Голая экономика. Разоблачение унылой науки бесплатное чтение

Чарлз Уилэн
Голая экономика. Разоблачение унылой науки

О книге

Экономика повсюду, куда ни посмотри: на бензоколонке и в бакалейной лавке, в почтовом ящике и в вашем банке. Начиная с пяти лет, когда вы покупали леденцы, и до платежа по закладной, сделанного вами в возрасте 35 лет, вы окружены этой «унылой наукой», как сказал о ней Томас Карлейль.

Ее называют унылой. Но, как показывает Чарлз Уилэн в книге «Голая экономика», изучение этой крайне важной науки может оказаться весьма веселым времяпрепровождением. «Разоблачая» экономику, т. е. убирая все диаграммы, уравнения, научный жаргон, и привнося в нее долю юмора, Уилэн дает жизнь предмету, который часто не замечают. Наполненная острыми анекдотами и понятными любому здравомыслящему человеку примерами, собранными в столь отдаленных местах, как Африка южнее Сахары, и буквально на заднем дворе дома автора, книга становится веселым, освежающим путешествием по окружающему нас миру экономики.

«Голая экономика» — самая удачная книга для всех, кто недоволен курсом «Econ 101». Автор лишает ключевые понятия их таинственности, вскрывает кроющиеся за цифрами истины и дает ответы на все те «тупые» вопросы, которые мы всегда стесняемся задавать. Отвлечемся от обсуждения политики Алана Гринспена в печати и спросим: что же в действительности делает Федеральная резервная система? В чем смысл всех споров о глобализации и мировой торговле? И скажите, пожалуйста: как мне превратить мои деньги на Уолл-стрит в еще большие деньги?

Перед вами книга по экономике, которая не позволит заснуть за чтением, хотя кое-кто сказал бы, что этого не может быть. Развлекательная книга, которая превращает читателя в мудрого и образованного гражданина, — невероятно! К счастью, Уилэн доказал, что люди, отрицающие возможность написания подобных книг, ошибаются. Такова «Голая экономика», экономика, подобную которой вы никогда не видели.

Чарльз Уилэн — ближневосточный корреспондент журнала «The Economist», доцент Северо-Западного университета и корреспондент радиостанции WBEZ и Chicago Public Radio. Живет в Чикаго с женой и двумя дочерьми.

От автора

Успешному завершению этого проекта помогли многие сменявшие друг друга группы людей. Это походило на своеобразную эстафету: на каждом ее этапе я обретал новую пару ног, которые позволяли мне добежать до финиша. В начале этой гонки прочную веру в то, что у доступной широкому читателю книги будет рынок, вселила в меня Тифанни Ричарде. Ее вдохновляющее поощрение вывело эту книгу со старта. Табита Гриффин представила проект издательству W. W. Norton, за что я всегда буду ей благодарен.

Затем появилась вторая пара ног. Когда Тифанни и Табита занялись другими делами, мне снова повезло. Тина Беннетт — агент, о котором только можно мечтать: умная, способная оказать поддержку и всегда интересующаяся новыми замыслами. Кроме того, мне повезло в том, что за редактирование моей книги взялся Дрейк Макфили. Неизвестно, каким образом этот человек находит время для управления компанией, редактирования книг и возни с лауреатами Нобелевской премии, но он его находит, и я с лихвой воспользовался его опытом и мудростью. Я благодарен Еве Лазовиц, которая составляет расписание для Дрейка и следит за его выполнением, хотя это и требует деликатного нажима. Без их поддержки (и без установленных ими сроков) моя книга была бы закончена примерно в 2008 г. Когда финишная линия стала видимой, отличную исследовательскую помощь предложила Мэри Эллен Мур, собравшая ускользнувшие от меня факты, цифры и анекдоты.

Три выдающихся экономиста — Бартон Мэлкиел, Роберт Уиллис и Кеннет Рогофф — были настолько добры, что выделили в своих напряженных графиках время на чтение рукописи и на написание замечаний, которые были весьма полезны для меня как автора книги. Эти три человека — гиганты экономической науки, и каждый из них мог бы сделать многое другое за то время, что они потратили на мою книгу.

Я многим обязан моим редакторам в журнале «The Economist». Джон Майклтвейт великодушно разрешил мне исчезнуть на время для завершения книги, а также изъявил желание прочитать окончательный вариант и сделать замечания к нему. Я благодарен Энн Ро за предложенный ею удачный подзаголовок. Тот факт, что и Джон и Энн находят время на редактирование одного из величайших периодических изданий мира, воспитание детей и написание собственных книг, продолжает вдохновлять.

У меня есть и долг иного рода. Большинство идей, описанных в моей книге, принадлежит не мне. Я, скорее, переводчик, ценность работы которого определяется блеском оригинала, а им в моем случае является труд, проделанный великими мыслителями в течение веков. Надеюсь, эта книга отражает безмерное уважение, которое я питаю к их наследию.

Наконец, я хотел бы выразить признательность людям, которые пробудили во мне интерес к вопросам, составляющим эту книгу. Я утверждаю, что экономику зачастую скверно преподают. Это действительно так. Но столь же верно и то, что хорошие преподаватели способны оживить эту дисциплину. Мне повезло работать и учиться со многими такими людьми. В их числе Гэри Беккер, Боб Уиллис, Кен Рогофф, Роберт Уиллиг, Кристина Пэксон, Данкан Снайдэл, Алан Крюгер, Пол Портни, Сэм Пелтцман, Дон Курси, Пол Волкер. Надеюсь, что моя книга поможет передать их знания и энтузиазм многим новым читателям и студентам.

Предисловие

Распространено убеждение, что шотландец Томас Карлейль заклеймил экономику, сто с лишним лет назад назвав ее «унылой наукой», потому что она казалась нудной, неинтересной, неясной и полной рассуждений типа «с одной стороны… с другой стороны…». По достоверным источникам, Гарри Трумэн сказал, что во избежание двусмысленностей он хотел бы иметь «одноруких экономистов» ^[1]. На самом деле Карлейль имел в виду нечто иное: он напоминал о постоянной, тотальной нехватке чего-либо, о том, что люди должны делать выбор между удовлетворением противоречивых потребностей — варенье сегодня или варенье завтра — и между конфликтующими ценностями и целями. Прежде всего суровый шотландец подчеркивал, что все имеет свою цену, а без труда и жертв ничего нельзя произвести.

Разумеется, многие люди убеждены в том, что экономика и экономисты мрачны и унылы в общепринятом смысле этих слов, т. е. необычайно безрадостны. Как гласит одно из определений, «экономист — это человек, который хорошо считает, но не может быть бухгалтером, потому что не является личностью». Своей подмоченной репутацией экономисты в значительной мере обязаны склонности к писанию туманных текстов, использованию зачастую непостижимых диаграмм и злоупотреблению математикой.

Кроме того, экономисты частенько отказываются признать, что они чего-то не знают.

Почему экономика стала предметом столь многих насмешек и почему студенты, столкнувшиеся с изучением экономики как научной дисциплины, часто ходят с остекленевшими глазами? По-моему, причины этого заключаются в том, что экономисты вообще пишут плохо и большинство экономических текстов построено главным образом на алгебраических манипуляциях и сложных диаграммах. Более того, немногие экономисты способны передать читателям то удивительное возбуждение, которое вызывает экономический анализ, или продемонстрировать его непосредственную связь с повседневной жизнью. Книга Чарлза Уилэна изменяет все это. Уилэн обладает даром, противоположным дару царя Мидаса. Если бы он прикоснулся к золоту, он придал бы ему жизнь.

Это поистине уникальная книга. В ней нет никаких уравнений, никакого недоступного другим жаргона, никаких непостижимых графиков. Хотя уравнения и графики вполне могут крыться за многими экономическими идеями, Уилэн показывает, что суть последних можно изложить обычным языком. Он сводит экономику к ее главным, сущностным моментам. Он демонстрирует, что слова «ясномыслящий экономист» не оксюморон ^[2].

На страницах книги мы увидим, насколько незаслуженны многие из критических замечаний в адрес экономистов. Экономический анализ — тяжелый и сложный предмет, во многих отношениях гораздо более сложный, чем анализ в физике. Физики могут элегантно и просто объяснять суть систем, например вращение планет вокруг Солнца или движение электронов по орбитам вокруг атома. Но даже физика сталкивается с трудностью понимания природных явлений. Яркий тому пример — прогнозы погоды. Несмотря на сложные наблюдения со спутников и изощренные модели прогнозирования погоды, метеорологи зачастую не могут улучшить весьма наивные модели прогнозирования, воплощением которых стала фраза: «Завтра погода будет в точности такой же, как сегодня». Разумеется, инерционная модель мешает отметить все изменения погоды, но в целом сохраняет отличную репутацию. А когда метеорологов просят сделать более долгосрочные прогнозы относительно таких явлений, как, например, глобальное потепление, крайне широкий разброс их мнений позволяет экономическим прогнозам выглядеть по сравнению с метеорологическими удивительно точными.

Экономика труднее физики потому, что экономисты обычно лишены возможности ставить управляемые лабораторные эксперименты, и потому, что люди не всегда ведут себя предсказуемо. Значительное внимание привлекла к себе совершенно новая дисциплина — поведенческая экономика, объединившая разработки психологов и экономистов, но мы по-прежнему не способны сколько-нибудь точно предсказывать поведение отдельных людей. Однако то, что мы далеки от понимания чего-либо, не означает, что мы совсем ничего не понимаем. Мы совершенно точно знаем о том, что на поведение человека сильное влияние оказывают стимулы. Знаем мы и о многих логических закономерностях и получаем удовольствие от непрерывного накопления знаний. Нам доподлинно известно, что каждая продажа сопряжена с покупкой и что очевидные возможности получить прибыль редко остаются незамеченными (это наблюдение стало идеей, лежащей в основе теории, которая утверждает, что наши фондовые рынки удивительно эффективны).

И какой бы неточной ни была экономика, она оказывает непосредственное воздействие на нашу жизнь и играет решающую роль в определении государственной политики. Экономисты оказывают влияние на все ветви власти. Стимулирование экономического роста и обеспечение высокой занятости при одновременном подавлении инфляции давно уже признаны сферами деятельности экономистов, работающих на правительство. Помните самый удачный лозунг кампании за избрание Билла Клинтона в президенты в 1992 г.? «Это экономика, дурачок!» Стимулирование конкуренции и ограничение монополий (через министерство юстиции), ограничение загрязнения окружающей среды (через агентство по охране окружающей среды) и обеспечение медицинского обслуживания (через службы здравоохранения и людских ресурсов) — примеры крупных мероприятий, осуществляемых различными правительственными ведомствами и включающими в себя крайне важные экономические компоненты. Поистине трудно вообразить какие-либо политические решения — касаются ли они социальных, бюджетных, международных проблем, сельского хозяйства или национальной безопасности, — которые не имели бы экономических последствий. И как бы скептически ни относились политики к способностям экономистов решать эти проблемы, советами последних они не пренебрегают. Действительно, как однажды написал Джон Мейнард Кейнс, «практические люди, считающие себя совершенно не подверженными никакому интеллектуальному влиянию, обычно оказываются рабами некоего покойного экономиста. Безумцы во власти, слышащие голоса в воздухе, занимаются дистилляцией своего безумия из написанных несколько лет назад сочинений какого-нибудь академического писаки».

Влияние экономистов в финансовом и бизнес-сообществах становится всеобъемлющим. Питер Линч, бывший управляющий взаимным фондом Fidelity's Magellan, однажды сказал, что если потратить 14 минут на разговор с экономистом, то потеряешь 12 минут. Возможно, есть некая ирония в том, что эффективность инвестиционной деятельности профессиональных управляющих взаимными фондами теперь регулярно оценивают посредством методов, разработанных финансовыми экономистами. Более того, экономисты оказывают влияние на бесчисленное множество других деловых решений. Они прогнозируют спрос на продукцию столь различных компаний, как General Motors и Procter Sf Gamble. Консалтинговые фирмы, занимающиеся широким кругом проблем, начиная со стратегического планирования и кончая управлением материально-товарными запасами, в больших количествах нанимают экономистов. Анализируя соотношения между ожидаемой прибылью и риском, экономисты помогают инвестиционным фирмам формировать портфели ценных бумаг. Экономисты дают советы главным финансовым директорам корпораций относительно политики выплаты дивидендов и относительно воздействия заимствований на стоимость обыкновенных акций компании. На наших финансовых рынках торговцы опционами, работающие на площадках главных опционных бирж, носят с собой портативные компьютеры, в память которых заложены построенные на основе экономической модели программы, подсказывающие торговцам цены, по которым следует продавать и покупать опционы. Правда состоит в том, что экономический анализ невероятно полезен как инвесторам и производителям, так и людям, разрабатывающим правительственные решения.

Обыкновенные потребители также обнаружат, что экономическая наука может пролить свет на многие трудные вопросы повседневной жизни. Почему людям так трудно осуществить страхование от болезней? Почему во время путешествия мы останавливаемся у закусочных McDonald's, хотя многие другие заведения, возможно, делают гамбургеры лучше? Почему такое количество людей стремятся поступить в престижные колледжи, хотя многие другие высшие учебные заведения предлагают подобное образование по меньшей цене? Задумывались ли вы когда-нибудь о том, какое отношение к повседневной жизни имеют такие распространенные выражения, как «отбор по отрицательным признакам», «общественные блага» и «дилемма заключенного»? Вот некоторые из вопросов, рассмотренных в этой восхитительной книге.

Часто говорят, что если задать один и тот же вопрос десяти экономистам, получишь десять разных ответов. Но я готов побиться об заклад, что если спросить десять экономистов о том, почему в городе Нью-Йорке не хватает такси и квартир, все десять ответят вам, что предложение этого товара и этой услуги ограничено лимитами на количество медальонов для таксистов и контролем над арендной платой. Несомненно, существуют многие сферы, в отношении которых среди экономистов царит практически полное взаимопонимание. Подавляющее большинство согласны с тем, что свободная международная торговля может повысить уровень жизни населения участвующих в ней стран и что таможенные тарифы и квоты на импорт снижают общее благосостояние. Экономисты в общем согласны с тем, что контроль над арендной платой снижает объем и качество жилья. Экономисты были фактически единодушны в своем прогнозе, утверждая, что ужасная трагедия 11 сентября 2001 г. приведет к спаду экономической активности. Мой собственный опыт работы в правительстве позволяет предположить, что во взглядах экономистов, будь они консервативными республиканцами или либеральными демократами, гораздо меньше различий, чем между взглядами экономистов и людей, имеющих другое образование. Экономисты противоположных политических воззрений по большинству вопросов согласны друг с другом. Вполне вероятно, что двухпартийное большинство экономистов объединятся против двухпартийной коалиции политиков.

Полагаю, что причинами этого являются уникальное мировоззрение экономистов и присущий им уникальный способ поиска решений проблем. Мыслить так, как мыслят экономисты, означает построение последовательных дедуктивных суждений, соединенных с упрощенными моделями типа «спрос и предложение». Такое мышление предполагает выявление взаимно погашающихся факторов в контексте ограничений. Оно измеряет издержки одного варианта упущенными выгодами другого. Оно полагает своей целью эффективность, т. е. получение максимального результата при ограниченных ресурсах. Это мышление подразумевает маржиналистский, или приростный, подход. Экономист спрашивает, сколько дополнительных благ можно обрести за некоторую дополнительную плату. Он признает, что есть много вариантов использования ресурсов и что для достижения желаемых результатов одни ресурсы можно заменять другими. Наконец, экономист предрасположен к вере в то, что благосостояние растет, если людям разрешено самостоятельно делать выбор, и склонен утверждать, что рыночная конкуренция является особенно эффективным механизмом проявления выбора, сделанного людьми. И хотя все экономические проблемы включают нормативные составляющие (суждения о том, как должно быть), мыслить так, как мыслит экономист, означает аналитический подход, который обычно абстрагируется от «ценностных» проблем или по меньшей мере снижает их значение.

Главная ценность книги в том, что она хорошо сбалансирована и предельно всеобъемлюща. В ней раскрывается положительная роль свободного рынка в деле улучшения нашей жизни и показываются причины, в силу которых экономики с централизованным планированием в конце концов оказываются неспособны повысить уровень жизни своих граждан. В то же время в книге признается исключительно важный вклад правительства в создание правовой структуры, делающей возможным существование рынков и обеспечивающей пользование общественными благами. В ней дается понимание роли государства в исправлении ситуации, когда свободный рынок создает нежелательные внешние последствия вроде загрязнения окружающей среды или не может обеспечить граждан какими-то товарами.

Вы когда-либо задумывались над тем, почему фермеры, производящие мохеровую шерсть, в течение многих десятилетий получали от федерального правительства субсидии? Уилэн объясняет, каким образом политика и экономика могут приводить к подобным результатам. Вы действительно понимаете, почему Алана Гринспена часто называют вторым по могуществу человеком в США? Уилэн лишает таинственности воздействие монетарной политики на экономическую активность. Вам когда-либо приходило в голову, что вы никогда до конца не понимали заключительной сцены из кинофильма «Trading Places» («Торговые места») — той, где плохих парней изгоняют с рынка фьючерсных товаров? Уилэн делает теорию спроса и предложения совершенно доступной пониманию. Вы когда-либо интересовались, нет ли определенного смысла в требованиях протестующих против глобализации и не будет ли меньшая экономическая интеграция более выгодна развитым или развивающимся странам? Уилэн вносит в эти вопросы кристальную ясность. Когда вы читаете в газетах о спорах по вопросам текущей экономики, не бываете ли вы зачастую озадачены или испуганы какофонией противоречащих друг другу аргументов? Уилэн расшифровывает профессиональный жаргон и продирается сквозь политическую аргументацию к голой сути основных проблем. Делая это, он успешно превращает унылую науку в живое повествование, вплетая экономику и политику в ткань национального политического дискурса.

Уилэн создал восхитительный, легко читающийся самоучитель по экономике. Докапываясь до сути экономических проблем, он делает читателя более информированным гражданином, способным лучше понять главные экономические вопросы сегодняшнего дня. Он показывает, что экономику можно постичь без графиков, схем и уравнений. Он демонстрирует, что экономический анализ может быть волнующе интересным. Эта книга должна стать полезным дополнением к курсу экономики, который читают в колледжах и старших классах средней школы. Более важным представляется то, что книга имеет и самостоятельную ценность, вводя в область знаний, изменяющих взгляды тех людей, которые отвергли изучение экономики как невероятно скучное и вконец нудное дело. Я часто подумывал о написании книги, знакомящей читателя с основами экономики, но иные проекты всегда мешали мне сделать это. Если бы я все же осуществил свою идею, то хотел бы написать именно такую книгу.

Бартон Дж. Мэлкиел Принстон, Нью-Джерси, декабрь 2001 г.

Посвящается Лие

Введение

Удивительно знакомая сцена. В большом американском университете студент-выпускник стоит на виду у всей аудитории и мелом рисует на доске графики, пишет уравнения. Студент может хорошо говорить по-английски, а может знать язык неважно. Предмет сухой, перенасыщенный математикой. Подходит время экзамена, и студентов могут попросить вывести кривую спроса или дифференцировать функцию совокупной стоимости. Этот курс называют «Economics 101».

Студентов редко спрашивают (хотя могли бы и спросить), почему основные законы экономики сделали неизбежным развал Советского Союза (распределение ресурсов без системы ценообразования в долгосрочной перспективе оказалось неразрешимой задачей), какие экономические блага курящие дают некурящим (курящие раньше умирают, оставляя некурящим больше благ из фондов социального обеспечения и пенсионных фондов) или почему предоставление более щедрых пособий при рождении детей может пойти во вред женщинам (при найме на работу работодатели могут дискриминировать молодых женщин).

Некоторые студенты будут терпеть эту дисциплину достаточно долго для того, чтобы оценить «всю картину». Но огромное большинство не будут этого делать. Действительно, большинство умных, любознательных студентов колледжей, помучившись при изучении курса «Econ 101» и успешно сдав его, прощаются с этим предметом навсегда. Экономику складывают в одну кучу с дифференциальным исчислением и химией — трудными точными предметами, которые требуют много заучивать на память и имеют самое малое отношение к тому, с чем придется столкнуться в дальнейшей жизни. И разумеется, множество умных студентов избегают прежде всего курса экономики. Это позор, проявляющийся на двух уровнях.

Во-первых, многие люди пытливого ума упускают предмет, который бросает вызов, обладает энергетикой и имеет самое непосредственное отношение почти ко всем аспектам человеческой жизни. Экономика дает понимание широкого круга проблем — от пересадки органов до мер, направленных на устранение диспропорций в отношении занятости и карьерного роста представителей меньшинств. Порой экономика основывается на интуиции, в других случаях поразительным образом ее отрицает. Остроту экономике придали великие мыслители. Некоторые из них, такие как Адам Смит и Милтон Фридмен, завладели вниманием большинства людей. Другие, вроде Гэри Беккера и Джорджа Акерлофа, за пределами академических кругов не удостоились того признания, которого заслуживают. Слишком многих людей, которые с удовольствием устроились бы в кресле почитать книжку о гражданской войне или биографию Сэмюэла Джонсона, отвратили от предмета, который следовало сделать доступным и увлекательным.

Во-вторых, большая группа наших самых выдающихся граждан экономически безграмотны. Средства массовой информации полны упоминаний о могущественном Алане Гринспене. Но многие ли люди могут объяснить, чем именно он занимается? Даже нашим политическим лидерам (пусть не всем!) не помешала бы доза курса «Econ 101». Когда в 1992 г. Росс Перо в ходе дебатов между кандидатами в президенты утверждал, что Североамериканское соглашение о свободной торговле вызывает эффект «гигантской воронки, которая с шумом будет всасывать» рабочие места и перемещать их из США в Мексику, он ошибался. Собственно говоря, он совершал смехотворную ошибку. Его утверждение было экономическим эквивалентом предупреждения о том, что ВМФ США рискует заплыть за край света. Проблема состояла в том, что слова Перо вызвали смех лишь у немногих американцев (и уж, во всяком случае, смеялись не над представлениями Перо об экономической политике).

Как мог бы сказать сам Перо, экономические идеи, декларированные им в ходе его кампании, были «собакой, которая не умеет охотиться». Но это вовсе не означает, что те мировые лидеры, которые добиваются избрания, вполне в ладах с основами экономики. Французское правительство взялось бороться с хронической безработицей, выражавшейся двузначной цифрой, посредством политики, которая совершенно не подходила для этого (так пирит не может заменить золото, хотя внешне похож на него). Правительство социалистов сократило максимальную продолжительность рабочей недели с 39 до 35 часов — по их логике, если все будут работать на несколько часов меньше, появится работа и для безработных. В этой политике была определенная интуитивная привлекательность, однако подобная той, что присутствует в предложении использовать пиявок для удаления токсинов из организма. Увы, в долгосрочной перспективе и пиявки, и сокращенная рабочая неделя ничего, кроме вреда, принести не могут.

Политика французского правительства основана на ложной посылке о том, что в экономике существует фиксированное количество рабочих мест, которые поэтому необходимо нормировать. Но это полнейшая чепуха! За последнее десятилетие американская экономика создала миллионы новых рабочих мест, причем без вмешательства правительства, пытающегося делить рабочие часы между трудоспособными гражданами.

Из этого примера вовсе не следует, что у Америки нет экономических проблем, решением которых надо заниматься. Противники глобализации впервые вышли на улицы, круша окна и переворачивая машины, в 1999 г. в Сиэтле, чем выразили свое негативное отношение к Всемирной торговой организации. Были ли Демонстранты правы? Приведут ли глобализация и растущая мировая торговля к разрушению окружающей среды, эксплуатации рабочих в развивающихся странах и появлению закусочных McDonald's на каждом углу? Или же ведущий постоянной рубрики в «New York Times» Томас Фридмен был ближе к истине, назвав демонстрантов-антиглобалистов «пассажирами Ноева ковчега, среди которых и сторонники движения „Наш дом — Земля“, и протекционистски настроенные профсоюзы, и яппи ^[3], с ностальгией вспоминающие их трудные 1960-е» ^[4]? Прочитав главу 11, вы сможете сами ответить на поставленные вопросы.

В этой книге я даю всего лишь одно обещание: не будет никаких графиков, схем и уравнений. В экономике эти инструменты имеют свое место. Действительно, математика может дать простой, даже элегантный способ представления о мире, сродни сообщению о том, что температура воздуха на улице 72 градуса по Фаренгейту ^[5], которое делают вместо того, чтобы долго объяснять, насколько теплая или холодная сегодня погода. Но самые важные идеи в экономике в основе своей интуитивны. Они обретают силу, привнося логику и строгость в решение повседневных проблем. Рассмотрим упражнение для развития мышления, предложенное Гленном Лоури, экономистом-теоретиком из Бостонского университета: допустим, на одну должность претендуют десять человек, девять из них — белые, один — чернокожий. Компания, которая нанимает работника, проводит антидискриминационную политику, предусматривающую, что, если претенденты на вакансию, принадлежащие к меньшинству и к большинству, обладают равными достоинствами, работу следует дать представителю меньшинства.

Далее, предположим, что есть два лучших соискателя: один — белый, другой — чернокожий. Верная своей политике, фирма дает работу чернокожему. Лоури (между прочим, афроамериканец) делает тонкое, но простое замечание: от антидискриминационной политики пострадал только один белый; остальные восемь не получили бы этой работы в любом случае. И все же взбешенными уходят все девять белых соискателей, считающих, что стали жертвой дискриминации. Лоури необязательно является врагом антидискриминационных мер. Он всего лишь вносит нюансы в дискуссию, в которой обычно не бывает никаких нюансов. Антидискриминационные меры, таким образом, могут наносить вред межрасовым отношениям, которые они должны оздоровлять.

Или рассмотрим недавнюю кампанию за внесение в законодательство нормы, обязывающей страховые фирмы оплачивать роженицам не одни, а двое суток пребывания в больнице. Президент Клинтон счел этот вопрос настолько значительным, что в своем обращении к сенату в 1998 г., касающемся положения нации, поклялся положить конец «родильной гонке». Однако такой план сопряжен с определенными издержками. С медицинской точки зрения дополнительные сутки пребывания в больнице в большинстве случаев не являются необходимостью, а удовольствие это дорогое. По этой-то причине молодые родители сами не платят за дополнительные сутки пребывания в родильном отделении, но и страховые компании тоже не желают платить. Если заставить страховые компании делать это (или предоставить любую другую новую льготу, которую законодательство сделает обязательной), они возместят свои возросшие расходы путем повышения страховых взносов. А если последние возрастут, некоторые люди, доходы которых ставят под сомнение возможности приобретения медицинской страховки, очень не скоро смогут позволить себе такую роскошь. Следовательно, реальный политический вопрос следует сформулировать так: хотим ли мы иметь закон, который даст дополнительные удобства многим женщинам, если его принятие лишит гораздо меньшее число мужчин и женщин возможности получать основные медицинские услуги?

Является ли экономика только развернутой рекламой республиканской партии? Не совсем. Даже Милтон Фридмен, лауреат Нобелевской премии по экономике и самый красноречивый сторонник свободных рынков, согласится с тем, что функционирование рынков, полностью избавленных от всех ограничений, может привести к весьма отрицательным результатам. Рассмотрим страсть американцев к автомобилям. В данном случае проблема состоит не в том, что нам нравятся машины, а в том, что мы не желаем взять на себя все издержки по их эксплуатации. Да, мы покупаем машину и потом платим за ее техническое обслуживание, страхование и бензин. Но нам не надо платить за некоторые другие серьезные последствия нашего вождения — выбросы, которые производят наши машины; пробки, причиной которых мы являемся; износ общественных дорог; опасность, которую мы создаем для водителей машин меньших габаритов. Результат всего этого немного напоминает веселенькую ночь, проведенную в городе и оплаченную кредитной карточкой отца: мы делаем много такого, чего ни за что не сделали бы, если б за все пришлось платить сполна нам самим. Мы водим огромные автомобили, избегаем общественного транспорта, перебираемся жить в отдаленные пригороды, а в итоге накатываем большой километраж.

Отдельные люди не получают полный счет за такое поведение, но его получает общество, которое и платит за наше безрассудство, проявляющееся в виде загрязнения воздушной среды, глобального потепления и расползания городских территорий. Наилучший способ решения этой усугубляющейся проблемы не тот, о котором обычно говорят сторонники невмешательства государства в экономику из числа консерваторов. Этим способом является повышение налогов на бензин и машины. Как будет показано в главе 3, только при условии принятия подобных мер стоимость езды на машине (или вождения SUV — крупногабаритных внедорожников) будет отражать реальную общественную стоимость такой деятельности. Точно так же увеличение субсидий общественному транспорту должным образом вознаградит тех обладателей сезонных билетов, которые избавляют всех прочих от появления своих машин на дорогах.

Тем временем экономисты внесли свой вклад в решение некоторых социальных проблем, например проблемы дискриминации. Мировые симфонические оркестры исторически дискриминируют женщин, не так ли? Экономист из Гарварда Клаудиа Голдин и экономист из Принстона Сесилия Роуз предложили новый способ выяснить, так ли это на самом деле. В 1950-е годы американские оркестры начали проводить «слепые» прослушивания. Это означало, что музыкант, претендующий на место в оркестре, должен был играть за ширмой. Удалось ли женщинам при этой «слепой» системе добиться большего, чем в тех случаях, когда судьи знали о том, что исполнители — женщины? Да, определенно удалось. Как только прослушивания стали анонимными, у женщин стало примерно на 50 % больше шансов пройти первый тур, а вероятность окончательного успеха, т. е. приема в оркестр, для женщин возросла в несколько раз ^[6].

Экономика дает нам эффективный и необязательно сложный набор инструментов анализа, который можно использовать для того, чтобы оглянуться и объяснить, почему события разворачивались именно так, а не иначе; оглянуться и осмыслить окружающий нас мир; и заглянуть в будущее для того, чтобы мы смогли предвосхитить последствия крупных политических перемен. Экономика подобна силе тяготения: если вы пренебрежете ею, вас ждут некоторые неприятные сюрпризы. Возьмем, например, кризис ссудно-сберегательных учреждений. В течение многих лет деятельность этих учреждений была предметом жесткого регулирования. Они были ограничены условиями (весьма консервативными), определявшими, насколько большой процент можно выплачивать вкладчикам, а также какого рода инвестиции можно делать за счет их средств. В то же время федеральное правительство страховало средства вкладчиков. Промышленность давала прибыли, пусть и не слишком впечатляющие. Майкл Льюис в своей замечательной книге «Liar's Poker» («Покер лжецов» ^[7]) назвал управляющих ссудно-сберегательных учреждений членами клуба «3–6–3»: «заимствуй деньги под 3 %, ссужай их под 6 % и ежедневно приходи на поле для гольфа к трем пополудни».

В начале 1980-х годов промышленность частично дерегулировали. Ссудно-сберегательные учреждения получили право использовать для инвестирования новые — и гораздо более рискованные — области. Однако государственное страхование вкладов сохранилось. Частичное дерегулирование создало сценарий, который лучше всего описывается выражением «вершки — мне, корешки — правительству». Директоры ссудно-сберегательных учреждений смогли играть по-крупному на деньги своих вкладчиков. Если выигрыши были велики, директоры прикарманивали большую часть трофеев, поскольку были обязаны платить своим вкладчикам фиксированный процент. А если проигрывали, то могли объявить себя банкротами и предоставить расплату с вкладчиками федеральному правительству. Возможно ли, чтобы подобная ситуация порождала ответственное поведение? Разумеется, нет. Ссудно-сберегательные учреждения втянулись в скверные операции с недвижимостью, с «мусорными» облигациями, ценными бумагами, обеспеченными залогами недвижимости, и во множество других рискованных операций, которые разорили многие из этих учреждений. В конце концов правительство ликвидировало 747 ссудно-сберегательных учреждений и выплатило их вкладчикам 155 млрд дол. Самым поразительным моментом во всем этом разгроме была его предсказуемость.

Эта книга познакомит читателей с некоторыми самыми авторитетными экономическими теориями, упрощая слагающие их блоки или вообще минуя их. В каждой главе рассматриваются проблемы, которые могли бы стать темами отдельных книг. В самом деле, каждая глава содержит мини-сюжеты, разработка которых положила начало и способствовала продолжению целых академических карьер. Я обошел стороной или перескочил через большую часть технической структуры, составляющей хребет этой дисциплины. И вот она — суть: для того чтобы оценить гений Фрэнка Ллойда Райта ^[8], не надо знать, где ставить несущую стену. Эта книга не пособие по экономике для манекенов; эта книга для умных людей, которые никогда не изучали экономику (или имеют самые смутные воспоминания об изучении этой науки). Когда сложные одеяния снимают, оказывается, что большинство великих идей в экономике интуитивны. Это голая экономика.

Экономика не должна быть доступна только экспертам. Экономические идеи слишком важны и слишком интересны. В действительности голая экономика может быть даже занимательной.

Глава 1. Могущество рынков:
кто кормит Париж?

В 1989 г., когда рушилась Берлинская стена, Дуглас Айвестер, глава, а позднее директор компании Coca-Cola Europe, принял точное решение. Он направил группы торговцев компании в Берлин и велел им заняться передачей коки за стену. Бесплатно. В некоторых случаях представители компании передавали бутылки с напитком буквально через отверстия в стене. Айвестер вспоминает, как во время разрушения стены он гулял по Александер-платц в Восточном Берлине, пытаясь оценить, узнают ли люди торговую марку компании. «Куда бы мы ни шли, мы спрашивали людей, что они пьют и нравится ли им кока-кола. Но нам не надо было даже упоминать название! Мы просто складывали руки так, чтобы изобразить бутылку, и люди понимали. Мы решили раздать кока-колы как можно больше и как можно быстрее. Еще до того как мы поняли, каким образом получим оплату» ^[9].

Coca-Cola быстро развернула бизнес в Восточной Германии, бесплатно поставляя прохладительные напитки торговцам, которые начали создавать запасы «реального товара». В краткосрочной перспективе это был вариант, сопряженный с убытками; восточногерманская валюта оставалась обесцененной, т. е. для остального мира марки ГДР были всего лишь клочками бумаги. Однако это стало блестящим деловым решением, которое было принято быстрее, чем любое решение какого-либо правительственного органа. К 1995 г. потребление кока-колы на душу населения бывшей Восточной Германии достигло уровня потребления этого напитка в Западной Германии, которая уже была устойчивым рынком.

Можно сказать, что кока-колу через бреши в Берлинской стене передавала «невидимая рука» Адама Смита ^[10]. Передавая безалкогольные напитки только что освобожденным восточным немцам, представители Coca-Cola не делали какого-то особенного гуманитарного жеста. Не делали они и смелых заявлений о будущем коммунизма. Они занимались бизнесом — расширяли свой мировой рынок, повышали прибыли и доставляли радость акционерам компании. Вот она, суть капитализма: рынок группирует стимулы таким образом, что люди, передавая бесплатную кока-колу, учась в аспирантуре, засаживая поле соевыми бобами, изобретая радиоприемник, который будет работать, когда человек моется под душем, действуют в своих интересах, что приводит к процветанию и постоянному повышению уровня жизни большинства (хотя и не всех) членов общества.

Иногда экономисты спрашивают: «Кто кормит Париж?». Это риторический вопрос, позволяющий привлечь внимание к ошеломляющему множеству происходящих ежеминутно и ежедневно событий, которые заставляют работать современную экономику. Каким-то мистическим образом с рыболовных судов, ведущих промысел в водах южной части Тихого океана, в рестораны на Рю де Риволи попадает необходимое количество тунца. У торговца фруктами по соседству каждое утро есть как раз то, что нужно его покупателям — от кофе до свежих плодов папайи, причем эти товары могут поступать из десяти или пятнадцати разных стран. Короче, сложная экономика предполагает ежедневное совершение миллиардов сделок, и подавляющее большинство этих сделок происходит без непосредственного участия государств и правительств. Дела не просто вершатся; по мере их совершения наша жизнь постепенно улучшается. Довольно примечательно, что теперь можно смотреть телевизор 24 часа в сутки, пребывая в комфорте собственного дома; столь же поразительно то, что в 1971 г. цветной телевизор с экраном 25 дюймов по диагонали стоил столько, сколько средний работник зарабатывал за 174 часа. Сегодня подобный цветной телевизор с таким же экраном, но с устойчивым приемом телевизионного сигнала, с большим количеством каналов и более надежный стоит столько, сколько средний работник получает за 23 часа труда ^[11].

Если вы считаете, что более совершенный и более дешевый телевизор не лучший показатель общественного прогресса (мнение, которое я признаю разумным), тогда вас, возможно, тронет тот факт, что в XX в. продолжительность жизни американцев возросла с 47 до 77 лет, младенческая смертность сократилась на 93 % и удалось искоренить или взять под контроль такие заболевания, как полиомиелит, туберкулез, брюшной тиф и коклюш ^[12].

В этом прогрессе огромная заслуга принадлежит нашей рыночной экономике. Есть такая старая, возникшая еще до «холодной войны» история о советском чиновнике, зашедшем в американскую аптеку. Ярко освещенные ряды прилавков заставлены тысячами лекарств от всех болезней — от несвежего дыхания до грибка стопы. «Весьма впечатляюще, — говорит чиновник. — Но как можно быть уверенным в том, что все эти лекарства есть в любой аптеке?» Анекдот интересен тем, что выдает полное непонимание того, как работает рыночная экономика. В отличие от Советского Союза в Америке нет центрального ведомства, которое указывало бы торговцам, какие закупать товары. Магазины продают продукты, которые пользуются спросом, а компании, в свою очередь, производят товары, которые желают закупить магазины. Советская экономика развалилась в значительной мере потому, что государственные бюрократы руководили всем, начиная от определения количества кусков мыла, которое должна выпустить какая-то фабрика в Иркутске, и кончая определением числа студентов, изучающих электротехнику в Москве. В конечном счете задача оказалась невыполнимой.

Разумеется, мы, привыкшие к рыночной экономике, столь же слабо понимаем коммунистическое централизованное планирование. Недавно я в составе делегации из Иллинойса посетил Кубу. Поскольку поездка была санкционирована правительством США, каждому члену делегации разрешалось ввезти в США кубинские товары, включая сигары, на сумму 100 долларов. Все мы, выросшие в эпоху магазинов, торгующих со скидками, выискивали наименьшие цены на сигары «Cohibas», стремясь наилучшим образом использовать разрешенный нам лимит покупок. После нескольких часов безрезультатных поисков мы раскрыли сущность коммунизма: цены на сигары повсюду были одинаковыми. Между магазинами нет конкуренции, поскольку не существует прибыли в привычном для нас смысле этого слова. Все магазины продавали сигары, как и все остальное, по цене, которую продиктовал Фидель. И каждый управляющий магазином получает от государства жалованье за торговлю сигарами, причем величина этого жалованья не зависит от того, сколько сигар продано.

Гэри Беккер, экономист из Чикагского университета, удостоенный Нобелевской премии в 1992 г., однажды, перефразируя Джорджа Бернарда Шоу, заметил, что «экономика — это искусство получения максимума от жизни». Экономика есть изучение того, как мы добиваемся этого максимума. Предложение всего, что заслуживает обладания (нефть, молоко кокосовых орехов, физическое совершенство, чистая вода, люди, способные починить поперхнувшиеся бумагой множительные аппараты, и т. д.), ограничено. Как распределить эти ограниченные ресурсы? Почему это у Билла Гейтса есть собственный реактивный самолет, а у вас нет? Возможно, вы ответите: «Потому что Гейтс богат». Но почему он богат? Почему он претендует на больший объем ограниченных мировых ресурсов, чем кто-либо другой? Одновременно возникает вопрос, каким образом возможно, чтобы в настолько богатой стране, как США, где Алексу Родригесу могут платить 250 млн дол. за игру в бейсбол, каждый пятый ребенок живет в бедности, а некоторые взрослые вынуждены рыться на помойках в поисках еды. Рядом с моим домом в Чикаго компания Three Dogs Bakery продает выпечку и пирожные только для собак. Богатые высококвалифицированные служащие платят 16 дол. за именинные торты для своих домашних животных. Между тем, по подсчетам Чикагской коалиции бездомных, на улицах города постоянно вынуждены ночевать 15 тыс. человек.

За пределами США примеры подобного неравенства становятся еще более разительными. Три четверти населения Республики Чад лишены доступа к чистой питьевой воде, не говоря уже о пирожных для домашних любимцев. По оценкам Всемирного банка, половина населения планеты существует менее чем на 2 дол. в день. Почему так происходит?

Экономика начинается с одной очень важной исходной посылки: люди действуют так, чтобы извлечь из своей деятельности максимально возможную выгоду. Пользуясь языком экономистов, эту мысль можно выразить следующим образом: люди стремятся максимизировать собственную пользу, а польза подобна счастью, только шире этого понятия. Я извлекаю пользу из прививки от брюшного тифа и из уплаты налогов. Хотя ни прививка, ни налоги не вызывают у меня особого восторга, они не дают мне умереть от тифа и оказаться в тюрьме, что в долгосрочной перспективе позволит мне жить лучше. Экономисты не слишком озабочены тем, что нам полезно; они попросту принимают как аксиому то, что у каждого человека свои предпочтения. Мне нравятся кофе, старинные дома, классические кинофильмы, собаки, катание на велосипеде и многое другое. Любой другой человек в мире имеет предпочтения, которые могут совпадать с моими, а могут и не совпадать.

Политики, в остальных вопросах мыслящие весьма изощренно, иногда пренебрегают этим внешне простым наблюдением — у разных людей разные предпочтения. Например, у богатых иные предпочтения, чем у бедных. Кроме того, наши личные предпочтения могут меняться с возрастом и с ростом (будем надеяться) наших доходов. Выражение «предмет роскоши» для экономистов имеет фактически технический смысл: это товар, который люди приобретают во все больших количествах по мере того, как становятся богаче. К таким товарам относятся спортивные машины и французские вина. Не так явно, но предметом роскоши является и озабоченность состоянием окружающей среды. Зажиточные американцы охотно платят за ее охрану больше денег, т. е. большую долю своих доходов, чем их менее состоятельные соотечественники. То же самое справедливо и применительно к разным странам: богатые государства выделяют на защиту окружающей среды большую долю своих ресурсов, чем бедные страны. Причина этого достаточно проста: мы проявляем большую заботу о судьбе бенгальских тигров потому, что можем себе это позволить. У нас есть жилье, работа, чистая вода и именинные пироги для наших собачек.

А вот и жгучий политический вопрос: справедливо ли то, что живущие благополучно и обеспеченно навязывают свои предпочтения людям, живущим в развивающихся странах? Экономисты доказывают, что это несправедливо, хотя мы постоянно делаем это. Когда я прочитал в «New York Times» о том, что крестьяне в Южной Америке вырубают девственные влажные леса и уничтожают редкие экосистемы, я пришел в такое удивление и негодование, что чуть не перевернул чашку с молочным кофе «Starbucks». Но я-то не южноамериканский крестьянин. Мои дети не голодают, и им не грозит смерть от малярии. Если бы они голодали и подвергались такой опасности и если бы вырубка участка, занятого уникальной экосистемой, дала мне возможность накормить семью и купить сетку от москитов, я бы наточил топор и начал рубить, нимало не думая о том, сколько бабочек или пятнистых ласок уничтожу. Сказанное не означает того, что в развивающихся странах охране окружающей среды не придают значения. Придают. Собственно говоря, есть много примеров деградации окружающей среды, которая в долгосрочной перспективе делает бедные страны еще беднее. И очевидно, что, будь развитые страны более щедрыми, бразильским крестьянам, возможно, не приходилось бы делать выбор между уничтожением влажных тропических лесов и приобретением сеток от москитов. В данном случае суть проблемы более чем очевидна: навязывать наши предпочтения людям, живущим совсем иной жизнью, — просто дурная, ложная экономика. Позднее, когда мы обратимся к рассмотрению проблем глобализации и всемирной торговли, этот момент станет особенно значимым.

Позвольте привести другой важный пример, имеющий отношение к нашим личным предпочтениям. Максимизация пользы не синоним эгоистичного поведения. В 1999 г. «The New York Times» опубликовала некролог Осеоле Маккарти, женщине, умершей в возрасте 91 года и всю жизнь проработавшей в прачечной Геттисбурга, штат Миссисипи. Она жила одиноко в маленьком, скудно обставленном домишке и имела черно-белый телевизор, принимавший один-единственный канал. Госпожу Маккарти сделало исключительной то, что она никоим образом не была бедной. Через четыре года после смерти Маккарти университет Южного Миссисипи — учебное заведение, которое она никогда не посещала, — получил от нее 150 тыс. дол. для учреждения стипендии для бедных студентов.

Не переворачивает ли поведение Осеолы Маккарти всю экономику с ног на голову? Не следует ли вернуть в Стокгольм Нобелевские премии по экономике? Нет. Просто Маккарти извлекла из сбережения денег и последующего их дарения больше пользы, чем извлекла бы из приобретения телевизора с большим экраном или роскошной квартиры. Все мы постоянно принимаем подобные решения, пусть, как правило, и менее масштабные. Мы можем заплатить несколько лишних центов за тунца, выловленного безопасным для дельфинов способом, или послать деньги в любимый благотворительный фонд. Хотя и то и другое может принести нам пользу, ни один из этих поступков нельзя счесть эгоистичным. Американцы ежегодно жертвуют в различные благотворительные фонды и учреждения более 200 млрд дол. Мы оказываем приют странникам. Мы совершаем замечательные акты альтруизма. Но ни один из них не противоречит исходной посылке, утверждающей, что люди стремятся извлечь максимально возможную выгоду, как бы они ее ни определяли для себя. Причем эта посылка вовсе не предполагает того, что мы всегда принимаем совершенные — или хотя бы хорошие — решения. Мы этого и не делаем. Но каждый из нас пытается принять наилучшее из возможных решении на основании информации, которой располагает на момент его принятия.

Итак, в результате рассуждений, которым мы посвятили всего лишь несколько страниц, у нас есть ответ на глубокий философский вопрос, занимающий мыслителей на протяжении многих веков: почему цыпленок перебегает дорогу? Потому что максимизирует свою пользу.

Помните: максимизация пользы не простое дело. Жизнь сложна и исполнена неопределенности. Количество дел, которые можно было бы совершить в любой отрезок времени, неограниченно. Действительно, любое наше решение сопряжено с каким-то изменением одних величин за счет других. Мы можем обменять нынешнюю полезность на полезность в будущем. Можно получить определенное удовлетворение, хлопнув своего начальника по голове веслом каноэ на ежегодном пикнике, устраиваемом компанией. Но надо полагать, что этот спонтанный всплеск пользы будет с лихвой перекрыт бесполезностью долгих лет заключения в федеральной тюрьме. (Впрочем, это мое личное мнение.) Говоря серьезнее, многие из наших важных решений предполагают поиск баланса между ценностью сиюминутного потребления и ценностью потребления в будущем. Люди могут тратить годы на высшее образование, все это время питаясь пустой лапшой, потому что впоследствии высшее образование резко повысит уровень их жизни. И наоборот, они могут воспользоваться кредитной карточкой для немедленной покупки телевизора с большим экраном, хотя начисляемые на карточку проценты по долгу уменьшат объем потребления в будущем.

Сходным образом мы устанавливаем баланс между работой и досугом. Если изматывать себя, работая по 90 часов в неделю, как работают инвестиционные банкиры, то заработаешь кучу денег, но такая нагрузка оставит меньше времени для получения удовольствия от товаров, которые можно купить на эти деньги. Мой брат, которому теперь 29 лет, — успешный консультант по менеджменту. Его заработки по меньшей мере на порядок выше моих. В то же время он трудится чересчур много, его рабочий день не нормирован. Прошлой осенью мы оба с восторгом записались в класс кинематографии, в котором преподавал Роджер Эберт. На протяжении 13 недель мой брат пропускал одно занятие за другим.

Как бы ни были велики суммы, указанные в платежных ведомостях рядом с нашими именами, мы можем потратить их на ошеломляющее разнообразие товаров и услуг. Когда вы купили эту книгу, то приняли молчаливое решение не тратить деньги, которые заплатили за нее, на что-то другое. (Даже если вы украли книгу, то могли бы вместо нее прикарманить роман Скотта Туроу, и мысль об этом по-своему льстит мне как автору.) Между тем время — один из самых дефицитных наших ресурсов. В настоящий момент вы читаете, вместо того чтобы работать, играть с собакой, писать заявление о приеме в школу права, ходить за продуктами или заниматься сексом. Жизнь, как и экономика, состоит из обмена одного на другое.

Короче говоря, вылезти утром из постели и приготовить завтрак — это поступки, которые сопряжены с решениями более сложными, чем те, которые принимают, играя в шахматы на среднем уровне. (Не убьет ли меня эта яичница в течение 28 часов?) Как мы справляемся со всем этим? Ответ таков: каждый из нас мысленно взвешивает издержки и выгоды всех совершаемых нами действий. Экономист сказал бы, что мы пытаемся извлечь максимум пользы из имеющихся в нашем распоряжении ресурсов; мой отец сказал бы, что мы пытаемся потратить наши деньги с максимальным эффектом. Помните: предметы, приносящие пользу, необязательно должны быть материальными. Если вы сравните две деятельности — преподавание математики на младших курсах высшего учебного заведения и торговлю сигаретами «Camel», — то обнаружите, что вторая работа почти наверняка лучше оплачивается, тогда как первая дает большее «духовное удовлетворение», а это вычурное выражение означает, что в конце дня вы испытываете большее удовлетворение от того, чем занимаетесь. Это совершенно законная выгода, которую следует соотносить с издержками в виде меньшей заработной платы. В конце концов одни делают выбор в пользу преподавания математики, а другие предпочитают продавать сигареты.

Понятие издержек, таким образом, гораздо богаче (извините за каламбур), чем кажется, и подразумевает нечто большее, чем доллары и центы, которые вы отдаете кассиру. Реальная стоимость чего-то есть то, чем необходимо пожертвовать, чтобы получить это нечто, а такая жертва почти никогда не сводится к одним лишь деньгам. Если за бесплатными билетами на концерт пришлось выстоять шесть часов в очереди под дождем, в них нет ничего бесплатного. Если вы опаздываете на встречу с раздражительной клиенткой, которая может выставить вам счет на 50 тыс. дол. за то, что вы заставили ее ждать, то поездка на автобусе за 1,5 дол. может оказаться не дешевле, чем поездка на такси, за которую пришлось заплатить 7 дол. Я писатель. Мне платят за то, что я написал. Я могу проехать 90 миль, чтобы сделать покупки на окраине г. Кеноша, штат Висконсин, и сэкономить 50 дол. на паре обуви, подходящей к костюму. Или же я могу прогуляться до магазина Nordstrom на Мичиган-авеню и купить такие же туфли во время перерыва на ланч. Обычно я выбираю второй вариант, совокупные издержки которого включают 225 дол. за туфли, 15 минут моего свободного от работы времени и некоторую порцию нотаций моей матери, которая раз за разом спрашивает: «Почему ты не поехал в Кеношу?».

Любое человеческое поведение известным образом реагирует на издержки. Когда издержки каких-либо действий снижаются, последние становятся более привлекательными. Это можно понять, построив кривую спроса или отправившись за покупками на следующий после Рождества день, когда люди скупают то, что не желали покупать несколькими днями ранее за полную цену. И наоборот, если издержки каких-то действий возрастают, мы реже совершаем подобные действия. Это утверждение справедливо применительно ко всему в жизни, даже к сигаретам и кокаиновому крэку. Экономисты подсчитали, что падение цены кокаина, который продают на улицах, на 10 % в конечном счете вызывает увеличение числа взрослых потребителей этого наркотика примерно на 10 %. Сходным образом первое предложенное урегулирование между производителями табачной продукции и штатами (отвергнутое сенатом США в 1998 г.) должно было вызвать, по оценкам исследователей, увеличение цены пачки сигарет на 34 %. В свою очередь, это сократило бы число курящих несовершеннолетних на четверть, что привело бы к тому, что среди поколения американцев, которым сейчас не более 17 лет, количество преждевременных смертей, обусловленных курением, уменьшилось бы на 1,3 млн ^[13]. Конечно же, общество уже повысило издержки курения способами, которые никак не связаны с ценой пачки сигарет. Теперь частью издержек, сопряженных с курением на работе, стал перекур за пределами административного здания, на улице при температуре 17 градусов по Фаренгейту ^[14].

Такое объемное видение издержек может объяснить некоторые весьма важные социальные явления, одним из которых является стремительное падение рождаемости в промышленно развитых странах. Ребенок ныне — дело более дорогое, чем 50 лет назад. Не потому, что прокормить и одеть еще одного маленького пострела в доме теперь обходится дороже. (Если с расходами на питание и одежду что-то и произошло, то они снизились, поскольку мы добились большей производительности в изготовлении основных потребительских товаров вроде продовольствия и одежды.) Скорее, потому, что себестоимость воспитания ребенка сегодня слагается из заработков, упущенных за время, когда один из родителей, обычно по-прежнему мать, прекращает или сокращает работу для того, чтобы присматривать за ребенком дома ^[15]. Так как у женщин ныне лучшие, чем когда-либо, возможности найти высокооплачиваемую работу, отказ от нее обходится им дороже. Моя соседка до рождения второго ребенка работала врачом-неврологом. Родив второго ребенка, она решила стать домохозяйкой. Если вы — невролог, то бросить работать — дорогое удовольствие.

Между тем большая часть экономических выгод, имевшихся у многодетных семги ранее, в промышленно развитых странах исчезла. Маленькие дети больше не помогают по хозяйству на фермах и не обеспечивают семьям дополнительный доход (разве что малолеток можно научить приносить пиво из холодильника). Чтобы быть уверенными в том, что кто-то из наших детей доживет до зрелости или что у нас будет достаточно детей для того, чтобы обеспечить нас в старости, нам больше не надо иметь много детей. Даже самые мизантропически настроенные экономисты согласятся с тем, что наши дети приносят нам огромное удовольствие. Все дело в том, что теперь иметь 11 детей гораздо дороже, чем прежде. Это обстоятельство подтверждают и данные: в 1905 г. на одну среднюю американку приходилось 3,77 ребенка, а ныне этот показатель равен 2,07, что отражает падение рождаемости на 45 % ^[16].

Существует вторая мощная посылка, на которой зиждется вся экономика: компании (а компанией в данном случае считается все что угодно — от парня, торгующего хот-догами, до многонациональной корпорации) стремятся повысить свои прибыли (т. е. доходы от продажи своей продукции за минусом издержек производства этой продукции). Короче говоря, компании пытаются получить максимальные прибыли. Из этого следует ответ на еще один из жгучих жизненных вопросов: почему предприниматель перебегает дорогу? Потому что на другой ее стороне можно извлечь большую прибыль.

Компании берут ресурсы — землю, сталь, знания, стадионы для игры в бейсбол и т. д. — и соединяют их таким образом, что стоимость ресурсов возрастает. Этот процесс может быть настолько примитивным, насколько примитивна продажа дешевых зонтиков на оживленном углу в Нью-Йорке во время дождя (и откуда только берутся парни, торгующие зонтами?), или столь сложным, как сборка военного вертолета стоимостью 80 млн дол. Рентабельная компания подобна шеф-повару, который, затратив на продукты 30 дол., делает из них блюдо стоимостью 80 дол. Он использует свои таланты для создания блюда, стоимость которого намного больше стоимости его составляющих. Сделать такое не всегда просто. Компании должны решить, что производить, как и где производить, сколько производить и по какой цене продавать произведенные продукты, причем все эти решения приходится принимать в условиях той же неопределенности, с которой сталкиваются и потребители.

Все эти решения исключительной сложности. Одной из сильных особенностей рыночной экономики является то, что она направляет ресурсы на наиболее производительное использование. Почему Том Круз не продает автомобильные страховки? Потому, что это было бы катастрофически пустой растратой его уникальных дарований. Да, с его харизмой он, возможно, продал бы страховых полисов больше, чем заурядный продавец. Но Круз также один из тех немногих людей на Земле, которые способны «сделать» фильм, а это значит, что миллионы зрителей по всему миру пойдут смотреть фильм только потому, что в нем снялся Том Круз. В рискованном голливудском кинобизнесе участие Тома Круза в фильме означает приток денег на банковский счет кинокомпании, поэтому кинокомпании готовы платить хорошие деньги (примерно 20 млн дол. за фильм), чтобы заполучить Тома Круза на главные роли. Страховые агентства тоже были бы готовы заплатить за харизму Круза, но, скорее всего, лишь 20 тыс. дол. Том Круз пойдет туда, где ему заплатят больше. А больше всего ему заплатят в Голливуде. Потому что именно там он может добавить продукту максимальную стоимость.

Цены подобны огромному неоновому рекламному щиту, на котором вспыхивает важная информация. В начале главы мы спросили, каким образом в ресторане, расположенном на парижской Рю де Риволи, почти каждый вечер оказывается нужное количество тунца. Все дело в ценах. Когда посетители начинают чаще требовать сасими, владелец ресторана заказывает больше рыбы у своего оптового поставщика. Если тунец начинает пользоваться растущим спросом и в других ресторанах, оптовая цена на него возрастает, а это означает, что рыбаки, ведущие промысел где-то в Тихом океане, получат за улов тунца больше, чем получали ранее. Некоторые рыбаки, заметив, что добыча тунца приносит дополнительные деньги по сравнению с добычей других видов рыбы, начнут ловить тунца вместо лосося. Теперь рыбаки, промышлявшие тунца, будут находиться в море дольше или переключатся на более дорогие методы ловли, поскольку ныне они могут быть оправданы более высокими ценами на улов. У этих рыбаков и мысли нет о высокопоставленных клиентах парижских ресторанов. Для них интерес представляют оптовые цены на рыбу.

Деньги говорят. Почему фармацевтические компании посылают экспедиции на прочесывание влажных тропических лесов в поисках растений, обладающих редкими целебными свойствами? Потому что чудодейственные лекарства принесут этим компаниям ошеломляющие доходы. Другие виды предпринимательской деятельности имеют меньшие масштабы, но в своем роде столь же впечатляющи. Несколько летних сезонов я тренировал Детскую бейсбольную команду поблизости от Кабрини-Грин, одного из самых неблагополучных районов Чикаго. Традицией нашей команды были периодические походы в пиццерию, а одной из наших любимых точек было заведение Chester's, маленькая забегаловка на углу улиц Дивижн и Седжвик. Само местоположение этой пиццерии свидетельствовало об упорстве и изобретательности ее хозяев. (Впоследствии ресторанчик снесли, чтобы освободить место для нового парка, который был частью плана агрессивного расширения Кабрини-Грин.) В Chester's делали приличную пиццу, и в заведении всегда было полно народу. Таким образом, оставалось лишь ждать, когда ресторанчик подвергнется вооруженному ограблению. Но это не устрашило управляющих Chester's. Они просто установили что-то вроде пуленепробиваемого стекла наподобие тех, что установлены в окошках операционистов в банках. Посетители клали деньги в маленькую вертушку, которая затем вращалась через прорезь в пуленепробиваемом стекле. С противоположной стороны на той же вертушке выплывала пицца.

Даже если получение прибыли требует установки пуленепробиваемого стекла, возможности получения прибыли привлекают компании так, как кровь привлекает акул. Мы ищем новые смелые пути получения прибыли (создавая, например, собственное оригинальное телешоу); если не находим таких путей, то присматриваемся к возможности вторгнуться в бизнес, который приносит огромные прибыли другим (делая, к примеру, аналог уже существующего телешоу). В любом случае мы используем цены для измерения потребностей и желаний потребителей. Разумеется, не в каждый рынок легко войти. Когда Майкл Джордан подписал годовой контракт с «Chicago Bulls» стоимостью 30 млн дол., я подумал: «Мне надо играть в баскетбол за „Chicago Bulls“». Я был бы рад играть за 28 млн дол., а если б на меня нажали, то и за 28 тыс. дол. Однако несколько обстоятельств помешали мне войти в этот рынок: (1) мой рост — 5 футов 10 дюймов ^[17]; (2) у меня замедленная реакция; и (3) когда я делаю броски в игровой ситуации, у меня есть свойство не попадать даже в щит. Почему Майклу Джордану платили 30 млн дол. в год? Потому что никто больше не мог играть так, как играл он. Его уникальный талант создал барьер, непреодолимый для прочих. Майкл Джордан получает экономическую выгоду и от того, что Шервин Розен, специалист в области экономики труда из Чикагского университета, назвал феноменом «сверхзвезды». Незначительные различия в одаренности имеют свойство умножаться, превращаясь в огромные различия в заработках по мере того, как рынок становится очень большим, таким как рынок, образуемый многочисленными баскетбольными болельщиками. Для того чтобы завладеть большой (и прибыльной) долей этого рынка, надо показывать результаты, чуть лучшие, чем результаты конкурентов. Кати Курик могла бы стать другим примером, подтверждающим этот тезис. Как сообщают, NBC заплатит ей 60 млн дол. за четыре с половиной года, в течение которых она будет по-прежнему вести передачу «Today Show». Чтобы оправдать эту зарплату, Кати не нужно быть в 10 или в 20 раз лучше конкуренток. Ей надо быть лишь чуть лучше прочих, а результатом этого станет то, что миллионы телезрителей по утрам будут настраивать свои телевизоры на канал NBC, а не на один из конкурирующих телеканалов.

На многих рынках существуют барьеры, препятствующие приходу на них новых компаний независимо от того, насколько прибыльными могут быть такие рынки. Иногда это физические или природные барьеры. Трюфели стоят 500 дол. за фунт, потому что их нельзя выращивать так, как выращивают обычные сельскохозяйственные культуры: они растут сами по себе, в дикой природе, и их приходится добывать с помощью свиней или собак, натасканных на поиск трюфелей. Иногда барьеры, препятствующие доступу на рынок, создают юридически. Не пытайтесь продавать цитрат сильденафила на углу улицы — за это можно угодить в тюрьму. Это не наркотическое вещество, надышавшись которым, впадаешь в эйфорию. К тому же это вещество не запрещено законом. Однако оно входит в состав виагры, и у компании Pfizer есть патент на него, а патент — это законная монополия, предоставленная компании правительством США. Экономисты могут препираться по поводу сроков действия патентов и того, какие виды изобретений подлежат защите патентами, но большинство согласится с тем, что созданный патентом барьер на пути к рынку служит важным стимулом для компаний, инвестирующих свои средства в создание новых продуктов. Политический процесс создает барьеры, препятствующие доступу на рынок, и по сомнительным причинам. Когда в 1980-е годы автомобилестроение США столкнулось с мощной конкуренцией со стороны японских производителей машин, у американских автомобилестроительных компаний было два варианта действий: (1) они могли создать более совершенные, более дешевые и потребляющие меньше горючего автомашины, которые были бы привлекательны для потребителей; или (2) хорошенько вложиться в лоббистов, которые убедили бы конгресс в необходимости установления таможенных тарифов и квот, не допускающих японские машины на американский рынок.

Некоторые ограждающие рынки барьеры построены более хитроумно. Авиатранспорт намного менее конкурентоспособен, чем кажется. Вы с приятелями по колледжу можете сравнительно легко учредить новую авиакомпанию — проблема в том, что самолетам вашей авиакомпании негде будет приземляться. В большинстве аэропортов количество выходов на посадку ограничено, и эти выходы находятся под контролем крупных авиакомпаний. В чикагском аэропорту О'Hare, одном из крупнейших и самых оживленных аэропортов мира, авиакомпании American и United контролируют около 80 % выходов на посадку ^[18]. Или рассмотрим иной тип барьера, который стал весьма актуальным в век Интернета: сетевые эффекты. В основу сетевого эффекта заложена мысль о том, что стоимость некоторых товаров возрастает с ростом числа использующих их людей. Не думаю, что программное обеспечение Microsoft Word — особо выдающийся продукт, но он есть и у меня, поскольку я целыми днями рассылаю по электронной почте документы людям, которым нравится Word (или людям, которые, по крайней мере, пользуются им). До тех пор пока мир пользуется MS Word, ввести новый пакет программного обеспечения, позволяющий обрабатывать слова, было бы крайне трудно, причем неважно, насколько хороши характеристики этого нового продукта и насколько дешев он был бы.

Между тем компании не просто принимают решения о том, какие товары или услуги производить, но и о том, как их производить. Никогда не забуду момент, когда я вышел из самолета в Катманду. Первое, что я увидел там, была группа людей, которые, сидя на корточках, вручную серпами скашивали траву, росшую на летном поле. В Непале рабочая сила дешева, а газонокосилки очень дороги. В США все наоборот — потому-то мы и не видим многочисленных групп работников, орудующих серпами. По этой же причине у нас есть автоматические телефонные коммутаторы, бензоколонки самообслуживания и эти ужасные, раздражающиеся автоответчики с переадресовкой («Если вас довели до ярости, нажмите, пожалуйста, кнопку „разрыв связи“»). Все это примеры ситуаций, в которых компании автоматизировали функции, некогда выполняемые живыми людьми. В конце концов снижение издержек производства — единственный способ увеличения прибыли. Это может означать увольнение 20 тыс. рабочих или строительство завода не в штате Колорадо, а во Вьетнаме.

Компании, как и потребители, сталкиваются с ошеломляющим множеством сложных проблем, требующих решения. Выбрать наиболее верные из них сравнительно просто. Достаточно снова ответить на вопрос: что в долгосрочной перспективе принесет компании максимальную прибыль?

Все сказанное выше подводит нас к моменту встречи производителей с потребителями. Сколько вы готовы заплатить за ту миленькую собачку на витрине? Вводный курс экономики дает на этот вопрос очень простой ответ: рыночную цену. Рыночная цена — всецело вопрос соотношения спроса и предложения. Цена установится на том уровне, на котором количество собачек, поступивших в продажу, будет точно соответствовать количеству собачек, которое хотят купить потребители. Если число потенциальных владельцев этих животных больше числа предложенных на продажу собак, цена на последних возрастет. Тогда кое-кто из любителей домашней живности предпочтет купить вместо собак хорьков, и в некоторых магазинах, торгующих домашними животными, увеличится предложение собак. В конечном счете предложение собак придет в соответствие со спросом на них. Примечательно, что некоторые рынки именно так и функционируют. Если я приму решение продать сотню акций компании Microsoft на NASDAQ, я буду вынужден согласиться с «рыночной ценой», которая является всего лишь той ценой акций, при которой число продавцов акций Microsoft на рынке в точности соответствует числу покупателей этих акций.

Большинство рынков не похоже так уж сильно на образцы, описанные в учебниках. У джемперов, которые продают в магазине Gap, нет «рыночной цены». Рыночная цена на этот товар ежеминутно меняется в зависимости от предложения и спроса на верхнюю одежду, продающуюся по разумным ценам. Вместо этого магазины Gap, как и большинство других компаний, обладают определенной рыночной мощью, что означает только то, что Gap имеет возможность контролировать цены на продаваемые товары. Магазины Gap могут продавать джемпера по 9,99 дол. за штуку, получая от каждой проданной вещи минимальную, почти неосязаемую прибыль. Или же эти магазины могут продавать гораздо меньше джемперов по цене 29,99 дол. за штуку, получая от каждой из них изрядную прибыль. Будь вы в настроении для того, чтобы провести моментальные вычисления, или будь мне хоть сколько-нибудь интересно писать об этом, мы бы прямо сейчас нашли цену, максимизирующую прибыль. Совершенно уверен, что когда-то на последнем экзамене мне пришлось делать это. Суть данного примера заключается в том, что в магазинах Gap попытаются подобрать такую цену, которая обеспечит объем продаж, приносящий компании максимальную прибыль. Менеджеры по маркетингу могут ошибиться как в одну, так и в другую сторону: они могут занизить цену на товар, и товар расхватают, но компания недополучит прибыль; или же они могут завысить цену, и в этом случае на складах магазинов возникнет переизбыток джемперов.

В действительности существует еще один вариант. Компания может пытаться продать один и тот же товар разным людям по разным ценам (такую политику обозначают модным термином «ценовая дискриминация»). Когда вы в следующий раз полетите на самолете, проведите такой эксперимент: спросите сидящего рядом с вами пассажира, во сколько ему обошелся его билет. Вполне вероятно, что он или она заплатили за билет другую, чем вы, цену. Возможно, эти цены существенно различаются. Вы сидите в одном самолете, летящем в один и тот же пункт назначения, едите одинаково скверную еду — и все же цены, которые заплатили за билеты вы и ваш сосед, могут различаться на порядок.

Главная задача авиакомпаний состоит в том, чтобы отделить бизнес-пассажиров, готовых платить за билеты большие деньги, от путешествующих ради удовольствия, которые более ограничены в средствах. Если авиакомпания продает все билеты по одной и той же цене, то какие бы цены она ни установила, все равно потеряет много денег. Пассажир, летящий бизнес-классом, может заплатить 1800 дол. за перелет из Чикаго в Сан-Франциско и обратно; а некто, летящий на свадьбу кузена Ирва, выложит за перелет не более 250 дол. Если авиакомпания взимает высокую плату, она лишается пассажиров, путешествующих по собственным надобностям, а если низкую — то теряет те деньги, которые готовы заплатить люди, летающие бизнес-классом. Что делать? Учиться отличать тех, кто летает по делам, от тех, кто летает по собственным надобностям, и взимать с разных людей разную плату.

Авиакомпании изрядно преуспели в этой науке. Почему плата за ваш авиабилет резко снижается в том случае, если вы остаетесь на субботний вечер в пункте назначения? Потому, что субботний вечер — как раз то время, когда вы собираетесь отплясывать на свадьбе кузена Ирва. Люди, летающие по собственным надобностям, обычно проводят уикенд там, куда они летят, тогда как пассажиры, летающие по делам, почти никогда этого не делают. Если покупать билет за две недели до даты полета, билет обойдется намного дешевле билета, купленного за 11 минут до вылета самолета. Люди, отправляющиеся на отдых, заранее планируют свои поездки, тогда как люди, отправляющиеся в командировки, имеют свойство покупать билеты в последнюю минуту. Авиакомпании являют наиболее очевидный пример ценовой дискриминации, однако посмотрите вокруг — и вы начнете замечать ее повсюду. В ходе президентской кампании 2000 г. Эл Гор жаловался на то, что и его матери, и его собаке дают одно и то же лекарство от артрита, но за лекарство, выписанное матери, приходится платить дороже. Неважно, что эту историю Гор выдумал после того, как прочитал о неравенстве цен на лекарства для людей и собак. Приведенный им пример все равно превосходен. Нет ничего удивительного в том, что одно и то же лекарство для собак и для людей продают по разным ценам. Это тот же случай, с которым мы столкнулись, говоря о ценах на авиабилеты. Люди будут платить за предназначенные для них лекарства больше, чем за лекарства для своих собак. В данном случае стратегия максимизации прибыли состоит во взимании одной цены с двуногих пациентов и другой — с четвероногих.

По мере того как технология позволяет компаниям собирать все больше информации об их клиентах, ценовая дискриминация получает все большее распространение. Теперь, например, возможно взимать разные цены с покупателей, заказывающих товары в режиме он-лайн, а не по телефону. Или же компании могут взимать разные цены с разных он-лайн-клиентов, ориентируясь на их прежние покупки. Логика, которой руководствуются компании вроде Priceline (веб-сайт, на который потребители обращаются за туристическими услугами), состоит в том, что каждый клиент предположительно может по-разному заплатить за авиабилет или номер в гостинице. В опубликованной недавно в «Wall Street Journal» статье «How Technology Tailors Price Tags» («Как технологии определяют цены») замечено: «Бакалейные магазины, кажется, являются образцом модели „единая цена для всех“. Но даже сегодня они выставляют товары по одной цене, взимают другую цену с покупателей, пользующихся вырезанными купонами, и третью — с покупателей, имеющих карточки постоянных клиентов, что позволяет магазинам собирать подробные данные о привычках потребителей» ^[19].

Какой вывод можно сделать из всего вышесказанного? Потребители стремятся как можно больше сэкономить, а компании — максимизировать свои прибыли. Это, казалось бы, простое наблюдение может многое рассказать нам о том, как живет этот мир.

Рыночная экономика — могущественная сила, улучшающая нашу жизнь. Для компаний единственный способ получить прибыль — поставлять нам товары, которые мы хотим купить. Компании создают новые продукты, начиная с кружек, не дающих кофе остыть, и кончая антибиотиками, которые спасают жизнь. Или же компании берут уже существующий продукт и делают его дешевле или лучше. Подобная конкуренция сказочно хороша для потребителей. В 1900 г. трехминутный телефонный разговор между Нью-Йорком и Чикаго стоил примерно 5,45 дол. Ныне он стоит менее четверти доллара. Прибыль стимулирует некоторые из наших величайших свершений даже в таких сферах, как высшее образование, искусство и медицина. Сколько мировых лидеров летит в Северную Корею, когда им надо сделать операцию на открытом сердце?

В то же самое время рынок аморален. Нет, мораль не чужда вовсе его естеству, попросту он недостаточно морален. Рынок вознаграждает дефицит, что не имеет ни малейшего внутреннего отношения к стоимости. Бриллианты стоят тысячи долларов за карат, тогда как вода (если вы рискнете пить воду из-под крана) почти бесплатна. Если бы на земле не было алмазов, мы испытали бы известный дискомфорт, но если бы исчезла вся вода, мы бы погибли. Рынок не обеспечивает нас товарами, в которых мы нуждаемся; он обеспечивает нас товарами, которые мы хотим купить. Это исключительно важное различие. Наша система медицинского обслуживания не обеспечивает бедных страхованием здоровья. Почему? Потому что они не в состоянии заплатить за него. Наши самые талантливые доктора увеличивают груди и делают подтяжки лица звездам Голливуда. Почему? Потому что звезды могут оплатить такие операции. Между прочим компании могут извлекать большие деньги из отвратительных дел. Почему европейские преступные синдикаты похищают девчонок в Восточной Европе и делают из них проституток, промышляющих в более богатых странах? Потому что это выгодно. Рынок подобен эволюции: это необычайно мощная сила, черпающая свою энергию в вознаграждении быстрых, сильных и умных. Принимая это к сведению, не плохо бы вспомнить о том, что два наиболее адаптированных вида на Земле — это крысы и тараканы.

Наша система пользуется ценами как инструментом распределения скудных ресурсов. Поскольку запасы всего, что заслуживает обладания, ограниченны, конечны, самая основная функция любой экономической системы состоит в том, чтобы определить, кто что получает. Кто берет билеты на матчи Суперкубка? Люди, готовые заплатить за эти билеты максимальную цену. Кому доставались бы лучшие места на аналогичных матчах в прежнем Советском Союзе (допустим, что такие соревнования там существовали)? Люди, отобранные Коммунистической партией. При таком способе распределения цены совершенно бессмысленны и не имеют с ним ничего общего. Если московский мясник получал новую партию свинины, он вывешивал ценник с официальной, установленной государством ценой на свинину. И даже если эта цена была достаточно низкой, а у мясника покупателей было больше, чем свиных отбивных, он не повышал цену для того, чтобы получить чуть больше денег. Он просто продавал отбивные людям, которые стояли в очереди первыми. А тем, кто стоял в хвосте очереди, просто не везло. И капитализм и коммунизм распределяют товары. Мы делаем это с помощью цен; в СССР механизмом распределения было выстаивание в очередях. (Разумеется, в коммунистических странах было множество черных рынков; вполне вероятно, что упомянутый выше мясник нелегально продавал часть отбивных через задний ход магазина.)

Поскольку мы используем цены для распределения товаров, большинство рынков обладают способностью к автоматической коррекции. Министры стран — членов ОПЕК периодически собираются в каком-нибудь экзотическом месте и договариваются об ограничении мирового производства нефти. Вскоре после этого происходит несколько событий: (1) цены на нефть и газ начинают расти; и (2) политики начинают фонтанировать идеями, по большей части абсурдными, касающимися вмешательства в рынок нефти. Но высокие цены подобны высокой температуре: они являются и симптомами, и потенциальным лекарством. Пока политики выпускают пары в конгрессе, начинают происходить кое-какие важные события. Мы начинаем меньше ездить на машинах. Получив очередной счет за отопление, решаем установить теплоизоляцию на чердаке, а приходя в салон компании Ford, равнодушно проходим мимо модели «Expedition» и целеустремленно направляемся к машинам «Escort».

В предложении также начинаются подвижки. Нефтепроизводители из стран, не входящих в ОПЕК, качают больше нефти для того, чтобы воспользоваться высокими ценами. Да и страны — члены ОПЕК препираются друг с другом по поводу квот на добычу нефти. Американские нефтяные компании эксплуатируют скважины, из которых при низких ценах на бензин добывать нефть было невыгодно. Между тем множество весьма изобретательных людей более серьезно занимаются поиском и коммерциализацией альтернативных источников энергии. По мере роста предложения и сокращения спроса понемногу начинают снижаться и цены на нефть и бензин.

Если зафиксировать цены в рыночной системе, частные компании найдут иные способы конкурировать друг с другом. Потребители частенько с ностальгией вспоминают «времена молодости» пассажирских авиаперевозок, когда в самолетах хорошо кормили, кресла были просторнее, а люди, собираясь лететь на самолете, принаряживались. И это не просто ностальгическая болтовня: качество пассажирских авиаперевозок резко снизилось. До 1978 г. тарифы на авиаперевозки были фиксированы правительством. Плата за каждый перелет из Денвера в Чикаго была одинакова, однако American и United все равно сражались за пассажиров. Чтобы выделиться, они использовали качество. Когда авиатранспорт дерегулировали, главным полем конкурентной борьбы стали цены, надо думать, потому, что потребителей они-то более всего и занимают. С тех пор все связанное с самолетами или хоть каким-то боком относящееся к ним стало менее приятным, но средняя цена на авиаперелеты, с поправкой на инфляцию, сократилась почти наполовину.

В 1995 г. я путешествовал по Южной Африке и был поражен отличным обслуживанием на всех встречавшихся на пути бензоколонках. Рабочие бензоколонок, одетые в отутюженную униформу, часто с галстуками-бабочками, сломя голову бежали заправить бензобак, проверить, есть ли в машине масло, протереть ветровое стекло. Душевые комнаты сияли безупречной чистотой и разительно отличались от тех ужасов, которые я видел, путешествуя по США. Был ли у южноафриканских служащих бензоколонок какой-то особый менталитет? Нет. Цена на горючее была установлена правительством. Поэтому на бензоколонках, которые по-прежнему оставались частными, стали носить галстуки-бабочки и до блеска драить душевые.

Любая рыночная сделка улучшает положение всех ее участников. Итак, компании действуют в наилучших собственных интересах, и потребители ведут себя точно так же. Это простая идея, несущая в себе огромную мощь. Рассмотрим пример, распаляющий воображение. Проблема азиатских предприятий с потогонной системой эксплуатации рабочих состоит в том, что их недостаточно. Ведь взрослые работники идут на эти предприятия с мерзкими условиями, где получают мизерную заработную плату, по доброй воле. (Я не говорю здесь о принудительном и детском труде: и то и другое — особые случаи, отличающиеся от рассматриваемого нами.) Следовательно, одно из двух предположений должно быть справедливо. Либо (1) рабочие берутся за неприятную работу на потогонных предприятиях потому, что это лучший из имеющихся у них вариантов трудоустройства; либо (2) рабочие, гробящиеся на азиатских потогонных предприятиях, — люди с низким интеллектуальным развитием: у них есть много возможностей выбрать более привлекательные виды занятий, но они предпочитают работать на потогонных предприятиях.

Большинство аргументов против глобализации основано на невысказанном предположении о справедливости именно второго тезиса. Демонстранты, бившие витрины в Сиэтле, пытались доказать, что рабочие в развивающихся странах выиграют, если мы ограничим международную торговлю и тем самым закроем потогонные предприятия, где шьют обувь и сумки для жителей развитых стран. Но каким именно образом это улучшит положение рабочих в бедных странах? Никаких новых возможностей для них свертывание мировой торговли и закрытие потогонных заводов не создадут. Единственный путь к возможному повышению общественного благосостояния состоит в том, что уволенные с потогонных предприятий займут новые, лучшие рабочие места, т. е. воспользуются возможностями, которыми они предположительно пренебрегли, отправившись работать на потогонные предприятия. Когда в последний раз закрытие завода в США праздновали как хорошую новость для рабочих, работавших на этом заводе?

По западным стандартам, потогонные предприятия — отвратительные места. Разумеется, можно утверждать, что компания Nike должна платить своим иностранным рабочим больше из чистого альтруизма. Но низкая заработная плата — один из симптомов нищеты, а не одна из ее причин. Зарплата среднего рабочего на вьетнамских фабриках Nike составляет примерно 600 дол. в год. Для Вьетнама это огромная сумма. Она, между прочим, вдвое выше годового дохода среднего вьетнамского рабочего ^[20]. В действительности, как мы увидим в главе 11, потогонные предприятия сыграли важную роль в развитии таких стран, как Южная Корея, Тайвань и др.

Известно изречение Джона Ф. Кеннеди: «Жизнь несправедлива». В некотором важном отношении несправедлив и капитализм. Является ли капитализм хорошей системой?

Я намереваюсь доказать, что рынок для экономики играет ту же роль, какую демократия играет для государственного управления. Это пристойный, пусть и небезупречный, выбор из многих скверных вариантов. Рынки соответствуют нашим представлениям о свободе личности. Мы можем расходиться во мнениях по вопросу «Следует ли правительству принуждать нас к ношению мотоциклетных шлемов?», но большинство из нас согласно с тем, что государство не должно указывать, где нам жить, чем именно зарабатывать на жизнь и как тратить заработанные деньги. Действительно, невозможно оправдать трату денег на именинный пирог для собачки, когда на них можно было бы вакцинировать несколько африканских детей. Но любая система, которая принуждает меня тратить деньги на вакцинацию, а не на пирог к собачьим именинам, может держаться только на угнетении. Коммунистические режимы XX в. контролировали экономику своих стран, управляя жизнью своих граждан. Частенько это было пагубно и для экономики, и для общества. В течение XX в. коммунистические режимы посредством репрессий и голода в мирное время уничтожили около 100 млн собственных граждан.

Рынки соответствуют природе человека и потому поразительно успешно мотивируют нас к реализации наших возможностей. Я пишу эту книгу потому, что люблю писать. Я пишу эту книгу потому, что верю: экономика интересна читателям-неспециалистам. А еще я пишу эту книгу потому, что действительно люблю летний домик в Висконсине. Мы работаем упорнее, когда извлекаем выгоду непосредственно из нашего труда, и этот напряженный труд часто приносит значительную пользу обществу.

И последнее, самое важное замечание. Мы можем и должны использовать государство для всевозможных изменений рынков. Экономическая битва XX в. разыгралась между капитализмом и коммунизмом. Капитализм победил. Даже придерживающийся левых взглядов брат моей жены не верит в колхозы или государственные сталелитейные предприятия (хотя однажды он сказал, что ему хотелось бы, чтобы система здравоохранения была построена примерно так, как построена почта США). В то же время разумные люди могут иметь острые разногласия по вопросу о том, когда и каким образом государство должно вмешиваться в рыночную экономику и какую помощь следует оказывать тем, с кем капитализм плохо обходится. Экономические битвы XXI в. будут вестись вокруг вопроса о степени свободы наших рынков.

Глава 2. О важности стимулов:
как спасти голову, лишившись носа (если вы — черный носорог)

Черные носороги — один из видов, которым грозит уничтожение. По Южной Африке сейчас бродит менее 2,5 тыс. черных носорогов, а в 1970 г. их насчитывалось около 65 тыс. Это экологическая катастрофа, происходящая у нас на глазах. В то же время на примере этой ситуации фундаментальная экономика может поведать нам, почему эти животные попали в такую беду, и, возможно, даже подсказать, что мы можем сделать для разрешения проблемы.

Почему люди убивают черных носорогов? По той же самой причине, по которой торгуют наркотиками или мошенничают при уплате налогов. Потому что могут сорвать большой куш при сравнительно небольшом риске попасться. Во многих азиатских странах рог черного носорога считают мощным возбуждающим средством и столь же мощным средством, сбивающим высокую температуру. К тому же из него делают рукояти традиционных йеменских кинжалов. В результате за один-единственный рог носорога на черном рынке можно выручить 30 тыс. дол., что для стран, где доход на душу населения составляет около 1000 дол. в год и к тому же снижается, является суммой, достойной человека королевской крови. Другими словами, с точки зрения обнищавшего населения Южной Африки мертвый черный носорог стоит гораздо больше, чем носорог живой.

Печально, но это один из тех рынков, которые по природе своей лишены механизма автоматической корректировки. В отличие от автомобилей или персональных компьютеров, компании не могут производить новых носорогов, видя, что их предложение падает. В данном случае налицо противоположная тенденция: чем меньше черных носорогов, тем выше цена на их рога на черном рынке, что еще больше побуждает браконьеров к уничтожению оставшихся животных. Это порочный круг. Ситуацию усугубляет еще и то, что большинство черных носорогов находятся в общинной, а не в частной собственности (обстоятельство, связанное со многими экологическими проблемами). Возможно, это звучит замечательно, но на самом деле скорее порождает проблемы охраны окружающей среды, чем решает их. Представьте, что все черные носороги оказались в руках одного алчного землевладельца, который без всяких угрызений совести готов превратить их рога в рукоятки йеменских кинжалов. У него и мысли нет об охране окружающей среды. Он настолько ограниченный, настолько эгоистичный человек, что порой бьет своего пса только потому, что получает от этого удовольствие. Допустило бы это чудовище сокращение поголовья принадлежащих ему носорогов с 65 до 2,5 тыс. за 30 лет? Да никогда. Он стал бы разводить носорогов и защищать их, чтобы у него всегда был большой запас рогов, которые можно было бы выбрасывать на рынок. То есть он вел бы себя, в общем, так же, как ведут себя обыкновенные скотоводы. Такое поведение не имеет ничего общего с альтруизмом; оно всецело связано со стремлением максимизировать стоимость редкого ресурса.

Общинная собственность, в свою очередь, создает ряд уникальных проблем. Прежде всего, крестьяне, живущие рядом с этими величественными животными, обычно не извлекают из этого соседства ни малейшей пользы. Напротив, крупные животные вроде носорогов и слонов могут нанести огромный ущерб посевам. Поставьте себя на место этих крестьян. Вообразите, что африканцы вдруг остро заинтересовались будущим североамериканских коричневых крыс и что центральным пунктом стратегии их сохранения стало требование разрешить этим тварям жить и питаться у вас дома. Далее представьте, что появился браконьер и предложил вам деньги за то, что вы покажете ему, где у вас в подвале гнездятся эти крысы. М-да… Правда, миллионы людей во всем мире заинтересованы в сохранении видов, подобных черным носорогам или горным гориллам. Но это лишь часть проблемы. Легко быть «вольным наездником» и оставлять выполнение работы кому-нибудь другому (человеку или организации). Кстати, сколько денег и времени вы пожертвовали на сохранение исчезающих видов в прошлом году?

Компании, организующие туры и сафари и получающие огромные деньги за то, что показывают богатым туристам редких животных в естественных условиях, сталкиваются с аналогичной проблемой «бесплатных пользователей». Если одна туристическая компания вкладывает в охрану природы большие деньги, то другие занимающиеся тем же бизнесом фирмы, не делая таких инвестиций, все равно получают пользу, которую приносят спасенные благодаря инвестициям в охрану природы носороги. Таким образом, компания, которая тратит деньги на сохранение природной среды, на рынке фактически терпит убытки, обусловленные тем, что ее издержки выше, чем издержки фирм, которые не делают инвестиций в охрану природы. Для того чтобы окупить расходы на сохранение дикой природы, фирмы, несущие их, должны повышать цены на организуемые ими туры (или же им придется смириться с меньшей нормой прибыли). Очевидно, что в данном случае определенную роль должно сыграть правительство. Но государства в Африке южнее Сахары либо бедны, либо, что хуже всего, коррумпированы и дисфункциональны. Единственной стороной, имеющей явный и мощный побудительный мотив к своей деятельности, оказывается браконьер, который, выслеживая и убивая носорогов, а затем отпиливая их рога, извлекает поистине царские доходы.

Все это весьма плачевно. Но экономика также предлагает, по меньшей мере, понимание того, как спасти черных носорогов и другие исчезающие виды животных. Эффективная стратегия сохранения дикой природы должна надлежащим образом учитывать и активизировать побудительные мотивы людей, живущих в местах обитания черных носорогов. Перевод: дайте местным жителям определенную причину желать, чтобы животные оставались в живых. Это — исходная посылка культивирования индустрии экотуризма. Если туристы готовы платить огромные деньги за то, чтобы увидеть и сфотографировать черных носорогов в естественной среде их обитания и, что еще более важно, если местные жители каким-то образом получают долю доходов от такого туризма, то у местного населения появляется существенный стимул к сохранению этих животных. Эта стратегия была успешно применена в странах, подобных Коста-Рике, которая сохранила свои влажные тропические леса и другие чудеса природы, превратив более 25 % территории в национальные парки. В настоящее время туризм здесь ежегодно приносит свыше 1 млрд дол. дохода, что составляет 11 % национального дохода этой страны ^[21].

Печально, но подобная стратегия в настоящее время не коснулась пока горных горилл — еще одного вида, находящегося под угрозой полного исчезновения и ставшего знаменитым благодаря Дайан Фосси, автора книги «Gorillas in the Mist» («Гориллы в тумане»). По оценкам, в густых джунглях Восточной Африки осталось всего лишь 620 горных горилл. Но страны, образующие этот регион, — Уганда, Руанда, Бурунди и Конго — ввергнуты в череду гражданских войн, которые уничтожили туристическую отрасль. В прошлом местные жители сохраняли среду обитания горилл не потому, что питали какое-то особенное почтение к этим животным, а потому, что получали от туристов больше денег, чем от вырубки лесов, составляющих естественную среду обитания горилл. Один из местных жителей сказал журналисту «New York Times»: «[Гориллы] важны, когда они привлекают туристов. А если они не привлекают туристов, в них нет никакой пользы. Если туристы не едут сюда, то мы попытаем счастья в лесу. Прежде мы были хорошими лесорубами» ^[22].

Тем временем должностные лица, занимающиеся охраной окружающей среды, экспериментируют с другой идеей, которая настолько фундаментальна, насколько может быть фундаментальна экономика. Черных носорогов уничтожают потому, что их рога приносят сказочный доход. А если у носорога нет рога, то, надо полагать, нет и причины для его истребления. Итак, некоторые чиновники от экологии предложили отлавливать черных носорогов, спиливать им рога и затем отпускать животных на свободу. Носороги стали менее защищенными от некоторых хищников, но теперь вероятность того, что на них будет охотиться человек, их самый смертельный враг, сократилась. Оказалась ли эта стратегия эффективной? Факты противоречивы. В некоторых случаях браконьеры продолжают охотиться на безрогих носорогов по разным причинам. Убийство безрогих животных, например, избавляет браконьеров от необходимости снова тратить время на выслеживание тех же самых животных. Кроме того, какие-то деньги можно выручить даже за основание рога. Грустно говорить об этом, но мертвые носороги, даже без рогов, увеличивают угрозу исчезновения этого вида, что резко повышает стоимость имеющихся запасов носорожьего рога.

Все эти стратегии пренебрегают спросом, который является другой стороной базисного уравнения рыночной экономики. Следует ли допускать торговлю товарами, изготовление которых связано с уничтожением исчезающих видов? Большинство ответит: нет, не следует. Юридический запрет на производство кинжалов с рукоятками из рога носорога в странах, подобных США, снижает общий спрос на них, что уменьшает и побуждения, провоцирующие браконьеров охотиться на этих животных. В то же время существует и противоположное мнение, которое не лишено резона. Некоторые должностные лица, занимающиеся сохранением окружающей среды, утверждают, что продажа ограниченного, законно накопленного количества носорожьих рогов (или слоновой кости, если говорить о слонах) могла бы иметь два благотворных эффекта. Во-первых, это позволило бы испытывающим материальные трудности правительствам собрать средства для борьбы с браконьерами. Во-вторых, снизило бы рыночные цены на те же товары, добытые незаконным путем, и тем самым уменьшило бы стимул к охоте на представителей исчезающих видов.

Как и в любом сложном политическом вопросе, в данном случае точного ответа нет, но есть определенные подходы к решению проблемы, и эти подходы плодотворнее других. Суть их состоит в том, что защита черного носорога имеет по меньшей мере такое же отношение к экономике, какое она имеет к биологической науке. Нам известно, как размножаются черные носороги, чем они питаются и где живут. Теперь нам необходимо вычислить, как заставить людей прекратить отстрел этих животных. А решение этой задачи требует понимания того, как ведут себя не черные носороги, а люди.

Стимулы важны. Когда мы получаем процент от суммы сделки, то работаем интенсивнее. Если цены на бензин ползут вверх, мы меньше ездим на машинах. Поскольку моя трехлетняя дочка по опыту знает, что получит конфетку, если будет реветь, пока я разговариваю по телефону, она будет плакать как раз тогда, когда я разговариваю по телефону. Вот один из выводов, сделанных Адамом Смитом в книге «The Wealth of Nations» («Исследование о природе и причинах богатства народов»): «Мы ожидаем обеда не от милости мясника, пивовара или пекаря, но от их заботы об их собственных интересах». Билл Гейтс бросил Гарвард не для того, чтобы вступить в Корпус мира, а для того, чтобы основать Microsoft — компанию, которая сделала его одним из богатейших людей мира и положила начало революции, связанной с использованием персональных компьютеров, что улучшило и нашу жизнь. Личная выгода заставляет Землю вращаться. Этот вывод настолько самоочевиден, что кажется наивным. И все же им, как правило, пренебрегают. Старый лозунг «От каждого по способностям — каждому по потребностям» стал притчей во языцех, но, будучи положен в основу экономической системы, он вызвал всевозможные бедствия — от неэффективности до массового голода. В любой системе, которая не опирается на рынки, личные мотивы обычно разведены с производительностью: компании и рабочие не получают вознаграждения за внедрение новшеств и интенсивный труд; впрочем, их не наказывают и за леность и неэффективность.

До какой степени может дойти эта неэффективность? Экономисты считают, что к моменту падения Берлинской стены некоторые автомобилестроительные заводы ГДР фактически уничтожали стоимость. Так как процесс производства автомобилей на этих заводах был невероятно неэффективным, а конечный продукт производства был весьма убогим, заводы выпускали автомобили, стоимость которых была меньше стоимости ресурсов, затраченных на их выпуск. В сущности, они брали вполне качественную сталь и превращали ее в металлолом! Неэффективность подобного рода может существовать и в странах, номинально считающихся капиталистическими. В таких странах, например в Индии, государство владеет и управляет крупными секторами экономики. К 1991 г. Hindustan Fertilizer Corporation существовала и действовала 12 лет ^[23]. Ежедневно 1200 работников приходили на работу в эту корпорацию — официально с целью производить удобрения. Была лишь одна маленькая неувязочка. Этот завод никогда не производил никаких удобрений на продажу. Никаких. Правительственные чиновники управляли заводом, используя средства из госбюджета. Установленное на этом предприятии оборудование никогда не работало должным образом. Тем не менее 1200 рабочих ежедневно являлись на работу, а государство продолжало платить им заработную плату. В целом это предприятие представляло собой некую индустриальную шараду. Оно влачило существование потому, что не было механизма, который заставил бы закрыть его. Когда государство финансирует предприятие, нет никакой нужды в производстве какой-то продукции и в ее продаже по цене выше себестоимости.

Эти примеры, каждый в своем роде, кажутся забавными, но ничего забавного в них нет. В настоящий момент в экономике Северной Кореи царит такая неразбериха, что страна не в состоянии прокормить себя или произвести что-либо ценное для получения достаточного объема продовольствия путем обмена с внешним миром. В результате продолжающийся голод уже унес жизни примерно 2 млн человек и сделал 60 % северокорейских детей дистрофиками. Журналисты описывают голодающих, которые едят траву и ползают по железнодорожным путям в поисках кусков угля, вывалившихся из проходящих поездов.

Вершители американской политики, как правило, пренебрегают важностью побудительных мотивов. Причина хронического дефицита электроэнергии в Калифорнии достаточно проста: спрос на электричество превышает его предложение. Однако политики с самого начала отказались от меры, которая должна быть частью любого решения проблемы. Они не допустили роста цен на электричество. Потребителей электроэнергии призвали к ее экономии, не сопроводив сей призыв никакими материальными стимулами к этому. Печальная реальность состоит в том, что кошелек сильнее сознания. Одно дело — испытывать смутное чувство вины при включении термостата, и другое дело, когда имеешь твердую уверенность в том, что включение термостата обойдется в лишние 200 дол. в месяц. (Я сохранил детские и очень живые воспоминания об отце, который был не больно-то склонен к охране окружающей среды, но мог выжать монетку из любого камня: вот он бродит по дому и закрывает двери чуланов, говоря нам, что ему не платят за проветривание наших чуланов.) При любом рассчитанном на длительную перспективу решении энергетической проблемы в Калифорнии цена на электроэнергию должна отражать ее нехватку.

Между тем государственную систему образования в США можно сравнить скорее с Северной Кореей, нежели с Силиконовой долиной. Не буду вступать в дискуссию о школьных талонах на обеды, но мне хотелось бы обсудить с читателями один поразительный феномен, который имеет отношение к стимулам в образовании. Об этом явлении я написал материал для журнала «The Economist» ^[24]. Заработки американских учителей никоим образом не связаны с эффективностью их работы; профсоюзы учителей последовательно выступают против любых форм оплаты по заслугам. Вместо этого заработки учителей почти во всех округах государственной системы образования в стране рассчитываются по жесткой формуле, учитывающей длительность работы в школе — факторов, которые, как выяснили исследователи, не имеют особого отношения к эффективности преподавательской деятельности. Эта единообразная шкала оплаты создает комплекс стимулов, которые экономисты называют «отбором по отрицательным признакам». Поскольку самые одаренные учителя с большой вероятностью могут успешно трудиться и в иных качествах, у них есть сильные побудительные мотивы уйти из школы и перейти на работу, где заработная плата более тесно связана с производительностью. У менее талантливых учителей действуют побуждения прямо противоположного свойства.

Теория интересна, данные поразительны. Наиболее яркие, наиболее одаренные, по результатам тестов, личности, как правило, избегают профессии школьного учителя. Вероятность того, что самые способные студенты выберут педагогику главной дисциплиной в колледже, минимальна. Вероятность того, что самые способные из выбравших педагогику в качестве главной дисциплины станут учителями, также невелика. А среди тех, кто становится школьным учителем, люди, имеющие самые высокие баллы по результатам тестов, скорее всего, уйдут из школы. Ничто из этих данных не доказывает того, что американским учителям платят соответственно их вкладу. Многим из них, особенно тем одаренным людям, которые остаются работать учителями, потому что любят эту профессию, платят недостаточно. Главная проблема остается: любая система, при которой всем учителям платят одинаково, дает наиболее талантливым из них сильный стимул к поиску другой работы.

Люди — сложные существа, готовые и способные делать все что угодно для того, чтобы повысить свое материальное благосостояние настолько, насколько это возможно. Иногда предсказать, как будут разворачиваться события, легко, иногда — чрезвычайно сложно. Экономисты нередко говорят об «искаженных стимулах», т. е. о стимулах, которые могут быть созданы непреднамеренно, случайно, тогда, когда мы намереваемся достичь какого-то совершенно иного результата. В политических кругах это явление иногда называют «непреднамеренными последствиями». Рассмотрим исполненное благих намерений требование, чтобы всех младенцев и маленьких детей при перелетах пристегивали к детским автомобильным сиденьям, устанавливаемым на пассажирских креслах. Джейн Гарви, возглавлявшая в администрации Клинтона Федеральное управление гражданской авиации, на конференции по безопасности авиаперевозок заявила, что подчиненное ей ведомство обязалось «обеспечить детям тот же уровень безопасности в самолетах, каким пользуются взрослые». Джеймс Холл, бывший в то время председателем Национального совета по безопасности на транспорте, сетовал, что перед взлетом багаж крепят, тогда как «самый драгоценный груз взлетающего самолета — младенцы и детишки — остается незакрепленным» ^[25]. Гарви и Холл привели несколько случаев, когда дети могли бы остаться в живых при авиакатастрофах, будь они пристегнуты. Таким образом, требование установить в самолетах автомобильные сиденья для детей Должно было предотвратить травмы и спасти жизни детей.

Так ли это? Для того чтобы использовать автомобильное кресло, семья, путешествующая с малым ребенком, должна купить еще одно место в самолете, что резко увеличивает стоимость авиапутеществия. Авиакомпании теперь не дают существенных скидок на детей. Место есть место, и оно, вероятно, обойдется в несколько сотен долларов. В результате некоторые семьи предпочтут воспользоваться не самолетом, а машиной. Но путешествия на машинах, даже со специальными детскими сиденьями, гораздо опаснее авиапутешествий. В итоге требование установить автомобильные сиденья для детей в самолетах может привести к увеличению количества травм и смертей среди детей (да и взрослых), а не к их сокращению.

Рассмотрим еще один пример того, как добрые намерения приводят к скверным результатам, потому что люди, руководствующиеся благими намерениями, не вполне учли побудительные мотивы других людей, которые порождают их решения. Мехико — один из наиболее страдающих от загрязнения окружающей среды городов мира; окружающие этот город горы и вулканы как ловушка задерживают грязный воздух, представляющий собой, по описанию «New York Times», «серовато-желтую взвесь загрязняющих веществ» ^[26]. Начиная примерно с 1990 г. мексиканское правительство развернуло программу борьбы с этим загрязнением, вызванным в основном выхлопами из двигателей автотранспорта. Новый закон требовал, чтобы все автомобили один день в неделю не выезжали на улицы (например, на машинах с определенными номерами нельзя было ездить по вторникам). Логика этого плана была однозначна: чем меньше машин на дорогах, тем меньше загрязнение воздуха.

Что же случилось в действительности? Как и следовало ожидать, неудобство, вызванное ограничением дней, когда можно пользоваться автомобилем, многим пришлось не по вкусу. Владельцы автомобилей отреагировали на этот запрет так, как могли бы предсказать аналитики, но не сделали этого. Семьи, которые могли позволить себе второй автомобиль, купили его или же просто, купив новый автомобиль, не стали избавляться от старого, так что теперь у них всегда был хотя бы один автомобиль для поездок в любой из дней. Для состояния воздушной среды такая политика оказалась хуже отсутствия всякой политики, поскольку доля старых автомобилей на дорогах возросла, а двигатели старых машин выбрасывают больше токсичных веществ. Истинным результатом этого политического решения стало появление на дорогах не меньшего, а большего количества старых, загрязняющих воздух машин. Проведенное в 1995 г. исследование показало, что совокупное потребление бензина возросло. Позднее от этой программы отказались в пользу обязательной проверки машин на выхлопы ^[27].

Верно ли, что в частном секторе побудительные мотивы чудесным образом автоматически уравновешивают друг друга так, что от этого всем становится лучше? Пожалуй, не совсем. Корпоративная Америка в целом представляет собой сточную яму, в которой бурлят разнонаправленные, не скоординированные друг с другом стимулы. Доводилось ли вам когда-либо видеть у касс ресторанов быстрого питания тот или иной вариант плаката со словами: «Если вам не дали чек, ваша еда не оплачена. Пожалуйста, вызовите менеджера»? Неужели сеть ресторанов Burger King кровно заинтересована в том, чтобы вручить вам чек ради полноты вашей семейной бухгалтерии? Разумеется, нет. В Burger King хотят избавиться от воровства собственных служащих. А единственно возможным и безопасным способом воровства у служащих ресторанов Burger King является получение оплаты без регистрации этой операции на кассовом аппарате. Другими словами, служащий продает вам бургер и жареный картофель, но не выбивает чек и прикарманивает полученные от вас деньги. Эту ситуацию экономисты называют «проблемой хозяина и агента». Хозяин (Burger King) нанимает агента (кассира), у которого есть мотив к совершению множества поступков, которые необязательно наилучшим образом соответствуют интересам компании. Burger King может либо потратить массу времени и денег на слежку за своими работниками, либо стимулировать посетителей к выполнению этой работы для компании. Данный маленький плакат возле кассы — хитроумная уловка управляющих.

Проблема хозяина и агента в верхних эшелонах корпоративной Америки так же важна, как и на самом нижнем ее уровне, в значительной мере потому, что агенты, управляющие крупнейшими американскими корпорациями (главные администраторы и Другие топ-менеджеры), необязательно являются одновременно и собственниками управляемых ими компаний (акционерами), я — держатель акций компании Starbucks, но не знаю даже имени директора этой компании. Как я могу быть уверенным в том, что он (она) действует в моих лучших интересах? Действительно, есть множество примеров, заставляющих предполагать, что управляющие корпорациями не отличаются от кассиров из ресторанов Burger King: у них есть определенные побудительные мотивы, которые не всегда соответствуют интересам управляемых ими компаний. Они могут, фигурально выражаясь, запускать руку в кассу, обзаводясь личными реактивными самолетами и карточками членов загородных клубов. Или же они могут принимать стратегические решения, которые принесут выгоду не акционерам, а им. Например, тот факт, что две трети слияний корпораций не увеличивают стоимость вновь образованных компаний, а треть слияний делает акционеров беднее, вызывает шок. Почему очень умные управляющие столь часто совершают поступки, в которых, по-видимому, нет особого экономического смысла?

Как утверждают экономисты, ответ отчасти заключается в том, что, даже если акционеры несут убытки от слияний, управляющие высшего звена извлекают из слияний выгоды. Топ-менеджер, разработавший план сложной корпоративной сделки и реализовавший этот план, привлекает к себе внимание. В результате сделки он становится управляющим более крупной компании, его престиж возрастает, даже если у возникшей в результате слияния корпорации прибыль меньше, чем совокупная прибыль составивших ее компаний до слияния. В крупных компаниях просторные офисы, высокая зарплата и большие самолеты. В то же время некоторые слияния и поглощения совершенно оправданны в стратегическом плане. Могу ли я, будучи неинформированным акционером, даже имеющим большой пакет акций компании, заметить разницу? Если я не знаю даже имени главного администратора Starbucks, то как я могу быть уверенным в том, что она (он) большую часть дня не гоняется за хорошенькими секретарями по офису? Черт побери, это потруднее, чем быть менеджером ресторана Burger King.

В последние годы появился ответ на вопрос о недобросовестности менеджеров высшего звена: использование опционов на приобретение акций в качестве инструмента вознаграждения управляющих. Это рассчитанный на менеджеров высшего уровня эквивалент плаката возле кассы ресторана Burger King с обращенным к вам вопросом, получили ли вы чек. Большинство американских управляющих высшего звена и другие важные функционеры теперь получают крупную часть своего вознаграждения в форме опционов на покупку акций. Эти опционы позволяют лицу, получившему их, в будущем приобретать акции компании по определенной, заранее установленной цене, скажем по 10 дол. за акцию. Если у компании высокие прибыли и цена на ее акции растет и достигает, допустим, 57 дол. за штуку, то такие опционы очень выгодны (хорошо иметь возможность купить какой-нибудь товар за 10 дол., когда на открытом рынке этот товар продают по 57 дол.). В то же время если цена на акции компании падает до 7 дол., опционы на покупку этих акций ничего не стоят. Нет смысла покупать товар за 10 дол., если можно выйти на открытый рынок и купить этот товар на 3 дол. дешевле. Суть данной компенсационной схемы заключается в приведении мотивов управляющих высшего уровня в соответствие с интересами акционеров. Если цена на акции растет, управляющий высшего звена богатеет, но при этом богатеют и акционеры компании. Эта стратегия несовершенна: хитрые директоры найдут способы злоупотребления игрой в опционы (точно так же, как и кассиры могут найти новые способы кражи денег). Но в целом стратегия здравая. Учитывая, что я не знаю имени директора Starbucks, я очень надеюсь на то, что у него или у нее есть изрядный пакет опционов.

Та же стратегия хорошо мотивирует членов советов директоров — людей, избранных акционерами для управления открытыми акционерными компаниями. Исследование, проведенное консалтинговой фирмой McKinsey & Company, показало, что столь простой прием, как избрание в совет директоров людей, имеющих крупные пакеты акций компании, существенно повышает эффективность деятельности компании ^[28]. McKinsey установила, что в 1987 г. компании, директоры которых имели в собственности «ощутимые пакеты акций» возглавляемых ими компаний, в течение предшествующего десятилетия работали гораздо лучше, чем компании, директоры которых не имели таких пакетов. Когда McKinsey рассмотрела по отдельности фирмы, которые в своих отраслях работали намного лучше, чем другие, обнаружилось, что в компаниях-лидерах средний размер пакетов акций, принадлежащих директорам, которые не работали в компаниях, был в пять раз больше среднего размера пакетов акций, находившихся в собственности директоров отстающих фирм, которые не работали в руководимых ими компаниях.

Чтобы столкнуться с проблемами хозяина и агента, не надо быть титаном корпоративного бизнеса. В жизни много ситуаций, в которых мы вынуждены нанимать людей, побудительные мотивы которых подобны, но не тождественны нашим собственным мотивам, — и различие между «подобным» и «тождественным» может быть огромным. Возьмем агентов, занимающихся недвижимостью, — эту особую породу мерзавцев, которые должны печься о ваших интересах, но могут этого и не делать, независимо от того, покупаете ли вы недвижимость или продаете ее. Посмотрим сначала на дело с точки зрения приобретения недвижимости. Агент почтительно показывает вам множество домов, и в конце концов вы находите именно то, что нужно. Пока все идет хорошо. Но теперь наступает момент торга с продавцом по поводу цены покупки. В этих торгах агент зачастую выступает в роли вашего главного советчика. Но труды агента по недвижимости будут оплачены процентом от окончательной цены покупки. Чем больше вы заплатите, тем больше денег получит ваш агент и тем меньше времени займет весь процесс согласования цены.

Если посмотреть на дело со стороны продавца, то и здесь есть проблемы, хотя и более тонкого характера. Чем выше цена, которую вы получаете за ваш дом, тем больше денег получит ваш агент. Это нормально. Но ваши побудительные мотивы все еще не вполне скоординированы друг с другом. Предположим, вы продаете дом, который стоит примерно 300 тыс. дол. Ваш агент может определить его стоимость в 280 тыс. дол. и продать его за 20 минут. Или же агент может назначить ему цену в 320 тыс. дол. и дожидаться покупателя, которому действительно нравится район, где находится ваш дом. Выгода, которая зависит от определения цены агентом, велика. Она равна 40 тыс. дол. Но ваш агент по недвижимости может смотреть на дело иначе. Установление высокой цены приведет к тому, что ему придется долгие недели показывать дом потенциальным покупателям, открывать им двери, да к тому же и выпекать печенье для того, чтобы в доме хорошо пахло. Другими словами, работы не оберешься. Предположим, комиссионные агента равны 3 % от суммы сделки. Если это так, то ваш агент может получить 8400 дол., не делая практически ничего, или 9600 дол. за многие недели труда. Какой вариант предпочли бы вы? Самым важным мотивом вашего агента, выступает ли он от имени продавца или от имени покупателя, является стремление совершить саму сделку, независимо от того, выгодна для вас цена сделки или нет.

Экономика учит нас, как находить правильную мотивацию. По словам Гордона Гекко из «Wall Street», жадность — это хорошо, так сделайте же так, чтобы она работала на вас. Впрочем, м-р Гекко не вполне прав. Жадность не всегда благо, даже для очень своекорыстных людей. И верно, некоторые из самых интересных проблем экономики связаны с ситуациями, в которых рационально мыслящие и действующие в собственных интересах люди совершают поступки, причиняющие им ущерб. Между тем их поведение совершенно логично.

Классический пример подобной ситуации — «дилемма заключенного», немного надуманная, но весьма иллюстративная модель человеческого поведения. В сущности, это история двух людей, арестованных по подозрению в совершении убийства. Их сразу же изолировали друг от друга, чтобы лишить возможности общаться между собой. Доказательства их виновности не слишком веские, и полиция добивается от них признания. Собственно говоря, власти готовы пойти на сделку, если один из подозреваемых «заложит» другого и представит его в качестве инициатора преступного замысла.

Если ни один из арестованных не сделает признания, полиция обвинит их обоих в незаконном ношении оружия, что означает приговор к пяти годам тюремного заключения. Если признаются оба, то каждый получит по 25 лет тюрьмы за убийство. Если один «заложит» другого, то первый как сообщник отделается легким приговором — три года тюремного заключения, тогда как другой получит пожизненное заключение. Что же происходит?

Для обоих лучше всего молчать и ни в чем не сознаваться. Однако они поступают иначе. Каждый из них начинает думать… Арестованный А рассчитывает, что, если его сообщник будет молчать, он, А, сможет отделаться тремя годами тюрьмы, «заложив» своего подельника. И тут до него доходит: его сообщник почти наверняка рассуждает точно так же. В таком случае лучше сделать признание и тем самым избежать того, что ответственность за преступление будет взвалена только на него. И верно, для него лучшая стратегия состоит в том, чтобы признаться независимо от того, что сделает сообщник. Дав признательные показания, А либо отделается тремя годами тюрьмы (в случае, если его сообщник будет держать язык за зубами), либо избежит пожизненного заключения (в случае, если сообщник заговорит).

Разумеется, у арестованного Б те же самые побудительные мотивы. В итоге оба сознаются в совершении убийства — и получают по 25 лет тюрьмы, хотя могли бы отделаться пятью годами заключения. Обратите внимание: ни один из них не совершает никаких иррациональных поступков.

Особенностью этой модели является то, что она позволяет глубоко понять реальные ситуации, в которых необузданное своекорыстие приводит к очень плохим результатам. Это замечание применимо, в частности, к способам эксплуатации общих для многих людей возобновляемых природных ресурсов вроде запасов рыбы. Например, если вести промысел атлантической меч-рыбы разумно, ограничивая количество добытой в каждом сезоне рыбы, популяция ее будет стабильной или даже увеличится, что даст рыбакам источник дополнительных доходов. Однако у мировых запасов меч-рыбы нет собственника, что затрудняет контроль над тем, кто и сколько ее выловил. В результате независимые друг от друга рыбаки начинают действовать в сущности так же, как находящиеся под следствием арестованные в приведенном выше примере. Они могут либо ограничить свои уловы ради сохранения запасов меч-рыбы, либо добывать ее как можно больше. Что же происходит?

А происходит именно то, что предсказывает «дилемма заключенного»: рыбаки недостаточно доверяют друг другу, чтобы скоординировать свои усилия для достижения результата, который был бы выгоден им всем. Рыбак из Род-Айленда Джон Сорлиен поведал «New York Times» историю о сокращении запасов рыбы: «Теперь мой единственный побудительный мотив — выйти в море и добыть столько рыбы, сколько я смогу. У меня нет стимула к сохранению рыбных запасов, ибо любую рыбу, которую не выловлю я, выловит другой рыбак» ^[29]. Так промысловики подчистую уничтожают мировые запасы тунца, трески, меч-рыбы и омаров. Между тем политики часто усугубляют ситуацию, оказывая рыбакам, испытывающим трудности, материальную помощь в виде разнообразных субсидий. Такая помощь просто сохраняет создавшееся положение, ибо без нее некоторые рыбаки могли бы заняться другим промыслом.

Иногда людей надо спасать от них же самих. Хорошим примером этого может служить живущая промыслом омаров община Порт-Линкольна на южном побережье Австралии. В 1960-х годах община установила лимит на количество ловушек, которые можно было устанавливать в море, и затем продала лицензии на использование этих ловушек. С тех пор любой человек, пожелавший заняться промыслом омаров, мог сделать это, только купив лицензию у другого промысловика. Этот лимит на совокупный объем добычи позволил популяции омаров увеличиться. Забавно, но ловцы омаров из Порт-Линкольна зарабатывают больше, чем их американские коллеги, работая при этом меньше. Не мудрено, так как лицензия на использование ловушки, купленная в 1984 г. за 2000 дол., ныне стоит примерно 35 тыс. дол. Австралийский ловец омаров Дэрил Спенсер сказал корреспонденту «Times»: «Зачем наносить ущерб промыслу? Это мои сбережения на старость. Если бы омара здесь больше не было, никто не стал бы платить мне 35 тыс. дол. за ловушку. Если я сейчас подчистую выловлю всех омаров в этих водах, через 10 лет мои лицензии полностью обесценятся». Мистер Спенсер не умнее других рыбаков, промышляющих по всему миру, и не более их проникнут альтруизмом. Просто у него другие мотивы и стимулы. Странно, но некоторые группы защитников окружающей среды выступают против введения подобных лицензированных квот, поскольку в результате происходит «приватизация» ресурсов, являющихся общим достоянием. Защитники окружающей среды также опасаются того, что лицензии будут скуплены крупными корпорациями, которые вытеснят из бизнеса ловцов-одиночек.

Заслуживают упоминания еще два момента, касающиеся стимулов. Во-первых, рыночная экономика побуждает к упорному, напряженному труду и к прогрессу не просто потому, что вознаграждает победителей, но и потому, что уничтожает проигравших. 1990-е годы были для пользователей Интернета золотым временем, а для производителей электрических печатных машинок это были тяжелые годы. «Невидимая рука» Адама Смита подталкивает нас к идее «созидательного разрушения», название которой дал австрийский экономист Йозеф Шумпетер. Дуракам на рынке неуютно. Возьмем в качестве примера компанию Wal-Mart, поразительно успешно действующую в розничной торговле и появление которой часто приводит к массовому разорению тех, кто уже давно работает на местных рынках. Американцы потянулись в торговые центры Wal-Mart потому, что там им предлагают потрясающий ассортимент товаров по более низким, чем где-либо, ценам. Это очень здорово. Возможность купить дешевле в сущности то же самое, что получить больший доход. В то же время торговые центры Wal-Mart стали кошмаром для магазина Al's Glass and Hardware в г. Пекин, штат Иллинойс, и для всех семейных магазинчиков, где бы они ни находились. Модель катастрофы известна до деталей: Wal-Mart открывает огромный торговый центр на окраине городка, а через несколько лет оказывается, что мелкие магазинчики на центральной улице закрыты и заколочены.

Капитализм может быть грубым и жестоким. Оглядываясь назад, мы с восторгом говорим о технологических прорывах вроде тех, что были вызваны появлением парового двигателя, механической прядильной машины, телефона. Но эти прорывы создали трудные времена соответственно для кузнецов, прядильщиц или телеграфистов. Созидательное разрушение не есть что-то такое, что может произойти в рыночной экономике. Это нечто, происходящее в обязательном, непременном порядке. В начале XX в. половина американцев трудилась в сельском хозяйстве ^[30]. Теперь доля занятых в сельском хозяйстве равна примерно 1 % и продолжает сокращаться (из аграрного сектора штата Айова ежегодно уходят примерно 15 тыс. человек). Заметьте, что при этом не произошло двух важных вещей: (1) мы не умерли с голоду; и (2) у нас нет безработицы на уровне 49 % трудоспособного населения. Вместо этих несчастий произошло следующее: американское сельское хозяйство стало настолько продуктивным, что теперь, для того чтобы прокормиться, нам надо гораздо меньше фермеров. Люди, которые 90 лет назад занимались бы сельским хозяйством, ныне ремонтируют машины, изобретают компьютерные игры, стали профессиональными футболистами и т. д. Просто представьте потерю, которую бы мы все понесли, если бы Билл Гейтс, Стивен Спилберг и Опра Уинфри возделывали кукурузу.

Созидательное разрушение в долгосрочной перспективе — огромная позитивная сила. Скверно то, что в этой долгосрочной перспективе люди не платят по своим векселям. Работники компании, занимающейся операциями под залог недвижимости, могут быть ярыми приверженцами ежемесячной оплаты счетов. Когда в результате конкуренции закрываются заводы и исчезают целые отрасли, могут пройти годы и даже смениться поколение, прежде чем рабочие и поселения, пострадавшие от такого созидательного разрушения, оправятся от постигшей их беды. Всякий, кто когда-либо путешествовал по Новой Англии, видел заброшенные или полузаброшенные фабрики, ставшие памятниками тем временам, когда Америка еще производила товары типа текстиля и обуви. Или можно проехать через г. Гэри, штат Индиана, где растянувшиеся на многие мили ржавеющие сталелитейные заводы служат напоминанием о том, что этот город не всегда был знаменит только тем, что в нем совершается больше убийств на душу населения, чем в любом другом городе США.

Конкуренция означает, что есть и проигравшие. И этот факт в значительной мере объясняет, почему мы, охотно принимая конкуренцию теоретически, нередко ожесточенно сопротивляемся ей на практике. Сразу после окончания колледжа один мой сокурсник стал работать на конгрессмена от штата Мичиган. Моему приятелю не разрешали ездить на работу на его японской машине, тем более оставлять ее на одном из парковочных мест, зарезервированных за его шефом. Этот конгрессмен почти наверняка представится вам приверженцем капитализма. Да, он верит в рынок — но до тех пор, пока японские компании не произведут машины лучше и дешевле американских. В этом случае сотрудник его аппарата, купивший такую машину, будет вынужден добираться до работы поездом. В этом нет ничего нового. Конкуренция всегда чудо как хороша, если касается только других. Во время промышленной революции английские ткачи, жившие в сельской местности, обращались с петициями в парламент и даже сжигали текстильные фабрики, пытаясь предотвратить механизацию. Было бы нам сегодня лучше, если бы ткачи преуспели в своих попытках и мы по-прежнему ткали все ткани вручную?

Если вам удалось придумать более совершенную мышеловку и наладить ее производство, потребители проторят дорожку к дверям вашего предприятия, а если вы производите старые мышеловки, то пора начинать увольнять рабочих. Это позволяет объяснить двойственность нашего отношения к глобализации и международной торговле, к безжалостным розничным торговцам вроде Wal-Mart и даже к некоторым технологиям и автоматизации. Конкуренция порождает также некоторые интересные политические альтернативы. Правительство неизбежно сталкивается с требованиями оказать помощь компаниям и отраслям, испытывающим трудности из-за конкуренции, и защитить рабочих таких компаний и отраслей. (При всех наших разговорах о свободных рынках и выживании сильнейших, когда в 1980 г. компания Chrysler Motors оказалась на грани банкротства, правительство США взяло эту компанию на поруки, гарантировав ее займы.) Однако многие меры, сводящие к минимуму страдания, которые причиняет конкуренция, — предоставление финансовой помощи компаниям или создание препятствий к увольнению рабочих — тормозят или пресекают процесс созидательного разрушения. Процитирую моего тренера по футболу, который работал с командой младших курсов: «Не помучаешься — не добьешься».

Есть и другая сторона вопроса, связанного со стимулами и побудительными мотивами, которая очень сильно затрудняет государственную политику. Дело в том, что перераспределять деньги богатых в пользу бедных трудно. Конгресс может принимать законы, но богатые налогоплательщики не дремлют и не бездействуют. Они меняют свое поведение так, чтобы максимально избежать налогов: перемещают деньги, инвестируя их в проекты, защищающие доходы, или, в крайнем случае, переводя капиталы под другую юрисдикцию. Когда Бьёрн Борг был королем в мире тенниса, правительство Швеции обложило его доходы налогом по предельно высокой ставке. Борг не стал ни лоббировать шведское правительство, добиваясь от него снижения налогов, ни писать памфлетов о роли налогов в экономике. Он попросту переехал на жительство в Монако, где бремя налогов намного легче.

По крайней мере, он все еще играет в теннис. Налоги создают мощный стимул к уклонению от них или сокращению деятельности, облагаемой налогами. В Америке, где значительную часть бюджетных поступлений дает подоходный налог, высокие налоги побуждают… свертывать деятельность, приносящую доход? Действительно ли люди прекращают работать или начинают работать в зависимости от ставок налогов? Вирджиния Пострел, ведущая экономической рубрики в «New York Times», заявляет, что ставки налогообложения — проблема феминизма. Вследствие «брачного налога» второй работающий член семьи с высоким доходом (а таким вторым работником в семье чаще всего бывает женщина) выплачивает в виде налогов в среднем 50 центов из каждого заработанного им доллара, что оказывает существенное воздействие на решение вопроса о том, стоит ли этим женщинам работать или оставаться дома. «Налоговая система, которая с особой силой выталкивает замужних женщин с рынка труда, искажает личные предпочтения женщин. И отбивая у женщин охоту к выполнению дающей высокие доходы работы, налоговая система снижает общий уровень жизни американцев», — пишет Вирджиния. Она приводит некоторые интересные доказательства. В результате налоговой реформы 1986 г. предельные ставки налогов для женщин, имеющих высокие доходы, были снижены больше, чем для женщин, имеющих более низкие доходы. Это означало, что у женщин, имеющих высокие доходы, произошло более резкое снижение налоговых изъятий. Отреагировали ли эти женщины на соответствующее изменение иначе, чем женщины, которые не получили такого же крупного снижения налогового бремени? Да, их доля в структуре рабочей силы за короткий срок выросла в три раза ^[31].

Сходный эффект высокие налоги могут оказывать и на компании. Высокие налоги снижают прибыль, которую компании получают на свои капиталовложения, тем самым ослабляя стимулы к инвестированию в предприятия, исследования и другие виды деятельности, ведущие к экономическому росту. И снова мы сталкиваемся с существенным противоречием: усиление налогового бремени ради того, чтобы предоставить щедрые блага неблагополучным американцам, может отбить охоту к производительным капиталовложениям, которые могли бы улучшить материальное положение тех же бедных. Что выбрать?

Если ставки налогов становятся слишком высокими, люди и компании могут ускользнуть в подпольную, или теневую, экономику. Это означает, что люди и компании сделали выбор в пользу нарушения закона и полностью ушли от налогов. В скандинавских странах, где щедрые правительственные программы финансируются за счет предельно высоких ставок налогов, наблюдается и существенный рост черного рынка. По оценкам экспертов, подпольная экономика в Норвегии, которая в 1960 г. давала 1,5 % ВНП, в середине 1990-х годов давала уже 18 % ВНП. Налоговое мошенничество может превратиться в порочный круг. Чем больше людей и компаний «уходит в тень», тем сильнее должны повыситься ставки налогов для людей и компаний, не избравших этот путь, для того чтобы обеспечить прежний уровень бюджетных поступлений. Повышение налогов, в свою очередь, усиливает «бегство в подпольную экономику». И так далее ^[32].

Перераспределение денег в пользу бедных сопровождается не только трудностями в налогообложении. Государственная щедрость порождает порой извращенные или превратные стимулы. Высокие пособия по безработице снижают стимулы к поиску работы. Политика всеобщего благоденствия, которую государство проводило до реформы 1996 г., предусматривала денежные пособия лишь для неработающих матерей-одиночек, что косвенным образом наказывало нуждающихся женщин, которые были замужем и работали, а государство, в общем-то, не собиралось отбивать у людей побуждения к вступлению в брак и к работе.

Сказанное не предполагает, что государственные щедроты достаются только бедным. Вовсе нет. Крупнейшие социальные федеральные программы — это программы социального и медицинского страхования, блага которых достаются всем американцам, даже очень богатым. Предоставляя гарантированные блага престарелым, обе программы могут отбивать у людей стимулы к созданию личных накоплений. И действительно, этот вопрос является предметом длительной дискуссии. Некоторые экономисты утверждают, что блага, которые государство предоставляет престарелым, побуждают нас меньше сберегать (что снижает норму национальных сбережений), поскольку нам приходится меньше откладывать на старость. Другие утверждают, что программы социального и медицинского страхования не снижают наших личных сбережений, а просто позволяют нам передать нашим детям больше денег по наследству. Эмпирические исследования не дали ясного ответа на вопрос, так это или не так. Данная дискуссия не просто эзотерический спор академических ученых. Как будет показано далее, низкая норма сбережений может ограничить объем капитала для инвестиций, которые позволяют повысить уровень жизни.

Ничто из сказанного не следует толковать как исчерпывающее доказательство ненужности или вредности налогов и государственных программ. Напротив, экономисты тратят на размышления о том, какие налоги следует собирать и какой должна быть структура государственных пособий, гораздо больше времени, чем политики. Например, налог на бензин и подоходный налог дают поступления в бюджет. Однако эти два налога порождают совершенно различные стимулы. Подоходный налог побуждает некоторых людей не работать, что, конечно, плохо. А налог на бензин побуждает некоторых людей не ездить на машинах, что, возможно, очень хорошо. Действительно, «экологические налоги», т. е. налоги, ориентированные на охрану окружающей среды, дают бюджетные поступления, облагая виды деятельности, разрушающие окружающую среду, а «налоги на пороки» извлекают доходы бюджета из таких товаров и видов деятельности, как сигареты, алкоголь и азартные игры.

В целом экономисты склонны отдавать предпочтение налогам, которые по природе своей охватывают широкие слои населения, просты и справедливы. Простые налоги понятны, и их легко собирать. Справедливость налога подразумевает лишь то, что два схожих человека, скажем, два человека, имеющих одинаковые Доходы, должны платить одинаковые или сходные налоги. «Широта» налога означает, что поступления в бюджет создаются за счет обложения невысоким налогом очень большой группы населения, а не за счет обложения очень высоким налогом очень малочисленной группы. От «широкого» налога труднее уклониться, ибо от него освобождено меньше видов деятельности, и поскольку ставка налога невысока, то и соблазн уклониться от такого налога меньше. Например, не следует облагать высоким налогом покупателей красных спортивных автомашин. От такого налога можно уйти, причем легко и вполне законно, купив автомобиль другого цвета. В этом случае никому лучше не будет. Государство не соберет никаких налогов, а поклонники спортивных машин не смогут ездить на машинах того цвета, который им больше всего нравится. Это явление, когда налоги причиняют людям вред, никому не принося пользы, называют «чистыми потерями».

В данном случае было бы лучше обложить налогом все спортивные машины или даже все машины, поскольку это позволило бы собрать больше налогов при меньшей ставке налогообложения. И вновь повторим: налог на бензин, как и налог на новые автомобили, обеспечивает бюджетные поступления за счет водителей, да к тому же еще и дает стимул к экономии горючего. Люди, которые чаще ездят, платят больше. Итак, теперь мы собираем большую часть бюджетных доходов за счет совсем небольшого налога и при этом делаем кое-что и для охраны окружающей среды. Многие экономисты, пожалуй, готовы сделать еще один шаг в этом направлении: они призывают обложить налогом все виды топлива, содержащего углерод, т. е. уголь, нефть и бензин. Такой налог увеличил бы поступления, взимаемые на широкой основе, и создал бы стимул к сохранению невозобновляемых ресурсов и ограничению выбросов углекислого газа, вызывающих глобальное потепление.

Печально, но такое мышление не приводит к оптимальным налогам. Мы лишь заменяем одну проблему другой. Налог на красные спортивные машины должны были бы платить только богатые. Налог на углеродсодержащее горючее станут платить и богатые и бедные, но бедным придется, вероятно, затрачивать большую долю своих доходов на уплату этого налога. Налоги, которые ложатся более тяжелым бременем на бедных, а не на богатых, так называемые регрессивные налоги, зачастую оскорбляют наше чувство справедливости. (Прогрессивные же налоги, вроде подоходного, ложатся более тяжелым бременем на богатых, а не на бедных.) В данном случае, как и во всех прочих, экономика не дает нам «верного ответа». Она предлагает лишь аналитическую структуру для осмысления и понимания важных вопросов. Действительно, самый эффективный налог из всех, взимаемый с очень широкого круга граждан, простой и справедливый (в узком, сугубо налоговом смысле слова), — это налог на совокупную сумму доходов, которым в равной мере облагают всех, проживающих в пределах данной юрисдикции. Маргарет Тэтчер фактически попыталась ввести его в виде «подушного налога на избирателей». Что же произошло? Сама мысль о том, что богатые будут платить столько же, сколько и бедные, а работающий — столько же, сколько и безработный, спровоцировала британцев на уличные бунты. Очевидно, что здравая экономика не всегда тождественна хорошей политике.

Между тем не все блага созданы равными. В последние годы одной из наиболее распространенных мер борьбы с нищетой стали льготы по подоходному налогу, предоставляемые получателям заработной платы (EITC — earned income tax credit), идею которых экономисты пропагандировали десятилетиями, потому что эта мера создает намного более эффективный комплекс стимулов, чем традиционные программы всеобщего благоденствия. Большинство социальных программ предлагает выгоды тем, кто не работает. А льготы по подоходному налогу, предоставляемые получателям заработной платы, делают прямо противоположное: они используют налоговую систему для субсидирования низкооплачиваемых работников, с тем чтобы поднять их совокупные Доходы над уровнем бедности. Рабочий, получающий 11 тыс. дол. в год и содержащий семью из четырех человек, может получить благодаря этим льготам и соответствующим государственным программам еще 8 тыс. дол. Идея заключалась в том, чтобы «работа Давала достойный заработок». И верно, система создает у людей мощный стимул к работе. Можно надеяться на то, что люди, влившись в армию работающих, смогут приобрести квалификацию и найти более высокооплачиваемую работу. Конечно, эта программа сама создает серьезную проблему. В отличие от программ всеобщего благоденствия льготы по подоходному налогу, предоставляемые получателям заработной платы, совершенно не помогают людям, которые не могут найти работу. В реальности именно эти люди, вероятнее всего, находятся в самом отчаянном положении.

Когда много лет назад я поступал в аспирантуру, то написал работу и выразил в ней удивление по поводу того, что в стране, которая смогла отправить человека на Луну, все еще столько бездомных, спящих на улице. В какой-то степени эта проблема определяется политическим выбором: если бы мы сделали решение проблемы бездомных одним из национальных приоритетов, мы смогли бы буквально завтра убрать с улиц множество бездомных. Но я также начал осознавать, что НАСА легче решать стоящие перед ней задачи. Ракеты подчиняются неизменным физическим законам. Известно, где в определенный момент будет находиться Луна; совершенно точно известно, какую скорость должен иметь космический корабль для того, чтобы войти в орбиту Земли или покинуть ее. Если уравнения составлены правильно, ракета приземлится там, где и предполагается, причем всегда. Люди сложнее физики. Выздоравливающий наркоман ведет себя не так предсказуемо, как ракета на орбите. У нас нет формулы, позволяющей убедить шестнадцатилетнего подростка не бросать школу. Но у нас есть мощное средство: мы знаем, что люди стремятся повысить свое благосостояние, как бы они его ни определяли. Главная наша надежда на улучшение положения людей в том, чтобы понять, почему мы делаем то, что делаем, и затем строить планы в соответствии с этим пониманием. Программы, организации и системы работают лучше, когда получают правильные стимулы. В этом случае работа подобна гребле по течению.

Глава 3. Государство и экономика:
правительство — ваш друг (и шквал аплодисментов в честь всех этих юристов)

Почему в 1998 г. я продал свою машину «Honda Civic»? По двум причинам: (1) в ней не было гнезда для чашки и (2) моя жена была беременна, и я стал бояться, как бы всю мою семью не сплющил какой-нибудь «Chevy Suburban». С отсутствием гнезда для чашки я бы как-нибудь смирился. Но ставить детское сиденье в машину, вес которой не превышал и четверти веса среднего американского автомобиля, — это был не лучший вариант. Итак, мы купили «Ford Explorer» и сами стали частью проблемы для всех тех, кто продолжал водить машины «Honda Civic» ^[33]).

Смысл этой истории таков. Мое решение приобрести спортивный полноприводный мини-автофургон-внедоржник и ездить на нем оказало влияние на всех прочих участников дорожного движения, хотя никто из этих людей не принимал участия в принятии моего решения. Мне не надо выплачивать компенсаций всем владельцам машин «Honda Civic» за то, что я создаю чуть больший риск для их жизни. Не нужно мне выплачивать и компенсаций детям-астматикам, которые страдают от выхлопов двигателя моей новой машины, образующихся, когда я разъезжаю по городу, сжигая галлон бензина на каждые 9 миль пути. И мне никогда не придется отправлять чек жителям Нового Орлеана, жилища которых в один прекрасный день уйдут под воду, потому что выбросы углекислого газа из двигателя моей машины способствуют таянию полярных льдов. А ведь все это — реальные следствия эксплуатации машины с менее экономичным двигателем.

Мое решение купить «Ford Explorer» порождает то, что экономисты называют эффектом внешних издержек. Этот термин означает, что частные издержки моего поведения отличаются от социальных издержек моего поведения. Когда мы с женой поехали в автосалон Берта Вейнмана, где продавали автомобили «Ford», и продавец по имени Энджел спросил: «Что мне надо сделать для того, чтобы усадить вас в этот автомобиль?», мы прикинули, во что нам обойдется эксплуатация «Explorer» по сравнению с эксплуатацией «Civic»: больший расход бензина, более дорогая страховка, более высокие платежи за машину. В наши расчеты совершенно не входили дети, страдающие астмой, таяние полярных льдов и беременные женщины, водящие машины «Hyundai». Сопряжены ли эти издержки с вождением «Explorer»? Да. Должны ли мы оплачивать эти издержки? Нет. Поэтому-то мы и не учитывали их при принятии нашего решения (разве что в форме смутного чувства вины, возникавшего при мысли о том, что мы скажем нашим родственникам, которые живут в Боулдере, штат Колорадо, и настолько озабочены защитой окружающей среды, что ради экономии воды лишь раз в день промывают унитаз).

Когда внешние издержки — разрыв между частными издержками и социальными издержками некоторых типов поведения — велики, у людей возникает побуждение добиваться преимуществ для себя за счет других.

Нерегулируемый рынок никак не устраняет эту проблему. Собственно говоря, рынок дает «сбой» в том смысле, что побуждает людей и компании «срезать углы» на пути к цели таким образом, что в результате убытки несет общество. Если бы это понятие действительно было столь скучным, каким оно выглядит в большинстве учебников экономики, то прокат таких кинофильмов, как «Civil Action» («Гражданский иск») и «Erin Brockovich» («Эрин Брокович»), не приносил бы миллионы долларов. По сути, обе эти истории — о внешних издержках: крупная многонациональная компания делает нечто, создающее угрозу местному водоснабжению и, возможно, отравляющее живущие в данной местности семьи. В этом случае рыночного решения проблемы нет. Проблемой является сам рынок. Компания, загрязняющая окружающую среду, может производить свою продукцию дешевле, чем ее конкуренты, выбрасывая отходы производства на пустующий участок земли поблизости, вместо того чтобы платить за их должную утилизацию. Потребители, которые в большинстве своем живут далеко от этого предприятия и не знают о загрязнении окружающей среды (или безразличны к нему), по сути дела, поощряют компанию, увеличивая закупки ее товаров, более дешевых, чем у ее конкурентов, поскольку последние платят за более ответственное хранение или утилизацию отходов. Единственный путь, которым жертвам компании в этих недавно выпущенных фильмах (сценарии обоих фильмов основаны на подлинных историях) удается добиться хоть какого-то возмещения, — это использование нерыночного механизма — судов, пользующихся поддержкой государства. И разумеется, Джон Траволта и Джулия Роберте хорошо смотрятся в роли носителей правосудия.

Рассмотрим историю более банальную, но вызывающую ярость у большинства городских жителей. Владельцы собак не убирают за своими любимцами. В совершенном мире мы все ходили бы со шприцами для уборки собачьих экскрементов, потому что были бы заинтересованы в таком ответственном поведении. Но мы живем в несовершенном мире. С точки зрения некоторых любителей погулять с собаками, проще (или, как говорят экономисты, «дешевле») не обращать внимания на кучки, оставленные их питомцами, и беспечно гулять прямо по ним. (Для тех, кто думает, что это тривиальный пример, сообщаю, что, по данным «New York Times», в Париже ежегодно в среднем 650 человек ломают кости или попадают в больницу из-за того, что поскользнулись на собачьем дерьме ^[34]). Решение владельцев собак брать с собой на прогулки специальные шприцы для уборки за животными, можно смоделировать так, как моделируются и все прочие экономические решения; владельцы собак взвешивают издержки и выгоды ответственного поведения, а потом либо убирают за собаками, либо нет. Но кто выступит в защиту женщины, которая утром бежит, чтобы успеть на автобус, делает один неверный шаг и внезапно получает очень скверный день? Никто, и именно по этой причине в большинстве городов есть законы, предписывающие владельцам домашних животных убирать за ними.

По счастью, существует нечто, затрагивающее самые широкие массы населения: одна из главных функций государства в рыночной экономике — урегулирование внешних издержек, т. е. тех случаев, когда поведение людей или компаний имеет широкие социальные последствия. В главе 1 я отметил, что все рыночные сделки являются добровольными обменами, которые приносят выгоды стогнам, участвующим в этих сделках. Это утверждение сохраняет свою силу, кроме слова «участвующие», что оставило мне некоторое пространство для маневра. Проблема в том, что не все лица, на которых оказывает воздействие рыночная сделка, сидели за столом при ее заключении. Наш сосед Стюарт, с которым у нас общая стена, страсть как любит поиграть на барабане бонго. Уверен, что и он, и владелец магазина музыкальных инструментов были довольны, когда Стюарт недавно купил новый комплект этих барабанов. (Судя по шуму, который производит это приобретение, Стюарт, вероятно, даже прикупил что-то вроде высокотехнологичного усилителя.) Но я-то совсем не в восторге от этой сделки.

Внешние издержки составляют корень всевозможных политических проблем — от самых приземленных до тех, что в буквальном смысле угрожают существованию планеты:

• «The Economist» однажды несколько ворчливо предложил обязать семьи, путешествующие с малыми детьми на самолетах, занимать места в задней части салона, чтобы другие пассажиры могли наслаждаться комфортом «зоны, свободной от детей». В редакционной статье журнал отметил: «Дети, точно так же, как сигареты и мобильные телефоны, с очевидностью являются для находящихся рядом людей негативными внешними издержками. Каждый человек, претерпевший 12 часов полета рядом с плачущим младенцем или изнывающим от скуки подростком, который злобно пинает спинку впереди стоящего кресла, поймет это с той же быстротой, с какой он был бы рад свернуть шею этому подростку. Вот явный случай, когда рынок дает сбой: родители не несут всей полноты издержек (в действительности младенцев перевозят бесплатно), поэтому они готовы тащить свое шумное потомство в путешествия. Где оказывается „невидимая рука“ как раз тогда, когда она должна дать хорошую оплеуху?» ^[35].

• Пользование мобильными телефонами подвержено более строгому контролю как в общественных местах вроде ресторанов и пригородных поездов, где люди ведут себя поразительно раздражающим образом, так и в транспортных средствах, где разговоры по мобильным телефонам провоцируют многочисленные аварии.

• Мэр Чикаго Ричард Дейли пытался установить налог в размере 1 цента на каждые два доллара стоимости еды, взятой на вынос, утверждая, что такой «мусорный налог» возместит городу расходы на уборку мусора, значительную часть которого составляют выброшенные контейнеры из-под фаст-фуда. Экономические соображения мэра были здравыми (мусор — классический вид внешних издержек), однако судья постановил, что распоряжение мэра неконституционно, так как оно «расплывчато и лишено единообразия», поскольку касается разных видов контейнеров для фаст-фуда.

• Глобальное потепление в ближайшем будущем станет одной из самых тяжелых проблем, с которыми столкнется мировое сообщество, в значительной мере потому, что компании, выбрасывающие в атмосферу большие объемы создающих парниковый эффект газов, оплачивают лишь малую долю издержек, сопряженных с этими выбросами. Действительно, даже страны, в которых расположены эти предприятия, не компенсируют в полной мере потери от загрязнения окружающей среды. Сталелитейный завод в штате Пенсильвания выбрасывает в атмосферу углекислый газ, который однажды может вызвать наводнение в Бангладеш. (А пока кислотные дожди, вызванные выбросами американских предприятий, губят леса в Канаде.) То же самое справедливо в отношении всех предприятий во всем мире. Таким образом, любое решение проблемы глобального потепления должно привести к повышению выплат, связанных с выбросом вызывающих парниковый эффект газов, причем в обязательном для всех предприятий, загрязняющих планету, порядке, а это задача не из самых легких.

Заметим, что возможны и позитивные внешние издержки; поведение отдельного человека может иметь положительное воздействие на общество, которое полностью не компенсирует оказанную ему этим человеком услугу. Окно моего кабинета выходит на стоящие на противоположном берегу Чикаго-ривер Ригли-Билдинг и Трибьюн-Тауэр — два самых прекрасных здания в городе, славящемся своей архитектурой. В солнечный день вид горизонта и этих двух зданий в особенности явно вызывает вдохновение. Однако я никогда не платил за пользу, которую извлекаю из этой прекрасной архитектуры. Я не посылаю чек в компанию Tribune всякий раз, когда выглядываю из окна. Или приведу пример из сферы экономического развития: некая компания может вложить средства в забытый Богом район таким образом, что это привлечет в него другие инвестиции. Однако эта компания не получает компенсации за то, что, возможно, стало экономическим возрождением, а это является причиной, по которой органы местной власти часто предоставляют субсидии за такие инвестиции.

У некоторых видов деятельности есть и позитивные, и негативные внешние издержки. Сигареты убивают курящих. В этом нет ничего нового. Ответственные взрослые люди сами делают выбор: курить или не курить. Но сигаретный дым может причинять вред и людям, находящимся поблизости от курящих. По этой-то причине в большинстве офисных зданий курение считают занятием чуть менее приемлемым, чем бегание по коридорам нагишом. Между тем все 50 штатов предъявили иски табачной промышленности (и впоследствии получили крупные возмещения) на основании того, что медицинское обслуживание курильщиков требует дополнительных расходов, которые ложатся на власти штатов. Другими словами, налоги, которые плачу я, уходят на оплату удаления легкого какого-то курильщика. (Частные страховые компании избавлены от этой проблемы; они взимают с курящих страхователей дополнительные деньги в виде более высоких страховых премий.)

В то же время курящие приносят остальным выгоду. Они умирают молодыми. По данным Американской пульмонологической ассоциации, среднестатистический курильщик умирает на 7 лет раньше, чем среднестатистический некурящий. А это означает, что курящие платят в фонд социального страхования и в частные пенсионные фонды в течение всей своей трудовой жизни, но не задерживаются на этом свете достаточно долго для того, чтобы получить накопленные на их счетах средства. Таким образом, некурящие получают долю дополнительных средств, которые появляются в результате досрочного ухода курильщиков в мир иной. Добрые люди из компании Philip Morris даже подсчитали эту нашу выгоду. В 2001 г. Philip Morris издала доклад о курильщиках Чешской республики (как раз тогда, когда чешский парламент обсуждал вопрос о повышении налогов на сигареты), в котором было показано, что ранняя смерть от курения сберегает чешскому правительству примерно 28 млн дол. в год пенсионных расходов и дотаций на жилье для престарелых. Чистая выгода, которую приносит курение государству и которая определяется суммой налогов на табак за вычетом из нее расходов на здравоохранение, составила, по этим подсчетам, 148 млн дол. ^[36].

Как рыночная экономика справляется с внешними издержками? Иногда государство регулирует деятельность, сопряженную с внешними издержками. Федеральное правительство ежегодно издает тысячи страниц правил, регулирующих все — от загрязнения подземных вод до проверки куриного поголовья. У штатов есть свои регулирующие органы. Например, в Калифорнии существует свод жестких стандартов на выхлопы автомобильных двигателей. У местных властей есть законы о зонировании, которые запрещают частным собственникам посягать на права соседей посредством строительства зданий, которые могут быть небезопасны, не подходить данному району по стилю или быть просто Уродливыми. На острове Нантакет разрешено использовать для внешней окраски построек лишь несколько определенных цветов, чтобы безответственные собственники не использовали неоновые краски, которые разрушат оригинальный облик острова. Я живу в историческом квартале, где на любое изменение внешнего вида наших домов, от цвета новых окон до размеров цветочного горшка, надо получать разрешение комитета по архитектуре.

К проблемам внешних издержек существует и иной подход, которому экономисты в некоторых случаях склонны отдавать предпочтение. Этот подход заключается не в запрете поведения или действий, сопряженных с внешними издержками, а в обложении их налогом. Я признаю, что мой «Ford Explorer» представлял угрозу для общества. Как отметил Роберт Франк, экономист из Корнеллского университета, в статье, опубликованной в редакционной колонке «New York Times», мы попали в капкан гонки за обладание спортивными полноприводными мини-автофургонами-внедорожниками. «Любая семья может выбирать лишь размер своей машины, но не может диктовать, что следует покупать другим. Любая семья, которая в одностороннем порядке приобрела автомобиль поменьше, возможно, подвергла себя риску одностороннего разоружения», — писал Франк