Сила спокойствия бесплатное чтение

Райан Холидей
СИЛА СПОКОЙСТВИЯ

Москва

«Манн, Иванов и Фербер»

2020

Ryan Holiday

Stillness is the Key

Portfolio / Penguin

Издано с разрешения Portfolio, an imprint of Penguin Publishing Group, a division of Penguin Random House LLC и Anna Jarota Agency

Все права защищены.

All rights reserved including the right of reproduction in whole or in part in any form. This edition published by arrangement with Portfolio, an imprint of Penguin Publishing Group, a division of Penguin Random House LLC.

© Ryan Holiday, 2019

© Перевод на русский язык, издание на русском языке, оформление. ООО «Манн, Иванов и Фербер», 2020

* * *

Борьба важна, задача божественна: обрести умение, свободу, счастье и спокойствие.

Эпиктет, древнегреческий философ-стоик

Предисловие

Однажды Сенека, величайший из римских драматургов Античности, мудрейший из философов и влиятельный политический деятель, пытался работать над своим произведением. Но с улицы доносился чудовищный шум.

Рим уже тогда был шумным городом — полагаю, примерно как строящийся Нью-Йорк, — однако квартал, где жил Сенека, особенно выделялся ужасающей какофонией. Неподалеку от дома философа атлеты занимались в гимнасии и роняли тяжести. Массажистка взбивала плоть рыхлых стариков. Пловцы плескались в воде. По каменным мостовым грохотали повозки, плотники колотили молотками в мастерских, а продавцы расхваливали товары. Орали и визжали дети. Лаяли собаки. А у входа в здание поймали вора.

Но важнее шума за окном было то, что жизнь Сенеки разваливалась. Беспорядки за границей угрожали его финансовому благополучию. Его вытеснили из политики. Недавно он потерял значительную часть своей власти, а по прихоти императора Нерона мог лишиться и головы.

Наше существование в XXI веке хаотично, и нам, как никому другому, понятно, что среда тогда отнюдь не благоприятствовала ученым занятиям. Впрочем, шума и отвлекающих факторов в империи было достаточно, «чтобы заставить меня ненавидеть свою способность слышать», как говорил Сенека своему другу. И все же он как-то сумел пробиться сквозь окружающий хаос и создал одну из лучших своих работ.

Это веками беспокоило поклонников Сенеки. Каким образом человек среди невзгод и трудностей не только не сошел с ума от тревоги и жалости к себе, но и обрел спокойствие, которое позволило ему достичь ясного мышления и создать четкие, идеально написанные эссе (некоторые писались в той самой комнате)? За прошедшие столетия их прочли миллионы людей (и продолжают читать новые), они затрагивают темы, к которым мало кто обращался.

«Я закалил нервы, — объяснял Сенека тому же другу. — Я заставил разум сконцентрироваться и не дал ему отвлечься. На улице может твориться любое безумие, если внутри есть спокойствие».

Разве не этого жаждем все мы? Вот это дисциплина! Вот это фокус! Уметь не реагировать на окружающее и пользоваться своими способностями в любое время, в любом месте, несмотря на трудности. Как это было бы замечательно! Чего мы смогли бы достичь! Насколько счастливее мы были бы!

Сенека и приверженцы философии стоиков считали: если бы люди могли добиться внутреннего умиротворения (то есть апатии, как они это называли), то даже при враждебности целого мира им удалось бы хорошо мыслить, хорошо работать и хорошо себя чувствовать. «Вы можете быть уверены, что находитесь в гармонии с собой, — писал Сенека, — когда вас не достигает ни один шум, когда вас не трогает ни одно слово, будь то лесть, угроза или просто пустой звук бессмысленного греха вокруг». В этом состоянии никто не может задеть человека — даже невменяемый император, никто не может помешать; каждый настоящий момент является жизнью.

Эта мощная идея тем более необыкновенна, что к точно такому же заключению приходили почти все философы Древнего мира — независимо от своих взглядов.

Не имело значения, кто был учителем: китаец Конфуций за пятьсот лет до нашей эры, или грек Демокрит, один из первых философов, живший на сто лет позже, или Зенон в стое^[1] спустя поколение, — ученики слышали одинаково решительные призывы к невозмутимости и уравновешенности.

Буддисты называют это упекша. Мусульмане — аслама. По-древнееврейски это хиштавут. Вторая книга эпоса «Бхагавадгита», где рассказывается о воине Арджуне, говорит о саматвам, «уравновешенности разума, умиротворенности, которая всегда одинакова». У греков были понятия эвтюмия и исихия. Эпикурейцы говорили об атараксии. Христиане — об экванимитас. А по-русски это называется спокойствие.

Быть устойчивым, когда рушится мир. Не впадать в истерику и действовать. Слышать только необходимое. По команде овладевать спокойствием — внутренним и внешним.

Приобщиться к дао и логосу. Путь. Слово.

Буддизм. Стоицизм. Эпикурейство. Христианство. Индуизм. Невозможно найти философскую школу или религию, которая бы не чтила внутренний мир — спокойствие — как высшую ценность и не полагала его ключом к эффективной деятельности и счастливой жизни.

Если фактически вся мудрость древних согласна с чем-то — только глупец откажется ее выслушать.

Введение

Призыв к спокойствию звучит тихо. А вот современный мир — нет.

В дополнение к неистребимому белому шуму, болтовне, интригам и распрям, которые были знакомы еще людям времен Сенеки, у нас имеются автомобильные гудки, громкая музыка, сигналы гаджетов, уведомления социальных сетей, отбойные молотки и самолеты.

Для нас одинаково значимы личные и профессиональные проблемы. Наши конкуренты по отрасли играют мускулами. Столы завалены бумагами, а ящики электронной почты переполнены сообщениями. Домашние разборки начинаются с эсэмэсок. Новости о кризисах лезут из каждого экрана. Работа изматывает и, похоже, никогда не кончается. Мы перекормлены и плохо питаемся. Мы перевозбуждены, чрезмерно загружены, устали от общения и одиноки.

У кого есть время остановиться? У кого есть время подумать? Есть ли кто-нибудь, кого не затрагивает шум и хаос нашего времени?

Размах и безотлагательность этой борьбы — признак нашего времени, однако сама проблема вечна. История показывает: способность создавать тишину и подавлять сумятицу внутри, замедлять работу разума, понимать эмоции и пользоваться своим телом всегда представляла проблему. «Все беды людей, — заметил в 1654 году Блез Паскаль, — происходят оттого, что они не умеют спокойно сидеть в комнате в одиночестве».

Известно, что совершенно разные биологические виды — например, некоторые птицы и летучие мыши — эволюционировали сходным образом. То же справедливо для философских школ, разъединенных океанами и огромными расстояниями. Они прокладывали собственные пути к одному и тому же конечному пункту: чтобы стать хозяином собственной жизни, чтобы выжить и процветать в любой среде, неважно, насколько шумной и перегруженной, — необходимо спокойствие.

Эта идея не является чепухой, придуманной в Новом времени, или епархией монахов и мудрецов. Она отчаянно нужна всем: и работающим в хедж-фонде^[2], и участвующим в супербоуле^[3], и ведущим прорывные исследования в новой области науки, и растящим детей. Этот достижимый путь к просветлению и совершенству, величию и счастью, работоспособности и подаче себя — для всех людей.

Спокойствие — это цель. Оно оставляет место для появления новых идей. Оттачивает перспективы. Снижает фоновый шум, чтобы мы могли услышать голоса муз. Замедляет мяч, чтобы мы могли его принять и дать пас. Дарит прозрение, помогает сопротивляться влиянию толпы, оставляет место для благодарности и чуда. Спокойствие позволяет нам проявлять упорство. Процветать. Это ключ, который отпирает гениальную прозорливость и позволяет нам, обычным людям, понять такие идеи.

Эта книга обещает указать на местоположение этого ключа. Формула — не только во владении им, но и в умении использовать его как факел в мире, который нуждается в вашем свете.

КЛЮЧ КО ВСЕМУ

Когда в США началась Гражданская война, у противников возникли сотни планов, как обеспечить победу и кому поручить командование войсками. От каждого генерала по поводу каждого сражения лился бесконечный поток критики и бушевали необоснованные страсти: там были паранойя и страх, эго и высокомерие. И в итоге это оставляло мало надежд.

В то непростое время президент Авраам Линкольн собрал в Белом доме генералов и политиков. Большинство американцев тогда полагали, что войну можно выиграть только посредством масштабных битв в крупнейших городах страны — Ричмонде, Новом Орлеане и даже, возможно, Вашингтоне.

Линкольн системно не обучался военной стратегии — он просто проглотил массу книг в Библиотеке Конгресса. Именно поэтому президент расстелил на столе карту и указал на городишко Виксберг. Это была крепость над обрывом на реке Миссисипи, важный стратегический пункт: город не только контролировал навигацию по крупной реке, но и в нем сходилось несколько важных дорог и железнодорожных линий, по которым снабжались войска конфедератов и обширные рабовладельческие плантации Юга.

«Виксберг — это ключ, — уверенно заявил президент собравшимся. Он изучил вопрос так глубоко, что мог объяснить его самыми простыми словами. — Война никогда не закончится, пока этот ключ не окажется в нашем кармане».

Линкольн оказался совершенно прав. Потребовались годы, невероятное спокойствие и терпение, беззаветная преданность делу, однако стратегия, изложенная в президентском кабинете Белого дома, выиграла войну и положила конец рабству в Америке. Все другие победы в Гражданской войне — от Геттисберга^[4] до марша Шермана к морю^[5] и сдачи генерала Ли — стали возможны, потому что по приказу Линкольна Улисс Грант осадил Виксберг, взял его, рассек Юг на две части и получил контроль над важным водным путем. В своей вдумчивой и созерцательной манере, без спешки и отвлеченности, Линкольн заметил то, что упустили его советники и даже враги, и крепко в это вцепился. У него был ключ, который открыл путь к победе.

Мы сталкиваемся с не меньшим количеством проблем; соперничающие приоритеты и убеждения одновременно тянут нас в разные стороны. Препятствия и недоброжелатели обнаруживаются на пути к чему угодно — и в личной жизни, и на работе. Мартин Лютер Кинг заметил, что внутри любого человека идет жестокая гражданская война: между хорошими и плохими побуждениями, между амбициями и принципами, между тем, чем мы можем быть, и тем, как трудно этого добиться. В этих сражениях, в этой войне спокойствие — та река и та железнодорожная развязка, от которых так много зависит. Это ключ…

• Чтобы четко мыслить.

• Видеть всю шахматную доску. Принимать жесткие решения.

• Управлять своими эмоциями. Определять правильные цели.

• Работать под давлением. Управлять отношениями.

• Вырабатывать новые привычки. Быть производительным.

• Быть физически совершенным. Ощущать удовлетворенность.

• Ловить моменты смеха и радости.

Спокойствие — это ключ ко всему.

Для того чтобы стать лучшим родителем, лучшим художником, лучшим инвестором, лучшим спортсменом, лучшим ученым, лучшим человеком. Разблокировать все, на что мы способны в этой жизни.

ЭТО СПОКОЙСТВИЕ МОЖЕТ БЫТЬ ТВОИМ

Любой, кто концентрировался настолько сильно, что его озаряло вдохновение, знаком со спокойствием. Если кто-то приложил все усилия, ощутил гордость свершения и понял, что в загашнике не осталось абсолютно ничего, — это спокойствие. Если кто-то шагнул вперед и выплеснул в толпу все тренировки в едином миге выступления — это спокойствие, хотя здесь есть и активное движение. Если кто-то провел время с мудрым человеком и увидел, как тот за две секунды решает проблему, месяцами лишавшую нас равновесия, — это спокойствие. Если кто-то бродил в одиночку по тихой улочке ночью в снегопад, смотрел, как свет мягко падает на пушистые хлопья, и ему становилось теплее оттого, что он ощущал себя живым, — это тоже спокойствие.

Смотреть на пустую страницу, видеть, как слова превращаются в блестящую прозу, и недоумевать, откуда они взялись; стоять на мелком белом песке, смотреть на окружающую природу и ощущать себя частью чего-то большего; проводить тихий вечер с любимым человеком; радоваться, что сделал что-то хорошее; сидеть наедине со своими мыслями и впервые обрести способность думать о них так же, как мы думаем их. Это — спокойствие.

Есть определенная невыразимость того, о чем мы говорим, невозможность объяснить состояние, которое Райнер Рильке описывал как «полную тишину»^[6], когда «все смутное случайное уснуло»^[7]. «Мы говорим о постижении дао, — сказал однажды Лао-цзы^[8], — на самом деле постигать нечего». Можно также позаимствовать ответ учителя, которого ученик спросил, где таится дзен: «Вы ищете быка, на котором сидите».

Вы уже пробовали спокойствие раньше. Вы ощущали его в своей душе.

И вы хотите большего — вам нужно большее.

Вот почему цель этой книги — показать, как раскрыть и использовать спокойствие, которое у нас уже есть. Она о культивировании и соединении с мощной силой, данной нам с рождения, — той, которая атрофировалась в современной занятой жизни. Эта книга — попытка ответить на актуальный вопрос нашего времени: если спокойные мгновения — это лучшие мгновения, если так много мудрых и добродетельных людей воспевают им хвалу, то почему же они так редки?

Ответ таков: мы можем владеть спокойствием, но доступ к нему непрост. Нужно по-настоящему прислушиваться, чтобы услышать, как оно говорит с нами. А для ответа требуются выдержка и умение. «Чтобы сохранять разум в спокойствии, нужна чудовищная дисциплина, — напоминал себе в дневнике комик Гарри Шендлинг, — и это должно быть величайшим обязательством в вашей жизни».

На следующих страницах излагаются истории и стратегии мужчин и женщин, которые точно так же, как вы, боролись с шумом и рутиной жизни, но смогли преуспеть, обретя спокойствие. Вы прочтете истории о триумфах и испытаниях Джона Кеннеди и Фреда Роджерса, Анны Франк и королевы Виктории; истории о Христе и Тайгере Вудсе, Наполеоне, композиторе Джоне Кейдже, Садахару О, Розанне Кэш, Дороти Дэй, Будде, Леонардо да Винчи, Сократе и Марке Аврелии.

Мы будем опираться на поэзию и романы, философские тексты и научные исследования. Мы совершим набеги на все доступные школы и все эпохи, чтобы найти стратегии, которые помогут нам направлять мысли, справляться с эмоциями и владеть своим телом. Мы можем делать меньше. Но при этом делать больше. Достигать большего, но нуждаться в меньшем. Чувствовать себя все лучше.

Для того чтобы достичь спокойствия, нам нужно сосредоточиться на трех областях — вечной троице разума, тела и души: голове, сердце и плоти.

В каждой области мы будем стремиться уменьшить расстройство и возмущение, которые делают спокойствие невозможным, чтобы прекратить воевать с миром и самим собой и установить вместо этого прочный внешний и внутренний мир.

Вы знаете: это то, чего вы хотите, — и то, чего вы заслуживаете.

Вот почему вы взяли в руки эту книгу.

Давайте ответим на вызов вместе. Давайте искать и ловить то спокойствие, к которому мы стремимся.

Часть I. Разум

Ибо ум воистину беспокоен, о Кришна!

Он бурный, упорный, трудно сдерживаемый!

Мне думается, что его так же трудно обуздать, как трудно сдержать ветер!^[9]

Бхагавадгита

Сфера разума

Весь мир изменился за несколько часов между тем, когда Джон Кеннеди отправился спать 15 октября 1962 года, и тем, когда он проснулся на следующее утро.

Пока президент спал, ЦРУ установило: на Кубе, всего в полутора сотнях километров от берегов США, идет оборудование позиций для советских баллистических ракет средней и большой дальности. Как сообщил Кеннеди ошарашенной американской общественности через несколько дней, «каждая из этих ракет способна поразить Вашингтон, Панамский канал, мыс Канаверал, Мехико, любой другой город в юго-западной части Соединенных Штатов, в Центральной Америке или в Карибском море».

Когда президент получил первую информацию о событиях, которые известны как Карибский (или Кубинский ракетный) кризис, или просто «Тринадцать дней», ставки уже были чудовищными. Ожидалось, что при первых ударах США и СССР с обеих сторон погибнет не менее семидесяти миллионов человек. Причем цифра была гипотетической: никто не знал, насколько ужасной станет ядерная война.

Но Кеннеди знал наверняка: он столкнулся с беспрецедентной эскалацией холодной войны между США и СССР. Какие бы факторы ни породили кризис, какой бы неотвратимой ни казалась война, ему нужно было хотя бы не ухудшить ситуацию. Поскольку реальная война могла бы положить конец жизни на планете Земля.

Кеннеди был молодым президентом, выходцем из богатой семьи. Его жестко воспитывал отец, который ненавидел проигрывать; семья шутила, что ее девиз — «Не злись, а поквитайся». У Джона практически не было руководящего опыта, поэтому неудивительно, что первые полтора года его президентства оказались не особо удачными.

В апреле 1961 года Кеннеди попробовал вторгнуться на Кубу и свалить Фиделя Кастро, но попытка десанта в бухте Кочинос с треском провалилась. Через несколько месяцев советский руководитель Никита Хрущев во время ряда дипломатических встреч в Вене подавил заокеанского лидера в свойственной ему манере — Кеннеди называл это «самой неприятной вещью в жизни». Ощущая политическую слабость оппонента и, вероятно, зная о хронических физических проблемах из-за болезни Аддисона^[10] и травм спины, полученных во время Второй мировой войны, Хрущев не раз лгал Кеннеди об оружии, размещенном на Кубе: он уверял, что оно предназначено исключительно для защиты.

Во время Карибского кризиса Кеннеди, как рано или поздно случается с любым лидером государства, столкнулся с трудным испытанием, осложненным личными и политическими обстоятельствами. Возникло множество вопросов: зачем Хрущев так себя ведет? Какова его конечная цель? Чего он пытается добиться? Есть ли способ решить проблему? Что думают советники? Какие есть варианты у самого Кеннеди? Способен ли он справиться с такой задачей? Есть ли у него все необходимое? От ответов на эти вопросы зависела судьба миллионов людей.

Предложение советников последовало незамедлительно и было решительным: позиции ракет нужно уничтожить, задействовав всю военную мощь страны. Каждая секунда промедления угрожает безопасности и репутации Соединенных Штатов. Сразу после внезапной атаки на ракеты нужно осуществить полномасштабное вторжение американских войск на Кубу. По словам советников, это не только оправдано действиями СССР и Кубы, но и является единственно возможной реакцией президента США.

Логика была примитивной, но вполне удовлетворительной: на агрессию нужно отвечать агрессивно — платить той же монетой. Но была единственная проблема: окажись эта логика неверной, оправдываться за ошибку было бы не перед кем: все были бы мертвы.

В первые дни своего президентства Кеннеди поддался давлению ЦРУ, и операция в бухте Кочинос была провалена. Но в этот раз он удивил всех своей непреклонностью. Недавно он прочитал книгу Барбары Такман «Августовские пушки»^[11] о начале Первой мировой войны. Автор вывела образы самоуверенных мировых лидеров, которые торопятся вступить в конфликт и, однажды начав, уже не могут остановиться. Кеннеди хотел, чтобы никто не спешил, а мог подумать о возникшей проблеме.

По сути, такова первая обязанность лидера и человека, ответственного за принятие решений. Наша работа — не «прислушиваться к внутреннему голосу» или зацикливаться на первом впечатлении; нам нужно быть достаточно сильными, чтобы сопротивляться стандартному мышлению, которое слишком аккуратно, слишком убедительно и потому почти всегда неверно. Если не лидер возьмет паузу для формирования ясного понимания общей картины, то кто? Если не лидер продумает весь путь до конца, то кто?

В рукописных заметках Кеннеди тех дней мы видим своего рода медитативный процесс, с помощью которого президент пытался сделать именно это. На многочисленных страницах он писал: «Ракета. Ракета. Ракета», «Вето. Вето. Вето». Или: «Лидеры. Лидеры. Лидеры».

На одной странице отражено его нежелание действовать в одиночку или эгоистично: «Консенсус. Консенсус. Консенсус. Консенсус. Консенсус. Консенсус». В желтом блокнотике на одной из встреч Кеннеди нарисовал два парусника: он успокаивал себя мыслями об океане, который так любил. А работая в Белом доме, словно проясняя для себя единственное, имеющее значение, он написал кратко: «Мы требуем вывода ракет».

Возможно, именно заседая с советниками, Кеннеди вспомнил пассаж из книги, которую военный теоретик Лиддел Гарт посвятил стратегии. Несколькими годами ранее будущий президент писал рецензию для журнала Saturday Review of Literature, где привел цитату:

Во всех обстоятельствах сохраняйте хладнокровие. Имейте неограниченное терпение. Никогда не загоняйте оппонента в угол, всегда помогайте ему сохранить лицо. Ставьте себя на его место, чтобы видеть ситуацию его глазами. Избегайте чувства превосходства и непогрешимости — ничто так не ослепляет.

Эти слова стратега стали девизом Кеннеди во время Карибского кризиса. «Мне кажется, нам следует подумать, почему русские так поступили», — сказал он своим советникам. «Какое преимущество они надеются получить? — спрашивал он с неподдельным интересом. — Должна быть какая-то главная причина, почему Советы так себя повели». Как писал Артур Шлезингер, советник и биограф Кеннеди, «со своей способностью понимать чужие проблемы президент мог увидеть, как угроза миру выглядит из Кремля».

Это понимание помогло ему правильно отреагировать на неожиданную и опасную провокацию и предположить, как Советы ответят на его реакцию. И Кеннеди понял: Хрущев разместил ракеты на Кубе, поскольку полагал, что Америка слаба. Но это не означало, что русские считали свою позицию сильной. Кеннеди понял: на такой риск пойдет только отчаянная нация. Понимание пришло после долгих дискуссий с командой ExComm — членами Совета национальной безопасности США и несколькими советниками. Президент начал разрабатывать план.

Военный удар по Кубе, по мнению советников, вряд ли стал бы стопроцентно эффективным, но он однозначно был необратим. Кеннеди задавался вопросами: что после? Сколько человек погибнут при вторжении? Как мир отреагирует на нападение большой страны на маленькую, пусть даже для отражения ядерной угрозы? Что сделают русские, чтобы сохранить лицо? Как защитить своих солдат на острове? Эти вопросы привели Кеннеди к мысли о блокаде Кубы. Почти половина советников выступила против такого шага, но президент выбрал именно его — он сохранял варианты.

Блокада была реализацией мудрости одного из любимых выражений Кеннеди: «использовать время как инструмент». Она дала обеим сторонам шанс просчитать ставки и предлагала Хрущеву возможность вновь рассмотреть предполагаемую слабость Кеннеди. Некоторые впоследствии упрекали президента и за такой выбор. Зачем вообще бросать вызов России? Почему эти ракеты настолько важны? Разве у США нет достаточного количества собственных ракет, нацеленных на Советский Союз? Кеннеди не был глух к этим аргументам, но, как он объяснял народу в обращении 22 октября, отступать было некуда:

Мы получили хороший урок в 1930-е годы: агрессивное поведение, если его не контролировать и оставлять без внимания, ведет к войне. Эта нация против войны. Мы также верны своему слову. Мы нацелены предотвратить применение этих ракет против нашей или любой иной страны, а также обеспечить их вывод из Западного полушария. Мы не будем без необходимости или превентивно рисковать началом всемирной ядерной войны, в которой даже плоды победы будут горькими, но мы и не уклонимся от любого риска, с которым придется столкнуться.

Самое примечательное то, насколько спокойно Кеннеди пришел к этому заключению. Ситуация была колоссально напряженной, но сегодня мы можем услышать в сохранившихся аудиозаписях, увидеть в протоколах и на снимках того времени, насколько все были открыты и готовы сотрудничать. Ни борьбы, ни повышенного тона, ни взаимных попреков. Когда обстановка накалялась, Кеннеди обращал все в шутку.

Президент не давал своему эго доминировать в дискуссиях и не позволял делать это никому. Если он ощущал, что своим присутствием мешает советникам высказываться откровенно, он просто выходил — и обсуждение становилось свободнее. Он не считался с политикой партий, не оглядывался на былое соперничество: Кеннеди открыто консультировался с тремя предыдущими президентами США и приглашал бывшего госсекретаря Дина Ачесона на заседания высшей степени секретности.

В самые напряженные моменты Кеннеди выходил из Овального кабинета прямо в свой любимый Розовый сад — впоследствии президент поблагодарит садовницу за важный вклад в разрешение Кубинского ракетного кризиса. Кеннеди совершал долгие заплывы: это помогало ему думать. Он сидел в Овальном кабинете в изготовленном по спецзаказу кресле-качалке, купаясь в свете гигантских окон, — так меньше болела спина. Телесная боль не должна была усугубить туман холодной войны, который так плотно накрыл Вашингтон и Москву.

Существует снимок: Кеннеди сгорбился, он стоит спиной к комнате, упершись кулаками в стол. Это поза человека, который держит на своих плечах судьбу мира. Человека вероломно спровоцировала ядерная сверхдержава. Критики оспаривают его мужество. Есть политические соображения, личные резоны; существует больше факторов, чем одновременно способен осмыслить один человек. Но он не дает никому поторопить себя. Ничто не омрачает его суждений и не мешает совершить правильные действия. Он самый спокойный человек в комнате.

Кеннеди следовало оставаться таким, поскольку решение о блокаде было всего лишь первым шагом. Затем последовало объявление о пятисотмильной запретной зоне вокруг Кубы (президент назвал ее «карантинной», блестяще смягчив агрессивное слово «блокада»). Потом были воинственные обвинения от русских и конфронтация в ООН. Лидеры Конгресса США выразили свои сомнения. Во Флориде в боевой готовности находились сто тысяч солдат — на всякий случай. Случались и провокации. Советский танкер подходил к карантинной зоне. Всплывали подводные лодки. Над Кубой сбили американский самолет-шпион U-2, пилот погиб.

Две крупнейшие и сильнейшие державы мира сошлись лицом к лицу. Сейчас известно, что ситуация была серьезнее, чем тогда считалось: некоторые из советских ракет были не частично, а полностью готовы к запуску. Даже если этого никто не знал, ужасная опасность ощущалась.

Могли ли эмоции взять верх над разумом президента? Мог ли он сломаться? Нет, ничего этого не могло случиться.

«Меня беспокоит не первый шаг, — говорил он своим советникам и себе самому, — а переход обеих сторон к четвертому и пятому. Шестой шаг сделать будет некому. Мы должны напоминать себе, что движемся крайне опасным курсом».

Время, которое Кеннеди дал Хрущеву на передышку и размышление, окупилось. Двадцать шестого октября, спустя одиннадцать дней кризиса, советский руководитель написал президенту США письмо: теперь он видит, как они вдвоем тянут канат с узлом посередине — узлом войны. Чем сильнее каждый тянет, тем меньше шансов, что они когда-либо смогут развязать его, и в конечном счете останется только разрубить узел мечом^[12]. Затем Хрущев привел еще более яркую аналогию, которая настолько же справедлива в геополитике, насколько и в реальной жизни: «Если народы не проявят мудрости, — писал он, — они в конечном счете столкнутся, как слепые кроты, и начнется взаимное уничтожение».

Кризис закончился так же внезапно, как начался. Русские, поняв, что их позиция несостоятельна, а проверка решимости США провалилась, дали знак: они готовы к переговорам и могли бы убрать ракеты. Корабли остановились. Кеннеди тоже был готов. Он обещал, что Соединенные Штаты не станут вторгаться на Кубу, оставив победу за русскими и их союзниками.

По секрету Советскому Союзу дали понять: США готовы убрать американские ракеты из Турции, но только через несколько месяцев — чтобы не возникло впечатления, будто Америка может бросить союзника под давлением. Обладая четким мышлением, мудростью, терпением и острым взглядом на суть сложного провокационного конфликта, Кеннеди спас мир от ядерной катастрофы.

Мы можем сказать, что Кеннеди — пусть даже на короткий срок, менее двух недель, — достиг той стадии просветления, о которой говорится в китайском трактате «Дао дэ цзин». Когда он победил ядерную смерть, он был

Даосы сказали бы, что он успокаивал мутную воду в разуме, пока не смог смотреть сквозь нее. Или, если позаимствовать образ у Марка Аврелия, философа-стоика, который сам преодолевал многочисленные кризисы, Кеннеди был «похож на утес, о который непрестанно бьется волна; он стои́т — и разгоряченная влага затихает вокруг него»^[14].

Каждый из нас на протяжении жизни сталкивается с кризисами. Ставки могут быть не столь высоки, но для нас и они имеют значение. Бизнес на грани краха. Решение о будущей карьере. Момент, когда от нас зависит вся игра. Эти ситуации потребуют всех наших ментальных ресурсов. Эмоциональный быстрый ответ — бездумный, недоделанный — не решит проблему. Не подойдет, если мы хотим сделать все правильно. Не подойдет, если мы хотим сделать все возможное.

И тогда нам понадобится такое же спокойствие, как у Кеннеди. Его хладнокровие и восприимчивость. Его умение поставить себя на место другого. Его понимание того, что на самом деле имеет значение.

В таких ситуациях мы должны:

• присутствовать целиком;

• очищать свой разум от предубеждений;

• не торопиться;

• спокойно сидеть и размышлять;

• не отвлекаться;

• сравнивать советы со своими убеждениями;

• размышлять, не впадая в ступор.

Мы должны культивировать ментальное спокойствие, чтобы преуспеть в жизни и благополучно преодолеть множество кризисов на своем пути.

Это будет нелегко. Но это важно.

Остаток короткой жизни Кеннеди беспокоился, что люди извлекут из его действий во время Карибского кризиса неверные уроки. Он не встал перед Советским Союзом и не угрожал оружием, пока тот не отступил. Над резкими безрассудными голосами превалировало спокойное и рациональное поведение. Кризис был разрешен благодаря умению мыслить — его собственному и нижестоящих, — и именно к этим качествам Америке приходилось раз за разом обращаться в последующие годы. Урок кризиса был не в применении силы, а в мощи терпения, чередования уверенности и смирения, предвидения и присутствия, эмпатии и непреклонности, сдержанности и стойкости, а также тихого уединения в сочетании с мудрым советом.

Насколько лучше был бы мир с таким поведением? Насколько лучше была бы ваша собственная жизнь?

Кеннеди, как и Линкольн, не родился со своим спокойствием. Он дерзко шкодил в школе, не был авторитетом ни в одной области в колледже и даже в качестве сенатора не пользовался большим уважением. У него хватало демонов, и он совершил множество ошибок. Но с помощью усердной работы — на которую способны и вы — он преодолел недостатки и развил в себе уравновешенность, которая так пригодилась ему в те ужасные тринадцать дней. Это была работа всего лишь в нескольких категориях, которой почти все прочие пренебрегают.

Сосредоточимся на освоении того, что мы будем называть областью разума, поскольку все, что мы делаем, зависит от правильного понимания.

Присутствуйте в настоящем

Не оплакивай Былого,

О Грядущем не мечтай,

Действуй только в Настоящем

И ему лишь доверяй^[15].

Генри Лонгфелло. «Псалом жизни»

Четырехнедельный перформанс сербской художницы, «бабушки современного перформанса» Марины Абрамович в Музее современного искусства в Нью-Йорке назвали «В присутствии художника». Эти слова практически предопределили суть происходящего. Естественно, Марина должна была так или иначе присутствовать. Но никто не отважился бы подумать, что она будет там буквально… для всех.

Кто бы мог представить, что человек способен спокойно и совершенно неподвижно просидеть на стуле в течение семисот пятидесяти часов за семьдесят девять дней, лицом к лицу с 1545 незнакомцами, без помощи, не отвлекаясь, не отходя даже в туалет. Чего она пыталась добиться? Как она справилась? Вопросы задали ее бывшему любовнику, художнику и соратнику Улаю — Франку Лайсипену. Он ответил: «У меня нет идей — только уважение».

Перформанс был простым и незамысловатым. Шестидесятитрехлетняя Марина с заплетенными волосами входила в комнату, напоминающую пещеру, садилась на жесткий деревянный стул и просто смотрела на людей перед собой. Сменяя друг друга, они подходили по одному, один за другим, час за часом, день за днем — почти три месяца. Каждый раз она опускала глаза, сосредоточивалась, а затем обращалась к новому лицу. Как говорила Марина о своем искусстве, «здесь предлагается просто очистить себя. Чтобы суметь присутствовать».

Это действительно так сложно — присутствовать? Что в этом такого?

Никто из сидевших напротив художницы не задавал таких вопросов. Для тех, кому посчастливилось увидеть перформанс лично, это был почти религиозный опыт. Полностью воспринять другого человека в какой-то момент — большая редкость. Чувствовать, что он взаимодействует с вами, отдает свою энергию, как будто в мире больше нет ничего, имеющего какое-то значение, — еще большая редкость. Каково это — видеть, как они делают это так долго и так сильно?

Многие зрители плакали. Каждый говорил, что часы в очереди того стоили. Это было своеобразное зеркало, в котором они впервые могли ощутить свою жизнь.

Представьте себе: если бы сознание Марины отвлеклось, если бы она задумалась о чем-то, человек напротив немедленно почувствовал бы, что она где-то в другом месте. Если бы она слишком сильно затормозила свой разум и тело, то могла бы заснуть. Если бы она позволила себе обычные человеческие ощущения: голод, дискомфорт, боль, позывы в туалет, — ей было бы невозможно не пошевелиться и не встать. Если бы она начала думать, сколько времени осталось до окончания сегодняшнего перформанса, секунды поползли бы невыносимо медленно. Дисциплина, как у монахов, и сила, как у воинов, помогли ей игнорировать все отвлекающие факторы — чтобы существовать исключительно в настоящий момент. Она должна быть здесь, должна быть внимательной к человеку напротив и заботиться об опыте, которым он делится больше, чем кто-либо в мире.

«Люди не понимают, что самое трудное — делать что-то близкое к ничему, — сказала Абрамович о перформансе. — Это требует от тебя всего, и нет ничего, за чем можно спрятаться. Есть только ты».

Присутствие требует вас целиком. Это не ничто — это может быть самой сложной штукой в мире.

Когда мы поднимаемся на трибуну, чтобы произнести речь, наш разум сосредоточен не на решаемой задаче, а на том, что подумает о нас аудитория. И это влияет на наше выступление. Когда мы боремся с каким-нибудь кризисом, наш разум твердит, что это несправедливо, что творится безумие и что так продолжаться не может. Почему мы спускаем важную эмоциональную и ментальную энергию именно тогда, когда она нам особенно нужна?

Даже спокойным домашним вечером мы думаем о том, что еще необходимо сделать. Закат может быть чудесен, но вместо того, чтобы им наслаждаться, мы бросаемся его фотографировать.

Мы не присутствуем, и поэтому мы упускаем. В жизни. Во взгляде. Мы не делаем максимально возможного.

Многие из стоящих в очереди на перформанс Марины Абрамович ненамеренно иллюстрируют это явление. Торопясь войти в едва открывшиеся двери, они быстро проскакивали мимо таких же впечатляющих этапов ее карьеры, чтобы стать первыми для «особенного». В очереди они суетились и болтали, пытаясь убить время. Они дремали, прислонившись друг к другу. Проверяли свои телефоны, а потом проверяли их снова. Планировали, что будут делать, когда подойдет очередь, и размышляли, на что это будет похоже. Некоторые втайне разрабатывали мелкие проделки, которые, как они надеялись, принесут им пятнадцать секунд славы^[16].

Скольким же обычным чудесам они закрыли свой разум!

Это заставляет задуматься: после такого непостижимого опыта с Мариной — лицом к лицу с реальным присутствием — когда они вышли из музея и шли по многолюдной улице Нью-Йорка, вдохнули ли они по-новому живой ритм городских джунглей или, что вероятнее, немедленно вернулись к своей занятой жизни, полной отвлекающих факторов, беспокойств, грез, неопределенности и самомнения? Делали они именно то, что мы делаем практически каждый день?

Мы не живем в этот момент. По сути, мы пытаемся отчаянно от него отделаться — думая, разговаривая, беспокоясь, вспоминая, надеясь и делая все что угодно. Мы платим тысячи долларов, чтобы иметь в кармане устройство, гарантирующее отсутствие скуки. Мы подписываемся на бесконечную деятельность и обязательства, гонимся за деньгами и достижениями, наивно веря, что в конце нас ждет счастье.

Толстой заметил, что любовь не может существовать в будущем. Любовь реальна только в том случае, если случается прямо сейчас^[17]. Если вы подумаете, то поймете: это утверждение истинно фактически для всего, о чем мы думаем, что чувствуем или что делаем. Лучшие спортсмены на самых важных играх полностью здесь. Они внутри себя, они сейчас внутри.

В будущем нет величия. Или ясности. Или прозрения. Или счастья. Или умиротворенности. Существует только эта минута. Мы не имеем в виду буквально шестьдесят секунд. Настоящая минута — то время, в котором мы предпочитаем существовать, вместо того чтобы задержаться в прошлом или тревожиться о будущем. Однако мы можем долго отталкиваться от впечатлений от случившегося накануне. Или долго беспокоиться и надеяться на то, что произойдет когда-нибудь. Прямо сейчас — это, возможно, несколько минут, или утро, или год — если вы сможете оставаться в этом «сейчас» так долго.

Как написала писательница Лора Инглз-Уайлдер, сейчас — это сейчас^[18].

И больше его никогда не будет.

Поймай его!

Кто настолько талантлив, что может позволить использовать для решения проблемы только часть себя? Чьи отношения настолько прочны, что их достаточно даже без проявлений? Кто настолько уверен, что у него будет другой момент и что он может смело упустить этот? Чем меньше энергии мы тратим на сожаления о прошлом или беспокойство о будущем, тем больше энергии будет у нас на то, что сейчас перед нами.

Мы хотим научиться видеть мир как художник: пока люди не обращают внимания на окружающее, живописец действительно видит. Его занятый ум отмечает и то, как летит птица, и то, как незнакомец держит вилку, и то, как мать смотрит на ребенка. Он не думает о завтрашнем дне. Все, о чем он думает, — как ухватить опыт и поделиться им.

Художник — это настоящее. И из этого спокойствия является великолепие. Момент, который мы переживаем прямо сейчас, — это дар. Даже если это тревожный и мучительный опыт, он может оказаться последним. Давайте развивать способность быть в нем, вкладывать все, что в нас есть, в оценку богатства настоящего момента.

Не отвергайте трудное или скучное мгновение — оно не то, чего вы хотите. Не пренебрегайте прекрасным мгновением из-за того, что вы не уверены в себе и робки. Делайте доступное из возможного. Живите тем, чем можно жить, — вот это совершенство. Это и делает присутствие реальным.

При медитации гуру предлагают ученикам сосредоточиться на дыхании. Вдох и выдох. Вдох и выдох. В спорте тренер говорит о происходящем процессе: «эта игра», «эта тренировка», «этот повтор». Так происходит не только потому, что этот момент особенный. Если разум находится где-то в другом месте, вы не сделаете всего возможного. Хорошо бы следить за этим и в жизни.

Иисус велел своим ученикам не заботиться о завтрашнем дне, поскольку он позаботится о себе сам^[19]. Есть еще один способ сказать об этом: у вас в тарелке изобилие прямо сейчас. Сосредоточьтесь на этом — сколь бы мало или незначительно ни было ее содержимое. Делайте максимум возможного прямо сейчас. Не думайте о том, что скажут недоброжелатели. Не медлите и не усложняйте без необходимости. Будьте здесь. Будьте целиком.

Присутствуйте.

А если у вас в прошлом были с этим проблемы?

Это нормально.

Это хорошо для настоящего. Оно продолжает появляться и давать вам второй шанс.

Ограничьте вход

Изобилие информации приводит к недостатку внимания.

Герберт Саймон, американский экономист, лауреат Нобелевской премии

Когда Наполеон Бонапарт был генералом, он разрешал секретарю открывать письма только через три недели после получения. Будущему императору нравилось отмечать, столько предположительно «важных» вопросов решились сами собой и теперь не требуют ответа.

Бонапарт определенно был эксцентричным руководителем, но он никогда не пренебрегал обязанностями, не терял связи со своим правительством или солдатами. Чтобы быть активным и знать то, что реально имеет значение, ему приходилось быть избирательным в отношении людей и информации, допущенной к его мозгу.

Наполеон запрещал будить себя, если курьер доставлял хорошие новости, а вот плохие известия — о разворачивающемся кризисе или выборах консулов — предписывалось сообщать сразу. «Будите меня немедленно, — говорил он, — и тогда не будет потеряно ни мгновения».

И то и другое — блестящая приспособленность к реалиям жизни занятого человека: к нам поступает слишком много сведений. Чтобы ясно мыслить, каждому важно знать, как отсеять существенное от неважного. Недостаточно иметь склонность к глубоким размышлениям и трезвому анализу: у лидера должны быть еще время и пространство.

В современном мире это не так просто. В 1990-е годы политики стали изучать то, что назвали эффектом CNN: круглосуточный показ последних новостей приводит к тому, что политики и руководители реагируют на них слишком быстро, в то время как любая другая их реакция затруднена. Слишком много информации, каждая мелочь подставлена под микроскоп, достоверные сведения перемешаны со спекулятивными домыслами — и мозг перегружается.

Сейчас эффект CNN представляет проблему не только для президентов и генералов, но и для всех людей. У каждого из нас есть доступ к куда к большему объему информации, чем мы в силах использовать. Мы говорим себе: это часть моей работы, я должен быть в курсе происходящего, а в результате тратим драгоценные минуты на необязательные лично для нас новости, предлагаемые лентами информагентств, отчеты, встречи и другие виды реагирования. Даже если мы не прилипли к телевизору, нас все равно окружают слухи, скандалы и прочие отвлекающие факторы.

Мы должны остановить это. «Если ты хочешь стать лучше, — заметил однажды Эпиктет, — смирись, что будешь выглядеть глупцом в посторонних вопросах».

Наполеону было достаточно задерживать ответы на письма, даже если это кого-то расстраивало или он упускал что-то, — зато заурядные проблемы решались без его участия. Нам нужно культивировать в себе сходное отношение: оставлять немного пространства, не потреблять новости в реальном времени, отставать на сезон-другой от последних трендов моды или явлений культуры, не позволять почтовому ящику управлять нашей жизнью.

Ко времени, когда вы доберетесь до действительно важных вещей, они по-прежнему будут важны. Неважные же проявят свою малозначимость или попросту исчезнут. И вы спокойно, без ненужной спешки и изнеможения сможете уделить внимание действительно заслуживающему рассмотрения.

Попытки успеть везде являются проявлением определенного эгоизма или даже ненормальности — идет ли речь об известном телешоу, последних слухах из какой-либо области или квалифицированном комментарии о политическом кризисе на Ближнем Востоке, в Африке, Азии, климатологии, во Всемирном банке, на саммите НАТО — и так до бесконечности. Нормально ли быть самой осведомленной персоной в любой аудитории по всем вопросам и знать все-все сплетни, все-все события чужой жизни?

Стремление знать все не только стоит нам душевного спокойствия, но и влечет за собой серьезные дополнительные затраты. Если бы мы были спокойнее, увереннее и изучали ситуацию дольше, каким действительно значимым вещам мы могли бы посвятить свою ментальную энергию?

Дороти Дэй, католичка и общественный деятель, в 1942 году увещевала себя во многом таким же образом. «Выключите радио, — писала она в своем дневнике, — отложите ежедневную газету. Прочтите обзор событий и проведите время за чтением». Она имела в виду за чтением книг: книги наполнены мудростью.

Хотя это тоже может быть преувеличением. Вот строки шотландского врача и поэта Джона Ферриара:

Он знал, о чем говорил. Трудно думать или действовать ясно (мы уж не говорим быть счастливым), когда информация затапливает. Именно поэтому юристы-практики пытаются похоронить другую сторону в бумагах. По этой же причине сотрудники разведки топят врага в дезинформации, чтобы те перестали нутром чуять правду и не могли адекватно реагировать и действовать. Не случайно цель такой тактики именуется аналитическим параличом.

И тем не менее сами с собой мы делаем это!

Через полтора века после Наполеона упорядочить поток фактов и домыслов попытался другой выдающийся военачальник и политический деятель — Дуайт Эйзенхауэр. Он четко придерживался установленных им самим правил. Никто не мог вручить ему запечатанное письмо, никто не мог доложить ему полуизученную задачу. От его спокойствия, необходимого для управления информационным потоком, зависело слишком много.

Один из его методов предназначался для упорядочивания информации и задач и известен как матрица Эйзенхауэра. В ней дела расставляются по срочности и важности^[20].

Эйзенхауэр обнаружил, что многое из происходящего может быть срочным, но при этом неважным. А бо́льшая часть действительно существенного не особо зависит от времени. Категоризация поступающих дел помогла ему организовать персонал вокруг того, что было реально важным, а не казалось срочным. Люди получили возможность действовать стратегически, а не наспех, глубоко погружаться в серьезный вопрос, а не разбрасываться, не растрачиваться по мелочам.

Действительно, крупные руководители — генералы, лидеры государств или генеральные директора банков, — приступая к своей должности, первым делом ограничивают количество людей, которые имеют к ним прямой доступ. Случайных посетителей с пустяками и паразитными отчетами отсекают «привратники»: секретари, помощники, референты, секьюрити. А у босса появляется возможность видеть общую картину, так как высвобождается время и образуется пространство, чтобы думать.

Потому что если босс этого не может — то и никто не может.

В «Размышлениях» Марк Аврелий писал: «В каждый момент спрашивай себя, необходимо ли это». Знайте, о чем не стоит думать. Что игнорировать и чего не делать. Это ваша первая и главная работа.

Тит Нат Хан^[21]:

Прежде чем сильно менять свою жизнь, нам нужно взглянуть на диету, способ питаться. Мы должны жить так, чтобы прекратить употреблять то, что отравляет нас. Тогда у нас будет сила, позволяющая возникнуть лучшему в нас, и мы больше не будем жертвами гнева и безысходности.

Сказанное касается не только еды, но и информации. Есть отличная пословица: «Что посеешь, то и пожнешь». Хотите хорошего результата на выходе — следите за входом. Это требует дисциплины. Это не будет просто.

Это означает меньшее количество предупреждений и уведомлений, блокировку входящих сообщений на смартфоне с помощью функции «Не беспокоить» и отправку электронных писем в подпапки. Это означает ставить под вопрос политику открытых дверей или даже ваше местожительство. Это означает удержание дистанции с эгоистичными людьми, которые привносят излишнюю драматичность в вашу жизнь. Это означает более философское — то есть с долгосрочной перспективой — изучение мира, а не мгновенное реагирование на события.

Ощущения, с которыми вы просыпаетесь рано утром, когда ваш разум свеж и еще не испачкан шумами внешнего мира, — вот территория, которую стоит защищать. То же самое относится к зоне, в которой вам хорошо работается. Не позволяйте выбивать вас оттуда чужому вторжению. Ставьте барьеры. Подберите правильные желоба, по которым несрочные и неважные дела будут скатываться к соответствующим людям.

У Уокера Перси, одного из последних великих романистов американского Юга, в романе «Ланселот», отразившем борьбу самого Перси с праздностью и пристрастием к развлечениям, есть один сильный эпизод. Измученный рассказчик выходит из особняка и впервые за долгие годы просто останавливается. Он покидает свой пузырь и описывает ощущения от этого мгновения. «Может ли человек стоять в одиночестве и в тишине, голым, непринужденно согнув запястье, как „Давид“ Микеланджело, не нуждаясь ни в помощи, ни в увеселении?» — спрашивает он.

Да. Оказалось, что может. И ничего не случилось. Я прислушался. Не было ни единого звука — ни лодок на реке, ни грузовиков на дороге, ни даже цикад. А что, если я не стану слушать новости? Я не стал. И ничего не случилось. Я осознал, что прежде боялся тишины.

Именно в подобном спокойствии мы можем присутствовать и найти истину. Именно в этом спокойствии мы можем услышать голос внутри себя.

Насколько другим был бы мир, если бы люди проводили столько же времени, прислушиваясь к собственной совести, сколько тратят на болтовню в телепередачах? Если бы они могли реагировать на зов убеждений так же быстро, как отвечают на звонки гаджетов?

Весь этот шум. Вся эта информация. Все эти входные сигналы.

Мы боимся тишины. Мы боимся выглядеть глупо. Мы боимся что-то упустить. Мы боимся, что станем плохими, если скажем: «Нет, неинтересно». Мы скорее сделаем себя несчастными, чем объявим себя приоритетом, чем сделаем себе лучше. Чем станем спокойными и ответственными за свою информационную диету.

Очистите разум

Стать пустым — это стать единым с божеством. Это и есть Путь.

Ава Кензо, японский мастер дзен и кюдо (искусства стрельбы из лука)

Шон Грин начал свой третий сезон в Los Angeles Dodgers в 2002 году. Он находился на худшем этапе своей карьеры в Главной лиге бейсбола (MLB). Средства массовой информации жаждали крови Шона, а фанаты подвергали его обструкции на поле. Руководство Dodgers тоже начало в нем сомневаться. Подумать только: игрок, получающий четырнадцать миллионов долларов в год, не может хорошо бить по мячу!^[22]

Что будет со спортсменом после множества неудачных недель?

Посадят на лавку?

Продадут?

Отправят в низшие лиги?

Черные мысли проносились в мозгу Грина, как проносятся у любого, рискующего лишиться любимой и хорошо оплачиваемой работы. Из какого-то дальнего уголка сознания изредка пробивался слабенький голосок: «Что с тобой неладно? Почему ты не можешь сделать как надо? Утратил хватку?»

Удар в бейсболе — это почти немыслимое деяние. Бьющий должен увидеть, осознать, принять решение, размахнуться и попасть по маленькому мячу, летящему со скоростью свыше ста шестидесяти километров в час с питчерской горки — полуметрового возвышения в восемнадцати метрах. Полет мяча занимает четыреста миллисекунд — 0,4 секунды! Успеть размахнуться, ударить и попасть — это практически бросить вызов законам физики. И это самое сложное действие во всех видах спорта.

Если бейсболист теряет форму, сомневается и тревожится из-за этого, ситуация усугубляется. Великий бейсболист Йоги Берра предупреждал: «Невозможно бить и думать одновременно».

Чем реже Грин попадал по мячу, тем тот казался меньше. Чтобы вырваться из порочного круга, разрушающего карьеру, Шон оперся на буддизм, который практиковал уже довольно долго. Вместо того чтобы подогревать и помешивать в сознании бурлящие мысли о собственной никчемности, неумелости, отвернувшейся удаче и неясных перспективах, вместо того чтобы постараться стать сильнее, Грин попробовал очистить свой разум. То есть перестал бороться со спадом и решил вообще не думать о нем.

Метод на первый взгляд выглядит безумным, однако только на первый. «Человек — это мыслящий тростник, — сказал один из первых популяризаторов буддизма за Западе — Дайсэцу Судзуки, — но его величайшие дела свершаются, когда он не считает и не мыслит. За долгие годы тренировок в искусстве самоотречения нужно восстановить состояние „подобия ребенку“. Когда это достигнуто, человек думает, хотя на самом деле он не думает»^[23].

Консультации со спортивными экспертами, изменение замаха или что-то подобное не могли вывести из кризиса. Шон Грин знал: ему надо избавиться от токсичного мышления — именно оно и выбивало его из игры: мысли о крупном контракте, ожидания от сезона, домашний стресс или критика в прессе.

Он должен выбросить все это из головы. Он должен передать управление своей выучке. Именно это Грин и попытался сделать 23 мая 2002 года в матче с клубом MLB Milwaukee Brewers. Dodgers недавно ему проиграли, но накануне выцарапали победу. Нынче предстояла решающая игра. Удары Грина были эпизодичными и обескураживающими. Тем утром он попробовал начать все сначала.

На тренировочной площадке, а потом рядом с тренажером он медленно, терпеливо и спокойно очищал свой разум. С каждым замахом он пытался сосредоточиться на механике, расположении ног, фиксировал себя там, где были его ступни, — не размышляя о прошлом, не беспокоясь о будущем, не думая о фанатах и о том, как он жаждет попасть по мячу. На деле он не думал вовсе. Вместо этого он повторял старую дзен-мантру: колоть дрова, носить воду. Колоть дрова, носить воду. Колоть дрова, носить воду.

Не мудрить. Делать дело.

Не думать. Бить.

Когда Грин в тот день впервые взял биту, при первых двух бросках питчера он не ударил по мячу: страйк, потом второй^[24]. Разум Шона немного смутился: продолжается ли спад, дойдет ли он до конца, почему я не могу сделать так, как надо? Но он дал промчаться мимо всем диким лошадям и дождался, пока уляжется поднятая ими пыль. Вдохнул, очистил разум еще раз — как пуст был стадион во время его предматчевого ритуала!

И снова взялся за дело. На третьей подаче — БАЦ!!! Добротный удар, обеспечивший пробег до второй базы.

Выйдя на поле во втором иннинге^[25], Грин сосредоточился только на положении своей ноги, на ощущении, что она приколочена к земле. Он наблюдал за подачей и замахнулся — через мгновение мяч изменил направление и вылетел за поле: хоум-ран. В четвертом иннинге — еще один. В пятом Грин сделал хоум-ран через левую, дальнюю сторону поля — и это означало отличную форму бьющего. Хороший удар, давший пробег до первой базы, получился и в восьмом иннинге. Спада больше не было. Пять из пяти. Тренер хотел убрать его из игры, но Грин попросил оставить.

Теперь разум игрока двигался в другом направлении, мозг был наполнен поздравлениями, а не сомнениями. Ты здорово сработал. Ну как, отличные ощущения? А если еще один удар? Ты можешь установить рекорд!

Но этот победный голос столь же вреден для разума, как и надоедливый шепоток при спаде. Оба мешают. Оба усложняют задачу.

Когда Шон Грин встал на позицию бьющего в шестой и последний раз, он сказал себе: «Сейчас нет смысла думать». Он очистил разум и наслаждался, как ребенок в игре Малой лиги^[26].

Никакого давления. Только присутствие. Просто счастье быть тут.

Мяч при подаче полетел ниже уровня колена. Для левшей в плохой форме эта зона подобна черной дыре. Замах Грина, как потом говорил один из тренеров, выглядел замедленным повтором. Игрок целиком — ментально и физически — вложился в биту, и мяч взмыл вверх. Он вылетел за поле, ударился о заднюю стенку закрытого стадиона и отскочил обратно на площадку.

Пока товарищи по команде неистовствовали на скамейке запасных, Грин опустил голову и пробежался по базам в том же спокойном темпе, что и после трех предыдущих хоум-ранов. Успехи бейсболистов не отмечаются в прессе, но в тот момент Шон был четырнадцатым игроком в истории, сделавшим четыре хоум-рана в одной игре. А общий результат — шесть из шести, с девятнадцатью базами — вероятно, был лучшим показателем для одного матча в истории бейсбола. Весь стадион, все 26 728 человек — и это на гостевой игре! — поднялись и устроили овацию. Но Грин уже отринул все это и вернулся к обыденности. Он снял перчатки и стер из разума полученный опыт, сохранив его нетронутым для следующей игры^[27].

Шон Грин не был первым бейсболистом-буддистом. Садахару О, рекордсмен мира по количеству хоум-ранов, тоже умел играть^[28]. Целью дзен, как говорил ему учитель, является «достижение пустоты, пустоты без звука, без цвета, без тепла». До этого состояния надо добраться на месте бьющего или где-либо еще.

Давным-давно китайский философ Чжуан-цзы сказал: «Дао собирается в пустоте. Пустота — это и есть пост разума». Марк Аврелий однажды написал об «освобождении от впечатлений, цепляющихся к разуму, свободному от будущего и прошлого», чтобы стать «сферой, радуясь совершенному спокойствию». Эти слова могли на следующий день открывать отчет Los Angeles Times о матче Dodgers — Brewers, это было бы абсолютно логично. Эпиктет, предшественник Марка Аврелия, говорил о спорте, когда замечал: «А если мы со смятением и страхом ловим или бросаем мяч, какая это игра, где тут быть стойким, где тут следить за последовательностью в ней?»

Это верно и в спорте, и в жизни.

Да, мыслить важно. Компетентность, без сомнения, является ключом к успеху для любого руководителя, спортсмена или художника. Проблема в том, что мы думаем слишком много, когда не раздумываем. Вмешиваются «дикие бессвязные слова»^[29] нашего подсознания, а для выучки (и чего угодно еще) внезапно не остается места. Мы перегружены, переполнены и отвлечены своим собственным разумом.

Если удастся очистить место, если мы сознательно опустошим свой разум, как это сделал Грин, придут и прозрения, и прорывы. Идеальный замах идеально встретит мяч.

Вот прекрасный парадокс этой идеи пустоты.

«Дао дэ цзин» указывает: хотя сосуды и сделаны из глины, но их польза заключается в пустоте внутри. И кувшин, и чашка, и даже дом — это стенки вокруг пустоты.

Видите? Опираться на то, чего нет, хотя на самом деле у нас есть нечто полезное. При записи своего альбома Interiors певица Розанна Кэш повесила над дверью в студию объявление: «Оставь раздумья, всяк сюда входящий». Не потому, что ей нужна была для работы куча бездумных глупцов. Ей хотелось, чтобы все вовлеченные, включая ее саму, погрузились глубже поверхности. Она хотела, чтобы все присутствовали, соединялись с музыкой, а не потерянно блуждали в своих головах.

Представьте, что Кеннеди провел дни Карибского кризиса, зациклившись на операции в бухте Кочинос. Представьте, что Шон Грин пытался лихорадочно восстановить свой неработающий замах или столкнулся с питчерами противника в состоянии неуверенности и отчаяния. Все мы такое проходили: мы говорим себе: «Не напорти, не напорти» — а что в итоге? Мы делаем ровно то, чего старались не делать!

С чем бы вы ни столкнулись, что бы от вас ни требовалось, прежде всего вы не должны перебарывать себя. Не затрудняйте себя избыточными размышлениями, бесполезными сомнениями и домысливаниями.

Вы — это пространство между ушами. Вам нужно контролировать не только то, что туда попадает, но и то, что там происходит. Вам нужно защищать это от себя, от собственных мыслей. Но не грубой силой, а своего рода мягкой настойчивой уборкой. Станьте библиотекарем, который говорит «Тс-с-с!» шумным детям или предлагает им выйти и поговорить на улице.

Разум — это важное и сакральное место. Держите его в чистоте.

Замедлитесь и подумайте

Зрячим глазом я вижу то, что передо мной, а незрячим — то, что скрыто.

Элис Уокер, американская писательница и общественный деятель^[30]

Популярное детское телешоу «Соседство мистера Роджерса», шедшее в 1968–2001 годах, начиналось не с появления на экране ведущего, а с веселой песенки о хорошем соседе. Зрителям показывали светофор, мигающий желтым цветом.

Шоу шло больше тридцати лет, создатели сняли почти тысячу эпизодов, и каждый открывался этим тонким символом. Полностью намека большинство зрителей не понимали, но общий смысл был все равно ясен. Что бы ни делал Фред Роджерс: говорил в камеру, играл с кукольным Королем Пятницей XIII или пел одну из своих хитовых песенок — практически каждый кадр шоу, казалось, говорил: не торопись, будь внимателен.

В детстве Фреда Роджерса травили в школе в Пенсильвании — из-за веса и чувствительного отношения к этому. Опыт был ужасен, но он подстегнул новаторство Фреда на телевидении. «Я начал искать и искал всю жизнь то, что важно, — говорил он о своем детстве, — то, что есть в моем соседе, но не бросается в глаза». Он записал эту мысль и повесил листок на стене в своей студии в Питтсбурге; это была одна из его любимых цитат: «L’essentiel est invisible pour les yeux» — «Самого главного глазами не увидишь»^[31].

То есть: внешность обманчива. Первые впечатления тоже. Мы встревожены и обмануты тем, что на поверхности, и тем, что видят другие. По этой причине мы принимаем плохие решения, упускаем возможности или ощущаем испуг и расстройство. Особенно когда мы не замедляемся и не тратим время, чтобы посмотреть по-настоящему.

Подумайте о Хрущеве на другой стороне Карибского кризиса. Что спровоцировало его экспансионистскую политику? Неправильное прочтение характера оппонента. Спешка в действиях. Никудышное понимание того, как его действия будут восприняты в мире. Это был почти фатальный просчет, как и в случае большинства спешных работ. Эпиктет говорил, что работа философа состоит в том, чтобы брать впечатления — то, что мы видим, слышим и думаем, — и подвергать их проверке. Он говорил: нам нужно брать свои мысли и изучать их, дабы убедиться, что нас не ввело в заблуждение нечто внешнее и что мы не пропустили то, чего не видно невооруженным взглядом.

Действительно, в стоицизме, буддизме и бесчисленном множестве других школ мы находим одну и ту же аналогию: мир подобен мутной воде. Чтобы видеть, нам нужно позволить ситуации отстояться. Мы не должны обманываться первоначальным внешним видом, и, если мы будем терпеливы и спокойны, нам откроется истина.

Именно этому мистер Роджерс и учил детей, старясь как можно раньше выработать у них важную привычку. Он брал какую-нибудь тему — самооценка, как изготавливаются мелки, развод, развлечение — и проводил юных зрителей через то, что происходило на самом деле, и показывал, что это означало. Казалось, он знал, как разум ребенка справляется с информацией, и помогал ему разобраться с замешательством и страхами. Он учил сочувствию и давал навыки критического мышления. Он убеждал зрителей, что они могут выяснить что угодно, если потратят время и пройдут через это вместе с ним.

Этой мыслью Роджерс делился и со взрослыми. «Просто думай, — однажды писал он другу, оказавшемуся в сложном положении. — Просто будь спокоен и думай. Именно это имеет решающее значение».

На первый взгляд, здесь явное противоречие. Буддисты говорят, что для полного присутствия мы должны очистить свой разум. Мы никогда ничего не сделаем, если парализованы избыточным мышлением. Но при этом мы должны рассматривать и глубоко погружаться, если мы действительно хотим что-то знать (и если мы не желаем попадать в губительные шаблоны, навредившие стольким людям). На самом деле это вовсе не противоречие. Это просто жизнь.

Нам нужно лучше и сознательнее обдумывать важные вопросы. Сложные вещи. Понимать, что на самом деле происходит с человеком, или в какой-то ситуации, или в целом в жизни. Мы должны прийти к такому типу мышления, который не используют девяносто девять процентов людей, и отказаться от разрушительного типа мышления, который свойственен девяноста девяти процентам людей.

Живший в XVIII веке японский монах и настоятель храма мастер дзен Хакуин очень критично относился к учителям, считавшим, что просветление будет результатом размышления ни о чем. Он хотел, чтобы ученики думали по-настоящему, всерьез. Вот почему ему приписывают парадоксальные истории-вопросы — озадачивающие коаны типа «Как звучит хлопок одной ладонью?», «Каким было первоначальное лицо до твоего рождения?» и «Обладает ли собака природой Будды?».

На эти вопросы нельзя дать простые ответы. Потратив время на глубокое погружение, в некоторых случаях недели и даже годы, ученики доводили свой разум до такого ясного состояния, что появлялись более глубокие истины и наступало просветление (и даже если они не достигали этого, становились сильнее из-за предпринятых попыток).

Хакуин обещал ученикам: «Неожиданно ваши зубы вонзаются в глубину. Ваше тело заливается холодным потом. В это мгновение все станет ясно». Слово для этого состояния — сатори, озаряющее просветление, когда открывается непостижимое, когда важная истина становится очевидной и неизбежной.

Разве мы не можем использовать немного больше?

Да, никто не доберется до сатори со скоростью миллион километров в минуту. Никто не добьется этого, сосредоточившись на очевидном или вцепившись в первую попавшуюся в мозгу мысль. Чтобы видеть то, что имеет значение, вам нужно смотреть по-настоящему. Чтобы понимать это, вам нужно по-настоящему думать. Требуется много усилий, чтобы уловить то, что невидимо практически всем другим. Это не только будет полезно для карьеры и бизнеса, но и поможет вам обрести мир и комфорт.

У Фреда Роджерса была еще одна замечательная идея, которая отлично срабатывает при серьезной трагедии. «Всегда ищите помощников, — объяснял он зрителям, испуганным или разочарованным новостями. — Всегда есть кто-то, кто попытается помочь. В мире полно врачей и медсестер, полицейских и пожарных, добровольцев, соседей и друзей, которые готовы вмешаться и помочь, когда что-то идет не так».

Не ошибитесь: это не было легкомысленным утверждением. Роджерс, опираясь на совет своей матери, сумел найти утешение и доброту в событиях, которые у других людей вызывают только боль, гнев и страх. Он придумал, как сообщить об этом так, чтобы мир становился лучше еще долгое время после его смерти.

Значительная часть ощущаемых нами бед коренится в инстинктивной реакции, а не в осознанном размышлении. Оттуда же проистекает многое из того, что мы делаем неверно. Мы реагируем на тени. Мы считаем достоверными впечатления, которые еще нужно проверить. Мы не останавливаемся, чтобы надеть очки и посмотреть по-настоящему.

Ваша работа после того, как вы очистили свой разум, — замедлиться и подумать. По-настоящему подумать, систематически.

• Подумайте о том, что для вас важно.

• Подумайте о том, что реально происходит.

• Подумайте о том, что может быть скрыто от взгляда.

• Подумайте о том, как выглядит остальная часть шахматной доски.

• Подумайте о том, в чем настоящий смысл жизни.

Твайла Тарп, американская танцовщица и хореограф, отмеченная премиями «Тони» и «Эмми», предлагает следующее упражнение.

Сядьте в одиночестве в комнате и позвольте своим мыслям бродить где вздумается. Делайте это одну минуту. Доведите это бездумное блуждание до десяти минут в день. Затем начинайте обращать внимание на свои мысли, чтобы увидеть, не материализуется ли какое-нибудь слово или цель. Если нет, продлите упражнение до одиннадцати минут, затем до двенадцати, затем до тринадцати — пока не установите промежуток времени, который нужен вам для того, чтобы на ум пришло что-нибудь интересное. Шотландская фраза для этого состояния — «спокойствие без одиночества».

Если вы вложите время и ментальную энергию, вы обнаружите не только что-нибудь интересное или придумаете следующий творческий проект — вы обнаружите истину. Вы найдете то, что упустили другие. Вы найдете решения проблем, с которыми мы сталкиваемся, будь то понимание логики Советов при размещении ракет на Кубе, продвижение вашего бизнеса или наличие смысла в бессмысленном насилии.

Это те ответы, которые приходится выуживать из глубин. Но что есть рыбалка, если не замедление? Не одновременное ли расслабление и подлаживание к среде? И в конечном счете не поимка ли и удержание того, что таится под поверхностью?

Начните вести дневник

Заведите записную книжку. Путешествуйте с ней, ешьте с ней, спите с ней. Пихайте туда любую случайную мысль, которая вспыхивает в вашем мозгу.

Джек Лондон

Анне Франк, юной беженке из Германии, на тринадцатый день рождения родители подарили маленький красно-белый альбом для автографов. Его страницы были предназначены для сбора подписей и заметок друзей, но девочка, едва увидев записную книжку в витрине магазина, поняла: она будет вести дневник. Как указала Анна в первой записи, сделанной 12 июня 1942 года, «я надеюсь, что смогу доверить тебе все так, как не доверяла никому, а ты станешь источником помощи и поддержки».

Никто не мог предвидеть, насколько ей понадобится помощь и поддержка. Через двадцать четыре дня после первой записи еврейской семье Анны пришлось укрыться на тесном чердаке над складом ее отца в Амстердаме. Здесь они провели следующие два года. Была надежда, что нацисты не обнаружат убежище, но в 1944 году всех их арестовали по доносу и отправили в концлагерь; все, кроме отца Анны, погибли.

Понятны причины, по которым Анне хотелось вести дневник. Она была подростком. Раньше ей было одиноко, страшно и скучно, а теперь она оказалась законопаченной в нескольких тесных комнатах с еще шестью людьми. Позже, в ноябре 1942 года, в убежище появился восьмой. Все это давило, было несправедливым и незнакомым. Ей требовалось как-то выразить свои чувства.

Как вспоминал отец девочки Отто, Анна писала не каждый день, но всегда, когда была расстроена или сталкивалась с какой-то проблемой. Она писала, когда была смущена или когда испытывала любопытство. Дневник был формой терапии, давал возможность не вываливать тревожные мысли на семью и соотечественников, с которыми она делила эти незавидные условия. Одна из ее лучших и наиболее глубоких строк, должно быть, появилась в особенно трудный день. «У бумаги, — написала она, — больше терпения, чем у людей».

Анна использовала свой дневник для размышлений: «Какими благородными и хорошими могли бы быть все, если бы в конце каждого дня смотрели на свое поведение и взвешивали хорошее и плохое. Они бы автоматически пытались стать лучше с началом каждого нового дня и через какое-то время определенно достигли бы многого». Она заметила, что записи позволяли ей наблюдать за собой, как если бы она была незнакомкой. В том возрасте, когда гормоны делают подростков более эгоистичными, она регулярно проверяла свои тексты для улучшения собственного мышления. Хотя за дверями таилась смерть, она работала, стараясь сделать себя лучше.

Список людей — от древних времен до современности, — которые вели дневники, огромен и поразительно разнообразен. Среди них английский писатель Оскар Уайльд, американская писательница Сьюзен Зонтаг, римский император и философ Марк Аврелий, английская королева Виктория, шестой президент США Джон Адамс, американский поэт, эссеист и мыслитель Ральф Эмерсон, британская писательница и критик Вирджиния Вулф, американская писательница Джоан Дидион, американский бейсболист Шон Грин, американская общественная деятельница Мэри Чеснат, американский сценарист и музыкальный продюсер Брайан Коппельман, американская и французская писательница Анаис Нин, родившийся в Австро-Венгрии и писавший по-немецки Франц Кафка, чехословацкая и американская теннисистка Мартина Навратилова, американский политический деятель, ученый и писатель Бенджамин Франклин.

Все они вели дневниковые записи.

Некоторые делали это регулярно по утрам. Некоторые — от случая к случаю. Некоторые, как Леонардо да Винчи, всегда держали при себе записную книжку. Джон Кеннеди вел дневник во время поездок перед Второй мировой войной, а став президентом, делал беглые записи и рисовал каракули на бумаге в Белом доме. Как показывают исследования, для улучшения памяти, а также чтобы прояснять мышление и сохранять информацию об этом.

Список знаменитостей подавляет. Но Анне Франк было всего тринадцать, четырнадцать, пятнадцать лет. Если она могла делать это, какое оправдание не делать этого есть у нас?

Сенека, философ-стоик, похоже, писал и размышлял по вечерам во многом сходным с Анной образом. Он объяснял другу, что, когда спускалась темнота и жена уходила спать, он «изучал весь свой день, возвращаясь к тому, что делал и говорил, ничего не скрывая от себя, ничего не пропуская». Затем он шел спать, обнаружив, что «сон после такого самоанализа» был особенно сладок. Любой, кто читает его сегодня, может почувствовать, что в этих ночных занятиях он достиг спокойствия.

Мишель Фуко, французский философ и историк, рассказал об античном жанре «гипомнемата» (то есть памятки, записки для себя). Он называл дневник «оружием для духовного сражения», способом применять философию, очищать разум от волнения и глупостей и преодолевать трудности. Заглушить шум в голове. Подготовиться к следующему дню. Отразить прожитый день. Записать идеи, которые пришли в голову. Потратить время, чтобы ощутить, как мудрость стекает с пальцев на страницу. Так выглядят лучшие дневники. Они не для читателя. Они для писателя. Чтобы замедлить разум. Чтобы заключить мир с собой.

Ведение дневника — это способ задать сложные вопросы. В каком месте своего пути я нахожусь? Какой маленький шаг я могу сделать сегодня к большой цели? Почему я сегодня взбудоражен? Что я прямо сейчас могу считать благами? Почему меня так сильно заботит, какое впечатление я произвожу на людей? Какого трудного выбора я избегаю? Я управляю страхами или страхи управляют мной? Как сегодняшние трудности раскроют мой характер?^[32]

Существует множество людей, которые готовы поклясться, что ведение дневника приносит пользу, основываясь на собственном опыте. Но эта польза подтверждается и исследованиями. Согласно одному из них, дневник позволяет улучшить самочувствие после травмирующих и стрессовых событий. В исследовании Аризонского университета показано: люди лучше восстанавливались после развода и двигались дальше, если описывали свой опыт в дневнике. Завести дневник — обычная рекомендация психологов, поскольку это помогает пациентам перестать мучиться навязчивой идеей и позволяет разобраться со множеством входящих факторов — эмоциональных, внешних, психологических, которые в противном случае погребли бы их под собой.

Это действительно идея. Вместо того чтобы тащить багаж в мозгу или сердце, вывалить его на бумагу. Вместо того чтобы позволять мыслям бесконтрольно нестись или проглатывать недопеченные предположения, мы заставляем себя записать и проверить их. Изложение мыслей на бумаге позволяет посмотреть на них со стороны. Это дает ту объективность, которой часто не хватает, когда разум затоплен страхами и разочарованиями.

Как лучше всего приступить к ведению дневника? Есть ли для этого идеальное время суток? Сколько времени это займет?

Да какая разница?!

Вопрос как в данном случае гораздо менее важен, чем вопрос зачем. Чтобы облегчить душу. Чтобы спокойно остаться наедине со своими мыслями. Чтобы прояснить эти мысли. Чтобы отделить вредное от содержательного. Здесь нет правильного или неправильного способа. Главное — просто делать.

Если вы уже начинали когда-то писать, но бросили — начните снова. Бывает, что выбиваешься из ритма. Опять нужно выкроить время сегодня. Французский художник Эжен Делакруа, который именовал стоицизм своей утешительной религией, прилагал такие же усилия:

Я снова берусь за свой дневник после долгого перерыва. Мне кажется, это может успокоить то нервное возбуждение, которое так долго беспокоит меня.

Да!

Для этого и нужен дневник. «Дворники» для разума, как сформулировала писательница Джулия Кэмерон. Несколько минут размышлений и требуют спокойствия, и создают его. Разрыв с миром. Каркас грядущего дня. Компенсаторный механизм для проблем минувших часов. Подстегивание вашего творческого настроя для расслабления и очищения.

Один, два, три раза в день. Все равно. Найдите то, что будет работать для вас.

Просто знайте: это может оказаться самой важной вещью, которую вы делаете за день.

Взращивайте тишину

Все глубокие вещи и эмоции вещей предваряются и сопровождаются Тишиной… Тишина — освящение Вселенной.

Герман Мелвилл

Композитор Джон Кейдж начал восхищаться тишиной рано. В 1928 году шестнадцатилетним подростком он участвовал в конкурсе ораторов в лос-анджелесской школе. Он пытался убедить одноклассников и судей, что в Америке нужно учредить национальный День тишины. Он говорил аудитории, что соблюдение тишины помогло бы «слышать, что думают другие».

Это было начало исследований и экспериментов, длившихся всю жизнь: что значит быть тихим и какие возможности создает дисциплинированная тишина. После школы Кейдж начал путешествовать. Он отправился в Европу. Изучал живопись. Преподавал музыку. Сочинял классическую музыку.

Родившись в Калифорнии в 1912 году, он помнил времена до механизации жизни. Когда же технология преобразовала все отрасли и профессии, он начал замечать, насколько все стало громким.

«Где бы мы ни были, мы слышим в основном шум, — говорил он. — Когда мы его игнорируем, это нас беспокоит. Когда мы прислушиваемся к нему, мы находим это очаровательным».

Для Кейджа молчание необязательно означало отсутствие любых звуков. Он любил рев грузовика на скорости восемьдесят километров в час. Статические помехи в радиоприемнике. Гул усилителя. Звук воды. Больше всего он ценил звуки, которых не хватает в нашей шумной жизни.

В 1951 году он посетил безэховую камеру — по тем временам самое передовое звукоизолирующее помещение в мире. Но даже там его чувствительное ухо уловило какие-то звуки, всего два: высокий и низкий. Инженеры объяснили: в камере абсолютно тихо, а источники звуков, которые слышал Кейдж, — его собственная нервная система и ток крови в сосудах.

Многие ли из нас хотя бы приближались к такой тишине? Шум и болтовня вокруг, сниженные до такой степени, что можно буквально слушать собственную жизнь? Способны представить? Что делать с такой тишиной?

Именно реакция на лишний шум вдохновила Кейджа на его самое известное произведение, «4′33″», которое задумывалось под названием «Немая молитва»^[33]. Композитор хотел написать песню, сходную с популярной музыкой того времени: она длилась примерно столько же, исполнялась вживую и передавалась по радио, как любая другая песня. Единственное отличие — «4′33″» должна была быть «фрагментом непрерывной тишины».

Кое-кто увидел в этом абсурдную шутку, послание о содержании «музыки» в стиле Марселя Дюшана, французского и американского художника-авангардиста. В каком-то смысле это было верно. Сам Кейдж считал, что было бы забавно продать эту «песню» компании Muzak Co.^[34] для проигрывания в лифтах. На самом деле композитора вдохновила философия дзен, которую он изучал всю жизнь, — философия, которая находит полноту в пустоте. Указания по исполнению этой пьесы сами по себе звучат чудесным противоречием: «В ситуации с максимальным усилением дисциплинированно выполняйте».

Пьеса «4′33″» не о достижении абсолютной тишины. Она о том, что произойдет, когда вы перестанете вносить свой вклад в шум. Впервые она была исполнена пианистом Дэвидом Тюдором^[35] на концерте в Вудстоке. О премьере Кейдж сказал: «Нет такой вещи, как тишина. То, что они считали тишиной, поскольку не умели слушать, было наполнено случайными звуками. Во время первой части вы могли слышать, как снаружи копошится ветер. Во время второй части по крыше стали колотить капли дождя, а во время третьей сами люди стали издавать разные интересные звуки, когда говорили или уходили».

Философ Зенон заметил, что есть причина, по которой у нас два уха и только один рот: чтобы мы больше слушали и меньше говорили. То, что вы заметите, когда перестанете болтать, может иметь решающее значение в мире.

Слишком большая часть нашей жизни определяется шумом. Есть наушники (наушники с шумоподавлением, чтобы мы могли лучше слышать… шум). Включены экраны. Звонят телефоны. Спокойная металлическая утроба гигантского лайнера, мчащегося со скоростью девятьсот километров в час, набита исключительно людьми, пытающимися избежать тишины. Они скорее в сотый раз станут смотреть плохие фильмы или слушать бессодержательное интервью с надоедливой знаменитостью, чем остановятся и начнут впитывать то, что происходит вокруг них. Они скорее закроют свой разум, чем станут им пользоваться.

«Мысль может работать только в тишине», — говорил Томас Карлейль, британский историк и философ. И он предпочитал работать в тишине. Если мы хотим лучше думать, нам нужно ловить мгновения тишины. Если мы хотим больше откровений, больше озарений, прорывов или новых масштабных идей, нам нужно приготовить место для них. Мы должны уйти от комфорта шумных отвлекающих факторов и раздражителей. Мы должны начать слушать.

В центре Хельсинки есть небольшое здание — часовня Камппи. Строго говоря, это не молельный дом, хотя в нем тихо, как в любом храме. Даже тише, поскольку здесь нет эха. Нет органа. Нет огромных скрипучих дверей. Фактически это церковь Тишины. Она открыта для всех, кому нужен миг тихой духовности в кипучем городе.

Вы вхо́дите, а внутри только тишина. Восхитительная священная тишина. Тишина такого рода, что позволяет вам действительно слушать.

Рэндалл Статмен десятилетиями неофициально консультировал многих директоров и руководителей на Уолл-стрит. Однажды он решил выяснить, как несколько сотен лидеров крупных корпораций подзаряжаются в свободное время. Среди ответов были яхтинг, длительные велосипедные прогулки, тихая классическая музыка, дайвинг, езда на мотоцикле и рыбалка. Статмен обратил внимание, что у всех этих занятий есть общее: отсутствие человеческих голосов.

Профессии опрошенных людей подразумевали общение. Каждый день они принимали бесчисленное количество важных решений. Но в течение пары часов без болтовни, без чужих голосов в ушах, когда можно было просто думать (или не думать), им удавалось подзарядиться и обрести умиротворенность. Они могли погрузиться в спокойствие — даже если при этом двигались. Они могли слышать — даже сквозь звуки грохочущей реки или музыки Вивальди.

Каждому из нас нужно беречь и взращивать в своей жизни такие моменты, когда мы ограничиваем вход, уменьшаем громкость и получаем возможность глубже осознавать происходящее вокруг. Умолкнув хотя бы на короткое время, мы можем услышать, что пытается сказать нам мир. Или то, что мы сами пытались сказать себе.

То, что такая тишина крайне редка, — признак ее ценности. Хватайте ее. Мы не должны бояться тишины, поскольку можем многому у нее научиться.

Ищите это.

Тиканье часов говорит, что ваше время утекает и никогда не вернется. Прислушайтесь к нему.

Стремитесь к мудрости

Невозмутимая мудрость стоит всего прочего.

Демокрит

Некий гражданин Афин в 426 году до нашей эры задал жрице дельфийского храма вопрос: «Был ли кто-нибудь мудрее Сократа?»

Она ответила: «Нет».

Мысль о том, что Сократ может быть не самым мудрым, была удивительной для всех, кроме самого Сократа. В отличие от традиционных мудрецов, многое знавших, и в отличие от людей, которые претендовали на то, что много знают, Сократ был в этом отношении скромен. По сути, большую часть жизни он искренне утверждал, что ему не хватает мудрости.

Именно в этом заключался секрет его гениальности и причина того, что он столетиями считался образцом мудрости. Через шестьсот лет после его смерти Диоген Лаэртский писал: Сократ был так мудр, что «не знал ничего, за исключением факта своего незнания». Более того, он знал, что ничего не знает, и всегда был рад оказаться неправ.

Действительно, суть того, что мы сейчас называем методом Сократа, происходит из реальной и часто надоедливой привычки философа задавать вопросы. Он постоянно интересовался мнением других людей. Почему ты так думаешь? Откуда ты знаешь? Какие у тебя доказательства? А как насчет того-то и того-то? Непредвзятый поиск истины и мудрости сделал Сократа самым ярким и проблемным человеком в Афинах — настолько, что позднее его за это приговорили к смерти и казнили.

Все философские школы проповедуют необходимость мудрости. В иудаизме она называется злод — хохма; в исламе — хикма. И та, и другая культура полагают, что Бог является бесконечным источником мудрости. Греческое название мудрости — σοφία (софия), латинское — sapientia. Отсюда получил свое имя Homo sapiens — человек разумный.

И эпикурейцы, и стоики считали софию основным философским принципом. С их точки зрения, мудрость можно обрести через опыт и изучение. Иисус советовал своим последователям быть мудрыми, как змеи, и невинными, как голуби^[36]. Книга Притчей Соломоновых говорит, что самым важным делом для людей является обретение мудрости^[37].

Буддисты используют для мудрости слово праджня, подразумевая понимание истинной природы реальности. Конфуций и его последователи постоянно говорят о культивировании мудрости, объясняя, что ее можно достичь так же, как ремесленник добивается мастерства: тратя на это время. Сюнь-цзы, китайский конфуцианский мыслитель, был более конкретен: «Обучение не должно прекращаться. Благородный муж, который много учится и каждый день изучает себя, станет ясен в знаниях и безупречен в поведении».

У каждой школы свой взгляд на мудрость, но у всех появляются одни и те же темы. Необходимость спрашивать. Необходимость учиться и размышлять. Важность интеллектуального смирения. Мощь опыта — чаще всего наших неудач и ошибок — открывает нам глаза на истину и понимание. Таким образом, мудрость — это ощущение общей картины, накопление опыта и способность вознестись над предубеждениями и ловушками, затягивающими более ленивых мыслителей.

То, что вы сидите и читаете эту книгу, — прекрасный шаг на пути к мудрости. Однако не останавливайтесь: эта книга — всего лишь введение в классическое мышление и историю. Толстой выражал недовольство людьми, которые не читают регулярно, говоря, что не может понять, как они могут жить без общения с мудрейшими людьми мира^[38]. Есть и еще более резкая мысль, теперь уже превратившаяся в клише: люди, которые не читают, не имеют преимущества перед теми, кто не умеет читать^[39].

Мало преимущества даст чтение с высокомерием или чтение для подтверждения заранее сформированных мнений. Гитлер во время короткого тюремного заключения после Первой мировой войны читал классические произведения по истории. Но вместо изучения нового он из тысяч страниц вынес только одно: как он говорил, «я осознал правильность своих взглядов»^[40]. Это не мудрость. И даже не глупость. Это безумие.

Мы также должны искать наставников и учителей, которые могут направлять нас на нашем пути. Например, стоицизм появился, когда успешный торговец Зенон услышал, как в книжной лавке громко читают Сократа. Но этого было недостаточно. На путь мудрости он встал, когда подошел к чтецу и спросил: «Где мне найти человека, подобного этому?» В буддизме есть идея паббаджи, что означает «уходить», «отправляться в путь», которая подразумевает серьезное начало занятий. Это и сделал Зенон. Ответил на зов и отправился в путь.

Учителем Зенона стал философ Кратет; он не только давал ему книги для чтения, но и, как любой хороший наставник, помогал решать личные проблемы. Именно благодаря Кратету Зенон преодолел свою ужасную зацикленность на мнениях о себе других людей: однажды учитель просто пролил на ученика похлебку и указал, как мало людей обратили на это внимание^[41].

Первым учителем Будды был отшельник Алара Калама, он научил его основам медитации. Когда ученик узнал от Каламы все, что мог, он перешел к Уддаке Рамапутте, который тоже был хорошим наставником. Во время учебы у Рамапутты Будда начал осознавать ограниченность существующих школ и раздумывать о собственной.

Уж если Зенон и Будда нуждались в учителях, то нам помощь точно необходима. И уже способность признать это свидетельствует о немалой мудрости. Найдите людей, которыми вы восхищаетесь, и спросите, как они стали теми, кем стали. Ищите литературу. Разве не так поступил бы Сократ?

Выше всего цените опыт и эксперимент. Ставьте себя в сложную ситуацию. Принимайте вызовы. Изучайте незнакомое. Это расширит ваши взгляды и ваше понимание. Мудрые люди стали такими, поскольку видели все это. Они знают, чего ждать, поскольку многое пережили. Они совершали ошибки и учились на них. И вам тоже следует делать это.

Боритесь с серьезными вопросами. Боритесь с масштабными идеями. Тренируйте свой мозг так же, как мускулы. Становитесь сильнее благодаря отягощению и тренировкам.

Не думайте, что погоня за мудростью — это приятная прогулка в солнечный день. Мудрость не обеспечивает немедленного спокойствия и ясности. Наоборот, она может даже затуманивать — но это тьма перед рассветом.

Помните: Сократ честно смотрел на то, чего не знал. Это трудно. Расставание с иллюзиями болезненно. Унизительно узнавать, что мы вовсе не такие умные, как считали. Также неизбежно, что прилежный ученик придет к обескураживающим или проблемным выводам о мире и о себе. Это вызовет у него беспокойство. А как же иначе?

Но это нормально.

Это лучше, чем сталкиваться с жизнью (и друг с другом), подобно слепым кротам, если пользоваться хрущевской аналогией. Мы хотим жить с сомнениями. Мы хотим смаковать их. Мы хотим идти туда, куда они ведут.

Потому что истина на другой стороне.

Обретайте уверенность и избегайте эго

Не ставьте эго настолько близко к своей позиции, чтобы при падении позиции пало и эго.

Колин Пауэлл, бывший госсекретарь США

За тысячу лет до нашей эры израильтяне и филистимляне воевали в долине Эла. Конца конфликту не было видно, и гигант Голиаф предложил выйти из тупика с помощью поединка: «Сегодня я посрамлю полки израильские; дайте мне человека, и мы сразимся вдвоем»^[42]. В течение сорока дней ни один солдат не рискнул выйти, даже царь Саул. Голиафа вели эго и гордыня, а израильтяне были парализованы страхом и сомнением.

В войске Израиля воевали три брата. Их пришел навестить четвертый — юный пастух Давид. Он услышал про вызов Голиафа. В отличие от дрожащей армии, он был уверен, что сможет победить великана. Был ли он сумасшедшим? Как он мог подумать, что может побить исполина?

Давид сказал братьям: «Когда, бывало, приходил лев или медведь и уносил овцу из стада, я гнался за ним, и нападал на него, и отнимал из пасти его; а если он бросался на меня, то я брал его за космы, и поражал его, и умерщвлял его… И с этим филистимлянином… будет то же»^[43]. Уверенность Давида возникла из опыта, а не из самомнения. У него ранее были серьезные враги, и он справлялся с ними голыми руками.

Давид знал свои сильные стороны, но он знал и слабости. Примерив шлем и броню, он отказался от доспехов: «Я не могу ходить в этом; я не привык»^[44]. Он был готов проявить то, что мы могли бы назвать истинным самосознанием (и, конечно, верой).

Как Голиаф отреагировал на своего неожиданного соперника? Как типичный хулиган: «Что ты идешь на меня с палкою? Разве я собака?» «И сказал филистимлянин Давиду: подойди ко мне, и я отдам тело твое птицам небесным и зверям полевым»^[45].

Однако высокомерие гиганта было недолгим.

Давид бросился ему навстречу с пращой и несколькими камнями из ручья. В эти секунды Голиаф наверняка должен был увидеть уверенность в глазах Давида и впервые испугаться. Но он ничего не успел сделать. Давид оглушил его камнем из пращи и убил его собственным мечом.

История этого поединка может быть правдой, а может быть и выдумкой. Но это одна из лучших историй об опасности самомнения, важности смирения и необходимости быть уверенным в себе.

Возможно, никто не умиротворен менее себялюбцев, чей разум — смерч миазмов собственного величия, повергающий в опасность. Они постоянно откусывают больше, чем могут прожевать. Они создают врагов. Они не способны учиться на своих ошибках, поскольку не верят, что совершают их. У них все сложно, и их все касается. Для мужчин и женщин, ведомых эго, жизнь одинока и болезненна.

Дональд Трамп в Белом доме разглагольствует в халате о новостях. Александр Македонский, в очередной раз напившись пьяным, дерется и убивает лучшего друга из-за глупого спора, не думая ни о чем, кроме будущих завоеваний. Говард Хьюз, эксцентричный предприниматель и инженер, в своем особняке трясется над каким-то безумным проектом, от которого он неизбежно откажется.

Они успешны, но вы хотели бы поменяться с ними местами?

Эта ядовитая форма эго имеет, как предполагается, менее злого двойника — так называемый синдром самозванца. Он проявляется в мучительном бесконечном беспокойстве: вы не подходите для своего дела, и это вот-вот вскроется. Шекспир выразил это ощущение в образе вора, носящего краденую одежду, которая слишком велика^[46]. Писатель Франц Кафка, сын властного и неласкового отца, уподобил синдром самозванца ощущениям жульничающего банковского клерка: он лихорадочно старается вести себя так, чтобы махинации продолжались, но при этом боится, что они раскроются.

Конечно, эта неуверенность существует почти исключительно в нашей голове. Люди не думают о тебе, у них хватает собственных проблем.

Что может быть лучше этих крайностей, самомнения и синдрома самозванца, если не обычная уверенность в себе? Заработанная. Рациональная. Объективная. Спокойная.

У Улисса Гранта, будущего генерала и восемнадцатого президента США, был эгоистичный отец, вечно встревавший в какой-нибудь проект или скандал. Улисс Грант знал, что он не желает быть таким же. И он развил в себе хладнокровную уверенность, гораздо более близкую к спокойному и сильному характеру матери. В этом был источник его величия.

Перед Гражданской войной Грант прошел через длинную цепь неудач и финансовых сложностей. Он дошел до того, что продавал дрова в Сент-Луисе, — полное падение для выпускника старейшей военной академии США. Нашедший его армейский приятель пришел в ужас: «Грант, что ты делаешь?» Ответ был прост: «Решаю проблему бедности».

Это были слова уверенного в себе человека, живущего в мире с трудностями. Грант сам не выбрал бы себе такую ситуацию, но, попав в нее, не позволил, чтобы она влияла на его самоощущение. Кроме того, он был слишком занят, пытаясь исправить то, что можно. Зачем ненавидеть себя за работу ради пропитания? Что в этом позорного?

Наблюдатели часто отмечали: когда весь генералитет считал, что поражение неизбежно, Грант никогда не соглашался с большинством. Он знал, что нужно держаться выбранного курса. Он также знал, что потеря надежды или хладнокровия вряд ли поможет.

Точно так же его спокойствия не поколебали власть и успехи последующих лет. Он руководил сильной армией, а потом восемь лет — государством. (Журналист Чарльз Дана заметил, что Грант был «скромным героем, которого не могли ни удручить дурные предзнаменования, ни чрезмерно вознести триумфы».)

По окончании президентства Грант наведался в старый домик, где жил с женой в свои трудные дни. Один из помощников указал, что его жизнь была невероятной историей путешествия «из грязи в князи» — почти сюжетом для эпической поэмы: от лачуги до поста президента. Грант пожал плечами: «Я никогда не думал об этом в таком ключе».

И это тоже было проявлением уверенности в себе. Она не нуждается ни в приветствиях, ни в славе, которой можно упиваться, поскольку является честным пониманием наших сильных и слабых сторон, открывающим путь во внутренний мир и ясный разум.

Уверенные в себе люди знают, что на самом деле имеет значение. Они понимают, когда можно проигнорировать чужие мнения. Они не хвалятся и не лгут, чтобы вырваться вперед (чтобы уже потом подумать, что с этим делать). Уверенность в себе — это свобода установить собственные рамки и избавить себя от необходимости что-то себе доказывать. Уверенный в себе человек не боится разногласий и не считает признаком ущербности смену точки зрения — переход от мнения, оказавшегося неправильным, к верному. С другой стороны, самомнение отягощено сомнениями, одержимо гордыней, выставлено напоказ собственным хвастовством и позерством. Оно не станет изучать себя и не позволит сделать это кому-нибудь другому, поскольку знает, что там может обнаружиться.

Уверенные в себе люди открыты, вдумчивы и способны видеть себя без шор. Их уверенность создает пространство для спокойствия, устраняя ненужные конфликты, сомнения и обиды. А вы? В какой точке описанного диапазона находитесь вы?

В жизни будут неудачи. Даже мастер и гений ощущают неудовлетворенность, пытаясь освоить новые навыки или исследовать незнакомую область. Уверенность в себе определяет, станет ли новое дело источником страданий или окажется интересным вызовом. Если вы несчастны каждый раз, когда дела идут не по-вашему, если вы не можете наслаждаться успехами, поскольку портите все сомнениями и неуверенностью, — жизнь станет адом.

Естественно, не бывает полной и всеобъемлющей уверенности в себе. Мы будем колебаться. У нас будут сомнения. Мы окажемся в новых ситуациях полной неопределенности. Но мы хотим заглянуть в суть этого хаоса и найти там зерно спокойной уверенности. Как это сделал Кеннеди во время Карибского кризиса.

Он и раньше бывал в сложных ситуациях. В 1943 году в Тихом океане затонул торпедный катер, которым командовал лейтенант Кеннеди. В тот момент показалось, что все потеряно^[47]. Тогда будущий президент узнал, что паника не решает ничего, а спешка редко спасает. Он также узнал, что может рассчитывать на себя, если сохранит спокойствие. Что бы ни случилось, говорил он себе в начале Карибского кризиса, никто не станет писать книгу «Октябрьские пушки» о том, как он справился. Он был уверен, что может контролировать ситуацию, и поэтому обрел уверенность.

Это ключ. И самовлюбленные, и неуверенные в себе люди делают свои недостатки центром собственной личности — либо скрывая их, либо лелея, либо выставляя наружу. Спокойствие для них невозможно, ибо оно коренится только в силе.

Вот на чем мы должны сосредоточиться.

Не кормите неуверенность. Не кормите манию величия.

И то и другое — помехи спокойствию.

Будьте уверенными. Вы заслуживаете этого.

Выбрасывайте мысли из головы

Работа ради выгоды неизмеримо ниже йоги мудрости. Ищи прибежища в мудрости — несчастны люди, работающие ради наслаждения плодами своего труда.

Бхагавадгита

Великий мастер стрельбы из лука Ава Кензо не сосредоточивался на обучении технике. Он почти не тратил времени на то, чтобы объяснять ученикам, как надо целиться и спускать тетиву, предлагая им просто стрелять, пока выстрел «не будет слетать, как спелый плод».

Он предпочитал обучать важному ментальному умению — отрешенности. «На твоем пути, — сказал Кензо своему ученику Ойгену Херригелю^[48], — слишком много сознательного желания». Именно это желание контролировать процесс и мешало Херригелю в учебе, мешало по-настоящему овладеть искусством, к которому он стремился.

Кензо хотел, чтобы ученики выбросили из головы мысль о попадании в мишень. Он хотел, чтобы они отключились от самой идеи достижения результата. «Попадание в цель, — говорил он, — это всего лишь внешнее доказательство и подтверждение вашей бесцельности в высшем проявлении, вашей безличности, вашего забвения себя или как вам еще нравится называть это состояние».

Это состояние — спокойствие.

Но отрешенность и бесцельность вовсе не выглядят продуктивным подходом, не так ли? Именно с этим досадным затруднением и желал познакомить своих учеников Кензо. Большинство из них (как и мы) хотели, чтобы им говорили, что нужно делать, и показывали — как. При этом предполагается, что о нас заботятся. Но сознательное желание должно быть силой. Забота работала, пока мы были детьми и желали преуспеть в школе. Как можно улучшить результат без этого? Как это способно помочь попасть в яблочко? Давайте отойдем назад.

Вы когда-нибудь замечали, что чем больше мы чего-то хотим и чем настойчивее при этом действуем, тем труднее добиться результата? Такие виды спорта, как гольф и стрельба из лука, — отличные примеры. Если вы желаете ударить по мячу по-настоящему сильно, удар не получится. Будете ориентироваться на мяч — дернете клюшку и отправите его в лес. Энергия, которую вы тратите на прицеливание и направление стрелы, особенно поначалу, не тратится на улучшение вашей формы. Если вы чересчур зациклены на технических аспектах стрельбы, то не можете в необходимой степени расслабиться. Как говорят сегодня стрелки, «медленно — это плавно, плавно — это быстро».

Спокойствие — фактически способ обеспечить наилучший результат. Расслабленность даст вам больше контроля, чем жесткое сцепление, — хоть в отношении метода, хоть в отношении конкретного результата.

Естественно, мастер Кензо понимал: к началу XX века умение, которому он обучал, уже не являлось вопросом жизни и смерти. Никому не нужно было уметь стрелять из лука ради выживания или пропитания. Но важными оставались другие навыки, необходимые для достижения мастерства: сосредоточенность, дыхание, настойчивость, ясность. И важнее всего — способность позволить событиям идти своим чередом.

В жизни, в боевых искусствах, в спорте нам нужно расслабиться, стать гибким, попасть туда, где ничто не преграждает путь — включая собственную одержимость результатами. Актер не превращается в персонажа путем раздумий; он должен освободиться, отрешиться от техники и погрузиться в роль. Предприниматели не ходят по улицам, специально выискивая благоприятные возможности, — они открывают себя миру и замечают мельчайшие детали вокруг. То же касается комиков и даже родителей, стремящихся хорошо воспитать ребенка.

«Каждый пытается стрелять естественным образом, — писал Кензо, — но почти у всех есть какая-то стратегия, какой-то мелкий искусственный технический трюк, на который они опираются. Чисто технические уловки в конечном счете не ведут никуда».

Овладение нашей ментальной сферой, каким бы парадоксальным это ни казалось, требует отойти от жесткости слова «мастерство». Мы обеспечим себе необходимое спокойствие, если сосредоточимся на отдельных шагах, постигнем процесс и откажемся от погони. Мы будем думать лучше, если не станем думать слишком усердно.

Большинство учеников в широком смысле — в стрельбе из лука, йоге или химии — подходят к предмету с серьезными намерениями. Они сконцентрированы на результате. Они хотят получить самый высокий балл или оценку. Они прихватывают с собой весь предыдущий «опыт». Они хотят пропустить ненужные шаги и быстрее перейти к привлекательным новым знаниям. В результате их трудно учить, а сами они быстро расхолаживаются, когда оказывается, что путь труднее и длиннее ожидаемого. И они перестают присутствовать. Они не открыты опыту и потому не могут учиться.

В школе Кензо ученик сначала полностью сдавался, полностью отрешался от идеи прицеливания, проводил месяцы в метании стрел в сноп сена, находящийся всего в нескольких метрах, и только потом учитель произносил: «А теперь новое упражнение — стрельба по мишени». И даже после того, как ученик начинал попадать в мишень, Кензо не особо осыпал его похвалами.

Напротив, после попадания в яблочко Кензо побуждал «заниматься, как если бы ничего не произошло». Но то же самое он говорил и после плохого выстрела! Когда ученики просили больше указаний, он отвечал: «Не спрашивайте, а делайте!»

Он хотел, чтобы ученики растворились в процессе, чтобы они отказались от своих представлений о том, как выглядит стрельба из лука. Он требовал, чтобы они присутствовали, были пусты и открыты — и чтобы могли учиться.

В индуизме, буддизме, сикхизме и джайнизме могущественным символом является цветок лотоса. Он поднимается из ила в пруду или в реке, но при этом свободно и безмятежно плавает по поверхности воды. В каком-то смысле лотос также воплощает принцип высвобождения. Красиво и чисто, но достижимо и смиренно. Одновременно и прикреплено, и отделено.

Подобного баланса мы и хотим добиться. Если мы будем стремиться к какому-нибудь призу — признанию, богатству, власти, — то мы упустим цель. Если мы слишком сосредоточимся на цели, как предупреждал Кензо своих учеников, мы отвлечемся от процесса и искусства, необходимых для попадания. Что нам следует делать? Практиковаться. Что нам следует делать? Избавляться от сознательного желания.

Чем ближе мы к мастерству, тем меньше нам интересны конкретные результаты. Чем мы более созидательны и способны к сотрудничеству, тем менее терпимы к самомнению или ненадежности. Чем мы более умиротворены, тем более производительны.

Только через спокойствие решаются досаждающие проблемы. Только через снижение стремления поразить цель достигаются самые трудные цели.

О том, что дальше

Если разум дисциплинирован, сердце быстро переключается со страха на любовь.

Джон Кейдж

Цели, которых каждый пытается достичь, слишком велики, чтобы позволить расщепить себя трескотней новостных каналов или шумом толпы. Озарения, которые мы ищем, часто скрыты, и, чтобы найти их, нам нужно уметь смотреть глубоко и воспринимать недоступное другим. Именно поэтому мы игнорируем шум. Мы нацеливаемся на важное. Мы присутствуем. Мы сидим за дневником. Мы очищаем свой разум.

Говоря словами Марка Аврелия, мы пытаемся «не обращать внимания ни на что, стереть все дочиста, все мешающее и отвлекающее, — и достичь полного спокойствия». Построить своего рода ментальный сейф или цитадель, которым не причинят вреда отвлекающие факторы или ложные впечатления. Мы способны попасть туда за мгновения. А оказавшись там, мы обнаруживаем, что нам по плечу то, о чем мы не подозревали. Наилучшее выполнение. Потрясающая ясность. Глубочайшее счастье.

И все же достигнутое спокойствие часто мимолетно. Почему?

Потому что оно подрывается возмущениями повсюду — не только ожидаемой суматохой во внешнем мире, но и внутри нас. В нашем духе и в нашем теле.

«Разум стремится к спокойствию, — сказал Лао-цзы, — но желания этому мешают». Мы словно аудитория на перформансе Марины Абрамович. Забегаем на мгновение. Двигаемся к спокойствию на мгновение. Затем возвращаемся к обыденности, влекомые бесконечными желаниями и дурными привычками, как если бы ничего не произошло.

Вспышка спокойствия — это не то, что нам нужно. Мы хотим постоянной сосредоточенности и мудрости, к которым можно обращаться в самых сложных ситуациях. Чтобы добраться до этой точки, требуется больше работы. Здесь нужен всеобъемлющий самоанализ, лечение самой болезни, а не только ее симптомов.

Мысль этой книги в том, что три области — разум, сердце и тело — должны находиться в гармонии. Но для большинства людей эти области не только не синхронизированы, но и находятся в состоянии войны. Мы никогда не обретем мир, пока не закончится та гражданская война, о которой говорил Мартин Лютер Кинг.

История учит нас, что мир дает возможность созидать. Именно подъем, наступающий после войны, превращает страны в сверхдержавы, а обычных людей — в харизматичных лидеров.

И поэтому мы должны идти вперед, чтобы сражаться в следующей битве, умиротворять область духа и очищать свои сердца, свои эмоции, свои порывы, свои страсти.

Часть II. Дух

Мы страшимся телесного омертвения и на все готовы ради того, чтобы не оказаться в таком состоянии, а до омертвения души нам нет никакого дела.

Эпиктет

Сфера души

Если оглянуться назад, станет ясно: это был один из лучших моментов в истории гольфа, а возможно, и всех видов спорта. В июне 2008 года Тайгер Вудс сделал бёрди^[49] на последней лунке на Открытом чемпионате США по гольфу на поле «Торри Пайнс» к северу от Сан-Диего. Результат был такой же, как у сорокашестилетнего Рокко Медиэйта, и это привело к переигровке на восемнадцати лунках на следующий день.

Сначала Вудс опережал противника на три удара, потом растерял преимущество и даже стал проигрывать, но на восемнадцатой лунке сравнял счет. В итоге был объявлен «раунд внезапной смерти»: противники состязались на одной решающей лунке — четыреста восемьдесят восемь ярдов^[50], пар четыре. Медиэйт не сделал удара на пар, и Тайгер выиграл свой третий Открытый чемпионат США и четырнадцатый мейджор^[51]. Это был второй результат в истории по числу побед на мейджорах^[52].

Вудс определенно первый и, вероятно, последний гольфист в истории, который играл такой головокружительный матч с разорванной передней крестообразной связкой (она держит колено) и ногой, сломанной в двух местах. Назвать это триумфом силы воли и решимости — значит явно недооценить Вудса, поскольку он играл с таким спокойствием, что никто даже не представлял масштаба его травм^[53].

Сам Вудс знал только о переломах, но не подозревал о том, что у него фактически нет коленного сустава. Он с почти нечеловеческой ментальной и физической дисциплиной преодолел все физические ограничения, которые накладывает на спортсмена сложная и тяжелая игра, и совершал необходимые движения всего лишь с редкими гримасами.

Можно было бы назвать этот момент высшей точкой карьеры Тайгера Вудса. Для восстановления после срочной операции на колене он взял полугодовой перерыв. Но вскоре был застукан в австралийском отеле с тележурналисткой и хозяйкой ночного клуба Рэйчел Юкител^[54], и внезапно тайны его личной жизни перестали быть тайнами.

Разгорелся скандал: Вудс был женат. Отолгаться не вышло, и жена разбила клюшкой стекло его автомобиля. Попытавшись все же скрыться, Вудс врезался сначала в пожарный гидрант, а затем в дерево. На мгновение спортсмен потерял сознание, жена рыдала, но он вдруг стал спокоен — настолько, насколько спокойным, возможно, не был с детства.

Это длилось недолго.

Начали реализовываться самые страшные таблоидные кошмары. Двадцать одна обложка New York Post подряд. СМС-сообщения. Интрижки с порнозвездами и официантками из ресторана Perkins, исступленная любовь на церковных парковках, секс с едва достигшими совершеннолетия дочерьми друзей семьи — все стало достоянием общественности. Прохождение секс-реабилитации, потеря спонсоров, развод, стоивший сто миллионов долларов, — все это почти сломало его. Как, впрочем, сломало бы любого.

Десять лет Вудс не мог выиграть ни одного мейджора.

«Поверхность океана спокойна, — сказал монах Тит Нат Хан о состоянии человека, — но под ней есть течения». Это как раз о Тайгере Вудсе. Человек, ставший иконой благодаря хладнокровию и сосредоточению в моменты колоссального напряжения, человек, способный при желании остановить свой замах (его скорость достигает двухсот километров в час), чемпион в самом спокойном виде спорта попал во власть буйных течений, укрывшихся за гладким поведением. Вам скажет любой опытный капитан жизненных морей: то, что видно на поверхности, не имеет значения, — убивает то, что скрывается под водой.

Тайгер Вудс мог справляться с соперниками и невообразимым давлением на поле и вне его, преодолевать бесчисленные препятствия в карьере. Но он не сумел сделать то же самое со своими внутренними демонами. Проросли семена несчастий, когда-то давно брошенные на благодатную почву.

Отец Тайгера Эрл был сложным человеком. Он родился в бедности; как чернокожий, прошел через худшие времена расизма и сегрегации. Ему удалось поступить в колледж, а потом стать «зеленым беретом» во Вьетнаме. Эти успехи успешно маскировали глубинные течения: нарциссизм, эгоизм, нечестность и жадность. Чего стоит только возвращение из второй командировки во Вьетнам с новой женой: Вудс-старший не счел нужным хоть как-то проинформировать о смене статуса предыдущую жену и их троих детей.

Тайгер родился в этом втором браке. Эрлу было сорок три, и перспектива стать в очередной раз отцом его не особо обрадовала. Пока Тайгеру не исполнился год и он не начал уверенно держаться на ногах, отец сажал ребенка на стул, а сам бил в гараже по мячу. По сути, неестественная одержимость Тайгера гольфом сформировалась именно во время наблюдения за отцом: мальчик не играл, как положено обычному ребенку. По семейной легенде, в девять месяцев он выбрался из детского стула, подобрал клюшку и ударил по мячу.

История милая, но совершенно ненормальная. В два года Тайгер появился на телевизионном ток-шоу Майка Дугласа^[55], где продемонстрировал свои умения. Публике он понравился, но актер Джимми Стюарт, другой гость, не удивился. «Я видел слишком много замечательных детей, таких же, как этот славный парнишка, — сказал он за кулисами, — и слишком много витающих в облаках родителей».

Но именно самоотверженность родителей позволила Тайгеру стать великим гольфистом. Тысячи часов, проведенных с отцом в гараже, запечатлели в его мозгу механику замаха. Сильно помогли и тысячи часов, которые они вместе провели на тренировочном поле, — это стало возможным благодаря скидкам, которые Эрл получал на военных курсах рядом с домом. Родители возили сына на гольф-турниры и нанимали ему лучших тренеров. Но это еще не все.

Эрл Вудс знал, насколько в гольфе важна психология, и поэтому старался подготовить сына к безжалостному миру спорта. Эрл активно развивал концентрацию ребенка с семи лет. Как только Тайгер делал первый удар по мячу, Эрл начинал кашлять. Или звенел мелочью в кармане. Или ронял клюшки. Или бросал перед Тайгером мяч. Или заслонял цель. «Я хотел научить его психологической стойкости, — рассказывал Эрл. — Если бы он отвлекался на мои мелкие действия, он никогда бы не смог справиться с давлением турнира».

По мере того как Тайгер рос, тренировки становились всё более жесткими — даже по признанию Эрла. Он устроил сыну учебный лагерь, применив «методы допроса военнопленных» и психологическое запугивание — ни один цивилизованный человек не может подвергать другого такому обращению. «Он постоянно пытался поставить меня на колени, — говорил позже Тайгер. — Подталкивал к точке излома, а потом обратно. Это было дико».

Да. Дико.

Ребенку дико слышать, как над ним насмехается его отец, пока он тренируется, как называет его ублюдком, пока он пытается сконцентрироваться. Представьте, насколько болезненно было бы вам слышать от отца ругань или вопросы типа «Каково ощущать себя немножко негром?» просто для того, чтобы постараться вывести вас из себя. Чтобы принизить сына, Эрл Вудс даже жульничал при совместной игре. Тайгер считал, что это было осознанное желание видеть его «хладнокровным убийцей на поле».

Тайгер любил отца. Сейчас он говорит, что у них было кодовое слово, которым можно было воспользоваться, если бы отец зашел слишком далеко — как в физических, так и в ментальных тренировках, и Эрл бы остановился. Но Тайгер ни разу так не сделал: тренировки были ему необходимы, он получал от них удовольствие. Однако даже само наличие «волшебного» слова является показательным.

Оно не было милой внутрисемейной шуткой или каким-то глупым, ничего не значащим словечком. Тайгеру надо было произнести: «Достаточно» — и отец прекратил бы прессовать его и начал бы общаться как с обычным ребенком. Вы в состоянии в это поверить? Это слово не просто никогда не прозвучало — отец и сын оба относились к нему почти как к ругательству: «e-слово»^[56]. К тому, что произносят только слабаки и во что верят только неудачники.

Почему же мы должны удивляться, что этот талантливый мальчик выиграл так много? И все же победы совершенно не делали его счастливым. Он был невозмутим на поле и абсолютно несчастлив внутри.

Мать Тайгера тоже преподала ему уроки. Она говорила: «Ты никогда не разрушишь мою родительскую репутацию, потому что за это я отлуплю тебя». Обратите внимание на угрозу физического насилия и на то, к чему она относится: не делать плохо, а ставить мать в неловкое положение.

Как муж Эрл Вудс тоже рано показал сыну, что значит балансировать на лезвии ножа. Он изменял жене, когда путешествовал с сыном. Он много пил. Он даже в нарушение правил любительского спорта втайне принял ежегодную стипендию в пятьдесят тысяч долларов от IMG — спортивного агентства, которое позже станет представлять Тайгера. В чем же заключается урок? Единственное, что имеет значение, — внешняя сторона. Делай все ради победы и просто не попадайся.

Менее талантливый и целеустремленный подросток мог быть изуродован такими издевательствами. Но Тайгера не просто одарила природа — он по-настоящему любил гольф и любил работать ради него. И он становился все лучше и лучше.

В три года он побеждал десятилеток. В одиннадцать он выиграл у отца на поле с восемнадцатью лунками. К седьмому классу его завербовал Стэнфордский университет (Тайгер провел в нем два года), он стал спортсменом года и игроком номер один в стране. К моменту перехода в профессионалы в двадцать лет было очевидно, что он может стать лучшим гольфистом в истории. И самым богатым. Его первые контракты с компаниями Nike и Titleist в сумме составили шестьдесят миллионов долларов.

Первые полтора десятилетия Вудса в профессионалах, вероятно, являются примером наибольшего доминирования всех времен для всех видов спорта. Он выиграл все, что было можно: четырнадцать мейджоров, сто сорок турниров. Двести восемьдесят одну неделю подряд он занимал первое место в мировом рейтинге. Он заработал сто пятнадцать миллионов долларов призовых в турнирах PGA. Он побеждал на всех континентах, кроме Антарктиды.

Тем, кто присматривался, были видны тревожные, болезненные признаки: брошенные клюшки после неудачной лунки и отсутствие заботы о фанатах, которые иногда подвергаются опасности. Тайгер расстался со школьной подругой — просто упаковал ее вещи и отправил их с сопроводительным письмом ее родителям. Он плохо обошелся со Стивом Скоттом, спасшим его от роковой ошибки во время матча: не поблагодарил и даже не сказал, что тот проявил себя настоящим спортсменом, словно это была слабость жертвы^[57]. Вудс молча расстался со своей командой из колледжа при переходе в профессионалы. Заканчивая обедать или ужинать с семьей или друзьями, он просто вставал из-за стола и уходил, не говоря ни слова. Он безжалостно выбрасывал людей из своей жизни.

Тренер Вудса Хэнк Хэйни заметил: со временем Тайгер стал считать, что «любой, кто попадал в его мир, был счастливчиком и должен был соблюдать его правила». Этому его учили родители, в психологическом эксперименте воспитывавшие одновременно принца и заключенного. Слава и богатство только росли. «Я чувствовал, что усердно трудился всю жизнь и заслуживал наслаждения всеми искушениями вокруг, — говорил позже Тайгер. — Я чувствовал, что имею право. Благодаря деньгам и славе мне не нужно было далеко ходить за ними».

Мы можем представить, что Тайгер Вудс, как и многие успешные люди, по мере роста достижений становился все менее счастливым. У него убавлялось свободы и сна. Даже с красавицей женой, которую Тайгер любил, даже с двумя детьми, которых он тоже любил, уже став бесспорным лидером в своем деле, он был несчастен; его мучили душевная болезнь и сильная тревога, от которых не было никакого избавления. Его разум был силен, но душа болела. Из-за трагических отношений с отцом. Из-за потерянного детства. Сердце щемило: почему я несчастлив, разве у меня нет всего, чего я хотел?

Дело не только в том, что Тайгер любил побеждать. Чтобы выигрывать так долго, одной любви недостаточно и не могло быть достаточно (e-слово). Он говорил журналисту и ведущему ток-шоу Чарли Роузу: «Побеждать было здорово. Побеждать кого-нибудь — еще лучше». Тайгер сказал это после публичных унижений, после многолетнего спада, после курсов секс-реабилитации. Он все еще ничему не научился. Он все еще не мог понять, чего стоила ему такая позиция.

У всех людей сердце просит — это верно. Но важно, чем мы кормим его. Это то, что определяет, каким человеком мы станем, с какими проблемами мы столкнемся, насытимся ли мы когда-нибудь и станем ли мы когда-либо спокойными.

Отец Тайгера умер в 2006 году. Внебрачные связи сына всё расширялись. Он проводил время в клубах и на вечерниках, а не с семьей. Его поведение на поле становилось хуже, недружелюбнее, злее. Он стал тратить много времени на тренировки с «морскими котиками», мечтая бросить гольф и вступить в войска специального назначения, несмотря на то что ему перевалило за тридцать и он был одним из самых знаменитых людей в мире^[58]. Сообщалось, что за один уик-энд в 2007 году Тайгер Вудс десять раз прыгал с парашютом. По сути, травмы, которые мучают его по сегодняшний день, — результат того экстрима, а не гольфа (включая случай, когда он выбил колено во время армейской тренировки по зачистке здания).

Вместо того чтобы наслаждаться богатством, успехом и семейной жизнью, он обманывал жену и играл в солдата в своеобразном кризисе среднего возраста. «Зеркало, зеркало на стене, мы растем, как наш папа», — сказал о ситуации один друг Эрла и Тайгера. Как и многие из нас, Тайгер неосознанно копировал худшие привычки своих родителей.

Некоторые считали бесплодные годы после возвращения Вудса в гольф доказательством эгоистичности в прежней жизни, помогавшей ему в игре. Или подтверждением того, что работа, проделанная при реабилитации, вскрыла затянувшиеся раны.

Как будто Тайгер Вудс не заслуживал счастья как человек и существовал исключительно ради того, чтобы побеждать и развлекать нас по телевизору. «Ибо какая польза человеку, — говорил Иисус, — если он приобретет весь мир, а душе своей повредит?»^[59]

Этот вопрос мы должны задать себе. Мошенничество и ложь никогда никому существенно не помогали — хоть на работе, хоть дома. Тайгер был настолько талантлив, что мог избегать неприятностей. Но только до какого-то времени.

В конце концов нужно самому произнести e-слово — «достаточно». Или мир произнесет его за вас.

В каком-то смысле методы Вудса-отца были успешными. Тайгер вырос психологически стойким, хладнокровным и талантливым в спорте. Но во всех остальных сферах жизни он оказался слаб и хрупок, несостоятелен и неуравновешен. Спокойствие существовало только на поле для гольфа — во всем остальном он был во власти страстей и импульсов. Работая над вытеснением отвлекающих факторов — всего, что мешало концентрации перед ударом, — он отодвинул на второй план много важных жизненных элементов. Открытое сердце. Серьезные отношения. Самоотверженность. Умеренность. Чувство добра и зла.

Это не просто важные части сбалансированной жизни — это источники спокойствия, которые позволяют нам переносить поражения и радоваться победам. Психологическое спокойствие будет недолгим, если сердце полыхает или душа болит из-за пустоты. Мы не способны увидеть то, что важно в мире, если слепы к тому, что происходит внутри нас. Мы не можем быть в гармонии с кем-либо или с чем-либо, если изнутри нас, как жук-короед, точит потребность иметь больше, больше и больше.

«Когда приходится постоянно лгать, жить невесело», — скажет позже Тайгер. Когда жизнь разбалансирована — жить невесело. Когда ваша жизнь посвящена исключительно себе — это хуже, чем невесело, это пусто и ужасно. Тайгер Вудс был не просто одиноким человеком; он был, как и многие из нас в современном мире, островом. Он мог быть знаменит, но оставался незнакомцем для себя. Никто из тех, кто читает о его бесконечных любовных связях, не ощущает, что они ему нравились или доставляли массу удовольствия. Он как будто хотел попасть в ловушку. И чтобы ему помогли из нее выбраться.

Нам не нужно судить Тайгера Вудса. Нам надо поучиться у него: усвоить уроки и его падения, и его длительного и мужественного возвращения к вершине — победе на турнире Masters в 2019 году в возрасте сорока трех лет. У Вудса больная спина, и на поле его подбадривал сын. У нас те же недостатки, те же слабости и тот же потенциал величия, если мы захотим вложить его в работу.

Марк Аврелий задавался вопросом: «На что я сейчас употребляю свою душу? Всякий раз спрашивать себя так и доискиваться, что у меня сейчас в той доле меня, которую называют ведущее, и чья у меня сейчас душа — не ребенка ли? а может быть, подростка? …тирана? скота? зверя?»^[60]

Нам тоже нужно задавать себе эти вопросы, особенно когда мы становимся успешными.

Одна из лучших историй в дзен-литературе — серия из десяти коротких стихотворений о быке. Эти стихи — аллегория завоевания себя; они описывают путь, который должен проделать каждый из нас: мы ищем быка, мы идем по следам, находим его, ловим, укрощаем, возвращаемся домой. Вначале зверь непобедим, он дик, сдержать его невозможно. Но борьба и настойчивость, самоанализ и терпение, а также просветление в конце дадут нам возможность укротить эмоции и импульсы внутри нас. В одном из стихотворений говорится:

Повествователь находится в состоянии безмятежности и умиротворенности. Он приручил свой дикий дух.

Мы тоже пытаемся это сделать. С древних времен люди стремились контролировать силы, что находятся глубоко внутри, чтобы обрести спокойствие, сохранить и защитить свои достижения. Что толку быть рациональным на работе, если личная жизнь — горячая серия бедствий? Как долго мы сумеем держать эти области отдельно друг от друга? Вы можете править городом или великой империей, но если вы не управляете собой, то все напрасно.

Работа, которой мы должны заняться дальше, менее рассудочна и более духовна. Она находится в сердце и душе, а не в разуме. Потому что именно душа является ключом к нашему счастью (или несчастью), удовлетворенности (или недовольству), умеренности (или ненасытности) и спокойствию (или волнению).

Вот почему те, кто ищет спокойствие, должны…

• создавать мощный моральный компас;

• держаться подальше от зависти, ревности и опасных желаний;

• примириться с болезненными ранами детства;

• быть благодарными и признательными миру вокруг;

• взращивать отношения и любовь в своей жизни;

• отдавать веру и контроль в руки чего-то большего, нежели они сами;

• понимать, что никогда не будет «достаточно» и что неконтролируемое стремление к большему окончится крушением.

Наша душа — место, где мы храним свое счастье и несчастье, наполненность или пустоту и в конечном счете определяем степень своего величия.

Мы должны заботиться о том, чтобы душа была хорошей.

Выбирайте добродетель

Сущность величия заключается в осознании того, что добродетели достаточно.

Ральф Эмерсон

Как известно, Марк Аврелий называл несколько характеристик «для себя» — то есть правильных и существенных. Среди них были: добротный, достойный, доподлинный, осмысленный, единомысленный^[61]. Они помогали ему как императору.

Есть еще множество других черт, которые можно добавить в этот список. Честный. Терпеливый. Заботливый. Добрый. Храбрый. Хладнокровный. Стойкий. Щедрый. Великодушный.

Однако имеется слово, которое объединяет все эти эпитеты: добродетельный.

Стоики считали, что добродетель является высшим благом, summum bonum^[62], и должна быть основой всех наших действий. Добродетель — это не святость, а моральное совершенство в повседневной жизни. Это ощущение чистейшей правоты, проистекающее из наших душ и воплощаемое в реальности нашими действиями.

На Востоке добродетель ценилась так же, как и на Западе. «Дао дэ цзин», например, переводится как «Путь добродетели». Конфуций, который давал советы многим правителям своего времени, согласился бы с Марком Аврелием: добродетель послужила бы правителю на славу. Высшей его похвалой было цзюнь-цзы — человек, который излучает целостность, честь и самообладание^[63].

Понятие «добродетель» может показаться несколько чопорным или старомодным, но взгляните внимательно: добродетельная жизнь хороша сама по себе. Самый спокойный человек тот, кто знает, что есть хорошо и что есть плохо. Сильнее всего вымотан человек, который из-за отсутствия кодекса морали мучительно принимает любое решение и вынужден разбираться со всеми искушениями. Никто не чувствует себя хуже обманщика или лжеца, даже если — особенно если! — они осыпаны наградами за обман и ложь. Вся жизнь не имеет смысла для того, кто считает, что смысла не имеет его выбор.

А что же человек, который знает, что он ценит? У которого есть «чувство приличного» и принципы, который ведет себя соответствующим образом? Который обладает моральным самоконтролем и изо дня в день опирается на нравственность? Такой человек обрел спокойствие. Сталкиваясь с проблемами, стрессом и даже попадая в страшные ситуации, он полагается на силу своей души.

Однажды на митинге какая-то перевозбужденная женщина стала нападать на Джагмита Сингха, лидера канадской Новой демократической партии. Она кричала что-то об исламе (хотя он является сикхом), а он ответил ей эпитетами «для себя»: «Любовь и мужество». И вот уже толпа начала скандировать вместе с ним: «Любовь и мужество. Любовь и мужество. Любовь и мужество».

Он мог бы ответить женщине криком и оскорблениями. Он мог бы сбежать, и это ожесточило бы его ненадолго или навсегда. Он мог сделать шаг в сторону низости. Но он сохранил самообладание; произнесенные два слова помогли ему, когда на карте стояла не только его карьера, но и, вероятно, существовала угроза жизни.

Естественно, разные ситуации требуют разных добродетелей и разных эпитетов. Когда мы подходим к трудной задаче, мы можем твердить себе: «Сила и мужество». Перед тяжелым разговором с начальством: «Терпение и любезность». Во времена испорченности и зла: «Нравственность и честность».

Дар свободы воли заключается в том, что мы можем выбирать: быть хорошим или плохим. Мы можем выбирать, каких стандартов придерживаться и что считать важным, благородным и достойным восхищения. Этот выбор определит, будем ли мы ощущать умиротворенность.

Вот почему каждый из нас должен взглянуть на себя. Что мы поддерживаем? Что мы считаем существенным и важным? Для чего мы живем? В глубине души, в самом сердце, у нас есть ответ. Но между нами и этим знанием встают реалии жизни, погони за карьерой и выживания.

Конфуций сказал, что добродетель — своего рода Полярная звезда. Она не только помогает навигации, но и привлекает путешественников. Эпикур, которого история несправедливо определила в гедонисты^[64], знал: добродетель — путь к спокойствию и счастью. По сути, он считал, что добродетель и удовольствие — две стороны одной медали. Он говорил:

Нельзя жить сладко, не живя разумно, хорошо и праведно; и нельзя жить разумно, хорошо и праведно, не живя сладко. У кого чего-нибудь недостает, чтобы жить разумно, хорошо и праведно, тот не может жить сладко^[65].

То же относится к счастью и красоте. Конфуций писал, что «благородный муж сдержан и раскрепощен, в то время как ничтожный человек вечно полон беспокойства».

Взглянем на Сенеку, философа-стоика, который, как и Марк Аврелий, занимался политикой. Подобно нам, Сенека был полон противоречий. Его сочинения содержат одни из самых замечательных размышлений о морали и самодисциплине; они, очевидно, явились результатом невероятной концентрации и ментальной ясности. Но Сенека был и амбициозным писателем-политиком, который надеялся, что останется в памяти благодаря и политике, и своим литературным трудам.

На пике карьеры он был наставником и советником императора Нерона. Работать с весьма многообещающим учеником оказалось сложно: правитель был неуравновешенным, эгоистичным, рассеянным, бессердечным параноиком. Представьте только: вечерами вы пишете о том, как важно делать добро, быть умеренным и мудрым, а поутру вынуждены помогать всесильному властителю оправдать попытку убийства его матери^[66]. Сенека знал, что ему следовало уйти; вероятно, он хотел, но так никогда этого и не сделал.

На вопрос, что есть добродетель, Сенека отвечал: «Истинное и неколебимое суждение». Из добродетели исходят хорошие решения, счастье и умиротворенность. Добродетель исходит из души и направляет ум и тело.

Сенека представляется нам человеком, амбиции которого не оставляют места умиротворенности, а напротив, мешают принимать решения. Сенека красиво писал о бессмысленности богатства, а сам весьма сомнительными способами сколотил колоссальное состояние. Он верил в милосердие, доброту и сострадание, но при этом охотно служил двум императорам, которые, вероятно, были психопатами. Он словно не верил в достаточной степени в собственную философию и поэтому не мог реализовать ее на практике — будто не до конца согласился, что добродетели вполне достаточно для жизни^[67]. Деньги, власть, слава казались ему более насущными.

Сенека знал о пути добродетели, но гонялся за целями, отвлекавшими от него. Выбор стоил многих бессонных ночей и вынуждал решать сложные этические проблемы. И за это пришлось заплатить жизнью. В 65 году Нерон заставил своего бывшего наставника совершить самоубийство. Сенека долго пытался оправдать зло, и оно лишило его всего.

Нет никаких сомнений, что в жизни можно преуспеть с помощью лжи и обмана, в значительной мере — вызывая ужас у других людей. Подобный метод способен обеспечить быстрый путь к вершине. Но расплатиться за результат придется самоуважением и безопасностью.

Добродетель же, какой бы сумасшедшей она ни выглядела на первый взгляд, куда более надежный способ преуспеть.

Как так? Признание дают другие люди. Разбогатеть получится, если для бизнеса будут благоприятные возможности. От целей вас с равной легкостью может отрезать как диктатор, так и погода. Другое дело добродетель. Никто не может воспрепятствовать вам узнавать о хорошем. Ничто не стоит между вами, кроме вас самих.

Каждый из нас должен культивировать кодекс морали, возвышенный стандарт, который иной раз нам милее, чем сама жизнь. Каждый из нас должен задаться вопросами: что для меня важно? Ради чего я скорее умру, чем предам? Как и зачем я собираюсь жить?

Это не пустые вопросы и не банальные задания какой-нибудь личностной викторины. У нас должны быть на них ответы, если мы стремимся к спокойствию и силе, которые возникают из нашей добродетели.

Именно в трудные моменты — Сенеке приходилось соглашаться служить Нерону — и нужна добродетель. Гераклит сказал, что судьба человека заключена в его характере. Он прав. Мы воспитываем правильный характер, нам нужны эпитеты «для себя», и тогда в сложный момент мы не отступим. Когда другие будут напуганы или впадут в искушение, мы поведем себя достойно. И мы будем спокойны.

Исцелите внутреннего ребенка

Во мне все еще живет ребенок. И иногда он ведет себя совсем не тихо.

Фред Роджерс

В характере Леонардо да Винчи всю жизнь сохранялись детские черты. В блестящего художника превратили его именно они: озорство, любопытство, увлеченность изобретательством и творчеством. Но за жизнерадостностью гения скрывалась глубокая печаль, выросшая из событий начала его жизни.

Леонардо появился на свет в 1452 году; он был внебрачным сыном процветающего нотариуса. Через несколько лет отец взял бастарда в свою семью, помог начать изучать живопись, но дистанция и холодок в отношениях между ними никогда не исчезли.

Тогда было принято, чтобы старший сын шел по стопам отца, изучал его профессию и, когда придет время, наследовал его дело.

Гильдия нотариусов не признавала незаконных детей, Пьеро да Винчи никогда не пытался официально изменить социальный статус сына.

После Леонардо у его отца родилось еще двенадцать детей, в том числе семеро сыновей. Завещания после смерти нотариуса не осталось, и это означало, что грамотный законник лишил своего первенца наследства. Его возможную долю разделили между собой «настоящие» дети. Как позднее писал биограф да Винчи Уолтер Айзексон, исключив Леонардо из наследования и никогда не признав его полностью, Пьеро «сделал главным наследством для сына ненасытную тягу к абсолютному покровителю».

Вся жизнь Леонардо демонстрирует почти детский поиск любви и покровительства со стороны влиятельного человека, для которого он работал. Более одиннадцати лет, до своего двадцатипятилетия, он преданно служил первому наставнику — Андреа Верроккьо. Не менее талантливый Микеланджело, к слову, стал работать самостоятельно в шестнадцать.

Еще через четверть века да Винчи поступил на службу к Чезаре Борджиа. Что могло привлечь такого светлого человека, как Леонардо, к психопату-убийце? Борджиа оказался единственным, кто согласился рассматривать военные изобретения гения — давние и лелеемые им проекты. От Милана до Франции и до самого Ватикана — Леонардо много путешествовал в поисках финансовой поддержки и творческой свободы^[68].

С полдюжины раз он срывался с места, бросая невыполненные обязательства. Иногда он выказывал таким образом недовольство результатом, но чаще — покровителем, который не отвечал чаяниям творца. Между строчками его сердитых писем и сквозь незаконченную работу просвечивал разгневанный подросток: «Ты мне не отец. И ты не можешь говорить, что делать. Ты не любишь меня. Я покажу тебе»^[69].

У многих из нас ноют раны, полученные в детстве. Может быть, кто-то тогда плохо к нам относился. Или родители слишком много работали, были чересчур критичны, занимались собственными проблемами больше, чем мы могли выдержать. Этими больными местами определяются решения, которые мы принимаем, и действия, которые мы предпринимаем, — даже если, будучи взрослыми, мы не всегда осознаём это.

Понимание должно быть облегчением: источник наших тревог, беспокойства, разочарований, которые внезапно выскакивают в неподходящих ситуациях, причина возникновения проблем в отношениях или игнорирования критики — это не совсем мы. То есть мы, конечно, но только не взрослые мы. Это семилетний ребенок, живущий внутри нас. Милый и невинный ребенок, которого обидели мама и папа.

Подумайте о Рике Анкиле — одном из величайших бейсбольных питчеров-самородков. У него было тяжелое детство: жестокий отец и брат-наркоторговец. Рик всю жизнь подавлял боль и беспомощность, выкладывался на поле и был главной звездой подач в юниорских лигах. Внезапно, уже выступая за старейший и один из ведущих клубов страны, в первой игре плей-офф в 2000 году (в двадцать один год) он внезапно потерял контроль над броском.

Душа Рика откровенно была не на месте. Отец и брат попали в тюрьму за распространение наркотиков, и несколько дней назад Анкил виделся с ними в зале суда. Рик годами бегал от этой боли и гнева, но вот взорвался и разрушил хрупкое равновесие, необходимое для бросания мяча. Чтобы вернуть свой дар, ему пришлось несколько лет работать с блестящим спортивным психологом Харви Дорфманом. Способности восстановились весьма условно и былого уровня так и не достигли. За последующие годы в бейсболе Рик выходил на подачу всего лишь пять раз, и ни разу — в стартовом составе. Ему пришлось сменить амплуа: из питчера он стал аутфилдером^[70] и играл в самой дальней части поля.

Зигмунд Фрейд писал, что мелкие и большие проблемы детства часто обращаются в ядовитые и бурные установки во взрослой жизни. Мы взъерошены и готовы к драке, поскольку недостаточно богаты, недостаточно красивы, недостаточно одарены от природы; нас не ценят так, как однокашников, потому что мы носим очки, часто болеем или не можем позволить себе красивую одежду. Некоторые из нас уподобляются Ричарду III^[71], считая, что физическое уродство дает право быть эгоистичным, мерзким или проявлять ненасытные амбиции. Фрейд объяснял, что «все мы требуем возмещения за раны, нанесенные в детстве нашему нарциссизму», считаем, что нам должны, потому что нас обижали и чего-то лишали. (До мелочей описана ситуация с Тайгером Вудсом.)

Однако создавать монстра для защиты своего внутреннего ребенка — дело опасное. Опасно смотреть через призму небезопасности. Через призму тревоги. Через призму гонений. Через призму «докажи-всем-что-все-неправильно». Или как у Леонардо — через призму «будешь-моим-отцом?». Такие приспособления, рано развитые для понимания смысла мира, не облегчают нашу жизнь — наоборот. Кто, настроив взгляд таким образом, может быть счастлив? Вы бы доверили девятилетнему ребенку отвечать за что-то опасное?

Кинопродюсер Джадд Апатоу рассказывал об открытии, сделанном на съемке. Годами он воспринимал каждое замечание руководства студии, каждую попытку ограничения или влияния на свою работу как неприятное вмешательство собственных родителей. Инстинктивно он эмоционально сопротивлялся каждому такому эпизоду и боролся с ним. Кто те идиоты, которые указывают мне, что нужно делать? Почему они вечно пытаются командовать? Почему они несправедливы?

Каждый из нас хотя бы раз удивлялся собственной резкой реакции на невинное с виду замечание или приходил в бешенство, когда кто-то пытался руководить нашими действиями. Или, наоборот, чувствовал тягу к отношениям такого типа, которые никогда хорошо не заканчиваются. Или к поведению, которое мы считаем дурным. Эти первородные чувства прослеживаются глубоко, поскольку коренятся в нашем детстве.

Джадду Апатоу понадобились терапия и самоанализ (и, вероятно, помощь жены), чтобы понять: руководители киностудии — это не его родители. Это производство, сделка, обсуждение творчества, а не очередной случай попытки отстранившихся от воспитания родителей помыкать талантливым мальчиком.

С пониманием пришло спокойствие и ослабли разборки на работе. Насколько жизнь становится менее страшной, если мы смотрим на нее не с точки зрения испуганного, уязвимого ребенка? Насколько легче тащить груз, если не громоздить сверху лишний багаж?

Для того чтобы излечить жизненные раны, нужно терпение, сочувствие и настоящая любовь к себе.

Тит Нат Хан писал:

Приняв и поприветствовав своего внутреннего ребенка, нужно успокоить наши трудные эмоции — вот третья функция самоосознания. Просто нежно держа этого ребенка, мы успокаиваем наши трудные эмоции и можем начать чувствовать себя легко. Когда мы приветствуем свои сильные эмоции с помощью самоосознания и концентрации, мы способны найти корни этих ментальных формаций. Мы знаем, откуда растет наше страдание. Когда мы видим корни вещей, наше страдание уменьшается. Именно поэтому самоосознание дает признание, приветствие и успокоение.

Найдите время, чтобы подумать о боли, которую вы вынесли из детского опыта. Подумайте о возрасте своих эмоциональных реакций, когда вам больно, когда вас предают или неожиданно ставят перед проблемой. Вот ваш внутренний ребенок, и ему нужны ваши объятия. Ему нужно, чтобы вы сказали: «Эй, приятель. Все нормально. Я знаю, что тебе больно, но я буду заботиться о тебе». Это вмешивается взрослый — чтобы обнадежить и успокоить. Чтобы привнести спокойствие.

Мы обязаны делать это для себя так же, как это делают в своей жизни все другие люди. Каждый из нас должен разорвать звено цепи, которое буддисты именуют сансарой — продолжением жизненных страданий из поколения в поколение.

Когда комику Гарри Шендлингу было десять лет, от муковисцидоза умер его старший брат. Мать не взяла Гарри на похороны, чтобы он не видел ее плачущей. Спустя много лет он записал в дневнике формулу, которая могла помочь преодолеть боль и не только излечить его собственного внутреннего ребенка, но и передать урок «суррогатным детям», наставником которых он был в шоу-бизнесе^[72]. Формула оказалась простой, она служит мастер-ключом к циклу и умиротворению страдания, которое мы носим внутри нас:

Отдавайте больше.

Отдавайте то, чего вы не получили. Любите больше.

Откажитесь от старой истории.

Попробуйте, если сможете.

Остерегайтесь желания

У каждого человека есть страсть, грызущая сердце, как и у каждого плода есть свой червь.

Александр Дюма (отец)

Джон Кеннеди достиг неоспоримого величия, проявив спокойствие в тринадцать судьбоносных дней в октябре 1962 года. И мир за это навсегда у него в долгу. Но его нимб не должен слепить: у нег�

Борьба важна, задача божественна: обрести умение, свободу, счастье и спокойствие.

Эпиктет, древнегреческий философ-стоик

Предисловие

Однажды Сенека, величайший из римских драматургов Античности, мудрейший из философов и влиятельный политический деятель, пытался работать над своим произведением. Но с улицы доносился чудовищный шум.

Рим уже тогда был шумным городом – полагаю, примерно как строящийся Нью-Йорк, – однако квартал, где жил Сенека, особенно выделялся ужасающей какофонией. Неподалеку от дома философа атлеты занимались в гимнасии и роняли тяжести. Массажистка взбивала плоть рыхлых стариков. Пловцы плескались в воде. По каменным мостовым грохотали повозки, плотники колотили молотками в мастерских, а продавцы расхваливали товары. Орали и визжали дети. Лаяли собаки. А у входа в здание поймали вора.

Но важнее шума за окном было то, что жизнь Сенеки разваливалась. Беспорядки за границей угрожали его финансовому благополучию. Его вытеснили из политики. Недавно он потерял значительную часть своей власти, а по прихоти императора Нерона мог лишиться и головы.

Наше существование в XXI веке хаотично, и нам, как никому другому, понятно, что среда тогда отнюдь не благоприятствовала ученым занятиям. Впрочем, шума и отвлекающих факторов в империи было достаточно, «чтобы заставить меня ненавидеть свою способность слышать», как говорил Сенека своему другу. И все же он как-то сумел пробиться сквозь окружающий хаос и создал одну из лучших своих работ.

Это веками беспокоило поклонников Сенеки. Каким образом человек среди невзгод и трудностей не только не сошел с ума от тревоги и жалости к себе, но и обрел спокойствие, которое позволило ему достичь ясного мышления и создать четкие, идеально написанные эссе (некоторые писались в той самой комнате)? За прошедшие столетия их прочли миллионы людей (и продолжают читать новые), они затрагивают темы, к которым мало кто обращался.

«Я закалил нервы, – объяснял Сенека тому же другу. – Я заставил разум сконцентрироваться и не дал ему отвлечься. На улице может твориться любое безумие, если внутри есть спокойствие».

Разве не этого жаждем все мы? Вот это дисциплина! Вот это фокус! Уметь не реагировать на окружающее и пользоваться своими способностями в любое время, в любом месте, несмотря на трудности. Как это было бы замечательно! Чего мы смогли бы достичь! Насколько счастливее мы были бы!

Сенека и приверженцы философии стоиков считали: если бы люди могли добиться внутреннего умиротворения (то есть апатии, как они это называли), то даже при враждебности целого мира им удалось бы хорошо мыслить, хорошо работать и хорошо себя чувствовать. «Вы можете быть уверены, что находитесь в гармонии с собой, – писал Сенека, – когда вас не достигает ни один шум, когда вас не трогает ни одно слово, будь то лесть, угроза или просто пустой звук бессмысленного греха вокруг». В этом состоянии никто не может задеть человека – даже невменяемый император, никто не может помешать; каждый настоящий момент является жизнью.

Эта мощная идея тем более необыкновенна, что к точно такому же заключению приходили почти все философы Древнего мира – независимо от своих взглядов.

Не имело значения, кто был учителем: китаец Конфуций за пятьсот лет до нашей эры, или грек Демокрит, один из первых философов, живший на сто лет позже, или Зенон в стое[1] спустя поколение, – ученики слышали одинаково решительные призывы к невозмутимости и уравновешенности.

Буддисты называют это упекша. Мусульмане – аслама. По-древнееврейски это хиштавут. Вторая книга эпоса «Бхагавадгита», где рассказывается о воине Арджуне, говорит о саматвам, «уравновешенности разума, умиротворенности, которая всегда одинакова». У греков были понятия эвтюмия и исихия. Эпикурейцы говорили об атараксии. Христиане – об экванимитас. А по-русски это называется спокойствие.

Быть устойчивым, когда рушится мир. Не впадать в истерику и действовать. Слышать только необходимое. По команде овладевать спокойствием – внутренним и внешним.

Приобщиться к дао и логосу. Путь. Слово.

Буддизм. Стоицизм. Эпикурейство. Христианство. Индуизм. Невозможно найти философскую школу или религию, которая бы не чтила внутренний мир – спокойствие – как высшую ценность и не полагала его ключом к эффективной деятельности и счастливой жизни.

Если фактически вся мудрость древних согласна с чем-то – только глупец откажется ее выслушать.

Введение

Призыв к спокойствию звучит тихо. А вот современный мир – нет.

В дополнение к неистребимому белому шуму, болтовне, интригам и распрям, которые были знакомы еще людям времен Сенеки, у нас имеются автомобильные гудки, громкая музыка, сигналы гаджетов, уведомления социальных сетей, отбойные молотки и самолеты.

Для нас одинаково значимы личные и профессиональные проблемы. Наши конкуренты по отрасли играют мускулами. Столы завалены бумагами, а ящики электронной почты переполнены сообщениями. Домашние разборки начинаются с эсэмэсок. Новости о кризисах лезут из каждого экрана. Работа изматывает и, похоже, никогда не кончается. Мы перекормлены и плохо питаемся. Мы перевозбуждены, чрезмерно загружены, устали от общения и одиноки.

У кого есть время остановиться? У кого есть время подумать? Есть ли кто-нибудь, кого не затрагивает шум и хаос нашего времени?

Размах и безотлагательность этой борьбы – признак нашего времени, однако сама проблема вечна. История показывает: способность создавать тишину и подавлять сумятицу внутри, замедлять работу разума, понимать эмоции и пользоваться своим телом всегда представляла проблему. «Все беды людей, – заметил в 1654 году Блез Паскаль, – происходят оттого, что они не умеют спокойно сидеть в комнате в одиночестве».

Известно, что совершенно разные биологические виды – например, некоторые птицы и летучие мыши – эволюционировали сходным образом. То же справедливо для философских школ, разъединенных океанами и огромными расстояниями. Они прокладывали собственные пути к одному и тому же конечному пункту: чтобы стать хозяином собственной жизни, чтобы выжить и процветать в любой среде, неважно, насколько шумной и перегруженной, – необходимо спокойствие.

Эта идея не является чепухой, придуманной в Новом времени, или епархией монахов и мудрецов. Она отчаянно нужна всем: и работающим в хедж-фонде[2], и участвующим в супербоуле[3], и ведущим прорывные исследования в новой области науки, и растящим детей. Этот достижимый путь к просветлению и совершенству, величию и счастью, работоспособности и подаче себя – для всех людей.

Спокойствие – это цель. Оно оставляет место для появления новых идей. Оттачивает перспективы. Снижает фоновый шум, чтобы мы могли услышать голоса муз. Замедляет мяч, чтобы мы могли его принять и дать пас. Дарит прозрение, помогает сопротивляться влиянию толпы, оставляет место для благодарности и чуда. Спокойствие позволяет нам проявлять упорство. Процветать. Это ключ, который отпирает гениальную прозорливость и позволяет нам, обычным людям, понять такие идеи.

Эта книга обещает указать на местоположение этого ключа. Формула – не только во владении им, но и в умении использовать его как факел в мире, который нуждается в вашем свете.

КЛЮЧ КО ВСЕМУ

Когда в США началась Гражданская война, у противников возникли сотни планов, как обеспечить победу и кому поручить командование войсками. От каждого генерала по поводу каждого сражения лился бесконечный поток критики и бушевали необоснованные страсти: там были паранойя и страх, эго и высокомерие. И в итоге это оставляло мало надежд.

В то непростое время президент Авраам Линкольн собрал в Белом доме генералов и политиков. Большинство американцев тогда полагали, что войну можно выиграть только посредством масштабных битв в крупнейших городах страны – Ричмонде, Новом Орлеане и даже, возможно, Вашингтоне.

Линкольн системно не обучался военной стратегии – он просто проглотил массу книг в Библиотеке Конгресса. Именно поэтому президент расстелил на столе карту и указал на городишко Виксберг. Это была крепость над обрывом на реке Миссисипи, важный стратегический пункт: город не только контролировал навигацию по крупной реке, но и в нем сходилось несколько важных дорог и железнодорожных линий, по которым снабжались войска конфедератов и обширные рабовладельческие плантации Юга.

«Виксберг – это ключ, – уверенно заявил президент собравшимся. Он изучил вопрос так глубоко, что мог объяснить его самыми простыми словами. – Война никогда не закончится, пока этот ключ не окажется в нашем кармане».

Линкольн оказался совершенно прав. Потребовались годы, невероятное спокойствие и терпение, беззаветная преданность делу, однако стратегия, изложенная в президентском кабинете Белого дома, выиграла войну и положила конец рабству в Америке. Все другие победы в Гражданской войне – от Геттисберга[4] до марша Шермана к морю[5] и сдачи генерала Ли – стали возможны, потому что по приказу Линкольна Улисс Грант осадил Виксберг, взял его, рассек Юг на две части и получил контроль над важным водным путем. В своей вдумчивой и созерцательной манере, без спешки и отвлеченности, Линкольн заметил то, что упустили его советники и даже враги, и крепко в это вцепился. У него был ключ, который открыл путь к победе.

Мы сталкиваемся с не меньшим количеством проблем; соперничающие приоритеты и убеждения одновременно тянут нас в разные стороны. Препятствия и недоброжелатели обнаруживаются на пути к чему угодно – и в личной жизни, и на работе. Мартин Лютер Кинг заметил, что внутри любого человека идет жестокая гражданская война: между хорошими и плохими побуждениями, между амбициями и принципами, между тем, чем мы можем быть, и тем, как трудно этого добиться. В этих сражениях, в этой войне спокойствие – та река и та железнодорожная развязка, от которых так много зависит. Это ключ…

• Чтобы четко мыслить.

• Видеть всю шахматную доску. Принимать жесткие решения.

• Управлять своими эмоциями. Определять правильные цели.

• Работать под давлением. Управлять отношениями.

• Вырабатывать новые привычки. Быть производительным.

• Быть физически совершенным. Ощущать удовлетворенность.

• Ловить моменты смеха и радости.

Спокойствие – это ключ ко всему.

Для того чтобы стать лучшим родителем, лучшим художником, лучшим инвестором, лучшим спортсменом, лучшим ученым, лучшим человеком. Разблокировать все, на что мы способны в этой жизни.

ЭТО СПОКОЙСТВИЕ МОЖЕТ БЫТЬ ТВОИМ

Любой, кто концентрировался настолько сильно, что его озаряло вдохновение, знаком со спокойствием. Если кто-то приложил все усилия, ощутил гордость свершения и понял, что в загашнике не осталось абсолютно ничего, – это спокойствие. Если кто-то шагнул вперед и выплеснул в толпу все тренировки в едином миге выступления – это спокойствие, хотя здесь есть и активное движение. Если кто-то провел время с мудрым человеком и увидел, как тот за две секунды решает проблему, месяцами лишавшую нас равновесия, – это спокойствие. Если кто-то бродил в одиночку по тихой улочке ночью в снегопад, смотрел, как свет мягко падает на пушистые хлопья, и ему становилось теплее оттого, что он ощущал себя живым, – это тоже спокойствие.

Смотреть на пустую страницу, видеть, как слова превращаются в блестящую прозу, и недоумевать, откуда они взялись; стоять на мелком белом песке, смотреть на окружающую природу и ощущать себя частью чего-то большего; проводить тихий вечер с любимым человеком; радоваться, что сделал что-то хорошее; сидеть наедине со своими мыслями и впервые обрести способность думать о них так же, как мы думаем их. Это – спокойствие.

Есть определенная невыразимость того, о чем мы говорим, невозможность объяснить состояние, которое Райнер Рильке описывал как «полную тишину»[6], когда «все смутное случайное уснуло»[7]. «Мы говорим о постижении дао, – сказал однажды Лао-цзы[8], – на самом деле постигать нечего». Можно также позаимствовать ответ учителя, которого ученик спросил, где таится дзен: «Вы ищете быка, на котором сидите».

Вы уже пробовали спокойствие раньше. Вы ощущали его в своей душе.

И вы хотите большего – вам нужно большее.

Вот почему цель этой книги – показать, как раскрыть и использовать спокойствие, которое у нас уже есть. Она о культивировании и соединении с мощной силой, данной нам с рождения, – той, которая атрофировалась в современной занятой жизни. Эта книга – попытка ответить на актуальный вопрос нашего времени: если спокойные мгновения – это лучшие мгновения, если так много мудрых и добродетельных людей воспевают им хвалу, то почему же они так редки?

Ответ таков: мы можем владеть спокойствием, но доступ к нему непрост. Нужно по-настоящему прислушиваться, чтобы услышать, как оно говорит с нами. А для ответа требуются выдержка и умение. «Чтобы сохранять разум в спокойствии, нужна чудовищная дисциплина, – напоминал себе в дневнике комик Гарри Шендлинг, – и это должно быть величайшим обязательством в вашей жизни».

На следующих страницах излагаются истории и стратегии мужчин и женщин, которые точно так же, как вы, боролись с шумом и рутиной жизни, но смогли преуспеть, обретя спокойствие. Вы прочтете истории о триумфах и испытаниях Джона Кеннеди и Фреда Роджерса, Анны Франк и королевы Виктории; истории о Христе и Тайгере Вудсе, Наполеоне, композиторе Джоне Кейдже, Садахару О, Розанне Кэш, Дороти Дэй, Будде, Леонардо да Винчи, Сократе и Марке Аврелии.

Мы будем опираться на поэзию и романы, философские тексты и научные исследования. Мы совершим набеги на все доступные школы и все эпохи, чтобы найти стратегии, которые помогут нам направлять мысли, справляться с эмоциями и владеть своим телом. Мы можем делать меньше. Но при этом делать больше. Достигать большего, но нуждаться в меньшем. Чувствовать себя все лучше.

Для того чтобы достичь спокойствия, нам нужно сосредоточиться на трех областях – вечной троице разума, тела и души: голове, сердце и плоти.

В каждой области мы будем стремиться уменьшить расстройство и возмущение, которые делают спокойствие невозможным, чтобы прекратить воевать с миром и самим собой и установить вместо этого прочный внешний и внутренний мир.

Вы знаете: это то, чего вы хотите, – и то, чего вы заслуживаете.

Вот почему вы взяли в руки эту книгу.

Давайте ответим на вызов вместе. Давайте искать и ловить то спокойствие, к которому мы стремимся.

Часть I. Разум

• Ибо ум воистину беспокоен, о Кришна!
• Он бурный, упорный, трудно сдерживаемый!
• Мне думается, что его так же трудно обуздать, как трудно сдержать ветер![9]

Бхагавадгита

Сфера разума

Весь мир изменился за несколько часов между тем, когда Джон Кеннеди отправился спать 15 октября 1962 года, и тем, когда он проснулся на следующее утро.

Пока президент спал, ЦРУ установило: на Кубе, всего в полутора сотнях километров от берегов США, идет оборудование позиций для советских баллистических ракет средней и большой дальности. Как сообщил Кеннеди ошарашенной американской общественности через несколько дней, «каждая из этих ракет способна поразить Вашингтон, Панамский канал, мыс Канаверал, Мехико, любой другой город в юго-западной части Соединенных Штатов, в Центральной Америке или в Карибском море».

Когда президент получил первую информацию о событиях, которые известны как Карибский (или Кубинский ракетный) кризис, или просто «Тринадцать дней», ставки уже были чудовищными. Ожидалось, что при первых ударах США и СССР с обеих сторон погибнет не менее семидесяти миллионов человек. Причем цифра была гипотетической: никто не знал, насколько ужасной станет ядерная война.

Но Кеннеди знал наверняка: он столкнулся с беспрецедентной эскалацией холодной войны между США и СССР. Какие бы факторы ни породили кризис, какой бы неотвратимой ни казалась война, ему нужно было хотя бы не ухудшить ситуацию. Поскольку реальная война могла бы положить конец жизни на планете Земля.

Кеннеди был молодым президентом, выходцем из богатой семьи. Его жестко воспитывал отец, который ненавидел проигрывать; семья шутила, что ее девиз – «Не злись, а поквитайся». У Джона практически не было руководящего опыта, поэтому неудивительно, что первые полтора года его президентства оказались не особо удачными.

В апреле 1961 года Кеннеди попробовал вторгнуться на Кубу и свалить Фиделя Кастро, но попытка десанта в бухте Кочинос с треском провалилась. Через несколько месяцев советский руководитель Никита Хрущев во время ряда дипломатических встреч в Вене подавил заокеанского лидера в свойственной ему манере – Кеннеди называл это «самой неприятной вещью в жизни». Ощущая политическую слабость оппонента и, вероятно, зная о хронических физических проблемах из-за болезни Аддисона[10] и травм спины, полученных во время Второй мировой войны, Хрущев не раз лгал Кеннеди об оружии, размещенном на Кубе: он уверял, что оно предназначено исключительно для защиты.

Во время Карибского кризиса Кеннеди, как рано или поздно случается с любым лидером государства, столкнулся с трудным испытанием, осложненным личными и политическими обстоятельствами. Возникло множество вопросов: зачем Хрущев так себя ведет? Какова его конечная цель? Чего он пытается добиться? Есть ли способ решить проблему? Что думают советники? Какие есть варианты у самого Кеннеди? Способен ли он справиться с такой задачей? Есть ли у него все необходимое? От ответов на эти вопросы зависела судьба миллионов людей.

Предложение советников последовало незамедлительно и было решительным: позиции ракет нужно уничтожить, задействовав всю военную мощь страны. Каждая секунда промедления угрожает безопасности и репутации Соединенных Штатов. Сразу после внезапной атаки на ракеты нужно осуществить полномасштабное вторжение американских войск на Кубу. По словам советников, это не только оправдано действиями СССР и Кубы, но и является единственно возможной реакцией президента США.

Логика была примитивной, но вполне удовлетворительной: на агрессию нужно отвечать агрессивно – платить той же монетой. Но была единственная проблема: окажись эта логика неверной, оправдываться за ошибку было бы не перед кем: все были бы мертвы.

В первые дни своего президентства Кеннеди поддался давлению ЦРУ, и операция в бухте Кочинос была провалена. Но в этот раз он удивил всех своей непреклонностью. Недавно он прочитал книгу Барбары Такман «Августовские пушки»[11] о начале Первой мировой войны. Автор вывела образы самоуверенных мировых лидеров, которые торопятся вступить в конфликт и, однажды начав, уже не могут остановиться. Кеннеди хотел, чтобы никто не спешил, а мог подумать о возникшей проблеме.

По сути, такова первая обязанность лидера и человека, ответственного за принятие решений. Наша работа – не «прислушиваться к внутреннему голосу» или зацикливаться на первом впечатлении; нам нужно быть достаточно сильными, чтобы сопротивляться стандартному мышлению, которое слишком аккуратно, слишком убедительно и потому почти всегда неверно. Если не лидер возьмет паузу для формирования ясного понимания общей картины, то кто? Если не лидер продумает весь путь до конца, то кто?

В рукописных заметках Кеннеди тех дней мы видим своего рода медитативный процесс, с помощью которого президент пытался сделать именно это. На многочисленных страницах он писал: «Ракета. Ракета. Ракета», «Вето. Вето. Вето». Или: «Лидеры. Лидеры. Лидеры».

На одной странице отражено его нежелание действовать в одиночку или эгоистично: «Консенсус. Консенсус. Консенсус. Консенсус. Консенсус. Консенсус». В желтом блокнотике на одной из встреч Кеннеди нарисовал два парусника: он успокаивал себя мыслями об океане, который так любил. А работая в Белом доме, словно проясняя для себя единственное, имеющее значение, он написал кратко: «Мы требуем вывода ракет».

Возможно, именно заседая с советниками, Кеннеди вспомнил пассаж из книги, которую военный теоретик Лиддел Гарт посвятил стратегии. Несколькими годами ранее будущий президент писал рецензию для журнала Saturday Review of Literature, где привел цитату:

Во всех обстоятельствах сохраняйте хладнокровие. Имейте неограниченное терпение. Никогда не загоняйте оппонента в угол, всегда помогайте ему сохранить лицо. Ставьте себя на его место, чтобы видеть ситуацию его глазами. Избегайте чувства превосходства и непогрешимости – ничто так не ослепляет.

Эти слова стратега стали девизом Кеннеди во время Карибского кризиса. «Мне кажется, нам следует подумать, почему русские так поступили», – сказал он своим советникам. «Какое преимущество они надеются получить? – спрашивал он с неподдельным интересом. – Должна быть какая-то главная причина, почему Советы так себя повели». Как писал Артур Шлезингер, советник и биограф Кеннеди, «со своей способностью понимать чужие проблемы президент мог увидеть, как угроза миру выглядит из Кремля».

Это понимание помогло ему правильно отреагировать на неожиданную и опасную провокацию и предположить, как Советы ответят на его реакцию. И Кеннеди понял: Хрущев разместил ракеты на Кубе, поскольку полагал, что Америка слаба. Но это не означало, что русские считали свою позицию сильной. Кеннеди понял: на такой риск пойдет только отчаянная нация. Понимание пришло после долгих дискуссий с командой ExComm – членами Совета национальной безопасности США и несколькими советниками. Президент начал разрабатывать план.

Военный удар по Кубе, по мнению советников, вряд ли стал бы стопроцентно эффективным, но он однозначно был необратим. Кеннеди задавался вопросами: что после? Сколько человек погибнут при вторжении? Как мир отреагирует на нападение большой страны на маленькую, пусть даже для отражения ядерной угрозы? Что сделают русские, чтобы сохранить лицо? Как защитить своих солдат на острове? Эти вопросы привели Кеннеди к мысли о блокаде Кубы. Почти половина советников выступила против такого шага, но президент выбрал именно его – он сохранял варианты.

Блокада была реализацией мудрости одного из любимых выражений Кеннеди: «использовать время как инструмент». Она дала обеим сторонам шанс просчитать ставки и предлагала Хрущеву возможность вновь рассмотреть предполагаемую слабость Кеннеди. Некоторые впоследствии упрекали президента и за такой выбор. Зачем вообще бросать вызов России? Почему эти ракеты настолько важны? Разве у США нет достаточного количества собственных ракет, нацеленных на Советский Союз? Кеннеди не был глух к этим аргументам, но, как он объяснял народу в обращении 22 октября, отступать было некуда:

Мы получили хороший урок в 1930-е годы: агрессивное поведение, если его не контролировать и оставлять без внимания, ведет к войне. Эта нация против войны. Мы также верны своему слову. Мы нацелены предотвратить применение этих ракет против нашей или любой иной страны, а также обеспечить их вывод из Западного полушария. Мы не будем без необходимости или превентивно рисковать началом всемирной ядерной войны, в которой даже плоды победы будут горькими, но мы и не уклонимся от любого риска, с которым придется столкнуться.

Самое примечательное то, насколько спокойно Кеннеди пришел к этому заключению. Ситуация была колоссально напряженной, но сегодня мы можем услышать в сохранившихся аудиозаписях, увидеть в протоколах и на снимках того времени, насколько все были открыты и готовы сотрудничать. Ни борьбы, ни повышенного тона, ни взаимных попреков. Когда обстановка накалялась, Кеннеди обращал все в шутку.

Президент не давал своему эго доминировать в дискуссиях и не позволял делать это никому. Если он ощущал, что своим присутствием мешает советникам высказываться откровенно, он просто выходил – и обсуждение становилось свободнее. Он не считался с политикой партий, не оглядывался на былое соперничество: Кеннеди открыто консультировался с тремя предыдущими президентами США и приглашал бывшего госсекретаря Дина Ачесона на заседания высшей степени секретности.

В самые напряженные моменты Кеннеди выходил из Овального кабинета прямо в свой любимый Розовый сад – впоследствии президент поблагодарит садовницу за важный вклад в разрешение Кубинского ракетного кризиса. Кеннеди совершал долгие заплывы: это помогало ему думать. Он сидел в Овальном кабинете в изготовленном по спецзаказу кресле-качалке, купаясь в свете гигантских окон, – так меньше болела спина. Телесная боль не должна была усугубить туман холодной войны, который так плотно накрыл Вашингтон и Москву.

Существует снимок: Кеннеди сгорбился, он стоит спиной к комнате, упершись кулаками в стол. Это поза человека, который держит на своих плечах судьбу мира. Человека вероломно спровоцировала ядерная сверхдержава. Критики оспаривают его мужество. Есть политические соображения, личные резоны; существует больше факторов, чем одновременно способен осмыслить один человек. Но он не дает никому поторопить себя. Ничто не омрачает его суждений и не мешает совершить правильные действия. Он самый спокойный человек в комнате.

Кеннеди следовало оставаться таким, поскольку решение о блокаде было всего лишь первым шагом. Затем последовало объявление о пятисотмильной запретной зоне вокруг Кубы (президент назвал ее «карантинной», блестяще смягчив агрессивное слово «блокада»). Потом были воинственные обвинения от русских и конфронтация в ООН. Лидеры Конгресса США выразили свои сомнения. Во Флориде в боевой готовности находились сто тысяч солдат – на всякий случай. Случались и провокации. Советский танкер подходил к карантинной зоне. Всплывали подводные лодки. Над Кубой сбили американский самолет-шпион U-2, пилот погиб.

Две крупнейшие и сильнейшие державы мира сошлись лицом к лицу. Сейчас известно, что ситуация была серьезнее, чем тогда считалось: некоторые из советских ракет были не частично, а полностью готовы к запуску. Даже если этого никто не знал, ужасная опасность ощущалась.

Могли ли эмоции взять верх над разумом президента? Мог ли он сломаться? Нет, ничего этого не могло случиться.

«Меня беспокоит не первый шаг, – говорил он своим советникам и себе самому, – а переход обеих сторон к четвертому и пятому. Шестой шаг сделать будет некому. Мы должны напоминать себе, что движемся крайне опасным курсом».

Время, которое Кеннеди дал Хрущеву на передышку и размышление, окупилось. Двадцать шестого октября, спустя одиннадцать дней кризиса, советский руководитель написал президенту США письмо: теперь он видит, как они вдвоем тянут канат с узлом посередине – узлом войны. Чем сильнее каждый тянет, тем меньше шансов, что они когда-либо смогут развязать его, и в конечном счете останется только разрубить узел мечом[12]. Затем Хрущев привел еще более яркую аналогию, которая настолько же справедлива в геополитике, насколько и в реальной жизни: «Если народы не проявят мудрости, – писал он, – они в конечном счете столкнутся, как слепые кроты, и начнется взаимное уничтожение».

Кризис закончился так же внезапно, как начался. Русские, поняв, что их позиция несостоятельна, а проверка решимости США провалилась, дали знак: они готовы к переговорам и могли бы убрать ракеты. Корабли остановились. Кеннеди тоже был готов. Он обещал, что Соединенные Штаты не станут вторгаться на Кубу, оставив победу за русскими и их союзниками.

По секрету Советскому Союзу дали понять: США готовы убрать американские ракеты из Турции, но только через несколько месяцев – чтобы не возникло впечатления, будто Америка может бросить союзника под давлением. Обладая четким мышлением, мудростью, терпением и острым взглядом на суть сложного провокационного конфликта, Кеннеди спас мир от ядерной катастрофы.

Мы можем сказать, что Кеннеди – пусть даже на короткий срок, менее двух недель, – достиг той стадии просветления, о которой говорится в китайском трактате «Дао дэ цзин». Когда он победил ядерную смерть, он был

• Спокойный, как переходящий зимний поток.
• Внимательный, как воин на чужой территории.
• Вежливый, как гость.
• Жидкий, как тающий лед.
• Способный принимать форму, как кусок дерева.
• Восприимчивый, как долина.
• Прозрачный, как стакан воды[13].

Даосы сказали бы, что он успокаивал мутную воду в разуме, пока не смог смотреть сквозь нее. Или, если позаимствовать образ у Марка Аврелия, философа-стоика, который сам преодолевал многочисленные кризисы, Кеннеди был «похож на утес, о который непрестанно бьется волна; он стоит – и разгоряченная влага затихает вокруг него»[14].

Каждый из нас на протяжении жизни сталкивается с кризисами. Ставки могут быть не столь высоки, но для нас и они имеют значение. Бизнес на грани краха. Решение о будущей карьере. Момент, когда от нас зависит вся игра. Эти ситуации потребуют всех наших ментальных ресурсов. Эмоциональный быстрый ответ – бездумный, недоделанный – не решит проблему. Не подойдет, если мы хотим сделать все правильно. Не подойдет, если мы хотим сделать все возможное.

И тогда нам понадобится такое же спокойствие, как у Кеннеди. Его хладнокровие и восприимчивость. Его умение поставить себя на место другого. Его понимание того, что на самом деле имеет значение.

В таких ситуациях мы должны:

• присутствовать целиком;

• очищать свой разум от предубеждений;

• не торопиться;

• спокойно сидеть и размышлять;

• не отвлекаться;

• сравнивать советы со своими убеждениями;

• размышлять, не впадая в ступор.

Мы должны культивировать ментальное спокойствие, чтобы преуспеть в жизни и благополучно преодолеть множество кризисов на своем пути.

Это будет нелегко. Но это важно.

Остаток короткой жизни Кеннеди беспокоился, что люди извлекут из его действий во время Карибского кризиса неверные уроки. Он не встал перед Советским Союзом и не угрожал оружием, пока тот не отступил. Над резкими безрассудными голосами превалировало спокойное и рациональное поведение. Кризис был разрешен благодаря умению мыслить – его собственному и нижестоящих, – и именно к этим качествам Америке приходилось раз за разом обращаться в последующие годы. Урок кризиса был не в применении силы, а в мощи терпения, чередования уверенности и смирения, предвидения и присутствия, эмпатии и непреклонности, сдержанности и стойкости, а также тихого уединения в сочетании с мудрым советом.

Насколько лучше был бы мир с таким поведением? Насколько лучше была бы ваша собственная жизнь?

Кеннеди, как и Линкольн, не родился со своим спокойствием. Он дерзко шкодил в школе, не был авторитетом ни в одной области в колледже и даже в качестве сенатора не пользовался большим уважением. У него хватало демонов, и он совершил множество ошибок. Но с помощью усердной работы – на которую способны и вы – он преодолел недостатки и развил в себе уравновешенность, которая так пригодилась ему в те ужасные тринадцать дней. Это была работа всего лишь в нескольких категориях, которой почти все прочие пренебрегают.

Сосредоточимся на освоении того, что мы будем называть областью разума, поскольку все, что мы делаем, зависит от правильного понимания.

Присутствуйте в настоящем

• Не оплакивай Былого,
• О Грядущем не мечтай,
• Действуй только в Настоящем
• И ему лишь доверяй[15].

Генри Лонгфелло. «Псалом жизни»

Четырехнедельный перформанс сербской художницы, «бабушки современного перформанса» Марины Абрамович в Музее современного искусства в Нью-Йорке назвали «В присутствии художника». Эти слова практически предопределили суть происходящего. Естественно, Марина должна была так или иначе присутствовать. Но никто не отважился бы подумать, что она будет там буквально… для всех.

Кто бы мог представить, что человек способен спокойно и совершенно неподвижно просидеть на стуле в течение семисот пятидесяти часов за семьдесят девять дней, лицом к лицу с 1545 незнакомцами, без помощи, не отвлекаясь, не отходя даже в туалет. Чего она пыталась добиться? Как она справилась? Вопросы задали ее бывшему любовнику, художнику и соратнику Улаю – Франку Лайсипену. Он ответил: «У меня нет идей – только уважение».

Перформанс был простым и незамысловатым. Шестидесятитрехлетняя Марина с заплетенными волосами входила в комнату, напоминающую пещеру, садилась на жесткий деревянный стул и просто смотрела на людей перед собой. Сменяя друг друга, они подходили по одному, один за другим, час за часом, день за днем – почти три месяца. Каждый раз она опускала глаза, сосредоточивалась, а затем обращалась к новому лицу. Как говорила Марина о своем искусстве, «здесь предлагается просто очистить себя. Чтобы суметь присутствовать».

Это действительно так сложно – присутствовать? Что в этом такого?

Никто из сидевших напротив художницы не задавал таких вопросов. Для тех, кому посчастливилось увидеть перформанс лично, это был почти религиозный опыт. Полностью воспринять другого человека в какой-то момент – большая редкость. Чувствовать, что он взаимодействует с вами, отдает свою энергию, как будто в мире больше нет ничего, имеющего какое-то значение, – еще большая редкость. Каково это – видеть, как они делают это так долго и так сильно?

Многие зрители плакали. Каждый говорил, что часы в очереди того стоили. Это было своеобразное зеркало, в котором они впервые могли ощутить свою жизнь.

Представьте себе: если бы сознание Марины отвлеклось, если бы она задумалась о чем-то, человек напротив немедленно почувствовал бы, что она где-то в другом месте. Если бы она слишком сильно затормозила свой разум и тело, то могла бы заснуть. Если бы она позволила себе обычные человеческие ощущения: голод, дискомфорт, боль, позывы в туалет, – ей было бы невозможно не пошевелиться и не встать. Если бы она начала думать, сколько времени осталось до окончания сегодняшнего перформанса, секунды поползли бы невыносимо медленно. Дисциплина, как у монахов, и сила, как у воинов, помогли ей игнорировать все отвлекающие факторы – чтобы существовать исключительно в настоящий момент. Она должна быть здесь, должна быть внимательной к человеку напротив и заботиться об опыте, которым он делится больше, чем кто-либо в мире.

«Люди не понимают, что самое трудное – делать что-то близкое к ничему, – сказала Абрамович о перформансе. – Это требует от тебя всего, и нет ничего, за чем можно спрятаться. Есть только ты».

Присутствие требует вас целиком. Это не ничто – это может быть самой сложной штукой в мире.

Когда мы поднимаемся на трибуну, чтобы произнести речь, наш разум сосредоточен не на решаемой задаче, а на том, что подумает о нас аудитория. И это влияет на наше выступление. Когда мы боремся с каким-нибудь кризисом, наш разум твердит, что это несправедливо, что творится безумие и что так продолжаться не может. Почему мы спускаем важную эмоциональную и ментальную энергию именно тогда, когда она нам особенно нужна?

Даже спокойным домашним вечером мы думаем о том, что еще необходимо сделать. Закат может быть чудесен, но вместо того, чтобы им наслаждаться, мы бросаемся его фотографировать.

Мы не присутствуем, и поэтому мы упускаем. В жизни. Во взгляде. Мы не делаем максимально возможного.

Многие из стоящих в очереди на перформанс Марины Абрамович ненамеренно иллюстрируют это явление. Торопясь войти в едва открывшиеся двери, они быстро проскакивали мимо таких же впечатляющих этапов ее карьеры, чтобы стать первыми для «особенного». В очереди они суетились и болтали, пытаясь убить время. Они дремали, прислонившись друг к другу. Проверяли свои телефоны, а потом проверяли их снова. Планировали, что будут делать, когда подойдет очередь, и размышляли, на что это будет похоже. Некоторые втайне разрабатывали мелкие проделки, которые, как они надеялись, принесут им пятнадцать секунд славы[16]