Вы не авторизовались

Гамбит Королевы бесплатное чтение

Элизабет Фримантл
Гамбит королевы

Elizabeth Fremantle

Qween's gambit

Охраняется законодательством РФ о защите интеллектуальных прав.

Воспроизведение всей книги или любой ее части воспрещается без письменного разрешения издателя. Любые попытки нарушения закона будут преследоваться в судебном порядке.

Original English language edition first published by Penguin Books Ltd, London

***

Элизабет Фримантл – новый и сильный голос в жанре исторической литературы.

The Bookseller

Невероятно увлекательная книга… Один из лучших исторических романов, когда-либо написанных.

Huffington Post

На страницах этой книги оживает эпоха Тюдоров – время романтики, страсти, мести и предательства.

Woman & Home

Богатство деталей и непередаваемая атмосфера королевского двора и королевских интриг.

Stylist

Пролог

Чартерхаус, Лондон, февраль 1543 г.

От нотариуса пахло пылью и чернилами. Интересно, почему, когда одни ощущения угасают, другие, усиливаются? Латимер обостренно воспринимал все запахи. От гостя пахло пивным перегаром, из кухни, где пекут хлеб, доносился слабый аромат дрожжей. От спаниеля, который свернулся клубком у камина, пахнет псиной. Зато Латимер почти ничего не видит; комната расплывается перед глазами, а гость представляется лишь тенью, нечетким силуэтом. Нотариус склоняется над кроватью, и его улыбка больше похожа на оскал.

– Подпишите здесь, милорд, – медленно и громко произносит нотариус, как будто обращается к ребенку или идиоту.

По комнате разливается благоухание; Латимер наслаждается ароматом фиалок. Пришла Катерина, его любимая, милая Кит.

– Позвольте помочь вам, Джон. – Она приподняла его за плечи, подложила под спину подушку. Как легко она поднимает его! Должно быть, за последние месяцы он изрядно похудел. Удивляться не приходилось – в кишках у него огромный ком, тяжелый и круглый, как испанский грейпфрут.

От того, что его шевельнули, внутри у него что-то сдвинулось, и он мучительно застонал от боли.

– Любимый мой. – Катерина погладила его лоб. У нее прохладная рука.

Боль забилась глубже. Звякнуло стекло – она наливала настойку из флакона. Ложка тускло поблескивает в пламени свечи. Его губ касается холодный металл; он глотает целебную жидкость. Лекарство пахнет землей, и Латимер невольно вспоминает, как любил верховые прогулки по лесу. Его охватила грусть: больше уж ему не кататься верхом. В глотке все словно слиплось; он не может проглотить настойку и боится, что вот-вот вернется мучительная боль. Она лишь притупилась и затаилась в глубине. Нотариус все так же нависает над ним, смущенно переминаясь с ноги на ногу. «При его профессии, – думал Латимер, – пора бы привыкнуть к подобным зрелищам, ведь завещания – его хлеб». Катерина гладит его по горлу, и ему с трудом удается проглотить настойку. Скоро лекарство начнет действовать. Его жена – настоящая целительница. Она безусловно сумеет составить и такое зелье, которое способно освободить его от ставшей ненужной телесной оболочки. Уж она наверняка знает, какие травы могут облегчить его стра дания. В конце концов, любое лекарственное растение, притупляющее боль, может и убить. Надо лишь правильно подобрать дозу: капля одного вещества, две капли другого – и дело сделано. Но имеет ли он право просить ее о такой услуге?

В пальцы ему вложили перо; поддерживая его руку, поднесли к документу, на котором он должен поставить свою подпись. Его росчерк сделает Катерину богатой женщиной. Остается лишь надеяться, что у ее дверей не выстроится вереница охотников за приданым. Катерина еще молода, ей чуть больше тридцати, и она по-прежнему излучает обаяние, оттого он, уже пожилой вдовец, и влюбился в нее как мальчишка. Ее обаяние окружает ее, словно ореол. С точки зрения общепринятых норм внешность Катерины трудно назвать идеальной. И все же она красива. Ее красота с годами как будто созрела; она стала еще привлекательнее. К тому же она умна. Едва ли ее очарует какой-нибудь волокита с хорошо подвешенным языком, которому не терпится завладеть состоянием вдовы. Латимер многим ей обязан, и его богатство – все, что он может ей подарить. Когда он вспоминает, что она пережила из-за него, ему хочется плакать, но сейчас у него даже на слезы нет сил.

Свою йоркширскую резиденцию, замок Снейп, он ей не оставит; Катерина не пожелает там жить. Она не раз повторяла, что ноги ее больше не будет в Снейпе… Замок достанется сыну, молодому Джону Латимеру. Джон не оправдал надежд отца. Латимер часто задумывался над тем, какие дети родились бы у них с Катериной. Но его мечты всегда омрачало воспоминание об умершем младенце, о проклятом ребенке, зачатом во время восстания, когда Снейп захватили католики. Он не может и думать о том, как был зачат несчастный младенец. Хуже всего, что его отец – не кто иной, как Мергитройд, которого он в детстве брал с собой охотиться на зайцев. Мальчишкой Мергитройд был славным, ничто не предвещало, что он превратится в настоящего зверя. Латимер проклял тот день, когда оставил в Снейпе молодую жену со своими детьми, а сам поехал ко двору, чтобы умолять короля о прощении. Он проклинал свою слабость – главным образом из-за нее он связался с мятежниками. С тех пор прошло шесть лет, но тогдашние собы тия оставили неизгладимые раны в душах его близких – как слова, высеченные на надгробной плите.

Катерина поправила одеяло, тихо напевая что-то себе под нос. Мелодия показалась Латимеру незнакомой – а может, он просто забыл ее? Сердце его таяло от нежности. Латимер женился на Катерине по любви, однако своего долга по отношению к ней не выполнил. Муж обязан защищать жену. Катерина ни словом его не упрекнула. Уж лучше бы кричала на него, обвиняла, изливала свой гнев, ненавидела. Она же оставалась спокойной и сдержанной, как будто ничего не изменилось. Только живот у нее рос, словно насмехаясь над ним. И только когда ребенок появился на свет и через час умер, Латимер увидел, что лицо у нее мокрое от слез. Даже тогда она так ничего ему и не сказала.

Опухоль, которая медленно пожирала его, – наказание, и искупить свою вину он мог лишь одним способом: сделав Катерину богатой. Имел ли он право просить ее еще об одной услуге? Если бы она хоть на миг перенеслась в его измученное тело, она выполнила бы его просьбу, не задавая лишних вопросов. Разумеется, с ее стороны согласие – не грех, но акт милосердия. Катерина проводила нотариуса до двери. Затем плавно вернулась к кровати, села рядом, сняла чепец и бросила его в изножье. Она потерла виски кончиками пальцев, тряхнула рыжевато-каштановыми волосами. От ее головы пахло сухими цветами; Латимер вдыхал пьянящий аромат, и ему очень хотелось зарыться лицом в ее волосы, как когда-то. Взяв книгу, она начала тихо читать; латинские слова без труда слетали с ее губ. Это Эразм Роттердамский. Сам он запустил латынь и почти ничего не понимал; ему следовало бы помнить эту книгу, а он не помнил. Катерина гораздо образованней его, хотя и притворялась, будто все наоборот; она не из тех, кто хвастается своими успехами.

Ее чтение прервал робкий стук в дверь. Вошла Мег, держась за руку своей служанки, нескладной девицы, чье имя Латимер никак не мог вспомнить. Бедная малышка Мег! После того как Мергитройд со своим отрядом захватил Снейп и взял их в заложники, она стала пуг ливой, как жеребенок. Что же они с ней сделали? Маленький спаниель проснулся и, радостно виляя хвостом, подбежал к девушкам.

– Отец, – прошептала Мег, целуя его в лоб; от нее пахло весенним лугом. – Как вы себя чувствуете?

Он с трудом поднял руку, неповоротливую, как колода, положил ее на маленькую ладонь дочери, с трудом улыбнулся.

– Матушка, приехал Хьюик, – сообщила Мег, обернувшись к Катерине.

– Дот, – обратилась Катерина к нескладной девице, – пожалуйста, пригласи лекаря сюда.

– Да, миледи. – Зашелестев юбками, девица направилась к двери.

– Погоди, Дот! – окликнула ее Катерина, и девица замирает на пороге. – Попроси кого-нибудь из слуг принести дров, у нас осталось последнее полено.

Кивнув, Дот сделала реверанс и скрылась за дверью.

– Джон, сегодня у Мег день рождения, – напомнила Латимеру Катерина. – Ей исполнилось семнадцать лет.

Его глаза наполнились слезами. Он хотел как следует разглядеть дочь, понять, что таится в ее зеленых глазах с золотистыми крапинками, но ее лицо расплывалось.

– Моя маленькая Маргарет Невилл стала женщиной… тебе уже семнадцать! – Голос у него сел от волнения. – Скоро у тебя появится жених… самый лучший, самый прекрасный… – Неожиданно он стал задыхаться, как будто его ударили. До него сознания вдруг дошло, что с будущим зятем он так и не познакомится.

Мег украдкой вытерла глаза.

В комнату вошел Хьюик. Последнюю неделю он являлся каждый день. Интересно, зачем король приставил к нему, бывшему мятежнику, своего личного врача? Катерина считала: это знак того, что король действительно простил его. Но Латимер с ней не был согласен. Он хорошо знал короля и подозревал, что за его жестом кроется нечто большее, но что именно, он не понимал. Доктор подошел к кровати; он виделся больному черным силуэтом. Перед уходом Мег еще раз поцеловала отца. Хьюик откинул одеяло и дождался, пока схлынет волна едкого смрада. Склонившись над ним, он ощупал опухоль своими легкими, как бабочки, пальцами. Латимер ненавидит руки доктора в вечных лайковых перчатках. Хьюик никогда их не снимал; они очень мягкие, тонкие и по цвету почти такие же, как человеческая кожа. Поверх перчатки на палец надето кольцо с гранатом размером с человеческий глаз. Латимер терпеть не мог перчаток; из-за них доктор казался ему обманщиком. Он только притворялся, будто ощупывает его руками… Хьюик неприятен Латимеру еще и потому, что рядом с ним он чувствует себя грязным.

Его донимали острые приступы боли. Он дышал часто и неглубоко. Хьюик взял склянку с какой-то жидкостью, наверное с его мочой; понюхал ее и поднес к свету. Они с Катериной стали о чем-то тихо беседовать. Рядом с молодым врачом она разрумянилась. Хорошо, что Хьюик хрупок и женоподобен; Латимер считал, что он не представляет угрозы для Катерины, и все же ненавидел его. Доктор молод, впереди у него большое будущее… и он никогда не снимает перчаток. Должно быть, он очень умен, раз в таком молодом возрасте стал придворным врачом. Будущее Хьюика рисуется в радужных тонах, в то время как жизнь самого Латимера заканчивалась. Латимер погрузился в дремоту; засыпая, он слышал приглушенные голоса жены и доктора.

– Я дала ему новое болеутоляющее средство, – сказала Катерина. – Тинктуру из коры ивы серебристой и пустырника.

– У вас настоящий талант врача, – похвалил ее Хьюик. – Я бы не догадался соединить эти средства.

– Я интересуюсь лекарственными травами. Даже завела небольшой аптекарский огород… – Катерина ненадолго умолкла и продолжила: – Мне нравится наблюдать, как все растет. И еще у меня есть книга Бэнкса.

– «Лекарственные травы» Бэнкса я считаю лучшим пособием, хотя многие ученые относятся к ней свысока.

– Наверное, считают ее женской книгой.

– Так и есть, – кивает Хьюик. – Потому-то она мне так нравится. По моему мнению, женщины лучше разбираются в целительстве, чем все ученые в Оксфорде и Кембридже, вместе взятые. Правда, я предпочитаю лишний раз не высказывать свое мнение…

Мысли в голове у Латимера путались; он ловил лишь обрывки фраз. Снова вернулась острая боль; она словно раздирала его пополам. До его слуха долетел чей-то пронзительный крик; не сразу он понял, что кричит он сам. Он виновен и должен умереть… Через какое-то время боль притупилась. Хьюик уже ушел; Латимер понимал, что ненадолго заснул. Долго ли он спал? И вдруг его охватила тревога. Он должен попросить ее о последней милости до того, как лишится дара речи, но как изложишь такую просьбу словами? Сам себе удивляясь, он схватил руку Катерины, крепко сжал ее и, задыхаясь, зашептал:

– Дай мне еще настойки!

– Не могу, Джон, – ответила она. – Я уже дала вам предельную дозу. Еще немного, и…

Ее слова повисли в воздухе.

Он крепче сжал ее запястье и хрипло проговорил:

– Кит, именно этого я и хочу!

Катерина молча посмотрела на него в упор. Латимеру показалось, что он может прочесть ее мысли. Они вертятся у нее в голове, словно детали часового механизма. Наверное, она ищет в Библии подходящее оправдание для себя. Как примирить душу с поступком, за который ее могут повесить? А ведь будь он фазаном, которого на охоте принесла собака, она бы, не раздумывая, свернула ему шею из сострадания!

– То, о чем вы меня просите, навлечет проклятие на нас обоих, – прошептала она.

– Знаю, – ответил он.

Глава 1

Дворец Уайтхолл, Лондон, март 1543 г.

Недавно прошел снег, и крытые башенки дворца Уайтхолл сливаются с бурым небом. Внутренний двор по щиколотку утопал в слякоти; несмотря на то что во дворе между булыжниками проложили нечто похожее на тропинки, посыпанные стружкой, легкие туфли быстро промокли, а подолы юбок липли к ногам. Катерина дрожала, глядя, как конюх помогает Мег спешиться, и плотнее куталась в толстый плащ.

– Приехали, – бодро сказала она, хотя не испытывала никакой радости, и протянула Мег руку.

Падчерица раскраснелась от холода и быстрой езды. Нежный румянец окрасил ее щеки, круглые карие глаза кажутся ясными, почти прозрачными. Она немного испугана и похожа на хорошенького лесного зверька. Катерина понимала, каких усилий стоит Мег удерживаться от слез. Она тяжело перенесла смерть отца.

– Пойдем скорее в тепло! – сказала Катерина.

Два конюха уже расседлали лошадей и сноровисто обтирали им бока пучками соломы, добродушно подшучивая друг над другом. Серый мерин Катерины по кличке Кубок вскинул голову; зазвенела сбруя. Он фыркнул, испуская струйки пара, словно дракон.

– Успокойся, малыш, – увещевала его Катерина, беря под уздцы и гладя по бархатному носу. Мерин тыкался мордой ей в шею. – Его нужно напоить, – обратилась она к конюху, передавая ему повод. – Вас, кажется, зовут Рейф?

– Да, миледи, – отвечает молодой парень. – Я помню Кубка; я делал ему припарки. – Конюх смущенно покраснел; он еще не привык беседовать со знатными особами, за чьими лошадьми он ходит.

– Да, он хромал. Вы хорошо его полечили.

Конюх расплылся в улыбке:

– Благодарю вас, миледи!

– Это мне нужно вас благодарить, – возразила Катерина и отвернулась.

Рейф повел мерина к конюшне. Она сжала руку падчерицы, и они направились к парадному входу.

После смерти мужа она словно оцепенела от горя; так прошло несколько недель. Ей очень не хотелось ехать ко двору, но ее вызвали вместе с падчерицей. Нельзя отказываться, если тебя призывает дочь короля. Кроме того, Катерина любит леди Марию; они знакомы с детства. Мать Катерины состояла в свите матери Марии, Екатерины Арагонской – разумеется, еще до того, как король от нее отрекся. Одно время у Марии и Катерины даже был общий учитель. В те дни все было проще; потом мир перевернулся с ног на голову, произошел великий раскол, страна разделилась надвое. Вряд ли ей велят оставаться при дворе. Мария с уважением относится к трауру.

Когда Катерина думала о Латимере и о том, что она сделала, чтобы помочь ему уйти, внутри у нее все начинало закипать. Чтобы оправдать себя, она вспоминает, как ужасно он мучился, как извивался, кричал и молил ее помочь ему. С тех пор она все ищет в Священном Писании оправдание своему поступку, но в Библии не говорится об убийстве из сострадания. Катерина обречена на вечные муки – и поделом ей: она убила мужа!

По-прежнему держась за руки, Катерина и Мег вошли в большой зал, где пахло мокрой шерстью и дымом. В зале полно народу; здесь оживленно, как на рыночной площади. Придворные стояли в нишах или гуляли в галереях, щеголяя красивыми нарядами. Некоторые сидели по углам, играют в «лису и гусей», в карты или в кости, громко называя ставки. Крупный выигрыш или проигрыш встречался радостными криками и улюлюканьем. Катерина исподтишка наблюдала за Мег. Девушка озирается по сторонам, расширив глаза от изумления. Мег еще никогда не бывала при дворе; она вообще почти нигде не бывала. После Чартерхауса, где тихо и все в черном, королевский дворец наверняка стал для нее настоящим потрясением. Две женщины в своих траурных одеждах выглядят воронами среди стаек экзотических разноцветных птиц – придворных дам, порхающих мимо. Все весело смеются; роскошные платья покачиваются при ходьбе, как в танце. Дамы украдкой оглядываются по сторонам, проверяя, восхищаются ли окружающие их красотой. Иногда они награждают завистливыми взглядами тех, кто одет наряднее их. В моду вошли маленькие собачки; многие дамы носят их в руках, как муфты. Иногда собачки бегут за ними следом. Даже Мег невольно улыбнулась, заметив, как одна такая собачка едет на длинном шлейфе платья своей хозяйки.

Снуют пажи и оруженосцы; проходят парами лакеи с корзинами дров. Корзины тяжелые, и удержать их можно только вдвоем. Дрова предназначены для огромных каминов в парадных покоях. В банкетном зале накрывали к ужину длинные столы; целая армия кухонных слуг носилась с горами блюд и тарелок. Музыканты настраивали инструменты; нестройные аккорды в конце концов превращаются в нечто похожее на мелодию. При звуках музыки Катерина невольно вскинула голову; мелодия захватывает ее, уносит и кружит в танце. Она глубоко вздохнула и опустила голову. Ей нельзя танцевать.

Катерина и Мег остановились, пропуская отряд стражников. Катерина похолодела. Что, если они идут кого-то арестовать? Ее охватила тоска. Так не хотелось ехать! Но вызов есть вызов. Она вздрогнула от неожиданности, когда кто-то внезапно подкрался к ней сзади и закрыл ей глаза руками; сердце готово было выскочить из груди. Вдруг она рассмеялась:

– Уилл Парр!

– Как ты догадалась? – удивился Уилл, опуская руки.

– Братец, кого-кого, а тебя я везде узнаю по запаху. – Она шутливо зажала нос, изображая отвращение, и развернулась к брату лицом. Он радуется как ребенок. Уилл подошел к ней с друзьями, только что снял шапку, и его рыжие волосы прилипли к голове. У него разные глаза – один голубой, другой светло-карий… Смотрит лукаво, как может смотреть только Уилл.

– Леди Латимер, уже не припоминаю, когда я в последний раз видел вас. – Друг Уилла вышел вперед. Он весь какой-то вытянутый: длинноносый, длиннолицый, длинноногий. И глаза у него удлиненные. Он похож на ищейку. Однако кажется, что в его внешности все гармонично, и он не выглядит уродом. Наверное, дело в его непостижимой уверенности, которая происходит оттого, что он, Генри Говард, – старший сын третьего герцога Норфолка и наследник титула.

– Граф Серрей! – Улыбка преобразила лицо Катерины. Может быть, при дворе все же не так плохо, раз здесь столько старых друзей. – Вы по-прежнему сочиняете стихи?

– Сочиняю. Вы, возможно, порадуетесь, узнав, что я очень вырос на этом поприще.

Когда-то, еще в детстве, Серрей посвятил ей сонет. Позже Катерина и Серрей часто смеялись, вспоминая, как он рифмовал «больно» и «вольно». При воспоминании о детстве в ней просыпается искренняя радость. Она вспоминает, что свои стихи Серрей называл «юношескими заблуждениями».

– Примите мои соболезнования, – проговорил Серрей, посерьезнев. – Но я слышал, как страдал ваш муж. Может, для него переход в мир иной стал благом…

Катерина кивнула. Она уже не улыбалась. Что ответить? Неужели Серрею что-то известно? Она пытливо посмотрела в лицо другу детства, боясь увидеть признаки осуждения. Вдруг кто-то проведал, при каких обстоятельствах умер Латимер, и сейчас новость стремительно распространяется по дворцовым коридорам? Может быть, Хьюик что-то заметил, когда осматривал покойного? Быть может, ее грех запечатлен во внутренностях мужа… Последнюю мысль она прогоняла прочь. То, что она дала Латимеру, не оставляет следов. Кроме того, в голосе Серрея не было слышно укора, в последнем она не сомневалась. А если она изменилась в лице – что ж, она сейчас охвачена горем… И все же сердцебиение у нее участилось.

– Позвольте представить вам мою падчерицу, Маргарет Невилл, – спохватилась Катерина, взяв себя в руки.

Мег топчется позади; на ее лице едва скрываемое выражение ужаса. Она боится этих мужчин, пусть даже один из них, Уилл, практически ее дядя. Смущение Мег передалось Катерине. После того, что случилось в Снейпе, Катерина старалась держать ее подальше от мужского общества, но теперь его не избежать. Кроме того, рано или поздно Мег придется выйти замуж. Катерина, наверное, обязана устроить судьбу падчерицы, но пока, Бог свидетель, Мег не готова.

– Маргарет. – Серрей поднес к губам руку Мег. – Я знавал вашего батюшку. Он был выдающимся человеком.

– Да, – прошептала Мег и слабо улыбнулась.

– А меня ты своей сестре не представишь? – подал голос еще один спутник Уилла.

Он был тоже высок, ростом почти с Серрея. Друг Уилла взмахнул бархатной шапочкой, украшенной страусовым пером размером едва ли не с метелку для камина; друг Уилла театрально раскланялся, и перо качнулось из стороны в сторону. Катерине вдруг стало смешно; ей стоило больших трудов сохранить серьезный вид. Незнакомец одет пышно; на нем черный бархатный дублет с соболиным воротником; в прорезях видна алая атласная подкладка. Заметив, что Катерина обратила внимание на его воротник, он погладил его рукой, словно желая подчеркнуть свое высокое положение. Катерина пыталась вспомнить законы, регулирующие использование предметов роскоши. Кому по статусу положено носить соболя? Она старалась понять, кто этот человек. Его руки унизаны кольцами; на ее взгляд, их обилие не свидетельствует о хорошем вкусе. Пальцы у него тонкие, суживаются к кончикам. Оставив наконец воротник, он разгладил пальцем усы. Потом провел по нижней губе – нарочито медленно и без улыбки. Неожиданно ее обдало жаром – не от красноречивого жеста, а от глаз, ярко-синих, как барвинок, непристойно синих, и от его обезоруживающе прямого взгляда. Она смотрела на него лишь мгновение, заметила взмах ресниц и поспешила опустить голову. Неужели он ей подмигнул? Какая наглость! Он ей подмигнул… Нет, должно быть, показалось. Но почему она вообразила, что этот разряженный нахал ей подмигивает?

– Томас Сеймур, это моя сестра леди Латимер, – объявил Уилл, которого, судя по всему, позабавила разыгравшаяся перед его глазами сцена. Катерине следовало догадаться, что перед ней Томас Сеймур, обладатель сомнительной репутации «самого привлекательного придворного», предмет бесконечных сплетен, детских влюбленностей, разбитых сердец, супружеских ссор. Мысленно она готова была признать: Сеймур и правда красавец. Но Катерина не подпадет под его чары, она ведь не молоденькая дурочка.

– Для меня большая честь, миледи, – произнес Сеймур медовым голосом, – наконец-то познакомиться с вами по-настоящему. – Серрей закатил глаза. Хорошо, хоть он не влюблен!

– «Наконец-то» и «по-настоящему!» – выпалила она, не успев вовремя прикусить язык. Ей очень хочется поставить нахала на место. – Боже правый! – Она прижала руку к груди, изображая преувеличенное удивление.

– В самом деле, миледи, я много слышал о вашей притягательности, – невозмутимо продолжал Сеймур, – а увидев вас своими глазами, стал косноязычен.

Интересно, подумала она, не добавляет ли ей притягательности в его глазах недавно обретенное богатство. Весть о ее наследстве должна была дойти и до королевского двора. Во всяком случае, Уилл не стал держать язык за зубами. Неожиданно Катерина разозлилась на брата за его болтливость.

– Косноязычен? – повторила она вслух. Сеймуру не привыкать к светским беседам, а вот ей не так-то легко придумать остроумный ответ. Чтобы не встречаться с ним взглядом, она смотрела на его рот. Он, как нарочно, облизывал чувственные губы розовым языком. – Как вы думаете, Серрей, у Сеймура действительно косой язык? – Серрей и Уилл покатились со смеху, а она лихорадочно пыталась придумать что-то еще. Наконец ей это удалось, и она защебетала: – Смотрите, как бы он не довел вас до беды!

Все трое одновременно хохочут. Катерина рада; находчивость не покинула ее даже в присутствии этого красавца, смутившего ее покой.

Мег ошеломленно смотрела на мачеху. У нее не было случая узнать такую Катерину – остроумную и находчивую придворную даму. Катерина наградила ее ободряющей улыбкой, а Уилл представил ее Сеймуру; Сеймур оценивающе посмотрел на девушку, будто собирался ее съесть. Катерина взяла падчерицу за руку со словами:

– Пойдем, Мег, мы опоздаем к леди Марии.

– Так неучтива – и так мила! – с притворной улыбкой произнес Сеймур.

Катерина сделала вид, что не слышит. Она поцеловала Серрея в щеку и, отойдя на безопасное расстояние, полуобернувшись, вежливо кивнула Сеймуру.

– Я провожу вас, – сказал Уилл, проскальзывая между сестрой и Мег и беря обеих под руки.

– Уилл, – прошептала Катерина, когда они оказались на лестнице, где их никто не слышал, – буду тебе очень признательна, если ты не станешь обсуждать с друзьями мое наследство!

– Сестрица, не спеши меня обвинять. Я ничего никому не говорил. Все выплыло само собой, это было неизбежно, но…

– Интересно, с чего бы Сеймур так рассыпался в любезностях насчет моей притягательности? – отрывисто спросила она.

– Кит! – засмеялся Уилл. – По-моему, он в самом деле имел в виду твое обаяние.

Катерина раздраженно вздохнула.

– Неужели всегда обязательно изображать сварливую старшую сестрицу?

– Извини, Уилл. Ты прав, не ты виноват в том, что люди болтают.

– Нет, извиниться следует мне. Тебе и так нелегко пришлось. – Он взял двумя пальцами складку черной материи у нее на юбке. – Ты в трауре. Мне следовало вести себя разумнее.

Они молча шли по длинной галерее в покои леди Марии. Уилл о чем-то задумался. Катерине показалось, что Уилл ей завидует. Он не прочь был бы носить траур по жене. Супруги возненавидели друг друга с первого взгляда. Анна Буршье, единственная наследница пожилого графа Эссекса, считалась завидной невестой. Их мать очень радовалась, когда ей удалось женить на Анне единственного сына. От Анны Буршье ожидали многого; не в последнюю очередь надеялись, что титул Эссекса позволит Паррам на ступеньку-другую подняться по общественной лестнице. Но брак не принес бедному Уиллу ни детей, ни титула, ни счастья. Более того, Анна опозорила мужа. Графский титул король пожаловал Кромвелю, а Анна бежала с каким-то провинциальным священником. Уилл никак не мог отделаться от сплетников. В его присутствии часто шутливо упоминали «церковных крыс», «клерикальные просчеты» и «убежища священников». Естественно, Уилл не видел в произошедшем ничего смешного, но, как ни старался, не мог добиться согласия короля на развод.

– Ты сейчас думаешь о своей жене? – спросила Катерина.

– Откуда ты знаешь?

– Уилл Парр, я знаю тебя лучше, чем тебе кажется.

– Она родила своему попу, будь он проклят, еще одного внебрачного отпрыска!

– Ах, Уилл, король рано или поздно сжалится над тобой, и тогда ты сделаешь Лиззи Брукс честной женщиной.

– Лиззи теряет терпение, – пожаловался Уилл. – Когда я вспоминаю, какие надежды матушка возлагала на мой брак, на что она пошла ради того, чтобы мы поженились…

– Наверное, к лучшему, что матушка не дожила до этих дней и не стала свидетельницей скандала.

– Больше всего ей хотелось, чтобы Парры снова пошли в гору.

– Уилл, наша кровь и без того хороша. Наш отец служил отцу нынешнего короля, его отец служил Эдуарду Четвертому, а мать была статс-дамой при королеве Екатерине. – Она загибала пальцы. – Хочешь еще?

– То было давно, – проворчал Уилл. – Отца я даже не помню.

– У меня и самой о нем сохранились лишь смутные воспоминания, – призналась Катерина. Впрочем, она ясно помнила тот день, когда скончался их батюшка; тогда она очень злилась из-за того, что ей в столь юном возрасте – ей исполнилось шесть – пришлось идти на похороны! – И потом, сестрица Анна была фрейлиной всех пяти королев, а теперь она в свите королевской дочери. Очень может статься, что и я присоединюсь к ней.

Тщеславие брата раздражало ее. Так и подмывало сказать: «Если ты так хочешь, чтобы Парры возвысились, тебе следует дружить с нужными людьми, а не с каким-то там Сеймуром». Пусть Сеймур и дядя принца Эдуарда, но король слушает не его, а его старшего брата Гертфорда, лорда первого адмирала.

Уилл досадливо вздохнул, и они стали проталкиваться в толпе придворных, которые стояли у ко ролевских покоев. Затем Уилл снова сжал ее руку и спросил:

– А какого ты мнения о Сеймуре?

– О Сеймуре?

– Да, о Сеймуре…

– Почти никакого, – сухо ответила она.

– Разве ты не находишь его великолепным?

– Не особенно.

– Я надеялся, что мы сможем женить его на Мег.

– На Мег? – выпалила она. – Ты что, с ума сошел? – От лица Мег отлила краска.

А Катерина подумала: «Да он съест бедную девочку заживо!»

– Мег пока не собирается ни за кого выходить. Труп ее отца еще не успел остыть!

– Да я ведь только…

– Нелепая затея, – отрезала Катерина.

– Кит, он не такой, каким ты его считаешь. Он один из нас.

Видимо, Уилл имел в виду, что Сеймур, как и Парры, сторонник новой веры. Катерине не по душе, что ее зачислили в стан сторонников Реформации; своими мыслями и убеждениями она предпочитает ни с кем не делиться, при дворе безопаснее держаться уклончиво.

– Серрею он не нравится, – заметила она.

– Ах, да ведь это всего лишь семейные распри. К религии его неприязнь не имеет никакого отношения. Говарды считают Сеймуров выскочками. К Томасу это не относится.

Катерина досадливо вздохнула.

Уилл подвел их к новому портрету короля, предлагая полюбоваться им. Он написан совсем недавно; подойдя поближе, Катерина почувствовала запах краски; цвета яркие, а детали прорисованы золотом.

– Это последняя королева? – спросила Мег, указывая на унылого вида даму в остроконечном английском чепце, стоящую рядом с королем.

– Нет, Мег, – прошептала Катерина, прижимая палец к губам, – последнюю королеву здесь лучше не упоминать вовсе. Это королева Джейн, сестра Томаса Сеймура, с которым ты только что познакомилась.

– Но почему королева Джейн, когда после нее у короля было еще две жены?

– Потому что королева Джейн подарила ему наследника. – Катерина не упомянула о том, что Джейн Сеймур умерла прежде, чем успела надоесть королю.

– Значит, это принц Эдуард. – Мег указала на мальчика, уменьшенную копию отца, стоящего в той же позе.

– Да, а это, – Катерина указала на двух девочек, в углах картины, – леди Мария и леди Елизавета.

– Вижу, вы любуетесь моим портретом, – послышался чей-то голос сзади.

Катерина и Мег испуганно обернулись.

– Уилл Соммерс! – певучим голосом произнесла Катерина. – Так это ваш портрет?!

– Разве вы меня не видите?

Приглядевшись, Катерина заметила Уилла Соммерса: его изобразили на заднем плане.

– Ах, вот вы где! А я и не заметила. – Катерина обернулась к падчерице: – Мег, познакомься с Уиллом Соммерсом, королевским шутом, самым честным человеком при дворе.

Соммерс протянул руку к голове Мег и достал у нее из-за уха медную монетку. Девушка радостно засмеялась. Катерина улыбнулась довольно: Мег так редко веселится.

– Как вы это сделали? – шепотом спросила она.

– Волшебство, – ответил Соммерс.

– Я не верю в волшебство, – заявила Катерина. – Но ценю хороший фокус.

Еще улыбаясь, они вошли к леди Марии. Дверь, ведущую во внутренние покои, охраняла любимица Марии Сьюзен Кларенси в яично-желтом платье.

– У нее болит голова, – прошипела Сьюзен вместо приветствия, потом принужденно улыбнулась. – Так что не шумите! – Оглядев их с ног до головы, она прибавила: – Какие скучные и черные! Леди Марии ваши наряды не понравятся… – И тут же закрыла рот рукой: – Ох, простите меня! Я забыла, что вы в трауре.

– Уже забыто, – успокоилась Катерина.

– Ваша сестра во внутренних покоях. Извините, мне нужно… – Не договорив, Сьюзен вышла и тихо прикрыла за собой дверь.

Они оказывались в комнате, где сидели несколько статс-дам. Все они вышивали. Катерина кивнула им в знак приветствия; затем заметила сестру Анну, которая расположилась в нише у окна.

– Кит, какая радость наконец видеть тебя! – Анна встала и заключила сестру в объятия. – И Мег! – Она расцеловала Мег в обе щеки. Теперь, когда они очутились в женском обществе, Мег заметно успокоилась. – Мег, иди посмотри на гобелены. Кажется, на одном из них изображен твой отец. Интересно, найдешь ли ты его.

Мег побрела в противоположный конец зала, а две сестры усаживаются на скамье у окна.

– Итак, сестрица, что случилось? Объясни, почему меня так срочно вызвали ко двору? – Катерина с удовольствием смотрела на сестру, улыбчивую, с нежной кожей. Светлые прядки выбились из-под чепца, лицо идеально овальное.

– Леди Мария будет крестной матерью. Она пригласила на крестины немногих избранных.

– Значит, не одну меня… Что ж, рада слышать. Кто же станет ее крестницей?

– Дочка Райзли. Ее зовут…

– Мэри, – со смехом хором закончили сестры.

– Ах, Анна, до чего же я рада тебя видеть! У меня дома так мрачно.

– Я навещу тебя в Чартерхаусе, когда принцесса… – Анна испуганно закрыла рот рукой и округляет глаза. – Когда леди Мария меня отпустит. – Склонившись к самому уху Катерины, она прошептала: – Леди Хасси отправили в Тауэр за то, что она назвала ее «принцессой»!

– Помню, – кивнула Катерина. – Но ведь это было очень давно, и потом, она упорствовала. Леди Хасси – совсем другое дело. Не наказывать же человека за слово, случайно слетевшее с языка!

– Ах, Кит, тебя давно не было при дворе, ты уже забыла, каково здесь жить?

– Змеиное гнездо, – прошептала Катерина себе под нос.

– Говорят, король послал Хьюика лечить твоего мужа.

– Да. Не знаю почему.

– Судя по всему, он простил Латимера.

– Да, наверное.

Катерина никогда до конца не понимала роли Латимера в восстании, которое называлось «Благодатным паломничеством». Тогда, как говорили, поднялся весь Север. Сорок тысяч католиков воспротивились реформам Томаса Кромвеля. Несколько вооруженных до зубов предводителей мятежников приехали в Снейп. В большом зале велись нескончаемые споры. Все много кричали, но Катерина даже в общих чертах не понимала, из-за чего стоит такой шум… А потом Латимер стал готовиться к отъезду – против воли, как он признался жене. Мятежникам требовались предводители, такие, как он. Катерина так и не поняла, как им удалось убедить мужа, ведь Латимер был не из тех, кого можно угрозами склонить на свою сторону. Он считал дело мятежников правым. В конце концов, по приказу короля разрушали монастыри, вешали на деревьях монахов. Уничтожили весь прежний жизненный уклад, королева стала изгнанницей, а девица Болейн играла великим королем, как хотела. Так говорил ее муж. Но чтобы восставать против короля… нет, это было не в обычае того Латимера, которого она знала.

– Ты никогда ни о чем не рассказывала, – продолжила Анна. – Я имею в виду восстание. И о том, что произошло в Снейпе.

– Об этом я предпочла бы забыть, – ответила Катерина, давая понять, что не желает больше говорить на неприятную для нее тему.

Тогда при дворе ходило много слухов. Все знали: когда армия короля вынудила мятежников отступить, Латимер поехал в Вестминстер, чтобы молить короля о прощении, а мятежники решили, что он переметнулся к врагам, и послали в Снейп Мергитройда и его приспешников. Мергитройд ограбил замок, а Катерину и Мег взял в заложницы… поводов для сплетен было предостаточно. Но даже сестре Анне ничего не известно о мертвом ребенке, ублюдке Мергитройда. Не знает она и того, что Катерина отдалась зверю, чтобы спасти от него Мег и Дот. Их троих объединила мрачная тайна. Девушек она спасла, но интересно, что думает обо всем Господь – ведь по церковным канонам измена есть измена. Катерина часто гадала, почему всех остальных предводителей восстания повесили, среди них Мергитройда – именем короля казнили двести пятьдесят человек, – а Латимер уцелел. Может быть, он в самом деле выдал своих бывших друзей? Во всяком случае, так считал Мергитройд. Она предпочитает верить, что Латимер, как он ей говорил, никого не предавал… иначе ради чего все мучения? Но правды она уже не узнает.

– Анна, ты что-нибудь слышала о Латимере? Почему его простили? Что говорят при дворе?

– До моих ушей, сестрица, ничего не дошло. – Анна тронула Катерину за рукав, положила руку ей на плечо. – Не думай об этом. Все прошло.

– Да. – Но Катерина не могла не думать о прошлом. Оно, словно червь, вгрызается в настоящее, заражает его… Она посмотрела на Мег; ее падчерица внимательно разглядывала гобелен, стараясь найти на нем отца. Хорошо, что его лицо не заткали сверху!

Катерина снова посмотрела на Анну, милую, верную Анну, у которой в жизни все просто. Есть в ней какая-то свежесть, неиспорченность… Похоже, в ней больше жизненных сил, чем кажется на первый взгляд. Неожиданно Катерину осенило. Она догадывалась, почему сестра так расцвела и похорошела. Наклонившись к сестре, она положила руку ей на живот и спросила:

– Ты ничего от меня не скрываешь?

Интересно, не догадывается ли Анна, что Катерина немного ревнует к ее плодовитости? Ответ написан у нее на лице; на щеках играет румянец. Как бы Катерина хотела оказаться на ее месте!

– Кит, и как это ты все сразу понимаешь?

– Чудесная новость! – Слова застряли у Катерины в горле. Ее вдовство – тяжкое, непреодолимое бремя; теперь о ребенке она может лишь мечтать. В ее возрасте у нее нет ни одного ребенка, носящего ее имя, только мертвый младенец, о котором никому не известно.

Должно быть, прочитав ее мысли, Анна в знак утешения накрыла ее руку своей со словами:

– Сестрица, для тебя еще не все потеряно. Ты непременно снова выйдешь замуж.

– По-моему, двух мужей вполне достаточно, – решительно возразила Катерина, показывая, что не желает больше говорить на эту тему, и прошептала: – Но за тебя я рада. Если у тебя родится дочь, она не будет католичкой, и леди Марию ты в крестные не позовешь.

Сестрица Анна приложила палец к губам: «Ш-ш-ш», и сестры таинственно улыбнулись друг другу. Анна дотронулась до крестика, висящего у Катерины на шее.

– Мамин крестик с бриллиантами. – Она приподняла его, любуясь игрой света. – Помню, в детстве он казался мне таким большим!

– Просто ты тогда была маленькой.

– Матушка скончалась уже давно.

– Да, – кивнула Катерина и подумала, как долго вдовела их мать.

– И жемчужины… – Анна любовно погладила их. – Совсем забыла, что они почти розовые. Ах, смотри! Петелька порвалась! – Она склонилась к сестре. – Попробую завязать… – Высунув от напряжения кончик языка, она осторожно связала порванные концы.

Катерина порадовалась близости сестры. От нее пахло, как от спелого яблока. Катерина чуть развернулась к ней, чтобы Анне было удобнее. Перед ее глазами оказалось родословное древо Тюдоров. Она отчетливо видела то место, откуда недавно стерли инициалы «Е.Г.». Бедная маленькая Екатерина Говард, последняя королева! Должно быть, раньше здесь находились ее покои. Конечно, если не считать покоев самого короля, эти комнаты лучшие во дворце.

– Ну вот, – сказала Анна, удовлетворенно вздыхая и отпуская крестик. – Ты ведь огорчилась бы, если бы потерялась одна из маминых жемчужин!

– Анна, что случилось с последней королевой? Ты мне почти ничего не рассказывала. – Голос Катерины понизился до шепота, пальцы рассеянно гладили царапины на деревянной обивке.

– С Екатериной Говард? – одними губами переспросила Анна, и Катерина кивнула в ответ. – Кит, она была так молода… Даже моложе Мег! – Обе невольно покосились на Мег, едва вышедшую из детского возраста. – Ее не готовили к тому, что она займет высокое положение. Норфолк извлек ее из дальних закромов семейства Говард. Она должна была помочь ему удовлетворить его амбиции. Ты не представляешь себе, Кит, какие у нее были манеры! Грубая, невоспитанная пустышка! Зато она была хорошенькой, и король просто таял при виде ее… – Она умолкла в поисках нужного слова. – При виде ее прелестей. Екатерину погубила ненасытность.

– Ты имеешь в виду мужчин? – спросила Катерина еще тише.

Сестры придвинулись друг к другу, голова к голове, вполоборота к окну, чтобы никто не подслушал.

– Почти мания.

– Анна, она тебе нравилась?

– Нет… наверное, нет. Она была невыносимо тщеславна. Но такой судьбы, какая выпала ей, я никому не пожелаю! Попасть на плаху в таком молодом возрасте… Кит, это было ужасно. По очереди допрашивали всех придворных дам… Я понятия не имела, что происходит. Некоторые, должно быть, знали, что она вытворяла; она продолжала тайно встречаться с Калпепером – под самым носом у короля!

– Она была всего лишь девочкой. Не следовало укладывать ее в постель к такому старику, пусть он даже и король. – Сестры какое-то время сидели молча. Вдали за ромбовидными стеклами виднеется озеро; над ним летит стая гусей. – Кто допрашивал тебя? – спросила Катерина наконец.

– Епископ Гардинер.

– Тебе было страшно?

– Кит, я просто окаменела! Гардинер очень скользкий тип. И ему лучше не перечить. Однажды он у меня на глазах сломал мальчику-хористу палец за то, что тот сфальшивил… Но я ничего не знала, поэтому со мной он ничего не мог поделать. Правда, все мы помнили, как было с Болейн…

– Конечно, Анна, все произошло, как тогда.

– Вот именно, как тогда. Король отказался видеться с Екатериной Говард, как раньше с Анной. Бедняжка была вне себя от страха. Бегала, рыдая, по длинной галерее в одной рубахе. Я до сих пор помню ее крики. В галерее было много народу, но никто не смотрел в ее сторону, даже ее дядя Норфолк. Представляешь? – Анна опустила взгляд на подол своего платья, выдернула нитку. – Хвала небесам, меня не выбрали для того, чтобы прислуживать ей в Тауэре. Кит, я бы этого не вынесла. Стоять рядом и смотреть, как она поднимается на плаху… снимать с нее чепец… обнажать шею… – Она вздрогнула.

– Бедное дитя, – прошептала Катерина.

– Поговаривают, король собирается жениться в шестой раз.

– Кого ему прочат в жены?

– Как всегда, это только слухи. Обсуждают всех незамужних, даже тебя, Кит.

– Какой вздор! – пробормотала Катерина.

– Правда, большинство готово поставить на Анну Бассет, – продолжила Анна. – Но она совсем девчонка, она еще младше его предыдущей… Вряд ли ему захочется снова жениться на такой молоденькой. Екатерина Говард нанесла ему тяжкий удар. А ее родня как ни в чем не бывало подсовывает королю юную Анну. Ей заказали новый гардероб, чтобы было в чем щеголять при дворе.

– Ах, двор! – Катерина вздохнула. – Ты знала, что Уилл хочет сосватать Мег за своего приятеля Сеймура?

– Меня его планы нисколько не удивляют. – Анна закатила глаза. – Они с ним неразлучны.

– Не бывать этому! – резко воскликнула Катерина.

– Значит, его чары на тебя не подействовали?

– Нисколько. По-моему, он… – Она никак не могла подобрать нужные слова; и поняла, что, сама того не желая, весь последний час неотступно думает о Сеймуре. – Ну, ты и сама понимаешь.

– Они тебя не поймут. – Анна кивнула в сторону группы молодых фрейлин, сидящих у камина; притворяясь, будто шьют, они болтали без умолку. – Видела бы ты, как они оживляются, когда он проходит мимо! Хлопают крыльями, как бабочки в сачке.

Катерина пожала плечами, внушая себе, что она – не одна из этих бабочек.

Мег отошла от гобелена и подсела к ним. Молодые фрейлины перешептываясь, оглядели ее с головы до ног, когда она проходила мимо.

– Ну что, Мег, нашла отца? – спросила сестрица Анна.

– Да. Я уверена, что это он – на поле боя рядом с королем.

Все оживились, когда из внутренних покоев Марии вышла Сьюзен Кларенси и тихо, но властно объявила:

– Она будет одеваться. – Повернувшись к Катерине, добавила: – Подобрать платье она просила вас.

Взглянув на кислое лицо Сьюзен, Катерина спросила:

– Сьюзен, что бы вы посоветовали? Что-нибудь неяркое, спокойное?

Сьюзен смягчилась:

– О нет. Думаю, что-нибудь, что подбодрило бы ее.

– Конечно, вы совершенно правы. Значит, выберем яркое платье.

Сьюзен принужденно улыбнулась. Катерина помнит, как лучше обращаться со скользкими придворными; их положение так непрочно! Искусству не наживать себе врагов она научилась от матери.

– И еще, – продолжила Сьюзен, когда Катерина оправляла на себе платье и чепец, – она хочет, чтобы ваша падчерица пришла к ней вместе с вами.

Катерина кивнула:

– Пойдем, Мег. Нельзя заставлять ее ждать.

– Я должна идти? – шепотом спросила Мег.

– Да, должна. – Катерина довольно резко схватила Мег за руку и тут же пожалела о своей несдержанности. Мег такая застенчивая! Мысленно выбранив себя за то, что она испугала падчерицу, Катерина продолжила: – Хоть леди Мария и дочь короля, ее не надо бояться. Сама увидишь. – Погладив Мег по спине, она заметила, как исхудала девушка; лопатки торчат, как крылышки.

Леди Мария сидела в своей спальне, облаченная в шелковый халат. Вид у нее был болезненный, лицо одутловатое. Она уже не юная девушка. Катерина прикинула, на сколько лет Мария моложе ее, – года на четыре, а лицо уже морщинистое, и глаза лихорадочно блестят. Отец ее не жалует, и это дурно сказывается на ней. Теперь она хотя бы живет при дворе, где ее место; отец больше не отправляет ее в захолустные замки. Правда, ее положение по-прежнему шатко. После того как король разорвал страну на части, доказывая, что его брак с ее матерью нельзя считать законным, на бедной Марии лежит бремя незаконнорожденности. Ничего удивительного, что она так цепляется за старую веру; католицизм – ее последняя надежда на признание и на выгодный брак. Увидев Катерину, Мария скривила тонкие губы в улыбке:

– Катерина Парр! Как я рада, что вы вернулись!

– Миледи, для меня большая честь оказаться здесь, – ответила Катерина. – Правда, сейчас я приехала только на крестины. Мне сказали, что вы станете крестной матерью для малышки Райзли.

– Только на сегодня? Как жаль!

– Я в трауре по покойному мужу.

– Да, – тихо проговорила Мария, поднимая руку, закрывая глаза и на миг сморщившись.

– Вам больно? Хотите, я приготовлю вам целебный отвар? – предложила Катерина и, наклонившись, погладила лоб Марии.

– Нет, не надо. Отвары у меня скоро из ушей польются, – возразила Мария, выпрямляясь и глубоко вздыхая.

– Возможно, вам станет легче, если я помассирую вам виски.

Мария кивнула в знак согласия. Встав у нее за спиной, Катерина начала круговыми движениями массировать ей виски. Кожа на висках тонка, как пергамент; под ней просвечивают голубые жилки. Мария закрыла глаза и запрокинула голову Катерине на живот.

– Примите мои соболезнования, – сказала она. – Мне искренне жаль лорда Латимера.

– Вы очень добры, миледи.

– Прошу вас, Катерина, возвращайтесь поскорее. Вы нужны мне. Мне нужны верные друзья. Я могу доверять лишь вашей сестре и Сьюзен. Хочу, чтобы рядом со мной были те, кого я хорошо знаю. В моих покоях столько дам… со многими из них я почти не знакома. Помните, в детстве у нас был один наставник, ваша матушка была фрейлиной моей… Мне кажется, что мы почти родственницы.

– Считаю за честь, что вы так думаете обо мне, – ответила Катерина, только теперь понимая, насколько Мария одинока. По праву ей давно следовало выйти замуж за какого-нибудь прекрасного иностранного принца, родить целый выводок наследников престола и дать Англии союзника в виде великой страны. А ее много лет подряд перевозят из одного отдаленного замка в другой. Король то благоволил к ней, то сердился; ее считали то законной, то незаконнорожденной. Никто не знает, что с ней делать, и меньше всех – ее отец.

– Катерина, вы по-прежнему придерживаетесь истинной веры? – спросила Мария, понижая голос до шепота, хотя в комнате нет никого, кроме Мег. Девушка робко переминалась с ноги на ногу. – Знаю, ваш брат – сторонник Реформации, ваша сестра и ваш покойный муж тоже. Но ведь вы, Катерина, долгое время жили на Севере; старая вера там еще очень распространена.

– Я следую вере короля. – Катерина надеялась, что из ее уклончивого ответа ни о чем нельзя догадаться. Она прекрасно знала, как обстоят дела на Севере, когда речь заходит о вере… Она не может думать о религии, не вспоминая грубых рук Мергитройда, запаха немытого тела… Она попыталась отогнать от себя неприятные воспоминания, но не получилось.

– Вера моего отца… – вздохнула Мария. – Он по-прежнему в глубине души католик, хотя и порвал с Римом. Разве не так, Катерина?

Катерина слушала невнимательно; перед ее глазами – ее мертвый ребенок, его круглые вытаращенные черные глаза, так похожие на глаза его отца… С трудом взяв себя в руки, она ответила:

– Да, миледи. Вопросы веры сейчас не столь прямолинейны, как раньше. – Ей вдруг подумалось, что она не лучше других скользких придворных. И все же сейчас не время признаваться в том, как она прониклась новой верой. Мария будет разочарована… Вся ее жизнь – цепь разочарований. Катерине невыносимо было думать о том, что она, сказав правду, еще больше огорчит свою подругу детства. – Да, – негромко продолжила она. – Очень жаль, что все так запуталось.

Мария рассеянно перебирала четки; бусины щелкали, когда она передвигала их по шелковому шнурку.

– А это ваша падчерица?

– Да, миледи, позвольте представить вам Маргарет Невилл.

Мег робко шагнула вперед и, как ее учили, сделала глубокий реверанс.

– Подойди ближе, Маргарет, – поманила ее Мария, – и садись, садись! – Она жестом указала на стоящий рядом с ней табурет. – Сколько тебе лет?

– Семнадцать, миледи.

– Семнадцать… Наверное, ты уже с кем-то помолвлена?

– Была, миледи, но он скончался. – Катерина велела ей отвечать так. Ни к чему упоминать, что ее нареченный был одним из тех, кого повесили за измену после «Благодатного паломничества».

– Что ж, мы скоро найдем нового, верно?

Покосившись на падчерицу, Катерина заметила, как та бледнеет.

– Можешь помочь своей мачехе одеть меня.

Процесс одевания тянулся бесконечно. Мег от волнения то и дело что-то роняла, а мысли Катерины возвращались к Сеймуру и его наглому взгляду, к его ярко-синим глазам. Воспоминание о нем тревожило и пугало ее. Она заставила себе вспомнить нелепое подпрыгивающее перо и его рисовку. Все чрезмерно. Ей с трудом удалось сосредоточиться на том, что она делает.

Мария выглядела нездоровой; просто чудо, как ей удавалось удержать младенца на руках. Ее крестница, крепкая девочка с развитыми легкими, своими воплями способна была напугать самого дьявола. Таинство проводил епископ Гардинер; лицо у него мясистое, оплывшее, как восковая свеча. Он говорил медленно, тянул фразы, его монотонный голос то и дело коверкал латинские слова. Катерина невольно представила, как он допрашивал ее сестру, и поняла: такой способен запугать до обморока. Вспомнила она и о сломанном пальце мальчика-хориста. Говорят, Гардинер все ближе и ближе подбирается к королю; король советуется с ним так же часто, как с архиепископом Кентерберийским. Малышка громко кричит; она раскраснелась, умолкает, лишь когда ее головку окропляют святой водой. После этого она совершенно затихает, словно из нее изгнали дьявола. У Гардинера самодовольный вид, как будто это его заслуга, а не божья.

Король на крещении не присутствовал. И Райзли, отец малышки, выглядел смущенным. Он похож на хорька с острым носом; глазки у него беспокойно бегают по сторонам. Он – лорд-хранитель печати. Некоторые уверяют, что на самом деле Англией управляет именно Райзли вместе с Гардинером, но при взгляде на него так не подумаешь. Катерина замечает, что его мутные глазки часто и встревоженно косятся на дверь. Иногда он рассеянно щелкает пальцами, не слушая, что там бубнит Гардинер. Пренебрежение со стороны короля может означать все что угодно – ведь прихоти короля меняются во мгновенье ока. Возможно, Райзли в самом деле правит Англией, но власть без королевской милости мало что значит. Райзли наверняка хорошо изучил характер короля, недаром он в прошлом был ближайшим помощником Кромвеля. Как только ветер подул в другую сторону, он успел вовремя отдалиться от бывшего покровителя. Вот еще один человек, которому нельзя доверять.

После завершения церемонии все гуськом выходили из часовни. Первой появилась Мария; она вцепилась в желтый рукав Сьюзен Кларенси, как будто боялась упасть. Ее свита следовала за ней по длинной галерее сквозь толпу придворных, которые расступались при ее приближении. Среди них Сеймур; две молодые девицы глупо захихикали, когда он, улыбаясь и сняв шапку, поклонился им. Катерина отвернулась, делая вид, будто внимательно слушает старую леди Баттс. Та язвит по поводу нарядов молодых фрейлин, которые превратно истолковывают закон о роскоши, и жалуется, что от прежней придворной учтивости ничего не осталось. Раньше все было по-другому, неужели в наши дни все разучились выказывать уважение к старшим? Катерина краем уха услышала, как Сеймур произнес ее имя; он что-то говорил о ее украшениях. Все его комплименты неискренни – в этом нет никаких сомнений. Она покосилась на него и сдержанно кивнула, а затем снова повернулась к леди Баттс, чтобы слушать поток нескончаемых жалоб.

После того как свита Марии вернулась в ее покои, Сьюзен Кларенси выгнала всех в приемную и проводила Марию во внутренние апартаменты. У Марии был такой вид, словно она вот-вот потеряет сознание. Едва закрыв дверь, фрейлины сняли тяжелые чепцы-арселе, расшитые драгоценными камнями, расшнуровали тесные корсеты. Они болтали и смеялись. Все разбились на группки; кто-то читал, кто-то вышивал. Слуги обносили дам сладким вином со специями. Катерина уже собиралась уходить, когда снаружи послышался какой-то шум; громко стучали в дверь. Слышно пение, которое сопровождалось звуками лютни и топотом ног. Фрейлины поспешно надели чепцы, зашнуровывали лифы платьев, заправили выбившиеся из прически пряди, при этом пощипав себя за щеки и кусая губы. Двери распахнулись, и в комнату в танце вошли менестрели в масках. Все радостно захлопали и закричали. Вошедшие исполняли какой-то сложный танец в фигурах по восемь человек. Дамы из свиты Марии проворно отошли к стенам. Катерина встала на табурет, чтобы лучше видеть, и потянула к себе Мег. Атмосфера постепенно накалялась; вот-вот начнется вакханалия.

Сестрица Анна подозвала к себе молодую фрейлину:

– Передай Сьюзен, что леди Марию просят выйти; у нас гости.

Поняв, из-за чего поднялась такая суматоха, Катерина едва не ахнула от изумления. В самом центре танцующих – сам король! Он прихрамывал, ему с трудом удавалось подпрыгивать. На нем костюм менестреля, одна штанина черная и другая белая. Такой наряд выглядел на нем нелепо… Катерина помнила, как он приходил вот так же много лет назад. Неужели он в самом деле считает, будто его не узнают в маскарадном костюме? Придворные, конечно, притворялись, будто не замечают короля. Ему, наверное, хочется, чтобы ему радовались как человеку, а не только как монарху. Раньше он тоже неожиданно врывался, как теперь, окруженный своими приближенными; тогда, на голову выше их всех, живой, мускулистый, он действительно производил сильное впечатление. Катерина прекрасно помнила, каким он был раньше – сама она тогда была почти девочкой. Но сейчас ему тяжело приходится. Вряд ли он смог бы танцевать и даже стоять на месте, если бы его не поддерживали с двух сторон. Дублет едва не лопался на животе… Видимо, он совсем отчаялся. Не понимает, как нелепо он выглядит рядом с молодыми, пышущими здоровьем пажами и оруженосцами.

Мег смотрела на происходящее, разинув рот.

– Это король, – прошептала Катерина. – Когда он снимет маску, ты должна изобразить удивление.

– Но почему? – ошеломленно спросила Мег.

Катерина пожала плечами. Что тут ответишь? Нужно поддерживать игру. Королю кажется, что он еще молод и любим, хотя последнее время от него исходит лишь страх.

– Мы при дворе, Мег, – ответила она. – Здесь часто невозможно ничего объяснить.

Танцоры окружили юную Анну Бассет; она довольна, лукаво взмахивает руками. Ее мать, леди Лиль, зорко наблюдала за тем, как ее зрелая шестнадцатилетняя дочь кружится среди мужчин под жадным взглядом короля.

– Боюсь, история повторяется, – прошептала сестрица Анна. Ей ничего не нужно уточнять; все присутствующие, кроме, возможно, леди Лиль, которой тщеславие затмило разум, прекрасно помнят судьбу юной Екатерины Говард. Круг распадается; Анну Бассет подталкивают к краю. После того как музыка смолкла, король снял маску, и все изумленно ахнули.

Придворные упали на колени; дамы низко присели в реверансе. Их разноцветные юбки были похожи на экзотические цветы.

– Ну кто бы мог подумать – сам король! – крикнул кто-то.

Катерина опустила голову, разглядывая пятно на дубовой половице, борясь с искушением ткнуть сестру в бок – только бы не рассмеяться. Здесь смешнее, чем в итальянской комедии.

– Полно! – гремел король. – Мы пришли с неофициальным визитом… Вставайте, вставайте. Ну-ка, посмотрим, кто здесь. Где наша дочь?

Толпа расступается; леди Мария вынуждена выйти вперед. Она улыбнулась, что бывает редко, и как будто сразу сбросила много лет. Крупица отцовского внимания способна победить время. Вошли еще несколько придворных и окружили короля.

– Уилл тоже здесь, – говорит Анна. – Со своими друзьями.

Катерина издали заметила нелепое перо, которое покачивалось над головами придворных. Внутри у нее все сжалось, и она потянула Мег прочь, но неожиданно путь ей преградил сам король.

– А, и леди Латимер здесь! Почему вы прячетесь, миледи?

От короля исходило зловоние; ей захотелось достать из сумочки на поясе ароматический шарик, но она удержала себя.

– Я не прячусь, ваше величество, просто немного ошеломлена. – Она не сводила взгляда с его груди. Туго зашнурованный черно-белый дублет, инкрустированный жемчугом, как будто поддерживает его, но ниже видны складки жира. Похоже, если он снимет дублет, совсем растечется.

– Примите наши соболезнования по случаю кончины вашего супруга, – сказал король, протягивая ей руку. Она поцеловала кольцо на его среднем пальце.

– Как вы добры, ваше величество! – Она осмелилась поднять на него взгляд. Лицо у него рыхлое, одутловатое. Глаза похожи на изюмины в непропеченном тесте. Что стало с красавцем, каким он когда-то был?!

– Мне сказали, что вы хорошо ухаживали за своим супругом. Вы славитесь своими целительскими талантами. Старикам нужно, чтобы за ними ухаживали. – Не дав ей ответить, он склонился к ее уху. У короля одышка; он обильно полился туалетной водой с амброй. – Приятно видеть, что вы вернулись ко двору. Вы выглядите аппетитной даже во вдовьем наряде!

Катерину обдало жаром; она мучительно придумывала, что бы ответить, но ей удалось выдавить из себя лишь несколько слов благодарности.

– А это кто? – загремел король, когда, хвала небесам, отодвинулся от Катерины. Он поманил рукой Мег, и она присела в глубоком реверансе.

– Моя падчерица, Маргарет Невилл, – объявила Катерина.

– Встань, девочка, – приказал король. – Мы хотим разглядеть тебя получше.

Мег послушно встала. Катерина заметила, как дрожат ее руки.

– Ну-ка, повернись! – велел король. Осмотрев ее со всех сторон, словно кобылу на аукционе, он вдруг громко крикнул. Мег в ужасе вздрогнула. – Какая пугливая! – захохотал король.

– Она привыкла к уединенной жизни, ваше величество, – заступилась за падчерицу Катерина.

– Ей нужен спутник, который ее переломит, – возразил король и повернулся к Мег. – Скажи, по нраву ли тебе кто-нибудь?

К ним широким шагом подошел Сеймур, и Мег покосилась на него.

– Ага! Мы видим, тебе понравился Сеймур! – воскликнул король. – Красивый малый, верно?

– Н-нет, – запинаясь, ответила Мег.

Катерина больно лягнула падчерицу по лодыжке.

– По-моему, она хочет сказать, что Сеймуру далеко до вашего величества, – мгновенно польстила она, сама себе удивляясь.

– Но его считают одним из красивейших мужчин при дворе! – наигранно недоумевал король.

– Хм… – Катерина склонила голову набок, соображая, как бы поизящнее ответить. – Это дело вкуса. Некоторые предпочитают более величественную зрелость.

Король громко расхохотался:

– Ну, мы, наверное, сосватаем вашу Маргарет Невилл и Томаса Сеймура. Моего зятя и вашу падчерицу… а что, прекрасная партия! – Подхватив Катерину и Мег под руки, он повел их к шахматному столу.

Катерина так и смогла придумать, как бы вежливо отпроситься. Им поспешно принесли два стула, и король грузно опустился на один из них, а Катерине жестом приказал сесть напротив. Словно ниоткуда появилась шахматная доска, и король подозвал Сеймура, чтобы тот расставил фигуры. Катерина не смела даже посмотреть в его сторону: ее переполняют смешанные чувства, и она боялась, что все написано у нее на лице.

В углу стояли леди Лиль с дочерью; леди Лиль бросала на Катерину испепеляющие взгляды, явно пыталась придумать, как бы ей снова подтолкнуть дочь к королю. Пусть радуется, что Катерина выбыла из игры. Она дважды вдова. Кроме того, ей уже за тридцать. Не станет же она тягаться с шестнадцатилетней Анной Бассет! Королю нужны сыновья. В жены он возьмет Анну или кого-то вроде нее. Он хочет сыновей, это всем известно.

Но вот игра началась.

– Ферзевый гамбит, – заметил король и, съев белую пешку, стал перекатывать ее между пальцами. – Хотите разбить меня в центре поля? – Он поднял на нее глаза-изюмины, утонувшие в рыхлом лице. Дышал он с присвистом, как будто ему не хватало воздуха.

Оба играли быстро и молча. Король подхватывал с блюда пирожное, отправлял в рот, облизывал губы, затем взял жирными пальцами ладью, сделал ход и с криком «ага!» – блокировал ей путь. Затем наклонился к ней и сказал:

– Вам тоже понадобится муж, не только вашей падчерице.

Катерина рассеянно провела слоном по губам. Фигурка гладкая, как масло.

– Может быть, когда-нибудь и я снова выйду замуж.

– Я мог бы сделать вас королевой, – прошептал король, брызжа слюной.

– Вы только дразните, ваше величество. – Катерина беззаботно расхохоталась, хотя это далось ей с трудом.

– Может быть, – проворчал в ответ король. – А может быть, и нет.

Он хочет сыновей. Весь мир знает о том, как страстно он мечтает о сыновьях. Анна Бассет родит ему целый выводок. Или девица Талбот, или Перси, или еще какая-нибудь Говард – нет, только не Говард; у него уже было две королевы из семейства Говард, и обе закончили жизнь на плахе. Ему нужны сыновья, а у Катерины в двух браках не было никого, если не считать мертвого ребенка, о котором она не никому не рассказывала. И вдруг странная мысль поразила ее: ей хочется ребенка от Сеймура, красавца Сеймура, мужчины в расцвете лет. Большой грех, когда у такого красивого мужчины нет потомков. Катерина поругала себя за такую нелепую мысль. Но мысль не хотела уходить, она упорствовала, зрела в ней, и ей пришлось призвать всю свою силу воли, чтобы не смотреть на Сеймура, сосредоточиться на игре и забавлять короля.

Катерина выиграла. Группка зрителей испуганно подалась назад, предчувствуя громкий взрыв, когда она воскликнула:

– Шах и мат!

– Вот что нам в вас так нравится, Катерина Парр, – со смехом произнес король. Придворные успокоились. – Вы не потакаете нам, нарочно проигрывая, как все остальные, которые думают, будто нам нравится всегда побеждать. – Он взял ее за руку. – Вы честны, – продолжил он, притягивая ее к себе, гладя по щеке своими восковыми пальцами. Придворные не сводили с них глаз; Катерина заметила, как лукаво улыбается ее брат. Король приложил руку к губам и, прижав влажные губы к ее уху, прошептал: – Позже посетите нас тет-а-тет.

Катерина не сразу нашла нужные слова.

– Ваше величество, ваше приглашение – большая честь для меня, – сказала она. – Я польщена тем, что вы предпочли провести время со мной. Но ведь мой муж совсем недавно скончался, и я…

Он прижал палец к ее губам со словами:

– Молчите! Вы – образец верной жены, что нас восхищает. Мы дадим вам время, чтобы оплакать мужа.

Затем он подозвал одного из своих придворных, и тот помог ему встать. Опираясь на него, король с трудом заковылял к двери. За ним последовала вся свита.

Молодой придворный нечаянно задел ногу. Король замахнулся и влепил ему звонкую пощечину; все испуганно умолкли.

– Прочь с глаз моих, идиот! Хочешь, чтобы тебе отрезали ногу за неуклюжесть? – взревел король, и несчастный испуганный юноша тут же исчез. Его место занял другой; все продолжалось как прежде. Как будто ничего не случилось.

Катерина поискала глазами сестру. Атмосфера совершенно изменилась. Теперь все окружили ее, говорят ей комплименты, перешептываются у нее за спиной. Только Анна Бассет и ее мать отвернулись. Катерина подошла к сестре, перед ней почтительно расступились.

– Анна, мне нужно уйти отсюда, – сказала она.

– Леди Мария уже ушла почивать, никто не станет возражать, если ты сейчас уйдешь, – ответила сестра. – Кроме того, – она толкнула Катерину в бок, – похоже, сейчас ты в фаворе: что ты ни сделаешь, все хорошо.

– Сестрица, это не шутки. За такого рода милость нужно платить.

– Ты права, – согласилась Анна, внезапно посерьезнев. Обе вспомнили всех несчастных королев.

– Он всего лишь флиртовал. Он ведь король… Наверное, считает себя обязанным… он не серьезно…

Катерина пробормотала:

– Лучше мне хотя бы временно держаться подальше от двора.

Сестрица Анна кивнула:

– Я провожу тебя.

Почти стемнело; редкие снежинки кружились в свете факелов под аркадами. Утренняя слякоть успела замерзнуть; конюхи осторожно ступают по скользким булыжникам. Прибывает большая партия гостей; они шумно спешиваются. Судя по целой армии пажей и слуг, выбежавших навстречу вновь приехавшим, прибыли какие-то важные персоны. Катерина заметила Анну Стэнхоуп с глазами навыкате и тонкими губами. Они знакомы с детства. Стэнхоуп всегда была высокомерной и самодовольной; в юности она иногда занималась вместе с Марией и Катериной. Сейчас она проплыла мимо, задрав нос. На ходу она задела Анну плечом, словно не заметив ее, сделала вид, что не знает сестер Парр.

– Есть вещи, которые никогда не меняются, – фыркнула Катерина.

– Она стала совершенно невыносима после того, как вышла за Эдуарда Сеймура и стала графиней Гертфордской, – объяснила Анна. – А ходит-то как… можно подумать, будто она – королева.

– В ее жилах течет кровь Эдуарда Третьего, – напомнила Катерина, закатив глаза.

– Как будто мы не знаем, – вздохнула Анна. – Можно подумать, она позволит кому-то об этом забыть!

Паж принес Катерине и Мег их меховые накидки; они поспешно оделись и прощались с сестрицей Анной. Та взбежала по каменным ступеням, возвращаясь во дворец. Катерине будет не хватать легкости и близости, которая всегда объединяла их с Анной. Возвращение в Чартер-хаус вовсе не радовало ее, хотя ей не терпелось поскорее уехать из Уайтхолла.

Присев на скамью в нише, они ждали, пока им приведут лошадей. У Мег был утомленный вид. Катерина закрыла глаза, прислонившись затылком к холодному камню. Она вспоминала, как мучился Латимер, представляла, как сейчас, должно быть, тяжело его дочери. Хвала небесам, после ужасных событий в Снейпе Дот заботилась о Мег как родная сестра. Тайна тяжким бременем нависла над Катериной. Теперь у нее появилась еще одна тайна – обстоятельства смерти Латимера непрестанно жалят ее, как гарпии. Но Богу известно все. Для него измена есть измена, а убийство есть убийство, какими бы ни были побудительные мотивы. Во всяком случае, так ее всегда учили. Хотя о будущем Катерина старалась не думать, душа ее представлялась ей черной, обугленной и скорчившейся.

– Миледи Латимер! – Чей-то голос выводит ее из раздумий.

Открыв глаза, она увидела Сеймура и невольно вздрогнула.

– Маргарет, – обратился он к Мег, улыбаясь с видом человека, который всегда получает что хочет. – Будьте так добры, передайте мои извинения вашему дядюшке. Мы с ним условились встретиться в большом зале, а мне нужно обсудить с леди Латимер одно дело до того, как вы уедете.

– Дело? – переспросила Катерина, как только Мег скрылась за дверями. – Если вы намерены попросить руки Маргарет… – начала она, но он ее перебил:

– Вовсе нет. Нет… хотя она славная девушка… к тому же в ее жилах течет кровь Плантагенетов. – Он немного волнуется, что удивило Катерину, ибо она почувствовала себя так же, оставшись с ним наедине. Он подошел к ней, пожалуй, слишком близко – ближе, чем позволяют приличия. Как гармонично его лицо! У него решительный подбородок, высокие скулы, высокий лоб с хохолком волос посередине, как лук, который призывает посмотреть на него.

– Ах! – воскликнула Катерина. От него исходил мускусный мужской запах; он снова посмотрел на нее своими ярко-синими глазами, и она почувствовала, что внутри у нее все тает; ей бы убежать, но его глаза ее просто парализовали.

– Нет, дело у меня другое. – Он протянул к ней руку; на его ладони что-то лежало. – Кажется, ваша?

Катерина опустила глаза и увидела жемчужину.

– По-моему, нет. – Она машинально потянулась рукой к маминому крестику и нащупала зазубренные концы сломанной цепочки, которая держала центральную жемчужину.

Как жемчужина очутилась у Сеймура? Она была ошеломлена, он словно показал ей фокус, как Уилл Соммерс, который вытащил из-за уха Мег медную монетку. Она некоторое время смотрела на жемчужину, злясь на Сеймура, как будто он нарочно выломал ее.

– Как она у вас оказалась? – Голос у нее был сдавленный, сердитый, она злилась на себя за то, что тоном выдала свое настроение. Ей показалось, что его глаза видят ее насквозь.

Он зашептал, и его шепот в тишине показался очень громким:

– Я видел, как она выпала из вашего кулона в длинной галерее, и попытался привлечь ваше внимание. Потом я снова увидел вас, в покоях леди Марии, но король… – Он умолкает.

– Король, – повторяла Катерина. Она почти забыла о том, как король флиртовал с ней!

– Я так рад, что нашел вас, прежде чем вы уехали! – Его лицо расплылось в широкой, притягательной улыбке, обнажившей острые звериные зубы. Глаза его сощурились и вдруг перестали быть угрожающими; они стали яркими, манящими.

Она не ответила на улыбку, но и жемчужину не взяла; жемчужина по-прежнему лежала у него на ладони. А Катерина не может отделаться от чувства, что ее провели.

Сеймур уселся рядом с ней на каменную скамью и сказал:

– Возьмите.

Катерина взяла жемчужину с его ладони.

– Или вот что, еще лучше. – Его словно только что осенило. – Отдайте мне ожерелье, я отправлю его к своему ювелиру и прикажу починить его.

Она обернулась к нему, надеясь найти в нем хоть какой-нибудь изъян. Но нет, в нем все прекрасно: и идеально разглаженные оборки шелковой рубашки, и аккуратно подстриженная бородка, и то, как его шапочка лихо сдвинута набекрень, и даже его ужасное длинное перо. Алая атласная подкладка, видная в прорезях дублета, напоминает окровавленные губы. Ей захотелось дотронуться до него. Снег лежал на его бархатных плечах, и кончик его носа покраснел. Катерина с улыбкой сняла ожерелье, передала ему, сама себе удивляясь. Она вовсе не собиралась так поступить, но что-то в его открытой улыбке и выражении лица говорило о том, что она все же ошиблась в нем.

Сеймур взял у нее ожерелье и, прежде чем спрятать под одеждой, на миг поднес к губам. Ее словно ударила молния, как будто он поцеловал не ожерелье, а ее шею.

– Берегите его. Оно принадлежало моей матери и очень дорого мне. – Ей удалось взять себя в руки и ответить со своей обычной прямотой.

– Уверяю вас, миледи, я буду беречь ваше ожерелье как зеницу ока, – заверил он, добавляя после паузы: – Искренне соболезную вам по поводу кончины вашего мужа. Уилл говорил, что он очень страдал.

Ей совсем не нравится, что брат обсуждает с Сеймуром ее и ее мужа. Интересно, о чем еще они говорили?

– Да, страдал, – кивнула она.

– Должно быть, вам невыносимо было видеть его страдания.

– Да. – Она по-прежнему смотрела на него; похоже, на его лице отражается неподдельная забота. Из-под его шапочки выбился локон; ей с трудом удается удержать руку – так хочется заправить его за ухо. – Невыносимо.

– Ему повезло… ведь о нем заботились вы.

– Вы думаете, ему повезло? – вскинулась она. – Нисколько! Нельзя назвать везением то, что случилось с ним. – Ее голос резок и сух. Она ничего не могла с собой поделать.

Сеймур пристыженно пробормотал:

– Я вовсе не хотел…

– Знаю, вы ничего плохого не имели в виду, – перебила она его, видя, как Мег спускается по ступенькам. – Мег вернулась, нам пора ехать. – Она встала и заметила, что конюх Рейф с лошадьми уже ждет их.

Мег направилась прямо к нему. Похоже, девочка нарочно избегает Сеймура после разговоров об их браке?

– И еще жемчужину, – напомнил Сеймур.

Слегка смутившись, Катерина раскрыла ладонь. Жемчужина лежала там. Ей показалось, что ее снова провели.

– Ах да, жемчужина! – спохватилась она и передала ему бусину.

– Вы знаете, как выращивают жемчуг? – спросил он.

– Конечно, знаю! – Внезапно она разозлилась на себя за то, что этот красавец пытается вскружить ей голову сладкими речами и банальностями; наверное, все эти хихикающие фрейлины тают от каждого его слова, когда он рассказывает им о жемчуге, рассыпаясь в двусмысленностях, и уговаривает их раскрыть створки своих раковин и лечь с ним в постель.

– А вы – песчинка в моей раковине, – бросила она, готовясь уйти.

Но Сеймура не так легко было смутить.

– Но, может быть, когда-нибудь и я стану жемчужиной, – сказал он, целуя ей руку.

Затем он взбежал вверх, перескакивая через две ступеньки. Плащ развевался за его широкой спиной. Катерина вытерла тыльную сторону ладони о платье и сердито выдохнула. Из ее рта вырвалось облачко пара. Жаль, что она не сказала: если он рассчитывает на легкую победу над вдовой, ошибается. Она не согласится на это даже за тысячу золотых ожерелий. Неожиданно ее охватила тоска. Без мужа она чувствовала себя неприкаянной, она ужасно скучала по нему, ей так хотелось к нему вернуться!

На лестнице какая-то суматоха; разговоры и взрыв смеха. Подняв голову, она увидела, что на ступеньке сидит юный паж; рядом с ним перевернутое блюдо с тартинками, которые разбросаны повсюду. Мимо проходили придворные; они смеялись, пинали тартинки ногами, втаптывали их в пол, дразнили мальчика. На круглом румяном мальчишеском лице смущение и стыд.

Катерина инстинктивно хотела ему помочь, но ее опередил Сеймур. Он опустился на колени, не жалея шелковых панталон, и стал подбирать тартинки. Шутники тут же умолкли и трусливо отошли подальше; всем известно, что Сеймур – зять короля и ему необходимо оказывать уважение. Глядя на их лица, можно было подумать, что Сеймур перевернул мир с ног на голову, встав на колени, чтобы помочь безвестному пажу. Он легонько хлопает мальчишку по спине, смешит его. Они некоторое время сидят рядом, весело болтая, затем Сеймур помог мальчику подняться, и Катерина услышала, как он сказал:

– Не бойся. Я замолвлю за тебя словечко перед поваром.

Когда они ушли, Катерина рассеянно подняла руку к шее, где висел мамин крестик. Правильно ли она поступила, что отдала ожерелье Сеймуру? В конце концов, она его почти не знает. Конечно, он приятель Уилла; этого достаточно, чтобы не сомневаться в его честности… А как по-доброму он отнесся к несчастному пажу! Наверное, она перестала доверять мужчинам после Мергитройда.

– Матушка, – сказала Мег, – смотрите, что подарил мне дядя Уилл! – Она достала из-под плаща книгу и протянула Катерине.

Катерина вдруг снова разозлилась на своего брата; наверное, дал девочке какую-нибудь из запрещенных книг, Лютера или, хуже того, Кальвина. Втягивает бедную девочку в религиозные распри, а она еще ничего толком не понимает, но увидела заглавие и вздохнула с облегчением: перед ней всего лишь «Смерть Артура».

– Чудесно, Мег, – улыбнулась Катерина, возвращая книгу и молча ругая себя за излишнюю подозрительность. Она дала шпоры коню, тот перешел на трусцу. Верховая поездка успокаивает ее, но ей уже не терпится поскорее вернуться домой, в Чартерхаус. Пусть там мрачно, но она хотя бы знает, что творится в его стенах.

– Не могу дождаться, когда покажу ее Дот, – говорит Мег. – Она любит, когда я читаю ей романы.

Глава 2

Чартерхаус, Лондон, март 1543 г.

– Расскажите, как там при дворе, – попросила Дот, укладывая мокрые волосы Мег, сидящей в кресле у камина в ее спальне. – Вы видели короля?

– Видела, как сейчас тебя, – ответила Мег. – Я за всю свою жизнь так не боялась!

– Он и вправду такой огромный, как про него говорят?

– Еще больше, Дот! – Мег развела руки, показывая, какой у короля живот, и обе хихикнули. – Он был в костюме менестреля, и, хотя все знали, кто он такой, положено было притворяться, будто не узнали его.

– Вот странно! – задумчиво произнесла Дот. – Ни за что бы не подумала, что король любит такие игры. Я представляла его себе более… – Она ищет нужное слово. На самом деле Дот вовсе не считала короля настоящим человеком. Он больше похож на чудовище из старых сказок, которое отрубает головы своим женам. – Более серьезным, что ли… – Гребень запутывается в густых волосах.

– Ай! – вскрикнула Мег.

– Сидите тихо, – велела Дот, – а то хуже будет… ну вот. – Она вычесала колтун и швырнула его в огонь.

– При дворе все странно, – продолжила рассказ Мег. – Никто не говорит, что думает, даже матушка становится какая-то другая. Меня все только и спрашивали, когда я выйду замуж и за кого. – Она скорчила рожицу. Спаниель по кличке Крепыш прыгнул ей на колени. Она обняла его и погладила, приговаривая: – Будь на то моя воля, я бы вообще не вышла замуж.

– Вам придется выйти замуж, хотите вы того или нет. Вы и сами прекрасно знаете.

– Жаль, Дот, что я – не ты.

– Вы бы и часу не протянули в услужении! – поддразнила ее Дот. – Взгляните, какие у вас красивые белые руки! – Она приложила к руке Мег свою, грубую и мозолистую: – Ваши руки не для тяжелой работы вроде мытья полов. – Она быстро поцеловала Мег в затылок и продолжила молча заплетать ее длинные волосы в косы, затем уложила их на макушке, закрепила булавками и сверху надела ночной чепец.

– Зато ты можешь выйти за кого хочешь, – не сдавалась Мег.

– Нечего сказать, большой у меня выбор! Вы же видели кухонных работников…

– В буфетной новый слуга.

– Кто, Джетро? Да от него вреда больше, чем от больного зуба! – Дот умолчала о том, как обнималась с Джетро на конюшне. О таком она с Мег никогда не говорила.

– Дядя Уилл хочет, чтобы я вышла за его друга Томаса Сеймура, – говорит Мег.

– Какой он из себя, этот Сеймур?

Мег так крепко схватила Дот за руку, что у нее побелели костяшки пальцев.

– Он напоминает мне…

Ей внезапно стало трудно дышать; она как будто подавилась, и глаза у нее потемнели. Дот помогла ей встать, сбросив Крепыша, и крепко обняла ее, прижимая к себе. Мег положила голову Дот на плечо.

– Мергитройда, – закончила за нее Дот. – Мег, вы не должны бояться произносить его имя вслух. Так лучше, чем держать все в себе и мучиться.

Мег так исхудала… Дот кажется, будто от нее почти ничего не осталось. Мег почти ничего не ест, словно хочет заморить себя голодом и вернуться в детство. Наверное, так оно и есть. Хотя Дот старше Мег всего на год, ей кажется, что разница гораздо больше. Правда, Мег очень умная и ученая. Она читает, умеет говорить по-латыни и по-французски. У нее есть наставник, бледный мужчина, одетый в черное. Он и учит Мег всем премудростям. Голова у Дот закружилась от нахлынувших воспоминаний: как она сидит в каменном коридоре за палатой в башне Снейпа и зажимает уши руками, чтобы не слышать кряхтения Мергитройда и стонов Мег. Он запер дверь, и Дот ничего не могла поделать. Бедное дитя, ведь тогда она была совсем девочкой. К тому времени, как он ею натешился, она едва не умерла. Ничего удивительного, что она не хочет замуж. Страшная тайна навеки связала Мег и Дот; она такая тяжелая, что о ней не хочется даже вспоминать. Даже леди Латимер не знает, что же произошло в Снейпе на самом деле. Мег потребовала, чтобы Дот молчала. Что-что, а хранить тайны Дот умеет.

– Матушка уже распорядилась насчет свадьбы, – продолжила Мег, грызя ноготь на большом пальце. – Я уверена в этом. Она переговорила с Сеймуром с глазу на глаз.

– Вы можете отложить свадьбу. Скажите, что еще не готовы.

– Но мне семнадцать, почти все мои ровесницы не первый год замужем и ждут второго ребенка. – Она вырвалась из объятий Дот и села на большую кровать под балдахином.

– Ваш батюшка только что скончался, – заметила Дот. – Не сомневаюсь, леди Латимер не заставит вас выйти замуж, пока вы еще в трауре.

– Но ведь… – начала было Мег, но умолкла, а затем со вздохом легла.

Дот очень хотелось сказать ей, что беспокоиться не о чем, что она может остаться незамужней, а она, Дот, всегда будет рядом. Но она не станет лгать Мег, а одно небо знает, куда ее потом пошлют. Остальные слуги тоже гадают, что станет с ними после кончины лорда Латимера и всех перемен.

– А это что такое? – спросила Дот, чтобы сменить тему, и взяла книгу, которую Мег привезла с собой. Она переплетена в серовато-коричневую телячью кожу с тиснением. Дот подносит книгу к носу; от нее приятно пахнет кожей. Это запах дома, деревушки Стэнстед-Эбботс, где она родилась. Их дом стоял рядом с мастерской дубильщика, и запах кож пропитал самые стены их домика. Сильнее всего пахло летом, когда сосед растягивал свежеокрашенные шкуры на просушку. Запах из детства утешает. Интересно, что сейчас делает мать. Наверное, сметает снег с крыльца. Дот живо представила ее себе: мама закатала рукава, ловкие руки сноровисто управляются с метлой. Ей помогает сестренка, маленькая Мин; она посыпает дорожку песком, а брат Робби с соломой в волосах, как у папаши, колет лед в бочке с водой. Но она знает, что все не так: маленькая Мин, наверное, здорово выросла, а мама очень устает. Дот тоскует по родным, но ведь она уехала из дому очень давно и отвыкла от их жизни. Теперь ей непросто будет вернуться.

Дот было двенадцать, когда она уехала в замок Снейп, в самый Йоркшир, чтобы прислуживать леди Латимер, чьей кормилицей была ее бабушка. Когда Парры жили в Рай-Хаус, еще при бабушке, на них так или иначе работали почти все жители Стэнстед-Эбботс. Во всяком случае, так рассказывали старожилы. Дот уехала после того, как папаша свалился с крыши, которую он перекрывал соломой, и сломал себе шею. Тогда мама начала брать стирку на дом, но денег не хватало даже после того, как Робби пошел работать кровельщиком, как отец. Дот помнит, как по ночам у нее сводило от голода живот. Девочкам доставалось всего по половине черпака похлебки, а Робби – целый черпак, ведь ему нужны были силы, чтобы лазить на крыши с тяжелыми вязанками соломы. Они решили, что им крупно повезло, когда для Дот нашлось место в Снейпе, ведь дома стало на один рот меньше.

Мама дала ей подарок на память – серебряный пенни. Монетка до сих пор вшита в подол ее платья на удачу. Дот помнит, как прощалась с лучшими подругами, Летти и Бинни; они как будто не понимали, что Йоркшир почти так же далеко, как луна; все говорили, что будут делать, когда Дот приедет к ним в гости. Она всплакнула, прощаясь с Гарри Дентом, парнем, который ей приглянулся; их чуть ли не с детства считали женихом и невестой. Гарри клялся, что будет вечно ждать ее. Дот до сих пор очень скучала по Гарри Денту, хотя уже почти не помнила его лица. Еще тогда Дот подозревала, что уже не вернется домой, но ничего никому не говорила – ведь друзья и родные так грустили, прощаясь с ней. Правда, она заехала в Стэнстед-Эбботс, когда ехала в Лондон из Снейпа. Леди Латимер дала ей два дня отпуска, чтобы она повидалась со своими близкими. Но Летти умерла от «потливой горячки», а Бинни вышла за фермера из Уэра. Гарри Дент соблазнил одну местную девицу и сбежал… вот чего стоили все его клятвы! Робби пил больше, чем следовало, и все думали, что он рано или поздно тоже свалится с крыши и повторит папашину судьбу, хотя вслух никто ничего не говорил. Все изменилось, но больше всего изменилась сама Дот. В родном доме она чувствовала себя чужой, все время ударялась о притолоки. Она успела привыкнуть совсем к другой жизни.

– Мне подарил книгу дядя Уилл, она называется «Ле морт д’Артур», – объяснила Мег, возвращая Дот в настоящее.

– Не английская, – заключила Дот. – На каком она языке?

– Название по-французски, – ответила Мег, – но сама книга на английском.

– Почитаем? – предложила Дот. Ей в самом деле хотелось, чтобы Мег почитала, а она послушала. Она провела пальцами по тисненым буквам и прошептала: – «Ле морт д’Артур», – с трудом выговаривая незнакомые звуки. Жаль, что она не понимает, как эти строки и закорючки образуют слова. Ей кажется, что все это какое-то волшебство.

– Да, давай! – ответила Мег.

Хвала небесам, у нее, кажется, улучшилось настроение. Неожиданно Дот улыбнулась. Подумать только, ей, простушке Дороти Фонтен, дочке кровельщика из Стэнстед-Эбботс, читает романы дочь знатного лорда! Вот до какой степени она изменилась.

Дот собирает все свечи, какие может найти, составляет вместе, чтобы Мег было светло читать, и кладет к очагу подушки и шкуры. Они берут книгу, садятся к огню и прижимаются друг к другу. Дот зажмуривается, слушает, и перед ее глазами возникают чудесные картины. Она живо представляет себе и Артура, и Ланселота, и могучего рыцаря Гавейна. Себя она воображает одной из благородных дев, ненадолго забыв о своих распухших, мозолистых руках, своей неуклюжести, угольно-черных волосах и землистой коже, из-за чего она больше похожа на цыганку, чем на благородную даму Камелота с нежной лилейной кожей и льняными волосами.

Две свечи догорели, и Дот встала, чтобы взять другие из коробки.

– Дот, чего ты хочешь больше всего на свете? – спросила Мег.

– Вы первая скажите, – предложила Дот.

– Я хочу меч вроде Экскалибура. – Глаза у Мег сверкнули. – Представь, с ним можно ничего не бояться! – Она взмахивает тонкой рукой, сжимает воображаемую рукоять. – А теперь ты, Дот. Какое твое самое заветное желание?

Даже не задумываясь, Дот воскликнула:

– Хочу мужа, который умеет читать! – И засмеялась.

Как все глупо, если сказать вслух… Ее мечта еще несбыточнее, чем волшебный меч, о котором грезит Мег. Ей кажется, что, признавшись в своем желании, она разрушила чары. Мег ничего не сказала; она как будто задумалась. Дот наклонилась к свечной коробке.

– Больше не осталось, – объявила она. – Сходить принести еще?

– Уже поздно. Пора спать, – ответила Мег, вставая, потянула и положила на постель один из мехов. Дот достала свою свернутую постель – из-под кровати. – Поспи здесь, со мной, – попросила Мег, хлопая по кровати рядом с собой. – Так будет теплее.

Дот подошла к очагу, разбила тлеющие угольки кочергой и поставила перед камином сетчатый экран. Затем она легла, задернув полог балдахина. Девушки оказываются словно в палатке. Крепыш тоже заполз к ним; он долго устраивался, ворочался и вдруг свернулся плотным клубком, насмешив девушек. Дот скользнула между холодными одеялами, растирая ступни, чтобы согрелись.

– И ты такая же беспокойная, как Крепыш, – заметила Мег.

– Да ведь не у всех есть грелка!

Легкая как перышко рука потянулась к ней; она переползла на другую половину широченной кровати. Мег вцепилась в нее, как будто боялась: если она отпустит Дот, ее сорвет с якоря и унесет. От ее ночной рубахи пахло дымом оттого, что они долго сидели у огня; Дот вспомнила, как обнимала маленькую Мин – раньше они с сестренкой спали в одной постели. Она как будто очутилась в чьей-то чужой жизни.

– Если бы мы могли меняться обликами, как Морган ле Фей, – прошептала Мег, – ты могла бы стать мной, Дот, и выйти за Томаса Сеймура. Он бы читал тебе сколько угодно!

– А вы что? – спросила Дот.

– Я, конечно, стала бы тобой…

– И вам бы пришлось каждое утро выносить ночные горшки, – поддразнила ее Дот. – Да и на что такая, как я, знатному лорду вроде вашего Сеймура? Я даже танцевать не умею, ведь я такая неуклюжая!

Обе засмеялись, представив себе это, и крепче прижались друг к другу, чтобы согреться.

– Хвала небесам, у меня есть ты, Дороти Фонтен! – порадовалась Мег.

Чартерхаус, Лондон, апрель 1543 г.

Во дворе послышался цокот копыт. Катерина выглянула из окна спальни, ожидая увидеть кого-нибудь из королевских пажей. Она надеялась, что, если она не будет появляться при дворе, король скоро забудет о ней, но ее надежды не оправдались. Что ни день, ей доставляют подарки: брошь с двумя крупными бриллиантами и четырьмя рубинами; накидку из куницы с куньими же рукавами; верхнюю юбку, расшитую золотом; олений бок, который она почти целиком отдала приходским беднякам. После того как брат Мег и его жена, новые лорд и леди Латимер, уехали в йоркширские поместья и забрали с собой почти всю прислугу, число ее домочадцев значительно уменьшилось, а съесть мясо надо быстро, пока не протухло. Такие подарки делаются неспроста, но сама мысль о том, что она станет любовницей короля, для нее была невыносима. Кроме того, в ее сердце ни для кого нет места: ту его часть, которая не горевала по мужу, занял Томас Сеймур.

Мысли о нем были неуместными, но она невольно ждала пажа, облаченного в красную с золотом ливрею – цвета Сеймуров. Ждала пажа с письмом, с каким-то знаком. Может быть, Сеймур пришлет ей ожерелье? Проходили дни, а она видела лишь пажей в красных с белым ливреях – цвета Тюдоров. Скрепя сердце принимала она нежеланные подарки: восточные притирания; верхний чепец с золотыми наконечниками; пару борзых собак; стихотворение на латыни; силок с фазаном; пару певчих птичек; лютню с итальянской инкрустацией; десять ярдов тонкого алого дамаста; стихотворение на французском; замок, сооруженный из сахара; браслет с тремя крупными изумрудами, шестью сапфирами и гранатом размером с небольшое яйцо; бочонок со сладким французским вином; «Утопию» Томаса Мора, написанную рукой автора; гнедого мерина… дарам не было конца. Катерина пробовала отказаться, но паж, который обычно доставлял их, дрожащим голосом ответил: король накажет его, если он не выполнит его поручение. Поэтому Катерина нехотя принимала подношения короля, но каждое понемногу опустошало ее.

Она бы обменяла их все на что-то самое простое – одуванчик, глоток эля, стеклянную бусину, привезенные пажом Сеймура. Она не могла совладать со своими чувствами.

Ее сердило, что она ждет, словно влюбленная девчонка, какого-нибудь мелкого знака любви от ветреного красавца. И понимала – он глубоко впечатался в ее душу и не уйдет оттуда, повинуясь голосу разума.

Катерина внушала себе, что тоскует по маминому кресту; именно его ей недоставало, и понимала, что обманывает себя. Она тоскует по Сеймуру. Он все время в ее мыслях со своим проклятым дрожащим пером, и она никак не может от него избавится.

Она открыла окно, высунулась, чтобы посмотреть, кто там спешивается во дворе. Приехал доктор Хьюик, врач, который ходил за ее мужем; он вернулся из Антверпена. Что ж, хорошо; раз Сеймур не шлет к ней своего пажа, она рада и Хьюику. Ей хотелось крикнуть ему из окна, насколько она одинока в своем трауре, ведь рядом с ней так мало людей. Она скучает по обществу. Хорошо, что доктор вернулся. Она сбежала вниз по лестнице, взволнованная, как юная девушка, и бросилась ему навстречу. Ей хотелось обнять его, но этого не позволяют правила приличия.

– Я так рада вас видеть, – призналась она.

– Я скучал по красавице леди Латимер. – Доктор окинул ее взглядом, и его лицо расцвело в улыбке. У него черные кудрявые волосы и черные лучистые глаза – он как будто сошел с итальянской картины. – Мир скучен без вас.

– Расскажите мне об Антверпене. Вы узнали там что-нибудь новое? – спросила она, ведя его к скамье у окна. Лучи апрельского солнца заливали комнату.

– Антверпен… Там кипит жизнь! Все только и говорят, что о Реформации. Печатные станки работают без устали… Кит, Антверпен – город великих замыслов.

– Реформация возникла не случайно, – кивнула Катерина. – Когда вспоминаешь обо всех ужасах, которые творились во имя старой веры… – Она не могла не думать обо всех бедах, постигших ее и ее близких во имя католицизма. Правда, в своих мыслях она ни за что не признавалась вслух, даже Хьюику. Кроме того, идеи реформаторов ей по душе. Они кажутся очень разумными и доступными. – Виделись ли вы с Аматусом Лузитанским?

– Да, Кит, он замечательно изучил кровообращение… Иногда мне кажется, что наше поколение, более чем любое другое, стоит на пороге великих перемен. Наши науки, наши верования в таком неустойчивом состоянии! Вот что чрезвычайно волнует меня.

Катерина внимательно слушала и смотрела на него. Он оживленно рассказывал и жестикулировал, по-прежнему не снимая перчаток. Изображал, как Аматус Лузитанский исследует труп или вскрывает вену мертвеца, чтобы разобраться во внутреннем устройстве человека… при этом он пылко говорил не умолкая. Катерина вдруг осознала, что еще ни разу не видела Хьюика без перчаток. Даже осматривая ее мужа, он не снимал их. Она дотронулась до его пальца:

– Почему вы никогда их не снимаете?

Хьюик молча отогнул край, и она увидела полоску кожи, покрытую выпуклыми красными пятнами. Он поднял на нее глаза, видимо ожидая, что она брезгливо отвернется. Но она не отвернулась, взяла его за руку и кончиком пальца погладила изуродованную кожу.

– Что тут у вас? – спросила Катерина.

– Сам не знаю. Это не заразно, но все, кто видит мою кожу, в ужасе отшатываются… Думают, что я прокаженный.

– Бедный, – посетовал Катерина, – бедненький!

Наклонившись, она осторожно поцеловала его поврежденную кожу. Глаза Хьюика наполнились слезами. Не то чтобы его никогда не трогали… И его обнимали, но даже в самые патетические моменты он замечал, что губы любимых кривятся от отвращения и они зажмуриваются. В лице Катерины он прочел нечто другое. Она смотрела на него сочувственно.

– И так везде, кроме лица.

Она провела тыльной стороной ладони по его щеке, произнося, как будто размышляет вслух:

– Такая гладкая, такая гладкая…

Затем она взяла обе его руки в свои, встала и потянула его за собой.

– Пойдемте в буфетную. Попробуем смешать бальзам. Наверняка удастся подобрать средство, которое вас исцелит.

– Я пока ничего не нашел. Хотя некоторые мази успокаивают зуд.

Они вместе шли по темным коридорам, обшитым деревянными панелями, направляясь в заднюю часть дома.

– Кто бы мог подумать, что из такого несчастья возникнет дружба, – заметила она, имея в виду ежедневные посещения Хьюиком лорда Латимера во время его болезни, – именно так они познакомились.

– Истинная дружба встречается редко, – ответил Хьюик, презирая себя за неискренность. Кое-что о себе он до сих пор от нее утаивал, боялся, что правда разорвет возникшую между ними связь. Доктор приехал навестить ее не просто как друг, ему невыносимо было думать, что он потеряет ее; она небезразлична ему, как была бы небезразлична сестра, хотя он, единственный ребенок, и не знает, что такое любовь к сестре. Его обман не дает ему покоя. – Особенно, – продолжил он, – когда почти все время проводишь при дворе.

Верно, при дворе не существует такого понятия, как дружба, ведь там все соперничают ради места. Даже королевские врачи постоянно стараются превзойти друг друга. Хьюик знает, что коллеги его не жалуют, ведь он на добрый десяток лет моложе большинства из них, и уже гораздо искуснее, чем они. Катерина взяла его под руку. Ему захотелось ответить на ее доброе расположение искренностью, рассказать кое-что о себе.

– В Антверпене… – начал он.

– Что в Антверпене?

– Я стал… – Он не знал, как лучше выразиться. – Там я п-познакомился… – запинаясь, произнес он. – Я влюбился. – Но это лишь полуправда.

– Хьюик! – Она сжала его руку; ей как будто нравится его признание. – Кто она?

– Не она… – Ну вот. Вырвалось, но она не отпрянула в ужасе.

– Ага! – кивает Катерина. – Так я и думала.

– Почему?

– Мне уже доводилось встречать мужчин, предпочитавших близость… – Она ненадолго умолкла и, понизив голос, продолжила: – Себе подобных.

Хьюик доверил ей важную тайну. Если то, в чем он ей признался, услышат не те уши, его повесят.

– Мой первый муж, – продолжила она, – Эдвард Боро. Мы оба были так молоды, в сущности, почти дети. – Их обогнал слуга с букетом фрезий. Их весенний аромат плыл в воздухе. – Это для моей спальни, Джетро? – спросила Катерина.

– Да, миледи.

– Отдайте их Дот, она расставит букеты.

Слуга поклонился и прошел мимо.

– Эдвард Боро оставался равнодушен ко мне, – продолжила Катерина. – Я думала, все дело в нашей неопытности. Ни один из нас по-настоящему не был готов к браку. Но в доме жил наставник, серьезный молодой человек. Не помню, как его звали. У него были красивые губы. Я помню, как он улыбался, и его лицо вдруг расцветало… Неожиданно я заметила, как краснеет Эдвард, разговаривая с учителем, и кое-что для меня начало проясняться. Как мало я знала тогда!

– Что случилось с Эдвардом Боро? – спросил Хьюик, жадно слушавший рассказ своей приятельницы.

– Его унесла болезнь, «потливая горячка». Он сгорел за день. Бедный Эдвард! Он был таким мягким. – Рассказывая о прошлом, она рассеянно смотрела вдаль, как будто и часть ее самой ушла вместе с первым мужем. – Потом я вышла за Джона Латимера. – Она вздрогнула и опомнилась. – Итак, расскажите… Он из Антверпена?

– Нет, англичанин. Писатель, философ. Он довольно известная персона, Кит. – Хьюика начало трясти, стоило ему лишь упомянуть о Николасе Юдолле. – И необузданный… Крайне необузданный.

– Необузданный… – повторила она. – По-моему, это опасно.

– В хорошем смысле, – усмехнулся Хьюик.

– А что же ваша жена? – спросила Катерина. – Она относится ко всему с пониманием?

– В последнее время мы с ней практически живем раздельно. – Хьюику не хотелось говорить о жене, таким виноватым он себя чувствовал. Он спешил сменить тему: – Сейчас любовь как будто витает в воздухе… При дворе только и разговоров о короле и кое о ком еще.

Ее лицо вытянулось.

– Наверное, вы имеете в виду меня.

Они остановились, и она посмотрела на него большими глазами, в которых мелькнула тревога.

– Хьюик, почему я? При дворе достаточно красавиц, которые только того и ждут! Двор буквально переполнен ими. Разве он больше не хочет сыновей?

– Может быть, его подхлестывает именно ваша холодность. – Хьюик слишком хорошо понимал, как распаляет страсть равнодушие. Он вспомнил смазливых юнцов, в которых он влюблялся. Им противно было смотреть на его кожу… – Король привык получать то, что хочет. Вы, Кит, не такая, как все. Вы не спешите сдаться.

– Хм, не такая, как все… – Она глубоко вздохнула. – Что вы мне посоветуете? Броситься в его объятия? Может быть, это охладит его пыл?

– Кит, он все время говорит о том, какая вы добрая. И о том, как преданно вы ухаживали за мужем. – Хьюик предпочел не рассказывать, как король допрашивал его: хорошо ли она относилась к больному мужу, сама ли ухаживала за ним, смешивала лекарства?

– Откуда же ему знать об этом? – язвительно спросила она, обернувшись.

Дальше они шли в мрачном молчании; Хьюик держался немного позади. Она распахнула дверь буфетной. Их окутал смолистый запах, и, наконец, ее досада как будто прошла. Катерина достала кувшины, откупорила их, нюхая содержимое, стала выкладывать лекарственные травы в ступку и разминать.

– Золотая печать, – сказала она, доставая очередной горшочек, вынимая пробку и поднося к носу. Удовлетворенно вздохнув, она поднесла горшочек ему, и он вдохнул пряный аромат.

– Мирра, – определил он, когда она добавила к золотой печати немного мирры. – Пахнет, как в соборе…

Катерина зажгла горелку, растопила комок воска и продолжая смешивать бальзам, добавила миндальное масло и несколько капель горячего воска, не переставала растирать смесь, чтобы бальзам получился однородным.

– Ну вот, – сказала она наконец, поднося ступку к носу и определяя, правильный ли запах. – Давайте руки.

Хьюик снял перчатки; без них он показался себе голым. Она стала втирать бальзам в его воспаленные руки. Ее прикосновения взволновали его.

– Видите, Кит, – говорит он спустя некоторое время, – вы в самом деле добрая!

– Не более добрая, чем большинство людей, – возразила она. – Золотая печать действует волшебно!

– Вы одаренная травница. Настойки, которые вы приготовляли для лорда Латимера, были поистине волшебными.

Катерина как-то странно посмотрела на него, и ему показалось, что в ее взгляде мелькнуло нечто похожее на страх. Вдруг она спросила:

– Вы заметили что-нибудь, когда осматривали моего мужа после кончины?

Ну вот, опять – взгляд загнанного зверя. Что с ней?

– Опухоль практически сожрала все его внутренности. Просто чудо, что он прожил так долго. Наверное, грех так говорить, но он бы меньше мучился, если бы смерть унесла его раньше.

– Пути Господни неисповедимы… – Катерина рассеянно отвела глаза в сторону.

– Как Мег? – спросил Хьюик. – Как она перенесла смерть отца?

– Не слишком хорошо. Я волнуюсь за нее.

– Вы не пробовали давать ей несколько капель настойки зверобоя?

– О зверобое я не подумала. Надо попробовать.

– Король непременно хочет выдать ее за Томаса Сеймура. По-моему, неплохая партия для нее, – продолжил Хьюик. Он обронил последнее замечание вскользь, это всего лишь слух, сплетня, но внезапно на ее лице появилось нечто вроде отчаяния.

– В чем дело? – спросил он.

– Только не за Сеймура! – выпалила Катерина. – Мег ни за что не выйдет за Сеймура.

– Так, значит, Сеймур нравится вам?! – ошеломленно восклицает он.

– Этого я не говорила.

– Да, но все написано у вас на лице. – В самом деле – как будто проступает узор на ковре. Подумать только, Сеймур – не кто-нибудь! Король ни за что на это не согласится – об этом даже думать не стоит.

– Я не хочу его любить. Хьюик, я так смущена, так запуталась.

– Вы должны забыть его.

– Знаю, что должна. А вы… – она понизила голос до шепота, – вы ничего не скажете?

– Ничего. Даю слово.

Катерина отвела глаза в сторону, и он понял, что она не до конца доверяет ему. Кому он ближе – ей или королю? В конце концов, он – личный врач Генриха Восьмого. В ее доме он тоже оказался по приказу короля.

– Почему король прислал вас ухаживать за моим мужем? – спросила она, как будто прочитав его мысли.

– Кит, я не могу скрывать от вас правду. – Хьюик закрыл лицо руками. Ему очень стыдно. – Король просил меня сообщать ему о вас. Он давно уже интересуется вами, еще с тех пор, как вы год назад прибыли ко двору, чтобы служить леди Марии. Кит, он приказал мне!

Ну вот, теперь ей все известно. Она прогонит его с позором!

– Вы, Хьюик, шпион?

Он почувствовал, как она уходит от него, как лишает его своей дружбы.

– Возможно, раньше так и было, но сейчас все по-другому. Сейчас я на вашей стороне.

Ему было стыдно смотреть ей в глаза, поэтому он разглядывал аккуратно помеченные ярлычками горшочки и флаконы, стоящие на полках у нее за спиной. Катерина отвернулась. Хьюик читал про себя названия: норичник, таволга, молочай миндалевидный, истод, дурнишник, девясил, лопух… Молчание затягивалось, становилось невыносимым, душило его.

– Кит, – просительно начал он наконец, – мне можно доверять… вы можете мне верить!

– Почему я должна вам верить?

– Тогда я не знал вас… а теперь знаю.

– Да, – прошептала она, – а я знаю вас.

Думает ли она о тайнах, которые связали их? На душе у Хьюика стало немного легче.

– Зуд утих? – спросила она, протягивая ему перчатки.

– Да. Значительно.

– Пойдемте, – она направилась к двери, – меня ждет сестра. Приказать оседлать вашу лошадь? – Она его выпроваживает… Хьюик почувствовал себя жалким и ничтожным. Ему захотелось пасть перед ней ниц и умолять ее о прощении. Но ее вежливая холодность связала ему язык.

Он шел за ней по темным коридорам; в холле она позвала дворецкого.

– Казинс, доктор Хьюик уезжает. Будьте добры, передайте конюху, чтобы седлал лошадь, и проводите доктора. – Она протянула Хьюику руку для поцелуя.

– Друзья? – спросил он.

– Друзья. – Она мимолетно улыбнулась, но лицо ее было непроницаемо.

Катерина с сестрой гуляли в парке Чартерхауса. Обычно нежная кожа Анны стала землистой, как будто сразу состарилась на несколько лет. Анна потеряла ребенка, и все же своего всегдашнего жизнелюбия она не утратила.

– Будут другие, – сказала она, когда Катерина выразила ей сочувствие.

Недавно прошел дождь, мелкий дождик, от которого влажно заблестели молодые листочки. Небо совершенно очистилось от облаков; оно было ярко-голубое, почти кобальтовое, как иногда бывает после дождя. Весело сияло весеннее солнце, предвещая скорое лето.

– Целый месяц ко мне не приезжал никто, кроме душеприказчиков, и вот два дорогих гостя за один день, – порадовалась Катерина.

– Извини, сестрица, что так долго не приезжала к тебе, – объяснила Анна. – После выкидыша я чувствовала себя плохо – целых две недели не вставала.

Анна снова как будто светится изнутри; светлые волосы окружают ее лицо, словно нимб. В такой прекрасный день кажется, будто парк поцеловал сам Господь. Булыжники блестят, окна сверкают, подмигивая, когда сестры проходят мимо. Катерина распахнула калитку в свой аптекарский огород и вошла туда первой. Груши в саду за огородом в полном цвету – белые лавины на фоне синего неба, и тисовые живые изгороди по периметру такие ярко-зеленые, что больно глазам. На каждой травинке застыла бриллиантовая капля дождя, щебечут стайки зябликов, охотясь за червяками. Посередине парка круглый пруд, где скользят серебристые карпы; их чешуя блестит под самой поверхностью воды.

– У тебя здесь настоящий райский сад, – восхитилась Анна. – Даже не подумаешь, что совсем недалеко каменная громада Смитфилда!

– Да, – кивнула Катерина. – Иногда я совершенно забываю, что нахожусь в Лондоне.

Вокруг пруда разбиты свежевскопанные грядки с лекарственными растениями; поблескивает красноватая влажная земля. Молодые побеги тщательно помечены резными деревянными кружками на палочках. Сестры сели на каменную скамью в тени, а ноги выставили на солнце.

– Ты останешься здесь? – спросила Анна.

– Не знаю. Не знаю, как лучше. Я стараюсь не появляться при дворе, но король…

– Он только о тебе и говорит!

– Не понимаю, Анна. Он ведь почти не знает меня, и…

– Когда знакомство служило препятствием для брака? – перебила ее Анна.

– Для брака! Уж не думаешь ли ты, что он хочет на мне жениться?

– Всем известно, что он ищет новую королеву. А после неудачи с Анной Клевской о заграничных принцессах он даже не помышляет. – Колокол церкви Святого Варфоломея пробил три раза; ему откликнулись колокола дальних церквей. – Почему бы и не ты, Кит? – продолжала Анна. – Ты идеальна. Ты в жизни не сделала ни одного неверного шага.

– Ха! – досадливо выдохнула Катерина. Тайны тяжело давят на нее. – На твоем месте я бы не была так уверена. Хьюик считает, что король жаждет заполучить меня только потому, что я сама не стремлюсь в его постель, а он привык получать все, что хочет. Я для него новинка. – Она язвительно усмехнулась. – Подумать только, к его услугам столько молодых девиц! Они исходят соком, мечтая о нем.

– Кит, неужели ты не понимаешь? В прошлый раз он выбрал именно такую девицу, а чем все закончилось? Ты привлекаешь его именно тем, что не похожа на Екатерину Говард; ты ее полная противоположность. Король не вынесет, если его снова сделают рогоносцем.

– Как мне избежать своей участи?

– Не знаю, сестрица. Если ты и впредь не станешь появляться при дворе, ты рискуешь сильнее раздуть пламя. Кроме того, леди Мария так или иначе скоро позовет тебя. Ей хочется видеть тебя рядом с собой.

– Ах, Анна… – прошептала Катерина, закрывая лоб рукой, зажмуриваясь. Она представила, как садится на Кубка и скачет прочь, ищет для себя другой жизни, другого мужа…

– Подумай, как радовалась бы матушка, будь она еще жива… ведь за тобой ухаживает сам король!

– Наша тщеславная матушка! Анна, почему мне нельзя поступить, как мне хочется, и выйти замуж по любви?

– Но, Кит, ведь ты будешь королевой… Разве ты этого не хочешь?

– Уж кто-кто, а ты, по-моему, знаешь, что значит быть его королевой. Ты ведь давно при дворе. Ты видела, что случилось с ними со всеми. Екатерину Арагонскую он бросил; она окончила свои дни в сыром замке в каком-то захолустье, забытая всеми, даже собственной дочерью. Об Анне Болейн… не нужно и напоминать. Джейн Сеймур умерла родами; возможно, за ней не слишком хорошо смотрели…

– Кит, многие женщины умирают от родильной горячки. Уж в ее смерти короля обвинить нельзя, – возразила Анна.

– Возможно, ты и права. А возьми Анну Клевскую; ей удалось спасти свою голову только потому, что она согласилась аннулировать брак… А потом была юная Екатерина Говард… – Она умолкает. – Ты ведь все видела и видела их всех! – Катерине хочется влепить сестре пощечину.

– Кит, ты совсем не похожа на своих предшественниц. Ты разумна и добра.

Катерина спрашивала себя, что бы сказала Анна, знай она, что ее разумная сестра отдалась мятежнику-католику и дала смертельную дозу лекарства своему мужу.

– Разумная… – повторила она. – Хм…

– Я хочу сказать, что ты не обуреваема страстями.

– Да, наверное, – согласилась Катерина, хотя голова ее кружилась при одной мысли о Сеймуре.

Анна перевела разговор на другую тему:

– Кит, помнишь, как мы играли в королев в Рай-Хаус?

– Конечно, помню. – Гнев Катерины совершенно испарился. Анна такая славная! – Да… Я заворачивалась в простыню и выходила замуж за нашего пса.

– Короны были бумажные и все время слетали с головы. А как звали пса? Может быть, Дульчи?

– Нет. Дульчи я не помню. Должно быть, он появился уже после того, как я вышла замуж за Эдварда Боро. Того пса, кажется, звали Лео.

– Ты права. Он еще укусил сына цирюльника.

– Да, а я и забыла… Лео был псом Уилла.

– Ничего удивительного, что он так кусался, – покачала головой Катерина. – Не сомневаюсь, Уилл дразнил бедное животное.

– А помнишь, как Уилл, изображая кардинала, наряжался в мамино красное парчовое платье и подкладывал на живот подушку? Он уронил серебряный крест из часовни… – смеется Анна. – После крест так и не удалось поправить; он остался чуть косым. Во время службы я не смела и взглянуть на него – боялась расхохотаться.

– А когда ты наступила на мой шлейф из простыни и врезалась в дворецкого с кувшином вина?

Веселье Анны заразительно. Раньше они часто смеялись, если им не нужно было находиться при дворе и соблюдать правила этикета.

– Я забыла, – спохватилась Анна. – Кит, у меня для тебя кое-что есть… от Уилла. – Она достала из складок платья кожаный мешочек и передала Катерине.

Катерина знала, что там, даже не глядя, – мамин крестик. Горло у нее сжалось, как будто она проглотила камень.

– Откуда он у Уилла? – поинтересовалась Анна.

– Его отдавали в починку. – Катерина встала и подошла к грядкам, отвернувшись, чтобы не выдать себя. Почему Сеймур не привез крестик сам?

Значит, тогда он только играл с ней! Захотелось переспать с вдовой… «Успокойся! – приказала она себе. – Ты ведь его почти не знаешь!»

– Есть еще письмо. – Анна, протянула сестре запечатанный свиток. – Почему на нем печать Сеймура?

– Понятия не имею, – ответила Катерина, пряча свиток в рукав.

– Ты не вскроешь?

– Это не важно; наверное, всего лишь счет от ювелира. – Ей казалось, что письмо прожигает дыру в ее платье. – Пойдем, я покажу тебе, что я тут посадила. Вот мандрагора от ушной боли и подагры. Видишь, я все пометила. – Она представила корни мандрагоры в виде маленьких похороненных трупиков, которые тянут щупальца в черную землю. – Говорят, ведьмы варят из них приворотные зелья, – добавила она.

– Неужели можно влюбиться, отведав какого-то зелья? – широко раскрыв глаза, спросила Анна.

– Нет, конечно; приворотные зелья – вздор, – решительно ответила Катерина.

– Дигиталис, – прочла Анна название на другом табличке. – Что это такое?

– Наперстянка. – Катерине стало душно, как будто призрак мужа душил ее. – От болей в печени и селезенке, – отрывисто закончила она.

– Кажется, наперстянку еще называют колокольчиком мертвых?

– Да. – Вопросы сестры все больше раздражали Катерину.

– Почему?

– Потому что, если увеличить дозу, она способна убить, – резко ответила она. – Яд! Анна, все лекарственные травы ядовиты. Видишь… белена. Если жечь ее и вдыхать дым, можно избавиться от зубной боли. – Она почти кричит и не может остановиться. – А болиголов… – она отламывает веточку и машет ею перед лицом Анны, – успокоит буйнопомешанного, если смешать его с буквицей и семенами фенхеля. Но достаточно влить в отвар лишнюю каплю, и он отправит взрослого человека в могилу…

– Кит, что на тебя нашло? – Анна погладила сестру, успокаивая.

– Не знаю, Анна. Не знаю. – Письмо в рукаве как будто жгло кожу. – Я не в себе.

– Ты горюешь… ничего удивительного. И еще король… – Анна не договорила.

Катерина молчала.

Когда Анна наконец ушла, Катерина достала письмо, держа его самыми кончиками пальцев, как будто боялась, что бумага отравлена. Говорят, итальянцы умеют делать такие вещи. Первым ее движением было бросить письмо в огонь и никогда не узнать, что в нем написано, притвориться, что она не встречала Томаса Сеймура и при мысли о нем ее не обдает жаром. Просто безумие… она сама от себя такого не ожидала!

Она провела пальцами по печати, соединенным крыльям Сеймуров, боясь, что под ней – всего лишь вежливая записка, и так же боясь, что там нечто большее.

Катерина сломала воск, и красные осколки разлетелись во все стороны. Затем, часто дыша, развернула бумагу. Неразборчивый почерк, как ей показалось, не сочетался с его внешностью, в которой все гармонично. Да таков ли он, каким она себе его представляет? И если нет, какой он на самом деле? Почему она, которая обычно точно знает, чего хочет, так заворожена, как будто околдована? Она различает слово «любовного», и сердце ее трепещет, как птичка, попавшая в силки.

«Дорогая леди Латимер!

Во-первых, примите мои самые искренние извинения за то, что я долго не возвращал Вашу вещь. Я намеренно тянул время, потому что хотел привезти ожерелье лично, но не решился из страха, вдруг Вы сочтете меня слишком дерзким. Мне казалось, что я ношу на себе кусочек Вас, что, впрочем, было слабым утешением. Господь свидетель, я придумываю всевозможные предлоги, лишь бы увидеть Вас! Но боюсь, что при виде Вашего милого лица я не удержу в себе любовного чувства, которое глубоко укоренилось во мне, незримо вырастая и расцветая. Я боялся, что Вы выставите меня вон. Я до сих пор боюсь этого. Нет для меня более огорчительной вещи, чем знать о планах короля… он часто упоминает о своем желании женить меня на Вашей милой Маргарет. Если он прикажет, я подчинюсь, но буду самым несчастным человеком на свете. Его же намерения касательно Вас, слухи о которых носятся по дворцу, как щебет стаи скворцов, ввергают меня в пучину отчаяния, и я молю небо об одном: чтобы его внимание обратилось на другую женщину.

Вы никогда не давали мне повода считать, что мои чувства взаимны, но мне необходимо было признаться, ибо в противном случае я бы прожил жизнь, сознавая, что не был откровенен с единственной женщиной, которая по-настоящему тронула мое сердце. Я должен видеть Вас, иначе, боюсь, скоро совсем истаю. Прошу Вас исполнить мое единственное желание. Я жду Вашего слова.

Остаюсь навсегда Вашим скромным слугой —

Томас Сеймур».

Катерина глубоко вздохнула и долго стояла не двигаясь. Она слышала, как громко бьется ее сердце, кончики пальцев подрагивали, сосало под ложечкой, подгибались колени. Еще один вздох слетел с ее губ. Катерина не узнавала себя. В коридоре послышались шаги; прежде чем она успела понять, что делает, скомкала письмо и бросила его в огонь. Она наблюдала, как бумага загорается, чернеет, последние клочья подлетают вверх…

*** * ***

– Что там? – спросила кухарка, когда Джетро с трудом поставил на кухонный стол тяжелый ящик.

– Из дворца, для леди Латимер. Пахнет рыбой, – ответил он.

– Так открой, – сказала Дот, отвлекаясь от своего занятия – она плавила огарки свечей и разливала воск в формы. Когда она повернулась, горячий воск из горшка капнул на пол; на каменной плите тут же застыли белые пятна. Дот шепотом отругала себя за неуклюжесть.

– Дот! – рявкнула кухарка. – Очнись и прибери за собой!

Дот взяла нож и опустилась на корточки. Она отскребала воск ножом, стараясь не слушать, как кухонные работники прохаживаются на ее счет.

– У нее все из рук валится, – прищурившись, заметил тот, кто ощипывал гуся.

Дот показала ему язык. Воск легко отскребался ножом. Она сложила кусочки обратно в горшок, который оставила на полке для торговца свечами.

С ящика сбили крышку; в нем оказались устрицы, упакованные в стружку и лед. От устриц пряно пахло. «Наверное, морем», – подумала Дот. Она никогда не видела моря, но с тех пор, как услышала историю о Тристане и Изольде, которые полюбили друг друга на борту корабля, мысли о море не покидали ее. Стоя на берегу Темзы, она слушала крики чаек и старалась представить, каково это, когда вокруг тебя, куда ни посмотри, одна вода… И все же ей не удалось как следует представить себе эту картину.

– Господи, что же мне с ними делать? – Кухарка всплеснула руками.

– Наверное, хозяйка опять пошлет все в приход Святого Варфоломея, чтобы их раздали бедным, – предположил дворецкий Казинс. – Она дала мне целебные мази, чтобы я туда передал… Там, кажется, свирепствует цинга. Возьмите, сколько успеете приготовить, а остальные устрицы я тоже захвачу для прихожан… Джетро, помоги мне!

– Часть я потушу в пятницу, а остальные можете забрать. – Кухарка вынула из ящика раковины и бросила в таз. Дот взяла одну в руки. Она была шершавая и холодная.

– Положи на место! – рявкнула кухарка. – Иначе все рассыплешь! – Она бросила устрицу на блюдо. – Ну, а как же остальные подарки из дворца, Казинс? – спросила кухарка, понизив голос. – Думаешь, король в самом деле хочет…

– Заниматься домыслами – не наше дело, – уклончиво ответил Казинс.

– Но нам надо подумать о хлебе насущном. Если хозяйка выйдет замуж за короля, этот дом наверняка прикажут закрыть.

– Леди Латимер не допустит, чтобы мы голодали, – возразил Казинс. – Она о нас позаботится. Она не из тех, кто бросает людей в нужде.

– И то верно, – согласилась кухарка.

– А я все же пустил слух, что ищу себе новое место, – сообщил парень, ощипывающий гуся в окружении целого облака перьев. – Буфетчик в Бермондси-Корт сказал, что им нужен работник на кухню. Уж лучше мыть горшки, чем стоять в очереди за подаянием, как эти бедняки в приходе Святого Варфоломея…

– Не выйдет она за короля, – вмешалась Дот. – Слухи это и больше ничего. Король всем дарит подарки, не только ей. – Дот прекрасно знала, что обычные дамы, пусть даже и такие знатные, как леди Латимер, не становятся королевами; так бывает только в сказках.

– А ты-то что болтаешь, Дороти Фонтен? Весь Лондон только и говорит о том, что наша хозяйка выйдет за короля. Выходит, все ошибаются, одна ты права! – презрительно процедил он, сплевывая перышко с губы.

– Говорят и о других, например об Анне Бассет, – возразила Дот. – А по-моему, через год-другой наша хозяйка выйдет за какого-нибудь лорда, и мы глазом морг нуть не успеем, как окажемся в каком-нибудь захолустье. – Подойдя к двери, она заключила: – А мне все едино, лишь бы не Снейп! – и выскользнула во двор. Ей хотелось недолго побыть одной. Она села на перевернутое ведро, закрыла глаза, подставляя лицо солнцу, и прислонилась к теплой кирпичной стене. Как ни странно, никто из слуг не говорит о будущей свадьбе Мег. Все слишком заняты сплетнями о том, что леди Латимер станет королевой, как будто все уже решено и скреплено печатью.

Что-то происходит – это несомненно. Паж Сеймура часто приезжает к ним; Сеймур и Катерина переписываются, иногда обмениваются письмами по три-четыре раза за день. Дот считала, что они ведут переговоры о свадьбе, хотя сколько можно готовиться к свадьбе? А сегодня приехал и сам Сеймур, во всяком случае, Дот решила, что это он, потому что его паж, которого она увидит, если приоткроет глаза, слоняется у конюшни и с шумом хлебает из стаканчика пиво. Паж тот же самый, что доставляет письма. Она мельком видела и его хозяина; тот спешивался с красивой лошади, красновато-коричневой и блестящей, как каштан, с длинной завитой гривой и копытами, начищенными до блеска. Лица гостя она не разглядела, но заметила, что он разодет в бархат и меха. Их так много, хватило бы, чтобы укутать королевский фрегат, а его панталоны белее снега… Дот невольно пожалела служанку, которой приходится постоянно следить за их чистотой.

– Дот, я тебя ищу! – К ней по двору шла Мег; она несла на руках Крепыша. – Ты сгоришь, если будешь вот так сидеть на солнце!

– Подумаешь! Кому нужна лилейная кожа, когда на солнышке так хорошо, – ответила Дот.

– Но у тебя веснушки на носу, – с ужасом замечает Мег. – Все решат, что ты неотесанная…

– Да мне все равно, что обо мне подумают… и потом, я ведь и есть неотесанная, – засмеялась Дот.

– Нет, Дот, я так не считаю.

– Ну, уж меня по ошибке никто не примет за леди.

– Дот, пойдем со мной. Я хочу убежать от матушкиного гостя. – Мег понизила голос: – Это он!

– Только ненадолго. У меня еще дел полно!

Дот подоткнула юбки и побежала к садовой калитке, крича на бегу:

– Кто последний, с того штраф!

Щенок побежал за ней, возбужденно лая. Мег не поспевала за ними; ей мешало платье из тяжелой парчи, совсем не предназначенное для бега. В саду прохладно; под деревьями тень. Лепестки цветов похожи на толстый ковер. Дот сбросила чепец, нагнулась и набрала полные руки цветов, подбросила в воздух. Цветы упали на нее. Она смотрит, как кружат белые лепестки, потом тряхнула головой, и ее волосы упали на плечи.

– Ты от них не отчистишься! – засмеялась Мег.

– А вы попробуйте! – вторила ей Дот, дергая ленты на чепце Мег и высвобождая каскад темно-русых волос.

Дот набрала полные пригоршни лепестков и, подняв над головой Мег, выпустила; голова Мег покрылась лепестками, похожими на крупные снежинки. Скоро они швыряют друг в друга горсти лепестков и смеются так, что едва могут дышать. Цветы повсюду; на их юбках, в складках рукавов, на коже. Девушки с хохотом упали на землю и лежали, глядя сквозь ветви яблони на небо.

– Иногда мне кажется, что отец смотрит на меня сверху, – призналась Мег. – А когда мне слишком весело, я боюсь, что он сердится на меня из-за того, что я его забыла.

– Ах, Мег, вы вечно чего-то боитесь. Как вы думаете, легче бы было вашему отцу, если бы целыми днями вы стояли на коленях и молились о спасении его души? Сейчас он наверняка радуется за вас, потому что вам весело.

Иногда Дот думает: что бывает с людьми после того, как они умирают? Мысли о смерти слишком большие и тяжелые; они не помещаются у нее в голове. Где находится рай и почему не видно ангелов и херувимов на облаках? Как трудно верить, когда нет доказательств! Вот что, наверное, называется «истинной верой». И если она будет хорошей – а она старается быть хорошей, – она попадет в рай. А если она не будет хорошей… Дот думает и об аде: в самом ли деле там огненное озеро и как оно горит; больно ли гореть в нем и можно ли привыкнуть к адскому пламени? Как-то она довольно сильно обожгла палец, и он нарывал. Она будет хорошей. Трудно сказать, что хорошо, когда одни говорят одно, а другие – другое, и все думают, что они правы.

Когда Дот была маленькая и жила в родительском доме, все было проще.

Если сделаешь что-нибудь плохое, если у тебя недобрые мысли или ты украла сушеную фигу с тележки торговца, когда он отвернулся, ты должна во всем признаться; тебя заставят прочитать молитвы, «Отче наш» и «Богородице Дево, радуйся» – и все, твой грех будет прощен. Богачи, которые согрешили, могли купить у папы индульгенцию и искупить даже самые тяжелые грехи. Она знала, что никогда не совершит тяжкий грех, потому что грех будет с ней навечно, ведь индульгенция ей не по карману. Так было с братом их соседа в Стэнстед-Эбботс, Тед Элдрич убил человека в драке, он точно знал, что попадет в ад, – и все. Одни до сих пор верят в рай и ад, а другие нет; они говорят, что будут носить с собой все свои грехи до Страшного суда. Так считают леди Латимер и Мег, хотя и не говорят об этом вслух. Если лорд Латимер придерживался старой веры, значит ли это, что он попал в ад? Вслух Дот ничего не говорит, не желая еще больше расстраивать Мег.

– В жизни так много плохого, – вздохнула Мег.

– Но если все время думать о плохом, Мег, жить станет еще труднее. – К щеке Мег прилип лепесток; Дот осторожно сняла его.

– Ты права, Дот. Только хотелось бы мне… – Мег не договорила.

Дот сама не знает, как она относится к религии; ей все равно, на каком языке читают проповеди – на английском или на латыни. Сама она читать не умеет, а священник так монотонно бубнит, что ничего не понятно. Она помнит, как он рассказывал о пресуществлении: мол, сущность хлеба и вина пресуществляется в сущность Тела и Крови Христовых. Один раз после причастия она тайком, когда никто не видел, выплюнула все в ладонь, но увидела только крошки и жидкость. Руку она потом незаметно вытерла о подол юбки. Ничего святого она так и не увидела. Наверное, и тогда она совершила грех. По новой вере, никакого пресуществления нет. Говорят, это все символы, и, если ты истинно веруешь, на тебе будет благодать Господня. Реформаторы осуждают и папские индульгенции; они ужасно злятся, когда слышат о них; в Смитфилде часто можно увидеть бродячих проповедников, которые, взобравшись на ящик, обличают старую веру.

Дот кажется, что реформаторы в чем-то правы. И потом, Мергитройд и его головорезы стояли за старую веру. Нельзя же назвать праведным человека, который так зверствует и насилует юных девушек. А всякие там богословские вопросы ей безразличны. Ей почему-то кажется, что у Бога не очень-то много времени на таких, как она. Кроме того, жизнь – для того, чтобы жить, а не тратить ее понапрасну, беспокоясь, что случится после того, как ты умрешь.

– Что вы выберете, – спросила Дот, вспоминая их любимую игру, – всю жизнь есть репу или цветную капусту?

– И то и другое – гадость! – засмеялась Мег.

– А я выбираю цветную капусту. Кем вы хотите быть – бедным мужчиной или богатой женщиной?

– Какой хитрый вопрос!

За живой изгородью послышались голоса: кто-то вошел в аптекарский огород.

– Ш-ш-ш! – Дот приложила палец к губам Мег. – Слушайте, там ваша матушка и Сеймур. Наверное, будут обсуждать вашу свадьбу.

Мег поморщилась:

– Ты что-нибудь слышишь? Я – ничего.

– Идите сюда. – Дот заползала в дыру у основания живой изгороди. – И Крепыша возьмите, не то он нас выдаст.

Мег схватила щенка и протиснулась в дыру. Оттуда был виден весь огород, они же оставались незамеченными. Леди Латимер и Сеймур стоят у рыбного пруда и о чем-то беседовали, но они слишком далеко и слов не разобрать.

– Мег, он хотя бы красивый, – прошептала Дот. Сеймур стройный и длинноногий; голова у него кудрявая, и даже издали она видела, какие у него правильные черты лица.

Мег молчала. Обе озадаченно смотрели, как Сеймур гладит леди Латимер по щеке. Она улыбаясь, взяла его за руку, поцеловала. Почему? Вдруг он снял с ее головы чепец, не развязывая лент, и стал перебирать ее волосы. Мег ахнула. Глаза ее округлились от ужаса, рот широко раскрылся. Сеймур прислонил леди Латимер к каменным солнечным часам, одной рукой по-прежнему держа ее за волосы, другую же запустил ей под юбку.

– Нет! – вырвалось у Мег, но Сеймур и леди Латимер их не слышали; они были всецело поглощены друг другом. – Он делает ей больно. Мы должны ему помешать…

Дот накрыла рот Мег рукой.

– Они нас увидят, – шептала она.

Дот понимала, что нельзя смотреть, но не могла заставить себя отвернуться. Сеймур уже целовал ее, целовал в губы, в шею, в грудь, прижимался к ней. Она видела, как растет выпуклость у него на панталонах; он терся о нее, как дворовый пес, когда почует течную суку. Дот покосилась на Мег. По ее лицу текли слезы.

– А как же отец? – всхлипнула она.

Время остановилось. Катерина таяла, как воск. В голове пусто; она ничего не чувствовала, кроме его ласк, его запаха – кедрового, мускусного, мужского. Она не могла сдерживаться при нем, при виде его улыбки, его блестящих глаз, она совершенно забыла о приличиях. Она беспомощна; она сделает все, что бы он ни попросил. Его острые зубы прикусывают ее губу; во рту медный привкус. Его борода царапает ей кожу. Прошло столько времени с тех пор, как она была с мужчиной! Он заново внушил ей желание. Все прежние мысли забыты. Она уже не боится, что станет очередной его жертвой, что ему не терпится заполучить богатую вдову. Все исчезло, растворилось. Она Ева, а он Адам, и они предаются греху. Куда подевалась разумная Катерина Парр? Он берет прядь волос, наматывает на руку, ей больно и вместе с тем сладостно. Вторая рука раздвигает складки ее платья; он умело поднимает слой за слоем, стремясь к потаенному месту… находит его, погружает палец в средоточие ее женственности… Катерина слышит стон, но не может сказать, с чьих губ он слетел. Она целует его в шею, наслаждается соленым привкусом его кожи. Его палец погружается глубже и скользит. Она улетает на вершину блаженства.

Он прижимается к ней всем телом… Ради такого наслаждения она согласна вечно мучиться в аду. Дрожа щими пальцами она развязывает шнурки на его панталонах…

– Настоящая женщина. – Он жарко дышит ей в ухо.

Ее пальцы дрожат; она ощущает жар под его гульфиком. И вот его мужское достоинство на свободе… Она берет его в руку, наслаждаясь одновременно его твердостью и бархатистостью кожи. Он приподнимает ее, укладывает на солнечные часы – и вот он уже вошел в нее, забылся в ней… и она растворяется в нем.

Барка Сеймура, Лондон, май 1543 г.

Катерина стала легче воздуха. Она словно превратилась в один из бумажных фонариков, которые зажгли ради праздника и выпустили в небо; она поднимается все выше и выше, пока не становится неразличимой среди звезд.

– Томас… – Как сладко произносить его имя! Рот как будто наполняется медом.

– Да, любимая, – отвечал он, прижимая ее к себе так, что она утыкалась лицом в атласную подкладку его дублета.

Внутри у нее все тает, ее отпускает напряжение. Вот как сильно ее желание! Последние шесть недель они встречаются тайно, и она не может думать ни о ком и ни о чем, кроме него. Ей так легко, что она готова оторваться от земли. Она испытывает не просто плотскую страсть; такого она раньше не знала. Она часто вспоминает, какое впечатление произвел на нее Томас при первой встрече. Тогда она готова была презирать его – и как же все переменилось! Неужели это любовь? Выходит, ничего разумного и логичного в любви нет; она способна вырасти даже из враждебности, подобно тому, как цветок чудесным образом вырастает из трещины в кирпичной стене. Ее брат оказался прав, когда уверял, что Сеймур совсем не такой, как ей кажется. В определенном смысле он именно такой, каким она его считала, – яркий, самолюбивый, тщеславный. Но даже эти качества, которые Катерина находила такими отвратительными в других людях, в Томасе кажутся милыми. Разве яркость не указывает на художественную натуру, на оригинальность мышления? А его самолюбие проистекает от уверенности в себе… И его легкость она по ошибке принимала за неглубокость.

– Любимая, – повторял он, и Катерина таяла.

– Почему слова обладают такой силой, способны так растрогать? – спросила она.

– Что мы такое, если не слова?

Барка покачивалась на воде. Опущены портьеры, и они отгородились от всего мира. Он взял ее за руку, их пальцы сплетаются; она утыкается носом ему в шею, с наслаждением вдыхает его аромат. Все остальное исчезло; она больше не винит себя в смерти Латимера, не тревожится за будущее Мег. Снейп стал прошлым, страшной сказкой; то, что там произошло, касается не ее, а кого-то другого. Почти все забыто; король, слухи, подарки – все растворяется, превращается в ничто. С Томасом все остальное вытесняется в самые дальние углы ее сознания. Нет больше ни прошлого, ни будущего, только славное, бесконечное настоящее.

В два предыдущих брака она вступила без любви; взаимная приязнь расцветала постепенно, как цветок. А сейчас… Что с ней? Что-то другое, необъяснимое, как увиденная мельком бабочка, которая кажется еще красивее именно оттого, что ее трудно поймать.

Она вспомнила стихи Серрея, который попробовал описать чувство, которое она сейчас испытывает; Катерина помнит, как Серрей читал свои стихи у леди Марии. Перед ее глазами встает его длинное серьезное лицо, темные глаза под тяжелыми веками. Когда он прочел название, «Описание переменчивых влечений, боли и хрупкости любви», в комнате послышались тихие вздохи: каждая из присутствующих дам знала, что такое любовь. Катерина же поняла это только теперь.

Когда они проплывали мимо собора Святого Павла, били колокола, словно объявляя о них. Катерина совсем забыла, что здесь похоронен ее муж. С берега неслись разные звуки, сливаясь в своеобразную серенаду: рев из медвежьих ям в Ламбете, крики чаек, перекличка моряков, грубые голоса саутуаркских шлюх, которые торгуются с клиентами; плеск руля и весел, размеренные, как стук сердца, команды рулевых.

Он наклоняется к ней для поцелуя, раздвигает ей губы языком, и ее снова охватывает желание. Они целуются долго и страстно. Потом он слегка отстраняется, но по-прежнему близко, так близко, что его глаза сливаются в один.

– Циклоп, – смеясь, произнесла она, отодвигаясь, чтобы лучше видеть его. От его близости у нее захватывает дух.

– Твое одноглазое чудовище!

– Язык любви – ничто, – сказала она.

Он дует ей в лицо. От него пахнет анисовым семенем.

– Лево руля! – крикнул кто-то из гребцов.

Барка дергается и кренится на бок. Катерина выглядывает наружу. По темной, дурно пахнущей воде плывет всякий мусор. Целая флотилия лодок окружает что-то белое и раздутое. Матросы встают, чтобы лучше видеть, что там; их суденышки раскачиваются на волне.

– Что там еще такое? – спросил один.

– Утопленник! – крикнул другой.

– Бедняга. – Первый сокрушенно снял шапку.

– Не смотри. – Сеймур мягко отвернул ее лицо в сторону и стал гладить ее по щеке.

Поздно; она уже видела раздутый труп с изуродованным лицом и вывалившимися внутренностями. К ней возвращается тревога; в голове теснятся разные мысли. Что, если король про них узнает? Пока они ведут себя не слишком осторожно… Особенно во время той первой встречи в саду. Оба потеряли рассудок и забыли о том, что их могут увидеть. Правда, потом они стали осмотрительнее… И все же что с ними будет?

Сеймур стянул перчатку с ее руки и поцеловал все пальцы по очереди.

– Вот что такое любовь. Да, Кит?

– Откуда мне знать? – Она старалась отогнать разъедающий душу страх, изображая беззаботность.

– Как откуда? – поддразнил он. – Ведь ты уже дважды была замужем!

– Что общего у замужества и любви? – Она негромко засмеялась, но страх сделался сильнее. – Опыт любви есть у вас, мистер Сеймур, если верить придворным слухам. – Она толкнула его в бок. – Признайтесь, скольким девицам вы разбили сердце?

– Все это, – он серьезно посмотрел на нее в упор, – было юношеским безрассудством. И они были для меня просто девицами. А ты – женщина. Настоящая женщина, Кит.

– И поэтому я более достойна любви? Но почему? – удивилась она. Ей хотелось узнать, что он чувствует, боится ли последствий, как и она.

– Дело не в том, что ты женщина. Дело в том, что ты – это ты, – ответил Сеймур. – Не знаю, как лучше выразиться. Даже поэты не могут объяснить, что такое любовь. Но ты, Кит… – Он смущенно опустил взгляд. – Ты наполнила мою жизнь смыслом!

Возможно ли наполнить смыслом жизнь любимого, если не видишь смысла в собственной жизни? Катерине жаль пропавшей радости, которая наполняла ее совсем недавно; ей снова хочется хоть одним глазком увидеть крыло бабочки…

Завтра она должна явиться ко двору и служить леди Марии. Бабочку, говорит она себе, можно по-настоящему рассмотреть, лишь когда она мертва и приколота к доске. От реки веет холодом; Катерину пробивает дрожь.

– Меня вызывают ко двору, – сказала она, злясь на себя за то, что лишает его радости.

Он стиснул зубы и сразу стал похож на капризного мальчика. Ей захотелось обнять его и утешить.

– Так приказал король? – хрипло спросил он.

Интересно, обсуждал ли Томас последние события с Уиллом?

– Более удачного случая для Парров не найти, – внушал ей Уилл. – Кит, подумать только, мы станем членами королевской семьи! Мы займем место в истории.

– Уилл, ты слишком тщеславен, – ответила ему Катерина.

– Меня к этому готовили, – напомнил брат, – как и всех нас.

Он говорил правду. В их кругу все семьи стремятся возвыситься, насколько это возможно. Бесконечные интриги похожи на игру в «змейки и лесенки», «вверх и вниз». Интересно, где она сейчас – у подножия лесенки или у головы змейки? Сразу и не разберешь…

– И потом, думаю, ни о каком замужестве речь не идет, – сказала она брату. – Скорее всего, король просто потешится мной, пока я ему не надоем, и найдет себе другую наложницу. Вот погоди, сам увидишь.

Что скажет Уилл, если узнает, что его взлету мешает друг Сеймур? Если Катерина выйдет за Сеймура, король уже не сможет на ней жениться.

Она ругала себя за то, что мечтает о браке с Сеймуром, но, как бы то ни было, она непрестанно думает о нем. Нелепые мечты… хотя почему бы и нет? Почему бы ей не выйти замуж по любви? Есть много причин, почему все не так просто. Сеймуру как зятю короля потребуется разрешение на брак; без согласия короля его брак будет считаться государственной изменой. Последнее время к измене приравнивается все, что нарушает существующий порядок вещей. А порядок вещей определяет король. Мысли о будущем сплетаются в тугой клубок, который невозможно распутать.

– Нет, меня вызвала леди Мария, – ответила она, стараясь сохранять невозмутимость.

– Держу пари, ей приказал король, – в досаде сказал он, выдергивая руку.

– Вы, кажется, дуетесь, Томас Сеймур?

Он посмотрел на нее исподлобья.

– Ты ревнуешь! – засмеялась Катерина. Сердце у нее екнуло от радости: ревнует – значит, любит! Словно по волшебству, мысли о короле улетучились у нее из головы; она радостно засмеялась, но Томас не присоединился к ней. Он лишь растянул губы в принужденной улыбке.

– Время, Томас, – примирительно промурлыкала Катерина. – Дай срок… Скоро я надоем королю.

– Не желаю говорить о короле, – оборвал ее он.

– Томас, – нежно произнесла она, – тебе не о чем беспокоиться. Он женится на девице Бассет. Так считают все. Вот увидишь! – Но ей не удается убедить даже саму себя.

– Кит, я хочу тебя. Хочу, чтобы ты была только моей.

– Подожди совсем немного, только и всего. Прояви терпение.

– Тебе непременно надо явиться ко двору?

– Ты прекрасно знаешь, что да.

– Ты возьмешь с собой падчерицу?

– Ей также приказано приехать.

– Все считают ее моей невестой; мне не хочется поощрять такие слухи. – Он прищурился.

– Снова вздор. Мег ни за кого не выйдет без моего согласия.

– А если того пожелает король?

– Томас, у короля наверняка имеются более важные дела, чем замужество Маргарет Невилл. Его слова были прихотью, капризом, который тут же забылся.

Сеймур досадливо вздохнул, нахмурился и стал милым, как недовольный щенок. Сердце у нее сжалось от нежности. Он безраздельно владеет ею.

Глава 3

Дворец Уайтхолл, июнь 1543 г.

Дот давно гадала, что собой представляет дворец Уайтхолл. Крепость Тауэр она видела; она возвышается на Тауэрском холме, на берегу Темзы. Крепость окружает ров с вонючей бурой водой; в серых каменных стенах, видных снаружи, проделаны узкие окна-бойницы. Говоря о Тауэре, обычно понижают голоса: туда сажают государственных изменников, а в тауэрских темницах творятся страшные вещи. Уайтхолл совсем не похож на Тауэр; его башни видны издалека. Белые, новые, они блестят в лучах солнца, поднимаясь над узкими, извилистыми улочками Вестминстера; флаги трепещут на ветру. Нет ни бойниц, ни рва с водой; ничто не напоминает о врагах, даже йомены-стражники у ворот, наряженные в красные с золотом парадные кафтаны, такие роскошные, что в них не стыдно одеть и самого короля… Дот кажется, что Уайтхолл – все равно что Камелот, о котором она грезит.

Дворец огромный; в его стенах можно разместить с сотню таких замков, как Снейп. Внутри Уайтхолл словно целый город, а оживленно в нем, как в базарный день в Смитфилде. Толпы людей носятся туда-сюда, и все чем-то заняты. Есть главный двор с широкими каменными ступенями, которые ведут в большой зал и в часовню; за ними находятся галерея и покои короля; туда Дот входить запрещено. На противоположной стороне двора – конюшни, а за ними – хозяйственные постройки: прачечная и сушильня, где на солнце развеваются белые простыни; сараи; склады; ледник; бойня; псарни, откуда доносится собачий лай. Так же шумно по вечерам на площадках для петушиных боев и для игры в крикет, когда игра ведется особенно оживленно. Постоянный гвалт перекрывает плеск воды и перебивает, особенно в безветренные дни, удушливая вонь от общих уборных и свалок.

С другой стороны, которая выходит на Скотленд-Ярд, разместились придворные. Там же и покои леди Латимер. Во дворе площадка для турниров и лужайка для игры в кегли. За ними раскинулся огромный парк, разгороженный высокими тисовыми живыми изгородями на своеобразные «комнаты». В парке устроили декоративные пруды, вольеры с птицами, разбили клумбы. Там гуляют придворные, когда они не заняты службой; они ходят по дорожкам и любуются цветами. В парке есть лабиринт и огородик, засаженный душистой лавандой; над ней всегда жужжат пчелы. В лабиринт Дот зайти не отваживается, потому что боится там заблудиться. Кроме того, лабиринт не предназначен для простых слуг. При дворце есть и большой огород. Работницы сажают там растения, выпалывают сорняки и собирают урожай. Проходя мимо грядок с латуком, похожим на кудрявые зеленые шляпки, и зелеными перьями фенхеля, горохом и фасолью, которые вьются вверх по колышкам, можно услышать звон лопат, которыми копают землю. Иногда, если никто не видит, Дот срывает гороховый стручок, вскрывает его ногтем, извлекает горошины из их влажных белых бархатных кармашков и кидает в рот, наслаждаясь их сладостью.

Отдельный мир – кухня. Слуги здесь словно невидимки. Они быстро и ловко подносят дрова, высекают искры трутницами, моют полы, жарят мясо на вертелах, ощипывают птицу, пекут хлеб, режут, смешивают, месят и натирают. Целая армия невидимок подает в большой зал кушанья на семьсот человек. Блюда появляются на столах и исчезают словно сами собой. И весь дворец на первый взгляд управляется сам по себе: постели во мгновение ока застилаются свежим бельем, грязь с полов тут же убирается, одежда чинится, ночные горшки сверкают и блестят, нигде ни пылинки. Наверное, думает Дот, придворным кажется, будто все совершается по волшебству. Они даже не задумываются о сотнях мозолистых рук, которые за ними прибирают.

Дот ходит по дворцу как завороженная и всему удивляется. Она пока не очень понимает, где ее место. Строго говоря, ей совсем не следует здесь находиться. Если не считать тех, кто работает во дворце, в Уайтхолл допускают лишь слуг благородного звания, и даже на них лорд-камергер поглядывает довольно мрачно: несмотря на огромные размеры, во дворце не хватает места, чтобы разместить всех. Но леди Латимер настояла на том, чтобы взять ее с собой.

– Ты почти член семьи, и я не хочу расставаться с тобой, – сказала она. Дот и самой становилось не по себе при мысли, что придется вернуться в Стэнстед-Эбботс и приспосабливаться к прежней жизни.

Их комнаты довольно трудно отыскать в лабиринте многочисленных зданий. Первые три дня Дот, выходя, всякий раз терялась. Помещение, которое им выделили, довольно скромное. Дот удивляется. Она-то представляла себе просторные апартаменты с высокими окнами и огромное ложе, нечто вроде знаменитой «Большой Уэрской кровати», на которой десять человек могут спать, не касаясь друг друга. Леди Латимер объяснила, что просторные апартаменты в самом дворце достаются только герцогам и фаворитам; даже некоторые графы живут так же стесненно, как они. Надо считать, что им повезло, раз они живут в отдельной комнате. Многим придворным приходится ночевать за пределами дворца. Похоже, леди Латимер вполне довольна тем, как их разместили. Дот слышала, как она говорила Мег: вот признак того, что король забыл о ней. Будь она фавориткой, ее, несомненно, поселили бы в центральных покоях дворца. Но Дот уверена: больше всего леди Латимер рада тому, что может время от времени устраивать тайные свидания с Томасом Сеймуром. Вот где истинная страсть! Дот не может забыть сцены в Чартерхаусе. Когда она вспоминает, что тогда увидела, ей делается не по себе. Интересно, что чувствуешь во время близости с мужчиной? Она ни за что не допустила бы, чтобы Гарри Дент или Джетро лезли на нее, как кобель на суку, – а именно так вел себя Томас Сеймур с леди Латимер. И все же мысли о близости донимают ее по ночам; она трогает себя в разных местах до тех пор, пока ее не обдает жаром. О том, что это грех, она не задумывается. Если то, что делают женщина с мужчиной, плохо, зачем Господь сделал это таким приятным? Мег никогда не заговаривает с ней о том, что они тогда подсмотрели, и Дот, не желая огорчать ее, не напоминает ей. Хорошо, что прекратились разговоры о замужестве Мег.

Мег положено ночевать в покоях леди Марии, но по ночам она часто тихонько пробирается в постель мачехи. Дот не могла представить себе Мег в общей спальне с толпой других девушек. Наверное, они всю ночь хихикают и рассказывают, кто из молодых людей им нравится, кто с кем целовался, и так далее. Последнее время Мег все больше молится и грызет ногти, а за столом только притворяется, что ест.

У Дот в нише есть тюфяк, что довольно удобно; она может даже отгородиться занавеской. Им втроем очень хорошо, хотя ей бывает одиноко долгими днями, когда леди Латимер и Мег заняты службой у леди Марии. Служба заключается в том, что они вместе гуляют в парке и вышивают. Кроме того, они часто ходят к мессе. Дот недостает веселья, какое царит на кухне в Чартерхаусе; там, бывало, она, закончив домашние дела, устраивалась у очага и болтала с другими слугами. А в Уайтхолле у нее почти нет работы, разве что прибирать в их тесной каморке, чинить одежду и стирать мелкие вещи. Постельное белье, платья и шторы относят в прачечную. Прачки с утра до ночи стоят над огромными чанами и стирают, а потом вывешивают белье на просушку во дворе. Простыни висят на живых изгородях, похожие на белые флаги. Кроме того, Дот штопает дыры, поднимает петли – вот, пожалуй, и все. Работа не отнимает у нее много времени.

Она много гуляет по Уайтхоллу, а иногда, дождавшись, пока придворные пойдут к обедне, тихонько ускользает, снимает туфли и скользит по длинным, гулким коридорам, как на коньках по льду. Брейдон, помощник повара, который каждое утро приносит дрова, отнесся к ней снисходительно и показал, где что находится, где брать лучину на растопку, куда выносить ночные горшки, где найти травы для посыпания пола, где ей принимать пищу и тому подобное. Он даже показал ей выводок котят, которые свернулись в корзине за дровяным сараем. Пока Дот любовалась котятами, Брейдон попытался поцеловать ее, что ей совсем не понравилось: хоть он и дружелюбный, он грубый, прыщавый и на уме у него только одно. После того случая Брейдон дуется и делает вид, будто не замечает ее. Должно быть, он что-нибудь наговорил про нее поварятам, потому что они косятся на нее и хихикают, когда она проходит мимо.

Время от времени Мег удается незаметно ускользнуть из покоев леди Марии или отпроситься под предлогом того, что у нее болит голова. Тогда они с Дот уходят в сад и лежат там в высокой траве. Вокруг цветут маки, бутень и маленькие голубые незабудки; не слышно ни звука, кроме жужжания пчел и других насекомых, да щебета зябликов, которые собираются на ветвях плодовых деревьев.

Если лежать неподвижно, их не видно издали. Девушкам нравится воображать, будто они одни в целом свете. Они подражают пению птиц, смотрят на облака и выдумывают, на что они похожи – на корабль, на крылатого коня, на корону. Мег рассказывает, что происходит в покоях леди Марии, какими недобрыми бывают фрейлины и статс-дамы по отношению друг к другу. Никто из придворных не говорит что думает. По словам Мег, там все слова истолковываются превратно. Ей придворная жизнь не по душе. Правда, Мег всегда с трудом привыкала к чему-то новому.

– А какая из себя леди Елизавета? – спросила как-то Дот.

– Ее я никогда не видела. Она живет в другом месте, и о ней не говорят, – ответила тогда Мег.

– Но почему? – Дот не могла взять в толк, почему младшая дочь короля не живет с ним во дворце.

– Король не хочет, чтобы ему напоминали о ее матери. Во всяком случае, так говорят. – Мег провела по шее ребром ладони, изображая отсечение головы.

– Нэн Болейн, – прошептала Дот, словно боялась, что запретное имя способно превратить ее в камень. – И принц Эдуард… Расскажите мне о нем!

– Его я тоже не видела. Его держат вдали от Лондона, боясь, что он заболеет. Но о нем говорят постоянно. Передают все подробности: что он съел, что он носит, какого цвета и чем пахнет его стул…

– Маргарет Невилл! – ахнула Дот. – Чему вас там только учат?

– Эти благородные девицы довольно грязно выражаются, – захихикала Мег, и Дот втайне порадовалась, что ее хозяйка развеселилась.

Случалось, во время их прогулок Мег читала вслух «Смерть Артура». Вечерами, поужинав, Дот сидела на низкой стене и смотрела на дворцовые окна. За ними мерцал желтый свет. Иногда можно было разглядеть силуэты танцующих. Танцы устраиваются наверху, в парадных комнатах, куда ее не пускают. В сад проникают звуки музыки. В такие минуты Дот воображает, будто находится в самом Камелоте. Она – благородная дама и ждет рыцаря. Он придет за ней и уведет туда, где музыка, танцы, где красота, тайны и волшебство, благодаря которому обычные вещи превращаются в золото. А самый главный там король; он посередине – как точка, вокруг которой вращается все. Интересно, есть ли у него нимб вокруг головы, как на картине в церкви? Больше она ни о чем не думала, так как Камелот существовал лишь в ее воображении. Там, в сказочном замке, ей не нужно было выносить ночные горшки, разжигать очаги, стирать белье и наполнять водой ванны. В сказочных замках короли не убивают своих жен, когда те им надоедают, как делает король Генрих.

Не прошло и месяца после того, как они прибыли ко двору, как Дот узнала, что им придется переезжать на все лето. Если ей казалось, что раньше в Уайтхолле кипела жизнь, то она даже и не представляла, как оживленно здесь станет перед отъездом. Все должно быть готово вовремя. Портьеры снимают и выбивают во дворе, поднимая огромные облака пыли, затем их складывают в мешки и убирают в сундуки. Платья тщательно перекладывают слоями муслина и посыпают камфарой от моли; посуду складывают в ящики, разбирают мебель. Берут с собой почти все, что можно перевозить.

Леди Латимер сказала, что они поплывут на барке. Летний дворец еще больше, чем Уайтхолл; он называется Хэмптон-Корт. Дот поедет посуху, в повозке; она будет присматривать за вещами и Крепышом. Слуги едут заранее, под предводительством главного камергера, йоменов и камердинеров, которые сопровождают в Хэмптон-Корт королевские наряды, гобелены, подушки и ковры. Кроме того, с ними поедут главный конюший и конюхи, которые перегонят верховых лошадей. Говорят, в Хэмптон-Корт хорошая охота и там почти каждый день подают к столу оленину. Герольды отправились в путь еще утром. Они проследят, чтобы к их приезду все было готово. Завтра, когда король и придворные доберутся до Хэмптон-Корт, их ждет пир. Леди Латимер и Мег присоединятся к леди Марии на королевской барке. Они будут скользить по воде, как будто без всяких усилий. Все совершается словно по волшебству.

Мег очень волновалась; ей никуда не хотелось ехать.

– Опять перемены, Дот, – сокрушалась она. – Это уж слишком.

Дот повела ее в сад, и они легли в высокую траву, отгородившись от всего мира.

– Я скучаю по тебе, Дот, – призналась Мег. – Там, наверху, все только и говорят, что о свадьбах…

– Мег. – Дот взяла ее за запястье, заметив, что за месяц она еще больше похудела. Если так пойдет дело, выйдя замуж, она не сможет родить, даже выносить ребенка. У нее даже месячные прекратились. – В жизни есть вещи, которые невозможно изменить.

Мег прижалась к Дот и зашептала ей в самое ухо:

– Дот, как жаль, что мы больше не можем спать в одной постели, как раньше!

Среди придворных суматоха; все готовы к переезду. Катерина стояла в одной из оконных ниш в западном коридоре и смотрела на сундуки с гардеробом леди Марии – она лично следила за укладкой платьев. Слуги грузили сундуки на стоящую внизу телегу. День был погожий, и она радовалась случаю покинуть большой город, душный и многолюдный. Со стороны уборных доносится удушливая вонь; огороды почти опустели. Ходят слухи о чуме; значит, пора переезжать. Она должна была пойти к обедне вместе со всеми, но ей захотелось побыть в одиночестве. Она надеялась, что леди Мария не огорчится из-за ее отсутствия в церкви. Правда, леди Мария всегда так истово молится, что даже не замечает, кто стоит рядом с ней. Но кто-нибудь наверняка донесет на нее – Сьюзен Кларенси, у которой орлиные глаза, или мстительная Анна Стэнхоуп. Ничего, можно будет сказать, что она наблюдала за погрузкой сундуков: ей хотелось убедиться в том, что вещи леди Марии не пострадают.

Несмотря на дурные предчувствия, Катерине нравилось при дворе; здесь всегда что-то происходит, сменяют друг друга пиры и маскарады. Здесь можно хоть на время забыть прошлое. Даже сплетни и интриги вносят разнообразие в их жизнь. Кроме того, она рада новым встречам со старыми друзьями. Здесь ее сестра Анна, здесь Кэт Брэндон, подруга детства. Много лет назад они вместе учились. Теперь Кэт – герцогиня Саффолк. Они обмениваются книгами и обсуждают вопросы веры. Похоже, ветер переменился. Приверженцы Реформации наказывают тех, кто ест мясо в пост. Библия на английском языке запрещена для всех, кроме представителей знати. Нововведения – дело рук Гардинера. Его присутствие остро ощущается во дворце.

Несмотря ни на что, двор стал для Катерины приятной переменой после мрачного Чартерхауса, где она целыми днями сидела одна, придавленная чувством вины. Несмотря на то что они такие разные, Катерина любила леди Марию. Обычно они сидели в спальне и читали по очереди вслух или вышивали, беззаботно беседуя на разные темы. Марию часто донимали сильные головные боли. Катерина приготовляла для нее настойку из пиретрума девичьего и белокопытника; кроме того, она прикладывала ко лбу Марии капустные листья. Ее стараниями Мария немного порозовела и повеселела. Такая она больше нравилась королю. Судя по всему, король из тех, кто не любит, когда другим нездоровится.

Но все же больше всех ко двору Катерину притягивал Томас. Им лишь раз удалось украдкой побыть наедине, наскоро поцеловаться возле ее покоев и один раз ночью в парке, на берегу реки; они любовались тем, как в воде отражается луна. Они не смели прикоснуться друг к другу, боясь, что их увидят из дворцовых окон. Как-то за конюшней они жадно бросились друг другу в объятия; после этого у нее распухли губы и кружилась голова. Конечно, они каждый день встречались на публике, но им приходилось притворяться, что они всего лишь знакомые.

– Доброго вам дня, миледи, – говорил Сеймур, снимая шляпу и почти незаметно подмигивая.

– И вам, сэр, – отвечала Катерина, едва кивая и отворачиваясь, делая вид, что он ей безразличен. Правда, она не настолько наивна и не особенно надеялась, что никто ничего не замечает. Во дворце нельзя почесаться без того, чтобы все тут же не узнали об этом. Анна Стэнхоуп постоянно следит за всеми, вытаращив глаза, а потом обо всем докладывает мужу, брату Томаса, графу Гертфорду. Она передает ему важные сведения: кто с кем в союзе, кто с кем поссорился, у кого из дам новые драгоценности и тому подобное. В этом дворце знание – сила, а Гертфорд, который, фигурально выражаясь, сидит в кармане у короля, находится на самом верху.

Король ежедневно заходит в апартаменты леди Марии, иногда и дважды в день, но как будто не выказывает Катерине никаких особых признаков расположения. Значит, в тот раз он просто флиртовал – демонстрировал любезность. Так же он относится и к другим придворным дамам. Кроме того, он не выделил ей особых покоев. Правда, король чаще других выбирает ее в партнеры для игры в карты или шахматы, уверяя, что только она способна играть по-настоящему и не поддаваться.

– Остальные так боятся меня, что нарочно играют плохо, – прошептал он однажды, и Катерина невольно задумалась, как живется человеку, которого с раннего детства окружают притворство и неискренность. Хотя в детстве, наверное, все было иначе, ведь Генрих не должен был стать королем. Если бы не умер его старший брат Артур, мир был бы совершенно другим. И Англия наверняка заключила бы союз с Римом.

Катерина действовала осторожно, отмеряла каждый свой шаг, стараясь не поощрять короля. Недавно он подарил Анне Бассет красивого пони; ее родные воспрянули духом и снова стали смотреть на всех свысока. Семейство решило, что Катерина – соперница Анны; они понятия не имели, что она готова отдать что угодно, лишь бы они победили в этом состязании. Катерина не сняла траурного наряда; из драгоценностей на ней было только ожерелье с маминым крестиком. Сеймур, правда, уверял, что черное ей к лицу. Черный цвет оттеняет ее кожу, которая кажется совсем прозрачной, «как алебастр», «как лунный свет». А еще он называл ее кожу «лилейной». Обычно она отвечала:

– Полно, Томас, ты знаешь, что я не из тех, кого можно растрогать такими словами.

Тем не менее она была растрогана. Она ничего не могла с собой поделать. Ему достаточно было бросить взгляд в ее сторону, и она сгорала от желания. Даже лесть, слетевшая с его губ, не казалась ей пустой.

Катерина услышала шаги в коридоре, до нее донесся запах кедра и мускуса – его запах. Он положил руку ей на плечо. Она закрыла глаза.

– Томас, не здесь! – прошептала она.

– Мы в безопасности, здесь никого нет. Все в церкви, слышишь?

Из часовни доносилось пение. На горизонте восходит солнце, раскрашивая небо в тысячу оттенков розового; небо раскрывается, как цветок. Сеймур развернул ее к себе. На его лице уныние и что-то еще – злоба, тревога, страх? Она искала в его глазах привычную теплоту и не нашла.

– Брат предрекает самое худшее, – сказал он, не глядя ей в глаза. Катерина обняла его за шею, притянула к себе, но он отстранился и сдавленно воскликнул: – Нет!

– Томас, в чем дело?

– Король намерен взять тебя в жены. – Последнее слово он произнес едва слышно, но его лицо почти ничего не выдавало. Он не тот человек, который любит демонстрировать окружающим свою слабость, и все же Катерина заметила морщинки в углах его глаз. – То, чего я боялся.

– Вздор! Последнее время король почти не смотрит в мою сторону. Это просто сплетни. – Она рассмеялась, но его лицо было по-прежнему серьезно и холодно.

– Сплетни… – У него был несчастный вид.

– Мне король ничего не говорил. Если бы он захотел взять меня в жены, он бы наверняка сказа�

Скачать книгу

* * *

Персонажи

Персонажи перечислены в алфавитном порядке по имени, которое чаще всего используется в романе.

* * *

Арагонская, Екатерина (1485–1536 гг.) – первая жена Генриха VIII, в прошлом жена его старшего брата Артура, принца Уэльского, который скончался прежде, чем унаследовал трон. Ее брак с Генрихом VIII был аннулирован, хотя католики этого так и не признали. Мать Марии Тюдор.

Аскью, Анна (ок. 1520–1546 гг.) – смелая религиозная проповедница, предположительно связанная с двором королевы. Сожжена за ересь.

Болейн, Анна; также Нан Булин (ок. 1504–1536 гг.) – вторая жена Генриха VIII, мать Елизаветы Тюдор. Поддерживала религиозную реформу. Была казнена по подозрению в инцесте с собственным братом и внебрачных связях с рядом других придворных, что было признано изменой. Обвинения с большой вероятностью были ложными.

Боро, Эдуард из Гейнсборо-Олд-Холл (ум. до 1533 г.) – первый муж Екатерины Парр.

Брэндон, Кэт; герцогиня Саффолк, урожденная Уиллоуби де Эресби (1520–1580 гг.) – активная сторонница религиозной реформы, близкая подруга Екатерины Парр, мачеха Фрэнсис Брэндон и приемная бабушка леди Джейн Грей.

Брэндон, Фрэнсис; леди Фрэнсис Грей, графиня Дорсет (ок. 1519–1559 гг.) – жена маркиза Дорсета, племянница Генриха VIII, дочь герцога Саффолка и сестры короля, Марии Тюдор. Мать леди Джейн Грей. Сторонница религиозной реформы.

Гардинер, Стивен (ок. 1493–1555 гг.) – епископ Винчестерский, член тайного совета Генриха VIII. Ярый католик. Совместно с Ризли пытался добиться опалы Екатерины Парр, однако в результате временно попал в опалу сам.

Генрих VIII (1491–1547 гг.) – король Англии. Взошел на трон в 1509 г.

Герберт, Анна; урожденная Парр; впоследствии графиня Пемброк (ок. 1515–1552 гг.) – младшая сестра Екатерины Парр. Вышла замуж за Уильяма Герберта. Была фрейлиной при всех женах Генриха VIII. Сторонница религиозной реформы.

Герберт, Уильям; впоследствии граф Пемброк (ок. 1501–1570 гг.) – муж Анны Парр, зять Екатерины Парр. Известен как блестящий военный тактик и храбрый солдат. Член тайного совета. Сторонник религиозной реформы.

Говард, Екатерина (1525–1542 гг.) – пятая жена Генриха VIII. Казнена в возрасте около семнадцати лет за внебрачную связь с мужчиной, что было признано изменой.

Грей, леди Джейн (1536/7–1554 гг.) – дочь Фрэнсис Брэндон и маркиза Дорсета, воспитанница Томаса Сеймура. Активная сторонница религиозной реформы. Королева Англии в течение менее чем двух недель. Казнена в возрасте около семнадцати лет Марией Тюдор.

Дадли, Роберт; впоследствии граф Лестер (1532–1588 гг.) – фаворит Елизаветы I.

Денни, лорд Энтони (1501–1549 гг.) – доверенное лицо Генриха VIII, член тайного совета, шурин госпожи Эстли.

Дуглас, Маргарита; графиня Леннокс (1515–1578 гг.) – племянница Генриха VIII; дочь Маргариты Тюдор, королевы Шотландии, и ее второго мужа, Арчибальда Дугласа; сводная сестра Якова V, короля Шотландии; тетка Марии, королевы Шотландии. Была заключена в тюрьму за связь с Томасом Говардом, сводным братом герцога Норфолка. Вызвала скандал своей связью с Чарльзом Говардом, братом Екатерины Говард. Вышла замуж за графа Леннокса, второго по очереди наследника шотландского трона, что стало для Генриха VIII удачным политическим ходом и дало ему возможность укрепить свое влияние в Шотландии.

Дурочка Джейн (годы жизни неизвестны) – исторический персонаж, упоминаемый в книгах личных расходов Генриха VIII, Марии I и Елизаветы I. О ней неизвестно почти ничего, кроме того, что она могла носить фамилию Биддс или Бид.

Клевская, Анна (1515–1557 гг.) – четвертая жена Генриха VIII. Брак был признан недействительным, поскольку муж и жена не вступили в супружеские отношения.

Кранмер, Томас (1489–1556 гг.) – архиепископ Кентерберийский, известный сторонник религиозной реформы. Сожжен за ересь в правление Марии Тюдор.

Латимер, лорд Джон Невилл (ок. 1493–1543 гг.) – второй муж Екатерины Парр; отец Маргариты Невилл. По некоторым свидетельствам, принимал участие (вероятно, неохотно) в католическом восстании, известном как Благодатное паломничество. Был помилован Генрихом VIII.

Оделл, Мария (ок. 1528–1558 гг. или позднее) – горничная Екатерины Парр в ее бытность вдовствующей королевой.

Невилл, Маргарита, также Мег (ок. 1526–1545 гг.) – дочь лорда Латимера, падчерица Екатерины Парр. Сторонница религиозной реформы.

Парр, Екатерина (ок. 1512–1548 гг.) – шестая жена Генриха VIII; сестра Уильяма Парра и Анны Герберт; мать Марии Сеймур. Сторонница религиозной реформы. Умерла в родах.

Парр, Уильям; впоследствии граф Эссекс и маркиз Нортгемптон (ок. 1513–1571 гг.) – брат Екатерины Парр. Член тайного совета. Много лет пытался развестись со своей женой, Анной Буршье, по причине ее измены, чтобы жениться на Елизавете Брук. Сторонник религиозной реформы.

Пэджет, сэр Уильям (ок. 1506–1563 гг.) – секретарь тайного совета, союзник епископа Гардинера.

Ризли, сэр Томас; впоследствии граф Саутгемптон (1505–1550 гг.) – лорд-канцлер Генриха VIII. Был союзником Томаса Кромвеля, однако после его падения переметнулся к епископу Гардинеру, сделавшись ярым католиком и консерватором. Вместе с Гардинером пытался добиться опалы Екатерины Парр.

Сеймур, Джейн (ок. 1508–1537 гг.) – третья жена Генриха VIII, мать принца Эдуарда, впоследствии короля Эдуарда VI. Умерла в родах. Генрих завещал похоронить себя рядом с ней, поскольку она была единственной женой, родившей ему сына.

Сеймур, Мария (род. 1548 г.) – дочь Екатерины Парр и Томаса Сеймура. После казни отца была отдана на воспитание Кэт Брэндон. Никаких исторических свидетельств о ней после 1550 г. не сохранилось.

Сеймур, Томас; впоследствии барон Сеймур Садли и лорд-адмирал (ок. 1509–1549 гг.) – четвертый муж Екатерины Парр; брат Хартфорда и Джейн Сеймур; шурин Генриха VIII. Славился своей красотой. Был казнен по ряду обвинений, включая попытку жениться на Елизавете Тюдор.

Соммерс, Уильям (ум. 1560 г.) – придворный шут Генриха VIII.

Стэнхоуп, Анна; графиня Хартфорд; впоследствии герцогиня Сомерсет (ок. 1510–1587 гг.) – жена Хартфорда, невестка Томаса Сеймура и Джейн Сеймур. Известна своим честолюбием и неприятным характером. Доказанная сторонница религиозной реформы. Считается, что именно она передала Анне Аскью порох, чтобы облегчить ее участь на костре.

Суррей, граф; Генри Говард (ок. 1516–1547 гг.) – наследник герцога Норфолка. Поэт, который наряду с Томасом Уайеттом считается родоначальником сонетной формы в английской поэзии. Был казнен по ложным обвинениям, связанным с его правом носить определенный королевский герб, а в действительности потому, что стареющий Генрих VIII боялся возрастающего влияния Говардов.

Сэвидж, Уильям (годы жизни неизвестны) – музыкант при дворе Генриха VIII и Эдуарда VI. Был женат на Дороти Фаунтин.

Тирвитт, Лиззи; леди Елизавета Тирвитт (ум. ок. 1587 г.) – благородная дама, фрейлина Екатерины Парр. Присутствовала при ее смерти.

Тюдор, Елизавета (1533–1603 гг.) – младшая дочь Генриха VIII. Была признана незаконнорожденной, когда Генрих развелся с ее матерью, Анной Болейн. Впоследствии стала королевой Елизаветой I.

Тюдор, Мария (1516–1558 гг.) – дочь Генриха VIII и Екатерины Арагонской. Ярая католичка. Была признана незаконнорожденной. Позднее стала королевой Марией I и вошла в историю как Мария Кровавая.

Тюдор, Эдуард (1537–1553 гг.) – единственный сын Генриха VIII. Был коронован как Эдуард VI в возрасте всего лишь девяти лет.

Фаунтин, Дороти, также Дот (годы жизни неизвестны) – служанка Маргариты Невилл, горничная королевы Екатерины Парр. Вышла замуж за Уильяма Сэвиджа.

Хартфорд, граф; Эдуард Сеймур; впоследствии герцог Сомерсет; лорд-протектор Англии (ок. 1506–1552 гг.) – старший дядя принца Эдуарда, впоследствии короля Эдуарда VI; брат Томаса и Джейн Сеймур; шурин Генриха VIII; муж Анны Стэнхоуп. Сторонник религиозной реформы. Был казнен за измену.

Хьюик, доктор Роберт (ум. ок. 1581 г.) – лекарь Генриха VIII и Екатерины Парр. Засвидетельствовал завещание Екатерины Парр.

Эстли, Екатерина, урожденная Чемперноун (ок. 1502–1565 гг.) – гувернантка Елизаветы Тюдор. Пыталась устроить брак между Елизаветой и Томасом Сеймуром, за что едва не поплатилась головой.

Юдалл, Николас (ок. 1504–1556 гг.) – мыслитель, драматург, автор пьесы «Ральф Ройстер Дойстер», которая считается первой английской комедией. Бывший ректор Итонского колледжа, смещенный с этого поста по причине «аморальности». Друг Екатерины Парр. Сторонник религиозной реформы.

* * *

Я старалась по возможности придерживаться известных фактов о людях и событиях этого исторического периода. Полностью выдуманы лишь некоторые эпизодические персонажи, такие как конюхи, стюарды и языкастая Бетти Мелкер. Испытания, перенесенные Екатериной в Снейпе, – исторический факт, однако Мергатройд – тоже вымышленный персонаж.

Наибольшие вольности я позволила себе с Дот и Хьюиком. О Дороти Фаунтин неизвестно практически ничего, кроме написанного выше. Она почти наверняка была более высокого рождения, чем я описала. Что касается доктора Хьюика, то нет никаких исторических свидетельств о его гомосексуализме. Несмотря на все сказанное выше, «Гамбит королевы» – художественное произведение, поэтому всех моих персонажей можно назвать вымышленными. Учитывая, как давно происходили описанные события, даже исторические «факты» во многом основаны на гипотезах и могут толковаться неправильно, а мысли и чувства людей той эпохи можно лишь вообразить.

Пролог
Чартерхаус, Лондон, февраль 1543 года

Когда одни чувства угасают, другие поразительно обостряются. Латимер чует поднимающийся из кухни запах дрожжей и мокрой шерсти спаниеля, свернувшегося клубком у очага. Нотариус пахнет элем, пылью и чернилами. А вот зрение подводит: все кругом плывет, и Латимер различает лишь неясный силуэт да смутные очертания улыбки, когда нотариус склоняется к его постели.

– Милорд, поставьте подпись вот здесь, – нарочито медленно и внятно произносит нотариус, словно обращаясь к ребенку или слабоумному.

Латимера окутывает аромат фиалок – это Екатерина, его драгоценная Кит.

– Я помогу тебе, Джон.

Она с легкостью приподнимает Латимера, чтобы подложить подушку под спину. Вот, значит, как сильно он исхудал за последние три месяца… Опухоль в желудке, твердая и круглая, как грейпфрут, пожирает его изнутри.

Из груди вырывается нечеловеческий стон: движение породило волну мучительной боли, которая все глубже впивается в тело.

– Любимый мой…

Прохладная ладонь Екатерины прикасается ко лбу. Звякает склянка, вспыхивает отраженным светом ложка, прохладный металл прижимается к губам, и в горло стекает горькая жидкость. Землистый аромат вызывает полустертое воспоминание о конных прогулках в лесу, а с ним приходит печаль: дни прогулок для Латимера безвозвратно миновали.

Жидкость застревает в горле. Он боится глотать – ведь малейшее движение снова разбудит боль, которая лишь притаилась и ждет своего часа. Ждет и нотариус, смущенно переминаясь с ноги на ногу, будто не привык иметь дело с умирающими. Странно – разве не этим он зарабатывает себе на хлеб?

Ласковое прикосновение жены помогает сделать глоток. Теперь боль отступит: Екатерина знает толк в снадобьях. Наверняка сумела бы приготовить и зелье, способное освободить Латимера от мучений, – ведь любая из трав, утоляющих боль, может и убить; лекарство от яда отличает доза. Да только можно ли о таком просить?..

Нотариус вкладывает ему в руку перо и ставит на бумагу. Один росчерк – и Екатерина становится обеспеченной дамой. Дай-то бог, чтобы это не навлекло на нее охотников за богатыми невестами!.. Впрочем, она слишком умна, чтобы попасться в сети сладкоречивого корыстолюбца.

Екатерине недавно минуло тридцать, однако с годами она лишь сильнее расцвела и по-прежнему сияет очарованием, которое некогда сразило Латимера – пожилого вдовца. Сколько боли и горя он ей невольно причинил!.. При мысли об этом хочется плакать, однако истерзанное болезнью тело неспособно даже на слезы.

Завещать жене замок Снейп в Йоркшире Латимер не стал. Много раз Екатерина говорила, что не желает больше бывать в тех краях, поэтому Снейп отойдет юному Джону. Сын, увы, не оправдал надежд, и порой Латимер гадает, какое дитя могла бы ему подарить Екатерина, однако размышления эти неизменно омрачает воспоминание о мертвом младенце – проклятом плоде насилия, которое учинили в Снейпе мятежные католики. Известие о том, что отцом ребенка оказался не кто иной, как Мергатройд, причинило Латимеру немало боли. Мергатройд, славный малый, который еще ребенком так часто ездил с ним на охоту!.. В те времена невозможно было и вообразить, чем он станет.

Латимер проклинает тот день, когда оставил жену с детьми в замке и отправился ко двору – вымаливать прощение у короля. Проклинает себя за слабость, приведшую его в сети мятежа. С тех пор минуло шесть лет, однако события эти неизгладимо высечены в памяти, как надпись на могильной плите.

Екатерина поправляет покрывало, напевая незнакомую мелодию, и Латимера захлестывает любовь к жене. Их брак был заключен по любви – во всяком случае, с его стороны, – однако свой долг перед женой он не выполнил, не защитил ее!.. А Екатерина тогда ни словом, ни взглядом его не упрекнула – хранила спокойное молчание, и только живот ее рос день ото дня, сводя Латимера с ума. Лишь после того как проклятый младенец умер, не прожив на свете и часа, Латимер заметил следы слез на лице жены, хотя вслух она так ничего и не произнесла.

Опухоль, пожирающая теперь внутренности Латимера, – его наказание, и сделать Екатерину богатой – единственный способ искупить вину перед ней. Мыслимо ли просить ее о страшном одолжении? А ведь окажись она хоть на мгновение в его измученном теле, сама догадалась бы о желании Латимера и исполнила бы его – как акт милосердия.

Екатерина провожает нотариуса, садится у кровати, снимает арселе[1] и массирует виски кончиками пальцев. Цветочный аромат ее рыжеватых, точно с полотен Тициана, волос вызывает у Латимера мучительное желание зарыться в них лицом. Екатерина открывает книгу. Латинские фразы, написанные Эразмом[2], легко соскальзывают с ее языка, да только Латимер уже совсем позабыл латынь и не помнит, о чем эта книга. Екатерина образованна гораздо лучше, чем он, хотя со свойственной ей скромностью всегда это скрывает.

Раздается негромкий стук в дверь. Пришла Маргарита, а с ней неотесанная служанка, чье имя Латимер никак не может вспомнить. Бедняжка Маргарита после встречи с Мергатройдом и его кликой стала пугливой, как лань, и Латимер не раз гадал, что же с ней сделали.

Молодой спаниель крутится у ног девушек, отчаянно виляя хвостом.

– Как вы себя чувствуете, отец? – шепчет Маргарита, запечатлев на его лбу поцелуй, пахнущий весенним лугом.

Исхудавшей, как засохшая ветка, рукой Латимер накрывает ее юную нежную ладонь и силится улыбнуться.

– Матушка, прибыл Хьюик, – сообщает Маргарита.

– Дот, будь добра, приведи доктора, – приказывает Екатерина.

– Сию минуту, миледи, – откликается служанка и удаляется, шелестя юбками.

– Дот, и еще…

Та останавливается в дверях.

– Попроси кого-нибудь принести дров для камина – совсем закончились.

Девушка кивает.

– Джон, сегодня ведь день рождения Маргариты, – говорит Екатерина. – Ей уже семнадцать!

Латимер хочет увидеть Маргариту, поймать взгляд ее карих глаз, однако улавливает лишь размытые очертания лица.

– Семнадцать!.. Моя малютка Маргарита Невилл стала женщиной, – выговаривает он хриплым голосом. – Скоро какой-нибудь славный молодой человек захочет на тебе жениться…

Маргарита утирает слезы. Как удар под дых, приходит осознание: узнать, кто попросит руки дочери, Латимеру не суждено.

Входит Хьюик. Всю неделю он ежедневно навещает Латимера, а тот гадает – отчего король поручил своему личному лекарю заботу о едва не обесчестившем себя северном лорде? Екатерина верит, что это знаменует собой полное помилование, тем не менее Латимер знает короля достаточно хорошо, чтобы угадывать за этим поступком скрытые мотивы.

Маргарита уходит, на прощанье вновь поцеловав отца. Доктор худой черной тенью приближается к кровати, откидывает покрывало, и комнату наполняет мерзкая вонь. Прикосновение легких пальцев, затянутых в тонкие лайковые перчатки, вызывает у Латимера отвращение. Хьюик никогда не снимает перчаток, а поверх них носит перстень с гранатом размером с глаз. Латимер испытывает болезненную ненависть к лекарю за эти перчатки, притворяющиеся человеческими руками, и ощущает себя нечистым.

От острого укола боли дыхание становится частым и поверхностным. Хьюик подносит к носу склянку с какой-то жидкостью – вероятно, мочой, – рассматривает ее на свет и о чем-то тихо переговаривается с Екатериной. В присутствии молодого доктора та лучится приязнью. Чудно́й, женоподобный Хьюик угрозы не представляет, однако Латимер все равно ненавидит его – за перчатки, за молодость, за блестящее будущее. Такой молодой, а уже в услужении у короля! Ясно, что судьба готовит ему приятные дары, а вот у Латимера будущего не осталось. Под негромкий разговор он погружается в дрему.

– Я напоила его новой болеутоляющей настойкой, – говорит Екатерина. – Из пустырника и коры белой ивы.

– У вас дар к врачеванию, – замечает Хьюик. – Я бы не догадался о таком сочетании.

– Я увлекаюсь растениями – выращиваю лечебные травы в своем маленьком садике. Люблю смотреть, как они растут… А еще у меня есть книга Банкса.

– «Травник» Банкса! Лучший из подобных трудов – во всяком случае, по-моему. Академики считают иначе.

– Должно быть, в их глазах это женское чтение.

– Вы правы, и именно потому я так ценю эту книгу. В целительстве женщины разбираются лучше всех ученых Оксфорда и Кембриджа. Впрочем, это мнение я предпочитаю держать при себе.

Латимера охватывает жестокий приступ боли. Он слышит крик и не сразу понимает, что кричит сам.

Хьюик ушел – должно быть, Латимер ненадолго забылся сном. Постепенно от боли остается лишь приглушенное эхо, и Латимера внезапно охватывает настойчивое желание поговорить с Екатериной, выразить свою просьбу, пока дар речи его не покинул. Только какими словами?..

Он хватает Екатерину за запястье, дивясь собственной силе, и хрипит:

– Дай мне еще настойки…

– Нельзя, Джон. На сегодня достаточно, иначе… – Она умолкает, не окончив фразы.

Латимер крепче сжимает ее руку и со стоном произносит:

– Этого я и хочу, Кит!

Она молча смотрит ему в глаза, а он словно читает ее мысли: какой строкой из Библии оправдать такой поступок? Как примириться с ним? Как решиться на злодеяние, за которое можно угодить на виселицу?.. А если бы перед ней был истерзанный псами фазан, разве не убила бы она его без малейшего колебания?..

– То, о чем ты просишь, обречет на вечное проклятие нас обоих, – шепчет Екатерина.

– Я знаю, – отвечает Латимер.

1
Уайтхолльский дворец, Лондон, март 1543 года

Башни Уайтхолльского дворца, засыпанные неожиданным снегопадом, сливаются с мучнисто-белым небом. Хотя брусчатка покрыта опилками, ноги все равно утопают в снежном месиве по щиколотку. В туфли просачивается холодная влага, намокшие юбки больно бьют по лодыжкам. Поежившись, Екатерина плотнее закутывается в плащ.

Грум помогает Маргарите сойти с коня, и Екатерина, протягивая ей руку, говорит с деланой бодростью:

– Вот и приехали! Пойдем скорее внутрь.

Краска, заливающая щеки Маргариты, оттеняет ясную глубину ее карих глаз. Она похожа на испуганного дикого зверька и с трудом сдерживает слезы. Смерть отца потрясла ее до глубины души.

Слуги расседлали лошадей и теперь, перешучиваясь, растирают их соломой. Пьютер, серый мерин Екатерины, встряхивает головой, позвякивая сбруей, и из пасти у него, как у дракона, вылетают облачка пара.

– Тише, мальчик, тише, – успокаивает Екатерина, поглаживая его по бархатистому носу, и конь утыкается мордой ей в плечо. Она вручает конюху поводья. – Коня нужно напоить. Тебя ведь Рейф зовут?

– Да, миледи, – краснеет юноша. – Я помню Пьютера, делал ему припарки.

– Да, он хромал. Ты хорошо тогда потрудился.

Конюх радостно улыбается.

– Спасибо, миледи!

– Тебе спасибо! – отвечает она, и Рейф уводит Пьютера в конюшню.

Екатерина берет Маргариту за руку и ведет ее к крыльцу. Боль от утраты мужа еще не прошла, и Екатерина предпочла бы не появляться при дворе, однако их призвала дочь короля – от таких приглашений не отказываются. К тому же Екатерине нравится леди Мария[3]: они знакомы с детства и даже учились у одного наставника, когда мать Екатерины была в услужении у матери Марии – королевы Екатерины Арагонской[4], пока король не отрекся от нее. Тогда все было проще. Это потом мир перевернулся, и страна раскололась надвое.

Впрочем, оставаться при дворе Екатерина пока не намерена. Мария наверняка проявит уважение к ее трауру.

Горькие воспоминания о том, какую роль Екатерина сыграла в смерти мужа, вскипают в груди, как молоко. Чтобы примириться с содеянным, она постоянно напоминает себе о муках Латимера – о криках боли, о его истерзанном теле, об отчаянной просьбе… Екатерина вдоль и поперек изучила Библию в поисках оправдания, однако не нашла ни одной строчки об убийстве во благо. Она убила собственного мужа, и ее греху нет прощения.

Держась за руки, Екатерина и Маргарита входят в Большой зал. Внутри пахнет дымом и мокрой шерстью. Люди толпятся, как на рыночной площади в базарный день, – стоят в нишах, прогуливаются по галереям, щеголяя друг перед другом изысканными нарядами, играют на деньги в «лису и гусей»[5], карты или кости и приветствуют выигрыши и проигрыши громкими криками.

Маргарита потрясенно оглядывается по сторонам. Она редко покидает родные стены, никогда не бывала при дворе, и после гробовой тишины, царящей в траурном Чартерхаусе, перемена для нее слишком резкая. В своих траурных платьях Екатерина и Маргарита кажутся чужими среди разодетых дам, которые плывут по залу, покачивая яркими юбками, будто в танце, и наблюдают исподтишка, кто восхищается их нарядами, а кто одет лучше. В моде маленькие собачки – они сидят на руках или семенят следом за хозяйками. Один находчивый песик пристроился на длинном шлейфе платья, и это забавное зрелище даже у Маргариты вызывает улыбку.

Бегают туда-сюда пажи и распорядители, слуги парами тащат корзины с дровами для каминов. Десятки кухонных мальчишек накрывают к ужину длинные столы. Большой зал полнится звоном посуды. Ему вторят разрозненные звуки музыкальных инструментов, которые постепенно складываются в связную мелодию. Екатерина с наслаждением прислушивается к музыке. Как хорошо было бы закружиться в танце!.. Впрочем, она запрещает себе эти мысли: танцевать пока рано.

Проходит отряд стражников, и все расступаются, чтобы дать им дорогу. Екатерина гадает, куда они идут – уж не арестовывать ли кого-нибудь?.. До чего же не хочется быть при дворе! Однако приказ есть приказ.

Неожиданно чьи-то ладони закрывают ей глаза. От испуга перехватывает дыхание, но она быстро догадывается, кто стоит за спиной, и со смехом объявляет:

– Уильям Парр, я тебя знаю!

– Но как?! – изумляется Уильям.

– Твой запах ни с чем не спутать, братец! – отвечает Екатерина, с притворным отвращением зажав нос.

Уильям широко улыбается; торчат во все стороны взлохмаченные медные волосы, в разноцветных глазах (один бледно-голубой, другой карамельный) мерцают озорные искорки.

От группы друзей, окружающих Уильяма, отделяется мужчина, сплошь состоящий из длинных линий – нос, лицо, ноги, глаза, как у гончей. И все же он довольно привлекателен – возможно, благодаря непоколебимой уверенности в себе, которую сообщает ему статус старшего из братьев Говардов и будущего герцога Норфолка.

– Леди Латимер! И не упомню, когда в последний раз имел удовольствие вас видеть.

– Суррей! – улыбается Екатерина. Возможно, пребывание при дворе будет не таким уж невыносимым. – А вы по-прежнему пишете стихи?

– Пишу и рад сообщить, что заметно усовершенствовался в этом искусстве.

Когда они были еще детьми, Суррей сочинил для Екатерины сонет, который потом служил неизменным поводом для шуток из-за рифмы «добродетель» – «задеть бы». Вспомнив об этом «юношеском недоразумении», как характеризовал его сам поэт, Екатерина невольно смеется.

– Мне горько видеть вас в трауре, – посерьезнев, говорит Суррей. – Я слышал, как сильно страдал ваш муж. Должно быть, смерть стала для него избавлением.

Екатерина молча кивает и пристально вглядывается в лицо Суррея, пытаясь угадать, подозревает ли он. А вдруг обстоятельства кончины Латимера уже известны? Вдруг о них вовсю судачат при дворе? Может быть, бальзамировщики нашли следы отравы во внутренностях покойника?..

Екатерина отгоняет тревожные мысли. Настойка, которую она дала мужу, не оставляет следов, а в тоне Суррея нет угрозы. Если кто-то и заметит смятение вдовы, то объяснит это горем. Тем не менее сердце ее отчаянно колотится. Взяв себя в руки, она говорит:

– Позвольте представить мою падчерицу – Маргариту Невилл.

Маргарита стоит чуть поодаль, и мысль о том, чтобы быть представленной мужчинам, ее явно пугает, пусть даже Уильям ей фактически дядя. Беспокойство передается и Екатерине. После несчастья, произошедшего в Снейпе, она всеми силами старалась оградить падчерицу от мужского общества, однако сейчас выхода нет. Да и в любом случае, Маргарите рано или поздно придется выйти замуж, а долг Екатерины – об этом позаботиться. Но пока – видит бог! – девочка совсем не готова.

– Маргарита, – говорит Суррей, беря ее за руку, – я знал вашего отца. Он был замечательным человеком!

– Верно… – шепчет Маргарита со слабой улыбкой.

– А меня кто представит?

Высокий мужчина выступает вперед и кланяется, картинно размахивая бархатным беретом, который украшен страусиным пером размером с каминную метелку. Екатерина с трудом сдерживает подступающий смех.

Одет незнакомец роскошно: черный бархатный дублет с алым атласом в прорезях дополнен собольим воротником. Заметив, что Екатерина рассматривает мех, мужчина поглаживает его, словно желая подчеркнуть свой высокий статус, и она пытается вспомнить, кому по сумптуарным законам[6] разрешено носить соболя.

Пальцы, до безвкусия унизанные кольцами, перебегают с воротника ко рту. Незнакомец медленно и серьезно проводит по губам, и под прямым открытым взглядом его глаз цвета самого синего барвинка Екатерина невольно краснеет и отворачивается, успев заметить трепетание ресниц. Он что, подмигнул? Какое бесстыдство!.. Да нет, конечно же, почудилось. Однако с чего вдруг чудится, будто разодетый в пух и прах щеголь ей подмигивает?

– Томас Сеймур, позвольте представить вам мою сестру, леди Латимер, – говорит Уильям, которого явно позабавил этот обмен взглядами.

Ну конечно! Томас Сеймур, носитель сомнительного титула самого красивого мужчины при дворе, вечный предмет сплетен и девичьих влюбленностей, разбиватель сердец и разрушитель браков. Приходится признать: он действительно красив. Однако Екатерина неподвластна его чарам – слишком давно живет на свете.

– Благодарю счастливый случай, подаривший мне счастье знакомства с вами, – мурлычет Сеймур.

Суррей закатывает глаза – очевидно, Сеймур не вызывает у него симпатии.

– Счастливый случай, подаривший счастье! – не сдержавшись, всплескивает руками Екатерина. – Бог мой!

– Я много слышал о ваших прелестях, миледи, и едва не лишился дара речи, узрев их воочию, – невозмутимо поясняет Сеймур.

Екатерина лихорадочно подбирает остроумный ответ. Чтобы не смотреть Сеймуру в глаза, она переводит взгляд на его рот, однако при виде влажного розового языка только сбивается с мысли. Существенный вклад в «прелести», о которых он говорит, вероятно, сделало недавно обретенное богатство. Должно быть, в свет просочились слухи о завещании Латимера, и винить в этом наверняка стоит брата. Ох уж этот болтун!

– Представьте, Суррей, господин Сеймур лишился дара речи. Избавь же его Господь от других утрат!

Мужчины громко смеются. Екатерина довольна: находчивость все-таки не изменила ей даже перед лицом признанного сердцееда. Маргарита смотрит на мачеху во все глаза: ей еще не доводилось слышать придворного острословия. Екатерина ободряюще улыбается.

Потом Уильям представляет Маргариту Сеймуру, и тот пожирает ее глазами.

– Пойдем, Мег, мы опаздываем к леди Марии, – говорит Екатерина, решительно беря падчерицу за руку.

– Как краток был миг удовольствия! – с притворным отчаянием восклицает Сеймур.

Екатерина оставляет эту реплику без ответа, целует Суррея в щеку и отворачивается, небрежно кивнув Сеймуру.

– Я провожу вас, – предлагает Уильям и берет Екатерину под одну руку, а Маргариту под другую.

– Я бы предпочла, Уилл, чтобы ты не обсуждал мое наследство со своими друзьями! – шипит Екатерина, когда они отходят достаточно далеко.

– Ты слишком скора на обвинения, сестрица! Я ничего не говорил. Слух пустил кто-то другой, и это было неизбежно…

– О каких тогда прелестях, позволь узнать, шла речь? – перебивает Екатерина.

– Я уверен, Кит, что он употребил это слово в самом прямом значении! – смеется брат.

Она фыркает.

– Хватит уже разыгрывать сердитую старшую сестру!

– Прости, Уилл. Конечно, в том, что люди болтают, нет твоей вины.

– Это ты прости. Тебе сейчас нелегко… – Он прикасается к черному шелку. – Мне недостает такта.

Они молча идут по длинной галерее к покоям леди Марии. Уильям мрачен – должно быть, досадует, что траур носит Екатерина по мужу, а не он по своей жене. Уильям и Анна Буршье возненавидели друг друга с первого взгляда, однако на нее и ее титул, который помог бы роду Парр восстановить былой престиж, возлагались большие надежды. Чтобы добиться для Уильяма брака с единственной наследницей престарелого графа Эссекса, мать поставила семью на грань разорения.

На деле этот союз не принес бедняге Уильяму ничего – ни наследников, ни титула, ни счастья, один лишь позор. Графский титул достался Кромвелю, а Анна сбежала с каким-то сельским священником. И по сей день Уильяма донимают шуточками о «клерикальных недоразумениях», священниках и пасторах. Сам он ничего смешного в этом не видит и тщетно добивается у короля развода.

– Думаешь о жене? – спрашивает Екатерина.

– Как ты догадалась?

– Я слишком хорошо тебя знаю, Уилл.

– Она родила этому проклятому священнику еще одного ублюдка!

– Поверь, Уилл, рано или поздно король переменит мнение, и ты сможешь наконец сделать Елизавету Брук честной женщиной.

– Терпение Лиззи подходит к концу! – восклицает Уильям. – Подумать только, какие надежды наша матушка возлагала на этот брак, сколько сил к нему приложила!

– Быть может, и к лучшему, что она не дожила до этого дня.

– А ведь как она мечтала увидеть новый расцвет Парров!

– Наша фамилия и без того благородна, Уилл. Наш отец служил прежнему королю, а его отец – Эдуарду IV. Наша мать была в услужении у королевы Екатерины, – загибает пальцы Екатерина. – Чего еще желать?

– Все это было давно, – возражает Уильям. – Отца я даже и не помню.

– У меня остались о нем лишь смутные воспоминания, – признает Екатерина, хотя ясно помнит день похорон и возмущение от того, что ее, шестилетнюю, сочли слишком маленькой, чтобы принимать в них участие. – К тому же наша сестра Анна служила всем пяти королевам, а сейчас состоит при дочери короля. Скорее всего, в будущем к ней присоединюсь и я.

Честолюбивые помыслы брата вызывают у Екатерины досаду. Если его так заботит положение Парров, стоило бы водиться с нужными людьми, а не с Сеймуром. Пусть тот – дядя принца Эдуарда[7], однако влияние на короля имеет не он, а его старший брат Хартфорд[8].

Поворчав еще немного, Уильям затихает, и они молча пробираются сквозь толпу придворных у королевских покоев. Неожиданно Уильям спрашивает:

– Что скажешь о Сеймуре?

– О Сеймуре?

– О нем самом.

– Ничего особенного, – резко отвечает Екатерина.

– Тебя он не потряс?

– Нисколько!

– Я подумал – почему бы не женить его на Маргарите?

Услышав это, Маргарита бледнеет.

– На Маргарите?! Ты лишился рассудка? – восклицает Екатерина, понимая, что Сеймур просто сожрет девочку с потрохами. – Ей еще рано выходить замуж. Она совсем недавно похоронила отца.

– Это всего лишь…

– Нелепое предложение, – заканчивает Екатерина.

– Он не такой, как ты думаешь, Кит. Он один из нас.

Под этим, очевидно, имеется в виду то, что Сеймур исповедует новую веру. Однако сама Екатерина предпочитает держаться от придворных реформистов подальше и не раскрывать свои убеждения. Годы при дворе научили ее держать язык за зубами.

– Суррею он не нравится.

– О, это семейные раздоры, вера здесь ни при чем! Говарды считают Сеймуров выскочками. Однако Томаса это не волнует.

Екатерина фыркает.

Уильям расстается с ними перед новым портретом короля. Картина написана совсем недавно – в воздухе еще витает запах краски, цвета сочные, мелкие детали выписаны золотом.

– Это последняя королева? – спрашивает Маргарита, указывая на печальную женщину в чепце, изображенную рядом с королем.

– Нет, Мег, – шепотом отвечает Екатерина и прикладывает палец к губам. – О последней королеве при дворе лучше не упоминать. Это королева Джейн[9], сестра Томаса Сеймура, которого нам сегодня представили.

– Но почему она? Ведь с тех пор было еще две королевы.

– Потому что королева Джейн подарила королю наследника.

Не говоря уже о том, что Джейн Сеймур успела умереть раньше, чем ему наскучила.

– Значит, это – принц Эдуард? – Маргарита указывает на мальчика – миниатюрную копию отца во всем, вплоть до позы.

– Верно, а это – леди Мария и леди Елизавета[10], – поясняет Екатерина, указывая на девочек, которые, словно бабочки, порхают по краям полотна.

– Вижу, вас восхищает мой потрет! – раздается голос за спиной.

Екатерина оборачивается и изумленно восклицает:

– Ваш портрет, Уильям Соммерс?!

– Неужели вы меня не заметили?

Екатерина вглядывается в картину и наконец находит его на заднем плане.

– Ах, вот вы где!.. – Она поворачивается к падчерице. – Мег, это Уильям Соммерс – шут короля, самый честный человек при дворе.

Он протягивает руку и вытаскивает медную монетку у Маргариты из-за уха. Та весело смеется, что в последнее время случается редко.

– Как вы это сделали? – изумленно спрашивает она.

– Волшебство! – отвечает шут.

– В волшебство я не верю, однако фокус действительно хорош! – признает Екатерина.

Смеясь, они входят в покои леди Марии. У дальней двери стоит ее фаворитка, Сюзанна Кларенсье, и шипит на входящих, будто гадюка.

– У нее опять головные боли, не шумите, – шепотом поясняет Сюзанна с натянутой улыбкой. Осмотрев Екатерину с ног до головы и, очевидно, прикинув стоимость ее наряда, она добавляет: – Очень мрачно! Леди Мария будет недовольна… Ах, простите, я забыла, что вы в трауре! – И Сюзанна прикрывает рот рукой.

– Понимаю и не держу на вас зла.

– Ваша сестра в личных покоях леди Марии. Прошу меня простить, мне еще нужно… – Не окончив фразы, Сюзанна уходит в спальню и тихо закрывает за собой дверь.

Екатерина обменивается приветственными кивками с дамами, которые сидят в комнате за вышиванием, и направляется к сестре, устроившейся в нише у окна.

– Кит, как я рада наконец тебя видеть! – Анна обнимает сестру. – И тебя, Маргарита! – Она целует Маргариту в обе щеки; та заметно расслабилась, оказавшись в исключительно женском обществе. – Ступай посмотри на гобелены. На одном из них выткан твой отец. Сможешь найти?

Маргарита отходит к гобеленам, а сестры устраиваются на лавке в оконной нише.

– Так почему же меня вызвали? Тебе что-нибудь известно? – спрашивает Екатерина, не в силах оторвать глаз от сестры – от ее беззаботной улыбки, сияющей кожи, идеального овала лица, светлых прядок, выбившихся из прически.

– Леди Мария будет крестной матерью. На церемонию пригласили многих.

– Значит, не только меня… Я рада! Кто же крестник?

– Дочь Ризли[11], нареченная…

– Марией! – заканчивает Екатерина в унисон с сестрой, и обе весело смеются. – Ах, Анна, как я рада тебя видеть! В доме моем царит уныние.

– Я навещу тебя в Чартерхаусе, когда принцес… – Анна в испуге закрывает рот ладонями и поспешно поправляется: – …когда леди Мария меня отпустит, – а потом, наклонившись, шепчет сестре на ухо: – Леди Хасси отправили в Тауэр за то, что она называла леди Марию принцессой.

– Я помню, но то было давно, и она делала это нарочно. Разве можно наказывать за оговорку?

– О, Кит, ты слишком долго не была при дворе! Неужели забыла, каково здесь?

– Как в змеином гнезде… – вздыхает Екатерина.

– Я слышала, король посылал Хьюика лечить твоего мужа, – говорит Анна.

– Послал. Почему – не понимаю.

– Значит, Латимер был окончательно прощен.

– Видимо, так.

Екатерина так до конца и не поняла, какую роль Латимер играл в восстании, получившем название Благодатного паломничества[12]. Тогда весь север Англии – сорок тысяч католиков – восстал против реформации Кромвеля. Некоторые предводители повстанцев явились в Снейп, вооруженные до зубов. В большом зале велись ожесточенные споры, суть которых Екатерина не улавливала, а потом Латимер стал готовиться к отъезду, хотя и без особого желания. Жене он объяснил это тем, что повстанцам нужны предводители вроде него. Екатерина гадала, какими угрозами его вынудили присоединиться к мятежу. Конечно, Латимер сочувствовал восставшим: их монастыри рушили, их монахов вешали, весь их жизненный уклад летел под откос, любимую народом королеву изгнали, а наглая девица Болейн вила веревки из короля. Однако восстать против своего господина и повелителя? На Латимера это было не похоже.

– Ты так толком и не рассказала мне о мятеже, – замечает Анна. – О том, что случилось в Снейпе.

– Об этом я предпочла бы забыть, – откликается Екатерина.

При дворе со временем сложилась своя версия событий. Общеизвестно, что после поражения мятежников Латимер поехал в Вестминстер – молить короля о пощаде. Мятежники сочли его предателем и отправили в Снейп Мергатройда, который разгромил замок и взял Екатерину и Маргариту в заложники. Об этом долго сплетничали при дворе, но никто, даже Анна, не знал о мертвом младенце – бастарде Мергатройда. Никто не знал и того, что Екатерина отдалась насильнику сама в отчаянной попытке спасти Маргариту и Дот. Попытка удалась, и Екатерина стойко хранит этот мрачный секрет, однако порой задумывается, что скажет об этом Бог – ведь измена есть измена.

Она не раз задавалась вопросом, почему все предводители мятежников, а с ними две с половиной сотни человек, включая Мергатройда, были повешены по приказу короля и только Латимер избежал этой участи. Быть может, он действительно их предал? Мергатройд считал именно так, но Екатерина предпочитает думать, что Латимер остался верен делу, иначе ради чего было это все?.. Однако правды теперь никто не узнает.

– Анна, а ты ничего не слышала насчет Латимера? Почему он был помилован? Какие слухи ходили при дворе?

– Нет, до меня ничего не доходило. – Анна кладет ладонь сестре на плечо. – Не вспоминай больше об этом. Дело прошлое.

– Верно…

Увы, прошлое разъедает настоящее, как червоточина в яблоке. Екатерина задумчиво смотрит на Маргариту, которая пытается найти отца на гобеленах. Его портрет хотя бы не уничтожили, как другие…

Она переводит взгляд на сестру. Милая, верная, простая Анна!.. Сестра дышит свежестью, живая, как сама жизнь, и Екатерина с болью в сердце догадывается о причине. Положив ладонь Анне на живот, она спрашивает:

– Нет ли у тебя какого-нибудь секрета, сестрица? – надеясь, что сумела за улыбкой скрыть укол зависти к плодовитому чреву сестры. Именно беременность придает Анне цветущий вид – беременность, о которой Екатерина тщетно мечтает сама.

Анна краснеет.

– И как только ты всегда все понимаешь, Кит!

– Какое замечательное известие! – восклицает Екатерина, с горечью осознавая, что ее вдовство и возраст делают беременность неосуществимой мечтой. Ни одного ребенка не произвела она на свет, не считая мертвого младенца, о котором нельзя говорить.

Должно быть, эти печальные размышления отражаются на ее лице, потому что Анна накрывает ее руку своей.

– Еще не все потеряно, Кит. Ты наверняка вновь выйдешь замуж.

– Нет уж, двух мужей мне вполне достаточно, – твердо отвечает Екатерина и добавляет шепотом: – Но за тебя я очень рада. Уж этот-то младенец не будет католиком, крещенным леди Марией!

Анна предостерегающе прикладывает палец к губам, и они обмениваются улыбками. Сестра прикасается к распятию, висящему на шее Екатерины. Солнечные лучи играют на ограненных камнях.

– Бриллиантовое распятие нашей матушки… Мне казалось, оно больше.

– Просто ты была слишком мала.

– Как давно матушка покинула нас!..

– Да, – соглашается Екатерина, думая о том, как долго мать прожила вдовой.

– А жемчуг-то розовый, я и забыла… Ой, звено ослабло! – Анна наклоняется поближе. – Дай-ка я попробую починить.

Высунув язык от усердия, она пытается закрепить звено ожерелья. Екатерине приятна близость сестры, исходящий от нее уютный аромат свежих яблок. Она отворачивает лицо к стене, чтобы Анне было удобнее, и замечает нацарапанные на панели инициалы «ЕГ». Бедняжка Екатерина Говард[13], последняя королева… Должно быть, это ее покои – лучшие комнаты во всем дворце, не считая покоев самого короля.

– Вот так, – закончив, говорит сестра. – Жаль было бы потерять одну из матушкиных жемчужин!

– Анна, а как было при последней королеве? – шепотом спрашивает Екатерина, рассеянно поглаживая нацарапанные на дереве буквы. – Ты никогда об этом не рассказывала.

– При Екатерине Говард? – едва слышно переспрашивает Анна. – Кит, она была такая молоденькая! Даже младше Маргариты.

Сестры бросают взгляд на Маргариту. Та и сама еще кажется ребенком.

– Она не была готова к такому возвышению. Норфолк нашел ее где-то в отдаленных владениях Говардов и в собственных целях устроил ко двору. Ты не представляешь, до чего плохо она была воспитана! И такая легкомысленная! Зато прехорошенькая – король совершенно потерял голову от ее… – Анна подбирает подходящее слово, – прелестей. А погубила ее ненасытность.

– В отношении мужчин? – едва слышным шепотом уточняет Екатерина.

Анна кивает.

– В этом было что-то нездоровое.

Чтобы никто не подслушал, сестры отворачиваются к окну и почти соприкасаются лбами.

– Тебе она нравилась?

– Нет, пожалуй… Она была невыносимо тщеславна. И все же подобной судьбы я бы никому не пожелала. Сложить голову на плахе в такие юные годы!.. Это было ужасно, Кит. Всех ее фрейлин допрашивали. Я совершенно не представляла, что происходит, но кто-то наверняка знал, что она вытворяет с Калпепером[14] прямо у короля под носом.

– Нельзя было класть ребенка в постель такого старика, будь он сам король.

Некоторое время сестры молча смотрят в окно. Сквозь ромбовидный переплет Екатерина провожает взглядом стаю гусей, летящую к озеру.

– Кто тебя допрашивал? – наконец спрашивает она.

– Епископ Гардинер.

– Страшно было?

– До дрожи в коленях, Кит. Он отвратительный тип – не приведи Господь перейти такому дорогу! Однажды я видела, как он вывихнул палец мальчику-певчему за фальшивую ноту. Я ничего не знала, поэтому мне он навредить не смог, однако все мы помнили о судьбе Анны Болейн[15].

– Еще бы. И закончилось все точно так же.

– Именно. Король отказался говорить с Екатериной, как в свое время с Анной. Бедняжка обезумела от страха – с воплями бежала по длинной галерее в одном нижнем платье. До сих пор помню ее крики. В галерее было полно людей, но никто не взглянул на нее, даже Норфолк – ее родной дядя, представляешь? – Анна теребит распустившийся шов на юбке. – Слава богу, меня не заставили прислуживать ей в Тауэре. Я бы не вынесла, Кит, – смотреть, как она поднимается на эшафот, снимать с нее чепец, обнажать шею… – Анну пробирает дрожь.

– Бедное дитя, – шепчет Екатерина.

– А теперь ходят слухи, что король ищет себе шестую жену.

– Кого называют?

– Кого только не называют! Каждую незамужнюю даму, даже тебя.

– Какая нелепость… – бормочет Екатерина.

– Все ставят на Анну Бассет, но она совсем девочка, даже младше предыдущей. Не верю, что он может вновь согласиться на такую юную девицу. История с Екатериной Говард его потрясла. Однако семья Анны упорно проталкивает ее вперед – сшили ей новый гардероб…

– Ох уж эти придворные нравы! – вздыхает Екатерина. – А ты знаешь, что Уилл прочил Маргариту в невесты Сеймуру?

– Ничуть не удивлена! – машет рукой Анна. – Уилл с Сеймуром – не разлей вода.

– Так или иначе, этому не бывать! – резко заявляет Екатерина.

– Значит, главный придворный сердцеед тебя не очаровал?

– Ни в малейшей степени. На мой взгляд, он… – Екатерина пытается подобрать слово, раздосадованная тем, что весь последний час Сеймур не идет у нее из головы. – Короче говоря, ничего особенного.

– О, с тобой многие не согласятся! – замечает Анна, кивая на группу молоденьких фрейлин, болтающих за шитьем у камина. – Когда он проходит мимо, они трепещут, как бабочки, пойманные в сети.

Екатерина пожимает плечами. Она не из бабочек.

– Неужели он до сих пор не женат? Ему ведь, должно быть, лет двадцать девять?

– Тридцать четыре!

– А по нему не скажешь! – удивляется Екатерина. Значит, Томас Сеймур старше нее самой!

– Согласна. – Немого помолчав, Анна добавляет: – Одно время ходили слухи, что он питает интерес к герцогине Ричмонд.

– К Марии Говард? Разве Говарды и Сеймуры не…

– Да, они не питают друг к другу симпатии – вероятно, поэтому слухи и обернулись ничем. Я думаю, он намерен сделать более блестящую партию.

– Что ж, в таком случае Маргарита ему не подойдет.

– В ее венах все же течет кровь Плантагенетов! – возражает Анна.

– Пускай так, однако я бы назвала это хорошей партией, а не блестящей.

– Пожалуй.

Маргарита возвращается, насмотревшись на гобелены. По пути дамы провожают ее взглядом и перешептываются.

– Ну как, нашла отца, Маргарита? – спрашивает Анна.

– Да, на поле брани подле короля.

Из спальни леди Марии выходит Сюзанна Кларенсье, и в покоях начинается волнение. Властным тоном Сюзанна объявляет:

– Она изволит одеваться. – И добавляет, повернувшись к Екатерине: – Попросила, чтобы именно вы выбрали для нее наряд.

Заметив неудовольствие Сюзанны, Екатерина спрашивает:

– Что вы посоветуете? Темные тона?

– Ни в коем случае! Лучше что-нибудь бодрящее.

– Конечно же, вы правы. Подберу что-нибудь яркое.

Сюзанна смягчается и растягивает губы в улыбке. Екатерина хорошо умеет обращаться с чувствительными придворными – школа матери не прошла даром.

Глядя, как Екатерина поправляет чепец и разглаживает складки на юбке, Сюзанна добавляет:

– Она хочет, чтобы ей представили юную особу.

Екатерина кивает.

– Пойдем, Мег. Нельзя заставлять ее ждать.

– Это обязательно? – лепечет Маргарита.

– Да. – Екатерина решительно берет падчерицу за руку, досадуя на ее застенчивость, тут же корит себя за резкость и мягко добавляет: – Дочь короля не стоит бояться. Вот увидишь.

Поглаживая Маргариту по спине, она замечает, как сильно та похудела. Лопатки выпирают, словно зачатки крыльев.

* * *

В одной шелковой сорочке леди Мария кажется особенно хрупкой. В глазах горит лихорадочный блеск, отекшее лицо совсем увяло, хотя на самом деле она младше Екатерины на четыре года. Все это результат долгих лет, проведенных в изгнании по воле отца. Теперь она наконец обрела заслуженное положение при дворе, хотя и шаткое: ведь король не пожалел расколоть страну надвое, чтобы аннулировать брак с матерью Марии, и бедняжка до сих пор носит клеймо незаконнорожденной. Неудивительно, что она так цепляется за старую веру – это ее единственная надежда на легитимность и хороший брак.

– Екатерина Парр! Как я рада вашему возвращению! – улыбается Мария.

– Быть рядом с вами – большая честь для меня, миледи, – отвечает Екатерина. – Однако я приехала только на сегодняшние крестины. Говорят, вы станете крестной матерью младенца Ризли?

– Только на сегодня? Какая жалость!

– Я должна блюсти траур по покойному мужу.

– Да, – негромко соглашается Мария, сжимая пальцами переносицу.

– У вас болит голова? Я могу приготовить лекарство, – предлагает Екатерина, нежно касаясь ее лба.

Мария со вздохом выпрямляется.

– Нет-нет, микстур у меня более чем достаточно.

– Позвольте помассировать вам виски, это облегчит боль.

Мария кивает, и Екатерина принимается осторожно массировать ей виски круговыми движениями. Под тонкой, как пергамент, кожей разбегаются дорожки голубых вен. Мария закрывает глаза и утыкается лбом Екатерине в живот.

– Известие о кончине лорда Латимера опечалило меня. Я искренне сожалею.

– Вы очень добры, миледи.

– Тем не менее, Екатерина, вскоре вы должны вернуться ко двору! Мне нужны друзья. Сейчас я могу полностью доверять только вашей сестре и Сюзанне. Я хочу, чтобы меня окружали дамы, которых я знаю, а большинство из тех, кто толпится в моих покоях, мне незнакомы. С вами же у нас был общий наставник, а ваша матушка служила моей. Вы мне почти как сестра!

Как, должно быть, Марии одиноко! Ей давно пора сочетаться браком с каким-нибудь прекрасным заморским принцем, нарожать ему наследников и дать Англии надежного союзника. Вместо этого ее гоняют из одного отдаленного владения в другое, то приближают, то отдаляют, то признают, то объявляют незаконнорожденной… Никто не представляет, что с ней делать, и меньше всего ее отец.

– Вы еще придерживаетесь истинной веры? – спрашивает Мария едва слышным шепотом, хотя в спальне нет никого, кроме Маргариты, которая смущенно прячется у Екатерины за спиной. – Я знаю, что ваш брат, сестра и ее супруг – сторонники реформы, однако вы долго были замужем за северным лордом, а на севере крепко держатся за старую веру.

– Я верую так же, как король, – осторожно отвечает Екатерина. Как обстоят дела с верой на севере, она знает слишком хорошо и до сих пор не может забыть грубых рук Мергатройда и запаха его немытого тела.

– Так же, как мой отец… – повторяет Мария. – В душе он все еще католик, хоть и порвал с Римом. Ведь правда, Екатерина?

Та едва слышит – перед глазами у нее стоит страшный мертвый взгляд несчастного младенца, напоминающий о его бесчестном происхождении. Взяв себя в руки, Екатерина отвечает:

– Да, миледи, вопросы веры утратили былую ясность.

Ей ненавистна собственная уклончивость; она понимает, что ничем не лучше остальных вероломных придворных, однако сказать прямо, насколько близка ей новая вера, – значит разочаровать Марию, а у той вся жизнь – череда разочарований, и Екатерина не хочет прибавлять к ним еще одно, даже если ради этого приходится скрывать правду.

– А жаль, а жаль… – бормочет Мария, рассеянно пощелкивая четками. – Что ж… Это, стало быть, ваша падчерица?

– Да, миледи. Позвольте представить вам Маргариту Невилл.

Маргарита делает неуверенный шаг вперед и приседает в глубоком реверансе.

– Подходите ближе, Маргарита, садитесь. – Мария указывает на скамеечку рядом с собой. – Сколько вам лет?

– Семнадцать, миледи.

– Семнадцать! У вас уже наверняка есть жених?

– Был, миледи, однако скончался.

Ответить так ей велела Екатерина. Не стоит упоминать, что жених Маргариты был повешен в числе прочих участников Благодатного паломничества.

– Значит, мы подыщем замену! – И не замечая, как побледнела Маргарита, Мария продолжает: – Помогите вашей мачехе меня одеть.

* * *

Месса длится целую вечность. Маргарита нетерпеливо ерзает, а Екатерина погружается в воспоминания о дерзком взгляде Сеймура, о его необычных глазах цвета барвинка. Эти мысли беспокоят ее, заставляют напрягаться всем телом, и она силой принуждает себя думать о нелепом страусином пере, о хвастливости и несдержанности Сеймура – только так удается вновь сосредоточиться на мессе.

Хрупкая леди Мария едва удерживает на руках малышку, которая, в отличие от нее, пышет здоровьем и оглашает своды громкими рыданиями, способными отпугнуть самого дьявола. Мессу проводит епископ Гардинер. Его круглое оплывшее лицо словно вылеплено из воска. Епископ говорит подчеркнуто медленно, коверкая латинские слова, а Екатерина представляет, как он запугивал ее сестру на допросе, и думает о вывихнутом пальце мальчика-певчего. В последние годы Гардинер подбирался к королю все ближе, и теперь тот прислушивается к нему не меньше, чем к архиепископу.

Новорожденная девочка, покрасневшая от криков, умолкает только после окропления святой водой, словно из нее изгнали дьявола, и Гардинер самодовольно улыбается, будто сделал это лично, а не с божьей помощью.

Король на крестинах не присутствует, и лицо Ризли, похожее на мордочку хорька, выражает явное беспокойство. Он без конца шмыгает носом, бросает тревожные взгляды на дверь и рассеянно похрустывает суставами пальцев в такт монотонному голосу епископа. Глядя на Ризли, трудно поверить, что это действительно лорд-хранитель Малой печати, который, по слухам, на пару с Гардинером держит в подчинении всю страну.

Отсутствие короля может значить многое. Его непостоянство известно, и даже если лорд-хранитель Малой печати повелевает Англией, он не властен над симпатиями короля. Кому, как не Ризли, это понимать – ведь он был одним из приближенных Кромвеля[16], однако сумел вовремя откреститься от этой связи, когда повеяло новым ветром. Верность не относится к числу его достоинств.

По завершении церемонии все следуют за леди Марией, которая, едва держась на ногах, цепляется за руку Сюзанны Кларенсье. Придворные в длинной галерее расступаются, пропуская дам. Заметив в толпе Сеймура, две юные фрейлины глупо хихикают, а он улыбается и с картинным почтением машет перед ними своим нелепым страусиным пером. Екатерина отводит глаза и делает вид, что ее захватила речь пожилой леди Баттс о невоспитанности нынешней молодежи, безвкусии современной моды и пренебрежении сумптуарными законами – не то что в былые времена, когда люди умели проявить уважение к старшим. Сквозь гомон доносится голос Сеймура – он окликает Екатерину по имени и говорит какие-то комплименты ее украшениям, наверняка неискренние. Она бросает в его сторону мимолетный взгляд, слегка наклоняет голову и вновь отворачивается к ворчащей леди Баттс.

Сюзанна провожает обессилевшую Марию в спальню. Фрейлины помоложе снимают изукрашенные арселе и ослабляют шнуровку на платьях, не переставая болтать и хихикать. Постепенно дамы сбиваются в группки – одни читают, другие занимаются рукоделием. Приносят вино со специями. Екатерина уже хочет уходить, как вдруг из галереи доносятся топот ног, бой барабанов, звуки лютни и пение. Фрейлины поспешно надевают сброшенные арселе, убирают выбившиеся прядки, пощипывают щеки и покусывают губы, чтобы придать им яркости.

Двери открываются, и в покои под ободрительные крики и аплодисменты вступает группа менестрелей в масках. Они пляшут изощренный рил в фигурах по восемь, и дамы расступаются, чтобы дать им место. Екатерина встает на скамеечку и подтягивает за собой Маргариту, чтобы лучше рассмотреть происходящее. Воздух заряжен легким безумием, словно перед грозой. Анна хватает за руку одну из фрейлин.

– Приведите Сюзанну. Скажите, что леди Мария должна выйти к посетителям.

И тут Екатерина с изумлением понимает, что в кругу менестрелей тяжело пританцовывает сам король – огромная хромоногая фигура в нелепом одеянии: один чулок черный, другой белый. Вспоминается, что много лет назад он уже так делал: нарядился в маскарадный костюм и мнил себя неузнаваемым, а весь двор натужно изображал восхищение незнакомцем. Тогда он точно так же ворвался в покои в окружении самых красивых придворных, среди которых выделялся ростом, статью, живостью, и произвел на совсем юную Екатерину поистине неизгладимое впечатление.

Однако теперь король едва стоит на ногах без поддержки, дублет менестреля на нем трещит по швам, и в окружении статных пажей это нелепое представление выглядит отчаянной попыткой забыть о возрасте.

Маргарита смотрит на странное зрелище во все глаза.

– Это король, – шепчет Екатерина. – Когда он снимет маску, притворись, что удивлена.

– Но почему? – недоуменно спрашивает падчерица.

Екатерина пожимает плечами. Что тут скажешь? Весь двор должен поддерживать иллюзию молодости и популярности короля, который на самом деле внушает только ужас.

– Таков двор, Мег. Происходящее здесь порой не поддается объяснению.

Кавалеры тем временем образуют круг, в центре которого, жеманясь, пританцовывает юная Анна Бассет. Ее мать, леди Лайл, жадно смотрит, как шестнадцатилетнюю девочку кружат в танце под похотливым взором короля.

– Боюсь, история повторяется, – шепчет сестра на ухо Екатерине. Фраза не нуждается в пояснениях: о Екатерине Говард сейчас думают все присутствующие, кроме, пожалуй, леди Лайл, в которой честолюбие заглушает голос разума.

Вскоре круг распадается, и Анну Бассет уносит в толпу. Музыка умолкает, король срывает маску, и по комнате прокатывается фальшивый вздох изумления. Все падают на колени, юбки дам стелются по полу волнами шелка.

– Невероятно, сам король! – восклицает кто-то.

Екатерина не отрывает взгляда от дубовых досок пола, не решаясь подтолкнуть сестру локтем из опасения вызвать приступ хохота. Своей нелепостью представление превосходит любую итальянскую комедию.

– Полно, полно! – басит король. – Поднимайтесь! Мы желаем видеть, кто здесь. Где же наша дочь?

Придворные расступаются, и леди Мария выходит вперед. На ее вмиг помолодевшем лице играет робкая улыбка, словно мимолетное внимание отца повернуло время вспять.

Вместе с менестрелями явились несколько кавалеров, которые теперь перемещаются от одной группки дам к другой.

– Смотри, там Уилл и его друзья! – указывает Анна.

Заметив в толпе нелепое страусиное перо, Екатерина вздрагивает, оттаскивает Маргариту подальше – и оказывается прямо перед королем.

– Кто это крадется – неужто миледи Латимер? От кого вы таитесь, миледи?

Ее обдает волна смрадного дыхания. Рука сама тянется к помандеру[17] на поясе, однако Екатерина сдерживает себя.

– Не таюсь, ваше величество, всего лишь ошеломлена.

Она не отрывает взгляда от его груди, обтянутой туго зашнурованным черно-белым дублетом с жемчужной вышивкой. Плоть короля выпирает между шнуров, и кажется, что, если снять с него дублет, тело совершенно утратит форму.

– Примите наши соболезнования в связи с кончиной вашего супруга, – говорит король, протягивая ей руку для поцелуя.

Екатерина прикасается губами к кольцу, утопающему в толстой плоти.

– Ваше величество так добры!

Бросив взгляд на оплывшее круглое лицо короля с маленькими темными глазками, она гадает, куда же делся тот красивый мужчина, которого она видела в юности.

– Говорят, вы хорошо за ним ухаживали. Вы славитесь своим даром сиделки, а пожилой мужчина всегда нуждается в уходе. – И прежде чем Екатерина успевает ответить, король наклоняется к ее уху, обдавая ароматом серой амбры. – Хорошо, что вы вернулись ко двору. Вы привлекательны даже во вдовьем наряде!

Екатерина отчаянно краснеет и бормочет неловкие благодарности, тщетно пытаясь подобрать достойный ответ.

– А кто же это? – интересуется король, махнув рукой в сторону Маргариты, которая приседает в глубоком реверансе.

Екатерина с облегчением выдыхает.

– Это моя падчерица, Маргарита Невилл.

– Встаньте, девица, мы хотим вас как следует рассмотреть.

Маргарита поднимается. Руки у нее дрожат.

– Повернитесь, – требует король, осматривая ее, словно кобылу на аукционе, а потом неожиданно выкрикивает: – Бу!

Маргарита в ужасе отскакивает.

– Трепетное существо! – смеется король.

– Она не привыкла к обществу, ваше величество, – поясняет Екатерина.

– Нужен укротитель, – замечает король и обращается к Маргарите: – Ну как, нравится вам здесь кто-нибудь?

Мимо проходит Сеймур, и Маргарита невольно бросает взгляд в его сторону.

– А! Значит, вы имеете виды на Сеймура! – восклицает король. – Красивый малый, верно?

– Н-нет… – заикается Маргарита.

Екатерина больно пинает ее в лодыжку.

– Думаю, Маргарита имеет в виду, что Сеймуру не сравниться с вашим величеством, – поясняет она сладким голоском, сама поражаясь тому, как может так лгать.

– Однако его называют самым красивым мужчиной при дворе! – возражает король.

– Хм-м… – задумчиво тянет Екатерина, склонив голову набок. – Это вопрос вкуса. Некоторые предпочитают более зрелых кавалеров.

Король громко хохочет, а отсмеявшись, заявляет:

– Пожалуй, мы устроим брак между Маргаритой Невилл и Томасом Сеймуром. Женим моего шурина на вашей падчерице. Отличная пара!

Подхватив дам под руки, король ведет их к карточному столу. Екатерина не может найти подходящего предлога для отказа. Слуга пододвигает к столу два стула, король грузно опускается на один и указывает Екатерине на второй. Откуда ни возьмись на столе появляется шахматная доска, и король приказывает Сеймуру расставить фигуры. Пока тот рядом, Екатерина не решается на него взглянуть, боясь, что будоражащие ее чувства отразятся на лице. Она ощущает взгляд леди Лайл и почти слышит ее мысли о том, как бы получше пристроить дочь, чтобы поймать самую крупную рыбу в стране. По поводу Екатерины леди Лайл явно не переживает: за тридцать, дважды вдова – где ей соперничать с юной цветущей Анной! Если король хочет сына, он выберет девицу Бассет или ей подобную. А сына он хочет, это всем известно.

Екатерина делает ход.

– Гамбит королевы[18] принят, – говорит король, катая в пальцах ее белую пешку. – Планируете разгромить меня в центре доски?

Его маленькие глазки поблескивают, дыхание вырывается из груди со свистом, как будто воздуху не хватает места.

Игра развивается быстро. Соперники молчат. Король хватает с тарелки сладости, заталкивает в рот и вытирает губы рукой, потом с удовлетворенным «ага!» перекрывает Екатерине ход ладьей, наклоняется и говорит:

– Муж нужен не только вашей падчерице, но и вам.

Она задумчиво водит гладким белым конем по нижней губе.

– Когда-нибудь, возможно, я и выйду вновь замуж.

– Я могу сделать вас королевой! – заявляет король, брызжа слюной.

– Вы дразните меня, ваше величество.

– Может быть, да, а может быть, и нет.

Ему нужен сын. Все знают, что ему нужен сын. Анна Бассет может нарожать ему целый полк детей. Или девица Тальбот, Перси, Говард… Впрочем, нет – двух королев из рода Говард он отправил на плаху и третью не возьмет. Ему нужен сын, а Екатерина, даром что дважды была замужем, не родила никого, не считая мертвого младенца, существование которого хранится в тайне. Словно пушечный удар, ее оглушает мысль: вот бы родить ребенка от Сеймура, прекрасного Сеймура, цветущего мужчины! Такому грех не оставить потомства. Екатерина корит себя за это нелепое желание, однако не может его полностью заглушить. Усилием воли она заставляет себя не смотреть на Сеймура, сосредоточиться на игре и на ублажении короля.

* * *

Екатерина выигрывает. Когда она восклицает: «Шах и мат!» – немногочисленные зрители, наблюдавшие за поединком, отступают в ожидании взрыва королевской ярости.

– Вот почему вы приятны нашему сердцу, Екатерина Парр! – смеется король, и придворные облегченно выдыхают. – Вы не пытаетесь нам угодить, проиграв, в то время как остальные воображают, будто нам доставляет удовольствие вечно выигрывать. А вы искренни.

Он берет Екатерину за руку, притягивает к себе и гладит своими восковыми пальцами по щеке. Придворные внимательно наблюдают, и губы Уильяма расплываются в довольной ухмылке, когда король, прикрыв влажный рот рукой, шепчет Екатерине на ухо:

– Навестите нас позже. Без сопровождения.

Екатерина лихорадочно подбирает слова.

– Ваше величество оказывает мне большую честь своим приглашением, однако мой супруг скончался совсем недавно, и я…

Король прикладывает палец к ее губам.

– Не объясняйтесь! Ваша верность достойна всяческих похвал. Мы восхищены! Вам требуется время, чтобы оплакать супруга, и оно у вас будет.

Подозвав слугу, он тяжело встает со стула и хромает к двери. Сопровождающие устремляются следом. Слуга запинается о ногу короля, и тот, стремительно взмахнув рукой, словно жаба языком, дает провинившемуся звонкую пощечину. Все замирают.

– Вон отсюда, идиот! Хочешь, чтобы тебе отрубили ногу? – рычит король.

Перепуганный слуга поспешно отступает, другой занимает его место, и процессия как ни в чем не бывало продолжает путь.

Разыскивая сестру, Екатерина чувствует, как изменилось настроение в комнате. Все смотрят на нее, расступаются, сыплют комплиментами, и только Анна Бассет с матерью бросают косые взгляды. Екатерина устремляется к сестре, как к единственному островку искренности в океане лицемерия.

– Анна, мне необходимо как можно скорее уехать отсюда!

– Леди Мария ушла к себе, никто не будет возражать, если ты уедешь. К тому же тебе сейчас все сойдет с рук. – И Анна игриво подталкивает ее локтем.

– Анна, это не шутки! Такие милости дорого стоят.

– Ты права, – соглашается Анна, сразу же посерьезнев. Обе думают о несчастных королевах.

– Он просто заигрывал со мной. Ведь все-таки король… Имеет право… Все это несерьезно… – бросает Екатерина одну за другой обрывки фраз. – Однако мне лучше какое-то время держаться подальше от двора.

Анна кивает.

– Я провожу тебя.

* * *

На дворе стоят сумерки. Мелкие снежинки поблескивают в свете факелов. Подморозило, и слуги осторожно ступают по скользкой брусчатке. Прибывает большая группа всадников – судя по суете пажей и распорядителей, важные персоны. Екатерина замечает среди них знакомое лицо с тонкими губами и глазами навыкате. Это Анна Стэнхоуп, язвительная самодовольная особа, с которой Екатерина когда-то вместе училась при дворе. Стэнхоуп проплывает мимо, толкнув сестру Екатерины плечом, словно не заметила их обеих.

– Кое-что неизменно! – фыркает Екатерина.

– Она стала совершенно невыносима с тех пор, как вышла замуж за Эдуарда Сеймура и стала графиней Хартфорд, – вздыхает Анна. – Ведет себя как королева!

– Она действительно потомок Эдуарда III, – пожимает плечами Екатерина.

– Как будто об этом можно забыть! – со стоном откликается Анна. – Нет, она не допустит!

Екатерина и Маргарита укутываются в меховые накидки, поданные пажом, и прощаются с Анной. Екатерина с грустью провожает ее взглядом. Дружеского участия сестры будет недоставать – мрачная тишина Чартерхауса не прельщает, хотя и тянет оказаться вдали от двора.

Присев на скамью в нише, они дожидаются, пока приведут лошадей. Маргарита выглядит смертельно усталой. Екатерина закрывает глаза и откидывает голову на холодную каменную стену, думая о том, как тяжело, должно быть, далась Маргарите долгая агония отца.

– Миледи Латимер!

Она открывает глаза и видит Сеймура. Сердце екает.

– Маргарита, не могли бы вы извиниться за меня перед вашим дядюшкой? – просит Сеймур с уверенной улыбкой человека, который всегда получает желаемое. – Он дожидается меня в Большом зале, а мне нужно кое о чем переговорить с леди Латимер до ее отъезда.

– Переговорить? – спрашивает Екатерина, когда Маргарита скрывается в замке. – Если вы хотите просить руки Маргариты…

– Вовсе нет! – перебивает Сеймур. – Хотя она, конечно, славная девушка, да еще и потомок Плантагенетов… – поспешно добавляет он смутившись.

– Вот как!

Екатерина удивлена его смущением и сама испытывает неловкость. Он стоит слишком близко – ближе, чем допускают правила приличия, – и она чувствует его мужской, мускусный запах. Черты лица Сеймура поразительно гармоничны: резко очерченная челюсть, высокие скулы, открытый лоб. Под взглядом неестественно синих глаз в животе у Екатерины растекается тепло. Она бы с радостью сбежала, однако хорошие манеры и сила его взгляда удерживают ее на месте.

– Нет, дело в другом, – говорит он и протягивает ей раскрытую ладонь. – Ведь это ваше?

На ладони у Сеймура жемчужина.

– Не думаю…

Прикоснувшись к ожерелью, на котором висит распятие матери, Екатерина нащупывает зияющую пустоту на месте одной из жемчужин. Как она оказалась у Сеймура? В этом чудится какой-то фокус, вроде того, что проделал Уильям Соммерс, вытащив монетку у Маргариты из-за уха.

– Как она к вам попала? – спрашивает Екатерина, плохо скрывая досаду, и сердится на то, что так плохо владеет собой. Она смотрит на жемчужину с негодованием, как будто Сеймур специально вырвал ее из ожерелья, и собственное дыхание в тишине кажется Екатерине неестественно громким.

– Я заметил, как она выпала и пытался привлечь ваше внимание в галерее, а потом в покоях леди Марии, но король…

Он умолкает.

– Король, – повторяет Екатерина. Она уже почти забыла об авансах короля.

– Я так рад, что успел вас застать! – говорит Сеймур с широкой открытой улыбкой. В уголках его глаз собираются морщинки, и взгляд уже не пугает – наоборот, располагает к себе и чарует.

Екатерина не отвечает на улыбку и не берет жемчужину с его ладони. Ей все еще видится в этом какой-то подвох.

Сев на каменную скамью рядом с ней, Сеймур просит:

– Возьмите.

Екатерина не двигается.

– А еще лучше отдайте мне ожерелье, и мой ювелир его починит.

Она внимательно смотрит на Сеймура, силясь отыскать в нем недостатки. Однако все безупречно – кружева сорочки, аккуратно подстриженная борода, надетый наискось берет с вычурным пером. Алый атлас, проглядывающий в разрезах дублета, напоминает окровавленные губы.

Хочется протянуть руку, взъерошить Сеймура, чтобы он утратил свою идеальность. Но вот на его покрытых бархатом плечах оседают снежинки, кончик носа краснеет, и Екатерина, улыбнувшись, неожиданно для себя поворачивается спиной и откидывает капюшон, чтобы обнажить шею. Она не собиралась этого делать, но открытая улыбка и покрасневший нос Сеймура почему-то заставляют думать, что она ошиблась в суждении и он не так уж плох.

Сеймур вкладывает жемчужину ей в ладонь и расстегивает ожерелье, дотрагиваясь до кожи теплыми пальцами, а потом прикасается губами к ожерелью и убирает его за пазуху. По телу Екатерины прокатывается волна тепла, будто бы он поцеловал ее в шею.

– Поручаю ожерелье вашим заботам. Оно принадлежало моей матушке и потому очень мне дорого, – говорит она ровным голосом, с трудом взяв себя в руки.

– Доверьтесь мне, миледи! – отвечает Сеймур и, немного помолчав, добавляет: – Я искренне сочувствую вам в связи с кончиной супруга. Уильям говорит, он очень страдал.

Екатерине не нравится, что брат обсуждает с ним ее и покойного мужа. Чего, хотелось бы знать, он еще наговорил?

– Мой супруг действительно страдал, – сдержанно отвечает она.

– Должно быть, вы страдали вместе с ним.

– Верно. Это было невыносимо.

На лице Сеймура написано искреннее сочувствие. Из-под берета выбился завиток волос, и Екатерина с трудом преодолевает желание его поправить.

– Ему повезло, что за ним ухаживала такая сиделка, как вы.

– Повезло?! В чем же его везение – в мучительных страданиях? – восклицает Екатерина, не в силах сдержаться.

Сеймур выглядит искренне смущенным.

– Я не хотел…

– Я понимаю, что вы сказали это не нарочно, – перебивает Екатерина, заметив на крыльце Маргариту. – Нам пора.

Она встает со скамьи. Рейф уже ждет с лошадьми, и Маргарита идет прямо к нему – должно быть, избегает Сеймура после разговоров о замужестве.

– А жемчужина? – напоминает Сеймур.

В растерянности Екатерина раскрывает ладонь, совершенно не помня, как приняла от него жемчужину. Опять какой-то фокус!

– Ах да…

– Вы знаете, как делается жемчуг? – спрашивает Сеймур.

– Конечно, знаю! – резко отвечает Екатерина, досадуя на то, что поддалась банальному очарованию этого мужчины. Представляется, как фрейлины, хихикая, слушают его рассказ о рождении жемчужины, в котором каждое слово – завуалированный намек на то, что нет большего счастья для женщины, чем раскрыть свою собственную раковину перед мужчиной.

– Вы – всего лишь песчинка в моей устрице, – с пренебрежением добавляет Екатерина и отворачивается.

Но Сеймура таким не смутишь. Он прикасается к ее руке влажными губами и говорит:

– Возможно, со временем я стану жемчужиной.

А потом разворачивается и взбегает на крыльцо, перепрыгивая через ступеньки.

Екатерина вытирает руку о платье и фыркает, выпуская облачко пара (а хотелось бы дыма). Надо было ясно дать ему понять, что даже за тысячу золотых она не согласится быть веселой вдовушкой для утех!

Внезапно ее охватывает чувство одиночества. Она отчаянно скучает по мужу и чувствует себя совсем беззащитной.

Раздаются звон посуды и громкий смех. Один из молоденьких пажей уронил полное блюдо пирожных; люди, проходя, втаптывают их в пол и дразнят парнишку, покрасневшего до корней волос. Екатерина уже делает шаг к крыльцу, чтобы выручить пажа, как вдруг Сеймур в своих дорогих шелках опускается на колени и принимается подбирать пирожные. Насмешки тут же стихают – ведь он шурин короля, и с ним шутки плохи. То, что Сеймур пачкает свои белые чулки, чтобы помочь безвестному пажу, для придворных сродни светопреставлению. А он хлопает парнишку по спине, и тот улыбается. Некоторое время они весело болтают, потом Сеймур помогает пажу подняться и говорит:

– Не переживай, я поговорю с поваром.

* * *

Отъезжая от замка, Екатерина рассеянно прикладывает руку к груди, где обычно висит матушкино распятие, и дивится сама себе. Разве можно вот так запросто отдать дорогой сердцу предмет едва знакомому человеку? Конечно, он друг Уильяма, это достаточное свидетельство его честности, да и с пажом он повел себя очень благородно… Наверное, после истории с Мергатройдом Екатерина просто разуверилась в мужском роде.

– Матушка, посмотрите, что дал мне дядя Уильям.

Маргарита вытаскивает из-под плаща книгу и протягивает Екатерине. Подступает раздражение: наверняка Уильям подсунул племяннице что-нибудь из запрещенных книг – Цвингли или Кальвина – и пытается втянуть ее в игру, опасность которой та еще не в силах понять. Вопросы веры дают пищу для жестоких интриг при дворе.

Однако это всего лишь «Смерть Артура»[19].

– Очень мило.

Подосадовав на собственную подозрительность, Екатерина возвращает Маргарите книгу и пускает Пьютера рысью, с удовольствием чувствуя, как напрягается его сильное тело. Скорее бы попасть домой, в Чартерхаус! Пусть там невесело, зато безопасно.

– Представляю, как обрадуется Дот! – говорит Маргарита. После событий в Снейпе они с Дот стали близки, как сестры, и Екатерина этому рада. – Она любит, когда я читаю ей вслух романы.

2 Чартерхаус, Лондон, март 1543 года

– Ну, рассказывайте, как там, при дворе? – спрашивает Дот, расчесывая влажные волосы Маргариты у камина в спальне. – Видали короля?

– Видела и в жизни не была напугана сильнее!

– Он и правда такой большой, как говорят?

– Больше, Дот. – Маргарита раскидывает руки, чтобы показать обхват его талии, и обе хихикают. – Он был переодет менестрелем, и, хотя все знали, что это король, никто не подал виду.

– Чудно́. Мне бы и в голову не пришло, что король так забавляется. Я думала, он более… – Дот подбирает подходящее слово, хотя на самом деле не так уж много думала о том, каков король; для нее он – персонаж старинной сказки, отрубающий головы женам. – Более серьезный.

Гребень цепляется за спутанный узелок волос, и Маргарита вскрикивает.

– Не дергайтесь, а то будет хуже… – Дот отрывает узелок и бросает в огонь. – Вот и все.

– При дворе очень странно, – продолжает Маргарита. – Все говорят не то, что думают, – даже матушка изъяснялась загадками. И все расспрашивали меня, когда я выйду замуж да за кого, – добавляет она с недовольной гримасой.

Риг, щенок спаниеля, запрыгивает к Маргарите на колени.

– Будь моя воля, я бы вообще никогда не вышла замуж!

– Хотите не хотите, а придется, сами знаете.

– Вот бы мне поменяться с тобой местами, Дот!

– Да вы бы и часа не вынесли с моей работой – вон у вас какие ручки-то белые! – дразнит Дот, сравнивая свои натруженные ладони с нежными ладонями Маргариты. – Не дело вам полы скрести.

Поцеловав Маргариту в макушку, Дот ловко заплетает ее волосы в косу, закалывает и накрывает чепцом.

– Зато ты можешь выйти замуж за кого хочешь! – возражает Маргарита.

– Хорошенький у меня выбор! Видали бы вы парней на нашей кухне…

– А как же новый судомойщик?

– Кто, Джетро? Одни беды от него!

О том, как они с Джетро тискали друг друга на конюшне, Дот умалчивает. Она никогда не обсуждает такие вещи с Маргаритой.

– Дядя Уильям хочет выдать меня замуж за своего друга, Томаса Сеймура, – сообщает Маргарита.

– И каков он из себя, этот Сеймур?

Маргарита сжимает руку Дот так, что белеют костяшки.

– Он похож на…

Не в силах выговорить имя, она часто дышит и смотрит в никуда широко раскрытыми глазами. Дот вздергивает Маргариту на ноги, согнав Рига, и крепко обнимает. Та утыкается лбом ей в плечо.

– На Мергатройда, – заканчивает Дот. – Не бойтесь говорить его имя вслух. Лучше пусть выйдет наружу, чем будет гнить внутри.

Маргарита такая худая, что кажется почти прозрачной. Дот видит, как мало она ест – словно хочет уменьшиться, чтобы вновь стать ребенком. Может, так оно и есть. Дот старше всего на год, а чувствует себя намного взрослее, пусть и не умеет читать, не знает латыни и французского, которые Маргарита изучает под руководством бледного наставника в черной одежде.

Дот вспоминает, как сидела на каменном полу в одной из башен Снейпа и затыкала уши руками, чтобы не слышать довольных стонов Мергатройда и приглушенных криков Маргариты. Он запер дверь, и Дот ничего не могла поделать. Негодяй истерзал бедную девочку – а ведь Маргарита была еще девочкой! – до крови. Неудивительно, что она теперь не хочет выходить замуж. О том, что произошло на самом деле, знают только Дот и Маргарита – даже леди Латимер ни о чем не догадывается. Маргарита взяла с Дот клятву, и та свято ее блюдет. Уж что-то, а секреты она хранить умеет, даже страшные.

– Матушка наверняка договаривается о моем браке, – говорит Маргарита, покусывая ноготь на большом пальце. – Я в этом уверена! Она говорила о чем-то с Сеймуром наедине.

– Вы можете попросить ее об отсрочке – сказать, что еще не готовы.

– Мне семнадцать! Все благородные девицы моего возраста уже года два замужем и носят второго ребенка.

Маргарита высвобождается из объятий и садится на кровать.

– Вы только похоронили отца! – напоминает Дот. – Не будет леди Латимер выдавать вас замуж в трауре!

– Нет, но потом…

Вздохнув, Маргарита ложится. Дот хотела бы пообещать, что все образуется, что Маргарите никогда не придется выходить замуж и они всегда будут вместе, однако лгать нехорошо. Ведь Дот понятия не имеет, куда ее могут услать, – все слуги гадают, что с ними станется теперь, когда нет лорда Латимера.

– А это что? – спрашивает она, чтобы сменить тему, указывая на книгу, которую привезла Маргарита.

По бежевой обложке вьется тисненый плющ. Дот подносит книгу к носу и вдыхает запах кожи. Так пахло дома – в деревеньке Станстед-Эбботс, где Дот выросла. По соседству жил кожевник, и даже стены дома пропитались этим ароматом. Особенно сильно пахло летом, когда шкуры растягивали на солнце и красили в яркие цвета. Приятный запах.

Дот гадает, что сейчас делает мать. Представляется, как та выметает снег с крыльца – рукава закатаны, натруженные руки крепко сжимают метлу; сестра, Малютка Мин, посыпает дорожку песком, а брат, Робби, разбивает лед в бочке с водой, и в волосах у него торчит солома, как у отца… На самом деле все, конечно, не так. Малютка Мин давно выросла, а лицо матери испещрено морщинами. Дот скучает по родным, да только слишком много прошло времени и чересчур она изменилась, чтобы вернуться.

* * *

Ей было двенадцать, когда она уехала в Йоркшир, чтобы служить в замке Снейп при леди Латимер, которую бабка Дот выкормила собственным молоком. Говорят, когда бабка была еще жива, почти вся деревня работала на семейство Парр, обитавшее в Рай-Хаусе. Дот покинула родной дом вскоре после того как отец – кровельщик – упал с крыши и сломал шею. Его работу взял на себя Робби, а мать стала стирать чужое белье за деньги. Голод сделался их постоянным спутником: девочки получали по полчерпака каши на нос, а Робби доставался целый – ведь ему надо было лазать по крышам и ворочать огромные вязанки соломы. То, что Дот нашлось место в Снейпе, стало большой удачей для семьи – одним ртом меньше.

На память мать подарила ей серебряный пенни – он и сейчас зашит в подол ее платья на удачу. Лучшие подруги Дот – Летти и Бинни – видно, совсем не понимали, что Йоркшир – это практически край света, и все болтали о том, как она будет их навещать. Со слезами на глазах Дот простилась с Гарри Дентом – красивым парнем, в которого была влюблена. Все в деревне считали, что когда-нибудь они поженятся, и Гарри пообещал ждать ее вечно. Теперь Дот с трудом помнит его лицо, а ведь когда-то так любила!.. Ну и дела.

Дот понимала, что вряд ли когда-нибудь вернется в родные края, но всем так грустно было с ней прощаться, что говорить об этом она не стала. Впрочем, однажды она все-таки побывала в Станстед-Эбботс – по дороге из Снейпа в Лондон леди Латимер разрешила ей два дня провести с родными. Однако Летти к тому времени умерла от потливой горячки, Бинни вышла замуж за фермера из Уэра, а Гарри Дент, подлец, обрюхатил девчонку и сбежал. Робби пристрастился к выпивке, и все прочили ему отцовскую судьбу, хотя вслух не говорили. Другими словами, все переменилось. А больше всего переменилась сама Дот. В родном доме она чувствовала себя чужой и с непривычки билась головой о потолочные балки – успела привыкнуть к совсем иной обстановке.

– Это подарок дяди Уильяма. «Le Morte d’Arthur» – «Смерть Артура», – говорит Маргарита, возвращая Дот в настоящее.

– На каком это языке?

– Название на французском, а текст на английском.

Дот проводит пальцами по тисненой обложке и шепчет: «Ле морт д’Артур», – с трудом выговаривая незнакомые звуки. Вот бы понять, как черточки и закорючки складываются в буквы! Настоящая алхимия.

– Почитаем? – предлагает Дот, подразумевая, что Маргарита будет читать, а она – слушать.

– Конечно! – оживляется Маргарита, а Дот думает: разве не поразительно, что ей, простолюдинке Дороти Фаунтин, дочери кровельщика из Станстед-Эбботс, читает романы дочь родовитого лорда? Вот до чего она изменилась!

Дот собирает свечи и забрасывает пол у камина подушками и шкурами. Устроившись рядом с Маргаритой, она закрывает глаза и полностью погружается в историю: видит Артура, Ланселота, великана Гавейна и представляет себя прекрасной дамой, забыв о своих больших мозолистых руках и неуклюжих движениях, о смуглой коже и угольно-черных волосах, делающих ее похожей на цыганку, а уж никак не на белокожую леди из Камелота.

Несколько свечей угасают, и Дот встает, чтобы их заменить.

– Чего бы ты хотела больше всего на свете, Дот? – спрашивает Маргарита.

– Сперва вы скажите.

– Я хотела бы Экскалибур! – с горящими глазами отвечает Маргарита. – С таким мечом можно ничего не бояться! – Она рассекает воздух худой рукой, сжимая воображаемый меч. – Теперь твоя очередь, Дот. Чего бы ты хотела?

Не задумываясь, Дот выпаливает:

– Мужа, который умеет читать! – И смеется, потому что это глупо и еще более невероятно, чем волшебный меч.

Маргарита задумчиво молчит, и Дот жалеет, что произнесла это вслух – очарование истории сразу рассеялось. Она открывает коробку со свечами.

– Пусто… Сходить вниз?

– Уже поздно, давай спать.

Маргарита потягивается, подбирает одну из шкур и идет в постель. Дот выкатывает свою выдвижную кровать, однако Маргарита похлопывает рукой по одеялу и зовет:

– Ложись со мной – так теплее!

Поворошив золу в камине, Дот закрывает его решеткой, а потом проскальзывает под одеяло и плотно задергивает балдахин. Риг тоже забирается на кровать и, забавно повертевшись, сворачивается в клубок. Дот трет ступни одна о другую, чтобы согреться.

– Возишься как Риг! – упрекает ее Маргарита.

– Не у всех есть грелка!

Почувствовав касание почти невесомой руки, Дот придвигается поближе к Маргарите. Та крепко обнимает ее, будто цепляется за соломинку. Ночная сорочка Маргариты пахнет дымом, и Дот вспоминает, как спала когда-то в обнимку с Малюткой Мин, – а теперь словно попала в чужую жизнь.

– Если бы мы могли превращаться в кого угодно, как фея Моргана, – шепчет Маргарита, – ты могла бы превратиться в меня и выйти замуж за Томаса Сеймура. Он читал бы тебе до скончания веков!

– А вы?

– А я бы стала тобой…

– …И выносили бы каждое утро ночные горшки! – дразнит Дот. – На что мне такой благородный господин, как этот Сеймур? Я и танцевать-то не умею – обе ноги левые.

Они смеются и теснее прижимаются друг к другу, чтобы согреться.

– Благослови тебя Бог, Дороти Фаунтин, – бормочет Маргарита.

Чартерхаус, Лондон, апрель 1543 года

Со двора доносится цокот копыт – наверняка опять королевский паж. Екатерина надеялась, что за время отсутствия при дворе король о ней забудет, однако каждый день он шлет ей подарки: брошь с двумя крупными бриллиантами и четырьмя рубинами; воротник и рукава из куньего меха; юбку из золотой парчи; пару попугаев-неразлучников; олений бок, бо́льшую часть которого Екатерина раздала беднякам, поскольку ее домашним столько не съесть (брат Маргариты и его жена – новые лорд и леди Латимер – отбыли в Йоркшир, забрав с собой львиную долю слуг).

Желание короля ясно, однако становиться его любовницей Екатерина не намерена. К тому же все ее мысли занимает тоска по покойному мужу – и по Томасу Сеймуру. Помимо своей воли она день за днем ждет, что на пороге появится паж в красно-золотой ливрее с письмом, подарком или распятием ее матушки. Но время идет, а на пороге появляются только пажи в бело-зеленых тюдоровских ливреях с непрошеными подношениями. Екатерина отсылала бы подарки прочь, да первый паж дрожащим голосом признался, что король накажет его за недостаточное усердие, и она сдалась. Тем не менее с каждым новым даром она чувствует опустошение, словно превратилась в песочные часы и песок уже на исходе.

Все королевские подарки Екатерина с радостью обменяла бы на какую-нибудь мелочь – одуванчик, глоток слабого эля, стеклянную бусину – от Сеймура. Тщетно она пытается обуздать свои чувства. Как вышло, что она ждет малейшего знака внимания от этого пустого человека, будто впервые влюбленная девица?.. Любовь прочно обосновалась в ее сердце и не внемлет доводам рассудка. Екатерина пытается убедить себя, что с нетерпением ждет возвращения матушкиного распятия, однако сознает, что это обман и на самом деле она хочет Сеймура. Нелепое страусиное перо колышется в мыслях, и она не в силах его изгнать.

Екатерина открывает окно, чтобы посмотреть, кто приехал. Это Хьюик – доктор, лечивший Латимера, – вернулся из Антверпена. Хьюик – второй после пажа Сеймура человек, которого Екатерина ждет. Она с трудом сдерживается, чтобы не окликнуть гостя – так утомило ее одиночество в трауре. Она истосковалась по человеческому общению, а Хьюик – один из немногих, с кем она может говорить откровенно. Он с самого начала вызвал у Екатерины необъяснимую симпатию, и за месяцы болезни Латимера они сильно сблизились. Хьюик стал для нее надежной опорой. Нечасто в жизни появляется такой друг – возможно, раз в десятилетие.

Взволнованная, как девочка, Екатерина сбегает по ступеням и оказывается в холле одновременно с Хьюиком. Хочется броситься к нему в объятия, но нельзя забывать о приличиях – рядом Казинс, дворецкий.

– Я так рада вас видеть!

Хьюик широко улыбается. Он словно сошел с картины какого-нибудь итальянского мастера: угольно-черные кудри и глаза, темные, как маслины.

– Вдали от вас, миледи, мир поистине уныл!

– Думаю, мы с вами довольно друг друга знаем, чтобы обойтись без любезностей. Зовите меня Кит, а я буду считать вас братом!

– Кит… – произносит Хьюик, будто пробует имя на вкус, как французское вино.

– Только я вас продолжу звать Хьюиком, поскольку знаю слишком многих Робертов.

Он с улыбкой кивает. Екатерина ведет его к окну, и они усаживаются на скамью в лучах апрельского солнца.

– Ну, рассказывайте, как вам Антверпен? Что новенького узнали?

– В Антверпене кипит жизнь – печатники без устали выпускают новые книги, только и разговоров, что о реформации. Это город великих идей, Кит!

– Реформа – голос разума. Страшно даже думать о тех ужасах, что творились во имя старой церкви…

Екатерина вспоминает, что католики сотворили с ней самой и ее семьей, хотя говорить об этом не решается даже с Хьюиком. Мысль о реформе ей приятна и представляется очень разумной.

– Удалось ли вам познакомиться со знаменитым Лузитано?[20]

– Да. Какие у него передовые идеи о циркуляции крови, Кит! Порой я думаю, что наше поколение стоит на пороге великих перемен. Меняется все – наша наука, наша вера… Не терпится увидеть, к чему это приведет!

Он оживленно жестикулирует затянутыми в перчатки руками, показывая, как Лузитано вскрывал трупы, чтобы продемонстрировать сложную систему сосудов. Екатерина никогда не видела Хьюика без перчаток – он не снимал их, даже когда осматривал Латимера. Она ловит его за руку.

– Почему вы всегда в перчатках?

* * *

Хьюик молча отворачивает краешек перчатки, открывая кожу, усеянную красными рубцами, и выжидательно смотрит на Екатерину, предвидя, что она отпрянет в ужасе. Она берет его руку в свои и осторожно проводит по изуродованной коже кончиком пальца.

– Что это?

– Название этой болезни мне неизвестно. Она не заразна, однако вызывает отвращение у всех, кто ее видит. Меня принимают за прокаженного.

– Бедный, бедный! – восклицает Екатерина и прикасается губами к его руке.

К глазам Хьюика подступают слезы. Не потому что к нему до сих пор никто не прикасался, – нет, удовольствия плотской любви ему знакомы. Однако его возлюбленные зажмуриваются от отвращения даже в пылу страсти, а в глазах Екатерины нет ничего, кроме искреннего сочувствия.

– Такая кожа у меня по всему телу, кроме лица.

Екатерина вскакивает и тянет его за руку.

– Пойдемте в кладовую, посмотрим, что можно приготовить для вашей кожи! – оживленно говорит она. – Наверняка ее можно исцелить!

– Мне пока не удалось найти лекарства, хотя некоторые мази снимают раздражение.

Темными коридорами они идут в заднюю часть дома.

– Кто бы мог подумать, что несчастье может дать начало такой дружбе! – замечает Екатерина.

– Настоящая дружба – большая редкость, особенно при дворе, – соглашается Хьюик, чувствуя себя предателем, потому что секрет, который он хранит, вероятно, положит конец их близости. Он крепко привязался к Екатерине, считает ее не просто другом – сестрой, которой никогда не имел, и боится ее потерять. Обман тревожит совесть. А при дворе дружбы действительно нет – как могут дружить люди, непрестанно соревнующиеся между собой за высокое положение и королевские милости? Враждуют даже лекари, состоящие при короле, и большинство из них не любит Хьюика за то, что он на десять лет моложе, а уже лечит лучше.

Екатерина берет его под руку, и он поддается порыву искупить свою вину, дать ей оружие против себя.

– В Антверпене… – неуверенно начинает он.

– Да?

– Я встретил… – Слова даются с трудом. – Познакомился… Я влюбился.

Но это лишь часть правды.

– Как же зовут вашу даму, Хьюик? – весело осведомляется Екатерина, пожимая его руку. Признание явно доставило ей удовольствие.

– Это не дама, – наконец выговаривает он, ожидая, что она изумленно отпрянет.

– Вот как? Я подозревала, – спокойно отвечает Екатерина.

– Но почему?..

– Я знала мужчин, которые предпочитают объятия… представителей своего пола, – негромко говорит она.

Хьюик спокоен: теперь он всецело в ее руках. Узнай эту тайну посторонние, ему не избежать виселицы. Баланс в их отношениях восстановлен.

– Таким был мой первый муж, Эдуард Боро, – признается Екатерина. – Нас поженили совсем детьми.

Мимо проходит слуга с охапкой фрезий. В воздухе разносится весенний аромат.

– Это для моей спальни, Джетро?

– Да, миледи.

– Отдай цветы Дот, она расставит.

Поклонившись, слуга уходит.

– Эдуард Боро не испытывал ко мне ни малейшего влечения, – продолжает Екатерина. – Поначалу я думала, что дело в неопытности – ведь ни он, ни я ничего не понимали в таких делах. Однако был у нас учитель, Юстас Айвз, серьезный молодой человек с красивыми губами – помню, уголки его рта все время были приподняты, словно в печальной улыбке… Только заметив, как Эдуард краснеет, разговаривая с Юстасом, я начала догадываться, в чем дело. Ах, как мало я тогда знала о жизни!

– Что сталось с Эдуардом Боро? – спрашивает Хьюик, захваченный историей из ее прошлого.

– Подхватил потливую горячку. День – и его не стало. Бедный Эдуард! Он был сама доброта… – Екатерина с отсутствующим видом смотрит куда-то вдаль, будто перенеслась в прошлое, а здесь осталась лишь ее тень. – А потом я вышла замуж за Джона Латимера. – Она вздрагивает и возвращается в настоящее. – Теперь вы рассказывайте! Этот человек антверпенец?

– Нет, он англичанин. Писатель, мыслитель – просто необыкновенный! – Хьюик чувствует прилив возбуждения, даже просто рассказывая о Николасе Юдалле[21]. – И такой необузданный! Как дикий зверь.

– Необузданный? Звучит опасно!

– В лучшем смысле слова! – смеется Хьюик.

– А что же ваша жена? Она вас понимает?

– Мы с ней почти не общаемся, – неохотно отвечает он, чувствуя прилив вины, и меняет тему. – В последние дни любовь поистине витает в воздухе! Все только и говорят, что о страсти короля кое к кому.

– Надо полагать, ко мне, – помрачнев, откликается Екатерина. В глазах у нее плещется тревога. – Почему я, Хьюик? При дворе столько красавиц, которые с радостью заняли бы это место, а я уже немолода. Разве он не хочет еще одного сына?

– Возможно, его распаляет как раз ваша сдержанность. – Хьюику известно, как возбуждает незаинтересованность. Сколько раз он пленялся красивыми юношами, которых отталкивала его кожа!.. – Король привык получать все, что хочет, а вы не похожи на остальных.

– Непохожа, бог мой! – отмахивается Екатерина. – Что же мне делать? Броситься к нему в объятия, чтобы охладить его пыл?

Она ускоряет шаг.

– Его влечет и ваша доброта, Кит. Короля восхитило то, как нежно вы заботились о муже.

– И откуда же ему об этом известно? – раздосадованно спрашивает она.

Хьюик не решается рассказать, что король буквально клещами вытягивал из него сведения о Екатерине. Как она вела себя с мужем? Была ли она к нему добра? Готовила ли она ему лекарства?

Некоторое время они идут в невеселом молчании, Хьюик – на шаг позади. Наконец Екатерина открывает дверь в кладовую и, вдохнув смолистый аромат трав, тут же успокаивается. Откупоривает один сосуд, другой, нюхает содержимое, насыпает в ступку и принимается толочь пестиком.

– Желтокорень, – поясняет она. Потом снимает с полки еще несколько горшочков, расставляет на столе, открывает один из них и, удовлетворенно вздохнув, подносит к носу Хьюика.

– Мирра! – Острый церковный запах напоминает Хьюику о священнике, в которого он когда-то был влюблен.

Екатерина растирает немного мирры с желтокорнем, зажигает горелку под медным блюдом и кладет на него шарик воска. Добавляет в ступку несколько капель миндального масла, вливает растопленный воск и помешивает. Когда смесь густеет, Екатерина подносит ступку к носу и удовлетворенно объявляет:

– Готово! Подайте мне ваши руки.

Хьюик снимает перчатки, сразу чувствуя себя голым, и она втирает мазь в раздраженную кожу. Нежное прикосновение трогает его до глубины души.

– Именно поэтому люди считают вас доброй, Кит!

– Не добрее многих… Вот увидите, желтокорень творит чудеса!

– У вас дар к травам. Ваши настойки для лорда Латимера – вот настоящее чудо!

Екатерина смотрит на него с непонятным выражением, в котором читается нечто, похожее на страх.

– Вы не обнаружили ничего странного, когда занимались телом моего покойного мужа?

Вот опять – взгляд загнанного зверя. Что с ней?..

– Только то, что его внутренности пожрала опухоль. Удивительно, что он продержался так долго. Грех говорить, но было бы лучше, если бы он умер раньше.

Страх в глазах Екатерина исчезает, и она тихо откликается:

– Пути Господни неисповедимы…

– Что Маргарита? Как она перенесла смерть отца?

– Тяжело. Я за нее беспокоюсь.

– Вы не пробовали поить ее зверобоем?

– Не догадалась, попробую!

– Король твердо намерен выдать ее замуж за Томаса Сеймура. По-моему, неплохая партия.

– Только не за Сеймура! – резко говорит Екатерина. – За Сеймура Маргарита не выйдет.

– Вы что же, влюблены в Сеймура?! – восклицает Хьюик, пораженный догадкой.

– Я этого не говорила.

– Но это написано у вас на лице.

Выткано в ее чертах, как узор на ковре. Подумать только, влюбиться в Сеймура!.. Король никогда этого не разрешит, нечего и думать.

– Я не хочу его любить! Я в полном замешательстве, Хьюик!

– Вам лучше о нем забыть.

– Знаю… Вы никому не скажете? – шепотом спрашивает она.

– Даю вам слово.

Однако Хьюик видит ее недоверие. Ведь он, в конце концов, лекарь короля – именно король приставил его к Латимеру.

– Почему король поручил вам лечить моего мужа? – спрашивает Екатерина, будто прочитав его мысли.

– Не буду скрывать правду, миле… Кит. – Хьюик прячет лицо – свой стыд – в ладонях. – Король велел рассказывать ему о вас. Он интересуется вами уже давно – с тех самых пор, как год назад вы стали служить леди Марии.

Теперь ей известен его позор.

– Хьюик, вы шпион?! – потрясенно восклицает Екатерина, и он чувствует, как ускользает ее дружба.

– Поначалу да, но теперь я полностью ваш!

Не в силах встретиться с ней глазами, Хьюик смотрит на сосуды и горшки на полках за ее спиной. Екатерина отворачивается, а он читает про себя надписи: норичник, таволга, молочай, истод, девясил, лопух… Молчание накрывает кладовую тяжелым, удушающим одеялом.

– Кит, – наконец умоляюще произносит Хьюик, – вы можете мне доверять!

– Не могу.

– Тогда я вас не знал, а теперь – знаю.

– А я вас… – шепчет она, должно быть, вспомнив о тайне, которая теперь в ее руках. При мысли об этом Хьюику становится легче.

Екатерина вручает ему перчатки и спрашивает:

– Вам легче?

– Да, зуд спал.

– Пойдемте, скоро приедет моя сестра. Я провожу вас.

Она его выгоняет!.. Хочется пасть на колени и молить о прощении, однако ее холодная вежливость делает это невозможным.

Они возвращаются в холл.

– Доктор Хьюик уезжает, Казинс, – говорит Екатерина, обращаясь к дворецкому. – Проводите его и позовите конюха.

Она протягивает руку для поцелуя.

– Мы по-прежнему друзья? – спрашивает Хьюик.

– Друзья, – подтверждает Екатерина, слегка улыбнувшись, однако лицо ее непроницаемо.

* * *

Екатерина прогуливается по саду Чартерхауса с сестрой. Та уже не цветет – кожа утратила сияние и посерела. Анна потеряла ребенка, однако сохраняет спокойствие. «Будут другие», – сказала она, когда Екатерина выразила ей свое сочувствие.

Прошел небольшой дождь, и свежая листва искрится в лучах солнца, которое вовсю сияет на чистом кобальтовом небе, возвещая скорый приход лета.

– Целый месяц меня никто не навещал, а сегодня сразу два дорогих моему сердцу посетителя! – удивляется Екатерина.

– Прости, что так долго не приезжала! После выкидыша мне пришлось полмесяца пролежать в постели.

Анна стоит против света, и легкие прядки, выбившиеся из прически, светятся как нимб. В солнечном сиянии весь двор похож на райский сад: поблескивают влажные камни брусчатки, искрятся ромбы окон. Екатерина ведет сестру в свой садик лечебных растений. Дальше раскинулся фруктовый сад, и цветущая груша лучится белизной на фоне синего неба, а тисовые изгороди кажутся сверхъестественно зелеными. В круглом пруду в центре сада резвится, мерцая чешуей, серебристый карп. Вокруг пруда высажены лечебные травы; из взрыхленной красной земли поднимаются свежие ростки, и рядом с каждым воткнута табличка с названием.

– У тебя тут настоящий Эдем в миниатюре! – восхищается Анна. – И не подумаешь, что до смитфилдского[22] хаоса рукой подать!

– Да, порой я сама забываю, что живу в Лондоне.

Сестры садятся на каменную скамью в тени и вытягивают намокшие ноги поближе к солнцу.

– Ты останешься здесь? – спрашивает Анна.

– Не знаю, как лучше поступить. Я хочу держаться подальше от двора и короля.

– Похоже, он по уши в тебя влюблен.

– Анна, я не понимаю! Он ведь меня почти не знает, и…

– Чтобы жениться, знать необязательно! – перебивает Анна.

– Жениться! Ты же не думаешь, что он действительно намерен на мне жениться?

– Всем известно, что он ищет новую королеву, и после истории с Анной Клевской[23] не за границей.

Трижды звонит колокол церкви Святого Варфоломея, и ему эхом вторят колокола других церквей.

– Почему бы и не ты? – продолжает Анна. – Ты идеальна, не совершила ни одного порочащего честь поступка.

– О да! – фыркает Екатерина, думая о своих мрачных тайнах. – По мнению Хьюика, король желает меня исключительно потому, что я в нем не заинтересована, а он привык получать все, что захочет. Я для него в новинку. – Она невесело смеется. – Только подумай, сколько молодых девиц с радостью легли бы в его постель!

– Как ты не понимаешь – именно такую девицу он взял в прошлый раз, и вспомни, чем кончилось дело! Король не потерпит еще одной измены. Ты привлекаешь его именно тем, что совершенно не похожа на Екатерину Говард. Ты ее полная противоположность.

– Как же мне избежать его интереса?

– Не знаю, сестрица… Будешь держаться подальше от двора – только распалишь интерес короля. К тому же леди Мария все равно тебя скоро призовет – она хочет, чтобы ты была при ней.

– Ах, Анна… – Екатерина тяжело вздыхает и, закрыв глаза, подпирает лоб ладонью. Как хорошо было бы сейчас вскочить на Пьютера и галопом умчаться прочь – стать другим человеком, начать новую жизнь…

– Представь, как счастлива была бы наша матушка – за тобой ухаживает сам король!

– Ох уж наша честолюбивая матушка… Почему я не могу выйти замуж по любви, как ты?

– Кит, подумай только: стать королевой! Разве тебе не хотелось бы?

– Ты лучше других знаешь, каково быть его королевой! Ты была при дворе – видела, что сталось с ними всеми. Екатерина Арагонская закончила свои дни в изгнании, в каком-то забытом богом промозглом замке, разлученная с дочерью. Про Анну Болейн нечего и говорить. Джейн Сеймур не получила надлежащего ухода после родов…

– От родильной горячки умирают многие женщины, уж в этом-то нельзя винить короля! – перебивает Анна. Она права: над беременными женщинами витает призрак смерти.

– Пусть так, однако вспомни об Анне Клевской, которая спаслась только потому, что согласилась на аннулирование брака. А Екатерина Говард?.. – Екатерина переводит дыхание. – Ты была там, застала их всех, видела все своими глазами!

Екатерине хочется ударить сестру.

– Но ты не такая, как они, Кит! Ты разумная и чистая.

– Разумная, значит…

Интересно, что сказала бы Анна, узнай она, что разумная и чистая сестра отдалась мятежному католику и напоила своего мужа смертельным ядом?..

– Ты не идешь на поводу у страстей.

– Действительно, – отвечает Екатерина, а сама думает о Сеймуре.

– Помнишь, Кит, как в детстве мы играли в королев?

– О да! – откликается Екатерина, обезоруженная милой улыбкой сестры. – Помню, как меня одели в простыню и выдали замуж за собаку!

– А помнишь, как бумажные короны все время сваливались с головы?.. Как, кстати, звали собаку – Дульси?

– Нет, такой собаки я не помню. Наверное, она появилась после того, как я вышла замуж за Эдуарда Боро. Думаю, это был Лео.

– Точно, Лео! Он еще покусал сына брадобрея.

– А я и забыла… Неудивительно – это же был пес Уилла, тот наверняка его науськал!

– А помнишь, как Уилл в матушкином красном платье и с подушкой на животе изображал кардинала и уронил серебряное распятие? – смеется Анна. – Оно погнулось, и с тех пор я старалась на него не смотреть во время молитвы, чтобы не захихикать.

– А помнишь, как ты споткнулась о мой шлейф из простыни, врезалась в дворецкого, и тот уронил кувшин вина?

Смех Анны заразителен. В те времена они всегда смеялись, если только не были при дворе, где следовало вести себя прилично.

– Совсем забыла! – спохватывается Анна. – Уилл просил передать тебе кое-что.

Она достает из складок платья кожаный мешочек и вручает его Екатерине. Даже не открывая, та догадывается: это матушкино распятие. Горло сжимается, словно она проглотила камень.

– Как оно оказалось у Уилла? – спрашивает Анна.

– Я отдавала его в починку.

Екатерина встает и медленно идет к грядкам, отвернувшись от сестры, чтобы та ни о чем не догадалась. Почему Томас Сеймур не принес распятие сам? Значит, он с ней просто играл! Флиртовал, чтобы затащить вдовушку в постель!..

Екатерина силой отгоняет эти мысли. В конце концов, она его совсем не знает.

– Еще тебе письмо, – добавляет сестра. – Почему на нем печать Сеймура?

– Не знаю, – отвечает Екатерина, поспешно убирая письмо в рукав.

– Читать не будешь?

– Там ничего важного – наверняка просто счет от ювелира. – Екатерине чудится, что письмо сейчас прожжет дыру в платье. – Пойдем, я покажу тебе, что посадила. Видишь – подписала все растения. Вот мандрагора от ушных болезней и подагры. – Екатерина представляет, как корни мандрагоры, словно маленькие трупы, впиваются своими конечностями в темную землю. – Говорят, ведьмы варят из нее приворотные зелья.

– И они правда могут заставить влюбиться кого угодно? – вытаращив глаза, спрашивает Анна.

– Чепуха!

– А что такое дигиталис? – Анна указывает на одну из надписей.

– Наперстянка, – отвечает Екатерина, чувствуя, как сжимается горло, будто призрак мужа схватил ее за шею. – От болей в печени и от тоски.

– Ее ведь еще называют заупокойными колокольчиками?

– Называют, – коротко откликается Екатерина, раздраженная расспросами сестры.

– Почему?

– Потому что она убивает, если превысить дозу! – резко говорит Екатерина. – Это яд. Все это яды, Анна! Смотри: вот белена, ее дымом можно снять зубную боль. – Екатерина почти кричит. Сорвав веточку, она машет ею перед носом Анны. – А вот болиголов; в смеси с буквицей и семенами фенхеля он может усмирить буйнопомешанного. И чтобы убить взрослого мужчину, достаточно превысить дозу белены или болиголова всего на каплю!

– Кит, да что с тобой? – Сестра гладит ее по спине.

– Не знаю, Анна, не знаю… – Екатерина чувствует прикосновение письма к коже, и ей чудится, что на этом месте рассыпается сыпь, вспухает волдырь или появляется иная метка дьявола. – Я сама не своя…

– У тебя горе, это естественно. Да еще ухаживания короля…

Екатерина молчит. Когда сестра уходит, она двумя пальцами достает из рукава письмо, как будто бумага пропитана одним из ядов, в которых она сама так хорошо разбирается. Хочется бросить письмо в огонь, не вскрывая, и притвориться, что она никогда не встречала Томаса Сеймура и не трепещет при одной мысли о нем. Чувство, которое ее переполняет, способно толкнуть на страшные безумства.

Екатерина проводит пальцем по печати с крылатым гербом Сеймура, в равной степени боясь и того, что письмо – всего лишь вежливая отписка, и обратного. Наконец она ломает печать, рассыпая крошки красного сургуча, и разворачивает бумагу. Частое дыхание шумит в ушах.

Неаккуратный почерк Сеймура совсем не вяжется с его идеальным образом. Да и насколько вообще Сеймур таков, каким кажется?.. Впрочем, каким именно – Екатерина и сама не понимает. Что же произошло, почему она, имеющая четкое мнение по любому вопросу, находится в таком замешательстве из-за этого мужчины?.. В глаза бросается слово «любовь», и сердце бьется в груди, как птица в клетке.

Миледи Латимер!
Прежде всего позвольте принести Вам самые искренние извинения в связи с тем, как долго Вам пришлось дожидаться своего ожерелья. Я размышлял о том, чтобы привезти его лично, однако не осмелился, побоявшись, что Вы сочтете меня чересчур навязчивым. Единственным, пусть и малым утешением для меня была возможность держать при себе предмет, которого касалась Ваша рука. Видит бог, я искал повод вновь увидеть Вас, однако побоялся, что под взглядом Ваших прекрасных глаз не смогу обуздать любовь, которая теперь пронизывает все мое существо, и Вы отошлете меня прочь. Я боюсь этого до сих пор.
Планы короля вызывают у меня большую печаль: он часто ведет со мной беседы о том, что желает женить меня на Вашей драгоценной Маргарите. Если он отдаст мне такой приказ, я буду несчастнейшим человеком на Земле. Намерения короля в отношении Вас, слухи о которых порхают при дворе, словно птицы, повергают меня в отчаяние, и я молюсь лишь о том, чтобы его интересы поскорее переменились.
Вы не давали мне повода думать, что мои чувства взаимны, однако я должен был перед Вами раскрыться, иначе мне пришлось бы жить, сознавая, что я не был откровенен с единственной женщиной, пробудившей во мне настоящее чувство.
Мне необходимо Вас увидеть, иначе я зачахну от тоски. Молю, исполните мое единственное желание!
Ожидаю Вашего ответа,
навечно Ваш преданный слуга, Томас Сеймур

Екатерина глубоко вздыхает. Лихорадочное биение сердца отдается во всем теле: кончики пальцев дрожат, нутро трепещет, колени подгибаются. Она вздыхает вновь, не узнавая себя. В коридоре раздаются шаги, и Екатерина, даже не успев осознать своих действий, бросает скомканное письмо в огонь. Бумага скручивается и чернеет, а потом рассыпается в прах.

* * *

– Что это? – спрашивает повар, когда Джетро ставит на кухонный стол тяжелую корзину.

– Прислали из дворца для леди Латимер. Пахнет рыбой, – отвечает тот.

– Открывай! – велит Дот. Пока не пришел Джетро с корзиной, она топила огарки свечей и заливала воск в формы. Теперь она встает, неловким движением опрокидывая горшок, и пол покрывается белыми восковыми брызгами. Дот едва слышно чертыхается.

– Дот, ты опять! А ну-ка отскребай! – прикрикивает на нее повар.

Схватив нож, она встает на колени и принимается скрести пол, стараясь не обращать внимания на шутки слуг.

– Растяпа! – дразнит парень, держащий за шею убитого гуся. Дот показывает язык.

Теплый воск легко отстает от пола красивой стружкой. Дот бросает его обратно в горшок и убирает на полку до прихода свечника.

В корзине, прибывшей из дворца, обнаруживается груда устриц, пересыпанных колотым и тертым льдом. Устрицы источают резкий соленый запах – наверное, так пахнет море. Сама Дот никогда не была на море, но постоянно думает о нем с тех пор, как Маргарита прочитала ей историю Тристана и Изольды. Дот пыталась представить себе безграничные морские просторы, стоя на берегу Темзы и слушая крики чаек… Не вышло.

– И что, ради всего святого, мне с ними делать?! – восклицает повар.

– Леди Латимер, должно быть, велит отнести их в церковь Святого Варфоломея и раздать бедным, – предполагает дворецкий. – Мне приказано отнести туда всяческие мази для цинготных. Отложи устриц, сколько нужно для хозяйства, а остальные я заберу. Джетро, ты мне поможешь.

– Я потушу их к пятничному обеду, а остальное можешь уносить.

Повар отбирает устриц из корзины и бросает в таз. Дот с любопытством берет одну из них. На ощупь она холодная и шероховатая.

– Положи на место! – рявкает повар. – Еще не хватало растаскать их по всей кухне!

Дот роняет устрицу обратно в таз.

– Что за дела с этими подарками из дворца, Казинс? – спрашивает повар, понизив голос. – Неужто правда король хочет…

– Это не наше дело! – перебивает дворецкий.

– Надо ведь и о себе подумать! Если она выйдет за короля, то не будет держать этот дом.

– Леди Латимер не бросит нас на произвол судьбы! – уверенно говорит дворецкий. – Она о нас позаботится. Она не из тех, кто оставляет людей в нужде.

– И то верно, – соглашается повар.

– А я уже все равно сказал кой-кому, что ищу новое место! – заявляет паренек с гусем. Он ощипывает птицу и стоит теперь в облаке перьев. – Распорядитель кухни в Бермондси-Корт говорит, что им нужен судомойщик. Уж лучше устроюсь туда, чем буду просить милостыню вместе с цинготной беднотой у Святого Варфоломея…

– Не выйдет она замуж за короля! – перебивает Дот. – Пустые сплетни! Король без конца всем шлет подарки.

Дот прекрасно знает, что обычные люди, даже такие родовитые, как леди Латимер, не становятся королевами. Такое бывает только в сказках.

– Тебе-то почем знать, Дороти Фаунтин? Весь Лондон об этом говорит! С чего бы им ошибаться? Бьюсь об заклад: так все и будет! – заявляет судомойщик.

– Про других тоже говорят – хоть бы про Анну Бассет, – возражает Дот. – Одно я знаю: через год-два леди Латимер выйдет замуж за какого-нибудь лорда, и все мы окажемся в очередном замке черт-те где. – Уже в дверях она оборачивается и добавляет: – Только любое черт-те где лучше Снейпа!

Во дворе Дот садится на перевернутое ведро, откидывается на нагретую солнцем кирпичную стену и закрывает глаза. Удивительно, что никто не говорит о предполагаемом замужестве Маргариты. Всех занимает то, что леди Латимер может стать королевой, будто это дело решенное.

Однако что-то явно происходит. То и дело приезжает паж Сеймура, летают туда-сюда письма – иногда по три-четыре в день. Видно, идут переговоры, хотя что обсуждать, когда дело касается свадьбы? А сегодня явился Сеймур собственной персоной – во всяком случае, Дот так думает, потому что с ним приехал тот самый паж, который сейчас болтается у конюшни с кружкой пива.

Сеймура она видела одним глазком: тот прискакал на гнедом коне – красивом, с лоснящейся шкурой, заплетенной гривой и намасленными копытами. Лицо всадника Дот не рассмотрела, однако бархата и мехов на нем было столько, что впору потопить королевский корабль, а чулки – белее свежего снега. Дот сразу подумала о бедной прачке, которой приходится их стирать.

– А я тебя ищу, Дот! – По двору идет Маргарита с Ригом на руках. – Нельзя сидеть вот так на солнце, загоришь!

– Подумаешь! – фыркает Дот. – В такую славную погоду грех переживать о загаре.

– Но у тебя веснушки на носу! – с ужасом восклицает Маргарита. – Люди сочтут тебя простолюдинкой!

– Как будто меня это волнует! К тому же я и есть простолюдинка, – смеется Дот.

– Да ладно!

– Ну уж за леди меня точно никто не примет!

– Погуляешь со мной, Дот? Я прячусь от матушкиного гостя. Это он, – шепотом поясняет Маргарита.

– Самую малость – у меня еще полно работы. – Дот подбирает юбки и бежит к фруктовому саду, крича на ходу: – Кто последний, тот проиграл!

Щенок вырывается у Маргариты из рук и возбужденно бросается вперед. Сама она изрядно отстает – тяжелое парчовое платье не создано для бега.

В глубине фруктового сада тенисто и прохладно. Землю устилает ковер из лепестков. Дот стягивает с головы чепец, подбирает охапку лепестков и подбрасывает их в воздух, встряхивая волосами под цветочным дождем.

– Замучаешься вычесывать, – замечает Маргарита.

– А вы попробуйте! – Дот снимает с Маргариты арселе, распускает волосы и осыпает ее лепестками, словно снежинками. Вскоре они уже швыряются друг в друга горстями лепестков и хохочут так, что становится нечем дышать. Лепестки пристают к юбкам, застревают в складках рукавов, прилипают к коже, забиваются в уши. Маргарита и Дот со смехом падают на землю и смотрят в небо сквозь кружево яблоневых ветвей.

– Порой я гадаю, наблюдает ли за мной отец, – задумчиво говорит Маргарита. – И не упрекает ли он меня за то, что я о нем забыла, раз могу веселиться.

– Ох, Мег, беспокойная вы душа! Уверена, батюшка ваш изрядно бы огорчился, узнай, что вы намерены провести жизнь в беспрестанных молитвах о нем. Он был бы рад, что вам весело.

Дот порой задумывается, что происходит с людьми после смерти, но мысль эта слишком велика для ее неученой головы. Где находится рай и почему на облаках не видно ангелов и херувимов? Трудно во что-то верить, когда нет доказательств, – да только в этом и есть суть веры. И если Дот будет хорошо себя вести, то довольно скоро сама узнает, есть ли рай. Но если окажется недостаточно хорошей… Интересно, раз ад – море огня, то как же это море горит? Больно ли это и можно ли привыкнуть?.. Однажды Дот сильно обожгла палец, и было очень больно. Она старается быть хорошей, хоть это и трудно, когда одни говорят одно, другие другое, и каждый утверждает, что прав.

В детстве, до великих перемен, все было проще. Если набедокурил, согрешил в мыслях или украл у торговца сушеный инжир, достаточно было исповедоваться, прочитать несколько молитв, и грех снимался. А богатые грешники могли купить у папы римского отпущение грехов – даже самых страшных. Дот понимала, что сильно грешить нельзя – никогда не хватит денег расплатиться. Вот, например, когда брат их соседа в Станстед-Эбботс, Тед Элдрик, убил человека в драке, он обеспечил себе место в аду, и никакого тебе отпущения грехов.

Многие верят в отпущение и по сей день, однако другие теперь считают, что грехи остаются с человеком до самого конца. Так думают и леди Латимер, и Маргарита, хотя говорить об этом нельзя. Интересно, раз лорд Латимер придерживался старой веры, значит, он попал в ад?.. Об этом Дот не спрашивает, не то Маргарита будет переживать еще сильней.

– В жизни столько тревог… – вздыхает Маргарита.

– А если без конца об этом думать, жить станет еще труднее!

Дот убирает со щеки Маргариты прилипший лепесток.

– Ты права, Дот. Просто мне хотелось бы… – Она умолкает, не закончив.

Дот все равно, на каком языке написано Евангелие – на английском или на латыни, – ведь она не умеет читать и никогда не вслушивается в слова священника на службе. Когда она узнала о пресуществлении, мысль о том, что вино превращается в кровь Христову, а хлеб – в плоть, показалась ей отвратительной. Однажды Дот даже тайком выплюнула просфору на ладонь, однако не увидела никакой плоти – только пережеванную хлебную массу, которую украдкой вытерла о нижнюю сторону церковной скамьи. Наверное, это был грех.

Впрочем, в новой религии пресуществления нет: считается, что причастие – исключительно символическое действие и Богу достаточно искренней веры. А еще реформаторы не согласны с тем, что папа может отпускать грехи, и в Смитфилде без конца кто-то проповедует на эту тему. Дот с ними согласна. К тому же за старую веру боролись Мергатройд и его клика, а изнасилование юных девиц вряд ли угодно Богу. Однако Дот не знает, можно ли считать себя реформатором, если не соглашаешься со старой верой. Многое ей непонятно, да и, честно говоря, неинтересно. Богу нет дела до простого люда, а жизнь надо жить – не тратить на переживания о том, что произойдет после смерти. Поэтому Дот затевает их с Маргаритой излюбленную игру, чтобы сменить тему.

– Что бы вы предпочли – питаться одной репой или одной капустой?

– И то, и другое гадость! – смеется Маргарита. – Но, пожалуй, капустой. Кем бы ты предпочла быть – бедным мужчиной или богатой женщиной?

– Сложно!..

Их прерывают звуки голосов за тисовой изгородью в садике с лечебными травами.

– Тсс! – Дот прикладывает палец к губам Маргариты. – Это ваша матушка и Сеймур! Наверное, будут обсуждать ваш брак.

Поморщившись, Маргарита шепчет:

– Ты что-нибудь слышишь? Мне не слышно.

– Идемте. – Дот пролезает в дыру в основании изгороди. – И возьмите Рига, а не то он нас выдаст.

Маргарита берет на руки щенка и протискивается в дыру вслед за Дот. Отсюда они могут незамеченными обозревать садик.

Леди Латимер и Сеймур стоят у пруда и о чем-то оживленно разговаривают, однако разобрать слова невозможно.

– Во всяком случае, он привлекательный, – заключает Дот, потому что у Сеймура стройное тело, длинные ноги, густые кудрявые волосы и правильные черты лица – это видно даже на расстоянии.

Маргарита молчит. В изумлении они наблюдают, как Сеймур гладит леди Латимер по щеке, а та перехватывает его руку и целует. Что происходит?..

Он срывает с леди Латимер чепец и запускает руку в волосы. Маргарита смотрит на это, вытаращив глаза и раскрыв рот, словно голодный птенец. Сеймур прижимает леди Латимер к каменному циферблату солнечных часов и запускает руку ей под юбку.

– Нет! – вскрикивает Маргарита, однако те двое ее не слышат, полностью поглощенные друг другом. – Он напал на нее! Его надо остановить…

Закрыв ей рот рукой, Дот шепчет:

– Они нас заметят!

Она понимает, что следует отвернуться, но не может себя заставить. Теперь Сеймур целует леди Латимер – в губы, в шею, в грудь, трется и прижимается к ней. У Маргариты по щекам текут слезы, поблескивая в солнечных лучах.

– А как же отец?.. – всхлипывает она.

* * *

Время остановилось. Екатерина тает, переполненная прикосновениями Сеймура, его запахом – мужским, древесным, мускусным… Она совершенно позабыла о приличиях, не в силах сдерживать себя под его сияющим взглядом. Сейчас Екатерина готова исполнить любой его приказ.

Жесткая борода Сеймура царапает кожу, он кусает Екатерину в губы, и рот наполняется медным вкусом крови. Как давно к ней не прикасался мужчина!.. Ее переполняет желание. Она хочет поглотить Сеймура, объять собой, сделать частью себя. Все сомнения насчет его намерений, мысли о том, кто она для него – очередной трофей, удобная вдовушка, богатая наследница, – полностью растворились. Она Ева, а он Адам, и они погружаются в сладостную пучину греха. Разумной Екатерины Парр больше нет.

Сеймур шарит у нее под юбкой. Раздается стон – Екатерина не знает чей. Она присасывается поцелуем к соленой коже у него на шее и распадается на тысячу частиц. Это мгновение стоит вечности в адском пламени!

Дрожащими руками Екатерина развязывает его шнурки. Он подсаживает ее на циферблат солнечных часов и входит – до упора, до самого нутра, растворяется в ней, а она в нем.

Баржа Сеймура, Лондон, май 1543 года

Екатерина сейчас легче воздуха, словно бумажный фонарик в небе.

– Томас… – шепчет она, и его имя растекается медом по языку.

– Любимая! – Сеймур прижимает ее к себе. Она утыкается носом в его атласный дублет и чувствует, как разворачивается змея, свернувшаяся клубком у нее в животе.

В последние недели – шесть недель тайных встреч – Екатерина не думала ни о чем, кроме Сеймура. Ее поглотило желание и даже больше, чем желание, – нечто необъяснимое. Она помнит, какое презрение вызвал Сеймур при первом знакомстве и как быстро изменились ее чувства. Что это – любовь? Тогда любовь нелогична – выходит, она способна вырасти из ненависти, как цветок чудесным образом пробивается из щели в брусчатке.

Брат был прав: «Он не такой, как ты думаешь». Однако в определенном смысле Сеймур именно такой: самовлюбленный, разряженный в пух и прах – только теперь эти качества, казавшиеся такими отвратительными, дороги ее сердцу. В экстравагантных нарядах она видит отражение его незаурядной творческой натуры, а самовлюбленность толкует как твердую уверенность в себе. И если поначалу Екатерина сочла Сеймура поверхностным, то теперь находит в этом всего лишь легкость нрава.

– Любимая! – вновь говорит он, и Екатерина тает.

– И почему слова обладают такой силой? – удивляется она.

– А что мы, как не слово?

Баржа усыпляюще покачивается на воде, полог скрывает парочку от любопытных глаз. Сеймур вплетает пальцы Екатерины в свои, она утыкается носом ему в шею и вдыхает его запах. Все прочие переживания отступили: она не чувствует вины из-за смерти Латимера, не волнуется о Маргарите; произошедшее в Снейпе стало полузабытой историей из прошлого; король, слухи, подарки – все это не имеет никакого значения. В присутствии Сеймура она забывает о заботах – нет ни прошлого, ни будущего, только дивное бесконечное настоящее.

Екатерине знакомо медленное зарождение любви в браке между двумя чуждыми друг другу людьми, однако этому новому чувству нет названия. Оно похоже на мимолетное порхание бабочки – непойманной и оттого еще более прекрасной. Суррей когда-то попытался выразить его в стихах; Екатерина помнит, как он декламировал в покоях леди Марии – серьезный, с опущенными глазами. «О мимолетном влечении, муках и горестях любви», – начал он, и по комнате пронесся вздох печального узнавания. Только теперь Екатерина поняла его слова.

Когда баржа проплывает мимо собора Святого Павла, начинается перезвон колоколов, как будто возвещая о прибытии любовников. Екатерина совсем забыла, что здесь покоится ее муж. Шум реки звучит как серенада: крики чаек, голоса лодочников, гомон, доносящийся с арен Ламбета[24], выкрики торговок Саутварка[25], глухой стук руля, влажный плеск весел, отсчет времени, который ведет рулевой.

Сеймур наклоняется к ее губам, проникает языком в рот, они стукаются зубами, и Екатерину переполняет отчаянное желание. Он так близко, что два его глаза сливаются в один.

– Циклоп! – Она со смехом отодвигается, чтобы видеть его целиком.

– Твое одноглазое чудовище!

– Какую же чепуху мелют влюбленные!

Сеймур дует ей в лицо; его дыхание пахнет анисом.

– Лево руля! – выкрикивает один из гребцов, и баржа, дернувшись, уходит в сторону.

Екатерина выглядывает наружу. В грязной вонючей воде плавают обломки. Лодки собираются вокруг странного раздутого предмета; мужчины, покачиваясь, привстают, чтобы рассмотреть получше.

– Что за чертовщина? – спрашивает один из них.

– Утопленник, – отвечают ему.

– Бедняга! – Мужчина снимает шапку.

– Не смотри! – говорит Сеймур и мягко прикасается к щеке Екатерины, однако она уже увидела распухший труп с изуродованным лицом и развороченным нутром.

Тут же возвращаются все заботы и переживания. Что если узнает король?.. Они с Сеймуром были недостаточно осторожны – в тот первый раз, в саду, их мог застать кто угодно. С тех пор они таятся, однако Екатерину захлестывает неожиданный страх расплаты.

Сеймур снимает с нее перчатки и целует каждый палец.

– Неужели это и есть любовь, Кит?

Стараясь отогнать страх, терзающий грудь, она отвечает с деланой беззаботностью:

– Откуда мне знать?

– Не ты ли дважды была замужем?

– Какая же связь между браком и любовью? – смеется Екатерина, а страх впивается глубже. – Это вы, господин Сеймур, искушены в любовных делах, если верить придворным слухам. Сколько на вашем счету разбитых сердец! – Она легонько подталкивает его в бок.

– Все это – безумства юности, – серьезно отвечает Сеймур, глядя ей в глаза. – И то были девицы, а ты – женщина. Настоящая женщина, Кит!

– И почему же это делает меня более пригодной для любви?

Екатерина хочет спросить, не тревожно ли ему, однако боится спугнуть настроение.

– Дело не в том, что ты женщина, а в том, какая ты женщина. Я не могу объяснить – загадка любви не дается даже поэтам. Но ты, Кит… – Смутившись, он отводит глаза. – Ты придаешь моей жизни смысл.

Удивительно – ведь сама Екатерина не видит смысла ни в чем. Хочется вернуть те чувства, что владели ею несколько минут назад, снова, хоть на мгновение увидеть ту прекрасную бабочку. Да только бабочками можно по-настоящему любоваться лишь тогда, когда они пойманы, высушены и приколоты к доске…

Екатерина поеживается – речной холод внезапно проникает до самого нутра.

– Завтра мне нужно явиться ко двору, – признается она, досадуя на себя за то, что убивает прекрасную бабочку и для Сеймура.

Он стискивает зубы и становится похож на обиженного мальчишку; хочется обнять его и утешить.

– Приказ короля? – мрачно спрашивает Сеймур.

Интересно, говорил ли он об этом с Уильямом. «На долю Парров не выпадало большей удачи, – заявил брат. – Породниться с королевской семьей, Кит! Место в истории нам будет обеспечено». «Слишком ты честолюбив, Уилл!» – раздраженно заметила Екатерина, а он ответил: «Меня так воспитали. Как, впрочем, и тебя».

Он прав. Все люди их сорта стремятся поднять свой род как можно выше. Вечная игра в шахматы, такая сложная, что невозможно понять, выигрываешь ты или проигрываешь.

«И потом, кто сказал, что речь о замужестве? Король наиграется и утратит ко мне интерес, вот увидишь», – возразила Екатерина брату. Интересно, как бы Уильям поступил, узнай он, что главное препятствие на пути к браку сестры с королем – его друг Сеймур? Ведь если Екатерина выйдет замуж за Сеймура, она уже не сможет принадлежать королю.

Замуж за Сеймура! Безумная фантазия, однако Екатерина думает об этом постоянно. Почему нет? Почему она не может выйти замуж по любви?

Причин множество, начиная с того что Сеймур – шурин короля и не может жениться без его разрешения, иначе это будет сочтено изменой. Изменой вообще может быть сочтено все, что угодно – любое деяние, нарушающее порядок вещей, а порядок вещей диктует король.

Клубок этих мыслей с каждым днем запутывается все сильнее, и Екатерина не в силах его размотать.

– Нет, меня призвала леди Мария, – отвечает она, стараясь не выдать беспокойства, царящего в душе.

– Готов биться об заклад, что за этим стоит король! – раздраженно бросает Сеймур, отдергивая руку.

– Томас Сеймур, вы дуетесь?!

Он смотрит на Екатерину исподлобья.

– Вы ревнуете! – смеется она, обрадованная этим доказательством любви, и мысли о короле тут же исчезают, словно по мановению волшебной палочки.

Сеймур лишь мрачно улыбается.

– Потерпи, Томас, – примирительно говорит Екатерина. – Пройдет немного времени, и королю наскучит…

– Я не желаю говорить о короле! – взрывается Сеймур.

– Послушай, Томас, тебе не о чем волноваться! – продолжает она тем же успокоительным тоном. – Он женится на девице Бассет, все так говорят. Вот увидишь!

Однако ей не удается убедить даже себя.

– Я хочу тебя, Кит! Я желаю, чтобы ты принадлежала только мне!

– Потерпи немного. Совсем чуть-чуть!

– Обязательно ли тебе являться ко двору?

– Обязательно, ты же сам понимаешь.

– И ты возьмешь с собой падчерицу?

– Ей тоже приказано явиться.

– Все прочат ее мне в жены. Я не хочу подпитывать эти слухи! – с досадой говорит Сеймур.

– Все это чепуха! Маргарита ни за кого не выйдет замуж без моего разрешения.

– А если этого пожелает король?

– Томас, у короля наверняка есть дела поважнее, чем устройство брака Маргариты Невилл! Это просто минутная прихоть, которую раздули сплетники.

Сеймур фыркает и хмурится, как сердитый щенок. Сердце в груди у Екатерины сжимается – Сеймур завладел им безраздельно.

3 Уайтхолльский дворец, Лондон, июнь 1543 года

Когда Дот пыталась представить себе Уайтхолльский дворец, ей виделся Тауэр: плеск Темзы у подножия, узкие щели окон, зловонный ров вокруг башни – древней, крепкой, как скала, и так же прочно впившейся корнями в землю. Говоря о Тауэре, люди невольно переходят на шепот, потому что именно туда ссылают изменников и в его подземельях творятся страшные вещи.

Однако Уайтхолл совсем не похож на Тауэр. Его крепостные башни, возвышающиеся над лабиринтом улиц Вестминстера, видны на много миль вокруг – новенькие, белые, сияющие на солнце, с плещущими на ветру флагами. Никаких бойниц, никакого рва – даже стражники в красно-золотых ливреях, нарядных, как у самого короля, кажутся игрушечными. Наверняка именно так выглядел Камелот.

Уайтхолл огромен – в его стенах могла бы поместиться сотня таких замков, как Снейп. Это целый город, оживленный, как рынок в Смитфилде. На главный двор выходит крыльцо с широкими каменными ступенями, ведущими в Большой зал и часовню, а где-то в глубине скрываются королевские покои; туда путь Дот заказан. За аркой находятся конюшни, а дальше – надворные постройки: прачечная с полем для сушки белья, амбары, кладовые, скотобойня, псарня, где от лая и воя гончих шумно, как на бойцовской арене или на теннисном корте во время оживленной игры. Длинная череда построек обрывается у реки, где располагаются уборные и в безветренную погоду стоит ужасная вонь.

В противоположном направлении, по пути к Скотланд-Ярду и жилищам придворных (где разместилась и леди Латимер), находятся ристалище и площадка для игры в шары[26], а за ними – бесконечные сады, очерченные квадратами тисовых изгородей. Каждый сад словно отдельная комната, с декоративными прудами, авиариями и всевозможными цветами. Здесь есть сад с ароматическими травами, сад благоухающей лаванды, над цветками которой гудят пчелы, и сад-лабиринт, куда Дот не рискует заходить, боясь потеряться (впрочем, он все равно не для слуг). По садам разгуливают придворные, которым делать нечего, кроме как бесцельно бродить и нюхать цветочки.

На много акров раскинулись огороды, где целыми днями трудятся женщины – сажают, пропалывают и окучивают овощи. Неумолчное звяканье их лопаток и грабель несется над ровными рядами латука, похожего на береты придворных, над кудрявыми ветками фенхеля и вьющимися побегами гороха. Порой, когда никто не видит, Дот срывает стручок гороха, выковыривает сладкие горошины, лежащие на бархатистой подложке, и с наслаждением забрасывает в рот.

Кухни Уайтхолла – отдельный мир, кишащий слугами, которые деловито таскают дрова, катают бочки, разжигают огонь, посыпают песком полы, вращают вертела, ощипывают птиц, пекут хлеб, рубят мясо, режут и крошат, месят и трут. Столы на несколько сот персон в Большом зале накрывает целая армия слуг – таких незаметных, что можно подумать, будто блюда появляются сами собой. Да и весь дворец словно управляется невидимками: постели в мгновение ока застилаются свежим бельем, полы чудом отмываются от грязи, одежда чинится, ночные горшки начищаются, пыль исчезает как по мановению руки.

Дот ошеломленно бродит по коридорам и не знает, чем заняться. Строго говоря, ей вообще не полагается здесь быть: не считая дворцовой прислуги, находиться в Уайтхолле могут только служители благородного происхождения, да и на них лорд-камергер смотрит неодобрительно, поскольку дворец, хоть и огромен, не может вместить всех. Однако леди Латимер настояла на том, чтобы взять Дот с собой. «Ты для меня почти член семьи, и я не намерена бросать тебя на произвол судьбы!» – заявила она, и Дот вздохнула с облегчением, поскольку до ужаса боялась, что придется вернуться в Станстед-Эбботс, к прежней жизни, которая стала ей чужда.

Покои леди Латимер находятся в таком лабиринте зданий, что в первые три дня Дот терялась всякий раз, выходя за порог. «Покои», впрочем, – слово довольно громкое. Дот воображала себе залу с высокими стеклянными окнами и большой кроватью, вроде той, что в Уэре[27], где могут свободно разместиться десять взрослых мужчин, – а оказалось, что это довольно скромная комната. Как объяснила леди Латимер, роскошные покои непосредственно во дворце полагаются только герцогам и фаворитам. Даже графы и графини вынуждены жить отдельно в комнатах не больше этой, да и то большое везение, потому что многим приходится селиться за пределами замка.

Леди Латимер, похоже, вполне довольна положением дел. Дот слышала, как она говорила Маргарите, что король явно утратил к ней интерес – ведь будь она фавориткой, ее бы, несомненно, поселили во дворце. Однако Дот уверена, что главное достоинство удаленных от дворца покоев для леди Латимер – возможность время от времени тайком видеться с Томасом Сеймуром.

Этих двоих связывает настоящая страсть. Дот до сих пор не может забыть сцену, разыгравшуюся в саду Чартерхауса; от одного воспоминания внизу живота растекается тепло, и Дот гадает: каково это, когда мужчина так на тебя набрасывается? Невозможно вообразить, чтобы парень вроде Гарри Дента или Джетро набросился на нее так, как Томас Сеймур на леди Латимер, – словно кобель на суку. Ночами Дот думает об этом, прикасаясь к себе до тех пор, пока не начинает содрогаться живот, а кровь не приливает к голове. То, что заниматься этим грешно, ее не заботит – зачем бы Господь дал человеку такие приятные ощущения, если это грех?

Маргарита об увиденном в саду не упоминает, и Дот не заговаривает с ней об этом, чтобы не расстроить. Во всяком случае, о планах выдать ее замуж за Сеймура больше не слышно. Маргарита проводит дни в молитвах, грызет ногти, а за обедом притворяется, что ест. Ей полагается спать в покоях леди Марии с фрейлинами, однако чаще всего она сбегает оттуда к леди Латимер, и немудрено: как Маргарите спать вместе с кучей девушек, которые наверняка до утра болтают о парнях – кто нравится, с кем целовались и все в таком роде?

У Дот есть вполне удобный соломенный тюфяк и возможность укрыться за занавеской в нише. В целом она устроилась весьма неплохо, хотя долгими днями, когда леди Латимер и Маргарита проводят время с леди Марией за прогулками, вышиванием и мессами, ей довольно одиноко. Она скучает по веселой кухне в Чартерхаусе, где можно было сидеть у огня и болтать с остальными, когда переделаешь все дела.

А дел немного: навести порядок в их небольшом жилище, почистить утварь, постирать деликатные предметы белья. Остальной стиркой занимаются прачки – крутят белье в огромных бочках, над которыми стоит облако пара, а потом развешивают на изгородях, как белые флаги.

Еще Дот отвечает за починку одежды – пришивает оторванные крючки и штопает прорехи; однако все это занимает немного времени. Освободившись, она исследует замок. Иногда, когда все на мессе, Дот, вместо того чтобы работать, разувается и скользит по длинным отполированным коридорам в одних чулках, воображая, что катается по льду.

Брэйдон, паренек, который каждое утро приносит дрова, любезно объяснил ей, где найти хворост для растопки, куда сливать ночные горшки, где взять ароматные травы для комнаты, куда ходить на обед и все такое. Он даже показал Дот ведро с котятами на дровяном складе, и это было мило, а потом полез целоваться, что было уже не очень, потому как Брэйдон прыщавый, краснорожий и у него одно на уме. Дот дала ему от ворот поворот, и с тех пор он дуется, не замечает ее, а еще, видно, наболтал чего-то на кухне, и теперь слуги таращатся и хихикают, когда она проходит мимо.

Иногда Маргарите удается незаметно ускользнуть или наврать, что у нее болит голова, и тогда они с Дот валяются на траве в саду с луговыми цветами – маками, бутенем и маленькими синими незабудками. Слышны только стрекот насекомых да пение щеглов в ветвях фруктовых деревьев. Если лежать ровно, издалека незаметно, что в высокой траве кто-то есть, и можно притвориться, что они с Маргаритой остались одни на белом свете. Они подпевают птицам и угадывают фигуры в облаках: галеон, корону, крылатого коня.

Маргарита рассказывает, каково в покоях леди Марии: девушки порой ведут себя очень нехорошо по отношению друг к другу, и никто не говорит того, что думает. Они, как выражается Маргарита, «выворачивают все свои слова наизнанку», и ей это не нравится. Впрочем, она вообще не из тех, кто легко привыкает к новому.

– А леди Елизавета – какая она? – спрашивает Дот.

– Я ни разу ее не видела. Она живет где-то в другом месте, и о ней почти не упоминают.

– Но почему? – недоумевает Дот. – Ведь она младшая дочь короля.

– Король не хочет вспоминать о ее матери – по крайней мере, так говорят. – И Маргарита жестом показывает взмах топора.

– Нан Болин… – шепчет Дот, как будто, если скажешь это имя вслух, обратишься в камень.

– Да, Анна Болейн, – шепотом откликается Маргарита, прикрыв рот рукой.

– Тогда расскажите про принца Эдуарда.

– Его я тоже не видела. Принца держат подальше от Лондона – боятся заразы. Но о нем все время говорят: что он ест, как одевается, какого цвета у него стул, как пахнет его пердеж…

– Маргарита Невилл! Чему вас там учат?!

– Все эти благородные особы весьма несдержанны на язык, – хихикнув, объясняет Маргарита, и Дот рада, что она немного взбодрилась.

Вечером, после ужина Дот забирается на невысокую стену, смотрит на горящие желтым окна дворца, где мелькают силуэты танцующих людей, и слушает доносящуюся оттуда музыку. Она пытается представить, как выглядит король, и гадает, есть ли у него нимб над головой, как на картине в храме.

* * *

Не проходит и месяца, как объявляют о переезде на лето, и Дот понимает, что бурная деятельность, которая кипела в Уайтхолле до сих пор, ни в какое сравнение не идет с подготовкой к отъезду. Занавесы снимают и выбивают во дворе, так что пыль стоит столбом, а потом складывают в холщовые сумки и упаковывают в сундуки. Платья перекладывают слоями муслина, пропитанного камфорой, чтобы защитить от моли. Посуду убирают в корзины, мебель разбирают – словом, все, что можно увезти, должно быть увезено во дворец Хэмптон-Корт, который, как говорит леди Латимер, еще больше этого.

Придворные поплывут на барже, а Дот уже сегодня выезжает в телеге с багажом и Ригом. Вместе с ней едут люди лорда-стюарда с мебелью; дворцовая прислуга; хранители платья с королевской одеждой, занавесами, подушками и коврами; конюший и конюхи с лошадьми, натренированными для охоты. Говорят, в Хэмптон-Корт большие охотничьи угодья и к столу будут почти каждый день подавать оленину. Вестовые выехали утром; завтра, когда прибудут король и придворные, их уже будет ждать большой пир. Леди Латимер и Маргарита поплывут с леди Марией на одной из барж вместе с королем. Они будут беззаботно скользить по воде, а во дворце к их приезду все уже будет готово, словно по волшебству.

Маргарита не в духе и напряжена.

– Опять перемены, Дот! – жалуется она. – Я не выдержу!

Дот уводит ее в сад, где они ложатся в траву и прячутся от всего мира.

– Я скучаю по тебе, Дот! Наверху только и разговоров, что о замужестве.

– Кое-что в этой жизни не изменить, Мег, – говорит Дот, беря ее за руку, и замечает, что за прошедший месяц она сильно похудела. Даже если Маргариту выдадут замуж, она все равно не принесет мужу наследника – просто не сможет зачать. У нее уже и месячные не идут.

Маргарита прижимается к Дот, ее дыхание щекочет щеку.

– Хотела бы я спать с тобой в одной постели, как раньше, Дот…

* * *

Весь двор оживленно готовится к переезду. Екатерина стоит у окна в западном коридоре и наблюдает за погрузкой гардероба леди Марии в десятке сундуков, укладкой которых лично руководила. Стоит отличная погода, и Екатерине не терпится вырваться из города. Уборные распространяют мерзкую вонь, огороды опустели, появились слухи о чуме – словом, пора уезжать.

Екатерине полагается присутствовать на мессе, однако ей хочется побыть одной, и она надеется, что леди Марию не слишком расстроит ее отсутствие. Впрочем, та наверняка будет настолько погружена в молитву, что даже не обратит внимания. Конечно, кто-нибудь ей донесет – остроглазая Сюзанна Кларенсье или мстительная Анна Стэнхоуп, – но Екатерина всегда может ответить, что хотела лично проследить за погрузкой багажа.

Несмотря на все сомнения, Екатерине нравится при дворе. Здесь постоянно что-то происходит – пиры, маскарады, – и это отвлекает от мыслей о прошлом. Даже в сплетнях и интригах есть свое очарование. А как приятно вновь встретиться со старыми друзьями и оказаться под одной крышей с сестрой! Здесь Екатерина возобновила общение с Кэт Брэндон, герцогиней Саффолк, – своей давней подругой, с которой они когда-то вместе учились при дворе. Они тайком обмениваются новыми книгами и обсуждают новую веру – шепотом, потому что ветер вновь переменился. Реформистов наказывают за употребление мяса в пост, а Библия на английском языке разрешена только для знати. За всем этим стоит Гардинер; будь его воля, он мигом вернул бы Англию папе – однако король, хоть и склоняется с возрастом к старой вере, ни за что не расстанется со статусом главы церкви.

Хотя мрачная тень Гардинера нависает над дворцом, ему не под силу заглушить перешептывания о реформе, поскольку среди приверженцев новой веры есть влиятельнейшие лица, приближенные к королю, в том числе брат Томаса – граф Хартфорд. Так что книги продолжают циркулировать при дворе, и на это закрывают глаза. Впрочем, наивно думать, будто здесь хоть что-нибудь может делаться в тайне.

Тем не менее Екатерина с удовольствием сменила мрачную тишину Чартерхауса на придворную суету и рада как можно реже оставаться наедине со своей виной. Несмотря на расхождения в вопросах веры, Екатерина любит леди Марию. Они часто сидят в ее личных покоях и читают друг другу вслух или вышивают, болтая о том о сем. Мария страдает мучительными головными болями, и Екатерина приготовила для нее микстуру из пиретрума и белокопытника, а еще делает компрессы из капустных листьев. Благодаря этому Мария стала бодрее, и король, который не терпит чужих болезней, теперь относится к ней более благосклонно.

Однако главное, что удерживает Екатерину при дворе, – это Томас, хотя им до сих пор выдавалось не так много шансов побыть вместе: случайный поцелуй за ее домом; совместная прогулка в вечернем саду на берегу реки, мерцающей в лунном свете, – прогулка без возможности взяться за руки, поскольку из окон дворца за ними могли наблюдать; жадные объятия и поцелуи за конюшней, от которых у Екатерины закружилась голова и распухли губы.

Каждый день встречаясь с Томасом на людях, Екатерина делает вид, что они едва знакомы.

– Добрый день, миледи! – говорит он, снимая берет и незаметно подмигивая.

– И вам добрый день, сэр! – Екатерина небрежно кивает и отворачивается.

Она, впрочем, не настолько наивна, чтобы полагать, будто никто не замечает их отношений. При дворе и почесаться нельзя так, чтобы это осталось тайной. Анна Стэнхоуп неотступно следит за всем своими выкаченными глазами и докладывает мужу, Хартфорду, каждую мелочь: кто с кем согласен, кто с кем повздорил, у кого из дам появились новые украшения и все в таком роде. При дворе знания – сила, и граф Хартфорд использует ее в полной мере.

Король посещает леди Марию ежедневно, иногда дважды в день, однако не проявляет к Екатерине особого внимания – лишь говорит обычные любезности, как и остальным дамам. Да и покои он ей пожаловал не самые лучшие. Зато часто выбирает Екатерину для игры в карты или шахматы, утверждая, что только она для него – достойная соперница. «Остальные слишком боятся и потому плохо играют», – как-то раз шепнул король, и Екатерина задумалась, каково это – жить в атмосфере неискренности. А ведь он, должно быть, всегда так и жил – или, по крайней мере, с тех пор как стал королем; в детстве, возможно, дела обстояли иначе. Если бы брат Генриха, принц Артур, не умер, мир был бы совсем другим, и Англия наверняка осталась бы в лоне римской католической церкви.

Екатерина тщательно взвешивает каждый свой шаг, чтобы не дать королю ни малейшего поощрения. Анне Бассет он недавно подарил хорошенького пони; все ее родные считают это знаком особого королевского расположения и лучатся самодовольством. Екатерину они мнят соперницей, даже не догадываясь, что та многое отдала бы за победу Анны.

Екатерина упорно носит траур и не надевает никаких украшений, кроме распятия матери. Впрочем, Сеймур заявил, что черный цвет лишь подчеркивает красоту ее кожи, сияющей, как алебастр в лунном свете. «Зачем лилии позолота?» – сказал он, а Екатерина ответила: «Оставь, Томас, ты же знаешь, что меня не впечатлить такими словами!» – хотя на самом деле впечатлена и ничего не может с собой поделать. Достаточно его взгляда – и она вся горит. В его устах комплименты не кажутся пустыми.

* * *

В коридоре слышатся шаги, на плечо ложится рука, и Екатерину окутывает мускусно-кедровый аромат – его запах. Она закрывает глаза и выдыхает:

– Томас, не здесь…

– Не бойся, рядом никого. Все на мессе – слышишь?

Из часовни действительно доносится ритмичное чтение евхаристии. В лучах заходящего солнца небо словно обнажает свою плоть тысячей оттенков розового, но Сеймур не дает Екатерине полюбоваться закатом – берет за плечи и разворачивает к себе. Его лицо искажено не то гневом, не то беспокойством, не то страхом, и Екатерина тщетно ищет среди этих чувств нежность.

– Брат сообщил мне плохие новости, – говорит Сеймур, не глядя ей в глаза.

Екатерина кладет руку на его теплую шею, тянется к губам, но он отстраняется с глухим: «Нет!»

– Что случилось, Томас?

– Как я и боялся, король хочет взять тебя… в жены. – На последнем слове Сеймур запинается. Его лицо ничего не выражает – он привык скрывать слабость, – однако в глазах Екатерина читает печаль.

– Ерунда! В последний месяц король почти не удостаивал меня взглядом. Все это просто сплетни! – смеется она.

– Сплетни! – мрачно восклицает Сеймур.

– Король мне ничего не говорил – он ведь сказал бы что-нибудь! – торопливо говорит Екатерина. – Не переживай!

– Нет, Кит, это не просто слухи! Он отсылает меня прочь! – взрывается Сеймур.

Екатерине хочется схватить его за руки, облепить собой, слиться с ним воедино. Он отводит взгляд.

– Посмотри на меня, Томас!

Однако он не отрывает глаз от подоконника.

– Любимый!..

– Мне велено отбыть в Нидерланды на неопределенный срок.

– В Нидерланды?.. В качестве посла?

Сеймур кивает.

– Но… Я не понимаю… – Она целует его руку. – Разве представлять короля за морем – не большая честь?

Сеймур сжимает ее ладонь так, что перстень больно впивается в кожу, и Екатерине чудится, что отпечаток сохранится навсегда. У Сеймура руки теплые, у нее холодные.

– С глаз долой – из сердца вон, Кит… Он хочет от меня избавиться!

– Да нет же… – Мысли у нее разбегаются. – Ведь это честь!..

– Ты не понимаешь! – кричит Сеймур. – Вдали от двора я не буду иметь никакого влияния! Я стану никем! А он… – Запнувшись, Сеймур выплевывает остаток фразы, словно гнилой зуб: – Он получит тебя!

– Не получит он меня, не выдумывай, Томас!

– Ты не знаешь его так, как я!

– Ты поедешь в Нидерланды, выполнишь свой долг перед королем, через несколько месяцев вернешься, овеянный славой, и мы… – Екатерине хочется, чтобы он закончил: «И мы поженимся», – однако Сеймур говорит совсем другое:

– Я знаю мужчин, Кит. Я прекрасно понимаю, на что способен такой, как он, лишь бы заполучить желаемое.

– У тебя нет никаких оснований так думать. Это всего лишь слухи! – повторяет Екатерина, хотя червячок сомнения уже ползет под кожей.

– Он завладеет тобой! – злобно выговаривает Сеймур.

Слова больно ударяют в самое сердце. Екатерина чувствует, как рассыпается на куски. Пробита брешь в фантазиях, которыми она пыталась себя успокоить. Ах, если бы сбежать, сбежать подальше от дворца!..

– Поедем со мной! – шепчет Сеймур, словно читая ее мысли. Его горячее дыхание обжигает ухо, борода щекочет шею. – Мы уедем далеко-далеко…

Однако оба они понимают, что это не более вероятно, чем путешествие к звездам.

– Тсс… – Екатерина прикладывает палец к его губам, чувствуя, как внутри все покрывается льдом.

День за днем в своих мыслях она ткала историю их совместной жизни вдали от придворных интриг и завистливых глаз. Теперь этот узорчатый гобелен рассыпается в прах. Екатерина не хуже Сеймура понимает, что всепроникающий гнев короля опалит их, где бы они ни скрылись. При мысли об отрубленной голове возлюбленного на Тауэрском мосту Екатерину пробирает дрожь. К тому же Сеймур честолюбив – он не пожелает всю жизнь скрываться в глуши, даже если бы это было возможно. Пора проститься с мечтами.

– На все Божья воля, – говорит она.

– Воля короля! – возражает Сеймур сквозь стиснутые зубы, и маленькая вена быстро бьется на его нахмуренном лбу. Екатерина прикасается к ней пальцем, чувствуя биение жизни, со вздохом опускает руку и тихо шепчет:

– Да…

Сеймур резко отворачивается, всплеснув плащом, и уходит, не подарив ей на прощание ни поцелуя, ни взгляда.

– Это ведь одно и то же, – добавляет Екатерина, но он уже не слышит, лишь гулкое эхо шагов да бряцание шпор разносятся по коридору.

Екатерина тщетно пытается собрать себя воедино – только как это сделать, когда рассыпалась в пыль?.. Сеймур скрывается за поворотом, и в сердце у нее остается огромная дыра, в которой зарождается крамольная мысль о том, что Господь мог бы поскорее призвать короля к себе.

Екатерина прислоняется к окну и вцепляется в подоконник, как будто это поможет ей удержать себя в руках. Люди выходят из часовни, поднимаются по лестницам, проходят мимо, не замечая бледной, как смерть, женщины, застывшей у окна.

– Леди Латимер, какая неожиданная встреча! Почему же вас не было на мессе? – Анна Стэнхоуп помахивает перед носом букетиком цветов, словно ей претит запах недостаточно высокородной собеседницы. – Говорят, вы ищете себе мужа среди не самых лучших членов моей семьи.

Екатерина молча усмехается.

– Мне казалось, вы заслуживаете большего, чем младший брат, путь даже и мой шурин, – продолжает Стэнхоуп, вращая своими змеиными глазами.

– Боюсь, вы ошибаетесь. При дворе ходит много слухов, и ничтожная доля из них правдива.

– Об этом все знают! – злорадно шипит Стэнхоуп. – Даже король! – добавляет она особенно выразительно. – Именно поэтому Томаса отсылают прочь!

– Вот как? – переспрашивает Екатерина с деланым бесстрастием, будто ее это совсем не трогает. Значит, правда! Стэнхоуп знает из первых рук – ведь никого нет ближе к королю, чем ее муж.

– Король не одобряет такие интрижки! – с презрением выговаривает Стэнхоуп.

– Не представляю, о чем вы, – невозмутимо отвечает Екатерина, пытаясь угадать, известно ли ей еще что-нибудь – например, истинные намерения самого короля. Однако та не подает виду.

Екатерина пытается себя утешить: если бы король действительно хотел сделать ее своей любовницей, Стэнхоуп наверняка была бы любезнее. Она отлично умеет играть в придворные игры и завоевывать расположение нужных людей.

– Умница Екатерина Парр прикидывается дурочкой, – фыркает Стэнхоуп. – Совсем на вас не похоже!

В груди у Екатерины закипает гнев, однако она любезно улыбается и меняет тему:

– Плывете ли вы завтра вместе с леди Марией?

Ей прекрасно известно, что нет, поскольку она сама составляла список лиц, приглашенных на баржу леди Марии, и Стэнхоуп в него не включила. Екатерине претит опускаться до ее уровня, и все же трудно отказать себе в этом удовольствии, зная, до чего большое значение Стэнхоуп придает негласной иерархии.

– Возможно, – отвечает та.

– Тогда до встречи завтра!

– Впрочем… Не исключено, что я выеду днем позже. Дела, знаете ли…

– Была рада побеседовать, графиня, – вежливо кивает Екатерина и неторопливо отходит, борясь с желанием пуститься бегом. Шаг за шагом она проходит через всю галерею, шаг за шагом спускается по лестнице, идет через двор и наконец оказывается у себя в покоях. Там бросается на кровать и дает волю рыданиям. Мысль об отъезде Томаса разливается по венам как яд, и Екатерина боится, что уже никогда не станет прежней.

Хэмптон-Корт, Мидлсекс, июнь 1543 года

Дот поднимается за человеком лорда-стюарда по каменным ступеням, проходит через залы, по галерее, за угол, мимо королевской часовни и попадает в такие прекрасные покои, что захватывает дух. Стенные панели покрыты искусными узорами – даже не верится, что это дерево, а не ткань. Изысканная лепнина на потолке выкрашена в синий – яркий и чистый, как небо в раю, – отделана золотом и расписана белыми и красными тюдоровскими розами (а то вдруг забудут, чей это дворец).

Камин похож на огромные мраморные ворота – такой высокий, что внутри свободно поместится человек. Кованые подставки для дров изощренностью узоров напоминают серьги великанши. Множество окон (Дот еще никогда не видела столько в одном помещении) заливают комнаты солнечным светом. Должно быть, это покои леди Марии, а леди Латимер достанется маленькая комнатушка где-нибудь в дальних коридорах.

Однако человек лорда-стюарда останавливается и объявляет:

– Ну вот мы и на месте!

И целая армия носильщиков заносит в покои сундуки.

– Это покои леди Латимер? – уточняет Дот.

– Верно, – отвечает человек лорда-стюарда.

– Вы уверены?

– Смотри сама. – И он сует ей под нос какую-то бумагу. – Все как по писаному: четыре комнаты в восточном крыле – общий зал, личные покои, спальня, гардеробная. – Он водит пальцем по строчкам, не догадываясь, что Дот не умеет читать.

– Понятно, – кивает она, и человек лорда-стюарда уходит.

Двое носильщиков вешают занавесы, еще двое собирают кровать. Дот ходит по комнатам, указывает, куда поставить то или другое, а сама ждет, что сейчас человек лорда-стюарда вернется, объявит, что произошла ошибка, и поведет их на какой-нибудь тесный чердак. Однако он не возвращается.

Хэмптон-Корт потрясает Дот еще больше, чем Уайтхолл. Расскажи ей кто-нибудь, что на свете бывают такие дворцы, она бы не поверила. Сюда ехали по Лондонской дороге; Дот, с Ригом под мышкой, тряслась на старой телеге в хвосте огромного обоза, вцепившись в кузов, чтобы не упасть, когда кто-то прокричал, что дворец уже виден, и она забралась на один из сундуков, чтобы посмотреть. Между деревьев замелькали кирпичные трубы затейливой кладки и зубчатые башенки, вздымающиеся к небу, а потом обоз свернул во двор, и Дот поразили розовые отсветы кирпичных стен, блеск окон и алмазное сияние фонтана. Уж не во сне ли она попала в тот марципановый дворец, что видела на королевской кухне в Уайтхолле?

Как зачарованная, Дот шла за человеком лорда-стюарда мимо статуй, фресок и гобеленов, переливающихся золотыми нитями, словно картины райской жизни. Хотелось остановиться и рассмотреть их как следует, поглазеть на лепные потолки, выглянуть из окна в огромные сады с прудами, полными рыбы, но человек лорда-стюарда стремительно шел вперед, и Дот за ним едва поспевала. Однако самым ярким впечатлением дня оказались покои леди Латимер – в том числе потому, что сама Дот тоже будет здесь жить.

* * *

Немного позднее ее провожают в кухню, куда ведет лестница позади большого общего зала. Там жарко, как в аду – пылает множество очагов, поднимается пар над десятками вертелов и кастрюль. Поваров, судомойщиков и прочих слуг не счесть; они снуют туда-сюда, ворочают туши, мешают сладкое варево в чанах, месят огромные куски теста – словом, готовятся к завтрашнему прибытию короля. Дот растерянно озирается, когда к ней подходит девушка – одна из немногих, потому что женщин на дворцовой кухне встретишь редко, обычно они трудятся в прачечной. У девушки круглое румяное лицо, проказливая улыбка и огромная грудь, похожая на две испанские дыни.

– Я Бетти Мелкер. Нас, девок, тут мало, надо держаться вместе! Тебя как зовут?

– Я Дороти Фаунтин, но обычно меня зовут просто Дот.

– Тогда и я буду звать тебя Дот. Ты чья служанка?

– Леди Латимер.

– О-о! – восклицает Бетти. – Той самой, о которой все болтают?

Дот не уверена, о чем речь, поэтому просто кивает и спрашивает:

– А ты кому служишь, Бетти?

Та в ответ заявляет, что служит «каждому встречному в этой проклятой кухне», и называет все свои многочисленные обязанности, перемежая их ругательствами. Постепенно из этой возмущенной речи Дот улавливает, что Бетти работает посудомойкой – вот почему у нее такие красные руки.

– Бетти, можешь показать мне, где у вас что? – просит Дот, когда та наконец умолкает. – Чую, я уже заблудилась.

Бетти охотно показывает ей амбар и варочную, рыбный двор и винные погреба, молочный двор и коптильню, ледник и кладовую для мяса, место, где можно набрать воды для стирки, и общие уборные надо рвом, где могут облегчаться одновременно двадцать восемь человек.

Напоследок Бетти показывает помещение, где сидят за столами кухонные клерки и пишут что-то в своих бумагах. Один из них привлекает внимание Дот. Пальцы у него перепачканы чернилами, темно-зеленые глаза словно колодцы, на дне которых мерцает вода. Волосы у клерка цвета конского каштана, а на подбородке есть ямочка, и Дот становится любопытно, поместится ли в нее палец. Клерк в задумчивости поднимает глаза, глядя сквозь Дот, считает что-то на пальцах, потом окунает перо в чернильницу и записывает на бумаге. Сердце Дот бьется быстрее, а в животе появляется тянущее чувство. В коридоре она спрашивает у Бетти, кто это был.

– Клерк-то? Не знаю. Они с нами не заговаривают – слишком мы низкого полета. А что?

– Да так…

– Ага! Вижу, ты заинтересовалась парнем, Дороти Фаунтин! – И Бетти дружески подталкивает ее локтем. – На что сдались тебе эти зазнайки-клерки, когда и простых пригожих ребят здесь пруд пруди? Чем он лучше иных конюхов? Был, знаешь, один… – И Бетти рассказывает о том, что происходит на кухне ночами, когда все укладываются спать на тюфяках перед очагом. – Кроме клерков, конечно, – уточняет она. – У тех-то свои комнаты.

Дот рада, что нашла подругу – жизнь во дворце будет нескучной. Позже, наверху, усталая после путешествия и распаковки сундуков, она раскидывается на кровати леди Латимер и мечтает о безымянном клерке с чернильными пальцами и загадочными глазами. Постепенно Дот засыпает с мыслью о том, что на свете есть человек, который умеет читать, – хотя по положению он настолько выше, что вряд ли обратит на нее внимание, даже если она будет разгуливать перед его носом в чем мать родила.

* * *

– Ты уверена, что это не ошибка? – уточняет Екатерина.

– Да, миледи, так было написано – человек лорда-стюарда мне сам показал, – отвечает Дот.

Екатерине становится неуютно. Она-то знает, что со времен Джейн Сеймур это покои королевы, и догадывается, что это означает. Сердце ее терзает тоска по Томасу, и порой делается невыносимо жить дальше с улыбкой, как будто мир не перевернулся.

Дот уходит, и Екатерина садится на кровать, рассеянно поглаживая распятие матери, а перед глазами стоит ладонь Томаса, протягивающая жемчужину. Мысли прерывает стук в дверь, и в комнату входит брат с довольной улыбкой от уха до уха.

– Уилл! – восклицает Екатерина и бросается к нему в объятия. – Я думала, ты на границе – устрашаешь шотландцев.

1 Арселе – женский головной убор XVI века в форме подковы или сердца с вуалью, закрывающей волосы. (Здесь и далее прим. перев.)

2 Имеется в виду Эразм Роттердамский (1466/67–1536 гг.) – голландский ученый, мыслитель, редактор издания Нового Завета на греческом с комментариями, основоположник критического исследования Священного Писания.

3 Мария Тюдор (1516–1558 гг.) – старшая дочь Генриха VIII, впоследствии королева Англии Мария I Кровавая. После расторжения брака Генриха с ее матерью была признана незаконнорожденной.

4 Екатерина Арагонская (1485–1536 гг.) – первая жена Генриха VIII. Брак с ней был расторгнут на том основании, что ранее она была женой Артура, покойного старшего брата Генриха, а жениться на жене брата запрещает Библия.

5 «Лиса и гуси» – похожая на шашки настольная игра, которая была популярна в средневековой Европе.

6 Сумптуарные законы – законы, направленные на ограничение роскоши. Во время правления Генриха VIII было принято четыре таких закона, в соответствии с которыми одежда из определенных материалов, включая меха и шелк, была разрешена только мужчинам определенного статуса. На женщин законы не распространялись.

7 Принц Эдуард (1537–1553 гг.) – единственный законный сын Генриха VIII, будущий король Эдуард VI.

8 Граф Хартфорд, Эдуард Сеймур (ок. 1506–1552 гг.) – старший брат Джейн и Томаса Сеймуров, дядя принца Эдуарда, одна из влиятельнейших фигур при дворе Генриха VIII.

9 Джейн Сеймур (1508–1537 гг.) – третья жена Генриха VIII, мать его единственного законного сына. Умерла от родильной горячки. Томас Сеймур и Эдуард Сеймур, граф Хартфорд, – ее родные братья.

10 Елизавета Тюдор (1533–1603 гг.) – дочь Генриха VIII от второй жены, Анны Болейн. После того как мать казнили за измену, была признана незаконнорожденной. Впоследствии стала королевой Елизаветой I.

11 Томас Ризли (1505–1550 гг.) – приближенный Генриха VIII, в описываемое время занимал пост лорда-канцлера и лорда-хранителя Малой печати.

12 Благодатное паломничество (1536–1537 гг.) – восстание на севере Англии против религиозных реформ, начавшихся после отделения от Римской католической церкви. Главной причиной недовольства восставших был повсеместный роспуск монастырей.

13 Екатерина Говард (1525–1542 гг.) – пятая жена Генриха VIII. После неполных двух лет брака была казнена за супружескую измену.

14 Томас Калпепер (1514–1541 гг.) – паж Генриха VIII, состоявший в любовной связи с его пятой женой, Екатериной Говард. Был казнен за измену, как и сама королева.

15 Анна Болейн (ок. 1504–1536 гг.) – вторая жена Генриха VIII. После трех лет брака была казнена по обвинению в супружеской измене.

16 Томас Кромвель (ок. 1485–1540 гг.) – идеолог Реформации, бывший лорд-хранитель Малой печати (1536–1540 гг.), государственный секретарь и главный министр (1534–1540 гг.). Попал в немилость Генриха VIII и был казнен.

17 Помандер – ювелирный аксессуар шарообразной формы, наполненный ароматическими веществами. Крепился на цепочке или четках к поясу.

18 Шахматный дебют. Один из самых острых и сложных дебютов. Относится к открытым началам.

19 «Смерть Артура» – сборник романов о короле Артуре и рыцарях круглого стола, составленный Томасом Мэллори.

20 Амато Лузитано (1511–1568 гг.) – португальский врач и исследователь, автор ряда медицинских сочинений.

21 Николас Юдалл (1504–1556 гг.) – драматург, автор пьесы «Ральф Ройстер Дойстер», которая считается первой английской комедией.

22 Смитфилд – район Лондона, где находился скотный рынок.

23 Анна Клевская (1515–1557 гг.) – четвертая жена Генриха VIII родом из Германии. До свадьбы король видел ее только на портретах и был крайне разочарован при личной встрече. Брак вскоре был расторгнут, поскольку Генрих и Анна так и не вступили в супружеские отношения (официально – по причине предшествовавшей браку помолвки Анны с герцогом Лотарингским).

24 Ламбет – район на юге Лондона, где были арены для медвежьих боев.

25 Саутварк – район в центре Лондона с рынками, гостиницами, тавернами, театрами и борделями.

26 Игра в шары – традиционная английская командная игра, суть которой заключается в том, чтобы подкатить асимметричные большие шары как можно ближе к маленькому белому шару.

27 Уэр – город в Хартфордшире. Прославился тем, что в одной из гостиниц была установлена огромная кровать длиной 3,38 м и шириной 3,26 м. Стоит отметить, что упоминание кровати здесь – анахронизм, поскольку она была сооружена около 1590 г.

Скачать книгу

Гамбит Королевы бесплатное чтение

Элизабет Фримантл Гамбит королевы

***

Пролог

Глава 1

Глава 2

* * *

Глава 3

Персонажи

ПрологЧартерхаус, Лондон, февраль 1543 года

1Уайтхолльский дворец, Лондон, март 1543 года

2

Чартерхаус, Лондон, март 1543 года

Чартерхаус, Лондон, апрель 1543 года

Баржа Сеймура, Лондон, май 1543 года

3

Уайтхолльский дворец, Лондон, июнь 1543 года

Хэмптон-Корт, Мидлсекс, июнь 1543 года

Элизабет Фримантл
Гамбит королевы

*** * ***

Пролог
Чартерхаус, Лондон, февраль 1543 года

1
Уайтхолльский дворец, Лондон, март 1543 года