Белая принцесса бесплатное чтение

Замок Шериф-Хаттон, Йоркшир

Осень, 1485 год

Как бы я хотела перестать видеть сны! Боже, как бы мне этого хотелось!

Я так устала; единственное, чего мне хочется, это хорошенько выспаться. Я бы, наверное, проспала целый день, с рассвета до наступления сумерек, которые с каждым днем все раньше окутывают землю, сменяясь ночным мраком. Весь день я только и думаю, как бы мне уснуть покрепче. Но приходит ночь, и я изо всех сил гоню от себя сон и стараюсь бодрствовать до утра.

Я иду в его тихие покои, окна которых закрыты ставнями, и смотрю на медленно догорающую свечу, которая постепенно начинает оплывать и гаснет в точно означенное время, хотя он-то никогда больше света не увидит. Каждый день в полдень слуги поджигают с помощью тонкой свечки очередную большую свечу; и на ней время медленно, час за часом, догорает дотла; впрочем, время теперь для него ничего не значит. Чувство времени совершенно утрачено им, погруженным в вечную тьму, в вечное безвременье, а вот на меня время давит так тяжко. Весь день я жду, когда медленно накатит серый вечер и колокол похоронным звоном известит, что пора идти к повечерию, и я пойду в часовню и помолюсь за спасение его души, хотя он никогда уж больше не услышит ни моего шепота, ни тихого монотонного голоса священника.

А потом мне можно лечь в постель. И я ложусь, но уснуть не решаюсь — слишком мучительны, невыносимы те сны, что тут же приходят ко мне. Мне снова снится он. Снова и снова он является мне во сне.

Весь день я стараюсь улыбаться; от этой улыбки лицо у меня застыло, как маска, — я улыбаюсь, улыбаюсь, улыбаюсь, показывая зубки, сияя глазами, и при этом чувствую, что кожа на лице натянута и вот-вот порвется, как истончившийся старый пергамент. Я стараюсь говорить звонким приятным голоском, я произношу какие-то ничего не значащие слова, а порой, когда требуется, даже пою. Но по ночам, упав головой на подушку, я словно тону в глубоких водах, словно проваливаюсь в бездонную пропасть, и подхватившие меня воды обретают полную власть надо мною, они увлекают меня за собой, я плыву по ним, точно русалка. И на мгновение меня охватывает глубочайшее облегчение: мне кажется, что мое горе способно раствориться в этих водах, и они унесут его прочь, как уносит любое горе река Лета, течение которой способно дать забвение, способно увлечь в пещеру снов. Увы, вот тут-то и возникают эти кошмарные видения.

Мне снится не его смерть; это был бы худший из кошмаров — видеть, как он сражается и погибает. Нет, мне никогда не снится та последняя битва;[1] я не вижу, как он в последний раз ринулся в атаку, целясь в самое сердце гвардии Генриха Тюдора. Не вижу, как он мечом прорубал себе путь среди врагов. Не вижу, как в сражение вступила кавалерия Томаса Стэнли, как Ричарда вышибли из седла, как он исчез под копытами вражеских коней, как ему отказала правая рука, как он, упав на землю под безжалостным натиском кавалерии, кричал: «Предательство! Предательство! Предательство!» И я не вижу, как Уильям Стэнли поднял с земли его корону и надел ее на голову другого человека.

Ничто из этого мне не снится, и я благодарю Господа хотя бы за эту милость. Я и без того в течение дня думаю только об этом, и от этих мыслей мне никуда не уйти. Страшные кровавые воспоминания преследуют меня весь день, заполняя мой ум и мою душу, однако же поступь моя по-прежнему легка, я веселым голосом веду беседы о том, какая неестественная для этого времени года стоит жара, и земля пересохла, и хорошего урожая в этом году не видать. А вот ночью мне становится совсем плохо, ибо мои ночные мысли и видения куда более яркие и болезненные; порой мне снится, что Ричард жив, что он обнимает меня, будит меня поцелуем, и мы гуляем в саду, и говорим о нашем будущем… Мне снится, что я беременна от него, и на моем округлившемся животе лежит его теплая рука, и он улыбается, счастливый, а я обещаю ему, что у нас непременно родится сын, наследник Йорков, который так ему нужен, который так необходим и всей Англии, и нам обоим. «Мы назовем его Артуром, — говорит он. — Мы назовем его Артуром во имя Артура из Камелота,[2] во имя Англии».

И боль, которую я испытываю, проснувшись и поняв, что все это мне снова лишь приснилось, становится день ото дня все мучительней. И я молю Господа, чтобы Он избавил меня от этих снов, дал мне силы перестать мечтать о несбыточном.

Моя дорогая и любимая доченька Элизабет!

Всей душою своей я с тобой, я молюсь за тебя, дорогое мое дитя, но именно теперь, впервые в твоей жизни, тебе придется сыграть ту важнейшую роль, ради которой ты и появилась на свет: роль королевы.

Наш новый король, Генрих Тюдор, повелевает тебе прибыть ко мне в Лондон, в Вестминстерский дворец, и привезти с собой твоих сестер и твоих кузенов.[3] Учти: он так и не отказался от помолвки с тобой! И я жду, что у этой помолвки будет продолжение.

Я понимаю, дорогая, что отнюдь не на это ты возлагала главные свои надежды, но Ричард, увы, мертв, и этот этап твоей жизни закончен. Генрих стал победителем, и теперь наша главная задача — сделать тебя его женой и королевой Англии.

И еще в одном тебе придется меня послушаться: ты должна непременно улыбаться и выглядеть веселой, как это и подобает невесте, приехавшей к своему жениху. Принцессе не пристало делиться своими переживаниями со всем светом. А ты рождена принцессой. И к тому же ты — наследница целой череды отважных и смелых женщин. Так что выше нос, моя дорогая, и улыбайся! Я очень жду тебя. И, конечно же, я тоже буду улыбаться.

Твоя любящая мать, Елизавета R.,[4] вдовствующая королева Англии.

Письмо это я прочла очень внимательно, ибо моя мать никогда ничего не говорит прямо, и буквально каждое ее слово отягощено несколькими слоями смысловых различий. Я легко могла себе представить, как страстно ей хочется, воспользовавшись очередной и столь удачной возможностью, добраться до английского трона. Это была поистине неукротимая женщина; мне доводилось видеть, как ее заставляли пасть очень низко, но никогда — даже в годы вдовства, когда страшное горе почти сводило ее с ума, — я не видела ее униженной и смиренной.

Я сразу же поняла, почему она требует, чтобы я непременно выглядела счастливой и постаралась забыть, что мой возлюбленный погиб и погребен невесть где,[5] а я теперь должна ковать будущее благополучие своей семьи и против воли вступить в брак с врагом, с тем, кто погубил моего любимого. Генрих Тюдор явился в Англию, всю жизнь проведя в ожидании и стремясь к этой цели, и выиграл решающее сражение при Босуорте, победил законного правителя Англии и моего любовника Ричарда, и теперь и я, и вся Англия стали как бы частью его военных трофеев. Если бы при Босуорте победил Ричард — а ведь никому и в голову прийти не могло, что победителем окажется не он! — я бы стала его любящей женой и королевой Англии. Но он пал под ударами предательских мечей; и предали его те, кто, собравшись под его знамена, присягали ему на верность, клялись биться за него до последнего; а мне теперь предстояло выйти замуж за Генриха и забыть те чудесные шестнадцать месяцев, в течение которых я была любовницей Ричарда и фактически королевой. Ричард был зеницей моего ока, я всем сердцем любила его, но он погиб, и мне действительно лучше постараться забыть о том, что в моей жизни были эти полтора года счастья.

Я читала письмо от матери, стоя в арке ворот огромного замка Шериф-Хаттон; дочитав, я повернулась и пошла внутрь; в большом зале было тепло и чуть пахло древесным дымом — там был затоплен центральный камин. Я скатала материно письмо в шарик и бросила в камин, прямо на пылающие поленья, проследив, чтобы оно сгорело дотла. Итак, все упоминания о моей любви к Ричарду и о его обещаниях, данных мне, должны быть уничтожены, как и это письмо. Мне следует тщательно хранить эту и другие тайны, особенно одну. Я с детства была весьма открытой и разговорчивой — ведь я, принцесса, выросла при дворе своего отца, где всегда царила свобода, куда стекались ученые, художники и артисты, где можно было думать о чем угодно, что угодно говорить и писать; но, разумеется, впоследствии, особенно после смерти отца, мне пришлось обрести все умения настоящих шпионов, и в первую очередь — умение хранить тайну.

Глаза мои невольно наполнились слезами, да и камин сильно дымил, но я понимала, что не имеет смысла плакать, а потому вытерла слезы и пошла искать детей. Просторное помещение в верхнем этаже западной башни служило им одновременно и классной, и игровой комнатой. Этим утром моя шестнадцатилетняя сестра Сесили занималась с младшими пением, и я, поднимаясь по каменной лестнице, слышала их голоса и звуки маленького барабана, на котором отбивали ритм. Когда я распахнула дверь, они на мгновение умолкли, а потом стали требовать, чтобы я непременно послушала то рондо, которое они только что сочинили. Анна, которой было десять, с раннего детства занималась пением с самыми лучшими учителями, а наша двенадцатилетняя кузина Маргарет, обладая чудесным слухом, легко подхватывала любую мелодию; у ее десятилетнего брата Эдварда был чистейший дискант, нежный, как флейта. Я с удовольствием послушала, как они поют, и даже похлопала в ладоши.

— А теперь я должна сообщить вам некие новости, — сказала я.

Мой кузен Эдвард Уорик, унаследовавший свой титул от деда, графа Уорика, «делателя королей», поднял над грифельной доской свою тяжелую голову[6] и с безнадежным видом спросил:

— Это не меня касается? Не Тедди?

— Нет, как раз и тебя, и твоей сестры Маргарет, и Сесили, и Анны. Эти новости касаются всех вас. Как вам известно, Генрих Тюдор выиграл сражение при Босуорте и теперь станет новым королем Англии.

Таковы королевские дети: все они сразу помрачнели, но были слишком хорошо воспитаны, так что не проронили ни словечка сожалений по поводу гибели их дяди Ричарда. Они лишь молча и терпеливо ждали, что я скажу дальше.

— Наш новый король Генрих обещал быть добрым правителем для своих верных подданных, — сказала я, презирая себя за то, что, как попугай, повторяю те слова, которые произнес сэр Роберт Уиллоубай, передавая мне материно письмо. — Он зовет всех нас, детей Дома Йорков, приехать к нему в Лондон.

— Ведь это же он станет королем, не так ли? — спокойно заметила Сесили.

— Конечно, он! Кто же еще? — Услышав ее вопрос, я, правда, слегка запнулась, но потом решила не морочить себе голову и попросту отложить пока более подробный ответ на него. — Разумеется, именно он и станет королем. В конце концов, ведь это же он завоевал английскую корону! А нам он собирается вернуть наше славное имя и признать нас принцессами Йоркскими.

Сесили обиженно надулась. За несколько месяцев до того, как король Ричард сел на коня и отправился на поле битвы близ Босуорта, он приказал ей выйти замуж за Ральфа Скроупа, человека совершенно не знатного, почти ничтожество. Он сделал это из опасений, что Генрих Тюдор вполне может выбрать Сесили в качестве своей второй невесты, если ему вдруг придет в голову от меня отказаться. Сесили — принцесса Йоркская, как и я, а потому брак с любой из нас давал определенные права на трон. Я лишилась расположения света, когда сплетники стали утверждать, что я любовница Ричарда, но затем свет до некоторой степени отвернулся и от Сесили, когда Ричард сознательно ее унизил, приговорив к браку с человеком, заведомо находившимся на куда более низкой ступени. Теперь моя сестра заявила, что по-настоящему Ральф Скроуп мужем ей так и не стал, а потому она и не воспринимает этот брак как состоявшийся, и наша мать непременно постарается этот брак аннулировать. Однако пока что все считали ее леди Скроуп, женой одного из потерпевших поражение йоркистов, и даже если мы получим обратно свои королевские титулы и снова станем принцессами, ей придется вспомнить и это новое имя, и то унижение, которое принес ей брак со Скроупом, хотя теперь никто и понятия не имел, где ее бывший супруг находится.

— А знаешь, Элизабет, это ведь мне следовало бы теперь стать королем, — сказал вдруг десятилетний Эдвард, дернув меня за рукав. — Ведь дядя Ричард назвал своим наследником именно меня, не так ли?

Я повернулась к нему.

— Нет, Тедди, — ласково пояснила я. — Королем ты стать никак не можешь. Это верно, ты сын Дома Йорков и дядя Ричард действительно однажды назвал тебя своим наследником; но теперь, когда он погиб, следующим королем станет Генрих Тюдор. — Я заметила, как дрогнул мой голос, когда я сказала «он погиб», и, переведя дыхание, начала снова: — Дядя Ричард умер, Эдвард. И ты это прекрасно знаешь, не так ли? Ты понимаешь, что нашего короля Ричарда больше нет? И теперь тебе никогда уже не быть его наследником?

Он посмотрел на меня так беспомощно, что мне показалось, будто он совсем ничего не понял; потом его большие ореховые глаза наполнились слезами, он отвернулся и, склонившись над грифельной доской, стал вновь старательно выписывать буквы греческого алфавита. Я некоторое время смотрела на его русую голову, думая о том, что это его немое, точно у животного, проявление горя в точности схоже с моим. Вот только мне приказано все время быть веселой, разговорчивой и каждому улыбаться, что я и делаю.

— Он никак не может это уразуметь, — еле слышно сказала Сесили, стараясь, чтобы ее не услышала Мэгги, сестра Эдварда. — Мы ему все это уже сто раз говорили, сто раз объясняли. Но он слишком упрям и ничему не желает верить.

Я быстро глянула на Мэгги, которая спокойно сидела рядом с братом, помогая ему правильно писать буквы, и подумала: а ведь и я, должно быть, столь же глупа и упряма, как Эдвард, поскольку тоже никак не могу поверить в реальность случившегося. Казалось, только что Ричард повел в наступление свое непобедимое войско, и уже в следующее мгновение нам принесли весть о том, что он потерпел поражение. А трое из самых близких его друзей, те, кому он больше всего доверял, его предали; они выжидали, сидя в седле, когда он бросился в безнадежную атаку, полетел навстречу собственной смерти; они спокойно наблюдали за этой смертельной схваткой, словно это обыкновенный турнир, на небе светит солнце, они — просто зрители, а он — рыцарь, надеющийся на победу; словно это всего лишь игра, которая может закончиться так и этак, а главный приз, несомненно, стоит подобных усилий.

Я покачала головой. Если я буду думать о том, как Ричард скакал один навстречу своим врагам, спрятав мою перчатку за нагрудной пластиной доспехов, ближе к сердцу, я непременно опять расплачусь, а моя мать велела мне улыбаться.

— Итак, мы едем в Лондон! — весело сказала я, словно была этому очень рада. — В королевский дворец! Мы снова будем жить все вместе в Вестминстере — вместе с нашей матушкой и нашими маленькими сестренками Кэтрин и Бриджет.

Дети герцога Кларенса, теперь оставшиеся сиротами, при этих словах снова посмотрели на меня; в глазах у них плескалась тревога.

— Но где будем жить мы с Тедди? — спросила Мэгги.

— Скорее всего, тоже вместе с нами, — бодро заявила я. — Я, во всяком случае, очень на это надеюсь.

— Ура! — обрадовалась Анна, а Мэгги принялась тихонько втолковывать Эдварду, что мы поедем в Лондон и он сможет проделать весь путь верхом на своем пони, как настоящий маленький рыцарь. Сесили, взяв меня за локоть, оттащила в сторонку и, не отпуская моей руки, принялась выспрашивать:

— А как же ты? Новый король все-таки собирается на тебе жениться? Неужели он сквозь пальцы посмотрит на то, что ты тут вытворяла с Ричардом? Неужели он готов забыть всю эту историю?

— Не знаю! — сердито сказала я и отняла у нее руку. — И потом, насколько известно, никто ничего с королем Ричардом «не вытворял». И уж ты-то, моя дорогая сестрица, в первую очередь не должна была бы заметить ничего предосудительного и уж тем более о чем-то таком болтать! Что же касается Генриха, то я не знаю, собирается он на мне жениться или нет, но именно это нам всем в первую очередь и нужно выяснить. Ответить на этот вопрос может только один человек: он сам. Или, возможно, двое: он и эта отвратительная старая карга, его мать, которая уверена, что может решить за него все на свете.

На Большой Северной Дороге[7]

Осень, 1485 год

Когда стоит мягкая приятная погода, столь часто свойственная сентябрю, путешествие на юг всегда доставляет особое удовольствие, так что я сказала нашему эскорту, что нам нет нужды никуда торопиться. Дни стояли солнечные, было почти жарко, так что мы делали совсем небольшие переходы, тем более что младшие дети ехали верхом на пони и просто не могли более трех часов подряд проводить в седле. Я тоже отправилась в путь верхом, причем в мужском седле; этого гнедого гунтера подарил мне Ричард, надеясь, что я всегда смогу ехать с ним рядом, и сейчас я была рада находиться в пути, в движении, рада, что мы наконец уехали из замка Шериф-Хаттон, принадлежавшего Ричарду, который мы с ним вместе когда-то мечтали превратить во дворец, способный соперничать с Гринвичем. Я была рада, что рассталась с чудесными садами, где мы с Ричардом когда-то гуляли; и с тем просторным залом, где мы с ним танцевали под аккомпанемент самых лучших музыкантов; и с той часовней, где он, взяв меня за руку, клятвенно пообещал, что мы поженимся, как только он вернется с поля брани. С каждым днем я все больше удалялась от этих памятных мест, но, увы, надежды на то, что я сумею расстаться и с воспоминаниями об этих местах, у меня не было. Я думала, что дорожная усталость одержит победу над моими мучительными сновидениями, однако они и наяву преследовали меня, и порой мне казалось, что я почти слышу, как они, точно призраки, легким галопом неустанно следуют за мной.

Мой кузен Эдвард был в восторге от этой поездки; он наслаждался свободой, которую дарила ему Большая Северная Дорога, с удовольствием общался с людьми, которые то и дело попадались нам на пути; ведь многим хотелось посмотреть, что осталось от королевского семейства Йорков. Каждый раз, как наш маленький отряд останавливался, чтобы передохнуть, сразу же, откуда ни возьмись, возникала толпа людей, которые благословляли нас, снимая шапки и кланяясь Эдварду, единственному оставшемуся в живых наследнику Дома Йорков, хотя Дом этот ныне и потерпел сокрушительное поражение. Многие уже слышали, что вскоре английский трон займет новый король — никому не известный уроженец Уэльса, чужак, незваным прибывший то ли из Бретани, то ли из Франции, то ли еще откуда-то из-за narrow seas.[8] Маленькому Тедди страшно нравилось делать вид, что он и есть будущий законный король, который направляется в Лондон для коронации. Он кланялся и махал рукой, снимал с головы шапочку и улыбался, когда люди, толкаясь, устремлялись из своих домов и лавок на центральную улицу какого-нибудь очередного маленького селения, через которое мы проезжали. Хоть я каждый день и твердила Эдварду, что мы едем на коронацию нового короля Генриха, он тут же забывал об этом, стоило кому-нибудь крикнуть: «За Уорика!»

Мэгги, его сестра, пришла ко мне вечером накануне нашего въезда в Лондон и спросила:

— Принцесса Елизавета, могу я поговорить с вами?

Я улыбнулась ей. Бедная маленькая Мэгги! Ее мать умерла в родах,[9] и девочке пришлось стать для новорожденного Тедди и матерью, и отцом, и хозяйкой в доме, хотя она сама еще не перестала носить короткие платьица. Ее отца, герцога Джорджа Кларенса, казнили в Тауэре по приказу моего отца и с одобрения моей матери, но Мэгги никогда не проявляла никаких признаков затаенной ненависти к нам. Хотя всегда носила на шее медальон с прядью волос своей матери, а на запястье браслет с серебряным амулетом в виде бочонка — в память об отце.[10] Всегда очень опасно находиться в непосредственной близости от трона; и Мэгги даже в свои двенадцать лет прекрасно это понимала. Дом Йорков вечно пожирал собственных детенышей, точно чересчур нервная кошка.

— В чем дело, Мэгги?

Ее лоб прорезали морщины — свидетельство тревоги.

— Мне страшно за Тедди.

Я молча ждала, зная, как она предана брату.

— Я не уверена, будет ли он в безопасности, — прибавила она.

— Почему? Что тебя так тревожит?

— Ведь Тедди — единственный мальчик в роду Йорков, точнее, единственный их наследник, — сказала Мэгги. — Разумеется, есть и другие Йорки, например, дети нашей тети Элизабет, герцогини Саффолк;[11] но Тедди — единственный оставшийся в живых наследник Йорков по мужской линии, ведь и ваш отец, король Эдуард, и мой отец, герцог Кларенс, и наш дядя, король Ричард, — все они теперь мертвы.

Я почувствовала, как при этих словах в душе моей затаенной болью отозвалась некая знакомая нота, словно я стала лютней, струны которой были натянуты болезненно туго.

— Да, — эхом повторила я, — да, все они теперь мертвы.

— И у троих сыновей Йорка не осталось в живых ни одного сына, кроме Эдварда. Он — единственный мальчик среди наследников нашего Дома.

Она неуверенно глянула на меня. Никто так и не знал толком, что именно случилось с моими братьями Эдуардом и Ричардом, которых в последний раз видели играющими на зеленой лужайке перед лондонским Тауэром или машущими рукой из окошка в Садовой башне. Наверняка никто ничего сказать не мог, но все считали, что мальчики убиты. А то, что было известно мне, я хранила в строжайшей тайне, хотя знала я, к сожалению, не так уж много.

— Прости меня, — неловко извинилась Мэгги, — я не хотела тебя огорчить…

— Ничего страшного, — бодро сказала я, хотя любой разговор о моих бесследно исчезнувших братьях причинял мне острую боль. — Неужели ты боишься, что Генрих Тюдор и твоего брата упрячет в Тауэр, как это сделал с моими братьями король Ричард? Неужели тебе кажется, что и наш Эдвард может никогда не выйти оттуда?

Мэгги нервно комкала подол своего платья и молчала.

— Я не уверена, что его вообще следовало везти в Лондон! — вдруг вырвалось у нее. — Возможно, мне следовало нанять корабль и уплыть на нем с Тедди к нашей тете Маргарет во Фландрию? Но я даже не знаю, как это делается. Да и денег, чтобы нанять судно, у меня нет. И я не представляю, кого я могла бы попросить мне помочь. Как ты думаешь, Элизабет, может быть, нам действительно следовало поступить именно так? Ведь если бы я увезла Тедди отсюда, тетя Маргарет наверняка стала бы о нем заботиться хотя бы во имя любви к Дому Йорков. Скажи, как нам лучше поступить? И не могла бы ты узнать, как можно нанять судно?

— Думаю, король Генрих не причинит Тедди вреда, — сказала я. — Во всяком случае, прямо сейчас он явно ничего против Тедди предпринимать не станет. Возможно, позже, когда почувствует, что уже утвердился в роли короля и трон под ним не шатается, а люди перестали следить за каждым его шагом и предсказывать, как он поступит дальше. В ближайшие несколько месяцев Генрих повсюду будет искать себе друзей. Сражение он выиграл, и теперь ему нужно завоевать королевство. Ведь недостаточно убить предыдущего правителя, нужно еще заручиться поддержкой народа и быть коронованным. Так что сейчас Генрих вряд ли рискнет оскорблять Дом Йорков и его приверженцев. Ему, бедняге, придется, возможно, даже жениться на мне, чтобы всем потрафить!

Мэгги улыбнулась и воскликнула:

— Ах, ты была бы такой очаровательной королевой, Элизабет! Ты такая красивая — настоящая королева! И я тогда была бы уверена, что Эдварду ничего не грозит. Ведь ты взяла бы его под свою опеку, верно? Ты стала бы о нем заботиться? Уж тебе-то отлично известно, что мой брат ни для кого не представляет опасности. И мы оба, разумеется, принесли бы присягу верности семейству Тюдоров. И всегда были бы верны тебе.

— Если я действительно когда-нибудь стану королевой, то непременно обеспечу безопасность Тедди, — пообещала ей я, думая о том, сколько жизней зависит от того, сумею ли я заставить Генриха уважать меня, свою будущую супругу. — А пока вы оба, по-моему, можете спокойно ехать вместе с нами в Лондон; уж в доме-то моей матери никому из нас никакая опасность не страшна. К тому же она подскажет, как нам быть дальше. У нее наверняка уже имеется свой план действий.

Мэгги колебалась. Ее мать и моя всегда относились друг к другу с некоторой враждебностью; а после смерти матери Мэгги девочку воспитывала Анна, жена короля Ричарда, которая ненавидела мою мать как смертельного врага.

— А твоя мать действительно станет о нас заботиться? — тихо спросила Мэгги. — Она действительно будет добра к Тедди? Нам всегда твердили, что она — враг нашей семьи.

— Ну, ни с тобой, ни с Эдвардом моя мать совершенно точно не ссорилась, — ободряющим тоном сказала я. — Вы ее племянница и племянник. И все мы из Дома Йорков. Конечно же, моя мать станет оберегать и защищать вас так же, как и нас, своих родных детей.

Мне удалось обнадежить Мэгги; я чувствовала, что она мне поверила, и я не стала напоминать ей, что моя мать больше жизни любила своих сыновей, Эдуарда и Ричарда, но сберечь их так и не сумела. И сегодня никто из нас не знал, куда исчезли мои младшие братья.

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1485 год

Наш приезд в Лондон не был отмечен радостной процессией; а если кто из ремесленников или рыночных торговок и замечал нас, детей короля Эдуарда Йорка, на узких улочках столицы и приветствовал радостными криками, стража тут же смыкалась вокруг нас, стараясь никого к нам не подпустить, пока мы не оказались во дворе Вестминстера и за нами не затворили тяжелые деревянные ворота. Было совершенно очевидно: новый король Генрих не потерпит никаких соперников, тем более тех, что пользуются особой любовью жителей огромного Лондона, который он называл своим. Моя мать уже ждала нас, стоя на ступенях крыльца; у нее за спиной виднелись огромные распахнутые двери; рядом с ней стояли мои маленькие сестренки, шестилетняя Кэтрин и четырехлетняя Бриджет, которых мать крепко держала за руки. Я поспешно и не слишком ловко соскочила с лошади и тут же оказалась в материнских объятиях; я с наслаждением вдыхала знакомый аромат розовой воды, исходивший от ее чудесных волос, а она ласково похлопывала меня по спине, как маленькую, и я вдруг, неожиданно для самой себя, разрыдалась, горько оплакивая гибель своего возлюбленного и крушение надежд на то будущее, которое собиралась строить с ним вместе.

— Тихо, тихо, успокойся, — мягко, но решительно потребовала моя мать. Затем она велела мне пройти внутрь и подождать ее, а сама стала здороваться с моими сестрами, с Мэгги и с Эдвардом. Вскоре они тоже шумной гурьбой ввалились в вестибюль; Бриджет пристроилась у матери на бедре, Кэтрин вцепилась в ее руку, а Сесили и Анна приплясывали вокруг. Мать смеялась и выглядела в эти минуты удивительно молодой и счастливой; во всяком случае, никак не на свои сорок восемь лет. Она была в изящном темно-синем платье с голубым кожаным поясом, красиво подчеркивавшим ее тонкую талию, а светлые волосы подобрала под синюю бархатную шапочку. Сопровождаемая возбужденными криками детей, она отвела нас в свои личные покои, уселась, усадила Бриджет к себе на колени и потребовала:

— Ну, теперь рассказывайте мне все! Неужели ты, Анна, действительно весь путь проделала верхом? Значит, ты делаешь большие успехи в верховой езде? Это прекрасно! А как ты, Эдвард, мой дорогой мальчик? Ты не устал? У тебя был хороший пони?

И тут все заговорили разом; Бриджет и Кэтрин, подпрыгивая, тоже пытались вставить словечко. Помалкивали только мы с Сесили, выжидая, когда несколько затихнет этот шум. Наконец мать, благодарно улыбнувшись нам обеим, предложила младшим детям засахаренные сливы и легкий эль, и они, удобно устроившись перед камином, принялись наслаждаться угощением, а она, поворачиваясь к нам, спросила:

— Ну, а вы-то как, мои старшенькие? Ты, Сесили, по-моему, еще подросла. Ей-богу, ты будешь такой же высокой, как я! А ты, Элизабет, дорогая моя, что-то чересчур бледная и худая. Хорошо ли ты спишь? Ты ведь сейчас не постишься, нет?

— Элизабет говорит, что совсем не уверена, захочет ли теперь Генрих на ней жениться! — моментально выпалила Сесили. — Но если он на ней не женится, что тогда будет со всеми нами? Что будет со мной?

— Конечно же, он на ней женится, — спокойно сказала моя мать. — То есть почти наверняка. Его мать уже говорила со мной. Они оба прекрасно понимают, что у нас слишком много друзей в парламенте и во всей стране, и вряд ли ему стоит оскорблять Дом Йорков расторжением помолвки. Да нет, он просто вынужден будет жениться на Элизабет. Обещание было дано почти год назад, и сейчас он в выборе отнюдь не свободен. Собственно, заключение этого брака с самого начала входило в его планы; это было частью его соглашения с теми, кто его поддерживал во время вторжения в Англию.

— Но разве он не сердит на Элизабет из-за короля Ричарда? — гнула свое упрямая Сесили. — Из-за тех отношений, что между ними существовали? Из-за того, как она себя вела?

Мать повернула к ней свое безмятежно-спокойное лицо и внимательно посмотрела в глаза моей сестре, буквально исходившей недоброжелательностью.

— Мне ничего не известно ни о каких особых отношениях между Элизабет и покойным узурпатором Ричардом, — сказала она, и я заранее знала, что именно так она и скажет. — Да и тебе об этом известно не больше, не так ли? А уж король Генрих и вовсе знать о таких вещах не обязан.

Сесили уже открыла рот, явно собираясь спорить, но сразу же снова его закрыла: одного холодного взгляда матери было достаточно, чтобы она умолкла.

— Королю Генриху пока что вообще крайне мало известно о том королевстве, которым он теперь владеет, — как ни в чем не бывало продолжала моя мать, — ведь он почти всю жизнь провел за морем. Но мы, конечно же, постараемся ему помочь и расскажем все, что ему знать необходимо.

— Но Элизабет и Ричард…

— А это как раз одна из тех вещей, которые ему знать совершенно не нужно.

— Ах так! Ну ладно! — сердито заявила Сесили. — Только это касается всех нас, а не одной Элизабет. Хоть она и ведет себя так, словно все остальные попросту не считаются. И наши кузены Уорики вечно спрашивают, не будет ли им грозить опасность — особенно Мэгги, которая страшно боится за своего драгоценного Эдварда. И кстати, как все-таки будет со мной? Кем мне считать себя? Замужней дамой или девицей на выданье?

Мать нахмурилась, услышав этот поток требований. Сесили так быстро вышла замуж — как раз перед тем роковым сражением, — что ее жених, не успев с ней даже в постель лечь, сразу отправился воевать. И вот теперь он где-то пропал, а Ричард, который, собственно, и устроил этот брак, мертв, так что все планы Сесили пошли прахом. Теперь и впрямь никто толком не знал, кем ее считать: то ли снова девушкой, то ли вдовой, то ли брошенной женой.

— Леди Маргарет возьмет Мэгги и Эдварда под свою опеку, — сказала моя мать. — И относительно тебя, Сесили, у нее также имеются кое-какие планы. Она в высшей степени доброжелательно отзывалась и о тебе, и о твоих сестрах.

— А что, теперь у нас королевским двором командует леди Маргарет? — тихо спросила я.

— Какие у нее насчет меня планы? — перебила меня Сесили, тут же потребовав разъяснений.

— Я расскажу тебе об этом позже, когда сама все окончательно выясню, — ответила ей мать и повернулась ко мне. — Во всяком случае, отныне леди Маргарет полагается прислуживать, преклонив колено, а ее следует называть «ваша милость», и кланяться ей нужно столь же почтительно, как самому королю.

Я презрительно поморщилась.

— Что ж, мы с ней расстались отнюдь не лучшими друзьями.

— Ничего, когда ты выйдешь замуж и станешь королевой, ей самой придется склоняться перед тобой в реверансе, — просто ответила мать. — И совершенно неважно, как она сейчас требует ее называть. И не имеет никакого значения, нравишься ты ей или нет. Ты в любом случае выходишь замуж за ее сына. — С этими словами мать повернулась к младшим детям и предложила: — Ну, идемте, я покажу вам ваши комнаты, хорошо?

— Разве мы будем жить не в наших обычных покоях? — не подумав, спросила я.

Мать улыбнулась, хотя эта улыбка и вышла несколько натянутой.

— Разумеется, нет. Мы больше не имеем права на королевские покои. Там теперь расположилась леди Маргарет Стэнли. И родня ее мужа, все эти многочисленные Стэнли, также разместилась в самых лучших покоях. Нам тоже выделены неплохие комнаты, но, так сказать, второго разряда. Тебя, например, поместили в прежнюю спальню леди Маргарет. Похоже, мы с ней теперь попросту поменялись местами.

— Леди Маргарет Стэнли заняла покои королевы? — переспросила я. — А ей не пришло в голову, что их в скором времени должна занять я?

— Пока что ты их занять все равно не можешь, — сказала мать. — Во всяком случае, до тех пор, пока не станешь женой Генриха и не будешь коронована. В настоящее время именно она является первой дамой королевского двора и очень заботится, чтобы всем это было ясно. Очевидно, она сама и приказала всем называть ее «миледи королева-мать».

— «Миледи королева-мать»? — повторила я. — Что за дурацкий титул?

— Да уж, — с усмешкой подтвердила моя мать. — Неплохо для моей бывшей фрейлины, которая к тому же весь прошлый год была отлучена от мужа и провела под домашним арестом по обвинению в предательстве! Нет, и впрямь неплохо, ты не находишь?

Итак, мы перебрались в «неплохие комнаты второго разряда» и стали ждать распоряжений короля Генриха относительно нашего пребывания в Вестминстере. Но он нас к себе не приглашал. Он держал свой двор в Сити, во дворце епископа Лондонского близ собора Святого Павла, и туда теперь устремлялись все, кто был способен притвориться сторонником Ланкастеров или же давним тайным приверженцем Тюдоров, и каждый из этих «приверженцев», испросив у короля аудиенции, требовал вознаграждения за свою верность. Мы же продолжали смиренно ждать приглашения и возможности быть представленными королю и его придворным, но король нам такого приглашения упорно не присылал.

Мать заказала для меня новые платья и высоченные головные уборы, делавшие меня еще выше ростом, а также новые туфельки, которые, выглядывая из-под подола платья, также должны были меня украшать. Я светловолосая, в мать, с такими же, как у нее, серыми глазами. А моя мать всегда славилась своей красотой; мало того, она была дочерью самой красивой пары в нашем королевстве; и теперь она со спокойным удовлетворением утверждала, что я тоже унаследовала эту фамильную красоту.

Все это время мать выглядела абсолютно безмятежной, однако мы хорошо знали, сколько сплетен ходит вокруг, и Сесили, наслушавшись всяких разговоров, твердила, что, может, мы и живем опять в королевском дворце, но здесь так же тихо и одиноко, как в убежище под аббатством. Я с ней не спорила, хотя, по-моему, она ошибалась. И довольно сильно. Она-то почти не помнила того убежища в аббатстве, а вот я помнила его очень хорошо; и для меня не было на свете ничего, ничего хуже той темноты и тишины, какая окружала нас там; ничего хуже того мучительного понимания, что выйти наружу нам нельзя, зато войти в твое убежище может кто угодно. Наше последнее пребывание в святом убежище растянулось на девять месяцев, и эти месяцы показались мне девятью годами; я думала, что так и зачахну там, лишенная солнечного света, а потом и умру. Но Сесили ничего этого толком не помнила и все продолжала повторять, что она, женщина замужняя, вообще не должна находиться с нами во дворце, а должна отправиться к своему супругу и воссоединиться с ним.

— А ты знаешь, где он? — спросила я. — Может, он давно уже во Францию сбежал.

— Ну и что? Зато я вышла замуж, как полагается, — с вызовом заявила она, — а не спала с чужим мужем! Я не какая-то блудница в пурпуре. И среди погибших мой муж, по крайней мере, не числится.

— Как же, все знают мистера Ральфа Скроупа из Апсола! — ядовитым тоном заметила я. — Твой муж — мистер Никто из Ниоткуда! Если ты сумеешь его отыскать — если он, конечно, остался в живых, — можешь преспокойно продолжать жить с ним, мне это совершенно безразлично. Разумеется, если ему разрешат взять тебя к себе. Вряд ли он сможет быть твоим мужем без королевского приказа.

Сесили презрительно вздернула плечи и отвернулась от меня.

— Ничего, обо мне сама миледи королева-мать позаботится! — заявила она, пытаясь защититься. — Все-таки я ее крестница, а она здесь самая главная, она сейчас всем при дворе распоряжается. И уж меня-то она, надеюсь, вспомнит.

Погода для этого времени года стояла какая-то совершенно необычная — слишком солнечная, слишком яркая; днем было по-настоящему жарко, а ночью чересчур влажно и душно, так что никто толком не мог спать. Никто, кроме меня, хотя меня по-прежнему преследовали мои проклятые видения. Весь день я была сонливой и каждый вечер, едва коснувшись подушки, буквально проваливалась в сон. И во сне ко мне являлся веселый Ричард и со смехом рассказывал, что сражение завершилось именно так, как он и предвидел, а значит, скоро мы с ним поженимся. Он брал меня за руки и целовал, а я все возражала, все говорила, что вот сейчас кто-нибудь войдет и скажет, что победил Генрих, а он в ответ называл меня дурочкой и своей маленькой дорогой глупышкой. И я просыпалась, веря, что все это правда, но почти сразу приходило дурное осознание того, что это был всего лишь сон; я озиралась, видела вокруг стены «лучших комнат второго разряда» и Сесили, спавшую со мной в одной постели, и понимала: мой любимый, мертвый и холодный, лежит в безвестной могиле, а его бывшие подданные, буквально вся страна, истекают потом на невиданной жаре.

Моя горничная — она родом из купеческой семьи, проживающей в Сити, — рассказывала мне, что в центральных кварталах столицы, где в домах жуткая скученность и теснота, свирепствует странная и страшная болезнь, и двое учеников ее отца уже заболели этой болезнью и умерли.

— Это чума? — спросила я, сразу же невольно шарахнувшись от нее. От чумы нет исцеления, и я боялась, что она невольно принесла эту заразу с собой; мне уже казалось, что горячий ветер чумы вот-вот повеет на меня и моих родных.

— Это хуже, чем чума! — воскликнула горничная. — С таким недугом у нас раньше ни один врач не встречался. Уилл, один из тех учеников моего отца, вдруг как-то за завтраком признался, что его все время знобит, а тело у него так ноет, словно он целую ночь мечом орудовал. Мой отец велел ему пойти к себе и прилечь; он послушался, лег в постель да вдруг как начнет потеть! В одно мгновение рубашка на нем насквозь промокла. Пот с него прямо-таки ручьями лился. Когда моя мать принесла ему котелок с элем, чтобы он мог утолить жажду, он пожаловался, что у него все тело горит и внутри у него тоже такой страшный жар, который ничем не охладить. Он сказал, что лучше ему, наверно, немного поспать, и действительно заснул, да так и не проснулся. А ведь он совсем молодой был, всего восемнадцать! Умер, не проболев и одного дня!

— А как выглядела его кожа? — спросила я. — Были у него нарывы?

— Никаких нарывов, никакой сыпи, — заверила меня горничная. — Я же говорю — никакая это не чума! Это какая-то новая болезнь, люди ее «потогонкой» называют. Все считают, что эта напасть обрушилась на нас с прибытием в Англию короля Генриха. Все так и говорят: мол, его правление началось со смерти, а значит, долго ему не продлиться. Это он с собой смерть принес! И теперь мы все умрем из-за его ненасытной жажды власти. Говорят, он явился в Лондон весь в поту и теперь жизни не пожалеет, чтобы сохранить за собой английский трон. Говорят, это он болезнь Тюдоров с собой принес. А еще говорят, будто наш нынешний король проклят. Смотрите, сейчас ведь осень, а жара стоит, как в середине лета! На такой жаре все мы до смерти потом изойдем.

— Ладно, ты теперь можешь домой идти, — несколько нервно велела я ей. — И вот что, Дженни: оставайся дома, пока не будешь полностью уверена, что и сама ты здорова, и все твои домашние тоже. Моя мать вряд ли захочет, чтобы ты нам прислуживала, пока у тебя в доме кто-то серьезно болен. Ты меня поняла? Не возвращайся во дворец, пока все твое семейство полностью от этой болезни не избавится. Отправляйся домой прямо сейчас и ни в коем случае не останавливайся и ни с кем не разговаривай, особенно с моими сестрами и кузенами.

— Но я же совершенно здорова! — запротестовала девушка. — И это очень быстрая болезнь. Если бы я заразилась, так наверняка уже успела бы умереть, я бы даже вам об этом недуге рассказать не успела бы. А раз я спокойно дошла от своего дома до дворца, значит, я вполне здорова.

— Ладно, все равно домой ступай, — повторила я. — Я пошлю за тобой, когда будет можно. — И, расставшись с нею, я тут же отправилась искать свою мать.

Но во дворце ее не оказалось. Не было ее ни в затемненных и пустых покоях с закрытыми ставнями, ни на прохладных тенистых дорожках парка. Я нашла ее в дальнем конце луга, раскинувшегося на берегу реки, рядом с деревянным причалом; она сидела на переносном деревянном стульчике и наслаждалась речным ветерком, что-то шептавшим над водой. В ответ ему слышался шелест волн, лизавших деревянные сваи и настил пристани.

— Здравствуй, моя девочка, — сказала она, когда я подошла ближе и опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Затем я уселась на дощатый настил и свесила ноги вниз, глядя на собственное отражение в воде. Мне казалось, что я — водная богиня и живу в этой реке, ожидая, когда кто-нибудь освободит меня от заклятия, заставляющего меня вечно оставаться там, в глубине; мне не хотелось думать, что я просто засидевшаяся в девках принцесса, которую никто не хочет брать замуж.

— Ты слышала о новой болезни, что охватила уже весь Сити? — спросила я у матери.

— Да, конечно, — сказала она. — И король решил, что сейчас никак нельзя проводить коронацию, ибо любое скопление народа — это слишком большой риск, ведь среди толпы всегда могут оказаться больные люди. Генриху придется еще несколько недель побыть всего лишь завоевателем этой страны, а не ее коронованным правителем. Надо надеяться, эта странная эпидемия скоро закончится. Мать Генриха, леди Маргарет, возносит Господу какие-то особые молитвы; она просто вне себя из-за необходимости отложить коронацию. Ведь она была совершенно уверена, что сам Господь вознес ее сына на такую высоту. Зачем же он теперь насылает на него новые испытания в виде этой чумы?

Я удивленно вскинула на нее глаза и невольно прикрыла глаза рукой и прищурилась — так ярко пылал закат, так ослепительно сверкало золотистыми красками небо, суля и на завтра такой же неестественно жаркий денек.

— Мама, признайся: это твоих рук дело?

Она рассмеялась.

— Ты никак обвиняешь меня в колдовстве? Неужели ты думаешь, что это я прокляла население Лондона, наслав на него чумной ветер? Нет, милая, подобное не в моих силах. К тому же если б я и обладала таким могуществом, то никогда бы им не воспользовалась. Эта болезнь явилась сюда вместе с войском Генриха, ведь свою армию он собрал из самых отвратительных отбросов общества, из самых мерзких подонков, каких только можно было отыскать в христианском мире. Когда он вместе с этой армией вторгся на территорию нашей несчастной страны, его наемники из самых мрачных и грязных тюрем Франции принесли с собой и этот страшный недуг. Так что никакая это не магия. Эта болезнь сперва дала о себе знать в Уэльсе, где они высадились, а затем перекинулась на лондонцев — она следует по пятам за этим войском наемников и отнюдь не благодаря магии, а благодаря той грязи, которую они за собой оставляют, и тем несчастным женщинам, которых они насилуют по дороге. Армия Генриха по большей части состоит из уголовников, много лет проведших в тюрьме, они-то и распространяют в нашей стране эту заразу, хотя многим этот неведомый недуг кажется неким знаком свыше, направленным против нового короля.

— А что, если это и то, и другое? — спросила я. — И болезнь, и знак свыше?

— Да, это, несомненно, так и есть, — кивнула мать. — Говорят, что король, чье правление началось с вызванного тяжкими усилиями пота, будет и впредь вынужден изо всех сил трудиться, чтобы удержать завоеванный трон. Болезнь, принесенная Генрихом, убивает его друзей и сторонников, как если бы она была неким тайным оружием, направленным против него и тех, кто его поддерживает. Сейчас, в дни своего триумфа, он уже потерял больше союзников, чем терял на поле брани. Это было бы смешно, когда бы не было так… горько.

— И что это означает для нас? — спросила я.

Она посмотрела куда-то вдаль, вверх по течению реки, словно вода могла принести ей оттуда некий ответ прямо к причалу, с которого свисали мои болтающиеся в воздухе ноги.

— Я пока еще не совсем это поняла, — задумчиво промолвила она, — так что дать тебе точный ответ не могу. Но если Генриху суждено и самому подхватить эту болезнь и умереть, то люди наверняка сочтут это судом Божьим над узурпатором, а потом станут искать наследника Йорков, дабы посадить его на трон.

— А есть ли у нас такой наследник? — спросила я, и тихий голос мой был едва слышен среди плеска воды. — Есть ли у нас настоящий наследник Йорков?

— Конечно: Эдвард Уорик.

Я помолчала, колеблясь, потом все же решилась осторожно спросить.

— Разве у нас нет другого наследника? Более близкого по родству?

Мать, по-прежнему не глядя на меня, незаметно кивнула.

— Неужели мой младший брат Ричард все-таки жив? — задохнулась я.

И снова она лишь молча кивнула, словно даже ветру не решалась доверить ни одного словечка.

— Значит, тебе все-таки удалось его спасти, мама? Он в безопасности? Ты в этом уверена? Он жив? Он в Англии?

Она покачала головой. Потом все же сказала:

— Я давно не имею о нем никаких вестей. Так что ничего не могу сказать наверняка. И уж, конечно, ничего не могу рассказать тебе. Но мы должны по-прежнему молиться за двух сыновей Йорка, за принца Эдуарда и за принца Ричарда, ибо они по-прежнему считаются бесследно пропавшими, и никто пока что не смог нам объяснить, что же с ними сталось в действительности. — Она улыбнулась мне. — И лучше мне не говорить тебе о том, какие надежды еще живы в моей душе, — мягко сказала она. — Кто знает, что принесет нам будущее? Если Генрих Тюдор вдруг умрет…

— А не можешь ли ты пожелать, чтобы он умер? — шепотом спросила я. — Не можешь ли ты сделать так, чтобы и он умер от той болезни, которую принес с собой?

Мать отвернулась, словно прислушиваясь к тому, что говорит ей река.

— Если это он убил моего сына, то он уже и так проклят мною, — ровным тоном промолвила она. — Ты же вместе со мной проклинала убийцу, помнишь? Помнишь, как мы попросили богиню Мелюзину,[12] нашу мать-прародительницу, отомстить за нас. Ты помнишь, что мы тогда сказали?

— Точных слов не помню. Помню только ту ночь.

В ту ночь нас с матерью терзали горе и страх; мы уже долгое время прятались в святом убежище, как в тюрьме, и той ночью мой дядя Ричард пришел и сказал матери, что оба ее сына, Эдуард и Ричард, мои любимые братья, исчезли из своих покоев в Тауэре. И той же ночью мы с матерью написали на листке бумаги страшное проклятие, свернули из этого листка кораблик, подожгли его и пустили плыть по реке, а потом смотрели, как он уплывал от нас, догорая на воде.

— Нет, я в точности не помню, что мы тогда говорили, — снова сказала я.

Но она-то помнила! Она помнила каждое слово этого проклятия, самого страшного из всех, какие ей доводилось применять в жизни. Она и сейчас помнила наизусть все то, что тогда написала на листке.

— Мы написали: «Узнай также, о Мелюзина, что ни один суд не сумеет вынести справедливый приговор тому, кто причинил нашей семье столько зла. И мы просим тебя, великая наша праматерь, помоги нам! Мы опускаем в темные глубины твоих вод это письмо с нашим проклятием: кто бы ни был тот, кто отнял у нас сына и наследника, пусть он будет наказан тем, что лишится своего сына и наследника, который у него есть или же еще только должен родиться».[13]

Мать отвернулась от реки и уставилась прямо на меня; темные зрачки ее серых глаз как-то неестественно расширились.

— Ну что, вспомнила? Ведь все происходило на берегу этой самой реки!

Я кивнула, и мать продолжила:

— А еще там было сказано так: «Нашего мальчика забрали у нас, прежде чем он успел вырасти и стать королем — хотя для этого он и был рожден. Отними же сына у того, кто убил нашего мальчика! Пусть и его сын не станет взрослым, пусть и он не успеет вступить в права наследства, а если он уже вырос, отними сына и у него, лиши убийцу его внука, и тогда мы поймем: наше проклятие действует, и возмездие настигло того, кто забрал у нас сына и брата».

Меня охватила дрожь; я словно погрузилась в некий магический транс, сотканный моей матерью и окутавший все вокруг; ее тихие слова падали на поверхность реки, точно капли дождя.

— Мы прокляли его сына и внука, — прошептала я.

— Убийца этого заслуживает, — резко заявила моя мать. — И когда его сын и внук умрут, когда у него не останется никого, кроме дочерей, тогда мы будем точно знать, что именно он и есть убийца нашего мальчика, сына богини Мелюзины, и месть наша будет исполнена.

— Боже мой, мама, какой ужасный поступок мы совершили! — сказала я несколько неуверенным тоном. — Какое страшное проклятие падет на чьих-то невинных наследников! Страшно — желать смерти двум невинным мальчикам.

— Да, — спокойно согласилась моя мать. — Это страшно. Но мы поступили так только потому, что кто-то другой сделал то же самое с нами. И этот «кто-то» познает всю мою боль, когда умрет его сын, а потом и его внук, когда из наследников у него останется лишь одна дочь.

Люди всегда шептались, что моя мать занимается колдовством, а ее мать даже как-то предстала перед судом и была сочтена виновной в использовании черной магии. Я понимала: только она сама знает, сколь сильна ее вера в магию, только ей одной известно, на что она способна. В детстве я собственными глазами видела, как она призывала бурю и проливные дожди, после которых вода в реке поднялась настолько, что буквально смыла с земли армию герцога Букингема и примкнувших к нему мятежников. Тогда мне казалось, что матери, чтобы вызвать дождь или бурю, достаточно всего лишь свистнуть. Кроме того, она сама мне рассказывала, как однажды холодной ночью сделала так, что выдохнутый ею воздух, слетевший с губ в виде маленького облачка, превратился в огромные валы густого тумана, скрывшие от врага армию моего отца и окутавшие его воинов, точно саваном; а затем они подобно молнии из грозовой тучи вынырнули из этого тумана и ринулись с вершины холма на противника, захватив его врасплох и наголову его разгромив. Мало того, моему отцу помогал еще и штормовой ветер, дувший навстречу вражескому войску.[14]

Многие верили, что моя мать обладает сверхъестественным могуществом, поскольку ее мать, Жакетта Риверс, принадлежала королевской семье Бургундии,[15] среди предков которой, по преданию, была сама водная богиня, волшебница Мелюзина. Я и сама не раз убеждалась, что женщины из нашей семьи совершенно определенно слышат пение Мелюзины, когда умирает кто-то из ее «детей». Мне тоже доводилось слышать ее пение, и я этих звуков никогда не забуду. Ее голос звучал как некий холодный и нежный зов несколько ночей подряд, и после этого мой брат никогда уж больше не выбегал поиграть на зеленой лужайке перед Тауэром, и из окна башни навсегда исчезло его бледное личико, и вскоре мы оплакали его, как оплакивают покойника.

На самом деле, по-моему, даже сама моя мать толком не знала пределов своего могущества и того, сколь часто ей может просто способствовать удача, даже если утверждала, что случившееся «волшебство» — наверняка дело ее рук. Она, безусловно, пользовалась своей невероятной удачливостью и называла это магией. Хотя в детстве я действительно считала ее волшебным существом, феей или колдуньей, которая способна в случае необходимости призвать на помощь хоть все реки Англии; но теперь, когда я думаю о том, какой крах в итоге потерпела наша семья — когда после смерти отца мы пали буквально на самое дно, а моя мать лишилась сына и наследника, — я прихожу к такому выводу: если моя мать и впрямь пытается порой колдовать, надеясь на помощь магических сил, то это у нее не слишком хорошо получается.

Так что меня совсем не удивляло, когда Генрих продолжал оставаться здоровым и явно не думал умирать, хотя от той болезни, которую он принес в Англию, в течение всего лишь одного месяца умерли сперва лорд-мэр Лондона, затем его наспех избранный преемник, а затем еще шесть олдерменов. Говорили, что в Сити покойник почти в каждом доме; телеги с трупами каждую ночь громыхали по улицам города, в точности как во времена бушевавшей в Европе «черной смерти»,[16] только на этот раз «чума», похоже, пришла еще более страшная.

Но с наступлением осенних холодов страшная болезнь, прозванная в народе «потогонкой», пошла на спад; однако Дженни, моя горничная, так и не вернулась ко мне; я, послав за нею, узнала, что она умерла, как и все ее родные, причем буквально в течение нескольких часов — в промежуток между хвалитнами и повечерием. Никому раньше не приходилось сталкиваться с недугом, способным так быстро привести человека к смерти, и люди шептались, что все это вина нового короля, чье правление началось с нескончаемой процессии похоронных дрог. Лишь в конце октября Генрих решил, что обстановка стала достаточно безопасной и теперь можно собрать в Вестминстерском аббатстве лордов и джентри для проведения коронации.

Два герольда, несущих знамя с гербом Бофоров, и дюжина гвардейцев, на плащах которых красовался герб Стэнли, постучались в главные ворота дворца, дабы сообщить, что леди Маргарет Стэнли намерена завтра почтить меня своим визитом. Моя мать, услышав эту новость, милостиво кивнула и сказала очень тихо — подчеркивая наше высокое происхождение, в связи с которым нам никогда не следовало повышать голос, — что мы будем очень рады видеть ее милость.

Как только за посланцами леди Маргарет закрылась дверь, мы тут же принялись лихорадочно обсуждать, какое платье мне надеть.

— Темно-зеленое, — сказала моя мать. — Лучше всего темно-зеленое.

Собственно, это был единственно безопасный цвет. Темно-синий — это цвет королевского траура, и мне ни в коем случае нельзя было показываться в синем, чтобы леди Маргарет не подумала, что я оплакиваю своего любовника, прежнего законного короля Англии. Темно-красный — это цвет мученичества; однако платья такого цвета — и это в высшей степени противоестественно — отчего-то очень любят носить шлюхи, ибо этот цвет идеально оттеняет белизну кожи. Разумеется, ни той, ни другой ассоциации ни в коем случае не должно было возникнуть у строгой леди Маргарет при виде будущей невестки. Она не должна была заподозрить, что брак с ее сыном — истинное мучение для меня; ей также следовало забыть все те сплетни о моей любовной связи с королем Ричардом, которые наверняка достигали ее ушей. Темно-желтый был бы вполне уместен — но кто, скажите на милость, способен достаточно хорошо выглядеть в желтом? Пурпурный я не люблю, и потом, это, по-моему, слишком царственный цвет для скромной девушки, которая еще только надеется выйти замуж за короля. В общем, темно-зеленый — и никаких гвоздей! А поскольку зеленый — это еще и цвет Тюдоров, он будет хорош во всех отношениях.

— Но у меня нет темно-зеленого платья! — воскликнула я. — И у нас не хватит времени, чтобы его раздобыть.

— Ну а мне что надеть? — тут же возмутилась Сесили. — Мне что, выйти в старом платье? Или вообще не выходить? Может, одна Элизабет ей навстречу выйдет, а мы все попрячемся? Или вы хотите, чтобы я на весь день в постель улеглась?

— В твоем присутствии, разумеется, никакой необходимости не будет, — довольно резко ответила ей мать. — Но леди Маргарет — твоя крестная, так что ты наденешь голубое платье, а Элизабет наденет твое зеленое, и ты очень постараешься — ты очень постараешься, Сесили! — во время визита миледи быть крайне любезной со своей сестрой. Никому не доставляют удовольствия девицы со склочным характером, да и я не потерплю ничего подобного.

Сесили слова матери явно привели в бешенство, однако она смолчала, покорно направилась к своему сундуку, достала оттуда новое зеленое платье, встряхнула его и подала мне.

— Надень и зайди ко мне, — велела мне мать. — Подол придется немного отпустить.

Одетая в зеленое платье, заново подшитое и отделанное по подолу тонкой золотистой каймой, я ждала в материной гостиной появления леди Маргарет. Она прибыла на королевском барке, который теперь находился в полном ее распоряжении; барабанщик лихо отбивал ритм гребцам; знамена Тюдоров ярко трепетали на ветру, водруженные на корме и на носу. Затем на дорожках послышался хруст гравия под ногами ее свиты, а через минуту они уже протопали под окном и загрохотали подкованными металлом сапогами по каменным плитам двора. Перед леди Маргарет распахнули высокие двойные двери, и она с достоинством проследовала через вестибюль в гостиную.

Моя мать и мы с сестрами встали и поклонились ей, как равные. Трудно было решить, какой глубины реверанс тут подошел бы лучше всего. Мы сделали реверанс, так сказать, средней глубины, и леди Маргарет тоже присела не слишком глубоко, кивнув нам головой в знак приветствия. Хотя моя мать теперь звалась всего лишь леди Грей,[17] она была коронована как королева Англии, и в те времена леди Маргарет была ее фрейлиной. И хотя теперь леди Маргарет пользовалась королевским барком, но сын ее пока что коронован не был. И хотя теперь она называла себя «миледи королева-мать», настоящая корона Англии пока что голову Генриха не украшала. Ему удалось присвоить себе лишь ту маленькую коронку, почти браслет, которую Ричард обычно надевал поверх своего боевого шлема, а процедура коронации ему еще только предстояла.

Я быстро зажмурилась, вспомнив о маленькой золотой короне, которую Ричард носил на шлеме, и передо мной возникли его улыбающиеся карие глаза, весело смотревшие на меня сквозь щель забрала…

— Я желала бы побеседовать с мистрис[18] Элизабет наедине, — сказала леди Маргарет, обращаясь к моей матери и не потрудившись прежде произнести хоть одно словечко приветствия.

— Ее милость принцесса Элизабет Йоркская проводит вас в мои личные покои, — как ни в чем не бывало сказала моя мать.

Я шла впереди миледи и прямо-таки чувствовала, как она сверлит взглядом мою спину. Я вдруг стала остро ощущать собственное тело, и мне уже казалось, что при ходьбе я слишком раскачиваю бедрами или потряхиваю головой. Открыв дверь, я вошла в личные апартаменты моей матери и повернулась лицом к леди Маргарет, которая без приглашения уже усаживалась в огромное кресло.

— Вы тоже можете сесть, — милостиво разрешила она, и я, устроившись на стуле напротив нее, стала ждать, что она скажет еще. Чувствуя, как пересохло горло, я нервно сглотнула, надеясь, что она этого не заметит.

Она продолжала молча разглядывать меня с ног до головы, словно я была просительницей, добивавшейся должности в ее доме, затем медленно улыбнулась и сказала:

— Вам повезло с внешностью. Ваша мать всегда была красавицей, а вы очень на нее похожи: светловолосая, гибкая, кожа как лепесток розы и эти чудесные волосы, отливающие одновременно и золотом, и бронзой. У вас, несомненно, будут красивые дети. Полагаю, вы все еще гордитесь своей внешностью? И по-прежнему тщеславны?

Я ничего ей не ответила, и она, откашлявшись, вдруг вспомнила о причине своего визита.

— Я прибыла, чтобы по-дружески побеседовать с вами наедине, — сказала она. — Мы ведь расстались, когда наши отношения оставляли желать много лучшего, не так ли?

Мы тогда разругались, точно две разъяренные торговки рыбой, но я-то была уверена, что мой возлюбленный, Ричард, убьет ее сына и сделает меня королевой Англии. Но оказалось, что это ее сын вышел из того сражения победителем и убил моего любовника, и теперь моя судьба была полностью в ее белых, щедро украшенных кольцами руках.

— Мне очень жаль, что мы так расстались, — сказала я с незамысловатой неискренностью.

— Мне тоже, — сказала она, и это меня удивило. — Ведь мне предстоит стать вашей свекровью, Элизабет. Мой сын женится на вас, несмотря ни на что.

Внезапно при словах «несмотря ни на что» меня охватил гнев, хоть я и сознавала, что это не имеет абсолютно никакого смысла. Надо было смириться, ведь мы потерпели поражение, и мои надежды на счастье, на возможность стать королевой Англии, любимой своим народом, были растоптаны мощными копытами кавалерии Томаса Стэнли, мужа леди Маргарет.

Я склонила голову и тихо промолвила:

— Благодарю вас.

— Я стану тебе хорошей матерью, дитя мое, — с почти искренней нежностью продолжала леди Маргарет. — И ты, узнав меня поближе, поймешь, что во мне немало любви, что я готова ею поделиться; кроме того, у меня есть еще один истинный талант: я умею хранить верность. Я твердо намерена исполнить волю Господа, ибо уверена, что сам Господь выбрал тебя на роль моей снохи, жены моего сына, и… — тут ее голос затих, превратившись в восторженный шепот при одной лишь мысли о том, какую роль я могу сыграть в предсказанном свыше возникновении королевской династии Тюдоров, — …матери моего внука.

Я снова склонила голову в знак признательности, а когда подняла глаза, то увидела, что ее лицо прямо-таки сияет вдохновением.

— Еще девочкой, в общем-то, совсем ребенком,[19] я была призвана Им, дабы произвести на свет моего Генри, — прошептала она, словно молясь. — Я думала, что умру в родах, я была уверена, что эти невыносимые мучения убьют меня. Но потом поняла: если я выживу, то моему мальчику и мне суждено великое будущее, величайшее из всех возможных. Мой сын станет королем Англии, и я возведу его на трон…

Было что-то очень трогательное в ее непосредственном восхищении собственной ролью, якобы предначертанной ей свыше; это святое восхищение показалось мне родственным тому пылу, с каким относятся к своему призванию монахини.

— Я знала, — продолжала она, — знала, что ему предстоит стать королем. И когда я встретилась с тобой, то сразу поняла: именно ты предназначена для того, чтобы родить ему сына. — Она вперила в меня напряженный взгляд. — Вот почему я была так строга с тобой, вот почему так рассердилась, увидев, что ты отклоняешься от предначертанного тебе пути. Мне было невыносимо больно, когда ты, упав столь низко, отреклась от своей высокой судьбы и своего истинного призвания.

— Вы полагаете, что у меня есть призвание? — прошептала я, потрясенная невероятной убедительностью ее речей.

— Ты призвана стать матерью следующего короля Англии, — провозгласила она. — Короля Алой и Белой розы, и эта роза будет наконец лишена шипов. У тебя родится сын, и мы назовем его Артур Английский. — Она взяла меня за руки. — Такова твоя судьба, дочь моя, и я помогу тебе ее исполнить.

— Артур? — с изумлением повторила я. Именно Артуром мы с Ричардом хотели назвать сына, которого я должна была ему родить.

— Да, я мечтаю назвать его Артуром, — сказала леди Маргарет.

И мы с Ричардом тоже мечтали об этом. И когда миледи взяла меня за руки, я не отняла их у нее, я позволила ей это, а она с искренним волнением сказала:

— Господь свел нас вместе, Господь привел тебя ко мне, и ты родишь мне внука. Ты принесешь в Англию мир, ты сама станешь воплощением этого мира; ты положишь конец этой бесконечной «войне кузенов»,[20] Элизабет; ты станешь миротворицей, и сам Господь назовет тебя благословенной!

И я, потрясенная ее способностью к предвидению, позволила ей и дальше сжимать мои руки, чувствуя, что невольно соглашаюсь с нею.

Я так и не рассказала матери об этом разговоре с миледи. Мать только удивленно поднимала бровь, наталкиваясь на мою скрытность, но расспрашивать меня не пыталась.

— Во всяком случае, миледи ведь не сказала ничего, свидетельствующего о том, что она изменила свое отношение к вашей помолвке? — спросила она.

— Напротив, она заверила меня, что свадьба непременно состоится. Причем в ближайшее время. И обещала стать моим другом.

И мать, скрывая улыбку, заметила:

— Как это мило, что миледи оказывает тебе такую поддержку.

Теперь мы уже с некоторой уверенностью ждали, что в скором времени нас пригласят на коронацию и предложат отправиться в королевскую гардеробную, чтобы мы могли подобрать себе соответствующие туалеты. Сесили особенно отчаянно туда стремилась; ей хотелось заполучить новые платья и во всем великолепии показаться при дворе. Ведь теперь все мы, пять принцесс Йоркских — после отмены Генрихом парламентского акта, согласно которому мы были названы бастардами, а брак наших родителей определен как «отвратительный пример двоеженства», — снова обрели полное право носить мех горностая и корону. И коронация Генриха должна была впервые после долгого перерыва и смерти Ричарда дать нам возможность вновь предстать перед светом в нашем истинном, горделивом обличье.

Я была уверена, что все мы должны непременно присутствовать на коронации, однако никаких приглашений мы так и не получали. Мне казалось, что Генриху захочется, чтобы его будущая жена видела, как на голову ему возлагают корону, как он берет в руки скипетр. Даже если он и не горит желанием как следует рассмотреть свою невесту, думала я, ему, наверное, будет приятно продемонстрировать свою победу над ближайшими родственниками поверженного им короля. Нет, он наверняка захочет, чтобы я видела момент его наивысшей славы!

Я чувствовала себя скорее кем-то вроде спящей царевны из волшебной сказки, чем женщиной, обещанной в жены новому королю Англии. Я, возможно, и жила в королевском дворце, мало того, в лучших покоях этого дворца (пусть и «второго разряда»); со мной, возможно, и обращались в высшей степени учтиво (пусть и не преклоняя колено, как это полагается делать перед членами королевской семьи). Но жила я тихо и скромно, не имея ни своего двора, ни обычной толпы друзей, просителей и льстецов, не встречаясь с королем: принцесса без короны, невеста без жениха, помолвленная, но не знающая дня своей свадьбы.

Господь свидетель, некогда всем было хорошо известно, что я — невеста Генриха. Будучи всего лишь претендентом на трон и пребывая в ссылке, он поклялся в соборе Ренна, что является королем Англии и я — его невеста. Но тогда он еще только готовил свою армию к вторжению и отчаянно нуждался в поддержке — и Йорков, и всех йоркистов. Теперь же, выиграв битву за трон и отослав прочь свою армию наемников, он, возможно, хотел бы освободиться от своего обещания — как освобождаются от оружия, в конкретный момент бывшего необходимым, но теперь совсем ненужного.

Моя мать позаботилась о том, чтобы всем нам сшили новые платья; и теперь мы, пять принцесс Йоркских, были изысканно одеты, вот только пойти нам было некуда. Никто нас никогда не навещал, к нам обращались не «ваша милость», как полагается обращаться к принцессам, а просто «госпожа», как если бы мы были бастардами, плодом незаконного брака короля-двоеженца, а наша мать была не вдовствующей королевой, а вдовой какого-то провинциального сквайра. Собственно, участь всех нас была ничуть не лучше, чем участь Сесили, брак которой теперь считался аннулированным, так что у нее не стало ни мужа, ни каких-либо конкретных женихов. Она перестала быть леди Скроуп, но больше ничьей женой так и не стала. В настоящий момент все мы считались девушками без имени, без семьи, без определенности. А у таких девушек нет будущего.

Я, правда, предполагала, что меня восстановят в правах принцессы и вернут мое состояние, как только я выйду замуж и пройду обряд коронации — все это, думала я, произойдет, возможно, во время одной и той же пышной церемонии, когда я буду идти рука об руку с Генрихом, моим мужем. Однако затянувшееся молчание свидетельствовало о том, что Генрих отнюдь не рвется поскорее вступить со мной в брак.

Насчет посещения нами королевского гардероба также никаких распоряжений не поступало; никто нас туда не приглашал и не предлагал выбрать себе наряды для коронационной процессии. Не появлялся у нас и королевский церемониймейстер с предложением обучить нас какому-нибудь особенному танцу для выступления во время праздничного обеда. Казалось, все швеи и камеристки Лондона день и ночь трудятся над платьями и головными уборами — но, увы, все это предназначалось не для нас. Никого не посылали к нам и из служб королевского камергера, чтобы сообщить нам распорядок грядущих торжеств. Нас не пригласили в лондонский Тауэр накануне церемонии, как это следовало бы сделать согласно традиции. Для нас не заказали никаких лошадей, чтобы мы могли доехать из Тауэра до Вестминстерского аббатства; никаких распоряжений не поступило и относительно того, как нам следует вести себя в день коронации. Генрих даже никаких подарков мне не прислал, как это обычно делает жених накануне свадьбы. Не получали мы вестей и от его матери. Вместо суматохи, связанной с бурной подготовкой к важному событию, и груды противоречащих друг другу приказов и пожеланий, исходящих от нового короля, страшно заинтересованного в том, чтобы выглядеть достойно, и от его придворных, во дворце словно воцарилось выжидательное молчание, с каждым днем становившееся все более заметным.

— Нас явно не собираются приглашать на коронацию, — ровным тоном заметила я, когда мы с матерью остались одни. Она зашла ко мне в спальню, которую я делила с Сесили, чтобы пожелать мне спокойной ночи. — По-моему, это совершенно очевидно, тебе не кажется?

Она покачала головой.

— Да, теперь уже вряд ли нас туда пригласят.

— Но как он может так поступать? Как может не пригласить на коронацию собственную невесту?

Мать медленно встала, подошла к окну и, выглянув наружу, долго смотрела в темное ночное небо, где светила серебристая луна; потом она сухо заметила:

— По-моему, им просто не хочется видеть рядом с троном — причем в самой непосредственной от него близости — такое количество Йорков.

— Но почему?

Она затворила ставни и заперла их на засов, словно отрезая от себя серебристый лунный свет, который окутывал ее каким-то неземным сиянием.

— А вот почему — я наверняка ответить не сумею, — сказала она. — Впрочем, я предполагаю, что на месте матери Генриха и я вряд ли захотела бы, чтобы мой сын, претендент на трон, узурпатор, король только по праву победы в сражении, получил бы корону одновременно с настоящей принцессой, дочерью всеми любимого короля, которая и сама является всеобщей любимицей и красавицей. Даже не принимая в расчет более существенные проблемы, я могу сказать, что подобная ситуация и мне бы пришлась попросту не по вкусу.

— Но при чем здесь моя красота? И что такого особенного во внешности Генриха? — спросила я.

— В том-то и дело, что ничего. Его внешность в высшей степени заурядна. Как, впрочем, и сам он. — Этим словом моя мать припечатала его, точно проклятьем. — Да, он в высшей степени зауряден.

Постепенно всем нам — даже Сесили, которая до самого последнего дня страстно на что-то надеялась, — стало ясно, что новый король отправится на коронацию в одиночестве, что он не хочет, чтобы рядом с ним перед алтарем оказалась девушка, не только чрезвычайно красивая и отвлекающая внимание присутствующих от него самого, но и настоящая принцесса, имеющая поистине королевское происхождение.[21] Вряд ли он пожелает также, чтобы мы, бывшая королевская семья, стали свидетелями того, как он коснется короны моего возлюбленного Ричарда, той короны, которую прежде с честью носил и мой отец, король Эдуард IV.

Никаких вестей ни от Генриха, ни от его матери, леди Маргарет Стэнли, мы по-прежнему не получали, и это служило подтверждением правильности наших предположений. Впрочем, и моя мать, и я сама уже подумывали, не написать ли нам леди Маргарет, однако обе мы так и не смогли смириться с унижением, которое нам пришлось бы испытать, если бы мы попросили о возможности присутствовать на коронации или вздумали бы уточнить дату моего с Генрихом бракосочетания.

— Кроме того, если я и буду участвовать в этой коронации, то мне как вдовствующей королеве полагается идти впереди леди Маргарет, — язвительно заметила моя мать. — Возможно, именно поэтому она нас и не приглашает. Всю жизнь во время сколько-нибудь значительных событий она, будучи моей фрейлиной, торчала у меня за спиной, и то, что происходило впереди, было вечно заслонено от нее моим головным убором и вуалью. Она послушно переходила следом за мной из зала в зал и в этом дворце, и в других королевских дворцах, а затем то же самое повторилось, когда она стала фрейлиной Анны Невилл.[22] Во время коронации Анны она несла ее шлейф. Возможно, леди Маргарет полагает, что теперь ее очередь быть первой дамой английского двора, и хочет, чтобы и ее шлейф тоже кто-то нес.

— Так, может, я это сделаю? — с надеждой спросила Сесили. — Я бы с удовольствием понесла ее шлейф. Да просто с радостью!

— Нет, ты ее шлейф нести не будешь, — отрезала мать.

Генрих Тюдор оставался во дворце Ламбет[23] вплоть до своей коронации, и если бы ему вдруг вздумалось за завтраком поднять глаза, он увидел бы мое окно в Вестминстерском дворце, находящемся на противоположном берегу; но он явно предпочитал глаз не поднимать. Он совершенно не интересовался своей невестой, которая была ему совершенно незнакома, и до сих пор не прислал мне ни слова. За несколько дней до коронации он, согласно традиции, перебрался в лондонский Тауэр. Там он и должен был какое-то время оставаться и каждый день проходить мимо тех дверей, за которыми в последний раз видели моих братьев, или гулять по той зеленой лужайке, где мои братья упражнялись в стрельбе из лука по мишени. Неужели он может жить там, не испытывая ползущего по спине холодка? — думала я. Неужели ему не мерещится бледное личико ребенка, который был заточен здесь и должен был стать полноправным и коронованным правителем Англии? Неужели его мать не замечает легкой тени, преследующей ее, когда идет по лестнице или когда, коленопреклоненная, молится в королевской часовне? Неужели она не слышит, как мальчишеский дискант, точно тихое эхо, повторяет за ней молитвы? Как могут они оба, эти Тюдоры, поднимаясь по крутой винтовой лестнице в Садовую башню, не прислушаться к голосам двух мальчиков, звучащим за деревянной дверью? А если они все же прислушиваются, то неужели не слышат тихих молитв Эдуарда?

— Он будет искать виновного, — с мрачным видом сказала моя мать. — Будет допрашивать каждого, кто когда-либо охранял принцев. Ему захочется узнать, что с ними случилось, но при этом он будет лелеять надежду, что удастся отыскать такого человека, которого можно подкупить и заставить дать свидетельские показания или убедить признаться в собственной вине — подойдет все, что угодно, лишь бы можно было возложить вину за гибель принцев на Ричарда. Если он сможет доказать, что их убил Ричард, то полностью оправдает свой захват трона, потому что истинные наследники мертвы, и он с полным основанием будет называть Ричарда тираном и цареубийцей. Короче, если Генриху удастся доказать, что послужило причиной гибели принцев, то он, несомненно, окажется в выигрыше.

— Мама, — вырвалось у меня, — да я жизнью своей готова поклясться, что Ричард не причинил моим братьям никакого вреда! Я это точно знаю. Ричард непременно признался бы мне, если б действительно что-нибудь с ними сделал. Да ты и сама это знаешь. Ты же была в этом уверена в ту ночь, когда он пришел к тебе и спросил, не ты ли их выкрала, помнишь? Он тогда и сам не знал, ни где они, ни что с ними случилось, и предполагал, что они оба, возможно, у тебя. Я могу поклясться, что он так ничего об этом и не узнал. На самом деле его страшно мучило то, что он ничего не знает о судьбе своих племянников, ибо не представлял себе, кого же теперь ему назвать своим наследником. Ему отчаянно хотелось выяснить, что же на самом деле случилось с мальчиками.

Мать сурово посмотрела на меня.

— О, я тебе верю. Скорее всего, Ричард действительно наших мальчиков не убивал. Конечно же, я и тогда это знала. Иначе я никогда бы не отпустила тебя и твоих сестер во дворец, под его покровительство. Я была уверена, что он не способен причинить зло детям своего родного брата. Но я знаю совершенно точно, что это он похитил принца Эдуарда, когда тот направлялся в Лондон; это он убил моего брата Энтони, который пытался защитить мальчика; это он посадил Эдуарда в Тауэр и сделал все, что в его силах, чтобы посадить туда же и маленького Ричарда. Тайно убил мальчиков, конечно, не он, однако именно он поместил их в такое место, где убийце ничего не стоило их найти. Он нарушил волю твоего отца и отнял трон у твоего брата. Он, может, и не убивал моих сыновей, но их обоих следовало оставить при мне, где они были бы в полной безопасности. Однако Ричард Глостер отобрал у меня сперва Эдуарда, а потом хотел отобрать и Ричарда. Он захватил трон, он убил моего брата Энтони и моего сына Ричарда Грея.[24] Он вел себя как узурпатор и убийца, и я никогда не прощу ему всех этих преступлений. Мне нет нужды обвинять Ричарда в чьих-то еще смертях, за погубленные им жизни он и так отправится в ад, и я этих загубленных жизней ему никогда не прощу.

Я с жалким видом лишь качала головой; мне было больно слушать, как моя мать говорит все это о человеке, которого я любила. Я не могла защищать его — во всяком случае, ни перед своей матерью, которая потеряла двоих сыновей и до сих пор не знает, что с ними случилось.

— Я понимаю, — прошептала я. — Понимаю. Я не отрицаю того, что ему пришлось действовать в поистине ужасные времена, что он совершал поистине ужасные вещи. Но ведь он сам признался во всем своему духовнику и молил Господа простить ему эти страшные грехи. Ты понятия не имеешь, как это его мучило. Но в одном я уверена: он не приказывал умертвить моих братьев.

— В таком случае Генрих ничего и не найдет в Тауэре, сколько бы он там ни искал, — заключила мать. — Если Ричард не убивал мальчиков, Генрих не сможет найти там никаких тел, которые мог бы предъявить всем. Возможно, оба принца еще живы и просто спрятаны где-нибудь в недрах Тауэра или в одном из близлежащих домов.

— Но что же тогда сделает Генрих, если найдет моих братьев живыми? — Я даже дыхание затаила при мысли об этом. — Как он поступит, если отыщется человек, который скажет, что знает, в каком надежном и безопасном месте были спрятаны наши мальчики, что они все это время там и находились?

Улыбка моей матери была столь же печальна, как и медленно стекавшая у нее по щеке слеза.

— Ну, тогда ему останется одно: убить их, — просто ответила она. — Если сейчас ему суждено найти моих сыновей живыми, он сразу же их убьет, а вину за это возложит на Ричарда. Если он найдет моих сыновей живыми, ему просто придется их убить, чтобы самому остаться на троне, — точно так же и твой отец убил старого короля Генриха,[25] чтобы захватить трон. Конечно же, он это сделает. И все мы это понимаем.

— Неужели он действительно так поступит? Неужели он на это способен?

Она пожала плечами.

— Я думаю, он бы заставил себя это сделать. У него не осталось бы выбора. Иначе стало бы понятно, что он напрасно рисковал и собственной жизнью, и собственной армией, а его мать зря потратила жизнь на бессмысленные заговоры и бессмысленные браки. Не сомневаюсь: если Генрих обнаружит, что твой брат Эдуард жив, он в ту же минуту прикажет его убить. Впрочем, он и твоего брата Ричарда будет вынужден приговорить к смерти, если узнает, что тот жив. Ему в таком случае останется лишь продолжать то, что он начал при Босуорте. Я думаю, впрочем, что он найдет способ, чтобы успокоить свою совесть. Он молод и всю свою жизнь прожил под сенью меча — с того самого дня, когда ему, четырнадцатилетнему мальчику, пришлось бежать из Англии, и до той поры, когда он, высадившись на английском побережье, начал сражаться за свои права. Вряд ли кто-то лучше его понимает, что в такой ситуации любой претендент на трон должен быть немедленно уничтожен. Король не может позволить никому из реальных претендентов остаться в живых. Ни один король этого не допустит.

Двор Генриха, естественно, тоже переехал в Тауэр; все больше и больше людей собиралось теперь под победоносные знамена Тюдора. С улиц города доносилось немало слухов о том, что перед его троном прошла целая вереница награжденных; за несколько дней до коронации Генрих горстями стал раздавать военные трофеи, полученные при Босуорте. Его мать, вернув себе все свои земли и богатство, обрела наконец то величие и значимость, к которым всегда стремилась, но до сих пор не имела возможности ими насладиться. Ее муж, лорд Томас Стэнли, стал графом Дерби и констеблем Англии, получив этот высший придворный чин королевства в качестве награды за свое «великое» мужество, а точнее, за умение сидеть одновременно на двух стульях, за то, что оказался двуличным предателем. Я-то прекрасно знала, как было дело; я собственными ушами слышала, как сэр Томас присягал на верность Ричарду и клялся в безоговорочном ему подчинении; я собственными глазами видела, как он, преклонив колено, клялся королю в любви и даже предлагал в залог своего сына; как он уверял Ричарда, что у него нет более надежных сторонников, чем он, его брат и все семейство Стэнли.

Однако тем утром, когда разразилось сражение при Босуорте, и сэр Томас, и сэр Уильям Стэнли, сидя на своих могучих конях впереди мощного войска, слишком долго выжидали, не вступая в бой, как будут развиваться события. Увидев, что перевес на стороне Генриха, а Ричард в одиночку нырнул в самую гущу схватки, точно копье, нацеленное, чтобы поразить соперника, оба брата Стэнли тут же ринулись в атаку, но не для того, чтобы поддержать и защитить Ричарда, а чтобы напасть на него сзади с поднятыми мечами. Тем самым они спасли Генриха, а Ричарда повалили на землю в то самое мгновение, когда он уже готовился пронзить своим клинком сердце Тюдора.

Затем сэр Уильям Стэнли поднял с земли шлем моего Ричарда, сорвал с него маленькую боевую корону, по сути дела просто золотое кольцо, и подал ее Генриху: это был самый мерзкий поступок за весь тот мерзкий, исполненный предательства, день. И вот теперь Генрих в порыве щенячьей благодарности сделал сэра Уильяма королевским камергером, расцеловал его в обе щеки и объявил, что все они — новая королевская семья! Он окружил себя представителями семейства Стэнли и никак не мог остановиться и решить, что уже достаточно отблагодарил их. Благодаря одной лишь военной победе Генрих обрел все сразу — и трон, и семью. С матерью он был поистине неразлучен; леди Маргарет постоянно находилась с ним рядом, а у нее за спиной, отступив на полшага, торчал ее преданный муж, лорд Томас Стэнли; еще на полшага позади — его брат, сэр Уильям. Генрих чувствовал себя обласканным ребенком на коленях у только что обретенных родственников; он понимал, что это они посадили его на трон, и полагал, что рядом с ними наконец-то будет в полной безопасности.

Его дядя Джаспер,[26] деливший с ним ссылку и хранивший верность делу Тюдоров со дня рождения Генри, тоже был вознагражден за верность и беззаветную преданность своему племяннику. Помимо изрядной доли военных трофеев, он не только получил обратно свой титул графа Пембрука и свои земли, но и стал герцогом Бедфордом; ему также была предоставлена возможность самому выбрать себе должность и создать правительство. Мало того, Генри написал моей тете Кэтрин, вдове еще одного предателя, герцога Букингема, и велел ей готовиться к новому браку — с Джаспером, которому предстояло также получить и все богатство Букингема. У меня было такое ощущение, будто все мы, женщины из рода Риверсов, — тоже часть полученных Генрихом трофеев. Кэтрин с этим письмом в руках тут же приехала навестить мою мать; мы в это время все еще торчали в Вестминстере, в «лучших комнатах второго разряда».

— Он что, не в своем уме? — возмущенно спрашивала Кэтрин. — Неужели мало того, что меня насильно выдали замуж за этого противного мальчишку, за этого юного герцога, который всю жизнь меня ненавидел?[27] Неужели теперь я снова должна выйти замуж за врага нашей семьи?

— А вознаграждение ты получила? — сухо спросила мать, поскольку и у нее тоже было письмо, которое она хотела показать своей сестре. — Ибо, как видишь, и у нас тоже новости имеются: мне новый король намерен выплачивать пенсию, Сесили предстоит выйти замуж за сэра Джона Уэллеса, а Элизабет — за Генриха Тюдора.

— Ну и хвала Господу хотя бы за это! — воскликнула моя тетя Кэтрин. — Вы ведь и сами, должно быть, этого хотели?

Моя мать кивнула и прибавила:

— Но он, разумеется, с удовольствием разорвал бы эту помолвку, если б мог. Он уже и невесту себе другую присматривал, пытаясь выбраться из заваренной его матерью каши.

При этих словах я подняла глаза, оторвавшись от шитья, но мать и ее младшая сестра были заняты изучением полученных ими писем и склонились над ними голова к голове.

— И когда состоится свадьба?

— После коронации, разумеется. — Моя мать как-то особо это подчеркнула. — Разумеется, он не хочет, чтобы говорили, будто он решил заключить брак с полноправной королевской наследницей, дабы получше усидеть на отвоеванном троне. Ему желательно, чтобы всем стало ясно: он получил этот трон благодаря своим собственным заслугам. Зачем ему разговоры о том, что Элизабет уже по своему происхождению достойна королевской короны? А тем более о том, что он-то королевскую корону получил благодаря Элизабет?

— Но мы же все пойдем на коронацию? — спросила тетя Кэтрин. — Они, правда, слишком затянули с ней, однако…

— Мы не приглашены, — прервала ее моя мать.

— Но это же оскорбление! Элизабет должна быть с ним рядом!

Мать только плечами пожала.

— А что, если народ станет приветствовать ее радостными криками? А что, если в толпе закричат: «За Йорков!»? — тихо сказала она. — Ты же знаешь, что так оно и будет, когда они увидят мою дочь. Ты же знаешь, сколько среди лондонцев верных йоркистов. К тому же люди, увидев нас, могут потребовать, чтобы им показали и моего племянника Эдварда Уорика. Что будет тогда? Что, если толпа освищет Тюдоров и станет призывать на правление Йорков? И это во время коронации! Нет, Генрих не станет так рисковать.

— Но там же все равно будут наши родичи, тоже Йорки, — заметила Кэтрин. — Твоя невестка Элизабет переметнулась в другой лагерь вместе со своим супругом, герцогом Саффолком, который в очередной раз сменил свою приверженность. И ее сын, Джон де ла Поль, которого король Ричард называл своим наследником, уже попросил у Генриха прощения. Все они непременно там будут.

Мать кивнула и сказала:

— Так им и полагается быть там. И я уверена, что они будут верой и правдой служить новому королю.

Тетя Кэтрин насмешливо хмыкнула, и мать тоже не сумела сдержать улыбку.

Я тут же отыскала Сесили и выпалила:

— Тебя выдают замуж! Я слышала, как об этом говорили мама и тетя Кэтрин.

Она побледнела.

— За кого?

Я сразу поняла: моя сестра боится очередного унижения, боится, что теперь ее выдадут за какого-нибудь незнатного сторонника Тюдора, оказавшего ему поддержку во время вторжения.

— Все не так уж плохо, — успокоила ее я. — Слава богу, леди Маргарет осталась твоим другом и хочет выдать тебя замуж за своего сводного брата, сэра Джона Уэллеса.

Сесили охнула, с трудом сдерживая рыдания, и повернулась ко мне.

— Ох, Лиззи, я так боялась… так боялась…

Я обняла ее за плечи.

— Я знаю.

— И ведь я ничего не могла сделать! Еще когда был жив наш отец, меня вечно называли «шотландской принцессой», поскольку я должна была выйти замуж за короля Шотландии! Но из этого ничего не вышло; меня швырнули вниз — сделали леди Скроуп! А потом я и вовсе имени лишилась! Ох, Лизи, прости! В последнее время я вела себя отвратительно — особенно по отношению к тебе!

— По отношению ко всем, — поправила я.

— Ну да, ко всем! Я знаю!

— Зато теперь ты станешь виконтессой! — сказала я. — И, надеюсь, это скажется на тебе благотворно. Леди Маргарет в первую очередь заботится о членах своей семьи; к тому же Генрих в долгу перед сэром Джоном и очень благодарен ему за поддержку. Они наверняка одарят его и новым титулом, и земельными владениями. Ты будешь богата, ты будешь знатна, ты будешь в родстве с миледи королевой-матерью, ты будешь ей… кем там ты ей будешь? Наполовину невесткой? В общем, женой ее сводного брата и родственницей могущественного семейства Стэнли.

— А что уготовано нашим сестрам? И нашей кузине Маргарет?

— Пока ничего. Зато Томас Грей, наш сводный брат, домой возвращается!

Сесили вздохнула. Наш сводный брат Томас был нам как второй отец; он всегда был прямо-таки невероятно нам предан, всегда защищал нас. Он даже в убежище с нами тогда отправился и тайком выбрался оттуда лишь для того, чтобы с помощью внезапного налета попытаться освободить моих братьев, заключенных в Тауэре. Томас служил при дворе Генриха, когда тот находился в ссылке, пытаясь укрепить наш с ним союз и одновременно шпионя в нашу пользу. Когда мать окончательно убедилась, что Генрих превратился во врага, которого стоит бояться, она тут же послала за Томасом и потребовала, чтобы он вернулся домой, но отплыть в Англию он не успел: люди Генриха захватили его уже в порту. С тех пор он сидел во Франции в тюрьме.

— Так Томас прощен? Неужели король его простил?

— По-моему, всем известно, что Томас ничего плохого не совершил. Просто он был заложником, обеспечивающим наш союз. Генрих оставил его в залог французскому королю, но теперь, когда он убедился, что мы ему покорились, он вполне может отпустить Томаса и заплатить за него французам.

— А как же ты? — спросила Сесили.

— По всей вероятности, Генрих все же намерен на мне жениться, чувствуя, что из этой истории ему так просто не выбраться. Однако он с этим отнюдь не спешит. Собственно, почти всем уже известно, что он уже предпринимал попытки подыскать себе другую невесту.

Сесили сочувственно на меня посмотрела:

— Но это же оскорбительно!

— Да, — согласилась я. — Но я-то хочу всего лишь стать королевой; в качестве мужа он мне совершенно не нужен, так что мне безразлично, хочет он взять меня в жены или нет.

30 октября 1485 года

Я смотрела из окон своей спальни, как королевский барк плывет вниз по реке к Тауэру, сопровождаемый десятками других судов, и слушала музыку, разносившуюся над водной гладью. К такому важному событию, как коронация, барк успели заново позолотить; во всяком случае, с тех пор, как мы в последний раз плавали на нем, его весьма подновили, и теперь он ярко сверкал, скользя по холодным водам Темзы, а на носу и на корме развевались флаги Тюдоров и Бофоров — красный дракон и решетка ворот. На таком расстоянии Генрих, стоявший на корме, казался крошечной фигуркой, и я сумела различить лишь его длинное одеяние из пурпурного бархата, отделанное горностаем. Он стоял на небольшом возвышении в горделивой позе, подбоченившись и явно красуясь перед собравшимися на берегах реки зрителями. Прикрыв глаза рукой, я неотрывно смотрела на него. Впервые я могла спокойно разглядывать того человека, за которого вскоре должна была выйти замуж; впрочем, на таком расстоянии он казался не больше кончика моего мизинца. Барк плавно нес моего нареченного супруга к месту коронации, на которую меня, его невесту, даже не пригласили, и жених мой не знал, что в данную минуту я за ним наблюдаю. Он и представить себе не мог, что я, приложив мизинец к толстому оконному стеклу, попыталась измерить его рост и презрительно щелкнула пальцами.

Гребцы были наряжены в бело-зеленые ливреи — цвета Тюдоров; даже рукояти весел выкрасили белой краской, а лопасти — ярко-зеленой. Стояла глубокая осень, но Генрих Тюдор приказал все расцветить оттенками весны; казалось, даже природа Англии недостаточно хороша для этого молодого узурпатора, и, хотя с деревьев уже коричневыми слезами опадала листва, он пожелал, чтобы все вокруг зеленело, как молодая трава, и белело, как яблоневый цвет. Похоже, он хотел убедить всех, что с приходом к власти Тюдоров даже времена года встали с ног на голову.

На втором барке плыла миледи королева-мать; наслаждаясь своим триумфом, она восседала на высоком кресле, как на троне, и каждый мог видеть, что леди Маргарет наконец-то направляется в свои законные владения. Ее супруг стоял рядом, жестом собственника положив руку на позолоченную спинку кресла и всем своим видом демонстрируя столь же горячую преданность новому королю, какой была и его преданность королю предыдущему, а также тому, кто правил Англией до Ричарда. Его девиз — смехотворный девиз «Sans changer», что означает «Вечно неизменный», — тоже остался прежним, хотя, на мой взгляд, в верности своей братья Стэнли не изменяли только самим себе.

Третий барк занимал Джаспер Тюдор, любимый дядя короля; именно он должен был нести корону во время торжественной процессии. Моя тетя Кэтрин, которую он получил как приз за победу при Босуорте, стояла с ним рядом, слегка опираясь о его руку. Она не подняла головы и не посмотрела на наши окна, хотя, конечно же, догадывалась, что мы наблюдаем за проплывающими мимо судами. Глядя прямо перед собой, она стояла, не шелохнувшись, точно лучник перед боем; в ближайшее время ей предстояло стать непосредственной свидетельницей и участницей коронации нашего заклятого врага, однако ее прекрасное лицо выглядело абсолютно безмятежным; какие бы чувства ни терзали ее душу, по ее лицу ровным счетом ничего прочесть было нельзя. Ее однажды уже выдали замуж в интересах семьи за юнца, который ее ненавидел; она привыкла к тому, что за границей ей оказывают величайшие почести, а дома унижают. Такую жестокую цену она, одна из прекрасных дочерей Дома Риверсов, заплатила за то, что всегда находилась в непосредственной близости от трона, и эта близость вечно терзала ее, точно незаживающая рана.

Мать, обняв меня за талию, вместе со мной наблюдала за процессией. Она не говорила ни слова, но я знала, что она вспоминает тот день, когда мы, стоя в темной крипте под часовней аббатства, точно так же смотрели на королевские барки, проплывавшие мимо нас по реке на коронацию моего дяди Ричарда, а истинный наследник престола, мой брат Эдуард, был заперт в Тауэре. Мне тогда часто казалось, что однажды ночью к нам тихо войдет палач, и я, возможно, успею лишь на мгновение проснуться перед тем, как мне на лицо тяжело навалится подушка. В те дни я была почти уверена, что никогда больше не увижу солнечного света. Я была еще слишком молода, и мне казалось, что такая тяжкая печаль, как моя, может привести только к смерти. Кроме того, я оплакивала своего умершего отца, была напугана странным отсутствием братьев, и мне представлялось, что скоро придет и мой черед.

До меня вдруг дошло, что это уже третья победоносная коронационная процессия, которую моей матери приходится наблюдать из окна. В первый раз это случилось, когда я была еще совсем маленькой, а мой брат Эдуард еще и на свет появиться не успел; тогда матери пришлось скрываться в святом убежище, поскольку мой отец, король, был изгнан из Англии, а на троне вновь оказался Генрих Ланкастер. Вот тогда моей матери, королеве, оставалось лишь смотреть, пригнувшись, в низенькое грязное окошко крипты, находящейся под Вестминстерским аббатством, и любоваться тем, как леди Маргарет и ее сын Генрих Тюдор, обласканные старым королем Генрихом VI, плывут вниз по реке на великолепном барке праздновать победу Дома Ланкастеров.

Повторяю, я тогда была еще слишком мала и, разумеется, не запомнила ни тех кораблей, что проплывали мимо нас, ни торжествующего лица леди Маргарет, ни ее сына-подростка на палубе барка, украшенного алыми розами; зато я навсегда запомнила вездесущий запах речной воды и постоянную сырость. Я хорошо помню, как плакала по ночам, пока не засыпала в слезах, потому что никак не могла понять, почему мы вдруг стали жить как бедняки, почему прячемся в крипте под часовней, а не наслаждаемся роскошью прекрасных королевских дворцов.

— Между прочим, ты уже в третий раз смотришь, как леди Маргарет победоносно проплывает мимо, — сказала я, искоса глянув на мать. — Один раз, когда на трон вновь посадили старого короля Генриха, она тогда возглавила «скачки с препятствиями», стремясь занять главенствующее место при дворе и ввести туда своего сына; второй раз, когда ее муж, Томас Стэнли, оказался в большом фаворе у короля Ричарда, и ей доверили нести шлейф королевы Анны во время коронации; и вот теперь она проплывает мимо тебя в третий раз.

— Да, — кивнула мать, и я заметила, что она слегка прищурила свои серые глаза, глядя на великолепный раззолоченный барк и слушая гордый шелест знамен, — но я всегда находила, что она… в высшей степени неубедительна даже в моменты своего наивысшего триумфа.

— Неубедительна? — удивленно повторила я; на мой взгляд, это было несколько странное слово.

— Видишь ли, Маргарет всегда казалась мне женщиной, с которой всю жизнь очень плохо обращались, — сказала мать и громко рассмеялась, словно желая сказать, что это временное поражение воспринимает всего лишь как очередной поворот колеса фортуны, а леди Маргарет отнюдь не на подъеме и отнюдь не является орудием воли Божьей, как считает она сама; просто в данный момент ей улыбнулась удача, но уже следующий поворот колеса фортуны почти наверняка заставит ее рухнуть вниз. — Она всегда казалась мне женщиной, которой есть на что жаловаться, которая о многом сожалеет, — пояснила моя мать. — А с такими женщинами всегда плохо обращаются.

Она повернулась, внимательно на меня посмотрела и рассмеялась, увидев, насколько я озадачена ее словами.

— Впрочем, это все неважно, — сказала она. — Так или иначе, леди Маргарет дала нам слово, что сразу после коронации Генрих на тебе женится, и тогда на трон взойдет одна из дочерей Йорков.

— По-моему, у него крайне мало желания на мне жениться, — сухо заметила я. — Меня не удостоили даже честью присутствовать на коронации! Это ведь не мы находимся сейчас на королевском барке, не так ли?

— Ничего, жениться на тебе ему придется, — уверенно сказала мать. — Нравится ему это или нет. От него этого потребует парламент. Он, конечно, выиграл то сражение, но лорды не примут его как короля, если рядом с ним не будет тебя. Ему пришлось им это пообещать. Они заблаговременно побеседовали об этом с Томасом — я имею в виду лорда Стэнли, — а уж он-то более других понимает, на чем покоится истинная королевская власть. Затем лорд Стэнли поговорил со своей женой, а она — со своим сыном. Всем им абсолютно ясно, что Генрих просто обязан на тебе жениться, хочет он этого или нет.

— А что, если я этого не хочу? — Я повернулась к матери и положила руки ей на плечи, чтобы она не ускользнула от моего гневного вопроса. — Что, если мне не нужен жених, который не желает на мне жениться? Что, если мне не нужен какой-то жалкий претендент, захвативший трон благодаря неверности и предательству? Что, если я признаюсь, что сердце мое покоится в безымянной могиле где-то в Лестершире?

Мать, не моргнув глазом, восприняла эту вспышку гнева и спокойно, почти безмятежно, посмотрела на меня.

— Ах, дочь моя, ты же чуть ли не с рождения знала, что тебя выдадут замуж за того, кто принесет благо твоей стране и укрепит могущество твоей семьи. И ты исполнишь свой долг, как подобает принцессе. И никто не должен знать, похоронено ли твое сердце в чьей-то могиле, хотела ты выходить замуж или не хотела. Я рассчитываю на тебя и надеюсь, что, выходя замуж, выглядеть ты будешь счастливой.

— Значит, ты выдашь меня за человека, которого я больше всего на свете хотела бы видеть мертвым?

Но ее безмятежная улыбка осталась неизменной.

— Элизабет, ты знаешь не хуже меня, что молодой женщине крайне редко удается выйти замуж по любви.

— Тебе же удалось! — обвиняющим тоном бросила я.

— У меня хватило ума влюбиться в короля Англии.

— Как и у меня! — На этот раз в моем голосе отчетливо прозвучали слезы.

Она кивнула и ласково погладила меня по шее, по затылку, обняла, уложила мою голову к себе на плечо и сказала:

— Я все знаю, дорогая, все понимаю. Ричарду в тот день просто не повезло, а ведь прежде ему всегда везло, вот ты и была уверена, что и на этот раз он непременно победит. Я-то ведь тоже не сомневалась, что победа будет за ним, я тоже все свои надежды возлагала на его победу.

— Неужели мне действительно придется выйти замуж за Генриха?

— Да, дорогая. Ты станешь королевой Англии и вернешь нашей семье прежнее величие. Ты восстановишь в Англии мир, а это поистине великое деяние. Тебе бы следовало радоваться, что все это будет в твоих силах, что именно на тебя возложена столь высокая миссия. Или, по крайней мере, притвориться, что радуешься этому.

Вестминстерский дворец, Лондон

Ноябрь, 1485 год

Первый парламент Генриха был поглощен переделкой законов, принятых Ричардом; его подпись удалили из законодательных актов парламента точно так же, как при Босуорте сорвали с его шлема маленькую золотую корону. Сначала парламент снял все обвинения в государственной измене, выдвинутые против тех, кто поддерживал Тюдора, и теперь все эти люди самым очаровательным образом вновь стали невинными и преданными интересам государства. Мой дядя, герцог Саффолк, и его сыновья Джон и Эдмунд де ла Поль также принесли Тюдору присягу верности и больше уж не считались йоркистами, хотя их мать Елизавета принадлежала к Дому Йорков и была родной сестрой и моего возлюбленного Ричарда, и моего покойного отца. Вскоре должны были выкупить и привезти домой моего сводного брата Томаса Грея, до сих пор остававшегося во Франции в качестве заложника. Похоже, король был намерен отказаться от тех подозрений, которые испытывал относительно Томаса, будучи претендентом. Томас в письмах умолял его о прощении, заверяя, что никогда не имел намерения покинуть тогдашний, «передвижной», двор Генриха, а в Англию хотел вернуться, исключительно уступая просьбе матери. И теперь, после коронации, почувствовав себя куда более уверенным, Генрих, видимо, решил забыть это мимолетное предательство.

Мать Генриха, леди Маргарет, была восстановлена в правах и на фамильное состояние, и на фамильные земельные владения; вряд ли в государстве было дело важнее, чем вернуть богатство могущественной королеве-матери. Моей же матери как вдовствующей королеве была обещана пенсия. Парламент также согласился с отменой принятого Ричардом закона, гласившего, что мои родители никогда в законном браке не состояли, и назвал этот закон клеветническим. Мало того, об этой ошибке следовало забыть и никогда впредь о ней не упоминать. Так, в одно мгновение парламент вернул нам наше имя и титулы; я и все мои сестры вновь стали законными принцессами Йоркскими. Первый брак Сесили был аннулирован и забыт, словно его и вовсе не было, и теперь она вновь именовалась принцессой Сесилией Йоркской и была вольна выйти замуж за родственника леди Маргарет. В Вестминстерском дворце слуги стали преклонять перед нами колено, предлагая то или иное кушанье, а все придворные отныне обращались к нам, представителям королевского семейства Йорков, не иначе как «ваша милость».

Сесили была в восторге от столь внезапного восстановления нашего титула; впрочем, все мы были рады вновь стать принцессами Йоркскими, то есть самими собой; а вот наша мать особой радости не проявила. Я отыскала ее на берегу холодной реки, где она гуляла в молчании, низко опустив на лицо капюшон плаща, спрятав в муфту холодные руки и не сводя с серой воды помрачневших серых глаз.

— Матушка, в чем дело? — Я подошла к ней, взяла ее руки в свои и заглянула в ее бледное лицо.

— Он считает, что мои мальчики мертвы, — прошептала она.

Я опустила глаза и заметила, что ее сапожки все в грязи, как и подол платья. Она, должно быть, бродила здесь, у самой воды, не менее часа, о чем-то шепотом беседуя с рекой, покрытой холодной рябью.

— Пойдем в дом, ты совсем замерзла, — сказала я, и она позволила мне взять ее за руку и довести по гравиевой дорожке до садовой калитки.

Я помогла ей подняться по каменной лестнице в ее личные покои, и только тогда она снова заговорила.

— У Генриха, должно быть, есть неопровержимые доказательства того, что оба мои мальчика мертвы, — прошептала она.

Я сняла с матери плащ и усадила ее в кресло у огня. Моих сестер дома не было, они отправились к торговцам шелками, имея при себе туго набитые кошельки и слуг, которые потом должны были отнести их покупки домой; слуги с удовольствием им прислуживали, охотно преклоняли перед ними колено и радовались их реставрации. Дома остались только мы с матерью, и каждая из нас в одиночку сражалась со своим мучительным горем. Я опустилась перед ней на колени и принялась растирать ее ледяные руки; сухой тростник на полу зашуршал, источая прохладный осенний аромат. Наши головы так тесно соприкасались, что никто, даже если б он и подслушивал у дверей, не сумел бы услышать, о чем мы с ней говорим.

— Матушка, — почти прошептала я, — откуда ты узнала?

Она вздрогнула и низко опустила голову, словно я ударила ее в самое сердце.

— Он наверняка это знает. Ему необходимо быть абсолютно уверенным, что они оба мертвы.

— Неужели ты до сих пор надеялась, что Эдуард жив? Неужели даже сейчас?..

Слабый жест — о, как она была похожа на измученное, израненное животное! — сказал мне, что она никогда не переставала на это надеяться. Надеяться на то, что ее старшему сыну, наследнику короля Йорка, все же неким невероятным образом удалось спастись и бежать из Тауэра, и теперь он живет где-то, неузнанный.

— Неужели даже сейчас?

— Я думала, что сразу пойму, если их действительно больше нет, — очень тихо промолвила она. — Пойму сердцем. Я знала: если мой мальчик, мой Эдуард, убит, я сразу это почувствую. Мне казалось, что его душа не сможет покинуть наш мир, не соприкоснувшись на прощанье с моей душой. Ты же знаешь, Элизабет, как сильно я его люблю.

— Но, мама, мы же обе слышали ее пение в ту ночь, а ведь она поет каждый раз, когда умирает кто-нибудь из членов нашего Дома.

Она кивнула.

— Слышали, да, и все же я продолжала надеяться.

Мы немного помолчали, думая о том, что надежда всегда умирает последней.

— Значит, ты считаешь, что Генрих велел произвести некое расследование, во время которого были найдены тела?

Мать покачала головой. Впрочем, у нее явно не имелось сомнений в том, что такое расследование было произведено.

— Нет. Он их не нашел. Если бы он нашел тела, то предъявил бы их миру и устроил бы великолепные похороны, чтобы все знали, что принцев больше нет. Да, он, несомненно, похоронил бы их по-королевски и всех нас заставил бы облачиться в темно-синий траур на долгие месяцы. Если бы у него были хоть какие-то достоверные доказательства, он бы ими непременно воспользовался, чтобы очернить имя Ричарда. Если бы нашелся хоть кто-нибудь, кого он мог бы обвинить в убийстве принцев, он отдал бы его под суд и прилюдно повесил. Сейчас самое лучшее для Генриха — это отыскать тела мальчиков. Он, должно быть, молился, готовясь высадиться в Англии, что найдет принцев мертвыми и похороненными, и тогда его претензиям на трон ничто угрожать не будет, тогда никто не сможет восстать против него, предъявляя свои законные права. Так что единственный человек в Англии, который, пожалуй, даже сильней меня хотел бы знать, где в данный момент находятся мои сыновья, — это наш новый король Генрих. Однако найти их тела ему не удалось. Но он, скорее всего, уверен, что они мертвы. Кто-то наверняка убедил его в этом. И этот «кто-то» — человек, которому он доверяет. Генрих никогда бы не позволил восстановить королевский титул для членов нашей семьи, если бы ему казалось, что хоть один из наших мальчиков жив. Он бы никогда не вернул вам, моим дочерям, титул принцесс Йоркских, если бы ему донесли, что где-то имеется живой принц Йоркский.

— Значит, его заверили, что Эдуард и Ричард мертвы?

— Да, и он, похоже, абсолютно в этом уверен. Иначе он никогда не отдал бы приказ отменить то постановление, согласно которому мы с твоим отцом являлись всего лишь любовниками. Ибо согласно новому постановлению вы вновь стали принцессами Йоркскими, а ваши братья — принцами Йоркскими. А значит, даже если наш Эдуард мертв, то твой младший брат — если он жив — является королем Англии Ричардом IV, а Генрих — узурпатором. Пойми, Генрих никогда бы не восстановил нам всем королевский титул, если бы его соперник был жив. Нет, он наверняка уверен, что оба мальчика мертвы. Возможно, кто-то поклялся ему, что это убийство действительно было совершено. Возможно, кто-то рассказал ему, что видел обоих мальчиков мертвыми.

— А что, если это его мать? — в ужасе прошептала я.

— Возможно. Когда мальчики исчезли, у нее одной имелись веские причины убить их; она была здесь в момент их исчезновения, она жива и сейчас, — сказала моя мать. — Генрих тогда был в ссылке, вместе с ним был и его дядя Джаспер. Союзник Генриха, герцог Букингем, вполне мог это сделать, однако он мертв, так что правды о нем мы никогда не узнаем. Если кто-то заверил Генри, причем именно сейчас, что ему больше ничто не грозит, то это, конечно же, могла быть только его мать. Должно быть, они оба попросту убедили себя, что отныне они в безопасности и принцы Йоркские мертвы. Теперь ему остается сделать следующий шаг — предложить тебе выйти за него замуж.

— То есть он выжидал, пока его не убедили в том, что оба мои брата мертвы, прежде чем назвать меня принцессой Йоркской и предложить мне стать его женой? — переспросила я, чувствуя во рту столь же горький вкус, сколь горек был и этот вопрос.

Мать пожала плечами.

— Разумеется. А что еще ему оставалось? Таков наш мир.

Моя мать была права. Вскоре ветреным вечером небольшой отряд гвардейцев-йоменов, только что назначенных королем стражей Тауэра, в красивых алых ливреях строевым шагом приблизился к дверям Вестминстерского дворца, и герольд вручил нам послание, извещавшее, что через час король Генрих будет иметь удовольствие нас посетить.

— Беги скорей готовься, — тут же сказала моя мать, пробежав глазами письмо. — Бесс! — крикнула она своей новой фрейлине. — Ступайте с ее милостью и приготовьте для нее мой новый головной убор и ее новое зеленое платье, а также пусть мальчик принесет в ее комнату горячей воды и лохань для мытья — немедленно! Сесили! Анна! Вы тоже быстренько одевайтесь и младшим сестрам помогите одеться, а ваших кузенов Уориков отправьте в классную комнату и скажите учителю, чтобы они сидели там под его присмотром, пока я сама за ними не пошлю. Дети Уорика ни в коем случае не должны спускаться вниз, пока король здесь. Позаботьтесь о том, чтобы они это как следует поняли.

— Я надену черный плащ с капюшоном, — упрямо сказала я.

— Нет, только мой новый головной убор, украшенный самоцветами! — возмутилась мать. — Ты вскоре будешь его женой, королевой Англии, зачем же тебе выглядеть как его домоправительница? Или как монашка — вроде его матери?

— По-моему, именно это и должно ему нравиться, — быстро возразила я. — Разве ты этого не понимаешь? Ему и должны нравиться девушки, похожие на монахинь и так же скучно одетые. Ему не доводилось бывать у нас при дворе; он никогда не видел, как изящно одевались наши придворные, не видел, как танцуют красивые дамы в изысканных бальных платьях, не видел наших чудесных балов. Он всю жизнь проторчал в Бретани и жил как какой-то бедняк, а все его общество составляли горничная да экономка. Он перебирался из одной жалкой гостиницы в другую, а если и приезжал в Англию, то все свое время проводил с матерью, которая не только одевается как монахиня, но и страшна, как смертный грех. Нет, мама, я должна выглядеть скромной, а не величественной.

И мать, прищелкнув пальцами и как бы сердясь на себя, воскликнула:

— Да, это я не додумалась! Ты совершенно права! Верно! Ступай скорей! — И она слегка подтолкнула меня в спину. — Да поторопись! — И она сквозь смех прибавила мне в спину: — Но уж тогда и вести себя постарайся как последняя простушка. И если тебе при этом удастся не выглядеть самой красивой девушкой в Англии, я скажу, что ты просто великолепно справилась со своей ролью!

Я поспешила к себе. Мальчик-истопник прикатил в мою спальню огромную деревянную бочку, а потом стал сновать туда-сюда с тяжелыми кувшинами, полными горячей воды, которые у дверей передавал моим служанкам, а уж они наполняли бочку. Мыться пришлось второпях; я быстро вытерлась и, высоко закрутив узлом влажные волосы, засунула их под остроконечный капюшон своего черного плаща; капюшон я низко спустила на лоб, и он ниспадал у моего лица двумя широкими складками. Разумеется, прежде я надела чистую нижнюю рубашку и свое зеленое платье; Бесс металась вокруг меня и в итоге так туго зашнуровала мне лиф, что я почувствовала себя связанной курицей, предназначенной на продажу. Наконец я сунула ноги в изящные туфельки и повернулась к ней; она с улыбкой оглядела меня с головы до ног и сказала:

— Прекрасно! Вы чудесно выглядите, ваша милость.

Я взяла ручное зеркальце и увидела в кованом серебре нечеткое отражение собственного овального лица с темно-серыми глазами. От горячей воды я разрумянилась и действительно выглядела очень хорошо. Я изобразила легкую улыбку — уголки губ чуть изогнуты кверху, на лице абсолютно пустое выражение, в глазах ни малейшего проблеска счастья. Ричард много раз повторял, что я самая красивая девушка, какая когда-либо рождалась на свет, что стоит ему взглянуть на меня, и в нем тут же вспыхивает огонь страсти. Он твердил, что у меня идеальная кожа, что мои косы доставляют ему несказанное наслаждение, что лучше всего ему спится, когда он зарывается лицом в мои светлые волосы. Вряд ли мне еще когда-либо в жизни доведется услышать такие слова, думала я. Да я, собственно, и не ждала этого. Я уже не надеялась, что снова почувствую себя красавицей. Они закопали в той безвестной могиле не только мою любовь, но и мою радость, мое девичье тщеславие, и мне казалось, что мне никогда уже не придется испытать подобные чувства.

Двери спальни внезапно распахнулись, и Анна, запыхавшись, возвестила:

— Он здесь! Въезжает во двор в сопровождении четырех десятков человек. Мама говорит, чтобы ты сразу шла вниз.

— А где Маргарет и Эдвард? Их отвели в классную комнату?

Она кивнула.

— Да, и они знают, что вниз им нельзя.

И я стала спускаться по лестнице, ровно и высоко держа голову, словно на ней уже красовалась королевская корона, а не плотный черный капюшон; душистые стебли тростника шуршали под подолом моего зеленого платья. Высокие двойные двери распахнулись, и Генрих Тюдор, завоеватель Англии, только что обретший корону, и убийца моего счастья, вошел в просторный зал, а я остановилась на ступеньке и смотрела на него сверху вниз.

Моей первой мыслью было: слава богу, что он оказался совсем не таким, как я ожидала! Много лет я жила с пониманием того, что где-то существует упорный претендент на королевский трон, который только и ждет возможности вторгнуться в Англию; из-за этого Генрих превратился в моем восприятии в некое ужасное существо, в чудовище, страшнее смерти. Ходили слухи, что во время битвы при Босуорте его охранял некий великан, и мне почему-то казалось, что и сам он тоже должен быть великанского роста. Но молодой мужчина, вошедший в зал, был довольно хрупкого сложения, высокий, худощавый; на вид ему было около тридцати, походка энергичная, но лицо несколько напряженное; волосы у него были каштановые, глаза карие и как бы чуть прищуренные. И я впервые подумала о том, как это, должно быть, тяжело — провести всю жизнь в ссылке и, даже завоевав свое королевство, понимать: твоя победа буквально висела на волоске и ты обрел ее исключительно благодаря предательству тех, кто во время решающего сражения переметнулся на твою сторону. Как тяжело сознавать, что большинство твоих подданных отнюдь не рады тому, что в том сражении победил именно ты, а женщина, на которой тебе придется жениться, любит не тебя, а твоего убитого врага, который и был законным правителем этой страны. До этого мне казалось, что я увижу перед собой человека, празднующего свою победу, но тот, кто стоял предо мной, был скорее грустен и задумчив; он явно был потрясен странным вывертом судьбы, жарким августовским днем приведшей его к победе благодаря змеиной неверности бывших союзников Ричарда. По-моему, он даже не был до конца уверен, на его ли стороне Господь.

Я помедлила немного, остановившись на лестнице и крепко держась за холодные мраморные перила, и даже чуть наклонилась, чтобы лучше разглядеть стоявшего внизу Генриха. Его рыжевато-каштановые волосы уже начинали редеть — сверху мне это было хорошо видно, особенно когда он снял шляпу и низко склонился над рукой моей матери, а потом выпрямился и улыбнулся ей; вот только в улыбке его не было ни капли тепла. Он выглядел несколько напряженным, но явно держал себя в руках; впрочем, это было вполне понятно: ведь он пришел в дом к самым ненадежным своим союзникам. В былые времена моя мать то поддерживала его в намерении свергнуть Ричарда, то выступала против него. Кстати, она сама послала своего сына Томаса Грея служить у Генриха при дворе, желая оказать ему поддержку, но затем сама же и отозвала Томаса домой, поскольку у нее зародились подозрения, что мой брат, принц Эдуард, был убит по приказанию Генриха. По всей вероятности, сам Генрих так и не понял, враг она ему или союзник, и, разумеется, до конца ей не доверял. Как, впрочем, не доверял он и всем нам, «этим двуличным принцессам Йоркским». И, должно быть, более всего опасался моей бесчестности и неверности.

Он очень легко коснулся в поцелуе кончиков пальцев моей матери, словно показывая этим, что и от нее, и от всех нас не ожидает ничего, кроме притворства. Затем, невольно следя за ней взглядом, посмотрел наверх — и увидел на лестнице меня.

Он сразу понял, кто я такая, и я приветливо ему кивнула, как бы говоря, что и я его узнала и понимаю, что именно за этого человека мне предстоит выйти замуж. Думаю, со стороны мы были больше похожи на двух незнакомых людей, согласившихся вместе совершить не самое приятное длительное путешествие, чем на двоих только что встретившихся после разлуки влюбленных. Всего четыре месяца назад я была любовницей его заклятого врага и по три раза в день молила Бога о поражении Тюдора. Всего лишь вчера он спрашивал у своей матери совета, нельзя ли ему избежать брака со мной. А мне вчера ночью снилось, что этого жениха у меня вообще нет, и я проснулась, мечтая, чтобы сейчас был канун битвы при Босуорте, и ничего еще не было решено, и Генрих вторгся бы в нашу страну только для того, чтобы встретить здесь свою смерть. Но он выиграл битву при Босуорте, и теперь ему некуда было деться от обещания жениться на мне, да и я никак не могла нарушить обещание, данное моей матерью его матери в том, что я непременно стану его женой.

Я медленно спустилась по лестнице, и все это время мы с Генрихом не сводили друг с друга глаз, и каждый словно пытался проникнуть в душу своего бывшего и отчасти воображенного врага. Мне было чрезвычайно трудно приучить себя к мысли о том, что, хочу я этого или нет, мне все же придется выйти за него замуж, ложиться с ним в постель, вынашивать его детей, жить с ним до конца моих дней. Мне придется называть его мужем, он станет моим господином, а я — его женой и, по сути дела, его вещью. И до самой его смерти не смогу избавиться от его власти надо мной. Да, я с холодным сердцем размышляла о том, не буду ли я всю оставшуюся жизнь, каждый ее день, желать ему смерти.

— Добрый день, ваша милость, — тихо сказала я, спускаясь с последней ступеньки, и склонилась перед Генрихом в реверансе.

Затем я подала ему руку, и он, наклонившись, поцеловал кончики моих пальцев, но потом выпрямился, притянул меня к себе и поочередно расцеловал в обе щеки на прелестный французский манер — я знала, что подобное обхождение принято во Франции при дворе, но все эти поцелуи ровным счетом ничего не значат. Пахло от него приятно — чистотой, а от волос исходил свежий аромат зимних сельских полей. Когда он чуть отступил от меня, я заметила настороженность в его карих глазах, и он с неуверенной улыбкой сказал:

— Добрый день, принцесса Элизабет. Рад, что наконец-то могу с вами познакомиться.

— Не хотите ли выпить бокал вина? — предложила моя мать.

— Благодарю вас, — учтиво ответил он, не отрывая взгляда от моего лица; по-моему, он оценивал, насколько я гожусь ему в жены.

— Сюда, пожалуйста, — пригласила его моя мать и неторопливо пошла впереди, ведя гостя в свою гостиную, подальше от этого неуютного огромного зала; на столике уже был приготовлен графин венецианского стекла и такие же бокалы. Король уселся в кресло, но, что было весьма грубо с его стороны, нам сесть не предложил, и мы были вынуждены стоять с ним рядом. Мать разлила вино и первый бокал подала ему. Он чуть качнул бокалом в мою сторону и опустошил его одним глотком, как в пивной, не сказав при этом ни слова. Казалось, ему доставляет удовольствие сидеть вот так, молча, и задумчиво меня разглядывать, пока я стою перед ним, точно провинившийся непослушный ребенок.

— А это мои младшие дочери. — Мать с невозмутимым видом представила королю моих сестер. Казалось, ее почти невозможно вывести из себя — еще бы, ведь эта женщина ухитрилась проспать убийство короля! Сперва она кивком подозвала к себе Сесили и Анну, стоявших в дверях, и те привели Бриджет и Кэтрин. Все четверо склонились перед королем в низком реверансе, и я не могла сдержать улыбку, глядя, с каким достоинством делает это малышка Бриджет, истинная герцогиня, если судить по ее величественным манерам. Заметив, что я улыбаюсь, Бриджет укоризненно на меня посмотрела, и я тут же убрала с лица улыбку; она у нас была чрезвычайно серьезной пятилетней особой.

— Я очень рад познакомиться с вами, — приветствовал их всех сразу король, не потрудившись даже встать на ноги. — Удобно ли вы здесь устроились? Все ли необходимое у вас есть?

— Да, спасибо, — смиренно поблагодарила моя мать, словно ей вовсе и не принадлежала когда-то вся Англия, словно Вестминстер не был когда-то ее любимым дворцом, хотя в нем и до сих пор царили установленные ею порядки.

— Содержание будет выплачиваться вам каждые три месяца, — сообщил ей Генрих. — Моя матушка сейчас как раз отдает соответствующие распоряжения.

— Прошу вас, передайте мои наилучшие пожелания леди Маргарет, — сказала моя мать. — Ее дружба так поддерживала меня в недавнем прошлом, да и в более отдаленные времена я весьма высоко ценила ее преданное служение мне.

— Да, непременно передам, — сказал Генрих таким тоном, словно ему неприятно было напоминание о том, что его мать была фрейлиной моей матери. — Кстати, вскоре вашего сына Томаса Грея выпустят из французской тюрьмы, и он сможет вернуться домой. — Новый король явно продолжал расточать благодеяния.

— Да, я очень вам за это благодарна, — ответила моя мать. — Также прошу вас передать вашей матушке, что моя дочь и ее крестница Сесили пребывает в добром здравии и благодарит вас и леди Маргарет за заботу и предложение о новом замужестве. — Сесили тут же низко поклонилась, чтобы король понял, о ком из моих сестер идет речь. Он с рассеянным видом, если не со скукой, кивнул, хотя Сесили смотрела на него так, словно только и мечтает о том, чтобы день ее свадьбы с родственником леди Маргарет был наконец назначен; только и ждет указаний короля, ибо в настоящий момент не может считать себя ни мужней женой, ни вдовой, ни девушкой. Но Генрих так и не дал Сесили возможности высказать все это.

— Мои советники сообщают мне, что народ жаждет увидеть свадьбу принцессы Элизабет, — сказал он, и моя мать слегка наклонила голову в знак согласия. — Потому мне и захотелось удостовериться, что вы здоровы и счастливы, — прибавил он, обращаясь непосредственно ко мне, — и согласны выйти за меня замуж.

От неожиданности я вскинула на него глаза. Нет, я не чувствовала себя ни здоровой, ни счастливой; я была глубоко несчастна, я горевала о своем погибшем возлюбленном, которого убил мой будущий жених, этот вот человек, наш новый король; убил и велел похоронить в безвестной могиле без каких бы то ни было почестей. И теперь он сидит передо мной и вежливо спрашивает, согласна ли я стать его женой, хотя именно он велел своим подручным сорвать с моего Ричарда доспехи, одежду и даже нижнее белье, а потом привязать его обнаженным к седлу и погнать коня рысью! Мне рассказывали, что голова мертвого Ричарда, низко свисавшего с седла, билась о деревянные балки моста Боубридж, когда войско въезжало в Лестер. С тех пор этот стук — когда голова мертвеца ударялась о деревянные столбики моста — постоянно меня преследовал, он эхом звучал и в моих снах. Затем они выставили обнаженное тело Ричарда на ступенях алтаря в лестерском соборе, чтобы каждый мог убедиться, что он мертв и владычеству Йорков в Англии положен конец — а вместе с ним и всякой надежде на мир и счастье.

— Моя дочь Элизабет вполне здорова и счастлива; она также готова с величайшей покорностью служить вашей милости, — любезно ответила Генриху моя мать, стремясь заполнить возникшую неловкую паузу.

— И какой же девиз вы выберете, став моей женой? — спросил он у меня.

Неужели он пришел только для того, чтобы мучить меня? — подумала я. Какой там еще девиз? С какой стати я должна была думать о каком-то девизе для себя в качестве его супруги?

— Возможно, у вас есть какие-то особые предпочтения? — спросила я у него, и голос мой прозвучал холодно и без малейшей заинтересованности. — Поскольку у меня самой никаких идей нет.

— Моя матушка предложила «смиренная и раскаявшаяся», — сказал он.

Сесили насмешливо фыркнула, не сумев сдержаться, и тут же сделала вид, что закашлялась, но покраснела и отвернулась. Мы с матерью обменялись встревоженными взглядами, но обе понимали: сказать тут нечего.

— Как вам будет угодно. — Я старалась говорить ровным тоном и достаточно равнодушно и была рада, что мне это удалось. Если уж я не могу ничего другого, то хотя бы сделаю вид, что мне все это безразлично.

— Значит, так и будет: «смиренная и раскаявшаяся», — сказал он тихо, как бы про себя, и мне показалось, что он очень этим доволен; теперь-то я была совершенно уверена: он пришел только для того, чтобы над нами посмеяться!

На следующий день мать вошла ко мне в спальню и, улыбаясь, сообщила:

— Теперь я понимаю, чему мы вчера были обязаны такой честью, как визит короля. Сам спикер парламента вчера, поднявшись со своего кресла, от имени всех буквально молил короля поскорее на тебе жениться. Обе палаты единодушно заявили, что решение этой проблемы не терпит отлагательств, что народ не поддержит его как короля, если рядом с ним не будет тебя. Они подали ему петицию такого содержания, на которую он никогда не смог бы ответить отказом. Они, правда, обещали мне, что такая петиция будет подана, но я все же не была уверена, что они решатся это сделать. Люди боятся нового правителя, но одновременно хотят иметь на троне дочь Йорков; а больше всего на свете они хотят, чтобы «война кузенов» завершилась свадьбой кузенов. Ни у кого пока что нет уверенности в том, что Генрих Тюдор принес с собой мир; эта уверенность может возникнуть, только если рядом с ним на троне будешь ты. Его самого люди воспринимают всего лишь как удачливого претендента. Кто-то очень неплохо сказал, что народу хотелось бы, чтобы Генрих Тюдор стал королем, привитым к древу Плантагенетов, к их стойкой лозе.

— Ну, Генриху это наверняка не понравилось!

— Да, он был просто в ярости, — радостно подтвердила моя мать, — но поделать ничего не мог. Теперь он просто вынужден взять тебя в жены.

— «Смиренную и раскаявшуюся», — с кислым видом напомнила я ей.

— Да, «смиренную и раскаявшуюся»! — весело воскликнула она и рассмеялась, увидев мое мрачное лицо. — Это же только слова, — напомнила она мне. — Слова, которые он, правда, может заставить тебя произнести вслух. Но мы ему отомстим: мы заставим его на тебе жениться, сделаем тебя королевой Англии, и тогда посмотрим, будет ли на самом деле иметь значение какой-то дурацкий девиз!

Вестминстерский дворец, Лондон

Декабрь, 1485 год

И снова королевский герольд явился к нашим дверям, извещая нас, что король намерен пожаловать к нам с визитом. Мало того, на этот раз он собирался у нас еще и пообедать, а вместе с ним и человек двадцать его придворных. Мать немедленно приказала позвать к ней старшего повара, старшего подавальщика и старшего сомелье и представить ей меню тех блюд и вин, которые могут быть приготовлены и поданы к столу сегодня же, и отправила их заниматься подготовкой к обеду. Прежде ей не раз доводилось устраивать грандиозные пиры с невероятным разнообразием кушаний и сотнями гостей; все это происходило в этом самом дворце в те времена, когда мой отец был любимым королем Англии, а она — его королевой. И сейчас она с удовольствием готова была продемонстрировать Генриху — ибо он, будучи выслан из Англии и страшась за свою жизнь, пятнадцать лет болтался на задворках Бретани с крошечным «передвижным» двором, — как следует управлять настоящим королевским дворцом.

Парнишка-истопник снова с трудом поволок по лестнице наверх бочку для купания; моим кузенам опять велели сидеть в своих комнатах и носа оттуда не показывать, им даже в окна запретили выглядывать.

— Но почему? — спросила у меня Мэгги, проскользнув ко мне в комнату за спиной у горничных, явившихся с целой охапкой подогретых простыней; они принесли также бутылку с розовой водой, чтобы после купания умастить мне волосы. — Неужели твоя матушка считает, что у Тедди не хватит ума вести себя достойно и почтительно в присутствии короля? Почему нам нельзя познакомиться с королем Генрихом? — Она вспыхнула. — Или твоя матушка нас стыдится?

— Просто она не хочет отвлекать короля от основной цели, а появление мальчика, принадлежащего к Дому Йорков, его, безусловно, отвлечет, — кратко пояснила я. — Но в целом это не имеет никакого отношения к тебе или к Эдварду. Генрих, разумеется, знает о вас обоих; да и его мать, которая самым тщательным образом собирает все слухи о том, что творится в Англии, наверняка о вас не забыла. Она, кстати, взяла вас под свою опеку; и все же вам безопасней не попадаться ни ему, ни ей на глаза.

Мэгги побледнела.

— Ты думаешь, что король может отнять у меня Тедди?

— Нет, вряд ли, — сказала я. — Но присутствовать сегодня за обедом Тедди совершенно не нужно. Лучше все-таки не сталкивать его и Генриха лбами. И потом, если Тедди нечаянно обмолвится в присутствии Генриха, что он рассчитывает когда-нибудь стать королем, получится очень неловко.

Мэгги усмехнулась.

— Мне очень жаль, что кто-то когда-то сказал ему, что он первый претендент на английский трон, — сказала она. — Он это принял так близко к сердцу! Лучше бы он об этом вообще не знал и не думал.

— Тем более лучше ему сейчас держаться в тени, пока Генрих ко всему здесь не привыкнет, — сказала я. — Тедди — очень милый мальчик, и все же, по-моему, ему не всегда можно доверять — в том смысле, что он не всегда знает, когда надо держать рот на замке.

Мэгги огляделась, заметила выложенное на постели мое новое платье, только сегодня привезенное от портного из Сити, — естественно, в зеленых тонах Тюдоров и с «узлами любви» на плечах — и тихо спросила:

— Тебе очень не хочется замуж, Лиззи?

Я пожала плечами, скрывая свою затаенную боль.

— Что же делать, ведь я принцесса Йоркская, — сказала я. — Я должна выйти за него замуж. Мне так или иначе следовало выйти за того, кто соответствовал планам моего отца. Я была помолвлена чуть ли не с колыбели. И теперь у меня нет выбора; да я никогда и не ожидала, что у меня будет какой-то выбор — вот только однажды случилось чудо, но теперь это кажется мне лишь мимолетным сказочным видением. Когда придет твое время, ты тоже должна будешь выйти замуж за того, за кого тебе прикажут.

— И ты поэтому так печалишься? — спросила Мэгги. Она всегда была удивительно милой, внимательной и серьезной девочкой.

Я покачала головой.

— Да нет, я вовсе не печалюсь. Гораздо хуже: я ничего не чувствую, — честно призналась я. — Мне все равно, а это, пожалуй, и есть самое плохое. Да, мне абсолютно все равно.

Генрих со своими придворными прибыл вовремя; все они были красиво одеты и любезны, но многие старательно скрывали улыбку. Половина его двора — это наши старые, точнее бывшие, друзья; причем большинство — наша родня по браку, а то и по крови. Так что очень многое осталось невысказанным, когда лорды, входя, приветствовали нас; ведь еще совсем не так давно мы принимали их в этом дворце как члены королевской семьи.

Мой кузен Джон де ла Поль, которого Ричард назвал своим наследником перед битвой при Босуорте, явился вместе с матерью, моей теткой Элизабет. И сама она, и вся ее семья стали теперь верными слугами Тюдоров и приветствовали нас с осторожной улыбкой.

Моя вторая тетка, Кэтрин, теперь носила имя Тюдор и шла рука об руку со своим новым мужем, дядей короля; но она, как всегда, склонилась перед моей матерью в глубоком реверансе, а выпрямившись, нежно с ней расцеловалась.

Мой дядя Эдвард Вудвилл, родной брат моей матери, тоже вошел в число придворных Генриха, считаясь его надежным и уважаемым другом. Он не расставался с Генрихом в течение всех долгих лет его ссылки и сражался в составе его армии при Босуорте. Он низко склонился над рукой моей матери, затем расцеловал ее в обе щеки, как и полагается брату, и я слышала, как он шепнул: «Приятно снова видеть тебя на твоем законном месте, Лиззи-ваша-милость!»

Матери удалось устроить настоящий пир с двадцатью двумя переменами кушаний; а после того, как все насытились, была убрана посуда и раскладные столы, мои сестры Сесили и Анна исполнили для короля и придворных танец.

— Прошу вас, принцесса Элизабет, станцуйте для нас и вы, — обратился ко мне Генрих.

Я глянула на мать: мы с ней договорились, что танцевать я не буду. В последний раз я танцевала в этих залах во время рождественского бала и была одета в роскошное шелковое платье, столь же богатое, как и платье королевы Анны, и, мало того, сшитое по тому же образцу — словно специально для того, чтобы все сравнивали ее и меня; а ведь я была моложе Анны на десять лет, и ее супруг, король Ричард, просто глаз с меня не сводил. Весь двор знал, что он по уши в меня влюблен и готов ради меня даже оставить свою больную жену. В тот раз я танцевала для него вместе с сестрами, но смотрел он только на меня. И я чувствовала, что на меня смотрят сотни людей, но танцевала я только для него одного…

— Не угодно ли вам тоже станцевать для нас? — повторил Генрих, и я, подняв глаза, встретилась с прямым взглядом его светло-карих, ореховых глаз и поняла, что не могу придумать никакого извинения и отказаться.

Я встала и подала руку Сесили — ей предстояло танцевать со мной в паре, нравится это ей или нет; музыканты, ударив по струнам, заиграли сальтарелло. Прежде Сесили много раз танцевала со мной перед королем Ричардом, и я заметила, как презрительно искривились ее губы: она явно подумала о том же. Сейчас, возможно, ее раздражало, что она, словно рабыня, обязана развлекать нашего нового «султана», но на самом деле куда более униженной в данном случае оказалась я, и это, похоже, служило самолюбивой Сесили утешением. Сальтарелло — быстрый танец с прыжками, поворотами и постоянной сменой движений, а мы обе отличались ловкостью и изяществом в танцах и кружили по залу, то сближаясь, то отдаляясь друг от друга и воссоединяясь со своими партнерами, то снова сходясь в центре зала. Музыканты завершили танец громкими звуками фанфар, и мы склонились перед королем в реверансе, затем поклонились друг другу и вернулись на прежнее место возле нашей матери, слегка порозовевшие и запыхавшиеся, а в центр зала вышли музыканты и стали играть для короля.

Он слушал внимательно, одной рукой отбивая ритм по подлокотнику кресла. Музыку он явно любил и, когда музыканты умолкли, отметив это финальным громом фанфар, подал им несколько золотых монет; это было достаточное вознаграждение, но далеко не королевское. Наблюдая за ним, я поняла, что он столь же осторожно обращается с деньгами, как и его мать, — этот молодой человек, безусловно, не считал, что весь мир ему чем-то обязан, в частности троном. Он еще не успел привыкнуть к истинно королевскому богатству и не испытывал удовольствия, тратя деньги. Короче, это был совсем не такой человек, как мой Ричард. Ричард прекрасно понимал, что человек благородного происхождения и жить должен как лорд, а свое богатство щедро распределять среди своих подданных. Вскоре музыканты заиграли танец для всех, и король, склонившись к уху моей матери, сказал ей, что хотел бы немного побыть со мной наедине.

— Да, конечно, ваша милость. — Она уже собиралась встать и отойти от нас в другой конец зала, уведя с собой и остальных девочек, чтобы оставить нас наедине, но Генрих остановил ее протестующим жестом и сказал:

— Наедине. И чтобы нам никто не мешал. В каком-нибудь укромном месте.

Мать колебалась; я чувствовала, что она производит в уме некие расчеты. Во-первых, он — король. Во-вторых, мы помолвлены. Наконец она решила, что, так или иначе, отказывать ему нельзя, и предложила:

— За той дверкой, что сразу за пиршественным столом, есть небольшая комнатка; там вы сможете быть совершенно одни. А я прослежу, чтобы вам никто не помешал.

Он поклонился и встал. Музыканты перестали играть, придворные с шорохом склонились в сотне поклонов, а затем поскорее выпрямились, чтобы увидеть, что будет делать король. А Генрих предложил мне опереться о его руку и следом за моей матерью спустился с округлого возвышения, где стоял королевский стол, направляясь к украшенной аркой небольшой двери в дальнем конце зала, ведущей в частные покои. Все были потрясены тем, что мы столь внезапно покинули пиршественный зал в самый разгар веселья и танцев. У двери, ведущей в потайную комнатку, моя мать, слегка пожав плечами, отступила в сторону, давая нам пройти, словно мы были не женихом и невестой, а актерами, сходящими со сцены в некую частную жизнь, не имеющую готового сценария.

Как только мы оказались в заветной комнатке, Генрих плотно закрыл за собой дверь, и я услышала, как в зале снова заиграли музыканты, хотя звуки музыки и были сильно приглушены толстыми деревянными створками. И тут Генрих, не скрываясь, повернул в замке большой ключ.

— Что это вы делаете? — вырвалось у меня. Я была слишком потрясена этим поступком, чтобы помнить о хороших манерах. — Зачем вы заперли дверь?

Он повернулся ко мне, крепко обнял за талию и с такой силой притянул к себе, что вырваться было невозможно.

— Сейчас мы с тобой познакомимся поближе, — сказал он.

Я перестала вырываться, точно испуганная девственница, и попыталась иначе отвоевать свои позиции.

— Я бы предпочла вернуться в зал, — холодно заметила я.

Генрих уселся в огромное кресло, более похожее на трон, и потянул меня к себе на колени, и я присела, как курица на насест; это, по-моему, была отвратительная картина: он был похож на пьяного посетителя таверны, а я — на шлюху, которой он только что заплатил.

— Нет, туда мы не вернемся, — сказал он. — Я же говорю: сейчас мы с тобой познакомимся поближе.

Я снова попыталась вырваться, но он держал крепко. Более яростно сопротивляться я не решалась: это означало бы, что я подняла руку на короля Англии, а значит, совершила акт предательства.

— Ваша милость… — еле вымолвила я.

— По-моему, мы с тобой вскоре должны пожениться, — сказал он, и голос его прозвучал достаточно жестко. — Я имел честь узнать, какой интерес питают уважаемые члены парламента к этому браку. Должен отметить, что у вашего семейства сохранилось немало друзей среди моих лордов. К ним относятся даже те, кто сейчас делает вид, будто перешел на мою сторону. Именно они дали мне понять, что вы настаиваете на свадьбе. Я польщен, благодарю вас за внимание. Мы оба прекрасно знаем, что с момента нашего обручения прошло уже два долгих года, и теперь, по-моему, нам следовало бы закрепить обручение супружеским соитием.

— Что?!

Он вздохнул, словно его начинала утомлять моя непонятливость.

— Мы закрепим соитием заключенный между нами брачный союз, так сказать, доведем дело до конца.

— Ни за что, — ровным тоном сказала я.

— Так или иначе, а это сделать придется — в первую же брачную ночь. Так почему не сейчас? Какая разница?

— А разница в том, что вы намерены меня обесчестить! — воскликнула я. — И хотите совершить это в покоях моей матери, когда и она, и мои сестры находятся в двух шагах отсюда, прямо за этой дверью! Вы хотите обесчестить меня во дворце, принадлежавшем моей матери! Вы нарочно хотите сделать это до нашей свадьбы, чтобы…

Он прервал меня с холодной улыбкой:

— Не думаю, что у вас осталось так уж много чести, чтобы столь яростно ее защищать, принцесса Элизабет. И прошу вас… не бойтесь, я и так прекрасно знаю, что вы, моя дорогая, не девственница. Я давно утратил счет тем, кто в подробностях описывал мне, какой пылкой любовницей вы были для короля Ричарда. Немало было и тех, кто не счел за труд проделать долгий путь из Англии в Бретань исключительно для того, чтобы сообщить мне, что видел, как вы с ним рука об руку гуляете по саду, или как он каждую ночь приходит в вашу комнату, или как вы, будучи фрейлиной его жены, большую часть времени проводите в его постели. Хватало, впрочем, и таких, кто утверждал, что королева Анна умерла от яда, который именно вы опустили в ее стакан. Видимо, ваша мать любезно предоставила вам свои итальянские порошки, чтобы уничтожить очередную жертву. И Риверсы благополучно перетекли через очередное препятствие, возникшее у них на пути.

Я была в таком ужасе, что едва могла говорить.

— Я никогда — клянусь Господом! — никогда не причинила бы зла королеве Анне!

Он пожал плечами, словно для него не имело никакого значения, действительно ли я являюсь убийцей, причем убийцей самой королевы.

— Ах, кому какое теперь до этого дело? Осмелюсь сказать, мы оба совершали такие поступки, о которых предпочли бы не вспоминать. Анна мертва, Ричард мертв, мертвы и ваши братья, а вы помолвлены со мной.

— Мои братья мертвы? — воскликнула я, вся обратившись в слух при этих словах.

— Конечно, они мертвы. Так что, кроме нас, никого больше не осталось.

— Откуда вам это известно?

— Ну, я просто знаю, и все. Ладно, а теперь наклонись-ка поближе.

— Вы говорите о моих умерших братьях и хотите меня опозорить? — Я едва могла говорить, так переполняли меня чувства.

Генрих откинул голову назад и засмеялся, словно мои слова от души его повеселили.

— Действительно! Разве я могу опозорить такую девушку? Да твоя репутация, милая моя, известна на многие мили вокруг, так что ты и так уже опозорена. Весь последний год я думал о тебе лишь чуть лучше, чем об обыкновенной шлюхе и убийце.

Под градом этих оскорблений у меня перехватило дыхание, а Генрих все крепче сжимал мою талию своими жесткими руками, все сильней вдавливал мой зад в свои костлявые колени, а я по-прежнему изо всех сил вырывалась, словно ребенок, которого насильно хотят приласкать.

— В таком случае вы не можете желать меня! Мало того: вы прекрасно знаете, что я вас не желаю!

— Да, это чистая правда. Желания у меня нет. Я не слишком люблю подпорченное мясо, да и объедки другого мужчины мне не нужны. Особенно объедки того, кто уже мертв. Меня просто тошнит от мысли о том, как этот узурпатор Ричард тебя лапал, а ты льнула к нему, желая подобраться как можно ближе к короне!

— В таком случае немедленно меня отпустите! — выкрикнула я и снова попыталась вырваться, но он держал крепко.

— И не подумаю. Ты же понимаешь, что мне все равно придется на тебе жениться; уж твоя-то мать-ведьма позаботилась, чтобы это непременно произошло. Да и обе палаты парламента постарались. Мне, собственно, необходимо заранее знать одно: насколько ты способна к зачатию. Да, я хочу знать, что мне подсовывают. И поскольку меня вынуждают на тебе жениться, мне нужны доказательства того, что моя будущая жена достаточно плодовита. Нам, Тюдорам, необходим наследник, и ты должна родить мне принца. Но если выяснится, что ты бесплодна, все усилия твоей матери окажутся тщетными.

Теперь я уже по-настоящему с ним боролась, стремясь разомкнуть его жесткие руки и отцепить железные пальцы, больно стиснувшие мою талию; но мне некуда было деться, и он по-прежнему сжимал меня с такой силой, словно хотел удушить.

— Ну, давай, — слегка запыхавшись, сказал он. — Сама и прямо сейчас. Или ты хочешь, чтобы я тебя изнасиловал? По-моему, лучше тебе самой приподнять подол своего хорошенького платья и позволить мне быстренько все сделать. А потом мы сможем снова вернуться к пирующим — ведь твоя мать устроила настоящий пир. И может быть, ты снова для нас станцуешь. Как это сделала бы и любая другая шлюха.

При этих словах я на мгновение просто замерла, скованная ужасом, глядя в его гладкое худощавое лицо. И тут он, к моему удивлению, вдруг схватил меня за запястье, выпустив наконец мою талию. Я мгновенно спрыгнула с его колен и встала с ним рядом. Последнее, о чем я успела подумать, не вырвать ли мне у него руку, не броситься ли к двери, не выбежать ли в зал, к людям, но он сжимал мое запястье с такой силой, что кожа горела, и так мрачно смотрел на меня, что я поняла: удрать мне не удастся. Чувствуя, что у меня нет ни малейшего шанса на спасение, я вспыхнула ярким румянцем; на глаза невольно навернулись слезы, и я еле слышно взмолилась:

— Прошу вас, умоляю, не заставляйте меня это делать!

Он слегка пожал плечами, словно не в силах был изменить ход событий, снова крепко обхватил меня за талию, словно опасаясь, как бы пленница не вырвалась, и свободной рукой стал потихоньку приподнимать подол моего платья в зеленых тонах Тюдоров.

— Обещаю, я сама приду к вам сегодня ночью… — предложила я. — Я тайно пройду прямо в ваши покои…

Он прервал меня жестким смехом, звучавшим как обвинение.

— Значит, ты хочешь тайком пробраться в королевскую постель, как в былые времена? Что ж, дорогу туда ты знаешь отлично. И это еще раз доказывает, что ты и есть самая настоящая шлюха! Так что я возьму тебя так, как беру любую шлюху. Прямо здесь и прямо сейчас.

— Мой отец… — прошептала я. — Вы сейчас сидите в его кресле, в кресле моего отца…

— Твой отец давно мертв, а твой дядя не очень-то рьяно хранил твою честь, — сказал он и насмешливо фыркнул, словно мои слова развеселили его. — Ладно, давай-ка займись делом. Приподними платье и залезай на меня. Да-да, садись-ка верхом. Ты ведь не девственница. И прекрасно знаешь, как это делается.

Он продолжал крепко держать меня, и я медленно наклонилась и приподняла подол платья, а он свободной рукой развязал завязки на штанах и уселся поудобней, расставив ноги. Повинуясь его повелительному жесту, я, опираясь на руку, чуть приблизилась к нему.

Одной рукой по-прежнему сжимая мою талию, он второй рукой приподнял мою рубашку, украшенную изысканной вышивкой, заставил меня оседлать его, словно я и впрямь была шлюхой, с силой потянул меня вниз и резким толчком вошел в меня. Мне показалось, что меня пронзили насквозь. Я почувствовала на лице его горячее дыхание, смешанное с запахами тех блюд, которые он съел за обедом, закрыла глаза и отвернулась, стараясь не дышать. Я не осмеливалась даже подумать о Ричарде. Если бы в эту минуту я вспомнила, как меня любил Ричард, сколько радости было в его глазах, с каким восторгом он шептал мое имя, меня бы наверняка вырвало. Слава богу, Генрих довольно быстро добился того, чего хотел, сладострастно застонал, и я наконец решилась открыть глаза. Оказалось, что он внимательно на меня смотрит, но в его карих глазах нет ни капли восторга, ни даже удовлетворения. Он смотрел на меня, как на пленницу, вздернутую на дыбу его желания, и желание свое он удовлетворил, не испытав при этом никаких чувств.

— Не плачь, — сказал он, когда я слезла с него и подтерлась краем вышитой сорочки. — Ты что, хочешь показаться на глаза своей матери и всем придворным с заплаканной физиономией?

— Ты сделал мне больно, — возмущенно заявила я и показала ему красную отметину на запястье. Потом наклонилась, пытаясь привести в порядок измятое новое платье веселого зеленого цвета — цвета Тюдоров.

— Ну, извини, — равнодушно пожал он плечами. — Впредь постараюсь больно тебе не делать. Если, конечно, ты вырываться не будешь. Веди себя тихо — мне и держать тебя не придется.

— Что значит «впредь»?

— Кто-нибудь — твоя фрейлина, или твоя очаровательная сестрица, или, может, сама твоя милая матушка — впустит меня к тебе тайком ото всех. Да-да! Но я приду к тебе сам. Так что больше тебе в постели короля не бывать, и не надейся. Можешь передать своей сестре — или кто там сейчас спит с тобой? — чтобы устраивалась в другом месте. Я стану приходить каждую ночь и время выберу сам, хотя постараюсь до полуночи. Иногда, впрочем, получится несколько позже, и тогда уж придется тебе меня подождать. А матери можешь сказать, что это наше с тобой обоюдное желание.

— Она ни за что мне не поверит! — сердито бросила я, ладонью вытирая мокрое от слез лицо и покусывая губы, чтобы вернуть им прежний яркий цвет. — Моя мать никогда не поверит, что я сама согласилась заняться с тобой до свадьбы любовными утехами.

— Ничего, ей придется понять, что жена мне нужна только плодовитая, — строптивым тоном заявил он. — И пусть смирится с тем, что в день свадьбы ты уже должна быть беременна, иначе никакой свадьбы не будет. Я не дурак, чтобы позволить насильно женить меня на бесплодной женщине! Насчет этого мы, кстати, договорились заранее.

— Мы? — удивилась я. — Мы ни о чем таком не договаривались! И я с таким условием не согласна! Я никогда не говорила, что готова на подобное унижение! И моя мать никогда не поверит, что я сама на это согласилась! Она сразу поймет, что это не мое желание, а твое; она догадается, что ты меня принудил, взял меня силой…

Впервые за все это время Генрих улыбнулся.

— Нет, ты меня не так поняла. Я вовсе не тебя имел в виду. Я сказал «мы» не в смысле «ты и я» — такого я даже представить себе не могу. «Мы» — это я и моя мать.

Я перестала оправлять юбку, выпрямилась и повернулась к нему лицом; от удивления у меня даже рот слегка приоткрылся.

— Твоя мать дала согласие на то, чтобы ты меня изнасиловал? — спросила я.

Он кивнул.

— А почему бы и нет?

Я начала заикаться.

— Да ведь она обещала быть мне другом! Она заявила, что ей известна моя судьба! Что она будет за меня молиться!

Но Генриха все мои восклицания абсолютно не тронули; он не видел ни малейших противоречий в том, что его мать, выразив мне свои «теплые» чувства, приняла решение, что на всякий случай меня следует изнасиловать еще до свадьбы.

— Разумеется, она знает, какова твоя судьба, — пожал плечами Генрих. — И на все это… — он небрежным жестом указал на меня, словно включая в это понятие и мое покрытое синяками запястье, и мои заплаканные глаза, и мое унижение, и жгучую боль между ног, и мои душевные страдания, — воля Божья. Во всяком случае, именно так считает моя матушка.

Меня охватил такой ужас, что я застыла на месте, не сводя с него глаз.

А он рассмеялся, встал, заправил свою льняную рубашку в тесные штаны и аккуратно их зашнуровал.

— Сделать принца для трона Тюдора — это поистине акт Божьей воли, — сказал он. — Моя мать восприняла бы его появление на свет почти как великое таинство. Какие бы неприятности этому ни предшествовали.

Я кое-как утерла катившиеся по лицу слезы.

— В таком случае твой Бог очень жесток, а твоя мать еще хуже! — Я словно выплюнула эти слова ему в лицо, но он неожиданно согласился со мной:

— Да, я знаю. Но именно твердость и решимость моего Бога и моей матери привели меня сюда. Они — моя единственная надежда и опора.

Генрих умел держать слово: каждую ночь, как и обещал, он приходил ко мне; так больной приходит к аптекарю, зная, что там ему дадут нужное лекарство или поставят пиявок — и пропустить нельзя, и удовольствия не получишь. Моя мать молча выслушала меня, поджала губы и тут же перевела меня в другую спальню, находившуюся рядом с неширокой лестницей, по которой можно было спуститься прямо в сад и пройти к причалу, где Генрих ставил свой барк. Сесили мать ничего объяснять не стала; просто сказала, что отныне та будет спать вместе с младшими сестрами, а я — одна. И Сесили, сгоравшая от любопытства, не решилась задавать ей какие-то вопросы, увидев ее побледневшее от сдерживаемой ярости лицо. Мать сама впускала Генриха в дом, отодвинув засов на внешней двери, и сама провожала его в ледяном молчании до дверей моей комнаты, ни разу не сказав ему ни слова приветствия. Она вела его ко мне, а потом обратно к входным дверям молча, точно врага, исполненная презрения, с высоко поднятой головой. Ночью она не ложилась спать и поджидала его, сидя в маленькой гостиной, освещенной одной-единственной свечой и еле теплящемся огнем в камине. Когда Генрих выходил из моей комнаты, мать, скрывая под молчанием бессильную ярость, выпускала его и запирала за ним дверь. Ему и впрямь нужно было обладать чрезвычайной решимостью в достижении цели, чтобы вот так каждую ночь являться ко мне под взглядом ненавидящих серых глаз моей матери, которая от гнева и презрения, казалось, утратила дар речи; я думаю, он чувствовал, как ее горящий взгляд, точно раскаленное железо, пронзает его тощую спину.

Когда Генрих оказывался у меня в комнате, я сперва тоже упорно хранила молчание, но после нескольких первых визитов он явно стал чувствовать себя увереннее и даже порой перед уходом выпивал бокал вина, а потом стал понемногу расспрашивать меня о том, чем я занималась в течение дня, и рассказывать о своих делах и заботах. Чуть позднее он приобрел привычку садиться в кресло у камина и, закусывая бисквитами, сыром и фруктами, неторопливо беседовать со мной, и только потом он расшнуровывал свои штаны и «приступал к делу». Пока он сидел, глядя на языки пламени в камине, он вел себя совершенно нормально; мало того, он разговаривал со мной как с равной, доверительно, думая, похоже, что мне не безразлично, как он провел день. Он рассказывал мне всякие новости, касавшиеся двора; говорил, скольких людей был вынужден простить, ибо надеялся этим привязать их к себе; он даже советовался со мной относительно дальнейших планов по управлению страной. И я невольно втягивалась в беседу, хотя каждый вечер упорно начинала разъяренным молчанием. А вскоре я и сама невольно начала кое-что ему рассказывать: например, какие действия предпринимал мой отец в отношении той или другой страны или какие планы были у Ричарда. Генрих слушал меня очень внимательно, порой замечая: «Спасибо, вот хорошо, что ты мне об этом рассказала, я ничего этого не знал».

Он постоянно боялся попасть впросак, потому что плохо знал Англию, хоть и называл эту страну своей; потому что всю жизнь провел в изгнании; потому что даже по-английски говорил с иностранным акцентом — отчасти бретонским, отчасти французским; потому что мог опираться только на опыт и знания своего преданного, но не слишком образованного дядюшки Джаспера и тех наставников, которых Джаспер для него нанял. Впрочем, он с нежностью вспоминал о детстве, проведенном в Уэльсе, и о своем опекуне Уильяме Херберте, одном из самых близких друзей моего отца; вся его остальная жизнь была связана с культурой иной страны; он учился на чужбине, черпая сведения у своих учителей и дяди Джаспера, и пытался понять, какова же она, его родина, рассматривая весьма неточные географические карты, плоховато исполненные такими же, как он сам, изгнанниками.

У него, правда, было одно очень сильное воспоминание юности, которое он воспринимал почти как сказку, о том, как он подростком приезжал в Англию и был допущен ко двору безумного короля Генриха VI; как раз в этот период мой отец, король Эдуард IV, был вынужден бежать из страны, а моя мать, мои сестры и я, точно в ловушке, были заперты в темном холодном убежище. Генрих помнил этот визит к королю как некий кульминационный момент своего детства и отрочества, ибо в те дни его мать была совершенно уверена, что власть Ланкастеров будет реставрирована, что все они станут жить как единая семья и ее сын будет наследником престола. Именно тогда он безоговорочно поверил матери, поверил, что сам Господь направляет ее к победоносному завершению линии Бофоров, поверил в абсолютную правоту ее действий и намерений.

— Да, мы тогда видели, как вы проплыли мимо нас на королевском барке, — припомнила я. — Я и тебя видела на залитой солнцем палубе среди других придворных. Нам-то приходилось сидеть взаперти в подвале под аббатством, и всех нас уже тошнило от вечной сырости и полутьмы.

По словам Генриха, когда он преклонил колено перед королем Генрихом VI и тот, благословляя его, ласково коснулся его волос, ему показалось, что его коснулся истинно святой.

— Ведь он и впрямь был скорее божьим человеком, святым, а не королем, — сказал Генрих с той убежденностью, которая свойственна иным проповедникам, желающим, чтобы им непременно поверили. — В нем это просто чувствовалось. Он действительно был похож на ангела… — И Генрих вдруг умолк, словно вспомнив, что по приказу моего отца этот святой человек был убит во сне, ибо, почти утратив разум, точно малое дитя доверился ненадежному понятию чести Йорков. — Это был святой и мученик! — прибавил он обвинительным тоном. — Он принял смерть лишь после того, как помолился Господу. И умер, испытывая милосердие к тем, кто его убил, хотя эти убийцы были ничуть не лучше подлых еретиков и предателей!

— Да, наверное, — пробормотала я.

Вот так, каждый раз, разговаривая друг с другом, мы невольно напоминали друг другу об очередном конфликте между нашими Домами; казалось, любое наше соприкосновение оставляет на нас обоих кровавые отпечатки.

Генрих понимал, что поступил отвратительно, провозгласив начало своего правления с того дня, который предшествовал битве при Босуорте; то есть еще до того, как погиб король Ричард. Таким образом, любой, кто в день рокового сражения был на стороне законного правителя Англии и помазанника Божьего, мог быть назван предателем и в полном соответствии с законом предан смерти. Собственно, Генрих перевернул все законы с ног на голову и начал свое правление как самый настоящий тиран.

— Никто никогда так не поступал, — заметила я. — Даже короли Йорков и Ланкастеров признавали, что раз между их Домами существует соперничество, то любой человек волен выбирать, кому он будет с честью служить. А то, что сделал ты, означает, что люди, не совершив ничего дурного, оказались предателями и жестоко пострадают за это. Однако в предателей их превратил ты и только из-за того, что они преданно служили поверженному королю. Впрочем, ты ведь считаешь, что кто победил, тот и прав.

— Да, хотя это и звучит жестоко, — признал он.

— Это звучит отвратительно! Это же двойная игра! Как можно называть людей предателями, если они защищали своего законного правителя? Это противоречит не только закону, но и здравому смыслу. А также, по-моему, и воле Господа.

Однако улыбка Генриха свидетельствовала о том, что для него ничто на свете не имеет большего смысла, чем прочное, безоговорочное правление Тюдоров.

— О нет, ты не права. Это ничуть не противоречит воле Господа. Моя мать, женщина в высшей степени богобоязненная, почти святая, вовсе так не думает.

— И что с того? Неужели во всем единственным судьей у нас будет твоя мать? — резким тоном спросила я. — Неужели ей дано судить, какова была воля Господа? И справедливы ли английские законы?

— Безусловно. И я полностью доверяю только ее суждениям! — отрезал он и с улыбкой прибавил: — И я, конечно же, в первую очередь стану слушаться ее советов, а не твоих.

Он выпил бокал вина и с обычной веселой грубоватостью поманил меня в постель; мне начинало казаться, что так он скрывает ту неловкость, которую испытывает при общении со мной: ведь он же не мог не понимать, что поступил со мной отвратительно. В последующие несколько минут я обычно лежала на спине, неподвижная, как каменная глыба, и даже платье никогда не снимала. И никогда не помогала ему, когда он, пыхтя, задирал мне подол, который страшно ему мешал. Я позволяла ему делать что угодно, не возражая ни единым словом, но каждый раз отворачивалась к стене, и когда он впервые попытался поцеловать меня в щеку, его поцелуй пришелся мне в ухо, а я сделала вид, что ничего не заметила, словно мимо просто пролетела, слегка коснувшись меня, жужжащая муха.

Вестминстерский дворец, Лондон

Рождество, 1485 год

Все это продолжалось три долгих недели; наконец я пришла к матери и заявила:

— Все. У меня не пришли месячные. Полагаю, это верный признак?

Радость, вспыхнувшая у нее на лице, была мне достаточно красноречивым ответом.

— Ах, моя дорогая!

— Он должен немедленно на мне жениться. Я не желаю, чтобы меня потом прилюдно позорили.

— У него и не будет никаких причин для отсрочки. Ведь они именно этого и добивались. Счастье, что ты так легко беременеешь. Впрочем, я и сама такая же, и моя мать тоже. В нашем роду Господь всех женщин благословил многочисленным потомством.

— Да, я знаю, — сказала я, но в голосе моем не слышалось ни капли радости. — Только я себя благословленной не чувствую. Наверное, все было бы иначе, если б это дитя было зачато в любви. Или хотя бы в браке.

Но мать сделала вид, что не замечает ни моего унылого тона, ни моего напряженного бледного лица. Она привлекла меня к себе и прижала свои теплые ладони к моему животу, который, естественно, был таким же плоским и подтянутым, как всегда.

— Нет, дорогая, это благословение Господне, — заверила она меня. — Каждое зачатое дитя — это благословение. А у тебя, возможно, родится мальчик, принц. И не будет иметь никакого значения, что он был зачат по принуждению; значение будет иметь только то, что этот мальчик вырастет высоким сильным мужчиной, нашим принцем, нашей розой Йорка, и в свое время займет английский трон!

Ощущая ее ласковые прикосновения, я стояла спокойно, точно покорная хозяину кобыла-производительница, и понимала: она права.

— Ты скажешь ему, или мне самой это сделать?

Мать немного подумала:

— Нет, лучше, если ты сама ему скажешь. Ему это будет приятно. Это будет первая хорошая новость, полученная им от тебя. — Она улыбнулась. — Первая, но, надеюсь, далеко не последняя.

Но я так и не смогла улыбнуться ей в ответ и лишь сухо откликнулась:

— Да, полагаю, ты совершенно права.

В тот вечер Генрих пришел ко мне рано; я подала ему вино, но, когда он собрался тащить меня в постель, подняла руку запрещающим жестом и тихо сказала:

— У меня не пришли месячные. Думаю, что я беременна.

На его лице явственно вспыхнула радость. Он даже покраснел, а потом схватил меня за руки и привлек к себе, словно ему хотелось нежно меня обнять.

— О, как я рад! Я просто счастлив! Спасибо! Это чудесная новость! У меня сразу камень с души упал. Благослови тебя Господь, Элизабет! Благослови Господь тебя и дитя, которое ты носишь! Это поистине великая новость, самая лучшая из всех! — От избытка чувств он даже пробежался по комнате, потом снова повернулся ко мне. — Нет, это просто замечательная новость! И ты так прекрасна! И так плодовита!

Я кивнула, чувствуя, что лицо у меня застыло как каменное, но он ничего не замечал.

— А ты не знаешь, кто это будет? Мальчик?

— Слишком рано что-либо знать, — пожала плечами я. — Вообще-то месячные вполне могли не прийти и по иной причине — от горя, например, или от потрясения.

— Ну, я надеюсь, ты не испытала ни горя, ни потрясения, — весело сказал он, словно не желая и думать о том, что сердце мое разбито, что мой любимый погиб, а я была изнасилована. — И, по-моему, у тебя там все-таки мальчик! Принц Тюдор! — Он жестом собственника погладил меня по животу, словно мы давно уже были женаты. — Это для меня самое главное. Кстати, ты уже сказала своей матери?

Я покачала головой, доставив себе крошечное удовольствие этой ложью.

— Нет, я приберегала эту счастливую новость для тебя. Хотела тебе первому сообщить.

— Ну а я своей матушке скажу об этом сразу же. — Он совершенно не услышал в моем тоне мрачной язвительности. — Думаю, лучшей новости для нее не придумать. Она непременно велит священнику прочесть «Te Deum».

— Ты слишком поздно вернешься, — сказала я, — сейчас уже за полночь.

— Она все равно не спит и ждет меня. Она никогда не ложится, пока я к ней не зайду.

— Это почему же? — удивилась я.

Странно, но он смутился и покраснел.

— Мать любит сама уложить меня в постель и поцеловать на ночь, — признался он.

— Она целует тебя на ночь, как ребенка? — И я подумала о том, сколь жестоким должно было быть сердце этой женщины, если она оказалась способна послать своего сына насиловать меня, а потом спокойно ждала, когда он вернется к себе, чтобы поцеловать его перед сном.

— Столько лет она была разлучена со мной. Она не могла ни поцеловать меня на ночь, ни хотя бы узнать, где я сплю, достаточно ли там безопасно, — тихо сказал Генрих. — И теперь ей доставляет удовольствие возможность перед сном перекрестить меня и поцеловать. А сегодня, когда она зайдет, чтобы благословить меня, я ее обрадую: скажу, что ты беременна, что у меня будет сын!

— Я думаю, что беременна, — осторожно заметила я, — но я пока не уверена. Еще слишком рано, и, по-моему, не стоит ей говорить, будто я знаю наверняка.

— Да-да, я понимаю. И ты, наверное, считаешь меня ужасным эгоистом, который только и думал что о благе Тюдоров. Но ведь если у тебя будет мальчик — а твоя семья и без того принадлежит королевскому Дому Англии, — то твой сын станет править Англией. А сама ты уже заняла то место, для которого и была рождена; и теперь бесконечным войнам между кузенами будет положен конец — а все благодаря нашему браку и рождению нашего сына. И все будет так, как и должно быть. И только такой счастливый конец единственно возможен для этой войны и этой страны. Именно ты приведешь ее к миру. — У него был такой вид, словно ему очень хотелось меня поцеловать.

Я слегка прислонилась к нему плечом.

— Мне виделся несколько иной конец этой истории, — сказала я, думая о том короле, которого когда-то любила, который тоже хотел, чтобы я родила ему сына, который тоже хотел назвать нашего сына Артуром в честь Артура из Камелота, вот только тогда этот принц не был бы зачат в холодной решимости и горечи, он стал бы плодом нашей любви, наших нежных свиданий…

— Даже сейчас еще возможен иной конец этой истории, — осторожно сказал Генрих, с нежностью взяв меня за руку. Он даже голос понизил, словно его слова мог кто-то подслушать, хотя это была самая безопасная комната в наших покоях. — У нас еще много врагов. Они скрываются, но я знаю: они где-то рядом. Так что если у тебя родится девочка, мне она будет совершенно ни к чему, и все наши усилия окажутся напрасными. Но мы будем трудиться и молить Бога, чтобы дитя, которое ты носишь, оказалось мальчиком, принцем Тюдором. А еще я скажу матери, что она может готовить нашу свадьбу. По крайней мере, теперь нам известно, что ты вполне способна к зачатию. И даже если на этот раз нас постигнет неудача и у тебя родится девочка, мы будем уверены, что ребенка ты выносить можешь и в следующий раз, даст Бог, родится все-таки мальчик.

— А как бы ты поступил, если бы мне не удалось забеременеть? — с любопытством спросила я. — Если бы после того, как ты меня изнасиловал, никакого ребенка не получилось бы? — Я начинала понимать, что этот человек и его мать явно предусмотрели все на свете, ибо всегда пребывают в полной боевой готовности.

— Тогда на твоем месте оказалась бы твоя сестра, — не задумываясь, ответил Генрих. — Я бы женился на Сесили.

У меня даже дыхание перехватило от ужаса.

— Но ты ведь говорил, что она выйдет замуж за сэра Джона Уэллеса?

— Да, говорил. Но если бы ты не смогла забеременеть, мне все равно пришлось бы жениться на женщине из Дома Йорков, которая сумела бы родить мне сына. Это, скорее всего, и была бы Сесили. Я бы отменил ее свадьбу с сэром Джоном и сам взял бы ее в жены.

— А ее ты бы тоже для начала изнасиловал? — возмутилась я и отняла у него свою руку. — Сперва меня, а потом мою сестру?

Он чуть приподнял плечи и беспомощно развел руками — это был совершенно французский жест, совсем несвойственный англичанам.

— Конечно. У меня попросту не было бы выбора. Я должен быть уверен, что моя жена способна родить мне сына. Даже ты наверняка понимаешь, что мне этот трон нужен не для себя, а для того, чтобы создать новую королевскую династию. И жена мне нужна в первую очередь не для себя, а для воплощения в жизнь этой высокой цели.

— В таком случае мы ничуть не лучше самых бедных крестьян! — с горечью воскликнула я. — Они тоже вступают в брак, только когда невеста уже на сносях. Они и сами всегда говорят: телку стоит покупать лишь в том случае, если она ждет приплод.

Он усмехнулся, но отнюдь не смутился.

— Правда? Значит, я и впрямь настоящий англичанин. — Он аккуратно зашнуровал штаны, оправил на себе одежду и снова усмехнулся. — В конце концов, и я оказался обыкновенным английским крестьянином! Сегодня же расскажу все это матушке, и завтра она наверняка захочет повидаться с тобой. Она столько молилась, желая поскорее услышать эту радостную весть, пока я тут исполнял свой долг.

— То есть она молилась, пока ты меня насиловал? — уточнила я.

— Я вовсе не насиловал тебя, — возразил Генрих. — И очень глупо с твоей стороны так это называть. Поскольку мы уже обручены, это никак не может считаться насилием. Будучи моей женой, ты не имеешь права мне отказывать, ведь я — твой нареченный супруг. Отныне и до самой смерти ты не сможешь отказывать мне в исполнении супружеского долга. Так что между нами нет и не было никакого насилия, есть только мое право и твой святой долг.

Он посмотрел на меня и успел заметить, как слова протеста замерли у меня на устах.

— Вы ведь проиграли при Босуорте, — не преминул он напомнить мне. — А значит, ты — мой военный трофей.

Дворец Колдхарбор, Лондон

Празднование Рождества, 1485 год

На рождественские праздники я была приглашена в гости к моему жениху, который со своей свитой направился во дворец Колдхарбор, где держала свой двор его мать. Мне отвели там лучшие покои. Когда я вошла в гостиную в сопровождении матери и двух сестер, по комнате пролетел изумленный шепот, а какая-то фрейлина, читавшая вслух отрывок из Библии, увидев меня, тут же смолкла, вскочила и полетела прочь. В комнате воцарилась полная тишина. И в этой тишине леди Маргарет, восседавшая на кресле под балдахином цвета государственного флага, как настоящая королева, некоторое время внимательно нас рассматривала, спокойно выжидая, когда мы подойдем ближе.

Я склонилась перед ней в реверансе, спиной чувствуя, что мать, оценивая глубину моего поклона, решает, стоит ли и ей делать столь же глубокий реверанс. Дома мы даже потренировались в этих сложных церемониальных движениях, пытаясь определить точную глубину поклона. Дело в том, что моя мать испытывала к леди Маргарет стойкую неприязнь, ну а я, разумеется, не могла простить своей будущей свекрови того, что она сама велела сыну еще до свадьбы изнасиловать меня и обрюхатить. Впрочем, Сесили и Анна поклонились леди Маргарет с непринужденным почтением, как и подобает двум младшим принцессам склоняться перед всемогущей королевой-матерью. Сесили, выпрямившись, посмотрела на нее, свою крестную, с заискивающей улыбкой — видно, рассчитывала на доброжелательное отношение и какие-то особые милости со стороны этой властной особы; более всего, разумеется, моей сестрице хотелось, чтобы продвинулось дело с ее новым браком. Она и не подозревала — а я решила никогда и ни за что ей об этом не рассказывать, — что и ее бы изнасиловали столь же хладнокровно, как и меня, если бы я не сумела столь быстро зачать ребенка; да, ее тогда изнасиловали бы, а меня попросту отшвырнули бы в сторону, и эта женщина с твердым, как кремень, лицом снова стала бы молить Господа послать ее сыну наследника.

— Добро пожаловать в Колдхарбор, — сказала леди Маргарет, и я подумала, что это очень подходящее название — эта гавань всегда считалась самой неприветливой и убогой на всем побережье. — Рада видеть вас в нашей столице, — продолжала она, словно мы росли вовсе не в Лондоне, не в королевском дворце, пока она торчала со своим незнатным и незначительным мужем где-то в провинции, ее сынок находился в ссылке, а Дом Ланкастеров потерпел очередное серьезное поражение.

Моя мать, оглядевшись, заметила, разумеется, что подушки на простом оконном сиденье сшиты из какой-то второсортной ткани, а отличные гобелены заменены коврами куда более низкого качества. Леди Маргарет была в высшей степени рачительной хозяйкой, если не сказать прижимистой.

— Благодарю вас, — сказала я, слегка поклонившись, и она, глянув на меня, заметила:

— Кстати, приготовления к свадьбе идут полным ходом. А на будущей неделе вы все сможете посетить королевскую гардеробную и примерить свадебные наряды. И подвенечное платье тоже почти готово. Я приняла решение, что всем вам стоит присутствовать на свадьбе.

— Мне стоит присутствовать на собственной свадьбе? — сухо переспросила я и заметила, как на щеках леди Маргарет вспыхнул румянец раздражения.

— Всей вашей семье, — поправила она меня, и моя мать, одарив ее самой сладкой улыбкой, тут же спросила:

— А как насчет принца Йоркского?

После этого вопроса в комнате на мгновение воцарилось поистине леденящее молчание; казалось, всех вдруг сковал жестокий мороз.

— Принц Йоркский? — медленно переспросила леди Маргарет, и я отчетливо услышала, как дрогнул ее жесткий голос. Она смотрела на мою мать с нескрываемым ужасом, опасаясь услышать нечто смертельно для себя опасное. — Что вы хотите этим сказать? Какой еще принц Йоркский? Что вы такое говорите? Что вы имели в виду?

Моя мать отважно встретила ее взгляд и повторила свой вопрос:

— Надеюсь, вы не забыли пригласить принца Йоркского?

Леди Маргарет побелела как мел. Я видела, как судорожно она вцепилась в подлокотники кресла — даже ногти побелели; ее явно охватила паника. А моя мать тем временем развлекалась — так дрессировщик порой пытается раззадорить своего медведя, дразня его длинным хлыстом.

— Кого вы имеете в виду? — почти взвизгнула леди Маргарет. — Уж не предполагаете ли вы… — Она не договорила; у нее, по-моему, даже дыхание перехватило от ужаса перед тем, что она может сказать. — Вряд ли можно говорить…

Одна из ее фрейлин шагнула к ней:

— Ваша милость, вам нехорошо?

Моя мать с затаенным интересом наблюдала за этой сценой — так алхимик наблюдает за таинственными трансформациями знакомого вещества. Оказывается, эту выскочку, именующую себя «миледи королева-мать», охватывает леденящий ужас при одном лишь упоминании принца Йоркского! Вдоволь налюбовавшись столь впечатляющим зрелищем, моя мать поспешила снять с леди Маргарет сковавшие ее чары.

— Я всего лишь имела в виду Эдварда Уорика, сына герцога Джорджа Кларенса, — почти ласково пояснила она.

Леди Маргарет судорожно вздохнула.

— Ах, этого! — сказала она. — Юного Уорика… Я о нем и позабыла совсем.

— А кого же еще? — сладким тоном спросила моя мать. — Кого еще, по-вашему, я могла иметь в виду?

— Нет, разумеется, внуков графа Уорика я не забуду, — леди Маргарет тут же вновь обрела прежнее достоинство. — Я и для них наряды заказала, и для ваших младших дочерей тоже.

— Как это приятно! — любезно откликнулась моя мать. — А когда, кстати, состоится коронация моей старшей дочери?

— Чуть позже, — сказала леди Маргарет, все еще чуть задыхаясь; она явно еще не отошла от пережитого потрясения и слова выговаривала медленно, хватая воздух ртом, словно выброшенный на берег карп. — Вскоре после свадьбы. Когда я решу.

К ней подошла одна из фрейлин с бокалом мальвазии. Леди Маргарет отпила глоток, затем еще и еще, и вскоре сладкое вино вернуло краску ее побледневшим щекам.

— После свадьбы новобрачные отправятся в путешествие по стране — нужно же им показаться своим подданным. А коронация, я думаю, состоится после рождения наследника.

Моя мать небрежно кивнула, словно это было не так уж и важно, и заметила:

— Ну да, разумеется. Ведь Элизабет и без того принцесса по рождению. — Она прекрасно понимала, что быть по рождению принцессой Йоркской куда лучше, чем каким-то десятым претендентом на трон, и втайне радовалась, что сумела уязвить леди Маргарет.

— Мне бы хотелось, — сменила тему миледи, — чтобы дитя — мальчик это будет или девочка — появилось на свет в Винчестере, в самом сердце нашего старого королевства, королевства Артура. — Она явно пыталась придать прежнюю значительность каждому своему слову, но, увы, тщетно. — Ведь мой сын — потомок самого Артура Пендрагона.

— Правда? — воскликнула моя мать со сладчайшей улыбкой. — А я-то думала, что он — потомок бастарда из рода Тюдоров и рожден овдовевшей Екатериной Валуа от своего второго мужа Оуэна! Ведь так и не было доказано, что тайный брак Екатерины и Оуэна действителен. Каким же образом эта линия восходит к королю Артуру?

Леди Маргарет побледнела от гнева, а мне захотелось дернуть мать за рукав и напомнить ей, что пора бы прекратить мучить эту жестокую особу. Она и так вывела леди Маргарет из себя одним лишь упоминанием о принце Йоркском. К сожалению, при дворе Тюдоров мы пока что являлись всего лишь просителями, и не было ни смысла, ни тем более выгоды в том, чтобы доводить мою будущую свекровь до белого каления.

— Мне нет нужды объяснять вам, кто именно является предками моего сына; вы лишь благодаря нам были восстановлены в правах королевской вдовы и вновь обрели прежний титул, иначе вы бы так и остались тем, кем вас назвал парламент: прелюбодейкой. — Леди Маргарет и не думала отступать. — Что ж, о приготовлениях к свадьбе я вам уже сообщила, так что не стану вас больше задерживать.

Моя мать, продолжая стоять с высоко поднятой головой, улыбнулась в ответ и сказала с поистине королевским достоинством:

— Очень вам благодарна.

— Мой сын хотел бы увидеться с принцессой Элизабет наедине, — поспешно сказала леди Маргарет и кивнула пажу: — Проводи принцессу в личные покои короля.

Выбора у меня не было. Пришлось идти по бесконечной анфиладе залов и коридоров в королевские покои. Рядом с ними находились и покои королевы-матери. У меня сложилось ощущение, что эти двое — сын и мать — всегда располагаются чуть ли не в смежных комнатах, точно супруги. Король сидел за столом, который я сразу узнала: в последнее время этим столом всегда пользовался мой любимый Ричард, но вообще-то стол был сделан для моего отца, короля Эдуарда, как и рабочее кресло. Было как-то странно видеть Генриха сидящим на этом кресле и за этим столом, где до него подписывали документы два брата-короля, Эдуард и Ричард. Однако он держался вполне уверенно, по-королевски, и мне пришлось вспомнить, что он — действительно наш новый король, и вскоре его бледное, вечно встревоженное лицо будет выгравировано на новеньких английских монетах.

Генрих что-то диктовал своему клерку; у того на шее болталась чернильница, и одно заточенное перо он держал в руке, а второе засунул за ухо. Увидев меня, король широко и приветливо улыбнулся и одним взмахом руки отослал клерка прочь. Стражники тут же закрыли за ним дверь, и мы остались одни.

— Ну что? Наверняка наши матери шипят, точно кошки на крыше амбара? — усмехнулся Генрих. — Особой любви они друг к другу никогда не испытывали, верно?

И я, вдруг почувствовав в нем союзника, испытала такое облегчение, что чуть не ответила взаимностью на его теплоту, но потом взяла себя в руки и холодно сказала:

— Твоя мать, как обычно, всем распорядилась сама.

Веселая улыбка моментально исчезла с его лица.

Он всегда хмурился при малейшем намеке на критику в ее адрес.

— Ты должна понять: она ждала этого момента всю жизнь.

— Не сомневаюсь. И нам, и всем остальным это прекрасно известно. Она же только об этом и говорит.

— И я ей всем обязан. — Теперь тон у него стал ледяным. — И не желаю слышать о ней ни одного дурного слова.

Я кивнула.

— И это я тоже знаю. Она и об этом всех оповестила.

Генрих встал, обогнул стол и подошел ко мне вплотную.

— Элизабет, вскоре ты станешь ее невесткой. И тебе придется научиться любить, уважать и ценить ее. Ты же знаешь, все годы правления твоего отца моя мать была верна своему предвидению и никогда не изменяла поставленной цели.

Я скрипнула зубами.

— Да, и это мне хорошо известно. Об этом все знают. И она не забывает каждому напоминать об этом.

— Ты должна восхищаться ее стойкостью и упорством.

Но сказать, что я восхищаюсь его матерью, я заставить себя не смогла.

— Моя мать тоже в немалой степени обладает этими качествами, — осторожно сказала я. А про себя подумала: но я же не преклоняюсь перед нею, как малое дитя, да и она не пристает ко всем с разговорами обо мне одной, словно у нее в жизни нет больше ничего, кроме одного, достаточно испорченного отпрыска.

— Не сомневаюсь, обе они сейчас так и брызжут желчью, но ведь когда-то они были подругами, даже союзницами, — напомнил мне Генрих. — Мне кажется, после нашей свадьбы они все же сумеют найти общий язык. В конце концов, у них появится общий внук, которого они обе будут любить.

Он помолчал, словно надеясь, что я скажу что-нибудь насчет их «общего» внука, но я молчала, не желая ему помочь.

— Ты хорошо себя чувствуешь, Элизабет?

— Да.

— И месячные у тебя не возобновились?

Я снова скрипнула зубами: мне было на редкость неприятно обсуждать с ним столь интимные вопросы.

— Нет.

— Это хорошо, очень хорошо, — сказал он. — Это и есть самое важное! — Я понимала: он горд и взволнован, и я, наверное, была бы счастлива, если бы… любила его; но эти слова, исходя из его уст, лишь царапали мне душу. И я, глядя на него с неприкрытой враждебностью, продолжала молчать. А он снова заговорил: — Кстати, Элизабет, я хотел сообщить тебе, что наша свадьба состоится в день святой Маргариты Венгерской. Моя мать все уже предусмотрела, и тебе ничего делать не придется.

— Придется лишь подняться на алтарь и сказать, что я согласна, — сказала я. — Полагаю, даже твоя мать не будет возражать, если согласие на брак я дам самостоятельно?

Он с улыбкой кивнул.

— Да, тебе будет нужно только дать свое согласие и постараться выглядеть счастливой. Англия хочет видеть у алтаря веселую невесту, да и мне бы очень этого хотелось. Этим ты доставила бы мне огромную радость, Элизабет.

Святая Маргарита Венгерская была такой же принцессой, как и я, но жила она в монастыре и в такой бедности, что в итоге довела себя до смерти бесконечными постами. То, почему именно ее праздник выбрала для нашей свадьбы моя свекровь, также не ускользнуло от моего внимания.

— Да, я поняла; я должна выглядеть «смиренной и раскаявшейся», — напомнила я ему тот девиз, который выбрала для меня леди Маргарет. — Такой же, как святая Маргарита.

Он даже сумел слегка рассмеяться.

— Ты можешь быть настолько смиренной и раскаявшейся, насколько захочешь сама. — Он с улыбкой склонился над моей рукой, словно собираясь ее поцеловать. — Не стоит ради нас переходить границы и казаться униженной, моя дорогая.

Вестминстерский дворец,

Лондон 18 января 1486 года

Я выходила замуж зимой, и утро в день моей свадьбы было страшно холодным, и в сердце моем тоже царил холод. Проснувшись, я увидела на окнах спальни морозные узоры, и Бесс, войдя ко мне, сразу сказала, чтобы я оставалась в постели, пока она не растопит камин и не согреет перед огнем мое белье и платье.

Когда я вынырнула из-под одеяла, она тут же накинула на меня теплый капот с капюшоном и подала новенькую белую сорочку, вышитую по краям белым шелком, и верхнее платье из красного атласа с прорезями на рукавах и широким разрезом спереди; в этом разрезе должно было виднеться нижнее платье из черного дамасского шелка. Бесс торопливо шнуровала платье у меня под мышками, а две другие горничные стягивали шнуровку сзади. Платье, пожалуй, стало мне чуточку тесновато по сравнению с первой примеркой: груди у меня налились и талия стала немного шире. Правда, кроме меня, никто больше пока что этих перемен не замечал. Я чувствовала, что утрачиваю то тело, которое так любил мой Ричард, утрачиваю девичью гибкость, которой он пользовался, заставляя меня буквально обвиваться вокруг его закаленного в битвах тела. Вскоре стану такой, какой хочет меня видеть леди Маргарет, моя будущая свекровь: кругленькой, плодовитой, с расплывшимся задом, похожей на грушу; этаким сосудом для вынашивания семени Тюдоров, горшком для приготовления их любимого блюда.

Горничные одевали меня, а я стояла неподвижно, как кукла, тело которой сделано из чулка и набито комковатой соломой, послушная их умелым рукам, но совершенно безжизненная. Впрочем, это мрачноватое платье обладало и неким колдовским очарованием: на фоне алого атласа мои светлые волосы как-то особенно блестели, отливая золотом, а кожа сияла холодной белизной, которую прекрасно оттенял роскошный глубокий цвет ткани. Отворилась дверь, и вошла моя мать в кремовом платье, отделанном зеленым и серебряным кантом и лентами; ее прекрасные волосы были уложены на затылке в свободный узел, видимо, потом она собиралась закрутить их потуже и спрятать под тяжелый головной убор. Впервые я заметила, что в ее светлых волосах мелькает седина: ее больше уже нельзя было назвать «золотоволосой королевой».

— Ты выглядишь прелестно, — сказала она, целуя меня. — А Генрих знает, что ты будешь одета в красное с черным?

— Его мать сама следила за тем, как портные подгоняют мне платье по фигуре, — сказала я. Мне было совершенно все равно, знает ли Генрих, какого цвета у меня будет платье. — Она и материю выбирала. Конечно, он знает. Ведь она-то знает все. Она ему обо всем и рассказывает.

— Неужели им не хотелось, чтобы ты была в зеленом?

— Цвет Ланкастеров — красный, — с горечью сказала я. — Это цвет мучеников, а также цвет, весьма любимый шлюхами. А еще — цвет крови.

— Успокойся, — велела мне мать. — Все-таки это день твоего триумфа.

Она обняла меня, и я тут же почувствовала в горле колючий комок; и слезы, которые, не проливаясь, все утро застилали мне взор, потекли по щекам. Мать нежно стерла их тыльной стороной ладони — сначала с одной щеки, потом с другой.

— Ну-ну, перестань, — шепнула она. — Ничего ведь теперь сделать нельзя, остается только подчиниться судьбе и улыбаться. Иногда мы побеждаем, иной раз приходится терпеть поражение, но самое главное — всегда, всегда идти вперед.

— Мы? Дом Йорков? — Я скептически посмотрела на нее. — Но ведь благодаря этому браку Йорки буквально растворятся в Тюдорах. И никакая победа нас не ждет — это наше окончательное поражение!

Мать улыбнулась своей загадочной, как бы внутренней, улыбкой.

— Мы прежде всего дочери Мелюзины, — поправила она меня. — Твоя бабушка считала себя дочерью этой водной богини, как и все женщины из королевского рода Бургундии; она никогда не забывала, что ей одновременно дано и королевское могущество, и магическое. В детстве, да и в юности, я никак не могла понять, действительно ли моя мать способна вызвать бурю или же это связано с простым везением и умелым притворством, которые она использует, чтобы добиться своего. Но она заставила меня понять: нет в мире никого более могущественного, чем женщина, которая хочет чего-то добиться и прямой дорогой идет к желанной цели.

И не имеет значения, назовешь ты это магией или решимостью. Не имеет значения, сотворишь ты заклятие или дашь клятву самой себе. Прежде всего ты должна решить для самой себя, чего именно ты хочешь, и иметь мужество всей душой стремиться к поставленной цели. Ты будешь королевой Англии, а твой муж уже стал королем. Благодаря тебе Йорки вновь взойдут на английский трон, принадлежащий им по праву. Пусть все твои печали останутся позади, девочка моя; прошлое почти не имеет значения, если ты действительно решила идти к намеченной цели.

— Но я потеряла любимого человека! — с горечью сказала я. — И сегодня должна выйти замуж за того, кто его убил. Не думаю, что теперь я смогу столь уверенно добиваться поставленной цели. Да и вряд ли в Англии есть такое место, где мне хотелось бы оказаться. Вряд ли оно есть и во всем нашем мире.

Мать слегка усмехнулась: в своей правоте она явно не сомневалась.

— Конечно, моя дорогая, сейчас ты думаешь именно так! Сегодня тебе предстоит выйти замуж за человека, которого ты презираешь и отвергаешь всей душой; но кто знает, что случится завтра? Я не умею предсказывать будущее. Ты родилась в самое беспокойное время и выходишь замуж за короля-победителя, но, вполне возможно, вскоре тебе доведется увидеть, как ему бросят вызов. Возможно, ты увидишь и его падение. Возможно, у тебя на глазах Генрих падет в грязь и погибнет под копытами кавалерии предателей. Откуда мне знать, так ли это будет? Будущего знать не может никто. Но одно я знаю точно: сегодня ты можешь выйти замуж за Генриха Тюдора и стать королевой Англии. Ты можешь установить мир в той стране, где он развязал войну. Ты можешь защитить своих друзей и родных, ты можешь возвести на трон сына Йорков. Так что ступай в церковь с улыбкой.

Генрих стоял на ступенях часовни, когда я, выйдя из западного входа Вестминстера, направилась к аббатству. Внезапно раздались громкие звуки серебряных фанфар. Я шла одна. Ирония судьбы проявилась еще и в том, что если бы во время моего венчания в нашей семье остался в живых хотя бы один мужчина, который мог бы проводить меня к алтарю, то Генрих не стал бы королем Англии и не ждал бы меня сейчас у входа в часовню, застенчиво улыбаясь. Но мой отец, король Эдуард Йорк, был мертв, мертвы были и оба его младших брата, а мои младшие братья, Эдуард и Ричард, исчезли и, по всей видимости, тоже были мертвы. Единственным прямым наследником Йорков был теперь малолетний Эдвард Уорик, сын герцога Джорджа Кларенса, родного брата моего отца. Эдвард, которого мы звали Тедди, важно, «по-королевски», кивнул, словно давая мне свое разрешение, когда я проходила мимо королевской ложи, где он стоял вместе со всеми под бдительным присмотром Мэгги.

А Генрих прямо-таки сиял золотым блеском. Его мать, видно, решила пожертвовать элегантностью во имя хвастовства и одела его с головы до ног во все золотое, отчего он стал похож на только что отлитую статую, на этакого нового Креза. Леди Маргарет, по всей вероятности, полагала, что в золотых одеждах он будет выглядеть поистине царственно, как позолоченный бог, а я на его фоне, естественно, покажусь всем скромной и невзрачной. Однако кричаще безвкусная яркость его одежды как раз весьма выгодно оттеняла мое темное, красное с черным, платье, и я в нем прямо-таки светилась спокойной уверенностью. Я видела, как сердито его мать на нас посматривает; видимо, она тщетно пыталась понять, почему я снова выгляжу по-королевски, а ее сын — как фигляр.

Платье мое было скроено так, чтобы не стеснять моих движений, и его довольно сильно присборили спереди, чтобы никто не смог заметить, что мой живот уже начинает полнеть. Моей беременности было уже больше двух месяцев, но о ней знали только король, леди Маргарет и моя мать. И я молила Бога, чтобы они никому больше об этом не рассказывали.

Архиепископ уже ждал нас, держа наготове раскрытый требник; на его старом лице расцвела улыбка, когда мы стали подниматься к нему по ступеням алтаря. Архиепископ Томас Буршье был со мной в родстве, и руки его слегка дрожали от волнения, когда он вкладывал мою руку в теплую ладонь Генриха. Именно он почти двадцать пять лет назад короновал моего отца, именно он короновал и мою мать, и моего любимого Ричарда, и его жену Анну; если то дитя, которое я ношу, окажется мальчиком, то крестить его, несомненно, будет именно он и наречет его Артуром; а затем он же коронует меня.

Округлое морщинистое лицо старого архиепископа светилось искренней доброжелательностью, и я, стоя перед ним, думала о том, как бы он венчал меня с Ричардом, как я стояла бы здесь в белом платье, окаймленном белыми розами, а потом была бы сразу же и коронована. И это превратилось бы в некий единый чудесный праздник — моей свадьбы и коронации — и я стала бы любимой женой Ричарда, его веселой, жизнерадостной королевой…

Под взглядом добрых глаз архиепископа я прямо-таки соскальзывала в паутину своих несбыточных мечтаний, чувствуя, что почти лишаюсь чувств; казалось, я проникла внутрь одного из моих снов и стою сейчас на ступенях алтаря, в день своей свадьбы, в точности как и надеялась раньше, рядом с… Словно в тумане я взяла руку Генриха и стала повторять те слова, которые прежде надеялась сказать совсем другому человеку: «Я, Елизавета, беру тебя…» И тут я запнулась. Казалось, я просто не в силах выговорить это «неправильное» имя, ведь это был совсем не он, но я никак не могла взять себя в руки и вернуться к этой ужасной, нелепой реальности.

Я не только не могла произнести больше ни слова, я даже вздохнуть не могла; ужас, который я испытала, осознав, что приношу клятву в супружеской верности не Ричарду, сковал мне горло. Я начала задыхаться, еще мгновение — и меня бы, наверное, вырвало. Я вся покрылась испариной, я чувствовала, что вот-вот упаду; ноги подгибались подо мной. Но я никак не могла заставить себя произнести имя Генриха; не могла заставить себя дать брачную клятву никому, кроме Ричарда. Я попыталась снова. И снова, добравшись до слов: «Я, Елизавета, беру тебя…», я поперхнулась и умолкла. Это было безнадежно. Я не в состоянии была выговорить нужные слова. Я слегка кашлянула и жалобно посмотрела на Генриха. Я ничего не могла с собой поделать: я испытывала к нему лишь ненависть и понимала, что не в силах перестать видеть в нем врага, а потому и не могу ни произнести перед алтарем его имя, ни выйти за него замуж.

Но Генрих, человек в высшей степени реалистичный и не склонный к сентиментальности, мгновенно догадался, что со мной происходит. Желая привести меня в чувство, он больно ущипнул меня за ладонь, пустив в ход ногти и глубоко вонзив их в мою плоть; я охнула от боли, и туман воспоминаний рассеялся; передо мной возникло сердитое лицо моего жениха; жесткий взгляд его карих глаз был устремлен прямо на меня. Я судорожно вдохнула, а он в ярости прошипел:

— Да скажи же ты наконец то, что требуется!

Я взяла себя в руки и начала снова — на сей раз правильно: «Я, Елизавета, беру тебя, Генрих…»

Свадебный пир был устроен в Вестминстерском дворце; кушанья мне подавали, преклонив колено, как королеве, хотя миледи королева-мать раза два все-таки упомянула мимоходом, что хоть я и жена короля, но пока что не коронована. Потом были танцы и небольшой спектакль в исполнении умелых актеров. Выступали также акробаты и хор; королевский шут без устали рассказывал непристойные анекдоты. Наконец мать и сестры повели меня в спальню.

Там было хорошо протоплено, и в камине еще догорали крупные поленья и душистые сосновые шишки; мать подала мне чашу со специально сваренным свадебным элем.

— Волнуешься? — сладким, как мед, голосом спросила Сесили. День ее свадьбы так и не был назначен, и она очень опасалась, как бы о ней не забыли, ведь именно она должна была стать следующей. — Я-то наверняка страшно волновалась бы в первую брачную ночь. Я уже заранее это знаю.

— Нет, меня это ничуть не волнует, — сказала я.

— Ты почему сестре не помогаешь? Помоги-ка ей улечься в постель! — вмешалась моя мать, и Сесили, послушно откинув покрывала, помогла мне взобраться на высокое ложе. Я устало откинулась на подушки, стараясь подавить мрачные предчувствия.

Вскоре в коридоре послышались шаги короля и его друзей, которые толпой приближались к дверям спальни. Архиепископ вошел первым, окропил комнату святой водой и помолился над брачным ложем. Следом за ним вошла леди Маргарет, крепко сжимая в руках большое распятие из слоновой кости. Затем появился и сам жених; он разрумянился и счастливо улыбался окружавшим его мужчинам, которые то и дело хлопали его по спине и говорили, что он завоевал самый лучший трофей во всей Англии.

Однако леди Маргарет окинула веселящуюся компанию ледяным взглядом, который без слов сказал всем, что здесь не место фривольным шуткам. Затем мальчишка-паж откинул покрывала с другой стороны постели, и камердинеры принялись раздевать короля, снимая с него тяжелые, расшитые каменьями одежды. Наконец Генрих остался в одной белой льняной сорочке, украшенной чудесной вышивкой, и скользнул в постель; мы оба выпили по чаше свадебного эля — так послушные дети пьют молоко перед сном, — и архиепископ, завершив свои молитвы, отступил назад.

Свадебные гости тоже стали неохотно пятиться и по одному вытекать в коридор. Моя мать, улыбнувшись мне на прощанье, быстро, точно умелый пастырь, выгнала из спальни орду моих сестер, а следом — последней! — ушла и леди Маргарет. Когда она уже направлялась к двери, я заметила, с какой тоской она оглянулась на сына; казалось, она с трудом сдерживает желание вернуться и еще разок его обнять.

Я сразу вспомнила его рассказы о тех долгих годах, в течение которых ему приходилось ложиться спать без ее благословения и поцелуя; вспомнила я и о том, что теперь, когда они воссоединились, его мать очень любит сама укладывать его в постель, как маленького мальчика. Я видела, как она колеблется на пороге, словно ей невыносимо трудно оставить его здесь, со мной; улыбнувшись ей, я легко положила руку на плечо Генриха — этаким нежным собственническим жестом — и сказала:

— Спокойной ночи, матушка. Мы оба желаем вам спокойной ночи, спите спокойно. — И я постаралась, чтобы она непременно увидела, как я стиснула в пальцах воротник рубашки ее сына; этот воротник из тончайшего белого полотна она сама вышивала белым шелком, и вот теперь я держала его в руках, точно поводок преданной охотничьей собаки!

Некоторое время она молча стояла, глядя на нас и слегка приоткрыв рот, словно ей не хватало воздуха, а я склонила голову Генриху на плечо, как любящая невеста, и он гордо улыбнулся. Ему, по-моему, казалось, что леди Маргарет приятно смотреть на него, ее единственного обожаемого сына, лежащего в брачной постели рядом с красавицей-невестой, да к тому же настоящей принцессой. Однако мне-то было ясно, что это зрелище — я, прижавшаяся щекой к плечу Генриха, и он, улыбающийся во весь рот, — разрывает ее ревнивое сердце, точно волк, вцепившийся своей жертве в живот.

Я успела еще заметить, как исказилось ее лицо, когда она вышла и закрыла за собой дверь, и как только в двери щелкнул замок и стража, приветствуя королеву-мать, стукнула об пол тяжелыми пиками, мы оба наконец вздохнули с облегчением. Как только мы остались наедине, я тут же подняла голову с плеча Генриха, выпустила воротник его рубашки и попыталась убрать руку, но он перехватил ее и прижал мои пальцы к своей ключице.

— Не надо, не убирай ее, — сказал он. И тут, видно, что-то в моем лице подсказало ему: я и не пыталась его приласкать, это был просто обманный жест.

— О, зачем же ты тогда это сделала? Что за недостойная девчачья выходка!

Я все-таки убрала руку и с упрямым выражением на лице сказала:

— Да просто так.

Генрих наклонился надо мной, и мне на мгновение стало страшно; мне показалось, что я здорово его разозлила, и теперь он намерен подтвердить законность нашего брака соответствующим актом, желая наказать меня болью за причиненную боль. Но тут он, видно, вспомнил о ребенке, которого я ношу, и о том, что соитие с беременной женой — грех, да к тому же это вредно будущему младенцу. Кипя гневом, он встал с постели, набросил на плечи свое роскошное свадебное одеяние, поправил дрова в камине, придвинул к тяжелому креслу письменный столик и зажег свечу. И я поняла: весь этот праздничный день в одно мгновение был для него испорчен, а свойство его натуры таково, что он, запомнив, как минутная неприятность или неудача испортила ему впечатление от целого дня, и впредь будет помнить только свое дурное настроение в этот день. Он всегда напряжен, всегда ждет, что его вот-вот постигнет очередное разочарование, он, пожалуй, даже ищет этих разочарований, ибо они подтверждают обоснованность его вечного пессимизма. И теперь до конца жизни он будет видеть все события сегодняшнего дня — собор, свадебную церемонию, пир и самые разнообразные веселые и приятные мгновения — как бы сквозь густую пелену охватившего его сейчас гнева и возмущения.

— Как только я, дурак, мог подумать, что ты решила быть со мной ласкова! — сердито воскликнул он. — Как я мог подумать, что в твоих прикосновениях есть хоть капля нежности! С чего это мне пришло в голову, что принесенные нами у алтаря клятвы тронули твое сердце? С чего мне показалось, что ты положила мне голову на плечо, выражая этим свою… приязнь ко мне? До чего же я был глуп!

Я промолчала. Разумеется, в моем сердце не было ни капли приязни или нежности. Он был моим врагом, убийцей моего возлюбленного, мало того, моего жениха. Он изнасиловал меня! Да как он мог подумать, что между нами возникло хоть какое-то подобие нежных чувств!

— Ладно, ты можешь спать, — бросил он через плечо, — а я пока просмотрю кое-какие прошения. В этом мире слишком много людей, которым от меня что-нибудь нужно.

К Генриху явно вернулось его обычное дурное настроение, но мне это было совершенно безразлично. Я знала, что никогда не стану о нем тревожиться и раздумывать, сердится он на меня или нет — даже в таких случаях, как сейчас, когда я, безусловно, причинила ему боль. Если хочет, пусть сам себя как-нибудь успокоит или пусть продолжает дуться хоть всю ночь. Я взбила подушку под головой, разгладила ночную сорочку на своем округлившемся животе и повернулась к нему спиной. И тут я услышала, как он сказал: «Да, я еще кое о чем позабыл!» — и снова подошел к постели. Свернувшись клубком, я осторожно глянула через плечо и, к своему ужасу, увидела, что в руке у Генриха обнаженный клинок, и на его лезвии играют отблески огня, горевшего в камине.

Я похолодела от страха. Боже мой, неужели я до такой степени его разозлила, что он хочет меня убить, заодно отомстив и за то, что я сделала его рогоносцем? Какой это будет скандал, а ведь я даже с матерью не попрощалась!.. И вдруг, совершенно некстати, я вспомнила, что дала Маргарет Уорик свое ожерелье, чтобы она могла покрасоваться в день моей свадьбы, и мне вдруг страшно захотелось дать ей знать, что она может оставить ожерелье себе, раз уж мне сейчас суждено умереть. Потом эта мысль сменилась другой, тоже неожиданной: Господи, подумала я, если он сейчас перережет мне горло, я наконец смогу спать без сновидений, мне больше не будет мерещиться Ричард! Ну и пусть, решила я. Это даже хорошо — хотя сперва, наверное, будет очень больно, зато потом больше никаких снов. А может быть, ударом этого кинжала Генрих отправит меня прямо в объятия Ричарда, и мы навеки будем вместе в сладких объятиях смерти, и я вновь увижу его обожаемое улыбающееся лицо, и он будет обнимать меня, и мы будем смотреть друг другу в глаза. Подумав об этом, я решительно повернулась к Генриху, и он, продолжая сжимать в руке нож, с интересом спросил:

— Ты не боишься? — И внимательно на меня посмотрел, словно видел впервые в жизни. — Я стою над тобой с кинжалом в руке, а ты и глазом не моргнешь. Так, значит, это правда? То, что все говорят? Что твое сердце разбито, что ты мечтаешь о смерти?

— Во всяком случае, я не стану умолять тебя оставить мне жизнь, если ты на это надеешься, — с горечью ответила я. — Я знаю: лучшие мои дни уже в прошлом, и я больше не надеюсь стать когда-либо снова счастливой. Но ты ошибаешься: я хочу жить. Мне, безусловно, больше хочется жить, чем умереть, и мне гораздо больше хочется быть королевой, чем покойницей. Однако я не боюсь ни тебя, ни твоего кинжала. Я давно уже дала себе обещание с полным безразличием относиться ко всему, что ты скажешь или сделаешь. Но даже если бы я и впрямь тебя боялась, то скорее умерла бы, чем позволила бы тебе это заметить.

Генрих в ответ лишь коротко хохотнул и пробормотал себе под нос:

— Упряма, как мул, как я, собственно, свою матушку и предупреждал… — Потом чуть громче он прибавил, уже обращаясь ко мне: — Нет, мне этот кинжал нужен вовсе не для того, чтобы перерезать твое хорошенькое горлышко; я всего лишь хочу сделать тебе крошечный надрез на ступне. Протяни-ка ножку.

Я неохотно выпростала ногу из-под одеяла, и он, отбросив в сторону роскошное покрывало, вновь пробормотал, словно разговаривая с самим собой:

— Вот уж действительно жаль! Такая чудесная кожа, и свод стопы так прекрасен, что его целовать хочется… Странно, что я сейчас об этом думаю, однако любому мужчине захотелось бы поцеловать такую ножку… — И с этими словами он быстро сделал неглубокий надрез у меня на стопе, и я вздрогнула от боли и даже негромко вскрикнула.

— Ты сделал мне больно!

— Лежи спокойно, — сказал он и слегка сжал мою ступню, чтобы несколько капель крови упало на белые простыни, и сунул мне льняную салфетку. — Вот, можешь перевязать. Утром почти ничего заметно не будет, там всего лишь царапина. И потом, ты все равно ведь чулки наденешь.

Я обвязала салфеткой ступню и метнула в его сторону гневный взгляд.

— И совершенно не нужно так сердито на меня смотреть, — сказал он. — Я, кстати, твою репутацию спасаю. Ведь утром простыни выставят на всеобщее обозрение, и на них, слава богу, будут кровавые пятна, свидетельствующие о том, что ты вышла замуж девственницей. Когда станет заметен твой живот, мы скажем, что этот младенец был зачат в первую же брачную ночь, а когда он родится, сделаем вид, что он родился чуть раньше срока, восьмимесячным.

Я погладила себя по животу, но там пока что нельзя было нащупать ничего, кроме небольшого слоя лишнего жира.

— А почему это ты так хорошо осведомлен о восьмимесячных младенцах? — спросила я. — И о том, что наши простыни выставят на всеобщее обозрение?

— Мать мне сказала, — ответил он. — Это она посоветовала тебе ступню надрезать.

— Ах, я еще и за это должна ее благодарить! — с горечью воскликнула я.

— Действительно должна, — серьезно подтвердил Генрих. — Ибо по ее совету наш сын будет для всех благословенным младенцем, зачатым в медовый месяц, а не королевским бастардом, — мрачно усмехнулся он.

Вестминстерский дворец, Лондон

Февраль, 1486 год

Я стала законной супругой английского короля, однако королевских покоев в Вестминстере по-прежнему не занимала.

— Но ведь ты пока что не королева, — равнодушно бросил Генрих, и я посмотрела на него: уголки губ опущены, глаза смотрят враждебно. — Да, пока что не королева! И потом, мы вместе с матерью работаем над государственными документами, так что нам удобнее и проще делить общие покои и занимать соседние комнаты.

— И ты пользуешься тайным проходом, который ведет из твоей спальни в ее спальню?

Он вспыхнул.

— Вряд ли этот проход такой уж тайный.

— Ну, во всяком случае, личный. Мой отец велел сделать его, чтобы иметь возможность приходить к моей матери в спальню без сопровождения, когда ему самому этого захочется. Попросту говоря, чтобы иметь возможность побыть с ней наедине, не оповещая об этом весь двор. Они любили друг друга, и им нравилось встречаться тайком.

Генрих всегда легко краснел, и при моих словах лицо его тут же вспыхнуло.

— Элизабет… что с тобой такое? На что ты намекаешь? Мы с моей матерью часто ужинаем вместе, часто беседуем по вечерам и вместе молимся перед сном. И потом, так нам гораздо удобней: если ей нужно срочно повидаться со мной или же мне — с нею, то мы…

— То вы можете зайти в спальню друг к другу в любое время дня и ночи, — закончила за него я.

Он промолчал, но был явно раздражен моими намеками. Я уже давно научилась замечать — по его поджатым губам и прищуренным глазам, — когда мне удалось вывести его из себя. Мне страшно нравилось доводить его до белого каления, это было одним из немногих удовольствий, принесенных мне замужеством.

— Если я правильно тебя понял, — снова заговорил Генрих, — ты бы хотела перебраться в покои королевы, чтобы я мог входить к тебе в спальню в любое время дня и ночи и никто бы этого не замечал? Неужели тебе стали так приятны знаки моего внимания? Ты вошла во вкус? И теперь хотела бы, чтобы я делил с тобой ложе? Ты действительно хочешь видеть меня в своей постели? Ты действительно хочешь, чтобы я тайно приходил к тебе для любовных утех? Для занятий любовью, которая направлена не на продление нашего рода, а всего лишь на утоление похоти? Наверное, именно этим занимались твои родители во время своих тайных греховных свиданий?

Я опустила глаза и сердито ответила:

— Нет. Просто, на мой взгляд, достаточно странно, что я до сих пор не занимаю покоев королевы.

— Разве тебе неуютно в тех покоях, которые ты занимаешь сейчас? Может, тебе мебель в них не нравится? Или они слишком малы?

— Нет.

— Может, тебе хотелось бы украсить стены гобеленами более высокого качества? Или тебя не устраивают твои музыканты? Или слуги? Возможно, в твоем состоянии тебе хочется каких-либо лакомств, и мне следует приказать, чтобы из кухни в твои покои приносили побольше всяких вкусных закусок и сладостей?

— Дело совсем не в этом…

— Ну так скажи, в чем дело. Не умираешь ли ты от голода? Не чувствуешь ли себя одинокой? Не мерзнешь ли?

— У меня вполне приличные покои, — обронила я сквозь зубы.

— В таком случае, прошу тебя, уж позволь моей матери остаться там, где она сейчас находится; ей королевские покои необходимы для постоянного общения со мной, ибо она является моим главным советчиком. А сама поживи пока в тех комнатах, которые она предоставила тебе. Я же стану навещать тебя каждый вечер, пока не отправлюсь в поездку по стране.

— Ты собираешься в поездку по стране? — Я впервые слышала об этом.

Он кивнул и быстро сказал:

— Но ты со мной не поедешь. Тебе нельзя путешествовать. Моя мать считает, что тебе лучше остаться в Лондоне. А мы с ней отправимся на север. Она говорит, что я должен показаться своим подданным, причем как можно большему их количеству, и посетить как можно больше разных городов, стараясь всеми силами расширять круг преданных мне людей. Я должен поддержать тех, кто давно уже перешел на нашу сторону, и подружиться с нашими бывшими врагами. Тюдоры должны навсегда оставить свой след в истории этой страны.

— Ну, раз так, то я твоей матери определенно ни к чему, — презрительно бросила я. — Во всяком случае, если вы хотите, чтобы эта поездка по стране способствовала укреплению Тюдоров. Зачем у вас под ногами будет путаться какая-то принцесса Йоркская? А что, если люди предпочтут эту принцессу Йоркскую Тюдорам? Что, если они на королеву-мать и смотреть не захотят, а принцессу Йоркскую станут приветствовать радостными криками?

Этого он не выдержал и вскочил.

— Моя мать, не сомневаюсь, думала лишь о твоем здоровье, а также о здоровье нашего будущего ребенка — как, впрочем, и я сам! — резким тоном заявил он. — И, разумеется, подданные моего королевства должны быть верны мне и Дому Тюдоров. Дитя, которое ты носишь, — наследник Тюдоров, и эту поездку мы предпринимаем ради тебя и нашего ребенка. И моя мать трудится ради тебя и своего будущего внука. И мне бы очень хотелось, чтобы ты сумела найти в себе достаточно такта и проявить благодарность! Ты вечно твердишь, что ты — настоящая принцесса. Я только и слышу: я — принцесса по рождению. Так вот я бы хотел, чтобы ты действительно это доказала. Я бы хотел, чтоб ты хотя бы попыталась вести себя как королева!

Я опустила глаза.

— Пожалуйста, передай своей матери, что я очень ей благодарна, — сказала я. — Что я всегда, всегда буду ей благодарна.

Моя мать вошла ко мне с побледневшим лицом, держа в руке письмо.

— Что случилось? Судя по твоему виду, ничего хорошего.

— Я получила от короля Генриха некое предложение. Он считает, что мне следует снова выйти замуж.

Я взяла у нее из рук письмо.

— Тебе? — переспросила я. — Тебе снова замуж? Что он хочет этим сказать?

Я начала быстро просматривать письмо, потом остановилась и посмотрела на мать. Она стала еще бледней, у нее даже губы побелели. Она только кивала в ответ на мои вопросы, словно утратила всякую способность изъясняться словами.

— Замуж за кого? Прекрати, мама! Ты меня пугаешь. Господи, что еще ему пришло в голову! Кого он имеет в виду?

— Якова Шотландского.[28] — И мать то ли негромко охнула, то ли усмехнулась. — Ты не заметила? Он там упомянут, в самом начале письма, после приветствий и комплиментов по поводу моей моложавости и хорошего здоровья. Генрих считает, что я должна выйти замуж за короля Шотландии, уехать отсюда в далекий Эдинбург и назад больше не возвращаться.

Я снова принялась читать письмо. В самых вежливых, даже изысканных выражениях Генрих объяснял моей матери, что она очень его обяжет, если согласится встретиться с шотландским послом и принять предложение о браке, переданное королем Шотландии; заодно неплохо было бы и согласовать дату свадьбы, которую король Яков предлагает сыграть этим летом.

Я посмотрела на мать.

— Да он с ума сошел! Он не имеет права тебе приказывать! Тем более приказывать тебе выйти замуж! Да сам он никогда бы на такое не осмелился. Это все наверняка происки его матери. Не можешь же ты отсюда уехать, да, мама?

Она прижала пальцы к губам, чтобы скрыть, как сильно они дрожат.

— Не могу, но, мне кажется, меня вынудят это сделать. Попросту заставят.

— Но, мама, ведь жить здесь без тебя я не смогу!

— А если он прикажет?

— Я не смогу жить без тебя!

— И мне невыносимо тяжело было бы тебя покинуть. Но если король прикажет, у нас не будет выбора.

— Ты не можешь снова выйти замуж! — Меня приводила в ужас даже сама мысль об этом. — Тебе нечего и думать о повторном замужестве!

Она прикрыла глаза рукой.

— Честно говоря, я даже вообразить себе такое не могу. Твой отец… — Голос у нее сорвался. — Элизабет, ты — моя самая любимая дочь, но я сама просила тебя улыбаться, когда ты выходила замуж без любви; я сама твердила своей младшей сестре Кэтрин, что уж ей-то, сестре королевы, более других должно быть понятно, что нам, женщинам, приходится выходить замуж за кого прикажут; я сама согласилась на помолвку Сесили с тем, кого ей в мужья выбрали Генрих и его мать. Я не имею права требовать, чтобы меня, единственную из всех, пощадили. Генрих выиграл битву. Теперь он правит Англией. Если он прикажет мне выйти замуж — хотя бы и за короля Шотландии, — мне придется выйти замуж и отправиться в Шотландию.

— Я уверена, что это происки его матери! — повторила я. — Это наверняка она! Это она, а вовсе не он, хочет убрать тебя со своего пути!

— Да, наверное, — медленно промолвила моя мать. — По всей видимости, это так. Только тут Маргарет просчиталась. Она уже не впервые делает ошибку в том, что касается меня.

— И в чем же она просчиталась?

— А в том, что они хотят, чтобы я, находясь в Эдинбурге, обеспечивала верность шотландского короля новому союзу с Англией. Они хотят, чтобы я помогала Якову поддерживать дружбу с Генрихом. Они думают, что если королевой Шотландии стану я, то Яков никогда не посмеет вторгнуться на территорию моего зятя.

— Но они… — прошептала я.

— Да, они ошибаются, — с мстительным видом подтвердила моя мать. — Ох, как ошибаются! С того дня, как я стану королевой Шотландии, я получу право командовать армией и смогу дать моему новому мужу немало ценных советов, я перестану служить Генриху Тюдору. И уж точно не стану убеждать моего нового супруга поддерживать с ним мирный договор. А если я почувствую себя достаточно сильной и сумею должным образом воздействовать на нужных мне союзников, я первой выступлю против Генриха, я сама направлю на юг ту армию, что всюду сеет страх!

— Ты способна вторгнуться в Англию с армией скоттов? — прошептала я. Вторжение скоттов всегда было ужасом для англичан — точно армия варваров, явившаяся из холодных северных земель, грабящая или уничтожающая все на своем пути. — Неужели ты выступишь против Генриха? Неужели ты хочешь посадить на английский трон нового короля? Неужели у тебя есть… кто-то из Дома Йорков?

Она даже не кивнула — лишь еще шире распахнула свои серые глаза.

— Но как же я? — растерянно пролепетала я. — Как же я и мой ребенок?

Мы решили, что я попытаюсь поговорить с Генрихом. В последнее время, собираясь в поездку по стране, он каждый вечер приходил ко мне и даже спать стал в моей постели. По всей вероятности, это должно было подчеркнуть наши «чудесные» супружеские отношения и доказать, что наш ребенок был зачат именно в медовый месяц. Ко мне Генрих, естественно, не прикасался, поскольку это могло повредить младенцу, растущему у меня в животе; обычно он съедал легкий ужин, сидя у камина, и ложился рядом со мной в постель. Спал он почти всегда беспокойно, его мучили сны. Часто он вставал среди ночи и часами молился, стоя на коленях, и мне казалось, что его мучает совесть, мучает понимание того, что он вопреки законам Божьим пошел войной на законного короля Англии и разбил мое сердце. В ночной темноте его совесть явно говорила громче, чем честолюбие его матери.

В иные ночи он приходил поздно, засидевшись с матерью над документами, а порой приходил и немного пьяный после веселой попойки с друзьями. Впрочем, друзей у него было немного — только те, что были с ним в ссылке; только на них он действительно мог положиться, ибо они всегда были рядом и поддерживали его, когда он был всего лишь одним из претендентов и отчаянно стремился к трону. По-настоящему кроме матери Генрих любил только троих: своего дядю Джаспера и своих новых родственников, лорда Томаса Стэнли и сэра Уильяма Стэнли. Они, по сути дела, и были его единственными советчиками.

Тем вечером он пришел рано и был задумчив; с собой он принес целую пачку бумаг — все это были просьбы от тех, кто его поддерживал и теперь хочет получить свою долю богатств Англии; мне они напоминали босоногих ссыльных, которые выстроились в очередь за башмаками только что умершего.

— Муж мой, я бы хотела поговорить с тобой. — Я сидела у камина в ночной сорочке и красном капоте; мои волосы были распущены по плечам и тщательно расчесаны. Для Генриха я велела принести немного подогретого эля и маленькие мясные пирожки.

— Разговор будет о твоей матери? — тут же догадался он, моментально оценив мои приготовления, и хмуро посмотрел на меня. — Иначе ты вряд ли стала бы стараться доставить мне удовольствие. И, наверное, не стала бы прилагать столько усилий, чтобы выглядеть неотразимой. А знаешь, ты гораздо красивее всех женщин, каких мне довелось видеть в жизни. Особенно в красном и с распущенными волосами. Впрочем, как только ты надеваешь красное, я сразу понимаю: ты надеешься поймать меня в ловушку.

— Да, разговор действительно пойдет о моей матери, — сказала я, ничуть не смутившись. — Я не хочу, чтобы ты отсылал ее от меня. Я не хочу, чтобы она уезжала в Шотландию. Я не хочу, чтобы она снова выходила замуж. Она очень любила моего отца. Ты никогда их вместе не видел, но, уверяю тебя, это был брак, основанный на истинной любви, на любви глубокой и настоящей. И я не хочу, чтобы она снова выходила замуж и делила постель с другим мужчиной — к тому же на четырнадцать лет ее моложе, к тому же с нашим давним врагом… это… это… — Голос у меня сорвался. — Нет, правда, это просто ужасно! Как ты мог просить ее сделать это!

Генрих опустился в кресло у огня; некоторое время он молча смотрел на горевшие поленья и раскаленные угли, потом тихо сказал:

— Я понимаю, почему ты не хочешь, чтобы она уезжала. И мне очень жаль, что приходится прибегать к таким мерам. Но половина населения страны по-прежнему поддерживает Дом Йорков. Для них ничего не изменилось. Иногда мне кажется, что их отношение ко мне никогда и не изменится. Поражение в той битве ничуть не сказалось на их настроениях, они лишь стали более ожесточенными и опасными. Эти люди искренне поддерживали Ричарда и не пожелали ради меня менять свои пристрастия. Многие из них по-прежнему спят и видят, что твои братья живы; они шепотом распространяют слухи о некоем принце, живущем за морем. А меня они считают чужаком, оккупантом, явившимся из-за моря. Знаешь, как меня называют на улицах Йорка? Мои шпионы мне сообщили. Меня там называют Генрих Завоеватель, словно я Вильгельм Нормандский, вновь объявившийся иноземный бастард.[29] Или очередной бастард, прибывший из чужой страны. Очередной претендент на трон. И они по-настоящему меня ненавидят.

Я шевельнулась, собираясь уже произнести некую ободряющую ложь, но Генрих остановил меня и протянул ко мне руку. Я вложила в его ладонь свои холодные пальцы, и он, притянув меня к себе, сказал:

— Если кто-либо, кто угодно, вдруг предъявит свои права на трон, зная, что происхождение его связано с Домом Йорков, то под его знамена соберутся тысячи, десятки тысяч людей. Подумай об этом. Ты могла бы поставить под знамя Белой розы хоть обыкновенного пса, и люди стали бы сражаться за этого пса-йоркиста до последнего. А я при этом не сумел бы выиграть ни пяди этой земли. Пес или принц выступил бы под знаменем Йорков, но мне пришлось бы начинать все снова и снова стремиться завершить победой начатую войну. И меня снова стали бы считать оккупантом и узурпатором. И мне вновь пришлось бы пережить то, что я пережил перед битвой при Босуорте, — бесконечные бессонные ночи, бесконечные думы об одном и том же. Вот только на этот раз у меня бы уже не было ни французской армии, ни поддержки Бретани, ни денег, полученных от разных иностранцев, на которые я смог бы нанять хорошо обученную армию. И еще: на этот раз я был бы лишен того глупого оптимизма, который под стать юнцу, впервые ввязавшемуся в схватку. На этот раз я зависел бы только от себя самого. На этот раз меня поддерживали бы только те, кто готов ко мне присоединиться лишь после того, как я выиграю сражение.

Он прочел по моему лицу, что я разделяю его мнение о подобных «союзниках», и кивнул:

— Да, ты права: это временщики. Люди, которые всегда мгновенно оказываются на стороне победителя. Неужели я, по-твоему, не отдаю себе отчета в том, что те же люди были бы самыми большими друзьями Ричарда, если бы при Босуорте победил не я, а он? Неужели ты думаешь, что я не понимаю, что они, как стадо, пойдут за любым, кто станет победителем? Что все они клялись мне в дружбе и преданности только из-за того, что я в тот раз победил? Ведь ты прекрасно понимаешь, что по-настоящему я могу рассчитывать только на тех, очень и очень немногих, кто был со мной в Бретани, а не на тех, весьма и весьма многочисленных, кто сейчас меня окружает здесь, в Лондоне? Или ты думаешь, будто я не знаю, что любой новый претендент, если ему удастся нанести мне поражение, станет действовать в точности так же, как сейчас действую я — станет изменять законы, перераспределять богатства, попытается сохранить верных друзей и окружить себя новыми сторонниками?

— Какой новый претендент? — прошептала я, вытаскивая из груды его тревог одно-единственное слово, и сразу же замерла от страха: неужели он уже слышал, что где-то в Европе прячется некий мальчик, который, возможно, даже состоит с моей матерью в переписке? — Что ты хочешь этим сказать? Кого ты имеешь в виду?

— Да кого угодно! — резко ответил он. — Сам Иисус Христос не знает, кто и где может прятаться! Я постоянно слышу о каком-то мальчике из рода Йорков, мне то и дело о нем нашептывают, но никто не может сказать толком, ни где он находится, ни какие права он предъявляет. Бог знает, что сделал бы любой человек на моем месте, если б услышал хоть половину тех историй, которые мне приходится выслушивать ежедневно. Джон де ла Поль, твой кузен, готов принести мне присягу верности, но его мать — родная сестра твоего покойного отца, а Ричард называл его своим наследником. Разве могу я полностью ему доверять? Франсис Ловелл — ближайший друг Ричарда — прячется где-то в святом убежище, но никто толком не знает, ни чего он хочет, ни кто помогает ему осуществить свои планы. Боже мой, да у меня порой возникают сомнения даже в надежности твоего дяди, Эдварда Вудвилла, а ведь он входил в число моих ближайших друзей со времен нашей жизни в Бретани! Я вот все откладываю освобождение твоего сводного брата Томаса Грея, потому что боюсь: вдруг он явится в Англию не как мой верный подданный, а как член кружка моих ярых противников — кто бы они ни были и кого бы они ни ждали. Затем есть еще малолетний Эдвард, граф Уорик, живущий в семье твоей матери и чем-то там занимающийся с преподавателями. Что именно он изучает? Уж не предательство ли он готовит? Кто его преподаватели? Получается, что я со всех сторон окружен членами твоей семьи, но никому из них не доверяю.

— Эдвард — еще совсем ребенок, — быстро сказала я, слегка задыхаясь от радости, что у моего мужа, по крайней мере, нет никаких сведений о принце Йоркском, никаких сведений о его местонахождении, никаких разоблачающих подробностей, касающихся его взглядов, образования и предъявляемых им прав. — И он совершенно тебе предан. Как, впрочем, и моя мать. Мы же принесли тебе клятву верности. Тедди никогда не бросит вызов своему королю. Мы тебе это обещали, мы его тебе доверили. И он горд тем, что сам принес тебе присягу. Уж ему-то — причем даже больше, чем всем нам, вместе взятым! — ты можешь полностью доверять.

— Надеюсь, что так, — сказал Генрих. — Очень надеюсь. — И мне показалось, что он совершенно опустошен борьбой с собственными страхами. — Но даже если это и так… мне все равно приходится делать все, чтобы как-то удержать эту страну в состоянии мира, а я ведь еще должен обеспечивать и сохранность ее границ. Тогда как я пытаюсь совершить великое деяние, Элизабет. Я пытаюсь повторить опыт твоего отца и создать новую королевскую династию! Я хочу, чтобы Тюдоры навсегда оставили свой отпечаток в истории Англии. А еще я хочу наконец вернуть мир в нашу страну. Твой отец не раз пытался установить прочный мир с Шотландией, но ему это не удалось. Сейчас я тоже предпринимаю подобные попытки. Если бы твоя мать согласилась поехать в Шотландию и ради всех нас сумела привести шотландцев к союзу с нами, она бы оказала огромную услугу и тебе, и мне, и своему будущему внуку, который был бы перед нею в вечном долгу за то, что без опаски унаследовал английский трон. Подумай об этом! Представь себе, что можно было бы подарить нашему сыну королевство, в котором повсюду, даже на границах, царит мир! И все это легко могла бы сделать твоя мать.

— Нет, моя мать должна быть рядом со мной! — Я почти выкрикнула эту слезную, какую-то детскую мольбу. — Ведь тебе не пришло бы в голову отослать в чужую страну свою собственную мать? Твоя мать должна быть всегда с тобой! Ты держишь ее при себе как первого своего советника!

— Да, и она верой и правдой служит нашему Дому, — кивнул Генрих. — И я прошу твою мать тоже ему послужить. К тому же твоя мать все еще очень хороша собой и отлично знает, что значит быть настоящей королевой. Если бы она стала королевой Шотландии, мы наконец избавились бы от этой постоянной опасности, грозящей нам с севера.

Он умолк и, обняв меня за несколько пополневшую талию, заглянул мне в лицо.

— Ах, Элизабет, я все для тебя готов сделать! — сказал он с нежностью, заметив, как я расстроена. — Не тревожься, только не тревожься, пока ты носишь нашего сына! Пожалуйста, не плачь. Это плохо для тебя и плохо для ребенка. Пожалуйста… не плачь.

— Откуда нам знать, что это будет сын? — раздраженно воскликнула я. — Ты все время говоришь так, словно это уже решено, хотя никакие слова тут ничего не решают.

Он улыбнулся.

— Разумеется, у нас будет сын! Разве может такая красавица, как ты, родить мне не очаровательного сына-первенца, а девочку?

— Но моя мать непременно должна быть со мной! — Я сказала это так, словно ставила некое условие. И посмотрела ему прямо в глаза. Как ни странно, я уловила в них проблеск такого чувства, которого никак от него не ожидала. Его ореховые глаза тепло светились, с губ, казалось, готовы сорваться самые нежные слова. Он выглядел как влюбленный мужчина.

— Но твоя мать нужна мне в Шотландии, — возразил он, хотя и очень мягко.

— Я не смогу родить, если ее здесь не будет. Она должна все время быть со мной. А что, если во время родов случится что-то непредвиденное?

Это был, так сказать, мой козырной туз.

И я почувствовала, что Генрих колеблется.

— Ну хорошо, а если она останется с тобой до рождения нашего мальчика? — осторожно предложил он.

Я с надутым видом кивнула, но тут же поставила новое условие:

— Она должна быть со мной в родильных покоях до крещения ребенка! Я буду спокойна и счастлива, только если она будет рядом.

Он поцеловал меня в голову и сказал:

— Раз так, я тебе это обещаю. Даю тебе слово. Ты, точно настоящая чаровница, сумела склонить меня на свою сторону. Хорошо, твоя мать сможет отправиться в Шотландию и после рождения нашего ребенка.

Вестминстерский дворец, Лондон

Март, 1486 год

Миледи королева-мать выбивалась из сил, планируя поездку короля по стране. Моя мать, ветеран подобных поездок, пышных процессий и всевозможных визитов, наблюдала за этими приготовлениями, не говоря ни слова; а миледи целыми днями пропадала в королевской гардеробной, окруженная закройщиками, швеями, сапожниками и шляпниками, пытаясь создать новый гардероб для своего сына, дабы потрясти диковатых северян и заставить их принять Генриха как короля. Не испытывая должной уверенности в себе, чувствуя себя матерью узурпатора, леди Маргарет явно хотела, чтобы ее сын и она сама выглядели во всех отношениях по-королевски. Он должен был отлично сыграть роль правителя страны — просто быть английским королем для него было мало. По иронии судьбы и к вящему удовольствию нас с матерью, леди Маргарет до сих пор имела только один достойный подражания пример — моего отца, и это приводило ее в полное смятение. Мой отец был высок ростом, очень хорош собой и невероятно обаятелен; он прямо-таки притягивал к себе людей; ему достаточно было войти в зал, и он тут же оказывался в центре всеобщего внимания. Он отдавал должное новинкам моды, наслаждался красотой и богатством тканей, их насыщенными оттенками. Женщин он очень любил, и они всегда находили его чрезвычайно привлекательным; не в силах справиться с собой, он жадно ловил знаки их внимания, и, Господь свидетель, сами женщины тоже не всегда были в силах скрыть свое любовное томление. По крайней мере половина наших придворных дам всегда были влюблены в моего отца или уже стали его любовницами, а их мужьям оставалось лишь разрываться между восхищением, которое они испытывали при виде своего великолепного короля, и мучительной ревностью. Но лучше всего отец выглядел рядом с моей красавицей-матерью и целым выводком прелестных дочек. Мы, дочери короля Эдуарда, всегда представляли собой настоящий калейдоскоп прелестных мордашек, а наша мать была признанной иконой стиля, красоты и изящества. Так что леди Маргарет отлично понимала: вряд ли какая-то еще королевская семья сможет стать равной семье моего отца. Мои отец и мать были царственны, плодовиты, красивы и богаты. Когда-то леди Маргарет была фрейлиной моей матери и не раз собственными глазами видела, как моих родителей воспринимают простые англичане — точно семейство сказочных монархов. И теперь она просто до помешательства себя доводила в тщетных попытках превратить своего неуклюжего, бледноватого и куда более тихого сына в настоящего короля, равного моему замечательному отцу.

Она решила эту проблему, буквально утопив Генриха в драгоценностях. Он никогда не появлялся на людях без роскошной броши на шляпе или бесценной жемчужины в галстуке. Никогда не выезжал верхом, не надев перчатки, инкрустированные бриллиантами, и без седла с золотыми стременами. Леди Маргарет украшала сына мехом горностая, словно некую реликвию для пасхального шествия; но он все равно выглядел обыкновенным; казалось, этого молодого человека растянули до предела, заставили жить не по средствам и вбили в голову излишнее честолюбие и одновременно чрезмерную озабоченность будущим; он был вечно бледен от волнения, и особенно бледным его лицо казалось на фоне пурпурного бархата, в который его одевали.

— Я бы очень хотел, чтобы ты тоже поехала со мной, — жалким тоном промямлил он, когда мы с ним на конюшенном дворе Вестминстера выбирали лошадей для его поездки по стране.

Я была так удивлена, что дважды на него посмотрела, желая убедиться, что он не шутит.

— Я не просто так это сказал, мне действительно этого хочется. Ты с детства немало путешествовала по Англии вместе с родителями. Мне прожужжали все уши рассказами о том, что именно ты всегда открывала балы при дворе твоего отца, а зачастую и с послами беседовала. Ты бывала в самых разных уголках Англии и наверняка хорошо знаешь и столицы графств, и разные другие города?

Я кивнула. Оба брата Йорки, и мой отец, и Ричард, были любимы народом, особенно в северных графствах. Мы каждое лето выезжали из Лондона, посещая другие города Англии, где нас всегда приветствовали так, словно мы ангелы, спустившиеся с небес. Почти каждый знатный дом того или иного графства старался устроить в честь нашего прибытия праздничное шествие или пир; во многих городах и селениях нам дарили увесистые кошели с золотом. Бессчетное количество мэров, советников и шерифов целовали мне руку, когда я еще совсем малышкой сидела на коленях у матери; я уж не говорю о том периоде, когда я умела вполне самостоятельно произнести ответную благодарственную речь на безупречной латыни.

— Я должен показать себя повсюду, — озабоченно продолжал Генрих. — Я должен внушить людям желание стать моими сторонниками и хранить мне верность. Я должен убедить их, что с моим приходом к власти в стране воцарятся мир и благополучие. И все это мне придется сделать с помощью одной лишь улыбки и приветственного взмаха рукой, когда я буду проезжать через то или иное селение.

Я не смогла удержаться от смеха.

— Ну, все это разом осуществить невозможно! — сказала я. — Но ты не тушуйся. Все не так уж страшно. Ты только помни: все, кто собрались на обочине дороги, хотят всего лишь увидеть нового короля. Они ждут его улыбки, приветственного жеста, ведь простые люди еще не потеряли надежды на доброго и удачливого правителя. Вот и постарайся выглядеть именно так; постарайся сыграть эту роль как можно лучше, и все будут довольны и счастливы. И не забывай: этим людям редко выпадают столь впечатляющие зрелища. Нет, правда, Генрих, когда ты немного лучше узнаешь Англию, то поймешь, что здесь ничего интересного почти никогда не происходит. Урожаи чаще всего бывают неудачными, весной выпадает слишком много дождей, а лето бывает слишком засушливым. Покажи народу хорошо одетого и улыбающегося молодого короля, и это будет самая замечательная вещь, какую им довелось увидеть за много лет. Ведь на тебя придут посмотреть в большинстве своем очень бедные люди, совершенно лишенные каких бы то ни было развлечений. А королевская процессия — это весьма впечатляющее зрелище; тем более что твоя мать вечно выставляет тебя напоказ, точно святую икону, завернутую в бархат, оклад которой утыкан драгоценными каменьями.

— На это потребуется слишком много времени, — недовольно проворчал он. — Ведь придется, наверное, останавливаться чуть ли не в каждом богатом доме, чуть ли не в каждом замке, да еще и выслушивать приветственные речи подданных.

— Мой отец говорил, что, пока длятся эти речи, он смотрит поверх голов людей, стоящих в толпе, и прикидывает, какие подарки для него они могут себе позволить, — решилась посоветовать я. — Он, по-моему, вообще никогда этих выступлений не слушал и занимался тем, что интересовался, сколько у хозяина замка или мэра города коров в полях и слуг во дворе.

Генрих мгновенно заинтересовался:

— Он брал взаймы?

— Он всегда считал, что лучше напрямую обратиться к людям, чем в парламент за собранными налогами; там с ним еще вполне могли начать спорить, советовать, как лучше управлять страной и на кого пойти войной. Да, отец обычно брал взаймы почти у всех, кого посещал. И чем более страстными были речи в честь его приезда и похвалы в его адрес, тем большую сумму он запрашивал. Чаще всего после обеда.

Генрих рассмеялся и, обняв меня за разбухшую талию, притянул к себе прямо на конюшенном дворе, и все присутствующие это видели. А он, ничуть не смутившись, спросил:

— И что, ему всегда давали в долг?

— Почти всегда, — сказала я. Я не стала вырываться, но и прислоняться к нему тоже не стала. Я позволила ему обнимать меня, поскольку он имел право это делать — любому мужу иной раз хочется приласкать свою жену. Но мне было приятно ощутить прикосновение к моему животу его крупных теплых ладоней.

— Ну что ж, тогда и я попробую так сделать, — сказал он. — Твой отец был в высшей степени прав: очень дорогое дело — пытаться править этой страной с помощью парламента. Все, что я получаю от него в виде налогов, мне приходится раздавать и раздаривать, если я намерен и впредь сохранить верность своих лордов.

— Да неужели? Разве твои лорды не из любви и преданности тебе служат? — из вредности спросила я. Просто не смогла удержать за зубами свой острый язычок.

И он, разумеется, тут же обиделся и выпустил меня из объятий.

— По-моему, мы оба прекрасно знаем, что служат они отнюдь не из любви и преданности ко мне! — Он помолчал и прибавил: — Впрочем, сомневаюсь, что они и твоего отца так уж сильно любили.

Вестминстерский дворец, Лондон

Апрель, 1486 год

После долгих недель подготовки мать и сын наконец были готовы отправиться в путь. Леди Маргарет собиралась ехать верхом и сопровождать Генриха в течение первых двух дней, а затем вернуться в Лондон. Если бы у нее хватило решимости, она бы всю поездку с сыном не расставалась; ей хотелось постоянно быть с ним рядом, она с трудом заставляла себя изредка выпустить его из поля зрения. Но при этом она не могла оставить без внимания меня и моих близких, стараясь постоянно держать нас под присмотром; никому другому она этого доверить не могла. Она непременно сама заказывала мне еду, патрулировала мои прогулки, совершаемые дважды в день, и для поднятия духа снабжала меня книгами различных проповедников. Никто, кроме нее, не мог решить, сколько пищи, вина или эля следует подать к моему столу; только она могла должным образом управлять дворцовым хозяйством, и мысль о том, что в ее отсутствие я начну управлять им по собственному разумению, была для нее невыносима. И уж тем более она не могла допустить, чтобы дворец вновь оказался в руках его бывшей хозяйки, моей матери.

Она, по-моему, совсем повредилась умом, заполучив в свои руки бразды правления и всем давая «бесценные» советы, и начала даже записывать свои приказания, которые раздавала направо и налево, чтобы всегда все делалось в точности так, как она придумала, вперед на долгие годы и даже после ее смерти. Я легко могла себе представить, как миледи, находясь по ту сторону могилы, все еще правит здешним миром, а моя дочь и внучки сверяются с составленной ею «великой» книгой по управлению королевским хозяйством и впитывают «бесценные» советы о том, что не следует есть сырых фруктов или сидеть слишком близко к огню и лучше избегать переедания и простуды.

— Совершенно ясно, что до нее никто никогда и детей-то на свет не производил! — сказала моя мать, рожавшая двенадцать раз.

Генрих, неторопливо продвигаясь к северу, писал матери каждый день, подробно отчитываясь о том, как его принимали в том или ином селении, с какими семьями он встречался и какие подарки получил. Мне он писал раз в неделю; кратко сообщал, что чувствует себя хорошо, нынче вечером остановится там-то и там-то и желает мне всего наилучшего. Я отвечала сухо и столь же коротко, передавая эти записки, не запечатав их, леди Маргарет, которая, разумеется, все прочитывала, прежде чем вложить в свое письмо.

Во время Великого поста весь двор мяса не ел, но королева-мать решила, что мне необходима более питательная диета, и даже написала самому папе римскому, испросив у него разрешения кормить меня мясом в течение всего весенне-летнего периода, дабы поддержать растущее у меня в чреве дитя. В данный момент для нее, видимо, не существовало ничего более важного, чем ее будущий внук, наследник Тюдоров; ради этого она готова была поступиться даже своим прославленным благочестием.

После смерти старого кардинала Томаса Буршье леди Маргарет предложила на пост архиепископа Кентерберийского своего любимого дружка и знаменитого конспиратора Джона Мортона, и он очень скоро это место получил. Я была очень огорчена тем, что не добрый Томас Буршье будет крестить моего ребенка и не он увенчает мою голову королевской короной. Впрочем, Джон Мортон вел себя весьма пристойно; словно гончий пес хороших кровей, он всегда находился рядом, но никогда не надоедал нам своим присутствием. Чуть сгорбившись, он устраивался обычно на лучшем месте у камина, одним своим присутствием заставляя меня чувствовать, что именно он и есть мой главный хранитель и мне повезло, что он находится рядом. Куда бы я ни пошла, я всюду натыкалась на него; казалось, он в дружбе со всеми; он умел сгладить любые трудности и без сомнения обо всех происшествиях тут же докладывал королеве-матери. Он интересовался всеми моими делами и всегда мог дать сочувственный и вполне достойный священника совет, всегда знал, каковы мои нужды и помыслы, и весьма любезно болтал с моими фрейлинами. Я очень быстро поняла: ему известно все, что происходит при дворе, а значит, от него обо всем узнает и леди Маргарет. Джон Мортон был ее духовником и самым близким другом в течение многих лет. Кстати, именно он убедил ее, что мне непременно и в пост следует есть красное мясо, причем хорошо приготовленное, и сам вызвался получить на это разрешение у папы римского. Он ласково трепал меня по руке, уверяя, что в данный момент для него нет ничего важнее моего здоровья, а если я буду полна сил, то и ребенок родится здоровеньким; по его словам, таковы заветы и самого Господа.

Затем однажды, уже после Пасхи, когда моя мать и сестры, сидя у меня, шили детские одежки под неусыпным присмотром миледи королевы-матери, к нам явился гонец, весь покрытый дорожной пылью, и сообщил, что у него срочное послание от его милости короля.

В кои-то веки леди Маргарет не проявила неизменного любопытства; гордо задрав повыше свой длинный нос, дабы подчеркнуть собственное величие, она отослала гонца прочь, приказав ему сперва переодеться. Но затем, взглянув на его изумленное и довольно-таки мрачное лицо, все-таки повела его к себе и плотно закрыла за собой двери, чтобы никто не смог подслушать, какие именно тревожные вести он привез.

Рука моей матери так и застыла с иглой над шитьем. Подняв голову, она настороженно проводила глазами гонца, удалявшегося в сторону королевских покоев, слегка вздохнула и с прежним спокойным видом вернулась к работе, словно женщина, вполне довольная своим собственным крошечным мирком. Мы с Сесили встревоженно переглянулись, и я почти неслышно спросила у матери:

— Как ты думаешь, в чем там дело?

Она даже своих серых глаз не подняла. Лишь пожала плечами, продолжая шить.

— Откуда мне знать?

Двери в покои королевы-матери оставались закрытыми достаточно долго. Затем гонец вышел оттуда, но с таким видом, словно ему было приказано ни в коем случае никому не говорить ни слова. Дверь в покои миледи по-прежнему оставалась закрытой; лишь к обеду она вышла оттуда и, как всегда, заняла свое место на высоком кресле под государственным флагом. Лицо ее было мрачно. Она молча ждала, когда слуги доложат, что обед готов и сейчас будет подан.

Архиепископ Джон Мортон подошел к ней; казалось, он готов в любую минуту ринуться вперед с благословением, но она сидела с застывшим, точно кремень, лицом и упорно молчала; она ничего не сказала, даже когда он наклонился к ней совсем близко, словно готовясь уловить даже самый тихий ее шепот. Царившую в обеденном зале тишину нарушила моя мать, самым легким и приятным тоном спросив:

— Все ли благополучно у его милости короля?

Услышав ее голос, миледи слегка вздрогнула; по-моему, ей очень не хотелось отвечать на этот вопрос, однако она все же сказала:

— Король весьма встревожен очередным проявлением неверности. К сожалению, в нашем королевстве все еще слишком много предателей.

Моя мать сочувственно приподняла брови и даже слегка поцокала языком, словно и ей тоже очень жаль, что это так, но ничего более говорить не стала.

— Я надеюсь, король здоров? Он в безопасности? — попыталась я расшевелить леди Маргарет.

— Этот глупец и предатель Франсис Ловелл оскорбил святое убежище, в котором ему было позволено находиться! Он вышел оттуда, собрал армию и имел наглость пойти против моего сына! — вдруг гневно объявила леди Маргарет. Она, видно, оказалась не в силах сдержать бушевавшие в ее душе чувства и буквально тряслась от гнева; лицо у нее побагровело; теперь она уже кричала вовсю, и брызги слюны так и летели у нее изо рта в разные стороны, а слова спотыкались и звучали невнятно. Казалось, даже ее головной убор дрожит от ярости. Она так вцепилась пальцами в подлокотники кресла, словно сама себя пыталась заставить сидеть на месте. — Как он мог? Как он осмелился после такого поражения? После того, как столько времени прятался в убежище, желая избежать наказания? Но нет, вновь набрался наглости и вынырнул из своей норы, точно лиса!

— Прости его, Господи! — воскликнул архиепископ.

У меня перехватило дыхание; я даже невольно тихонько охнула. Лорд Франсис Ловелл был другом детства Ричарда, его ближайшим соратником, и при Босуорте он сражался вместе с ним. А когда Ричард пал в бою, лорд Франсис укрылся в святом убежище. Я знала, что выйти оттуда он мог, лишь имея на то вескую причину. Я знала, что он отнюдь не дурак и никогда бы не ринулся в атаку, понимая, что это бессмысленно, не стал бы поднимать свое боевое знамя, не имея мощной поддержки. А значит, такая поддержка наверняка у него была; значит, существовал тайный круг людей, которые были известны только друг другу и ждали подходящего момента — например, когда Генрих покинет относительно безопасный Лондон, — чтобы тут же бросить ему вызов. И они, разумеется, не стали бы поднимать мятеж, если бы у них не было на примете… другого короля! Значит, такой человек у них имелся! Человек, который с полным правом мог заменить на троне Генриха Тюдора…

Королева-мать гневно сверкнула глазами в мою сторону, словно и я уже пылала огнем мятежа, словно и во мне она уже углядела явные признаки предательства — этакую каинову печать у меня на лбу.

— Как лиса, нет, как дворовый пес! — с презрением повторила она. — Разве не так его называли? «Верный пес Ловелл»? Вот он и выскочил из своей будки, точно дворовая шавка, да еще и вызов моему сыну бросить осмелился! Генрих безумно всем этим огорчен. И меня с ним рядом нет! Его это предательство просто потрясло!

— Благослови, Господи, нашего короля, — прошептал архиепископ, касаясь золотого распятия, свисавшего с его пояса на жемчужных четках.

Моя мать изобразила самую искреннюю озабоченность и с некоторым недоверием спросила:

— Неужели Франсису Ловеллу удалось собрать целую армию?

— Он еще об этом пожалеет! — пообещала миледи. — И он, и Томас Стаффорд, который с ним заодно. Они оба очень сильно пожалеют, что осмелились бросить вызов миролюбию и величию моего сына. Сам Господь привел Генриха в Англию. Бунт против моего сына — это восстание против воли Господней. Они оба — еретики и предатели!

— Значит, и Томас Стаффорд тоже? — сочувственно проворковала моя мать. — Стаффорд тоже взялся за оружие?

— Да, а также его братец! Вот уж у кого лживая душонка! Предатели! Все они предатели!

— Неужели и Хэмфри Стаффорд? — негромко воскликнула моя мать. — Боже мой! Значит, они объединились и сумели собрать достаточно большое войско? Надо же, сыновья такой знатной семьи![30] Но я полагаю, его милость король дал им должный отпор и, выступив во главе своего войска, разбил их наголову?

— Нет, нет! — Леди Маргарет с раздражением отмахнулась от последнего вопроса, словно пытаясь прогнать его дрожащей рукой, дабы никто не смог усомниться в храбрости и мужестве ее сына, даже если тот на самом деле прятался в Линкольншире, предоставив другим сражаться с повстанцами. — Зачем же ему самому воевать с мятежниками? Это абсолютно лишено смысла. И я, разумеется, просила его в письме ни во что не вмешиваться. Во главе его войска стоит Джаспер Тюдор. Кстати, им с Генрихом удалось собрать многотысячную армию. И король милостиво обещал прощение всем, кто сдастся добровольно. Из его письма я узнала, что они продолжают преследовать повстанцев и те отступают на север, к Мидлхему.

Это был любимый замок Ричарда; там прошло его детство. Жители всех северных графств хорошо знали Франсиса Ловелла, закадычного друга Ричарда и участника всех его мальчишеских забав, а потому в этих краях наверняка многие поспешили присоединиться к мятежникам. А самому Ловеллу был там знаком каждый куст, так что он прекрасно знал, где лучше устроить засаду или спрятаться от врага.

— Боже мой, — спокойно заметила моя мать, — нам бы всем следовало помолиться за нашего короля.

Королева-мать, разумеется, тут же с облегчением ухватилась за это предложение:

— Разумеется! И после обеда мы все отправимся в часовню. Вы совершенно правы, моя дорогая. И я, пожалуй, закажу особую мессу. — Она кивнула архиепископу, который поклонился и вышел с таким видом, словно готов был разбудить для этого самого Господа Бога.

Услышав слова миледи, моя кузина Мэгги нервно поерзала на стуле, отлично зная, что «особая месса», которую королева-мать намеревалась заказать во спасение сына, продлится не менее двух часов. Разумеется, леди Маргарет тут же это заметила и бросила на девочку гневный взгляд.

— Похоже, некоторые грешники и глупцы до сих пор поддерживают Йорков, потерпевших столь сокрушительное поражение, — сказала она. — А ведь с Йорками покончено навсегда, ибо все их наследники мертвы.

Никто не стал в эту минуту напоминать миледи, что наш кузен де ла Поль, прямой наследник Йорков, вполне жив и даже присягнул Генриху на верность; жив был и брат Мэгги, Эдвард Уорик, тоже прямой наследник нашего Дома. Пока что Эдварду ничто не грозило — он находился в детской вместе с моими младшими сестрами; но после слов миледи Мэгги так и застыла, боясь оторвать свой взгляд от досок пола и носков собственных туфелек. Однако она, естественно, не проронила ни слова.

Моя мать встала и изящной походкой направилась к двери, на минутку как бы невзначай остановившись и заслонив собой Мэгги от разгневанной королевы-матери.

— Я сейчас схожу за молитвенником и четками, — сказала она. — Не угодно ли вам, ваша милость, чтобы я захватила и ваш требник?

Леди Маргарет тут же опомнилась и милостиво ей улыбнулась.

— Да, да, благодарю вас, — сказала она. — И пригласите в часовню хор. Да скажите всем, чтобы тоже взяли с собой четки. Сразу после обеда мы направимся в часовню.

Пока мы молились, я пыталась представить себе, что происходит там, на Великой Северной Дороге, в Йоркшире, близ замка Мидлхем. К сожалению, я не обладала таким даром предвидения, как моя мать, и могла лишь гадать. Если Ловеллу удастся проникнуть в замок, то за его мощными стенами он сможет продержаться месяцы, а то и годы. А если весь Север восстанет и присоединится к нему, то армия мятежников превзойдет численностью даже королевское войско, которым командует Джаспер Тюдор. Северяне всегда были надежными сторонниками Дома Йорков.[31] В Мидлхеме Ричарда любили как доброго господина, и алтарь в тамошней часовне всегда украшали белые розы. Я искоса глянула на мать. В данный момент она являла собой символ преданности Богу — коленопреклоненная, глаза закрыты, лицо обернуто к небесам; падавший на нее луч света подчеркивал ее спокойствие, даже безмятежность; она была прекрасна и похожа на бессмертного ангела, задумавшегося над грехами простых смертных.

— Ты знала об этом? — шепотом спросила я у матери, еще ниже склонив голову и быстро перебирая бусины четок.

Она даже глаз не открыла, даже головы не повернула, лишь губы ее шевельнулись, словно она повторяла про себя слова молитвы.

— Кое-что, — услышала я. — Сэр Франсис прислал мне весточку.

— Они за нас сражаются?

— Конечно.

— И как ты думаешь, они победят?

Мимолетная улыбка скользнула по неподвижному лицу.

— Возможно. Впрочем, одно я знаю совершенно точно.

— Что же?

— Они до полусмерти напугали Тюдоров. Ты видела лицо Маргарет? Ты видела лицо ее дружка-архиепископа, когда он выбежал из зала?

Вестминстерский дворец, Лондон

Май, 1486 год

Я поняла, что на улицах Лондона беспорядки, по громкому скрипу внешних ворот Вестминстера — обычно требовалось несколько десятков человек, чтобы их закрыть и запереть, — и громоподобному грохоту, свидетельствовавшему о том, что ворота наконец захлопнули. Затем загремела балка-противовес, когда ее просовывали в петли, чтобы ворота оставались закрытыми. В общем, мы забаррикадировались внутри королевского дворца, настолько опасаясь гнева лондонцев, что спрятались от них за мощными стенами и крепко запертыми воротами!

Прикрывая рукой свой большой живот, я прошла в покои матери и увидела, что она стоит у окна и смотрит вниз, на городские улицы. Рядом с ней стояли моя кузина Мэгги и моя младшая сестра Анна. Мать слегка повернулась в мою сторону, но ничего не сказала. Зато Мэгги, не оборачиваясь, тут же объявила:

— Они удваивают стражу на стенах дворца. Вон, отсюда хорошо видно, сколько людей выбегает из караульного помещения.

— Что происходит? — спросила я. — Что творится на улицах?

— Народ поднимает восстание против Генриха Тюдора, — спокойно сказала моя мать.

— Что?!

— Люди собираются под стенами дворца и строятся по сотням.

Я почувствовала, как ребенок беспокойно заворочался у меня в животе, охнула и поспешно присела.

— И что же нам делать?

— Пока ничего. Нам следует остаться здесь, разобраться в обстановке и понять, как быть дальше, — все так же спокойно ответила мне мать.

— Но куда мы можем отсюда пойти? — продолжала нетерпеливо спрашивать я. — Где сможем чувствовать себя в безопасности?

Она оглянулась, увидела мое побелевшее лицо и улыбнулась.

— Успокойся, моя дорогая. Я хотела сказать, что нам следует оставаться здесь, пока мы не узнаем, кто победил.

— Но разве мы знаем, кто с кем сражается?

Она кивнула:

— Да. Народ Англии, который по-прежнему предан Дому Йорков, восстал против нового короля, — сказала она. — Но нам в любом случае ничто не грозит. Если Ловелл победит в Йоркшире, а братья Стаффорд — в Вустершире, если жители Лондона захватят Тауэр, а потом и этот дворец осадят — тогда мы сможем спокойно выйти отсюда и…

— И что? — в ужасе прошептала я. Душа моя разрывалась от возрастающей тревоги.

— И снова занять свой трон, — спокойно ответила мать. — Генрих Тюдор вновь вынужден отчаянно сражаться за ту корону, которую он отвоевал всего девять месяцев назад.

— Ты считаешь, что мы сможем вновь занять трон?! — От охватившего меня ужаса мой голос стал пронзительным и сорвался на писк.

Мать только плечами пожала.

— Трон и так для нас не потерян, пока Англия пребывает в состоянии внутреннего мира и объединена усилиями, направленными против Генри Тюдора. Хотя, возможно, последует еще одна битва в бесконечной «войне кузенов». И власть Генриха станет всего лишь одним из эпизодов этой войны.

— Все «кузены» давно на том свете! — воскликнула я. — Все братья, принадлежавшие к Домам Ланкастеров и Йорков, мертвы!

Она улыбнулась.

— Генри Тюдор — из Дома Бофоров, — напомнила она мне. — Ты из Дома Йорков. И у тебя есть кузен Джон де ла Поль, сын твоей тети Элизабет, и кузен Эдвард Уорик, сын твоего дяди Джорджа, герцога Кларенса. Таким образом, на сцене следующее «поколение кузенов» — вопрос только в том, захотят ли они воевать против того, кто сейчас находится на троне.

— Но Генрих — полноправный король! И мой муж! — воскликнула я, но мать это не смутило. Она лишь пожала плечами и сказала:

— Значит, ты выиграешь в любом случае.

— Вы только посмотрите, что они несут? — крикнула нам Мэгги срывающимся от возбуждения голосом. — Посмотрите, какой флаг у них в руках?

Я встала и поверх ее головы выглянула в окно.

— Я что-то не пойму… не могу как следует разглядеть…

— Это же наш флаг! Уориков! — Голос Мэгги задрожал от радости. — И они выкрикивают наше имя! Они кричат: «За Уорика!» Они призывают Тедди!

Я посмотрела на мать и тихо сказала:

— Они призывают Эдварда, наследника Йорков. Ты слышишь? Они призывают наследника Йорков.

— Да, — спокойно откликнулась мать. — И это совершенно естественно.

Мы ждали новостей. Мне тяжело далось это ожидание, ибо мои друзья, мои родные, все те, кто поддерживал Йорков, с оружием в руках восстали против моего собственного мужа. Но куда тяжелее ожидание и неизвестность переживала леди Маргарет, королева-мать, которая, похоже, совсем лишилась сна и проводила каждую ночь на коленях перед маленьким алтарем, установленным в ее личных покоях, а потом весь день молилась в часовне. Она сильно похудела и поседела от постоянной тревоги, а мысль о том, что ее единственный сын где-то далеко, среди ненадежных союзников и неверных подданных, что он не имеет иной защиты кроме армии, возглавляемой Джаспером Тюдором, делала ее прямо-таки больной от страха. Она обвиняла его друзей в предательстве, а тех, кто раньше ему сочувствовал, в том, что теперь они от него отреклись. Она перечисляла их имена в своих молитвах, обращенных к Богу, и просила Его наказать тех людей, которые после Босуорта собрались под знамена победителя, но, стоило ему потерпеть неудачу, как они от него отшатнулись. Она почти ничего не ела — держала строжайший пост, желая добиться благословения Господня; но всем было ясно: она просто больна от страха за сына, и этот страх все возрастает, ибо ей кажется, что Господь по неизвестной причине отвернулся от Генриха и не желает более поддерживать Тюдоров. Господь привел ее сына на английский трон, но не дал ему сил, чтобы этот трон удержать.

Было известно, что в небольших пригородных деревеньках, далеко за пределами Вестминстера, возникают отдельные схватки между отрядами лондонцев и войсками Тюдора, и почти на каждом перекрестке звучит призыв «За Уорика!». В Хайбери мятежники, вооруженные камнями, граблями, кочергами, вилами и косами, устроили настоящий бой с хорошо вооруженной королевской гвардией. Ходили слухи, что солдаты Генриха порой бросают на землю боевые штандарты Тюдора и спешат присоединиться к повстанцам. В Лондоне из уст в уста шепотом передавали слухи о том, что крупные лондонские купцы и даже сам городской совет выступают в поддержку мятежников, заполнивших улицы и криками требующих возвращения Йорков на престол.

Леди Маргарет приказала закрыть все ставни на окнах, выходящих на улицы, чтобы мы не могли видеть, что быстротечные стычки толпы и королевской гвардии происходят буквально под стенами дворца. Затем она приказала закрыть и запереть на засов ставни и на всех остальных окнах, чтобы мы не слышали криков толпы, требовавшей возвращения Йорков и призывавшей Эдварда Уорика, моего маленького кузена Тедди, выйти к народу и приветствовать его хотя бы взмахом руки.

Тедди мы старались держать как можно дальше от окон; мы запретили слугам сплетничать, но он все же узнал, что народ Англии призывает его стать королем. Однажды я зашла к нему в классную комнату, чтобы послушать, как он читает вслух какой-то рассказ, и он вдруг заявил мне:

— Но ведь наш король — Генрих!

— Да, конечно, наш король — Генрих, — подтвердила я.

Мэгги быстро глянула на нас, хмурясь от беспокойства.

— Значит, им не следует так громко выкрикивать мое имя, — сказал Тедди. Ему, похоже, и в голову не приходило, что он может сам стать королем.

— Безусловно, не следует, — согласилась я. — Надеюсь, они скоро перестанут его выкрикивать.

— Но они явно не хотят короля Тюдора!

— Ну, вот что, Тедди, — вмешалась Мэгги, — ты прекрасно знаешь, что на эту тему говорить не следует.

Я ласково накрыла своей рукой руку мальчика.

— Мало ли чего они хотят, — сказала я ему. — Тюдор выиграл битву и был коронован как король Англии Генрих VII. И кто бы что ни говорил, а он действительно король Англии. Все мы совершили бы очень и очень большую ошибку, если бы забыли об этом.

Тедди посмотрел на меня; его честное личико прямо-таки светилось искренней преданностью королю.

— Я никогда не совершу такой ошибки! — пообещал он мне. — Я ничего не забыл. И хорошо понимаю, что теперь он — наш король. А тебе, Лиз, хорошо бы объяснить это тем плохим мальчишкам, что кричат на улицах.

Но я ничего не смогла объяснить «плохим мальчишкам», и те продолжали выкрикивать призыв «За Уорика!». Леди Маргарет никому не разрешала выходить за тяжелые ворота Вестминстера, пока не утихнет возбуждение, царившее в городе. Стены дворца не были повреждены, тяжелые мощные ворота невозможно было взять силой. Разъяренную толпу гвардейцы легко держали на расстоянии, а потом и вовсе отогнали, и мятежники устремились в дальние районы города или же в бессильном гневе попрятались по домам. На улицах Лондона вновь воцарилось относительное спокойствие, и мы распахнули ставни на окнах и открыли тяжелые ворота дворца, показывая всем, что мы вполне уверены в себе, и народу следует приветствовать нас, своих нынешних правителей. Впрочем, я сразу заметила, что настроение у лондонцев весьма мрачное; каждый поход дворцовых слуг на рынок заканчивался потасовкой; на стенах по-прежнему дежурила удвоенная стража; и мы по-прежнему не имели вестей с севера и не знали даже, состоялось ли сражение Генриха с повстанцами и за кем осталась победа.

Наконец в конце мая, когда при дворе следовало бы уже настраиваться на летний отдых за городом — готовиться к различным развлечениям: прогулкам вдоль реки, турнирам и репетициям спектаклей, а также музицировать и ухаживать за дамами, — леди Маргарет получила от Генриха письмо, в которое была вложена и записка для меня. Король также прислал открытое письмо парламенту — его привез мой дядя Эдвард Вудвилл, который прибыл в Лондон в сопровождении небольшого отряда йоменов, специально переодетых в ливреи, чтобы показать, что слуги Тюдоров могут совершенно спокойно, ничего не опасаясь, ездить по Большой Северной Дороге из Йорка в Лондон.

— И что же пишет король? — спросила у меня мать.

— С мятежниками покончено, — сказала я, быстро прочитав полученную от мужа записку. — Генрих пишет, что Джаспер Тюдор преследовал повстанцев далеко на север и только после этого вернулся. Франсис Ловелл сумел бежать, а братья Стаффорд вновь укрылись в святом убежище. Но Генрих приказал вытащить их оттуда… — Я помолчала, глянув поверх письма на мать, и неуверенно продолжила: — Он приказал вломиться в святое убежище… Он грубо нарушил законы церкви… Он пишет, что все они будут казнены…

Я протянула матери письмо, удивляясь тому, что при этом испытываю странное облегчение. Конечно же, я хотела реставрации Дома Йорков. Конечно же, мне хотелось, чтобы враги Ричарда были наказаны. Порой мне страстно хотелось увидеть — и в своих снах и мечтах я действительно видела это! — как Генрих падает с коня на землю и из последних сил пытается спастись, но против яростной кавалерийской атаки ему не выстоять, и он снова падает, и конские копыта топчут землю рядом с его головой… И все же я обрадовалась, получив это письмо; оно принесло мне добрую весть: мой муж остался жив. Ведь я сейчас носила в чреве своем маленького Тюдора, и я никак не могла желать смерти отцу своего ребенка! Я не могла желать, чтобы и его, голого и окровавленного, как Ричарда, перекинули через седло его охромевшего боевого коня. Я вышла за Генриха замуж, я дала ему клятву, но самое главное — я носила под сердцем его ребенка, хоть сердце мое и было похоронено в некой безвестной могиле вместе с телом Ричарда. Да, я была принцессой Йоркской, но я стала женой Генриха Тюдора, я поклялась ему в верности, и будущее мое отныне было связано именно с ним.

— Все кончено, — прошептала я. — Слава богу, теперь все кончено!

— Ничего подобного, — спокойно возразила моя мать. — Все еще только начинается!

Дворец Шин, Ричмонд

Лето, 1486 год

Еще несколько месяцев Генрих, не возвращаясь домой, продолжал поездку по стране и наслаждался плодами победы, одержанной над Ловеллом и Стаффордами, тем более все его ненадежные союзники тут же вновь к нему вернулись — кого-то привлекала власть, кто-то боялся проигрыша, но все они понимали, что выделиться среди прочих придворных им уже не удастся, ибо в минуту опасности они не оказали королю должной поддержки. Хэмфри Стаффорд был подвергнут допросу, обвинен в предательстве и казнен, но его младшего брата Томаса Генрих помиловал. Он вообще щедро раздавал прощения и помилования, словно опасаясь чрезмерной подозрительностью оттолкнуть от себя тех, кто сейчас вновь переметнулся на его сторону. Генрих старательно уверял всех, что будет добрым и милостивым правителем и те, кому приходится просить его о прощении, найдут его весьма великодушным.

Леди Маргарет подготовила особое представление для папы римского и передала его через своего подручного Джона Мортона; вскоре из Рима был получен положительный ответ, и законы о святом убежище оказались пересмотрены в угоду Тюдорам. Предатели утратили возможность скрываться за стенами святой церкви, и Бог отныне оказался на стороне короля, поддерживая творимое им правосудие. Королеве-матери хотелось, чтобы ее сын правил Англией как бы изнутри неприступного убежища, лучше бы от алтаря, а еще лучше — прямо на пути в рай, и ей, как ни странно, удалось убедить в этом папу. Теперь нигде нельзя было скрыться от жестоких йоменов Генриха, составлявших его личную гвардию. Ни одна дверь, даже на святой церковной земле, не могла быть перед ними закрыта.

Могущество английского закона также должно было быть направлено во благо Тюдоров. Судьи, подчиняясь приказам короля, пытали тех, кто поддержал Стаффордов или Ловелла; затем кого-то миловали, а кого-то наказывали в соответствии с полученными от Генриха указаниями. Если в Англии времен моего отца считалось, что судьи должны сами решать, какой вынести приговор, а суд присяжных вообще должен был быть свободен от всякого влияния, кроме истины, то теперь судьи ждали, пока король выразит свои преференции, и лишь после этого объявляли приговор. Заявления обвиняемых и даже их признательные показания имели куда меньшее значение, чем мнение короля о том, сколь серьезно совершенное ими преступление. Членов суда присяжных даже не заставляли приносить клятву, с ними даже не советовались. Генрих, который по-прежнему старался оставаться над схваткой, отлично правил и вершил правосудие с помощью своих бесхребетных судей, распоряжаясь и жизнью, и смертью людей.

Домой он вернулся только в августе и сразу же переместил свой двор подальше от столицы, осмелившейся ему угрожать, подальше ото всех больших городов — в прекрасный, недавно восстановленный дворец Шин, стоявший на берегу реки. Вместе с ним отправились мой дядя Эдвард и мой кузен де ла Поль. Они ехали в свите короля, легко и непринужденно всем улыбаясь и понимая, что далеко не все доверяют им до конца; они прилюдно приветствовали мою мать как свою близкую родственницу, но никогда — ни разу! — не поговорили с ней наедине; казалось, они вынуждены каждый день с утра до вечера демонстрировать королю, что никто из Йорков не сплетничает, не нашептывает друг другу некие тайны, и все мы совершенно преданы отныне Дому Тюдоров.

Многие очень быстро догадались, что король попросту не осмеливается жить в Лондоне, что он боится извилистых улиц и темных переулков столицы и тех зловещих тайн, которые скрывает ее река и ее обитатели. Немало людей вслух говорили, что Генрих сомневается в преданности лондонцев и не верит в собственную безопасность, даже если прячется за стенами дворца. Хорошо организованные отряды повстанцев по-прежнему держали оружие наготове, да и ремесленники в любую минуту могли снова поднять мятеж. Если бы нового короля в Лондоне любили по-настоящему, он во дворце чувствовал бы себя как в крепости, да и верная стража всегда надежно охраняла бы каждую дверь. Но Генрих не только не был уверен в добром отношении подданных, но и каждую минуту чувствовал у себя над головой дамоклов меч затаенной угрозы. Любой предлог — слишком жаркая погода, неудачная концовка пьесы, несчастный случай во время турнира, арест какого-нибудь юнца, любимца молодежи, — мог послужить толчком к очередной вспышке возмущения, а следующий мятеж вполне способен был лишить Генриха трона.

А потому он настоял, чтобы все мы непременно переехали в Шин. Он обожал тамошнюю природу, особенно в летнее время, и громко восхищался красотой дворца и богатством парка. Меня он поздравил с тем, как заметно увеличился мой живот, и стал требовать, чтобы я как можно больше отдыхала. Когда мы с ним вместе спускались в зал к обеду, он говорил, чтобы я сильней опиралась на его руку, словно собственные ноги меня уже не держали. Вообще он был со мной нежен и добр, и я с удивлением обнаружила, что испытываю большое облегчение в связи с его благополучным возвращением домой. Тревожные бодрствования миледи тоже прекратились, как только она увидела сына живым и невредимым. Смягчилась и та атмосфера постоянной неопределенности, что все это время царила при дворе; придворные явно приободрились и повеселели, особенно когда Генрих снова каждое утро стал выезжать на охоту, а вечером хвастаться своей добычей — подстреленным оленем или другой дичью. Он даже выглядеть стал значительно лучше; за время долгого путешествия по Англии его кожа словно согрелась под солнечными лучами, лицо загорело и стало более спокойным; теперь он гораздо чаще улыбался. Да, отправляясь на север, Генрих, безусловно, испытывал страх, но теперь, когда оправдались, а потом и остались позади его худшие опасения, он чувствовал себя победителем и вновь воспрянул духом.

Каждый вечер он приходил ко мне в спальню, иногда захватив с собой прямо из кухни сбитые сливки с вином и сахаром, которые приказывал мне немедленно выпить, пока они еще теплые. Он явно хотел сам услужить мне, словно у нас и не было сотни слуг, готовых выполнить любой приказ, и я каждый раз смеялась над ним, когда он аккуратно, точно вышколенный дворецкий, нес на подносе маленький кувшин и чашку со сливками.

— Ну, ты-то привыкла, чтобы для тебя все слуги делали, — говорил Генрих. — Ты выросла в королевском дворце, и рядом с тобой вечно слонялась дюжина слуг, не знающих, чем им заняться. А мне во время жизни в Бретани приходилось самому себя обслуживать. Иногда у нас с дядей даже кухарки не было. А порой, если честно, и дома-то не было; мы вполне могли считать себя самыми настоящими бродягами.

Если я собиралась сесть в свое любимое кресло у огня, он, считая, что это кресло недостаточно удобно для матери будущего принца, настаивал, чтобы я устроилась на постели.

— Сядь сюда и ноги подними, — говорил он, помогая мне усесться. Потом сам снимал с меня туфли и подавал мне чашку со сливками. Мы с ним ужинали вдвоем, точно небогатое купеческое семейство, и Генрих, нагрев кочергу в камине, погружал ее в кувшин с легким элем — питье только что не закипало при этом — и разливал его, исходившее паром, по бокалам, а затем один бокал протягивал мне.

— Признаюсь тебе, в Йорке мое сердце прямо-таки окаменело, — рассказывал он. — Там такой пронизывающий ледяной ветер, а дождь прямо-таки сечет лицо, точно ножом! И лица у тамошних женщин как камень. Они так на меня смотрели, словно я у каждой из них единственного сына убил. Да ты и сама знаешь, какие они. Они до сих пор очень любят Ричарда и говорят о нем так, словно он только вчера оттуда уехал. Но почему? Отчего в них до сих пор столь сильна приверженность покойному Ричарду?

Я опустила лицо в чашку со сливками, чтобы Генрих не заметил предательски мелькнувшей на моем лице тени тщательно скрываемого горя.

— Он, должно быть, обладал знаменитым обаянием Йорков? — продолжал допрашивать меня мой муж. — Тем невероятным даром, который заставлял людей в него влюбляться? Этим даром обладал и твой отец, король Эдуард. Да и ты сама им обладаешь. Это дар Божий. Во всяком случае, разумно это явление объяснить невозможно. А может, это воздействие неких магических чар? Неужели благодаря одному лишь обаянию можно заставить людей следовать за тобой?

Я пожала плечами. Голосу своему я в данную минуту не доверяла; да мне и не хотелось говорить о том, почему все любили Ричарда, почему его друзья готовы были жизнь за него отдать, почему некоторые из его сподвижников и после его смерти продолжают сражаться с его врагами — во имя любви к нему, в память о нем. Да что там, простые солдаты и те готовы полезть в драку, если кто-то назовет Ричарда узурпатором. А рыночные торговки рыбой и теперь порой вытаскивают ножи и готовы прикончить любого, кто скажет, что король Ричард был горбатым и слабосильным.[32]

— У меня, во всяком случае, этого дара нет, не так ли? — напрямик спросил Генрих. — Что бы это ни было — Божий дар, колдовство или талант — я им не обладаю. Всюду, куда бы мы ни направились, я улыбался людям, приветственно махал рукой и делал все, что нужно и должно. Я старательно играл роль короля, уверенного в своих силах и своих правах на трон, даже если порой и чувствовал себя нищим претендентом, которого не поддерживает никто, кроме слепой в своей любви матери и доброго дядюшки; я чувствовал себя пешкой в той большой игре, которую затеяли другие правители Европы. Я никогда не относил себя к числу тех, кого любят привередливые лондонцы; я никогда не слышал, чтобы мои солдаты с восторгом выкрикивали мое имя. Я не тот человек, за которым идут во имя любви.

— Но ты выиграл решающее сражение, — сухо заметила я. — И в тот день приобрел немало союзников и последователей. И только это имеет реальное значение. Теперь ты король Англии. Ты и сам любишь повторять, что ты — король и завоевал право так называться благодаря одержанной в честном поединке победе.

— Это был не поединок. Я одержал победу благодаря наемному войску, оплаченному королем Франции, и той армии, которую мне одолжили в Бретани, которая наполовину состояла из наемников, а наполовину — из преступников и убийц, выпущенных из тюрем. В моей армии не было людей, которые служили бы мне во имя любви. Я никогда не знал народной любви, — тихо прибавил он. — И вряд ли когда-либо узнаю, что это такое. Этого дара я, безусловно, начисто лишен.

Я опустила чашку, и на мгновение наши глаза встретились. Это вышло случайно, но я успела заметить грусть в его глазах и догадалась: он уверен, что его не любит никто, даже собственная жена. Что таким уж он уродился. Он провел свою юность в ожидании английского трона, он рисковал жизнью, сражаясь за этот трон, и теперь вдруг обнаружил, что власть — это всего лишь пустая корона; что у власти нет ни души, ни сердца.

Я пыталась хоть чем-то заполнить эту неловкую паузу, но ничего придумать не могла. Потом все же отыскала спасительную зацепку:

— Но у тебя же есть сторонники?

Он горько усмехнулся.

— О да. Кое-кого я купил: Куртенэ, Хауардов. А еще у меня есть друзья, «созданные» для меня моей матерью. Я, правда, могу рассчитывать на тех немногих, что сохранили дружбу со мной со времен ссылки: на моего дядю Джаспера, на графа Оксфорда, на братьев Стэнли, на некоторых родственников моей матери. — Он помолчал. — Это странный вопрос, особенно если муж задает его собственной жене… но я не могу думать больше ни о чем с тех пор, как мне сказали, что Ловелл выступил против меня. Я знаю, он был другом Ричарда. Я понимаю: он очень любил Ричарда, ибо продолжал сражаться за него, даже когда Ричард погиб. Но все это как раз и заставляет меня задать тебе этот вопрос: а на тебя я могу рассчитывать?

— Как тебе только такой вопрос в голову пришел!

— Но, говорят, ты тоже очень любила Ричарда. А я достаточно хорошо тебя знаю и не сомневаюсь: тобой руководило отнюдь не честолюбие, когда ты хотела стать его женой и королевой, тобой руководила любовь. Вот почему я и задаю тебе этот вопрос. Ты все еще его любишь? Как и лорд Ловелл? Как и те женщины в Йорке? Ты все еще его любишь, хотя он давно уже мертв? Могу ли я в таком случае на тебя рассчитывать?

Я слегка поерзала, словно мне вдруг стало неудобно в моей мягкой постели, и стала маленькими глотками пить принесенные им сливки. Потом указала на свой живот.

— Ты правильно сказал: я — твоя жена. И на это ты, безусловно, можешь рассчитывать. Я скоро рожу тебе ребенка. И на это ты тоже можешь рассчитывать.

Он кивнул. Помолчал, потом сказал:

— Мы оба прекрасно знаем, как все это было. Я это сделал только для того, чтобы зачать дитя; это никоим образом не было актом любви. Да ты бы наверняка мне отказала, если б могла; ведь каждую ночь ты от меня отворачивалась. Но во время этой поездки я все время думал — особенно когда сталкивался с особым проявлением недружелюбия или сражался с мятежниками, — не могло ли между нами зародиться… некое доверие?

Он даже не упомянул о любви.

Я отвела глаза. Я не могла сейчас встретиться с его спокойным взглядом, да и ответить на его вопрос прямо тоже не могла.

— Но ведь все это я тебе и так обещала, — сказала я несколько невпопад. — Когда произносила брачную клятву.

Он услышал в моем голосе отказ. Осторожно наклонился и взял у меня из рук пустую чашку.

— Тогда пусть это так и останется, — сказал он и вышел из моей комнаты.

Монастырь Святого Суизина, Винчестер

Сентябрь, 1486 год

Розовое солнце тонуло в шафрановых облаках, опускаясь все ниже, и в конце концов исчезло за подоконником моего окна. Стоял сентябрь, уже близился вечер, когда я, пробудившись от дневного сна, лежала и наслаждалась теплыми лучами уходящего солнца. Это был мой последний солнечный денек: уже этим вечером мне предстояло красиво одеться к обеду, принять поздравления и подарки от придворных и отправиться в родильные покои, где я должна была ждать появления на свет моего первенца. В родильных покоях всегда царит полумрак, поскольку окна и ставни полагается держать закрытыми, и до рождения ребенка от меня будет затенен даже слабый свет свечей.

Если бы королева-мать могла прилюдно признаться, когда именно был зачат этот ребенок — а это случилось по крайней мере за месяц до нашей свадьбы! — она бы с удовольствием заперла меня в родильных покоях еще недели четыре назад. Она уже занесла в Королевскую Книгу указ о том, что королева должна находиться в родильных покоях полные шесть недель до предполагаемого дня родов. После торжественного прощального обеда придворные должны сопроводить ее к дверям этих покоев, и она не должна больше выходить оттуда (согласно Господней воле, как утверждает моя благочестивая свекровь) в течение полных шести недель до родов и полных шести недель после того, как произведет на свет здорового младенца; затем ребеночка должны вынести оттуда и окрестить, и только тогда королева имеет право, пройдя в церкви очистительный обряд, покинуть родильные покои и вновь занять свое место при дворе. Целых три месяца пребывать в тишине и темноте! Я читала этот указ, написанный элегантным почерком леди Маргарет, ее любимыми черными чернилами, и поражалась ее суждениям относительно того, какие именно гобелены должны украшать покои роженицы и какой полог следует повесить у нее над кроватью. Странно, думала я, что ей все-таки удалось родить сына, ибо, на мой взгляд, только бесплодная женщина способна была сочинить столь жестокий указ.

Впрочем, наша королева-мать родила только одного сына, своего драгоценного Генриха, и после этого стала бесплодной. Наверное, если бы ее каждый год заставляли по три месяца торчать в родильных покоях вдали от родных, вдали от светской жизни, то ее идеи насчет содержания рожениц не отличались бы подобной жестокостью. Скорее, она придумала эти правила не для того, что обеспечить мне перед родами личную неприкосновенность и отдых, а для того, чтобы убрать меня с дороги и занять мое место при дворе на целых три долгих месяца, а потом делать так каждый раз, как только ее сын меня обрюхатит. Только и всего.

Но на сей раз ее приказ чудесным образом сыграл с нею злую шутку, ибо мы, все трое, уже объявили публично и весьма, надо сказать, громогласно, что этот ребенок зачат в медовый месяц и явился благословенным и быстрым результатом сыгранной в январе свадьбы, а стало быть, он должен родиться в середине октября. И вот, согласно установленным моей свекровью правилам, мне вовсе не требовалось отправляться в родильные покои вплоть до сегодняшнего дня, то есть до первой недели сентября. Если бы она поместила меня в эту темную комнату на восьмом месяце беременности, как и полагается, я бы весь август просидела взаперти, а так я была совершенно свободна — с огромным животом, но восхитительно свободна, — и только посмеивалась про себя, замечая, сколь неприятно леди Маргарет терпеть этот обман.

Теперь, по моим подсчетам, мне до родов оставалась примерно неделя. В моих мрачных покоях я была полностью отгорожена от внешнего мира и не должна была видеть ни одного мужчины, кроме священника, да и того только через затененный экран. Затем еще нужно было выдержать шесть долгих недель такой же изоляции после родов. Я прекрасно понимала, что все время моего отсутствия миледи будет наслаждаться, командуя двором, получая поздравления по поводу рождения внука, осуществляя обряд крещения и заказывая пир, тогда как мне придется сидеть взаперти, и ни один мужчина — даже мой муж, ее сын, — не будет иметь возможности меня навестить.

Для прощального обеда моя горничная принесла мне из гардеробной зеленое платье, но я только рукой махнула и тут же отослала ее прочь — я страшно устала от зеленых цветов Тюдоров. Вдруг дверь с шумом распахнулась, и в комнату вбежала Мэгги. Она рухнула передо мной на колени, крича: «Элизабет! То есть ваша милость! Элизабет! Ох, Лиз, спаси Тедди!»

Я так резво вскочила с постели, что ребенок у меня в животе тоже встревожился и подпрыгнул, и я едва успела ухватиться за портьеру, чтобы не упасть, потому что комната вдруг поплыла у меня перед глазами.

— Что такое с Тедди?

— Его забирают! Его увозят прочь!

— Осторожней! — предупредила ее моя сестра Сесили и поспешила ко мне, чтобы меня поддержать. Но я, не обращая на нее внимания, смотрела только на Мэгги.

— Куда его увозят?

— В Тауэр! — выкрикнула Мэгги. — Его отправляют в Тауэр! Ох, Лиз, идем скорее! Останови их! Пожалуйста!

— Немедленно ступай к королю, — через плечо бросила я Сесили, а сама направилась к двери. — Передай Генриху мой привет и спроси, не могу ли я незамедлительно с ним повидаться. — Крепко взяв Мэгги за плечо, я велела ей: — Успокойся! Сейчас мы с тобой пойдем туда, все выясним и остановим их.

А потом я прямо босиком бросилась бежать по длинным каменным коридорам, чувствуя, как сухие травы, расстеленные на полу, цепляются за подол моего длинного капота. Моя кузина, обогнав меня, взлетела по каменной винтовой лестнице на верхний, «детский», этаж, где находились спальни Мэгги, Эдварда и моих маленьких сестер Кэтрин и Бриджет, а также комнаты их наставников, воспитателей и прислуги. Но вскоре я увидела, как Мэгги, пятясь, спускается с лестницы, а следом за нею тяжело грохочут сапогами полдюжины гвардейцев.

— Вы не можете его забрать! — кричала Мэгги. — Здесь королева! Она вам не позволит! Вы не можете его забрать!

Затем гвардейцы появились из-за поворота лестницы, и я увидела сперва сапоги идущего впереди, затем его алые узкие рейтузы, а затем и его самого в ярко-алой тунике, отделанной жестким золоченым кружевом, которое как бы делило ее на четыре части; такова была военная форма йоменов из личной гвардии Генриха, иначе говоря, из только что созданной им своей персональной армии. Следом за первым гвардейцем спустился еще один, потом еще, и я поняла, что Мэгги ничуть не преувеличивала: они действительно прислали целый отряд из десяти человек, чтобы забрать одного бледного и трясущегося одиннадцатилетнего мальчика! Эдвард был так напуган, что последний из гвардейцев подхватил его под мышки, чтобы он не свалился с лестницы; ноги у мальчика заплетались, однако он все же пытался сопротивляться и вовсю лягался. Гвардейцы наконец подтащили его к тому месту у подножия лестницы, где стояла я. Эдвард больше всего был похож на большую куклу с каштановыми растрепанными кудрями и широко раскрытыми перепуганными глазами.

— Мэгги! — закричал он, увидев сестру. — Мэгги, скажи им, чтобы меня немедленно поставили на пол!

Я шагнула вперед.

— Я — Елизавета Йоркская, — сказала я тому гвардейцу, что стоял впереди. — Я — жена его милости нашего короля. А это мой кузен, граф Уорик. Вам не следует даже просто прикасаться к нему, а вы что себе позволяете? И скажите на милость, что здесь вообще творится?

— Элизабет, скажи, чтобы они поставили меня на пол! — тут же снова закричал Тедди. — Опустите меня! Поставьте меня на пол немедленно!

— Отпустите его, — велела я гвардейцу, который держал мальчика.

Тот резко выпустил Тедди, и мальчик от неожиданности кулем рухнул на пол и отчаянно разрыдался. Мэгги тут же встала рядом с ним на колени и обняла его, гладя по волосам, по щекам и всячески стараясь успокоить ласковыми словами. Но Эдвард отстранился от сестры, пристально посмотрел ей в глаза и возмущенно воскликнул пронзительным мальчишеским дискантом:

— Они вытащили меня прямо из-за стола в классной комнате и поволокли вниз! — Он был просто потрясен тем, что кто-то посмел его коснуться без разрешения. Тедди с рождения чувствовал себя графом Уориком; с ним всегда обращались очень нежно и бережно; и я, глядя в его залитое слезами лицо, вдруг вспомнила двух мальчиков в Тауэре, моих маленьких братьев, которых столь же грубо среди ночи подняли с постели, только тогда рядом с ними не оказалось никого, кто мог бы прийти им на помощь и остановить пришедших за ними убийц.

— Приказ короля, — кратко сообщил командир йоменов. — Мои гвардейцы не причинят мальчику никакого вреда.

— Видимо, это какая-то ошибка, — сказала я. — Мальчик должен оставаться здесь, с нами, со своей семьей. Подождите здесь, пока я не переговорю с его милостью королем, моим супругом.

— Мне были даны весьма четкие указания, — возразил командир отряда, и тут дверь отворилась, и на пороге показался Генрих в костюме для верховой езды; в одной руке он держал хлыст, а в другой — дорогие кожаные перчатки. Из-за его плеча выглядывала моя сестра Сесили, в страхе переводившая взгляд то на Мэгги, то на меня, то на юного Эдварда, который с трудом пытался встать на ноги.

— Что здесь происходит? — спросил Генрих, даже не поздоровавшись.

— Произошла какая-то ошибка, — сказала я. Я испытала такое облегчение, увидев его, что забыла даже сделать реверанс. Я просто подошла к нему и взяла его за теплую руку и сказала: — Генрих, эти йомены утверждают, что им приказано отвезти Эдварда в Тауэр!

— Именно так, — отрезал Генрих.

Его жесткий тон озадачил меня.

— Но милорд…

Он кивнул йоменам:

— Действуйте. Уведите мальчика.

Мэгги слабо вскрикнула и в отчаянии обвила руками шею Тедди.

— Милорд, — настойчиво продолжала я, — Эдвард — мой кузен, и он ничего плохого не сделал. Он занимался в классной комнате вместе с моими сестрами, когда его вдруг схватили и потащили вниз. Он любит вас, он предан вам, своему королю…

— Да, люблю! — звонко подтвердил Тедди. — И предан — я же присягал вам на верность! Мне сказали, что нужно это сделать, и я с радостью присягнул.

Йомены, сгрудившись вокруг, ждали, что скажет король.

— Пожалуйста, — сказала я, — пожалуйста, разреши Тедди остаться здесь! Он должен жить в семье, вместе со всеми. Ты же знаешь, он никогда никому не причинял вреда. И уж в первую очередь тебе.

Генрих нежно взял меня за плечо и отвел в сторону.

— Тебе следовало бы сейчас отдыхать, — сказал он, — а не бегать по коридорам и не волноваться по пустякам. Ты не должна сейчас огорчаться. И вообще, почему ты здесь? Ты должна находиться в родильных покоях. Собственно, мальчика собирались перевезти в Тауэр после того, как ты затворишься в своих покоях.

— Мне скоро рожать, — настойчиво зашептала я ему на ухо, — и, как тебе известно, очень скоро. Твоя мать постоянно твердит, что я должна быть спокойна, ибо любое волнение может повредить ребенку. Но как я могу быть спокойна, если от нас заберут Тедди? Пожалуйста, позволь ему остаться! Иначе я буду чувствовать себя совершенно несчастной! — Я быстро глянула на мужа: он не сводил с меня пронзительного взгляда своих карих глаз. — Я уже чувствую себя несчастной, Генри! Несчастной и совершенно измученной. Все это меня страшно расстраивает. Пожалуйста, скажи, что все будет хорошо!

— Ступай к себе и ложись в постель, — сказал он. — Я во всем разберусь. Тебя, разумеется, не следовало так тревожить. Тебе вообще не следовало об этом говорить.

— Хорошо, я вернусь к себе, — пообещала я. — А ты пообещай, что Тедди останется с нами. Ты только скажи, что Тедди может остаться, и я сразу же уйду.

И тут я с ужасом увидела, что в дверях стоит королева-мать.

— Идем, я сама провожу тебя, — предложила она. У нее за спиной толпились фрейлины. — Идем же.

Я колебалась.

— Ступай, — повторил Генрих. — Моя мать тебя проводит. А я все улажу и чуть позже зайду к тебе.

— Но Тедди останется с нами? — снова спросила я.

Генрих явно колебался. И пока он молчал, его мать успела незаметно меня обойти и из-за спины крепко обхватить руками за талию. На какое-то мгновение мне показалось, что она просто решила так продемонстрировать свое ласковое отношение к невестке, но потом я почувствовала всю силу ее хватки: я даже пошевелиться в ее объятиях не могла. Две фрейлины, подойдя ко мне, взяли меня под руки. Я просто поверить не могла тому, что меня, королеву, удерживают силой! Моему изумлению и возмущению не было предела, а тут еще одна из фрейлин схватила Мэгги, ей помогали две других, а гвардейцы тем временем силой оторвали Тедди от пола и попросту вынесли мальчика наружу.

— Нет! — пронзительно вскрикнула я.

Мэгги тщетно пыталась вырваться из рук фрейлин и даже брыкалась, но они держали ее крепко и не дали броситься вслед за братом.

— Нет! — снова крикнула я. — Вы не можете забрать Тедди, он же ничего дурного не сделал! Только не в Тауэр! Только не Тедди!..

Генрих бросил на меня поистине ужасающий взгляд — при этом его мать по-прежнему удерживала меня силой, а я вырывалась! — затем резко повернулся и вышел из комнаты, сопровождаемый своей стражей.

— Генри! — пронзительно крикнула я ему вслед.

Но миледи закрыла мне рот своей жесткой ладонью, и мы услышали грохот гвардейских сапог на галерее, а затем и на дальней лестнице, ведущей вниз. Хлопнула внешняя дверь, наступила тишина, и миледи наконец убрала свою руку. Я тут же возмущенно воскликнула:

— Да как вы посмели! Как вы вообще смеете меня удерживать? Немедленно отпустите меня!

— Я отведу тебя в твою комнату, — ровным тоном заявила она. — Тебе нельзя волноваться.

— Но я уже очень взволнована! — закричала я. — Взволнована и огорчена! Тедди нельзя отправлять в Тауэр!

Она мне даже не ответила. Просто кивком приказала своим фрейлинам следовать за нею, и они решительно повлекли меня прочь. Я слышала, как зарыдала у меня за спиной Мэгги, как женщины, которые ее держали, бережно опустили девочку на пол, вытерли ей лицо и стали нашептывать, что все будет хорошо. Моя сестра Сесили тоже была в ужасе от этой сцены семейного насилия. Я хотела, чтобы она позвала нашу мать, но, видимо, от пережитого потрясения она как-то сразу резко поглупела и только смотрела то на меня, то на королеву-мать, словно та успела отрастить клыки и крылья и теперь, точно злобный демон, держала меня в плену.

— Идем же, — сказала мне миледи. — Тебе следует прилечь.

И она пошла вперед. Ее верные прислужницы наконец-то отпустили меня — действительно, не нести же им меня? — и я… покорно пошла за нею следом, изо всех сил стараясь взять себя в руки и говорить спокойным тоном.

— И все же, миледи, я должна просить вас вмешаться и заступиться за моего маленького кузена Эдварда, — сказала я, глядя на застывшую спину моей свекрови, на ее белый апостольник и напряженно приподнятые плечи. — Я умоляю вас: поговорите с вашим сыном, попросите его освободить Тедди! Вы же знаете, что Тедди — совсем еще ребенок, невинный ребенок, в голове которого нет ни одной дурной мысли. К тому же он ведь находится под вашей опекой, и любое обвинение в его адрес отразится на вас.

Но леди Маргарет ничего мне не отвечала; она просто шла впереди, преодолевая одну закрытую дверь за другой, а я слепо следовала за ней, пытаясь найти такие слова, которые заставили бы ее остановиться, обернуться и внять моим требованиям и мольбам. Наконец она открыла двойные двери какой-то полутемной комнаты, и я в последний раз повторила:

— Он ведь находится под вашей опекой. Ему следует находиться при вас…

Но она мне так и не ответила. Сказала только:

— Сюда. Входи и отдыхай.

Я вошла и тут же снова повернулась к ней:

— Леди Маргарет, я умоляю вас… — И тут я увидела, что все ее фрейлины также последовали за нами в это полутемное помещение, а последняя заперла дверь и молча передала ключ миледи.

— Что это вы делаете? — возмутилась я.

— Это твои родильные покои, — пояснила миледи.

И только тут до меня дошло, куда она меня вела. В мои родильные покои! Это была красивая продолговатая комната с высокими арочными окнами, которые были так плотно занавешены гобеленами, что внутрь не просачивалось ни капли света. Одна из фрейлин уже зажигала свечи, их желтый мерцающий свет осветил голые каменные стены и высокий сводчатый потолок. Дальний конец комнаты был отгорожен чем-то вроде ширмы, и я заметила там алтарь, свечи, горевшие перед дароносицей, распятие и картину, изображавшую Богородицу. Перед ширмой стояли сиденья для молений, а чуть ближе ко мне размещался камин, перед которым было поставлено большое удобное кресло, и вокруг него, точно для задушевной беседы, разместились всевозможные сиденья поменьше. Чувствуя, как по спине ползет озноб, я продолжала осматриваться и заметила на столике возле большого кресла свое шитье и ту книгу, которую читала перед тем, как прилегла отдохнуть; книга была раскрыта на той же странице, что и у меня в спальне.

В другом конце комнаты стоял обеденный стол и шесть стульев, а на столе — чудесные кувшины венецианского стекла с вином и водой, золоченые тарелки, приготовленные для вечерней трапезы, и печенье на тот случай, если я проголодаюсь.

Рядом с собой я увидела огромную кровать с толстыми дубовыми столбиками, роскошным балдахином и занавесями. В изножии стоял сундук, и я, повинуясь внезапному порыву, открыла его; там, аккуратно сложенные и пересыпанные лепестками лаванды, лежали мои любимые платья и мое лучшее белье; все было абсолютно готово к тому моменту, когда я снова смогу это надеть. Рядом с сундуком была еще кушетка для дневного отдыха и чудесная королевская колыбель, резная, с инкрустацией; колыбель была аккуратно застелена.

— Что это такое? — спросила я, словно не понимая. — Что это? Что?

— Ты находишься в родильных покоях, — терпеливо пояснила леди Маргарет, словно разговаривая с дурочкой. — Ради твоего здоровья и здоровья твоего ребенка мы…

— Но как же Тедди?

— Его отвезли в Тауэр. Во имя его же собственной безопасности. Здесь находиться опасно. Его необходимо тщательно охранять. Но я непременно поговорю о нем с королем. И передам тебе все, что он мне ответит. Он, без сомнения, рассудит правильно.

— Я сама хочу прямо сейчас повидаться с королем!

Леди Маргарет помолчала. Потом снова, как дурочке, попыталась втолковать мне:

— Прямо сейчас, дочь моя, увидеться с ним ты не сможешь. Ты и сама прекрасно это знаешь. Ни с ним, ни с каким-либо другим мужчиной. С мужчинами тебе видеться запрещено, пока ты не покинешь родильные покои. Но я обещаю, что стану непременно передавать своему сыну все твои послания — как устные, так и письменные. Если хочешь, можешь хоть сейчас написать ему письмо.

— Когда я рожу, вам все равно придется выпустить меня отсюда! — задыхаясь от гнева, сказала я. У меня было такое ощущение, словно в этой комнате совсем не осталось воздуха, и я лишь с трудом могу наполнить легкие. — Тогда я обязательно расскажу королю, как вы меня здесь заперли! Насильно! Точно в темницу!

Миледи вздохнула с таким видом, словно я несу полную чушь.

— Ну право же, ваша милость! Вам следует успокоиться. Ведь мы же договорились, что сегодня вечером вы отправитесь в родильные покои. Вы же прекрасно знали, что произойдет это именно сегодня.

— А как же торжественный обед и прощание с придворными?

— Ваше здоровье сейчас этого не позволяет. Вы же сами сказали, что плохо себя чувствуете.

Я была настолько удивлена столь откровенной ложью, что еле слышно выдохнула:

— Когда я это сказала?

— Вы сказали, что страшно расстроены. Вы сказали, что очень волнуетесь, а здесь вам не грозят ни расстройства, ни волнения. Так что вы останетесь здесь, под моим неустанным присмотром, пока ваше дитя благополучно не появится на свет.

— Я желаю видеть мою мать! Я желаю немедленно ее видеть! — заявила я. И пришла в бешенство, услышав, как дрожит мой голос. Но я действительно боялась своей свекрови — особенно в этой затемненной комнате — и в ее присутствии чувствовала себя абсолютно бессильной. Мои первые детские воспоминания были связаны с нашим пребыванием в святом убежище под часовней Вестминстерского аббатства, в сырых и холодных комнатах, и с тех пор я испытывала непреодолимый ужас, оказавшись в любом замкнутом пространстве. Тем более запертом на ключ, тем более полутемном. Так что в эту минуту меня всю трясло от гнева и страха. — Я хочу видеть мою мать, — повторила я. — Король обещал, что я ее увижу. Король обещал, что она будет здесь со мной.

— Да, она будет находиться в родильных покоях вместе с тобой, — милостиво кивнула миледи. Она помолчала. — И, разумеется, до тех пор, пока не родится ребенок. И пока ты не сможешь отсюда выйти. Она разделит с тобой пребывание здесь.

Я была настолько потрясена, что смотрела на нее, раскрыв рот. Да ведь у нее в руках вся власть! — думала я. А у меня этой власти нет вовсе. Ведь она меня практически посадила под арест, причем в полном соответствии с условиями рождения королевских отпрысков, которые сама же и кодифицировала. А я это допустила, я сама с этим согласилась! И вот теперь я заперта на несколько долгих недель в одной-единственной темной комнате, и ключ от моей темницы хранится у нее!

— Я свободный человек, — храбро заявила я. — Я не узница. Я — королева! И нахожусь здесь, чтобы родить дитя. Я сама согласилась войти сюда. Но меня никто не сможет удержать здесь против моей воли. Я свободна. И если захочу выйти отсюда, то просто выйду, и никто не посмеет меня остановить! В конце концов, я — жена английского короля, и…

— Конечно, ты его жена, — с нажимом сказала миледи и с этими словами вышла из комнаты и заперла дверь снаружи. А я осталась. Осталась в этой запертой на ключ комнате, как в ловушке.

В обеденное время ко мне впустили мать. Она вошла, ведя за руку Мэгги, и сказала:

— Мы пришли составить тебе компанию.

Мэгги была так бледна, словно ее сразила смертельная болезнь, и так много плакала, что глаза у нее были словно обведены красными ободками.

— Что слышно о Тедди?

Мать только головой покачала.

— Его отвезли в Тауэр.

— Но зачем?!

— Северяне недаром кричали: «За Уорика!», сражаясь с войском Джаспера Тюдора. Недаром люди несли по улицам Лондона штандарты с гербом Уориков, — сказала моя мать таким тоном, словно это можно было считать вполне достаточной причиной.

— Они же сражались за Тедди, — попыталась объяснить мне Мэгги. — Хоть он, конечно, ни о чем таком их и не просил… да и никогда в жизни не попросил бы! Тедди давно понял, что о таких вещах даже говорить вслух нельзя. Я все ему объяснила, и он прекрасно знает, что теперь наш король — Генрих Тюдор, а о Йорках даже упоминать не стоит.

— Против него не выдвинуто никаких обвинений, — быстро вставила моя мать. — Во всяком случае, его король в измене не обвиняет. Его вообще ни в чем не обвиняют. Генрих утверждает, что действует исключительно в интересах самого Тедди, желая защитить его от бунтовщиков. Он считает, что бунтовщики могут использовать Тедди как своего номинального предводителя, а потому мальчику пока безопаснее находиться в Тауэре.

Слушая весь этот бред, я сперва рассмеялась. Но потом мой смех превратился в рыдания.

— Безопасней? Ну да, моим братьям тоже было безопаснее всего в Тауэре!

Мать поморщилась, и я, спохватившись, поспешила извиниться:

— Прости, я не хотела… А король случайно не сказал, долго ли он намерен держать Тедди в Тауэре?

Вместо ответа на этот вопрос Мэгги молча отошла к камину, буквально рухнула на какой-то пуфик и, закрыв руками лицо, повернулась к нам спиной.

— Бедная девочка, — тихо сказала мать. — Нет, на сей счет он ничего не говорил. Да я и не спрашивала. Впрочем, туда уже перевезли и одежду Тедди, и его книги. По-моему, король намерен держать мальчика в Тауэре, пока не сумеет полностью погасить все выступления бунтовщиков.

Я молча смотрела на нее. Только она одна могла знать, сколько еще будет таких выступлений, какая армия мятежников готова подняться на защиту Йорков, многие ли наши тайные союзники рассматривают недавний неудавшийся мятеж как очередную ступень той лестницы, что ведет отнюдь не к поражению, а к победе. Моя мать была не из тех, кто сразу готов сдаться и признать себя побежденным. Нет, она явно была настроена на борьбу, и мне очень хотелось знать, уж не она ли стоит во главе всех этих мятежных сил, уж не ее ли решительный оптимизм заряжает и прочих йоркистов?

— А тебе кажется, что вскоре надо ждать нового мятежа? — спросила я.

Мать только головой покачала:

— Вот уж не знаю.

В доме настоятеля, Винчестер

19 сентября 1486 года

Мое пребывание в родильных покоях было омрачено каким-то жалким страхом и постоянной тревогой. Нахождение взаперти, в полумраке, до такой степени напоминало мне те долгие месяцы, которые мы когда-то провели в темной крипте под часовней Вестминстера, что я каждое утро просыпалась от удушья; хватая ртом воздух и цепляясь руками за резное изголовье кровати, я лишь с трудом сдерживалась, чтобы не выпрыгнуть из постели и не позвать на помощь. Меня по-прежнему преследовали кошмары, связанные с темными тесными или забитыми народом комнатами. В этих снах моя мать снова была беременна, а мой отец был вынужден бежать за море, поскольку на троне воцарился наш враг; мне снова было четыре года, и еще была жива Мэри, моя дорогая маленькая сестричка, теперь пребывающая в раю; Мэри и Сесили все время плакали, тоскуя по отцу, по своим игрушкам и любимым зверькам и в общем сами толком не понимали, почему плачут; они лишь чувствовали, что отныне вся их жизнь окутана мраком, холодом и нуждой. А я все смотрела в бледное замкнутое лицо матери и думала: увижу ли я еще хоть когда-нибудь ее улыбку? Я знала, что нам грозит какая-то страшная опасность, но в свои четыре года еще не понимала, что такое «опасность» и как эта сырая темница может нас от нее спасти. Полгода мы провели в стенах крипты и за эти полгода ни разу не видели солнца, ни разу не выходили наружу, ни разу не глотнули свежего воздуха. Мы привыкли жить в тюрьме и, как осужденные, привыкли к ограниченному пространству своей темницы. Моего брата Эдуарда мать родила среди тех сырых стен, и все мы очень радовались тому, что у нас наконец-то появился братик, но я уже понимала, что мы не можем не только возвести его на трон, но и просто вынести на солнышко, чтобы он вдохнул воздух своей родной страны. Шесть месяцев — для четырехлетней девочки это долго, очень долго. Тогда мне казалось, что мы никогда не выйдем оттуда, что я так и буду расти там и становиться все выше и выше, как тонкий бледный стебелек сорной травы или спаржи, и в конце концов умру, обесцвеченная этой темнотой. А еще мне постоянно снился один и тот же сон — что все мы превращаемся в червяков с белыми лицами и обречены отныне вечно жить под землей. Вот когда возникла моя ненависть к любому замкнутому пространству, вот когда я возненавидела запах сырости. Мне тогда казался ненавистным даже плеск речной воды под стенами нашего убежища, особенно по ночам, потому что я боялась, что вода станет подниматься все выше и выше, а потом просочится в нашу комнату, затопит мою постель, и я утону.

Когда мой отец вернулся домой, выиграв одну за другой две битвы,[33] и спас нас из заточения, точно рыцарь из книги сказок, и мы вышли из крипты, из темноты навстречу свету, словно сам воскресший Господь, я поклялась себе — самой страшной детской клятвой, — что меня никто и никогда больше не запрет ни в каком убежище.

Но таково уж колесо фортуны — как часто повторяла моя бабушка Жакетта: оно то возносит тебя очень высоко, то бросает в самый низ, и ты ничего не можешь с этим поделать, можешь только собраться с мужеством и смиренно относиться к поворотам этого колеса. Я хорошо помню, что тогда, будучи маленькой девочкой, я все никак не могла найти в себе достаточно мужества.

А потом, когда мне было уже семнадцать, и я пользовалась всеобщей любовью при дворе моего отца, и считалась самой красивой принцессой в Англии, и будущее представлялось мне радужным и безоблачным, мой отец внезапно умер, и нам снова пришлось спасаться в убежище, ибо мы боялись брата моего отца, моего дяди Ричарда. Девять долгих месяцев мы проторчали в этом убежище, ссорясь друг с другом из-за пустяков, злясь на то, что снова потерпели неудачу, пока моя мать не договорилась с Ричардом. И я наконец вышла на волю — навстречу солнечному свету, королевскому двору и своей большой любви. Второй раз в жизни тогда я чувствовала себя явившимся из тьмы призраком, которому чудом удалось вновь обрести жизнь. Снова я жмурилась под теплыми лучами свободы, точно сокол, с которого сняли клобук и выпустили в небо, позволив летать на свободе, и тогда я снова поклялась, что меня никогда больше не заточат в темницу. И снова, как выяснилось, совершила ошибку.

Схватки начались в полночь.

— Слишком рано, — в страхе выдохнула одна из моих горничных. — По крайней мере на месяц раньше срока! — И я заметила, как быстро переглянулись эти великие конспираторши — моя мать и миледи.

— Да, на целый месяц раньше срока, — громко подтвердила моя свекровь на тот случай, если кто-то вздумает подсчитывать. — Что ж, будем молиться.

— Так, может, вы, леди Маргарет, прямо сейчас пройдете в вашу личную часовню и помолитесь за нашу дочь? — быстро предложила моя мать, что было весьма умно с ее стороны. — Ребенок, родившийся до срока, особенно нуждается в помощи святых. Все мы оценили бы вашу доброту, если бы вы согласились помолиться за Элизабет, пока у нее идут схватки.

Миледи явно колебалась, разрываясь между желанием обратиться к Богу и собственным любопытством.

— Я думала помочь ей здесь… Мне казалось, именно я должна стать свидетельницей…

Моя мать только плечами пожала, слегка качнув головой в сторону комнатки, где собралась целая толпа помощниц: мои сестры, акушерки, фрейлины.

— Земные заботы, — сказала моя мать. — Но кто лучше вас сможет попросить у Господа нашего оказать помощь роженице?

— Хорошо, я приглашу священника и хор, — пообещала миледи. — А вы в течение всей ночи сообщайте мне, как идут дела. Думаю, что и архиепископа разбудить придется. Надеюсь, Пресвятая Богородица услышит мои мольбы.

Перед ней распахнули дверь, и она вышла, возбужденная возложенной на нее миссией. Но мать даже не улыбнулась, когда снова повернулась ко мне и деловито предложила:

— А теперь давай-ка походим.

Пока миледи трудилась, стоя на коленях в часовне, я тоже всю ночь трудилась изо всех сил и на рассвете, повернув к матери покрытое каплями пота лицо, сказала:

— Я как-то странно себя чувствую, матушка. Я никогда ничего подобного прежде не испытывала. Это очень неприятное чувство — мне кажется, вот-вот случится что-то страшное. Я боюсь, мама!

Мать давно уже сняла и отложила в сторону свой головной убор, ее чудесные волосы были заплетены в длинную, чуть ли не до колен, косу. Она за всю ночь не присела; она не отходила от меня и сама меня поддерживала, заставляя прогуливаться по комнате; но когда она услышала мои слова, ее усталое лицо вспыхнуло от радости.

— Обопрись об этих женщин, — сказала она мне.

Я думала, что сейчас начнется настоящее сражение за жизнь, поскольку наслушалась разных страшных историй, которые женщины так любят рассказывать друг другу, — о том, как во время родов они кричали от боли, а ребеночка вовремя не повернули, или о том, что ребенка иной раз и вовсе невозможно родить, так что его приходится вырезать из чрева, рискуя жизнью и матери, и младенца; но ничего страшного не произошло. Мать приказала акушеркам встать по обе стороны от меня, чтобы я могла опираться на их плечи, а сама взяла мое лицо в свои холодные ладони и спокойно сказала, не сводя с меня своих серых глаз:

— Я буду считать, а ты слушай, моя дорогая, и стой совершенно спокойно. Главное, слушай мой голос. Я буду считать от одного до десяти, и ты постепенно почувствуешь, что ноги твои становятся все тяжелее, и дышишь ты все глубже, и слышать ты способна только мой голос. А вскоре тебе покажется, что ты плывешь вниз по реке, и ее сладостные воды нежно обнимают тебя, и ты не чувствуешь никакой боли, и тебя охватывает приятное ощущение глубокого отдыха, похожего на сон.

Я смотрела ей прямо в глаза, и уже через несколько мгновений все вокруг меня исчезло, осталось только ее спокойное, сосредоточенное лицо, и погасли все звуки, кроме ее тихого голоса, отсчитывавшего: «Один, два, три…» Боли приходили и уходили, но казались какими-то очень далекими, и я действительно словно плыла по реке, как и обещала мне мать, влекомая ее быстрым течением.

И при этом я постоянно видела перед собой внимательные глаза матери, ее сияющее лицо, и мне казалось, что мы с ней замкнуты внутри волшебного шара или магической сети, которую она сплела своим голосом; и этот голос, спокойный, уверенный и неторопливый, по-прежнему доносился до меня сквозь опутавшие меня чары, продолжая бесконечный отсчет.

— Тебе совершенно нечего бояться, — нежно приговаривала мать. — Вообще никогда ничего бояться не стоит. Самый худший страх — это боязнь того, что тебе будет страшно, но с этим страхом ты вполне можешь справиться.

— Как? — прошептала я. Меня по-прежнему не покидало ощущение сна, ощущение того, что я плыву по реке сновидений. — Как мне побороть этот самый худший страх?

— Нужно просто решиться и сказать себе: я ничего не буду бояться. А если столкнешься с чем-то, что заставит тебя насторожиться, повернись к опасности лицом и смело иди ей навстречу. Помни — каков бы ни был твой страх, всегда спокойно иди ему навстречу и не торопись. И, главное, улыбайся.

Ее уверенность, ее описание того, как мужественно она сама всегда идет навстречу своим страхам, заставили меня улыбнуться. Боль по-прежнему то накатывала, то отступала, но теперь схватки приходили гораздо чаще, примерно каждую минуту или две, и каждый раз я видела рядом с собой лицо моей любимой матери, ее улыбку, ее ласково прищуренные серые глаза.

— Решись и будь храброй, — убеждала она меня. — Все женщины в нашем роду были храбрыми, как львицы. Нам не пристало сожалеть и хныкать.

Мне показалось, что в моем животе что-то с силой повернулось, и схватки стали очень частыми и болезненными.

— По-моему, ребенок сейчас родится, — сказала я, слегка задыхаясь.

— Я тоже так думаю, — сказала мать и повернулась к акушеркам. Те приподняли меня — две поддерживали меня под руки, а третья опустилась передо мной на колени и приложила ухо к моему мучительно напрягавшемуся животу.

— Сейчас, — сказала она.

И мать объяснила:

— Твой ребенок готов сейчас родиться, позволь же ему выйти на свет.

— Нужно тужиться! — резко заметила одна из повитух. — Нужно бороться! Ребенок всегда рождается в трудах и боли!

Но моя мать велела ей замолчать, а мне сказала:

— Тебе больше не нужно бороться. Твой ребенок уже в пути. Помоги же ему выйти, открой свое тело и позволь ему появиться на свет. Ты просто даришь жизнь новому человеку — не заставляешь себя, не берешь эту крепость осадой, а просто даришь. Это не сражение, не борьба. Это акт любви. Ты даешь жизнь своему ребенку и должна сделать это нежно и осторожно.

Я чувствовала, как напрягается каждая жилочка моего тела, как оно исторгает что-то из себя, как что-то открывается во мне…

— Он выходит! — сказала я, испытывая вдруг сильнейшее волнение. — Я это чувствую…

Затем все произошло стремительно — сильный толчок, ощущение неизбежного движения, а потом сразу резкий, громкий крик ребенка. И моя мать, улыбаясь, но с полными слез глазами, сказала мне:

— Вот ты и стала матерью, Элизабет. Молодец, ты отлично потрудилась! Твой отец гордился бы твоим мужеством.

Повитухи, крепко поддерживавшие меня под плечи, наконец-то меня отпустили, и я легла на кушетку, но сразу же повернулась туда, где одна из повитух заворачивала в пеленку нечто маленькое, извивающееся и окровавленное. Я протянула к ней руки и нетерпеливо потребовала:

— Дайте мне моего ребенка!

Мне его подали, и это было ощущение настоящего чуда — самый настоящий ребенок! Мой ребенок! И он был так хорош собой — прекрасно сложен, с густыми каштановыми волосами, с нежным розовым ротиком, широко открытым в сердитом плаче. Личико у него тоже было красное и сердитое. Моя мать, развернув пеленки, показала мне тельце младенца.

— Мальчик, — сказала она, и в ее голосе не слышалось ни радости, ни триумфа, одно лишь глубокое удивление; и голос ее был чуть хрипловат от усталости. — Господь снова откликнулся на мольбы леди Маргарет — поистине неисповедимы Его пути. Ты подарила Тюдорам то, что им было нужно больше всего на свете: сына и наследника.

Король всю ночь ждал за дверями родильных покоев, точно любящий муж, который не в силах уйти от страдающей жены и первым хочет узнать, кто у него родился. Моя мать, набросив платье прямо поверх испятнанной кровью льняной нижней рубашки, вышла к нему с гордо поднятой головой и сообщила о нашей великолепной победе. Разумеется, тут же кого-то послали сообщить эту радостную весть королеве-матери, по-прежнему молившейся в часовне: пусть узнает, что ее молитвы были услышаны и Господь сохранил будущую династию Тюдоров. Леди Маргарет вошла в родильные покои в тот момент, когда женщины перекладывали меня на большую удобную кровать, чтобы я могла хорошенько отдохнуть; няньки обмывали младенца, сюсюкая и умиляясь, а затем стали его пеленать. Кормилица, взяв у них мальчика, с низким поклоном показала его миледи, и та с такой жадностью выхватила у нее внука, словно он был короной, найденной в кусте боярышника. Прижимая его к сердцу и едва дыша, она с трудом вымолвила:

— Мальчик мой золотой! Благодарю Тебя, Господи! Ты внял моим мольбам!

Я молча кивнула. Я слишком устала, чтобы разговаривать с ней. Моя мать поднесла мне к самым губам чашу с горячим, сдобренным специями элем; и я, почувствовав запах сахара и бренди, с наслаждением сделала большой глоток, и мне снова показалось, будто я плыву по реке. В голове у меня стоял туман от усталости и облегчения после мучительных, но оставшихся позади болей. Я словно слегка опьянела и от хмельного родильного напитка, и от чувства одержанной победы: ведь у меня теперь был мой собственный сын! Я родила поистине безупречного мальчика!

— Дайте его мне! — потребовала я.

И миледи послушно передала мне младенца. Я снова принялась его рассматривать. Он был совсем крошечный, как куколка, но казалось, что каждый его кусочек, каждый пальчик, каждый ноготок был сделан вручную, с бесконечной заботой и осторожностью. Его пухлые ручки были похожи на маленькие морские звезды, а крохотные ноготочки напоминали формой мелкие ракушки. Я прижала сына к груди, и он открыл глаза удивительного, темно-синего цвета, такого цвета бывает море в полночь, и строго на меня посмотрел. Казалось, и он тоже удивлен суетой, творящейся вокруг. Его строгий взгляд словно говорил: я прекрасно понимаю, что все так, как и должно было быть; я знаю, что рожден для великой судьбы, и непременно осуществлю это предначертание.

— Отдай его кормилице, — прервала мои мысли королева-мать.

— Скоро отдам. — Мне было совершенно безразлично, что она там мне приказывает. Пусть теперь сколько угодно командует своим сыном! У меня есть свой. Это мой ребенок, мой сын, и вовсе не она его родила; да, он — наследник Тюдоров, но прежде всего он — мой любимый сын!

Он — наследник Тюдоров. Теперь это гарантировало безопасность их правления, поскольку было положено начало династии, которая, как показало время, продолжалась достаточно долго.

— Мы назовем его Артур, — объявила миледи. Я, собственно, это предвидела и прекрасно понимала, зачем меня притащили рожать в Винчестер: им хотелось во всеуслышание заявить, что новорожденный принц имеет все права на наследие короля Артура; что он только что не родился на знаменитом «круглом столе», за которым заседали рыцари Камелота;[34] что отныне Тюдоры с полным правом могут утверждать, что являются наследниками этого волшебного королевства и благодаря их династии вновь возродится величие Англии и ее прекрасное рыцарство.

— Да, хорошо, — сказала я. Разумеется, я не возражала. Как я могла возражать? Ведь именно это имя мой Ричард выбрал когда-то для нашего с ним будущего сына. Ведь и он тоже мечтал о Камелоте и возрождении рыцарства, но, в отличие от Тюдоров, действительно пытался собрать при своем дворе самых благородных рыцарей и, в отличие от Тюдоров, сам всю жизнь прожил по законам истинного рыцарства. Я закрыла глаза, думая о том, что, как это ни странно, Ричард наверняка полюбил бы этого ребенка, ибо это он выбрал для него имя, это он пожелал, чтобы малыш благополучно вызрел в моем чреве, а значит, этот мальчик — наш с ним сын.

— Принц Артур! — продолжала восхищаться миледи.

— Да-да, конечно, — тихо сказала я. У меня было такое ощущение, словно все то, чем мы занимались до рождения этого ребенка с моим мужем Генрихом, было лишь печальной пародией на мои сны и мечты о счастье, на те сны, в которых мне являлся мой возлюбленный Ричард.

— Почему ты плачешь? — нетерпеливо спросила моя свекровь.

Я краешком простыни вытерла глаза и сказала:

— Я вовсе не плачу.

Дом приора, Винчестер

24 сентября 1486 года

Крещение нашего сына — цветка Англии, розы рыцарства — праздновалось столь великолепно, с таким размахом, какой могли позволить себе только правители, недавно оказавшиеся на троне. Миледи, по-моему, готовилась к этому празднеству все девять месяцев моей беременности и все сделала исключительно напоказ.

— По-моему, они нашего мальчика позолотят и подадут гостям на резном деревянном блюде, — вынимая ребенка из колыбели, насмешливо сказала моя мать, но так, чтобы это слышала я одна. Было раннее утро — утро того великого дня, когда моего сына должны были крестить. Няньки покорно толпились у моей матери за спиной, с профессиональной подозрительностью следя за каждым ее движением. Кормилица уже расшнуровывала лиф платья, ей не терпелось покормить ребенка. Моя мать, распеленав внука, поднесла его к своему лицу и поцеловала в теплый животик. Ребенок был еще сонный и даже слегка посапывал. Я протянула к нему руки, и мать отдала его мне, а потом обняла нас обоих.

Мы обе с умилением смотрели, как он открыл свой крошечный ротик, зевнул, сморщил личико, потом захлопал ручонками, точно птенчик, и сердито закричал, требуя молока.

— Ах, милорд принц, — с нежностью сказала моя мать, — вы нетерпеливы, как настоящий король! Давай его мне, Лиззи, я передам его кормилице.

Кормилица приняла мальчика, но тот плакал, вертелся и не желал брать грудь.

— Может, мне его покормить? — тут же с энтузиазмом вызвалась я. — Станет он пить мое молоко?

Няньки, кормилица и даже моя мать дружно покачали головой.

— Нет, — с сожалением сказала моя мать. — Такова цена, которую платишь за то, чтобы выглядеть как знатная дама, королева. Кормить своего собственного ребенка нам запрещается. Впрочем, ты и так родила его не с серебряной, а с золотой ложкой во рту,[35] и у него отныне всю жизнь будет самая лучшая еда на свете, вот только молока родной матери он попробовать не сможет. Тебе, королеве, нельзя кормить его грудью, как бы ты этого ни хотела. Ты ведь не из какой-то бедной семьи, а потому не вольна делать то, что тебе хотелось бы. Как только ты окончательно придешь в себя, ты обязана вернуться в королевскую постель и подарить нам еще одного маленького мальчика.

Я ревниво следила, как мой сын тычется в грудь чужой женщины и наконец начинает жадно сосать. Кормилица ободряюще мне улыбнулась и тихо сказала:

— Вы не беспокойтесь, мое молоко ему на пользу пойдет.

— Сколько же еще мальчиков вам нужно? — с раздражением повернулась я к матери. — И когда мне можно будет перестать их вынашивать? И когда мне все-таки разрешат самой выкормить хотя бы одного?

Моя мать, родившая целую кучу детей и в том числе троих принцев, королевских наследников, только плечами пожала.

— Это очень опасный мир, — тихо сказала она.

Дверь отворилась, и в комнату без стука вошла моя свекровь. Она тут же, без каких бы то ни было преамбул, спросила:

— Ну что, мальчик готов?

— Пока что его кормят, — ответила моя мать, поднимаясь ей навстречу. — Но скоро он будет готов. Вы только его ждете?

Леди Маргарет вдохнула свежий, чистый запах ребенка, словно ей было жаль оставлять его нам, и сказала:

— Да, все готово. Я проследила за всем — до последней мелочи. Сейчас придворные выстроились в большом зале, ждут только графа Оксфорда. — Она поискала глазами Анну и Сесили и одобрительно кивнула, увидев их нарядные платья. — Вам обеим оказана великая честь, — сказала она им. — Я разрешаю вам исполнить две самые важные вещи: нести принца и елей для помазания. — Она повернулась к моей матери. — А вас я назвала в качестве крестной принца Тюдора! Никто теперь не сможет сказать, что наши семьи — не единое целое. Никто больше не сможет требовать возвращения Йорков. Мы теперь едины! И сегодняшний день станет доказательством этого единства. — Она так хищно посмотрела на кормилицу, словно хотела выхватить ребенка у нее из рук. — Ну что, скоро он будет готов?

Моя мать подавила улыбку. Было совершенно ясно, что леди Маргарет, которая, может, и знает все на свете насчет крещения принцев, в маленьких детях не понимает ничего.

— Мальчик должен сосать столько, сколько нужно, — строго сказала моя мать. — Но, я думаю, не более чем через час его можно будет взять.

— А во что его оденут?

Моя мать указала на прелестное крестильное платьице, которое сама сшила для малыша из тончайшего французского кружева. У платьица был длинный, до полу, шлейф, и оно все было украшено прелестными складчатыми рюшами. Только мы с ней знали, что она нарочно скроила его так, чтобы оно было младенцу великовато — ребенок, который девять месяцев провел в моем чреве, на крестинах должен был выглядеть более мелким, чем на самом деле, — ведь он родился «на целый месяц раньше срока».

— Это будет самая торжественная церемония за время нашего правления, — сказала леди Маргарет. — Там собралась вся Англия! И все вскоре увидят будущего короля этой страны и моего внука!

Однако собравшимся пришлось ждать еще довольно долго. Меня это, впрочем, ничуть не тревожило, я ведь в любом случае должна была оставаться в постели. Согласно традиции, мать не присутствует на крещении своего ребенка, и моя свекровь, разумеется, не имела намерения нарушать обычай. Поэтому меня в церковь не пустили, да я, честно говоря, была и не в силах; меня терзали одновременно и безумная радость, и отчаянная усталость. Малышом занимались няньки, они кормили его, переодевали, меняли пеленки и укладывали в мои объятия, но спали мы с ним вместе, и я нежно обнимала его крохотное тельце, уткнувшись носом в его мягкую макушку.

Граф Оксфорд, за которым второпях послали, тут же примчался в Винчестер, но все же опоздал: миледи королева-мать решила, что всем и без того пришлось ждать достаточно долго, и велела начинать церемонию без него. Мальчика переодели и унесли из моих покоев. Несла его моя сестра Сесили; моя мать должна была стать его крестной, а моя кузина Маргарет возглавляла придворных дам. Впереди всех шел лорд Невилл с горящей свечой в руках; за ним следовали лорд Томас Стэнли с сыном и братом, сэром Уильямом Стэнли, — все это были герои Босуорта, именно те, кто, стоя на холме, выжидали, когда их король Ричард ринется в кавалерийскую атаку, но на помощь ему так и не пришли; мало того, погубили его, в решающий момент перейдя на сторону неприятеля. И теперь они все вместе сопровождали моего маленького сына к алтарю, всем своим видом показывая, что отныне он всегда может рассчитывать на их поддержку, словно их слова и клятвы хоть что-нибудь значат!

Пока шел обряд крещения, мне помогли вымыться и переодеться в красивое новое платье из золотистой материи, отделанное алыми кружевами; затем служанки перестелили мое ложе, застлав его самыми лучшими простынями, и помогли мне снова улечься, удобно подложив мне под спину подушки, чтобы я выглядела как счастливая и спокойная мадонна, когда гости начнут меня поздравлять. Вскоре за дверями моей комнаты послышались победоносные звуки труб и топот множества ног. Двойные створки распахнулись настежь, и в родильные покои вошла Сесили, прямо-таки лучившаяся от счастья, и положила мне на руки моего сына Артура. Моя мать подарила мне для него чудесную золотую чашу; граф Оксфорд прислал пару золоченых ванночек для купания малыша; граф Дерби — золотой ларец для соли. Подарки складывали в кучу возле моей постели, и каждый, передавая свой дар, опускался предо мной, матерью будущего короля, на колени, а затем, коленопреклоненный, выражал моему сыну свою верность и преданность. Я держала Артура на руках и улыбалась каждому, и каждого благодарила за доброту, но невольно высматривала в этой толпе тех, кто говорил, что любит Ричарда, кто обещал быть верным ему. И теперь, целуя мне руку, как бы заключал со мной некое безмолвное соглашение, обещая никогда не вспоминать тех долгих счастливых летних месяцев и делать вид, будто их и не было вовсе, хотя это были самые лучшие месяцы в моей жизни и, возможно, в их жизни тоже.

Теперь все эти люди клялись в преданности Тюдорам и осыпали нас комплиментами, пока моя мать тихо, но твердо не положила этому конец, сказав:

— А теперь ее милости королеве пора отдохнуть. — Разумеется, и свекровь моя тут же встрепенулась — не дай бог кто-нибудь подумает, что не она тут всем распоряжается, — и велела:

— Отнесите принца Артура в детскую! Я уже все там для него приготовила.

Итак, мой сын вступал в новую жизнь — в качестве принца Тюдора. Хотя ему от роду было всего несколько недель, у него уже имелся свой детский «дворец», и вскоре мне не разрешат даже спать с ним под одной крышей. Я должна была пройти церковный обряд очищения и вновь вернуться к светской жизни, и Генрих должен был снова приходить ко мне по ночам, чтобы сделать для династии Тюдоров еще одного принца. Я смотрела на своего, совсем еще крошечного, сынишку, уснувшего на руках у няньки, и понимала, что его у меня уже отнимают; что он — принц, а я — королева, и мы, мать и дитя, больше никогда не должны жить вместе.

Я еще не успела пройти обряд очищения и покинуть родильные покои, а Генрих уже наградил нас, Йорков, тем, что выдал замуж мою сестру. То, что это значительное событие последовало так скоро, я, видимо, должна была воспринимать как награду за то, что родила королю сына. Впрочем, мне было совершенно ясно: Генрих и его мать так долго тянули с этим, выжидая, не умру ли я в родах; ведь тогда ему, чтобы удержаться на троне, пришлось бы жениться на второй принцессе Йоркской. Попросту говоря, Сесили служила для них «запасной невестой» — например, на случай моей внезапной кончины, — вот они и не спешили выдавать ее замуж. Я, правда, вот-вот должна была родить, но роды — дело опасное, а моя сестра уже была намечена мне на замену, если мой муж вдруг овдовел бы. Следовало признать, что миледи и впрямь старалась предусмотреть все на свете.

Сесили примчалась ко мне, запыхавшись от волнения; она так разрумянилась, словно сгорала от любви. Я же чувствовала себя больной и усталой: груди ныли от распиравшего их молока; между ногами жгло, как огнем; болело все мое измученное тело. Но я видела, что моя сестра счастлива; пританцовывая, она объявила мне:

— Наш король оказал мне великую милость! И миледи сказала мне, что моя свадьба наконец состоится! Я, конечно, ее крестница, но теперь наверняка стану ей еще ближе!

— Неужели и день свадьбы уже назначен?

— Да! И мой жених, сэр Джон, сам прибыл, чтобы сообщить мне это. Теперь я стану леди Уэллес. А как он хорош собой! И очень богат!

Я смотрела на восторженную Сесили, и сотня резких слов уже готова была сорваться у меня с языка. Ведь ее жениха воспитывали в ненависти к нашей семье; его отец погиб под градом наших стрел во время битвы при Таутоне, когда его артиллерия была лишена возможности стрелять под густым снегопадом;[36] а сводного брата сэра Джона, сэра Ричарда Уэллеса и его сына Роберта по приказу нашего отца прямо на поле боя казнили за предательство. Мою сестру Сесили собирались выдать замуж за сводного брата леди Маргарет, истинного ланкастерца по рождению, по призванию и по той ненависти, которую он всегда питал ко всем Йоркам. Ему было тридцать шесть лет, а моей сестре — всего семнадцать, и он всю жизнь был нашим врагом. Да ведь он наверняка и ее ненавидит, подумала я и спросила:

— Именно поэтому ты так счастлива?

Но Сесили не услышала в моем голосе горькой насмешки.

— Леди Маргарет обещала сама все устроить, — продолжала щебетать она. — А сэру Джону она говорила, что хоть я и принцесса Йоркская, но поистине очаровательна — она так и сказала: поистине очаровательна! — и полностью подхожу на роль жены благородного представителя семейства Тюдоров. А еще она ему сказала, что я, скорее всего, весьма плодовита, и всячески расхваливала тебя за то, что ты так быстро родила своему мужу сына. И прибавила, что я никогда не задираю нос от необоснованной гордости.

— А она не сказала, что это вполне законная гордость? — сухо спросила я. — Иной раз я уже начинаю забывать, кто мы все-таки: принцессы Йоркские или нет?

Сесили наконец все-таки что-то почувствовала и перестала скакать вокруг меня; ухватившись за столбик балдахина, она в последний раз крутанулась вокруг него и внимательно на меня посмотрела.

— Ты что, завидуешь мне? Завидуешь, что я выхожу замуж по любви и за благородного человека, настоящего аристократа? Что я достаюсь ему нетронутой? Да еще и расположением миледи пользуюсь? — Ядовитые вопросы так и сыпались у нее изо рта. — Завидуешь, что репутация у меня ничуть не хуже, чем у любой другой девственницы? Что у меня в прошлом нет никаких позорных тайн? Никаких скандалов, которые могут выплыть на поверхность? Что против меня никто ни одного дурного слова сказать не может?

— Нет, — устало отмахнулась я, — я ничуть тебе не завидую. — Я чуть не плакала от боли во всем теле и от непрекращавшегося кровотечения, и моему состоянию вполне соответствовало то, что глаза у меня постоянно были на мокром месте. Я страшно скучала по своему ребенку, и я все еще оплакивала моего любимого Ричарда. — Я очень за тебя рада, Сесили, правда, рада. Просто я очень устала.

— Хочешь, я пошлю за твоей матушкой? — тихо предложила мне Мэгги, моя милая кузина, и, хмуро глянув на Сесили, она с упреком прибавила: — Ее милость еще нездорова! Не надо было ее беспокоить!

— Я же всего на минутку забежала, хотела лишь сообщить, что выхожу замуж! Я думала, ты за меня порадуешься, — стала оправдываться Сесили, огорченно на меня глядя. — Но ты с такой неприязнью восприняла…

— Да, я все понимаю, — сказала я, заставив себя переменить тон, — и зря я, конечно, на тебя напустилась. Я действительно за тебя рада, Сесили. Твой сэр Джон — просто счастливец. Ведь ему достанется в жены такая обворожительная принцесса!

— Хотя, конечно, у нашего отца были на мой счет куда более великие планы, — тут же заявила Сесили. — Меня воспитывали для лучшей доли. И если тебе не так уж хочется меня поздравлять, ты бы хоть пожалела меня!

— Да, ты права, — ответила я. — Но вся моя жалость уже истрачена — на меня саму. Впрочем, это неважно. Тебе, Сесили, все равно моих чувств не понять. Ты должна стать счастливой, и я очень за тебя рада. Тем более, как ты говоришь, сэр Джон — человек удачливый, да к тому же хорош собой и богат; и потом, разумеется, любой родственник леди Маргарет всегда может рассчитывать на ее особую милость.

— Мы обвенчаемся перед Рождеством, — сообщила Сесили. — Ты к этому времени как раз пройдешь обряд очищения и вернешься ко двору, а значит, сама сможешь преподнести мне к свадьбе настоящий королевский подарок.

— Буду с нетерпением ждать этого, — усмехнулась я. Но одна лишь маленькая Мэгги уловила в моем голосе сарказм и улыбнулась мне одними глазами.

— Вот и прекрасно, — сказала Сесили. Она, разумеется, ничего не заметила. — Я думаю, что на свадьбу тоже надену красное, как и ты.

— И, кстати, можешь забрать себе мое подвенечное платье, — предложила я ей. — Пусть тебе его по фигуре подгонят.

— Правда? — Она тут же подлетела к моему сундуку с платьями и откинула крышку. — И свадебное белье тоже?

— Только не белье, — поставила я условие. — Но платье ты можешь взять. И головной убор тоже.

Она радостно схватила все это в охапку.

— Все, разумеется, станут нас сравнивать, — предупредила она меня, и ее лицо вспыхнуло от возбуждения. — Ты не расстроишься, если кто-то скажет, что я выгляжу в алом и черном лучше тебя? Не будешь огорчаться, если люди станут говорить, что я более красивая невеста, чем ты?

Я устало откинулась на подушки.

— Вот уж нет! Против таких заявлений я ни капельки возражать не стану!

Вестминстерский дворец, Лондон

Рождество, 1486 год

Пройдя церковный обряд очищения, я покинула родильные покои и, должным образом переодевшись и украсив голову маленькой короной, отправилась в часовню Винчестера, дабы присутствовать на венчании моей сестры. Генрих, стоя в дверях часовни, приветствовал меня поцелуем, а затем провел к королевской скамье. Венчание проходило в узком семейном кругу. Леди Маргарет прямо-таки лучилась от счастья, как, впрочем, и ее сводный брат, мой будущий зять. Моя мать занималась подготовкой невесты вместе с моей сестрой Анной. При мне оставалась лишь Мэгги. Мы с Генрихом уселись рядом на скамью, и вскоре я заметила, что он то и дело на меня поглядывает, словно хочет о чем-то сказать, но не знает, как начать.

Разумеется, в отношениях между нами оставалось немало неловкости. Когда мы с ним в последний раз виделись, я заклинала его позволить Тедди остаться с нами, но он этого так и не сделал. Он собственными глазами видел, как обращалась со мной его мать, как она силой удерживала меня, как потом силой загнала в родильные покои. А маленький Тедди так и остался в Тауэре, как в тюрьме! И вот теперь Генрих не зря опасался, что я на него сердита. И на протяжении всей долгой свадебной церемонии он искоса на меня поглядывал, явно пытаясь угадать мое теперешнее настроение.

— Ты поднимешься со мной в детскую, когда это кончится? — наконец спросил он. Жених и невеста уже произнесли клятву верности, епископ поднял их руки, обернутые епитрахилью, и возвестил, что тех, кого соединил Господь, никто вовек разлучить не сумеет.

Я повернулась к мужу и ласково на него посмотрела.

— Конечно, — сказала я. — Конечно, мы туда поднимемся. Я каждый день там бываю. Скажи, разве наш сын не прекрасен?

— О да! Он прекрасен! И такой сильный! — обрадовался моему вопросу Генрих и тут же перешел на шепот: — А ты-то как себя чувствуешь? Ты не… — Он смутился и умолк. — Я надеюсь, ты уже совсем оправилась после родов? Скажи, тебе было очень… больно?

Все это время я очень старалась вести себя и выглядеть по-королевски, то есть в высшей степени достойно, но его искреннее беспокойство и заботливый тон сбили меня с толку, и я честно призналась:

— Я понятия не имела, что этот кошмар будет продолжаться так долго! Если бы не моя мать… Она очень меня поддержала! И сделала все, чтобы я не слишком страдала.

— Я надеюсь, ты простишь его за то, что он причинил тебе такую боль?

— Я его люблю, — просто ответила я. — Мне никогда в жизни не доводилось видеть более красивого и милого ребенка. Я заставляю нянек то и дело приносить его ко мне, мне хочется все время быть с ним, а они уверяют меня, что так я его только испорчу.

— А я каждый вечер перед сном поднимаюсь к нему в детскую, — признался Генрих. — Просто сижу возле его колыбели и смотрю, как он спит. Иной раз мне просто не верится, что он у нас есть. Сперва мне все казалось, что он не дышит, и я пытался заставить няньку его разбудить и поднять повыше, а она отказывалась и клялась, что с ним все хорошо, и вскоре я действительно убеждался, что он тихонько дышит и сопит во сне, что он совершенно здоров — просто спит очень крепко. Она, должно быть, меня полным дураком считала.

Сесили и сэр Джон повернулись к собравшимся в храме и рука об руку двинулись к дверям. Сесили так и сияла в моем красно-черном платье; ее светлые волосы рассыпались по плечам, точно золотистая вуаль. Она была немного ниже меня ростом, так что подол пришлось подшить. Зато она выходила замуж девственницей — в отличие от меня — и смогла туго зашнуровать лиф платья; кроме того, ей сшили новые рукава, так что жених мог видеть в прорезях соблазнительный проблеск ее белого запястья и плеча. Рядом с сияющей красотой и молодостью Сесили сэр Джон выглядел немолодым и усталым; на лице морщины, под глазами мешки, как у старой гончей. Но он ласково поглаживал невесту по руке, то и дело наклонялся к ней и внимательно слушал, что она ему говорит.

Мы с Генрихом улыбнулись новоиспеченным супругам, и он сказал:

— По-моему, я устроил твоей сестре неплохой брак. — Видимо, он хотел напомнить, что мне следует быть ему за это благодарной.

Жених и невеста остановились возле нас, и Сесили склонилась в реверансе, но вид у нее был совершенно победоносный. Я вышла к ним, расцеловала ее в обе щеки, а сэру Джону подала руку и сказала, заставив себя произнести то имя, которое для меня всегда служило олицетворением предательства:

— Сэр Джон лед Уэллес, я очень надеюсь, что вы оба будете счастливы.

Мы, естественно, предоставили им возможность выйти из церкви первыми, а сами вышли следом за ними. И я, почувствовав, что Генрих ласково взял меня за руку, тут же спросила:

— А что насчет Тедди?

Он резко повернулся ко мне; лицо его сразу посуровело.

— Не спрашивай, — сказал он. — Я и так ради тебя делаю все, что могу. Например, позволяю твоей матери оставаться при дворе, хотя уж этого-то мне точно делать не следовало бы.

— А при чем здесь моя мать? Какое отношение она имеет к моему вопросу о Тедди?

— Один Господь тому свидетель, — сердито ответил он. — Причастность Тедди к тому восстанию — ничто по сравнению с тем, что я слышу о ней. И эти слухи, а также сведения, поставляемые мне моими шпионами, очень нехороши. Да они просто отвратительны! У меня слов нет, чтобы рассказать тебе, каково мне, когда я все это слышу. Меня уже тошнит от бесконечных донесений. Короче, Элизабет, я сделал все, что мог, для тебя и твоей родни, и больше ни о чем меня не проси. Во всяком случае, пока.

— И что же рассказывают тебе о моей матери твои шпионы? — все же спросила я.

Но лицо Генриха ничуть и не смягчилось.

— Все слухи о предательстве так или иначе связаны с нею. Собственно, она в центре каждого заговора; по всей видимости, она сама их и строит, предавая нас обоих, уничтожая наследие собственного внука. Если она действительно ведет переговоры хотя бы с половиной тех людей, которые тайком встречаются с ее слугами, то ей нельзя доверять ни в чем. Она насквозь фальшива, Элизабет! У нее лживая душа, лживые поступки! Судя по моим сведениям, именно она руководит теми многочисленными группировками, которые готовы восстать против нас. Любой здравомыслящий человек на моем месте уже отдал бы ее под суд за предательство и выяснил правду. Только ради тебя, ради твоего спокойствия я этого не делаю и уверяю каждого, кто является ко мне с очередным докладом, что это ошибка, что все они либо лжецы, либо глупцы, ибо твоя мать верна и мне, и тебе.

Чувствуя, что у меня подгибаются колени, я оглянулась и увидела, что моя мать, весело смеясь, беседует со своим племянником Джоном де ла Полем.

— Моя мать совершенно невинна! — вырвалось у меня.

Генрих покачал головой.

— Ну, это слишком громкое заявление. Я совершенно точно знаю, что это не так. А значит, ты и сама мне лжешь. Вот только что ты доказала, что ради нее готова солгать даже мне!

Для большого камина в парадном зале Вестминстера принесли рождественское полено[37] — точнее, это был почти целый ствол огромного старого ясеня с серой корой; у меня бы точно не хватило рук, чтобы его обнять. Это «полено» должно было гореть постоянно в течение всех рождественских праздников. Верхом на нем в зал въехал шут, с ног до головы одетый в зеленое. Потом он вскочил на ноги и попытался балансировать, но свалился и тут же снова вскочил, прыгнул, как олень, и шлепнулся на пол, делая вид, что преграждает полену путь, однако ему пришлось мгновенно откатиться в сторону, иначе слуги проволокли бы тяжелый ствол прямо по нему. Все во дворце — и слуги, и придворные — распевали рождественские гимны; в них история рождения Христа, положенная на музыку, исполнялась обычно под бой барабанов, инструмента куда более древнего, чем эта история. Однако праздновали мы не только Рождество Христово, но и скорое возвращение на землю теплых солнечных лучей, а уж эта история столь же стара, как и сама наша земля.

Миледи, улыбаясь, смотрела на происходящее вокруг, но, как всегда, была готова в любой момент нахмуриться, если услышит непристойное слово, или даже указать пальцем на того, кто пытается воспользоваться праздничной суматохой как оправданием собственного дурного поведения. Я была удивлена уже тем, что моя свекровь позволила внести в зал рождественское полено, эту «языческую зелень»; впрочем, она всегда стремилась перенять традиции былых правителей Англии и доказать, что правление Тюдоров не так уж отличается от правления королей прошлого, тех истинных королей, что были здесь до нее. Леди Маргарет тщетно надеялась, что они оба, она и ее сын, будут выглядеть как особы королевской крови, если станут нам подражать.

Из фрейлин присутствовали моя только что вышедшая замуж сестра Сесили, моя кузина Мэгги и моя младшая сестра Анна; вместе со мной они радостно хлопали в ладоши, когда в просторный камин стали укладывать огромное рождественское полено. Моя мать привела посмотреть на это маленьких Кэтрин и Бриджет. Бриджет так смеялась выходкам шута, что чуть не упала. Слуги с помощью веревок с трудом укладывали в камин тяжеленное полено, а шут, оторвав побег плюща, делал вид, что подгоняет их, стегая этим побегом. Бриджет даже на корточки присела — она прямо-таки рыдала от смеха. А вот миледи смотрела на эту сцену, слегка нахмурившись. Она наверняка считала, что шутки должны быть забавными, но не чрезмерно. Моя мать с сожалением на меня глянула, но останавливать Бриджет, продолжавшую вовсю веселиться, не стала.

Рождественское полено наконец уложили в камин, на горячие угли, и мальчики-истопники со всех сторон обложили его пылающими головнями. Остатки плюща, обвивавшего ствол дерева, хрустнули, задымили и вспыхнули, мгновенно превратившись в светящийся пепел. По коре пробежали мелкие язычки пламени. Рождественское полено занялось, а это означало, что празднование Рождества можно было начинать.

Заиграли музыканты, и я кивнула своим дамам, разрешая им танцевать. Мне всегда было приятно, когда меня окружали красивые, хорошо воспитанные фрейлины; так было заведено и у моей матери, когда она была королевой. Я с удовольствием смотрела, как танцующие завершают одну фигуру танца за другой, и вдруг заметила, как в зал широким шагом входит мой дядя, Эдвард Вудвилл. Он вошел через боковую дверь и с легкой улыбкой на устах сразу направился к моей матери. Расцеловавшись с сестрой, он отвел ее в сторонку, явно желая поговорить с ней наедине. В общем-то, вряд ли кто-то, кроме меня, это заметил, но я обратила внимание, что Эдвард начал быстро и очень настойчиво что-то втолковывать матери, и она согласно кивала ему в ответ. Затем, закончив беседу, он склонился над ее рукой и подошел ко мне.

— Ну вот, племянница, пришел с тобой попрощаться и пожелать вам счастливого Рождества и доброго здоровья тебе и маленькому принцу.

— Но ты, конечно же, будешь справлять Рождество с нами? — спросила я.

Он покачал головой.

— Нет, я уезжаю. Отправляюсь в длительное путешествие — в крестовый поход. Я давным-давно дал себе этот обет.

— Ты не останешься на праздник? Но куда же ты так спешишь, мой милый дядюшка?

— Сперва в Лиссабон. Сегодня вечером мой корабль отплывает туда из Гринвича. А потом в Гранаду. Там я буду служить под началом христианнейших королей, помогая им очистить Гранаду от мавров.

— В Лиссабон! А потом еще и в Гранаду! — воскликнула я и тут же посмотрела на свою свекровь.

— Она знает, — заверил меня Эдвард. — И король знает. Если честно, я по его просьбе туда и отправляюсь. А леди Маргарет просто в восторг пришла, узнав, что кто-то из англичан будет участвовать в крестовом походе против еретиков. Король, кстати, дал мне еще несколько поручений, которые я должен выполнить по пути.

— Каких поручений? — Я невольно понизила голос до шепота. Мой дядя Эдвард был одним из немногих членов нашего семейства, кому доверяли и Генрих, и его мать. Он долгое время пробыл вместе с Генрихом в ссылке и был ему преданным другом в те времена, когда таких друзей у него было раз, два и обчелся. В свое время ему удалось уйти от мести короля Ричарда, да еще и увести с собой два его корабля, а потом он одним из первых присоединился к Генриху в Бретани и неизменно оказывал ему поддержку, все это время оставаясь при его «бродячем» дворе. Все это помогло ему убедить Генриха в том, что мы, бывшая королевская семья, вынужденная скрываться в убежище, против него не пойдем и станем его поддерживать. Когда же трон захватил Ричард, провозгласивший себя королем, все тот же дядя Эдвард сумел, благодаря своему постоянному присутствию рядом с Генрихом, внушить ему доверие к нам. Но при этом Эдвард всегда был душой и телом предан своей сестре, бывшей королеве.

Он, правда, был не единственным среди тех йоркистов, которые сумели проложить себе дорогу ко двору Генриха, в основном состоявшему из изгнанников, всегда готовых на предательство. Мой сводный брат Томас Грей также долгое время служил Тюдору, одновременно заботясь о сохранности наших прав и постоянно напоминая ему об обещанном браке со мной. Я могу лишь вообразить себе, какой ужас испытал Генрих, когда однажды утром его немногочисленные слуги сообщили, что конь Томаса Грея исчез из конюшни, а его постель так и осталась нетронутой. Видимо, в эту минуту Генрих и осознал, что мы, Йорки, все же перешли на сторону короля Ричарда. Генрих и Джаспер успели послать за Томасом Греем погоню и взяли его в плен, а затем довольно долго держали во французской тюрьме, добиваясь от моей матери перехода на сторону Тюдоров и опасаясь, что ничто не сможет заставить ее это сделать. Томас до сих пор находился во Франции, правда, уже в качестве почетного гостя; впрочем, он получил разрешение вернуться в Англию, однако ни коня, ни корабля, чтобы он мог это сделать, ему так и не предоставили.

Мой дядя Эдвард вел, безусловно, куда более длительную и сложную игру. Он неизменно оставался при Генрихе; он вместе с ним участвовал в битве при Босуорте; он выполнял самые разнообразные его поручения. А Генрих, надо сказать, никогда не забывал старых друзей, как, впрочем, не забывал и тех, кто ему изменил. Например, он никогда больше не смог бы полностью доверять моему сводному брату Томасу. Но моего дядю Эдварда он действительно любил и считал своим верным другом.

— Король посылает меня с дипломатической миссией, — сказал мне Эдвард.

— К королю Португалии? Но ведь Лиссабон отнюдь не на пути к Гранаде.

Эдвард только руками развел и хитро улыбнулся, словно предлагая мне разделить с ним некую шутку или секрет.

— Ну, не прямо к королю Португалии… Генрих хочет, чтобы я посмотрел на то, что сейчас поднимает голову при португальском дворе.

— И что же это такое?

Дядя Эдвард опустился передо мной на одно колено, почтительно поцеловал мне руку и с тайной радостью промолвил:

— О, нечто поистине драгоценное! Но пока пусть это останется тайной. — И он снова поспешно устремился на поиски моей матери. Отыскав ее глазами, я заметила, как она улыбается брату, пробиравшемуся к ней сквозь веселую толпу танцующих придворных. Быстро переговорив с нею, Эдвард подошел к Генриху, поклонился, и тот коротко кивнул, словно в чем-то с ним соглашаясь. Затем Эдвард снова незаметно, точно шпион, выскользнул из зала через боковую дверь и исчез.

В ту ночь Генри снова пришел ко мне. И после этого уже каждую ночь делил со мной постель, за исключением той недели, на которую приходились мои месячные, или тех дней, на которые выпадали церковные праздники или пост. От нас требовалось зачать еще одного сына. Одного принца, нашего Артура, было недостаточно, чтобы обеспечить безопасность королевской династии Тюдоров. Недостаточно, чтобы король Генрих чувствовал себя на английском троне уверенно. Одного сына мало для того, чтобы все поверили: Господь действительно покровительствует новой королевской семье.

Что касается меня, то я не получала ни малейшего удовольствия от этих «любовных утех» и не испытывала к своему мужу ни капли страсти; это была просто часть моих обязанностей как жены короля. И я исполняла эту обязанность с какой-то покорной усталостью. Впрочем, Генрих был весьма осторожен: старался не делать мне больно, не наваливался на меня всем своим весом, не пытался страстно целовать и ласкать меня, чувствуя, что мне неприятны эти ласки и поцелуи; он старался выполнить «задание» как можно быстрее и аккуратней и всегда думал о том, чтобы не вызывать у меня неприязни: обязательно мылся, прежде чем прийти ко мне, и надевал свежее белье. А я, собственно, больше ни о чем и не просила.

Однако я стала находить, что мне, в общем, даже приятно его общество; я ждала этих тихих вечеров, которые мы с ним вместе проводили у камина, обсуждая минувший день, полный людей и событий. Мы говорили с ним о нашем малыше, о том, хорошо ли Артур кушал сегодня, о том, как он улыбается мне навстречу. Я была уверена, что мой мальчик уже отличает меня от всех прочих, да и отца тоже узнает, а значит, это необыкновенно умный и многообещающий ребенок. Я больше ни с кем не могла вот так поговорить о сыне. Один лишь Генрих готов был без конца обсуждать то, как замечательно наш мальчик улыбается, показывая свои беззубые десны, какие у него чудесные голубые глаза и хорошенький рыжий хохолок на макушке. Лишь с Генрихом я могла строить планы о будущем Артура — станет ли он принцем-ученым, или принцем-воином, или великим королем, который, как и мой отец, будет любить и знания, и непосредственное участие в бою, а значит, проявит качества выдающегося военачальника и стратега.

Слуги приносили нам подогретое вино, хлеб, сыр, орехи и засахаренные фрукты, и исчезали, а мы устраивали себе маленький ужин, уютно устроившись у камина прямо в ночных рубашках. Я забиралась в кресло с ногами, чтобы было теплее, а Генрих, наоборот, вытягивал свои длинные ноги и грел босые ступни у огня. Со стороны мы, наверное, выглядели как счастливые супруги, ведущие приятную дружескую беседу. Иногда я настолько забывалась, что начинала думать, будто так оно и есть на самом деле.

— Ты попрощалась со своим дядей?

— Да, попрощалась, — осторожно сказала я. — Он сказал, что отправляется в крестовый поход и намерен еще послужить тебе.

— Твоя мать говорила, какое поручение я ему дал?

Я молча покачала головой.

— Как хорошо в вашей семье умеют хранить тайну! — Генрих улыбнулся. — Можно подумать, из вас с детства пытались воспитать настоящих шпионов.

Я рассердилась:

— Ты же прекрасно знаешь, что это не так! Нас воспитывали, как и всех детей в королевских семьях.

— Да знаю я, знаю. Только теперь, когда я сам стал королем, мне порой кажется, что члены королевской семьи и шпионы — это почти одно и то же. До меня дошли слухи, что при дворе короля Португалии есть мальчишка, который выдает себя за внебрачного сына твоего отца и утверждает, что его следовало бы признать и считать английским герцогом королевской крови.

Я слушала мужа, не поворачиваясь к нему и неотрывно глядя в огонь. Но когда все же посмотрела на него, то даже вздрогнула — так внимательно и гневно он следил за выражением моего лица; и мне вдруг показалось, что он меня допрашивает. Да, именно допрашивает, причем весьма хитроумно и недружелюбно, воспользовавшись обволакивающим, умиротворяющим теплом тихого вечера в уютной спальне. Я, впрочем, сумела тут же взять себя в руки, и на лице моем ровным счетом ничего не отразилось, хотя мне вдруг стало ясно все — и таинственная миссия моего дяди, и этот неуместный допрос.

— Вот как? И кто же он? — почти равнодушно спросила я.

— Ну, бастардов у твоего отца, разумеется, не счесть, — почти весело откликнулся он. — По-моему, каждый год можно ожидать появления очередного из них, а то и двоих сразу.

— Да, боюсь, что так, — кивнула я. — Надеюсь, Господь простил его за это, потому что моя мать его простить так и не смогла.

Генрих рассмеялся, услышав мои слова, но это отвлекло его лишь на мгновение.

— Неужели она так его и не простила? Как же он посмел так дразнить ее?

Я улыбнулась.

— В ответ на ее упреки он бы только рассмеялся, расцеловал ее и подарил ей кольцо или сережки. И потом, мать почти все время была беременна. Да и какая женщина осмелилась бы сказать «нет» ему, королю?

— Но это же не только неприлично, но и причиняет огромное беспокойство. Оставить целую орду бастардов! Целую орду сводных братьев и сестер своим детям! — воскликнул Генрих. — Он явно произвел на свет больше Йорков, чем нужно.

— Больше, чем нужно тому, кто сам не Йорк, — поправила его я. — Впрочем, мы почти всех отцовских бастардов хорошо знаем. Вот, например, Грейс; она прислуживает моей матери, хотя является одной из побочных дочерей моего отца. Однако она так сильно любит мою мать, что, по-моему, не могла бы любить ее сильнее, будь она даже ее родной дочерью. И все мы относимся к Грейс как к сводной сестре. Да и тебе она тоже абсолютно предана.

— В общем, — снова заговорил Генрих, — этот парнишка в Португалии заявил, что он тоже королевской крови, но я отнюдь не жажду, чтобы он здесь объявился. Впрочем, я решил, что твоему дяде стоит съездить туда и взглянуть на него повнимательней. Поговорить с его хозяином; объяснить, что нам совсем ни к чему лишние хлопоты, особенно если этот бастард слишком много о себе воображает. Нам не нужна очередная побочная веточка с лозы Плантагенетов, и новый герцог королевской крови нам тоже не нужен — у нас и без того Йорков предостаточно. Пусть твой дядя спокойно ему напомнит, кто теперь король Англии, и даст понять, что его родственная связь с предыдущим королем никаких преимуществ уже не дает. Так что ни сам этот юный паж, ни его хозяин ничего не выиграют.

— А кто его хозяин? Он португалец?

— О, вот уж этого я не знаю, — ответил он, не сводя глаз с моего лица. — Впрочем, мне говорили, да я забыл. Может, Эдвард Брэмптон?[38] Ты такого знаешь? Когда-нибудь слышала о нем?

Я нахмурилась, делая вид, будто пытаюсь вспомнить, хотя это имя сразу задело в моей душе некую струну, которая зазвенела так громко, что я испугалась, как бы Генрих не услышал этого звона, похожего на звуки похоронного колокола. Я медленно покачала головой и нервно сглотнула, но от волнения во рту у меня так пересохло, что пришлось смочить горло вином.

— Эдвард Брэмптон? Да-да, я что-то такое припоминаю. По-моему, он служил моему отцу? Но я не уверена. Он — англичанин?

— Еврей, — презрительно бросил Генрих. — Еврей, который, прибыв в Англию, сменил вероисповедание и стал служить твоему отцу. Кстати, именно твой отец и оплатил его переход в нашу веру. Ты наверняка это имя слышала, хоть и говоришь, что забыла. Он часто бывал у твоего отца. Хотя с началом моего правления он куда-то исчез; такое ощущение, словно теперь он живет везде и нигде. Возможно, впрочем, что он вновь вернулся в свою еретическую веру. Вот он-то и держит при себе этого парнишку, делает всякие громкие заявления и вызывает беспричинное беспокойство среди правящих особ. Думаю, твой дядя сумеет должным образом поговорить с ним и убедить его, что лучше бы этому парнишке помалкивать. Твой дядя Эдвард — человек верный и искренне хочет служить мне.

— Да, это правда, — подтвердила я. — И хорошо бы ты наконец понял, что и все мы тоже тебе верны.

Он улыбнулся.

— Ну, вот видишь, нашелся один маленький претендент, чья верность мне вовсе не требуется. Надеюсь, впрочем, что твой дядя тем или иным способом заставит его замолчать.

Я кивнула с таким видом, словно мне это не особенно интересно.

— А ты разве не хотела бы посмотреть на этого мальчишку? — с невинным видом спросил Генрих, словно предлагая мне некое развлечение. — На этого самозванца? А что, если он действительно внебрачный сын твоего отца? Твой сводный брат? Неужели ты не хочешь его увидеть? Я могу приказать Эдварду, чтобы он доставил его сюда. Тогда ты могла бы, например, взять его к себе в услужение. Или, может, мне лучше сказать, чтобы его заставили навсегда умолкнуть там, где он сейчас находится? Вдали отсюда, за морем?

Я медленно покачала головой, прекрасно представляя себе, что жизнь этого мальчика зависит сейчас от моего ответа. На Генриха я не смотрела, но чувствовала, что он-то за мной следит по-прежнему внимательно и, видимо, почти уверен, что я попрошу привезти мальчика в Англию. Наверное, лучше все же казаться совершенно равнодушной, подумала я.

— Этот мальчик меня совершенно не интересует, — спокойно сказала я. — И зачем лишний раз огорчать мою мать? Впрочем, поступай так, как сочтешь нужным.

Возникла небольшая пауза. Я отпила еще немного вина и предложила ему снова наполнить бокал. Серебряный кувшин звякнул, коснувшись края серебряного кубка, и отчего-то этот звук напомнил мне звон монет. Звон пресловутых тридцати сребреников.

Объявившийся в Португалии претендент мне, может, и был совершенно неинтересен, зато им, похоже, очень заинтересовались другие люди. В Лондоне ходили самые невероятные слухи о том, что оба мои брата, Эдуард и Ричард, несколько лет назад бежали из заключения в Тауэре — это якобы случилось почти сразу после коронации нашего дяди Ричарда, — и теперь намерены вернуться домой из тех мест, где все это время скрывались, и предъявить свои права на трон. В народе расцвела красивая легенда о том, как сыновья Йорка вновь войдут в королевские сады, и с их приходом закончится эта мучительная холодная зима, вновь наступит весна, расцветут белые розы, и все будут счастливы.

Кто-то приколол к моему седлу листок с этой балладой, и я нашла его, собираясь на прогулку верхом. Я быстро пробежала глазами строчки, в которых выражалась надежда, что солнце Йорков вновь засияет над Англией, принеся всем мир и благоденствие, и тут же отнесла записку королю, оставив оседланную лошадь на конюшенном дворе.

— Мне показалось, что тебе следует это прочесть. Как ты думаешь, что это значит? — спросила я.

— Это значит, что вокруг немало людей, готовых писать о предательстве стихи и рассказывать всякие лживые сказки! — мрачно ответил Генрих и выхватил листок у меня из рук. — Это значит, что есть такие, кто, не жалея времени, готов любые предательские слова на музыку положить!

— Что ты собираешься предпринять?

— Отыщу того, кто это написал, и велю отрезать ему уши, — пообещал Генрих. — Язык еще можно вырвать. Или у тебя на уме что-то иное?

Я пожала плечами, словно мне была совершенно безразлична судьба анонимного поэта, который воспевал власть Дома Йорков, или того печатника, который эти стихи напечатал.

— Вообще-то я собиралась ехать на прогулку, — сказала я.

— И тебе не интересно, как я намерен поступить с этим… — он взмахнул рукой с зажатой в ней балладой, — …мусором?

Я сделала вид, что страшно удивлена:

— Нет. Почему мне это должно быть интересно? С какой стати? Да и какое значение имеет чей-то очередной глупый стишок?

Он улыбнулся.

— Для тебя, похоже, никакого.

Я отвернулась и пробормотала:

— Люди вечно всякую чушь болтают.

Генрих поймал мою руку и поцеловал ее.

— Ты правильно поступила, что принесла это мне, — сказал он. — И всегда рассказывай мне любую «чушь», какой бы глупой она тебе ни показалась.

— Конечно, — пообещала я. — Непременно.

Он проводил меня до конюшенного двора и сказал на прощанье:

— Ну, хоть в этом отношении я на твой счет спокоен.

Затем моя горничная шепотом поведала мне, что на мясном рынке Смитфилд[39] был большой переполох, ибо прошел слух, что Эдвард Уорик, мой маленький кузен Тедди, сбежал из Тауэра и поднял свой флаг над фамильным замком, а йоркисты вновь сплачивают свои ряды, страстно желая его победы.

— Подмастерья в мясных лавках только и говорят о том, что готовы взять ножи и выступить на защиту Эдварда Уорика, — рассказывала горничная. — А еще ходят разговоры о том, что стоило бы взять Тауэр силой и освободить принца.

Я не осмелилась не только рассказать Генриху об этом, но даже намекнуть на подобную возможность, ибо в последние дни он выглядел каким-то особенно мрачным. Да, собственно, и у всех было такое ощущение, будто мы застряли в этом дворце, как в ловушке. Каждый день, не переставая, валил мокрый снег, дул ледяной ветер, но Генрих, пребывая в тихом бешенстве, все же отправлялся кататься верхом по обледенелым дорогам, пока его мать дни напролет проводила в часовне, стоя на коленях на холодном каменном полу. И с каждым днем в народе рождалось все больше и больше всяких фантастических историй: о звездах, которые якобы танцевали в холодном небе, предсказывая появление белой розы; о том, что кто-то видел, как в Босуорте мороз на рассвете нарисовал на траве белую розу; о том, как каждую ночь к дверям Вестминстерского аббатства кто-то пришпиливает листки со стихами; о том, как мальчишки-лодочники распевали рождественские гимны под окнами Тауэра, и Эдвард Уорик сам распахнул окно, помахал им рукой и крикнул: «Веселого Рождества!» Король Генрих и его мать ходили по дворцу прямые, как палки; казалось, тела их застыли от ужаса.

— Ну что ж, может, и действительно застыли, — весело говорила моя мать. — И неудивительно. А страшнее всего им оттого, что сражение при Босуорте оказалось отнюдь не последним; эта война, к сожалению, продолжается, и впереди еще очень много сражений, похожих на те, что случались и прежде. Их было так много, что люди уже стали забывать, где та или иная битва происходила. Великий страх Генриха и его матери связан с тем, что теперь с Йорками сражаются уже не Ланкастеры, а Бофоры и Тюдоры.

— Но кто станет сражаться на стороне Йорков?

— Тысячи, — кратко ответила мать. — Десятки тысяч. Никто не знает, сколько их, но их великое множество! Твоему мужу не удалось сделать себя любимым правителем английского народа, хотя он и приложил к этому немало усилий, Господь тому свидетель. Но те, кто какое-то время служил ему и получил за это вознаграждение, жаждут большего, а он не может дать им больше, чем уже дал. А те предатели, которых он простил, обнаружили вдруг, что вынуждены платить слишком большие налоги и штрафы, обеспечивая собственную безопасность. И прощение, которое великодушно даровал им Генрих, превратилось для них скорее в пожизненное наказание. Люди подобные милости презирают. Ну а те, кто с самого начала ему противостоял, и вовсе не имеют причин менять ни свои цели, ни свое отношение к нему. Во-первых, он, в отличие от твоего отца, не принадлежит к Дому Йорков. Во-вторых, в стране его, безусловно, не любят. И в-третьих, ему никак не удается найти с народом общий язык.

— Но Генрих должен как-то утвердиться на троне, — запротестовала я. — Ему и так половину времени приходится тратить на то, чтобы оглядываться по сторонам и проверять, по-прежнему ли союзники его поддерживают.

Мать как-то криво усмехнулась и с недоверием спросила:

— Ты что же, защищаешь его? Защищаешь от меня?

— Во всяком случае, он совершенно не виноват в том, что его постоянно преследует тревога, — сказала я. — Он не виноват в том, что характер у него такой колючий, совсем непохожий на нежную мартовскую травку. И он совершенно не виноват в том, что у него нет про запас ни историй о нарисованной морозом на траве белой розы, ни о трех солнцах, вспыхнувших в небе.[40] Разве он может заткнуть рот тем, кто про это рассказывает?

Лицо матери тут же смягчилось.

— Ты права. Такой король, как твой отец, появляется раз в столетие, — сказала она. — Эдуарда любили все.

Я скрипнула зубами.

— Всеобщая любовь, обаяние — не мера для королей, — с раздражением бросила я. — Нельзя стать королем только потому, что ты обладаешь искусством всех очаровывать.

— Нельзя, — согласилась мать. — Но наш милый мастер Тюдор такими способностями и не обладает.

— Как ты его назвала?

Она, как бы сердясь на себя, прижала пальцы к губам, но ее серые глаза смеялись.

— Маленький мастер Тюдор со своей мамочкой, мадонной Маргаритой Бесконечного Самовосхваления! — охотно повторила она.

Я не выдержала и рассмеялась, но все же замахала на нее рукой.

— Что ты, молчи! Он же не может себя переделать. Он вырос в ссылке, а мать тайком постоянно внушала ему, что он достоин королевского трона. Человек может пользоваться своим обаянием и притягивать к себе других, только если он уверен в себе самом, а Генриху уверенность в себе совершенно не свойственна.

— Вот именно, — сказала мать. — Потому-то и ни у кого нет уверенности в нем как в правителе государства.

— Но кто же все-таки может возглавить повстанцев? — как бы размышляя вслух, спросила я. — Ведь не осталось никого из взрослых Йорков и никого из их боевых командиров. И наследника у нашей семьи нет… — Но мать молчала, и я решила еще немного поднажать: — У нас ведь нет наследника, не правда ли, мама?

Она отвела глаза, не желая встречаться с моим вопрошающим взглядом, и уклончиво сказала:

— Эдвард Уорик — вот наш наследник. А еще из Дома Йорков у нас имеется Джон де ла Поль, твой кузен, и его младший брат Эдмунд. Оба они племянники моего мужа Эдуарда, как, впрочем, и Эдвард Уорик.

— Но Джон и Эдмунд — сыновья моей тетки Элизабет, — заметила я, — а это уже наследство по женской линии! Вот Эдвард — действительно сын герцога королевской крови. Это отнюдь не то же самое, что сыновья герцогини. Кстати, Джон де ла Поль присягнул Генриху на верность и является членом его тайного совета. И Эдмунд тоже. А наш бедный маленький Тедди, хотя и он принес королю клятву верности, сидит в Тауэре! Хотя все мы дали слово, что он ни в коем случае против Генриха не пойдет. И научили Тедди хранить верность новому королю. Только все зря. И, по-моему, у Дома Йорков больше нет сыновей, способных возглавить восстание… или есть?

Мать пожала плечами.

— Откуда мне знать. Все вокруг твердят о каком-то герое — то ли призраке, то ли спящем святом, то ли реальном претенденте на трон; твердят так упорно, что вполне можно поверить: где-то и впрямь есть наследник Йорков, который до поры до времени скрывается далеко в горах подобно королю Артуру и ждет лишь сигнала к бою, чтобы восстать со своего ложа. Что ж, люди любят мечтать, и, по-моему, мешать им в этом не стоит.

Я взяла ее за руки.

— Мама, пожалуйста, давай наконец скажем друг другу правду. Я ведь не забыла ту ночь, ту страшную ночь, когда мы отправили в Тауэр вместо моего брата Ричарда маленького подменыша, мальчика-пажа, купленного нами у каких-то бедняков.

Она смотрела на меня так, словно я грежу наяву, как те люди, которые надеются, будто король Артур может восстать из гроба и прийти им на помощь. Но я действительно хорошо помнила того бедного мальчика с лондонских улиц, которого нам продали его родители, а мы заверили их в том, что ребенок нам нужен всего лишь для небольшого спектакля и вскоре будет благополучно им возвращен. Я собственными руками надевала на этого мальчика шапку и закутывала ему лицо шарфом; я сама учила его не говорить ни слова, притворяясь, будто у него болит горло. А тем людям, которые пришли за Ричардом, мы сказали, что это и есть принц, только он болен, охрип и говорить совсем не может. Никому тогда и в голову не пришло, что мы осмелимся вместо своего мальчика отправить в Тауэр подменыша. Разумеется, нам поверили. И старый архиепископ Томас Буршье сам взял мальчика за ручку и увел его, а потом всем говорил, что принц Ричард теперь живет в Тауэре вместе со своим старшим братом.

Озираться и проверять, нет ли кого поблизости, мать не стала; она и так знала, что мы одни. Но даже наедине со мной, разговаривая шепотом, она не решилась ни подтвердить, ни опровергнуть мое предположение.

— Я помню, как ты отправила в Тауэр того маленького пажа, а моего брата отослала прочь, — страстно прошептала я. — Ты велела мне никому ничего об этом не рассказывать. Я и не рассказывала; и тебя ни о чем больше не спрашивала. Я никогда и ни с кем не разговаривала на эту тему, даже с родными сестрами. Лишь однажды ты сказала мне, что он в безопасности. А однажды ты призналась, что сэр Эдвард Брэмптон привозил его к тебе. Но вспомни, я ни разу не просила тебя рассказать мне о нем что-то еще!

— Он надежно спрятан, окутанный молчанием, — только и сказала моя мать.

— Значит, он все-таки жив? — Я твердо решила проявить настойчивость. — Скажи, он жив? Он собирается вернуться в Англию и занять свой трон?

— Он в безопасности, но только потому, что жизнь его окутана молчанием, — повторила она.

— А не он ли — тот мальчик в Португалии, о котором говорил мне Генрих? — предположила я. — Тот самый, посмотреть на которого отправился в дальний путь мой дядя Эдвард? Не его ли считают пажом сэра Эдварда Брэмптона?

Мать умоляюще посмотрела на меня — казалось, она непременно сказала бы мне правду, если б могла.

— Откуда мне знать? — снова сказала она. — Откуда мне знать, что за мальчик в Португалии называет себя принцем Йоркским? В Лиссабоне? Это ведь так далеко отсюда! Но я бы, конечно, сразу узнала его, если б увидела; в этом я совершенно уверена. Но, скорее всего, я никогда его не увижу.

Лондонский Тауэр

Весна, 1487 год

Весь королевский двор перебрался в Сити, который жужжал, как улей, просыпающийся навстречу весне. Было такое ощущение, словно в городе только и говорят что о принцах, герцогах королевской крови и о том, что Йорки вновь поднимают голову подобно упорному плющу, вновь выбросившему побеги, покрытые свежей листвой. Каждый «совершенно точно» слышал, что у Йорков где-то есть наследник, и этот мальчик сейчас то ли находится на корабле, плывущем в Гринвич, то ли скрывается в потайной комнате Тауэра под каменной лестницей, то ли идет во главе войска из Шотландии, чтобы сменить на троне своего зятя Генриха; а некоторые уверяли, что сестра юного принца, королева Елизавета, держит его при себе в королевском дворце и ждет лишь подходящего момента, чтобы предъявить его своему ничего не подозревающему супругу. Говорили также, что принц служит в Португалии пажом у какого-то богатого англичанина; а также — что он сын бедного лодочника из Фландрии. Ходили слухи, что принц спит где-то на далеком острове и питается лишь яблоками,[41] собранными в Графтоне, в старом доме его матери, вдовствующей королевы. Впрочем, многие считали, что принц сидит в Тауэре вместе со своим кузеном Эдвардом Уориком. Внезапно на свет появились тысячи мальчиков-претендентов, размножившихся, точно бабочки весной, и мелькавших, как пылинки в солнечных лучах; казалось, эта призрачная армия ждет лишь слова, чтобы собраться вместе и ринуться на Тюдоров. А Тюдоры, уверенные в своей победе — которую одержали в самом сердце Англии на растоптанном в грязь поле близ Босуорта, — и в том, что им уже ничего не грозит, поскольку дорогу в Лондон они уже проложили, вдруг почувствовали, что угодили в западню, ибо их со всех сторон окружили полчища странных блуждающих огоньков и неуловимых волшебных существ. Все вокруг твердили о каком-то наследнике Йорков, и каждый клятвенно уверял, что знает того, кто собственными глазами видел этого наследника. Повсюду, куда бы Генрих ни направился, он замечал, как при его приближении стихает даже шепот; однако слухи, передаваемые из уст в уста, упрямой волной катились впереди короля и следом за ним, похожие на легкий шум дождя, предвещающего грозный ливень. Жители Англии с нетерпением ждали, когда принц Йорк объявит себя миру, и тогда те, кто его поддерживает, поднимутся, и эта волна, подобно весеннему паводку, затопит весь мир пышным цветением белых роз.

Вскоре, в самый разгар весны, мы вдруг переехали в Тауэр. Казалось, Генрих разлюбил свой чудесный загородный дворец, хотя еще год назад он клялся мне, что более всего любит бывать именно там. Но сейчас он явно испытывал потребность укрыться за мощными стенами Тауэра, которые в случае чего выдержали бы любой штурм; кроме того, ему нравилось то, что Тауэр находится в самом сердце столицы, доминирует над нею, и в этом замке он, Генрих, чувствует себя ее хозяином. Но Лондон тревожно гудел; все только и говорили что о новом правителе, а гуртовщики, пригонявшие скот на рынок Смитфилд, рассказывали, что видели какого-то поистине бесценного белого барана, который так и сверкал в лучах восходящего солнца на склоне холма. Торговки рыбой, сидевшие на набережной, клялись, что года два назад темной ночью видели, как водные ворота Тауэра тихо приподнялись и выпустили наружу маленькую лодочку; причем ворота приподняли совсем немного, так что с их нижнего края на сидевшего в ялике маленького мальчика капала вода; мальчик этот и был тем самым «цветком Йорка», и он быстро поплыл вниз по реке навстречу свободе.

Мы с Генрихом заняли королевские покои в Белой башне,[42] и наши окна смотрели как раз на то, более низкое строение, где некогда жили два мальчика: мой брат Эдуард, тщетно ожидавший своей коронации, и мальчик-паж, которого мы с матерью отослали туда вместо Ричарда. Генрих заметил, как сильно я побледнела, войдя в эти покои, ярко освещенные огнем, пылавшим в каминах, и увешанные роскошными гобеленами, и ласково пожал мне руку, но ничего не сказал. Нашего сына нянька внесла следом за нами, и я тут же ровным тоном распорядилась:

— Принц Артур будет спать в моих личных покоях, в соседней со мной комнате.

— Моя матушка уже отнесла в твою спальню распятие и молитвенник, — сказал Генрих. — Она вообще все для тебя чудесно устроила, а детскую для Артура велела приготовить на другом этаже.

Я не стала тратить время на бессмысленные споры.

— Я не останусь в этом дворце, если мой ребенок не будет спать рядом со мной.

— Элизабет, — ласково начал Генрих, — ты же знаешь, что здесь нам ничто не грозит, здесь куда безопасней, чем где бы то ни было еще.

— Мой сын будет спать рядом со мной.

Он кивнул. И спорить не стал; он не стал даже выяснять, чего именно я боюсь. Мы были женаты всего около года, но некоторые темы в наших разговорах уже были окутаны неколебимым молчанием. Мы, например, никогда не говорили об исчезновении моих братьев — чужой человек, послушав наши разговоры, решил бы, что мы тщательно храним некую ужасную тайну: тайну собственной вины. Мы также никогда не упоминали тот год, который я провела при дворе Ричарда. Не говорили мы и о том, как был зачат наш сын Артур, который отнюдь не был — вопреки радостным заявлениям миледи королевы-матери — плодом любви, зачатым в медовый месяц, в первую же брачную ночь, в освященном церковью браке. Прожив вместе всего лишь год, мы с Генрихом уже были вынуждены хранить в молчании столько всяких тайн! А сколько лжи мы поведаем людям, прожив вместе десять лет?

— Но это же просто странно, — пожал плечами Генрих. — И люди непременно станут болтать…

— Почему, кстати, мы вообще сюда переехали, а не остались в загородном дворце? — прервала его я.

Он, смущенно переступая с ноги на ногу и не глядя на меня, пояснил:

— Мы хотим в следующее воскресенье отслужить торжественную мессу. Будет устроена пышная процессия, в которой должны участвовать все мы.

— Что значит «все мы»?

Ему стало совсем не по себе.

— Вся королевская семья…

Я молча ждала продолжения.

— Твой кузен Эдвард тоже намерен к нам присоединиться, — промямлил Генрих.

— Какое отношение имеет к этому Тедди?

Генрих взял меня за руку и отвел в сторону, подальше от фрейлин, которые бродили по моим новым покоям, обсуждая красоту гобеленов, вытаскивая из корзинок шитье и раскладывая на столиках карточные колоды. Кто-то уже настраивал лютню; дребезжащие аккорды гулко разносились по просторным комнатам. Я была, пожалуй, единственной, кому этот холодный и мрачный замок был ненавистен; похоже, все остальные считали его знакомым старым домом. Мы с Генрихом вышли на длинную галерею, пол которой был так густо устлан свежей травой, что от ее аромата прямо-таки голова кружилась.

— По слухам, Эдвард сумел бежать из Тауэра и собирает армию в Уорикшире.

— Эдвард? — глупо переспросила я.

— Да, да, Эдвард Уорик! Твой драгоценный кузен Тедди! Так что подобные слухи необходимо опровергнуть. Тедди пройдет вместе с нами по улицам до собора Святого Павла; пусть каждый лондонец увидит его собственными глазами и поймет, что мальчик является членом нашей семьи, и весьма ценным ее членом.

Я кивнула и переспросила:

— Значит, Тедди пойдет вместе с нами? Ты хочешь всем его показать?

— Да.

— Чтобы все увидели его и поняли, что он здесь, а не собирает войско в Уорикшире под свои боевые знамена?

— Да.

— И, самое главное, люди увидят, что он жив…

— Да, конечно.

— …а значит, эти слухи умрут сами собой?

Генрих напряженно ждал, что я скажу еще. И я сказала:

— В таком случае после этой процессии Тедди мог бы снова жить с нами как член семьи. Как тот, каким ты хочешь его перед всеми выставить. Как наш любимый кузен. Пусть он свободно пройдет к собору вместе со всеми нами, пусть вместе с нами выстоит мессу, а потом пусть свободно живет с нами вместе. И пусть этот спектакль превратится в реальную действительность. Вот что тебе нужно сделать, если ты настоящий король! Ты хочешь сыграть роль настоящего короля, надеясь, что тебя и воспринимать все будут как настоящего короля. Я готова принять участие в этом спектакле и изобразить любящую Тедди кузину, и он, разумеется, согласится изобразить моего обожаемого кузена, который по-прежнему живет вместе со всеми нами, но только в том случае, если ты все это действительно воплотишь в жизнь.

Генрих явно колебался, и я твердо заявила:

— Таково мое условие. Если ты хочешь, чтобы я вела себя так, словно Тедди — наш любимый кузен, свободно живущий с нами вместе, тогда этот спектакль должен стать реальной действительностью. Только в этом случае я пойду вместе с тобой в воскресенье, приму участие в этой процессии и буду всячески показывать, что и Тедди, и все Йорки — отныне твои верные сторонники. И ты отныне будешь обращаться со мной и со всеми членами моей семьи так, словно действительно нам доверяешь.

Он еще мгновение колебался, потом сказал:

— Хорошо. Если с помощью этого шествия удастся погасить слухи о готовящемся мятеже, если все, увидев Тедди, решат, что он живет с нами вместе как законный член семьи, то он покинет Тауэр и будет повсюду жить с нами вместе.

— Свободно и пользуясь доверием, — подчеркнула я. — Как и моя мать. Что бы там кто ни говорил.

— Как и твоя мать, — согласился Генрих. — Но только в том случае, если слухи улягутся.

Мэгги перед обедом не отходила от меня; щеки ее порозовели от счастья, ибо она весь день провела с братом.

— Он так вырос! Он теперь выше меня! Как же я по нему соскучилась!

— Тедди хорошо понял, что должен делать?

Мэгги кивнула:

— Я ему очень осторожно все втолковала, и мы даже поупражнялись, так что, надеюсь, ошибок он не допустит. Он знает, что будет идти следом за тобой и королем; знает, что нужно преклонить колена и помолиться во время мессы. Может быть, мне пойти рядом с ним? Тогда он уж точно все сделает правильно.

— Да, это, пожалуй, будет лучше всего, — кивнула я. — Но если кто-то вдруг начнет приветствовать его всякими выкриками, он ни в коем случае не должен ни махать рукой, ни что-то кричать в ответ. Он вообще никак не должен на это реагировать.

— Он это знает, — сказала Мэгги. — И все понимает. Я хорошо ему объяснила, почему нужно, чтобы его все увидели.

— Учти, Мэгги: если Тедди сумеет хорошо сыграть роль преданного члена королевской семьи, то ему, надеюсь, будет разрешено вернуться домой и жить вместе с нами. Поэтому очень важно, чтобы он все сделал правильно, понимаешь?

У нее задрожали не только губы, но и все лицо.

— Он сможет вернуться домой?

Я обняла ее; она вся дрожала от пробудившейся в ее сердечке надежды.

— Ох, Мэгги! Во всяком случае, я сделаю все, что в моих силах, чтобы он к нам вернулся.

Она подняла ко мне залитое слезами личико.

— Ему необходимо выйти из Тауэра! Это тюремное заключение его попросту убивает. Ведь он ничему не учится, ни с кем не видится…

— Но ведь король пригласил к нему учителей, не так ли?

Она покачала головой.

— Учителя к нему больше не приходят. Тедди целыми днями только и делает, что валяется на кровати и читает те книги, которые мне удается ему передать, но по большей части просто в потолок смотрит или в окно выглядывает. Один раз в день ему разрешается немного погулять в саду. Но ведь моему брату всего одиннадцать! Ему двенадцать только через месяц исполнится! Ему бы следовало учиться, постигать разные науки, играть в спортивные игры, упражняться в верховой езде вместе с другими мальчиками-ровесниками. Ему бы следовало взрослеть и постепенно становиться мужчиной. А он сидит в полном одиночестве и совершенно никого не видит, кроме охраны, да и то лишь когда ему еду приносят. Он мне признался, что иногда ему кажется, будто он уже и разговаривать разучился. А как-то раз он сказал, что целый день пытался вспомнить мое лицо и не смог. Он говорит, что иной раз он вечером и вспомнить не может, как этот день прошел. Он теперь каждое утро зарубки на стене делает, как настоящий узник. Только боится, что уже и счет месяцам потерял… И потом мы с ним оба знаем, что именно в Тауэре казнили нашего отца; и братья твои тоже здесь исчезли — такие же мальчики, как Тедди. Ему и скучно, и страшно, и совершенно не с кем словом перекинуться. Стражники у его дверей — люди грубые; они иногда играют с ним в карты и, разумеется, выигрывают у него какие-то жалкие шиллинги; они в его присутствии не стесняются непристойно ругаться и пить вино. Ему нельзя там оставаться! Я должна его вытащить!

Я пришла в ужас от ее рассказа.

— Ох, Мэгги…

— Разве Тедди сможет стать герцогом королевской крови, если с ним с детства будут обращаться как с предателем? — вопрошала она. — Это разрушает его душу, а я поклялась нашему отцу, когда он был еще жив, что всегда буду заботиться о младшем брате!

Я кивнула.

— Я непременно еще раз поговорю с королем, Мэгги, и сделаю все, что смогу. Надеюсь, что, как только тревожные слухи улягутся, Генрих выпустит мальчика на свободу. — Я помолчала. Потом сказала с горечью: — Иной раз кажется, будто наше славное имя — это для нас и величайшая гордость, и страшное проклятие. Если бы твой брат был просто Эдвардом, а не Эдвардом Уориком, он бы сейчас спокойно жил вместе с нами.

— Мне бы тоже очень хотелось, чтобы все мы были никем и ниоткуда, — грустно сказала она. — Если бы я могла выбирать, я бы взяла себе имя Никто. И никогда в жизни не стала бы жить при дворе!

Мой супруг созвал тайный совет, чтобы решить один-единственный вопрос: как заглушить ширящиеся слухи о новом пришествии принца Йоркского? Члены совета, разумеется, прекрасно знали, что некий герцог Йоркский, бастард короля Эдуарда Йорка, намерен вот-вот прибыть в Англию и отнять у Генриха трон. Джон де ла Поль, сын моей тетки Элизабет Йоркской, посоветовал королю не тревожиться понапрасну, уверяя его, что эти слухи вскоре прекратятся сами собой. Его отец, герцог Саффолк, сказал, что Генриху нечего сомневаться в том, что между Йорками и Тюдорами нет никаких разногласий; как только люди увидят Эдварда, идущего вместе со всеми к собору Святого Павла, они сразу же и успокоятся. Джон де ла Поль спросил, нельзя ли выпустить Тедди из Тауэра прямо сейчас, чтобы все придворные увидели, что Йорки и Тюдоры едины.

— Мы должны показать, что нам нечего бояться, — с улыбкой сказал он королю. — Это самый лучший способ заткнуть рты тем, кто распространяет подобные слухи.

— Что нам нечего бояться, что мы едины, — подхватил Генрих.

Джон протянул ему руку, и король тепло ее пожал.

— Да, мы едины, — заверил его Джон.

Король тут же послал за Эдвардом. Мы с Мэгги срочно переодели мальчика в новый колет и тщательно причесали. Тедди выглядел страшно бледным; он был бледен той ужасной бледностью ребенка, который почти не бывает на свежем воздухе; руки и ноги у него были по-детски слабые и худенькие, хотя в таком возрасте ему следовало бы уже набираться сил. Он, безусловно, обладал свойственным всем Йоркам обаянием и был очень хорош собой; впрочем, его совсем еще детское личико показалось мне излишне нервным, у моих младших братьев я ничего подобного никогда не замечала. Тедди, пожалуй, слишком много читал и слишком мало разговаривал, так что порой даже начинал заикаться, пытаясь выразить какую-то собственную мысль, а то и умолкал посреди фразы, словно забыв, что хотел сказать. Общение с грубыми стражниками сделало его безнадежно застенчивым; он улыбался одной лишь Мэгги и только с ней мог разговаривать спокойно, не заикаясь и не замолкая.

Мы с Мэгги проводили мальчика до закрытых дверей, за которыми заседал тайный совет; у дверей застыли гвардейцы-йомены со скрещенными пиками и никого внутрь не пропускали. Тедди нерешительно остановился; в эту минуту он был похож на жеребенка, который боится прыгать через препятствие.

— Эти люди не хотят, чтобы я туда входил? — с тревогой спросил он, глядя на могучих гвардейцев с равнодушно-свирепыми лицами, которые смотрели куда-то мимо нас. — Мне, наверное, нужно им подчиниться. Стражникам всегда следует подчиняться.

Голос его дрожал, и я сразу вспомнила тот день, когда точно такие же гвардейцы в ливреях тащили Тедди вниз по лестнице, а я не могла их остановить, не могла спасти его.

— Тебя хотел видеть сам король, — успокоила я его, — так что стражники сразу распахнут перед тобой двери, как только ты подойдешь поближе. Не бойся, просто подойди к дверям.

Тедди посмотрел на меня, и застенчивая улыбка осветила его лицо внезапной надеждой.

— Они распахнут передо мной двери, потому что я граф?

— Да, потому что ты граф, — тихонько подтвердила я. — Но не только поэтому. Самое главное, что таково желание короля. В данном случае важно именно это. Только смотри, не забудь непременно сразу же сказать, что ты верен нашему королю Генриху.

Мальчик энергично закивал.

— Обещаю, что не забуду! Я и Мэгги это пообещал, когда она говорила, что я должен так поступить.

Процессия, протянувшаяся от лондонского Тауэра до собора Святого Павла, выглядела в высшей степени непринужденной; она вполне сознательно была лишена всякой официальности, и создавалось ощущение, будто вся королевская семья каждый день пешком ходит через весь город, чтобы помолиться в соборе. Рядом с нами шли йомены-гвардейцы, окружив нас довольно плотным кольцом, но выглядели они при этом скорее как наши домашние слуги, которые вместе с нами отправились к мессе. Генрих возглавлял процессию и шел рука об руку с моей матерью, демонстрируя всем и каждому единство нынешнего короля с бывшей королевой; моя свекровь, королева-мать, предпочла идти рядом со мной, всячески подчеркивая ласковым со мной обращением, что бывшая принцесса Йоркская полностью влилась в семью Тюдоров. Следом за нами шли мои младшие сестры и Сесили с мужем; теперь все видели, что больше не осталось ни одной принцессы Йоркской, достигшей брачного возраста, которая могла бы стать яблоком раздора. Следом за Сесили шел наш кузен Эдвард; он шел один, чтобы люди, столпившиеся по обе стороны улицы, могли хорошенько его разглядеть. Одет он был очень красиво, но выглядел неуклюжим, то и дело спотыкался, особенно в первые минуты. Мэгги и мои младшие сестры Анна, Кэтрин и Бриджет шли следом за Тедди, и Мэгги с трудом сдерживала желание подойти к младшему брату и взять его за руку, как она всегда делала прежде. Но весь путь до собора Тедди полагалось пройти в одиночку, без поддержки, без принуждения, по собственной воле следуя в свите короля Генриха Тюдора.

Наконец мы оказались под мрачными сводами собора Святого Павла и остановились у алтаря, готовясь слушать торжественную мессу. Огромная толпа лондонцев заполнила все остальное пространство. Генрих ласково положил руку Эдварду на плечо и что-то шепнул ему на ухо; мальчик кивнул головой и, послушно преклонив колена и поставив локти на бархатную молельную подушку, поднял глаза к алтарю. Все остальные тут же чуть отступили назад, словно давая ему возможность помолиться, а на самом деле давая возможность всем прочим увидеть, что Эдвард Уорик — истинно верующий, что он всей душой предан своему королю и, самое главное, пребывает под его опекой. Теперь все видели, что Эдвард Уорик находится не в своем фамильном замке и вовсе не собирается поднимать боевые знамена и вести армию против нынешнего короля. Все видели, что он отнюдь не в Ирландии и не готовит там мятеж; что он не скрывается во Фландрии у своей тетки, герцогини Бургундской, и не готовит вместе с нею заговор против Генриха. Нет, Эдвард Уорик был здесь, в Лондоне, где ему и полагалось быть, в кругу своей семьи, королевской семьи. И вот сейчас он, коленопреклоненный, истово молился Богу.

После службы мы пообедали вместе со священнослужителями и пешком направились по берегу реки обратно. Эдвард уже несколько освоился и даже улыбался, мило беседуя с моими сестрами. Однако затем Генрих велел ему идти рядом с Джоном де ла Полем — ему хотелось показать, что оба кузена Йорка находятся в его свите и служат ему. Впрочем, Джон де ла Поль был верен Генриху с первого дня его воцарения на троне; он постоянно находился при нем и был членом его тайного совета, входя, таким образом, в самый близкий круг советников короля. Его преданность королю была всем хорошо известна, так что его соседство с Эдвардом Уориком могло о многом сказать тем любопытствующим, что выстроились вдоль пути нашего следования или же свешивались из окон у нас над головой. Каждый мог видеть, что самый настоящий Эдвард Уорик идет рядом с самым настоящим Джоном де ла Полем; каждый мог видеть, что они мирно беседуют и явно направляются из церкви домой, как самые обычные двоюродные братья. Каждый мог видеть, как счастливы эти кузены, влившись в новую семью, семью Тюдоров; как счастливы все мы — я, молодая королева, моя мать и моя сестра Сесили, недавно ставшая женой одного из родственников леди Маргарет.

Генрих приветливо махал рукой лондонцам, столпившимся на берегу реки, и то и дело просил меня держаться к нему поближе и никуда не отходить. Эдварду было приказано идти рядом со мной — каждый должен был видеть, что мы стали единым целым, что Генриху Тюдору удалось сделать почти несбыточное: принести в Англию мир и положить конец этой «войне кузенов».

И вдруг какой-то дурак в толпе во все горло заорал: «За Уорика!» Это был старый боевой клич, и я вздрогнула, опасливо глянув на мужа. Я ожидала увидеть, что Генрих в ярости, но он продолжал улыбаться как ни в чем не бывало, и его рука, поднятая в величественном приветствии, даже не дрогнула. Я быстро посмотрела в ту сторону, откуда донесся тот клич, и увидела в задних рядах толпы небольшое замешательство: похоже, того, кто это выкрикнул, швырнули на землю и стали пинать ногами.

— Что там такое? — нервно спросила я у Генриха.

— Ничего, — сказал он. — Не стоит обращать внимания на такую ерунду. — И он неторопливо и величественно направился к своему барку, где на корме возвышался королевский трон. Придворные, естественно, потянулись за ним. Когда все взошли на борт, Генрих, не вставая с трона, легким движением руки подал сигнал к отплытию.

Дворец Шин, Ричмонд

Весна, 1487 год

Однако многих не убедило даже то, что они видели собственными глазами. Сторонников оппозиции становилось все больше. Не прошло и нескольких дней после нашего шествия по улицам Лондона с улыбающимся Эдвардом Уориком в окружении «любящих родственников», как вновь появились те, кто готов был поклясться, что наследник Йорков бежал из Тауэра, причем именно во время этой торжественной процессии, и теперь скрывается в Йоркшире, выжидая, когда можно будет выступить против тирана и узурпатора Генриха, незаконно занявшего королевский трон под знаменем красного дракона Тюдоров.

На лето мы перебрались из столицы в Шин, но Эдварда Генрих из Тауэра так и не выпустил, так что мальчик остался в Лондоне.

— Разве я могу взять его с собой? — убеждал меня Генрих. — Разве можно хоть на минуту усомниться, что существует целая армия желающих захватить его, как только он окажется вне мощных стен Тауэра? А как только его захватят и увезут отсюда, следующее, что мы услышим о нем, будет начало нового мятежа, во главе которого будет стоять именно он со своей армией!

— Он не будет стоять во главе мятежа, и никакой армии у него нет! — в отчаянии воскликнула я, ибо мне уже казалось, что Генрих из осторожности будет теперь вечно держать моего маленького кузена в тюрьме. — Ты же прекрасно знаешь, что Эдвард никогда никуда от нас не убежит и никакой армии не возглавит! Единственное, чего он хочет, это вернуться домой, в свою классную комнату, к учителям и урокам, к прогулкам верхом вместе со всеми. Но больше всего он хочет, чтобы ему разрешили жить рядом с сестрой.

Но глаза Генриха, темные, как уэльский уголь, смотрели жестко. И он, точно не слыша меня, повторил:

— Разумеется, он встанет во главе мятежа. Любой на его месте так поступил бы. Да, собственно, иного выбора они ему и не предоставят.

— Но Тедди всего двенадцать! — не сдавалась я. — Он же еще совсем ребенок!

— Он достаточно взрослый, чтобы сидеть на коне и смотреть, как его армия сражается за него.

— Он мой двоюродный брат, — сказала я. — Сын моего дяди. Его отец был родным братом моего отца. Пожалуйста, Генрих, прояви истинно королевское великодушие, отпусти мальчика!

— Ты полагаешь, что его следует отпустить только потому, что он сын твоего дяди? А ты уверена, что твои родные проявляли истинно королевское великодушие, когда власть была у них в руках? Вспомни, Элизабет, это ведь твой отец арестовал своего родного брата Ричарда, отца Эдварда, и посадил его в Тауэр! Это он чуть позже казнил его за предательство! Значит, твой драгоценный кузен — сын предателя и бунтовщика; и теперь предатели и бунтовщики выкрикивают его имя, собирая силы против меня. Нет, мальчишка не выйдет из Тауэра до тех пор, пока я не обрету уверенности в том, что опасность больше никому из нас не грозит — никому из нас четверых: ни моей матери, ни тебе, ни мне, ни нашему наследнику, принцу Артуру!

Генрих решительным шагом двинулся к двери, потом обернулся, сердито на меня посмотрел и приказал:

— Больше никогда меня об этом не проси! Не смей больше просить меня помиловать Эдварда! Ты даже понятия не имеешь, как много я делаю во имя любви к тебе. Гораздо больше, чем следовало бы. Гораздо больше!

Он вышел, с грохотом захлопнув за собой дверь, и я услышала, как гвардейцы торопливо, со звоном, обнажают клинки, салютуя проходящему мимо них королю.

— Ну и как же много ты делаешь ради меня? — спросила я, обращаясь к полированным дверным створкам. — И неужели действительно во имя любви?

Генрих не приходил ко мне в спальню в течение всего Великого поста. Согласно традиции, истинно верующий мужчина до Пасхи не должен был делить ложе со своей женой, несмотря на то что весна — это пора любви, и нарциссы золотистым ковром покрыли берега реки, и черные дрозды вовсю распевали любовные песни, начиная свои оглушительные трели еще до рассвета, и лебеди уже начали строить у реки свои огромные неуклюжие гнезда; казалось, все живое наполнено радостью, каждое существо ищет себе партнера. Только не мы с Генрихом. Он всегда строго соблюдал пост, как и подобает послушному сыну такой богобоязненной матери, как леди Маргарет, так что все это время у меня ночевала Мэгги, и я уже стала привыкать к тому, что она часами молится, стоя на коленях и без конца повторяя имя своего брата.

Но однажды я поняла, что молится-то она святому Антонию! Я тихонько отвернулась, чувствуя смятение в душе. Ведь святому Антонию обычно молятся по поводу пропаж, обманутых надежд и проигранных дел; Мэгги, должно быть, опасалась, что и ее брат может исчезнуть из Тауэра, как исчезли мои младшие братья, Эдуард и Ричард, и тогда все трое мальчиков для нас, их сестер, будут потеряны навсегда.

Вместе с Генрихом старательно постился весь двор; мясных блюд за обедом не подавали, танцев и игр не устраивали. Миледи ходила исключительно в черном, словно соблюдая траур; казалось, лишь она одна способна понять, какие муки выпали на долю Христа, какие страдания он принял во спасение рода человеческого. Они с Генрихом каждый вечер молились в полном уединении, словно считали себя призванными терпеть холодное отношение англичан, как Иисусу пришлось терпеть и одиночество в пустыне, и предательство своих учеников. Эти двое Тюдоров вели себя как мученики, с готовностью приносящие себя в жертву — вот только никто, кроме них самих, не понимал, кому они эту жертву приносят и ради чего так страдают.

Леди Маргарет и ее сын существовали как бы внутри собственного крошечного мирка. Единственным советником, которому доверяла миледи, был Джон Мортон, ее старый друг и духовник; единственным советником, которому доверял Генрих, был Джаспер Тюдор, его дядя, который, собственно, его и вырастил и всегда, даже в ссылке, был с ним рядом; самым большим другом Генриха был Джон де Вер, граф Оксфорд, который также был с ним всю жизнь неразлучен; среди его друзей числились и братья Стэнли, лорд Томас и его брат, сэр Уильям. Но в целом этот кружок был крайне узок, и те люди, что в него входили, чувствовали себя как бы изолированными от всех остальных; создавалось ощущение, что они этих «остальных» попросту побаиваются, постоянно чувствуют себя в собственном доме словно в осажденной врагом крепости.

Порой мне и впрямь начинало казаться, что миледи, ее сын и весь узкий круг их друзей существуют в каком-то ином мире, отличном от нашего. Однажды мы с леди Маргарет гуляли по берегу реки, так и сверкавшей на солнце; теплые лучи ласково скользили по нашим лицам, кусты боярышника были покрыты чудесными белыми цветами, воздух был напоен сладостными ароматами, и тут она вдруг заявила, что Англия — это поистине пустыня, окутанная мраком греха. Моя мать, бродившая поодаль по весенней травке с охапкой влажных нарциссов в руках, услышала это и не сумела удержаться от смеха.

Я слегка отстала, смешалась со своими фрейлинами, а потом подошла к матери и сказала:

— Мне нужно поговорить с тобой. Я должна знать то, что знаешь ты.

Ее улыбка была, как всегда, безмятежной и очаровательной.

— Для этого тебе целую жизнь учиться придется, — поддразнила она меня. — Выучить четыре языка, полюбить музыку, живопись, проявлять интерес к книгам и древним манускриптам, причем как на английском, так и на латыни. Но я рада, что и ты наконец захотела приобщиться к моим знаниям.

— Миледи прямо-таки больна от страха, — без обиняков начала я. — Она находит, что весенняя Англия погружена во мрак, что это пустыня, а Генрих и вовсе молчит, как немой! Они никому не доверяют, разве что очень узкому кружку своих близких друзей, и за пределами этого кружка с каждым днем возникает все больше слухов. Неужели грядет новое восстание, мама? Это так? Тебе известно, кто его готовит и возглавит? — Я помолчала и, понизив голос, почти прошептала: — Он ведь уже в пути, правда?

Мать молча слушала меня, идя рядом со мной, как всегда, изящная и грациозная. Потом остановилась, повернулась ко мне и, выбрав один нарцисс, украсила им мою шляпу.

— Неужели ты думаешь, что с тех пор, как ты вышла замуж, я ничего не рассказываю тебе об этом, потому что некоторые события уже ускользают из моей памяти? — спокойно спросила она.

— Конечно же нет!

— Или, может, потому, что, как мне кажется, это тебе неинтересно?

Я покачала головой.

— Элизабет, в день своей свадьбы ты обещала любить и почитать своего мужа. Ты обещала ему подчиняться. И в день коронации тебе еще раз придется пообещать — перед Богом и людьми, — что ты будешь верной подданной своего короля, самой верной из его подданных. Ты дашь эту торжественную, связующую клятву, на голову тебе возложат королевскую корону и помажут тебе грудь святым елеем. Этой клятвы ты никогда не сможешь нарушить. А потому тебе лучше не знать ничего такого, что пришлось бы скрывать от мужа. Ты не должна иметь от него никаких тайн.

— Но он же мне не доверяет! — взорвалась я. — Вот ты мне ни слова ни о чем не рассказываешь, а он все равно подозревает, что мне известна целая сеть конспираторов и заговорщиков, что я просто не желаю поделиться с ним этими сведениями! Он снова и снова начинает меня расспрашивать, пытаясь выведать, что мне известно; снова и снова повторяет, что и так обходится с нами слишком милостиво. А его мать и вовсе уверена, что я его предаю; думаю, она и ему уже это внушила.

— Возможно. Но в итоге Генрих все же научится тебе доверять. А если вы проживете вместе долгие годы, то, возможно, еще станете любящими супругами. Надеюсь, вам это удастся. Поэтому я и не стану тебе ничего рассказывать, чтобы у тебя не возникало необходимости лгать собственному мужу. Или — что еще хуже — чтобы у тебя никогда не возникало необходимости выбирать, на чьей стороне остаться. Мне бы не хотелось ставить тебя перед подобным выбором. Недопустимо, чтобы тебе пришлось выбирать между семьей твоего отца и семьей твоего мужа, между законными правами твоего маленького сына и… кого-то другого.

Я пришла в ужас от одной лишь мысли о том, что мне, возможно, придется выбирать, кто будет сидеть на троне — Тюдор или Йорк.

— Но если я ничего не буду знать, то буду как листок на воде — куда меня понесет течение, туда и буду плыть. Я же бездействую, мама, я ничего не делаю!

Она улыбнулась.

— Да, ну и что? Вот и пусть река сама спокойно несет тебя. А там посмотрим, что она скажет.

Разговор был окончен. Мы развернулись и молча двинулись по берегу реки назад, к замку Шин, возвышавшемуся над излучиной реки, — прекрасному дворцу, украшенному множеством башен. Вдруг я заметила полдюжины всадников, которые галопом пронеслись прямо к дверям, ведущим в личные покои короля. Всадники спешились, и один из них, сорвав с головы шляпу, поспешил во дворец.

Моя мать вместе со своими фрейлинами тут же направилась прямиком к этим вооруженным людям, изящным реверансом ответила на их почтительное приветствие и ласковым тоном заметила:

— Вы выглядите усталыми, господа. Издалека приехали?

— Из Фландрии. Даже на ночлег не останавливались — так весь путь без отдыха и проскакали, — похвастался какой-то молодой всадник. — Мчались так, словно за нами сам дьявол гонится.

— Вот как?

— Только дьявол-то этот не позади нас оказался, а впереди, — тихо прибавил тот же молодой человек. — Он опередил и нас, и его милость нашего короля. Вырвался на свободу и готов двинуться на нас с такими силами, что мы только рты разинем от удивления.

— Довольно! — оборвал его второй всадник и, сняв шляпу, низко поклонился мне и моей матери. — Прошу прощения, ваша милость. Мы и впрямь так гнали, что ему невтерпеж выговориться.

Моя мать улыбнулась им обоим.

— О, ничего страшного, — сказала она. — Я все прекрасно понимаю.

Через час король созвал свой тайный совет — тех людей, к которым всегда обращался в минуты опасности. В первую очередь, разумеется, он пригласил Джаспера Тюдора; рыжая голова Джаспера была низко опущена, седые брови сошлись на переносице; он явно чувствовал, какая опасность нависла над его племянником и всей их семьей. Граф Оксфорд вошел в зал рука об руку с Генрихом, на ходу обсуждая вопрос об армии: сколько людей потребуется и каким графствам можно доверять, а какие даже беспокоить не следует. Джон де ла Поль по пятам следовал за отцом, который, как известно, душой и телом был предан королю. Затем явились братья Стэнли, Куртенэ, архиепископ Джон Мортон и королевский камергер Реджинальд Брей, любимец миледи, — все эти люди возвели Генриха Тюдора на трон и теперь понимали, что удержаться ему на троне будет довольно трудно.

Я поднялась в детскую и обнаружила, что моя свекровь уже сидит там, уютно устроившись в большом кресле, наблюдая, как нянька перепеленывает ребенка. Было несколько непривычно видеть миледи здесь в такое время дня, но по ее напряженному лицу и четкам, зажатым в руке, я поняла: она пришла помолиться за своего внука.

— Что, плохие новости? — тихо спросила я.

Она с упреком на меня посмотрела, словно это была моя вина, и сказала:

— Говорят, герцогиня Бургундская, твоя тетка, отыскала такого генерала, который готов за немалую плату сделать все, что она прикажет. Говорят, он считается совершенно непобедимым.

— Вот как?

— Да! И он уже собирает армию.

— И они что, придут сюда? — в ужасе прошептала я. И выглянула в окно — за окном была река, а за ней тихие поля.

— Нет, — решительно ответствовала миледи. — Джаспер этого не допустит. Он их остановит. Или Генрих сделает это. Или сам Господь!

Я бросилась к матери. Пробегая мимо покоев Генриха, я заметила, что двери в большую приемную по-прежнему закрыты. Собрав наиболее верных ему лордов, мой муж вместе с ними отчаянно пытался понять, как велика новая угроза, сколько сил потребуется, чтобы ей противостоять, и как в целом следует вести себя дальше.

Я заметила, что невольно ускоряю шаг и нервно прижимаю пальцы к губам. Да, меня тоже все это пугало; более всего я боялась, что Генрих пойдет против своего народа, а это грозило куда большим насилием и опасностью, чем вторжение армии очередного претендента.

Двери, ведущие в покои моей матери, тоже оказались закрыты, и снаружи никого не было, и никто не спешил распахнуть их передо мной. И вокруг стояла какая-то странная тишина. Не выдержав, я сама распахнула двери, и передо мной открылась совершенно пустая гостиная, более всего напоминавшая застывшую декорацию — до того, как на сцене появятся актеры. В гостиной не было ни фрейлин, ни музыкантов, лишь одинокая лютня была прислонена к стене. Но все вещи матери были на месте: ее кресла, ее любимые гобелены, ее шитье в шкатулке; на столе лежала книга, которую она читала, там не было только ее самой. И меня охватило странное ощущение, словно она вообще исчезла из этого мира.

Но я никак не могла поверить в ее исчезновение и точно ребенок все звала ее: «Мама? Матушка?», но она не откликалась. Затем я прошла дальше, через тихую, освещенную солнцем приемную, внимательно глядя по сторонам.

Матери нигде не было. На одном из кресел лежало незаконченное шитье, а на оконном сиденье валялась забытая лента, и все, больше никаких следов ее пребывания. Я беспомощно крутила в руках эту ленту, словно она могла оказаться неким тайным знаком, и ничего не понимала. Невозможно было поверить, что в покоях моей матери может царить такая оглушительная тишина. Комната казалась застывшей, лишь слегка шевелился на сквозняке уголок одного из гобеленов. Где-то за окном проворковала горлица — но это был единственный звук, нарушивший эту тишину, и я не выдержала. Уже ни на что не надеясь, я снова позвала: «Мама! Матушка!»

Потом постучалась к ней в спальню, настежь распахнула дверь, вошла, но и там, увы, моей матери не оказалось. Мало того, с постели были сняты простыни, виднелся только голый матрас, а с деревянных столбиков стащили балдахин. Но это означало, что она — куда бы она ни направилась — свои постельные принадлежности захватила с собой. Я открыла сундук в изножии кровати и увидела, что материна одежда тоже исчезла. Я подбежала к туалетному столику, за которым горничная обычно расчесывала матери волосы — там было пусто: исчезло посеребренное зеркало, и гребни из слоновой кости, и золотые шпильки для волос, и хрустальный флакон с маслом лилии.

Сомнений не оставалось: ее покои враз опустели, и больше всего это было похоже на поспешное бегство или на колдовство. Моя мать словно растворилась в воздухе в течение одного-единственного утра, да что там — в течение нескольких мгновений!

Я резко развернулась и поспешила в покои королевы, которые занимала моя свекровь со своими приближенными. Там же находился ее рабочий кабинет, смежный с кабинетом Генриха; оттуда она осуществляла руководство своими огромными земельными владениями и, по сути дела, правила всем королевством, пока ее фрейлины в гостиной шили рубашки для бедных и вслух по очереди читали отрывки из Библии. В покоях леди Маргарет всегда кишел народ; кто-то приходил, кто-то уходил, кто-то приносил прошения; и я, еще только подходя к ее дверям, издали услышала веселое гудение голосов в гостиной. Наконец двери передо мной распахнули, объявили о моем приходе, и я вошла, тут же увидев миледи, сидевшую под золоченым балдахином точно восточная царица, в окружении многочисленных фрейлин, среди которых я заметила и фрейлин моей матери. Фрейлин там была прямо-таки целая толпа, и те из них, что прежде имели отношение к моей матери, таращили на меня глаза с таким выражением, словно им не терпелось поведать мне на ухо некую тайну, разглашать которую строго запрещено; впрочем, кто бы ни увез из дворца мою мать, думала я, он, несомненно, позаботился о том, чтобы ее фрейлины держали рот на замке.

— Миледи, — сказала я буквально на ходу, лишь слегка присев перед ней, ибо мне первой следовало приветствовать ее как свою свекровь и мать короля. Она встала мне навстречу, ответила мне еле заметным кивком, и мы обе изобразили «родственный поцелуй», едва коснувшись холодных щек друг друга. Когда ее губы коснулись моего лица, я даже дыхание затаила, так неприятно было вдыхать дымный запах ладана, которым были вечно пропитаны ее головной убор и вуаль. Затем мы обе отступили назад и смерили друг друга взглядом.

— Где моя мать? — дерзко спросила я.

Она помрачнела, но я чувствовала: в душе она ликует; прямо-таки плясать от радости готова.

— Возможно, тебе лучше поговорить об этом с моим сыном, нашим королем.

— У него заседание тайного совета, которое мне бы не хотелось прерывать. Впрочем, если вы настаиваете, я готова войти туда и задать этот вопрос прямо своему мужу; и при этом непременно сошлюсь на то, что это вы меня к нему послали. Но, может быть, вы все-таки сами скажете, где моя мать? Или вы не знаете? Может быть, вы только делаете вид, что вам известно все, что делается в стране?

— Разумеется, мне все известно! — заявила она, моментально оскорбившись. Затем опомнилась, огляделась, увидела алчные лица любопытствующих и жестом пригласила меня последовать за ней во внутренние покои, где можно было спокойно поговорить наедине. Я последовала за ней, но успела заметить, что среди фрейлин моей матери кое-кого не хватает. Там, например, не было моей сводной сестры Грейс, побочной дочери моего отца. Впрочем, я надеялась, что верная Грейс отправилась вместе с моей матерью — где бы та сейчас ни была.

Миледи сама закрыла за нами дверь и жестом велела мне сесть. Но даже в такую минуту мы обе старательно соблюдали придворный протокол, так что сели мы одновременно.

— Где моя мать? — снова спросила я.

— Она — зачинщица нового мятежа, — тихо сказала миледи, — она была в центре всех заговоров; она посылала деньги и людей Франсису Ловеллу; она состояла с ним в переписке и была прекрасно осведомлена обо всех его действиях; она постоянно его поддерживала, давала советы, подсказывала, в каком из домов он сможет найти убежище, кто за пределами Йорка может предоставить ему людей и оружие. Пока я занималась подготовкой поездки моего сына по стране, она готовила против него восстание. Короля должны были захватить прямо в пути! Твоя мать — наш враг! Она враг и твоему мужу, и твоему сыну, Элизабет! И мне, право, очень жаль тебя.

Я была оглушена всеми этими сведениями, но тут же ощетинилась:

— Я не нуждаюсь в вашей жалости!

— Да нет, нуждаешься, — усмехнулась миледи. — По сути дела, твоя родная мать готовит заговор против тебя же! Против твоего мужа короля и против твоего сына! Она жаждет падения и гибели Тюдоров. Она всеми силами поддерживала мятеж, поднятый Ловеллом, а теперь ведет тайную переписку со своей невесткой во Фландрии, настаивая, чтобы та организовала новое вторжение!

— Нет! Моя мать никогда ничего подобного не сделала бы!

— У нас есть неопровержимые доказательства, — сказала миледи. — И нет ни малейших сомнений. Хотя мне очень жаль, что это так. Какой позор! И прежде всего позор для тебя и твоей семьи. Ваше славное имя будет навеки опозорено и…

— Где она? — прервала я леди Маргарет. Больше всего я боялась, что мать заперли в Тауэре, там же, где держали ее сыновей, и она тоже никогда оттуда не выйдет.

— Она удалилась от мира! — торжественно промолвила моя свекровь.

— Что?

— Она осознала свои заблуждения и решила поселиться в аббатстве Бермондси, где станет молиться и каяться в совершенных грехах под присмотром добрых сестер. Она сама выбрала это место. Когда мой сын предъявил твоей матери неопровержимые доказательства ее участия в заговоре, она согласилась с тем, что согрешила и теперь ей придется уехать.

— Я хочу ее видеть.

— Ты, безусловно, можешь поехать и повидаться с нею, — тихо сказала леди Маргарет, и я заметила, как в ее затуманенных глазах мелькнула слабая надежда. — Ты можешь даже остаться там с нею.

— Разумеется, я не собираюсь оставаться в Бермондсейском аббатстве! Я просто хочу навестить свою мать. Кроме того, я непременно поговорю с Генрихом. Она должна вернуться сюда.

— Твоей матери нельзя иметь ни богатства, ни влияния, — пожала плечами леди Маргарет. — Она непременно сразу же воспользуется и тем, и другим в борьбе против твоего мужа и твоего сына. Я знаю, что ты горячо ее любишь, но пойми, Элизабет, она стала твоим врагом. Разве может она быть настоящей матерью тебе и твоим сестрам, если дает огромные средства тем, кто хочет свергнуть Генриха Тюдора? А она посылала им не только деньги и многочисленные письменные советы; она плела заговор, состоя в переписке с герцогиней Маргаритой, которая собирает армию, готовую вторгнуться на наши земли. Она жила с нами, играла с твоим ребенком, нашим драгоценным принцем, она каждый день виделась с тобой и одновременно вынашивала план нашего свержения!

Я встала и подошла к окну. Над поверхностью реки скользили первые ласточки, на лету переворачиваясь и в резком зигзаге показывая светлую грудку. Казалось, им хочется клюнуть собственное отражение в чистой воде Темзы, так весело они играли над рекой. Я снова повернулась к свекрови и твердо заявила:

— Леди Маргарет, моя мать — королева, а не бесчестная особа! Она никогда ничего не сделала бы во вред мне или моему ребенку.

Миледи медленно покачала головой.

— Но ведь это она настаивала на твоем браке с моим сыном. Она потребовала этого взамен на свою верность Тюдорам. Она присутствовала при рождении нашего принца. Ей оказали высокую честь — она стала его крестной матерью. Мы приняли ее в свою семью, мы оплачивали ее расходы. И теперь она строит против нас заговоры! Она пытается лишить собственного внука законного наследства, хочет посадить на его трон кого-то другого! Это бесчестно, Элизабет. Ты не можешь этого отрицать. Твоя мать вела двойную игру, игру в высшей степени постыдную!

Я закрыла руками лицо, лишь бы не видеть перед собой эту женщину. Если бы миледи выглядела торжествующей, я бы просто возненавидела ее, но она была явно охвачена ужасом; казалось, она испытывает почти те же чувства, что и я сама, сознавая, что все наши прежние попытки что-то наладить потерпели полный крах.

— Мы с твоей матерью далеко не всегда пребывали в согласии друг с другом. — Свекровь явно взывала к моему рассудку. — Однако двор, как мне представляется, она покидать не хотела. Это несчастье и для нее, и для нас. Я надеялась, что мы сумеем найти общий язык, сумеем стать единой королевской семьей, что мы всегда будем держаться вместе. Но она всегда претендовала на большее. И никогда не была до конца честна с нами.

Нет, я была не в силах защитить свою мать! Я лишь бессильно склонила голову, и слабый стон ужаса вырвался у меня сквозь сжатые зубы.

— Душа ее не знает покоя, — заключила леди Маргарет. — Она все время стремится продолжать ту войну, которую вы, Йорки, уже проиграли. Она не смирилась с этим, хоть и сделала вид, что заключила с нами мир; а теперь она и вовсе воюет с тобой, своей родной дочерью.

Я слабо вскрикнула и без сил рухнула на мягкое сиденье в оконном проеме. Закрыв руками лицо, я молчала. Молчала и леди Маргарет. Затем она пересекла комнату и плюхнулась рядом со мной.

— Она ведь старается ради своего сына, не правда ли? — устало спросила она. — Думаю, это единственная цель, ради которой она готова сражаться, даже если этим наносит вред тебе. Родной сын — вот единственный претендент, которого она готова предпочесть своему внуку, хотя я знаю: она очень любит Артура, как и все мы. Но лишь своего родного сына она хотела бы видеть на троне. Она, должно быть, думает, что кто-то из ее мальчиков, Ричард или Эдуард, все еще жив, и надеется сделать его королем Англии.

— Я не знаю, я ничего не знаю! — Теперь я уже плакала, не скрываясь. Рыдания душили меня, я едва могла говорить, я и миледи-то едва слышала.

— Ну а кто же еще это мог бы быть?! — внезапно вскричала леди Маргарет, побагровев от гнева. — Кто? Кого твоя мать способна поставить выше собственного внука? Кто ей дороже, чем он? Кого она могла предпочесть принцу Артуру? Нашему Артуру, рожденному в Винчестере, истинному Артуру из Камелота? Кого она могла ему предпочесть?

Я, как немая, только мотала головой, чувствуя, как горячие слезы ручьем льются у меня по щекам, капают на руки, уже ставшие мокрыми.

— Она могла бы свергнуть тебя с трона только ради своего сына! — прошипела леди Маргарет. — И она, несомненно, уверена, что один из ее мальчиков жив. Расскажи мне все, Элизабет! Все, что знаешь! Нам необходимо обеспечить твоему сыну Артуру полную безопасность и законное наследование престола. Скажи, это правда, что твоя мать прячет где-то одного из своих мальчиков? Может быть, он сейчас живет у своей тетки во Фландрии?

— Но я действительно ничего не знаю! — беспомощно пролепетала я. — Моя мать никогда и ни во что меня не посвящала. И если я говорю, что ничего не знаю, значит, я действительно ничего не знаю. Она старалась не обременять меня лишними знаниями, чтобы я никогда и ничего не смогла бы сказать вам. Она не хотела, чтобы меня подвергали такому допросу, какому вы только что меня подвергли. Она пыталась защитить меня, спасти от подобного унижения! Повторяю: мне совершенно ничего не известно.

Когда Генрих вместе со своей свитой зашел за мной, чтобы повести меня в обеденный зал, на его лице играла какая-то натужная, неубедительная улыбка — он старательно изображал полную уверенность в себе, но чувствовалось, что под этой бравадой скрываются гложущие его душу опасения. Генрих явно боялся, что может потерять все.

— Мы с тобой поговорим позже, — тут же негромким голосом, но довольно жестко прервал он мои попытки что-то ему объяснить. — Вечером, когда я приду к тебе.

— Но, милорд… — пролепетала я.

— Не сейчас, — отрезал он. — За обедом все должны видеть, что мы с тобой одно целое.

— Мою мать нельзя удерживать против ее воли, — все же не умолкала я, потрясенная тем, что не только мой кузен Тедди по-прежнему остается в Тауэре, так теперь еще и мою мать силой отправили в Бермондсейское аббатство. — Это невыносимо, чтобы членов моей семьи держали под замком! В чем бы ты и твоя мать их ни подозревали, я не стану терпеть подобного к ним отношения!

— Мы обо всем поговорим вечером, — повторил Генрих. — Я приду к тебе и все объясню.

Моя кузина Мэгги, бросив на меня испуганный взгляд, тут же подхватила мой шлейф, расправила его, и мы с Генрихом рука об руку двинулись в обеденный зал; за нами последовали придворные, и я, естественно, принялась улыбаться направо и налево, думая о том, какой обед подадут сегодня моей матери, какая тоска будет царить в ее душе, тогда как весь королевский двор, где она когда-то царила, будет как ни в чем не бывало пировать и веселиться.

Вечером Генрих пришел ко мне сразу после обычного посещения часовни; он уже успел снять с себя дневную одежду и переодеться, так что лорды, сопровождавшие его, тут же удалились, поспешив оставить нас наедине. Моя кузина Мэгги чуть задержалась, но лишь для того, чтобы узнать, не нужно ли нам чего, а потом тоже ушла, мельком бросив на меня такой испуганный взгляд, словно боялась, что наутро и я тоже исчезну.

— Я не имею намерения навечно запирать твою мать в монастыре, — с ходу начал Генрих, как только мы остались одни. — И суду ее подвергать не стану. Если, конечно, можно будет этого избежать.

— Но в чем она виновата? — спросила я, хотя, разумеется, уже не могла притворяться, будто моя мать совершенно невинна.

— Ты действительно хочешь это узнать? — вдруг разъярился Генрих. — Или просто пытаешься выяснить, много ли мне известно?

Я негромко вскрикнула, словно испугавшись этой внезапной вспышки гнева, вскочила и отвернулась от него.

— Сядь, пожалуйста, — сказал он и, подойдя ко мне, взял меня за руку, подвел к стоявшему у камина креслу — там мы с ним обычно сидели, удобно устроившись у огня, — и буквально силой усадил. Когда он ласково погладил меня по раскрасневшейся щеке, мне на мгновение захотелось броситься ему на шею, расплакаться и объяснить, что я действительно ничего не знаю, но, как и он, боюсь всего на свете. Что я разрываюсь между любовью к матери и исчезнувшим братьям и любовью к моему маленькому сыну. Что нельзя требовать от меня, чтобы я выбрала, кому быть следующим королем Англии — моему брату или моему сыну. Что судьба моего брата — это для меня самой неразгаданная загадка, хотя я все на свете отдала бы, чтобы вновь увидеть брата или хотя бы узнать, что он жив и здоров и ему ничто не грозит. Да, за это я бы отдала все на свете — но не английский трон и не корону, принадлежащую Генриху.

— Всего я, разумеется, не знаю, — начал мой муж, тяжело опустившись в кресло, подперев кулаком подбородок и глядя в огонь. — Хуже всего именно то, что всего-то я и не знаю. Но я знаю, что она все время состояла в переписке с твоей теткой Маргарет, и та во Фландрии сейчас собирает армию, намереваясь двинуться на нас. Кроме того, твоя мать постоянно поддерживала связь со многими старыми йоркистами — как с теми, кто служил у нее в доме, так и с теми, кто хорошо помнит твоего отца и дядю; она призывала их быть готовыми к тому, что собранная Маргарет армия вот-вот высадится на нашем побережье. Она вела переписку и с теми, кто пребывал в ссылке, и с теми, кто скрывался на родине. Она вечно перешептывалась со своей невесткой Элизабет — матерью Джона де ла Поля. Она даже несколько раз посетила свою свекровь и твою бабку, герцогиню Сесилию. Всю жизнь она была с ней на ножах, но теперь они, похоже, стали союзницами в борьбе с более сильным врагом — со мной. Я знаю, что она писала даже Франсису Ловеллу. Я сам видел эти письма. Именно она помогла ему поднять мятеж — у меня в руках все доказательства этого. Я знаю даже, сколько денег она ему послала, чтобы он мог полностью экипировать свою армию. Эти документы я видел собственными глазами. Я держал их письма в руках. И у меня нет ни малейших сомнений в ее причастности к тому восстанию.

Генрих устало вздохнул и поднес к губам бокал с вином. Я в ужасе смотрела на него. Перечисленных им улик было более чем достаточно, чтобы моя мать всю оставшуюся жизнь провела в заключении. А если бы она была мужчиной, ее попросту обезглавили бы за предательство.

— И это еще не самое худшее, — мрачно продолжал Генрих. — Возможно, есть и кое-что похуже, но в точности ее планы мне не известны. Мало ли какие заговоры она еще готовила. Я даже всех ее союзников толком не знаю. Я и предполагать не осмеливаюсь, каковы были ее тайные намерения.

— Скажи, чего ты боишься? — в ужасе прошептала я. — Каких тайных действий моей матери? Отчего у тебя делается такой вид, когда ты говоришь о ней?

Он и впрямь выглядел так, словно был опустошен, истерзан, измучен, выжат до последней капли.

— Я и сам не знаю, чего мне больше бояться, — признался он. — Я знаю только, что твоя тетка, вдовствующая герцогиня Бургундская, собирает против меня огромную армию.

— Она действительно ее собирает?

Генрих кивнул.

— А твоя мать готовила восстание здесь, в Англии, — с горечью прибавил он. — Сегодня мы обсуждали это на совете. Пока что я уверен, что мои лорды на моей стороне, что они мне подчиняются. Во всяком случае… все они присягали на верность мне, своему королю. Но кому я могу доверять, если твоя мать и твоя тетка собирают против меня армию, а во главе этой армии… — Он не договорил.

— Кто? — спросила я. — Кто мог бы ее возглавить? Кого ты так опасаешься?

Не глядя на меня, он буркнул:

— Полагаю, ты и сама это знаешь.

Я подошла к нему и взяла его за руку; я уже не пыталась скрыть, как сильно напугана.

— Поверь, я совершенно ничего не знаю!

Он крепко сжал мою руку и пристально посмотрел мне в глаза, словно пытаясь прочесть мои мысли. Казалось, для него сейчас важнее всего на свете понять, может ли он доверять мне, его жене, матери его ребенка.

— Неужели ты думаешь, что Джон де ла Поль способен изменить тебе и возглавить армию, идущую воевать с тобой? — спросила я, называя имя своего кузена, наследника Ричарда. — Неужели ты его боишься?

— А что, до тебя доходили какие-то дурные слухи о нем?

Я покачала головой:

— Нет, я ничего такого не слышала, клянусь.

— Нет, мои опасения вызывает вовсе не он. Дело обстоит гораздо хуже…

Я молчала, надеясь, что он все же назовет имя своего главного врага, который вызывает у него такой страх. Назовет ту главную фигуру в этой странной игре, того, кто, с его точки зрения, важнее даже кузена Джона.

— Кого ты имеешь в виду? — прошептала я.

И у меня вдруг возникло ощущение, словно в наши покои проник призрак того, о ком все говорили, но никто не осмеливался назвать его имя. И Генрих, похоже, из суеверных соображений тоже не хотел его называть.

— Но я готов к его приходу, — только и сказал он. — К приходу того — кто бы он ни был, — кого она поставила во главе своей армии. И ты тоже можешь сказать всем: я готов к его приходу.

— К приходу кого? — снова спросила я, надеясь, что он мне все же ответит.

Но Генрих лишь покачал головой.

А на следующее утро Джон де ла Поль не пришел в часовню к полунощнице. Я все вокруг осмотрела со своей высокой скамьи на галерее, но его обычное место пустовало. Джона нигде не было. Не объявился он и к обеду, и я, не выдержав, спросила у миледи:

— Где мой кузен Джон? — После обеда мы ждали в ее гостиной прихода священника, который должен был завершить бесконечное чтение Библии, которое по ее приказу продолжалось в течение всех дней Великого поста.

Леди Маргарет посмотрела на меня так, словно я оскорбила ее этим вопросом.

— Ты меня об этом спрашиваешь?

— Я всего лишь спросила, где мой кузен Джон? — повторила я, решив, что она меня не расслышала. — Его не было сегодня утром в часовне, да и весь день я его что-то нигде не видела.

— Тебе следовало бы спросить об этом у своей матери! — с горечью бросила она. — Ей, по всей вероятности, это известно. Также ты могла бы спросить свою тетку, Элизабет Йоркскую, — она ведь его мать и, наверное, знает, куда он подевался. И уж точно ты могла бы спросить об этом у другой своей тетки, Маргариты Йоркской, этой притворы, вдовствующей герцогини Бургундской, ведь он как раз к ней и направляется!

Я невольно охнула, прижала пальцы к губам и прошептала:

— Вы хотите сказать, что Джон де ла Поль сейчас на пути во Фландрию? И как вам только в голову такое пришло!

— Я это знаю совершенно точно, — бесстрастным тоном сказала она. — Я бы постыдилась обвинять его в предательстве, если бы у меня были какие-то сомнения. Он обманщик и предатель, я всегда это говорила. И этот насквозь фальшивый человек заседал в нашем тайном совете! Он знает все наши планы по защите страны от возможного вторжения, знает, как сильно мы опасаемся возможности нового восстания! И теперь, зная все наши секреты, он спешит за море, к своей тетке, намереваясь рассказать ей, что нам известно и чего мы боимся. А потом он попросит у нее помощи, ибо сам хочет занять наш трон — ведь она из Дома Йорков, и он поклянется ей, что всегда всем сердцем был предан Йоркам и теперь готов за них сражаться. Предатель! Как и все Йорки — ты и твоя родня!

— Джон де ла Поль — предатель? — не веря собственным ушам, повторила я. Нет, я никак не могла поверить своей свекрови! Ибо если это правда, то, возможно, правда и все остальное. Возможно, существует даже и тот, кого они боятся больше всего. Возможно, где-то далеко действительно существует некий граф, герцог или, может быть, даже принц Йоркский, который неторопливо готовит против нас военную кампанию. — Мой кузен Джон сейчас на пути во Фландрию?

— Обманщик и предатель, как все йоркисты! — снова припечатала миледи, глядя мне прямо в глаза. — Как и все сторонники Белой розы! Такой же обманщик, как и сама Белая роза!

Вскоре королева-мать сообщила мне, что в начале лета мы переберемся в Норидж, поскольку король, как обычно, намерен показаться народу своей страны. Ему также необходимо провести несколько заседаний королевского суда. По напряженному выражению лица миледи я сразу догадалась, что она лжет, но перечить ей не стала. Вместо этого я решила выждать, пока она с головой уйдет в подготовку поездки Генриха по стране, и как-то в конце апреля сказала всем, что плохо себя чувствую и хочу несколько дней провести в постели. Я велела Мэгги охранять дверь в мою спальню, никого туда не пускать и всем говорить, что я сплю, а сама надела самое простое платье, накинула темный плащ и выскользнула за пределы дворца на внешний пирс. Там я наняла перевозчика, который согласился отвезти меня вниз по реке.

На воде было холодно, дул пронзительный ветер, но это послужило лишним поводом для того, чтобы я совсем низко опустила капюшон плаща, а лицо закутала шарфом. Мой грум отправился со мной, не зная, куда мы едем, и очень тревожился, догадываясь, что мы делаем нечто запретное. Лодка плыла быстро, подгоняемая течением и отливом. Назад она, разумеется, будет плыть гораздо медленней, но я так рассчитала время, что к моменту моего возвращения как раз должен будет начаться прилив, он и поможет нам побыстрее вернуться в Шин.

Наконец лодка причалила к лестнице аббатства, спускавшейся прямо к воде; Вес, мой грум, ловко прыгнул на ступени и протянул мне руки. Лодочник пообещал, что непременно дождется моего возвращения и отвезет нас назад, в Шин; хитрый блеск его глаз свидетельствовал о том, что он явно считает меня какой-то юной фрейлиной, тайком отправившейся на свидание с любовником. Я поднялась по мокрым ступеням на мостик, отделявший аббатство от реки, прошла вдоль стены и оказалась перед главными воротами. Позвонив в колокол возле сторожки привратника, я стала ждать, прислонившись к стене из темно-красного кирпича.

В огромных воротах приоткрылась маленькая дверка.

— Я бы хотела повидаться… — начала я и вдруг запнулась, не зная, как здесь теперь называют мою мать — ведь она больше не королева, да к тому же подозревается в предательстве. Честно говоря, я не была уверена даже в том, здесь ли она, а если здесь, то живет ли под своим настоящим именем.

— Вы хотите видеть ее милость вдовствующую королеву? — резким тоном спросила привратница, словно и не было никакого сражения при Босуорте, словно древо Плантагенетов по-прежнему цветет пышным цветом в садах Англии. Она распахнула передо мной дверь и впустила меня, жестом указав моему груму, чтобы тот ждал снаружи.

— Откуда вы узнали, что я именно ее имела в виду? — спросила я.

Привратница улыбнулась.

— Вы не первая, кто к ней приходит, и, думается, далеко не последняя, — сказала она и повела меня по тщательно выкошенной траве к кельям в правом крыле здания. — Наша королева — великая женщина; люди всегда будут ей верны. Она сейчас в часовне, — монахиня кивнула в сторону церкви, перед которой виднелось кладбище, — но вы можете подождать в ее келье; она скоро вернется.

Она проводила меня в чистую комнату с выбеленными стенами и книжными полками, на которых стояли любимые книги матери — и тщательно переплетенные старинные манускрипты, и те, что исполнены были в новой[43] печати. На стене висело распятие из слоновой кости и золота; рядом с креслом, стоявшим возле камина, лежала в шкатулке маленькая ночная рубашечка, которую мать явно шила для своего внука Артура. Все выглядело несколько иначе, чем я себе представляла, и я на мгновение даже заколебалась, остановившись на пороге и чувствуя, что от испытанного облегчения у меня подкашиваются ноги. Моя мать, безусловно, находилась не в темнице, не в холодной башне, не в мрачной келье бедного монастыря, а устроилась вполне уютно, по своему вкусу — как, собственно, и поступала всегда.

За дверью, ведущей в соседнюю комнату, виднелась ее кровать под балдахином, застеленная чудесными вышитыми простынями из тонкого полотна. Это была обстановка отнюдь не узницы, вынужденной терпеть голод и одиночество в тюремной камере; скорее моя мать жила в этом монастыре точно удалившаяся от дел королева, и было совершенно ясно, что все здесь всецело в ее распоряжении.

Я присела на табурет поближе к огню, но вскоре услышала знакомые быстрые шаги по двору, вымощенному плиткой, дверь отворилась, на пороге появилась моя мать, и я бросилась в ее объятия. Я плакала, как ребенок, а она меня утешала и успокаивала; потом мы с ней долго сидели у огня, и она, нежно сжимая мои руки, улыбалась мне и, как всегда, уверяла, что все будет хорошо.

— Но ты ведь не можешь просто взять и уйти отсюда? — сказала я; это прозвучало почти как утверждение.

— Нет, не могу, — согласилась она. — А что, ты просила Генриха выпустить меня на свободу?

— Конечно. Как только ты исчезла. Он, разумеется, отказал.

— Я так и думала. Нет, дорогая, мне придется остаться здесь. По крайней мере, пока. Как твои сестры?

— Здоровы. Кэтрин и Бриджет учатся; я им сказала, что ты решила на время уединиться в монастыре. Бриджет, естественно, просилась к тебе. Говорит, что ей тоже «претит тщеславие света».

Мать улыбнулась.

— Ну да, мы ведь хотели отдать ее Церкви. И она всегда воспринимала это в высшей степени серьезно. А как мои племянники? Как Джон де ла Поль?

— Джон исчез! — выпалила я, и материны пальцы крепче сжали мою руку.

— Арестован? — спросила она.

Я покачала головой.

— Бежал. И я не уверена даже, правду ли ты мне говоришь или просто делаешь вид, что не знаешь этого.

Но мать промолчала, и я снова пошла в наступление:

— Генрих сказал, что у него имеются свидетельства твоей измены. Неужели ты действуешь против нас?

— Против вас? — переспросила она.

— Да, против нас, Тюдоров. — Я слегка покраснела.

— Ага, значит, против вас, Тюдоров, — повторила она. — А ты знаешь, что именно Генриху обо мне известно?

— Ну, например, он знает, что ты состояла в переписке с тетей Маргарет, что ты призывала своих друзей-йоркистов к мятежу. Он также упоминал тетю Элизабет и даже бабушку, герцогиню Сесилию.

Она кивнула и спросила:

— И больше ничего?

— Мама, но этого более чем достаточно!

— Да, конечно. Но, видишь ли, Элизабет, ему, возможно, известно и еще кое-что.

— Значит, это еще не все? — Я не скрывала охватившего меня ужаса.

Мать пожала плечами.

— Но ведь, с его точки зрения, существует целая сеть заговорщиков. Так что, разумеется, это не все.

— Но он мне рассказывал только об этом. Ни он, ни его мать мне не доверяют.

Услышав это, мать рассмеялась.

— Да они даже собственной тени не доверяют! С чего им тебе-то доверять?

— Но ведь я его жена и королева!

Она покивала, но с таким видом, словно это не имело почти никакого значения. Потом спросила:

— И куда же, как ему кажется, отправился Джон де ла Поль?

— Возможно, к тете Маргарет, во Фландрию.

Что ж, для нее это явно не явилось сюрпризом.

— И ему удалось благополучно отплыть от английских берегов?

— Насколько я знаю, да. Но, матушка…

Она, услышав в моем голосе страх, тут же смягчилась.

— Да, моя дорогая, ты, конечно, волнуешься. Тебе страшно. Но я думаю, все вскоре переменится.

— А как же мой сын?

— Артур родился принцем, этого у него никто не отнимет. Да никто и не захочет отнять это у него.

— А мой муж?

Она опять рассмеялась, причем довольно громко.

— Ну, хорошо, признаюсь: твой Генрих был рожден коммонером.[44] Возможно, коммонером он и умрет.

— Мама, не могу же я допустить, чтобы ты развязала войну против моего мужа! Ведь мы договаривались, что благодаря этому браку в стране установится мир, ты сама хотела, чтобы я вышла замуж за Генриха. А теперь у нас есть сын, который и должен стать следующим королем Англии.

Моя мать встала, сделала несколько шагов по тесноватой келье, затем выглянула в окно; окно было проделано в стене довольно высоко от пола и выходило на тихую лужайку и маленькую монастырскую церковь.

— Возможно, так и будет. Возможно, королем будет Артур. У меня, правда, никогда не было такого предчувствия. Мне не дано видеть будущее. Но, вполне возможно, это будущее именно таково.

— А какие предчувствия у тебя были? Можешь ты мне сказать? — спросила я. — Ты можешь сказать мне, что нас ждет?

Она обернулась, и я заметила, что глаза ее затуманены слезами, но она улыбалась.

— Ты хочешь, чтобы я предсказала будущее? Как ясновидящая? Как это делала моя мать? Или ты хочешь, чтобы я, будучи участницей некоего заговора, рассказала тебе об этом? О том, что готовлю мятеж и предательство?

— Мне все равно! — воскликнула я. — Как ясновидящая, как заговорщица — как кто угодно! Неужели ты — или кто-то другой — не можешь сказать мне, что происходит в стране, что нас ждет?

Она покачала головой и сказала только:

— Я и сама еще ни в чем не уверена.

— Мне пора идти, — в раздражении бросила я. — Надо поймать приливную волну, чтобы вовремя добраться до Шина. Кстати, вскоре мы отправляемся в путешествие по стране.

— Куда именно? — тут же спросила мать.

И я поняла: если я ей скажу, она непременно воспользуется этими сведениями. Она напишет нашим врагам и в Англии, и за морем, которые сейчас собирают войско, готовясь воевать с Генрихом. И если я сейчас скажу ей хоть слово, это будет означать, что и я тоже действую в интересах Йорков, что я шпионю для Йорков против моего собственного мужа.

— В Норидж, — сквозь зубы проронила я. — Мы едем туда на праздник Тела Христова. Ну что, теперь, когда я тебе это сказала, мне следует ожидать нападения?

— Ага, значит, Генрих считает, что вторжение начнется на восточном побережье, — даже как-то радостно заметила мать. — Вот, значит, чего он ожидает.

— И чего же он, по-твоему, ожидает?

— Он едет в Норидж вовсе не на праздник. Он едет туда, чтобы подготовить восточное побережье к вторжению.

— Так вторжение все-таки будет? И армия прибудет из Фландрии?

Она поцеловала меня в лоб, не отвечая на мои испуганные вопросы, и сказала:

— Немедленно перестань волноваться. Тебе совершенно не нужно ничего знать об этом.

Мать проводила меня до ворот, а потом мы еще прошли немного вместе вдоль внешней стены до пирса, далеко выступавшего над рекой Некингер; у пирса меня ждала лодка, качаясь на приливной волне. На прощанье мать поцеловала меня, и я опустилась перед ней на колени, чтобы она меня благословила. Ее теплая рука мягко легла на мой капюшон, и она ласково сказала:

— Благослови тебя Господь, детка. Приезжай со мной повидаться, когда вернешься из Нориджа. Если, конечно, сможешь. Если тебе разрешат.

— Мне будет очень одиноко без тебя, — напомнила я ей. — У меня, конечно, есть Сесили, и Анна, и Мэгги, но без тебя я все равно чувствую себя одинокой. Да и младшие мои сестренки очень по тебе скучают. А моя свекровь уверена, что я обманщица и вместе с тобой участвую в заговоре; муж мой тоже во мне сомневается, и я должна со всем этим жить, жить в их окружении и постоянно чувствовать, что все они следят за мной! А тебя никогда нет рядом…

— Это ненадолго, — заверила она меня, и я почувствовала, что вечный источник ее уверенности ничуть не иссяк. — И потом вскоре ты снова сможешь приехать ко мне или — кто знает? — мне удастся отыскать способ навестить тебя.

Мы вернулись в Ричмонд вместе с приливной волной, и сразу за излучиной реки я увидела на причале высокую тощую фигуру. Это был король, я еще издали его узнала. Генрих явно ждал меня, и теперь я не знала, как поступить: то ли приказать лодочнику развернуть лодку и плыть обратно, то ли все-таки причалить к пирсу. Мне бы следовало догадаться, что он непременно сумеет вызнать, куда я направилась. Не зря предупреждал меня мой дядя Эдвард, утверждая, что наш нынешний король всегда все знает. Мне бы следовало также догадаться, что Генрих не примет моих лживых оправданий по поводу дурного самочувствия и непременно станет расспрашивать мою кузину Маргарет, а также потребует, чтобы она немедленно пропустила его к жене.

Слава богу, на пирсе с ним рядом не было ни его матери, ни придворных. Он стоял там один, точно встревоженный внезапным исчезновением жены супруг, а не исполненный подозрений король. Как только наша маленькая лодка ткнулась носом в деревянные сваи, мой грум выпрыгнул на причал, намереваясь помочь мне подняться, но Генрих небрежно отодвинул его в сторону и сам подал мне руку, помогая вылезти из лодки. Затем он бросил лодочнику золотой, и тот даже на зуб монету попробовал, не веря, что она настоящая, а потом поспешно отплыл от берега и исчез во тьме и речном тумане.

— Тебе следовало все-таки сказать мне, что ты хочешь навестить мать, и я бы отправил тебя куда более удобным способом, на барке, — только и сказал Генрих с легким упреком.

— Извини. Но мне казалось, ты не хочешь, чтобы я ее навещала.

— Значит, ты решила съездить туда тайком, чтобы я ничего не узнал?

Я кивнула. Не было смысла отрицать это. Конечно же, я надеялась, что он ничего не узнает.

— А все потому, что ты мне не доверяешь, — спокойно продолжал он. — Не доверяешь и думаешь, что я не позволю тебе к ней ездить, сославшись на то, что это недостаточно безопасно. Ты решила, что лучше обмануть меня и выбраться из дворца тайком, как шпионка, чтобы обменяться мнениями с моим врагом?

Я не говорила ни слова. Он сунул мою руку себе на сгиб локтя, словно мы с ним были любящими супругами, заставляя меня идти ровным шагом с ним рядом.

— Ну что, ты убедилась, что твоя мать устроилась с удобством? Она здорова?

Я кивнула.

— Да. Спасибо.

— А она рассказывала тебе, чем занимается?

— Нет. — Я колебалась. — Она никогда ничего мне не рассказывает. Я сказала ей, что мы уезжаем в Норидж. Надеюсь, в этом не было ничего плохого?

Все это время Генрих не сводил с меня глаз. Но при этих моих словах его тяжелый взгляд стал немного мягче; казалось, ему жаль, что он заставляет меня разрываться между ним и матерью и решать, кому я в первую очередь должна хранить верность. В голосе его все же слышалась горечь, когда он сказал:

— Нет. Совершенно неважно, что ты ей сказала. У нее, безусловно, найдутся другие шпионы, помимо тебя. Она их повсюду вокруг меня расставила. Она, возможно, давно уже знала о предстоящей поездке. О чем еще она тебя спрашивала?

Это было похоже на кошмарный сон — приходилось заново пересказывать весь мой разговор с матерью и непрестанно думать при этом, что именно ей могут поставить в вину. А может, и в вину мне самой.

— Почти ни о чем, — ответила я. — Она спросила, правда ли, что Джон де ла Поль покинул наш двор, и я сказала «да».

— А она случайно не высказывала догадки, по какой причине он уехал? Ей известно, куда именно он направился?

Я покачала головой.

— Я сказала ей, что, по нашим предположениям, он отбыл во Фландрию, — призналась я.

— Разве она об этом не знала?

Я пожала плечами.

— Понятия не имею.

— Она его ждала?

— Не знаю.

— Как ты думаешь, последует ли за ним его семья? Его брат Эдмунд? Твоя тетка Элизабет, его мать? Его отец? Неужели все они таковы? Ни на одного нельзя положиться! А ведь я полностью им доверял, я принял их как родных, я слушался их советов! Неужели они просто записывали все, что я говорю, и передавали своим родичам за границей, моим врагам?

Я снова покачала головой:

— Этого я тоже не знаю.

Он выпустил мою руку, отступил на шаг и пристально посмотрел на меня; его темные глаза, лишенные даже намека на улыбку, казались подозрительными, лицо было сурово.

— Когда я думаю о том, какое состояние было потрачено на твое образование, Элизабет, я действительно не могу не удивляться тому, как же мало ты знаешь!

Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж

Лето, 1487 год

Итак, весь наш двор устремился по раскисшим дорогам на восток; праздник Тела Христова мы встретили в Норидже, в соборе Святой Марии-в-Полях, а затем посетили и сам богатый город, чтобы посмотреть на шествие к собору, устроенное представителями разных гильдий.

Норидж — самый богатый город королевства, и почти все гильдии там так или иначе связаны с производством шерсти и шерстяных тканей, так что участники шествия одеты были наилучшим образом; костюмы, сценарий и лошади были оплачены гильдиями, пожелавшими устроить настоящий спектакль, в котором участвовали и купцы, и хозяева мастерских, и подмастерья; всем хотелось и торжественно отметить церковный праздник, и продемонстрировать собственную значимость.

Мы вместе с Генрихом, оба в праздничных одеждах, смотрели на длинную процессию, протянувшуюся по улицам города; каждую гильдию возглавляли знаменосцы с пышно расшитыми знаменами и носилки, на которые поместили изделия, чествующие труд соответствующих мастеров, и изображение святого покровителя гильдии. Я замечала, что Генрих время от времени искоса на меня поглядывает, явно наблюдая за тем, как я реагирую на происходящее.

— Ты что, улыбаешься каждому, кто перехватит твой взгляд? — вдруг спросил он.

Я несколько удивилась и попыталась оправдаться:

— Я просто вежливо отвечаю улыбкой на приветствия. Это ровным счетом ничего не значит.

— Да, я понимаю. Но ты смотришь на них так, словно каждому желаешь добра. Ты каждому улыбаешься по-дружески.

Я не могла понять, к чему он клонит.

— Да, конечно, милорд. Мне нравятся эти люди, нравится сама процессия.

— Нравится? — переспросил он, словно это слово было для него ключевым и объясняло все на свете. — Тебе это нравится?

Я кивнула, почему-то чувствуя себя почти виноватой в том, что получила некое мимолетное удовольствие.

— Да, нравится, это всякому понравилось бы! Чудесное праздничное шествие, богатые и разнообразные костюмы, а живые картины исполнены просто замечательно! И поют они прекрасно! По-моему, мне еще нигде не доводилось слышать такого чудесного исполнения.

Генрих нетерпеливо тряхнул головой, словно сердясь на самого себя, но, вспомнив, что все на нас смотрят, милостиво улыбнулся и приветственно поднял руку. Мимо нас как раз проносили носилки с чудесным позолоченным замком, сделанным из дерева.

— А вот я не могу, забыв обо всем, просто любоваться каким-то шествием, — сказал он. — Я все время думаю, зачем эти люди устроили столь пышное празднество? Что на самом деле за этим скрывается? Что у них на душе? Вот они сейчас радостно нам улыбаются, и машут руками, и срывают с головы шапки, но действительно ли они воспринимают меня как своего правителя?

Маленький мальчик в костюме херувима помахал мне, сидя на бело-голубой подушке, которая, по всей видимости, изображала облако в небе. Я с улыбкой послала малышу воздушный поцелуй, и он даже завизжал от удовольствия.

— А вот ты способна любоваться всем этим и получать удовольствие, — с укором сказал Генрих, словно в моем поведении крылась некая неразрешимая загадка.

Я рассмеялась.

— Дело в том, наверное, что я росла при дворе отца, где всегда царили счастье и веселье; он обожал турниры, спектакли и всякие празднества. Мы вечно устраивали музыкальные и танцевальные вечера. Я к этому привыкла и ничего не могу с собой поделать — к тому же это представление ничуть не хуже всех тех, какие мне доводилось видеть раньше.

— И ты, глядя на это, совершенно забываешь о своих тревогах? — с недоверием спросил Генрих.

Я немного подумала.

— На какое-то время — конечно. А что, ты считаешь это свидетельством недалекого ума?

Он печально улыбнулся.

— Нет, нет, просто мне кажется, что тебя произвели на свет и воспитывали так, чтобы ты всегда была веселой. Очень жаль, что в твоей жизни случилось так много печалей.

Послышался рев пушки — в замке шествие приветствовали салютом, — и я заметила, что Генрих вздрогнул, услышав этот грохот, даже зубами скрипнул, но вскоре взял себя в руки.

— Ты здоров ли, муж мой? — тихо спросила я. — Тебя просто невозможно развеселить — в отличие от меня.

Он повернулся ко мне, и я увидела, до чего бледно его лицо.

— Меня снедает тревога, — промолвил он. И я вспомнила — и леденящий ужас шевельнулся в моей душе, — как моя мать сказала: королевский двор едет в Норидж потому, что Генрих ожидает, что его враги высадятся именно на восточном побережье. Да ведь мой муж попросту за свою жизнь опасается, а я, как дурочка, улыбаюсь и машу рукой горожанам!

Мы последовали за процессией и вскоре оказались в огромном соборе, где должны были служить торжественную мессу в честь праздника Тела Христова. Едва мы туда вошли, как миледи королева-мать упала на колени и всю двухчасовую службу простояла так, низко склонив голову. Естественно, ее преданные фрейлины тоже стояли на коленях с нею рядом. Казалось, все это сестры некоего ордена, славящегося своей исключительной преданностью Господу. Я вспомнила, как моя мать назвала миледи «Мадонной Бесконечного Самовосхваления», и с трудом заставила себя сохранить на лице серьезную мину — мы с Генрихом восседали на двух одинаково огромных креслах, пока священник читал на латыни проповедь, и нас было видно из любого уголка церкви.

Кроме того, в этот день, считающийся одним из самых важных церковных праздников, нам с Генрихом предстояло принять причастие и рука об руку подняться на алтарь в сопровождении моих фрейлин и его свиты. Когда моему мужу предложили священную облатку, он на секунду заколебался, но я все же успела это заметить; потом он все же открыл рот и послушно принял облатку, и я подумала, что, наверное, впервые в жизни его пищу сперва не попробовал дегустатор, чтобы выяснить, не отравлена ли она. Мне стало не по себе: ведь Генрих мог и не открыть рот, чтобы проглотить Гостию, священный хлеб мессы, Тело Христово! Я даже зажмурилась, и во рту у меня пересохло от ужаса, так что, когда облатка оказалась у меня во рту, она показалась мне чрезвычайно сухой, и я с трудом ее проглотила. Неужели Генриха до такой степени терзают страхи, что он и в церкви, перед алтарем думает о грозящей опасности?

Опустившись после причастия на колени, чтобы помолиться, я коснулась лбом холодных перил алтаря и вдруг вспомнила, что отныне святая церковь не является местом абсолютно безопасным. Если Генрих приказал вытащить своих врагов из убежища, предоставленного им церковью, и предал их смерти, то почему бы его врагам, скажем, не попытаться отравить его во время причастия?

Я вернулась на свой «трон» и, проходя мимо королевы-матери, по-прежнему стоявшей на коленях, заметила, какая мука отражается в ее лице; она от всей души молилась, чтобы Господь сохранил ее сына, которому повсюду в этой стране грозит опасность — ибо он эту страну завоевал, но доверять ей не может.

Когда месса закончилась, мы отправились в замок на торжественный обед; после обеда было представление — мимы, танцоры, живые картины, хор. Генрих сидел на высоком кресле во главе стола и улыбался; ел он с аппетитом, но я заметила, что его карие глаза так и рыщут по залу, а пальцы то и дело вцепляются в подлокотник.

После праздника мы провели в Норидже еще некоторое время; придворные веселились вовсю; погода стояла чудесная, солнечная, но по мрачному виду Генриха я поняла: он что-то задумал. У него были осведомители в каждом порту; они сообщали ему о прибытии и отправлении каждого судна и с особым вниманием относились к иностранным судам. Он организовал целую систему опознавательных огней, которые следовало зажечь, если наблюдатели заметят приближение вражеского флота. Каждое утро к нему приходили какие-то люди, причем проводили их к нему тайно, по боковой лестнице прямо с конюшенного двора. Для встреч с ними и совещаний с советом он выбрал большую, просто убранную комнату; там они и беседовали. Этих его агентов никто из нас не знал, но все мы порой встречали их на конюшне и видели их загнанных, в мыле, лошадей. Эти люди никогда не оставались, чтобы пообедать с нами в большом зале; у них не было времени ни слушать пение хора, ни попросту спокойно выпить вина; на предложение перекусить они неизменно отвечали, что поедят в дороге. И если служители на конюшне спрашивали: «На какой дороге?», то ответа не получали.

Внезапно Генрих объявил, что намерен отправиться на север вместе с пилигримами и посетить святилище Богородицы Уолсингемской. Чтобы доехать туда верхом, требовался целый день. Меня Генрих брать с собой отказался.

— В чем дело? — спросила я. — Почему ты не хочешь, чтобы и я с тобой поехала?

— Не хочу, и все, — отрезал он. — Я поеду туда один.

Богородица Уолсингемская славилась тем, что помогает женщинам исцелиться от бесплодия, и я просто понять не могла, почему Генриху вдруг захотелось туда отправиться, да еще и вместе с пилигримами.

— А мать свою ты с собой возьмешь? Никак не возьму в толк, зачем тебе вообще туда ехать.

— Просто захотелось посетить эту святыню, — несколько раздраженно ответил он. — Я всегда соблюдаю церковные праздники. Мы — семья истинно верующих.

— Да знаю я, знаю, — миролюбиво сказала я. — Мне просто показалось, что это довольно странно. Неужели ты поедешь совсем один?

— Нет. Возьму с собой несколько человек. В частности, герцога Саффолка.

Герцог Саффолк был моим дядей, мужем моей тетки Элизабет, родной сестры моего отца. И он же был отцом моего исчезнувшего кузена Джона де ла Поля, так что я не на шутку встревожилась:

— Ты возьмешь с собой герцога? Но отчего ты именно его выбрал для поездки по святым местам?

Генрих улыбнулся какой-то волчьей улыбкой.

— А кого же еще? Именно его! Он всегда был мне верным и преданным другом и слугой. Так почему бы нам с ним не поехать туда вместе?

Ответа у меня не нашлось, а понять по выражению лица Генриха, что у него на уме, я была не в силах.

— Ты хочешь поговорить с герцогом о его сыне? — осмелилась предположить я. — Или попросту допросить его? — Если честно, меня беспокоила судьба моего дяди. Это был человек на редкость спокойный, тихий и уравновешенный; он сражался за Ричарда при Босуорте, но затем попросил у Генриха прощения и был прощен. Отец герцога был одним из самых известных сторонников Ланкастеров, но сам он всегда хранил верность Дому Йорков, да и женат был на герцогине Йоркской. — Не сомневаюсь, да нет, я абсолютно уверена: он ничего не знал о том, что его сын, Джон де ла Поль, готовит бегство.

— А что знала об этом его жена, мать этого предателя? И что было известно твоей матери? — спросил Генрих.

Поскольку я молчала, он лишь коротко хохотнул и сказал:

— Ты, кстати, не напрасно тревожишься. Я чувствую, что нельзя доверять ни одному из моих «кузенов», принадлежащих к Дому Йорков. Но ты зря думаешь, что я намерен взять твоего дядю в заложники и тем самым заставить его сына вернуться «на путь истинный». Хотя, конечно, я мог бы взять его с собой и вдали от всех напомнить ему, что у него и еще один сын имеется, что вся его семья легко может отправиться из Уолсингема прямиком в Тауэр, а оттуда — на плаху.

Я смотрела на своего мужа во все глаза; меня пугала эта его спокойная, даже какая-то ледяная ярость.

— Не надо говорить со мной о Тауэре и плахе, — тихо попросила я. — Пожалуйста, не надо напоминать мне об этом.

— А ты не давай мне для этого повода!

Собор Святой Марии-в-Полях, Норидж

Лето, 1487 год

Генрих и мой дядя, герцог Саффолк, посетили святыню и благополучно вернулись обратно, но как-то не было заметно, чтобы они обрели душевный покой и благословение Господне. Генрих ничего не рассказывал об этой поездке. Мой дядя тоже молчал, и мне осталось только предположить, что Генрих допросил, а может, и припугнул моего дядю, и тот — человек, привыкший жить в опасной близости к трону, — дал ему настолько исчерпывающие ответы и обещания, что сумел этим обеспечить безопасность и себе самому, и своей жене, и своим детям. Куда отправился его старший сын, Джон де ла Поль, и какие цели преследует мой красавец-кузен за границей, никто достоверно так и не знал.

Вскоре после этого вечером Генрих заглянул ко мне, но был по-прежнему в дневной одежде и настроен весьма деловито; его худощавое лицо было мрачным, губы сердито поджаты.

— Эти ирландцы совсем обезумели! — бросил он.

Я стояла у окна, глядя на темнеющие сады, спускавшиеся к реке. Где-то слышались любовные призывы совы-сипухи, и я все высматривала, не мелькнет ли в сумраке ее белое крыло. Вскоре в ответ ей заухала вторая птица, и я, отвернувшись от окна, в очередной раз заметила, как напряжены поникшие плечи моего супруга, какое серое у него лицо.

— Ты выглядишь усталым, — сказала я. — Неужели нельзя хоть немного отдохнуть?

— Усталым? Да я не просто устал! Меня эти люди скоро в могилу сведут! Как ты думаешь, что они теперь сделали?

Я покачала головой и закрыла ставни, словно отрезав от себя мирный сад; затем подошла к Генриху, чувствуя легкое раздражение из-за того, что он совершенно не способен успокоиться и перестать внушать себе мысль о грозящей опасности, из-за чего все мы как бы вечно пребывали в осаде.

— Кто на этот раз? — спросила я.

Он тряхнул листом бумаги, который держал в руке.

— Те, кому я с самого начала не доверял — и совершенно справедливо, как выясняется! — а также те, о ком я даже не подозревал. Мое королевство проклято, в нем кишат предатели! С меня вполне хватало и англичан, об ирландцах я даже не думал. У меня и времени-то не было поехать туда и прояснить обстановку; а они, оказывается, уже решились на подлость.

— И кто же оказался предателем? — Я задала этот вопрос легким тоном, но горло у меня перехватывало от страха. Нас, Йорков, всегда очень любили в Ирландии; должно быть, именно наши бывшие друзья и союзники привели сейчас Генриха в такое волнение. — Кто они, эти предатели, и что именно они сделали?

— Твой кузен Джон де ла Поль — обманщик и предатель, как я и подозревал, хотя его отец клялся, что это не так. Во время поездки мы ехали с ним бок о бок, и он смотрел мне прямо в глаза, но при этом лгал, точно жалкий лудильщик. Джон де ла Поль совершил именно тот поступок, который, как заверял меня его отец, он никогда совершить не сможет. Он, разумеется, отправился прямиком во Фландрию, ко двору Маргариты Йоркской, и теперь она оказывает ему поддержку. Так он после Фландрии еще и в Дублин поехал!

— В Дублин?

— Причем вместе с Франсисом Ловеллом!

У меня перехватило дыхание.

— Снова Франсис Ловелл?

Генрих мрачно кивнул.

— Да, они встретились у твоей тетки. Вся Европа знает, что она готова поддержать любого моего врага и решительно настроена вновь возвести Йорков на английский трон. Надо сказать, у нее немало возможностей для этого: она имеет право распоряжаться наследством своей падчерицы и дружит по крайней мере с половиной коронованных особ Европы. Она — самая могущественная женщина христианского мира, а для меня — страшный враг. Но у нее нет никаких причин преследовать меня…

— Значит, Джон действительно направился к ней?

— Я это сразу понял. У меня ведь шпионы в каждом английском порту. Без моего ведома никто не может ни въехать на территорию Англии, ни выехать отсюда; о любом подобном перемещении я узнаю самое большее в течение двух дней. Я знал, что герцог Саффолк лжет, утверждая, что его сын, скорее всего, бежал во Францию. Я знал, что твоя мать лжет, когда говорит, что ей ничего о нем не известно. Я знал, что ты лжешь, хотя клянешься мне, что ничего не знаешь.

— Но я действительно ничего не знала!

Но он меня не слышал.

— Однако все вышло гораздо хуже. Герцогиня предоставила в их распоряжение огромную армию, а кто-то создал для них претендента на трон.

— Как это — «создал претендента»?

— Как создают кукол. Марионеток. Они создали претендента из какого-то мальчишки. — Он наконец посмотрел на меня и увидел мое искаженное ужасом лицо. — В общем, она завела себе такого мальчика.

— Что значит — такого?

— Такого, который обладает подходящей внешностью, возрастом и способен сыграть роль.

— Какую роль?

— Наследника Йорков.

Я почувствовала, что у меня подгибаются колени, и оперлась о каменный подоконник. Холодный камень мигом охладил вспотевшие ладони.

— Кто это? Что это за мальчик?

Генрих подошел ко мне сзади, словно намереваясь заключить меня в жаркие объятия, но, по-моему, крепко прижимая меня к себе и уткнувшись носом мне в волосы, он просто рассчитывал уловить исходивший от меня запах предательства.

— Этот мальчик называет себя Ричардом Йорком, — прошептал он. — Этот мальчик утверждает, что он твой пропавший брат.

Я бы, наверное, упала, но он подхватил меня на руки, точно любовник, и довольно грубо швырнул на кровать.

— Но это же невозможно! — заикаясь, пролепетала я, пытаясь сесть. — Невозможно!

— Только не говори мне, что ты ничего не знала, маленькая предательница! — взорвался Генрих, охваченный очередным приступом ярости. — И не делай, пожалуйста, невинное лицо, не смотри на меня ангельскими глазами, не утверждай, что тебе об этом не известно! Ах, какой ясный взгляд! Какой хорошенький лживый ротик! Когда я смотрю на тебя, мне кажется, что ты, безусловно, женщина достойная, ибо женщина, прекрасная, как ангел, не может быть предательницей и шпионкой. Неужели ты действительно рассчитывала, что я поверю, будто твоя мать ничего тебе не рассказала? Что ты ничего не знаешь?

— Не знаю чего? Да я ничего не знаю! — возмутилась я. — Клянусь: я действительно ничего не знаю!

— Так или иначе, а он уже запел по-другому. — Генрих резко отвернулся и буквально упал в кресло, стоявшее у камина; он даже глаза рукой прикрыл; казалось, он был совершенно обессилен собственной вспышкой гнева. — Твоим братом Ричардом он пробыл всего несколько дней. Теперь он называет себя Эдвардом. Такое ощущение, что со мной играет какой-то фокусник, то и дело ловко меняющий обличья. Кто он, между прочим, ты знаешь?

А в моей душе вдруг проснулась дикая надежда.

— Ты сказал — Эдвард? Неужели это мой брат, принц Уэльский?

— Нет. Эдвард Уорик, твой кузен. Какая жалость, что у тебя такая большая семья!

У меня закружилась голова; на мгновение я даже глаза закрыла, стараясь глубже дышать. Когда мне удалось справиться с дурнотой, я снова открыла глаза и увидела, что Генрих внимательно за мной наблюдает, словно пытаясь по моему лицу прочесть все тайны, которые мне известны.

— Так ты, значит, думаешь, что твой брат Эдуард жив? — В его голосе звучали и обвинение, и подозрительность. — Значит, все это время ты надеялась, что он вернется? Значит, когда я рассказывал тебе о некоем претенденте, ты думала, что это, возможно, он?

Закусив губу, я помотала головой.

— Господи, как же это возможно?

— А ведь я тебя спрашивал! — Он был так ужасен, что я даже дыхание затаила.

— Разумеется, мне это и в голову прийти не могло, — с трудом вымолвила я. — Как можно представить себе, что этот мальчик — мой кузен Эдвард Уорик? Всем известно, что Эдвард Уорик находится в Тауэре. К тому же мы только что всем его показали. Ты же сам хотел, чтобы его увидел весь Лондон.

Генрих мрачно усмехнулся.

— Да, хотел. По моему приказу они шли бок о бок с Джоном де ла Полем, моим другом и союзником. А теперь «мой друг», Джон де ла Поль, который во время торжественной мессы преклонял колена рядом с настоящим Эдвардом, отвез какого-то мальчишку в Ирландию и во всеуслышание называет его Эдвардом Уориком! Они устроили в Ирландии точно такое же представление, какое устроили и мы, доказывая, что Эдвард Уорик жив, здоров и невредим и находится в Лондоне! Говорят, что этот мальчишка уже собирает войско. Джон де ла Поль прошел с ним через весь Дублин до кафедрального собора, и в этом соборе его короновали как короля Ирландии, Англии и Франции. Просто взяли какого-то мальчишку с улицы и сделали королем! Надели ему на голову корону, возвели на престол соперничающего со мной государства, святым елеем помазали! Только представь себе, они короновали нового правителя Англии! Называют его королем Йорком! Что ты на это скажешь?

Я вцепилась пальцами в вышитое покрывало, словно пытаясь удержать себя в реальном мире, не уплыть в это море иллюзий, громоздящихся одна на другой.

— А в реальной жизни он кто? Этот мальчик, кто он?

— Во всяком случае, не твой брат Эдуард. И не твой брат Ричард, если ты на это надеешься, — презрительно бросил Генрих. — У меня повсюду шпионы имеются, так что я еще десять дней назад выяснил истинное происхождение этого мальчишки. Полное ничтожество! Самый обыкновенный парнишка, которого какой-то священник, имевший на меня зуб, натаскал на исполнение роли принца. Этот мерзкий старый трюкач, весьма недоброжелательно настроенный и страстно мечтавший о возврате былых времен и о возвращении на трон Йорков, научил мальчишку, как надо себя вести. Твоей матери, должно быть, показывали по десять таких мальчишек в день, чтобы она выбрала одного, подходящего. За это она расплачивалась своей пенсией, которую, между прочим, я ей выдаю. Но этот священник очень важен для нас. Он ведь действовал не в одиночку. Кто-то ему хорошо заплатил, чтобы он сделал из уличного мальчишки принца-претендента, за которым пойдут люди, поднимутся на восстание, приведут его к победе, а потом кукловоды вытащат наружу настоящего принца, который и займет трон.

— Приведут его к победе? — тупо повторила я предательские слова.

— Если сумеют. — Генрих тряхнул головой, словно отгоняя от себя опасный призрак собственного поражения. — Но победа эта весьма вероятна. У самозванца имеется в распоряжении довольно большая армия, оплаченная твоей теткой-герцогиней и другими членами твоего семейства: прежде всего, разумеется, твоей матерью, еще одной твоей теткой, Элизабет, и, как я подозреваю, твоей бабкой. Впрочем, в последнем я совершенно уверен. Кроме того, самозванца поддерживают ирландские кланы. Мой дядя, Джаспер Тюдор, говорит, что ирландские воины абсолютно дикие и неуправляемые. А впоследствии мы, возможно, убедимся, что мальчишка пользуется также поддержкой значительной части англичан. Разве можно сказать наверняка, кто в этом случае победит? Когда он поднимет свое боевое знамя, эти предатели вполне могут перейти на его сторону. Когда он крикнет: «За Уорика!», они могут ринуться за ним следом — хотя бы во имя прошлого. Да теперь, возможно, все они будут за него, ибо им кажется, что они меня испытали и решили, что я — правитель недостаточно энергичный. Вот они и хотят вернуться к старому, привычному, точно пес, спешащий сожрать собственную блевотину. — Генрих вопросительно посмотрел на меня, по-прежнему сидевшую на смятой постели. — Что ты на сей счет думаешь? И что на сей счет думает твоя мать? Неужели она надеется, что какой-то претендент из числа йоркистов способен управлять Англией? Неужели англичане способны переметнуться на сторону какого-то самозванца только потому, что он выступает под знаменем Белой розы?

— «Кукловоды вытащат наружу настоящего принца»? — Да, кажется, именно так он сказал. — Но откуда они его возьмут?

Но Генрих и не подумал мне отвечать; он лишь жутко оскалился, словно у него не хватало слов, чтобы снова мне все это объяснять.

Некоторое время мы оба молчали, потом я, охваченная ужасом, прошептала:

— И что же ты теперь будешь делать?

— Соберу все войска, какие смогу, и начну готовиться к очередному сражению, — с горечью ответил он. — Я-то думал, что уже завоевал эту страну, однако — так, впрочем, было и с моей женитьбой на тебе, — никогда нельзя быть полностью уверенным, что дело доведено до конца. Да, я выиграл великую битву и был коронован как король Англии, но теперь англичане готовы короновать другого, самозванца, а я снова вынужден сражаться за свой трон. По-моему, в этой стране бесконечных туманов и невероятного множества кузенов абсолютно ни в чем нельзя быть уверенным.

— А как поступят они? — снова шепотом спросила я.

Он посмотрел на меня с такой ненавистью, словно и я, и все мои ненадежные родственники уже стали предателями.

— Если они победят, то попросту подменят одного мальчика другим.

— Подменят?

— Самозванец незаметно ускользнет, а настоящий принц займет его место и взойдет на трон. Тот самый мальчик, который в настоящее время где-то скрывается, живет себе спокойно и без опаски ждет, когда его вернут к настоящей жизни.

— Что значит «вернут к жизни»?!

— Да то и значит! Создадут заново. Из ничего. Вернут из царства мертвых.

— Кого «вернут из царства мертвых»?

Он презрительно меня передразнил, уже направляясь к дверям:

— «Кого»! А ты как думаешь? Или ты знаешь, кто это должен быть? — Я промолчала, а он невесело хохотнул и сказал: — Ладно, сейчас я вынужден с тобой проститься, моя красавица, но я очень надеюсь, что вернусь в твою теплую постель, будучи королем Англии.

— А как же иначе? — глупо спросила я. — В качестве кого еще ты можешь ко мне вернуться?

— В качестве мертвеца! — не моргнув глазом, ответил Генрих.

Я мигом соскользнула с постели и бросилась к нему, протягивая руки. Он ласково сжал их, но к себе меня не привлек, а так и держал на расстоянии вытянутой руки, внимательно вглядываясь в мое лицо, словно искал там признаки обмана и предательства.

— Как ты думаешь, твой брат Ричард у герцогини прячется? — как бы между прочим спросил он, словно этот вопрос его не слишком интересовал. — И явит себя как плод длительного сговора между ней и твоей матерью? Наверное, твоя мать отправила его к ней, как только ему стала грозить опасность? А в Тауэр сунула подменыша? Он ведь, должно быть, все эти четыре года спокойно прожил у твоей тетки? Спокойно выжидал, когда ради него разразится война? Тогда он сможет вылезти из укрытия и с торжеством взойти на престол! Точно Иисус, поднявшийся со смертного ложа, нагой, прикрытый лишь плащаницей, весь в боевых ранениях! Торжествуя над смертью и надо мной!

Я не могла посмотреть ему в глаза.

— Не знаю, — пролепетала я. — Я ничего не знаю. Клянусь Господом, Генри…

Он остановил меня.

— Не давай ложных клятв, — сказал он. — На моем пути было достаточно людей, которые по десять раз на дню клялись мне в верности и предавали меня. От тебя я хочу услышать только одно: правду, просто правду.

Но я стояла перед ним и молчала, и он, словно поняв, что между нами не может существовать «просто правды», кивнул и вышел из комнаты.

Замок Ковентри

Лето, 1487 год

Генрих предупредил свою мать и меня, что нам в его отсутствие следует делать вид, словно наша поездка по стране спокойно продолжается, мы по-прежнему наслаждаемся чудесной летней погодой и ни о чем не тревожимся. И мы действительно постоянно приглашали к себе музыкантов и артистов, устраивали танцы и живые картины, а вскоре намечался еще и турнир, на который все лорды должны были прибыть в Ковентри, как на празднество. Но при этом каждому следовало привести с собой свое войско, полностью экипированное и готовое к войне с Ирландией. Мы должны были демонстрировать полную уверенность и спокойствие, но тайно готовиться к войне.

Миледи оказалась на это не способна. Она не могла притворяться королевой в окружении счастливых придворных, когда каждый день из Ирландии прибывал очередной гонец с новой порцией самых неприятных новостей. Джон де ла Поль и Франсис Ловелл высадились в Ирландии с мощным, хорошо обученным двухтысячным войском, и теперь миледи даже на ходу постоянно перебирала бусины четок и шептала молитвы во спасение своего сына, во избавление его от опасности.

Мы узнали — и Генрих был прав, предполагая это в разговоре со мной, — что в Дублине был коронован некий принц Эдвард Уорик, которого провозгласили законным правителем Англии, Ирландии и Франции.

Со мной миледи разговаривать совсем перестала; мало того, она не в силах была даже в одной комнате со мной находиться. Во мне, своей невестке, она видела всего лишь дочь ненавистного Дома Йорков, вновь угрожавшего ее сыну, всего лишь племянницу герцогини Маргариты, щедро снабжавшей Ирландию золотом и оружием, и племянницу второй своей тетки, Элизабет Йорк, обеспечившей мятежников войсками. Ну и, разумеется, я была для нее дочерью женщины, являвшейся мозговым центром всех заговоров, что ныне пряталась за высокими стенами Бермондсейского аббатства. Отныне миледи не желала не только разговаривать со мной, но старалась даже не смотреть на меня. И лишь один раз за весь этот трудный период она окликнула меня, когда я проходила мимо ее покоев со своими сестрами и кузиной. Мы направлялись на конюшню, собираясь ехать на прогулку верхом. Миледи подошла ко мне и положила руку мне на плечо, а я склонилась перед ней в реверансе и стала ждать, что ей угодно будет сказать мне.

— Ты знаешь, не так ли? — потребовала она ответа. — Ты знаешь, где он? Ты знаешь, что он жив?

Я ничего не могла ей ответить и лишь смотрела в ее искаженное, побелевшее от страха лицо. Потом я все же сказала холодно:

— Я вас не понимаю. Что вы имеете в виду?

— Ты меня прекрасно поняла! И знаешь, что я имею в виду! — тут же разъярилась она. — Тебе известно, что он жив. Известно, где он находится. Известно, какую судьбу они ему уготовили!

— Может быть, я лучше позову ваших фрейлин? — осторожно спросила я. Мне казалось, что у нее начинается припадок, так сильно дрожала ее рука, сжимавшая мое плечо, а взгляд, и без того всегда очень внимательный, был прямо-таки прикован к моему лицу, словно ей хотелось силой пробраться в мои мысли. — Вы слышите меня, миледи? Может быть, мне позвать ваших фрейлин? А потом мы поможем вам добраться до вашей спальни и лечь в постель…

— Тебе удалось обмануть моего сына, но меня ты не проведешь! — прошипела она. — Ты еще поймешь, что всем здесь распоряжаюсь я! Поймешь, что каждый, у кого в голове таятся предательские мысли, будет наказан — высокое положение он занимает или низкое. Головы предателей следует отсечь от их испорченных мерзких тел! Никому из предателей, аристократ он или последний бедняк, в день Страшного суда не будет пощады! Агнцы будут отделены от козлищ! Нечистые отправятся прямиком в ад!

Сесили в полном ужасе уставилась на свою крестную мать. Потом шагнула к ней, пытаясь ее поддержать, но тут же съежилась и попятилась — такой мрачный, исполненный ярости и душевной муки взгляд бросила на нее миледи.

— Видимо, я просто неправильно вас поняла, — холодно заметила я. — Вы ведь имели в виду того претендента, что объявился в Ирландии? Кстати, все мы, несомненно, скоро узнаем, будете ли вы всем здесь распоряжаться или же вам придется в ужасе бежать отсюда.

При слове «бежать» миледи еще сильней стиснула мое плечо и слегка пошатнулась.

— Значит, ты мне враг? Признайся честно. Пусть в наших отношениях царит ясность. Ты мне враг? Ты враг моему любимому сыну?

— Я ваша невестка и мать вашего внука, — спокойно ответила я. — Вы сами получили то, что хотели. А уж вопрос о том, люблю я вашего сына или ненавижу, мы как-нибудь решим сами. Без вашего участия. Люблю ли я вас или ненавижу? Что ж, я думаю, ответ вы и так знаете. Ведь вы приложили к этому немало усилий.

Она оттолкнула меня, словно ей было противно даже прикасаться ко мне, и с грозным видом предупредила:

— Учти: ты будешь уничтожена в тот же день, как только поднимешь его против нас. Я еще успею это увидеть.

— Кого это я «подниму против вас»? — Я уже не скрывала своего гнева. — Кого? Мы что, по-вашему, умеем воскрешать мертвецов? Кого вы, собственно, имеете в виду? Кого вы так боитесь, миледи?

Ее душили рыдания, она глухо всхлипнула и проглотила ответ. Я не стала ждать. Слегка поклонившись, я вновь двинулась в сторону конюшни. И только там, поднырнув под перекладину и войдя в стойло, я с силой захлопнула за собой дверцу, обняла своего коня за теплую шею и прильнула к нему щекой. Я с трудом сдерживала рыдания, а в голове крутилась мысль о том, что, по словам моей свекрови, они с Генрихом уверены: мой брат жив!

Замок Кенилуорт, Уорикшир

Июнь, 1487 год

Придворные наконец перестали притворяться, что наслаждаются чудесной летней погодой и торчат в центральной Англии исключительно ради красоты ее лесов и отменной охоты. Согласно донесениям гонцов, ирландская армия уже высадилась на нашем побережье и теперь стремительно продвигалась в глубь страны. Ирландцы всегда перемещаются с невероятной быстротой и легкостью, точно дикари-мародеры. Да и немецкие наемники, получившие плату за то, чтобы вновь посадить на английский трон Йорков, тоже неплохо отрабатывали полученные деньги. Герцогиня Маргарита постаралась: это были отборные войска, и командовали ими самые лучшие полководцы. Каждый день очередной шпион или наблюдатель мчался верхом к нам во дворец и сообщал, насколько они продвинулись. Эта армия была подобна гигантской волне, бег которой остановить было совершенно невозможно. Это было чрезвычайно дисциплинированное и быстрое войско, всегда высылавшее вперед своих разведчиков и лишенное извечного обоза с барахлом, который обычно тащится за любой армией. Наемников были сотни и сотни, несколько тысяч, и во главе их стоял мальчишка, совсем еще ребенок, называвший себя Эдвардом Уориком и шедший под королевским штандартом и под знаменем Саффолков. Они короновали его как короля Англии и Ирландии. Они и называли его королем. Они преклоняли пред ним колено. И повсюду, куда бы он ни пошел, люди выбегали на улицы и кричали: «За Уорика!»

Я почти не видела Генриха. Он постоянно заседал за закрытыми дверями со своими главными советчиками — дядей Джаспером и Джоном де Вером, графом Оксфордом, — то и дело требуя, чтобы к нему прибыл тот или иной лорд, словно желал проверить его верность и преданность. И, кстати, очень многие не спешили явиться на его зов. Никому, разумеется, не хотелось слишком рано объявлять себя примкнувшим к бунтовщикам; но точно так же никому не хотелось оказаться и в числе проигравших — причем, возможно, вместе с новым королем. Все помнили, каким непобедимым выглядел Ричард, когда верхом на боевом коне выезжал из Лестера, однако всего лишь небольшому наемному войску удалось отсечь его конницу от основных армейских частей, и он был сражен рукой предателя. А «преданные» лорды, клятвенно обещавшие ему свою поддержку, остались в сторонке и, сидя верхом на конях, наблюдали за сражением, пытаясь выяснить, на чьей стороне будет перевес. До конца оставаясь сторонними наблюдателями, они вступили в бой, лишь когда стало совершенно ясно, на чьей стороне победа.

В эти тревожные дни Генрих заглянул ко мне лишь однажды.

— Я хочу сам рассказать тебе все, пока ты не узнала об этом из уст какого-нибудь предателя-йоркиста, — неприязненным тоном сказал он, держа в руках какое-то письмо.

Я вскочила, и мои фрейлины тут же поспешили прочь, опасаясь бешеного нрава моего супруга. Все уже давно усвоили, что от матери и сына Тюдоров нужно держаться подальше, когда они бледнеют от страха.

— Ваша милость, в чем дело? — ровным тоном спросила я.

— Видишь ли, король Франции выбрал самый подходящий момент, чтобы освободить твоего брата Томаса Грея.

— Томаса!

— И теперь твой брат пишет, что вскоре прибудет, чтобы всемерно меня поддержать, — с горькой усмешкой бросил Генрих. — Только вряд ли мы станем так рисковать. Когда Томас Грей в последний раз «оказывал мне поддержку» — это было еще в те времена, когда битва при Босуорте была делом будущего, — он переметнулся на сторону противника еще до того, как мы успели покинуть Францию. Кто знает, что он сделал бы, если б оказался вместе со мной на поле брани? И вот теперь французы его отпускают. Как раз вовремя для очередного сражения! И как, по-твоему, мне следует поступить?

Я крепко вцепилась в спинку стула, чтобы не было заметно, как дрожат мои руки.

— Если он даст тебе слово… — начала я, но Генрих рассмеялся мне в лицо.

— Если он даст мне слово! — язвительно передразнил он меня. — А много ли стоит слово Йорка?! Наверное, не больше, чем та клятва верности, которую принесли мне твоя мать и твой кузен Джон де ла Поль? Не больше, чем та клятва, которую ты дала мне перед алтарем?

Я попыталась возразить, но Генрих поднял руку, требуя молчания.

— Пусть приезжает, но я буду держать его в Тауэре. Мне не нужна его помощь. И я не смогу ему доверять, если он останется на свободе. И я не хочу, чтобы он вел переговоры со своей матерью. И не хочу, чтобы он виделся с тобой.

— Он мог бы…

— Нет, не мог бы.

Я вздохнула.

— Можно я хотя бы сообщу матери, что ее старший сын возвращается домой?

Генрих нарочито весело рассмеялся, хотя смех его прозвучал совсем не убедительно.

— Неужели ты думаешь, что она этого еще не знает? Неужели ты думаешь, что не она выплатила за него выкуп и обеспечила его возвращение?

Но я все-таки написала матери в Бермондсейское аббатство и оставила письмо незапечатанным: я знала, что Генрих, или его мать, или их шпионы непременно вскроют и прочтут письмо.

Моя дорогая матушка, от всей души тебя приветствую и хочу сообщить, что твой сын Томас Грей освобожден из французской тюрьмы и предложил свои услуги нашему королю, и Генрих принял мудрое решение: пусть мой сводный брат после возвращения некоторое время побудет в таком безопасном месте, как лондонский Тауэр.

Я здорова, и твой внук тоже.

Элизабет.

P.S. Артур повсюду ползает и пытается вставать, ловко ухватившись за сиденье стула. Он очень сильный и страшно собой гордится, когда ему удается подняться с пола, но ходить пока не умеет.

Генрих сказал, что мне, нашему сыну Артуру со всеми его няньками, моим фрейлинам и даже его матери, которая была охвачена прямо-таки безумной тревогой, придется остаться под защитой прочных стен замка Кенилуорт, а сам он во главе армии направляется в поход. Я проводила его до больших въездных ворот замка; войско было уже построено; командовали им два великих военачальника — Джаспер Тюдор и граф Оксфорд, самый надежный друг и союзник Генриха. Мой муж, облаченный в латы, выглядел очень высоким и сильным и даже чем-то напомнил мне отца; впрочем, отец всегда выезжал на битву в полной уверенности, что победа непременно будет за ним.

— Если все повернется против нас, вам лучше немедленно уехать в Лондон, — посоветовал мне Генрих, и по его напряженному тону я поняла, как сильно он тревожится. — Там на всякий случай удалитесь в святое убежище. Кого бы они ни хотели посадить на трон, это наверняка кто-то из твоих родичей, так что тебя они не тронут. Но береги нашего сына, ведь он наполовину Тюдор! И, пожалуйста… — Голос у него сорвался. — Будь милосердна к моей матери, позаботься о том, чтобы ее пощадили.

— Я больше никогда не стану прятаться в убежище, — ровным тоном заявила я. — И не стану растить сына в четырех жалких темных комнатушках.

Он взял меня за руку.

— В любом случае спасайте себя, — сказал он. — Ступайте в Тауэр. Посадят ли они на трон Эдварда Уорика или кого бы то ни было еще…

Я даже не стала спрашивать, кого еще они могут использовать в качестве принца Йоркского. А Генрих, так и не договорив, горестно покачал головой и сказал:

— Никто не может мне сказать, кто там еще скрывается, выжидая нужного момента. У меня есть враги, но я не знаю даже, живые они или мертвые. Иной раз мне кажется, что либо я гоняюсь за призраками, либо за мной охотится армия призраков… — Он помолчал, взял себя в руки и продолжил: — Так или иначе, кто бы они ни были, они из Дома Йорков, и ты с ними будешь в безопасности. А наш сын будет в безопасности с тобой. И дай мне слово, что защитишь мою мать!

— Ты что, заранее готов к тому, чтобы проиграть? — с недоверием спросила я, взяла его руки в свои и тут же почувствовала, как напряжены его пальцы, как нервно бьется пульс. Он весь с головы до пальцев ног буквально застыл от снедавшей его душу тревоги.

— Не знаю, — сказал он. — Никто этого заранее знать не может. Но если вся страна поднимется на поддержку самозванца, тогда, конечно, наши силы окажутся неравны. Ирландцы будут сражаться не на жизнь, а на смерть, а наемникам хорошо заплатили, взяв с них слово непременно довести до конца то, что им поручено. Тогда как со мною рядом сейчас совсем немного людей, готовых стоять за меня до конца. Та армия, с которой я сражался при Босуорте, получила деньги и отправилась по домам. А новую армию я не могу вдохновить обещаниями свежих трофеев или наград. Если у повстанцев действительно есть настоящий принц, которого они могут возвести на трон, тогда я, вероятно, проиграл.

— Настоящий принц? — переспросила я, но он мне не ответил.

Мы вышли из тени огромной арки ворот, и воины радостными криками стали приветствовать своего короля. Генрих махнул им рукой и повернулся ко мне.

— Я поцелую тебя, — предупредил он меня на всякий случай, но я и так понимала, что мы должны являть собой вдохновляющую картинку для его солдат.

Он обнял меня и притянул к себе. Его легкие боевые доспехи оказались какими-то очень твердыми, и у меня было такое ощущение, словно я обнимаю не человека из плоти и крови, а металлическую статую. Я посмотрела в хмурое лицо мужа, а он нагнулся и поцеловал меня. Мне было страшно неудобно и неприятно в его металлических объятиях, однако меня вдруг охватила жалость к нему.

— Да благословит тебя Господь, муж мой, да вернет он тебя домой, ко мне, невредимым! — дрожащим голосом сказала я.

Над войском пролетел восторженный рев: всем явно понравился наш прощальный поцелуй. Но Генрих, казалось, ничего этого не слышит. Он внимательно посмотрел на меня и спросил:

— Ты действительно хочешь, чтобы я к тебе вернулся? Ты даришь мне свое благословение?

— Конечно! — в искреннем порыве воскликнула я. — Конечно, я этого хочу! И буду молиться, чтобы Господь позволил тебе вернуться ко мне живым и невредимым. Не тревожься: я сумею сохранить нашего сына и защитить твою мать.

На мгновение мне показалось, что больше всего ему сейчас хочется немного задержаться и поговорить со мной по душам, нежно и откровенно — как он никогда еще не разговаривал со мною.

— Я должен идти, — сказал он с явной неохотой.

— Иди, — кивнула я. — И непременно пришли мне весточку, как только сможешь. Я буду ждать и молиться, чтобы все у тебя было хорошо.

Генриху подвели его крупного боевого коня и помогли сесть в седло; знаменосец уже приготовился скакать впереди, и боевой бело-зеленый штандарт Тюдоров, украшенный красным драконом, трепетал у него над головой. Другой флаг, королевский, развернут не был. В последний раз я видела королевский штандарт над армией, во главе которой скакал Ричард, человек, которого я любила. Я даже руку к сердцу прижала, чтобы утишить внезапный приступ душевной боли.

— Благослови тебя Господь, жена моя, — сказал Генрих, но у меня уже не было сил еще раз ему улыбнуться. У него был тот же боевой конь, что и во время сражения при Босуорте, и тогда он стоял на вершине холма, а Ричард скакал ему навстречу — навстречу своей смерти. Там, при Босуорте, Генрих впервые развернул флаг Тюдоров, а Ричард срубил его древко во время своей последней, предсмертной, атаки.

Я подняла руку в прощальном жесте, но меня душили слезы, и я не смогла повторить свое благословение. Генрих ждать не стал и, пришпорив коня, двинулся во главе своей армии на восток, где чуть дальше Ньюарка, как докладывали его шпионы, уже заняла боевые позиции огромная армия Йорков.

Замок Кенилуорт, Уорикшир

17 июня 1487 года

Фрейлины, собравшись в моих покоях, ждали вестей с поля брани, но матери короля с нами не было — она стояла на коленях в прекрасной кенилуортской часовне и молилась за сына. Мы услышали топот копыт на дороге, затем скрежет поднимаемой решетки ворот и опускаемого моста, и вскоре всадник уже скакал по двору замка. Сесили подлетела к окну и, вытянув шею, выглянула наружу.

— Гонец! — воскликнула она. — Это королевский гонец!

Я встала, надеясь, что сейчас он появится в дверях, но потом поняла, что миледи наверняка успеет перехватить его, прежде чем он до меня доберется, и, бросив фрейлинам: «Ждите здесь!», выскользнула из зала. Я быстро спустилась по лестнице прямо на конюшенный двор и, разумеется, тут же увидела, как миледи в своем черном платье широким шагом устремилась навстречу спешившемуся гонцу.

— Мне было велено передать все вам и ее милости королеве, — сказал он, и я услышала, как миледи тут же его поправила:

— Жене короля. Она еще не коронована. Вы можете все сказать мне, а я ей передам.

— Я здесь, — успела вмешаться я. — И сама хотела бы узнать все из первых рук. Итак, каковы новости?

Гонец повернулся ко мне.

— Начало было очень неудачным, — сказал он. — Они по пути постоянно пополняли свою армию новыми воинами. Да и шли они куда быстрее, чем мы предполагали. У ирландцев очень легкие доспехи, а оружия они с собой всегда берут немного. Германские же наемники и вовсе напоминают некий стремительный поток, который остановить невозможно!

Королева-мать побелела и слегка пошатнулась; казалось, она сейчас упадет в обморок. Но мне-то не раз доводилось и раньше встречать гонцов, прибывших с поля брани, и я резко пресекла намерение гонца рассказывать слишком подробно, сказав:

— Не стоит сейчас говорить об этом! Прошу вас, сообщите главное, то есть конец того послания, которое вам приказано передать, а не его начало. Король жив или погиб?

— Жив, — сказал гонец.

— Он победил?

— Да, его командиры одержали победу.

Я решила не обращать внимания на эту поправку и продолжала задавать вопросы:

— Значит, армия ирландцев и немецкие наемники потерпели поражение?

Он кивнул.

— А Джон де ла Поль арестован?

— Убит.

У меня перехватило дыхание: значит, мой кузен мертв!

— А Франсис Ловелл? — с интересом спросила миледи.

— Ему удалось бежать. Похоже, он в реке утонул.

— Ну а теперь вы можете рассказать мне подробно обо всем, — разрешила я.

Он явно готовил эту речь заранее, потому что с энтузиазмом начал рассказывать:

— Как я уже говорил, войска противника продвигались очень быстро и вскоре достигли Йорка. В его окрестностях у них было с нами несколько мимолетных стычек, а затем они заняли позицию близ селения Ист-Стоук, это рядом с Ньюарком. Многие жители этого города вышли, чтобы к ним присоединиться; они записывали новобранцев в армию до самого последнего момента, почти до начала сражения.

— Сколько же их было? — спросила миледи.

— По нашим прикидкам — около восьми тысяч.

— А сколько в королевском войске?

— У нас на тот момент было в два раза больше людей. И мы вроде бы должны были чувствовать себя в безопасности. Но не чувствовали! — Гонец горестно покачал головой, вспоминая, видимо, об испытанном ими страхе. — Нет, в безопасности мы себя отнюдь не чувствовали! И ранним утром они пошли в атаку. Они так и ринулись вниз с холма, причем почти все, и первым удар принял граф Оксфорд со своим войском, в котором было около шести тысяч человек. Да, они приняли на себя главный удар и держались стойко. А потом и вовсе сумели оттеснить неприятеля в долину и окружили.

— Они загнали вражеские войска в ловушку? — спросила я.

— Да, но мы считаем, что те в любом случае намерены были сражаться до последнего. Местные теперь эту долину называют Ред Гаттер.[45] Это было ужасно!

Представив себе, какая там была бойня, я отвернулась и спросила:

— А где был в это время король?

— В безопасности, в тылу нашей армии, — и гонец ободряюще кивнул миледи, которая явно не видела ничего позорного в том, что командующий армией прячется в тылу. — А потом, когда все было кончено, к нему привели претендента…

— Значит, мой сын в безопасности? — перебила его миледи. — Вы уверены, что нашему королю более не угрожает опасность?

— Да, его жизни ничто более не угрожает.

Подавив желание выкрикнуть следующий вопрос, я задала его абсолютно спокойным тоном:

— И кто же этот претендент?

Гонец как-то странно на меня посмотрел, и я поняла, что, пытаясь сдержать себя, не только затаила дыхание, но и скрипнула зубами. Заставив себя дышать ровнее, я поставила вопрос несколько иначе:

— Является ли этот самозванец простым бедняком, как предполагал мой супруг?

— Его зовут Ламберт Симнел; самый обычный парнишка родом из Оксфорда, весьма смазливый, привыкший делать то, что ему прикажут. Его милость наш король, приказал арестовать и его самого, и его учителя, и многих других главарей восстания.

— Но что же все-таки с Франсисом Ловеллом? — гневно спросила миледи. — Кто-нибудь видел, как он утонул?

Гонец покачал головой:

— Видели только, как он верхом на коне прыгнул в реку и их обоих унесло течением.

Я перекрестилась. Миледи тоже, но лицо ее было мрачно.

— Мы непременно должны его поймать! — сказала она. — С самого начала и он, и Джон де ла Поль были нужны нам живыми! Нам требовалось узнать, каковы их планы. Это и было самое главное. Нам необходимо было узнать то, что знают они.

— В пылу схватки… — Гонец пожал плечами. — Во время битвы куда трудней взять человека в плен, чем убить его. Особенно во время рукопашной. А там была жуткая резня. Хотя мы значительно превосходили их численностью, они дрались как одержимые. Они были готовы умереть во имя своей цели, а мы…

— А вы — что? — с интересом спросила я.

— Мы лишь исполняли приказ, — осторожно ответил он. — Но мы тоже дрались хорошо. И свою работу выполнили честно.

Я помолчала. Мне довелось выслушивать отчеты о многих сражениях, однако ни в одном из них одержанная победа не была описана столь спокойно. Но, с другой стороны, я никогда не слышала, чтобы во время сражения главнокомандующий — сам король! — отсиживался в тылу, тем более когда его армия в два раза превосходит силы противника, чтобы он затем отказался вступить в переговоры с теми, кто потерпел поражение, попросту позволив своим солдатам перерезать их, точно бессловесную скотину.

— Но теперь эти предатели мертвы, — сказала миледи, желая, видимо, успокоить себя. — А мой сын жив!

— Да, наш король жив и здоров. Ни одной царапины не получил! Они бы его и коснуться-то не сумели. Он был так далеко, что они и увидеть его не могли!

— Хорошо, вы можете пообедать в зале, — распорядилась миледи. — И вот вам еще. — Я увидела, как она протянула ему кошель с золотом. Должно быть, этим щедрым подарком она благодарила его за добрую весть. Затем она повернулась ко мне: — Итак, все кончено.

— Слава богу! — от всей души откликнулась я.

Она кивнула.

— Да будет воля Его, — сказала она, и я поняла: эта победа дала ей еще больше уверенности в том, что ее сын родился на свет, чтобы стать королем.

Замок Линкольн

Июль, 1487 год

По приказу короля мы направились в Линкольн и там встретились с ним, а затем он и я рука об руку проследовали в большой собор на мессу, чтобы возблагодарить Господа за победу. Следом за нами, буквально наступая нам на пятки, следовала миледи; она надела корону и выступала с таким достоинством, словно сама была королевой. По обе стороны от нее шли главные военачальники короля — его дядя Джаспер Тюдор, который спланировал сражение, и его верный друг Джон де Вер, граф Оксфорд, который со своим войском и принял на себя главный удар противника.

Архиепископ Джон Мортон весь дрожал, все еще переживая недавнее избавление от опасности; лицо у него покраснело, руки тряслись, когда он раздавал Гостию. Миледи плакала от радости. Генрих тоже был растроган до глубины души, словно это самая первая в его жизни победа, которую ему просто пришлось одерживать вновь. Впрочем, эта победа имела для него большее значение, чем при Босуорте; сейчас он явно чувствовал себя в два раза уверенней.

— Я испытываю прямо-таки невероятное облегчение, — сказал он, когда под конец дня мы с ним наконец оказались в своих покоях. — У меня просто нет слов, чтобы это выразить!

— Потому что ты одержал победу? — спросила я. Я сидела у окна, глядя на восток, где высокие шпили собора пронизывали облака, нависшие почти над самой землей, но, когда вошел Генрих, я обернулась и посмотрела в его пылающее румянцем лицо.

— Не только поэтому, — сказал он. — Как только я понял, что мы значительно превосходим численностью противника, мне стало ясно, что победа почти наверняка будет за нами. Эти ирландцы сражаются практически голыми и почти без доспехов; я видел, что им не устоять под градом наших стрел — у них не было ни щитов, ни стеганых колетов, ни кольчуг. Бедные глупцы! Нет, самое большое облегчение я испытал, когда поймали этого мальчишку.

— Того, который якобы мой кузен Тедди?

— Да, именно его. И теперь я могу его всем показать. Пусть каждый увидит, что никакой это не наследник Йорков, а самый обыкновенный десятилетний мальчик, школьник, которого зовут Ламберт Симнел, и ничего в нем особенного нет, кроме смазливой внешности… — Он глянул на меня. — Да, он очень хорош собой, просто очарователен. Как и все Йорки.

Я кивнула, словно это было вполне разумное объяснение.

— Но что еще лучше, — Генрих даже улыбнулся, вспомнив об этом; он, по-моему, готов был сам себя расцеловать от радости, — больше никто на наш берег не высадился, больше никто сюда не явился. А ведь они прошли через всю Англию! И за это время ни одно судно не бросило якорь у восточного побережья. И в Ньюарке нас никто не поджидал.

— А кто мог вас там поджидать?

Генрих встал, с наслаждением потянулся и так широко раскинул при этом руки, словно хотел обнять все королевство.

— Ну, если бы у них имелся претендент получше этого маленького школяра, они бы держали его где-нибудь поблизости, в случае победы намереваясь тут же представить его народу, подменив им этого мальчика. А потом отвезли бы его в Лондон и устроили там повторную коронацию. — Я молча ждала продолжения, и оно последовало. — Это как в игре! — радостно усмехнулся Генрих. — Когда она вдруг приобретает неожиданный поворот. Или как в пасхальном представлении — ну, знаешь, когда в гроб кто-то ложится, а затем быстро снимают покрывало, и вот вам воскресший Христос. Но для таких случаев всегда нужно иметь наготове запасного игрока, спрятав его в кулисах. Так что, когда мне стало ясно, что у них такого запасного игрока нет и некому занять место этого юного Симнела, я сразу понял: они проиграли. У них никого не было «про запас»! — Он разразился трескучим смехом. — Понимаешь? Нет и не было! Поэтому никто и не высадился на восточном побережье, чтобы встретиться с ними в Ньюарке. Никто не прибыл из Фландрии, не поднялся вверх по Темзе, не добрался до Лондона в ожидании победоносного шествия. Никто не прибыл в Уэльс, никто не спустился с севера, из Шотландии. Понимаешь теперь? — Генрих снова рассмеялся, глядя на меня. — У них имелся только этот маленький самозванец. Простой школьник. Никакого настоящего принца у них нет!

— Настоящего?

Видно, испытанное Генрихом облегчение было столь сильно, что он впервые невольно проговорился о том, какой страх снедает его душу.

— Ну да, у них нет «про запас» ни одного из твоих братьев, ни старшего, ни младшего! Ни Эдуарда, принца Уэльского, ни Ричарда, герцога Йоркского. Если бы у них был хотя бы один из принцев, они наверняка держали бы его наготове, чтобы он мог занять трон сразу же после победы. Если бы кто-то из твоих братьев был жив, он находился бы у них в руках, и они заставили бы его предъявить свои права на трон, как только им удастся меня убить. Но принца у них нет! Нет! Все это были только лживые слухи! Мне поставляли лживые донесения. Мои противники попросту блефовали, пытаясь обмануть меня и — не побоюсь этого слова — даже запугать. Но все их игры закончились пшиком. Они старательно распускали слухи о каком-то принце, скрывающемся в Португалии; они всем нашептывали, что один из принцев сумел выбраться из Тауэра живым; но все это был чистой воды блеф. Мои люди рыскали по всему миру в поисках этого принца, и теперь я вижу, что он — не более чем выдумка, сон, блеф. Впрочем, приятно сознавать, что с их стороны это была всего лишь нечестная игра.

Я видела, каким румянцем пылают его щеки, как ярко горят его глаза, и понимала, что впервые вижу своего мужа свободным от извечного страха. Облегчение, которое он сейчас испытывал, было столь сильно, что я, кажется, и сама его почувствовала. Я улыбнулась ему и сказала:

— Значит, теперь мы в безопасности.

— Да, теперь мы, Тюдоры, наконец-то в безопасности! — с удовольствием подтвердил он и протянул ко мне руку. Мне сразу стало ясно, что сегодня он наверняка останется в моей постели. Я встала и подошла к нему, но никакого особого желания не испытывала. Нет, я была не против; все-таки я была верной женой, а мой муж благополучно вернулся домой после ужасного сражения, и я впервые видела его настолько счастливым, что лишь радовалась за него. Теперь он был в безопасности, дома, и это тоже было хорошо. В общем, я, разумеется, не возражала против того, чтобы сегодня он разделил со мной ложе.

Генрих был очень нежен со мной; он сам развязал кружева у меня под подбородком, сам снял с меня ночной чепец, сам, повернув меня к себе спиной, расплел мою косу, развязал пояс на талии и завязки на плечах, и мое платье соскользнуло на пол. Теперь я стояла перед ним обнаженная, и лишь распущенные волосы густой волной укрывали мне спину и плечи. Генрих вздохнул, легко коснулся губами моего обнаженного плеча и сказал:

— Вскоре я короную тебя как королеву Англии. — И он заключил меня в объятия.

Мы продолжили свою поездку по стране, дабы отпраздновать великую победу нашего короля. Миледи ехала верхом на большом боевом коне, покрытом попоной и словно полностью подготовленном для битвы. Я же предпочла лошадь, которую подарил мне Ричард; у меня было такое ощущение, словно мы с Ричардом проделали вместе уже немало путешествий, но я всегда скакала впереди, всегда уезжала от него, никогда не ехала с ним рядом, как он мне обещал. А вот Генрих часто ехал со мною рядом. Я понимала, что он хочет показать народу, вышедшему на нас посмотреть, как крепок его брак с принцессой Йоркской, благодаря которому он объединил наши Дома и победил бунтовщиков. Но теперь в наших отношениях появилось и нечто новое: я понимала, что ему нравится проводить время со мной. Мы много разговаривали и смеялись вместе, проезжая через маленькие деревушки Линкольншира, где люди выбегали из домов и во всю прыть мчались через поля, чтобы на нас посмотреть.

— Посмотреть, как мы с улыбкой проезжаем мимо, — говорил Генрих, а сам прямо-таки сиял, махая рукой полудюжине каких-то сельских бедняков, чье мнение наверняка не имело для него ни малейшего значения.

— И приветственно махая рукой, — подхватывала я и, отпустив поводья, тоже приветливо махала рукой.

— Как ты это делаешь? — спросил вдруг Генрих, и даже навечно застывшая улыбка сползла с его лица. Не обращая больше внимания на толпу, скопившуюся на обочине, он повернулся ко мне. — Как у тебя получается это легкое движение рукой? Совершенно естественное. Не похоже, чтобы ты хоть сколько-нибудь упражнялась в этом искусстве.

Я на минутку задумалась.

— Знаешь, мой отец часто говорил, что в таких случаях всегда следует помнить: эти люди пришли сюда только для того, чтобы тебя увидеть; им хочется почувствовать, что ты их друг, и себя они считают твоими верными друзьями и сподвижниками. Улыбка, легкий взмах руки — все это воспринимается как твое приветствие тем, кто вышел сюда с единственной целью: восхищаться тобой. Ты, возможно, никого из них совершенно не знаешь — но они-то думают, что хорошо тебя знают. А потому они заслуживают, чтобы ты приветствовал их как своих друзей.

— Но неужели твой отец никогда не думал о том, что любой из этих людей может стать перебежчиком и предателем и вскоре столь же радостно приветствовать его врага? Неужели ему никогда не приходило в голову, что все эти фальшивые улыбки и приветствия ничего не значат?

Я слегка подумала и усмехнулась:

— По правде говоря, это ему действительно никогда в голову не приходило. Он был ужасно тщеславен и не сомневался, что все вокруг его обожают. Хотя это в основном так и было. Куда бы он ни поехал, все выражали ему свою любовь. Он получил трон вполне заслуженно и по закону, как истинный его наследник, и всегда считал себя самым лучшим человеком в Англии. И никогда ни капли в этом не сомневался.

Генрих только головой покачал; он даже забыл приветственно помахать человеку, выкрикнувшему: «За Тюдора!» Правда, голос кричавшего прозвучал одиноко и как-то фальшиво, неубедительно, так что больше никто этот призыв не подхватил.

— Но ведь твоему отцу вряд ли чаще, чем мне, твердили, что он был рожден, чтобы стать королем, — сказал мой муж. — По-моему, не было в мире человека, более уверенного в подобной судьбе своего сына, чем моя мать.

— Мой отец чуть ли не с детства был вынужден сражаться, — сказала я. — В том возрасте, когда ты скрывался за границей, он уже сам набирал людей в армию и принимал у них присягу. В его жизни все было иначе. Кстати, и свои права на трон он предъявил, опираясь на волеизъявление людей.[46] И сделал это сам, без помощи своей матери. Когда три солнца вспыхнули в небе над его армией, он исполнился твердой уверенности, что избран Богом, что сам Господь посылает ему знак, что он просто обязан стать королем. И потом, каждому легко было его увидеть: он сам себя людям показывал, понимая, как это важно, хотя был еще совсем юным, ему было тогда столько же лет, сколько тебе, когда ты жил с дядей за границей. Только он постоянно шел навстречу опасности и сражался, а ты от нее убегал.

Странно, но Генрих согласно кивнул. Я не стала говорить вслух, что у моего отца был истинный дар храбрости, дарованный Богом, что он обладал огромным мужеством, тогда как мой муж от природы труслив. А еще у моего отца была любящая жена. Моя мать всю жизнь его обожала. Они страстно влюбились друг в друга и просто не могли этой любви сопротивляться; и ее родители, вся семья матери поняли ее и всей душой приняли ее мужа, перешли на его сторону, и его дело стало их делом. И все мы — дочери Эдуарда, его сыновья, его зятья и невестки — всегда были всецело ему преданы. Мой отец был центром огромной любящей семьи, и каждый из членов этой семьи готов был жизнь за него положить. Тогда как Генриху опорой служили только его мать и дядя Джаспер, у которых были холодные, расчетливые сердца.

Кто-то впереди крикнул: «Ура!», и йомены-гвардейцы тут же откликнулись, вздымая свои пики, и я снова подумала: а вот мой отец никогда бы не стал создавать себе личную гвардию; не захотел бы, чтобы такие вот йомены зачинали хвалебные выкрики во время торжественных процессий. Он и без того всегда был уверен, что подданные его любят, и не нуждался ни в какой личной охране.

Вестминстерский дворец, Лондон

Август, 1487 год

Мы вернулись в Лондон, чтобы подготовиться к моей коронации, и наш въезд в город сопровождался пышной, поистине королевской процессией. Затем Генрих присутствовал в соборе Святого Павла на благодарственной службе в честь победы и наградил всех, кто верно ему служил, хотя у некоторых попросту и не было иного выбора, кроме как оставаться ему верными, ибо они были заперты в Тауэре. Он также освободил из заключения Томаса Хауарда и моего сводного брата Томаса Грея.

Архиепископ Джон Мортон получил должность лорд-канцлера, и это весьма удивило меня и многих других. Интересно было бы узнать, какую помощь сумел оказать святой отец королю, чтобы быть удостоенным столь высокой награды?

— Шпионаж, — объяснил мне Томас Грей. — Мортон и королева-мать держат в руках нити самой обширной в мире шпионской сети; об истинных размерах этой сети знает только Генрих Тюдор, но никто, въезжая в Англию или выезжая из нее, о ее возможностях даже не подозревает.

Мы с Томасом сидели у меня в гостиной, в самом дальнем ее уголке, и наши разговоры отлично заглушала музыка, под которую мои фрейлины разучивали новые фигуры танца. Я довольно высоко приподняла свое шитье, прикрывая им лицо, чтобы никто ничего не смог прочесть у меня по губам. Я была очень рада свиданию с братом после столь долгой разлуки и все время счастливо улыбалась.

— Ты уже видел нашу матушку? — спросила я.

Он кивнул.

— Она здорова? Она знает, что меня скоро коронуют?

— Да, она здорова и, по-моему, вполне счастлива в своем аббатстве. Она велела передать, что любит тебя и поздравляет с грядущей коронацией.

— Я никак не могу уговорить Генриха, чтобы он ее освободил и позволил ей вернуться ко двору, — призналась я. — Хотя он понимает, что ему нельзя вечно держать ее там. У него нет на это никаких причин.

— Как раз причины-то у него есть, — возразил мой сводный брат с кривой усмешкой. — Он знает, что именно наша мать посылала деньги Франсису Ловеллу и нашему кузену Джону. Он знает, что она поддерживает отношения со всеми йоркистами, состоявшими в заговоре против него. Она ухитрилась — прямо у Генриха и у тебя под носом — организовать обширную шпионскую сеть, опутав ею территорию от Шотландии до Фландрии. Ему теперь известно, что именно она объединила всех его противников, при этом постоянно поддерживая связь с герцогиней Маргаритой во Фландрии. Однако более всего Генриха сводит с ума то, что он ничего не может об этом сказать во всеуслышание, не может прилюдно обвинить ее, ибо это означало бы, что он признает, что против него существует мощный заговор, вдохновленный твоей матерью, и существуют заговорщики на средства твоей тетки и твоей бабки, герцогини Сесилии. Он не в силах признаться перед всей Англией, что оставшиеся в живых йоркисты объединились и ведут против него активную борьбу. Признав, что этот заговор существует, он признается и в том, что боится той серьезной угрозы, которую представляют собой остатки йоркистов. И потом это будет выглядеть чрезвычайно похоже на внутрисемейный заговор женщин в пользу некоего наследника свергнутой с трона династии. А столь ошеломляющие свидетельства борьбы Йорков против Тюдоров Генрих обнародовать никак не желает.

— Что значит «внутрисемейный заговор женщин»? — спросила я.

Томас оперся подбородком о согнутые руки, поставив их на колени, и теперь губы его оказались почти прикрыты, так что никто не сумел бы прочесть по его губам тех слов, которые он произнес шепотом:

— Это значит, что некоторые женщины королевского семейства Тюдоров прилагают совместные усилия ради возвращения на трон принца Йоркского.

— Но Генрих сказал, что, поскольку никакого принца, готового одержать победу в борьбе за трон, в Англию привезти так и не сумели, значит, его и не существует.

— О, этот мальчик был бы поистине бесценным, — возразил Томас, — так что его вряд ли сразу привезли бы в Англию, пока победа не завоевана, а на побережье ему может грозить опасность.

— Бесценный мальчик? — удивилась я. — Но ведь это, скорее всего, фальшивый претендент, подменыш. Самозванец.

Томас лишь молча улыбнулся. Он провел в разных тюрьмах два долгих года: сперва во Франции, где оказался под арестом еще в те времена, что предшествовали битве при Босуорте, а затем в лондонском Тауэре. Так что ему явно не хотелось говорить о том, что способствовало бы его возвращению за решетку.

— Претендент? Самозванец? Да, конечно. Вряд ли он может быть кем-то еще.

Генрих задержался в Лондоне всего лишь до тех пор, пока все не удостоверились, что его победа над бунтовщиками была полной и окончательной, что сам он никакой опасности не подвергался, что коронованный в Дублине новый король — это всего лишь перепуганный мальчишка, который теперь благополучно заключен под стражу. Взяв с собой тех лордов, которым более всего доверял, Генрих вновь отправился на север, посещая один знатный дом за другим, проводя судебные расследования и выясняя, кто из его верных подданных не сумел обеспечить безопасность на дорогах; кто нашептывал соседям, что короля Тюдора поддерживать не стоит; кто делал вид, что не замечает армии повстанцев, вихрем несущейся навстречу королевскому войску; кто, оседлав коня и заострив свой меч, предательски присоединился к мятежникам. Вникая во все подробности и слухи, послав своих осведомителей собирать даже сплетни у ворот и оскорбительные выкрики в пивных, Генрих безжалостно судил каждого, чья верность оказалась под сомнением или была поколеблена, едва прозвучал призыв «За Йорков!». Он был решительно настроен наказать всех, кто осмелился присоединиться к бунтовщикам; одни из них были преданы смерти как предатели, но большинство подвергнуты огромным штрафам вплоть до полного разорения, и весь доход от этих штрафов поступал в королевскую казну. Генрих решился доехать даже до Ньюкасла, оказавшись в самом сердце той территории, что некогда принадлежала Йоркам, и оттуда отправил послов ко двору короля Шотландии Якова III с предложением о заключении мирного договора, который можно было бы скрепить браками между королевскими детьми. Затем Генрих развернул коней и вместе со своей свитой поскакал на юг, в Лондон — этакий герой-завоеватель, оставивший после себя на севере множество казненных, оштрафованных и полностью разоренных.

В Лондоне он велел привести в парадный зал мальчика по имени Ламберт Симнел и собрать там всех придворных. Там были и королева-мать со своими фрейлинами, как всегда жадно следившая за всеми действиями сына; и я со своей свитой; и две мои сестры; и моя кузина Мэгги; и моя улыбающаяся тетка Кэтрин в сопровождении своего победоносного мужа Джаспера Тюдора; и все верные королю лорды; и все те, кому удалось притвориться верными и преданными. Наконец двойные двери зала распахнулись, и гвардейцы-йомены, громко ударив своими пиками об пол, выкрикнули: «Джон Ламберт Симнел!» По залу пролетел шелест — все дружно повернулись, чтобы посмотреть на тощенького мальчика, испуганно застывшего в дверях. Затем кто-то подтолкнул его сзади, он нерешительно сделал несколько шагов и упал перед королем на колени.

Сперва мне показалось, что этот Симнел действительно очень похож на моего брата — примерно таким я в последний раз видела Ричарда. На вид Симнелу было лет десять; светловолосый, хорошенький, по-детски хрупкий. Когда мы с матерью тайком вывозили моего брата Ричарда из святого убежища, он выглядел примерно так же — такой же белокурый и худенький, — однако теперь, если он и впрямь остался жив, ему должно было уже исполниться четырнадцать, и этот ребенок никак не смог бы за него сойти.

— Он тебе никого не напоминает? — вкрадчиво спросил король и, взяв меня за руку, повел к противоположному концу большого зала, где стоял на коленях Ламберт Симнел. Мальчик так низко опустил голову, что была видна ямка у него на шее под затылком; казалось, он ожидает, что прямо сейчас ему отрубят голову. Все молчали. В зале было около сотни человек, и все смотрели на нас и на коленопреклоненного мальчика. Когда Генрих подошел к нему совсем близко, он еще ниже склонил голову; уши его так и пылали.

— Может быть, кто-то находит, что у этого ребенка имеется сходство с некой известной персоной? — Генрих внимательно вглядывался в лица моих родственников. Мои сестры стояли, потупившись и словно чувствуя себя виноватыми, а вот моя кузина Мэгги не сводила глаз с этого мальчика, удивительно похожего на ее брата Тедди; мой сводный брат Томас равнодушно посматривал по сторонам, явно желая показать, что все происходящее ему глубоко безразлично.

— Нет, я не вижу в нем ни малейшего сходства с моим братом, — сказала я мужу, хотя сходство определенно было — такой же худенький, стройный, светловолосый, — и хотя лицо его разглядеть было трудновато, я все же заметила, как блеснули его светлые, ореховые глаза, очень похожие на глаза моего брата; несколько мягких детских завитков волос спускались в ямку у него под затылком, в точности как у Ричарда. Я хорошо помнила, как он, бывало, сидел в ногах у нашей матери, а она задумчиво накручивала эти длинные локоны на палец, словно колечки из светлого золота, и читала ему до тех пор, пока он не начинал засыпать, а потом укладывала его в постель. Этот маленький мальчик, стоявший перед нами на коленях, вновь заставил меня вспомнить о том маленьком паже, которого мы послали в Тауэр вместо моего брата. Я думала и о Ричарде, и об Эдуарде, и об Эдварде Уорике, родном брате Мэгги, который сидел сейчас в Тауэре. Перед моим мысленным взором словно проследовала череда мальчиков из семьи Йорков — все светловолосые, очаровательные, многообещающие; вот только где все они сейчас? Живы они или умерли? А может, все они просто фантомы, плод нашей фантазии, нереальные существа, выдуманные претендентами? Подменыши, как и этот ребенок?

— Разве этот мальчик не похож на твоего кузена Эдварда Уорика? — спросил у меня Генрих. Он нарочно говорил очень громко, отчетливо произнося слова, чтобы его мог слышать весь двор.

— Нет, ничуть.

— А разве ты не могла бы, пусть чисто случайно, принять его за твоего покойного брата Ричарда?

— Никогда.

Генрих был доволен. Он отвернулся от меня — представление было окончено. Теперь всем стало ясно, что я достаточно внимательно посмотрела на мальчика, стоявшего перед нами на коленях, и твердо заявила, что это ни в коем случае не мой брат.

— Итак, пусть все, кто по-прежнему думают, что этот мальчик — сын Йорка, поймут, что их либо ввели в заблуждение, либо они сами хотели кого-то обмануть, — громко сказал Генрих. — То есть они показали себя либо глупцами, либо лжецами.

Он выдержал паузу, выжидая, чтобы каждый понял, что и Джон де ла Поль, и Франсис Ловелл, и моя мать — глупцы и лжецы, затем обратился непосредственно к мальчику:

— Итак, дитя мое, ты не тот, за кого себя выдавал. Моя жена, принцесса Йоркская, тебя не признала, иначе она сказала бы, что ты ее родственник. Ты напрасно вводишь нас в заблуждение. Ну, говори, кто ты на самом деле?

На мгновение мне показалось, что мальчик от испуга утратил дар речи. Но он все же прошептал, по-прежнему не поднимая головы:

— Джон Ламберт Симнел, если угодно вашей милости. — И он неловко прибавил: — Простите меня.

— Значит, Джон Ламберт Симнел! — Генрих покатал это имя на языке, точно грозный учитель в школе. — Джон. Ламберт. Симнел. Ты что же, прямо из детской решил сюда сбежать, Джон? Ведь это было очень долгое путешествие и очень дорогое. А уж сколько мне оно стоило и времени, и беспокойства!

— Я понимаю, сир. Мне очень жаль, сир, простите, — пролепетал ребенок.

Кто-то сочувственно улыбнулся, услыхав его тонкий дрожащий голосок, но Генрих тут же метнул в сторону сочувствующего такой яростный взгляд, что тот испуганно потупился. Я заметила, как сильно побледнела Мэгги, как она вся напряжена. А моя сестра Анна, дрожа всем телом, вцепилась в руку Сесили и прижалась к ней.

— Но как же ты мог согласиться, чтобы тебя короновали? Ведь у тебя нет на то ни малейшего права!

— Простите, сир, я был глуп и согласился.

— Согласился быть коронованным под чужим именем? Ты же знал, что ты, низкорожденный, королевской короны не заслуживаешь!

— Да, сир, знал.

— А ведь тот мальчик, именем которого ты назвался, Эдвард Уорик, верен мне. Он признает своим королем меня. Как, впрочем, и все англичане.

Ребенок совсем утратил способность говорить, и только я, находясь от него достаточно близко, могла понять, что его душат рыдания.

— Что ты там говоришь? Я не слышу! — прикрикнул на него Генрих.

— Да, сир, я знаю, — еле вымолвил мальчик.

— Значит, ты понимаешь, что все это было сплошным обманом. Или ты все же считаешь себя коронованным правителем Англии?

Очевидно, что маленький Симнел никаким коронованным правителем себя не считал. Перед нами был просто мальчуган, заблудившийся в этом опасном мире взрослых. Чтобы не расплакаться от жалости к нему, я даже нижнюю губу прикусила. Потом шагнула вперед и нежно коснулась плеча Генриха, но его было уже не остановить.

— Значит, ты согласился, чтобы грудь тебе помазали святым елеем, хотя ты никакой не король и не имеешь никакого права быть помазанным?

— Простите! — еле слышно всхлипнул ребенок.

— А потом ты согласился встать во главе армии наемников и мерзких бунтовщиков и пойти на меня войной, но был наголову разгромлен силами моего войска и по воле Господа?

При упоминании Бога миледи королева-мать сделала маленький шажок вперед, словно ей тоже хотелось хорошенько выбранить несчастного мальчишку. А Симнел, по-прежнему стоя на коленях, еще ниже опустил голову, чуть ли пола лбом не коснулся. Ему нечего было сказать ни этим могущественным людям, ни Господу Богу.

— И что же мне с тобой делать? — задал риторический вопрос Генрих. И по озадаченным лицам придворных я догадалась: все понимают, что это пахнет повешением. За такое либо вешают, либо колесуют и четвертуют. Если Генрих предаст этого ребенка суду, то приговор, по всей видимости, будет таков: его сперва повесят за шею, а когда он от боли потеряет сознание, палач срежет веревку и вспорет ему живот от жалких маленьких гениталий до грудины, а затем — у еще живого! — извлечет внутренности, сердце, легкие и кишки и продемонстрирует их несчастному, не взирая на его стоны и вылезшие из орбит глаза; ну а потом ему по очереди отрубят ноги и руки.

Я схватила Генриха за руку и прошептала:

— Прошу тебя, будь милосерден. — И тут же перехватила взгляд Мэгги; она была в ужасе, ибо тоже прекрасно понимала, что Генрих вполне может довести эту сцену до ее смертельного завершения, если только мы вместе не разыграем другую сцену. Мэгги знала, что я вполне на это способна и, возможно, буду вынуждена к этому прибегнуть. Если я, жена короля, упаду перед Генрихом на колени и прилюдно попрошу его помиловать маленького преступника, он, скорее всего, это сделает. В таком случае Мэгги должна была выбежать ко мне, снять с меня плащ, чтобы мои волосы красиво рассыпались по плечам, и упасть на колени рядом со мной; все остальные мои фрейлины обязаны были сделать то же самое у меня за спиной.

Когда правил Дом Йорков, мы, правда, никогда такого представления не устраивали, поскольку мой отец любил раздавать наказания или помилования по своему собственному усмотрению, не желая тратить время на жестокие театральные действа. Впрочем, тогда нам бы и не пришлось подобным образом вмешиваться и просить его, горящего жаждой мести, помиловать маленького мальчика. А вот во время правления Ланкастеров такое случалось: Маргарита Анжуйская молила, стоя на коленях, своего святого[47] супруга помиловать «заблудших коммонеров». Это была общепризнанная церемония, ставшая почти традицией, и мне, возможно, пришлось бы к этому прибегнуть, чтобы спасти Симнела от невыносимых страданий.

— Генрих, — прошептала я, — неужели ты хочешь, чтобы я на коленях молила тебя пощадить этого ребенка?

Он молча покачал головой, и я вдруг испугалась: неужели он не хочет, чтобы я вмешалась и попросила помиловать мальчика, потому что твердо намерен его казнить? Я стиснула плечо мужа:

— Генрих!

Услышав мой возглас, мальчик поднял голову и посмотрел на меня. У него были ясные глазки орехового цвета, в точности как у моего братишки.

— Вы ведь простите меня, сир? — спросил он, умоляюще глядя на короля. — Вы будете так милосердны? Мне ведь всего десять лет! И я понимаю теперь, что ни в коем случае не должен был на это соглашаться.

Повисла ужасающая тишина. Генрих, так и не посмотрев на мальчика, повернулся и отвел меня обратно на возвышение, где стоял трон. Затем он уселся, и я тоже села с ним рядом, отчетливо чувствуя, как в висках моих пульсирует боль, мешавшая мне собраться с мыслями и придумать, как спасти этого несчастного маленького обманщика.

Генрих довольно долго молчал, потом громко заявил, указывая на Симнела:

— Ты, пожалуй, мог бы работать на кухне. Уж больно ты тощий. Думаю, работа там пойдет тебе на пользу. Ну что, согласен работать на королевской кухне?

Мальчик вспыхнул, глаза его от внезапно испытанного облегчения наполнились слезами, которые тут же ручьем потекли по разрумянившимся щекам.

— Ой, конечно, сир! — воскликнул он. — Вы так добры! Так милосердны!

— Делай, что тебе велено, и, возможно, сумеешь дослужиться до настоящего повара,[48] — посоветовал ему Генрих. — Ну, ступай да делом займись. — Он щелкнул пальцами, подзывая слугу. — Отведи мастера Симнела на кухню. Скажи, что я велел его к делу приставить.

В толпе придворных раздались аплодисменты, а потом разразился настоящий шквал смеха и радостных восклицаний. Я схватила Генриха за руку, смеясь от невероятного облегчения, вызванного столь милосердным решением. А Генрих с улыбкой посмотрел на меня и спросил:

— Неужели ты могла подумать, что я стану воевать с малым ребенком?

Я покачала головой, и слезы так и хлынули у меня из глаз — но то были слезы радости и облегчения.

— Я так боялась за этого малыша!

— Он же ничего не сделал! Они просто использовали его в качестве своего боевого штандарта. А вот тех, кто за всем этим стоял, я прямо-таки обязан наказать. Тех, кто выставил мальчика вперед и прикрывался им, следует отправить на плаху! — Глаза Генриха так и впились в лица придворных, которые беспечно болтали друг с другом, испытывая явное облегчение оттого, что король сменил гнев на милость. Моя тетка, Элизабет де ла Поль, в последнем сражении потерявшая сына, стояла рядом с Мэгги, крепко сжимая ее руки; обе они плакали. — Настоящие предатели так легко не отделаются! — с угрозой сказал Генрих. — Кто бы они ни были.

Дворец Гринвич, Лондон

Ноябрь, 1487 год

Одеваясь для коронации, я размышляла о том, сколь сильно подготовка к тому, чтобы стать королевой, отличается от подготовки к тому, чтобы стать женой короля. На этот раз, затянутая в белое платье с золоченой шнуровкой и каймой и с опушкой из королевского горностая, я отнюдь не дрожала и не чувствовала себя несчастной. Я прекрасно знала теперь, чего могу ожидать от своего мужа; мы с ним сумели найти такой способ совместного существования, который не заставлял нас вспоминать о тайнах прошлого и одновременно как бы заслонял наш взор от неуверенности в нашем будущем. То, что для королевы-матери ее сын превыше всего на свете, я стала воспринимать гораздо спокойнее; я также научилась как-то мириться с тем, что всех моих родных она ненавидит лютой ненавистью. Загадочное исчезновение моих братьев и страх Генриха перед оставшимися в живых Йорками — все это также стало неотъемлемой частью нашей повседневной жизни.

Я научилась распознавать, в каком мой муж пребывает настроении; научилась мириться с его внезапными приступами гнева. Я стала понимать, что приступы эти почти всегда вызваны страхом, таящимся в душе Генриха, ибо он, несмотря на одержанные победы, несмотря на постоянную поддержку матери, несмотря на ее заверения в том, что Господь всегда на стороне Тюдоров, все-таки очень не уверен в себе, и ему кажется, что его могут подвести даже мать и Бог, что в один миг ему могут отрезать путь к трону столь же несправедливо и жестоко, как и тому королю, которого убили у него на глазах.

Узнала я также, что Генрих способен на невероятно нежное, любовное отношение к нашему маленькому сыну; что он отчетливо сознает свой долг перед государством и упорно, даже как-то покорно, стремится непременно его исполнить; что он, несмотря на абсолютное подчинение матери, с каждым днем все более тепло и доверительно относится ко мне. Когда ему казалось, что я его разочаровывала, когда он начинал в чем-то меня подозревать, даже мне было заметно, что у него будто весь мир пошатнулся под ногами. Я чувствовала в нем растущее желание любить меня, доверять мне и с удивлением обнаружила, что и сама все сильнее хочу того же.

Так что сегодня уже многое приносило мне радость. В детской у меня был любимый сын, а мой муж теперь вполне уверенно чувствовал себя на троне. Моим сестрам больше не грозила опасность, меня больше не преследовали мучительные сны, после которых я чувствовала себя совершенно больной от горя. И все же мне было о чем сожалеть. Даже сегодня, в день моей коронации, я сознавала, что моя семья потерпела поражение; моя мать заперта в Бермондсейском аббатстве; мой кузен Джон де ла Поль погиб; мой дядя Эдвард хоть и занимает высокое положение при дворе, хоть и пользуется доверием Генриха, но находится сейчас очень далеко, в Гранаде, и участвует в крестовом походе против мавров; а мой сводный брат Томас Грей настолько напуган, что ведет себя чересчур осторожно, прямо-таки на цыпочках перед Генрихом ходит, чтобы уже ни в коем случае не вызвать его подозрений. Мою сестру Сесили можно было больше не считать членом нашего семейства: она, выйдя замуж за родственника моей свекрови, безоговорочно поддерживающего Тюдоров, никогда и слова не решалась сказать без разрешения мужа; да и всех моих сестер королева-мать словно пометила своим тавром, отнеся их к числу лиц, особо преданных Тюдорам; она не желала рисковать, допуская хотя бы малейшую возможность того, что одна из них окажется очередным центром притяжения мятежников. Хуже всего было то, что мой кузен Тедди до сих пор находился в Тауэре; даже тот прилив уверенности, который Генрих испытал после сражения при Ист-Стоуке, не позволил ему освободить мальчика, хотя я очень просила его об этом и даже предложила ему освободить Тедди в качестве подарка по случаю моей коронации. Мэгги по-прежнему находилась в числе моих фрейлин, и ее бледное напряженное лицо служило мне вечным упреком. Ведь я сама предложила ей и Тедди приехать в Лондон и обещала, что здесь они будут в полной безопасности, поскольку моя мать вполне сможет о них позаботиться. Я обещала стать опекуншей Тедди, но, увы, оказалась совершенно бессильна; моя мать вскоре была отправлена в монастырь, а опеку над Тедди взяла миледи королева-мать, она же наложила руку и на все его состояние. Я тогда не приняла во внимание тайных страхов Генриха. Мне и в голову не приходило, что король станет преследовать мальчишку.

Дом Йорков не раз знавал славные победы. А Генрих, может, и победил при Ист-Стоуке, но не такая уж это была героическая победа. Да, большинство его лордов привели свои войска, но лишь очень немногие из них действительно участвовали в сражении. Вызывало подозрения и то, что многие из них и вовсе при этом не присутствовали. Корона в данный момент действительно была на голове у Тюдора, и в детской у него уже имелся законный наследник престола, и все же положение его не казалось достаточно прочным: одно из подвластных Генриху государств предпочло ему какого-то неизвестного мальчишку, которому и предложило королевскую корону; да и в народе не смолкали слухи о каком-то ином наследнике престола, который где-то скрывается, ожидая своего часа.

В день коронации не мать, а кузина Мэгги расчесала мне волосы, красиво распустив их по спине до самого пояса. А потом Сесили убрала мои волосы под золотую сетку, поверх которой мне следовало надеть золотой обруч с бриллиантами и рубинами. Рубинов было очень много, ибо они означают женскую добродетель; именно эту роль — добродетельной женщины и королевы Тюдоров, чей девиз «смиренная и раскаявшаяся», — мне отныне предстояло играть всю жизнь. Не имело никакого значения, что я обладаю страстным и независимым характером. Мое истинное «я» отныне не должно было появляться на поверхности; и в истории обо мне навсегда должны были остаться упоминания как всего лишь о жене одного короля и матери другого.

Королевский барк был уже готов; на нем меня должны были отвезти вверх по реке в Вестминстер; следом за ним на разукрашенных судах с музыкой и пением предстояло плыть мэру Лондона и представителям всех гильдий. И я подумала, что моя мать в очередной раз будет смотреть из окна своей кельи на неторопливо проплывающий мимо королевский барк, направляющийся на торжество по случаю коронации, только на этот раз на палубе судна она увидит свою дочь. Я знала, что мать непременно выглянет в окно, чтобы меня увидеть, и очень надеялась, что она порадуется хотя бы тому, что ее план с моим замужеством полностью осуществился и уже дал плоды. Это она посадила меня на английский трон, и хотя позолоченный барк благодаря усилиям гребцов проплывет, сопротивляясь течению, мимо ее окон, все сделают вид, что ее самой там нет. И это будет уже четвертая коронационная процессия, в которой она не будет принимать участия. Но на этот раз на палубе пышно украшенного судна на золотом троне будет сидеть ее дочь, и люди, выстроившиеся по берегам реки, чтобы приветствовать новую королеву, станут выкрикивать: «За Йорков!»

Я спустилась к пирсу вместе с фрейлинами; те, что несли мой шлейф, старались поднять его как можно выше, чтобы он не касался пропитанного водой ковра. Затем мне помогли подняться на борт судна, великолепно убранного по случаю торжества флагами и цветами. Вокруг барка крутились всевозможные пестрые суденышки и разукрашенные баржи. Как только я ступила на палубу, заиграла музыка и хор запел хвалебный гимн моим «бесчисленным» добродетелям. Я заняла свое место на корме; над головой у меня был золоченый балдахин, а золоченый трон подо мной был выложен мягкими бархатными подушками. Фрейлины кружком собрались вокруг меня. Наши придворные дамы всегда славились своей красотой, но сегодня каждая из них еще и постаралась особым образом принарядиться, надев все самое лучшее. Гребцы, повинуясь ритму, отбиваемому барабанщиком, дружно взмахнули веслами; остальные суда, собравшиеся вокруг нас, отплыли в сторону. Я приклеила на лицо счастливую улыбку, и мы поплыли в сторону Вестминстера.

У одного из сопровождавших нас кораблей на носу была голова дракона, свитый в кольца хвост которого кончался где-то на корме. Это был знаменитый красный дракон Тюдоров, и у него в пасти то и дело вспыхивал огонь, словно он и впрямь был огнедышащим. И каждый раз люди на берегу восторженно вскрикивали, однако, завидев меня, они стали кричать: «За Йорков!», хотя это, безусловно, был праздник Дома Тюдоров. И я, слыша этот клич, ничего не могла с собой поделать — я искренне улыбалась и даже радостно смеялась, видя столь преданную любовь народа к моему Дому, которую люди выражали, несмотря на трепетавшие на ветру бело-зеленые флаги Тюдора и красного дракона, с ревом изрыгавшего пламя.

Королевский барк, выплыв на середину реки, стал легко подниматься против течения, гонимый приливной волной, но когда я увидела кирпично-кремневые стены Бермондсейского аббатства, рулевой вдруг направил судно к противоположному берегу: видно, ему было приказано пройти как можно дальше от стен этого монастыря, где, точно в тюрьме, находилась моя мать. У стен аббатства толпилось множество людей, но на таком расстоянии различить отдельные фигуры я, разумеется, не могла. Я подняла руку, заслоняя глаза от солнца, и золотая корона оцарапала мне пальцы. Нет, невозможно было разглядеть мать в этой толпе! Мы были слишком далеко, у противоположного берега широкой реки, а я так хотела ее увидеть! Я так хотела ее увидеть! Я хотела, чтобы она догадалась, что я ищу ее глазами, и подала мне какой-нибудь знак. На мгновение мне подумалось, что ей, возможно, приказали оставаться в келье, пока барк не проплывет мимо. Неужели она покорилась этому приказу? Неужели она так и будет сидеть в своем кресле, в своей холодной келье с белеными стенами, слушая веселую музыку, разносящуюся над водой, улыбаясь шуму и реву дракона, изрыгающего пламя, но так и не узнает, что я ищу ее глазами, что я очень хочу ее увидеть?

И вдруг, словно по волшебству, я ее увидела! Точнее, я увидела некий флаг, хлопающий на ветру, дувшем с реки. С первого взгляда казалось, что это, так сказать, обновленный вариант флага Тюдоров, где на зеленом поле была вышита «роза Тюдоров» — белая роза с красными краями; этот символ в последнее время старался продемонстрировать всем каждый разумный человек. Однако тот флаг, который увидела я, был несколько иным: это была белая роза на зеленом поле Тюдоров; если там и была некая красная сердцевинка, то настолько маленькая и незаметная, что ее и разглядеть было невозможно. Нет, каждый сразу узнал бы в этом цветке белую розу Йорков! И под этим флагом, разумеется, стояла моя мать; она стояла под флагом с белой розой, под флагом ее обожаемого покойного мужа, и когда я посмотрела в ее сторону, подняв в знак приветствия руку, она, точно девчонка, подпрыгнула от радости, что я ее заметила, и замахала обеими руками, высоко подняв их над головой и смеясь от восторга, как всегда юная и непокорная. Она даже пробежала немного вдоль берега, стараясь не отставать от моего далекого барка и выкрикивая «Элизабет! Элизабет! Ура!» так громко и ясно, что я сумела ее расслышать, несмотря на шум, царивший над рекой. Не выдержав, я вскочила со своего золоченого трона, бросилась к борту и наклонилась как можно дальше над водой, чтобы помахать ей в ответ; совершенно забыв о королевском достоинстве, я радостно закричала: «Матушка! Это я! Я здесь!» — и засмеялась, не скрывая своего удовольствия от того, что все-таки сумела ее увидеть, что и она тоже меня увидела, что теперь во время коронации у меня в ушах точно благословение будет звучать ее легкий смех.

Моя коронация послужила неким отправным моментом для целой череды обручений и свадеб. Генрих со свойственной ему методичностью использовал моих сестер, точно фигуры на шахматном поле, и заключал брачно-политические союзы, способствующие укреплению собственного трона. Он даже мою мать решил вновь ввести в игру, для начала позволив мне вместе с сестрами навещать ее в аббатстве, а затем велел передать ей, что пока что прощает ее, ибо вновь вернулся к идее ее брака с королем Шотландии Яковом III.

Я боялась, что в аббатстве будет холодно и неприветливо, но в комнате матери оказалось очень уютно; она сидела возле огня, жарко горящего в камине, причем топили камин явно яблоневыми дровами — я сразу узнала этот дымок с приятным ароматом. Возле матери сидели моя сводная сестра Грейс и две фрейлины, склонившиеся над шитьем.

Когда мы с сестрами вошли, мать встала нам навстречу, расцеловала нас, а мне даже сделала реверанс.

— Как чудесно наконец всех вас увидеть! — воскликнула она. — Хотя мне, наверное, следовало бы теперь называть тебя, Элизабет, «ваша милость»? — Она чуть отступила и посмотрела на меня. — Ну что ж, выглядишь ты прекрасно!

Бриджет и Кэтрин бросились ее обнимать, а она с улыбкой прижала их к груди, ласково глядя на Анну и Сесили поверх подпрыгивающих голов младших девочек.

— И вы обе тоже чудесно выглядите! Какое у тебя хорошенькое платье, Сесили, и прелестная брошка на чепчике. Добр ли к тебе твой муж?

— Да, у меня все хорошо, — сдержанно ответила Сесили; ей было прекрасно известно о тех подозрениях, которые король питал относительно ее матери. — Моего мужа король очень ценит, и миледи королева-мать тоже. Он славится своей верностью, как, впрочем, и я.

Мать рассеянно улыбнулась, словно ни то, ни другое для нее никакого значения не имело, и уселась, посадив к себе на колени моих маленьких сестренок — семилетнюю Бриджет и восьмилетнюю Кэтрин. Анна устроилась на скамеечке у ног матери, и та, положив руку ей на плечо, выжидающе посмотрела на меня. Но первой главную новость выпалила Кэтрин, у которой больше не было сил сдерживаться.

— А мы все замуж выходим! — крикнула она. — Все, кроме Бриджет.

— Потому что я — невеста Христова, — важно возразила Бриджет; она воспринимала свое предназначение со свойственной детям торжественностью.

— Ну конечно, все это знают, — поддержала ее мать и прижала к себе. — И кто же ваши будущие счастливые мужья? Верные защитники Тюдоров, я полагаю?

Сесили тут же ощетинилась — это был намек на ее мужа-лизоблюда.

— Ты, между прочим, тоже помолвлена, — презрительно бросила она.

Но мать и бровью не повела.

— Речь снова идет о Якове Шотландском? — спросила она, с улыбкой глядя на меня.

И я поняла, что она уже все знает. Видимо, ее шпионы тоже не дремали и по-прежнему служили ей даже здесь, где, как предполагалось, она пребывала в полной изоляции от мира, причем служили явно не хуже, чем когда она жила при дворе в окружении множества верных королю людей.

— Ты знаешь?

— Я знаю, что король послал своих послов в Шотландию, пытаясь установить с шотландцами мир, — уклончиво ответила она. — Разумеется, ему бы хотелось скрепить подобный договор еще и родственным браком. А поскольку ему эта идея и раньше в голову приходила, я предположила, что он снова к ней вернулся.

— И ты не станешь возражать? — Я пытливо на нее посмотрела. — Ты скажи, потому что, если ты хочешь отказаться, я постараюсь обязательно…

Она остановила меня, нежно взяв за руку, и сказала:

— Вряд ли тебе это удастся. Если тебе не удалось убедить Генриха выпустить твоего кузена Эдварда из Тауэра и не удалось внушить ему, что меня вовсе не обязательно запирать в монастыре, то уж повлиять на его политику в отношении Шотландии ты, скорее всего, не сможешь. Он, правда, сделал тебя королевой, но, хоть ты теперь и держишь в руках скипетр, никакой власти у тебя по-прежнему нет.

— Именно это я ей всегда и говорю, — тут же влезла Сесили. — Реально она ни на что повлиять не может!

— Тут ты, пожалуй, права, — улыбнулась ей мать, а мне тихо сказала: — Но ты не должна упрекать себя. Я знаю, ты делаешь все, что в твоих силах. Женщина всегда имеет столько власти, сколько смогла отвоевать, но тебе не повезло: ты вышла замуж в такую семью, где тебе не доверяют, а значит, и власти тебе никакой постараются не давать.

— А я должна выйти замуж за шотландского принца! — пропищала Кэтрин, которой все не терпелось высказаться. — За самого молодого! Так что я поеду в Шотландию вместе с тобой, матушка! И там смогу жить в твоих покоях и быть твоей фрейлиной!

— О, я буду очень этому рада! — Мать наклонилась и поцеловала Кэтрин в макушку, прикрытую белым кружевным чепчиком. — Мне будет гораздо легче, если ты будешь там вместе со мной. И мы с тобой будем наносить государственные визиты твоей старшей сестре. Мы с тобой верхом поедем в Лондон в сопровождении пышного эскорта, а Лиззи устроит для нас, представительниц шотландской королевской семьи, торжественный прием.

— А мне предстоит выйти за наследника шотландского короля, — тихо сказала Анна, и в ее тоне было куда меньше энтузиазма, чем в речах Кэтрин. Анне было уже двенадцать лет, и она достаточно хорошо понимала, что это не самая приятная участь — выйти замуж за врага собственной родины, чтобы превратить его в ее союзника.

Мать посмотрела на Анну с молчаливым состраданием и сказала:

— Что ж, значит, мы хотя бы будем там все вместе, и это уже хорошо. А я всегда смогу дать вам совет и помочь, чем сумею. Кстати, стать королевой Шотландии — роль весьма важная, Анна.

— А как же я? — спросила слегка расстроенная Бриджет.

Взгляд матери метнулся ко мне.

— Возможно, тебе тоже разрешат поехать со мной в Шотландию, — сказала она. — Я думаю, король нам это позволит.

— А если не позволит, тогда я перееду сюда, в твое аббатство, — с удовольствием заявила Бриджет, озираясь и любуясь красивой комнатой матери.

— Я думала, ты хочешь стать монахиней, — тут же упрекнула младшую сестренку Сесили, — а не жить в роскоши, как папа римский.

Мать усмехнулась:

— Ох, Сесили! Неужели тебе и впрямь кажется, что я живу, как папа римский? Вот уж чудеса! Может быть, ты думаешь, что где-то тут, в потайных помещениях, прячутся толпы моих кардиналов, которые мне прислуживают? Что мы едим с золотых тарелок?

Она встала и, обняв за плечи двух младших девочек, предложила:

— Идемте-ка все обедать. Сесили напомнила мне, что вам пора подкрепиться. А ты, Бриджет, можешь прочесть в трапезной молитву. Сестрам это будет приятно.

Когда мы вышли из кельи, она притянула меня к себе и тихо сказала:

— Не волнуйся. Между помолвкой и свадьбой можно найти немало лазеек, чтобы избежать последней. А удержать шотландцев с помощью мирного договора — это чудо, которому я еще никогда не становилась свидетельницей. И, между прочим, пока что никто не осмеливается снова путешествовать по Большой Северной Дороге!

Дворец Шин, Ричмонд

Весна, 1488 год

Мой дядя Эдвард вернулся домой после крестового похода смуглый, как настоящий мавр, но утратив все передние зубы. Впрочем, он постоянно шутил по этому поводу, утверждая, что Господь теперь может заглянуть ему прямо в сердце, и при этом так шепелявил, что невозможно было удержаться от смеха. Я страшно ему обрадовалась, крепко его обняла и услышала, как он нежно прошепелявил: «Благошлови тебя Гошподь!»; это смешное коверканье слов заставило меня одновременно и смеяться, и плакать.

Я ожидала, что он возмутится, узнав, что его сестру сослали в монастырь Бермондси, но он лишь пожал плечами и одной улыбкой дал мне понять, что воспринимает это всего лишь как временное отступление, ибо жизнь всегда полна бесконечно чередующихся побед и поражений.

— Твоя мать хорошо там устроилась? — спросил он, словно только это его и волновало.

— Да, у нее очаровательные комнаты, и обслуживают ее тоже хорошо. Похоже, монахини ее просто обожают, — сказала я. — Грейс при ней. А тамошняя привратница называет маму «наша королева», словно ничего и не переменилось.

— Ну, значит, она, как всегда, устроилась по своему вкусу. — И было видно, что дядя Эдвард весьма этим удовлетворен.

Он привез множество интересных рассказов о крестовом походе в Гранаду, о красоте и элегантности мавританской империи, о решительном намерении христианских правителей полностью изгнать мавров из Испании. А еще он рассказывал мне немало примечательного о королевском дворе Португалии и о своих приключениях в этой стране. Они исследовали ее южные окраины вплоть до африканского побережья. Дядя сказал, что там есть и золотоносные шахты, и богатейшие рынки, полные редких специй, и невероятное количество драгоценной слоновой кости, которую может подобрать любой, кто осмелится забраться достаточно далеко в глубь того континента, где солнце печет невыносимо жарко, а в морях у побережья часто бушуют штормы. Он рассказывал, что в Африке есть некое королевство, где поля буквально выстланы золотом; там любой человек может стать богатым, даже если будет просто подбирать с земли золотые самородки. Немало в Африке и странных редких животных — он видел их шкуры; и пятнистые, и полосатые, и самые благородные, золотистые. Он уверял нас, что там, в самом сердце этой огромной страны, есть, возможно, такое царство, где своими чернокожими подданными правит белый христианин и настоящий герой, которого зовут Престер Джон.[49]

Генриха истории о волшебных царствах совершенно не интересовали; он тут же увел дядю Эдварда в свои покои, и они полдня просидели там взаперти. Затем наконец Эдвард снова вышел к нам, сияя своей беззубой улыбкой, а Генрих с довольным видом обнимал его за плечи, и я поняла: новости, которые привез мой дядя, несколько успокоили вечно встревоженную душу Генриха.

Оказалось, что мой муж настолько преисполнился к Эдварду доверия, что решил поставить его во главе войска, обороняющего Бретань.

— Когда ты уезжаешь? — спросила я.

— Очень скоро, — сказал мой дядя. — Времени терять нельзя, и потом… — он улыбнулся, показывая розовые десны, — …и потом я предпочитаю всегда быть занят реальным делом.

Я тут же потащила его в детскую, разместившуюся во дворце Элтам, желая показать, каким большим стал теперь его внучатый племянник Артур. Мой сынок уже умел крепко стоять на ножках и даже немного ходить, правда, то и дело цеплялся за кресло или за стул. Больше всего он любил бродить по комнатам, держась за мой палец, неуверенно разворачиваясь и переступая крошечными ножками с поджатыми внутрь пальчиками. Он весь просиял, увидев меня, и тут же ко мне потянулся. Он уже начинал говорить, точнее, петь, как птичка, но слов еще не произносил, кроме слова «ма», что, как мне казалось, означает «мама», и словечка «бо», которое в его понимании означало все, что ему нравится. Он обожал, когда я его щекотала, и весело смеялся; а еще он любил бросить на пол любую вещь, которую ему дали, и ждать, что, может, кто-нибудь ее поднимет и снова даст ему, а он снова ее бросит. Эта игра ему никогда не надоедала. Но самую большую радость ему доставляла игра с Бриджет в мячик — она давала ему свой мячик, и он его бросал, а она тут же летела его ловить; казалось, они играют в теннис, и Бриджет старалась перехватить мячик до того, как он ударится об пол и несколько раз подскочит. Артур прямо-таки булькал и каркал от восторга, глядя, как моя младшая сестренка бежит за мячом.

— Ну, разве это не самый красивый мальчик на свете? — с гордостью спросила я и была тут же вознаграждена дядиной светлой, хотя и беззубой, улыбкой. — А кого ты ездил смотреть в Португалию? — Я прижала Артура к плечу, нежно поглаживая мальчика по спинке. Он был тяжеленький, и я щекой чувствовала исходившее от него тепло; и меня вдруг охватило какое-то свирепое желание никогда и ни за что не допустить, чтобы его спокойствию и безопасности что-то грозило. — Генрих говорил, что послал тебя в Португалию посмотреть на какого-то мальчика. Но с тех пор, как ты уехал, никаких разговоров об этом не было.

— В таком случае Генрих сам тебе все расскажет. Да, я видел маленького пажа, который прислуживает сэру Эдварду Брэмптону, — сказал мой дядя, очаровательно шепелявя. — Кто-то из придворных интриганов решил, что этот мальчишка удивительно похож на моего бедного племянника Ричарда. Люди, как ты знаешь, любят устраивать много шума из ничего. Жаль, что им больше нечем заняться.

— А этот мальчик действительно похож на Ричарда? — спросила я.

Эдвард покачал головой:

— Нет, не особенно.

Я на всякий случай огляделась, но рядом не было никого, кроме кормилицы, а ее в этой жизни интересовало одно — побольше и повкусней поесть и выпить эля.

— Милорд, вы уверены? Вы сможете рассказать о нем моей матушке?

— Я не стану говорить с ней об этом. Это наверняка ее расстроит, — твердо заявил мой дядя. — А тот маленький паж — самый обыкновенный парнишка и совершенно не похож на ее сына и твоего брата. Я абсолютно уверен, что это не Ричард.

— А что Эдвард Брэмптон? — не отставала от него я.

— Сэр Эдвард вскоре должен прибыть с визитом в Англию, но сперва он хотел завершить кое-какие свои дела в Португалии, — спокойно ответил Эдвард. — А своего хорошенького пажа он намерен отпустить. Ему совершенно не хочется создавать в нашем обществе новую смуту и причинять беспокойство королю, привезя с собой чрезвычайно шустрого, повсюду сующего свой нос мальчишку.

В этих словах явно было заключено больше, чем я сумела понять, и я спросила:

— Но если этот мальчик ничего собой не представляет, если это просто маленький хвастунишка, то как же из-за подобного ничтожества мог возникнуть такой шум в Лиссабоне, что даже мы в Лондоне его услышали? Если он — никто, зачем же ты вообще ездил в такую даль, чтобы его увидеть? Это ведь не так уж близко от Гранады. И зачем сэр Эдвард приезжает в Англию? Он что, хочет встретиться с королем? С чего бы это Генрих решил оказать ему такую честь, зная, что он был верным слугой Йорков и всем сердцем любил моего отца? И почему сэр Эдвард решил уволить своего пажа? С чего вообще вся эта суета, если этот мальчишка — никто?

— Я думаю, нашему королю будет приятней, если мальчишка останется в Португалии, — слегка пожав плечами, ответил Эдвард.

Я некоторое время молчала, глядя на него, потом медленно промолвила:

— Нет, я тут все-таки чего-то не понимаю. Во всем этом явно есть какая-то тайна.

Дядя Эдвард ласково похлопал меня по руке, которой я прижимала к сердцу тепленькое тело своего ребенка, и сказал:

— Ты же знаешь, в нашем мире полно всяких тайн; и порой лучше не знать, какова их суть. Не тревожьтесь, ваша милость королева, — прибавил он с куртуазным поклоном, — вокруг слишком много загадок. Чего только мне не рассказывали в Португалии!

— Может быть, тебе рассказывали и о мальчике, воскресшем из мертвых? — решилась я бросить ему вызов. — О мальчике, которого сперва прятали от неизвестных убийц, а потом тайком переправили за границу, и теперь он там ждет своего часа?

Но дядя и глазом не моргнул.

— Об этом мне тоже рассказывали. А я в ответ напомнил этим людям, что короля Англии всякие чудеса совершенно не интересуют.

Возникла небольшая пауза.

— Что ж, хорошо, по крайней мере, что наш король тебе доверяет, — сказала я, возвращая Артура кормилице и глядя, как он устраивается в ее широченных объятиях. — Мне кажется, он в тебе уверен. Может быть, тебе удастся убедить его вернуть ко двору мою матушку? Если уж в Португалии того мальчика не оказалось, значит, Генриху и бояться нечего.

— Твой муж по природе своей не слишком доверчив, — заметил с улыбкой Эдвард. — Так что за мной следили постоянно, весь путь до Лиссабона и обратно. А мой спутник, лицо которого было вечно скрыто низко опущенным капюшоном плаща, записывал каждого, с кем я встречался, да и вообще каждый мой шаг. Еще одного шпиона я заметил, когда возвращался домой; он следил, не свяжусь ли я по пути с твоей тетей, живущей во Фландрии.

— Генрих велел своим шпионам следить за тобой? За своим посланником? Шпионить за своим же шпионом?

Дядя кивнул.

— И в твоем доме всегда найдется некая особа, которая докладывает королю обо всем, что ты говоришь или делаешь, даже о том, что ты пытаешься ото всех скрыть. И твой личный духовник тоже обязан докладывать обо всем своему духовному отцу, архиепископу Кентерберийскому, должность которого сейчас занимает Джон Мортон, самый большой друг королевы-матери. Они вместе плели заговоры против короля Ричарда, вместе уничтожили герцога Букингема. Миледи и Джон Мортон встречаются каждый день, и он рассказывает ей все, что ему удалось узнать. Так что даже не мечтай о том, что наш король решится кому-то из нас полностью доверять. Даже не надейся, что за тобой нет постоянной слежки. За тобой следят все время, днем и ночью. Как и за всеми нами.

— Но мы же ничего плохого не делаем! — воскликнула я. И тут же понизила голос. — Ведь не делаем, правда, дядя?

Он снова ласково похлопал меня по руке и заверил:

— Конечно-конечно, мы не делаем ничего плохого.

Замок Виндзор

Лето, 1488 год

Но моя тетка Маргарет отнюдь не бездействовала. Ее милость вдовствующая герцогиня Фландрская, родная сестра моего покойного отца, и не думала зря тратить время. Она состояла в перманентной переписке с королем Шотландии Яковом III и даже посылала к нему людей из числа тех, кто по-прежнему остался верен Йоркам.

— Она пытается убедить Якова пойти на нас войной, — устало сказал Генрих, когда мы входили в те покои, которые он занимал в огромном замке Виндзор. По обоим концам большого стола сидели два клерка, а перед самим Генрихом лежал лист исписанной бумаги с пятнами соли. Я узнала крупные красные восковые печати моей тетки со свисающими лентами и символом восходящего солнца — этот знаменитый символ Йорков был придуман моим отцом. — Только ничего у нее не выйдет. У нас с Шотландией существует договор, и потом, наши дети вскоре будут помолвлены. Яков дал клятву, что будет относиться ко мне лояльно. Он крепко стоит за Англию Тюдоров. Он не повернет назад, к правлению Йорков.

Хотя Генрих, возможно, был прав, и Яков III действительно хранил верность Англии, но шотландский король все же не смог убедить всех своих подданных в необходимости поддерживать Тюдоров. Многие в его стране, его лорды и даже его наследник были настроены против нового английского короля, невзирая на мнение самого Якова. Шотландия — страна, привыкшая побеждать, и шотландцы скорее пошли бы против своего правителя, чем поддержали бы его мирный договор с Тюдором, который лишь недавно оказался на троне, так что теперь Якову приходилось защищать свою дружбу с англичанами, рискуя собственным троном. Я получила наспех нацарапанную записку от матери, но толком не поняла, что она имела в виду:

Итак, ты и сама видишь, что я вовсе не собираюсь ехать на север по Большой Дороге.

Я знала, что Генрих наверняка уже прочитал эту записку — думаю, почти сразу после того, как она была написана, — но все же немедленно отнесла ему материно послание, дабы в очередной раз продемонстрировать свою преданность. Но, едва войдя в его кабинет, я остановилась в нерешительности: мой муж был не один. Он беседовал с неким человеком, лицо которого мне показалось знакомым, хотя вспомнить его имя мне сразу не удалось. Но тут он повернулся ко мне, и я, глядя в его дочерна загорелое лицо, подумала, что лучше бы мне забыть все, что я когда-либо о нем знала. Это был сэр Эдвард Брэмптон, крестник моего отца, человек, с которым мой дядя Эдвард встречался у короля Португалии. Это у него имелся тот самый, «многообещающий» мальчик-паж. Сэр Эдвард низко мне поклонился и посмотрел на меня с улыбкой, спокойно и уверенно.

— Вы знакомы? — ровным тоном спросил мой муж, следя за моим лицом.

Я покачала головой.

— Мне очень жаль, но я плохо вас помню… вы, кажется?..

— Сэр Эдвард Брэмптон, к вашим услугам, — вежливо ответил он. — Я и сам-то видел вас лишь однажды, когда вы еще были маленькой принцессой, слишком юной, так что, разумеется, не смогли запомнить столь незначительного и старого придворного, как я.

Я кивнула и все свое внимание переключила на Генриха, делая вид, что сэр Эдвард мне совершенно не интересен.

— Я хотела сказать, что получила записку из Бермондсейского аббатства…

Генрих взял у меня записку, молча прочел и пробормотал:

— Ага, ей, должно быть, уже известно, что Яков мертв.

— Так вот что она имела в виду, когда написала, что пока никуда не поедет по Великой Северной Дороге! Но неужели король Шотландии умер? Как это могло случиться?

— В бою, — кратко ответил Генрих. — Шотландия раскололась, большая часть ее населения поддерживала сына в борьбе против отца.[50] Похоже, мы, правители, не можем доверять даже собственным отпрыскам. До конца нельзя быть уверенным даже в собственном наследнике! Что уж говорить об остальных родственниках.

Я, стараясь даже не смотреть в сторону сэра Эдварда, ровным тоном сказала:

— Мне очень жаль, если вас это так встревожило.

Генрих кивнул и сказал:

— Зато теперь мы обрели нового друга в лице сэра Эдварда.

Я слегка улыбнулась, сэр Эдвард поклонился.

— Сэр Эдвард на будущий год собирается вернуться домой насовсем, — продолжал Генрих. — Я знаю, он был верным слугой твоего отца, но теперь он намерен так же верно служить мне.

Сэр Эдвард, явно довольный подобной перспективой, снова поклонился.

— Так что, когда будешь писать матери, расскажи ей, что встретилась с ее старым другом, — предложил мне Генрих.

Я кивнула и направилась к дверям, но остановилась, услышав слова своего мужа:

— И сообщи ей, что у сэра Эдварда был весьма способный юный паж, который, правда, слишком много о себе понимал, и сэр Эдвард его уволил; теперь он служит у какого-то богатого торговца шелком. Впрочем, никто толком не знает, где он сейчас. Возможно, уехал вместе с хозяином в Африку или в Китай по торговым делам.

— Хорошо, я напишу ей об этом, если ты этого хочешь, — сказала я.

— Она поймет, кого я имею в виду, — улыбнулся Генрих. — Скажи ей, что этот паж оказался весьма наглым юнцом и страшно любил рядиться в чужие шелковые одежды, но теперь у него новый хозяин — то, что он торгует шелком, мальчишке только на руку. Вот только и этот купец, и сам мальчишка совершенно пропали из вида.

Дворец Гринвич, Лондон

Рождество, 1488 год

Сын и мать Тюдоры наконец-то почти прекратили озабоченно и внимательно вглядываться в окружающий мир, казавшийся им в высшей степени ненадежным. Наступили рождественские праздники; чудесные дни следовали один за другим, полные мелких событий, любовных записочек и ответов на них, и у Генриха как бы сама собой исчезла необходимость все видеть и обо всем знать. Когда тот неведомый мальчик словно растворился в далеких краях, он, похоже, перестал постоянно ожидать беды, и даже его шпионы в портах и стражники на дорогах смогли наконец вздохнуть с облегчением. Даже с лица королевы-матери исчезло вечно хмурое выражение, и она, как и все, с легкой улыбкой ожидала прибытия рождественского полена, шутов, актеров, мимов и хора. Моей кузине Маргарет разрешили навестить брата в Тауэре, и после этого в Гринвич она вернулась вполне довольная и счастливая.

— Король разрешил Тедди вновь заниматься с учителем; и книги он ему некоторые разрешил иметь, — рассказывала она, — а еще у него есть лютня, и он на ней играет. Он сочиняет песни и даже одну мне спел.

Генрих приходил ко мне в спальню каждый вечер после обеда; садился у огня и рассказывал мне, как у него прошел день; иногда он ложился со мной, а потом уходил к себе; порой оставался и до утра. Нам было хорошо вместе, это даже стало почти походить на любовь. Когда мои служанки вечером пытались разобрать постель, снять с меня платье и переодеть меня к ночи, Генрих рукой отстранял их и говорил: «Оставьте нас». А когда они выходили, плотно прикрыв за собой дверь, он сам меня раздевал, целуя мои обнаженные плечи, и сам укладывал в постель. Затем, не раздеваясь, ложился рядом со мной, ласковым движением убирал мне волосы с лица и, любуясь мною, говорил:

— Какая же ты красивая! И ведь это уже третье наше совместное Рождество. Я чувствую себя как человек, давно и удачно женатый. Причем на писаной красавице!

Я лежала неподвижно, позволив ему расплести мне косу и перебирать гладкие золотистые пряди.

— И ты всегда так чудесно пахнешь! — восхищался он.

Затем Генрих вставал с постели, развязывал пояс, снимал с себя одежду и аккуратно клал ее на стул. Он был из тех людей, которые стараются всегда держать свои вещи в порядке. Затем, аккуратно приподняв край покрывала, нырял в постель, вытягивался рядом со мной, и я чувствовала, что он полон желания. Я была этому рада: мне хотелось еще одного ребенка. Да и ему хотелось еще одного сына, чтобы упрочить свое положение. Впрочем, я-то хотела всего лишь вновь испытать удивительное ощущение растущей во мне новой жизни. Так что теперь я ласково улыбалась мужу, сама снимала с себя ночную рубашку и даже немного помогала ему в любовных усилиях. Обнимая его, я чувствовала его тепло и силу. Генрих обычно действовал быстро, хотя и нежно, и вскоре получал вожделенное острое наслаждение; я же ничего подобного не испытывала. Но мне было довольно и того душевного тепла, которое от него исходило, так что я охотно ему подчинялась и всегда шла навстречу его желаниям. Собственно, большего от наших отношений я и не ожидала. Я была рада уже тому, что наконец-то встречаю мужа в постели почти с удовольствием, и была ему благодарна за неизменно нежное обращение со мной. После соития Генрих обычно некоторое время лежал без движения, придавив меня своим телом, зарывшись лицом мне в волосы и прижавшись губами к моей шее, затем легко приподнимался, снимая с меня собственную тяжесть, и, к моему удивлению, говорил:

— Но ведь это не похоже на любовь, правда?

— Что? — Меня подобные его откровения всегда застигали врасплох.

— Это все-таки не настоящая любовь, — пояснял он. — Когда я совсем еще молодым жил в ссылке в Бретани, у меня была одна девушка. Так вот она, рискуя всем на свете, прокрадывалась ко мне из отцовского дома. Я обычно прятался в амбаре, сгорая от нетерпения, и когда я наконец касался ее тела, она прямо-таки вся дрожала, а когда я начинал ласкать и целовать ее, она просто таяла у меня в руках. Во время любовных игр она крепко-крепко меня обнимала, обвивая мое тело руками и ногами, и даже кричала от наслаждения и не могла остановиться, а иной раз все ее тело сотрясали сладострастные рыдания.

— И где она сейчас? — спросила я. Несмотря на все свое равнодушие к мужу, я вдруг почувствовала, что меня этот рассказ о неведомой «сопернице» не просто заинтересовал, но и чем-то раздражает.

— Она осталась там, в Бретани, — сказал Генрих. — Родила от меня ребенка, но родители заставили ее выйти замуж за какого-то фермера. Она теперь, наверное, превратилась в настоящую фермерскую жену, этакую маленькую толстуху с тремя детьми. — Он засмеялся. — И один из них рыжий — в меня. И как, по-твоему, его зовут? Анри, конечно!

— И при этом никто тебя за глаза шлюхой не называет, — заметила я.

Услышав из моих уст такое, он повернулся ко мне и еще громче рассмеялся, словно я сказала нечто необычайно смешное.

— Нет, моя дорогая, тут ты права: никто меня шлюхой не называет, потому что я король Англии и мужчина. Вряд ли ты можешь переменить отношение этого мира к женщине, даже если ты все еще надеешься осуществить некоторые свои желания — например, посадить на трон наследника Йорков, изменить исход битвы при Босуорте и сделать так, чтобы Ричард восстал из гроба. Любая женщина в нашем мире, идущая навстречу своей любви и действующая в соответствии со своими плотскими желаниями, будет названа шлюхой. И вряд ли подобное отношение к ней когда-нибудь переменится. Твоя репутация была уничтожена твоей же безумной любовью к Ричарду — точнее, тем, что ты считала своей первой любовью к мужчине. Выйдя замуж без любви, ты отчасти восстановила свою репутацию. При этом ты выиграла высокое имя, но утратила способность наслаждаться.

Когда Генрих как бы невзначай произнес вслух имя того, кого я любила всем сердцем, я вся похолодела. Натянув одеяло до подбородка, я снова принялась заплетать в косу рассыпавшиеся по подушкам волосы, а он молча смотрел на меня, но мешать не стал. Через какое-то время я с раздражением поняла, что он явно намерен остаться в моей постели до утра.

— Ты бы хотела, чтобы твоя мать приехала к нам на Рождество? — как бы между прочим спросил он, повернувшись, чтобы задуть свечу у кровати. Теперь комната была освещена только затухающим огнем в камине, и в этом свете его обнаженное плечо казалось бронзовым. Если бы мы были настоящими любовниками, эти минуты, наверное, были бы для меня самыми счастливыми.

— А можно? — Я только что не заикалась, настолько меня удивил его вопрос.

— Почему же нет? — весело сказал он. — Если ты этого хочешь.

— Я хочу этого больше всего на свете! — с детским восторгом воскликнула я. — Это было бы так здорово! Я была бы так счастлива, если бы на Рождество мама снова была рядом со мной. А уж о моих сестрах, особенно самых младших, я и не говорю. Они же просто на седьмом небе будут от радости! — И я, повинуясь внезапному порыву, наклонилась и поцеловала мужа в плечо.

Он сразу же повернулся ко мне, поймал мое лицо в ладони и сам нежно поцеловал меня в губы. Потом еще раз, и еще, и мое огорчение, вызванное его упоминанием о Ричарде, и моя ревность к той девушке, которую он когда-то любил, странным образом возбудили меня, заставив ответить на его поцелуй и крепко обвить его шею руками; а потом я снова почувствовала на себе тяжесть его тела, и губы мои сами открылись навстречу его губам, и впервые глаза мои закрылись не от равнодушия, а от наслаждения, и я почувствовала, как он нежно, любовно овладевает мною, и мне показалось, что впервые между нами вспыхнула искорка супружеской любви.

Дворец Вестминстер, Лондон

Весна, 1489 год

Это было веселое Рождество. На все праздники приехала моя мать, а потом наступила долгая холодная зима, как это обычно бывает в Лондоне. Мы заказали особую мессу в честь моего дяди Эдварда, который умер в прошлом году во время предпринятой им экспедиции против французов.

— Ему вовсе не обязательно было участвовать в этой экспедиции! — сказала я, зажигая в память о нем свечу на алтаре.

Мать только улыбнулась, хотя я прекрасно знала, как сильно она тоскует по брату.

— О нет, обязательно, — сказала она, помолчав. — Эдвард никогда не относился к числу тех, кто способен спокойно сидеть дома.

— Зато тебе вскоре придется это делать, — с горечью заметила я. — Рождественские праздники закончены, и Генрих говорит, что ты должна возвращаться в аббатство.

Она повернулась к дверям, накинула на свои серебристые волосы капюшон плаща и спокойно сказала:

— Что ж, я ничего не имею против жизни в аббатстве, если ты и остальные мои девочки будете здоровы и счастливы. Впрочем, я вижу, что сейчас ты вполне довольна своей жизнью и, похоже, в кои-то веки пребываешь в мире с собой. — Я подошла к ней, и она, взяв меня за руку, спросила: — Значит, ты все же сумела полюбить его? Я очень надеялась, что со временем тебе это удастся.

— И это очень странно, — призналась я, — ведь в нем явно нет ничего героического, и я отнюдь не считаю его самым замечательным мужчиной в мире; я знаю, что он не слишком храбр, что у него часто бывает дурное настроение, которое он любит срывать на других. Но нет, мама, я, конечно же, не полюбила его так, как любила Ричарда…

— Существует много разновидностей любви, — мудро заметила моя мать. — И если любишь человека, который в чем-то не дотягивает до выдуманного тобой идеала, нужно быть снисходительной, делая скидку на то, что существует огромная разница между мечтой и реальной действительностью. А порой нужно просто прощать. Возможно, прощать приходится даже слишком часто, однако умение прощать часто приносит с собой любовь.

В апреле, когда в полях на южном берегу реки уже вовсю распевали птицы, я сказала Генриху, что мне не хочется ехать с ним на соколиную охоту. Мы были на конюшенном дворе, и он уже вскочил на коня, а моя лошадка, которую несколько дней держали в конюшне, нетерпеливо пританцовывала на месте в предвкушении прогулки, но грум крепко держал ее под уздцы.

— Смотри, прямо-таки рвется в бой! — сказал Генрих и тут же внимательно посмотрел на меня. — Что это с тобой? Ты же отлично с этим мерином справляешься. И потом, стоит тебе сесть в седло, и он тут же успокоится. На тебя это не похоже — ты же никогда не пропускаешь соколиную охоту.

Я лишь молча покачала головой.

— Может, хочешь другую лошадь? — предложил Генрих. Я улыбнулась: он явно очень хотел, чтобы я непременно поехала с ним на охоту. — Дядя Джаспер с удовольствием позволит тебе взять его коня. Он спокойный, как скала.

— Не сегодня, — упиралась я.

— Ты что, плохо себя чувствуешь? — Генрих бросил поводья конюху и соскочил с седла. — Ты и впрямь выглядишь немного бледной. Ты здорова, любовь моя?

Услышав эти нежные слова, я невольно прильнула к его груди, и его рука тут же обвила мою талию. Повернув голову так, чтобы мои губы почти касались его уха, я прошептала:

— Меня только что вырвало.

— Но лоб у тебя, по-моему, не горячий… — Он слегка вздрогнул. Ужас, который все испытывали перед той страшной болезнью, «потогонкой», которую принесла с собой его армия наемников, все еще был очень силен. — Скажи, ведь жара у тебя нет?

— Я не больна, — успокоила я его. — И никакого жара у меня нет. И утром я ничего плохого не ела, никаких незрелых фруктов, — с улыбкой заверила я мужа, но он по-прежнему ничего не понимал. — Да, меня тошнило и сегодня утром, и вчера, и, как мне кажется, завтра утром тоже будет тошнить!

Он снова внимательно посмотрел на меня, и в глазах его вспыхнула надежда:

— Элизабет, неужели?..

Я кивнула:

— Да. Я беременна.

Он еще крепче обнял меня.

— О, моя дорогая! Моя любимая! Какая это чудесная новость!

На глазах у всего двора он нежно поцеловал меня в губы и только потом огляделся, но теперь уже всем все наверняка стало ясно, такая сияющая у него была физиономия.

— Королева с нами не едет! — выкрикнул он, словно это была самая лучшая весть на свете.

Я ущипнула его за руку и тихо предостерегла:

— Сейчас еще слишком рано объявлять об этом.

— О, конечно, конечно! — И он снова поцеловал меня в губы, а потом склонился над моей рукой. Придворные с несколько озадаченными улыбками следили за этими неумеренными проявлениями радости и нежности. Правда, человека два-три сразу обо всем догадались и понимающе закивали. — Королева сегодня намерена отдохнуть! — возвестил Генрих. — Но никаких поводов для беспокойства нет. Она совершенно здорова, просто раздумала ехать на охоту и решила погулять в саду. Да и я бы не хотел, чтобы она ехала верхом. Она немного нездорова.

После этих слов все всё поняли, даже самые молодые. Придворные, разумеется, тут же принялись перешептываться, догадавшись, почему Генрих так крепко прижимает меня к себе и весь лучится от счастья. Впрочем, сам он не замечал понимающих улыбок придворных.

— Ступай и хорошенько отдохни, — велел он мне. — Я хочу, чтобы ты сегодня непременно как следует отдохнула.

— Хорошо, — сказала я, с трудом сдерживая смех. — Твое желание мне совершенно понятно. И всем остальным, по-моему, тоже.

Он усмехнулся, смутившись вдруг, как мальчишка.

— Ну и пусть. Я все равно не в силах скрыть, до чего счастлив. Ладно, я постараюсь привезти тебе к обеду самого лучшего фазана. — Он взлетел в седло. — Королева нездорова, — сообщил он конюху, державшему моего коня, — так что ты сам хорошенько погоняй ее лошадь и сегодня, и каждый день. Я не уверен, когда ее милость будет чувствовать себя достаточно хорошо, чтобы снова кататься верхом.

Конюх низко поклонился.

— Непременно, ваша милость, — сказал он. И повернулся ко мне: — Я буду держать мерина наготове, чтобы вы в любую минуту могли прийти и сесть на него, коли вам такое желание придет.

— Королева нездорова, — снова громко оповестил Генрих свою свиту, хотя все уже и так радостно ему улыбались. — Но больше я пока ничего не скажу. — И он улыбнулся во весь рот, как мальчишка. — Нет, пока больше ничего. Пока нельзя ничего говорить. — И он, привстав в стременах, сорвал с головы шляпу и, взмахнув ею в воздухе, воскликнул: — Боже, храни королеву!

— Боже, храни королеву! — эхом откликнулись придворные и дружно заулыбались, а я засмеялась, глядя на Генриха, и тихонько сказала ему:

— Ты на редкость скрытен, мой дорогой. Чрезвычайно учтив, сдержан и очень, очень скрытен!

Дворец Гринвич, Лондон

Осень, 1489 год

На этот раз я сама решила, когда мне отправляться в родильные покои. И хотя миледи королева-мать все-таки выбрала гобелены для моей комнаты, заказала кушетку для дневного отдыха и колыбель, я все же велела убрать покои по своему вкусу. Ей я сказала, что намерена удалиться туда в конце октября.

— Кстати, я уже послала за моей матерью. Она непременно должна находиться рядом со мной, — прибавила я.

Миледи остро на меня глянула:

— А у Генриха ты спросила?

— Да, — уверенно солгала я.

— И он разрешил?

Было совершенно очевидно, что она мне не верит.

— Конечно, — сказала я, — а почему бы и нет? Моя мать сама предпочла жить в монастыре, вдали от света, проводя время в молитвах и созерцательности. Она всегда была женщиной мыслящей и глубоко верующей. — Я чуть насмешливо смотрела прямо в напряженное лицо миледи — она-то всегда ставила себя очень высоко, считала себя чуть ли не святой. — Все наши близкие знают, что моя мать давно стремилась к монашеской жизни, — заявила я, чувствуя, как моя маленькая ложь все разрастается, становится все более претенциозной, и, кроме того, мне ужасно хотелось рассмеяться, глядя миледи прямо в глаза. — Однако она, конечно же, согласится вернуться в мир и побыть со мной, пока я благополучно не разрешусь от бремени.

Я понимала, что теперь главное — перехватить Генриха, прежде чем его перехватит моя свекровь. Я тут же прошла в его покои и, хотя дверь в его приемную была закрыта, кивком велела страже пропустить меня.

Генрих сидел за столом в центре комнаты; вокруг собрались самые надежные из его советников. Он поднял глаза, когда я вошла, и я заметила, что он озабоченно нахмурился.

— Простите, — я, колеблясь, остановилась в дверях, — я не предполагала…

Мужчины дружно встали и поклонились мне, а Генрих быстро вскочил, подошел ближе, взял меня за руку и сказал:

— Ничего, это все может и подождать. Да, безусловно, все это может подождать. Что случилось? Ты хорошо себя чувствуешь? С тобой все в порядке?

— Я хорошо себя чувствую, и ничего не случилось, но я бы хотела попросить тебя об одном одолжении.

— Ты же знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать, — сказал он. — Ну, чего ты хочешь? Купаться в жемчуге?

— Нет, всего лишь чтобы моя мать была со мной рядом, когда я удалюсь в родильные покои. — Я еще и договорить не успела, а на его лицо уже наползла тень. — Она и в прошлый раз служила мне утешением и поддержкой. Если б не она, Генри, я могла бы и не родить. У нее ведь такой огромный опыт, она столько раз рожала сама. И потом, она просто нужна мне!

Он все еще колебался.

— Она — моя мать, — настаивала я, и голос мой уже начинал слегка дрожать. — Она должна присутствовать при появлении на свет ее внука или внучки!

Он еще немного подумал.

— Ты даже не представляешь, о чем у нас здесь только что шла речь, — сказал он.

Я глянула поверх его плеча: все сидели с мрачными лицами, а Джаспер Тюдор сердито уставился на географическую карту. Я покачала головой, поскольку ничего расслышать не успела.

— Мы все время получаем донесения с разных концов страны о небольших мятежах и недовольстве среди простого народа, — сказал Генрих. — Похоже, англичане и впрямь решили свергнуть Тюдоров. Против нас готовится масса заговоров. Граф Нортумберленд подвергся нападению толпы, когда собирал среди своих подданных налог для моей казны. И его не просто пытались запугать — его стащили с коня и убили!

Я охнула:

— Генри Перси убит?

Генрих кивнул, помолчал и прибавил:

— А в Абингдоне против нас строит заговор некий высокопоставленный и пользующийся большим авторитетом священнослужитель.

— Кто? — спросила я.

Его лицо потемнело.

— Это неважно. На северо-востоке сэр Роберт Чемберлен с сыновьями были пойманы в тот момент, когда уже готовились отплыть из порта Хартлпул во Фландрию, к твоей тетке. Полдюжины мелких неприятностей, которые вроде бы одна с другой не связаны, но мы не сомневаемся: все это вполне определенные признаки.

— Признаки чего?

— Недовольства народа.

— Но как смерть Генри Перси, — все еще не понимала я, — могла стать признаком всеобщего недовольства? По-моему, тем, кто его убил, просто не хотелось платить налоги.

Король еще больше помрачнел.

— Эти северяне так и не простили мне гибели Ричарда при Босуорте, — сказал он, внимательно наблюдая за мной. — Да и ты сама, осмелюсь заметить, тоже мне этого не простила.

Но я не стала ни отвечать ему, ни оправдываться: эта рана была все еще слишком свежа. Я помнила, как Генри Перси говорил Ричарду, что его войско слишком утомлено, поскольку ему пришлось пешим порядком преодолеть огромное расстояние с севера — словно командующий не знает, что нельзя бросать в бой войско, которое от усталости не способно сражаться! — и с самого начала занял позицию в тылах армии Ричарда. Да так никогда в первые ряды и не выдвинулся. А когда Ричард ринулся в атаку на том холме — ринулся навстречу своей смерти! — Перси со своим войском так и остался на месте, наблюдая за ним, но даже не думая вступать в бой. Ясное дело, я не собиралась горевать по этому предателю, которого постигла такая грязная жалкая смерть. С моей точки зрения, это была не слишком большая потеря.

— Но к моей матери все это не имеет ни малейшего отношения, — все же осмелилась заявить я.

Джаспер Тюдор холодно посмотрел на меня своими голубыми глазами: он явно был с этим заявлением не согласен.

— Да, напрямую она, пожалуй, с этим не связана, — согласился Генрих. — Свою последнюю тяжелую стрелу она выпустила в меня, устроив восстание под предводительством того кухонного мальчонки. И у меня пока нет никаких доказательств, что она действительно как-то связана с последними разрозненными попытками мятежа.

— И значит, она вполне может отправиться вместе со мной в родильные покои!

— Ну, хорошо, — решил Генрих. — Будучи с тобой в родильных покоях, она принесет мне не больше беспокойства, чем в аббатстве. Кроме того, народу будет полезно узнать, что эта представительница Дома Йорков — по-прежнему член нашей семьи и я по-прежнему ей доверяю.

— Могу ли я написать ей прямо сегодня?

Он кивнул, поцеловал мне руку и сказал:

— Ты же знаешь, что я ни в чем не могу тебе отказать. Во всяком случае, сейчас, когда ты вот-вот родишь мне еще одного сына.

— А если у нас родится девочка? — спросила я, улыбаясь. — Ты мне что, пришлешь чек и заставишь расплатиться за все оказанные мне услуги?

Он с сомнением покачал головой:

— Нет, родится мальчик. Я в этом уверен.

Дворец Вестминстер, Лондон

Ноябрь, 1489 год

Моя мать, как и обещала, приехала в Лондон из Бермондсейского аббатства, но в столице было так много больных, что она не пожелала прямо сразу прийти ко мне, а решила выждать несколько дней и убедиться, что не подхватила оспу, которая вызывает такой ужасный жар и жуткие красные пятна по всему телу.

— Тебе ни в коем случае нельзя подцепить никакой заразы, — сказала она, наконец-то входя в мои покои и закрывая за собой дверь, которая из соображений максимальной тишины была обита мягким; вообще-то через эту дверь ко мне очень редко входил кто-то из внешнего мира.

Еще мгновение — и я уже была в ее объятиях. Мать долго обнимала и целовала меня, потом, отступив на шаг, вгляделась в мое лицо, осмотрела мой огромный живот и опухшие руки.

— Ты сняла все свои перстни, — заметила она.

— Да, они мне стали тесны, — сказала я. — Суставы стали какими-то ужасно толстыми и лодыжки тоже.

Мать засмеялась.

— Ничего, все в норму придет, как только ребенок родится. — Она силой усадила меня на кушетку, села рядом, положила мои ноги к себе на колени и принялась с силой их растирать и массировать своими сильными пальцами. Она так нежно поглаживала мне подошвы ног и распрямляла каждый пальчик, что я чуть не замурлыкала от удовольствия. Удовлетворенно усмехнувшись, мать спросила:

— Небось на мальчика надеешься?

— Да нет, — я посмотрела прямо в ее серые глаза, — я просто надеюсь, что ребенок родится здоровым и сильным. Мне, кстати, куда больше хотелось бы маленькую девочку, но нам, разумеется, нужен еще один мальчик…

— Весьма возможно, что на этот раз девочка и родится. А в следующий раз — мальчик, — предположила мать. — Скажи, король Генрих по-прежнему добр к тебе? На Рождество он выглядел как влюбленный мужчина.

Я кивнула.

— Да, в последнее время он очень нежен со мной.

— А миледи?

Я поморщилась.

— Она тоже в высшей степени внимательна.

— Ага, ну ладно, теперь-то я уже с тобой, — сказала мать. Было ясно: она считает, что лишь она сама способна превзойти миледи в заботах обо мне. — А что, она и трапезничать сюда приходит?

Я покачала головой.

— Нет, слава богу. Миледи обедает в большом зале вместе с сыном. И пока я нахожусь в родильных покоях, занимает мое место за королевским столом.

— Пусть пока насладится своей мимолетной славой, — кивнула мать. — А мы прекрасно обойдемся и без нее. Кто у тебя здесь в качестве фрейлин?

— Сесили, Анна и кузина Маргарет, — сказала я. — Хотя Сесили ничего и ни для кого делать не хочет, ссылаясь на то, что и сама ждет ребенка. Ну и, конечно, среди моих фрейлин есть родственницы короля и те особы, которых подсунула мне его мать. — Я понизила голос: — Я уверена, что они шпионят за мной и доносят ей обо всем, что я делаю и говорю.

— Они обязаны. А как Мэгги? Как ее бедный братец?

— Ей разрешили с ним видеться, — сказала я. — По ее словам, Тедди чувствует себя неплохо. Он занимается со своими наставниками и даже с каким-то музыкантом. Но он все время взаперти. Разве это жизнь для мальчика?

— Возможно, когда у Генриха появится второй наследник, он наконец выпустит несчастного Тедди, — сказала моя мать. — Я каждый вечер молюсь за него.

— Генрих не выпустит его до тех пор, пока его одолевает страх перед тем, что народ восстанет под знаменами герцога Йоркского, — возразила я. — Ведь и сейчас по всей стране то и дело вспыхивают восстания.

Мать не спросила меня, кто эти мятежники и под какими лозунгами они выступают. Она не спросила даже, в каких именно графствах возникают волнения. Слушая меня, она подошла к окну и, приподняв уголок тяжелого гобелена, выглянула наружу; казалось, эти новости ее совершенно не интересуют. Значит, подумала я, Генрих ошибся: последняя тяжелая стрела мятежа еще ею не выпущена; напротив, она вновь находится в самой гуще мятежных событий и знает о мятежниках гораздо больше меня и, скорее всего, гораздо больше Генриха.

— Но какой смысл в этих бесконечных вспышках протеста? — нетерпеливо спросила я. — В этой бесконечной череде волнений и мятежей? Ведь многие жизнью рискуют, а потом вынуждены бежать во Фландрию, спасая свою голову? Рушатся семьи, матери теряют сыновей — ведь и с тобой было нечто подобное, мама. Моя тетя Элизабет потеряла сына — Джон погиб во время последнего восстания, — а второй ее сын теперь под подозрением. Чего вы надеетесь достигнуть?

Мать повернулась ко мне, и выражение ее лица было столь же спокойным и безмятежным, как и всегда.

— Я? — переспросила она, ласково улыбаясь. — Я ничего не пытаюсь достигнуть. Я теперь всего лишь бабушка своих внуков, живущая в Бермондсейском аббатстве и страшно обрадованная возможностью повидать свою дорогую дочь. Я не думаю больше ни о чем, кроме спасения собственной души и того, что сегодня будет на обед, и никому никаких неприятностей больше не доставляю.

Вестминстерский дворец, Лондон

28 ноября 1489 года

Схватки начались рано утром; я проснулась от резкой боли — ребенок с силой повернулся у меня в животе — и даже слегка застонала. Мать тут же оказалась рядом. Она держала меня за руки, пока акушерки грели эль и ставили передо мной икону, чтобы я могла ее видеть во время родов. Только прохладная рука моей матери у меня на лбу, когда я, мокрая от пота и измученная, теряла счет схваткам, только ее глаза, прикованные к моим глазам, только ее тихие убеждения, что никакой боли нет, что я всего лишь плыву по водам некой волшебной реки, — только это помогло мне пережить эти невероятно долгие мучения; потом я наконец услышала пронзительный крик ребенка и поняла, что все позади. У меня родилась девочка, и как только мне ее дали, я тут же услышала резкий голос своей свекрови:

— Мой сын пожелал, чтобы принцессу назвали Маргарет в мою честь. — Внезапное появление миледи послужило толчком, вернувшим меня в реальный мир. У нее за спиной я увидела мою мать, которая сворачивала пеленку, низко склонив голову, с трудом сдерживая смех.

— Что? — переспросила я. Голова у меня все еще кружилась — и от родильного эля, и от тех магических чар, которые ухитрилась сплести моя мать, чтобы уменьшить боли и ускорить бег времени.

— Мне будет очень приятно, если она будет носить мое имя, — гнула свое леди Маргарет. — И это так похоже на моего сына — оказать мне уважение, назвав дочь в мою честь. Могу только пожелать тебе, чтобы и твой сын Артур был так же добр к тебе и так же тебя любил, как мой сын любит меня.

Моя мать, у которой было два сына — два королевских наследника, — ее обожавших, отвернулась и стала складывать пеленки в сундук.

— Принцесса Маргарет из Дома Тюдоров, — сказала миледи, пробуя на вкус звучание своего собственного имени.

— Разве это не проявление тщеславия — стремиться назвать внучку в честь себя самой? — наинежнейшим тоном спросила моя мать.

— Это имя она получит в честь моей святой покровительницы, — возразила леди Маргарет, ничуть этим вопросом не обескураженная, — а не в честь меня. И потом, ведь ваша дочь сама в итоге выберет ей имя, не так ли, Элизабет?

— О да, — покорно сказала я, чувствуя, что слишком устала, чтобы спорить с ней. — Самое главное, что девочка здорова.

— И красива, — заметила моя красавица-мать.

Поскольку в Лондоне бушевала оспа, пышного празднества по случаю крещения девочки мы устраивать не стали; я тоже втихомолку прошла обряд очищения и вновь перебралась в свои покои, незаметно вернувшись к придворной жизни. Впрочем, мне было ясно, что Генрих и не собирался тратить излишне много средств на празднование дня рождения дочери-принцессы. Вот если бы родился еще один мальчик, он устроил бы народные гулянья, во время которых вино лилось бы рекой прямо из городских фонтанов.

— Я совсем не разочарован тем, что родилась девочка, — заверил он меня, когда мы с ним встретились в детской; девочку при этом он с удовольствием носил по комнате на руках. — Нам, конечно, нужен был бы еще один мальчик, но это самая хорошенькая малютка, какая только появлялась на свет.

Я заглянула ему через плечо: личико малышки было похоже на розовый бутон, кожа как лепестки роз, ручки напоминали маленькие морские звезды, а ноготки на пальчиках — крошечные раковинки, какие море выносит на песчаный берег.

— Я назвал тебя Маргарет в честь моей матери, — сказал Генрих, целуя дочь в макушку, прикрытую беленьким чепчиком.

Моя кузина Мэгги подошла и взяла у него ребенка, и я успела шепнуть ей:

— Нет, я назвала ее Маргарет в твою честь!

Дворец Гринвич, Лондон

Июнь, 1491 год

Прошло два года, прежде чем мы сумели зачать еще одного ребенка, и на этот раз наконец родился мальчик, который был так нужен моему мужу. Генрих приветствовал появление второго сына с таким восторгом, словно этот ребенок принес ему необыкновенное богатство и удачу. Всем, впрочем, уже давно стало ясно, что наш король очень любит, чтобы в его сокровищнице было как можно больше золота, но очень не любит с этим золотом расставаться; и на своего новорожденного сына, еще одно творение Тюдора, он смотрел так, словно это был только что отчеканенный золотой соверен.

— Мы назовем его Генрих, — объявил он, когда ему впервые дали подержать сына на руках — это произошло примерно через неделю после родов, когда он пришел меня навестить.

— Генрих — в твою честь? — спросила я, улыбаясь ему с постели.

— Генрих — в честь святого короля Генриха VI, — суровым тоном возразил он, и я поняла, что даже в эту минуту, когда, казалось бы, мы оба совершенно счастливы и наконец-то обрели взаимопонимание, он по-прежнему оглядывается через плечо, по-прежнему пытается всячески оправдать законность своего пребывания на троне. Генрих смотрел то на меня, то на мою кузину Мэгги с таким скорбным видом, словно это мы были в ответе за то, что старый король был заключен в Тауэр и там умер, и мы с моей кузиной невольно обменялись виноватыми взглядами. Впрочем, скорее всего, именно наши отцы вместе с дядей Ричардом были повинны в смерти Генриха VI; скорее всего, именно Ричард прижал подушку к лицу этого бедного невинного безумца, пока тот спал. Так или иначе, мы с Мэгги и впрямь были слишком тесно связаны с этой трагической историей, чтобы невольно ощущать некую собственную вину, — особенно когда Генрих назвал старого короля святым и сказал, что наречет своего новорожденного сына в его честь.

— Как тебе будет угодно, — легко согласилась я, — хотя он безумно похож на тебя! Такой же рыжий! Настоящий Тюдор.

Генрих рассмеялся.

— Ага, рыжий, как мой дядя Джаспер! — с удовольствием сказал он. — Что ж, будем молить Бога, чтобы Он дал этому малышу столько же удачи в жизни, как моему дяде.

Улыбка еще сияла на его лице, но я уже заметила, как вокруг его глаз собираются напряженные морщинки и взгляд у него уже успел перемениться — это был тот самый взгляд, которого я уже стала бояться: затравленный взгляд человека, которого преследуют неведомые страхи и призраки. Такой взгляд обычно появлялся у него перед тем, как он вдруг разражался яростными жалобами или взрывом недовольства. Этот взгляд, по-моему, появился у него за годы ссылки, когда он никому не мог доверять и опасался всех и каждого; когда в каждом послании из дома он получал очередное предостережение насчет происков моего отца. Кстати сказать, каждый, кто ему эти послания привозил, действительно мог оказаться убийцей.

Я кивнула Мэгги — она теперь не хуже меня разбиралась в чрезвычайно быстро меняющихся настроениях Генриха, — и она передала ребенка кормилице, а потом и сама присела с нею рядом, словно пытаясь спрятаться за ее необъятным теплым телом.

— У нас опять какие-то неприятности? — тихо спросила я.

Генрих яростно сверкнул глазами, словно именно я была виной очередной возникшей проблемы, потом взгляд его смягчился, и он, горестно качая головой, сказал:

— Да, я получил довольно странные новости. Отвратительные новости!

— Из Фландрии? — Собственно, я могла и не спрашивать: только упоминание о моей тетке-герцогине способно было заставить Генриха так хмурить брови. Год за годом она засылала в Англию своих шпионов, отправляла деньги мятежникам, весьма нелицеприятно высказывалась вслух обо всех Тюдорах, а меня и вовсе обвиняла в предательстве своего Дома.

— На этот раз нет, — сказал Генрих. — Но, пожалуй, это даже хуже происков герцогини… хотя, конечно, вряд ли можно вообразить что-то хуже этого.

Я молча ждала, когда он объяснит, в чем дело.

— Тебе мать что-нибудь говорила? — спросил он. — Это важно, Элизабет. Ты должна непременно сказать мне, если она что-то говорила.

— Нет, ничего, — с чистой совестью ответила я. Моя мать на этот раз отказалась быть со мной в родильных покоях и не приехала даже к родам; она объяснила это тем, что плохо себя чувствует и боится занести ко мне какую-нибудь заразу. Я, разумеется, была страшно этим разочарована и обижена, но сейчас вдруг поняла: а ведь она нарочно решила остаться в монастыре, чтобы иметь возможность плести очередной предательский заговор! — Я давно ее не видела. И она мне даже не писала. Она серьезно больна.

— А твоим сестрам она ничего не говорила? — не унимался Генрих. — А ей? — И он слегка качнул головой в ту сторону, где сидела Мэгги, прячась за широкой спиной кормилицы и нежно поглаживая маленькую босую ножку моего спящего сыночка. — А она тебе ни в чем не признавалась, эта твоя кузина из семейки Уорик? Эта твоя Мэгги? Она ничего тебе не рассказывала о своем братце?

— Она все время спрашивает, нельзя ли его выпустить, — сказала я. — А я постоянно прошу о том же тебя. Ведь Тедди не делает ничего дурного…

— Он не делает ничего дурного, потому что находится в Тауэре! Потому что там он беспомощен, потому что там он мой пленник! — резко перебил меня Генрих. — Если бы он оказался на свободе, одному Богу известно, где бы он сейчас был. В Ирландии, я полагаю.

— Почему в Ирландии?

— Потому что Карл Французский[51] ввел в Ирландию свои войска! — Генрих даже говорил несколько невнятно, с трудом подавляя гнев. — Полдюжины кораблей, две сотни людей под флагом с крестом святого Георгия! Словно это английская армия! Он собрал и оснастил войско, идущее под знаменем святого Георгия! Французская армия в Ирландии! С чего бы это ему вздумалось так поступать, как тебе кажется?

Я покачала головой и прошептала:

— Не знаю. — Я вдруг заметила, что мы оба с ним перешли на шепот, точно два заговорщика, готовящие государственный переворот, но не имеющие ни малейшего права, ни малейшего основания здесь находиться.

— А тебе не кажется, что он на что-то надеется? — спросил Генрих.

Я удивленно посмотрела на него и снова покачала головой.

— Генри, я действительно даже предположить не могу, что может искать французский король в Ирландии!

— Может, очередного призрака?

И я почувствовала, как по спине у меня прополз предательский холодок; казалось, в комнату вдруг залетел ледяной ветер, хотя стоял теплый летний день. Я плотнее закуталась в шаль и осторожно спросила:

— Какого призрака ты имеешь в виду?

Слово «призрак» я произнесла еле слышно; теперь наши голоса звучали так, словно мы шепотом, с помощью заклятья, вызывали духов. Наклонившись ко мне, Генрих шепнул мне на ухо:

— Там есть какой-то мальчик!

— Еще один мальчик?

— Да, еще один! Очередной мальчик, который пытается выдать себя за твоего покойного брата.

— За Эдварда?

— Нет, за Ричарда.

Старая боль, точно старый друг, встрепенулась в моей душе: это имя носил человек, которого я любила; это имя носил и мой исчезнувший брат. Я плотней запахнула шаль и обхватила себя руками, словно пытаясь себя утешить.

— Значит, очередной мальчик претендует на то, чтобы называться принцем Ричардом Йоркским? Кто же этот самозванец? Должно быть, очередная фальшивка?

— Мне не удалось проследить, откуда он взялся, — признался Генрих, и глаза его потемнели от страха. — Я также не сумел выяснить, кто за ним стоит и кто его родители. Говорят, он неплохо образован, знает несколько языков и держится как настоящий принц. Говорят, что речи его весьма убедительны. Что ж, Симнел тоже сперва выглядел вполне убедительно. Они их специально на это натаскивают.

— Их?

— Всех этих подменышей. Всех этих призраков.

Я помолчала немного, думая о том, что мой муж, похоже, чувствует, что буквально со всех сторон окружен безымянными мальчиками-призраками. Я устало прикрыла глаза, и Генрих тут же встревожился:

— Ты устала? Мне не следовало тебя волновать!

— Нет. Не устала. Мне просто надоели разговоры об очередном претенденте.

— Да, именно об очередном претенденте! — с неожиданным нажимом воскликнул Генрих. — Именно так. Ты совершенно права. Это очередной претендент! Очередной лжец, очередной наследник-самозванец. Придется все-таки выяснить, кто он такой и откуда он явился, чтобы иметь возможность в пух и прах развеять очередную лживую легенду, чтобы она вспыхнула и сгорела от одной искры, точно щепа для растопки. А заодно неплохо было бы вывести на чистую воду и тех, кто его поддерживает, а потом обесчестить их и уничтожить.

И тут я сваляла дурака, сказав:

— Что ты имел в виду, говоря, что я права, называя его претендентом? Кем же еще он может быть, как не претендентом?

Генрих тут же вскочил и посмотрел на меня так, как смотрел в первые дни нашего брака, когда даже не скрывал, что ненавидит меня.

— Вот именно! Кем же ему еще быть, как не претендентом? Порой, Элизабет, ты бываешь так глупа, что меня это просто восхищает!

И, побледнев от возмущения, он вышел из комнаты. Мэгги быстро глянула на меня; вид у нее был испуганный.

Я вышла из родильных покоев навстречу ошеломляюще жаркому лету и обнаружила, что во дворце отнюдь не спокойно, несмотря на рождение второго принца. Каждый день из Ирландии поступали новые тревожные донесения, но хуже всего было то, что никто не осмеливался даже говорить об этом. Потные лошади влетали на конюшенный двор, и гонцов, покрытых коркой дорожной пыли, вели прямиком в королевские покои, где Генрих вместе со своими приближенными выслушивал донесения. Однако никто из лордов никаких комментариев себе не позволял. Казалось, война уже началась, просто мы толком об этом не знаем; вокруг нас словно существовал некий заговор молчания.

Мне, например, было совершенно ясно, что король Франции просто пытается нам отомстить за длительную и верную поддержку Бретани, упорно ему сопротивлявшейся. Кстати, в борьбе Бретани с Францией потерял жизнь мой дядя Эдвард. Да и сам Генрих никогда не забывал, что некогда он, беглец, обрел безопасное убежище в этом маленьком герцогстве, и для него было делом чести поддержать тех, кто его тогда приютил. Короче говоря, у нас были все основания видеть во Франции своего врага, но по какой-то причине — хотя в тайный королевский совет входили те же люди, что и в совет военный, — никто из лордов открыто против Франции не высказывался. Они вообще предпочитали отмалчиваться, словно стыдясь чего-то. Французский король ввел свои войска в Ирландию, на английскую территорию, но отчего-то никто не горел по этому поводу праведным гневом. Складывалось ощущение, что члены совета считают это своим просчетом; а еще одним подтверждением того, что Генрих так и не сумел стать достаточно убедительным правителем, как раз и явилась высадка французской армии в Ирландии.

— Французам на меня наплевать, — с горечью заметил Генрих. — Франция всегда была врагом английской короны, у кого бы на голове эта корона ни находилась, какого бы цвета ни был его плащ. Они хотят прибрать к рукам Бретань, а заодно и в самом английском королевстве беспорядки учинить. Им совершенно безразлично, в какое постыдное положение они ставят меня; два восстания за четыре года правления — это же сущий позор! Впрочем, если бы на троне были не Тюдоры, а Йорки, они плели бы свои заговоры против Йорков.

Мы с ним стояли на конюшенном дворе. Вокруг нас, как обычно, собрались придворные, слышалось негромкое жужжание привычных разговоров; конюхи выводили из стойл лошадей; кавалеры учтиво подсаживали дам в седло, а сами, пропустив стаканчик вина и привстав в стременах, надевали соколиную перчатку, переговариваясь друг с другом и любезничая с дамами. Все наслаждались летним теплом, все, казалось, были счастливы, в том числе и мы — имея троих малолетних детей и таких верных и надежных придворных.

— Конечно, Франция всегда была нашим врагом, — пытаясь успокоить мужа, сказала я, — это ты совершенно правильно отметил. Столько лет мы противостояли их вторжениям, столько раз побеждали в битвах. Может быть, из-за того, что ты слишком много лет прожил в Бретани, ты научился их бояться? Но зачем тебе их бояться? Посмотри — у тебя есть шпионы и осведомители, сторожевые крепости и постовые; твои агенты постоянно снабжают тебя сведениями обо всем, что происходит; каждый твой лорд готов в любой момент поднять свое войско по тревоге. Мы наверняка гораздо сильнее Франции. И потом, между нами Английский канал. Даже если французы уже в Ирландии, для нас они никакой серьезной опасности не представляют. И ты действительно можешь чувствовать себя в полной безопасности, не так ли?

— Ты не меня об этом спрашивай, а свою мать! — вскричал Генрих, внезапно охваченный одним из своих необъяснимых приступов ярости. — Ты свою мать спроси, могу ли я чувствовать себя в безопасности. А потом мне расскажешь, что она тебе на это ответит.

Дворец Шин, Ричмонд

Сентябрь, 1491 год

Перед обедом Генрих со свитой зашел за мной и тут же отвел меня в эркер окна, подальше ото всех. Моя сестра Сесили, только что вернувшаяся ко двору после рождения второй дочери, удивленно подняла бровь, увидев столь непривычную сцену: Генри и впрямь с нежностью обнимал меня за талию и явно предпочитал мое общество любому другому. Я, заметив ее удивление, только улыбнулась.

— Мне надо поговорить с тобой, — сказал мне Генрих.

Я кивнула и слегка прислонилась к нему головой, тут же почувствовав, как его рука крепче стиснула мою талию.

— Мы полагаем, что твоей кузине Маргарет пора замуж.

Разумеется, я тут же невольно посмотрела в сторону Мэгги. Она стояла рука об руку с миледи, которая что-то доверительно ей втолковывала.

— Это выглядит скорее как уже принятое решение, — заметила я.

Генрих виновато, совсем по-мальчишески, улыбнулся.

— Ты права, идея и впрямь принадлежит моей матери, — признался он. — Но я думаю, что для твоей кузины это хорошая партия. И потом, дорогая, ее действительно следует выдать замуж, причем за такого человека, которому мы полностью доверяем. Одного ее имени — я уж не говорю о том, что у нее есть брат! — уже достаточно, чтобы она всегда чувствовала себя при дворе неуютно. Но, выйдя замуж, она, разумеется, сменит фамилию…

— Разумеется, — прервала я его. — И кого же вы для нее выбрали? Учти, Генри: я люблю Мэгги как родную сестру и не хочу, чтобы ее отослали куда-нибудь в Шотландию или, что еще хуже, в Бретань или во Францию. — У меня вдруг зародилось сильное подозрение, что с помощью этого брака Тюдоры хотят ускорить заключение мирного договора с Францией.

Генрих рассмеялся.

— Нет, нет, что ты. Ведь всем известно, что Мэгги — отнюдь не принцесса Йоркская, как ты или твои сестры. Всем понятно, что будущему мужу придется обеспечивать ее безопасность и стараться держать ее подальше от света, чтобы она никому не мешала. Она не сможет обладать реальной властью, не сможет стать сколько-нибудь заметной; ей придется жить тихо, считаясь членом нашего королевского Дома, чтобы никому даже в голову не пришло, что она способна поддержать кого-то из наших противников.

— Но если Мэгги выйдет замуж и станет жить тихо под крылом своего супруга, разрешишь ли ты ее брату наконец покинуть Тауэр? Сможет ли Тедди жить вместе с сестрой и ее в высшей степени надежным, по твоим словам, мужем?

Генрих покачал головой, нежно взял меня за руку и сказал:

— Ей-богу, любовь моя, если б ты только знала, какие слухи ходят об этом твоем Тедди! Сколько людей шепотом передают друг другу самые невероятные сведения о нем; сколько людей во имя него вступают в заговоры; сколько наших отъявленных врагов его именем собирают деньги и оружие! Если бы ты все это знала, то и спрашивать бы не стала.

— Неужели даже теперь? — прошептала я. — Через шесть лет после Босуорта?

— Увы, да. Даже теперь, — кивнул Генрих. И нервно сглотнул, словно в горле у него засел противный комок страха. — Иногда мне кажется, что они никогда не признают своего поражения.

Тем временем миледи направилась к нам, ведя за руку Мэгги, и я заметила, что вид у Мэгги отнюдь не несчастный. Напротив, она выглядела скорее польщенной и довольной особым вниманием королевы-матери, и я поняла, в чем дело: вступив в предлагаемый ей брак, она могла обрести мужа, свой дом, собственных детей и — вольно или невольно — освободиться от необходимости постоянно присматривать за братом, а заодно и от довольно-таки беспокойного служения мне. Кроме того, ей ведь могло и повезти: ей мог достаться такой муж, который будет ее любить, который позволит ей хозяйничать в собственных земельных владениях, и тогда она получит возможность видеть, как эти земли становятся плодородными, как на этих землях растут и весело играют ее дети — хотя те дети, которых она, возможно, родит, никогда и не смогут претендовать на английский трон.

Я шагнула им навстречу с вопросом, обращенным к миледи:

— Вы, похоже, сделали какое-то интересное предложение моей дорогой кузине?

— Сэр Ричард Поул, — это было имя ее племянника, сына ее сводной сестры, человека столь же надежного и верного королю Генриху, как и его боевой конь, — попросил меня обратиться к леди Маргарет с предложением о браке, и я согласилась. Я сказала ему «да».

Я решила не обращать внимания на тот факт, что миледи не имела никакого права говорить «да» человеку, который хочет жениться на моей кузине. Не стала я говорить и о разнице в возрасте жениха и невесты — сэру Ричарду было тридцать лет, а моей кузине всего восемнадцать. Я даже не упомянула о том, что у сэра Ричарда фактически и состояния-то нет, у него есть лишь вполне уважаемая аристократическая фамилия, тогда как моя кузина — наследница трона Йорков и всех богатств Уориков. Я решила, что все это пустяки, если Мэгги выглядит такой счастливой: она прямо-таки светилась, щеки ее разрумянились от возбуждения, глаза горели.

— Ты хочешь выйти замуж за сэра Ричарда? — быстро спросила я. Я нарочно задала этот вопрос на латыни, которой ни миледи, ни мой муж толком не понимали.

Мэгги кивнула.

— Но почему? — удивилась я.

— Я хочу наконец избавиться от своей фамилии, — честно призналась она. — Мне надоело постоянно быть подозреваемой. Я хочу стать одной из Тюдоров. Хочу, чтобы меня перестали считать врагом.

— Никто тебя врагом не считает.

— При дворе Тюдоров тебя считают либо их сторонником, либо их врагом, — с непривычной строптивостью заявила Мэгги. — Меня уже тошнит от постоянных подозрений!

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1491 год

Мы отпраздновали их свадьбу осенью, едва вернувшись в Вестминстер; но счастье молодых супругов тут же было омрачено весьма неприятными вестями из Ирландии.

— Они подняли восстание, поставив во главе этого мальчишку! — кратко сообщил мне мой муж. Мы как раз собирались поехать прокатиться по берегу реки и посмотреть, нельзя ли поднять несколько уток, чтобы наши соколы смогли поохотиться. Двор был залит солнцем, придворные суетились, готовясь сесть на коней. Из открытых дверей птичника выносили соколов в ярких кожаных колпачках с маленьким пером на верхушке. Я заметила, что из дверей кухни выглядывают мальчишки, с завистью посматривая на охотничьих птиц. Один из сокольничих, с добродушной улыбкой поманив к себе мальчишку, разрешил ему сунуть руку в специальную перчатку и попытаться удержать птицу на весу. Улыбка этого мальчика напомнила мне моего младшего брата Ричарда — и я вдруг поняла, что передо мной бывший «претендент на трон» Ламберт Симнел. За время службы на королевской кухне мальчик сильно изменился и, похоже, был очень доволен своей новой жизнью.

Генрих свистнул своему сокольничему, и тот вышел вперед, неся на перчатке прекрасного сокола-сапсана с пестрой грудкой, похожей на мех королевского горностая, и черной, как шерсть соболя, спинкой. Генрих надел перчатку и взял птицу на руку; путы, надетые соколу на лапки, он обкрутил вокруг своих пальцев. Но думал он явно не о соколиной охоте.

— Итак, они подняли очередное восстание с новым претендентом во главе, — повторил он, глядя на меня. — Значит, появился еще один!

Ах, какой мрак таился в глубине его глаз, и я отлично понимала: все это — и соколиная охота, и веселый шум придворных, и новый плащ Генриха, и его нежное поглаживание сокола по спинке — только притворство. Просто Генрих решил показать всему миру, что его отнюдь не одолевают заботы и беспокойство, что у него все прекрасно. Хотя я видела, как не раз замечала это и раньше, что внутри он весь ощетинился, точно перепуганный зверек.

— На этот раз они называют его «принц», — тихо сказал он мне.

— И кто же он такой? — так же тихо спросила я.

— А вот этого я на сей раз толком не знаю, хотя, казалось бы, у меня есть шпионы буквально в каждом уголке Англии, чуть ли не в каждой классной комнате. Мне казалось, что вряд ли в нашей стране найдется хоть один ребенок, который с детства считается исчезнувшим, о котором мне не было бы известно. Однако этот мальчишка… — он не договорил.

— Сколько же ему лет?

— Восемнадцать, — был ответ. И я вздрогнула: моему брату Ричарду, останься он жив, сейчас было бы как раз восемнадцать! Но я не стала упоминать об этом и продолжала задавать вопросы:

— А как он себя называет?

— Ну как еще он может себя называть? — раздраженно бросил Генрих. — Естественно, он называет себя принцем Ричардом и утверждает, что он — твой некогда пропавший брат.

— А люди что говорят? Кем они его считают?

Генрих тяжко вздохнул.

— Эти предатели, ирландские лорды, готовы бежать за каждым, кто хорошо одет! А этот мальчишка одет в шелка… Вот они и твердят, что он — принц Ричард, герцог Йоркский, и готовы оказать ему вооруженную поддержку. А это значит, что мне предстоит очередной Ист-Стоук, только теперь во главе вражеской армии будет уже другой мальчишка, и армия эта будет состоять из французских наемников и вассалов тех ирландских лордов, которые поклялись этому мальчишке служить. Похоже, призраки прошлого так никогда и не обретут покоя, а будут вновь и вновь восставать против меня.

И я вдруг похолодела от ужаса, хотя солнце по-прежнему светило ярко и жарко.

— Неужели снова будет война? Неужели снова начнется вторжение?

На дальнем конце конюшенного двора кто-то громко кого-то окликнул; кто-то весело засмеялся в ответ на чью-то шутку. Генрих растерянно поднял голову, посмотрел в ту сторону и тут же изобразил на лице улыбку, словно тоже услышал эту шутку. Вид у него при этом был как у ребенка, который смеется, сам не зная чему, просто из желания присоединиться к остальным.

— Не надо! — не выдержала я. Мне было больно видеть, как он старается изображать полную беззаботность перед своими придворными, доверять которым не может.

— Да нет, мне придется улыбаться, — возразил Генрих. — Тот мальчишка в Ирландии, говорят, только и делает, что улыбается. И улыбка, по слухам, у него совершенно очаровательная.

Я задумалась над тем, что будет означать для нас эта новая угроза — для Мэгги, которая только что вышла замуж и надеется, что теперь ее брата освободят и позволят ему жить вместе с ней и ее мужем; для моей матери, по-прежнему запертой в Бермондсейском аббатстве. Увы, ни моя мать, ни мой кузен никогда не обретут свободы, пока кто-то, называющий себя принцем Ричардом Йоркским, собирает войско в Ирландии и готов возглавить вторжение на нашу территорию французской армии. Пока все это не кончится, Генрих никогда не поверит никому из нас, Йорков.

— Можно мне написать матери и рассказать ей об очередном самозванце? — спросила я у мужа. — Меня страшно огорчает, что они снова используют имя моего покойного брата.

Взгляд Генриха сразу стал холодным, стоило мне упомянуть о матери. Казалось, лицо его постепенно сковывает страшный мороз и оно покрывается коркой, которую уже ничем не пробьешь: передо мной стоял этакий сказочный король изо льда и камня.

— Ты можешь сколько угодно писать ей, можешь рассказывать ей все, что угодно, — холодно бросил он. — Но мне думается, что вскоре ты и сама поймешь: твоя дочерняя любовь и нежность тут неуместны.

— Что ты хочешь этим сказать? — Меня вновь охватил леденящий ужас. — Ох, Генри, не будь таким! Что ты имеешь в виду?

— Твоей матери уже и так все известно об этом мальчишке!

Мне нечего было ему возразить. Его подозрительное отношение к моей матери омрачало наш брак с самого начала; оно было подобно ядовитому ручью, текущему по лугу, который мог бы стать цветущим и зеленым, не будь там этого ручья.

— А я уверена, что она ничего не знает!

— Уверена? Ну, а я уверен, что все она знает прекрасно. И не сомневаюсь, что всю свою пенсию, которую, кстати, я ей выплачиваю, все подарки, которые ты ей преподносишь, она вкладывает в этого мальчишку — в тот шелковый камзол, что сейчас на нем, в ту бархатную шляпу, что красуется на его золотых кудрях, — сердито ответил Генрих. — И в чудесную булавку с крупным рубином, если угодно. Эту булавку с тремя свисающими с нее жемчужинами он всегда носит на шляпе.

На мгновение мне показалось, что я вижу перед собой своего золотоволосого маленького брата, кудряшки которого мать так любила накручивать на палец, пока он сидел у ее ног. Эта картина так ясно предстала передо мной, словно это я вызвала Ричарда из царства мертвых, а не «глупые ирландцы», как называет их Генрих, который считает, что они своим «дурацким колдовством» вызвали принца из царства Неведомого.

— А что, этот мальчик действительно красив? — шепотом спросила я.

— Как и все в твоей семье, — с мрачной язвительностью ответил Генрих. — Красив и невероятно обаятелен. Умеет не просто очаровать людей, но и заставить их любить его. Я должен его найти и уничтожить, прежде чем он успеет вскарабкаться на самый верх. Или ты думаешь иначе? Что ты вообще думаешь о том, прав ли этот мальчишка, нагло утверждая, что он — Ричард, герцог Йоркский?

— Я ничего об этом не думаю, но что я могу с собой поделать, если мечтаю о том, чтобы мой брат оказался жив? — слабым голосом ответила я, глядя, как мой обожаемый темноволосый сынишка смешно подпрыгивает на сажальном камне возле своего пони и весь светится от радостного возбуждения. Эта картинка напомнила мне, каким чудесным золотоволосым малышом был мой младший братишка, таким же храбрым и веселым, как наш Артур. Вот только Ричард рос при дворе моего отца, где всегда царили любовь и полное доверие.

— Если ты будешь так думать, то сослужишь дурную службу и себе, и своим родственникам. Ибо я тоже ничего не могу с собой поделать и мечтаю об одном: чтобы этот мальчишка умер!

Я извинилась и отказалась ехать в тот день на соколиную охоту; вместо этого я взяла королевский барк и отправилась в Бермондсейское аббатство. Там барк сразу заметили, и кто-то бросился к моей матери сообщить, что ее дочь, королева, едет ее навестить. В общем, когда мы причалили, моя мать уже ждала меня на маленьком пирсе и сразу бросилась мне навстречу, а гребцы встали и, подняв весла над головой, приветствовали ее, как если бы королевой была по-прежнему она. Она улыбалась и кивала направо и налево, легко и свободно неся бремя своего авторитета. Потом склонилась передо мной в реверансе, как и подобало, но я упала перед ней на колени, прося меня благословить. Впрочем, я тут же вскочила и напряженным тоном сказала ей:

— Мне срочно нужно с тобой поговорить!

— Конечно, — кивнула она и провела меня в центральный сад аббатства, к уютному, вделанному в ограду угловому сиденью, над которым нависали ветви старой сливы. Я чувствовала себя крайне неловко и продолжала стоять, тем самым заставляя стоять и ее; потом я спохватилась и поспешно кивнула, разрешая ей сесть. Она села, сложила руки на коленях и приготовилась меня слушать. Осеннее солнце грело еще довольно сильно, и она была всего лишь в легкой шали, наброшенной на плечи.

— Мой муж, наш король, сказал мне, что ты и так все знаешь, но я все-таки решила приехать и сообщить тебе, что снова объявился некий мальчик, точнее, юноша, который называет себя именем моего брата. Он со своим войском уже высадился в Ирландии, — торопливо выпалила я.

— Всего этого я не знала, — промолвила моя мать.

— Значит, кое-что ты все-таки знала?

— Не более того, что ты мне только что сообщила.

— Так это действительно мой брат? — спросила я. — Пожалуйста, матушка, не заслоняйся от меня одной из своих обычных лживых отговорок. Прошу тебя, скажи честно: там, в Ирландии, действительно мой брат Ричард? Он жив? Он хочет вернуть себе трон? Мой трон?

На мгновение мне показалось, что она опять собирается увильнуть от ответа, выдумав какую-нибудь хитрую отговорку, как делала это всегда. Но она, внимательно посмотрев на меня, побледневшую от внутреннего напряжения, протянула руку и потянула меня к себе, призывая сесть с нею рядом.

— Что, муж твой опять боится?

— Да, — выдохнула я. — Еще сильней, чем прежде. Он полагал, что сражение при Стоуке положило конец этим бесконечным историям с самозванцами. Он был уверен, что одержал окончательную и безоговорочную победу. Но теперь ему кажется, что эта победа для него недостижима. Да, он боится. Причем больше всего он боится того, что ему всегда будет страшно. Что ему всегда придется опасаться очередного претендента.

Мать понимающе кивнула и сказала:

— Ты и сама знаешь, что слово — не воробей, вылетит — не поймаешь. Если я сейчас честно и прямо отвечу на твой вопрос, ты узнаешь такие вещи, о которых должна будешь немедленно рассказать своему мужу и его матери. И они непременно выудят у тебя все до мельчайших подробностей, как только поймут, что эти подробности тебе известны. А когда ты им все расскажешь, они тут же решат, что ты их враг. Ведь именно так они думают обо мне. Возможно, и тебя тоже посадят под замок, как это сделали со мной. И, возможно, не разрешат тебе даже с детьми видеться. Ведь сердца у них настолько жестоки, что они могут даже и вовсе отослать тебя прочь, причем как можно дальше от Лондона.

Я упала перед ней на колени и спрятала лицо в ее руках, как делала маленькой девочкой, когда мы прятались в святом убежище и были почти уверены, что проиграли.

— Но как же я могу не спрашивать тебя о нем? — прошептала я. — Ведь это мой младший брат, и я люблю его. Я тоже по нему скучаю. Неужели мне нельзя даже спросить, жив ли он?

— Лучше не спрашивай ни о чем, — посоветовала мне мать.

Я подняла голову и посмотрела ей в лицо, по-прежнему прекрасное, особенно в этом осеннем золотистом свете. Как ни странно, мать улыбалась! Да, улыбалась счастливой улыбкой! Она отнюдь не выглядела несчастной женщиной, потерявшей двух любимых сыновей и понимающей, что никогда их больше не увидит.

— Значит, ты все-таки надеешься его увидеть? — спросила я шепотом.

Улыбка ее, обращенная ко мне, была исполнена радости.

— Я твердо знаю, что непременно его увижу, — сказала она с искренней убежденностью.

— В Вестминстере? — снова шепотом спросила я.

— Или на небесах.

После обеда Генрих сразу пришел в мои покои. В тот вечер он не стал сидеть, как обычно, в обществе своей матери, а поднялся прямо ко мне и с удовольствием слушал игру музыкантов, смотрел, как танцуют мои фрейлины, даже сыграл в карты и в кости. Наконец придворные, раскланиваясь, начали расходиться; Генрих подтащил свое любимое кресло к большому камину в гостиной и щелкнул пальцами, приказывая слугам принести еще одно кресло и поставить с ним рядом; затем он велел всем слугам удалиться, кроме одного, который обычно подавал нам вино и закуски, а сам без всякой преамбулы заявил мне:

— Я знаю, ты ездила в аббатство, чтобы повидаться с нею!

Слуга тем временем принес большую кружку подогретого эля, налил в кубок красного вина, поставил все это на маленький столик рядом с нашими креслами и тут же исчез.

— Да, я была у нее, — сказала я. — Я брала королевский барк, так что моя поездка вовсе не была тайной.

— И ты рассказала ей об этом мальчишке?

— Да.

— И ей, естественно, все это было уже известно?

Я колебалась.

— Думаю, да. Но она могла слышать сплетни. Весь Лондон уже полон слухов о таинственном мальчике, объявившемся в Ирландии. Сегодня вечером я собственными ушами слышала, как об этом рассказывали у меня в гостиной; все только об этом и говорят.

— И твоя мать верит, что ее сын мог восстать из мертвых?

Я немного помолчала, прежде чем сказать:

— Вполне возможно, что и верит. Она ведь никогда мне ничего толком не рассказывает.

— Она ничего тебе не рассказывает, потому что замешана в предательстве против нас и не решается в этом признаться?

— Нет. Потому что привыкла все скрывать.

Он резко рассмеялся.

— Всю жизнь она что-то скрывает! Это ведь она убила во сне святого короля Генриха, она убила Уорика на поле брани, опутав его ведьминым туманом, и Джорджа Кларенса тоже она убила в лондонском Тауэре, утопив в бочонке сладкого вина, и это она с помощью яда убила Изабель, жену Джорджа, и Анну, жену Ричарда. Но ее так никогда и не сумели обвинить ни в одном из этих преступлений! И гибель всех этих людей до сих пор считается загадочной. Она действительно привыкла все скрывать, как ты сама сказала. Она поистине смертоносна, и все ее действия окутаны тайной!

— Все это совершеннейшая неправда, — медленно, с расстановкой произнося каждое слово, сказала я, решив не учитывать тех нюансов, которые, возможно, и выглядели достаточно правдивыми.

— Ну, так или иначе… — Генрих с наслаждением вытянул к огню ноги, обутые в сапоги. — А она случайно не сказала тебе ничего такого, что могло бы нам помочь? Откуда, например, явился этот мальчишка? Каковы его планы?

Я только головой покачала.

— Элизабет… — Голос его звучал почти жалобно. — Что же мне делать? Я не могу бесконечно сражаться с претендентами. Далеко не все из тех, кто сражался на моей стороне при Босуорте, поддержали меня в Ист-Стоуке. А те, кто рисковал жизнью в Ист-Стоуке, вряд ли снова рискнут ею ради своего короля. Я не могу год за годом вести бесконечную войну, спасая свою жизнь и трон. Спасая всех нас! Я ведь один, а их легионы!

— Легионы кого? — спросила я.

— Принцев! — воскликнул он, словно моя мать породила на свет некую кошмарную армию неистребимых фантомов. — В этой стране то и дело появляются все новые и новые принцы!

Вестминстерский дворец, Лондон

Декабрь, 1491 год

Пока двор готовился к двенадцатидневным рождественским праздникам, по приказу Генриха к берегам Ирландии из надежного порта Бристоль вышли корабли с воинами на борту. Высадив королевское войско на берег, корабли тут же пустились в обратный путь, но уже с королевскими шпионами на борту, и те, едва ступив на землю, вскочили на коней и во весь опор помчались в Лондон, где сообщили королю, что «этот мальчишка способен влюбить в себя каждого»; стоит человеку на него взглянуть, и он оказывается в плену его обаяния. Едва самозванец достиг берегов Ирландии, как люди подхватили его и на плечах пронесли через весь город, приветствуя его как героя. Он действительно очарователен и прекрасен, как молодой бог, он просто неотразим…

Самозванец отправился праздновать Рождество к одному из ирландских лордов в качестве его гостя. В этом удаленном от побережья замке был устроен роскошный пир; люди веселились, танцевали и пили за свою победу и за здоровье «этого мальчишки», который, должно быть, чувствовал себя совершенно неуязвимым, если столько людей поклялись, что не свернут со своего пути и не допустят поражения.

А я все вспоминала того золотоволосого мальчика, у которого всегда была наготове улыбка, и молилась за него; я молилась, чтобы он не пошел против нас, чтобы он наслаждался своей славой и величием, чтобы поскорее вернулся туда, откуда он прибыл, и вел там тихую и спокойную жизнь. И когда мы с Генрихом вместе шли из часовни в замок, я выждала момент, когда мы с ним окажемся наедине, и сообщила ему, что, скорее всего, я снова беременна.

И тут же тень тревоги исчезла с его лица. Он страшно обрадовался и принялся уговаривать меня побольше отдыхать и забыть о прогулках верхом, а также настоял на том, чтобы из Шина в Гринвич я непременно ехала не верхом, а на палубе барка, и от причала меня перенесли бы на носилках. Но, несмотря на все эти заботливые указания, я заметила, что его по-прежнему терзают совсем иные мысли.

— О чем ты все время думаешь? — спросила я, надеясь, что он скажет о намерении устроить для меня в Вестминстере новую спальню и перевести меня в самые лучшие покои, поскольку теперь мне придется гораздо больше времени проводить в помещении.

— Я думаю о том, что мне придется всеми средствами обезопасить наше пребывание на троне, — спокойно ответил он. — Ибо хочу наверняка обеспечить наследство и нашему будущему ребенку, и всем остальным нашим детям.

Итак, пока моя кузина Мэгги, только что вышедшая замуж, танцевала с мужем, с радостью отринув свое прежнее имя и став леди Поул, мой муж потихоньку выскользнул из зала, где веселились придворные, и спустился на конюшенный двор, где его для откровенного разговора ждал человек, только что примчавшийся верхом в Гринвич и привезший новости, полученные из Франции. Оказалось, что французский король, и без того направивший в Ирландию отлично вооруженное войско для войны с Генрихом, проявляет особый интерес к «этому мальчишке», который одевается исключительно в роскошные шелка. Мало того, французский король утверждает, что Генрих захватил трон только благодаря армии, нанятой на деньги Франции, и сделал это незаконно, ибо теперь всем ясно, что существует принц Йоркский, который по праву и должен сидеть на английском троне. Но хуже всего было известие о том, что король Франции вроде бы собирает флот для полномасштабного военного вторжения в Англию, дабы этот одетый в шелка самозванец мог вернуться на родину, в Лондон.

После тайного свидания на темном конюшенном дворе Генрих вернулся исключительно мрачным, и я успела заметить, как глянула на него миледи, как она тихо обменялась несколькими фразами с Джаспером Тюдором и как они оба уставились на меня через весь зал, полный танцующих придворных. Да, я отлично видела, что они оба долго и без улыбки на меня смотрели.

Дворец Шин, Ричмонд

Февраль, 1492 год

Мы переехали в Шин, чтобы успеть насладиться первыми днями весны. Впрочем, до лета было еще далеко; ветер так и выл, насквозь продувая долину Темзы и принося по-зимнему холодные дожди, а порой и твердую снежную крупу, больше похожую на град. Эти мелкие белые горошинки усыпали землю в голых садах, быстро превращаясь в грязь. Я приказала хорошенько протопить мои покои и надела свое новое теплое платье из красного бархата, сшитое к Рождеству. Миледи частенько приходила посидеть со мной у огня и, глядя в камин, где горели отличные крупные поленья, говорила:

— Думаю, содержание ты получаешь неплохое, раз можешь позволить себе жечь столько дров, — хотя именно она установила размер того содержания, которое выплачивал мне король и которое, кстати сказать, было значительно меньше содержания моей матери в бытность ее королевой Англии. Короче, миледи прекрасно знала, что особых расходов я позволить себе не могу, но вынуждена покупать дрова, урезая прочие свои расходы, чтобы в моем теперешнем состоянии благополучно дожить до летнего тепла.

Но я была слишком горда, чтобы жаловаться, и каждый раз предлагала ей:

— Приходите в любое время, если вам захочется погреться. Я всегда буду вам рада. — А про себя я улыбалась, понимая, что подобным проявлением щедрости и великодушия мне удается полностью гасить ее недовольство моей «экстравагантной расточительностью». И при этом мне не нужно было унижаться и напоминать ей о тех годах, которые она провела в холодном замке Уэльса, вдали от королевского двора моего отца, который всегда славился такой же «экстравагантной расточительностью», вдали от этих чудесных покоев, не имея никакой возможности погреться у настоящего огня.

Некоторое время миледи смотрела на огонь, жарко пылавший в камине, потом обратила внимание на мое теплое нарядное платье.

— Странно, — заметила она, — что ты сидишь дома, а не поехала на прогулку вместе с Генрихом. Это нездорово — постоянно сидеть за закрытыми дверями. Мой сын каждый день, в любую погоду, выезжает на прогулку верхом, а я непременно гуляю по парку.

Я повернулась к окну — по толстым стеклам стекали серые струи дождя.

— Генрих как раз выразил желание, чтобы я сидела дома и как можно больше отдыхала, — с невинным видом заявила я.

Взгляд миледи тут же стал острым, почти пронзительным; она так и уставилась на мой живот.

— Ты что, снова беременна? — шепотом спросила она. Я с улыбкой кивнула, и она несколько обескураженным тоном заявила: — Но он мне ничего не говорил!

— Я его попросила пока этого не делать, поскольку и сама не была до конца уверена, — сказала я.

Миледи явно рассчитывала, что ее сын всегда будет абсолютно все ей рассказывать вне зависимости от того, хочу ли я делиться с ней определенными новостями, касающимися лично меня.

— Ну что ж, теперь ты будешь получать столько дров, сколько тебе понадобится, — заявила миледи, охваченная внезапным приступом щедрости. — А я еще и из моих собственных запасов дровишек тебе пришлю. Они из яблоневых садов. Всегда следует топить камин яблоневыми дровами, они так чудесно пахнут! — Она улыбнулась. — Правда, это дорогое удовольствие, но ничто не может быть слишком хорошо или слишком дорого для матери следующего моего внука!

Или внучки, подумала я, но вслух ничего не сказала.

Моя кузина Мэгги тоже была беременна, и мы с ней сравнивали величину животов и рассказывали друг другу о своих новых, невероятных пристрастиях в еде; мы обе мучили поваров, требуя, чтобы нам подали то угорь с марципанами, то баранину с вареньем.

Вскоре пришли вести, от которых даже наш король несколько повеселел. Его людям удалось захватить корабль, который привез в Корк «этого мальчишку». Генрих приказал своим судам постоянно дрейфовать у берегов Ирландии, а капитана судна и пресловутого торговца шелками, у которого якобы служил юноша, допросить с пристрастием. Купец, правда, клялся, что понятия не имеет, где сейчас его подручный, однако во всем остальном его признаться заставили.

Вечером Генрих пришел ко мне с целым кувшином подогретого эля, а для меня принес кружку сдобренного специями питательного отвара из ячменя.

— Моя матушка сказала, что теперь тебе следует все время это пить, — сказал он, нюхая отвар. — Не знаю, правда, понравится ли тебе…

— Могу совершенно точно сказать: не понравится! — лениво откликнулась я, лежа на кровати. — Она вчера вечером уже заставила меня выпить эту гадость; вкус у этого отвара настолько отвратительный, что я попросту потом вылила его в окошко. Даже Мэгги такое не стала бы пить, хотя она у нас покорная, как рабыня, и беспрекословно слушается миледи.

Услышав это, Генрих распахнул окно, весело крикнул: «Guardez l’eau!»[52] — и выплеснул напиток в дождливую ночь.

— Ты сегодня выглядишь вполне довольным жизнью, — заметила я и, соскользнув с постели, села с ним рядом у огня.

Он улыбнулся.

— Я бы хотел поделиться с тобой одним планом. Я хочу отправить нашего Артура в Уэльс, в замок Ладлоу — пора ему иметь собственный двор.

Меня тут же охватили сомнения:

— Ох, Генри, он еще так мал!

— Да нет, он уже вполне большой мальчик, ему целых шесть лет! И потом, он ведь принц Уэльский! Он должен сам править собственным княжеством.[53]

Я колебалась. Мой брат Эдуард когда-то несколько лет прожил в Уэльсе, также будучи принцем Уэльским, а потом, когда он ехал домой на похороны отца, его взяли в плен и заключили в Тауэр. И теперь я ничего не могла с собой поделать: меня просто в ужас приводила мысль о том, что и мой Артур поедет по той же дороге — на восток через селение Стоуни-Стратфорд, где и были взяты в плен мой брат и мой дядя Энтони; и мы их никогда больше не видели.[54]

— Не беспокойся, я позабочусь о его безопасности, — пообещал Генрих. — А уж в Уэльсе ему никакая опасность грозить и подавно не будет. Там у него будет не только собственный двор, но и собственная стража. И — что гораздо важнее — там ему ни один претендент грозить не посмеет. Кроме того, мне все-таки кое-чего удалось добиться в результате поимки этого торговца шелками. Пусть и немногого, но и это все-таки лучше, чем ничего. Дело-то непростое.

— И чего же тебе удалось добиться?

— На самом деле этот купец оказал нам большую помощь после того, как мой советник сумел с помощью разумных доводов убедить его перейти на нашу сторону. И теперь он, можно сказать, наш верный союзник.

Я кивнула. Это означало, что один из шпионов Генриха сумел «переубедить» купца, либо пригрозив ему, либо его подкупив, и тот рассказал все, что знает об очередном претенденте; теперь Генрих будет платить ему за то, что он будет для нас шпионить, а при случае и предаст «этого мальчишку», кем бы тот ни был. Таким образом, «мальчишка» уже лишился своего бывшего друга и покровителя, но, скорее всего, даже не подозревает об этом.

— И он сказал, кто такой этот мальчик?

— Нет, никто не может толком понять, кто он такой. Купец говорит, что ему известно только то имя, которым мальчишка себя обычно называет.

— А он называет себя Ричардом?

— Да.

— А хоть какие-нибудь доказательства этого ваш купец видел?

— Нет, этот купец, Прегент Мено, познакомился с ним уже при дворе португальского короля, где все его считали твоим братом Ричардом. Мальчишка пользовался большой популярностью среди сверстников, был прекрасно одет и блистал хорошим образованием. Он всем рассказывал, что ему неким чудесным образом удалось бежать из Тауэра и спастись.

— А он не рассказывал, как именно ему удалось это сделать? — спросила я. Если мой муж узнает, что это мы с матерью тогда уговорили маленького пажа отправиться в Тауэр вместо моего брата, то ее немедленно обвинят в измене и казнят, да и моя жизнь будет кончена, ибо Генрих больше никогда и ни за что мне не поверит.

— Нет, об этом он никогда не рассказывает! — раздраженно бросил мой муж. — Говорит, что дал слово ничего не рассказывать об этом, пока не вернет себе трон. Ты только представь себе! Только подумай: какой-то щенок заявляет о своих правах на английский трон! И хватает же у него выдержки на подобные заявления!

Я покивала, хотя легко могла себе представить именно такого «щенка». Когда-то мой младший братишка всегда выигрывал в прятки, потому что у него хватало терпения и хитрости как следует спрятаться и дольше всех сидеть в засаде. Порой он выжидал до тех пор, пока нас не начинали созывать к обеду, и только тогда со смехом вылезал из своего убежища. А еще я знала, что Ричард всегда очень любил нашу мать и никогда бы не позволил себе подвергнуть ее жизнь риску — даже из желания доказать полную законность своих притязаний.

— Прегент Мено теперь утверждает, что этот мальчишка просто хотел посмотреть мир, поэтому они и отправились в Ирландию. Если ему верить, так можно предположить, что этот самозванец сам себя создал, сам выбился в люди — без чьей бы то ни было поддержки, без средств, без подпорок. Кроме того, если верить этому купцу, так Ирландия — это страна дикарей, которые чуть ли не в звериных шкурах ходят! Но в таком случае почему же он счел именно Ирландию отличным рынком для сбыта роскошных шелковых тканей? Почему уверяет, что каждый разумный торговец шелком должен непременно туда отправиться? Он что же, товары свои демонстрирует, одевая этого мальчишку, как принца?

— А что на этот счет думаешь ты?

— А я думаю, что мальчишка наверняка имеет и поддержку, и деньги, и за спиной у него стоит немало могущественных людей! Я думаю, что, согласно их плану, этот Прегент Мено и направился с мальчишкой в Ирландию — выбрав именно ее из всех прочих стран! — и там мальчишку, как героя, встречала на причале восторженная толпа, а потом полдюжины ирландских лордов — самых настоящих предателей! — якобы случайно там оказавшихся, пронесли его через весь город на руках. И теперь он живет как король, в одном из удаленных замков, охраняемый французской армией, которая, видимо, тоже «чисто случайно» в Ирландии оказалась!

— И что, теперь ты возьмешь его в плен?

— Пока что я послал к нему этого Мено с сундуком золота и полным ртом лживых обещаний. Он, клянясь мальчишке в вечной дружбе, убедит его снова подняться на борт судна и вернуться к старым друзьям во Францию. Вот только поплывет он не во Францию, а прямиком ко мне.

Я очень старалась, чтобы мои истинные чувства никак не отразились у меня на лице, хотя сердце мое стучало так, что я ничего больше не слышала, кроме этого стука. Мне даже казалось, что и Генрих слышит в тишине спальни бешеный стук моего сердца, заглушавший, по-моему, даже потрескивание дров в камине.

— И как же ты с ним тогда поступишь? — спросила я.

Генрих накрыл мою руку своей рукой.

— Прости, Элизабет, но кто бы он ни был, кем бы сам себя ни называл, я не могу допустить, чтобы он разъезжал по моей стране под именем твоего брата. Я прикажу повесить его за предательство.

— Повесить?

Он с мрачным видом кивнул.

— А если он вообще не англичанин? — спросила я. — Если ты не сможешь обвинить его в предательстве, потому что он житель совсем другой страны — например, португалец или испанец?

Генрих пожал плечами, неотрывно глядя в огонь, а потом ровным тоном сказал:

— Ну, тогда мне придется убить его тайно. В точности как твой отец пытался убить меня. Это единственный способ навсегда покончить с иными претендентами на трон. И этот мальчишка не хуже меня понимает, как обстоят дела. И ты тоже прекрасно это понимаешь. Так что не смотри на меня невинными глазами и не притворяйся, будто это так сильно тебя потрясло. Не надо мне лгать.

Бермондсейское аббатство, Лондон

Лето, 1492 год

Генрих, пребывая в очередной поездке по стране, направился в западные графства и оказался в маленьком городке Абингдоне как раз в тот момент, когда его жители взялись за оружие, решив бросить ему вызов. Ко всеобщему удивлению, король проявил милосердие: великодушно остановил судебный процесс, милостиво приказал выпустить всех арестованных, а мне написал:

Неверные и ненадежные люди! Но мне ничего иного не оставалось, кроме как простить их в надежде, что другие увидят во мне доброго правителя и отвратят свои души от предательских советов настоятеля тамошнего монастыря, который — я готов в этом поклясться! — и инспирировал этот мерзкий мятеж. В наказание я лишил его всего — каждой травинки в его владениях, каждого пенса в его кубышке. Я превратил его в жалкого нищего, так и не отдав под суд. Мне кажется, я и так очень неплохо его наказал.

Пока Генрих был в отъезде, я съездила к матери, заранее испросив у настоятеля Бермондсейского аббатства разрешения приехать и остаться на какое-то время. Я сказала, что мне необходимо удалиться от света, посоветоваться с ним насчет моего душевного здоровья и попытаться это здоровье как-то восстановить. Настоятель, разумеется, разрешил мне приехать и посоветовал взять с собой своего духовника. Я написала матери, чтобы сообщить ей о своем приезде, и получила в ответ коротенькую теплую записочку: она писала, что будет мне очень рада, и просила привезти моих младших сестер. Однако я их брать вовсе не собиралась. Мне необходимо было поговорить с матерью наедине.

В первый вечер мы обедали с ней в трапезной монастыря, где одна из монахинь вслух читала Священное Писание. Чисто случайно это оказалась история Руфи и Наоми, посвященная невероятно сильной любви дочери к своей матери,[55] настолько сильной, что девушка предпочла остаться с ней, а не строить свою собственную жизнь. И весь тот вечер, прежде чем помолиться и лечь спать, я думала о верности своей семье и любви к своей матери. Мэгги, приехавшая вместе со мной, моя самая верная, любимая и любящая подруга, помолилась вместе со мною, а затем с трудом взгромоздилась на вторую половину нашей широченной кровати, и я предупредила ее:

— Ты уж как-нибудь постарайся заснуть, потому что я никак не могу заставить свои мысли успокоиться.

— Ничего, — ласково сказала она, — когда уснешь, тогда и уснешь. Я все равно по крайней мере раза два за ночь просыпаюсь и встаю на горшок. Стоит мне повернуться на другой бок, и ребенок у меня в животе тоже начинает поворачиваться и брыкаться, вот и приходится вставать, чтобы помочиться. И потом, утром ты так или иначе получишь ответы на свои вопросы, или…

— Или что?

Она усмехнулась.

— Или твоя мать, как обычно, не пожелает их тебе дать. Честно говоря, твоя мать — величайшая из всех королев, каких только знала Англия. Кто еще возносился так высоко? Кто сумел быть храбрее этой женщины? Да и более непокорной королевы, чем она, в Англии и не было!

— Это правда, — сказала я. — Ладно, давай-ка теперь обе постараемся уснуть.

Через несколько минут Маргарет уже дышала ровно и спокойно, но я лежала с нею рядом без сна, прислушивалась к ее мирному дыханию, и смотрела, как с наступлением осеннего рассвета постепенно бледнеет небо, видимое сквозь щели в ставнях; затем я встала и стала ждать, когда колокол возвестит начало утренней службы. Сегодня я непременно спрошу у матери, что ей обо всем этом известно, решила я, и не приму никакого иного ответа, кроме правдивого.

— Но я действительно ничего толком не знаю и ничего не могу сказать тебе наверняка, — спокойно ответила мне мать, когда я стала задавать ей свои вопросы. Мы с ней сидели на скамье у задней стены часовни. Мы уже успели прогуляться вместе по берегу реки, вместе отстояли утреню и вместе помолились, опустив в знак покаяния головы и почти касаясь ими сложенных перед грудью рук. А потом моя мать вдруг как-то странно осела, прижала руку к сердцу, сильно побледнела, но попыталась объяснить свое внезапное недомогание тем, что «просто немного устала».

— Ты не больна? — спросила я, охваченная вдруг леденящим душу предчувствием.

— Что-то мне мешает… — начала она. — Отчего-то у меня вдруг перехватывает дыхание, а сердце начинает стучать так быстро и громко, что даже в ушах его стук отдается. Ах, Элизабет, дорогая моя, не смотри на меня с таким ужасом! Я ведь уже старая, я потеряла всех моих братьев и четырех сестер. Умер и мой муж, за которого я вышла по большой и страстной любви, а корона, которую я когда-то носила, теперь красуется на голове моей дочери. Я свое дело сделала. И каждый день, когда я вечером ложусь спать, я успокаиваю себя этим на тот случай, если утром мне проснуться уже не удастся. Я закрываю глаза и чувствую, что вполне удовлетворена прожитой жизнью.

— Но все-таки скажи: ты не больна? — настойчиво твердила я. — Может быть, тебе стоило бы посоветоваться с врачами?

— Нет, нет, — сказала она и ласково похлопала меня по руке. — Я не больна. Но мне уже пятьдесят пять. И юность моя давно позади.

Да, конечно, пятьдесят пять — это немало, но моя мать никогда не выглядела на свой возраст. И уж тем более никогда не казалась мне старой. Так что к смерти ее я была совсем не готова.

— Почему ты не хочешь поговорить с врачом?

Она покачала головой.

— Ах, дорогая, ни один врач все равно никогда не скажет мне ничего такого, чего я не знаю сама.

Я помолчала, понимая, что ничем не могу сломить ее упрямство, потом спросила:

— А что ты знаешь сама?

— Я знаю, что готова.

— Зато я не готова! — воскликнула я.

Она понимающе кивнула и сказала:

— Зато ты там, где этого хотелось мне. И твои дети, мои внуки, как я и надеялась, будут занимать подобающее им положение. Всем этим я очень довольна. А теперь говори — только постарайся не возвращаться к теме моей смерти, которая все равно рано или поздно приходит к нам, хотим мы этого или нет, — зачем ты приехала?

— Мне было необходимо поговорить с тобой.

— Ну, это-то я поняла, — и она ласково сжала мою руку.

— Разговор пойдет об Ирландии…

— И об этом я тоже догадалась.

Я тоже схватила ее за руку.

— Мама, тебе известно, зачем в Ирландии высадилась французская армия, пусть и небольшая, и зачем французы направляют туда свой флот?

Она спокойно встретила мой встревоженный взгляд; ее серые глаза смотрели на меня внимательно, но прочесть по ним ничего было нельзя. И лишь легкий кивок сказал мне: да, она прекрасно знает обо всем, что там происходит.

— Они готовятся к вторжению в Англию?

Она пожала плечами.

— Я думаю, тебе не нужно объяснять, что тот, кто командует и французским флотом, и французской армией, планирует вторжение?

— Но когда он это вторжение начнет?

— Когда сочтет момент подходящим.

— И во главе всего этого войска они поставили человека из Дома Йорков?

Ее радость расцвела чудесной, согревшей все лицо улыбкой. В эту минуту она выглядела до такой степени счастливой, что я почувствовала, что тоже невольно улыбаюсь.

— Ах, Элизабет, — прошептала она, — ты же прекрасно понимаешь, что тебе лучше ничего об этом не знать. Во всяком случае, я всегда так считала.

— Нет, мама, я должна знать! Объясни хотя бы, отчего ты сейчас кажешься такой счастливой?

Она и впрямь будто снова превратилась в юную девушку — щеки порозовели, взгляд стал веселым, глаза ярко горели.

— Я знаю одно: навстречу смерти я своего сына так и не послала, — сказала она. — В конце концов, это единственное, что для меня действительно важно. А еще я знаю, что, любя своего мужа больше всего на свете, больше жизни, я никогда его не предавала. Не предала я его и в тот раз. Я не проявила глупого доверия, не предала его сыновей в руки врага. Слава богу, я все-таки догадалась проявить осторожность. И теперь, стоя на краю могилы, я рада, что никогда не подводила ни своих сыновей, ни своего мужа, ни Дом Йорков. Хотя спасти моего дорогого Эдуарда, моего принца Уэльского, мне не удалось. Я тогда просила его поскорее приехать ко мне и предупредила, чтобы они непременно ехали с отрядом вооруженной охраны, но к настоящей схватке они оказались не готовы. И всю жизнь моя вина за то, что я не сумела вовремя предупредить сына и заставить его ехать ко мне, не останавливаясь ни на минуту, тяжким грузом давила мне на сердце. Но, слава богу, я смогла спасти хотя бы Ричарда! Да, я его спасла.

Я негромко охнула и невольно заслонила рукой живот, словно желая оградить своего не рожденного еще маленького Тюдора от этой вести.

— Так Ричард жив?

Мать кивнула. Но больше не сказала ни слова. Никаким произнесённым вслух словам она не доверяла.

— Значит, он в Ирландии? — не унималась я. — И оттуда направится в Англию?

В ответ она лишь пожала плечами, словно желая этим сказать: она знает, что тогда ей удалось спасти своего маленького сына от верной гибели, но что он делал потом и где он находится сейчас, она мне ни за что не скажет.

— Но, мама, как же мне теперь быть? — Она спокойно смотрела на меня, ожидая продолжения. — Подумай хоть немного обо мне! Что мне делать, если мой брат окажется жив? Если он явится сюда во главе армии, пытаясь отвоевать английский трон у моего мужа? Тот самый трон, который должен был впоследствии достаться моему сыну? Что мне делать, если мой родной брат постучится ко мне в дверь с мечом в руке? Я кто — Тюдор или Йорк?

Она нежно сжала мои руки и сказала:

— Дорогая моя, любимая, не огорчайся. Это вредит и тебе, и младенцу.

— Что же мне делать?

Она улыбнулась.

— Ты же понимаешь: поделать тут ничего нельзя. Как говорится: чему быть, того не миновать. В этом сражении… — я в ужасе затаила дыхание, но мать спокойно улыбнулась, — …если, конечно, оно состоится, победит либо твой муж, и тогда трон достанется твоему сыну, либо твой брат, и тогда ты все равно останешься сестрой короля.

— Сестрой моего брата, который станет королем, — мертвым голосом промолвила я.

— Лучше бы мы с тобой даже слов таких не произносили, — сказала моя мать. — Но я рада, что дожила до того дня, когда ты принесла мне радостную весть о том, что вся Англия ждет того, кого я ребенком отослала во тьму, неведомо куда… И не знала, что с ним сталось потом, не знала даже, сумела ли та жалкая лодчонка благополучно спуститься вниз по реке… Ах, Элизабет! Сердце мое изболелось, истосковалось по моему мальчику; сколько ночей я провела на коленях, молясь за него и смея лишь надеяться, что он в безопасности, но ничего не зная наверняка! Я и теперь молю Бога, чтобы твой сын никогда не покидал тебя; чтобы тебе никогда не нужно было смотреть вслед ему, уходящему в неизвестность, и думать: а вернется ли он назад? — Увидев мое встревоженное лицо, мать словно опомнилась, и лицо ее вновь озарила чудесная улыбка. — Девочка моя, вот ты сидишь передо мной, благополучная, счастливая мать двоих маленьких сыновей, ждущая еще одного малыша, и рассказываешь мне, что мой сын вскоре вернется домой. Скажи, какие еще чувства я могу испытывать, кроме радости?

— Ну, если это действительно твой сын… — неуверенно начала ей.

— Конечно, это он!

Дворец Гринвич, Лондон

Июнь, 1492 год

Мэгги удалилась в родильные покои и вскоре произвела на свет мальчика. Из тактических соображений они с мужем решили назвать сына Генри — в честь любимого короля. Я навестила свою кузину, подержала на руках ее обворожительного мальчишечку и понемногу сама начала готовиться к родам.

Генрих вернулся домой незадолго до того, как я собралась затвориться в родильных покоях, и занял свое привычное место за столом во время торжественного обеда, устроенного в мою честь.

— Ты не будешь против, если я пошлю за моей матерью? — спросила я, когда Генрих пошел проводить меня до дверей родильных покоев.

— Нет, конечно. Напиши ей, — тут же разрешил он. — Только ведь она, кажется, нездорова?

— От кого ты это узнал? От настоятеля монастыря? Но почему он об этом написал тебе, а не мне? Почему мне-то о ее болезни никто не сообщил?

Генрих слегка поморщился, и я догадалась: о болезни моей матери он узнал не от настоятеля монастыря, а от своих вездесущих шпионов.

— Значит, ты по-прежнему за ней следишь? — возмутилась я. — Даже теперь?

— У меня имеются все основания предполагать, что именно она держит в руках все нити заговора с ирландцами и французами, — спокойно сказал Генрих. — Мне, например, известно, что она уже далеко не в первый раз вызывает к себе врача с одной лишь целью — тайно отправить за границу письмо.

— А как обстоят дела с тем юным самозванцем? — спросила я.

Генрих снова поморщился; по-моему, он с трудом подавил самые дурные предчувствия.

— Этот мальчишка вновь сумел от меня ускользнуть! Он, видно, не слишком доверял своему дружку Прегенту Мено и не пожелал заглотнуть приготовленную мной наживку. Но там его больше нет, и я понятия не имею, куда он направился. Возможно, снова во Францию. Но где бы он ни был, — Генрих решительно тряхнул головой, — я его найду! Ты не волнуйся. Мне вообще не следовало ничего тебе об этом рассказывать, тем более перед родами. Готовься к ним с легким сердцем и роди мне здорового красивого сына! Наши с тобой маленькие принцы — вот самая лучшая преграда на пути любого самозванца к королевскому трону. В общем, если хочешь, позови к себе мать. Она и после родов может с тобой остаться.

— Спасибо, — искренне поблагодарила я, а он сперва поцеловал мне руку, а затем на глазах у всего двора нежно поцеловал меня в губы и тихонько шепнул мне на ухо: — Я тебя люблю. — И я почувствовала на щеке его теплое дыхание. — И мне бы очень хотелось, чтобы мы с тобой всегда ладили друг с другом.

На мгновение меня вдруг охватило желание все ему рассказать, предупредить его. Мне хотелось, чтобы он узнал, что моя мать прямо-таки вся светится, охваченная надеждой, почти уверенностью, что ее сын вскоре к ней вернется. Я даже готова была признаться в нашей тогдашней подмене, когда мы с матерью отправили в Тауэр вместо Ричарда маленького пажа, а значит, среди того «легиона принцев», претендующих на английский престол, есть, возможно, и один настоящий — тот самый, которого мать и старшая сестра сумели спасти, тайком вывезя из святого убежища. И этот мальчик, завернувшись в темный, слишком длинный для него плащ, был вынужден один, без матери, плыть неведомо куда ночью в утлой лодчонке, а потом жить, скрываясь, в чужой стране; но теперь, если он действительно сумеет вернуться в Англию, он вполне может отнять трон у нашего сына, предъявив самые что ни на есть законные права на свое наследство.

Я уже открыла рот, чтобы все это выложить мужу, но вдруг увидела перед собой бледное напряженное лицо королевы-матери, столь сильно контрастирующее с веселыми улыбающимися лицами придворных, и поняла: я никогда не посмею рассказать сыну этой подозрительной женщины о том, что более всего на свете страшит их семью и что, как мне доподлинно известно, являет собой вполне реальную угрозу. И уж тем более не расскажу им о той роли, которую я сама во всем этом сыграла.

— Благослови тебя Господь, — снова услышала я шепот Генриха. — Я очень тебя люблю. — И я неожиданно для самой себя откликнулась:

— И я тебя. — И с этими словами я вошла в свои затененные покои.

В тот же вечер я написала матери и вскоре получила от нее краткий ответ: она писала, что приедет, как только поправится, но в данный момент, к сожалению, она сделать этого не может, поскольку у нее сильные боли в сердце и вряд ли хватит сил даже на такую поездку. Она спрашивала, нельзя ли прислать к ней в монастырь мою младшую сестренку Бриджет, и я тут же отослала ее туда с наказом непременно вскоре вернуться и привезти с собой маму — в том случае, разумеется, если маме действительно станет лучше. Находясь в родильных покоях, я целыми днями шила и читала, слушая негромкую успокаивающую музыку, которую музыканты исполняли на лютнях за непрозрачной ширмой, блюдя мою и свою собственную скромность. Я ужасно скучала. За закрытыми окнами было ужасно душно и жарко, и я плохо спала по ночам, а потому непременно ложилась днем, пытаясь хоть немного подремать, и мне казалось, что я словно плыву между сном и бодрствованием. А однажды ночью легкий сон и вовсе слетел с меня при звуках негромкого, но ясно слышимого пения; я, правда, не сразу поняла, то ли это пение флейты, то ли действительно человеческий голос, тихо и нежно выводивший печальную и протяжную мелодию прямо у меня под окном.

Я выскользнула из постели и, осторожно приподняв уголок гобелена, которым было занавешено окно, выглянула наружу; как ни странно, я почти ожидала увидеть там, за окном, рождественских христославов, настолько чистым был тот голос, что эхом отдавался от каменных стен замка; но увидела я только убывающую луну, изогнутую подковой и плывущую в море мощных грозовых облаков с темным «брюхом», которые временами совершенно ее скрывали. Густые кроны деревьев застыли в полной неподвижности, вокруг не было ни ветерка. Река в лунном свете сверкала серебром, и над ней по-прежнему лились те чистые нежные звуки, взмывая ввысь, точно пение церковного хора.

Лишь на мгновение я растерялась, но потом вспомнила и этот странный голос, и эту печальную песнь. Именно ее мы слышали тогда в убежище, как только прошел слух, что мои братья исчезли из Тауэра. И моя мать объяснила мне, что эту песнь слышат все женщины в нашем роду, когда рядом смерть кого-то из близких, особенно горячо любимого и родного человека. Это был голос баньши, зовущей домой свое дитя; это была песнь богини Мелюзины, основательницы нашего рода, оплакивавшей умершего. И я, вспомнив все это и вслушиваясь в печальное пение, в ту же минуту поняла: моя мать, моя обожаемая, непокорная красавица-мать, умерла. А еще я поняла, что она хотела сказать мне, когда ответила, что непременно вскоре встретится с Ричардом либо на земле, либо на небесах.

Генрих в нарушение всех установленных его матерью правил сам пришел ко мне в родильные покои и из-за ширмы, перегораживавшей мою комнату, сообщил мне о смерти матери. Он говорил с трудом, понимая, что мне необходимо рассказать об этом, и страдая, что стал вестником страшного горя. Я чувствовала, что лицо его напряжено до предела, а голос начисто лишен выражения; он был очень взволнован, и мне не показалось, что он испытывает какое-то облегчение, хотя вроде бы должен был его испытывать с исчезновением такого опасного противника, как моя мать. И я прекрасно понимала, что для него вполне естественно было бы радоваться тому, что моей матери уже не будет на свете, когда очередной претендент вынырнет из темных глубин прошлого, а значит, она и не сможет опознать в нем своего сына. Но я чувствовала: Генрих понимает, что в любом случае для меня смерть матери — страшная утрата.

— Я все знаю, — сказала я, пытаясь ему помочь, ибо он, спотыкаясь на каждом слове, все пытался выразить мне свое, не совсем искреннее, сочувствие. Я даже просунула сквозь решетку палец и коснулась его запястья, так судорожно он вцепился в металлические прутья ширмы. — Не надо так расстраиваться, Генри, и не надо мне ничего объяснять. Я еще вчера ночью узнала, что она умерла.

— Как? Никто ведь не приезжал из аббатства, и только сегодня утром мой слуга…

— Я просто это поняла. — Не имело смысла рассказывать ему или его матери о пении Мелюзины; подобные вещи могли их попросту напугать, показаться чистым колдовством. — Тебе же известно, что твоя мать иной раз слышит голос Господа? Особенно во время молитвы? Вот и у меня есть сходный дар. Так что я сразу поняла, что с ней случилось.

— Божественное откровение? — подсказал он.

— Да, наверное, — солгала я.

— Я очень тебе сочувствую, Элизабет, это тяжкая утрата. Я правда очень тебе сочувствую. Я же знаю, как ты ее любила.

— Спасибо, — тихо сказала я и, оставив его стоять у решетчатой ширмы, удалилась в глубь покоев и села в кресло. Я понимала, что вскоре он проявит совсем иное отношение к смерти моей матери; он ничего не сможет с собой поделать и все-таки будет радоваться тому, что она умерла и с ее стороны ему больше нечего опасаться. Так что, даже если во время ее похорон он наденет траурные одежды и примет траурный вид, сердце его все равно будет петь от облегчения. Он никогда не сомневался в том, что именно моя мать была главной фигурой в мятежах йоркистов, а уж если бы она смогла подтвердить подлинность того, кто в данный момент называл себя принцем Ричардом Йоркским, это свело бы на нет все права Генриха на английский престол. Все его претензии моя мать могла уничтожить одним своим словом, и он никогда не был уверен, что она этого слова не произнесет. Так что ее смерть была для Генриха и моей жестокосердной свекрови поистине даром Божьим.

Но не для меня.

Пока я в тиши родильных покоев ждала разрешения от бремени, я все пыталась сообразить, как же мне теперь жить без нее. Умом я понимала: ее смерть принесла моему мужу и относительный покой, и значительное облегчение.

Но моя-то душа покой утратила!

Я в ужасе думала, как буду рожать, когда моей матери не только не будет рядом со мной — ее не будет нигде, и она не сможет помочь мне даже мысленно, и я не буду знать, думает ли она обо мне. Правда, я все пыталась убедить себя, что где бы моя мать ни была, она непременно будет думать обо мне. Я тщетно пыталась успокоиться, вспоминая, как успешно прошли мои предыдущие роды, когда мать была со мною, когда она держала меня за руки и нашептывала что-то утешительное, и мне казалось, что от ее слов боль куда-то уходит, уплывает. И все же я ясно сознавала: моей матери больше нет, и теперь все: и родовые муки, и все прочие жизненные испытания или победы — мне придется переживать одной, без нее, и никто уже не сможет меня утешить и успокоить так, как она.

Роды были тяжелыми, и после долгих часов мучений я родила чудесную девочку. Когда мне ее показали, меня вновь охватила страшная печаль: ведь моя мать никогда не увидит свою внучку, а она такая красавица — темно-синие глаза и прелестные светлые локоны. Увы, матери моей не суждено было взять малышку на руки, покачать, спеть ей колыбельную песенку. Когда девочку унесли, чтобы обмыть и запеленать, на меня с новой силой обрушилась вся тяжесть недавней утраты.

Похоронили мою мать без меня: мне еще нельзя было покидать родильные покои. Там я и прочитала ее завещание. Она была похоронена, как и просила, рядом с тем, кого любила больше жизни, — рядом со своим мужем, королем Эдуардом IV. Она не оставила ничего — ту небольшую пенсию, которую платил ей Генрих, она почти всю отдавала другим и умерла точно последняя беднячка, попросив меня и моего сводного брата Томаса Грея выплатить ее последние долги, а также оплатить те мессы, которые отслужат во спасение ее души. У нее не осталось ничего из тех сокровищ, которыми одаривал ее мой отец, ни одной вещицы из английской сокровищницы, никаких личных украшений. Людям, которые называли ее стяжательницей и утверждали, что с помощью хитрых уловок ей удалось скопить какие-то невероятные богатства, стоило бы увидеть ее скромную комнату в аббатстве и ее пустые сундуки. Когда мне в родильные покои принесли ее шкатулку, в которой были лишь документы и пара любимых книг, я невольно улыбнулась. Все, чем моя мать владела как королева Англии, было продано во имя поддержки тех, кто организовывал мятежи — сперва против Ричарда, а затем против Генриха. Пустая шкатулка для драгоценностей могла немало рассказать о той бесконечной борьбе, которую моя мать вела за восстановление на троне наследника Йорков; и я почти не сомневалась, что «этот мальчишка», ныне исчезнувший в неведомых краях, носил шелковые рубашки, купленные на деньги моей матери, и жемчуга на золотой броши, украшавшей его шляпу, тоже были ее подарком.

Леди Маргарет, явившаяся в сопровождении свиты взглянуть на свою внучку, увидела, что девочка лежит у меня на коленях, розовая и тепленькая после купания, завернутая лишь в полотенце и пока не стянутая свивальником.

— Ну что ж, выглядит она вполне здоровенькой, — сказала моя свекровь, явно гордая тем, что в семье Тюдоров появился еще один отпрыск. Она даже забыла в очередной раз напомнить мне, что ребенка непременно следует припеленывать к дощечке, чтобы обеспечить прямизну его ножек и ручек.

— Она красавица, — сказала я. — Настоящая красавица.

Девочка не мигая смотрела на меня вопрошающими глазенками новорожденной, словно пытаясь понять природу того мира, в который явилась, и то, каким этот мир будет по отношению к ней.

— По-моему, она — самый красивый ребенок из всех наших детей! — прибавила я.

И это была чистая правда; волосы у малышки были золотисто-пепельные, как у моей матери, а глаза — темно-голубые, как глубокое море.

— Вы только посмотрите, какие у нее чудесные синие глаза!

— Цвет глаз у нее еще сто раз поменяться успеет, — возразила леди Маргарет не допускающим возражений тоном.

— А волосы у нее, скорее всего, будут медно-каштановые, как у отца. Из нее вырастет великолепная красавица! — не уступала я.

— Мне кажется, ее можно было бы назвать…

— Элизабет! — Я тут же прервала ее, не дав договорить.

— Но я думала…

— Она будет Элизабет! — упрямо повторила я.

Миледи была явно поколеблена моей, столь неожиданной, решимостью.

— Я надеюсь, это в честь святой Елизаветы? — сказала она, почти не ставя это под вопрос. — Довольно странный выбор для второй дочери в семействе, хотя…

— Нет, это в честь моей матери! — твердо заявила я. — Она бы непременно пришла ко мне, если б смогла, и благословила бы свою внучку, как благословляла и всех остальных моих детей. Роды без нее слишком тяжело дались мне, как, впрочем, и все пребывание в родильных покоях; и я, наверное, буду тосковать по ней всю оставшуюся жизнь. Моя дочь появилась на свет почти сразу после того, как моя мать его покинула, и поэтому я назову ее именем моей матери. И вот еще что: я совершенно уверена, что Елизавета Тюдор станет одной из величайших правительниц, каких когда-либо знала Англия!

Миледи снисходительно улыбнулась в ответ на мое уверенное заявление.

— Принцесса Елизавета? Девочка — в роли великого монарха?

— Я это знаю совершенно точно, — спокойно сказала я. — Эта медноволосая девочка станет величайшей королевой в семействе Тюдоров. Наша Элизабет станет королевой Елизаветой Тюдор!

Дворец Гринвич, Лондон

Лето 1492 года

Выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что весь двор только и говорит об «этом мальчишке», который носит шелковые рубашки, подаренные моей матерью. Оказывается, этот юноша не терял времени даром: он написал прелестное письмо и отправил его всем коронованным особам христианского мира; в письме он признавался, что является моим братом Ричардом, которому удалось спастись, бежав из Тауэра, а потом пришлось много лет скрываться.

Меня в возрасте примерно девяти лет, — писал он, — отдали в руки некоего лорда, который должен был меня убить. Но Господь милостив; Он не позволил этому человеку совершить злодеяние, и тот в итоге пожалел меня, невинного ребенка, оставил в живых, но заставил поклясться святым Телом Христовым, что до определенного срока я никому не открою ни своего имени, ни происхождения, ни имен своих ближайших родственников. А затем он отправил меня за границу…

— Ну, и что ты на это скажешь? — с мрачным видом спросил Генрих, бросив это письмо мне на колени. Я сидела в детской и с умилением смотрела, как наша новорожденная дочурка с огромным аппетитом сосет грудь кормилицы. От нетерпения она даже похлопывала одной ручонкой по раздувшейся от прилива молока, покрытой синими венами груди женщины и болтала в воздухе своей крошечной ножонкой.

Я прочла письмо и спросила, невольно коснувшись края колыбели, словно желала защитить свое дитя:

— Это он сам тебе прислал? Или, может, это написано мне?

— Нет, это он прислал не мне и не тебе. Господь свидетель, этот мальчишка написал буквально всем правителям Европы, только не нам!

Сердце у меня так и подпрыгнуло.

— Значит, нам он не написал?

— Нет, — сказал Генрих, вдруг оживляясь, — и это, по-моему, свидетельствует против него, тебе не кажется? В первую очередь ему, конечно же, следовало бы написать тебе. Или твоей матери. Разве блудный сын, желающий вернуться домой, не написал бы в первую очередь своей матери?

Я покачала головой:

— Не знаю.

Мы оба осторожничали, стараясь даже не упоминать о том, что «этот мальчишка» почти наверняка писал моей матери, а она почти наверняка ему отвечала.

— А что, если кто-то рассказал ему, что… — голос у меня сорвался, — …что моя мать умерла?

— Наверняка рассказал, — мрачно подтвердил Генрих. — Я не сомневаюсь, что у него среди наших придворных осталось немало верных друзей, и с некоторыми он даже переписывается.

— Немало?

Он кивнул. И я не была до конца уверена: он говорит так из страха, вечно преследующего его темного страха или же твердо зная, что среди наших придворных полно предателей, и они каждый день почтительно кланяются нам и одновременно ведут тайную переписку с претендентом. Так или иначе, а мальчик, наверное, знает, что моя мать мертва, и я была рада, что кто-то ему об этом сообщил.

— Нет, это его письмо испанскому королю Фердинанду и королеве Изабелле,[56] — продолжал Генрих. — Мои люди перехватили его, скопировали и отправили дальше.

— И ты его не уничтожил? Просто чтобы не дать им возможности его прочесть?

Он поморщился.

— Мальчишка разослал такое количество писем, что уничтожение одного ничего бы не изменило. Рассказывая печальную историю собственной жизни, он прядет отличную пряжу. И люди, похоже, ему верят.

— Какие люди?

— Например, Карл VIII Французский. Он и сам еще мальчишка, да к тому же многие считают его слабоумным. В общем, он поверил этому призраку, этой тени реального принца, и принял его у себя.

— Где принял?

— Во Франции. Взял под свое покровительство, принял ко двору. — Генрих отвечал отрывисто, то и дело сердито на меня поглядывая. Я жестом велела кормилице унести девочку: мне не хотелось, чтобы наша маленькая принцесса Элизабет, мирно сосущая грудь, слышала об опасности, слышала в наших голосах страх.

— Я думала, ты отправил флот к берегам Ирландии, чтобы не дать ему ее покинуть.

— У меня имелся Прегент Мено, который должен был предложить мальчишке безопасное плавание на своем судне. А корабли я туда послал, чтобы перехватить его, если он вздумает сесть на другое судно. Однако мальчишка каким-то образом догадался, что Мено приготовил ему ловушку, а затем французы тайком вывезли его на посланных Карлом кораблях.

— И куда его вывезли?

— В Онфлёр. А что, это имеет какое-то значение?

— Никакого, — сказала я. Но для моего воображения это, безусловно, значение имело. Мне казалось, я вижу перед собой море, темно-синее, как глаза моей Элизабет, и клубы тумана в надвигающейся ночи; маленькие суденышки проскальзывают в неведомый ирландский порт, а затем прекрасный юноша в изысканных одеждах легко взбегает по сходням на борт судна и, повернувшись лицом навстречу ветру, с великой надеждой в сердце отплывает в сторону Франции. Представляя себе эту картину, я видела золотистые волосы юноши, откинутые ветром со лба, и его ясную неукротимую улыбку — улыбку моей матери.

Дворец Гринвич, Лондон

Лето — осень, 1492 год

Англия вооружалась, готовясь к войне. Войско собирали в полях близ замка Гринвич; все лорды подняли своих людей, вооружили их пиками и боевыми топорами, одели в плащи со своим гербом. Каждый день приходили суда от оружейников из Лондона с пиками, копьями и дротиками. Когда ветер дул с запада, я отчетливо чувствовала в нем сухой горячий запах металла, ибо в каждой кузнице ковали клинки и выплавляли пушечные ядра. Суда, нагруженные тушами убитого скота, спускались вниз по реке с рынка Смитфилд; мясо затем превращали в солонину или коптили. Не только во дворце, но и в каждой пивной в радиусе двадцати миль от него вовсю трудились пивовары, и по вечерам в воздухе долго висел теплый солоноватый запах дрожжей.

Бретань — маленькое независимое герцогство,[57] которое дало пристанище Генриху и укрывало его в течение всех тех лет, когда он считался всего лишь безденежным претендентом на престол, — вступила в войну со своим могущественным соседом Францией и обратилась к Генриху за помощью. Я лишь с трудом скрывала улыбку, видя, в каком затруднительном положении оказался мой муж. С одной стороны, ему хотелось выглядеть великим королем-воителем, каким был, например, мой отец, с другой — воевать он не любил и вовсе не испытывал желания оказаться на поле брани, хоть и чувствовал, что в долгу перед Бретанью. Однако война — дело в высшей степени дорогостоящее, а Генриху страшно не нравилось попусту тратить деньги. Он бы, может, был и рад победить Францию в сражении, но мысль о том, что это сражение он может и проиграть, была ему ненавистна, да и страшновато было идти на подобный риск. И я в последнюю очередь стала бы обвинять его в излишней осторожности. Ведь я сама была свидетельницей того, как одно из таких сражений разрушило нашу семью; я большую часть своего детства провела в постоянно воюющей Англии. На мой взгляд, Генрих поступал мудро, проявляя осторожность; он понимал, что славы на поле брани не обретешь, а вот погибнуть можешь легко.

Так что, вооружая свою армию и планируя вторжение во Францию, он по-прежнему ломал голову над тем, как этой войны избежать. Однако в конце лета он все же решил, что войну следует начать, и в сентябре мы покинули Гринвич. Генрих ехал во главе пышной процессии в боевых латах на огромном боевом коне, и к его шлему была прикреплена небольшая корона. Казалось, эта корона всегда была там, но я-то знала: это та самая корона, которую сэр Уильям Стэнли сорвал с шлема короля Ричарда, швырнув на землю его израненное тело. И я, глядя на эту несчастливую корону, испытывала за мужа неподдельный страх.

Младших детей мы решили пока оставить в Гринвиче на попечении нянек и учителей, но Артуру, которому было уже почти шесть лет, разрешили ехать вместе со всеми на собственном пони и проводить отца на войну. Особенно неохотно я расставалась со своей новорожденной дочкой Элизабет. Она не очень хорошо росла и развивалась; не помогало ни молоко кормилицы, ни супчики из хлебного мякиша на мясном бульоне, которые, по заверениям докторов, должны были укрепить ее здоровье. Она даже не улыбалась при виде меня, как это делал Артур в ее возрасте и даже раньше; не брыкалась и не сердилась, как маленький Генри. Она была какая-то слишком тихая и, по-моему, ужасно трогательная. Короче, оставлять ее мне совсем не хотелось.

Но я так и не поведала Генриху о своих горестных размышлениях, да и он о своих страхах и опасениях говорить не хотел. Так что мы отправились в Лондон с таким видом, словно просто решили прогуляться по чудесным садам графства Кент, где уже налились соком яблоки, а пивоварни были полны свежего эля. С нами ехали музыканты, которые играли нам во время привалов — привал мы обычно устраивали в изысканных расшитых шатрах, установленных на берегу реки, на красивом холме или на лесной поляне. За нами следовала огромная кавалерия — шестнадцать сотен конных рыцарей; за ними шли пешие полки, двадцать пять тысяч человек, все прекрасно экипированные и давшие клятву верой и правдой служить Генриху.

Все это напоминало мне те времена, когда королем Англии был мой отец; примерно так он когда-то возглавлял кавалькаду своих придворных, отправляясь в поездку по наиболее крупным городам и приоратам страны, посещая также многие богатые аристократические дома. Но лишь на время нашей поездки в Лондон, в течение небольшого отрезка времени, мы действительно стали отчасти похожи на наследников моих родителей: мы были молоды, и Господь благословил нас доброй удачей и здоровьем. Во всяком случае, в глазах тех, мимо кого мы проезжали, мы выглядели прекрасными ангелами, одетыми в золоченую парчу. Над нашими головами вились на ветру королевские флаги, в нашей свите был весь цвет Англии; военачальниками у Генриха были знатнейшие люди королевства, а их жены и дочери стали моими фрейлинами. За нами следовала огромная армия, собранная Генрихом, чтобы наверняка одержать победу над ненавистным врагом. Лето сияло радостной улыбкой, долгие солнечные деньки звали пораньше отправиться в путь, а в полдень отдохнуть, пережидая жару, где-нибудь на берегу реки или в тени лесной чащи. Со стороны мы действительно выглядели так, как и должны выглядеть настоящие король с королевой, являющиеся средоточием красоты и власти в прекрасной и могучей державе.

И я заметила, что Генрих все выше поднимает голову, ибо в сердце его расцветает гордость при виде столь мощной армии, которую он провел по всем центральным областям Англии, и под конец он стал держаться именно так, как и подобает королю, идущему на войну. Когда мы проезжали через маленькие селения, люди выкрикивали его имя, и он приветственно поднимал руку в латной перчатке и улыбался в ответ на их восторженные крики. Наконец-то он отыскал в своей душе истинно королевскую гордость, наконец-то обрел столь необходимую ему уверенность в себе! И теперь, следуя во главе огромной армии, какой никогда еще не видывали в этих местах, он улыбался как истинный правитель страны, твердо сидящий на своем троне; и я, ехавшая с ним рядом, чувствовала, что нахожусь именно там, где мне и следовало находиться: я чувствовала себя любимой женой могущественного короля, королевой, столь же щедро благословленной Господом, как и моя удачливая мать.

Ночью он приходил в мою спальню — вне зависимости от того, где мы остановились: в аббатстве или просто в богатом доме, — и обнимал меня так, словно был совершенно уверен, что я рада его приходу. Впервые за все время нашего брака я в постели не отворачивалась от него, а когда он меня целовал, сама прижимала его к себе, положив руки на его широкие плечи, сама подставляла ему губы для поцелуев и отвечала ему. Я больше не смотрела в стену, а наслаждалась любовными играми и, крепко обвивая его руками и ногами, впервые испытывала удовольствие и от соития, и от страстных объятий, впервые дрожала от наслаждения. Как-то мы остановились в замке Сэндвич, и Генрих — тоже впервые за все время нашей супружеской жизни — лег ко мне в постель голым. И я вместе с ним в полном экстазе исполнила танец любви, не просто совершая все нужные движения, но во всем с ним соглашаясь, приглашая его к дальнейшим наслаждениям и умоляя не останавливаться. И он, разумеется, почувствовал, что я таю от его ласк и кричу от наслаждения в его объятиях.

В ту ночь наши любовные игры продолжались до рассвета; мы, словно новобрачные, впервые открывали друг другу красоту наших тел. Генрих так крепко обнимал меня, словно давал обещание, что никогда меня не оставит; а утром, завернув меня в меховое одеяло, он поднес меня к окну и стал целовать мою шею, плечи и улыбающиеся губы, и мы стали вместе смотреть, как венецианские галеры разрезают носами воды гавани, готовясь отвезти Генриха с его войском во Францию.

— Нет, только не сегодня! Я этого не вынесу! Я никуда тебя не отпущу! — шептала я.

— Теперь тебе всегда придется любить меня, как сегодня! — воскликнул он. — Я ждал этого с тех пор, как впервые тебя увидел, и мечтал, что, может быть, когда-нибудь ты все-таки и сама меня захочешь. Но вечером я приходил к тебе, страстно надеясь увидеть хотя бы твою улыбку, надеясь, что однажды ты все-таки не отвернешься от меня, и все напрасно…

— Я больше никогда от тебя не отвернусь! — поклялась я.

Радость, которая осветила его лицо, была совершенно неподдельной; у него вообще был вид человека, которому впервые в жизни довелось по уши влюбиться.

— Ты только вернись ко мне целым и невредимым! Ты должен непременно вернуться ко мне! — настойчиво шептала я.

— А ты обещай, что не переменишься ко мне. Обещай, что я вернусь и найду тебя такой же! Такой же любящей.

Я рассмеялась.

— Может, нам снова дать друг другу клятву? Ты поклянешься вернуться домой невредимым, а я пообещаю, что всегда буду для тебя любящей женой?

— Да, — сказал Генрих, — я готов в этом поклясться. — И он приложил одну руку к сердцу, а другую вложил мне в ладонь; я, хоть мне и было немного смешно, тут же вскочила на ноги, и мы, стиснув руки, точно юные влюбленные, поклялись быть верными друг другу, а я пообещала, что встречу его с той же теплотой и любовью, что и сегодня, когда провожаю его в поход.

— А все потому, что ты наконец сумела меня полюбить, — сказал он, заключая меня в объятия и нежно целуя меня в волосы.

— Да, потому что я наконец сумела тебя полюбить, — подтвердила я. — Я и не думала, что мне это когда-нибудь удастся. Я была уверена, что никогда не смогу тебя полюбить. Но у меня это все-таки получилось.

— И ты этому рада? — с нервозной настойчивостью спросил Генрих.

Я улыбнулась и позволила ему снова унести меня в постель, хотя за окном уже трубили трубы.

— Да, я очень этому рада! — сказала я искренне.

Генрих назначил нашего сына Артура регентом Англии на время своего отсутствия; торжественная церемония имела место на палубе корабля «Лебедь». Артур в свои шесть лет наотрез отказался стоять за руку со мной и стоял совершенно один, как и полагается истинному принцу, пока его отец зачитывал вслух на латыни декларацию о назначении его регентом; затем все присутствующие лорды, преклонив колено, поклялись, что принимают правление Артура страной на то время, пока Генрих будет в походе, поскольку уверены, что вскоре наш король невредимым вернется домой.

Артур выглядел невероятно торжественным, даже суровым; его светлые ореховые глаза смотрели серьезно. Он стоял с непокрытой головой, и морской ветерок трепал его каштановые с легкой рыжинкой волосы. Отцу он ответил на идеально правильной латыни; свою ответную речь он, разумеется, выучил заранее со своим учителем и каждый день повторял ее еще и со мной, так что не сделал ни одной ошибки. Я видела, какое сильное впечатление он произвел на лордов — как своим прилежанием, так и своей внешностью: красивым разворотом плеч, гордой посадкой головы. Это, безусловно, был умный и воспитанный мальчик, вполне достойный того, чтобы стать принцем Уэльским, а затем и королем Англии. За спиной Артура стоял дядя Генриха, Джаспер Тюдор, и я видела, как он горд этим ребенком, в сурово-торжественном лице и каштановых волосах которого он видит черты своего покойного брата.[58] Рядом с Джаспером стояла королева-мать; ее белый апостольник трепетал на ветру, взгляд был прикован к лицу сына — на своего внука Артура она даже не взглянула. То, что Генрих собирался на войну с Францией, вызывало у нее не меньший ужас, чем если бы она сама, совершенно беззащитная, была вынуждена идти в атаку на врага. Она ведь наверняка будет сама не своя от тревоги, думала я, пока ее сын благополучно не вернется домой.

Затем мы с ней стояли бок о бок на волноломе, демонстрируя всем единство Ланкастеров и Йорков, и смотрели, как моряки отвязывают чалки; затем гребцы, занявшие свои места вдоль обоих бортов корабля, налегли на весла, раздался рокот барабана, задававшего гребцам ритм, и буксировочные суденышки стали медленно выводить большой корабль от причала. Генрих приветственным жестом поднял руку, стараясь выглядеть по-королевски решительным и мужественным, пока судно скользит вдоль заполненной народом набережной и выходит из гавани в пролив, и вскоре нам уже стало слышно, как волны бьют в борта корабля, как трепещут поднятые паруса и как они наполняются попутным ветром. Венецианские галеры, тяжело нагруженные людьми, следовали за большим кораблем; весла гребцов так и мелькали, то погружаясь в воду, то выныривая из нее.

— Он идет, как истинный герой, на защиту Бретани и всего христианского мира от алчных и мерзких французов! — страстно воскликнула миледи.

Я кивнула и почувствовала, как маленькая ручонка Артура просунулась мне в ладонь. Наклонившись к нему, я улыбнулась, увидев его торжественно-мрачное лицо, и услышала его шепот:

— А правда, он вернется домой с войны?

— О, конечно! — тут же воскликнула я. — Ты же видишь, какую огромную армию он собрал? Он встанет во главе этой армии и непременно победит всех врагов!

— И все-таки мой сын подвергнется ужасной опасности, — тут же поправила меня свекровь. — Я уверена, он, как всегда, будет на переднем краю, а Франция — противник сильный и опасный!

Я не стала говорить, что если Генрих и окажется на переднем краю, то это произойдет впервые в его жизни. Я всего лишь крепче сжала ручонку Артура и тихо сказала сыну:

— И все-таки с ним все будет хорошо; и беспокоиться тебе совершенно не нужно.

Никому из нас так и не пришлось ни о чем беспокоиться. Ни мне, ни Мэгги, муж которой, естественно, отправился вместе с Генрихом, ни Сесили, тоже проводившей мужа на войну. Еще до того, как армия Генриха успела высадиться на французский берег, их встретил посланник с предложением о мирных переговорах. И хотя Генрих все же маршем дошел до Булони и осадил ее мощные стены, он в общем-то не имел намерения отвоевывать этот город и возвращать его Англии, как, впрочем, и все прочие английские владения во Франции. Это был скорее жест рыцарской благодарности по отношению к его старой союзнице Бретани, а также грозное предупреждение королю Франции, а не начало настоящего вторжения; но даже эти действия достаточно напугали французов и подтолкнули их к заключению серьезного договора и обещанию долгосрочного мира.

Дворец Гринвич, Лондон

Зима, 1492 год

Генрих вернулся домой с победой, и по его приказу в Лондоне было устроено триумфальное шествие, где его приветствовали как героя. Затем он двинулся вниз по реке в Гринвич, по-прежнему чувствуя себя победителем, однако немало было таких, кто полагал, что ему все-таки следовало провести хотя бы одно заранее подготовленное сражение, раз уж он отправился за море с такой мощной армией; солдатам очень хотелось вступить в бой и получить хоть какую-то выгоду от столь победоносной военной кампании, а лорды мечтали вернуть свои, теперь утраченные, земельные владения во Франции. Многие говорили, что король вообще ничего не добился, кроме выплаты Францией изрядной контрибуции, так что королевская казна еще больше разбогатела; получалось, что королю этот поход все-таки принес немалую выгоду, а вот народу Англии не дал совсем ничего.

Мне казалось, что Генрих будет разгневан этими обвинениями в трусости и алчности, ведь все-таки все деньги он действительно заграбастал себе, но он вернулся в Гринвич совершенно другим человеком. Похоже, его больше не волновала собственная репутация. Он уже завоевал то, что хотел завоевать, но это была отнюдь не безопасность Бретани. Ему, по-моему, было безразлично, что он не спас Бретань от французов; и, как ни удивительно, его не волновали даже те огромные траты, которые пришлось понести ради этого похода во Францию и обратно. Я видела, что моего мужа переполняет некая тайная радость, но причины этой радости я понять не могла.

Королевский барк, как всегда, ловко причалил к пирсу, далеко выступавшему над зелеными водами реки. Гребцы осушили весла и высоко подняли их в знак приветствия. По палубе прокатился торжествующий рокот барабана, которому на берегу вторило ликующее пение труб. Генрих кивнул капитану судна и шагнул на пирс. Он улыбался, отвечая на приветствия придворных, ласково коснулся головки Артура в знак отцовского благословения, расцеловал меня — сперва в обе щеки, а потом и в губы, и я почувствовала на его сладких от вина губах вкус победы.

— Мальчишка у меня! — шепнул он мне на ухо, с трудом сдерживая ликующий смех. — Вот чего я хотел! Вот чего я достиг! И это самое главное. Мальчишка теперь у меня в руках!

Радостная, приветственная улыбка умерла у меня на устах, но Генрих ничего не замечал. Он был страшно возбужден — казалось, он выиграл большое сражение, хотя ни в каком сражении он вообще не участвовал. Он с удовольствием приветствовал толпы людей, собравшихся на берегу, затем поворачивался к реке, чтобы помахать рукой качавшимся на воде суденышкам лодочников и рыбаков, которые тоже что-то радостно выкрикивали. Затем наконец, предложив мне опереться на его руку, он сошел на берег и двинулся по садовой дорожке к замку, где его с нетерпением поджидала мать. Ступая с ним рядом, я заметила, что у него даже походка изменилась — он четко чеканил шаг, точно командир войска, вернувшегося с победой.

— Мальчишка теперь у меня в руках! — все повторял он.

А я все посматривала на наших с ним мальчишек: Артур торжественно выступал впереди в нарядном костюмчике из черного бархата, а Гарри, только начинавший ходить за ручку с нянькой, все время петлял, бросаясь с дорожки то вправо, то влево, или вдруг останавливался, подбирая с земли листочек или камешек. Если Гарри слишком отвлекался и задерживал всех, нянька торопливо подхватывала его на руки. Король должен был пройти к своему замку без малейшей задержки, энергично и гордо следом за двумя чудесными сыновьями, демонстрируя всем, что у него есть два наследника, что он совершенно уверен в себе и в том, что у его Дома основа в высшей степени прочная.

— Маленькая Элизабет не очень хорошо себя чувствует, — пожаловалась я ему. — Она какая-то слишком тихая; все лежит в колыбели и совсем не плачет, не брыкается.

— Еще заплачет! — «утешил» меня Генрих. — Она еще наберется сил. Великий Боже, ты просто не в силах понять, как много для меня значит то, что этот мальчишка теперь у меня в руках!

— «Этот мальчишка»! — тихо повторила я. Разумеется, говорил он отнюдь не о наших сыновьях. Его волновал только тот мальчишка, призрак которого так долго его преследовал.

— Ну, сейчас-то он, допустим, во Франции, король его привечает, а при дворе к нему относятся как к знатному лорду, — с горечью прибавил Генрих. — У него там, можно сказать, собственный двор имеется. Добрая половина старых друзей твоей матери и многие бывшие йоркисты тут же к нему присоединились. Во Франции ему оказывают поистине королевские почести. Великий Боже! Он спит в одной спальне с Карлом Французским, в одной постели с королем! А почему бы, собственно, и нет? Ведь его там все считают принцем Ричардом. Он выезжает вместе с королем на верховые прогулки; он одет в бархат; он вместе с королем охотится; говорят, они вообще с ним закадычные друзья. Мальчишка носит красную бархатную шляпу с рубиновой брошью, с которой свисают три крупные жемчужины. И Карл совершенно уверен: это и есть принц Ричард. Тем более мальчишка и впрямь держится как герцог королевской крови.

— Ричард… — эхом откликнулась я.

— Ну да, твой брат Ричард. Король Франции так и называет его: Ричард, герцог Йоркский.

— И что же теперь будет? — спросила я.

— Существенной частью того мирного договора, который я завоевал для нас — о, это поистине великий мирный договор, имеющий для меня даже большее значение, чем захват любого французского города, даже захват Булони! — является обещание Карла сразу же передавать мне каждого английского бунтовщика, каждого из тех, кто участвовал в заговорах против меня! Я, разумеется, дал ему аналогичное обещание. Впрочем, мы оба отлично понимали, что это означает. Мы оба знали, что имеем в виду только одного человека: этого мальчишку.

— И все-таки что же теперь будет? — тихо повторила я, чувствуя, что лицо мое заледенело на пронзительном ноябрьском ветру. Больше всего мне хотелось поскорее оказаться в тепле, подальше от этого ветра, подальше от моего мужа, и больше не видеть его жестокого возбужденного лица. — Что же теперь будет?

Мне уже казалось, что все это: и отправка такого количества кораблей, и создание такой огромной армии, и осада Булони — было задумано ради одной-единственной цели. Неужели Генрих настолько объят страхом, что готов был бросить целую армаду на захват одного-единственного мальчишки? Но разве это не безумие? Война — ради столь ничтожной цели?

Королева-мать и все придворные, выстроившиеся в соответствии со своим положением перед огромными двойными дверями дворца, ждали, когда Генрих подойдет ближе и преклонит колена перед матерью для благословения. Я заметила, какая торжествующая улыбка скользнула по ее бледному лицу, когда она опустила руку на голову сына, затем подняла его с колен и поцеловала. Придворные радостно загалдели и стали по очереди выходить вперед и поздравлять короля. Генрих поворачивался то к одному, то к другому, с явным удовольствием слушая похвалы и благодарности за свою «великую победу». Мы с Артуром стояли в сторонке и ждали, пока утихнет всеобщее возбуждение. Затем Генрих вернулся на прежнее место рядом с нами, раскрасневшийся от удовольствия, и снова завел со мной разговор на ту же тему.

— Король Карл Французский намерен вскоре прислать его сюда, — говорил он вполголоса, расточая сияющие улыбки проходившим мимо нас придворным, которые замедляли ход для того, чтобы низко поклониться королю или сделать реверанс. Казалось, все и впрямь празднуют некую великую победу, одержанную Генрихом. Миледи прямо-таки светилась от счастья, принимая бесконечные поздравления по поводу невероятного воинского мастерства и храбрости ее сына. — Это и будет мой приз победителя. Это и будет главным моим завоеванием. Люди твердят о Булони, но Булонь меня, если честно, совершенно не интересовала. И меня ничуть не волнует, пала она во время моей осады или нет. Я отправился во Францию не для того, чтобы завоевать Булонь. Я все это затеял, чтобы напугать короля Карла и заставить его согласиться на мои условия. А моим главным требованием было прислать этого мальчишку в Англию, как преступника, в цепях.

— В цепях?!

— Именно так. Он — мой трофей, и я хочу, чтобы его доставили сюда в цепях и на повозке, которую будут тащить белые мулы. И занавески я велю раздвинуть, чтобы каждый мог его видеть.

— Ты считаешь его своим трофеем?

— Да. И Карл обещал мне, что пришлет его ко мне в цепях.

— Навстречу смерти? — тихо спросила я.

Он кивнул:

— Разумеется. Мне очень жаль, Элизабет. Но ты-то должна понимать, что именно так это и должно было закончиться. Да и потом, ты давно уже считала его мертвым, ты уже много лет назад отказалась от мысли, что он может быть жив — вот теперь он и умрет по-настоящему.

Я сняла руку с его теплого локтя и жалобным тоном сказала:

— Знаешь, мне что-то нехорошо. Я, пожалуй, лучше пройду к себе.

Собственно, мне даже не было нужды притворяться больной, чтобы немедленно уйти, — Генрих в своем теперешнем настроении был мне чрезвычайно неприятен; я на самом деле чувствовала себя плохо, меня подташнивало. Совсем недавно я провожала любимого мужа на войну, в чужую страну, навстречу опасности; я каждый день молилась, чтобы он вернулся из похода невредимым; я дала ему обещание, что, когда он вернется, я по-прежнему буду его любить преданно и страстно — так, как мы оба только что научились любить друг друга. Но теперь, когда он вернулся, в нем вдруг проявилось нечто такое, что, по-моему, не позволило бы ни одной женщине его полюбить. Он упивался восторгом по поводу своей победы и обещанной ему добычи; он прямо-таки мечтал о том, как сумеет унизить «этого мальчишку»; мало того, он весьма хладнокровно и кровожадно готовился предать его казни. Он собрал огромную армию и потащил ее за море, чтобы всего лишь заполучить одного-единственного юношу-сироту, которому заранее были уготованы пытки и смерть. И я сейчас просто представить себе не могла, как я могла любить такого человека, как могла им восхищаться? И как мне теперь простить ему эту тупую ненависть к беззащитному, во всяком случае, весьма уязвимому мальчишке? Мне еще придется придумать, как удержаться и не называть это состояние своего мужа безумием, как не употреблять этого слова даже про себя, даже втайне.

Генрих, разумеется, сразу же позволил мне уйти, и его мать мгновенно заняла мое место рядом с ним, словно только и ждала, когда я уйду. Я чувствовала, что они оба смотрят мне вслед, но не оглянулась и вскоре скрылась за дверями нашего самого любимого дворца, который некогда был построен для счастья и веселья, для пиров и балов. Я прошла напрямик через большой зал, где слуги уже расставляли складные столы для празднования «великой победы» Генриха, и подумала: если б они только знали, какая это убогая победа! Один из величайших правителей христианского мира вторгся с могучей армией на территорию другой страны с одной-единственной целью: поймать в ловушку растерявшегося мальчишку-сироту и предать его позорной смерти.

Рождество мы готовились праздновать в Гринвиче. Это, пожалуй, было самое счастливое, самое безопасное Рождество, какое когда-либо выпадало на долю Генриха, ибо он был уверен, что король Франции держит юношу при себе, а договор с Карлом крепок и надежен. Перед самым Рождеством Генрих послал своих людей в Париж с приказом привезти «этого мальчишку», которого он после праздников был намерен предать суду и казнить. А сейчас он с удовольствием смотрел, как в зал втаскивают рождественское полено, щедро заплатил руководителю хора за новый рождественский гимн и потребовал непременно устроить живые картины, а также закатить пир на весь мир и устроить веселый бал; он также заказал для всех новые наряды.

Меня Генрих буквально укутал в шелка и бархат и сам внимательно наблюдал за тем, как портнихи и белошвейки накалывают и подворачивают ткань, прикидывая на мне фасон нового платья. Он заставлял отделывать мои платья драгоценной золототканой парчой, серебряной нитью и мехами. Ему нравилось, когда я с головы до ног сверкаю драгоценностями, вделанными в кружева из золотой нити. Казалось, что для него в те дни ничто не могло быть слишком хорошо для меня. Портные снимали фасоны моих платьев для моих сестер и кузины Мэгги, так что в эти рождественские дни все женщины из Дома Йорков так и сверкали, словно позолоченные щедрым Тюдором.

У меня было ощущение, будто моего мужа подменили. Страхи и тревоги, вечно терзавшие Генриха, исчезли, растаяли, как снег весной; теперь он постоянно улыбался, он готов был смеяться любой глупой шутке и всех тоже призывал к веселью. В неурочный час он забегал в классную комнату, прерывая занятия Артура, чтобы обучить его игре в кости; он резвился с Гарри, подбрасывая его в воздух; он танцевал с маленькой Маргарет, так что та начинала визжать от смеха, или пытался развлечь крошку Элизабет, лежавшую в колыбели, а то просто без дела торчал в моих покоях, поддразнивал моих фрейлин и распевал вместе с музыкантами глупые песенки.

Здороваясь со мной по утрам у входа в часовню, Генрих сперва целовал мне руку, а потом привлекал меня к себе и целовал в губы, а в часовню входил, обнимая меня за талию. По вечерам, навещая меня, он больше не сидел у камина, погрузившись в мрачные размышления и пытаясь представить будущее по догорающим углям и золе, а входил, весело смеясь, с бутылкой вина и сперва уговаривал меня выпить с ним, а потом относил меня в постель и начинал так жадно меня целовать, словно хотел съесть. Он пробовал на вкус каждый дюйм моей кожи, нежно покусывая меня за ушко, за плечи, за живот и лишь потом переходил к главному, вздыхая от наслаждения. Казалось, в эти дни моя постель стала для него любимым убежищем, и каждое мое ласковое прикосновение дарило ему настоящее счастье.

Похоже, Генрих наконец-то почувствовал себя свободным, молодым и счастливым, и ему хотелось оставаться таковым как можно дольше. Долгие годы игры в прятки, бесконечного бегства от грозящей опасности остались в прошлом; теперь он начинал понимать, что занимает свое место по праву, что может спокойно наслаждаться и своим троном, и своей страной, и своей женой. Он завоевал все эти замечательные вещи, и никто не сможет отнять их у него.

Дети за эти дни привыкли запросто подбегать к отцу, уверенные, что он всегда будет им рад. Мы с ним часто шутили, играя в карты или в кости, и я заставляла его смеяться, выигрывая у него деньги или сама выкладывая в случае проигрыша на стол свои серьги. Даже его мать хоть и продолжала постоянно ходить в часовню, все же перестала с таким страхом молить Господа защитить ее сына и теперь в молитвах чаще благодарила Бога за Его бесчисленные милости. Даже мрачноватый дядя моего мужа, Джаспер Тюдор, стал порой просто сидеть в нашей компании, устроившись в огромном деревянном кресле, и смеяться проделкам шута; во всяком случае, он перестал рыскать по залу своим жестким взглядом, высматривая в каждом темном углу потенциального убийцу с обнаженным клинком.

А за две ночи до Рождества дверь в мою спальню вдруг со стуком распахнулась, и все вновь стало так, как если бы мы вернулись к первым месяцам нашего брака. Все счастье, вся легкость наших новых отношений растаяли в одно мгновенье. В моей спальне словно вдруг выпал иней; словно вместе с помрачневшим Генрихом туда вошла холодная зимняя ночь. Он резко обернулся к слуге, шедшему следом за ним с бокалами и бутылкой вина, и злобно бросил:

— Мне это не нужно! — Казалось, было просто безумием предположить, что ему захочется выпить вина, словно он никогда никому ничего подобного не приказывал. Слуга вздрогнул от его окрика и, не сказав ни слова в ответ, быстро ушел, закрыв за собой дверь.

Генрих рухнул в кресло у камина, и я поспешно подошла к нему; меня терзало знакомое предчувствие.

— Что-нибудь случилось? — спросила я.

— Можно было бы догадаться!

Он надулся и не прибавил больше ни слова; я села в кресло напротив и, внимательно на него поглядывая, стала ждать — вдруг ему захочется излить мне душу. Казалось, цветок охватившей его радости жизни вдруг увял, так и не успев до конца распуститься. Темные глаза его померкли, лицо вновь покрыла бледность. Он опять выглядел смертельно усталым, кожа казалась серой, как от болезни. Даже сама поза, в которой он сидел, делала его гораздо старше на вид; он сейчас казался глубоким стариком, истерзанным болью и недугами; плечи напряжены, шея вытянута вперед, словно на него навалили непосильно тяжкий груз — усталая лошадь, понукаемая жестоким хозяином. Я молча, с состраданием смотрела на него, а он даже глаза рукой прикрыл, словно огонь в камине казался ему слишком ярким в полутемной спальне. И в сердце моем вдруг шевельнулась пронзительно острая жалость.

— Муж мой, что случилось? Скажи мне, что произошло? — снова тихо спросила я.

Он посмотрел на меня так, словно был удивлен, что я, оказывается, все еще рядом, и я поняла, что он настолько погрузился в собственные мысли и так далек в этот момент от моей тихой теплой спальни, что, скорее всего, видит перед собой совсем иную комнату в совсем иной стране. А может быть, он пытался разглядеть что-то во тьме прошлого, например, неуютную спальню в Тауэре и двух мальчиков, сидящих на постели в ночных рубашках, со скрипом отворяющуюся дверь, незнакомца на пороге. Казалось, он страстно старался понять, что же случилось после этого — и боялся увидеть, что мальчики были спасены, и надеялся, что они все же были убиты.

— Что? — раздраженно спросил он. — Что ты сказала?

— Я же вижу, как ты огорчен и взволнован. Что случилось?

Его лицо омрачилось, и на мгновение мне показалось, что сейчас он сорвется, закричит на меня, но он лишь устало и бессильно, как тяжело больной человек, сказал:

— Снова этот мальчишка. Проклятый самозванец! Он снова исчез.

— Но ты же послал за ним…

— Да, я послал за ним. И с полдюжины шпионов к нему приставил, пока он добирался из Ирландии во Францию. И при дворе французского короля за ним добрая дюжина моих людей следила, даже когда король Карл уже пообещал отдать его мне. Ты же не думаешь, что я, как полный идиот, мог оставить его без присмотра?

Я покачала головой.

— Надо было мне отдать приказ, чтобы они прикончили его сразу же! Но я думал, что будет лучше, если его привезут в Англию, где над ним будет устроен суд, и я докажу, что он самозванец, а потом прикажу его казнить. А для пущей убедительности я собирался создать целую легенду о его прошлом — позорную историю о его невежественных родителях-бедняках, об отце-пьянице, занятом грязной работой где-нибудь на реке, скажем, в кожевенной мастерской, — что-нибудь такое, чтобы умерить это его великолепие. После суда ему был бы вынесен смертный приговор, и я бы заставил всех смотреть, как он умирает. Все должны были знать: он умер раз и навсегда, и следует прекратить собирать для него войска, строить ради него заговоры, мечтать о нем…

— Но он исчез? Сбежал? — Я ничего не могла с собой поделать: кем бы этот юноша ни был, я надеялась, что ему все же удалось сбежать.

— Ну да, я ведь уже, кажется, сказал!

Я выждала немного, чтобы мой раздраженный супруг слегка успокоился, и предприняла еще одну попытку.

— И куда же он сбежал?

— Если бы я это знал, я бы уже послал людей, чтобы они прикончили его прямо на дороге! — с горечью сказал Генрих. — Пусть бы они утопили его в море, уронили ему на голову дерево, перебили его лошади ноги, а его самого стащили с седла и зарезали! Вообще-то он мог отправиться куда угодно. Выбор у него достаточно велик. Назад в Португалию? Почему бы и нет. Там его считают принцем Ричардом и обращаются к нему как к сыну твоего отца, герцогу Йоркскому. В Испанию? Тоже возможно, тем более он уже написал королю и королеве, причем как равный им, и они, скорее всего, его приняли бы. В Шотландию? Ну, если он действительно направился к королю скоттов и они вместе соберут армию и пойдут против меня, тогда на севере Англии меня можно считать мертвым, ибо в этих проклятых пустынных холмах у меня нет ни единого друга. Я знаю, северяне только и ждут, чтобы этот мальчишка их возглавил, чтобы поднять против меня восстание.

А может быть, он снова вернулся в Ирландию и пытается подбить ирландцев пойти на меня войной? Или же он отбыл к своей тетке Маргарет во Фландрию? Интересно, радостно ли она встретит своего племянника? Может, теперь она уже этого мальчишку пошлет воевать со мной? Она ведь уже один раз собрала целую армию ради какого-то поваренка, так почему бы ей не постараться ради настоящего претендента? Может она дать очередному самозванцу пару тысяч наемников и снова отправить в Стоук, чтобы завершить начатое, как ты думаешь?

— Не знаю, — сказала я.

Генрих вскочил так резко, что повалил кресло.

— Ты никогда ничего не знаешь! — заорал он, брызгая мне в лицо слюной. Он был вне себя от гнева. — Никогда и ничего! Таков твой девиз! Отнюдь не «смиренная и раскаявшаяся», а как раз «Я ничего не знаю!», «Никогда и ничего не знаю!». Что бы я у тебя ни спросил, ты никогда ничего не знаешь!

Дверь у меня за спиной чуть приоткрылась, и моя кузина Мэгги осторожно заглянула в комнату.

— Ваша милость?.. — Голос ее звучал испуганно.

— Убирайся! — в ярости закричал на нее Генрих. — Убирайся, йоркская сука! Все вы, Йорки, предатели! Убирайся с глаз моих, пока я и тебя не запер в Тауэре вместе с твоим братцем!

Мэгги вздрогнула и шарахнулась назад, испугавшись его бешеного гнева, но оставить меня ему на растерзание не пожелала.

— Вам ничего не нужно, ваша милость? — спросила она у меня, заставляя себя не обращать на Генриха внимания, хотя я видела, как она цепляется за дверь, потому что ноги у нее подгибаются от страха. На моего разъяренного мужа она даже не глядела и все пыталась понять, не нужна ли мне помощь. Я смотрела в ее побелевшее, пепельного оттенка лицо и понимала, что и сама я, должно быть, выгляжу не лучше.

— Нет, леди Поул, благодарю вас, — сказала я. — Мне ничего не нужно, и вы вполне можете нас оставить. Со мной все хорошо.

— На мой счет не беспокойтесь, я ухожу! — рявкнул Генрих. — Будь я проклят, если проведу здесь ночь! Да и с какой стати? — И он ринулся к двери, оттолкнув Мэгги, которая чуть пошатнулась, но с места так и не сошла, хотя было заметно, что она вся дрожит. — Я направляюсь в свои покои! — заявил Генрих. — Это самые лучшие покои во дворце. А здесь, в этом гнезде йоркистов, в этом вонючем гнезде предателей, не найдешь ни покоя, ни утешения!

Он вихрем вылетел из комнаты, и я услышала, как хлопнула дверь в приемной, как громыхнули пиками об пол стражники, как они громко затопали в коридоре, торопливо ринувшись следом за королем. К завтрашнему утру весь двор будет знать, что он назвал Маргарет «йоркской сукой», меня — «йоркской предательницей», а мои покои — «вонючим гнездом предателей». И утром каждому будет известно, что «этот мальчишка», называющий себя моим братом, снова исчез.

Вестминстерский дворец, Лондон

Весна, 1493 год

Весну мы провели в Лондоне: Генрих пожелал остаться в центре созданной им шпионской сети и постоянно получал донесения из Фландрии — из Антверпена, а затем из Малина, — о чудесах, творящихся при дворе моей тети Маргарет. Все только и говорили о том, как ее племянник, прибывший к ней из Франции и сумевший спастись лишь благодаря вмешательству ангелов, упал перед ней на колени, и она, лишь только глянув ему в лицо, сразу узнала в нем своего пропавшего племянника Ричарда и теперь бурно проявляет свою радость по этому поводу.

В радостном порыве Маргарет написала всем и каждому, что эпоха чудес, видно, еще далека от завершения, ибо ее племянник, со смертью которого она давно уже смирилась, неожиданно воскрес и ходит среди нас, точно Артур, восставший из мертвых и вернувшийся в свой Камелот.

Монархи христианского мира отвечали на это, что подобное явление хоть и в высшей степени необычно, но если она признает своего племянника, то кто посмеет отрицать, что это не он? Кто может быть лучшим свидетелем, чем родная тетка принца Ричарда? Да и кто осмелится сказать вдовствующей герцогине Бургундской, что она ошибается? С другой стороны, почему, собственно, ошибается? Она увидела в этом юноше определенное сходство со своим покойным братом, вот и заявляет, что это ее племянник. Никто из ее ближайших друзей — ни император Священной Римской империи,[59] ни король Франции, ни король Шотландии, ни король Португалии, ни правители Испании, — не мог в данный момент отрицать, что это не принц Ричард. К тому же все видели, что этот юноша держится как настоящий принц, что он хорош собой, любезен, хорошо воспитан, обаятелен, уверен в себе. Одевался он прекрасно — в самые лучшие одежды, какие только могла себе позволить его богатая тетушка; он быстро создал свой собственный двор, к которому присоединялось все больше знатных людей; порой он рассказывал о своем детстве и вспоминал такие вещи и события, которые мог знать только ребенок, выросший при дворе моего отца. Слуги моего отца и старые друзья моей матери бежали из Англии, точно из вражеской страны; они всеми средствами стремились пробраться в Малин и собственными глазами увидеть «принца Ричарда». Там они засыпали юношу заготовленными заранее вопросами, желая его испытать; вглядывались в его лицо, пытаясь уловить любое сходство с очаровательным маленьким принцем, любимцем моей матери; они пытались поймать его в ловушку с помощью ложных «воспоминаний» и всяческих фантазий. Но на любые вопросы он отвечал уверенно, и они, окончательно поверив, что это и есть Ричард, и совершенно удовлетворенные его ответами, оставались при нем. Даже многие из тех, кто специально направился в Малин, чтобы «подловить самозванца», даже те, кому Генрих хорошо заплатил, чтобы они сбили «этого мальчишку» с толку, были практически убеждены, что перед ними принц Ричард. И в итоге они падали перед ним на колени, а некоторые даже плакали от раскаяния и счастья; и все они кланялись ему как своему принцу, полагая, что это Ричард, вернувшийся из царства мертвых, — именно так они писали в своих отчетах Генриху. Это был принц Ричард, вырванный из зубов смерти, законный наследник английского престола, вновь возвращенный нам и вновь сияющий, как и подобало истинному сыну Йорков.

Все больше и больше представителей знатных английских семейств куда-то незаметно исчезали. Исчез из своей кузни Уильям, любимый кузнец короля, и никто не мог понять, почему он решил оставить королевский двор, столь к нему расположенный, и такое почетное занятие, как подковывание королевских коней. Ведь этому Уильяму покровительствовал сам король! Однако огонь в его кузнице потух, она была темна, а среди придворных шепотом передавали слухи о том, что Уильям, дескать, уехал подковывать лошадей настоящего короля и больше не желает оставаться на службе у претендента Тюдора. Несколько знатнейших людей, живших неподалеку от моей бабушки, герцогини Сесилии, в Хертфордшире, тоже покинули свои красивые особняки и тайно перебрались во Фландрию — думаю, что с помощью и с благословения моей бабушки. Из часовен исчезали священники, заранее побеспокоившись о том, чтобы их клирики послали соответствующие письма наиболее известным сторонникам «принца Ричарда»; с курьерами «этому мальчишке» присылали крупные суммы денег от аристократических английских домов. Затем, и это было особенно тяжким ударом для Генриха, уехал сэр Роберт Клиффорд; сэр Роберт всю жизнь служил Йоркам, но затем перешел на службу к Генриху, и тот полностью ему доверял, доверял настолько, что сделал своим послом в Бретани. Так вот, даже сэр Ричард в конце концов собрал свои вещи и, прихватив немало сокровищ Тюдоров, отбыл в иные края. Его место в нашей часовне теперь пустовало, как и его место за столом в нашем обеденном зале. Генрих был этим попросту потрясен; он никак не мог поверить в то, что наш старинный друг сэр Роберт со всеми своими домочадцами исчез из нашей жизни; и при этом все понимали, что направился он именно к «этому мальчишке».

Теперь уже, пожалуй, мы выглядели как двор претендента, тогда как «этот мальчишка» и выглядел, и говорил как истинный король. Мы старательно изображали полную уверенность в себе, но я постоянно замечала, какое напряженное лицо у моей свекрови, как Джаспер Тюдор, с топотом, словно старый боевой конь, проходя по залам дворца, то и дело нервно подносит руку к тому месту, где обычно висит его меч; как он даже во время обеда следит за каждым и вздрагивает, стоит кому-то неслышно приоткрыть дверь. Лицо Генриха посерело от страха и усталости. Он начинал свой рабочий день на рассвете, и до самого вечера в его кабинет шли и шли люди; там он встречался со своими советниками и шпионами, и у его дверей теперь всегда стояла двойная стража.

Двор притих; даже в детской, где должны были царить весеннее солнце и детский смех, няньки примолкли, да и детям запрещали громко кричать и бегать. Маленькая Элизабет по-прежнему лежала в своей колыбели тихая и сонная. Артур, правда, молчать был не в состоянии; он не понимал, что происходит, но чувствовал, что живет как в осажденной крепости, где его близким угрожает страшная опасность; однако никто ничего ему не рассказывал о юном принце Уэльском, его предшественнике, который когда-то жил в той же детской и делал уроки за тем же столом. Он ничего не знал о том, что маленький принц Ричард был таким же прилежным и вдумчивым учеником, как и он; что Ричард в детстве тоже был любимцем своей матери.

Младшая сестра Артура, Маргарет, вела себя более сдержанно. Она была тиха, как ей было велено, и лишних вопросов не задавала, словно чувствуя, что в доме творится что-то нехорошее, хоть и не понимала, что происходит.

А наш маленький Гарри уже вовсю отстаивал свою независимость. Ему было наплевать на притихший двор. Это был крепенький малыш, обладавший громким голосом и звонким смехом, обожавший всяческие игры и музыку; впрочем, даже он немного притих под гнетом охватившей двор тревоги. Теперь почти ни у кого не находилось времени, чтобы поиграть с Гарри, никто не останавливался, чтобы с ним поговорить, все быстро куда-то убегали, и в большом зале кипела какая-то тайная деятельность. Малыш озирался в полной растерянности, глядя на тех, кто всего месяц назад в любую минуту готов был остановиться и поговорить с ним, или подбросить его к потолку, или поиграть с ним в мячик, или повести его на конюшню посмотреть лошадок; теперь все только хмурились и торопливо пробегали мимо.

— Сэр Уильям! — окликнул Гарри одного из братьев Стэнли, проходившего мимо. — Гарри тоже хочет!

— Тебе нельзя, — на ходу бросил сэр Уильям, холодно на него глянув, и направился на конюшенный двор. Мальчик замер как вкопанный, растерянно ища взглядом няньку.

— Ничего страшного, — с улыбкой успокоила я сынишку. — Просто сэр Уильям очень торопится.

Гарри нахмурился.

— А почему? Почему он не играет с Гарри? — спросил он, и у меня не нашлось подходящего ответа.

Казалось, весь двор развернут, точно войско перед атакой. Важнее всего были новости, поступавшие из Малина. Генрих отправлял в Ирландию своих лордов и советников, которые вели переговоры с ирландскими лордами, требуя, чтобы те вспомнили, какому королю они обещали хранить верность, и упрекая их в желании перебежать на сторону какого-то самозванца. Предателей прощали в торопливой вспышке великодушия и освобождали из тюрем, и они опять клялись Генриху в преданности. Старые забытые союзы ковались заново. Ирландия должна была стать безопасной, а от ее населения требовалось отвратить сердце от столь любимого на Севере сына Йорка и льнуть к своему нынешнему правителю Тюдору. Представители ближнего окружения Генриха — те, кому он более всего доверял, — отправились в Бристоль, дабы собрать и подготовить корабли, способные патрулировать пролив и следить за теми судами, что приходят из Франции, Фландрии, Ирландии и Шотландии. У «этого мальчишки», похоже, друзья и союзники имелись повсюду.

— Ты ждешь нового вторжения? — сама себе не веря, спросила я мужа.

У Генриха на лице между бровями залегла глубокая складка.

— Естественно, жду, — бросил он. — Вот только не знаю, когда оно начнется. И понятия не имею, где это произойдет и какова будет численность противника. А ведь это и есть самое важное.

— Разве твои шпионы тебе еще не донесли? — Как я ни старалась, в моем голосе все-таки прозвучало насмешливое презрение, которого я никогда не могла скрыть, говоря о его бесчисленных шпионах.

— Пока еще нет, — тут же ощетинился он. — Некоторые свои тайны мои враги хранят очень хорошо.

Я повернулась, чтобы идти в детскую: вскоре должен был прийти врач, чтобы осмотреть Элизабет.

— Не уходи, — вдруг сказал Генрих. — Мне нужно…

Я повернулась к нему, по-прежнему держась за дверную ручку; мне хотелось поскорее поговорить с врачом, я очень надеялась, что Элизабет может помочь теплая погода, что летом у нее прибавится сил.

— Что ты хотел мне сказать?

Он беспомощно на меня посмотрел и спросил:

— Никто не пытался с тобой поговорить? Ты бы сказала мне, если бы кто-то попытался это сделать?

Все мои мысли были о больном ребенке, и я совершенно не понимала, кого он имеет в виду.

— Кто мог пытаться поговорить со мной? О чем? Что ты имеешь в виду?

— Об этом мальчишке… — выдавил он из себя. — Никто с тобой о нем не говорил?

— И кто бы стал это делать?

Взгляд его темных глаз стал более сосредоточенным, пристальным, даже подозрительным.

— Как это кто? Разве ты не знаешь, кому хотелось бы поговорить с тобой о нем?

Я развела руками.

— Милорд, я действительно не знаю. Со мной никто об «этом мальчишке» разговоров не вел. Я даже представить себе не могу, с какой стати кто-то вдруг стал бы со мной о нем разговаривать. Всем ясно, как тебе неприятна эта история. И, разумеется, никто не собирается обсуждать со мной то, что сводит… — Я не договорила.

— Сводит твоего мужа с ума? — закончил он.

Я не ответила.

— Кто-то из моих придворных получает от него указания, — сказал он так, словно вырывая это признание из тайников собственной души. — Кто-то твердо намерен свергнуть меня и посадить на трон этого мальчишку.

— Кто? — шепотом спросила я, чувствуя, как силен его страх. Я даже оглянулась через плечо, желая убедиться, что дверь у меня за спиной плотно закрыта. Потом снова подошла к нему: — Неужели кто-то из наших придворных строит против нас заговор?

Генрих покачал головой.

— Одному из моих людей удалось перехватить письмо, но там не было никаких имен.

— Как это — перехватить?

— Ну, попросту украсть. Мне известно, что некие люди во имя любви к Дому Йорков объединили свои усилия и надеются возвести на престол этого мальчишку. И, возможно, таких людей не так уж мало. Раньше они действовали совместно с твоей матерью, именно она была их тайным предводителем; им, кстати, помогала даже твоя бабушка. Но теперь к ним примкнули даже те, кто выдает себя за моих друзей или верных слуг. Те, кто был мне ближе родного брата. И теперь я не знаю, кому могу доверять; не знаю, кто мне друг, а кто враг.

В душу мою вдруг закрался леденящий страх; я словно сама почувствовала, каково приходится Генриху: каждый день он встречается со своими советниками за закрытыми резными дверями, зная, что каждый из этих людей может оказаться предателем; каждый день он направляется вместе со мной в обеденный зал, улыбаясь сотням придворных и понимая, что многие из них, возможно, состоят в тайной переписке с нашими врагами, а может, даже собирают оружие и войско для того, чтобы нас свергнуть или убить. Мы всегда имели большой и шумный двор, но что, если хотя бы четверть наших придворных настроены против нас? А если половина? Что, если кто-то захочет уничтожить моих сыновей? Что, если кто-то понемногу травит мою маленькую дочь? Что, если они пойдут даже против меня?

— Враги есть даже в самом сердце нашего двора, — прошептал Генрих. — И это, возможно, те, кто стелет нам постель, подает пищу или пробует еду, заверяя нас, что есть ее безопасно. Тайные враги, возможно, ездят вместе с нами на прогулки, играют с нами в карты, танцуют, держа тебя за руку или обнимая за талию, учтиво прощаются с нами перед сном. Кого-то из них мы считаем своими родственниками и называем «дорогими». Нет, я просто не знаю, кому здесь можно доверять!

Я не стала говорить, что уж я-то ему верна; он, безусловно, не обрел бы в этих словах ни капли утешения, считая враждебными и весь Дом Йорков, и все мое окружение. Ему, возможно, даже само мое имя казалось вражеским. Простыми словами перебороть эту ненависть было невозможно.

— Я уверена, что вокруг тебя всегда найдутся люди, которым ты полностью можешь доверять, — попыталась я успокоить его и тут же старательно их ему перечислила, словно исполняя магический гимн, способный разогнать тьму. — Это твоя мать, твой дядя Джаспер, граф Оксфорд, твой отчим Стэнли и его родня, Куртенэ, мой сводный брат Томас Грей. Все эти люди стояли с тобой плечом к плечу во время битвы при Стоуке и, не сомневаюсь, снова поднимутся на твою защиту.

Генрих с сомнением покачал головой:

— Не думаю. Во-первых, далеко не все они сражались рядом со мной при Стоуке. Кое-кто отыскал хороший предлог, чтобы находиться как можно дальше от меня. Кое-кто обещал подойти со своим войском, но все затягивал свое прибытие и в итоге вовремя так и не прибыл. А многие, клянясь мне в любви и преданности, и вовсе преспокойно отказались участвовать в сражении — одни притворились больными, другие сказали, что не могут оставить дом и хозяйство. Кое-кто из моих так называемых друзей даже участвовал в битве — только на стороне моего противника и потом смиренно просил у меня за это прощения. Да и в любом случае большая часть тех, кто вместе со мной был при Стоуке, уже пойдут вместе со мной воевать с этим мальчишкой, явившимся сюда под знаменем Белой розы, ибо именно его они считают истинным принцем Йоркским и наследником престола.

Генрих отошел от меня к столу, на котором были аккуратно разложены полученные им письма, тайные шифры и печати. Он никогда больше не писал обычных писем, он все их шифровал. Он избегал писать даже самые простые записки; даже несколько слов, написанных его рукой, всегда были тайным образом зашифрованы. Казалось, этот письменный стол принадлежит не королю Англии, а королю шпионажа.

— Я не стану больше тебя задерживать, — сухо сказал он мне, — но надеюсь, что ты немедленно сообщишь мне, если кто-то скажет тебе о нем хоть слово. Я хочу знать все — даже мельчайшие слухи. И я на тебя рассчитываю.

Я хотела сказать, что, разумеется, тут же все ему выложу, да и как я могу поступить иначе, ведь я его жена, мать его наследников, моих любимых сыновей и дочерей. Нет никого на свете, кого я любила бы нежнее своих детей. Как он может сомневаться, что я сразу же не приду к нему, если что-то узнаю? Но, заметив, какими мрачными глазами он на меня смотрит, я поняла: он не просит меня о помощи, он мне угрожает! Он не просит о поддержке, он грозно предупреждает меня о том, что будет, если я обману его ожидания. Он мне не доверяет и, самое главное, хочет, чтобы я это поняла.

— Я — твоя жена, — тихо сказала я. — В день нашей свадьбы я дала клятву любить тебя и быть тебе верной супругой. Господь милостив, и с тех пор мне удалось по-настоящему тебя полюбить. Мне казалось, что и ты меня полюбил. Казалось, что оба мы очень рады тому, что на нас снизошла любовь. Могу лишь повторить: я по-прежнему рада этой любви, я по-прежнему твоя жена, и я по-прежнему люблю тебя, Генри.

— Да, но до этого ты была его сестрой! — только и сказал он в ответ.

Замок Кенилуорт, Йоркшир

Лето, 1493 год

И снова Генрих переправил свой двор в Кенилуорт, самый безопасный замок Англии, находящийся в центре страны; оттуда он со своей армией мог двинуться в любую сторону, к любому побережью, а сам замок легко превращался в неприступную крепость, если ситуация складывалась невыгодно или же в случае осады его противником. На этот раз никто и не думал притворяться, что мы переехали в Кенилуорт для того, чтобы беззаботно и весело провести здесь лето; всех обуял страх перед очередным претендентом, всех терзали сомнения, отчего это нынешний король второй раз за восемь лет переживает столь масштабное вторжение, а многие были втайне убеждены, что новый претендент, собирающий силы против Генриха Тюдора, окажется более удачливым правителем.

Мрачный Джаспер Тюдор то и дело отправлялся то в западные графства, то в Уэльс и обнаружил там целую сеть местных заговорщиков, которые готовились объединить свои силы и приветствовать вторжение самозванца. Мало кто из жителей запада стоял за Тюдора; почти все они смотрели в ту сторону, откуда должны были прибыть корабли «принца Ричарда». Генрих и сам осуществил ряд расследований, выезжая то в одно место, то в другое и охотясь за распространителями слухов; он также пытался определить, кто стоит за непрекращающимся потоком вооруженных людей и денег, прибывающих из Фландрии. Повсюду от Йоркшира до Оксфордшира в восточных и центральных графствах люди, специально назначенные Генрихом, вели судебные дела, надеясь отыскать корни зреющего восстания. И все же каждый день приходили сведения об очередной предательской группировке, о тайных собраниях, о том, что где-то под покровом темноты собирается войско.

Генрих закрыл порты. Без разрешения не мог ни войти, ни выйти ни один корабль; Генрих опасался, что любое судно может быть послано в поддержку «этого мальчишки»; даже купцам приходилось обращаться за специальным разрешением, без него они не могли ни отправить, ни принять ни один груз. Даже обычная торговля оказалась под подозрением. Генрих запретил кому бы то ни было без разрешения удаляться от побережья в глубь страны. Людям разрешалось только ездить в ближайший город на ярмарку и обратно. Запрещено было также собирать войска и тем более передвигаться вместе с ними. Не разрешалось проводить собрания или любые шумные увеселения публики: никаких соревнований в скорости стрижки овец или в рукопашной борьбе, никаких пирушек. Людям практически запрещено было покидать пределы своего прихода. Они также ни под каким видом не должны были устраивать сборищ — Генрих опасался, что собравшаяся толпа может взяться за оружие или же на пирушке кто-то встанет со стаканом вина и произнесет тост в честь принца Йоркского, ибо для народа двор родителей этого принца всегда был олицетворением веселья.

Моя свекровь как-то совсем полиняла от снедавшего ее страха. Она постоянно шептала молитвы, перебирая четки, и губы ее были столь же бледны, как крахмальный апостольник, на фоне которого ее лицо полностью терялось. Она все свое время проводила со мной, и ее королевские покои, самые лучшие покои дворца, целый день стояли пустыми. Миледи приводила с собой и своих фрейлин, и ближайших членов своей семьи — это были те немногочисленные люди, которым она могла доверять; она приносила с собой свои книги и бумаги и с утра до вечера сидела в моих комнатах, словно искала там тепла, или утешения, или хоть какого-то спасения от опасности.

Но я ничего этого не могла ей предложить. Мои сестры, Сесили и Анна, со мной старались почти не разговаривать — все мы прекрасно понимали, что любое наше слово берется на заметку, поскольку у придворных на уме одно: явится ли наш брат, чтобы спасти нас и свергнуть Тюдора? Мэгги, моя кузина, ходила не поднимая головы и потупившись; она пребывала в отчаянии от неизвестности и постоянно ждала самой худшей развязки: ведь если один наследник Йорков действительно на свободе, тогда второго наследника, ее брата Тедди, следует попросту уничтожить, устранив хотя бы эту угрозу династии Тюдоров. Стража, охранявшая Тедди в Тауэре, была удвоена, затем еще раз удвоена, и Мэгги была уверена, что писем от нее он не получает. Она не только не имела от него самого никаких вестей, но боялась даже спросить о нем. Было страшно подумать, что в любую минуту стражники могут получить приказ войти к нему ночью и удушить его, спящего, прямо в постели. Кто сможет воспрепятствовать исполнению приказа, отданного королем? Кто сможет остановить убийц?

Придворные дамы занимались в моих покоях прежними делами — читали, шили, играли на музыкальных инструментах и в различные игры, но все их действия были как бы приглушены; все беседовали вполголоса, никто не болтал, не смеялся, не шутил. Все тщательно обдумывали каждое слово, прежде чем оно срывалось с губ. Все опасались сказать что-нибудь такое, что потом может обернуться против них, все старательно прислушивались друг к другу — на тот случай, если услышат нечто, о чем непременно следует донести. Со мной все были молчаливо-внимательны, и стоило кому-то громко постучаться в нашу дверь, как все невольно затаивали дыхание.

Я пряталась от этих ужасных дневных посиделок в детской. Там я брала Элизабет на колени и начинала ласково распрямлять ее крошечные ручки и ножки, тихонько напевая и надеясь вызвать ее неуверенную очаровательную улыбку.

Артур, который пока оставался с нами, ибо мы отнюдь не были уверены в том, что находиться в Уэльсе безопасно, разрывался между необходимостью делать уроки и непреодолимым желанием смотреть из высокого окна на королевскую армию, размеры которой все увеличивались. Бойцы все активнее тренировались перед предстоящим походом, и Артур очень любил наблюдать за этим. Кроме того, он каждый день мог видеть гонцов, прибывавших с вестями с запада, из Ирландии или Уэльса, или с юга, из Лондона, где, по слухам, улицы так и гудели от возбужденных толп, а подмастерья открыто носили символ Белой розы.

В середине дня мы с Артуром обычно выезжали на прогулку верхом, но вскоре Генрих запретил нам ездить без вооруженной охраны, одетой в латы.

— Если им удастся похитить Артура, тогда вся моя жизнь не будет стоить ни гроша, — с горечью сказал он. — Тот день, когда умрет он или Гарри, станет днем и моего смертного приговора. И концом всего на свете.

— Не говори так! — я протянула к нему руку. — Не желай никому зла!

— Уж больно ты добросердечная, — проворчал он, словно это был какой-то недостаток, — вот только ума у тебя не хватает. Ты даже не понимаешь, даже представить себе не можешь, какая вам грозит опасность. Я запрещаю тебе выводить наших детей за пределы крепостных стен без вооруженной охраны. Я даже подумывал, не поселить ли их по отдельности — на всякий случай, чтобы кто-нибудь, явившись за Артуром, не смог захватить в плен и Генриха.

— Что вы такое говорите, милорд! — воскликнула я дрожащим голосом и сразу поняла, что любые мои здравые призывы разобьются вдрызг о неколебимую уверенность этого безумца.

— Пожалуй, стоит поместить Артура в Тауэр, — продолжал развивать свою мысль Генрих.

— Нет! — пронзительно вскрикнула я, не в силах сдержать волнение. — Нет, Генри! Нет! Нет! Нет!

— Там он, во всяком случае, будет в безопасности.

— Нет! Ни за что! Я никогда на это не соглашусь. Никогда! Я не позволю, чтобы его отправили в Тауэр, как…

— Как твоих братьев? — тут же спросил Генрих — точно ужалил. — Или как Эдварда Уорика? По-твоему, все они одинаковы? Все эти мальчики, которые надеются стать королями?

— Артур никогда не будет заключен в Тауэр! Он — не они. Он — провозглашенный тобой принц Уэльский и должен жить на свободе. А я должна иметь возможность ездить с ним на прогулки. Недопустимо, чтобы мы постоянно чувствовали, что нам в своей же стране грозит опасность! Нельзя становиться пленниками в собственных замках!

Генрих стоял, отвернувшись от меня, и я не видела, какое у него было выражение лица, когда выкрикивала эти слова. Но когда он вновь ко мне повернулся, его красивое лицо было искажено гримасой неприязни и подозрительности. Он так буравил меня глазами, словно с удовольствием содрал бы с моего лица кожу и заглянул внутрь, лишь бы узнать, о чем я думаю.

— Почему ты так настаиваешь на этих прогулках верхом? — медленно начал он, и я почти физически ощутила, как сгущаются его подозрения. — Почему ты непременно хочешь, чтобы твои сыновья оставались здесь? Может, ты выезжаешь с Артуром на прогулку, чтобы встретиться с ними? Может, ты попросту обманываешь меня своими уверениями в безопасности этих прогулок? Ты что, решила тайком вывезти отсюда моего сына и передать его им? Ты сотрудничаешь с йоркистами? И вы намерены выкрасть моего сына? Неужели ты уже заключила с ними сделку? Ну и какой же договор вы сковали? Наверное, твой братец станет королем, а Артура сделает своим наследником? Значит, ты прямо сейчас намерена отправить Артура под его крыло, а ему самому сказать, чтоб он как можно скорее начинал вторжение? Как только ветер переменится в неблагоприятную для меня сторону?

Повисло долгое молчание. Я медленно осознавала, в чем он только что обвинил меня. Бездна его чудовищного недоверия и страха приоткрылась прямо у меня под ногами, и мне казалось, что я сейчас упаду в эту бездонную пропасть.

— Генри, неужели ты действительно думаешь, что я твой враг?

— Я все время слежу за тобой, — сказал он, не отвечая на мой вопрос, — и моя мать тоже. И ты не получишь моего сына и наследника. Я не позволю тебе им распоряжаться. А если тебе захочется куда-то с ним вместе отправиться, ты отправишься туда только вместе с людьми, которым я могу доверять.

Неудержимый гнев охватил мою душу; я резко повернулась к нему и злобно прошипела:

— С людьми, которым ты можешь доверять? Назови хоть одного! Можешь? Найдется у тебя хоть один такой?

Плечи его вдруг поникли, и он, прижав руку к сердцу, словно я с силой ударила его в грудь, прошептал:

— Что тебе известно?

— Мне известно одно: ты абсолютно никому доверять не способен! Мне известно, что ты оказался в пустынном аду, тобою же самим и созданном!

Нортгемптон

Осень, 1493 год

Мы переехали в Нортгемптон. Здесь Генрих принимал тех, кого посылал на переговоры с моей тетей, вдовствующей герцогиней. Все торговые отношения между Англией и Фландрией были прекращены; никто не мог ни приехать оттуда, ни уехать туда; английская шерсть больше не должна была поступать во Фландрию, пока «этот мальчишка» держит там свой собственный, пусть и очень маленький двор, а эта «решительная особа», моя тетя Маргарет, продолжает утверждать, что он — ее племянник, и шлет послания правителям других государств, настойчиво прося поддержать его законные требования.

Представители Генриха с восторгом доложили ему, как оскорбили мою тетку, высказав в ее присутствии и при всех ее придворных предположение, что она рыщет по всем закоулкам в поисках незаконнорожденных мальчиков и одного за другим посылает их против Генриха Тюдора. Они также непристойно пошутили, предположив, что «этот мальчишка» приглашен ею для любовных утех, поскольку она, как и многие пожилые женщины, страдает от нездорового влечения к юнцам. А может быть, говорили они, герцогиня с возрастом попросту утратила последние крохи ума, всем ведь известно, что у женщин ума и здравомыслия ни на грош, тем более она из семейства безумцев. Тем самым они заодно оскорбили и мою бабушку Сесилию, герцогиню Йоркскую, которой было уже почти восемьдесят лет, и мою покойную мать, и меня, и моих сестер, и мою кузину Маргарет. И Генрих позволял им все это говорить, и даже заставлял их повторять свои рассказы в моем присутствии, и ему, похоже, было все равно, какой вонючей грязью швыряют в Йорков, лишь бы хоть один комок угодил в «этого мальчишку» и запятнал его.

Я слушала эти мерзкие сплетни с каменным лицом, не опускаясь до жалоб или возмущения. Генрих сидел, потупившись, и на меня не смотрел; он, казалось, утратил всякое здравомыслие и приветствовал любое оскорбление в адрес «этого мальчишки» или моей тети-герцогини. Зато его мать пристально за мной наблюдала; заметив, как посверкивают ее глаза, воспаленные от бессонницы, вызванной всякими бредовыми страхами, я демонстративно от нее отвернулась, показывая, что не желаю ни видеть ее, ни слышать все эти оскорбления, изрыгаемые посланниками ее сына и по его приказу.

Однако посол Уильям Уорем, оскорбляя мою тетку, зря времени во Фландрии не терял: он заставил своих клерков и своих людей обыскать всю страну в поисках тех семей, в которых некогда пропал мальчик. Откликнулись сотни людей, которые утверждали, что лет двадцать назад у них действительно прямо из колыбели исчез новорожденный младенец, так, может быть, это он и есть? Были и такие, чей ребенок когда-то ушел из дома и пропал. Так, может, это герцогиня его украла? Другие рассказывали, будто их сынок несколько лет назад упал в реку, и его унесло течением, но тело так и не нашли. Так, может, он остался жив и теперь выдает себя за Ричарда, герцога Йоркского? Все желающие высказаться один за другим выходили вперед и рассказывали очередную печальную историю об исчезнувшем ребенке, но ни одна ниточка в этих рассказах не способна была связать неких пропавших простолюдинов с этим юношей, образованным, воспитанным, учтивым, так умело руководящим своим маленьким двором, так тепло рассказывающим о своем отце, так мило беседующим со своей теткой Маргарет и так уютно чувствующим себя в ее доме.

— Вы так и не узнали, кто он такой, — почти равнодушным тоном заметила я. — Вы потратили целое состояние, заставив сэра Уильяма заплатить половине матерей христианского мира за рассказанные ими истории об их пропавших сыновьях, но вы по-прежнему не знаете, кто такой «этот мальчишка» и кем он может в итоге оказаться.

— Я непременно это узнаю, — сквозь зубы проронил Генрих. — Я выведу мальчишку на чистую воду, даже если мне самому придется написать историю его жизни. Впрочем, я уже и теперь могу кое-что из этой истории тебе поведать. Он вынырнул на поверхность где-то лет десять назад и в той семье прожил года четыре. Затем поблизости случился сэр Эдвард Брэмптон, который и переправил его в Португалию — в этом сэр Эдвард признался сам. Там-то мальчишку и стали называть Ричардом, герцогом Йоркским; он был принят ко двору, и все стали считать, что он и есть исчезнувший принц. Затем сэр Эдвард перестал ему покровительствовать — не имеет значения, почему, — и мальчишка перешел на службу к Прегенту Мено, с которым и странствовал по свету — и Мено все это признает. У меня имеются свидетельские показания обоих — сэра Эдварда и купца Мено. Затем Мено отправился с мальчишкой в Ирландию, и теперь уже ирландцы стали называть его Ричардом, герцогом Йоркским, и подняли мятеж, желая восстановить его права на английский престол, — у меня есть многочисленные признательные показания участников этого мятежа. Из Ирландии мальчишка сбежал во Францию, и король Карл принял его как истинного принца Йоркского. Но как раз в тот момент, когда мальчишку должны были передать мне, он снова ухитрился сбежать — во Фландрию, к твоей тетке.

— И у тебя все это записано? — спросила я с легким презрением.

— Я лишь подписывал свидетельские показания. Благодаря им я могу проследить каждый его шаг, каждый день его жизни после пребывания в Португалии, — сказал Генрих.

— А до Португалии? До этого — ничего, никаких сведений? Ничего, что доказывало бы, что он действительно родился и вырос в некой конкретной семье и в некоем конкретном месте! — заметила я. — Ты сам сказал, что он «вынырнул на поверхность» лет десять назад. А что было до этого? Может быть, он скажет, что «вынырнул на поверхность» прямо здесь, в Англии, совершив успешный побег из Тауэра? Все, что записано в показаниях твоих свидетелей — хоть ты и клянешься, что это вполне достоверные данные, — вряд ли способно опровергнуть его заявления. На мой взгляд, эти свидетельские показания лишь подтверждают то, что «этот мальчишка» — сын Йорка.

Генрих одним прыжком пересек комнату и схватил меня за руку, так крепко ее стиснув, что хрустнули косточки. Я вздрогнула от боли, но даже не вскрикнула.

— Но это все, что у меня на данный момент есть! — прошипел он сквозь стиснутые зубы. — И я ведь уже сказал тебе: то, чего у меня нет, я допишу сам. Я сам впишу имена его родителей в придуманную мной историю; я сам ее создам, эту историю, и его родителями окажутся самые жалкие, самые грязные людишки. Папаша — пьяница, мамаша — почти дурочка, мальчишка — негодяй, склонный к побегам, никчемный пустышка. Неужели ты думаешь, что мне не удастся описать всю его жизнь и раздобыть нужных свидетелей — какого-нибудь пьянчугу, женатого на дурочке, — которые поклянутся, что все именно так и было? Неужели ты думаешь, что я не способен выступить в качестве историка? Сочинителя? Сказителя? Неужели ты думаешь, что в написанную мной историю уже через несколько лет не будет верить каждый как в непреложную истину? Я — король! Кому и писать историю моего царствования, если не мне самому?

— Ты можешь говорить и писать все, что тебе угодно, — ровным тоном сказала я. — Конечно, ты — король Англии. Но это не сделает выдуманную тобой историю правдивой.

Через несколько дней после этого разговора ко мне заглянула моя кузина Мэгги, чтобы сообщить, что ее мужа назначили камергером при дворе нашего сына Артура, но переехать на постоянное жительство в Уэльс они пока не могут, поскольку на западе существует угроза со стороны принца-соперника.

— Мой муж, сэр Ричард, сказал, что король подыскал для того мальчика, принца, подходящее имя.

— Что значит «подыскал имя»? Что ты хочешь этим сказать?

Мэгги поморщилась, признавая нелепость этого выражения.

— Мне, наверное, следовало сказать, что король утверждает, будто теперь ему известно, кто он.

— И кто же он?

— Король говорит, что отныне его следует называть Перкин Уорбек. Он вроде бы сын лодочника. Из Турне. Это в Пикардии.

— А король говорит, что лодочник этот — пьяница, женатый на дурочке?

Мэгги не поняла моего вопроса и лишь покачала головой.

— Нет, он больше ничего о нем не говорит. Только то, как его теперь полагается величать.

— А он не намерен послать этого лодочника и его жену к герцогине Маргарите? Чтобы мальчик лицом к лицу встретился с ними и был вынужден признаться, что это действительно его родители? Король не собирается показать этого лодочника и его жену правителям христианского мира? Не хочет заставить этих людей сказать всем, что это их сын, что они просят вернуть им его, хотя мальчишку и привечали в разных королевских дворцах?

Маргарет мои вопросы явно еще больше озадачили, и она лишь пролепетала в ответ:

— Сэр Ричард ничего такого мне не рассказывал…

— А вот я на месте нашего короля поступила бы именно так.

— Да, наверное, так поступил бы любой здравомыслящий человек, — согласилась Мэгги. — Так почему же наш король этого не делает?

И тут она перехватила мой взгляд, и больше мы не сказали об этом ни слова.

Вестминстерский дворец, Лондон

Зима, 1493 год

Умер император Священной Римской империи, и Генрих отправил своих послов отдать дань уважения покойному, но те, прибыв на похороны, обнаружили, что они — не единственные аристократы, представляющие Англию. Сын и наследник императора Священной Римской империи Максимилиан повсюду появлялся рука об руку со своим новым любезным другом Ричардом, который называл себя сыном Эдуарда Йорка, короля Англии.

— А как они его называли? — спросил Генрих. Он приказал мне явиться в приемную, чтобы и я могла послушать отчет вернувшихся послов, но не только не поздоровался со мной, но даже кресла мне не подвинул. Вряд ли мой муж вообще меня заметил, настолько он был ослеплен гневом. Я забилась в кресло, а он широкими шагами метался из конца в конец зала, буквально дрожа от ярости. Послы вопросительно посмотрели на меня, словно пытаясь понять, не хочу ли я вмешаться, но я застыла, точно каменное изваяние, и не только не собиралась вмешиваться, но и вообще не хотела говорить ни слова.

— Герольды, во всяком случае, объявили: «Ричард, сын Эдуарда, короля Англии», — осторожно ответили послы.

Генрих в бешенстве крутанулся на месте, потом набросился на меня:

— Ты слышала? Слышала?

Я едва заметно кивнула. Где-то сбоку от Генриха возникла его мать; она даже слегка наклонилась вперед, чтобы лучше меня видеть — должно быть, ожидала, что я расплачусь.

— Это ведь имя твоего покойного брата, — напомнила она мне. — И теперь оно опозорено этим обманщиком!

— Да, вы совершенно правы, — спокойно согласилась я.

— Новый император Максимилиан очень полюбил Ри… мальчишку. — Посол чуть не оговорился и весь побагровел. — Они все время вместе. Мальчишка от лица императора встречается с банкирами! Максимилиан его даже на встречи со своей невестой посылает! Именно он сейчас — главный друг и конфидент императора. И его единственный советчик.

— Ого! Ну а как же вы-то его называли? — спросил Генрих, словно это особого значения не имело.

— Этот юноша.

— А как вы назвали бы его, впервые увидев при дворе императора? С ним рядом? Понимая, что он, как вы сами только что живописали, прямо-таки осчастливил императора своей дружбой? Что он стал чуть ли не центральной фигурой императорского двора? Единственным другом и советчиком Максимилиана, как вы выразились? Как вы приветствовали бы молодого человека, обладающего столь высоким положением при дворе? Как бы вы его назвали?

Посол неловко потоптался на месте, переложил шляпу из одной руки в другую и пояснил:

— Нам важнее всего было не оскорбить самого императора. Максимилиан молод, горяч, и потом, он все-таки император. А этого юношу он явно любит и уважает. И всем охотно рассказывает, как его новый друг чудесным образом спасся от смерти, сколь высокого он происхождения и какие права он имеет.

— И все-таки как вы его называли? — тихо повторил свой вопрос Генрих. — Особенно в те моменты, когда император вас отлично слышал?

— Я, собственно, с ним почти не разговаривал, — попытался увильнуть от ответа посол. — Мы все старались его избегать…

— Но порой вы были вынуждены как-то к нему обращаться, не правда ли? Пусть и в очень редких случаях, но все же?

— Я называл его «милорд», — с трудом промолвил посол. — Я полагал, что так безопаснее всего.

— Как если бы он был герцогом?

— Да, как если бы он был герцогом.

— Как если бы он действительно был Ричардом, графом Шрусбери и герцогом Йоркским?

— Я никогда не называл его «герцог Йоркский»!

— А кто он такой на самом деле, как вы думаете?

Этот вопрос Генриха был ошибкой. Никто не знал, кто он такой. Посол молчал, терзая в руках свою шляпу. Он еще не успел выучить до конца историю о Перкине Уорбеке, которую все мы уже знали наизусть.

— Он — Уорбек, сына лодочника из Турне, — с горечью подсказал послу Генрих. — Полное ничтожество. Его отец — пьяница, а мать — дурочка. Однако вы все же смиренно ему кланялись! Неужели вы еще и «ваша милость» его называли?

Посол слегка покраснел, с ужасом понимая, что и за ним самим наверняка следили шпионы, из донесений которых Генриху известно о каждом сказанном им слове и обо всех его встречах и разговорах.

— Да, возможно, я называл его «ваша милость», но ведь именно так и следует обращаться к иностранному герцогу. И это вовсе не означает особого уважения к его титулу. И отнюдь не говорит о том, что сам я этот титул принимаю.

— Значит, вы обращались к нему как к герцогу? Или как к королю? Ведь и короля вы бы назвали «ваша милость», не так ли?

— Я не обращался к нему как к королю, сир, — со спокойным достоинством ответил посол. — Я никогда не забывал, что он всего лишь претендент.

— Но претендент, пользующийся невероятно мощной поддержкой! — взорвался Генрих, внезапно приходя в ярость; глаза его, казалось, вот-вот выйдут из орбит. — Претендент, живущий в одних покоях с императором! Претендент, которого весь свет называет Ричардом, сыном Эдуарда, короля Англии!

На какое-то время в приемной воцарилась полная тишина; все боялись хоть слово произнести. А Генрих не сводил взбешенного взгляда с лица перепуганного посла.

— Да, сир, вы правы, — решился наконец промолвить посол. — Именно так его все и называют.

— И ты этого не опроверг?! — вскричал Генрих.

Посол так и застыл, уподобившись каменному изваянию Страха.

Генрих судорожно выдохнул, широкими шагами подошел к своему креслу, остановился, опершись о высокую резную спинку, и немного постоял под флагом своего королевства, словно для того, чтобы каждый смог еще раз прочувствовать его величие, а затем промолвил — неторопливо, с угрозой:

— Итак, если там его считают королем Англии, как же они называют меня?

Посол снова глянул в мою сторону, явно ища помощи. Но я сидела, потупившись. Я ничего не могла сделать, чтобы отвести от него гнев Генриха; я могла лишь помалкивать, чтобы самой не стать мишенью его гнева.

Пауза затягивалась, затем посол все-таки нашел в себе достаточно мужества и честно признался:

— Ваша милость, вас они называют просто Генрих Тюдор. Претендент Генрих Тюдор.

Я была у себя, рядом со мной тихонько лежала в своей колыбели маленькая Элизабет. В руках у меня было шитье, но работа совсем не двигалась. Одна из бесконечных родственниц моей свекрови читала вслух что-то из Книги псалмов, а сама миледи кивала в такт хорошо знакомым словам, словно они полностью совпадали с ее собственными мыслями; остальные слушали молча, и на их лицах отражалось сплошное благочестие, но было ясно, что мысли у всех бродят где-то очень далеко отсюда. Внезапно открылась дверь, и на пороге с чрезвычайно мрачным лицом возник командир гвардейцев-йоменов.

Мои фрейлины дружно охнули, а кто-то даже слегка вскрикнул от испуга. Я медленно встала и посмотрела на мою кузину Мэгги. Я видела, что она шевелит губами, словно хочет мне что-то сказать, просто вдруг потеряла голос.

И я почувствовала, что вся дрожу, что едва держусь на ногах. Мэгги, видно, заметила это и сделала два робких шажка ко мне. Если бы она не поддержала меня под локоть, я бы, наверное, упала. Стоя рядом, мы смотрели на этого огромного человека, который вроде бы должен был отвечать за мою безопасность, но сейчас как-то боязливо торчал в дверях, не входя в комнату и не сообщая, что ко мне кто-то явился с визитом. Он стоял и молчал, словно ему невыносимо сложно было сказать, зачем он пришел. Я чувствовала, как дрожит Мэгги, и знала, что ее терзают те же мысли, что и меня: этот йомен пришел, чтобы отвезти нас в Тауэр.

— В чем дело? — спросила я и страшно обрадовалась тому, что голос мой прозвучал достаточно спокойно. — Да что с вами, капитан?

— Ваша милость, мне нужно сообщить вам кое-что очень важное. — Он неловко огляделся, явно чувствуя себя не в своей тарелке и, похоже, не желая ничего говорить мне в присутствии фрейлин.

Он и не понял, какое оглушительно облегчение я испытала, когда поняла, что он пришел сюда не арестовывать меня. Сесили, моя сестра, судорожно вздохнула и прямо-таки упала в кресло, с трудом сдерживая рвущиеся из груди рыдания. Мэгги чуть пошатнулась, сделала шаг назад и ухватилась за спинку моего кресла. Лишь одна миледи осталась совершенно невозмутимой. Она поманила гвардейца к себе.

— Подойди-ка, — резким тоном велела она ему. — Что ты хотел нам сообщить?

Он колебался, и я пришла ему на помощь: я отвела его в сторону, чтобы он мог тихо сказать мне одной все, что ему велено было передать.

— Что случилось? — спросила я.

— Я йомен Эдвардс, ваша милость, — представился он и вдруг покраснел, словно чего-то устыдившись. — Прошу прощения, ваша милость, но все очень плохо.

— Он заболел? — Как и все мы, я больше всего опасалась начала новой эпидемии чумы.

Но миледи, успевшая подойти к нам, сообразила раньше меня:

— Он опять сбежал?

Капитан кивнул.

— В Малин?

Он снова кивнул. Потом пояснил:

— Он никому не говорил, что собирается уезжать. Если бы я знал, что он больше не верен нашему королю, я бы его сразу арестовал, стоило кому-нибудь шепнуть мне об этом. Он ведь был у меня под началом. И полгода охранял ваши двери. Мне и в дурном сне присниться не могло… Простите меня, ваша милость! Но откуда мне было знать? Мы обо всем узнали только из письма, которое он оставил своей девушке. Вскрыли письмо и узнали. — Эдвардс неуверенно протянул мне клочок бумаги.

Я уезжаю и буду служить Ричарду Йоркскому, ибо он — истинный король Англии. Когда мы вернемся сюда под знаменами Белой розы, я объявлю всем, что ты моя невеста.

— Дайте мне посмотреть! — воскликнула леди Маргарет и выхватила записку у меня из рук.

— Вы можете оставить это себе, — сухо сказала я. — Или отнести вашему сыну. Впрочем, вряд ли он вас за это поблагодарит.

Она метнула на меня испуганный взгляд.

— Значит, тот йомен, что сторожил ваши двери, сбежал к этому мальчишке, — в ужасе прошептала она. — И личный конюх Генриха тоже…

— Как, и конюх тоже? Я не знала.

Она кивнула.

— Увы. А у сэра Ральфа Хастингса сбежал управляющий и прихватил с собой в Малин все их фамильное серебро. И многие вассалы сэра Эдварда Пойнингза тоже уехали — а ведь сэр Эдвард был нашим послом во Фландрии. Но даже он не сумел удержать своих людей! Ускользают за границу десятки… сотни…

Я оглянулась на моих фрейлин. Чтение смолкло; все, наклонившись в нашу сторону, пытались расслышать, о чем мы говорим; на лицах дам было написано жадное любопытство, в том числе и на лицах Мэгги и Сесили.

Капитан йоменов поклонился, попятился и исчез за дверью. И тут же миледи, резко обернувшись и в гневе тыча пальцем в моих родственниц, накинулась на меня:

— Мы выдали этих девиц — твою сестру и твою кузину — замуж за достойных людей, которым можем полностью доверять. Мы хотели ввести их в свой круг, сделать их Тюдорами, — шипела она, словно это я была виновата в том, что моим фрейлинам так не терпелось узнать новости. — Но теперь мы не можем быть уверены даже в том, что их мужья не готовят втайне восстание под знаменами Йорков, что их интересы по-прежнему совпадают с нашими. Пусть их мужьями стали верные нам ничтожества, но мы дали все этим людям, которые прежде практически ничего не имели; мы женили их на принцессах Йоркских, мы надеялись, что они будут нам верны и благодарны. Но теперь они, похоже, возомнили, что с помощью жен могут достичь истинного величия.

— Моя семья верна королю Тюдору, — твердо заявила я, но миледи не унималась.

— Твой брат… — Она проглотила готовое сорваться с языка обвинение. — Твоя сестра и твоя кузина благодаря нам получили и высокое положение в обществе, и немалое богатство. Но можем ли мы доверять им в такой момент? Когда все бегут отсюда? А что, если и они вздумают использовать против нас свои денежные средства и своих мужей?

— Вы сами выбирали им мужей, — сухо заметила я, глядя в ее бледное, искаженное страхом лицо. — Теперь нет смысла жаловаться мне. Я совершенно не виновата в том, что выбранные вами люди способны вам изменить.

Дворец Гринвич, Лондон

Лето, 1494 год

Даже наступление лета не принесло радости двору Генриха Тюдора. Я, правда, купила Артуру первого настоящего коня и первое настоящее седло, но мне тут же пришлось утешать своего младшего сына Генри, который тоже потребовал «настоящую большую лошадку», как у брата. Но, даже занимаясь с детьми, я не могла притворяться, что это такое же чудесное лето, как и все предыдущие, и не могла скрыть того, что наш двор покинули радость и веселье. Король был мрачен; казалось, он завернут в некий саван молчания. Его мать чуть ли не круглые сутки проводила в часовне. И каждый раз, когда кого-нибудь недоставало за обеденным столом или во время мессы, все озирались и шептали: «Он что, тоже уехал? Боже мой, неужели и он тоже? К „этому мальчишке“?»

Порой создавалось впечатление, будто все мы — просто актеры на сцене жалкого театра, играющие безвкусную пьесу с якобы счастливым концом и притворяющиеся, что все вокруг прекрасно, что каждому очень удобно сидеть на своем, в высшей степени неудобном стуле в своей плохо подогнанной короне. Но стоило поглядеть направо и налево, и каждому становилось ясно: все это притворство, а придворные, точно актеры убогого балагана на колесах, тщетно пытаются создать иллюзию достоинства и величия.

Маргарет, которой перед отъездом двора из Лондона позволили посетить брата, по-прежнему сидевшего в Тауэре, пришла ко мне мрачнее тучи. С преподавателями Тедди больше не занимался; у него также полностью сменили охрану; а сам он стал таким молчаливым и печальным, что Мэгги поняла: даже если его завтра вдруг освободят, он уже никогда больше не сможет стать тем радостно-возбужденным милым мальчиком, который когда-то приехал вместе с нами в столицу. И не только потому, что ему уже исполнилось девятнадцать лет. Тедди по-прежнему не разрешалось выходить даже в сад; лишь в полдень он мог немного погулять на плоской крыше своей башни. Он признавался Мэгги, что уж и не помнит, каково это — бегать по саду или ездить верхом. И при этом он абсолютно ни в чем не был виноват! Разве что в том, что носил знатное имя и принадлежал к Дому Йорков. Вот только он не мог отказаться от своего имени, как это сделали Маргарет, я и мои сестры, когда отчасти «похоронили» память о своем происхождении благодаря браку с людьми из другой «стаи». Казалось, имя Эдварда и его титул герцога Йоркского тянут его куда-то в темные глубины, на дно, точно привязанный к шее мельничный жернов, и «всплыть» он теперь уже никогда не сможет.

— Как ты думаешь, король когда-нибудь согласится выпустить Эдварда на свободу? — спросила Мэгги. — Этим летом я даже намекать ему не осмеливаюсь. Я боюсь с ним заговаривать о подобной милости. Да и сэр Ричард запретил мне обращаться к королю с такой просьбой. Он говорит, что нам нельзя ни говорить, ни делать ничего такого, что может навести Генриха на мысль о нашей ему неверности.

— Но как Генрих может сомневаться в твоем муже? — возмутилась я. — Ведь он сам назначил его камергером при дворе принца Уэльского. Сэр Ричард, по сути дела, и будет править Уэльсом, и Генрих отправит его туда вместе с Артуром, как только будет можно покинуть Гринвич. Генрих доверяет ему больше, чем кому бы то ни было другому.

Мэгги только головой помотала, и я вспомнила: в последнее время наш король сомневается в каждом и каждого подозревает в измене.

— Неужели Генрих сомневается и в сэре Ричарде? — прошептала я.

— Да, наверное. Иначе зачем бы ему приставлять к нам специального наблюдателя? — вполголоса сказала Мэгги. — Но если он не может доверять сэру Ричарду…

— То вряд ли Тедди когда-нибудь окажется на свободе, — с мрачным видом закончила я. — Да, ты права: не верится, что Генрих когда-нибудь его отпустит.

— Нет, король Генрих никогда его не освободит… — начала она, — а вот…

Воцарилось молчание. Но не высказанные Мэгги слова звучали у меня в ушах совершенно отчетливо. Я прямо-таки видела их перед собой столь же ясно, как если бы она вырезала их на деревянной столешнице: «Король Генрих никогда его не освободит, а вот король Ричард освободил бы».

— Кто знает, что случится завтра? — сказала я, пытаясь положить конец столь опасному разговору. — Но нам с тобой — даже в совершенно пустой комнате — никогда не следует впредь делиться подобными предположениями.

Из Малина постоянно приходили все новые и новые вести, и я стала бояться, что двери личных покоев короля опять окажутся наглухо закрытыми, а стражники со скрещенными пиками станут преграждать путь любому, кто захочет туда войти. По этим признакам легко было догадаться, что очередной гонец или шпион привез Генриху некое дурное известие. Генрих очень заботился о том, чтобы никаких сведений о его встречах с осведомителями придворные не имели. Однако слухи все же как-то просачивались, и вскоре нам стало известно, что император Максимилиан посетил свои владения во Фландрии, а «этот мальчишка» — хотя его вряд ли можно было называть мальчишкой — путешествует вместе с ним и считается его закадычным дружком и «правителем дружественной страны». Двор в Малине, по всей видимости, стал уже для него маловат, и Максимилиан подарил ему огромный дворец в Антверпене, где, по слухам, висел боевой штандарт «принца Ричарда», а залы были украшены белыми розами. На фронтоне дворца якобы красовался герб с его именем — Ричард, принц Уэльский, герцог Йоркский, — а его сторонники носили темно-красные, цвета ягодного сока, плащи йоркистов и преклоняли перед ним колено.

Однажды, желая провести вечер на воде, я поднялась на палубу своего барка и вдруг увидела рядом с собой Генриха.

— Можно к тебе присоединиться? — спросил он.

В последнее время он крайне редко заговаривал со мной, тем более ласково, так что я даже не сразу ему ответила и просто уставилась на него, точно деревенская девица. Он рассмеялся. Казалось, к нему вдруг вернулась давно забытая беззаботность.

— Ты, похоже, удивлена тем, что мне захотелось прогуляться с тобой?

— Да, я удивлена, — призналась я. — Но мне очень приятно, что тебе этого захотелось. Я думала, ты снова сидишь взаперти у себя в кабинете, окруженный всевозможными доносами.

— Я просидел там весь день, но, увидев в окно, что твой барк готовят к отплытию, вдруг подумал: какой чудесный вечер! Как хорошо было бы провести его на воде!

Я лишь шевельнула рукой, и какой-то молодой человек тут же вскочил, уступая королю место; мои дамы расступились, и Генрих, усевшись рядом со мной, кивнул капитану, давая сигнал к отплытию.

Вечер действительно был прекрасен: ласточки носились зигзагами над серебристой водой, то ныряя вниз и набирая в клюв воды, то снова уносясь прочь. На берегу с негромким нежным криком взлетел кроншнеп и закружил, широко раскрыв крылья. Музыканты на палубе судна, следовавшего за нами, настроили инструменты и тихонько заиграли.

— Я рада, что ты с нами поехал, — тихо сказала я, и Генрих нежно поцеловал мне руку. И этот первый за много недель знак любви согрел мне душу, точно лучи вечернего солнца.

— Я тоже очень рад, — сказал он, и я, глянув на него, отметила и его чрезвычайно усталое лицо, и напряженно поникшие плечи. На мгновение я задумалась: можно ли мне говорить с ним, как жене следует говорить со своим мужем? Можно ли побранить его за то, что он о себе не заботится, и посоветовать ему больше отдыхать?

— По-моему, ты слишком много работаешь, — сказала я.

— У меня и забот слишком много, — тихо возразил он, словно недавно вовсе и не был на грани безумия. — Но этот вечер я бы хотел спокойно провести с тобой.

Я просияла, глядя на него, и почувствовала, что моя улыбка становится все шире.

— О, Генри!

— Любовь моя, — с нежностью сказал он. — Ты всегда — какие бы тревоги меня ни терзали — остаешься моей любимой женой.

Он поднес мою руку к губам и стал нежно ее целовать, а я, погладив его по щеке, с некоторым удивлением заметила:

— У меня такое ощущение, будто ты внезапно вернулся ко мне из очень долгого и опасного путешествия.

— Мне просто захотелось совершить с тобой речную прогулку, — усмехнулся он. — Разве есть где-нибудь в мире место прекраснее, чем эта река? Разве может быть что-нибудь лучше летнего вечера в Англии? И где еще найдется лучшее общество для такого чудесного вечера?

— Для меня самое лучшее общество — это ты, и я очень рада, что сейчас ты со мной.

Он улыбнулся, и взгляд у него был веселый, теплый. В эти минуты он, казалось, стал на несколько лет моложе того, прежнего Генриха, охваченного лихорадочной тревогой и с нетерпением ждущего очередного гонца из Фландрии.

— Я бы хотел поделиться с тобой кое-какими планами, — сказал он.

— Хорошими?

— Очень. Я решил, что пора провозгласить нашего Генри герцогом Йоркским. Ему ведь уже четыре.

— Ему еще нет четырех, — поправила я его.

— Ну, почти четыре. Давно пора иметь свой титул.

Я ждала продолжения; улыбка медленно сползала с моего лица. Я достаточно хорошо знала своего мужа и догадывалась, каким будет это продолжение.

— Я сделаю его своим наместником в Ирландии.

— В три с половиной года?

— Ему почти четыре. Не тревожься! Ему не нужно будет никуда ехать или что-нибудь делать. Я назначу сэра Эдварда Пойнингза его заместителем и пошлю его в Ирландию со значительным войском.

— Зачем же с войском?

— Чтобы быть полностью уверенным, что ирландцы примут правление Генри. Чтобы закрепить имя нашего сына в Ирландии.

Я отвела взгляд от возбужденного лица Генриха и стала смотреть на зеленые берега, где от взмахов весел наших гребцов шелестели зеленые тростники. Черный кулик-сорока предупреждающе закричал своим пронзительным голосом, и я едва успела заметить, как крупный птенец с таким же блестящим черно-белым оперением, как у его родителей, присел в гнезде, когда мы проплывали мимо.

— Ты не честь нашему маленькому сыну оказываешь, — тихо сказала я, — ты его используешь.

— Это необходимо, чтобы все они — в Малине, в Антверпене, во Фландрии, в Лондоне и в Ирландии — поняли, что никакого герцога Йоркского у них нет. А у нас он есть, и его имя Генрих, герцог Йоркский. И он станет наместником в Ирландии, и ирландцы будут преклонять пред ним колено, и я отрублю голову всякому, кто упомянет какого-нибудь другого герцога Йоркского!

— Ты по-прежнему имеешь в виду «этого мальчишку»? — спокойно спросила я, и мне показалось, что все краски этого чудесного золотого вечера вдруг поблекли, словно полиняли. Радость отворачивалась от нас, точно роза от прямых жгучих лучей солнца.

— Они называют этого мальчишку Ричардом, герцогом Йоркским! Ну, ничего! Мы им покажем, что у нас есть свой герцог Йоркский, Генрих. И его право на трон куда основательней!

— Мне не нравится, что нашего мальчика используют для предъявления каких-то именных прав, — осторожно сказала я.

— Это имя принадлежит ему по праву, — стоял на своем Генрих. — Он — второй сын короля Англии, а значит, он — герцог Йоркский. И он, конечно же, должен заявить свои права на этот титул и никому другому не позволять им пользоваться. Мы докажем всему миру, что у нас есть эти права. На свете может быть только один герцог Йоркский, и это — Генрих Тюдор.

— А мы не докажем всему миру, что боимся, как бы этот титул не использовал кто-то другой? — спросила я. — Зачем делать Гарри герцогом прямо сейчас? Ведь он еще толком из младенческого возраста не вышел! Не будет ли это выглядеть так, словно мы пытаемся предъявить свои права на некое имя и некий титул, которыми уже кто-то пользуется? Не станем ли мы из-за этого выглядеть слабее своего противника, а не сильнее его?

Последовало холодное молчание, и когда я повернулась, чтобы посмотреть на мужа, то была попросту потрясена его видом: Генрих страшно побледнел и весь дрожал от сдерживаемого бешенства. Видимо, своими язвительными словами я вновь спустила с цепи его яростный гнев.

— Поворачивай назад! — обернувшись через плечо, проревел он рулевому. На меня он больше внимания не обращал. — Поворачивай и высади меня на берег! С меня довольно! Я устал, меня уже тошнит от этой прогулки!

— Генри…

— И от всех вас меня тоже тошнит! — с горечью бросил он.

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1494 год

Две недели праздновали превращение нашего маленького Гарри в герцога Йоркского, и в течение всех двух недель малыш ел непривычные кушанья, сидя за общим столом во время пиршеств; одевали его как маленького короля; а спать он ложился слишком поздно, когда уже буквально падал от усталости, и потом долго плакал, потому что никак не мог уснуть, и утром просыпался страшно возбужденный, а потом вся эта круговерть начиналась снова.

Даже мне, весьма критически относившейся к присвоению Гарри титула герцога Йоркского, было заметно, что мальчик наслаждается своим новым положением, что он прямо-таки расцветает от похвал и славословий. Мой младший сын всегда отличался буйным нравом и невероятным тщеславием; для него не было ничего лучше, чем быть в центре всеобщего внимания. А тут вдруг все стали им восхищаться и хвалить за успехи в учебе, за силу и красоту, и маленький Гарри буквально расцветал, точно красная роза Ланкастеров, под ливнем этих похвал.

Артур, который всегда был более тихим, серьезным и сдержанным, чем его буйный братишка и шумливая сестренка Маргарет, сидел рядом со мной во время большой торжественной мессы и молча слушал, как Томас Лэнгтон, епископ Винчестера, помогает архиепископу наставлять Гарри как герцога Йоркского. Но за обедом, когда Генрих поставил своего младшего сына на стол, чтобы каждый мог его видеть, Артур все же не выдержал и тихонько сказал мне:

— Надеюсь, петь Гарри все же не будет. Хотя ему ужасно хотелось спеть для всех.

Я засмеялась и заверила сына:

— Нет, петь я ему не позволю. Хотя голосок у него действительно чудесный…

Договорить я не успела: маленькая Маргарет, страшно возмущенная тем, что ее брату уделяется так много внимания, не выдержала, сползла со стула, подобралась к отцу и стала дергать его за плащ. Нянька в ужасе бросилась за ней и, низко кланяясь королю, попросила у него прощения. Однако все это происходило на людях, в обеденном зале, мы праздновали присвоение нашему сыну титула герцога Йоркского и просто обязаны были всячески демонстрировать собственную уверенность и величие. Разве король может показать всем, что при залпах орудийного салюта у него сердце в пятки уходит, а при малейшем раздражении он, смертельно побледнев, мгновенно впадает в бешенство? Нет, Генрих вел себя именно так, как и должен был вести себя на людях король. Этот «праздничный» Генрих не возражал, даже если его дети позволяли себе отвратительные выходки, сползали на пол, дергали его за плащ. Этот Генрих отлично понимал, что ему делать, если он хочет всегда выглядеть королем. Я сама его этому научила. Вот и сейчас он от души расхохотался, словно выходка Маргарет его действительно позабавила, подхватил девочку на руки и поставил ее рядом с братишкой, и она принялась приветственно махать ручкой и кланяться направо и налево. Затем он поманил к себе няньку, державшую на руках малышку Элизабет, и велел ей поднять девочку повыше, чтобы каждый мог видеть всех наших троих младших детей.

— Это дети Англии! — громогласно возвестил мой муж, и все приветствовали это заявление радостными криками, а он протянул руки к нам с Артуром, явно желая, чтобы и мы к нему присоединились. Артур подчинился весьма неохотно, но все же встал сам и помог встать мне, учтиво отодвинув мой стул. Мы с ним подошли к королю, который по-прежнему стоял, обнимая младших детей, и теперь уже всем нам шестерым пришлось выслушивать очередную порцию похвал и аплодисментов, точно актерам на сцене.

И тут Гарри, повернувшись к отцу, что-то прошептал ему на ухо. Генрих внимательно его выслушал и хлопнул в ладоши, призывая всех к молчанию.

— Мой сын, герцог Йоркский, хочет нам спеть! — объявил Генрих.

Артур бросил на меня лишь один выразительный взгляд, смысл которого, впрочем, остался непонятен остальным. Присутствующие застыли в молчании, а Гарри приятным легким сопрано запел «Веселое приветствие весне»; потом кое-кто принялся отбивать такт по столу и негромко подпевать мальчику, так что, когда песня закончилась, все разразились неожиданно громкими и дружными аплодисментами. А мы с Артуром лишь молча улыбнулись друг другу, и со стороны казалось, что и мы чрезвычайно довольны выступлением Гарри.

Финальным аккордом двухнедельных празднеств был королевский турнир. Призы победителям должна была раздавать маленькая принцесса Маргарет. А вот Гарри я в итоге велела увести из королевской ложи, поскольку он отвратительно себя вел, разочарованный тем, что я запретила ему не только участвовать в турнире, но и проехаться верхом на пони во время общего парада.

— Ты либо будешь смирно стоять здесь и молча махать участникам парада ручкой, либо отправишься прямиком в детскую, — твердо заявила я.

— Нет, пусть он останется, — вмешался Генрих. — Сегодня все должны его видеть. Причем непременно улыбающимся.

Я повернулась к своему сердитому зареванному сынишке.

— Ты слышал, что сказал король? — спросила я. — Ты должен вести себя как настоящий герцог Йоркский: всем махать ручкой и непременно улыбаться. Ты уже большой и должен понимать, что порой нам, членам королевской семьи, приходится делать такие вещи, которые нам делать совсем не хочется. Например, выглядеть веселыми и счастливыми, когда на самом деле мы печальны или сердиты. Нас всегда должны видеть радостными, довольными и уверенными. Да, радостными, довольными и уверенными!

Гарри всегда прислушивался к тем доводам, которые затрагивали его тщеславие. Все еще немного сердитый, он согласно тряхнул своей медноволосой головкой, подошел к перилам ложи и приветственно замахал рукой собравшимся, которые, разумеется, приветствовали его радостным ревом. Эти крики моментально прогнали из его души обиду и гнев, он радостно заулыбался и снова принялся махать участникам турнира, подпрыгивая при этом, точно молодой барашек. Стоявший с ним рядом Артур тоже поднял руку и с улыбкой помахал ею, но куда более сдержанно. А Гарри так развеселился, что мне пришлось тайком ото всех нежно, но крепко ухватить его за жилет и удерживать, чтобы он не перепрыгнул через низенькие перила и не опозорил нас всех.

Когда все участники турнира наконец выехали на арену, у меня перехватило дыхание. Я ожидала, что плащи у всех будут традиционных цветов Тюдоров — зеленые; этот цвет молодой травы как бы подчеркивал весну правления моего мужа. Но оказалось, что Генрих и его мать приказали участникам одеться в цвета Йорков — в честь нового герцога Йоркского, а также для того, чтобы напомнить всем, что роза Йорков находится здесь, а не в Малине. А потому все участники были в темно-красных плащах с синей каймой — это были цвета моего Дома, я не видела их с того дня, когда Ричард III, последний король Йорков, выехал из дворца навстречу своей смерти в поле близ Босуорта.

Генрих перехватил мой взгляд и сказал равнодушно:

— Выглядит хорошо.

— Да, неплохо, — согласилась я.

Присутствие Тюдоров, впрочем, было отмечено невероятным количеством алых роз, которыми была убрана буквально вся арена; немногочисленные белые розы Йорков терялись среди множества красных роз Ланкастеров. Но порой можно было заметить и новые розы — их теперь все чаще специально выращивали для подобных случаев: это были «розы Тюдоров», белые с красной сердцевинкой, словно каждый йоркист в душе был ланкастерцем.

Каждый в Англии получил приглашение на этот турнир, и пришли все: и верные слуги короля, и предатели, и те — таких было большинство, — кто еще ничего для себя не решил. Лондон был до предела набит приехавшими людьми; лорды из всех графств Англии явились в столицу со своими домочадцами и слугами; каждый сквайр счел необходимым прихватить с собой все свое семейство. Все праздновали присвоение высокого титула нашему Гарри. Дворец тоже был полон; в большом зале нельзя было найти ни дюйма свободного пространства; все ложились спать там, где смогли отыскать хоть какое-то местечко. Гостиницы на две мили в любом направлении лопались от наплыва постояльцев, на каждой кровати спали вчетвером. Все частные дома принимали постояльцев, и люди готовы были спать на сеновалах или на конюшне прямо над стойлами. Именно то, что в город стеклось столько людей — лорды, джентри, простолюдины, коммонеры, — играло на руку Генриху и его шпионам: в такой толпе было легче легкого выследить или арестовать любого, кто подозревается в предательстве, неверности или даже просто в неуместных высказываниях в адрес короля.

Как только турнир завершился, но люди еще не успели разойтись и разъехаться по домам, Генрих выслал своих гвардейцев-йоменов, и огромное количество людей — виновных и невинных — было арестовано; людей хватали прямо в домах, а многих и вовсе вытаскивали из постели. Это был поистине великолепный ход со стороны Генриха; были арестованы все те, чьи имена фигурировали в донесениях с той поры, когда в них впервые был упомянут «этот мальчишка»; и вот сегодня их схватили как раз в тот момент, когда они менее всего этого ожидали. Собственно, они сами шагнули в расставленную Генрихом ловушку. Да, это был поистине блестящий ход. Безжалостный. Жестокий.

Юристы пребывали в некоторой растерянности; большая их часть прибыла на турнир в качестве гостей, их клерки тоже праздновали, и обвиняемым оказалось весьма сложно найти себе адвокатов, способных представлять и защищать их в суде; они даже друзей своих не смогли или не успели отыскать, чтобы те внесли за них те гигантские штрафы, которые были наложены Генрихом. Несчастных арестовывали по десять человек за раз, и столица, убаюканная беспечностью долгих дней веселья, как-то совсем позабыла, что ими правит король, который никогда не бывает беспечен и вряд ли когда-либо бывает просто весел.

Лондонский Тауэр

Январь, 1495 год

Наш двор переехал в Тауэр, словно город был осажден неприятелем, и мне пришлось занять самые нелюбимые мои покои, да еще зимой, в самое отвратительное время года. Генрих нашел меня, когда я сидела на каменном подоконнике возле узкого, как бойница, окна и смотрела на темные облака, из которых без перерыва сыпался холодный дождь, морщивший поверхность реки, протекавшей под стенами Тауэра.

— А у тебя уютно, — сказал Генрих, грея руки у огня.

Я промолчала, и он кивком указал моим дамам на дверь; те, поняв, что нас нужно оставить одних, засеменили к выходу, стуча по каменному полу кожаными башмаками и разметая юбками разложенный на полу тростник.

— Детей я приказал разместить рядом с тобой, за соседней дверью, — сказал Генрих. — Я знаю, ты любишь, когда они у тебя под боком.

— А где Эдвард Уорик? Мой кузен?

— У себя, как обычно, — пожал плечами Генрих и чуть поморщился, поскольку мой вопрос застал его врасплох. — Жив и невредим, разумеется. Здесь ему ничто не грозит — при такой-то охране.

— А почему мы не остались в Гринвиче? Неужели там нам могла грозить какая-то опасность?

— О нет! Мы и там были в полной безопасности! — Генрих снова протянул руки к огню и растер их. Тон у него был какой-то неестественно легкий, и я не сомневалась: случилось нечто весьма неприятное.

— Тогда зачем же мы переехали в Тауэр?

Он оглянулся, проверяя, заперта ли дверь, и сказал:

— Один из главных приверженцев «этого мальчишки», сэр Роберт Клиффорд, возвращается домой, в Англию. Он предал меня, но теперь зачем-то вновь ко мне возвращается. И вскоре может явиться сюда с докладом, рассчитывая завоевать мое расположение, и тогда я с легкостью смогу его арестовать. Я просто отправлю его на несколько лестничных пролетов ниже — из моих покоев прямо в тюрьму! — Генрих улыбнулся, словно именно это и было главным преимуществом жизни в Тауэре — королевские покои рядом с камерами для предателей.

— Сэр Роберт? — переспросила я. — Мне казалось, что он, предав тебя, давно уже покинул Англию и не имел ни малейшей возможности вернуться. Ведь он, по-моему, сбежал тогда к «этому мальчишке»?

— Да, и все это время был с ним! — Вспомнив об этом, Генрих мгновенно вышел из себя. — И этот глупый мальчишка ему доверял! Он доверил ему не только свою сокровищницу, но и свои планы. А сэр Роберт все это привез мне! А еще он прихватил с собой некий мешок.

— Мешок?

Генрих кивнул. Он внимательно следил за мной.

— Мешок с печатями, — пояснил он. — Каждый, кто здесь участвовал в заговорах и вел с мальчишкой переписку, запечатывал свои письма личной печатью. А мальчишка, получая письмо, срезал с него печать и хранил ее, точно залог. И теперь сэр Роберт привез мне целый мешок таких печатей. Там есть все, что угодно. Полное собрание! Благодаря этим печатям я могу установить любого, кто участвовал в заговорах против меня.

Его лицо сияло от торжества, он был доволен, как кот-крысолов, которому удалось собрать сотню крысиных хвостов.

— Ты знаешь, сколько там печатей? Догадайся! — По его тону было ясно: он уверен, что сейчас поймает меня в ловушку.

— И сколько же?

— Сотни!

— Сотни? Неужели у него сотни последователей?

— Но теперь я знаю их всех! А ты знаешь, какие имена в этом списке?

Мне не терпелось узнать это, но я прикусила язык и сказала:

— Конечно же нет. Откуда мне знать, кто ему писал? Я понятия не имею, ни сколько в этом мешке печатей, ни чьи они. Я даже не уверена, соответствует ли действительности эта коллекция. А что, если это подделки? Что, если на этих печатях имена людей, которые по-прежнему тебе верны, но когда-то давным-давно писали герцогине Маргарите? Что, если тебе умышленно подбросили этот мешок и сэр Роберт действует в интересах самозванца, желая наполнить твою душу сомнениями? Что, если твои враги задумали таким способом посеять среди нас страх?

Я заметила, что Генрих даже дыхание затаил: такой возможности он явно не учитывал.

— Но Клиффорд сам ко мне вернулся! Единственный из всех! И не только вернулся, но и привез мне свидетельства, которые драгоценнее золота!

— А что, если это фальшивое золото? Золото для дураков, которое люди могут ошибочно принять за настоящее? — не сдавалась я. Я полностью взяла себя в руки и теперь спокойно смотрела ему в лицо. — Ты, наверное, хочешь сказать, что любой из моих родственников — и женщины, и мужчины, — могут оказаться в этом списке? — «Только бы не Маргарет! — в отчаянии думала я. — Только бы не Маргарет! Господь милостив и дал ей сил и терпения не восставать против Генриха, не предпринимать отчаянных попыток по освобождению брата. Господи, пусть никто из моих родичей не окажется обманутым ложной любовью к „этому мальчишке“, пусть никому из них даже в голову не придет мысль о том, что он мой брат! Ни моей бабушке, ни моим тетки, ни моим сестрам! Господи, прошу Тебя, сделай так, чтобы моя мать никогда и никому не говорила о нем ни слова, как не рассказывала о нем и мне! И пусть никто из тех, кого я люблю, не окажется у Генриха в списке! Пусть мне больше никогда не доведется видеть близких мне людей на эшафоте!»

— Идем, — вдруг сказал Генрих.

Я послушно встала.

— Куда?

— Ко мне, — сказал он, словно это было самое обычное дело и он просто заглянул, чтобы проводить меня туда.

— Я — к тебе?

— Да.

— Зачем? — Мне вдруг показалось, что в моих покоях как-то удивительно пусто, и дверь в классную комнату детей закрыта, и фрейлины мои отосланы прочь, и вокруг стоит какая-то странная тишина. В голове вдруг мелькнула мысль: а ведь камеры, где Генрих содержит предателей, находятся всего лишь на несколько десятков ступеней ниже, как он мне только что напомнил. — Зачем? — снова спросила я.

— Ты сможешь сама увидеть Клиффорда, когда его ко мне приведут. Поскольку ты проявила такое недоверие, ты сомневаешься в виновности тех, чьи печати могут оказаться в этом мешке, и выразила сомнение в подлинности самой «коллекции», ты должна все увидеть собственными глазами.

— Но подобными делами обычно занимаешься ты сам со своими лордами, — сказала я, чуть попятившись.

Однако Генрих решительно протянул мне руку и повторил:

— На этот раз тебе лучше все увидеть собственными глазами. К тому же я не хочу, чтобы у людей возникали ненужные домыслы, если тебя там не будет.

Я покорно вложила руку в его ладонь и сразу почувствовала холод. «Уж не от страха ли руки у него такие ледяные?» — подумала я и спокойно сказала:

— Хорошо, как тебе будет угодно. — А сама стала думать, как бы мне поскорее известить об этом Мэгги. Хорошо бы кто-нибудь в приемной подошел достаточно близко ко мне, тогда я шепотом могла бы попросить передать ей, чтобы она принесла мне, скажем, шаль, потому что в комнате очень холодно. — Моим фрейлинам, должно быть, следует пойти вместе со мной?

— Некоторые из них уже там, — ответил Генрих. — Я об этом специально позаботился, ибо некоторым из них придется ответить на ряд вопросов. Право, ты будешь удивлена тем, как много там собралось людей, и все уже ждут нас. Ждут тебя.

Мы вошли в приемный зал Тауэра рука об руку, как во время торжественной процессии. Зал был весьма большой, но довольно узкий, вытянувшийся во всю длину Тауэра, и там было полутемно, поскольку свет падал лишь из двух узких окон, расположенных в противоположных концах помещения. В тот день зал был буквально забит людьми, толпившимися вдоль холодных каменных стен, чтобы остался свободным проход к тому месту, где перед горящим камином стоял стол и огромное кресло, похожее на трон, над которым висел государственный флаг. По одну сторону этого трона стояла королева-мать со своим мужем, лордом Томасом Стэнли, и его братом, сэром Уильямом Стэнли. Далее стояли мои сестры, Сесили и Анна, и моя кузина Мэгги, которая успела бросить на меня один лишь испуганный взгляд и тут же опустила долу потемневшие от тревоги глаза.

Сэр Роберт Клиффорд, верный друг и соратник Ричарда Йорка, бывший с ним рядом и во время битвы при Босуорте, и в течение многих лет задолго до этого события, низко поклонился Генриху и мне. Он выглядел несколько напряженным; в одной руке у него был кожаный мешок вроде тех, с какими ходят по домам бродячие торговцы, а в другой — листок бумаги; казалось, он явился, чтобы подписать какой-то довольно сложный торговый договор. Генрих уселся на кресло, накрытое золотой парчой, и уставился на сэра Роберта, осматривая его с головы до ног так, словно снимал с него мерку, а заодно и пытался понять, как этому человеку удалось дважды безнаказанно совершить измену.

— Итак, поведай нам, что тебе известно, — спокойно велел ему Генрих.

Моя свекровь тут же сделала маленький шажок в сторону сына и положила руку на резную спинку кресла, словно желая показать в столь непростую минуту свое с Генрихом единство. Я же, напротив, инстинктивно старалась держаться подальше от этого трона. Маргарет снова с тревогой глянула на меня: видимо, она опасалась, что я сейчас упаду в обморок. В комнате действительно было очень душно, и отчетливо чувствовался запах нервного пота: лорды ждали своей участи. Интересно, у кого из них действительно есть основания так сильно бояться? Я посмотрела на Сесили, на Анну, на Мэгги, и мне тоже стало страшно: а что, если и они сейчас угодят в расставленную Генрихом ловушку? Сэр Роберт Клиффорд промокнул пот, выступивший над верхней губой.

— Я прибыл сюда прямиком со двора… — начал он.

— Это не двор! — прервал его Генрих.

— Из…

— Ты прибыл от этого притворщика Уорбека! — Похоже, Генрих решил говорить вместо сэра Роберта.

— Уорбека? — Сэр Роберт явно колебался, не решаясь подтвердить это, поскольку он никогда прежде такого имени не слышал.

Генрих, начиная раздражаться, возвысил голос:

— Ну да, именно Уорбека! Разумеется, Уорбека! Боже мой, это и есть его настоящее имя!

— И я привез с собой вот этот мешок. — Сэр Роберт поднял и показал всем мешок.

— Мешок с печатями предателей! — подсказал ему Генрих.

Сэр Роберт побледнел, но согласно кивнул.

— Да, с доказательствами предательства, совершенного разными людьми.

— Которые были заботливо вырезаны этим мальчишкой из их предательских писем! — снова вмешался Генрих.

Сэр Роберт снова кивнул.

— Хорошо, — сказал Генрих. — Можешь начинать. Печати показывай по одной.

Сэр Роберт подошел к столу и положил на него мешок так, чтобы король и сам мог доставать из него печати, и я увидела, как Джаспер Тюдор тут же напрягся и даже привстал на цыпочки, готовый в любое мгновение ринуться вперед и грудью заслонить своего племянника в случае чьей-либо враждебной выходки. Господи, подумала я, неужели они, даже находясь в сердце Тауэра, боятся, что на Генриха может быть совершено покушение?

Процедура оказалась весьма похожей на детскую игру: сэр Роберт сунул руку в мешок, вытащил первую печать и передал ее Генриху; тот повертел ее в руках и коротко возвестил:

— Крессенер!

В одном из углов послышался легкий шепот — там стояли родственники этого молодого человека, в данный момент в зале отсутствующего. Вид у них был потрясенный, кто-то из них даже упал на колени, восклицая:

— Богом клянусь, мне ничего об этом не известно!

Генрих только глянул на него, и клерк, стоявший позади, тут же сделал пометку в каком-то списке. Взяв у сэра Роберта следующую печать, Генрих сказал:

— Аствуд.

— Никогда!.. — вскрикнула какая-то женщина и тут же умолкла, поняв, видно, что не стоит сейчас, прилюдно, защищать предателя.

А Генрих уже протянул руку за следующей печатью. В толпе вздохнули; лорды дружно затаили дыхание, глядя, как печать появляется из мешка. Словно по волшебству, глаза мои вдруг обрели невероятную зоркость, прямо как у сокола, и я даже на таком расстоянии сумела разглядеть, чья это печать. Когда сэр Роберт передавал ее королю, я узнала на этой маленькой красной печати след перстня, принадлежавшего моей матери.

Сэр Роберт тоже узнал ее печать и молча передал ее королю. Генрих взял печать, не называя имени ее владелицы и никак это не комментируя. Он повертел печать в руках и посмотрел на меня, но глаза его были лишены какого бы то ни было выражения; казалось, они стали плоскими и тусклыми, как уэльский сланец. Затем он молча положил печать на стол рядом с другими. Джаспер гневно на меня глянул, а миледи демонстративно от меня отвернулась. Я перехватила испуганный взгляд Сесили, но не решилась ни подать ей какой-либо знак, ни сказать что-либо. Больше всего я заботилась о том, чтобы лицо мое оставалось совершенно спокойным, понимая: самое главное для нас — ни в чем не признаваться.

Из мешка появилась новая печать, и я невольно затаила дыхание, готовясь к новому, еще более ужасному испытанию. Генрих опять положил печать на стол, не называя имени ее владельца, и придворные вытягивали шею, пытаясь понять, чья она.

— Дорлей, — с горечью и явным нежеланием объявил мой муж, и я услышала, как из уст одной из моих фрейлин вырвался тихий стон, поскольку это было имя ее брата.

Сэр Роберт передал ему еще одну печать из мешка, и я услышала, как миледи охнула, не силах скрыть своего ужаса, отшатнулась и вцепилась в спинку кресла, чтобы удержаться на ногах. Генрих вскочил, накрыв рукою печать, и я не могла прочесть, что на ней написано. На какой-то миг меня обуял ужас: я решила, что сейчас он повернется ко мне и назовет меня предательницей. Я решила, что у него в руках моя печать! Весь двор затаил дыхание. Люди испуганно смотрели то на потрясенного короля, то на его смертельно побледневшую мать. Что бы Генрих ни задумывал, устраивая этот жуткий спектакль, никак нельзя было предположить, что он обнаружит в мешке именно эту печать. Его рука дрожала, когда он поднял печать со знакомым гербом и спросил дрогнувшим голосом:

— Сэр Уильям? — На мать свою он не смотрел; он смотрел на ее деверя, на своего верного и обожаемого друга, который со своей армией спас ему жизнь при Босуорте, который вручил ему английскую корону, который был сделан лордом-гофмейстером и занял высшую придворную должность в королевстве, получив при этом еще и немалое состояние. — Сэр Уильям Стэнли, — повторил свой вопрос Генрих, сам себе не веря, — это ваша печать?

— Но это же невозможно! — вырвалось у брата сэра Уильяма, Томаса Стэнли.

И, как это ни ужасно, меня вдруг разобрал смех. Я была настолько потрясена, что смеялась, как дурочка, закрывая лицо руками, и никак не могла перевести дыхание, столь сильно мне хотелось смеяться, смеяться, смеяться во весь голос. Момент был действительно безумным, и я никак не могла унять нервный смех, его приступы продолжались один за другим, ибо я на редкость ясно представляла себе, как судьба на этот раз подшутила над братьями Стэнли.

Еще моя мать предупреждала меня, что братья Стэнли всегда стараются оказаться по одному на каждой из противоборствующих сторон. И кто-то один всегда клялся, что ни за что не свернет с намеченного пути и в решающий момент его армия непременно вступит в бой (увы, к несчастью, ему это обычно «не удавалось»). В общем, как только семейству Стэнли нужно было выбирать одну из сторон, братья всегда умудрялись как-то усидеть на двух стульях.

Даже при Босуорте, с самого начала намереваясь непременно оказаться на стороне победителя, они поклялись Ричарду в верности и обещали в нужный момент ввести в бой свои войска. В подтверждение крепости их союза Томас Стэнли даже оставил Ричарду в залог своего сына, доказывая истинность своих добрых намерений. И Ричард был уверен, что кавалерия Стэнли придет ему на помощь; он думал так, даже когда братья медлили, выжидая на холме и пытаясь понять, на чью сторону склонится победа, и лишь под конец вихрем ринулись… поддерживать Генриха.

И вот теперь они снова совершили предательство. «Sans changer! — задыхаясь от смеха, шептала я. — Sans changer!»

Это был девиз Стэнли: «Без перемен». Однако перемен не было лишь в том, что братья всегда преследовали свои собственные интересы, блюли свою собственную безопасность, лелеяли свой собственный успех… Вдруг я почувствовала рядом с собой Мэгги, которая больно щипала меня за внутреннюю сторону руки и настойчиво шептала: «Сейчас же прекрати! Прекрати это!», и я, впившись зубами в тыльную сторону ладони, заставила себя умолкнуть.

Но теперь, когда прекратился приступ моего истерического смеха, мне вдруг стало ясно, сколь могущественным стал «этот мальчишка». Если уж Стэнли разделились — один на стороне Генриха, второй на стороне «мальчишки», — значит, они были уверены: он непременно начнет вторжение и, по всей вероятности, сумеет одержать победу. Иметь на своей стороне одного из братьев Стэнли было все равно что иметь хорошую родословную — это признак того, что твои претензии не беспочвенны, что у них хорошая основа. Стэнли в итоге всегда оказывались на стороне победителя. И если сэр Уильям решил поддержать «этого мальчишку», значит, он уверен, что тот способен одержать победу. А если сэр Уильям действовал при полном попустительстве со стороны брата, значит, и сэр Томас считает, что у «мальчишки» неплохие шансы на успех, да и прав на престол куда больше, чем у Генриха.

Пытаясь успокоиться и привести свои чувства в порядок, я перехватила внимательный взгляд мужа. Однако он сразу же отвернулся и с несколько озадаченным видом спросил у сэра Уильяма:

— Почему вы так поступили? Ведь я дал вам все, о чем вы просили. — Казалось, он был абсолютно уверен, что верность продается и покупается. Сэр Уильям молча склонил голову. — Ведь именно вы вручили мне корону Англии на поле боя.

Это было ужасно — то, как люди вдруг отхлынули от сэра Уильяма. Казалось, у него на лице проступили грозные признаки бубонной чумы. Вроде бы никто и с места не сошел, и все же вокруг него мгновенно образовалось пустое пространство, и теперь он стоял там один, лицом к разгневанному королю, не сводившему с него взгляда.

— Вы — брат моего отчима, — с отвращением продолжал Генрих, — я считал вас своим дядей. — Генрих посмотрел на мать — та судорожно глотала, словно желчь подступила ей к самому горлу и ее вот-вот вырвет. — Моя мать говорила, что вам, ее ближайшему родственнику, я могу полностью доверять.

— Это какая-то ошибка, — вмешался лорд Томас Стэнли. — Сэр Уильям наверняка сумеет объяснить…

— Сэр Уильям действовал не один, вместе с ним еще сорок весьма влиятельных людей обещали претенденту свою поддержку и верность, — вмешался сэр Роберт, хотя его и не спрашивали. — Сэр Уильям собрал немало сторонников претендента, и все вместе они переправили ему целое состояние.

— Вы, член королевской семьи Англии, приняли сторону какого-то претендента? — Генрих с трудом подбирал слова; казалось, он все еще не в силах поверить, что предателем оказался его дядя, его ближайший советник. А ведь он хотел меня пристыдить, прилюдно продемонстрировав доказательства предательской деятельности моей матери; он хотел потрясти весь двор, назвав полдюжины людей, которых намерен предать в руки палача, дабы остальные впредь не пытались нарушить данную ему присягу. Он никак не предполагал, что, устроив этот спектакль в целях укрепления собственной власти, отыщет предателя в самом узком кругу, среди своих друзей и родственников. Я видела, что его мать все еще судорожно цепляется за спинку его кресла-трона и едва стоит на ногах; вытаращенными от ужаса глазами она смотрела то на своего мужа, то на своего деверя и, по-моему, была уверена, что они оба в равной степени оказались предателями. Что ж, подумала я, вполне возможно, так оно и есть, ведь братья Стэнли никогда не действуют порознь. Возможно, они договорились, что сэр Уильям окажет поддержку претенденту, а лорд Томас Стэнли по-прежнему будет отечески опекать короля, и в итоге оба они спокойно дождутся того момента, когда станет ясно, за кем будет победа. Как всегда, они были твердо намерены выиграть во что бы то ни стало, оказаться на стороне победителя, а значит, оба считали, что Генрих Тюдор, скорее всего, будет низложен.

— Почему? — надломленным голосом снова спросил Генрих. — Почему вы меня предали? Меня! Который дал вам все! Меня! Которого вы столько лет поддерживали?

И тут он, видно, решил прекратить задавать эти бессмысленные вопросы, услышав в них явственное проявление слабости. Его безнадежный диалог с сэром Уильямом и впрямь напоминал жалобное хныканье мальчишки, которого никто никогда не любил; который был вынужден вечно жить в ссылке и лишь надеяться, что, может быть, ему когда-нибудь удастся вернуться домой; который никогда не мог понять, почему он разлучен с матерью, почему у него нет и не должно быть друзей, почему он живет в чужой стране, а дома у него одни враги. Но, похоже, Генрих все же сумел взять себя в руки и вспомнил, что кое-каких вопросов задавать не следует никогда.

Кстати, меньше всего ему хотелось, чтобы сэр Уильям и впрямь начал ему отвечать и придворные услышали, почему он готов был всем рискнуть ради «этого мальчишки» и отказаться ото всего, что получил от короля. Видимо, этот выбор был связан с некой «остаточной» верностью сэра Уильяма Дому Йорков и не лишенной оснований уверенностью в том, что «мальчишка» и есть настоящий наследник престола. Подобных признаний Генрих, разумеется, не хотел слышать и никак не мог допустить, чтобы их услышали придворные. Кто знает, сколькие из них были втайне согласны с братьями Стэнли? Хлопнув рукой по столу, Генрих заявил:

— Довольно! Я не желаю слышать от вас ни слова оправданий!

Но сэр Уильям и не проявлял ни малейшего желания оправдываться. Он стоял, гордо подняв голову, и лицо его было бледно. Глядя на него, трудно было усомниться в том, что он уверен: его дело правое, он пошел за тем, кого считает истинным королем.

— Уведите его! — приказал Генрих стражникам, стоявшим у дверей; они вышли вперед, окружили сэра Уильяма, и он без единого слова покорно последовал за ними. Он так и не стал просить о помиловании; он даже не попытался что-то объяснить. Нет, он уходил из зала с высоко поднятой головой, понимая, какую высокую цену ему придется уплатить за это. Ни разу прежде я не видела у него такого выражения лица, ни разу не видела, чтобы он выступал так гордо и независимо. Я всегда считала Уильяма Стэнли сумой переметной, ведь он столько раз менял стороны, перебегая туда, где оказался победитель. Но сегодня — хотя его уводили в тюрьму как предателя, хотя шел он навстречу собственной смерти, хотя он потерял все ради того, чтобы оказать поддержку «этому мальчишке», который, по слухам, был моим братом, — сэр Уильям шел гордо, высоко подняв повинную голову.

Сэр Роберт, чьи фамильные земли были некогда конфискованы сэром Уильямом, давно уже точил на него зуб и сейчас смотрел ему вслед с улыбкой на лице. Потом, словно опомнившись, он сунул руку в мешок с печатями, словно намереваясь показать нам еще один сюрприз, но Генрих остановил его.

— Довольно, — сказал он, и я заметила, что выглядит он совсем больным, а его мать и вовсе была полумертвой от пережитого потрясения. — Я сам их рассмотрю у себя в кабинете. Вы можете идти. Все. Я больше никого не желаю видеть. Мне не нужен никто… — Он запнулся и посмотрел в мою сторону, но как бы мимо меня, словно я была последним человеком, который способен был дать ему утешение после такого предательства. — Мне никто из вас больше не нужен!

Вестминстерский дворец, Лондон

Февраль, 1495 год

Подозрительное отношение Генриха ко всем Йоркам и в первую очередь ко мне привело к тому, что он стал подыскивать моей сестре Анне такого мужа, которому мог бы полностью доверять; тем самым он собирался хотя бы ее исключить из списка возможных средоточий мятежных настроений. В итоге его выбор пал на Томаса Хауарда, графа Суррейского, который уже был подвергнут достаточно долгому наказанию за верность Дому Йорков и лишь недавно вышел из Тауэра. Томас Хауард прежде был человеком Ричарда; однако Генриху он ясно дал понять: он всегда хранил верность исключительно английской короне вне зависимости от того, на чьей голове она находится. И как только корона оказалась у Генриха, он последовал за нею. Генрих сильно в нем сомневался и долгое время подозревал Хауарда в тайной приверженности Йоркам, однако тот спокойно ждал в Тауэре, когда король сочтет возможным выпустить его на свободу, — так пес ждет взаперти возвращения своего хозяина, — и это убедило Генриха в его честности. Он решил, что можно рискнуть, выпустил Томаса из Тауэра, и вскоре тот уже был помолвлен с моей сестрой Анной; он получил обратно свой титул и обрел все основания думать, что династия Хауардов при Тюдорах сумеет подняться не хуже, чем при Йорках.

— Ты не против этого брака? — спросила я у Анны.

Она лишь спокойно на меня глянула. Ей было уже девятнадцать, и ее успели предложить в жены чуть ли не всему христианскому миру.

— Замуж мне действительно пора, — сказала она. — И ведь, согласись, могло быть гораздо хуже. А Томас Хауард — человек, подающий надежды, и я думаю, что благодаря милостям короля он сумеет подняться достаточно высоко. Впрочем, сама увидишь. Теперь Хауард на все готов ради Генриха.

А Генрих, не тратя времени даром из-за им же назначенного брака, вновь погрузился в разбирательства сложного дела о мешке с печатями, ибо список тех, кто буквально с самого начала предавал его, все рос.

Джаспер Тюдор, единственный человек, которому Генрих мог безоговорочно доверять, возглавил судебную комиссию и вместе с одиннадцатью лордами и восемью судьями тащил в суд каждого, кто когда-либо упоминал об «этом мальчишке» или хоть раз шепотом назвал имя принца Ричарда. Перед Джаспером представали священники, клирики, чиновники, знатные лорды и члены их семей, их слуги и сыновья — это был некий ужасающий парад людей, которые брали у Тюдора деньги, приносили Тюдору клятву верности, но при этом считали, что «этот мальчишка» и есть настоящий король. Многие лорды, несмотря на высочайшее положение в обществе, несмотря на все то богатство, которое они обрели благодаря Генриху, готовы были рискнуть и своими интересами, и своим состоянием ради «этого мальчишки». Казалось, их непреодолимо влечет к нему; они следовали за этой звездой, более яркой и более заманчивой, чем звезда Тюдора, отбросив всякие мысли о собственном благополучии. Они были готовы подобно христианским мученикам принять страдания за Дом Йорков, дав обет чести, рискуя собственной безопасностью и посылая «мальчишке» слова любви и преданности, написанные их рукой и скрепленные печатью с их фамильным гербом.

За свою веру они уплатили тяжкую цену. Знатных лордов прилюдно обезглавили, а простых людей сперва повесили, а потом еще живыми вынули из петли, вспороли им животы, вытащили внутренности и сожгли на глазах у несчастных, заставляя их, истерзанных болью, с выпученными безумными глазами, смотреть на это; а когда они наконец испустили дух, их четвертовали, и куски их тел сначала свалили в общую кучу, а затем разослали по всему королевству, чтобы их выставили у городских ворот, на перекрестках и на деревенских площадях.

Это, как надеялся Генрих, научит его подданных хранить верность своему королю. Но я-то лучше знала своих соотечественников; я прекрасно понимала, что из этих судов и казней они извлекут лишь один урок: наиболее достойные и мудрые люди, а также люди богатые, пользовавшиеся невероятными привилегиями, как, например, сэр Уильям Стэнли, и столь же осведомленные и изворотливые, как он, дядя самого короля, готовы были даже умереть за этого самозванца; их веру в него не сломило ничто — ни бесчисленные казни, ни отвратительное издевательство над телами казненных.

Уильям Стэнли шел на эшафот молча; он не просил о помиловании, не предлагал сорвать маски с других предателей. И это гордое молчание было для него наилучшим способом прилюдно заявить, что именно «этого мальчишку» он считает истинным королем Англии, а Тюдор — всего лишь претендент, каковым он и являлся всегда, в том числе в день своей победы при Босуорте. Казалось, ничто не могло прозвучать более оглушительно, чем молчание Стэнли; ничто не могло ярче заявить о законных претензиях «этого мальчишки», чем оскаленные черепа его многочисленных сторонников на воротах каждого английского города, ибо все это заставляло задуматься о тех причинах, которые побудили стольких людей пойти на риск и умереть такой страшной смертью.

Генрих посылал одну комиссию за другой, приказав искать предателей в каждом графстве и надеясь, что так ему удастся искоренить предательство. Я же была уверена: единственное, чего он со своими комиссиями добьется — это докажет народу, что предатели у нас повсюду, а король Генрих боится даже болтунов, треплющих языком в пивных, и одно лишь появление на любой рыночной площади его гвардейцев-йоменов уже создает весьма благоприятную почву для сплетен. Поведение короля свидетельствовало о том, что он, точно малое дитя, страшится темноты и отказывается лечь в постель и спать спокойно, воображая, что ему отовсюду грозит нечто ужасное.

Джаспер Тюдор вернулся в Вестминстер, прочесав всю страну в поисках предателей; он почернел от усталости и выглядел совершенно измученным. Ему все-таки было уже шестьдесят три, и он еще десять лет назад решил, что главная цель его жизни достигнута, возведя на престол своего любимого племянника после впечатляющей победы при Босуорте, в сиянии славы и мужества. Но теперь оказалось, что одной победы было мало, что даже павшие продолжают сражаться с Тюдорами, привлекая на свою сторону по десять, двадцать, а то и по сто тайных врагов нынешнего короля. Получалось, что Йорки так и не были побеждены, они просто временно отступили в тень. И Джасперу, который всю жизнь с ними сражался и почти двадцать пять лет был вынужден провести в ссылке, за пределами любимой родины, уже начинало казаться, что никакой великой победы при Босуорте и не было. Йорки вновь перешли в наступление, и Джаспер был вынужден, собрав все свое мужество, найти в себе силы для нового сражения. Но теперь, увы, он чувствовал себя уже стариком.

Жена Джаспера, моя тетя Кэтрин, провожала его в ответственную поездку по стране, покорно склонив голову, но лицо ее словно окаменело от горя. По меньшей мере половина тех людей, которых ее мужу предстояло арестовать и повесить, были верными слугами Дома Йорков и ее личными друзьями. А вот миледи, моя свекровь, которая, как я предполагала, влюбилась в Джаспера еще в те дни, когда осталась юной вдовой, а он оказался ее единственным другом и помощником, смотрела прямо на него горящими голодными глазами и, казалось, готова была упасть перед ним на колени и молить его снова спасти ее сына. Все трое Тюдоров — король, его мать и его дядя — словно окончательно ушли в себя, съежились, выставили наружу колючки и никому больше не доверяли.

Лорд Томас Стэнли — ему брак с леди Маргарет, пусть и заключенный без любви, в итоге принес величие, тогда как его пасынок, Генрих, в нужный момент получил от него немалую армию, — был исключен из этого узкого круга, ибо и на него упала тень предательства, совершенного его родным братом, ныне казненным. Но если Тюдоры не могли доверять ни деверю королевы-матери, ни ее мужу, ни прочей своей родне, которую они прежде осыпали почестями и деньгами, то кому же они могли оказать доверие?

Никому. Они никому больше не доверяли и опасались каждого.

Ко мне Генрих по вечерам больше не заглядывал. Страх, вызванный активностью «этого мальчишки», был так велик, что королю и в голову не приходило сделать себе еще одного наследника. Впрочем, у него уже имелись столь необходимые всякому королю сыновья: Артур и его младший братишка Генрих. На меня мой супруг смотрел с таким отвращением, словно не мог даже представить себе, что я могла бы родить ему еще одного ребенка; ведь этот ребенок, естественно, оказался бы наполовину Йорком, а значит, наполовину предателем. Теплые, доверительные, почти любовные отношения, которые только-только начали прорастать меж нами, теперь словно вымерзли под ледяным дыханием его страхов и недоверия. Свекровь посматривала на меня косо, муж, ведя меня под руку к обеду, едва касался моих пальцев, но я всегда шла с высоко поднятой головой, точно предатель сэр Уильям, и отказывалась признавать себя «смиренной и раскаявшейся».

Нет, я отнюдь не чувствовала себя пристыженной, но, чувствуя обращенные на меня взгляды придворных, все же не осмеливалась встретиться с кем-то из них глазами и улыбнуться в ответ. Трудно было понять, кто в данный момент мне сочувственно улыбается: может быть, тот, кто считает меня несчастной женщиной, страдающей от жестокосердия мужа, вновь утратившего только что приобретенную привычку проявлять доброту к ближним и теперь сильнее, чем когда бы то ни было, сомневающегося в своем предназначении? А ведь Генриху всю жизнь внушали, что его судьба — быть королем. А может быть, мне улыбался кто-то из заговорщиков, радуясь тому, что не был обнаружен, и думая, что я с ними заодно? Или же тот, кто заметил, как король достал из мешка печать моей матери, и теперь предполагает, что и моя собственная печать где-то там, на дне пресловутого мешка?

Меня постоянно преследовали мысли об «этом мальчишке», живущем сейчас в городе Малин, и я представляла его себе — юношу с золотисто-каштановыми волосами и глазами цвета ореха, с прямой спиной и гордо поднятой головой, ибо нас, детей короля Эдуарда Йорка, учили всегда держаться именно так. Я думала, как он отреагирует, узнав о пропаже своего сокровища — мешка с печатями. Ведь это был поистине сокрушительный удар, нанесенный предателями по всем его союзникам и разрушивший все его планы. До меня долетали слухи, что «мальчишка» лишь выразил сожаление по поводу того, что сэр Роберт оказался предателем, но не стал ни проклинать его, ни бранить. Он не хватал ртом воздух в припадке ярости, точно безумец, и не приказывал всем немедленно выйти вон. Он вел себя как истинный принц, которому любящая мать внушила, что колесо фортуны может иной раз повернуться и против тебя, но не имеет никакого смысла как-то противиться его ходу. Да, в отличие от короля Тюдора «мальчишка» принял дурные вести как истинный принц Йоркский!

Замок Вустер

Лето, 1495 год

Никто не желал объяснить мне, что происходит. И я, окутанная этим молчанием, чувствовала себя пиявкой, посаженной в банку из толстого стекла. Генрих порой заходил ко мне, но почти не разговаривал со мной. Он молча залезал ко мне в постель и быстро делал свое дело, словно зашел к публичной девке; куда-то исчезла та любовь, которая только еще начинала прорастать меж нами. Но, похоже, Генрих твердо решил все-таки сделать еще одного Тюдора, чтобы иметь некий резерв в борьбе с «мальчишкой». Он посоветовался с астрологами, и те заявили, что третий принц существенно укрепит его положение на троне. Генриху явно показалось недостаточным иметь двух наследников, одного из которых он уже провозгласил герцогом Йоркским, и он намерен был спрятаться за целой толпой детей, которых следовало во что бы то ни стало получить от меня. Так что желание родить еще одного ребенка было вызвано исключительно политической необходимостью, а отнюдь не любовью.

В июле я сообщила ему, что у меня снова задержка и я, скорее всего, беременна. В ответ он лишь молча кивнул; похоже, даже такая новость не способна была его обрадовать. Он сразу же перестал приходить ко мне в спальню, словно наконец освободившись от необходимости исполнять свой долг, и я этому даже обрадовалась. Ведь теперь со мной могла спать одна из моих сестер или Мэгги, по-прежнему остававшаяся при дворе, ибо ее муж рыскал по восточным графствам в поисках предателей. Да, я совершенно утратила желание делить ложе с моим супругом, чувствуя, сколь холодны его прикосновения, и все время думая о том, что руки у него по локоть в крови. Его мать смотрела на меня с такой нескрываемой злобой, словно ей хотелось кликнуть гвардейцев и приказать им арестовать меня всего лишь за то, что я принадлежу к роду Йорков.

Джаспера Тюдора теперь при дворе видно не было: он пребывал в вечных разъездах, получая донесения то из одного города с восточного побережья, то из другого; все были уверены, что «мальчишка» непременно высадится именно на востоке. С севера Джаспер тоже получал неутешительные сведения: там ожидалось вторжение шотландцев под знаменем Белой розы. Даже на западе, где по Генриху рикошетом ударили его попытки сломить ирландцев, люди стали гораздо злее и гораздо чаще устраивали всевозможные бунты.

Большую часть дня я проводила в детской и возилась с детьми. Артур помимо обычных занятий с учителями каждый полдень выходил на двор для ристалищ и упражнялся в верховой езде и искусстве владения копьем и мечом. Маргарет проявляла большие способности к учебе и моментально расправлялась с любыми заданиями, но была страшно непоседливой и вспыльчивой, а также любила таскать у старших братьев книжки, но всегда успевала удрать и запереться где-нибудь, прежде чем они с криками бросались за ней в погоню. Крошка Элизабет по-прежнему была легкой, как перышко, и бледной, как снегурочка. Врачи уверяли меня, что скоро она поправится и будет такой же сильной и шустрой, как ее братья и сестра, но я этому не верила. Генрих уже вел переговоры насчет ее помолвки; ему отчаянно хотелось установить мир с Францией, и для заключения мирного договора он хотел использовать наше маленькое сокровище, наше фарфоровое дитя, точно свежую наживку для поимки «этого мальчишки». Я с ним не спорила. Не было смысла сейчас тревожиться из-за брака, который в лучшем случае состоится лет через двенадцать. В данный момент меня тревожило лишь здоровье моей маленькой дочки; меня терзали мысли о том, что сегодня, например, она почти ничего не съела, кроме кусочка хлеба и нескольких ложек молока, да еще за обедом поела немножко рыбы; мяса она не ела совсем.

Мой младший сын Гарри был умненьким и весьма шустрым мальчиком; он очень быстро все схватывал, но очень быстро и отвлекался; это был ребенок, рожденный для бесконечных игр и забав. Поскольку он был вторым сыном в семье, то ему, скорее всего, предстояло служить Церкви, и я, похоже, была единственной, кому подобная перспектива представлялась совершенно неподходящей. Моя свекровь мечтала, что Гарри станет кардиналом, как ее главный друг и союзник Джон Мортон, а потом сумеет подняться и до папы римского. Она молилась о том, чтобы ее внук, Тюдор, стал папой, и бессмысленно было объяснять ей, что в мальчике религиозности ни на грош, что характер у него, похоже, в высшей степени светский — он любит всякие игры, в том числе и спортивные, ему нравится музыка, он обожает вкусно поесть, причем с самым что ни на есть не монашеским наслаждением. Но все эти его качества для леди Маргарет не имели абсолютно никакого значения. Если Артур станет королем Англии, а Генрих — папой римским, весь нынешний и завтрашний мир окажется в руках Тюдоров. И она поймет, что Господь выполнил то обещание, которое, по ее словам, Он дал ей, когда она, перепуганная девочка, больше всего боялась, что ее будущий сын не получит в наследство ничего, кроме пары каких-то замков в Уэльсе, а вскоре и оттуда будет изгнан моим отцом.

Лучший друг леди Маргарет, Джон Мортон, остался на юге Англии, а мы проводили лето в самом сердце страны — близ замка Ковентри, вдали от опасного побережья. Мортону было вменено в обязанность охранять южное побережье от врагов, а Генрих был настолько перепуган, что то и дело без предупреждения наезжал туда, но столь же стремительно и уезжал обратно. Складывалось ощущение, что он хочет сам патрулировать эту территорию и все видеть собственными глазами, поскольку больше не доверяет никому, даже собственным шпионам. Мы никогда не знали, будет ли он присутствовать за обедом и будет ли он спать в собственной постели; а когда его трон пустовал, придворные озирались по сторонам, словно искали другого короля, который тоже вполне мог бы сидеть там. Сложилась ситуация, при которой Тюдоры могли доверять лишь крохотной горстке людей, побывавших вместе с Генрихом в ссылке или скрывавшихся с ним вместе в Бретани. И без того ограниченный мирок Тюдоров невероятно съежился; казалось, из числа их союзников и друзей, воевавших вместе с ними и вместе с ними одержавших победу при Босуорте, не осталось никого, и у них больше нет никакой поддержки — ни друзей, ни союзников, ни армии, на которую можно было бы опереться.

Королевский двор превратился в компанию последователей до смерти перепуганного претендента; в нем не чувствовалось ни былого величия, ни гордости, ни уверенности в себе. А я в одиночку ничего не могла с этим поделать, ничего не могла изменить; но когда я одна, без Генриха, направлялась в обеденный зал, я всегда шла с высоко поднятой головой, одинаково приветливо улыбалась и тем, кого все еще считала друзьями, и подозреваемым, и всеми средствами пыталась преодолеть то впечатление, которое производит сам король, обуреваемый страхами и крайне неуверенно чувствующий себя.

Однажды вечером, когда я возвращалась в свои покои, меня остановил Джон Кендал, епископ Вустера, и с ласковой улыбкой спросил, точно намереваясь показать мне красивую радугу или какой-то особенно впечатляющий закат:

— Ваша милость, вы видели сигнальные огни?

Я не сразу поняла:

— Какие сигнальные огни?

— Видите, вон там небо совершенно красное.

Я выглянула в узкое окно-бойницу — в этом замке были только такие окна — и увидела, что на юге небо пылает ярко-розовым светом. Приглядевшись, я поняла, что на холмах горят огни — один, другой, третий, а дальше еще один и еще; огни были зажжены чуть ли не на каждом холме, их было так много, что ничего другого, кроме них, я уже не замечала.

— Господи, это еще что такое?

— Король приказал зажечь сигнальные огни, если на наш берег высадится Ричард Йоркский, — сказал Джон Кендал.

— Вы хотите сказать, претендент? — напомнила я ему. — «Этот мальчишка»?

И в отблеске далеких, но ярких огней я успела заметить его затаенную усмешку. Впрочем, он тут же спохватился:

— Конечно, конечно! Я просто забыл его настоящее имя. Так вот, эти сигнальные огни свидетельствуют о том, что «этот мальчишка», должно быть, уже высадился на английский берег.

— Уже?

— Да, наверное. Иначе сигнальные огни бы не зажгли. «Этот мальчишка» вернулся домой!

— Домой? — переспросила я, как последняя дура. Ошибки быть не могло: я видела, какой радостью сияет лицо епископа в розовых отблесках сигнальных огней, словно эти огни — всего лишь приветственные вспышки маяка, указывающие кораблям путь в ближайший порт. Затем Джон Кендал снова откровенно мне улыбнулся, как бы призывая разделить с ним радость по поводу того, что истинный сын Плантагенетов наконец-то вновь дома, и сказал:

— Да, мальчик наконец-то вернулся домой. И эти огни освещают ему путь.

На следующий день Генрих точно божья гроза помчался на запад в сопровождении целого отряда своих гвардейцев, не сказав мне ни слова на прощанье. Он намеревался как можно быстрее собрать войско и посетить замки на землях, принадлежавших Стэнли, питая отчаянную надежду, что их обитатели остались ему верны, хоть сам он и не доверял никому из них. Он не попрощался даже с детьми, даже в детскую не заглянул, даже к матери своей не подошел за благословением. Миледи, до смерти перепуганная его внезапным отъездом, теперь все время проводила в часовне Вустера; она молилась, коленопреклоненная, на каменном полу и не возвращалась даже к завтраку, поскольку соблюдала строгий пост, то есть буквально морила себя голодом, надеясь вымолить для сына благословение Господне. Ее тонкая шея, торчавшая из воротника черного платья, была красной и воспаленной, поскольку она, умерщвляя плоть, носила под платьем, на голом теле, колючую власяницу, а кожа ее от недоедания стала невероятно сухой и тонкой, как старая бумага. Джаспер Тюдор, естественно, уехал вместе с Генрихом; точно старый боевой конь, он просто не знал, как это — остановиться и отдохнуть.

До нас долетали смутные слухи о том, что «этот мальчишка» высадился на востоке страны, в городах Халл[60] и Йорк, как когда-то высадился там и мой отец, с победой вернувшийся из вынужденной ссылки. Выходило, что «этот мальчишка» во всем следует примеру короля Эдуарда, как его истинный сын и наследник.

Затем мы услышали, что из-за сильных ветров корабли претендента сбились с курса, и ему пришлось высаживаться на юге Англии, а там не имелось достаточных сил для защиты побережья, кроме архиепископа с небольшим войском и нескольких местных отрядов. Что же могло помешать «мальчишке» двинуться оттуда прямиком на Лондон? Собственно, преградить ему путь было некому, и некому было оказать ему достойное сопротивление.

Гвардейцы Генриха без предупреждения влетели на конюшенный двор, и конюхи бросились распрягать и чистить измученных лошадей, а люди, покрытые дорожной пылью, стали молча подниматься по черной лестнице в свои комнаты. Они не кричали, требуя горячей воды и эля, не хвастались и ничего не рассказывали о своем путешествии; они вернулись во дворец примолкшие, исполненные мрачной решимости и явно страшащиеся поражения. Два вечера Генрих обедал вместе со всеми, но лицо его выглядело совершенно окаменевшим, словно он напрочь забыл, что обязан всегда улыбаться, как истинный король. В первый день, зайдя за мною, чтобы отвести меня в обеденный зал, он вместо приветствия обронил, точно выплюнул, всего два горьких слова:

— Он высадился! — Но пока мы шли в зал и все рассаживались по местам, он все же кое-что успел мне пояснить: — У него было не так уж мало людей, однако, увидев наши оборонительные сооружения, он поспешил сбежать, как последний трус. Моим гвардейцам удалось перебить несколько сотен его людей, а потом они, безмозглые дураки, его упустили! Они позволили его кораблю отчалить, и мальчишка попросту удрал от них!

Я не стала напоминать мужу, как он сам однажды, подойдя к берегу и обнаружив там приготовленную для него ловушку, быстренько развернулся и поплыл прочь, на сушу так и не высадившись. Кстати, тогда его тоже называли трусом.

— И где же он теперь?

Генрих холодно на меня глянул, словно пытаясь угадать, насколько безопасно сообщать мне о местонахождении «этого мальчишки».

— Кто его знает? Возможно, направился в Ирландию. Ветер дул в западном направлении, так что вряд ли он смог высадиться в Уэльсе. Тем более уж Уэльс-то должен быть верен Тюдорам. Да мальчишка и сам сразу это поймет.

Я промолчала. Мы оба прекрасно понимали, что теперь, пожалуй, ни про одно графство нельзя сказать с уверенностью, что оно хранит верность королю Тюдору. Я машинально вытянула руки, и слуга, облив их теплой водой из кувшина, подал мне надушенное полотенце.

Генрих тоже вымыл и вытер руки, швырнул полотенце своему пажу и с неожиданной энергией сообщил мне:

— Я взял в плен человек сто шестьдесят из его войска! Среди них есть и англичане, и иностранцы. Но все настоящие предатели и бунтовщики!

Я даже спрашивать не стала, что он намерен сделать с этими людьми. Заняв свои места за столом, мы повернулись лицом к придворным и принялись за обед.

— Я разобью пленников на группы и отошлю под стражей в разные города; пусть их там повесят на рыночной площади, — вдруг снова с холодным воодушевлением заговорил Генрих. — Пусть все видят, что будет с теми, кто пойдет против меня. И этих людей я буду судить за пиратство — не за предательство. В таком случае я буду иметь право казнить всех, в том числе и иностранцев. Французы и англичане будут висеть рядышком, а люди, глядя на их разлагающиеся тела, поймут, что нельзя ставить под сомнение мои права на английский трон, даже если ты родился не в Англии!

— Значит, ты их не помилуешь? — спросила я, когда нам налили вина. — Ни одного? Не захочешь проявить ни капли милосердия? А ведь ты сам всегда повторял, что хороший политик должен уметь в нужный момент проявить милосердие.

— Да какого черта я должен их прощать?! Они выступили против меня, короля Англии! Они пришли сюда с оружием, чтобы воевать со мной и свергнуть меня!

Я склонила голову, столь силен был взрыв его яростного гнева, и поняла, что весь двор тоже это заметил. А Генрих продолжал с каким-то варварским наслаждением:

— Впрочем, и остальные, те, кого я казню в Лондоне, тоже умрут как пираты! — Гнев его внезапно улегся, и он уже улыбался мне.

Я покачала головой и устало промолвила:

— Я не понимаю, что это означает. Что на этот раз посоветовали тебе твои ближайшие друзья?

— Они рассказали мне, как обычно наказывают пиратов, — с какой-то жестокой радостью сказал он. — Именно так я и прикажу умертвить этих людей. Я прикажу привязать их к сваям причала святой Екатерины в Уоппинге. Хотя эти предатели прибыли из-за моря, чтобы воевать со мной, но я объявлю их виновными в пиратстве. Короче, их там привяжут, а потом начавшийся прилив станет постепенно, неторопливо к ним подкрадываться; сперва вода начнет лизать им ноги, потом доберется до колен, потом будет заплескиваться в рот, и они дюйм за дюймом начнут тонуть, пока вода хотя бы на фут выше их голов не поднимется. Как ты думаешь, это научит жителей Англии понимать, как поступают с бунтовщиками? Это научит их не устраивать мятежей и заговоров против Тюдоров?

— Не знаю, — честно призналась я. Мне было трудно дышать; мне казалось, что это меня привязали к сваям причала, и поднимающийся прилив уже заплескивает воду мне в рот, несмотря на крепко сжатые губы, заливает мои щеки, глаза, поднимается все выше, выше… — Надеюсь, что это будет для них хорошим уроком.

Через несколько дней Генрих снова уехал; ему не сиделось на месте, и он вместе со своими гвардейцами без конца объезжал центральные равнины Англии; а потом мы узнали, что «этот мальчишка» высадился в Ирландии, осадил замок Уотерфорд и ирландцы во множестве стекаются под его знамена. Было похоже, что правление Генриха в Ирландии уже низвергнуто.

Днем я старалась непременно отдыхать; на этот раз беременность давалась мне тяжело, и я постоянно чувствовала себя усталой, так что гулять у меня не было сил. Мэгги все время была со мной, как всегда, занятая шитьем; она-то и приносила мне новые слухи об Ирландии, которая стала совершенно неуправляемой. Говорили, что англичан там совершенно не признают и провозглашают своим правителем «этого мальчишку». Мэгги сказала, что ее мужу, сэру Ричарду, придется отправиться на этот остров, ставший чрезвычайно опасным, и Генрих приказал ему взять с собой немалое войско, чтобы иметь возможность противостоять «этому мальчишке» и его союзникам, которые буквально обожают его. Однако еще до того, как сэр Ричард успел отправить в Ирландию суда с вооруженными воинами, осада была снята без предупреждения, и неуловимый «мальчишка» в очередной раз скрылся в неизвестном направлении.

— Где же он теперь? — спросила я у Генриха, когда тот снова готовился к выезду в сопровождении отряда йоменов, вооруженных до зубов и облаченных в доспехи и шлемы, как во время военной кампании. Наверное, Генрих ожидал нападения врага где-нибудь на горной дороге в центре своей собственной страны.

— Не знаю, — с мрачным видом бросил он. — Ирландия — это настоящая предательская трясина. Кто знает, где он прячется — может, на болотах, а может, в горах. Мой представитель в Ирландии, Пойнингз, признается, что ему никто не подчиняется, что он утратил всякий контроль над людьми, что ему ни о чем не докладывают. Этот мальчишка — точно призрак, о котором все слышали, но увидеть его невозможно. Нам известно, что ирландцы прячут его, но где они его прячут, мы не знаем.

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1495 год

Генрих больше не заглядывал по вечерам ко мне в спальню даже для того, чтобы, коротая время, просто посидеть и поболтать со мной; так продолжалось уже несколько месяцев, и мне казались страшно далекими те дни, когда мы с ним были и друзьями, и любовниками. Но я не позволяла себе горевать об этой утраченной любви, чувствуя, что в его душе происходит постоянная борьба с самим собой, и, отчасти чтобы заглушить эти терзания, он постоянно проверяет свои посты, расставленные на всех дорогах Англии. Страх и ненависть к сопернику настолько завладели его душой, что его не радовала даже мысль о том, что я скоро рожу ему еще одного ребенка. Он был не в состоянии спокойно сидеть у камина в моей спальне и вести разговоры о чем-то приятном; он испытывал постоянную тревогу, он был словно опутан чарами постоянного страха. Где-то там, в темноте, на просторах Англии, или Ирландии, или Уэльса «этому мальчишке», должно быть, тоже не спалось, вот и Генрих не мог спать спокойно рядом со мной.

Сэр Ричард Поул, муж моей Мэгги, все-таки отбыл наконец в Ирландию, чтобы встретиться с вождями ирландских кланов и постараться убедить их заключить с нами союз против «этого мальчишки», и Мэгги теперь каждый вечер после обеда приходила ко мне и оставалась до утра. Впрочем, мы непременно оставляли еще и одну из фрейлин леди Маргарет, усадив ее так, чтобы она могла хорошо слышать, о чем мы разговариваем, и болтали всегда о разных пустяках, но мне и это служило большим утешением; главное, чтобы Мэгги была рядом. Если эти особы и докладывали миледи о каждом нашем слове — а это, разумеется, именно так и было, — что они могли сообщить ей? Что мы весь вечер говорили о детях, о том, как продолжить их образование, и о погоде, которая была слишком сырой и холодной, чтобы с удовольствием отправляться на прогулку?

Только с одной Мэгги я могла говорить без опаски. Только ей я могла тихо признаться:

— Мне кажется, моя маленькая Элизабет с каждым днем все больше слабеет, несмотря на обещания врачей.

— А те новые травы, что они посоветовали, не помогли?

— Нисколько.

— Может, ей станет лучше весной, на деревенском воздухе?

— Мэгги, я совсем не уверена, доживет ли она до весны. С твоим чудесным малышом Генри они почти ровесники, но до чего по-разному они выглядят! Элизабет похожа на маленького хрупкого эльфа, а он — такой замечательный, здоровый крепыш.

Мэгги ласково погладила меня по руке.

— Ах, моя дорогая, ты же знаешь, порой Господь забирает к себе тех детей, которых мы любим больше всего.

— Я назвала девочку в честь моей матери. Боюсь, к ней она и уйдет.

— Значит, бабушка маленькой Элизабет станет заботиться о ней в раю, если уж мы не в силах удержать ее на земле. Мы должны верить, что так и будет.

Я кивнула, благодарная ей за попытку хоть так меня утешить, но мысль о том, что я могу потерять Элизабет, гвоздем сидела у меня в мозгу. Мэгги, видно почувствовав это, взяла меня за руки и снова сказала:

— Наверняка наша малышка попадет в рай и будет там жить со своей бабушкой. Я ничуть в этом не сомневаюсь.

— Но я-то видела ее прелестной принцессой! — мечтательно возразила я. — Я представляла себе, какой красивой девушкой она станет, настоящей королевой — с горделивой осанкой, медноволосой, как отец, с такой же чудесной нежной кожей, как у моей матери, и с нашей семейной любовью к чтению. Я даже сказала леди Маргарет, что наша Элизабет вырастет красавицей и станет лучшей и величайшей представительницей рода Тюдоров.

— Может, так оно и будет? — предположила Мэгги. — Может, она еще поправится, наберется сил, ведь маленькие дети так непредсказуемы.

Я молча покачала головой; меня терзали сомнения, а ночью, около полуночи, я вдруг проснулась от света темно-желтой осенней луны, проникавшего сквозь щели в ставнях, и мысли мои тут же вновь устремились к моей больной малютке. Я встала, накинула капот, и Мэгги, спавшая вместе со мной, спросила:

— Ты заболела?

— Нет, мне просто тревожно. Я, пожалуй, проведаю Элизабет, а ты спи, спи.

— Я пойду с тобой. — И Мэгги, выскользнув из постели, набросила поверх ночной рубашки теплую шаль.

Открыв дверь, мы вместе вышли в коридор, и дремавший часовой даже вздрогнул от удивления: мы и впрямь были похожи на двух призраков — бледные, с неприбранными, заплетенными в свободную косу волосами и в ночных чепчиках.

— Ничего не случилось, — быстро успокоила его Мэгги. — Просто ее милость хочет заглянуть в детскую.

Однако часовой вместе с напарником последовал за нами, с изумлением глядя, как мы ступаем босыми ногами по холодному каменному полу. Вдруг Мэгги остановилась и спросила:

— Что это?

— Ага, значит, ты тоже услышала! Я думала, мне показалось, — тихо сказала я. — Ты слышишь, как она поет?

Мэгги покачала головой:

— Нет, никакого пения я не слышу, просто какие-то странные звуки.

Но я уже поняла, что это за «странные звуки», и чуть ли не бегом поспешила в детскую, охваченная тревогой. Оттолкнув стражу, я взлетела по каменной лестнице на верхний этаж башни, где была устроена чудесная, теплая и безопасная, детская, и стоило мне открыть дверь, как нянька рванулась мне навстречу с искаженным от ужаса лицом; она явно с трудом распрямила спину — видно, долго простояла, согнувшись над детской колыбелью.

— Ваша милость! А я как раз собиралась за вами послать!

Я подхватила Элизабет на руки. Девочка была тепленькая и казалась сонной; во всяком случае, дышала она совершенно спокойно. Но, приглядевшись, я увидела, что лицо ее заливает смертельная бледность, а веки и губы у нее синие, как васильки. Я поцеловала ее и в последний раз увидела ее легкую, мимолетную улыбку: малышка поняла, что мама рядом. Я прижала ее к груди и стояла, не шевелясь, чувствуя, как в такт дыханию приподнимается и опускается ее маленькая грудка. Потом дыхание стало стихать, и Мэгги с надеждой спросила:

— Ну что, уснула?

Я покачала головой, чувствуя, что слезы ручьем текут у меня по щекам, и прошептала:

— Нет. Она не уснула. Не уснула…

Утром я обмыла маленькое тельце нашей дочурки, переодела ее в чистую рубашечку и послала Генриху коротенькую записку, сообщая о смерти девочки. Он примчался домой так быстро, что я догадалась: известие о смерти маленькой Элизабет он получил раньше, чем мою записку. Значит, и ко мне он приставил своего шпиона, чтобы и за мной, как за всеми остальными в Англии, была постоянная слежка; шпионы и сообщили ему, что я выбежала из своей спальни среди ночи и бросилась в детскую, а потом до самого конца не выпускала умирающую дочь из объятий.

Генрих стремительно ворвался в мои покои и упал передо мной на колени. Я сидела, одетая в темно-синее платье, в кресле у камина, и он, низко опустив голову, точно слепой коснулся лбом моих колен и тихо промолвил:

— Любовь моя…

Я стиснула его руки и услышала, как мои фрейлины с шуршанием торопливо выходят из комнаты, спеша оставить нас наедине.

— Мне так жаль, что я был в отъезде, — снова заговорил Генрих, — прости меня, и пусть Господь тоже меня простит за то, что меня в такую минуту не было рядом с тобой.

— Тебя никогда не бывает рядом со мной, — тихо сказала я. — Тебя уже больше ничто не заботит, кроме «этого мальчишки».

— Я просто хочу защитить права и наследие наших детей, — попытался оправдаться он. Голову он поднял, но говорил без малейшего гнева. — Мне хотелось, чтобы наши дети, в том числе и крошка Элизабет, чувствовали себя в родной стране в полной безопасности. Ах, моя бедная дорогая девочка! Я ведь и не понимал, сколь серьезно она больна. Надо было мне раньше к тебе прислушаться. Прости меня, дорогая. Боже мой, как жаль, что я тебя не слушал! Господь не простит мне такой невнимательности к собственному ребенку!

— Она была не то чтобы больна, — сказала я, — у нее просто не хватило сил, чтобы начать жить. И нормально развиваться. Она и умирала так, словно ей незачем бороться за жизнь; просто вздохнула и ушла.

Генрих снова опустил голову и прижался лицом к моим рукам, лежавшим на коленях. Я чувствовала, как сквозь мои пальцы просачиваются его горячие слезы. Невольно, желая его утешить, я наклонилась и крепко его обняла, словно хотела почувствовать его силу, хотела, чтобы и он мою силу почувствовал.

— Благослови ее, Господи, — сказал Генрих. — Ты прости меня, Элизабет, что в такую минуту я не был рядом с тобой. Поверь, я чувствую эту утрату гораздо сильней, чем тебе может показаться. Нет слов, чтобы выразить, как горько у меня на душе. Я знаю, ты считаешь меня не слишком хорошим отцом и мужем, но тебя и наших детей я очень люблю, гораздо больше, чем ты думаешь, и клянусь, что уж, по крайней мере, королем для них я буду хорошим и сохраню для моих детей королевство, а для тебя — трон. И ты вскоре увидишь, как этот трон унаследует наш сын Артур.

— Тише, — сказала я. Руки мои еще помнили, как внезапно обмякло тепленькое тельце Элизабет, и мне не хотелось искушать судьбу, говоря о будущем наших детей.

Генрих встал, я тоже поднялась, и он крепко меня обнял, прижимаясь щекой к моей шее; казалось, его успокаивает запах моей кожи.

— Прости меня, Элизабет! — снова вырвалось у него. — Вряд ли я имею право просить тебя об этом, и все же очень тебя прошу: прости!

— Ты — хороший муж, Генри, — заверила я его. — И отец хороший. И я знаю: в глубине души ты всех нас любишь. Я знаю: ты бы никогда не уехал, если б хоть предполагал, что мы можем потерять нашу девочку. И потом, ты так быстро примчался! Стоило мне послать за тобой, и ты в мгновение ока оказался дома.

Он чуть откинул голову назад и внимательно посмотрел на меня, чувствуя в моих словах подвох, но все же не стал отрицать, что от своих шпионов узнал о смерти дочери, а вовсе не из моего письма.

— Я должен знать все, что творится вокруг, — не пытаясь оправдаться, сказал он. — Только благодаря этому я и могу обеспечить нашу безопасность.

Миледи сама занималась похоронами маленькой Элизабет. Похороны были пышные. Малышку похоронили как принцессу, в часовне Эдуарда Исповедника[61] в Вестминстерском аббатстве. Архиепископ Мортон отслужил поминальную мессу, ему с тихим достоинством помогал епископ Вустерский — тот самый, что сказал мне с улыбкой, что «мальчик наконец-то возвращается домой». Я не смогла рассказать Генриху, как епископ улыбался в ту ночь, когда на холмах пылали сторожевые огни, оповещая всех о высадке самозванца. Я не смогла донести на священника, который с таким достоинством отпевал мое дитя. Сложив перед собой руки и низко опустив голову, я молилась во спасение души моей любимой Элизабет и знала, что она, несомненно, уже в раю, а я осталась здесь, на земле, наедине со своим горьким горем.

Мой старший сын Артур — он всегда был самым умным и чутким из всех моих детей — осторожно просунул мне в ладонь свои пальцы, хотя теперь он был уже большой мальчик, ему исполнилось девять лет, и прошептал:

— Не плачь, матушка. Ты же знаешь, что Элизабет теперь в раю вместе с нашей дорогой бабушкой. Она наверняка попала прямиком в рай.

— Да, конечно, я знаю, — ответила я, смаргивая с ресниц слезы.

— И потом, у тебя по-прежнему есть я.

Я проглотила горький комок, застрявший в горле, и кивнула:

— Да, ты у меня по-прежнему есть.

— И я всегда буду с тобой.

— Это очень хорошо. — Я улыбнулась ему. — И я очень-очень этому рада, Артур.

— И может быть, на этот раз у тебя снова родится девочка.

Я прижала сына к себе.

— Девочка или мальчик, но место Элизабет уже никто больше занять не сможет. Неужели ты думаешь, что если бы я потеряла тебя, то не слишком расстроилась бы, потому что у меня есть еще и Гарри?

Глаза Артура тоже были полны слез, но, услышав мои слова, он рассмеялся:

— Нет, конечно! А вот Гарри как раз именно так бы и подумал. Он бы счел это очень даже хорошей заменой.

Вестминстерский дворец, Лондон

Ноябрь, 1495 год

Моя кузина Мэгги пришла ко мне, держа в руках шкатулку, в которой хранились мои драгоценности. Это было необходимо для того, чтобы как-то оправдать свое появление в моих личных покоях. В тот, исполненный всеобщей подозрительности период времени мы с ней всегда старались сделать вид, что чем-то заняты, если нам нужно было поговорить наедине; я, например, посылала ее с различными поручениями, просила что-то выбрать и принести мне. Ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы нас заподозрили в том, что мы, оставшись вдвоем, о чем-то секретничаем или шепотом пересказываем друг другу сплетни. Судя по тому, как Мэгги выставила перед собой мою шкатулку, старательно демонстрируя ее всем и поясняя, что «ее милость хочет выбрать себе украшения», я сразу догадалась: ей необходимо срочно поговорить со мной.

Я повернулась к стоявшей рядом фрейлине и попросила:

— Пожалуйста, принесите мне из гардеробной темно-пурпурную ленту.

Она поклонилась, но удивленно заметила:

— Простите, ваша милость, но, по-моему, вы хотели синюю?

— Хотела, да передумала. И вы, Клэр, тоже ступайте в гардеробную и принесите плащ того же цвета, что и лента.

Обе дамы направились к дверям, а Маргарет открыла шкатулку и вытащила мои аметисты, словно желая показать их мне. Остальные фрейлины по-прежнему сидели у камина, а оттуда они могли только видеть, чем мы занимаемся, но не слышали, о чем мы говорим. Мэгги поднесла аметисты к свету, и они словно зажглись глубоким пурпурным светом, и я, не сводя глаз с камней, чуть слышно спросила:

— Ну что там?

И пока я усаживалась перед зеркалом, Мэгги успела мне шепнуть:

— Он в Шотландии.

Маленький пузырек смеха — а может, испуганное рыдание? — вдруг возник у меня в горле, но я сдержалась и снова спросила шепотом:

— В Шотландии? Он покинул Ирландию? Ты уверена?

— Да, он почетный гость короля Якова, и тот полностью его признал. При всех своих лордах он называет его Ричардом, герцогом Йоркским. — Теперь Мэгги стояла у меня за спиной, примеряя на меня аметистовый венец.

— Откуда ты знаешь?

— Мне муж сообщил, благослови его Господь. А он узнал это от испанского посла, который получил сведения от своих курьеров — всю переписку с Испанией он копирует и пересылает нам. Теперь союз нашего короля с испанцами особенно укрепился. — Мэгги осторожно оглянулась, проверяя, по-прежнему ли дамы у камина увлечены беседой, и, надев мне на шею аметистовое ожерелье, продолжила свой рассказ: — Испанский посол в Шотландии имел аудиенцию с королем Яковом, и тот был сильно разгневан и уверял, что наш король Генрих превратился в простое орудие в руках испанского короля и королевы, и он, Яков, теперь приложит все усилия, чтобы английский трон занял истинный король.

— Он что, намерен вторгнуться на нашу территорию?

Маргарет закрепила у меня на голове венец, и я увидела в зеркале свое бледное изумленное лицо с широко раскрытыми серыми глазами. На мгновение мне показалось, что я вижу лицо своей матери; мне даже показалось, что я стала такой же красавицей, какой когда-то была она, и я, чтобы прийти в себя, похлопала себя по бледным щекам и воскликнула:

— Господи, я выгляжу так, словно только что увидела привидение!

— Похоже, все мы сейчас так выглядим, — сказала Маргарет, и я заметила в зеркале у себя над головой слабое отражение ее улыбки. Она спокойно застегнула у меня на шее ожерелье и прибавила: — Все мы здесь чувствуем себя так, словно за нами охотится некий призрак. На улицах поют о герцоге Йоркском, который танцует в Ирландии, играет в Шотландии, а вскоре будет гулять и по английским садам, и все снова будут веселы и счастливы. Люди говорят, что он — призрак, явившийся на бал, герцог, восставший из царства мертвых.

— Да нет, люди говорят, что он — мой брат, — ровным тоном возразила я.

— И король Шотландии утверждает, что жизни своей не пожалеет, чтобы доказать это.

— А что говорит твой муж?

— Он говорит, что будет война, — сказала Мэгги, и улыбка сползла с ее лица. — Шотландцы готовы вторгнуться на территорию Англии, чтобы поддержать Ричарда. И как только они это сделают, начнется новая война.

Вестминстерский дворец, Лондон

Рождество, 1495 год

Дядя Генриха, Джаспер Тюдор, вернулся домой из очередной, тяжелой и длительной, поездки по стране таким же измученным и бледным, как и те, кого он пытал, а затем отправил на виселицу. Все его лицо было изборождено глубокими морщинами, и он как-то сразу постарел. Он, конечно, был и так уже далеко не молод, за шестьдесят, но в последний год как-то совсем не жалел сил, отчаянно желая обезопасить пребывание любимого племянника на троне и с ужасом сознавая, что его время уходит. Старость безжалостно настигала его, она шла за ним по пятам, а Генриха между тем продолжали преследовать всевозможные беды.

Моя тетя Кэтрин, которая всегда была примерной женой и ревностно исполняла свой долг, уложила Джаспера в постель и созвала в их роскошные и уютные покои множество врачей, аптекарей и сиделок, надеясь, что их стараниями ее муж поправится и снова встанет на ноги. Но тут ее взяла под локоток леди Маргарет, страшно гордившаяся своими познаниями в медицине и травах, отвела в сторонку и сказала, что Джаспер так прочно сделан, что и сам непременно поправится, а сейчас ему достаточно хорошей еды, небольшого отдыха и кое-каких отваров, которые она приготовит собственноручно. Генрих навещал любимого дядю по три раза в день — утром, чтобы узнать, хорошо ли тот спал, перед обедом, чтобы убедиться, что из кухни ему принесли все самое лучшее и, главное, с пылу с жару (он требовал, чтобы больному подавали еду, непременно преклонив колено), и в последний раз перед сном. После этого Генрих с матерью шли в часовню и молили Бога вернуть здоровье этому человеку, который так долго был краеугольным камнем в фундаменте их жизни. Джаспер заменил Генриху отца и, по сути дела, был его единственным постоянным спутником и другом, защитником и наставником. В ссылке Генрих вполне мог даже умереть, если бы не дядина любовь и забота. А для моей свекрови Джаспер был, по-моему, воплощением мужества, силы и влиятельности, а также ее единственной настоящей любовью, какую только эта женщина могла испытывать к мужчине. Джаспер был для миледи не только средоточием ее тайных любовных устремлений, хотя она никогда не говорила о своей любви к нему; он был именно тем мужчиной, за которого ей следовало бы выйти замуж, однако она, прожив рядом с ним всю жизнь, замуж за него так и не вышла.

Оба они, и Генрих, и его мать, испытывали твердую уверенность, что Джаспер, закаленный в боях воин, по нескольку дней проводивший в седле, много раз уходивший от опасности и ухитрившийся процветать даже в ссылке, непременно вырвется из когтей смерти и вскоре вместе со всеми будет танцевать на рождественском балу. Но прошло несколько дней, а он все не выздоравливал, и Генрих с матерью все больше мрачнели, а потом вновь принялись созывать к нему врачей. Прошло еще несколько дней, и Джаспер потребовал, чтобы к нему пригласили юриста, чтобы составить завещание.

— Завещание? — в ужасе переспросила я, когда Генрих рассказал мне об этом.

— Естественно! — рявкнул он. — Ему ведь уже шестьдесят три. Человек он в высшей степени ответственный. Естественно, он хочет составить завещание.

— Значит, он очень болен?

— А ты как думаешь? — Генрих резко повернулся ко мне. — Ты полагаешь, он улегся в постель просто так, для собственного удовольствия? Он никогда в жизни не отдыхал, никогда себя не щадил, ни одного дня, ни одной минуты… — Голос у него сорвался, и он отвернулся, чтобы я не могла видеть его слез.

Я подошла к нему сзади, нежно и крепко его обняла и прижалась щекой к его щеке, желая его успокоить.

— Я знаю, как сильно ты его любишь, — сказала я. — Он был для тебя и отцом, и всем на свете.

— Он был мне защитником, учителем, другом и наставником, — надломленным голосом сказал Генрих. — Он спас меня, увез из Англии в безопасное место, терпел ради меня ссылку, а ведь я был всего лишь мальчишкой и даже не надеялся на трон. Потом он же привез меня обратно — я тогда уже мог предъявить свои законные права, но никогда бы не осмелился без него их отстаивать. Я бы не решился на битву при Босуорте. Да я попросту сразу же заблудился бы! Ведь в Англии я совершенно не ориентировался. А братьям Стэнли я вряд ли даже тогда смог бы довериться. Господь свидетель: если бы не уроки дяди, если бы не его постоянная поддержка, я бы никогда не выиграл эту битву. Я ему обязан всем, даже собственной жизнью!

— Я могу тебе чем-то помочь? — беспомощно спросила я, отлично понимая, что ничем я тут помочь не могу.

— Нет, моя мать уже всем занимается, — гордо ответил Генрих. — Да и чем ты в твоем теперешнем состоянии можешь помочь? Ты можешь только молиться. Если хочешь, конечно.

И я напоказ всем повела своих фрейлин в часовню. Мы помолились и заказали мессу за здоровье старого вояки Джаспера Тюдора, любимого дяди нашего короля. Наступило Рождество, но во дворце было тихо; Генрих распорядился, чтобы не было слышно ни громкой музыки, ни радостных криков, ни смеха, чтобы не беспокоить больного. Впрочем, шум и не долетал до покоев Джаспера, по большей части погруженного в дремоту, тогда как Генрих и его мать бодрствовали возле него, сменяя друг друга.

Артура и Гарри привели к умирающему попрощаться. Слава богу, хотя бы малышку Маргарет от этого избавили. Миледи настояла на том, чтобы мальчики опустились на колени у постели, отдавая честь «величайшему из англичан, каких когда-либо знал мир».

— Величайшему из валлийцев, — тихо поправила я.

В день Рождества все мы пошли к праздничной мессе и помолились за здоровье одного из самых любимых Его сыновей, храброго воина Джаспера Тюдора. Но уже на следующий день рано утром Генрих неожиданно вошел ко мне и сел прямо на постель у меня в ногах. Я, еще совсем сонная, изумленно на него смотрела, а Сесили, ночевавшая вместе со мной, мгновенно вскочила, сделала реверанс и выбежала из комнаты.

— Он ушел, — вымолвил наконец Генрих. И голос его прозвучал скорее удивленно, чем опечаленно. — Мы с матушкой сидели возле него, и он вдруг взял ее за руку, улыбнулся мне и откинулся на подушки. А потом протяжно вздохнул — и его не стало.

Мы помолчали. Глубина его утраты была столь велика, что я понимала: мне нечего сказать ему в утешение. Генрих потерял того, кто всю жизнь был ему вместо отца, да, собственно, иного отца он и не знал; он чувствовал себя брошенным, одиноким, точно ребенок-сирота. Я неловко опустилась на колени — мне мешал большой живот — и протянула к нему руки, желая его обнять и утешить. Но он так и остался сидеть ко мне спиной и даже не обернулся, не заметил, как я тянусь к нему, как искренне я ему сочувствую. Он и в эту минуту был совершенно одинок.

Сперва я думала, что он полностью поглощен своим горем, но потом поняла: эта утрата лишь добавила к его извечным страхам еще один.

— Кто же теперь возглавит мою армию? Кто поведет ее против этого мальчишки и проклятых шотландцев? — сказал вдруг Генрих, словно размышляя вслух и холодея от страха. — Придется мне самому с ними сражаться, да еще и на севере, где все меня попросту ненавидят. Ведь теперь, когда Джаспер меня покинул, мне попросту некому доверить армию. Кто из прежних моих соратников останется рядом со мной? На кого я смогу положиться теперь, когда мой дорогой дядя умер?

Дворец Шин, Ричмонд

Зима, 1496 год

Мэгги вошла ко мне таким быстрым шагом и так яростно на меня глянула, что я, прекрасно ее зная, сразу поняла: ей отчаянно необходимо поговорить со мной. Я сидела рядом со свекровью, держа в руках шитье, и слушала, как одна из фрейлин читает по требованию миледи религиозное наставление из какого-то рукописного сборника, ибо вряд ли кто-то стал бы затруднять себя печатанием подобной скучищи. Мэгги склонилась перед нами в реверансе, присела на скамеечку и тут же с самым сосредоточенным видом занялась шитьем.

Я дождалась конца очередной главы и, когда фрейлина перевернула страницу манускрипта, сказала:

— Я бы хотела немного прогуляться по саду.

Миледи выглянула в окно и сказала, глядя на тяжело нависшие темные тучи, грозившие снегопадом:

— Тебе бы лучше подождать, пока выглянет солнце.

— Ничего, я надену теплый плащ и шляпу. И муфту захвачу, — капризным тоном заявила я. Мои фрейлины, слегка поколебавшись и обменявшись взглядами с миледи — вдруг она вздумает запретить мне? — принесли мою одежду и так меня укутали, что я стала похожа на увесистый сверток.

Миледи смотрела, как они меня одевают, но перечить мне, да еще в моих покоях, явно не собиралась. После смерти Джаспера она как-то сразу сдала и постарела на добрый десяток лет. И я теперь уже не видела в ней той могущественной женщины, которая вечно командовала мною и моим мужем; теперь передо мной была усталая женщина, всю свою жизнь посвятившая одной-единственной цели, всю свою любовь отдавшая единственному сыну и теперь ожидавшая, когда ей объявят, что жизнь ее потрачена зря, а ее сын снова в бегах.

— Маргарет, ты проводишь меня? — спросила я.

Мэгги поднялась, но с таким видом, словно ей очень не хочется никуда выходить и она предпочла бы остаться дома. Она тоже надела теплый плащ, и миледи тут же распорядилась:

— Вас обязательно должна сопровождать стража. А вы трое, — она указала на ближайших фрейлин, толком даже не взглянув, кто перед ней, — пойдете вместе с ее милостью.

Фрейлины, явно не слишком обрадованные тем, что им придется гулять на холодном ветру, когда вот-вот пойдет снег, покорно принесли из своих комнат теплые плащи, и мы с Мэгги вышли на прогулку, со всех сторон окруженные стражей и фрейлинами. Только так мы и могли остаться «наедине»; впрочем, во время прогулки разговаривать можно было так, чтобы никто не подслушивал.

— Что случилось? — с тревогой спросила я, как только стражники ушли немного вперед, а недовольные фрейлины несколько отстали. Мэгги бережно вела меня под руку, чтобы уберечь от падения, поскольку подмерзшая земля была довольно скользкой. Рядом виднелась полоса серой холодной реки, окаймленной белыми берегами; над водой носилась чайка, правда, не такая белая, как только что выпавший снег; чайка разок крикнула у нас над головой и полетела прочь.

— Он женился! — кратко сообщила Мэгги.

Имя называть не требовалось. Мы по-прежнему придерживались того мнения, что никакого имени для него у нас нет.

— Женился! — Я замерла как вкопанная. Меня сразу же охватил страх: вдруг он женился на особе ниже себя по положению? На какой-нибудь проявившей к нему сочувствие служанке? Или на беспринципной вдовушке, одолжившей ему денег? Если он действительно заключил подобный брак, то Генрих просто в восторг придет и еще больше станет его поносить, называя то Петеркином, то Перкином, сыном пьяницы, который и в жены себе взял бог знает кого. И следом за ним все станут повторять, что, разумеется, никакой он не принц, а самый вульгарный, незнатный претендент. Или скажут, что раз он сам привык жить как простолюдин, то и женился на простолюдинке или на какой-то вдовушке, покойный муж которой занимал некий незначительный пост, так что «мальчишку» интересовала главным образом ее «вдовья доля». Если же его невеста окажется еще и недостаточно чиста, если это какая-то «грязнуля из жалкой лачуги», пусть он сразу поднимает лапки вверх и отправляется восвояси. — Боже мой, Мэгги, на ком?

Но Мэгги так и сияла.

— Он заключил невероятно удачный брак, просто великолепный! Он женился на Кэтрин Хантли, родственнице самого шотландского короля и дочери графа Хантли, одного из знатнейших шотландских лордов.

— Вот как?

— Да, и она к тому же красавица! Во всяком случае, все так говорят. Ее вел к венцу сам король Яков. Обручились они еще перед Рождеством, а теперь сыграли свадьбу, и она, судя по слухам, уже ждет ребенка.

— Мой маленький бра… Ри… он женился? «Этот мальчишка»?

— Да! И его жена беременна!

Я взяла Мэгги под руку, и мы побрели дальше.

— Ах, если бы моя мать могла это видеть! — прошептала я.

Мэгги кивнула.

— Она была бы так рада, так рада.

Я рассмеялась.

— Особенно если невеста действительно красива, богата и знатна. Но знаешь ли ты, где они поженились? И как выглядели?

— Она надела платье глубокого красного цвета, а твой бра… а «этот мальчишка» был в белой рубашке, черных узких штанах и черном бархатном колете. И в честь этого события был устроен большой турнир.

— Неужели турнир?

— Да! И король Яков все оплатил. Говорят, праздник был великолепный, как когда-то у нас при дворе, а некоторые считают, что даже еще лучше. А теперь король повез новобрачных в свой охотничий дворец в Фолкленд-ин-Файф.

— И все это моему мужу уже известно? — Я, собственно, не спрашивала, скорее констатировала очевидный факт.

— Да. А мне рассказал об этом сэр Ричард. Он вскоре должен отправиться в Линкольн и готовить армию к войне с Шотландией. Сам он узнал все от одного из королевских шпионов. Король Генрих сейчас проводит очередной совет; он приказал восстановить все замки на севере Англии и готовиться к вторжению шотландцев.

— И что, вторжение состоится под предводительством короля Шотландии?

— Говорят, что да. И, скорее всего, это произойдет уже весной. Ведь «мальчишка» теперь женат на особе, принадлежащей к шотландской королевской семье, и король Яков определенно намерен посадить «мальчишку» на английский трон.

А я вдруг представила себе своего брата таким, каким видела его в последний раз — хорошеньким маленьким мальчиком лет десяти со светлыми волосами, с горящими глазами цвета ореховой скорлупы, с вечно проказливой улыбкой. Я вспоминала, как дрожали его губы, когда мы с матерью целовали его на прощанье и старались потеплей его укутать, а потом вывели из святого убежища и отправили вниз по реке на какой-то утлой лодчонке, а потом молились об одном: чтобы наш план осуществился, чтобы наш мальчик сумел выбраться и попасть за границу, к герцогине Маргарет, ибо она единственная могла его тогда спасти. Потом я представила себе брата почти взрослым, в день его свадьбы, одетого в черный бархат и белую рубашку, рядом с красавицей-невестой… И мне вдруг показалось, что улыбка-то у него должна была остаться прежней — проказливой.

Я приложила руку к животу, где рос очередной маленький Тюдор, враг моего брата и сын того, кто отнял у моего брата трон.

— Ты ничего с этим поделать не можешь, — сказала Мэгги, заметив, как гаснет моя улыбка. — Ни ты, ни я ничего поделать не можем; нам остается только надеяться, что все закончится благополучно, и молиться, чтобы никто не возложил на нас вину за случившееся. А там посмотрим.

В феврале я готовилась удалиться в родильные покои и оставить двор, все еще непривычно тихий после похорон Джаспера, все еще втихомолку перемалывающий те новости, что приходили из Шотландии о молодом веселом дворе «этого мальчишки». До нас доходили слухи, что молодожены чудесно проводят время, охотясь в заснеженных лесах, и собираются осуществить вторжение на север Англии, как только к весне немного потеплеет.

Генрих устроил пир по случаю моего отбытия в родильные покои. На этом обеде в качестве почетного гостя присутствовал испанский посол Родриго Гонсальва де Пуэбла, маленький темноволосый человечек весьма привлекательной наружности. Посол низко поклонился, поцеловал мне руки, а затем горделиво выпрямился, сияя улыбкой, словно был уверен, что и я тоже сочту его невероятным красавцем.

— Посол предлагает для принца Артура некий весьма выгодный брак, — тихо сообщил мне Генрих. — Речь идет о младшей испанской принцессе, инфанте Екатерине Арагонской.

Я перевела взгляд с улыбающегося лица Генриха на щеголеватого посла и поняла, что должна быть довольна.

— Какая прекрасная идея! — воскликнула я. — Но, по-моему, они еще слишком юны, чтобы…

— Это всего лишь помолвка, которая поможет скрепить договор между нашими странами, — уклончиво пояснил Генрих и, кивнув послу, повел меня на наши обычные места во главе стола, подальше от чужих ушей. — Дорогая, — зашептал он, — это не просто отличная возможность заставить Испанию действовать в наших интересах, но и обрести постоянного союзника в борьбе с Францией. Тогда я смог бы наконец добраться до этого мальчишки! Испанцы обещают в случае заключения помолвки заманить проклятого самозванца к себе под предлогом установления с ним союзнических отношений. А затем они доставят его в Гранаду и передадут нам.

— Он не поедет! — с уверенностью сказала я. — С чего ему оставлять в Шотландии молодую жену и отправляться в Испанию?

— Поедет, — возразил Генрих, — ему очень нужна поддержка Испании, если он намерен сразиться с нами за трон. Вот только испанцы выступят как наши союзники. Собираясь выдать свою инфанту за нашего Артура, они по нашей просьбе возьмут мальчишку в плен. Им это, кстати, тоже выгодно: тогда они будут уверены, что их будущих зять — единственный наследник английского трона. Таким образом, наши интересы совпадают. И потом, они сами совсем недавно оказались на троне и прекрасно понимают, как важно отстоять свое право на управление королевством. Помолвка их принцессы с нашим принцем станет смертным приговором этому мальчишке! Правители Испании столь же сильно, как и мы, захотят его смерти.

Придворные, уже сидевшие за столами, встали, приветствуя нас. Ко мне подошел служитель с чашей, полной теплой надушенной воды, я обмакнула пальцы, вытерла их полотенцем и растерянно пробормотала:

— Но, муж мой, как же…

— Ни о чем сейчас не думай! — быстро сказал Генрих. — После родов, когда ты поправишься и вернешься ко двору, мы обо всем этом снова подробно поговорим. А теперь тебе предстоит, выслушав ото всех добрые пожелания, отправиться в родильные покои и не думать ни о чем, кроме успешного завершения твоей беременности. Я очень надеюсь, Элизабет, что ты родишь мне еще одного сына!

Я улыбнулась, делая вид, что его слова меня успокоили, и окинула взглядом обеденный зал. Посол де Пуэбла был усажен над соляным погребом, как почетный гость, и я подумала: неужели этот смазливый коротышка настолько двуличен и настолько закоснел в своих амбициях, что способен пообещать дружбу двадцатидвухлетнему мальчишке и спокойно его предать, послать на эшафот? Посол, видно, почувствовал мой взгляд, посмотрел на меня и так мерзко улыбнулся, что я сразу решила: ну да, такой он и есть!

Дворец Шин, Ричмонд

Март, 1496 год

Я шла в родильные покои с тяжелым сердцем. Меня еще не отпустила тоска по моей маленькой Элизабет, и я опасалась, что роды будут затяжными и трудными. Такими они и оказались. Моя сестра Анна, сопровождавшая меня, сперва смеялась и говорила, что ей это только на пользу: она как раз научится, как и что нужно делать, поскольку ей тоже скоро рожать. Однако то, что творилось со мной, сильно ее напугало. После нескольких часов мучительных схваток мне дали крепкого родильного эля, но больше всего мне хотелось, чтобы рядом оказалась моя мать. Только взгляд ее серых глаз смог бы заставить меня сосредоточиться, только она, нашептывая мне что-то о реке и покое, сумела бы помочь мне перетерпеть эту невыносимую боль. Где-то около полуночи я почувствовала, что дитя вот-вот родится, и, присев на корточки, точно крестьянка, сильно потужилась; вскоре я услышала слабый плач ребенка и сама тоже заплакала — от радости, что все позади и ребенок уже родился, и от чудовищной, непреодолимой усталости. В конце концов мой тихий плач перерос в такие рыдания, что, казалось, у меня сердце разрывается. Меня терзала тоска — я боялась, что так никогда и не увижу своего брата, никогда не встречусь с его женой, а их сын, двоюродный брат моей новорожденной дочки, никогда не сможет с ней поиграть.

Даже когда я уже спокойно лежала на своей высокой кровати, и мне уже подали мою девочку, и мои фрейлины наперебой принялись хвалить меня за мужество и подносить мне подогретый эль и засахаренные фрукты, мне казалось, что я буквально окутана одиночеством, как саваном.

Мэгги была единственной, кто заметил мою тоску и мои слезы; она быстро утерла мои мокрые щеки мягким льняным лоскутком и спросила:

— В чем дело?

— Я чувствую себя последней в роду и совершенно одинокой!

Нет, она не бросилась меня утешать; она даже не попыталась притворно мне противоречить, ссылаясь на моих многочисленных сестер и детей, на мою новорожденную дочурку; она не стала радостно ворковать над малышкой, которую уже спеленали и приложили к груди кормилицы. Мэгги выглядела почти такой же мрачной и усталой, как я сама; она целую ночь провела на ногах, заботясь обо мне, и лицо ее было так же мокро от слез, как и мое. Нет, она не стала меня разубеждать. Она просто молча взбила подушки, поудобнее устроила меня на них и лишь потом тихо сказала:

— Мы и есть последние в роду. Я не могу и не стану утешать тебя всякими фальшивыми словами. Мы действительно последние в роду Йорков. Ты, твои сестры, я и мой брат. И, возможно, Англия никогда больше не увидит Белой розы.

— Ты получила какие-то известия от Тедди? — насторожилась я.

Она покачала головой.

— Я пишу ему, но он не отвечает. И посещать его мне не разрешено. Думаю, Тедди для меня потерян.

Мы назвали нашу дочку Мэри в честь Пресвятой Богородицы. Это была изящная хорошенькая малышка с темно-синими глазами и черными, как гагат, волосами. Она хорошо кушала, хорошо развивалась и во всех отношениях была здоровым и крепким ребенком. И хотя я никак не могла забыть ее бледную золотоволосую сестренку, заботы о новорожденной несколько отвлекли меня и чудесным образом успокоили. Когда я видела, как это новое дитя Тюдоров мирно посапывает в колыбельке, у меня становилось теплее на душе.

Но, выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что наша страна снова готовится к войне. Генрих, заглянув на минутку в детскую, только посмотрел на маленькую Мэри, которую я прижимала к груди, но даже на руки ее не взял.

— Сомнений нет: король Шотландии намерен вторгнуться на нашу территорию и во главе своей армии поставил этого мальчишку! — с горечью бросил мой муж. — А мне не удалось собрать на севере практически никакого войска, да и половина тех, кто пошел мне служить, чтобы сражаться с шотландцами, говорят, что, скорее всего, сложат оружие, если увидят на боевых знаменах противника белую розу. Они готовы защищать свои земли от врага, но с радостью перейдут на сторону принца Йоркского. Нет, поистине это королевство предателей!

И я, держа дочку на руках, вдруг почувствовала, что с ее помощью, точно взяткой, пытаюсь усмирить гнев короля. Возможно, где-то там, в Шотландии, и существует принц Йоркский, готовящий свое войско к войне против нас, но здесь, в нашем любимом дворце Шин, я только что родила своему мужу еще одну принцессу Тюдор, а он не желает даже взглянуть на нее!

— А нельзя ли как-то убедить короля Якова, чтобы он не заключал союз с… «этим мальчишкой»?

Генрих искоса на меня глянул.

— Я уже предложил ему кое-что, — признался он. — И мне все равно, понравится это тебе или нет. Нам этот союз очень нужен, но я сомневаюсь, чтобы из моей затеи что-нибудь вышло. Так что, возможно, ее и не придется туда отсылать.

— Кого это «ее»?

Он снова посмотрел на меня — как бы украдкой, пряча глаза.

— Маргарет, естественно. Нашу дочь Маргарет.

Я вытаращила глаза: может, он сошел с ума?

— Но нашей дочери всего шесть лет, — сообщила я, словно он сам об этом не знает. — Неужели ты хочешь выдать ее за короля Якова? Ведь ему — сколько ему там? — ну, во всяком случае, гораздо больше двадцати.

— Да, я намерен предложить ее ему в жены, — подтвердил мои опасения Генрих. — Когда Мэгги достигнет брачного возраста, разумеется. Ему тогда будет всего лишь слегка за тридцать. Не так уж он и стар для нее.

— Но милорд… у меня такое ощущение, словно браки всех наших детей будут заключены применительно к вашему желанию непременно заполучить «этого мальчишку»! Артур уже обещан Испании в обмен на его захват и передачу в ваши руки, а…

— Он не поедет! Он слишком хитер.

— И теперь, значит, в ход идет наша маленькая дочь? Вы готовы передать ее своему врагу, лишь бы купить «этого мальчишку»?

— А ты бы предпочла, чтобы он остался на свободе и ездил по всем странам? — рявкнул Генрих.

— Нет, конечно, и все же…

Но и того, что я уже сказала, с лихвой хватило, чтобы разбудить извечные страхи Генриха.

— Я намерен предложить королю Шотландии заключить брак с моей дочерью, а он в ответ должен пообещать мне выдать «этого мальчишку» и привезти его сюда в цепях, — ровным, безапелляционным тоном заявил Генрих. — И мне совершенно безразлично, что у тебя на уме, когда ты говоришь, что не хочешь этого брака. Мне все равно, кого ты хочешь пощадить — нашу дочь или «этого мальчишку». Маргарет — принцесса Тюдор, и ее брак должен служить интересам Тюдоров. Это ее долг, и она должна его исполнить, как и я должен исполнить свой долг — и каждый день его исполняю. Как исполняет свой долг каждый из нас.

Я крепче прижала к себе новорожденную дочурку и, борясь с отвращением и ужасом, спросила:

— И на это дитя у тебя тоже имеются планы? Ты же едва взглянул на нее! Неужели наши дети — это для тебя всего лишь козыри в одной-единственной игре? В одной-единственной, непрекращающейся, непропорционально затратной войне с каким-то мальчишкой?

Он даже не рассердился; на его лице появилось горькое выражение — он явно считал, что возложенное на него бремя слишком тяжело, но он ни за что не переложит это бремя на плечи кого-то другого.

— Естественно, — ровным тоном сказал он. — И если в уплату за смерть «этого мальчишки» нам придется отдать нашу Маргарет, я сочту это вполне удачной сделкой.

Этим летом на лице у Генриха появились две новые глубокие морщины, сбегавшие от носа к вечно опущенным уголкам рта. Привычка хмуриться и сердито поджимать губы постепенно накладывала на его лицо свой отпечаток, а хмурился он все чаще, получая одно за другим сообщения о том, что шотландцы готовы к войне, а наша оборона в северных графствах весьма слаба. Казалось, что чуть ли не половина северян, особенно джентри, уже перебрались в Шотландию, желая сражаться на стороне «мальчишки», а семьи этих предателей, оставшиеся на нашей территории, явно не намерены ничем помогать Генриху и уж тем более не станут сражаться против собственных родственников.

Каждый вечер после обеда Генрих уходил в покои своей матери, и они вдвоем снова и снова составляли список тех немногих, на кого в северной Англии можно было бы положиться. Миледи, собственно, составила два списка: тех, в ком она уверена, и тех, в ком она сомневается. Я видела оба списка, когда зашла к ней, чтобы пожелать спокойной ночи. Список надежных людей и тех, кому в случае нужды можно было бы довериться, был придавлен чернильницей, и рядом лежало перо; казалось, мать и сын надеются внести туда еще хотя бы несколько имен, чтобы как-то увеличить число тех, кто остался верен королю Тюдору. Свиток с именами тех, кому доверия нет, был невероятно длинен и свисал со стола до самого пола. Возле каждого имени там стоял знак вопроса. Вряд ли что-то могло более ярко продемонстрировать неуверенность короля и тот страх, который он испытывает перед собственными подданными; вряд ли что-то могло быть ужаснее того, что он пережил, когда, вместе с матерью пересчитывая своих друзей, обнаружил, что с каждым днем их становится все меньше, тогда как количество врагов неуклонно возрастает.

— Что тебе нужно? — рявкнул Генрих, увидев меня.

Я удивленно вскинула брови, ибо он проявил грубость по отношению ко мне в присутствии своей матери, но отвечать ему не стала, а склонилась перед свекровью в реверансе и тихо сказала:

— Я зашла, чтобы пожелать вам спокойной ночи, матушка.

— Спокойной ночи, — откликнулась она, едва подняв на меня глаза; она была столь же поглощена этим печальным занятием, как и ее сын.

— Сегодня, — все же решилась сказать я, — меня по дороге в часовню остановила какая-то женщина. Она спрашивала, нельзя ли простить их семейный долг или хотя бы немного отсрочить его выплату. Похоже, ее муж обвинен в каком-то незначительном нарушении закона, но при назначении наказания никакого выбора ему предоставлено не было. Ему просто велели незамедлительно выплатить штраф, причем настолько большой, что их семья потеряет и дом, и землю, и они будут совершенно разорены. Эта женщина сказала, что ее муж предпочел бы отсидеть положенный срок в тюрьме, чем видеть, как все то, на что он положил жизнь, пойдет с молотка. Его зовут Джордж Уайтхаус.

Мать и сын уставились на меня так, словно я говорила по-гречески. Оба они явно не поняли ни слова. Но я не сдавалась.

— По-моему, это верный нам человек, — продолжала я. — Просто он случайно оказался замешан в уличной ссоре. Это слишком жестокое наказание за такой незначительный проступок. Из-за ерундовой свары в пивной ему придется потерять свое родовое гнездо и землю, потому что назначенный штраф значительно выше той суммы, которую он в состоянии заплатить сразу. Раньше штрафы не были столь высоки.

— Ты что, совсем ничего не понимаешь? — разгневанным тоном спросила миледи. — Разве ты не видишь, что нам нужно собрать все до последнего пенса, до последнего гроша, чтобы оплатить расходы по сбору и содержанию громадной армии? Неужели ты полагаешь, что мы с легкостью простим какому-то пьянчуге назначенный ему штраф, если с помощью этих денег можно купить себе воина? Да пусть даже не воина, а всего лишь стрелу?

Генрих сидел, вперив взгляд в список, и на меня не смотрел, но я была уверена, что он внимательно прислушивается к нашему разговору.

— Но этот человек верен королю, — повторила я. — И если король отнимет у него дом, землю и сделает его жену и детей нищими, желая содрать с него какой-то немыслимый штраф, то мы, разумеется, и любовь, и преданность этого человека утратим, а значит, в его лице потеряем и потенциального солдата, который мог бы за нас сражаться. Безопасность трона основана прежде всего на любви и преданности подданных. Мы правим страной с их согласия и должны быть уверены, что наши подданные по-прежнему нас любят и верны нам. Этот ваш список… — я указала на список тех, чья верность была под сомнением, — …еще разрастется, если вы будете и впредь невообразимыми штрафами доводить хороших людей до полного разорения!

— Тебе легко говорить — ты всегда была любима народом, и прежде, и теперь! — внезапно взорвалась миледи. — Ты и твоя семья всегда гордились тем, что вас бесконечно, напоказ… — я в ужасе ждала, что она еще скажет, — …любят ваши подданные! — Она словно выплюнула эти последние слова, это чудовищный недостаток — вызывать у подданных теплые чувства. — Да уж, ваши подданные не скрывали, что любят вас! А ты знаешь, что они теперь говорят об этом мальчишке?

Я молча покачала головой.

— Ну как же! Только и разговоров о том, что он обладает пресловутым обаянием Йорков! Куда бы он ни пошел, он всюду находит друзей! — Миледи уже кричала, не сдерживаясь, и голос ее гулко разносился по комнате, лицо пылало от гнева; этот взрыв ярости был явно вызван упоминанием об «этом мальчишке» и его «пресловутом обаянии Йорков». — Говорят, что в него попросту влюбились и император, и король Франции, и король Шотландии. Впрочем, мы же сами видим, каковы его союзники! Я их только что перечислила. И все эти союзы он заключил чрезвычайно легко, они ничего ему не стоили. Ничего! Тогда как нам приходится вести мирные переговоры, или предлагать брак с кем-то из наших детей, или выплачивать груду золота, лишь бы обрести дружбу с кем-то из них! И вот теперь ирландцы снова собирают для него армию, хотя ничего за это не получили. Ничего! Если мы им щедро платим за верность, то ему они служат просто так, из чистой любви! Они прямо-таки сбегаются под его знамена, утверждая, что любят его!

Но я смотрела не на свою распалившуюся свекровь, а на своего мужа, который по-прежнему на меня не глядел.

— Ты бы тоже мог быть любим своим народом, — сказала я ему.

Впервые он поднял глаза и встретился со мной взглядом.

— Но не так, как этот мальчишка! — с горечью сказал он. — Очевидно, я не обладаю таким даром, какой есть у него. Ни одного правителя народ не любит так, как этого мальчишку!

Та женщина, что остановила меня на пути в часовню и молила объяснить моему мужу, английскому королю, что его подданные не в состоянии платить такие огромные штрафы и такие грабительские налоги, была лишь одной из многих. Снова и снова люди просили меня вступиться и попросить, чтобы им простили долг, а я снова и снова была вынуждена повторять, что ничего не могу сделать. И людей заставляли выплачивать и штрафы, и налоги, а сборщики налогов теперь ходили вооруженные и ездили повсюду с охраной. Когда мы этим летом собрались в поездку по западным графствам Англии, по зеленым холмам Солсберийской равнины, нам пришлось взять с собой и чиновников королевского казначейства, ибо Генрих поручил им повсеместно произвести переоценку всей собственности, как движимой, так и недвижимой, и представить ему новый билль о налогах.

Вот когда я пожалела о том, что рассказала Генриху, как мой отец на многолюдных собраниях, глядя поверх голов тех, кто клялся ему в верности, подсчитывал, сколько они могли бы уплатить. Система моего отца, связанная со ссудами, штрафами и займами, превратилась в ненавидимую всеми жесткую систему налогов, установленных Генрихом. И теперь, куда бы мы ни поехали, за нами следовали его клерки, которые ревностно подсчитывали стеклянные окна в домах, овечьи отары на лугах, будущий урожай в полях, а потом выставляли людям, пришедшим на нас посмотреть, требование платить новый налог.

И люди, вместо того чтобы встречать короля радостными криками, толпиться на улицах, махать руками королевским детям и посылать мне, королеве, воздушные поцелуи, теперь старались поспешно укрыться в домах и спрятать свое добро в сараях или на складах; они крали отчетные книги и всячески отрицали собственное благополучие. В тех домах, где мы останавливались, хозяева не спешили устроить роскошный пир; напротив, они прятали свои лучшие гобелены, ковры и серебряную утварь, да и обеды были довольно жалкие. Все попросту боялись проявить в отношении короля и его матери гостеприимство и щедрость, ибо те тут же сочли бы, что тот или иной хозяин дома гораздо богаче, чем хочет казаться, и обвинили бы его в том, что он скрывает свое богатство и свои доходы. Мы переезжали из одного знатного дома в другой, из одного аббатства в другое, точно жадные вороватые работники, которое только и смотрят, что бы им у хозяев украсть. И я с ужасом замечала, как настороженно нас повсюду встречают и какое нескрываемое облегчение появляется на лицах людей, когда мы наконец покидаем тот или иной «гостеприимный» дом.

И куда бы мы ни поехали, нам попадались люди в темных плащах и низко надвинутых капюшонах, которые преследовали нас, точно сама Смерть. Они приезжали тайком на охромевших, загнанных лошадях, вели ночью какие-то неясные переговоры с моим мужем и уже наутро снова отправлялись в путь, но уже на самых лучших скакунах, каких только можно было найти в конюшне. Уезжали они в основном на запад, где жители Корнуолла: землевладельцы, шахтеры, моряки и рыбаки — объявили, что вообще не станут платить назначенных Тюдором грабительских налогов. Но и на восток ехала немалая их часть, ибо там побережье Англии по-прежнему оставалось практически беззащитным, а также на север, в Шотландию, где, по слухам, король собирал армию и выплавлял новые огромные пушки, каких еще не видел мир, снаряжая в поход «этого мальчишку», которого он называл «своим возлюбленным кузеном» и утверждал, что вскоре сделает его королем Англии.

— Наконец-то он мне попался! — Генрих вошел ко мне, не обращая внимания на фрейлин, которые тут же склонились перед ним в глубоком реверансе, и на музыкантов, которые прекратили играть и выжидающе посмотрели на меня. — Теперь он у меня в руках! Посмотри-ка.

Я послушно взяла в руки листок, который он мне протягивал. Листок был весь покрыт какими-то цифрами и символами, значения которых я совершенно не понимала.

— Я не могу это прочесть, — тихо сказала я. — Наверное, это тот язык, которым ты пользуешься, общаясь со своими шпионами?

Генрих нетерпеливо поцокал языком и сунул мне другой листок, на котором был перевод зашифрованного письма, полученного им от португальского агента и запечатанного печатью самого короля Франции, дабы не возникло сомнений в его подлинности.

«Так называемый герцог Йоркский, — говорилось в письме, — это сын брадобрея из Турне; я отыскал его родителей и могу прислать их к вам…»

— Ну, что скажешь? — спросил Генрих. — Теперь я легко могу доказать, что этот мальчишка — самозванец. Я могу предъявить англичанам его родителей, которые подтвердят, что это их сын. Что этот самозванец — сын брадобрея из Турне! Как тебе такой поворот дела?

Я скорее почувствовала, чем увидела, что Маргарет невольно шагнула в мою сторону, словно желая защитить меня от очередного взрыва королевского бешенства, ибо голос Генриха уже начинал звучать все громче и требовательней. Все было, как обычно: чем сильней была его неуверенность в себе, тем больше он хвастался и бушевал. Я встала, взяла его за руку и сказала тем ласковым тоном, каким обычно утешала маленького Гарри, когда тот ссорился с братом и от отчаяния готов был разразиться слезами:

— Я думаю, это полностью докажет твою правоту и, уверена, положит конец всему делу.

— Вот именно! — в ярости воскликнул он. — Все оказалось именно так, как я и говорил — он просто ничтожество, бедный мальчишка, сын брадобрея!

— Да, все оказалось именно так, как ты и говорил, — эхом откликнулась я и посмотрела в его сердитое раскрасневшееся лицо. Увы, ничего, кроме жалости к нему, я не почувствовала.

Он слегка вздрогнул и сказал:

— Ну что ж, в таком случае я пошлю за ними, за его жалкими родителями! Пусть все узнают, какого низкого происхождения этот мальчишка-самозванец, пусть все увидят их собственными глазами!

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1496 год

Но Генрих так и не послал за брадобреем из Турне и его женой. Он, впрочем, отправил в Турне очередного шпиона. Однако его шпион так и не смог отыскать пресловутого брадобрея. Я быстро представила себе забавную картину: по всему Турне бродят люди в темных плащах, спрятав лицо под низко опущенным капюшоном, и кого-то ищут — собственно, они ищут любого, кто скажет, что у него в семье некогда пропал мальчик, который впоследствии имел наглость утверждать, что он король Англии, а потом женился на особе из королевской семьи Шотландии и стал близким и горячо любимым другом многих правителей христианского мира.

Это было настолько смешно и нелепо, что, хотя Генрих и продолжал поиски некой женщины, потерявшей сына, я совершенно отказалась от мысли, что мой муж твердо намерен распутать тайну происхождения этого самозванца. Теперь я была почти уверена, что Генрих, скорее всего, хочет сам создать, выдумать его прошлое, а для этого отчаянно стремится пришпилить «мальчишке» хоть какое-нибудь подходящее имя. Но когда я предложила ему взять для этой цели любого другого человека — совершенно необязательно брадобрея из Турне! — который точно скажет в суде, что «этот мальчишка» был им рожден и воспитан, а потом пропал, Генрих хмуро на меня посмотрел и признался:

— Вот именно! Я давно мог бы найти с полдюжины таких «родителей», только никто все равно не поверил бы, что они настоящие.

Однажды осенним вечером меня пригласили в покои королевы — эти покои все по-прежнему называли «покоями королевы», хотя в них обитала не я, а моя свекровь, — поскольку леди Маргарет нужно было о чем-то поговорить со мной до обеда. Меня сопровождала моя сестра Сесили, поскольку Анна удалилась в родильные покои — она собиралась рожать первенца. Но когда перед нами распахнули огромные двустворчатые двери, мы увидели, что в гостиной миледи нет. Усадив Сесили возле камина, в котором горела довольно-таки жалкая кучка дров, какие-то обрезки, я решительно прошла в личные покои королевы-матери, и она, разумеется, была там — как всегда, стояла на коленях перед распятием.

Впрочем, услышав мои шаги, она оглянулась, быстро прошептала «аминь» и поднялась на ноги. Затем мы обе склонились в реверансе — она передо мной, королевой, я перед ней, матерью моего мужа, — и коснулись друг друга холодными щеками в светском «поцелуе», в котором наши губы никогда не встречались.

Она указала мне на кресло — оно было той же высоты, что и ее собственное, и стояло по другую сторону камина, — и мы одновременно уселись, ни одна из нас помедлить не пожелала. Интересно, думала я, чем все это пахнет?

— Мне нужно поговорить с тобой конфиденциально, — начала миледи. — Абсолютно конфиденциально! Обещаю, что ни одно сказанное тобой слово за пределы этой комнаты не выйдет. Можешь мне поверить. Клянусь тебе честью.

Я ждала. Вряд ли я стала бы что-то сокровенное ей рассказывать, так что зря она клялась честью. Если бы хоть что-то из сказанного мною оказалось хоть сколько-нибудь полезным ее сыну, она бы тут же, не задумываясь, повторила ему каждое мое слово. И никакие клятвы, никакие «слова чести» не послужили бы причиной даже для секундной задержки. Ни одна ее клятва гроша ломаного не стоила, когда речь заходила о ее преданности сыну.

— Я хочу поговорить с тобой о делах давно минувших дней, — начала миледи. — Ты была тогда еще совсем ребенком, так что тут, пожалуй, твоей вины нет и быть не может. Никто и не посмеет ни в чем тебя обвинять. Даже мой сын. Все тогда решала твоя мать, а ты ей полностью подчинялась. — Она помолчала. — Но теперь-то ты ведь не обязана ей подчиняться, не так ли?

Я кивнула.

Миледи, похоже, была в некотором затруднении; она явно не решалась задать свой главный вопрос. Она помолчала, постукивая пальцами по резному подлокотнику кресла, и даже глаза прикрыла; казалось, она торопливо произносит про себя какую-то молитву. Потом она снова заговорила:

— Когда ты, совсем еще юная девушка, вместе с матерью находилась в святом убежище, а твой брат, будущий король, пребывал в Тауэре, второй твой брат, Ричард, был с вами, не так ли? Твоя мать не отпускала его от себя. Но потом ей пообещали, что в ближайшем будущем Эдуард будет коронован, и потребовали, чтобы она отправила в Тауэр и Ричарда, чтобы тот составил своему брату компанию. Ты это помнишь?

— Помню, конечно, — сказала я, не отрывая взгляда от горящих дров. Мне казалось, что среди пламенеющих углей я вижу арочные потолки нашего убежища, бледное, отчаявшееся лицо матери, ее темно-синее траурное платье и того маленького мальчика, которого мы выкупили у родителей, взяли к себе, отмыли, велели ничего не говорить и одели в точности как моего младшего братишку. А потом, низко надвинув ему на лоб шапку и замотав горло, а заодно и рот шарфом, передали архиепископу, который поклялся, что сам за ним присмотрит и обеспечит ему полную безопасность. Мы, конечно, ему не поверили, как не верили никому из них, но все-таки отправили мальчика в Тауэр, чтобы спасти нашего Ричарда. Мы надеялись, что таким образом выиграем хотя бы одну ночь, а может, даже целые сутки. Мы просто поверить не могли своему счастью, когда никто ни в чем нашего подменыша не заподозрил, и оба мальчика, мой брат Эдуард и маленький нищий, вместе решили продолжать этот обман.

— Ты помнишь, как к вам пришли лорды, члены тайного совета, и потребовали отдать им мальчика? — негромко продолжала миледи. — Вот только теперь я сомневаюсь, что вы это сделали. Вы действительно отдали им принца Ричарда?

Я посмотрела ей прямо в глаза и храбро, не мигая, встретила ее взгляд.

— Конечно! — даже с некоторым возмущением заявила я. — Это всем известно. Свидетелями этого были почти все члены королевского тайного совета. В том числе и ваш собственный муж, лорд Томас Стэнли. Он ведь тоже при этом присутствовал. Все знают, что члены совета отвели моего младшего брата Ричарда в Тауэр, чтобы он составил компанию Эдуарду, пока тот ждет дня коронации. Ведь вы тогда тоже служили при дворе и должны были это видеть. Вы должны помнить — и это опять же всем известно, — как плакала моя мать, прощаясь с сыном, и как архиепископ поклялся ей, что с Ричардом ничего плохого не случится.

Миледи кивнула и, чуть запнувшись, сказала:

— Ах, но в таком случае… не устроила ли твоя мать небольшой заговор, чтобы вызволить мальчиков из Тауэра? — Она придвинулась ближе, и ее рука, точно когтистая лапа, вцепилась в мое запястье. — Она ведь была очень умна и всегда остро чувствовала приближение опасности. Интересно, была ли она готова к тому, что они придут и за принцем Ричардом? Вспомни, ведь это мои люди помогали ее отряду, предпринявшему столь неудачную попытку проникнуть в Тауэр и вызволить мальчиков. Мне тоже хотелось их спасти. Но, скажи, разве впоследствии она не предпринимала новых попыток? Не пыталась спасти хотя бы своего младшего, Ричарда? Не устраивала новых заговоров, о которых мне не сказала ни слова? А ведь меня тогда жестоко наказали за то, что я ей помогла; меня посадили под арест, причем в доме моего собственного мужа, и запретили с кем бы то ни было встречаться и кому бы то ни было писать. Удалось ли твоей матери, женщине умной и преданной, вытащить своего сына из Тауэра? Удалось ли ей спасти его?

— Вы же знаете, что она постоянно готовила заговоры, — сказала я. — Она писала и вам, и вашему сыну, и вы, несомненно, куда лучше меня знаете о том, что тогда творилось. Так, может, она сообщила вам, что все-таки сумела переправить Ричарда в безопасное место? Неужели вы об этом знали и столько времени молчали? Не желали поделиться со мной такой важной тайной?

Она тут же отдернула от меня руку, словно коснувшись раскаленных углей.

— Что ты имеешь в виду? Разумеется, я ничего не знала! И она никогда ничего подобного мне не сообщала!

— Но ведь вы вместе с нею участвовали в заговоре, вы пытались вызволить нас из этого убежища, не так ли? — спросила я, и голос мой был сладок, как молоко с сахаром. — Разве она не сговаривалась с вами насчет того, чтобы ваш сын приехал в Англию и спас нас всех? Разве не для этого Генрих высадился на английском берегу? Ведь изначально он прибыл сюда не для того, чтобы захватить трон, а чтобы восстановить права моего брата Эдуарда, законного короля Англии, и освободить нас, верно?

— Нет, она никогда ни о чем таком со мной не сговаривалась! — истерически выкрикнула леди Маргарет. — Она никогда ничего мне не рассказывала! Но хотя все утверждали, что принцы мертвы, поминальной мессы она так и не заказала. И тел мальчиков мы так и не нашли, как, впрочем, не нашли и тех, кто их убил; а также не обнаружили никаких следов заговора, имевшего целью уничтожение принцев. Твоя мать никогда не называла имен их предполагаемых убийц, и никто из тех, кого мы допрашивали, так и не признался в причастности к этому преступлению.

— Просто вы надеялись, что люди станут думать, будто мальчиков убил их родной дядя, король Ричард, — тихо заметила я, — однако у вас не хватило мужества напрямую обвинить его в этом. Даже после того, как Ричард погиб и был похоронен в неизвестной могиле. Даже после того, как вы прилюдно зачитали список его преступлений, вы не смогли обвинить его в убийстве собственных племянников. Даже у Генриха, даже у вас не хватило наглости открыто заявить, что это он их убил!

— А были ли они убиты? — прошипела миледи, глядя на меня в упор. — Может быть, Ричард и не имел к этому никакого отношения, но разве так уж важно, кто именно их убил? Важнее выяснить, были ли они вообще убиты. Оба ли они погибли. Тебе, например, это известно?

Я покачала головой.

— Вот именно! Так куда же они делись? Где они? — Теперь она говорила почти шепотом, голос ее был не громче потрескивания огня в камине. — Где, например, сейчас принц Ричард?

— Я думаю, вам это известно лучше, чем мне. И, по-моему, вы совершенно точно знаете, где сейчас принц Ричард. — Я нарочно повернулась к ней лицом, чтобы она видела мою улыбку. — Разве вы не уверены, что он там, в Шотландии? Разве вы не уверены, что он вырвался на свободу и ведет против нас свои войска? Разве вы не знаете, что он называет вашего сына узурпатором и намеревается отнять у него трон?

Горе, исказившее черты ее лица, было вполне искренним.

— Они уже пересекли границу! — прошептала она. — Им удалось собрать огромное войско, и во главе этой многотысячной армии рядом с самозванцем скачет сам король Шотландии! У него на вооружении пушки, бомбарды… Никогда еще Север не видывал такой армии и такого оружия! А этот мальчишка написал и разослал воззвание… — Голос у миледи сорвался. Она извлекла из-за корсажа листок и протянула его мне.

Сопротивляться собственному любопытству я была не в силах и тут же его прочла. Да, это было воззвание, которое, должно быть, изготовили сотнями, но внизу стояла его собственная подпись: RR — Ricardus Rex — король Англии Ричард IV.

Я не могла отвести глаз от уверенного почерка, каким была сделана эта подпись. Я даже пальцем коснулась высохших чернил. А что, если это действительно подпись моего брата? Мне казалось, что кончик моего пальца вот-вот почувствует его ответное прикосновение и написанные чернилами слова станут под моей рукой теплыми на ощупь. Неужели это он написал? Неужели я касаюсь его личной подписи?

— Ричард? — с каким-то изумлением промолвила я и услышала в собственном голосе отзвук любви. — Ричард…

— Он призывает народ Англии захватить Генриха в плен, если тот вздумает бежать! — дрожащим от возмущения голосом сказала моя свекровь. Но я едва ее слышала; я думала о своем младшем брате: неужели он сам подписал сотни воззваний словами Ricardus Rex, король Ричард? Я чувствовала, что невольно улыбаюсь, вспоминая маленького мальчика, любимца моей матери и всей нашей семьи, обладавшего таким чудесным, солнечным и доброжелательным нравом. И я вдруг представила себе, как он это подписывал: размашисто, с улыбкой, уверенный, что завоюет Англию и вернет ее трон Дому Йорков.

— …и вот теперь они пересекли шотландскую границу и направляются к Бервику! — простонала миледи, и до меня наконец дошло, что все это время она что-то говорила.

— Так, значит, вторжение уже началось? — спросила я. Она молча кивнула. — И король собирается туда ехать? Он уже подготовил свои войска?

— Мы вложили в это кучу денег, — сказала она, — целое состояние! Генрих щедро раздает тем северянам, которые выразили желание нам служить, и деньги, и оружие.

— Значит, он намерен сам туда поехать? Намерен сам возглавить армию и сразиться с самозванцем?

Миледи покачала головой:

— Мы пока не намерены выводить войска на поле брани. Во всяком случае, на Севере.

Я в полном недоумении смотрела то на это наглое воззвание, написанное черными чернилами, которое держала в руке, то на постаревшее, перепуганное лицо моей свекрови.

— Но почему? Должен же Генрих как-то защитить наш Север! Я была уверена, что Тюдоры готовы защитить принадлежащую им территорию.

— Нет, мы пока не можем ее защитить! — выкрикнула она. — Мы не решаемся вести свою армию на Север из опасения, что нам придется там лицом к лицу встретиться с этим мальчишкой. Ведь наши воины в любую минуту могут перейти на сторону противника и пойти против нас. Если это произойдет, если они провозгласят королем Ричарда, то нам останется только признать свое поражение и передать ему армию вместе с вооружением. Нет, Генрих вряд ли решится двинуться с собранной им армией в северные края навстречу противнику. Он считает, что эти земли должны защищать от шотландцев жители Севера под предводительством своих собственных лордов, а мы должны их поддержать, пригласив для этого наемников из Лотарингии и Германии.

Я изумленно смотрела на нее.

— Вы хотите нанять иностранных солдат, потому что не верите англичанам?

И миледи, ломая руки, воскликнула:

— Но что же делать?! Население страны возмущено непомерными налогами и штрафами. Многие открыто высказываются против короля. Эти люди абсолютно ненадежны, и мы никак не можем быть уверены…

— Вы настолько не доверяете английской армии? — перебила ее я. — Вы боитесь, что наши войска перейдут на сторону противника, что они будут сражаться против нашего короля?

Миледи, закрыв лицо руками, буквально утонула в своем кресле, а потом сползла с него и, опустившись на колени, стала молиться. Я тупо смотрела на нее, не в силах вымолвить ни слова сочувствия. Никогда в жизни я не слышала ничего подобного: на территорию страны вторгся враг, а король боится выйти ему навстречу и защитить свои границы! Этот король не доверяет собственной армии, той армии, которую он экипировал и оплатил! Этот король, точно какой-то узурпатор, готов пригласить наемников, хотя против него воюет всего лишь какой-то мальчишка, жалкий претендент, пытающийся отнять у него трон!

— Кто же поведет северную армию, если сам Генрих ехать туда не намерен? — спросила я.

Миледи слегка оживилась.

— Томас Хауард, граф Суррей, — сказала она. — Мы ему доверяем. Твоя сестра ждет ребенка и останется под нашим присмотром, так что я уверена: он нас не предаст, ибо его жена и первенец останутся у нас в заложниках. Также за нас будут Куртенэ; а если мы выдадим твою сестру Кэтрин за Уильяма Куртенэ, наш союз еще более укрепится. Ведь если во главе армии, противостоящей этому мальчишке, окажется человек, некогда известный своей преданностью Дому Йорков, это будет выглядеть весьма неплохо, согласна? По-моему, одно это уже должно заставить людей остановиться и подумать, верно? И потом, все увидят: вот мы держали Томаса Хауарда в Тауэре, но теперь он благополучно вышел оттуда и пользуется нашим доверием.

— Он-то вышел, а вот мальчик и до сих пор там, — заметила я.

В глазах миледи плеснулся ужас.

— Какой еще мальчик? — так и встрепенулась она. — Какой мальчик?

— Мой кузен Эдвард, — самым невинным тоном напомнила ей я. — Вы по-прежнему держите его в Тауэре, не имея на то никаких причин, не выдвинув против него никаких обвинений, незаконно. Его бы следовало прямо сейчас освободить, чтобы люди перестали наконец говорить, что вы каждого мальчика из рода Йорков готовы схватить и тут же запереть в Тауэре.

— Мы никого не хватаем и не запираем! — машинально прошептала она, словно отклик на некую молитву, давно ею заученную наизусть. — Эдвард Уорик находится в Тауэре ради его же собственной безопасности.

— А я прошу освободить его! — заявила я. — И вся страна считает, что его давно пора освободить. Я, королева этой страны, прошу сделать это немедленно, дабы показать нашим подданным, что мы полностью уверены в себе.

Миледи покачала головой и снова села в кресло; она явно не собиралась отступать.

— Нет, пока еще рано. Пока что ему неизбежно грозит опасность.

Я встала; в руках у меня по-прежнему было воззвание, подписанное «этим мальчишкой». В нем народ призывали восстать против Генриха Тюдора, отказаться платить назначенные им грабительские налоги, а если он попытается бежать в Бретань, из которой сюда явился, попросту взять его в плен.

— Я ничем не смогу вас утешить, — холодно сказала я. — Это ведь вы побуждали вашего сына назначить такие налоги, которые полностью разоряют людей; это вы позволяете ему прятаться и не появляться на людях даже в преддверии войны; вы заставляете его водить дружбу лишь с теми, на кого вы укажете; и, наконец, по вашей указке он набрал войско, которому не может доверять, а теперь вы подсказали ему, что лучше воспользоваться услугами иностранных наемников. В прошлый раз, когда он явился сюда с армией наемников, они принесли с собой эту ужасную болезнь, которую в народе называют «потогонкой» и которая чуть всех нас не убила. Короля Англии подданные должны любить, а не бояться, не воспринимать его как врага их миру и покою. И уж, конечно, сам король ни в коем случае не должен бояться собственной армии!

— Но этот мальчишка — действительно твой брат? — хрипло спросила миледи, словно не слыша меня. — Я ведь пригласила тебя сюда, чтобы ты мне именно на этот вопрос ответила. Тебе это известно. Как известно тебе и то, что сделала твоя мать, чтобы его спасти. Неужели любимый сын твоей покойной матери действительно идет войной на моего любимого сына?

— Это не имеет значения, — сказала я, вдруг совершенно отчетливо видя свой путь и чувствуя себя свободной от ответа на этот мучительный вопрос. У меня вдруг поднялось настроение, поскольку я наконец поняла, как мне следует ей отвечать. — Не имеет значения, с каким врагом предстоит сразиться Генриху. Действительно ли это любимый сын моей покойной матери или же сын какой-то совсем другой женщины. Куда важнее то, что вы так и не сумели заставить народ Англии полюбить вашего сына. А ведь этого вы должны были добиться в первую очередь. Ибо единственное спасение вашего сына в любви к нему его подданных, но этого вы ему дать так и не смогли.

— Но как я могла обеспечить ему любовь народа? — спросила она. — Разве этого так просто достигнуть? Тем более с таким народом — неверующим, ненадежным, бессердечным, готовым бежать за любым блуждающим огоньком! Да этот народ совершенно не ценит доброго к нему отношения!

Я смотрела на нее, и мне было почти жаль ее, скорчившуюся в кресле, всю какую-то перекрученную, нелепую. Рядом с нею висело великолепно выполненное распятие, на столике лежала Библия в роскошном, украшенном эмалями переплете; она жила в самых лучших покоях дворца; стены в ее комнатах были завешаны прекрасными гобеленами; в сокровищнице у нее было целое состояние, однако…

— Вы не сумели сделать из своего сына любимого народом короля, ибо сами никогда его не любили — даже в детстве, — сказала я, и это прозвучало жестко, как обвинение. Впрочем, ничего, кроме жестокости, и не было сейчас в моем сердце; и на лице моем застыла суровая маска, точно у ангела, протрубившего конец времен. — Вы совершили ради него немало усилий, но вы же его и подвели. В детстве он никогда не чувствовал материнской любви и вырос мужчиной, который не способен ни вызывать любовь, ни дарить ее другим людям. Своим отношением вы погубили его.

— Нет, я его любила! — Миледи вскочила, ее темные глаза засверкали от гнева. — Никто не смеет отрицать, что я любила его, я посвятила ему всю свою жизнь! Я всегда думала только о нем! Я чуть не умерла, рожая его, а потом ради него пожертвовала всем — любовью, безопасностью, браком с любимым человеком! Все ради него одного!

— Но растила его другая женщина, леди Херберт, жена его опекуна, и он нежно ее любил, — безжалостно заметила я. — А вы назвали ее своим врагом, вы отняли у нее мальчика и передали его на воспитание Джасперу Тюдору. И когда мой отец нанес вам и вашим союзникам тяжкое поражение, Джаспер увез Генриха в чужую страну, в ссылку, и он долгое время жил вдали ото всего, что было ему близко и дорого, но, главное, он жил вдали от матери, ибо вы с ним не поехали. Вы попросту отослали его прочь, чтобы он вам не мешал, и он это понял. Все, что вы делали, вы делали ради воплощения в жизнь ваших собственных честолюбивых мечтаний; и это он тоже прекрасно понимал. Он никогда не слышал, как мать поет ему колыбельную или рассказывает перед сном сказку; он не знал тех нежных игр и забав, которыми любая мать старается развлечь своего ребенка. В нем нет доверия к людям, в его душе нет тепла. Вы говорите, что трудились ради него. Согласна: ради него вы строили заговоры, ради него вы положили немало сил, но я сильно сомневаюсь, чтобы когда-нибудь, даже в годы его младенчества, вы держали его на коленях, щекотали ему пяточки, перебирали пальчики у него на ножках, заставляя его смяться.

Она отшатнулась от меня с таким видом, словно я ее проклинала.

— Я ему мать, а не нянька! С какой стати я должна была его ласкать? Я учила его быть вождем, а не беспомощным младенцем.

— Он вам покорен, он считает вас своей союзницей, своей повелительницей, — сказала я, — но во всем этом нет ни капли настоящей любви. Ни капли. И теперь вы сами видите, какую цену вам приходится за это платить. Если в человеке нет ни капли настоящей любви, он не способен ни подарить свою любовь, ни принять ее от кого-то в дар. Ему попросту это не дано.

О том, что творится на Севере, рассказывали ужасающие истории; говорили, что армия шотландцев движется, точно стая волков, уничтожая все на своем пути. Говорили, что защитники северных территорий храбро выступили против захватчиков, но не успели даже толком начать бой, ибо шотландцы словно растаяли в воздухе, скрывшись в своих горах. Но это не было поражением; это было нечто значительно хуже поражения: они исчезли, как бы предупреждая, что в любой момент могут появиться снова. И Генриха эта иллюзорная победа отнюдь не обрадовала; он тут же потребовал от парламента денег — сотни тысяч фунтов — и еще больше собрал в виде займов, которые весьма неохотно предоставили ему некоторые верные лорды и лондонские купцы. Деньги были нужны ему на расширение и вооружение своей армии, чтобы она могла противостоять этой невидимой угрозе, ибо никто так и не знал, каковы планы шотландцев. Не было понятно, станут ли они и впредь совершать свои разрушительные набеги, нанося невосполнимый урон гордости англичан и их уверенности в собственных силах; станут ли по-прежнему неожиданно выныривать из слепящих туманов и измороси, столь свойственных этому самому худшему из времен года, или все же подождут до весны и тогда уж ринутся прямиком на юг, осуществляя полномасштабное вторжение.

— У него родился ребенок, — шепнула мне Мэгги.

Весь двор был занят подготовкой к Рождеству. И Мэгги с мужем и моим сыном Артуром тоже приехали домой на праздники из замка Ладлоу, где вводили Артура во владение Уэльсом. В пути Мэгги, естественно, повсюду прислушивалась к сплетням — в гостиницах, в домах знатных людей или в аббатствах. — Об этом все только и говорят.

И я сразу же подумала о том, как обрадовалась бы этому моя мать, как бы ей захотелось увидеть своего внука или внучку.

— Мальчик или девочка? — с интересом спросила я.

— Мальчик, сын. У Дома Йорков появился новый наследник!

Это было глупо, неправильно, но я не выдержала и крепко стиснула ее руки, видя, что моя светлая радость отражается в ее улыбке.

— Значит, мальчик!

— Да, новая белая розочка, белый бутон. Еще один новорожденный Йорк!

— Где же он сейчас? В Эдинбурге?

— Судя по слухам, он сейчас тихо живет вместе с женой и малышом в Фолкленде, в королевском охотничьем домике. Говорят, она необычайно красива, и он с нею очень счастлив. Говорят, они безумно влюблены друг в друга.

— И он не собирается воевать с нами?

Мэгги пожала плечами.

— Время для войны не слишком подходящее. Впрочем, возможно, ему просто хочется немного пожить спокойно. Он ведь совсем недавно женился, и жена у него — красавица, а тут еще и сын родился. Может быть, он считает это самым лучшим, чего он мог достигнуть.

— Если бы я могла написать ему… если бы я могла просто рассказать ему… ох, если б только я могла ему сказать, что это действительно самое лучшее!

Она медленно покачала головой.

— Через границу ничего переправить нельзя — король тут же об этом узнает. Если ты пошлешь ему хотя бы одно словечко и король это прочтет — а он непременно это прочтет! — он сочтет тебя величайшей предательницей и никогда тебя не простит. Он всегда будет сомневаться в тебе, всегда будет думать, что ты с самого начала была его тайным врагом.

— Если бы кто-то мог сказать этому юноше, чтобы он оставался там, где он сейчас. Там, где он обрел радость и смысл жизни. Ибо это и есть самое ценное, это и нужно непременно сохранить, тогда как английский трон не принесет ему счастья.

— К сожалению, я не могу ему ничего передать, — сказала Мэгги. — Хотя для себя я уже и сама открыла эту истину: у меня есть хороший муж и место, которое я вполне могу назвать своим домом. Я имею в виду замок Ладлоу.

— И ты действительно чувствуешь себя счастливой?

Она улыбнулась, кивнула и сказала:

— Мой муж — хороший человек, и я рада, что мы с ним вместе. У него спокойный и тихий нрав, он верен королю, он верен мне, а я в своей жизни видела слишком много неверности и испытала слишком много тревог и волнений. Я не вижу для себя лучшей судьбы, чем возможность спокойно растить своего сына, заодно помогая и твоему сыну стать настоящим принцем Уэльским и научиться управлять замком Ладлоу, как ты и сама хотела бы, а потом, когда он вырастет, приветствовать его невесту и ввести ее в наш общий дом.

— Расскажи, как там Артур? — попросила я.

Мэгги опять улыбнулась.

— О, Артур — настоящий принц! Ты можешь им гордиться, — сказала она. — Щедрый, справедливый. Когда сэр Ричард берет его с собой в суд, чтобы он набирался опыта, наблюдая за работой судей, то его главное желание — всегда быть милосердным. Он отлично ездит верхом, но частенько выходит на прогулку пешком и, оказавшись за воротами замка, приветствует каждого, как своего друга. В нем уже есть все то, что ты хотела бы в нем видеть. И Ричард старается научить его всему, что знает сам. Он хороший воспитатель и хороший страж для твоего мальчика. И я не сомневаюсь, что когда-нибудь Артур станет очень хорошим правителем, возможно, даже великим!

— Если только «этот мальчишка» не предъявит свои права на английский трон.

— Возможно, «этот мальчишка» уже решил, что ему вполне достаточно любить свою жену и свое дитя и жить спокойно, — сказала Мэгги. — Возможно, он поймет, что даже принцу вовсе не обязательно становиться королем. Возможно, ему больше по вкусу быть просто влюбленным мужчиной. Возможно, когда он увидит свою любимую жену с сыном на руках, он поймет: это и есть величайшее из царств, какое только может пожелать для себя человек.

— Если бы я могла все это ему сказать!

— Нет, и не проси. Я даже собственному брату не могу передать письмо, а ведь он совсем рядом, чуть ниже по реке, в башне лондонского Тауэра! Разве можем мы с Робертом так рисковать, передавая письмо твоему брату?

Лондонский Тауэр

Лето, 1497 год

Сперва жители Корнуолла ворчали из-за непосильных налогов, затем стали громко возмущаться, считая, что король украл их права на добычу олова. Там живут люди жесткие, работающие много и тяжело и каждый день лицом к лицу встречающиеся с опасностью в тесных подземных туннелях и шахтах; и говорят в Корнуолле на своем языке, и живут там по своим законам, скорее как язычники, а не как настоящие христиане. И Лондон оттуда далеко — Корнуолл ведь на самом западе. Тамошние жители охотно верят разным снам и слухам, верят в добрых королей и ангелов, в существование духов, в чудеса. Мой отец всегда говорил, что люди там особенные, не такие, как все прочие англичане, и управлять ими можно только с помощью доброты, словно они не люди, а зловредные эльфы, которых там, впрочем, тоже полно.

Жители Корнуолла способны в течение нескольких дней или даже минут из вполне приятных, спокойных людей превратиться в яростных безумцев; их мятежи проносились по западу страны, точно летний пожар, вспыхивая ярким пламенем, выжигая одно поле за другим и разгораясь со скоростью пущенной галопом лошади. В общем, когда возмущение политикой Генриха достигло предела, Корнуолл вновь взбунтовался, а вскоре к нему присоединились и другие западные графства. Бунтовщики создали крупные боевые отряды из жителей Сомерсетшира, Уилтшира и Корнуолла, а во главе этой армии встал корнуоллский кузнец Майкл Джозеф по прозвищу Щипцы; по слухам, это был настоящий великан десяти футов ростом, поклявшийся, что не позволит себя разорить — тем более королю Тюдору, отец которого и королем-то вовсе не был и который все пытается устанавливать какие-то новые порядки, забывая, что здесь ему не Уэльс, а старый добрый Корнуолл.

В итоге все это вылилось в нечто большее, чем просто бунт бедных невежественных людей; на сторону мятежников перешли йомены, рыбаки, фермеры, шахтеры, а затем, что было хуже всего, и знать. Во главе восстания выразил желание встать сам лорд Одли.

— Я вас оставлю здесь, в Тауэре, — тебя, мою мать и детей, — поспешно объяснял мне Генрих, которого уже ждал боевой конь и целый отряд гвардейцев-йоменов, выстроившихся в боевом порядке за воротами Белой башни. Ворота были закрыты, на стены вкатили пушки, все было готово к войне. — В Тауэре вы, по крайней мере, будете в безопасности и даже в случае осады сможете продержаться не одну неделю.

— Осады? — Я посадила Мэри себе на бедро, точно крестьянка, и растерянно смотрела на мужа, который уходил на битву с врагом. — Как же так? Неужели они могут подойти так близко к Лондону? Они ведь из самого Корнуолла идут! Их еще там, на западе, надо было остановить. Неужели ты уедешь и оставишь нас практически без охраны? Да и останется ли Лондон верным тебе?

— Я сейчас направляюсь в Вудсток. Там я смогу собрать войско и отрезать повстанцев, если они двинутся сюда по Большому Западному Пути. Для этого мне придется как можно скорее отозвать свои войска из Шотландии. Я же почти всю армию послал на север, чтобы мы могли противостоять этому мальчишке и шотландцам. Я никак не ожидал мятежа на юго-западе. Я отзываю лорда Добни с его войском и уже послал им приказ немедленно поворачивать к югу. Если гонец вовремя их разыщет, они должны вскоре прибыть мне на помощь.

— Но лорд Добни из Сомерсетшира, — заметила я.

— Что ты хочешь этим сказать?! — закричал вдруг Генрих с каким-то бешеным отчаянием, и маленькая Мэри, вздрогнув от его крика, жалобно заплакала. Я покрепче прижала к себе ее теплое пухленькое тельце и немного покачала малышку, переступая с ноги на ногу.

Стараясь говорить тихо, чтобы больше ее не тревожить, а заодно и не вызывать ненужного беспокойства у личной охраны Генриха — его йомены стояли неподалеку с мрачными лицами, — я сказала:

— Я всего лишь хочу сказать, что его светлости будет тяжело идти в атаку на своих соотечественников и стрелять в своих же соседей. Ведь жители Сомерсетшира заодно с мятежниками, а лорд Одли с лордом Добни знакомы с детства. Я не думаю, что Добни может тебя подвести, но он житель Запада, так что невольно будет симпатизировать тем, кого хорошо знает. Тебе бы следовало окружить его другими людьми. Где твои остальные лорды? Где сородичи лорда Добни, где равные ему пэры, способные удержать его на твоей стороне?

Генрих издал какой-то странный звук — почти стон отчаяния — и оперся рукой о плечо своего коня, словно ему трудно было стоять на ногах.

— В Шотландии! — прошептал он. — Я почти всех послал на север, всю свою армию и всю артиллерию. Я почти все свои деньги в это вложил!

Некоторое время я молчала, осознавая, в каком опасном положении мы оказались. Все мои дети, включая Артура, находились в Тауэре, а мятежники тем временем приближались к Лондону, и наша армия была слишком далеко, чтобы ее можно было быстро отозвать. Если Генриху с небольшим войском не удастся преградить мятежникам путь, мы вскоре окажемся в ловушке.

— Будь мужественным, — сказала я, хотя меня просто тошнило от страха. — Будь мужественным, Генрих. Мой отец однажды тоже попал в плен, а однажды его даже выслали за пределы королевства, и все же он так и остался королем Англии, великим королем, и умер на королевском ложе.

Взгляд Генриха был исполнен безнадежности.

— Я послал в Шотландию Томаса Хауарда, графа Суррея. Он воевал против меня при Босуорте, а потом я более трех лет продержал его в Тауэре. Неужели ты думаешь, что после этого он мог стать моим другом? Однако мне пришлось рискнуть и надеяться, что брак с твоей сестрой превратит его, по крайней мере, в моего надежного союзника. Ты вот сказала, что Добни из Сомерсетшира и будет симпатизировать своим соотечественникам. А я и не знал об этом. Я вообще почти никого из этих людей толком не знаю. И никто из них толком не знает меня. И не любит. Твой отец никогда не был так одинок, как я — особенно когда я наконец пришел к власти в этой совершенно чужой мне стране. Твой отец женился по любви, у него всегда было множество верных, искренне любящих его друзей и последователей. И, в отличие от меня, вокруг него всегда были люди, которым он мог полностью доверять!

Мы подготовили Тауэр к возможной осаде: выкатили пушки, постоянно поддерживали огонь в кострах, рядом с пушками горой сложили ядра. До нас доходили слухи, что мятежникам удалось собрать огромную армию, чуть ли не двадцать тысяч человек, и вся эта армия направляется к Лондону, постоянно увеличиваясь по пути. Такой армии вполне хватило бы и для завоевания всего королевства. Впрочем, лорд Добни вовремя прибыл на юг и сумел заблокировать Большую Западную Дорогу; мы надеялись, что он заставит мятежников повернуть назад, но он их даже не задержал. Мало того, кое-кто утверждал, что он приказал своим людям расступиться и пропустить армию бунтовщиков.

И вот теперь бунтовщики находились совсем близко от Лондона, и число их постоянно росло. Их возглавлял лорд Одли, но нам было известно, что и другие лорды присылают им оружие, деньги и людей. От Генриха я никаких вестей не получала, и мне приходилось верить сообщениям о том, что он спешно собирает войско, готовясь выступить против мятежников. Матери своей, впрочем, он тоже не написал ни словечка, хотя она целыми днями стояла на коленях в часовне и сутками напролет жгла свечи в соответствии с обетом, который дала во имя спасения сына.

Как-то ко мне заглянул мой старший сын Артур, которого мы тоже оставили вместе со всеми в Тауэре, подальше от опасности, и спросил:

— А что, отец сейчас преграждает путь мятежникам?

— Да, конечно, — ответила я, хотя отнюдь не была в этом уверена.

Мой кузен Эдвард, по-прежнему не выходивший за пределы своей комнаты, тоже наверняка слышал и топот множества ног в коридорах и на лестницах, и громогласные команды, и смену караула через каждые четыре часа. Мэгги, которая сейчас жила вместе с нами, поскольку ее муж вместе с Генрихом отправился на войну, была единственной среди нас, кому разрешалось видеться с Эдвардом.

— Тедди совершенно спокоен, — рассказывала она, — только поинтересовался, почему все мы здесь. Он уже понял, что все семейство сейчас в Тауэре, и догадался, почему вокруг столько шума. Когда я сказала, что на Лондон движется армия мятежников из Корнуолла, он… — Мэгги не договорила, опасливо прижав пальцы к губам.

— Что он? — спросила я. — Что он сказал?

— Он сказал, что в Лондон им идти, собственно, почти незачем, потому что это на редкость скучное место и совершенно пустынное. Что кто-нибудь непременно должен объяснить этим людям, что в Лондоне совсем никого нет и делать им тут нечего. И еще раз повторил: Лондон — город совершенно пустынный, и здесь очень одиноко.

Я пришла в ужас.

— Мэгги, он что, теряет рассудок?

Она покачала головой.

— Нет, я уверена, что нет! Просто он столько времени провел в одиночестве, что почти уже и разговаривать разучился. Он похож на ребенка, которого лишили детства. Ах, Элизабет… я так его подвела! Я так ужасно его подвела!

Я обняла ее, но она отвернулась, отстранилась от меня и склонилась в реверансе.

— Позволь мне пойти к себе и умыться, — сказала она. — Я не могу спокойно говорить о брате. Мне даже думать о нем невыносимо тяжело. Я сменила фамилию, я, можно сказать, отреклась от своей семьи, я бросила его! Да-да, я ухватилась за свою личную свободу, а его бросила в Тауэре, и он сидит там, точно птичка в клетке, точно маленькая ослепшая певчая пташка…

— Ничего, когда все это закончится…

— Когда все это закончится, будет только хуже! — страстно воскликнула Мэгги. — Мы столько времени тщетно ждали, что король наконец-то почувствует себя на троне в полной безопасности, но он никогда не почувствует себя в безопасности. Когда все это закончится, даже если мы одержим над мятежниками победу, Генрих все еще будет вынужден противостоять на севере шотландцам, возглавляемым «этим мальчишкой». Враги у нашего короля появляются один за другим, а вот друзей у него не появляется вовсе. Каждый год ему приходится бороться с очередным врагом, и он никогда не чувствует себя в полной или хотя бы относительной безопасности, а потому никогда моего брата и не освободит. Ему все время кажется, что, пока он на троне, ему со всех сторон грозит опасность.

Я в шутку слегка шлепнула рукой по ее дрожащим губам.

— Тише, Мэгги, успокойся. Ты же знаешь, не стоит так говорить.

Мэгги поклонилась и быстро вышла из комнаты. Я ее не задерживала, прекрасно понимая, что она сказала чистую правду: война с плохо вооруженными и совершенно отчаявшимися людьми с запада, война на севере с шотландцами, сопротивление мощному повстанческому движению в Ирландии, неизбежный конфликт Генриха с «этим мальчишкой» — все это принесет нам лето, полное кровопролитий, и осень, полную страшных подсчетов и расплат. Никто не может сейчас сказать, по скольким счетам нам тогда придется платить, кто станет судьей, кто — победителем, а кто — побежденным.

Паника началась на рассвете. Я услышала крики гвардейских командиров и топот множества бегущих ног. Потом прозвучал сторожевой набат, и ему разом откликнулись все колокола лондонского Сити, а затем и других районов столицы. Казалось, все колокола Англии зазвучали одновременно, отвечая на этот сигнал тревоги. Выяснилось, что армия Корнуолла подошла к стенам города, и теперь бунтовщики требуют уже не просто отмены грабительских налогов, но роспуска королевского совета — «всех этих обманщиков» — и низвержения короля Тюдора.

Леди Маргарет вышла из часовни, моргая глазами, точно вспугнутая сова; она с изумлением увидела в небе разгорающуюся зарю, услышала встревоженный рев людей внутри Белой башни, потом заметила у входа в башню меня и поспешила через лужайку мне навстречу.

— Ты обязана оставаться здесь! — ни с того ни с сего заявила она. — Тебе так приказано, вот и подчиняйся приказу короля ради своей же собственной безопасности! Генрих запретил тебе выезжать за ворота. И ты, и дети должны оставаться за стенами крепости!

Она повернулась к одному из капитанов стражи, и я поняла: сейчас она прикажет ему меня арестовать, если ей хоть на мгновение показалось, что я собираюсь сбежать из Тауэра.

— Вы что, не в своем уме? — с горечью бросила я. — Я — королева Англии! Я — жена короля и мать принца Уэльского! Разумеется, я останусь здесь, в моем дворце, в моем родном городе, вместе с моим народом. Что бы ни случилось, я отсюда никуда не уеду. Да и куда, как вы полагаете, я могла бы направиться? Я не из тех, кто всю свою жизнь провел в ссылке! Мне не пришлось высаживаться на английский берег с армией наемников, зная иностранный язык гораздо лучше родного! Я родилась в Англии и выросла в Англии. И, разумеется, я останусь в Лондоне, моем родном городе. Это мой народ, это моя страна. Даже если англичане выступят против меня с оружием в руках, они все равно останутся моими соотечественниками, и Англия по-прежнему останется моей родиной!

Миледи дрогнула, столкнувшись с моей неожиданной и совершенно неприкрытой яростью.

— Не знаю, не знаю, — пробормотала она. — Не сердись, Элизабет. Я всего лишь пытаюсь обеспечить и твою, и нашу общую безопасность. Но я просто больше ничего не понимаю! Где сейчас находятся эти мятежники?

— В Блэкхите, — сказала я. — Но они понесли большие потери, войдя в графство Кент. Там возникла жестокая схватка, и…

— Неужели лондонцы намерены открыть перед ними городские ворота? — в ужасе прервала меня миледи. Мы обе прислушались: даже за стенами Тауэра было отлично слышно, какой рев стоит на ближайших улицах. Миледи вцепилась мне в руку. — Скажи, как ты думаешь, горожане и ополчение могут впустить мятежников в Лондон? Могут они предать нас?

— Не знаю, — покачала головой я. — Давайте лучше поднимемся на стену и посмотрим оттуда. Может быть, нам удастся понять, что происходит внизу.

Моя свекровь, мои сестры, кузина Мэгги, Артур и даже младшие дети — все следом за мной поднялись по узкой каменной лестнице на крепостную стену. Оттуда хорошо было видно пространство и на юг, и на восток, где река исчезала за излучиной, и вскоре стало ясно, что совсем рядом, всего в каких-то семи милях от нас, повстанцы Корнуолла победоносно завершают захват Блэкхита, селения, расположенного неподалеку от дворца Гринвич, и явно намерены встать там лагерем.

— Моя мать тоже как-то стояла на этой стене в осажденном Лондоне, — рассказывала я детям, — и я, тогда еще совсем маленькая девочка, стояла с нею рядом.

— А ты боялась? — спросил у меня шестилетний Генрих.

Я обняла его и тут же с улыбкой почувствовала, что ему хочется вырваться из моих объятий и стоять отдельно, прочно расставив ноги, и выглядеть независимым воином, готовым к сражению.

— Нет, — сказала я. — Я не боялась, потому что знала, что мой дядя Энтони непременно нас защитит. А еще я была уверена, что народ Англии никогда не причинит нам зла.

— Ничего, теперь я буду вас защищать, — пообещал Артур. — И если враги придут сюда, они сразу поймут, что мы полностью готовы к сражению. Я их ни капельки не боюсь!

И я почувствовала, как стоявшая рядом со мной миледи в страхе отшатнулась от края стены. У нее, в отличие от Артура, отнюдь не было такой уверенности.

Мы прошли по стене на северную сторону крепости, чтобы посмотреть, что творится на улицах города. От дома к дому бежали молодые подмастерья, стуча в двери и выкликая людей на защиту городских ворот; народ вытаскивал оружие из подвалов и покрытых пылью старых сундуков, готовя к бою старые мечи и пики. Обученные отряды ополчения устремились к городским стенам, готовясь к обороне.

— Видишь? — указал мне на них Артур.

— Смотрите, сколько людей готовы за нас сражаться, — тут же сказала я королеве-матери. — Они вооружаются и явно намерены противостоять мятежникам. А сейчас они бегут к городским воротам, чтобы их запереть.

Но у миледи на лице по-прежнему было написано сомнение, и я поняла: она боится, как бы лондонцы не распахнули городские ворота настежь, как только услышат, что мятежники требуют отменить налоги.

— Ну, так или иначе, а в Тауэре мы в безопасности, — заметила я. — Ворота крепко заперты, решетка спущена, и потом у нас есть пушки!

— Я надеюсь, Генрих подоспеет со своей армией и спасет нас, как ты думаешь? — дрожащим голосом спросила миледи.

Мы с Мэгги незаметно подмигнули друг другу, и я сказала:

— Я уверена, что вскоре он будет здесь.

Но в итоге именно лорд Добни, а не Генрих, обрушился на измученных длительным переходом мятежников, только-только устроившихся отдохнуть. Кавалерия Добни мчалась сквозь ряды спящих на земле людей, нанося рубящие и режущие удары направо и налево, словно упражняясь в фехтовании среди стогов сена. Мечами, впрочем, были вооружены не все; у некоторых были булавы — это такой большой, тяжелый шар на цепи, способный расколоть человеку голову, как орех, или превратить лицо в котлету, даже если оно прикрыто металлическим забралом. Другие, с копьями наперевес, с ходу пробивали насквозь людские тела или орудовали боевыми топорами, страшное острие которых способно разрубить даже металлические латы. Генрих весьма четко спланировал это сражение, поместив кавалерию и лучников по разные стороны от армии повстанцев, так что у тех не было шансов на спасение. Мятежники, вооруженные в основном дрекольем и вилами, выглядели как перепуганные овцы, которых согнали сюда с убогих пустошей; они всем стадом бросались то в одну сторону, то в другую и в ужасе метались, пытаясь вырваться из этого кольца и спастись. Слыша в воздухе свист тысяч стрел, они бросались бежать и тут же оказывались под копытами кавалерии; они шарахались в другую сторону и натыкались на пехоту, вооруженную пиками и аркебузами, грозно надвигавшуюся на них и совершенно не внемлющую никаким призывам о братстве.

В итоге армия мятежников была поставлена на колени и легла лицом в грязь, даже не успев бросить оружие и поднять руки в знак того, что они сдаются. Их вожак сбежал еще во время сражения, спасая собственную жизнь, однако его догнали и поймали, точно запаленного оленя после долгой охоты. Лорд Одли, считавшийся предводителем повстанцев, передал свой меч лорду Добни, своему другу детства, и тот с мрачным видом этот меч принял. Но ни тот, ни другой не были полностью уверены, что сражались за правое дело и на «правильной» стороне; складывалось ощущение, что капитуляции противника не хватало уверенности, а нашей победе — благородства.

— Все. Опасность нам больше не грозит, — сказала я детям, когда в Тауэр прибыли разведчики и рассказали, что сражение закончено. — Армия вашего отца одержала победу над теми плохими людьми, которые подняли восстание, и они теперь отправились по домам.

— Жаль, что не я возглавлял нашу армию! — воскликнул маленький Генрих. — Я бы выбрал себе булаву! Бах! Бах! — И он прогарцевал по комнате, изображая всадника, который в одной руке держит поводья мчащегося галопом коня, а в другой — булаву.

— Возможно, тебе еще удастся всласть повоевать, когда ты станешь постарше, — утешила я его, — но вообще-то я надеюсь, что теперь нам удастся хотя бы некоторое время пожить мирно. Повстанцы вернутся в свои дома, а мы — в свои.

Артур, дождавшись, когда младших детей что-то отвлечет, подошел ко мне и тихо сказал:

— На рынке Смитфилд строят виселицы. Ужасно много виселиц! Так что некоторые из повстанцев точно домой не вернутся.

— Ну что ж, наказать бунтовщиков необходимо, — поспешила я защитить Генриха перед его помрачневшим сыном. — Король не может без конца проявлять терпимость и милосердие.

— Но он продает жителей Корнуолла в рабство! — возмутился Артур.

— В рабство? — Я была настолько потрясена, что некоторое время молча смотрела в серьезное лицо сына. — В рабство? Кто это тебе сказал? Он, наверно, ошибся?

— Мне сказала об этом сама миледи королева-мать. Король намерен продать их варварам на галеры; там их прикуют к веслам цепями, и они будут грести, пока не умрут. А некоторых он хочет продать в рабство в Ирландию. После этого у нас в течение по крайней мере целого поколения не найдется в Корнуолле ни одного друга! Разве король может продавать своих подданных в рабство?

Я молча смотрела на сына, понимая, какое наследство мы ему можем оставить, и не находила ответа.

Да, мы одержали победу, но она была завоевана с такой неохотой, что принесла мало радости. Генрих без энтузиазма посвящал в рыцарство тех, кто особенно отличился в сражении, и эти «герои» с ужасом думали о том, что теперь, удостоившись такой чести, вынуждены будут пойти на новые и немалые расходы. На всех, кто сочувствовал мятежникам, были наложены тяжелые штрафы; и лорды, и представители джентри были должны выплатить в казначейство огромные суммы, и это, как рассчитывал Генрих, послужит гарантией их хорошего поведения в будущем. Предводители восстания были отданы под суд и казнены; их сперва повесили, затем им, еще живым, вспороли животы, вынули внутренности, показали им, обезумевшим от боли, а затем их четвертовали, причем конечности им рубили, когда некоторые были все еще живы, так что умирали они очень долго и в страшных мучениях. Лорду Одли попросту отрубили голову, обвинив в том, что он вместе со своими арендаторами пошел против короля, и толпа смеялась над ним, когда он с мрачным лицом взошел на эшафот и сам положил голову на плаху. Армия Генриха преследовала повстанцев вплоть до самого Корнуолла, и там мятежники сразу рассыпались в разные стороны, исчезли за густыми зелеными изгородями, делавшими улицы похожими на зеленые туннели, и никто уже не мог сказать, ни куда исчезли эти предатели, ни чем они сейчас занимаются.

— Они просто выжидают, — сказал Генрих.

— Но чего? — спросила я, будто не знала этого.

— Они ждут прибытия этого мальчишки.

— А где он сейчас?

Впервые за много месяцев Генрих улыбнулся.

— Он думает, что вот-вот начнет против меня военную кампанию, оплаченную королем Шотландии.

Я молча ждала продолжения; теперь я уже хорошо знала, что означает эта его победоносная сияющая улыбка.

— Только у него ничего не выйдет!

— Вот как?

— Его обманом заманили на борт судна и вскоре передадут мне. Яков, король Шотландии, в конце концов признал, что мальчишку должен получить я.

— Значит, тебе известно, где он сейчас?

— Да, мне это известно, как известно и название того корабля, на котором плывут он, его жена и его маленький сын. Яков Шотландский предал его, и теперь он в моих руках. Мои союзники, испанцы, должны будут перехватить его во время этого плавания, изображая самые горячие дружеские чувства, и привезти ко мне. Наконец-то мы положим всему этому конец!

Дворец Вудсток, Оксфордшир

Лето, 1497 год

А потом мы снова его потеряли.

Придворные вели себя так, словно мы совершаем обычную летнюю поездку по стране, но на самом деле мы были заперты в одном из замков центральной Англии и боялись даже нос оттуда высунуть, все время ожидая беды и не зная, откуда она придет, где на этот раз может оказаться «мальчишка». Генрих почти не покидал своих покоев. Даже во время остановок он мгновенно создавал нечто вроде штаба, готовясь к осаде. Он принимал бесконечные донесения, рассылал приказы и требования собрать еще воинов, чтобы увеличить уже собранную армию; ему даже сделали новые латы, изукрашенные драгоценными каменьями, и он собирался надеть их, выходя на поле брани, хоть и не знал, ни где состоится сражение, ни куда исчез его противник.

И Артур теперь не мог вернуться в замок Ладлоу. Он был очень этим огорчен и, рассуждая, как взрослый, все убеждал меня:

— Но ведь именно сейчас я должен был бы находиться в моих владениях, с моими подданными!

— Я тебя понимаю, — говорила я, — и ты совершенно прав, но твой хранитель, сэр Ричард, был вынужден со всем своим войском присоединиться к армии короля. И потом, пока не станет ясно, где может высадиться претендент, нам лучше и безопасней держаться всем вместе.

Он озабоченно посмотрел на меня; его темные глаза были полны тревоги.

— Мама, когда же мы наконец будем жить в мире?

На этот вопрос ответа у меня не было.

Одни говорили, что «этот мальчишка» по-прежнему в Шотландии, в своем уютном гнездышке с молодой женой, по-прежнему любим королем Шотландии и по-прежнему уверенно готовится к походу на Генриха; другие утверждали, что он покинул берега Шотландии и снова исчез в неизвестном направлении; это ему каждый раз удавалось отлично.

— Как ты думаешь, не мог он снова отправиться к своей тетке? — спросил у меня Генрих. Он каждый день спрашивал, где, по-моему, может находиться «этот мальчишка». Я, держа Мэри на коленях и устроившись посреди солнечного пятна, сидела в детской, расположенной в высокой башне этого красивого дворца. Я лишь чуть крепче прижала к себе малышку, когда в детскую со своими вопросами явился Генрих и принялся в гневе топать туда-сюда — слишком большой, слишком громогласный и совершенно неуместный здесь мужчина, готовящийся к яростному сражению и почти полностью утративший самообладание. Мэри, насупившись, смотрела на отца, но совершенно его не боялась. Так ребенок может смотреть на травлю медведя: забавное представление, но совсем не страшное.

— Откуда мне знать, куда он отправился? — сказала я. — Я даже представить себе не могу, какая страна привлечет его на этот раз. По-моему, ты говорил, что император Священной Римской империи приказал герцогине не оказывать ему никакой поддержки?

— Да с какой стати ей поступать так, как ей велит император? — тут же разозлился Генрих. — Она же никому не подчиняется! И не верит никому, кроме Йорков! Она одержима одним желанием: разрушить мою жизнь, уничтожить мои законные права на английский трон!

Теперь он уже орал во весь голос, слишком громко для маленькой Мэри: нижняя губка малышки искривилась, личико задрожало. Стараясь развеселить девочку, я повернула ее лицом к себе и улыбнулась.

— Ну-ну, — приговаривала я, — успокойся, детка, ничего страшного, все в порядке.

— Все в порядке? — с недоверием переспросил Генрих.

— Да, для Мэри все в порядке, — сказала я. — Не кричи и не расстраивай ее.

Он сердито глянул на дочь; казалось, он сейчас снова закричит, что все плохо, что малышка в опасности, что наш дом вот-вот рухнет под ударами некоего неуловимого, призрачного врага.

— Господи, где же он?! — снова в отчаянии воскликнул Генрих.

— У тебя ведь все порты под наблюдением?

— Разумеется! И это стоило мне целого состояния. Но вдоль всех наших берегов каждый дюйм под присмотром моих судов.

— В таком случае, если он снова явится сюда, ты сразу же об этом узнаешь. Но разве он не мог вернуться в Ирландию?

— В Ирландию? А что тебе об этом известно? — Генрих резко повернулся ко мне и застыл, точно готовая к броску змея.

— Ничего! — отрезала я. — Что и откуда мне может быть о нем известно? Но ведь он довольно долго там прожил. Возможно, у него там какие-то друзья остались.

— Кто? Какие друзья?

Я не выдержала, встала и повернулась к мужу лицом, крепко прижимая к себе Мэри.

— Милорд, я ничего не знаю. А если б знала, то непременно сказала бы вам. Но, повторяю, мне ничего не известно. Я знаю только то, что вы сами мне сообщаете, а больше я на эту тему ни с кем не разговариваю. И если бы со мной заговорил об этом кто-то другой, я просто не стала бы слушать.

— Испанцы все еще могут его перехватить, — словно не слыша меня, пробормотал Генрих. — Они обещали ему свою дружбу. А мне обещали взять его в плен и передать моим людям. Их корабли должны были постоянно курсировать вдоль побережья, поджидая его. Возможно, он все-таки согласился с ними встретиться, и тогда они…

В дверь вдруг громко постучали, Мэри испуганно вскрикнула, и я еще крепче прижала ее к себе, а потом отбежала подальше от двери, охваченная внезапным страхом и готовая скрыться вместе с девочкой в спальне. Генрих, смертельно побледнев, резко повернулся на каблуках и уставился на дверь. Увидев это, я остановилась на пороге спальни, и вошедший гонец сразу увидел нас обоих, бледных от страха и словно ожидавших, что на замок вот-вот нападет враг. Гонец, весь покрытый дорожной пылью, преклонил перед королем колено, и Генрих грубо спросил:

— В чем дело? Что это вы сюда вламываетесь? Вы своим стуком испугали ее милость королеву и мою маленькую дочь.

— Ваша милость, это вторжение! — задыхаясь, вымолвил гонец.

Генрих покачнулся и вцепился в спинку кресла.

— Мальчишка?

— Нет. Шотландцы. Сюда идет король Шотландии.

Нам оставалось только верить, что граф Томас Хауард, муж моей сестры Анны, сумеет спасти Англию и своего короля. Мы, ничему не верившие и всего боявшиеся, были вынуждены верить этому не слишком надежному человеку. Впрочем, самую лучшую службу нам сослужили дожди. Наступление одного войска и сопротивление другого было практически сломлено непрекращающимися дождями. Английские войска, разбившие лагерь в сырой долине под мощными стенами крепости, поразила болезнь, и воины, заболевавшие один за другим, не выдерживали бесконечной сырости и туманов и разбегались по домам, стремясь к теплому очагу и сухой одежде. И даже командующий войском, Томас Хауард, не мог заставить людей оставаться верными данной присяге. Они не хотели воевать, им было безразлично, что Генрих защищает Англию от ее стариннейшего врага. Да и сам король Генрих был им совершенно безразличен.

И вот сейчас Томас Хауард прибыл во дворец. Проследовав в кабинет Генриха, он предстал перед ним, и король тут же обрушился на него, обвиняя в бесчестности и предательстве. Я слушала это, стоя по одну сторону огромного кресла, в котором восседал Генрих; по другую сторону кресла стояла моя свекровь.

— Но я никак не мог заставить больных людей оставаться в строю, — жалким голосом оправдывался Томас. — Моих приказов не слушались даже командиры отрядов. Люди совершенно не желали драться, да и вознаграждение они получили весьма скудное. Вы просто представить не можете, как там было ужасно.

— Вы хотите сказать, что я не могу себе представить участия в боевых действиях?! — взорвался Генрих.

Томас бросил на меня, свою невестку, испуганный взгляд.

— Нет, ваша милость, что вы! Разумеется, нет! Я всего лишь хотел сказать, что не в силах описать, до чего тяжело идет эта военная кампания. Там, на севере страны, установилась невероятно сырая и холодная погода, а запасы продовольствия весьма скудны; во многих местах даже топливо достать трудно. Иной раз людям приходилось ночевать под открытым небом при проливном дожде, на холоде, не имея ни крошки еды на ужин, да и утром вставать без завтрака. Такую армию снабдить достаточным количеством продовольствия очень трудно. К тому же люди совершенно не хотят драться. Никто и никогда не сомневался в том, что вы, ваша милость, воин бравый и мужественный. Все мы это видели собственными глазами. Однако простых людей в таких условиях весьма сложно заставить проявлять мужество и стойко сражаться с врагом.

— Довольно! Вы в состоянии продолжать сражение? — Генрих кусал губы, лицо его потемнело от гнева.

— Если таков будет ваш приказ, сир, — жалким тоном ответил Хауард, прекрасно понимая, как, впрочем, и все мы, что любой намек на отказ означает для него незамедлительное возвращение в Тауэр и клеймо предателя; тогда даже брак с моей сестрой Анной не смог бы его спасти. Он быстро глянул на меня и по равнодушному выражению моего лица догадался, что помочь ему я не в силах. — Мне гордиться нужно тем, что вы поставили меня во главе своей армии. И я, конечно же, сделаю все, что в моих силах. Но люди, увы, разбегаются по домам! Теперь придется заново набирать войско.

— Я не могу постоянно нанимать людей на военную службу! — вдруг заявил Генрих. — Они у меня служить не желают, а я уже исчерпал казну, выплачивая им жалованье. Видно, придется заключить с Шотландией мир. Я слышал, что и казна короля Якова практически пуста. Я заключу с ним мир и отведу от его границ оставшиеся у меня войска. Затем я переброшу армию на юг, где она и будет пребывать в состоянии боевой готовности.

— И к чему же она должна быть готова? — спросила королева-мать.

Я не знаю, зачем она это спросила, но страх в ее голосе прозвучал весьма отчетливо.

— Естественно, к вторжению этого мальчишки! — раздраженно ответил король.

Дворец Вудсток, Оксфордшир

Осень, 1497 год

Грязные, измученные гонцы передавали друг другу свиток с посланием, бережно завернутый в овечью шкуру, и скакали без устали от одного селения до другого, то и дело меняя лошадей, которые не выдерживали бешеной гонки и начинали хромать. «Королю, во дворец Вудсток!» — только и успевали сказать они, и очередной всадник на свежем коне мчался дальше по грязным осенним дорогам, больше похожим на разбитые тропы, и скакал с рассвета до темноты, когда уже невозможно было различать глубокие колеи, заросшие густой травой; тогда ему приходилось ночевать, завернувшись в плащ где-нибудь под деревом и с беспокойством ожидая первых проблесков зари, а потом он снова взлетал в седло и гнал коня дальше, до ближайшего поста, где передавал драгоценный пакет следующему гонцу со словами: «Королю, во дворец Вудсток!»

А двор тем временем готовился к выезду на соколиную охоту; всадники уже садились на коней, соколов в клобучках вынесли из вольеров и рядами усадили на специальные повозки; соколятники бежали рядом с повозками, ласково успокаивая раздраженных птиц и обещая им веселую охоту и сытное угощение, если, конечно, они будут хорошими птичками, будут вести себя спокойно и терпеливо, а не сердиться и не хлопать крыльями.

Генрих был одет очень красиво: в темно-зеленый бархатный колет, темно-зеленые кожаные сапоги и зеленые кожаные перчатки. Было видно, что ему страшно хочется показать, что он ведет прежнюю достойную жизнь — казна его полна, он вполне уютно чувствует себя в окружении своих придворных и любим своими подданными. Лишь недавно появившиеся глубокие морщины в углах поджатых губ выдавали в нем человека, живущего, крепко стиснув зубы.

Мы стояли у распахнутых ворот, когда на дороге послышался топот копыт, и я, обернувшись, увидела всадника, изо всех сил погонявшего измученного коня и низко склонившегося к его шее. Йомены тут же образовали перед королем заслон, а еще шестеро стражников встали передо мной, выставив пики и вытащив мечи. Я удивилась: ведь на дороге был всего-навсего один усталый всадник, а они вели себя так, словно готовились к атаке неприятельского войска. Неужели они действительно опасались, что этот человек может с размаху влететь во двор замка, где целая толпа народу готовится ехать на соколиную охоту, наброситься на короля и нанести ему смертельный удар мечом? Неужели они действительно считают, что меня следует ограждать ото всех моих подданных? Однако я отчетливо чувствовала, что йомены напуганы; видимо, эти люди и не подозревали, как должна вести себя королева Дома Йорков.

Итак, заняв оборонительную позицию, гвардейцы выставили перед собой пики, а гонец, натянув поводья, остановил коня и сказал хриплым от набившейся в горло пыли голосом: «Послание его милости королю!» Генрих, узнав гонца, коснулся плеча одного из своих стражников, потом слегка отодвинул его и сам подошел к измученному всаднику и его дрожавшему от усталости коню.

Гонец спрыгнул с седла, но, видно, настолько устал, что колени под ним подогнулись, и ему пришлось схватиться за стремя, чтобы устоять на ногах. Сунув руку за пазуху, он вытащил оттуда истерзанный сверток и подал королю.

— Откуда это? — тихо спросил Генрих.

— Из Корнуолла. Из самой западной его части.

Генрих кивнул и повернулся к придворным.

— Я должен остаться и прочесть это, — сказал он громко, с искусственно-бодрой улыбкой, которая, на мой взгляд, была больше похожа на гримасу человека, страдающего от боли. — Небольшое дельце, ничего особенного. Но задержаться мне все-таки придется, а вы поезжайте. Я тоже подъеду, но чуть позже!

Придворные, перешептываясь, стали садиться на коней, а я, жестом приказав своему груму придержать лошадь, подошла к Генриху и встала с ним рядом, глядя, как все проезжают мимо нас. Один из сокольничих прикрыл повозку с птицами кожаными занавесками, чтобы птицы не слишком нагрелись на солнце и их не забрызгало грязью, пока все не выедут в поля, где и начнется охота. Тогда с соколов наконец снимут колпачки, и они, расправив крылья, ясными глазами посмотрят вокруг и взмоют в небо. Один из сокольничих бросился догонять повозку с птицами, неся в руках запасные путы и поводки; пробегая мимо нас, он низко поклонился, и я, мельком глянув ему в лицо, узнала в нем Ламберта Симнела. Значит, теперь этот кухонный мальчишка стал уже королевским сокольничим и преданным слугой Генриха? Вот он, претендент, обретший счастье!

Но Генрих Симнела даже не заметил. Сейчас он никого не замечал, занятый своими мыслями. Повернувшись, он направился к восточному входу в замок — оттуда великолепная лестница вела прямо в его личные покои. Я последовала за ним, заметив, что его мать уже стоит у окна и внимательно наблюдает за происходящим.

— Я еще издали увидела, что подъезжает гонец, — тихо сказала она. Казалось, она ожидала самых дурных вестей. — Я стала молиться, едва увидев пыль на дороге. Я сразу поняла: это он! Где он высадился?

— В Корнуолле, — ответил Генрих. — А у меня теперь в Корнуолле друзей нет.

Было бессмысленно объяснять ему, что друзей у него в Корнуолле нет, потому что он оскорбил всех тамошних жителей, унизил их и разбил им сердца, казнив тех, кого они любили, за кем готовы были идти. Я молча ждала, пока мой муж вытащит из убогого свертка само письмо, и сразу же узнала печать графа Девона, Уильяма Куртенэ, мужа моей сестры Кэтрин и отца ее обожаемого сына.

— Так, высадку мальчишка уже совершил… — бормотал Генрих, быстро читая письмо, — …шериф Девона с большим войском атаковал его лагерь… — Он немного помолчал, и я заметила, как он негромко охнул. — Боже мой! Войско шерифа, едва увидев этого мальчишку, тут же перешло на его сторону!

Леди Маргарет молитвенно стиснула руки, но промолчала. Генрих про себя дочитал письмо и снова воскликнул:

— Боже мой, граф Девон, твой зять! — Он посмотрел на меня так, словно я была в ответе за некие предосудительные действия Уильяма Куртенэ. — Граф собирался вступить в бой, но потом решил, что противник слишком силен, а доверять своим людям он не может, и в итоге отступил в Эксетер. — Генрих снова посмотрел на меня. — Этот мальчишка едва успел ступить на наш берег и уже завоевал весь Корнуолл, а также большую часть Девоншира! А твой зять, граф Девон, позорно отступил со своим войском в Эксетер, потому что, видите ли, не мог доверять собственным людям и не был уверен, что они его не предадут!

— Сколько их? — спросила я. — Сколько у этого претендента людей?

— Около восьми тысяч. — Генрих безрадостно усмехнулся. — Куда больше, чем было у меня когда-то. Этого войска более чем достаточно, чтобы даже трон захватить!

— Ты — законный наследник! — со страстью воскликнула его мать.

— Граф Девон угодил в ловушку, отправившись в Эксетер, — словно не слыша ее, продолжал Генрих. — Этот мальчишка осадил город! — Он повернулся к письменному столу и велел позвать клерков. Мы с леди Маргарет поспешно расступились, поскольку уже через минуту клерки влетели в кабинет, и Генрих начал раздавать распоряжения. Лорд Добни должен был незамедлительно выступить на запад, напасть на лагерь «этого мальчишки» и освободить Уильяма Куртенэ, застрявшего в Эксетере. Второму войску, во главе которого стоял лорд Уиллоуби де Броук, предстояло проследовать на южное побережье и ни в коем случае не позволить «этому мальчишке» сбежать. Собственно, почти каждый английский лорд получил приказ поднять своих людей, собрать кавалерию и, встретившись с Генрихом, совместными силами двигаться в западные графства. Участвовать в походе должны были все, никаких извинений не принималось.

— Так и напишите, — диктовал Генрих писцам. — Король желает, чтобы претендента ему доставили живым. Пусть каждый военачальник хорошенько это осознает: мальчишка должен быть взят живым! И напишите, чтобы вместе с ним непременно прихватили его жену и сына.

— А разве они тоже с ним? — удивилась я. — Он прибыл с женой и маленьким сыном? — Страшно было даже представить себе, что красивая молодая женщина с младенцем на руках, моя предполагаемая невестка, оказалась в гуще войска, осаждающего город.

— Они в Мон-Сен-Мишель, — бросил Генрих.

Миледи что-то коротко и раздраженно воскликнула; видно, ее раздражала даже мысль о том, что «этот мальчишка» и его сын как бы вплетают себя в историю об Артуре, в ту самую историю, которую она изо всех сил старалась «приспособить» к нашему сыну и своему внуку.

Клерки один за другим подавали королю готовые письма, капали расплавленным воском, и Генрих запечатывал послания своим перстнем с печатью, а затем ставил свою колючую подпись — два росчерка пера, вверх и вниз: HR, Henricus Rex, король Генрих. И я тут же вспомнила воззвание, подписанное RR, Ricardus Rex, король Ричард. Значит, снова два соперника претендуют на трон, и ради этого их войска вытаптывают земли Англии; значит, снова в стране яростно соперничают друг с другом две королевских семьи, и на этот раз я попала меж ними, как между жерновами.

Мы остались ждать в замке. Генрих так и не смог заставить себя выехать на соколиную охоту, но меня чуть позже отослал туда, чтобы я пообедала вместе с охотниками в шатрах, поставленных прямо в лесу. Мне предстояло в очередной раз сыграть роль королевы, уверенной в том, что все хорошо и спокойно. Я взяла с собой детей, которые с радостью взгромоздились на своих пони; Артур гордо ехал рядом со мной на своем гунтере. Когда кто-то из лордов во время обеда спросил, приедет ли король, я сказала, что приедет, но немного погодя, ибо его задержали дела, хотя и не такие уж важные.

Очень сомневаюсь, что хоть кто-нибудь мне поверил. Весь двор уже знал о высадке на английский берег войска «этого мальчишки», и почти наверняка кое-кто уже обдумывал, не перейти ли, пока не поздно, на сторону претендента. А кое у кого, возможно, уже лежало в кармане его письмо о готовящемся наступлении на Лондон.

— Я вот ни капли его не боюсь, — сказал вдруг Артур, словно подслушав тайные мысли придворных. — Нет, ни капельки. А ты?

Я сделала честное лицо и постаралась искренне, с улыбкой воскликнуть:

— И я его совсем не боюсь! Чего нам его бояться?

Но когда я вернулась во дворец, то узнала, что от Куртенэ уже получено отчаянное письмо. Мятежники повалили ворота Эксетера и вломились в город. Сам Куртенэ был ранен и, увидев, что в стене пробита огромная брешь, поспешил заключить с мятежниками перемирие. Те, впрочем, вели себя довольно сдержанно; никаких грабежей себе не позволяли и, надо отдать им должное, даже в тюрьму его не заключили, оставив на свободе. В ответ ему пришлось разрешить им двигаться дальше по Большой Западной Дороге к Лондону и пообещать, что преследовать их он не будет.

— Значит, он позволил им пройти? И теперь они идут на Лондон? — не веря собственным ушам, переспросила я. — Куртенэ позволил им идти на Лондон? И обещал их не преследовать?

— Обещал, но ему придется нарушить свое слово, — сказал Генрих. — Я прикажу ему это сделать. Слово, данное мятежникам, держать не обязательно. Я велю ему немедленно начать их преследование и ни в коем случае не позволять им отыскать путь к отступлению. Затем лорд Добни ударит с севера, а лорд Уиллоуби де Броук атакует с запада, и мы сокрушим их!

— Но ведь Куртенэ дал слово, — неуверенно сказала я. — Он им обещал…

Лицо Генриха потемнело от гнева.

— Ни одно обещание, данное этому мальчишке, он выполнять не обязан!

Слуги принесли королю шляпу, перчатки, сапоги для верховой езды и плащ. Затем один из них поспешил на конюшню — сказать, чтоб готовили лошадей. Гвардейцы уже строились во дворе; специального человека отправили собирать все ружья и пушки, имевшиеся в Лондоне.

— Ты едешь в расположение армии? — спросила я.

— Я отправляюсь навстречу армии Добни, — сказал Генрих. — Таким образом, наше численное превосходство будет три к одному. С такой армией я наверняка одержу над ним верх!

У меня перехватило дыхание.

— И ты отправляешься прямо сейчас?

Он кивнул, поцеловал меня холодными губами, словно по обязанности, и я отчетливо почувствовала запах его страха.

— Надеюсь, победа будет за нами, — сказал он, — хотя, разумеется, и не могу быть до конца в этом уверен.

— И как ты поступишь в случае победы? — спросила я. Я не осмелилась выспрашивать, какие планы мой муж вынашивает насчет «этого мальчишки».

— Я казню всех, кто поднял на меня руку, — мрачно заявил он. — И на этот раз не проявлю ни капли милосердия. Я также наложу тяжелейшие штрафы на всех, кто позволил врагу пройти и не предпринял попыток его остановить. Боюсь, правда, что после этого ни в Корнуолле, ни в Девоне не останется никого, кроме мертвецов и должников.

— А что ты сделаешь… с ним? — тихо спросила я.

— Я велю привезти его в Лондон, заковав в цепи, — сказал Генрих. — Все должны увидеть, что он — никто. Я заставлю его валяться в грязи! Пусть все наконец поймут, что он — самый обыкновенный самонадеянный мальчишка! А потом я прикажу его убить.

Он посмотрел в мое побелевшее лицо.

— Тебе придется с ним повидаться, — с горечью сказал он, словно именно я была во всем этом виновата. — Мне нужно, чтобы ты внимательно на него посмотрела — внимательно изучила его лицо! — а потом сказала, что это не принц Ричард. И лучше бы ты заранее позаботилась о том, чтобы ни одним словом, ни одним взглядом, ни одним вздохом не выдать себя, если все-таки случайно узнаешь в нем брата. На кого бы он ни был похож, что бы он ни говорил, какую бы чушь ни плел в суде — в любом случае тебе лучше воспринимать его как совершеннейшего незнакомца, а если кто-то тебя спросит о нем, отвечать, что ты его не знаешь.

В этот момент я думала о своем младшем братишке, любимце матери. Вспоминала, как он разглядывал картинки в книжке, сидя у меня на коленях, как бегал по двору нашего замка Шин, размахивая маленьким деревянным мечом, и отчетливо понимала: если я узнаю его веселую улыбку и ласковый взгляд светлых ореховых глаз, то не смогу притвориться, не смогу не потянуться к нему.

— Ты от него откажешься, — ровным тоном продолжал Генрих. — Или я откажусь от тебя. Если ты хоть одним словом, даже сказав его шепотом, даже произнеся всего лишь первую букву имени, дашь кому-то понять — кому угодно, любому! — что ты узнала в этом самозванце, в этом простолюдине, в этом обманщике своего брата, я навсегда отлучу тебя от двора, и ты всю оставшуюся жизнь проведешь в Бермондсейском аббатстве, где закончила свои дни твоя мать. Ты будешь не только опозорена, но и никогда больше не увидишь своих детей. А я постараюсь внушить им — побеседовав с каждым в отдельности! — что их мать была шлюхой и ведьмой, такой же, как ее мать и бабка.

Я повернулась к мужу лицом, тыльной стороной ладони стерла со щеки его поцелуй и ледяным тоном сказала:

— Можешь не угрожать мне. И, пожалуйста, избавь меня от оскорблений. Я и без этого прекрасно знаю, в чем состоит мой долг, к чему меня обязывает мое положение и положение моего сына, принца Уэльского. Я не собираюсь лишать своего сына законного наследства. Я поступлю так, как считаю нужным. Но учти: тебя я не боюсь и никогда не боялась! И Тюдорам я стану служить только ради моего сына — не ради тебя. Не опасаясь твоих угроз. Только ради моего Артура, истинного короля Англии!

Генрих с облегчением кивнул; видимо, до него дошло, что у его безопасности крепкая основа — моя не подлежащая сомнению любовь к сыну. Однако он все же пригрозил:

— Но если кто-то из вас, Йорков, все же вздумает называть этого мальчишку не молодым и глупым претендентом-чужестранцем, а как-то иначе, я в тот же день прикажу отрубить ему голову на вершине Зеленой башни, и ты увидишь это собственными глазами. В ту же минуту, как тебе, твоим сестрам, твоей кузине или еще кому-то из твоих бесчисленных родственников придет в голову узнать его, вы тем самым подпишете ему смертный приговор. Впрочем, умрут и те, кто его узнал. Это тебе ясно?

Я кивнула и отвернулась. Мало того, я презрительно повернулась к Генриху спиной, словно он вовсе и не был королем, и небрежно бросила через плечо:

— Мне все ясно. Но если ты по-прежнему настаиваешь, что «этот мальчишка» — сын пьяницы из Турне, тебе следует вспомнить: простолюдину нельзя отрубить голову на вершине Зеленой башни, как если бы он был принцем. Тебе придется его попросту повесить.

Похоже, мое заявление потрясло Генриха; и он, задыхаясь от смеха, с трудом вымолвил:

— Ты совершенно права. Отныне его имя будет Пьер Осбек, и по рождению ему самое место на виселице.

Я с насмешливым уважением склонилась в реверансе, как-то особенно отчетливо понимая в эту минуту, до чего ненавижу собственного мужа.

— Разумеется, мы станем называть его тем именем, какое выберешь ты. Трупу этого молодого человека ты можешь дать то имя, какое тебе заблагорассудится; это твое право — право его убийцы.

До отъезда Генриха мы так и не помирились, и на прощание он не получил от меня ни благословения, ни ласкового поцелуя. А вот его мать не только его благословила, но долго цеплялась за стремя его коня, да и потом все смотрела сыну вслед и шептала молитвы. Потом она как-то странно на меня посмотрела, заметила, что я стою с сухими глазами и спокойно смотрю, как отряд из трехсот человек во главе с моим мужем отправляется навстречу лорду Добни, и вдруг спросила:

— Неужели ты за него не боишься? — На глазах у нее тут же показались слезы, губы задрожали. — Твой муж идет на войну, ему грозит смертельная опасность, а ты даже не поцеловала его на прощание! Ты даже его не благословила! Неужели тебе за него не страшно? Ведь он поскакал навстречу врагу!

— Если честно, я весьма сомневаюсь, чтобы мой муж решился по-настоящему вступить в бой с врагом и ринуться навстречу опасности, — сухо заметила я и повернулась, чтобы идти в дом — в те покои, что считались вторыми после самых лучших, занятых моей свекровью.

Восточная Англия

Осень, 1497 год

Король постарался оповестить всю Англию, что повстанцы буквально растаяли в воздухе еще до того, как началось его тщательно подготовленное наступление. Ряды бунтовщиков редели каждую ночь, ибо жители Корнуолла поняли: на них движутся в боевом порядке не одна, не две, а целых три армии! А однажды ночью исчез и сам «мальчишка» — он опять сбежал, яростно погоняя коня и лишь с двумя сопровождающими, и тем самым избежал ловушки, приготовленной для него Генрихом на побережье. «Мальчишка», зная, что его поджидают курсирующие вдоль берега корабли, намереваясь взять его в плен, испросил убежища в аббатстве Больё.

Но Англия была уже не той, что когда-то. Указы короля касались теперь даже высших церковных властей — об этом отдельно позаботились моя свекровь и ее друг архиепископ. Так что никакого убежища «мальчишке» в аббатстве не предоставили, хоть он и требовал, чтобы его там укрыли как будущего короля, призванного самим Господом Богом. Но на этот раз аббатство нарушило извечные, освященные временем традиции и передало беглеца королевским властям. И ему пришлось покинуть стены монастыря и сдаться на милость короля, который отныне повелевал и Англией, и Церковью.

«Он вышел оттуда, одетый в золотые одежды, и отзывался только на имя Генрих IV» — так гласила наспех нацарапанная записка, которую, скорее всего, написал мой сводный брат Томас Грей, была заткнута за стремена моего коня; я обнаружила ее, собираясь с детьми на прогулку верхом. Я не видела, чья рука подсунула мне записку, но была уверена: никто никогда не скажет, что я ее прочла. «Но когда король начал его допрашивать, — писал далее Томас, — он от этого имени отказался. Что ж, пусть так. В таком случае запомни: раз уж он отрекся от своего имени, то мы можем отречься от него самого».

Я скатала записку в крошечный шарик и сунула в карман: потом сожгу. Как хорошо, что Томас мне написал! Я была рада, что «этот мальчишка» увидел хотя бы одно дружеское лицо среди толпы врагов, прежде чем отречься от собственного имени.

Остальные новости я узнала одновременно со всеми придворными и со всей Англией, ибо Генрих велел повсюду читать длинные победоносные «послания народу», написанные им собственноручно. Он также без конца слал письма всем правителям христианского мира. Легко можно было себе представить, как глашатаи выкрикивают эти послания на деревенских площадях, на городских перекрестках, на крыльце каждой сельской церкви или у входа в торговые ряды. Генрих писал так витиевато и подробно, что у меня это вызвало невольную улыбку; казалось, он хочет создать некую легенду, хочет стать новым Чосером[62] и рассказать англичанам сказку об их корнях, развлекательную и поучительную одновременно. Генрих явно имел намерение стать летописцем собственных побед, но вряд ли я была единственной, кто считал, что эту последнюю победу он попросту себе вообразил, а вовсе не одержал ее на продуваемых всеми ветрами полях Девона. В этом проявился скорее Генрих-романтик, чем Генрих-король.

В истории, выдуманной Генрихом, рассказывалось о жизни одного бедняка, следившего за шлюзами в Турне, во Фландрии, человека слабого, большого любителя выпить. Он женился на простой, немного даже глуповатой женщине, у них родился сын, но однажды глупый мальчишка убежал из дома и попал в дурную компанию. Впоследствии он служил у кого-то пажом (как он стал пажом и у кого, особого значения не имело) и вместе со своим хозяином оказался при дворе короля Португалии. Затем по неизвестной причине (кто знает, что может прийти в голову глупцу?) он вдруг стал выдавать себя за английского принца, и, как ни странно, все его выдумкам верили. Затем он ушел от прежнего хозяина и стал служить у купца, торговавшего шелком. Он много странствовал с ним по миру, научился говорить по-английски, по-французски, по-испански и по-португальски (что при его умственных способностях было несколько удивительно, хотя, в общем, вполне возможно) и стал прекрасно одеваться. Собственно, его одевал так хозяин, желая продемонстрировать отменное качество своих шелков. И в итоге его, разряженного, точно ирландский язычник во время празднования Майского Дня, снова ошибочно приняли за принца (только не вздумайте спрашивать, насколько это похоже на правду) и стали убеждать, что эта роль ему чрезвычайно подходит и следует продолжать играть ее во всех странах христианского мира. Хотя никогда не ставился вопрос, по какой причине и до каких пор он будет играть эту роль.

Генрих, правда, не объяснял, как такому невежественному мальчишке из самой обыкновенной бедной семьи удалось обмануть величайших правителей христианского мира — герцогиню Бургундскую, императора Священной Римской империи, короля Франции, короля Шотландии; каким образом он охмурил весь королевский двор Португалии; как обвел вокруг пальца испанских правителей. Это просто случилось — так в волшебных сказках девочка-гусыня на самом деле оказывается принцессой или вдруг выясняется, что девушка, которая не могла уснуть и на двадцати пуховых перинах, когда под них подложили одну-единственную горошину, на самом деле тоже принцесса. Не совсем, правда, было понятно, как этот вульгарный, необразованный простолюдин, сын пьяницы и глуповатой домохозяйки, сумел настолько очаровать самых богатых, самых культурных и образованных людей христианского мира, что они готовы были в любую минуту предоставить ему и свое войско, и свое богатство. И где он выучился всем этим языкам, в том числе и латыни? И кто научил его читать и писать, кто привил ему столь элегантный стиль и изящный почерк? Кто научил его охотиться с соколами и без, участвовать в турнирах и чудесно танцевать, вызывая всеобщее восхищение? Отчего этим парнишкой, выросшим на окраине Турне, все любуются и называют его настоящим принцем? Из повествования Генриха невозможно было понять, где он научился и улыбаться по-королевски, и выражать соболезнования в столь изящной форме, — хотя как раз это и должно было бы в первую очередь удивить любого. В общем, это была просто волшебная сказка: обыкновенный мальчишка-бедняк надел красивую шелковую рубашку, и всем сразу стало казаться, что он королевской крови.

Как написал мне мой сводный брат: пусть так всем и кажется.

От Генриха за все это время, столь богатое на события, я получила только одно личное письмо. У него явно не нашлось времени лишний раз черкнуть мне пару строк; он писал и переписывал историю жизни «этого мальчишки», то и дело меняя его имена — Джон Перкин, Пьер Осбек, Питер Уорбойз, — и превращая его из бедняка в принца, а затем снова в бедняка.

«Я посылаю к тебе его жену, сделай ее одной из своих фрейлин, — писал мне Генрих, зная, что нет никакой необходимости объяснять, чью жену он ко мне посылает. Думаю, тебя поразит ее красота и элегантность. Буду очень тебе признателен, если ты окажешь ей теплый прием и постараешься ее утешить, ибо ее обманом вовлекли в эту жестокую игру».

Прочитав письмо, я тут же передала его матери Генриха, которая уже стояла рядом с протянутой рукой, нетерпеливо ожидая своей очереди. Да уж, женщину, ставшую женой «этого мальчишки», обманули весьма жестоко! Ее муж был хорош собой и носил шелковые рубашки, отлично скроенные и сшитые, и она не сумела разглядеть, что под этими шелками скрывается самый обыкновенный бедняк, которому с удивительной легкостью удалось заморочить ей голову. Видя в нем всего лишь красивого и богатого юношу в красивой одежде, она решила, что он действительно настоящий принц, и вышла за него замуж.

Дворец Шин, Ричмонд

Осень, 1497 год

Я сидела в своих покоях и ждала ту, кого король приказал называть леди Кэтрин Хантли. Имени и фамилии ее мужа никто не должен был даже произносить, хотя я подозревала, что никто толком и не знает, какова эта фамилия — то ли Перкин, то ли Осбек, то ли Уорбойз.

— Леди Кэтрин следует считать женщиной незамужней, — объявила моим фрейлинам королева-мать. — Я полагаю, ее брак вскоре будет аннулирован.

— На каком основании? — спросила я.

— Обман, — кратко ответила она.

— И кто же ее обманул? — с некоторым сомнением снова спросила я.

— Но это же очевидно! — возмутилась миледи.

— Если это так очевидно, то почему речь идет об обмане? — буркнула себе под нос Мэгги.

— А где ее малолетний сын? — спросила я.

— Ребенок будет жить с няней вдали от королевского двора, — отрезала миледи. — Нам о нем даже упоминать не следует.

— Говорят, леди Кэтрин очень красива, — заметила моя сестра Сесили сладким, как итальянская пудра, тоном.

Я улыбнулась ей, но постаралась сохранить на лице маску полнейшего равнодушия. Я прекрасно понимала: если я хочу спасти свой трон, свою свободу и жизнь того малыша, отцом которого является «этот мальчишка», называющий себя моим братом, мне еще многое придется вытерпеть, в том числе и появление у нас леди Кэтрин, прекрасной «незамужней» принцессы.

Я услышала за дверями шум охраны, быстрый обмен паролями, затем дверь распахнулась, и один из стражников проревел: «Леди Кэтрин Хантли!», словно опасаясь, что кто-то его опередит и вместо этого объявит: «Королева Англии Екатерина!»

Я осталась сидеть, но королева-мать встала, чем очень удивила меня, да и мои фрейлины склонились в таком низком реверансе, словно приветствовали наследницу королевского престола.

Когда молодая женщина вошла, я сразу обратила внимание на то, что она вся в черном, точно вдова; впрочем, ее плащ и платье и сшиты были прекрасно, и сидели на ней идеально. Кто бы мог подумать, что в Эксетере есть столь искусные портные? Платье на ней было из черного атласа с отделкой из роскошного черного бархата; на голове черная шляпа, на руке черный дорожный плащ; руки скрыты под черными кожаными перчатками с чудесной вышивкой. Темные глаза леди Кэтрин были окружены глубокой тенью и выглядели как бы несколько запавшими — особенно по контрасту с бледностью лица; ее белоснежная, абсолютно чистая кожа напоминала образцы самого лучшего, прекрасно обработанного мрамора. Это, безусловно, была очень красивая и очень молодая женщина, чуть старше двадцати. Она склонилась передо мной в низком реверансе, но я успела заметить, как внимательно и жадно она вглядывалась в мое лицо — казалось, она искала в нем сходство с лицом ее мужа. Я подала ей руку, встала с кресла и расцеловала ее в обе холодные щеки в полном соответствии с дворцовым этикетом: все-таки она была родственницей короля Шотландии, за кого бы она там замуж ни вышла и какого бы сорта шелковую рубашку этот человек ни носил. Взяв ее за руку, я сразу почувствовала, что она вся дрожит и все продолжает осторожно и вместе с тем пытливо на меня посматривать, словно пытаясь прочесть мои мысли и понять, каково мое место в том бесконечном маскараде, в который превратилась с некоторого времени ее жизнь.

— Мы рады приветствовать вас, леди Кэтрин. Добро пожаловать во дворец Шин, — сказала миледи. Ей не требовалось читать чужие мысли. Она просто делала то, о чем попросил ее сын, — была приветлива с леди Кэтрин и смотрела на нее с такой добротой, что даже самый гостеприимный человек мог бы удивиться: с чего это все мы так суетимся вокруг опозоренной жены нашего поверженного врага?

Леди Кэтрин снова склонилась в реверансе, затем выпрямилась и посмотрела на меня, словно ожидая, что теперь я буду ее допрашивать, но я сказала лишь:

— Вы, должно быть, очень устали?

— Нет, его милость король проявил ко мне необычайную доброту и снисходительность, — сказала она нежным и тихим голосом с очаровательной напевностью, но с таким сильным шотландским акцентом, что мне пришлось напрячься, чтобы ее понять, — мы несколько раз отдыхали в пути, да и лошади у меня были очень хорошие.

— Прошу вас, садитесь, — предложила я. — А через несколько минут мы все пойдем обедать.

Она присела, скромно сложив руки на коленях, прикрытых пышным черным платьем, и снова посмотрела на меня. Я обратила внимание, что у нее даже в серьгах черные камни; к поясу у нее было приколото довольно необычное украшение — золотая брошь в виде двух переплетенных сердец. Я позволила себе слегка улыбнуться ей одними глазами, и в ответ ее глаза вспыхнули теплым светом. Вряд ли, подумала я, нам когда-нибудь удастся сказать друг другу больше, чем мы сейчас сказали этими взглядами.

Выстроившись в должном порядке, мы направились в обеденный зал. Я, королева, разумеется, шла впереди; миледи шла почти рядом со мной, но все же чуть отставая; следующей должна была идти леди Кэтрин Хантли, а за ней — мои сестры, каждая отставая от предыдущей на один шаг, по старшинству. Оглянувшись, я заметила, как побледнела Сесили; она даже нижнюю губу закусила от огорчения: еще бы, теперь она оказалась в «обеденной процессии» уже четвертой, и ей это явно не нравилось.

— А что, леди Кэтрин намерена теперь вернуться в Шотландию? — спросила я у своей свекрови, пока мы шли по коридору.

— Естественно! — ответила та. — С какой стати ей здесь-то оставаться? Особенно когда ее муж будет казнен?

Но леди Кэтрин явно уезжать не спешила. Все то время, пока Генрих неторопливо добирался из Эксетера в Шин, она жила у нас. Наконец вырвавшиеся вперед гонцы прямо с конюшенного двора явились в мои покои и сообщили, что король вскоре прибудет и надеется, что приветствовать его выйдет весь двор. Я тут же велела своим фрейлинам вместе со мной спуститься по широкой каменной лестнице к распахнутым настежь парадным дверям замка и ждать на крыльце возвращения нашего героя. Выстроились мы, естественно, в обычном порядке, но миледи все же ухитрилась встать на одну ступеньку со мной, а своим фрейлинам велела встать рядом с моими, так что я почти ничем не выделялась в толпе придворных дам. Пока мы стояли там под ярким, но уже не жарким осенним солнцем, прислушиваясь, не раздастся ли топот копыт на дороге, Мэгги тихонько спросила у меня:

— Он что, отправил его прямо в Тауэр? — И тут же наклонилась, как бы поправляя шлейф моего платья.

— Должно быть, — сказала я. — Что же еще он мог с ним сделать?

— А он… — Мэгги поколебалась, но все же спросила: — А он не убил его по пути сюда?

Я невольно посмотрела в сторону леди Кэтрин, одетой в черное платье, — точно вдова. Она еще и свой черный бархатный плащ накинула, поскольку было довольно прохладно, и заколола его у горла той самой золотой брошью из двух переплетенных сердец.

— Нет, вряд ли, я ничего такого слышала, — сказала я, и по спине у меня пробежал противный озноб. — Генрих наверняка сообщил бы мне или хотя бы его жене, если бы… действительно это сделал. Нет, конечно же, я бы уже знала, если бы это произошло.

— Да, наверное. И потом, Генрих вряд ли казнил бы его, не объявив о предстоящей казни публично, — неуверенно прибавила Мэгги.

У нас за спиной, в полумраке вестибюля и залов слышался негромкий шум и звуки голосов — это слуги сновали по лестницам и коридорам, готовясь к прибытию короля и желая непременно успеть выбежать на конюшенный двор и выстроиться вдоль подъездной аллеи, приветствуя Генриха и его свиту, с победой возвращающихся домой.

Вскоре послышалось пение королевских труб, громкое и победоносное, и все радостно закричали, но затем послышались еще какие-то странные звуки — словно где-то на обочине дороги пропела дудка, — и все засмеялись. Я почувствовала, как Мэгги невольно придвинулась ко мне плотнее, словно нам обеим чем-то грозила эта игрушечная труба.

Из-за угла появились первые всадники — полдюжины знаменосцев с королевским штандартом, украшенным крестом святого Георгия, гербом Бофоров и розой Тюдоров. Увидев красного дракона на бело-зеленом поле рядом с алой розой Ланкастеров, я вдруг подумала, что в этом странном смешении гербов не хватает только герба Камелота с его Круглым столом. Казалось, наш король решил продемонстрировать все свои значки и гербы, обозначить всех своих предшественников и тем самым убедить окружающих, что свое право на трон он отстоял в бою, а значит, он и есть законный правитель Англии.

Затем появился и сам Генрих. На нем была украшенная эмалью нагрудная пластина, но шлем с головы он снял — он и без того выглядел достаточно мужественным воином, готовым сражаться как на поле брани, так и на турнире. На устах короля играла широкая уверенная улыбка, и когда люди на обочине — слуги из замка и жители близлежащих деревень, которые сперва бежали рядом с процессией, а теперь выстроились вдоль дороги, — радостно закричали и стали махать шапками, Генрих стал поворачиваться направо и налево, милостиво кивая и словно соглашаясь с ними.

Следом за ним ехали его обычные спутники, но доспехов больше ни на ком не было, все были одеты как для обычной прогулки верхом — сапоги, плащ, стеганый колет. В толпе придворных я сразу заметила неизвестного мне молодого человека и через некоторое время поняла, что просто глаз от него отвести не могу.

Он был одет так же, как все; на нем были отличные сапожки из темно-коричневой кожи, узкие коричневые штаны и стеганый колет, и все это прекрасно на нем сидело; его дорожный плащ был скатан и приторочен к седлу. На голове у него была шапка из коричневого бархата, украшенная спереди красивой брошью с тремя висящими жемчужинами. Но я узнала его не по этой прославленной сплетниками броши, а по золотисто-каштановым волосам и веселой улыбке — в точности как у моей матери! — и по гордой посадке на коне — в точности как у моего отца. Да, это был он! Это наверняка был он, «этот мальчишка»! Его не спрятали в Тауэре, не привезли сюда в цепях, посадив на коня задом наперед и привязав к седлу; ему не нахлобучили на голову уродливую соломенную шляпу, знак позора. Нет, он спокойно ехал следом за королем Тюдором, словно один из его постоянных спутников, словно его ближайший друг и почти что родственник!

Кто-то указал на него людям, стоявшим на обочине, и они сперва стали негромко насмехаться над ним, а потом подняли безобразный шум, и кто-то крикнул: «Предатель!», а кто-то издевательски ему поклонился; потом какая-то женщина пронзительно завопила: «Что, улыбаешься? Недолго тебе теперь улыбаться!»

Но он не улыбался. Он ехал спокойно, с гордо поднятой головой, и время от времени кивал кричавшим, словно признавая правоту их слов. Но когда какая-то глупая девчонка, опутанная, должно быть, чарами его неотразимого обаяния, вместо оскорбления выкрикнула: «Ура!», он сорвал с головы шляпу и самым изящным образом ей поклонился — так мог поступить только мой отец, король Эдуард, который никогда не мог проехать мимо хорошенькой женщины, стоявшей на обочине,[63] и хотя бы не подмигнуть ей.

Теперь, когда «этот мальчишка» снял шляпу, его золотистые волосы так и вспыхнули под ярким осенним солнцем. Волосы у него были прямые, довольно длинные, но аккуратно подстриженные; они мягко падали ему на плечи, и я заметила, что на затылке они все-таки чуточку вьются. Глаза у него были карие с длинными темными ресницами, лицо загорелое и обветренное. В толпе наших придворных он был явно самым красивым мужчиной, и рядом с ним даже мой муж-король в своих сверкающих доспехах выглядел так, словно просто очень старается быть похожим на короля.

Золотоволосый молодой человек то и дело с беспокойством поглядывал на придворных дам, собравшихся на крыльце, а когда наконец высмотрел среди них свою жену, то сразу просиял, словно им вовсе не грозила страшная опасность, словно грядущая смерть еще не простерла над ним свои крыла. Я искоса глянула на леди Кэтрин и увидела, что и она вдруг сильно переменилась: к бледным щекам прилила кровь, глаза ярко горели, и она, по-моему, даже слегка приплясывала на месте от нетерпения, не сводя глаз с мужа и словно не замечая ни короля, ни парада знамен; казалось, радость просто лицезреть любимого была для нее куда важней всех бед и тревог на свете. Похоже, для них обоих не имело особого значения, в каких сложных обстоятельствах они оказались, раз пока они вместе.

А затем «этот мальчишка», с трудом оторвав взгляд от жены, посмотрел на меня.

Он, разумеется, сразу же меня узнал. И, как я заметила, моментально оценил и элегантность моего платья, и почтительность моих фрейлин, и то, что держусь я как королева. Он обратил внимание даже на мой высокий головной убор и богатую вышивку на платье. А потом наши глаза встретились, и на лице у него засияла веселая шаловливая улыбка, невероятно похожая на улыбку моей матери, когда ей хотелось скрыть за ней некую непочтительность или гнев. Это была улыбка человека, полностью уверенного в себе, улыбка узнавания и радости возвращения. Мне пришлось больно прикусить себе щеку изнутри, чтобы не броситься ему навстречу, широко раскинув руки. Но сердце свое я усмирить не смогла — оно так и прыгало у меня в груди. Я чувствовала, что невольно улыбаюсь во весь рот и мне хочется радостно крикнуть: наконец-то ты дома! Да, «этот мальчишка», который называл себя моим братом Ричардом, наконец-то был дома!

Генрих поднял руку, призывая кавалькаду остановиться, и паж, спрыгнув с седла, бросился к нему и ухватил его коня за узду. Мой муж тяжело спешился, гремя доспехами, и стал подниматься по пологим ступеням на крыльцо мне навстречу; затем он ласково поцеловал меня в губы и, повернувшись к матери, склонил перед ней голову для благословения.

— Добро пожаловать домой, милорд, — громко, чтобы все это слышали, сказала я. — Благослови Господь тебя и твою великую победу.

Странно, но он не сказал ни слова в ответ, хотя на подобное приветствие полагалось ответить, и клерки уже стояли наготове, чтобы записать его слова, сказанные в столь важный исторический момент. Генрих слегка повернулся, и я заметила, что у него перехватило дыхание — это был всего лишь один тихий предательский вздох, но я успела его услышать, — стоило ему взглянуть на леди Кэтрин, будущую вдову «мальчишки». От меня не ускользнул и неожиданно яркий румянец, вспыхнувший у моего мужа на щеках, и огонь в глазах. Генрих шагнул к леди Кэтрин и остановился, не зная, что сказать; он, похоже, совсем ошалел, мгновенно влюбившись, как какой-то мальчишка; он просто дышать не мог, глядя на нее, и совершенно утратил дар речи.

Она склонилась перед королем в подчеркнуто низком, выразительном реверансе, а когда выпрямилась, Генрих взял ее за руку, и она скромно потупилась, но я заметила, как на ее устах промелькнула легкая усмешка. И тут мне наконец стало ясно, почему ее прислали ко мне, почему велели сделать своей фрейлиной и почему ее муж так свободно чувствует себя в свите короля: Генрих впервые в жизни влюбился, но это был наихудший выбор из всех, какой он только мог сделать.

Леди Маргарет, следившая за каждым шагом своего победоносного сына, тихонько предложила мне зайти к ней до того, как начнется грандиозный пир, и немного побеседовать с ней наедине. Она сообщила, что Генрих выбрал двух фрейлин из моей свиты и двух из ее, чтобы они пока прислуживали леди Кэтрин. Не было сомнений, что у леди Кэтрин вскоре будут и свои фрейлины, и свой небольшой двор, и собственные покои, и она будет жить здесь, как находящаяся в гостях шотландская принцесса, а прислуживать ей будут, преклонив колено.

Леди Кэтрин также пригласили посетить королевскую гардеробную и выбрать себе подходящее платье для пиршества в честь победы Генриха Тюдора. Похоже, мой муж очень хотел бы увидеть ее в платье иного цвета, чем черный.

Я поморщилась, вспомнив, что и мне когда-то приказывали носить платья того же цвета и покроя, что у королевы Анны,[64] и все отмечали, как я хороша — особенно по сравнению с бедной больной королевой. А уж ее муж и вовсе глаз от меня не мог отвести. Во время рождественского пира, незадолго до смерти Анны, мы с ней были одеты в одинаковые алые платья, только на ней, бедняжке, яркий шелк выглядел саваном, такой она стала бледной и худой. Тогда как мне очень шел алый цвет, он как бы отбрасывал легкий розовый отсвет на мои щеки, подчеркивал золото моих волос, блеск глаз. Я тогда была еще очень молода, да к тому же влюблена, и вела себя поистине бессердечно. И сейчас, вспомнив, с каким спокойным достоинством держалась Анна, глядя, как я танцую с ее мужем, я вдруг подумала: жаль, что я не успела попросить у нее прощения, ибо теперь-то я понимала ее гораздо лучше, чем тогда.

— Ты не спрашивала у короля, когда леди Кэтрин намерена отправиться домой? — внезапно донесся до меня голос миледи. Она стояла спиной к жалкому огню, горевшему в камине, а озябшие руки спрятала в рукава. Собственно, лишь у камина было относительно тепло, все остальное пространство комнаты прямо-таки дышало холодом.

— Нет, — сказала я. — Может быть, вы у него спросите?

— Я-то спрошу! — воскликнула она. — Я непременно спрошу! А ты спросила, когда этого Перо Осбека отправят в Тауэр?

— А что, теперь его так зовут?

Миледи вспыхнула и моментально разъярилась:

— Да какая разница, как его зовут?! Хоть Питер Уорбойз! Мне это совершенно безразлично!

— Я с королем беседовала лишь накоротке, — сказала я, — поскольку его лордам, а также джентльменам из Лондона не терпелось расспросить его о сражении, так что он, не задерживаясь, сразу прошел вместе с ними к себе.

— А что, там действительно было сражение?

— Нет, настоящего, по-моему, не было.

Она вздохнула, искоса глянула на меня, словно не была уверена, правильно ли поступит, задав следующий вопрос, но все же сказала:

— Король, похоже, весьма увлечен леди Кэтрин…

— Да, она очень красивая женщина, — признала я.

— Ты не должна возражать… — продолжала миледи, — не должна высказывать претензии…

— По поводу чего? — Это вряд ли прозвучало как вызов — уж больно спокойным и безмятежным тоном я это сказала.

— Да так, ерунда… — смутилась она, увидев мою безмятежную улыбку. — Я на всякий случай сказала.

Леди Кэтрин снова появилась в моих покоях перед обедом. На этот раз она, покорившись воле короля, надела новое платье, выбранное ею в королевской гардеробной, но черному цвету все же не изменила. А своей золотой брошью из двух переплетенных сердец на тонкой золотой цепочке она скрепила чудесную шаль из белых кружев, которую набросила на плечи. Теплый нежно-кремовый тон ее кожи замечательно гармонировал с этим одеянием; ее обнаженные плечи и шея так и сияли под тонким кружевом; они были одновременно и прикрыты, и хорошо видны. Когда король вошел в мою гостиную, он первым делом жадно огляделся, ища леди Кэтрин, и, увидев ее, даже слегка вздрогнул: казалось, он уже успел забыть, как хороша эта женщина, и теперь ее красота вновь потрясла его, вызвав в его душе настоящий взрыв страстей. Она склонилась перед ним в столь же почтительном реверансе, как и все прочие фрейлины, но, выпрямившись, посмотрела на него с улыбкой, только странная это была улыбка: туманная, как у женщины, улыбающейся сквозь слезы.

Генрих подал мне руку и повел меня в пиршественный зал; за нами в соответствующем порядке двинулся и весь остальной двор; мои фрейлины следовали за мной, выстроившись по старшинству и знатности; затем шли мужчины. Леди Кэтрин Хантли, скромно потупив темные очи, заняла почетное место сразу за королевой-матерью. Когда мы с Генрихом во главе этой процессии ступили на широкую каменную лестницу, ведущую в большой зал, грянули трубы, послышались аплодисменты и восторженный шепот — целая толпа слуг собралась на галерее, чтобы посмотреть, как королевская семья следует к пиршественному столу. Все стали рассаживаться, и я почувствовала — даже не увидела, а именно почувствовала, — что «этот мальчишка», которого Генрих по-прежнему именовал то Питером Уорбойзом, то Пьером Осбеком, то Джоном Перкином, прошел мимо леди Кэтрин, своей жены, низко ей поклонился и занял свое место за столом, где расположились молодые представители знати.

Похоже, «мальчишка» чувствовал себя при дворе как дома. Он ходил из зала в зал, спускался на конюшенный двор, заглядывал в птичник, где держали соколов, и в сад, но ни разу не заблудился, не сбился с пути, ни разу никого не спросил, где, например, размещена королевская казна, а где находится теннисная площадка. Он приносил королю требуемые перчатки, не спрашивая, где они хранятся. В новой для него среде он чувствовал себя как рыба в воде и по-свойски обращался с молодыми красавцами-аристократами, с которыми и проводил большую часть времени. Обычно они праздно слонялись по королевской приемной и исполняли всякие мелкие поручения Генриха, но очень любили порой заглянуть ко мне, чтобы послушать музыку или поболтать с моими фрейлинами. Если мы играли в карты, они тут же присоединялись к игре; если кто-то упражнялся в стрельбе из лука, они тоже брали лук и изо всех сил старались превзойти друг друга. Денег у этих молодых кавалеров было более чем достаточно, и они весьма вольно ими распоряжались, играя в азартные игры; все они умели прекрасно танцевать и изящно ухаживать за дамами, но основным их занятием был флирт. У каждой из моих фрейлин был среди них свой фаворит, который, казалось, жил исключительно надеждой поймать тайком брошенный на него взгляд обожаемой особы.

Так вот, «этот мальчишка» вошел в светскую жизнь так легко, словно родился при дворе и получил самое лучшее воспитание. Если его просили спеть, он не ломался, а с удовольствием пел вместе с моим лютнистом; если кто-то, вручив ему книгу, просил его прочесть вслух какую-нибудь историю на французском или на латыни, он с легкостью это делал. Он был прекрасным наездником, и его слушался любой конь в нашей конюшне; в седле он держался спокойно и даже чуть расслабленно, с уверенностью человека, с раннего детства привыкшего к верховой езде; он отлично танцевал, умел весьма к месту ввернуть смешную шутку или мгновенно сочинить стихи. Если придворные затевали игру в импровизации, он выделялся быстротой реакции и остроумием; если его просили что-нибудь прочесть наизусть, он читал длинные и сложные поэмы. Короче, он обладал всеми умениями и навыками хорошо образованного молодого аристократа и действительно был во всех отношениях похож на того принца, именем которого сам себя называл.

Но на самом деле он выделялся среди прочих придворных лишь тем, что утром и вечером приветствовал леди Кэтрин, преклонив пред нею колено и целуя ей руку. Утром он делал это еще по дороге в часовню — опускался на одно колено и, сняв с головы шляпу, нежно целовал протянутую ему руку жены; на мгновение он словно замирал в этой почтительной позе, и она тоже словно замирала, опустив вторую руку ему на плечо. Вечером, выходя из обеденного зала или из моих покоев — уже после того, как я приказывала музыкантам умолкнуть, — он сперва непременно низко кланялся мне с той самой, странно знакомой, улыбкой, а потом неизменно поворачивался к жене и преклонял перед нею колено.

— Ему, должно быть, стыдно, что из-за него ей пришлось так низко пасть, — сказала как-то Сесили, в очередной раз полюбовавшись этим ежедневным ритуалом. — Такое ощущение, что он на коленях молит ее о прощении.

— Ты так думаешь? — удивилась Мэгги. — А тебе не кажется, что этот ритуал — единственная для него возможность хотя бы прикоснуться к собственной жене? Как и для нее?

После этого замечания я стала наблюдать за юными супругами более внимательно и поняла, что Мэгги права. Если «мальчишке» нужно было что-либо передать леди Кэтрин, он делал это так, чтобы непременно хотя бы кончиками пальцев коснуться ее руки. Если все собирались на прогулку, он первым оказывался подле нее, чтобы помочь ей сесть в седло, а под конец прогулки первым влетал на конюшенный двор, бросал поводья конюху и бросался к жене, чтобы иметь возможность снять ее с коня и хотя бы мгновение подержать в объятиях, а потом бережно поставить на землю. Если мы играли в карты за столом, они всегда старались сесть так, чтобы их плечи соприкасались. Если леди Кэтрин уже сидела в седле, он до тех пор стоял возле нее, держась рукой за стремя и почти прижавшись светловолосой головой к седлу, пока ее рука «случайно» не касалась ямки у него под затылком.

Она никогда не отстраняла его, никогда не избегала его прикосновений. Разумеется, она и не могла поступить иначе — будучи его женой, она обязана была быть ему покорна. Но было совершенно очевидно, что дело тут не в покорности; их явно связывало большое и страстное чувство, и они даже не пытались это скрыть. Когда за обедом разливали вино, он, сидя за своим столом, время от времени поглядывал в ее сторону и поднимал в ее честь бокал, получая в ответ мимолетную благодарную улыбку. Когда она проходила мимо стола, за которым молодые люди играли в карты, то всегда останавливалась на минутку, глядя на его руки, а порой наклонялась и совсем низко как бы для того, чтобы получше разглядеть его карты, и он тогда «невзначай» касался щекой ее щеки, и это заменяло им поцелуй. Они были вынуждены постоянно жить порознь, эти красивые и любящие друг друга молодые супруги; король особым приказом запретил им находиться вместе, но они, живя как бы параллельной жизнью, все же всегда замечали как бы одним глазком, чем в данную минуту занят партнер; они расходились в разные стороны, точно танцоры, разделенные фигурой танца, но были уверены, что вскоре снова непременно соединятся.

Теперь, когда наконец стало безопасно путешествовать по Англии, моему сыну Артуру предстояло отправиться в замок Ладлоу; вместе с ним уезжали Мэгги и ее муж, хранитель принца Уэльского сэр Ричард Поул. Мы вместе с моим сводным братом Томасом Греем провожали их на конюшенном дворе.

— Мне невыносимо отпускать его от себя! — не выдержав, призналась я Томасу. Тот рассмеялся:

— Ты разве не помнишь, как вела себя наша мать, храни Господь ее душу, когда Эдуарду пришла пора отправляться в Ладлоу? Она ведь тогда поехала вместе с ним и проделала весь этот долгий путь верхом, хотя была уже беременна Ричардом! Я понимаю, тебе тяжело, но и мальчику тоже нелегко. И все же его отъезд следует воспринимать как знак того, что все возвращается на круги своя. Тебе бы следовало этому радоваться.

Артур, светящийся от возбуждения, уже сидел в седле и, помахав мне на прощанье рукой, следом за сэром Ричардом и Мэгги выехал за ворота. За ними потянулась вооруженная охрана.

— Вряд ли я сейчас способна этому радоваться, — сказала я, и Томас ласково сжал мою руку.

— Ничего, — сказал он, — мальчик к Рождеству вернется домой.

А на следующий день король объявил мне, что намерен с небольшой компанией отправиться в Лондон и показать тамошним жителям Перкина Уорбека.

— Кого? — удивилась я, хотя отлично поняла, кого он имел в виду.

Генрих слегка покраснел и повторил:

— Перкина Уорбека!

Значит, в итоге они все-таки условились называть его именно так, заодно дав имена и родословную всему семейству Уорбек из Турне вместе с дядьями, тетками, кузенами, бабушками и дедушками. Но хотя сведения об этой весьма обширной семье, о ее месте жительства и роде занятий и стали всем «известны» — по крайней мере, на бумаге, — никого из них что-то не спешили пригласить в суд для дачи свидетельских показаний. И никто из многочисленных «родственников» не написал самозванцу, упрекая его или, напротив, предлагая помочь, и ни один из них не предложил за него выкуп. Король также вплел в историю Перкина Уорбека немало самых различных персонажей, однако мы никогда не просили, чтобы нам показали хоть кого-то из них; с тем же успехом можно было бы попросить показать волшебную черную кошку, или хрустальный башмачок Золушки, или веретено, заколдованное злой феей.

В Лондоне «мальчишку» встретили по-разному. Многие лондонцы, налоги которых из-за борьбы с самозванцем постоянно росли, а несправедливые штрафы сжирали весь доход до последнего гроша, попросту проклинали его, когда он проезжал мимо. Женщины, всегда более зловредные, начали освистывать его и бросаться грязью; но даже их сердца смягчились, когда они увидели его погрустневшее лицо и застенчивую улыбку. Он ехал по улицам Лондона со скромным видом юноши, который не мог поступить иначе — его призвали, и он ответил на призыв, но при этом остался самим собой. Некоторые, правда, продолжали что-то гневно выкрикивать ему вслед, но большинство, сменив гнев на милость, во всеуслышание заявляли, что он красавец, истинная роза Йорка.

Затем Генрих заставил «мальчишку» идти пешком, ведя в поводу захудалую старую лошадь, на которой с мрачным лицом сидел один из его сторонников — закованный в цепи тот самый кузнец, который сбежал из армии Генриха, чтобы служить «законному королю». Королю хотелось, чтобы весь Лондон полюбовался, сколь жалкими выглядят эти «всадник» и его «грум»; кузнец сидел, понурив голову, весь израненный и привязанный к седлу задом наперед, как шут. В таких случаях люди обычно швыряются в осужденного грязью из сточных канав и злобно смеются, но даже когда на голову «всаднику и груму» из окон домов опрокидывали ночные горшки со всем содержимым, «этот мальчишка» и его потерпевший поражение союзник, эта странно молчаливая пара, держались с неизменным достоинством. Кстати, пока они шли по узким улицам Лондона к Тауэру, никто над ними особенно и не издевался и вокруг было довольно тихо, а потом вдруг кто-то громко воскликнул, и эти слова ужасающе отчетливо прозвучали в почти полной тишине: «Вы только посмотрите на него! Он же точная копия нашего доброго короля Эдуарда!»

Генрих тоже это услышал, но, увы, было уже слишком поздно: нельзя было вернуть вылетевшие слова обратно, нельзя было заставить толпу лондонцев оглохнуть. Единственное, что было еще возможно, — это сделать так, чтобы Лондон никогда больше не видел «этого мальчишку», который всей столице показался чрезвычайно похожим на принца Йоркского, сына короля Эдуарда.

Так что этот день оказался последним, когда «мальчишке» довелось пройти по улицам Лондона и получить свою порцию оскорблений и… приветствий.

— Ты должен поскорее заключить его в Тауэр, — велела сыну леди Маргарет.

— Все в свое время, — возразил тот. — Мне хочется, чтобы люди его увидели и поняли, что он ничтожество, легковесный пустышка, глупый мальчишка-бездельник, что мне он никакой угрозы не представляет. Собственно, я поэтому всегда и называл его «мальчишкой».

— Ну, теперь они его увидели, но им, похоже, он легковесным пустышкой не показался. Они и не думают называть его так, как нужно, хотя им без конца повторяли, что его зовут Перкин Уорбек. Им невозможно внушить, что то имя, которым они хотели бы его называть, вообще никогда произносить не следует. Надеюсь, теперь ты наконец предъявишь ему обвинение в измене и казнишь его?

— Нет. Когда он добровольно мне сдался, я дал ему слово, что убит он не будет.

— Но ведь слово — это не клятва! — Миледи была настолько встревожена, что осмелилась ему перечить. — Ты не раз нарушал данное слово и по причине куда менее значимой. Ты вовсе не обязан его держать перед каким-то самозванцем.

Лицо Генриха вдруг осветилось, словно он вспомнил нечто замечательное, и он сказал:

— Да, ты права, но я дал слово не только ему, но и ей!

Миледи, не разобравшись, свирепо глянула в мою сторону.

— Ей? Да у нее никогда не хватило бы духу просить о помиловании для этого мальчишки! — Она прямо-таки кипела от злости, на лице ее отчетливо была написана ненависть ко мне. — Она никогда и рта раскрыть не осмелится, чтобы вступиться за этого предателя! Да и с какой стати? Что, собственно, она может сказать в его защиту?

Я холодно на нее посмотрела, всем своим видом демонстрируя полнейшее неподчинение, покачала головой и ледяным тоном сказала:

— Вы снова ошиблись, миледи. Генрих дал слово не мне. Это не я просила помиловать самозванца. Я ни слова не сказала ни за, ни против него. У меня нет и никогда не было определенного мнения на сей счет. — Я сделала паузу, выжидая, когда ее гнев окончательно скиснет и превратится в растерянность. — Мне кажется, наш король имел в виду совсем другую даму.

Леди Маргарет повернулась к сыну с таким ужасом на лице, словно он подло ее предал.

— Кто же это такая? Какая еще «другая дама» осмелилась просить тебя оставить жизнь предателю и самозванцу? Кого ты слушаешь более внимательно, чем родную мать, которая всю жизнь тобой руководила, подсказывала тебе каждый шаг на долгом пути к королевскому трону?

— Меня просила об этом леди Кэтрин, — честно признался Генрих, и при одном лишь упоминании этого имени на лице его появилась глупая счастливая улыбка. — Да, леди Кэтрин. И я дал этой даме слово чести.

Она целыми днями сидела в моих покоях. Всегда в черном, точно достойная вдова, всегда занятая какой-то работой. Мы шили рубашки для бедных, и она либо подрубала рукава, либо перелицовывала воротники, но все делала очень прилежно, низко склонив голову над шитьем. Болтовня и смех остальных женщин словно обтекали ее стороной, впрочем, порой она все же поднимала голову и улыбалась какой-нибудь шутке, а иногда тихо отвечала на чей-то вопрос или даже вставляла в общий разговор свою собственную историю. Она рассказывала о своем детстве в Шотландии и о своем кузене, короле Якове, а также о его придворных. Живой ее назвать было трудно, но она, безусловно, была изящна, учтива и в целом производила чрезвычайно приятное впечатление. А еще она была невероятно обаятельна; я порой ловила себя на том, что улыбаюсь, глядя на нее. Она прекрасно умела вести себя в обществе, обладала великолепной осанкой и спокойным, уравновешенным нравом. По сути дела, она жила рядом со мной, и мой муж был заметно в нее влюблен, однако она никогда не показывала даже в таких мелочах, как брошенный на меня искоса взгляд, что ей о его влюбленности известно. А ведь она могла бы дразнить меня этим, изводить, выставляя напоказ свою красоту; она давно уже могла бы смутить мой покой, но она никогда ничего подобного себе не позволяла.

Она также никогда не говорила о своем муже и никогда не упоминала о том, как провела этот последний, в высшей степени необычный для нее год; она не рассказывала о том, как на маленьком корабле они приплыли в Ирландию, как им удалось спастись от испанцев, готовых взять их в плен, как они победоносно высадились на английский берег, совершили переход из Корнуолла в Девоншир, а затем потерпели поражение. Нет, она совсем ничего не рассказывала о своей жизни с молодым мужем и благодаря этому избегала необходимости называть его по имени. И на тот великий вопрос, что бесконечно мучил меня, — каково истинное имя этого молодого человека, ни разу не прошедшего мимо нее без улыбки, — она так ответа и не дала.

Сам же он по-прежнему существовал как бы без имени. Испанский посол как-то прилюдно обратился к нему, назвав его Перкином Уорбеком, на что молодой человек никак не отозвался; напротив, он неторопливо повернулся, изящный, как танцовщик, и стал кого-то высматривать в дальнем конце зала. Это был щелчок по носу, причем сделанный так уверенно и сознательно, что я могла бы поклясться: такой поступок по плечу только принцу. Посол, назвавший его Перкином Уорбеком, выглядел при этом полным дураком; «мальчишка» весьма ловко дал понять, что сожалеет о необходимости дать урок взрослому человеку, послу, и поставить его в неловкое положение, хотя тому, безусловно, следовало бы знать, как обращаться к принцу.

Положение тогда спас сам Генрих. Зрелище было и впрямь скандальное: выпущенный на свободу под честное слово предатель осмелился утереть нос послу могущественного государства, нашего важнейшего союзника. Мы ожидали, что король сделает «мальчишке» выговор и выгонит его вон, но вместо этого Генрих вдруг вскочил, выбежал в гостиную и, повернувшись к моим фрейлинам, схватил леди Кэтрин за руку со словами:

— А теперь давайте немного потанцуем!

Музыканты тут же заиграли веселый танец, и Генрих повернулся к своей даме лицом, пылая от смущения, — казалось, он сам только что нагрубил испанскому послу, а не «этот мальчишка». Леди Кэтрин выглядела так же, как и всегда: холодная и спокойная, точно вода в реке зимой. Генрих поклонился, начиная танец, и она тотчас же склонилась в изящном реверансе и слегка улыбнулась ему — это была чудесная улыбка, точно солнце выглянуло из-за тучи, — и мой муж от этой улыбки тут же воспрянул духом, чувствуя, что получил от обожаемой особы крошечный знак одобрения.

Дворец Шин, Ричмонд

Рождество, 1497 год

Рождественские праздники вернули мне моих детей — Генри, Маргарет и Мэри приехали в Шин из Илтема, а Артур — из Ладлоу вместе со своим хранителем сэром Ричардом Поулом и моей милой Мэгги. Я сбежала по лестнице на конюшенный двор, чтобы встретить прибывших из Ладлоу дорогих гостей, когда они еще только въезжали во двор; близился вечер, и после того, как целый день непрерывно лил противный холодный дождь, с неба повалили, кружась, крупные хлопья снега.

— Слава богу, что вы добрались, пока не успело сильно похолодать! — Я так обнимала Артура, словно хотела защитить его от этой надвигающейся тьмы. — Но ты такой теплый! — Я заставила себя умолкнуть и не прибавила восторженно: «и такой чудесный!» — мой старший сын всегда был для меня истинным откровением. За те несколько месяцев, что мы с ним были в разлуке, он уже успел немного вытянуться, и, когда он меня обнял, я почувствовала, какими сильными стали у него руки. Это был замечательный мальчик, истинный принц во всех смыслах этого слова. Я просто поверить не могла, что это тот самый младенец, которого я совсем недавно держала на руках, тот самый малыш, которого я буквально вчера учила ходить. Теперь этот стройный, пока еще немного похожий на жеребенка подросток уже доставал мне макушкой до подбородка. Вырвавшись из моих объятий, он низко мне поклонился с той элегантностью, какая была свойственна его деду, королю Эдуарду, и сказал:

— Конечно, я теплый. И я ничуть не замерз. И потом, сэр Ричард в последние полчаса гнал нас таким галопом, что можно было шею себе сломать.

— Мне просто хотелось добраться домой до наступления темноты, — оправдался сэр Ричард и, спешившись, тоже низко мне поклонился. — У мальчика все хорошо, — кратко сообщил он. — Здоров, силен и каждый день старается учиться чему-то новому. Кстати, он отлично ладит с жителями Уэльса. И очень справедлив! Думаю, мы вырастим настоящего короля. Доброго и достойного.

Мэгги сползла с седла, сделала мне реверанс, выпрямилась и кинулась меня обнимать.

— Ты выглядишь хорошо, — заметила она, отступив на шаг и внимательно меня изучая. — Ты счастлива? У тебя все в порядке? — В ее голосе явственно звучало сомнение. — Что у вас тут творится? И как поживает его милость король?

Что-то заставило меня обернуться и посмотреть в сторону темного дверного проема: там виднелся силуэт Кэтрин Хантли. Свет факела падал на нее сзади, но я сумела различить ее бархатное платье, черневшее на фоне мерцающей полутьмы коридора. Она смотрела, как я здороваюсь со своим сыном, и, видно, думала о том, что ее собственный маленький сын где-то далеко и она вряд ли когда-нибудь снова его увидит. Она слышала, как сэр Ричард хвалил Артура, как он назвал его настоящим принцем Уэльским, и ей, должно быть, приходили в голову мысли о том, что и ее сын был рожден для этого титула.

Я поманила ее к себе.

— Вы, конечно, помните леди Кэтрин Хантли? — сказала я, обращаясь к сэру Ричарду.

Тот поклонился, а Мэгги сделала ей реверанс. Затем несколько мгновений мы, три женщины, стояли совершенно неподвижно, и легкая метель завивалась вокруг, постепенно делая нас похожими на белые безымянные статуи в опустевшем зимнем саду. Какие имена могли бы быть написаны на постаментах этих статуй? Неужели мы, две кузины и невестка, судьбой обречены были жить вместе, храня молчание и никогда не говоря правды даже друг другу? А может, не так? Может, мы трое — это две несчастливые дочери побежденного Дома Йорков и самозванка, завоевавшая место среди нас с помощью недостойных средств и опутавшая короля своими чарами? Интересно, думала я, будем ли мы когда-нибудь знать это наверняка?

Его милость король назначил шесть фрейлин в услужение леди Кэтрин и платил им сам. Им было предписано делать для нее все то же самое, что мои фрейлины делали для меня: бегать по поручениям; писать записки; раздавать маленькие подарочки бедным; развлекать ее; помогать ей выбирать наряды и одеваться; молиться вместе с нею в часовне; вместе с нею петь и играть на музыкальных инструментах, когда ей будет весело; и читать ей вслух, когда она захочет спокойно отдохнуть. Леди Кэтрин отвели отдельные покои в том же крыле нашего огромного дворца, что и мои: у нее были теперь собственная спальня, гостиная и кабинет. Иногда она по-прежнему сидела со мной, реже — в покоях королевы-матери, где всегда встречала ледяной прием, а порой удалялась со своими фрейлинами к себе — в свой маленький двор внутри большого королевского двора.

Даже «этот мальчишка» получил в свое распоряжение двух слуг, повсюду его сопровождавших; они прислуживали ему, подводили коня, следовали за ним во время поездок, стелили ему постель и одевали к обеду. Оба спали в его комнате — один на койке с соломенным тюфяком, второй на полу — и на самом деле были при нем кем-то вроде тюремных надзирателей, но, если он просил кого-то из них подать ему перчатки или плащ, было заметно, что любую его просьбу они выполняют с радостью. Его поселили в том же крыле здания, где находились и покои короля; его комната находилась как бы внутри королевской гардеробной, у дверей которой всегда стояла двойная стража. К тому же двери гардеробной и королевской казны всегда запирались на ночь, и «этот мальчишка» — хотя он вроде бы и не был заключен в тюрьму, — все же каждую ночь оказывался запертым и тщательно охраняемым, словно и сам был неким бесценным самоцветом. Но в течение дня он совершенно свободно ходил по всему дворцу, легким кивком приветствуя гвардейцев-йоменов, и часто выезжал на прогулки верхом как вместе с компанией молодых придворных, так и один или с несколькими избранными приятелями, которые, похоже, очень гордились тем, что он берет их с собой. Иногда он брал лодку и в одиночестве уплывал на веслах по реке, и за ним никто не следил и никто не мешал ему уходить как угодно далеко. Он выглядел свободным, веселым и беспечным, как и все прочие молодые придворные. И все же он — не делая ни малейших намеков на свое превосходство! — был среди них прирожденным лидером, куда более знающим и утонченным, чем его ровесники; и они тоже безоговорочно признавали в нем вожака, словно он и в самом деле принц Йоркский.

По вечерам он всегда приходил в мои покои. Входил, низко мне кланялся, произносил несколько приветственных слов, улыбаясь этой своей удивительно теплой, какой-то интимной улыбкой, и усаживался возле Кэтрин Хантли. Мы часто видели, как они тихо о чем-то беседуют, склонившись голова к голове; впрочем, никакой особой конспирации они не соблюдали. Как только кто-нибудь к ним приближался, оба тут же освобождали для него место рядом с собой и со всеми вели себя одинаково учтиво, с очаровательной простотой и свободой. Но если их оставляли в покое, они разговаривали — увлеченно, точно исполняя некий дуэт: вопрос — ответ, вопрос — ответ, словно больше всего им хотелось просто слышать голоса друг друга. Они могли говорить о погоде или о том, какой счет был во время соревнований по стрельбе из лука — да о чем угодно и ни о чем; но при этом оба чувствовали, как они близки, какое родство душ их объединяет.

Порой я замечала, как они сидят рядышком в эркере окна, соприкасаясь плечами и коленями, и он, наклонившись к самому уху Кэтрин, что-то шепчет, едва касаясь губами ее щеки; а если она поворачивалась к нему лицом, он наверняка чувствовал у себя на шее ее теплое дыхание, такое близкое, почти как поцелуй. Они могли сидеть так часами, точно пара воркующих голубков, точно послушные дети на крышке ларя, точно нежные юные влюбленные накануне свадьбы; они никогда не допускали никаких страстных прикосновений и объятий, но никогда и не отдалялись друг от друга больше чем на расстояние ладони.

— Боже мой, он же просто обожает ее! — как-то заметила Мэгги, наблюдая за этим сдержанным, но непрерывным ухаживанием. — Но не может же он вечно находиться на расстоянии от нее? Неужели он никогда не пытается проскользнуть тайком в ее покои?

— Не думаю, — сказала я. — Они, похоже, договорились быть вечными друзьями, но больше не иметь супружеских отношений.

— А что король? — осторожно спросила Мэгги.

— При чем здесь король? Что ты слышала? — сухо спросила я. — Ты во дворце всего несколько дней, и, должно быть, придворные наперебой спешат все тебе выложить. Ну, что они уже успели тебе наболтать?

Она поморщилась.

— Так, всякую ерунду. Говорят, что он глаз от нее оторвать не может; а когда все выезжают на прогулку верхом, он всегда старается ехать с нею рядом; во время танцев он всегда просит ее партнера уступить ему; а еще он якобы посылает ей самые лучшие и вкусные кушанья и постоянно дарит подарки, которые она, впрочем, тихо ему возвращает, но он снова и снова посылает ее в королевскую гардеробную и сам заказывает ей шелка для новых платьев, однако она соглашается носить только черное. — Мэгги посмотрела на меня и, заметив безучастное выражение моего лица, сказала: — Ты ведь наверняка и сама все это замечала? Ты и сама все это знаешь?

Я пожала плечами.

— Да, пожалуй, большую часть всего этого я и сама замечала. Впрочем, мне и раньше доводилось видеть нечто подобное — только тогда это был чужой муж, а не мой собственный. И тогда именно я, а не другая женщина была в роли королевской любовницы, за каждым шагом которой пристально следил весь двор. И тогда я получала от короля и платья, и всевозможные подарки.

— Это когда ты была фавориткой короля Ричарда?

— Да, такой же, как она сейчас. Хуже, чем она сейчас, потому что я-то своей ролью гордилась. Я прямо-таки упивалась ею. Но я действительно была влюблена в Ричарда, да и он был в меня влюблен и открыто ухаживал за мной прямо перед носом у своей жены Анны. Сейчас я бы ни за что не стала вести себя так, как тогда. Ни за что! Я была тогда слишком молода и влюблена и совершенно не понимала, какую боль мы ей причиняем.

— Боль?

— Да, боль и унижение. Ибо это страшное унижение для обманутой жены. Ведь я замечаю, как придворные смотрят на меня, как они пытаются угадать, о чем я думаю. И Генрих поглядывает на меня, надеясь, что я еще не заметила, как он заикается, точно мальчишка, вступая с ней в разговор. А вот она…

Мэгги молча ждала.

— Она никогда на меня не смотрит, — сказала я. — Не смотрит и не старается понять, как я все это воспринимаю, осознала ли я одержанную ею победу, заметила ли, что мой муж ее обожает. И, как ни странно, легче всего мне было бы вынести именно ее взгляд. Когда она склоняется передо мной в реверансе или обменивается со мной парой фраз, мне кажется, что это единственный человек, который способен понять мои мысли и чувства. Мне кажется, будто мы вместе с ней угодили в эту неприятную историю и вместе должны как-то с этим справиться. Она же не виновата в том, что он в нее влюбился. Она не искала его расположения, она его не соблазняла. Ни она, ни я ничего не можем поделать с тем, что меня он разлюбил и полюбил ее.

— Она, например, могла бы уехать на родину!

— Она никак не может уехать, — возразила я. — Как же она бросит здесь своего мужа? Нет, на такое она не способна, а Генрих, похоже, твердо намерен оставить его при дворе, чтобы он жил здесь как наш родственник, как если бы он был…

— Как если бы он был твоим братом? — даже не прошептала, а скорее выдохнула Мэгги.

Я кивнула.

— Впрочем, теперь Генрих ее и не отпустит. Он каждое утро даже в часовне первым делом ее высматривает; похоже, он даже Богу помолиться не может, пока ее не увидит. И я при этом чувствую себя… — Голос у меня сорвался, и я вытерла глаза краешком рукава. — Это так глупо, Мэгги, но я при этом чувствую себя нежеланной. И это, оказывается, очень больно. Я чувствую себя ничтожеством, а не первой дамой английского двора. Мне уже кажется, что я и нахожусь не там, где мне следует находиться, хотя этот дворец и принадлежал моей матери. Похоже, я уже и своего привычного, второго после королевы-матери, места здесь лишилась. Я пала гораздо ниже. Я совершенно унижена. Я — королева Англии, но со мной не считается ни мой муж, король, ни мой двор! — Я помолчала, попыталась рассмеяться, но вместо смеха из груди вырвалось рыдание. — Я чувствую себя некрасивой, Мэгги! Впервые за всю мою жизнь я чувствую себя некрасивой, нелюбимой и униженной! И это так тяжело!

— Ты — первая дама, ты — королева, и никто не может это у тебя отнять! — яростно возмутилась Мэгги.

— Я знаю. На самом деле я все прекрасно знаю и понимаю, — печально сказала я. — Ведь я вышла замуж без любви, и теперь, похоже, мой муж полюбил другую. Странно, что меня вообще так задевает эта история. Я выходила за Генриха замуж, считая его своим врагом, ненавидя его; я даже надеялась, что он умрет, погибнет в сражении. И теперь меня не должно было бы волновать то, что он весь светится, когда та, другая, моя соперница, входит в комнату.

— Но тебя это волнует?

— Да. Оказывается, волнует.

Двор весело готовился к Рождеству. Генрих, призвав к себе Артура, торжественно сообщил ему, что вопрос о его помолвке с испанской принцессой Екатериной Арагонской решен и вскоре состоится свадьба. Во всяком случае, помолвке больше ничто не мешало, поскольку теперь правители Испании были уверены: нет иного претендента на английский трон, способного составить конкуренцию Артуру. Однако они постоянно в письмах спрашивали своего посла, почему самозванец до сих пор не казнен; согласно их ожиданиям, он должен был либо погибнуть во время сражения, либо ему следовало отрубить голову прямо на поле брани; странно, что король Генрих до сих пор не отдал его под суд и не казнил.

Посол неловко оправдывался, отвечая, что английский король склонен проявлять милосердие к своим врагам, но испанцы, Изабелла и Фердинанд, сами будучи безжалостными узурпаторами, оказались не в состоянии воспринять этот довод. Впрочем, вопрос о помолвке они все же решили положительно и поставили лишь одно условие: с незаконным претендентом должно быть покончено до свадьбы. Они полагали, что с их стороны это уже достаточная уступка. Посол намекнул Генриху, что король и королева Испании предпочли бы, чтобы среди наследников английского трона не было никого из сомнительных претендентов: ни Перкина Уорбека, ни Эдварда Уорика; они также выразили недвусмысленное желание, чтобы в Англии не осталось никого из наследников Йорков.

— Неужели они даже сынишку леди Хантли предлагают уничтожить? — спросила я. — Мы что же, теперь уподобимся царю Ироду?

Артур нашел меня в саду, где я гуляла, вся закутанная в меха, и, чтобы не замерзнуть, быстро ходила по дорожкам, оставив далеко позади своих фрейлин.

— По-моему, ты совсем замерзла, матушка, — сказал Артур.

— Да, это правда.

— Так почему же ты не идешь в дом?

— Не могу. Меня тошнит от вечного пребывания за закрытыми дверями. Меня тошнит от постоянной слежки!

Сын предложил мне опереться о его руку, и я с невероятным удовольствием это сделала — было так приятно видеть, что мой мальчик, мой первенец, обладает манерами настоящего принца.

— А кто и почему за тобой следит? — ласково спросил он.

— Все! Всем страшно интересно, как я отношусь к леди Кэтрин Хантли, какие чувства она у меня вызывает и сколь сильно она меня раздражает! — честно призналась я.

— А она действительно тебя раздражает?

— Нисколько.

— По-моему, отец страшно счастлив, потому что сумел наконец поймать этого мистера Уорбека… — осторожно начал Артур.

Я не выдержала и рассмеялась: оказывается, мой мальчик — еще и настоящий дипломат!

— Ты прав, — сказала я.

— Хотя меня несколько удивляет, что он осыпает мистера Уорбека такими милостями. Он даже при дворе его оставил. Я думал, отец сразу отвезет его в Лондон и посадит в Тауэр.

— В общем-то, всех нас удивила столь неожиданная милость со стороны короля.

— Ведь на этот раз все совсем не так, как с Ламбертом Симнелом, — продолжал Артур. — Мистер Уорбек — не какой-то там сокольничий. Почему ему разрешено уходить и приходить когда вздумается? Почему он вообще на свободе? И почему мой отец дает ему деньги? Причем достаточно, чтобы покупать себе книги и играть в азартные игры? И потом, отец позволяет ему пользоваться королевским гардеробом и брать самых лучших лошадей, да и жена мистера Уорбека, леди Хантли, живет как знатная дама.

— Я не знаю ответа на все эти вопросы, — призналась я.

— Неужели он пощадил его ради тебя? — вдруг очень тихо спросил Артур.

Стараясь выглядеть безучастной, я пробормотала:

— Не знаю.

— Да нет, ты знаешь, просто сказать не хочешь, — настаивал Артур.

Я сжала его руку.

— Сынок, о некоторых вещах лучше вообще никогда не говорить.

Мальчик повернулся ко мне лицом; его невинная душа была явно смущена.

— Но, матушка, если мистер Уорбек действительно тот, за кого себя выдает, если ему по этой причине позволено оставаться при дворе, то у него и впрямь гораздо больше прав на трон, чем у моего отца и у меня.

— Именно поэтому мы с тобой больше никогда не будем говорить об этом, — медленно и твердо сказала я, но Артур явно хотел докопаться до истины и с энтузиазмом продолжал рассуждать:

— Но если он действительно тот, за кого себя выдает, ты же должна радоваться, что он жив! Ты должна радоваться, что снова видишь своего брата! По-моему, ты должна испытывать примерно такое ощущение, словно твоего брата вырвали из когтей смерти, вернули из мира мертвых в мир живых. Ты должна быть просто счастлива, что он снова здесь, даже если ему и не суждено занять королевский трон. Даже если ты втайне будешь молить Бога, чтобы он никогда на этот трон не взошел, потому что хочешь, чтобы в будущем этот трон принадлежал мне.

Я закрыла глаза, чтобы мой сын не увидел в них радостного блеска.

— Да, ты прав, я действительно рада, — только и сказала я; и мой юный принц был достаточно мудр, чтобы никогда больше на эту тему не заговаривать.

На Рождество был и пир, и танцы, и турнир, и театральное представление. В королевской часовне великолепно пел хор; мы раздали целую кучу засахаренных фруктов и пряников по меньшей мере двум сотням бедных детишек. А благодаря объедкам с королевского стола или просто плохо получившимся кушаньям за двенадцать дней праздников удалось накормить сотни бедняков, толпившихся у кухонных дверей. Бал, состоявшийся в первый день рождественских праздников, открывали мы с Генрихом, и я, оглянувшись на длинный ряд следующих за нами пар, увидела, что леди Кэтрин танцует со своим мужем; они крепко держались за руки и, разрумянившиеся, счастливые, были самой красивой парой в зале.

Каждый день приносил новые развлечения. Придворные устроили охоту в масках, и какой-то великан верхом на огромном гнедом жеребце изображал Духа Лиственного Леса. Актеры показывали пантомимы, а потом — какое-то странное представление, во время которого ужасно высокие люди, именуемые египтянами, ели раскаленные угли и на вид были так страшны, что маленькая Мэри спрятала лицо у меня в коленях, а Маргарет заплакала. Даже наш храбрый Гарри не выдержал и прижался ко мне, чтобы почувствовать на плече мою ласковую теплую руку. И на балу, и на маскараде, и во время выступления менестрелей я постоянно видела перед собой леди Кэтрин Хантли, невероятно красивую в своем черном бархатном платье, и моего мужа, который был совершенно не в состоянии отвести от нее глаза. Муж Кэтрин всегда был поблизости от нее, но всегда чуть в стороне; ему лишь изредка удавалось быть ее партнером в танце, но они постоянно обменивались легкими мимолетными и совершенно нечитаемыми взглядами. И если король подзывал леди Кэтрин к себе, она, прежде чем направиться к нему и склониться перед ним в реверансе, всегда вопросительно смотрела на мужа, а затем, покорившись призывному жесту короля, терпеливо ждала, спокойная и прелестная, какую неуклюжую беседу он в очередной раз заведет с ней.

Я заметила, что в эти праздничные дни Генрих предпочитал вместе с леди Кэтрин смотреть представление, или ездить верхом, или танцевать, или слушать музыку — все, что угодно, лишь бы не нужно было подбирать слова для светской беседы. Просто разговаривать с ней у него явно не получалось. Да и что он мог ей сказать? Он даже просто ухаживать за ней не мог, поскольку она была женой его пленника, которого он объявил предателем. И флиртовать с ней он тоже не мог: было что-то невероятно отрезвляющее в ее черном платье и каком-то светящемся бледном лице. Он не мог, оставшись с ней наедине, упасть на колени и объявить ей о своей страстной любви, хотя, по-моему, как раз это у него получилось бы совершенно естественно. Однако это означало бы, что он обесчестил и ее, находящуюся на его попечении, и меня, его безупречную жену, и замарал бы столь недостойным поступком свое благородное имя.

— Может, мне отвести ее в сторонку и попросту сказать ей, что она должна немедленно потребовать от Генриха своего возвращения в Шотландию? — напрямик спросила у меня Мэгги. — Может, мне стоит объяснить ей, что она должна избавить тебя от столь оскорбительного положения?

— Нет, не стоит, — сказала я и сделала осторожный стежок — я шила простую рубаху для бедных. — Да я и не чувствую себя оскорбленной.

— Но весь двор видит, как он на нее пялится!

— В таком случае он выставляет дураком себя, а вовсе не меня, — резко ответила я.

Мэгги тихонько охнула, поскольку я впервые осмелилась столь резко высказаться в адрес короля.

— И она тут совершенно не виновата, — прибавила я, и мы обе посмотрели туда, где в противоположном конце зала сидела освещенная солнцем леди Кэтрин, старательно пришивавшая воротник к очередной рубахе; ее темноволосая головка низко склонилась над шитьем.

— Нет, она виновата! Она, точно двухгрошовый скрипач, заставляет короля плясать под ее дудку! — смело возразила мне Мэгги.

— Неправда, она никак не поощряет его ухаживаний. И это позволяет ей сохранить жизнь своему мужу. Пока король сходит по ней с ума, он ее мужа не убьет.

— И ты готова платить такую цену? — прошептала потрясенная Мэгги. — Лишь бы избавить от опасности «этого мальчишку»?

Я улыбнулась и сказала:

— По-моему, мы обе с ней готовы платить любую цену, лишь бы он остался жив. А я с удовольствием сделала бы и гораздо больше, лишь бы ему ничто не грозило.

Мэгги проводила меня в спальню, словно по-прежнему была моей старшей фрейлиной, а не просто любимой гостьей, задула свечу у моей постели и только после этого ушла. Но вскоре меня разбудил звон колокола, затем кто-то, громко постучавшись, ворвался в спальню, и моей первой мыслью было, что «этот мальчишка», несмотря на внешнюю пассивность, все-таки сумел втайне собрать людей и выступить против Генриха, а во дворец проник асассин[65] с обнаженным кинжалом в руке. Я вскочила с постели, схватила платье и пронзительно закричала:

— Где Артур? Где принц Уэльский? Стража! К принцу!

— Он в безопасности! — Мэгги вбежала ко мне босиком, в одной ночной рубашке, простоволосая; толстая свободная коса спадала у нее пониже спины. — Ричард о нем уже позаботился, не волнуйся. Но во дворце пожар, так что вставай поскорей.

Я набросила поверх рубашки капот и поспешила следом за Мэгги. Дворец гудел; звонили колокола, кричали и бегали туда-сюда люди. Мы с Мэгги, не сговариваясь, тут же ринулись в детскую и, слава богу, обнаружили там Гарри, Маргарет и Мэри. Потом старшие дети, спотыкаясь, стали спускаться по лестнице вместе с няньками, которые покрикивали на них, требуя, чтобы они шли скорее и соблюдали осторожность; малышка Мэри, испуганно тараща глазенки, сидела у няньки на руках. Я упала на колени и обняла двоих старших, испытывая невероятное облегчение от того, что они целы и невредимы. Прижимая к себе теплые хрупкие детские тела, я чувствовала, что сердце мое бьется так, словно готово выпрыгнуть из груди.

— Во дворце небольшой пожар, — сказала я детям, — но нам опасность не грозит. Давайте все вместе выйдем наружу и посмотрим, как будут тушить огонь.

Мимо нас пробежали гвардейцы-йомены, неся цепы и ведра с водой. Я крепче стиснула руки детей и поторопила их:

— Идемте скорее. Надо выйти наружу и отыскать вашего старшего брата и вашего отца.

Мы были уже на середине галереи, направляясь в большой зал, когда двери в покои леди Кэтрин распахнулись, и она вылетела оттуда в черном плаще, наброшенном поверх белой ночной рубашки; ее темные глаза смотрели дико, густые роскошные волосы облаком окутывали лицо. Увидев меня, она резко остановилась, воскликнула: «Ваша милость!» — и склонилась в низком реверансе, явно ожидая, когда я наконец пройду мимо.

— Не тратьте времени на пустяки, леди Кэтрин, идемте скорей, — сказала я ей. — Там какой-то пожар.

Но она не двигалась с места, явно колеблясь.

— Да идемте же! — рассердилась я. — И вашу прислугу с собой заберите.

Она набросила на голову капюшон, прикрывая растрепанные волосы, и поспешила следом за мной. И когда мы с детьми уже двинулись дальше, я краем глаза успела заметить, как молодой человек в темном плаще, известный ныне как Перкин Уорбек, выскользнул из дальней комнаты, служившей леди Кэтрин спальней, и мгновенно смешался с толпой слуг.

Я оглянулась, желая убедиться, что мне это не почудилось, и он, поймав мой взгляд, улыбнулся мне тепло и доверчиво и, пожав плечами, беспомощно развел руками — это был очаровательный и совершенно французский жест.

— Она — моя жена, я люблю ее, — только и сказал он как бы в свое оправдание, приблизившись ко мне.

— Я знаю, — тихо ответила я и поспешила дальше.

Парадные двери были распахнуты настежь; вверх по лестнице тянулась цепочка людей, передававших друг другу ведра с водой. Генрих был на конюшенном дворе; он торопил тех, кто доставал воду из колодца, но все равно всем казалось, что дело идет страшно медленно; ветер уже разносил острый запах гари, и колокол все звонил, и люди кричали: «Воды! Скорей! Огонь разгорается!»

Я наконец увидела Артура; он был рядом с сэром Ричардом, на мальчике были только штаны и плащ, накинутый на голое тело.

— Ты же до смерти замерзнешь! — накинулась я на него.

— Ступай и возьми первую же теплую куртку в наших дорожных сундуках, — велела мальчику Мэгги. — Они еще не распакованы.

Артур кивнул и послушно отправился на конюшню.

— Пожар начался в гардеробной! — крикнул мне Генрих, перекрывая царивший вокруг шум. — Теперь ты потеряешь все свои платья и бог знает сколько украшений! — Затем послышался треск дорогого оконного стекла, разлетевшегося вдребезги под воздействием жара, и раздалось что-то вроде взрыва — это прогорела и рухнула одна из балок, поддерживавших крышу; пламя тут же рванулось вверх.

— Комнаты осмотрели? Оттуда все вышли? — крикнула я.

— Вроде бы да, — сказал Генрих. — Вот только… видишь ли, дорогая, мне очень жаль… — Он отвел меня чуть в сторону от цепочки людей, передававших друг другу ведра с водой. — Мне действительно очень жаль, Элизабет, но, боюсь, что мальчишка погиб…

Я оглянулась. Леди Кэтрин стояла рядом, а «мальчишка» уже успел растаять в толпе, кишевшей у парадных дверей дворца. В этот момент пламя взревело с новой силой, языки его уже вырывались из верхних окон.

— Ты сама ей скажешь? — спросил Генрих. — В том, что он погиб, нет ни малейших сомнений: ведь он оказался в самом пекле, поскольку ночует в одной из комнат рядом с гардеробной, а двери туда на ночь тщательно запирают. Пожар возник именно там, так что если мы его и отыщем, то только мертвым. Это трагедия, ужасная трагедия…

Что-то в поведении Генриха насторожило меня. В эти минуты он был невероятно похож на нашего сына Гарри, когда тот, глядя на меня честными голубыми глазами, ясными, как летнее небо, преспокойно выдавал мне какую-нибудь откровенную ложь — насчет того, почему он не сделал домашнее задание, подрался с сестрой или не слушался наставника.

— Значит, мальчик мертв? — спросила я. — Он сгорел?

Генрих потупился, тяжко вздохнул и даже глаза рукой прикрыл, словно на них навернулись слезы.

— Вряд ли мальчишка сумел бы оттуда выбраться, — сказал он. — Огонь уже бушевал вовсю, когда слуги это заметили. Там был настоящий ад… — Он коснулся моей руки. — Все произошло очень быстро. Он не должен был сильно страдать. Скажи ей, что, к счастью, все произошло очень быстро. Скажи, что нам всем очень жаль.

— Я непременно все это ей скажу, — сухо пообещала я и поспешила отойти в сторону, а Генрих остался командовать людьми, которые громко требовали еще воды и песка для тушения разгоревшегося пожара. Вернувшись туда, где стояли леди Кэтрин, Гарри и Маргарет, я окликнула молодую женщину и поманила ее подальше от детей, чтобы они не слышали тех печальных новостей, которые я должна была ей сообщить. Леди Кэтрин быстро чмокнула моего сына в рыжую макушку и подошла ко мне.

— Король считает, что ваш муж спал в одной из комнат в помещении гардеробной, — ровным тоном сказала я. Мой голос был начисто лишен каких бы то ни было интонаций и лился мягко, как молоко.

Она с безучастным видом кивнула.

— Король уверен, что он, скорее всего, погиб в огне, — продолжала я.

— Значит, пожар начался в гардеробной?

— Да, пожар начался именно там, а потом охватил все крыло.

Мы обе помолчали, явно обдумывая тот странный факт, что пожар начался почему-то не на кухне, не в пекарне и даже не в зале, где в большом камине всегда горел огонь, а именно в гардеробной, которая строжайшим образом охранялась. Единственным источником открытого огня там мог быть только огонь свечей, которые зажигают швеи, но они тщательно тушат все свечи, отправляясь вечером по домам.

— Я полагаю, — заметила я, — что, раз король так уверен в гибели вашего мужа, он его и искать не станет.

Леди Кэтрин на секунду замерла — она прекрасно поняла, что я хотела этим сказать, — потом посмотрела мне прямо в глаза и сказала:

— Ваша милость, король захватил нашего сына. Я не могу уехать без моего мальчика. А муж мой никогда нас не покинет. Я понимаю: для него это прекрасная возможность бежать и спастись, но я даже спрашивать его об этом не стану. Я и так знаю: без нас он никуда не уедет. Его пришлось бы тащить силком и в беспамятстве, чтобы заставить с нами расстаться.

— Но, возможно, сам Господь посылает ему такую возможность, — возразила я. — Пожар, сумятица, уверенность короля в том, что он погиб…

Она остановила меня взглядом.

— Он любит своего сына, он любит меня, он честен и благороден… как и подобает настоящему принцу. И потом, он наконец вернулся домой и ни за что не станет снова спасаться бегством.

Я ласково коснулась ее руки и посоветовала:

— В таком случае пусть он лучше поскорей объявится и придумает какое-то объяснение своему «чудесному» спасению. — Затем я снова подошла к детям, которых больше всего волновала судьба лошадей, и сказала им, что и лошадей, и маленьких пони наверняка уже вывели из конюшни и отправили на влажное зимнее пастбище.

К утру пламя было в основном потушено, но во дворце и даже в садах царил ужасный запах гари и мокрого дерева. Помещение гардеробной, представлявшее собой, собственно, большую дворцовую кладовую, выгорело почти целиком; в огне погибли бесценные сокровища — не только дорогие платья и камзолы, но и драгоценные украшения, короны, золотые и серебряные блюда, дорогая мебель, запасы постельного белья. Огонь уничтожил добра на тысячи фунтов, и Генрих платил людям за то, что они рылись на пепелище в поисках самоцветов и расплавленных драгоценных металлов; они извлекали оттуда даже расплавившийся свинец от оконных переплетов, превратившийся в какие-то жуткие перекрученные комки. Оставалось только ужасаться потерям и удивляться, что хоть что-то уцелело.

— Как это Уорбеку удалось живым выбраться из такого ада? — спросила леди Маргарет, когда мы втроем — она, я и Генрих — стояли, глядя на руины, в которые превратились королевские покои и гардеробная; над головой у нас еще дымились черные обгоревшие балки. — Как он вообще уцелел?

— По его словам, когда его дверь загорелась, он выбил ее ногой и сумел выбраться наружу, — пожал плечами Генрих.

— Как же ему удалось не задохнуться в дыму и даже не обгореть? — продолжала допытываться моя свекровь. — Я все-таки думаю, что кто-то выпустил его оттуда! Как же иначе? Ведь двери в гардеробную всегда крепко заперты.

— Но это же хорошо, что никто не погиб! — вмешалась я. — Это же просто чудо!

Они оба посмотрели на меня; на их лицах отчетливо читались подозрение и страх. И Генрих сказал, по сути дела повторяя обвинение, выдвинутое его матерью:

— Да, наверное, кто-то его оттуда выпустил.

Я молча ждала, что он скажет еще.

— Я непременно допрошу всех слуг! — пообещал он. — Я не допущу, чтобы здесь орудовали предатели! Да еще в моей собственной гардеробной! В моем собственном доме! Кто бы ни покровительствовал этому мальчишке, кто бы ни спас его из огня, он — предатель! До сих пор я щадил его, но вечно это продолжаться не может. — Он вдруг резко повернулся ко мне: — Тебе известно, где он был этой ночью?

Я спокойно смотрела то на мужа, побагровевшего от гнева, то на его мать, бледную как смерть.

— Ты бы лучше выяснил, кто устроил этот пожар, — сказала я. — Кто уничтожил нашу одежду и драгоценности, желая сжечь самозванца? Кому так сильно хотелось увидеть его мертвым? Ведь это явно не случайность. Кто-то наверняка заранее свалил в кучу посреди одной из комнат одежду и растопку, а потом поджег. И это наверняка тот, кому очень нужно было, чтобы мальчишка сгорел. Интересно, кто бы это мог быть?

Ответила мне миледи, и по тому, как сильно она вдруг стала заикаться, я поняла, что оба они лгут. Во всяком случае, она.

— Он… у него… да у него десятки врагов, десятки! — воскликнула она. — Его здесь все презирают! К нему все относятся как к предателю! По меньшей мере половина наших придворных хотели бы видеть, как его казнят.

— Наши придворные хотели бы видеть, как он сгорит в собственной постели? — спросила я, и голос мой прозвучал резко, как обвинение.

Миледи потупилась; она явно была не в силах смотреть мне в глаза. Однако она упрямо повторила:

— Он — предатель! Заблудшая душа, засохшая ветвь, которую следует сжечь…

Генрих вопросительно посмотрел на мать; казалось, он не совсем понимает, о чем мы говорим.

— Никто не может обвинить меня в том, что я хотел для него такой страшной смерти, — сказал он. — Я, правда, говорил леди Кэтрин, что лучше б ей никогда с ним не встречаться и не выходить за него замуж, но только и всего. Никто не может и мысли допустить, что я желал убить его.

— Тебя никто и никогда и не смог бы обвинить в этом! — воскликнула леди Маргарет. — Хотя, возможно, кто-то решил, что, устроив этот пожар, он окажет тебе услугу, защитит тебя от твоего же бесконечного милосердия и щедрости.

— Если бы мальчишка погиб, то леди Кэтрин осталась бы вдовой, — медленно промолвила я, — и получила бы полное право снова выйти замуж…

Миледи крепко сжала в руках крест, висевший у нее на поясе, словно давая некий безмолвный обет, и, по-моему, хотела мне возразить, но в кои-то веки предпочла промолчать.

— Довольно! — остановил меня Генрих. — Мы не должны ссориться. Мы, члены королевской семьи, всегда должны держаться вместе. Мы спасены, пожар потушен, все наши люди целы и невредимы. Это знак Божий. Я построю новый дворец!

— Да, — согласилась я. — Ты прав: дворец следует отстроить заново.

— Я построю новый дворец, — повторил Генрих, — и назову его Ричмонд — в соответствии с моим титулом, унаследованным от моего отца, графа Ричмонда. Да, именно так он и будет называться!

В поездке по стране

Лето, 1498 год

«Этому мальчишке» по-прежнему отводили комнату в гардеробных тех замков, где мы останавливались во время летней поездки по графству Кент. Мы ехали вдоль побережья по дороге пилигримов, ведущей в Кентербери. Вокруг расстилались высокие холмы, под теплым солнцем зеленели живые изгороди, яблони были в бело-розовом цвету, и леди Кэтрин наконец оттаяла. Она позволила Генриху дарить ей новые платья и перестала одеваться в черное, точно вдова, и теперь часто облачалась в то платье, которое выбрал для нее мой муж — из рыжевато-коричневого бархата с черной каймой. Оттенок этот удивительно ей шел; ее нежная светлая кожа уже успела слегка зарумяниться под ярким солнцем, а свои блестящие черные волосы она убирала под шапочку из такого же коричневого бархата, заказанную для нее Генрихом.

Они обычно ехали рядом и практически в полном одиночестве, далеко обогнав весь остальной двор, я же тащилась сзади в окружении своих фрейлин и прочих придворных, среди которых был и «этот мальчишка»; иной раз он подъезжал совсем близко ко мне и улыбался.

Генрих и для себя заказал новый костюм для верховой езды — из того же рыжевато-коричневого бархата, что и платье леди Кэтрин, — и теперь они отлично дополняли друг друга и выглядели очень живописно, когда ехали бок о бок по узким улочкам Кента, окаймленным подстриженными зелеными изгородями. Они то пускали коней небыстрой рысцой, если земля была достаточно мягкой, то ехали шагом, если дорога оказывалась каменистой, но всегда старались держаться ото всех остальных на почтительном расстоянии. И вот наконец впереди открылось море.

Теперь Генрих уже осмеливался беседовать с леди Кэтрин и, словно вновь обретя голос, расспрашивал ее о детстве, о жизни в Шотландии, но никогда не говорил с ней о муже, словно двух с половиной лет ее замужества и не было вовсе. Нет, об «этом мальчишке» они никогда не говорили и никогда не обращались к нему, если он оказывался неподалеку. Кэтрин Хантли была с королем предельно учтива, никогда не забывала, каково ее истинное место, но когда король, уже подаривший ей коня, заказал для него новое седло, она была просто вынуждена ездить с ним рядом, милой улыбкой выражая свою благодарность за эти подарки.

Я замечала, как ее муж издали наблюдает за всем этим, как храбро он улыбается, как гордо вздергивает подбородок, словно не замечая, что у него пытаются отнять любимую жену. Следуя за ними в толпе придворных, он видел, как Кэтрин наклоняется к Генриху, как внимательно она его слушает, как он берет в руки поводья ее коня, желая его приостановить. Но, видя это, «мальчишка» еще выше вздергивал подбородок, еще шире улыбался, словно дав себе клятву, что не испугается ничего, даже измены жены.

Мне же, как ни странно, было больно видеть, как мой муж, с которым мы прожили более двенадцати лет, ухаживает за другой женщиной, более молодой и красивой, чем я, как он уезжает от меня вместе с нею в поисках уединения. Я никогда прежде не видела Генриха по-настоящему влюбленным и теперь была удивлена: оказалось, что и он может быть застенчивым, милым или же полным страстного желания, и это меня удивляло; я словно впервые как следует его разглядела. Придворные вели себя благоразумно и всячески пытались отгородить от меня короля и его нынешнюю постоянную спутницу, но сами старались к ним не приближаться, чтобы не побеспокоить. Все без конца развлекали меня и отвлекали, чтобы я даже не смотрела в ту сторону. В общем, эта история сильно напоминала мне то, как я сама вела себя по отношению к королеве Анне, зная, что ее здоровье окончательно подорвано. Анна безмолвно наблюдала за тем, как ее муж в открытую ухаживает за мной, повсюду ищет меня, танцует только со мной, однако не упрекала ни его, ни меня. Я понимала, что разбиваю ей сердце; я прекрасно знала, как тяжело она переживала смерть своего единственного сына, как тяжело ей было бы теперь потерять мужа, уступить его мне, но я была слишком молода, и голова у меня кружилась от любви, и мне совсем не хотелось тревожиться на ее счет. Теперь-то я хорошо понимала, каково это — быть королевой и делать вид, что спокойно смотришь, как молодые придворные пишут стихи и посылают любовные письма другой женщине, считая ее, а не тебя самой красивой дамой королевского двора, истинной королевой красоты. Теперь-то я знала, каково это, когда и твой муж король готов променять тебя на эту красавицу.

Это был унизительный опыт, но, как ни странно, униженной я себя не чувствовала. Наоборот, мне казалось, что теперь я стала гораздо умнее и опытней, стала понимать нечто такое, чего не знала прежде. Я, например, знала теперь, что любовь дается не по заслугам; я ведь полюбила Генриха не потому, что он представлялся мне великим победителем, завоевателем Англии. Я полюбила его лишь тогда, когда наконец стала его понимать, а затем и жалеть; лишь после этого расцвела моя любовь к нему. И теперь, когда он меня разлюбил, мне, собственно, это было не так уж и важно. Я продолжала его любить, понимая, что он, как это с ним часто бывало и раньше, снова ошибается, неверно о себе судит и по-прежнему полон страхов, и его увлечение Кэтрин Хантли не вызывало во мне особой ревности, пожалуй даже, напротив, будило во мне еще большую нежность.

Я даже на леди Кэтрин не сердилась — в конце концов, она была вынуждена играть предложенную ей роль. И когда она пыталась спешиться, а Генрих поспешно подскакивал к ней, одним движением плеча отодвинув в сторону ее мужа, и принимал ее в свои объятия, она порой успевала быстро посмотреть на меня, и я видела, что все это не доставляет ей ни малейшей радости и лишь вызывает дополнительную тревогу. В такие минуты я не только не сердилась на нее, но жалела и ее, и себя. По-моему, только женщина может понять, что я чувствовала в такие минуты, и мне думается, моя соперница тоже отлично понимала меня; как, впрочем, и я лучше всех понимала, перед какой чудовищной дилеммой она оказалась.

В конце дня леди Кэтрин непременно приходила в мои покои, чтобы посидеть вместе со мной и моими фрейлинами, и я встречала ее ласковой и терпеливой улыбкой — в точности так улыбалась мне когда-то и королева Анна. Я понимала: Кэтрин никак не может воспрепятствовать развитию этого любовного сюжета; ведь и я в точности так же ничего не могла поделать, когда стала развиваться наша с Ричардом история любви. Если король удостоил женщину своим вниманием, она практически бессильна противостоять его натиску. Однако я не могла бы сказать, что мне известны истинные чувства леди Кэтрин. Когда я влюбилась в Ричарда, он был королем Англии и единственным человеком, который мог спасти меня и мою семью от падения в нищету и безвестность. А вот какие чувства испытывает моя соперница по отношению к моему мужу, королю Англии, будучи замужем за человеком, которого мой муж объявил предателем, который вообще живет как бы взаймы, я даже представить себе не могла.

Лондонский Тауэр

Лето, 1498 год

Мы вернулись в Лондон, и Генрих распорядился, чтобы мы провели неделю в Тауэре, прежде чем перебраться в Вестминстер. Я видела, что «мальчишка» въезжает под решетку ворот, натянутый, как тетива лука. Он быстро глянул в мою сторону, наши глаза встретились, и он тут же отвернулся.

Как это обычно и бывало, те наши придворные, у кого в Лондоне имелись свои роскошные особняки, отправились по домам, и в Тауэре с нами осталось всего несколько человек — так сказать, домочадцы. Король, миледи и я разместились в наших обычных покоях. Управляющий королевским двором велел слугам разместить «мальчишку» в башне Лэнторн, где обычно жили и другие молодые придворные, и я заметила, как он смешно скрестил пальцы, словно отгоняя призраков, а его улыбка, когда он повернулся к каменной арке в стене, стала еще шире, а подбородок тут же упрямо задрался вверх.

Эдвард Уорик в это время находился в Садовой башне — там же, где когда-то держали «исчезнувших» принцев. Порой, проходя по лужайке, я видела в окне его лицо — я знала по слухам, что именно в этом окне некогда люди видели лица моих маленьких братьев. Мне моего кузена посещать не разрешили; Генрих заявил, что так будет лучше, иначе мои визиты будут Эдварда расстраивать, а меня — огорчать, впрочем, впоследствии — в некое неопределенно лучшее время — он обещал непременно разрешить мне с ним видеться. «Мальчишка» никогда не смотрел на то окно, где порой мелькало лицо Эдварда Уорика, никогда не подходил ко входу в эту мрачную башню, никогда не поднимался по узкой винтовой лестнице с каменными ступенями, которая вела в комнату узника, находившуюся как раз над арочным проходом. Он сознательно избегал и этой старинной башни, и этого сада, и этой часовни, словно не в силах был смотреть на то место, где на деревянной колоде был обезглавлен Уильям Гастингс, верой и правдой служивший своему хозяину, моему отцу, и где некоронованный король Эдуард V и его младший брат принц Ричард играли на лужайке и стреляли из лука по мишеням, прежде чем им обоим навсегда пришлось скрыться в темных глубинах своей тюрьмы.

Вестминстерский дворец, Лондон

Лето, 1498 год

В начале лета на празднование Троицы мы вернулись в Вестминстерский дворец. Утром, когда мы шли в часовню, я поискала среди фрейлин леди Кэтрин, но ее не было. И мужа ее среди наиболее близких приятелей короля я не заметила. Я наклонилась к Сесили, одетой в темное траурное платье — ей пришлось оплакивать сразу двоих: мужа и маленькую дочь, умершую этой весной, — и, страшно волнуясь, спросила:

— Скажи, ради бога, где они?

Но Сесили лишь молча покачала головой.

Затем, уже после мессы, когда мы втроем — Генрих, его мать и я — завтракали в личных покоях короля, туда явились двое слуг, опустились перед нашим столом на колени, да так и остались стоять, молча повесив голову.

— Ну, что там еще? — ворчливо спросил Генрих, хотя и ему, и нам было ясно: с «этим мальчишкой» опять что-то случилось. Я невольно уронила кусок хлеба на тарелку и даже слегка привстала, ибо меня вдруг охватил леденящий ужас; я с трепетом ждала, что случится в следующее мгновение.

— Простите, ваша милость, но он сбежал! — сказал один из слуг.

— Сбежал? — Казалось, Генрих не совсем понимает смысл этого слова. — Что значит «сбежал»?

Леди Маргарет остро на него глянула; видно, и ей послышалась в его голосе некая отрешенность, как у человека, который бездумно повторяет заученные наизусть слова.

— Кто сбежал? Этот мальчишка? — потребовала она у слуги более четкого ответа. — Этот Уорбек?

— Да, именно он, — подтвердил слуга.

— Да откуда же он мог сбежать? Он ведь не в тюрьме сидел! — сказала я.

Слуги поклонились мне, и один, почувствовав в моем голосе недоверие, пояснил:

— Он заказал себе ключ и, когда остальные крепко спали — скорее всего, он их еще и опоил чем-то, — отпер дверь и вышел наружу.

— Наружу? — повторил Генрих.

— Ну да, у него же был ключ.

— Как это «вышел наружу»? За ворота?

— Да. И из комнаты, и за ворота. Возможно, он и стражников у ворот чем-то опоил.

Некие странные подозрения заставили меня посмотреть в эту минуту не на Генриха с его нарочитым изумлением и рвущимся наружу гневом, а на его мать. Миледи, естественно, смотрела на сына, но ее взгляд выражал не привычное полное одобрение и поддержку, а глубокое потрясение; она смотрела на Генриха так, словно видела его впервые; казалось, ему удалось сделать нечто такое, что удивило даже ее, хитрую старую интриганку. Мне стало страшно, и я, забившись поглубже в кресло, стала внимательно слушать.

— Как же он сумел раздобыть ключ и отраву? — вопрошал Генрих, причем так громко, что его наверняка слышали в приемной все те, кто вечно держит ушки на макушке — любители сплетен, собравшиеся там, чтобы «всего лишь» пожелать его милости доброго дня.

Разумеется, у слуг не было ответа на эти вопросы. Ведь король сам позволил «этому мальчишке» свободно разгуливать по дворцу, сам щедро ссужал его деньгами, и тот действительно постоянно что-нибудь покупал — то дорогое кожаное украшение для седла, то перо для шляпы, — а стало быть, легко мог купить и снотворный порошок и заплатить мастеру за изготовление нужного ключа. Не говоря уж о том, что с прошлого октября ему разрешено было в любое время брать на конюшне коня и ездить на прогулки; да он мог уехать куда угодно, не дожидаясь ночи, когда дверь в его комнату крепко запрут! Для того чтобы покинуть дворец, ему вовсе не обязательно было тайком заказывать себе ключ. В общем, вся эта история имела несколько сказочный оттенок, как и выдуманное Генрихом имя Перкин Уорбек, как и вся легенда о его происхождении. И вот теперь «этот мальчишка», которого считали принцем только потому, что кому-то пришло в голову одевать его в шелковые рубашки, исчез среди ночи, выбравшись из запертой комнаты.

— Его непременно нужно поймать! — вскричал Генрих.

Он щелкнул пальцами, и в комнату ворвался один из писцов-клириков, сверкая тонзурой; на шее у него болталась подставка для письма, перья были заострены и готовы к бою. Генрих тут же громовым голосом принялся диктовать приказы: ворота накрепко запереть; шерифам в каждом графстве быть начеку и в оба глаза следить, не появится ли этот мальчишка; гонцам, погоняя коней, отправиться по всем главным дорогам и предупредить о возможном появлении самозванца хозяев всех гостиниц и постоялых дворов.

— А еще пусть объявят, что тот, кто доставит его сюда живым или мертвым, получит большое вознаграждение, — предложила Генриху леди Маргарет.

Я сидела, уставившись в тарелку. Я не воскликнула: «О нет! Вреда они ни в коем случае не должны ему наносить!» Я, принцесса Йоркская, хорошо знала, что на кону всегда жизнь или смерть. И «мальчишка», конечно, тоже наверняка это понимал; он должен был знать, тайком ускользая во тьму, что этим подписывает себе смертный приговор. Раз он нарушил данное Генриху слово, тот наверняка пошлет за ним в погоню людей с мечами.

— Нет, я все-таки потребую, чтобы мне его доставили живым, — беспечным тоном сказал Генрих, словно тот или иной исход особого значения не имел. — Мне бы не хотелось огорчать леди Кэтрин.

— Она в любом случае будет огорчена, — заметила я.

— Да, но, с другой стороны, она же должна понимать, что ее муж сбежал, нарушив данное слово. Сбежал, как последний трус, бросив ее и, похоже, больше не считая себя человеком женатым, — решительно заявил Генрих, несколько удивив меня подобной точкой зрения. — Пусть она поймет: ее судьба его более не тревожит, раз он мог сбежать, не предупредив ее и попросту о ней позабыв.

— Неверный, ненадежный человек! — поддержала его миледи.

— Ты бы лучше пошла и сообщила ей эту неприятную новость, — сказал Генрих. — Скажи ей, что он самым бесчестным образом сбежал, опоив чем-то стражу и прокравшись наружу, как вор. Что он ее бросил. И теперь у нее нет больше мужа, а у ее сына — отца. По-моему, она должна его за это презирать. Полагаю, теперь ее брак с ним будет аннулирован.

Я встала, и когда Генрих, помогая мне выйти из-за стола, отодвигал мое тяжелое кресло, я повернулась к нему, и мои серые глаза заглянули в самую глубину его карих глаз.

— Я, конечно же, все это ей передам, — ледяным тоном промолвила я, глядя на него в упор, — я скажу ей, что, согласно твоему мнению, его отныне следовало бы презирать; я также скажу ей, что ты считаешь, как, собственно, считал и раньше, что отныне она свободна от брачных уз. Кстати, не стоит ли мне заодно заверить ее, что твои намерения носят исключительно рыцарский характер? Особенно когда ты призываешь ее аннулировать этот брак? — С этими словами я вышла из комнаты, услышав напоследок, что Генрих и миледи тут же потребовали принести им карту королевства и стали прикидывать, где в данный момент может находиться «этот мальчишка».

В тот вечер Генрих пришел ко мне в спальню, чем очень удивил меня и Сесили, которая как раз собралась ночевать вместе со мной. Она, естественно, поспешила убраться и едва успела накинуть капот, когда в спальню вдруг ворвался Генрих, неся кувшин с подогретым элем для себя и бокал вина для меня — в точности как когда-то, в более счастливые времена; на мои удивленно поднятые брови он и внимания не обратил.

Он подал мне бокал, уселся у огня, налил себе кружку эля и с жадностью ее опустошил, как человек, который наконец-то достиг спасительного берега и может позволить себе это отпраздновать.

— А знаешь, он, оказывается, строил против меня заговор! — без всякой преамбулы начал он. — И относительно своего побега, и относительно дальнейших действий. Заговор с Фландрией, Францией и Шотландией — в общем, со своими обычными союзниками. С теми друзьями, которые никогда его не забывали.

Мне, разумеется, не нужно было спрашивать, кто этот «он».

— Значит, это они помогли ему выбраться отсюда? — спросила я.

Генрих засмеялся и носком сапога подтолкнул обратно в камин полено, грозившее оттуда вывалиться.

— Ну кто-то наверняка ему помогал! Да, это они помогли ему выбраться отсюда, а потом поспешили вывезти его из страны.

Я холодно смотрела на мужа, пытаясь понять, что он хотел этим сказать.

— Они что же, чем-то его опоили? Как он — стражу нашего замка? — спросила я. — Опоили, схватили, во что-то завернули и вывезли?

Генрих молчал, стараясь на меня не смотреть. В эту минуту он был очень похож на нашего Гарри, который, вот так же потупившись и накручивая на палец прядь волос, способен был рассказать мне что угодно, любую ложь, если она могла оправдать совершенный им проступок. Наконец он все же заговорил:

— Откуда мне знать? Откуда мне знать, на что способны эти предатели?

— Ну и где же он сейчас?

Генрих усмехнулся. Это он готов был сообщить мне с удовольствием.

— А вот это мне уже известно. Впрочем, я дам ему несколько дней на размышление — пусть поймет, в каком затруднительном положении он теперь оказался. Ведь сейчас его никто не поддерживает, он полностью предоставлен себе, и ночевать ему придется, скорее всего, под открытым небом, а возможно, и под холодным дождем. Я возьму его денька через два — в общем, скоро.

Я, поджав ноги, поудобней уселась в кресле и спросила:

— И что, это такая великая победа? Ты ведь явно пришел победу праздновать, не так ли?

Он улыбнулся.

— Ах, Элизабет, как хорошо ты меня знаешь! Да, это, безусловно, победа, хотя и не столь явная. Мне необходимо было нарушить положение, с недавних пор сложившееся при дворе; нарушить тот нелепый договор, который я заключил с этим мальчишкой. Но я и представить себе не мог, что он так поведет себя, оказавшись в числе моих придворных! Да он здесь почувствовал себя абсолютно счастливым, точно свинья, попав на клеверное поле! По ночам он прокрадывался в покои своей молодой жены — не возражай, я прекрасно знаю, что это так! — а днем танцевал с фрейлинами, сочинял стишки, распевал песенки, выезжал на охоту, и все это за мой счет; одевался он как принц, и его повсюду принимали как принца. Но ведь я-то отнюдь не к этому стремился, когда вытащил его из святого убежища и прилюдно назвал простолюдином и самозванцем! Между прочим, в Эксетере я велел заковать его в цепи и заставил признаться во всем, что вменялось ему в вину. И он подписал все, что я ему предлагал, и готов был принять любое имя, которым я его назову. Он был тише воды ниже травы, чувствуя себя сыном пьяницы-лодочника. Я не ожидал, что он с такой легкостью всплывет на поверхность и настолько обнаглеет, что даже в спальню к леди Кэтрин станет заглядывать! Я не ожидал, что у меня при дворе он проявит столько обаяния, что им будет очарован каждый встречный. Я не ожидал, что он будет вести жизнь настоящего принца после того, как я заставил его признаться, что он — дешевый обманщик. Я не думал, что она… принцесса… да и кому могло бы прийти в голову, что она…

— Останется с ним?

— Будет продолжать его любить, — тихо вымолвил Генрих. — Ведь я выставил его перед ней шутом, дураком.

— А чего же ты хотел? Почему ты надеялся, что ее чувства к нему сразу переменятся?

— Я думал, каждому сразу станет ясно, что это самозванец, притворщик, как и Симнел, который теперь служит у меня сокольничим. Я думал, будет собираться толпа, люди станут смеяться над его непомерной наглостью, а потом и вовсе о нем позабудут. Я надеялся, что он, оказавшись здесь, присмиреет, уйдет на дно.

— Что значит «уйдет на дно»?

— Исчезнет с глаз моих! Растворится в толпе бесчисленных прихлебателей, лизоблюдов, попрошаек и карьеристов, которые так и роятся вокруг нас. Их то и дело гоняют, ругают, проклинают, но они все равно тащатся следом, нищие, не уверенные в будущем люди. Я думал, он станет одним из жалких пажей, которые обычно тащатся в самом хвосте королевской процессии; их никто не любит, они вечно получают пинки от шталмейстера, если тот выпьет лишнего; люди их презирают, считают пустышками, ничтожествами, и я надеялся, что он станет таким же. Я никак не ожидал, что он взлетит так высоко, так засияет.

— Учти: я ничем не проявила того, что узнаю его. — Я сказала это на всякий случай, чтобы сразу расставить все точки над «i». — Я никогда не приглашала его к себе. Никогда не пыталась ввести его в круг своих ближайших друзей.

— Нет, не приглашала, — задумчиво сказал Генрих, — но он так уверенно заходил в твою гостиную, словно уже принадлежит к числу самых близких тебе людей. Да он и сам приобрел немало друзей. Он очень нравился людям, они тянулись к нему. Такое ощущение, словно все его… — Генрих помолчал, но предательское слово все же сорвалось с его губ: — …узнали.

Я затаила дыхание, потом осторожно спросила:

— Его действительно кто-то узнал? Кто-то признал в нем принца Ричарда? Моего брата?

— Нет. Пока никто столь глупых заявлений не делал. Во всяком случае, здесь, в королевском дворце, где прямо-таки кишат мои шпионы. Он был признан… сам по себе, как личность; люди чувствовали в нем это; они чувствовали в нем власть. Видели в нем Персону.

— По-моему, он просто нравился людям.

— И это тоже. А вот мне такое не дано. Мальчишка обладает тем же невероятным обаянием, каким обладаете и все вы, Йорки. Мне тяжело было видеть, каким счастливым он чувствует себя здесь, как он весел и очарователен, как естественно держится! Казалось, он тут и родился! Это было невыносимо! Но — и в этом вся проблема — я дал ему слово, когда он добровольно мне сдался, а его жена на коленях молила меня пощадить его. И я ей это пообещал. И она постоянно напоминала мне об этом обещании. Она бы никогда не позволила мне просто так заключить его в тюрьму или отдать под суд.

Генрих хмуро смотрел на пылавшие в камине дрова, даже не замечая, что признается мне, своей жене, в том, что подчинялся приказам любовницы.

— И еще одно. Согласно моему указу, он — сын лодочника из Фландрии, и прежде я считал эту легенду вполне удачной; однако она не превращает его в моего подданного, так что отдать его под суд за предательство я не могу. Поскольку он подданный иного государства, в его поведении нет ничего предательского по отношению ко мне. Жаль, что никто не предупредил меня об этом, когда мы с таким трудом подыскивали ему родителей. Следовало бы искать их не во Фландрии, а где-нибудь в Ирландии.

Я молча слушала его циничные рассуждения; я и так знала, как создавалась эта «биография».

— И вот теперь, — продолжал Генрих, — выхода из сложившейся ситуации два и оба неудачные: во-первых, я не могу судить его за предательство, поскольку он — иностранец, а во-вторых…

— И что же во-вторых?

— Во-вторых, он, возможно, не только не иностранец, но и законный английский король! — Выпалив это, Генрих разразился нервным смехом, потом отхлебнул из кружки и с каким-то странным весельем посмотрел на меня поверх потемневшей оловянной посудины. — Ты поняла? Если он тот, кем его называю я, то судить его за предательство я не имею права. Если же он тот, кем он сам себя называет, то ему следует быть королем Англии, а я, стало быть, являюсь предателем. Так или иначе, я оказываюсь слишком тесно с ним связан, и это с каждым днем все больше начинало его веселить. Потому-то мне и пришлось попросту вывести его из игры. Пришлось заставить его покинуть свое святое убежище, которое я же ему и предоставил.

— О каком святом убежище идет речь?

Генрих снова рассмеялся.

— Разве он не в убежище родился?

Я вздохнула.

— В убежище родился другой мой брат, Эдуард. Не Ричард.

— Ну, это все равно, — беспечно заявил он. — Самое главное — что мне удалось вытурить его из столь удобного и безопасного убежища, как мой собственный дворец! Сейчас он в бегах, и мне ничего не стоит доказать, что он готовил против меня заговор. Он нарушил данное мне обещание оставаться при дворе. Мало того, он обесчестил себя тем, что нарушил слово, данное жене, которая была уверена, что он никогда ее не покинет. А он взял и покинул! Короче, мне достаточно и того, что он нарушил данное мне слово, и теперь я могу его арестовать и поместить в Тауэр.

— А потом казнить? — спросила я, стараясь говорить ровным, недрогнувшим голосом. — Ты ведь, по всей видимости, казнишь его?

Генрих поставил кружку на столик, сбросил плащ и ночную сорочку и голым нырнул в мою постель. Я мельком успела заметить, что он невероятно возбужден. Впрочем, его всегда возбуждала любая победа, будь то поимка очередного преступника или заговорщика, удачно совершенный обман и возможность опустошить еще чей-то карман или даже предательство чьих-то интересов с выгодой для него самого — все эти вещи доставляли ему громадное удовольствие и вызывали стремление к любовным утехам.

— Иди ко мне, — сказал он.

Я упираться не стала, поскольку понятия не имела, что в данную минуту может зависеть от моего поведения. Я покорно развязала ленты на плечах, и ночная сорочка упала на пол; обнаженной я скользнула к нему в постель, и он тут же навалился на меня всем телом. Я закрыла глаза, стараясь ни о чем не думать, но все же успела позаботиться о том, чтобы на устах моих неизменно играла улыбка.

— Я не могу казнить его, — вдруг тихо промолвил Генрих. Эти слова насквозь пронзили мне душу, хоть я и продолжала улыбаться. Он занимался со мной любовью и одновременно думал и говорил о смерти! — Я не могу отрубить ему голову — во всяком случае, пока он не совершит какой-нибудь глупости, — говоря это, он продолжал тяжело подниматься и опускаться, придавливая меня своим весом, — но, думаю, он на радость мне наверняка такую глупость рано или поздно совершит! — И мне показалось, что сейчас он раздавит меня, сокрушит, точно могучая скала.

Однако охота на человека, объявленного предателем, на самозванца, претендующего на английский трон, на призрака, который в течение тринадцати лет денно и нощно преследовал короля Тюдора, велась настолько лениво, что это не могло не вызывать удивления. Стражники, которые, уснув на посту, выпустили из замка «этого мальчишку», получили предупреждение и вернулись на прежние посты, хотя все ожидали, что их отдадут под суд, а потом казнят как соучастников побега. Генрих послал во все порты гонцов — на север, на запад, на юг и на восток, — но гонцы не слишком спешили; казалось, они просто выехали в солнечный денек на приятную прогулку. И уж совсем необъяснимым было то, что Генрих отправил свою личную охрану, гвардейцев-йоменов, на лодках в глубь страны, причем заставив их грести против течения, словно «этот мальчишка» мог спрятаться где-то там, а не направиться к побережью, чтобы иметь возможность вернуться в безопасное место — во Фландрию или в Шотландию.

Его жена оставалась в Тауэре и целыми днями сидела в моих покоях, вместе со мной ожидая новостей. Она больше не носила вдовьи черные платья, но и не красовалась в великолепном бархате теплых, желто-коричневых тонов. Теперь она была одета в скромное, темно-синее платье и старалась быть незаметной; она даже садилась всегда так, словно пряталась у меня за спиной, и мне приходилось поворачиваться всем телом, если я хотела ей что-то сказать. Впрочем, вошедшие в мою гостиную — прежде всего король и его мать — и впрямь с трудом могли заметить ее, спрятавшуюся за высокой спинкой моего кресла.

Она шила — боже мой, она постоянно что-нибудь шила! — маленькие рубашечки для своего сына, маленького принца, изящные чепчики и ночные сорочки, крошечные чулочки для его драгоценных ножек и крошечные перчаточки, чтобы он случайно не поцарапал свое нежное личико острыми ноготками. Склонив голову над работой, она шила так увлеченно, словно хотела аккуратными стежками соединить края своей разорванной жизни; словно каждый такой стежок возвращал ее в иную жизнь, в Шотландию, в те дни, когда она была просто женой красивого молодого мужчины и жила с ним в охотничьем домике, без конца слушая его увлеченные рассказы о том, кто он такой, что он видел в жизни и чем занимался. И никто тогда не требовал от него опровергнуть чей-то авторитет, лишить кого-то трона, настоять на своих законных правах.

«Мальчишку» нашли через несколько дней. Генрих, похоже, совершенно точно знал, где именно его искать, словно это его самого связали, напичкали снотворным, отвезли куда-то на лодке и оставили на берегу отсыпаться. Рассказывали, будто «мальчишка» довольно далеко прошел пешком вверх по течению Темзы, воспользовавшись весьма труднопроходимой тропой и с трудом пробираясь через болота и густые заросли, и в итоге вышел близ Шина, на пастбища и поля, окруженные зелеными изгородями. Там он прямиком направился в контору, чтобы зафрахтовать судно, а потом его принял у себя бывший приор Шина, который когда-то был добрым другом моей матери. Затем старый приор сел на коня, поскакал к Генриху и, испросив его аудиенции, стал умолять оставить «мальчишку» в живых. Король, которого уже и без того бомбардировали просьбами проявить милосердие, увидев перед собой коленопреклоненного приора — причем приор отказался подняться, «пока бедный мальчик не получит помилование», — решил проявить снисходительность. Сидя рядом с леди Маргарет — при этом они оба выглядели как вершители судеб в Судный день, — Генрих распорядился выставить «этого мальчишку» на эшафот из пустых винных бочек и заставить его простоять там два дня, чтобы каждый мог его видеть и, проходя мимо, посмеяться над ним, или оскорбить и осыпать проклятьями, или просто швырнуть в него пригоршню грязи. Затем «предателя» должны были отвезти в Тауэр и заключить в темницу в ожидании решения короля — то есть навечно.

Лондонский Тауэр

Лето, 1498 год

Его посадили в Садовую башню. Мне нетрудно было себе представить, как веселился при этом Генрих, в очередной раз обретший уверенность в себе; он наверняка видел в этом определенную иронию судьбы: «мальчишка», называвший себя принцем Ричардом, вернулся именно туда, где принца Ричарда в последний раз видели. Мало того, Генрих приказал поместить «мальчишку» в те же самые покои, где держали моих братьев, принцев Эдуарда и Ричарда.

И окно, выходившее на зеленую лужайку, было тем самым; именно в нем когда-то время от времени появлялись веселые мордашки моих братьев; оттуда они порой даже махали людям, собравшимся внизу, чтобы на них посмотреть, или тем, что возвращались из часовни, посылая мальчикам свое благословение. Теперь в окне виднелось лишь одно бледное лицо — лицо «этого мальчишки», — и все, кто его видел достаточно близко, утверждали, что он не только утратил всю свою привлекательность, но и стал почти неузнаваемым, так много синяков и ссадин покрывало теперь его красивое лицо. Нос у него был сломан и безобразно распух; за ухом тянулся кровавый шрам — кто-то ударил его туда ногой, когда он без чувств валялся на земле; само ухо было наполовину оторвано, и рана сильно нагноилась.

Теперь уж, наверное, никто не принял бы его за принца Йоркского. Он выглядел как завсегдатай пивных и любитель подраться. Судя по его виду, можно было предположить, что этому отщепенцу не раз в жизни доводилось падать на самое дно и теперь он уже вряд ли сумеет снова подняться. Он даже своей обаятельной улыбки лишился после того, как ему выбили передние зубы. В нем почти угасло знаменитое обаяние Йорков, и он больше никого очаровать не мог. И люди больше не собирались на лужайке, чтобы приветливо помахать ему рукой; и никто с упоением не рассказывал, что, мол, видел «принца Ричарда» — это перестало быть таким событием, о котором непременно стоило бы написать домой, в деревню: я видел принца! Я был в Тауэре и увидел, как он выглядывает в окно и машет рукой, и улыбка у него такая светлая!

Теперь «мальчишка» стал узником Тауэра. Его заперли там, чтобы избежать излишнего внимания; и действительно все шло к тому, чтобы его мало-помалу позабыли.

Но я была уверена: его жена, леди Кэтрин, никогда его не забудет. Порой я задумчиво смотрела на нее, видела ее вечно склоненное над шитьем лицо и думала: нет, она никогда его не забудет! Она умела хранить верность, просто я не сразу распознала в ней это умение. В последнее время она перестала возиться, как прежде, с тонким полотном и кружевами и перешла на грубые домотканые вещи: она, например, шила теплую куртку, словно зная, что тому, кто живет сейчас среди влажных каменных стен, никогда больше не суждено погреться на солнце. Я не спрашивала ее, зачем она мастерит такой теплый стеганый колет на подкладке из темно-красного шелка, а сама она явно не собиралась ничего мне объяснять. Она сидела в моих покоях и шила, низко склонив голову, но порой все же поднимала глаза и молча улыбалась мне или, положив свое шитье на колени, смотрела в окно; но ни разу она ни слова не сказала о том, за кого вышла замуж, ни разу не пожаловалась, что он нарушил клятву, данную ей перед алтарем, и теперь за это расплачивается.

Мэгги приехала навестить меня, оставив Артура в Ладлоу. В моей гостиной она всегда выбирала место рядом с леди Кэтрин, но при этом обе молодые женщины не говорили друг другу ни слова; казалось, им довольно этой физической близости, дающей обеим некий безмолвный покой. Частью «великой шутки» Генриха, праздновавшего свою победу над Домом Йорков, было то, что брат Маргарет, Тедди, находился в той же башне, что и муж леди Кэтрин, только этажом ниже. Оба молодых человека, один — законный сын Джорджа, герцога Кларенса, а второй, если верить его утверждениям, — сын Эдуарда, короля Англии, теперь находились совсем близко друг от друга; и если бы один затопал по полу ногами, второй непременно бы его услышал. Оба были теперь отгорожены от мира толстыми холодными каменными стенами древнейшего замка Англии, оба обвинялись в одном и том же «страшном преступлении» — в том, что были сыновьями Йорков, а один, что еще хуже, только утверждал, что является таковым. Итак, «война кузенов», по сути дела, продолжалась, ибо нынешний правитель заключил в тюрьму сразу двоих своих кузенов за принадлежность к Дому его соперников.

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1498 год

Эта беременность давалась мне как-то особенно тяжело; плод давил на позвоночник, ноги постоянно ломило, как при лихорадке. Мне было больно все — сидеть, лежать, гулять. Этот ребенок был зачат нами в ту самую ночь, невероятно радостную для Генриха, когда «этот мальчишка», нарушив обещание, сбежал из дворца. И мне казалось, что спина у меня болит, потому что отец моего будущего ребенка так тяжело навалился на меня в ту ночь и потому что ни один из нас не получил тогда ни капли радости и удовольствия. В ту ночь у Генриха было одно желание — наброситься на кого угодно, на меня, на Англию, на «этого мальчишку», и подмять его под себя; это было желание победителя окончательно сокрушить поверженного врага.

Той осенью я очень скучала по матери, особенно когда листья золотисто-коричневым дождем посыпались на землю, а по утрам окна в моих покоях занавешивала пелена тумана. Я тосковала по матери, глядя, как дрожит на серой речной воде отражение золотистой березовой листвы. Порой я почти слышала ее голос в плеске речной волны у каменного причала, в резких, заставлявших меня вздрагивать вскриках чаек. И мне казалось, что если действительно там, в Тауэре, заточен ее сын и мой брат, то я просто обязана — и перед матерью, и перед всем славным Домом Йорков — попытаться его освободить.

Сперва я попыталась осторожно поговорить об этом с миледи королевой-матерью. Я подошла к ней, когда она стояла на коленях в королевской часовне; молиться она уже закончила, но подбородок ее все еще покоился на сложенных руках, а глаза были устремлены на изукрашенную драгоценными камнями дароносицу, в которой бледно светилась облатка. Казалось, миледи все еще пребывает в религиозном трансе и видит перед собой по крайней мере ангела, а может, и самого Господа Бога, и Он ведет с нею беседу. Я терпеливо ждала, и ждать пришлось довольно долго. Мне не хотелось прерывать череду тех поручений, которые она дает Богу. Но наконец она выпрямила спину и, слегка откинувшись на пятки, вздохнула и прикрыла глаза рукой.

— Можно мне с вами поговорить? — тихо спросила я.

Она даже не взглянула на меня, даже головы в мою сторону не повернула, но все же кивком дала понять, что слушает меня.

— Речь, конечно, пойдет о твоем бра… — начала было она и тут же примолкла, поджав губы, и ее темные глаза метнулись к распятию, словно она предлагала самому Иисусу позаботиться о том, чтобы я не услышала ее случайной оговорки.

— Нет, я хотела поговорить об «этом мальчишке», — мягко поправила ее я. И король, и придворные уже почти перестали называть его «мистер Уорбек» или «мистер Осбек», потому что все те бесчисленные имена, которые ему пытались пришпилить, так толком и не прижились. Для Генриха он по-прежнему был «этим мальчишкой», противным вредоносным мальчишкой-пажом, и теперь это стало практически его именем. Мне это казалось неправильным: ведь «этих мальчишек» было уже так много, целый легион, и каждого из них Генрих опасался. И все же Генриху нравилось оскорблять «Уорбека», ставя ему в упрек его юность и называя «мальчишкой». Естественно, придворные следовали примеру своего короля.

— Но я ничего не могу для него сделать! — с притворным сожалением воскликнула миледи. — И для него, и для всех нас было бы лучше, если бы он умер еще тогда, когда все говорили об этом.

— То есть после коронации? — шепотом спросила я, вспоминая, какое горе охватило всех лондонцев, когда маленькие принцы исчезли из Тауэра и никто не мог понять, куда же они подевались, а моя мать тем временем изнывала от сердечной тоски в нашем темном убежище под аббатством.

Миледи покачала головой, не сводя глаз с креста, словно только распятие способно было защитить ее от этой бесконечной жизни во лжи.

— После Эксетера. Ведь тогда все говорили, что он погиб.

Я вздохнула и немного помолчала, приходя в себя после невольно совершенной мною ошибки.

— Но, матушка, раз он не погиб в Эксетере… и если он согласится вернуться в Шотландию и тихо жить там со своей женой, нельзя ли…

Она остановила меня взглядом, впервые посмотрев прямо на меня:

— Ты же прекрасно знаешь, как обстоят дела. Ты должна понимать: если уж судьба поставила тебя рядом с королевским троном, то никак нельзя просто взять и от него отойти. Даже если «мальчишка» отправится в Эфиопию, там все равно найдется кто-нибудь, готовый пообещать ему трон и величие. Такие мерзавцы всюду найдутся — слишком многим хочется причинить вред моему сыну или даже сместить его; за спиной у Тюдоров вечно кто-то злобно щелкает зубами. А потому мы должны непременно прищучить каждого нашего врага. Мы всех их должны держать в подчинении и время от времени тыкать мордой в грязь! Увы, такова наша судьба.

— Но ведь он и так уже повержен, — настаивала я. — Говорят, он сильно избит и утратил всю свою красоту, да и здоровье его подорвано. И он больше ни на чем не настаивает, ничего не требует, со всем соглашается, готов принять любое обвинение, любое имя, какое вы ему предложите. Его дух сломлен, он больше не чувствует себя принцем, да он больше и не выглядит как принц. Вы его совершенно растоптали, действительно ткнули его носом в грязь.

Миледи снова от меня отвернулась и негромко сказала:

— Да, он, возможно, унижен, грязен и голоден, но он сияет по-прежнему. И по-прежнему полностью соответствует той роли, которую решил сыграть. Я от кого-то слышала — из числа тех, что любят поглазеть на узников и посмеяться над ними, — что «мальчишка» выглядит как святой или даже как сам Иисус Христос: избитый, израненный, истерзанный болью, но все тот же Сын Божий. А многие и вовсе говорят, что он выглядит как сломленный принц, как раненый ягненок, как приглушенный свет… Нет, его, разумеется, никак нельзя выпускать на свободу! Никогда и ни при каких обстоятельствах!

Миледи, эта мстительная старая карга, была главным и единственным советчиком Генриха, а это означало, что раз уж она мне отказала, то к нему мне и обращаться смысла не имеет. И все же я решила попытаться. Я выждала, когда мой муж с аппетитом пообедает, хорошенько выпьет, и мы перейдем в удобные покои его матери для вечерней беседы. Но стоило моей свекрови на минутку выйти, как я этим воспользовалась и обратилась к Генриху:

— Я хочу попросить тебя проявить милосердие к самозванцу. И к моему кузену Эдварду. Ведь теперь, когда я ношу в своем чреве очередного наследника Тюдоров, нашему роду уже не грозит никакая опасность, и мы наверняка могли бы освободить этих молодых людей. Ну чем они теперь-то могут нам угрожать? У нас уже есть целая куча детей — принц Артур, и принц Генрих, и две девочки, и еще один ребенок на подходе. Поверь, в моей душе было бы куда больше покоя, если бы я знала, что этих двоих выпустили из Тауэра и отправили в ссылку — куда угодно, ты сам можешь выбрать любое место для этого. Если бы у меня стало легко на душе, я бы с легкостью доносила наше дитя и родила его тоже с легкостью. — Это была моя козырная карта, и я очень надеялась, что по крайней мере этот довод Генрих не оставит без внимания.

— Это невозможно, — сразу отрезал он, даже не попытавшись толком выслушать мою просьбу. Как и его мать, он при этом на меня не смотрел, из чего я сделала вывод, что мой кузен и «этот мальчишка», которого все считали моим братом, для меня потеряны навсегда.

— Но почему невозможно? — не сдавалась я.

Генрих вытянул перед собой худощавую кисть и сказал, загибая по очереди пальцы:

— Во-первых, король и королева Испании не пришлют к нам свою дочь для заключения брака с Артуром, пока не будут уверены, что наш сын наверняка унаследует английский престол. Так что, если ты хочешь, чтобы твой сын женился на испанской принцессе, придется сделать так, чтобы и этого мальчишки, и твоего кузена более не существовало.

У меня перехватило дыхание.

— Но испанцы не могут требовать выполнения подобных условий! Они не имеют права требовать, чтобы мы убивали собственных родственников!

— Они могут. И имеют право. Таково изначально было их условие для заключения брака между нашими детьми. А этот брак непременно должен быть заключен!

— Нет!

Но Генрих меня уже не слушал.

— Во-вторых, — продолжал перечислять он, — мальчишка готовит против меня заговор.

— Нет! Это неправда! — Его заявление полностью противоречило тому, что рассказывали мне слуги, утверждавшие, что заключенный совершенно утратил волю и желание бороться. — Никакого заговора он не готовит! Это невозможно. У него попросту нет на это сил!

— Он готовит заговор с Уориком.

Теперь мне стало ясно, что это чистейшей воды ложь. Бедный Тедди! Куда ему плести интриги и готовить заговор! Единственное, чего он хочет, это хоть с кем-то поговорить по-человечески. Еще в детстве он принес Генриху клятву верности, и это стало для него законом, а годы, проведенные в тюрьме, в ужасающем одиночестве, лишь сделали принятое им когда-то решение абсолютно неколебимым, ибо Генриха он теперь воспринимал почти как всевидящего и всемогущего бога. Ему и в голову бы не пришло строить заговор и восставать против подобного могущества; да он задрожал бы от страха при одной лишь мысли об этом.

— Нет, этого просто не может быть, — решительно отрезала я. — Что бы тебе ни доносили насчет поползновений этого претендента, я уверена: к Тедди это не имеет ни малейшего отношения. Он всегда был предан тебе душой и телом, так что твои шпионы лгут.

— А я уверен, что ты ошибаешься, — стоял на своем Генрих. — Эти двое готовят заговор, и если это предательский заговор, они умрут как предатели.

— Но как они могут вместе строить заговор? — спросила я. — Разве их держат не порознь?

— Шпионы и предатели всегда найдут возможность объединить усилия, — заявил Генрих. — Возможно, они отыскали некий способ, чтобы обмениваться посланиями.

— Но уж ты-то наверняка в состоянии этому воспрепятствовать и держать их в изоляции друг от друга! — возмутилась я и вдруг почувствовала, как по спине у меня пополз неприятный холодок: я поняла, как обстоят дела на самом деле. — Ах, муженек, не стоит морочить мне голову о происках твоих плененных врагов! Ведь это же ты сам позволяешь им вести тайную переписку, желая поймать их обоих в ловушку, верно? Только не говори, что это не так! Только не говори, что не стал бы заниматься подобными провокациями, потому что это бесчестно! Но зачем это тебе? Ведь «мальчишка» и так в твоей власти; ведь он совершенно сломлен — кстати, по твоему приказу, не сомневаюсь. Но скажи, зачем тебе делать такие ужасные вещи в отношении бедного Тедди? Ведь он просто умрет, если ты поймаешь его в ловушку!

Как ни странно, вид у Генриха был отнюдь не победоносный — скорее он выглядел встревоженным или озабоченным.

— А почему же тогда они не отказываются от общения друг с другом? — спросил он. — И почему бы мне в таком случае не проверить, правду ли они нам говорят? Почему они не хранят молчание, почему жаждут общения друг с другом, почему не отворачиваются от тех, кто к ним приходит и искушает разговорами о свободе? Я был к ним милостив, ты сама это видела и не станешь этого отрицать. А значит, и они должны были сохранить мне верность. Почему бы мне эту их верность не испытать? По-моему, это было бы только разумно. Я могу предложить им возможность общаться друг с другом. Если они мне верны, можно ожидать, что они отшатнутся друг от друга, и каждый сочтет другого самым ужасным грешником и клятвопреступником. Таким образом, в моих действиях нет ничего предосудительного!

Сперва меня охватила волна жалости к нему, особенно когда он наклонился к нежаркому огню, словно его знобит от вечно преследующих его страхов; но потом мне самой стало страшно; меня даже затошнило от ужаса перед тем, что именно намерен совершить мой муж.

— Господи, Генрих, ты же король Англии! — напомнила я ему. — Будь же королем. Никто уже не властен отнять у тебя трон. И тебе вовсе не нужно подвергать испытаниям этих молодых людей, тем более один из них — вечный ребенок. Ты уже вполне можешь себе позволить проявить великодушие. Проявить истинно королевское милосердие. Освободи их! Отправь в ссылку! Отошли как можно дальше отсюда!

Он покачал головой и неприязненным тоном заявил:

— А я не испытываю ни малейшего желания проявлять великодушие и милосердие! С какой стати? Разве когда-нибудь по отношению ко мне проявляли великодушие и милосердие?

Дворец Гринвич, Лондон

Зима — весна, 1499 год

Рожать я отправилась в самый красивый наш дворец и сама устроила для себя там родильные покои. А в январе Генрих и королева-мать устроили в парадном зале торжественный пир в честь моего затворения в родильных покоях. На этом обеде присутствовали все, кроме моей сестры Сесили. Она по-прежнему в торжествах не участвовала, потеряв и своего второго ребенка, дочь Элизабет. Таким образом, вступив в брак без любви и с единственной целью — подняться как можно выше в мире Тюдоров, она в итоге осталась бездетной вдовой, то есть ровным счетом ничего не выиграла.

Ни одной женщине такого не пожелаешь, но для Сесили подобная участь была особенно горька. К тому же она должна была оставаться вдали от двора и светской жизни, пока не снимает траурные одежды. Мне было жаль сестру, но я ничем не могла ей помочь. И она впервые не могла мне помочь при родах, так что я, попрощавшись с придворными, удалилась в свои красиво убранные покои без нее.

Леди Маргарет, как всегда, занимала самые лучшие комнаты, смежные с покоями короля, но мне больше нравились те помещения, которые я сама приготовила для нескольких месяцев затворнической жизни, связанной с родами. Родильные покои выходили окнами на реку, и я немедленно приказала своим фрейлинам снять с окон темные гобелены, на которых были изображены различные библейские сцены. Эти гобелены мне в назидание повесила здесь миледи, считая, что окна родильницы всегда должны быть наглухо закрыты. Но я не только убрала гобелены, но и открыла окна и часто смотрела на проплывавшие мимо суда и лодки, на тепло закутанных людей, которые, чтобы не замерзнуть, сновали туда-сюда по берегу реки, время от времени обхватывая себя руками; дыхание, вырываясь у них изо рта, образовывало маленькие облачка пара, которые надолго повисали в воздухе.

Я уже говорила, что последняя беременность давалась мне тяжело; зачатие было без любви, и я очень опасалась, что роды будут трудными. Сидя взаперти, я все время невольно возвращалась в мыслях к тем двоим, которых сейчас держали в Тауэре — к Тедди и «этому мальчишке», который называл себя моим братом. Интересно, думала я, а что они видят из своих окон? Наверное, им кажутся невероятно долгими серые зимние дни и темные вечера? Ведь солнце садится так рано, а небо постоянно закрыто мрачными тучами. Бедный Тедди! Он-то, должно быть, уже привык к этому, ведь с тех пор, как он лишился свободы, прошло уже почти тринадцать лет. Он, бедняжка, вырос и стал мужчиной в этой тюрьме, не видя ничего, кроме холодных стен своей убогой комнатушки и маленького квадрата окна. Стоило мне подумать о Тедди, и ребенок начинал беспокойно возиться у меня в животе, словно говоря, что я поступила очень дурно, не сумев спасти моего маленького кузена от жизни в темнице, куда больше похожей не на жизнь, а на медленную смерть. Я обманула ожидания Тедди и как его сестра, и как королева.

Но теперь не только мой кузен, а и еще один молодой человек смотрел из маленького окошка своей темницы в серое небо, словно пытаясь удержать гаснущий зимний день, и я, думая об этом, прижимала руку к выпирающему животу и шептала: «Никогда! С тобой этого никогда не случится!» — словно могла спасти хотя бы этого своего ребенка от той страшной участи, от которой так и не смогла спасти своего брата.

Леди Кэтрин Хантли сама пожелала отправиться вместе со мной в родильные покои и теперь шила изящнейший чепчик из белого гофрированного полотна для моего младенца, хотя разрешения хотя бы увидеть своего собственного сына она так и не добилась. Ей, правда, разрешили навестить мужа, томившегося в Тауэре. Отсутствовала она целые сутки и вернулась мрачная, молчаливая и тут же склонилась над шитьем, старательно избегая любых разговоров и расспросов.

Когда фрейлины цепочкой встали у дверей и начали принимать кушанья, принесенные слугами нам к обеду, а затем расставлять блюда с яствами на большом столе перед камином, чтобы затем всласть попировать и повеселиться, скрашивая хоть этим томительно долгое заключение в родильных покоях, я выбрала подходящий момент и быстро спросила у леди Кэтрин:

— Как он?

Она нервно оглянулась, желая убедиться, что фрейлины нас не слышат, но рядом не было ни души, и она так же коротко ответила:

— Сломлен.

— Он болен?

— Нет, но измучен до предела.

— У него есть книги? Он получает письма? Может быть, он слишком страдает от одиночества?

— Нет! — воскликнула она. — Как ни странно, но возле него постоянно толкутся какие-то люди! Кому угодно разрешается к нему заходить и сколько угодно на него смотреть. — Она пожала плечами. — Я не понимаю, зачем это? Зачем туда пускают каждого лондонского дурака, которому захотелось поговорить с ним? Дверь в ту комнату, где он живет, постоянно открыта, и любой может туда войти, может сказать или передать ему что угодно, может даже принести ему клятву верности. Его почти и не охраняют.

— Но он, надеюсь, с каждым посетителем не разговаривает?

Она слегка качнула головой: значит, нет.

— Он ни в коем случае не должен ни с кем беседовать по душам! — с неожиданной горячностью воскликнула я. — От этого зависит его безопасность. Любой из этих людей может оказаться провокатором.

— Но они-то с ним разговаривают! — попыталась она объяснить мне. — И стражники нарочно держат двери открытыми, а если он их закроет, то они сами их открывают. Он постоянно окружен людьми. И некоторые нашептывают ему всякие обещания…

— Он не должен на это отвечать! — Я в тревоге схватила ее за руки, но она прекрасно поняла, почему я так взволнована. — За ним следят и будут следить постоянно! Он не должен делать ничего, что способно вызвать хоть какие-то подозрения.

Она подняла глаза и встретилась со мной взглядом.

— Он всегда остается самим собой, — сказала она. — Он знает, что всю жизнь вызывает неоправданные подозрения. Даже когда не делает ровным счетом ничего, даже когда всего лишь дышит.

Роды были затяжные. От боли я уже почти лишилась чувств, когда наконец услышала слабый детский плач. Мне тут же поднесли родильный эль, и я, ощутив его знакомый запах и вкус, с горечью вспомнила, что, когда я рожала Артура, роды тоже были нелегкие, но тогда рядом была моя мать; тогда меня обнимали ее сильные руки, а ее спокойный голос уводил меня в некую страну снов, где не было ни боли, ни страха. На этот раз я сразу же уснула, совершенно измученная, и очнулась от тяжкого забытья лишь через несколько часов, и мне сказали, что я родила мальчика, еще одного наследника Тюдоров. Фрейлины сообщили, что король передал мне свои поздравления и дорогой подарок, а его матушка все это время провела в часовне на коленях и молилась за меня и ребенка; что она и до сих пор молится — благодарит Бога за то, что Он продолжает улыбаться ее Дому.

Мальчика у меня вскоре забрали; затем его окрестили и дали ему имя Эдмунд. Как я догадывалась, это имя было связано с патологическим стремлением моей свекрови к святости, ибо Эдмунд считался королем-мучеником.[66] Вскоре и я, пройдя церковную процедуру очищения, должна была покинуть родильные покои, только я вдруг с изумлением обнаружила, что мне совсем не хочется их покидать. Тяжкое ощущение безмерной усталости, возникшее у меня к концу беременности, так и не прошло даже теперь, когда новорожденного вместе с кормилицей отправили во дворец Илтем и духовник леди Маргарет, Джон Мортон, отложив в сторону роскошную ризу и митру архиепископа Кентерберийского, пришел, точно простой приходской священник, к решетке моих покоев и предложил мне покаяться в грехах, получить его благословение и вернуться в мир. Я медленно подошла к кованой решетке, положила руки на витые розы Тюдоров и вдруг почувствовала себя такой же узницей, как и «этот мальчишка» в Тауэре: узницей без надежды на освобождение.

— Мне страшно, мне не дает покоя совершенный мною грех, — сказала я, и голос мой звучал так тихо, что архиепископ, по-моему, едва сумел меня расслышать.

— Что же страшит тебя, дочь моя? — спросил он.

— Много лет назад, очень-очень давно, я прокляла человека, — прошептала я.

Джон Мортон с пониманием кивнул. По-моему, он с легкостью выслушивал и куда более страшные вещи; во всяком случае, я помнила разных, поистине ужасных людей, которые ему исповедались. Помнила я также и о том, что каждое мое слово, несмотря на тайну исповеди, будет тут же передано леди Маргарет. В Англии вряд ли нашелся бы хоть один священник, не испытавший на себе ее влияния, а уж жизнь Джона Мортона была так тесно переплетена с ее жизнью, что он уже сейчас, при жизни, считал ее наполовину святой.

— Кого же ты прокляла, дочь моя?

— Я не знаю, кто он, — сказала я. — Мы с матерью прокляли того, кто убил моих младших братьев, принцев. Нас настолько потрясло известие о том, что они пропали, особенно мою мать… — Голос у меня сорвался; мне не хотелось вспоминать ту ночь, когда она упала на колени и прижалась лбом к холодному каменному полу.

— И каково же было это проклятие?

— Мы поклялись, что тот человек — любой! — кто отнял жизнь у наших мальчиков, тоже непременно потеряет своего сына, — сказала я еле слышно, испытывая жгучий стыд за то, что мы с матерью тогда совершили. А еще меня терзал страх, ибо я не знала, каковы будут последствия нашего проклятия. — Мы поклялись, что их убийца лишится всех своих наследников мужского пола, и в итоге весь его род вымрет. Мы поклялись, что в каждом поколении он будет терять кого-то из своих наследников — сперва он потеряет сына, когда тот будет еще ребенком, затем в таком же раннем возрасте потеряет внука, и так далее. У него в семье останутся только девочки.

Священник вздохнул, потрясенный чудовищным смыслом нашего проклятия — будучи опытным политиком, он прекрасно понимал, что это может значить. Затем мы оба в молчании преклонили колена, и он, положив руку на распятие из слоновой кости, спросил:

— Но теперь ты сожалеешь о содеянном?

Я кивнула:

— Да, отец мой, я глубоко сожалею о своем поступке.

— А хотелось бы тебе снять это проклятие?

— Да, я бы очень этого хотела.

Он помолчал, бормоча молитвы, потом вдруг спросил:

— Но кто же это был? Кто убил твоих братьев, дочь моя? Кто — как ты думаешь — мог убить малолетних принцев? На кого могло пасть ваше проклятие?

Я вздохнула и прислонилась лбом к колючей металлической розе, чувствуя, как кованые лепестки впиваются мне в кожу.

— Честно говоря, — сказала я, — мы этого так и не узнали. Господь тому свидетель. Я, впрочем, подозревала кое-кого, но таких подозреваемых было несколько, а я так и не смогла выяснить, кто это сделал. Если это преступление совершил король Ричард, то он действительно умер, не имея наследника, и сын его умер у него на глазах.

Священник кивнул.

— Разве это не доказывает его вины? Значит, ты считаешь, что это мог быть он? Ты ведь хорошо его знала. Ты спрашивала его об этом?

Я покачала головой.

— Нет, я ничего не считаю! — раздраженно бросила я. — Когда я его об этом спрашивала, он уверял меня, что преступление совершил не он, и я ему верила. И всем говорила, что он невиновен. Но я не знаю…

Джон Мортон помолчал, явно потрясенный некой мыслью, только что пришедшей ему в голову, потом медленно сказал:

— Значит, если принцы — или хотя бы один из них — все же выжили, тогда проклятие падет на того, кто убьет их — или хотя бы одного из них…

И я заметила, как он вздрогнул. Я молчала, пылающим взором глядя на него сквозь решетку. Я видела, как до него медленно начинает доходить смысл сказанной им фразы.

— Вот именно, — подтвердила я. — В этом-то все и дело. Я должна непременно снять проклятие. Остановить его действие, пока не произошло нечто ужасное. Я должна сделать это прямо сейчас, немедленно!

Теперь Мортон уже не скрывал охватившего его ужаса.

— Это проклятие падет на человека, который приказал умертвить твоих братьев, и всем сразу станет ясно, кто это был, — скороговоркой, точно слова молитвы, пробормотал он. — Даже если их смерть была вызвана острой необходимостью. Даже если казнь одного из них была бы законной. Итак, проклятие в любом случае падет на того, кто приказал их умертвить?

— Именно так, — подтвердила я. — Проклятие отнимет у него сына и внука, когда те будут еще детьми, и через два-три поколения у исполнителя этой казни из наследников останутся только девочки, и род его на этом закончится. Если же это будет тот самый человек, который ранее убил моего брата Эдуарда, то он окажется дважды проклятым.

Архиепископ побелел.

— Ты должна молиться! — страстно воскликнул он. — И я тоже непременно стану молиться за тебя. Мы должны щедро раздавать милостыню и назначить священника, который стал бы каждый день возносить молитвы Господу нашему. Я пришлю тебе, дочь моя, духовные наставления и молитвы, которые необходимо произносить каждый день. Кроме того, ты должна будешь отправиться по святым местам, и я назначу размер той милостыни, которую тебе придется раздать бедным.

— А это поможет снять проклятие?

Я посмотрела ему прямо в глаза и увидела в них отражение моего собственного ужаса, того ужаса, который охватил сейчас меня, королеву Англии, мать троих бесценных, обожаемых сыновей.

— Никому из людей не дано воздействовать на других силой проклятия, — твердо сказал священник, повторяя официальное мнение Церкви. — Во всяком случае, ни одна нормальная женщина на такое не способна. То, что совершили вы, ты и твоя мать, было совершенно бессмысленно, ибо вы, женщины, почти потерявшие рассудок от горя, попытались воплотить в жизнь первую же бредовую идею, которая пришла кому-то из вас в голову.

— Значит, ничего не случится? — с недоверием спросила я.

Он ответил не сразу, потом все же решил быть со мной честным и сказал:

— Этого я не знаю. Но я стану молиться, чтобы ничего не случилось. Надеюсь, Господь милостив. Хотя, возможно, ваше проклятие окажется стрелой, выпущенной наобум, во тьму, и теперь ее полет уже никому не остановить.

Остров Уайт

Лето, 1499 год

Выйдя из родильных покоев, я обнаружила, что весь двор увлечен подготовкой к чудесной длительной поездке по всему южному побережью — через Кент, Сассекс и Хэмпшир, словно эти графства никогда не поднимали меч против короля Тюдора, словно там никогда не собирали войско в поддержку «этого мальчишки». А в Портсмуте нам предстояло сесть на корабль и переправиться на остров Уайт, неясным синим пятном видневшийся на горизонте. Мы были твердо намерены весело провести время и, что гораздо важнее, показать всем, что совершенно счастливы.

Улыбка застыла у Генриха на лице как маска. И повсюду с ним рядом была леди Кэтрин; во всех поездках ее прекрасная вороная кобыла, недавний подарок Генриха, шла бок о бок с его боевым конем. Теперь он ездил исключительно на своем огромном боевом коне, словно напоминая всем, что он не только король, но и главнокомандующий. Леди Кэтрин слушала его речи, мило склонив голову и улыбаясь. Когда он был весел и шутил, мы слышали ее смех; а если он просил ее спеть, она, не отказывая, пела для него песни шотландских горцев, полные грусти и тоски по утраченной ими родине, и в итоге он всегда говорил: «Леди Кэтрин, прошу вас, спойте нам что-нибудь веселое!», и она, улыбнувшись, тут же начинала какое-нибудь веселое рондо, к которому тут же присоединялся весь двор.

Я смотрела на них, словно откуда-то из далекой дали. Я, разумеется, видела, как они прогуливаются вместе, но лишь смутно слышала, что они говорят. Я знала, что наблюдаю за ними примерно с тем же чувством, с каким королева Анна, жена моего Ричарда, наблюдала за нами из своего высокого окна, когда мы с Ричардом рука об руку гуляли по саду, и я прислонялась к нему, ибо страстно жаждала его прикосновений. И теперь я никак не могла обвинять леди Кэтрин в том, что она заманила короля Англии в ловушку — ведь всего несколько лет назад и я вела себя точно так же, даже хуже. И уже, конечно, я никак не могла обвинять ее в том, что она так молода — она была на восемь лет моложе меня, а я тем летом чувствовала себя настолько усталой и старой, словно мне уже стукнуло девяносто, — и так хороша собой. Красавицам при дворе всегда уделялось особое внимание, а на леди Кэтрин действительно смотреть было одно удовольствие. И уж менее всего я могла обвинять ее в том, что именно она заставила короля отвернуться от меня, его жены; я прекрасно понимала: она пошла на это только потому, что такова единственная возможность спасти ее мужа.

Вряд ли она была увлечена Генрихом, тогда как он был увлечен ею весьма сильно. По-моему, она довольно умело держала его в узде, и он находился от нее не далеко и не близко, как раз на том идеальном расстоянии, которое давало ей возможность с легкостью на него воздействовать — развлекать, отвлекать, утешать и смягчать его яростный нрав, — чтобы сохранить жизнь ее любимому человеку.

Она, должно быть, слышала — да и кто при дворе этого не слышал? — разговоры о возможном побеге «этого мальчишки». Герцогиня Маргарет прислала из Фландрии своих людей, и те повидались с ее любимым протеже и племянником, и теперь все были уверены, что герцогиня прислала их для того, чтобы они шепнули ему: жди, и помощь придет. Все понимали: герцогиня непременно попытается его спасти. Она пользовалась в Европе большим влиянием, и многие европейские правители по-прежнему называли себя друзьями «этого мальчишки», хотя Генрих и сообщил им, что это всего лишь самозванец. Чувствовалось, что в поддержку «мальчишки» вновь собираются силы, и если его жене удастся сохранить ему жизнь хотя бы в течение этого лета, кто-нибудь непременно придет ему на помощь и вызволит его из тюрьмы.

И все же Генрих не предпринимал против него никаких действий; он просто держал его в заключении, позволяя ему, однако, постоянно принимать посетителей. Леди Кэтрин по-прежнему находилась рядом с королем и время от времени быстрой улыбкой или тихим вопросом напоминала ему об обещании быть милосердным к тому, за кого она якобы по ошибке вышла замуж. Она всегда была готова дать королю понять, что способна простить причиненные ей унижения и, возможно даже — кто знает? — однажды вновь в кого-то влюбиться, так что «мальчишке» вовсе не обязательно умирать, чтобы освободить ее; она уже и сама подумывает о том, чтобы аннулировать их брак. Генрих чуть ли не каждый день предлагал ей написать папе римскому и испросить у него разрешения на расторжение брака. Собственно, уверял ее Генрих, это совсем нетрудно, это всего лишь небольшая формальность, ведь ее обманом заставили выйти замуж за того, кто присвоил себе чужое имя и титул. Ее, юную девушку, попросту ослепила привлекательная внешность и шелковые рубашки этого молодого человека. Но еще не поздно, и все можно в корне переменить; для этого достаточно одного-единственного письма из Рима. Леди Кэтрин говорила королю, что не хочет спешить, однако часто думает о совершении подобного шага и даже беседует об этом с Богом во время молитв, которым предается по три раза в день. Порой с легкой улыбкой она как бы невзначай замечала, как сильно ее искушает мысль вновь стать свободной, незамужней женщиной.

Генрих, влюбившийся впервые в жизни и ставший мечтательным и доверчивым, как теленок, смотрел на нее и улыбался; особенно если видел ее улыбку. Он верил ей, когда она говорила, что считает его великим и могущественным правителем, которому ничего не стоит простить такое ничтожество, как ее муж, ибо в милосердии и проявляется истинное величие. Он часто приглашал леди Кэтрин в свою приемную в те моменты, когда к нему кто-то приходил с просьбой, и все поглядывал на нее, желая убедиться, что она внимательно слушает его разговор с просителем, и, разумеется, проявлял необычайную щедрость, прощая штраф или изменяя судебный приговор. Он, например, велел ей присутствовать во время довольно серьезного разговора с послом Испании, который весьма тактично ушел от главной темы — требования испанцев незамедлительно казнить «этого мальчишку» и моего кузена Тедди. Все-таки рядом присутствовала дама, которая в результате этого могла стать вдовой. Однако посол остался недоволен: король и королева Испании продолжали настаивать на соблюдении данного условия, чтобы брак принца Артура с их дочерью все-таки состоялся.

Мы остановились в замке Карисбрук, окруженном стенами из серого камня, и каждый день выезжали на прогулку по роскошным зеленым лугам, раскинувшимся вокруг, то и дело вспугивая жаворонков, взмывавших в абсолютно синее небо. Леди Кэтрин сказала, что у нее никогда еще не было такого веселого лета, а Генрих возразил ей, утверждая, что в Англии каждое лето такое ясное и теплое, а уж когда она проживет здесь несколько лет, радуясь летним денькам, то и совсем позабудет свою холодную дождливую Шотландию.

Муж навещал меня в спальне по крайней мере раз в неделю, но чаще всего сразу засыпал, едва коснувшись головой подушки, до такой степени его утомляли ежедневные прогулки верхом и танцы, которые устраивали почти каждый вечер. Он понимал, что мне плохо, что я несчастлива, и чувствовал свою вину, но расспрашивать меня не осмеливался — боялся, что я стану обвинять его в неверности, в прелюбодеянии, в том, что он нарушил супружескую клятву. Ему определенно хотелось избежать любых неприятных разговоров, и он, решительным шагом войдя в мою спальню, весело мне улыбался и тут же направлялся к постели; потом говорил: «Благослови тебя Господь, моя дорогая! Спокойной ночи!» — и закрывал глаза, даже не пытаясь дослушать мой ответ.

Я была не настолько глупа, чтобы жаловаться на постигшее меня разочарование и плакать из-за того, что мой муж больше на меня не смотрит, что он увлечен другой, более молодой и красивой женщиной. Не разочарование в любви стало причиной того, что ноги у меня будто налились свинцом, так что мне больше не хотелось не только танцевать, но даже просто гулять, и уже с самого утра сердце мое начинало мучительно ныть. Нет, я была не настолько предана Генриху, что стала бы так терзаться из-за его утраченной любви. Виной всему были тревога за того юношу, что томился сейчас в Тауэре, и мой все усиливавшийся страх. Мне казалось, что здесь, вдали от Лондона, стражи, которых приставил Генрих к «этому мальчишке», могут сговориться со своими приятелями из темных переулков и сомнительных постоялых дворов и сделать все, что угодно. Они могут составить заговор против «мальчишки», могут разослать порочащие его послания и в итоге сплетут веревку, достаточно длинную, что ее хватит и для казни «мальчишки», и их самих в придачу. Я чувствовала, что разговоры о том, что доступ к «мальчишке» совершенно свободный, что к нему постоянно приходят разные люди, — это не просто сплетни и не проявление халатности его стражи, а часть той истории, которую сознательно плетет Генрих. Он любыми средствами желает доказать, что этот «сын служителя шлюза из Турне» — лживый и трусливый обманщик; что он с помощью всяких темных личностей плетет очередной заговор против короля, а потом поведет их, как последних глупцов, на верную смерть.

А вот Генрих, судя по всему, не слишком задумывался о судьбе «этого мальчишки», как и о судьбе моего кузена Тедди. Он был весел и спокоен. Он вел себя так, словно был теперь совершенно уверен в прочности своего трона, в законности своих прав на этот трон и в своем будущем. Когда испанский посол в очередной раз с мрачным видом напоминал ему, что в Тауэре до сих пор живут предатели английской короны, Генрих дружески хлопал его по спине и просил заверить их величества, короля и королеву Испании, что английский трон в безопасности и со всеми нашими бедами покончено. Он просил незамедлительно прислать сюда инфанту для заключения брака с Артуром, ибо для этого ни малейших препятствий больше не существует.

— Но там «этот мальчишка», — возражал посол, — и Эдвард Уорик!

В ответ Генрих лишь пренебрежительно щелкал пальцами.

Вестминстерский дворец, Лондон

Лето, 1499 год

Мы вернулись в Лондон, и Генрих тут же заперся в своих покоях вместе с матерью, желая просмотреть все сообщения и отчеты, которые собрались за время его отсутствия. А уже через день туда снова потоком потекли люди, приходившие и уходившие по незаметной боковой лестнице, так что большинство придворных их попросту не замечало. А я, наблюдая за этими бесконечными визитерами, удивлялась тому, что для личной беседы с королем частенько являются йомены из числа стражников Тауэра, отстояв там очередное дежурство.

В тот вечер, когда молодые придворные собрались в моих покоях, чтобы потанцевать и пофлиртовать с моими фрейлинами, примерно за час до обеда ко мне зашел Генрих, и меня встревожило его мрачное и как-то сразу посеревшее лицо.

— Ты получил дурные вести? — спросила я, и он, оглянувшись на придворных, которые уже принялись строиться, чтобы проследовать за нами в обеденный зал, бросил на меня исполненный ненависти взгляд и прошипел:

— Ты ведь и сама прекрасно знаешь, в чем дело, не так ли? Ты же все время об этом знала!

Я с недоумением покачала головой.

— Клянусь, я совершенно ничего не знаю. Я, правда, заметила, что к тебе весь день бегают с докладами какие-то люди, а теперь меня прямо-таки тревожит твой усталый вид. Честное слово, Генрих, ты выглядишь совершенно больным!

Он больно стиснул мое запястье и раздраженно бросил:

— Ну, одного из кузенов ты теперь лишилась!

Естественно, я тут же подумала о Тедди, заключенном в Тауэре, и воскликнула:

— Мой кузен умер?

— Я имею в виду Эдмунда де ла Поля, — четко произнес Генрих, точно выплевывая мне в лицо каждое слово. — Очередного фальшивого Йорка. Сына твоей тетки Элизабет. Того самого, которому я, по ее клятвенным заверениям, мог полностью доверять!

— Эдмунд умер? — прошептала я.

— Сбежал, — кратко поправил меня Генрих. — Ты знала об этом?

— Нет, конечно же, нет!

Придворные были готовы следовать за нами, и Генрих оглянулся на них через плечо с таким видом, словно опасался тех, кто стоял у него за спиной.

— Меня тошнит от всего этого! — тихо сказал он. — Меня просто наизнанку выворачивает!

Однако же он проследовал в обеденный зал и, как всегда, сел во главе стола. Ему подавали самые лучшие кушанья, какие только можно было приготовить на королевской кухне, но я заметила, что с каждого блюда он берет совсем понемножку и ничего толком не пробует. Видно, жаркое утратило для него свой вкус и аромат, а марципан — свою сладость. Он то и дело посматривал на сидевшую чуть дальше, за столом моих фрейлин, леди Кэтрин, и она каждый раз поднимала глаза и одаривала его мимолетной, очаровательной и весьма многообещающей улыбкой. Однако Генрих сейчас смотрел на нее отнюдь не взором страстно влюбленного мужчины; он смотрел на нее как на некую загадку, разгадать которую он не в силах, и она, поняв это, нервно сглотнула, опустила глаза, и соблазнительная улыбка умерла у нее на устах.

После обеда Генрих вместе с матерью удалился к себе, послал слугу за сладким вином, печеньем и сыром, и они, похоже, проговорили до поздней ночи. Во всяком случае, было далеко за полночь, когда он наконец вошел в мою спальню, рухнул в кресло перед камином и уставился на тлеющие головни.

— В чем дело? — спросила я. Я уже успела уснуть, но, несмотря на это, полусонная соскользнула с постели и тоже села рядом с ним в кресло. — Что случилось, дорогой?

Он каким-то замедленным движением низко опустил голову и наконец закрыл руками лицо.

— Снова этот мальчишка! — еле расслышала я его приглушенный голос. — Проклятый мальчишка!

По головням в камине время от времени, тихо мерцая, пробегали язычки пламени, освещая мою небольшую спальню.

— Опять он? — осторожно спросила я.

— Мне удалось окружить его людьми, которые наверняка должны были привести его в ловушку, — признался Генрих, по-прежнему не поднимая головы и не отнимая рук от лица. — Я был уверен, что он начнет строить заговор с целью освобождения, и уж тогда-то я поймаю его на месте преступления.

— Чтобы убить, — ровным голосом предположила я.

— Чтобы казнить за предательство, — поправил он меня. — За то, что он нарушил данное мне слово. Ведь, сдаваясь мне, он обещал не плести против меня никаких интриг. В моем распоряжении имелось несколько отъявленных мерзавцев, которые согласились пойти к нему и клятвенно пообещать, что сумеют освободить его и помогут ему бежать. Разумеется, он согласился. Затем я велел им пойти ко второму мальчишке, Уорику…

Я прижала пальцы к губам, но не сумела сдержаться и в страхе воскликнула:

— Нет, только не Тедди!

— И Уорик тоже согласился бежать. Спровоцировать их было совершенно необходимо, причем прямо сейчас. В итоге эти два молодых дурака проковыряли в стене между своими комнатами дыру и стали через нее шептаться.

— Значит, они общались друг с другом? Тедди разговаривал с «этим мальчишкой»? — Меня вдруг залила волна нежности при мысли о том, что эти юноши шепотом поверяли друг другу свои помыслы и надежды. — Они имели возможность беседовать?

— Мало того, через своих людей я послал им план побега! И этот мальчишка его одобрил. Впрочем, и Уорик тоже, когда ему этот план как следует разъяснили. Это был план того, как они могли бы собрать армию, захватить Англию, убить меня…

— Но они, должно быть, понимали, что это совершенно безнадежная затея?

— Да, этот мальчишка, пожалуй, понимал, но он так отчаянно рвался на свободу. И потом, в конце концов — совершенно неожиданно для него — эта затея оказалось вовсе не такой уж безнадежной. — Генрих умолк, словно поперхнувшись этими словами; казалось, его сейчас вырвет и он никак не может справиться с приступом тошноты. — Понимаешь, Элизабет, я сам устроил против них маленький заговор: полдюжины конспираторов, шифрованная книга, послание герцогине, планы восстания… Подобных улик было бы более чем достаточно, чтобы отправить обоих на виселицу. Я все очень четко спланировал, все держал под контролем, а затем… — Он снова умолк, словно был не в силах продолжать.

Я встала, ласково положила руку на его поникшее плечо, но это было все равно что касаться спинки стула: он прямо-таки одеревенел от страха.

— Что затем? Что случилось затем, дорогой мой?

— У них возникла целая толпа последователей! И это были совсем другие люди, не те, которых я к ним подослал! Хотя эти, другие, тоже вроде бы должны были хранить мне, их королю, верность. Оба мальчишки стали получать послания со всех концов страны от людей, готовых рискнуть всем своим богатством и даже своей жизнью, лишь бы вытащить Эдварда Уорика из Тауэра. Они готовы были даже семьи свои подвергнуть смертельному риску, поставить на кон все свое благополучие, лишь бы удалось выпустить на свободу этого мальчишку-самозванца! В стране зреет новое восстание — и это после всего, через что мы уже прошли! Причем я даже представить себе не могу, какое количество людей на этот раз в нем будет участвовать! Я понятия не имею, сколько вокруг меня утративших веру предателей! Итак, эта каша заваривается снова. Англия желает видеть на троне этого мальчишку. Им нужен только он, а меня они готовы тотчас же свергнуть!

— Нет! — воскликнула я, не в силах поверить тому, что слышу. А Генрих, с раздражением сбросив с плеча мою руку, вскочил и заорал, охваченный внезапным приступом ярости:

— Это все вы, Йорки! Снова ваша семейка! Эдмунд де ла Поль куда-то исчез! Твой драгоценный кузен в центре заговора! На каждом углу рисуют белую розу! Они снова объединились против меня — и твои бесчисленные родичи с вашим распроклятым обаянием и верностью семье, и ваши слуги, и все те, кто вас поддерживает, и ваша магия… Одному Богу известно, какие еще силы действуют в вашу пользу! И одному Богу известно, почему все так поддерживают этого мальчишку. Он утратил всю свою внешнюю привлекательность, его так избили, что он стал почти безобразным — уж об этом-то я позаботился. И пресловутого обаяния Йорков он тоже лишился — он даже улыбаться не может, поскольку ему выбили все передние зубы. У него нет ни гроша, он лишился даже своей роскошной броши с рубином. У меня в руках его молодая жена, но он по-прежнему на коне, а они, точно послушное стадо, готовы идти за ним куда угодно! Они по-прежнему за него горой, и он по-прежнему угрожает мне! Сейчас он находится в Тауэре, под замком, без друзей — если не считать тех подонков, которых я сам к нему подсылаю, — и все же он ухитрился собрать целую толпу последователей, он готовится пойти на меня войной, и я, разумеется, вынужден защищаться. Я вынужден защищать тебя и наших сыновей!

Напор его бешеного гнева был столь силен, что я бессильно осела в кресло; да в эту минуту я могла бы и на колени перед ним опуститься!

— Милорд…

— Не смей говорить со мной о нем! — в ярости воскликнул Генрих. — Он сам подписал себе смертный приговор! Теперь мне остается только отдать приказ о его казни. Где бы он ни оказался, какое бы обличье ни принял, каким бы именем ни назвался, люди всюду его находят и тут же встают в ряды его последователей! Они верят в него, они хотят видеть его королем Англии!

— Никаких заговоров он не устраивал! — решительно заявила я. — Ты же сказал, что сам плел против него заговор. Ни он, ни Тедди ни в чем не виноваты! Ты сам приказал своим людям втравить их обоих в историю с заговором и побегом. А они всего лишь согласились с предложенным тобой планом.

— Он угрожает мне уже одним тем, что дышит, — подозрительно ровным тоном возразил Генрих. — В его изуродованной улыбке таится моя погибель. Даже в тюрьме, с разбитым лицом он кажется всем красавцем-принцем! Нет, теперь ему остается только умереть!

Вестминстерский дворец, Лондон

Осень, 1499 год

Генрих собрал лордов на совет, и они выслушали обвинение в предательстве, предъявленное Тедди. Теперь они стали называть моего кузена «Эдвард, именующий себя Уориком», словно и у него больше не было истинного имени. А «этого мальчишку» они называли Перкином Уорбеком. Вместе с их именами были перечислены также десятки имен других предателей. Совет лордов, встревоженный, до смерти перепуганный, проявил полную покорность королю и приказал шерифам выбрать присяжных из жителей Лондона, которые и должны были выслушать показания свидетелей и избрать меру наказания.

Леди Кэтрин пришла ко мне, держа в руках кружева, но ее лицо было белее этих кружев. Она плела кружева, чтобы обшить ими мужской воротник, и блестящие коклюшки так и дрожали в ее пальцах.

Она опустилась передо мной на колени, медленно сняла с себя головной убор, и ее блестящие темные волосы волной рассыпались по плечам. Склонив голову почти к самым моим ногам, она, задыхаясь, промолвила:

— Ваша милость, я умоляю о милосердии!

Я посмотрела на ее темную склоненную головку и с сожалением сказала:

— Увы, тут я совершенно бессильна.

— Будьте же милосердны к моему мужу!

Я покачала головой, наклонилась и ласково коснулась ее плеча.

— Но я действительно не имею почти никакой власти при дворе Тюдора. Собственно, я надеялась, что вы сами поговорите с королем и попросите за них обоих.

— Он обещал мне, — еле слышно прошептала она. — Еще летом! Он обещал, что сохранит ему жизнь. И вот теперь мой муж должен предстать перед судом!

Я не стала лгать ей и уверять несчастную, что суд, возможно, и не вынесет ему смертного приговора, что показания свидетелей вполне могут оказаться не столь очевидными.

— А вы не могли бы попытаться убедить короля, чтобы он отменил суд? — спросила я. — Ведь раньше вам это как будто удавалось? Может быть, вы сумеете найти в себе силы и соответствующим образом ему улыбнуться? Может быть, вам удастся воспрепятствовать тому… чего он так хочет?

Ее темные глаза метнулись навстречу моему взгляду. Она долго смотрела на меня, и я видела, что она сознает иронию судьбы — ведь, собственно, я сама призывала ее соблазнить моего мужа, чтобы спасти «этого мальчишку». Впрочем, мы обе отлично понимали, как много «этот мальчишка» для нас значит.

— Я честно выполнила свою часть сделки, когда летом он пообещал мне, что мой муж будет в полной безопасности, — сказала Кэтрин Хантли. — Он даже сказал, что если мой муж будет вести себя тихо, то позднее его, возможно, даже выпустят на свободу. Взамен мне пришлось уступить его милости. Я дала ему то, чего он добивался. И у меня больше ничего не осталось, чтобы заключить с ним новую сделку.

Я откинула голову назад и на минутку закрыла глаза. Я чувствовала себя неимоверно усталой. Да, я безумно устала и от этих королей, и от тех бесчестных сделок, которые они заключают, и от женщин, которые вынуждены заключать с ними эти сделки и искать все новые способы умилостивить и ублажить своих властелинов.

— Вы хотите сказать, что утратили свое влияние на короля? — спросила я.

Она кивнула, глядя мне прямо в глаза и признавая свой позор.

— Мне больше нечем его соблазнить, — честно призналась она; затем немного помолчала и вдруг стала извиняться передо мной: — Простите меня! Но этим летом я готова была сделать все, что угодно, когда мне сказали, что мой муж в тюрьме и его избивают. Мне нечего было предложить королю, кроме себя самой.

Я вздохнула.

— Хорошо, я поговорю с ним, — пообещала я. — Только ведь и мне тоже больше нечего ему предложить.

Я послала своего дворецкого испросить аудиенции у короля, и вскоре меня провели в его личные покои. Моя свекровь, разумеется, как всегда, стояла за спинкой его высокого кресла и даже не пошевелилась, когда я вошла. Слуга подал мне стул, и я села за стол лицом к Генриху, но по другую сторону темной полированной столешницы, а его мать продолжала стоять у него за спиной, точно часовой, охранявший его ото всего мира.

— Мы знаем, зачем ты пришла, — бросила она мне. — Но сделать ничего нельзя.

Я, не обращая на нее внимания, посмотрела на своего мужа и мягко сказала:

— Милорд, я пришла не молить о помиловании этих молодых людей. Я пришла из опасения, что вы вовлекаете нас в беду.

Генрих тут же насторожился. Этому человеку всюду и всегда мерещилась грозящая опасность.

— Мы и так уже попали в беду! — воскликнул он. — Опасность будет грозить нам каждый день, пока жив этот мальчишка.

— Я имела в виду совсем иную опасность, Генрих. Такую, о которой тебе неизвестно.

— И ты, значит, пришла, чтобы предупредить нас? — с презрением спросила леди Маргарет.

— Да, именно так.

Генрих впервые посмотрел прямо на меня.

— С тобой кто-то говорил? Кто-то пытался переманить тебя на свою сторону?

— Конечно же, нет! Все прекрасно знают, что я душой и телом предана тебе. — Я бросила взгляд на суровое, даже жестокое лицо моей свекрови. — По-моему, никто из придворных не сомневается в моей верности тебе; в этом сомневаетесь только вы двое.

— Ну, так в чем же дело? Да говори же!

Я вздохнула и начала:

— Много лет назад, когда мы с матерью и сестрами находились в убежище, к нам пришел Ричард и сообщил, что мои братья-принцы пропали. Просто исчезли. И мы с матерью поклялись страшной клятвой отомстить тому, кто их убил…

— Так сам Ричард это и сделал! — уверенным тоном прервала меня миледи.

Рука Генриха чуть дернулась — казалось, он хочет прикрыть матери рот.

— Ну, конечно же, сам Ричард и велел их убить! — повторила она, словно от повторений ее слова могли стать правдой.

Не удостоив вниманием это заявление, я продолжила:

— Мы с матерью поклялись: пусть тот, кто их забрал или убил — кто бы это ни был! — непременно увидит смерть собственного сына. Причем не только его сын умрет в юном возрасте, но и его внук, а род его завершится рождением девочки, которая тоже не сможет родить наследника.

— Сын Ричарда умер, едва успев получить титул принца Уэльского, — тут же напомнила моя свекровь, глядя на молчавшего Генриха. — Разве это не доказательство?

Генрих вдруг встрепенулся, посмотрел на нее и спросил:

— Ты знала об этом проклятии?

Она моргнула — в точности как старая рептилия, подумала я и поняла: Джон Мортон рассказал ей о моей исповеди сразу же, едва успев помолиться Богу!

— И тебе не пришло в голову предупредить меня об этом? — снова спросил Генрих, в упор глядя на мать.

— О чем предупредить? — пожала она плечами, ибо ни он, ни она не смогли бы ответить на этот вопрос. — Мы в любом случае не имеем никакого отношения к гибели мальчиков. Совершенно очевидно, что по приказу Ричарда их убили прямо там, в Тауэре, — спокойно продолжала миледи. — А может быть, постарался Генри Стаффорд, герцог Букингемский. Роду Ричарда уже пришел конец, да и молодой герцог крепостью здоровья не отличается. Если это проклятие действительно имеет какую-то силу, оно, естественно, падет на Стаффорда.

Теперь Генрих обратил свой суровый взгляд на меня.

— Итак, о чем же ты хотела предупредить нас? — спросил он. — В чем заключается якобы грозящая нам опасность? Какое мы вообще имеем к этому отношение?

Я соскользнула на пол и опустилась перед ним на колени, словно призывая его судить меня, виноватую.

— «Этот мальчишка», — сказала я, — утверждает, что он — принц Ричард Йоркский… Боюсь, что если мы предадим его смерти, то проклятие может… пасть на нас самих!

— Только в том случае, если он действительно принц, — разумно возразил Генрих. — Или ты все-таки его узнала? Неужели ты только сейчас осмелилась явиться сюда и сообщить, что узнала его? После всего, что нам довелось пережить? Ведь ты все это время утверждала, что ничего не знаешь о судьбе брата, а этот человек тебе неизвестен!

Я покачала головой, склонилась еще ниже и почти прошептала:

— Нет, я его не узнаю. И никогда не узнавала. Но я хочу, чтобы мы проявили осторожность. Нам необходимо проявить осторожность ради наших детей! Муж мой, господин мой, неужели ты не понимаешь? Ведь мы можем потерять нашего любимого сына, который еще и взрослым стать не успел! Наш род может иссякнуть, завершившись девственницей, у которой уже не будет наследников. Все, что ты уже успел сделать, все, что нам пришлось вытерпеть, окажется бессмысленным, если наш род закончится королевой-девственницей, лишенной мужа и детей, если он закончится… ничем!

В ту ночь Генрих совсем не спал — он не ложился ни в мою постель, ни в свою собственную. После нашего разговора он отправился в часовню, и там они оба, он и миледи, долго молились на ступенях алтаря, преклонив колена и закрыв руками лицо, но никто не знал, о чем они молят Бога. Это была тайна, известная лишь Господу да им двоим.

Я знала, что они молятся в часовне, потому что и сама молилась там, но на галерее, а рядом со мной молилась леди Кэтрин. Обе мы просили Господа вразумить короля, дабы он проявил милосердие и простил «этого мальчишку», а потом выпустил его и Тедди на свободу; тогда бы правление Генриха Тюдора, начавшееся с крови и пота, продолжалось в мире и спокойствии, а чересчур затянувшаяся «война кузенов» закончилась бы примирением, не перекидываясь на следующие поколения. Мы просили Господа вразумить Тюдоров, спасти их род, которому иначе в течение трех ближайших поколений могло грозить полное вымирание.

Словно боясь, что не совладает с собой, Генрих не пожелал ждать, пока суд присяжных займет свои места в столичной ратуше. Повинуясь внезапному порыву, он призвал в Уайтхолл королевского мажордома и церемониймейстера, чтобы в их присутствии вынести приговор. Странно, но никаких свидетелей с показаниями против «мальчишки» в суде не опрашивали, а его самого даже по имени не называли. А ведь Генрих так старался, выдумывая ему имя и фамилию и разыскивая его «отца», жалкого бедняка и пьяницу из Турне, служителя какого-то шлюза. Но в суде никто этим выдуманным именем не воспользовался даже при заполнении самых важных документов. Хотя «мальчишку» и сочли виновным, но в длинном списке предателей-заговорщиков он как Перкин Уорбек не значился; там, где должно было стоять его имя, было оставлено пустое место. И даже вынося ему смертный приговор, судьи никак его не называли, словно он вообще не имел имени, словно никто не знал, кто он в действительности такой. А может, наоборот: все слишком хорошо это знали, но даже имя его вслух произнести не осмеливались?

Суд постановил, что этого преступника следует протащить в клетке через весь Лондон до виселицы на берегу реки Тайберн, затем повесить, но перерезать веревку, когда повешенный будет еще жив, вырвать у него из тела внутренности и сжечь их так, чтобы он непременно это видел; затем следовало его обезглавить, тело разрубить на четыре части, а затем голову и части тела четвертованного поместить туда, куда пожелает король.

Тремя днями позже в большом зале Вестминстерского дворца судили моего кузена Тедди; в суде председательствовал граф Оксфорд. Вопросов подсудимому почти не задавали, он и так признался во всем, что ему приписывали, и суд счел его виновным. А Тедди сказал лишь, что ему очень жаль и он просит всех его простить.

Вестминстерский дворец, Лондон

Суббота, 23 ноября 1499 года

Леди Кэтрин прибежала ко мне в спальню, точно раненый зверь, который ищет убежища. Я узнала ее легкие быстрые шаги, еще когда она бежала по коридору в своих кожаных домашних туфельках. Она влетела в мою гостиную, и мои болтливые фрейлины при виде ее тут же смолкли, но она сразу же направилась к дверям спальни, и, когда горничная на ее робкий стук чуть приоткрыла дверь, не желая ее впустить, я поспешила вмешаться и громко сказала:

— Вы можете войти, — и она тут же вошла. Я сидела в кресле у окна, глядя на реку, которую так любила моя мать; из гостиной до меня долетало негромкое гудение голосов, над водой слышались резкие крики чаек; птицы то камнем падали в воду, хватая рыбку, то стремительно взмывали в небо и казались ослепительно-белыми на фоне серых унылых туч.

Кэтрин быстро оглядела комнату, явно ища глазами кого-то из моих компаньонок, но, убедившись, что я совершенно одна — хотя королева, разумеется, никогда не бывает совершенно одна, — спросила:

— Можно мне немного посидеть с вами? — Она была чрезвычайно бледна и похожа на бедного брошенного ребенка. — Простите, если я вам помешала, но мне сейчас невыносимо оставаться в одиночестве.

Она снова была с головы до ног в черном — словно уже предвкушала свое вполне реальное вдовство. И я вдруг испытала короткий и не совсем справедливый укус зависти: леди Кэтрин могла открыто показать свое горе, а я, которой вот-вот предстояло потерять двоюродного брата и «этого мальчишку», который вполне мог быть моим родным братом, была вынуждена делать вид, что у меня все в порядке, что во дворце ничего особенного не происходит; на мне, как всегда, было нарядное платье — зеленое, ибо это цвета Тюдоров, — и с лица моего не сходила улыбка. Я знала, что не смогу признать «мальчишку» своим братом даже после его смерти, как не могла этого сделать и при его жизни.

— Входите и садитесь, — сказала я ей.

Она прошла в комнату, подтащила к окну второе кресло и уселась рядом со мной. Она прихватила с собой те чудесные кружева, которые вязала в последнее время; красивый белый воротник был почти закончен, но сейчас руки ее в кои-то веки застыли без движения. Да, воротник вскоре будет готов, вот только шею, которую он должен был бы украсить, вместо него обовьет веревка. Леди Кэтрин долго смотрела на незаконченную работу, затем взглянула на меня, вздохнула и отложила воротник в сторону.

— Леди Маргарет приехала, — помолчав, сообщила она.

— Мэгги?

— Да. Она сразу же направилась к королю — просить, чтобы он помиловал ее брата.

Я не стала спрашивать, что ответил Мэгги король. Мы с Кэтрин молча ждали; наконец в гостиной послышался шум, со скрипом распахнулись двери, затем фрейлины смущенно примолкли — это Мэгги прошла через гостиную прямиком к дверям моей спальни. Ни одна из придворных дам не нашла доброго слова для женщины, чей брат был приговорен к смерти за предательство. Мэгги тихонько постучалась, я вскочила, распахнула дверь, и через мгновение мы уже крепко обнимали друг друга, лишь иногда отстраняясь, чтобы посмотреть друг другу в застывшие от напряжения глаза.

— Король сказал, что больше ничего сделать невозможно, — тихо промолвила Мэгги. — Я на коленях его молила, я коснулась лицом его туфли…

Я прижалась мокрой от слез щекой к ее щеке.

— Я тоже его просила, и леди Кэтрин тоже. Но он уже принял решение и теперь ни за что его не изменит. Нам остается только ждать.

Маргарет выпустила меня из объятий и бессильно рухнула в кресло. Никто из нас троих не сказал больше ни слова, да и что, собственно, мы могли бы сказать? Но глупая надежда все еще теплилась в сердце. Мы подали друг другу руки и, стиснув их, застыли в молчании.

Темнело, но я не стала просить принести свечи; мы позволили серым сумеркам просочиться в комнату и заполнить ее. Затем я услышала, как где-то в коридоре затопали сапоги, зазвенели шпоры, кто-то постучался во внешнюю дверь моих покоев, и одна из фрейлин на цыпочках подкралась к двери спальни, чуть приоткрыла ее и спросила:

— Это маркиз Дорсет, ваша милость, вы его примете?

Я, разумеется, ответила согласием, и в комнату вошел мой сводный брат Томас Грей, который, как я уже говорила, обладал редкостной способностью выживать в самых сложных условиях. Я бросилась к нему, а он, оглядев нас троих, без обиняков заявил:

— Я подумал, что вам лучше сразу обо всем узнать.

— Да, конечно! — Горло у меня перехватило от волнения.

— Он умер, — тут же сказал Томас, предваряя наши попытки уцепиться за какую-нибудь новую несбыточную надежду. — И умер хорошо. Он признал свою вину и умер во Христе.

Леди Кэтрин негромко охнула и закрыла руками лицо. Маргарет перекрестилась.

— Неужели он признался в том, что был самозванцем? — спросила я.

— Он сказал, что он не тот, за кого пытался себя выдать, — сказал Томас. — Ему велели сказать так, если он хочет, чтобы его смерть была более легкой и милосердной. Ему следовало заявить, что нет ни малейшей надежды на то, что принц Йоркский жив. Именно так он и сказал. Он сказал, что он — «не тот мальчик».

И я вдруг почувствовала, что где-то внутри меня, в глубине, зарождается пронзительный смех, что он щекочет и пузырится у меня в горле.

— Значит, он сказал, что он не тот, за кого пытался себя выдать?

Томас с сожалением посмотрел на меня.

— Он поклялся в этом, чтобы ни у кого не осталось ни капли сомнений. И в результате король разрешил его просто повесить, не вспарывая ему живот и не четвертуя. Собственно, это и было ему обещано, если он сам все объяснит в суде.

Я не смогла сдержать этот странный смех, и он все-таки вырвался из моих скорбно сжатых губ. Заметив, как шокировал мой нервный смех леди Кэтрин, я продолжала расспрашивать Томаса:

— Он признался, что он не тот, за кого себя выдавал? А ведь раньше, в Эксетере, его заставили дать письменное признание в том, что он и есть тот самый мальчик Перкин!

— Каждому было ясно, что он имел в виду. И если бы вы там были… — Томас вовремя остановил себя, поскольку все мы прекрасно понимали, что никто из нас там быть не мог. — И все-таки, если бы вы там были, вы бы сами услышали, как он каялся.

— Но все же каким именем они называли его, отправляя на эшафот? — спросила я, вновь овладев собой.

Томас покачал головой.

— Они никак его не называли. Во всяком случае, я никакого имени не слышал.

— Значит, он умер, не будучи назван по имени? Так и не обретя даже нового имени?

Томас кивнул:

— Да, именно так.

Я встала, распахнула ставни и стала смотреть на темную воду реки, по которой прыгали отражения огоньков. Я внимательно прислушивалась ко всем звукам, доносившимся с реки. Нынче был праздник святого Клемента, и вдали слышались негромкие звуки хора, красивое печальное пение которого было больше похоже на плач.

— Он очень страдал? — Леди Кэтрин вдруг вскочила на ноги; казалось, вся кровь разом отхлынула у нее от лица, таким оно стало белым. — Ему было очень больно?

Томас повернулся к ней.

— Он вел себя очень мужественно, — сказал он, — и сам взошел на эшафот. Правда, руки у него были связаны за спиной, так что ему немного помогли подняться по лестнице. А вокруг шумела многотысячная толпа, люди толкали друг друга, пробиваясь вперед; впрочем, виселицу построили очень высоко, и каждый мог видеть осужденного, но никто не вопил, не улюлюкал. Казалось, людям просто жаль этого юношу. Даже тем, кто пришел сюда из любопытства. Некоторые, не скрываясь, плакали. И это было совсем не похоже на казнь предателя.

Кэтрин быстро закивала, глотая слезы, а Томас продолжил:

— Перед смертью он сказал всего несколько слов; пояснил, что он не тот, за кого себя выдавал. А потом сам поднялся по лесенке, и палач надел ему на шею петлю. Он лишь мгновение помедлил, словно кого-то ища глазами, словно надеясь, что может произойти некое чудо…

— Он надеялся на прощение? — выдохнула Кэтрин, и лицо ее исказилось. — Но я не сумела добиться для него прощения. Неужели он все-таки надеялся, что король может его простить?

— Возможно, он надеялся на чудо, — предположил Томас. — Оглядевшись, он опустил голову и стал молиться, а потом у него из-под ног выдернули лесенку, веревка натянулась, и…

— Это было быстро? — шепотом спросила Маргарет.

— Не очень. Час, а может, и больше, — сказал Томас. — Но никому не разрешили к нему приблизиться и дернуть его за ноги, чтобы сломать ему шею и ускорить смерть. Но он вел себя весьма достойно и умер, как мужественный человек. Я видел, как люди в передних рядах перед эшафотом все время за него молились.

Леди Кэтрин упала на колени и склонила голову в молитве, Маргарет закрыла глаза, я молчала, слушая реку. Томас молча смотрел на нас, трех горюющих женщин.

— Значит, все кончено? — сказала я. — Закончена вся эта долгая игра, полная страха, весь этот чудовищный спектакль, где роли исполняли хитрецы и обманщики?

— Только не для Тедди! — горестно воскликнула Маргарет.

И мы с ней снова пошли к королю, пытаясь спасти Тедди, но Генрих нас видеть не пожелал. Затем ко мне пришел муж Маргарет, сэр Ричард, и умолял меня не вмешиваться, не просить за единственного брата его жены.

— Для всех нас будет лучше, если его казнят, а не вернут снова в тюрьму, — напрямик заявил сэр Ричард. — Для всех нас будет лучше, если король перестанет считать Мэгги представительницей Дома Йорков. Для всех нас будет лучше, если ее брат умрет прямо сейчас, пока вокруг него не возник очаг очередного мятежа. Прошу вас, ваша милость, внушите Мэгги, что нужно быть терпеливой. Что лучше позволить ее брату уйти. Все равно это для него не жизнь — он столько лет не жил нормально, можно сказать, с детства, пусть же эта жалкая жизнь сейчас для него и закончится. И тогда, возможно, люди забудут, что мой сын тоже имеет отношение к Дому Йорков; может быть, тогда хоть ему удастся остаться в живых!

Я колебалась.

— Король сейчас охотится на Эдмунда де ла Поля, — прибавил сэр Ричард. — Он хочет, чтобы все, кто так или иначе связан с Домом Йорков, принесли ему присягу верности или умерли. Прошу вас, ваша милость, скажите Маргарет, чтобы она отказалась от брата и тем самым, возможно, спасла своего сына!

— Как и я? — прошептала я, но слишком тихо, чтобы он мог это расслышать.

Вестминстерский дворец, Лондон

28 ноября 1499 года

В день казни Тедди разразилась страшная буря; над дворцом гремел гром, бешено сверкали молнии, так что пришлось закрыть на окнах ставни и собраться у каминов. С небес на Зеленую башню обрушивались целые потоки дождя, трава была мокрой и скользкой, и Тедди неуверенно ступал по дорожке, направляясь к деревянному эшафоту, где его уже ждал палач в черной маске, державший в руках топор. Рядом с палачом стоял священник, а перед эшафотом собрались свидетели, но среди них Тедди не нашел ни одного дружеского лица; зря он все время беспомощно озирался по сторонам, надеясь, что хоть кто-нибудь махнет ему рукой. Его с детства приучили улыбаться и приветливо махать рукой собравшимся вокруг людям; он помнил, что каждый представитель Дома Йорков всегда должен держаться достойно, всегда улыбаться и всегда признавать своих друзей.

Прямо у него над головой вспыхнула молния, оглушительно затрещал гром, и он замер на месте, точно испуганный жеребенок. Ему никогда еще не доводилось оказаться во время грозы под открытым небом. А в последние тринадцать лет он ни разу не чувствовал на лице даже дождевых капель.

Мой сводный брат Томас Грей говорил мне впоследствии, что Тедди, похоже, так до конца и не сознавал, что с ним сейчас произойдет. Он покорно признался в каких-то маленьких, детских грешках и подал палачу пенни, поскольку ему сказали, что так полагается. Он всегда был послушным мальчиком, всегда всем старался угодить, а потому не стал сопротивляться, когда ему велели положить на плаху светловолосую, как у всех Йорков, голову, и сам раскинул в стороны руки. Но, по-моему, вряд ли он понимал, на что так легко соглашается, — мелькнул в воздухе острый топор, и наступил конец недолгой жизни моего кузена Эдварда Уорика.

В тот вечер Генрих не пожелал обедать в большом зале Вестминстера. Его мать продолжала молиться в часовне, и в их отсутствие мне пришлось выйти к обеду одной в сопровождении лишь своих фрейлин. Леди Кэтрин, вся в черном, шла следом за мной. Мэгги тоже надела траурное платье темно-синего цвета. Зал притих; слуги и придворные были явно смущены; казалось, всех нас лишили некой радости, которую нам никогда уже назад не вернуть.

Нечто непривычное было и в самой обстановке, но я не сразу поняла, в чем дело, пока шла сквозь ряды примолкших придворных к своему месту за главным столом. Лишь когда я уселась и смогла оглядеться, я поняла, что именно изменилось. Все дело было в том, как расселись обедающие. Каждый вечер придворные дамы и кавалеры рассаживались в обеденном зале в соответствии с определенным порядком и собственной значимостью, причем мужчины по одну сторону, а женщины — по другую. За каждым столом устраивалась примерно дюжина человек, которые брали еду из общих блюд, помещенных в центре. Но сегодня все было по-другому; за некоторыми столами народу оказалось слишком много, за другими, напротив, имелись пустые стулья. Мне стало ясно: сегодня все сгруппировались вне зависимости от традиции или положения в обществе.

Те, кто дружил с «этим мальчишкой», кто хотя бы в душе считал себя йоркистом, кто верно служил моей матери и отцу или же были детьми тех, кто служил моим родителям, кто любил меня и мою кузину Мэгги и не забывал ее брата Тедди, — все эти люди предпочли держаться вместе и сели за отдельные столы, которых в зале оказалось весьма много. За этими столами царила тишина, словно сидящие там поклялись не произносить больше ни слова и теперь лишь молча поглядывали по сторонам.

Остальные столы заняли те, кто принял сторону Генриха. Многие из сидящих там принадлежали к старинным ланкастерским семьям; некоторые служили леди Маргарет или членам ее обширного семейства; некоторые встали на сторону Тюдора во время битвы при Босуорте; некоторые, как мой сводный брат Томас Грей или как мой зять Томас Хауард, каждый день старались продемонстрировать королю свою верность. Сторонники Тюдоров старались вести себя как обычно, хотя сидели за полупустыми столами и разговаривали нарочито громко, старательно подыскивая различные темы для разговора.

Собственно, двор сам собой разделился на две половины: одни сегодня вечером были погружены в траур, облачившись в серое или черное или же приколов к колетам темно-синие ленты и надев темные перчатки; другие пытались вести себя так, словно ничего не случилось, весело и громко разговаривали и даже смеялись.

Не сомневаюсь, Генрих пришел бы в ужас, если б увидел, сколь многие его придворные открыто оплакивают наследников Йорков. Но Генрих этого не увидел. И лишь я одна знала, что он сейчас лежит ничком на постели, кое-как прикрывшись плащом; что он не только не смог спуститься в обеденный зал и хоть что-то съесть, но даже просто дышать ему было трудно, такой сильный спазм сдавил ему грудь — спазм, вызванный чувством вины и ужаса перед тем, что он натворил и чего никогда уже не сможет исправить.

Снаружи все еще грохотала гроза, в небесах кипели темные тучи, луны не было видно совсем. И двор тоже был неспокоен; не ощущалось одержанной победы, не ощущалось того, что в книге судеб дописана некая важная глава. Предполагалось, что смерть этих молодых людей поможет установить в стране мир и покой, однако этого не произошло; напротив, всех преследовало чувство собственной вины, собственной причастности к чему-то очень и очень дурному, неправильному.

Я посмотрела туда, где обычно сидели молодые приятели Генриха, надеясь, что хотя бы они несколько развеют мрачную атмосферу — станут рассказывать анекдоты или, как обычно, шутливо разыгрывать друг друга; но и они молча ждали, когда подадут обед, а потом все так же молча склонились над тарелками и принялись за еду; казалось, при дворе Тюдора больше никогда не найдется причины для веселого смеха.

Затем я заметила нечто такое, что заставило меня искать взглядом королевского мажордома и удивляться, как он это разрешил, даже не доложив мне. На самом почетном месте за тем столом, где обычно сидел «этот мальчишка», молодые придворные поставили его кубок, тарелку, положили его нож и ложку и даже налили в кубок вина, словно он сейчас к ним присоединится. Так, по-своему, словно бросая вызов Тюдорам, эти молодые люди выразили свою любовь и верность призраку, мечте, тому принцу, который — если он вообще существовал — теперь ушел от нас навсегда.

Вестминстерский дворец, Лондон

Зима, 1499 год

Генрих был болен, отчаянно болен. Казалось, причиной болезни была его неспособность встретиться с ясностью мира после некой сокрушительной бури. Он не покидал своих покоев, и входить к нему разрешалось лишь самым доверенным его слугам; но те отказывались говорить, каково самочувствие короля. Люди шептались, что король заболел «потогонкой», той самой болезнью, которую он со своим войском привез в Англию; что этот недуг в конце концов настиг и его. Ходили также слухи, что у короля опухоль в желудке, что он не может есть, что его выворачивает наизнанку при виде еды, и блюда с различными яствами, по свидетельствам поваров, каждый раз выносят из его комнат нетронутыми. Мать навещала Генриха по нескольку раз в день и вечером просиживала у его постели часа по два. Она без конца заставляла своих врачей осматривать его, а однажды я случайно заметила, как по боковой лестнице в королевские покои пробираются алхимик и астролог. Разумеется, они были приглашены к Генриху втайне, ибо закон запрещал советоваться с астрологами, предсказателями судьбы и прочими чернокнижниками. Для Генриха была составлена астрологическая карта, и ему твердо пообещали скорое выздоровление; ему также сказали, что он поступил совершенно правильно, убив своего врага, пусть даже слабого и беззащитного. Раз его собственная сила зависела от уничтожения того, кто находился целиком в его власти, значит, уничтожить этого противника было необходимо. То есть астрологи полностью оправдали Генриха за это безжалостное убийство.

Но и после их увещеваний королю лучше не стало. Его мать почти все время проводила в часовне, молясь за него, или у его постели, умоляя его повернуться к ней, сесть, выпить хотя бы глоток вина и съесть хотя бы кусочек мяса. Королевский церемониймейстер пришел ко мне, желая выяснить, будет ли двор готовиться к рождественским праздникам, ведь для этого танцоры должны были разучивать новые танцы, а музыканты и хористы — новые музыкальные произведения, но я не знала, будем ли мы вообще в этом году праздновать Рождество. Вполне возможно, наш двор будет пребывать в трауре и безмолвии, а королевский трон так и останется пустым. В общем, церемониймейстеру я сказала, что мы ничего планировать не можем, пока король снова не будет здоров.

Все остальные заговорщики, имевшие намерение возвести на престол принца Йоркского, были обвинены в предательстве и повешены, или жестоко оштрафованы, или же изгнаны из страны. Было, правда, и несколько помилований, последовавших от имени короля и подписанных его инициалами, кое-как нацарапанными его слабеющей рукой в самом низу страницы. Никто не мог понять, то ли он затворился в своих покоях, страдая от тяжких угрызений совести, то ли просто слишком устал от бесконечных сражений с претендентами. Заговор был раскрыт, с заговорщиками было покончено, но король по-прежнему не желал выходить из своих покоев, не читал никаких документов и никого не желал видеть. Двор и королевство словно замерли, ожидая его возвращения на трон.

Как-то раз я заглянула к королеве-матери, желая просто ее навестить, и обнаружила, что она занята делами королевства, словно уже была назначена регентом; перед ней на столе было разложено множество документов и счетов.

— Я зашла к вам, чтобы спросить, насколько серьезно болен король, — сказала я. — Меня беспокоит, что во дворце и в городе ходит слишком много сплетен. Меня король видеть пока не желает.

Миледи растерянно посмотрела на меня, и я заметила, что бумаги, разложенные по стопкам, лежат слишком аккуратно, то есть она их не читала, не подписывала и даже не прикасалась к ним.

— У него просто тоска, — сказала она. — Страшная тоска. Он болен от горя.

Я невольно прижала руку к груди, почувствовав, как сердито застучало мое сердце.

— Но почему у него тоска? С чего ему горевать? Что он утратил? — спросила я, думая о Мэгги, о ее брате, о леди Кэтрин, о ее муже и о том, как мы, я и мои сестры, даже в самые тяжкие времена никому не показывали своих переживаний, скрывая горе под маской равнодушия.

Миледи покачала головой, словно и ей самой не была понятна причина этой тоски.

— Он говорит, что утратил невинность…

— Невинность? — воскликнула я. — Генрих считает, что остался невинным, хотя занял трон благодаря убийству законного короля? Да он вторгся в пределы английского королевства как претендент, как узурпатор!

— Не смей говорить так! — Она резко повернулась ко мне. — Не смей так его называть! Тебе это в первую очередь непозволительно!

— Вот как? Не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать, — усмехнулась я. — Как не понимаю и его заявлений об утраченной невинности. Когда это он был невинен?

— Он был так молод! Он всю жизнь мечтал о троне. — Миледи с таким трудом произносила эти слова, словно их вытаскивали из нее силой, словно это была некая тяжкая исповедь. — Я сама внушила ему мечту о троне. Я сама воспитала его таким. Я вбила ему в голову, что он непременно должен стать королем Англии, что это главная цель его жизни, что он обязан завоевать эту корону. Да, это все моих рук дело. Я твердила ему, что он должен думать только о возвращении в Англию и о восстановлении своих законных прав. Что, захватив трон, он непременно должен его удержать.

Я молча ждала, что она скажет еще.

— Я говорила ему, что такова воля Господа, — помолчав, продолжила она. — Теперь английская корона у него на голове. Он завоевал ее. Он занял то место, которое и должен был занимать по праву и по рождению. Но чтобы удержаться на троне, чтобы до конца быть уверенным в своем будущем, ему пришлось убить молодого человека, почти такого же молодого, как он сам. Этот мальчишка точно так же стремился к трону, его точно так же воспитали с мыслью, что английская корона принадлежит ему по праву. И теперь у Генриха такое чувство, будто он убил самого себя. Он убил того мальчишку, каким когда-то был сам.

— Мальчишку, каким когда-то был сам… — медленно повторила я слова миледи. Она словно нарисовала передо мной портрет «этого мальчишки», выявила те его черты, которых я раньше не замечала. «Этот мальчишка», которому в отцы выбрали бедного лодочника из Турне, тоже утверждал, что имеет все права на трон, что он — принц, и Генрих, кстати, именно так его и воспринимал — считал его таким же, как он сам, претендентом, воспитанным на чужбине и стремящимся к той же цели.

— Вот почему мальчишка ему так понравился, — снова заговорила моя свекровь. — Вот почему он хотел его пощадить. Он был даже рад, что связал себя обещанием со временем его простить. Он надеялся, что ему удастся держать мальчишку при дворе в качестве обыкновенного пажа или шута и просто оплачивать его одежду и прочие расходы из тех денег, которые и предназначены для оплаты шутов и артистов. Таковы были его намерения вначале, но потом он обнаружил, что мальчишка нравится ему, что у них очень много общего. Оба они с детства воспитывались за границей, но всегда думали и мечтали только об Англии, изучали все, что связано с Англией, и всегда знали, что придет время, когда они поднимут паруса и поплывут на родину, в свое королевство. Генрих однажды сказал мне, что никто, кроме него, не может понять «этого мальчишку» — и только «этот мальчишка» способен по-настоящему понять его, Генриха.

— Тогда зачем же он его убил? — взорвалась я. — Зачем велел предать его смерти? Если, как он сам говорит, «этот мальчишка» был словно его собственное отражение в зеркале, такой же король, как и он?

Лицо миледи исказилось, как от жестокой боли.

— Во имя безопасности, — сказала она. — Если бы мальчишка остался жив, их непременно стали бы сравнивать, сопоставляя реального короля и его «зеркальное отражение» и желая определить, сколь велики различия между ними.

Некоторое время она молчала, а я думала о том, что Генрих всегда понимал: ему не дано выглядеть как настоящий король — как мой отец или даже как «этот мальчишка», в котором всегда чувствовался принц, хотя Генрих и велел называть его Перкином.

— Генрих не мог чувствовать себя в безопасности, пока жив этот мальчишка, — снова заговорила леди Маргарет. — Даже когда пытался постоянно держать его при себе. Даже когда тот угодил в ловушку, запутавшись в целом клубке созданной им лжи и его пришлось запереть в Тауэре. Ведь даже после этого в стране нашлось более чем достаточно людей, давших клятву освободить мальчишку. Сейчас Англия у нас в руках, но Генриху кажется, что удержать ее нам никогда не удастся. Этот мальчишка… был не таким, как Генрих. Он обладал неким особым даром — даром быть любимым своим народом.

— И теперь вы никогда не будете чувствовать себя в безопасности. — Я, по сути дела, повторила ее же слова, прекрасно понимая, что в этом-то и заключается моя месть ей, которая заняла мое место в покоях королевы и за этим столом точно так же, как ее сын занял место моего брата. — Вам не справиться с Англией. Вы никогда не будете полностью владеть ею, вы никогда не будете чувствовать себя здесь в безопасности, вы никогда не будете любимы своим народом!

Она слушала меня, низко склонив голову, словно я произносила ее смертный приговор и она признавала, что заслужила его.

— Я намерена сейчас же повидаться с моим мужем, — заявила я и решительно направилась к двери, отделявшей его покои от покоев королевы-матери.

— Тебе туда нельзя! — Она преградила мне путь. — Он очень болен! Он не хочет тебя видеть!

Но я шла прямо на нее, словно готовясь ее растоптать.

— Я его жена, — ровным тоном сказала я, — и королева Англии. Я желаю увидеться с мужем и непременно с ним увижусь. И не советую вам мне препятствовать.

На мгновение мне показалось, что придется попросту оттолкнуть ее от двери, но она, видно, все же сумела разглядеть в моем лице неколебимую решимость и отступила, давая мне пройти.

В приемной Генриха не было, но дверь в спальню была открыта; я тихонько постучалась и вошла. Он стоял у окна; ставни были распахнуты, и он смотрел в ночное небо, хотя там не было ничего, кроме тьмы и мерцающей россыпи звезд, похожих на мелкие монетки. Он оглянулся, увидел меня, но ничего не сказал, и я вдруг почти физически ощутила его страшную тоску и душевную боль, его одиночество, его ужасающее отчаяние.

— Ты должен вернуться ко двору, — ровным тоном сказала я. — Пойдут ненужные слухи. Ты не можешь вечно здесь прятаться.

— Ты называешь это «прятаться»? — тут же взорвался Генрих.

— Именно так! — не колеблясь, заявила я.

— Значит, мои придворные по мне соскучились? — ядовитым тоном спросил он. — Неужели все они так сильно меня любят? Так жаждут поскорее меня увидеть?

— Да, они с нетерпением ждут твоего появления, — сказала я. — Ты — король Англии, твои подданные должны видеть тебя на троне. Я не могу одна нести такую тяжкую ношу, как корона Тюдоров.

— Я не думал, что она будет так тяжела, — пробормотал он, не глядя на меня.

— Да, ты так не думал, — кивнула я. — И я тоже так не думала.

Он прислонился лбом к каменной арке оконного проема.

— Я думал, что после того, как я выиграл битву, все будет легко. Мне казалось, я уже достиг воплощения в жизнь своей великой мечты. Но, знаешь, на самом деле быть королем куда хуже, чем одним из претендентов.

Он повернулся и посмотрел на меня. Впервые за несколько недель наши глаза встретились.

— Неужели ты считаешь, что я поступил неправильно? — вдруг спросил он. — Неужели я совершил тяжкий грех, убив их обоих?

— Да, — честно призналась я. — И, боюсь, нам еще придется за это расплачиваться.

— Значит, ты действительно боишься, что наш сын может умереть на наших глазах? А потом и внук? Что наша династия завершится королевой-девственницей? — В его голосе послышалась горечь. — А вот астрологи, причем самые знающие и куда более образованные, чем ты и твоя мать-ведьма, предсказали мне, что мы будем жить долго и расцвет нашей династии увенчается триумфом. Все до одного твердили мне это.

— Еще бы! — сказала я. — Только я вовсе не претендую на звание пророчицы. Будущего нашего я не знаю, зато прекрасно знаю, что всегда и за все приходится платить.

— Но я все же не думаю, что весь наш род вымрет, — сказал Генрих, тщетно пытаясь улыбнуться. — В конце концов, у нас трое сыновей. Трое замечательных принцев: Артур, Генри и Эдмунд. Об Артуре ото всех только самые хорошие отзывы; да и Генри умен, хорош собой и очень крепок; и маленький Эдмунд, слава богу, здоров и растет хорошо.

— У моей матери тоже было трое принцев, — возразила я, — но она умерла, не имея наследника.

Генрих перекрестился.

— Великий Боже, Элизабет! Не надо, не делай таких сравнений! Как можно?

— Но ведь кто-то же убил моих младших братьев, — сказала я. — И оба они умерли, даже не попрощавшись с матерью.

— Но умерли они не от моей руки! — вскричал Генрих. — Я в это время был в ссылке, за много миль отсюда, и не приказывал их убивать! Как ты можешь обвинять меня в столь страшном преступлении!

— Но ты выиграл благодаря их смерти, — продолжала я выдвигать свои жутковатые аргументы. — Ты — их наследник. И в любом случае именно ты убил моего кузена Тедди. Этого не может отрицать никто, даже твоя мать. Ты убил юношу, невинного, как младенец! И «этого мальчишку» ты тоже убил. Ты убил этого очаровательного молодого человека только за то, что его все любили!

Генрих закрыл лицо рукой и, точно слепой, второй рукой потянулся ко мне.

— Да, я это сделал, сделал! Прости меня, Господи! Но я просто не видел иного выхода! Клянусь!

Он ощупью нашел мою руку и крепко сжал ее, словно умоляя вытянуть его из глубин этого страшного горя.

— Ты простишь меня? Даже если больше никто никогда меня не простит, сможешь ли ты простить меня, Элизабет? Скажи, Элизабет Йоркская… сможешь ли ты простить меня?

Я позволила ему притянуть меня ближе и почувствовала, что щеки его мокры от слез. Он обхватил меня руками, крепко прижал к себе и сказал, касаясь губами моих волос:

— Пойми, я был вынужден это сделать. Ты же знаешь, нам вечно грозила бы опасность, если бы мальчишка остался жив. Ты же сама видела, как люди тянулись к нему, даже когда он сидел в тюрьме. Его все любили так, словно он действительно был принцем Йоркским. Он обладал этим невероятным обаянием, обаянием Йорков, которому невозможно сопротивляться. Нет, я был вынужден убить его. Вынужден!

Он держал меня так, словно только я могла спасти его, не дать ему захлебнуться отчаянием. Я и сама едва способна была говорить, такая сильная боль терзала мою душу. С трудом, но я все же сумела вымолвить:

— Я прощаю тебя. Да, я прощаю тебя, Генри.

Из его груди вырвалось хриплое рыдание; он прижался искаженным лицом к моей шее, и я почувствовала, что он весь дрожит. Поверх его склоненной головы я видела свинцовое оконное стекло, и темную раму на фоне темного неба, и розу Тюдоров, белую с красной сердцевинкой. Эти витражи с розой его мать велела вставить во все окна королевских покоев. Но сегодня мне почему-то не казалось, что в этом цветке как бы слились воедино Алая и Белая розы; сегодня у меня было ощущение, будто Белая роза ранена кинжалом в самое сердце и истекает алой кровью.

Сегодня я поняла: мне действительно придется еще очень и очень многое прощать.