнусно, отвратительно, тошнотворно. Это не Билл Клинтон, пылко влюбленный в стажерку, и не Хью Грант, смущенно клеящий трансвестита на Голливудском бульваре; это один из самых желанных мужчин Америки, бесстыже тешащий свое эго. Трахает всех подряд и даже не трудится потом отвечать на сообщения своих «жертв» о том, какой классный и огромный у него член. Бессердечный нарцисс, которого привлекает лишь новизна. В своем дебильном шоу он высмеивает нашу старую добрую культуру, а потом приходит домой, включает «Парней из Джерси» и перебирает фотки бывшей.

Умоляет дать ему глоток воды… С удовольствием! Выключаю музыку и поднимаюсь с кресла.

– Верь мне, брат, – бормочет он. – Этот город кого угодно сведет с ума. Я помогу тебе. Мы все уладим. Если ты хочешь попробовать себя на телевидении… Если дело в этом – считай, все уже решено.

Хорошо, что я позаботился обо всем заранее. Он пробуждает в женщинах все самое ужасное, и его пятнадцать минут давно истекли. Беру бутылку и заливаю наркотическую воду прямо ему в глотку. Он кашляет и отплевывается. Но пьет. Много. Зрачки сужаются, дыхание замедляется, глаза закатываются. Надеваю ему на голову мешок для мусора. И иду в ванную, чтобы списать названия косметических средств. Всем он запомнится как ведущий идиотского ток-шоу, а мне – как парень, который заставил меня задуматься о состоянии кожи лица. И еще я, конечно, помню, что надо срезать кабельные стяжки.

Когда я заканчиваю дела в ванной, он уже мертв. Произношу заупокойный кадиш – без сожаления и грусти: Хендерсон прилично наследил в этом мире. Хорошо, что ушел рано, а то еще заразил бы ЗППП какую-нибудь подающую надежды звездочку с низкой самооценкой, или обрюзг бы, поистрепался, вылетел к чертям из своего дебильного шоу и скатился на самое дно. А что? Банальная физика: чем выше вскарабкаешься, тем больнее падать.

На первом этаже воняет гуакамоле и пивом. На портрете Джона Белуши висит кусок пиццы. Везде грязь. Ублюдки! Все до одного. Но я, как ни странно, благодарен судьбе за то, что люди – свиньи. Натягиваю перчатки, собираю бокалы со следами губной помады, забытую одежду, лифчик, тарелки со сладостями и отношу все наверх, чтобы судмедэкспертам было над чем поработать. Отпечатков пальцев хватит на классическую голливудскую оргию (с кровавым концом). Надеваю наушники (они теперь мои) и оставляю в комнате играть «Парней из Джерси». Пусть весь мир узнает: дома Хендерсон слушал совсем не то, что навязывал всем на своем шоу. У модного бога было старое сердце. Прихватываю пару новых футболок с бирками и отправляю пустое сообщение с его аккаунта в «Твиттере».

И оно взрывает соцсети. Люди лайкают и пересылают его, хотя это ничто. Пустота. Видимо, она дает простор для чужих проекций. Заумные культурные критики станут детально анализировать эту чушь в модных онлайн-журналах. Парень, который выкладывал в Интернет каждый свой чих, отправил пустой твит за минуту до смерти. Символизм! Его трагическая кончина всколыхнет массы. Так что ему еще повезло. Если рай все-таки существует, он, скорее всего, попадет туда, несмотря на все те гадости, что болтал про меня.

Спускаясь с холма, покупаю и скачиваю на свой «Айфон» «Парней из Джерси». Дорога предстоит длинная, и хорошая музыка мне не помешает. Мы созданы для ходьбы – не для бега, не для великов, не для пеших прогулок. Ходьба – это мыслительный процесс. Она позволяет отточить мысли и переварить эмоции.

Я так и не убил Эми, зато я ее нашел. «Сохо-хауз»! Ну конечно. Мог бы и сам догадаться, что она двинется на запад. Ее тянет запах денег и славы. Она как больное животное, которое само не знает, куда тащится, но остановиться не может. Ничего, я ее остановлю. Скоро. Только приму душ и отдохну немного.

Сворачиваю на Бронсон-авеню. Еще так рано, что на улицах никого, кроме нескольких любителей бега. Тянет зайти в «Кладовку», но я и так постоянно там торчу. Пора что-то менять. Перехожу через дорогу. Впереди уже виднеются «Голливудские лужайки».

Из-за угла выскакивает патрульная машина с мигалками. Резко тормозит. Оттуда выпрыгивает коп и наставляет на меня пушку. Я аккуратно ставлю пакет на тротуар и медленно поднимаю руки.

Поймали!

14

Бледный кусок дерьма по имени офицер Робин Финчер срывает с моей головы наушники. У него мерзкие светлые волосы, которые лучше прятать – под шлемом, под фуражкой, да под чем угодно. Близко посаженные глаза – сразу видно, предки были не слишком разборчивы и трахали кого попало. Кожа грубая, щетина торчит – такому даже притирки Хендерсона не помогут. Все-таки как несправедлив мир!

– Заткнулся и лицом к стене!

Я не знаю, зачем ему мои наушники. И как он меня нашел. И что ему вообще известно. Зато я знаю, что у меня в пакете майки Хендерсона. А это улика.

– Отвернулся!

Я подчиняюсь. Солнце, бледное и зловещее, как зомби из ужастика пятидесятых, медленно разгорается, подкрадывается, тянется своими культями к моему лицу. Сводит желудок, ладони покрываются по́том. Сейчас я сработал чисто. Не оставил никаких отпечатков пальцев. Или кружек с мочой.

– Офицер, – начинаю я, изображая невинность (пусть еще попробуют всё доказать!), – в чем дело?

Финчер, тяжело топая, отходит к машите.

– В том, что ты конченый ублюдок. Так что заткнись и жди!

Про убийство миллионера из Лос-Фелис ни слова. Потом он возвращается, заламывает мне руку (я уверен, это противозаконно!) и требует:

– Водительское удостоверение.

Подчиняюсь. Он фыркает:

– Нью-Йорк!

Я беззвучно выдыхаю, стараясь не показывать своего облегчения. Это не из-за убийства. Иначе меня уже давно скрутили бы и заковали в наручники, а не высказывали претензии об отсутствии местной прописки. Уровень адреналина падает, я постепенно начинаю приходить в себя.

– Разгуливает тут, как у себя дома…

Вот из-за таких ублюдков и падает престиж полиции. То ли дело офицеры на Род-Айленде – сама вежливость и выдержка. Этого урода надо оштрафовать, чтобы не порочил честь и достоинство хороших копов, соблюдающих правила и рискующих своей жизнью.

– Живешь здесь?

– Да.

– В этом районе?

– Да, сэр, в «Голливудских лужайках».

– Тогда какого черта у тебя права нью-йоркские?

Он что, издевается?

– Я здесь временно.

– Бродяга?

Сам он бродяга!

– Нет, сэр. Я писатель.

Он сглатывает. Все ясно: тоже актер. У Келвина становится точно такой же взгляд, когда в магазин заходит кто-то, способный предложить ему роль.

– На телевидении или типа того?

– Нет, пока сам по себе.

Резко отворачивается. Я делаю шаг навстречу.

– Офицер, так в чем все-таки дело?

– Куда? Кто разрешал двигаться?

– Простите.

– Ты глухой?

– Нет.

– Дебил?

Что он себе позволяет?

– Нет, сэр, я не дебил.

Подлетает и орет мне в лицо:

– Знаешь, что бывает за оскорбление офицера при исполнении?

– Простите, – выдавливаю я сквозь стиснутые зубы.

– Думаешь, раз ты, гондон, из Нью-Йорка, можно явиться в чужой штат и разевать пасть на офицера калифорнийской полиции?

– Нет.

– То-то, – ржет он, – сразу видно нью-йоркское ссыкло.

Вот почему я за установку камер на полицейских машинах. Он уходит и возвращается со штрафом за нарушение правил перехода улицы – как и предупреждал Харви. Мне нужно уплатить триста семьдесят пять долларов за переход дороги на мигающий сигнал светофора, хотя вокруг не было ни одной машины. Это несправедливо, а белокурое хамло еще и заявляет, что не отдаст мои наушники.

– Потому что ты говнюк! – говорит он. – Этот город принадлежит не тебе, а машинам. Нечего разгуливать по улицам с головой в жопе.

– Так нечестно, – пытаюсь я протестовать.

– Да, и не забудь зарегистрироваться в автотранспортной инспекции. А то понаехали тут… Ничем не лучше мексикашек, крадущих наши рабочие места.

Офицер Робин Финчер харкает на меня и забирается в свою патрульную машину вместе с моими наушниками, а я представляю, как сколачиваю армию психически нездоровых американских граждан и мексиканских нелегалов-гастарбайтеров и беру приступом его жалкую квартирку, где он жрет яичницу со шпинатом, тягает железо и зырит сериал «Полицейские».

Вернувшись домой, первым делом засовываю пакет в верхний правый угол шкафа. Принимаю душ. Переодеваюсь. Иду к Харви и рассказываю про штраф.

– А я тебя предупреждал, – хихикает он. – Прав я или абсолютно прав?

Всерьез подумываю о том, чтобы немедленно свалить из Франклин-Виллидж. Однако не успеваю даже зайти к себе, как вламывается Дилайла в вечернем платье. И в слезах валится на мой диван. Черт, я и забыл, что кинул ее вчера! Подхожу и встаю рядом на колени. По щекам ее текут слезы, черные от туши. Ее бьет дрожь. Сумочка падает на пол. Дилайла хватает меня за рубашку. Очень старается, но явно переигрывает. Впечатление такое, что специально меня дожидалась.

– Дилайла, – говорю я, – дыши.

Только всхлипывает и стучит зубами. Я поднимаюсь и запираю дверь. Она скидывает остроносые туфли и прижимается ко мне.

– Дилайла, я не смогу тебе помочь, если ты не скажешь, в чем дело.

Вытирает слезы, достает из сумочки «Айфон», снимает блокировку – пароль 1492 – и передает мне. На экране заголовок – «Ужас в доме Хендерсона». Подробностей мало; по предварительной версии, трагедия случилась во время секс-вечеринки.

– Я любила его, – воет Дилайла. – Поверить не могу!

Обнимаю, глажу по голове, но, похоже, придется ее трахнуть, чтобы вывести из этого нелепого траура. Я еще понимаю, если б она пришла ко мне в таком состоянии после смерти родной матери, а тут… Даже смешно.

– Отведешь меня домой?

«Дом» прямо надо мной, этажом выше. Подхватываю девушку на руки и несу до самой двери. Она открывает замок и командует, показывая на кровать:

– Вон туда.

Опускаю ее и пытаюсь высвободиться, но она накидывается на меня с поцелуями. Шепчет:

– Пожалуйста, утешь меня…

И не успеваю я опомниться, как уже оказываюсь без штанов в постели с дурой, готовой повиснуть на первом встречном. А чего еще ждать, раз уж день с самого утра не задался?

– Джо, – просит она, – посмотри на меня.

Я сверху и уже в ней. Открываю глаза.

– Что?

Притягивает меня к себе.

– На следующей неделе приезжает моя мама. Она хочет с тобой познакомиться.

Я замираю.

– У меня дела.

– Ясно, – вздыхает она, хватая меня за задницу и слюнявя мне шею. – Поняла.

Мы продолжаем. После невнятной телки из «Тиндера» даже липучка Дилайла кажется секс-бомбой, к тому же мне нужна разрядка. И я уже почти готов. Вот только Дилайла никак не достигнет оргазма.

– Давай! – Я прибавляю темп, она царапает мне спину, но не кончает.

– Ну же! – Хватаю ее за волосы, кусаю в шею и тереблю клитор. – Кончай! – Сильнее вцепляюсь волосы и стараюсь не замечать на кухонном столе сувенирные тарелки с героями «Классного мюзикла».

Наконец до меня доходит: она ждет моего согласия. Ей нужна надежда на семейный воскресный обед – со мной, матерью, «Форсажем». Чтобы все как у людей. Поэтому я наклоняюсь к ней и шепчу:

– Приду на обед.

Дилайла бурно кончает, жмется ко мне и что-то бормочет. Я отстраняюсь и вытягиваюсь на спине. Потолок у нее такой же, как у меня, – некрасивый и старомодный. Она снова прижимается и принимается нести посткоитальную чушь про свою семью: замужнюю сестру, изводящую ее своими советами, и мать, которая любит выпить в приятной компании и мечтает поскорее выдать Дилайлу замуж. У меня затекла рука, и вообще надоело.

– Ты такой хороший, – шепчет она. – Знаешь, у меня были довольно известные ухажеры, но ты действительно хорош.

Поднимаюсь и иду в ванную, как две капли воды похожую на мою. Узкая, длинная и без единого окна. Маленький филиал ада. Сру и ухожу, не смывая. Через час от Дилайлы прилетает сообщение: «Ах, моя ванная все еще пахнет тобой».

По телику показывают гражданскую панихиду по Хендерсону. Подумать только: я убил его, никто об этом не знает – и об этом знают все. Америка в общенациональном трауре. Брат Хендерсона – действующий военный, поэтому ни один брюзга не возмущается, что весь эфир забили очередной бестолковой знаменитостью. Ни один ассистент не поминает его дурным словом. Удивительно. Время идет. Дилайла снова начинает строчить и проситься в гости. Сказываюсь больным. Когда показывают панорамные кадры дома Хендерсона, снятые с вертолета, я – ничего не могу с собой поделать! – приникаю к экрану в надежде разглядеть Эми, хотя рассудком понимаю: ее там нет. И быть не может.

От Дилайлы прилетает:

«Поправляйся к воскресенью. Мама мечтает с тобой познакомиться. Чмоки-чмоки».

Вспоминается, как я рассказывал Эми про свою мать и мечтал вместе с ней отыскать ее и устроить семейный обед. Это было какое-то безотчетное, стихийное желание, вроде того как порой вдруг накатит и в четыре часа утра до одури захочется самсы. Ненавижу любовь. Ненавижу Эл-Эй. Дилайла подкинула к моей двери пакет с гостинцами: суп из кейла, свежий выпуск «Лос-Анджелес таймс» и аскорбинки.

А мне хочется пиццу, «Нью-Йорк таймс» и кофе. Заказываю большую пепперони. Но доставку задерживают, денег снимают много, а привозят холодную сухую подметку, на которой вся колбаса свалилась на одну сторону. Курьер предлагает привезти новую, однако я отказываюсь. Время не ждет, бро.

На курьере футболка с фотографией Хендерсона и надписью «Покойся с миром». Если б они так же оперативно заказы доставляли… Я ведь убил Хендерсона всего несколько часов назад.

– Купил у чуваков в Вермонте, – улыбается курьер, заметив мой взгляд. – Круто, да? Футболка, конечно, а не… ну ты понял.

– Ага, – киваю я. До меня наконец начинает доходить масштаб моего деяния. С Кейденс, Бенджи, Пич, Бек никто футболки не печатал. У них фанатов не было. Они исчезли тихо и незаметно, как бездомные животные или фигуры на старых фотографиях. Теперь же в погоне за изворотливой белокурой сволочью я отправил на тот свет настоящую знаменитость, память о которой сама не уйдет из коллективного сознания. Останутся записи телепередач, футболки, мать их.

Доктор Ники Анжвин все еще пыжится выбраться из тюрьмы. Жена его брата даже сайт завела, чтобы привлечь внимание общественности и доказать невиновность Ники. По счастью, американский народ мало сочувствует похотливым психоаналитикам, изменяющим женам с пациентками.

А вот комикам, провозглашающим свободу от условностей и разрешающим не стыдиться собственного нарциссизма, – очень даже. В такую непростую минуту было бы неплохо иметь рядом какое-нибудь живое существо, которое любило бы меня и согревало своим теплом, пока я пытаюсь разобраться… Прав я или абсолютно прав?

Повторяю этот вопрос вслух. Никто не отвечает. Теперь понятно, почему люди заводят нелепых карманных собак. Иногда так необходимо живое тепло, понимающий взгляд – пусть даже безмозглой болонки…

15

Все, кто преуспел в Голливуде, селятся на холмах. Покупают там роскошные особняки и смотрят с презрением и усмешкой на суетящийся город. Но сколько денег ни заработай, как высоко ни вскарабкайся – все равно не сбежишь от крыс. Они наглые, хваткие и проворные. Они не кролики, и норы им не нужны.

Эми – крыса. Мелкий волосатый паразит. Не успела явиться ко мне в магазин, как принялась строить глазки и выспрашивать, где мы храним первое издание «Алисы в Стране чудес» за бешеные миллионы долларов. Ничего удивительного, что Хендерсон подцепил ее в «Сохо-хауз». А я, дурак, строчил объявления о пробах и расставлял ловушки в «Птицах», когда во Франклин-Виллидж и след-то ее давно простыл. Она, поди, уже обретается где-нибудь в районе Беверли-Хиллз 90210, поближе к частным клубам с богатыми членами – в надежде подцепить одного из них. Ничего, скоро я ее найду…

Еле тащимся из-за пробки. Таксист, совсем молодой парень, только вчера сюда переехал и на перекрестке заруливает не туда.

– Может, стоило повернуть налево, на Фаунтейн-авеню? – аккуратно интересуюсь я.

Он вздрагивает:

– Я пока не очень хорошо освоил левые повороты.

Ну вот! Еще молоко на губах не обсохло, а туда же – я, я, я! Эпидемия какая-то. Не отвечаю. Пошло все к черту! Главное – пробраться внутрь, а на остальное насрать. Хотя клуб, конечно, закрытый, иногда там проходят всякие мероприятия, на которые есть шанс просочиться человеку с улицы. Как сегодня, например, – пробы в независимое кино. Объявление было дурацкое (я бы так никогда не написал):

«Ты прекрасна и уродлива. Ты – жизнь, и ты – смерть. Ты – центр и окраины. Ты – парадокс. Ты – мать и дитя, ты – воссоединение. Ты – ТАРА.

Любители/профессионалы.

Блондинки. Портфолио с собой».

Таксист наконец включает поворотник, выкручивает руль, и мы на месте. Неужели сейчас я увижу Эми? А вдруг она клеит какого-нибудь мерзкого толстосума в баре (от этой мысли прихватывает живот) или готовится к пробам? Только роли ей не видать. Какие из нее «мать и дитя»?!

Вылезаю из машины и, не снимая солнечных очков, уверенно прохожу через первого охранника; тот даже глазом не ведет. Захожу в лифт. Фу-у-у, сделано! Следом за мной забегают три стройные смешливые блондинки. Они – мой пропускной билет, поэтому я улыбаюсь.

– С добрым утром, дамы.

– Вы актер? – тут же откликается, не моргая, самая высокая.

– Нет, я агент.

Они расплываются в улыбках. В почти закрывшиеся двери заскакивают еще двое. Настоящие агенты. Самоуверенные, громкие недоумки.

– Я послал его на хрен!

– Ты послал его на хрен.

– Закончил все на хрен.

– Задушил в зародыше.

– В сперматозоиде, – поправляет тот, что главнее. На нем солнечные очки. Он кивает: – Дамы.

Девицы вовсю хихикают. Дылда, которая говорила со мной, спрашивает:

– Вы тоже агенты?

– Не сейчас, детка, – фыркает он и, не стесняясь, осматривает дылду с головы до ног, поворачивается ко мне и так же бесстыдно окидывает взглядом, потом отворачивается. – Если этот парень обещает сделать тебя знаменитой – не верь. С такими-то ботинками…

На его счастье, двери открываются, и перед нами очередной блокпост – стойка, а за ней швейцар с маленькими глазками. Двоих наглых ублюдков он узнает сразу и почтительно их приветствует.

– Эй, Пако, – свистит главный говнюк, – нашлись мои солнечные очки?

Бедняга за стойкой аж вздрагивает, тут же вешает телефон и принимается подобострастно извиняться за то, что очки так не нашли. И что не нашли людей, которые сумели бы найти. Извиняется за то, что говорил по телефону, за то, что ступеньки скользкие, за то, что задерживает таких важных гостей, за то, что очки не нашли. Ублюдки, не дослушав, удаляются наверх по мраморным ступеням. Белобрысые шалавы смотрят им вслед. Бедняга наконец успокаивается и спрашивает у них:

– Есть членство в клубе?

– Нет, – дылда мотает головой, – но у нас есть пароль для проб. Для кино.

Швейцар вздыхает:

– Ну?

– Энистон.

Он кивает и просит девиц воспользоваться лифтом, затем поворачивается ко мне:

– Вы гость?

– Я – жертва. Моя девушка помешалась на идее стать актрисой. Сбежала сегодня сюда на пробы, а меня даже не позвала поболеть.

Смеется:

– Тогда тебе наверх, в большой зал.

– Ничего, если я сначала зайду в бар выпить?

Кивает:

– Скажи, что Рикардо разрешил. Я ведь тоже помешанный. Альт, танцор, герой-любовник.

Смеемся вместе. Приятно чувствовать себя своим, особенно при свидетелях: двери лифта открываются, приехали новые гости. Я направляюсь к мраморным ступеням.

На втором этаже в удобных креслах, не забывая втягивать животы, отдыхают высокие, красивые, стройные люди. С террасы открывается восхитительный панорамный вид на город (отсюда, с высоты, он не кажется таким мерзким, как снизу). Повсюду изящные, аккуратные диванчики, в которых сидят изящные, аккуратные люди. На книжных полках чудесные старые романы.

Это верный след, я чую. Впрочем, Эми пока нигде не видно: она не потягивает мохито в баре, не ковыряет десерт на террасе, не любуется цветами. Возвращаюсь в коридор с шеренгой дверей. Пробую открыть первую – она подается. Внутри темно, только светится экран, перед которым сидит девушка. Ее еле видно из-за мягкого кресла, кашемирового пледа и больших наушников.

– Привет, – говорю я, но она не слышит.

Она крупнее Бек, однако меньше Эми (я готов разнести на куски свой мозг за то, что всех девушек он сравнивает с этими двумя стервами). Повторяю еще раз, громче. Привет! Не отвечает. Делаю шаг вперед. И понимаю, что девушка смотрит пробы. Она тут главная.

– Привет!

Опять ничего. Подхожу еще ближе и вижу загорелые ноги, босые, голые, тесно переплетенные. Вижу волосы, похожие на сахарную вату. Сердце начинает биться чаще. Я ее знаю. Это та карамельная девушка из «Ла Пубелль», которая забрала мою воду.

Искал Эми, а нашел мечту. Судьба!.. Дотрагиваюсь до ее плеча, она оборачивается и вздрагивает. Было одно давнее исследование, которое выводило зависимость динамики отношений от первого впечатления. У нас с ней все началось с испуга. Мимолетного. Потому что через секунду она уже смеется. И жестом предлагает сесть рядом. Я слушаюсь.

Ногти на ногах и руках у нее покрыты матовым белым лаком, как корпус «Айфона» (Эми никогда не красила), волосы собраны в высокий пучок на макушке, как у балерины. Она подвигается, и плед с ее коленей сползает на пол. Кожа у нее медовая, мягкая (нежнее, чем у Бек), мышцы подтянутые (рельефнее, чем у Эми). Девица на экране заканчивает читать отрывок, моя карамельная мечта подвигает к себе блокнот с желтыми страницами и пишет:

«?»

Протягивает мне ручку, я подвигаюсь ближе. Пока не было первого секса, каждое движение накачано эротизмом, пронизано напряжением. Все мое тело – один сплошной член. Беру ручку. Наши пальцы не соприкасаются. Еще не время…

Пишу: «Ищу кое-кого».

И возвращаю ручку. Опять не касаясь.

«Кого?»

В ушах у нее блестят крупные бриллианты. Беру ручку, мимолетно касаясь ее пальцев.

«Так будет нечестно. Она проходит пробы».

В дверь вваливается охранник. Она, не оборачиваясь, жестом отсылает его прочь. Вот так просто. Спасает меня. Сразу видно, кто тут главный.

«Я должна тебе воду ☺»

Значит, она меня помнит.

Пишу: «Ла Пубелль».

Отвечает: «Да».

Я: «Да».

Она достает еще одни наушники, я придвигаюсь ближе. Это чистый секс. Все, что она делает, – чистый секс. С Эми были какие-то шутки да подколки. Тут все откровеннее. Чувственнее. Эротичней. Она потирает локоть, а у меня уже встает. Она чихает.

Пишу: «Будь здорова».

«Спасибо».

Мой ход: «Я Джо. Ты?»

Облизывает губы.

«Привет, Джо. Я Лав[6]».

Наши ноги и руки почти соприкасаются, и эта близость сводит с ума.

«Лав?»

Прикрывает ладонью улыбку.

«Мои родители постарались. Но я уже привыкла. А вообще, да, странно называть себя любовью. Привет, нарциссичная сволочь, так?»

С Лав весело.

Пишу: «Привет, нарциссичная сволочь».

Она улыбается. У нас спонтанное безмолвное свидание вслепую. Я острю. Лав фотографирует мои шутки об актрисах и кому-то отсылает. К нам заглядывает официант. Я пишу: «Чизбургер, средней прожарки, картошка фри, водка с содовой». Лав закусывает губу, смотрит на официанта и показывает «пацифик» – два. У нее все получается просто, воздушно и красиво, как в рекламе. Даю себе слово не сравнивать ее с Бек (с той было тяжелее) и с Эми (скучнее). Нельзя, чтобы старая, болезненная, мертвая, ошибочная, блудливая любовь находилась рядом с новой, сладкой, медовой Любовью. Надо жить здесь и сейчас.

Лав щелкает пальцами и показывает на экран. Я шучу. Когда возвращается официант с нашим заказом, она от души смеется. Привстаю, чтобы достать кошелек, но Лав останавливает меня и сама расписывается в чеке. А я начинаю хохотать, потому что мне вдруг приходит в голову прописная истина: секс ярче, когда по Любви. Она смотрит на меня и пишет: «Извращенец».

Однако не отводит глаза, когда мы встречаемся взглядами. Эми треснула бы меня, скорчила мину или отмочила циничную шутку. Бек надулась бы или начала обсуждать этимологию слова «извращенец». Лав же просто смотрит на меня, и я знаю: она не меньшая извращенка, чем я.

16

Я не верю в любовь с первого взгляда. Зато верю в электричество – в его мощный энергетический потенциал. Я прямо чувствую, как исцеляюсь. Когда приходит сообщение от Дилайлы, отвечаю: «Уехал к дяде на пару дней».

Лав достает жвачку и протягивает мне. Я раскрываю ладонь, ожидая, что она положит мне туда пару подушечек. Но она пишет: «Можешь запустить руку». Намек понял…

Из переписки я узнал, что она – продюсер этого фильма. И работает в паре с каким-то хмырем, которому и пересылала мои шутки. Ей я наврал про соседку, которая пробуется на роль.

Когда Лав это прочитала, с ней произошло то, что обычно происходит с девушками, когда они узнают, что понравившийся им парень свободен, – она заулыбалась, и отвела глаза, и немного покраснела, и прищурилась, и… Да!

Пишу, что моя соседка «очень высокая блондинка», и спрашиваю, видела ли она ее.

Ни секунды не раздумывая, Лав мотает головой.

«Нам нужна миниатюрная девочка. Высоких блондинок не было; по крайней мере, я не запомнила. Есть фотография?»

Развожу руками.

«Все это уже не важно».

Ее улыбка становится шире.

Вдруг в наушниках раздается резкий мужской голос:

«Прием, прием, это Форти. Заканчиваем, Лав».

Вечно у меня первые свидания обрываются на самом интересном месте…

«Твой парень?»

Она смеется и мотает головой.

Я выдыхаю. Это мой пропуск, мой ключ, моя надежда. Стаскиваю наушники. И целую ее – она отвечает. Ее губы – закрытый частный клуб, бархат и мрамор, только для членов. На большее я пока не претендую, поэтому отрываюсь первым. Она говорит «привет», и голос ее одновременно чарующе порнографический и сдержанно отстраненный, будто она дает показания на суде или просит «не распускать руки».

– Голос как будто чужой, – смеется Лав. И я смеюсь вместе с ней. Пахнет она божественно. – Пойдем, познакомлю тебя с братом. Объявление о пробах писал он.

Лав рассказывает, что в молодости их родители обожали большой теннис (смотреть, не играть) – отсюда у них с братом такие странные имена[7]. Сама Лав редко выходит на корт (это хорошо!), а Форти вообще спорт не уважает (ну и плевать!). Удивительно, сколько всякой бесполезной личной информации умудряются вываливать о себе девушки без всякого запроса. Мы выходим в зал, она здоровается направо и налево. Лав – мой пропуск, как Рей Лиотта в «Славных парнях» или Джулианна Мур в «Ночах в стиле буги». Ей открыты все двери.

Подходим к кинозалу. Прежде чем войти, она смотрит на меня и говорит:

– Наберись терпения. С братом бывает непросто.

В комнате накурено и пахнет лобстерами. Форти разговаривает по телефону. Увидев нас, жестом показывает, чтобы мы вели себя тихо, пока он обхаживает своего агента. А я смотрю на него и не верю глазам: он как две капли воды похож на безвременно почившего актера Филипа Сеймура Хоффмана. Видимо, вопреки расхожему мнению, тот решил не отправляться к праотцам, а реинкарнировался в Форти Квинна, кривоногого светловолосого здоровяка с мальчишеской улыбкой, в клетчатых шортах и в футболке с портретом Стива Миллера. Лав говорила, что они с ним близнецы, однако брат выглядит лет на десять старше ее. У него грубая кожа, испорченная кокаином и выдубленная солнцем на назначенных судом общественных работах. А вот волосы, расчесанные на прямой пробор, напротив, шикарные, мягкие и блестящие, будто пересаженные от куклы.

– Он очень напористый, – шепчет Лав.

– Вы в хороших отношениях?

– Мы близнецы.

Это не ответ на мой вопрос, но я не настаиваю. Она убирает волосы за уши и принимается наводить порядок. Мы заказали два чизбургера, а Форти, похоже, все меню. Я держу себя в руках и стараюсь не заводиться из-за такого безответственного расточительства. Сегодня нельзя облажаться.

У Форти с губы свисает сигарета; время от времени он вынимает ее небрежным жестом и стряхивает пепел в пустую бутылку от «Дом Периньон».

– Нет, девицы из театра импровизаций не подходят, – заявляет кому-то в трубку. – Мне нужны глубокие чувства. А с Нэнси я еще поговорю – просил ведь: никаких истеричек и юморичек. – И кидает трубку.

Лав уже рядом.

– Форти, – увещевает его она тоном учительницы начальных классов, – успокойся. Все будет хорошо.

– Но пока-то плохо! Мы так ее и не нашли.

– Найдем. Кстати, знакомься, это Джо. Который с чувством юмора.

Форти отставляет бутылку, тушит сигарету и хлопает в ладоши.

– Спасибо, старина, насмешил.

Протягиваю ему руку – он мне нравится. Не то чтобы я купился на комплименты, и все-таки… у меня действительно есть чувство юмора и талант. И я тут уже свой.

Мы садимся в клубные кресла, обсуждаем актрис, и я чувствую себя на удивление легко и свободно. Всю свою жизнь я страдал от одиночества. Меня воротило от ублюдочных дружков Келвина, выворачивало наизнанку от дурацких шуток Харви, передергивало от одного вида Дилайлы. Тут совсем другое…

Лав выходит в туалет, и Форти запускает в меня смятой салфеткой.

– Не вздумай ее обидеть.

– Никогда! – обещаю я. – А вы сами отсюда?

Он смотрит на меня как на сумасшедшего.

– Ты серьезно?

Я ничего не понимаю.

– Ну да.

Он заходится хохотом и лупит себя по коленке.

– Чувак, я тебя обожаю! Это эпичная херня, – хрипит он. Затем вдруг его глаза темнеют. – Если, конечно, ты не проходимец…

– Черт, нет! Я искал тут свою знакомую, а нашел Лав.

Она возвращается и спрашивает, что пропустила. Форти и в нее запускает смятой салфеткой.

– Я снова верю в людей! Ты в курсе, что твой Джо не знает, кто мы такие?

– Прекрати! – Она хмурится и скрещивает руки.

– Все нормально, – вставляю я. – Я не из федералов.

Форти ржет на всю комнату. Лав подбирает с пола салфетку и выбрасывает ее, хотя для этого есть прислуга.

– Прости, пожалуйста, моего брата: он почему-то уверен, что мы знамениты. А это совсем не так.

– Это так! – перебивает он ее. – Слышал про магазины «Кладовка»?

– Лучшие в мире! – Я киваю. – Рядом с моим домом есть один.

– В Брентвуде?

– Нет.

– В Санта-Монике?

– Нет.

– Неужели в Малибу?

– Нет, я живу в Голливуде. Снимаю квартиру.

Форти чуть отступает и смотрит на меня так, как в школе смотрят на новичка, когда узнают, что он получает бесплатные завтраки от муниципалитета.

– Ясно, – мычит он. – Круты холмы, да, приятель?

– Хозяева «Кладовки» – наши родители, – поясняет Лав.

Мозг от ее слов взрывается, и я этого не скрываю. Пока брат с сестрой препираются по поводу своей известности, у меня все плывет перед глазами. Поверить не могу, что им принадлежит «Кладовка», мое место силы, мой персональный рай. Рей и Дотти посылали мне свою любовь с первого моего дня в Эл-Эй.

– Поедешь с нами на холмы? – спрашивает Форти.

Я в недоумении смотрю на Лав. Она улыбается.

– Мы собираемся к родителям в «Шато Мармон». Присоединишься?

– Конечно!

Это же самый роскошный и известный отель Голливуда; я мечтал его увидеть, но ехать туда как зевака не хотел. Теперь совсем другое дело…

Форти смотрит на меня, потирая подбородок, Лав спрашивает, в чем дело.

– Подозреваю, у нашего нового приятеля нет пиджака. Придется остановиться по дороге, чтобы исправить эту досадную оплошность. Так?

Я оглядываюсь на Лав и киваю. Да!

17

В «Тесле»[8] я чувствую себя как дома. Вот это мой уровень! Выезжаем с парковки «Сохо-хауз». Я достаю телефон и показываю Лав плей-листы, нашазамленные в «Кладовке». Ей интересно, какие песни я слушаю чаще всего. Ответ ее озадачивает.

– Это же саундтрек из «Идеального голоса»! У тебя есть девушка?

Я отшучиваюсь и сочиняю какую-то ерунду про «Нетфликс» и про ремиксы, которые крутят в бассейне, а потом меняю тему:

– В «Кладовке» всегда охрененная музыка. Я, можно сказать, только ради нее туда и хожу.

– Сейчас такое скажу – ты не поверишь. – Лав смеется в возбуждении, у нее даже коленки трясутся и локти ходят ходуном. – Это я ее подбираю.

Она не шутит. У меня просто крышу сносит. Так, значит, это она скрещивает бодрую «Valerie» от «Зутонс» с протяжным Грегори Эбботтом…

– На песни обычно никто даже внимания не обращает, а я ведь специально их подбираю. Там везде поется про любовь. Это не случайное совпадение. У меня сотни фотографий, где я позирую, представляя строчки из песен. Ну, знаешь, стою такая, например, с вытянутой рукой перед «кирпичом» – «именем любви приказываю остановиться». Это «Stop! In the Name of Love». И всякое такое.

– Не бойся, – я подмигиваю ей и аккуратно глажу по коленке (думаю, уже можно), – я никому не скажу про твой дурацкий секретик. И из машины не выпрыгну.

Лав хитро улыбается:

– Конечно нет. Дверь-то заблокирована.

– Отлично, – говорю я. Она уже поймала меня в клетку. Признаю́сь ей, что мне ужасно нравятся смешные названия отделов в «Кладовке».

– Это я их придумала, когда мы меняли оформление! – вскрикивает она. – И «нация-прокрастинация» тоже, когда в универе корпела над дипломом.

– Не верю!

Спрашиваю, училась ли она актерскому мастерству.

– Нет, что ты, я не актриса. Может, в детстве и мечтала – нельзя вырасти в Голливуде и ни разу не посмотреть в эту сторону, – но мое главное дело – благотворительный фонд «Плаваем с Любовью»: учим трудных подростков. А фильмы, которые мы пытаемся снимать с Форти, – просто хобби, не приносящее пока плодов.

Я излагаю ей свою теорию о том, что амбиции делают из людей зомби, и слава – это единственный антидот, и что пока есть спрос, будет и предложение.

– Ты писатель? – спрашивает она.

– Продавец книг.

Довольно обо мне. Прошу ее рассказать о «Кладовке».

Она говорит, что ее предки были одними из первых фермеров Калифорнии. Теперь у их семьи сотни акров, торговые центры, недвижимость… Черт побери, похоже, она действительно богатая наследница.

– Только не подумай, я не хвастаюсь.

– Знаю. Я был бы под впечатлением, имей вы даже один магазин. Он такой крутой!

– Все с тобой понятно! Надо поблагодарить твою подружку с проб. – Она, смеясь, хлопает меня по плечу. – Из-за нее мы встретились.

Лав дерзкая, откровенная, сексуальная.

– Надо послать ей цветы. Или конфеты. Как ее зовут?

– Хороший заход. – Я улыбаюсь. – Не скажу.

Шлепает по рулю. Я смеюсь.

– А ведь твои родители с самого начала говорили мне про тебя, а я-то, дурак, не понимал…

– Это ты про «Рей и Дотти шлют свою любовь»? Папина идея. Мои родители без ума друг от друга, и когда я… то есть мы родились, он решил: почему бы не поделиться любовью со всем миром?

– Здо́рово. Мои родители ненавидели друг друга, а в магазине были крысы.

Лав звонко смеется и говорит, что Рей и Дотти до сих пор как голубки. Отец Дотти был мясником, а Реев батя владел «Кладовкой». Они влюбились друг в друга еще детьми и до сих пор неразлучны, просто как помешанные. Я смеюсь.

– Сам увидишь – не смешно будет. Это ненормально! – сердится Лав. – Столько лет прошло, а они как школьники.

– Да, необычно.

Она вздыхает и жалуется, что пример такой любви выносить трудно и вообще напрягает.

– Я ведь уже два раза была замужем.

– Два?!

Подношу телефон к окну – сигнал слабый, а я хочу ее погуглить.

– Возьми мой «Айпэд», – предлагает Лав. – Пароль – «любовь».

Не отказываюсь. Пока ввожу буквы, она рассказывает мне про своих мужей. С Бредом-Бредом-Драндулетом Лав познакомилась в Вегасе. Он был полным идиотом, а она – молодой, глупой, злопамятной и всегда под кайфом. Промучились одиннадцать месяцев и разбежались.

– Одиннадцать? – переспрашиваю я. – Меньше года…

– Хотя бы попробовали. – Лав пожимает плечами, а я не могу понять, серьезно ли она.

Второй брак случился через восемь лет. Муж – доктор Трей Хейнс, негр.

– Он был моим сердцем.

Пока она предается воспоминаниям, я тихонько открываю «Сафари» и смотрю ее историю поиска: «ботинки щенки зимние ботинки щенки анализы шоколад анализы черный пес женские ботинки ботфорты желтые анализы».

Как? Ну как такое может быть? Что, есть какая-то секретная настройка приватности для богатых, которая всегда подставляет только «щенки и ботинки», что бы человек ни искал? Потому что эта умная женщина, сидящая за рулем «Теслы» и рассказывающая про своих мужей, просто не может быть той, которую интересуют только «щенки и ботинки».

– Нам было по двадцать семь, и мы с ума сходили от любви.

Щенки и ботинки?!

– Угу.

– А потом у него нашли рак. И все кончилось. Мне даже не пришлось выхаживать его после химиотерапии или бриться наголо, чтобы морально поддержать.

– Неужели так быстро сгорел? – спрашиваю я. Возможно, «щенки и ботинки» – просто защитный механизм?

– Он умер не от рака – утонул во время серфинга через пару дней после того, как поставили диагноз. – Лав судорожно сжимает руль. – Мать меня убила бы, если б увидела сейчас. Она считает, что нельзя бередить прошлое, пока не отболит. Но стоит мне остаться наедине с собой, как в голову сами начинают лезть мысли. Понимаешь?

Кружка с мочой. Кейденс. Бенджи. Пич. Бек. Хендерсон. Кружка с мочой.

– Понимаю.

– Я всегда вспоминаю Трея. Наверняка он добровольно ушел из жизни, чтобы я не видела, как он медленно и мучительно умирает. И способ такой красивый выбрал… Читал «Плоть и кровь»?

– Да.

– Помнишь, там был парень, который понимает, что он гей, и не в силах с этим жить, заплывает на глубину и тонет?

– Да, – снова повторяю я, не в силах жить с тем, что девушка, интересующаяся «щенками и ботинками», говорит со мной о Майкле Каннингеме.

– Вот. Думаю, Трей поступил так же. Не хотел нагружать меня, мою семью своими проблемами. Знаешь, мои родители всегда такие, на позитиве. Но жизнь… – Она качает головой. – Может, музыку поставить?

Я перехватываю ее руку.

– Не надо. А у брата есть жена?

– Ха! Это наша семейная шутка. Я до тридцати успела дважды выскочить замуж, а он даже встречаться ни с кем не хочет. А еще говорят, что дети копируют родительскую ролевую модель… Как бы не так!

По ее словам, пример с Рея и Дотти взять невозможно. Лав вообще не понимает, зачем они завели детей, им и друг друга вполне хватает для счастья.

– Знаешь, бывают такие мамочки, которые после рождения детей забивают на мужа. Так вот, это не наш случай. Не то чтобы мать нас не любила, нет, но отца она любит гораздо больше. А твои родители живут вместе? Ты сказал, они ругались. У многих просто такой стиль общения.

Ну да, стиль… Ох уж мне эти богатые наследницы.

– Нет. Мать ушла от нас. Такая вот ролевая модель.

Ей тридцать пять, а значит, она будет самой взрослой моей женщиной. Скорей бы уже!.. Лав никогда не забывает включать поворотник. И еще она очень добра. Говорит, что тоже в какой-то мере из Нью-Йорка.

– У нас есть там бизнес. Только надолго меня не хватает – пару месяцев, и хочется бежать. Наверное, я очень чувствительная.

В смысле?

Она говорит, что привыкла к Лос-Анджелесу. Выросла в Малибу на берегу океана, училась дома, ездила в биологические экспедиции на Галапагосские острова, проходила курсы в закрытых частных школах. Мечтала стать адвокатом.

– Отец до сих пор жалуется: мол, двое детей, а бизнес передать некому. Один хочет снимать кино, другая – защищать негодяев.

– Прямо так и говорит?

Она шлепает меня по коленке:

– Сам увидишь.

Лав не верит в плохих людей или в хороших людей – она просто верит в людей. Когда грянуло одиннадцатое сентября, она училась на первом курсе юридического факультета в Нью-Йорке.

– И, честно говоря, мне ужасно не нравилось. Друзей не было. Я сидела у себя в комнате, смотрела «Блондинку в законе» и мечтала, чтобы жизнь хоть немного напоминала эту комедию, пусть в самой грустной ее части, когда Элли Вудс только начинает учиться и ее все ненавидят. Я чувствовала себя абсолютно несчастной.

– Не рановато ли для университета? – интересуюсь я. Она на пять лет старше меня, не говоря уж про Бек и Эми, но все равно не сходится.

– Я училась по индивидуальной программе, к тому же отец… – Лав не договаривает. Думаю, это не единственная ее история, в которой пробелы заполняются деньгами. – Накануне я полночи сидела в дешевом баре и жаловалась друзьям, что мне нужен знак.

– Знак?

– Ну да, знак, что стоит бросить юридический, – объясняет Лав и сигналит какому-то дорожному нахалу, пытающемуся ее подрезать. – Мы болтались по городу, а потом началось: башни, паника, страх… И друзья такие, мол, вот же он – твой знак.

– Ого! – Больше я ничего не говорю и стараюсь ее не судить; вместо этого думаю об ее сосках.

– Ну же, удивись, возмутись, приди в ужас, – требует она, читая мои мысли. – Мне самой противно сейчас такое говорить. Глупая, эгоистичная, солипсистская идея!

– Жесть!

Бек лазила в словарь, чтобы узнать значения слова «солипсический», а у Эми и словаря-то не было.

– В юности, когда мозгов не хватает, цепляешься за любую чушь. Читаешь гороскопы. Или загадываешь: «Если бармен положит мне в коктейль две вишенки вместо одной, значит, нужно идти в другой бар». Всякое такое.

– Ясно.

Она спрашивает, где я был одиннадцатого сентября. Мы торчим в пробке на бульваре Сансет, вернее, в той его уродливой части, где сплошные магазины. Я говорю правду: провинился на работе, мистер Муни запер меня в подвале. Я все пропустил, а когда вышел, дым уже рассеялся.

– Ого! – Лав хлопает ладонью по рулю и заявляет, что любит чудаков. Любит стариков. Любит хорошие истории. Говорит, что из наших эпизодов может получиться интересное кино. Ей нравится образ человека, выпавшего из жизни и вернувшегося в изменившийся мир.

– Сколько тебе было лет?

– Шестнадцать, – отвечаю я чересчур поспешно.

Лав хохочет, а мне хочется стянуть с нее трусы.

– Джо, – говорит она, – мне насрать на возраст. И я ничего не имею против, если ты будешь младше.

Ей звонит мать. Они болтают о теннисных мячах и частных самолетах. И по ее интонации, по тому, как Лав говорит матери, что едет не одна, я понимаю: у нас есть будущее.

Она нажимает «отбой» и сворачивает на парковку торгового центра.

– Не подумай, что я избалованная принцесса. Просто ужасно устала от пробки, хочу пить и купила бы здесь все.

А я и не думаю, и платить за мои шмотки не позволю.

– Готов? – спрашивает она.

– Почти готов.

Я выхожу из примерочной и вижу, что она тоже в новом платье. В крохотном белом платье с огромными разрезами по бокам.

– Ого! Отлично сидит, – хвалит Лав. – Даже не верится, что из «Гэп».

А мне не верится, что она собирается на ужин к родителям в ночной рубашке. Но я молчу и лишь отрываю бирку, как она велела.

Моя мать всегда говорила, что «у богатых свои причуды».

18

Я живу здесь и сейчас – за этим столом, с этой семьей. С моей семьей. Я чувствую, что стал ее частью – новообретенным сыном Рея и Дотти. Тех самых, которые каждый день посылали мне свою любовь. С ними легко говорить, приятно обниматься. Они – счастливые открытые люди. Мы болтаем о новостях, и они не понимают шумихи вокруг Хендерсона.

– Я старомоден, – заявляет отец Лав. – Мне подавай Джонни Карсона и Джея Лено, или Джимми Фэллона на худой конец, тот хоть одевается прилично. Только не этого сопляка на кушетке.

– Папа, зачем ты так? – одергивает его Лав.

– Нет, – вмешиваюсь я, – все верно. Хендерсон отравлял нас своим нарциссизмом. Задавать вопросы – это достойное, благородное дело. Это проявление искренности. Любознательности. Жажды познания. Раньше люди умели слушать, а Хендерсон навязывал идею, что можно всегда оставаться в центре внимания. Но если каждый будет лезть на сцену, зрителей не останется!

Все взгляды прикованы ко мне, и это уже не первый раз за вечер: не меньший фурор произвели мои высказывания о кейле и о сомнительной пользе органических овощей.

– Ты – глоток свежего воздуха, Джо, – хвалит Рей.

Дотти сияет.

– Такой умный.

Лав гладит мое бедро. Она не соврала: Рей и Дотти действительно выглядят влюбленными. Друг в друга. И в меня. Рей интересуется, люблю ли я яхты и пляжи Кабо-Сан-Лукаса. Он совсем недавно приобрел новенькую моторку «Донци» и горит от нетерпения опробовать ее в деле.

– Я назвал ее «Ла Гросерия». Соседи уверены, что я свихнулся, а мне нравится. На итальянском все звучит красиво.

Гуглю, сколько стоит такая модель. Полмиллиона!

Рей и Дотти потчуют меня как дорогого гостя.

– Первый раз в «Шато Мармон» надо отметить! – настаивает Рей. – Здесь вершатся судьбы. Это семейная традиция. И раз уж ты с нами, значит, тоже член семьи. Понимаешь?

Лав подсмеивается над ним, но он прав. «Шато Мармон» – это страна, которая своих не выдает. Это зона абсолютной безопасности. Это рай, где все обо мне заботятся. Удобный ли у меня стул? Не подлить ли вина? Не дует ли? Не жарко ли? Не холодно ли? Не принести ли обогреватель? Положить ли моллюсков? Никогда еще за мной так не ухаживали.

Лав шепчет:

– Мои родители вполне ничего, правда?

А я проникаюсь уважением к амбициям: они отнюдь не бесполезны, раз открывают дверь в такую жизнь.

В зал влетает Форти и стискивает меня в объятиях, как лучшего друга. Рей его подкалывает:

– Как же так: девочек смотрел ты, а кавалера себе отхватила сестра?

– Она – любовь, – отмахивается он.

– Мы с папой хотим видеть тебя счастливым, – вставляет Дотти.

– Знаю, мамочка. Вот проведу кастинг, внесу исправления, закончу биографию для съемок пилотного сезона в Седоне, внесу поправки в сценарий для другого «пилота» в Калвере – и тогда уверяю вас, дорогие родители: непременно найду хорошую девушку, женюсь на ней и подарю вам двух идеальных внуков. Если повезет, даже близнецов.

– Ты неисправим! – хохочет Лав.

– Потому что если возглавляешь пять перспективных проектов, найти свободную симпатичную цыпочку – раз плюнуть, – заявляет Форти и выплескивает себе в глотку стопку текилы. – А сегодня давайте пить за папин почти юбилей!

В своем новеньком пиджаке поверх футболки я не выделяюсь из здешней шикарной тусовки. Рей травит байки про былые времена: про то, как все начиналось и им приходилось работать в две смены за гроши.

– Что было, то прошло, – замечает Дотти. – Грех притворяться, будто у тебя ничего нет, когда есть так много! – Она поворачивается ко мне и сжимает мою руку. – Его отец владел магазином, а мой был простым мясником, так что из нас двоих я одна хлебнула бедности.

– Понимаю, – я киваю.

– Конечно, ты ведь из Нью-Йорка.

Лав не убирает руку с моего бедра. Рей и Дотти симпатизируют мне, потому что я сам зарабатываю себе на хлеб.

Между тем прибывают гости, и Лав вынуждена с ними любезничать. Форти хлопает меня по плечу:

– Ты не в индустрии, Джо?

– Нет, но мне понравилось на кастинге.

– Судя по тому, что скидывала сестренка, ты умеешь ухватить суть – здесь этого не хватает, – хвалит он и поднимает ладонь, чтобы я дал «пять», а мне не сложно. Заводит разговор о «Почти знаменит», и вдруг его прорывает: – Люди здесь не хотят думать, даже боятся: типа стоит один раз попробовать, и всё – дороги назад не будет. Ты не такой. Ты – мыслитель, прямо как у Родена. Точно говорю, у меня глаз наметанный.

– Спасибо.

– Он – Профессор, – вставляет Рей.

Форти согласно кивает. Что ж, на такое прозвище я согласен. Лав поворачивается, обнимает меня за шею и шепчет в ухо:

– Профессор.

Тут появляется наш неофициальный почетный гость – продюсер Барри Штейн. Все поднимают в его честь бокалы. Откуда-то возникает Брэдли, мать его, Купер, лезет с ним обниматься и зовет к себе. Но Барри пришел к нам. У него костюм и прическа как из «Одиннадцати друзей Оушена», на лице ни тени улыбки (а что, может себе позволить). Благодарит и просит всех сесть. Дотти расстроена, что он пришел один.

– Жена и няня плачут по Хенни, – отмахивается он.

Вот как: Хендерсон был для него просто Хенни…

– Впрочем, Дотти, – продолжает он, нагло обнимая мою Лав за талию, – если хочешь, я могу найти себе спутницу.

Грязная свинья! Рей смеется. Лав говорит, что ей надо в дамскую комнату, и, поднимаясь из-за стола, целует меня в шею. Барри вздыхает:

– Всех красоток разобрали.

– Это Джо, новый друг нашей девочки, – поясняет Дотти. – Он чудесный.

– Да, из этого парня выйдет толк, – поддакивает Рей.

Барри бросает «приятно познакомиться», но мне что-то совсем не приятно. К тому же к столу подваливает какой-то богатый белобрысый хлыщ в модной кепке и в футболке с логотипом местной пафосной кафешки (ему на отсутствие пиджака никто не пеняет). Что хуже всего – Лав кидается с ним обниматься.

– Майло, как приятно тебя видеть!

Официантка уже несет прибор, Дотти целует гостя и приглашает за стол, а Форти пихает меня локтем в ребро.

– Не ревнуй. Майло – наш сводный брат.

Я бубню что-то в ответ и тут же вскакиваю, потому что хлыщ подходит ко мне знакомиться. Протягиваю ему руку, а он распахивает объятия:

– Иди сюда, дружище. Давай обнимемся!

Глаза у него слишком большие, улыбка тошнотворно учтивая. С официанткой он подчеркнуто любезен, перед Дотти рассыпается в комплиментах по поводу праздничного торта. Лжец и лицемер! Сообщает мне, что он телепродюсер.

– Исключительно по роду деятельности. Сердце мое в театре.

А мне насрать, где его сердце, меня интересует лишь его член: был ли он в Лав. Она хохочет и говорит, что Майло слишком самокритичен. Неужели не видит: он специально прибедняется, напрашиваясь на похвалу?

– Майло потрясающий, – кудахчет Лав. – В отличие от меня, он все-таки получил диплом юриста.

Белобрысый ублюдок сконфуженно опускает глаза, а я понимаю, что в ночь на одиннадцатое сентября она была не в баре, а с ним в постели.

Лав не унимается:

– Майло не просто продюсер, он тот самый человек, благодаря которому фильм «Свежая кровь. Коннектикут» собрал столько наград. Он суперпрофессионал.

– Женщины любят преувеличивать, – с деланой скромностью отмахивается этот урод и поворачивается ко мне. – Лучше расскажи о себе.

Лав не дает мне даже слова сказать.

– Джо, Майло – еще и талантливейший писатель. Он только что вернулся с фестиваля в Мартас-Винъярд, где представлял свой фильм, так?

– Да, только фестиваль был в Нантакете. И, думаю, тут не обошлось без протекции дяди Барри. К тому же это не полный метр, а короткометражка.

– Я ничего не делал – только смотрел. Клянусь, офицер, – отшучивается Барри Штейн.

Все смеются, хотя ни капли не смешно. Майло рассказывает про свой идиотский, никому не интересный фильм, и Лав смотрит на него, а не на меня. Я выскальзываю из-за стола и отправляюсь в туалет гуглить этого выскочку. Оказывается, Барри Штейн не дядя ему, а крестный отец, и в «Инстаграме» у Майло полно свежих фоточек в обнимку с Беном Стиллером, и его дурацкая короткометражка основана на реальной трагедии: старший брат хладнокровно убил их отца, владельца крупного хедж-фонда Чарльза Бенсона, в семейном доме в Дариене, Коннектикут.

Чертовы республиканцы! Рвут друг другу глотки, а наследство достается либеральному бездельнику, который раструбил на всю Америку о семейной грызне сначала в книжке с картинками, потом в статье для «Вэнити фэр», и наконец в телешоу.

Возвращаюсь к столу. Барри Штейн отбивается от Майло и Форти, осаждающих его с двух сторон. Первому он говорит, что его идеи имеют огромный потенциал, а второго хлопает по плечу и советует еще поработать. А по мне, всё это глупости – ведь оценить можно только конечный результат, которого пока-то и нет. Майло заказывает смузи из асаи, а Форти – повторить текилу.

Рей поднимает бокал.

– За семью, за успех, за кураж, за форсаж!

Рей и Дотти – наглядное доказательство того, что счастье можно купить.

– Опять ты про «Форсаж», – ворчит Форти.

Лав смеется:

– Джо, папа без ума от этой саги.

– Это нормально!.. Если, конечно, он признает, что пятая часть – лучшая; ведь в ней утверждаются семейные ценности и обличается наша коррумпированная судебная система, которая никуда не годится, хоть и поощряет национальные американские традиции, вроде семейных воскресных обедов и соблюдения законов.

Я сегодня в ударе.

– В точку, Профессор! – кричит Рей.

Лав ворчит: она предпочитает небольшие фильмы. Форти уже порядком набрался и цитирует «Большое разочарование», как будто знание классики сможет убедить Барри Штейна в наличии собственных «перспективных идей». Рею неприятно смотреть, как его сын заискивает. И как Барри делает Майло знак, чтобы тот пересел к нему, подальше от пьяного, приставучего Форти. Готов спорить, в такие моменты Рей жалеет, что они с Дотти вообще завели детей.

Терпеть не могу эту изнанку семейной жизни, мелкие дрязги и склоки. Поэтому, когда Дотти дергает меня за рукав, я отворачиваюсь от неприятной сцены с облегчением.

– Ты правда прочитал всего Джонатана Франзена? Это поразительно! Мне очень понравились его «Поправки», но осилить их я так и не смогла. Мы все в нашем киноклубе дико обрадовались, когда вышел фильм.

– В киноклубе?

– Да, сначала это был книжный клуб, а потом нам попался роман… Что-то про Гаити, не помню… Длинный и печальный. И Гаити – это такая глушь… В общем, мы сдались и стали смотреть фильмы. Может быть, если появится человек, который станет нам советовать…

– Начините с чего-то более жизненного – со «Случая Портного», например, – говорю я и с ужасом ловлю себя на мысли, что все еще думаю об Эми, иначе почему бы мне пришла на ум эта чертова книга.

– Эй, Профессор! – наклоняется ко мне Форти.

И тут его прерывает официантка. Она просит прощения, что вмешивается в беседу, но у нее для меня срочное сообщение. Я оглядываюсь в поисках Лав – ее нигде нет. Официантка кладет передо мной салфетку.

«Заказ: Джо Голдберг.

Куда: номер 79.

Когда: немедленно».

19

Ощущение такое, будто я попал в романтическую комедию Барри Штейна, где герою напропалую, нещадно везет. Подчиняюсь судьбе и иду искать нужный номер. От роскоши вокруг кружится голова: цветы, ковры, картины, резные панели. Даже подносы с заказами, оставленные у номеров, выглядят как произведения искусства: изящные бокалы, причудливые ножи для сыра, тонкий аромат трюфелей. Стучу. Никто не открывает. Терпеливо жду. Наконец дверь распахивается. Лав хмурит брови и смотрит на меня с недоумением.

– Извините, я ничего не заказывала.

– Мне передали твою записку…

Перебивает:

– Я ничего не заказывала!

И подмигивает. Делает вид, что собирается закрыть дверь. Я подставляю ногу.

– Мисс, – подыгрываю я как ни в чем не бывало, – это подарок отеля, знак нашей признательности.

– Как не вовремя! – притворно возмущается она и проводит рукой по ключице. – Дворецкий как раз набрал мне ванну…

Я говорю, что, мол, ничего не знаю, у меня четкие указания. Лав с недовольным видом открывает дверь, я делаю шаг вперед и… Ощущение такое, что вхожу в хранилище банка – настолько все пропитано большими деньгами. Паркет, мрамор, шелковое белье, гладкая, нежная кожа. За распахнутыми настежь французскими дверями огромная кровать. Я смотрю на идеальные, свежие простыни, на идеальную, свежую Лав…

– Дворецкий набрал мне ванну, – капризно повторяет она и делает знак, чтобы я следовал за ней.

После вызывающей роскоши гостиной подчеркнутая аскетичность ванной неприятно удивляет: раковина как в съемной голливудской квартирке, простая, местами надколотая плитка, незашитые трубы, скучная занавеска, как из дешевой порнушки, и за ней ванная. Наполненная. Но не водой. А чем-то желтым. Лав хихикает, выходя из образа.

– Только папе не говори. Я не часто такое устраиваю…

– Шампанское?

– «Вдова Клико».

Закусываю губу. Почему вечно что-нибудь идет не так? Зачем я ввязался в ее дурацкую игру? Не хочу я купаться в бабках. Могла бы сказать, что это какое-нибудь дешевое местное пойло, а не французское элитное шампанское, стоящее целое состояние. Сначала выставляет меня слугой, а теперь хочет залить своими деньгами… Мы молоды и влюблены, и нам ни к чему эти извращения. И она знает, что мне целая ванна «Вдовы Клико» не по карману. Да мне это и не нужно: мой член хорош и без тысячедолларовой смазки!

Лав скидывает трусики (вообще-то приличные девушки сначала снимают верх). Как я и ожидал, там никаких джунглей – все чисто выбрито. Спускает лямку с одного плеча и обнажает грудь, круглую, мягкую и упругую. Наклоняет голову, облизывает сосок. Сорочка падает на пол. Она опускается в ванную, погружаясь в бабки, заработанные ее отцом. Я стою неподвижно. В голове вертится дурацкий каламбур: «Люблю ли я Любовь искренней любовью?»

– Иди ко мне, – зовет она. – Тут хорошо.

Ни за что! Из всех возможных сценариев она выбрала тот, где я слуга. Не агент ЦРУ, не врач, не беглый преступник, а слуга! Холоп! Лакей! Нищий! А она – принцесса… Я так не хочу, и она тут не главная. Приказываю ей вылезать.

– Джо, – удивляется она, – в чем дело?

– Вылезай из ванны.

– Лучше ты иди ко мне.

– Спускай всё.

– Да ты что? Здесь шампанского на двадцать пять тысяч долларов. Иди же.

Я делаю шаг вперед.

– Спускай всё.

– С чего бы это?

Смотрю на нее в упор.

– Мне не нужны твои деньги.

– Я думала, будет весело, – обижается Лав. Встает, вся покрытая пузырьками, и нажимает на слив.

Деньги на глазах утекают в канализацию. Приказываю ей вытереться и выхожу, хлопнув дверью. Да пошла она к черту, если думает, что может купить меня!

Скидываю ботинки и раздеваюсь. Слышу, как Лав сердито громыхает дверцами шкафчиков и пристыженно ворчит что-то по поводу расточительства. Ну да, конечно, она еще будет учить меня экономии! И правильно, что ей стыдно, – на эти деньги можно было накормить сотни бедных детей. Теперь я здесь хозяин.

Наконец распахивается дверь, она появляется на пороге, замотанная в полотенце, и вопрошает:

– Что, черт возьми, случилось?!

– Снимай полотенце.

Лав в недоумении оглядывается по сторонам, будто ища скрытую камеру (можно подумать, все такие извращенцы, как она).

Я сообщаю ей правила:

– Никаких разговоров.

Она кивает. Надо восстановить то напряжение, которое было между нами в «Сохо-хаузе».

– Играем в «Джо сказал».

Она открывает рот, чтобы возразить, но я перебиваю:

– Джо сказал: никаких разговоров.

Похотливо улыбается и скидывает полотенце.

– Джо сказал: гладь свою киску.

Она проводит правой рукой между ног.

– Джо сказал: левой рукой.

Слушается.

– Ласкай клитор.

Она смотрит на меня. Глаза в глаза. Делаю шаг ей навстречу.

– Поцелуй меня, как на пробах.

Губы ее дрожат.

– Потрогай, как влажно стало у тебя внизу. И как твердо у меня.

Она опускает глаза.

– Опрокинь меня на кровать и скачи, пока хватит сил. Говори обо всех своих желаниях, и позволь мне их воплотить.

Я касаюсь ее упругих, спелых сосков.

– Начнем с груди…

Она раздвигает ноги. Теперь мы так близко, что наши ресницы почти касаются.

– Люби меня и запомни: когда есть я, больше ничего не надо. Покажи, что ты это знаешь. Бери меня.

Она стонет.

– Владей мной.

И всхлипывает.

– Джо сказал: трахни меня.

Мы уже в кровати, и я даже не заметил, как мы там очутились, лишь почувствовал соприкосновение тел. «Любовь – все, что тебе нужно, это Любовь»[9], – крутится в голове. Мы в бесконечном колесе наслаждения. Мы дикие звери, и ее стоны оглушительны. «Джо сказал: не останавливайся». И когда я освобождаюсь из ее упоительного плена, я смеюсь. У Джо есть Любовь! Никогда еще взаимное извержение не было таким обильным, таким неприлично порнографическим, таким бурным. Мне хочется попробовать ее на вкус, но я сдерживаюсь – я не слуга! – и целую ее живот. Она затаскивает меня на себя, требовательная, молчаливая, и обхватывает, поглощает снова. И в ней я чувствую себя так же легко и непринужденно, как в «Шато Мармон».

Хочу, чтобы она взяла в рот – «пусть тебе отсосут», – но Лав вдруг отстраняется.

– Вообще-то я этого не делаю.

Если б вокруг играла музыка, в этот момент она бы оборвалась.

– Да? – говорю я («вообще-то» – самое дурацкое и бесполезное слово). – Пора начинать.

– Нет, мне больше нравится так, – настаивает Лав, целует меня, и я снова погружаюсь в нее, как в зыбучий песок. Когда она скачет на мне, как новенькая моторка по упругим волнам – шлеп, шлеп, шлеп! – спорить с ней невозможно. И все было бы чудесно – даже великолепно, – если б не тоненький, докучливый голосок в глубине сознания. Предостережение. Тревога. «Пусть тебе отсосут»!

Впечатление такое, что она тоже его слышит. Чувствует, что мне надо большего. Смотрит на меня и просит:

– В холодильнике есть кола. Принесешь?

Конечно. Лав берет стеклянную бутылку, трясет ее и поливает газировкой мою грудь и – да! – мой член, и – да! – «вообще-то», похоже, было своеобразной прелюдией. Она слизывает колу с моего живота. В мире остаются лишь ее язык, глаза, руки. Опускается ниже пупка, гладит бедро и… снова обрызгивает холодной газировкой.

– Войди в меня!

– Джо сказал: возьми в рот.

– Лав сказала: войди в меня.

Я сдаюсь и даю ей то, что она просит. И это лучший секс в ее жизни – она сама говорит. Мы кончаем вместе. Блаженство! Виртуозно исполненная симфония секса. Я без сил. Допиваю остатки колы. Мы смеемся над учиненным беспорядком.

– Я тоже хочу пить, – заявляет Лав.

– У меня осталось немного колы.

Там, внизу.

– Шутка, – отмахивается она, делая вид, что не понимает намека.

Прижавшись ко мне, Лав засыпает, а ко мне сон не идет. Вот это секс! Не то что с Эми. Конечно, она не возражала против куни, но у суперфруктов вкус на любителя, к тому же джунгли то и дело застревали в зубах.

Встаю, чтобы найти ее трусики. Я – охотник. Хочу почувствовать запах Любви, ее вкус. Добыча ждет меня в мусорной корзине, вместе с банановой кожурой, бирками дорогих брендов и едва початой баночкой с кремом для лица. Оставляю корзину посреди комнаты – пусть видит. И тоже засыпаю.

* * *

Утром меня будит ее смех.

– Что смешного?

– Вижу, ты узнал мой маленький секрет, – говорит Лав. – Я никогда не надеваю одни трусики дважды.

– Выбрасываешь каждый день?

Наклоняется и целует меня.

– Да. Но если хочешь, можешь забирать их себе. Сошьешь одеяло, как из лоскутков.

– Еще чего.

– Сошьешь-сошьешь.

– Даже не подумаю.

Целуемся. Она покусывает мне мочку уха и шепчет:

– В душ или повторим?

МИНЕТ! Я ХОЧУ МИНЕТ! #утро_в_ла #у_нас_проблемы #кто_мне_отсосет.

– Джо говорит: дай мне попробовать тебя на вкус.

Она отстраняется:

– Джо, тебя это напрягает?

– Меня здесь ничего не напрягает. Просто решил тебя подколоть.

Объяснений я не требую: если человеку есть что рассказать, он сам начнет разговор. Так и происходит. Лав заявляет, что терпеть не может оральный секс. Ее мать никогда не делала отцу минет; она считает, что если мужчина любит женщину по-настоящему, ему это не нужно.

– Вы обсуждаете такие темы? – удивляюсь я.

– У нас нет секретов.

– Ого!

– Что?

– Ничего.

– Джо…

– Просто твои родители стали встречаться еще в школе, а это значит, что твоему отцу ни разу в жизни не делали минет… Поверить не могу!

– Подожди, – говорит Лав и рассказывает про вечеринку, которую устроили им родители на шестнадцать лет – друзья, веселье, толпа гостей, все по высшему разряду. Ей подарили лошадь, а брату – сеанс массажа.

– Когда Форти вернулся домой, на нем лица не было. Я стала допытываться, что произошло. Он как мог отнекивался, но я настояла.

– И?..

– Оказалось, что массажистка ему отсосала. И сообщила, что наш отец приходит к ней за тем же самым раз в неделю.

– Хреново.

Лав пожимает плечами и говорит, что готова хоть целый день играть со мной в «Джо сказал», только без оральных ласк.

– Тебя наверняка интересует, делала ли я это Бреду или Трею. Нет, не делала.

– Все люди разные, – предпринимаю я последнюю попытку. – То, что не нравится твоей матери, вполне может понравиться тебе.

Лав заявляет, что ей уже тридцать пять лет и она прекрасно знает, что ей нравится. Целует меня и предлагает заказать завтрак. Мы выбираем яйца бенедикт, кофе и блинчики, оба заглядываемся на фирменный коктейль «Мимоза», но в его состав входит шампанское, а эту тему лучше не поднимать. Говорю Лав, что она мне нравится. Отвечает тем же.

Ныряем в постель и не выныриваем, пока не приносят завтрак. Потом – небольшой перерыв и снова секс. Подумываем спуститься в сад – и все же остаемся в номере. Снова секс. Потом вместе принимаем ванну, смотрим кино. Ужин, секс, «Джо сказал», «Лав сказала». К номеру приставлен дворецкий, Лав отправляет ему сообщение, и он является с двумя гигантскими бургерами. Валяемся в кровати, смотрим телик. Когда начинается «Война невест», она вдруг заявляет, что не изменяла ни одному из своих мужей. Я говорю, что тоже никогда никому не изменял.

– Ты ведь не был женат?

– Не был, – отвечаю я и понимаю, что не хочу даже вспоминать про Эми и Бек. Не хочу никого искать. Хочу забыться и отдохнуть. В этой комнате, в этой постели меня даже почти не тревожат мысли о кружке с мочой, оставленной на Род-Айленде. Будто за дверью стоят невидимые стражи, которые берегут нас и никому не выдадут наши ДНК и наше прошлое.

Я не знаю, сколько минуло времени: день, два… Лав – это наркотик. Чем больше она рассказывает о своей жизни, тем меньше мне хочется делится своими историями, настолько они кажутся мелкими и неприглядными.

– Ладно, – соглашается она, – потом расскажешь, если захочешь.

Лав не давит и не настаивает. С ней даже «Коктейль» смотреть приятно – не то что с Эми. Она ценит «Ханну и ее сестер» и обожает «Преступления и проступки». Я уже начинаю думать, что она идеальна, когда вдруг раздается заглавная песня из «Грязных танцев», и Лав аж подскакивает от радости. И до нуля убирает громкость.

– Я его наизусть знаю. Могу смотреть даже без звука, – говорит она.

Я закрываю ей ладонью глаза и спрашиваю, сможет ли она смотреть его и без картинки. Лав хохочет, а я покрываю поцелуями ее колени, локти, бедра. Запрет не нарушаю, но она кончает и без этого. И с удивлением признается, что раньше такого не бывало. А я спрашиваю, есть ли в отеле бассейн.

Конечно есть. Мистер Муни был чертовски неправ: он совсем не холодный и не грязный. А манящий и сладостный, как вагина. Мой телефон падает в него, и Лав ныряет на самое дно. И отдает своему дворецкому, чтобы тот положил его в рис на просушку. А меня подмывает сказать, чтобы он вообще его выбросил. Лав говорит: это знак – надо обо всем забыть и расслабиться. А я уже и не помню ничего, что было до нашей встречи, в прошлой жизни.

Раньше мужчины шли на запад, дробили камни, просеивали песок в надежде увидеть драгоценный блеск, почувствовать приятную тяжесть золота в ладони. И мне пришлось пройти через многое, но я ни о чем не жалею, потому что это привело меня к Любви.

20

Даже не знаю, что мне нравится больше: здешняя кровать, шелковые простыни, вид из окна, терраса или тосты с джемом, которые ждали на столе, когда я проснулся. «Шато Мармон» – как Диснейленд для взрослых, место, где сбываются все желания. Про телефон и спрашивать не пришлось – он лежал в маленькой корзинке рядом со свежими булочками и серебряным кофейником. Лав еще спит. Я накидываю халат, наливаю кофе, беру тост и выхожу на террасу.

Поначалу мне немного не по себе с непривычки. Закончив завтрак, я заглядываю в зеркало – посмотреть, остался ли я прежним. Или вдруг нега и роскошь изменили меня чудесным образом: закрыли поры, разгладили кожу, и мне теперь не придется покупать притирки, как у Хендерсона. Я бесконечно счастлив. И даже если меня сейчас вышвырнут на улицу, это не пошатнет моего блаженства, главное – чтобы рядом осталась моя карамельная любовь. Ее отказ от минета не омрачает счастья. Я – мужчина, а значит, своего добьюсь. Прекрасно, когда есть к чему стремиться.

Облокачиваюсь о перила и включаю телефон. Он начинает жужжать, как припадочный: Дилайла завалила меня сообщениями.

«Эй, что насчет завтра?»

«Мама передает тебе привет LOL».

«Мама обожает рестораны Дэна Тана. Что скажешь?»

«Эй».

«Джо?!»

«Фывапролджэ».

«Эй, с тобой все в порядке? Харви сказал, что ты так и не появлялся дома. Обзваниваю больницы».

«Моя мама здесь только до понедельника… Вот говно!»

«Пойдем в “Птицы”?»

«Иду в “Птицы”. Увидимся там?»

«Фывапролджэ».

«Тук-тук».

«“Ла Пубелль”?»

«Я в “Ла Пу”!»

«ИДИ В ЖОПУ!»

«Эй, Джо, с тобой всё в порядке? Прости, конечно, не стоило навязываться с мамой, но это совсем не то, что ты думаешь. Знакомство с родителями, и всякое такое… Она классная. С ней весело. Не стоило прятаться».

Фотография голых сисек.

«Если ты не сдох – я с тобой больше не разговариваю! Больно надо… У меня и так есть чем заняться и с кем повеселиться. Терпеть твое хамство я не намерена. Так что сделай одолжение – просто оставь меня в покое. Ясно?»

Дальше сообщение от Келвина. Пришло всего восемнадцать минут назад.

«Чувак! У меня тут классная цыпочка. Принесла “Случай Портного”. Книгу, не сценарий».

Я думал, что меня отпустило и все кончено. Однако сердце предательски бьется и руки трясутся: попалась! Пишу:

«Задержи ее. Я еду».

Отвечает:

«Как?»

Черт! Строит из себя писателя, а сам не в состоянии придумать простую легенду. Идиот без фантазии!

«Скажи, что твой начальник на йоге. И без него ты не можешь дать деньги».

«Круто!»

Точно идиот! У него не только с фантазией проблемы, но словарный запас как у детсадовца! Есть столько прекрасных слов: «умно, толково, дельно, изобретательно»…

Дрожащими руками царапаю записку для Лав: «Срочные дела. Скоро вернусь», – и чуть не падаю, стараясь выпутаться из чертова халата. Спешно натягиваю одежду, аккуратно открываю дверь, делаю шаг в коридор – в реальность – и понимаю, что вернуться будет сложно: у меня нет ключа, я тут не хозяин. Со злости пинаю поднос с недоеденным завтраком. Зажравшиеся уроды даже не притронулись к восхитительным свежим оладьям. Нет, все-таки мне здесь не место. Я не такой, как они. У меня есть цель. Есть воля. И я доведу начатое до конца.

Ловлю такси на бульваре Сансет. После рая мир кажется тошнотворно мерзким. Голова трещит, как от похмелья, хотя накануне я не пил.

От Келвина приходит сообщение:

«Она спросила что за йога. Я сказал хатха. Просто к сведению».

Пишу:

«Уже подъезжаю».

И это правда. На мое счастье, пробок нет и мы на месте. Вижу сквозь витрину, как эта сука флиртует с Келвином. Светофор мигает красным. К черту, пусть мне влепят еще хоть сотню штрафов. Это «Форсаж», и цель на мушке. Выскакиваю из такси и бегу наперерез машинам. И уже добираюсь до двойной сплошной, но тут таксист начинает сигналить как ненормальный и орать на всю улицу:

– Эй, а деньги!!

Я не заплатил, забыв, что это не «Убер». Черт! Вот так технологии и гробят наши инстинкты. Эми и Келвин слышат шум, оборачиваются, и я вижу, как ее глаза расширяются от удивления и ужаса. Со всех сторон напирают «Рейнджроверы», и какая-то тетка на «Приусе» со сладострастным упоением давит на клаксон. Ситуация безвыходная: если я сбегу, не заплатив, водитель обратится в полицию, и тогда в их базу попадет моя ДНК (та же самая, что и в кружке с мочой), но толку никакого не будет – я все равно не успею перехватить Эми, потому что она уже выскакивает из магазина, сворачивает за угол, прыгает в припаркованную машину (на место пассажира), и та моментально уезжает.

Жаль, что меня не сбил какой-нибудь нетерпеливый водитель, потому что морально я раздавлен. Каких-то полчаса назад я пребывал в раю, упоенный Любовью, но погнался за химерой и скатился на самое дно ада, и теперь дрожащими руками перебираю мятые десятки в своем бумажнике, пока разгневанный таксист ворчит что-то про безалаберную молодежь и гребаный «Убер». Я ждал так долго… А эта сука была на стрёме – знала, что я приду по ее душу.

Расплатившись, ковыляю к углу Франклин и Бронсон и терпеливо жду, когда зажжется зеленый, – а куда мне теперь торопиться?! Пересекаю улицу и вхожу в магазин. Келвина будто подменили: он гладко выбрит, аккуратно пострижен и наряжен в футболку #я_был_там.

– Чувак, я сделал все, что смог. Она сказала, что очень торопится. Но обещала вернуться.

Я его не переубеждаю – молча опускаюсь на стул за прилавком.

– Где ты пропадал?

– В Западном Голливуде.

Как я мог ее упустить?

– Встреча по работе? – не унимается он, будто это имеет сейчас хоть какое-то значение. Будто я переехал сюда ради чертовых амбиций, а не для того, чтобы найти и придушить Эми.

– Ага, – киваю я и откусываю протеиновый батончик, которые Келвин закупает пачками.

– Два дня? – наседает он. – Дилайла сказала, ты не ночевал дома.

Ну конечно, Дилайла! Я вздыхаю:

– Просто подружка из города. Ничего особенного.

Келвин вытаскивает свой «Айпэд».

– Горячая цыпочка – эта твоя Эми.

– Ага, – соглашаюсь я, но Лав красивее и мягче, а Эми… Она снова меня поимела: у Лав не осталось моего номера, и, возможно, мы никогда больше не увидимся. Я случайно поступил с ней так же, как Эми со мной: сбежал, не оставив никаких зацепок. Не дай бог она еще подумает, что я просто ее использовал. Как бы все было чудесно, легко и приятно, если б я уже отправил на тот свет лживую суку… Можно было бы выкинуть ее из головы и жить спокойно.

Келвин проводит большим и указательным пальцами по экрану, как делает всегда, когда видит симпатичную телочку.

– У нее соски просвечивают. Зацени.

Не хочу я ничего заценивать, но он пихает мне «Айпэд» прямо под нос. Ого! Я узна́ю эти соски из тысячи. Эми!

– Откуда?

– Притворился, что делаю селфи, а сам сфоткал ее.

Он чертов гений!.. Еле сдерживаюсь, чтобы не накинуться на него с объятиями.

– Есть еще что-то?

– Только не злись! – просит он и поднимает руки вверх.

– Ладно, – выговариваю я медленно.

– Как ты и просил, я начал заливать, что надо дождаться хозяина. Сказал, что у него занятие по хатха-йоге и всякое такое. А потом забылся и ляпнул про кундалини. И она прям запала на меня, Джо. Без обид, но это похоже на классический ситком, когда друг просит друга пригласить девушку и она в него влюбляется.

Сердце чуть не выскакивает у меня из груди. Я швыряю недоеденный батончик в корзину и как можно спокойнее спрашиваю:

– Эми дала тебе свой номер?

– Нет. Только адрес. Я обещал ей послать флайер на наше шоу.

– Ты взял ее адрес?

– Ну да.

Тянусь к его «Айпэду», Келвин отступает.

– Наше шоу – мы назвали его «Старые добрые времена» – будет полностью аналоговым, понимаешь? Никакой рекламы в «Твиттере» и на «Фейсбуке»…

– Келвин, – перебиваю я, – дай мне ее адрес.

Он уворачивается.

– Подожди. Можно я кое-что скажу?

Мать твою!

– Конечно.

– Я не могу тебе его дать.

– Какого… Почему?

– Формально она дала его не мне, а нашей импровизационной группе, так что я не могу им распоряжаться.

Делаю глубокий вдох. Я спокоен.

– Обещаю, что не скажу, кто мне его дал.

– Да… – тянет он (уже успел выкурить косячок, вот хмырь!). – Но я-то знаю правду, и мне будет не по себе.

Черт бы побрал этого ублюдка! Он трахается направо и налево с девицами из «Тиндера». Сталкиваясь с Дилайлой в «Птицах», делает вид, что не знает ее. И не смотрит сериал «Просветленная», потому что не может уловить суть, когда героиня говорит сексуальным голосом. И теперь еще вякает что-то про моральные принципы!.. Эми, мать ее, Адам – гениальная манипуляторша! Но я круче. Отшвыриваю стул.

– Будешь смузи?

– Конечно. Из кейла.

Иду в соседнее кафе, заказываю зеленое пойло, в туалете закидываю в него три таблетки оксикодона, и через двадцать минут Келвин вырубается. Достаю у него из кошелька бумажку с паролями, открываю «Айпэд», залезаю в группу импровизации и – та-дам! – адрес у меня в кармане.

Дом находится в пяти минутах ходьбы, за углом на Бронсон-авеню. Значит, Эми все это время была рядом; значит, не так уж ей и везет. Может, влезла в долги; может, нашла очередного простачка, которому врет, что предпочитает спать в своей постели; может, она и сейчас дрожит под одеялом, вспоминая мое неожиданное появление, ест замороженные «курогруди» и мажет свою наглую морду трюфельным маслом в надежде, что оно очистит ее поры и изгонит скверну.

Захожу в «Кладовку» и покупаю крашеные фиалки. Сворачиваю на Бронсон-авеню. Набираю на домофоне номер 326 – не берут. 232 – тишина. 101 – отвечает хриплый женский голос:

– Кто?

– Цветы.

На другом конце даже не спрашивают, для кого или от кого, – сразу открывают, потому что все женщины обожают букеты. И Вуди Аллен про это знает: в «Преступлениях и проступках» Анжелика Хьюстон впускает в дом незнакомца с цветами и расплачивается за это жизнью. Я вхожу в холл и бегом взлетаю по лестнице, чтобы меня не перехватила девица из 101-й квартиры, расположенной прямо напротив входной двери. Сердце дико колотится. Я останавливаюсь. Меня всего трясет, даже слышно, как цветы шелестят. Куда я иду? Зачем? Эми снова ломает мою жизнь. Надо бежать отсюда. Возвращаться к Лав. Она ждет меня, хочет меня. Она такая милая и нежная. И разбирается в музыке. Ради чего я ставлю под удар наше будущее? Что я здесь делаю?

– Надо закончить начатое, – шепчу я.

Если б только можно было стирать воспоминания, как в «Вечном сиянии чистого разума» (черт, похоже, я становлюсь как местные, раз мне приходят в голову такие банальные, идиотские мысли). Прошлое отменить нельзя, но я могу взять будущее в свои руки.

Успокаиваюсь и начинаю подъем. Каждый шаг отражается эхом от белых бетонных стен. Тихо – все спят, набираются сил, чтобы делать раскадровки для интернет-сериалов, бегать трусцой, болтать о фильмах, которые никогда не снимут, и выгуливать собак, которые их ненавидят. Поднимаюсь на третий этаж, пробую повернуть дверную ручку и сам вздрагиваю от ее скрипа. Готов спорить, этот дом еще не знал убийств.

Вскрываю замок 326-й квартиры (теперь уже никто не строит на совесть) и тихо проскальзываю внутрь. Прихожей нет, сразу за дверью гостиная, заваленная лифчиками, грязной посудой, пустыми бутылками из-под пива и журналами о знаменитостях. Диван, покрытый обшарпанным пледом, маленький телевизор. Налево проходная кухня с нелепой барной стойкой, призванной способствовать общению.

В квартире тихо, но на столе открытая пачка шоколадных хлопьев, будто кто-то начал готовить себе завтрак и на секундочку вышел.

Огибаю стойку и протискиваюсь мимо высоких барных стульев в узкий коридор с белыми стенами. В конце него распахнута дверь в ванную. Дверь слева ведет в туалет. Значит, справа вход в спальню.

Аккуратно поворачиваю ручку и заглядываю. Внутри темно и тесно. В изголовье кровати висит портрет Мэрилин Монро – белокурая сексапильная икона истинной женственности. На кровати мятое одеяло, под которым вырисовываются контуры тела. На подушке светлые немытые волосы. Дыхание сбивается. Медленно считаю. Подаюсь вперед. Стискиваю зубы. И рывком сдергиваю одеяло.

Раздается истошный визг, и в живот мне прилетает резкий удар. Я валюсь на спину, однако успеваю заметить коренастую девицу на голову ниже Эми, в черных трусах и майке. Она подскакивает и изо всей силы пинает меня в пах. Я откатываюсь в сторону, но следующий удар достает почки. Сжимаюсь в комок и получаю в копчик. Инстинктивно раскрываюсь, и снова прилетает в живот.

– Хватит, – молю я.

Еще удар. Да, я заслужил это, потому что опять слажал: не нашел Эми, сбежал от Лав. И теперь мои яйца превратились в болезненный, пульсирующий комок.

Маленькая ниндзя вскакивает на кровать, принимает боевую стойку и орет:

– Не двигаться!

Будто я могу пошевелиться после такой атаки. Будто я не разбитый, обездвиженный кусок мяса. Делаю вдох. Как же так? Где Эми? Открываю глаза. Она замечает это и воспринимает как угрозу: соскакивает с постели и бьет ногой в голову. Все исчезает: и боль, и страх, и гнев, и надежда.

Свет гаснет.

21

– Не двигаться!

Приказ явно излишний, потому что я при всем желании двигаться не могу. Пока я был в отключке, она связала меня по рукам и ногам эластичными лентами. И теперь я лежу как мумия на белом пушистом ковре. Рот тоже замотан, чтобы я вдруг не заорал. Предусмотрительная, стерва! Ходит по комнате, сжимая в руке телефон. Интересно, давно она вызвала копов? Почему они еще не приехали? Что со мной будет? Черт бы побрал эти ленты – с ними я бессилен. Хотя… Осталась единственная возможность.

И я пла́чу.

Рыдаю самозабвенно и искренне – из-за того, что мир жесток; из-за того, что дети голодают; из-за того, что Харви регулярно обновляет свой канал на «Ютьюб», а Келвин такой болван: то нюхает, то курит, то бегает по пробам, то воображает себя писателем… Я плачу по мистеру Муни и его яичнице, и по Мэрилин Монро, висящей над кроватью.

Девица хватает ножницы и подходит ближе. Плач выносить непросто. Она склоняется надо мной и разрезает ленту, зажимающую рот.

– Замолчи!

Я пускаю пузыри, хлюпаю носом, оттопыриваю нижнюю губу и подвываю:

– Спасибо тебе, спасибо!

– Хватит, – повторяет она и промокает мне лицо кухонным полотенцем.

– П-п-прости меня. Я больше не пошевелюсь, честно. Тихо буду дожидаться копов.

При этих словах она на секунду отводит глаза влево – значит, в полицию пока не звонила. Фыркает, бросает полотенце на пол, но ни телефон, ни ножницы из рук не выпускает.

– Молчать!

Я киваю.

– Прости.

Она снова принимается ходить по комнате. Почему не вызвала копов? Любая на ее месте первым делом бросилась бы набирать 911. Значит, есть какая-то причина, и это мой единственный шанс. Больше лажать нельзя.

– Они скоро приедут, – уверяю я ее.

Останавливается и бросает:

– Я сказала: тихо!

– Прости.

– Молчать!

– Обещаю. Только дай мне сказать последнее слово, пока они еще не приехали.

Вздыхает и смотрит на меня.

Выпаливаю:

– Я искал здесь свою девушку.

– Ты взломал дверь.

– Нет, она была открыта.

– Врешь.

– Сама посмотри. Клянусь, дверь была не заперта, как и сказала Лидия.

Девица вылетает из комнаты в коридор. У нее крепкие мускулистые ляжки. Я слышу, как она скрипит ручкой и потом захлопывает дверь. Хорошо, что я умею подбирать отмычки.

Возвращается.

– Кто такая Лидия?

– Копы знают твой код? – интересуюсь я (теперь я в #КомандеДевушек). – Когда звонишь в «девять-один-один», надо обязательно сообщать код.

– Знают. – Она кривит губы.

Ей приходит сообщение. Она читает и тут же строчит ответ. Наверняка ее лучшая подруга. Пишет что-то типа: «Немедленно звони в полицию», а она отвечает: «Сама разберусь», но подруга волнуется: «Срочно вызывай копов, солнышко, это опасно». Я нюхом чую динамику: похоже, наклевывается шанс на освобождение.

Эта девица не намерена обращаться за помощью к представителям маскулинной власти. Она уверена, что сама справится (вон у нее сколько эластичных лент!). Она – каратель, одинокий герой-мститель. Как отчаянная девушка из «Ночного рейса». Непонятно только, что делают в ее убежище Мэрилин Монро и хипстерская мебель. Они совершенно не сочетаются с ее мускулистыми ляжками и крепкими кулаками. Впрочем, не так уж и важно; главное – она не собирается упекать меня за решетку. Может, станет держать связанным у себя в спальне или вырубит и вышвырнет на улицу.

Она кидает телефон на кровать.

– Всё в порядке? – спрашиваю я, исподволь давая понять, что мы равны и не враги друг другу.

Ей это не нравится, она подходит и заносит ножницы.

– Я здесь задаю вопросы, понял, мудак?

– Понял-понял. Ты главная.

Приседает (черт, хоть бы штаны надела!).

– Кто ты такой?

На кону моя судьба. Ответить надо так, чтобы ей захотелось меня освободить. Второй попытки не будет.

– Пол, – представляюсь я.

– Хорошо, Пол. Что дальше?

– Клянусь, я не маньяк! Ничего плохого у меня даже в мыслях не было.

– Да, – признает она и немного отодвигает ножницы от моего лица, – оружия при тебе нет.

Киваю:

– У меня сейчас сложный период.

Девушки любят, когда парням тяжело. Убирает ножницы. Я выдыхаю.

– Пришлось взять академ в юридической школе. Я учусь на прокурора.

– Хм… Девушка с тобой учится?

– У меня нет девушки.

Снова заносит ножницы. Черт, поторопился! И снова слажал.

– Ты ведь сказал, что искал здесь свою девушку. Лидию или как ее там?

– Прости, – только и остается мне извиняться. – Переволновался.

Сжимает губы. Откладывает ножницы. И берет телефон.

– Звоню копам.

Киваю, как республиканец, обещающий населению понизить налоги.

– Конечно, – соглашаюсь, – это твой долг. Надо было сразу звонить. Подумать только: я влез к тебе в спальню… Это же кошмар! И как я мог ошибиться?! На твоем месте я давно позвал бы на помощь. Ситуация жуткая, сам понимаю.

Отодвигает телефон, смотрит на меня.

– А толку? Посадят тебя в обезьянник, через день выпустят…

Я соглашаюсь:

– Верно. Но я сам виноват. Надо же было так ошибиться…

Внимательно слушает и телефон не набирает. Я чувствую, как из безликой угрозы постепенно превращаюсь для нее в человека, в Пола.

– Позвонить – мой гражданский долг, – задумчиво бормочет она.

В соседней квартире вдруг оглушительно начинает орать песня «Shooting Star» от «Бэд компани» и через пару секунд так же неожиданно замолкает. Переглядываемся и улыбаемся.

– Так каждое утро, – замечает она. – Будильник.

– Да-а-а, хорошее начало дня… Один живет?

– Одна, – поправляет меня девица, и я вижу, что лед тронулся. – Хотя в целом ты прав.

Конечно! Пусть привыкает к этой мысли.

– Ну всё – звоню копам, – снова заводит она. – Ничего личного. Просто долг.

– Конечно, – поддакиваю я смиренно. – Правильно.

Проводит пальцем по экрану, снимая блокировку. У нее коротко подстриженные, ненакрашенные ногти. Вводит код. За стеной слышно, как соседка встает с кровати и шаркает в ванную. Моя девица нажимает девятку и замирает в нерешительности. Я наношу финальный удар:

– Не переживай. Я сам виноват.

Убирает руку от телефона, смотрит на меня и спрашивает:

– Что произошло?

Всё, победа! Я принимаюсь в красках расписывать ей, как тяжело мне дается учеба, а тут еще пару месяцев назад девушка мне изменила…

– Где ты учишься? – перебивает она (да благословит Господь женщин, чье любопытство безгранично, а настроение переменчиво).

– В Калифорнийском университете, – отвечаю я и перехожу к самому интересному: рассказываю, что от отчаяния полез на сайт знакомств. – Там я и нашел Лидию. Мы встретились, поделились фантазиями, она попросила, чтобы я сделал вид, будто тайком пробираюсь к ней и застаю ее врасплох в постели…

– Фу, пошлятина! Она в этом доме живет?

– Да, если я правильно записал адрес. Он у меня в телефоне. Лидия сказала, что запирает дверь, только когда у нее кто-нибудь есть, в остальное время – пожалуйста, вход открыт. Я понимаю, звучит мерзко… Но было незаперто, и у меня даже сомнений не возникло.

Девица вскакивает и начинает бегать по комнате: она поверить не может, что оставила дверь открытой. Значит, сама во всем виновата. Стучит себе телефоном по лбу.

– Надо же быть такой рассеянной!

Меня она больше не боится и охает лишь, что ей еще повезло: мог бы явиться кто-нибудь действительно опасный. Откидывает телефон и берет ножницы.

– Не шевелись.

Разрезает ленты на руках. Мы знакомимся. Ее зовут Рейчел. Она няня. В колледже руководила службой доверия для жертв изнасилования и до сих пор учит женщин самообороне. Я растираю затекшие запястья.

– Тогда все понятно.

Рейчел работает в богатой семье. Эта квартира принадлежит им – вот, собственно, почему она и не стала вызывать полицию.

– Они параноики! Местные чокнутые толстосумы. Если б я позвонила копам, копы позвонили бы им, и такая шумиха поднялась бы! – Она откладывает ножницы. – Ты посмотри на эти ковры, фотографии в спальне – сразу видно, что сексисты. Идеальная женская квартирка, как ее представляют себе старперы.

– Верно подмечено, – поддакиваю я. – Они знамениты?

Кивает, но морщится.

– Я подписала договор о неразглашении. Даже мама не знает, на кого я работаю.

– Охренеть! – подыгрываю я.

– Да. Самой надоело. Ты Лидии-то своей звонить будешь?

Откуда у местных женщин такое бесстрашие? Просто загадка! С чего она взяла, что мне можно верить? Может, я вру (а я вру!). Может, я извращенец, насильник. Какого хрена она мне улыбается и спрашивает про подружку? Пять минут назад убить была готова, а теперь чуть ли не флиртует!

– Нет, – отвечаю я, потирая запястья. – Думаю, это знак, что продолжать не стоит.

– Точно! – поддакивает Рейчел. – Всему свое время. Я в прошлом месяце ходила на семинар по осознанному одиночеству. Просто потрясающе! Отлично мозги на место ставит!

Господи, не успела выпуститься, а уже строит из себя гуру! Думает, что любую проблему можно решить при помощи болтовни, сборищ, лозунгов и надежды.

– Будешь кофе? – предлагает она мне с широкой улыбкой.

Естественно, я соглашаюсь (будто у меня есть выбор). Рейчел отправляет меня на диван, засыпает молотый кофе в допотопную кофеварку и принимается болтать о себе. Она не только нянчится с богатенькими недорослями и учит женщин самообороне, но и натаскивает школьников перед экзаменами. И вообще не понимает, как некоторые могут фантазировать об изнасиловании.

– Я изучала проблемы женщин в Калифорнийском университете, и многие – очень многие! – имеют подобные фантазии. Ну как так, объясни мне!

Уходит в спальню и даже не закрывает за собой дверь. Я вижу, как она напяливает РОЗОВЫЕ легинсы от «Викториа’с сикрет», стаскивает их, надевает джинсы, тут же снимает. А я сижу и несу псевдоинтеллектуальную чушь про извращенные сексуальные фантазии, желание передать контроль и случайные знакомства в Интернете. Няня Рейчел выпархивает в гостиную в микроскопической черной юбке, огромных уродливых уггах и в укороченной серой футболке. На губах толстый слой блеска. Волосы расчесаны. Парфюм. Нарядилась специально для меня. Я вломился к ней в квартиру, напал в кровати, а она еще старается меня соблазнить…

– Возможно, ты прав, что отказ от контроля вызывает рост возбуждения, – заявляет Рейчел. – Но за пределами своей квартиры я и так немногое могу контролировать. Так что уж в своей спальне хочу быть полновластной хозяйкой. Думаю, ты это уже понял.

Разливает кофе по надколотым икеевским кружкам, на которых огромными буквами написано «ЛЮБОВЬ». Выглядит нелепо. От Рейчел несет табаком.

– Уверена, ты пьешь черный, – хихикает она.

Киваю, хотя на самом деле пью со сливками.

– Спасибо.

Она смотрит в окно на стволы пальм.

– Вообще мне здесь нравится. И ребенок пока вполне сносный – еще не понял, что можно быть ублюдком. Только добираться было неудобно. От Игл-Рока, где я раньше жила, до Брентвуда и Малибу как до луны. И хозяин снял мне эту квартиру. В таких ситуациях либо сразу увольняют, либо дают бесплатное жилье.

– Класс! – восхищаюсь я. Надо выяснить, появляется здесь Эми или ляпнула адрес от балды. – Одна живешь или с соседкой?

– Конечно одна. Я ведь не в колледже.

Эми назвала случайный адрес. Вот сука! А я из-за нее чуть не попал в тюрягу. Говорю няне Рейчел, что мне пора. Предлагает обменяться номерами. Отказываюсь. Расстраивается, но берет себя в руки и желает удачи с учебой.

– Спасибо, – отвечаю, – а тебе удачи с толстосумами.

Смеется:

– Спасибо, Пол.

Пересекаю Франклин-авеню. К Лав возвращаться уже нет смысла, я запорол свой шанс на новую счастливую жизнь. Обхожу магазин стороной, чтобы не встретиться с Келвином. Приближаюсь к дому; на мое счастье, Харви отсутствует. Все-таки Бог есть!

Зато у двери меня встречает Дилайла.

– Я знаю о твоей проблеме, Джо.

Нет, похоже, Бог меня покинул…

22

Сегодня явно не мой день. Дилайла протискивается следом за мной в квартиру, и выставить ее не получится – будет скандал. Настроена она решительно. Говорит, что провела собственное журналистское расследование и теперь намерена расставить все точки над i. Лучше б заедала любовные страдания мороженым, как все нормальные девушки…

– Как же так! – кричит Дилайла, припоминая первое сорвавшееся свидание. – Мы ведь договорились.

– Да, – признаю я смиренно, – это все из-за Келвина.

Она взрывается:

– Ты взрослый мужчина! Тебе не десять лет, чтобы друзьями прикрываться.

– Ты сама спросила. – Я невинно пожимаю плечами.

– Хватит отговорок! Пора уже самому отвечать за свои поступки, Джо. Ты обманул меня! Так не делается!

– Знаю.

– Да? – Дилайла заводится и принимается рассказывать про какое-то приложение, которое она установила себе на телефон и которое поможет ей взять себя в руки и не писать мне больше. Но (тут она делает многозначительную паузу) я ведь сам ее пригласил, а потом слился – значит, что-то произошло.

– Ничего не произошло. Просто передумал.

– Не-е-ет, – тянет она, – ты из Нью-Йорка, а там так не поступают.

– Дилайла, – прошу я, – давай забудем.

Какое там! Она заявляет, что от бармена из «Птиц» узнала про беременность моей бывшей.

– Там все сложно.

– Чушь собачья!

– Дилайла, давай не сейчас.

– А что, куда-то торопишься? Снова пойдешь по «Кладовке» шататься, как зомби?

– Я не шатаюсь, как зомби.

– А Келвин так не считает. Он сам мне сказал.

– Ты же просила не вмешивать сюда Келвина.

– Не уходи от темы!

Она наступает на меня: руки в боки, глаза горят.

– Келвин сказал, вылазка к Хендерсону была твоей инициативой. Я знаю, что ты там был. Вот доказательство!

И сует мне в нос видео на «Ютьюб», где я стою у Хендерсона на кухне. Черт бы побрал этот Интернет!

– Келвин сказал, ты и пяти минут на вечеринке не пробыл. Куда ты так спешил, Джо?

Квартирка у меня маленькая, стены тонкие, все слышно. Пытается загнать меня в клетку? Ха, не на того напала.

– Дилайла, это не круто.

– А поливать меня дерьмом после минета – круто? Ну же, будь мужчиной, объясни, где ты пропадал все это время и почему поперся к Хендерсону, хотя утверждал, что ненавидишь его. Давай! А если не скажешь…

Она останавливается, делает глубокий вдох, опускается на пол и жестом показывает, чтобы я сел рядом. Следую за ней.

– То что?

Потирает руки. Усаживается поудобнее. И явно наслаждается моментом. Это ее конек – интриги, скандалы, расследования.

– Я все знаю! – сообщает она с нескрываемым удовольствием.

Молчу.

– Знаю! – повторяет Дилайла. И мне это не нравится. И она видит, что мне это не нравится. Глаз у нее наметанный. Потирает подбородок, открывает рот…

Чтоб ты сдохла, маленькая любопытная сучка! Еще одно неосторожное слово – и я ускорю этот процесс.

Она делает глубокий вдох и заявляет:

– Ты сидишь на таблетках.

Что, мать твою?!

Я выдыхаю и разжимаю кулаки. А эта идиотка, которая одной ногой уже стояла в могиле, жмется ко мне, хватает за руки и заглядывает в глаза, воображая себя самоотверженной спасительницей, которая поможет мне побороть зависимость. Гладит меня по спине, нахваливает реабилитационные центры и сетует на безумный темп жизни в Эл-Эй.

– Дез рассказал мне про оксикодон. Я сопоставила факты – твои внезапные отлучки, странные прогулки – и обо всем догадалась.

Она винит плохую ауру квартиры: Брит-Брит тоже здесь сторчалась.

– Мы тебя спасем, – заявляет Дилайла, глядя на Кандинского. – Верь мне! Главное, чтобы ты сам захотел.

Я не спорю, только киваю, но от ее помощи отказываюсь.

– Думаю, мне нужно время.

Ха! Как бы не так – она уже вцепилась в меня мертвой хваткой. Деловито похлопывает по ноге и интересуется:

– У тебя есть страховка?

Отвечаю, что да. Дилайла удовлетворенно кивает, заявляет, что у нее созрел план, и уходит – к моему несказанному облегчению! – а через минуту возвращается и кладет передо мной идиотскую настольную игру с фишками и кубиком.

– Иногда полезно вернуться в детство.

Делать нечего: играю и слушаю ее скучные сплетни про знаменитостей и про то, как однажды к ней «подкатывал» Джордж Клуни. Она то и дело пропускает ходы и возвращается назад, и эта безумная игра, кажется, никогда не кончится. А чего я хотел? Сам виноват. Дез в первый же день советовал с ней не связываться. Приставучая репортерша!

Теперь расплачиваюсь за свою самоуверенность: я-то думал, что могу трахнуть ее и выйти сухим из воды, ведь в отличие от местных задротов разбираюсь в девушках и понимаю, что такая, как Дилайла, никогда не полюбит такого, как я. Она – охотница за звездами, золотоискательница. И обтягивающие платья с каблуками носит не ради работы, а потому что Николас Кейдж женился на официантке, и Мэтт Деймон тоже, а Джордж, мать его, Клуни обручился с сексуальной адвокатшей.

Даже если б я познакомился с ее матерью, признался в любви, таскал цветы без повода, предложил съехаться, купил кольца и заговорил о детях – даже тогда у нас ничего не получилось бы. Потому что она продолжила бы таскаться на свою «работу» в блядских платьях и торчать на вечеринках «Золотого глобуса», старясь случайно пролить коктейль на какую-нибудь звезду типа Джеймса Франко (ведь Калиста Флокхарт именно так захомутала Харрисона Форда). И если б удача ей улыбнулась, она бросила бы меня не раздумывая.

Но я ее недооценил. Соскучился по минету, перенервничал из-за Хендерсона, страдал от одиночества – и упустил из виду один очень важный момент: совать нос в чужие дела Дилайла любит даже больше, чем совать в себя звездные члены. Естественно, всей правды обо мне она не знает, но все равно знает слишком много.

– Кстати, мама передает тебе привет. – Она хихикает.

Я бросаю кубик.

– И ей от меня передавай.

Интересно, Лав еще спит, Эми еще не сдохла…

Дилайла проверяет сообщения на телефоне и заявляет, что сегодня вечером ей, возможно, придется пойти на премьеру Эдварда Нортона. Смотрит на меня и ждет, что я стану ее отговаривать. Еще чего!

Помолчав, она переходит в наступление.

– А как ты попал в «Сохо-хауз»?

Я вздрагиваю.

– Что?

– Тебя видела там моя подружка Этель.

– Какая еще Этель?

– Просто подруга. Она знает, кто ты, – видела в «Птицах».

– Дурдом какой-то! – возмущаюсь я.

Дилайла следит за мной. И ее команда, в отличие от моей, справляется с миссией на отлично, как в «Форсаже». Вот сука! Неужели она думает, что сможет силком затащить меня в свою глупую жизнь, чтобы я трахал ее, пока не подвернется какая-нибудь знаменитость?

– Джо, скажи, где ты пропадал все это время? В каком притоне?

– Нет.

– Я должна знать, где ты берешь дурь. Дез – не единственный поставщик, верно? Ведь с ним ты тоже на связь не выходил.

– Дилайла, все совсем не так.

– Тогда с кем ты был?

Молчу и смотрю на Кандинского.

– Джо, я хочу помочь.

Сучка слишком умна. Конечно, следовало бы устранить ее. Но если я сейчас размозжу ей голову, а потом стану искать кислоту, чтобы растворить тело, это привлечет излишнее, совершенно не нужное мне внимание. Родители поднимут шум. Многие вспомнят, что она интересовалась мной. И меня заподозрят. Так что сучке повезло. Единственный способ отделаться от нее – разбить сердце.

Я кладу руку на игровое поле.

– Дилайла, должен тебе признаться: у меня есть другая.

Она сглатывает. Щеки ее краснеют и даже как будто надуваются. Я говорю, что мне очень жаль и что на вечеринке у Хендерсона я был с другой.

– Это она посадила тебя на таблетки? – взвизгивает Дилайла.

Я качаю головой:

– Таблетки не для меня.

– А для кого?

– Для ее матери. У нее рак желудка.

Дилайла принимается сердито складывать игровое поле.

– Прости, – шепчу я.

– Да пофиг, – кидает она и обиженно отворачивается.

Говорю ей, что я мерзавец, а она красавица. Что я еще пожалею. Обнимаю ее и вру, что я подонок и ее не заслуживаю. Что она очень красивая. И умная. И вообще с такими связями и навыками скоро завоюет мир. Говорю, что в нее непременно влюбится кто-то более достойный (тут она даже перестает всхлипывать). И уверяю, что еще настанет день, когда я буду рыдать под дверями ее шикарного дома на холмах, с мраморными полами и прислугой, буду умолять ее вернуться ко мне, но, конечно, получу отказ. Я чувствую, как Дилайла оттаивает от этой откровенной лжи.

– Ладно, – наконец успокаивается она и жмет мою руку. – Только, пожалуйста, не обсуждай меня с Харви, или Дезом, или с другим здешними идиотами, хорошо?

– Конечно!

Отлипнув от меня, Дилайла отправляется в «Поло лаундж» следить за новой жертвой. А я открываю на «Ютьюбе» видео с вечеринки у Хендерсона и читаю комментарии.

Пользователь под ником AA212310 пишет:

«Убийца уже в доме».

Все всполошились:

«Это же самоубийство».

«Ты что-то знаешь?»

«Его убили?»

«А как же оргия?»

Но таинственный AA так больше и не появляется. А я стараюсь не обращать внимание на инициалы. Они расшифровываются как «анонимный алкоголик» и никакого отношения к Амелии Адам не имеют. У Хендерсона миллионы фанатов, и среди них наверняка найдется ненормальный алкаш, пишущий от безделья в Интернете всякую чушь. И еще я стараюсь не думать, что Дилайла станет читать эти идиотские комментарии, сопоставлять и вынюхивать. Я не намерен проваливаться в кроличью нору. Меня никто не поймал. Я на свободе и вне подозрений. Единственная моя провинность перед законом – это нарушение правил перехода улицы.

Вдруг звякает телефон, и я от удивления чуть не роняю его на пол. Сообщение на «Фейсбуке». От Лав!

«Так соскучилась, что полезла сюда тебя искать!.. Еду в Малибу. Обещают жару, и я решила, что будет не по-христиански оставлять тебя в городе. Присоединишься?»

Это чудо! Она будто знала про мое ужасное утро. Будто почувствовала, что больше всего на свете мне сейчас нужен отдых, передышка. Отправляю ответ:

«ДА!»

Тут же прилетает:

«Я под твоими окнами #маньяк_ces_quase».

И следом:

«Французский язык дается мне хуже, чем французские поцелуи хаха».

Пишу:

«Ты совершенство».

И это не лесть.

Достаю сумку и вспоминаю жадные губы Дилайлы и проворный язычок Эми – в Малибу ничего такого мне не светит, зато и мозг никто выносить не станет. Закидываю одежду, белье, ноутбук и представляю, как Харви будет рассказывать новому жильцу, что эта квартира проклята: первая девица сторчалась и съехала, бросив всю мебель, а парень, который поселился следом, подсел на «колеса» и просто исчез. Решаю не жадничать и выкладываю из сумки пару джинсов.

Выхожу на улицу, ищу глазами «Теслу». Вдруг раздается гудок, и Лав машет мне из «Феррари». И улыбается. И ни капли не злится за утренний побег.

– Я понимаю, у тебя своя жизнь, работа. У самой сегодня был аврал: пришлось все утро строчить письма, не поднимая головы. Ты расправился с делами?

– Ага.

– Отлично! Тогда послушай мою новую подборку для «Кладовки». Я составила ее специально для тебя.

Начинается она с джазовой композиции Чарльза Мингуса, и я чувствую себя словно школьник из гетто, который первый раз в жизни едет вместе с классом на природу. Пишу Келвину: «Меня не будет пару дней. Прости, что вел себя как урод. Все из-за Дилайлы, ну, ты меня понимаешь… Я свалю на какое-то время. Если выгорит с “Фургоном-призраком”, обязательно сообщи. Держу за тебя кулачки. На связи».

Если бы мне так написал мой помощник, когда я управлял книжным магазином в Нью-Йорке, я уволил бы его не задумываясь. В Эл-Эй я фактически послал босса на хрен и в ответ получил: «Чувак похоже я сегодня курнул лишка до встречи не пропадай». Все просто!

Лав сворачивает на объездную дорогу и говорит, что придется потерпеть: везде пробки. Как можно любить этот город?

У нее звонит телефон – снова мать. Пока они болтают, я рассматриваю ее фотки на «Фейсбуке»: много пляжных, но ни одной в полный рост; много с коктейлями в руке, но ни одной пьяной.

Думаю, утром я был неправ: сегодня все-таки мой день.

23

Никогда не понимал людей, которые покупают путешествия на круизных лайнерах: мало того, что приходится выкладывать бешеные деньги, так еще и надо убеждать себя, что важна не конечная цель, а сам процесс, иначе никакого удовольствия от поездки не получишь. Мне эта философия совершенно не близка – я нацелен на результат. И прикладываю немало усилий, чтобы быть достойным членом общества. Вот и сейчас делаю, что могу. Одну руку держу у Лав в трусах, другую – на телефоне. Работаю, так сказать, в многозадачном режиме. Не расслабляюсь.

Пока Лав выруливает из пробки, я анализирую свои достижения. Благодаря мне потребителям больше не надо давиться «Домашней содовой» Бенджи – без него эта нелепая затея быстро заглохла. Благодаря мне издательствам не надо тратить электронные чернила, строча отказы Джиневре Бек – она больше не досаждает им своими дурацкими рассказами. Благодаря мне сливочная должность Пич Сэлинджер досталась более достойному профессионалу, а доктор Ники Анжвин больше не практикует и не совращает своих пациентов. Благодаря мне эгоистичное шоу Хендерсона пропало с телеэкранов, и не за горами тот день, когда его смерть официально объявят началом заката эры нарциссизма в Америке. Благодаря мне мистер Муни снялся с места и теперь в Помпано-Бич радостно трахает какую-то бабенку по имени Айлин.

Определенно, я заслужил отдых. И под упругим дуновением океанского ветра, обжигающего щеки и треплющего волосы, решаю освободиться от всего дурного: от Эми, от разрушительных попыток ее поймать, от моей паранойи и постоянной лжи. Рядом со мной Лав, и впереди у нас счастливая жизнь, а все плохое пусть остается в прошлом. Я отворачиваюсь к окну и отпускаю Эми: пусть идет, пусть свалится с лестницы и свернет себе шею или повесится на эластичных лентах. Я не стану тратить на это свою жизнь. Решительно откладываю телефон.

– Наконец-то! – радуется Лав. – Я уж думала, ты никогда не отлипнешь.

– Прости. Срочные дела. Но к черту все! Будем жить здесь и сейчас!

– Отличный план, – смеется она.

– Отличный вид.

– Да. Обожаю океан. Ты ведь уже был здесь?

– Нет, не довелось.

– Что?! – кричит она. – Стоп, стоп, стоп! Ты никогда не был на Тихом океане?

Киваю и отдаюсь во власть восторженной Лав. Она радуется как ребенок – будто сама первый раз на Западном побережье. Резко выворачивает руль влево, перестраивается, подрезает и тормозит на обочине.

– Мы что, уже не едем к твоим родителям? – спрашиваю я.

– Успеем. После.

– После чего?

– После того, как ты окунешься в океан, конечно!

Лав выскакивает из машины, стаскивает футболку и кричит:

– Кто быстрей!

И вот мы бежим наперегонки к воде, загорелые, красивые, влюбленные, – раньше я думал, так бывает только в романтических фильмах и в клипах Дона Хенли. Отстаю, позволяя Лав выиграть, а когда догоняю, она берет меня за руку и целует.

– Закрой глаза.

Я повинуюсь и следую за ней. Конечно, я бывал на океане – я же не бедный фермерский мальчик из Небраски, – но такого широкого пляжа, чистейшего песка, громогласных волн, огромных водорослей я не видел никогда. Подхватываю Лав на руки и несусь вместе с ней в набегающую волну.

Когда мы выныриваем, она спрашивает, был ли я на Мальдивах.

– Не надо.

– Что «не надо»?

– Сама знаешь, что не был. Зачем спрашиваешь?

– Откуда же мне знать? – удивляется она безо всякого намека на сарказм – порой Лав мне кажется удивительно наивной, – подплывает и снова целует.

Когда мы возвращаемся к машине, она достает из багажника пару чудесных мягких полотенец (и как это у богатых все всегда предусмотрено?!). Садимся и включаем музыку, еще одну подборку для «Кладовки». Она начинается с «Make Me Lose Control» Эрика Кармена. Обожаю эту песню. Оказывается, Лав взяла мои любимые композиции, перемешала их со своими, и получилась «бесконечная музыкальная матрешка». Я не очень понимаю, что это значит, и она объясняет, что все песни так или иначе ссылаются друг на друга.

– Ясно; значит, дальше будут «Be My Baby» и «Back in My Arms Again»?

– В точку, Профессор!

Вот бы ехать так, не останавливаясь, сквозь лето, до самого севера, прочь от Эми, Хендерсона, Дилайлы, Эл-Эй… Но Лав включает поворотник и съезжает с трассы на грунтовую дорогу. Пара минут, и мы подъезжаем к внушительным воротам, над которыми сияет медная табличка в форме полумесяца с надписью «Аллеи».

– У твоего дома есть имя?

– А ты еще не заметил, что мне нравится давать имена?

Лав улыбается в камеру, и ворота распахиваются. Играет «Never Been to Spain» Элвиса, и… Боже правый! Я что, в раю? Дорожка вымощена ракушками, засажена мягкой травой, посыпана белейшим песком, привезенным, похоже, прямиком с Бермудских островов, затенена раскидистыми деревьями, которых не встретишь в Голливуде, и заставлена по обеим сторонам «Майбахами» и «Феррари».

– У вас какой-то праздник?

– Не совсем, – отвечает Лав, подкрашивая блеском губы. – Сегодня показывают серию «Настоящего детектива», где снялся Форти, и родители собрали семью, чтобы вместе посмотреть на него в домашнем кинотеатре.

– Он актер?

– Ну, не то чтобы… Пробуется ради интереса. Думаю, его позвал их общий с Майло знакомый, который отвечает в сериале за музыку. Точно не знаю, за всеми его начинаниями не уследишь… – Гладит меня по ноге и шепчет: – Не нервничай.

– Я и не нервничаю. – Это ложь. Мне знакома тревога брошенного любовника и страх преступника, преследуемого полицией, а вот смятение пролетария в родовом поместье для меня внове.

– Не переживай. Тебя все здесь любят, – заверяет она.

По лужайке пробегает загорелая босоногая девчушка, догоняющая босоногого мальчика, который никогда в своей жизни не будет работать в торговле или состоять на бирже труда. Как ни странно, в Эл-Эй я детей вообще не видел. Мы вступаем в элитный мир богатых белых людей, как в фильмах Роба Райнера. И больше всего меня в нем поражает не роскошь, а спокойствие и безопасность. В Нью-Йорке никогда не чувствуешь себя защищенным: того и гляди нарвешься на какого-нибудь маньяка в метро, на пожарной лестнице или в темной подворотне. Да и в магазин ко мне то и дело являлись психованные, агрессивные покупатели. В моей голливудской квартире на первом этаже окна забраны решетками. На работу и в магазин я ходил по пустынным улицам, в такси садился к незнакомым водителям, и кто знает, что могло оказаться у них на уме. А здесь… Здесь устранены все угрозы. И мне требуется какое-то время, чтобы привыкнуть к полному отсутствию преступности – к абсолютной безопасности.

Паркуемся на песчаной площадке, и Лав даже не вынимает ключ из замка зажигания. Я предлагаю донести сумки, но она говорит, что помощники все сделают. Берет меня за руку и ведет по живописной тропинке, настолько идеальной, что кажется, будто ее сотворили Господь и ветер, а не мексиканские гастарбайтеры.

Океан, сияющий, ослепительно-голубой, манящий, совсем рядом – неправдоподобно близко! – прямо за зеленым теннисным кортом. Лав сообщает, что в «Аллеях» четыре дома, два плавательных бассейна и два корта: один с травяным покрытием, другой, у главных ворот, с грунтовым. Еще есть лодочный сарай. Я замечаю на воде моторную лодку, о которой Рей рассказывал за ужином в «Шато Мармон». Она просто красавица. И она ждет меня! Есть частный пляж с навесом, сделанным будто из имбирного печенья. На нем висит табличка «Мини-кладовка».

– Мини-кладовка? – удивляюсь я.

– А тут у нас макси, – хихикает Лав и запускает руку мне в штаны. И ласкает меня (к сожалению, не ртом) прямо там, в двух десятках метров от киоска с лимонадом, устроенного детьми. Опускается на колени и наращивает темп. Нас могут застукать в любую секунду. Я предупреждаю ее, но она лишь ухмыляется, как Чеширский кот.

Лав тянет, трет, сжимает. Я – послушная глина в ее руках. Пальцы ее устали, и самое время подключить рот, и ее лицо так близко… Опускаю ладонь ей на голову, но не давлю, нет-нет. Это ее выбор… Однако я хочу большего и надавливаю совсем чуть-чуть… Она убирает руку и открывает рот. Да! На теннисном корте кто-то кричит. Лав облизывает пальцы и опускает влажную руку на мой член. Я кончаю. Она вытирает ладонь о листья пальмы. Я натягиваю шорты.

– Всё в порядке? Ты какой-то напряженный.

– Просто беспокоился из-за детей.

Она смеется и шлепает меня по заду.

– Не беда, все равно вырастут и узнают.

Идем дальше. У меня ощущение, что я попал в декорации к «Великому Гэтсби», только в современной трактовке. Поет Пол Саймон – настоящий Пол Саймон, во плоти, не запись. Сидит на шезлонге и бренчит на гитаре для Барри Штейна и Форти. Один, без Гарфанкела.

– Барри знаком с ним, – объясняет Лав. – Барри со всеми знаком. Поэтому мама с папой его и терпят.

– То есть?

Она говорит, что Барри Штейн – самовлюбленный индюк, просто ее родители без ума от кинематографа. Отец давно занялся бы кино, если б это не было связано с такими крупными финансовыми рисками.

Появляется служанка с водкой и лимонадом. Форти молниеносно хватает два бокала. Предлагает один Барри, тот отказывается. Полу Саймону – тоже. Никто не хочет с ним пить.

– Когда уже брат поймет? – Лав вздыхает. – Барри никогда не станет продюсировать наши истории.

– Почему?

– Они отстойные!

Лав смеется, а я в восторге от ее умения трезво оценивать себя, не опускаясь до самоуничижения и не заносясь до бахвальства.

Однако восторг мой длится недолго: Лав притягивает меня к себе и поднимает телефон.

– Послеобеденное селфи, – щебечет она, и мне это совсем не нравится. – Хэштег «Лето Любви».

Я улыбаюсь:

– Сы-ы-ыр.

24

Пол Саймон уезжает, пока мы разбираем вещи в нашей комнате в главном особняке. С непривычки я теряюсь.

– А где ванная?

– Есть здесь, есть в бунгало. Мне больше всего нравится та, что в Голубом доме.

Французские двери Голубого дома распахнуты; ванная прямо напротив входа. Размером она с небольшую квартирку, и по ней вальяжно расхаживает полосатый кот.

Привыкнуть к такому будет непросто. Из окна видно, как Дотти обнимает Пирса, мать его, Броснана, а толстый пацан ковыряет в носу. Закрываю дверь и сажусь на унитаз. Когда я был ребенком, мать приводила меня в супермаркет и оставляла там на целый день. Просто бросала! Говорила, что будем играть в прятки; я, конечно, не верил, но молчал. Забивался в туалет или проскальзывал наверх, где охранники следили на мониторах, чтобы посетители не воровали, типа как в фильме «Казино», только вместо миллионов – шоколадные батончики. В магазине меня все знали и в полицию не обращались. Одна добрая тетенька даже кормила моей любимой телятиной под пармезаном.

Потом мать возвращалась, влепляла мне пощечину и орала, чтобы я больше не убегал и не терялся. Я обещал быть хорошим мальчиком. А работники магазина смотрели на этот балаган и молчали.

Умываюсь ледяной водой и выхожу. Со всех сторон налетают «помощники»: «Вы чего-то хотите? Вам что-то принести?». Лав, уже переодетая в белоснежный теннисный костюм, отдыхает на террасе у корта. Меня перехватывает Форти и вручает кайпиринью. Майло тоже здесь, трется рядом с моей Лав. Барри Штейн пялится на ее короткую юбку. Скотина!

– Зря волнуешься, – влезает Форти.

– Что такое «Вианно»? – спрашиваю я, не обращая на него внимания, и киваю на Майло в идиотской поношенной футболке.

– Отель «Вианно клаб». Говорю тебе, беспокоиться не о чем!

– Это где? – настаиваю я.

Форти вздыхает:

– Нигде. Лучше скажи, есть ли у тебя идеи для кино, Профессор?

– Нет.

Я не отрываясь смотрю на Майло, на его руки, покрытые светлыми волосками, на его неестественно белые зубы, и чувствую, как внутри меня вызревает, разрастается злоба. Она заслоняет собой все прочие чувства, словно реклама нового бургера в меню «Макдака». Убил бы его… вместо Эми.

– Да ладно, – ухмыляется Форти, похрустывая кубиком льда. – У всех есть идеи. И у тебя должны быть. Какие фильмы ты сейчас смотришь? Что нравится?

– Ничего. Парень, с которым я работаю, признает только канал «Гори в аду».

– Может, сам пишешь?

– Нет.

Жаль, что меня осудят, если я сейчас схвачу Майло за шкирку и утоплю в океане. Придется играть по правилам. Беру себя в руки и говорю Форти, что одна идея у меня все-таки есть: надо взять сцену из «Реальной любви», где Лиам Нисон заявляет своему пасынку: «Нам нужна Кейт и нам нужен Лео».

– А потом, – продолжаю я, прибавляя громкость в надежде, что Лав услышит и отлепится от Майло, – они сидят на диване и смотрят телик, только вместо той сцены из «Титаника» на экране кадры из «Дороги перемен», где Ди Каприо и Уинслет трахаются на кухне.

Форти ржет как ненормальный. Лав даже не оборачивается.

– Гениально! – орет он. – Старик, это надо снять!

Когда он наконец отстает от меня и уходит, чтобы «сделать пару важных звонков», появляется Лав и садится ко мне на колени.

– Тебе весело?

– Конечно, – отвечаю я, и это чистая правда. С Лав на руках мне гораздо спокойнее. Теперь, когда она не флиртует с Майло, я даже могу наслаждаться пейзажем. Воздух в Малибу удивительный, лучше любых фильтров в «Инстаграме»: кожа у всех гладкая и сияющая, черты четкие и объемные.

Интересно, работники «Кладовки» знают про этот райский уголок? Я закрываю глаза и представляю, как они, кипя от пролетарского гнева, штурмуют ворота с криками «К ЧЕРТУ ВАШУ ЛЮБОВЬ – ДАЙТЕ ДЕНЕГ!».

Дотти объявляет, что скоро подадут ужин. Как незаметно пролетело время!

– В Малибу такое не редкость, – говорит Лав. – Мозг отключается.

Форти возвращается и сует мне под нос свой «Айпэд», прямо как Келвин.

– Смотри!

На экране высвечивается логотип «Гори в аду», я тяжело вздыхаю, но Форти уверяет, что будет бомба. После входных титров появляются кадры из «Реальной любви», где Лиам Нисон с пасынком сидят на диване – это моя идея! – и смотрят «Дорогу перемен» – моя!!! – потом экран темнеет и на нем высвечиваются слова, от которых у меня перехватывает дыхание; слова, которые созданы друг для друга, как счастливые молодожены:

«Автор сценария и режиссер – Джо Голдберг».

Лав смеется и хлопает в ладоши. Я обнимаю Форти, жму его руку и искренне благодарю.

– Я тут ни при чем, – отнекивается он. – Это все ты, старина!

– Я ведь ничего не сделал, только высказал идею.

– Фигня! Ты придумал развязку! Начало-то и дурак сочинит, а вот концовку – нет.

Он показывает мой фильм – мой фильм! – Барри Штейну.

Вот она – новая жизнь, уже на пороге! Я чувствую, как во мне зарождаются амбиции. Возможно, Голливуд откроет меня, как Марка Уолберга после «Ночей в стиле буги».

Однако Барри смотрит в «Айпэд» без энтузиазма и в конце говорит лишь: «Прикольно».

Меня разрывает от негодования. В прошлой жизни, в Нью-Йорке я, помнится, был «особенным, ярким». А теперь в Малибу, если верить этому старому похотливому козлу, штампующему затертые, сопливые романтические комедии, я стал «прикольным»!

Вот урод!.. Отворачивается от экрана и больше ни слова не говорит про мой фильм. Потом стряхивает пепел с сигары и предлагает закурить Рею, Майло и Форти, а мне – нет!

Форти обиженно выковыривает из зубов мятные листья и приглаживает волосы. Ему тоже не понравилась реакция Барри.

– А еще у меня есть идея… – начинает он.

Тут Барри говорит, что ему нужно в туалет, Майло – что пора нанести крем от солнца, Лав – что мама просила помочь.

Мы опять остаемся вдвоем.

– Прикольно, мать твою! – говорю я.

– Точно, старина.

Форти, улыбаясь, принимается рассказывать мне о сценарии, над которым сейчас работает. Мне хочется верить в нас – хочется верить в прекрасное будущее… Но идея Форти просто ужасная. Совершенно идиотская. Абсолютно безнадежная. Лав права: никаких перспектив.

Сценарий называется «Третий двойняшка».

– Это не про нас с сестрой, – уточняет он, – а про двоих парней-близнецов, которые настолько похожи, что мать даже сделала им в детстве татуировки на руках, чтобы хоть как-то различать.

Я еле сдерживаюсь. Затея обречена на провал. Форти вообще не умеет рассказывать истории: сначала объясняет, что братья живут в Лос-Анджелесе, они молоды и отчаянны, потом принимается описывать сцену на темной улице в Нью-Йорке.

– И тут – ба-бах! – кричит он, – появляется название – «Третий двойняшка».

Боже милостивый, это только начало. Я попал!.. Лав с Майло, смеясь, направляются к теннисному корту.

– Ты, наверное, имел в виду «тройняшка»? – поправляю я его. – Троих двойняшек не бывает.

– Нет, – Форти мотает головой, – именно «двойняшка», иначе пропадет интрига.

Он снова приглаживает волосы и рассказывает дальше: действие переносится в Вегас, и разбитной «Мальчишник» эволюционирует в скорсезовское «Казино».

– Улавливаешь, старина?

Неудивительно, что при всех знакомствах Форти до сих пор не продал ни одного сценария. Я заглядываю в его записи на «Айфоне». Творческий беспорядок – не обязательно признак гениальности. Иногда это просто беспорядок.

– Вегас? – не выдерживаю я. – Кто-то женится?

Он вскакивает:

– Как?! Ты догадался? Это телепатия! Интуиция!

Орет так, что за километр слышно, и тут же оборачивается, чтобы проверить, смотрит ли Барри Штейн. Тот, конечно, не смотрит. На корте Лав протягивает Майло свою бутылку с водой. Форти продолжает, и в рассказе наконец появляется «третий двойняшка»: он нападает в пустыне на второго двойняшку, который едет в Вегас спасать первого двойняшку… Потом они все вместе едут обратно. А где ключевая сцена?

– Джо, ты только представь, – заливается Форти, – третий двойняшка…

Тройняшка, мать твою, ТРОЙНЯШКА!!!

– …ныряет в бассейн, камера разворачивается вверх, и мы видим вместе с ним небо в огнях – веселая вечеринка, смех, музыка из кассетника…

– Я думал, фильм про наше время.

– Частично! – Форти даже бровью не ведет. – Еще там будут врезки из будущего. И из семидесятых. Это нелинейное повествование, понимаешь?

Лав шепчет что-то Майло на ухо.

– Из бассейна третий двойняшка выходит перерожденным. И дальше начинается страшное. Ты готов?

Дотти звонит в колокольчик. Лав машет мне и, не ожидая меня, заходит в дом вместе с Майло. Я говорю Форти, что нам тоже пора.

– Чувак, – вздыхает он, – меня вырезали.

– Из эпизода?

– Да, родителям я не стал говорить… Мама позвала гостей. Все обрадовались. Ну, подумаешь, посмотрят сериал, решат, что не заметили меня, и продолжат веселиться. Я сходил на прослушивание… Даже хорошо, что не попал. Один мой агент предупреждал: если хочешь стать сценаристом, в кино лучше не играть.

Дотти снова звонит в колокольчик, и Форти обещает ей, что мы отлучимся всего на пару минут – в аптеку. Она предлагает послать помощника, однако Форти отказывается – мол, лекарство новое.

– Только быстро, мальчики, – вздыхает Дотти.

Мы спешим на парковку, беспорядочно заставленную дорогущими машинами. Форти говорит «Эни, бени, рики, таки» и выбирает «Мазерати Спайдер».

– Куда мы едем? – интересуюсь я.

Он заводит двигатель.

– В Мексику, старина. В Мек-си-ку!

И давит на газ.

25

Конечно, ни в какую Мексику мы не поехали, а просто сбежали из рая, где подают изысканные канапе, свежайшие рыбные тако и кайпиринью, в вонючий «Тако белл».

Я с тоской смотрю на придорожную забегаловку и представляю, как в «Аллеях» все рассаживаются перед экраном в прохладном кинозале. Надеюсь, Лав не на коленях у Майло. И почему на дороге у меня вечно оказывается какой-нибудь богатый урод типа Бенджи, Хендерсона или этого белобрысого ублюдка? Я загуглил его – ничего хорошего: награды за сценарное мастерство, публикации в «Вэнити фэр», статус завидного жениха в модных журналах. Меня трясет от мысли, что Майло преуспел в Голливуде и все ему завидуют.

Когда мы паркуемся, от Лав приходит сообщение:

«Уже возвращаетесь?»

Зачитываю его вслух Форти.

– Скажи, что мы застряли в пробке, – отмахивается он.

Я смотрю на пустую дорогу.

– Ты серьезно?

– Ну, скажи, что я говнюк. Она поймет.

– Форти, давай ты лучше сам ей ответишь.

– Я за рулем, – отнекивается он и глушит мотор. – Говорю тебе, напиши, что я говнюк. И всё!

Пишу. Лав отвечает: «Ясно. Я вас прикрою».

Вылезаем из машины и топаем в «Тако белл». Садимся за свободный столик, и Форти принимается рассказывать о своем втором сценарии под названием «Хаос».

– Он даже попал в «Черный-черный список», еще более секретный, чем просто «Черный список».

– Что за «Черный список»?

– Туда входят самые интересные неснятые сценарии Голливуда. А «Черный-черный список» еще круче! Его отбирают десять продюсеров. И «Хаос» в него попал!

– Класс.

Похоже, учителя в Лос-Анджелесе вообще не прививают детям скромность.

– Он про похищение человека.

– Да? – оживляюсь я. – У меня есть похожий рассказ.

– Не шутишь? – спрашивает Форти с такой надеждой, что мне его даже жалко.

Предлагаю обменяться черновиками. Он заявляет, что это «эпичная хрень», и тут же пересылает мне «Хаос» и «Третьего двойняшку». Я просматриваю на телефоне свои наброски, которые строчил бессонными ночами, когда думал об Эми, и, как Элви Сингер в «Энни Холл», пытался переделать прошлое силой воображения. Выбираю одну из моих любимых историй про Эми, где я застаю ее за кражей книг и запираю в клетку, делаю своей рабыней, постепенно она снова влюбляется в меня, мы сбегаем вместе под вымышленными именами и заводим дружбу с теми семейными парами, с которыми познакомились в ресторане в Литтл-Комптоне. Форти бормочет что-то про стокгольмский синдром. Как всегда, ничего не понял: Эми хотела, мечтала, надеялась, чтобы ее поймали.

– А-а-а, дрянная девчонка… Лихо закручено!

Вот почему людям так нравится писать: можно повидаться со старыми друзьями, не заходя к ним на странички в «Фейсбуке», не страдая от зависти и не боясь показаться навязчивым. Можно лепить их по своему усмотрению – более умными, более смелыми, более правильными.

– Как называется? – спрашивает Форти.

– «Обманщики». Пока это только идея, а не готовый рассказ. Я еще не довел ее до ума.

– Все начинается с идеи, – выдает он очередную банальщину и настаивает, чтобы я просмотрел «Хаос». – Великие умы, знаешь, мыслят одинаково…

– Прямо сейчас читать?

– Отправь мне своих «Обманщиков». – Он кивает и закидывает в рот таблетку. – В «Аллеи» я не тороплюсь – там делать нечего.

– Bueno, – говорю я, потому что именно так ответил бы успешный писатель из Эл-Эй типа Майло.

Мы читаем. И обоюдно признаем гениальность историй друг друга. Форти заявляет, что образы в «Обманщиках» как живые. Я плачу ему той же монетой и говорю, что впечатлен сюжетом «Хаоса», хотя на деле это бестолковая и бессвязная чушь.

Я заразился амбициями, подхватил их, словно вирус, и ничего хорошего это не сулит. Я забыл про собственное решение не ввязываться в киноиндустрию, принятое еще в Нью-Йорке. Пренебрег советами мистера Муни. Забыл про минет. Трахал актрису. Плавал в бассейне. Но все это пустяки по сравнению бешеным восторгом, охватившим меня при виде титров с моим именем на экране «Айпэда» Форти.

Этот бездарь нужен мне, чтобы сделать первый шаг и утереть нос Майло. И одной «прикольной» видюшкой, сделанной на коленке за пять минут, здесь не обойтись. Я прочитал достаточно всяких идиотских руководств для актеров, чтобы понять: без связей в Голливуде никуда. Теперь у меня есть связи. Мой друг – Форти Квинн.

Я говорю ему, что мы можем объединить наши истории, и он чуть не падает со стула.

– Забацаем мегасценарий! Точно!

– Значит, по рукам?

– Да! Позвоним агентам – пусть обо всем договорятся?

Звонить мне некому, поэтому я предлагаю не торопиться.

– Давай сначала убедимся, что материал получится годный. Права на ошибку у нас нет.

Он хлопает меня по плечу:

– Ты, как всегда, прав, Профессор.

Договариваемся молчать о нашей затее, пока сценарий не попадет в работу, – не рассказывать ни Лав, ни агентам, никому. Мне это на руку – не хочу, чтобы Майло узнал о моих попытках, пусть лучше потом завидует моим достижениям. К тому же, если ничего не выгорит, нас хотя бы не будут считать неудачниками.

Мы бьем по рукам и идем к кассе.

– Это надо отметить! – возвещает Форти.

Заглядываю в меню: тако, гордита… И особняком нечто под названием «кесарито» – помесь буррито и кесадильи, придуманная корпоративными умниками в небоскребах Америки, а не мексиканскими хозяйками в трущобах Мехико.

Форти здоровается с укурком за стойкой и ведет меня на кухню представлять своему «амиго», шеф-повару Эдуардо. Заказывает гору еды: две порции жареной картошки, три гордиты, большое мясное буррито и «море острого соуса». Пока нам выбивают чек, он запускает руку в карман и вытаскивает дозу крэка – будто мы в фильме «Меньше нуля».

– Тридцать девять долларов восемьдесят два цента, – улыбается кассир.

– Спасибо, брателло. Не забудь про острый соус. Кстати, Эдуардо! – орет он. – Почему в чеке не предусмотрены чаевые? Как мне платить твоим парням?

– Вы смешной, мистер Форти, – заявляет шеф, выходя с кухни (похоже, их действительно связывает что-то вроде дружбы).

Форти вытаскивает из кармана стодолларовую купюру, сминает ее и, делая вид, будто чихает, перебрасывает через стойку. Парень за кассой, привычный к таким шуткам, смеется и подобострастно благодарит:

– Спасибо, мистер Форти.

Мы возвращаемся за столик и принимаемся всерьез обсуждать «Третьего двойняшку», будто это перспективный проект, а не обреченная на провал чушь. Чтобы хоть как-то спасти положение, я отметаю все бредни Форти и предлагаю совершенно новую концепцию.

– Действие переносим в пустыню. Третий – это чужак, который возникает из ниоткуда и разрушает к чертям жизнь близнецов.

Форти слушает и кивает. Готов спорить, в роли третьего лишнего ему мерещится то Майло, то он сам. Как хорошо, что у меня нет ни братьев, ни сестер…

– Двойняшки живут себе спокойно, – продолжаю я, – когда появляется третий и все портит: соблазняет их женщин, подставляет на работе, ссорит…

– Ага, – влезает Форти, – и тут начинается второй акт.

– Двойняшки все же мирятся и решают заманить третьего в Вегас.

Форти грохает кулаком по столу и орет:

– Съемка на натуре! Классная идея!

Вот идиот – только про казино и думает…

– До места они не добираются, – обламываю его я. – Съезжают с дороги, избивают третьего и оставляют умирать в пустыне.

– Жесть! – выдыхает Форти.

– Но потом, – не даю я ему опомниться, – последний кадр, вид сверху: перевернутая машина, и на обочине валяется тело.

– Третий обманул их обоих! – выдыхает Форти с сияющими глазами.

Я киваю:

– Вот такое кино.

Форти заявляет, что это бомба, разрывает пакетик с острым соусом и выдавливает содержимое прямо себе в рот.

– Дальше! – требует он. – Теперь «Хаос».

По его мнению, это классическая история про похищение в стиле Тарантино и Норы Эптон. Я читал сценарий – писатель из Форти никудышный. Ему просто нравится жонглировать именами. И конечно, действие разворачивается в Вегасе (куда же без казино?). Сюжет мутный. Главный злодей – то парень, то девушка, по ходу действия сплошные несостыковки (пора Форти слезать с колес). Впрочем, для меня это не проблема: беру его галиматью и заменяю на своих «Обманщиков».

Форти цокает и откидывается на спинку дивана.

– Черт! Об одном только я не подумал!

– О чем?

– Обещаешь, что все останется между нами?

– Конечно.

– Лав взъелась на меня из-за «Хаоса». Она решила, что сценарий про нее.

Я превращаюсь в слух. И утираю губы.

– Почему?

Форти вздыхает и говорит, что Лав зависима от отношений – она просто неспособна быть одна, именно поэтому так рано и выскочила замуж и потом в разведенках не засиделась.

– А когда умер доктор… – Форти качает головой. – Просто с катушек слетела! Напридумывала себе, что она токсичная и всякое такое… Ей постоянно кто-то нужен.

Ложь! Она не такая! Может, когда-то и была, но теперь – нет!

– В общем, – продолжает Форти, – она поклялась, что снова заведет отношения, только если почувствует, что это навсегда. А я подкалывал ее: мол, тогда придется связать избранника и заточить в «Аллеях», чтобы он не сбежал, не вляпался в какое-нибудь дерьмо и не смог пойти к доктору и узнать, что у него рак, – ржет Форти. – Так я и придумал «Хаос».

– Ого!

– Испугался?

– Наоборот, – отвечаю я, и это чистая правда: мне льстит подобное внимание. Лав искала свою любовь и нашла меня. Конечно, еще рано загадывать – мы знакомы всего пару дней, но – черт возьми! – как же приятно, когда тебя хотят, когда в тебе нуждаются. – Я даже рад. Мне самому, кроме Лав, никто не нужен. Только ей не говори…

– Обижаешь, – тянет Форти, – могила! А вот сам я до сорока не планирую остепеняться.

– А Майло? – осторожно начинаю я. – Между ним и Лав точно ничего нет?

– Опять ты за свое! – вздыхает Форти. – Ты пойми: сестренка глубоко, необычайно, исключительно, чувственно, бесконечно сексуальна.

– Ясно, – я киваю.

– Если тебя интересует, встречались ли они, – то да, лет сто назад, на Восточном побережье, когда мы были детьми. Теперь, я ручаюсь, старина, девочка больше не любит мальчика. – Форти наклоняется через стол и рыгает. – Не пойми меня неправильно, но Лав нравятся парни попроще, из низов.

Тоже мне аристократ…

Не успеваю я ответить, как Форти потирает руки и орет:

– К делу!

Он заявляет, что кинокомпания Брэда Питта «Плэн Б энтертейнмент» требует с него новый сценарий «Хаоса». Рассудком я понимаю, что верить особо не стоит: это Эл-Эй, и тут все привирают, однако, черт побери, приятно – даже в фантазии – оказаться в такой близости от звезд первой величины.

Приносят еду. Все пахнет одинаковой убойной смесью специй, да и на вкус почти не отличается: везде пресное мясо, пластмассовый сыр и перемороженные овощи, завернутые в резиновую лепешку, а Форти к тому же обильно заливает каждое блюдо соусом, начисто оглушающим рецепторы своей незамысловатой остротой. Единственное, что спасает, – вид из окна на Тихий океан.

Форти набрасывается на еду, как голодный беспризорник. Набивает рот до отказа, щеки раздуваются, даже жует с трудом. От тарелки глаз не отрывает. Тем не менее болтать не перестает: рассказывает про свое бунгало в итальянском Белладжио, про везение в картах, про то, что он легко увлекается и с ума сходит по семидесятым. И ему веришь: в ту эпоху, когда человечество еще не знало СПИДа и «Твиттера» и когда достаточно было иметь модные джинсы, знакомого наркодилера и минимальное сходство с Хоппером, Николсоном или Де Вито, чтобы считаться крутым, Форти вписался бы гораздо лучше. Мне его жаль: без машины времени он никогда не обретет счастье.

Расправляемся с безвкусной жратвой и идем на стоянку. Форти садится в машину, но мотор не заводит.

– Старина, тут вот какое дело, – говорит он, открывая бардачок и вытаскивая оттуда пухлый конверт. – На прошлой неделе мне здорово повезло в блек-джек. У меня полные карманы кэша, а сроки сдачи «Третьего двойняшки» поджимают. Сам понимаешь, парни из «Сони» ждать не станут. Надо дописать как можно скорее, не отвлекаясь на другую работу.

И протягивает конверт мне. Я мотаю головой: не нужны мне его подачки…

– У меня есть деньги.

– Там сущая мелочь – всего десять кусков, – отмахивается он. – Я только что про них вспомнил.

Деньги несколько дней валялись в открытой машине!.. Все-таки богатство делает из людей легкомысленных идиотов.

– А что я скажу Лав? Она наверняка поинтересуется, откуда кэш.

– Очень просто, – не теряется Форти, – ты ведь торгуешь книгами. У тебя свой вполне достойный и крепкий бизнес. Ты не альфонс.

Я ждал, когда он про это скажет. И да – я при любом раскладе не собирался бросать работу. Я не альфонс!

– Ага, – киваю, – точно.

– Ты станешь писать, я – продвигать: так развернемся, что к концу лета взорвем это болото. Когда детишки пойдут в школу, все уже будет на мази!

– Я готов приступать хоть сейчас.

Форти подмигивает. Мы оба понимаем, что сговор наш с гнильцой. Но мир вообще несправедлив. Я, например, не знаю ни одного идеального союза, в котором все было бы честно и поровну.

Он просит подать ему с пола флакон кодеина. В ногах валяются пакеты из «Тако белл», мутные бутылки из-под «Спрайта» и «Фанты», какая-то грязь. Форти безнадежен: он крепко сидит на наркотиках и живет в прошлом, которого даже толком не знает. Когда про нас станут писать модные журналы, я буду звездой, а он – бесполезным довеском, «тем, вторым парнем».

Форти отхлебывает из бутылки и поворачивает ключ зажигания. В таком состоянии вести опасно: мы можем просто не доехать до дома. Тем не менее едем и каким-то чудом даже вписываемся в крутой поворот на «Аллеи». Подпеваем «Иглз», когда Форти вдруг бьет по тормозам и выключает музыку.

– Родители не одобряют азартные игры – словно я какая простушка с провинции, которая даже карты считать не умеет. Так что про казино ни слова.

– По рукам, – соглашаюсь я.

– И еще… – говорит он (ненавижу эту фразу!) и выливает остатки «Фанты» с кодеином в траву (бедные муравьишки!). – Обидишь сестренку – прикончу!

Тут я даже зауважал его – в первый раз за все время нашего знакомства.

Въезжаем в ворота. Машин существенно поубавилось. Мы все пропустили. Майло, некрасиво развалившись, спит в шезлонге. От его нелепого вида мне становится легче.

Форти шагает к себе, а я – к Лав. Наша спальня наверху – это рай, мечта. Страна чудес с тенистой террасой. Лав говорит, что ее скопировали с курорта Мауи в Гавайском архипелаге. Это поразительное чувство: под ногами трава, а вокруг небо. Лав зовет меня в постель.

– Форти не было в сериале, – шепчет она мне. – А от тебя пахнет тако.

– Признаю́, грешен.

– Хорошо, что ты с ним поехал. Обычно, когда его вырезают, он слетает с катушек. Если б не ты, он рванул бы в Вегас или еще что-нибудь натворил. Спасибо.

– Он хороший парень.

Лав целует меня.

– Кино его отравляет. Было бы здорово, если б он провел лето здесь, а не в городе за бесконечными, бессмысленными пробами.

Я сжимаю ее руку.

– Готов помочь.

– А как же твоя работа?

Вру, что антикварные книги я могу продавать и по Интернету: заведу себе абонентский ящик, зарегистрирую общество с ограниченной ответственностью – и вперед. Лав эта идея приводит в восторг. Она хлопает в ладоши и предлагает мне взять старую «Тойоту Приус», которой уже давно никто не пользуется, чтобы я мог объезжать окрестности и скупать букинистические редкости. Мне нравится ее реакция и радует тактичность, с которой она подбирает слова: не то что Эми, которая предлагала объезжать гаражные распродажи и скупать старье.

Мы целуемся. Она на мне. Я живу здесь и сейчас. В Малибу. В Любви. Сезон охоты закрыт. И Эми пусть катится к черту. Я не стану думать о ней. Искать ее. Мучить себя. Пришло время отдохнуть. Все, что мне нужно, я нашел. А эта дура Эми – нет. Из нас двоих счастливчик – я!

26

Вот уже две недели я живу в раю, и лишь одна мелочь омрачает мое несказанное счастье. Теннис!

Каждое утро начинается с секса. Потом я накидываю дорогую рубашку, одну из купленных в местном магазине для толстосумов, сажусь в машину и еду в помпезную кофейню «Интеллигенция». Там всегда так чисто, аскетично и модно, что никто даже не улыбается. Не обращая внимания на косые взгляды, заказываю кофе со льдом и сажусь спиной к стене, чтобы никто не смотрел в экран.

Работаю попеременно то над «Хаосом», то над «Третьим двойняшкой». Ближе к обеду рассылаю книги, если есть заказы. А затем молю Бога, чтобы он послал на Малибу дождь, потому что в четыре наступает время тенниса. На корте я чувствую себя полным ничтожеством. Удар справа получается слишком сильным, и все мячики улетают в аут. Удар слева – вообще сплошное недоразумение: даже Форти чуть не писается от смеха в свои дурацкие клетчатые шорты. Иногда появляется Майло и орет мне: «Ослабь хватку!» Тогда Лав подходит ко мне и начинает показывать, как правильно держать ракетку, – словно какому-то сосунку.

Сегодня, к счастью, в «Аллеях» никого: родители Лав уехали в Европу, Форти и Майло вышли в океан на яхте. Лав набрасывает мне мячики, а я либо мажу, либо луплю так, что они улетают на край света. В конце концов мы решаем бросить это безнадежное занятие и прогуляться по пляжу.

– Кстати, – говорит она, когда мы приближаемся к воде, – пока ты сам не захочешь научиться, ничего не получится. Я люблю тебя, но ты чертовски упрямый. Первый раз вижу, чтобы так сопротивлялись новому.

Она совершенно права. И я не обижаюсь. К тому же помимо искренней досады она, сама того не желая, высказала в сердцах то, что совсем не планировала, то, что и у меня вертится на языке, но я сдерживаюсь, ведь прошло еще так мало времени – три заветных слова. Про любовь. Мы вместе всего две недели и, удивительное дело, за этот короткий срок успели построить собственный мир. Такого у меня еще ни с кем не случалось! С Эми были страсть и секс. Бек размахивала у меня перед носом морковкой, и я пытался ее достать. С Лав мы вместе выращиваем свою морковь, вместе чистим ее и кормим друг друга.

– Смотри! – кричит она, показывая на блестящую спину дельфина среди волн. – Видишь?

– Вижу. Не бойся, я вооружен.

Она хохочет и растягивается на песке, я со смехом падаю рядом и шлепаю ее по попе. А дальше не успеваю опомниться, как она уже стаскивает свою крошечную юбку, мои шорты и забирается на меня сверху. Обхватывает ладонями мою голову и смотрит в глаза. Близко. В упор.

– Ты что, глухой?

– Нет, я просто пытаюсь быть вежливым.

– Прекрати!

– Как скажешь. Я тоже тебя люблю.

Она целует меня, и я уже в ней. Мы – идеальная пара и с каждым днем становимся только ближе. Я уверен, что на небесах есть специальный отдел, который ведает созданием вагин, и если вам так же повезет, как мне, однажды вы встретите ту, которая была сотворена для вас. Я рассказываю об этом Лав, когда мы обнявшись валяемся на песке.

– Тебе надо писать, – заявляет она. – Порой ты выдаешь сумасшедшие, гениальные мысли.

Меня подмывает сказать, что уже пишу, но еще не время.

– Спасибо, обязательно попробую.

Она пихает меня в бок, я поворачиваюсь.

– Тренировка еще не закончена. Возвращаемся на корт?

Лето Любви – это рай на земле. Моя кожа сияет от регулярного секса и примочек Хендерсона. Сценарии бодро продвигаются. Мы регулярно встречаемся с Форти в «Тако белл», чтобы обсудить «нашу работу». Он читает, восхищается и рассказывает про свои успехи на ниве продюсирования.

Я горжусь собой: наконец устроил себе настоящий отпуск. Утренняя работа меня не напрягает – наоборот, приносит удовольствие. С теннисом тоже стало налаживаться после той внушительной лекции на пляже. И я почти рад отсутствию минета – ведь в противном случае счастье мое было бы так велико, что я просто слетел бы с катушек.

Апостол Павел не врал коринфянам: Любовь долготерпит[10]. Она великодушно учит меня, когда мы отправляемся на конную прогулку.

– Роберт Редфорд – спокойный конь.

– Роберт Редфорд?!

– Ну да, мама от него без ума. Будь ее воля, она весь табун так назвала бы.

Мы скачем по живописной дорожке, и Лав вдруг спрашивает меня, как я потерял девственность. Я галантно пропускаю даму вперед.

– Это было с Майло, – говорит она. – Мы отдыхали семьями на их яхте, недалеко от «Вианно клаб», и когда родители не видели, сбегали втроем – я, он и Форти – и таскали флажки с поля для гольфа.

Теперь ясно, почему Майло вечно носит эти идиотские футболки. Мартас-Виньярд, яхт-клубы, розовое и зеленое…

– Как-то раз Майло предложил спрятаться от Форти и напугать его. А потом… потом было очень мерзко и больно.

Хотя смотрит Лав перед собой, ее взгляд обращен в прошлое – на всю ту боль, которую ей пришлось пережить.

– А потом Форти поймали с поличным на воровстве флажков, – смеется она.

Как хорошо, что я рос в бедности и мое взросление не сопровождалось такими «прикольными» приключениями.

– Теперь ты, – требует Лав.

– Ну, меня пригласили на ужин в «Шато Мормон», – начинаю я. – Официантка принесла записку, и…

– Не смешно!

Я пожимаю плечами.

– Ладно, – она гладит меня по колену, – я не спешу. Захочешь – расскажешь.

Воистину, Любовь долготерпит.

Любовь милосердствует. Вечером мы планировали поехать на торжественную церемонию в Калвер-Сити, где Лав должны были вручить награду, но позвонил Майло из карточного салона «Коммерс казино» и сказал, что Форти разгромил номер и продолжает буянить.

– А сам Майло не справится? – интересуюсь я. Конечно, меня волнует судьба моего делового партнера, но это же Голливуд. Чего удивляться?

Лав говорит, что лучше поехать.

– Почему?

В ее глазах стоят слезы.

– Порой брат просто невыносим. Никто не станет долго терпеть его выходки.

До салона путь неблизкий. Внутри старомодно и противно. Лав всю ночь утешает Форти, тот ревет и жалуется на судьбу. Она говорит, что все будет хорошо. А когда до него доходит, что из-за него она не получила награду, он разражается новыми стенаниями, и Лав снова его утешает.

– Церемонию отменили, малыш, – врет она, и ее голос успокаивает и лечит, как алоэ вера. – Я ничего не пропустила. Ляг, поспи.

На следующее утро по дороге обратно в Малибу меня гложет беспокойство, что Лав лучше, достойнее, благороднее меня. Настроение падает, я раздражаюсь и цепляюсь к ней из-за Майло: он строчит ей сообщения и уже ждет нас в «Аллеях».

– Джо, пойми, я не могу сердиться на него: никто, кроме меня, не способен долго выносить Форти. К тому же Майло нам нужен. Мне нужен! Только, пожалуйста, не ревнуй. Он встречается с хорошей девушкой, ее зовут Лорелея. Тебе не о чем беспокоиться.

– Я не ревную.

– Понимаешь, Форти притягивает неприятности. Все эти его друзья, проекты, наркотики… Я боюсь за него.

Меня так и подмывает сказать, что теперь с Форти все будет в порядке, ведь он нашел талантливого компаньона. Я – «третий двойняшка», и рядом с милосердной Лав мне хочется быть добрее. Пусть Форти порочный, несчастный и испорченный – мы станем вместе заботиться о нем, будем ему опорой.

– Слушай, – предлагаю я, – ты ведь хотела смотаться в Феникс на встречу с координаторами благотворительных проектов. Поезжай сегодня. Я присмотрю за Форти.

Лав расплывается в улыбке и пишет Майло, чтобы тот ехал домой. И как только мы въезжаем в ворота «Аллей», она вскакивает на меня, даже не дожидаясь, пока я припаркуюсь. Давит на мою ногу, чтобы затормозить, и набрасывается на меня прямо в машине, на подъездной дорожке. Она благодарит за помощь, а я говорю, что это сущие пустяки.

– Впереди выходные, – предупреждает она. – И сейчас лето!

Лав оказалась права: Форти утомителен. Он напился в гостях у Мэттью Макконахи, куда его, честно говоря, никто не приглашал. Потом нагрубил барменше, и мне пришлось перед ней извиняться. Она улыбается, говорит «нет проблем» и добавляет:

– Выглядишь усталым, чувак.

Я рассказываю ей про Форти, и как только замолкаю, она проделывает эту штуку, к которой я до сих пор не могу привыкнуть: выкладывает, что ее зовут Моника, она присматривает за домом недалеко от «Аллей», подрабатывает барменшей и обожает серфинг. Интересуется, умею ли я кататься на серфе. Меня такой вопрос обижает, но не успеваю я свернуть скучный разговор, как меня хлопает по плечу другая барменша.

– Это твой упоротый друг?

К сожалению, мой. И он меня ищет.

– Не раскисай, – влезает Моника. – Расслабься.

Меня поражает нежелание местных признавать, что порой жизнь – дерьмо. Например, когда мы садимся в машину и Форти требует, чтобы я отвез его на ранчо в Топанге к шлюхе-доминатрикс. А потом я сижу на раздолбанном диване в окружении своры лающих собак и стараюсь не слушать, как он трахает ее и называет «мамочкой». Это самая жуткая и долгая ночь в моей жизни, и одно осознание того, что Лав пришлось пережить не одну такую, переполняет меня уважением к ней. Большинство женщин на ее месте давно сдались бы.

Когда я вытаскиваю Форти из «Спайдера» и волоку в дом, он не подает признаков жизни. Уж не сдох ли? Нет – дышит. Так больше нельзя! Пора найти няньку этому сосунку – обязательно добрую и жалостливую, чтобы терпела все его выходки.

На следующий день, пока Форти отсыпается, а Лав учит детей плавать, я выхожу на пляж в поисках барменши, которая советовала мне «не раскисать». И быстро нахожу ее: надраивает свою идиотскую доску. Вчера, в рабочей форме, она выглядела гораздо скромнее; сегодня, в цветастой бандане и микрошортах с блестящим поясом, больше похожа на стриптизершу. Загорелая и подтянутая – типичная телочка с побережья, слишком симпатичная для Форти, но если уже с утра так наряжена и накрашена, значит, глупая и голодная. Трет свою доску, а сама постоянно оглядывается по сторонам. Идеальный вариант! Я машу и двигаюсь ей навстречу.

27

Лав права: Моника, похоже, самая расслабленная телочка на побережье – да что уж там – в мире. Правильно я сделал, что завербовал ее. Она всегда спокойная и невозмутимая. Как верно подметила Лав, можно влепить ей пощечину – она все равно не перестанет улыбаться. Роман с Форти у них закрутился легко и непринужденно, и мы с Лав теперь свободны. Моника – абсолютная посредственность; у нее каштановые волосы, разделенные слева на косой пробор, и длинная, закрывающая пол-лица челка, которую она постоянно поправляет, откидывает, зализывает, заправляет за ухо. Будь моя воля, давно взял бы ножницы и отстриг ее к черту! Терплю: Моника – моя спасительница, укротительница Форти. Он клюнул на нее, на ее невозмутимость и покладистость, и даже пытался нахваливать мне ее готовность к экспериментам в постели, но я сказал, что мне неинтересно слушать про низкую чувствительность ее нервных окончаний. До сих пор пытаюсь забыть его слова на прошлой неделе: «Я могу даже поссать на нее, старик. Прямо на лицо!».

Моника – лютая калифорнийка, будто живьем сошедшая из клипа «Бич бойз». Она постоянно улыбается и заставляет Форти пить кокосовую воду. Днем. Наверное, глухой полночью ее внутренние демоны вырываются наружу, и она одна в ванной в остервенении режет себе вены… Хотя, возможно, я ошибаюсь и есть люди, у которых вообще нет демонов. Моника всегда в одном и том же приподнятом настроении и в отличной форме: не опухает, не блюет, не злится, не капризничает, не жрет буррито вместо суши. Всегда на расслабоне.

Однажды вечером мы плаваем в бассейне на надувных матрасах, потягиваем коктейли и смотрим кино (ну да, такое вот оно, Лето Любви, – будто разворот из модного журнала и мы звезды).

– Точно! – вдруг вскрикивает Лав. – Меня только что осенило: мы – «Друзья». Вы – Моника и Чендлер, мы – Рейчел и Росс.

Моника тут же поддакивает, хотя сама наверняка ни одной серии целиком не смотрела. Форти заявляет, что сестра уже достала его своей болтовней о «Друзьях», а я соскальзываю в воду и вознаграждаю ее за гениальное озарение.

Родители Лав еще в Европе, Майло отчалил к своей Лорелее в Эхо-Парк, Форти нанял замену для Моники, чтобы той не нужно было следить за чужим домом и она могла проводить время с ним. До конца лета осталось всего четыре недели. Мы отдыхаем и наслаждаемся жизнью: летаем на вертолете на острова, на личном самолете – в Вегас, плаваем в бассейне, едим в бассейне. Моника приносит «курогруди» с фермерского рынка. Вот оно, счастье. Я хочу, чтобы оно длилось вечно.

Но чертов Шекспир был прав. В воздухе появилась прохлада – и с каждым днем становится все заметнее. С пляжей схлынули толпы, и идиоты в «Интеллигенции» как один нацепили нелепые шарфы. Это знак. Грядут перемены. Наше райское лето подходит к концу.

Дни становятся короче. Лав кутается в пледы и снова ищет в Интернете «щенков» и «ботинки». Каждый день в «Аллеи» привозят горы коробок с обувью. Они громоздятся на кухне, в спальне, на нашей террасе. Лав распаковывает их, меряет, но не носит, да и настоящих щенков заводить не спешит.

Она говорит, что это ее любимое время года, когда во все музыкальные подборки для «Кладовки» она обязательно включает песню «Boys of Summer». Я пытаюсь доказать ей, что это полный абсурд, ведь в Калифорнии снега, о котором поет Дон Хенли, не бывает. Она смотрит на меня и говорит, что я, похоже, обгорел. В последнее время я все чаще слышу замечания в свой адрес. Отвечаю, что намазался кремом, да и солнце печет не сильно. Между нами появилось какое-то напряжение, которого еще вчера в помине не было. Неужели вместе с летом кончится и любовь…

– Джо, – говорит Лав, – намажься еще.

– Да всё в порядке.

– Нет! – Она закатывает глаза. – Солнце очень яркое.

– Мне не печет.

Не проходит и часа, как я расплачиваюсь за свою глупость. У меня кружится голова, бросает то в жар, то в холод, кожу саднит. Лав не говорит «я тебя предупреждала», лишь скрещивает руки на груди и надвигает на глаза широкополую шляпу. Я перебираюсь в тень, и она бросает мне вслед, что если б я нанес крем, то не обгорел бы. Но ведь я нанес чертов крем! Просто кто-то легкомысленно оставил тюбик на жаре, и он потерял защитные свойства. Не хочу с ней спорить. Это Лето Любви, и нельзя терять надежду на то, что за ним последует Осень Любви, как бы зловеще это ни звучало. Форти дрыхнет в шезлонге. Моника готовится в доме, будто лежание у бассейна требует какой-то подготовки.

– Осторожнее! – прошу я, когда Лав принимается втирать алоэ в мои покрасневшие плечи.

– Прости, – говорит она и касается легче. – Или лучше сам.

Я забираю у нее крем, хотя сам до спины не достану. Тут что ни делай, настоящий ожог быстро не пройдет, придется терпеть. Ложусь на живот, Лав накрывает меня пледом, целует в затылок и говорит, что ей пора переодеваться.

– Переодеваться?

– Да, я еду на встречу.

– По поводу благотворительности?

Ерошит мне волосы.

– По поводу фильма.

– Вашего с Форти? – спрашиваю я.

Не нравится мне все это.

Не успевает Лав сменить наряд или ответить на мой вопрос, как появляется Майло в футболке с логотипом кафе «Черный пес» в Мартас-Винъярд. Специально, что ли, их выбирает? Ненавижу Новую Англию, где родилась Бек, язвительная и безнадежная, где Эми одурачила меня своими «Шарлоттой и Чарльзом», где Лав потеряла невинность с Майло – непоправимо, неизгладимо и бессмысленно.

– Приболел? – интересуется у меня этот ублюдок, обнимая мою девушку.

– Забыл нанести солнцезащитный крем, – отвечает вместо меня Лав. – Ты рано, Май.

– Прости, – отвечает тот и подмигивает мне: – Алоэ поможет.

Они оба стоят надо мной, и хотя мне безумно больно, я заставляю себя сесть. Кожа словно огнем горит, а это, между прочим, самый большой орган человеческого организма; так недалеко и болевой шок получить.

– Вполне терпимо, – выдавливаю я. – Что случилось, Майло? Где Лорелея?

– Едет в Нью-Йорк, на свадьбу друзей в Хэмптонсе.

Лав легонько поддает ему ногой:

– А ты почему не поехал? У вас вроде все было хорошо.

– И было, и есть! Я собирался. Кто же не хочет погулять в Хэмптонсе?

Я! Я не хочу…

Тут Майло выуживает из кармана бумажку, сложенную треугольником, и протягивает Лав. Она берет ее и смеется:

– Как в детстве! Мы так записочки в школе складывали.

Майло смотрит на нее похотливым взглядом, будто меня и нет. Какого черта он сюда приперся?! Я представляю, как свора бешеных черных псов бросается на него и рвет в клочья.

Лав разворачивает бумажку.

– Боже мой! – шепчет она дрожащими губами, и я в этот момент перестаю для нее существовать.

– Приму это как согласие, – ухмыляется белобрысый урод.

Она бежит к нему босиком и бросается на шею, он кружит ее. А я сижу и смотрю, и даже пошевелиться не могу из-за оглушительной боли. Форти дрыхнет. Я не стану унижаться и просить, чтобы мне объяснили, в чем дело. Наконец Лав хлопает Майло по плечу, и он опускает ее на землю.

Она подбегает ко мне и берет за руки, повторяя без конца:

– Джо, Джо, Джо, Джо!..

А потом приканчивает выстрелом в сердце. Новость омерзительная: Майло получил деньги на съемку фильма по своему сценарию, где главные роли будут исполнять он и Лав.

– Как называется?

– «Щенки и ботинки»!

– А-а… – только и могу выдавить я, потому что нормальных слов у меня не осталось. Значит, все это время она искала не собак и обувь. Нет, конечно, она любит щенков и любит ботинки, однако самодовольного урода с его гребаным кино любит больше. Он – третий двойняшка! Подставил ее первого мужа, чтобы того посадили в тюрьму, утопил второго, затаившись под водой с аквалангом… Точно-точно! Форти просыпается, зевает, тянется за «Вдовой Клико». Майло – злодей, причем, мать его, терпеливый. А Лав – актриса.

– Погоди, я не понял. Ты собираешься играть? – спрашиваю я.

Майло зажигает сигарету и сдвигает свои «вайфареры» на белобрысые кудри.

– Лав – великолепная актриса, – влезает он. – Но она собой не торгует. За деньги ее не купить, понимаешь? «Щенки и ботинки» – наш общий ребенок, наше детище. Он перевернет кинематограф. Это девяносто пять страниц откровенного секса и разговоров. Хоррор без единой капли крови. Панегирик человеческому сердцу. Фильм про чувства, как в старом добром Голливуде. Барри Штайн сравнил его с «Большим разочарованием», только теперь покойник – это мы, все наше общество.

Умопомрачительное дерьмо! Я оглядываюсь на Форти – у наших фильмов хотя бы сюжет есть! – но он даже не смотрит на меня. Он в команде Майло. И очень скоро я понимаю, почему. Ушлый белобрысый урод пригласил его в качестве продюсера, и вот уже они бьют по рукам, и Майло заявляет, что без Форти, без его гениальных идей и прозрений он никогда не написал бы такую проникновенную историю. Я ненавижу всех. Всех! И кожу свою в придачу. Лав заворачивается в пляжное полотенце – будто ей отчего-то вдруг срочно захотелось прикрыться. Она поменялась. Превратилась в жеманную актрису с фальшивой улыбкой и неестественными ужимками.

– Наше славное дитя, – тянет она, как чертова кукла.

Где?! Где моя прежняя милая Лав?

– Где будем снимать? – интересуется Форти, потирая руки.

– В Спрингс. Мы нашли там классный дом.

– Чудненько. – Он кивает, а Лав шепчет с экзальтированным восторгом:

– Неужели это наяву?

Моя спина горит, сердце в огне. Счастливая троица принимается рассказывать о своем гребаном кино, будто я их спрашивал. А меня гложет мысль, что можно сколь угодно сильно любить женщину в настоящем, однако нельзя вернуться в ее прошлое и переписать его. «Щенки и ботинки» – ребенок, которого Лав и Майло будут делать, пока я торгую старыми книгами.

Появляется Моника: волосы выпрямлены, живот подтянут – всё как всегда. Форти сообщает ей радостную новость, и она ожидаемо приходит в восторг. Они хотят отпраздновать это грандиозное событие и притаскивают две бутылки шампанского. Теперь я даже рад своему ожогу: можно хотя бы не притворяться, что мне весело. Лав трогает мой лоб.

– Похоже, у тебя жар, милый. Классический солнечный ожог. Тебе лучше прилечь.

Моя девушка пошла бы вместе со мной наверх, но теперь Лав – актриса, и поэтому она хочет остаться. Форти предлагает таблетку от боли, а Майло выпроваживает меня под предлогом, что мне лучше быть подальше от солнца – подальше от них.

Лав нетерпеливо отводит меня наверх, по пути разглагольствуя о том, что она не прям вот актриса-актриса, а их «Щенки и ботинки» не прям вот кино-кино.

– В Голливуде теперь так уже не снимают. Это будет камерная история любви.

История любви, мать ее!

– Супер, – откликаюсь я.

Она скрещивает руки, превращаясь в классическую калифорнийскую стерву.

– Ты не рад за меня?

– Что ты, очень рад! Просто, боюсь, меня сейчас стошнит.

Она морщится:

– Прости, конечно; постарайся дотерпеть до ванной. Одного моего парня как-то вырвало прямо в кровати, так потом ее пришлось выкинуть – запах никак не выветривался.

Естественно, я не сержусь и даю слово не блевать в комнате. Она советует мне принять холодный душ и лечь в постель. Обещает скоро проведать и поспешно сбегает по лестнице. Я слушаю, как удаляются ее шаги. Через пару минут мне на почту прилетает сценарий «Щенков и ботинок» в формате «только для чтения». Вечеринка внизу набирает обороты. Раздается музыка, Лав включает «Boys of Summer». Читать творение Майло я сейчас не могу, к тому же во входящих еще одно сообщение – уведомление от «Гугла» о новой статье в «Бостон глоуб». Вот черт! Мир вокруг рушится! Моя кожа, моя жизнь, моя любовь – все в опасности. В отчаянии я падаю на кровать, которая мне даже не принадлежит.

Перехожу по ссылке в сообщении, и у меня перед глазами возникает – кто бы вы думали? – доктор Ники Анжвин собственной персоной. Тюрьма ему к лицу. Волосы аккуратно пострижены, ушел лишний вес, лицо подтянулось. Он рассказывает репортеру, что благодаря опыту работы психоаналитиком достаточно легко переносит тяжести заключения – ну да! – а потом заявляет, что переносить их осталось недолго: скоро найдут настоящего убийцу. Власти уже отследили всех бывших пациентов Ники, кроме одного, чье имя не может быть сообщено широкой публике по соображениям конфиденциальности. Черт! Они ищут меня! Меня! Вернее, мое альтер эго, Дэнни Фокса. Именно под этим именем я сидел на бежевой кушетке в бежевом кабинете доктора Анжвина. Но это все равно я!

Факты весьма тревожные: полицейское управление Нью-Йорка ищет пациента Х. Доктор сообщил журналистам, что тот показался ему «милым парнем, совсем молоденьким, лет двадцати с небольшим». А еще этот старый козел заявил, что я был помешан на девушке. Дальше следовал абзац, пожалуй, худший из всех, что мне доводилось читать в газетах:

«Доктор Анжвин считает, что пациент X вышел на него через Джиневру Бек».

Доктор Ники – журналюги, как всегда, наврали: никакой он не доктор, а всего лишь магистр, – собирает свою команду. Многие его бывшие клиенты объединяются в Интернете, чтобы найти пациента X и доказать невиновность своего мозгоправа. Его бывшая жена тоже не сидит сложа руки: рассказывает газетчикам, как ее муж трепетно ухаживал за помидорами в саду и никогда бы не поднял ни на кого руку. Вот стерва!

Где же, мать вашу, врачебная тайна? Среди тридцати двух комментариев под статьей мне бросается в глаза один – от пользователя с ником Адам Мэйуэзер, – где он сообщает, что пациент X представился доктору как Дэнни Фокс. Вот! Вот почему, черт побери, приходится убивать! Если щадить людей, жизнь ничему их не учит. Они возвращаются, вылезают из прошлого, окрепшие, обнаглевшие, одержимые жаждой мести, окруженные сторонниками. Чертовы газетчики! И чертов я! Зачем было называть фамилию? Бросаю ноутбук и бегу в ванную, чтобы умыться холодной водой. Меня рвет. Там меня и находит Лав, на полу без сил. Она опускается на колени.

– Бедняга…

– Не, всё в порядке. – Я делаю над собой усилие и встаю. – Обычный ожог. Ты как?

– Если я скажу, что великолепно, это прозвучит слишком чудовищно? – тянет она. Ее голос изменился, и мне это не нравится. В нем появились какие-то кардашьянные нотки.

– Хочется прыгать от радости, понимаешь? – добивает меня Лав.

– Ага.

Вот так и сходят на нет летние романы. Тихо сдуваются, как гелиевые воздушные шары в больнице.

Она целует меня в затылок и уходит. Поясняет в дверях, что не хочет сама расклеиться, – будто я заразный, будто можно подхватить чертов солнечный ожог, как ветрянку.

– Надеюсь, завтра тебе будет лучше. В театре БНГ устраивают вечеринку в память о Хендерсоне. Надо раскручивать «Щенков и ботинки». Как думаешь, к этому времени поправишься?

Раньше она просто пожелала бы мне выздоровления – потому что, когда любишь, желаешь человеку лучшего. Теперь она актриса и ведет себя как модная стерва Андреа из «Дьявол носит “Прада”». Мне такая Лав не по душе. «Как думаешь, к этому времени поправишься?» – что за сволочной вопрос! Разве так ведут себя любящие женщины? Разве они брезгливо стоят в дверях и отводят глаза? Меня тошнит.

28

Назавтра мне полегчало, и мы собираемся на вечеринку. Хочу сам сесть за руль. Лав спорит, предлагает вызвать водителя. Но я говорю, что удобнее будет добраться на моей машине. Я, черт возьми, должен контролировать ситуацию. Правда, получается это плохо. Перед выездом оказывается, что Майло едет с нами, так как им с Лав надо наладить связь перед съемками. Будто их и так уже мало связывает, будто не он лишил ее девственности. А теперь еще и расселся сзади рядом с ней, растопырив ноги. А я торчу за рулем, как дурак, как таксист, как прислуга… И каждый раз, когда смотрю в зеркало заднего вида, их колени все ближе.

Рядом со мной впереди Моника. Она в восторге от предстоящего мероприятия. Кто бы мог подумать: ей нравятся стендап-импровизации. Неужели у нее и чувство юмора есть? Она слишком накрашена и слишком накачана для Франклин-Виллидж и театра БНГ, где растрепанные девицы в цветастых легинсах фоткаются с высунутыми языками для своего «Инстаграма». Я не скучаю по той жизни. И будь моя воля, вообще не поехал бы. Спрашиваю Монику, почему она не с Форти.

– У него появились какие-то срочные дела, а мне нужно было подготовиться.

Подготовиться, мать ее! Форти наверняка поехал покупать дурь. Она разбрызгивает себе на лицо какую-то фигню из баллончика. Лав налаживает связь с Майло. В машине воняет косметикой. Все идет наперекосяк. Доктор Ники Анжвин собирает за решеткой свою армию, а я вынужден сопровождать бездельников на вечеринку в память о Хендерсоне. Опускаю стекло, чтобы глотнуть свежего воздуха. Лав немедленно требует закрыть.

– Подожди, – отвечаю я.

Влезает Майло:

– Джо, сзади очень дует.

Еле сдерживаюсь, чтобы не пустить машину под откос.

– Подожди, – повторяю я и судорожно ищу кнопку.

– А мне нормально, – выдает Моника. Ее забыли спросить!

Лав хихикает, как актриса.

– Ну вот, теперь я вся растрепанная… Джо, пожалуйста, закрой окно.

– У тебя отличная прическа, – успокаивает ее Моника, приглаживая собственные идеально прямые волосы. И все трое принимаются обсуждать стрижки.

Когда я наконец закрываю окно, Лав даже меня не благодарит. Она смотрит на Майло.

– Как думаешь, не слишком нарочитая укладка? По-моему, выглядит так, будто я их вытягивала.

– Нет, что ты… А вот она, похоже, вытягивала, – Майло кивает вперед.

– Точно! – подхватывает Моника. – Я сама научилась – по модным журналам. Хочешь, брошу тебе пару ссылок?

Идиоты! Майло заявляет, что хочет составить для каждого персонажа список любимых книг и журналов. Моника вопит, что это чудесная идея. Лав хвалит интересную задумку. А я молчу. Я – пустое место. Безгласный водитель; только фуражки, как у таксиста, не хватает. Майло ловко исключает Монику из общей беседы, переводя разговор на планы по продвижению фильма. Я судорожно пытаюсь придумать, что ей сказать, чтобы втянуть в диалог и прервать наконец затянувшееся молчание, но она моментально утыкается в телефон и начинает с кем-то переписываться. У меня в голове звенящая пустота. Включаю радио. Лав немедленно требует выключить.

– Хорошо, – откликаюсь я. – Без проблем.

– Джо, ты на что-то сердишься?

– Нет.

– Не стоило тебе садиться за руль, – влезает Майло.

– Он сам настоял, – отвечает ему Лав.

– Мне нравится водить.

В зеркале заднего вида отражаются ее глаза. Из-за черной подводки она выглядит чужой.

Майло опускает свою грязную лапу на колено моей девушки.

– Все нормально. Мы справимся? Да, Джо?

Растягиваю губы в широкой ухмылке:

– В точку, Майло!

Мы встаем в пробку, но я сдаваться не намерен. Нравы на дорогах Лос-Анджелеса порой как в столовке старшеклассников. И раз уж я выжил в настоящей школе, справлюсь и с этим, несмотря на то что моя девушка морозит меня и превращается в гламурную голливудскую стерву.

Она обсуждает со своим «партнером», как приятно вернуться в цивилизацию, к ресторанам, торжественным церемониям, стейк-хаузам и выступлениям в БГН и других клубах. Опускаться до такого идиотизма я не собираюсь, но если б у Моники хватило такта, она отложила бы свой гребаный телефон и завела беседу со мной, чтобы развеять нездоровую обстановку в салоне и выдернуть меня из изоляции. И тогда, быть может, Лав приревновала бы и захотела присоединиться к нашей интересной, содержательной, интеллектуально насыщенной оживленной беседе. Так нет, Моника строчит сообщения. Лав шепчется с Майло. Я перебиваю их и говорю, что у меня есть несколько музыкальных подборок из «Кладовки», однако Лав предлагает включить Стива Миллера.

– Почему его? – возражаю я. – Какой-то странный выбор; все равно что требовать в кафе вместо жареной курицы цыпленка-гриль.

Над моей шуткой никто не смеется, а Лав говорит, что ей нравятся цыплята-гриль. И вся эта ситуация напоминает сцену из «2012», когда начинается землетрясение и перед Амандой Пит в полу магазина разверзается огромная трещина. Так и между нами с каждой милей растет дистанция. Теперь понятно, почему в киноиндустрии так высок процент разводов.

Наконец мы добираемся до Франклин-Виллидж. Там все по-прежнему: та же старая заправка, сайентологическая церковь, обшарпанные домики. Когда я сворачиваю налево на Бронсон-авеню и дальше к каньону, Лав надувает губы:

– Куда ты?

– Я хочу припарковаться сам.

– Если у тебя нет денег на парковщика, давай я заплачу.

Майло закусывает губу. Если он опишет эту сцену в каком-нибудь из своих бездарных сценариев, клянусь, я найду и придушу его. Моника не поднимает головы от телефона. Я въезжаю на стоянку – грубо и небрежно, как плебей, каким, по сути, и являюсь. Лав вскрикивает, хватается за Майло, переигрывает. «Аккуратней, пожалуйста!» Я глушу мотор, она выскакивает из машины. Моника сидит.

– Приехали!

– Ой, да? – кудахчет она и запихивает телефон в сумочку.

Лав улыбается мне, как четвероюродному племяннику.

– Ну как? Рад, что повидаешься с друзьями? Или они работают допоздна?

– Они на такие мероприятия не ходят.

Лав равнодушно берет меня за руку.

– Что же ты не сказал? Я могла бы достать пару контрамарок, ну, то есть билетов на стоячие места.

Делаю вид, что чихаю, и убираю руку.

– Можно было и не объяснять. Я из Нью-Йорка.

– О, я в курсе. Как тут забудешь?

Дальше идем молча. К счастью, никто из моих «друзей» не явится. Я убедился в этом заранее через соцсети. Келвина оштрафовали за вождение в нетрезвом виде, и теперь он работает сверхурочно. У Харви Заглотуса диагностировали рак гортани, и он, как может, противостоит ему, «не теряя юмора и иронии». Дез устраивает вечеринку в честь своей собаки Литтл Ди. Дилайла участвует в прямом эфире какого-то никому не известного интернет-шоу типа «Сегодня вечером».

Мы почти на месте. Вдруг Лав дергает меня за рукав:

– Ты на меня злишься?

– Нет.

– Тогда почему так глупо вел себя в машине?

– Как?

– Прекрати. Ты понимаешь, о чем я.

– По-моему, сейчас ты ведешь себя глупо.

– Вот это, я понимаю, взрослый разговор, – вздыхает она. – Слушай, что произошло? Почему ты закрываешься? Бред какой-то! Мне сейчас не до этого.

– Ну и ладно.

– То есть ты хочешь сказать, что все нормально?

Я пожимаю плечами. Из-за угла показывается Форти и машет нам.

– У меня сейчас нет времени, – заявляет Лав.

– Нет времени на меня?

Не ожидал, что все кончится так быстро. Ее подводка напоминает боевой раскрас.

– Джо, так не пойдет.

– О чем ты, черт возьми?

– У меня напряженный период, а ты еще усугубляешь, вместо того чтобы помочь.

– Я усугубляю…

Хочется схватить ее на руки и забросить на плечо как раньше, но я сдерживаюсь, ведь теперь она этого не хочет. Она больше не хочет меня.

– Нам нужно поговорить после шоу.

Это конец. Девушка, которая любит, сказала бы «хочу», а не «нужно». Как я мог надеяться? Легко подобрала меня – легко и бросит.

Отпускаю ее.

– Как знаешь! – Лав пожимает плечами и спешит к брату с Майло обсуждать свой драгоценный фильм.

Меня догоняет Моника.

– Что случилось?

Только этой дуры мне сейчас не хватало!

– Ничего.

Сердце разрывается от боли.

– Отлично. А то я так готовилась к этой вечеринке! В моем агентстве по найму не любят, когда сотрудники надолго отлучаются. Ну, ты понимаешь?

– То есть?

Моника пялится на меня озадаченно.

– Место съемки, – говорит она так, будто я должен знать. – Мы едем туда все вместе. Ты не с нами?

Теперь понятно, о чем Лав нужно было поговорить: она бросает меня и с собой не берет.

Моника закусывает губу.

– Упс! Я думала, ты знаешь… Форти меня еще вчера пригласил. Ты только не заводись. Пойдем лучше веселиться!

Да чтоб они подавились своим весельем! Я не из тех, кого бросают. Жизнь научила меня бить первым. Уйду сам! Пусть Лав остается брошенкой вместе со своими идиотскими теннисными ракетками (взять бы их и разломать в щепки). Мы все лето провели вместе, а ей не хватило совести сказать мне прямо в глаза, что она не берет меня на съемки. Даже не обернулась ни разу, уходя. И новые джинсы слишком обтягивают ее задницу (надеюсь, молочница ей обеспечена).

На вечеринке она появляется с Майло под ручку, приветствует Сета Рогена с супругой. Улыбки, объятия, воздушные поцелуи. На меня не смотрит и не делает знаков, чтобы я подошел. Зато Келвин находит меня сам: у него освободился вечер, и он здесь, обнимает меня и засыпает вопросами. За лето он поправился, и под футболкой с портретом Хендерсона намечается пузо. Вот бы Лав сейчас смотрела на нас и мечтала, чтобы я ее представил… Но нет, одергиваю я себя, это лишь пустые фантазии. Ее друзья богаты и знамениты, до меня ей теперь нет никакого дела. Келвин отпускает скабрезную шуточку про то, что я сорвал куш. Не смешно.

Моника, увязавшаяся за мной, проверяет время на своих смарт-часах. Келвин хватает ее за руку.

– Подарок парня, – хихикает она. – Сама себе никогда такие не купила бы – дорого.

– У тебя есть парень?

Она кивает, однако флиртовать не перестает.

– Увидел их у меня в «Пинтересте» и подарил. Иногда он бывает такой милый…

– А твои часы где, Джо-бро? – Келвин поворачивается ко мне.

– В магазине, – отрезаю я.

Келвин вовсю клеится к Монике. Они болтают про доски для серфинга и про покупки на «И-бэй». Готов спорить, сегодня они переспят. Мир, который я создал, рассыпается у меня на глазах. Келвин уже забивает номер Моники себе в телефон. Надо было сразу поворачиваться и уходить, как только Лав сказала свое «нужно». Сейчас она у входа, смеется над шутками Джеймса Франко, пока Майло обнимается с Джастином Лонгом. Вообще-то это вечер памяти, а не тусовка инфантилов в винтажных футболках, и не междусобойчик нахальных уродов, которым платят за шутки и дают за деньги.

Заходим внутрь. Рядом с Лав мне места нет. Она в зоне для знаменитостей, прямо напротив, вместе с Джеймсом Франко и другими актерами, между Майло и Форти. На белобрысом ублюдке снова та же майка с мороженым из «Фор сиз айс-крим», что была в «Шато Мормон». Наверно, туда он и повел Лав после их первой ночи. Вокруг меня все как одержимые, фоткают и выкладывают снимки знаменитостей в «Инстаграм», «Твиттер» и «Вайн».

– Прочитай и передай! – Моника тычет мне локтем в бок и пихает какую-то бумажку.

Беру. На ней текст песни «Coming Up Easy» Паоло Нутини, шотландского хипстера, трахающего моделей и сочиняющего прикольную музыку.

– Любимая песня Хендерсона, – объясняет Моника. – Будем исполнять хором. Помнишь, он шутил, что, типа, задумывается о карьере певца. Круто придумано, правда?

Чушь! Любимой песней Хендерсона была «Oh What a Night», или «Sherry», или еще какая-нибудь попса из шестидесятых. Все эти люди, делающие вид, что были дружны с Хендерсоном, ни черта о нем не знают! А вот я, пока убивал его, отлично с ним познакомился. Мне хочется объяснить им, что они неправы, что вкусы Хендерсона мало отличались от вкусов пожилых американцев, ездящих на «Бьюиках» и покупающих путевки в Диснейленд. Господи, как я устал от этого города, от показного блеска и постоянного притворства – даже после смерти…

Гасят свет. Вечер памяти начинается – с чего бы вы думали? – с речи Майло; он уже выскакивает на сцену. Моника френдит Келвина в «Фейсбуке». Лав хлопает своему нахальному дефлоратору. Тот машет руками, требуя еще аплодисментов, хотя, учитывая специфику мероприятия, стоило бы вести себя поскромнее. Лав подбадривающе кричит. Это конец. Я не узнаю ее, и нам – совершенно очевидно – не о чем больше говорить. Я не глухой и не слепой. Она хлопает ему – выбирает его. Психологи правы, сравнивая голову человека с черным ящиком. Мне никогда ее не понять, я даже узнаю ее с трудом в ярком макияже и с выпрямленными волосами.

– Приветствую вас, друзья и фанаты! – выкрикивает Майло.

Что за мерзкое слово «фанаты» – почти такое же гнусное, как фолловеры.

– Давайте начнем сегодняшний вечер с песни. Хендерсону это понравилось бы.

Толпа разражается оглушительным визгом и аплодисментами. У меня из ушей сейчас хлынет кровь. Лав преспокойно хохочет над идиотскими шуточками Майло. Моника шепчет, что «Твиттер» бурлит. А мне насрать! Ведь Лав бросит меня, как только закончится этот фарс. Она наигралась мною и просто вышвырнет, как щенка, ботинком под зад. Теперь у нее новое развлечение – фильм. Она стала актрисой. Или всегда ею была… Как Эми. Похоже, приобретя амбиции, я начисто растерял мозги. От одной мысли о сценариях, над которыми я корпел все лето, меня коробит. К черту! К черту все!

Свет меркнет. Шоу начинается. Лав облизывает губы острым язычком, который так и не познал моего фаллоса. Руки сами сжимаются в кулаки. В книге «Общая теория любви» авторы сравнивают хорошие отношения с двумя стульями, стоящими рядом. Мы с Лав теперь сидим друг напротив друга, к тому же она на меня не смотрит, а прижимается к Майло – плечи расслаблены, на лице улыбка. Похоже, ее мечта сбылась: свой фильм, свой режиссер… Зачем ей теперь я? Майло толкает ее локтем и показывает что-то на телефоне.

«Нам нужно поговорить». Нет, Лав, уже не нужно. Ты жмешься к этому белобрысому ублюдку и позволяешь ему лапать себя за бедро. Что ж, пожалуйста. Только без меня!

Лав берет Майло за руку и поет. Я не могу смотреть на это и прячу лицо в ладони. Моника спрашивает, всё ли со мной в порядке.

– Кровь пошла из носа.

– Вот черт! А я говорила Форти, что у него паршивый кокаин… Келвин советует местных дилеров.

Мне слишком плохо, чтобы обсуждать таланты Деза по подгону дури, поэтому я говорю, что выйду на воздух. Моника отвечает:

– Ок. Не парься!

Протискиваюсь сквозь плотную толпу «фанатов», шикающих на меня за то, что я отвлекаю их от действа. Пусть катятся к чертям собачьим! Выбравшись на улицу, пишу Лав:

«Пошла кровь из носа. Буду в кофейне в “Кладовке”. Мне тебя не хватает. Я не понимаю, что произошло».

Приложение показывает, что сообщение доставлено и прочитано, но Лав не отвечает. Впрочем… Чем молчание не ответ? Все кончено.

29

Открываю дверь в «Ла Пубелль». Там темно, прохладно и малолюдно, как я люблю. Сегодня местная публика либо поклоняется таланту Хендерсона в театре импровизаций, либо дожидается афтерпати в «Птицах», где он начинал свой творческий путь и блевал по углам, когда его еще не пускали в закрытые клубы. У стойки я замечаю фигуру в обтягивающем мини-платье. Она глушит водку и пытается флиртовать с равнодушным барменом. За хороший минет я сейчас душу готов продать, поэтому окликаю ее:

– Дилайла!

Она оборачивается и расплывается в улыбке.

– Смотрите-ка, кто явился!

Хлопает по свободному стулу, приглашая сесть рядом.

Я заказываю двойную водку без всего – на коктейли нет времени.

Дилайла представляет меня бармену, как своего старого друга Джо – значит, все еще хочет. Когда она отлучается в туалет, я проверяю, что нового появилось про доктора Ники Анжвина в Интернете. К дискуссии присоединилась одна известная блогерша – требует, чтобы гражданская онлайн-платформа Change.org удалила его петицию. ФЕМИНИСТКИ, ВПЕРЕД! Ее возмущает, что горе-мозгоправ, стараясь избежать правосудия, делает козла отпущения из пациента. Вместе со своими товарками она вопит, что только женоненавистники могут обвинять в произошедшем Джиневру Бек, успешную женщину, писательницу, интеллектуалку, без пяти минут магистра, счастливую, уравновешенную, социально адаптированную жительницу Нью-Йорка. Они настаивают, чтобы доктор Ники заткнулся, его жена обратилась к квалифицированному психиатру, а полицейское управление перестало тратить деньги налогоплательщиков на поиски воображаемого пациента Дэнни Фокса. Спасибо, дурочки! Иди к черту, Лав! И привет, Дилайла! Она уже дефилирует обратно, садится рядом, гладит меня по ноге и, беззастенчиво облизывая голодные губы, шепчет, что я отлично выгляжу.

– Ты тоже, – улыбаюсь я.

Бог вознаграждает меня за страдания: мне наконец-то сосут – со всей страстью и усердием – на погрузочной площадке за «Кладовкой». Дилайла сначала ломалась – мол, грязно, воняет и вообще фу, – но потом принялась за дело. И дело свое она знает. А я знаю, что ей нравится: приказываю встать на колени и взять в рот, и – вот оно, чудо жизни! – сперма ударяет в яйца, и все теннисные мячики летят в цель. Дилайла – профи. Господи, как же я по этому скучал… Все-таки одной Любовью сыт не будешь.

К черту Лав! К черту любовь!

Потом мы идем ко мне. Дилайла лучится благодарностью. Она подстраивается под мой шаг, и мне вдруг приходит в голову, что, может, вот оно, мое счастье, как в классических голливудских историях любви – опять это мерзкое слово! – где идеальной спутницей оказывается соседка сверху, которая все время была рядом, только руку протяни… Пока мы идем по пустынным улицам, Дилайла жмется ко мне и рассказывает, как ей нагрубил официант в модном органическом кафе, когда она попросила принести кетчуп. Забавная. Мне хорошо рядом с ней.

Когда мы подходим к моему – ее – нашему дому, оказывается, что входную дверь поменяли.

– Кто-то разбил старую. – Она пожимает плечами.

Входим в подъезд, и Дилайла набрасывается на меня прямо у почтовых ящиков, лезет в штаны и шепчет:

– Возьми меня.

Я отпираю дверь в квартиру, она рвет с меня рубашку (недешевую, кстати) и стаскивает свое платье. Мы сношаемся, как дикие звери. Похоть и ярость. Мне интересно, где у нее границы, и в то же время насрать на них, главное – выбить к чертям всякую любовь из головы. Я рву ее волосы, кусаю соски, бью по заднице, она царапает мне спину. Добро пожаловать в Голливуд, детка! В Малибу никто не злится и так не трахается.

Дилайла лижет мне яйца. Она не обманывает меня, как Лав, которую снимут в кино, хотя она даже не актриса; ее позвали на главную роль, хотя она не прошла пробы, не подрабатывала ассистенткой, не пробивалась из низов, не завидовала звездам, дефилирующим по красным дорожкам, не таскалась по мастер-классам и не оттачивала мастерство.

– Как провела лето? – интересуюсь я.

– Обычно. В Эл-Эй его не замечаешь. Разве что выберешься на какую-нибудь вечеринку на пляже. Только толку-то…

Жалуется мне, что за лето совсем не отдохнула. Это ложь. Я вижу, как она изменилась: стала тише, спокойнее, уравновешеннее, будто кошка, которую стерилизовали. Собственное ночное шоу утихомирило ее амбиции. Голод отступил.

Мы лежим в кровати и пялимся на потолок в декоративной штукатурке. Совсем недавно он дико меня бесил, казавшись воплощенной метафорой непреодолимого барьера на пути к лучшей жизни. Теперь все изменилось. Я и забыл, как приятно жить в границах. Вот они, близкие, осязаемые – мои. Здесь я хозяин – можно не благодарить за все подряд как заведенный и не переживать, что я случайно съем чей-то йогурт.

– Я голоден.

– Закажем пиццу? – предлагает Дилайла.

Нет. Ныряю под простыню и целую ее в бедро, двигаюсь выше, лижу, кусаю, посасываю. Она сжимает мои волосы. Я вознаграждаю ее, и она принимает ласку с благодарностью. Выкрикивает мое имя, дрожит всем телом, стонет, будто смеется и плачет одновременно. Воет, как дикий зверь. Ликует, как ребенок, нашедший афикоман[11] на пасхальной трапезе. Я – ее приз, ее Майло. Она восхищается мной и говорит, какой я сильный и горячий и как она скучала по мне. Про мать больше не заикается, отношений не предлагает и не хватается за член, как проигравшийся неудачник за рычаг «однорукого бандита». Кое-чему ее жизнь все-таки научила, например, что секс – это просто секс.

Заказываем жареную курицу с картошкой фри и включаем «Ханну и ее сестер». Я плачу́ курьеру и держу пульт от телевизора. Нам не нужен кинозал и океан за окном – достаточно телика, дивана и моего члена.

– Расскажи, как там? – ластится Дилайла.

– Где?

– У Квиннов. Я их особняк только на фотках видела. Там правда боулинг есть?

У меня кусок застревает в горле. Что за фигня? Вместо того чтобы млеть от блаженства и мечтать о совместном будущем, она вынюхивает и выспрашивает, как гребаный репортер. Еще и сидит так по-дурацки, будто йогой занимаемся или строит из себя Молли Рингоулд в «Клубе “Завтрак”».

Требует рассказать ей про Лав. Я отказываюсь и говорю, что там все кончено. Дилайла хочет знать, где и как мы познакомились. Повторяю, что не готов пока это обсуждать. Она настаивает под предлогом открытых отношений. Ей, видите ли, необходимо все прояснить, чтобы забыть прошлое и начать с чистого листа. Говорит, что она тоже встречалась кое с кем летом, пока меня не было, и обещает рассказать обо всем в мельчайших подробностях, если я попрошу. Из-за этого эксгибиционизма я и сбежал тогда от нее. Проверяю телефон. От Лав ни слова, зато на связи Моника: пишет, что вся компашка перебралась в дом к Майло. Лав злится на меня и здорово набралась. Напоминаю, что я не просто так свалил – мне стало плохо. Моника не отвечает, а Дилайла снова пристает с расспросами, как ребенок, выпрашивающий еще одну конфетку.

– Ну пожалуйста, – стонет она, – я уже большая девочка и все пойму. Мне просто нужно знать, где вы познакомились. Где тусуются такие, как Лав Квинн?

– У нас в магазине, – вру я.

От Моники приходит сообщение:

«Извини блевала. Лав в отключке. Форти обдолбался. Майло…»

Что стало с белобрысым ублюдком, так и осталось тайной – похоже, у нее сдох телефон.

Дилайла теребит меня:

– Что?

– Хочешь сказать, Лав Квинн приезжала сюда в книжный?

– Ну да. Она умеет читать.

Дилайла вскидывает голову и отворачивается.

– Что не так?

– Ничего. Я думала, вы познакомились в «Сохо-хауз».

Решаю играть в открытую.

– Так и есть. Просто мне неловко тебе рассказывать, сам не знаю почему.

Она заявляет, что стесняться нечего, и принимается хвастаться своим «ухажером». Имени не называет; он, мол, знаменитый актер, и у него есть то, чего не купишь за все деньги Квиннов. Так и говорит, ей-богу.

– Он звезда, снимается в серьезных фильмах. Хотя иногда ведет себя как урод. Сегодня, например, я ждала его, а он не пришел.

– Ждала в «Ла Пу»?

Кивает. Ясно! Вот истинная причина произошедших с ней изменений! Она не поумнела. Не эволюционировала. Не образумилась. Не откинула беспочвенные амбиции. Просто нашла наконец звездного трахаря и приклеилась к нему. У нас с ней нет ни денег, ни славы, ни власти, ни прислуги, предугадывающей желания, ни личных бассейнов, ни тенистых террас. Есть только злость на бывших.

Говорю, что устал. Дилайла спрашивает, можно ли ей остаться. Ждать мне некого, поэтому я киваю. Мы оба утыкаемся в телефоны, нищие неудачники. Не обнимаемся, лежим порознь. Меня волнует только одно: будет ли утром секс.

* * *

Просыпаюсь в пять. От Лав ни слова – это плохо. Единственное, что утешает, – перспектива минета. Поворачиваюсь к Дилайле в полной боевой готовности и… не нахожу ее. Протираю глаза и топаю в ванную. Она там. Сидит на корточках в одном белье, как накачанная наркотиками жертва работорговцев.

А в руках у нее пакет из «Кладовки». Мой пакет. С которым я ездил к Хендерсону.

30

– Дилайла?!

Сердце леденеет и подступает к горлу. Какого черта?..

– Джо! – Она вздрагивает и оборачивается. – Я искала туалетную бумагу…

– Рулон на столе.

Делаю шаг. Она сжимается и подается вперед, будто в молитве.

– Да?

– Да. На самом виду – сложно не заметить.

– Просто у вас, парней, вечно не бывает бумаги.

Мне не нравятся визгливые нотки в ее голосе и то, как она пятится назад, прикрывая пакет, и то, как косится по сторонам, словно надеясь сделать обратное сальто и ускользнуть через слив в ванне. Она рылась в моих вещах! Выискивала и вынюхивала вместо того, чтобы наслаждаться моим обществом. Безнадежный случай саморазрушительного любопытства! Как конченый наркоман, который заправляет в шприц смертельную дозу, зная, что партия испорчена, она полезла в мой шкаф, променяв теплую постель и меня в ней на сомнительную возможность раскопать эксклюзивный материал о доме Квиннов. Это болезнь (и, к сожалению, в реабилитационных центрах она не лечится) – запущенный случай звездной одержимости, заставляющий рисковать счастьем, здоровьем, безопасностью, самой жизнью.

– Что ты ищешь? – повторяю я – пусть подергается.

– Ничего. Всё в порядке.

– А как же туалетная бумага?

Вот тупица! Даже собственную легенду не может запомнить.

– Нашла?

Она выпрямляется.

– Мне пора.

– Нет.

Загораживаю проход.

– Нашла что-нибудь интересное?

– Джо, я не такая. Мне правда нужна была бумага.

– Врешь.

Припертая к стенке, Дилайла ведет себя как обычная паскуда (сколько я их уже видел, и всегда одно и то же) – старается меня купить. Говорит, что знает людей, которые могут сделать первосортную документалку на основе этой истории.

– Например, детективный подкаст, – сулит она, будто мне нужно такое дерьмо. – Ты не думай, я ни на что не намекаю, но может получиться очень интересно, точно тебе говорю, Джо.

– Нет.

– Давай поговорим.

– Полезай в ванну.

– Не надо, – скулит она. – Прости. Отпусти, пожалуйста.

– Лезь в ванну!

Ревет. Придется действовать жестче, а то она весь дом перебудит.

– У меня есть связи!

– Половые?

Я толкаю ее в ванну, заклеиваю рот и руки скотчем из пакета. Выхожу, плотно прикрываю за собой дверь, подпираю стулом. Включаю погромче сборник «Джорни», чтобы заглушить стоны. Срываю со стены Кандинского. Дилайла ничего не понимает в искусстве. Ее интересуют только звезды. Она – пустышка. И счастья ей не видать. Если я не остановлю ее, так и будет рыскать по вечеринкам, охотиться на знаменитостей и тащить их на свой диван.

Я убиваю ее не из-за Хендерсона. Нет. А ради того, чтобы освободить от мучений: у такой девушки, как она, которая хочет только трахаться со знаменитостями и начисто отказывается раскрывать собственные таланты, обогащать внутренний мир и слушать голос разума, нет будущего. Когда нынешний звездный трахарь ее бросит, она прилипнет к следующему, и так будет ходить по рукам, пока не закончится молодость. А потом спустит все сбережения на пластическую хирургию, или наглотается таблеток, или переедет и попытается продать мемуары.

Нет ничего печальнее, чем житель Лос-Анджелеса, чей банковский счет тает, лоб покрывается морщинами, а самооценка стремится к нулю. Я бы хотел, чтобы Дилайла не дергалась по пустякам и верила в себя, как выбито у нее на бедре. Увы, она – ничто вдали от знаменитостей, вне ореола их популярности. Простые парни вроде Деза, Келвина или меня ее мало интересуют – ей нужна слава, а не любовь. С таким подходом к жизни счастья не найдешь, так что я еще оказываю ей услугу. Вытаскиваю оранжевый тесак из набора Рейчел Рей. Лос-Анджелес убивает женщин. Зря Дилайла сюда переехала. Здесь выживают только самые стойкие, красивые и талантливые. Лучше б возвращалась в Нью-Йорк. Ничего, я освобожу ее от страданий.

Открываю дверь. Она вжимается в ванну. Несчастная кошка. Бедный котенок. Лицо как засохшая жвачка – ни живости, ни радости. Ее сердце сломано, а без него нет надежды.

– Знаю, – шепчу я, – знаю, как тебе плохо. Я освобожу тебя от страданий.

Узнаваемый тенор Стива Перри переходит в крещендо, Дилайла бьется в истерике. Бедная! Сколько бед ей еще пришлось бы пережить на своем долгом одиноком пути, если б не появился я. Она заплатила, чтобы ей выбили на бедре «Не теряй веры», но смысла этих слов так и не поняла: недостаточно просто верить, надо верить во что-то более значительное и прекрасное, чем слава и деньги.

Хватаю ее за наращенные патлы и прикладываю о край ванны. Кончено. Никаких больше слез. Кровь струится по лбу. Я был прав. Красавицей ее назвать нельзя – максимум симпатичная. Мне ее совсем не жаль. Впрочем, как и всего остального в этом мире. Включая себя.

31

Хорошо, что я взял с собой в Эл-Эй старую отцовскую сумку, иначе не знаю, как избавился бы от тела. Натягиваю видавшие виды треники и рабочую футболку и бегу за машиной. От холодного утреннего воздуха саднит горло. Город окутан туманом. Какого черта, это же Лос-Анджелес, тут всегда должна быть хорошая погода! Очищаю от измороси лобовое стекло и завожу мотор. Хендерсон, мать его, даже после смерти приносит мне одни несчастья.

Паркуюсь прямо у входа и включаю аварийку. Взлетаю по ступенькам, вытаскиваю сумку и дергаю молнию. Не идет! Тяну – застряла! Больших мусорных мешков у меня нет. Дергаю изо всех сил, до крови сдираю палец – наконец подается. Вынимаю Дилайлу из ванны и опускаю в раскрытую сумку. Она погружается в ее утробу, словно в гигантский черный цветок. Застегиваю молнию, навсегда закрывая от мира ее ноги, щедро покрытые автозагаром, бедро с татуировкой, дешевые трусы и поношенный лифчик, слишком короткую шею и слишком надутые губы, густо накрашенные глаза, покатый лоб и наращенные волосы.

Поднять сумку не получается, тащу волоком. Скоро на пробежку потянутся зожники – надо торопиться. Поспешно закидываю тело в багажник. Томас Вулф[12] был прав: домой возврата нет. Особенно если это доходный дом в Эл-Эй.

* * *

Раньше я никогда не выходил в океан один. Хотя всегда хотелось. Пару недель назад мы взяли «Донци» и всей компанией поплыли на Марина-дель-Рей в один модный бар. Лав стало холодно на открытой террасе, и она попросила меня принести ей свитер. Я помню это ощущение, когда оказался на яхте совсем один. Меня так и подмывало завести мотор и уплыть в закат. Куда-нибудь далеко-далеко. Например, в Японию.

Но музыканты в баре играли кавер на песню «Africa» рок-группы «Тото», и меня переполняло счастье. Этого хватило, чтобы бесконечному океанскому простору и неизвестности предпочесть Лав и уютный полумрак танцпола. К тому же у меня нет лицензии. Конечно, семья Квиннов может уладить любые проблемы с законом, но Лав просила не плавать в одиночку:

– Если тебя задержат без меня или Форти, могут быть сложности.

* * *

Я правлю к берегу. Бренное тело Дилайлы нашло успокоение на дне Тихого океана, вдали от мира, причинявшего ей столько страданий. Я буду с теплотой вспоминать о ней, о ее нереализованных талантах и несбывшихся мечтах, о том, как она пришла ко мне в первый раз за чужим блендером. Ее жизнь – наглядное доказательство опасности амбиций. Видит Бог, не моя вина, что из порядочной девушки она превратилась в социально опасного монстра.

Мне искренне жаль ее родителей. Мне горько за всех парней, которые в нее влюблялись. Я представляю, как Харви приведет в ее квартиру нового жильца и станет показывать ее вещи. И от этого становится совсем невыносимо. Лос-Анджелес перемалывает людей. Здоровые, неглупые, трудоспособные граждане вроде Хендерсона и Дилайлы переезжают сюда и превращаются в озабоченных монстров. Как же так? Это неправильно! Меня немного отпускает: будь они чуточку добрее и отзывчивее, мне не пришлось бы идти на крайние меры. А пока результат моего пребывания в Эл-Эй такой: одна звезда и одна охотница на звезд. И ни одной актрисы…

Правлю к «Аллеям» под углом тридцать градусов, аккуратно причаливаю – я многому научился за это лето.

– Джо?!

Лав!

Она в купальном халате с капюшоном. На мне вчерашняя рубашка и джинсы. Хорошо, что я уже причалил, потому что из-за скачка адреналина в глазах темнеет. На ее лице нет улыбки, и я не знаю, сколько времени она уже за мной наблюдает.

– Какого черта ты тут делаешь? Вчера кинул меня, а сегодня явился без приглашения?

Спина покрывается холодным потом.

– Просто решил прокатиться.

– Один?

Я опускаю глаза – слава богу, на палубе нет крови. Никаких «кружек с мочой».

– Ну. Ты видишь еще кого-то?

Очевидно, что ответ «нет». Она никого не видит и не видела. Не знает, что я ей изменил, впустил Дилайлу в свою постель, а потом отправил в море. Опять тела, опять темные тайны… Хвала Господу, пока я в безопасности.

– Не думал тебя здесь увидеть, – иду я в наступление.

– Как это понимать?

– Не знаю. Ты мне скажи. Я не дождался от тебя ответа.

– Да потому что я не отвечаю тем, кто вытирает об меня ноги. Я не коврик, Джо.

– Я тоже. Хорошо повеселилась вчера со своим дружком Майло?

– С моим режиссером? – переспрашивает она с вызовом. – Да-да, Джо, именно так: он не мой бойфренд, не твой конкурент, он – мой режиссер, с которым у нас общее дело – очень значимое для меня!

Ее бьет дрожь. А я успокаиваюсь: у них ничего нет, и она меня не бросала. Признаю – погорячился. Яхта покачивается. Черт! Все бы сейчас отдал, чтобы стоять на земле, а не болтаться на волнах на чужой яхте. Из нас двоих она крепко стоит на ногах и владеет ситуацией.

– Бросай конец! – командует Лав по-хозяйски.

Кидаю – она подхватывает и легким, привычным движением вяжет швартовочный узел. Я неуклюже схожу на берег и следую за ней на пляж. Тут она хозяйка.

– Лав, – начинаю я, – прости. Был неправ.

– Этот фильм чертовски важен для меня, но тебе насрать…

– Прости!

Тянусь к ней, она отступает. Я повторяю:

– Прости.

– Думаешь, этого достаточно, Джо? Ты вел себя как нарцисс! Как гребаный собственник!

Костерит меня и в хвост, и в гриву. Говорит, что я подвел ее. Что должен был искренне порадоваться, и прочитать сценарий, и откровенно обсудить свою ревность. Что мое вчерашнее сообщение – это скотство, мне следовало позвонить и дождаться ее на улице. И дальше в том же роде… Увы, прошлого не вернешь. Что сделано, то сделано.

– Да, – она кивает. – Я хочу, чтобы ты понял: так не пойдет.

– Я понял.

Меня переполняет любовь к ней, более сильная, чем когда бы то ни было. Я хочу исправиться: стать проще, честнее, откровеннее. Хочу смыть с себя всю грязь и начать заново. Я слишком люблю ее, чтобы позволить сейчас уйти.

– Прости! Мне очень жаль. Ты совершенно права: я вел себя как скотина.

Лав смотрит на меня в упор. Я молю о прощении глазами и руками – и не сдамся. Наконец она смягчается, я вижу это по ее лицу.

– Ладно, – кивает. – Хватит.

И вот мы уже обнимаемся, целуемся – просто в знак примирения, без всякого сексуального подтекста – и плюхаемся в шезлонги. Ссора исчерпана. Лав рассказывает о «косяке», которым ее угостил Сет Роген, и о предстоящей примерке костюмов.

– Кстати, у меня есть новость, – заявляет она.

– Еще?

– Форти расстался с Моникой. Он и так долго продержался, обычно все заканчивается гораздо быстрее.

– Жаль…

– Да уж. Я надеялась, в этот раз будет всерьез… Из-за сходства с «Друзьями». Глупо, конечно.

– Нисколько! Ты ведь желаешь ему добра.

Лав кивает и смотрит на часы.

– Нам пора паковаться. Вылет в полдень.

– Нам?

– Джо, прекрати! – Она закатывает глаза. – Опять ты за свое! С чего ты взял, что я лечу одна?

– Ты меня не пригласила.

– Что?! Мы провели с тобой все лето – практически жили вместе. Какие приглашения? И так ясно, что ты летишь!

– Моника вчера сказала, что Форти ее пригласил.

– И?.. У нас же совсем другие отношения. Как ты этого не поймешь, Джо?

Я пожимаю плечами. Лав заявляет, что в Палм-Стрингс будет непросто, и если мы не научимся откровенно разговаривать, то ничего не получится.

Что ж, пожалуйста.

– Знаешь, меня напрягает Майло…

Она вздыхает и пускается в пространные объяснения. Называет его своим лучшим другом и «третьим двойняшкой» и говорит, что все осложняет чувство вины.

– Он мне ближе, чем родной брат, – шепчет она. – Это неправильно.

– Сердцу не прикажешь.

– Мы с Майло очень переживаем за Форти и, как можем, заботимся о нем. Конечно, я понимаю, что наша связь выглядит странно. Ни один из моих парней не одобрял ее. И все же мы просто друзья.

Я молчу. По сути, она заявляет, что мне придется мириться с постоянным присутствием возле нее другого мужчины – богатого, смазливого бездельника, лишившего ее девственности. Это нонсенс, как снег в Малибу. Но что я могу сделать?

Лав берет меня за руку.

– Никуда не хочется ехать…

Предлагаю заняться любовью на пляже, она отвечает, что мало времени – надо паковаться. Встает, потягивается и потуже запахивает халат. Она больше не злится, нет, я достаточно хорошо ее знаю – война закончена, мир восстановлен.

– Пока, океан!

Лав посылает воздушный поцелуй волнам и уходит, а я на секунду задерживаюсь, чтобы еще раз взглянуть на безбрежную, лазурную могилу Дилайлы. Найти там мою сумку будет невозможно. Что кануло в океан, там и останется. Ветер усиливается, набегают волны, я покидаю берег.

Лето кончилось.

32

«Щенки и ботинки» уже на кинопортале «Ай-эм-ди-би»: «Хармони и Орен – бывшие любовники и лучшие друзья. Они готовятся каждый к своей свадьбе, но сорок восемь часов, проведенных вместе, заставят их по-новому взглянуть на общее прошлое, настоящее и будущее».

Хотя фильм заявлен как психологическая драма, по сути, это диверсия против наших с Лав отношений. Девяносто пять страниц изощренных пыток в виде живописных любовных сцен между единственными героями фильма Ореном (Майло) и Хармони (Лав). Внимание, спойлер! В конце, когда Хармони решает отдать в хорошие руки спасенного ею белого щенка, пережевавшего все ботинки, они понимают, что созданы друг для друга и должны пожениться. БУДЬ ТЫ ПРОКЛЯТ, МАЙЛО! ГОРИ В АДУ!

В самолете Лав спрашивает мое мнение о сценарии. Я знаю, что мой отзыв ей не понравится, поэтому вместо ответа интересуюсь, когда Майло его написал.

– Этим летом закончил. Потрясающе получилось, да?

Меня слепит гнев, с трудом держу себя в руках. Я не позволю ему победить.

– Послушай, – говорю я. – Неужели тебя это не оскорбляет?

Вопросу она не удивляется и над ответом не думает, словно заранее была готова.

– Джо, если тебе кажется, будто щенок – это ты, значит, тебе нужен психоаналитик. Я – не Хармони. Майло – не Орен. Ты – не щенок. Это просто вымышленная история.

– Знаю, что я не щенок.

– Хорошо. – Лав вздыхает. – Майло начал писать его еще до тебя. Было уже несколько вариантов. Роль Орена вообще хотел сыграть Джек Джилленхол, отказался в последний момент. Теперь ты понимаешь, какой это уровень?

Я киваю, и не говорю ни слова про уровень Джилленхола после «Горбатой горы», и не напоминаю Лав, что конечный вариант сценария Майло породил после знакомства со мной. Самолет заходит на посадку, я стараюсь мыслить позитивно. Ссора позади, а впереди Лав и Палм-Спрингс, куда я давно мечтал попасть. Дорога из аэропорта идет через пустыню, где редкие дома напоминают корабли пришельцев из фильмов шестидесятых.

– И снимать, и жить будем здесь? – спрашиваю я, когда мы сворачиваем на подъездную дорожку.

– Ага. Потрясающий дом, да?

– Более чем.

Я не вру. Дом, выстроенный в послевоенном стиле, и вправду потрясает. Прежде всего своей нелепой яркостью и модной выхолощенностью. Он как фарфоровая плошка с мороженым, забытая посреди пустыни после взрыва ядерного реактора. Цветастый, как футболка Майло, и пустой, как голова Форти. Мы паркуемся. Лав чувствует мое раздражение и подталкивает меня.

– Прости, – бормочу я, – мне казалось, мы едем в Палм-Спрингс.

– Уже приехали, – отвечает она с интонацией примы. – Майло умеет выбирать натуру.

Мне уже порядком надоело слушать о талантах этого белобрысого урода. Тем более что их попросту нет! Дом отвратительный и расположен на отшибе, вдали от магазинов, ресторанов и мест съемки «Меньше нуля», которые я мечтал увидеть. Мой мозг начинает пульсировать, как только я переступаю порог этого пустого, холодного дома. Кроме нас троих, тут никого на мили вокруг. По спине пробегает холодок. Снаружи пекло, а внутри стужа. И ни океана, ни надежды, ни диванов в стиле шебби-шик, ни песка на полу в кухне, ни тепла, ни фактуры, ни глубины.

И все же снимать будут здесь, так как Майло, мать его, нужны кадры из местного кабака «Индор Коачелла». Если кто не в курсе, Коачелла – модный музыкальный фестиваль, на котором все наряжаются как хиппи и делают вид, будто хлыщи из «Пэшн пит» так же круты, как «Роллинг стоунз». Только идиоту могла прийти в голову идея засунуть этот дурдом в антураж казино.

Барри Штейн, кстати, не одобрил задумку Майло, сказал, что снимать в частном клубе без официального разрешения чревато серьезными штрафами. Майло взмолился:

– Всего один дубль. Нас никто не заметит. Мне нужно лишь передать атмосферу в воспоминаниях героев – мерцающие огни, танцпол. Никакой конкретики.

– Ясно, – хмыкнул Барри. – Дерьмовая затея.

Но Майло уже не остановить. Мы снимаем с утра до вечера, без выходных. После каждого дубля он рубит воздух, как каратист, будто ни разу не смотрел фильмов с Беном Стиллером и не знает, что так делают только говнюки. Вот бы Бена сюда… Или кого угодно с мозгами, чтобы прекратить этот затянувшийся фарс.

Пока идет съемка, я вынужден без дела сидеть в аппаратной. Мне даже свой стул не дают перенести, когда мы перемещаемся, потому что я «не в штате».

Идет четвертый день. «Хармони» и «Орен» ссорятся из-за того, что ее щенок погрыз его ботинки, однако быстро успокаиваются и скрепляют мир поцелуем. Снова и снова. Несколько дублей подряд. Меня бесят декорации. И раздражает, что все постоянно хлопают и говорят на идиотском жаргоне. Предпоследний дубль у них почему-то называется «Эбби», а последний – «Мартини». Градус ЧСВ[13] зашкаливает. Когда мои сценарии возьмут в работу, я принципиально не стану торчать целыми днями на съемках. И когда Майло попросится на площадку, я соглашусь, а потом случайно «забуду» предупредить охрану.

– Снято! – орет он после тринадцатого поцелуя и хватает Лав за руки. – Получилось хорошо. Правда ведь?

– Получилось идеально!

Наглая ложь!

Убью гаденыша! Меня все в нем раздражает: как он пьет диетическую газировку, как собирает свои белобрысые патлы в пучок, как протирает совершенно чистые очки концом футболки, чтобы все увидели его накачанный пресс. Да, мать его, на нем очки, мокасины цвета морской волны и синее поло с поднятым воротничком, и, черт побери, разве я уже не прикончил этого хлыща, когда он торговал содовой и трахал Джиневру Бек?!

Майло снова орет «Мотор!» и тянется своими грязными губами к моей Любви.

У меня непроизвольно сжимаются кулаки. Но я бессилен. Мне остается есть и смотреть, есть и терпеть. А впереди еще двадцать четыре дня изощренных пыток. Майло и Лав импровизируют диалог (не верю!), и все это лишь потому, что он хочет залезть ей в трусы.

Всё, больше не могу. Спрашиваю Форти, где тут ближайший ресторан.

– Мы на съемках, старина, – ухмыляется он и хлопает меня по спине. – Никаких гулянок, пока не закончим.

Я понижаю голос:

– А что там с нашими фильмами?

– Плохие новости прилетают быстро. Хороших приходится ждать. Не зевай и не кисни. Вот твоя работа – ты же бойфренд.

Да, черт возьми, именно так меня теперь все называют: «Может бойфренд Лав принести ей диетическую колу? Пусть бойфренд Лав найдет ее зарядное устройство».

Просто ужасно! А на седьмой день становится невыносимо.

– Может бойфренд Лав подать мне бигуди? – вопрошает парикмахер.

– Бойфренд Лав – слишком долго, – встревает Майло. – Давайте звать его просто Лав-бой.

Слово режиссера – закон. Теперь я Лав-бой. Форти советует не брать в голову. Лав считает, что это прикольно. Майло показывает нам фотографию массивного деревянного стола, который станет плацдармом для Большой постельной сцены на странице двадцать семь.

– Этот стол олицетворяет настоящую любовь, – вещает Майло. – Такую, которая когда-то связывала Хармони и Орена. Потом они забыли о ней, променяв на суррогат, однако, оказавшись на столе, снова вспомнят все.

– Класс! – хвалит Лав.

На меня Майло не смотрит и, пролистывая сценарий, облизывает губы. Дело ясное – он хочет увести ее у меня. Я готов разнести в щепки гребаный стол. Но вместо этого в четвертый раз за два часа отправляюсь к буфету (слово-то какое нашли – почему бы просто не сказать «тележка со жратвой»). Макаю тортилью в соус чили и слышу:

– Лав-бой опять в буфете?

И тут я понимаю, что если не предприму сейчас что-нибудь, то взорвусь.

Кидаю остатки лепешки в мусорное ведро и говорю Лав, что пойду на пробежку.

– На пробежку? – удивляется она.

– Да. Надо держать себя в форме.

* * *

День семнадцатый. Фильм должен называться не «Щенки и ботинки», а «Происки и интриги Майло по возвращению Лав». Я уже не помню, когда у нас последний раз был секс: съемочный день заканчивается поздно, и на двери в нашу спальню нет замка. По вечерам Лав репетирует с Майло в его комнате, на двери которой замок есть. Каждый раз, когда она заходит туда, я отправляюсь на пробежку. А Майло, сукин сын, еще и издевается: «И как ты выдерживаешь?», «Если тебе здесь скучно, можешь возвращаться в Эл-Эй, мы не против», и зорко следит, чтобы в этот момент Лав рядом не было. Придушил бы его, да не могу. Он – режиссер, а еще – «третий двойняшка», и все сразу всполошатся, если он исчезнет. Поэтому я стараюсь не зацикливаться. Фильм выйдет дерьмовый. Никто не станет его смотреть, кроме членов семьи и друзей. Но раз уж я не могу помешать им делать их гребаное кино, буду делать себе тело. Я загрузил приложение, которое подсчитывает все, что я ем, и контролирует все, что я делаю. Качаю пресс, подтягиваюсь, бегаю и мало-помалу становлюсь аполлоном, пока другие расплываются и жиреют.

День двадцать третий. Я вхожу в аппаратную после полуденной тренировки, и Лав замечает рельеф у меня под рубашкой.

– Привет, бицепс! – говорит она. – Ого, вот это да!

Майло заявляет, что ему тоже было бы неплохо потренироваться.

– Ты легко избавишься от своего животика, – отвечаю я (получи, зараза!). – Пойдем вместе на пробежку.

Там-то я тебя и прикончу!

Лав уходит гримироваться.

– Лав-бой, – ухмыляется Майло, – хочу тебя поблагодарить. За то, что ты не стал возражать против новой сцены. Хотя я бы тебя понял, чисто по-мужски. Так что спасибо, дружище.

О новой сцене я слышу впервые, и он это знает. Подмигивает мне и выскакивает из аппаратной, якобы проверить, привезли ли его драгоценный стол. Я прошу ассистентку режиссера дать мне сценарий. Та отводит глаза и протягивает листок. Читаю:

«ИНТ. КУХНЯ – ПОСЛЕ ПОЛУДНЯ, ВРЕМЯ ОТДЫХА И УДОВОЛЬСТВИЙ
КРУПНЫЙ ПЛАН: Хармони ест клубнику. Смотрит на Орена. Ее соски напряжены. Она говорит, что голодна. И облизывает пальцы. ОРЕН предлагает съесть еще ягоду. Хармони говорит, что не хочет больше. 3, 2, 1. Бум! Хармони опускается на колени. КРУПНЫЙ ПЛАН: ее губы, когда она берет в рот».

Будь Майло рядом, я свернул бы ему шею. Здесь и сейчас.

ИНТ. В ЖОПУ ГРЕБАНЫЙ ФИЛЬМ! ГОРИ В АДУ, МАЙЛО!

До сцены минета осталось два дня. Кина не будет! Я сделаю все, чтобы вытравить эту белобрысую мышь из моего дома.

33

Готовлюсь к дератизации. Мне, конечно, самому противно – по целому ряду причин: во-первых, это напоминает о бывшей, во-вторых, заставляет признать правоту некоего психоаналитика, методы которого стоило бы предать вечному забвению, и в-третьих, я просто терпеть не могу концерты, бодрых модников и синие туалетные кабинки. Однако делать нечего. Чтобы прикончить мышь, надо выманить ее из дома.

Мы на площадке. Сцена минета – завтра. Отступать некуда.

– Слушай, Майло, – начинаю я свою реплику, – сегодня выступает Бек. Может, рванем вместе в «Индор Коачелла»? Ты же хотел.

– Да, – он кивает, – но завтра главная сцена…

– Кстати. Я думаю, получится круто, если вставить в оральный дубль кадры с концерта: свет, звук, движение…

Майло кивает:

– Интересная идея. Можно попробовать.

– Скажем, что решили вместе пробежаться, а сами рванем…

Теребит свой идиотский пучок.

– Лав ни слова, да?

Готово! Мышеловка взведена. От одной мысли, что скоро он сдохнет, мне становится легче. Только немного напрягает необходимость тащиться в царство поясных сумок и экстази. Но должна же эта шобла хоть когда-то на что-нибудь сгодиться. Смерть на фестивале – обычное дело. И Майло сам, еще до начала съемок, строил планы туда поехать. Я просто вызвался его проводить.

Кстати сказать, я не сторонник крайних мер. И сделал все возможное, чтобы спасти дурачку жизнь. В обеденный перерыв попросил Лав подняться к нам в спальню и рассказал ей о своих чувствах (как она и просила). Взял ее за руки и попытался объяснить, что съемочная площадка начинает напоминать секту.

– В этих идиотских бусах Майло – вылитый Чарльз Мэнсон.

– Джо, – она вздыхает, – ты должен сам разобраться со своими эмоциями.

– Эмоции тут ни при чем; я просто не хочу, чтобы ты жалела потом о совершенной глупости.

Она берет мое лицо в руки.

– От меня зависит общее дело. Я не могу всех подвести.

– Лав, речь ведь об обычном минете, а не о судьбе человечества.

Она улыбается:

– Ты ревнуешь, потому что между нами этого не было. Но я не Хармони, Джо. И не сценарист. Автор художественного замысла – Майло.

Этот сукин сын всем промыл мозги.

Я сделал все, что смог. Ненасильственные методы не помогают. После обеда я предпринимаю последнюю попытку. Тщетно. Все хотят минет. Форти заявляет, что это мощно. О «Буром кролике», мол, до сих пор помнят только из-за аналогичной сцены. Чушь! Никто давно и не вспоминает об этой затянутой, скучной пошлятине. Майло доказывает, что минет поднимет материал на новый уровень и не даст фильму затеряться.

На площадку заявляется Барри Штейн, предвкушающий завтрашнюю съемку. И я понимаю, что выхода нет. Старый распутник утверждает, будто минет – это пропуск в мир арт-хауса и независимых кинофестивалей.

Мои единственные союзники – родители Лав.

– Я не понимаю современные фильмы, – вздыхает Дотти по «Скайпу». – Ведь это же порно.

– В «Форсаже» такого нет, – поддакивает ей Рей.

– Потому что он не про реальную жизнь, пап!

Кончается все тем, что Рей и Дотти шлют Любви свою любовь. Говорят, что доверяют ей и Майло, обещают не вмешиваться и считают дочку красавицей.

Мы занимаемся сексом. В миссионерской позе. Без огонька. Лав быстро засыпает. Я пишу Майло:

«Готов?»

Он отвечает, что ему нужно еще двадцать минут. Я иду вниз и насыпаю себе в миску хлопья. Выхожу на террасу, ем и смотрю на звезды. Предстоящая поездка с Майло вгоняет меня в тоску, поэтому я стараюсь не думать о ней и фантазирую, какая чудесная жизнь у нас начнется, когда он сдохнет. Незаконченный фильм останется без режиссера. Катастрофа, паника! И тут на сцену выйду я и всех спасу. В моей версии Лав проснется и, не найдя Майло (к черту вымышленные имена!), поймет, что он ее бросил. Под песню Питера Гейбриэла она выйдет на кухню и наберет телефонный номер.

– Алло, – скажет, – у меня тут тяжеленный старый стол. Приезжайте, заберите.

За моей спиной открывается дверь, раздаются шаги, я оборачиваюсь.

– Лав?

Она прикладывает палец к губам. На ней прозрачная сорочка, которую я раньше никогда не видел, и ни туфель, ни трусов.

– Сюда!

Берет меня за руку и ведет на кухню.

– Лав, что происходит?

– Я – Хармони. Ты – Орен, да?

Вот это поворот!

– Да.

Жестом приказывает, чтобы я сел на стол.

Делаю, что велено.

Она смотрит мне в глаза, берет ягоду и кусает.

– Я все еще голодна.

– Это же реквизит, – предупреждаю я.

– Знаю.

– Здесь нельзя ничего трогать.

– Знаю, – она кивает.

У меня жужжит телефон. Как не вовремя! Мне же еще надо убить Майло! Сообщение от него, и Лав, наверное, разбудил он, пока собирался… Нет, так не пойдет! За последний месяц мы с ней страшно отдалились друг от друга, а тут еще этот минет, и теперь она хочет сгладить все сексом…

– Лав, что за фигня?

– Просто маленькая шалость.

– Нет. Что происходит между тобой и Майло? Только честно.

Она накрывает мои ладони своими. Я чувствую, как они дрожат.

– Честно… – повторяет Лав и закусывает губу. Теперь и меня пробирает дрожь. – Утром, в тот день, когда мы с тобой познакомились, я переспала с Майло в «Шато».

Все гораздо хуже, чем я предполагал. Впрочем, есть и хорошая новость: мои инстинкты меня не подвели – я правильно почувствовал опасность, когда в первый раз увидел его за ужином в «Шато». Надо думать, он здорово тогда удивился: с утра Лав была с ним, а вечером уже нашла замену…

– Ты приняла душ?

– Что? Сейчас?

– Нет, тогда, в первый день, после секса.

– Конечно.

– Меня позвала, чтобы его отшить?

– Нет. – Она вспыхивает. А через секунду опускает глаза и шепчет: – Да. Я знаю, это ужасно. Но ты и вправду мне очень понравился. С самого начала.

Мои догадки оказались верными: Майло действительно пытается ее вернуть, и ей это не нравится. Тем не менее она не злится.

– Мы с ним лучшие друзья. Несколько раз сходились, но неудачно. Из-за меня. Не люблю его, и всё – ничего не могу с собой поделать. Не вини его, Джо. Я сама его спровоцировала.

Она обнимает меня. Я чувствую ее грудь под тонкой сорочкой. Кладет мне руки на плечи и подталкивает к столу. Расстегивает и стаскивает брюки. Опускается на колени – как в сценарии, и… Когда меня касаются ее губы, я улетаю в рай. И снова думаю о Господе всемогущем, который создает нам пары на небесах.

Я почти на пике. Приоткрываю на секунду глаза и замечаю Майло, стоящего в дверях. Интересно, сколько он слышал. Надеюсь, всё.

Закрываю глаза и слышу шум заводящегося мотора. Майло уезжает один. Возможно, мне и не придется его убивать. Ревность отступила.

Мышь ликвидировалась сама.

Я кончаю.

34

На следующее утро мы просыпаемся в дивном новом мире. Лав целует меня и по электронке пишет Майло, что передумала.

– Ты бы знал, Джо, какое это облегчение.

Я выиграл.

Но и Майло отнюдь не в проигрыше: остался жив, повеселился на концерте и почти закончил фильм.

«Я уважаю твое решение как актрисы», – пишет он ей.

Лав спускается на площадку, и не успеваю я принять душ, как приходит сообщение от Форти:

«Старина, скажи всем, что тебе срочно надо в город. За книгами или за чем угодно. У меня хорошие новости! Отель “Ритц”, номер на имя Дьюс. Жду».

Прыгаю в машину, мчусь как угорелый… и попадаю в царство кокаина. Он повсюду. Я беспокоюсь, как бы не возникло проблем с законом, а Форти лишь отмахивается.

Номер у него просто гигантский и обставлен с вызывающим лоском в черно-белых тонах, с пронзительными всполохами ослепительной зелени. Диваны и кресла завалены зелеными подушками, один в один как та, с которой любила поразвлечься, распахнув настежь окна, безвременно почившая Джиневра Бек. Здесь в окнах тоже недостатка нет: они заменяют стены.

– Зачем ты меня позвал? – спрашиваю я. – Что случилось?

– Давай выпьем!

Форти протягивает мне бокал шампанского. На нем желто-розовые плавки и распахнутый купальный халат.

– Хочешь обсудить сценарии?

Его агент должен был разослать мою работу режиссерам.

Вместо ответа Форти пытается впихнуть меня на диван между двум полуголыми шлюхами.

– Расслабься! Все свои.

Я усаживаюсь в плетеное кресло с зеленой подушкой.

– Спасибо, не хочется.

Форти ржет. А потом принимается болтать о «Щенках и ботинках». По его мнению, фильм непременно попадет на фестиваль «Сандэнс», но вот в прокат его вряд ли возьмут. Барри Штейн уже не тот. И Майло сглупил, оставив главную роль себе.

– Джейк Джилленхол правда интересовался? – спрашиваю я, потому что атмосфера располагает – не то что у нас на съемочной площадке.

– Черта с два! Это очередная дрочка Майло. Джейк в таком дерьме не снимается. Да он и сценарий не читал!

– Ого! А Лав в курсе?

Форти мотает головой:

– Думаешь, легко снять фильм, особенно такой «атмосферный», как «Щенки и ботинки»? Во все это дерьмо надо верить! Искренне! Как с реабилитационными центрами: ты торчишь там две недели, и вот наступает последний день, и тебя спрашивают: «Вы готовы вернуться?», и ты, конечно, отвечаешь «да», потому что какого хрена, не зря же ты торчал тут столько времени! Не отвечать же, в самом деле: «Не готов. А кстати, где тут достать кокса?»

Он ржет над собственной шуткой и смотрит, как одна из шлюх танцует посреди комнаты безо всякой музыки. Я спрашиваю:

– Когда ты лечился?

Ответа не получаю. Вместо этого Форти вытаскивает изо рта сигарету и сообщает:

– С утреца отымел Шелли в задницу, пока Арианна делала ей куни.

Сексуальная жизнь Форти меня не интересует, особенно в таких подробностях, поэтому я его перебиваю:

– Эй! Ты о чем хотел мне сообщить?

Он занюхивает еще дорожку.

– Сообщить?

– Зачем я здесь?

– Вопрос на миллион. Зачем мы все здесь? Для чего? Лично мне кажется, сатана послал меня в мир, чтобы всех бесить. А Лав послал Господь, чтобы всех любить.

– Форти, может, тебе еще курнуть?

Он ухмыляется, машет в сторону шлюх и снова принимается рассказывать про свои сексуальные подвиги. Думаю, врет; так или иначе, слушать все равно противно. Однако я решаю не жалеть себя. В конце концов, у каждого есть свой гнойник: трудный ребенок, инвалид-иждивенец, горб, хромота, токсичная мать… У меня, например, кружка с мочой в особняке на Род-Айленде. У Лав – брат, кокаиновый маньяк, который скачет теперь на кровати, как школьник, и рассказывает про их с сестрой детские дни рождения. Оступается, падает на пол и прикладывается головой о комод. К счастью, тут же вскакивает, под дурью даже не ощущая боли.

– Что, заинтригован?

– Форти, думаю, тебе лучше сесть.

– Нет, старина, это тебе лучше сесть!

– Я сижу.

– Тогда держись! – ревет он и хлопает в ладоши. – Выкуси, Барри Штейн!

Занюхивает еще дорожку.

– Форти, тебе, пожалуй, хватит.

Он утирает нос.

– Меган, мать ее, Эллисон!

Я отставляю в сторону бокал.

– Что?

– Ты глухой? – орет он. – Меган, мать ее, Эллисон! Выкуси, Барри Штейн!

Мое сердце заходится от волнения. Сама Меган Эллисон! Продюсер «Аферы по-американски» и «Она». Шлюха, которая танцевала, теперь сидит у Форти на коленях и кормит его тако.

– Ты хочешь сказать, что Меган Эллисон заинтересовалась «Хаосом»? Или «Третьим двойняшкой»?

– Нет, – хмыкает он, – я хочу сказать, что она заинтересовалась и «Хаосом», и «Третьим двойняшкой». Обоими сразу!

Благая весть прилетела сегодня утром. Его агент встречался с Меган за завтраком и утверждает, что предложения стоит ждать с минуты на минуту. Мы поднимаем бокалы. Шлюхи заваливаются на кровать, включают бабское ток-шоу, да еще и лижутся. Я чувствую себя не в своей тарелке, но Форти хотя бы пока в сознании. Он запрыгивает к девицам, и они его облепляют.

– Слушай сюда, старина! Только никому ни слова, чтобы не сглазить!

Договариваемся молчать, пока не будет подписан контракт. Думаю, Форти проболтается. Он снова скачет на кровати и орет:

– Запомни этот день, приятель! Скоро – очень скоро – жизнь твоя изменится. Ты станешь знаменитостью. Все будут тебя вожделеть. Да-да, тебя! Это твоя заслуга. Твой успех. Еще чуть-чуть, и такое завертится – сам себе не поверишь. Так что расслабься и наслаждайся. Заслужил. Не болтай, не присваивай, не отталкивай, не делись и не пытайся понять. Просто живи. Если сейчас нас накроет бомба, ты умрешь писателем. Замеченным, признанным. Так и живи. Здесь и сейчас.

Он прав (наркоманы – обычно поганые люди, но у них есть чутье). Значит, все мои мучения были не зря.

Я запрыгиваю на соседнюю кровать и скачу как сумасшедший (в жизни себе такого не позволял). Форти улюлюкает и врубает саундтрек из «Ночей в стиле буги». Я взлетаю до самого потолка, шлюхи смеются. Я сделал это! Переехал в Лос-Анджелес. Нашел Лав. Сумел удержать ее. И скоро возьму последнюю высоту, самую трудную – преуспею в Голливуде.

От Лав приходит сообщение:

«Форти куда-то пропал. Не знаешь, где он? Прости. Приходи в мой мир».

И еще через секунду:

«Люблю тебя».

Сохраняю скриншот. Эти слова будут вышиты у меня на подушке, на сотне подушек, будут начертаны в небесах и выбиты на стенах нашего дома. Я счастлив! Здесь и сейчас (несмотря на кокаиновый угар вокруг). И все мои прошлые страхи – Кейденс, Бенджи, Пич, Бек, Хендерсон, Дилайла – переплавились в чистое счастье: Лав, «Третий двойняшка», «Хаос».

Звоню Лав и говорю, что ее брат в безопасности – я рядом. Она вздыхает с облегчением. Форти со шлюхами отправляется в бассейн и рисуется там, плавая то брассом, то кролем, то баттерфляем. Он вполне мог бы учить детей плаванию вместе с сестрой. Да, такова жизнь: одни выбирают благотворительность, другие – шлюх.

Когда он вылезает на бортик, глаза у него налиты кровью – то ли от хлорки, то ли от кокаина.

– Ты хороший друг. Думаю, если б я рос без всех этих излишеств и постоянного давления, был бы как ты.

Я начинаю бормотать, что он тоже отличный друг, однако договорить не успеваю – Форти скрывается под водой.

* * *

Сегодня последний съемочный день. Я спускаюсь на площадку новым человеком. Лав вся на эмоциях, возбужденная, радостная, растроганная. Ее фильм заканчивается, а мой вот-вот начнется (правда, она об этом еще не знает). Такова теперь будет наша жизнь: съемки, сборы, церемонии. Я встречаюсь взглядом с Форти и подмигиваю ему. Он хмурится. У него страшное похмелье и пока никаких новостей: агент больше не звонил. Я советую ему расслабиться и отвлечься – все-таки последний день съемок.

– Ты хороший парень, – говорит Форти. – Широко смотришь на вещи.

– Конечно, – отвечаю я, – иначе ничего не увидеть.

Теперь на площадке я как рыба в воде. К тому же я единственный член съемочной группы, который уезжает в лучшей физической форме, чем приехал. Мне нравится стул с моим именем и наша скрипучая кровать. Поразительно, как я раньше не замечал, что съемки и есть концентрированная жизнь здесь и сейчас. Меня охватывает восторг каждый раз, когда Майло кричит «мотор!», и каждый дубль для меня как личный успех.

Я буду скучать по площадке. По кухонному столу, где Лав впервые мне отсосала (теперь она делает это постоянно, при первой возможности). По съемочной группе, хотя я и не знаю всех по именам. А даже если б и знал, все равно не запомнил бы: они неправдоподобно одинаковые – с пересушенными волосами и в бежевых брюках. Хотя это мне тоже нравится. Мне нравится, когда снимают последний дубль – «Мартини», – все хлопают и расходятся с чувством выполненного долга. И предпоследний дубль – «Эбби», – названный так в честь легендарного ассистента режиссера Эбби Сингера, введшего его в обиход киношников, нравится мне не меньше. Удивительно, сколько всего нового я узнал за последние четыре недели.

Родители Лав посмотрели несколько отснятых отрывков и так впечатлились, что пригласили нас в свой особняк «Ла Гросерия» в Кабо-Сан-Лукас на заключительную вечеринку. Обычно при таком бюджете, как у нас, их устраивают в ближайших забегаловках с дешевым пивом, а мы едем на побережье. Лав говорит, что это «тихий рай на земле».

Я смеюсь, она шлепает меня:

– Вот увидишь, умник!

– Ну да, ну да, – киваю я и беру бутылку с водой из буфета. – Когда слышишь про Мехико, «тихий» – первое, что приходит на ум.

Майло смеется и поддакивает мне:

– Этот город – криминальная столица мира.

Вот так! Теперь, когда он смирился со своей судьбой и понял, что Лав ему не видать, он стал гораздо более сносным, почти милым. Я даже сочувствую его семейной трагедии и творческим порывам.

– Майло прав, – подхватываю я. – В Мехико преступникам отрубают головы.

Тут в дверях появляется ассистентка режиссера и объявляет, что у нас гости.

Мы оборачиваемся. Бутылка с водой выскальзывает у меня из рук. На пороге стоит офицер Робин Финчер.

35

Здесь не его участок, и я не нарушал правила. Как он смеет являться сюда в форме, топтать мои декорации, пялиться на мою девушку?! Я наклоняюсь за бутылкой, бормоча под нос проклятия.

Майло здоровается с ним за руку.

– Предъявить разрешение на съемку?

Финчер смеется:

– Нет, лучше дайте пару реплик и крупный план.

Бедняга Майло тушуется, не понимая, серьезно ли он. А вот мне совсем не до шуток.

– Я бы с удовольствием, но у нас в фильме всего два героя. Если предложат снять сиквел, обязательно пригласим вас.

Финчер сглатывает и буравит меня своими крошечными глазками.

– Шутка! Я просто заехал предупредить, что в районе орудуют воры. Уже два дома вскрыли. Так что запирайтесь на все замки.

Майло трясет ему руку:

– Спасибо, офицер. Криминальный поворот у нас сценарием не предусмотрен.

Я шепчу Лав, что мне надо в туалет; на самом деле мне надо выяснить, какого черта Финчер сюда приперся. Выскальзываю из дома через заднюю дверь и бегу к главному крыльцу, где припаркована полицейская машина. На переднем сиденье валяются мои наушники. Я подхожу ближе, но больше ничего выяснить не успеваю, потому что сзади раздаются шаги. Оборачиваюсь. Финчер спускается по ступенькам, на ходу надевая солнечные очки. Мне они тоже сейчас не помешали бы! Меня прошибает холодный пот.

– Офицер, я в замешательстве.

– Ты получил калифорнийские права?

– Нет, не довелось. Я был здесь на съемках.

– Хм, то есть в квартиру не возвращался? Как и твоя соседка.

Дилайла! Черт…

– Какая соседка?

Он снимает очки и протирает их носовым платком.

– Ну как же? Твоя подружка Дилайла. С верхнего этажа. У нее-то калифорнийская регистрация была – не то что у тебя.

– Она пропала?

Я прикидываюсь дурачком.

– Что тебе об этом известно?

– Ничего, мы с ней едва знакомы.

Не успеваю я договорить, как мне в живот прилетает кулак. Я оказываюсь на земле, в пыли. Из-за интенсивных тренировок весь жир с пресса ушел, остались одни мышцы, и теперь нечему смягчать удар. Финчер харкает рядом со мной.

– Подымайся, слюнтяй.

Последний раз меня так лупила только няня Рейчел, и я успел подзабыть это неприятное ощущение, когда мышцы из рабочего органа превращаются вдруг в комок саднящих нервных окончаний.

– Встать, я сказал!

Я повинуюсь. Однако сдаваться не намерен. Пусть сверлит меня своими гнусными крошечными глазками – я себя не выдам.

– Подонок!

Что ж, оскорбление – лучше, чем официальное обвинение. Стерплю.

– Не понимаю, о чем вы. Я закон не нарушал.

– Только убил Дилайлу.

Черт, у нас проблема! Я не могу допустить, чтобы он говорил такие чудовищные вещи прямо под окнами у Лав.

– Да-да, это твоих рук дело! И я как офицер полиции не буду стоять в стороне. Пожалуй, стоит рассказать об этом твоей нынешней подружке. И познакомить тебя с родителями Дилайлы, Джимом и Региной. Ты о них подумал, а, Голдберг?

Он наступает на меня. И если сейчас опять ударит, я его убью.

– Джим и Регина, – беснуется Финчер, – мамочка и папочка. Они скучают по своей малышке.

– Я мало знал Дилайлу, – не сдаюсь я. – Уверен, ее родители сделают все, чтобы ее найти.

– Мало знал?

– Ну да, по-соседски.

Он снова заносит кулак – я сжимаюсь. Моя реакция его веселит. Он отступает.

– А твой сосед Дез говорит, что ты знал ее довольно близко.

Вот сволочь!

– Да, – признаю, – мы спали с ней, но особо не общались.

– А телефонные записи говорят об обратном, Джо, – шипит Финчер. – Мы подняли все мобильные данные. И свидетелей опросили. Потому что штат Калифорния заботится о своих гражданах. Здесь не какой-нибудь вшивый Бедфорд-Стайвесант. Мы работаем.

Название моего родного района он произносит неправильно. Ненавижу этот тип самоуверенных калифорнийцев, которые ни черта не знают про Восточное побережье и считают, что Род-Айленд находится где-то у Великих озер.

– Сидишь на «колесах», а, Голдберг? – меняет он тактику. – Поди, и сейчас под кайфом. Правда, ты больше похож на амфетаминового или коксового…

Разговор затягивается – как бы Лав не пошла меня искать. Надо заканчивать.

– Чего вы хотите?

Он вздыхает:

– Я хочу узнать, как работают наушники, которые ты мне подарил. Есть инструкция?

– Нет.

Не может быть, чтобы он догадался о Хендерсоне! В таких наушниках полгорода ходит.

– Плохо, – цедит Финчер. – А как их отрегулировать? У меня голова большая, не то что у тебя, микроцефала.

– Не знаю.

Пошел он к черту!

– Ты не знаешь, как работают твои собственные наушники? Странно… Они ведь не новые, сразу видно.

– Мне нужно возвращаться. Меня ждут.

– Не смеши! Никто тебя там не ждет. Ты же бездельник – просто тусуешься со своей телочкой-актрисой. На странице фильма на кинопортале «Ай-эм-ди-би» ни слова про тебя нет. Я узнал, что ты на съемках, только потому, что твой друг Келвин показал мне «Инстаграм» твоей подружки.

Офицер Финчер мне просто завидует. И даже не поленился смотаться сюда из Лос-Анджелеса.

– Я допрашиваю всех жителей «Лужаек», – говорит он. – Особенно тех, кто близко знал Дилайлу. Она с тобой на связь не выходила?

– Нет.

Это чистая правда.

– Ты не поддерживал с ней связь?

– Нет.

Я не лгу.

– Когда последний раз ее видел?

Отвечаю честно – говорить правду всегда приятно.

– Ночью после вечеринки в память о Хендерсоне. Я там поссорился со своей девушкой и ушел из театра. Случайно встретил Дилайлу в «Ла Пу». Мы разговорились. Она сказала, что ждет своего парня; имени не назвала, только похвасталась, что он знаменитость. Мне показалось, будто он живет где-то неподалеку. Тот так и не явился, Дилайла напилась в стельку, и я проводил ее до дома.

Финчер моргает огорошенно, как толстый ребенок, которому сказали, что шоколадки кончились. Готов спорить, в детстве он был жирдяем, и все над ним издевались, причем заслуженно. Бывают такие люди, которые сами напрашиваются на травлю.

– Проводил ее до дома?..

– Мы соседи, – напоминаю я. Люблю, когда факты на моей стороне.

– Не нравится мне твой тон, – шипит он мне в лицо. – И отсутствие регистрации не нравится.

– Обязательно все оформлю. Обещаю.

– Засунь свое обещание себе знаешь куда, нью-йоркская выскочка!

– Мы закончили?

– Нет. – Финчер сплевывает. – Но ты можешь валить.

Я разворачиваюсь и иду к дому. Мышцы на животе пульсируют. Как он посмел меня ударить? Как посмел обвинять? Доказательств у него нет, только зависть и ненависть. И он поплатится за это.

Чувствую, как мне в спину впивается его злобный взгляд, более жгучий и онкогенный, чем полуденное солнце. Выхода нет: придется его убрать. Тому, у кого на хвосте висит коп, не видать в жизни счастья.

36

Моего долгого отсутствия, к счастью, никто не заметил. Все обсуждают предстоящую поездку. Лав просит переслать ей номер моей социальной страховки, чтобы отец выправил мне паспорт. Съемки закончились, из-за этого гребаного Финчера я пропустил последний дубль. Ненавижу полицейскую волокиту: из-за нее жизнь проходит мимо.

Шампанское течет рекой, играет музыка. Я извиняюсь и говорю, что мне надо вздремнуть.

– Ты себя не щадишь! Надо больше отдыхать, – вздыхает Лав и обнимает меня.

– Перестарался с приседаниями.

– Зачем они тебе? Ты идеален.

Она целует меня, и я поднимаюсь наверх.

Я, может, и идеален, а вот мир – нет. И мне придется это исправить. Пока они празднуют окончание съемок, я обдумываю план. Финчера придется убрать. Но это, мать ее, Америка: убьешь копа – и ты труп. Значит, надо действовать осторожно. Я стараюсь сохранять спокойствие и мыслить позитивно. Так… Мы едем в Мексику, и это плюс. Там мертвым полицейским никого не удивишь – уровень преступности зашкаливает.

Знание – сила! И лучшее оружие. Поэтому я приступаю к изысканиям. Гуглю особняк «Ла Гросерия». Дотти наверняка не преминула похвастаться им в каком-нибудь пафосном интерьерном журнале. Так и есть! Одна из первых ссылок – на подробную статью с фотографиями. Я собран и сосредоточен, как снайпер, наводящий прицел. Нахожу адрес особняка и быстренько просматриваю заметку о районе застройки. Семья Квиннов возводит там для себя еще один дом. Так-так, что еще: «знаменитые соседи», «недвижимость на продажу»… Ага, вот! Там же расположен дом Акселя Роуза, много лет назад выставленный на продажу. У рокера толпы сумасшедших фанатов – значит, укреплен дом хорошо. Смотрю, когда он последний раз наведывался в Мексику, – давно. Значит, дом, скорее всего, сейчас принадлежит агентам по недвижимости.

Отлично! На риелторских сайтах полно фотографий: наполовину отремонтированные комнаты, недостроенный бассейн, невнятный двор, булыжники, пожелтевшие газоны, запущенные деревья. Владелец явно метался между желанием разнести все или продолжить помпезный ремонт.

В профессиональном блоге нахожу упоминание о «домашней студии звукозаписи в подвале». Бинго! Это отличная замена моей клетке. Какой-то анонимный комментатор назвал ее бункером – именно то, что мне нужно. Запру там Финчера, и готово! Дело за малым – заманить его туда.

Продолжаю изыскания. Открываю страничку офицера на «Ай-эм-ди-би»; там подробнейшая автобиография, нелепая на фоне мизерных достижений. Переехал в Лос-Анджелес в надежде стать актером, однако пробиться не сумел и долго подрабатывал каскадером, дублером, ассистентом, а затем, поняв, что ему ничего не светит, устроился в полицию. Но не для того, чтобы служить и защищать, – это я понял сразу, как только увидел его сайт (да-да, у офицера полиции есть сайт!); его истинная цель – отомстить Голливуду за все свои обиды.

В 2011 году он стал подрабатывать телохранителем у знаменитостей. По его словам, с ним «не только безопасно, но и весело». Это, так сказать, его фирменный слоган, даже маркировка товарного знака имеется. На последних фотографиях он позирует с «отчаянной домохозяйкой» Тери Хэтчер.

Я откидываюсь на спинку стула. Офицер Робин Финчер втирал мне, что занимается поиском Дилайлы, пропавшей жительницы Калифорнии, что «защищает наших девушек». Что ж, посмотрим. Ищу, какие фильмы сейчас снимаются в Мехико. Ничего, кроме римейка «Романа с камнем». Нет, не подойдет. Надо сыграть на его желании дружить со звездами, войти, хотя бы через черный ход, в общество богатых и знаменитых. Создаю новый электронный почтовый ящик [email protected].

Меган Фокс идеально подходит на роль наживки. Она классная, и у нее, как и у Тери Хэтчер, есть семья, которую надо защищать.

Взлом серверов «Сони пикчерс энтертейнмент» показал всему миру, что люди в киноиндустрии не заморачиваются с пунктуацией и орфографией, поэтому пишу:

«Офицер Финчер! Моя подружка Тери Хэтчер была в восторге от вашей работы, особенно как вы помогали ей с покупками. Мы с Брайаном едем в Кабо, а в Мексике дополнительная защита не помешает. Не знаю беретесь ли вы за такие заказы. Чувствую себя как певица из Заложницы, но похоже вы лутший. Мы выежаем завтра. Сможете? Естественно все расходы возместим. Надеюсь все получится держу кулачки. Меган Остин-Грин».

Если б мне пришло письмо от Меган Фокс, я решил бы, что меня разыгрывают, и отправил его в спам. Финчер – полицейский. И вроде не совсем кретин. Но тут же отвечает:

«Уважаемая миссис Остин-Грин!

Я ваш большой поклонник. Почту за честь защищать Вас. Да! Конечно я лутший. И Тери просто супер. Приятно, что она ценит мою работу. Я не жалея сил выслеживаю ее преследователя. Сейчас столько психов развелось! Мой долг служить и защищать. Чтобы вы знали как я выгляжу, прикладываю свою фотографию и резюме (не возражаю, если вы передадите их своему агенту). Я состою в гильдии киноактеров. До завтра!»

Поверить не могу! Лос-Анджелес – просто сумасшедший дом. Как же так?! Робин Финчер – офицер полиции, у него и пистолет есть. Я знаю, что бывают плохие копы, жестокие и несправедливые, а бывают хорошие копы, которые платят за бедных старушек на кассе и становятся героями теленовостей. Но это что? Впихивает свое актерское резюме, хотя его зовут охранником!

Нужно срочно вводить государственную программу по борьбе с завышенными амбициями, пока все жители Эл-Эй не превратились в чокнутых зомби. «Мой долг служить и защищать». Нет, Робин, твой долг – освоить хотя бы азы пунктуации. И перестать забивать голову всякими глупостями. Если б ты нормально выполнял свою работу, то не рассылал бы фотографии, а сидел над чашкой кофе, анализируя последние дни Дилайлы. Такому идиоту никогда ее не найти. Конечно, для меня это хорошо, но для Америки плохо. Получается, что мы, жители Лос-Анджелеса, абсолютно беспомощны перед преступностью. Нам никто не служит. Нас никто не защищает.

Финчер заслуживает смерти! И не только потому, что хочет упечь меня за решетку. Он подвел всех нас, предпочтя тусоваться с Меган Фокс, вместо того чтобы искать мертвую девушку, которую так больше никогда и не увидят ее бедные родители, Джим и Регина.

37

Сейчас девять утра, а все пассажиры «Лодки Любви IV» пьяны в стельку – кроме меня, конечно. У семьи Квиннов в Кабо-Сан-Лукасе четыре лодки. Эту они используют для рыбалки на марлинов. Собственно, ради них мы тут и торчим. «Мальчики рыбачат, пока девочки наводят марафет». У нас столько жратвы, пива и текилы, что хватит на роту солдат, а на борту, кроме команды, только я, Майло, Форти и еще пара каких-то парней из съемочной группы, с которыми я так и не познакомился.

Я сижу на пластиковом стуле с удочкой и слушаю, как капитан Дейв рассказывает о детстве Лав и Форти. У него темные волосы с проседью, и выглядит он старше своих сорока шести лет. Детей у него нет, эдакий вечный дядюшка. Раньше много пил, сейчас в завязке, но очень живо интересуется тем, что пьют другие. Не позавидуешь.

– Знаешь, – вздыхает он, прерывая собственный рассказ о том, как брат с сестрой, взявшись за руки, впервые решились прыгнуть с борта в воду, – с ними всегда рядом был Майло. Ты бы только видел его тогдашнюю прическу!

– А есть фотографии? – интересуюсь я.

Мне надо заполучить капитана в свою команду. Он – ключевая фигура в моем плане. К счастью, с ним легко ладить.

– Фотографии есть на всех лодках, только я не помню, куда их убрали. – Он снова вздыхает. – На яхте должен быть целый альбом.

Открывает бутылку безалкогольного пива и без особого удовольствия делает глоток.

– Я называл его тогда «третьим двойняшкой».

– «Третьим двойняшкой»?

– Ага. Хочешь еще выпить?

Я отказываюсь, капитан рыгает и продолжает травить байки из прошлого. Так, значит, это не Форти придумал…

Прикончив пиво, он встает, потягивается и командует:

– Пора кинуть приманку.

– Так точно, капитан, – откликаюсь я и предлагаю помочь с тяжелым бочонком. Он отказывается, снимает крышку, и меня сбивает с ног вонью. Пахнет смертью и разложением. Я закрываю нос.

– Ничего, привыкнешь, – смеется он и свистит. Его старпом Келли, толстый парень из Джорджии, звонит в рынду и врубает Джимми Баффетта.

Рыбалка начинается. Капитан вываливает прикормку за борт. А я думаю лишь о том, как бы мне вечером незаметно увести эту лодку, чтобы отправить Финчера туда же, куда и Дилайлу, которую он так и не нашел. И не найдет.

Форти, в стельку пьяный, с трудом добирается до своего стула. Завидев его, Дейв свистит:

– Сначала протрезвей, потом возвращайся!

Никакие уговоры на капитана не действуют.

– Моя лодка – мои правила! – отрезает он.

Форти послушно плетется в каюту, пока старпом налаживает нам с Майло удочки. Мы опускаем их в воду. Майло подпевает Баффетту и рассказывает мне про Джоанну, гримершу из съемочной группы, с которой он вчера переспал. Я стойко выслушиваю его восторги по поводу того, какая она молоденькая и горячая, так как чувствую себя немного виноватым. Форти снова вылезает на палубу и требует удочку. Капитан непреклонен.

– В рубку! Немедленно! – командует он, когда Форти, запнувшись, чуть не сваливается в бочку с прикормкой.

Майло ржет, а я качаю головой:

– Капитан Дейв – это что-то.

– Ты о чем?

Забавно: сейчас мы болтаем как приятели, а всего пару дней назад я готов был его прикончить.

– Строит тут всех.

– Ну да, он же капитан.

– Но Форти – хозяин.

– Все равно на борту капитан – главный, даже когда Рей здесь. Так принято. Нужен человек, который уважает стихию и знает морские законы.

– Ясно. – Я киваю и делаю вид, что слежу за поклевкой, а сам думаю о Финчере. Сегодня он приедет. План у меня простой: на берегу выпросить у капитана ключи от лодки. Подстеречь Финчера в доме Акселя Роуза, вырубить его и погрузить на борт, отплыть подальше и отправить на корм рыбам. А потом пойти на вечеринку вместе с Лав, есть рыбные тако, пить «Маргариту» и танцевать.

У Майло клюет. Он вскрикивает и сует удочку Келли, потому что у самого не хватает сил справиться с добычей. Старпом вытаскивает здоровенную блестящую рыбину и вручает ее Майло, чтобы тот попозировал на камеру.

Является капитан Дейв и говорит, что нужно срочно возвращаться – на горизонте пираты. К нам подплывает лодка, а на борту… наши девочки в пиратских костюмах, визжат, хохочут и палят из водяных пистолетов. Капитан Дейв бросает якорь. Лав бомбочкой прыгает в воду.

– Давай! – кричит она. – Здесь здорово.

Я ни капли не сомневаюсь, однако в воду не спешу: в отличие от них, мне не до отдыха. Еще нужно достать ключ от дома Акселя. Я специально купил одноразовый мобильник и составил список риелторов, которые за последние две недели водили в дом покупателей. Получилось двенадцать человек.

Пока все плавают, я иду в каюту и принимаюсь за дело. Буду представляться Ником Леджером, известным риелтором, подбирающим для звезд дома на обоих побережьях. Я видел его как-то в одном дерьмовом реалити-шоу; у меня хорошо получается изображать его голос, хриплый и скрипучий, будто после тысячи сигарет. Скажу, что приехал в эту «чертову дыру всего на два дня», повез покупателя в дом Акселя, а там не оказалось ключа, потому что «солнце вам всем мозги расплавило, и вы, мать вашу, забыли, как дела делаются».

Я много смотрел программ про недвижимость и знаю, что там принято сыпать громкими именами, грубить и материться. И постоянно менять телефоны.

Вот какой текст я заготовил: «Это очень известная покупательница с мешком денег – я знаю, вы знаете, о ком я», «информация о ней более секретная, чем о коллекции вибраторов твоей жены», «она уже кипятком ссыт», а «я стою без ключей у единственной гребаной халупы, которая ей подходит».

Набираю первый номер. Судя по фотографии, тупая, вульгарная телка, идеальная пара для такого урода, как Ник Леджер, но она, не дослушав, посылает меня и бросает трубку. Набираю парня с огромными ушами (его до сих пор, наверное, дразнят). Он не помнит, кто отвечает за этот дом, и интересуется, будем ли мы там снимать. Я, не дослушав, бросаю трубку. Следующей звоню еще одной тетке, постарше, которая наверняка пришла в этот бизнес, насмотревшись «Красоты по-американски» по кабельному. У нее нью-йоркский выговор. Она заявляет, что «ключи у черта в заднице – скатертью дорожка».

Будь проклят Ник Леджер. Никакой ты не авторитет, а просто засранец! Меня бы так не костерили, притворись я кем-нибудь веселым и туповатым, но на рынке элитной недвижимости таких не держат (ну или, по крайней мере, по телику не показывают).

Приходится менять тактику. Я снова открываю список и ищу риелторов без фотографии – неудачников, которые даже собственную морду в профиль вставить не могут. Находится один – Уильям Папова. Набираю его номер с волнением (когда не знаешь, как человек выглядит: зачесывает ли он волосы, носит ли шейные платки и сережки – всегда труднее начинать разговор).

Он снимает трубку, но роняет телефон, не успев ответить. Слышится чертыхание, а потом резкое «кто это?».

– Ник, мать твою, Леджер! – ору я.

– Из телешоу? Риелтор рок-звезд?

Ага! Рыбка клюнула.

– Это ты про ту муру, в которой я снимаюсь ради рекламы? Будешь мне мозги парить?

– Нет-нет, что вы… Просто я хочу сказать, что я вас знаю.

– Отлично, слушай сюда. Мне твой телефон дала Соня.

Вернее, Интернет, но это мелочи.

– Соня. Ага, – бормочет он.

– Я тут всего на пару дней. Моя съемочная группа отстала, а мне срочно нужен ключ от дома Акселя Роуза.

– Для шоу?

– Не твое дело. Достанешь?

Он ставит меня на удержание и возвращается через пару минут, запыхавшись.

– Я могу достать для вас ключи и оставить их в уличном душе. Только вы меня не подставляйте.

– По рукам. И ворота еще открой.

Я вешаю трубку, поднимаюсь на палубу и стаскиваю с себя рубашку. Телефоны аккуратно складываю в задний карман брюк. И с разбегу ныряю в воду. На глубине открываю глаза и осматриваюсь, уж не приплыла ли за мной Дилайла в Калифорнийский залив. Потом сам себя одергиваю – это просто смешно: она осталась в Тихом океане.

* * *

Вода и вправду чудесная, но расслабляться рано. У меня все еще нет ключей от лодки. Капитан Дейв держит их пристегнутыми к ремню (еще бы к члену прикрутил), и я пока не знаю, как их получить. Придется сойтись с капитаном чуточку ближе, чем мне того хотелось бы. Я уже сыт по горло пустопорожней светской болтовней.

Мы возвращаемся в особняк, чтобы вздремнуть перед вечеринкой. Лав уговаривает меня не ходить на пробежку.

– Зачем? Ты отлично выглядишь.

– Организм сам требует. Уже привычка.

– Тогда, может, мне с тобой пробежаться? – лениво тянет она и опускается на кровать, на наше огромное, круглое, райское ложе.

Она пьяна и прекрасна, весь дом дышит негой и истомой. Приглушенный свет, как в «Кладовке», укромные уголки, кораллы на стенах.

До приезда Финчера остался час. Лав ждет меня, и я присоединяюсь к ней. Она великолепна, даже когда нетвердо стоит на ногах и путает слова. Чувствую себя возрожденным и полным сил. Быстро принимаю душ, одеваюсь и иду вниз.

– Собираетесь на пробежку?

Я вздрагиваю от неожиданности. Это экономка Кэти.

– Ага.

– «Эвиан» или «Фиджи»?

– Обе, для равномерной нагрузки.

Она приносит мне две бутылки.

– Кстати, – закидываю я удочку, – если я захочу прокатиться на лодке…

Улыбка мигом сходит с ее лица.

– Только вместе с капитаном Дейвом или с его старшим помощником, – отрезает она, потом смягчается. – Скажете, куда вам надо, и он вас отвезет.

Вот черт!

Я киваю и записываю номер капитана. Задача предстоит не из легких, но я умею убеждать. Жизнь есть борьба. И я в этом в очередной раз убеждаюсь, когда выхожу на улицу: солнце печет нещадно, и дорога к дому Акселя идет все время в гору. Да, это не равнины Палм-Спрингс. Воды хватает ровно на полдороги. Когда я наконец подбегаю к огромному уродливому особняку, сердце выскакивает из груди. Дом выглядит не очень-то обжитым: торчат голые бетонные стены, валяются перфораторы и другой инструмент. В детстве я обожал стройки, всякие бетономешалки и самосвалы. Теперь толстосумы, вечно переделывающие свои дома, меня раздражают. Они похожи на подростков, которые ковыряют прыщи; у них прямо зуд какой-то, денежное недержание.

Я утираю пот со лба и вхожу в ворота – спасибо, Уильям Папова. Особняк, выстроенный в помпезном англо-испанском стиле, напоминает склеп. Неудивительно, что его уже столько лет никто не покупает. Вокруг все разворочено, будто здесь шли бои, а посреди парадного двора торчит идиотский кактус. Прямо вижу ушлого дизайнера, который в последний момент расковырял ямку и воткнул в нее кактус в надежде, что покупатели засмотрятся и не заметят царящие вокруг беспорядок и неустроенность. Сбоку к каменной громаде прилеплен уличный душ. Я заглядываю внутрь и, кроме обещанного ключа, нахожу переполненную пепельницу, шампунь и кожаную сумку. Здесь безысходность ощущается еще сильнее: год за годом риелторы возят сюда клиентов, потом курят здесь, моются, трахаются и проклинают несуразный дом.

Бегом возвращаюсь к парадному входу (времени осталось мало) и отпираю дверь. Представление начинается. Будь мы сейчас в театре, в зале потушили бы свет.

Хотя в доме мраморный пол и высокие потолки, в целом планировочка скучная, будто ее делали, ориентируясь на мещанские вкусы среднестатистических американцев, что само по себе нонсенс, ведь у рядовых налогоплательщиков нет денег на собственный особнячок в Кабо-Сан-Лукас. Спешу на кухню и достаю воду из холодильника. Утолив жажду, достаю телефон из поясной сумки и отправляю Финчеру сообщение:

«Привет Робин. Ворота открыты. Мы с детьми внизу там прикольно и прохладно. Когда приедеш спускайся к нам. Чмоки, Мег».

Думаю, Финчеру понравится фамильярный тон.

На лестнице натягиваю леску, стащенную с лодки, концы закрепляю восковыми полосками для депиляции (уверен, Лав не заметит пропажи). Возвращаюсь на кухню, достаю еще две бутылки дешевой воды, закидываю туда оксикодон и складываю в пустую емкость для льда вместе с тремя просроченными злаковыми батончиками. Затем по спиральной лестнице спускаюсь в подвал – к домашней студии звукозаписи, к герметичному звукоизолированному бункеру с двумя кожаными креслами внутри.

Дверь закрыта (оно и понятно: «Гибсоны», «Стратокастеры», платиновые диски и прочую муру лучше хранить под замком). Пробую второй ключ, висящий на связке, – подходит. Замок запирается снаружи. Повезло!

Емкость с водой и батончиками оставляю на полу. Пробую микрофон – тишина. Нажимаю самую большую красную кнопку и пробую снова – работает. Одно из кресел выкатываю наружу, усаживаюсь в него и жду.

Через пятнадцать минут сверху раздается скрип двери. Я слышу, как Финчер кидает свою сумку.

– Hola![14] – кричит он и захлопывает дверь. – Hola!

Вот идиот! Я жду.

– Эй, есть кто дома? – снова подает он голос.

Ему точно в кино ничего не светит. Во всех методичках по актерскому мастерству пишут, что хороший актер должен четко следовать указаниям. А этот недоумок что? Слышу, как он там наверху шебуршится – похоже, достает телефон и перечитывает мое последнее письмо. Наконец открывает дверь в подвал. Я чувствую его запах: лак для волос и дешевый крем от загара.

– Тук-тук! – кричит он. – Есть кто дома?

– Мы здесь, – откликаюсь я, изменив голос.

Финчер делает шаг – и летит с лестницы. Классическая комедийная сцена с классическим бестолковым недотепой в главной роли – я не могу удержаться от смеха, пока оттаскиваю его обмякшее тело в клетку.

Дело сделано. Оборачиваюсь на секунду, и смех сменяется презрительной жалостью. На Финчере рубашка с пальмами и ананасами, широкие шорты и нелепые сандалии, и волосы он, похоже, красит. А еще у него жирные окорока – не мешало бы поделать жимы ногами. Теперь уже поздно.

Набираю номер капитана Дейва.

– Да?

– Привет, капитан! – начинаю я бодро и уважительно. – Это Джо Голдберг. Парень Лав.

– Привет, матрос. Что нужно?

– У меня тут небольшая проблемка. Приехал друг и уже успел напиться в ноль. Лав его не очень жалует. Можно ему перекантоваться на лодке?

– Вон оно что… – цедит он. – Нет, парень, извини.

Я выдавливаю деланый смешок.

– Брайан к штурвалу не полезет. Ему бы только проспаться.

– Я тебя понял, шкипер, но все равно нет.

Судя по шуму, он сейчас в баре. Терпеть не могу таких, как он, алкоголиков в завязке. Сами не пьют, только на других смотрят.

– Дейв, – меняю я тактику, – мне нужна твоя помощь. Брайан в сопли, даже названия своей гостиницы не помнит и ключ потерял.

– Уверен, Лав не станет возражать, если он одну ночь проведет в «Ла Гросерия».

– Лав его терпеть не может. Так что это не вариант.

– Тогда сними ему номер где-нибудь. Кэти подскажет.

– Капитан Дейв, пожалуйста, – я добавляю в голос жалостливых ноток, – всего на одну ночь.

Он вздыхает:

– Помню, моя бывшая жена как-то сказала: «Дейв, я всего один коктейльчик» – и ушла в запой. Нет, Джо. Правила есть правила. Бывай.

Черт бы побрал этого анонимного алкоголика вместе с его гребаными правилами! Строит из себя святошу!

Я был уверен, что деньги решают всё и капитан Дейв сам в зубах принесет мне ключи, потому что я избранник Лав. Как бы не так! Собственной лодки у меня нет, а оставить Финчера подыхать от голода – не вариант. Старые ошибки я повторять не стану. Нельзя оставлять кружки с мочой, а уж труп копа и подавно. Надо убрать за собой. Но как?

Чертов капитан должен был вытянуться по струнке и отрапортовать «есть, сэр», тогда я вызвал бы такси с инвалидным креслом, погрузил Финчера на лодку и отправил его к рыбам.

Запасного плана у меня нет. Зато есть обоссавшийся от страха стокилограммовый неудавшийся характерный актер в отключке.

От Лав приходит сообщение:

«Эй? ☹»

* * *

По дороге дорой я подворачиваю лодыжку. Приходится пить парацетамол – теперь мне нельзя алкоголь, я хромаю и не могу отделаться от мыслей о Финчере. Когда я говорю Лав, что не пойду на вечеринку, она даже слушать не хочет и тащит меня вместе со всеми в бар на пляже. Нас рассаживают за длинным столом прямо на песке. Если начнется цунами, первыми унесет в океан.

– Это Мехико, – смеется Лав. – Тут могут похитить, пристрелить, ограбить, отрезать голову, но цунами, Джо… Ты серьезно? У тебя богатое воображение.

Она, как всегда, права, моя славная темная муза. Мехико – криминальная столица мира, стоящая на костях невинно убиенных. К черту океан и капитана Дейва вместе с его лодкой в придачу. Нужно найти лопату.

38

Лав снова набралась и теперь крепко спит. Я оставляю ей записку, что мне надо разрабатывать лодыжку. Она не узнает, что ушел я до рассвета в 4.42 и отправился не на прогулку, а к строящемуся неподалеку особняку. Рабочих еще нет, и я беспрепятственно могу осмотреть площадку: штабели досок, глыбы мрамора, бетономешалки. Обхожу дом. Сзади приготовлена к посадке целая кипа миртовых кустов. А что, может, закопать Финчера тут – пусть покоится с миртом?

Когда я добираюсь до дома Акселя, приходит идея получше. Тело никуда не надо тащить. Вот оно – идеальное место. Цитадель рок-н-ролла, застывшая во времени, ключи от которой есть чуть ли не у каждого второго местного риелтора. Конечно, Лав права: это Мехико, но совсем не тот район, где никого не удивишь трупом в саду. Финчер должен будет остаться здесь.

Пора приниматься за дело. Я вхожу в дом. У двери стоит брошенная им сумка. Посмотрим. Внутри портфолио, двухкилограммовые гири, презервативы, футболки с портретом Джимми Баффетта (новые, с ярлыками) и стринги. В общем-то, одного этого достаточно, чтобы его прикончить. Дальше – больше. На дне лежит старомодная визитница-картотека (так вот кто их покупает!) с адресами знаменитостей. Вернувшись в Эл-Эй, я при желании смогу заглянуть в гости к Тому Крузу или к Меган Фокс. Перелистываю первые страницы – и выпадаю в осадок.

Судя по датам, Финчер начал вести ее десять лет назад, когда вступил в ряды полиции.

«Паттинсон, Роберт. Сказал, что обожаю “Воды слонам!” и что они с Риз – идеальная пара. Настоящий профессионал, соль земли, англичанин. Сказать агенту, чтобы отправил ему короткометражку».

Год за годом Финчер вел отчеты обо всех своих встречах со звездами – вместо того, чтобы служить и защищать. Действовал он просто: подлавливал где-нибудь знаменитость и начинал лизать задницу – налаживал связи.

Одни записи бодрые: «Пивен, Джереми. Остановил за нарушение правил перехода улицы. Веселый, дружелюбный. Говорят, что он сволочь, но со мной общался нормально. Велел позвонить его директору на следующей неделе. Сказал, что у меня есть данные. Советовал сделать новое портфолио».

Другие грустные: «Энистон, Дженифер. Поблагодарила, что я предупредил ее о кражах по соседству. Советовала больше пить воды. Милая».

Когда на глаза мне попадается запись об «Адам, Эми», которой он сообщил о сбитой собаке, я вздрагиваю от непрошеных воспоминаний.

В общем, офицер Робин Финчер, строивший из себя поборника закона, на самом деле одержимый охотник за знаменитостями.

Я включаю микрофон.

– Эй, просыпайся!

Он с трудом отрывается от пола, моргает, садится, растерянно осматривается; заметив меня, резко вскакивает и кидается на стекло. Отлетает на пол, поднимается и вновь бросается в бой. Я закидываю ноги на стол и листаю картотеку. Занятый бесплодными попытками выбраться, Финчер даже не замечает, что я нашел его тайничок. Когда он выдыхается и падает на колени, я снова включаю микрофон.

– Сядь, – приказываю. – Возьми микрофон и сядь!

Финчер начинает орать, что он коп (будто я не знаю), что он американский гражданин (будто я нет), что он упрячет меня за решетку (будто сам не взаперти).

– Слушай, – говорю я, – еще не поздно все исправить.

– Где Мег? – орет он.

Вот идиот! Вместо ответа я достаю карточку.

– Я буду задавать тебе вопросы.

– Она должна быть здесь!

– Финчер, угомонись! Меган Фокс – это я.

Он снова лупит по непробиваемому стеклу – жду.

– Повторяю, у тебя еще есть шанс. Главное – отвечай только правду. Правило простое.

Тем памятным утром, штрафуя меня, Финчер много твердил про правила. Теперь посмотрим, способен ли сам их соблюдать.

Открываю наудачу картотеку. «Хайгл, Кэтрин». Написано, что он встретил ее в ресторане в Лос-Фелисе и предупредил, будто на улице ее поджидают агрессивные фанаты и лучше ей выйти через черный ход. Она «мило поблагодарила, разрешила сделать с ней селфи и обещала подписаться на меня в “Инстаграм”».

– Кэтрин Хайгл зафрендила тебя?

– Не трогай! – орет Финчер, испепеляя меня взглядом своих крошечных крысиных глазок, похожих на огоньки из дешевой комнаты страха. – Это полицейская картотека.

– Да? А мне показалось, личная…

– Ты не имеешь права туда лезть. Это секретная информация!

Мне смешно.

– Полиция следит не только за звездами… – бормочет Финчер.

– Верю. Так она на тебя подписалась? Или нет?

Он что-то невнятно талдычит, а потом снова начинает орать:

– Слышишь, придурок, ты за это поплатишься!

– Спокойно, Робин. Гнильцой попахивает, – я хлопаю по картотеке.

– Положи на место!

– Сюда-то ты зачем это потащил?

– Не твое дело!

– Ошибаешься, мое. И я, как сознательный гражданин, не могу оставить такое вопиющее нарушение конфиденциальности без внимания.

– Чего ты хочешь?

– Чего я хочу?

– Да. Выпусти меня, мать твою!

Увы, у меня иные планы. Пора бы уже понять.

– Финчер, интересно, у многих ли отсюда есть в записной книжке твое имя и номер телефона.

– Пошел ты!

Я качаю головой. Не обижаюсь. Они все так ведут себя, когда добираешься до сути. Как глупые рыбы, которые долго кружат, а потом все равно бросаются на наживку. Офицер Робин Финчер уже болтается у меня на крючке. Я нашел его главную тайну, его кружку с мочой, его ошибку, и она настолько жалкая, что даже противно. В ней нет его ДНК, зато во всей красе – его жалкая душонка, его безумное эго, его главная болевая точка. Он ничем не отличается от тринадцатилетней дурочки, пишущей письмо Джастину Тимберлейку и надеющейся получить ответ.

– Робин, как считаешь, Эдди Мерфи был неправ, что не стал смеяться над твоей шуткой, когда ты остановил его якобы из-за бананов в глушителе?

– Прекрати!

– Просто «Полицейский из Беверли-Хиллз» – не самый свежий его фильм, а тогда у него наверняка были срочные дела. Может, он даже куда-то торопился? Думаешь, так строят карьеру начинающие актеры?

– Хватит!

– Ты должен был искать Дилайлу, – напоминаю я. – Клялся, что из-под земли достанешь убийцу, – а сам рванул на океан. И ко мне тогда приехал лишь потому, что я оказался на съемках. Даже напугал меня немного, сукин ты сын! Вынюхивал, угрожал, украл мои наушники…

– Они не твои. Ты сам их украл.

– А знаешь, у кого? У Хендерсона – после того, как его прикончил.

Финчер багровеет.

– Псих!

– И это говорит мне человек, который возит с собой картотеку с адресами знаменитостей… – Я вздыхаю. – Представляешь, что начнется, если об этом узнают? Конечно, тебе-то уже будет все равно…

Он снова вскакивает и швыряет в стекло бутылки и батончики, а потом падает на колени и начинает рыдать – не о том, что скоро умрет, нет, а том, что все эти люди из картотеки так и не стали его друзьями. Он мечтал, чтобы Кэтрин Хайгл зафрендила его в «Инстаграме» (даже пометил на обороте «Друзья называют ее Кэти»). И теперь плачет по своей несбывшейся мечте, к которой так и не сумел приблизиться, сколько ни таскался по красным ковровым дорожкам (у него даже есть фотка с Томом Крузом с премьеры «Обливиона», где к нему уже подбираются охранники, чтобы вышвырнуть с позором). Да, бесспорно, он видел многих знаменитостей, но толку-то… С автографом не поболтаешь, с селфи не поужинаешь. Как бы горячо ни благодарила его Джулия Робертс за предупреждение о неисправном лифте в «Шато», она поспешит захлопнуть перед ним дверь и запереться на замок, потому что он для нее – никто.

Финчер стонет и требует оставить его в покое.

– Тут еще полно интересных записей. Например, «Зак, Эфрон».

– Хватит. Пожалуйста.

– Ну уж нет. Когда ты остановил меня, я признал свою вину. Не стал отпираться, что перешел на красный. Конечно, в Нью-Йорке это не считается грубым правонарушением, но ты был прав, и я смиренно понес наказание.

– Выпусти меня! – орет он. – Выпусти! Выпусти!

Достаю карточку «Кроуфорд, Синди».

– Ого! Ты правда думаешь, что она флиртовала с тобой, а не пыталась избежать штрафа?

– Хватит!

– Удивительно. Как можно быть таким наивным? Ты же офицер полиции, Робин!

– Пошел ты…

– Служитель закона.

– Пошел ты…

– Звезды вели себя как я: просто не хотели, чтобы им влепили штраф. Неужели ты не понимаешь, Финчер?

Тот сплевывает. Я повторяю более доходчиво:

– Ты – коп. Я – гражданин. Как Том Круз и Дженифер Энистон.

Он вопит и трясется, как обезьяна.

– Ты сам решил стать копом. Иначе давно все бросил бы, ходил на мастер-классы, бегал по пробам, подрабатывал официантом – шел к мечте. Однако в глубине души ты понимаешь, что ты не актер.

– Откуда тебе знать? Китаец из «Мальчишника в Вегасе» работал доктором, пока не стал сниматься.

Удивительное самомнение… Этот неудачник еще сравнивает себя с блестящим комедийным актером.

– Финчер, о чем ты? У Кена Джонга есть талант, а у тебя нет.

– Пошел ты…

– Вот почему он сделал все по-честному: сначала бросил практику, а потом стал сниматься. Ты – коп, Финчер. Самый обычный коп. И таланта у тебя нет.

В глазах у него стоят слезы. Сам виноват: нечего было использовать власть, данную ему государством, чтобы приставать к звездам; нечего было пренебрегать своими прямыми обязанностями ради поездки на океан и встречи с Меган Фокс. Мне его совсем не жалко. Если работаешь – работай честно.

Он снова бьется о стекло и голосит:

– Выпусти меня! Слышишь? Немедленно. Ты псих. Я хочу выйти.

Это уже не приказы и угрозы, а жалобный стон, стекающий с его губ, как струйки крови.

– Нет. Ты плохой коп. Гонялся за знаменитостями вместо того, чтобы искать бедную Дилайлу.

– Ты маньяк! Тебе это с рук не сойдет!

– Ошибаешься, Финчер. Будь ты хорошим копом, сам давно понял бы это.

Он лупит стекло в бессильной злобе – и при этом не забывает одернуть сбившуюся рубашку. Его что, еще волнует, как он выглядит? Голливуд сведет меня с ума!

Откидываюсь на спинку кресла и вытаскиваю следующую карточку.

– Итак, Робин…

Я намеренно обращаюсь к нему просто по имени, без звания.

– Когда ты тормознул Зака Эфрона якобы за то, что у него спущена левая задняя шина, ты реально верил, что благодаря внешнему сходству сможешь сыграть его отца?

Финчер грустно кивает. И больше не сыплет проклятиями. Возможно, я сглупил, и стоило начать с других звезд – например, с Рианны (езда без ремня безопасности) или Джека Николсона (дальний свет). И тогда, наверное, я узнал бы его грустную повесть целиком, но, видимо, не суждено: офицер Робин Финчер вдруг приходит в исступленное бешенство и превращается в ослепленного злобой быка. В зомби. Глаза наливаются кровью. Щеки багровеют. Он разбегается и со всей силы влетает головой в стекло. Кончено.

* * *

Оказалось, что у меня талант к ландшафтному дизайну. Когда мы с Лав купим собственный дом, я непременно займусь обустройством территории. Естественно, я не стану сам ковыряться в земле – для этого есть рабочие. Пожалуй, мы даже наймем профессионального дизайнера, однако последнее слово все равно будет за мной. Какое счастье, что я переехал в Лос-Анджелес: в Нью-Йорке этому таланту не суждено было бы раскрыться. В самом деле, не станешь же передвигать деревья в парке. Когда вокруг стекло и бетон, как-то не тянет к земле.

Сегодня состоялся мой дебют – по-моему, вполне успешный. Я выкопал идиотский кактус, который совершенно не смотрелся на переднем дворе, и пересадил его за дом, в японский садик. Яму вырыл хорошую, глубокую – не поленился. Мне даже понравилось – руки соскучились по работе. Копать могилу для Финчера было гораздо приятнее, чем для Бек. Он ведь не разбивал мне сердце. Просто плохой коп.

Я вытащил бездыханное тело из подвала и предал земле. Вместе с картотекой. А сверху воткнул кактус. Куст вписался идеально, объединил пространство и оживил его своей сочной зеленью. А главное, перестал мозолить глаза.

С чувством выполненного долга я отдыхаю, пью воду и любуюсь мясистыми побегами кактуса. Готов поклясться, он мне улыбается.

Бросаю на него прощальный взгляд и поворачиваю к дому. Дел еще полно: надо убрать студию и спешить к Лав. Но нельзя лишать себя удовольствия насладиться хорошо сделанной работой.

Думаю, я понял, почему люди в Эл-Эй так часто слетают с катушек и зацикливаются на признании, машинах, идеальном теле, талантах и прочей шелухе: они забывают, что главное удовольствие в жизни – это одиночество (ибо одни мы приходим в мир и одни покидаем) и осознание хорошо сделанной работы, когда чужая похвала – лишь досадная помеха. Здесь я обрел покой. Да и Финчер тоже.

39

Все, что я помню дальше, – это реки текилы, морские прогулки и томительное ожидание новостей от агента Форти. Несколько дней пролетело как в тумане, а потом мы вернулись в США, но я все еще на чужой территории – в особняке у Лав. Правда, чувствую я себя там как дома. Мне все нравится: и изготовленная на заказ красная бытовая техника, и роскошные гаргантюанские диваны, обтянутые кожей и мехом, и сочетание современных технологий с уютным винтажем. Идеальное убежище после всех пережитых треволнений – не то что моя старая, обшарпанная халупа с подловатыми соседями. Вот Дез, например: не думал я, что он так легко меня заложит, хотя с другой стороны, чего еще ждать от наркодилера… Ну да Бог ему судья.

Я счастлив, что мне не нужно возвращаться в «Лужайки» и можно просто сидеть в уютном кресле и часами рассматривать старые фоточки Лав из «Инстаграма», где она обыгрывает названия песен со своим именем: «Love in an Elevator» или «I Just Called to Say I Love You».

– Вот эта классная, – улыбается она, – с олдскульным синим телефонным проводом.

– Да, точно.

– Слушай, хватит уже фоток. Везде я, я, я… Надоело.

Послушно закидываю телефон подальше и обнимаю мою Любовь. Как прекрасно просто жить, дышать и не думать о Финчере…

– Идем! – Лав соскакивает с дивана и манит меня за собой. – Хочу тебе все показать.

Это дом мечты. Здесь даже есть игровая комната: с «Плейстейшн», караоке, настольными играми, музыкальными инструментами, сценой и неоновой вывеской, как в «Кладовке», – «СЕКС ПЛОХ БЕЗ ЛЮБВИ». Светящиеся буквы тут повсюду: на кухне – «СДЕЛАНО С ЛЮБОВЬЮ», в столовой – «ВСЕМ ПРАВИТ ЛЮБОВЬ», над дверью в спальню – «И НАКОНЕЦ…». Она распахивает дверь, и я попадаю в рай: столь же уютный, как наша комнатушка со скрипучей кроватью в Палм-Спрингс; столь же роскошный, как огромные апартаменты в Кабо-Сан-Лукас; столь же живописный, как наше гнездышко с видом на океан в Малибу.

Лав растягивается на кровати, а я не могу отвести взгляд от неоновой строчки Джона Леннона, которую он позаимствовал у Пола Маккартни[15].

Хвала Господу, Лав – не скучная зануда. Она – моя судьба, и мы будем вместе и в горе, и в радости, и на берегу океана, и в трущобах Манхэттена, куда бы ни забросила нас жизнь.

Вдруг гаснет свет. Нападение-землетрясение-цунами-конец света? Включается музыка, и Лав берет меня за руку.

– Сюрприз!

Играет моя подборка из «Идеального голоса». Она запомнила! С того самого первого дня, когда мы ехали в «Шато» в ее «Тесле». Загораются стробоскопы, Лав стягивает блузку, скидывает юбку и распахивает боковую дверь, а там… огромный голубой бассейн. Она голая несется и прыгает в воду, я за ней. Я в ней. Моя песня сменяется ее песней, та – снова моей, и так по кругу. Это идеальный мир, где только мы вдвоем, наши тела, наша музыка, наша вода и наше будущее под сенью райских кущ. Мы трахаемся, болтаем, обнимаемся, плаваем. Мы, мы, мы… Теперь это мое любимое слово.

Лав строит планы. Мы непременно съездим в «Шато» – ей до смерти хочется картошки фри под трюфельным маслом. Мы посмотрим «Идеальный голос» – она сто лет его не пересматривала. Мы съездим в мою квартиру, чтобы забрать вещи. Мы ведь не слишком торопимся, правда?

– Нет, конечно, – шепчу я и целую ее.

Нашу идиллию нарушает громкий хлопок. Пробка от шампанского! Это Форти. Лав зовет его – он недолго мешкает, влетает к нам, шлепая толстыми ногами по узорчатой испанской плитке, и с разбегу запрыгивает в воду.

Лав визжит.

– Форти, ты не очень вовремя, – предупреждаю я, косясь на свою обнаженную девушку, которая грациозно подплывает к лестнице, подхватывает бикини и облачается в него с ловкостью девушки Бонда. Я, к сожалению, так сделать не могу. Мои шорты далеко, на шезлонге.

Форти хлопает в ладоши, как морской лев, и под вопросительным взглядом Лав я смиренно пожимаю плечами. Он переплывает бассейн, находит пульт управления, и вот уже огромный проекционный экран разворачивается на дальней стене.

– Мы смотрим тут фильмы, – говорит Лав.

Кое-как, непослушными пальцами, Форти, уже, похоже, нюхнувший крэка, вводит адрес новостного голливудского сайта – Deadline.com.

И прямо на главной странице, во весь огромный экран высвечивается заголовок:

«Двойная сделка: Меган Эллисон приобрела для “Аннапурна” два оригинальных дебютных сценария Форти Квинна».

Я моргаю, протираю глаза и заставляю себя сохранять спокойствие. Это всего лишь заголовок. И в него вкралась досадная ошибка. Сейчас мы позвоним в журнал или на веб-сайт, и они исправят ее: добавят мое имя.

Я забираю у Форти пульт и обновляю страницу. Он наверняка уже заметил упущение и обо всем позаботился. Сейчас все будет в порядке. Интернет тормозит. А жизнь несется стрелой и оглушает. Брат с сестрой смеются, визжат и окатывают друг друга фонтанами брызг. Меня мутит. Я выскакиваю из бассейна и натягиваю шорты. В нетерпении хватаю телефон, он тут же намокает… Надо быть осторожнее. Меня бьет дрожь, соски каменеют. Отворачиваюсь к стене и открываю сайт – ничего не исправлено! И это не ошибка! В статье говорится, что оба сценария написал Форти Квинн, – и ни слова о талантливом дебютанте Джо Голдберге. Еще раз старательно вчитываюсь в первый абзац, словно мое имя зашифровано там, как тайное послание в «Коде Да Винчи». Ничего! Просматриваю до конца страницы. Пусто! Он украл мои сценарии. Он меня обманул!

– Джо?

Это Лав, моя девушка, сестра человека, который меня поимел. Она на бортике, выжимает волосы. Форти еще в воде. Где гарпун? Сейчас я его прикончу!

– Давай, сестричка! – требует Форти, потягивая «Вдову Клико» из бутылки. – Читай. Хочу услышать.

У Лав уже в руках «Айпэд».

– Цитирую, – начинает она. – «Меган Эллисон сообщила журналу “Дэдлайн”, что впечатлена талантом Форти Квинна и планирует как можно скорее запустить в работу его сценарии “Третий двойняшка” и “Хаос”. Война за них продолжалась все лето…» – Лав удивленно замолкает и смотрит на брата.

Тот хохочет:

– А ты думала, я просто тусовался?

– Ну да, в своем любимом «Ритце».

– Вот видишь, как ты ошибалась, сестренка. Хотя, честно признаться, женского общества я не избегал.

Лав читает дальше – о том, как «Аннапурне» повезло, и говорит, что люди в комментариях обзывают Барри Штейна недальновидным идиотом, потерявшим хватку. Он мог бы без труда заполучить сценарии, если б вовремя подсуетился, но не разглядел талант. А с Меган Эллисон ему не тягаться. Она лучшая и выбирает лучших. Сцена убийства в пустыне перевернет современный кинематограф. Форти Квинн давно пробивался на экраны, и это именно тот случай, когда талант, упорный труд и верность мечте приводят к успеху.

Лав гладит меня по голове:

– Ты в порядке?

– Хлорки наглотался.

– Это морская вода, не хлорированная. Может, стоит в душ?

Я согласно киваю – не могу находиться рядом с Форти. Но прежде чем уйти, я должен – просто обязан – устроить шоу. Поднимаюсь, обхожу вокруг бассейна и протягиваю руку этому мерзкому обманщику.

– Поздравляю, дружище.

– Спасибо, старина, – отвечает он как ни в чем не бывало и стаскивает свои гребаные солнечные очки. – И самое главное – это только начало.

И подмигивает, подонок. Или мне показалось и это его обычное выражение лица?

Я проклинаю свои амбиции – толстого уродливого монстра, которого сам раскармливал каждый раз, когда садился летом за ноутбук в ублюдочной кофейне. Идиот – вот кто я! На что я потратил свое драгоценное время?! Надо было писать книгу.

– Меган говорит, у нас большое будущее, – сообщает мне Форти, понизив голос. – Грандиозное!

Туманное «нас» сбивает меня с толку. Кто это «мы»? Он и Меган? Меня-то точно там нет.

– Потрясающе, – выдавливаю я. – Ты это сделал.

– Да, – он медленно кивает, – мать твою, сделал.

– Эй, парни, новость уже в «Вэрайети»!

Действительно, эта гребаная новость уже везде. А я – нигде. Лав даже не подозревает, что радуется моему унижению. Я возвращаюсь в дом, однако иду не в одну из семи ванных, имеющихся в распоряжении Лав, а в гостиную, где Форти кинул свой рюкзак. Достаю его «Айпэд», открываю почту и читаю бесконечную переписку с агентом, который – вот тупица! – считает, что Форти «нашел свой стиль. Не знаю, что ты делал этим летом, но результат потрясный!».

А вот письмо от Барри Штейна. Он интересуется, когда Форти «успел стать таким остроумным и оригинальным, как Тарантино». И, черт возьми, это комплимент мне! Это я написал оба сценария!

Какой-то аноним интересуется, как Форти пришла идея с клеткой – «запереть там девушку после уикенда на пляже – гениально до безумия! И безумно до гениальности! Ты бог! То же самое и с третьим двойняшкой. Как такое только в голову могло прийти?!»

От всех этих хвалебных отзывов Форти тронулся рассудком. Убедил сам себя, что они предназначаются ему, что это он – гений. А ведь даже название придумал не он, а капитан Дейв.

Раздаются первые аккорды песни «Love Is a Battlefield». Слышно, как Лав подпевает. И она права, это война.

Я поднимаюсь наверх в хозяйский душ. Нельзя сдаваться. Надо верить в себя. Стараюсь думать о хорошем: о том, как высоко оценили мою работу, хотя и приписали ее Форти. Затем вспоминаю, как болела у меня шея после часов, проведенных за ноутбуком, как раздражали презрительные ублюдки с «Макбуками», которые, не стесняясь, орали на все кафе «Мне только что предложили снять рекламу для “Макдоналдса”. Думаю взяться». Я, как раб, строчил гребаные сценарии, а потом сломя голову несся продавать книги, чтобы, по словам Форти, Лав, не дай бог, не подумала, будто я альфонс.

Открывается дверь. Это она.

– Есть местечко?

Я киваю. Каким же я был идиотом: все это время переживал по поводу Майло, хотя опасаться следовало Форти. Первый оказался совершенно безобидным: ну кому может угрожать безответно влюбленный? Нет, теперь-то я начинаю понимать, что все проблемы не из-за любви, а из-за ее отсутствия – из-за таких бессердечных людей, как Форти, Эми, Бек.

Как же я раньше не догадался? Ведь этот жирный урод с самого начала обращался ко мне только «старина» – он сразу лишил меня имени, а я не придал этому значения.

Лав говорит, что если я все еще собираюсь стать писателем, Форти может меня поднатаскать. А я… я слишком люблю ее, чтобы вот так взять и выложить правду. Они делили утробу матери. Взрослели в восьмидесятые. Они родились вместе и вместе до могилы будут верить в успех Форти.

Я выхожу из душа и отправляю ему сообщение:

«Нам надо поговорить».

40

Ответа я так и не получил. Собственно, как и Лав, и ее отец, и мать, и Майло. Форти словно сквозь землю провалился. От счастливчика, продавшего два сценария успешной кинокомпании, ожидают совсем иного. Его выходка выбила всех из колеи. Лав целыми днями ходит нервная, усталая, обеспокоенная. Не годится. Пусть жирный негодяй украдет хоть все мои сценарии, пусть подавится! Но я не могу позволить ему мучить мою девушку.

Лав сразу поняла, что с братом. Четыре дня назад, через восемь часов после моего сообщения, она сказала: «Все ясно. Он не заболел. Не сломал телефон. Не уехал. Он просто запил».

Примчались родители Лав: «А в Малибу его нет? А в лофте, который он недавно купил в городе?»

Дотти, как истинная мать, до конца надеется на лучшее:

– Зачем зря домысливать? Может, он празднует.

– С кем? – спрашивает Лав. – Мама, не отрицай факты.

Рей просит дочь не заводиться:

– Ему уже тридцать пять. Все-таки не ребенок.

Когда родители уезжают, я стараюсь хоть немного отвлечь Лав. Не получается.

– Меня раздражает их отношение! Я его двойняшка и все чувствую. Он ушел в загул.

Лав отправляет сообщение его наркодилеру Слиму, но у того телефон недоступен.

Прошло четыре дня, и даже родители признали худшее. Форти не отвечает на звонки, письма, сообщения.

– Я скучаю по нему, буквально с ума схожу, – говорит Лав, когда мы просыпаемся. – Прямо чувствую, как теряю рассудок.

– Я тоже, – говорю я, чтобы поддержать ее, но в ответ получаю только хмурый взгляд.

Теперь у нее всегда плохое настроение, и любые мои слова она воспринимает в штыки. Если б она только знала, что Форти украл мои сценарии…

Стук в дверь.

– Детки? Можно войти? Вы одеты?

Опять ее мама. Теперь они с Реем заявляются к нам еще до завтрака и уходят только под вечер.

– Да, – откликается Лав, не обращая внимания на мой утренний стояк.

Дотти входит, плюхается на кровать и вопрошает:

– Может, я плохая мать? Мы с отцом даже про сделку узнали от покупателей.

И начинается по кругу: Лав разуверяет и утешает ее, а я вынужден все это слушать и смотреть, как Дотти нервно крутит свои кольца. Каждый день она является сюда с новой сумочкой. Я представляю, как она по утрам в своем роскошном особняке в Бель-Эйр сидит и аккуратно перекладывает из одной кошелки в другую все свои таблетки, кредитные карты, салфетки и помады.

– Омлет готов! – кричит Рей снизу.

Вчера были тосты по-французски, а позавчера – яичница по-мексикански.

Лав встает, на меня даже не оборачивается. Накидывает халат, помогает матери подняться, и они вместе уходят, нахваливая и утешая друг дружку.

Я предпочел бы остаться в кровати, но приходится спускаться вниз, где на меня наседает Рей. Он любит меня. И хочет инвестировать в мой бизнес. И верит в книги. Давным-давно, до того, как Форти заключил сделку и пропал со всех радаров, Дотти тоже любила меня. А теперь злится. Ей не нравится, что муж относится ко мне с такой приязнью. К омлету она даже не притрагивается.

– Что не так? – вздыхает Рей.

– Такое впечатление, что это не у тебя пропал сын.

– А что вы все так удивляетесь? Будто он в первый раз выкидывает подобный фортель…

– Прекрати! Имей хоть каплю уважения к сыну! – визжит она и смотрит почему-то на меня.

Рей с грохотом захлопывает дверцу холодильника.

Чертов Форти! Перессорил всю семью. А ведь я помню, какими они были счастливыми.

Лав начинает рыдать, стучать кулаками и требовать, чтобы родители прекратили.

– Я этого не вынесу!

Мать бросается к ней – теперь ее очередь утешать и разуверять. Рей подходит и обнимает их обеих и обещает, что все будет хорошо.

– Мы же семья. Мы справимся. Как обычно.

Оказывается, прятки всегда были любимой игрой Форти, с самого детства. Как только жизнь начинает налаживаться, он сбегает. На следующий день после поступления в магистратуру в Калифорнийском университете отправился на гоночный трек и врезался в стену. Конечно, это получилось случайно, но сесть за руль болида под кайфом – само по себе самоубийство. За два дня до свадьбы сестры Форти улетел на вертолете кататься на горных лыжах. Естественно, упал, и его несколько дней искали. Свадьбу пришлось отложить. Нашелся он в лесу – и заявил, что просто забыл про телефон из-за пережитого шока. А один спасатель из-за его глупости отморозил палец.

После завтрака мы с Лав выходим в сад, чтобы полить цветы.

– Может, съездим куда-нибудь? – предлагаю я. – В кино или в кафе?

– В кино?! Как у тебя язык поворачивается предлагать такое, когда мой брат пропал?

– Ты же сама говорила, что он всегда сам находится.

– Тебе не понять, потому что ты… не близок со своей семьей. Не то чтобы я тебя в чем-то обвиняла, просто не надо сейчас про кино. Я должна быть здесь. А вдруг позвонят и скажут, что он…

Лав разражается рыданиями. Готов поклясться, что плачет она из-за чувства вины: в глубине души ей хочется, чтобы братец уже сдох и оставил ее в покое. И я хочу того же самого. Форти – мерзкий тип без капли воображения. Он обманул меня – и теперь, как вампир, высасывает жизнь из сестры.

Я обнимаю ее.

– Джо.

Начинается…

– Да.

– В тот день, когда он пришел сюда, ты был совсем не рад.

– Милая, мы плавали голые в бассейне…

– Я не об этом! – сердится она и потрясает шлангом. – Когда он сказал про сценарии, ты вскипел от злобы.

– Ну что ты, тебе показалось.

Господи, как же мне хочется рассказать ей правду!.. Но если я сделаю это теперь, когда Форти пропал, она меня живьем съест.

– Нет, – упрямо повторяет Лав и щедро льет воду на кактусы, будто им это нужно, – не показалось.

Выбора у меня нет.

– Хорошо, ты права, – вздыхаю я. – Пойми: ты говоришь, что завязала с кино и больше не хочешь быть актрисой. Тут является он со своей новостью, и я понимаю, что нас ждет новый круг ада, ведь он непременно позовет тебя, а ты непременно захочешь у него сняться.

– Потому что я безвольная?

– Потому что вы двойняшки. И работаете вместе.

– Я дала слово, что завязываю с кино. А ты вместо того, чтобы от души порадоваться за Форти, просто сбежал. Тут что-то нечисто.

Приходится врать.

– Я очень хорошо отношусь к твоему брату.

– Тогда почему не обнял его и не поддержал?

Лав вдруг замолкает, откидывает шланг и разворачивается, чтобы уйти.

– Каждый раз… – всхлипывает она. – Все парни, с которыми я встречалась, сначала делают вид, будто в восторге от брата, что у них дружба и все такое, а стоит ему о чем-то попросить, тут же отворачиваются.

– Он ни о чем меня не просил. У него теперь и так все есть.

– Просил! О принятии, и любви, и искренней радости. Почему ты просто не обнял его и не порадовался с нами? Почему сбежал?

Вот это новость: теперь пропажа Форти – моя вина.

Рей снова зовет нас к столу. Я пытаюсь вызвать Лав на разговор, но она лишь отмахивается и заявляет, что сейчас не время. Так она меня скоро разлюбит. Лав тает, как снег, разряжается, как телефон, засыхает, как цветок. Я послушно иду в дом, ем гуакамоле, разговариваю о книгах с ее родителями. Я – ни на что не годный слабак. Рей и Дотти решают съездить в кино – ха!

Они отчаливают, а мы садимся на огромный диван. Я молчу.

Если скажу, что все образуется, она отрежет: «Откуда тебе знать».

Признаюсь в любви – заявит, что ей не до этого.

Спрошу, что мне для нее сделать, – скажет, что никто ничего теперь сделать не может.

Попробую ее рассмешить – еще больше рассердится.

Сделаю вид, что расстроен, – вздохнет, что сейчас не может смотреть на кислые мины, и без того плохо.

Родители возвращаются.

– Есть новости? – спрашивает Рей.

– Ничего.

Дотти говорит, что муж наконец-то осознал трагизм ситуации: в кино они не поехали, а были в квартире у Форти на бульваре Сансет. Они уверены, что сын мертв – сердце подсказывает.

Я стараюсь «надеяться на лучшее и сохранять присутствие духа», как советуют в таких ситуациях. Чтобы немного разрядить обстановку, предлагаю Рею посмотреть «Форсаж». Но только мы включаем кино, является Лав и говорит, что я ее бросил. Оставляю Рея и иду за ней.

– Теперь ты бросил его! – огрызается она, нацепляет наушники и утыкается в телефон.

Я бессилен что-либо сделать, пока Лав сидит вот так в темноте, как в день нашего знакомства. Похоже, она и тогда была сильно расстроена: винила себя за то, что переспала с Майло. Теперь причина ее страданий – Форти. И она винит себя в его исчезновении.

Мне приходит сообщение.

Форти!

Первым делом оглядываюсь по сторонам, чтобы проверить, не смотрят ли на меня. Все в порядке. Открываю и читаю:

«Заморим червячка, старина?»

Я глазам своим не верю. Его семья в трауре, а он зовет меня пожрать. Ему что, плевать на них? Он забыл, как я к нему отношусь после наглой кражи моей интеллектуальной собственности?

Пишу: «Когда и где?»

«Сейчас в кафе 101».

Подхожу к Лав и кладу ей руки на плечи. Она снимает наушники и вопросительно смотрит на меня.

– Поеду искать Форти. Не могу больше сидеть и ждать.

– Но как?

– Прочешу город. Обойду все его любимые притоны.

– Джо, – выдыхает она, – ты чудо. Спасибо!

– Не благодари, – говорю я и целую ее руку. – Это ты чудо. Не могу смотреть на твои страдания. Я найду его!

– Прости, что веду себя как капризная стерва, – шепчет Лав. – Самой противно, но поделать ничего не могу. Хотя пора бы уже научиться брать себя в руки – все-таки не девочка, уже тридцать пять лет…

Целую ее в идеальную макушку.

– Научишься – жизнь длинная. Я найду и приведу его в чувство, а потом притащу сюда, и стану заботиться о нем, и не позволю больше тебя мучить.

– Люблю тебя. Будь осторожен! – кричит она мне вслед.

Но если уж о ком и стоит беспокоиться, так это не обо мне, а об ее братце. Чаша моего терпения переполнена. Если Форти позвал меня не для того, чтобы извиниться за свой обман и исчезновение, то живым он из кафе не выйдет.

41

Я гоню на полной скорости. Форти выбрал не приличное заведение, а забегаловку «101» из фильма «Тусовщики». Тревожный знак. Когда я вхожу внутрь, краснощекий обдолбанный Форти сидит на диване, закинув грязные ноги в потрепанных мексиканских сандалиях на стол, флиртует с официанткой и потягивает пиво. Играет мерзкая песенка «Tom Tom Club», которой Лос-Анджелес встречал меня в прошлой жизни в аэропорту. Плохой знак! Беру себя в руки и настраиваюсь на позитив. Надо соблюдать презумпцию невиновности: Форти сбежал ото всех, не вынеся тяжести вины перед своей семьей и передо мной; теперь он, несомненно, хочет покаяться и вернуться на путь истинный.

– Форти, мы все чуть с ума не сошли, пока тебя не было. Что за черт?

– Эй, спокойно! Ты чего так разошелся?

– Позвони сестре!

– Не будь занудой, старина.

Теперь я вижу, что он полностью погряз во грехе. И вызвал меня сюда не потому, что узрел свет истины, а потому, что крэк окончательно выжег ему мозг. Вместо того чтобы вымаливать у меня прощение, он разглядывает меню и насвистывает идиотскую попсовую песенку.

Я заказываю сандвич с копченой курицей, а он – с тройным беконом.

– Знаешь, старина, – заявляет этот урод, – а ведь я на тебя обижен.

– Очень жаль. Только сделай одолжение, сначала позвони сестре.

– Ты думаешь, что я обманул тебя, но не забывай, это ведь были мои сценарии, я вынашивал их не один год.

– Давай сейчас не будем об этом. Просто сообщи семье, что с тобой всё в порядке.

– А со мной не всё в порядке, старик! Ты даже не поздравил меня как следует. Сбылась мечта всей моей жизни, а ты вместо того, чтобы порадоваться, повел себя как ревнивая сучка.

– Форти, у нас был договор… – Я замолкаю и перевожу дыхание, чтобы не наговорить лишнего. У меня сейчас другая цель. – Ладно, проехали. Позвони сестре!

– Договор?! – орет он. – Мы просто обменялись идеями и набросками. Тут все так делают. Знаешь, скольким людям я показывал свои сценарии за эти годы? Что, всех брать в соавторы? Не было у нас с тобой никакого договора. Договор у меня с Меган.

Каждый раз, когда я слышу это имя, меня захлестывают амбиции и надежды. Но теперь я не позволю ему сбить меня с цели. Форти либо позвонит семье и получит шанс на жизнь, либо продолжит вести себя как эгоистичный мудак и заплатит за это.

Музыка играет слишком громко.

– Ну ты даешь! – заявляет он и подмигивает мне. – Вот это я понимаю, отделение церкви от государства. Отец мигом выложил бы все матери, а ты Лав ни слова. Кремень!

И хлопает меня по плечу, будто это не он попросил держать все в тайне. Еле сдерживаюсь, чтобы не набить ему морду. Глубоко дышу и считаю до трех.

– Лав не имеет никакого отношения к нашему договору.

Черт! Я идиот. Тайны подрывают доверие и создают проблемы. Будь у меня машина времени, я вернулся бы в лето и все ей рассказал, а она поднесла бы свою маленькую ручку к груди и вздохнула: «Джо, не нравится мне эта идея». Увы, прошлого не воротишь (и кружку мочи уже не опорожнишь).

– Старик, это просто невероятно! Сама Меган Эллисон! Я до сих пор поверить не могу в свою удачу. Хотя, знаешь, это не случайное везение, как выигрыш в лотерею. Это результат упоротой… упорной работы.

Он крутит большими пальцами и смотрит на меня, как медведь, наткнувшийся в лесу на человека.

– Не хочешь ли ты позвонить сестре?

– Никогда не пользуюсь телефоном за столом. – Форти свистом подзывает официантку и просит принести бутылку худшего шампанского. Она хохочет, будто он сказал что-то смешное, и через секунду возвращается с двумя шкаликами белого вина. Интересуется:

– За что пьем?

– За мою карьеру. Наконец поперло!

– Тогда я угощаю.

– Я бы ей вдул, – заявляет Форти, когда она наконец отваливает. – Хотя цыпочка не в моем вкусе.

Я бью кулаком по столу.

– Форти!

Он смотрит на меня и вздыхает:

– Старина, я позвал тебя не для того, чтобы слушать нотации. И вообще, где твоя благодарность? Я дал тебе возможность попробовать свои силы на моих оригинальных сценариях. Ты подрихтовал их немного – получилось неплохо. У тебя большое будущее.

– Я ничего не рихтовал.

Он стонет и закатывает глаза, будто я скучный, занудный тупица.

– Знаешь, что общего между «Челюстями» и «Когда Гарри встретил Салли»?

– Отвали!

Я понимаю, к чему он клонит.

– Ну так я тебе скажу.

И принимается объяснять мне то, что я и так знаю: известные реплики про оргазм и большие лодки были импровизацией.

– Думаешь, актерам выплатили авторские? Нет, конечно. Наградили за лучший сценарий? Нет. Приняли в гильдию сценаристов? Не смеши.

– Тут совсем другое дело.

Он мотает головой:

– Ты еще не понял? Явился в Голливуд из своего гребаного Нью-Йорка и решил, что тебе тут все должны… С какого хрена? Потому что ты спишь с моей сестренкой и умеешь писать диалоги?

Официантка приносит пиво.

– Это вам, мальчики, в честь праздника.

– Куколка, – ухмыляется Форти. – Фарфоровая куколка.

– Ну что вы, сэр, я более податливая.

Она кокетливо удаляется.

– Надо подкинуть им идейку, чтобы поставили официанток на ролики. – Он хмыкает. – Кстати, в кино это тоже будет неплохо смотреться. Прими к сведению, может выйти неплохой сценарий, что-то типа «Ночей в стиле буги»… дальше сам додумаешь. Дарю идею! Пользуйся.

Официантка возвращается с коктейлем.

– За счет заведения. Шеф-повар только прочитал про вас в «Голливуд репортер».

Чертов Голливуд! Богачи тут вообще ни за что не платят.

Форти благодарит ее, вынимает соломинку из бокала и пьет через край.

– Она принесла его мне. Улавливаешь, старик? Мне, а не тебе. Про тебя тут никто не знает.

– Да пошел ты!

Он советует мне унять эго и начать налаживать связи. Говорит, что я зря пренебрегаю Барри Штейном и что мне следовало бы научиться лизать задницы нужным людям. Утверждает, будто я не знаю, как это – раз за разом получать отказ и начинать все сначала.

– Пятнадцать гребаных лет я шел к успеху! Делал себе имя. Зарабатывал репутацию. Пятнадцать лет катался по студиям и рассказывал о своих задумках продюсерам и директорам. Они улыбались, говорили, что им все нравится, но проходила неделя, другая – и ничего. Тишина.

Форти кипит от ярости, вспоминая старые обиды. Дай нытику мороженое, он сожрет его и продолжит стонать.

– Посмотрим, как теперь запоет Майло! Да?

– Позвони сестре. Она места себе не находит.

Форти отмахивается:

– Да брось! Все с ней нормально. И с родителями тоже.

Приносят сандвичи. Он накидывается на еду, я к своему не притрагиваюсь.

Форти не прошел тест. Я сделал все, что мог. Пора разорвать мучительные отношения, убивающие Лав. И сделать это придется мне, потому что именно я заварил эту кашу, потакая желаниям жирной эгоистичной гниды.

Я пока не знаю, как отправлю его на тот свет, но действовать придется очень осторожно, потому что убийц богачей ищут гораздо старательнее, чем рядовых граждан. Для начала надо заставить его удалить нашу переписку, чтобы на меня не пало подозрение.

– Форти, советую почистить почту, а то, не дай бог, кто-нибудь взломает аккаунт, и тогда вся правда всплывет наружу.

Он смеется, давится сандвичем, отхлебывает пива.

– Сразу видно неопытного… Давай нанимай адвоката. Только не забудь приготовить кучу денег. И поставить крест на карьере в Голливуде, потому что никто не захочет связываться с мелочным сутягой. Тут таких не любят.

Я говорю, что ничего подобного не имел в виду и просто забочусь о его репутации:

– Журналисты обожают такие скандалы, и взломать почту им ничего не стоит.

Он кивает:

– Я тебя понял.

Официантка приносит тарелку с жареной сладкой картошкой – «просто так».

– Хороший совет. – Форти отрывается от экрана. – Только он из арсенала законника, а не писателя. Мы могли бы замутить с тобой что-нибудь вместе, но я не хочу иметь дело с сутягой. Терпеть их не могу. Ты же ведь не такой, да, старик?

У стойки другая официантка флиртует с начинающим писателем, который, похоже, пытается трахнуть ее и закончить свой сценарий уже не первый месяц. Он просит заменить гарнир на гуакамоле. Она отвечает, что тогда придется доплатить еще два доллара. Жизнь несправедлива. Негодяй пьет коктейль за счет заведения, а честному трудяге приходится раскошеливаться.

Форти вытирает губы, отодвигает тарелку и пускает в ход тяжелую артиллерию.

– Сестренка меня очень любит.

– Я знаю.

Он приглаживает жирной рукой и без того сальные волосы.

– У тебя есть Лав. Не будь жадной свиньей. Не в деньгах счастье. Без любви богатство и слава – пустые черепки.

Я напоминаю, что вся его семья сейчас в сборе и очень за него переживает. Он смотрит на меня пустым взглядом – злосчастный, несчастный неудачник.

– Рей и Дотти обожают всякие мероприятия, даже разыскные. Ну и семейка у меня, да?

Форти знает: для них он паршивая овца. И никогда не прекратит им мстить. Я говорю, что они любят его, но ложь настолько очевидна, что мне даже неудобно. Теперь уже не выяснить, что было первопричиной: его мерзкая эгоистичная натура или ошибки воспитания. Ясно одно: если я не избавлюсь от него, то у нас с Лав нет будущего. Он разрушает не только себя, но и все вокруг.

Заглядываю в чек, плачу наличными (если чему меня жизнь и научила, так это осторожности).

– Я еду в Вегас, писать новый сценарий, – заявляет он, не вынимая изо рта зубочистку, когда мы выходим на улицу.

Подгоняют его машину, огромную и черную.

– Форти, ты врешь.

– Да, вру. Хотя для интервью сойдет, как думаешь?

– А что мне сказать твоей семье?

Опять тот же пустой взгляд. Он знает, что сестру родители любят больше. Но так часто бывает. Многие дети просто не обращают внимания, Форти же свихнулся на этом. Готов спорить, он сидел с таким лицом на всех праздниках, когда Лав доставалось хоть на чуточку подарков больше или когда мама обнимала ее на секунду дольше. Форти считает, что ему недодали любви. А рядом с ним росла сестра, которая получала столько любви, что сама стала воплощенной любовью.

– Пусть мама еще пару дней понервничает и поголодает. Мы ведь не хотим, чтобы она разжирела, да, старина?

Вот урод. А я еще ему сочувствовал…

– То есть не говорить им, что ты в порядке?

– Пусть привыкают, я уже не ребенок. – Он сплевывает. – А слушай-ка, старина, поехали вместе в Вегас. Замутим новый сценарий, покруче «Мальчишника».

Ничего мутить с ним я больше не собираюсь.

– Нет, спасибо, – говорю я.

На заднем сиденье в его машине замечаю целый пакет наркоты – реально целый пакет. Он поднимает ладонь, я даю ему пять. В следующий раз, когда мы встретимся, моя ладонь сожмется на его горле.

42

Сто тысяч часов спустя я подъезжаю к Вегасу. Огни города мерцают на горизонте, как дискотечные стробоскопы в «Тусовщиках». Наконец-то я у цели.

Когда я сообщил Лав, что, судя по всему, Форти в Вегасе, она удивилась и не поверила:

– Джо, мы с ним двойняшки. У нас психическая связь. Я бы почувствовала, если б он взялся за старое.

– Даже лучший локатор порой барахлит, – возразил я, складывая рубашки в один из ее черных чемоданов.

Она присела на кровать.

– Поехать с тобой?

– Нет, сам разберусь.

– Строишь из себя образцового самца?

Напоследок я трахнул ее как следует и отправился на Голливудский бульвар докупать недостающие элементы для моего костюма Капитана Америка – не супергероя, конечно, а рядового парнишки из Вегаса: спортивную майку с эмблемой «Индианаполис колтс»[16] и бейсболку.

И вот я уже почти на месте. Черт возьми, это Вегас! Вегас! Он ярче, чем показывают в кино, и уродливее, чем я ожидал. Каждый дорожный знак воспринимается как угроза: «Последнее казино на 20 миль», «Последняя заправка». Торможу на обочине. Натягиваю майку, надеваю бейсболку. Маскировка готова. Теперь я среднестатистический американец.

Пока стою на светофоре, замечаю женщину, которая не стесняясь стягивает трусики, садится и гадит прямо у дороги. Всюду толпы туристов. Прохожие, молодые и старые, толстые и обычные курят, едят, толкают перед собой коляски с младенцами. От жары, огней, шума и толп голова идет кругом. Врубаю на полную громкость Элвиса и глаз не могу оторвать от танцующих фонтанов «Белладжио». Сообщаю Лав, что уже на месте. Она советует начать с «Сизар пэлас»:

– Это не интуиция. Просто Форти говорил, что у них лучшие столы.

* * *

Лав ошиблась. В «Сизар пэлас» Форти нет, зато там огромные залы, бесконечные, словно прерии, и сотни людей, и оглушительная музыка, и сияющие огни. У меня есть одноразовый телефон – я могу связаться с Форти, но не хочу; лучше сначала найти его.

Снова звонит Лав:

– Один знакомый сообщил отцу, что видел его в «Белладжио».

– Ясно.

Я спешу. Воздух на улице сухой и горячий. Ко мне то и дело подходят болельщики «Колтов» – побрататься. В наушниках играет наша подборка из бассейна, но даже сквозь музыку доносится шум фонтанов. Роскошь казино потрясает: огромные вращающиеся двери, гигантские стеклянные цветы под потолком, живые цветы у стойки. В баре толпятся шлюхи и бизнесмены. Я прохожу мимо столов для блек-джека, где минимальная ставка десять долларов, мимо официанток в откровенных, расшитых блестками нарядах, мимо ссорящихся пар, мимо женщины, пытающейся по телефону уговорить банковского клерка выдать ей кредит наличными, мимо матери, которая говорит своему ревущему малышу: «Тихо, детка, мама почти закончила», будто речь идет о срочной работе.

Всюду столы, и автоматы, и толпы людей, но Форти среди них нет. Иду дальше, где все еще роскошнее и у столов для блек-джека стоят кожаные кресла. В одном из них, закинув грязные ботинки на белоснежную обивку, будто хозяин заведения, восседает он. Волосы всклокочены. Одни солнечные очки сдвинуты на лоб, другие закрывают глаза. Рубашка помята. Разыгрывает сразу три руки, курит две сигареты. Фишки сыплются у него из карманов, а он даже не трудится их подбирать. Так и тянет размозжить его голову об стол, да здесь всюду камеры. Поэтому я сажусь за игровой автомат, закидываю десять долларов и пишу Лав: «Все обошел, пока его не видел. Буду искать дальше».

Отвечает: «Папа благодарит тебя. Ты лучший».

«Мы его найдем».

Я ставлю по два цента за раунд, Форти – по тысяче баксов на раздачу. Ему не везет. Даже мне слышно, как он чертыхается. Рядом с ним шлюха, он то и дело хватает ее за шею и облизывает грудь. Китаянка в летах смотрит на него осуждающе.

– Я вижу, мое поведение вам не нравится, но это Вегас, и ничто не помешает мне нюхнуть дорожку-другую с прекрасных упругих сисек мисс Молли Тупело.

Китаянка поднимается и уходит. На ее место тут же садятся другие.

Форти снова проигрывает.

– Это кара за то, что я нахамил узкоглазой? – орет он и хлопает стаканом по столу. Поднимается, проходит пару метров и шлепается за соседний стол. И все повторяется сначала. К нему подсаживается развязная девица в короткой юбке. А когда подходит пожилая азиатка и пытается устроиться рядом, он ее не пускает.

– Эй, леди, разве похоже, что мне нужна компания? Кыш отсюда!

Девица хохочет и говорит, что он классный. Форти разрешает ей остаться – только если она «принесет удачу». Она хихикает и обещает постараться.

Что за мерзость!

– Возможно, теперь госпожа Фортуна повернется к вам лицом. – Крупье улыбается.

– Лучше достань мне лицо из колоды, – требует Форти. – А вообще, знаешь… К черту!

Он встает. Я вскакиваю. Впрочем, далеко Форти не уходит, оседает за соседним столом. Закуривает, не обращая внимания на сидящую рядом беременную женщину.

– Не могли бы вы потушить? – просит она и показывает на свой выпирающий живот.

– Пересядьте за стол для некурящих, – говорит он и выпускает дым. – А лучше валите домой. Вы и так, мать вашу, всё заполонили, никуда с сигаретой не зайти!

Крупье просит его утихомириться.

– Да ты вообще знаешь, кто я? – расходится Форти. – Я тут хозяин! Мой сценарий только что купили за такую кучу денег, которая тебе даже и не снилась. А снимать будут здесь!

У меня голова чешется из-за бейсболки, и я проиграл уже девять долларов.

Крупье еле сдерживается, чтобы не рассмеяться ему в лицо. Форти роняет стакан на пол, подзывает щелчком проходящую мимо официантку в блестящем купальнике и колготках и требует:

– Милая, повтори.

Она выглядит усталой. Говорит, что сейчас разносит заказы и подойдет к нему чуть позже.

– Мне насрать, что ты там делаешь! – орет он в бешенстве. – Насрать! Уловила? Я хочу водку с лаймом! Немедленно!

– Я подойду к вам, сэр…

– ПРИНЕСИ МНЕ ГРЕБАНУЮ ВОДКУ!

Она молча удаляется, а к Форти подходит распорядитель, как в фильме «Казино».

– Мистер Квинн, мы рады снова видеть вас. Надеюсь, вы приятно проводите время.

– Рокко, ты?! – вопит Форти. – Что за фигня? Было бы гораздо приятнее с большим стаканом водки с лаймом!

Пока Рокко договаривается о коктейле, Форти успевает просадить пару тысяч долларов. Я выигрываю пятьдесят два цента. Он поднимается из-за стола, я следую за ним. Ноги у меня вспотели и чешутся.

Он подходит к автоматам и занюхивает дозу. Замечает у «однорукого бандита» грустную длинноногую девицу в обтягивающем платье, подваливает к ней и дергает за волосы. Она вскрикивает.

– Какого хера? Убери от меня свои грязные руки!

– Сколько?

– Я не шлюха, мать твою! Я учительница.

– Продолжай, мне это нравится. Сколько?

Она отбивается от него сумочкой.

– Отвали, гондон!

– Слушай, детка, судя по твоему наряду, деньги тебе нужны. А что случилось в Вегасе, остается в Вегасе. Понимаешь, о чем я, сладкая?

Она плюет ему в лицо, а Форти даже не утирается. Садится за автомат и проигрывает сотню баксов. Проститутка, наблюдавшая всю сцену, подходит к нему и говорит, что не прочь повеселиться (вот куда надо было переезжать Дилайле!). Он осматривает ее с головы до ног.

– Прости, детка, я гомик.

И выписывает ей чек на сто баксов.

– Иди, сыграй в кости. Если повезет, сделаешь себе новые сиськи.

– Спасибо, малыш, – отвечает она и отходит.

Это самое ужасное место в мире. Вокруг ни часов, ни окон. И люди вокруг либо в грязных обносках, либо в дорогущих брендовых шмотках.

Форти подходит к столу для игры в кости и проливает чужой бокал. На него шикают.

– Да вы хоть знаете, что «Аннапурна» только что купила у меня два сценария? Вы, жалкие людишки?! – вопрошает он и отваливает. Никто ничего не понимает, тут вам не Голливуд.

Он снова падает за стол для блек-джека, держит в руке фишку на пятьдесят кусков. Вокруг собираются люди, чтобы посмотреть на его игру. Форти заявляет, что он известный писатель. А когда его спрашивают, один ли он, отвечает:

– С девушкой. Ее зовут Лав. Она наверху.

Я вздрагиваю.

Играет песня «Born in the U.S.A.», Форти стонет:

– Ненавижу Брюса Спрингстина! Чертов демократишка: вылез из своего гребаного Нью-Джерси и уверяет всех, что быть бедным круто. Заткните его кто-нибудь!

Крупье говорит, что ему больше нравится песня «Thunder Road».

– Ты еще скажи, что «шеви» лучше «бэхи», – отвечает Форти. – Тут как в картах. Кто-то играет на гроши, а кто-то спускает тысячи. И где, черт возьми, моя водка?

Ему никто не возражает, потому что у него бабки.

Я снова играю в автоматах и за пару минут теряю еще десять долларов. Форти сплитует десятки. Я слышу, как крупье сообщает об этом распорядителю. Зеваки ахают. Он проиграл.

В бар входят молодожены, их встречают аплодисментами. Форти встает, засовывает два пальца в рот и свистит. Жестом приказывает музыкантам замолчать. Солист смотрит на распорядителя, стоящего у двери, тот кивает. Форти и вправду тут хозяин. Он взбирается на сцену и хватает микрофон.

– Мои поздравления!

Все хлопают. Форти дает пять жениху и чмокает в щеку невесту. Просто душка!

– А теперь давайте повеселимся! – орет он. – У меня тоже праздник. Я продал два своих сценария Меган Эллисон.

Он замолкает, ожидая реакции, но здесь это имя никому ничего не говорит.

– В общем, у меня завелись денежки, и я решил сеять любовь в этом гнусном мире.

Аплодисменты.

– Жених, дуй сюда! – командует он.

Жених, коренастый парень, ростом ниже своей избранницы, робко поднимается на сцену. У него широкая улыбка и крупные зубы. Жена его подбадривает.

– Как тебя зовут?

– Грег. Мистер и миссис Грег. Мы из Нью-Джерси, – скороговоркой выпаливает он, смущаясь перед такой большой аудиторией.

Форти требует тишины и зовет на сцену невесту.

– Грег, – говорит он, обнимая тушующегося парня за плечи. – У тебя красивая жена, с которой у вас впереди долгая счастливая жизнь.

Зрители смеются и отпускают сальные шуточки.

– И я хочу преподнести вам свадебный подарок, который запомнится надолго. Грег, я дам тебе десять кусков, если ты разрешишь мне поцеловать твою жену. Прямо здесь и сейчас.

После таких слов Грег должен был бы разбить Форти морду, но он словно застыл. Зрители улюлюкают, шикают и свистят. Но не расходятся. Еще бы, такое шоу!

Форти вытаскивает из кармана фишки и отсчитывает десятку. Снова свист и крики. Невеста уговаривает жениха – наверное, напоминает ему про ипотеку. Тот стоит весь красный. Форти не вмешивается. Наконец невеста побеждает. Похоже, она в семье главная: будет решать, куда поехать в отпуск, выбирать, что смотреть по телику, и руководить ремонтом в холостяцкой берлоге мужа, где он раньше зависал с друзьями и ел сальсу (на Восточном побережье гуакамоле не жалуют).

Она старательно мажет губы помадой и карабкается на сцену. Форти грязно ухмыляется, хватает ее, лапает за грудь – свист и улюлюканье: про обжимания уговора не было, – щупает за задницу и сует свой длинный язык прямо ей в горло. Я смотрю на жениха. Он раздавлен: десять минут назад у него была любовь. А теперь его обокрали. Форти выпускает девицу, она вытирает губы и протягивает руку. Он бросает фишки на пол и поднимает кулаки вверх, как победитель.

Толпа улюлюкает. Думаю, теперь не я один хочу прикончить этого урода. Солист возвращает себе микрофон. Невеста обнимает жениха, однако узы их брака уже не так крепки, и шансы на долгое семейное счастье стремятся к нулю.

Форти петляет вокруг столов. Следую за ним и набираю сообщение на одноразовом телефоне:

«В Сапфире идет снежок».

Он: «?»

Я: «Это Слим. У меня новый телефон. Тебя ищет сестра».

«Чистый снежок? Не как в прошлый раз?»

«Да. В Сапфире через 20 минут».

«Сваливаю из Белладжио».

Форти врет даже своему наркодилеру: никуда он не сваливает, а снова усаживается за стол и показывает крупье, чтобы тот сдавал, будто не знает, что им запрещено начинать игру, пока клиент в телефоне.

Пишет: «Слышал, у вас еще и лед качественный».

Подтверждаю. И сажусь за игровой автомат, где нарисованы лобстеры. У меня осталось всего два доллара одиннадцать центов. Форти снова хвастается всем своей карьерой, будто люди приходят сюда поговорить о работе.

Мой автомат, похоже, взбесился: замигали огни и на экран выскочил рыбачок. Женщина, сидящая рядом, объяснила, что мне повезло и я получил бонусный раунд. Мой рыбачок лезет в воду и вытаскивает клетку, полную лобстеров. Мне прилетает сто сорок три доллара двадцать один цент! Я забираю карточку из автомата и обналичиваю ее в кассе. Заведение не всегда остается в выигрыше!

Пишу Форти: «А где снежок, там и снежные бабы».

Он наконец отрывает свою задницу от стула и уходит из казино – просадив целую кучу денег. Я покидаю эту цитадель порока победителем. Сажусь в машину и отправляю Лав сообщение:

«Есть новости?»

«Нет. Он уже вырубился, наверное, в постели у какой-нибудь шлюхи».

«Не переживай. Я найду его. Все будет хорошо. Обещаю».

Поездка в Вегас открыла мне глаза: Форти – паразит, гнида, сосущая жизненные соки из моей Лав, питающаяся ее страхами. Я не виню Рея и Дотти – идеальных родителей не бывает. И мне уже некогда разбираться в причинах – надо действовать, пока моя любовь совсем не угасла.

43

Через двадцать минут Форти вываливается из своей тачки и уныло плетется к пустынной заправке на отшибе, где я назначил ему встречу. С нелепым рюкзаком за плечами он напоминает школьника-переростка, собравшегося на экскурсию. Я выхожу из машины и улыбаюсь. Здесь я чувствую себя гораздо лучше, чем в казино, тем более что единственная камера наблюдения разбита и свисает со столба на проводе.

– Старина! – вопит Форти, заметив меня, и на его испитом лице не отражается ничего, кроме радости. Он кидается ко мне обниматься. От него воняет. – Как ты тут оказался?

– Долгая история. Лучше скажи, что ты тут делаешь?

– Жду наркодилера, но, похоже, зря. Ну да ладно, у меня большой запас…

Он любовно похлопывает ладонью свой идиотский рюкзак.

– А ты, значит, одумался наконец? Тоже приехал за дозой счастья?

Я киваю, хотя и ненавижу наркотики – они превращают людей в безвольных рабов.

– Вот, мать твою, Голдберг! – орет Форти, откидывая сальные патлы с одутловатого лица, и принимается болтать про казино, кокс и телок. – Значит, без обид, да, старина? Ничего личного, просто бизнес. Ты пойми, в жизни всякое случается. И если карта не идет, что надо сделать? Правильно – дунуть кокса!

Он подмигивает и лезет в мою машину, не снимая своего дебильного рюкзака.

– Без этого никак! Ты впервые в Вегасе? Обалдеть! Профессор пошел в разгул! Сестренка тоже здесь?

– Дома. С родителями.

– Мужик! – хвалит Форти и открывает банку темного пива; оно пенится и течет по его пальцам. – Эта кабала не для меня: обеспечивай их, ублажай, делай им детей и пляши всю жизнь под их дудку… Ну уж нет, мне и одному хорошо. К черту любовь!

Он ржет и рыгает на весь салон.

– Не любовь Любви, конечно, ты понимаешь. Обожаю сестренку. Она – моя опора. Знаешь, сколько от нее сегодня сообщений пришло?

Я выдыхаю и считаю до двух. Не помогает.

– Ты ответил?

Мотает головой:

– Мы же двойняшки. Она и так все чувствует. Дунем?

Скурившаяся эгоистичная свинья! Мучитель моей Лав!

– Не хочется.

Я слышал, это обычная практика (и, по-моему, весьма гуманная), когда у беременных врачи удаляют один плод, если он мешает развиваться второму. Один умирает, чтобы другой выжил. Ничего личного – просто биология. Я спасу мою Лав. В отличие от других ее парней, которым не хватало мужества прикончить Форти, у меня есть яйца. Я смотрю, как тот, уткнувшись в телефон, перелистывает – смакует – ее сообщения. Только когда ей плохо, когда ее снедают тревога и страх, он чувствует себя любимым.

Надо обладать силой духа, чтобы спокойно делить с другим сначала матку, а затем – день рождения. У Лав она есть. У Форти – нет.

– Глянь, какие буфера. – Он причмокивает и показывает на старшеклассницу, которая ищет туалет на заправке. – Прихватим с собой?

Убил бы его. Прямо здесь и сейчас. К сожалению, пока не могу.

Завожу мотор. Девочка скрывается за дверью. Она в безопасности. Мы трогаемся. Молчание длится недолго.

– Ты с сестренкой – моя опора! – снова заводит Форти. – Заботься о ней, понял? Понял меня? Потому что если обидишь ее, ты труп!

Я еще крепче сжимаю руль.

– Ты хороший брат.

– Я лучший, мать твою!

Он вытаскивает пакетик из кармана, насыпает порошок на ладонь и занюхивает. Я сворачиваю на магистраль. Форти даже не спрашивает, куда мы едем, продолжая разглагольствовать о том, что никогда не женится, а будет жить со мной и с Лав – сам себе подписывает смертный приговор. Мотор равномерно гудит, машин на дороге все меньше, яркие огни Вегаса все дальше. Живой труп разлагается и смердит на весь салон. Он анти-Лав. Рыгает и заявляет, что отоваривается исключительно в «Ральфс».

– Нормальный магаз – полно всякой жрачки. Без понтов. Ведь что такое еда – просто сырье для говна. Ни больше ни меньше. Мы едим, чтобы не сдохнуть. И нам, слава богу, не надо, как пещерным людям, выслеживать мамонтов, а потом тащить домой волосатую добычу, пока ее не обсидели мухи.

Он трет нос и мотает головой.

– Теперь все просто: приходишь, берешь тако, отваливаешь бабки и жрешь. Выпендрежники вроде моих родителей устраивают из еды культ. Хрен вам! Просто жратва: проглоти и высри. Нечего звать гостей и строить из себя гребаного гурмана! В конце концов, срем-то мы все в одиночку, за закрытой дверью…

Нюхает снова. Вышвырнуть бы его сейчас из машины, но он настолько непрошибаем, что, боюсь, просто отскочит от дороги, как мячик, и запрыгнет обратно.

– Я бы заточил тако, – заявляет Форти и вдруг решает позвонить Лав.

Меня охватывает паника. Руки потеют и соскальзывают с руля. Вру, что мы в ссоре.

– Да? Тогда лучше не стоит. – Он опускает стекло, расплываясь в довольном оскале, точь-в-точь как взлохмаченный пес, ловящий свежий воздух открытой пастью. Его обрадовала новость о нашей размолвке. Ему хорошо, только когда другим плохо. Особенно когда плохо Лав.

Форти продолжает хвастать своими похождениями в Вегасе, завираясь и путаясь, однако ни капли не смущаясь. Мне хочется ударить по газам, чтобы скорее уже закончить эту пытку, но жизнь научила меня уважать правила дорожного движения. Форти несет что-то про минимальные ставки и шлюх, которые готовы спать с ним бесплатно, – сплошное беспросветное вранье, словесный понос. Жалкий, одинокий, никому (даже самому себе) не нужный неудачник!

Когда на горизонте наконец показывается мотель «Клоун» – атмосферное местечко в предгорьях Невады, неподалеку от старого кладбища, – где я планирую прикончить этого несчастного ублюдки, я с облегчением выдыхаю.

– Приехали.

Форти радостно хлопает по своему рюкзаку и заявляет, что уже бывал здесь. Кто бы сомневался! Я видел это место лишь на фотографиях, и вживую оно меня ни капли не разочаровало – это тот самый «Дикий, Дикий Запад», который я мечтал увидеть. Вывеска с улыбающимся клоуном, бело-голубое старомодное здание, суровые горы, заброшенное кладбище – все будто прямиком из фильмов Тарантино. Судя по отзывам в Интернете, в холле выставлены сотни кукол клоунов, но я, скорее всего, их не увижу. Надо поскорее заканчивать.

Форти наконец заткнулся, отложил рюкзак и теперь рассматривает себя в зеркале заднего вида.

– Хорошо, что мы сюда приехали. Обожаю клоунов.

Еще бы! Он сам как клоун: с мясистым красным носом, всклокоченной копной сальных волос, жирным пузом, выпирающим из зеленых шорт, – ночной кошмар, преследующий и мучащий Лав. Мерзкое чудовище, которое ей приходится любить, как детям приходится терпеть клоунов, хотя все мы знаем, что они не добрые весельчаки, а жуткие толстые старики со зловещими ухмылками на размалеванных лицах.

– Форти, посмотри в Интернете, есть ли у них свободные места.

– Старина, нам непременно надо здесь что-нибудь снять. Это будет бомба. Точно! Так и назовем – «Бомба». Что-то вроде «Одиннадцати друзей Оушена», скрещенных с «Пилой». Жертвами будут клоуны, а злодеями – туристы, эдакая сладкая парочка, которая держится за ручки и все время обнимается.

– Класс, – говорю я. – То есть клоуны – жертвы.

– Да. Значит, наши голубки сюда приезжают, и девица такая: «Ненавижу клоунов», а парень ей: «Я тоже». Они жалуются администратору мотеля, а потом достают из чемодана взрывчатку и разносят тут все к чертовой матери.

– Форти, ты посмотрел, есть ли свободные номера?

Он игнорирует мой вопрос и вздыхает:

– В прошлый раз я был здесь с Лав и Бредом-Бредом-Драндулетом.

Делаю вид, что впервые об этом слышу. На самом-то деле я и привез его сюда только потому, что Лав пару месяцев назад выложила в «Инстаграме» старую фотку из прошлой жизни, когда она употребляла наркотики, носила кольцо в языке и подводила глаза снизу, а не сверху. Они остановились здесь по пути на безумный фестиваль «Горящий человек», привлеченные гигантскими рекламными щитами «Бесплатный Wi-Fi» и «Всё для байкеров». Форти тогда исчез вместе с машиной и объявился только через месяц, естественно, ни перед кем не извинившись.

Я объезжаю мотель, чтобы посмотреть на заброшенное старое кладбище.

– Жаль, что у нас нет грибов, – сетует Форти. – Обстановочка располагает.

– Черт, да! – вру я и паркуюсь в самом дальнем углу. Хотя камер вроде не видно, воспоминания о кружке с мочой, оставленной в Род-Айленде, не дают мне расслабиться.

– Я знал, я чувствовал, старина, что на самом деле ты нормальный парень.

Протягиваю ему сто долларов, выигранных в Вегасе.

– Картой лучше не расплачиваться, а то и оглянуться не успеешь, как сюда прискачет вся твоя семейка в полном составе.

– Смотри и учись, – смеется он и показывает поддельные документы. – Я – Монти Болдуин. Уловил? Потерянный пятый брат.

Вот она, истинная мечта Форти, – четверо братьев вместо одной Лав.

– Жди здесь.

Он выскакивает из машины и трусит в офис управляющего. Рюкзак подскакивает за спиной. Смешно, а ведь я еще при первой встрече гадал, знаком ли он с «Джокером» Хоакином Фениксом…

Вылезаю из машины и иду на кладбище. Сверху – палящее солнце, снизу – мертвые кости: кто покончил жизнь самоубийством, кто погиб в перестрелке, кто умер от чумы. Причиной смерти Форти стану я, но об этом не будет ни слова на его могиле. Интересно, на многих ли надгробиях здесь написана правда…

К стене мотеля прислонена лопата, и я с удовольствием закопал бы Форти прямо тут. Увы, вокруг многолюдно: дальнобойщики, хиппи с камерами «ГоПро», семейная пара, прикидывающая, не перепугаются ли дети, если остаться тут на ночь. Жизнь Форти окончится не здесь (а жаль, местечко атмосферное); пока мне нужно лишь, чтобы он зарегистрировался и поболтал с управляющим, который, как пишут в отзывах, запоминает всех. Потом, когда нагрянет полиция, он непременно припомнит придурочного торчка по имени Монти Болдуин. И даже если всплывет, что тот болтал с кем-то на парковке, опознать меня в такой мешковатой одежде, в бейсболке и на арендованной тачке будет невозможно.

Я возвращаюсь в машину, достаю пять таблеток оксикодона, закидываю их в бутылку с водой и как следует встряхиваю. Появляется Форти.

– Прошвырнемся до горячих источников? – предлагаю я (спасибо «Гуглу», там действительно найдется ответ на любой вопрос, даже на такой: «Где прикончить урода в пустыне?»).

– Спрашиваешь, старик! У меня с собой есть аяуаска – занырнем и достигнем полного просветления. Считай, ты не жил, если не испытал такого. Мы с тобой прям как герои Керуака или этого чувака, которого Джонни Депп играл, в Вегасе они там тусили, у него еще рюкзак был с наркотиками и солнечные очки[17].

Идиот!

– Хантер С. Томпсон?

– Точно, он!

Я завожу машину и сую ему бутылку.

– Попей. В дороге будет жарко.

Он хватает не глядя и делает огромный глоток.

– Старина, такой ты мне нравишься гораздо больше! К черту Голливуд, семью, правила и всякие глупости. Мы с тобой люди искусства, а сестренка – нет, тут уж ничего не попишешь.

В магнитоле играет моя подборка из «Идеального голоса». Форти ржет и заявляет, что ужасный музыкальный вкус – лучшее доказательство моего творческого гения.

– Это абсолютная свобода! – орет он.

Я сдаю задним ходом и еле сдерживаюсь, чтобы не ударить его.

– Ага, свобода.

Он снова лезет в свой рюкзак и вытаскивает оттуда столовый нож. Окунает его тупым концом в порошок и занюхивает дорожку. Сюжетный поворот в стиле Финчера – возможно, мне и не придется его убивать, такими темпами он сам загонит себя в могилу.

44

Горячие источники оказались двумя мутными вонючими лужами посреди голой безжизненной равнины, будто сошедшей со страниц книги Лоры Инглз Уайлдер «Домик в прерии» или из кадров документального фильма о Чарльзе Мэнсоне и его «Семье». Там настолько мерзко, насколько это только можно себе представить. На тропинке валяется использованный сморщенный презерватив, тут же неподалеку упаковка от него и недопитая банка пива. Форти с невозмутимым видом подцепляет ее и делает большой глоток (я еле сдерживаю рвотные позывы). Стаскивает закапанную кровью футболку (он все-таки умудрился порезаться тупым столовым ножом). Я отворачиваюсь. Смотреть на его жирную голую тушу у меня нет никакого желания. Единственное, что утешает, – тут ни души на мили вокруг. Только я и он.

Форти орет, бьет себя в грудь и сигает в воду.

– Вот это класс!

В нем уже пять таблеток оксикодона, вылаканные им вместе с водой по дороге сюда, а он не только все еще жив, но и держится на ногах, и трещит без умолку. Это не Хендерсон; чтобы завалить такого прожженного наркомана, нужна целая аптека. Надеюсь, моих запасов хватит.

Форти резвится в воде. Какая мерзость! Неизвестно, кто мочил тут свою задницу до него. Не исключено, что и дикие звери сюда захаживают.

– Иди сюда, Профессор! Да, не бойся, я не заднеприводный.

– Пока не хочется.

– Давай, старина! Тут лучше, чем в джакузи. Залезай! Будь мужиком. Не ссы! Почувствуй огонь! Надо отключить мозг и просто жить. Здесь и сейчас. Иначе хорошее кино не снимешь.

Он машет руками и орет в безбрежное синее небо.

– Знаешь, – говорю я, – есть немало творцов, которые ни в жизнь сюда не полезли бы. Вуди Аллен, например.

– Зато он трахал малолетку, – ржет Форти. – Он художник! Артист! Мы, творческие люди, все такие – со странностями. Давай, Профессор, расслабься. Хватит быть осторожным занудой. Хватит все обдумывать, просто живи! Ты ведь и вправду классный писатель; если отпустишь себя, вообще озолотишься.

И это мне говорит человек, который украл мои сценарии и продал их под своим именем!.. Я возвращаюсь к машине и развожу еще несколько таблеток оксикодона. Чертов наркоман! Нюхая свой гребаный кокаин, он нейтрализует действие моих успокоительных. Но я не могу торчать тут вечно. Трясу бутылку и протягиваю ему.

– Не, – отмахивается Форти. – Прыгай ко мне!

Я отказываюсь. Он плюхается на живот и пытается плыть, хотя чаша совсем крохотная. Вот так: его сестра борется за безопасность на водах, а он утонет в луже глубиной по колено. Я пью из своей бутылки, где просто вода.

– Точно не хочешь? – предлагаю снова.

– Давай, умираю от жажды.

Может, у него начался отек головного мозга, я читал про такое. Минуту назад отказывался от воды, а теперь жадно глотает и никак не может напиться… Пусть скорее сдохнет, а то все это уже напоминает фарс. Хендерсон отошел быстро и тихо, а этот… Придется ему помочь.

– Что у тебя еще есть в мешке сюрпризов? – спрашиваю я.

– Аяуаска, детка.

Форти подтягивает к бортику свой рюкзак, вытаскивает оттуда бутыль с мутным бурым отваром и делает щедрый глоток. Вот так. Молодец. Хороший мальчик. Отравы много не бывает. Когда он предлагает мне, я не отказываюсь – делаю вид, что пью.

В «Близости» Джуд Лоу предупреждал Натали Портман, что «будет больно», – так там все и обернулось. И до меня вдруг начинает доходить, что так же все обернется и у нас. Лав тоже будет больно, хотя братец ее – редкостная сволочь. Ей будет трудно привыкнуть жить без драмы, без постоянной тревоги, без напряжения. Ни одна стоящая перемена в жизни не дается легко. И Лав, я уверен, эта перемена пойдет только на пользу. Ее перестанут мучить кошмары. Она не будет больше искать брату оправдания после каждой выходки. Ей не придется терпеть его у себя дома и подавлять свои чувства. Сколько новых сил даст ей освобождение и сколько новых прекрасных дел она сможет совершить…

Форти выползает на бортик на животе, как дрессированный дельфин, и снова запускает свой тупой нож в сумку.

– Чистый восторг, – хрипит он. – Чистый.

– Тогда наслаждайся, – советую я. – Оседлай волну.

И желательно как можно скорее.

– Да, круто было бы сейчас покачаться на волнах… А ты, старина, никогда не задумывался, почему волны есть только там, где много воды?

Только псевдофилософских бесед мне сейчас не хватало! Я демонстративно утыкаюсь в телефон, чтобы не слушать его бесконечный монолог, все больше напоминающий бред сумасшедшего. Проверяю электронную почту – новое оповещение от «Гугл». Сердце замирает. Перехожу по ссылке. Открывается статья на новостном сайте Род-Айленда с огромной фотографией Пич Сэлинджер, гораздо более веселой и счастливой, чем при жизни. Ее родители наконец постарались для дочки: улыбку отбелили, глаза увеличили, щеки подрумянили. И решили искать правосудия.

– Волны, – разглагольствует Форти, – они вечные. Что будет, если океан застынет? Что тогда?

Речь его становится нечленораздельной и сбивчивой. Отлично! Значит, развязка близко. Я возвращаюсь к статье, и там меня не ждет ничего хорошего.

В департамент полиции Род-Айленда поступило анонимное заявление по поводу смерти местной жительницы, выпускницы Брауновского университета Пич Сэлинджер. Не раскрывая детали, власти сообщают, что возобновили дело. Версия о самоубийстве признана ошибочной. Тон статьи очень аккуратный и сдержанный, однако суть ясна: полиция ищет убийцу. Черт. Черт! Черт!!! Хуже ничего не придумаешь.

Форти шлепает по воде, создавая волны. Меня уже достал этот гребаный дельфин. Пора кончать с ним и валить отсюда.

Убираю телефон в карман и подхожу к вонючей луже. Форти почти готов. Зрачки закатываются вверх, под веки, куда-то внутрь черепа, где бьется в последних конвульсиях его отравленный розовый мозг. Он уже отходит, но я не могу больше ждать – сидеть тут сложа руки, пока на другом побережье ко мне подбирается полиция.

– Эй, приятель, – подзываю его я. И когда Форти Квинн, богатый наследник, успешный сценарист и конченый наркоман, подплывает, я наклоняюсь и толкаю его голову под воду. Температура источника не меньше тридцати градусов. Солнце палит нещадно. Кажется, что от напряжения сейчас закипит вода, как порой показывают в мультиках. Форти совсем не сопротивляется – не то что Хендерсон. Он слабак. Из его вялого, сморщенного члена вытекает темно-желтая струйка. Я смотрю в голубое небо и жду, пока не прекратятся конвульсии.

Наконец все кончено. Монти Болдуин мертв. Поддельные документы торчат в рюкзаке из белого порошка. Презерватив с чужой ДНК послан мне Богом. Я выпрямляюсь и перевожу дух. На дне чаши поблескивает выпавший столовый нож. Я никогда раньше не пробовал кокаин. Опускаю пальцы в порошок, беру щепотку и вдыхаю. Меня потряхивает. Впрочем, возможно, это просто реакция организма на новый труп.

45

Сказать Лав правду я не могу – придется врать. Я в аэропорту Лас-Вегаса (там, кстати, тоже полно игральных автоматов), жду рейса до Провиденса, штат Род-Айленд.

Четкого плана у меня пока нет. И, возможно, я совершаю большую ошибку, возвращаясь на место преступления. Однако оставаться в Вегасе и ждать, пока полиция найдет тело Форти, или возвращаться в Лос-Анджелес к Лав и бесконечно гуглить новости по делу Пич Сэлинджер я не могу. Я здорово облажался с той гребаной кружкой мочи и теперь должен исправить свою ошибку.

К тому же, если меня все-таки задержат по обвинению в убийстве этой депрессивной порочной дылды, я предпочел бы, чтобы это случилось там. Как отцы не разрешают детям навещать их за тюремной решеткой, как раковые больные запрещают себя фотографировать, так и я не хотел бы, чтобы Лав видела меня в наручниках.

Набираю ее номер. Разговор не клеится. Она много молчит и часто вздыхает, но трубку не вешает. Приходится то и дело переспрашивать, на линии ли она.

– Да, – отвечает. – А что?

– Просто ты ничего не говоришь.

– А что говорить? Меня замучила тревога. Все валится из рук. И неизвестно, что с братом.

– Прости, я делаю, что могу.

– Искал в «Сизар-пэлас»?

Еще раз пересказываю ей свой путь по казино (естественно, с лакунами и корректировками). Обещаю не бросать поиски.

– Он обязательно объявится, – говорю я.

– Ты где сейчас?

– В казино «Планета Голливуд».

Она вздыхает.

– Форти терпеть не может их столы.

– Знаю. Ты говорила. Но я ищу везде. Или ты хочешь, чтобы я вернулся?..

– Нет! Господи, нет, конечно. Прости, это нервы.

– Ничего, всё в порядке.

Она снова замолкает. На мой рейс объявляют посадку.

– Лав, ты там?

– Ну, конечно, Джо! Хватит спрашивать! Ты сам-то там?

– Я здесь. С тобой. Никуда не ухожу.

Она плачет. Я успокаиваю и жду. Жду, жду… Пускают первых пассажиров. Люди такие свиньи – норовят поудобней распихать весь свой багаж, так что другим потом места не остается. Я нервничаю.

Вдруг всхлипы в трубке прекращаются и раздается смех.

– Смотрю сейчас «Друзей», – тараторит она, – знаешь, ту серию, где…

– Черт! – перебиваю я. – Кажется, вижу его!

Бросаю трубку и несусь к своему терминалу. Конечно, я поступил некрасиво, но разве красиво разговаривать по телефону со своим бойфрендом и смотреть при этом сериал?

Пишу ей: «Прости. Ложная тревога. Люблю тебя».

Отвечает: «Целую».

Мне грустно от того, что она не пишет, как раньше «И я тебя люблю», но ничего не поделаешь – грядут перемены, и лучше подготовиться к ним заранее. Залезаю в Интернет, чтобы узнать последние новости. На сайте появилось интервью с родителями Пич. Ее мать Флоренс «Пинки» Сэлинджер, заматерелая версия дочери с более крупными губами и широкими плечами, заявляет: «Я много раз говорила полицейским, что моя дочь суицидальными наклонностями не страдала. Возобновление дела утешает. Однако тот факт, что власти отказывались проводить расследование, пока не поступило анонимное заявление, вызывает серьезную тревогу». Стерва вздыхает. У нее нет души. Неудивительно, что Пич выросла такой гадкой. «Печально, когда пренебрегают материнскими инстинктами. Теперь мы уверены: убийца нашей дочери не избежит суда».

Она поправляет жакет. Неужели в такой патетический момент можно думать о внешнем виде? А ведь она готовилась – костюм, макияж, укладка… Интересно, каково это – идти в салон красоты перед интервью об убийстве собственной дочери?

Самолет взлетает. Через пару часов я буду в Литтл-Комптоне. В голову лезут мысли о последнем счастливом уикенде с Эми. Как давно я не думал о ней и той поездке, о Ноа, Перл, Гарри и Лиаме, о «Шарлотте и Чарльзе», о чернике и запятнанных простынях… Я вспоминаю ее вкус, ее смех и ее слова о том, что нам надо учиться доверять друг другу. Если б я не потащил ее тогда на побережье, может, мы до сих пор были бы вместе, кто знает… Предопределена ли наша судьба или мы сами меняем ее, возвращаясь в тихие, маленькие города, где нам однажды не повезло?

Я прекрасно осознаю, что иду на риск. И все ради Лав. Кружка с мочой заслоняет нам дорогу к счастью.

Любовь и вино пьянят нас – а потом наступает похмелье, и мы блюем, плачем с разбитым сердцем, слушаем грустные песни и клянемся больше никогда не повторять своих ошибок. Но ведь жить – это и значит ошибаться. А любить – это не бояться рискнуть всем.

* * *

Самолет заходит на посадку. И как мы успели так быстро долететь?

Пишу Лав: «Телефон сел. Валюсь с ног. Пока ничего, будем надеяться на лучшее. Люблю тебя».

Отвечает немедленно: «Ок».

Покупаю в аэропорту большой шоколадный батончик (маленьких у них нет), новый роман Кинга «Мистер Мерседес» и бейсболку «Бостон ред сокс». Иду в пункт проката автомобилей, там приходится показать водительское удостоверение и оставить номер кредитки. Впрочем, волноваться не о чем: Джо Голдберг бывал в Литтл-Комптоне лишь однажды – приезжал весной на выходные со своей девушкой Эми. А разбил здесь машину зимой и прикончил местную жительницу Спенсер Хьюитт.

Кабриолет мне теперь ни к чему, беру «Шевроле». Завожу мотор и отправляюсь в прошлое, в будущее, в рейд за своим генетическим кодом, в искупительный поход, к своему спасению или погибели – в чертов Литтл-мать его-Комптон.

46

Похоже, отпуск – это мой вечный крест, как и у доброй половины американцев. Наша нация не умеет брать передышку. То ли дело европейцы: в отпуске они расслабляются, отдыхают, отключают телефоны, забывают про работу, ходят на пляже с голыми сиськами и волосатыми подмышками, пьют, купаются, загорают, наслаждаются жизнью. Поэтому и болеют меньше.

Я так не умею. Вместо того чтобы любоваться закатами или качаться на волнах (уже холодных, правда), мотаюсь по пустынному пляжу, обдумывая, как пробраться в дом Сэлинджеров, чтоб им пусто было.

Сразу после заселения в дешевый мотель я упал на кровать и вырубился. Вегас высасывает из людей не только деньги, но и силы. Проснулся я в луже собственной слюны на жесткой, как подошва, подушке в замызганной наволочке. Помылся в тесной душевой кабинке вонючим мылом и отправился на общественную парковку при пляже рядом с домом Сэлинджеров. Ха! Будто можно так запросто явиться на место преступления, не обращая внимания на полицейские машины, фургоны теленовостей и родственников Пич, толкущихся вокруг дома. Пришлось ретироваться.

Плетусь по пляжу обратно к машине, делая вид, что гуляю и дышу морским воздухом. Каким образом попасть внутрь?

Еду в ближайший ресторан и покупаю там навынос целую коробку жратвы и их фирменную футболку. Возвращаюсь к дому. Журналисты свалили, копы тоже, осталась одна патрульная машина. Натягиваю бейсболку «Бостон ред сокс», цепляю коробку и спешу к дому, как типичный курьер. Стучу в дверь. Никто не отвечает. Звоню.

Поворачивается ручка. На меня озадаченно смотрит парнишка лет двадцати в футболке Йельского университета, один в один похожий на Пич. Готов спорить, ему никогда не приходилось держать в руках лопату и собирать купоны на скидку.

– Что вам нужно? – спрашивает он.

– Доставка, – отвечаю я, будто это и так не видно. – Можно войти?

Парень отворачивается и орет:

– Мааааааам!

– Старик, – делаю я еще попытку, – очень тяжело. Разреши поставить.

Мамаша уже тут.

– Трот, зачем так орать?.. – Она смотрит на меня. – Извините, мы просили все цветы, продукты и подарки пересылать в приют для жертв бытового насилия в Фол-Ривер. Мы ни в чем не нуждаемся, а Пич была ярой защитницей прав женщин.

Чушь! Она была ярой любительницей их промежностей. И жизнью-то поплатилась, в общем, за то, что хотела трахнуть Бек…

Ее мать-стерва пялится на меня и тянет:

– Простите, вы… э-э… говорите по-английски?

НЕТ, МАТЬ ТВОЮ, ЗАТО Я В СОВЕРШЕНСТВЕ ВЛАДЕЮ МАТЕРНЫМ!

– Понятно, – говорю я. – Но босс надерет мне задницу, если я поеду в Фол-Ривер. Давайте я просто занесу все в дом, и разойдемся.

– Бедняга… – Сучка, вздыхая, достает кошелек; она думает, мне нужны ее гребаные чаевые. Как бы не так! Мне надо просочиться к ним на кухню и украсть ключи, которые наверняка там валяются. – Вот, держи, и коробку можешь оставить себе.

С фальшивой улыбкой она протягивает мне пять долларов и закрывает дверь у меня перед носом. А потом запирает ее на замок.

Черт! Я был готов достать форму службы экспресс-доставки и повторить попытку, но теперь не получится – меня видела хозяйка, растуды ее.

Возвращаюсь в свой клоповник и жру, благо еды у меня теперь навалом.

Пишу Лав: «Пока ничего. Прости, сегодня зря потратил несколько часов за игрой в блек-джек».

Отвечает: «Я не полицейский надзиратель. Можешь не отчитываться! Знаю, что ты делаешь все возможное. Отец попросил помочь ему с магазинами».

Меня неприятно задевает ее первая фраза, да и вообще сейчас не до разговоров. Мысли только о гребаной кружке. Вернуться бы в прошлое и все исправить…

Я ничего не отвечаю. Через пару часов от нее приходит сообщение: «Скучаю». В этом вся Лав – другая на ее месте давно закатила бы скандал.

Раздается звонок – она.

– Просто хотела услышать твой голос.

– Как ты?

Принимается рассказывать о какой-то неуживчивой тетке с работы по имени Сэм. Я зеваю. В номере холодрыга. Подхожу к окну задернуть шторы и замечаю, что забыл выключить фары. Чертыхаюсь.

– Что такое? Всё в порядке? – спрашивает она.

– Да, просто фары оставил.

Хватаю ключи, выхожу на улицу – в промозглый холод, – исправляю оплошность и скорее бегу обратно. Лав интересуется, где я.

– В кафешке. При казино «Пеппермилл».

Она хвалит меня за то, что я не забываю есть, и советует больше отдыхать. Говорит, что у меня напряженный голос. Еще бы!

– Один раз Форти пропал на два месяца… – Лав вздыхает. – Сразу после моей свадьбы. На два месяца, Джо! Ты ведь не собираешься все это время торчать в Вегасе?

– Конечно нет. Но пока рано бросать поиски.

– Обещай, что будешь беречь себя.

Конечно я обещаю – и вешаю трубку. Потом завариваю мерзкий кофе и открываю «Тиндер». К счастью, здесь гораздо меньше телочек, чем в Эл-Эй. Я свайпаю, и свайпаю, и свайпаю на толчке, в кровати, в машине, пока наконец не нахожу ее – Джессику Сэлинджер. Я видел ее на семейной фотографии в статье, поэтому узнаю сразу. Она гораздо симпатичнее Пич и, главное, совсем рядом. Удивительно, но доступ к ее страницам в «Фейсбуке» и в «Твиттере» ограничен – зато к ее вагине, судя по «Тиндеру», совершенно открыт. Мне этого никогда не понять.

Быстренько принимаю душ, бреюсь, одеваюсь. Сажусь в машину и благодарю Бога за то, что вовремя заметил невыключенные фары. Если б сел аккумулятор, на чем бы я сейчас добрался до кафе «Портовые шлюпки», того самого, где мы ужинали в последний раз с Эми? Сейчас не сезон, остальные бары закрыты. Внутри малолюдно, но те, кто мне нужен, на месте. Джессика Сэлинджер вместе с подругой сидят у барной стойки на высоких коричневых стульях. Поет нудная Шаде, будто мы в кромешном захолустье, а не в Род-Айленде. Оглядываюсь по сторонам – конкурентов у меня нет. Двое парней неподалеку, похожие на строителей, больше увлечены разговором, чем телочками; к тому же я замечаю у них на пальцах обручальные кольца. Музыкантов нет. Да вообще почти никого нет, несмотря на шумиху вокруг убийства. Отдыхающие разъехались, а местные – народ прижимистый и скучный.

Естественно, я не собираюсь подкатывать к Джессике Сэлинджер. Меня уже видела сегодня ее стервозная мать. Придется окучивать подружку – та пониже, потолще, попьянее и попроще. Классика! Она гоняет соломинкой лед в бокале и откровенно скучает. Я склею ее на раз-два.

Сто лет уже не практиковался, но задача плевая. Пялюсь на нее в зеркало над баром, жду, когда заметит. Как только встречаемся взглядами, улыбаюсь, извиняюсь и говорю, что не хотел помешать и просто засмотрелся.

Она слушает.

– Ты потрясающая, – закрепляю я успех. – Просто не мог не сказать. Не то чтобы я подкатывал или клеился. Я же вижу, что ты с подружкой.

Наживка закинута. Остается ждать. Отворачиваюсь к бармену и заказываю водку с лаймом по примеру Форти (любопытно попробовать). На мою руку опускается ладонь.

– Как тебя зовут?

Клюнула.

– Брайан, – отвечаю я. – Брайан Стенли.

– А я Дана. Это моя подружка Джессика. Ты здесь один?

– Ага. А вы? Одни?

Джессика закатывает глаза. Отлично, это-то мне и нужно. Бармен ставит передо мной бокал. Я отхлебываю и спрашиваю Дану, что она тут делает. Та говорит, что приехала поддержать подружку. Джессика в разговоре не участвует и явно мной тяготится. Я не спеша потягиваю коктейль. Дана выкладывает мне, что учится в Нью-Йорке на первом курсе юрфака и делит с Джессикой комнату, что ей очень нравится в этом милом, уютном городке и в этом чудесном баре. У Джессики лопается терпение. Она встает.

– Пожалуй, пойду.

Я хороший мальчик, поэтому бросаюсь извиняться, что помешал им. Дана говорит, что пойдет с подругой, Джессика заявляет, что это смешно, и уверяет, что компания ей не нужна – она устала и едет спать. Дана стонет, что одна она до дома не доберется.

– Здесь такси не поймаешь, как в Нью-Йорке. Я с тобой.

Джессика говорит, что подождет ее в машине. Пусть валит – она нам ни к чему.

Предлагаю сам потом подвезти Дану.

– Спасибо, – бормочет она, – мы ведь едва знакомы…

– Да, прости, получилось глупо…

Через два часа Дана пьяна в стельку. Я помогаю ей выйти из бара и открываю перед ней дверцу машины.

– Прямо как Джон Кьюсак в «Скажи что-нибудь», – хихикает она.

Завожу мотор. Как настоящий джентльмен, я обязан проводить даму до дома. А поскольку она нетвердо стоит на ногах, то и до комнаты.

– Ну? – спрашиваю. – Куда едем?

– Сейчас, подожди, найду адрес в телефоне.

Вовремя спохватываюсь, чтобы не ляпнуть «не надо, я и так знаю». Она вводит код – 1267 – и судорожно листает почту.

– Нашла! – кричит наконец и называет какой-то совершенно левый адрес.

– Что? Ты уверена?

Она показывает мне на телефоне сообщение с «Эйр-би-эн-би»[18]. Черт! Вечер потерян впустую!

– Обычно я останавливаюсь в доме у Джесс, но у них сейчас там ужас что творится. Слышал новость про убитую девушку? Это была ее двоюродная сестра.

– Да ладно, – выдавливаю я. Включаю поворотник, внимательно слежу за дорогой и проклинаю «Тиндер». – Жуткая история.

Когда я помогаю Дане выбраться из машины, она пытается меня поцеловать. Этого еще не хватало! Вру, что недавно расстался со своей девушкой и пока не готов к новым отношениям.

Возвращаюсь в свой клоповник. И почему мне не пришла идея воспользоваться «Эйр-би-эн-би»?

47

Следующий день начинается с очередного провала. Кой черт дернул меня сунуться к этой гребаной вафельнице? Я что, похож на француза? Тело зудит – подозреваю, здесь все-таки есть клопы. Вместо вчерашней освежающей прохлады город накрыло душным влажным маревом – я совсем отвык от такого на Западном побережье.

Загорелая девица за стойкой щебечет:

– Приехали насладиться бабьим летом?

Дура! Я приехал забрать свою кружку с мочой, а не торчать в этом рассаднике антисанитарии, где даже в ду́ше кажется, что за тобой следят, в холле всякие тупые суки пристают с дурацкими вопросами, и наглые дети лезут вперед без очереди за бесплатными вафлями.

Жирный папаша одиннадцатилетнего засранца, оттирающего меня в сторону, присвистывает:

– У вас пищит.

Я поднимаю крышку – подгорело, но заливать новую порцию теста будет свинством – за мной выстроилась приличная очередь. Достаю полусырую почерневшую подметку из старого агрегата и кидаю ее на липкую тарелку. Вокруг все обсуждают аквапарки и кинотеатр под открытым небом всего в часе езды от города. Какого черта?! Ведь уже октябрь! Что делают тут все эти бездельники, разглагольствующие о черничном сиропе, ценах на бензин и прочей мещанской гадости? Кофе как помои (кто бы сомневался!). Подходит давешний папаша и плюхает мне на тарелку пышную, румяную вафлю.

– Думаю, сынок, ты не откажешься от добавки.

Все-таки Бог есть. Закидываю в себя вафлю, вливаю кофе и снова выдвигаюсь к дому Пич. Сегодня там еще многолюднее, чем вчера. Вдруг шумиха из-за того, что нашли кружку? А я даже не могу подобраться ближе: мать запомнила меня как курьера, Джессика – как парня из бара. Однако сидеть в машине толку нет – вылезаю. Мимо шуруют две спортивные старушки, одна другой тощее.

Первая:

– Ты знаешь, что она была лесбиянкой?

Вторая:

– Надеюсь, ее стервозная мамаша тоже в списке подозреваемых.

Первая:

– Кстати, ты заметила, она поправилась?

Вторая:

– Ей категорически не идут туфли без каблуков.

Какое счастье, что у Пич все родственнички такие же сволочные, как и она сама. Глядишь, пока полиция будет перебирать семейные версии, до меня дело и не дойдет. Главное – чтобы кружку не нашли.

Местные обожают скандалы и убийства не меньше, чем вопли Тейлор Свифт и выходки членов клана Кеннеди. Шагаю в город, чтобы послушать сплетни.

Захожу в «Арт-кафе» и сразу понимаю, что зря. Все головы оборачиваются ко мне. Старики, не понижая голоса, ворчат о том, что «любопытные нью-йоркцы везде суют свой длинный нос», и, не стесняясь, осматривают меня с головы до ног. Если б не мой калифорнийский загар, думаю, меня вздернули бы на ближайшем флагштоке.

В дверь вваливается толпа здоровенных мужиков в спандексе. Мотоциклисты! Они тут завсегдатаи и желанные гости. Про меня забывают. Я беру кофе и пытаюсь налить молока. Тщетно, аппарат не поддается. Один из байкеров советует треснуть по нему как следует. Похоже, судьба вновь поворачивается ко мне лицом.

– Спасибо, – говорю я и понимаю, что если судьба и развернулась, то только для того, чтобы побольнее ударить. Это как при игре в блек-джек: думаешь, что повезло, а на деле выходит, что не тебе.

Люк Скайуокер всегда был готов умереть в битве, Эминем – к тому, что не хватит дыхания завершить строку, а я, Джо Голдберг, возвращаясь в город, где совершил самую большую ошибку в своей жизни, был готов к тому, что встречусь лицом к лицу с человеком, который единственный из оставшихся в живых видел меня здесь той злополучной зимой.

Да, передо мной стоит офицер Нико собственной персоной, в фиолетовом костюме и с синим шлемом под мышкой. Он прищуривается.

– Я тебя знаю.

Еще как! Он нашел меня после аварии в луже крови в эллинге неподалеку от дома Сэлинджеров. И непременно сейчас припомнит ту промозглую декабрьскую ночь. Возможно, даже сопоставит мое громкое появление в городе и тихое исчезновение Пич Сэлинджер буквально спустя пару дней.

Я рефлекторно отступаю назад.

– Спасибо за молоко.

– Погоди. Где же я тебя видел?.. У меня абсолютная память на лица.

За мной опять очередь. Полицейский показывает на дверь. Мы выходим. Даже не при исполнении он ведет себя со спокойной уверенностью и достоинством служителя закона. Робин Финчер ему в подметки не годится.

– Ты местный? – спрашивает он и отхлебывает кофе.

– Нет, из Бостона. Приехал отдохнуть.

Интересно, трахнул он ту медсестру, которая клеилась к нему в больнице в Фол-Ривер? На улицу один за другим вылезают его товарищи, унылые белые зануды – зубные врачи и бухгалтеры. Им скучно без веселого черного друга-копа. Я поднимаю руку, чтобы попрощаться, и этот жест, словно ключ, открывает дверь его памяти. Еще бы, здесь не Лос-Анджелес. Здесь амбиции не застят людям глаза и не заставляют бежать от прошлого. Единственная амбиция офицера – спасать мир. Он щелкает пальцами.

– «Бьюик»! Ты тот самый бедолага, который укокошил «Бьюик».

Его приятели подтягиваются ближе, чтобы послушать. Если я сейчас начну отпираться, он сразу заметит.

– Так это вы! – симулирую я радость, отставляю стакан с кофе и протягиваю ему руку: – Вы мне жизнь спасли!

Как ни странно, он принимает все за чистую монету.

– Надо же, помнишь… Тебе тогда здорово досталось.

– В этом костюме я вас сразу и не признал. Это ваше хобби, что ли, парни?

Дантисты с готовностью подхватывают вопрос и уверяют, что собираются каждую неделю, рассказывают о своих скучных приключениях, стычках с лихачами, авариях и о том случае, когда Барри наехал на шланг. Все хохочут. Офицер Нико болтает с друзьями и больше ни о чем меня не спрашивает. Похоже, пронесло. Уходить я не тороплюсь, пусть не думает, что я напуган встречей. И когда один из мотоциклистов интересуется, что привело меня на их солнечное побережье, я не раздумываю.

– Бабье лето! – выдаю я и ввинчиваю коронную фразу Харви Заглотуса: – Прав я, парни, или абсолютно прав?

Парни одобрительно гудят. Вот она – идеальная целевая аудитория Харви. И зачем он только поперся в Эл-Эй?

Мотоциклисты отчаливают. Нико машет мне рукой и желает больше не попадать здесь в переделки. Я стучу по столу.

– Сынок, он железный, – смеется Нико и уносится вдаль.

Нахожу березу и стучу трижды.

* * *

Все тело зудит. Возможно, это просто нервное, хотя не исключено, что я подцепил какую-нибудь дрянь от Даны, или в Вегасе, или на самолете. В этом гребаном городе я чувствую себя некомфортно. Зря я поперся в «Арт-кафе». Зря я вообще сюда явился! Сдираю простыню и ищу клопов. Ни одного. Стучу по матрасу, но оттуда вылетает лишь пыль. Если в комнате и есть паразиты, то лишь в моей голове. Любовь возносит нас на небеса, и она же загоняет в пучины отчаяния.

Желудок сводит от голода. В мотеле ужин не подают. За бургером тащиться лень. Спать невозможно из-за зуда. Расслабиться не выходит из-за тревоги. Если я не достану эту гребаную кружку, значит, ее достанет полиция. Если они проведут тесты и сопоставят факты, я отправлюсь за решетку и не смогу вернуться в Калифорнию и жениться на Лав. От этой мысли кровь стынет в жилах, даже зуд прекращается. Черт!

– Я хочу на ней жениться! – говорю я вслух и вдруг понимаю, что на самом деле привело меня сюда не чувство самосохранения, а жажда саморазрушения. Я бегу от любви.

Нет, мне не уснуть в этой постели, в этом городе, в этой вселенной… Сдираю простыни и несу их в ванну, единственное стерильное ложе в этой затхлой дыре. Что я творю со своей жизнью? Во что я ее превратил? Дешевый кафель, вонючее мыло, неорганический шампунь. Лав к такой дряни не притронулась бы, а я… Я мечтаю лишь о том, чтобы снова прикоснуться к ней. Суждено ли?

Сваливаю простыни в ванну и старательно мою руки.

В дверь стучат. Сердце обрывается. Ноги каменеют. Перед глазами встает улыбчивое лицо офицера Нико. Стучат снова. Это конец. Я иду к двери, спотыкаюсь, задеваю коленом стул. Тело меня не слушается, оно протестует. Готовлюсь к схватке, поворачиваю ручку и распахиваю дверь. На меня смотрит… Нет, не офицер. Хуже.

Лав.

48

Она стоит, скрестив руки.

– Ты сказал, что забыл выключить фары. У нас было еще светло.

– Лав, я все объясню.

– Надеюсь. Потому что «Идеального голоса» на «Нетфликс» нет и никогда не было. – Она решительно входит. – Ты один?

– Да.

– А это что? – Показывает на голый матрас. – Заметаешь следы?

– Нет.

Я как на допросе.

– Лав, позволь все тебе объяснить.

– Эй, ты где? – кричит она. – Выходи!

– Лав, тут никого нет.

– Думал, я не найду тебя, Джо? Думал исчезнуть, как Форти? Но он-то опытный, а ты… Прилетел сюда на самолете, арендовал тачку и думал, я не узнаю? Боже правый… Где она?

– Лав, пожалуйста, остановись.

– Нет!

На ней синий плащ, джинсы-клеш и пушистый розовый свитер. Мне хочется прижать ее к груди и не отпускать. Она ревнует. Она не испугалась. Она не бросила меня, узнав, что я соврал и исчез вместо того, чтобы искать ее брата. Она не полиция. Она – Любовь. Вот почему из ее глаз капают слезы.

– Что ты молчишь? Ты все обо мне знаешь, а я о тебе – ничего. Зачем ты соврал про «Идеальный голос»? На «Нетфликс» его нет – ты не мог на него там случайно наткнуться. Ты не говоришь мне правду, и это мучит меня, не дает спать. Почему? Почему ты не хочешь мне довериться?

– Лав… – начинаю я, но продолжить не могу – не хватает духу.

– С самого начала я чувствовала, что ты что-то скрываешь, особенно когда ты вдруг утыкался в свой телефон. Признаюсь, порой я даже думала, что у тебя рак. Утешала себя мыслью, что ты смертельно болен и боишься признаться, разбить мне сердце.

– У меня нет рака, – заверяю ее я и сразу вспоминаю про кружку – вот та злокачественная опухоль, которая ослабляет меня, душит мою любовь. Мою Любовь…

– Я знаю, Джо. В том-то и дело. И не уйду, пока ты не скажешь правду. Я больше не могу терпеть пытку тайнами. Хватит с меня брата, который вечно исчезает, отца, которому наплевать, и матери, которая жалеет, что произвела его на свет. Я устала.

Она рыдает и отталкивает мою руку, когда я пытаюсь ее утешить.

– Нет! Мне не нужна жалость, мне нужна правда. – Вытирает глаза. – Что ты вообще тут делаешь, в гребаном Род-Айленде? Брат здесь? Кто ты такой? Мне надоели вопросы без ответов. Надоели, понимаешь?!

– Прости.

Она права: истинной любви на лжи не построишь. У нее передо мной нет тайн: она даже про Майло призналась. А я… Как я могу сказать ей правду? Ведь я убил ее брата – брата, который мучил и изводил ее и которого она готова с пеной у рта защищать перед всем миром. Это частный случай универсального закона: можно последними словами ругать свою мать, но не дай бог кому-нибудь сказать то же самое.

– Я ухожу, – бросает Лав.

– Пожалуйста, останься!

– Зачем?

– Я люблю тебя.

– Этого недостаточно, Джо. Мне надо больше.

– Знаю.

– Мне нечего тебе сказать. Сначала ты поднимаешь меня на седьмое небо, а потом выбиваешь почву из-под ног. Ты не хочешь, чтобы я была счастлива.

– Совсем напротив!

– Тогда ответь, кто ты и почему соврал про «Нетфликс».

– Лав… – снова начинаю я и снова замолкаю.

Если б мы были связаны узами брака, если б мы поехали в Вегас и обвенчались там, она не смогла бы свидетельствовать против меня в суде. Но она не жена мне. Система правосудия не признает наши отношения. А я… я хочу, чтобы она стала моей перед Богом и людьми. Хочу всю жизнь прожить с ней и в горе, и в радости, пока смерть не разлучит нас. Хочу и после смерти, чтобы наши бренные тела покоились рядом. Хочу, чтобы она узрела силу моей безграничной любви. Без нее мне нет жизни. Я не могу ее потерять. Ибо если она уйдет, то что же останется?

– Это все? – спрашивает Лав ледяным тоном. – Ладно. Ясно, Джо. Тогда я ухожу.

В кино, когда счет идет на секунды и бомба вот-вот взорвется, герою приходится делать непростой выбор: перерезать провод и положиться на судьбу – или смириться и ждать. Своим признанием я могу убить нас, все хорошее, что между нами было. Но если я промолчу и она уйдет, у меня не будет даже шанса. Я умру без нее. Конечно, узнав правду, она может ударить, проклясть, побежать к копам. Но вдруг… вдруг это станет началом?

Не случайно при крещении человек окунается в воду. Кто-то зажимает нос, кто-то зажмуривает глаза, однако иного пути нет: чтобы возродиться к новой жизни, надо пройти испытание.

Я беру Лав за руку. Я выбираю любовь. И сознательно иду на риск. Делаю вдох и говорю:

– В первый раз я увидел «Идеальный голос», когда проник в квартиру одной девушки…

* * *

Теперь она знает все (кроме Форти, конечно). Я замолкаю; Лав сидит неподвижно и не произносит ни слова. Лицо непроницаемое, как у Мэтта Деймона в роли Джейсона Борна.

Я рассказал ей всю правду, не стал утаивать и хитрить, чтобы выставить себя непорочным героем. Признался, что украл телефон Бек, задушил Пич собственными руками. Рассказал об окровавленных страницах «Кода Да Винчи» у Бек в горле и о том, как похоронил ее в лесу. Рассказал и про кружку с мочой.

Я хотел, чтобы она почувствовала то же, что чувствовал я. Но литература – это не кино. Читая книгу, каждый сам дорисовывает кровавые подробности. Или не дорисовывает, благо текст оставляет простор для воображения. Для интерпретации. И ваш Александр Портной наверняка будет выглядеть совсем иначе, чем у меня. Когда выходишь с другом из кино, можно сразу без проблем обсудить фильм. Когда закрываешь книгу, ее сначала требуется обдумать. Лав выросла на кино, а я только что рассказал ей историю. Поэтому и не тороплю.

Я готовлюсь к худшему: к тому, что лицо моей Лав исказится ужасом и она убежит от меня с криком. Все мои женщины поступали именно так. Мать. Бек. Эми. Они бросали меня. И теперь наверняка повторится то же самое. Лав уйдет. Я почти уверен. Вся ее жизнь – это любовь; она значится в ее паспорте, наполняет ее дом, ее сердце. Теперь она заберет ее у меня, уйдет, сожалея, что снова ошиблась и выбрала не того.

Никогда и ни перед кем я не был так честен. Остается ждать… Ждать, обняв колени и полагаясь на судьбу. Я не могу заставить Лав любить меня. И все же не жалею, что открыл ей душу.

Ожидание длится вечно. Она сидит неподвижно, вперив взгляд в какое-то пятнышко на полу. Интересно, что за люди останавливались до меня в этой комнате? С какими судьбами? С какими тайнами…

Она поднимает глаза:

– Ладно, Джо, я расскажу тебе про Рузвельта.

В младшей школе родители разрешили им завести собаку. Имя придумал Форти.

– Я не знаю, почему он выбрал такое. Какой шестилетка станет называть щенка именем президента? И не то чтобы Форти был не по годам развит или интересовался политикой; думаю, ему просто понравилось слово.

– Хорошее имя, – вставляю я.

– А потом Рузвельт исчез. Мы искали, вешали объявления, ходили по соседям… Не нашли. Однажды ночью Форти разбудил меня и повел на улицу. И там… там я увидела, что Рузвельт не пропал, он погиб.

– Боже!

Лав берет меня за руку и смотрит в глаза в упор, не моргая, как я смотрел на нее, когда рассказывал свою историю.

– Он привязал Рузвельта к стене. Разозлился, что тот приходил спать в мою комнату, а не в его, и наказал – заморил голодом.

– О господи…

Это каким же надо быть монстром! Я никогда не обижал животных.

– Ты не представляешь, что значит иметь такого брата. – Ее голос дрожит. Рузвельт не единственная жертва, были и другие, я уверен.

– Лав, мне так жаль…

– Вот так. – Она вздыхает и отпускает мои руки. – Я люблю этого проклятого психа. Понимаю, что он больной, что замучил собаку, но все равно люблю. Я никому ничего не рассказала. И знаешь? К черту этого глупого щенка, который не хотел его любить. К черту Монику, которая изменила ему с другом-неудачником. К черту всех девиц, которые вешались на него только из-за денег. К черту родителей, которые даже не хотят сделать вид, что верят в него. К черту Майло, которому все удается. К черту всех идиотов, которые спрашивают «Кто родился первым, ты или Форти?» и не удивляются, если я говорю, что я, а они такие: «Ну конечно, ты ведь рассудительная». Всех к черту, Джо! Я никому не дам обижать моего брата, потому что жизнь несправедлива. Рузвельт всегда вырывался, когда Форти обнимал и гладил его, а ведь это он мечтал о собаке и упросил родителей купить щенка. Это был его щенок. Как можно кого-то ненавидеть? Если у каждого, понимаешь, у каждого есть своя боль, своя тайна. Форти выпало быть Форти, мне выпало быть его сестрой. И еще неизвестно, что хуже. Скажи, Джо, разве вправе мы ненавидеть?

Ее дыхание сбивается. Она раньше никогда и ни с кем этим не делилась – сразу видно, когда человек раскрывает дверь, от которой даже нет ключа.

– Все, что я умею, – это любить. Думаю, мы справимся.

У меня перехватывает дыхание. Она берет меня за руку.

– Я сама не одобряю, когда люди скачут из одного брака в другой, будто это так легко и просто. Нет. Но когда находишь человека, который тебя понимает, – это судьба.

Я целую ее руку.

– Какой породы был щенок?

– Ретривер. Золотистый ретривер.

– Я люблю тебя, Лав.

– Я люблю тебя.

За окном визжат тормоза – я вздрагиваю. Напряжение не отступило. Да и как в такое можно поверить?

Лав улыбается:

– Я ведь приехала к тебе, Джо, хоть и догадывалась, что у тебя какая-то зловещая тайна.

– Тайна…

– Это судьба, я чувствую. Ты совершил ужасные вещи, но сумел найти того, кто простит тебя.

– Просто нет слов.

Она рассказывает, что после смерти Трея пообещала себе идти до конца, если снова встретит любовь.

– Я беременна.

У меня не слуховые галлюцинации? Беременна?

Нет, я все услышал верно. Беременна!

Теперь наша связь материальна, а значит, и прощение ее искренно. Если б она боялась меня хоть каплю, то убежала бы отсюда без оглядки и никогда не рассказала о ребенке. О плоде нашей любви.

Я взрываюсь от радости. Мы смеемся и обнимаемся. Я целую ее живот. Она говорит, что срок еще совсем маленький и что она специально приехала рассказать мне все лично и ни капли не жалеет об этом.

– Я тоже.

Ребенок – залог неразрывности нашего союза, гарантия будущего. Каким бы ни было мое прошлое, часть меня уже внутри Лав. Это самое чудесное таинство мира. Теперь мы связаны, спаяны, слиты, наши гены переплетены в крошечном семени, зреющем у нее в чреве. Я смотрю, как она засыпает, и меня переполняет любовь.

– Сладких снов, – шепчу я и целую ее в грудь, туда, где бьется сердце, не знающее ненависти.

Иду в душ, и он уже не кажется мне таким тесным и жалким. Весь мир словно раздвинулся и преобразился. Я больше не одинок – рядом есть та, которая знает и любит меня. Теперь я понимаю, почему Пич Сэлинджер была так несчастна. Бек знала ее – но не любила.

Выключаю воду, вытираюсь, толкаю дверь. Она не открывается. Я не запирал ее, и снаружи нет замка. Я ничего не понимаю. Толкаю еще раз сильнее – не поддается. Меня охватывает паника. Дергаю ручку снова и снова – впустую. Барабаню кулаками, зову Лав, пытаюсь выбить дверь плечом. Никакого ответа.

Она заперла меня. Выдумала и Рузвельта, и ребенка, чтобы усыпить мою бдительность и сбежать. Что ж, ей это удалось.

49

Я – монстр, отчаявшаяся тварь, запертая в белой кафельной клетке, обезьяна на стероидах. Я понимаю, что мне не выбраться, однако продолжаю бросаться на дверь, разбивая в кровь никчемное тело, разбивая и круша все вокруг. Я зову на помощь, но никто не идет. Соседи, если они вообще есть, не обращают внимания. Я включаю воду; холодная жалит раны, а горячая обжигает. Этот город проклят. В нем нет любви для меня. Как я мог поверить? Снова злость плавит мой мозг, и я обрушиваюсь на дверь. Плохой мальчик, Джо. Аккуратнее, Джозеф. Мистер Муни предостерегал меня, когда я был мальчишкой. Когда еще была надежда… Только была ли?

Удар. Ребра не выдерживают. Я не стану бить зеркало и резать вены. Я хочу выйти. Удар. Я – никчемный кусок мяса, а дверь – мой враг, сильный, стойкий, непробиваемый. Слезы сами катятся из глаз.

Нет никакого ребенка. Любовь долготерпит, милосердствует. Да… А еще она знает жизнь и мужчин, она старше и мудрее и два раза была замужем. Сейчас она в полиции.

Я идиот. Устраивал тесты, пытался учить других, а сам… сам ничему так и не научился. Всю жизнь выбирал не тех. Перед глазами встает мать в растянутой футболе «Нирваны», в той самой, в которой я похоронил Бек. Я чувствую ее присутствие, как бывает во сне, в ночном кошмаре. Удар. Я мечусь, как зверь в клетке, а она смеется и спускает деньги в казино во Флориде, или в Нью-Джерси, или еще в какой-нибудь дыре. Она как Форти. Он тоже смеется мне в лицо. Я сам виноват. Приехал сюда и доверился Лав. И потерял все, даже способность стоять – ноги отказывают. Плохой мальчик, Джо. Аккуратнее, Джозеф. Я дергаю ручку. Бью по ней. Не поддается. Толкаю. Тяну. И валюсь на унитаз. Спускаю воду, слушаю, как она уходит и набирается снова.

Дышу. И вижу Бек. В могиле. Она улыбается как Мона Лиза и хочет вылезти, царапает землю. Она говорит Эми: «Божечки, мне нужно выпить, вот это история, где мой “Твиттер”» – и убегает в лес, а я остаюсь. Запертый. Одинокий. На потолке какое-то желтое пятно. Пытаюсь дотянуться, но не могу.

Мне отсюда не выбраться. Не стать отцом. Не любить. Я сгнию здесь заживо из-за своей тупости. Как я мог ей поверить? Предупреждал же меня мистер Муни: «Не спи с актрисами» – а она ведь актриса. Интересно, она записала мой рассказ? Я бы послушал. Сколько я еще проживу? Ноги не слушаются, тело пульсирует от боли, кожа напоминает штормовое море, сине-бело-черное месиво с красными всполохами сигнальных огней. Это конец. Я закрываю глаза. Любовь ушла из моей жизни и оставила меня в пустоте.

Я убийца, и меня ждет тюрьма. Интересно, мне разрешат посмотреть «Третьего двойняшку» и «Хаос»? Мистер Муни даст мне напутственный совет? Посадят на электрический стул? Кормить будут так же плохо, как показывают в сериале «За решеткой» на Си-эн-эн? Буду я там качаться или стану доходягой? Обо мне напишут в «Википедии»? Газетчики придумают прозвище? Джо-бро? Таксист? Старина? Профессор? Лав-бой?

Процесс будет тянуться долго? Дез запрячет товар под кровать, снимет кепку «Лос-Анджелес доджерс», будет трясти головой, шикать на Литтл Ди и рассказывать репортерам, что я был «скрытным» и «не как нормальный пацан»? Прорвется ли Харви в телевизор на волне шумихи? Будет ли Келвин смеяться над этим на публике и плакать по ночам? Станет ли хвастаться знакомством со мной перед телками с «Тиндера»?

– Помогите! – кричу я и бьюсь об дверь. По рукам течет кровь.

Подошлют ли коллеги Финчера какого-нибудь отморозка, чтобы он мне отомстил? Станет ли мой дебютный ролик, сляпанный из «Реальной любви» и «Дороги перемен», вирусным? Я прославлюсь?

Покажут ли по местным новостям офицера Нико, который будет стоять на фоне своих дружбанов, затянутых в спандекс, и рассказывать, как наткнулся на меня той холодной зимой и отвез в больницу в Фол-Ривер? А доктор, который меня зашивал, поморщится от отвращения, когда увидит сюжет по телику? Или даже не вспомнит?

Я снова бросаюсь на дверь – и снова впустую.

Насчет Майло я не сомневаюсь. Наверняка уже летит сюда в одной из своих драных футболок, смотрит первую версию монтажа «Щенков и ботинок» и раздумывает, сколько придется выждать, прежде чем снова подбивать клинья к Лав. Интересно, просит он стюардессу принести еще выпивки или ему и так от счастья сносит крышу?

Примет ли жена доктора Ники обратно, когда его выпустят из тюрьмы? Сохранит ли он в тайне мою терапию?

Я обрушиваюсь на дверь – ничего, кроме боли.

Любовь… Войду ли я еще в нее? Или ее открытое сердце и пульсирующая вагина навсегда захлопнутся для меня? А для других?

Я замираю. Снаружи доносится шуршание. Кто-то вставляет ключ-карту. Открывается и захлопывается дверь. Сердце бешено бьется. Я буду бороться до конца. Больше им меня не запереть. Берусь за ручку. Как только копы разблокируют дверь, я рвану ее и брошусь на них.

Отодвигают комод. Я молю Господа о помощи. Дверь приоткрывается. Я толкаю ее и замираю… Это Лав!

Она вскрикивает:

– О нет! Что с тобой случилось?

Я сглатываю.

– Упал.

– Бедняга!

Она делает шаг, и целует меня в грудь, и смотрит прямо в глаза.

Думаю, я улыбаюсь, хотя наверняка сказать трудно – лицо саднит, тело пульсирует от боли.

– Ты заперла меня.

– Прости. Я знала, что ты попытаешься меня остановить. И не хотела, чтобы ты себе навредил.

Лав отступает. И тут наконец я замечаю, что выглядит она очень странно, будто собирается на хеллоуинскую вечеринку: алые губы, высокий пучок в стиле Дженнифер Лопес, под синим плащом цветастое платье. Она запускает руку в сумку и жестом факира достает кружку! Ту самую, из дома Сэлинджеров. Узор на ней гораздо ярче, чем мне помнилось. Но это точно она. Моя свобода!

50

Мы покидаем Литтл-Комптон и едем в Брауновский университет. Мне всегда было любопытно посмотреть, где училась Бек, и я никогда не думал, что найдется та, с которой можно будет говорить об этом в открытую. Лав паркуется у кампуса. Так я все здесь себе и представлял: тишина, зеленые газоны, деревья и старинные здания. Мы обходим стороной вездесущие «Старбакс» и «Урбан аутфиттерс» (что поделаешь, Америка!) и заглядываем в греческий ресторанчик. Лав заказывает курицу и салат. Я умираю с голоду, будто только что из тюрьмы вышел, поэтому беру все: кальмаров, пирог со шпинатом, баранью ногу, мусаку. Лав хохочет:

– Ты не лопнешь?

Шлепаю ее по руке:

– Полегче, мамочка.

Она расплывается в улыбке. Я предлагаю поговорить о ребенке, но Лав настаивает, что сначала должна рассказать, как достала кружку. Делает глубокий вдох и начинает. Слушать ее – одно удовольствие, не то что ее косноязычного братца.

Итак, сначала она поехала на разведку, так сказать «посмотреть сцену». Увидела дом, его обитателей и рванула в Ньюпорт за костюмом.

– Я поняла, что мне нужно платье от Лилли Пулитцер.

– Чего-чего?

– То в зелено-розовых разводах, в котором ты меня видел.

В общем, вернулась, припарковала машину прямо у главного входа, нацепила огромные солнечные очки от «Шанель» и, не обращая внимания на репортеров и полицию, вломилась в дом. И там разрыдалась.

– Все-таки мне нравится играть, – говорит Лав. – Причем так гораздо интереснее, чем на камеру.

– А что Сэлинджеры? Что ты им сказала?

– Сказала, что была любовницей Пич.

Приносят кальмаров. Лав хватает щупальце и с удовольствием заглатывает.

– Выдала им целый монолог про нашу запретную любовь, и встречи в Нью-Йорке, и ее желание сохранить все в тайне, а потом заявила, что она не убивала себя. Просто не могла этого сделать! А виновата во всем сисястая сучка Джиневра Бек.

– Так и сказала «сисястая сучка»?

Она обмакивает кальмара в соус и отправляет в рот.

– Ну, точно не помню… Понимаешь, я вошла в роль.

– О боже…

Я к еде еще даже не притронулся, а Лав уже облизывает пальцы и удивляется, какие тут все ханжи и гомофобы.

– То ли дело в Калифорнии. Там всем наплевать, с кем ты спишь. Главное – живи в свое удовольствие и не напрягайся. Все равно от смерти не уйти.

Я вижу, насколько глубока и искренна ее любовь. Я пробудил в ней вкус к жизни. Дал нечто большее, чем пустые иллюзии на экране в темной комнате. И ее привязанность ко мне гораздо крепче, чем к брату. Она вообще про него не вспоминает.

Приносят остальной заказ. Мы набрасываемся на него и съедаем все подчистую.

Лав продолжает. Оказывается, ее вдохновляли образы Розалинд Рассел в «Тетушке Мейм» и Голди Хоун в «Клубе первых жен».

– Они ненавидели собственную дочь за то, что та была лесбиянкой. Представляешь? Что же это за люди? Нет, может быть, раз в год они выписывают чек на благотворительность и не призывают лечить геев в психушках, но их просто выворачивало от того, что я рыдаю у них в доме, вспоминая божественное тело их дочери.

Лав делает глоток воды и говорит, что попросила их прекратить расследование: труп не привлечешь к ответственности – Бек мертва.

– Так они и сделают, и даже словом никому не обмолвятся: еще не хватало, чтобы пошли слухи, что их дочь-лесбиянку убила любовница.

– Гениально, – хвалю я.

Она кивает.

Подают пахлаву. Я отламываю кусочек и кормлю ее с рук.

– М-м-м, как вкусно!.. – Лав светится счастьем. – Ты бы видел их лица, Джо, когда я сказала, что хочу пройти наверх и в последний раз взглянуть на нашу постель.

– На нашу постель!..

– Ага. – Она смеется и открывает рот. Я закладываю ей еще кусочек и мечтаю поскорее заложить еще кое-что.

– Потрясающе!

– Их так перекосило – можно было не опасаться, что они пойдут проверять, чем я там занимаюсь. Я обошла все комнаты, нашла кружку, сунула в сумку, спустилась и предложила дать показания полиции.

Я чуть не подавился.

– Что?! Это было чересчур.

– Знаю. Они чуть с ума не сошли. Выпроводили меня через заднюю дверь и попросили поскорее забрать машину. Будто я к ним вообще не заходила.

– Великолепно, – хвалю я. – Есть лишь одна проблема.

– Какая?

– Когда начнут показывать «Щенки и ботинки»…

Лав закатывает глаза.

– Ты хочешь сказать, когда их зальют на «Нетфликс».

– Пусть так. Они тебя узнают.

– И что? Я ни словом не обмолвилась, кто я такая и как познакомилась с Пич. Если спросят, скажу, что я би, подумаешь… У нас же была «тайная порочная связь». Не подкопаешься.

Пахлава кончилась. Мой телефон гудит – пришло новостное уведомление: Сэлинджеры просят департамент полиции Литтл-Комптона прекратить расследование по «вскрывшимся семейным обстоятельствам». Играет жизнерадостная греческая музыка. Светит солнце. Мой желудок полон. Моя любовь со мной.

– Давай поговорим о ребенке. Я не знаю, как обращаться с младенцами.

– Зато ты отлично знаешь, как их делать.

Я понимаю, куда она клонит. Мы расплачиваемся и уединяемся в туалете. Такого бурного секса у нас не было никогда.

На улицах полно студентов. Какое счастье, что мы уже вышли из этого возраста! Все они либо нервные, либо пьяные, и всех их ждет вечером домашняя работа. Меня аж передергивает. Я обнимаю Лав, и она прижимается ко мне.

– Купим книжку для молодых родителей?

Лав кивает. У нее звонит телефон.

– Да, папа, – отвечает она.

Совсем скоро и меня будут так называть.

Загорается зеленый, можно идти. Но мы стоим. Лав вся дрожит.

– Папа, папа, подожди, – просит она и прикрывает телефон рукой. На ней лица нет.

– Что случилось?

– Джо, его нашли. Форти нашли! Он жив!

Я слышу голос ее отца в телефоне.

Меня охватывает паника, и снова приходится врать. Я улыбаюсь через силу и обнимаю ее.

– Слава богу.

Мы бежим к машине. Какие уж тут книги. Форти жив! Жив, мать его! Лучше б я остался запертым в гребаной ванне и тихо сдох там… Как?! Нашли малолетние укурки, шастающие по пустыне и строящие из себя героев «Отрочества»? Или заметил случайный турист?

Лав говорит, что это чудо.

– Сейчас он в Рино, в больнице, его жизни ничего не угрожает. Как же он всех нас напугал… Как тогда в России…

– В Рино? – переспрашиваю я.

Лав кивает:

– Его нашла в пустыне какая-то девушка. Он был без сознания, но теперь быстро идет на поправку.

А я быстро иду ко дну. Беру себя в руки и вспоминаю все прочитанные методички по актерскому мастерству. Нельзя задавать много вопросов.

– У парня реально девять жизней. – Лав смеется.

– Не терпится с ним поговорить.

– О, не волнуйся; папа сказал, что он болтает без умолку.

– Обалдеть!

– Ты удивлен? Он не помнит, как попал в пустыню; помнит только, как играл в «Белладжио».

Мы мчимся в аэропорт. О ребенке и не вспоминаем, обсуждаем Форти. Как же я мог так оплошать? Нет, жизнь меня ничему не учит… Я как двоечник-дебил из ситкома, который раз за разом наступает на одни и те же грабли.

Звенит телефон. Сообщение от Форти:

«Жду встречи, Профессор».

51

В самолете время тянется невыносимо долго. Я делаю вид, что читаю Кинга. Лав переписывается с друзьями, узнавшими радостную весть у нее на «Фейсбуке», и обсуждает с матерью, стоит ли отправить Форти на реабилитацию. И, конечно же, они решают, что их мальчику будет лучше дома. Ха!

Про Рузвельта я не упоминаю, хотя мне невыносимо смотреть, как она радуется. И еще невыносимее думать, как Форти сидит у себя в палате в Рино и поджидает меня.

В аэропорту нас подхватывает машина, водитель обещает домчать с ветерком, а я молюсь, чтобы в нас врезался грузовик или началось землетрясение. Черт побери, мне должны дать «Оскар» за великолепную игру!

Любовь просит пока никому не говорить о ребенке. И Бог не слышит мои молитвы, потому что мы уже поднимаемся по лестнице на четвертый этаж, и твердь земная не разверзается под нашими ногами, и стены гребаной больницы не осыпаются, погребая под собой все живое. И я уже слышу его мерзкий голос.

– Риз заинтересовалась? – спрашивает он у кого-то по телефону. – Охренеть!

Пахнет антисептиком и куриным бульоном. Лав сжимает мою руку.

– Ура! – шепчет она.

– Ура.

Из палаты выходит Дотти. Она удивлена, что мы так быстро добрались. Лав бежит к ней и сжимает в объятиях. Я стою в коридоре и стараюсь не пялиться в открытую дверь, где какой-то старик зовет на помощь. Дотти окликает меня, мы обнимаемся. Лав заходит к Форти. У меня сердце чуть не выпрыгивает из груди.

– Ты горячий, – замечает Дотти и трогает мой лоб. – Заболел?

– Нет, просто жарко.

– Слушай, Джо, нам надо поговорить. – Она берет меня под руку. – У Форти появилась отличная идея насчет тебя.

Убить меня, скормить живьем собакам, утопить, удавить, связать и заморить голодом?

– Да? Интересно, что вы придумали… И, черт возьми, как он себя чувствует?

– Сам посмотри.

Она распахивает передо мной дверь. В палате играет музыка, стол ломится от жратвы. Рей восседает в роскошном кожаном кресле (он что, его с собой притащил?). Форти шутит с Майло, устроившимся на соседней кушетке.

Я подхожу к Форти, мать его, Квинну. Он смотрит на меня и улыбается.

– А вот и наш Профессор! Рад тебя видеть, старина. Располагайся. Сейчас поведаю вам свою историю.

Рей встает, потягивается, говорит, что он уже слышал, и уходит. Дотти занимает его кресло. Лав подсаживается на кровать к брату. А я устраиваюсь в уголке на больничном складном стуле.

– Начнем, – объявляет Форти. – Во-первых, уясните все, что я писатель.

Меня сейчас вырвет.

– Хорошо.

– А это значит, – он делает театральную паузу, – что мне надо писать. Отвлечься. Сосредоточиться. Отключить телефон. Погрузиться в текст. Признаю, раньше я позволял себе лишнее, однако теперь совсем другое дело. Я востребованный сценарист, мне нельзя сидеть в Эл-Эй и почивать на лаврах. И я поехал в уединенное место, чтобы творить.

– Милый, – кудахчет Дотти, – я на твоей стороне. Я люблю тебя. Но ты мог хотя бы позвонить…

– Мам, хватит! – перебивает ее Лав.

– В следующий раз я обязательно позвоню. Просто мне не терпелось начать новый сценарий. Вы же понимаете, это Голливуд, тут нельзя останавливаться.

– Аминь, брат мой, – влезает Майло.

Меня сейчас удар хватит.

– И о чем же ты писал? – интересуется Лав.

Форти поворачивается ко мне и пристально на меня смотрит. С мерзкой улыбочкой.

– Опять о похищении. Я как-то пытался продать эту идею в «Парамаунт», но тогда они струсили, а теперь, когда я на гребне успеха, позвонили и попросили скорее подготовить сценарий.

– Ладно, – бормочет Лав, – а в пустыню-то ты как попал? Мама сказала, ты начал что-то вспоминать. Что-то про девушку, которая тебя спасла…

Мое сердце обрывается. Форти равнодушно пялится в телик.

– Я пошел прогуляться, посмотреть натуру, ведь надо знать, о чем пишешь.

Может, удастся подкупить медсестру и она вколет ему что-нибудь смертельное? Почему никто не задаст ему главный вопрос? Где сценарий? Где его шедевр? Чертов шут не может объяснить, куда делся компьютер с записями, потому что, мать-перемать, не было у него с собой никакого компьютера, а были только бабки и кокс.

Ладони мои потеют.

– И кто же тебя спас?

– Хороший вопрос, старина. – Он ухмыляется. – Все как в тумане. Сижу в кафе, входят новобрачные из какого-то захолустья, я дарю им пять штук…

ЧЕРТОВ ЛЖЕЦ!

– …а потом – бац, и я в пустыне, и надо мной склоняется какая-то блондинка. Даже лица ее не помню.

Дотти вскакивает:

– Милый, что ты видел?

– Обычная толстовка…

Дотти умоляет его припомнить еще хоть что-нибудь, но Форти лишь пожимает плечами:

– А потом я проснулся здесь.

Лав целует его руку.

– Этой девушке стоило бы заплатить пять тысяч.

– Стоило бы, – откликается Форти, – но она уехала. Оставила меня на пороге больницы.

Дотти разражается потоком слез, Майло принимается ее утешать. Лав спрашивает, как с ним здесь обращались. Он отвечает, что «это не “Ритц”, конечно», а потом поворачивается ко мне и спрашивает, как я поживаю.

– Беспокоился о тебе, – отвечаю, глядя ему прямо в глаза.

– Мы так переживали, – причитает Дотти и встает.

Заходит медсестра, извиняется и говорит, что процедура может подождать. Лав выбегает следом за ней. Дотти мечется по палате.

Будь у меня такая мать, заботливая, любящая, готовая лететь за блудным сыном хоть в пустыню, я бы горы своротил.

– Форти, пожалуйста, пойми, если ты погибнешь, то больше уже ничего не напишешь. Я тебя прошу, всегда сообщай нам с отцом, куда ты едешь.

– Мам, мне тридцать пять. Может, хватит?

– Хватило уже, – говорит она со слезами в голосе.

Форти вытаскивает бумажную салфетку, кидает ее Майло и показывает на дверь. Тот подхватывается.

– Пойдем, Дот, тебе надо подышать.

– Джо может остаться со мной, – ухмыляется Форти. – Да, старина?

Пытка начинается.

– Конечно, – говорю я, – идите, отдыхайте.

Дотти целует сыночка в лоб.

– Пожалей меня. Мы с отцом тебя любим. Позволь нам любить тебя. Позволь быть рядом.

– Мам, – отмахивается он, – меня не было всего несколько дней.

Майло выводит Дотти. Когда они скрываются в коридоре, Форти приказывает:

– Закрой! Сначала дверь, потом рот.

Встаю, закрываю, возвращаюсь. Он не предлагает мне сесть в кресло или на соседнюю кровать. Показывает на стул у себя в ногах.

– Сюда. Я страдаю от истощения и обезвоживания и орать не собираюсь.

Сажусь. По телику без звука идет дурацкий ситком. Форти открывает тумбочку и вытаскивает две раскрытые пачки «M&M’s»; из одной достает конфету, из другой – таблетку. Гребаный наркоман! Открывает бутылку шампанского, выплескивает яблочный сок на пол и заново наполняет стакан.

Я не хотел первым начинать разговор, но само вырвалось:

– Помогает от обезвоживания?

– Просто по кайфу. Не мне же работать…

– Ты вызвал копов?

Он игнорирует мой вопрос, пялится в телик и ржет.

– Обожаю эту серию.

– Форти, может, поговорим?

Он фыркает, выуживает еще одну конфету и запускает мне прямо в нос.

– О чем, говнюк? О том, что ты оставил меня подыхать в пустыне?

– Прости.

– Я мог умереть.

– Знаю, прости.

– Может, поговорим… – передразнивает он и высыпает в рот целую горсть. – Может, ты пойдешь в жопу?

– Ты вызвал копов?

– Не твое собачье дело.

– Слушай, мы оба расстроены.

– Что?! Что ты сказал?

– Спокойно.

– Поучи еще меня, псих! У самого ни семьи, ни друзей, ничего! Ты ведь не тормоз, а, Профессор?

– Лучше не называй меня так, Форти.

– Ну да, конечно, профессора же в университете. А ты у нас только школу окончил.

Я еле держу себя в руках.

– Что тебе надо?

Он закидывает себе в рот еще конфету.

– Знаешь, какое главное правило в Голливуде? Я уяснил, пока учился две недели в магистратуре. Никогда не сжигай мосты.

– Чего ты хочешь?

– Заткнись и слушай! Лос-Анджелес – не больница; придурок, который драит пол, не будет через месяц делать тебе операцию. В Голливуде другие законы: сегодня он машет тряпкой, а завтра – бац! – и управляет студией.

Ненавижу, когда он прав.

– Форти, они могут вернуться в любой момент. Скажи, чего ты хочешь.

– Я всегда хотел собаку.

Да-да, я помню про Рузвельта.

– Пушистого белого щенка, – продолжает он. – Нам с сестрой даже его однажды купили. Мы назвали его Ботинок. Улавливаешь связь с фильмом Майло, а? Мы души в нем не чаяли. А потом оказалось, что у мамы аллергия, и его отдали. Лав тогда долго плакала.

Чертов лжец! Но я не могу выдать тайну, доверенную мне Лав. И не могу заглянуть в прошлое, чтобы узнать правду.

– К чему ты клонишь?

– К тому, что я, мать твою, уже вырос и сам зарабатываю баблишко, так что могу позволить себе завести собачку. И знаешь, как я ее назову?

Знаю. Но произнести это вслух будет унизительно.

Форти смотрит на меня. Я собираюсь с силами. Иногда приходится чем-то жертвовать. У меня скоро будет ребенок – нельзя рисковать.

– Ты назовешь ее Профессор.

– Или просто Проф, – он кивает. – Ну что, Проф, план такой: ты будешь писать мне сценарии.

– Форти…

Он не слушает.

– Будешь штамповать мне шедевры, как парень в «Мизери», прикованный толстой бабой к постели. А я буду грести деньги. И если ты, пес драный, хоть слово вякнешь сестре, я живо упрячу тебя за решетку.

Он рычит и скалится, как собака, хотя по его сценарию это моя роль. Какой из него писатель!

Я дышу и стараюсь держать себя в руках. Форти запускает в меня еще одной конфетой.

– Понял? Я спрашиваю, ты понял меня?

– То есть ты не пойдешь в полицию?

– Ненавижу копов. Начнут задавать вопросы – скука смертная! Да еще и адвокатам плати.

– Ты чуть не умер в пустыне и все равно хочешь работать со мной? Думаешь, я куплюсь? Меня наверняка уже ждут, чтобы скрутить и бросить в подвал.

– Да, воображение у тебя богатое. Что есть, то есть.

– Я оставил тебя в пустыне. Не надо заливать, что мы будем деловыми партнерами!

– Убийца из тебя хреновый, зато писатель отличный.

Форти жрет конфеты и рассказывает, что живой я ему полезней, чем мертвый.

– Слушай, неужели ты еще не понял? Мне насрать на свое здоровье, насрать на семью, я не намерен жениться и заводить маленьких ублюдков. Мне нужны только бабки. И «Оскар». Всю жизнь о нем мечтал. Но так просто его не купишь. Я пятнадцать лет пробивался в кино, и все без толку. Однако теперь у меня есть ты, и ты, мать твою, достанешь мне «Оскар».

Он снова утыкается в телик. Ему и правда наплевать на Лав и на простые человеческие радости. Он знает, кто я и что я сделал, но и не думает спасать от меня свою сестру. Правда, его сестра тоже в курсе моего прошлого – и не думает бежать к копам.

– Вот этой я бы вдул, – хрюкает Форти.

А ведь в моем ребенке будут и его гены. Вот почему в мире до сих пор бушуют войны – генофонд не идеален.

В палату заходит сестричка, чтобы взять анализы. Она милая и веселая и считает, что «это чудесно, когда у человека есть большая любящая семья».

– Вот бы у всех так было, – вздыхает она. – А то некоторых вообще никто не навещает.

– Можно вас кое о чем попросить? – обращается к ней Форти.

Она надевает на него манжету, чтобы мерить давление. Лучше б наручники нацепила.

– Конечно.

– Когда у вас будет время, возьмите все эти цветы и шары и отнесите тем, кто нуждается в них.

Сестричка смотрит на меня:

– Какой он милый! И ведь вся семья такая… То суши для всех привезут, то целый этаж цветами завалят, – сообщает она мне и сует Форти градусник. – В каком-то смысле я бы хотела, чтобы вы остались тут навсегда.

– Точно, – киваю я.

Сестричка говорит, что температура нормальная и скоро его выпишут. Возвращаются Лав, Майло, Рей и Дотти, и вечеринка продолжается. Дотти начинает рассказывать, что они хотят устроить книжный клуб при магазине.

– Ты будешь выбирать книги для обсуждения. Если хочешь, на вывеске будет твое имя.

– Классная идея, – поддакивает Лав и сжимает мою руку. – Правда, Джо?

– Мне нравится, – влезает Форти. – А ты что скажешь, папа?

Рей кивает:

– Профессор Джо.

И Квинны пускаются обсуждать, какую книгу лучше выбрать первой. Лав поддевает меня локтем и заявляет, что это должен быть «Пасхальный парад». Меня передергивает, не стоило рассказывать ей про тот случай с Эми. Я вообще не хочу вспоминать прошлое. Форти предлагает «Мизери» Кинга, Рей говорит, что это отличная идея, Дотти сокрушается, что не читала книгу, а только смотрела фильм, Майло ее успокаивает: экранизация удачная. И это, черт возьми, теперь моя жизнь… По крайней мере, до тех пор, пока к Форти чудесным образом не вернется память. Я в его руках. И убить его не получится – Лав знает мою тайну и, случись что, сразу заподозрит неладное. Он – моя новая кружка с мочой. И если за других меня Лав с легкостью простила, то за брата душу вынет. Профессор Джо… Ужасное прозвище для серийного убийцы.

* * *

Вечером Лав в плохом настроении, мечется по гостиничному номеру и хлопает дверьми. Я спрашиваю ее, что случилось. Она опускается на кровать и вздыхает:

– Надоело. Мне сказали, что произошло на самом деле.

Черт! Черт! Черт!

– И что?

Лав плачет, я обнимаю и глажу ее по плечу. И жду. Наконец она утирает слезы и говорит, что Форти промотал сто тысяч долларов за пару дней. Отец все выяснил.

Я делаю вид, что удивляюсь. Она молчит и смотрит в окно на Рино, уменьшенную копию Вегаса.

– Это никогда не кончится! Мать будет вечно кудахтать над ним, не замечая, что он под кайфом. Отец будет сердиться и избегать его. Я устала.

Лав утирает слезы и смотрит мне в глаза.

– Как он сумел написать эти сценарии, если вообще не просыхает?

– Не знаю.

– И что там за девушка?

– Не знаю.

– Она вообще была? Или это его дилеры отметелили?

– Вряд ли он кому-то должен.

– Бред-Бред говорил, что видишь его и руки сами тянутся дать в морду.

– Бред-Бред в тюрьме, – напоминаю я ей. – Не переживай, мы позаботимся о Форти.

Лав гладит свой живот:

– Это мое спасение.

Я смотрю в окно на огни и вижу свое будущее – гав-гав! – как я буду аплодировать Форти, когда в его фильм утвердят актеров, когда начнутся съемки, когда его номинируют, когда он проснется от долгожданного телефонного звонка. И пригласит нас с Лав на церемонию, и мы, конечно же, пойдем, и будем улыбаться, и слушать, как все отдают Форти мои почести.

Лав хлопает меня по коленке:

– Я устала. Порой мне кажется, что брат высасывает из меня жизнь.

Она раздевается, бросает трусики в мусорную корзину. У нее нет сил, чтобы трахаться, а у меня нет сил, чтобы спать.

Моя карьера окончена. Теперь я буду жить во лжи, как и многие в Эл-Эй. Правда останется только в постели. Но я не смирюсь, я найду способ взять свое. Буду растить детей, воспитывать их так, чтобы они не повторили мою судьбу. Судьбу многих великих писателей, которых не ценили при жизни. После моей смерти Лав найдет ключ от банковской ячейки, где будет лежать письмо с объяснением.

Успокоенный, я засыпаю.

52

Правду говорят про счастье – оно невозможно без благодарности. И я не ропщу на жизнь. Я отрекся от погони за славой. Она мне ни к чему. Я отринул амбиции. И довольствуюсь тем, что просто пишу – занимаюсь любимым делом. Я наслаждаюсь жизнью. И готовлюсь стать отцом. И радуюсь, что мы пока храним это в тайне. Счастье любит тишину.

Я иду на премьеру, знакомлюсь с Дженифер Энистон и Джастином Теру, болтаю с ними о Кабо-Сан-Лукасе и ем гуакамоле. Они оба подтянутые, ухоженные и очень милые и ведут себя со мной как с равным. Я щиплю себя, дабы убедиться, что это не сон. А потом вечеринка заканчивается, и становится еще лучше: мы с Лав заваливаемся в постель, и трахаемся, и обсуждаем прическу Джен.

Я отправляюсь в студию, и меня снимают для рекламы книжного клуба. На вывеске не будет моего лица – я не хочу быть публичной фигурой. Фотографии нужны, чтобы нарисовать на их основе эмблему. Рей одобрил идею, Дотти пришла в восторг.

Первой книгой будет «Случай Портного». Лав режет салат.

– Правильно, – разглагольствует она, размахивая ножом. – Пусть эта Эми подавится.

Теперь у меня есть настоящая спутница жизни, мать моего будущего ребенка. Она заставляет меня принимать витамины и напоминает, когда я забываю чистить зубы. Она отсасывает мне и засыпает, не досмотрев до конца «Коктейль». Она игнорирует звонки брата, когда «просто не до него». Я знаю код от сигнализации и отлично ориентируюсь в Эл-Эй. Оказалось, что с утра из-за пробок проще спуститься с холма, чем взобраться на него. Когда я сказал об этом Эштону Холмсу на одной из вечеринок, тот рассмеялся и попросил не говорить об этом его девушке.

С актерской карьерой Лав завязала – и сильно изменилась. В лучшую сторону. Она просто светится. И говорит, что это из-за меня. Я говорю, что это из-за нее. Мы решаем, что это из-за нас. Из-за нашего ребенка.

Я звоню Келвину, и мы встречаемся по-приятельски выпить пива. С Моникой они быстро разбежались, и что с ней теперь, он не знает. Ему по фигу. Его главная забота теперь – выплатить штраф за вождение в нетрезвом виде. Выглядит он не очень: поправился, погрустнел. В «Тиндер» не заглядывает и все рассказывает, чего натерпелся, пока сидел двадцать восемь часов за решеткой. Говорит, что подумывает о возвращении домой. Я прошу его достать «Айпэд» и надиктовываю наброски для его «Фургона-призрака».

– Отлично! Классно! Здорово! – только приговаривает он.

– Конечно. Знаешь что? Садись прямо сейчас и пиши.

– Джо-бро, кажется, я был редким мудаком.

– Нет, не был.

– Думаю, нам надо писать сценарий вместе.

Я отхлебываю пива и решительно отказываюсь (жизнь научила).

– Это твоя идея, Келвин. Ты ее придумал, разработал – тебе и реализовывать.

Он хлопает меня по плечу и спрашивает, что я думаю про исчезновение Дилайлы.

– Лос-Анджелес – жестокий город. Порой мне кажется, он хочет, чтобы мы все исчезли.

– Глубоко. – Келвин кивает.

По телику в баре идет реклама автомобильной страховки. Он вздыхает и говорит, что теперь она ему обойдется в астрономическую сумму. Мне нравится пиво, нравится музыка – «Take It to the Limit» от старых добрых «Иглз»; песенка, конечно, сопливая, но для бара – самое то.

А потом мы прощаемся, и я еду к себе на холмы. Жизнь прекрасна. Дома Лав готовит телятину с пармезаном.

– Детки для детки, – смеется она. – Телята – это же дети… Ой! Некрасиво как-то вышло. Простите, милые, невинные коровки. Завтра на обед у нас будут старые жесткие куры.

Обожаю ее.

Мы обнимаемся и целуемся. Она закидывает макароны в кипящую воду и спрашивает:

– Как книги?

– Продаются.

Это счастье.

Я узнал, что Харви в хосписе, и отправился его навестить. Привез цветы, шоколадный торт и диски с фильмами Эдди Мерфи. Он благодарит и спрашивает, видел ли я вчера Хендерсона. Меня прошибает холодный пот. Сестра шепчет мне, что он не в себе и часто бредит. Я говорю ему, что все будет хорошо и он поправится.

– Прав я или абсолютно прав?

Его лицо сводит судорогой. Мне хочется верить, что это улыбка.

– Не знаю, – бормочет он. – Мне страшно.

Я сижу с ним, пока не приходит его бывшая жена. Она обнимает меня и плачет. И я плачу, но только уже дома. Лав отправляет им в больницу телевизор с большим экраном. Звонит бывшая жена и благодарит, говорит, что Харви счастлив.

К Дезу я не захожу. К черту наркодилеров!

По воскресеньям мы ездим в Малибу к родителям. Иногда там торчит Форти. С ним мы, кстати, встречаемся регулярно: два раза в неделю в «Тако белл» в Голливуде.

Сегодня я приехал первым. Сажусь и жду. Он прилично опаздывает и приезжает обдолбанный.

– Взять тебе колу?

Он хватает меня за руки.

– Спасибо, старина, Профессор или как тебя там. Я прочитал твой сценарий. Это бомба! Спасибо Господу за то, что ты кинул меня в пустыне!

Протягиваю ему бутылку. Форти ее проливает. Встаю, чтобы принести салфетки, он меня останавливает.

– Сами уберут.

– Форти, отпусти.

Таким обкуренным я его видел только в Вегасе и уже забыл, насколько он может быть мерзок. Делать нечего, придется терпеть ради Лав.

– Это их работа, – настаивает он. – Ты пролил, они вытирают.

– Неужели ты не ненавидишь меня?

– Ненавижу? О чем ты? В «Хаосе» согласилась играть Эми Адам!

Опять это имя. Оно меня преследует.

– Супер. Поздравляю.

– Хотя пока и не точно… Эми, мать ее, Адам! Как я могу тебя ненавидеть? Ты не представляешь, какие мне теперь телочки дают совершенно бесплатно!

Я помню, как бесился, когда он в первый раз назвал меня своей собакой. А теперь преспокойно тащу ему острый соус, тако, гордиты, чалупы. Гав-гав!

Лав присудили очередную награду за благотворительность, и я пишу для нее речь. По дороге домой она предлагает прикупить виноградник и начать делать вино. После того, как родится малыш, конечно. Я не верю, что это происходит со мной, что скоро я буду не только отцом, но и виноделом.

Звоню мистеру Муни, чтобы поздравить его с днем рождения. Рассказываю про Лав, Дженифер Энистон и книжный клуб. Он спрашивает, сосут ли мне, и говорит, что окончательно осел во Флориде, купил себе домик с апельсиновыми деревьями.

– В Нью-Йорке таких не найти – все в крапинку, как мармелад с кусочками фруктов… Ладно, проехали, самому себя слушать противно.

Он вздыхает, мы прощаемся. Я иду на улицу искать Лав.

Она загорает в бассейне, я прыгаю в воду и переворачиваю ее матрас. Лав визжит и целует меня. Ложимся рядом.

– Сэм снова меня достает, – жалуется она.

– Сэм – это сучка с работы?

– Ага. К нам должны прийти стажеры, и она настаивает, чтобы мы отсеяли тех, которые сидят в «Пинтересте», – мол, там одни идиоты.

– Она сама идиотка.

– Точно.

– Так уволь ее, раз ты ее так ненавидишь.

Лав перекатывается на бок и смотрит на меня.

– Я никого не ненавижу. Никого! Оно того не стоит.

У нее звонит телефон. У меня звонит телефон. Она хватает свой.

– Да, мам!

Трубка выскальзывает у нее из рук. Она словно окаменела. Моя первая мысль про ребенка… хотя ей ведь звонит не доктор.

– Форти, – шепчет она.

Все-таки заявил в полицию?! Вот гнида! Я его прикончу.

– Что случилось?

Она не отвечает, ее душат слезы. Убью этого урода!

Поднимаю телефон. И пытаюсь ее обнять. Лав дрожит, бьется в конвульсиях. Ребенку это на пользу не пойдет.

– Дотти? Ты здесь? – кричу я в трубку.

– Мой мальчик… – рыдает она. – Мой мальчик мертв.

Меня отпускает.

– Форти мертв?

Лав вскрикивает; я говорю Дотти, что мне нужно идти. Обнимаю Лав и прижимаю к себе. Хочу ее утешить, но не могу. Форти мертв.

Ура! ☺

53

Форти Квинн не обожрался ксанаксом или кесадильями. Не заболел раком. Не захлебнулся соленой водой Тихого океана или хлорированной водой гостиничного бассейна. Его сбила машина, когда он переходил дорогу в Беверли-Хиллз. Девица за рулем «Хонды Сивик», Джулия Сантос, не была под алкоголем или наркотиками (Бог не настолько банален), она только что переехала в Лос-Анджелес и, по ее словам, просто растерялась. Парень, который ехал за ней, все время бибикал, а ее соседка по комнате сказала, что здесь все поворачивают налево, когда загорается красный, – «иначе весь город встанет».

Форти был трезв. Ни в крови, ни в карманах наркотиков не обнаружили. Он шел в ресторан есть солонину с жареной картошкой. Официант сказал, что Форти уже много лет к ним ходит – вернее, ходил, – всегда был один и всегда заказывал одно и то же. Никто в семье про это не знал.

Джулия Сантос (судя по виду, настоящая тихоня – всю жизнь будет страдать из-за этой аварии) заявила, что ехала смотреть отель, где снимали «Красотку», и разрыдалась. Я еле сдержался, чтобы не пошутить про Форти и проституток. Спасибо тебе, Джулия Робертс.

Запись с камеры наблюдения показала, что Форти переходил на красный. Сдерживая дрожь, Лав говорит, что у брата было восемь штрафов за нарушение правил перехода улицы. Форти не любил ждать. Хотел все и сразу: карьеру, «Оскар», обед.

Джулии Сантос будет предъявлено обвинение. Она уже уведомила полицию, что возвращается в Бостон и в жизни больше не сядет за руль.

Никто не может поверить в случившееся. Тем более я. Джулия Сантос не идет у меня из головы, я даже в «Фейсбуке» и «Твиттере» ее нашел. Я молиться на нее готов (все-таки у Бога есть чувство юмора: ее второе имя – Ангелина).

Теперь я свободен.

Стою перед зеркалом в роскошном зале, и двое портных подгоняют мне по фигуре костюм, потому что похороны – это почти как «Оскар».

Лав сидит в кресле. Она больше не плачет.

– Будет ужасно, если я скажу, что ты выглядишь секси?

– Нет, – отвечаю я, – ты можешь говорить все что угодно.

Она кивает. Я прошу портных оставить нас наедине и подхожу к ней. Вокруг зеркала, и везде мы. Только мы. Третий двойняшка исчез.

– Люблю тебя.

– И я тебя, – откликается Лав. – Обещаю, я скоро приду в себя.

– Не торопись.

– Какое странное чувство, когда больше не о ком беспокоиться…

– Знаю.

– Будто дыра в жизни. Я ведь все время, постоянно за него волновалась, и даже не столько из-за наркотиков, сколько вообще. Мы ведь двойняшки.

Говорю, что буду рядом, что не тороплю, что люблю. Она всхлипывает, перестает теребить салфетку и смотрит на меня:

– Что бы я без тебя делала?

– Бессмысленный вопрос. Мы всегда будем вместе.

Лав кидается мне на грудь и ревет; одна из булавок впивается мне в спину. Я прячу боль, смакую ее. Он мертв. Спасибо, ангельская Джулия Сантос. Наконец-то там наверху услышали мои молитвы и хоть немного помогли. Я крепко обнимаю свою Любовь и искренне благодарю судьбу. Возвращаются портные.

Костюм пришлют через пару дней. Майло слишком расстроен, чтобы писать надгробную речь, Рей никак не оправится от шока. К счастью, у них есть я. И я всех спасу. Я не стану строчить банальщину про чувство юмора покойника и его большое (жирное) сердце. Ну уж нет! Я забацаю такую речь, что все рты пооткрывают; получится не хуже, чем «Третий двойняшка» или новый сценарий про похищение, который я по-семейному вызовусь закончить, раз уж «автор» отошел в мир иной, не успев завершить работу.

К «Розовому дворцу» мы подъезжаем на лимузине и поднимаемся по ступеням, устланным роскошным ковром. Лав говорит, что в детстве это был ее любимый отель, и вечеринка в честь их с Форти шестнадцатилетия проходила именно здесь. Она снова плачет. Обнимаю ее покрепче.

– Я тут никогда не был.

– Мы давно перестали сюда ездить, даже не знаю почему, а в детстве практически жили тут. До сих пор помню их автомат с газировкой, и чизбургеры, и как мы играли в прятки в саду…

– Ты само очарование, – говорю я, и это чистая правда.

Поначалу, когда мы только начали встречаться, я тушевался, потому что думал, будто вся эта чушь вроде персональных бассейнов и теннисных кортов имеет значение. Теперь-то я понял, что совершенно не важно, в каком антураже прошло твое детство; главное – что оно прошло. И чем ближе подступает момент рождения нашего ребенка, тем меньше злости остается у меня к моим родителям. Я больше не обижаюсь на мать за то, что она оставляла меня в супермаркете, ведь даже там я сумел найти тепло и заботу. А бедный Форти – нет, несмотря на все великолепие этого розового тропического рая.

Со временем внешняя шелуха облетает и в памяти остается только самое важное – человеческие отношения.

Мы старательно делаем вид, что Форти был отличным парнем. Лав вспоминает сериал «Беверли-Хиллз, 90210», близнецов Брендона и Бренду Уолш и говорит, что тогда все называли ее брата «анти-Брендон».

На похороны съехался весь цвет Голливуда: агенты, директора студий, продюсеры, Хоакин Феникс. Лав не отходит от меня ни на шаг. Я фактически представляю всю семью Квиннов и буду читать надгробную речь по случаю безвременной кончины ее славного отпрыска, который был мне как брат. Свет в зале гаснет, раздаются первые аккорды композиции «The Big Top» Майкла Пенна, звучавшей в финале фильма «Ночи в стиле буги», и на огромном экране появляются фотографии трезвого Форти и видео пьяного Форти: вот он рассекает океанскую гладь на водных лыжах и снежные просторы на горных лыжах, вот он смеется, детство, взрослые годы, снова детство.

Вся жизнь.

Я плачу. Слезы очень кстати, и я их не сдерживаю. Эта музыка всегда меня трогала: цирковая барабанная дробь, аплодисменты, обреченность, смутная грусть и неуловимость конца. Теперь она всегда будет ассоциироваться у меня с его смертью. Жаль… Или не будет, все-таки похороны – не свадьба, их никто не старается запомнить и не обсуждает потом за семейным обедом в мельчайших подробностях. Оркестр замолкает, и мелодия растворяется в тишине. Загорается свет. Мой выход! Лав целует меня. Я всхожу на трибуну.

– Предлагаю начать с минуты молчания.

Отличный ход! Я склоняю голову, и вслед за мной опускают взгляды все присутствующие. Никогда раньше не понимал, почему люди отваливают такие деньги за костюмы «Армани», а теперь вижу, что оно того стоит. И вот я стою в приятном предвкушении и в легком трепете, стараюсь не пялиться на Риз Уизерспун и еще раз пробегаю свою речь. Что ж, пора! Я беру микрофон.

– Здравствуйте. Меня зовут Джо Голдберг. Сегодня мне выпала честь представлять семью Квиннов, фактически ставшую для меня родной.

Подготовился я отлично. Форти Квинн был бы доволен. Первый вариант речи я набросал, еще когда вернулся из пустыни. Потом, конечно, пришлось его немного перелицевать, но окончательный вариант меня порадовал. Думаю, я мог бы неплохо этим зарабатывать. И надо-то всего – похвалить способности покойника и упомянуть его неоценимый вклад в жизнь общества.

Со слезой в голосе я говорю, что с первой нашей встречи Форти звал меня «старина» – знак симпатии и высокого доверия. Аудитории нравятся такие мелочи. Слушают меня внимательно. И я не упускаю возможности просветить их: рассказываю об одной из самых своих любимых книг. Уверен, очень немногие из присутствующих ее читали: местные предпочитают науке вымысел. Но сейчас, на похоронах Форти Квинна, самое время поговорить о таких вещах.

– Эта книга – «Господство жизни» Рональда Дворкина. Любой из здесь присутствующих может встать и рассказать об очаровательном остроумии усопшего, о его могучем интеллекте, невиданной щедрости, юношеском бахвальстве, клетчатых шортах, сумасбродной тяге к приключениям, глубоких познаниях в кинематографе и высокой самоотверженности. Мы все видели его искреннюю улыбку, его бесшабашную радость, – говорю я и показываю на экран, где только что перед нашими глазами пронеслась его жизнь. – Но было в нем еще кое-что, чего не разглядишь на фотографиях, поэтому я и завел разговор о книге Дворкина. – Замолкаю и выдерживаю театральную паузу. – В ней ставится важный философский вопрос, с которым все мы – каждый из нас – сталкиваемся изо дня в день. Вопрос выбора. Представьте, целый автобус людей – взрослых, состоявшихся людей с семьями, кредитами и детьми. И коляска на дороге. Если автобус свернет, он сорвется в пропасть и все пассажиры погибнут. Если продолжит движение, умрет младенец.

Эми Адамс склоняет голову. Хоакин не сводит с меня глаз.

– Рональд Дворкин говорит, что в жизни нет и не может быть универсальных решений. Так и в этой ситуации неизвестно, на какой чаше весов более ценная жизнь: та, которая уже состоялась, или та, которая только началась, – ведь младенец может вырасти и найти лекарство от рака или получить «Оскар».

Я чувствую аудиторию, вижу, что зацепил ее. Они перешептываются, гадают, кто я такой.

– Форти Квинн был уникальной личностью – тем самым младенцем в коляске – с огромным потенциалом и удивительным упорством. Мы все знаем о его успехе, к которому он шел так долго и настойчиво, не сворачивая и не сдаваясь. Он буквально вырвал успех у судьбы, а не получил по праву рождения, как могут думать некоторые завистники.

Эми Адамс кивает:

– Семья Квиннов известна своей щедростью. И Форти щедро делился с нами своими историями, не пасуя перед трудностями.

Меган Фокс распрямляет скрещенные ноги – она хочет меня.

– Я не случайно заговорил о книгах: мало кто знает, что Форти Квинн был страстным читателем. Он тянулся к знаниям.

И пусть это откровенная ложь – никто даже глазом не ведет. Вот она, сила искусства!

Лав улыбается. Ей нравится моя история, потому что правда сейчас была бы крайне неуместна.

– Он говорил мне, как много почерпнул для себя из этой книги совсем незадолго перед…

Я замолкаю. Риз утирает слезы. Лав рыдает у отца на плече.

– Форти был гигантом. Стихией. Он был одним из нас, одним из тех, кто едет в автобусе. Он щедро делился своим талантом и дарил радость окружающим. И если миссис Квинн на секундочку заткнет уши, я расскажу, как его обожали простые трудяги в «Тако белл».

Слышится смех сквозь слезы, а я жду тишины.

– Очень немногие способны выйти за рамки и отринуть условности. Форти Квинн мог. Он мог играть как ребенок, мог заставить тебя почувствовать, что все возможно, все лучшее впереди, а все, что было, было не зря.

Я смахиваю слезу.

– Форти Квинн называл меня Профессором – но для меня профессором, учителем, ориентиром был он.

Хоакин улыбается. Мы определенно подружимся.

– Однажды я спросил Форти, каково было расти в таком достатке. И он сказал: «Сложно. Очень сложно». Ведь когда у тебя такие родители, которые живут любовью, дышат любовью, сложно объяснить окружающим, что главное богатство семьи – это не деньги. Я помню, он сказал тогда, что даже если б у родителей был всего один магазин и они сами стояли за прилавком, существенно ничего не изменилось бы – ведь и тогда они щедро дарили бы ему и сестре свою безграничную любовь.

Я выдерживаю паузу. Лав рыдает. Риз Уизерспун прижимается к своему агенту (и мужу по совместительству). Я понимаю, что победил.

– Форти Квинн знал, что главное – это любовь, а все остальное суетно, преходяще. И если б он все-таки перешел ту чертову улицу, я уверен, ему не влепили бы штраф. Потому что ему было просто невозможно сказать «нет». Рядом с ним хотелось говорить только «да»! Покойся с миром, брат.

Я возвращаюсь к Лав, она отлепляется от Рея и падает в мои объятия. Чувствую себя героем «Крестного отца». Мы переходим в зал. На столах «Вдова Клико», на стенах фотографии Форти: вот он маленький, вот взрослый.

И в любом случае мертвый. Ура!

Вокруг меня те, с кем я всю жизнь мечтал познакомиться. Теперь и они хотят познакомиться со мной. Риз Уизерспун обнимает меня, ее муж жмет мне руку, Хоакин поднимает со мной бокал. Лав мной гордится – скорбит, конечно, и страдает, но гордится.

Барри Штейн берет меня под локоть и отводит в сторонку.

– Сигару? – спрашивает он.

– С удовольствием, – соглашаюсь я.

Он мне понадобится, чтобы выйти на Меган Эллисон. Форти был прав: не стоит сжигать мосты. Напротив, их надо строить. Поэтому я следую за ним на террасу и терпеливо жду, пока Барри развязывает галстук-бабочку и мнется, не зная, как начать деловой разговор.

– Мы с Форти задумали один проект, – наконец начинает он. – Думаю, нам стоит поговорить.

– Разумеется.

– Его работа не должна умереть вместе с ним.

– Разумеется.

Я курю сигару и киваю, когда Барри просит меня позвонить в его офис и назначить встречу. Мы возвращаемся. Фуршет уже в разгаре. Кейт Хадсон идет ко мне обниматься. Подают крабов, антипасто, нежнейшие мини-стейки и лобстеров. Играют любимые песни Форти (по большей части про наркоту, которая так его и не убила). Мне жмет руку Джордж Клуни – «Отличная речь, парень». И, черт побери, это правда! Чистейшая правда!

Я не сумел завалить Форти Квинна, зато сразил всех своей речью.

Глупо теперь гадать, что было бы, если б он остался жив: если б Джулия Сантос не переехала в Лос-Анджелес или просто передумала поворачивать. Наша жизнь – череда случайностей, как в «Матч-пойнте» с теннисным мячиком и потом с обручальным кольцом. Это судьба. Если б тело Форти Квинна нашли раздувшимся, тронутым тленом, накачанным кокаином, в горячем источнике, похороны получились бы не такими благолепными. Нет, конечно, я все равно сумел бы извернуться и забацать проникновенную речь. И все же слава Богу (если он есть) за столь удачный исход.

– Джо! – окликают меня.

Ого, это Сьюзан Сарандон! Она сжимает меня в объятиях.

Надеюсь, Риз и Эми сейчас на нас смотрят. Но главное, что это видит Лав.

– Хорошо выступил, – говорит она и берет меня под руку.

Сейчас не время для хвастовства, поэтому я не отвечаю, а просто глажу ее руку и целую в лоб.

Такие люди, как Форти Квинн, – сами себе злейшие враги. Их даже убивать не нужно. А я теперь совершенно свободен. Выхожу в холл и опускаюсь на круглый диван нежно-персикового цвета. Лав сама находит меня. Садится ко мне на колени, гладит по голове.

– Давай переночуем сегодня в «Аллеях». Не хочу здесь оставаться.

– Конечно.

Думаю, недельки через четыре уже можно будет сказать ей, что я вдохновился примером Форти и решил взяться за собственный сценарий.

Кладу руку ей на живот. Тишина, любовь и пока неразличимый стук крохотного сердца. И никаких третьих лишних.

54

Просыпаюсь я рано. От счастья. Перед глазами у меня до сих пор упругая задница Кейт, восхищенные глаза Риз, внимательное лицо Эми. И конечно, моя Лав. Я скучал по «Аллеям»: по теннисному корту, песку и траве. Теперь я спортсмен, иррациональный восторг перед стихией сменяется спокойным утилитарным подходом, и в этом есть своя прелесть. Пляж уже не просто песок и океан, это моя беговая дорожка.

Мое тело не хочет спать, а мозг с трудом верит в произошедшие разительные перемены. В прошлый раз я приезжал сюда, чтобы спрятать труп Дилайлы, и Лав не знала, кто я, но очень хотела выяснить, – стояла на берегу и смотрела, как я швартуюсь. Теперь, когда между нами не осталось тайн, она любит меня даже больше, чем тогда. Моя жизнь переполнена любовью, заманчивыми перспективами, судьбоносными встречами и смыслом. Я буду заботиться о матери моего ребенка. И продолжать дело моего «брата», становиться все сильнее и влиятельнее.

Я слишком счастлив, чтобы усидеть на месте. Лав погружена в дрему, словно спящая красавица. Ее близнец мертв, но горе скоро забудется. Я целую ее идеальный лоб, натягиваю футболку и розовые шорты с китами, беру солнечные очки и выхожу из комнаты. Мурлычу «Thunder Road» Брюса Спрингстина, шагаю по тихим коридорам, в которых уже больше никогда не появится Форти – ура! – и улыбаюсь.

Иду босиком по знакомым дорожкам, слушаю плеск волн, ленивый и протяжный, и выхожу на пляж. Сердце мое замирает. Все вокруг покрыто густым, белым, тяжелым туманом, как в книгах Стивена Кинга. Я слышу океан, но воды не вижу. И это странно и жутко, прямо как в детстве, когда заходишь в темную комнату и ждешь, что на тебя набросится монстр.

Помню, однажды я был почти так же счастлив, как сейчас, – когда неожиданно выпал густой белый снег и покрыл все улицы и дома, превратив город в огромную миску ванильного мороженого. Мама сказала, что уроки отменили и я могу идти гулять. Я выбежал из дома. Было еще совсем рано, и прохожие не успели затоптать белоснежное великолепие, превратив его в мерзкую слякоть. Я бегал как сумасшедший и радовался, что я первый, что впереди целый день и что не будет занятий и домашки. Не представляю, как дети в Южной Калифорнии растут без снега. Надо будет непременно задать этот вопрос Лав, когда она проснется.

Я вхожу в туман и слышу лай. «Щенки и ботинки»! Собака кажется напуганной.

– Иди сюда, песик, – зову я. – Все хорошо.

Лай сменяется жалобным подвыванием.

– Эй, малыш, иди ко мне…

Я сажусь на корточки. Мне вспоминается фильм «Одинокая белая женщина», где Дженифер Джейсон Ли приканчивает собаку, которая не хотела ее любить. Вспоминается Форти, замучивший Рузвельта (в версии Лав), и Лав, рыдающая по отданному Ботинку (в версии Форти). Мне не важно, кто из них врал, а кто говорил правду; важно лишь то, что Лав обрадуется, если я вернусь с собакой.

– Все хорошо. Ко мне, пес! – командую я (пусть сразу поймет, кто здесь хозяин).

Лай начинает удаляться. Нет, я так легко не сдамся. Бегу следом, однако буквально через пару метров спотыкаюсь. Черт! Песок жестче, чем кажется. Дальше иду шагом.

– Иди сюда. Я тебя не обижу. Всё в порядке, я здесь.

Слышно, как волны разбиваются о берег и как скулит где-то совсем неподалеку глупый пес. Я опускаюсь на колени, мне не терпится обнять его, почувствовать испуганное и радостное биение сердца под мягкой шерстью, благодарное касание влажного языка на своей щеке – почувствовать любовь; ведь именно ради этого люди во Франклин-Виллидж заводят собак в своих крохотных квартирках. Я буквально вижу его; он такой же белый, как туман, с черными глазками и розовым языком в темной пасти. Он бежит. Как мы его назовем? Может, Чарли или Джордж? Подзываю его свистом. А он проносится мимо. Маленький глупый поганец!

Я смеюсь. Да что со мной? Это же просто щенок. Хотя кто знает, что из него вырастет – раз уж и из детей получаются сволочи… Ничего не поделаешь, такова жизнь: приходится идти на риск, когда заводишь ребенка или берешь щенка. Думаю, я напишу как-нибудь сценарий мультфильма про детей и щенков, что-то вроде «Снупи», где от взрослых будут одни ноги и невнятное бормотание.

Я хлопаю в ладоши и вдруг замечаю промелькнувшую в тумане белую юбку, желтую майку. Наверное, хозяйка щенка. Она бросает ему теннисный мячик. У нее растрепанные светлые волосы, острые плечи, длинные ноги…

Эми?

Эми!

Она хватает щенка – моего щенка, которого я должен был подарить Лав, – целует его, поднимает взгляд и вздрагивает.

– Джо?

В ее глазах страх. Время застыло. Я окаменел.

Она прижимает к себе щенка слишком сильно, тот вырывается и убегает, а Эми остается. Маленькая подлая сука, которая обманула меня. Обокрала. Поимела. Использовала. Она обидела меня и тех прекрасных людей из Литтл-Комптона: Лиама, Перл, Гарри и Ноа. Я любил ее, а она меня – нет.

Эми? Эми!

– Что ты тут делаешь? – наконец прерывает она молчание.

Дура! Думает, что она умная и красивая, заправляет прядь волос за ухо, притворяется, будто доверяет мне, а сама ни капли не изменилась – приготовилась к бегству. Но теперь ей это не удастся. Она поворачивается, волосы разлетаются… У меня срабатывает инстинкт, я кидаюсь вперед, настигаю ее и валю на землю. Она визжит, я зажимаю ей рот рукой и смотрю в глаза, такие же яркие, как прежде, даже в тумане.

Она лягает меня в пах, я ослабляю хватку, однако успеваю поймать ее за волосы. Эми бьется, как вытянутый на сушу марлин. А я не могу поверить, что после стольких месяцев наконец нашел ее. Надо признать, на калифорнийском солнце она похорошела: кожа выровнялась, стало больше веснушек, волосы отросли. Но все портит вчерашний макияж – она никогда не отличалась аккуратностью.

Надо же, и это ее я любил, вожделел, ненавидел… Пока не встретил настоящую Любовь.

Она снова пинает меня. Я влепляю ей пощечину.

– Не ори. Поняла?

По глазам вижу, что поняла. Убираю руку.

– Господи, Джо, ты что творишь?

– Заткнись! – Приходится повторять. – Еще тише. Уяснила?

Кивает:

– Джо, пожалуйста…

Я рассматриваю ее лицо. Удивительно, его черты уже успели стереться из моей памяти. Каких только носов не бывает в природе: курносые, острые, картошкой… У Эми орлиный. Помню, он очень мне нравился.

– Джо, – бормочет она, – если ты насчет денег…

– Денег? – переспрашиваю я, и меня снова захлестывает мучительное унижение, которое я испытал, когда нашел свой взломанный ноутбук, брошенные ключи и записку в «Шарлотте и Чарльзе». – Ты думаешь, я из-за денег?

– Ну да, я же украла книги… Джо, я все отдам.

– Не нужны мне твои гребаные деньги, Эми. Я не такой, как ты.

– Я поняла, прости. Я сволочь. Дай мне встать, пожалуйста, – просит она.

– Да, ты сволочь. Пустая, злобная сука!

– Что ты делаешь? Пусти!

Плюю ей в лицо, она испуганно моргает.

– Да пошла ты!..

– Джо, пожалуйста, хватит…

Я беру ее за шею. Пора с этим покончить, пора воздать ей по заслугам… Но отчего-то я не душу ее, а убираю руки и позволяю ей говорить.

– Я взяла пару книг. Прости меня! Я понимаю, что поступила гадко, и догадываюсь, что ты расстроился, но, Джо, ты ведь с самого начала знал, что я не дружу с законом. Ведь знал же?

Нет, не знал. И слышать это от нее очень больно. Значит, она меня никогда не любила, никогда не воспринимала наши отношения всерьез. Мое лицо наливается кровью, когда она заявляет, что «у нас был просто секс», «стояло лето» и «я обокрала не тебя, а магазин». Я убью ее. А она снова предлагает мне свои мерзкие деньги. Точно убью! Я потратил на нее свое время, свое сердце, а она… Она умоляет отпустить ее, клянется «отдать часть наличными прямо сейчас». Говорит, что следит тут неподалеку за домом, где полно дорогущих предметов искусства, которые можно продать.

Бек тоже не любила меня. И если Лав об этом узнает – узнает, что я всю жизнь любил тех, которые не отвечали мне взаимностью, – то я, наверное, сгорю со стыда. Главный ужас моей жизни не в том, что я убил парочку действительно мерзких людей, а в том, что любил тех, которым был не нужен. Я мог бы с таким же успехом просто мастурбировать в клетке и рассказывать книгам про воображаемых девушек, потому что все они, предшественницы Лав, не были рядом со мной по-настоящему, целиком и полностью, и эта меркантильная белобрысая сука в особенности. Теперь она умоляет пощадить ее и обещает отдать все «до последнего гроша».

– Ты так и не поняла, – говорю я. – Уже ничего не исправишь.

– Пусти, – клянчит Эми, и я вижу, что она озадачена. Я для нее всего лишь старый знакомый, которого она обманула. Она для меня коварная возлюбленная, разбившая мне сердце. Ей не понять моей горькой злобы; она уверена, что достаточно вернуть деньги. Она что, и правда считает, будто я так на нее взъелся из-за «Случая Портного» и из-за никому не нужного Йейтса?

– А как же твоя записка в «Шарлотте и Чарльзе»?

– Что? – Она сглатывает.

– Сказка «Шарлотта и Чарльз», которую ты читала мне на берегу, а на следующий день сбежала и оставила в книге записку. Почему?

– Потому что она лежала в моей сумке! – вскрикивает Эми, но это совсем не то, что я хотел услышать.

– Ты читала мне книгу на пляже, а потом оставила в ней записку, – и хочешь сказать, что ничего не помнишь?!

– Джо, я же ответила. И ты, между прочим, копался в моем телефоне – значит, тоже не доверял.

– Зачем ты оставила книгу?

Она просит дать ей подняться. Я прошу ответить на вопрос. Шумят волны. Вокруг туман.

– Потому что ты такой несчастный и одинокий. Господи, если дело только в этом… Хорошо, я скажу. – Эми облизывает губы. – Только слезь с меня сначала.

– Нет, говори так.

– Я оставила книгу, потому что мне было жаль тебя, – заявляет она. – Ты такой несчастный и одинокий… Сидел у себя в магазине и ждал, когда кто-нибудь придет и изменит твою жизнь. Знаешь, надо как-то брать себя в руки, делать что-то, стараться, а не думать постоянно о том, какую музыку поставить и что сказать. Я оставила тебе книгу, потому что великаны в ней выглядят жалкими: они сами не могут справиться с собой и ждут, что мир подстроится под них, и все вокруг станут такими же прекраснодушными, как они. Какого черта они удивились, когда люди напали на них? Это, мать вашу, жизнь! Тут каждый сам за себя. Смирись и приспосабливайся. Вот в чем суть.

Какую чушь она несет!

– Если я был таким несчастным и жалким, зачем ты стала встречаться со мной?

Эми закатывает глаза:

– Когда я расплатилась чужой кредиткой, ты не вызвал копов.

– Я не сужу других.

– Взгляни на вещи трезво. Я тебя не обманывала и не притворялась. Тебя не парили мои делишки, значит, и тебе тоже было что скрывать. По-другому не бывает.

– Я не такой, как ты.

Наконец ее проняло.

– Хорошо, поздравляю! А теперь пусти. Это просто смешно. Ты убьешь меня, что ли?

Эми Адам не знает, кто я. Представления не имеет. Считает меня грустным, одиноким неудачником с никудышными навыками понимания прочитанного. Ей даже не хватило мозгов полюбить меня. И, честно говоря, мне ее жаль. Она не видит, что «Шарлотта и Чарльз» на самом деле о стойкости человеческого духа, о том, что если двое счастливы вместе, им ничего не страшно: они уплывут на другой остров и будут жить дальше.

Эми не аферистка и не коварная воровка, она просто одинокая несчастная дурочка. Притащила мне сказку, которую даже не поняла, и думает, что в жизни, как в книгах Ричарда Йейтса, обязателен грустный конец. И у Филипа Рота она наверняка больше ничего не читала, кроме «Случая Портного». Как сильно я в ней ошибался!.. Нет, я не стану ее убивать. Просто не могу (в этом она права). Ведь у меня теперь есть Лав, а скоро будет и ребенок. Я изменился.

Отпускаю ее и поднимаюсь. Эми отряхивается.

– Единственный минус пляжей. – Она вздыхает. – Песок.

Для нее это была обычная ссора бывших любовников. А что следует за подобным? Правильно, болтовня о прошлом. Я завожу разговор о последнем вечере в Литтл-Комптоне.

– Помнишь наших новых друзей, Ноа, Перл, Гарри и Лиама?

– Что? – переспрашивает она ошарашенно. – Ты запомнил их имена?

Да, Эми совсем не такая, как мы с Лав. Ее сердце не способно к возвышенным чувствам, оно просто качает кровь.

– А помнишь, как я застала тебя с моим телефоном? – смеется она.

У меня живот сводит от унижения.

– Ага, – выдавливаю я, – конечно. Ты тогда здорово разозлилась.

– Еще бы, я выставила на продажу пару книг в Интернете и подыскивала здесь квартирку. Просто испугалась, что ты все узнал.

– Ничего себе.

В «Матч-пойнте» Вуди Аллен утверждает, что всем хорошим теннисистам непременно сопутствует удача. В тот день у Эми было открыто много вкладок в браузере – я успел посмотреть только про Хендерсона. Если б она задержалась в очереди, или намылила руки потщательнее, или решила подкрасить губы, я бы заглянул во все. С ней мне не везло. С другой стороны, если б она не сбежала, я не встретил бы Лав.

– Да, я тогда психанула, потому что испугалась, – объясняет Эми и спрашивает, что я делаю в Лос-Анджелесе.

Говорю, что переехал сюда по делам. Она заявляет, что подумывает перебраться в Остин.

– Прямо какая-то массовая миграция неудачников, – замечаю я.

– Ты смешной, Голдберг. – Она фыркает. – Ничуть не изменился.

Ее слова меня не трогают. Совсем. Я не тоскую по прошлому и не жалею, что у нас с ней нет будущего. Не сбеги она, мы так и колесили бы по стране, обманывая приличных людей. Прямо скажем, не самая радужная перспектива. Я вглядываюсь в океан, но ничего не вижу из-за тумана. Эми откидывает волосы – на шее остались крупные синяки, доказательство моей ярости, новая кружка мочи. Сердце заходится. Все-таки я должен убить ее, завершить начатое. Тогда можно будет поставить точку. Она садится на корточки и рисует пальцем на песке, оставляя последний след в своей жизни. Вдруг набегает волна и стирает линии, так же как время сотрет кровоподтеки с ее шеи. Природа текуча. Воспоминания растворяются, следы исчезают, обиды меркнут. Нет, я не стану убивать Эми. Просто не смогу стереть еще одну (пусть и никчемную) жизнь с этой планеты, когда мы с Лав готовимся явить миру новую жизнь. Да и еще раз исповедоваться как-то не хочется.

Я встаю и протягиваю Эми руку, но она поднимается сама. Спрашивает, не передумал ли я насчет денег. Мотаю головой. Эми улыбается, разворачивается и уходит в туман, понурив голову и скрестив на груди руки. Я сажусь на сырой холодный песок, туда, где совсем недавно лежала она, и чувствую, как тяжесть уходит с каждым выдохом, с каждым взмахом ресниц.

Эми удаляется, растворяется в тумане: сначала в густой пелене пропадают босые ноги, потом узкая спина, растрепанные волосы. И вот ее уже и нет. Будто и не было никогда.

55

Кто бы мог подумать – я снова еду в «Тако белл», теперь с Лав. И это чертовски необычно. У нее округлился животик, и ее потянуло на мексиканский фастфуд. Что тут скажешь? Близнецы! Мы, конечно, не заказываем все меню, как с Форти, а ограничиваемся гордитами и двумя тако с курицей. Еще Лав просит взять газировки, хотя обычно не переносит сахар. Я улыбаюсь и говорю, что здоровое питание может подождать до завтра.

Помню, что женщины обожают диваны, поэтому выбираю соответствующий столик у окна, подальше от того места, где мы обычно встречались с Форти.

Лав насыпает льда в наши стаканы и разбавляет колу лакричной газировкой.

– Так мне больше нравится, – объясняет она.

– Мне тоже. Может, мы здесь и поженимся…

– Ты что, делаешь мне предложение? В «Тако белл»? Без кольца?

Я киваю. Она хохочет и заявляет:

– Ой, сейчас описаюсь.

– На таком маленьком сроке не должна бы, – возражаю я (так пишут в книгах для беременных).

Мы держимся за руки.

– Ну так что, ты согласна?

– Да, – отвечает Лав. – Только, пожалуйста, не скручивай мне кольцо из соломинки. Ладно?

– Договорились.

Мы ждем заказ и обсуждаем, как обставить детскую, где жить после родов, когда всем рассказать о беременности. Я говорю, что хотел бы попробовать написать сценарий и уже даже придумал название – «Обманщики» – и сюжет про литературного негра. Лав хвалит задумку и заявляет, что Форти с первого дня знакомства разглядел во мне писателя.

Мы пялимся на машины, проносящиеся по шоссе Пасифик-Кост, и вспоминаем похороны. Лав говорит, что я произнес потрясную речь, и ей хочется пересмотреть ее сегодня вечером.

– Жутковатое желание, да? – спрашивает она.

– Совсем нет. Смерть – вот что жутко.

Наш заказ готов, я иду за ним к стойке. Там какой-то новый парень, который не знает меня и уже никогда не узнает Форти. Лав набрасывается на гордиту, и начинка валится ей прямо на грудь. Теперь я хохочу так, что чуть в штаны не писаюсь. Беру тако и специально откусываю неаккуратно, чтобы тоже измазаться. Она смеется. Только моя Лав может выглядеть секси с фаршем на футболке.

Выскальзываю из-за стола и подсаживаюсь к ней. Она вся подается мне навстречу, словно цветок к солнцу. Я целую ее. Губы ее трепещут, будто в первый раз, а рука скользит по моей спине, будто мы знаем друг друга вечность.

– Люблю тебя.

– И я тебя, – шепчет она.

Я расплываюсь в улыбке. Если и теперь, после внезапной смерти ее брата и новости о незапланированной беременности, мы так нежны друг с другом, то что же будет потом, когда жизнь наладится… О, блаженство!

– Все, сейчас точно описаюсь, – говорю я и поднимаюсь с дивана.

Проходя мимо парня за прилавком, киваю ему и улыбаюсь (да-да, Форти, я помню про мосты). В туалете не спешу, тщательно мою руки (не то что Эми в тот памятный день), заглядываю в зеркало, но вижу лишь мутное потрескавшееся стекло, изрисованное неприличными надписями. Нажимаю кнопку на сушилке для рук. Не работает.

Если встречусь с владельцем сети «Тако белл», непременно посоветую ему обновить туалеты. Скажу, что мы с женой любим их кухню и ходили бы к ним гораздо чаще, будь туалеты поприличнее. А то позор какой-то!

Толкаю дверь, готовясь рассказать Любви о своей задумке, – и застываю на месте. Ее гордита лежит на тарелке недоеденной, и ее самой нет на диване. Парень за прилавком тоже исчез. С кухни не доносится ни звука, с шоссе пропали все машины. Я покрываюсь холодным потом и вламываюсь в женский туалет. Никого.

У меня звонит телефон. Это Лав. Я не отвечаю – потому что и так знаю, что произошло. У этой сосущей тишины может быть лишь одно объяснение. Ну хорошо, два, но если бы произошла атомная катастрофа, то небо стало бы оранжевым. А оно голубое.

Я включаю воду. Мыло здесь свежее, розовое, не то что в мужском туалете. Интересно, у нас будет мальчик или девочка? Мою руки горячей водой и ополаскиваю холодной. Надо напоследок получить хотя бы тактильное удовольствие. Нажимаю кнопку на сушилке, меня обдает поток жаркого воздуха. Я закрываю глаза и наслаждаюсь теплом. Впитываю его.

Телефон звонит снова. Лав. Ее заставили. Прямо как в книгах Денниса Лихэйна. Но я не злюсь. Я понимаю: это их работа.

Похоже, они настроены очень серьезно: весь периметр очищен. Надо было по-джентльменски отпустить Лав в туалет первой, чтобы ей не пришлось наблюдать эту несмешную комедию.

Толкаю дверь и выхожу. Рассматриваю узор на плитке, чтобы запомнить (мне не скоро придется сюда вернуться), откусываю гордиту и иду к двери. Вот и всё. Распахиваю ее, солнце слепит глаза.

– Руки вверх!

Я повинуюсь.

Коп, стоящий у меня за спиной на крыше, зачитывает мои права. Меня окружают и арестовывают по обвинению в убийстве Джиневры Бек и Пич Сэлинджер. Мне наплевать, меня волнует лишь Лав. И вот она наконец появляется, вся в слезах. Рвется ко мне, но ее не пускают. И если у нее случится выкидыш из-за идиотских правил федеральной системы правосудия Соединенных Штатов Америки, то я убью на хрен всех этих придурков. Всех до одного. Этими вот руками.

Прекраснодушная хрень о доверии и оптимизме, являющаяся главной идеей «Шарлотты и Чарльза», конечно, хороша, но только не тогда, когда твоя беременная жена в измазанной фаршем футболке бьется в истерике на парковке, а ты ничего не можешь сделать, потому что тебя держат копы. И все же я сохраняю спокойствие. Теперь у меня есть семья, которая обо мне позаботится, которая не даст меня в обиду. Мне наймут лучших адвокатов, и этим сволочам придется попотеть, чтобы доказать мою вину, не имея ни одного доказательства.

Я смотрю Лав в глаза и говорю, что люблю ее. Она кивает. «Я тоже». Коп спрашивает, закончили ли мы, и, не дожидаясь ответа, запихивает меня на заднее сиденье.

Я арестован, и это не мелкое нарушение правил дорожного движения, когда просят быть повнимательнее и спрашивают про Нью-Йорк; это не штраф за нарушение правил перехода улицы, влепленный копом-неудачником. Это «обвинение в двух убийствах, подозреваемый взят под стражу, отбой».

56

Копов не интересует настоящее. Не интересует будущее. Они зациклены на прошлом. Я хочу сказать им, что все кончено. Я изменился. Я видел Эми на пустынном пляже – Эми, которая обокрала и обманула меня, которая разбила мне сердце, – и отпустил ее. Я уже не тот, кем был раньше, и это мой главный аргумент в свою защиту. Увы, суд вряд ли его признает.

Суть предъявляемых мне обвинений в следующем. Детектив Питер Бринкс и департамент полиции Нью-Йорка, в отличие от феминисток, серьезно отнеслись к заявлению доктора Ники Анжвина о таинственном пациенте по имени Дэнни Фокс. Они развернули поиски, но никого не нашли.

Тем временем в Литтл-Комптоне, штат Род-Айленд, офицер Нико вынужден был патрулировать окрестности дома Сэлинджеров. Работа полицейских – это не столько адреналин и погони, сколько постоянное ожидание, и вот, чтобы скрасить его, он решил полистать журнал о парусном спорте (почему бы и нет?) и там случайно наткнулся на фотографию некоего Спенсера Хьюитта, который был совершенно не похож на парня с таким же именем, которого он спас неподалеку от дома Пич Сэлинджер за несколько дней до ее исчезновения. Хотя семья покойной попросила закрыть дело «по семейным обстоятельствам», офицер отправился в гараж, где ремонтировали разбитый «Бьюик» того парня, и спросил, не осталось ли у них чека с номером кредитной карты или записи с номером машины. Они подняли документы – и нашли. Офицер пробил номер и выяснил, что машина принадлежала мистеру Муни, имя которого показалось ему знакомым. Он вспомнил о статье на «Баззфид», где рассказывалось о букинистических магазинах Нью-Йорка и между прочим упоминалось имя некоего Джо Голдберга. А дальше все просто: он нашел меня на «Фейсбуке» (черт бы его побрал!), узнал меня, распечатал фотографию и показал ее Сэлинджерам. Те, конечно, вспомнили про странного курьера и парня в баре, и тогда офицер забил тревогу. Он припомнил, что подруга Пич, Джиневра Бек, также скончалась через пару месяцев при весьма загадочных обстоятельствах. Я бы посмотрел на лицо доктора Ники, когда офицер приехал к нему в тюрьму с моей фотографией (чертов «Фейсбук»!) и спросил: «Это Дэнни Фокс?»

Так и завертелся этот вихрь, и вот теперь я в тюрьме. Причем не из-за кружки с мочой, которой так боялся, а из-за череды нелепых, абсурдных случайностей. Столь же неправдоподобных, как моя нечаянная встреча с Эми на пляже в Малибу после многих месяцев безуспешной охоты на нее в Голливуде. Все-таки мир несправедлив. Я не стал наказывать ее и великодушно отпустил. Судебная система должна разглядеть произошедшую со мной метаморфозу и прекратить копаться в прошлом. Слишком мелко и мстительно – детский сад какой-то! – ломать мою хорошо устроенную жизнь ради двух всеми забытых мертвых девиц.

Буря разразилась внезапно, но благодаря Лав я успел задраить все люки. На допросах меня сопровождает адвокат. Его зовут Эдмунд, и он кивает, когда мне можно отвечать, и мотает головой, когда лучше хранить молчание. Он просит ограничиваться фактами и напоминает, что у копов пока нет ни одного реального доказательства. Раскопали они пока лишь мою любовь к псевдонимам. И на первом же допросе я напомнил детективу Леонарду Карру, что тут я не одинок.

– Возьмите хотя бы писателей, – сказал я, – или знаменитостей, которые регистрируются в отелях под чужими именами.

Прошло три дня с моего задержания, и все происходит совсем не так, как мне представлялось (жизнь вообще в последнее время часто подкидывает сюрпризы). Кормят в тюрьме неплохо – не супер, конечно, однако голодным не останешься. В газетах меня называют «Убийца Джо». Какая банальщина! Отсутствие фантазии у современных СМИ угнетает. Меня навещает Лав, ее отец тоже. По ночам мне не спится: я вспоминаю, не оставил ли еще каких-нибудь кружек мочи. Размышляю о великанах из «Шарлотты и Чарльза». Мечтаю о Лав. Думаю о нашем ребенке. Представляю, как он будет учиться ходить, смешно ковыляя от меня к Лав и обратно. И просыпаюсь спокойный, готовый терпеливо сносить жидкий кофе и бесконечные допросы.

Леонард Карр – хороший коп. Он говорит, я слишком умен, чтобы пытаться подловить меня на оговорке. И постоянно пытается, надеясь, что я расслаблюсь и выдам себя. У него есть дети, должен бы понимать… Что поделаешь, человеку свойственно ошибаться.

После обеда он возвращается в комнату без окон, где проходят наши беседы. Предлагает мне воду и закидывает ноги на стол.

– «Волк с Уолл-стрит» – классный фильм, да?

Что-то чересчур он энергичный. Не нравится мне это. Я не удерживаюсь и смотрю в камеру, в недремлющее стеклянное око, которое следит за мной каждый день, с утра до вечера, и ждет, когда же я оступлюсь. Эдмунд легонько подталкивает меня ногой – напоминает, чтобы я сохранял спокойствие. Детектив Карр явно что-то разнюхал.

– Помнишь сцену с золотой рыбкой? – спрашивает он. – Надо же было такое придумать! Просто и гениально! Я никогда такого не видел. А ты?

– Тоже не видел.

К чему он клонит? И что он знает? Хочется пить, но я не притронусь к его бутылке.

– Никогда?

– Никогда.

Вскрыть бы его череп и заглянуть туда, чтобы уже прекратить бессмысленную болтовню и вернуться к нормальной жизни.

– Даже в Кабо-Сан-Лукасе? – уточняет он.

Я смотрю на Эдмунда. Он кивает.

– Даже там. Я не видел, чтобы кто-то ел золотых рыбок в Кабо-Сан-Лукасе.

Финчер! Черт! Что им известно? Мое сердце заходится. Я приказываю ему сбавить обороты, а оно не слушается. Я не могу приказывать своему сердцу. Никто не может.

Детектив Карр кивает. Мучает меня. Потирает шею.

– Как поживает твой друг Брайан?

Капитан, мать его, Дейв, будь он неладен! Я сглатываю.

– Нормально.

– Похоже, он тусовщик. Такой, знаешь, отвязный парень, который может и рыбку живьем проглотить, да?

– Не знаю.

Детектив Карр разглядывает стену. Эдмунд пялится на меня. Повисает молчание. Капитан – бесстрашный человек. «Правила есть правила, Джо». Ага. Когда копы спросили его про нашу поездку в Кабо, он выложил все, не забыв и про моего вымышленного друга Брайана, которого я выдумал, чтобы получить ключи от лодки. И теперь копы ищут его: проверяют списки авиапассажиров и американских граждан, пересекших мексиканскую границу. Брайана они не найдут, зато наверняка заметят некоего офицера Робина Финчера, который как раз в эти дни прилетел в Кабо и домой уже не вернулся. Я люблю Лав, но это, черт возьми, Америка, и если они заподозрят, что я убил копа, то мне крышка. Полиция своих не бросает. Они, мать их, семья.

– Где ты с ним познакомился?

– На вечеринке.

– У Хендерсона?

Выкуси, сволочь!

– Нет.

Естественно, они выяснили, что я был тогда у него в доме (чертов «Ютьюб»!), и заподозрили неладное. Раскопать ничего не смогли и теперь постоянно поминают его к месту и не к месту.

– Похоже, не слишком-то вы с ним близко общаетесь…

– Так и есть.

Время здесь тянется медленно. Ну ничего, когда придется укачивать малыша, я не стану жаловаться – выдержка у меня будет железная.

– За что Лав его так ненавидит?

– А?

Черт! Я облажался – вижу это по его улыбке.

– Ее сейчас допрашивают, Джо: с кем ты общался, с кем дружил…

– Я не знаю, почему она его ненавидит.

В детстве я смотрел шоу, где молодоженам задавали вопросы на знание партнера. Но, черт возьми, это нечестно. На кону не отпуск в Кабо, а моя жизнь, мое право воспитывать своего ребенка. Мы с Лав не подписывались на этот балаган.

– Попробуй предположить, – просит детектив.

Ему приходит сообщение. Карр читает его.

– А? – передразнивает он меня.

Чертов сукин сын!

– Джо, ты можешь не отвечать, – напоминает Эдмунд.

Он ошибается. На этот вопрос я должен ответить. Детектив Карр так легко не сдастся, и тогда мне придется забыть о любви. И моего ребенка будет растить Майло.

Мозг кипит. Я выдумал Брайана. Его просто не существует – в отличие от ответа Лав. Что она написала? Чувствую себя как малыш на финале детской телевикторины в фильме «Магнолия» и боюсь, как он, не выдержать напряжения. И детектив это видит. Он кидает телефон на стол, словно горсть земли на мой гроб.

– Пить хочешь? – спрашивает и подвигает мне бутылку. – Держи. Не бойся, я ничего туда не подсыпал.

Вскидываю на него взгляд. Черт! Опять не сдержался. Я сам рою себе могилу. Он знает про кактус? В доме была камера? Дрон в небе?

– Когда Лав познакомилась с Брайаном? Перед съемками? Или уже в Палм-Спрингс?

А вдруг он врет и Лав отказалась отвечать? Вдруг она играет по тем же правилам, что и я? Пытаюсь представить себя на ее месте, но сердце только пуще бьется. Если б можно было вынуть его из груди и носить за собой в чемодане… Если бы можно было заставить тело не отзываться на его бешеную скачку: запретить порам выделять пот, зрачкам – предательски сжиматься от злобы и расширяться от страха… Я не могу их контролировать.

Детектив Карр вновь закидывает ноги на стол.

– Джо, как фамилия Брайана? Лав не может вспомнить. А ты?

Эдмунд смотрит на меня многозначительно.

– Нет. Я тоже не помню.

«Я ничего не помню». Это мое магическое заклинание. Мой шанс на свободу. Мой пароль для выхода из игры. Я не поддамся. Протягиваю руку и открываю бутылку, делаю глоток. Сердце немного успокаивается. Скорей бы вернуться в свою клетку. Там, за замком, я чувствую себя в безопасности.

Лав – это ключ к счастью, и она поможет мне выбраться. Надо лишь положиться на нее и слушать Эдмунда, соблюдать простые правила: «ничего не говори, ничего не помни, отвечай только по делу». Я не позволю этим мерзким ублюдкам подловить меня. Я хочу собственными глазами увидеть, как мой ребенок появится из вагины Лав, самого прекрасного места на земле.

Будь Лав сейчас рядом, она обняла бы меня и сказала, почему ненавидит Брайана, какая у него фамилия, где и при каких обстоятельствах они познакомились и чем он ее обидел. Конечно, я понимаю, что это бред и его не существует, я сам его выдумал, чтобы получить лодку и сбросить труп в море. Но Лав, и глазом не моргнув, выложила бы все в мельчайших подробностях, потому что это и есть любовь – когда понимаешь другого без слов. Я верю, что она знает меня лучше, чем я сам, и надеюсь, что я тоже в ней не ошибаюсь.

– Джо, – зовет детектив.

– Да?

– Как Лав познакомилась с Брайаном?

Я молчу.

– Как его фамилия?

Молчу.

– Почему она его ненавидит?

Молчу.

Я знаю, Лав верит в меня. Значит, я и сам должен поверить. Хватит дрожать, надо выйти на трамплин и прыгнуть. Сердце успокаивается, я перестаю потеть.

– Ну, во-первых, – начинаю, – мы с Брайаном были почти не знакомы. А во-вторых, Лав его не ненавидит.

Детектив сглатывает. Это верный признак того, что я прошел тест. Я угадал ответ, потому что вспомнил ее слова в бассейне перед тем, как мы узнали о смерти Форти. «Я никого не ненавижу», – сказала она. А когда любишь, то внимательно слушаешь. И запоминаешь.

– По правде говоря, – закрепляю я успех, – Лав вообще никого не ненавидит.

Он сжимает челюсти:

– Да, я наслышан.

Я победил! И все благодаря любви… Однако детектив не сдается:

– Ты сказал капитану Дейву, что Лав ненавидит Брайана. Почему?

– Я не хотел раскрывать правду. Рею и Дотти и так досталось… – бормочу я и выдавливаю скупую мужскую слезу. Адвокат просит прервать допрос, но я отказываюсь. – Послушайте, детектив, по-человечески вас прошу, не говорите Рею и Дотти, что тут был замешан их сын. В общем, Брайан – друг Форти. Они здорово обдолбались, и мне пришлось пристраивать Брайана, потому что Форти был не в силах.

– А почему он просто не взял его с собой на вечеринку? В «Ла Гросерия», насколько я знаю, места достаточно.

Теперь детектив потеет, нервничает и барабанит пальцами по столу. Конечно, он мне не верит, но спросить-то уже не у кого – Форти отбыл в мир иной.

– Потому что это была вечеринка в честь окончания съемок. Там были только свои.

– Кто еще видел Брайана? Из тех, кто может это подтвердить?

Я пожимаю плечами:

– Не помню.

Пришлось применить весь свой актерский талант, чтобы это не прозвучало язвительно, как у сенаторского сынка на процессе об изнасиловании. И у меня получилось. Я положился на интуицию, на свою любовь – и выиграл. Мы выиграли. Детектив Карр раздосадован – он возлагал большие надежды на сегодняшний разговор. Орет, что слишком много у меня знакомых, которые безвозвратно исчезли. Я молчу; не говорить же ему, что последний человек, осмелившийся заявить мне такое, лежит теперь под кактусом.

Я помню о своих приоритетах. Моя Любовь долготерпит и милосердствует, и я стараюсь нести доброту и спокойствие в эту юдоль печали, где теперь мечется бедный, жалкий ублюдок. Он старше меня и выглядит измотанным. Наверняка живет где-нибудь в пригороде, в скромном домике, где холодильник забит пивом, на столе валяются просроченные купоны на скидку, а на полу – грязные подгузники. У него тяжелая работа: Калифорния – не Род-Айленд. Он не фотогеничен и не красноречив и, готов спорить, никогда не мечтал стать актером. А когда делал предложение своей жене, то, наверное, даже влюблен в нее не был: просто встречались, просто она намекала, просто ему стукнул тридцатник и все вокруг заговорили, что пора завести дом и остепениться. Уверен, когда он хряпнулся на одно колено и протянул кольцо, в его сердце не было любви (не вообще, а такой, которая стоила бы упоминания).

– Ты можешь еще что-то вспомнить про Брайана?

– Насколько я знаю, его вообще на самом деле звали по-другому.

– Что? Ты издеваешься?!

– Нет, не издеваюсь. Я видел его только мельком. Он был другом Форти, а тот водил знакомство… э-э… ну, скажем так, с разными людьми, употреблял наркотики, тусовался…

– О мертвых плохо не говорят.

– Я и не говорю, просто пытаюсь вам помочь.

Детектив Карр опускается на стул. Теперь я вижу, как ужасно жить в Эл-Эй совсем без амбиций. Чем тогда утешаться? Как мириться с вечными пробками и палящим солнцем? С местным дебильным сленгом и привычкой постоянно врать? Как вынести монотонную беспросветную жизнь, если не стремиться к чему-то лучшему? О, я понял – не зря он упомянул про «Волка с Уолл-стрит». Его мечта – упечь за решетку кого-то значительного. Серийного убийцу, например. Меня. Но он выбрал неподходящую жертву – я завязал с кровопролитием и не позволю моему прошлому ломать мое будущее.

– Знаешь, Джо, – говорит детектив Карр и потирает лоб, – сейчас весь департамент ищет Брайана. И мы его найдем. Проверим все авиарейсы, отели и выясним, кто он такой, жив ли он, что ты с ним сделал и почему.

– Хорошо.

– Хорошо… – повторяет он.

Мне его жаль. Карр подобрался совсем близко, а завтра, я уверен, будет еще ближе. Придет сюда и начнет рассказывать мне про третью часть «Крестного отца», и станет спрашивать, слышал ли я про исчезновение полицейского в Мексике – того самого, по имени Финчер, который приезжал накануне на съемочную площадку «Щенков и ботинок», – и будет пытаться меня подловить. Но все это лишь косвенные доказательства. Настоящих улик у них нет. Я отлично умел устранять лишних людей, когда это требовалось.

Умел. Прошедшее время. Теперь я вышел из игры.

Когда взрослеешь, успокаиваешься, шлешь н@#уй нарциссизм и выкидываешь на помойку хэштеги. Понимаешь, что в этой жизни важно только одно – будущее.

И хвала Господу, это Америка: здесь, чтобы упечь человека за решетку, нужны доказательства, а их-то у копов и нет.

В «Форсаже» друзья Дома устраивают аварию тюремного автобуса, чтобы вытащить его на свободу. Моей команде не потребуется идти на такой риск. Потому что мне не вынесут обвинительный приговор. Я не оставил никаких улик. Меня ничего не связывает с прошлым. Кроме, конечно, новой жизни, зреющей внутри Лав.

В тюрьме не так уж плохо. Меня не тяготит одиночество. Думаю, когда родится ребенок, я даже буду рад, что сумел какое-то время побыть наедине с собой, со своими мыслями. Местные предпочитают медитировать, пялясь на дорогущие статуи Будды. Я пялюсь в бетонную стену. Разницы никакой. Учусь идти по жизни с улыбкой и чувствую, как мир отвечает мне тем же.

Охрана со мной очень вежлива. Мне даже нравится ходить на допросы, беседовать с детективом Карром. Адвокат говорит, что я отлично выдерживаю давление. А я считаю, что это бесценный опыт и он очень пригодится мне как сценаристу. Да, я планирую сам растить своего ребенка и содержать семью. Однажды, через много-много лет, нас с Лав похоронят вместе. Или кремируют, я еще не решил. А детектив Карр будет всю жизнь плясать под дудку своей деспотичной жены.

– Не двигаться, – командует детектив и выходит из комнаты, оставляя меня одного.

Такие моменты самые неприятные – когда они наблюдают за мной через камеру, изучают мое лицо, обсуждают меня между собой, строят догадки. А у меня даже нет телефона или телика, чтобы уткнуться в экран. Я смотрю в камеру. Я жду. Я проговариваю про себя, как заклятие, послание к коринфянам: «Любовь долготерпит. Любовь милосердствует».

А потом приходит женщина-полицейский – «поднимайся, парень, пойдем», – и это значит, что буря миновала и я выстоял. Меня возвращают в мой безопасный, уютный мир, запирают в камере, оставляют в блаженном одиночестве приходить в себя после «пыток» и готовиться ко дню грядущему. Я верю в любовь – в Любовь! – и уповаю на опыт своего адвоката. И надеюсь, что, когда придет время, сам приму своего ребенка. Эта мысль греет меня, и тюремный матрас кажется не таким жестким.

Жизнь не зря загоняет в клетку. Надо научиться ценить свободу: туманное утро на пляже, мимолетный взгляд любимой, обручальное кольцо, так и не свернутое из соломинки. Жизнь всегда прекрасна, и никакие невзгоды не страшны, когда есть любовь.

Я сворачиваюсь под тонким одеялом в позе эмбриона и думаю о своем ребенке, который точно так же сейчас лежит под сердцем у Лав, зреет, наливается, отбывает срок, как папочка, ждет своего времени. Он еще не явился миру, но уже существует, этот маленький комочек жизни. Мальчик или девочка, пока не известно – срок слишком маленький. Точно так же и с моей судьбой – она пока неясна. Будущее – неведомая земля, которую нельзя познать, пока туда не доберешься. И нередко бывает, что далекий манящий горизонт оказывается совсем не тем, чем мнился издали. Вот и мое настоящее сейчас – это жесткая кровать, решетки и Лав, ждущая моего возвращения.

Без веры, надежды и, конечно, любви в тюрьме не сохранить рассудок. Там интуиция заменяет науку, и она подсказывает мне, что свобода близко. И что у нас будет девочка. Крохотная копия Лав, с моими темными глазами на кукольном личике. Я улыбаюсь. Мы существуем. Мы ждем. Мы любим. И это счастье.

Благодарности

Я хотела бы поблагодарить всех, кто помогал издать эту книгу, и прежде всего ребят из «Эмили Бестлер букс», «Атриа» и «Саймон и Шустер». Спасибо моим редакторам Эмили Бестлер и Меган Райд за постоянные вопросы и пристальное внимание к мелочам. Я до сих пор в восхищении. Мне повезло работать с Джошем Бэнком, Лэни Дэвис и Сарой Шендлер из «Эллой энтертейнмент». Я благодарю судьбу за таких помощников. Я также крайне признательна Лесли Моргенштерну, Джудит Карр, Дэвиду Брауну и Джо Дикинсону. Вы лучшие! Меня восхищает поразительная способность Натали Соуза рассказывать истории образами. И конечно, я не могу не упомянуть Сантино Фонтана. Спасибо вам!

Огромная благодарность команде WME. Дженнифер Рудольф Уолш, Клаудиа Баллард, Лора Боннер, Мэгги Шапиро и Кэти Джирла, вы творите чудеса.

Спасибо, мама. Ты всегда верила в меня и заставила меня саму в себя поверить. Ты смелая и честная.

Спасибо, папа. Ты всегда будешь со мной. Я была бы не я без твоей прямоты, поэтичности и любви к слову.

Я обожаю все, что связано с книгами, и буду рада пообщаться с читателями, блогерами, библиотекарями, книготорговцами, писателями и журналистами. Меня безумно вдохновляют твиты от тех, кто читал всю ночь и не мог оторваться от книги. Спасибо всем, кто просил продолжения истории.

И наконец, я поднимаю стакан с водкой за моих любимых друзей и родных. Вы удивляете и вдохновляете меня. Спасибо за вашу веру в меня и за вашу любовь.

1 Здесь и далее: все события из прошлого Джо, упоминаемые в книге, подробно описаны в романе К. Кепнес «Ты».

2 Триллер «В постели с врагом» (1991).

3 «Тиндер» – популярнейшее в мире мобильное приложение, созданное для завязывания знакомств.

4 Эндрю Ньюэлл Уайет (1917–2009) – выдающийся американский художник-реалист; практически полная противоположность абстракционисту В. Кандинскому.

5 Кейл (кудрявая капуста, браунколь) – однолетнее овощное растение, разновидность вида капуста огородная семейства капустные. Трендовый продукт среди адептов здорового питания.

6 Лав (англ. Love) – Любовь.

7 Термины «love» и «forty» используются в теннисе для обозначения счета. «Love» – ноль очков, «forty» – сорок очков, т. е. в данном случае обозначен счет в гейме «ноль – сорок».

8 «Тесла» – марка дорогого и престижного электромобиля.

9 Строчка из знаменитой песни «Битлз» «All You Need is Love».

10 1Кор. 13:4.

11 Афикоман – часть средней мацы, которую заворачивают в салфетку и прячут. Пасхальная трапеза кончается, когда дети находят афикоман (за что традиционно получают подарок).

12 Томас Клэйтон Вулф (1900–1938) – американский писатель, представитель так называемого «потерянного поколения».

13 ЧСВ – чувство собственной важности (сетевой сленг).

14 Привет! (исп.)

15 Речь идет о строчке из песни «Битлз» «The End»: And in the end The love you take is equal to the love you make («И наконец любовь, которую ты берешь, равняется любви, которую ты даешь»).

16 Название популярной команды по американкому футболу, выступающей в Национальной футбольной лиге.

17 Речь идет о фильме «Страх и ненависть в Лас-Вегасе».

18 Airbnb (рус. «Эйр-би-эн-би») – онлайн-площадка для размещения, поиска и краткосрочной аренды частного жилья по всему миру.

Скачать книгу