Вы не авторизовались

Там, где свет. История первой леди США бесплатное чтение

Джилл Байден
Там, где свет. История первой леди США

Jill Biden

WHERE THE LIGHT ENTERS

* * *

Моим детям: Бо, Хантеру и Эшли.

Вы привнесли любовь и свет в мою жизнь

Пролог

Девушка, которую я уже с трудом узнаю, смотрит на меня с нечеткого свадебного снимка. Ее волосы пострижены каскадом, на ней изысканное белое платье длиной до середины икры. Она идет за двумя маленькими мальчиками, навсегда запечатленными в строгих пиджаках и галстуках, мальчиками, которые уже завладели ее сердцем. Она подходит к простой реечной двери часовни ООН, и в ее улыбке нет и намека на тот путь, который им всем пришлось проделать, приближаясь к этому дню.

Годы спустя я сижу в залитой солнцем комнате на большом мягком диване в нашем доме в Уилмингтоне, штат Делавэр. Фрагменты обещания, данного в тот день, наполняют комнату, как памятную шкатулку, покрывая каждый дюйм ее стен картинами, семейными реликвиями, сувенирами и изображениями нашей семьи.

Эта солнечная комната – одно из моих любимейших мест на земле. Ее окна выходят на озеро, расположенное позади нашего дома, и я люблю сидеть на диване, подобрав под себя ноги и обложившись работами студентов Комьюнити колледжа Северной Вирджинии, где я преподаю письменный английский последние десять лет. Эта комната дает мне ощущение уюта и комфорта.

На стене я вижу свою фотографию с дочерью Эшли. Мы обе улыбаемся той улыбкой, которая делает нас особенно похожими, и снимок напоминает мне о наших чертах сходства: чувстве юмора, искренности в отношениях друг с другом, упрямстве. Она подарила мне это фото на День матери с напечатанным на нем стихотворением собственного сочинения: «Как ветви дерева/Я – продолжение тебя/Мое сердце и душа/Произрастают/Из крепких твоих корней».

Фрагменты обещания, данного в тот день, наполняют комнату, как памятную шкатулку, покрывая каждый дюйм ее стен картинами, семейными реликвиями, сувенирами и изображениями нашей семьи.

Здесь есть и постеры времен сенатских кампаний моего мужа Джо, а один – с его дебатов с Полом Райаном в Центральном колледже Дэнвила, Кентукки. Он сделан в стилистике афиш боксерского поединка, надпись гласит: Thrill in the Ville II^[1]. Еще есть постер избирательной кампании моего сына Бо, всегда шедшего по стопам отца и претендовавшего на пост генерального прокурора Делавэра.

На прикроватном столике стоит снимок моего сына Хантера, заснувшего как-то днем на диване. На груди Хантера спит Финнеган, его дочка, в темно-синем комбинезоне. Ее голова покрыта золотистыми кудряшками. Почти все фотографии Хантера – с его детьми: Финн, Мэйзи и Наоми, – его любовь к ним и гордость за них невозможно поместить в рамки. Он сердце нашей семьи во многих смыслах этого слова.

А вот небольшое пресс-папье с печатью Белого дома, одно из напоминаний о важной части жизни: восьми чудесных годах в составе администрации Обамы – Байдена. Рядом с ним очень живой снимок моих родителей, которых уже нет с нами, фотографии моих сестер, всех четверых, а также официальный портрет четырех поколений неистового клана Байденов в полном составе.

На стене поблизости висит картина с изображением причала, того самого, который я увижу, если открою французскую дверь справа от меня. После смерти Бо от рака мозга в 2015 году чаще всего я представляю себе его именно там, с пятнышками отраженного света на лице. В моем воображении он стоит в своей бейсболке и смотрит на воду или показывает детям, Хантеру и Натали, как насаживать червей на рыболовные крючки. Я бы все отдала, чтобы хоть на мгновение вернуть то время.

Когда я пытаюсь пристроить ногу на старенький кофейный столик, то обычно сталкиваю с него стопку сегодняшней прессы, приготовленной для Джо, кипу студенческих работ или коробку цветных карандашей, оставленных детьми. Готовясь к нашей ежегодной поездке на День благодарения в Нантакет, Натали приклеила к зеркалу записку: «Не можем дождаться, когда поедем в Нана-такет!^[2]» Рядом висят нарисованные детскими пальчиками котята и саламандры, акриловый человечек и написанный пером дракон с синими лапами – это все работы внуков.

В солнечной комнате сходятся все составляющие моей жизни. Карьера, которая питала мои начинания и поддерживала мою независимость более тридцати лет. Приключение в политике, которого я никак не ожидала. Мальчики, которые сделали меня матерью после того, как их собственной мамы не стало. Дочь, сделавшая нашу семью полной. Внуки, собравшие воедино осколки наших жизней. Родители и сестры, родственники и друзья, которые помогли мне стать той женщиной, которой я являюсь. Мужчина, с которым я построила эту жизнь.

Я мать и бабушка, друг и учитель, жена и сестра. Каждая сцена на этих стенах, каждая роль, которую я сыграла, помогла мне узнать, что такое семья. Я узнавала – и продолжаю узнавать – о том, какие узы делают нас семьей. Мало кто из нас готов свести эти узы, эту силу притяжения к простому зову крови. Семьи рождаются, создаются, открываются и выковываются. Они раскрываются, упорядоченные красивыми ветвями поколений. Они сплетаются воедино сердечными нитями желания и отчаяния, дружбы и разногласий, милосердия и благодарности.

Мы надеемся, что сильная любовь – это тот строительный раствор, который удерживает нас вместе. Без него мы рассыпаемся, как груда камней перед лицом неизбежного: обид, неуважения, предательства, да и просто перед лицом времени.

Мы надеемся, что сильная любовь – это тот строительный раствор, который удерживает нас вместе. Без него мы рассыпаемся, как груда камней перед лицом неизбежного: обид, неуважения, предательства, да и просто перед лицом времени. Но любовь делает нас гибкими и стойкими. Она позволяет нам простить то, что невозможно простить, и стать вместе чем-то большим. И, хотя любовь не может защитить нас от всех горестей жизни, она дает нам убежище. Окруженные ею, мы можем побыть вместе и набраться сил. Защищенные ее стенами, мы всегда дома.

Истина, которая мне известна, состоит в том, что любовь делает семью единым целым. Неважно, создаете ли вы семью с кровными и некровными детьми, заняты ли исцелением ран от потери близких, приглашаете ли жить с вами пожилых родителей. Детали могут разниться, но любовь – общий знаменатель.

Это история о том, как мы с Джо создали свою семью, которая выросла из традиции, из смеха, из простых радостей жизни. У нас не было дорожной карты или плана. Иногда мы спотыкались, но никогда не прекращали трудиться над тем, чтобы наша семья оставалась крепкой. И мы сделали это все вместе. Мы построили нашу семью, мы восстанавливали ее, когда это было необходимо, и по пути мы открыли для себя подлинный смысл прекрасных слов персидского поэта XIII века Руми из его стихотворения «Друзья детства»:

Пусть учитель отгонит мух

И перевяжет рану.

Не отводи глаз, смотри

На перевязанное место –

На него проливается свет.

И не допускай даже мысли о том,

Что исцеляешься сам.

Глава первая
Семейные узы

В каждой семье есть своя мифология – те истории, которые мы рассказываем снова и снова, пока не становится сложно отличить ярких персонажей в нашем сознании от реальных людей, которых мы знаем и любим. Эти истории правдивы или, по крайней мере, мы воспринимаем их как правдивые. Однако они не просто отображают историю семьи, они также позволяют распознать те силы, которые формируют нас, и те ценности, которые продолжают нас определять.

В моей семье таким легендарным событием была женитьба моих родителей. Дональд Джейкобс и Бонни Годфри – двое юных влюбленных против целого мира. И, хотя не в любой сказке есть злодей, каждому герою нужен антагонист – то препятствие, которое необходимо преодолеть. Правдивая или нет, легенда нашей семьи была бы неполной без противницы этого брака – моей бабушки, Ма Годфри.

Мне рассказывали, что Ма Годфри с трудом скрывала разочарование, когда я родилась. Для недовольства тем, что ее дочь после года пребывания в браке даровала жизнь здоровой девочке, не было никакой разумной причины. Но, несмотря на свадьбу родителей, несмотря на покупку дома, несмотря на строительство совместных планов на будущее, моя бабушка со стороны матери вопреки всему надеялась, что родители разойдутся. Она была уверена, что отец – а он был из бедной семьи в Хаммонтоне, Нью-Джерси – недостаточно хорош для моей матери.

Ма Годфри с трудом скрывала разочарование, когда я родилась. Для недовольства тем, что ее дочь после года пребывания в браке даровала жизнь здоровой девочке, не было никакой разумной причины.

Появление ребенка в ее понимании лишь прочнее скрепляло судьбы родителей, и где-то в глубине души бабушка винила в этом меня. Ситуацию усугубляло мое сходство с отцом, я унаследовала его светлые волосы и голубые глаза. «Ты не Годфри, – говорила она мне. – Ты – Джейкобс». Вероятно, она считала это оскорблением, но я воспринимала это как комплимент. Да, я была Джейкобс и гордилась этим.

Противоречивое отношение Ма Годфри ко мне не было явным. Она не обращалась со мной иначе, чем с моими сестрами, она читала мне книги и играла со мной в те же игры, что и со всеми. Она не лишала меня открыток в день рождения или рождественских подарков. Но в ее высказываниях в мой адрес всегда был некий подвох. Она всегда делала мне выговор чуть быстрее, чем остальным, или стремительно отпускала колкое замечание. Мы все порой вели себя дерзко, но побои доставались только мне. Ма не была душевной ни с одной из нас, но наиболее зримо недостаток любви проявлялся по отношению ко мне.

Когда мне было двенадцать лет, мое терпение лопнуло. Я не помню, что именно бабушка мне сказала, но это было зло и несправедливо, и ее слова привели меня в ярость. Я решила, что ни минуты больше не останусь с этой женщиной, которая, может, и любит меня, но которой я очень не нравлюсь. Я вызвала такси и уехала. К счастью, до пункта назначения было всего несколько миль.

Мать моего отца, бабушка Джейкобс, была полной противоположностью Ма Годфри. Всякий раз, когда я входила в ее дом, она покрывала меня поцелуями. Дом у нее был старый и ветхий, и в нем пахло подгоревшими тостами из итальянского хлеба. Этот запах и по сей день возвращает меня на ее кухню. Она всегда покупала для меня на завтрак тайскую дыню. В верхнем ящике буфета у бабушки хранились конфеты. И она любила нас – всех нас – неистово и без оглядки. Когда я выскочила из такси, бабушка открыла дверь, втащила меня внутрь и крепко обняла. Укрывшись в бабушкиных объятиях, я услышала произнесенное шепотом: «Вот сука!» За этим, впрочем, немедленно последовало: «Да простит меня Бог».

Майя Энджелоу однажды написала: «Любовь не признает барьеров. Она перепрыгивает через ограды, перескакивает через заборы, проходит сквозь стены, чтобы достичь цели, оставаясь преисполненной надежды». Именно такой казалась мне любовь моих родителей: неудержимой, непобедимой и полной надежды.

Когда я выскочила из такси, бабушка открыла дверь, втащила меня внутрь и крепко обняла. Укрывшись в бабушкиных объятиях, я услышала произнесенное шепотом: «Вот сука!» За этим, впрочем, немедленно последовало: «Да простит меня Бог».

Отец был из рабочей семьи итальянского происхождения. Его фамилию, Джакоппа, изменили на Джейкобс, когда его дед, Гайтано Джакоппа, прибыл на остров Эллис. В 1944 году, в возрасте семнадцати лет, отец решил, что хочет сражаться на фронтах Второй мировой. Для призыва он был слишком молод, поэтому требовалось разрешение матери. И, хотя та не горела желанием отправлять сына на войну, бумаги она подписала. Отец прошел подготовку как связист и был отправлен на Тихий океан. Он очень гордился службой в армии и по возвращении воспользовался законом G. I. Bill^[3], чтобы поступить в бизнес-школу в Филадельфии. Он изучал финансы, в результате чего получил свою первую работу в банке и стал работать кассиром в Хэммонтоне, Нью-Джерси. Это была вполне приличная работа, однако, по мнению родителей матери, недостаточно хорошая для того, кто стал опорой их дочери.

Как и в любой хорошей любовной истории, здесь имелся конфликт: мой дед, фармацевт, владелец магазина, и моя бабушка были полны решимости помешать зарождающейся симпатии.

Пару раз в неделю папа останавливался у магазина Rexall^[4], чтобы купить мороженое у Бонни Годфри. Сегодня их история может показаться слишком «роквелловской»^[5], чтобы быть правдой: красивый молодой ветеран и милая девушка за прилавком на фоне черно-белой плитки, рожки с мороженым, украшенные маршмеллоу… Как и в любой хорошей любовной истории, здесь имелся конфликт: мой дед, фармацевт, владелец магазина, и моя бабушка были полны решимости помешать зарождающейся симпатии. Они с тревогой наблюдали за долговязым юношей, обаянию которого, вне всякого сомнения, поддавалась их дочь.

Мои дедушка и бабушка по матери, Ма и Па Годфри, оба учились в колледже и не сомневались, что их дочь должна сделать то же самое. Обеспокоенные тем, что вместо этого Бонни может решить выйти замуж за Дональда, они запретили ей с ним видеться.

Бонни поступила в колледж, но проучилась там только два года и не закончила его. Все это время она продолжала встречаться с Дональдом. Более того, в знак неповиновения они тайно поехали в Элктон (Мэриленд) и поженились.

Мои родители продолжали жить раздельно и сыграли скромную свадьбу лишь через год. Торжество устроили в доме Ма и Па, пригласив только родителей, братьев и сестер. Родители мамы так никогда и не узнали тайну своей дочери. Но свадьба все равно была актом протеста, символом преданности родителей друг другу, и эта преданность была для них превыше всего. В тот день они создали свой сакральный круг верности, расширявшийся с рождением каждой дочки: сначала это были я, Джен и Бонни, а затем, когда мне исполнилось пятнадцать, близнецы Ким и Келли. Мои родители всегда стояли друг за друга горой и нас приучили к тому же. Мы могли ссориться из-за пустяков, но если любому из нас причинял вред кто-то посторонний, ему предстояло иметь дело со всеми пятью девчонками Джейкобс.

Каждый уик-энд моего детства родители сажали нас в фургон и везли из Уиллоу-Гроув, Пенсильвания, в Нью-Джерси к бабушкам и дедушкам. Машина мчалась мимо фабрики Набиско, а мы с сестрами играли и спорили на задних сиденьях. Ряды одинаковых домов Филадельфии пролетали мимо, затем – через мост Такони-Пальмира и, наконец, – Хэммонтон. Там мы разъезжались: мы с папой оставались у его родителей, а мама с сестрами – у ее. Не могу утверждать, но я практически уверена, что Ма и Па Годфри запретили отцу спать вместе с мамой в их доме.

Но тогда мне было все равно, потому что я предпочитала оставаться в доме других бабушки и дедушки вместе с папой. Дедушка любил рыбачить, и иногда, приезжая, мы обнаруживали десятки морских окуней, разложенных на всех рабочих поверхностях в кухне. Рыба лежала на заднем крыльце и даже на стиральной машине. Меня завораживал блеск черной глянцевой чешуи, а бабушка кричала: «Maledetto, Доми! – она называла деда Доми, от Доменик. – Как ты думаешь, кто будет чистить всю эту рыбу?» Она не говорила по-итальянски, но для подобных случаев выучила несколько проклятий.

Родители отца проявляли свою любовь ко мне и сестрам через невероятно вкусную еду. Именно в их доме я научилась разбираться в пасте, домашних томатных соусах и хорошем итальянском хлебе. Дедушка всегда садился рядом с тостером, вставлял в него толстые ломти хлеба и следил, чтобы у каждого из нас был тост. У итальянцев есть поговорка: «Finire a tarallucci e vino» – «закончи таралукки (маленькими печеньями) и вином». Она означает, что какие бы разногласия и споры ни возникали за обедом, завершаем мы его как семья. Все хорошо, что хорошо кончается: возможно, я считаю, что ты категорически не прав, но давай пока забудем об этом и насладимся радостями совместной жизни. Таким был дом моих бабушки и дедушки – тем местом, где каждый прием пищи заканчивался удовлетворительно – и для желудка, и для сердца.

Родители отца проявляли свою любовь ко мне и сестрам через невероятно вкусную еду. Именно в их доме я научилась разбираться в пасте, домашних томатных соусах и хорошем итальянском хлебе.

Кухня у них была крохотная, посередине стоял стол, покрытый линолеумом, на стенах висели шкафчики со стеклянными дверцами. Мы проводили там много времени, хотя мне всегда нравилась и гостиная, где бабушка с гордостью демонстрировала фото моего семнадцатилетнего отца в военной морской форме. Дом бабушки и дедушки был довольно ветхим, новой мебели в нем было не найти. Но в нем царил дух гостеприимства и уюта, и сестры всегда немного завидовали мне, сожалея, что не могут там остаться.

Большую часть уик-энда они проводили с мамой на другом конце города, у бабушки и дедушки Годфри, в доме совсем иного типа. Лужайка перед домом Ма и Па Годфри была безупречна, с автоматической системой полива, с травой ровного нефритового оттенка. Ее окружали подстриженные розовые кусты. У Ма была коллекция фарфоровых статуэток Hummel, выставленная в специальном шкафу. В гостиной было полно элегантной мебели и даже имелся орган, на котором она играла, отчеканивая ноты. Также был куплен изысканный фарфоровый сервиз Lenox, который потом мама подарила мне со словами: «Пообещай, что никогда не скажешь бабушке».

Внизу, в подвале, на полках были в идеальном порядке расставлены банки с персиками, огурцами и яблочным пюре, приготовленными и законсервированными Ма собственноручно. Там же находился холодильник, забитый мороженым, и деревянные качели, подвешенные к потолку. И даже в подвале стены выглядели свежевыкрашенными, нигде ни пятнышка. Казалось, что пауки боятся вторгаться во владения Ма. Все в ее доме было безупречно.

В конце каждого уик-энда мы все впятером участвовали в воскресном обеде с бабушками и дедушками с обеих сторон. Начинали в доме Джейкобсов с обильного итальянского застолья: домашняя лапша, которую бабушка развешивала сушиться в кухне, брачиоле, фрикадельки, спагетти, итальянский свадебный суп. Дом был пропитан ароматами базилика, орегано, свежих помидоров и чеснока, и они мне никогда не надоедали. Мы наедались досыта, бабушка заключала нас в свои теплые объятия, а затем мы отправлялись в дом Годфри на обед номер два.

Эти воскресные обеды были моментами единения семьи, но в них всегда присутствовал элемент негласной конкуренции между бабушками Джейкобс и Годфри.

У Ма и Па стол был накрыт крахмальной скатертью и сервирован фарфором Lenox и столовым серебром. Ма выносила блюда с ростбифом, картофельным пюре с подливкой, зеленой фасолью и сладким пирогом на десерт. Разумеется, мы были уже абсолютно сыты, но Ма всегда настойчиво предлагала съесть еще кусочек, еще ложку. Эти воскресные обеды были моментами единения семьи, но в них всегда присутствовал элемент негласной конкуренции между бабушками Джейкобс и Годфри.

К концу второго обеда у нас с Джен и Бонни уже болели животы, и мы просто хотели домой. Родители загружали нас на заднее сиденье фургона, где сестры мгновенно засыпали. А мне нравилось бодрствовать и слушать, как мама и папа тихонько беседуют на переднем сиденье. За окнами машины чернела ночь, но видя свечение приборной доски, чувствуя запах кожаных сидений и слыша мягкое воркование родителей, я успокаивалась.

Примерно с семи лет почти каждый день я выходила встречать отца с работы. Рабочий день в банках – с девяти до пяти. Каждый вечер отец возвращался к ужину, и все происходило по одному и тому же сценарию. Он останавливал свой синий «Форд седан», открывал дверцу и сажал меня на колени. Я бралась за руль своими маленькими ручками и «парковалась» у дома, а он нажимал на педали.

Мне нравилась эта традиция, и я бесконечно гордилась своим отцом, таким красивым, в костюме, иногда с ковбойской шляпой, и всегда пахнувшим лосьоном Old Spice. Это было в конце 1950‐х, и мы были как семья из сериала «Предоставьте это Биверу»^[6]. Когда мы входили в дом, мама была занята приготовлением еды, развешиванием белья или штопкой носков. Папа садился в свое любимое кресло и читал газету или включал наш черно-белый телевизор, чтобы посмотреть игру местной бейсбольной команды. Иногда мы с Джен и Бонни придвигали свои маленькие стульчики и смотрели бейсбол вместе с папой.

Воскресные обеды с бабушками и дедушками были особым ритуалом, но и наши ужины дома тоже представляли собой определенную церемонию. Каждый вечер около пяти часов одна из девочек должна была накрыть на стол, стелилась чистая скатерть. Мама ставила на стол цветы – не покупные, а из нашего сада – или ставила еще какое-то украшение по сезону. Зажигались свечи, и все занимали свои места – всегда одни и те же, хотя специально это никак не оговаривалось. У нас был прямоугольный стол, окруженный шестью стульями (когда появились близнецы, добавился еще и седьмой), и папа сидел во главе стола, перед камином. По традиции жена должна была сидеть напротив мужа, но мама терпеть не могла находиться так далеко от папы и поэтому садилась рядом с ним. Так они могли касаться рук друг друга или шутливо толкаться локтями во время споров. Я сидела на другом конце стола, у большого окна, из которого были видны задний двор и лес. Бонни и Джен занимали свои места.

Внимание и продуманность, связанные с подготовкой стола, существенно превосходили усилия, затрачиваемые на приготовление пищи. Ма Годфри всеми силами стремилась превзойти бабушку Джейкобс в готовке, но она никогда не утруждала себя передачей своих выдающихся кулинарных познаний маме. Попросту говоря, мама готовила ужасно. Едой были консервы или что-то из морозилки – сейчас это обычное дело для большинства семей. Мы ели рыбные палочки Mrs. Paul или куриный крем-суп Campbell, смешанный с белым рисом (наш любимый вариант). Ужин подавался на фарфоровом блюде, а затем в хрустальной чаше появлялся розовый заварной крем от Junket. Мы ели все это и не жаловались. Я и понятия не имела, что стейк не обязательно должен быть тонким и пережаренным, пока не попробовала его в гостях. Так я поняла, что у говядины есть вкус, и не только соли.

Мы ели все это и не жаловались. Я и понятия не имела, что стейк не обязательно должен быть тонким и пережаренным, пока не попробовала его в гостях. Так я поняла, что у говядины есть вкус, и не только соли.

Поскольку нам не разрешалось выходить из-за стола, не опустошив свои тарелки, бывали вечера, когда уже после девяти я все еще пыталась проглотить последние кусочки разваренной сосиски и съесть остатки кислой капусты.

В конце концов, неважно, что мы ели, ведь мы были вместе. Мы смеялись, болтали и обсуждали прошедший день. Это были моменты, когда мы делились друг с другом частицами своих жизней и ничто за пределами озаренного свечами стола не имело значения.

Когда я вышла замуж за Джо, то стала устраивать воскресные обеды в своем доме, помня о том, как они были важны для меня, когда я была ребенком. Мы продолжали собираться и тогда, когда дети выросли, и в годы вице-президентства Джо, когда нам каждый уик-энд приходилось ездить из Вашингтона в Делавэр и обратно. На нашей кухне есть большой стол, и он почти всегда используется, даже теперь, когда мы живем вдвоем. К нам постоянно забегают дети или внуки, на обед остаются друзья и соседи. Когда к нам приходят сотрудники, чтобы обсудить план какого-то мероприятия, мы почти всегда заканчиваем, сидя за этим столом, подкрепляясь чем-то вкусным и болтая о детях или о планах на каникулы. Даже когда мы просто заказываем сэндвичи из ближайшего магазина, я все равно достаю тканевые салфетки и зажигаю свечи. Если мы собираемся поесть, то от этого нужно получить удовольствие – как и от общения друг с другом.

До моих десяти лет мы жили в доме с двумя спальнями в Хэтборо, Пенсильвания, и у нас с Джен и Бонни была одна комната на всех. Забавно, какие детали остаются в памяти: в комнате была темно-синяя стена с мелкими пузырьками засохшей краски. Летом, когда мы покрывались зудящими комариными укусами, то ложились на спину, а ноги задирали на эту стену, чтобы почесать их. Зимой мы выскальзывали из постелей в своих фланелевых ночнушках и, чтобы согреться, раскладывали одеяла на теплом полу, покрытом черным линолеумом. А весной в оплетенной розами беседке перед нашей входной дверью вил гнездо дрозд. И когда мы видели на земле кусочки голубой скорлупы, мы понимали, что птенцы уже вылупились.

Когда отец получил повышение, мы на пару лет переехали в Нью-Джерси, а затем – в дом побольше в Уиллоу-Гроув. Там у меня появилась своя комната. Мне больше не надо было делиться с сестрами: теперь у меня была собственная двуспальная кровать с изголовьем из книжных полок; туалетный столик с большим зеркалом и керамическими лампами в виде пуделей с каждой стороны; и я украсила стены флажками, один из которых был с шоу Ice Capades. Мы с сестрами любили фигурное катание, и зимой мама с папой возили нас в Вашингтон-Кроссинг, куда съезжались люди со всей округи, чтобы покататься по льду замерзших каналов.

Я любила сестер, но, как и все сестры, мы ссорились. Я была старшей и всегда оставалась за главную, когда родители уходили. Конечно же, Джен, которая всего на год младше, в конце концов начинала вопить: «Ты мне не указ!» А я кричала в ответ: «Нет, указ!» Завязывалась потасовка, которая продолжалась до тех пор, пока я не садилась на Джен верхом, чтобы усмирить ее, или не говорила что-нибудь достаточно гадкое, чтобы она заткнулась. Однажды, когда одна из сестер разбила мою любимую лампу-пуделя, я гонялась за ней по всему дому с кочергой. Конечно, я бы не ударила ее, но она-то об этом не знала!

Брак – это работа, и в моей семье, как и во всех семьях, бывали конфликты. Однако по большей части родители скрывали от нас подобные проблемы. Им было важно, чтобы мы всегда чувствовали себя любимыми.

Мы с Джен по очереди провоцировали драки, но самую запоминающуюся из них начала наша мама. После шестого класса у меня начались летние каникулы, и мама привезла из Джерси пару бушелей^[7] свежих помидоров. Мы сидели за обеденным столом, когда она схватила помидор, плутовски улыбнулась и бросила его в папу. Шмяк! На рубашке расплылось пятно от томатного сока. Я пришла в ужас, который, впрочем, сменился восторгом, когда папа тоже схватил помидор и бросил в нее. Потом начался хаос: мы все впятером швырялись помидорами, оставляя пятна на одежде друг друга и по всей комнате. Мама держала дом в чистоте, но это не мешало ей веселиться.

Смеющиеся родители, которые кидаются помидорами, – одно из моих любимых воспоминаний. Это была единственная «драка» родителей, которую мне довелось видеть, хотя не сомневаюсь, что вне поля моего зрения случались и другие, настоящие. Я знала, что мама вспыхивает в секунду, и Бонни клялась мне, что однажды видела, как мама бросила в папу тарелкой, словно та была пластиковой. Брак – это работа, и в моей семье, как и во всех семьях, бывали конфликты. Однако по большей части родители скрывали от нас подобные проблемы. Им было важно, чтобы мы всегда чувствовали себя любимыми.

Когда я была ребенком, то любила ходить в аптеку Па Годфри, представляя, как мои молодые родители стоят у прилавка с мороженым и не спешат расставаться, болтая о том и о сем. Но столь же легко было представить, как Ма Годфри, заметив, как отец флиртует с мамой, бросает на него злобный взгляд, который проносится через весь магазин.

Ма не очень хорошо умела показывать свою любовь, но я все равно считала, что она любит меня. В день ее смерти я отправилась навестить ее. Она лежала в своей спальне на больничной кровати, рядом сидела медсестра из хосписа. Я знала, что это момент прощания. Когда я наклонилась, чтобы поцеловать бабушку, медсестра сказала: «И вы поцелуйте Джилл, Мейбел». И Ма прошептала: «Нет». «Ма, я знаю, что ты не хочешь целовать меня, но я тебя все равно поцелую», – сказала я, поцеловала ее и ушла.

Если оставить в стороне мои чувства, то следует признать, что Ма была женщиной, опередившей свое время. Она закончила колледж, когда лишь немногие колледжи принимали девушек. Она пятьдесят лет проработала учительницей и хотела, чтобы ее дочь тоже была образованной и независимой. Когда я навещала Ма маленькой девочкой, она брала меня в свою школу. Это было старинное здание с помещением для занятий, где учились дети из разных классов. Когда бабушка читала детям, это было завораживающе, и я видела, что благодаря ей дети начинают стараться. Многие ученики были из бедных семей, и каждый год она собирала верхнюю одежду, вязаные перчатки и шарфы, чтобы раздать их нуждающимся. Я восхищалась ее щедростью и тем, как она вдохновляет своих учеников. И я усвоила этот урок учительского благородства.

Ма Годфри так и не изменила своего отношения к союзу моих родителей. Мы все научились обходить ее недовольство, даже Па, который тайком отправлял нам посылки с мармеладками и шоколадными конфетами.

Ма Годфри так и не изменила своего отношения к союзу моих родителей. Мы все научились обходить ее недовольство, даже Па, который тайком отправлял нам посылки с мармеладками и шоколадными конфетами. Ма не должна была об этом знать, ведь она была против любой помощи моим родителям. И, хотя все дети знали о тайном бракосочетании родителей, мы не говорили об этом Ма, чтобы защитить папу.

Но еще более примечательно то, что именно папа в более поздние годы настаивал, чтобы они с мамой каждый уик-энд навещали бабушек и дедушек с обеих сторон. Мама была бы не против бывать у них пореже, но папа настаивал. И, когда Ма Годфри была уже старой и больной, он единственный присматривал за ней, следил, чтобы у нее было все необходимое, и регулярно навещал. У бабушки было полно денег, чтобы обеспечить себе уход, потому что у Па была своя аптека, но мой отец давал ей заботу и внимание, которых не купишь за деньги и о которых другой человек на его месте и не помышлял бы.

Это был его способ тихого протеста: бывать у кого-то, кто сам никогда не попросит о помощи, творить добро по отношению к тому, кто ненавидит тебя. Оставить в стороне свои оскорбленные чувства, свои обиды, потому что женщина, которую ты любишь больше всего на свете, беспокоится об этом человеке. Именно так он понимал смысл семьи.

В своей книге «Адам Беде» Мари Эванс, которая публиковалась под псевдонимом Джордж Элиот, дает очень точное описание любви моих родителей, любви, которой так хотелось и мне самой:

«Что может быть важнее для двух человеческих душ, чем чувство, что они соединены на всю жизнь: чтобы поддерживать друг друга в любом труде, чтобы полагаться друг на друга в любой печали, облегчать любую боль, быть вместе в молчаливых, невыразимых словами, воспоминаниях в момент последнего прощания?»

Пережив неприятие и конфликты, мои родители выкроили маленький кусочек мира только для себя. Если постараться, я все еще могу ощутить их радость: звуки тихого смеха на переднем сиденье машины, пока девочки спят на заднем; отец, обхвативший маму за талию, когда она готовит; два обеденных стула, сдвинутых как можно теснее, чтобы ловить каждый момент близости. Их любовь, их верность, их непоколебимая преданность друг другу – это то, о чем я просила Вселенную: «Дай мне такую любовь, как у них, дай мне мою собственную семью».

Глава вторая
Нарушая границы

Все еще в школьной форме – строгой рубашке, плиссированной юбке и колготках – я решительно поднялась в горку и повернула на улицу, где жил мальчик по имени Дрю. Мне было тринадцать, и у меня была цель, хоть я и не до конца понимала, в чем она заключается. Не зная, кто окажется дома, я начала колотить в дверь. Дрю вытаращил глаза, когда увидел меня за стеклом, но двинулся к двери со всей самоуверенностью одиннадцатилетнего задиры. Он открыл дверь, а я, не задумываясь, размахнулась и двинула ему в лицо. «Ты больше никогда не будешь швыряться в мою сестру червяками!» – выкрикнула я, развернулась и побежала домой.

Бонни тогда было всего девять. Она была тихим ребенком, хотя со временем и превратилась в бодрого и общительного подростка, капитана чирлидеров в старшей школе и члена совета выпускников. И, хотя дома Бонни, как и я, проявляла характер, постоять за себя в стычках с соседскими детьми она не могла. Этот мальчишка, Дрю, так доставал ее, бросаясь червяками, что она стала их бояться. Она ненавидит их и по сей день.

Придерживая ушибленную руку, я сбежала с холма так быстро, как только могла, и ворвалась в дом. Сердце бешено билось. Бонни была в гостиной с папой, который только что пришел домой с работы. «Папа! – крикнула я. – Я только что ударила того парня, который кидался в Бонни червями!»

Он открыл дверь, а я, не задумываясь, размахнулась и двинула ему в лицо. «Ты больше никогда не будешь швыряться в мою сестру червяками!» – выкрикнула я, развернулась и побежала домой.

В 1964 году не каждый отец был бы в восторге, если бы его тринадцатилетняя дочь – именно дочь! – попыталась затеять драку, но мой папа расплылся в горделивой улыбке. «Молодец, Джилли! – сказал он. – Так и надо!»

Прошлое легко идеализировать, особенно если вы из такой дружной семьи, как моя, и выросли в пригороде Филадельфии в 1950‐х – это идеальный «кокон» детства. Мы ловили светлячков летними ночами. Мы забирались на деревья и без присмотра гуляли по лесам. Тогда не было книг по родительству – по крайней мере, ни одна из них не добралась до дома Джейкобсов, – и, хорошо это или плохо, но мама и папа руководствовались инстинктами.

Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность. Послушание в большей степени является признаком смирения с враждебной ситуацией, в которой оказался ребенок, а не признаком хорошего поведения. А вот протест против установленных контролирующими взрослыми, родителями и учителями правил, кажущихся ребенку спорными, и протест против возлагаемых на него ожиданий помогают ему понять, во что он верит и кто он на самом деле.

Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность.

Будучи старшей из пяти девочек, я первая начала нарушать границы, установленные родителями. По выходным я должна была возвращаться не позднее полуночи, но регулярно опаздывала, а родители столь же регулярно уличали меня и наказывали домашним арестом. Сидя в своей комнате, я обменивалась записками со своей подругой, жившей по соседству. Дома стояли так близко, что мы смогли придумать, как передавать сообщения из окна в окно. Мы посылали их друг другу, прикрепляя бельевыми прищепками к веревке. Так время в заточении текло чуть быстрее.

Когда приключений хотелось совсем уж нестерпимо, я тайком выскальзывала из дома, пока родители спали.

С июля по август многие из моих друзей собирались в плавательном клубе городка Аппер-Морленд. Клуб был спасением от безжалостного летнего солнца для всех, у кого была возможность стать его членом. Но семья моей подруги Сьюзан и моя к таковым не относились. Иногда нас приглашали как гостей, но это лишь служило напоминанием о том, что нас не особо ждут в этом подростковом пригородном раю. И мы со Сьюзан решили пробираться туда тайно.

В условленное время, глубоко за полночь, я на цыпочках спускалась вниз по лестнице, выскальзывала из дома и шла полмили до дома Сьюзан. Она выходила мне навстречу, и мы шли еще около полутора миль до плавательного клуба. Фонарей не было, кругом темно, хоть глаз выколи. Мы шагали по все еще теплому тротуару и иногда прятались от проезжавших мимо машин, опасаясь, как бы какие-нибудь добрые самаритяне или похитители детей не захотели подвезти двух заблудившихся тринадцатилетних девчонок. Чтобы попасть в бассейн, нам нужно было перебежать через многополосное шоссе Pennsylvania Turnpike, по которому мчались машины на скорости шестьдесят миль в час. Теперь мне просто не верится, что мы делали это: две девочки, одни, в три часа ночи перебегали через оживленную автомагистраль. Оказавшись в клубе, мы преодолевали последнее препятствие: перелезали через высокую сетчатую ограду. Но в итоге бассейн был весь наш! Целый час мы весело плескались, и никто не мог нам ничего запретить. Потом мы лезли обратно через ограждение и снова в темноте шли домой. Родители спали так крепко, что ни разу меня не застукали – и это очень хорошо, потому что иначе меня бы посадили под домашний арест навсегда.

Когда я была подростком, отец ужасно меня бесил. Он был строгим родителем, сторонником жесткой дисциплины, перед которым стояла незавидная задача: «построить» пятерых дочерей. Бывало, мама сердилась на нас настолько, что повышала голос, однако, всего через несколько минут мы все уже смеялись. Но когда был зол папа, он кричал по-настоящему. Я сталкивалась с ним лбами чаще других, не только потому, что была старшей, но и потому, что мы с ним очень похожи: волевые, иногда слишком категоричные. Мы многого ждем от людей, которых любим, но еще большего мы ждем от самих себя.

Я часто повторяю, что наши отцы – это наши первые герои, и для меня все именно так. Я хотела, чтобы он одобрял меня, и много работала, чтобы произвести на него впечатление. Когда я сказала, что планирую поступать в колледж, отец поинтересовался: «В какой?» Когда я сообщила о магистратуре, он спросил: «Что ты там так долго изучаешь?» Бывало, я чувствовала, что его ожидания относительно меня слишком высоки. Но, когда я в сорок семь лет пробежала марафон, отец был первым, кому я позвонила. Заставить его гордиться собой было здорово. Он не был щедр на похвалы, но, услышав от него «молодец!», мы знали, что заслужили это.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком.

Мы с отцом любили друг друга, но все равно регулярно ругались, особенно когда я была подростком. Когда он был по-настоящему расстроен, то называл меня «бесчувственной рыбой». Сейчас я улыбаюсь, вспоминая об этом, а тогда подобные слова не казались мне смешными, и я делала все возможное, чтобы вернуть его расположение.

Когда мама была беременна близнецами, она платила мне четверть доллара за глажку, потому что ей было тяжело стоять. Я тщательно гладила всю одежду, а когда черед доходил до папиных трусов, брала пульверизатор с крахмалом, зная, что из-за такой обработки у него будет сыпь в интимных местах. Какое-то время я так мстила отцу, но потом мама меня разоблачила и положила этому конец.

Я начала курить, когда мне было около пятнадцати, и иногда делала это прямо в своей спальне, сидя у окна. Родители курили в доме, и поэтому я не переживала, что кто-то почувствует запах. Сигареты и пепельницу я прятала под кровать, где также хранились «грязные» романы. Это было отличное место, пока однажды днем в поисках какой-то вещи папа не вошел в мою комнату…

Я с ужасом наблюдала, как, присев на корточки, он заглядывает под кровать и вытаскивает оттуда пепельницу. Потом он выпрямился, посмотрел на меня и спокойно спросил:

– Ты курила?

– Да, – ответила я.

Он был спокоен, даже слишком. Я знала, что ничем хорошим это не кончится.

– Идем со мной на заднее крыльцо, – произнес он, повернулся и вышел из комнаты.

Я последовала за папой на крыльцо и села за столик, дрожа от страха.

– Я не хочу, чтобы ты курила, – сказал он мне. – Это ужасная привычка.

Потом он протянул мне три сигары.

– Ты их выкуришь, и я хочу, чтобы ты затягивалась.

Я молча смотрела на отца.

– Давай, – сказал он и вставил первую сигару мне в рот.

После первой затяжки я закашлялась – легкие протестовали, дым был густой и отвратительно сладкий. Отец стоял надо мной, скрестив руки на груди. Когда я наконец смогла вздохнуть, он сказал:

– Продолжай.

Я вновь затянулась, и моя грудь снова содрогнулась от жестокого кашля. Когда я докурила первую сигару, мои легкие горели, в горле саднило и я чувствовала, что заболеваю. Но оставалось еще две.

Каким-то образом я смогла выкурить все три сигары. Однако, как только закончилась третья, я метнулась по лестнице в ванную, и меня вырвало, причем неоднократно. Я была такой бледной и жалкой, что отцу стало не по себе. Он подошел, с опаской постучал в дверь и сказал: «Спускайся, Джилл». Когда я не ответила, он попытался еще раз: «Выходи, мы заказываем сэндвичи».

Сэндвичи! Можно подумать, я была в состоянии что-то съесть. И, можно подумать, я доставила бы ему удовольствие этой примирительной трапезой! Даже если бы я была способна съесть сэндвич, я бы не стала этого делать – просто чтобы досадить ему. Вечером, когда я пришла в себя и проголодалась, то хотела было пробраться на кухню за едой так, чтобы он не заметил. Но передумала: он не заставит меня съесть один из этих сэндвичей. Я пошла спать на голодный желудок, но с чувством справедливого негодования.

И я не бросила курить. Дело не в том, что мне это сильно нравилось. Я просто очень не хотела делать того, что меня заставляют, или, наоборот, не делать того, что заставляют не делать. В своем упрямом неподчинении я отказывалась прислушиваться к голосу разума, звучавшему из уст родителей. «Ладно, – решили они. – Кури, но только дома». Они не хотели, чтобы в пятнадцать лет меня видели на улице с сигаретой в зубах. И мы пришли к компромиссу. Я курила дома и бросила только в колледже, когда поняла, что никому ничего этим не докажу.

Многие из тех, кто знал меня непослушным ребенком, вряд ли могли предположить, что у меня будет такой непреклонный муж, как Джо. Мир политики требует от человека определенного типа личности, и нельзя сказать, что мне было легко находиться рядом. Джо всегда добивался всего красиво и с достоинством. Он создал себе одинаковую репутацию как у политических союзников, так и у врагов: и те, и другие знали его как человека, который держит слово, который слушает и может поступиться политическими интересами ради прогресса. Он всегда был государственным деятелем в подлинном смысле этого слова.

У Джо есть черта, достойная восхищения, но, если честно, порой это свойство его характера просто сводит меня с ума. Мы случайно сталкиваемся с одним из его коллег, Джо дружелюбен и вступает в разговор. Когда мы расходимся, я спрашиваю: «О чем ты думаешь? Разве ты не помнишь, какую гадость этот человек сказал о тебе в прошлом году?» «Нет, – отвечает он. – Я забыл».

Многие из тех, кто знал меня непослушным ребенком, вряд ли могли предположить, что у меня будет такой непреклонный муж, как Джо.

Джо обладает невероятным умением прощать, и он не способен держать на кого-то зло. Но ведь это означает, что все обиды за него помню я. Я тот человек, который взбирается на холм, чтобы ударить обидчика. Я помню каждый выпад, совершенный в сторону моих близких. Да, я могу простить, но я не верю, что следует оправдывать дурное поведение.

По сути, я так и не избавилась от упрямой решимости, свойственной мне в детстве. Я все так же ненавижу, когда мне говорят, что я не смогу чего-то сделать, хотя с годами я научилась защищать себя, не впадая в ярость.

В 1970‐х быть женой сенатора означало соответствовать множеству социальных ожиданий. Предполагалось, что я буду сидеть дома с детьми и полностью посвящу себя Джо и его карьере. Я действительно какое-то время оставалась дома и всегда поддерживала Джо. Однако с самого первого дня я знала, что не смогу просто жить его жизнью, и поэтому вернулась к работе. Своим образованием я занималась по ночам. Для этого потребовалось пятнадцать лет, но в конце концов я получила две магистерские степени: первую как специалист по обучению чтению и вторую по английскому языку, – а затем и докторскую степень по управлению в сфере образования. Джо любил шутить, что я сделала это, потому что устала получать письма, адресованные «сенатору и миссис Байден». И это правда: я терпеть не могу, когда меня называют «миссис Байден», так зовут маму Джо, а не меня.

На протяжении всех этапов моей карьеры Джо поддерживал меня. Я рано осознала, что преподавание для меня – это нечто большее, чем просто работа. Это гораздо глубже. Быть учителем – это не о том, что я делаю, а о том, кто я есть. Я ненадолго отошла от преподавания, чтобы побыть мамой «полного дня», но, убедившись, что дети чувствуют себя вполне защищенными, вернулась. Я не могла долго оставаться в стороне, поэтому, когда я сообщила Джо, что собираюсь претендовать на штатную должность преподавателя в Комьюнити колледже Северной Вирджинии (NOVA) после выборов 2008 года, он ответил: «Конечно, ты должна это сделать».

Мне сказали, что подобное произошло впервые в истории США: вторая леди работала полный рабочий день, в то время как муж занимал должность в Белом доме. Некоторые видели в этом признак того, что я современная женщина, другие говорили, что я недостаточно серьезно отношусь к роли второй леди. Но у меня лично никогда не было цели как-то особо заявить о себе. Я просто хотела делать то, что люблю делать больше всего.

Некоторые видели в этом признак того, что я современная женщина, другие говорили, что я недостаточно серьезно отношусь к роли второй леди. Но у меня лично никогда не было цели как-то особо заявить о себе. Я просто хотела делать то, что люблю делать больше всего.

Итак, восемь лет, вопреки советам некоторых старших товарищей, я жила двойной жизнью: по понедельникам я ездила в офисное здание Эйзенхауэра при Белом доме. Это был офис со сверкающими полами и мраморными колоннами, величественным камином и окнами во всю стену с видом на огромный газон Национальной аллеи. На следующий день я проезжала восемь миль и оказывалась в своем маленьком кабинете в кампусе NOVA в Александрии. Так, на протяжении всей недели я перемещалась между мирами.

Бывали моменты, когда такая жизнь казалась мне неразумной: например, когда по пути домой с какого-нибудь официального мероприятия я протискивалась в уголок салона «борта номер два» под эмблемой вице-президента США, чтобы проверить студенческие работы. Вместе с тем я получала удовольствие от этой напряженной жизни, мигрируя между официальными приемами и семестровыми экзаменами. Мне нравилось обедать с самыми могущественными людьми планеты и параллельно проводить занятия с одинокими мамами, которые учатся, надеясь получить работу получше. И нравилось натягивать коктейльное платье и надевать туфли на каблуках в дамской комнате колледжа, чтобы не опоздать на прием в Белом доме.

Мне нравилось обедать с самыми могущественными людьми планеты и параллельно проводить занятия с одинокими мамами, которые учатся, надеясь получить работу получше. И нравилось натягивать коктейльное платье и надевать туфли на каблуках в дамской комнате колледжа, чтобы не опоздать на прием в Белом доме.

Я благодарна судьбе за то, что была второй леди. Это была невероятная честь для меня. Но все же роль, в которой я всегда чувствовала себя в наибольшей степени «в своей тарелке», – это роль «доктора Байден», работающей с абитуриентами в первом поколении и обучающей их писать эссе, которые позволят им поступить в колледж. Роль доктора Байден, которая помогает ветеранам войн понять, как их боевые навыки можно применить в гражданской жизни. Преподавание было глубинной частью меня, которую я не могла игнорировать. В кажущемся хаосе присутствовал баланс, дававший ощущение, что все идет как надо. И я рада, что была упрямой, как «бесчувственная рыба», предоставив в своей жизни место и тому, и другому.

Пока я бодалась со своим строгим отцом, мама всегда оставалась человеком, который позволял мне чувствовать себя спокойно, оставаясь такой, какая я есть. Она была воспитателем, но не столько физически, потому что не была склонна нас «холить и лелеять» в буквальном смысле. Она была с нами по-другому: всегда готовая выслушать все о наших проблемах и страхах. Мама была наименее склонным к осуждению человеком из всех, кого я когда-либо знала, – черта, которую мне хотелось бы видеть и в себе. Она понимала, что у людей есть слабости, и ее первым инстинктивным порывом всегда было помочь, а не критиковать. В этом она была полной противоположностью ее собственной матери. Ма Годфри судила всех и вся – достаточно было посмотреть, как она обращалась с моим отцом. Возможно, именно поэтому маму унесло так далеко в другом направлении.

Поскольку мама была таким надежным человеком, мы с сестрами знали, что можем рассказывать ей все, и делали это. Мама знала, когда у меня появился первый парень, когда дети в моем классе начали курить марихуану («траву», как мы все ее называли), знала о девочке из школы, которая забеременела. Я не боялась с ней делиться.

Годы спустя нет ни одного звука, по которому я бы скучала так же сильно, как скучаю по голосу мамы в телефоне. Не по тому, что она говорит, но просто по тому тону, по ноткам в голосе, по ритму ее дыхания. Она всегда могла успокоить меня одним звонком. В моменты печали и отчаяния мне было достаточно услышать ее голос в трубке. Больше всего я сожалею о том, что не записала ее голос, но это одна из тех вещей, которые невозможно предвидеть. Трудно заранее представить, как тебе будет не хватать чего-то, кажущегося незначительным, пока это не исчезнет.

В моменты печали и отчаяния мне было достаточно услышать ее голос в трубке. Больше всего я сожалею о том, что не записала ее голос, но это одна из тех вещей, которые невозможно предвидеть.

Но ее любовь ко всем нам, как и любовь отца, невзирая на наши ссоры, а возможно, и благодаря им, остается со мной. Она делает меня смелой в достижении своих целей, использовании шансов и умении подняться после падений.

Автор «Винни Пуха» А. А. Милн писал: «Одно из преимуществ неорганизованности в том, что ты постоянно делаешь удивительные открытия». За время, прошедшее с моего отрочества, я обнаружила, что неорганизованность внутри меня сыграла свою важную роль и что открытия, которые я сделала в результате, почти всегда были связаны с неизвестными частями моего Я.

Я так благодарна родителям, которые давали мне уверенность и поддержку, пока я росла. Уроки, которые я усвоила в этом запутанном процессе, были и хорошими, и плохими, и помогали мне, когда я с головой ныряла в новый неведомый и хаотичный этап моей жизни.

Глава третья
Конец детства

Даже наши неудачи являются частью наших достижений.

Антуан де Сент-Экзюпери

Я выросла на «Белоснежке», «Золушке», «Пиноккио» и «Дамбо». Уроки, которые в них преподносились, были однозначны: добрые и трудолюбивые принцессы всегда находят своих принцев. Деревянная кукла учится честности и превращается в настоящего мальчика. Маленький затравленный слоненок осознает свою силу и оказывается в центре внимания, посрамив циников и мучителей. Когда я подросла, то переключилась на приключенческие и детективные романы, такие как серия о Нэнси Дрю или книги о моих любимых близнецах Боббси. Там проблемы всегда решались за счет смелости и сообразительности. В жизни персонажей, как казалось, мир всегда двигался в направлении устранения несправедливости.

Эти истории отражают то, во что я хотела верить: в мир, где жизнь, в сущности, справедлива. Где хорошее поведение вознаграждается и хорошие люди побеждают. Мы рассказываем нашим детям истории, которые, как мы надеемся, вдохновят их быть добрыми, много работать и нести добро в наш мир, с уверенностью, что, когда книга закроется, они и дальше будут жить счастливо. Но не все дети растут на таких историях. От греческой мифологии до истории Иова многим поколениям людей преподносятся разные уроки, в которых между тем прослеживается одна идея: никто не знает, когда может произойти трагедия. Иногда, без всякой очевидной причины, хорошие люди терпят неудачи. Боги могут забирать так же легко, как и дают.

Возможно, если бы я выросла на историях другого типа, я была бы лучше подготовлена к встрече с миром за пределами Уиллоу-Гроув. Но я росла на образах доблестных принцев и уважении к знаменам со звездами и полосами. Я верила, что любовь побеждает все, что справедливость восторжествует. И я не думаю, что заблуждалась – в долгосрочной перспективе, – но, как выяснилось, многие детали от меня ускользнули.

Был морозный вечер понедельника 1969 года, когда мы с друзьями из колледжа собрались вокруг маленького телевизора в квартире в Ньюарке, Делавэр. Мы в напряженной тишине наблюдали, как люди в темных костюмах занимают свои места вокруг большой стеклянной чаши. Один из них, опустив руку в чашу, вытащил синюю капсулу в форме пилюли и передал ее другому человеку в костюме. Тот открыл ее, развернул вложенную в нее бумажку и громко прочитал: «Четырнадцатое сентября».

Впервые со времен Второй мировой войны молодых людей таким образом отбирали на военную службу с вероятностью участия в боевых действиях во Вьетнаме. Это была лотерея: тех, кто родился 14 сентября, в 1970 году призывали первыми, с призывным номером 001. Мы подбадривали друг друга, пока все новые и новые бумажки прикреплялись к доске. Парню, с которым я встречалась, выпал номер 042, а еще паре наших друзей – более поздние номера. Было невозможно вообразить, что жизни людей зависят от этих клочков бумаги, заключенных в жалкие пластиковые капсулы, – они казались слишком маленькими, чтобы вместить в себя будущее такого количества людей.

Тот факт, что в нашем мире происходит сдвиг тектонических плит, я осознала еще до того, как покинула свой родной город. Как-то в пятницу в 1963 году всех учеников моей средней школы собрали на трибунах спортзала. Вечером намечались танцы, которые для детей средней школы были весьма важным событием, и я подумала, что нас собирают по этой причине. Когда директор упавшим голосом объявил, что был застрелен президент Кеннеди, зал затих. Мы сидели в молчаливом шоке, пока директор объяснял нам, что приехали автобусы, которые должны пораньше развезти нас по домам.

Следующие два дня вся страна была в трауре. Все было закрыто, люди плакали на улицах, не стесняясь. Большая часть Америки была прикована к экранам телевизоров, наблюдая в воскресенье за трансляцией из полицейского департамента Далласа. Семья Джейкобс смотрела телевизор в доме Ма. Там мы и увидели в прямом эфире, как выскочил Джек Руби, выстрелив Освальду в живот. В этот ужасный момент суровая реальность 1960‐х оставила позади замок моего идиллического детства. Но это было только начало. В этом десятилетии нам предстояло потерять Мартина Лютера Кинга и Бобби Кеннеди, также погибших от пуль террористов, и смерти этих гигантов потрясли страну до основания.

Вместе с тем, несмотря на все это, наша жизнь в Уиллоу-Гроув по-прежнему была далека от политических бурь, протестов, дебатов, и начала существования контркультуры. Моя жизнь крутилась вокруг школы, скаутских собраний, чирлидинга и походов в Dairy Queen^[8]. Мама и папа никогда открыто не говорили о политике, хотя мы знали, что они зарегистрированы как республиканцы. Мы видели в газетах отблески происходящего в мире, слышали, как родители обсуждают наркотики и рок-н‐ролл, но в целом это был лишь фоновый шум. В подростковом возрасте я сосредоточилась на школе, на летних подработках и хороших оценках.

Но, когда мне исполнилось восемнадцать и начался мой первый академический год в Делавэрском университете, я вдруг вблизи увидела те трещины, которые раскололи наше общество.

Как и большинство американцев, мы с друзьями прилипали к экранам телевизоров каждый вечер. Мы были первым поколением, которое наблюдало за продолжающейся войной в вечерних новостях. Мы видели хронику кровавой бойни по телевизору: напалмовые бомбы, резня в Ми Лай, видели раненных и подвергшихся пыткам молодых солдат. Мы видели покрытые флагами гробы. Мы обнимали своих друзей, прощались с ними перед отправкой на войну и чувствовали их страх. Мы пытались не представлять себе те ужасы, с которыми им предстоит столкнуться.

Собственно война не забрала жизни никого из знакомых, но один из моих друзей был ранен – прямо здесь, дома.

В мае 1970 года я смотрела вечерние новости. Начался специальный репортаж. Национальная гвардия в Огайо открыла огонь по протестующим студентам в Кентском государственном университете. Четверо были убиты. Когда на экране появились имена убитых и раненых, я с ужасом увидела среди последних имя Скотта МакКензи. «Это что, наш Скотт?» – подумала я. Скотт из школы Каунсил Рок? Разумеется, он не мог быть ранен нашей Национальной гвардией. Однако быстро сделав пару телефонных звонков, я поняла, что мог.

Мы видели покрытые флагами гробы. Мы обнимали своих друзей, прощались с ними перед отправкой на войну и чувствовали их страх. Мы пытались не представлять себе те ужасы, с которыми им предстоит столкнуться.

Скотт был постарше меня, ему было двадцать два, и он следил за порядком во время демонстраций в Кентском университете. И несмотря на то, что сам он был против войны, в тот день он не находился среди протестующих. Он наблюдал за происходящим, когда раздались выстрелы. Поначалу он подумал, что гвардейцы стреляют холостыми. А потом пуля попала ему сзади в шею и вышла через лицо.

Другой студент смог быстро доставить Скотта в университетский медицинский центр, и в конечном итоге физически он полностью восстановился после ранения. Но шрамы остались, и душа нашей нации изменилась навсегда. Волна возмущения захлестнула страну. Последовавшие протесты были столь массовыми, что охватили сотни колледжей и университетов по всей стране.

Меня воспитывали в вере в высокие моральные качества нашего народа. Но все, что я могла видеть в вечерних новостях, это было равнодушное отношение к жизни – к жизни тех людей, которые гибли на бессмысленной войне, к жизни молодых людей, которые противостояли своему правительству, требуя мира, к ни в чем не повинным семьям в далекой стране, вовлеченным в геополитические игры. Я не помню, чтобы протесты проходили в нашем кампусе, но, если бы проходили, то не пошла бы протестовать. Что, думала я, мой голос привнесет в этот хаос? Что он будет значить для правительства, которое нас вообще не слушает?

Несмотря на чувство безысходности из-за войны, я была благодарна за свободу, которую обрела в колледже. Я сменила свою консервативную одежду на джинсы клеш, сабо и отрастила волосы до пояса. Кстати, то же самое сделали некоторые из парней, с которыми я встречалась. Внезапно все старые правила будто перестали действовать.

Феминистская революция была на подходе, и активистки типа Глории Стайнем и Бетти Фридан призывали женщин самим распоряжаться своими жизнями. Впервые у меня открылись глаза на полнейший дисбаланс между мужчинами и женщинами в нашем обществе. Лишь немногие женщины занимали должности в органах власти, в корпорациях, а также были первыми в таких сферах, как медицина, наука и политика. Предполагалось, что женщины сидят дома, а те из них, кто работал, редко получали ту же зарплату, привилегии и возможности, которые имели их коллеги-мужчины. В большинстве мест женщины даже не могли взять кредит. Я ощутила эту дискриминацию на себе, когда за мою первую преподавательскую работу мне предложили $7500 в год, тогда как мужчина на такой же должности получал $10 000.

Впервые у меня открылись глаза на полнейший дисбаланс между мужчинами и женщинами в нашем обществе. Лишь немногие женщины занимали должности в органах власти, в корпорациях, а также были первыми в таких сферах, как медицина, наука и политика.

Даже будучи молоденькой девушкой, я знала, что, несмотря на то, как любила свою роль домохозяйки моя мама, я не хочу такой же судьбы для себя. В старших классах мама была круглой отличницей, но колледж она бросила, чтобы посвятить свою жизнь моему отцу. Забавно, но я никогда не спрашивала у мамы, какую карьеру она бы выбрала. Насколько я могу судить, отец и мы, дети, были ее жизнью – утром, днем и вечером. Возможно, у нее были и другие амбиции, но мы о них так никогда и не узнали.

Когда отец уходил утром на работу, мама занималась домашними делами и нами. Она никогда не обедала с друзьями и не смотрела телешоу. Ее единственной страстью было чтение. Часами она могла сидеть в угловом кресле и читать или решать кроссворды – и выглядела при этом вполне довольной.

Мне хотелось иной жизни. Когда я была девочкой, я мечтала, глядя на рекламу в журнале Parade, который доставляли вместе с воскресной газетой. Это была реклама виски Seagram, изображавшая два больших особняка, стоявших бок о бок. Я смотрела на них и воображала себе разные пути, по которым может пойти моя жизнь. Мне хотелось приключений, независимости. Я хотела пожить в домах, совсем не похожих на мой, и посмотреть, какой из них мне подойдет.

Итак, я получала образование и планировала карьеру, следуя, в определенном смысле, по стопам Ма Годфри. В Делавэрском университете я впервые смогла увидеть путь к своей цели. А в окрестностях кампуса я исследовала, что может преподнести мне жизнь. Я объездила на велосипеде весь Ньюарк, гуляла допоздна, встречалась с друзьями в барах, и мы выпивали. Как и для многих юных студентов, колледж был для меня началом взрослой жизни, и я не могла дождаться дня, когда узнаю, куда же приведет меня эта дорога.

Кампус университета был небольшим, и друзей заводить было легко, потому что ты постоянно видел одни и те же лица и там, и тут. Вот так я и встретила компанейского молодого парня из Уилмингтона, студента по имени Фрэнк. Мы с ним поздоровались и случайно остановились поболтать. Вскоре я узнала и запомнила его фамилию: Байден. Фрэнк Байден.

Мы с ним поздоровались и случайно остановились поболтать. Вскоре я узнала и запомнила его фамилию: Байден. Фрэнк Байден.

Фрэнк – младший брат Джо, но, разумеется, на тот момент я ничего не слышала о Джо Байдене. Джо тогда был членом муниципального совета округа Нью-Касл, чиновником местного масштаба, от которого никто не ожидал выдвижения в сенат. И, по правде говоря, я даже не заметила, когда он включился в предвыборную гонку, потому что абсолютно не интересовалась политикой, не говоря уже о выборах. Я никогда не следила за кампаниями и не изучала политологию. Но в конце концов участием Джо в выборах очень заинтересовался кое-кто другой – мой муж.

В год, когда я поступила в колледж, это был 1969‐й, Rolling Stones выпустили песню You can’t always get what you want, а я влюбилась в высокого экс-футболиста, который водил быструю желтую «Кама́ро». В следующем году мы поженились. Мне тогда было всего восемнадцать. Оглядываясь назад, можно подумать, что наши отношения были ошибкой юности. Однако в то время я действительно верила, что мы созданы друг для друга. Он был харизматичен, предприимчив и вскоре запустил собственный бизнес. Мы снимали модный современный дом. Внезапно я стала не просто студенткой, которая ест дешевую еду и живет в студенческом общежитии, я стала женой. Я покупала продукты на двоих и украшала наш дом. Мои родители не возражали. В принципе мой избранник им нравился. И, что самое важное, я думала, что встретила такую же любовь, как у них, обрела партнерство, построенное на верности и преданности. Какое-то время мы были счастливы. Я нашла своего прекрасного принца и была уверена, что счастье будет длиться вечно.

Внезапно я стала не просто студенткой, которая ест дешевую еду и живет в студенческом общежитии, я стала женой.

Муж интересовался политикой гораздо больше, чем я, и в ходе сенатской кампании был ярым сторонником Байдена. Летом 1972‐го я стала находить агитационные брошюры Байдена на кухонном столе. Это была не просто кампания с сомнительным результатом – она казалась безнадежной. Джо был молод: ему исполнялось тридцать, законный возраст для того, чтобы занять должность сенатора, только после выборов. Он соперничал с республиканцем, сенатором Боггсом, в штате, где демократы не считались конкурентоспособными. Команда Джо состояла не из известных специалистов в области политики, а из членов его семьи: кампанию вела его сестра Вэл. У него не было таких источников финансирования, как у его оппонента, а традиционные крупные игроки не поддерживали его, потому что он отказался в дальнейшем представлять их интересы. В какой-то момент, чтобы остаться в гонке, ему пришлось повторно заложить дом.

Ни один человек в здравом уме не поставил бы тогда на Байдена, но при этом ему удалось добиться отклика в небогатых домах, кофейнях и барбершопах по всему штату. И он произвел определенное впечатление на моего мужа.

Я по-прежнему посещала колледж, сдавая от двенадцати до пятнадцати зачетов в семестр, поэтому не обращала внимания на предвыборную гонку. Чего мне ужасно хотелось, так это избавиться от гигантской стопки листовок Байдена на нашем маленьком кухонном столе. Однако в ноябре Джо Байден потряс весь политический мир. Вплоть до утра дня выборов он отставал по результатам опросов, но к вечеру совершил невозможное и вырвал победу с перевесом примерно в три тысячи голосов. Радостное удивление несколько захватило даже меня. Мне пообещали хороший ужин после празднования победы и уговорили пойти на него.

Вечеринка была в отеле Du Pont в центре Уилмингтона. Это элегантный отель в историческом здании с мраморными лестницами, мозаичными полами и хрустальными люстрами. В зале царило волшебное ощущение, словно произошло чудо, а мы все – его свидетели. Людей было много, все праздновали и поздравляли друг друга. Толпа вибрировала энергией, но для меня это было несколько чересчур: шум, растущий градус эмоций. Я уже была готова отказаться от обещанного мне ужина, когда заметила светловолосую женщину, которая шла сквозь толпу, пожимая всем руки и приветствуя людей.

Это была Нейлия Байден, жена Джо. Я как-то спонтанно решила с ней поздороваться. Подошла, протянула руку и сказала: «Поздравляю с победой!»

Она обладала легкой, естественной красотой, и поэтому выглядела не вполне уместно в этой возбужденной толпе. Даже будучи окруженной незнакомцами, состязавшимися за ее внимание, она казалась спокойной, тепло и искренне улыбалась. Даже издалека было видно, как она счастлива, – счастлива и невероятно горда. Это была Нейлия Байден, жена Джо. Я как-то спонтанно решила с ней поздороваться. Подошла, протянула руку и сказала: «Поздравляю с победой!» Она взяла мою руку, мило улыбнулась и ответила: «Большое спасибо!» Я мало что о ней знала, но в тот момент подумала, как колоритна ее семья: красивый молодой сенатор, пытающийся сделать мир лучше; прекрасная любящая жена, всегда поддерживающая его; трое замечательных детей. Вот они здесь, и весь мир у их ног, они стали частью политической элиты, они победили.

Мы не стали задерживаться на вечеринке, потому что ужин интересовал меня больше, чем политические речи. Тем вечером я не увидела Джо Байдена, но встреча с Нейлией запала мне в душу.

Чуть больше месяца спустя, 18 декабря 1972 года, я слушала радио по дороге в кампус, когда ехала на один из последних экзаменов. Тогда диктор прервал программу, чтобы сообщить, что жена Джо Байдена, Нейлия, и ее маленькая дочь Наоми погибли в автокатастрофе. Они везли домой только что купленную рождественскую елку. Сыновья Бо и Хантер тоже были в машине, но выжили.

После этой новости я уже ничего не слышала. Я припарковалась на студенческой стоянке и выключила зажигание. Нейлия умерла, умерла и ее маленькая девочка. Это было так несправедливо – забрать мать у ее детей. Забрать у отца дочь. У Джо Байдена было все, и вот в одну секунду все рухнуло.

Даже после того, как мы с Джо поженились, я не могла представить себе эту боль. Не могла представить опустошение, которое он пережил, потеряв так много и найдя в себе силы двигаться дальше. Я сопереживала ему и изумлялась его силе. И я узнала подробности: он думал, что никогда не сможет восстановиться, а от мыслей о самоубийстве его отвратило лишь понимание того, как он нужен своим маленьким сыновьям. Но ощутить пережитого им в полной мере я все равно не могла, до тех пор, пока годы спустя не умер Бо. А как могло быть иначе? Подобную скорбь невозможно понять, пока не столкнешься с ней лицом к лицу. Пока она не захватит тебя и не заставит думать, как это возможно, что ты по-прежнему так похож на человека, о котором теперь можно только вспоминать. Ты молишься и просишь повернуть время вспять. Ты ищешь объяснений. Ты пытаешься понять причину, но ее нет. Нет причин для потери ребенка, есть только дни, которые продолжают идти, и люди, которые остались и поддерживают тебя в твоей скорби.

Тем холодным декабрьским вечером жизнь на мгновение остановилась, и я молилась за семью Байден. Это было единственное, что я могла сделать.

Мои родители любили друг друга до самой смерти. Даже в старости они были игривы и нежны друг с другом. Они любили преданно и без условий. Брак для них был навсегда. И я знала точно и без сомнений, что так должно быть и у меня.

Вот почему, когда мой брак распался, я растерялась. Я в растерянности наблюдала, как все ускользает сквозь пальцы, а я даже не могу понять, как это удержать. Мы были молоды, и достаточно быстро мы стали развиваться в разных направлениях. Это началось, когда я поняла, как важно иметь финансовую независимость, особенно женщине. Моя дочь подтвердит вам, что я вбивала ей в голову эту мысль с ранних лет. И даже теперь это одна из тех вещей, которые я продолжаю подчеркивать, общаясь с женщинами в своей аудитории и с молодыми студентками, наставницей которых являюсь. Это и еще то, что вы не всегда будете готовы к поворотам судьбы. И в данном случае я как раз была не готова.

Я не могла довольствоваться фальшивой любовью. Правда ошеломила меня, словно рассеялись какие-то чары: я собираюсь развестись.

Я пыталась работать над нашими отношениями. Я думала, что смогу вернуть наш брак к жизни. Но мне следовало отделять свое представление о том, какой должна быть моя семья, от реальности наших отношений. Вскоре я осознала, что треснувшее не подлежит склеиванию. Я не могла довольствоваться фальшивой любовью. Правда ошеломила меня, словно рассеялись какие-то чары: я собираюсь развестись.

Я не помню, были ли у меня в те годы знакомые, которые развелись. Сама мысль об этом меня ужасала. Это означало поражение, а в своей молодой жизни я еще никогда не терпела подобных поражений. Я подвела родителей – особенно папу. Я подвела саму себя. Я чувствовала себя ужасной и ущербной, растерянной и пристыженной.

За один опустошающий год я прошла путь от мысли, что у меня есть все, до ощущения надломленности и одиночества. Я стала сомневаться, смогу ли я найти свою любовь, будет ли у меня когда-нибудь своя собственная семья. Как я смогу снова отдать кому-то свое сердце? Как я смогу снова рискнуть оказаться в столь униженном положении, испытать эту боль? И как мне понять, кто же я на самом деле?

Я собрала осколки своей жизни и спрятала их. Родители меня поддержали. Они предложили мне пожить у них, но я отказалась. Я хотела продолжать жить самостоятельно. Мне казалось, что мой бывший муж думает, что я без него пропаду, и я поставила себе цель доказать, что это не так. Я решила уехать из Ньюарка – от кампуса, от баров, от самого большого разочарования в своей жизни.

Я сняла небольшую квартиру в Чаддс-Форд, Пенсильвания, примерно в двадцати милях от университета. Это был таунхаус с одной спальней, скромный, но для меня одной вполне подходящий. Я заглушала свою печаль упорными занятиями и сосредоточилась на завершении учебы. Я встречалась с мужчинами, не рассчитывая на нечто большее. Я забыла про сказки со счастливым концом и пыталась вновь стать тем храбрым человеком, которым привыкла быть. Я включала музыку погромче:

You cant’t always get what you want

But if you try sometimes you just might find

You get what you need^[9].

Глава четвертая
Настоящий джентльмен

«Откуда у вас этот номер?» – это были первые слова, которые я сказала сенатору Джо Байдену, когда он совершенно неожиданно позвонил мне ленивым субботним днем. Это было в марте 1975 года. Я провела большую часть утра, бегая по делам, и не ждала никаких звонков. Кто-то, наверное, обрадовался бы, получив звонок от сенатора, а я растерялась. Я исключила свой номер из телефонных справочников, когда переехала в Чаддс-Форд, чтобы избежать именно таких ситуаций. Ну, не именно ситуации с Джо, но в принципе звонков от незнакомцев.

«Мне дал его мой брат Фрэнк, – сказал Джо. – Я как раз вернулся в город и хотел узнать: вы свободны сегодня вечером?»

Разумеется, я не только не ожидала звонка от Джо Байдена, но и представить себе не могла, что он вдруг меня куда-то пригласит. Меня потом спрашивали, испытала ли я благоговение от того факта, что меня удостоил внимания сенатор Соединенных Штатов, но я честно отвечала, что нет. Мне польстило то, что человек, о котором я была наслышана, проявил ко мне интерес. Но в тот момент я не была на сто процентов уверена, что понимаю намерения сенатора.

Разумеется, я не только не ожидала звонка от Джо Байдена, но и представить себе не могла, что он вдруг меня куда-то пригласит.

«Нет, – ответила я. – У меня сегодня свидание».

«Эх… Но дело в том, что я в городе всего один день. Вы бы не могли перенести вашу встречу?»

Просьба была довольно нахальной, но все же я была заинтригована.

«Перезвоните мне через час», – сказала я и повесила трубку.

Тем вечером у меня было запланировано свидание с парнем из Филадельфии. До этого мы уже встречались пару раз, и он был довольно милым и симпатичным, но ничего серьезного от этих отношений я не ожидала. Я вообще не стремилась к длительным отношениям. Но мне не хотелось его обидеть, поэтому, позвонив ему, я немного приврала.

– Давай отменим сегодняшнюю встречу, – сказала я. – Ко мне прилетела подруга из Вашингтона, и мы хотим провести время вместе.

– Отлично! – выпалил он. – У меня есть брат-близнец, почему бы нам не устроить двойное свидание?

Так, не сработало.

– Ммм… вряд ли она захочет пойти. Она здесь всего на один вечер, и нам действительно нужно пообщаться.

Повисла небольшая пауза, а потом он сказал более холодным тоном:

– Ладно.

Не знаю, понял ли он, что я его надуваю, но в любом случае я о нем больше никогда не слышала.

Ожидая повторного звонка Джо, я думала о том, какая странная складывается ситуация. Я мало что о нем знала – в основном это была информация из газетных заголовков: он невероятным образом победил на выборах, а потом потерял жену и дочь. Я знала, что он старше меня и что у него двое сыновей. На фото он всегда был в костюме и галстуке, волосы коротко и аккуратно подстрижены – ничего общего с лохматыми парнями в расклешенных джинсах, с которыми я привыкла встречаться. По крайней мере, это было любопытно.

Как я потом выяснила, Джо тоже мало что знал обо мне. По сути, он разыскивал меня только потому, что видел на фотографиях в аэропорту Уилмингтона.

За несколько месяцев до этого мой друг Том Стилц попросил меня об услуге. Он пытался создать бизнес как профессиональный фотограф и подписал контракт на съемки для рекламной кампании департамента парков и отдыха Нью-Касла. Ему не хотелось снимать пустые пространства, и он попросил меня позировать для него. Это не была работа модели, потому что мне ничего не заплатили, но фотографии большого формата были выставлены напоказ в аэропорту Уилмингтона.

Когда приехал его брат, Джо показал на мое фото и сказал: «Смотри, Фрэнки, вот с такой девушкой я бы пошел на свидание».

Там Джо и увидел впервые мое изображение, дожидаясь в аэропорту Фрэнки, своего брата, в пятницу вечером. Тогда он часто летал в Вашингтон и обратно, хотя в дальнейшем стал отдавать предпочтение поездам, и летая, постоянно видел меня. Когда приехал его брат, Джо показал на мое фото и сказал: «Смотри, Фрэнки, вот с такой девушкой я бы пошел на свидание». А Фрэнк ответил: «А почему бы и нет? Я ее знаю». Он взял мой номер у одного из наших общих друзей, и на следующий день Джо мне позвонил.

Прошел час, и Джо перезвонил. «Хорошо, – сказала я. – Я отменила свидание». «Прекрасно! Тогда я заеду за тобой в семь. Какой адрес?» Вот так это и было – без болтовни и обмена любезностями. Я повесила трубку и задумалась, в чем следует идти на свидание с сенатором. Представлялось нечто элегантное и строгое, возможно, жемчуг и обязательно юбка. Но я так не оделась. Я надела изумрудно-зеленые слаксы, легкую блузку в цветочек с кружевной отделкой и туфли на платформе. Через пару часов, ровно в семь Джо появился у моей двери.

Ему тогда был тридцать один год, на нем был идеальный костюм и кожаные лоферы. Он выглядел таким консервативным, что моей первой мыслью было: «Боже, во что я ввязалась!» Но вторая мысль была: «Ладно, это же всего одно свидание».

«Может быть, сходим в кино в Филадельфии?» – спросил Джо. Пресса очень интересовалась его личной жизнью, потому что он был одним из самых видных холостяков в стране, а вечер, проведенный за пределами штата Делавэр, привлек бы меньше внимания.

Джо проводил меня к машине и галантно открыл дверцу. Мы отправились в Филадельфию, знакомясь по дороге.

Мы выбрали французский фильм «Мужчина и женщина», который, как ни странно, был посвящен паре, чьи зарождающиеся отношения осложняются воспоминаниями об умерших супругах. После сеанса мы отправились в ресторан неподалеку и заняли там кабинку, чтобы поужинать. Я мало что помню о фильме и о том, что мы обсуждали, но, несмотря на внешний вид и одежду, собеседник показался мне расслабленным и веселым. Мы проговорили несколько часов прямо в этой кабинке, и я удивлялась, как это было легко и комфортно. Свидание прошло гораздо лучше, чем я ожидала.

Джо привез меня к дому и проводил до входной двери.

– Я отлично провел время, Джилл, – сказал он. – И я бы хотел увидеться снова.

Я ответила, что не против.

– Есть ли возможность встретиться завтра вечером? – спросил он.

– Да, я свободна.

Он улыбнулся, а потом протянул мне руку.

– Спокойной ночи, – сказал он, повернулся и пошел к машине.

Я набрала ее номер и, когда мама ответила, я сказала: «Мам, я наконец встретила настоящего джентльмена».

Я вошла в дом и закрыла за собой дверь. Был час ночи, но мне нужно было поговорить с мамой. Я набрала ее номер и, когда мама ответила, я сказала: «Мам, я наконец встретила настоящего джентльмена».

Следующим вечером у нас с Джо было второе свидание. Я не помню, куда мы ходили и что делали, но помню, что это было так же приятно, как и в первый раз. В тот вечер Джо поцеловал меня у дверей на прощание, а потом сказал: «Послушай, на этой неделе я уезжаю работать в Вашингтон, но хотел бы увидеться снова».

Он вытащил из кармана маленький черный ежедневник и начал листать его, нахмурив брови. «Нет, в этот вечер нет… этот тоже занят… Черт, эта неделя такая напряженная». Потом он взглянул на меня и произнес как бы между прочим: «Как насчет завтра?»

Три свидания, три вечера подряд?! «Приятель, – подумала я, – да у тебя крышу снесло!»

Глава пятая
Если приходится просить

В тот момент моей жизни сенаторский пост Джо был в конце списка вещей, делавших наши отношения необычными. Это напряженная и ответственная работа, поэтому назначать свидания было не так просто, к тому же прежде мне никогда не приходилось думать о том, что о моей личной жизни напишет пресса. Но во многих отношениях работа в сенате – такая же, как и другие работы.

Сложность, которая пугала меня гораздо больше, заключалась внутри его семьи, она состояла не только в наличии детей, что также было для меня ново, но и в той близости, которая царила между членами этой семьи. Как и в моей семье, в абсолютном большинстве случаев Байдены ставили верность друг другу превыше всего остального. Джо, Вэлери, Джимми, Фрэнк и их родители были не просто близки. Семья Байденов была частью личности каждого Байдена. Они гордились этим и горячо друг друга любили. В семье Джо в ходу было выражение: «Даю слово Байдена». Это священная клятва. Тот, кто это говорил, должен был быть абсолютно, на сто процентов правдив. Даже сегодня я спрашиваю своих детей и внуков: «А вы даете слово Байдена?» И если они отвечают «да», то я верю тому, что они говорят.

Тот факт, что Джо выбрал Вэл и брата Джимми на важнейшие роли в своей предвыборной кампании, вопреки мнению партии, был доказательством их близости. А тот факт, что, вопреки всем прогнозам, семья смогла одержать казавшуюся невозможной победу, доказывает еще кое-что: нет почти ничего, чего бы они не сделали, дабы поддержать, защитить и отстоять друг друга. Это стало особенно очевидно после смерти Нейлии.

У Байденов было и еще одно убеждение: «Если приходится просить, значит, уже слишком поздно».

У Байденов было и еще одно убеждение: «Если приходится просить, значит, уже слишком поздно». Когда кто-то в беде, когда кому-то больно, когда кто-то не справляется, не надо ждать, когда он скажет вам, что ему нужна помощь. Вы должны помочь прежде, чем он попросит. Поэтому когда Нейлия умерла и Джо остался один с двумя маленькими мальчиками, пытаясь быть им отцом, одновременно справляться с собственным горем и при этом вести новую для себя беспокойную жизнь сенатора, Вэл не спрашивала, что она может сделать для брата. Она просто переехала к нему. И в течение трех лет, отодвинув собственные карьерные амбиции, свою личную жизнь и, в конечном итоге, свадьбу с будущим мужем Джеком, она жила с Джо и мальчиками, окружая их любовью и обеспечивая поддержку, которая была им необходима для дальнейшей жизни.

Стоит ли говорить, что мысль о том, чтобы ворваться в этот небольшой круг преданных друг другу людей, была более чем пугающей.

«Моя сестра хочет с тобой встретиться», – сказал мне Джо всего через пару недель после нашего знакомства.

Вэл была не просто сестрой Джо, он считал ее другом, одним из своих лучших друзей, и именно с ней я боялась встречаться больше, чем с остальными. К тому моменту я была знакома, разумеется, с Фрэнком и Джимми, еще одним братом Джо. И хотя Делавэр – это место, где, кажется, все друг друга знают, и я несколько раз видела Вэл, везущей мальчиков в машине, знакомство с ней мне только предстояло.

Я была напугана. Я знала, что Вэл образованная и красивая. В сущности, она была одной из первых женщин, которым удалась победная сенатская кампания. Также я знала, что от ее одобрения может зависеть, займу ли я место в жизни Джо. Она по понятным причинам оберегала его, а я была лишь новой молоденькой подружкой.

И я пыталась каким-то образом отложить нашу встречу.

Джо предлагал приехать в их дом на Норд Стар Роуд, чтобы встретиться с Вэл и мальчиками, которым тогда было пять и шесть лет. Я соглашалась, но когда наступал день встречи, я говорила: «Знаешь, я, наверное, не смогу прийти сегодня вечером». Джо никогда не раздувал из этого историю – он понимал, что на меня и так оказывается большое давление, – однако в конце концов, когда встреча была отменена четыре или пять раз, я поняла, что оправданий у меня больше нет.

И вот одним апрельским днем я приехала на Норд Стар Роуд, припарковалась у старинного дома в сельском стиле, с черными ставнями и большим сараем на заднем дворе. В кухне Вэл и ее парень Джек были заняты покраской стен в бледно-желтый цвет – дом готовили к продаже. Джо представил нас друг другу, и Вэлери принялась готовить для всех нас сэндвичи с тунцом на ланч.

Должно быть, Вэл понимала, что я нервничаю, потому что, передавая мне сэндвич, она начала дурачиться. «Вот твой тунец!» – объявила она, а потом начала мяукать, как кошка. «Мяу, мяу, мяу!» – говорила она, трогая «лапкой» мое плечо. Это был так забавно, а ее улыбка подействовала на меня обезоруживающе. Мы обе засмеялись, и я уже не так нервничала, но все же думала о том, прошла ли я испытание.

Сейчас Вэлери не только моя невестка, но и одна из моих ближайших подруг и доверенное лицо. Мы иногда вспоминаем нашу первую встречу – и снова смеемся над ее мяуканьем.

Дом Джо был оформлен в колониальном стиле, с просторной террасой с одной стороны. Мы сидели на ней и ели сэндвичи, а Бо и Хантер шумно резвились на траве. Я мало разговаривала с мальчиками, но с Джо они были очень приветливы и милы. Все было вполне естественно: простой ланч, непринужденная беседа, дети, играющие поблизости. Но, несмотря на то что Джо и Вэлери старались создать для меня комфортную обстановку, мне было сложно расслабиться. Примерно через час или около того, когда с едой было покончено, Джо решил, что для первого знакомства достаточно, мы попрощались и ушли.

Трагедия, потрясение, неопределенность – такие моменты в жизни, когда все переворачивается с ног на голову, влияют на людей по-разному. Для Джо потеря жены и маленькой дочери, а также помощь семьи в восстановлении из руин после того страшного дня стали причиной обретения нового взгляда на мир. От удара, который он пережил, его понимание семьи стало еще глубже. Он видел ее силу, несмотря на сгустившуюся тьму и мрачные мысли, он держался за этих людей и благодаря им смог выжить. Теперь он точно знал, чего хочет и в чем нуждается: ему нужна была жена и мать для его сыновей.

Для Джо потеря жены и маленькой дочери, а также помощь семьи в восстановлении из руин после того страшного дня стали причиной обретения нового взгляда на мир.

А вот я не была так уверена в своих желаниях, а напротив, чувствовала растерянность. Я думала, что сумею распознать, какой должна быть семья, но совершила ошибку, иллюзии рухнули вместе с разводом. Это породило сомнения. Я стала сомневаться, смогу ли я вообще создать семью своей мечты, такую, как у моих родителей. И точно ли это то, чего я хочу.

Во многих смыслах я не была готова – не к нему, а к ним.

Мальчики были невероятно привязаны к отцу, а вскоре привязались и ко мне. Они были как щенки, которым всегда хотелось ластиться и забираться ко мне на колени. Они постоянно соприкасались и контактировали друг с другом и с Джо так, словно в любой момент каждый из них может уйти. Каждый вечер перед сном Джо чесал им спинки и ручки («Ногтями!» – настаивали они). То же самое он делал в церкви во время мессы, чтобы они вели себя тихо. Мальчики понимали, что редко бывает у детей, сколь драгоценна может быть каждая секунда, и никогда не упускали возможности подержаться за руку, обняться и поцеловаться.

Когда Джо любит, он любит крепко. Он захвачен полностью. Он всегда держал меня за руку, приобнимал или откидывал волосы с моего лица. Я осознавала, что физический контакт играет важную роль в жизни всей его семьи. Вэл не могла пройти мимо мальчиков, не прикоснувшись к их плечам или не потрепав по макушкам. Их родители, заскочив на минутку, осыпали внуков поцелуями. Все они обожали обниматься.

Когда Джо любит, он любит крепко. Он захвачен полностью. Он всегда держал меня за руку, приобнимал или откидывал волосы с моего лица.

Мне было странно и некомфортно думать о том, что мне надо внедриться в эту группу. Я не привыкла к публичным проявлениям привязанности. Как и моя мама, я была не готова – а, может быть, и неспособна – быть эмоционально открытой. Члены моей семьи не были холодны – мы очень любили друг друга, – но, если не считать расставаний на долгий срок, поцелуи и объятия не были частью нашей повседневной жизни. Исключение в этом смысле составляла лишь бабушка Джейкобс. По правде говоря, я немного интроверт, и иногда находила такое общение довольно изматывающим. Джо может общаться с тысячами людей, оставаясь при этом энергичным и готовым покорять мир. Он легко контактирует с людьми и никогда не колеблется, когда незнакомый человек хочет ему что-то сказать или обнять его. Мне всегда было сложно держаться с ним наравне в этом вопросе, мне нужно больше пространства и времени, чтобы восстановиться после любого публичного мероприятия.

При этом я начала осознавать, что наши отношения начали менять не только мою жизнь, но и жизнь семьи Байденов.

Было около девяти утра, когда я услышала, как открывается входная дверь дома Джо. Он уехал в Вашингтон поездом около семи тридцати, а Бо и Хантер ушли в школу. Мой мозг быстро перебрал всех, кто мог войти в дом в данный момент. О нет!

Я стояла, держа руки в раковине, полной грязной посуды, и внутри меня что-то оборвалось. В это время мог прийти только один человек, нежданная гостья, которая увидит меня в девять утра на кухне своего сына, когда в доме больше никого нет. Услышав шаги, я подумала о том, чтобы убежать или спрятаться в чулане. Но времени на это не было. Как я и предполагала, мама Джо вошла на кухню и остановилась с удивленным видом.

Секунду я размышляла, не сказать ли ей, что заскочила ненадолго, потому что хотела сделать Джо сюрприз, помыв посуду… за десять часов до его возвращения домой. Но я знала, что врать Ма-Ма нельзя.

Джин Финнеган Байден – или Ма-Ма, как все ее называли, – была миниатюрной седовласой женщиной-скалой. Она была матриархом, католичкой с ирландскими корнями, прямолинейной в своих высказываниях и безоговорочно преданной своим детям и внукам. Я слышала истории о ее материнской отваге, включая эпизод с «нападением» на монашку, одну из учительниц Джо, которая во время урока передразнила его, когда он начал заикаться. Неважно, сколько ему было лет, она обожала своего «Джоуи» и делала все, чтобы защитить его и мальчиков, особенно после всего, что случилось. И вот теперь она наткнулась на меня в кухне своего сына в столь ранний час.

Я стояла, держа руки в раковине, полной грязной посуды, и внутри меня что-то оборвалось.

– О, Джилл! Я как раз хотела поговорить с тобой, – сказала она, глядя на меня в упор.

Я приготовилась к лекции или, возможно, к предупреждению о недопустимости легкомысленного обращения с ее близкими. Что бы она ни собиралась сказать, я знала, что слушать это мне будет нелегко.

– Я не знаю, что происходит между вами с Джо, но я хочу поблагодарить тебя.

Я остолбенела.

– За что?!

– За то, что мой сын поверил, что снова может любить, – ответила она.

Это было последнее, что я ожидала услышать, и я совершенно не знала, как мне реагировать на такую сердечность.

Ма-Ма по понятным причинам с подозрением относилась ко мне, двадцатичетырехлетней, внезапно ворвавшейся в жизнь ее семьи, когда они только начали возвращаться к относительно нормальной жизни. По правде говоря, будучи уже матерью взрослых детей, я не менее насторожена в их отношении, чем она тогда. Некая часть тебя всегда хочет вмешаться в жизни детей и принять за них правильные решения: схватить их, когда они сбиваются с безопасного пути, и вернуть на него. Именно так мы и поступали, когда они были маленькими. Но трагедия хорошего родителя состоит в том, что, чем лучше ты делаешь свое дело, тем меньше тебе позволяется вмешиваться и защищать людей, которых ты любишь больше всего на свете. У тебя нет иного выбора, кроме как поверить, что они сами сделают все наилучшим образом, а судьба будет к ним благосклонна. Вот так мама Джо увидела, что ее сын снова счастлив. И в конечном итоге только это имело значение.

Вместе с тем она не отреклась от своей матриархальной власти. Когда мы с Джо поженились, она не упускала случая рассказать мне, как лучше заботиться о мальчиках.

– Я слышала, Хантер себя неважно чувствует, – говорила она. – Ты позвонила доктору Борину?

– Еще нет.

– Позвони ему прямо сейчас. Я перезвоню через десять минуть узнать, что он сказал.

Однако во время той нашей встречи на кухне я поняла всю глубину ее любви к Джо. И мне открылось ее сердце. Она была сильной женщиной, во многих отношениях ставшей для меня ролевой моделью как для матери и бабушки. Я научилась у нее большему, чем могла предположить, когда стояла растерянная и полуодетая на кухне ее сына.

Однако во время той нашей встречи на кухне я поняла всю глубину ее любви к Джо. И мне открылось ее сердце.

В свои последние годы Ма-Ма жила в маленьком домике рядом с нами – мы с Джо подготовили для нее гостевой дом, потому что знали, что рядом ей будет комфортнее. Каждый вечер, прежде чем лечь спать, Джо поднимался к ее дому, чтобы проверить, все ли в порядке. У них был ритуал, которому они следовали каждый вечер: они садились вдвоем и ели мороженое. Ма-Ма всегда следила, чтобы в холодильнике было его любимое, с шоколадной крошкой. Я поддразнивала Джо, когда от него пахло мороженым, как от ребенка, который съел его тайком. Но в душе мне очень нравилось, что они вот так вместе проводят время.

По мере того, как мои дети становятся старше, мы все меньше времени проводим с ними наедине, – и это естественный процесс развития семьи. Матери отходят на второй план, на первый выходят жены, мужья и дети, как и должно быть. Я это понимаю, но, как и у большинства матерей, какая-то часть меня печалится из-за этого. И поэтому мне нравилось, что после всех лет, которые ушли на создание собственной семьи, построение карьеры и прочие важные взрослые дела, Ма-Ма в конце своей жизни вновь обрела эти моменты общения с Джоуи. Это было нечто особенное, и я благодарна, что она была рядом с нами так долго.

Когда пришло время познакомить Джо с моей семьей, я нервничала почти так же сильно, как и перед знакомством с его родственниками. Это были мои первые серьезные отношения с момента развода, и мне было важно, чтобы он и мальчики понравились родным.

Мы встречались уже около четырех месяцев, когда настало время праздновать двадцать пятую годовщину свадьбы моих родителей. Бабушка и дедушка затевали вечеринку под открытым небом: за домом планировалось накрыть ланч и подать торт. Я решила воспользоваться случаем и привезти Джо с мальчиками в Хэммонтон. В этот прекрасный день они познакомились бы со всей нашей семьей.

Я переживала по поводу этой встречи и поэтому хотела сначала побыть с родственниками одна. Я попросила Джо завезти меня к бабушке и дедушке и вернуться через час. Джо с Бо и Хантом поехали съесть пиццу неподалеку.

Когда я приехала, все были в доме. Я сказала им, что примерно через час приедут Джо и мальчики, и бабушка просияла. Всю свою жизнь она была демократом, и ее сильно впечатлил тот факт, что я встречаюсь с Джо. Все были рады увидеться с ним, но бабушка буквально светилась от счастья!

Джо подъехал по посыпанной гравием дорожке к дому бабушки, и, заметив его машину, она выскочила из кухни и бросилась вниз по ступенькам крыльца. Моя миниатюрная бабуля шагала ему навстречу, широко распахнув руки, так, словно знала его всю жизнь. «Ах, милый! – воскликнула она. – Как же приятно тебя видеть!» Он наклонился, чтобы обнять ее, а она с гордостью объявила: «Ты знаешь, я тоже демократ! Я работала на президента Рузвельта в WPA^[10]». Джо засмеялся, а бабушка взяла его за руку и повела во двор, мальчики пошли за ними следом.

У дедушки с бабушкой был садик с длинными рядами помидоров вдоль ограды, маленький кусочек Италии в Нью-Джерси. Как только Джо прошел мимо этих кустов, из них выскочили две маленькие девочки, мои сестры-близнецы, которым тогда было по восемь лет. За ними гнался дедушка с клыками из помидорных листьев, рыча, как монстр. Он прервал игру и тоже поприветствовал Джо, крепко обняв его, словно тот был не незнакомцем, а долго отсутствовавшим членом семьи.

Родным оказалось легко полюбить его. Так же, как и бабушка, остальные Джейкобсы были впечатлены тем, что в их пикнике на заднем дворе участвует сенатор.

Джо прекрасно смотрелся в семейном кругу и сразу начал смеяться вместе со всеми. Родным оказалось легко полюбить его. Так же, как и бабушка, остальные Джейкобсы были впечатлены тем, что в их пикнике на заднем дворе участвует сенатор. Но главное, что было понятно моей семье, так это то, что новые отношения приносят мне радость.

Годы спустя Джо признался мне, что именно в тот момент почувствовал, что сможет меня завоевать. Моя семья им восхищалась, и он понял, что, когда придет время просить моей руки, они будут на его стороне. Даже если учесть, что тогда я сама точно не понимала, чего хочу, он понял, как важна для меня семья. И понял, что рано или поздно я снова захочу ее создать. Его уверенность в том, что именно я – недостающий кусочек пазла семейства Байденов, крепла с каждым днем. Однако прошло немало времени, и было сделано немало попыток, прежде чем я согласилась.

Глава шестая
Пять предложений

В первый раз, когда Джо делал мне предложение, он просто сказал: «Я хочу, чтобы мы поженились». Предложение не стало каким-то особенным событием – обычный разговор в обычный день. Я уже знала о его чувствах, поэтому не удивилась. И также я знала, что не смогу сказать «да». Вместе с тем я и не догадывалась о том, что Джо делает мне предложение не по собственной воле. Незадолго до того, как оно прозвучало, Бо и Хантер загнали Джо в угол прямо в ванной, во время бритья. «Бо думает, что нам надо жениться», – заявил шестилетний Хантер. Поскольку папа по понятным причинам растерялся от такого заявления, Бо пояснил: «Мы думаем, нам надо жениться на Джилл».

Слушая потом эту историю, я не могла удержаться от смеха: как часто дети понимают очевидное раньше нас самих.

В течение нескольких месяцев, предшествовавших этому разговору, мы с мальчиками проводили много времени вместе. Когда Джо работал допоздна, я готовила ужин и составляла им компанию. Иногда я забирала их из школы, иногда мы проводили вечера перед телевизором. Мы начали строить свои собственные отношения.

Даже в юном возрасте Бо был очень похож на Джо. Он невероятно четко формулировал свои мысли и никогда не стеснялся выражать чувства. Он был добрым и ответственным.

А Хант был больше похож на меня. Он не желал говорить о своих чувствах и не всегда знал, как их выразить, но по его поступкам всегда было понятно, насколько он душевный и любящий. Когда мы ждали чего-то в фойе или смотрели вместе телевизор, он обхватывал меня руками за шею и клал мне голову на плечо. Когда он смотрел на меня и в его взгляде пробегала озорная искорка, я понимала, что сейчас мы повеселимся.

Для меня стало открытием, насколько мне самой нравилось узнавать их. И хотя поначалу я сомневалась, стоит ли встречаться с мужчиной, у которого есть дети, со временем я стала замечать, как меня радует общение с ними. За те месяцы я осознала, как счастлива от того, что провожу время с мальчиками. Однако это не означало, что я готова вступить в брак.

Свою мать я видела плачущей только один раз – на похоронах отца. Она не плакала даже когда умерли ее родители. Я воспринимала этот стоицизм как проявление силы и хотела быть такой же сильной больше всего на свете. Еще в юности я решила, что никогда не позволю своим эмоциям управлять мною.

Для меня стало открытием, насколько мне самой нравилось узнавать их. И хотя поначалу я сомневалась, стоит ли встречаться с мужчиной, у которого есть дети, со временем я стала замечать, как меня радует общение с ними.

Я очень старалась придерживаться этого принципа и с детьми, поэтому всегда стремилась контролировать себя, особенно в трудные времена. Дети не видели меня плачущей ни в тот момент, когда Джо в тяжелейшем состоянии лежал с аневризмами в госпитале имени Уолтера Рида, ни когда медики «Скорой» несли его вниз по лестнице нашего дома в результате пережитой легочной эмболии в том же 1988 году. Я не лила перед ними слез и в тот момент, когда мы выбыли из президентской гонки в 2008 году после обескураживающего финиша в Айове, хотя внутренне я была разбита.

Став женой политика, я поняла, что мой стоицизм бывает весьма полезен. В 1988‐м, когда первая президентская кампания Джо стала казаться бесперспективной, люди постоянно искали следы раскола в нашей команде. Мы все чувствовали себя, как под микроскопом, но я отказывалась демонстрировать слабость. А позднее, когда заболел Бо, мы не хотели, чтобы это обсуждала вся страна, – это было наше личное дело. Мы продолжали надеяться, что он поправится. О происходящем знали только мы и еще несколько человек. Я продолжала преподавать, посещать мероприятия. Я жила двойной жизнью, улыбаясь на публике и пребывая в постоянной тревоге за своего сына. Сказать, что это было сложно, – значит ничего не сказать. Но я знала, что отложить работу второй леди и профессора колледжа я не могу. Я отгородилась от своей боли, и мой стоицизм помогал мне двигаться дальше.

Я жила двойной жизнью, улыбаясь на публике и пребывая в постоянной тревоге за своего сына. Сказать, что это было сложно, – значит ничего не сказать.

Во многих отношениях наши с Джо темпераменты дополняют друг друга. Он пытается вытащить меня из моей скорлупы, а я помогаю ему заземлиться. Его умения выражать свои чувства хватает на нас обоих. Даже сейчас его сотрудники посмеиваются над этим и шутят, что поиск вице-президента всегда заканчивается с ответом на вопрос «Где она?».

После разочарования, которое повлек за собой мой развод, я не хотела больше терять контроль над своим сердцем. Но за те месяцы, что мы с Джо встречались, это желание вступило в противоречие с новой реальностью: я влюбилась.

Вместе с тем к тому моменту брак уже означал для меня нечто новое. Я уже знала, что объединить жизни двоих людей сложнее, чем это представляется в детстве. Я знала, какими хрупкими бывают отношения. И я знала, что, как бы я ни пыталась все контролировать, это будет невозможно. Если я вручу Джо свое сердце, у него появится возможность разбить его. А что, если он передумает? Что, если опять не получится? Что, если я воспользуюсь вторым шансом, а меня снова унизят? Что, если я опять потерплю неудачу?

Были моменты, когда я действительно молилась о том, чтобы не выходить замуж: «Пожалуйста, Господи, не дай мне снова совершить эту ошибку».

«Джилл, – сказал мне Джо через несколько месяцев после первого предложения, – я люблю тебя. Я хочу на тебе жениться. Я хочу, чтобы у мальчиков была мать, чтобы наша семья была полной». Однако я не почувствовала себя ближе к положительному ответу за то время, которое прошло с момента первого предложения.

Я заново училась доверять, потому что любовь Джо и мальчиков давала мне чувство защищенности. Но, несмотря на то, что моя боязнь разбитого сердца начала понемногу стихать, вместо нее появились новые страхи. Быть женой Джо означало быть всегда на виду, а я этого совсем не хотела. Когда мы познакомились, я была студенткой колледжа, и мне нравилось жить, не привлекая внимания. Джо, напротив, был все время в центре внимания.

Я заново училась доверять, потому что любовь Джо и мальчиков давала мне чувство защищенности.

Однако дело было не только в давлении, связанном с публичной жизнью. Я всегда хотела сделать карьеру, и через год после того, как мы начали встречаться, я наконец-то получила работу своей мечты: место преподавателя английского языка в девятых и десятых классах частной католической школы Святого Марка в Уилмингтоне. Мои ученики были умны и хорошо воспитаны, и мне нравилось общаться с ними во время оживленных дискуссий о Шекспире, Диккенсе и Торо. Поскольку я выглядела очень молодо, что неудивительно, ведь я была ненамного старше их, я носила волосы собранными в пучок и старалась держаться как можно солиднее. Однако несмотря на эти старания, я не смогла удержаться от смеха, когда услышала, как один из школьников шепчет другому: «Ты слышал? Мисс Джейкобс встречается с сенатором Байденом!» После того, как один из учеников увидел нас с Джо вместе на заправке, новость мгновенно разлетелась по всей школе.

Я делала первые шаги в карьере, планируя поступать в аспирантуру, но при этом мне звонили сотрудники Джо, чтобы включить наши свидания в его безумный график сенатора. Меня буквально разрывало на части. Я знала, что, если выйду замуж за Джо, мне придется отказаться от своей квартиры, единственного пространства, которым распоряжалась только я одна. Мне придется оставить работу ради блага мальчиков, чтобы дать им время привыкнуть к новому человеку, находящемуся в доме ежедневно, а не только по выходным. И мне придется стать Джилл Байден, женой сенатора. Это было слишком.

После посещения мероприятий и обедов с Джо я приходила домой и буквально падала на кровать в своей полупустой квартире. Я лежала в изнеможении, разглядывала трещинки на потолке и мысленно перебирала дела, которые было нужно было сделать в ближайшее время. Когда я наконец прекращала эту гонку, в сознании оставалась только одна мысль: «Что же я делаю?»

Джо не оставил своих попыток и сделал мне предложение в третий раз, а еще через несколько месяцев – и в четвертый. Мой ответ не изменился: «Не сейчас», – правда спустя пару лет, проведенных вместе, изменилась причина моего отказа.

В тот момент я уже не боялась брака, я знала, что могла бы выйти за Джо. Он был хорошим человеком и заботливым партнером, и мы, бесспорно, любили друг друга. Он стал бы прекрасным мужем. И теперь я знала, что даже если что-то пойдет не так, я смогу выжить. С момента моего болезненного разрыва с первым мужем проходило все больше времени, и я осознала, что, как бы то ни было, я выжила. Я была стойкой.

С момента моего болезненного разрыва с первым мужем проходило все больше времени, и я осознала, что, как бы то ни было, я выжила. Я была стойкой.

Проблема, связанная с работой и необходимостью личного пространства, также отпала. Я была счастлива, проводя большую часть времени с Джо и мальчиками, замечая при этом, что Джо поддерживает мое желание строить карьеру. Он подбадривал меня на моем пути к магистерской степени, и мы много говорили о том, что преподавание – это важная часть меня. Однажды он даже пришел на студенческий спектакль «Король Лир», чтобы поддержать меня в моих стараниях. Спектакль, стилизованный под кабуки, был абсолютно невыносим, но Джо досидел до конца. Всю дорогу до дома мы хохотали.

К тому моменту я знала, что выйти за Джо означает связать свою жизнь не только с ним, но и с мальчиками. Бо и Хантер уже пережили потерю матери, и подвергать их риску повторной потери было нельзя.

Джо часто отвозил сыновей в школу. Это была важная часть дня: каждое утро мальчики проводили время наедине с папой. По пути в школу было принято подпевать тем песням, которые звучали по радио. Одной из таких песен был всеми любимый хит Хелен Редди You and me against the world («Ты и я против всего мира»). В этой простой красивой песне мать поет своему ребенку, что всегда будет рядом с ним: «Когда все остальные отвернутся и уйдут, я останусь, можешь на меня рассчитывать».

Это было то, что их связывало: общие воспоминания, общая скорбь, абсолютное доверие. Это они выступали против целого мира. И они просили меня присоединиться к их сакральному кругу. Они доверяли мне и позволяли войти в свои жизни и дать им любовь и преданность, которые у них отняли. Они не боялись, что я не справлюсь. А я боялась. После всего, через что они прошли, я не могу снова причинить им боль. Если мы с Джо поженимся, я должна быть на сто процентов уверена, что это навсегда – во благо Бо и Хантера.

К тому времени мы уже действовали как семья, а не просто как двое людей, которые встречаются. Вместе нас было четверо, и мы все делали сообща. Между тем приближался День благодарения, и мы знали, что хотим провести его вчетвером, но не знали где. Мои родители хотели, чтобы мы приехали к ним, а родители Джо – чтобы к ним, и даже родители Нейлии прислали приглашение. Мы были тронуты и благодарны, но выбор сделать было так сложно, поэтому я сказала Джо: «Давайте поедем куда-нибудь одни, только мы и больше никого».

Руководитель сотрудников Джо предложил Нантакет, и, хотя никто из нас там не был, мы решили, что этот вариант ничем не хуже других. Я уложила сэндвичи и напитки в переносной холодильник, мы посадили мальчиков в наш универсал и отправились на Кейп. Дорога заняла шесть часов. На полном пассажиров пароме мы пропыхтели мимо маяка Брэнт-Пойнт и причалили к острову. Джо и я глубоко вдохнули соленый воздух. Вдоль берега выстроились крытые гонтом коттеджи. Мы словно ощутили себя в пространстве Эдварда Хоппера^[11]: голубой и зеленый тона, солнечный свет отражается от белых маяков. В тот первый год мы остановились в одном из коттеджей, прямо у воды, заплатив всего сто долларов за неделю.

Проводить День благодарения на Нантакете стало нашей традицией на следующие четыре десятилетия. С тех пор, за редкими исключениями, мы проделывали этот путь каждый год, создавая ритуалы, ставшие важной частью жизни нашей семьи. Мы оставляем на заднем сиденье несколько каталогов и просим детей – сначала Бо и Хантера, потом Эшли, а теперь и наших внуков – выбрать то, что они хотят получить на Рождество. Чтобы добраться до Нантакета, мы всегда пользовались паромом, который очень нравился мальчикам, позже мы стали летать «бортом номер два». Оказавшись на Нантакете, мы бродим по магазинам, а в пятницу после церковной службы отправляемся на ланч в ресторан «Братство воров». Мы приходим на мощеную Main Street в пятницу вечером, чтобы увидеть Санта-Клауса, посмотреть церемонию зажигания огней на большой елке и спеть рождественские гимны. И многие годы подряд мы делали семейное фото на фоне чудесного коттеджа на берегу моря с надписью на фасаде: FOREVER WILD^[12].

Нантакет, общие застолья, рождественские снимки, новые традиции и ритуалы – день за днем мы становились единым целым, независимо от того, соглашалась я вступить в брак или нет. Позднее меня не раз спрашивали, какие решения помогли сформировать нашу семью. Но они очень редко принимались в какой-то определенный момент – мы просто следовали за естественным ритмом жизни. Мы не говорили об этом, но за всем чувствовалась сила нашего единения: Джо, мальчики и я становились одним целым. Я любила их всех. А они поверили в меня, и я должна была быть этого достойна.

Как-то раз весной 1977 года, Джо остановился у моего дома по пути в аэропорт. Он возглавлял делегацию конгресса, направлявшуюся в Южную Африку, и это означало, что мы не увидимся целых десять дней – это был самый долгий срок с тех пор, как мы начали встречаться. Я обняла его и сказала, чтобы он был осторожен. Но что-то было не так. Направляясь к выходу, он обернулся.

«Слушай, – сказал он, – я был настолько терпелив, насколько вообще могу себе это представить, но это уже слишком. Либо ты выходишь за меня, либо все – я ухожу. Я больше не буду просить, – его голубые глаза, обычно светлые, казалось, помутнели. – Я слишком сильно люблю тебя, чтобы мы могли оставаться просто друзьями».

Я знала, что этот момент наступит. Впервые он сделал мне предложение почти два года назад. Разумеется, он не мог ждать вечно. Мы постояли мгновение, глядя друг на друга, и я кивнула.

«Когда я вернусь, – добавил он, – мне будет нужен ответ – да или нет. Ты не должна отвечать когда. Просто скажи, выйдешь ли ты за меня».

«Хорошо», – ответила я. И он ушел.

Следующие несколько дней я думала о своей жизни: какой она была до этого момента и какой она может стать. Я любила Джо. Я обожала мальчиков. О том, что я могу их потерять, я не могла даже думать. Когда Джо сказал, что просит в последний раз, я не сомневалась, что так оно и есть. Он был готов уйти навсегда.

Я знала, что этот момент наступит. Впервые он сделал мне предложение почти два года назад.

Сказать «да» означало изменить траекторию всей моей жизни в двадцать пять лет. С другой стороны, сказать «нет» означало оставить тех людей, которых я любила больше, чем кого бы то ни было. Я все еще боялась, что что-то может пойти не так: для меня, для Джо, для детей.

К. С. Льюис написал «Четыре любви» о разных потребностях, которые мы все испытываем во взаимоотношениях, о тех привязанностях, которые формируют нашу жизнь, и о том, как они отражают нашу связь с Богом. Вот что он пишет о дилемме, с которой мне пришлось столкнуться:

Любить означает быть уязвимым. Полюби что-то, и твое сердце будет истерзано и, возможно, разбито. Если вы хотите сохранить сердце в неприкосновенности, то не должны отдавать его никому, даже животному. Осторожно оберните его своими увлечениями и радостными моментами; избегайте любых любовных перипетий; заприте его понадежнее в шкатулке или в гробу своего эгоизма. Но в этом безопасном, темном, неподвижном, безвоздушном пространстве оно изменится. Оно не разобьется. Оно станет неуязвимым, непроницаемым, безутешным. Альтернативой трагедии или, во всяком случае, вероятности трагедии, является осуждение на муки ада. Единственным местом, помимо небес, где вы можете спастись от всех опасностей и перипетий любви, является ад.

Тем вечером, когда Джо вернулся из Южной Африки, он не поехал из аэропорта домой – он поехал прямо ко мне. Я ожидала, что он заберет меня и отвезет к себе на званый обед: с Ма-Ма, папой, Вэл и Джеком, Фрэнком и мальчиками, – но когда я открыла дверь, то поняла, что он совершенно не в том настроении. Я предложила Джо войти, но, несмотря на долгий перелет, он не собирался расслабляться. Он стоял в прихожей и смотрел на меня. «Я хочу услышать твой ответ», – сказал он.

Я видела, что он не хочет терять меня, но готов уйти к детям. В уголках его глаз затаилась тревога и даже строгость, а я думала, отражается ли страх, который все еще сидит у меня в подсознании, на моем лице. Но даже в напряженной обстановке своей маленькой прихожей я чувствовала его любовь, и знала, что она навсегда, что она безусловна. Я знала, что Джо и мальчики завладели моим сердцем и что теперь мы слишком тесно связаны, чтобы пытаться защититься друг от друга. Со свидетельством о браке или без него – мы уже семья.

Я посмотрела на него и спокойно сказала: «Да».

Его лицо преобразилось, и Джо заключил меня в объятия. Потом он взял меня за плечи и посмотрел прямо в глаза. «Я обещаю тебе, твоя жизнь никогда не изменится», – сказал он.

Когда я приняла мысль о нашем браке, мои сомнения рассеялись. Я смотрела на свою семью, сидящую за столом, и знала, что сделала правильный выбор.

Тем вечером, во время ужина, мы не стали делиться своим секретом с другими членами семьи, хотя я не знаю, что изменилось бы, если бы они знали. Наблюдая за Джо через стол, я видела, как напряжение отпускает его: он смеялся громче обычного и смотрел на меня с благодарностью и любовью. Когда я приняла мысль о нашем браке, мои сомнения рассеялись. Я смотрела на свою семью, сидящую за столом, и знала, что сделала правильный выбор.

За прошедшие годы я не раз думала об обещании Джо по поводу того, что моя жизнь «никогда не изменится». Это, разумеется, совсем не так. Жизнь меняется. И наши жизни оказались наполнены и более невероятными, и более сложными событиями, чем мы могли себе представить, сидя за обеденным столом и улыбаясь друг другу. В них были трагедии. Наши сердца разрывались и разбивались. Но единственное место, где можно укрыться от всех опасностей любви, – это ад. И неизменным с того дня в моей жизни осталось лишь одно: мы с Джо всегда были друг у друга.

Год спустя, на Рождество, он написал мне книжку стихов. Мое любимое стихотворение такое:

Я потерял надежду на будущее,

Но в ту минуту, когда я увидел тебя, я все уже знал.

Я так старался, чтобы ты сказала мне это…

И когда ты ответила – ты преобразила мой мир.

Он обещал мне любовь, и, пройдя через все утраты и победы, рождения и смерти, пережив эволюцию нашей семьи, мы ее сохранили.

Семнадцатого июня 1977 года, одетая в ажурное белое платье, я заняла свое место рядом с Джо у алтаря часовни ООН на Манхэттене. Когда священник начал церемонию, Бо и Хантер неожиданно встали с красных бархатных сидений и подошли к алтарю. Не сказав ни слова, они встали позади Джо. Они не обсуждали это между собой и никого не спрашивали, они просто инстинктивно поняли, что в брак вступаем мы вчетвером. Эти чудесные маленькие мальчики понимали очевидное лучше, чем кто-либо еще: в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, мы вместе были против целого мира.

Глава седьмая
Мы не говорим «приемный»

«Джилл, а ты вообще собираешься стирать нашу одежду?» – спросил слегка запыхавшийся восьмилетний Бо, держа в руках пару грязных носков.

После того, как мы с Джо поженились, я чувствовала, что мне необходимо быть дома с мальчиками, чтобы осознать наш новый жизненный уклад. Джо и Вэл при поддержке всего семейства Байденов проделали невероятную работу, создавая дом, где Хант и Бо могли чувствовать себя защищенными и любимыми. Но, несмотря на то что мальчикам уже приходилось адаптироваться к большим потрясениям, новая перемена – пусть и желанная для них – требовала новых усилий. Я хотела строить новое на уже имевшемся фундаменте и хотела быть уверенной, что они чувствуют себя в безопасности настолько, насколько чувствовала себя и я в своей семье. Так же, как Вэл и Ма-Ма, я знала, что не смогу заменить «мамочку» – так мальчики всегда называли Нейлию, – но я могла вернуть им кое-что из того, что они потеряли. И я на время оставила преподавание, чтобы постоянно быть дома с Бо и Хантером.

Так же, как Вэл и Ма-Ма, я знала, что не смогу заменить «мамочку» – так мальчики всегда называли Нейлию, – но я могла вернуть им кое-что из того, что они потеряли.

Как и большинство новоиспеченных родителей, я не очень хорошо понимала, что должна делать.

Будучи старшей из пяти девочек, я проводила немало времени, выполняя функции родителя. Я присматривала за сестрами, улаживала ссоры и во всем помогала по дому. Но как взрослый человек я привыкла жить сама по себе в маленькой квартире. Опыта воспитания мальчиков у меня тоже не было. А Бо и Хантер были настоящими, вечно взмокшими и взъерошенными мальчишками.

Как-то днем я была наверху в спальне, когда услышала, что Бо и Хантер колотят во входную дверь. «Иди сюда! Смотри! Скорее!» – вопили они, и я бросилась вниз по лестнице, чтобы выяснить, из-за чего весь этот сыр-бор. Бо держал в руках сетку, его лицо светилось от восторга. «Посмотри, что мы нашли!» – лучезарно улыбнулся Хантер. Я наклонилась и увидела в сетке свернувшуюся кольцами змею. Я завопила, бросилась назад в спальню и захлопнула за собой дверь. Мальчики позвонили Джо в Вашингтон, чтобы рассказать, как напугали меня, заставив спрятаться. В своих самых смелых фантазиях о том, что такое иметь сыновей, я не могла себе представить, что мне в буквальном смысле придется иметь дело со «змеями и улитками».

В своих самых смелых фантазиях о том, что такое иметь сыновей, я не могла себе представить, что мне в буквальном смысле придется иметь дело со «змеями и улитками».

Мальчики занимались всеми видами спорта, регулярно разбивая коленки и подворачивая лодыжки. Они были буйные и шумные. На их джинсах были дыры, они приходили домой покрытыми грязью. Вот почему мне не следовало удивляться, когда неизменно предупредительный Бо отозвал меня в сторонку в тот день.

– Что ты имеешь в виду? Что значит «собираюсь ли я стирать»? – спросила я. – Я делаю это каждую неделю.

– Наверное, лучше делать это каждый день, – сказал он, изо всех сил стараясь быть тактичным. Да, требовалось внести поправку. Вскоре я поняла, что Бо был прав: другого способа решить вопрос с мальчишками, которые ввязываются в любую заварушку, нет.

И вот, следующие два года я устраивала стирку ежедневно. Я бинтовала разбитые локти и сбивала высокую температуру. Днем я забирала мальчиков из школы Уилмингтон Френдс. Я возила их на футбольные матчи и в воскресную католическую школу и заботилась о том, чтобы на столе каждый вечер был ужин. Вместе с другими мамами я приходила в школу в День хот-догов, когда мы готовили хот-доги на маленькой школьной кухне, грузили их в тележку и везли по коридору, доставляя ланч детям в классы. Кроме того, я была волонтером в школьной библиотеке – выдавала и принимала книги. Когда бы я ни появилась в школе, мальчики приводили своих друзей поздороваться со мной. Я думаю, они показывали им свою новую «маму».

Меня не смущало то, что я проживала историю любви, предназначенную для кого-то другого. Мои родители строили свою совместную жизнь с самого начала, а мне досталась в наследство семья, которую основала другая женщина. У меня не было инструкции – как себя вести, выйдя замуж за вдовца. Даже в «Семейке Брейди», сериале, где была показана жизнь похожей семьи, никогда не упоминались прежние супруги Кэрол и Майка.

После свадьбы мы с Джо повезли мальчиков на север штата Нью-Йорк, к родителям Нейлии, Хантерам. Нейлия выросла на берегу фантастического маленького озера в городке под названием Сканителес, и, хотя ее родители переехали во Флориду, лето они продолжали проводить там. Не могу даже представить, что они думали, впервые встретившись со мной, новой супругой Джо. Мне было тогда почти столько же, сколько Нейлии, когда они в последний раз видели ее. Перед ними словно представало будущее их дочери, в котором жил кто-то другой. Они могли бы питать злобу к женщине, которая вышла замуж за их зятя; могли ожесточиться против меня в своей скорби. Но вместо этого они приняли меня в своем доме с распростертыми объятиями.

Летом мы с Джо привозили Бо и Хантера в их дом у озера, чтобы дети провели пару недель с бабушкой и дедушкой. А на пасхальные каникулы мы отправляли детей во Флориду, и Хантеры возили их в Диснейленд. Они были частью нашей семьи.

Память о Нейлии продолжала жить и за пределами нашей семьи.

Одним из первых политических мероприятий, в котором я приняла участие, был пикник, открывавший сенатскую кампанию Джо 1978 года. Это было масштабное событие, проходившее в альма-матер Джо, Академии Арчмер, в котором были задействованы сотни волонтеров и наших сторонников. Меня впервые должны были представить жителям Делавэра и Демократической партии как жену Джо.

Мы никогда не делали официальных объявлений о нашем обручении, и я никому не сообщала о нашем намерении пожениться, кроме ближайших членов семьи. Свадьба в Уилмингтоне или Вашингтоне привлекла бы прессу, а мы хотели, чтобы она была камерной и душевной, и поэтому решили пожениться в часовне ООН в Нью-Йорке. Когда нужно было подать заявление о вступлении в брак, мы сели в поезд, а потом взяли такси до офиса окружного клерка в Бронксе. Там мы встали в длинную очередь, состоявшую из семей с маленькими девочками в пышных платьях, у девочек в руках были коробочки со свадебными тортиками. Мы с Джо заполнили формы, сели и стали ждать, когда все будет напечатано. К моему облегчению, никто не обращал на нас никакого внимания. Примерно через пятнадцать минут мы услышали громкий голос: «Бидден! Бидден!» Я расхохоталась и повернулась к Джо: «Ну, кажется, нам удастся сохранить наш секрет!»

В первые два года наших отношений мы были настолько закрыты, что никто, кроме друзей и членов семьи, почти ничего обо мне не знал.

Однако теперь, когда я официально стала миссис Байден, это означало, что ко мне предъявляются определенные требования. В первые два года наших отношений мы были настолько закрыты, что никто, кроме друзей и членов семьи, почти ничего обо мне не знал. И в наш первый совместный выход в свет люди буквально выстраивались в очередь, чтобы поздороваться со мной и пожать мне руку. «Очень рады вас видеть!» – говорили они или горячо поздравляли со свадьбой. Вскоре люди начали говорить нечто вроде: «Я знал Нейлию», – и рассказывать мне истории о ней. Некоторые даже брали меня за плечи, произнося: «Дайте-ка мне на вас посмотреть». Это были женщины, которые давно поддерживали Демократическую партию, покровительственно относились к Джо, и я знала, что они желают мне добра. Эти люди принимали активное участие в жизни Джо, особенно после аварии. Столько молитв прозвучало за его семью – таких же, как и моя. Столько сердец сопереживало его потере. А теперь для заботливых избирателей Делавэра настало время решить для себя – та ли я, кого заслуживает Джо. Все были добры, но количество испытующих взглядов зашкаливало. Я знала, что должна пройти через это ради него, и поэтому стояла, улыбалась и пожимала руки, одну за другой.

Когда пикник наконец закончился, Джо обнял меня. «Дорогая, прости! – сказал он. – Они не хотели». Я сказала, что все понимаю, и это было правдой. Но, когда мы приехали домой, я прошла прямо в спальню и закрыла за собой дверь. Мне нужно было просто побыть одной и собраться с мыслями.

Трудно сказать, какие чувства ты должна испытывать к супруге, ушедшей до твоего появления в жизни мужа. Многие люди бьются с тем фактом, что их возлюбленный любил кого-то до них и, возможно, не переставал любить. Некоторые ревнуют. Некоторые чувствуют себя не на своем месте. Некоторые позволяют вопросу «а что было бы, если» лишать их душевного покоя. Считается, что президент Теодор Рузвельт сказал: «Сравнение похищает радость».

Я понимаю все эти сложные эмоции, но сама я никогда не чувствовала страха перед Нейлией. Джо всегда делал так, чтобы я ощущала его любовь, он даже часто шутит, что любит меня больше, чем я его. Как он это измеряет? Я не знаю, но с самого начала я понимала, что если он мог любить Нейлию так глубоко, так безгранично, то сможет так же любить и меня. И что это именно та любовь, которую я так долго искала, – такая, как у моих родителей.

Джо часто говорил мальчикам, что «Джилл прислала к нам мамочка». Он в это верил, поэтому верили и дети.

Джо часто говорил мальчикам, что «Джилл прислала к нам мамочка». Он в это верил, поэтому верили и дети. А как еще они могли осознать всю несправедливость потери матери и сестры? Им нужна была вера в то, что невероятная любовь, которую испытывала к ним Нейлия, помогает им жить дальше и каким-то образом привела к ним человека, который любит их так, как они в том нуждаются. Мальчики держались за эту веру, пока росли. Этот подарок сделал им Джо: подсказал, как найти смысл в этом мире.

Я не хотела, чтобы память о Нейлии ушла. Я не хотела, чтобы мальчики думали, будто они должны сделать выбор между нами, или чувствовали, что должны отказаться от части самих себя. Мы не жили в доме, который Нейлия делила с Джо, но тем не менее она была с нами. Ее фотографии были расставлены по дому. Джо рассказывал о ней. Я знала, что каждый из мальчиков хранит ее частичку в себе, и улавливала мимолетные проявления этого: вот ее смех, так она морщила нос, а таким был изгиб ее бровей, запечатленный на их лицах. Я хотела, чтобы Джо снова и снова напоминал им, как сильно мама их любила. Ведь она навсегда осталась их мамой. «Нас» не существовало без нее.

Каждый год 18 декабря, в день аварии, мы ставили мир на паузу. Джо оставался дома, а дети шли в школу позже обычного. Сначала мы все вместе ехали на службу, которая начиналась в семь утра, в церковь Святого Джозефа в Уилмингтоне. После этого Джо с сыновьями шли на кладбище, а я ехала домой и готовила кофе, бейглы, фруктовый салат и йогурт на всю семью: приходили Вэл, Джек, Ма-Ма, папа и все, кто еще хотел прийти. Джо говорил мне, что Нейлия любила белые розы, поэтому я покупала венок и три белые розы с гипсофилами: по одной для Джо, Хантера и Бо. Все это я складывала в багажник машины Джо, чтобы ему не нужно было ни о чем думать. Когда они приезжали на кладбище, то могли просто провести эти минуты вместе, лишь со своими воспоминаниями.

Я держала его за руку, пока мы стояли там холодным декабрьским утром, и думала о словах, которые были написаны на ее надгробии: «Смерть настигла ее, как внезапно ударивший мороз настигает самый красивый цветок на лугу».

За все эти годы я ни разу не ездила с ними. Это было только их время с Нейлией. Но через год после смерти Бо я впервые пошла на кладбище вместе с Джо. Я держала его за руку, пока мы стояли там холодным декабрьским утром, и думала о словах, которые были написаны на ее надгробии: «Смерть настигла ее, как внезапно ударивший мороз настигает самый красивый цветок на лугу». Я думала о семье, которую мы создали вместе, – мы втроем. Я была в таком долгу перед ней: за верность, за этот дар в лице прекрасных мальчиков и, да, за мою любовь. И если это действительно так, и это она послала меня, я надеюсь, что она не сожалеет об этом.

Шли недели, и мы с мальчиками стали входить в привычную колею. Каждый вечер я готовила ужин, и мы ели горячее втроем, потому что Джо редко приезжал с работы раньше половины восьмого вечера. Как и моя мама, я пыталась сделать наши трапезы чем-то особенным, накрывала стол и зажигала свечи. Ужин стал традицией и ключевым моментом для нашей новой семьи, как был для моей, это была константа в жизни мальчиков.

Когда Джо приезжал домой, наступало время десерта перед отходом ко сну – его особое время с детьми. Он почти никогда не пропускал этого момента, даже если был вымотан после дороги домой и от него «пахло работой», как сказала Эшли несколько лет спустя. Он чесал детям спинки и рассказывал истории, пока они засыпали. Теперь, когда у нас остаются ночевать внуки, он делает для них то же самое. Дети Бо, маленькие Хантер и Натали, любят слушать рассказы о том, как их папа был мальчиком, а дочери Хантера, Наоми, Финнеган и Мэйзи, когда были помладше, любили слушать истории о своем отце. Джо – наш семейный сказочник, он единственный, кто рассказывает истории идеально.

Но и помимо ужинов и десертов, еда играла важную роль в нашей молодой семье, так же как и в семьях наших родителей. Мальчики родились с разницей в один год и один день, дни их рождения – 3 и 4 февраля. И для каждого мы готовили любимое блюдо и десерт по очереди. Один год выбирал Бо, и у нас был праздник пасты и брауни, на следующий год решение уже принимал Хантер, и мы ели мой домашний пирог с курицей и мороженое. Дни рождения стали ежегодными семейными вечеринками: к нам приходили многочисленные родственники, и мы устраивали обед. У нас был торт, воздушные шары и горы подарков. Ма-Ма почему-то никогда не использовала упаковочную бумагу и заворачивала подарки для мальчиков в газеты. Чтобы не забыть купить все необходимое для праздника, у меня были расклеены стикеры по всему дому. Это была большая работа, но мы хотели, чтобы дети почувствовали себя самыми важными людьми на свете.

Появились и другие традиции. В канун Рождества мы устраивали дома ужин с пастой, а потом мальчики ждали приезда пожарных. Каждый год местная пожарная команда украшала свою машину персонажами мультфильмов и медленно ехала по городу, включив сирену и бросая конфеты тем, кто выходил их поприветствовать. Пожарные всегда ненадолго останавливались у нашего дома, и у меня обязательно были приготовлены для них эгг-ног^[13] и рождественское печенье. Мальчикам нравился этот визит, он добавлял торжества и без того волшебному вечеру.

Мы играли в «Тайного Санту», в игре принимали участие все двоюродные братья и сестры – дети Джимми, Фрэнка, Вэл, а также сами Бо и Хантер. Мы с Вэл вытягивали имена из шапки, но всегда немного хитрили, чтобы она могла подарить подарки Бо и Хантеру, а я – ее дочери Мисси. Через пару лет дети нас раскусили и стали шутить насчет того, что жеребьевка «Тайного Санты» почему-то всегда проходит одинаково.

Именно на Рождество мальчики преподнесли мне обручальное кольцо Нейлии.

Именно на Рождество мальчики преподнесли мне обручальное кольцо Нейлии. Первоначально Джо планировал переплавить его и сделать из него два кольца, чтобы каждый из сыновей мог подарить кольцо будущей невесте. Но оно было очень красивым и значило слишком много, чтобы просто «разделить» его на два, и мальчики решили, что кольцо должна носить я.

У меня не нашлось слов, чтобы выразить, как много это значит для меня. Я обняла каждого и сказала: «Это честь для меня – носить это кольцо. Но оно всегда будет принадлежать вам». Мы решили, что оно перейдет к первой внучке, которая появится в нашей семье.

Двадцать лет спустя родилась дочь Хантера Наоми, названная, конечно же, в честь погибшей малышки Наоми. Очень правильно, что кольцо будет принадлежать ей, и я надеюсь, что Наоми передаст его своим детям, соблюдая традицию и храня память о Нейлии.

Забавно, как приобретают особое значение некие мелочи – это как щелчки и скрипы, которые становятся неотъемлемой частью старых виниловых записей наших любимых песен. Спонтанное решение оставить на заднем сиденье каталог во время поездки; обязательный перекус перед сном; принятое в последний момент решение пригласить всех на обед в день рождения – все это стало сакральными ритуалами, к которым мы возвращаемся снова и снова. Приготовление хот-дога или написание имени на клочке бумаги становятся подтверждением наших обетов, данных друг другу: «Я люблю тебя. Я выбрал тебя. Что бы ни случилось, ты можешь на это рассчитывать. Ты можешь рассчитывать на меня».

Как-то утром я была в спальне, и Джо отправил ко мне мальчиков попрощаться перед отъездом в школу. Обнимая и целуя меня, Бо и Хантер сказали: «Мы любим тебя, мам». Не задумываясь, так буднично, так приземленно, как будто они говорили о сэндвичах или о грязных носках. Что означает для меня превратиться из Джилл в маму, никогда не обсуждалось и никогда не обдумывалось. Они любили меня. И я любила их больше, чем могла себе представить.

Когда журнал People делал статью о нас вскоре после свадьбы, репортер спросил Бо о его «мачехе». Бо был категоричен: «У нас нет мачехи».

Когда журнал People делал статью о нас вскоре после свадьбы, репортер спросил Бо о его «мачехе». Бо был категоричен: «У нас нет мачехи». Редактор, недоумевая, обратился к пресс-секретарю Джо. В журнале подняли сообщения о Нейлии и Наоми и не могли понять: разве мать мальчиков не умерла? Что Бо имел в виду? Пресс-секретарь засмеялся и объяснил, что мальчики настаивают, чтобы меня называли их мамой, а не мачехой. Бо и Хант никогда не меняли своей позиции по этому вопросу. Они всегда с достоинством поправляли друзей и журналистов, которые определяли характер наших отношений, таким образом: «Мы не говорим “мачеха”».

Еще до того, как они смогли облечь свои чувства в слова, дети инстинктивно понимали, что, когда люди говорят «мачеха», это неправильно. Для других людей это может быть не так. Я знаю многие семьи, где используются такие термины, описывающие отношения между членами семьи, как «мачеха», «приемный родитель», «сводный брат». Но слово «мачеха» для нас или, точнее, для мальчиков, было неправильным. Для меня же было важно то, что Бо и Хантер воспринимают нашу семью как единое целое и что наши отношения определяем мы сами, а не кто-то другой.

Тот факт, что некоторые люди пытались настаивать на терминологии, огорчал нас. Как-то раз, когда у нас с Джо брал интервью корреспондент кабельного телевидения, он упорно называл Бо и Хантера моими приемными детьми. Я вежливо поправила его: «Мы не говорим “приемные”». Но он не унимался, настаивая на том, что «технически» мальчики являются моими приемными сыновьями. Когда люди, намеренно или нет, показывали свое неприятие нашего права выбирать термины для определения отношений внутри собственной семьи, это воспринималось как осуждение, как разделительная черта между тем, что они считали настоящей семьей, и обычным соседством.

Будь то усыновление, развод, однополый брак или еще какие-либо формы семейных отношений, простая истина заключается в том, что люди должны сами определять их. Именно это мы и делали. В нашей семье Нейлия всегда оставалась «мамочкой», а я стала «мамой». У нас хватало места и любви для всех.

Глава восьмая
Это ваш ребенок

Некоторые люди, видимо, верят, что родитель – чаще всего это мать – не может любить некровного ребенка так же, как своего. Многие полагают, что лишь ДНК может укрепить узы между ребенком и родителем. Это мнение люди особенно активно высказывали, когда Бо и Хантер были маленькими. И я обнаружила, что это беспокойство относительно материнской связи не ограничивается сферой смешанных семей, – в мире, переполненном советами по родительству, нам говорили, что буквально все – от кесарева сечения до молочных смесей и детского сада – может привести к той или иной степени отдаления от наших детей.

Я знала, что с каждым днем люблю мальчиков все больше и больше. Но какая-то часть меня сомневалась: а я люблю их так же, как если бы дала им жизнь? Я не могла представить себе чувство более сильное, чем то, которое я испытывала, и надеялась, что дам всем своим детям одинаковое количество заботы и внимания. Разве не это должен делать хороший родитель? Но ведь у меня никогда не было биологического ребенка. И я не могла знать наверняка.

Я знала, что с каждым днем люблю мальчиков все больше и больше. Но какая-то часть меня сомневалась: а я люблю их так же, как если бы дала им жизнь?

Когда мы с Джо поженились, я сказала ему, что наша семья является полной в том виде, в каком она есть. У нас было двое потрясающих мальчишек, и я не хотела больше детей. Я была занята мальчиками и своей миссией по встраиванию в их жизни. За короткое время жизнь нашей четверки вошла в естественный ритм: Джо все больше и больше утверждался как лидер в сенате, мальчики преуспевали в школе и в спорте, я совершенствовалась в роли матери. Я училась охватывать, в буквальном и в переносном смыслах, моих детей, которые любили обниматься, сворачиваясь с ними клубком по вечерам на маленьком диванчике за просмотром «Счастливых дней»^[14]. Я ходила на каждый матч, в котором они участвовали, в казавшемся бесконечным графике футбольных, теннисных, бейсбольных и баскетбольных матчей и всегда болела громче всех. Я перестала чувствовать себя некомфортно в рамках таких не самых приятных аспектов материнства, как, например, приучение детей к дисциплине. Я больше не боялась, что, рассердившись из-за разорванного свитера или отправив кого-то в комнату думать над своим поведением из-за проступка в школе, я испорчу наши отношения. Ведь это именно то, что должны делать родители.

Это было не просто звание. Я была их мамой во всех смыслах этого слова. Они это знали, и я знала. И в тот день, когда они невзначай назвали меня мамой, я осознала, что мы это сделали. Мы построили тот безопасный дом, о котором я всегда мечтала.

С того момента я больше не тревожилась, что могу подвести их. Мальчики были счастливы, они расцветали. И произошла забавная вещь: эта любовь заставила меня хотеть большего. Страх, который преследовал меня, – что я не справлюсь – исчез, а его место заняло нечто иное: пространство в наших сердцах для дальнейшего роста, новый стул за столом, который ждал своего владельца.

Я очень хорошо помню свое отвращение, когда я узнала, что мама беременна. Мне было пятнадцать, и, хотя какая-то часть меня уже понимала, что когда-то у нее был секс с папой – давно, когда они зачали меня, Джен и Бонни, – мне и в голову не приходило, что они продолжают им заниматься. Это было время, когда в ситкомах избегали даже упоминания о существовании туалетов, Интернета не было и какого-либо полового воспитания тоже. Подросткам приходилось пересматривать «Долину кукол»^[15], чтобы составить хоть какое-то представление о постельных тайнах. Маме было тридцать пять, и я была уверена, что это слишком серьезный возраст для подобных занятий. Однако неопровержимые доказательства свершившегося безобразия были налицо.

Я что-то искала в ее комоде и обнаружила открытку от одной из моих тетушек. В ней говорилось: «Поздравляю с малышом!» Потрясенная, я предстала перед мамой, размахивая открыткой, словно обманутый супруг. «Я нашла это в твоем ящике! – ухмыляясь, объявила я. – Ты беременна?»

Она кивнула.

«Мама! – закричала я. – Как ты могла спать с папой? Вы ведь не продолжаете заниматься этим?» Она ничего не сказала, просто лукаво улыбнулась. «Ты должна обещать мне, что больше никогда, никогда не будешь спать с ним!» – взмолилась я. И она пообещала, хотя явно не собиралась исполнять своего обещания.

Мама сильно увеличилась в размерах во время беременности, и, как мне казалось, все время ходила в одной и той же одежде. Я так ясно представляю ее, стоящую на кухне, одетую в нечто, что могло бы служить палаткой, с синими вздувшимися венами на ногах. Она казалась огромной, меня это убивало. Я старалась не показывать ее своим друзьям, когда они приходили ко мне, а то и вовсе не позволяла им бывать у нас, чтобы они не могли ее увидеть. Я не могла дождаться, когда все закончится, хоть это и означало, что в доме появится орущий младенец – еще одно совсем не радостное обстоятельство.

А потом, ко всеобщему изумлению, родился не один орущий младенец, а два. Близнецы! Бонни и Джен были в восторге, а я была в бешенстве.

Было столько причин не заводить ребенка, но время шло, и они стали казаться мне все менее и менее значимыми.

Такова была моя самая стойкая ассоциация с беременностью, и поэтому я никогда не стремилась повторить подобное. Было столько причин не заводить ребенка, но время шло, и они стали казаться мне все менее и менее значимыми. Мне все больше хотелось заполнить это открывшееся пространство. Я не говорила Джо о своих мыслях несколько месяцев, но в конце концов не смогла держать это в себе.

Мы были вдвоем в Филадельфии и отправились выпить в бар отеля Bellevue-Stratford. «Я помню, я говорила, что нам хорошо с двумя детьми, – сказала я Джо. – Но я хочу еще одного ребенка». Он широко открыл глаза от удивления – мы всегда сходились на том, что нашей семье достаточно двоих детей. Джо не сказал «нет», но не сказал и «да». Это было серьезное решение, и я понимала, что ему нужно подумать.

Я не уверена, что сам Джо считал это необходимым следующим шагом для нас, но он видел, как это много значит для меня, а потому вскоре после первого разговора сказал: «Хорошо, Джилл, если ты этого хочешь, давай попробуем родить ребенка». Я отправилась к своему врачу, и тот объяснил мне, что в ближайшее время может и не получиться. Но, к моему удивлению, уже через месяц появились первые признаки беременности.

Мальчикам было так комфортно со мной, что я забеспокоилась, не усложнит ли это событие наши отношения. Я понимала, что если какая-то часть меня усомнится, что я могу любить детей одинаково, то в этом усомнятся и они. Появление в семье малыша становится серьезным испытанием для любого ребенка, и я хотела, чтобы Бо и Хантер чувствовали себя участниками этого события. Мне хотелось, чтобы они радовались братику или сестренке, поэтому, прежде чем сообщить новость Джо, я обратилась к Бо и Хантеру.

«Похоже, я беременна, – сказала я. – Но папе пока говорить не хочу. Давайте убедимся вместе». Я повезла их в аптеку. Когда мы припарковались, я надела темные очки и повязала на голову шарф, чтобы никто меня не узнал. Мальчики ждали в машине, а я пошла купить тест. Это походило на шпионскую миссию, и они были в восторге, что у нас есть такой секрет.

Тест нужно было проводить утром, и это было первое, что я сделала на следующий день. И да, я была беременна.

Когда Джо отправился на поезд до Вашингтона, я рассказала все парням и добавила: «Вы должны быть первыми, кто сообщит папе».

Тем вечером, когда Джо вернулся с работы, Бо и Хант с трудом сдерживали свою радость. «Мальчики хотят тебе кое-что сообщить», – сказала я. И они объявили: «Папа! У нас будет ребенок!» Лицо Джо осветилось абсолютной радостью. Он притянул нас троих к себе и обнял. Когда мы стояли обнявшись, я выдохнула с облегчением.

На следующий день я позвонила Вэл и попросила ее встретиться со мной на парковке продуктового магазина Food Fair, потому что он находился между нашими домами и был ближайшим местом, где мы могли встретиться и поговорить наедине. Когда я сообщила Вэл новость, она завопила и заключила меня в объятия. Мы откупорили бутылку шампанского прямо на парковке. Разумеется, каждая из нас лишь пригубила его, но это был один из самых приятных глотков шампанского в моей жизни.

Примерно в три часа утра 8 июня 1981 года у меня начались схватки. Я разбудила Джо, но он проходил через это уже трижды, а потому мог сохранять спокойствие. Он лучше меня знал, сколько времени может занять этот процесс, особенно в первую беременность. «Ладно, – сказал он, – иди спать».

Я не могла лечь спать. Я рассудила, что могу заняться чем-то полезным, поэтому встала, приняла душ и завила волосы на термобигуди. Что тут скажешь? На дворе были 1980‐е, и я не хотела выглядеть растрепанной в один из самых важных моментов своей жизни. Насколько я могла судить, причин выглядеть плохо в родильном отделении у меня не было.

Насколько я могла судить, причин выглядеть плохо в родильном отделении у меня не было.

Через некоторое время меня скрутило от боли, и я подумала, продолжая укладывать волосы: «Боже, что я делаю?» – затем нанесла макияж и оделась.

Когда мы были готовы ехать, мы разбудили мальчиков и сказали, что найдем кого-то, кто останется с ними, но они категорически отказались: «Нет! Мы тоже хотим поехать!» Так мы все вчетвером погрузились в машину, а схватки тем временем участились. Я терпела боль, вцепившись в подлокотник пассажирского сиденья. Мне хотелось кричать и бить кулаком по окну, но я боялась напугать мальчиков. Я помнила, насколько травматичным оказался для меня процесс беременности мамы и как долго меня преследовали мысли о нем. Я вцепилась в приборную панель так, что костяшки пальцев побелели, и дышала как можно глубже, чтобы не стонать.

Несмотря на все свои усилия, я прибыла в больницу не в лучшем виде. В машине у меня отошли воды, и я промокла – мои туфли хлюпали при ходьбе. Но мои волосы выглядели потрясающе! Джо с мальчиками помогли мне дойти до поста медсестер, которым я и сообщила между вдохами, что у меня начались роды.

Медсестры начали готовить меня, и в тот момент, когда они вставили иглу капельницы мне в руку, у Джо закружилась голова, и он присел.

Медсестра посмотрела на нас и выпалила: «Вау! Джо Байден! Можно ваш автограф?» Я бросила на Джо взгляд, в котором читалось: «Если ты дашь сейчас автограф этой женщине, то тебе самому понадобится больничная койка!» Он подарил медсестре свою фирменную улыбку, но потом нервно пробормотал: «Ну, может, позже».

Медсестры начали готовить меня, и в тот момент, когда они вставили иглу капельницы мне в руку, у Джо закружилась голова, и он присел. Все тут же бросились к нему, хватая по дороге апельсиновый сок и нюхательные соли. «Не стоит обо мне беспокоиться, – подумала я. – Ведь я просто рожаю!»

На протяжении всей беременности я говорила Бо и Хантеру: «Это ваш ребенок». Мы сказали им также, что они могут выбрать имя. Из сотен имен, которые мы обсуждали, для девочки они выбрали Эшли и Коллин. Из этих двух вариантов мне больше нравилось имя Эшли, поэтому, когда ребенок родился, мы назвали ее Эшли Блейзер Байден. Блейзер – девичья фамилия моей любимой бабушки Джейкобс.

У Эшли был нормальный вес – шесть фунтов восемь унций^[16], – но она казалась невероятно маленькой. Она была какой-то знакомой и чужой одновременно, и мы все четверо немедленно влюбились в нее. С первого дня я знала, что Джо будет баловать ее – или его, если родился бы мальчик. А Бо и Хантер ее просто обожали. Они окружали ее такой нежностью, какая казалась странной для мальчиков десяти и одиннадцати лет. Мы привезли ее домой, и каждый из нас знал, что наша семья стала полной.

Один из самых сложных моментов, когда ты имеешь дело с младенцем, состоит в том, что он постоянно меняется. Ты неделями или даже месяцами усиленно учишься его кормить, успокаивать или просто укладывать спать. Ты придумываешь какие-то хитрые способы: вот так надо пеленать, вот такую песню спеть, – и получаешь несколько благословенных мгновений покоя. Но потом, когда тебе кажется, что ты наконец к нему приноровилась, ты просыпаешься – и видишь другого ребенка. И вот Эшли уже не хочет, чтобы ее бережно заворачивали в одеяло, – она хочет ерзать и размахивать руками. Теперь она ненавидит некогда любимую еду или игрушку и, получая ее, лишь начинает сердиться. Необходимость постоянно подстраиваться раздражает, но в то же время ты понимаешь, что изменения неизбежны. Есть книги, целиком посвященные постоянно меняющейся природе навыков, привычек и индивидуальных особенностей маленьких детей. Неслучайно родители малышей видят разницу между периодами, когда ребенку два, а затем два с половиной года. За эти шесть месяцев могут произойти колоссальные изменения. Мы становимся гибкими, имея дело с младенцами и малышами, потому что у нас нет другого выбора.

Однако когда дети становятся старше, мы уже не так часто подстраиваемся, и изменения порой застают нас врасплох. Мы привыкаем к людям, которых знаем, и нам приятнее думать, что они всегда будут такими, какие они есть. Дети превращаются в подростков или молодых людей. И когда это происходит, бывает трудно перестать воспринимать ребенка как маленького мальчика, который ловил змей, или маленькую девочку, которой нравились уроки балета. Приходится заново узнавать этих людей – тех же самых, но уже других, с чертами, напоминающими вам о детях, которых вы знали, но с новыми идеями, новыми надеждами, новыми проблемами и новыми устремлениями.

Жизнь Джо была отмечена такими тяжкими утратами. Потеря ребенка стала моим ночным кошмаром.

Джо не довелось пройти этот путь со своей малышкой Наоми. Он годами рассказывал мальчикам истории о Нейлии, но об их маленькой сестренке никогда не упоминал. Однажды, когда у него спросили, сколько у него детей, он ответил: «Четверо». На такие простые вопросы не всегда есть правильный ответ. Он не просто потерял ребенка, которого любил, – он потерял шанс узнать этого ребенка. Все эти воспоминания о днях рождения и рассказах перед сном, о том, как он учил ее кататься на велосипеде и как вел к алтарю, были украдены до того, как все это случилось. У нее была целая жизнь, которая могла бы состояться. Ему было сложно высказать свою боль. В браке, даже самом долгом, у тебя в душе есть какие-то уголки, где ты находишься один.

Вскоре после рождения Эшли мы повезли показать ее Хантерам. Я могу сказать, что они были искренне благодарны за этот визит и смотрели на девочку так, словно это была их собственная внучка. Но я знаю, что им все равно было больно от напоминания о том, что они потеряли.

В один прекрасный день Джо спокойно произнес: «Наоми сегодня исполнилось бы четырнадцать». Иногда я поражаюсь его силе. Жизнь Джо была отмечена такими тяжкими утратами. Потеря ребенка стала моим ночным кошмаром. Есть моменты, когда я сомневаюсь, смогу ли когда-нибудь стать прежней. Но потерять двоих детей и жену! При этом Джо сохранил веру в Бога, надежду и веру в жизнь. Несмотря ни на что, он умеет радоваться. Есть одно стихотворение Халиля Джебрана, которое напоминает мне о Джо:

И тогда женщина сказала: – Поговори с нами о Радости и Печали. И он ответил: – Твоя радость – это твоя неприкрытая печаль. И тот же колодец, из которого ты черпаешь свой смех, не раз наполнялся твоими слезами. А как еще может быть? Чем глубже проникает в тебя твоя печаль, тем больше радости ты можешь вместить.

Эшли было всего шесть лет, когда одноклассница поделилась с ней своим знанием о том, что Бо и Хантер не ее «настоящие братья». Я узнала об этом от учительницы, которая в отчаянии позвонила сообщить мне, что у Эшли истерика и они не могут ее успокоить.

Я была в шоке. Во‐первых, от того, что существуют такие подлые шестилетние девочки, а во‐вторых, от того, что они болтали о «ненастоящих» братьях Эшли. Что это вообще означало? Что есть на свете более настоящего, чем проводить свою жизнь с двумя мальчиками, которые заботятся о тебе и с которыми ты сражаешься за место перед зеркалом в ванной? Что более реально, чем общие дни рождения и рождественские праздники, а также секреты, которые вы скрываете от родителей? Как эта связь может ослабеть из-за процентов общей ДНК?

Мы еще не говорили Эшли о первом браке папы и о смерти его жены и малышки-дочери. Я думала, что это будет слишком пугающе, и мне не хотелось, чтобы у нее возник страх потери родителя или брата. Время еще не настало – она была слишком маленькая, но теперь выбора не было. Я начала было объяснять, но Эшли снова залилась слезами. Это было ужасно. Как я и предполагала, она не все до конца понимала, но была расстроена тем, что услышала.

Это был сложный момент для меня как для матери. Нам снова и снова приходилось убеждаться в том, что из-за публичного статуса нашей семьи люди испытывают потребность высказаться по поводу наших личных взаимоотношений, чего они не стали бы делать в случае с другими семьями. Но даже тем, кто не находится на виду, приходится иметь дело с непрошеными мнениями относительно их выбора: как следует называть их отношения, кто считается «настоящим» и какими будут последствия родительских решений. И все это помимо самоанализа, который мы и так осуществляем, будучи родителями.

В тот день я успокоила Эшли, объяснила, что в нашей семье это ничего не меняет, и заверила ее, что она и ее братья одинаково любимы. В то же время этот инцидент заставил меня задуматься о своих отношениях с каждым из детей. Все эти отношения строились на безусловной любви, но при этом были разными.

Я полагаю, у большинства родителей временами возникает чувство вины из-за «неравного» отношения к детям. У нас с Джо оно точно возникало. Были моменты, когда один из детей мне нравился больше, а другой меньше. Иногда у детей были хобби и выявлялись способности, к которым мы ощущали свою сопричастность, а иногда я просто не понимала, на каком этапе своей жизни они находятся. Бывали периоды или моменты, когда кто-то из детей нуждался во мне больше остальных, и я окружала его вниманием, а остальные этого внимания недополучали. Иногда я сама нуждалась в ком-то из детей больше, чем в других. Так как же нам, родителям, следовать словам из мантры, которую каждый из нас время от времени повторяет: «Я люблю всех одинаково»?

Мои отношения с Эшли оказались иными, чем те, что были с мальчиками. Я выросла с сестрами, и мне было комфортнее с атрибутами традиционного детства девочки: куклами и платьями в рюшах. Мы с Эшли могли – и все еще можем – разговаривать часами. Между нами есть откровенность, от которой я стала зависеть и которую нечем заменить. Если мальчишки были шумными и вечно грязными, то с моей маленькой Эшли я могла сидеть и весь день играть в кукольное чаепитие. Однажды я взяла парней на симфонический концерт – эта идея казалась мне, новоявленной матери мальчиков предподросткового возраста, абсолютно нормальной. Я представляла, как они наслаждаются проникновенными звуками струнных, причудливым звучанием деревянных духовых инструментов и взрывами ударных. У меня в голове был романтический образ утонченных, культурных детей, способных оценить все нюансы музыки Шопена и Чайковского. В итоге мальчики заснули почти сразу же, как погас свет, и Джо не смог даже притвориться сочувствующим. «Кто водит десятилетних детей слушать симфонии?» – высмеивал он меня. Таким ребенком, который может высидеть концерт до конца, стала Эшли.

А еще в наших отношениях с Эшли я видела свои отношения с папой – они возвращались, как песня, поставленная на повтор. Это была моя дочь: она испытывала меня на прочность так же, как я испытывала отца. В результате мы постоянно боролись. Я видела, что она надела слишком прозрачное платье, и говорила: «Сними это! Ты не пойдешь в этом в школу!» Она меняла одежду, но брала платье с собой в школу и там переодевалась, в знак неподчинения мне.

Это была моя дочь: она испытывала меня на прочность так же, как я испытывала отца. В результате мы постоянно боролись.

Джо любит рассказывать историю о битве головных повязок. В 1980‐е, когда все носили повязки, у меня их был полный ящик. Они были всех цветов радуги, в клеточку, в полоску, с бантами, без бантов. Сейчас это звучит странно, но тогда носить повязку считалось очень модным. Эшли стала брать повязки без разрешения. Как вспоминал об этом Джо: «Я просыпался утром, а они уже спорили: “Это моя повязка! – Нет, моя!”» Я не совсем согласна с его версией, но признаю, что меня огорчало регулярное исчезновение моих аксессуаров.

Когда Эшли была подростком, я держала у двери пару беговых кроссовок. Когда между нами начинался спор, я надевала эти кроссовки и шла бегать, чтобы успокоиться. Мы так много спорили, что я стала марафонцем. С Джо было по-другому. Он был на ней буквально зациклен, и их личности никогда не сталкивались так, как наши. Возможно, это был тип взаимоотношений матери и дочери, но совершенно незнакомый для меня. У нас с мамой все было совсем по-другому.

Когда Эшли была подростком, я держала у двери пару беговых кроссовок. Когда между нами начинался спор, я надевала эти кроссовки и шла бегать, чтобы успокоиться. Мы так много спорили, что я стала марафонцем.

«Поверь мне, – говорила я Эшли, – когда у тебя будет ребенок, я надеюсь, что это будет девочка, она заставит тебя пройти через все то, через что прохожу с тобой я».

Благодаря всему этому я по-новому взглянула на отца. Этот ребенок несомненно отомстил мне за папу. Упрямая и волевая, она являлась домой позже назначенного времени и прогуливала школу. Она была своенравна и непослушна, как и я, но при этом никогда не попадала в серьезные переделки. Я пыталась действовать в соответствии с родительскими установками моей мамы – быть спокойной, хладнокровной, неизменно заботливой, – но чаще всего возвращалась к отцовскому стилю, стилю строгой любви.

Мои отношения с Эшли отличались от отношений с мальчиками, они были качественно другими, но я видела себя и в Бо с Хантером тоже, и моя связь с каждым из них была уникальна.

Бо полностью перенял мое чувство юмора. Когда он заводил свое «мам, мам, мам», я точно знала, что сейчас он изречет что-нибудь смешное. Только мы двое могли подтрунивать над Джо, и Бо нравилось, что я могу говорить отцу вещи, которые больше никто сказать не посмеет. Совпадали не только черты наших характеров: светлые волосы и голубые глаза Бо заставляли людей отмечать и наше внешнее сходство. «Ты похож на маму», – говорили незнакомые люди, когда мы были вместе. Мы улыбались, обменивались взглядами и никогда не поправляли их.

В Хантере я нашла коллегу – ученого и писателя. Он любит книги и поэзию, как и его мама, профессор английского. Именно ему мне хочется позвонить, закончив чтение захватывающего романа, или чтобы спросить совета, какую книгу почитать. Он обладает проницательностью и мудростью и помогает мне увидеть вещи под другим углом. И, хотя он самый отважный из моих детей, мне хочется его защищать больше других, потому что я знаю: у него, как и у меня, есть скрытая от посторонних глаз эмоциональная сторона. Политики в нашей семье не мы с Хантером, но мы знаем, как использовать свои сильные стороны в том, во что мы верим. Он ездил со мной в Новый Орлеан, когда там была нужна помощь после урагана «Катрина»; мы вместе были в трущобах Кибера в Кении. Как и я, он не может наблюдать чужие страдания, не вмешиваясь. Когда он видит чью-то боль, он находит способ помочь.

Биологически или нет, я являюсь частью всех моих де�

Скачать книгу

Jill Biden
WHERE THE LIGHT ENTERS
Text Copyright © 2019 by Jill Biden
Published by arrangement with Flatiron Books. All rights reserved.
© 2019 by Jill Biden
© Куприянова В.М., перевод на русский язык, 2021
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022
* * *
Моим детям: Бо, Хантеру и Эшли.
Вы привнесли любовь и свет в мою жизнь
Пролог
Девушка, которую я уже с трудом узнаю, смотрит на меня с нечеткого свадебного снимка. Ее волосы пострижены каскадом, на ней изысканное белое платье длиной до середины икры. Она идет за двумя маленькими мальчиками, навсегда запечатленными в строгих пиджаках и галстуках, мальчиками, которые уже завладели ее сердцем. Она подходит к простой реечной двери часовни ООН, и в ее улыбке нет и намека на тот путь, который им всем пришлось проделать, приближаясь к этому дню.
Годы спустя я сижу в залитой солнцем комнате на большом мягком диване в нашем доме в Уилмингтоне, штат Делавэр. Фрагменты обещания, данного в тот день, наполняют комнату, как памятную шкатулку, покрывая каждый дюйм ее стен картинами, семейными реликвиями, сувенирами и изображениями нашей семьи.
Эта солнечная комната – одно из моих любимейших мест на земле. Ее окна выходят на озеро, расположенное позади нашего дома, и я люблю сидеть на диване, подобрав под себя ноги и обложившись работами студентов Комьюнити колледжа Северной Вирджинии, где я преподаю письменный английский последние десять лет. Эта комната дает мне ощущение уюта и комфорта.
На стене я вижу свою фотографию с дочерью Эшли. Мы обе улыбаемся той улыбкой, которая делает нас особенно похожими, и снимок напоминает мне о наших чертах сходства: чувстве юмора, искренности в отношениях друг с другом, упрямстве. Она подарила мне это фото на День матери с напечатанным на нем стихотворением собственного сочинения: «Как ветви дерева/Я – продолжение тебя/Мое сердце и душа/Произрастают/Из крепких твоих корней».
Фрагменты обещания, данного в тот день, наполняют комнату, как памятную шкатулку, покрывая каждый дюйм ее стен картинами, семейными реликвиями, сувенирами и изображениями нашей семьи.
Здесь есть и постеры времен сенатских кампаний моего мужа Джо, а один – с его дебатов с Полом Райаном в Центральном колледже Дэнвила, Кентукки. Он сделан в стилистике афиш боксерского поединка, надпись гласит: Thrill in the Ville II[1]. Еще есть постер избирательной кампании моего сына Бо, всегда шедшего по стопам отца и претендовавшего на пост генерального прокурора Делавэра.
На прикроватном столике стоит снимок моего сына Хантера, заснувшего как-то днем на диване. На груди Хантера спит Финнеган, его дочка, в темно-синем комбинезоне. Ее голова покрыта золотистыми кудряшками. Почти все фотографии Хантера – с его детьми: Финн, Мэйзи и Наоми, – его любовь к ним и гордость за них невозможно поместить в рамки. Он сердце нашей семьи во многих смыслах этого слова.
А вот небольшое пресс-папье с печатью Белого дома, одно из напоминаний о важной части жизни: восьми чудесных годах в составе администрации Обамы – Байдена. Рядом с ним очень живой снимок моих родителей, которых уже нет с нами, фотографии моих сестер, всех четверых, а также официальный портрет четырех поколений неистового клана Байденов в полном составе.
На стене поблизости висит картина с изображением причала, того самого, который я увижу, если открою французскую дверь справа от меня. После смерти Бо от рака мозга в 2015 году чаще всего я представляю себе его именно там, с пятнышками отраженного света на лице. В моем воображении он стоит в своей бейсболке и смотрит на воду или показывает детям, Хантеру и Натали, как насаживать червей на рыболовные крючки. Я бы все отдала, чтобы хоть на мгновение вернуть то время.
Когда я пытаюсь пристроить ногу на старенький кофейный столик, то обычно сталкиваю с него стопку сегодняшней прессы, приготовленной для Джо, кипу студенческих работ или коробку цветных карандашей, оставленных детьми. Готовясь к нашей ежегодной поездке на День благодарения в Нантакет, Натали приклеила к зеркалу записку: «Не можем дождаться, когда поедем в Нана-такет![2]» Рядом висят нарисованные детскими пальчиками котята и саламандры, акриловый человечек и написанный пером дракон с синими лапами – это все работы внуков.
В солнечной комнате сходятся все составляющие моей жизни. Карьера, которая питала мои начинания и поддерживала мою независимость более тридцати лет. Приключение в политике, которого я никак не ожидала. Мальчики, которые сделали меня матерью после того, как их собственной мамы не стало. Дочь, сделавшая нашу семью полной. Внуки, собравшие воедино осколки наших жизней. Родители и сестры, родственники и друзья, которые помогли мне стать той женщиной, которой я являюсь. Мужчина, с которым я построила эту жизнь.
Я мать и бабушка, друг и учитель, жена и сестра. Каждая сцена на этих стенах, каждая роль, которую я сыграла, помогла мне узнать, что такое семья. Я узнавала – и продолжаю узнавать – о том, какие узы делают нас семьей. Мало кто из нас готов свести эти узы, эту силу притяжения к простому зову крови. Семьи рождаются, создаются, открываются и выковываются. Они раскрываются, упорядоченные красивыми ветвями поколений. Они сплетаются воедино сердечными нитями желания и отчаяния, дружбы и разногласий, милосердия и благодарности.
Мы надеемся, что сильная любовь – это тот строительный раствор, который удерживает нас вместе. Без него мы рассыпаемся, как груда камней перед лицом неизбежного: обид, неуважения, предательства, да и просто перед лицом времени.
Мы надеемся, что сильная любовь – это тот строительный раствор, который удерживает нас вместе. Без него мы рассыпаемся, как груда камней перед лицом неизбежного: обид, неуважения, предательства, да и просто перед лицом времени. Но любовь делает нас гибкими и стойкими. Она позволяет нам простить то, что невозможно простить, и стать вместе чем-то большим. И, хотя любовь не может защитить нас от всех горестей жизни, она дает нам убежище. Окруженные ею, мы можем побыть вместе и набраться сил. Защищенные ее стенами, мы всегда дома.
Истина, которая мне известна, состоит в том, что любовь делает семью единым целым. Неважно, создаете ли вы семью с кровными и некровными детьми, заняты ли исцелением ран от потери близких, приглашаете ли жить с вами пожилых родителей. Детали могут разниться, но любовь – общий знаменатель.
Это история о том, как мы с Джо создали свою семью, которая выросла из традиции, из смеха, из простых радостей жизни. У нас не было дорожной карты или плана. Иногда мы спотыкались, но никогда не прекращали трудиться над тем, чтобы наша семья оставалась крепкой. И мы сделали это все вместе. Мы построили нашу семью, мы восстанавливали ее, когда это было необходимо, и по пути мы открыли для себя подлинный смысл прекрасных слов персидского поэта XIII века Руми из его стихотворения «Друзья детства»:
Пусть учитель отгонит мух
И перевяжет рану.
Не отводи глаз, смотри
На перевязанное место –
На него проливается свет.
И не допускай даже мысли о том,
Что исцеляешься сам.
Глава первая
Семейные узы
В каждой семье есть своя мифология – те истории, которые мы рассказываем снова и снова, пока не становится сложно отличить ярких персонажей в нашем сознании от реальных людей, которых мы знаем и любим. Эти истории правдивы или, по крайней мере, мы воспринимаем их как правдивые. Однако они не просто отображают историю семьи, они также позволяют распознать те силы, которые формируют нас, и те ценности, которые продолжают нас определять.
В моей семье таким легендарным событием была женитьба моих родителей. Дональд Джейкобс и Бонни Годфри – двое юных влюбленных против целого мира. И, хотя не в любой сказке есть злодей, каждому герою нужен антагонист – то препятствие, которое необходимо преодолеть. Правдивая или нет, легенда нашей семьи была бы неполной без противницы этого брака – моей бабушки, Ма Годфри.
Мне рассказывали, что Ма Годфри с трудом скрывала разочарование, когда я родилась. Для недовольства тем, что ее дочь после года пребывания в браке даровала жизнь здоровой девочке, не было никакой разумной причины. Но, несмотря на свадьбу родителей, несмотря на покупку дома, несмотря на строительство совместных планов на будущее, моя бабушка со стороны матери вопреки всему надеялась, что родители разойдутся. Она была уверена, что отец – а он был из бедной семьи в Хаммонтоне, Нью-Джерси – недостаточно хорош для моей матери.
Ма Годфри с трудом скрывала разочарование, когда я родилась. Для недовольства тем, что ее дочь после года пребывания в браке даровала жизнь здоровой девочке, не было никакой разумной причины.
Появление ребенка в ее понимании лишь прочнее скрепляло судьбы родителей, и где-то в глубине души бабушка винила в этом меня. Ситуацию усугубляло мое сходство с отцом, я унаследовала его светлые волосы и голубые глаза. «Ты не Годфри, – говорила она мне. – Ты – Джейкобс». Вероятно, она считала это оскорблением, но я воспринимала это как комплимент. Да, я была Джейкобс и гордилась этим.
Противоречивое отношение Ма Годфри ко мне не было явным. Она не обращалась со мной иначе, чем с моими сестрами, она читала мне книги и играла со мной в те же игры, что и со всеми. Она не лишала меня открыток в день рождения или рождественских подарков. Но в ее высказываниях в мой адрес всегда был некий подвох. Она всегда делала мне выговор чуть быстрее, чем остальным, или стремительно отпускала колкое замечание. Мы все порой вели себя дерзко, но побои доставались только мне. Ма не была душевной ни с одной из нас, но наиболее зримо недостаток любви проявлялся по отношению ко мне.
Когда мне было двенадцать лет, мое терпение лопнуло. Я не помню, что именно бабушка мне сказала, но это было зло и несправедливо, и ее слова привели меня в ярость. Я решила, что ни минуты больше не останусь с этой женщиной, которая, может, и любит меня, но которой я очень не нравлюсь. Я вызвала такси и уехала. К счастью, до пункта назначения было всего несколько миль.
Мать моего отца, бабушка Джейкобс, была полной противоположностью Ма Годфри. Всякий раз, когда я входила в ее дом, она покрывала меня поцелуями. Дом у нее был старый и ветхий, и в нем пахло подгоревшими тостами из итальянского хлеба. Этот запах и по сей день возвращает меня на ее кухню. Она всегда покупала для меня на завтрак тайскую дыню. В верхнем ящике буфета у бабушки хранились конфеты. И она любила нас – всех нас – неистово и без оглядки. Когда я выскочила из такси, бабушка открыла дверь, втащила меня внутрь и крепко обняла. Укрывшись в бабушкиных объятиях, я услышала произнесенное шепотом: «Вот сука!» За этим, впрочем, немедленно последовало: «Да простит меня Бог».
Майя Энджелоу однажды написала: «Любовь не признает барьеров. Она перепрыгивает через ограды, перескакивает через заборы, проходит сквозь стены, чтобы достичь цели, оставаясь преисполненной надежды». Именно такой казалась мне любовь моих родителей: неудержимой, непобедимой и полной надежды.
Когда я выскочила из такси, бабушка открыла дверь, втащила меня внутрь и крепко обняла. Укрывшись в бабушкиных объятиях, я услышала произнесенное шепотом: «Вот сука!» За этим, впрочем, немедленно последовало: «Да простит меня Бог».
Отец был из рабочей семьи итальянского происхождения. Его фамилию, Джакоппа, изменили на Джейкобс, когда его дед, Гайтано Джакоппа, прибыл на остров Эллис. В 1944 году, в возрасте семнадцати лет, отец решил, что хочет сражаться на фронтах Второй мировой. Для призыва он был слишком молод, поэтому требовалось разрешение матери. И, хотя та не горела желанием отправлять сына на войну, бумаги она подписала. Отец прошел подготовку как связист и был отправлен на Тихий океан. Он очень гордился службой в армии и по возвращении воспользовался законом G. I. Bill[3], чтобы поступить в бизнес-школу в Филадельфии. Он изучал финансы, в результате чего получил свою первую работу в банке и стал работать кассиром в Хэммонтоне, Нью-Джерси. Это была вполне приличная работа, однако, по мнению родителей матери, недостаточно хорошая для того, кто стал опорой их дочери.
Как и в любой хорошей любовной истории, здесь имелся конфликт: мой дед, фармацевт, владелец магазина, и моя бабушка были полны решимости помешать зарождающейся симпатии.
Пару раз в неделю папа останавливался у магазина Rexall[4], чтобы купить мороженое у Бонни Годфри. Сегодня их история может показаться слишком «роквелловской»[5], чтобы быть правдой: красивый молодой ветеран и милая девушка за прилавком на фоне черно-белой плитки, рожки с мороженым, украшенные маршмеллоу… Как и в любой хорошей любовной истории, здесь имелся конфликт: мой дед, фармацевт, владелец магазина, и моя бабушка были полны решимости помешать зарождающейся симпатии. Они с тревогой наблюдали за долговязым юношей, обаянию которого, вне всякого сомнения, поддавалась их дочь.
Мои дедушка и бабушка по матери, Ма и Па Годфри, оба учились в колледже и не сомневались, что их дочь должна сделать то же самое. Обеспокоенные тем, что вместо этого Бонни может решить выйти замуж за Дональда, они запретили ей с ним видеться.
Бонни поступила в колледж, но проучилась там только два года и не закончила его. Все это время она продолжала встречаться с Дональдом. Более того, в знак неповиновения они тайно поехали в Элктон (Мэриленд) и поженились.
Мои родители продолжали жить раздельно и сыграли скромную свадьбу лишь через год. Торжество устроили в доме Ма и Па, пригласив только родителей, братьев и сестер. Родители мамы так никогда и не узнали тайну своей дочери. Но свадьба все равно была актом протеста, символом преданности родителей друг другу, и эта преданность была для них превыше всего. В тот день они создали свой сакральный круг верности, расширявшийся с рождением каждой дочки: сначала это были я, Джен и Бонни, а затем, когда мне исполнилось пятнадцать, близнецы Ким и Келли. Мои родители всегда стояли друг за друга горой и нас приучили к тому же. Мы могли ссориться из-за пустяков, но если любому из нас причинял вред кто-то посторонний, ему предстояло иметь дело со всеми пятью девчонками Джейкобс.
Каждый уик-энд моего детства родители сажали нас в фургон и везли из Уиллоу-Гроув, Пенсильвания, в Нью-Джерси к бабушкам и дедушкам. Машина мчалась мимо фабрики Набиско, а мы с сестрами играли и спорили на задних сиденьях. Ряды одинаковых домов Филадельфии пролетали мимо, затем – через мост Такони-Пальмира и, наконец, – Хэммонтон. Там мы разъезжались: мы с папой оставались у его родителей, а мама с сестрами – у ее. Не могу утверждать, но я практически уверена, что Ма и Па Годфри запретили отцу спать вместе с мамой в их доме.
Но тогда мне было все равно, потому что я предпочитала оставаться в доме других бабушки и дедушки вместе с папой. Дедушка любил рыбачить, и иногда, приезжая, мы обнаруживали десятки морских окуней, разложенных на всех рабочих поверхностях в кухне. Рыба лежала на заднем крыльце и даже на стиральной машине. Меня завораживал блеск черной глянцевой чешуи, а бабушка кричала: «Maledetto, Доми! – она называла деда Доми, от Доменик. – Как ты думаешь, кто будет чистить всю эту рыбу?» Она не говорила по-итальянски, но для подобных случаев выучила несколько проклятий.
Родители отца проявляли свою любовь ко мне и сестрам через невероятно вкусную еду. Именно в их доме я научилась разбираться в пасте, домашних томатных соусах и хорошем итальянском хлебе. Дедушка всегда садился рядом с тостером, вставлял в него толстые ломти хлеба и следил, чтобы у каждого из нас был тост. У итальянцев есть поговорка: «Finire a tarallucci e vino» – «закончи таралукки (маленькими печеньями) и вином». Она означает, что какие бы разногласия и споры ни возникали за обедом, завершаем мы его как семья. Все хорошо, что хорошо кончается: возможно, я считаю, что ты категорически не прав, но давай пока забудем об этом и насладимся радостями совместной жизни. Таким был дом моих бабушки и дедушки – тем местом, где каждый прием пищи заканчивался удовлетворительно – и для желудка, и для сердца.
Родители отца проявляли свою любовь ко мне и сестрам через невероятно вкусную еду. Именно в их доме я научилась разбираться в пасте, домашних томатных соусах и хорошем итальянском хлебе.
Кухня у них была крохотная, посередине стоял стол, покрытый линолеумом, на стенах висели шкафчики со стеклянными дверцами. Мы проводили там много времени, хотя мне всегда нравилась и гостиная, где бабушка с гордостью демонстрировала фото моего семнадцатилетнего отца в военной морской форме. Дом бабушки и дедушки был довольно ветхим, новой мебели в нем было не найти. Но в нем царил дух гостеприимства и уюта, и сестры всегда немного завидовали мне, сожалея, что не могут там остаться.
Большую часть уик-энда они проводили с мамой на другом конце города, у бабушки и дедушки Годфри, в доме совсем иного типа. Лужайка перед домом Ма и Па Годфри была безупречна, с автоматической системой полива, с травой ровного нефритового оттенка. Ее окружали подстриженные розовые кусты. У Ма была коллекция фарфоровых статуэток Hummel, выставленная в специальном шкафу. В гостиной было полно элегантной мебели и даже имелся орган, на котором она играла, отчеканивая ноты. Также был куплен изысканный фарфоровый сервиз Lenox, который потом мама подарила мне со словами: «Пообещай, что никогда не скажешь бабушке».
Внизу, в подвале, на полках были в идеальном порядке расставлены банки с персиками, огурцами и яблочным пюре, приготовленными и законсервированными Ма собственноручно. Там же находился холодильник, забитый мороженым, и деревянные качели, подвешенные к потолку. И даже в подвале стены выглядели свежевыкрашенными, нигде ни пятнышка. Казалось, что пауки боятся вторгаться во владения Ма. Все в ее доме было безупречно.
В конце каждого уик-энда мы все впятером участвовали в воскресном обеде с бабушками и дедушками с обеих сторон. Начинали в доме Джейкобсов с обильного итальянского застолья: домашняя лапша, которую бабушка развешивала сушиться в кухне, брачиоле, фрикадельки, спагетти, итальянский свадебный суп. Дом был пропитан ароматами базилика, орегано, свежих помидоров и чеснока, и они мне никогда не надоедали. Мы наедались досыта, бабушка заключала нас в свои теплые объятия, а затем мы отправлялись в дом Годфри на обед номер два.
Эти воскресные обеды были моментами единения семьи, но в них всегда присутствовал элемент негласной конкуренции между бабушками Джейкобс и Годфри.
У Ма и Па стол был накрыт крахмальной скатертью и сервирован фарфором Lenox и столовым серебром. Ма выносила блюда с ростбифом, картофельным пюре с подливкой, зеленой фасолью и сладким пирогом на десерт. Разумеется, мы были уже абсолютно сыты, но Ма всегда настойчиво предлагала съесть еще кусочек, еще ложку. Эти воскресные обеды были моментами единения семьи, но в них всегда присутствовал элемент негласной конкуренции между бабушками Джейкобс и Годфри.
К концу второго обеда у нас с Джен и Бонни уже болели животы, и мы просто хотели домой. Родители загружали нас на заднее сиденье фургона, где сестры мгновенно засыпали. А мне нравилось бодрствовать и слушать, как мама и папа тихонько беседуют на переднем сиденье. За окнами машины чернела ночь, но видя свечение приборной доски, чувствуя запах кожаных сидений и слыша мягкое воркование родителей, я успокаивалась.
Примерно с семи лет почти каждый день я выходила встречать отца с работы. Рабочий день в банках – с девяти до пяти. Каждый вечер отец возвращался к ужину, и все происходило по одному и тому же сценарию. Он останавливал свой синий «Форд седан», открывал дверцу и сажал меня на колени. Я бралась за руль своими маленькими ручками и «парковалась» у дома, а он нажимал на педали.
Мне нравилась эта традиция, и я бесконечно гордилась своим отцом, таким красивым, в костюме, иногда с ковбойской шляпой, и всегда пахнувшим лосьоном Old Spice. Это было в конце 1950‐х, и мы были как семья из сериала «Предоставьте это Биверу»[6]. Когда мы входили в дом, мама была занята приготовлением еды, развешиванием белья или штопкой носков. Папа садился в свое любимое кресло и читал газету или включал наш черно-белый телевизор, чтобы посмотреть игру местной бейсбольной команды. Иногда мы с Джен и Бонни придвигали свои маленькие стульчики и смотрели бейсбол вместе с папой.
Воскресные обеды с бабушками и дедушками были особым ритуалом, но и наши ужины дома тоже представляли собой определенную церемонию. Каждый вечер около пяти часов одна из девочек должна была накрыть на стол, стелилась чистая скатерть. Мама ставила на стол цветы – не покупные, а из нашего сада – или ставила еще какое-то украшение по сезону. Зажигались свечи, и все занимали свои места – всегда одни и те же, хотя специально это никак не оговаривалось. У нас был прямоугольный стол, окруженный шестью стульями (когда появились близнецы, добавился еще и седьмой), и папа сидел во главе стола, перед камином. По традиции жена должна была сидеть напротив мужа, но мама терпеть не могла находиться так далеко от папы и поэтому садилась рядом с ним. Так они могли касаться рук друг друга или шутливо толкаться локтями во время споров. Я сидела на другом конце стола, у большого окна, из которого были видны задний двор и лес. Бонни и Джен занимали свои места.
Внимание и продуманность, связанные с подготовкой стола, существенно превосходили усилия, затрачиваемые на приготовление пищи. Ма Годфри всеми силами стремилась превзойти бабушку Джейкобс в готовке, но она никогда не утруждала себя передачей своих выдающихся кулинарных познаний маме. Попросту говоря, мама готовила ужасно. Едой были консервы или что-то из морозилки – сейчас это обычное дело для большинства семей. Мы ели рыбные палочки Mrs. Paul или куриный крем-суп Campbell, смешанный с белым рисом (наш любимый вариант). Ужин подавался на фарфоровом блюде, а затем в хрустальной чаше появлялся розовый заварной крем от Junket. Мы ели все это и не жаловались. Я и понятия не имела, что стейк не обязательно должен быть тонким и пережаренным, пока не попробовала его в гостях. Так я поняла, что у говядины есть вкус, и не только соли.
Мы ели все это и не жаловались. Я и понятия не имела, что стейк не обязательно должен быть тонким и пережаренным, пока не попробовала его в гостях. Так я поняла, что у говядины есть вкус, и не только соли.
Поскольку нам не разрешалось выходить из-за стола, не опустошив свои тарелки, бывали вечера, когда уже после девяти я все еще пыталась проглотить последние кусочки разваренной сосиски и съесть остатки кислой капусты.
В конце концов, неважно, что мы ели, ведь мы были вместе. Мы смеялись, болтали и обсуждали прошедший день. Это были моменты, когда мы делились друг с другом частицами своих жизней и ничто за пределами озаренного свечами стола не имело значения.
Когда я вышла замуж за Джо, то стала устраивать воскресные обеды в своем доме, помня о том, как они были важны для меня, когда я была ребенком. Мы продолжали собираться и тогда, когда дети выросли, и в годы вице-президентства Джо, когда нам каждый уик-энд приходилось ездить из Вашингтона в Делавэр и обратно. На нашей кухне есть большой стол, и он почти всегда используется, даже теперь, когда мы живем вдвоем. К нам постоянно забегают дети или внуки, на обед остаются друзья и соседи. Когда к нам приходят сотрудники, чтобы обсудить план какого-то мероприятия, мы почти всегда заканчиваем, сидя за этим столом, подкрепляясь чем-то вкусным и болтая о детях или о планах на каникулы. Даже когда мы просто заказываем сэндвичи из ближайшего магазина, я все равно достаю тканевые салфетки и зажигаю свечи. Если мы собираемся поесть, то от этого нужно получить удовольствие – как и от общения друг с другом.
До моих десяти лет мы жили в доме с двумя спальнями в Хэтборо, Пенсильвания, и у нас с Джен и Бонни была одна комната на всех. Забавно, какие детали остаются в памяти: в комнате была темно-синяя стена с мелкими пузырьками засохшей краски. Летом, когда мы покрывались зудящими комариными укусами, то ложились на спину, а ноги задирали на эту стену, чтобы почесать их. Зимой мы выскальзывали из постелей в своих фланелевых ночнушках и, чтобы согреться, раскладывали одеяла на теплом полу, покрытом черным линолеумом. А весной в оплетенной розами беседке перед нашей входной дверью вил гнездо дрозд. И когда мы видели на земле кусочки голубой скорлупы, мы понимали, что птенцы уже вылупились.
Когда отец получил повышение, мы на пару лет переехали в Нью-Джерси, а затем – в дом побольше в Уиллоу-Гроув. Там у меня появилась своя комната. Мне больше не надо было делиться с сестрами: теперь у меня была собственная двуспальная кровать с изголовьем из книжных полок; туалетный столик с большим зеркалом и керамическими лампами в виде пуделей с каждой стороны; и я украсила стены флажками, один из которых был с шоу Ice Capades. Мы с сестрами любили фигурное катание, и зимой мама с папой возили нас в Вашингтон-Кроссинг, куда съезжались люди со всей округи, чтобы покататься по льду замерзших каналов.
Я любила сестер, но, как и все сестры, мы ссорились. Я была старшей и всегда оставалась за главную, когда родители уходили. Конечно же, Джен, которая всего на год младше, в конце концов начинала вопить: «Ты мне не указ!» А я кричала в ответ: «Нет, указ!» Завязывалась потасовка, которая продолжалась до тех пор, пока я не садилась на Джен верхом, чтобы усмирить ее, или не говорила что-нибудь достаточно гадкое, чтобы она заткнулась. Однажды, когда одна из сестер разбила мою любимую лампу-пуделя, я гонялась за ней по всему дому с кочергой. Конечно, я бы не ударила ее, но она-то об этом не знала!
Брак – это работа, и в моей семье, как и во всех семьях, бывали конфликты. Однако по большей части родители скрывали от нас подобные проблемы. Им было важно, чтобы мы всегда чувствовали себя любимыми.
Мы с Джен по очереди провоцировали драки, но самую запоминающуюся из них начала наша мама. После шестого класса у меня начались летние каникулы, и мама привезла из Джерси пару бушелей[7] свежих помидоров. Мы сидели за обеденным столом, когда она схватила помидор, плутовски улыбнулась и бросила его в папу. Шмяк! На рубашке расплылось пятно от томатного сока. Я пришла в ужас, который, впрочем, сменился восторгом, когда папа тоже схватил помидор и бросил в нее. Потом начался хаос: мы все впятером швырялись помидорами, оставляя пятна на одежде друг друга и по всей комнате. Мама держала дом в чистоте, но это не мешало ей веселиться.
Смеющиеся родители, которые кидаются помидорами, – одно из моих любимых воспоминаний. Это была единственная «драка» родителей, которую мне довелось видеть, хотя не сомневаюсь, что вне поля моего зрения случались и другие, настоящие. Я знала, что мама вспыхивает в секунду, и Бонни клялась мне, что однажды видела, как мама бросила в папу тарелкой, словно та была пластиковой. Брак – это работа, и в моей семье, как и во всех семьях, бывали конфликты. Однако по большей части родители скрывали от нас подобные проблемы. Им было важно, чтобы мы всегда чувствовали себя любимыми.
Когда я была ребенком, то любила ходить в аптеку Па Годфри, представляя, как мои молодые родители стоят у прилавка с мороженым и не спешат расставаться, болтая о том и о сем. Но столь же легко было представить, как Ма Годфри, заметив, как отец флиртует с мамой, бросает на него злобный взгляд, который проносится через весь магазин.
Ма не очень хорошо умела показывать свою любовь, но я все равно считала, что она любит меня. В день ее смерти я отправилась навестить ее. Она лежала в своей спальне на больничной кровати, рядом сидела медсестра из хосписа. Я знала, что это момент прощания. Когда я наклонилась, чтобы поцеловать бабушку, медсестра сказала: «И вы поцелуйте Джилл, Мейбел». И Ма прошептала: «Нет». «Ма, я знаю, что ты не хочешь целовать меня, но я тебя все равно поцелую», – сказала я, поцеловала ее и ушла.
Если оставить в стороне мои чувства, то следует признать, что Ма была женщиной, опередившей свое время. Она закончила колледж, когда лишь немногие колледжи принимали девушек. Она пятьдесят лет проработала учительницей и хотела, чтобы ее дочь тоже была образованной и независимой. Когда я навещала Ма маленькой девочкой, она брала меня в свою школу. Это было старинное здание с помещением для занятий, где учились дети из разных классов. Когда бабушка читала детям, это было завораживающе, и я видела, что благодаря ей дети начинают стараться. Многие ученики были из бедных семей, и каждый год она собирала верхнюю одежду, вязаные перчатки и шарфы, чтобы раздать их нуждающимся. Я восхищалась ее щедростью и тем, как она вдохновляет своих учеников. И я усвоила этот урок учительского благородства.
Ма Годфри так и не изменила своего отношения к союзу моих родителей. Мы все научились обходить ее недовольство, даже Па, который тайком отправлял нам посылки с мармеладками и шоколадными конфетами.
Ма Годфри так и не изменила своего отношения к союзу моих родителей. Мы все научились обходить ее недовольство, даже Па, который тайком отправлял нам посылки с мармеладками и шоколадными конфетами. Ма не должна была об этом знать, ведь она была против любой помощи моим родителям. И, хотя все дети знали о тайном бракосочетании родителей, мы не говорили об этом Ма, чтобы защитить папу.
Но еще более примечательно то, что именно папа в более поздние годы настаивал, чтобы они с мамой каждый уик-энд навещали бабушек и дедушек с обеих сторон. Мама была бы не против бывать у них пореже, но папа настаивал. И, когда Ма Годфри была уже старой и больной, он единственный присматривал за ней, следил, чтобы у нее было все необходимое, и регулярно навещал. У бабушки было полно денег, чтобы обеспечить себе уход, потому что у Па была своя аптека, но мой отец давал ей заботу и внимание, которых не купишь за деньги и о которых другой человек на его месте и не помышлял бы.
Это был его способ тихого протеста: бывать у кого-то, кто сам никогда не попросит о помощи, творить добро по отношению к тому, кто ненавидит тебя. Оставить в стороне свои оскорбленные чувства, свои обиды, потому что женщина, которую ты любишь больше всего на свете, беспокоится об этом человеке. Именно так он понимал смысл семьи.
В своей книге «Адам Беде» Мари Эванс, которая публиковалась под псевдонимом Джордж Элиот, дает очень точное описание любви моих родителей, любви, которой так хотелось и мне самой:
«Что может быть важнее для двух человеческих душ, чем чувство, что они соединены на всю жизнь: чтобы поддерживать друг друга в любом труде, чтобы полагаться друг на друга в любой печали, облегчать любую боль, быть вместе в молчаливых, невыразимых словами, воспоминаниях в момент последнего прощания?»
Пережив неприятие и конфликты, мои родители выкроили маленький кусочек мира только для себя. Если постараться, я все еще могу ощутить их радость: звуки тихого смеха на переднем сиденье машины, пока девочки спят на заднем; отец, обхвативший маму за талию, когда она готовит; два обеденных стула, сдвинутых как можно теснее, чтобы ловить каждый момент близости. Их любовь, их верность, их непоколебимая преданность друг другу – это то, о чем я просила Вселенную: «Дай мне такую любовь, как у них, дай мне мою собственную семью».
Глава вторая
Нарушая границы
Все еще в школьной форме – строгой рубашке, плиссированной юбке и колготках – я решительно поднялась в горку и повернула на улицу, где жил мальчик по имени Дрю. Мне было тринадцать, и у меня была цель, хоть я и не до конца понимала, в чем она заключается. Не зная, кто окажется дома, я начала колотить в дверь. Дрю вытаращил глаза, когда увидел меня за стеклом, но двинулся к двери со всей самоуверенностью одиннадцатилетнего задиры. Он открыл дверь, а я, не задумываясь, размахнулась и двинула ему в лицо. «Ты больше никогда не будешь швыряться в мою сестру червяками!» – выкрикнула я, развернулась и побежала домой.
Бонни тогда было всего девять. Она была тихим ребенком, хотя со временем и превратилась в бодрого и общительного подростка, капитана чирлидеров в старшей школе и члена совета выпускников. И, хотя дома Бонни, как и я, проявляла характер, постоять за себя в стычках с соседскими детьми она не могла. Этот мальчишка, Дрю, так доставал ее, бросаясь червяками, что она стала их бояться. Она ненавидит их и по сей день.
Придерживая ушибленную руку, я сбежала с холма так быстро, как только могла, и ворвалась в дом. Сердце бешено билось. Бонни была в гостиной с папой, который только что пришел домой с работы. «Папа! – крикнула я. – Я только что ударила того парня, который кидался в Бонни червями!»
Он открыл дверь, а я, не задумываясь, размахнулась и двинула ему в лицо. «Ты больше никогда не будешь швыряться в мою сестру червяками!» – выкрикнула я, развернулась и побежала домой.
В 1964 году не каждый отец был бы в восторге, если бы его тринадцатилетняя дочь – именно дочь! – попыталась затеять драку, но мой папа расплылся в горделивой улыбке. «Молодец, Джилли! – сказал он. – Так и надо!»
Прошлое легко идеализировать, особенно если вы из такой дружной семьи, как моя, и выросли в пригороде Филадельфии в 1950‐х – это идеальный «кокон» детства. Мы ловили светлячков летними ночами. Мы забирались на деревья и без присмотра гуляли по лесам. Тогда не было книг по родительству – по крайней мере, ни одна из них не добралась до дома Джейкобсов, – и, хорошо это или плохо, но мама и папа руководствовались инстинктами.
Детские психологи скажут вам, что дети, которые чувствуют себя защищенными, которые знают, что их любят и ценят, чаще других проверяют границы на прочность. Послушание в большей степени является признаком смирения с враждебной ситуацией, в которой оказался ребенок, а не признаком хорошего поведения. А вот протест против установленных контролирующими взрослыми, родителями и учителями правил, кажущихся ребенку спорными, и протест против возлагаемых на него ожиданий помогают ему понять, во что он верит и кто он на самом деле.
1 Надпись на постере отсылает к афише боксерского поединка между Мохаммедом Али и Джо Фрейзером в Маниле в 1976 году, который назвали Thrilla in Manila («Триллер в Маниле»). – Примеч. пер.
2 Обыгрывается название города Nantucket. Nana – «бабуля» (англ.). – Примеч. ред.
3 G. I. Bill – закон, который определял льготы для вернувшихся с фронтов Второй мировой войны. – Примеч. пер.
4 Rexall Drugstore – аптека и магазин деда Джилл Байден, Па Годфри. – Примеч. ред.
5 Норман Роквелл (1894–1978) – американский художник и иллюстратор, изображавший в том числе повседневную жизнь американской глубинки. – Примеч. пер.
6 Leave it to Beaver – ситком о жизни обычной американской семьи и приключениях младшего сына, мальчика по прозвищу Бивер (Бобер). – Примеч. пер.
7 Около 70 литров, бушель – мера объема в США, равная примерно 35 литрам. – Примеч. ред.

Скачать книгу

Там, где свет. История первой леди США бесплатное чтение

Джилл Байден Там, где свет. История первой леди США

* * *

Пролог

Глава первая Семейные узы

Глава вторая Нарушая границы

Глава третья Конец детства

Глава четвертая Настоящий джентльмен

Глава пятая Если приходится просить

Глава шестая Пять предложений

Глава седьмая Мы не говорим «приемный»

Глава восьмая Это ваш ребенок

Пролог

Глава перваяСемейные узы

Глава втораяНарушая границы

Джилл Байден
Там, где свет. История первой леди США

Глава первая
Семейные узы

Глава вторая
Нарушая границы

Глава третья
Конец детства

Глава четвертая
Настоящий джентльмен

Глава пятая
Если приходится просить

Глава шестая
Пять предложений

Глава седьмая
Мы не говорим «приемный»

Глава восьмая
Это ваш ребенок

Глава первая
Семейные узы

Глава вторая
Нарушая границы