Вы не авторизовались

Тот момент бесплатное чтение

Линда Грин
Тот момент

Информация от издательства

Linda Green

One moment

На русском языке публикуется впервые

Грин, Линда

Тот момент / Линда Грин; пер. с англ. Е. Музыкантовой. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2022. — (Романы МИФ. Один момент — целая жизнь).

ISBN 978-5-00195-160-5

Никакая часть данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав.

Published by arrangement with David Higham Associates Limited and The Van Lear Agency LLC

Рохану.

И всем мальчикам, которые не боятся быть другими

До. 1. Финн

Меня зовут Финн — как Гекльберри, — и со мной все в порядке. Точно это знаю, потому что отец изо всех сил старался отыскать во мне хоть какой-то изъян, но я выдержал все проверки. Оказалось, что я просто странный, но для оценки странности тестов нет, а если и есть, отец о них не в курсе.

Фамилия моя Рук-Картер, и это тоже странно, потому что она двойная (аккуратный способ обозначить, что две разные зачем-то слепили вместе). Мама говорила, они с отцом так поступили, чтобы в моем имени была частичка и от нее, и от папы. Только теперь, когда родители разводятся и бьются, с кем же я останусь, понятия не имею, что станет с моей фамилией. Может, с понедельника по среду я буду Финн Рук, в четверг и пятницу — Финн Картер, а на выходных, когда меня делят между одним и другой, — Финн Рук-Картер.

Насчет боев за меня — нет, родители не сражаются буквально, как персонажи в «Звездных войнах», просто много ругаются и держат адвокатов, которые постоянно сочиняют друг другу послания, чтобы лишний раз позлить. В четвертом классе Джейден Мак-Гриви повадился слать мне обидные записки, так мама даже на него адвоката натравила. В итоге Джейдену пришлось сочинить еще одну записку, уже с извинениями, хотя точно знаю, ни в чем он не раскаивался.

Мама с папой рассказывают, что адвокаты обходятся им в кучу денег, и это весьма глупо, как по мне. Если нужно просто кого-то позлить, да наймите того же Джейдена, он за пачку мармеладок справится.

Лично я мармеладки не ем, потому что мы с мамой вегетарианцы. Ребятам в школе не понять, в чем проблема, ведь в сладостях не видно кусочков мертвых свиней или коров, из которых делают желатин, так что это просто еще один повод считать меня чудиком.

Я даже список составил, что во мне, на их взгляд, странного. На самом деле перечень куда длиннее, но раз уж повелось составлять топ-10 по каждому поводу и без, вот вам десять основных причин.

1. Не люблю футбол и не могу назвать по имени ни одного игрока.

2. Не ем мармелад.

3. У меня вьющиеся рыжие волосы, а не прямые короткие каштановые, как у нормальных людей.

4. У меня нет мобильного телефона.

5. Не играю в видеоигры.

6. В жизни не ходил в «Макдоналдс».

7. Люблю садоводство и восхищаюсь Аланом Титчмаршем.

8. Играю на укулеле.

9. Не люблю футбол (это настолько странно, что стоит упомянуть дважды).

10. У меня «пчелиный» рюкзак.

Что касается последнего пункта: это не значит, будто я ношу желто-черный рюкзак в виде пчелы. Таких я сменил целую кучу — мама каждый год покупала мне новый, но на десятый день рождения вручила серый с принтом из пчел. Заявила, что такой — более взрослый. Папа только глаза закатил, правда не в открытую (тогда они еще изображали дружную семью, особенно передо мной и особенно на дни рождения). На следующей неделе я пошел в школу, и дети опять подняли меня на смех, так что, пожалуй, отец был прав.

Неважно. Как по мне, если уж решил быть странным — будь им до конца, а не думай, якобы что-то нормальное в тебе все же осталось. Люди все равно найдут, что в тебе высмеять.

А когда по осени настанет время идти в среднюю школу, будет куда хуже. Родители и об этом много спорили. Отец заявил, что мне нельзя идти туда же, куда пойдут нынешние одноклассники: уж там меня просто «живьем сожрут». Он сказал это не при мне, просто я в очередной раз услышал их с мамой разговор.

Родители думали, что я сижу в спальне и занимаюсь на укулеле. Так и было, только мне приспичило в туалет, а они ссорились на кухне. Если уж хотите тайком поцапаться, не делайте этого на кухне — у нее ведь нет двери, и ума не приложу, как взрослые этого не замечают. Когда папа сказал про «сожрут живьем», у мамы как-то странно изменился голос. Поначалу я решил, что ее задела формулировка (все-таки как вегетарианка она вряд ли одобряла поедание кого-либо заживо). Но затем мама заметила: иногда кажется, что отец меня стыдится. Папа заявил, что нет, просто реально оценивает мои шансы вписаться в коллектив. «Вот почему я хотела бы перевести его на домашнее обучение», — ответила мама, а папа фыркнул и сказал, что мне нужна нормальная школа, а не уроки кулинарии за кухонным столом. Мама начала плакать, больше я ничего не разобрал, поэтому вернулся к себе и принялся играть на укулеле «Ты мое солнце».

Пару недель спустя в субботу утром меня свозили в другую, старомодную школу рядом с Илкли, где я сыграл на укулеле и пианино. Вскоре после этого мама с папой усадили меня и объяснили, что именно в это заведение я пойду в сентябре. Вернее, объяснял папа, а мама только старательно улыбалась и кивала, из чего я понял, что затея принадлежала именно ему. Мне наказали никому не говорить, куда иду, потому что не каждый может позволить себе такое заведение и не все поймут, в чем суть музыкального образования.

Я все же сказал Лотти, своей лучшей подруге — собственно, моей единственной подруге, — она погуглила и заявила: на самом деле родители развели такую таинственность, потому что школа частная, для богатеньких сынков влиятельных родителей. Лотти в таких вещах разбирается, ведь ее мама — лейбористка^[1] и однажды сидела рядом с Джереми Корбином^[2] на полевой кухне для бездомных (в смысле, мама Лотти готовила суп, а Корбин просто посещал мероприятие. Я еще подумал: как-то неправильно с его стороны есть то, что вообще-то приготовили бездомным, но подруге высказывать свои сомнения не стал).

— Финн, не хочешь помочь мне готовить кексы? — зовет снизу мама.

Она верит, что кулинария — отличное совместное развлечение после школы. Честно говоря, после школы почти что угодно сойдет за отличное развлечение, и если иного способа отложить выполнение домашнего задания нет, то и такой сгодится.

Когда я спустился, она уже разложила ингредиенты на столе. Мы, как обычно, готовили кексы с абрикосами, апельсинами и отрубями. Еще одна моя странность. Если в школе устраивают благотворительные распродажи, наша выпечка разительно отличается от того, что приносят прочие дети. Рыже-коричневая, а не шоколадная, никакой глазури или посыпок. Наверное, поэтому никто никогда ее не берет. Иногда что-то покупает учительница — вероятно, из жалости, а иногда нам даже приходится увозить все обратно, чтобы не выкидывать.

— Ну что, снова будешь медовым монстром? — с улыбкой спрашивает мама, накидывая мне через голову фартук.

Временами она разговаривает со мной так, будто мне до сих пор девять. И пожалуй, сама этого не замечает.

— Ага, — с улыбкой отзываюсь я, и она вручает мне банку с медом.

Мы столько раз готовили эти кексы, что безо всякого рецепта помним порядок. Я отмеряю все ингредиенты, иначе мама набросает их на глаз, а мне это не нравится.

— Ну что, как сегодня в школе? — спрашивает мама, пока я сыплю муку в чашу.

— Нормально. — Как показал опыт, это лучший ответ. Если скажу, что отлично, она поймет, что я лгу. А так вроде я и не в восторге от учебы, зато меня не побили.

— Что вы сейчас читаете? — интересуется она, заправляя за ухо длинный рыжий локон.

— Ничего. Просто готовимся к экзамену по английскому.

— Как, все время?

— Да. Ну, кроме тех уроков, когда готовимся к экзамену по математике.

Мама качает головой и как-то странно поджимает губы. Она экзамены не одобряет. И даже сказала в начале года, что сдавать их необязательно, но я-то понимаю, что тогда снова останусь белой вороной, а я и так устал везде и во всем отличаться. Поэтому экзамены все же сдам.

Мама разрешает мне разбить яйца в чашку, что я и делаю, сопровождая каждое куриным квохтанием. Это всегда ее веселит, чего я, собственно, и добиваюсь. Она тоже начинает квохтать, размахивать руками на манер крыльев и пританцовывать по кухне. Мне так нравится, когда мама дурачится. Последнее время она делает это куда реже, чем прежде. Я тоже присоединяюсь к «цыплячьему танцу». Мы так смеемся, что не слышим, как папа открывает дверь. И вообще замечаем его, только когда он встает на пороге кухни, приподняв бровь и с полуулыбкой на лице.

— Привет, а что вы тут делаете? — интересуется отец, взъерошив мои волосы (все вечно норовят их взъерошить. Видимо, кучерявые волосы обладают какой-то особой притягательностью).

Папа смотрит на меня. Он всегда теперь смотрит строго на меня, даже если отчасти обращается и к маме тоже.

— Исполняем танец чокнутых куриц, — докладываю я.

— А что, есть какой-то особый повод?

— Да просто весело, — объясняю я.

Мы с мамой опять пускаемся в пляс. Папа выглядит немного сбитым с толку. Он никогда не пек вместе с нами, но всегда исправно поглощал наши кулинарные творения, брал мои кексы и печенья на работу, фотографировал, перед тем как съесть, а потом показывал мне снимки, приходя домой. Только вот не помню, когда в последний раз это было.

— Ясно. А домашнюю работу ты уже выполнил или сделаешь позже?

Мама прекращает танцевать и гневно смотрит на отца. Словно кто-то проткнул большой иглой наш пузырь счастья, и тот лопнул.

— Мы веселимся, Мартин. Если это по-прежнему дозволяется.

— Конечно.

— Именно. Так не порть все, пожалуйста, напоминая о домашней работе в ту же секунду, как переступил порог. Тебе словно не нравится, что Финн веселится без тебя.

И вот опять они говорят обо мне так, будто я не стою в той же самой комнате. Не знаю, правда ли я в такие минуты становлюсь для них невидимкой, или они верят, что во время родительских ссор я каким-то образом глохну.

— Ты же знаешь, что это не так.

— Так к чему упоминать домашнюю работу? Его и так грузят в школе этими дурацкими контрольными.

Я вытираю руки о фартук, хотя те не особо запачкались. Прочищаю горло, напоминая о своем присутствии. Взрослые смотрят на меня, и оба опускают глаза.

— Ладно, тогда не буду вам мешать, — заявляет отец, нацепив фальшивую улыбку. На миг кажется, что он сейчас опять взъерошит мне волосы, поэтому я отступаю в сторону и беру деревянную ложку. Не проронив больше ни слова, папа выходит.

— Даже не спросил, может ли потом взять кекс, — замечаю я.

— Нет, — отвечает мама. — Не спросил.

Мы возвращаемся к готовке, но никто уже больше не пляшет и не смеется. Когда мама ставит кексы в духовку, я еще смотрю на них и думаю, не опадут ли они теперь, после всей этой ругани, будут ли такими же вкусными, как обычно? Однако позже выпечка остывает, мама приносит одну штучку мне в комнату на тарелке, и выясняется, что вкус никак не пострадал. Мне становится чуть лучше.

Той ночью я лежу в кровати и слушаю, как родители ругаются внизу.

Не могу разобрать слов, лишь резкие интонации. Вообще-то папа с мамой не всегда так говорили. Помню, были веселые нотки и звонкий смех. Только не знаю, куда они подевались.

Иногда я брожу по дому, будто ищу эту радость, — вдруг родители засунули ее нечаянно куда-то в шкаф, да и позабыли. Вот бы вернуть им смех и веселье, чтобы больше не приходилось слушать резкие слова.

Раньше такого не было. Мы вместе гуляли, папа выдавал шутки, мама ворчала, но в то же время смеялась, мы останавливались полюбоваться на цветы, а я собирал листья и всякую всячину. Дома мама помогала мне сделать коллаж, папа его хвалил, все улыбались, и не было никакой резкости. Не помню, в какой момент наша жизнь изменилась и стала все больше превращаться в нынешнюю. Теперь она мне совсем не нравится.

Я поворачиваюсь на кровати и зарываюсь лицом в подушку.

Резкие голоса стихают, зато повисает гнетущее молчание. Иногда оно даже хуже ругани, ведь ты все равно слышишь невысказанные слова. Мне больше всего на свете хочется, чтобы прекратились ссоры и такие вот паузы и все стало как прежде. Чтобы смех мамы колокольчиком звенел по дому, чтобы она снова напевала, ходя по комнатам. Я даже помню, как протискивался между родителями в кровать по утрам, они щекотали меня, а я хихикал.

Ужасно боюсь щекотки — прямо как папа. Мы с мамой вечно норовили его защекотать. Я мечтаю, чтобы мы опять стали той счастливой семьей, но не представляю, как это устроить. Ну то есть я знаю, как приготовить кексы из абрикосов, апельсинов и отрубей, как играть на укулеле и прочую ерунду, а вот самое главное, самое нужное — нет.

Подхожу к школе. Никто не бежит со мной поздороваться, но, с другой стороны, никто не обзывает фриком и не пытается ударить, так что, пожалуй, день начинается неплохо. Мама маячит у ворот и как-то странно на меня смотрит — примерно так же, как на нашего кота Аттикуса, когда оставляет его в питомнике перед отъездом на каникулы. Не понимаю, в чем суть; не то чтобы она вернется, а я выйду к ней навстречу, исхудав и мяукая от голода, потому что всю неделю ничего не ел. Мы вообще, по сути, расстаемся всего на десять минут, ведь мама идет на праздничное собрание. Нам их устраивают каждую пятницу, по утрам, приглашают родителей. Обычно приходит мама — она самозанятая, а люди так рано на прием не записываются. Мама — гомеопат и ароматерапевт, иными словами, лечит людей, не назначая им таблетки и не посылая их в больницу. Мне об этом говорить нельзя, потому что не все люди верят в гомеопатию. Это примерно как с Богом. Мы в него не верим, но на собраниях мне иногда приходится его воспевать. А вот гомеопатов мы не воспеваем, и как-то это не очень честно получается.

Маме не слишком нравятся некоторые детали собраний, например как Оливии Вортингтон подарили сертификат на погружение с аквалангом на Мальдивах на пасхальных каникулах. Или как в начале праздника всякий раз включают «Ты просто лучший» Тины Тернер. Мама полагает, что нехорошо просто считать себя лучше всех прочих (она даже отправила миссис Рэтклифф письмо с предложением заменить песню на «Что ты сделала сегодня, чтобы гордиться собой»^[3] Хизер Смолл, но ответа так и не получила).

Так или иначе, это собрание мама не пропустила бы ни за что на свете, ведь мне предстоит сыграть на укулеле. На прошлой неделе я с отличием окончил третью четверть. Мама побеседовала с моей учительницей, миссис Керриган, и та предложила мне сыграть на собрании, «чтобы послужить вдохновляющим примером другим детям». Подозреваю, миссис Керриган никогда не ходила в школу вроде нашей, иначе понимала бы, что ни один ребенок ни на грамм не вдохновится моей игрой. Однако расстраивать учительницу своими размышлениями я постеснялся, поэтому покорно иду на собрание с гавайской гитарой на плече и попутно борюсь с легкой тошнотой.

Хотелось бы с кем-то поделиться переживаниями, но Лотти вечно прибегает за секунду до звонка, а то и на несколько секунд позже. Она живет без папы, а мама Лотти, Рэйчел, одновременно работает патронажной сестрой, членом Совета Колдердейла и волонтером в столовой для бездомных. По словам подруги, именно поэтому она вечно опаздывает и питается всякой ерундой. Саму Лотти это не слишком беспокоит, а вот меня — да. Мне опаздывать не нравится. А еще я люблю, как мама готовит. Надеюсь, она не станет такой после развода. Оборачиваюсь на нее. Мама так и стоит у ворот. Вечно складывается такое впечатление, будто она не вписывается в беседы других родительниц. И вообще не выглядит, как прочие мамы. И дело не только в рыжих волосах — во всем, вплоть до неправильной обуви (мама не носит туфли, предпочитает круглый год ходить в ботинках, даже летом). Я часто гадаю, не потому ли я не похож на остальных мальчиков, что моя мама не похожа на остальных мам, но, может, дело вовсе не в этом. А даже если и так, я на нее не сержусь. Скорее всего, мама не больше способна изменить себя, чем я сам. Смотрю, как она вслед за остальными взрослыми идет в школу. На ней ее любимый зеленый кардиган. Он такой мягкий, и в него так уютно кутаться.

Мисс Дай звонит в звонок, и мы выстраиваемся по классам. Я стараюсь встать последним — так донимать меня сможет всего один человек, а не два, — но сегодня трюк не удается. Райан Дэнжерфилд опаздывает, поэтому ему приходится идти за мной.

— Рыжий, рыжий… — произносит он мне на левое ухо так, чтобы другие ребята услышали, а учительница нет.

Льюис Р. (все зовут его именно так, потому что в классе есть еще Льюис Б.) смеется и шутливо грозит:

— Не тронь зеленого мальчика, а то дурную болезнь подхватишь.

Все заливаются пуще прежнего. Миссис Керриган тоже улыбается, думает, мы тут веселимся. Наверное, во времена ее детства школы были другими — и ученики тоже, иначе с чего она все время верит, будто мы мило общаемся, когда все обстоит как раз наоборот.

Лотти бегом занимает свое место в конце цепочки девочек, и мы гуськом отправляемся в класс. Моя подруга тоже не похожа на остальных учениц: у нее короткие волосы, а у всех прочих — длинные, а девочкам вроде как полагается носить именно длинные. Лотти говорит, у нее прическа пикси, но раз уж я пикси вживую не видел, приходится верить на слово.

Так странно. Все утверждают, что я выгляжу как девчонка, а Лотти — как мальчишка. Может, нам стоило бы поменяться головами? Думаю, поэтому мы и дружим, у обоих какие-то неправильные волосы. Вернее, это у нее волосы неправильные, у меня же неправильное все. Я узнал, что ношу неправильные штаны, только когда мы однажды переодевались после физкультуры, и Ибрагим по ошибке взял мои. Он принялся показывать другим ребятам лейбл, и все стали смеяться: не тот магазин. А какой же «тот» — не сказали, поэтому маме я ничего говорить не стал. В любом случае она не купила бы что-то в «правильном» магазине, если те жульничают с налогами или используют детский труд. Оказалось, даже приобретение штанов — штука коварная.

Сажусь рядом с Лотти.

— Привет, Финн, — здоровается она, — подпишешь мою петицию?

Лотти постоянно сочиняет какие-то петиции. Она даже на марши ходит вместе со своей мамой. Собирается в будущем стать профессиональным протестующим, но я не уверен, есть ли на самом деле такая работа.

Подписываю бумажку не глядя. Когда у тебя только один настоящий друг, чего вдаваться в подробности? Все равно же подпишешь. Лотти рассказывает, как важно хорошо относиться к барсукам, и я улыбаюсь ей в ответ. Я сейчас с кем угодно дружить готов — даже с барсуками.

Заходим в холл на собрание. Мама сидит на скамье сзади и шлет мне едва заметную улыбку, отчего я нервничаю даже еще больше, чем прежде.

Мама думает, что вот сейчас будет гордиться мной.

Ага, если бы.

Сижу там с укулеле на коленях и вполуха слушаю миссис Рэтклифф, пока она не называет мое имя. Поднимаю голову. Учительница улыбается мне и держит мой аттестат. Встаю, пробираюсь через ноги ребят в моем ряду, выхожу вперед. Миссис Рэтклифф пожимает мне руку и вручает аттестат об окончании третьего класса. Люди хлопают, но громче всех хлопает мама. Расстегиваю футляр, а миссис Рэтклифф объявляет, что сейчас я сыграю им на укулеле. Инструмент желтый, с большим смайликом на корпусе. Мама подарила мне гитару, когда я разучивал «Ты мое солнце». Кое-кто из ребят начинает хихикать. Миссис Рэтклифф просит меня сыграть то произведение, с которым я сдавал экзамен в этом году. А заодно его объявить. На миг замираю, отчаянно надеюсь, что сейчас сработает пожарная сигнализация и спасет меня от беды, но, увы, стоит полная тишина. Миссис Рэтклифф улыбается и ждет. Все на меня смотрят.

— «Милашка Фэнни» Джорджа Формби, — мямлю я и слышу ответный смех одноклассников. Он нарастает и нарастает, точно приливная волна, и обрушивается на меня со всей силой.

Чувствую, как к горлу подступают слезы, но не желаю позориться еще больше и делаю то единственное, что приходит на ум.

Начинаю играть на укулеле. Хотя прямо в ту секунду всей душой ненавижу Джорджа Формби.

До. 2. Каз

Сижу в автобусе рядом с пыхтящим мотором. Сейчас только начало мая, но уже тепло, как в июле. Все в майках, с голыми ногами, а я умудряюсь вляпаться в единственного человека с насморком на весь наш город.

Сама виновата, надо было идти пешком, но по пятницам я всегда себя так балую — еду домой на автобусе. Не потому, что начало выходных — завтра мне в семь снова на работу. Просто иногда приятно сделать вид, будто и у тебя есть конец рабочей недели, как у всех нормальных людей.

Роюсь в сумке — не найдется ли салфетка для сопливого соседа, — но внутри лишь кусок туалетной бумаги. Судя по виду, давно там лежит. Сосед снова шмыгает. Звук такой, будто вредный ребенок нарочно втягивает остатки молочного коктейля через трубочку.

— Можешь высморкаться в рукав, не стесняйся, — предлагаю я.

Он смотрит на меня, ничего не говорит и снова пялится в окно.

— Ну как хочешь, — вздыхаю я, радуясь, что ехать осталось всего три остановки.

Я бы скинула с ног кроксы, но, боюсь, из-за жары они к полу прилипнут. Кроксы не настоящие, подделка с рынка. Ярко-желтые, чтобы повеселее было, как я говорю Бриджит, когда она косится на них на работе. Хозяйка заявила, что весь персонал кафе обязан носить нормальные кроксы. Я же ответила, что если она мне их купит, то ради бога. И вот все с ней так. Гордо именует себя предпринимательницей просто потому, что держит одно-единственное захудалое кафе. Может, зовется оно «Чайники и пирожные», но на деле тянет на паршивую грязную ложку с претензиями.

Сигналю водителю, что выхожу, и сосед от души хлюпает носом. Достаю туалетную бумагу и кладу ему на колено.

— Пожалей следующего беднягу, которому не повезет с тобой сидеть, и высморкайся уже.

Мужик меня игнорирует. Автобус тормозит, и двери с шипением раскрываются.

— Спасибо, милый! — кричу водителю.

Мои кроксы поскрипывают по асфальту. Некоторые ребята еще только идут из школы. В их возрасте я тоже старалась погулять подольше, только бы не возвращаться сразу домой. А когда в школу пошел наш Терри, у меня появился отличный повод водить его в парк по дороге обратно. Мы часами убивали там время, я качала брата на качелях. Он всегда их обожал. А вот чертову карусель ненавидел, особенно если подскакивал другой ребенок и норовил его раскрутить.

Сворачиваю за угол и практически тут же оказываюсь на месте. Дом небольшой, всего три этажа, мы на первом, поэтому даже не очень чувствуется, что мы живем в квартире. Разве что когда Джо этажом выше врубает музыку или дети по соседству разгуляются.

Я по-особому стучу в дверь, чтобы Терри знал, что это свои, и лишь затем вставляю ключ в замок. Брат давненько не утверждал, что МИ5 может к нам вломиться, но вряд ли перестал тревожиться.

— Привет, это я, — окликаю я и ставлю сумку на пол. В гостиной бормочет телевизор, значит, Терри как минимум вылез из кровати. Вхожу. Брат лежит на диване, свесив с другого конца свои до смешного длинные ноги.

— Привет, — отзывается он, даже не повернув головы. Терри смотрит сериал о талантах «Звезды в их глазах». — Смотри, Фредди Меркьюри.

Киваю и улыбаюсь. На экране тучный мужик за сорок скачет по сцене в белой куртке, излишне тесных штанах и с приклеенными усами.

— Вряд ли, — отвечаю я. — Ни с виду, ни по голосу не похоже.

Терри не отвечает, просто смотрит дальше. Разумеется, он уже видел сериал. Столько раз, что мне и не упомнить. Брат записал почти все серии «эпохи Мэттью Келли», а вот с другими ведущими ничего смотреть уже не стал, ни с Давиной Мак-Кол, ни с кем-то еще. Твердит, что им с Мэттью не сравниться.

— Есть хочешь? — спрашиваю я.

Брат, все так же не отрывая взгляда от экрана, кивает. Я иду на кухню. Судя по перевернутой кружке и миске в сушке для посуды, Терри хотя бы позавтракал.

А затем еще до обеда принялся смотреть сериал, поэтому больше ничего не ел.

Ставлю чайник и кладу пару кусков хлеба в тостер. На душе тревожно: вот как бы Терри выживал без меня? Пятьдесят один год, а он, по сути, все тот же мой младший братишка. Нет, я не жалуюсь, что вы. Но поневоле задумаешься — каково приходится всем тем Терри, у которых не осталось родственников?

Открываю банку фасоли, половину разогреваю на сковороде, остаток убираю в холодильник. Смазываю тосты маслом и кладу на них фасоль. Не самая роскошная еда в мире, но Терри нравится.

— Держи, — говорю я, занося нехитрую снедь в гостиную.

Терри протягивает руку за кружкой.

— Оторви зад от дивана и сядь нормально, — велю я. — Я поесть принесла.

Терри наконец поднимает голову и расплывается в улыбке. Обычно у него болезненный вид, но мощности его улыбки хватило бы, чтобы снабдить энергией целый город.

— Спасибо, сестренка, — благодарит он, садится и берет у меня тарелку. — Ты просто звезда и святая.

Ставлю его чашку с чаем на пол и плюхаюсь рядом с братом на диван. Лишь тогда я замечаю засунутый между подушками конверт.

— Что это?

— Пришло сегодня утром.

— Ты открывал?

Брат качает головой. Мадонна на экране заводит Into the Groove.

— Хочешь, я открою?

Терри пожимает плечами. Мы оба знаем, что за письмо пришло, давно его ждали. Но теперь, похоже, никто не горит желанием ознакомиться с содержимым.

Беру конверт. А эта Мадонна хороша. Фредди Меркьюри до нее как до Эвереста. Разрываю конверт и достаю письмо.

«Оценка Ваших прав на получение пособия по временной безработице», — гласит оно, а потом идет долгое объяснение, что же это такое, будто мы тупые и внезапно забыли. Наконец, внизу страницы, раздел «Наше решение».

«Оценка Ваших трудовых возможностей показывает, что, хотя у Вас есть определенные ограничения (заболевание или инвалидность), теперь Вы способны выполнять некоторые виды работы. Мы понимаем, что это может быть не та деятельность, которой Вы занимались раньше. Мы можем помочь Вам подобрать работу с учетом Вашего состояния (заболевания или инвалидности)».

Вздыхаю и качаю головой. Так боялась, что это произойдет, но до конца не верила.

Мадонна заканчивает выступление под бурные овации публики.

— Что там? — поворачивается ко мне Терри.

— Говорят, что ты можешь работать.

— Чушь собачья.

— Да, знаю.

— Он ведь даже не слушал. Тот мужик, что задавал мне кучу вопросов. Я рассказал, что случалось все те разы, когда я пытался работать, но он, блин, даже не слушал!

Мне нечего ответить. Брат прав. Проверяющие ни на миг не обратили внимания на слова Терри. В их глазах он лентяй и мошенник — значит, надо отобрать у него льготы. И плевать, что станет с человеком. А чего переживать? Не им же потом разгребать последствия, а мне.

— Пойду позвоню им, — говорю я. — Скажу, что это ошибка. По радио слыхала о таких случаях, когда оценки одного кандидата приписывали другому. Может, и у нас так.

Терри кивает. Вряд ли он лелеет хоть каплю надежды, но попытаться стоит. Я должна сделать все, что в моих силах. Ведь точно знаю, где окажется брат, если его вытащат на работу. А больше в психушку я ему попасть не дам.

С письмом в руках ухожу на кухню и закрываю за собой дверь, чтобы не слышать фоном чертову Тину Тернер.

Набираю цифры, указанные вверху листка. Это не прямой номер центра занятости в Галифаксе — похоже, там нет людей, способных взять трубку. Очередная горячая линия, когда ты понятия не имеешь, где сидит твой собеседник, а он, скорее всего, в жизни не бывал в твоем городке. Мне отвечает до тошноты вежливый голос автомата, сообщающий, что дальше есть несколько вариантов.

И коли уж среди них нет «хочу свернуть шею тупому проверяющему», жму «другое». Автомат интересуется, почему же я звоню.

— Вы ошиблись в оценке моего братца, и мне нужно с кем-то это обсудить.

— Простите, запрос не распознан, пожалуйста, выберите один из следующих вариантов, — щебечет автомат.

И опять ничего полезного. Жму наугад, и меня снова спрашивают о цели звонка.

— Ревень и крем, — отвечаю я. Похоже, срабатывает, потому что меня переводят на следующий этап, где я вновь проделываю этот трюк. Повторяю «ревень и крем» снова и снова, стараясь не думать, сколько денег сжирает звонок, и наконец слышу не записанный, а живой женский голос, впрочем, разницы особо не чувствуется. К тому времени я уже напеваю заставку к одноименному мультику, но, похоже, девушка в силу возраста его не видела, и я не трачу время на объяснения.

— Здрасьте, милочка, я звоню насчет моего братца. Его звать Терри Аллен, ему пришло письмо насчет оценки трудоспособности, и, похоже, вы что-то напутали.

— Боюсь, я не имею права обсуждать с вами другого человека. Если у мистера Аллена есть вопросы, попросите позвонить его самого.

— Ага, только у него шизофрения. Поэтому он и получает пособие. Когда брат нервничает, это приводит к срывам, и сто раз жать кнопки и слушать, как автомат гоняет его по кругу, не понимая южный акцент, — последнее, что ему надо.

Повисает пауза, затем девушка спрашивает у меня номер страховки брата, дату рождения и адрес. Говорит, что выводит дело на экран.

— Его признали годным для работы.

— Ага, признали, поэтому я вам и звоню. С последнего места работы брата увезли в психушку. С двух предыдущих тоже. Он не может находиться среди большого числа людей. Если вы вынудите его выйти на работу, ему снова станет хуже. Поэтому мне и нужно с кем-то это обсудить.

— У него есть право подать апелляцию, — отвечает она. — Пусть заполнит форму СРМР-1.

— Хорошо, заполним. Можете прислать нам ее почтой?

— Просто распечатайте форму с нашего сайта.

Тяжело вздыхаю. Вот всегда они так.

— У нас компьютера нет, не то что принтера.

— Хорошо. Приходите в центр занятости, они вам ее распечатают. Просто заполните бланк и укажите, почему считаете решение неверным.

— Так. И когда нам потом ждать результат?

— Минимум четырнадцать рабочих дней, но может, и намного дольше. Если первоначальное решение оставят в силе, у вас будет право обратиться в суд, но на это уйдет несколько месяцев.

— Да вы смеетесь. И на что нашему Терри все это время жить?

— Мистер Аллен может подать заявку на кредит и пойти в центр занятости на собеседование, как и указано в письме.

— Но он не может работать, ему от этого хуже.

— Его состояние оценили как подходящее, так что центр занятости наверняка подберет ему соответствующее занятие. Я могу записать его на собеседование. Заодно и форму там заполните.

Дурь какая. Девица вообще ничего не понимает. Но если Терри увидят вживую, может, хоть поймут, о чем я.

— Хорошо, — отвечаю я.

— Договорились. О, вам повезло. Один из кандидатов отменил заявку, и я могу записать вашего брата на понедельник на три сорок пять. Вас устраивает?

Если поеду с работы на автобусе, как раз успеем.

— Да.

— Отлично. Я вас записала. Ему нужно будет принести три копии паспорта и прописки. Вся информация есть у нас на сайте. Могу я еще чем-нибудь вам помочь?

— Нет, милая, — вздыхаю я. — Если только вы не умеете лечить уставшие распухшие ноги.

Возвращаюсь в гостиную. Похоже, на экране уже новая серия, Мэттью в другом костюме.

— Ошиблись? — спрашивает Терри.

— Мы знаем, что да. Осталось их убедить. Заполним форму на пересмотр решения, но ждать придется несколько недель. А пока они хотят, чтобы ты пришел в центр занятости на собеседование.

— Когда?

— В понедельник днем.

— Мне же не придется работать? Пока не узнаем результат пересмотра?

— Будем надеяться.

Терри молча кивает. Я замечаю, как он стиснул челюсти. Ненавижу такие моменты, ведь знаю, чем все закончится. Брат вновь пялится в экран. Теперь там Элтон Джон. Поет «Прости — это, похоже, самое тяжелое слово»^[4].

После. 1. Финн

Лежу на кровати и смотрю на подаренный отцом светильник в форме пчелы. Он синий, что довольно глупо, ведь синих пчел не бывает, но папа сказал, были только синие и розовые. Маме бы не понравилось, она всегда злится, когда видит голубые вещи для мальчиков и розовые для девочек, потому что все цвета хороши для всех. Много лет назад мальчиков спокойно одевали в розовое, а это все маркетинговые уловки, чтобы выкачать из родителей побольше денег.

Впрочем, папе я ее мнение не пересказывал, ведь он хотел как лучше, а мама говорит, что надо радоваться любому подарку, ведь главное — внимание.

В любом случае какая разница, мама все равно светильник не увидит. Однако каждый раз я невольно представляю ее реакцию.

Моя школьная форма висит на дверце шкафа — отглаженная, на брюках стрелки, чего отродясь не бывало. Оказывается, папа лучше гладит вещи, чем мама, просто молчит об этом.

У меня немного болит живот. Думаю, к утру станет хуже. Вообще не хочу видеть никого из одноклассников, только Лотти, но с ней мы встречались неделю спустя после собрания, а потом я забегал к ней на чай, так что мы, считай, совсем недавно расстались.

Раздаются стук в дверь и голос папы:

— Эй, Финн, это я.

Знаю, что он, в нашем доме теперь, кроме нас двоих, больше никто не живет, но, может, папа тоже иногда, как я, об этом забывает.

Отзываюсь, и он открывает дверь. В его бороде с каждым разом все больше седых волосков. Наверное, из-за всего, что произошло. Отец заходит в комнату и закрывает за собой дверь. Кажется, опасается, что я все еще на него сержусь. Так и есть. Кричать я больше не стану, но злость никуда не делась, просто затаилась где-то глубоко внутри и не выходит.

Только сев, я замечаю, что папа что-то принес.

— Купил тебе, — говорит он, протягивая большой сверток.

Беру и заглядываю внутрь. Там рюкзак. Черный, с синими языками пламени и полосами. Никаких пчел.

— Надеюсь, тебе нравится. Честно говоря, сложно было найти что-то без футбольной тематики.

Киваю в ответ. Хочу поблагодарить, но так стараюсь не расплакаться, что не в силах открыть рот.

— Подойдет для новой школы в сентябре. Я просто подумал, ты захочешь что-то более взрослое.

Не выдерживаю и даю волю слезам. Я так старался не думать, что станет с прежним ранцем. Мама права. Папа никогда не умеет вовремя замолчать. Он гладит меня по плечу:

— Эй, прости. Я не хотел тебя расстраивать.

Будь он чуть внимательнее, заметил бы, что я постоянно расстроен все три последние недели. Что мне не хватает мамы так, будто у меня отняли ногу.

Что не надо покупать мне всякую всячину, будто это исправит ситуацию. Я просто хочу, чтобы все стало как прежде. Чтобы мы все были вместе. Пусть бы они даже ругались. Я бы и это вытерпел.

Папа так и держит меня за плечо. Несколько минут спустя я успокаиваюсь, а он вытирает мне слезы.

— Не хочешь назад в школу?

Киваю и хлюпаю носом.

— Я говорил с миссис Рэтклифф и миссис Керриган. Попросил их делать все, как ты скажешь, без лишних слов. Остальным ребятам сказали, что ты до каникул в специальном академическом отпуске.

— Но они же все знают! Будут пялиться на меня и перешептываться.

Папа хмурится. У него теперь почти всегда это выражение. Если бы мне задали нарисовать отца, я бы так его и изобразил — хмурым и явно не знающим, что сказать. Это если бы я рисовать умел, конечно.

Так что моя картинка вовсе не походила бы на папу. Просто какой-то мужчина, если повезет. С пяти лет я лучше рисовать не стал. Когда я однажды упомянул это при маме, она не согласилась и указала на автопортрет из продуктов, который я сделал пару лет назад, а она повесила на холодильник. Для своих волос я использовал оранжевые макароны, и мама сочла это отличной задумкой. Но такая поделка — это не картина. Просто кучка выкрашенных в оранжевый цвет макарон. Невозможно же продолжать в том же духе вечно.

— Брось, — уговаривает папа. — Снова увидишься с друзьями, это же хорошо.

— Нет у меня друзей.

— Нет, есть. Как же Лотти?

— Ага, только она одна. А ее я видел на прошлой неделе. Мне не надо ради нее идти в школу. Остальных я терпеть не могу.

Папа убирает ладонь с моего плеча и начинает гладить по руке.

— Ты просто расстроен.

— Да, но я так сказал не поэтому, а потому что так и есть.

Папа вздыхает и прячет лицо в ладонях. В последнее время он часто так делает.

— Послушай, я знаю, что тебе приходится нелегко, но поверь: сейчас вернуться в школу — лучший вариант. Вот пройдет первый день, и тебе станет легче.

Очередная взрослая глупость. Не станет после первого дня лучше, только хуже. Я проведу ужасный день и буду знать, что мне предстоит повторять это снова и снова. Вспоминаю лесную школу, что устроила мне мама. То была лучшая школа на свете, а из мамы получилась лучшая учительница. Она все организовала специально для меня. И теперь мне больше всего хочется вернуться в ту школу, в палатку, к маме, но какой смысл об этом говорить, все равно же не сбудется.

— Мне стало бы легче, если бы разрешили никогда больше не ходить в школу, — отвечаю я.

— Ну же, Финн, все через это проходили. Осталось совсем немного. А миссис Керриган пообещала, что запланировала для вас много всего интересного.

— Награды тем, кто хорошо напишет контрольные. А меня к ним не допустят.

— Конечно же, допустят. Не оставит же тебя миссис Керриган за бортом.

— Миссис Рэтклифф ее заставит. Она все еще злится на меня из-за мамы.

Папа вздыхает и качает головой. Знаю, он старается, но в таких делах не силен. Не сравнить с мамой.

— Финн, никто в школе на тебя не злится. Они лишь хотят помочь.

— Ты так говоришь, просто чтобы я туда пошел. А вот мама бы меня не заставляла. Она знала, как я ненавижу школу.

Отец моргает и отворачивается. Да, вышло грубо, но я сказал чистую правду. Он никогда этим всем не занимался. Подобные вопросы решала мама. Папа умеет чинить вещи, ездить на велосипеде и разбираться в законах. Он не умеет меня успокоить. А жаль, ведь именно это мне сейчас нужно.

— Финн, я стараюсь, — говорит он, по-прежнему не глядя на меня. — Нам просто надо пройти через это вместе.

Папа снова поворачивается ко мне. У него блестят глаза. На миг кажется — вот сейчас он меня обнимет, но нет, отец просто ерошит мне волосы и уходит.

На следующее утро он отвозит меня к Лотти. Об этом договорилась ее мама на прошлой неделе. Лотти говорит, Рэйчел тоже до сих пор злится на моего папу, но ради меня притворяется, будто все хорошо. Думаю, она же и решила, что сама подбросит меня завтра в школу, а не он, но, похоже, папа совсем не в обиде. Наверное, боится, что если я поеду с ним, то закачу истерику.

Папа кладет руку мне на плечо:

— Все будет хорошо.

Легко ему говорить. Он пойдет на работу, к людям, которые ему нравятся, а не потащится в ненавистную школу, где все вечно пялятся и перешептываются за спиной.

Мама Лотти открывает дверь и машет нам. Вернее, только мне, а не папе, он ей никогда особо не нравился, даже еще до развода. Я это знаю, потому что мама иногда тихонько обсуждала папу с Рэйчел, когда думала, будто я не слышу, а та часто кивала, сочувственно смотрела и что-то так же тихонько отвечала.

Отец машет ей, а я отстегиваю ремень безопасности.

— Хорошего тебе дня, — говорит папа слегка дрогнувшим голосом. Явно подозревает, что ничего хорошего меня не ждет, но сказать об этом не может. Я беру сумку с книгами и рюкзак со сменкой на физкультуру и вылезаю из машины.

— Привет, Финн. Как дела? — Рэйчел с такой силой сжимает меня в объятиях, что на миг я не могу дышать, не то что говорить. Пожалуй, это и к лучшему, ведь я до сих пор не придумал, что отвечать на этот вопрос.

— Зайди на секунду, — предлагает она. — Лотти еще не готова, ты же ее знаешь. Ума не приложу, в кого она пошла.

Рэйчел улыбается собственной шутке и ведет меня в дом. В нем всего четыре комнаты, две наверху, две внизу, если не считать ванной, но она такая крохотная, что можно и не считать.

Лотти стремглав сбегает по лестнице.

— Привет, Финн. Рэйчел, я испачкала зубной пастой школьные брюки.

Лотти всегда зовет свою маму по имени. Начала еще лет в семь, когда хотела казаться взрослее. Как по мне, ничего взрослого тут нет, просто странно как-то. Словно Лотти забыла, кто она. Но впервые в жизни я рад ее привычке, потому что слово «мама» навевает грусть.

— Ну переодеваться уже некогда, — отвечает Рэйчел. — Мы же не хотим, чтобы Финн из-за нас опоздал.

Лотти смотрит на меня, словно внезапно вспоминает, почему я вообще здесь, и подхватывает ранец.

— Ладно, пошли, — заявляет она, вытирая еще влажную пасту рукой, отчего пятно становится еще хуже.

— Сменка, — напоминаю я.

— Точно, — спохватывается Лотти и бежит наверх.

— Что бы она без тебя делала? — улыбается Рэйчел, а мне снова становится грустно.

В сентябре мы с Лотти будем в разных школах, и у меня вообще не останется друзей. Папа говорит, я заведу новых, но не понимает, что с такими, как я, мальчики не водятся. Лотти моя подруга лишь потому, что не похожа на прочих девочек. И каковы шансы, что в новой школе найдется такая же? Да нулевые.

Лотти возвращается со сменкой, и мы загружаемся на заднее сиденье машины ее мамы.

— Мне нравится твой новый рюкзак, — сообщает подруга.

— А мне — нет. Его папа купил.

Замечаю, как Рэйчел смотрит на меня в зеркало заднего вида.

— Ну и ладно, — отвечает Лотти. — Ты терпеть не можешь физкультуру, чего б не носить сменку к ней в рюкзаке, который тебе не нравится?

Я слегка улыбаюсь. Впервые за долгое время.

Приезжаем мы перед самым звонком. Миссис Керриган стоит у ворот, улыбается мне и говорит: «Доброе утро, Финн, так здорово снова тебя видеть», только голос у нее какой-то странный, и слово «тебя» получилось едва слышным, но, кажется, именно его она пыталась сказать.

Все дети на меня пялятся, как я и предполагал, но, что странно, обычных гадостей никто не говорит. Райан Дэнжерфилд смотрит на меня… и отводит глаза. Джейден Мак-Гриви не сияет привычной ухмылкой. Даже Тайлер Джонсон не пытается сочинить какую-нибудь пакость. Это меня добивает. Все вокруг становится размытым. Лотти встает рядом со мной, в конце ряда девочек, берет меня за руку и тянет в нужном направлении. Словно я слепой, но собаку-поводыря мне еще пока не выделили.

Так проходит все утро. Никто не дразнится, не корчит рожи, пока учительница не видит. И мне тошно, потому что я постоянно вспоминаю, отчего же случилась такая перемена.

На перемене подходит миссис Рэтклифф, сияя улыбкой и звеня браслетами.

— Здравствуй, Финн. Миссис Керриган говорит, ты сегодня утром отлично себя показал. Думаю, к концу недели сможешь завоевать награду.

Смотрю на нее, на эту глупую улыбку и дурацкие браслеты. Как она не понимает: худшее, что может со мной произойти, — это если на очередном собрании меня опять вызовут стоять перед всем классом.

После ланча мы переодеваемся на физкультуру. Никто не смеется над моими бледными тощими ногами, не шлет в раздевалку к девочкам, потому что мне явно место там. Я столько времени мечтал, чтобы меня перестали дразнить, но стало только хуже.

По плану у нас командные игры. Терпеть их не могу, потому что не умею бегать, прыгать, пинать или ловить мяч — в общем, все то, что нужно делать в процессе. Обычно все стонут, если я попадаю в их команду, но сегодня никто не издает ни звука.

Через несколько минут после начала игры я оказываюсь на полу в нейтральной зоне, а остальные на скамейках запасных, и Льюис Р. на секунду забывается и специально бросает мяч прямо в меня. Тот сильно бьет меня по руке, ребята начинают смеяться, но потом спохватываются и замолкают, хотя миссис Керриган даже ничего не говорит. И я ненавижу их молчание даже больше, чем когда-то ненавидел их смех.

Едва сев в машину к папе, я задаю вопрос. Много о ней думал. О том, как она была ко мне добра. Иногда я до сих пор ощущаю ее объятия.

— Можно повидаться с овечьей дамой?

Папа непонимающе хмурится.

— С кем?

— С дамой в овечьем фартуке. Той, что присматривала за мной, пока ты туда не приехал.

Он вспоминает.

— Серьезно? Ты уверен?

— Да. Можно она придет к нам на чай? Она же дала тебе свой номер на случай, если еще когда-нибудь понадобится помощь.

На миг отец задумывается. Обычно он бы отказал. Но ничего обычного в нашей жизни больше нет. И мы оба это знаем.

— Давай я ей позвоню и спрошу, — отвечает он.

После. 2. Каз

Просыпаюсь от чьих-то криков по соседству. К людям этажом выше и за стенкой кухни я привыкла, а вот к круглосуточному шуму хостела — нет.

Однако неимущим выбирать не приходится: либо спать так, либо на пороге магазина, так что мне еще повезло. Могло быть намного хуже.

Я об этом не забывала. Да и как, если каждый день смотришься в зеркало в ванной? Стыд водой не смыть. Разумеется, я никому ничего не сказала.

Уж точно не Терри. Достаточно и того, что я сама об этом знаю.

По крайней мере, хотя бы вообще поспать удалось. Кошмар, что преследовал меня с детства, последнее время поутих, но на смену ему пришел другой — с новыми лицами и новыми страхами. И новыми криками в конце. Эта ночь прошла спокойно, но я не наивная дурочка, которая верит, будто все теперь будет хорошо.

Я встаю, протискиваюсь мимо телевизора, видеоплеера Терри и его коробок с кассетами, чтобы добраться до окна и отдернуть тонкие шторы. Мой сосед Марк любезно согласился привезти их сюда на своем фургоне вместе с моей одеждой. Остальные мелочи разделили меж собой другие жильцы нашего прежнего дома. Марк отнес чайник и тостер своему знакомому, который только что вышел из тюрьмы и поселился в собственной квартире. Я чувствую себя одним из тех доноров органов, которые, возможно, потеряли свою жизнь, но, по крайней мере, смогли помочь другим людям. Не то чтобы это послужит большим утешением, когда Терри наконец выпишется из больницы, но обнаружит, что возвращаться домой ему некуда.

Я до сих пор ему не сказала. Как? Лишний раз расстроить брата, когда ему и так нелегко? Мне нужно найти такую работу, чтобы мы вновь могли позволить себе нормальное жилье. Впрочем, за четыре недели я пока не преуспела.

Из тех кафе, куда я ходила, ни слуху ни духу. Стикеры с моим номером, наверное, уже отвалились с их холодильников. Это же не настоящие стикеры, так, дешевка с рынка. И раз мне не повезло на собеседованиях, Дениз из центра занятости отправляет меня на курсы подготовки к работе. Ведь тот, кто с шестнадцати лет спины не разгибал и вкалывал каждый день, пока месяц назад не потерял место, конечно же, понятия не имеет, как надо работать.

Накидываю халат, беру шампунь и гель для душа и направляюсь в ванную в конце общего коридора. Заперто. Внутри кто-то поет.

К чему я не могу привыкнуть, так именно к этому — не иметь собственной ванной. Возвращаюсь в комнату и сажусь на кровать. Как хорошо, что хотя бы Терри умыт и накормлен. Представить не могла, что стану радоваться тому, что брата держат в психушке, но, с другой стороны, никогда еще так паршиво не было.

Проходит десять минут. Я поглядываю на часы, прислушиваясь, когда же откроется дверь ванной. И думаю о том мальчике, Финне. Ни дня не проходит, чтобы я о нем не вспомнила. Ни единой ночи. Вспоминаю Терри в том же возрасте, с теми же проблемами и волнуюсь, что и Финну придется нелегко. Главным образом я надеюсь, что отец любит мальчика и заботится о нем. Что за Финна есть кому постоять. А защищать его придется, уж я-то знаю.

Когда ванная наконец освобождается, времени на душ уже нет. Я просто ополаскиваю лицо, чищу зубы и накидываю на себя какую-то одежду.

Автобус тоже опаздывает. На добрую четверть часа.

Понимаю, что придется забегать в последнюю минуту. Последнее, что мне сейчас надо, — это чтобы какая-нибудь двадцатилетка отчитывала меня за опоздание. Автобус битком, ужасно душно. Однако все уже привыкли к жаре, и никто не жалуется. Разве что кто-нибудь обмолвится, что растениям в саду не помешал бы дождь.

За две остановки до места назначения поток машин такой плотный, что я решаю выйти и дойти пешком. Вся затея — пустая трата времени, о чем я и сказала Дениз на прошлой неделе, но та разразилась обычной чушью, как меня накажут за отказ посещать курсы. Куда еще, я и так до сих пор расплачиваюсь за увольнение, но им плевать. При таком расчете не видать мне пособий до самого Рождества.

Я опаздываю на пять минут, и мне приходится нажимать кнопку звонка и ждать, пока кто-нибудь меня впустит. Дверь открывает недовольная девушка.

— Привет, вы, должно быть, Карен, — говорит она с натянутой улыбкой. — Я Билли-Джо. — И протягивает руку. Я отвечаю на приветствие, решая не уточнять, не завернула ли я по ошибке на вечеринку в стиле кантри или съемки вестерна. Она не похожа на тех, кто оценит мой юмор.

— Мы только начали, но я хотела бы вам напомнить, насколько важно вовремя приходить на все курсы обучения и рабочие программы, — Билли-Джо продолжает улыбаться. Пожалуй, я предпочла бы честную взбучку.

Я следую за ней в комнату, где за столами с включенными компьютерами сидят еще дюжина человек. Все они выглядят как минимум на двадцать лет моложе меня. Билли-Джо становится перед большим экраном.

— Итак, Карен, присаживайтесь у запасного компьютера, — говорит она, указывая на стол в задней части. — У нас нет времени снова проводить перекличку, не могли бы вы в двух словах представиться остальным ученикам?

— Всем доброе утро, можете звать меня бабушка Каз, — говорю я. Пара человек улыбается без особого энтузиазма. Большинство просто продолжает пялиться в мониторы. Билли-Джо фальшиво смеется.

— Отлично. Продолжим с того, на чем остановились. Я говорила о том, как важно произвести яркое первое впечатление и какую роль в этом играет резюме. Сегодня мы обновим ваши резюме и позаботимся о том, чтобы вы подошли к собеседованиям во всеоружии!

Последнюю фразу она говорит, победно вскинув кулак. Никто не реагирует. А утро явно будет долгим.

Полчаса спустя Билли-Джо смотрит на мой пустой экран.

— Как продвигается дело, Карен?

— Понятия не имею, Билли-Джо, — отвечаю я. — В жизни за компьютером не сидела.

Она смеется, смотрит на меня — и вдруг понимает, что я не шучу. Кажется, девица приходит в ужас.

— А, ясно, — говорит она. — Вам сложно пользоваться клавиатурой?

— Нет, милая. Со мной все в порядке. Просто никогда не могла позволить себе компьютер, а для работы в кафе резюме не требовалось. Там, если умеешь подавать хорошее пиво и жарить приличный омлет с беконом, большего от тебя и не требуется.

— Ясно, — повторяет она. Точно потом посплетничает обо мне с коллегами. Если бы у меня были коллеги, я бы тоже им о ней рассказала. — Что ж, давайте введем логин и начнем. — Нажимает несколько клавиш. — Прежде всего укажите образование.

— У меня только самое начальное. Но по рисованию была пятерка, так что можем написать это большими буквами. Ну или цветочки какие вокруг добавить. В рисовании я дока. В нем и в омлетах с беконом.

Билли-Джо дарит мне совсем уж слабенькую улыбочку, хотя их тоже явно заставляли тренироваться на своих курсах.

Позже в тот же день я забираю с собой дюжину копий одностраничного резюме, которое Билли-Джо отправила по электронной почте Дениз, так как не смогла отправить мне. Честно говоря, в нем нет ничего, что не поместилось бы на стикер, но, если Дениз хоть на время оставит меня в покое, оно того стоит.

Сейчас у меня нет времени нести куда-либо резюме, потому что я хочу до вечера повидаться с Терри. Иду по городу пешком. Если не поостерегусь, то окончательно к этому привыкну. За последний месяц я изрядно похудела от недоедания. Отличная программа бы получилась для Четвертого канала — «Санкционная диета». Надо поскорее оформить патент, прежде чем какая-нибудь тощая знаменитость перехватит идею и повернет все так, будто жизнь на одни выплаты тоже в какой-то степени гламурна.

Когда я прихожу, медсестра за стойкой регистрации мне улыбается.

Теперь они все меня знают, и, по крайней мере, мне не нужно в сотый раз объяснять, что я сестра Терри, а не его жена.

— Думаю, ваш брат спит, — говорит она.

Я киваю. В последнее время Терри всегда спит. Он может проспать чертову Англию. Это всё его лекарства. Они всегда так на него действуют.

Вот почему он не любит их принимать.

Иду по коридору в нужное отделение. Теперь я могла бы отыскать дорогу в его комнату с закрытыми глазами. Но мне это не нравится — что я привыкла. Терри место не здесь, а дома, со мной. Если бы еще у меня был дом.

Вхожу в палату. Брат все еще спит. Ну хотя бы сегодня он оделся, вернее кто-то его одел. Спроси кто самого Терри, он так бы и валялся в трусах и футболке дни напролет.

Сажусь на стул рядом с кроватью. Брат сильно поправился с тех пор, как ему начали давать нейролептики. Еще один побочный эффект, который не нравится Терри. Не то чтобы это большая проблема — брат изначально худой, — но все равно странно видеть его таким. Он не похож на нашего Терри, моего младшего брата. Мама называла его самым тощим в помете. В те дни, когда могла хоть что-то сказать.

У меня не хватило духу сообщить Терри, что Департамент труда пересмотрел решение о том, что брат годен для работы, и счел заключение экспертов правильным. Чертовы ублюдки. Тем не менее нет никакого смысла его расстраивать. Они сказали, что мы можем подать апелляцию в суд, и я отправила положенную форму. Ее наверняка тоже завернут, но я должна продолжать бороться за Терри. Больше некому.

Десять минут я шаркаю, покашливаю, но в итоге решаю разбудить брата. Все равно его через час поднимут на ужин, так пусть хотя бы увидит меня, пока я здесь.

— Привет, наш Терри, — мягко трясу его за плечо.

Брат ворочается и открывает глаза. Далеко не сразу у него получается сфокусировать взгляд. Наконец мозг посылает ему сигнал, кто же пришел.

— Привет, Каз, — сонно отзывается Терри.

Он не пытается сесть или сказать что-то еще. Словно так и лежал бы тут, как чертова царица Савская.

— Давай тебя поднимем, — предлагаю я. — Посиди немного на стуле, пока не позовут на чай.

Он лишь пожимает плечами. Я расцениваю это как знак согласия, ведь все равно ничего большего сейчас не добьюсь. Беру Терри за руку и помогаю встать, хотя физически он в полном порядке.

Он похож на подростка-переростка, которого нельзя заставить пошевелиться.

Твержу себе, что Терри не виноват, стараюсь не сорваться.

Он тяжело опускается в кресло. Чешет голову и смотрит на меня пустым взглядом.

— Что ты ел на ланч? — спрашиваю я.

— Сэндвич.

— А я сегодня ходила на курсы. Одна девица лет двадцати пыталась научить меня, как пользоваться компьютером, чтобы устроиться на работу.

Терри молча пялится.

— Распечатала мне модное резюме. Говорит, с ним я точно устроюсь. Готова поспорить, ей в жизни не приходилось искать работу.

Терри еще какое-то время смотрит на меня и зевает. Я вздыхаю и отворачиваюсь к окну. Ужасно, но лучше бы он сейчас попросил свой фонарик или начал охотиться на крыс. Пусть Терри во время приступов и доставляет кучу проблем, но так он хотя бы выглядит живым.

Вечером, в начале девятого, звонит телефон. Первая мысль — что-то с Терри.

— Здравствуйте, это Карен Аллен? — спрашивает мужской голос.

— Да. Вы насчет нашего Терри?

— Э… нет. Меня зовут Мартин Картер. Не уверен, помните ли вы меня. Я отец Финна. Ну знаете, мальчика…

— Конечно, я помню. Часто о нем думала. С ним все хорошо?

— Да. Хотя, вообще-то, ему иногда приходится нелегко. Собственно, он о вас и справлялся. Поэтому я и звоню. Финн хотел бы с вами увидеться. Спрашивает, не придете ли вы к нам на чай?

Вот такого я совсем не ожидала. Не знаю, что и сказать.

— Вы уверены? Нет, я, конечно, обещала помочь, в случае чего, но если он увидит меня и расстроится…

— Все хорошо, — заверяет Мартин. — Я тоже об этом подумал и объяснил Финну, что вы не сможете поговорить о случившемся, но сын твердо заявил, что хотел бы с вами увидеться. Разумеется, я пойму, если вы против. Выбор только за вами.

— Нет-нет, я хотела бы его повидать. Очень. Скажите, что я приду. И спасибо ему за приглашение.

— Благодарю вас. Отлично. Как насчет в субботу, в пять? Если вы не заняты?

Приходится постараться, чтобы не рассмеяться в трубку.

— Мне подходит. Где вы живете?

— Неподалеку от парка Мэнор-Хит. Я сброшу вам адрес. Вы на машине?

— Нет. На автобусе.

— О, тогда мы можем за вами заехать.

— Нет, спасибо, — быстро отказываюсь я. Не стоит пареньку видеть, где я живу. — Доберусь сама.

— Ладно, как пожелаете. И спасибо большое. Финн будет так рад вас увидеть. До встречи. Если возникнут любые трудности — просто позвоните.

Прощаюсь и вешаю трубку. И лишь тогда замечаю, как трясется рука.

До. 3. Финн

Обед, а они до сих пор смеются и шутят.

И вероятно, будут шутить до конца шестого класса.

Если бы я не перевелся в другую среднюю школу, они бы изводили меня годами.

Когда мы только пришли и учитель попросил нас в первый раз раздеться перед физкультурой, Льюис Б. снял штаны, и все до сих пор ему это припоминают, даже сейчас.

— Да плюнь, — отмахивается Лотти. — Они все просто идиоты.

— Ага, — отвечаю я. Она права, но легче не становится.

Лотти — отличная подруга, но ей не понять, каково это. Никто не смеется над ней и не придумывает прозвища — с тех пор, как в пятом классе Джейден ляпнул, что она похожа на мальчика, а Лотти заехала ему коленом по яйцам.

В эту минуту подходит Райли, кричит мне в лицо «чудик» и убегает.

— Хочешь, я ему задам? — спрашивает Лотти.

— Нет, спасибо, только неприятностей наживешь.

— Тогда скажи кому-нибудь, не отпускать же его просто так.

— Если пожалуюсь, он назовет меня стукачом и, скорее всего, ударит, когда рядом будет только буфетчица. А ей я уже пытался говорить, и она велела не придумывать всякой ерунды.

— И что тогда будешь делать?

— Ничего. Мама сказала, если я не стану обращать внимания на дразнилки, те прекратятся.

Лотти кивает, хотя мы оба знаем: я уже почти семь лет пытаюсь не реагировать на одноклассников, только они и не думают останавливаться.

— Папа говорит, в новой школе будет лучше, — прибавляю я.

— Почему, потому что она дорогая?

— Наверное.

— Богатые люди тоже гадости делают.

— Правда?

— Ага. Мама сказала, что Дэвид Кэмерон, бывший премьер-министр, из богатой семьи, а сколько гадостей понаделал.

— Что ж, — пожимаю я плечами. — По крайней мере, его в моей новой школе не будет.

Я доживаю до конца дня. В пятницу после обеда всегда такое чувство, что я заслужил значок или как минимум грамоту, потому что выдержал целую неделю.

Прежде чем нас отпустить, миссис Керриган заявляет, что хотела бы поговорить о наших контрольных. Что до них всего неделя, придется позаниматься на выходных, но заодно мы «повеселимся». Уж не мама ли ей такую идею подала, а может, угостила одним из наших кексов, чтобы учительница наконец узнала, что такое веселье?

— А со следующей недели, — продолжает миссис Керриган, — мы открываем специальный клуб для шестого класса. Вы сможете пораньше приходить на занятия, есть тосты с соком и вместе исправлять ошибки. У каждого из вас в сумке письмо с объяснениями.

Она говорит так, словно это увлекательное приключение, и мы все должны радоваться. Оглядываю класс. Радуется только Кейтлин Гилбоди, и то, наверное, потому, что дома ее завтраком не кормят, и она вечно жалуется, как хочет есть. А вот я совершенно не рад, потому что не хочу проводить в школе больше времени, чем положено. Поднимаю руку.

— Простите, а посещение клуба обязательное?

Миссис Керриган улыбается пуще прежнего.

— Вы все приглашены, и мы бы не хотели, чтобы кто-то пропускал встречи, это ведь так для вас важно.

Смотрю на Лотти.

— Да, обязательное, — переводит она шепотом. Я киваю.

Мама была бы против, но, если скажу, она придет в школу и устроит сцену, а сцены я не люблю, мне их дома хватает — когда они уже прекратятся? Чувствую, как подступают слезы, и гоню их прочь, вспоминая, как однажды встретил Алана Титчмарша в Тонг Гарден Центр.

Раздается звонок, и все собирают вещи. Лотти смотрит на меня и качает головой.

— Не волнуйся, — успокаивает она, беря свой рюкзак. — Я организую петицию.

— Хорошо, — отвечаю я. — Я подпишу.

Мама ждет снаружи. У нее опять эта искусственная улыбка. Мама даже не спрашивает, как прошел день, ведь сама была на том собрании и не надо большого ума, чтобы догадаться. Мама просто чуть сжимает мои плечи, а я изо всех сил стараюсь не расплакаться. До самого дома держусь, но стоит переступить порог, слезы льются потоком.

— Иди сюда, — распахивает объятия мама.

Утыкаюсь лицом в ее зеленый кардиган — он мягкий и впитывает мои слезы, точно огромная губка.

— Прости, — говорит мама, но не уточняет за что. За развод, за то, что я не такой, как все, за то, что она купила мне песенник Джорджа Формби, или просто за то, что на собрании меня подняли на смех. Может, за все сразу. Вот бы никогда не возвращаться в школу — ни в какую. Но придется. В понедельник первое заседание дурацкого клуба.

— Со следующей недели нам придется каждый день приходить пораньше, дополнительные занятия к контрольным, — тараторю я, когда наконец получается успокоиться.

— Кто сказал? — спрашивает мама, отстранившись.

— Миссис Керриган. В сумке письмо. Они устраивают клуб, но на деле просто лишние занятия.

— Ты не обязан туда ходить.

— Она сказала, что обязан.

— Нет. Я напишу письмо миссис Рэтклифф. Ни к чему тебе еще больше стресса, чем уже есть.

Вся моя жизнь превратилась в череду сцен, а мне бы просто прокрасться мимо на цыпочках, чтобы никто не обращал внимания.

— Лотти собирается организовать петицию, — сообщаю я.

— Молодец, — улыбается мама. Она обожает Лотти.

Мама всегда повторяет, что один настоящий друг лучше миллиона фальшивых. Наверное, она права, только когда на собрании над тобой смеются абсолютно все, кроме одного человека, это уже так не чувствуется.

— Я пойду к себе в комнату, — говорю я.

Мама явно разочарована. Может, хотела предложить поделать вместе что-то веселое?

— Ладно, — отвечает она. — А я тогда займусь письмом.

Позже домой приходит папа. Я все еще у себя, но слышу из коридора мамин голос. Слов не разобрать, но и неважно. Еще чуть-чуть, и в ответ ей раздастся сердитый папин голос, и они опять начнут ругаться на тему «я знаю, что для него лучше».

Обычно я бы стал играть на укулеле, но сейчас не хочется, поэтому беру книгу Алана Титчмарша «Как выращивать розы». Я теперь много знаю о садоводстве. Существуй игра о розах, я бы в ней блистал, и, если бы можно было обсуждать с другими ребятами лучшие сорта — тоже, но это все мечты. Когда я встретил Алана Титчмарша, мне хотелось всласть поговорить с ним о розах, но за нами была еще большая очередь, и леди из садоводческого центра предупредила — подходишь, получаешь автограф на книге, фотографируешься с автором и идешь дальше. Такая жалость. Судя по тому, как Алан мне улыбнулся, ему бы тоже понравилась наша беседа.

Изо всех сил стараюсь вчитаться в раздел о плетистых розах, но ссора внизу уж слишком разошлась. Решаю спуститься, иногда это единственный способ вынудить родителей замолчать.

— Ты не слышал их, Мартин, ты не видел его лицо… — говорит мама, когда я захожу на кухню, осекается, и оба смотрят на меня.

— Привет, — здоровается папа. Вроде хочет сказать что-то еще, но закрывает рот.

— Чай скоро будет готов, — вступает мама. — На ужин овощное рагу с тофу.

Я не говорю ей, что никто больше в классе не ест овощное рагу с тофу с чаем. Просто киваю и улыбаюсь, как она и ждет, а сам тихо мечтаю вместо этого попить чаю с Аланом Титчмаршем. Плевать, что ест он, лишь бы мы говорили о розах.

На следующее утро я просыпаюсь, как раз когда папа отправляется покататься на велосипеде. Стою у окна спальни и смотрю ему вслед.

Когда я был совсем маленьким, у папы на велосипеде сзади была специальная корзина, куда меня сажали. Мама говорит, я обожал там ездить; иногда она сама бегала за нами послушать, как я заливаюсь смехом. Позже, когда я перестал помещаться в корзине, папа купил мне собственный велосипед, но я постоянно с него падал. Отец думал, у меня диспраксия^[5], даже тест провел, но нет, мне просто не нравилось самому крутить педали, я дурачился, и он сдался. Поначалу уезжал покататься сам по воскресеньям, пока мы с мамой готовили. Затем к воскресеньям добавились субботы. А теперь его поездки становились все дольше и дольше.

Обычно в субботу утром у меня урок по укулеле, но сегодня мой учитель Джулиан взял отгул: у него дочь замуж выходит. Джулиан наказал мне позаниматься вдвойне, но настроения совершенно не было. После вчерашнего собрания укулеле по-прежнему лежала в футляре, и я знал: если расстегну его, оттуда заодно выльется весь обидный смех, поэтому даже близко к инструменту не подступался.

Захожу на кухню; мама поднимает голову от газеты и вновь нацепляет на лицо «счастливую» улыбку.

— Доброе утро, милый. Хочешь «Миллет Бран»?

«Миллет Бран» — это органические хлопья, о которых никто больше в школе даже не слышал, но мне хлопья не разрешают, ведь в них куча сахара и всякой химии. Открываю рот сказать «хорошо», но звук не выходит, а на глаза снова наворачиваются слезы.

— Вот что, — говорит мама, быстро складывая газету и вставая, — пойдем-ка куда-нибудь позавтракаем. Такой чудесный день, будет неплохо сперва немного прогуляться. Я тоже не очень голодная.

Я киваю. Не помню, когда мы в последний раз выбирались куда-то на завтрак, разве что на праздники, но все лучше, чем сидеть здесь и грустить. Даже сидеть и грустить в другом месте.

— Ну тогда бегом переодеваться, — велит мама. — Если только не собираешься идти в пижаме.

Смотрю на свою пижаму. Она вся в звездах, хотя на десятый день рождения я попросил маму больше не покупать ничего со звездами и ракетами. Она хотела добыть мне пижаму с пчелами, но на мой возраст такие уже не шьют. А все пижамы с цветами оказались розовыми, и пусть мама заверила, что розовый — необязательно девчачий, я отказался. Вдруг посреди ночи случится пожар или какой-нибудь террорист взорвет бомбу на нашей улице и придется выбегать в чем есть, а зеваки, конечно, станут снимать все на телефоны, я попаду в новости в розовой пижаме, и тогда мне до конца школы жизни не будет.

Иду наверх, натягиваю джинсы неправильного бренда и футболку — тоже, скорее всего, неправильную. Я с одеждой не в ладах. Всегда выгляжу неправильно, что бы ни нацепил.

Спускаюсь, а мама уже собралась и стоит у задней двери.

— Мы далеко? — спрашиваю, глядя на ее походные ботинки.

— Не знаю, — отвечает она. — Просто обула на всякий случай. А тебе и в кроссовках сойдет.

Мама открывает заднюю дверь, и в дом врывается запах улицы.

Я натягиваю кроссовки (тоже не того бренда), не развязывая шнурки, что обычно раздражает маму, но она либо не замечает, либо, если и заметила, решает ничего не говорить.

Первое, что я вижу, когда выхожу на улицу, — это табличка «Продается».

Она торчит там уже несколько месяцев и вечно о себе напоминает.

Когда ее только поставили, другие родители и дети в школе спросили, куда мы переезжаем. Даже миссис Керриган заметила табличку, потому что проезжала мимо нашего дома по дороге в школу, и спросила, не собрался ли я «на новые пастбища». Мне пришлось сказать ей, что мои мама и папа расстались, и я начал плакать, и все это увидели, так что случилась еще одна большая сцена. Хорошо, что дом посмотрели всего три человека: один перекати-поле (я действительно не знаю, что это значит, но мне очень хотелось бы стать таким же, потому что у меня хорошо получается мечтать), одному наше жилье не понравилось, а другому понравилось, но продажа дома провалилась, поэтому я продолжаю надеяться, что если никто никогда его не купит, маме и папе, возможно, придется снова отыскать свои счастливые голоса и настоящие улыбки и не разводиться.

Яркие лучи падают мне на лицо, когда я подхожу к воротам. Мое лицо не совсем подходит для солнца, потому что моя кожа бледная, у меня есть веснушки и, как и мама, я очень легко обгораю.

— Все обойдется, — говорит мама, вероятно поняв, что я собираюсь попросить намазать меня солнцезащитным кремом.

— А если я обгорю?

— Не обгоришь. Сейчас только девять, и мы постараемся держаться в тени.

Она одаривает меня своей обнадеживающей улыбкой, но это не слишком помогает. Папа утверждает, что я чересчур много волнуюсь. Легко говорить, ему не нужно ходить в школу, у него не рыжие волосы или кожа, которая легко сгорает, а его родители, бабушка и дедушка, все еще вместе, хотя уже вышли на пенсию, перебрались в Девон, и мы почти никогда их не видим. Должно быть, легко не волноваться, когда тебе не о чем беспокоиться. Я думаю, единственное, что беспокоит папу, — это то, что я ненормальный. Ну и зря, я сам достаточно переживаю по этому поводу, не надо ко мне присоединяться.

Идем по дороге, ведущей в парк. Как хорош этот кусочек Галифакса! Ранней весной вдоль широкой тропы растут нарциссы. Сейчас они засохли и их скосили, но мне нравится знать, что луковицы все еще там, внизу, и в следующем году цветы вернутся.

У нас в саду тоже много луковиц. Осенью, когда я пошел в школу, мы целую кучу посадили. Мама проделывала дырочки лопаткой, а я вставлял луковицы. Следующей весной мама помогала мне считать, сколько же проросло, а когда папа приходил с работы, я выбегал и рассказывал ему, как там много нарциссов и тюльпанов. Он казался взволнованным, я это хорошо помню. А вот чего не могу вспомнить — когда перестал считать нарциссы.

— Что станет с луковицами в саду, когда вы продадите дом? — спрашиваю маму.

Она отвечает не сразу, хотя точно меня услышала. Значит, старательно продумывает ответ.

— Ну, мы оставим их новым хозяевам, пусть радуются, — наконец говорит мама.

— Но цветы же наши. Я сам их посадил. Разве нельзя выкопать и забрать луковицы с собой?

— Нет, милый, не выйдет.

— Почему? Я могу снова посадить их в новом саду. — И только сейчас до меня доходит, что будет два новых сада, порознь. — Поделю поровну между тобой и папой. Все по-честному, не придется из-за них судиться.

Мама закусывает губу и отводит глаза. Ей не нравится говорить, что станет после развода, но мне нужно прояснить важные вопросы.

— Просто я не уверена, будут ли у нас обоих сады, — наконец тихо отвечает она, по-прежнему глядя в сторону.

— Но у нас всегда был сад.

— Знаю, милый. Однако теперь все будет иначе. У нас у каждого останется только половина денег, и не факт, что мы сможем позволить себе дома с садами.

Смотрю на нее, не веря собственным ушам.

— А где мне тогда растить цветы?

— Может, купим какие-нибудь контейнеры для патио или оконные ящики. На Хебден-Бридж много домов без садов, но людям все равно удается выращивать там зелень.

Она говорит это веселым голосом, которым взрослые обращаются к детям, когда пытаются притвориться, будто все не так плохо, как кажется. Но все действительно плохо, если у нас для сада будет только контейнер. Интересно, если я напишу Алану Титчмаршу в его передачу, смогут ли он и его команда каким-то образом превратить наши контейнеры в настоящий сад… Но нет, даже мой любимец не настолько умен. Кроме того, все герои передачи обычно болеют, находятся в инвалидных колясках или с ними случилось что-то ужасное.

И хотя то, что мама и папа разводятся и вынуждают меня оставить все мои растения и луковицы, очень плохо, вряд ли по меркам продюсеров передачи это можно расценить как достаточно трагичный случай.

Я смотрю на маму. Собираюсь сказать, что это несправедливо, но вижу слезы у нее в уголках глаз, явно не от ветра или холода, поэтому ничего не говорю, и мы какое-то время идем молча.

— Миссис Рэтклифф ответила мне насчет клуба на следующей неделе, — говорит мама, когда мы добираемся до парка.

— А.

— Мы встретимся с ней перед занятиями в понедельник.

— Но тогда я как раз должен сидеть в клубе.

— Знаю. Я сказала ей, что тебя там не будет, поэтому она попросила нас прийти до школы, чтобы мы все объяснили.

— Но я не хочу ничего объяснять. Ты не можешь сходить сама?

— Нет, иначе тебе придется пойти в клуб.

— Я мог бы просто посидеть возле ее кабинета и почитать.

— Она сказала, что хочет видеть нас обоих, Финн, так что мы идем вместе.

— Будет сцена?

— Нет, милый, — говорит мама. — Но я собираюсь сказать ей, что нам не нравится, как школа давит на тебя из-за контрольных.

Когда она говорит «нам», не очень ясно, кого мама имеет в виду, ведь вряд ли папу вообще беспокоит этот вопрос. Иногда кажется, она забывает, что они разводятся и что он, похоже, не согласен ни с чем, что мама говорит или делает.

— А если меня накажут за отказ пойти в клуб?

— Не накажут.

— Но они на меня разозлятся. Я буду единственным, кто не придет.

— Вроде ты сказал, что Лотти организует петицию?

— Так и есть, но никто, кроме меня, ее не подпишет, и Лотти, вероятно, все равно придется ходить в клуб, потому что тогда ее мама ради разнообразия сумеет вовремя попадать на работу.

Мама слегка улыбается. Рэйчел — ее подруга, и мама знает, насколько та занята.

— Что ж, это не мешает нам занять определенную позицию. Я всегда говорю тебе: меня не волнует, что делают все остальные, меня волнует только то, что лучше для тебя.

Взрослые так выражаются, когда хотят, чтобы вы перестали с ними спорить. Мама это говорит, папа говорит, миссис Рэтклифф, вероятно, это скажет, но дело в том, что они не могут все быть правы, потому что у каждого свое мнение, что же лучше для меня.

Идем дальше по парку. На детской площадке сидят малыши, и я вижу, как мама смотрит на меня краем глаза, и почти слышу, как она раздумывает, предложить ли мне туда зайти, но верно понимает ситуацию и ничего не говорит. Сейчас я уже большой для детских площадок, да и все равно играть настроения нет. Я не хочу ничего, только впасть в спячку, как еж, пока все это не закончится, но даже этого не могу сделать, потому что сейчас май и для спячки не сезон.

Мы выходим из парка и направляемся в не самый приятный уголок Галифакса, где живут большинство других детей из моего класса.

— Смотри-ка, «Чайники и пирожные», звучит неплохо, — говорит мама, указывая на кафе в конце дороги. Я пожимаю плечами, потому что это легче, чем спорить с ней, да и все равно я немного проголодался.

Мы никогда не были в этом месте раньше, и оно не похоже на те кафе, куда мы обычно ходим. На столах потрепанные пластиковые скатерти, красные и коричневые бутылки соуса и множество пакетиков сахара, а за ближайшим к нам столиком в окне сидит седой мужчина — он ест бекон и яйца и читает одну из тех газет, которые мама так не любит.

Мама улыбается мне, хотя, подозреваю, тоже видит, что это не «наше» кафе. Она открывает дверь, и я иду за ней внутрь. Я сразу чувствую запах бекона и морщу нос, но мама не смотрит. Она идет прямо к прилавку и читает меню на стене позади него — буквы сплошь с завитушками, а по углам маленькие изображения чайников и пирожных. Подхожу к ней. Я совсем не голоден.

— Ты можешь взять тосты с фасолью, Финн, — весело говорит мама, — или яичницу на тостах.

Я качаю головой. Обычно взял бы или то, или другое, но я все еще чувствую запах бекона, и мне сейчас ничего не нравится. Дама за прилавком мне улыбается. На ней желто-серый фартук с овцами. Они не скучные и обычные, а толстые и веселые с забавными рожицами. Длинные волосы дамы заплетены в косы, но она намного старше мамы. Я никогда раньше не видел пожилых женщин с косами.

Мама все еще пристально смотрит в меню, как будто пытается взглядом заставить появиться в нем что-то еще. Позади нас встает еще одна дама. Она высокая, от нее пахнет дымом, и она тяжело вздыхает, как будто ей надоело ждать.

— Не могли бы вы приготовить завтрак из овощей? — спрашивает мама. — Я имею в виду, без бекона и колбасы.

— Конечно, можем, — отвечает дама в овечьем фартуке. — Хотите к нему жареный хлеб или тосты?

Мама смотрит на меня сверху вниз. Не думаю, что когда-либо ел жареный хлеб, поэтому не знаю, понравится ли он мне. Я также задаюсь вопросом, не потому ли у нас его никогда раньше не было, что мама такое не одобряет — тогда она и сейчас подобное блюдо не возьмет. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь определиться.

— Тост, пожалуйста, но без грибов, — говорю я. — Я не люблю грибы.

— Конечно, — говорит дама в овечьем фартуке, записывая заказ в свой блокнот. — Никакого бекона, колбасы или грибов. Чего-нить еще будете? Я могу приготовить тебе хашбраун, если хочешь.

Я не знаю, что такое хашбраун, но не хочу в этом признаваться.

— Я не люблю хашбраун, спасибо.

— Это просто картошка, Финн, — поясняет мама. Хотел бы я теперь переиграть, но получится слишком неловко.

— А что тебе еще нравится? — спрашивает дама в овечьем фартуке. Она говорит это доброжелательным голосом, а не противным.

— Мне нравится ваш овечий фартук, — признаюсь я, стараясь быть вежливым.

— Спасибо, — отзывается она, на секунду глянув на себя, — говорят, все овцы одинаковые, но на самом деле это не так. Люди просто плохо смотрят.

Я хочу рассказать ей о клонированной овце Долли, о которой читал в научном журнале, но женщина позади нас громко кашляет.

— Ладно, — говорит мама, — значит, один специальный завтрак, и мне то же самое, но с грибами, пожалуйста.

— Ладушки, а что насчет напитков? — спрашивает дама в овечьем фартуке.

Я снова смотрю в меню. Я не люблю чай или кофе, а все остальные напитки — газированные, продаются в банках, а мне такое нельзя.

Я пожимаю плечами и стискиваю кулаки. Не хочу больше принимать решения, потому что все время ошибаюсь.

— У вас есть апельсиновый сок? — спрашивает мама.

— Только газировка, милая.

— Тогда один чай и один стакан воды, пожалуйста, — говорит мама.

Наверное, ей бы хотелось уйти в другое место, но она не собирается в этом признаваться, потому что взрослые не любят говорить, что были неправы. Я поворачиваю голову и снова смотрю на дверь. И тут замечаю наклейку с рейтингом гигиены. Я обычно смотрю на них перед тем, как зайти, потому что не люблю есть там, где нет пяти звезд, но на этот раз забыл проверить. Я подхожу к двери, пока мама достает сумочку. У заведения всего три звезды. Три означает удовлетворительно, то есть прямо совсем нехорошо. Я оглядываюсь на даму в овечьем фартуке.

Может, это не ее вина, может, ее начальник плохо моет руки, но я теперь не могу здесь есть. Мама протягивает деньги за завтрак. Она собирается заплатить, но я не хочу тут есть, и теперь грядет еще одна большая сцена, и я сгораю от стыда еще до того, как все произойдет.

Я спешу к маме и дергаю ее. Она слишком занята разговорами с дамой в овечьем фартуке.

— Я не хочу здесь есть, — признаюсь как можно тише. Мама хмуро смотрит на меня. Я маню ее наклониться ближе, не хочу говорить громко, потому что знаю — это прозвучит грубо.

— У него всего три звезды, — шепчу я маме на ухо.

— У кого?

— У этого кафе всего три звезды за гигиену.

У мамы на лице какое-то странное выражение. Не знаю, злится она, грустит или все разом одновременно.

— Пожалуйста, Финн, не мог бы ты хоть раз это проигнорировать? — спрашивает мама.

Я качаю головой. Мама знает, я никогда не ем в заведении с тремя звездами. Папа считает это моей очередной странностью. Он засмеялся, когда я впервые выразил свою позицию, и сказал, что это же не мишленовские звезды, где речь идет о том, насколько хороша еда, а затем ему пришлось объяснять, что такое мишленовские звезды. А несколько дней спустя мы пошли в гараж за шинами, и они лежали в большой картонной коробке с надписью «Мишлен», и я совсем запутался.

— Но Финн, какая разница, ты же просто съешь только яйцо, тосты и бобы.

Я снова качаю головой. Вонючая дама позади нас цокает языком.

— Вы закругляетесь или нет? — спрашивает она.

Мама поворачивается к ней.

— Мы просто решаем, — отвечает она. Ее голос немного дрожит, и я дрожу вместе с ним.

Дама в овечьем фартуке смотрит так, будто ей нас жаль.

— Извините, — говорит мама.

— Ничего страшного, милый, — улыбается она мне. — Не торопись и дай мне знать, могу ли я чем-то помочь.

Вонючая дама стонет.

— Ради бога, а быстрее можно? Если он тупит, пропустите других вперед.

— Эй, ну так-то зачем, — упрекает дама в овечьем фартуке. Впервые улыбка исчезает с ее лица, а голос становится резким.

— А как по мне, повод есть, — возражает вонючая дама. — Мне нужно по делам, а этот избалованный негодник меня задерживает. В мое время дети ели то, что им давали, и еще спасибо говорили.

Я начинаю плакать. Ничего не могу с собой поделать. Слезы просто хлынули. Теперь все на меня смотрят, это очередная сцена, и я не хочу здесь находиться. Я хочу сбежать и никогда больше не видеть этих людей.

— Поглядите, что вы натворили, — говорит дама в овечьем фартуке вонючей. — Извинитесь перед ним.

— Я ни перед кем не извиняюсь, — отрезает вонючая.

Мама, похоже, тоже готова расплакаться. Я дергаю ее за руку.

— Идем, — говорю я. Мама кивает, беззвучно извиняется перед дамой в овечьем фартуке. Я подбегаю к двери, открываю ее, глядя полными слез глазами на наклейку с рейтингом гигиены, и недоумеваю, почему же так трудно быть собой.

До. 4. Каз

— Ну как, горды собой? — спрашиваю я Душнилу Лил. Понятия не имею, как ее на самом деле зовут, но давно ее так про себя окрестила. Приходит сюда каждые субботу и воскресенье, всегда с противным выражением лица и вечно воняет дымом. А еще она грубиянка; благодарности от нее не дождешься.

— Как я уже сказала, он был избалованным негодником.

Невольно ощетиниваюсь. Повидала я таких, как она, кто оскорблял Терри, даже не соображая, что несет. Ни разу не остановились спросить, могут ли чем-то помочь, даже когда ему было плохо.

— Не надо с ходу судить людей. Может, у него проблемы.

— Ой, да у них у всех сейчас проблемы. Проблемы с обучением, СДВГ^[6], аллергия. Небольшая взбучка все бы исправила. Просто глупые мамаши их чересчур балуют.

— Или, может, тупые коровы вроде вас заставляют их плакать и выбегать из кафе.

Как только слова вырываются изо рта, я понимаю, что не должна была так говорить.

Нет, я не раскаиваюсь. Она заслужила каждое слово, и даже больше.

— Как вы меня только что назвали? — переспрашивает Душнила Лил.

— Тупой коровой. Заказывать что-то будете или нет?

— Я хочу поговорить с вашим менеджером.

— Ну, вам не повезло, потому что она не работает по выходным.

— И так вы разговариваете со всеми своими посетителями, когда ее нет рядом?

— Нет, только с теми, кто доводит детей до слез.

Входит молодой человек и зависает у стойки.

— Да, милый, что вам? — спрашиваю я. Он смотрит на Душнилу Лил, прикидывая, не лезет ли без очереди.

— Ничего страшного, она уже уходит, — говорю я.

Душнила Лил хмуро смотрит на меня.

— Я свяжусь с вашим менеджером, — грозит она. — Не думайте, что это сойдет вам с рук.

— Хорошо, — отзываюсь я, — только, пожалуйста, не заставляйте больше других клиентов плакать и убегать.

Я все еще на нервах, когда на дневную смену приезжает Дэнни.

— Что с тобой? — спрашивает он, заметив, как я грохаю кастрюлей об плиту.

— Чертова Душнила Лил. Пришла сюда сегодня утром и набросилась на маленького мальчика, что стоял перед ней. До слез его довела.

— Зачем? — спрашивает Дэнни, надевая фартук.

— Он не знал, чего хотел. Просто стеснялся, но Душнила Лил обозвала его избалованным негодником. Бедняга убежал в слезах.

— Охреневшая корова, — замечает Дэнни.

— Это я ей и сказала.

— Серьезно?

— Ладно, я ее тупой коровой назвала.

Дэнни с улыбкой берется за сковороду.

— Боже, Каз, жаль, я раньше не пришел. Держу пари, она вышла из себя.

— Сказала, что собирается пожаловаться моему менеджеру, чтобы я не думала, будто мне это с рук сойдет.

— Но ведь не станет, а?

— Не-а. А даже если и станет, именно она расстроила одного из наших клиентов. Это она неправа, а не я.

Дэнни пожимает плечами и кривится: да как сказать. Впрочем, плевать, если Бриджит устроит мне выговор. Стоило поставить Душнилу Лил на место. Никто не должен так разговаривать с детьми. Я до сих пор не могу перестать думать о маленьком рыжеволосом пареньке. Он был похож на кролика в свете фар. Я так много раз видела это выражение на лице Терри. Когда для него все становится чересчур, а еще люди смотрят, и он не знает, что сказать или сделать.

И теперь брату придется снова попытаться контактировать с людьми.

Конечно, он не сможет. Терри объяснил это во время собеседования. Но брат прав. Тот парень просто не слушал.

Наверное, ему дают премию за каждого человека, которого он признает годным к работе.

Я выбиваю кофейный фильтр в мусорное ведро. Дэнни отворачивается от плиты, на которой начал что-то жарить, и смотрит на меня.

— Не расстраивайся из-за нее.

— Дело не только в ней. Нашему Терри пришло письмо, ему прекращают выплаты и велят найти работу.

— Но он же не может работать? Ты же вроде говорила, твой брат физически неспособен?

— Ага. Только они и знать ничего не желают. Думают, он попрошайка. Ленивый бездельник, которому зад поднять неохота.

— И что делать будешь?

— В понедельник поведу его в центр занятости, попробуем разобраться.

— О, а можно пойти посмотреть? — улыбается Дэнни. — Чую, будет Душнила Лил, раунд два.

— Наверное, стоит билеты продавать, — отзываюсь я. — Заработаем больше, чем я тут получаю.

Подхожу обратно к стойке, и тут входит Джоан. Еще одна постоялица, которой я всегда рада. Она в пальто, несмотря на жару. Не припомню, чтобы Джоан хоть раз без него приходила.

— Привет, милая, — окликаю я, — как жизнь?

— Ой, знаешь, — говорит она, — не жалуюсь. — Морщинки вокруг ее рта выгибаются вверх, образуя улыбку. Щеки Джоан кажутся еще более впалыми, чем обычно. Губы сухие и потрескавшиеся.

— Присаживайся, я принесу тебе как обычно.

Смотрю, как она нетвердой походкой идет к ближайшему столу и опускается на стул. Всегда так; тем, кто не жалуется, как раз есть на что. Я поворачиваюсь к Дэнни.

— Не сообразишь что-нибудь скоренько для Джоан? В ней едва душа держится.

Дэнни бросает взгляд в сторону посетительницы и кивает. Через несколько минут я подаю ей чашку крепкого чая и завтрак дня.

— Что это? — спрашивает она, глядя на тарелку. Явно беспокоится, что не может за это заплатить.

— Комплимент от шеф-повара. Завалялось тут случайно. Парень сделал заказ, но не дождался и убежал. Придержали для тебя.

Джоан сжимает мою руку.

— Спасибо, милая, — говорит она. Я ей подмигиваю. На каждую Душнилу Лил в этом мире найдется своя Джоан. Вот о чем я должна постоянно себе напоминать.

В конце дня Дэнни уходит домой, я мою пол, и тут брякает колокольчик. Оборачиваюсь сказать, что мы закрыты, и вижу Бриджит. Судя по выражению ее лица, меня ждет взбучка. Но я не могу понять, как она уже узнала о том, что произошло.

Она достает мобильник из сумочки, нажимает пару кнопок и показывает мне.

— Вы это видели? — практически выплевывает Бриджит. Из-за ее большого черного боба создается впечатление, что у нее на голове свернулась калачиком пантера, а теперь она хмуро смотрит на меня и собирается наброситься.

Отставляю швабру, шагаю вперед и прищуриваюсь.

Непросто разобрать мелкий текст без очков для чтения, но я вижу название нашего кафе, одну звездочку и текст: «Грубая официантка меня обругала». Я даже не подумала, что Душнила Лил нажалуется в интернете. Вот какая я старая и как отстала от жизни.

— Теперь вижу. Что это?

— Отзыв на «Трип эдвайзер».

— Никогда о таком не слышала.

Бриджит приподнимает бровь, глядя на меня.

— Не играйте со мной в глупые игры.

— У меня нет интернета.

— Но телефон-то есть?

— Да, с кнопками, чтобы звонить кому нужно.

Она хмурится, как будто не понимает, что такие люди, как я, все еще существуют.

— Ну, неважно, знаете ли вы, что это такое, или нет. Дело в том, что благодаря вам мы получили одну звезду на «Трип эдвайзер» и, вероятно, к лету прогорим.

— Не глупите. Никто из наших клиентов не обратит внимания на эту чушь.

— То есть вы не называли ее тупой коровой?

— Называла. Честно говоря, она и похуже заслужила. Подозреваю, она не упомянула, как довела до слез маленького мальчика?

Бриджит по-прежнему хмурится.

— Точно не написала, — киваю я. — Она ему нагрубила. Обозвала избалованным наглецом на глазах его мамы. Я велела ей извиниться, но она отказалась.

— Он что, носился тут или как-то ее беспокоил?

— Нет. Просто долго делал заказ и немного разволновался. Это она на него сорвалась.

— Меня не волнует, что она сказала, вы не должны были так с ней разговаривать. Вы нарушили мое золотое правило вести себя с клиентами вежливо и заплатите за это.

Она собирается меня оштрафовать. Так и знала. Хозяйка вытягивается во весь рост.

— Я вас увольняю.

— Вы — что?

— Вы меня слышали. Вы уволены.

Я смотрю на нее, не веря своим ушам.

— Это просто смешно. Вы слишком остро реагируете.

— Нет, — говорит она, тыча в меня пальцем. — Я построила этот бизнес с нуля, и будь я проклята, если буду стоять в стороне и позволю вам все испортить. Соберите свои вещи и уходите.

Я качаю головой. Внутри все трясется, но я не желаю подавать вида. Я поворачиваюсь к хозяйке спиной, подхожу к стойке, снимаю фартук и кладу его в сумку. Немного вожусь, наконец собираюсь с духом и поворачиваюсь к Бриджит лицом.

— Когда мне заплатят? — спрашиваю я.

— За эту неделю вы не получите ни пенни. Хоть представляете, во что этот отзыв обойдется моему бизнесу?

— Вы не можете так поступить.

— Могу. Вам еще повезло, что я в суд не подам за упущенную выгоду.

Я беру сумку и вручаю швабру хозяйке.

— Засуньте ее туда, где не светит солнце. И к вашему сведению, это не бизнес, это дерьмовая забегаловка, только вы так глубоко застряли в своей заднице, что не в состоянии этого увидеть.

Я выхожу из кафе, не оглядываясь и не доставляя ей удовольствия видеть, насколько мне больно. Глупая гребаная корова. Она и Душнила Лил заслуживают друг друга. Вот Дэнни мне жаль, ему придется работать с Бриджит, пока та не найдет замену.

Я закусываю нижнюю губу, когда думаю о Джоан. Дэнни не сможет бесплатно подкармливать бедняжку под ястребиным взором Бриджит. Я качаю головой, все еще пытаясь осознать, что осталась без работы. Придется найти новую, и срочно, поскольку Терри больше не платят льготы.

Дерьмо. Какой кошмар. Надо было держать свой большой рот на замке. Не то чтобы я в первый раз навлекла на себя неприятности. Но, опять же, всяким Душнилам не должно сходить с рук подобное. Бедный малыш. Интересно, что он сейчас делает. Отвела ли его мама куда-нибудь еще или они просто пошли домой и позавтракали сами?

Я вспоминаю все те разы, когда у Терри бывали срывы на публике. Когда люди смотрели на меня так, будто это моя вина.

Может, иногда они считали, что он мой ребенок, а не младший брат. Такое часто случалось. Они, конечно, никогда не задумывались, как тяжело заботиться о таких людях. Особенно когда о тебе самом никто никогда не заботился.

Я так погружена в свои мысли, что почти прохожу мимо дома. Или, может, это потому, что я не хочу идти туда и говорить Терри, как потеряла работу. Я немного стою на углу, пытаясь придумать, что же сказать. Я не хочу лгать брату, но не хочу и слишком его беспокоить. Он и так уже волнуется из-за собеседования в понедельник.

Я стучу в дверь и прохожу в квартиру. Слышу шум, но это не телевизор. Звуки идут из кухни.

— Терри, это я, — кричу, прежде чем толкнуть кухонную дверь. Брат лежит на полу в моих прихватках и со скалкой в одной руке.

— Крысы, — поясняет он, глядя на меня. — Мэттью говорит, они вернулись. Притаились за плитой. Я их слышу и жду, когда они выйдут.

Я медленно киваю, считая про себя до десяти.

— Хорошо, — говорю я. — Давай я сама с ними разберусь?

— Еще они в водопроводе, — продолжает он, вставая с пола. — Я слышу их повсюду. Я заблокировал трубу бумагой, чтобы они не могли выбраться.

— Верно, — отвечаю я. — Я знаю, что ты хотел помочь, но теперь дай мне разобраться с ними, хорошо?

Он пожимает плечами.

— Мэттью говорит, что в центре занятости тоже будут крысы.

— Откуда им там взяться? Правительство бы не допустило.

— Правительство прекрасно о них знает. Мэттью говорит, оно их туда и подослало.

Вздыхаю. И это реакция на то, что нужно просто подписать одну бумагу. Одному Господу известно, как поведет себя брат, если его вынудят пойти на работу. Обнимаю его за плечи.

— Я пойду туда с тобой, не о чем волноваться.

— Ты пойдешь, чтобы убить крыс?

Снова вздыхаю.

— Мне тоже придется записаться, Терри. Я сегодня потеряла работу.

Брат хмурится.

— Это из-за крыс? Мэттью говорит, они и в кафе. Поэтому вам не присваивают хороший рейтинг по гигиене.

— Нет, я же рассказывала. Просто Бриджит слишком жадная, не желает покупать большой холодильник и сваливает все в одну кучу.

Терри качает головой.

— Нет, крысы там тоже есть. Инспектор их явно видел.

Спорить с ним в таком состоянии бесполезно.

— Что ж, я там больше не работаю, так что не стоит волноваться из-за крыс. Поставь нам чайник, милый, хорошо?

Иду в ванную, чтобы разобраться с туалетом. Брат засунул туда целых два рулона бумаги. И кухонное полотенце.

Достаю из шкафа ведро, ставлю его рядом с унитазом и начинаю все собирать.

Будет только хуже. Я знаю, это лишь начало. Всегда становится намного хуже, прежде чем мы наконец сможем помочь Терри. В понедельник я позвоню в больницу, но уже знаю, что они скажут. Это не срочно. Многим помощь нужна больше. И у них нет ни денег, ни персонала. Это не их вина. Просто так оно и есть.

Я встаю и мою руки. Мне нужно заскочить в магазин на углу и купить еще бумаги. И спрятать ее, иначе брат провернет то же самое.

Возвращаюсь на кухню. Терри вывалил содержимое моей сумки в кухонную раковину и чистит все щеткой для ногтей.

— Из-за крыс, — говорит он, глядя на меня. — Мэттью сказал, что они залезли к тебе в сумку в кафе.

После. 3. Финн

Первое, что я замечаю, когда дама с овечьим фартуком приходит, — на ней нет фартука. Чувствую легкое разочарование. Это как если бы Алан Титчмарш пришел на чай без садовых перчаток. Хотя вряд ли можно выпить чашку чая в садовых перчатках, но мне нравится думать, что он попробовал бы.

Дама секунду стоит и смотрит на меня. Ее косы снова выглядят поникшими, как в ту ночь, и мне кажется, она вот-вот заплачет.

Папа приглашает ее в дом, и гостья входит.

— Привет, Финн, — здоровается дама.

Она шагает вперед и обнимает меня. Как только я чувствую ее объятия, то начинаю плакать. У меня даже нет времени остановить слезы, пока те не полились из глаз. Как будто дама нажала невидимую кнопку. Слезы текут, я не знаю, как их остановить, и чем больше плачу, тем сильнее она меня обнимает, и чем больше она меня обнимает, тем больше я плачу. Дама тоже плачет, не так горько, как я, но все же довольно сильно для взрослого. Думаю, если в ближайшее время не остановимся, то наплачем в холле большую лужу. Прямо как в той истории о Винни-Пухе, где лил дождь, Пятачок не мог выбраться, и Пуху и Кристоферу Робину пришлось его спасать.

Мама читала «Винни-Пуха» на разные голоса. У нее отлично получалось, особенно за ослика Иа. А вот папа взялся один раз почитать, когда мамы не было дома, и было впечатление, что я смотрю фильм без звука. Тогда я действительно заснул.

Наконец дама в овечьем фартуке ослабляет хватку и слегка отстраняется. Смотрю на нее сквозь слезы.

— Часто о тебе вспоминала, — признается она. — Спасибо, что позвал на чай.

Киваю, до сих пор борясь с рыданиями, и вытираю глаза рукой. Папа возвращается из кухни с парой салфеток, дает одну мне, другую гостье. У него тоже глаза красные.

— Могу я предложить вам что-нибудь выпить, Карен? Чай, кофе, что-то покрепче?

— Чай, пожалуйста, — отвечает она. — И прошу, зовите меня Каз, как все.

— Конечно, — соглашается папа. — Финн, проводишь Каз в гостиную, пока я занимаюсь напитками?

Гостья наконец меня отпускает.

— А мне вас тоже Каз называть? — уточняю я, ведя ее в комнату. — А то до сих пор я вас звал дамой в овечьем фартуке.

Она смеется, но, как по мне, это лучше, чем плач. Каз смеется не надо мной, как ребята из школы. Ее смех добрый. Мы вместе садимся на диван.

— Да зови как хочешь, милый. Дама в овечьем фартуке — еще ничего. Меня и похуже называли.

— Меня тоже. В школе.

— Моего младшего брата тоже в школе дразнили, — морщится она. — Дети бывают жестокими.

— А как его звали?

— О, вонючкой, палочником — он был тощим, да чего только не придумывали.

— Меня дразнят чудиком и фриком. Остальные прозвища повторять не хочу, они неприличные.

— Старайся не обращать внимания, — с улыбкой советует Каз.

Киваю, вспоминая, сколько раз мама повторяла мне подобное.

— Моя подруга Лотти говорит, они все жалкие лузеры.

— Она права, — соглашается Каз. — Лотти — твоя лучшая подруга?

— Да. Вообще-то, она моя единственная подруга, но это неважно. Мама говорит, один хороший друг стоит миллиона фальшивых.

Каз смотрит на свои руки. Некоторое время мы сидим в тишине.

— Простите, — говорю я.

Она, слегка нахмурившись, быстро поднимает глаза.

— За что?

— Что убежал из вашего кафе, — отвечаю я. — Я не из-за вас. Вы были очень милы со мной; все потому, что у кафе только третий уровень гигиены.

Каз смотрит на меня.

— Поэтому ты расстроился?

— Да. Потому что три — это удовлетворительно, а папа не разрешал мне ходить в школу с таким низким рейтингом. Моя школа хорошая, у нее четвертый гигиенический уровень, но в ней все равно есть злые дети, и директор считает меня странным, поэтому мне нравится есть только в местах, где гигиена на пятерку. Похоже, они очень хорошие.

— Что ж, а ты смышленый парень — так все разложить. По крайней мере, буду знать, что тебя испугал не мой овечий фартук.

— Нет, мне он нравится. У вас есть другие вещи с овцами или только фартук?

Она на мгновение задумывается.

— Раньше было еще кухонное полотенце, но не могу припомнить, что с ним стало. Наш Терри подарил мне его на Рождество, а фартук на день рождения.

— Наш Терри — это ваш сын? — спрашиваю я.

— Нет, брат, — улыбается Каз. — Это его дразнили в школе.

— Ему тоже нравятся овцы? — спрашиваю я, а папа входит в комнату с подносом.

— Не особо. Он любит ТВ-шоу восьмидесятых. Ты о таких и не слыхал. А ты сам, Финн? Что ты любишь?

— Цветы, — отвечаю я, — и Алана Титчмарша.

Каз слегка удивлена, но не смеется.

— Нравится садоводство, да? Помню, маленькой я работала на участке.

— Ну вот, Финн, — говорит папа, ставя поднос и вручая Каз ее кружку, а мне — стакан апельсинового сока, — может, Каз даст тебе какие-то полезные советы.

— Ох, не знаю, — отвечает она. — Давненько это было. Годами ничего не выращивала.

— У вас больше нет участка? — спрашиваю я.

— Нет. Мамаше пришлось его продать.

— Как я слышал, работа на участке отнимает много сил, — вставляет папа, садясь в кресло напротив.

Каз смотрит на руки.

— А у вас есть сад? — интересуюсь я.

— Нет, милый, и никогда не было, — качает она головой.

Мне за нее обидно. Вспоминаю, как разволновался, когда мама предупредила, что после их с папой развода я могу остаться без сада.

— Где вы живете, Каз? — спрашивает отец.

— В центре, — отвечает она.

— С садами там не развернуться, — замечает папа.

Каз держит свою кружку и молчит.

— Я думал сделать к чаю макароны с сыром, — говорит папа. — Вас это устроит, Каз? Говорите смело, если вы веган или кто-то еще.

Каз улыбается.

— Я ем то, что передо мной поставили.

— Отлично, — говорит папа. — Тогда все просто. Хотя готовлю я не очень хорошо, так что вы можете пожалеть о своем согласии.

Я не люблю, когда он так говорит о маме. А папа говорит о маме, хотя не называет ее имени, ведь из-за нее он и готовит не очень хорошо. Мама так здорово управлялась на кухне, что ему никогда не приходилось что-либо делать. Мы все молчим. Каз пьет чай.

Я делаю глоток апельсинового сока.

— Вот что я тебе скажу, Финн, — говорит папа. — Почему бы тебе не отвести Каз к себе в комнату, пока я готовлю? Сможешь ей кучу всего показать.

Я не понимаю, какую кучу он имеет в виду, но полагаю, что смогу показать гостье некоторые из моих садоводческих книг Алана Титчмарша и, возможно, поговорить о розах или участках. Я встаю. Каз допивает чай и тоже поднимается.

— Хорошо, — говорит она. — Давай посмотрим.

Толкаю дверь своей спальни. Я не привык водить сюда незнакомцев. Кажется, кроме мамы и папы, здесь бывала только Лотти.

Я не уверен, понравится ли гостье комната, потому что та — отражение меня, а я знаю, что я странный, поэтому, наверное, моя спальня тоже странная.

Каз входит и первым делом смотрит вверх, на пчелу под потолком.

— Забавная штуковина.

— Мне она не особо нравится, — кривлюсь я. — Только папе не говорите, а то он ее покупал.

— А почему тебе не нравится?

— Потому что синих пчел не бывает. И мама бы не одобрила.

Каз кивает.

— Тебе нравятся пчелы?

— Ага. Всегда их любил, еще с самого детства.

— Сколько тебе лет, Финн?

— Десять. В августе будет одиннадцать.

— Значит, в сентябре ты уже пойдешь во взрослую школу?

— Да.

— Чего-то ты не слишком рад.

— Я не хочу туда. Это папина затея. Модная школа неподалеку от Илкли. Буду учиться музыке.

— Ого. У тебя, должно быть, талант. На чем играешь?

— На укулеле и пианино. Но я сейчас не играю. С тех пор, как… ну, знаете.

Отхожу в другой конец комнаты, чтобы Каз не видела, как я сдерживаю слезы.

— Почему ты не хочешь в новую школу? — спрашивает она, садясь на мою кровать.

— Она большая, значит, еще больше детей станет меня дразнить. Я со школами не лажу. Ну, с нормальными. А вот мама однажды сделала мне школу в палатке. Когда…

У меня срывается голос. Похоже, я до сих пор не могу говорить о том, что произошло. Набираю побольше воздуха и пробую еще раз.

— Ее школа была потрясающей. Мы вдохновлялись природой, и я рисовал все, что найду. Картинки получались не очень, но никто не ругался. Вот бы всегда так было.

Снова замолкаю и стараюсь не расплакаться.

— Что говорит твой папа? — чуть погодя спрашивает Каз. — О том, что ты не хочешь в эту школу?

— Говорит, все будет не так плохо, как мне кажется. Только он и про начальную так рассказывал, а она оказалась ужасной.

— Папы иногда такую чушь несут, — кривится Каз.

— Твой папа тоже нес?

— Ага, всякий раз, как открывал рот.

У меня вырывается смешок. Оказывается, пустить Каз в комнату — это не так уж плохо. Показываю ей всякую всячину, фотографии, грамоты по музыке. Затем доходим до моих книг по садоводству.

— Ого, какая у тебя подборка, — замечает Каз. — Ежели ты все их прочел, то можешь считаться экспертом.

— Хочу стать садоводом, когда вырасту. Вот еще почему мне не нравится школа. Все, что нужно знать, есть в этих книгах. А вот какой мне прок, если я буду разбираться в драккарах викингов?

— Вообще не знаю, кому это надо. У нас в Галифаксе викингов не то чтобы много.

Снова смеюсь и беру с полки книгу.

— Я однажды видел Алана Титчмарша. Он приходил в Тонг Гарден Центр. Подписал мне книгу о плетистых розах. — Показываю ей автограф.

— Обалденно. На экране этот парень тоже хорош, — замечает Каз. — Хотя он же из Йоркшира. А все самые лучшие люди оттудова.

— Я не оттуда. Я родился в Манчестере, папа с мамой в Чешире, а сюда мы все переехали, когда мне был год.

— Значит, ты почтил Йоркшир своим приездом, — заключает Каз.

— Ребята в школе дразнят меня за выговор.

— Какая разница, как ты говоришь. Важны слова, что вылетают из твоего рта, и то, насколько от сердца они идут, — отвечает Каз.

Удивительно — сама она немного коверкает слова и вряд ли сдала бы тест, зато в ее речах много смысла. Показываю ей еще книги, рассказываю, какой сад мечтал бы разбить однажды. А когда папа зовет нас к чаю, набираюсь смелости и выпаливаю тот вопрос, который хотел ей задать. Да, мы не должны обсуждать эту тему, но она изводит меня каждую ночь.

— Думаете, это я виноват?

Каз замирает, смотрит на меня и, судя по тому, какими грустными становятся ее глаза, понимает, о чем речь.

— Нет, милый. И никогда так не думай. Ты не виноват.

— Но если бы я не…

— Ш-ш-ш. — Она кладет руку мне на плечо и наклоняется ко мне. — Больше ни слова. Ни в чем ты не виноват. Ты самый храбрый мальчик из всех, кого я знаю.

Киваю, хотя сомневаюсь в ее правоте. Правда ли Каз так думает или просто говорит из вежливости, как все остальные?

— Той ночью вы назвали меня Терри, — вспоминаю я.

— Правда? Прости. Я тогда не очень соображала.

— Ничего страшного. Я просто рад, что вы тогда были рядом.

После. 4. Каз

Иду вслед за Финном вниз, а сама все еще прокручиваю в голове его слова. Я хотела обнять его еще раз, но побоялась, что опять расплачусь и испорчу ему чай. Его вина. Как будто он хоть в чем-то виноват. Бедняжка.

У них есть столовая. Не кухня, а отдельная комната с большим деревянным обеденным столом, стульями и окном, выходящим на их сад. Сомневаюсь, что прежде бывала в доме со столовой.

Мартин накрыл на стол. Повсюду циновки и салфетки. Чертовы салфетки. Интересно, что бы сказал Терри? Когда он сможет говорить. Сейчас-то брат ничего не скажет.

Посередине стола на циновке (у них есть циновки для всего, даже настольные циновки) стоит кувшин воды со льдом и дольками лимона. Я вспоминаю свой вчерашний ужин — горшок с лапшой, которую я заварила на общей кухне внизу и съела прямо на кровати.

— Будете вино, Каз? — спрашивает Мартин. — У нас есть красное или белое.

— О нет, спасибо. Мне и этого хватит, — говорю я, указывая на воду на столе. Теперь меня мучит совесть, что надо было принести с собой бутылку — хотя я и не могла себе ее позволить.

Думала, чай — это всего лишь пара бутербродов и кусок торта. И не ожидала ничего подобного.

Я сажусь рядом с Финном, а Мартин идет за нашей едой.

Стоит ему зайти, как по команде у меня урчит в животе.

— Похоже, я как раз вовремя. — Мартин улыбается, ставя тарелку передо мной. Словами не передать, насколько он прав.

— Финн говорит, вы работаете в кафе по ту сторону парка. Наверное, довольно беспокойное занятие. Пока обслужите клиентов, у самой вряд ли найдется минутка поесть.

— А, э… я там больше не работаю.

— Да? А где теперь?

— Прям щас нигде, но ищу местечко, — отвечаю я.

— Надеюсь, вскоре вам повезет, — отзывается Мартин.

Беру вилку и пробую макароны с сыром. Вкусно. Хотя, честно говоря, сейчас я бы что угодно съела, такая голодная.

— А почему вы ушли из кафе? — спрашивает Финн. — Из-за уровня гигиены?

— Финн, — упрекает сына Мартин.

— Все в порядке, — с улыбкой успокаиваю я. — Просто мы с начальницей не сошлись во взглядах.

Не хватает духу уточнить, что из-за него. Мальчик и так себя грызет. Нечего подбрасывать ему лишний повод. Продолжаю есть и спешу наполнить желудок, чтобы больше не бурчал и не смущал меня.

— Собираетесь искать работу в том же ключе или попытаетесь сменить род деятельности? — интересуется Мартин.

Он просто поддерживает вежливую беседу, но явно с луны свалился, если думает, будто у подобных мне есть выбор.

Или что полуграмотная Каз откладывала денежку в банк и теперь может спокойно переучиваться на архитектора в свое удовольствие.

— Я всю жизнь была официанткой, — отвечаю я. — Лучше держаться того, что хорошо знаешь.

— Тогда постарайтесь устроиться в кафе с пятизвездочным рейтингом, — просит Финн. — Тогда я смогу приходить и навещать вас.

Мартин качает головой.

— Уверен, Каз выбирает посерьезнее. У вас есть семья, Каз?

— Только младший брат.

— Его зовут «наш Терри», а в школе его дразнили злые дети, — отчитывается Финн.

— Вижу, сын вам прямо допрос устроил, — замечает Мартин.

— Мы просто знакомились поближе, — отвечаю я.

Финн кивает и принимается за макароны.

— Ох, я забыл чесночный хлеб, — спохватывается Мартин и исчезает на кухне.

За те две минуты, пока его нет, мне требуются титанические усилия, чтобы не запихать в себя остаток порции подчистую.

— Извините, — шепчет Финн.

— За что?

— Соус немного с комками, а паста слишком мягкая. У мамы в сто раз лучше выходит.

Слегка улыбаюсь, а Мартин возвращается с чуть подгоревшим хлебом.

Когда позже я натягиваю в холле куртку, Финн спрашивает, могу ли я снова прийти на чай.

Прежде чем ответить, смотрю на Мартина. Он едва заметно кивает.

— С удовольствием, милый, — говорю я.

— Можете приходить каждую субботу, если хотите, — предлагает Финн. — Или иногда по средам, когда по телевизору идет «Люблю ваш сад» с Аланом Титчмаршем.

— Давай не будем спешить, мне же еще с твоим папой надо это утрясти, — напоминаю я.

— Можете приводить нашего Терри, — прибавляет Финн.

— Спасибо, только ему сейчас нездоровится. Но очень мило с твоей стороны это предложить.

— Точно не хотите, чтобы я вас подвез? — уточняет Мартин.

— Нет, не волнуйтесь. Я привыкла ездить на автобусе, тут всего десять минут.

— Что ж, было приятно нормально с вами познакомиться, — кивает Мартин.

На миг повисает неловкое молчание. Честно, я в прошлый раз на отца и внимания-то особо не обратила. Слишком была занята Финном.

— Взаимно, — отвечаю я.

Я поворачиваюсь к Финну и крепко его обнимаю. На мгновение кажется, что он снова заплачет, но нет. Мы долго держимся друг за друга. Я знаю, что он думает о том же, о чем и я, но никто из нас не говорит ни слова. Нам не нужно. Потому что мы прошли через это вместе. И никто из нас никогда этого не забудет.

— Спасибо, что пригласил меня, — говорю я. — Скоро увидимся. Просто помни, что я сказала.

Он кивает, и его рыжие кудри подпрыгивают. И я понимаю, что полон не только мой желудок, но и мое сердце.

На следующий день по пути к Терри я замечаю объявление на доске возле садового центра по дороге из города.

Я уже видела там разные вакансии; обычно только для садоводов и продавцов, хотя в ноябре прошлого года искали «крупного джентльмена с белыми волосами и любовью к оленям». Еще говорилось, что у кандидата не должно быть аллергии на искусственные бороды или детей. Забавно.

Но сегодня я вижу другое объявление. Оно гласит: «В кафе требуется помощник по кейтерингу. Подать заявку можно внутри».

Замираю как вкопанная. Резюме при себе нет, да и плевать, я должна попробовать. Это может быть работа с частичной занятостью, но даже немного денег лучше, чем совсем ничего. Я прохожу через автостоянку, мимо рядов тележек и стенда с цветочными растениями. Оказавшись внутри, подхожу к ближайшей кассе.

— Здравствуйте, — говорю я женщине. — Меня интересует работа в кафе.

— Хорошо, — отвечает она. — Вам нужно поговорить с Мардж. Если повернуть направо и пройти через секцию комнатных растений, справа от вас будет кафе. Там вы ее и найдете.

Благодарю женщину и следую ее указаниям. Когда я прихожу в кафе, там много людей. Обслуживает их только один человек, пожилая женщина примерно моего возраста. Я на секунду задерживаюсь, не желая лезть без очереди. Наконец продавщица смотрит на меня и спрашивает:

— Да, милочка, что я могу вам предложить?

— Я здесь по поводу работы, — говорю я. — Мне сказали спросить Мардж.

— Ого, как быстро, — замечает она. — Мы только сегодня утром повесили объявление. Если подождете несколько минут, я ее позову. Присаживайтесь за столик в углу.

Делаю, как она говорит, и оглядываюсь вокруг. Большинство клиентов — пары среднего и старшего возраста, как и следовало ожидать в садовом центре. В меню в основном тосты, оладьи и картофель в мундире, а на прилавке — пирожные и выпечка. Все довольно заурядно.

Примерно через пять минут подходит Мардж, все еще в фартуке, и садится напротив меня.

— Простите, — говорит она, вытирая рукой сахар со стола. — Как видите, у нас не хватает персонала. Девушка, которая работала здесь по выходным, уволилась. Слишком тяжелая для нее работа. Ох уж эти нынешние дети. Извините, я разболталась, а сама даже не спросила, как вас зовут.

— Карен Аллен. Для друзей Каз. Я работаю в кафе с шестнадцати лет, поэтому дело знаю.

— У нас только подработка, с десяти до четырех с четверга по воскресенье. Я торчу здесь все время и пою, хотя голос у меня как у кота придушенного, но, если вы не возражаете, мы сработаемся. Есть ли у вас какие-нибудь рекомендации с прошлого места?

— Нет. — Не уверена, стоит ли продолжать, но Мардж производит хорошее впечатление. — Я немного повздорила с прошлой хозяйкой. Грубая посетительница написала в интернете отзыв с одной звездой, после того как я отругала ее за то, что она довела до слез маленького мальчика.

— Как-то чересчур хозяйка с вами, — замечает Мардж.

— Вот именно. Я работала там годами без единой жалобы. Я трудяга, не боюсь запачкать руки. Даже на больничный не уходила.

— Когда вы можете приступить к работе? — спрашивает Мардж.

— Как скажете. У меня сейчас ничего другого нету.

— В четверг нормально?

— Правда? Вы меня берете?

— Подозреваю, вы серьезнее отнесетесь к делу, чем все те юнцы, которых мы бы наняли, да и явно в телефоне каждые две минуты зависать не станете.

— Вот уж точно, — улыбаюсь я. — Спасибо.

— Тогда до четверга, Каз, — прощается Мардж, вставая.

Поднимаюсь и замечаю за прилавком стикер с рейтингом гигиены. Пять звезд. А само кафе в садовом центре.

Улыбаюсь еще шире. Похоже, Финн вскоре сможет меня навестить.

— Я нашла работу, — заявляю с порога Терри. Он тупо смотрит на меня со стула. — В кафе в садовом центре. Они вывесили объявление на доске, я зашла, со мной поговорили, и в четверг я выхожу. График четыре дня в неделю, и хозяйка, похоже, приятная. Куда лучше чертовой Бриджит, хотя быть лучше нее несложно.

— Отлично, — кивает Терри. Безразличный голос, пустое лицо. Стараюсь не принимать это близко к сердцу. Всему виной препараты, хотя мне все равно неприятно.

— А сам как? — спрашиваю я.

Брат пожимает плечами.

— Не хочешь спуститься в общий зал и посмотреть телевизор? — предлагаю я.

— Что толку? — отвечает он.

— Давай я спрошу, могут ли они подключить видеоплеер, я бы тогда твои кассеты принесла.

— Не-а. Они не позволят.

— Нам нужно тебя вылечить, Терри. Только так ты выберешься отсюда. Сам знаешь, как все устроено.

Он снова пожимает плечами и начинает ковырять пуговицу на кардигане. Такое чувство, будто я потеряла брата. Вот что я в этом всем ненавижу. Знаю, Терри не мог и дальше так существовать, но это тоже не дело. Мне нужно попытаться каким-то образом восстановить его жизнь, а заодно и собственную.

Когда на следующее утро мое имя выкликают в центре занятости, я сажусь напротив Дениз и даже не пытаюсь скрыть ухмылку.

— Я нашла работу.

— Правда? — Как-то чересчур уж она удивлена.

— Ага. Прошла собеседование, и вчера меня взяли. Кафе в садовом центре. Четыре дня в неделю, но лучше, чем ничего. Выхожу в четверг.

— Замечательно. Отлично. Я не знала, что вы подали туда заявку.

— Я и не подавала. Вчера увидела объявление снаружи, когда проходила мимо, зашла и спросила. Старый добрый метод. Все еще действует. Хозяйка не спрашивала ни резюме, ни адрес электронной почты. Только когда я смогу начать работать.

Дениз улыбается, очевидно, пытаясь скрыть раздражение, и я чуть-чуть восхищаюсь ее выдержкой. Но совсем чуть-чуть. Так-то я очень рада утереть ей нос.

До. 5. Финн

В понедельник утром мне приходится вставать раньше обычного из-за встречи с миссис Рэтклифф, а это значит, что мы завтракаем все вместе (обычно я не вижу папу по утрам, потому что он уходит, чтобы успеть на поезд до Лидса). Мама и папа сидят друг напротив друга за круглым кухонным столом, а я устраиваюсь между ними, пытаясь сделать вид, будто не понимаю, что они не разговаривают.

— Не мог бы ты передать масло? — спрашивает мама. Она не уточняет, кого просит, но масло стоит перед папой.

Он не двигается, поэтому я беру масло и передаю маме, она улыбается мне, говорит: «Спасибо, Финн», и смотрит на папу. Тот громко скребет ложкой в миске с хлопьями и встает, едва доев.

— Хорошего дня в школе, Финн, — говорит он. Так глупо, ведь у меня никогда в жизни не было хорошего дня в школе, и вряд ли сегодня что-то изменится. Но я молчу. Просто киваю, и папа ерошит мне волосы. Он смотрит на маму и ничего не говорит, она смотрит на свой тост и ничего не говорит, а мне хочется крикнуть им, чтобы они прекратили эту игру в молчанку, но тогда грянет громкая сцена, поэтому я предпочитаю тишину.

— Ладно, — говорит мама несколько минут спустя, когда мы слышим, как щелкнули входные ворота, — ты наелся?

Киваю.

— Не голодный? — уточняет она, глядя на размякшие хлопья в моей тарелке.

— Не особо.

— Помни, у тебя в школе нет проблем. Миссис Рэтклифф согласилась увидеться со мной, потому что я спорю со школой. Все это не о тебе.

Странно так говорить, потому что, насколько я понимаю, все это как раз обо мне.

Когда мы приходим на школьную площадку, другие дети из моего класса собираются в клуб. Все смотрят на меня, потому что со мной мама, и это странно.

— Почему здесь твоя мама? — спрашивает Дэниел Уильямс.

Я замираю. Что бы я ни сказал, ответ прозвучит неправильно, поэтому решаю ничего не говорить.

Я иду за мамой в школу, мимо класса, дальше по коридору к офису миссис Рэтклифф. Представляю, как все остальные дети меня обсуждают; одни говорят, что у меня проблемы, другие — что я собираюсь на кого-то жаловаться. Или просто что чудик опять ведет себя странно.

Дверь школьного секретаря открыта, и миссис Равани улыбается нам обоим.

— Доброе утро, она вас ждет. Пожалуйста, проходите.

Мама стучит в дверь, и голос миссис Рэтклифф отвечает:

— Входите.

Я иду за мамой внутрь. Миссис Рэтклифф высокая, потому что раньше она была полицейским, и любит большие висячие серьги и браслеты. Надеюсь, на прошлой работе она их не носила, иначе воры и грабители слышали бы ее заранее. Миссис Рэтклифф встает и бросается к нам.

— Здравствуй, Финн. Здравствуйте, миссис Рук-Картер.

Я смотрю на маму, но она не поправляет, что ее зовут мисс Ханна Рук и пора бы это запомнить.

Миссис Рэтклифф пожимает маме руку, улыбается мне и предлагает нам сесть.

— Что ж, Финн, — начинает она. — Твоя мама связалась со мной по поводу клуба, и я попросила вас прийти и увидеться со мной сегодня, чтобы я могла тебя успокоить. Мы всего лишь даем нашим шестиклассникам возможность собраться вместе за завтраком и обзавестись новыми друзьями.

Я хочу сказать ей, что у меня лишь одна подруга, и она подала петицию против этого, а остальные идут только в надежде угоститься джемом или «Нутеллой», но боюсь, это прозвучит грубо.

— Вот в чем суть, — вступает мама. — Как вы знаете, Финн — мальчик чувствительный, и ему и так предостаточно нервотрепки с контрольными, без лишних мероприятий.

Миссис Рэтклифф улыбается, но по-прежнему смотрит на меня, а не на маму.

— Пойми, Финн, мы просто даем всем шестиклассникам возможность наилучшим образом подготовиться к тестам. Все ради вашего блага.

Мама выходит из себя. Только бы не сказала ничего плохого, но боюсь, именно это и надвигается.

— А вам стоит понять, — произносит мама тонким голосом, — что я вполне способна сама решить, что лучше для моего сына. И дело-то вовсе не в нем. Вы просто баллы для школы набираете. А я не позволю использовать моего сына в этих целях.

После этого я перестаю вслушиваться в слова, только в интонации.

Когда взрослые ссорятся на глазах детей, то говорят очень странными голосами, а выражения лиц совершенно не вяжутся со сказанным. Миссис Рэтклифф все время улыбается, мама все время кивает, но они ни в чем не согласны друг с другом. Знаю, беседа обо мне, но стараюсь заглушить слова, воображая гул роя пчел. Уловка срабатывает до тех пор, пока я не замечаю, что и мама, и миссис Рэтклифф на меня смотрят. Похоже, я нечаянно загудел вслух.

— Ты хочешь что-то сказать, Финн? — озабоченно спрашивает миссис Рэтклифф.

— Я не хочу проходить тесты, не хочу ходить в клуб и в школу приходить тоже больше не хочу.

На миг мне кажется, что все это я сказал мысленно, но судя по выражению лица миссис Рэтклифф — нет. Кажется, будто мама сейчас расплачется, но вместо этого она встает.

— Верно. Вы его слышали. Он не станет посещать клуб и не будет сдавать тесты на следующей неделе. Позже я пришлю вам подтверждение в письменном виде. Спасибо, что уделили нам время.

Мама пулей вылетает из кабинета миссис Рэтклифф, я тащусь следом за ней. Лично я никогда еще ниоткуда не вылетал, и, как по мне, такому действию требуется подходящий звук, как в фильмах, но я и так уже успел погудеть, поэтому решаю выйти молча.

В конце коридора мама оборачивается и смотрит на меня.

— Ты в порядке?

— После того как неделю не ходил в школу, лучше.

— Тебе, похоже, все же придется сюда ходить.

— Почему?

— Таков закон.

— Но как мне тогда быть?

— Думаю, ты вернешься в пятый класс. Тебе же нравится мистер Муктар, верно?

— Да, но я ходил в шестой, и все станут спрашивать, почему теперь я с ними, а я не буду знать, что ответить. — К концу фразы у меня дрожит голос. Мама наклоняется и кладет руку мне на плечо.

— Все будет хорошо. Давай обсудим это дома. — Ободряюще улыбается, но это не помогает.

— Папа сильно рассердится.

— Я ему все объясню.

— Все равно рассердится, и вы поссоритесь.

— Не волнуйся, ладно? Мы позже все уладим.

У мамы слезы на глазах. В этот момент распахивается дверь моего класса, и выглядывает миссис Керриган.

— Здравствуй, Финн. Готов к нам присоединиться?

Нет, не готов. Мне так хочется убежать и никогда не возвращаться, но тогда ситуация станет еще хуже, чем есть.

Поэтому я киваю, поворачиваюсь, слабо улыбаюсь маме и иду за учительницей в класс.

— Ого, бойкот, как круто! — ахает Лотти на перемене, когда я рассказываю, что не буду проходить тесты. Подруга смотрит на меня так, будто я Эверест покорил. До сих пор я даже не расценивал свой отказ как повод для гордости, но, похоже, гордиться стоит, даже если я этого не чувствую.

— Ага, миссис Рэтклифф так разозлилась.

— Собираешься стоять у школы с плакатом? Можешь попасть в выпуск новостей.

— Нет. Мама думает, что меня на неделю переведут в пятый класс.

— Возможно, когда ты умрешь, на твой дом повесят мемориальную табличку.

— Серьезно?

— Да, если твой протест запустит волну бойкотов по всей стране и тесты отменят навсегда.

— Ну, вряд ли такое произойдет.

— Не знаю. Я бы к тебе присоединилась, но маме на следующей неделе надо пораньше на работу, и проще, если я стану ходить в клуб. Буду подрывать его изнутри.

— Ага.

— Но от петиции я не отказываюсь, — заверила Лотти и выудила из рюкзака лист А4.

— Я подпишу.

— Отлично, — улыбается подруга. — Ты первый.

Дома после школы мама не предлагает пойти на прогулку или что-то испечь. Видимо, понимает: разговор предстоит серьезный, и даже кексы меня от него не отвлекут.

— У нас будут большие неприятности? — спрашиваю я.

— Нет. Миссис Рэтклифф говорит, что разочарована и мы еще можем передумать, но я заверила, что не передумаем.

— Но папа все равно рассердится, да?

— Позволь, я сама все с ним улажу. Не хочу, чтобы ты волновался.

Интересно, стоит ли мне указать ей, что я все равно буду беспокоиться, потому что они с папой разводятся, и всякий раз, когда родители разговаривают друг с другом, все заканчивается ссорой, а из-за того, что я не пойду в клуб, ссора точно будет, а уж когда папа выяснит, что мама отменила мне контрольные… Но я ничего не говорю. Только киваю, иду наверх в свою комнату и смотрю на ютубе видео о пчеловодах.

Я мечтаю однажды завести пчел, когда подрасту. Хотелось бы прямо сейчас, но когда я около года назад спросил маму, можем ли мы поставить улей, она ответила, что это серьезное обязательство, а сейчас не очень подходящее время. Думаю, мама уже тогда предчувствовала развод, ведь когда я сказал: будь у нас пчелы, мы могли бы использовать в кексах наш собственный мед, — она расстроилась, и больше я об ульях не заикался. Полагаю, мама была права, теперь я бы очень расстроился, оставляя пчел, ведь их нельзя рассовать по карманам и взять с собой, как можно провернуть с луковицами из сада.

Как только папа возвращается домой, начинается скандал. Может, мама думала, что лучше сразу все выложить, или папа спросил ее о встрече с директором, и она решила не лгать.

Как только я слышу первые аккорды ссоры, то сажусь на лестнице. Обычно, когда родители спорят о ерунде, я играю на укулеле или надеваю наушники и слушаю музыку. Но сейчас речь о контрольных, и я хочу знать, что говорит папа. Если спрошу маму потом, она постарается приукрасить их разговор, а мне надо знать правду.

Первое, что слышу, — папин рассерженный голос. Существуй для ссор шкала, как для землетрясений, этой я бы дал девятку (как для катастроф, что случаются раз в триста лет). В доме частенько происходят четырех- и пятибалльные ссоры, были даже шести- и семи-, но вот такого я еще не слышал.

— Ты не можешь принимать фундаментальные решения об образовании нашего сына, не спросив меня! — кричит папа.

Голос мамы не такой громкий, и слова не такие отчетливые, но я слышу: «Это его беспокоит, Мартин, я уже говорила тебе, что случилось в кафе. Если мы не будем осторожны, то подтолкнем его к краю». А затем случается своего рода мини-спор в рамках ссоры на тему, следует ли заворачивать меня в вату или нет (как по мне, скорее, в пузырчатую пленку, ведь в наши дни все поставляют в пузырчатой пленке, я никогда не видел, чтобы что-то приходило в вате). Мама упрекает отца: ты сам не захотел, чтобы сын пошел в среднюю школу в Галифаксе. Папа отвечает: все не так, и говорит немного тише.

Когда кажется, будто худшее позади, мама заикается: Финна используют, чтобы школа лишние баллы могла себе приписать. Папа возвращается к полноценной девятке и кричит:

— Ты ставишь под угрозу будущее нашего сына из-за своих политических убеждений, и я этого не допущу!

В этот момент голос мамы повышается как минимум до семи, а мама обычно никогда не сердится выше пяти баллов, и она кричит:

— Это никак не повлияет на его будущее, сам знаешь, ты просто пытаешься эмоционально шантажировать меня!

Я сижу на лестнице, пока у них еще один мини-спор о том, кто же кого эмоционально шантажирует, а потом папа говорит, что не позволит ей такое провернуть. Хлопает задняя дверь, я бегу в свою комнату и выглядываю в окно. Папа стоит в саду, опустив голову, и пинает яблоню, что довольно грубо с его стороны, ведь яблоня точно не имеет никакого отношения к тестам.

Я беру укулеле и пытаюсь поиграть, но мелодия звучит неправильно, поэтому я останавливаюсь, ложусь на кровать и какое-то время читаю, стараясь не думать о своем урчащем животе. К тому моменту, когда мама зовет пить чай, у меня боли, и я больше не хочу есть.

Спускаюсь и замираю в коридоре. Папа уже сидит за обеденным столом. Мама достает из духовки макароны. Мы целую вечность не ели макароны с сыром. Мама всегда говорит, что это успокаивающая пища, так что, возможно, приготовила ее как лекарство.

Папа поднимает взгляд и выдавливает улыбку, когда я сажусь рядом с ним.

— Как твои подсолнухи, в порядке?

Я киваю. Знаю, отец пытается сгладить ситуацию, но все равно думаю, что придется бросить цветы, когда родители продадут дом.

Входит мама и ставит передо мной тарелку с макаронами. Там же лежит брокколи. Это нормально, потому что мне нравится брокколи, но я знаю, что папа ее не любит. Он все равно благодарит маму, когда та подает ему тарелку, хотя на ней тоже брокколи. Мы сидим и едим, и никто ничего особо не говорит, но макароны с сыром очень вкусные, и я невольно думаю, что нам нужно чаще есть успокаивающую пищу.

Даже если папа не притрагивается к брокколи.

До. 6. Каз

— Мэттью говорит им не доверять, — заявляет Терри, пока я обуваюсь.

— Тебе и не нужно им доверять. Просто делай, что должен.

— Они заберут все мои детали и перешлют их в МИ5. И снова начнут за мной наблюдать.

Все это я уже слышала. Точно первые признаки надвигающейся простуды. Вот только пара дней — и простуда пройдет, а текущий нос — это не самая большая неприятность. Особенно в сравнении с тем, с чем придется иметь дело моему брату.

Знаю, что ничем не могу помочь. Мне остается лишь поддерживать Терри, смотреть, как он мучается, пока все не станет настолько плохо, что им придется принять меры.

— Я буду с тобой, Терри. Не о чем переживать. Наушники захватил?

Брат кивает, надевает их на голову и прячет шнур под капюшон, как я учила.

— Молодец, — хвалю я, надеясь, что не выдам, как волнуюсь сама. — Идем.

Мы подходим к автобусной остановке, там еще три человека; два парня, которые выглядят так, будто недавно окончили школу, и пенсионер с тележкой для покупок. Терри переминается с ноги на ногу. Он уже бормочет себе под нос — и он еще даже не сел в автобус.

Когда тот прибывает, я плачу, а Терри устраивается сзади, напротив парней-подростков.

— Я их вижу, Мэттью. Я знаю, кто из них шпионы, — говорит он.

Я смотрю в окно, притворяясь, будто Терри разговаривает с кем-то по телефону. Для того я и заставляю его надевать наушники. Чтобы он выглядел нормально. Сливался с толпой. Сколько раз я сама оборачивалась, думая, что обращаются ко мне, а человек говорил в динамик в своих наушниках.

— Змеиные глаза и бейсболка, вот как я их вычисляю, — бормочет Терри и косится на парня в бейсболке.

— У тебя проблемы? — вскидывается тот.

Терри игнорирует его и продолжает говорить:

— Ага, они меня преследуют. Прошлой ночью наблюдали за моим домом в бинокль. Я их видел.

— Че он прицепился? — спрашивает меня парень в бейсболке.

Я пожимаю плечами и показываю, что брат говорит по телефону. Терри продолжает бубнить:

— Я услышал «Это грех»^[7] Pet Shop Boys и все понял. Нил Теннант иногда подает мне знаки.

Ну почему автобус так медленно тащится? Не знаю, чем закончится эта сцена, и мне это не нравится.

— Да что с ним не так? Долбаный чудик, — говорит парень в бейсболке.

Мне хочется крикнуть ему, чтобы отвалил и не лез не в свое дело, но по опыту знаю, станет только хуже. Мой длинный язык и так меня в неприятности втягивает. Поэтому я молчу и ненавижу себя за это.

— Думаю, они пытаются за мной проследить, — не унимается Терри. — Нет, все в порядке, Мэттью, я сам с ними управлюсь. Не волнуйся, я сам.

Повисает пауза, он «слушает Мэттью». И правда похоже на телефонный разговор. И хорошо, иногда получается не привлекать лишнего внимания. Но не всегда так везет.

— Да нет там никого на том конце, — обращается парень в бейсболке к своему приятелю. — Он, блин, говорит сам с собой. — Оба принимаются тыкать пальцами и громко смеяться. Другие пассажиры оборачиваются.

Терри заводит It’s a Sin. Так он пытается перекрыть насмешки, но становится только хуже. Встаю и даю сигнал водителю. До центра занятости еще две остановки, ну и пусть. Надо выйти, пока ситуация не вышла из-под контроля. Терри смотрит на меня и хмурится. Показываю ему: вставай. Он слушается и идет за мной к двери, не прекращая напевать. Уже на площадке брат оборачивается. Подростки показывают ему средние пальцы.

— Все нормально, пусть сидят, — говорит он Мэттью. — Да, знаю, будут и другие. Не волнуйся, я всех вычислю.

Я уже привыкла. Терри нес подобное еще с тех пор, как сам был подростком. Но от этого не легче. Мне всегда хотелось как-то ему помочь. В детстве, когда папаша бил маму или швырялся вещами, я уводила брата подальше, садилась и обнимала его, пока не заканчивалась ссора. Только вот пятидесятиоднолетнего мужика за ручку на людях не поводишь. Еще примут за мужа, этого мне только не хватало.

Врачи годами объясняли, что облегчить жизнь брату я ничем не смогу. Но чувство беспомощности так угнетает. Словно я каким-то образом его подвела. «Эх ты, пустое место, — словно наяву слышу голос мамы, — что ж ты за старшая сестра такая?»

Гоню мрачные мысли прочь. Хорошая из нас вышла парочка — брат общается с Мэттью Келли, а меня неотрывно донимает голос матери.

Терри по-прежнему говорит с Мэттью. Ничего эти умники в центре занятости от него не добьются. Даже жаль, что при оценке трудоспособности брат чувствовал себя лучше, — может, заключение было бы иным. Но тогда я сообщила ему о необходимости идти на проверку в самую последнюю минуту. Кто в своем уме станет доводить родного брата до приступа, чтобы правдоподобнее казалось? Я по глупости думала, Терри выслушают, прочтут, что происходило в прошлые разы, и поймут — если прямо сейчас он выглядит нормальным, это не значит, будто его не может в секунду переклинить. Какая же я наивная дура.

Подходим к двери центра занятости. Это новое место, я никогда здесь не была. Отвожу Терри в сторону и снимаю с него наушники.

— Нам пора, — говорю я. — Постарайся не волноваться. Я все тебе разъясню. Позволь мне разобраться во всем и просто честно отвечай, когда они станут задавать тебе вопросы.

— Я им не доверяю, Каз. Они передадут все в МИ5, я знаю, что они задумали.

— Просто поверь мне, — прошу я. — Большего от тебя не требуется.

Заходим. Все такое модное и выполнено в фиолетовых и серых тонах. Как-то совсем непохоже на прочие центры занятости.

Я подхожу к человеку с планшетом и называю ему имя Терри. Служащий говорит нам сесть и подождать.

— Как в приемной у чертова доктора, — замечаю я Терри, садясь.

— Мэттью говорит, что тебе не следовало называть им мое имя.

— Я должна была сообщить им, что ты здесь. Иначе тебя не вызовут.

Терри ненадолго замолкает. Я чувствую, как его нога рядом с моей дрожит. Ненавижу их за то, что они с ним так поступают. Смотрю на других людей. У всех одинаковое выражение лица. Как будто их собираются переработать на колбасной фабрике.

Все мы — пустое место. Вот на что это похоже. Они могут делать с нами все, что захотят, а нам и ответить нечем.

Терри снова начинает разговаривать с Мэттью. Я вставляю брату наушники. Когда его зовут, он как раз повествует Мэттью о том, что видел в фильме о Джеймсе Бонде.

— Давай, — говорю я, вставая. — Твоя очередь.

Мужчина с планшетом указывает нам на стол, где сидит женщина средних лет с бейджиком «Дениз Дональдсон» на груди.

— Чем могу помочь? — говорит она, жестом приглашая нас сесть.

— Мне сказали, что моему брату Терри нужна форма для пересмотра оценки его работоспособности, потому что его признали годным для работы, а пока ему следует запросить кредит, хотя брат не может работать, потому что у него шизофрения.

— Хорошо, — говорит Дениз, поворачиваясь к Терри. — Давайте по порядку. Сначала мы подадим заявку на получение универсального кредита. У вас есть форма?

— Нет, у нас нет интернета, милочка, — отвечаю я. — Женщина, с которой я разговаривала по телефону, сказала, что вы можете распечатать нам бланк.

Она кивает и что-то делает на своем компьютере.

— Ее зовут Дениз Дональдсон. Она в твоем списке, Мэттью? — подает голос Терри.

— Извините, вы мне? — поднимает голову Дениз.

— Нет, он разговаривает с Мэттью Келли из «Звезд в их глазах», — отвечаю я.

— Миссис Аллен, как видите, за вами большая очередь, и у меня нет времени на шутки.

— Я серьезно. Он слышит голос Мэттью Келли. Если вам повезет, окажетесь в компании Силлы Блэк и Джима Боуэна. И я мисс Аллен, но вы можете звать меня Каз, как и все остальные. У меня нет мужа, и вряд ли он когда-нибудь появится, но, как видите, в нашей квартире и так уже довольно многолюдно из-за Мэттью и ему подобных.

Судя по лицу Дениз, она отчаянно мечтает передать дело брата кому-то другому. Она идет к принтеру, приносит бланк и тяжело опускается на стул.

— Ладно, давайте это заполним. Он может читать и писать?

— Он не дурак, — отвечаю я. — У него шизофрения. И он по-прежнему сидит рядом.

Передаю бланк Терри.

— Заполни его, милый.

— Мэттью говорит, они собирают обо мне информацию.

— Показать вам наше соглашение о защите данных? — спрашивает Дениз.

— Нет, все хорошо, милочка, — отзываюсь я. — Терри, это нужно, чтобы ты получал деньги.

Брат берет ручку и начинает заполнять форму.

— Мистер Аллен принес удостоверение личности? — спрашивает Дениз.

— Ага. — Лезу в сумку и достаю кучу бумажек. — Вот свидетельство о рождении, вот счета за газ и воду.

Терри отрывается от бланка и перехватывает мою руку.

— Не давай им то, что они хотят. Перешлют в МИ5.

— Нет, Терри, девушка просто посмотрит и вернет нам все.

— Мне нужны его паспорт или водительские права, — просит Дениз.

— У него ниче такого отродясь не было.

— Но это основные документы.

— Простите, милочка, но брат в жизни не выбирался из Йоркшира. У него даже проездного нет.

Дениз хмурится и просматривает остальные бумаги.

— Свидетельство о браке?

Я только брови поднимаю. Терри смотрит на Дениз и заявляет:

— Я знаю, что у вас тут крысы. Мэттью меня предупредил. Сказал, их правительство подослало.

Дениз смотрит на Терри и обратно на бумаги.

— Э… ладно. Схожу покажу начальнику, — говорит она и удаляется вместе с бумагами.

— Так все и происходит, — вставляет Терри. — Пошла сливать информацию. Она — одна из них.

— Как у тебя там с бланком? — спрашиваю его. Брат двигает мне листок. — Напиши в контактах мой мобильный.

Даже будь у нас лишние деньги, Терри иметь свой телефон нельзя. Вечно пытался бы дозвониться Мэттью или МИ5. Я даже свою трубку из вида не выпускаю.

Возвращается Дениз и отдает бумаги.

— В данном случае мы сможем это принять.

Терри протягивает ей бланк. Дениз вчитывается.

— У вас нет электронного адреса?

— Нет. Если заведу, нас МИ5 хакнет, — отвечает брат.

— Придется завести для онлайн-вакансий, — вздыхает Дениз.

— Да зачем, если он все равно работать не может? — спрашиваю я. — Мы форму-то заполняем, чтобы получать пособия.

Дениз собирается с духом.

— Вы должны понять, это — контракт истца, и мистер Аллен со своей стороны соглашается активно приступить к поискам работы.

— Но ему нельзя работать, — отвечаю я. — Вы это знаете, я знаю, он знает. Так зачем эта глупая волокита? Почему вам не признать, что они просто спороли чушь, и все исправить? Если вынудите брата выйти на работу, станет только хуже. Он опять угодит в психушку. Неужели вы правда этого хотите?

На миг Дениз опускает глаза, и мне кажется, ее проняло. Может и да, но признать это она не имеет права, это вне рамок ее обязанностей. И Дениз в итоге отвечает, как все они, — тараторит правила и нормы.

— Комиссия признала его годным к работе, следовательно, мы должны расценивать вашего брата именно так, пока он не добьется пересмотра дела.

Я только головой качаю. Единственный плюс — вряд ли найдется ненормальный, который предложит Терри место в его нынешнем состоянии.

— Ладно, он поищет работу. Когда мы получим деньги?

— До момента, когда вашу заявку утвердят и придет первый платеж, пять недель.

Я смотрю на Дениз.

— Да вы смеетесь, что ли? А жить-то ему все это время на что?

— Можно подать заявление на получение аванса, если вам сложно покрыть основные потребности, но потом его вычтут из ваших пособий, поэтому заранее просчитайте, сможете ли жить на урезанные выплаты.

— И какая разница? Обдерут тебя сейчас или потом?

Дениз вздыхает.

— Я распечатаю вам форму предоплаты. Подавать заявку или нет — решать вам. Какой еще у вас семейный доход?

— Никакого. В пятницу я потеряла работу. Мне тоже нужно встать на учет, пока я здесь.

— Боюсь, это возможно, только если вы записались на прием.

— Я думала, что смогу проскочить одновременно с нашим Терри.

Дениз качает головой.

— Нет. Следующее окно в пятницу днем в четыре тридцать. Я могу записать вас, если хотите.

Я пожимаю плечами. Похоже, у меня нет выбора.

— Отлично. Мы что так, что так в дерьме.

Дениз пропускает мои слова мимо ушей и снова смотрит в бланк.

— Вижу, последний раз вы работали уборщиком, мистер Аллен.

— Ага, в ресторане, — говорит Терри. — Мне там не понравилось, у них были крысы. Я слышал, как они бегают по полу на кухне.

Терри начинает петь «Крысы на моей кухне»^[8] от UB40 себе под нос. Ну хоть сменил пластинку с Pet Shop Boys. Дениз смотрит на меня.

— Я пойду принесу бланки, — говорит она.

По пути домой Терри тихо сидит в автобусе, однако явно прокручивает события дня в голове, по лицу вижу. В такие моменты брат закрывается. Словно уходит туда, где мне до него не достучаться. Вот что меня больше всего изводит — беспомощность. Как старшая сестра я обязана защищать Терри. После того, что стряслось в детстве, я поклялась: никто и никогда больше не причинит ему боль. Я держала слово, только вот от самого себя мне его не спасти.

Первый раз, когда брат угодил в клинику, я плакала, потому что подвела его. И второй, и третий. И каждый раз слышала ее огрубевший от алкоголя голос: «Что ты за старшая сестра такая?» Да, потом мамаша долго извинялась, когда протрезвела. Но вот это не отложилось в памяти. Только насмешки. «Чем он провинился, что ему досталась такая сестра?»

На следующее утро, когда Терри еще в кровати, звонит Дениз и удивляется, попав на меня.

— Могу я поговорить с мистером Алленом?

— Это Каз, его сестра, мы встречались вчера. Он еще спит, придется вам общаться со мной.

— Но мне нужен мистер Аллен. Не могли бы вы его разбудить?

— Нет. Накануне он почти не спал. Всю ночь разгуливал по квартире с фонариком, искал крыс. Точно знаю, потому что он шумел и включал свет. Говорите мне, я ему передам.

Дениз колеблется.

— У меня хорошие новости. Мы нашли ему место.

— Что?

— Работу. Уборщиком туалета в торговом центре.

— Это шутка такая, что ли?

— Нет. Я не ожидала подобрать вариант так быстро, но он проходит в рамках программы для тех, кто долгое время не работал. Иногда подобные вакансии очень удачно подворачиваются.

— Но брат не безработный.

— Он нигде не трудился на протяжении пяти лет.

— Потому что не мог, а не потому что лентяй.

— Без недавнего опыта ему будет очень сложно куда-либо устроиться, так что этот вариант — идеальный.

— Ага, идеальная работа для человека, которому везде мерещатся крысы, — общественный туалет.

— Сколько я туда ходила, там всегда было чисто.

— Боже, да дело не в реальности, брат психически болен. Суть в том, что происходит у него в голове. Он слышит крыс. Голоса говорят ему, что где-то есть крысы. И неважно, бегают ли они там взаправду. Терри не сможет там работать.

— Боюсь, за отказ его накажут. Минимум четыре недели без выплат.

— Вы не можете так с ним поступить. Ему нужны деньги. И так придется пять недель ждать. Как он продержится девять?

— Прошу, поймите, это не мое решение. Правительство устанавливает правила, а мы лишь их исполняем.

— Так что, ему надо на собеседование? — вздыхаю я.

— Нет, мы уже устроили вашего брата на это место. Все согласовано.

— Только не с ним самим. Вы же сами вчера его видели, ну какая ему работа?

— Как я объяснила, вы можете запросить обязательный пересмотр, ну а пока мистер Аллен заключил с нами договор, чтобы получать льготы. Если он разорвет контракт, то потеряет права на выплаты. Все просто.

Я не знаю, что сказать. Этого не должно было случиться.

Терри влез в эту программу только затем, чтобы получить немного денег, пока мы обжалуем оценку комиссии.

— Ну я вам сразу могу сказать, ничего не выйдет. И это выяснится в первый же день, так что будьте готовы к телефонному звонку. Когда брат должен выходить?

— В пятницу.

— Да вы и правда шутите, — фыркаю я.

Дениз непрошибаема.

— По почте вам придет письмо с подробной информацией. Если возникнут вопросы, пусть ваш брат звонит мне. Буду признательна, если вы ему это передадите. До свидания.

Она вешает трубку. Наверняка побежит жаловаться коллегам, что в наши дни никто не хочет работать. Она понятия не имеет, как мы живем. Вот вообще.

Я жду следующего утра, прежде чем что-нибудь сказать Терри. Отчасти потому, что мне самой нужно увидеть это письмо, прежде чем я поверю в происходящее, а отчасти потому, что новость погрузит Терри в адское состояние, а я хочу оттянуть этот момент.

Вскрываю конверт и вчитываюсь в надежде, что случилось чудо и брата перепутали с кем-то другим.

Ничего подобного. Терри Аллен, мой младший брат, обязан выйти на работу завтра. На самом деле.

Терри в гостиной смотрит «Булсай», свое второе любимое ТВ-шоу. Когда ведущий, Джим Боуэн, умер, брат плакал навзрыд, словно отца родного потерял. Честно говоря, Джима Терри видел куда чаще, чем своего настоящего папашу. Брат поворачивается ко мне:

— Не смог прожить и дня без «Булли».

Обычно эти слова вызывают у меня улыбку, но не сегодня. Чувствую себя последней гадиной, что приходится вторгаться в крохотный безопасный мирок брата и выкидывать беднягу в реальный мир.

— Дениз из центра занятости прислала, — говорю я, протягивая письмо.

— Они признали, что облажались? — хмурится Терри.

— Нет, милый. Она нашла тебе работу. Какая-то программа, чтобы ты имел право получать выплаты. Выходить надо уже завтра.

Джим Боуэн объявляет главный приз — фургон на колесах. Сегодня таким никого не впечатлишь. Нынешние зрители меньше чем на «порше» не согласились бы, но тогда аудитория ахала от восторга.

Терри смотрит на меня.

— Где?

— В городе, в торговом центре. Уборщиком туалета.

Собираюсь с духом. Не стану упрекать брата, если тот ударится в слезы. Однако ничего не происходит. И так еще страшнее. Без единого слова Терри просто продолжает смотреть «Булсай». И ковырять пуговицы на кардигане.

После. 5. Финн

Едва проснувшись, смотрю календарь садовода, что висит напротив кровати. Оказывается, сегодня не только отличное время для обрезки сухих головок цветов, но и день, которого я так долго ждал.

Последний день летней четверти, а значит, последний день в младшей школе.

Только вот теперь мне не хочется, чтобы он наступал, ведь напоследок придется пройти через выпускной шестого класса. Нас всех посадят в самом начале зала, станут показывать старые фото, где мы только пришли и стоим в дурацких костюмчиках, говорить, какие мы молодцы, и придется хлопать — даже тем, кто изводил меня все это время (кроме последней половины четверти, но было почти так же паршиво, ведь я понимал причину такой перемены).

Еще все мамы непременно расплачутся и станут твердить: да вот же буквально пять минут назад привели нас в первый класс. Легко им говорить, их тут не было, всего-то забот — привести ребенка, забрать да прийти на пару собраний. А вот я будто лет пятьдесят тут отбыл.

Папа хотел прийти. Честно постарался выкроить время, но случилась важная встреча, отец очень извинялся, а я уже привык. Когда я рассказал об этом Каз, она предложила прийти вместо папы. Мне стало так приятно: бабушки редко заявлялись на подобные мероприятия, а Каз похожа на бабушку, если не считать ее кос. Бабушек с косами я не встречал.

— Она правда твоя бабуля? — спрашивает Лотти, когда я хвастаюсь тем, что у меня еще кое-кто придет.

— Нет. Настоящая живет в Девоне, оттуда слишком далеко добираться. А другая умерла, когда мне было семь.

— Моя мама придет, — сообщает Лотти.

— Серьезно? — Ее мама всего раза два была на собраниях, причем оба раза сбегала с них на работу, еще и махала Лотти напоследок, чем изрядно ту смущала. Так что подруга не возражала, если ее мама не приходила вовсе.

— Ага, сказала, это важный переходный момент, нельзя такое пропускать.

— А куда мы переходим?

— Не знаю. Она не уточнила.

— Как думаешь, что миссис Рэтклифф скажет обо мне?

— Наверное, похвалит твою игру на укулеле.

Думаю, Лотти права. Ну хоть играть на этот раз не придется. И без того плохо, что все до сих пор помнят мое прошлое выступление.

— Ага. Вежливый способ сказать, что я странный.

— Ты по-хорошему странный, — улыбается Лотти.

— Правда?

— Да. Ты странный только в сравнении с кучей идиотов. И на самом деле неправильные они, но, поскольку их больше, они могут выставить странным тебя и умыть руки.

— Точно. Надо разыскать побольше хороших чудиков вроде меня, чтобы никого из нас больше не считали странным.

— Ага.

— А ты встречала таких, как я?

— Нет.

— Получается, я всегда буду странным, и неважно, что при этом я хороший.

— Похоже, так. Но, по крайней мере, ты знаешь, что хорош.

Наш класс входит в зал, а я до сих пор ломаю голову над ее словами. Играет Simply the Best. Стараюсь не думать, как скривилась бы мама и насколько грубо было со стороны миссис Рэтклифф оставить то ее письмо без ответа. Нас не посадили в глубине зала, как обычно, а вытащили скамейки вперед, лицом ко всем остальным. Мы с Лотти примостились сзади, но все равно было ощущение, будто все пялятся на меня. Мама подруги уже плачет, а пара других родительниц передают ей салфетки. Однако Рэйчел смотрит не на дочь. А на меня.

Каз сидит за всеми мамами. Думаю, мы в принципе такие люди, что всегда позади. Она слегка улыбается мне, но не машет и вообще ничем меня не смущает. Очень стараюсь не думать о человеке, которого здесь не хватает. Вот только ее улыбка так и стоит перед глазами. До сих пор чувствую мягкость ее зеленого кардигана, слышу, как она громче всех мне хлопает. Лотти чуть пожимает мне руку, но так, чтобы никто не видел.

Встает миссис Рэтклифф и начинает распинаться, бренча своими браслетами. Изображает неземной восторг — ума не приложу почему, если только рада от меня наконец избавиться. Говорит, какой мы чудесный класс — вранье, половина ребят откровенно скучала на уроках и по большей части хулиганила. Потом она берет небольшой пульт и запускает те самые нелепые фото. Все смеются. На снимках я везде немного грустный, наверное потому, что мучился весь учебный процесс.

Затем нас начинают выкликать. Каждый встает, и миссис Рэтклифф говорит о его достоинствах и достижениях. В некоторых случаях ей явно пришлось поднапрячь фантазию. Джейден стал «популярным мальчиком и ценным игроком школьной футбольной команды». Миссис Рэтклифф не рассказывает, как однажды он бросил бургер мне в лицо или тянул меня за волосы, пока я не расплакался.

Поднимается Тайлер. Он, оказывается, «обожает веселиться и всегда первым управляется с ланчем». Не представляю, какое в этом достижение, ведь Тайлер, по сути, просто заглатывает еду, не жуя, но его мама плачет, значит, видимо, какая-то ценность в этом есть.

Настает мой черед. Я поднимаюсь и смотрю прямо на Каз. Миссис Рэтклифф говорит, что я продемонстрировал недюжинное мужество, а еще я талантливый музыкант. Почему-то все мамы ударяются в слезы, а все дети — даже те, кто меня ненавидит, — хлопают. Я стою и не знаю, что делать. Мне хочется крикнуть им: прекратите, это все я виноват, знали бы вы, не хлопали бы! Но не могу, поэтому просто стою и мысленно считаю секунды, пока миссис Рэтклифф не кончит речь.

После официальной части школа устраивает небольшое чаепитие. Все мамы, бабушки и единственный пришедший папа остаются в зале. Подают чай с бисквитами, и каждому разрешают взять по штучке.

Каз подходит ко мне и от души обнимает.

— Сомневаюсь, что тебе это все понравилось, милый.

Качаю головой.

— Что с твоей директрисой? Она что, спутала выпускной с прослушиванием детей на шоу талантов?

Впервые за утро я выдавливаю улыбку и объясняю:

— Она раньше работала полицейским. Все время бренчит, считает меня странным. А еще мама много с ней ругалась.

— Неудивительно. А как она внезапно попала в учителя?

— У нас много хулиганов, может, ее поэтому взяли.

Каз оглядывает прочих ребят:

— Которые тебя достают?

— Да все, но Джейден, Райан и Тайлер особенно, — шепчу я, указывая на виновников.

— Хочешь, я им ноги отдавлю по пути обратно?

У меня вырывается смешок.

— Что ж, в твоей новой модной школе есть минимум один плюс — с ними тебе там больше не придется видеться.

— Думаю, да.

— А это твоя подруга Лотти? — спрашивает Каз, кивая в сторону. Там стоят Лотти и Рэйчел, обе до сих пор утирают слезы.

— Да. Как вы догадались?

— Она сидела рядом с тобой и непохожа на остальных девчат. С характером, как я погляжу.

В эту секунду я понимаю — больше нам с Лотти вместе в школу не ходить, и я ужасно буду скучать по подруге. Стараюсь не расплакаться, и тут подходит миссис Рэтклифф.

— Здравствуйте, — обращается она к Каз, — вы родственница Финна?

— Нет, подруга, — отвечает та. — Его отец не смог прийти из-за работы.

— Что ж, мы все очень впечатлены, как он сумел… со всем справиться, — замечает директор, не глядя на меня. Бренчит, пытается улыбнуться, но выходит плохо.

— Какой стыд, что понадобилось такое событие, чтобы ребята прекратили над ним измываться, — говорит Каз.

У миссис Рэтклифф вытягивается лицо. Она переминается с ноги на ногу и поворачивается ко мне:

— А ты, наверное, ждешь не дождешься, когда же пойдешь в новую школу, Финн?

Не знаю, что сказать. «Нет» — не очень вежливо. Смотрю на Каз — может, она выручит.

— Уж точно ждет не дождется, когда сможет убраться из этой, — отрезает Каз.

Миссис Рэтклифф смотрит на Каз, открывает рот, закрывает и, не произнеся ни слова и не брякнув ни единым браслетом, удаляется прочь.

— Мне не следовало так говорить? — спрашивает Каз.

— Не знаю. Но я рад, что вы это сделали, — улыбаюсь я.

После школы иду пешком домой к Лотти вместе с подругой. Ее мама приглядывает за мной, пока папа не вернется с работы. Весь класс расписался на память на наших поло. Я попросил Лотти проверить — не намалевал ли кто-нибудь на моем «фрик» или «чудик». Говорит, нет.

— Странно, да? — спрашиваю я.

Лотти кивает.

— Ну ты хотя бы больше их не увидишь. А вот мне еще пять лет с ними мучиться.

— Вот бы ты пошла в мою школу, — замечаю я.

— Ты там заведешь новых друзей.

— Думаешь?

— Вполне могут найтись нормальные ребята, — пожимает плечами Лотти.

Скачать книгу

Рохану.
И всем мальчикам, которые не боятся быть другими

До. 1. Финн

Меня зовут Финн – как Гекльберри, – и со мной все в порядке. Точно это знаю, потому что отец изо всех сил старался отыскать во мне хоть какой-то изъян, но я выдержал все проверки. Оказалось, что я просто странный, но для оценки странности тестов нет, а если и есть, отец о них не в курсе.

Фамилия моя Рук-Картер, и это тоже странно, потому что она двойная (аккуратный способ обозначить, что две разные зачем-то слепили вместе). Мама говорила, они с отцом так поступили, чтобы в моем имени была частичка и от нее, и от папы. Только теперь, когда родители разводятся и бьются, с кем же я останусь, понятия не имею, что станет с моей фамилией. Может, с понедельника по среду я буду Финн Рук, в четверг и пятницу – Финн Картер, а на выходных, когда меня делят между одним и другой, – Финн Рук-Картер.

Насчет боев за меня – нет, родители не сражаются буквально, как персонажи в «Звездных войнах», просто много ругаются и держат адвокатов, которые постоянно сочиняют друг другу послания, чтобы лишний раз позлить. В четвертом классе Джейден Мак-Гриви повадился слать мне обидные записки, так мама даже на него адвоката натравила. В итоге Джейдену пришлось сочинить еще одну записку, уже с извинениями, хотя точно знаю, ни в чем он не раскаивался.

1. Не люблю футбол и не могу назвать по имени ни одного игрока.

2. Не ем мармелад.

3. У меня вьющиеся рыжие волосы, а не прямые короткие каштановые, как у нормальных людей.

4. У меня нет мобильного телефона.

5. Не играю в видеоигры.

6. В жизни не ходил в «Макдоналдс».

7. Люблю садоводство и восхищаюсь Аланом Титчмаршем.

8. Играю на укулеле.

9. Не люблю футбол (это настолько странно, что стоит упомянуть дважды).

10. У меня «пчелиный» рюкзак.

Что касается последнего пункта: это не значит, будто я ношу желто-черный рюкзак в виде пчелы. Таких я сменил целую кучу – мама каждый год покупала мне новый, но на десятый день рождения вручила серый с принтом из пчел. Заявила, что такой – более взрослый. Папа только глаза закатил, правда не в открытую (тогда они еще изображали дружную семью, особенно передо мной и особенно на дни рождения). На следующей неделе я пошел в школу, и дети опять подняли меня на смех, так что, пожалуй, отец был прав.

Неважно. Как по мне, если уж решил быть странным – будь им до конца, а не думай, якобы что-то нормальное в тебе все же осталось. Люди все равно найдут, что в тебе высмеять.

Родители думали, что я сижу в спальне и занимаюсь на укулеле. Так и было, только мне приспичило в туалет, а они ссорились на кухне. Если уж хотите тайком поцапаться, не делайте этого на кухне – у нее ведь нет двери, и ума не приложу, как взрослые этого не замечают. Когда папа сказал про «сожрут живьем», у мамы как-то странно изменился голос. Поначалу я решил, что ее задела формулировка (все-таки как вегетарианка она вряд ли одобряла поедание кого-либо заживо). Но затем мама заметила: иногда кажется, что отец меня стыдится. Папа заявил, что нет, просто реально оценивает мои шансы вписаться в коллектив. «Вот почему я хотела бы перевести его на домашнее обучение», – ответила мама, а папа фыркнул и сказал, что мне нужна нормальная школа, а не уроки кулинарии за кухонным столом. Мама начала плакать, больше я ничего не разобрал, поэтому вернулся к себе и принялся играть на укулеле «Ты мое солнце».

Я все же сказал Лотти, своей лучшей подруге – собственно, моей единственной подруге, – она погуглила и заявила: на самом деле родители развели такую таинственность, потому что школа частная, для богатеньких сынков влиятельных родителей. Лотти в таких вещах разбирается, ведь ее мама – лейбористка[1] и однажды сидела рядом с Джереми Корбином[2] на полевой кухне для бездомных (в смысле, мама Лотти готовила суп, а Корбин просто посещал мероприятие. Я еще подумал: как-то неправильно с его стороны есть то, что вообще-то приготовили бездомным, но подруге высказывать свои сомнения не стал).

– Финн, не хочешь помочь мне готовить кексы? – зовет снизу мама.

Она верит, что кулинария – отличное совместное развлечение после школы. Честно говоря, после школы почти что угодно сойдет за отличное развлечение, и если иного способа отложить выполнение домашнего задания нет, то и такой сгодится.

Когда я спустился, она уже разложила ингредиенты на столе. Мы, как обычно, готовили кексы с абрикосами, апельсинами и отрубями. Еще одна моя странность. Если в школе устраивают благотворительные распродажи, наша выпечка разительно отличается от того, что приносят прочие дети. Рыже-коричневая, а не шоколадная, никакой глазури или посыпок. Наверное, поэтому никто никогда ее не берет. Иногда что-то покупает учительница – вероятно, из жалости, а иногда нам даже приходится увозить все обратно, чтобы не выкидывать.

– Ну что, снова будешь медовым монстром? – с улыбкой спрашивает мама, накидывая мне через голову фартук.

Временами она разговаривает со мной так, будто мне до сих пор девять. И пожалуй, сама этого не замечает.

– Ага, – с улыбкой отзываюсь я, и она вручает мне банку с медом.

– Ну что, как сегодня в школе? – спрашивает мама, пока я сыплю муку в чашу.

– Нормально. – Как показал опыт, это лучший ответ. Если скажу, что отлично, она поймет, что я лгу. А так вроде я и не в восторге от учебы, зато меня не побили.

– Что вы сейчас читаете? – интересуется она, заправляя за ухо длинный рыжий локон.

– Ничего. Просто готовимся к экзамену по английскому.

– Как, все время?

– Да. Ну, кроме тех уроков, когда готовимся к экзамену по математике.

– Привет, а что вы тут делаете? – интересуется отец, взъерошив мои волосы (все вечно норовят их взъерошить. Видимо, кучерявые волосы обладают какой-то особой притягательностью).

Папа смотрит на меня. Он всегда теперь смотрит строго на меня, даже если отчасти обращается и к маме тоже.

– Исполняем танец чокнутых куриц, – докладываю я.

– А что, есть какой-то особый повод?

– Да просто весело, – объясняю я.

– Ясно. А домашнюю работу ты уже выполнил или сделаешь позже?

– Мы веселимся, Мартин. Если это по-прежнему дозволяется.

– Конечно.

– Именно. Так не порть все, пожалуйста, напоминая о домашней работе в ту же секунду, как переступил порог. Тебе словно не нравится, что Финн веселится без тебя.

– Ты же знаешь, что это не так.

– Так к чему упоминать домашнюю работу? Его и так грузят в школе этими дурацкими контрольными.

– Ладно, тогда не буду вам мешать, – заявляет отец, нацепив фальшивую улыбку. На миг кажется, что он сейчас опять взъерошит мне волосы, поэтому я отступаю в сторону и беру деревянную ложку. Не проронив больше ни слова, папа выходит.

– Даже не спросил, может ли потом взять кекс, – замечаю я.

– Нет, – отвечает мама. – Не спросил.

Той ночью я лежу в кровати и слушаю, как родители ругаются внизу.

Иногда я брожу по дому, будто ищу эту радость, – вдруг родители засунули ее нечаянно куда-то в шкаф, да и позабыли. Вот бы вернуть им смех и веселье, чтобы больше не приходилось слушать резкие слова.

Я поворачиваюсь на кровати и зарываюсь лицом в подушку.

Ужасно боюсь щекотки – прямо как папа. Мы с мамой вечно норовили его защекотать. Я мечтаю, чтобы мы опять стали той счастливой семьей, но не представляю, как это устроить. Ну то есть я знаю, как приготовить кексы из абрикосов, апельсинов и отрубей, как играть на укулеле и прочую ерунду, а вот самое главное, самое нужное – нет.

Подхожу к школе. Никто не бежит со мной поздороваться, но, с другой стороны, никто не обзывает фриком и не пытается ударить, так что, пожалуй, день начинается неплохо. Мама маячит у ворот и как-то странно на меня смотрит – примерно так же, как на нашего кота Аттикуса, когда оставляет его в питомнике перед отъездом на каникулы. Не понимаю, в чем суть; не то чтобы она вернется, а я выйду к ней навстречу, исхудав и мяукая от голода, потому что всю неделю ничего не ел. Мы вообще, по сути, расстаемся всего на десять минут, ведь мама идет на праздничное собрание. Нам их устраивают каждую пятницу, по утрам, приглашают родителей. Обычно приходит мама – она самозанятая, а люди так рано на прием не записываются. Мама – гомеопат и ароматерапевт, иными словами, лечит людей, не назначая им таблетки и не посылая их в больницу. Мне об этом говорить нельзя, потому что не все люди верят в гомеопатию. Это примерно как с Богом. Мы в него не верим, но на собраниях мне иногда приходится его воспевать. А вот гомеопатов мы не воспеваем, и как-то это не очень честно получается.

Маме не слишком нравятся некоторые детали собраний, например как Оливии Вортингтон подарили сертификат на погружение с аквалангом на Мальдивах на пасхальных каникулах. Или как в начале праздника всякий раз включают «Ты просто лучший» Тины Тернер. Мама полагает, что нехорошо просто считать себя лучше всех прочих (она даже отправила миссис Рэтклифф письмо с предложением заменить песню на «Что ты сделала сегодня, чтобы гордиться собой»[3] Хизер Смолл, но ответа так и не получила).

Хотелось бы с кем-то поделиться переживаниями, но Лотти вечно прибегает за секунду до звонка, а то и на несколько секунд позже. Она живет без папы, а мама Лотти, Рэйчел, одновременно работает патронажной сестрой, членом Совета Колдердейла и волонтером в столовой для бездомных. По словам подруги, именно поэтому она вечно опаздывает и питается всякой ерундой. Саму Лотти это не слишком беспокоит, а вот меня – да. Мне опаздывать не нравится. А еще я люблю, как мама готовит. Надеюсь, она не станет такой после развода. Оборачиваюсь на нее. Мама так и стоит у ворот. Вечно складывается такое впечатление, будто она не вписывается в беседы других родительниц. И вообще не выглядит, как прочие мамы. И дело не только в рыжих волосах – во всем, вплоть до неправильной обуви (мама не носит туфли, предпочитает круглый год ходить в ботинках, даже летом). Я часто гадаю, не потому ли я не похож на остальных мальчиков, что моя мама не похожа на остальных мам, но, может, дело вовсе не в этом. А даже если и так, я на нее не сержусь. Скорее всего, мама не больше способна изменить себя, чем я сам. Смотрю, как она вслед за остальными взрослыми идет в школу. На ней ее любимый зеленый кардиган. Он такой мягкий, и в него так уютно кутаться.

Мисс Дай звонит в звонок, и мы выстраиваемся по классам. Я стараюсь встать последним – так донимать меня сможет всего один человек, а не два, – но сегодня трюк не удается. Райан Дэнжерфилд опаздывает, поэтому ему приходится идти за мной.

– Рыжий, рыжий… – произносит он мне на левое ухо так, чтобы другие ребята услышали, а учительница нет.

Льюис Р. (все зовут его именно так, потому что в классе есть еще Льюис Б.) смеется и шутливо грозит:

– Не тронь зеленого мальчика, а то дурную болезнь подхватишь.

Все заливаются пуще прежнего. Миссис Керриган тоже улыбается, думает, мы тут веселимся. Наверное, во времена ее детства школы были другими – и ученики тоже, иначе с чего она все время верит, будто мы мило общаемся, когда все обстоит как раз наоборот.

Лотти бегом занимает свое место в конце цепочки девочек, и мы гуськом отправляемся в класс. Моя подруга тоже не похожа на остальных учениц: у нее короткие волосы, а у всех прочих – длинные, а девочкам вроде как полагается носить именно длинные. Лотти говорит, у нее прическа пикси, но раз уж я пикси вживую не видел, приходится верить на слово.

Так странно. Все утверждают, что я выгляжу как девчонка, а Лотти – как мальчишка. Может, нам стоило бы поменяться головами? Думаю, поэтому мы и дружим, у обоих какие-то неправильные волосы. Вернее, это у нее волосы неправильные, у меня же неправильное все. Я узнал, что ношу неправильные штаны, только когда мы однажды переодевались после физкультуры, и Ибрагим по ошибке взял мои. Он принялся показывать другим ребятам лейбл, и все стали смеяться: не тот магазин. А какой же «тот» – не сказали, поэтому маме я ничего говорить не стал. В любом случае она не купила бы что-то в «правильном» магазине, если те жульничают с налогами или используют детский труд. Оказалось, даже приобретение штанов – штука коварная.

Сажусь рядом с Лотти.

– Привет, Финн, – здоровается она, – подпишешь мою петицию?

Мама думает, что вот сейчас будет гордиться мной.

Ага, если бы.

– «Милашка Фэнни» Джорджа Формби, – мямлю я и слышу ответный смех одноклассников. Он нарастает и нарастает, точно приливная волна, и обрушивается на меня со всей силой.

Начинаю играть на укулеле. Хотя прямо в ту секунду всей душой ненавижу Джорджа Формби.

До. 2. Каз

Сама виновата, надо было идти пешком, но по пятницам я всегда себя так балую – еду домой на автобусе. Не потому, что начало выходных – завтра мне в семь снова на работу. Просто иногда приятно сделать вид, будто и у тебя есть конец рабочей недели, как у всех нормальных людей.

Роюсь в сумке – не найдется ли салфетка для сопливого соседа, – но внутри лишь кусок туалетной бумаги. Судя по виду, давно там лежит. Сосед снова шмыгает. Звук такой, будто вредный ребенок нарочно втягивает остатки молочного коктейля через трубочку.

– Можешь высморкаться в рукав, не стесняйся, – предлагаю я.

Он смотрит на меня, ничего не говорит и снова пялится в окно.

– Ну как хочешь, – вздыхаю я, радуясь, что ехать осталось всего три остановки.

Сигналю водителю, что выхожу, и сосед от души хлюпает носом. Достаю туалетную бумагу и кладу ему на колено.

– Пожалей следующего беднягу, которому не повезет с тобой сидеть, и высморкайся уже.

Мужик меня игнорирует. Автобус тормозит, и двери с шипением раскрываются.

– Спасибо, милый! – кричу водителю.

– Привет, это я, – окликаю я и ставлю сумку на пол. В гостиной бормочет телевизор, значит, Терри как минимум вылез из кровати. Вхожу. Брат лежит на диване, свесив с другого конца свои до смешного длинные ноги.

– Привет, – отзывается он, даже не повернув головы. Терри смотрит сериал о талантах «Звезды в их глазах». – Смотри, Фредди Меркьюри.

– Вряд ли, – отвечаю я. – Ни с виду, ни по голосу не похоже.

– Есть хочешь? – спрашиваю я.

А затем еще до обеда принялся смотреть сериал, поэтому больше ничего не ел.

Ставлю чайник и кладу пару кусков хлеба в тостер. На душе тревожно: вот как бы Терри выживал без меня? Пятьдесят один год, а он, по сути, все тот же мой младший братишка. Нет, я не жалуюсь, что вы. Но поневоле задумаешься – каково приходится всем тем Терри, у которых не осталось родственников?

– Держи, – говорю я, занося нехитрую снедь в гостиную.

Терри протягивает руку за кружкой.

– Оторви зад от дивана и сядь нормально, – велю я. – Я поесть принесла.

– Спасибо, сестренка, – благодарит он, садится и берет у меня тарелку. – Ты просто звезда и святая.

– Что это?

– Пришло сегодня утром.

– Ты открывал?

Брат качает головой. Мадонна на экране заводит Into the Groove.

– Хочешь, я открою?

Беру конверт. А эта Мадонна хороша. Фредди Меркьюри до нее как до Эвереста. Разрываю конверт и достаю письмо.

«Оценка Ваших прав на получение пособия по временной безработице», – гласит оно, а потом идет долгое объяснение, что же это такое, будто мы тупые и внезапно забыли. Наконец, внизу страницы, раздел «Наше решение».

Вздыхаю и качаю головой. Так боялась, что это произойдет, но до конца не верила.

Мадонна заканчивает выступление под бурные овации публики.

– Что там? – поворачивается ко мне Терри.

– Говорят, что ты можешь работать.

– Чушь собачья.

– Да, знаю.

– Он ведь даже не слушал. Тот мужик, что задавал мне кучу вопросов. Я рассказал, что случалось все те разы, когда я пытался работать, но он, блин, даже не слушал!

Мне нечего ответить. Брат прав. Проверяющие ни на миг не обратили внимания на слова Терри. В их глазах он лентяй и мошенник – значит, надо отобрать у него льготы. И плевать, что станет с человеком. А чего переживать? Не им же потом разгребать последствия, а мне.

– Пойду позвоню им, – говорю я. – Скажу, что это ошибка. По радио слыхала о таких случаях, когда оценки одного кандидата приписывали другому. Может, и у нас так.

С письмом в руках ухожу на кухню и закрываю за собой дверь, чтобы не слышать фоном чертову Тину Тернер.

Набираю цифры, указанные вверху листка. Это не прямой номер центра занятости в Галифаксе – похоже, там нет людей, способных взять трубку. Очередная горячая линия, когда ты понятия не имеешь, где сидит твой собеседник, а он, скорее всего, в жизни не бывал в твоем городке. Мне отвечает до тошноты вежливый голос автомата, сообщающий, что дальше есть несколько вариантов.

– Вы ошиблись в оценке моего братца, и мне нужно с кем-то это обсудить.

– Простите, запрос не распознан, пожалуйста, выберите один из следующих вариантов, – щебечет автомат.

И опять ничего полезного. Жму наугад, и меня снова спрашивают о цели звонка.

– Ревень и крем, – отвечаю я. Похоже, срабатывает, потому что меня переводят на следующий этап, где я вновь проделываю этот трюк. Повторяю «ревень и крем» снова и снова, стараясь не думать, сколько денег сжирает звонок, и наконец слышу не записанный, а живой женский голос, впрочем, разницы особо не чувствуется. К тому времени я уже напеваю заставку к одноименному мультику, но, похоже, девушка в силу возраста его не видела, и я не трачу время на объяснения.

– Здрасьте, милочка, я звоню насчет моего братца. Его звать Терри Аллен, ему пришло письмо насчет оценки трудоспособности, и, похоже, вы что-то напутали.

– Боюсь, я не имею права обсуждать с вами другого человека. Если у мистера Аллена есть вопросы, попросите позвонить его самого.

– Ага, только у него шизофрения. Поэтому он и получает пособие. Когда брат нервничает, это приводит к срывам, и сто раз жать кнопки и слушать, как автомат гоняет его по кругу, не понимая южный акцент, – последнее, что ему надо.

– Его признали годным для работы.

– Ага, признали, поэтому я вам и звоню. С последнего места работы брата увезли в психушку. С двух предыдущих тоже. Он не может находиться среди большого числа людей. Если вы вынудите его выйти на работу, ему снова станет хуже. Поэтому мне и нужно с кем-то это обсудить.

– У него есть право подать апелляцию, – отвечает она. – Пусть заполнит форму СРМР-1.

– Хорошо, заполним. Можете прислать нам ее почтой?

– Просто распечатайте форму с нашего сайта.

Тяжело вздыхаю. Вот всегда они так.

– У нас компьютера нет, не то что принтера.

– Хорошо. Приходите в центр занятости, они вам ее распечатают. Просто заполните бланк и укажите, почему считаете решение неверным.

– Так. И когда нам потом ждать результат?

– Минимум четырнадцать рабочих дней, но может, и намного дольше. Если первоначальное решение оставят в силе, у вас будет право обратиться в суд, но на это уйдет несколько месяцев.

– Да вы смеетесь. И на что нашему Терри все это время жить?

– Мистер Аллен может подать заявку на кредит и пойти в центр занятости на собеседование, как и указано в письме.

– Но он не может работать, ему от этого хуже.

– Его состояние оценили как подходящее, так что центр занятости наверняка подберет ему соответствующее занятие. Я могу записать его на собеседование. Заодно и форму там заполните.

Дурь какая. Девица вообще ничего не понимает. Но если Терри увидят вживую, может, хоть поймут, о чем я.

– Хорошо, – отвечаю я.

– Договорились. О, вам повезло. Один из кандидатов отменил заявку, и я могу записать вашего брата на понедельник на три сорок пять. Вас устраивает?

Если поеду с работы на автобусе, как раз успеем.

– Да.

– Отлично. Я вас записала. Ему нужно будет принести три копии паспорта и прописки. Вся информация есть у нас на сайте. Могу я еще чем-нибудь вам помочь?

– Нет, милая, – вздыхаю я. – Если только вы не умеете лечить уставшие распухшие ноги.

Возвращаюсь в гостиную. Похоже, на экране уже новая серия, Мэттью в другом костюме.

– Ошиблись? – спрашивает Терри.

– Мы знаем, что да. Осталось их убедить. Заполним форму на пересмотр решения, но ждать придется несколько недель. А пока они хотят, чтобы ты пришел в центр занятости на собеседование.

– Когда?

– В понедельник днем.

– Мне же не придется работать? Пока не узнаем результат пересмотра?

– Будем надеяться.

Терри молча кивает. Я замечаю, как он стиснул челюсти. Ненавижу такие моменты, ведь знаю, чем все закончится. Брат вновь пялится в экран. Теперь там Элтон Джон. Поет «Прости – это, похоже, самое тяжелое слово»[4].

После. 1. Финн

Впрочем, папе я ее мнение не пересказывал, ведь он хотел как лучше, а мама говорит, что надо радоваться любому подарку, ведь главное – внимание.

Моя школьная форма висит на дверце шкафа – отглаженная, на брюках стрелки, чего отродясь не бывало. Оказывается, папа лучше гладит вещи, чем мама, просто молчит об этом.

Раздаются стук в дверь и голос папы:

– Эй, Финн, это я.

Только сев, я замечаю, что папа что-то принес.

– Купил тебе, – говорит он, протягивая большой сверток.

Беру и заглядываю внутрь. Там рюкзак. Черный, с синими языками пламени и полосами. Никаких пчел.

– Надеюсь, тебе нравится. Честно говоря, сложно было найти что-то без футбольной тематики.

Киваю в ответ. Хочу поблагодарить, но так стараюсь не расплакаться, что не в силах открыть рот.

– Подойдет для новой школы в сентябре. Я просто подумал, ты захочешь что-то более взрослое.

– Эй, прости. Я не хотел тебя расстраивать.

Папа так и держит меня за плечо. Несколько минут спустя я успокаиваюсь, а он вытирает мне слезы.

– Не хочешь назад в школу?

Киваю и хлюпаю носом.

– Я говорил с миссис Рэтклифф и миссис Керриган. Попросил их делать все, как ты скажешь, без лишних слов. Остальным ребятам сказали, что ты до каникул в специальном академическом отпуске.

– Но они же все знают! Будут пялиться на меня и перешептываться.

Папа хмурится. У него теперь почти всегда это выражение. Если бы мне задали нарисовать отца, я бы так его и изобразил – хмурым и явно не знающим, что сказать. Это если бы я рисовать умел, конечно.

Так что моя картинка вовсе не походила бы на папу. Просто какой-то мужчина, если повезет. С пяти лет я лучше рисовать не стал. Когда я однажды упомянул это при маме, она не согласилась и указала на автопортрет из продуктов, который я сделал пару лет назад, а она повесила на холодильник. Для своих волос я использовал оранжевые макароны, и мама сочла это отличной задумкой. Но такая поделка – это не картина. Просто кучка выкрашенных в оранжевый цвет макарон. Невозможно же продолжать в том же духе вечно.

– Брось, – уговаривает папа. – Снова увидишься с друзьями, это же хорошо.

– Нет у меня друзей.

– Нет, есть. Как же Лотти?

– Ага, только она одна. А ее я видел на прошлой неделе. Мне не надо ради нее идти в школу. Остальных я терпеть не могу.

Папа убирает ладонь с моего плеча и начинает гладить по руке.

– Ты просто расстроен.

– Да, но я так сказал не поэтому, а потому что так и есть.

Папа вздыхает и прячет лицо в ладонях. В последнее время он часто так делает.

– Послушай, я знаю, что тебе приходится нелегко, но поверь: сейчас вернуться в школу – лучший вариант. Вот пройдет первый день, и тебе станет легче.

– Мне стало бы легче, если бы разрешили никогда больше не ходить в школу, – отвечаю я.

– Ну же, Финн, все через это проходили. Осталось совсем немного. А миссис Керриган пообещала, что запланировала для вас много всего интересного.

– Награды тем, кто хорошо напишет контрольные. А меня к ним не допустят.

– Конечно же, допустят. Не оставит же тебя миссис Керриган за бортом.

– Миссис Рэтклифф ее заставит. Она все еще злится на меня из-за мамы.

Папа вздыхает и качает головой. Знаю, он старается, но в таких делах не силен. Не сравнить с мамой.

– Финн, никто в школе на тебя не злится. Они лишь хотят помочь.

– Ты так говоришь, просто чтобы я туда пошел. А вот мама бы меня не заставляла. Она знала, как я ненавижу школу.

– Финн, я стараюсь, – говорит он, по-прежнему не глядя на меня. – Нам просто надо пройти через это вместе.

Папа снова поворачивается ко мне. У него блестят глаза. На миг кажется – вот сейчас он меня обнимет, но нет, отец просто ерошит мне волосы и уходит.

Папа кладет руку мне на плечо:

– Все будет хорошо.

Отец машет ей, а я отстегиваю ремень безопасности.

– Хорошего тебе дня, – говорит папа слегка дрогнувшим голосом. Явно подозревает, что ничего хорошего меня не ждет, но сказать об этом не может. Я беру сумку с книгами и рюкзак со сменкой на физкультуру и вылезаю из машины.

– Привет, Финн. Как дела? – Рэйчел с такой силой сжимает меня в объятиях, что на миг я не могу дышать, не то что говорить. Пожалуй, это и к лучшему, ведь я до сих пор не придумал, что отвечать на этот вопрос.

– Зайди на секунду, – предлагает она. – Лотти еще не готова, ты же ее знаешь. Ума не приложу, в кого она пошла.

Лотти стремглав сбегает по лестнице.

– Привет, Финн. Рэйчел, я испачкала зубной пастой школьные брюки.

– Ну переодеваться уже некогда, – отвечает Рэйчел. – Мы же не хотим, чтобы Финн из-за нас опоздал.

Лотти смотрит на меня, словно внезапно вспоминает, почему я вообще здесь, и подхватывает ранец.

– Ладно, пошли, – заявляет она, вытирая еще влажную пасту рукой, отчего пятно становится еще хуже.

– Сменка, – напоминаю я.

– Точно, – спохватывается Лотти и бежит наверх.

– Что бы она без тебя делала? – улыбается Рэйчел, а мне снова становится грустно.

Лотти возвращается со сменкой, и мы загружаемся на заднее сиденье машины ее мамы.

– Мне нравится твой новый рюкзак, – сообщает подруга.

– А мне – нет. Его папа купил.

Замечаю, как Рэйчел смотрит на меня в зеркало заднего вида.

– Ну и ладно, – отвечает Лотти. – Ты терпеть не можешь физкультуру, чего б не носить сменку к ней в рюкзаке, который тебе не нравится?

Я слегка улыбаюсь. Впервые за долгое время.

На перемене подходит миссис Рэтклифф, сияя улыбкой и звеня браслетами.

– Здравствуй, Финн. Миссис Керриган говорит, ты сегодня утром отлично себя показал. Думаю, к концу недели сможешь завоевать награду.

Смотрю на нее, на эту глупую улыбку и дурацкие браслеты. Как она не понимает: худшее, что может со мной произойти, – это если на очередном собрании меня опять вызовут стоять перед всем классом.

По плану у нас командные игры. Терпеть их не могу, потому что не умею бегать, прыгать, пинать или ловить мяч – в общем, все то, что нужно делать в процессе. Обычно все стонут, если я попадаю в их команду, но сегодня никто не издает ни звука.

– Можно повидаться с овечьей дамой?

Папа непонимающе хмурится.

– С кем?

– С дамой в овечьем фартуке. Той, что присматривала за мной, пока ты туда не приехал.

Он вспоминает.

– Серьезно? Ты уверен?

– Да. Можно она придет к нам на чай? Она же дала тебе свой номер на случай, если еще когда-нибудь понадобится помощь.

– Давай я ей позвоню и спрошу, – отвечает он.

После. 2. Каз

Просыпаюсь от чьих-то криков по соседству. К людям этажом выше и за стенкой кухни я привыкла, а вот к круглосуточному шуму хостела – нет.

Уж точно не Терри. Достаточно и того, что я сама об этом знаю.

По крайней мере, хотя бы вообще поспать удалось. Кошмар, что преследовал меня с детства, последнее время поутих, но на смену ему пришел другой – с новыми лицами и новыми страхами. И новыми криками в конце. Эта ночь прошла спокойно, но я не наивная дурочка, которая верит, будто все теперь будет хорошо.

К чему я не могу привыкнуть, так именно к этому – не иметь собственной ванной. Возвращаюсь в комнату и сажусь на кровать. Как хорошо, что хотя бы Терри умыт и накормлен. Представить не могла, что стану радоваться тому, что брата держат в психушке, но, с другой стороны, никогда еще так паршиво не было.

Автобус тоже опаздывает. На добрую четверть часа.

Понимаю, что придется забегать в последнюю минуту. Последнее, что мне сейчас надо, – это чтобы какая-нибудь двадцатилетка отчитывала меня за опоздание. Автобус битком, ужасно душно. Однако все уже привыкли к жаре, и никто не жалуется. Разве что кто-нибудь обмолвится, что растениям в саду не помешал бы дождь.

За две остановки до места назначения поток машин такой плотный, что я решаю выйти и дойти пешком. Вся затея – пустая трата времени, о чем я и сказала Дениз на прошлой неделе, но та разразилась обычной чушью, как меня накажут за отказ посещать курсы. Куда еще, я и так до сих пор расплачиваюсь за увольнение, но им плевать. При таком расчете не видать мне пособий до самого Рождества.

– Привет, вы, должно быть, Карен, – говорит она с натянутой улыбкой. – Я Билли-Джо. – И протягивает руку. Я отвечаю на приветствие, решая не уточнять, не завернула ли я по ошибке на вечеринку в стиле кантри или съемки вестерна. Она не похожа на тех, кто оценит мой юмор.

– Мы только начали, но я хотела бы вам напомнить, насколько важно вовремя приходить на все курсы обучения и рабочие программы, – Билли-Джо продолжает улыбаться. Пожалуй, я предпочла бы честную взбучку.

– Итак, Карен, присаживайтесь у запасного компьютера, – говорит она, указывая на стол в задней части. – У нас нет времени снова проводить перекличку, не могли бы вы в двух словах представиться остальным ученикам?

1 Лейбористы – члены Рабочей партии, одной из двух ведущих в Великобритании и наиболее влиятельной партии Социнтерна. Здесь и далее, если не указано иное, примечания переводчика.

2 Британский политик, лидер Лейбористской партии и оппозиции с 2015 по 2020 год.

3 Proud (англ.). Прим. ред.

4 Sorry Seems to Be the Hardest Word (англ.). Прим. ред.

Скачать книгу

Тот момент бесплатное чтение

Линда Грин Тот момент

Информация от издательства

До. 1. Финн

До. 2. Каз

После. 1. Финн

После. 2. Каз

До. 3. Финн

До. 4. Каз

После. 3. Финн

После. 4. Каз

До. 5. Финн

До. 6. Каз

После. 5. Финн

До. 1. Финн

До. 2. Каз

После. 1. Финн

После. 2. Каз

Линда Грин
Тот момент