Соленая тропа бесплатное чтение

1. Пыль жизни

Решение отправиться в путь я приняла под лестницей. В тот момент я ничего как следует не продумала: ни как пройду пешком 630 миль с рюкзаком на спине, ни где возьму на это деньги, ни как проведу почти сто ночей в палатке, ни чем займусь потом. Я даже не предупредила своего мужа, с которым мы прожили тридцать два года, что он отправляется в дорогу вместе со мной.

Всего за несколько минут до этого мне показалось, что спрятаться под лестницей – вполне разумная мысль. Люди в черном начали барабанить в дверь в девять утра, но мы не были готовы выходить. Мне требовалось еще немного времени: еще час, еще неделя, еще жизнь. Сколько бы мне ни дали времени, его бы не хватило. Поэтому мы вдвоем притаились под лестницей, как испуганные мыши, прижавшись друг к другу, перешептываясь, как непослушные дети, в ожидании, что нас обнаружат.

Приставы обошли дом кругом, стуча в окна, проверяя все замки, пытаясь войти внутрь. Я слышала, как один из них влез на скамейку и с криками пытался открыть кухонную форточку. Именно в этот момент мне на глаза попалась книга, лежавшая в одной из собранных для переезда коробок. Это была «Прогулка длиной 500 миль» – история человека, пешком прошедшего всю юго-западную береговую тропу со своей собакой. Я читала ее, когда мне было двадцать с небольшим лет.

Мот сжался в комок рядом со мной. Уткнувшись головой в колени, он обхватил их руками, словно пытаясь защититься от боли, страха и гнева. Да, от гнева прежде всего. Вот уже три года, как жизнь, казалось, объявила нам войну по всем фронтам. Мот обессилел от гнева. Я погладила его по голове. Я гладила эту голову, когда волосы на ней были еще длинными и светлыми и пахли морской солью, вереском и юностью. Я гладила ее, когда в ней попадались комки детского пластилина. Теперь волосы на ней поседели, поредели и покрылись пылью жизни.

Мы познакомились, когда мне было восемнадцать, теперь мне пятьдесят. Вдвоем мы заново отстроили эту разрушенную ферму, с любовью восстановив каждую стену, каждый камень. Мы растили здесь овощи, кур и двоих детей, а потом перестроили старый амбар под гостевой домик, чтобы за небольшие деньги сдавать его постояльцам. А теперь мы должны выйти за дверь и навсегда оставить свой дом, отказаться от него, отказаться от всей своей жизни.

– Мы могли бы отправиться в поход.

Это прозвучало несколько дико, но я все равно это произнесла.

– В поход?

– Ну да, в поход.

Под силу ли это Моту? Вообще говоря, это же просто тропа вдоль берега, едва ли по ней очень трудно идти. Мы могли бы пойти совсем медленно, шаг за шагом, точно следуя карте. Мне отчаянно нужна была карта – хоть какой-то ориентир в жизни. Так почему бы нам не отправиться в поход по береговой тропе? Вряд ли это окажется безумно тяжело.

Пройти пешком все побережье, от Майнхеда, что в графстве Сомерсет, через Северный Девон, Корнуолл и Южный Девон до самого Пула, что в графстве Дорсет, внезапно показалось мне вполне выполнимой задачей. Однако в тот момент мысль о том, чтобы отправиться в поход по холмам, пляжам и вересковым пустошам, представлялась столь же далекой и неправдоподобной, как и о том, чтобы вылезти из-под лестницы и открыть дверь. Все это было под силу кому-то другому – только не нам.

Но ведь нам уже доводилось восстанавливать безнадежно разрушенное, осваивать профессию строителей и сантехников, растить детей, защищать себя перед судьями и дорогостоящими юристами. Так почему бы и нет?

Потому что мы потерпели поражение. Проиграли дело, потеряли свой дом и самих себя. Я протянула руку, достала книгу из коробки и посмотрела на заголовок: «Прогулка длиной 500 миль». Это звучало так безмятежно. В тот момент я не знала, что юго-западная береговая тропа – это жестокое испытание и что, если сложить вместе все горы и холмы, на которые нам предстоит подняться, получится гора почти в четыре раза выше Эвереста. Что в действительности длина тропы 630 миль[2], а ее ширина нередко не больше фута[3]. Что нам придется спать на улице, жить на улице и, превозмогая боль, разбираться, как мы оказались там, где оказались – под лестницей. В тот момент я знала только то, что нам непременно нужно отправиться в этот поход. Да и выбора у нас уже не было. Когда я протянула руку к коробке, приставы нас увидели. Теперь они знали, что мы в доме, путь назад был закрыт. Выбираясь из темноты под лестницей, Мот повернулся ко мне.

– Вместе?

– Навсегда.

Мы стояли перед дверью, а по ту сторону ждали приставы, чтобы сменить замки и навсегда изгнать нас из прежней жизни. Нам предстояло покинуть уютный полумрак многовекового дома, бережно защищавшего нас от мира целых двадцать лет. Выйдя за дверь, мы теряли возможность вернуться сюда – навсегда.

Взявшись за руки, мы шагнули на свет.

2. Потери

Когда начался наш поход: в тот день под лестницей или в тот день, когда мы выбрались из машины подруги и остались стоять на обочине под дождем, глядя на разложенные на подстилке рюкзаки? А может быть, он назревал много лет, дожидаясь, пока нам совершенно нечего будет терять, чтобы свалиться как снег на голову?

Тот день в здании суда положил конец битве, которая длилась целых три года, но в жизни все оборачивается не так, как ожидаешь. Когда мы переехали на ферму в Уэльсе, сияло солнце, вокруг бегали наши дети, впереди было светлое будущее. Тогда это была всего лишь груда древних камней в уединенном местечке у подножия гор. Мы вложили всю душу в восстановление фермы, трудясь над ней каждую свободную секунду, пока дети росли, предоставленные сами себе, как цветы. Ферма была нашим домом, нашим бизнесом, нашим убежищем, поэтому я не представляла, что мы лишимся ее в обшарпанном сером зале суда возле развлекательного центра. Не представляла, как все закончится, когда стояла перед судьей, объясняя, что он ошибся. Не представляла, что в этот момент на мне будет кожаная куртка, подаренная детьми на пятидесятилетие. Я вообще не представляла, что такое может случиться.

Сидя в зале суда, я смотрела, как Мот собирает белые пылинки с черной поверхности стола. Я знала, о чем он думает: как мы до этого дошли? Ведь человек, подавший на нас в суд, был его близким другом. Они вместе выросли, вместе катались на велосипедах, играли в футбол, превращались из мальчиков в подростков. Так как же это могло произойти? Они оставались друзьями даже тогда, когда другие их приятели исчезли из их жизни. Жизнь повела их разными путями: Купер подался в финансовый сектор, в котором мы ничего не понимали. Но Мот все равно поддерживал с ним отношения. Мы доверяли ему достаточно, чтобы согласиться на предложение вложить крупную сумму в одну из его компаний. Со временем эта компания обанкротилась, оставив после себя лишь долги. Купер ненавязчиво поставил нас перед фактом, что мы должны поучаствовать в их выплате. Вначале мы не обращали на это внимания, но потом он стал настойчивей, утверждая, что по договору мы несем ответственность за эти долги. Вначале Мот был больше расстроен потерей друга, чем материальными претензиями, и спор между ними продолжался годами. Мы были убеждены, что не отвечаем за долги, потому что это не было однозначно прописано в договоре, и Мот был уверен, что они с Купером в конце концов сами во всем разберутся. Так продолжалось, пока в нашем почтовом ящике не оказалась повестка в суд.

Наши сбережения быстро улетели на гонорары юристам. И мы стали представлять свои интересы сами, влившись в толпу других самостоятельных ответчиков – после недавнего пересмотра правил оказания бесплатной юридической помощи таких, как мы, были тысячи. По новым правилам нам не полагался бесплатный адвокат, поскольку наше дело считалось «слишком сложным». Реформа сэкономила правительству триста пятьдесят миллионов фунтов в год, но при этом лишила уязвимые слои населения возможности восстановить справедливость.

Единственной доступной нам тактикой было затянуть процесс на максимально долгий срок, чтобы выиграть время и разыскать хоть какое-то письменное доказательство, которое убедило бы судью в истине: что мы правильно истолковали исходный договор и не несем ответственности за долги. Без помощи профессионального юриста мы не смогли переиграть адвокатов другой стороны, и суд постановил использовать нашу ферму как гарантию выплаты долга Купера.

Мы задержали дыхание, и вот он пришел: иск об изъятии нашего дома и земли, каждого с любовью положенного камня, дерева, на котором играли наши дети, отверстия в стене, где свили гнездо лазоревки, отошедшего куска железа у трубы, где жили летучие мыши. Все это суд постановил у нас отнять. Мы продолжали затягивать процесс, подавая апелляции, запрашивая отсрочки, пока не добыли то, что показалось нам спасением: клочок бумаги, доказывающий, что у Купера нет права требовать с нас денег, потому что мы ему ничего не должны. Спустя три года и десять судебных заседаний у нас в руках был документ, способный спасти наш дом. Мы выслали копии судье и юристу истца. Мы были готовы. Я надела кожаную куртку – вот как я была уверена в себе.

Судья шелестел бумагами, как будто нас в зале не было. Я бросила взгляд на Мота, ища поддержки, но он смотрел прямо перед собой. Последние несколько лет тяжело сказались на нем: густые волосы поседели и поредели, а кожа выглядела нездоровой и бледной. В нем как будто появилась дыра – предательство близкого друга потрясло этого доверчивого, честного, щедрого человека до глубины души. У него постоянно болели плечо и рука, лишая его сил и не давая ни на чем сосредоточиться. Как только все закончится, мы сможем вернуться к своей нормальной жизни и он поправится, думала я. Но вернуться к прежней жизни нам было не суждено.

Я встала, не чувствуя под собой ног, будто по пояс в воде. Листок бумаги я держала в руке, словно якорь. Было слышно, как за окном тревожными голосами пререкаются чайки.

– Доброе утро, Ваша честь. Я надеюсь, вы получили новый документ по делу, отправленный вам в понедельник.

– Получил.

– С вашего разрешения, я хотела бы обратить ваше внимание на этот документ…

Юрист Купера вскочил на ноги, поправляя галстук, как всегда перед обращением к судье. Уверенный в себе, подготовленный – в отличие от нас. Мне отчаянно нужен был юрист.

– Ваша честь, этот документ, который мы оба получили, является новой уликой.

Судья осуждающе посмотрел на меня:

– Это новая улика?

– Ну да, мы получили ее всего четыре дня назад.

– На такой поздней стадии разбирательства новые улики не могут быть представлены суду. Я не могу ее принять.

– Но она доказывает всё, о чем мы говорили вам последние три года. Она доказывает, что мы ничего не должны истцу. Это правда.

Я знала, что случится дальше. Я хотела остановить время, заморозить его, не дать судье произнести следующую фразу. Я хотела взять Мота за руку, встать, выйти из суда и никогда о нем не вспоминать, пойти домой и развести огонь в камине, погладить стены, увидеть, как кошка свернулась у огня. Снова дышать, не чувствуя, как теснится в груди ужас, снова думать о доме без страха его потерять.

– Вы не можете представить суду улики без соответствующей судебной процедуры. Нет, хватит, я перехожу к приговору. Имущество передается во владение истца. Вам предписывается освободить территорию через семь дней, к девяти утра. Так, переходим к издержкам. Вы что-нибудь хотите сказать об издержках?

– Да! Вы совершаете ошибку, где же справедливость? И нет, я не хочу говорить об издержках, у нас все равно нет денег, вы же забираете наш дом, наш бизнес, наш доход, чего вы еще хотите? – Пол покачнулся у меня под ногами, и я схватилась за стол. Только не плакать, только не плакать, только не плакать.

– Я учту это и отклоню иск о взыскании издержек.

Мои мысли куда-то поплыли, пытаясь уцепиться за какую-нибудь соломинку. Мот шевельнулся на стуле, и мне показалось, что от его куртки пахнуло нагретым на солнце гравием и свежестриженными кустами самшита. Об этот гравий дети царапали коленки, когда учились кататься на велосипедах, на нем они буксовали, выезжая со двора в университет на машинах. Розовые кусты были усыпаны цветами, нависавшими над живой изгородью из самшита, как снежки; скоро пора обрезать увядшие соцветия.

– Я прошу права на апелляцию.

– Отказано. Это дело и так слишком затянулось. У вас было много возможностей представить все улики.

Комната как будто уменьшалась в размерах, стены неумолимо надвигались на нас. Никому не было дела, что мы только что нашли этот документ, что в нем содержалась истина; важно было только то, что я нарушила процедуру подачи. Что я буду делать, что мы будем делать, куда я дену кур, кто по утрам будет угощать старых овец хлебом, как мы соберемся всего за неделю, чем мы будем платить за аренду грузовика для переезда, а как насчет семей, забронировавших гостевой домик на праздники, кошек, детей? Как я скажу детям, что мы потеряли их дом? Наш дом? Потеряли, потому что я неправильно поняла процедуру подачи документов. Я сделала простейшую ошибку: не запросила разрешения на представление новой улики. Я не знала, что так было нужно. Я была так счастлива, так уверена в себе, что просто послала документ по почте. Свой идеальный листок бумаги, на котором черным по белому была написана правда. И вот мы всё потеряли. Всё до последнего пенса, и к тому же остались без крыши над головой.

Мы закрыли за собой дверь и пошли по коридору, молча, словно окаменевшие. Краем глаза я увидела в одной из комнат юриста Купера и не остановилась, но Мот зашел туда. Нет, Мот, не надо, не бей его. Я ощутила весь гнев, весь стресс, накопившийся в нас за последние три года. Но Мот лишь протянул юристу руку.

– Все нормально, я знаю, что вы просто выполняли свою работу, но вы-то знаете, что это было несправедливое решение?

Он пожал Моту руку:

– Это решение судьи, не мое.

Я все еще не плакала, но у меня внутри что-то беззвучно взвыло, мешая дышать.

Я стояла в поле за домом, под кривым ясенем, где зимой 1996 года, когда выпало много снега, дети построили иглу[4]. Я разломила ломоть белого хлеба на шесть кусков – в последние девятнадцать лет так начинался каждый мой день. Старая овца понюхала мою ладонь, а затем мягкими губами взяла с нее хлеб: к девятнадцати годам зубов у нее не осталось, но аппетит все еще был отменным. Ее звали Смотин, что по-валлийски означает «пеструха» – это имя придумали ей дети. Старая Смотин была норовистой овцой с неряшливой шерстью и шаткими рогами, точнее с одним рогом, потому что второй она сшибла несколько лет назад, спеша скорей добраться до кормушки. Том подобрал этот рог и положил в свою шкатулку с сокровищами вместе с окаменелостями и картами покемонов. Уезжая в университет, он увез эту коробку с собой. Когда Роуан было три года, мы с ней поехали на соседнюю ферму, стоявшую на холме с видом на море, и купили трех слабеньких пятнистых ягнят на ферме. Роуан так рыдала, когда я не разрешила ей ехать обратно вместе с ягнятами, что я сдалась и загрузила всех четверых в кузов нашего маленького грузовичка, прямо на солому. С тех пор эти овечки стали частью нашей жизни и семьи. Они принесли множество ягнят, но теперь у нас осталась только Смотин – ее сестры умерли, а всех остальных овец я продала другому заводчику год назад, когда думала, что судебное разбирательство дошло до точки и мы вот-вот проиграем. От Смотин избавиться я не смогла. В ее возрасте она была никому не нужна: в среднем овцы живут шесть-семь лет, а потом отправляются на фрикадельки или собачий корм. На следующий день после того, как судья вынес решение по нашему делу, я собрала кур и отвезла на ферму к друзьям, но места для Смотин там не нашлось. Доев хлеб, она медленно побрела по полю среди пушистых головок одуванчиков – она шла под буковые деревья, туда, где всегда пересыхала трава. Мы обе знали это поле так хорошо, как будто оно было продолжением нас самих. Как мы будем жить без него?

Через пять дней мы обе станем бездомными – вот тогда и выясним.

В тот момент я еще не знала – не могла знать, – что не пройдет и пяти дней, прежде чем моя жизнь бесповоротно изменится, и всё, на что я привыкла полагаться, превратится в зыбучий песок прямо под моими ногами. Это случилось на следующий день.

Мы были в Ливерпуле, в местной больнице, в кабинете у врача. Годами мы откладывали этот визит, и вот нам предстояло получить результаты анализов и наконец узнать, почему у Мота постоянно болит плечо. Он всю жизнь занимался физическим трудом, и один врач как-то сказал ему: «Боль – это нормально, не волнуйтесь, если вам будет больно поднимать руки или если при ходьбе начнете немного спотыкаться». Других беспокоило то, что у него дрожит рука и немеет лицо. Но сегодняшний врач был лучшим в своей области, профи, главным авторитетом. Он скажет нам, что это поврежденные связки или что-то вроде того, и даст план лечения. Возможно, во всем виновато падение с крыши сарая много лет назад – не исключено, что Мот заработал тогда трещину. В любом случае доктор наверняка объяснит нам, как все исправить. Он сядет за свой стол и авторитетно все расскажет. В этом нет никаких сомнений.

За долгую поездку в Ливерпуль мы не проронили ни слова, каждый погрузился в собственную трясину шока и усталости. Дни, прошедшие с вынесения судебного решения, слились воедино: бесконечные коробки и костры, лихорадочные звонки и отчаяние. До нас дошло, что ехать нам некуда. Случилось худшее, что могло случиться. Эта семичасовая поездка в город и обратно нам сейчас была ни к чему: каждый час был на счету, каждый час, чтобы закончить сборы, каждый час, который еще можно провести в безопасности нашего дома.

Бесконечные поездки к врачам начались шесть лет назад. У Мота появились изнуряющие боли в плече и руке, а затем дрожь в пальцах; врачи тогда подозревали болезнь Паркинсона. Когда эта версия была опровергнута, они предположили, что дело в повреждении нервов. Кабинет сегодняшнего врача ничем не отличался от остальных: квадратная белая коробка с окнами на парковку, лишенная всяких эмоций. Но этот врач не сидел за столом. Он встал, вышел из-за стола, положил руку Моту на плечо и спросил, как он себя чувствует. Что-то было не так. Врачи так себя не ведут. Ни один врач из тех, что мы видели – а видели мы их немало, – так себя не вел.

– Лучшее, что я могу для вас сделать, Мот, это быть с вами честным.

Нет, нет, нет, нет, нет. Молчите, доктор, ничего не говорите, сейчас вы откроете свой самодовольный рот и из него вырвется что-то ужасное; не открывайте его, не надо.

– Я думаю, что у вас кортикобазальная дегенерация. До конца быть уверенными в этом диагнозе мы не можем. Анализов на него не существует, так что точно мы узнаем только после вскрытия.

– После вскрытия? И когда же это случится, по вашему мнению? – Мот положил руки на колени, вцепившись в них своими крупными пальцами.

– Ну, обычно я сказал бы через шесть-восемь лет с начала болезни. Но в вашем случае болезнь, похоже, развивается очень медленно, поскольку с момента появления первых симптомов уже прошло шесть лет.

– Так, может, вы ошиблись, может, это что-то другое? – Я чувствовала, как желудок подступает мне прямо к горлу, а в глазах всё плывет.

Врач посмотрел на меня как на ребенка, а затем стал рассказывать нам про КБД: редкое заболевание, связанное с дегенеративными процессами в мозге. Это заболевание, объяснил он, отнимет у меня мужчину, которого я полюбила еще девочкой, – уничтожит сначала его тело, а затем и разум, спутав сознание и погрузив во тьму старческого слабоумия. В конце концов он потеряет возможность даже глотать самостоятельно и, скорее всего, погибнет, захлебнувшись собственной слюной. И нет ничего, совершенно ничего, что можно было бы с этим сделать. У меня перехватило дыхание, комната поплыла перед глазами. Нет, только не Мот, не забирайте его, вы не можете отнять его у меня, он все, что у меня есть, он и есть я! Нет. Я старалась казаться спокойной, но внутри кричала в голос, паникуя, как пчела, которая бьется об стекло. Реальный мир по-прежнему был здесь, но меня выбросило за его пределы.

– Но, может быть, вы ошиблись?..

Что он такое говорит? Мы умрем не так. Это ведь не только жизнь Мота, это наша жизнь. Мы с ним единое целое, мы давно слились на молекулярном уровне. Нет отдельно ни его жизни, ни моей, только наша, и мы давно запланировали, как собираемся умереть. Когда нам исполнится по девяносто пять, мы поднимемся на вершину горы, в последний раз полюбуемся восходом солнца и просто уснем. В наш план не входило захлебнуться слюной на больничной койке – оторванными друг от друга, одинокими, испуганными.

– Вы ошиблись.

Вернувшись в машину, мы обнялись и отчаянно так вцепились друг в друга, словно этим можно было остановить происходящее. Если мы прижмемся друг к другу как можно теснее, то ничто не сможет нас разъединить, все случившееся окажется неправдой и нам не придется с этим жить. По щекам Мота катились слезы, но я не плакала, не могла. Заплакав, я открыла бы путь целой реке боли, которая просто смыла бы меня. Мы с Мотом прожили вместе всю свою взрослую жизнь. Каждая мечта, план, успех или неудача – всё всегда делилось пополам. Мы никогда не бывали порознь, по отдельности, поодиночке.

Никакие лекарства не могли притормозить процесс дегенерации, никакие медицинские процедуры не способны были остановить болезнь. Единственное, что нам предложили, это препарат «Прегабалин» для облегчения боли, но Мот его и так уже принимал. Больше врачи ничем не могли нам помочь. Я мечтала о том, как пойду в аптеку и куплю ящик волшебных лекарств, чтобы остановить парад разрушений, который шествовал по нашей жизни.

«Физиотерапия поможет снизить скованность в движениях», – сказал врач. Но Мот и так каждый день занимался лечебной физкультурой. Возможно, если он будет заниматься больше, нам удастся остановить болезнь. Я хваталась за любую соломинку, за что угодно, лишь бы вытащить себя из удушающего тумана, в который поверг меня шок. Но соломинок не было, никто не протягивал мне руку, чтобы вытянуть на берег, и успокаивающий голос не говорил «все хорошо, это просто страшный сон». Только мы с Мотом держались друг за друга на парковке у больницы.

– Ты не можешь быть болен, я все еще люблю тебя.

Как будто моей любви было достаточно. Ее всегда было достаточно, мне самой никогда больше ничего не было нужно, но теперь любовь не могла нас спасти. До Мота никто не говорил мне, что любит меня. Ни друзья, ни родители, вообще никто. Он был первым, и его слова будто окутали меня сиянием, которое окружало меня на протяжении следующих тридцати двух лет. Но слова были бессильны против режима самоуничтожения, который включился в мозге Мота, против белка под названием тау, блокировавшего нейронные связи в его клетках.

– Он ошибся. Я точно знаю, что он ошибся. – Судья ведь ошибся, так почему бы не ошибиться врачу?

– Я не могу думать, ничего не чувствую…

– Тогда давай считать, что он ошибся. Если мы не будем ему верить, то сможем и дальше жить так, как будто ничего не случилось. – Я отказывалась допускать, что врач прав. Все казалось бессмысленным и нереальным.

– Может, и ошибся. А если нет? Что, если начнется та конечная стадия, о которой он говорил? Я не могу, не хочу об этом думать…

– Не начнется. Мы как-нибудь справимся с этой болезнью.

Я не верю ни в Бога, ни в высшие силы. Мы живем, а потом умираем; круговорот углевода в природе продолжается. Но, пожалуйста, Господи, не дай нам дойти до этой точки. Если Бог существует, Он только что схватил мою жизнь за корни и выдернул ее из земли, перевернув все мое существование. Домой мы ехали, врубив музыку на полную громкость, прячась за шумом. Горы терялись у меня под ногами, а море плескалось над головой, потому что мой мир перевернулся. Когда машина остановилась, я вышла из нее словно вверх ногами.

Меня преследовали мысли об удушье. Еще много недель после постановки диагноза я в холодном поту просыпалась по ночам, потому что мне снилось, как Мот захлебывается слизью. Как его шея разбухает, а челюсть перекашивается в попытках втянуть хоть немного воздуха, пока он не погибает наконец от удушья, а мы с детьми стоим рядом и смотрим на это, ничем не в силах ему помочь.

Ласточки прилетели позднее обычного, поодиночке и по двое. Наконец-то добравшись домой после своего грандиозного путешествия, они порхали между буковыми деревьями, глотая насекомых. Вот бы и мне стать ласточкой, свободно мчаться, куда душе угодно, и возвращаться домой, когда захочу. Я разломила хлеб, чтобы угостить Смотин, и вышла в прохладу июньского утра. Воздух был нежным и легким, он ласкал мои щеки, обещая чудесный день. Я протиснулась в узкий проход между кустами дикой груши, из которой состояла живая изгородь. Эти кусты я как-то купила на распродаже в питомнике. Они продавались как бук, но выросли в колючие кустики с мелкими листьями, без плодов и с дурным характером – каждый раз, проходя мимо, я за них цеплялась. Я потерла свежие царапины на руке, алевшие среди старых, уже затянувшихся и побледневших. Теперь заниматься обрезкой изгороди не было смысла. Поле было теплым, и зацветающий клевер наполнял его сладким ароматом меда. Ночью здесь снова резвились кроты, и тут и там виднелись бугорки свежей земли. Я на автомате разровняла их ногой, продолжая по привычке заботиться об этой земле – о нашей земле. Мот когда-то отвоевал это поле у огромных сорняков. Он наотрез отказывался пользоваться пестицидами, а трактора у нас еще не было, так что он вручную выкосил все два акра, убрал мусор, выкопал крапиву. Затем он восстановил окружавшую поле каменную изгородь, сложив из десятилетиями валявшихся на земле камней аккуратную стену. В этом поле дети наших гостей собирали еще теплые, только что снесенные яйца, а по весне кормили ручных ягнят. Здесь мы бессчетное количество раз играли всей семьей в крикет и лежали в высокой, еще не скошенной на сено траве, любуясь звездопадом. Наша земля.

Смотин нигде не было видно. По утрам она всегда подходила к изгороди за своим куском хлеба. Всегда. Отправившись ее искать, я уже знала, что увижу. Она лежала в своем любимом местечке под буками, вытянув в траве голову, будто спала. Она знала. Знала, что не сможет покинуть свое поле, свое место, и просто умерла. Положила голову на землю, закрыла глаза и умерла. Я погладила ее мохнатую морду, в последний раз провела рукой по кривому рогу, и у меня внутри все сжалось. Больше сдерживаться я не могла. Отдавшись отчаянию, я свернулась калачиком в траве рядом со Смотин и разрыдалась. Я содрогалась от рыданий, пока у меня не кончились слезы, пока мое высохшее от потерь тело не замерло, полностью опустошенное. Перед моим лицом колыхалась трава, над головой шумели буковые деревья, а я лежала и пыталась умереть, освободиться и отправиться к Смотин, чтобы беспечно летать с ласточками и никогда не покидать ферму, никогда не видеть медленной гибели Мота. Позволь мне умереть сейчас, пусть я умру, не оставляй меня одну, дай мне умереть.

Я взяла лопату и начала рыть землю, чтобы похоронить Смотин в ее поле, рядом с сестрами. Подошел Мот, и мы вдвоем молча копали яму, отказываясь говорить, отказываясь признавать реальность растущей ямы. Чернота, в которую мы заглянули накануне, была слишком страшной, слишком новой, чтобы мы признали ее реальность, даже в теории. Я накрыла голову овцы кухонным полотенцем – мы не могли смотреть, как ей на морду падает земля. Она умерла. Все кончилось. Вместе с ней мы похоронили ту мечту, которой была для нас наша ферма.

3. Сейсмический сдвиг

Когда мы навсегда покинули свой дом, у нас было две недели на то, чтобы вывезти свои немногочисленные пожитки в сарай к другу и придумать какой-то план действий. Дети не могли нам помочь: они оба еще учились в университете, снимали жилье вместе с другими студентами и едва сводили концы с концами. Брат Мота как раз уехал в отпуск и пустил нас пожить к себе, но через две недели он вместе с семьей должен был вернуться, и нам предстояло куда-то съехать. Мы находились всего в двадцати милях от дома, совсем рядом, но вернуться туда не могли. Это была пытка. В шоке от расставания со своим домом, не в силах осознать новость, услышанную от врача, мы провели первые дни как во сне, в каком-то тумане.

Голос разума настаивал, что нам нужно поскорее найти работу и съемное жилье. Мы ведь потеряли не только дом, но и свой маленький гостиничный бизнес, так что источника дохода у нас не осталось. Чтобы заново отстроить жизнь, нужна была работа. Но ведь не исключено, что времени нам оставалось всего ничего, прежде чем здоровье Мота окончательно пойдет на спад – сначала паралич, а за ним смерть. Я не могла оставить его дома и выйти на работу, я чувствовала необходимость проводить с ним каждую драгоценную минуту, пока он относительно здоров. Я хотела сберечь как можно больше воспоминаний, чтобы потом, когда останусь одна, перебирать их, словно сокровища.

Я ненавидела врача, который сообщил нам диагноз. «Лучшее, что я могу для вас сделать, Мот, это быть с вами честным». Это было худшее, что он мог сделать. Лучше бы он промолчал и позволил мне и дальше жить в неведении. Я не хотела видеть черную пропасть своего будущего при каждом взгляде на Мота. Эти дни мы пережили так, будто только что вернулись с поля боя, израненные, испуганные и потерянные.

Мы могли бы поселиться в палатке, пока не найдем варианта получше, но даже самое дешевое место в организованном кемпинге стоило восемьдесят фунтов в неделю – для нас это было слишком дорого, а пособие, положенное бедным на оплату жилья, не разрешалось использовать для оплаты туристического лагеря. Ни у кого из знакомых не было ни свободной комнаты, ни места в саду, куда нас могли бы пустить больше чем на несколько недель. Нам нужно было место, чтобы собраться с мыслями и осознать произошедшее. Стояла середина лета, самый сезон отпусков, и все дома на колесах уже арендовали туристы, причем задорого.

В идеальном мире мы нашли бы съемное жилье, но когда твой дом отобрали за долги, арендовать что-то практически невозможно. Банки считали нас неплатежеспособными и отказывали в кредите. Мы могли бы встать в очередь за муниципальным жильем для бедных, но наш случай не считался приоритетным, и пока нам могли предложить только комнату в общежитии для наркоманов и алкоголиков. Темноволосая девушка с тугим хвостиком и сильным валлийским акцентом, принявшая нас в отделе социального обеспечения, сказала:

– Ну если вы не умрете совсем скоро, хотя бы в течение года, то вы не так уж и больны, верно? Судите сами, вот и как мне тогда считать ваш случай приоритетным?

В этот момент мы точно поняли, что лучше поселиться в палатке.

Вернувшись домой к брату Мота, я уставилась в окно, оцепеневшая, не в силах больше ничего придумать.

– Я даже рад. Не представляю, как бы мы поселились в муниципальном жилье так близко от фермы. У меня бы сердце не выдержало.

Кроме того, мы бы сделались темой для разговоров всех соседей на много месяцев вперед – в деревне все знали всё про всех.

– Это факт. На ферме мы могли бы укрыться ото всех, да? На нашем острове.

Ферма была для нас именно что островом, во всех смыслах слова. Как только мы съезжали с дороги и углублялись в лес, весь мир оставался где-то далеко. Постепенно сквозь деревья проступал вид на ферму – и как будто открывалась другая вселенная: со всех сторон старые поля, разделенные живыми изгородями. Впереди тянулась гряда гор, величественных и высоких на западе, уходящих вдаль на востоке, а между ними змеилось нежное гладкое облачко. Крупный сарыч, расправив крылья, кругами уходил в небо и зависал в голубом воздухе, где-то между вершинами деревьев и горами. Как только лес за нами смыкался, мир дорог, деревень и человеческого шума оставался далеко позади. Но теперь, лишившись своей безопасной гавани, мы неслись на плоту отчаяния вниз по течению, сквозь густой туман, не зная, где пристанем к берегу, да и будет ли он вообще, этот берег.

Мот стоял у окна, глядя на заросли вереска и дрока на склоне холма. Как бы дома, но не дома.

– Кажется, я не выдержу, если мы здесь останемся. Нам нужно уехать из Уэльса, оставаться слишком больно. Не знаю, что мы будем делать дальше, я даже не знаю, сколько мне осталось жить, но сейчас мне нужно уехать отсюда подальше. Нужно найти другое место, которое станет нам домом.

Я набрала в легкие побольше воздуха.

– Тогда давай укладывать рюкзаки, а дальше будем думать на ходу.

– Решено. Отправляемся в путь по юго-западной тропе.

Укладывать рюкзак в двадцать лет и в пятьдесят – две разные истории. В последний раз мы ходили в поход еще до рождения детей, у Мота еще были длинные волосы, а я была на стоун[5] легче. Тогда мы просто покидали в рюкзаки всё, что показалось нам нужным, и отправились в путь, несмотря на тяжесть. Наши молодые тела легко восстанавливались после травм и растяжений. Маршрут лежал через Озерный край в Шотландии, и мы ежедневно проходили много миль, но ночевать останавливались на организованных кемпингах, почти никогда не разбивая палатку в случайном месте, «дикарями». Прошло тридцать лет, из которых двадцать я занималась тяжелым физическим трудом – такого рода нагрузка наносит организму повреждения, которые никогда не проходят полностью и в любой момент могут напомнить о себе. Кроме того, в последние три года, пока шел суд, я подолгу горбилась над ноутбуком, пытаясь построить для нас линию защиты, и теперь мои потерявшие подвижность суставы на каждом шагу грозили мне растяжениями и травмами. А Мот? Как он потащит тяжелый рюкзак? Мы попробовали сложить вещи как в прежние времена и оптимистично взвалили этот вес Моту на спину. В рюкзак на шестьдесят литров поместилась только наша старая оранжевая палатка и два чуть ржавых котелка. Дважды обойдя вокруг комнаты, Мот со стоном опустился на колени.

– Сними его с меня. Не могу.

– Значит, нам придется задуматься о другом снаряжении. Для начала о палатке полегче.

– У нас нет на это денег.

Почти все деньги, заработанные за последний год, ушли на судебное разбирательство и на пропитание, пока мы занимались тяжбой. К тому же оба наших ребенка учились в университете. Я вернула аванс всем, кто забронировал гостевой домик на лето, и у нас осталось триста двадцать фунтов. Правда, еще мы каждую неделю получали сорок восемь фунтов[6] пособия от государства: Мот уже почти не мог работать, и мы жили за счет дохода от сдачи гостевого домика. Это было так мало, что мы получили право на государственную помощь для малоимущих. Даже это небольшое пособие требовало постоянного адреса, поэтому мы зарегистрировали его на адрес фермы и договорились на почте, что все наши письма будут пересылать брату Мота. Сорок восемь фунтов в неделю. Можно ни в чем себе не отказывать.

Я перечитала «Прогулку длиной 500 миль» и еще раз сказала себе, что нам это по плечу. Марк Уоллингтон с легкостью прошел юго-западную береговую тропу из конца в конец с прокатным рюкзаком и лохматой псиной. Мы тоже справимся. Но нам придется пойти в обратном направлении, от Пула к Майнхеду. Первый отрезок пути, от Майнхеда до Падстоу, казался самым сложным, а последний, от Плимута до Пула, самым легким. Логичнее было отправиться в обратном направлении и дать себе время адаптироваться к походной жизни, прежде чем тропа станет особенно крутой. Оставалось только найти подходящий путеводитель. Однако очень скоро оказалось, что не существует путеводителей для маршрута в обратном направлении, с юга на север, – все они без исключения вели с севера на юг. Я перерыла все книжные полки в магазине туристического снаряжения, но в их огромной секции путеводителей не было того, что мне нужно. Бедная продавщица безропотно терпела мое благородное негодование.

– Как вы не понимаете, мне нужно идти в обратном направлении, начало пути должно быть попроще. Марку Уоллингтону было двадцать с хвостиком, у него и проблем-то никаких не было, кроме вылетающих заклепок. – Я чувствовала, что краснею от злости, паники и жалости к себе и что мои заклепки вот-вот вылетят.

– Простите, мэм, такого путеводителя просто не существует. – Худенькая продавщица тихонько ускользнула, а я села среди полок и загрустила. Если нам придется начать со сложного участка, не факт, что Мот вообще выдержит первую неделю пути. И что тогда? Я была не готова думать о том, «что тогда», мозг включал режим самозащиты. Все, о чем я могла думать, была тропа, наш поход: больше я ничего не видела. Мы приценились к подробным картам Картографического управления, но если бы мы купили карты всех участков, необходимые нам для похода, получилось бы слишком дорого и тяжело.

– Рэй, я не готов на протяжении пятисот миль читать путеводитель задом наперед. Значит, мы просто выйдем из Майнхеда и пойдем очень, очень медленно, – Мот гладил меня по голове, но мне хотелось только забраться в спальный мешок и расплакаться. Не раскисай. Ты должна быть сильной, это ведь не тебе предстоит умереть от удушья. Я едва сдерживалась, и вывести меня из равновесия было легче легкого.

Нам нужно было выбрать книгу, и, как следует приглядевшись, мы поняли, что выбора нет. Маленькая коричневая книжка Пэдди Диллона «Юго-западная береговая тропа: от Майнхеда до мыса Саут-Хейвен» в непромокаемой обложке и с подробной картой всего пути так удачно ложилась мне в руку и в карман Моту, что мы сразу же ее купили. Листая путеводитель за чашкой чая, мы поняли: когда Марк шел по тропе со своей собакой, он либо сбился со счета, либо что-то пропустил, либо за прошедшие с написания его книги десятилетия некий сейсмический сдвиг волшебным образом удлинил Корнуолл, потому что тропа теперь насчитывала не пятьсот миль, а шестьсот тридцать.

Нам пришлось купить кое-какое новое снаряжение – это было неизбежно. Крупные металлические замки на старом рюкзаке Мота заржавели и заклинивали, а у моего рюкзака порвался непромокаемый чехол, и теперь он пропускал воду. Стоимость качественной починки оказалась неподъемной. Два новых рюкзака обошлись бы нам почти в двести пятьдесят фунтов. После долгих поисков мы наконец купили два простых рюкзака, они стоили в два раза дешевле, чем один фирменный. Безо всяких наворотов, но достаточно функциональные. В следующие несколько дней мы сосредоточились на рюкзаках: набивали их, разбирали, паковали, распаковывали и ходили в них по дому. Ничего не получалось. Все, что мы хотели взять с собой, никак не помещалось.

– Нет, Рэй, рюкзак побольше я тащить не смогу. Давай поступим так же, как при отъезде с фермы. Давай еще раз всё перепакуем и возьмем только то, без чего нам точно никак не выжить. Больше ничего. Тогда, может быть, я справлюсь.

– Палатка слишком громоздкая. Она не влезает и слишком тяжелая для твоего плеча, но у нас нет денег на новую. Положение безвыходное.

– Может, поищем на сайте eBay?

Сделав ставку, мы напряженно ждали окончания аукциона, гадая, удастся ли нам купить то, что станет нам домом до конца лета, а может быть, и дальше. Три секунды… две… одна, и мы выиграли! У нас появилась почти новая палатка «Ванго» весом три кило – в четыре раза легче старой и во много раз меньше! Мы станцевали победный танец вокруг кухонного стола: за тридцать восемь фунтов мы только что купили себе новый дом.

Я позвонила нашей дочери Роуан в приступе отчаянной радости. Мне нужно было поделиться с ней этой крохой хороших новостей, хоть немного разрядить тяжелую атмосферу, которая установилась между нами в последние две недели беспросветной тоски. Я хотела снова стать для нее всемогущей мамой и все исправить, но как только в трубке послышались гудки, я пожалела о своем порыве. Да, дети выросли и поселились отдельно, но дом, который мы потеряли, был и их домом. Мот был их отцом, и принять его болезнь им было ничуть не проще, чем мне. Эти недели в корне меняли наши отношения с детьми: происходили события, от которых я не могла их защитить. Расстановка сил менялась, и меня это просто убивало. Я оказалась к этому не готова. Однако выяснилось, что мы их отлично воспитали. И сын, и дочь оказались на удивление адекватными взрослыми и были готовы ко всему. Это я по-прежнему пыталась оберегать их от мира и от любых проблем. Если я не буду тем человеком, который защищает их от бед, то кем же я стану? Это была последняя капля того, что в глубине души я считала «собой». Что останется, если исчезнет и она? Ничего.

– Что ты такое говоришь, мам, ты с ума сошла? Что, если он упадет со скалы? – голос Роуан вернул меня к реальности. – У вас нет денег, что вы собираетесь есть? Ты что, действительно считаешь, что вы сможете провести остаток лета в палатке? Но как? Папа иногда со стула встать не может, что будет, если у него случится приступ на скале? Где вы будете ставить палатку? Ты знаешь, сколько стоят места на кемпинге? Ты уже сказала Тому?

– Я знаю, Роу. Это полное безумие, но что нам остается? Мы не можем просто сидеть и ждать, когда государство выделит нам жилье, не такие мы люди. Нам нужен этот поход. Пока мы вместе, у нас все будет в порядке, не волнуйся.

Телефонная линия потрескивала в наступившей тишине.

– Я вышлю тебе новый мобильный, с нормальной батарейкой. Звони мне каждый день и бери трубку, когда я тебе звоню. И скажи Тому.

– Хорошо, Роу, я тебя тоже люблю.

– Привет, Том. Мы с папой решили пойти в поход по юго-западной береговой тропе. Это, наверное, займет не меньше двух месяцев, а может, и три.

– Ладно.

– Мы пройдем шестьсот тридцать миль и всю дорогу будем жить в палатке.

– Это круто.

Наш неуемный гиперактивный малыш вырос в мужчину не просто спокойного, а нездорово спокойного; а наша маленькая королева блесток и диско внезапно решила стать мне матерью.

А я сама, кем стала я? А Мот? Хватит ли нам шестисот тридцати миль, чтобы найти ответы на эти вопросы?

Через три дня нам доставили палатку, и мы собрали ее в гостиной: широкий и низкий купол зеленого цвета, который на полу выглядел шапкой мха на гранитном утесе. Мы разложили свои самонадувающиеся туристические коврики и забрались в сверхлегкие спальники, купленные по пять фунтов в супермаркете. Я вскипятила чай на крошечной походной горелке, и мы устроились в дверях палатки смотреть по телевизору «Мир садовода». Когда передача закончилась и мы попытались встать, оказалось, что Мот не может пошевелиться. Как он ни старался, встать у него не получалось. Наконец я вытащила его из палатки прямо в спальнике и поставила на ноги.

– А что, может быть, Роуан права? Это, пожалуй, не самое мудрое решение в нашей жизни.

– Разве мы когда-то искали легких путей?

Мы в последний раз укладывали рюкзаки, зная, что если мы что-то забудем или не сможем втиснуть, то нам придется обходиться без этого все лето. О покупке новых вещей не могло быть и речи: на это не было денег. Хорошо, если их хватит хотя бы на еду, особенно с учетом необходимости покупать продукты на побережье в разгар сезона отпусков.

Возле каждого рюкзака росла груда вещей, которые мы хотели взять с собой. Они явно туда не помещались, но мы все равно пытались их впихнуть. Я первым делом уложила одежду – самый минимум на два месяца, – и рюкзак сразу же заполнился наполовину. Делать было нечего, другого варианта сэкономить место не было. Разложив вещи по дивану, я отобрала только то, без чего никак не смогу обойтись. Старый хлопчатобумажный купальник, три пары трусов, пара носков, безрукавка, леггинсы и футболка с длинными рукавами, чтобы спать. Все остальное я надену на себя: еще одну пару леггинсов, короткое вискозное платье в цветочек, купленное в секонд-хенде, хлопчатобумажную безрукавку, толстые красные носки и дешевую куртку из флиса. Вот и всё.

Я скатала одежду в шарик и в непромокаемом мешке положила на дно рюкзака. Потом уложила все остальное. Самонадувающийся коврик, крошечную газовую плитку, баллончик с газом, сковородку из нержавеющей стали со складной ручкой, спички, эмалированную тарелку и кружку, ложку и пластиковую ложку-вилку, маленькую походную подушку, спальник (упакованный в чехол, он помещался в боковой карман), непромокаемую куртку и леггинсы. Затем всю ту мелочевку, без которой, мне казалось, я не смогу обойтись: фонарик, блокнот и ручку, складную зубную щетку и маленький тюбик зубной пасты, шампунь, быстросохнущее синее полотенце, гигиеническую губную помаду, туалетную бумагу, влажные салфетки для лица, мобильный телефон, складную зарядку к нему, двухлитровую пластиковую бутылку воды, которую я пристегнула к рюкзаку сверху ремнями. И кошелек со ста пятнадцатью фунтами – все, что у нас оставалось, – а также банковскую карточку. Мне же предстояло нести и еду: основную часть мы собирались покупать по пути, но для начала у нас была с собой жестянка с концентрированным сахаром, который был в объеме в два раза меньше обычного, пятьдесят чайных пакетиков, две пачки риса и две макарон, фрикадельки долгого хранения в пластиковой упаковке, почему-то оранжевого цвета, банка консервированной скумбрии, батончики-мюсли и две шоколадки «Марс». Это был наш неприкосновенный запас, который мы планировали хранить на крайний случай и, если что, пополнять по пути.

Я с трудом закрыла рюкзак и затянула ремнями. Он был переполненный, тугой, как футбольный мяч. Когда я села на него, он ничуть не промялся под моим весом.

Рюкзак Мота был очень похож на мой, хотя вместо платья в цветочек у него были армейские штаны, которые можно было закатать до колен, превратив в шорты. У него также была аптечка, перочинный ножик и маленькая подзорная труба, чтобы рассматривать путь впереди. Во внутреннем кармашке лежало тоненькое издание «Беовульфа» в переводе Шеймаса Хини[7] – эту книгу вот уже много лет Мот брал с собой в любую поездку. Вместо продуктов и походной кухни он нес палатку, пристегнутую к рюкзаку снаружи. Путеводитель Пэдди Диллона он положил в наколенный карман штанов, и вот мы были готовы трогаться в путь.

Взвесив рюкзаки, мы обнаружили, что они весят почти одинаково: каждый по восемь кило. Мне казалось, что для Мота это слишком тяжело, но он все равно поднял свой рюкзак и сунул руку в лямку.

Просунуть вторую руку в другую лямку он не смог из-за больного плеча, мне пришлось приподнять рюкзак снизу и помочь ему. Это нужно было делать до того, как я надену собственный рюкзак, потому что с ним на спине я не могла поднять руки достаточно высоко, чтобы надеть лямку на плечо Моту. Затем я надела свой рюкзак: сначала оперла его о колено, перекинула на спину и продела в лямку одну руку, а потом Мот приподнял его снизу, чтобы я смогла надеть и вторую лямку. Легкотня.

Мы стояли рядышком, словно две черепахи, которые упали на спину и не могут перевернуться.

– Это безумие.

Безумие, но выбора у нас не было. Если мы откажемся от своей затеи, нам придется задуматься о том, что жизнь не закончится с окончанием лета, и о том, что нас ожидает дальше. Мы были к этому не готовы.

– Приходится признать, что мы уже не такие супергерои, как раньше.

Мы загрузили рюкзаки в машину и отправились на юг, подальше от всего, что с нами случилось. Это всё был сон. Сон, а не реальность. Мы уезжали прочь от двадцати лет семейной жизни и работы, от всего своего имущества, от надежд, мечтаний, будущего, прошлого. При этом нас не ждало никакое новое начинание, жизнь не предлагала нам второго шанса. Земля разверзлась у нас под ногами, и мы оказались на краю пропасти, через которую невозможно перебраться. Чтобы спастись от нее, мы притворились другими людьми и просто сбежали. Что ждало нас впереди? Поход, только поход.

4. Праздношатающиеся и бродяги

Краткая справка о проблеме бездомных

Если попросить случайного человека описать типичного бездомного, как правило, он скажет, что это бомж, который спит на улице в грязном тряпье, иногда с собакой, и клянчит у прохожих деньги на алкоголь или наркотики. Этот стереотип вызывает у людей самые разные эмоции – кто-то равнодушно проходит мимо, кому-то становится не по себе, а кто-то откровенно раздражается. Но большинство людей представляют себе бездомных именно так.

Исследования, проведенные благотворительным фондом «Крайсис» и Фондом Джозефа Раунтри, показали, что в 2013 году в Великобритании как минимум 280 000 семей назвали себя бездомными или на грани бездомности. Эти семьи официально подали заявки на регистрацию как бездомные. Однако из этих 280 000 заявок государство приняло только 52 000, посчитав, что у остальных есть родные или друзья, которые могли бы их приютить. Из оставшихся 228 000 многим оказали помощь муниципальные власти. Итого, 280 000 семей обратились за помощью из-за отсутствия жилья. Сколько человек было в каждой семье – неизвестно.

К сожалению, цифры на удивление противоречивы. По данным правительства, во всей Англии в 2013 году на улицах ночевало 2414 людей, но эти данные собирались единственный раз, всего за одну ночь. При этом исследования организации «Чейн» (что расшифровывается как «Комбинированная сеть информации и бездомности»), которую финансирует Администрация Большого Лондона, показывают, что только на улицах Лондона в 2013 году жило 6508 человек. Правительственная статистика тех же данных, собранная одноразовым методом, называет цифру 534 – удобный способ подсчета для тех, кто предпочитает смотреть на проблему сквозь пальцы. А что происходит с остальными официально бездомными людьми, а также со всеми прочими – со сквоттерами, с теми, кто хорошо умеет прятаться, с теми, кто ночует по диванам у знакомых, с теми, кто даже не вошел в статистику? Ведь в статистику попали только те, кого нашли непосредственно на улицах, либо те, кто подавал документы на регистрацию. В 2013 году на улицах Лондона спали 6508 человек – или, если не приглядываться, всего 543 человека. А что же все остальные?

Существует законодательство, которое позволяет британской полиции защищать население от бездомных, в частности Закон о бродяжничестве 1824 года. Он вошел в силу в то время, когда в публичных местах практиковались многовековые законы против всех, кого власти считали «подозрительными». Алан Мерди, юрист, ведущий колонку в журнале The Pavement, в своем описании этой дискриминирующей практики пишет, что подозрительными считались самые разные люди – от цыган, актеров, проституток, предполагаемых ведьм, художников и попрошаек до бездомных.

Крестьянское восстание[8] привело к появлению первого закона о запрете попрошайничества в 1381 году, который никто не соблюдал до появления мер против бродяг в 1547 году, после роспуска монастырей[9]. По мере того, как в результате Законов об огораживании земель и промышленной революции бездомных становилось все больше, больше становилось и законов против них. Затем в 1744 году Закон о бродяжничестве лег в основу всего последующего законодательства на эту тему. В нем бездомные люди описаны как «попрошайки, праздношатающиеся и бродяги», а рецидивисты в этих категориях именуются «неисправимыми бродягами». Закон дал властям право арестовывать любого человека, которого сочли подозрительным или неспособным себя содержать. К сожалению, начиная с 1731 года местные власти были обязаны выплачивать по пять шиллингов любому, кто задержит «праздношатающуюся или непорядочную личность». Это привело к злоупотреблению законодательством: в течение первого же года таким образом было арестовано более пятисот человек.

После окончания войн с Наполеоном бездомных на улицах вновь прибавилось, и зазвучали призывы ввести более строгое законодательство против бродяжничества. Так был принят Закон о бродяжничестве 1824 года, который частично остается в силе и сегодня, хотя и претерпел немало изменений. Его первая часть все еще используется для борьбы с попрошайками наряду с Законом об уголовном правосудии 1982 года и описывает «праздношатающихся лиц, нарушающих общественный порядок», как «всех, кто бесцельно слоняется вне своего дома или располагается в публичном месте, на улице или проезжей дороге, с целью попрошайничества или сбора милостыни». Четвертый раздел позволяет к «праздношатающимся и бродягам» причислить «всех, кто бесцельно слоняется вне своего дома и селится в любом сарае, амбаре или надворной постройке либо же на открытым воздухе, в палатке, в любой повозке или телеге, не имея очевидных средств к существованию и не будучи способным убедительно отчитаться о своих обстоятельствах».

В 2014 году, спустя год после того, как мы отправились в поход по юго-западной береговой траве, вступил в силу Закон об антисоциальном поведении, преступности и поддержании порядка. В нем содержатся приказы о защите общественного порядка, которые позволяют властям арестовывать всех, кого можно счесть источником беспокойства для других, и принуждать их «покинуть данную местность и больше в нее не возвращаться». Эти приказы сегодня используются в самых разных целях – от причудливого запрета на «нарушающих общественный покой овец» в районе Форест-оф-Дин до ограничений на ношение клюшки для гольфа в публичных местах. Но говоря попросту, если вы покажетесь местным властям подозрительными, они могут вас прогнать или арестовать. Это позволило местным властям законодательно запретить многие связанные с бездомностью действия: праздношатание, попрошайничество, ночевки на улицах и так далее. Нарушение этих законов они вправе карать штрафом в размере сотни фунтов, а неуплата наказывается штрафом уже в тысячу фунтов и постановкой на учет. И даже не вздумайте попрошайничать или, скажем, показываться в приличном районе с невоспитанными овцами.

Страх перед бездомными сегодня так же вездесущ, как и раньше. Автоматически считается, что любой бездомный человек должен быть алкоголиком, наркоманом или сумасшедшим. Хотя эти проблемы действительно распространены среди бездомных, они скорее не причина, а результат жизни на улицах. Именно этот вездесущий страх, а также опасения, что бездомные отпугнут из города туристов, лежит в основе попыток лондонских властей запретить людям жить на улице и объявить благотворительные столовые для бездомных незаконными. Неужели лучшее решение проблемы – это уморить неугодных общественности людей голодом?

Бродяги, бомжи, праздношатающиеся – как ни называй бездомных, факт в том, что летом 2013 года мы пополнили их ряды.

5. Бездомные

Мы могли бы добраться до Тонтона[10] уже через два дня. Случись так, мы, вероятно, не попали бы в самую адскую жару. Но добраться туда вовремя нам помешали ангелы.

Много раз мы ездили по шоссе М5, и всегда спешили, всегда у нас были какие-то планы. Теперь же спешить было некуда, и сбить нас с пути оказалось очень легко.

– Сколько раз мы проезжали указатель на Гластонбери со словами «в следующий раз заедем обязательно»? Давай съездим туда хоть на часок. Мы все равно сегодня успеем добраться до дома Джен, а там бросим машину и через два дня отправимся в путь, как и планировали.

Джен, подруга Мота из города Йовил, согласилась нам помочь чем могла. Спешить к ней было незачем – можно было спокойно подняться на Холм святого Михаила, полюбоваться видом и поехать дальше.

– А почему бы и нет, давай.

Вокруг Холма святого Михаила, где археологи нашли следы человеческих поселений периода железного века, существует тьма кельтских мифов и легенд. Как и в каждой третьей деревне на западе Великобритании, в Гластонбери утверждают, что именно здесь разворачивались события из легенд про короля Артура. Мы совсем недавно проехали мимо озера в Уэльсе, куда Артур предположительно бросил свой меч, так что сделать крюк в Гластонбери показалось нам логичным. Мне так и не удалось понять, ни почему король бриттов решил бросить свой знаменитый меч в ничем не примечательное серое озеро у обочины шоссе, ни зачем он задержался в Гластонбери достаточно надолго, чтобы напитаться энергией лей-линий и вдохновить жителей на строительство кучи эзотерических магазинчиков. Возможно, что-то прояснит наш визит— или хотя бы визит в крепость Тинтейджел, через которую пройдет наш путь в Корнуолле, если, конечно, мы туда доберемся.

После долгой и печальной поездки мы с удовольствием вышли из машины и размяли ноги, поднявшись на холм. На мобильный телефон мы фотографировали долины Сомерсета, а также американских и китайских туристов, любующихся тем, как мы фотографируем их, любующихся долинами Сомерсета. Затем мы спустились назад в городок: место скопления всего альтернативного и эзотерического, а также, к нашему удивлению, бездомных людей. Они сидели в дверях и нишах домов на тряпках и спальных мешках, перед многими стояли миски для милостыни. Парень лет двадцати устроился между помойкой и водосточной трубой, перед магазином магических кристаллов. Сквозь потрепанную одежду, немытые волосы и драную шляпу проглядывал розовощекий, белозубый, ясноглазый выпускник частной школы. Мы сидели с другой стороны дороги и ели пирог, благословленный магическими кристаллами, глядя, как парень виртуозно собирает с прохожих деньги. К несчастью для его менее удачливых коллег, его идеальная улыбка и прекрасный выговор явно производили благоприятное впечатление на богатую местную публику.

– Посмотри-ка. – Этот плакат я видела по всему городу. – Исцеление с помощью ангелов в Хэвенли-Энд. Три фунта за билет, начинается через двадцать минут. Раз уж нас занесло в Гластонбери, пошли сходим, просто ради местного колорита? Чуть развлечемся перед дорогой, а потом отправимся дальше.

А вдруг это окажется не просто жульничество, вдруг Моту это поможет?

– Нет.

– Ну ладно тебе, пойдем шутки ради.

Бродя по площади в поисках нужного адреса, мы увидели, как уже знакомый нам красивый парень-попрошайка зашел в общественный туалет. Вышел он оттуда преображенным: драную куртку убрал в рюкзак, достал оттуда скейтборд и лихо покатился в сторону банка. Выглядел он теперь как крутой сёрфер. Сидя на скамейке, мы наблюдали, как он вышел из банка, снова переоделся в драную куртку и занял свой пост у помойки. Очевидно, попрошайничество в Гластонбери считалось вполне достойной карьерой.

Дверь нам открыла женщина в белом.

– Здравствуйте, меня зовут Мишель, добро пожаловать в Хэвенли-Энд. Я не объясняю ничего, что здесь происходит, только помогаю ангелам указать вам путь.

Она провела нас в гостиную.

– Вот вам плед и подушка, найдите местечко и располагайтесь. Все уже здесь.

Комната была полна людей, которые вплотную друг к другу, как селедки в банке, лежали на полу и диване, а также сидели на стульях, послушно накрывшись пледами и закрыв глаза. Я с трудом пробралась к свободному пятачку, оглянувшись на Мота, который скептически приподнял бровь.

– Я включу музыку, которая поможет нам призвать ангелов.

Для подготовки публики Мишель завела музыку, в которой южно-американские дудки сочетались с песнями китов. Она также зажгла ароматические травы, наполнившие комнату дымом «небесного дыхания». Затем она призвала своих ангелов:

– Гавриил с юга уже здесь, он несет с собой синий свет. Впитайте этот свет через пальцы ног.

Затем другие ангелы принесли с собой еще много разных светов, и мы лежали, впитывая их ангельскую силу, в жаркой, тесной, пахучей радуге. Если в комнате и впрямь пахло ангелами, то мне в раю будет просто отлично. В студенческие дни я часто вдыхала этот запах, но мы называли его отнюдь не «небесным дыханием».

– Дышите глубоко, пусть сила ангелов коснется ваших больных мест, ваших ног и рук, вашего сердца и мозга, вашей печени, ваших… ваших… э-э-э… почек. И расслабьтесь.

Музыка смолкла, вся комната тихо дышала. Тишину нарушил знакомый храп – вначале негромкий, как обычно, но постепенно нарастающий. Я приподнялась на локте: все селедки лежали, послушно вдыхая и выдыхая, и только Мот спал крепким сном и раскатисто храпел.

– Попрощайтесь с ангелами и вернитесь в свое тело, а затем – в мир.

Все сели и начали тихо сравнивать свои ангельские путешествия: кто плавал с китами, кто летал с птицами, кто ходил по воде. Я была довольна и тем, что на три фунта подышала «небесным дыханием». Мот продолжал храпеть, и я толкнула его в бок:

– Мот, вставай.

– Не могу.

– Я знаю, что ты уютно устроился, но давай уже вставай.

– Я не могу! Не могу пошевелиться. Проклятье, ты думаешь это оно? Я парализован? Не могу даже шевельнуться.

Мишель соблюдала дистанцию: предложив нам стакан воды, она вновь удалилась. О чем она думала: что призвала не тех ангелов или что мы можем подать на нее в суд?

– Я не чувствую ног. Неужели так всё и будет? Что, если я внезапно не смогу ходить, вот так в одночасье?

Наконец он смог подняться на колени, а затем пересесть на стул.

– Это потому, что ты целый час лежал неподвижно. Ты же знаешь, что когда полежишь на спине, потом не можешь двигаться.

– Я тебе говорил, что не хочу сюда идти.

– Все будет хорошо; это все храп и «небесное дыхание», ты слишком им надышался.

Проклятье, а вдруг такое случится во время похода? Если мы вообще туда выдвинемся.

Выезжая из города, мы в последний раз видели хорошенького попрошайку: он сидел на скамейке, очень чистенький и в меру упитанный, и болтал по мобильному.

Вместо двух дней мы провели на полу у Джен почти две недели, пока Мот приходил в себя после посещения ангелов из Гластонбери. Но таки настало время отправляться в путь: нам нужно было уезжать, пока мы не утомили хозяйку окончательно – никто не готов бесконечно долго делить свою ванную комнату с гостями. Мы оставили машину у дома Джен, отчаянно жалея, что она недостаточно велика, чтобы в ней спать. Джен, обрадованная, что мы наконец-то уезжаем, подбросила нас в Тонтон. Прощаясь, мы пообещали не лежать слишком долго в одной и той же позе и держаться подальше от ангелов.

В начале августа, стоя у обочины дороги в Тонтоне со своими рюкзаками, мы стали бездомными по-настоящему. Я раньше никогда не бывала бездомной. Мне случалось подолгу путешествовать, неделями жить в фургоне, но это другое. Когда путешествуешь, зная, что тебе есть куда вернуться, это придает тебе сил двигаться вперед. У тебя всегда есть дверь, в которую можно войти и сбросить рюкзак, даже если сейчас ты от этой двери убегаешь. В первый день нашего похода мы чувствовали себя совсем иначе. Никакой двери у нас не было. Место, где я стояла, было на данный момент нашим самым безопасным пристанищем, и мне решительно не хотелось с него сходить.

– Так что же, пойдем поищем автобус на Майнхед?

Больше нам ничего не оставалось. Ведь за этим мы и приехали сюда – чтобы не давать себе останавливаться, чтобы найти способ построить новое будущее. Но я не ожидала, что каждый билет до Майнхеда обойдется в десять фунтов. Выложив их, а также заплатив за дизель для поездки в Сомерсет, еду на заправке и пару бутылок вина в благодарность Джен за возможность припарковать у нее машину, я ощутила, что мой красный кошелечек существенно похудел. У нас осталось пятьдесят фунтов. Впрочем, этого должно было хватить: каждую неделю на наш счет должно было поступать сорок восемь фунтов. Этого достаточно.

Сидя в хвосте автобуса, я понемногу успокаивалась. Я даже ощутила легкое приятное волнение. Мы ехали по графству Сомерсет в сторону севера. Притворяясь, что мы на денек выбрались на море, мы достали шоколад и бананы.

– Куда путь держите? Наверняка на юго-западную тропу? Мы тоже. А где остановитесь? Это ваша первая ночь? И наша тоже, – громогласный голос с сильным американским акцентом заполнил весь автобус. Он принадлежал подтянутой маленькой женщине с кудрявыми темными волосами и в очень серьезной куртке с кучей крайне полезных карманов.

– Да, мы сегодня собираемся выйти на тропу.

Она перебралась в хвост автобуса, к нам поближе, со своим таким же невысоким спутником. Он явно собрался на сафари: на нем была точно такая же куртка и штаны в тон, почти полностью покрытые карманами, которые топорщились от очевидно важных предметов.

– Вы что, в это время суток выходить уже нельзя. Из Майнхеда нужно выдвигаться рано утром, иначе до вечера не дойдете до следующей гостиницы. Вы где сегодня ночуете? Заходите к нам в гостиницу пропустить стаканчик.

– Мы путешествуем дикарями, – я перевела взгляд на наши набитые рюкзаки, похожие на громадные черепашьи панцири. Не заметить их вообще-то было довольно сложно. – Ночевать будем в палатке, так что сегодня мы просто выйдем на тропу, а как стемнеет, разобьем палатку.

– Что? У вас там палатка? И что, всякое для готовки тоже поместилось? У нас рюкзаки не меньше ваших, а мы собираемся ночевать в гостиницах и пользоваться перевозкой багажа.

– Что такое перевозка багажа?

– Это когда мы просто пойдем по тропе налегке, а какой-нибудь приятный молодой человек заберет наши сумки и отвезет прямо в следующую гостиницу. Мы собираемся дойти до самого конца, до Вествард Хо! А вы докуда?

– Если дойдем до Лендс-Энда, то, наверное, отправимся в Пул, но мы никуда не спешим, решать будем по дороге, – приподняв одну бровь, Мот покосился на меня. Эту легенду он сочинял на ходу – случайным попутчикам вовсе не обязательно было знать подробности нашей жизни.

– Лендс-Энд! Не может быть, чтобы вы туда добрались, ночуя в палатке, вы, как бы это сказать, староваты для такого похода.

– Посмотрим, как пойдет. Вы нас, наверное, обгоните через день-другой, мы передвигаемся небыстро.

Староваты? Мне всего пятьдесят, а они что подумали?

Мы не посмотрели заранее на карту Майнхеда, поэтому понятия не имели, где искать начало береговой тропы, – знали только, что нам нужно идти на запад, то есть если встать лицом к воде, то куда-то налево. Мы спустились по холму, мимо бесчисленных лавок, торгующих ведерками, лопатками и вьетнамками, мимо пенсионеров, пьющих чай с плюшками, и наконец добрались до воды. С облегчением мы скинули рюкзаки и присели на набережной, подкрепить силы чаем и шоколадками. Слева от нас набережная упиралась в высоченный, почти отвесный холм. Не может быть, чтобы это и было началом тропы… Пэдди Диллон пишет, что тропа «плавно уходит»; он не пишет «поднимитесь на вершину горы»! У нас возникли нехорошие предчувствия.

– Нет, тут четко говорится: по набережной и до памятника, – Мот провел пальцем по оранжевой линии, обозначавшей тропу на нашей карте. – Ничего, наверное, дорога обходит холм у подножия, а где-нибудь за поворотом уходит вверх. Ну что же, – он спрятал карту и очки назад в карман. – Ты готова?

Он выглядел усталым, но не больным.

– Никаких других планов у меня вроде нет.

Мы подошли к памятнику, обозначающему начало тропы: две гигантские металлические руки, а в них зажата карта. Народу здесь было заметно меньше, и мы задержались куда дольше необходимого, фотографируясь, возясь с рюкзаками, пытаясь настроиться на следующий шаг. Взволнованные, испуганные, бездомные, толстые, умирающие – но, если мы сделаем этот первый шаг, у нас появится цель, нам будет куда идти. В конце концов, у нас действительно не было больше никаких планов в полтретьего дня в четверг, кроме как отправиться в пеший поход длиной в 630 миль.

На полпути к вершине холма по убийственно крутой, зигзагообразной тропе мы окончательно поняли, что Пэдди Диллон – чемпион преуменьшения. Где-то в лесу над Майнхедом, откуда сквозь деревья виднелось море, мы присели на скамейку, чтобы отдышаться и перечитать путеводитель.

– Он ясно пишет: «плавно уходит вглубь полуострова и вверх по холму».

– Если это у него называется «плавно уходит вверх», то когда он напишет «довольно крутой подъем», мы окажемся в полной заднице.

Мы прошли полмили, выпили пол-литра воды, и мне уже казалось, что у меня сейчас взорвется голова. Мимо нас вниз по холму протопало большое семейство.

– Какие у вас набитые рюкзаки – куда идете?

– Надеемся, что к Лендс-Энду.

– А, да? Ну-ну, удачи вам!

Смеясь, они умчались вниз. У меня невыносимо ныли тазобедренные суставы, к тому же я натерла пятку. Да уж, есть над чем посмеяться; я бы и сама посмеялась, если бы могла.

– Ты думаешь, они правы? Мы – посмешище?

– Конечно правы, и это они еще ничего не знают. Представь, если бы они знали всю правду? Я лично не рискну говорить людям, что мы собрались дойти до Пула.

– Пул? Да если мы добредем до Порлока, это уже большая удача.

Спустя какое-то время, показавшееся нам бесконечностью, мы вышли из леса на вересковую пустошь, где подъем кончался, паслись пони и открывался вид на Южный Уэльс.

– У меня такое чувство, что нам некуда деться.

День быстро уступил место вечеру, и до нас дошло, что мы находимся на краю плато Эксмур, над Бристольским заливом, и скоро стемнеет. Нам нужно было найти место для палатки. Луга с короткой травкой, ощипанной пони, остались позади, и теперь нас окружали плотные заросли вереска и дрока. Мне казалось очевидным, что палатку придется разбивать прямо на тропе.

– Мы не можем поставить ее на тропе. Что будет утром? Кто-нибудь непременно наткнется на нас и потребует, чтобы мы убрались.

Мы шли и шли, мой тазобедренный сустав жгло будто огнем.

– Может быть, у меня артрит.

– Может быть, ты слишком долго просидела за компьютером. Пойдем, вон полянка среди кустов.

Рюкзак слетел у меня с плеч при одной мысли о привале, но как только мы вышли на полянку, мои ноги покрылись плотным шевелящимся ковром: над короткой травой копошились, ползали и летали тысячи муравьев.

– Найдем другое место.

Но при ближайшем рассмотрении оказалось, что и следующая полянка покрыта муравьями. Они не только ползали в траве, но и черным шаром висели в воздухе: мы оказались в плотном облаке насекомых, которые тут же наполнили наши волосы и одежду. Чтобы не вдохнуть их в легкие, я побежала, а когда остановилась в вереске, нашествие прекратилось. Муравьи висели только над полянками.

Ставить палатку на вереск было нелегко. Единственным возможным вариантом был клочок молодого, еще невысокого кустарника, но при этом мы рисковали в первую же ночь порвать дно палатки. Впрочем, выбора у нас не было. Полчаса борьбы с незнакомыми шнурками и стойками – и нам удалось поставить палатку. Дно вспучилось, как пуховый матрас, но по ощущениям мы улеглись в ящик с вилками.

– А изоленту мы не взяли?

– Нет.

Свет постепенно угасал, съеживаясь, убегая на запад, и вот уже темноту начали прорезать лучи света от маяков Южного Уэльса. Они так далеко, однако свет от них был ярким и ощутимым, а вот земля, на которой они стояли, уже ускользала от нас. Я зажмурилась и представила, как иду по дорожке к ферме, глажу каменные стены, чувствую тепло очага. Нельзя терять это ощущение безопасности и дома, мне всегда нужно носить его с собой.

– Кажется, вот теперь я и правда чувствую себя бездомной. Как воздушный шарик, которому в сильный ветер перерезали нитку. Мне страшно.

– Я бы тебя обнял, Рэй, но не могу сесть.

– Ну что, съедим фрикадельки? Наверняка они самые тяжелые.

Холод вверху, холод с боков, холод внизу. Что делает спальный мешок легким и маленьким? Ответ на этот вопрос стал мне очевиден в четыре утра, в серо-зеленом свете палатки, когда холод пробрал меня до костей. Утеплитель – точнее, его отсутствие. Если я ложилась на спину, то походный коврик защищал меня от холода хотя бы снизу, но на спине лежать было больно. Поэтому я лежала на боку, и спина моя так коченела от холода, как будто я прижималась к глыбе льда. Я попробовала прижаться спиной к Моту, чтобы немного согреться, он пошевелился во сне, перевернулся на спину и захрапел. Я навалила на себя все, что попалось под руку, голову укрыла пропотевшей безрукавкой, а ноги положила на рюкзак. Почти терпимо. Какого черта я не взяла с собой шапку?

То отключаясь, то просыпаясь, я видела во сне пустые дома и задыхающегося Мота. Проснулась я в холодном поту, сердце билось где-то в горле, в голове звенело. Мне удалось пережить эту ужасную ночь – с восходом солнца я наконец согрелась, но уснуть уже не смогла. Мне жутко хотелось пи́сать. Выбираясь из палатки, я, в попытке одновременно поскорее вылезти и натянуть ботинки, упала, споткнувшись о газовую горелку. Я присела на корточки в кустах вереска, на склоне, где дрок, убегая к самому морю, становился Уэльсом; утренний свет был нежно-желтым, а воздух таким чистым и прозрачным, как будто его не было вовсе.

– Доброе утро! Какая сегодня красота кругом, да?

Я сжалась в комок в кустах – леггинсы спущены, задницу обдувает ветер.

– Э-э-э да, прелестное сегодня утро.

И зачем только собачники так рано встают?

Мот проснулся лишь в полдевятого, вялый, закостеневший после сна. Он ненавидел утренние часы, зная, что с пробуждением всегда приходит боль. У него появилась привычка как можно дольше цепляться за последние минуты дремоты, прежде чем встать и признать наступление нового дня. Сначала болеутоляющее, потом чашка чаю, потом еще одна. К половине одиннадцатого он выбрался из палатки. Стальной мочевой пузырь – по идее, КБД вызывает недержание, но пока до этого явно не дошло.

– Как ты? Сможешь идти дальше?

– Как в аду, но что нам остается?

К половине двенадцатого мы упаковались, надели рюкзаки на ноющие плечи и выбрались из вереска. Все, кто пишет о путешествиях «дикарем», подчеркивают, что, во‑первых, в Англии и Уэльсе это фактически незаконно, а, во‑вторых, разбивать лагерь нужно подальше от публичных мест и попозже вечером, а уходить пораньше утром, не оставляя никаких следов своего пребывания. Я обернулась: вереск был поломан и примят. Значит, мы провалились по всем пунктам. Может быть, со временем у нас станет получаться лучше.

Спускаясь в Боссингтон, я никак не могла решить, что хуже: идти в гору или все же под гору с тяжелым рюкзаком на спине. Я начала было составлять мысленный список всего, что у меня болит, – пятка, тазобедренный сустав, плечи и так далее, – но к тому времени, как мы добрались до подножия холма, пришла к выводу, что болит у меня все сразу и что мы были совершенно безумны, когда решили отправиться в этот поход.

Войдя в пасторальную деревню Боссингтон, мы не смогли устоять перед вывеской «Чайная». Мы знали, что нам не по карману чайные и кафе, да и вообще почти ничего не по карману, но все равно зашли во дворик. Мы заказали свой первый и последний в это лето чай с булочками и вареньем, и я сняла ботинки. Всего за восемь миль ботинки, которые я носила больше десяти лет, натерли мне ногу до кровавой мозоли во всю стопу шириной. Неужели это из-за дополнительного груза? Я торопливо проглотила булку с маслом, добавив еще немного к тому весу, который мне предстояло нести. Знай я, что это моя последняя булочка в это лето, я бы так не спешила. Обклеив всю ногу пластырями, я снова надела носки.

– По тропе идете, значит? – За соседним столиком, укрытым пышной зеленью, сидел крупный мужчина с миниатюрной женой и сыном.

– Да.

– Вас ждет море удовольствия. Это лучший отрезок на всей тропе. Правда, над Эксмуром приятней идти тем, кто не боится высоты.

– А что, там крутой подъем?

– Крутой? – он рассмеялся. Неужели я спросила что-то смешное? Мот явно был не в восторге: он недолюбливал высоту с тех самых пор, как свалился с крыши сарая.

– Так откуда же у вас столько свободного времени? Я вам прямо завидую.

– Мы бездомные. Мы потеряли свой дом и идти нам некуда, поэтому мы решили: почему бы нам не отправиться в поход?

Эти слова вырвались у меня нечаянно. Слова правды. Но увидев, как мужчина подтянул сына к себе поближе, а его жена скривилась и отвела взгляд, я поняла, что больше так говорить не буду. Они попросили счет и поскорее ушли.

Мы пересекли пустошь, возникшую там, где море когда-то прорвалось сквозь защитный вал и превратило плодородные сельскохозяйственные земли в солончаки. Мимо скелетов белых, сожженных солью деревьев, застывших на фоне серого неба. Мертвых, но все еще существующих.

Проходя мимо горстки домов, из которых состоит деревня Порлок Уир, мы услышали голос из стены:

– Идете по тропе? Прежде чем входить в лес, вам обязательно нужно подкрепиться жареной картошкой!

Из квадратного отверстия в стене, всего метр на метр, на нас смотрели двое мужчин – это оказалось окошко выдачи заказов крошечной закусочной.

– Вы такой картошки в жизни не пробовали!

Мы сдались без боя.

– Ладно.

Круглолицый повар объяснил нам свой трехступенчатый способ жарить картошку, которая действительно оказалась невероятно вкусной. И такой же дорогой – две мили пути обошлись нам в шестнадцать фунтов. Это было нам не по средствам. Но мы так измучились, так пали духом, что с готовностью соглашались на любую кроху утешения. Дальше так продолжаться не могло – это был верный путь остаться совсем без денег.

От Порлок Уир мы поднялись по тропе в гору и вошли в лес. Мот устал, каждый шаг давался ему с боем. У меня все тело ныло и не слушалось. Возможно, сказывалось отсутствие физической подготовки, эмоциональное истощение, болезнь Мота, а может, просто съеденная картошка. Пэдди обещал, что мы доберемся сюда уже под конец первого дня пути, но нам это удалось только к раннему вечеру второго.

Впереди дорога становилась шире, и на тропе мы увидели человека, который, похоже, занимался йогой. Мы остановились, чтобы ему не мешать, надеясь, что он сам заметит нас и пропустит. Но он, казалось, не подозревал о нашем присутствии, стоя лицом к поросшей лесом долине. Высокий, костлявый, худой до изможденности. Он выглядел больным, а может быть, страдал от какой-то добровольной эмоциональной пытки. Чуть приседая, он протягивал руки в сторону долины, а затем подгребал к себе что-то невидимое, неизвестную субстанцию. Он прижимал это невидимое нечто к груди, а затем ладонями разглаживал по телу вниз, к стопам. Раз за разом он повторял это движение, окутывая себя чем-то неизведанным.

Наконец мы сдались и протиснулись мимо. Он продолжал повторять свои движения, ничего не замечая вокруг. Тропа привела нас в долину, а затем мы спустились к церкви Калбона, самой маленькой в Англии. Вокруг этой древней церквушки когда-то был лепрозорий. Может быть, человек на тропе считал, что здесь место силы? Я сидела на кладбище, купаясь в ощущении абсолютного покоя, исходившего от церкви. Здесь чувствовалась глубокая духовность – не связанная ни с Богом, ни с религией, очень человеческая духовность. Тугой узел, который я носила в себе уже очень давно, как будто немного ослаб. Может быть, это действительно место силы. На всякий случай я зачерпнула в ладони воздуха и плеснула им в Мота.

Пока мы сидели, представляя себе, как зеленый свет проникает в наши ноющие суставы, по холму медленно и уверенно спустился тот самый человек с тропы. Не глядя на нас, он остановился рядом. Возможно, здесь нельзя находиться? Он попросит нас уйти?

– Добрый вечер. Мы только что побывали в церкви. Там очень спокойно.

– Я знаю. Вы обогнали меня на тропе.

– Ой, мы думали, вы нас не видите. Не хотели вас беспокоить.

– Я вас не видел, я ничего не вижу. Я вас слышал. – Человек был слеп. Как только мы этого не заметили?

– Мы идем по тропе.

– Да, и пройдете много миль.

– Двести пятьдесят, это до Лендс-Э…

– Вы повидаете много удивительного и переживете немало трудностей, которые покажутся вам непреодолимыми, – он протянул руку и коснулся Мота. – Но вы их преодолеете, выживете и станете только сильнее.

Пораженные, мы переглянулись, одними губами спросив друг у друга: «Что?»

– И еще вы будете гулять с черепахой.

Мы поднялись на вершину холма и разбили лагерь в поле над дорогой, где высокая живая изгородь закрывала нас от стоящего неподалеку дома.

– На юго-западе вроде не так уж много черепах, правда?

– Вообще-то, их там нет.

Наступило утро, сменив наконец ночь, проведенную на холодной и неровной земле. К одиннадцати утра мы взвалили рюкзаки на спины и осторожно, как беглые каторжники, вылезли из-за изгороди, убедившись, что нас никто не видит, прежде чем спуститься через ворота к дороге. Тропа шла то вверх, то вниз, пересекая одно поле за другим, вдоль узкой зеленой аллейки, с двух сторон огороженной высокой живой изгородью, через которую почти не проникал ветер. В обычной жизни мы мылись каждый день, но вот уже три дня пути обходились без душа, при этом много ходили пешком и спали в палатке. В отсутствие ветра в аллейке стоял густой дух, и отнюдь не от коров. Я думала, что ничего страшного не случится, если мы не сможем останавливаться на платных туристических кемпингах, где есть душ: ведь мы пойдем вдоль моря и каждый день будем купаться. Но я не учла, что мы редко будем идти на уровне моря. До сих пор непосредственно у воды мы были дважды: в Майнхеде, а потом на каменистом берегу в Порлоке. От нас воняло. Было большим облегчением добраться до скал, поросших сгорбленными дубками, где сквозь листья пробивался морской ветерок.

Дубы уступили место рододендронам, и мы остановились, выбившись из сил. Сами того не заметив, мы вступили в Северный Девон, достигнув своей первой намеченной цели. Прошло два дня, а мы все еще не сошли с дистанции. Рододендроны, распластавшиеся по скалам, обступили нас со всех сторон. Вопреки распространенному мнению, эти выносливые растения, которые сегодня так пытаются изничтожить, обитали в Великобритании миллионы лет назад. Ученые нашли окаменелости, доказывающие, что рододендроны росли здесь еще до последнего ледникового периода, но статус коренных достался только тем растениям, которые распространились после отступления льдов. Рододендроны были вновь завезены в Великобританию в середине XVIII века и стремительно распространились в сельской местности: эти мигранты с блестящими вечнозелеными листьями глубоких оттенков сумели расцветить скучные, серые британские зимы. Весной, с началом поры цветения, они укрывали холмы и подлесок великолепным сочным ковром фиолетовых и лиловых цветов. Раньше в нашей любимой долине темное ущелье вспыхивало красотой каждый май, пока Национальный фонд[11] не решил избавиться от всех завезенных в страну растений. За этим решением последовали месяцы безжалостного уничтожения пришельцев – и холмы стали напоминать поле битвы. Прошли годы. Мусор, оставшийся после войны с захватчиками, до сих пор на месте, но теперь сквозь него пробиваются крошечные молодые ростки коренных растений – березок и вереска. Одновременно с этим пеньки рододендронов оживают и борются за место под солнцем, выпуская сочную молодую поросль. Рано или поздно одна из сторон победит, но ни одной это не пойдет на пользу.

Скалы с одной стороны уходили вверх, а с другой – падали вниз, оставляя тропе всего около метра ровной поверхности посередине. Мы все равно достали горелку и согрели себе чаю, усевшись прямо на дороге. Издалека донесся уже знакомый нам голос с американским акцентом: перепутать было невозможно. Голос жаловался на проблемы на работе, не в силах отключиться от них даже в походе. Помешав чай, я со странным чувством осознала, что у меня нет работы, о которой можно беспокоиться, и нет домашних проблем, которые нужно решать. У меня вообще нет проблем. Не считая того, конечно, что мы оказались на улице, а Мот смертельно болен. Американцы вышли из-за поворота и на секунду остановились в замешательстве. Я занервничала, что они стоят с подветренной стороны, но быстро сообразила, что мы просто мешаем им пройти.

– Мы сегодня уже опаздываем, отстаем от расписания, нам нужно к четырем быть в Линмуте.

С извинениями они протиснулись мимо. Мужчина здорово вспотел, пот капал у него с подбородка и локтей.

– Вы точно не хотите остановиться и выпить чаю, немножко передохнуть?

Женщина посмотрела на меня, как на преступницу:

– Нет, у нас нет времени: нужно следовать плану. У вас же нет плана, верно?

Они исчезли из виду, но еще несколько минут мы слышали ее постепенно затихающий голос. Она выговаривала ему, как он должен радоваться, что она вообще с ним поехала, когда у нее ежедневник ломится от дел, и как он должен быть благодарен.

– А у нас есть план?

– А как же. Мы будем идти, а потом перестанем идти, а по пути, возможно, найдем какое-то будущее.

– Хороший план.

Мы потащились дальше сквозь лес. Пошел небольшой дождик, но нас укрывал плотный полог рододендронов над головой. Как только мы вышли из-под защиты деревьев, со стороны Бристольского канала налетела непогода, и небольшой дождик превратился в бушующую грозу. С трудом пробираясь вперед в хлопающей на ветру непромокаемой куртке, я почти ничего не видела сквозь лившиеся мне на лицо потоки воды. Когда мы свернули на тропинку вдоль береговых утесов, Мот начал пошатываться от высоты, ветра и усталости. Мы были беззащитны перед стихией и к тому же шли высоко над уровнем моря, а ветер цеплялся за наши рюкзаки, как за паруса, пугая нас и сбивая с ног. В районе мыса Форленд перед нами возникла идеальная радуга, к которой добавились цвета холма: грязно-зеленый, коричневый и сиреневый. Мот вцепился в траву на уровне рук, пытаясь восстановить равновесие и не глядя в клубящийся черно-серый туман, возникший на месте моря. Тропинка шириной шестьдесят сантиметров, а за ней – облачная пропасть. Мы даже не представляли, где находимся – на травянистом склоне или на краю скалы. Внезапно из тумана выступил шпиль церкви.

– Помнишь наш план? Пора остановиться.

В церкви Мот упал на скамейку. От борьбы с ветром у него невыносимо болело плечо, а одна нога то и дело подворачивалась, и он спотыкался. Мы уже обдумывали возможность провести ночь на полу в церкви Иоанна Крестителя, когда заметили яркие огни в окнах паба под названием «Блю Болл». Проковыляв несколько метров от церкви до паба, мы вошли внутрь, щедро заливая водой полы и собаку, сидевшую у входа.

Лысый человек за барной стойкой посмотрел на нас безо всякого выражения. Затем перевел глаза на наши насквозь мокрые рюкзаки и на лужи на полу. Мот, всегда ненавидевший затруднять других, поднял свой рюкзак.

– Прости за грязь, друг, мы идем по береговой тропе и попали под ливень. Мне оставить рюкзак на улице?

– По береговой тропе? Ни в коем случае. Тащите свои вещи сюда.

Бармен, чей акцент выдавал в нем австралийца, разразился гостеприимной болтовней, а мы опустились на мягкий диван перед горящим камином. Повесив носки, с которых капала вода, сушиться на стул, я поняла, что мы пришли в паб, но ничего не можем себе здесь позволить. Из столовой вышел огромный пес размером с небольшого осла, понюхал мои носки, взял один из них в свою слюнявую пасть и отправился к бару. Я последовала за ним, дергая за носок и убеждая пса разжать зубы, одновременно заказывая чайник чаю – самое дешевое, что пришло мне в голову.

– Боб, брось носок. Чай так чай, это очень по-английски. На вид вам скорее не помешал бы стаканчик виски.

– Да уж.

Я взяла носок, теперь украшенный большой дырой, и вернулась к огню. Виски, камин, удобная кровать. Я ненавижу виски, но, будь у нас хоть немного свободных денег, это путешествие было бы совсем другим. Мы медленно цедили чай и дремали перед камином, пока наши носки сохли перед огнем. Наконец дождь прекратился.

Уже совсем стемнело, когда в одиннадцать вечера мы почувствовали, что готовы покинуть теплый паб, поставить палатку в нише в скале, которая хоть как-то защищала нас от бури, и уснуть под вой ветра над головой.

Я знала, что этот момент настанет. Случилось то единственное, о чем я старалась не думать, когда мне в голову пришла идиотская мысль пройти всю юго-западную береговую тропу дикарями. Вопрос туалета встал передо мной так остро, что откладывать его решение было нельзя. Было полседьмого утра, я слышала, как над скалой туда-сюда летают чайки, и уже знакомая борьба с полами палатки и ботинками заняла слишком много времени. Выпрямившись в полный рост, я почувствовала, что теряю контроль над собой. Не только от невыносимого желания присесть на белый сияющий унитаз со сливом, но и от волны головокружения. Каким-то образом в темноте и тумане прошлой ночи мы ухитрились поставить палатку в двух метрах от края скалы. Палатка, тропа, полоска травы, обрыв на сотню метров. Я восстановила равновесие и осмотрелась в поисках хотя бы отдаленно укромного местечка. Сколько хватало глаз, вокруг было совершенно открытое пространство, и лишь в одном месте росли кустики дрока. Терпеть я не могла, дрок – значит дрок. Я лихорадочно попыталась вырыть ямку каблуком ботинка – мы не взяли с собой лопатку, посчитав, что ее слишком тяжело нести, и к тому же на тропе будет полно общественных туалетов. Второпях я продрала большим пальцем дырку в леггинсах и присела за колючие кустики с таким же облегчением, как персонаж Юэна Макгрегора в туалетной сцене фильма «На игле».

Собачники. И что же им неймется?

– Доброе утро! Значит, нашли-таки место для лагеря?

Вчерашний австралиец из паба шел по тропинке, приближаясь к палатке. Встать я не могла, кустик был недостаточно высоким, так что я осталась сидеть на корточках, едва слышно пропищав ему в ответ:

– Доброе утро!

– Ну, не буду вам мешать. Хорошей вам тропы.

– Спасибо!

Собака потащила его обратно, туда, откуда он пришел, а я сооружала над своим произведением художественный вигвам из сухих веточек дрока и ждала, пока от щек отхлынет багровая краска стыда. Я смотрела, как австралиец исчезает в огромных прозрачных облаках, которые поднимались из залива Линмут и наползали на мыс в попытке догнать грозу, ушедшую далеко вперед. Между облаками проступила большая поляна, поросшая низенькой травкой; во время ночной бури мы прошли мимо нее, не заметив. Это было неважно – со скалы мы не упали, так что наш выбор оказался ничуть не хуже. Когда я вернулась в палатку, Мот как раз проснулся.

– Ты рано.

– А собачники еще раньше. Я думала, это тебе, а не мне врачи обещали, что ты начнешь делать в штаны!

Говорят, что береговая тропа была проложена береговой охраной, которой в поисках контрабандистов нужно было обследовать каждую из бесчисленного множества бухточек. Но на тропе встречается столько достопримечательностей, связанных с древней историей (их описание можно найти в любой туристической брошюре), что поневоле начинаешь думать, будто люди ходили по тропе с тех самых пор, как появились на этой земле. Создание тропы как единого маршрута в основном финансировала экологическая организация «Нэчерел Ингленд». Когда отдельные участки пути объединили, получился самый длинный пешеходный маршрут в стране. Последний отрезок в Северном Девоне завершили в 1978 году, за год до того, как я закончила школу. Украшенные по последней моде громадными начесами и галстуками-селедками, мы с головой бросились в будущее, не думая о последствиях. Мы с тропой оказались в большом мире одновременно – возможно, нам было предначертано встретиться.

Юго-западная береговая тропа, как говорят, приносит региону три миллиона фунтов ежегодно. У нас было сорок восемь фунтов в неделю, так что большой вклад в местную экономику нам не внести. Вообще-то я с большой неохотой открывала кошелек, но после подъема по крутой, петляющей дороге в Линтон ничего не оставалось: нам нужно было пополнить запасы еды.

Стоя перед продуктовым магазином на углу улицы, я пересчитывала монетки – мы решали, сколько потратить. В это же время женщина в яркой желто-синей куртке вышла из-за угла с большой белой и злобной на вид собакой. Зря я встала между дверью в магазин и перилами, к которым был привязан лабрадор, ждавший хозяина. Большая белая собака явно ненавидела себе подобных. Она кинулась на лабрадора, который до этого тихо спал на тротуаре. Во время броска она зацепила рюкзак у меня на спине, я потеряла равновесие и ударилась об стену. Монетки вылетели у меня из руки и покатились вниз по холму. Я кинулась за фунтовой монетой, летевшей по тротуару, и почти поймала ее, но она выскользнула из рук и провалилась в сточную решетку. Мот бежал за двухфунтовой монеткой, катившейся вниз по холму между шедшими по улице туристами. Я видела, как он, нагнувшись, пытается ее схватить, но в последний момент его опередил маленький мальчик, торжествующе поднявший свою находку.

– Я нашел денежку, я нашел денежку!

Нет, нет, нам нужна эта монетка!

– Молодец, на вершине холма купишь себе мороженое!

Ох, как бы я хотела купить себе мороженое.

Хозяйка белой собаки ткнула меня носком ботинка. Я все еще лежала на тротуаре, протянув руку к канализационной решетке.

– Что с тобой, ты пьяная?

Я опешила от этого предположения.

– Со мной все в порядке, это у вас невоспитанная собака.

– С моей собакой все отлично. А вот вам, нищим, пора научиться себя вести. Валяетесь тут на улицах – какая гадость.

Я отпустила решетку и поднялась на ноги. Нищенка. Бездомная нищенка. Несколько недель назад у меня был собственный дом, бизнес, стадо овец, сад, земля, духовка, стиральная машинка, газонокосилка. У меня были обязанности, уважение, гордость. Все эти иллюзии исчезли так же быстро, как наши фунтовые монетки.

Мот поднялся обратно на холм, подобрав по пути несколько мелких монет.

– И сколько у нас осталось?

– Девять фунтов и двадцать три пенса.

– А когда мы получим еще денег?

– По-моему, послезавтра. Так что же, две пачки риса и что-нибудь к ним? Или макароны?

– Нет, что угодно, только не макароны.

Из магазина мы вышли с чуть потяжелевшим рюкзаком и двумя фунтами семьюдесятью пенсами в кошельке. Но зато мы купили две шоколадки «Марс». Когда я впервые увидела Мота в столовой колледжа, мне было восемнадцать. В белой рубашке без воротника, он макал «Марс» в чашку с чаем. Я была зачарована. Потом мы с подружками подолгу висели на подоконнике в окне третьего этажа, глядя, как он идет по кампусу: полы старой армейской шинели развеваются по ветру, на ногах кожаные сапоги по колено. Я больше ни о чем не могла думать. Прошли недели, прежде чем он заговорил со мной – недели, на протяжении которых я пряталась и тайком наблюдала за ним издали, из-за книжных полок, из дверей магазинов, из кустов. Я ни о чем не могла думать, кроме него. И секса. Затем он наконец заговорил со мной, и оказалось, что он думает про то же, про что и я.

Юношеская влюбленность переросла в страстную дружбу, которая не отпускала нас всю взрослую жизнь. Мот показал мне мир, о существовании которого я даже не догадывалась. Он был яростным борцом за экологию, и меня стремительно закружило в вихре его образа жизни: дни на продуваемых всеми ветрами вересковых пустошах, недели на шумных митингах за ядерное разоружение, пицца на музыкальных фестивалях в парках, и все время разговоры, разговоры, разговоры, мы никак не могли наговориться. Шли годы, а мы все также болтали и смеялись, и наши ноги по-прежнему переплетались. Друзья меняли жен и мужей, как зонтики, но нам никто другой не был нужен. Когда нам стукнуло по тридцать, а потом и по сорок, мы увидели, что окружающие пары понемногу погружаются в унылое состояние товарищества, в котором главной радостью были субботние походы по магазинам или на футбол. Постепенно распадалась одна пара за другой. Только мы продолжали жить со страстью, которая не умирала.

Даже теперь, глядя, как бездомный Мот хромает по Линтону, откусывая свой «Марс», я чувствовала, как у меня моментально улучшается настроение. Но несколько месяцев назад Моту выписали лекарство под названием «Прегабалин», чтобы снять боль в плече, и наши отношения резко изменились. Очередная потеря. Он все еще был мне лучшим и самым близким другом, но физическая пропасть между нами росла.

– Нет ничего лучше «Марса».

– Факт.

Шоколадные воспоминания заставили меня напрочь забыть о собаке.

Выйдя из Линтона, тропа сузилась и повела нас по краю скалы над самым обрывом, а затем круто завернула за угол. Идти здесь было небезопасно, и мы нервничали. За углом мы нос к носу столкнулись с еще одним австралийцем, который бесстрашно шагал нам навстречу.

– Доброго дня, неплохо вы нагружены, куда путь держите?

– До Лендс-Энда, если доберемся, – мы все еще не решались вслух говорить, что идем до самого конца.

– Ого, ничего себе, ну молодцы. Что ж, возраст приключениям не помеха! Удачи.

Мне всегда казалось, что я молодо выгляжу. Я дожила до пятидесяти без седых волос и почти без морщин.

– Интересно, сколько он думает нам лет?

– Какая разница. Возраст ведь не помеха!

– Ну да, ну да.

– Иногда мне кажется, что мне все чертовы восемьдесят, так я устал. У меня все болит, везде. – Мот сбросил рюкзак на землю и присел на камни. – Я даже не понимаю, сплю я или бодрствую. Голова будто в тумане, бреду как сквозь сироп. Это самая идиотская затея, какая только могла прийти в голову. Я хочу прилечь.

Изумленная, я села с ним рядом. Болезнь Мота вступала в свои права постепенно, медленно. Ему не пришлось переживать шок от внезапно наступившего недомогания. С момента нашего памятного визита в больницу у Мота несколько раз падало настроение, но не особенно часто, и я была не готова к этому всплеску эмоций. С возрастом у нас возникали разные заболевания, и мы успешно учились с ними справляться, но последний диагноз, как и моральную усталость от жизни с постоянной болью, мы до сих пор целенаправленно обходили молчанием. И вот мы оказались со своими рюкзаками посреди Долины камней, и это молчание наконец было нарушено. Волны монотонно бились о подножие утесов, на которых возвышалась скала Касл-Рок. Мы молча смотрели на воду: ритмично, раз за разом, белое ударялось о черное и отступало, чтобы тут же ударить в него вновь. Несколько диких коз, до того скрывавшихся за камнями и кустарником, перескочили через тропу недалеко от нас и помчались вниз по холму, который внезапно перестал казаться непроходимым – крепкие, быстрые, длинная шерсть развевается на ветру.

Меня это зрелище заворожило.

– Ты видел этих коз? Какие громадные рога! И что ты тут расселся? Пойдем. Нам все равно скоро придется остановиться, я ног под собой не чувствую от усталости.

Я помогла Моту подняться, и мы двинулись дальше.

Оставив позади людную Долину камней, мы вышли по асфальтированной дороге на огромный зеленый луг, где росла невысокая травка и стояло несколько деревьев. Впереди виднелся большой дом.

– Я знаю, что еще рано, но нам скоро придется поставить палатку. Я слишком устал.

У дома висело объявление, из которого мы узнали, что территория принадлежит христианской общине и любой желающий может остановиться здесь по скромной цене от ста двадцати фунтов и выше, чтобы насладиться «Божественным обновлением и очищением». Ставить палатки, разводить костры и спускать собак с поводков строго запрещено, а также воспрещен вход на территорию бродягам.

Идя через луг в долину, мы слышали крики и смех. В низине под нами молодежный христианский лагерь готовился весело провести вечер. Диджей под навесом пытался увлечь группу подростков викториной. Как любые подростки, христианские или нет, они куда больше интересовались тем, как сбежать в папоротники. На нас повеяло дымком от мангала и запахом жареных сосисок, и мы почувствовали, как сильно проголодались.

– Что сегодня на ужин?

– Рис и банка консервированной скумбрии.

– Как думаешь, они заметят, если мы просто подойдем и съедим по бургеру?

Мы шли всё дальше и дальше через заросли папоротника, пока не устали искать подходящую полянку и не остановились на ночлег прямо в поле, где еще недавно пасся скот. От мыса Крок нам было видно, как последние лучи заходящего солнца гладят мыс Дьюти, окрашивая скалы в розовый и голубой. Мы доели рис со скумбрией, слушая, как под нами волны бьются о скалы.

– Хлебушка бы еще к этому. Тсс, что это, ты слышишь?

– Проклятье, наверняка фермер идет вышвырнуть нас со своей земли.

Шорох слышался всё ближе, и мы уже готовились складывать палатку и двигаться дальше. Папоротник расступился, и через него протиснулись два подростка, в волосах листья и ветки.

– Э-э-э, мы тут… Мы просто ходили на пляж, но мы уже возвращаемся в лагерь!

– Вот и хорошо, идите быстрее, пока там не съели все бургеры.

6. Поход

Отправляясь в поход по береговой тропе, мы были готовы к самой разной плохой погоде, но типично английской: ветру, дождю, туману, даже граду. Мы не были готовы к жаре, обжигающей и душной. К обеду мы выползли из тенистого леса у залива Вуди и окунулись прямиком в обжигающий полдень. Мы разделили пополам батончик мюсли и банан и съели их, глядя на запад, на одни из самых высоких скал в Англии. Они уходили почти отвесно вверх, достигая двухсот сорока метров и увенчиваясь самой высокой точкой всей юго-западной береговой тропы: скалой Грейт-Хэнгмен, триста восемнадцать метров над уровнем моря. Впрочем, нас отделяло от скалы Хэнгмен еще немало свирепых подъемов и спусков, которые признавал «крутыми» даже Пэдди. Спуститься с вершины скалы почти до уровня моря, подняться с уровня моря до вершины скалы, и так много раз. Вот почему я хотела начать путь в Пуле. Между тем, становилось все жарче.

– А мы взяли крем от солнца? – Мой нос буквально пульсировал на жаре.

– Неа.

– Может, нам подождать, пока станет попрохладней?

– Тогда мы застрянем на скалах до темноты. Думаю, будет большим везением найти тут плоское место для палатки.

– Ох господи. В тридцать лет мы были бы в восторге от этого приключения.

– Возраст не помеха?

– Ладно.

У нас отваливались ноги, плечи и болели суставы, но мы пересекли долину, поднялись на вершину скалы на противоположной стороне и свернули к прибрежным утесам. Каменная тропа волнами отражала тепло прямо в горящие лица. Поднялся легкий ветерок, я расправила руки, как крылья, и мне показалось, что я вот-вот полечу; от высоты захватило дух. Глаза у меня слезились, кожу жгло, а берег Уэльса вдалеке казался недосягаемым. Каждый поворот наполнял меня смесью головокружения и эйфории. Мот шел, наклонившись подальше от моря, поближе к скале, но у меня по венам текли соленый воздух и вереск, и я летела вперед вместе с чайками.

На гладком каменном выступе, перед очередным головокружительным спуском, мы встретили первых на своем пути туристов с палатками. В своих одинаковых синих шортах, с аккуратными новенькими рюкзачками, они казались очень молодыми, свежими и целеустремленными. Но они тоже путешествовали «дикарями»: я тут же почувствовала с ними родство и должна была обо всем их расспросить.

– Где вы ночуете? На организованных кемпингах или где придется?

– Где придется, но это безумие. Около шести вечера мы уже ни о чем не можем думать, кроме ровной полянки. Вчера мы так и не нашли подходящего места для стоянки и поставили палатку на клочке травы перед пабом в Линмуте.

– А куда идете?

– В Комб-Мартин, так что сегодня наш последний день. У нас были только выходные, к тому же я раньше никогда не ночевала в палатке, и мне очень хочется в душ. – У девушки были темные вьющиеся волосы, и на мой взгляд она выглядела идеально свежей и чистой. Внезапно я застеснялась и передвинулась так, чтобы стоять с подветренной стороны. – А вы куда идете?

Я взглянула на Мота – куда мы идем? После вчерашнего я уже ни в чем не была уверена, но он ответил как всегда:

– К Лендс-Энду. Кто знает, может, и дальше пойдем, зависит от погоды.

– Это потрясающе, как же вам повезло, что у вас есть на это время.

Мы смотрели, как они бодро удаляются вдоль скал, и помахали им, когда они дошли до мыса. «Повезло, что у вас есть на это время». Я положила ладонь на локоть Мота, упершего руки в боки. Его кожа была розовой и горячей наощупь, точно такой же, как и всегда, но над локтем были морщинки, которых я раньше не замечала. А есть ли у нас время?

У Мота была шляпа: зеленая, парусиновая, она выглядела как форма для выпечки, но защищала голову от солнца. Как же я ухитрилась не взять с собой шляпу? Я чувствовала, что кожа на голове у меня зудит, а скосив глаза, видела, как покраснел мой нос. Мы думали, что к вечеру доберемся до скалы Грейт-Хэнгмен, но она по-прежнему была в отдалении. Береговая линия часто выглядит обманчиво. Глядя на утес впереди, думаешь, что до него рукой подать, но по пути неминуемо придется обходить ущелья, заливы и целые поля вересковых пустошей.

– У меня голова уже вскипела. У тебя нет банданы или чего-то вроде?

Мы шли к вершине Холдстоун-Даун; время близилось к вечеру, но солнце по-прежнему припекало.

– Что же ты раньше не сказала – у тебя столько волос, я и не подумал, что тебе нужна шляпа. У меня есть еще одна старая в рюкзаке.

Я натянула побитую жизнью шляпу с узенькими полями, купленную сто лет назад на Ибице, на рынке всякой хипповской ерунды. Теперь шляпа удерживала тепло моей раскаленной головы, и вскоре мне стало еще в десять раз жарче.

Сидя на гнутой ветке боярышника, я смотрела, как солнце садится за скалу Хэнгмен. Палатка уже стояла среди кустов дрока и вереска, и Мот сидел в ней с ручкой и блокнотом. Мы поужинали рисом и банкой горошка, но голод толком не утолили. Я перекинула ноги через ветку, опустив их на сухую голую землю, и тут меня осенило. Работая осколком камня, я выкопала в земле ямку. Прекрасно.

– Мот, Мот, смотри, что я сделала!

Он перекатился на колени, затем медленно встал.

– Что? Я ничего не вижу.

– Дурак, это же туалет с сиденьем!

– Вот это да, и впрямь, ха-ха, тогда я первый.

Я разогрела последний пакет оранжевых фрикаделек. Завтра у нас снова появятся деньги, и мы сможем пополнить запасы продовольствия в Комб-Мартине.

– Второй ужин! Мы так в хоббитов превратимся.

Уже почти стемнело, когда мы услышали приближающиеся с востока шаги. Мимо нас стремительно пронеслись четыре молодых парня, на вид двадцати с небольшим лет, с гигантскими набитыми рюкзаками.

– Значит, мы тут не одни такие. Видел их снаряжение? Наверняка они идут до самого конца.

Мот смотрел, как они уходят. Я знала, о чем он думает: о том, что когда-то и сам был таким.

– Наверняка сейчас идут в Комб-Мартин, чтобы успеть в паб до закрытия.

– Не вздумай напоминать мне про пиво, у нас воды-то осталось только чтобы утром выпить чаю.

Вниз, вниз, вниз по холму мы спустились в Комб-Мартин, хорошенькую девонскую деревушку на пляже. Путеводитель утверждает, что в Комб-Мартине находится самая длинная деревенская улица во всей стране: она петляет вглубь полуострова по узенькой долине на протяжении двух миль. Мы погуляли вдоль пляжа с единственной целью – найти банкомат. Не найдя ничего, кроме кафе и сувенирных лавочек, мы отправились в центр информации для туристов, надеясь, что там нам помогут. За стойкой стояли три старушки; они смотрели на нас, перешептываясь, улыбаясь и кивая.

– Мот, иди поговори с ними, тебя всегда любили старушки.

– Вот это сейчас прозвучало очень сомнительно.

Мы оставили рюкзаки за дверью.

– Дамы, не поможете ли вы нам? Мы разыскиваем банкомат, но нам катастрофически не везет. Не подскажете, куда нам лучше податься?

Дамы хихикали и подталкивали друг друга локотками.

– Разумеется, с удовольствием. Дойдите до продуктового магазина по левую сторону улицы. Они помогут вам снять деньги с карточки, мистер Армитидж, но они не ждали вас так рано.

– Простите, но я не мистер Армитидж.

Дамы переглянулись с заговорщическим видом.

– Разумеется нет, всё в порядке, это наш маленький секрет, мы никому ни слова.

Уже на улице Мот с недоумением обернулся на старушек, махавших ему вслед. Мы взвалили рюкзаки на плечи и ушли.

С продуктами в рюкзаках, двадцатью пятью фунтами в кошельке и кульками жареной картошки в руках мы сидели на пляже, откинувшись на камни. Был жаркий полдень, и нос у меня напрочь обгорел. Этот день почти не отличался от любого обычного дня на пляже – в Уэльсе мы жили недалеко от побережья и частенько катались на море. Долгие дни, извалявшиеся в песке дети, надувные лодки, бутерброды, песочные замки. Наши дети росли, свободно гуляя по лесу, горам и пляжу. Прошло уже несколько лет, как они уехали из дома, но песок под ногами каждый раз напоминал мне о горечи этой потери. Придется мне с этим смириться, иначе лето нам предстоит совершенно невозможное.

По пляжу бежал маленький мальчик с ведерком воды, чтобы вылить его в ров вокруг песочного замка. Сестра схватила ведерко за ручку, чтобы самой выплеснуть воду. Из ниоткуда появился их отец, оттащил мальчика и шлепнул его.

– Я же тебе говорил, не ссорься с сестрой!

Мальчик вывернулся из его рук и спрятался за камнем. Мать поднялась с места.

– Обязательно было это делать?

– Надо было его проучить, – злой отец, который учит сына быть злым ребенком. Почему-то на пляже в людях ярче проявляются как лучшие, так и худшие качества.

– Я хотел было предложить искупаться, но думаю нам пора двигать дальше, – Мот поднялся на ноги и отряхнул с рюкзака пыль.

– Да, пора идти, мистер Армитидж.

Мы тащились по крутым склонам то вверх, то вниз, а день становился все жарче. С новыми запасами продовольствия рюкзак заметно потяжелел, и я с трудом волочила ноги по пыльной дороге, следуя за Мотом, который тоже, казалось, едва передвигался. Жара становилась невыносимой.

Внезапно прямо перед нами из марева, словно оазис, вырос платный кемпинг. Тропа шла напрямую через него.

– Как думаешь, может, узнаем, почем тут места? Мы могли бы просто отдохнуть, а не разыскивать вечером место для привала, и к тому же принять душ, – выражение лица Мота говорило «я не прошу, я умоляю».

– Спросить можно.

Стоянка кишмя кишела семьями, детьми, велосипедами, пожилыми парами и собаками – собак было особенно много.

– Пятнадцать фунтов за палатку.

– Пятнадцать фунтов? У нас совсем маленькая палатка, мы можем приткнуться где-нибудь в уголке.

– Пятнадцать фунтов за палатку любого размера.

– Но у нас и машины-то нет, мы пешком с рюкзаками идем по тропе.

– А, так бы и сказали! – Служитель указал на объявление у двери. – С пеших туристов пять фунтов за человека.

Десять фунтов. Еды у нас хватало почти на неделю. Мот сидел на пластиковом стуле, утирая пот с лица грязной синей банданой.

– Ладно, только одну ночь.

В душе была горячая вода, сколько хочешь, без ограничений. Под ее струями я расслабилась – может, устала, а может, на секунду утратила над собой контроль, но я все плакала и плакала. Я всхлипывала, а льющаяся вода смывала с меня старую кожу вместе с потом, разочарованием, печалями, потерями, страхами. Только один слой. Полностью отдаться жалости к себе у меня не было возможности.

Как смогла, я вытерлась тоненьким быстросохнущим полотенцем и раскрыла крошечную косметичку в поисках зубной щетки. На землю выпали тюбик зубной пасты, резинка для волос и тампон. Тампон? Я с удивлением подняла его. Я взяла с собой несколько штук, рассчитывая, что скоро они мне понадобятся, но тут меня осенило: в суматохе последнего времени я даже не заметила, что вот уже три месяца, как мне не требовались тампоны. Просто отлично. Как себя вести при наступлении менопаузы: оказаться на улице и отправиться в пеший поход длиной шестьсот тридцать миль с рюкзаком на спине. Великолепно. Зато физических упражнений с утяжелением предостаточно: как минимум, об остеопорозе волноваться не придется.

Кемпинг мы покинули чистыми и отдохнувшими, но дорога на Илфракомб петляла и извивалась бесконечными подъемами и спусками, и очень скоро мы оказались такими же грязными и усталыми, как накануне. Стоял разгар туристического сезона, и городок был полон детских колясок и ходунков. Запах еды был просто пыткой – на каждом углу стояла кафешка, но после ночевки на платной стоянке мы могли на них только любоваться. Мимо прошла пожилая пара в соломенных шляпах и со спаниелем на поводке, громко негодуя.

– Сколько лет мы сюда приезжаем, и ничего более ужасного я еще не видела. Это просто возмутительно.

У самой воды столпились люди, щелкая фотоаппаратами. Есть свои плюсы в том, чтобы не готовиться к путешествию заранее, не читать ничего о тех местах, в которые попадаешь: тебе всегда есть чему удивиться.

– Ни фига себе, какая огромная штуковина.

Здоровенная статуя из бронзы и стали возвышалась на двадцать метров над землей, нависая над гаванью. Очередные старички с негодованием отошли прочь, щелкая языками и качая головами. Мот поднял с земли листовку, кем-то брошенную в суматохе.

– Написано, что ее зовут Верити, автор Дэмьен Херст. Как ему удалось получить на это разрешение? У него кажется здесь студия и дом, да?

– А что она символизирует-то?

– Похоже, истину и правосудие.

– Правосудие? Я бы многое ему могла рассказать о правосудии.

Статуя изображала беременную женщину в разрезе. Одна сторона у нее была целой, обычной, а с другой было видно младенца в утробе. Над головой она держала меч, а за спиной – весы.

– Неудивительно, что она прячет весы. Спрятать истину за фасадом, который отвлекает на себя все внимание. Весьма справедливое изображение британского правосудия. Оно доступно всем – всем, кто может себе позволить склонить чашу весов на свою сторону…

– Справедливые слова, – рядом с нами на скамейке сидел старичок в блестящих лакированных ботинках. Мы ненадолго задержались поболтать с ним. Он был гуркхом, уроженцем Непала. Всю жизнь прослужил в британской армии и остался здесь после выхода на пенсию. – Но теперь я уже не уверен. Мы живем тут неподалеку, и дочь хотела построить для нас бунгало, одноэтажный домик в саду, чтобы мы провели в нем старость, а сама она жила бы в нашем доме и заботилась о нас. Но городские власти считают, что это повредит облику города. Один друг сказал мне, что Херст планирует построить на краю города, где у него участок земли, жилой район на сотни домов. Если судить о его стиле по этой статуе, то вряд ли это будут виллы в викторианском стиле. Но почему-то я не думаю, что у него возникнут проблемы с разрешением на строительство.

– Вероятно, не возникнут.

Мы съели пополам порцию жареной картошки и убрались из Илфракомба как можно скорее. Лагерь мы разбили на вершине холма, внизу виднелись огни городка. Следующий день оказался невыносимо тяжелым. Не будь мы такими усталыми, весь день наслаждались бы потрясающими видами, но сейчас все силы уходили у нас на то, чтобы передвигать ноги.

– А что это там за пятно? – Из дымки выступило что-то, чего я раньше не видела.

– Какое пятно?

– На запад, дальше вдоль побережья, где суша заканчивается.

– Похоже на остров.

– Неужели это уже Ланди? Наверняка. Уэльс остается все дальше позади, поэтому там, где берег заканчивается, он, наверное, поворачивает налево.

– Как далеко.

Мы шли по скалам, по щиколотку в полевых цветах, и должны были бы наслаждаться этой прогулкой, но после того, как мы прошли мыс Булл, Мот пошел медленнее и стал странно подволакивать ногу. Мили неторопливо ползли мимо. На закате я собрала дикого тимьяна и листьев одуванчика и добавила их в рис. На следующий день мы добрались до деревни Вулакомб: шел девятый день похода. По мнению Пэдди Диллона, мы должны были оказаться здесь четыре дня назад, но его расписание пока что не особо совпадало с нашим. После того как из-за прилива нам пришлось долго идти по мягкому песку, в котором утопали ноги, мы с облегчением выбрались на твердую поверхность прибрежных скал, ведущих к мысу Бэгги. Несмотря на усталость и заторможенность, мы застыли, потрясенные красотой вида. Остров Ланди был еще далеко, но его уже было хорошо видно; где-то за ним береговая линия Уэльса поворачивала на север, а затем совсем исчезала из виду. Что я чувствовала, глядя, как она пропадает за горизонтом, – облегчение? Или она все еще была мне нужна, осязаемая и реальная? Ответить на этот вопрос я не могла. Вдали, еще миль сорок к западу, был виден мыс Хартленд, за которым берег второй раз круто поворачивал на юг. Когда солнце коснулось горизонта, мы поставили палатку среди полевых цветов и снова поужинали одуванчиками.

– Когда я была маленькой, мама не разрешала мне есть одуванчики; говорила, что от них я ночью описаюсь.

– Ты и так каждую ночь по сто раз встаешь в туалет, так что вряд ли одуванчики что-то изменят.

– Может, нам сесть на автобус и объехать русло реки? Пропустить Барнстейпл и Байдфорд?

– Можно, но деньги нам перечислят только через несколько дней, и к тому же экосистема Браунтон Берроуз выглядит заманчиво: громадные песчаные дюны, целиком состоящие из осколков раковин.

– Хорошо, но, если тебе станет совсем плохо, нога заболит или вконец устанешь, мы сядем на автобус, ладно?

– Ладно. – Даже краснота от солнечного ожога не скрывала темных кругов у него под глазами.

Белые дюны из крупного зернистого песка мягко спускались к самому устью реки То. Это был даже не песок, а мелкий сыпучий гравий, похожий на осколки кораллов. Покрытые зеленью, жужжащие ордами насекомых, бесконечные дюны Берроуз – одна из крупнейших экосистем песчаных дюн в Англии. В пути я не особо смотрела по сторонам, потому что увлеклась собственным носом, с которого облезали крупные лоскуты кожи; так, сведя глаза к носу, я незаметно прошла больше мили. Мот все чаще глядел себе под ноги, с трудом переступая по вязкому песку, поэтому мы оба дернулись от неожиданности, когда внезапно из марева пустыни возник спецназовец в полном обмундировании – самый настоящий солдат, в камуфляже и с автоматом. Я никогда еще так близко не видела вооруженного солдата и не знала, что делать: падать на землю, заложив руки за голову, стоять навытяжку, убегать?

– К сожалению, сегодня дальше идти нельзя. Вам придется пойти обратно.

– Мы не можем пойти обратно, нам нужно вперед, – ничего умнее мне в голову не пришло, но Мот казался совершенно спокойным.

– День добрый, а что тут у вас происходит? Учения или что-то вроде того?

– Так точно, сэр, и для гражданских дорога закрыта.

Из-за дюн появилась группа из двадцати солдат, которые повалились отдыхать на песок; к ним подъехал грузовик с брезентовым кузовом.

– Мы не можем пойти назад, Моту плохо, мы идем в Бронтон, чтобы сесть на автобус. Мы на него не успеем, если пойдем обратно. – Достаточно ли отчаянно я выгляжу?

– Стойте здесь, пойду узнаю, что можно сделать.

Через несколько секунд солдат вернулся с фляжкой воды.

– Не сходите с места. Когда мы будем уезжать, захватим вас с собой. Вы что же, не видели объявления, что дюны сегодня закрыты?

– Нет.

– Никуда отсюда не уходите.

Солдаты быстро покидали снаряжение в грузовик, поднимая свои гигантские рюкзаки как пушинки; мой рюкзак они бросили поверх остальных. Вблизи они выглядели совсем мальчиками.

– Это что же, рюкзак? Какая-то дамская сумочка, а не рюкзак, – смеясь, они взялись за рюкзак Мота.

– Я в душ с собой беру косметичку побольше этого рюкзака, – с громовым хохотом они загрузили в кузов и нас, опустили брезент, и мы поехали, подскакивая на камнях и выбоинах. Возможно, молодые люди, ехавшие с нами в грузовике, были более дисциплинированными и крепкими, чем большинство их сверстников, но, по сути, это были простые парни в хорошем расположении духа. В жаре и духоте мне пришло в голову, что не сегодня-завтра эти мальчики могут оказаться в военной зоне, а через несколько недель любой из них рискует быть ранен или убит. Молодые жизни оборвутся, не успев толком начаться, и все ради чего?

– Куда мы едем?

– Этого я вам сказать не могу, сэр. Более того, лучше вам никому не говорить о нашей встрече. – Выехав на асфальтированную дорогу, грузовик перестал подскакивать на ухабах, а вскоре и вовсе остановился. – Ну всё, выходите.

Грузовик исчез за поворотом, и я провожала его взглядом, от души желая удачи его добрым и щедрым пассажирам, надеясь, что они всегда будут такими же сильными и жизнерадостными, как сейчас.

До Барнстейпла мы доехали на автобусе, а там пересели на другой автобус до Вествард Хо!. Меня не покидало ощущение, что мы жульничаем, хотя я и не понимала почему.

В городок Вествард Хо! мы въехали неожиданно и были неприятно удивлены его невзрачностью. Из-за восклицательного знака я невольно ожидала чего-то особенного, но вокруг ничто не соответствовало хвастливому названию. Пэдди утверждает, что свое гордое имя городок получил в честь романа Чарльза Кингсли[12].

Сойдя с тропы, мы почувствовали себя слегка потерянными, оторванными от корней. Мот был не в духе, и, хотя денег у нас оставалось в обрез, ему непременно нужно было выпить пива. Так мы оказались в обшарпанном баре с видом на бетонную дорожку вдоль берега – по ней бегали дети, уворачиваясь от волн, перехлестывавших через волноотбойную стену. Мот молча пил пиво, а я прижимала ко лбу стакан с ледяной водой.

– Викторина, викторина! Участвуйте и выигрывайте призы! – невысокий полный человечек в жилете всучил нам ручку и бумажку. – Участие стоит всего пятьдесят пенсов, а выиграть можно десять фунтов!

– Хорошо.

– Мот, но это же пятьдесят пенсов.

– Что можно купить на пятьдесят пенсов, к тому же вдруг мы выиграем?

Человечку удалось собрать всего три команды, так что для него эта затея никак не могла оказаться выигрышной.

– Итак, начнем с телевидения.

– Я же сказала, что это пустая трата денег.

– А теперь спорт: в гонках «Формула 1»…

Что мы вообще тут делаем?

– Кто был капитаном корабля «Черная свинья»?

Мот подскочил на своем стуле и нацарапал на бумажке: «Капитан Пагвош»[13].

– И наконец, последний вопрос: что было возведено в 1961 году, а разрушено в 1990-м?

– Я знаю, я знаю: Берлинская стена! – Может быть, зря я так раскисла из-за пятидесяти пенсов?

– Итак, объявляем победителей! Первый приз, десять фунтов… получает семейство у барной стойки!

Они забрали свои деньги и немедленно протянули их назад бармену, заказав еще выпивки.

– Второе место и приз пять фунтов получают туристы с рюкзаками!

Мы торопливо надели рюкзаки и забрали свой выигрыш.

– Победители желают еще выпить?

Под прикрытием барной стойки я торопливо пнула Мота, и он выразительно посмотрел на меня.

– Нет, извините, нам пора.

Пританцовывая и напевая от радости, мы вернулись на тропу. Волны перехлестывали через защитную стену позади и впереди нас, но каким-то чудом мы оставались сухими. Опьяненные своим выигрышем и необоснованной мыслью, что теперь, возможно, дела у нас пойдут на лад, мы покинули Вествард Хо! напевая песню из мультика про Капитана Пагвоша.

Этой эйфории не суждено было продлиться долго, к тому же нам не удалось найти подходящего места для лагеря, так что уже в темноте мы решили заночевать на склоне, вытоптав пятачок прямо в папоротнике и чертополохе. Ночью гравитация показала свою силу – мы скатились, скрюченные, к самому выходу из палатки и проснулись. Море было очень близко, оно с такой силой колотило волнами об землю, что мы не только слышали, но и физически ощущали его присутствие. Примостив рюкзаки у выхода из палатки, мы положили на них ноги и уснули практически стоя.

Утром, хромая в зарослях чертополоха, потому что колени у нас отказывались сгибаться, мы увидели, что разбили палатку на выступе из камня и глины, уже основательно подмытом водой. Клочок суши, который вот-вот исчезнет, уйдет в небытие.

По пути к скале Гринклифф утесы, по которым мы шли, обступила жара, окутавшая нас удушающим, лишенным кислорода покрывалом. Черная горная порода, раскалившаяся на солнце, спускалась к самому морю. Этот пояс черного камня, чернее сажи, тянется от городка Байдфорд до самых прибрежных скал, где отдельными языками уходит в воду. Раньше эту породу добывали в качестве топлива для известковых печей, которых немало было на этом отрезке берега: в них обжигался уэльский известняк, превращаясь в удобрение и строительные материалы. Сегодня она используется для производства любимого художниками пигмента «байдфордский черный» и пополняет кассы модных художественных галерей.

Становилось всё жарче. Нос у меня покраснел, как свекла: новая кожа сгорела, прежде чем облезла старая. Мот всё чаще спотыкался, а затем впервые упал, зацепившись ногой о камень, и поцарапал руку.

– Мне нужно остановиться. Дай, пожалуйста, воды.

Он пил и пил, пытаясь заглушить неутолимую жажду, пока в бутылке воды осталось на самом донышке. Бутылки мы наполнили накануне в баре в Вествард Хо! и почти всё выпили вечером и ночью. Следующий источник воды был далековато – если только мы не решим свернуть с тропы вглубь полуострова в надежде постучаться кому-то в дверь и попросить попить.

– Пойдем дальше? Судя по карте, возле скалы Баббакомб на пути будет ручеек.

– Я попробую.

Мы поползли дальше. Мот шел все медленнее, и я все больше тревожилась. К тому времени, как мы добрались до пересохшего русла ручья, день из просто жаркого стал обжигающим. Вокруг не было ни деревьев, ни тени – только скалы, море и небо. В три часа Мот сбросил рюкзак на землю и лег.

– Я всё. Кончился. Больше не могу, меня всего трясет.

– Как тебе кажется, у тебя тепловой удар или ты просто устал?

– Я хочу домой, лечь в кровать и никогда не просыпаться.

Я легла в траву рядом с ним, уставившись в небо. Даже не думай. Не смей впускать эту мысль в голову. Я села, отыскала свои очки и раскрыла карту Пэдди.

– Мы почти дошли до маленькой низины, по-моему, она называется Пепперкомб. Там есть ручей и деревья, мы сможем укрыться от жары. Ты немного охладишься, и тебе станет лучше. – Я чувствовала, как под палящим зноем из моего тела испаряется вся жидкость, превращая меня в пергамент. Оставаться на месте было нельзя.

– Я не могу.

– Тогда я пока оставлю свой рюкзак здесь, а сама схожу и разведаю, что там.

Я оставила Мота лежать на земле. Без рюкзака на спине мне показалось, что у меня в ботинках пружины, а к плечам привязаны воздушные шарики, но из-за тревоги я не могла даже порадоваться этому ощущению. Только бы это была неправда. Только бы ему не стало хуже, ну пожалуйста. Пусть окажется, что он просто перегрелся.

В низинке росли деревья и кустарник, узкой зеленой полосой уходя к морю. На дне журчал ручей. Нагнувшись к своему прозрачному спасению, я плескала ледяную воду в пылающее лицо, удивляясь, что кожа не шипит. Раз за разом я набирала полные пригоршни и пила, и только потом, наполнив до краев двухлитровую бутылку, отправилась обратно на холм.

– Ты должен спуститься. Под деревьями прохладно, тебе сразу станет легче. Всего через полчаса сработают обеззараживающие таблетки, и ты сможешь напиться. – Я не стала уточнять, что сама выпила пол-литра, даже не вспомнив о бактериях.

Остаток дня мы продремали в зеленой тени. Разбудил нас черный комок шерсти, с разбегу прыгнувший в воду, – а за ним вслед еще пятеро таких же.

– Вот молодцы, прыгайте в воду, ребятки, остудитесь. – Владельцы своры спаниелей стояли на мостике – в походной одежде со множеством карманов, в шляпах и с палками для ходьбы. Как хорошо, что я заранее наполнила бутылки.

– Здравствуйте! Какой чудесный день. Похоже, вы идете издалека?

– Сегодня не особо, слишком жарко.

– Да, тепло. А куда держите путь?

– В Лендс-Энд, – выговорить «Пул» я по-прежнему не могла. Сама мысль о Пуле казалась смехотворной.

– Лендс-Энд? А, Лендс-Энд, – бодрый высокий мужчина посмотрел на свою спутницу и кивнул. – Я слыхал, что вы можете объявиться в здешних местах. Сами мы из Южного Девона; завтра уже едем домой, так что, к сожалению, не сможем прийти вас послушать. К сожалению. Ну что же, нам пора, надеюсь, ваше путешествие окажется прибыльным. Пойдемте, ребятки!

Черная волна разом схлынула с ручья и помчалась по дороге по направлению вглубь полуострова.

– Прибыльным? Путешествие? Ну и странные здесь люди.

– Это точно. Пойдем спустимся на пляж – под деревьями становится холодно.

Я тут же пожалела о решении сойти с тропы, потому что спуск к пляжу оказался крутым, а это означало, что нас неминуемо ожидает такой же крутой подъем.

Пляж, усыпанный гладкой, отполированной морем галькой, находился прямо над уходившим в воду черным языком. Мы сидели в тени каких-то чахлых кустиков, прячась от вечернего, но все еще жгучего солнца, и наслаждались тем, как нагретые камни успокаивают ноющие мышцы. Море покачивалось, гладкое, как сироп, будто каждый раз чуть задумывалось перед неизбежным возвращением на берег. Мота била дрожь, он весь горел, у него болели суставы, к тому же его тошнило.

– Что, если это конец, вдруг я умираю?

– Ты не умираешь; это, наверное, тепловой удар. В любом случае, у тебя не такая болезнь, чтобы днем тебе вдруг резко стало плохо, а к чаю ты уже умер.

Зная, что тьма непременно придет, что она затаилась и дожидается своего часа, Мот был в постоянном напряжении: любой шорох в траве мог означать приближение врага. Мы оба знали, что не нужно ждать сюрпризов, что нам предстоит долгое и медленное угасание, прежде чем придет конец. Но мы все равно нервничали.

Когда нас выселили с фермы и мы стали готовиться к походу, я думала, что долгое путешествие пешком даст нам возможность всё обдумать. Мне казалось, что в походе у нас будет время обсудить свои огромные потери и попытаться без страха посмотреть в будущее, в котором мы живем с КБД, но она не управляет нашей жизнью. Однако до сих пор мне ни о чем не удалось как следует подумать, а все наши разговоры крутились в основном вокруг еды и погоды. Я механически переставляла ноги, не думая вообще ни о чем – как будто сунула голову в мешок и лишь изредка выглядываю оттуда осмотреться. Равномерно шагать при полном отсутствии мыслей было на удивление приятно и думать не хотелось. Но когда Моту стало хуже, одна мысль у меня все же возникла: как глупо с моей стороны было затевать этот поход, как безответственно было вытаскивать его сюда. Ему очевидно становилось хуже. Если бы мы не оказались на тропе, ему не пришлось бы ежедневно переносить эту пытку. Я не осмеливалась заглядывать в путеводитель: я знала, что вскоре маршрут станет еще сложнее. Что, если, затеяв это безумное путешествие, я ускорила ход его болезни? Тогда это все моя вина. Врач ведь сказал: «Не утомляйтесь, далеко не ходите, будьте аккуратны на лестнице». Планируя поход, я ни о чем не думала, кроме того, чтобы уехать из Уэльса, убежать как можно дальше, забыть о потерянном доме, о вылетевших из гнезда детях, о болезни Мота. Стивен Хокинг как-то сказал в одной лекции: «Прошлое диктует нам, кто мы такие. Без него мы теряем свою индивидуальность». Возможно, я пыталась потерять свою индивидуальность, чтобы изобрести новую.

– Ты сегодня принимал «Прегабалин»? – Вообще говоря, это антидепрессант, но Моту его прописали от боли неврологического характера. От боли оно действительно помогало, а вот на настроение вовсе не влияло, и я никак не могла взять в толк почему. С тех пор как Мот начал его пить, он определенно стал заторможеннее. Боль ослабла, но с ней ослабла и его личность.

– Нет, я выпил последнюю таблетку возле мыса Бэгги. Я забыл спросить, у тебя есть еще одна упаковка?

– Нет, она у тебя.

– У меня ее нет.

– Проклятье. Почему ты раньше не сказал? Нам придется купить еще. Мы можем вернуться в Вествард-Хо! на автобусе доехать до Барнстейпла и попросить твоего врача прислать рецепт в местную аптеку.

Как мы могли забыть его таблетки? Я прекрасно помнила пакетик, он был в машине, и я собиралась положить его в рюкзак. Но после столкновения с ангелами я о нем напрочь забыла. Возможно, где-то совсем рядом была деревня с аптекой, но мы об этом не знали. В отличной книжечке Пэдди Диллона были прекрасные, очень подробные карты всей юго-западной береговой тропы. К сожалению, у них был один недостаток – они покрывали территорию только на полмили вглубь от берега. Весь наш мир сводился к узкому коридору: слева полмили суши, а справа мокрая бесконечность. Тропа в основном идет вдоль берега, и очень немногие ее отрезки можно назвать удаленными от цивилизации, но на этом пляже нам стало предельно ясно: цивилизация существует только для тех, кто может себе позволить в ней жить. Почувствовать себя в полной изоляции можно где угодно, если у тебя нет крыши над головой и пусто в карманах.

– Таблетки остались в машине. Мы можем попросить их куда-нибудь прислать. Например, в Кловелли.

– Нет, Джен уехала до конца августа. Ты права, это просто тепловой удар. Давай согреем чаю и что-нибудь съедим, со мной все будет в порядке.

– Тебе нельзя их просто взять и бросить. Может начаться синдром отмены, и тебе станет еще хуже, чем раньше. – Что сказал доктор? Делайте что хотите, только не бросайте пить «Прегабалин». Бесконечный список последствий резкой отмены начинался с головных болей, тошноты, поноса и повышенной потливости, а заканчивался бессонницей, тревогой, депрессией и самоубийством. Если повезет.

Есть Мот не мог, но после того, как его вырвало несколькими ложками риса, он пил и пил, словно никак не мог утолить жажду. Пока мы ставили палатку на плоском пятачке земли за живой изгородью, бившая его дрожь усилилась. Я застирала испачканную рвотой футболку в лужице соленой воды, оставшейся после отлива, а он достал со дна рюкзака чистую и переоделся.

В кромешной темноте ночи в палатке ничего не было видно. На небе не было ни луны, ни звезд, чтобы хотя бы примерно очертить контуры предметов. Каждый стон или вздох заставлял меня подскакивать и включать фонарик, чтобы проверить, как там Мот – не знаю зачем, ведь я все равно ничем не могла ему помочь.

– Воды, мне нужна вода.

Телефон не ловил сеть, а к четырем утра и вовсе разрядился. Чтобы позвать на помощь, мне пришлось бы оставить Мота в палатке и отправиться на поиски людей. Оставлять его я не хотела. Я снова включила фонарик, безрассудно тратя драгоценную батарейку.

– Ты чувствуешь этот запах? Чем это так воняет, просто тошнотворный запах, запах дерьма?

– Я ничего не чувствую.

– Тут воняет.

Я ничего не чувствовала, кроме запаха стирального порошка от единственной чистой футболки.

– Цветок лотоса и дыня. Попытайся еще поспать.

– Воняет.

Я обвела палатку лучом фонарика, проверяя, всё ли на месте, – вид знакомых вещей успокаивал. За дни, проведенные на тропе, зеленый купол палатки стал нам домом. Каждый вечер мы раскладывали в нем свои пожитки – это стало своеобразным ритуалом. Вначале самонадувающиеся матрасы, сверху небольшой флисовый плед, потом спальные мешки, потом мы сами, потом рюкзаки – в ноги, возле выхода из палатки. Затем мы распаковывали рюкзаки: походная кухня отправлялась на порог, одежда для тепла раскладывалась по полу, там, где виднелось голое дно палатки, и наконец, фонарик подвешивался на карабин, свисающий с потолка возле входа. После этого я кипятила чай, а Мот читал крошечный томик «Беовульфа» – единственную книгу, которую мы взяли с собой. Вероятно, ритуалы свойственны человеческой природе. Мы инстинктивно пытаемся создать для себя безопасное окружение, прежде чем расслабиться и уснуть. Можем ли мы вообще по-настоящему отдыхать, не чувствуя этой безопасности? Мне больше не на что было опереться, лежа в палатке где-то на берегу моря, рядом со смертельно больным человеком, который страдал от синдрома отмены препарата, оказывающего угнетающее действие на ЦНС – в США этот препарат признан веществом строгого учета пятого класса, а в Великобритании все еще оставался вне категорий.

Я прижалась к Моту, чтобы согреть его, и всю ночь провела, включая и выключая фонарик, представляя себе, как двести лет назад на это мигание могли бы приплыть контрабандисты. Когда в палатку проник первый тусклый свет, я поняла, что поспать мне сегодня не удастся. Зато Мот наконец затих и дышал глубоко и спокойно. Я бесшумно выбралась из спальника и расстегнула молнию на двери, но ухитрилась запнуться о порог и выпасть из палатки, по пути сломав ножку походной горелки. Мои ночные упражнения с фонариком не принесли желаемого результата: ящика с ромом мне никто не оставил, а он бы мне сейчас очень пригодился!

Мот проснулся только в девять утра, я как раз пыталась починить ножку горелки с помощью мотка пластыря. Он перестал трястись, но у него раскалывалась голова и болели суставы, а плечо ныло сильнее обычного. Я вскипятила нам чаю, потом еще раз, а затем отправилась к ручью за водой. Кружки горячего чая стали нашим спасением. Вначале теплый бодрящий напиток помогал нам успокоить измученные нервы, что было само по себе бесценно, но теперь чай еще и отчасти заменял еду. Мне было не до того, чтобы складывать палатку, а Мот был слишком слаб, и я решила, что уберу ее, если кто-то придет нас прогонять. Лужицы воды, оставшиеся в выбоинах на скалах после отлива, идеально подходили для стирки, и я перестирала всю нашу одежду. Запах исчез, но из-за соли вещи высохли жесткими и липковатыми. Маникюрными ножницами я обрезала порванные леггинсы по колено, чтобы получились шорты, и разложила все сушиться на камнях.

Байдфордский черный уходил в море ребристым плато – не то стиральная доска, не то волокнистая мышца суши; в узких щелях между пластами блестящей гладкой породы собирались темные лужицы соленой воды. На их поверхности играло солнце, но когда я опустила в воду руку, чтобы пощупать холодный камень на дне, я его не достала: отверстие уходило все глубже и глубже, причем одновременно становилось шире. Ни крабов, ни аммонитов, а глубокий, таинственный ход, возможно, в целую систему неизвестных подземных пещер, где обитают загадочные существа. При мысли о том, что может скрываться у меня под ногами, мне стало не по себе. Я вернулась на пляж, собрала пла́вник и развела небольшой костер. Вечер становился все прохладнее, я понемногу подбрасывала ветки в огонь, а Мот, завернутый в спальный мешок, прижался ко мне и дрожал. Эту ночь я тоже провела с фонариком в руках.

На рассвете, бродя по пляжу, я снова собирала ветки для костра. На скалах, среди колючей травы и розовых цветов армерии, кто-то построил шалаш из веток и выброшенного на берег мусора. Внутри стояли скамейки, а снаружи висели водоросли. Я увлеченно играла в домик, украшая водоросли ракушками, когда ко мне осторожно подошел Мот с двумя полными чашками чая в руках. Я взяла чашки, и мы присели внутри.

– Добро пожаловать домой, Рэй! Как тебе нравится наше новое жилище?

– Оно прекрасно. Мне всегда хотелось, чтобы в доме было много света и вид на море.

– Может, нам вернуться в Уэльс, поселиться где-нибудь в палатке и умолять городские власти выделить нам жилье? Или просто останемся тут, обустроим шалаш, будем жить на пляже? В смысле, что мы планируем делать, когда поход кончится? – Вот и прозвучал тот самый вопрос, который мы предпочитали не произносить вслух. Что мы будем делать?

– Я не знаю.

Мы еще посидели в шалаше, в тени живой изгороди, глядя на стайку камнешарок. Эти красивые маленькие птички с белыми грудками и крапчатыми коричневыми спинками ловко скакали по черным камням и водорослям на своих тоненьких оранжевых лапках. Сильные острые клювики быстро переворачивали камни в поисках еды. Должно быть, они путешествовали на север или на юг, а может, сейчас им было не время гнездиться и они просто проводили здесь лето. Мы на какое-то время составили им компанию: Мот, замерзший и измученный болями, беспокойно дремал на солнце в своем спальном мешке, а я собирала ветки и сушила водоросли для костра. На закате мы вдруг поняли, что больше не видим Уэльс – он исчез, а мы этого даже не заметили. Единственным берегом, который виднелся в море, был остров Ланди. Костер прогорел до углей, а Уэльс исчез; мы были одни, на пляже в Девоне, без дома, без надежды когда-то его обрести, только мы, наши ноги и тропа.

Той ночью Мот долго стонал – у него усилились боли в суставах, – пока не уснул наконец крепким сном. Может быть, ад, вызванный отменой «Прегабалина», закончился? Я лежала и смотрела на него, но он не просыпался, и тогда я тоже уснула. Он проснулся около полудня, чуть бодрее, чем накануне, съел батончик мюсли и сказал, что готов отправляться в путь.

– Мы больше не можем тут оставаться, еды осталось всего на день. Пойдем в Кловелли. Наверняка там мы сможем пополнить запасы, к тому же, это всего миль пять, не больше.

Мы вскарабкались назад на тропу, которая без устали то ныряла вниз, то взмывала вверх. Очень быстро Мот выбился из сил. Магазинчик в деревне Бакс-Миллз закрылся за десять минут до нашего появления, поэтому мы отправились дальше. Не пройдя и полпути до Кловелли, мы поняли, что придется делать привал. В просвете между деревьями мелькнула яркая зелень; мы пробились сквозь подлесок, перекинули рюкзаки через электрическую изгородь, а сами ловко подлезли под ней и оказались в углу поля, покрытого сочной травой. С трех сторон нас окружали деревья, полностью укрывая от чужих глаз. Поставив палатку, голодные, как волки, мы доели все, что у нас оставалось, отложив только четыре печеньки на завтрак. Завтра мы будем в Кловелли, так что это уже неважно.

7. Голод

Я сидела у палатки в нежном, влажном утреннем свете и кипятила чай, чтобы выпить его с последними печеньками. Под свежеобрезанными шортами ужасно чесались ноги – наверное, из-за стирки в соленой воде.

– Мот, выходи, я приготовила чай. – Ноги чесались все сильнее.

– Ого, посмотри на свои ноги, это что-то невероятное. – Кажется, он все еще не в себе. Ноги у меня нормальные, но невероятными их еще никто не называл. – Да смотри же, божьи коровки!

Действительно, мои ноги были покрыты вовсе не солью пополам с потом, а божьими коровками. Поднявшись, я увидела, что вся ими кишу. Более того, присмотревшись, мы увидели божьих коровок везде – на палатке, на горелке и на Моте. Крошечные лапки несли их вверх, как можно ближе к небу, и они торопились взлететь с наших протянутых рук, чтобы отправиться на поиски завтрака. Прожив всю жизнь в окружении природы, я знала, что божьи коровки откладывают сотни яичек в местности, где обитает много тли, чтобы их дети, вылупившись, могли сразу же подкрепиться. Но я не могла поверить в такое банальное объяснение: коровок было слишком много, они были слишком красными и блестящими, их появление должно было что-то означать! В свете раннего утра мы стояли и любовались, как сотни крошечных существ впервые расправляют крылышки и взмывают в воздух прямо с наших пальцев. Нет, я просто не могла объяснить это чудо научными фактами, и решила верить в то, что божьи коровки приносят удачу. Глядя, как над Мотом взмывает розовое облачко, я усиленно старалась поверить в чудо.

– Знаешь, а я сегодня неплохо себя чувствую.

– Это из-за божьих коровок?

– Нет. Я думаю, это потому, что я перестал пить эти таблетки; у меня будто туман в голове рассеялся. Конечно, всё болит, но я решил посмотреть, как дальше пойдет без них. Обычное обезболивающее выпью, но я уже чувствую себя по-другому, куда яснее. Пойдем в Кловелли, съедим что-нибудь. Умираю от голода.

– Я все равно считаю, что все дело в божьих коровках.

Погода быстро менялась, и вскоре сквозь ветви деревьев на нас хлынул дождь. Посыпанная гравием дорожка Хобби-Драйв выписывала бесконечные петли, но никак не приводила нас к Кловелли. Всё, что попадалось нам на глаза, напоминало о том, как мы проголодались, – даже стайки молодых фазанов, клевавших зерно из контейнеров на опушке леса. Мы жили впроголодь уже неделю, но теперь я почувствовала настоящие спазмы в желудке; голова у меня слегка кружилась. Что, если нам сварить птичий корм?

Кловелли когда-то был одним большим имением. Все дома в нем принадлежат одной управляющей компании, которая сдает их в аренду; эту компанию уже почти триста лет контролирует одна семья. Городок известен прежде всего своей центральной улицей: крутая, мощенная булыжником, она бежит к гавани мимо хорошеньких коттеджей, идеальных, как с картинки. Однако сколько мы ни шли, городок не появлялся, вокруг был только лес с фазанами.

– Здесь живет актер из того фильма. У него еще жена умерла от болезни двигательных нейронов.

– Как печально. Какой актер?

– Помнишь тот фильм про человека, который прошел от Лендс-Энда до Джон-о’Гротса?[14] Только они, в отличие от нас, жили с сиделками и в нормальном доме, а не на тропе. Я не хочу умереть в палатке.

– Ты не умрешь в палатке. Как думаешь, он на самом деле прошел весь маршрут или только сделал вид для фильма? – Я вдруг поняла, что немного завидую этому актеру. Не тому, конечно, что он потерял любимую женщину, а тому, что у него остался дом, полный воспоминаний об их совместной жизни. Закрыв глаза, он сможет представить, что она читает в своем любимом кресле или смотрит из окна. А что останется мне?

– Как ты думаешь, это просто мазохистский способ притворяться, что мы на самом деле не бездомные? Что у нас все еще есть смысл в жизни? – Из-под ног разбегались в стороны фазаны, вновь собираясь в стайку позади нас. Есть хотелось мучительно, до головной боли.

– Да, конечно. – Мот остановился, удивленный открывшимся ему зрелищем. – А это еще что такое? Скажи мне, что ты тоже это видишь.

– Вижу: это здоровенная индюшка.

– Что громадная индюшка делает в лесу вместе с фазанами?

– Понятия не имею.

– Чувствуешь, бензином пахнет? Мы, наверное, пришли.

Стороной обойдя знак, гласивший, что вход в город стоит пятьдесят фунтов с человека, мы зашагали по мощеной центральной улице Кловелли, подгоняемые весом рюкзаков. Местный магазин оказался на самом деле не магазином, а крошечной лавкой со сладостями и мороженым для туристов.

– За едой вам придется пойти в паб или в туристический центр.

Мы спустились к набережной и немного посидели под остатками дождя.

– Может быть, если в пабе мы возьмем порцию картошки фри на двоих, они помогут нам снять денег с карточки.

Мимо каменной арки, выходившей на гавань, шел прыщавый юноша в черном, вероятно официант, и ел громадный местный пирог – слоеный, с мясом и овощами. Я так проголодалась, что чуть не протянула руку за крошками, падавшими на землю. Он всего лишь мальчик, он будет не против.

– Приятель, а где ты купил этот пирог? В магазине ничего не продают.

Он, казалось, чуть удивился, что с ним заговорила немолодая и немытая бездомная женщина, но остановился, дожевывая и разглядывая нас.

– Их продают в туристическом центре.

– Мы думали заглянуть в паб. Как там цены, приемлемые?

– Нет. Я работаю в этом пабе, там на все бешеные цены. Мне скидка не полагается, поэтому перед работой я каждый раз иду в туристический центр, купить пирог с мясом. Ну и еще чтобы повидать девчонку с розовыми волосами, которая ими торгует, – он улыбнулся.

– Сочувствую, приятель. Спасибо за совет! Нелегко оказалось тут найти недорогой паб.

Парень, казалось, узнал в нас родственные души, и присел на скамейку рядом.

– Мне-то можете об этом не рассказывать. Я лично лучше удавлюсь, но ни пенса не отдам местному высшему классу. У них и так денег полно. Так уж тут устроена жизнь. Все принадлежит Ему – тому, который живет на холме.

– Так тебе тут не нравится? Я думала, тут чудесное местечко для жизни.

– В этой пафосной деревне, где всё втридорога? Я сюда не вписываюсь. Скоро в армию пойду, чтоб отсюда убраться.

– Нет, ну наверняка здесь много и хорошего тоже? Во-первых, тут безумно красиво, во‑вторых, та девушка с розовыми волосами.

– Нет, она все равно на меня внимания не обращает. А вот на охоту ходить я люблю – вспугиваю дичь для местных богатых парней; с ними ничего, весело.

– А, так тогда ты, наверное, знаешь, откуда тут индюшки?

– Какие, в лесу? Их мало кто замечает. Их держат, чтоб они приманивали фазанов есть из кормушек. Потом на рождественской охоте тот, кто застрелит индюшку, получает бонус. Мало того, что добыл собственный ужин, так еще и бутылку виски за это получаешь! А я за целый день беготни по лесу получаю всего пять фунтов. Ну ладно, мне пора. Хорошей вам тропы.

– Удачи в армии.

Я боялась, что, не успев вырваться из одной иерархии, он угодит прямиком в другую, но жизнь, казалось, наделила его достаточным упрямством, чтобы с этим справиться.

На вершину холма, где стоял туристический центр, мы вползли практически на четвереньках. Я за весь день съела одну-единственную печеньку, и меня пошатывало.

Большой ресторан выглядел многообещающе, а у нас как раз были деньги на карточке. Мы повесили непромокаемые куртки сохнуть на стулья, поставили телефон на зарядку и выбрали самое дешевое, что было в меню. Девушка с розовыми волосами посмотрела на нас сочувственно и объяснила, что они пять минут как закрылись и она ничего не может нам продать.

– Ну можно нам хотя бы чайник кипятку?

– Ой, не знаю, – она взглянула через плечо. – Ну давайте, и киньте что-нибудь в банку для чаевых.

– А нельзя нам просто купить два пирога? Мы туристы, идем по береговой тропе, и у нас кончилась вся еда. Мы думали что-нибудь купить в вашем магазине…

– Ох нет, там еда не продается. Да и я ничего не могу продавать после закрытия. Пойдите сядьте за столик. Я вам принесу воду.

Мы сидели и ждали, а от нашей одежды валил пар.

– И что мы будем делать? Нам нужно где-то добыть еды.

Из-за соседнего столика встала семья, оставив нетронутыми громадные тарелки салата. Я уже собиралась с духом, чтобы переставить две из них на наш столик, когда девушка с розовыми волосами вернулась.

– Подождите, пока уйдет мой начальник, и я заверну вам с собой пирогов. Если к концу рабочего дня что-то не продалось, я должна всё выбросить, но так стыдно выбрасывать еду, я лучше отдам ее вам. Да и как я вас отпущу, не накормив? Все равно что дать своей бабуле умереть от голода под кустом. Неправильно это.

Бабуле? Похоже, я сегодня выгляжу особенно плохо.

– Большое вам спасибо за доброту. – Может быть, я тоже что-то смогу для нее сделать? – Мы, кстати, тут у вас познакомились с несколькими прекрасными людьми. Вот, например, молодой человек, тот, что работает в пабе и ходит сюда покупать пироги, – такой приятный, разговорчивый парень.

– Да, я знаю, но он уходит добровольцем в армию. Я бы предпочла, чтобы он остался.

– Может, стоит ему об этом сказать? Кажется, вы ему нравитесь.

– Думаете?

– Определенно.

Мы ушли с пакетом пирогов, а в маленьком магазинчике прикупили конфет и бутылку местного грушевого сидра, да к тому же сняли наличных.

Парень с набережной никак не шел у меня из головы. Я прекрасно понимала, как общество может делиться на «нас» и «их». Я и сама выросла на территории огромного загородного поместья, где мой отец был простым арендатором, поэтому мне даже не нужно было переспрашивать, кого парень назвал «он». Ребенком я не раз видела, с каким рабским благоговением деревенские жители обращаются с землевладельцем и его родными, так что презрительное отношение нашего нового знакомого мне было знакомо. Именно оно когда-то подталкивало меня участвовать в социалистических митингах, протестах против подушевого налога, протестах против испытаний американских ядерных боеголовок на базе Гринэм-Коммон, да практически в любых протестах. Когда родители попытались выдать меня замуж за сына владельца нашей фермы, меня охватила такая ненависть к номенклатуре и вообще к чужому контролю, что я сломя голову кинулась в объятия Мота, верившего, что свобода – главное право любого человека. Мама до самой смерти не могла простить мне отказ выйти замуж за землевладельца и прожить жизнь в достатке и спокойствии. Она так и не приняла Мота. В сумерках бредя через лес, вдыхая влажный кислый запах мокрых кустов, я представляла, как она сейчас потешается надо мной.

«Наверняка теперь-то жалеешь о своем решении, девочка моя». Нет, мама. Нет, не жалею.

Тропа шла краем леса, пока не уперлась в большое зеленое поле. По защитной сетке вокруг молодых деревьев мы поняли, что попали в олений парк. Вдали виднелись огни поместья.

– Как думаешь, Он там сейчас переодевается к ужину? – Я представила себе жаркий огонь в камине и сухую одежду.

– Ты просто завидуешь.

– Нет, честное слово. Давай заночуем здесь – тут идеально.

– Не надо. Наверняка с утра нас прогонит отсюда какой-нибудь сторож на большом джипе.

– А мы встанем пораньше.

В лесу всю ночь демонстративно угукали совы, никак не давая мне уснуть. Я попыталась пересчитать их, получилось четыре или пять, но, может быть, это была одна сова, летавшая кругами. Несмотря на весь уют, Ему в стенах особняка не было слышно, как сова задевает крыльями ветви дуба или как ее когти царапают кору букового дерева. Кладя голову на подушку, Он не вдыхал ни сладкий запах крапивы, ни резкий аромат дрока. Правда, у Него была подушка.

Когда я наконец проснулась, Мот уже не спал. Он что-то царапал ручкой на клочке бумаги.

– Что ты делаешь?

– Пишу благодарственную записку, а ты что подумала?

Я отыскала очки и прочла на измятом листке: «Уважаемый сэр, спасибо за ту прекрасную ночь, которую мы провели в палатке в вашем оленьем парке. Я с радостью расскажу друзьям о вашем гостеприимстве».

– Я суну ее в горлышко бутылки из-под сидра и прикреплю к проволочной сетке. Они ее наверняка найдут.

– А как насчет золотого правила? «Не оставлять следов»?

– Это же не мусор, а благодарственная записка.

Восемь тридцать – так рано мы еще ни разу не вставали. Выгнав из палатки божьих коровок, мы отправились в путь.

8. Перекресток

Лежа в лучах солнца на нагретой траве, отдыхая после перехода длиной в четыре мили и лакомясь бузиной прямо с дерева, мы чувствовали, что в жизни на улице есть свои плюсы. Остров Ланди был прямо перед нами; мы шли к нему уже несколько дней и планировали вскоре оставить его позади. С другой стороны узкой долины, которую мы только что пересекли, лесок постепенно редел, уступая место зарослям папоротника, круто спускавшимся к ручью на самом дне, прежде чем вновь начать подниматься вверх, к тому месту, где мы отдыхали.

Через дрок, папоротник и крапиву на той стороне долины пробирались две маленькие фигурки, и мы принялись за свое любимое развлечение: наблюдали, как другие люди повторяют наши ошибки. Фигурки исчезли из виду, и мы съели несколько помадок. Помадка на завтрак, помадка на обед, и похоже, что на ужин тоже будет помадка. Наша вонючая, промокшая от пота одежда высохла, и мы уже собирались было двигаться дальше, когда вдруг увидели нечто поразительное: на вершине холма появились двое туристов с рюкзаками! Их снаряжение выглядело внушительно, должно быть, они шли достаточно далеко. Молодые люди ненадолго задержались, чтобы по-быстрому расспросить, куда мы идем.

– Лендс-Энд? Отлично, еще походники! – Они сняли рюкзаки и плюхнулись на траву с ними рядом. – А ведь мы вас уже видели. Вы ночевали у скалы Грейт-Хэнгмен. Как это вам удалось нас обогнать?

И действительно, как? Они порылись в своих рюкзаках, упакованных с юношеским максимализмом: все завернуто в пластиковые пакеты, каждый карман набит до упора. Лямки рюкзаков были обернуты пузырчатой пленкой, а аккуратно свернутые пенки перевязаны веревочками.

– Вы где вчера ночевали? Мы так и не нашли нормального места и в итоге поставили палатку на газоне перед туристическим центром.

– В оленьем парке. Там было отлично, не считая сов. А разве у Грейт-Хэнгмен вас было не четверо?

– Четверо. Один сошел с дистанции в Вулакомбе, так что мы там задержались на пару дней. Потом другой сдался на скалах Гринклифф: было так адски жарко, что он просто сломался. Мы вместе с ним вернулись в Вествард Хо! и сели на автобус в Барнстейпл, проводили его, закупили еды в супермаркете, потом на автобусе добрались назад в Вествард Хо! – и вот тут-то нам пришлось заново проходить Гринклифф.

– Гринклифф – это просто катастрофа какая-то. Мы там тоже чуть не сдались. Вы молодцы, что зашли в супермаркет. В Кловелли никакой еды не было, нам удалось добыть только пакет пирожков и помадку.

– Мы на той стороне долины сбились с тропы и застряли в колючих кустах. – Парень стащил носки, чтобы рассмотреть мозоли и вытащить занозы.

– Да, мы вас видели, – было так тепло общаться с этими двумя случайными молодыми ребятами, такими непосредственными, беззаботными, счастливыми. Я почувствовала, как сильно соскучилась по собственным детям – примерно того же возраста, с той же легкостью бытия. Проглотив слезы, я протерла ранки у него на ногах обеззараживающими салфетками и заклеила пластырями.

Мы с удовольствием болтали, сидя на жарком солнышке и делясь историями с тропы. Джош и Адам выдвинулись из Майнхеда на несколько дней позже нас, но мы шли настолько медленно, а они так часто отклонялись от курса, что мы встретились здесь и сейчас. На следующий день они планировали быть в городке Буд и оттуда отправиться домой, мы же собирались уйти на несколько миль южнее. Мы больше никогда не встретимся, но это неважно.

– Вы правда собираетесь дойти до Лендс-Энда? Вот бы у нас было побольше времени. Мне нужно возвращаться – мы переезжаем через три дня.

– Ага, девушка Адама думала, что он уезжает всего на неделю. Вот тебе достанется, когда ты вернешься!

– Да по фигу. Поругается и успокоится.

– Наверняка успокоится. А мы, если будем в силах, может быть, и до Пула дойдем. – Нам казалось, что до Пула невозможно далеко, но, произнеся это вслух, я почувствовала, что расстояние чуть-чуть сократилось.

– Вот вы, блин, везунчики!

Мы выменяли упаковку кускуса на несколько пакетиков кофе и помахали им вслед. Когда они исчезли из виду, мы медленно тронулись за ними под палящим солнцем, держась за руки. Бездомные, умирающие, но странным образом именно в этот потный, обезвоженный момент мы осторожно, нерешительно почувствовали себя счастливыми. «Вот вы, блин, везунчики».

Хартленд – рай для геолога. На протяжении всего побережья одна порода постоянно сменяет другую, но здесь рельеф и вовсе уникальный. Местные осадочные породы, сформировавшиеся в мелком море триста двадцать миллионов лет назад, состоят из слоев песка, глинистого сланца и аргиллита. Около двухсот девяноста миллионов назад, когда тектоническая плита Гондвана, двигаясь с юга, столкнулась с плитой Лавразией на севере, на месте их встречи образовалось гигантское каменное возвышение, известное как Герцинская складчатость. Так сформировались горы в Португалии, западной Испании, Корнуолле, Девоне и так далее, через юг и запад Уэльса и Ирландии. Ребристые скалы Хартленд вырезаны из песчаника, растущего из земли зубчатыми каменными складками. Движение, произошедшее и зафиксированное миллионы лет назад, и сегодня видно невооруженным глазом – оно все еще живо у нас под ногами.

Впрочем, я лично не видела ничего, кроме футбольного мяча на палке. Невообразимого гигантского мяча в небе прямо перед нами. На палке.

«Соберись, Рэй, это радиолокационная станция; про нее в путеводителе написано. Ее используют для управления воздушным движением».

– Мне нужно присесть.

– Ты что, помадки объелась? Похоже, сахар ударил тебе в голову. Тебе нужно поесть нормальной еды, вот только по пути ничего не будет, кроме гостиницы в Хартлендской гавани. Это десять миль отсюда – не представляю, как мы столько пройдем.

– Со мной все нормально. У нас еще есть полпакета конфет и немного кускуса.

Мне всегда нравились праздничные гирлянды из разноцветных флажков. Глядя на них, я думаю о детских днях рождения в уютном саду или о семейных вылазках в лес с палатками. Но нигде я не видела таких прекрасных гирлянд, как в крошечном кафе у мыса Хартленд. Это был настоящий оазис – мало того что с гирляндами, еще и с едой. Как оказалось, наткнуться на неожиданный источник еды – все равно что проснуться однажды утром и вдруг сообразить, что у тебя день рождения.

– Мы можем себе позволить два панини по четыре фунта или только один на двоих? – Пожалуйста, Мот, скажи «два»!

– Тебе нужно поесть, да и кто знает, когда нам встретится следующий магазин с едой. Возьмем два.

Сочетание моцареллы, базилика и помидоров показалось мне просто каким-то раем – во рту у меня будто закружились чайки и задул ветер. Я села спиной к мячу, лицом к воде, глядя туда, где кончался Бристольский залив и начинался широкий, бесконечный Атлантический океан. Это дикий перекресток, где с ревом сталкиваются приливы, ветры и тектонические плиты, вызывая полное смешение стихий. Место, где все начинается и заканчивается, где тонут корабли и обваливаются скалы. Смотровую площадку, огороженную перильцами, обдало брызгами ледяной морской шипучки. Воодушевленная, я взмыла в воздух: живые – мы живые.

– Ну что, пойдем дальше?

Что-то меняется. Что-то зарождается; я еще не знаю что, но чувствую это. Мы свернули налево и отправились на юг. Я не сводила глаз с моря и старалась не глядеть на футбольный мяч.

Земля поднималась вверх и обрушивалась вниз. Деревья исчезли, растительность становилась все ниже – выносливые кустики и травки упрямо цеплялись за тонкий слой почвы, несгибаемые под ударами атлантического ненастья. Скалистые перевалы вставали перед нами, чтобы раз за разом уступить место долинам. Долгое время впереди маячило скопление камней под названием Кау-энд-Каф, что означает «корова и теленок», хотя я таких коров с телятами не видела. Мы успели с ними подружиться, но постепенно и они остались позади. Сквозь несущиеся тучи мы видели, как садится солнце; уже темнело, когда мы добрались до плоской полянки на открытой всем ветрам вершине скалы. Сквозь дверной проем стоявшей здесь заброшенной башни мы смотрели на освещенную закатными лучами церковь деревушки Стоук. Обдумав возможность разбить лагерь поближе к башне, чтобы хоть немного укрыться от ветра, мы решили, что это рискованно: в темноте трудно было оценить прочность развалин. Слишком уставшие, чтобы мешкать, мы поставили палатку лицом к Атлантическому океану, с которого дул ледяной ветер, и легли.

Проснулась я от шума дождя: струи воды со стуком лились на туго натянутый полог палатки. Я была еще в полусне, и мне показалось, что дождь шумит только с южной стороны. По логике, дождь должен был прийти с моря, то есть с севера или запада, но в дверь палатки он почему-то не стучался. Затем звук и вовсе прекратился. Какой странный ливень: намочил только заднюю стену палатки, а потом перестал. Я расстегнула молнию и высунула голову наружу, чтобы посмотреть на странные тучи, которые, должно быть, пронеслись мимо как-то чересчур быстро. Солнце только-только поднималось над морем, и вода еще сливалась с небом в сине-белых утренних красках. Надо мной не было ни облачка. Источник дождя рысью убегал в восточном направлении с выражением полного самодовольства на мохнатой морде, собака на другом конце поводка тоже выглядела довольной. У меня был выбор: согреть чаю или смыть с палатки мочу – на то и другое воды не хватило бы. Выбрав чай, я решила надеяться, что пятно высохнет как-нибудь само.

Медленное-премедленное, изматывающее утро не оставило сомнений в том, что Пэдди Диллон как минимум сверхчеловек или что-то вроде того. Я лично уверена, что он бывший спецназовец: на завтрак ест только сырые водоросли, а когда по телеку нет ничего интересного, бегает марафоны, и даже пижама у него камуфляжной расцветки. По мнению Пэдди, шел девятый день нашего путешествия, хотя на самом деле семнадцатый; он также уверял, что вполне возможно пройти пятнадцать с половиной миль по «чрезвычайно живописному», хотя и «одному из самых сложных» отрезков тропы, и при этом все равно по пути полюбоваться водопадами. Он счел нужным предупредить, что в холодную и мокрую погоду этот маршрут может быть «несколько утомительным». Значит, в жаркий солнечный день это будет просто приятная прогулка?

Во всяком случае, по пути было множество ручьев, в которых можно было набрать воды. Насчет живописности маршрута Пэдди оказался прав. Голые, открытые ветрам скалы, рваные, истерзанные водой скопления камней и береговая линия от мыса Хартленд до расплывчатого серого пятна на горизонте: рай для контрабандиста. Становилось всё жарче. Мы шли по вершинам скал, где не было никакого источника тени; щеки мои наощупь все больше напоминали выдубленную шкуру, а с носа сходил, наверное, уже третий слой кожи.

Спустившись в тенистую долину, мы увидели деревянный пешеходный мостик через ручей, а перед ним знак, который внезапно поприветствовал нас в Керноу, что на местном наречии означает «Корнуолл». Мы прошли всю северную часть Девона, и вот он уступил место новому графству, которое тянулось на запад, исчезая за горизонтом. Когда мы спустились с очередного гребня в долину, уже наступил вечер. Следующий подъем выглядел настолько крутым, что, не сговариваясь, мы поставили палатку на пятачке травы у ручья и полчаса проспали. Пять миль, шесть сливочных помадок – вот и день прошел.

Я оставила Мота возиться с рюкзаком, а сама пошла вдоль ручья и вышла к обрыву, с которого ручей падал двухметровым водопадом, прежде чем по каменистому козырьку скатиться в море. С трудом содрав с себя потную пыльную одежду, я спустилась на козырек и встала под ледяную струю. В Пепперкомбе я заходила в море, но в пресной воде не купалась с Комб-Мартина – то есть уже одиннадцать дней. Вода смывала с меня песок, соль и жуткую вонь, унося их в море. Кожа у меня была красно-коричневой и шелушилась. На руках и щеках она больше напоминала дубленую шкуру, а на ногах была красной и воспаленной. Волосы стали похожи на жесткую траву, растущую на скалах, а большой палец на ноге сплющился под давлением ботинка и сделался в два раза короче и толще.

Скала уходила в море зазубренным плавником, укрывая бухточку от бурного течения и создавая в ней оазис полного спокойствия. Черная гряда камней как будто поймала солнце в расселину, и оно никак не могло сесть. О скалу-плавник разбивалась морская пена и, обессиленная и успокоившаяся, стекала обратно в залив. Я взобралась обратно на уступ, где лежала моя одежда, озираясь, чтобы никого не встретить по пути. Пока я натягивала жесткие от грязи тряпки, мне показалось, что я слышу комментарии к игре в крикет. И действительно – Мот прилег у палатки с чашкой чая, положив ноги на камень, и слушал портативный радиоприемник. А я-то все это время думала, что мы оставили его в хранилище.

– Как ты его дотащил так далеко? Он же весит не меньше пакета сахара! Хотя нет… почему ты его вообще взял с собой?

– Я хотел слушать крикет.

– Вот как? – Мне было не по себе. Радио нарушило ту дикую жизнь, которая стала нашей новой реальностью, оно в нее не вписывалось. – И что же там происходит?

– Осталось пять серий. Они говорят о счете. Есть шанс, что будет ничья – а жаль, мы могли бы выиграть.

Мы лежали в траве у палатки и смотрели, как над нами стаями пролетают чайки. Англия-таки выиграла серию игр, хотя матч и окончился вничью, и комментатор Джонатан Эгню долго ругался, что это «позорище».

Уже почти совсем стемнело, а чайки продолжали кружить в небе, перекрикиваясь друг с другом, но не громкими хриплыми голосами, как днем, а более протяжно и тихо.

– Как думаешь, куда это они?

Мы смотрели, как над нашими головами чайки пикировали прямо на воду, где сотни птиц уже отдыхали на спокойной глади залива, надежно защищенные скалой-плавником.

– Они спят на воде; там они в безопасности.

– По ощущениям здесь очень безопасно, да? Защищенно. Я бы тут поселился, если бы мог. – Мот секунду помолчал. – Когда все кончится, можешь принести меня сюда, если захочешь.

– Что ты имеешь в виду? Когда кончится наш поход?

– Нет. Когда все кончится.

Он шевельнулся со мной рядом, всколыхнув воздух, и я кожей почувствовала очертания его тела в темноте.

– Искупаемся?

Глубокая вода была прохладной, но на мелководье еще сохранилось тепло дня. В темноте Мот поплыл в сторону птиц, мягко покачивавшихся на воде в почти полной тишине. Луна играла на их белых головках, которые иногда оборачивались в сторону Мота со спокойным любопытством. Соленая вода чуть колыхала нас, невесомых, пока все уплывало прочь, теряясь вдали. Остались только мы, вода, луна да тихонько переговаривавшиеся силуэты, с которыми мы делили море.

Чайки продолжали покачиваться в темно-синем ритме, но нас прохладная сырость ночи наконец погнала в палатку. Это никогда не кончится, мы никогда не кончимся.

9. Почему?

Роберт Стивен Хокер[15] построил себе хижину из обломков дерева и досок, выброшенных морем на берег. Эта хижина, ненадежно расположенная на скалах под деревней Морвенстоу, сегодня является самым маленьким жилищем, принадлежащим британскому Национальному фонду объектов исторического интереса. Хокер был истинным корнуольцем, он страстно любил свое родное графство и его жителей. Как говорится в одном из его многочисленных стихотворений, «двадцать тысяч корнуольцев желают знать почему!». Я не знала, почему эти корнуольцы хотели спасти от тюрьмы Трелони, которому посвящено стихотворение, но зато начинала понимать, почему местные так любят эту землю и почему Хокер решил построить свою хижину на открытом всем ветрам клочке земли. Думаю, все дело в том, что, когда он укрывался в своем деревянном домике, вдыхая воздух, наполненный ароматом дрока, в окружении скал, моря и неба, он чувствовал себя совершенно свободным.

Настолько свободным, что, будучи деревенским священником, свои дни Хокер проводил, гуляя по дорожкам и скалам в фиолетовой куртке, розовой шляпе и желтом плаще. Как минимум отсутствие вкуса в одежде нас с ним роднило. Как бы я хотела с ним познакомиться – с человеком, который годами спасал и выхаживал моряков, выживших после кораблекрушений, а утонувших хоронил на своем кладбище по христианскому обычаю. Мне казалось совершенно естественным, что мы, чудом спасшиеся с затонувшего корабля своей жизни, нашли укрытие от палящей жары в его хижине.

Вероятно, будь он жив, то предложил бы нам поесть. Вот уже два дня мы питались одной сливочной помадкой, и эта диета давалась нам нелегко. Нас постоянно мучили головные боли, голод и головокружение. Мы могли бы сойти с тропы и завернуть в кафе в Морвенстоу, но за это пришлось бы выложить неизвестную сумму денег, а их и так почти не было. К тому же, раз сев на диету, имеет смысл ее придерживаться. Все равно мы скоро доберемся до Буда.

Пройдя еще милю, мы поняли, что сглупили. По-хорошему нам надо было вернуться и наполнить бутылки водой, но мы были не в силах идти назад, поэтому продолжали двигаться вперед. На открытых солнцу верхушках скал жара была невыносимой – ее источала выжженная земля и отражало синее море. Ни ветерка, только жара, охватившая нас горячим, пыльным, потным, удушающим туманом. Мы выпили последние капли воды. Жара давила нас к земле – приходилось собирать в кулак всю оставшуюся силу воли, чтобы продолжать переставлять ноги. На месте ручьев были только иссохшие трещины в земле. Теперь жажда пересилила даже голод: нам нужна была вода, и мы не могли ждать.

Идиоты, какие же мы идиоты.

Какой глупостью было решить, что мы сможем пройти этот маршрут. Как тупо было не запастись деньгами, делать вид, что мы не бездомные, нарушить судебную процедуру, потерять за долги дом наших детей, притворяться, что мы не умираем, не взять с собой достаточно воды.

Просто идиоты.

Мы плакали и кричали от злости, швыряя бутылку из-под воды об землю. Мы злились на себя за эту ошибку и за все остальные неверные решения. Умираешь – так давай, умирай, только уж тогда прямо сейчас. Не мучь меня, не заставляй проходить через смерть с тобой вместе. Если ты решил меня бросить, то просто уходи, не обрекай меня на годы медленного отпускания, не заставляй постоянно ждать удара ледяного лезвия, которое вырежет мне сердце из груди, вспорет меня сверху донизу, оставит опустошенной, покалеченной, раздавленной. Если ты уходишь, то просто уходи, и покончим с этим. Я не могу с тобой проститься, не могу без тебя жить. Не бросай меня, никогда. Уходи. Я уже умерла. Я умерла, когда ты позволил этому чудовищу забрать наш дом и вышвырнуть наших детей на улицу. Да скорей бы уже умереть, лишь бы спастись от тебя, лишь бы только никогда больше не врать, что все будет хорошо. Все будет хорошо, с нами все хорошо, никто не виноват в том, что случилось. Мы выплевывали слова боли, ненависти, жалости к себе – мы кричали их судьям, врачам, друзьям, которые на деле оказались вовсе не друзьями, друг другу. Потом отчаянная потребность в воде вытеснила все остальные желания и сожаления, заставила нас забыть о ноющих суставах и натертых ногах, об ожогах и синяках. Все остальное стало уже неважно: нам нужна была вода, и мы не могли больше ждать.

Мот сбросил рюкзак.

– Нам придется пойти в Дакпул.

– Почему, почему, почему нам придется пойти в Дакпул?

– Потому что на карте там нарисована синяя линия потолще, возможно, ручей там не пересох. А если пересох, в полумиле вглубь полуострова есть дома. Попросим воды там.

Я ненавидела его – и за то, что он лучше меня разбирается в картах, и за то, что он всегда прав.

– И еще Пэдди пишет, что там есть туалеты.

Из зноя вырос мыс Стипл и вновь растворился в дымке. Мы присели на горячую траву, потому что ноги у нас ослабли, к тому же нас слегка подташнивало – не только от жары и усталости, но и от головокружительного пейзажа. Тропа шла по самому краю высокого обрыва, а затем исчезала из виду. Она должна была куда-то вести, но куда бы она ни шла, путь лежал вниз, по крутому, почти вертикальному склону холма.

В окружении ветра и чаек, продвигаясь как можно осторожнее, малюсенькими шагами, мы прошли по тропе, как по канату, до самой крайней точки мыса; дальше она резко виляла влево и даже не спускалась, а отвесно падала вниз, вновь возникая тонкой линией уже где-то у самого подножия скал. Контролируя каждый свой шаг, мы осторожно ползли вниз по скользким, осыпающимся камням, обеими руками цепляясь за траву. Прошла целая вечность, прежде чем мы добрались до подножия скалы – с дрожащими ногами, стоптанными пальцами и убитыми коленями.

Туалеты оказались заперты, а ручей пересох. Идиоты. Просто идиоты.

Мы сбросили рюкзаки и растеклись по пыльной земле.

– Готов поспорить, вы бы не отказались от мороженого.

Хрипловатый голос окутал нас, словно облачко надоедливых мошек. Мы его проигнорировали.

– Воды у них не осталось, но мороженое купить можно.

Мот с трудом нашел в себе силы, чтобы ответить:

– Ну да, приятель, конечно можно. А где? Я что-то не вижу никакого мороженого.

Мы продолжали лежать на земле с закрытыми глазами, не в силах шевельнуться.

– В фургоне у мороженщика, чуть дальше по дороге.

Мы медленно поднялись на ноги. Впереди, совсем недалеко, на тропе стоял фургон с мороженым: ни объявлений, ни музыки, просто человек торговал мороженым из фургона.

– У меня остался только ревеневый сорбет.

Купив четыре порции, мы повернулись к человеку с хриплым голосом, чтобы поблагодарить.

– Что это вы вообще затеяли – таскаться с рюкзаками в такую жару? Здесь сегодня было тридцать восемь градусов в тени; сейчас чуть прохладнее, уже тридцать четыре.

– Мы вышли из Майнхеда. Идем по береговой тропе к Лендс-Энду, может, немного дальше. – Тридцать восемь градусов жары?

– Ясно. Понятно, – он что-то обдумывал, щурясь на солнце, и внимательно разглядывал Мота. – А где вы собираетесь сегодня заночевать?

– Мы путешествуем дикарями, спим в палатке. До Буда мы уже не дойдем, так что заночуем где-то на полпути.

– Вот как? Что ж… Я тут снимаю дом в деревне, примерно в двадцати минутах езды. Вы можете поставить палатку у меня в саду.

Мы сели в элегантный внедорожник Гранта и поехали вглубь полуострова, укрытые тенью высокой живой изгороди. На вид ему было лет сорок пять; это был высокий сухопарый мужчина, его лысина порозовела от солнца, а на тонких ногах красовались белые носки и сандалии. Он рассказал, что снимает дом для себя, жены и прислуги. С неподдельным интересом он расспрашивал о людях, которых мы встретили на тропе, и о том, радушно ли нас принимали местные.

– На ужин у нас большая лазанья, так что еды всем хватит; выпьем по бутылочке-другой пива, и может быть, тогда вы созреете рассказать мне, куда идете на самом деле. – Из всего, что он говорил, мы услышали только «лазанья» и «пиво». Внезапно оказалось, что не так уж сильно мы и устали.

Каменный дом, красивый, как с рекламного проспекта, стоял у ручья в окружении фруктовых деревьев, в прохладном зеленом оазисе. Мы разбили палатку под яблонями, на идеальном ровнехоньком газоне.

– Зайдите, примите душ. А я налью вам пива.

Войдя в прохладный дом, я ощутила его возраст, и сердце у меня екнуло. Широкие стены, низкие темные балки, открытые камины: я как будто вошла к себе домой. Не думай об этом, нельзя об этом думать. Почти физическим усилием я оттолкнула чувство утраты куда подальше.

– Душ вон там, вход через заднее крыльцо. А потом приходите знакомиться с девочками.

Я выпила, наверное, несколько литров воды прямо из-под крана, а потом еще долго стояла под душем, широко раскрыв рот. Раз за разом я намыливала голову дорогим шампунем, а с нее все текла мутная, бурая вода. Потом я намазала волосы кондиционером – впервые за несколько недель. Не то чтобы это сильно сказалось на моем внешнем виде: в большом зеркале над раковиной я по-прежнему выглядела весьма потрепанной.

На кухне нас ждали три красивые молодые женщины. Увидев их, я вдруг очень остро ощутила, что потеряла не только свой дом. Я по очереди поздоровалась с каждой за руку: с удивительно высокой женщиной с вьющимися волосами, женой Гранта; затем с безупречно причесанной няней с кожей цвета слоновой кости; и наконец, с невесомым светловолосым созданием, личной помощницей хозяина. Стоя на холодной плитке, я чувствовала себя неухоженной пятидесятилетней женщиной с лохматыми волосами и лицом цвета вареного рака. Грант, стоя у стола в своих белых носках, открывал пиво. Что здесь делают эти роскошные молодые женщины? Он перехватил мой взгляд, поднял брови и разлил пиво по стаканам.

Ассистентка взяла Мота под локоток и подвела к столу, где положила ему на тарелку внушительную порцию лазаньи. Я пила пиво. Вообще-то я ненавижу пиво, но это было самое вкусное, что я пила в своей жизни. Потом я запила его графином ледяной воды, а Мот как раз взялся за третью бутылку. Пока остальные разговаривали, я торопливо проглотила свою лазанью, гору салата и половину стоявшего на столе хлеба, а когда мне предложили добавки, с готовностью согласилась.

Окутав Мота облаком светлых волос, помощница Гранта положила руки ему на плечи и начала массировать.

– До того, как меня переманил к себе Грант, я была физиотерапевтом. Хотите массаж? Я чувствую, что у вас очень напряженные плечи.

В секунду Мот оказался на диване в соседней комнате, а я принялась за новую порцию лазаньи.

– Расскажите мне о себе, Грант.

Должно же в нашем хозяине быть что-то особенное? Очень скоро я выяснила что. Он рассказал мне, как подростком ушел из дома с рюкзаком, чтобы пешком пройти всю Европу. Перебивался как мог, имея в кармане только кусок хлеба и сыра, пока не добрался до Италии. Там он оказался на винодельне, где прожил несколько лет, ночуя в сарае или под открытым небом, изучая виноделие. Наконец, узнав все, что ему было нужно, он вернулся домой и занялся импортом тех вин, которые пробовал в путешествиях. Он торговал из заброшенного склада, пока не стал мультимиллионером, и вот тогда уже вокруг него собрались все те великолепные женщины, которыми он был окружен, – привлеченные, разумеется, качеством его винного погреба.

Жена встала, чтобы выйти из комнаты.

– Не обращайте на него внимания. На самом деле он изучал вино на вечерних курсах, а потом отец устроил его на работу к знакомому торговцу винами.

Грант посмотрел ей вслед и закатил глаза.

– Когда выйду на пенсию, буду писать. Уверен, из меня выйдет отличный писатель. Хороший ведь рассказ получился, да? Думаю, что Мот – раз уж он решил так себя называть в этой поездке – мог бы его использовать. Это для него отличный материал, как вы считаете?

Я задумалась об истории Гранта и особенно о том, почему он вообще решил ее придумать. Когда что-то сочиняешь, самое главное – убедить себя самого в том, что это правда: если тебе удастся в это поверить, убедить остальных не составит никакого труда. Грант искренне хотел быть тем человеком, которого придумал: бедняком, преуспевшим благодаря уму и усердию, а вовсе не сыном богатого папаши с хорошими связями. Наша с Мотом история родилась из желания защитить себя. В глазах большинства людей бездомные – автоматически пьяницы, наркоманы и психи, которых нужно бояться и сторониться. Первые несколько раз, когда нас спрашивали, откуда у нас столько времени, чтобы отправиться в такой долгий и дальний поход, мы отвечали честно: «Дело в том, что мы бездомные, мы потеряли свой дом, хотя и не по своей вине. Мы просто идем туда, куда ведет тропа». Услышав это, люди буквально отшатывались от нас, как от прокаженных. Разговор тут же заканчивался, и наши собеседники спешили унести от нас ноги. Поэтому мы сочинили историю, которая звучала более приемлемо – и для них, и для нас. Мы говорили, что, когда дети выросли, мы продали дом и отправились на поиски приключений, куда ветер дует; в настоящий момент ветер дул на запад. Куда мы отправимся, когда дойдем до конца тропы? «Мы не знаем, посмотрим, куда подует ветер». На удивление, эта история вызывала совсем другую реакцию: «Вот это да, потрясающе, какой вдохновляющий пример!» От истины она отличалась одним лишь словом, но в глазах общественности это слово имело громадный вес: «продали». Если мы стали бездомными, продав свой дом и положив деньги в банк, нас называли вдохновляющим примером. А если мы оказались на улице, потеряв свой дом и оставшись без гроша, нас считали изгоями. Мы выбрали первое. Так было проще общаться со встречными: проще для них и проще для нас.

Чем чаще мы повторяли эту ложь, тем легче у нас становилось на душе. Если мы будем врать себе достаточно долго, возможно, наше горе излечится и мы сможем думать о своей потере без боли? Что же, я и с болезнью Мота поступаю так же? Я правда верю, что врач ошибся? Ответить на эти вопросы я не могла. Мы думали, что поход по тропе даст нам время, чтобы привести мысли в порядок и составить план, но вместо этого он стал чем-то вроде медитации: пустотой в голове, в которой умещались только соленый ветер, пыль и свет. В каждом шаге заключалась своя важность, своя секунда победы или поражения. Этот шаг, и следующий, и тот, что за ним, и так далее – это и был наш смысл жизни, наше будущее. Каждое ущелье, из которого мы выбирались, становилось победой, каждый прожитый день – поводом пережить следующий. Каждый глоток соленого воздуха шлифовал наши воспоминания, смягчая острые края, стирая их.

– Его действительно зовут Мот, и он никакой не писатель.

– Ладно, ладно, я никому не скажу. Хотите еще лазаньи?

Пока я ела, Грант налил мне бокал красного вина: от одного запаха этого благородного напитка насыщенного пурпурного цвета у меня закружилась голова.

Только когда вино в моем бокале почти закончилось, я заметила, что жена и няня куда-то исчезли. Мы с Грантом перешли в соседнюю комнату: Мот лежал на диване, голый по пояс, пока ассистентка Гранта массировала ему спину, а няня втирала масло в ступни. Жена сидела рядом на стуле, рассматривая фотографии в своем цифровом фотоаппарате, а потом сделала еще несколько снимков.

– Девочки, вы не даете моему гостю со мной пообщаться! Я должен услышать его рассказы – или, может быть, он прочтет нам стихотворение на ночь?

Я, может, и выпила два бокала вина, но чтобы выбить из Мота стихотворение, массажа было точно недостаточно. Он сел и натянул футболку.

– Стихотворение? Вы что, хотите, чтоб я вам что-то прочел?

– Не нужно скромничать, мы всё знаем. И теперь у меня есть не только история, но и отличные фотографии к ней.

– Я не совсем понимаю, о чем речь.

– Да неважно, пойдемте, выпьем по бокальчику, и вы расскажете нам о себе. Для начала признайтесь, ведь Мот – это не ваше настоящее имя?

– Конечно настоящее.

– Чудесно, великолепно, но мы, пожалуй, будем звать вас Саймон.

– Зовите как хотите, уважаемый, мы просто благодарны вам за гостеприимство.

– И вы не против, если я использую фотографии? Они пригодятся мне для пиара.

– Пригодятся? Не очень понимаю, зачем винной компании фотографии неухоженного пожилого мужчины на диване, но если вам так угодно, то пожалуйста.

– А где у вас намечено следующее выступление?

После третьего бокала вина у меня все сливалось перед глазами. Спать хотелось так, что я готова была уснуть прямо на столе. Мот допил второй бокал, и я видела, что он не лучше моего понимает, о чем спрашивает Грант.

– Буд. Завтра мы будем в Буде, дальше отправимся в Боскасл… Дальше не помню куда.

– А в Минаке будете?

– В Минаке? Это где?

Они переглянулись, посмеялись и похлопали Мота по спине.

– Саймон, вы прирожденный комик. Ну давайте же, прочтите нам стихотворение перед сном.

– Ну что же, я знаю одно стихотворение, его любил рассказывать мой отец. – Мот набрал в легкие воздуха и откинулся на спинку стула. – «Охвачен флагман был огнём. Ушли, кто жить хотел. Остался мальчик лишь на нём, да груда мёртвых тел…»

Я слышала эти стихи бесчисленное количество раз, меня неудержимо клонило в сон.

– Вы невозможный шутник! Будет что рассказать друзьям и знакомым!

Стоило мне прилечь на мягкой лужайке под яблонями, и я немедленно уснула крепким сном. Проснулись мы от того, что на крышу палатки падали яблоки, а голос Гранта звал нас на кухню, есть сэндвичи с беконом.

После того как все домочадцы по очереди сфотографировались с Мотом, а мы до отвала наелись сэндвичей и набили рюкзаки яблоками и водой, мы наконец уехали. Грант подбросил нас обратно к тропе.

– Так что, Саймон, что там с тобой происходило в соседней комнате?

– Прости, дорогая, но эту тайну я унесу с собой в могилу. Меня куда больше интересует, кто такой Саймон. Меня, конечно, порядком развезло от вина, но все равно ситуация была странная.

– В могилу? Ты что же, думаешь тебе так легко удастся соскочить…

– Еще и поэт. Как думаешь, может, дело в моей шляпе? Я похож на своего ирландского деда. Может быть, я выгляжу как странствующий ирландский поэт? Девушки сказали, что у меня руки художника.

– Девушки что?!

– И они хотели, чтобы я пришел и почитал для их друзей, когда они вернутся в Лондон.

– Почитал? Они что, читать не умеют?

– Нет, почитал стихи.

– Но ты никогда не читал стихов, не считая «Беовульфа» да любимого стишка твоего папы.

– Я всегда был неравнодушен к поэзии.

– Вранье. Это что, так теперь называется? Неравнодушен к поэзии?

– Да что ты всё об одном? То, что случилось между мной и девушками, было совсем на другом уровне, гораздо более тонком.

– Не беси меня, Байрон, или, может быть, мне тоже звать тебя Саймоном?

– Давай, оскорбляй меня… мы, поэты, привыкли к тому, что нас никто не понимает.

– Какая чушь!

Пэдди Диллон предлагает пройти от гавани Хартленд до Буда – это один из самых отдаленных и сложных отрезков всего маршрута – за день. У нас на это ушло три дня. Но мы пережили этот переход, точно так же, как пережили удары судьбы, приведшие нас на тропу. Все, что раньше казалось невыносимым, постепенно теряло остроту, тропа медленно превращала все это в круглую гладкую гальку. Ноша все еще была тяжелой, но теперь нести ее было чуть менее больно. Что никак не становилось легче, так это утренние часы. Я по-прежнему выползала из палатки, морщась от боли. Щиколотки трещали и горели, и было полное ощущение, что кости трутся друг об друга, стираясь. Тазобедренный сустав ежедневно ныл как минимум первые две мили пути, а о большом пальце я старалась просто не думать. Что касается Мота, то, возможно, дело было в красном вине или массаже – или даже в мысли о сэндвичах, – но тем утром в саду у Гранта он выбрался из палатки без моей помощи. Он заметно похудел и стал по-настоящему подтянутым. Он и правда двигается с большей легкостью, или это всё моя надежда на чудо?

Тропа спускалась в Буд, а с ней и мы. Нас ждали деньги на счету и супермаркет с недорогими продуктами. Представляя себе свежий хлеб и фрукты, мы сами не заметили, как пролетел час пути. Буд – тихий маленький городок, совершенно не похожий на оживленный Илфракомб. Двигаясь по тропе, мы обошли его по окраине, свернув только чтобы остановиться у банкомата. Вставляя карточку, я ожидала увидеть на экране привычную сумму, но вместо этого у меня к горлу подкатил странный ком. Одиннадцать фунтов. Почему у нас на счету только одиннадцать фунтов?

– Что мы будем делать? Куда делись деньги?

– Проклятье, проклятье, проклятье!!!

Я сняла десять фунтов, предложенные банкоматом, подставив руку к отверстию для выдачи денег, как будто боясь, что машина может передумать.

Стоя в банке, мы слушали объяснения сотрудника: на счет поступила обычная сумма денег, но потом с него был списан автоматический платеж. И как только мы забыли отменить его?

– Это же страховка за собственность, которой мы больше не владеем! Пожалуйста, сделайте что-нибудь, возместите его! – умоляли мы. Мы знали, что это безнадежно, но должны были хотя бы попытаться.

– Извините, но этот вопрос вам нужно решать со страховой компанией.

Господи, какие же мы идиоты. Как мы могли забыть отменить страховку?

– Вы знаете данные своей страховой? Возможно, они вернут вам деньги.

Мы, разумеется, ничего не знали, а даже если бы и знали, возврат денег занял бы несколько недель. Проклятье.

– Можно мне снять последний фунт?

Почему только мы не продали остатки мебели, зачем мы свезли ее к другу в сарай? Мы вполне могли бы выручить несколько фунтов за тот сосновый буфет, который купили на аукционе, когда въехали в свой первый дом. Или за кухонный стол, вокруг которого прошла вся наша семейная жизнь: на нем совсем еще крошкой спала Роуан, потому что в других местах она спать отказывалась, и за ним мы в последний раз ужинали с подросшими детьми перед тем, как они уехали из дома. Сидя за этим столом, мы планировали свое будущее, и за ним же мы сидели, убитые своей потерей. Мы могли бы его продать. Или папино кресло, или семейные картины Мота. Но мы не смогли от них отказаться.

– Какого черта мы вообще делаем? – я опустилась на ограду перед банком, больше не в силах сдерживать слезы. – Мы в полной заднице. Ни денег, ни еды, ни дома. Тебе нужно есть: ты ведь болен, черт возьми! И почему только я напортачила с этой судебной процедурой? Идиотская ошибка. Я потащила тебя в этот проклятый поход, а ты ведь должен быть в безопасности и отдыхать, а не таскать на спине сумку где-то на краю света. Куда вот ты ее тащишь? И что будет потом? Что, черт возьми, будет потом? – Я уже не могла остановиться. Громко всхлипывая, я заливалась слезами и соплями. – А эти девушки? Такие молодые и красивые! Я тоже когда-то такой была, ты тогда меня хотел. Я ни в чем тебя не виню, вовсе нет, теперь я толстая, страшная и старая. Я не виню тебя, они сами на тебя набросились, но почему же ты меня больше не хочешь?! – Я раскачивалась из стороны в сторону, задыхаясь от жалости к себе.

Мот сгреб меня в объятия, как делал это всю жизнь.

– Знаешь, что произошло в той комнате? Мне сделали лучший массаж в моей жизни, а потом они рассказывали, как здорово им живется с Грантом – про поездки на винодельни, про вечеринки, как они ни в чем не нуждаются. Они хотели меня поснимать для социальных сетей своей компании. Не знаю, для чего им это нужно, мне совершенно все равно. Я тебя просто дразнил; смешно было смотреть, как ты делала вид, что не ревнуешь.

– Ах ты мерзавец.

– И я все еще хочу тебя, я просто немного не в форме. Может быть, когда все изменится, я почувствую себя лучше.

– Нет. Я же все равно буду толстая и страшная.

– Ты, кстати, похудела, а страшной и вовсе никогда не была.

– Нам придется всю неделю питаться макаронами.

– Знаю. Ничего, переживем и это. Сумели пережить Дакпул – переживем что угодно. Но без воды нам больше оставаться нельзя.

Из Буда мы вышли, нагруженные копеечными макаронами быстрого приготовления – на всю неделю. Мы прошли мимо ухоженных курортов, мимо теннисного клуба для подтянутых пенсионерок, мимо странных нагромождений скал и башни на краю мыса. Теперь мы на все смотрели как будто издалека – без денег мы оказались словно в другом мире. Уже почти стемнело, когда мы нашли ровное место в поле чертополоха, поужинали макаронами и уснули.

10. Синий и зеленый

Плетясь по гладкой дорожке от Буда к пляжу Вайдмут Сэнд, среди зарослей дрока и чертополоха мы неожиданно обнаружили столик, на котором были разложены книги на продажу – каждая по десять пенсов. Из книг у нас с собой был только «Беовульф», так что соблазн оказался слишком велик. Среди бульварных романов Мот отыскал «Робинзона Крузо» в твердой обложке. В стоявшем тут же ящичке мы оставили десять пенсов и спустились на пляж, усеянный сёрферами и песчаными замками.

Мы уже давно выяснили, что в кафе не берут денег за кипяток, поэтому зашли в сияющую чистотой кафешку с кондиционером и заказали две кружки кипятка. Выйдя на улицу, мы заварили в них собственный чай. Глядя на отдыхающие на пляже семьи, мы позвонили в страховую компанию и отменили платежи, потратив на это все деньги на телефоне и уйдя в глубокий минус.

Вдоль берега в нашем направлении шла группа людей. Бывает, люди прогуливаются, бывает, плетутся, кто-то гордо вышагивает, а эти четверо решительно чесали вперед. Одеты они были в спортивную одежду для пеших прогулок: быстросохнущие брюки из легкой ткани с большими, важными на вид карманами, еще более быстросохнущие футболки и спортивные шляпы с полями. Рюкзаки у них были легкими, но достаточно большими, чтобы мы смогли опознать в них туристов с палатками, а не просто людей, вышедших на прогулку. Серьезные туристы уселись за соседний столик, затем достали деньги и выстроились в очередь за напитками.

– Быстрее, Джон, что ты копаешься.

Из вежливости мы решили заговорить с ними, хотя было очевидно, что они спешат. Мот качнулся назад на своем стуле.

– Что, ребята, идете по тропе?

– Да.

– Здорово. Весь маршрут от начала до конца? Вы, кажется, пришли со стороны Пула?

– Нет, да, – они не поднимали глаз от столика.

– Быстрее, Джон. Нам нужно идти.

Мот, которого всегда было трудно обескуражить, продолжил:

– Значит, путешествуете налегке. Наверное, немалое расстояние покрываете за день?

– Да, – они наконец поддались его обаянию. – Три дня: от Падстоу до Хартленд Ки.

– Вот это да. А сегодня куда путь держите?

– В Хартленд Ки, – парень мельком глянул на наши рюкзаки и на мое запачканное, порванное платье. – А вы что, в однодневном походе?

Я видела, как Мот с трудом подавил самодовольную улыбку.

– Нет, мы вышли из Майнхеда.

– На автобусе ехали?

– Нет, шли пешком по тропе, ночевали дикарями в палатке. Дальше пойдем к Лендс-Энду.

Старший член группы резко обернулся в нашу сторону, раздраженный самим нашим присутствием.

– Удивительная безответственность! Допустим, в эту погоду все нормально, но что вы будете делать, если похолодает?

– Наденем куртки.

– Джон, у нас нет времени, пойдем.

Мы смотрели, как они чешут вдоль берега: головы опущены, шаги размеренные, как по метроному. Когда мы встали, чтобы уходить, мне показалось, будто Мот стал чуть выше. Он поднял мой рюкзак, помогая мне его надеть, и плечи его были широко расправлены.

– Мы ни от кого не убегаем и ни от чего не прячемся, вот что. Мы вообще-то должны гордиться собой. Пошли дальше.

– Ладно.

Через две мили мы сообразили, что я забыла в кафе свою флиску, и нам пришлось вернуться. Человек за стойкой протянул нам кофту.

– Официантка принесла, сказала, что ее забыли пожилые походники. Мы все считаем, что вы просто молодцы. Удачи вам.

Просияв, мы ушли. Мы не просто бездомные – мы чего-то стоим, пусть даже и «пожилые».

После Вайдмута, который местные называют Видмутом, тропа сделалась такой однообразной, что мы буквально впали в транс, но вскоре это стало невыносимо. Сколько хватало глаз, впереди один мыс сменял другой, и зеленые языки суши чередовались с синими полосками воды, сливаясь в сине-зеленую бесконечность. Синий – зеленый – синий – зеленый. Или для разнообразия зеленый – синий – зеленый – синий – синий – синий – зеленый – зеленый – синий. Тропа монотонно шла вверх-вниз, вверх, вверх, вниз, вниз, вниз, круто вверх, еще круче вверх, совсем круто вверх. Потом вниз, вниз, зеленый, синий, зеленый, вверх. Поставить палатку, поесть макарон, поспать, макароны, собрать палатку, присесть в папоротниках, отправиться дальше. Зеленый, синий, вверх, зеленый, вниз.

Набережная деревушки Крэкингтон оказалась очень живописной, и мы некоторое время любовались тем, как две женщины пьют чай с плюшками и вареньем в половине одиннадцатого утра. Когда они проглотили последние крошки и облизали последние капли клубничного варенья, мы отправились дальше. Я про себе сочиняла бизнес-план: как превратить виртуальный прием пищи в эффективный инструмент для похудения. Вверх, вверх, вниз, зеленый, синий, синий, зеленый.

В деревню Боскасл мы вошли без пяти минут пять и почти успели в магазин, чтобы купить новые шнурки, но дверь захлопнулась у нас перед носом. Мот связал концы порванного шнурка, и мы отправились дальше. Боскасл известна, точнее, печально известна, наводнениями 2004 года, которые смыли в море магазины, машины и людей, оставив деревню в развалинах. Я думала, что это будет приятное место с дружелюбными жителями, которые радуются тому, что отстроились заново и восстановили бизнес. Но нет: мы не встретили ни одной открытой лавочки или ресторана, а жители спешили по домам, торопливо раскладывая перед дверями мешки с песком – на всякий случай. Открыто было только кафе, торгующее жареной картошкой и пирогами, но мы не могли себе позволить даже пакетика картошки, поэтому прошли мимо и заночевали у старого форта на холме прямо над деревней. Поставить палатку, макароны, сон, макароны, собрать палатку, присесть в папоротниках, отправиться в путь. Зеленый, синий, вверх, вниз, вниз, зеленый.

Пэдди Диллон, похоже, завтракает шпинатом, спит на гвоздях и носит власяницу, потому что он прошел от Буда до Боскасла за один день.

Зеленый, синий. Берег здесь суровый и обветренный: нагромождения камней дерзко бросают вызов мощи Атлантического океана. Мы прошли мимо каменной арки под названием Ледиз-Виндоу, сквозь которую хлестали волны, то скрывая ее из виду, то вновь являя миру. Меня поочередно бросало в жар и холод. Поднялся ветер, и с запада потянулись темные тучи. Я обливалась потом. Вверх, вниз, зеленый, синий. Когда я присела в кустах, оказалось, что мне больно пи́сать. В голове стучало, тело ломило. Остановившись в кустах в следующий раз, я помочилась кровью. Синий, синий, зеленый, камни.

На каменной тропе Роки-Вэллей мы натолкнулись на препятствие: семейство в шлепках медленно и с трудом пробиралось по валунам. Начался дождь, сильный и затяжной, и в этот момент у меня зазвонил телефон. Мы укрылись под нависающим выступом скалы. Это была Роуан; она застряла в Венеции по пути в Хорватию, где ее ждала летняя подработка. Она боялась, что опоздала на свой автобус и не успеет на следующий рейс. В прежние времена, когда я была нормальной матерью, я отправила бы ей денег на билет. Но теперь я была ей просто подругой, да еще и совершенно беспомощной. Забившись в расселину в камне, бесполезная, беспомощная, бессмысленная, я разговаривала с дочерью, попавшей в беду в чужой стране, без друзей и без семьи. В панике она все говорила и говорила что-то в трубку; в телефоне начала садиться батарейка…

– Всё в порядке! Автобус пришел. Я его не пропустила, это он просто опоздал. Люблю тебя, мам, береги себя.

Сжавшись в комок, я рыдала в три ручья. Мот обнимал меня и гладил по голове, пока я не смогла наконец восстановить дыхание.

Пэдди пишет «игнорируйте гостиницу „Замок Камелот“», но мне она показалась настоящим оазисом, когда я из последних сил вступила в крепость Тинтейджел. Мот пристроил наши рюкзаки в углу лобби и попросил графин воды.

– Тебе нужен врач. Посиди тут, я пойду поищу кемпинг, поставлю палатку, а потом вернусь за тобой.

– Не нужен мне врач, мне бы просто попить побольше и отоспаться. Я пойду с тобой, я же должна за тобой присматривать.

– Прекрати немедленно. Я не Роуан и не Том, так что не надо строить из себя мою мамочку. Просто расслабься, Рэй. И посиди здесь.

Я свернулась в кресле и уснула. На секунду приоткрыв глаза, я увидела рыцаря на коне, но тут же уснула снова. Когда я проснулась, Мот уже вернулся.

– Я видела рыцаря. У меня галлюцинации?

– Наверное, или тебе это просто приснилось. Слишком много мы слышали россказней про короля Артура. В конце дороги есть кемпинг, я уже поставил палатку, пошли. Там есть душ.

– У нас нет денег.

– Я знаю.

С запада несся шквальный ветер, раздирая в клочья серую свору туч, прогоняя их на восток, в Девон, чтобы там наполняющая их вода пролилась на землю. Я стояла возле палатки в полной темноте, впитывая окружавшую нас стихию. Захваченная восторженным предчувствием бури, я чувствовала себя частью бесконечного танца молекул. Крошечная и огромная, плененная и освобожденная.

Я потомственный фермер, земля у меня в крови. Стоял конец августа – приближался сентябрь, вскоре мне предстояло бы согнать всех овец в огороженный угол поля, каждую поймать и перевернуть, подравнять им копыта, дать лекарство от глистов, подготовить овец для встречи с бараном. Вскопать землю, подготовить к засеву озимыми – так осень готовится к весне, чтобы дать отпор грядущей зиме. Я оказалась отрезана от этого привычного цикла, от знакомого распорядка своей жизни. Но даже в свободном плавании, оторвавшись от корней, я все равно его чувствовала.

В детстве родители как-то послали меня в поле, привести в хлев овцу и ее новорожденного ягненка. Мне нужно было взять ягненка на руки, и овца пошла бы за мной сама. Я подняла малыша и поняла, что овца вот-вот родит еще одного. Дожидаясь его, я легла в мокрую весеннюю траву, глядя в небо, на бегущие облака, совсем рядом с овцой, которая рожала второго ягненка, пока первый вставал на шаткие ножки. В тот момент я поняла, что едина со всем в мире: с червями в земле, с облаками в небе, – я была частью всего, я была во всем, и все было во мне. Никогда в жизни я не ощущала, что дикой природы нужно бояться или избегать. Наоборот, природа была моим укрытием, местом, куда я бежала в момент опасности.

Это отношение передалось и нашим детям. Они росли, как молодые деревца в бурю, качаясь под ее напором, но становясь от этого только крепче. Они прочно держались корней, но были сильными и гибкими; ветер указывал им направление, но не ограничивал. Теперь, когда мы лишились своей земли, сохранят ли они ее дары? Когда-то я боялась, что с потерей нашей земли и сама утрачу ту связь с реальностью, которую она мне давала. Я сидела в траве, а ветер гнал мимо мокрый воздух, завывал над головой, и опасная, своевольная, неконтролируемая, дикая сила ветра наполняла меня изнутри. В объятиях бури моя связь с землей вернулась с утроенной силой. Я почувствовала себя освобожденной, обновленной. Нет, эту связь невозможно утратить; я была одновременно всем – и бурей, и сухой пылью, и тонкими криками куликов. Все материальное, казалось, утекло у меня сквозь пальцы, но именно лишившись всего, я ощутила, как ко мне понемногу начинает возвращаться сила.

В дальнем углу кемпинга мы незаметно провели две ночи, а потом ушли, не заплатив. Я была еще очень слаба, но мне все равно стало намного лучше. Мы уверенно прошли мимо администратора и ни разу не оглянулись.

Оставив позади крепость Тинтейджел с ее легендами об Артуре, мы задержались у церкви святой Материаны, чтобы попить воды. Снова зазвонил телефон. Это была Роуан. Ей предложили работу в лондонской фирме, и приступать нужно немедленно. Но как она вернется в Англию? Она звонила нам уже из поезда: она сама все придумала и организовала.

11. Выживание

По пути тут и там попадались сланцевые карьеры. Они были предвестниками грядущего, неминуемым свидетельством: человек всегда берет все, что хочет. Даже отходы добычи сланца пошли в дело: из них в Корнуолле складывали изгороди. В Уэльсе такая изгородь – земляной вал, с двух сторон обложенный сухой каменной кладкой, а сверху растут кусты – называется clawdd. Здесь же принято обкладывать земляной вал узкими камнями зигзагообразно, ряд с наклоном в одну сторону, ряд в другую. Глядя на эту кладку, мы особенно остро чувствовали, что попали в чужую местность, где люди живут совсем иначе и даже от дикой природы поколениями отгораживаются не так, как у нас дома. Мы шли и шли вперед между каменной стеной и морем, по полосе земли, которая принадлежала только нам.

Тропа резко спустилась к узенькому длинному пляжу Требаруит. Белые облачка приветливо сияли с неба, но море еще волновалось после недавней бури: оно продолжало разъяренно кидаться на каменный берег. В крошечном кафе продавалась жареная картошка. У нас оставалось 5 фунтов 75 пенсов, так что мы торопливо заказали две порции картошки и две кружки кипятка и сели среди сёрферов, у самой кромки волн. Посейдон встал на дыбы, а потом вновь опустился – ни дать ни взять ротвейлер на коротком поводке.

Дальше тропа повела нас вверх так круто, что я практически утыкалась носом в землю, пока мы шли мимо садиков, полных рыбацких сетей и буев. Наконец мы добрались до вершины скалы и встретили пару, присевшую перекусить огромными пирогами. С ними был потрепанный не то уиппет, не то грейхаунд, он терпеливо дожидался крошек. Рядом лежали два огромных рюкзака.

– Привет, походники! – Мужчина так спешил с нами поздороваться, что чуть не подавился. Наверное, они, как и мы, уже поняли, что настоящих походников на тропе не так-то много.

– Привет! – Мы ненадолго задержались, чтобы обменяться обычными вопросами и ответами. Они вышли из Тинтейджела и собирались идти еще неделю – куда дойдут за это время, туда и дойдут. Когда они спросили, куда идем мы, Мот уверенно ответил, что до Лендс-Энда, а может, и дальше. Их глубоко поразило, что мы отважились на путешествие по всему северному побережью, и, воодушевленные, мы двинулись дальше с новыми силами.

На большом лугу мы встретили толстенькие молодые грибы и собрали несколько пригоршней. В поросшей лесом лощине набрали кислых, еще не созревших ягод ежевики.

У зарослей папоротника стояла колли, уткнувшись носом в кусты, и лаяла. Проходя мимо, мы погладили ее приветливую морду, а она тут же отвернулась и снова принялась лаять на папоротник. Вокруг больше никого не было. Испугавшись, что ее хозяин свалился со скалы, мы внимательно осмотрелись, но ничего не увидели и отправились дальше. Вскоре мы увидели внизу, на пляже, группу людей, но не поняли, как они туда попали, потому что пляж был с трех сторон окружен скалами. Может, приплыли на лодке? Вдруг из кустов на песок спрыгнул мальчик, а вслед за ним уже знакомая нам собака. Наверное, на пляж вел потайной лаз. У нас не было сил его разыскивать, поэтому мы отправились дальше, то спускаясь в долины, то поднимаясь на гребни скал, пока солнце не начало садиться, окрашивая небо в персиковый, лимонный и лиловый тона. Мы поставили палатку на скале Баундс и поужинали макаронами с грибами, а закат за это время догорел, уступив место звездам, и чайки затянули свои протяжные вечерние крики.

Утром мы собирали палатку, когда к нам решительно подошла группа пожилых людей. Все они были одеты в спортивные шорты с множеством карманов.

– Приготовься, сейчас нас будут отчитывать за то, что мы ночевали где не положено, – Мот моментально принял выражение лица «бабушкин любимчик», а я сделала вид, что в упор не замечаю наших гостей.

– Где береговая тропа? – краснолицый, запыхавшийся мужчина не спрашивал, а требовал ответа.

– Вы на ней стоите.

– Нет, не может быть. Береговая тропа, на берегу. Мы собираемся дойти до Тинтейджела.

– Это она и есть. Она называется береговой, но идет не вдоль воды, а по скалам.

– А что, по пути будут еще такие холмы, как этот?

– Шесть или семь штук, не помню, я сбился со счета.

– В таком случае можно забыть об этом. Поворачиваем обратно. – Они развернулись и зашагали прочь, топая и ворча: – Горная это тропа, а никакая не береговая, так ее и надо было называть.

Порт-Айзек когда-то был рыбацкой деревней. Владельцы последних местных лодок скажут вам, что он и сегодня ею остается. Но тысячи посетителей приезжают сюда на автобусах и машинах вовсе не ради рыбной ловли: всем известно, что это деревня, где живет Док Мартин[16]. Мы пробирались по узким переполненным улочкам, протискиваясь мимо людей, пытавшихся сфотографироваться с домом Дока. Не то уиппет, не то грейхаунд несся сквозь толпу, выбивая у людей из рук телефоны и мороженое.

– Саймон, эй, Саймон! Держите собаку!

Мот схватил пса за ошейник и держал, пока к нам пробиралась уже знакомая парочка с пирогами.

– Так и знали, так и знали, что это вы! Мы знали.

– Кто?

– Раскусили вас! Отозвались на свое имя, прокололись, а?

– Только потому, что меня так уже называли раньше.

– Ясное дело, называли, например родная мама.

– Слушайте, хватит уже. Кто такой Саймон?

– Саймон Армитидж.

– Кто блин такой этот Саймон Армитидж? Мы про него слышим еще с Комб-Мартина, но понятия не имеем, кто это.

– Да вы настоящий артист! Ну ладно, скрывайтесь и дальше, но мы вас выведем на чистую воду! Не забывайте, что мы идем с вами одним маршрутом.

Мот передал им собаку, и мы с трудом выбрались из толпы. Поднявшись по холму, мы оказались прямо над городком, и здесь нас уже поджидала компания нарядных пожилых дам.

– Саймон, Саймон, можно вас сфотографировать у дома Дока Мартина? Двух зайцев одним выстрелом, вот везение!

– Нет.

– Ах Саймон, как похоже вы изображаете Дока! Удачи вам на тропе!

Я побежала за Мотом, который резко припустил вперед и не оборачивался, пока не сбилась с ног и не попросила его остановиться.

– Чего ты так разозлился-то?

– Не знаю, я просто хочу уже выяснить, кто такой этот Саймон. Он ведь может оказаться кем угодно!

Под неумолкающий шум моря мы раз за разом взбирались вверх и спускались вниз между камнями и дроком. Постоянная боль и голод постепенно смягчились, уступив место усталости и жажде, а затем их и вовсе вытеснил ритм прибоя. Ветры спорили с водой, чайки вели нас вперед, и внезапно все наши потребности куда-то исчезали.

В деревушке Порт-Куин раньше жили рыбаки, но теперь она выглядит горсткой потерянных летних домиков. Говорят, рыбаки перебрались в Канаду в погоне за лучшим уловом, побросав свои ловушки для омаров валяться садовыми украшениями. Побережье у нас за спиной продолжало отмечать пройденные мили, но берег перед нами становился все короче: мы неумолимо приближались к очередному углу полуострова, к очередному повороту на юг.

Пока мы спускались с мыса Ком, солнце понемногу клонилось к горизонту, окрашивая крошечные острова вдоль берега мягким сентябрьским светом. Пустельга, висевшая в небе бесконечно долго, бесшумно приземлилась на ограду перед нами; вечернее солнце играло красно-коричневыми красками ее оперения. Мы остановились, не желая беспокоить птицу, и она, будто почувствовав наше замешательство, взлетела в воздух, описала круг и села на камень позади нас. Мы продолжили свой путь. На краю пашни можно было бы заночевать, но, опасаясь порвать дно палатки жнивьем, мы шли дальше, пока на закате не оказались на скале Рампс.

Когда-то здесь был древний форт, обращенный в сторону крепости Тинтейджел и Атлантического океана. Если бы король Артур существовал, он бы ни за что не стал строить свой замок к западу отсюда, среди пирожков и лавчонок с сувенирами. Нет, он поставил бы его прямо здесь, откуда со всех сторон прекрасно видно приближающихся врагов. В тайнике забытых легенд. Мы спрятали палатку за поросшим травой старым земляным валом, где теперь жили сотни кроликов, и поднялись на скалу Рампс, чтобы полюбоваться, как солнце исчезнет за горизонтом, оставив после себя такие глубокие цвета, у которых нет даже названия.

В темноте мы доели последнюю пачку макарон. Вода у нас еще оставалась, но еда кончилась. Я подумала о возможности поймать кролика. Ничего нового в этом не было бы: в детстве я с папой стреляла кроликов сотнями, потому что иначе они могли уничтожить годовой урожай кукурузы за неделю. Мы набивали ими морозилку, продавали их в мясные лавки, готовили рагу, шашлыки, паштеты, супы, пироги, бутерброды, пока всех не начинало тошнить от крольчатины. Я лежала в темноте, раздумывая, не смастерить ли ловушку, но у меня не было на это сил, и к тому же у нас не хватило бы газа, чтобы приготовить кролика. Ночью меня разбудил шум, с которым кролики рвали и жевали траву. Чавканье стояло такое громкое, что рагу, вероятно, вышло бы огромным.

В розовом предрассветном сумраке оказалось, что кроличьи норы буквально окружают нас. Вокруг палатки было полно свежего помета, а выглянув наружу, я увидела буквально в метре от себя десятки жирных кроликов. Я могла бы просто протянуть руку и схватить одного из них, но вместо этого мы лишь вскипятили воды для чая. В кармане Мот нашел пыльную старую карамельку, и мы поделили ее пополам.

Уходя, мы обернулись посмотреть на скалу Рампс и увидели, что выступ, на котором мы переночевали, навис над громадной зияющей пещерой. Прежние оползни обнажили ходы, проложенные кроликами в холме, и теперь они обрывались в воздухе, уходя в никуда. Сколько кроликов уже погибло во время оползней, а сколько еще их смоет в воду? Или же клокочущее под норками море наконец подтолкнет их перебраться куда-то побезопаснее?

Обойдя мыс по периметру, мы прошли мимо памятника павшим. Я слишком устала, чтобы достать очки и прочесть посвящение целиком, поэтому так и не узнала, был ли памятник поставлен павшим в бою, упавшим со скалы или павшим людям вроде нас, которые потеряли свое место в обществе, надежду, привычную жизнь.

Разумеется, памятник поставили людям, погибшим во время войн. Мертвым, ушедшим, не имеющим возможности себя пожалеть. Я затянула покрепче ремни рюкзака, усилием воли заставила замолчать жалобный голос в своей голове и пошла дальше. Жизнь происходит прямо сейчас, сию минуту, и больше у нас ничего нет. А больше нам ничего и не нужно.

Тропа спустилась в городок Ползит – бесконечную строительную площадку. Новые постройки, ремонт, надстройка, стройка, стройка, стройка. Перед нами простирался длинный пляж: от залива Деймер до маленького парома у городка Рок, где нам предстояло перебраться на другой берег. Был отлив, и широкая река Кэмел как раз превратилась в двухполосное шоссе для лодок и гидроциклов. Сколько стоит билет на паром, мы не представляли. Я была уверена, что нескольких монеток у меня в руке будет недостаточно, но молилась, чтобы их хватило и нам не пришлось бы много миль идти в обход, до моста Уэйдбридж. Мот сбросил рюкзак и сел на песок.

– Что-то у меня голова кружится. Когда нам придут деньги?

– Может быть, завтра, но я не уверена. Мы продержимся, если будем пить воду.

– Не знаю, я как-то странно себя чувствую.

Хотя Мот и похудел, росту в нем все еще было сто восемьдесят восемь сантиметров, и продолжать идти на пустой желудок он не мог. Я снова взглянула на монетки в кошельке и решительно отправилась по песку к маленькому пляжному магазинчику.

Магазинчик был до отказа набит ведерками, сетями, детьми и родителями. Я прочесала полки в поисках самой дешевой еды – ничего, кроме сладкого, но и его цена показалась сравнимой с меню пятизвездочного ресторана, и обдумать покупку надо было крайне внимательно. Я остановила выбор на шести сливочных батончиках, каждый по двадцать пять пенсов, – их можно было растянуть на целый день. Когда я открыла холодильник, меня обдало ледяным воздухом, и я на секунду прижала к виску бутылку газировки, мокрую от конденсата и замечательно холодную. Поставив ее на место, я встала в очередь. Длинную очередь. Я стояла возле самой двери. Девушка за кассой не отрывала взгляда от своего аппарата. Вокруг бегали и шумели дети, отвлекая на себя внимание. Очередь не двигалась. Я все еще была возле двери. Монетки жгли мне руку… И я ушла. Я шла по песку к Моту – быстро, но спокойно и не привлекая к себе внимания, а на лбу у меня горела вывеска «воровка».

– Пошли, дойдем до парома, посмотрим, сколько он стоит. – Я помогла Моту встать, чтобы как можно скорее убраться из этого места.

– Ты разве не хочешь что-нибудь съесть прямо сейчас?

– Нет, там дальше может быть тень, к тому же вдруг мы раздобудем воды, пока будем ждать. – Просто уйдем отсюда скорее, Мот. Воровка, воровка, воровка. Вот и все, рубикон перейден. Теперь я настоящая бездомная – грязная, голодная, да еще и воровка. Социальный изгой.

– Съешь одну на ходу, вдруг это поможет тебе ускориться.

Воды на месте не оказалось, зато билет на паром стоил меньше двух фунтов за человека. У меня осталось ровно столько, чтобы вернуться и заплатить за батончики, но я тихонько сложила монетки обратно в кошелек.

На скалистом берегу по ту сторону реки примостился городок Падстоу. Еще одна бывшая рыбацкая деревня, которая теперь известна скорее рыбными ресторанами Рика Стайна[17], чем своими уловами. Туристы, которых привозили сюда целыми автобусами, слушали уличных музыкантов, в невероятных количествах поедая жареную треску. Рик, похоже, скупил всю деревню, потому что его имя значилось на ресторане, кафешке, пабе, бистро, булочной – практически все местные заведения утверждали, что имеют к нему отношение. Мы сидели на каменном ограждении на набережной, свесив ноги вниз, слушая, как молодые музыканты исполняют кавер-версии известных рок-баллад, глядя, как их гитарные чехлы наполняются мелочью и банкнотами.

– Жаль, я свою гитару не взял.

– Жаль, что ты так и не научился на ней играть.

– По-моему, они не играют, это фонограмма.

Запах еды был неизбежной пыткой. После недели на одних макаронах аппетит у нас был неважный, да и наедались мы куда быстрее. Но сейчас нас со всех сторон окружала еда, и это было невыносимо, а виртуальный прием пищи никак не помогал утолить настоящий голод.

– Ну что, пойдем? Не могу больше на это смотреть.

– Давай перед уходом проверим счет в банке. На всякий случай.

– На какой такой случай?

Баланс вашего счета составляет 32 фунта и 75 пенсов. Сумма, которую вы можете снять сегодня, составляет 30 фунтов.

Не 48 фунтов, которые мы ждали, но нам было все равно: куда делись еще 16 фунтов, откуда взялись эти 32, и то, что сегодня вторник, а не четверг, – счастливые, мы держали банкноты в руках, словно драгоценные камни.

Мот купил еще несколько пачек ибупрофена, и мы вернулись в гавань, чтобы съесть порцию жареной картошки от Рика Стайна.

– Ну и как тебе?

– Ничего, на вкус прямо как жареная картошка.

Мы выбрались из гавани, с трудом пробившись сквозь толпу – люди вокруг недовольно оборачивались и жаловались на наши рюкзаки. И хотя это оказалось безумно дорогое удовольствие, мы остановились купить мороженого и тут же выяснили, что забыли наполнить опустевшие бутылки водой.

– Спасибо, а можете налить нам воды в бутылки?

– Нет. Можете купить бутылку. Как мы можем бесплатно наливать людям воду, если мы ее тут же продаем?

Впервые нам отказались налить воды, и нас это поразило. Зайдя в паб на краю гавани, мы наполнили бутылки в туалете, а потом с облегчением покинули Падстоу, вернувшись на тропу.

В ту ночь мы поставили палатку среди песчаных дюн в бухте Харбор, надеясь, что нас не застанут врасплох собачники и прилив. С приливом река вновь сделалась полноводной, и кулички бегали щебечущими стайками туда-сюда по оставшейся им полоске песка. Чуть поодаль сбилась в кучку компания крачек, а еще дальше собирались на ночлег чайки-хохотушки. Разные виды не смешивались друг с другом, предпочитая добровольную сегрегацию.

Стоял сентябрь, к девяти вечера уже было темно, и ночи в палатке становились всё длиннее и зябче. Нам еще не доводилось спать на песке, и это неожиданно оказалось дико холодно. От холода невозможно было укрыться. Я натянула поверх длинных леггинсов короткие, потом две кофты, футболку с длинными рукавами, флисовую куртку, на голову надела конопляную шляпу с Ибицы – и все равно всю ночь тряслась как лист в своем сверхлегком летнем спальнике. С большим трудом я дождалась наступления утра, чтобы поскорей выбраться из палатки и двинуться в путь. Но меня все равно опередил мохнатый не то лабрадор, не то спаниель, вихрем промчавшийся по песку, опрокинувший кастрюльку с водой, стоявшую на плите, и нырнувший прямиком в палатку. Мот проснулся и сел, когда комок шерсти, обнюхав наши сумки, начал весело скакать по нему.

– Тут еды нет, дружок.

Пес выскочил из палатки, повинуясь свисту хозяина, и умчался, разбрасывая песок во все стороны.

– Вообще-то тут не кемпинг. Тут нельзя ставить палатку. Какая гадость, спать в общественном месте.

– Да, доброе утро, и вам хорошего дня.

Владелец собаки утопал восвояси, преследуемый прыгучим мохнатым шаром. В попытке стряхнуть с палатки осевшую на ней влагу мы сумели только размазать песок по мокрым внутренним стенкам, в итоге сдались, скатали ее в шарик и в утреннем свете отправились в путь. Морские птицы улетели в море, собачники ушли по домам завтракать, а мы завернули за угол мыса Степпер, и на краю обрыва нас поприветствовал ветер.

12. Морские танцоры

Мы вполне могли бы пропустить мыс Степпер, срезав угол и пойдя напрямик к скале Ганвер. Но наши ноги сами собой следовали тропе: нас тянула на запад пыльная пуповина, позволявшая нам существовать вдали от чужих глаз в этой узкой полоске ничьей земли. Впереди показался мыс Тревоз, а в сторону юга уходили, теряясь в дымке, бесчисленные каменные мысы, которые нам еще только предстояло преодолеть.

Здесь буйствовал тамариск, которым были усажены местные каменные изгороди; его пушистые ветви ласково гладили воздух. Тамариск мягче, нежнее и приветливей, чем дрок и папоротники, которые мы видели к востоку отсюда, и тем не менее это стойкий и выносливый кустик, одинаково гибкий и в бриз, и в бурю. Его ветви укрывали скамейку, на которой лежала груда лохмотьев, а рядом стояли магазинные тележки, полные пожитков, и над ними роились мухи.

Это был старик – а с ним и вся его жизнь, упакованная в полиэтиленовые пакеты.

Он не шевелился. Как кролик в живой изгороди, разодранный воронами, окруженный роем мух, полный вылупившихся опарышей, высосанный изнутри и вернувшийся в жизненный цикл. Мы стояли возле тела, лежавшего на скамейке, ощущая свое место рядом с ним, свое место в жизненном цикле, одной ногой в зарослях гниения.

– Отвалите. – Похоже, он все же не мертвый.

– Приятель, тебе что-нибудь нужно? У меня есть хлеб.

– Отвалите.

– Может, шоколадный батончик?

– Оставьте на скамейке и отвалите.

Мот выложил на скамейку у лохмотьев половину наших продовольственных запасов, и мы ушли, усилием воли заставив себя повернуться спиной к мухам. Это не наша участь – пока еще не наша. Но кто знает, что могло бы случиться, если бы мы остановились и задержались чуть дольше нужного?

Мы выпросили немного воды у спасателей в заливе Харлин. Они приезжали из Южной Африки и Австралии, чтобы летом следить за незадачливыми отдыхающими на пенопластовых буги-бордах, а зимой, как гуси, возвращались на юг. Вот бы и нам отправиться куда-то в теплые края, прежде чем наступит зимний холод и темнота. Мы ушли от спасателей, завидуя их легкой жизни, и пересекли широкую полосу светлого песка, добравшись до пласта каменистой породы по другую сторону залива. Сложив свою вонючую грязную одежду в полную воды каменную выбоину, мы оставили ее отмокать, а сами с визгом прыгнули в пенистые волны и долго плескались в них, отмываясь дочиста, покрываясь солью. Оазис ясности: прозрачная вода, волнистый после отлива песок, свобода от времени.

Улегшись на камнях, разложив вокруг одежду, высохшие на ветру, просоленные, мы проспали до середины дня. Проснувшись, мы обнаружили, что прилив отрезал нас от суши, причем в компании большого семейства. Пока мы вместе взбирались на скалу высотой метров двадцать, дедушка рассказывал, что у них традиция – приезжать в Харлин и жить тут в туристическом автоприцепе. Эта традиция зародилась, еще когда его дети были такими же маленькими, как сейчас внуки. Наверху они прошли через широкие железные ворота на организованную стоянку для автотуристов и растворились в этой огромной, забетонированной и ярко освещенной парковке. Спали они, конечно, в концентрационном лагере, но хотя бы дни проводили на пляже. Мы повернули направо – берег звал нас вперед.

Маяк Тревоз ослепительно сиял в свете вечернего солнца, невыносимо яркий на синем фоне. Лежа в сухой траве, обдирая с носа шелушащуюся кожу, я чувствовала, как большинство моих потребностей куда-то ускользают. Меньше хотелось пить и есть, меньше хотелось всего на свете. Мы крепко проспали до вечера, а разбуженные прохладным ветром двинулись дальше, вниз, к идеальному пляжу, окруженному песчаными дюнами в зарослях высокой травы. Мы поставили палатку на траве, надеясь, что она защитит нас от холода, и открыли двери настежь, чтобы ветер высушил промокшую ткань.

Начался прилив, и безупречные волны одна за другой покатились на пляж. И тут появились они. Затянутые в неопрен фигурки, у каждой под мышкой доска для серфинга – они бежали с дороги, с тропы, из-за дюн, отовсюду, неуклюже раскачиваясь, когда порывы ветра ударяли им в доски. Оказавшись в воде, они выгребли за волнорез, сбившись вместе, как косяк черных рыб. Затем пришли волны, и от общей массы по одной стали отделяться стройные фигурки: каждая поднималась во весь рост, становясь единой с поднимающейся и опускающейся волной, элегантно катясь до самого мелководья. Люди, превратившиеся в морских танцоров.

Мы сидели у входа в палатку, завернувшись в спальные мешки, пока не стемнело и не исчезли последние сёрферы. Отлив уводил воду всё дальше от берега, и пока море медлило перед возвращением, на пустой пляж спустились птицы. Теперь он принадлежал только им, и они всю ночь бегали, перекрикиваясь, по обнажившейся полоске между пляжем и водой.

Наутро вся наша палатка вновь покрылась влагой, но на этот раз мы решили дождаться, пока она высохнет, попивая чай и глядя на собачников и первых утренних сёрферов. Затем Мот спокойно выбрался из палатки безо всякой помощи, и мы убрали ее. Голод никуда не делся, но теперь мы скорее наблюдали его, чем ощущали, так же как ноющие суставы и твердеющие мозоли.

С запада продолжали нестись порывы прохладного ветра, взбивавшие море в пену там, где оно бросалось на крошечные каменистые островки у самого берега. Островки становились всё больше, пока не превратились в легендарные Бедрутан Степс, камни, по которым ходил сказочный гигант Бедрутан. Никто точно не знает, кто придумал эту легенду: древние жители Корнуолла или же Национальный фонд объектов исторического интереса, который теперь успешно продает мало чем примечательное скопление камней множеству туристов. Среди местных мы слышали недовольные высказывания в адрес Национального фонда, который владеет третью с лишним береговой линии Девона и Корнуолла – их выкупила организация Проект Нептун, чтобы уберечь береговую линию от застройки. Жаловались на то, что Фонд вводит слишком много ограничений и не понимает потребностей местного населения, которому нужно как-то зарабатывать на жизнь. Я знаю, что такое зарабатывать на жизнь сельским хозяйством, и это нелегко. Мне также случалось бывать в заливе Мазер-Айви, где построили туристический парк, и берег абсолютно точно нуждается в защите от подобной участи. Но проходя мимо переполненного кемпинга для автотуристов, каменных дорожек и кассовых аппаратов, я невольно думала о двойных стандартах.

– Если свернете вглубь полуострова и подниметесь в долину, увидите маленький кемпинг. Странноватый, зато дешевый как грязь, – посоветовала нам девушка, укрывшаяся, как и мы, от начавшегося дождя под навесом пляжной кабинки.

– Ну что, сходим туда, приценимся? Если окажется слишком дорого, мы всегда можем поставить палатку вон в том лесочке – там лучше прятаться от дождя, чем среди скал.

Вместе с дождем усилился и ветер, и мысль об укрытии казалась соблазнительной.

По пути к кемпингу мы прошли фургон для перевозки лошадей, скотовоз и зерновой элеватор, поросшие высокой травой; казалось, что к ним не прикасались все лето. Деревья расступились, открыв взгляду горстку дощатых домиков, луг со свиньями, двух осликов и большой шатер. Из-за одного домика вышел мужчина в драном свитере, с лохматой кудрявой бородой. В руках он держал ведерко и швабру. Пять фунтов за ночь в палатке и холодный душ. Дождь не прекращался, и мы согласились.

Мы прошли мимо шатра, пробрались сквозь сарай, в котором стояло несколько продавленных диванов и стиральная машина, мимо деревянных хибарок, каменных хибарок, мимо еще одного фургона для лошадей, пока наконец не добрались до поля, окруженного деревьями.

– Заглядывайте попозже в сарай, ребята придут, у них обычно есть пиво.

Ребята? Вокруг не было видно ни души.

Я начала было раздеваться в сарайчике, где размещались две душевые кабинки и стул, но схватилась за полотенце, заметив, что я не одна. Из угла комнаты на меня смотрела женщина: волосы как воронье гнездо, лицо загорелое, с обгоревшим красным носом, ступни в мозолях, ноги худые и подтянутые, а сквозь провисшую кожу видны ребра. Продолжая глядеть в зеркало, я провела рукой по грудной клетке. Она показалась мне чужой – я не видела ее такой уже много лет. Под струей холодной воды я попыталась расчесать волосы, но ничего не вышло, поэтому я быстро вытерлась и натянула на голову шляпу. В холодный день принимать холодный душ – все равно что заниматься виртуальным приемом пищи. После него стоит надеть тоненькую флисовую кофту, и тебе кажется, что это пуховая куртка, но это ощущение быстро проходит, и холод возвращается еще острее прежнего. Чем трястись в своей палатке, мы решили сходить в сарай.

Когда мы проходили мимо фургона для перевозки лошадей, дверца открылась и оттуда выпрыгнул загорелый молодой парень со светлыми волосами. Из других сарайчиков и шалашей тоже появились молодые загорелые ребята, а когда мы добрались до сарая, из каменной хибарки вышла парочка с дредами. Мы попытались упасть на диван с той же ленивой грацией, что и они, но безуспешно.

– Что вы все тут делаете? Мы и не думали, что тут кто-то есть. Вы на каникулах? – чувствуя себя очень старыми и неуместными, мы с трудом подбирали слова.

– Нет, мы тут живем. И работаем: Курт пускает нас пожить к себе, а мы помогаем ему по хозяйству. А зимой мы уезжаем.

– Так вы живете в этих сараях, а не просто остановились переночевать? А где работаете?

– Большинство из нас спасатели, есть пара официанток, но все мы сёрферы. Никто из нас не потянул бы снимать нормальное жилье – цены просто безумные. Так что сарайчики нас устраивают. Сам я тут третий год, но следующим летом возьму выше: переселюсь в лошадиный фургон.

– А каменная хибарка?

– Ну нет, в каменную хибарку попадают только избранные.

Услышав это, парень с растаманской прической, стоявший у стиральной машинки, повернулся и уставился на парня на диване.

– Дятел, пойди пива принеси. Так что, стариканы, как вас занесло в наш сарай?

Мот глянул на меня и пожал плечами. Врать не было никакой нужды.

– Мы бездомные. Мы потеряли свой дом, бизнес, все, на что работали всю жизнь, остались без копейки денег, к тому же я умираю, и мы подумали: какого хрена, пойдем-ка мы в поход. Мы пришли из Майнхеда, пока идем на запад, а дальше – кто знает.

– Ого. Ты гонишь, да?

– Нет.

– Ни хрена себе.

– Да, ни хрена себе.

– Ну ничего, чувак, ты как волна.

– Волна?

– Да, зацени, качество волны зависит от того, что делает природа. Волна зарождается, когда ветер дует на воду, далеко в открытом море, а потом всё зависит от того, насколько сильный дует ветер и как долго, ну и какой путь проходит волна – мы называем его фетч. Сильный ветер, долгий фетч, годный отрезок берега – и вот всё супер, ты катишься в трубе[18]. Но ты – ты зародился от гребаного урагана, чувак, и твой фетч еще не закончился, тебя несет прямиком к огромной, чистейшей трубе. Ты разве не видишь сам? Тебя вынесет на берег по-королевски! Курт, Курт, они свои, отпирай заначку.

Бородатый отпер дверь бытовки, которая оказалась под завязку набита любым алкоголем, какой только можно себе вообразить. Мальчики перетащили коробки к тому, что мы сначала приняли за стойло в углу сарая, но, когда дверь распахнулась, внутри мы увидели Курта за встроенной барной стойкой. Он расставлял бутылки по полкам.

Был ранний вечер, мы ничего не ели, так что наши голодные тела, несколько недель почти не прикасавшиеся к алкоголю, продержались недолго – все вокруг поплыло. Из динамиков, стоявших на стиральной машинке, доносился регги, и все казалось нам несущественным. Мы были среди лучших друзей, в самом любимом месте на целом свете.

– Так что с тобой не так, чувак, почему ты умираешь?

Мот танцевал – плавно, расслабленно, двигаясь в такт музыке, в руке – стакан с виски. Я и не знала, что он пьет виски, но нельзя, в конце концов, знать друг про друга все.

– Сначала у меня перестанут работать ноги, потом все остальные важные части тела, а потом я задохнусь.

– Вот засада.

– Да, засада.

– А знаешь, Курт занимается траволечением. Вдруг у него что-нибудь есть от этого?

– Курт. Его правда так зовут? Чем вы тут на самом деле занимаетесь, почему зависаете с ним?

– Ну, мы кормим свиней, косим траву – типа помогаем друг другу; и нам хорошо, и ему. А потом он едет с нами сёрфить в Коста-Рику, мы там носим его доски, водим фургон – короче помогаем друг другу. Он пускает нас жить в сарайчиках бесплатно. Всем хорошо.

Курт вышел из-за барной стойки.

– Да, меня правда так зовут. Вот, возьми, и сделай глубокую затяжку: вся боль просто исчезнет.

– Но я не курю.

– Закуришь, не парься.

Сарай наполнился чудесной дымкой счастья, и я свернулась на диване в полном блаженстве. Мот все еще танцевал, мир был прекрасен. На следующее утро я с трудом разомкнула веки, чтобы помахать паре спасателей, уезжавших на работу на своих велосипедах, но только ближе к полудню нам удалось собраться и на нетвердых ногах отправиться дальше.

– Возьми это с собой, мой друг, это лекарство. И если тебе понадобится где-то переночевать – ты знаешь, где нас найти.

– Спасибо, Курт.

Небо почти прояснилось, последние редкие облачка быстро скользили по синеве, а перед нами расстилался бесконечный залив Уотергейт. Мы шли прямо вдоль пляжа, слишком хрупкие сегодня, чтобы одолевать подъемы и спуски скалистого берега. За полоской ресторанов и кафе к воде уходил широкий песчаный берег, нетронутый и совершенно пустой. Нам встретился всего один человек – пожилой мужчина с парой спаниелей. Он остановился, чтобы поболтать.

– Вы идете по береговой тропе?

– Да, как минимум до Лендс-Энда.

– Я всегда хотел по ней пройти… Просто идти и идти день за днем.

– Сделайте это. Просто соберите рюкзак и отправляйтесь в путь прямо сейчас. Неизвестно, какой длины у кого будет фетч – тут все зависит от ветра.

Мы пошли дальше между скалами и морской пеной, и постепенно мужчина и его собаки превратились в точки далеко позади. Вода прибывала, и высокие волны, казалось, растягивают вертикальный горизонт, заворачивая нас в пространство между сушей и морем. Запертые, но освобожденные, на краю, но часть всего остального. Наш фетч еще продолжался, наша сила росла.

Ближе к острову Закриз скалы посинели от тысяч мидий. Мы набрали полную кастрюльку и сварили их, выковыривая толстые тельца из раковин перочинным ножом. Иногда мимо кто-то проходил, но мы понемногу превращались из участников происходящего в наблюдателей. В сыром воздухе каркали вороны; их беспокойные крики эхом отражались от каменных стен. Наш мир менялся по мере того, как путешествие вело нас все дальше между морем, небом и камнем. Мы становились едины с тем диким краем, где обитали, и соленая тропа, по которой мы шли, преображала наш фетч.

Расположившись на ночлег у форта Тревелг – впереди огни Ньюки, позади темнота Уотергейта, – мы были совершенно беззащитны перед Атлантическим океаном. Ветер усилился, а затем полил дождь стеной. Мы надели на себя всю свою одежду, накрыли спальники дождевиками и проспали двенадцать часов кряду, не просыпаясь.

13. Кожа

После дикой местности длинный прибрежный город Ньюки оказался для нас настоящим шоком, но в то же время увидеть его было странным образом приятно. Застройка начинается от Порта и тянется до самой реки Ганнел, облепляя уходящие в море мысы, между которыми примостились песчаные пляжи – здесь чуть ли не лучшее место для сёрфинга во всей стране. Ньюки прославился как мекка сёрферов в 1960-е, когда культура сёрфинга стремительно набирала обороты, но сегодня его лучшие годы остались позади, и он производит несколько неряшливое впечатление. Теперь здесь популярное место для всё более масштабных мальчишников и девичников – нарядная и шумная молодежь слоняется по барам и ресторанам, оставляя за собой пустые бутылки и лужицы рвоты. Это отталкивает и местных жителей, и отдыхающих с детьми, и сёрферов – всю ту клиентуру, которую владельцы заведений хотели бы привлекать. Но чтобы пережить зимнее время, пабам и ресторанам нужны доходы от молодежных вечеринок. Из-за этого противоречия город оказался в неудобном и безвыходном положении. От его славного прошлого осталась только горстка сёрферских магазинчиков, и он с надеждой смотрит в будущее.

Мы так долго пробыли вдали от людей, что у нас сильно упал уровень терпимости, но на какое-то – недолгое – время было приятно вновь почувствовать себя частью человечества. Кроме того, здесь было хорошее место, чтобы переждать дождь, принесенный шквальным западным ветром. Я поплотнее затянула капюшон непромокаемой куртки и присмотрелась к Ньюки через получившуюся трубу.

Очень скоро стало очевидно, что кроме отдыхающих, которых в сентябре в городе еще много, у Ньюки есть и другая сторона – теневая, которую туристы игнорировали. Невидимые жители. Бездомные обитатели города, которых на центральных улицах было куда больше, чем в Гластонбери. Мокрые тела, скорчившиеся под козырьками и в арках. Это были не профессиональные попрошайки – это были закаленные уличные бомжи. Высокий широкоплечий бывший солдат попросил у нас денег, а когда мы сказали, что денег у нас нет, мы сами бездомные, он без лишних вопросов рассказал нам, где найти столовую для бездомных.

Мот отдал ему несколько монеток и последний шоколадный батончик. Еды и денег у нас почти не осталось, поэтому мы отправились по указанному адресу – переждать дождь и бесплатно съесть тарелку супа. Там оказалась организация Сент-Петрокс, которая помогает одиноким бездомным, по разным причинам не получающим социальную помощь. Я не стала спрашивать, что случается с семейными парами, оставшимися без помощи, – нас в любом случае направили в сторону бесплатной столовой.

По разным статистическим данным, Корнуолл занимает либо второе, либо пятое место по количеству бездомного населения во всей стране, не считая Лондона. Утверждается, что их здесь от сорока до шестидесяти пяти человек или около того. Если это правда, то все бездомные Корнуолла в тот вечер макали хлеб в томатный суп в здании бывшей церкви в Ньюки. Волонтер объяснил нам нестыковку в цифрах: оказалось, что в статистику попадают только люди, обнаруженные на улицах в конкретном районе в заданные часы проведения учета. К тому же, эти люди должны подтвердить, что они бездомные и живут на улице. Причем если они спят или лежат с закрытыми глазами, будить их, чтобы задать вопрос, запрещается.

– И что же, все бездомные действительно спят на улице в конкретном районе в нужное время?

– Конечно же нет, они ночуют где угодно. Есть даже целая компания, которая спит в лесу, но городской совет хочет их выселить, чтобы устроить там зону общественного пользования. На самом деле нам нужны ночлежки, а не аккуратные дорожки в лесу – они только лишают бездомных последних убежищ. Этой зимой город планирует открыть новые приюты – десять коек здесь, десять там – это лучше, чем ничего, но даже близко недостаточно.

– Проблема в том, что люди считают нас всех наркоманами или алкоголиками. От этого им не хочется нам помогать – они думают, что это пустая трата времени.

– Конечно, среди бездомных большая доля наркозависимых. Но по какой бы причине вы не попали на улицу, вы все равно заслуживаете помощи.

Дождь закончился, и солнце пробивалось сквозь облака рассеянным жидким светом. Мы присели на скамейку на дымящемся тротуаре и стали смотреть на прохожих. Покупатели, отдыхающие, мамочки со школьниками, скейтеры на досках, собачники, бездомный паренек с одеялом на плече. Мы были всеми этими людьми и никем из них. Булочная возле почты распродавала последние оставшиеся пироги по двадцать пять пенсов. Мот скупил, сколько смог, по одному раздал бездомным, сидевшим на своих тряпках, а остальное сберег для нас.

На пляже Фистрал волны с грохотом разбивались о берег, а к воде уже мчались морские танцоры в гидрокостюмах. Улица позади нас была заполнена светловолосыми загорелыми юношами в старых фургонах, не сводивших глаз с моря в ожидании подходящей волны. Мы прошли мимо, перейдя устье реки Ганнел по деревянному пешеходному мостику перед самым приливом. Затем мы отправились дальше, к открытым скалам и месту нашей сегодняшней ночевки.

Как только на небе появились первые отблески света, Мот в одиночку выбрался из палатки и заварил чай. Я еще лежала в спальном мешке, укрывшись термоодеялом, которое мы выменяли на «Робинзона Крузо» в благотворительном магазинчике в Ньюки. Когда Мот выглянул из палатки, нас окружало стадо овец, но они тут же разбежались, напуганные звуком открывающейся молнии. Из воды у самого мыса торчала скала, почему-то названная Чик, то есть «птенец», и буквально кишевшая морскими птицами. Какофония их криков заглушала даже шум прибоя, бившегося о мыс. Чайки-хохотуньи, морские чайки, кулики, бакланы и крачки пререкались друг с другом за право владеть одним и тем же негостеприимным, выщербленным куском камня. Казалось, все живые существа в этой местности хотели поселиться на мысе Келси, и никто не готов был делиться с другими, поэтому мы оставили его птицам и отправились дальше.

Пройдя мимо заброшенных портативных бараков армейского лагеря у деревни Пенхейл, мы спустились к пляжу Перранпорт. Я вполне могла бы жить в одной из этих бытовок из гофрированного железа. Можно было даже представить, как на этой бывшей базе поселятся все те жители Ньюки, которые отчаянно нуждаются в крыше над головой, но я не сомневалась, что здесь построят очередной парк отдыха и развлечений.

Пляж был плоский, прямой и длинный, как посадочная полоса для самолетов. У Мота ныли плечи, а я чувствовала себя особенно уставшей, поэтому мы сели отдохнуть на песок между двумя скульптурами, сделанными кем-то из пляжного мусора. Человеческий сор, которому кто-то придал человеческую форму. Мы вскипятили еще чаю и съели пополам последнюю таблетку ибупрофена. Какой-то старичок педантично разложил неподалеку от нас свое одеяло, аккуратно разделся догола и улегся ровно по центру. В наготе его старого тела было что-то почти черепахоподобное – оно было покрыто морщинами и складками, как будто старая кожа вот-вот соскользнет с него, а под ней покажется новое тело, розовое и гладкое. Я никак не могла отвести от него глаз. Мы так хорошо умеем прятаться – в молодости, пока нашей коже еще нечего рассказать, мы охотно ее оголяем, но как редко мы показываем миру свою старую кожу, на которой отпечатались события и ход времени, правда жизни.

На одного нудиста было интересно смотреть, но, когда их стало двое, мы почувствовали себя немного неловко. Когда же третий старичок громко поздоровался с нами, проходя мимо в одних ботинках и синих носках, я решила, что пора собираться и двигаться дальше. Иначе нам оставалось только заварить им всем чаю и пуститься в обсуждение крема от морщин. Мы ушли, ощущая, что на нас слишком много одежды, сами почти готовые позагорать голышом.

Вместо того, чтобы закончиться, пляж превратился в безжалостно бесконечную пустыню. Раскаленный песок обжигал босые ноги, поэтому мы снова обулись. Отправившись напрямик через дюны в поисках тени, мы потеряли всякую ориентацию в пространстве. Мы поднялись на холм, надеясь сверху увидеть конец пустыни, но взгляду открылись только бесконечные пышущие жаром дюны. Высохшие, превратившиеся в пыль, мы скользнули по песку обратно вниз на пляж и пошли вдоль берега, не сводя глаз со скал возле Перранпорта – мерцающего далекого оазиса, до которого нам, возможно, никогда не добраться. Но вот из дымки, окружавшей стоянку для автотуристов, возникла толпа людей. Конец. В кафе мы выпросили холодной воды и жадно проглотили ее, слушая, как наши тела шипят от наслаждения.

Ободрав очередной слой кожи, я обнаружила под ним еще один новый нос.

Скалы Сент-Агнес, выскобленные и покрытые рубцами от когда-то шедшей здесь добычи полезных ископаемых, производят тягостное впечатление. То тут, то там попадаются открытые шахты и развалины строений, из которых сочатся пары серы, а на земле видны разноцветные следы руды.

Мы уже давно заметили закономерность: с утра до раннего вечера нам встречалось сколько угодно прекрасных мест для ночевки, но после шести они все куда-то исчезали. Ночи становились все длиннее и холоднее; как только солнце садилось, температура воздуха стремительно падала. В то утро мы вышли в путь так рано, как еще ни разу не выходили, и, сами того не заметив, шли весь день. Теперь мы окончательно выбились из сил и отчаянно разыскивали пристанище на ночь. По правую руку было море, а по левую возвышалась военная база Нэнсикьюк, окруженная высоким забором, так что нам оставалась лишь узкая полоска земли, поросшая дроком и ежевикой. Земля была мертвой и замершей, а забор бесконечным. Спустившись в неглубокую долинку, мы увидели было подходящую поляну, но со стороны суши она оказалась отгорожена насыпью из щебня, проросшего дроком, ежевикой и чертополохом. Земля вокруг насыпи сочилась водой, под ногами хлюпала грязь. Мы шли дальше, а свет постепенно гас, темнота наступала, пока наконец забор не отвернул вглубь полуострова и военную базу не сменили фермы и поля, засаженные капустой. При последних отблесках солнца мы поставили палатку в углу поросшего травой поля. Никакой двадцатиминутной борьбы с колышками и крючками – палатка была поставлена за пять минут, несмотря на полутьму. Я разогрела жестянку с супом; ноги у нас тряслись, а сил после преодоления песков и заборов не осталось ни капли.

Небо зажглось цветами, каких мы не видели с заката на скале Рампс, затем наполнилось чернотой и, наконец, серебристым светом, свет двигался вместе с морем.

– Мне мерещится, или капуста светится? – Мот бродил по траве, пытаясь немного растянуть ноющие мышцы перед сном. – Думаешь, это лунный свет играет с нами шутки?

От поля действительно исходило какое-то потустороннее сияние светло-зеленого оттенка.

– Нет, она и правда светится. Может быть, просто так лунные лучи падают.

– Как думаешь, что за чертовщина там происходит, по ту сторону забора?

Сегодня в Нэнсикьюк расположена радарная станция, но изначально здесь была база Портрит ВВС Великобритании, построенная во время Второй мировой войны. К 1950 году необходимость в базе отпала, и ее вернули правительству. Тогда правительство, воспользовавшись оборудованием, привезенным из нацистской Германии, превратило базу в фабрику по производству химического оружия, филиал химической лаборатории в Портон-Дауне. Здесь начали производить смертельный нервно-паралитический газ: зарин. Производство этого и других видов химического оружия продолжалось два или три года. Расследование газеты Independent [19] обнаружило, что из работников, занятых в производстве зарина, 41 человек погиб, а высокий процент выживших заработал серьезные заболевания. Исследование «Опыт заболеваний в Нэнсикьюк» 1970 года подтвердило, что работники фабрики, занятые на производстве зарина, по сравнению с обычным населением имели повышенный на 33 % риск серьезных заболеваний и повышенный на 50 % риск заболеваний дыхательных путей – классический результат воздействия на организм нервно-паралитического газа. Правительство отрицало любые возможные ошибки, пресекло распространение исследования и изменило его выводы, объявив, что за прошедший период на заводе всего лишь наблюдалось «более высокое, чем обычно, количество прогулов». Однако в 1971 году оно все же признало халатность, и все пострадавшие получили «щедрую» компенсацию – приблизительно по 120 фунтов. В 2000 году правительство наконец признало, что скинуло оборудование, использовавшееся для производства зарина, в заброшенные шахты на территориях общего пользования. В 2003 году началась очистка места заражения.

На следующее утро капуста была обычного зеленого цвета, и отдыхающие уже спешили в долину Портрит неподалеку отсюда.

Тропа вилась по краям глубоких бухточек, регулярно проходя через автомобильные парковки. Местами она шла параллельно дороге и была бы практически раем для собачников, если бы ее не пересекали многочисленные изгороди, преграждающие путь скоту. Тут-то мы по достоинству оценили сложности, с которыми сталкиваются собачники: у многих изгородей сбоку имеется специальная доска, которую можно отодвинуть в сторону, чтобы пропустить собаку. С маленькими собаками эта схема отлично работает, но любую собаку чуть больше нужно либо дрессировать, как для цирка, либо сгребать в охапку со всей налипшей на нее грязью и переносить через изгородь на руках. Некоторые изгороди нужно преодолевать по встроенным каменным ступенькам, то есть нужно сначала подняться по ступенькам с одной стороны стены, а потом спуститься с другой. Иногда эти ступеньки бывают широкие и устойчивые, как в замке, что идеально для крупных собак, но маленьких собак приходится носить вверх-вниз на руках.

Мы подошли к калитке. Собачникам очень удобно пользоваться калитками, даже если это «вертушки» вроде той, перед которой мы остановились. Калитки-вертушки – хитроумное устройство: с одной стороны забор построен уголком, как раскрытая книга, а внутри него, как язычок, ходит калитка. Нужно войти в уголок, отодвинуть калитку и выйти с другой стороны. Всем удобно: собаки и их хозяева с легкостью проходят через такие калитки, а фермерам не нужно волноваться, что у них сбегут овцы. Неудобно только туристам с рюкзаками – и толстым людям. Я убеждена, что удобство калитки-вертушки зависит от габаритов человека, который ее строит. Если это человек крупный, он оставляет много места между краем калитки и углом забора, так что любой может с легкостью пройти на другую сторону. Если же это человек худенький, он совсем иначе воспринимает пространство. Многократно застряв в подобных калитках со своими рюкзаками, мы наконец придумали способ проходить сквозь них. Нужно войти в уголок, когда калитка полностью открыта, взобраться на забор так, чтобы перевалить через него рюкзак, ногой захлопнуть калитку, затем слезть с забора и выйти из уголка с другой стороны.

Все утро проведя у калиток, – дожидаясь, пока собаки пройдут, перенося через них собак, а также ловя собак, которых передавали сверху их владельцы, – мы подошли к крошечной «вертушке». Я как раз влезла на забор, когда немолодой полный мужчина, шедший за нами по тропе, торопливо протиснулся сквозь калитку, явно спеша домой, читать утреннюю газету. Совершенно игнорируя меня, ненадежно повисшую на заборе, он по очереди пропустил через калитку своих трех собак. Затем, всё больше багровея лицом, повернулся ко мне:

– Ну что, вы проходить собираетесь или нет?

Я слезла с забора и выбралась из уголка, а следом за мной Мот, и мы пропустили полного человека вперед. С другой стороны забора донеслись аплодисменты.

– Это было великолепно, какой чудесный способ проходить через эти калитки! – нам хлопала в ладоши прилично одетая пожилая пара. – Не могли бы вы еще раз это провернуть, чтобы мы сняли вас на камеру?

Мот любезно еще раз прошел через калитку, пока пожилая пара ворковала над камерой. Закончив свой шедевр, они энергично потрясли Моту руку.

– Члены нашего книжного клуба будут в восторге. Вы не против, если мы разместим видео в нашем блоге?

– Да пожалуйста.

– Мы придем вас слушать в Сент-Айвсe. Ждем с нетерпением!

– Неужели? – Мот натянул шляпу поглубже и сделал шаг назад. – И кого же конкретно вы придете слушать?

– Вас, конечно! Постойте, это что же, подсказка? Это ваша новая тема – наши разные личности? Чудесно, и кто же вы сегодня?

– Я просто бездомный бродяга, который вышел прогуляться.

– Потрясающе, потрясающе! Теперь мы с еще большим нетерпением будем ждать вашего выступления, Саймон! Ну, а пока до свидания. – Они ушли в другую сторону. – Расщепление личности, противоречия, противоположности. Повезло же заранее узнать тему, надо как можно скорее написать про это в блоге.

Мы смотрели, как они удаляются, погруженные в свою беседу.

– Почему ты их не поправил?

– Теперь это уже просто смешно. Представь, как над ними посмеются другие члены книжного клуба, когда увидят это фото в блоге. Такого они никогда не забудут.

– Как жестоко.

– Но мы так и не знаем, кто такой Саймон Армитидж.

– Не знаем, но у нас есть подсказка: им интересуются книжные клубы, так что он, наверное, писатель.

– И они собираются прийти его слушать в Сент-Айвсе.

– Писатели же вроде не выступают?

– Может, он будет подписывать книги или что-то вроде того… Но выступлением это все равно не назвать.

– Шутник. Кем бы он ни оказался, не исключено, что мы с ним познакомимся.

– Я не уверен, что хочу знать, кто он – как-то уже привык к загадке.

Мы свесились с края скалы над бухтой Хеллз-Маут («Врата ада»), чтобы полюбоваться тюленями на скалах внизу: серые тушки лежали на солнышке или ныряли в воду. Нам повезло попасть сюда в редкий момент затишья между толпами туристов, которые в этом месте стадами гуляют по тропе между пляжным кафе и автомобильными стоянками. Снизу подуло свежим ветром, и вместе с ним до нас донеслись глубокие, полные тоски крики тюленей, усиленные эхом. Конечно, эта тоска была иллюзией, человеческой интерпретацией звуков, издаваемых животными. На самом деле в этих звуках не было ни обреченности, ни страдания – скорее всего, тюлени ссорились из-за места на камнях, где они проводят всю жизнь, зажатые между скалами и морем. Никакая не эмоция, а просто эхо чужой жизни.

Появились туристы, и мы пошли дальше, мимо маяка Годреви, сияющего в лучах солнца, многократно отраженных морем. В ярком солнечном свете были хорошо видны бесконечные мысы береговой линии до самого маяка Тревоуз – возможно, где-то далеко-далеко на горизонте виднелся даже Хартленд. Невозможно было представить себя теми людьми, что стояли у мыса Хартленд, в кафе, украшенном флажками; еще труднее было представить себя теми поломанными, пустыми человеческими оболочками, которые сошли с автобуса в Майнхеде. А до того? Наш дом теперь был не просто далеко, а недостижимо далеко. Он где-то существовал, но расстояние делало его нереальным. Острая, режущая, нутряная боль потери прошла, но память о ней была еще жива; она возвращалась, стоило мне закрыть глаза и впустить ее. Впрочем, мы оставили свою боль на другом мысе, так что здесь, на Годреви, до нас донеслось лишь ее эхо.

Ветер усиливался, взбивая море в пену. Впереди простирались километры пляжа Хейл, а через залив Карбис был отчетливо виден сияющий Сент-Айвс. Мы безо всякого труда шли по плотно утрамбованному песку – ничего общего с кошмарным мягким пляжем в Перранпорте, – не сводя глаз с волн, которые вздымались и вновь обрушивались, пенясь и пузырясь. Чайки, купаясь в воздушных потоках и перекрикиваясь, посмеивались над тем, как медленно мы идем. Над водой вставали кайт-сёрферы, покоряя воздух и воду и на считаные секунды зависая между ними, свободные от обоих. Устье реки Хейл можно пересечь во время отлива и с крайней осторожностью, но как только вода начинает прибывать, русло со своим мощным течением превращается в смертельную ловушку. Прилив теснил нас всё дальше от берега, и мы шли по тропе вдоль ряда деревянных хижин, украшенных ракушками, буйками, корягами и другими пляжными находками. Я могла бы поселиться в такой хижине, укрыться в крошечном синем домике на зиму, которая была уже не за горами. Отдыхающих с каждым днем становилось все меньше, и хижины стояли пустые, многие уже были заколочены на зиму.

Тропа уткнулась в бетон возле старого причала и превратилась в тротуар, который много миль следовал по городу вдоль дороги. Пэдди писал, что многие предпочитают пропустить этот участок и сесть на автобус до Сент-Айвса. Вечерело, и если бы мы решили пойти пешком, то к ночи не успели бы выйти из города, так что нам негде было бы заночевать. Мы решили сесть на автобус. Денег у нас оставалось ровно на билет, а возле Сент-Айвса как раз находился подходящий для ночевки мыс, поэтому мы встали в очередь на автобусной остановке.

– Куда путь держите? Уже холодновато для пеших походов. – Перед нами в очереди стоял паренек двадцати с небольшим лет в длинных шортах и свитере с капюшоном.

– До Лендс-Энда, а потом как погода позволит. Может, и дальше пойдем.

– А сколько у вас времени?

– Сколько угодно.

– Да ладно, и никаких дел, ради которых нужно спешить домой? Какой класс, что вы в своем возрасте это затеяли. Выбрались из дома и делаете что хотите.

– Ну, всё не совсем так.

– Всё именно так. Раз вам не нужно возвращаться домой, то вы свободны и живете в свое удовольствие. Я лично вам завидую. – Он сел на автобус в другую сторону, но успел еще выкрикнуть на прощание: – Наслаждайтесь жизнью, стариканы!

Мы ехали в автобусе. Было очень непривычно передвигаться так быстро – за несколько минут мы преодолевали расстояние, на которое пешком у нас ушло бы много часов. Тропа научила нас, что расстояние, которое проходишь пешком, это совсем не то же самое, что расстояние, которое проезжаешь на машине. Идя пешком, мы точно знали, какое расстояние проходим от одного привала до другого, от одного глотка воды до следующего. Мы чуяли его, как чует расстояние пустельга в небе и мышь, на которую она смотрит. Километры, которые мы проезжали на автобусе, к расстоянию никакого отношения не имели: они были лишь вопросом времени.

Мы сошли в Сент-Айвсе. До темноты оставался час, остановка оказалась с противоположной стороны города от нужного нам мыса. Это было неважно, всё было неважно. Мот по-прежнему со мной, мы свободны и наслаждаемся жизнью.

14. Поэты

Даже в сумерках Сент-Айвс, казалось, светился. Город стоит лицом к северу, но с трех сторон окружен Атлантическим океаном, поэтому буквально купается в ультрафиолете, отраженном от морской воды. Этот свет придает крашеным домикам нереальное мерцание, даже в темноте. Художник-керамист Бернард Лич еще в 1920 году открыл здесь керамическое производство, оно действует и сегодня. Вслед за ним здесь обосновалась Барбара Хепуорт со своими гигантскими скульптурами. Местный свет привлекал художников со всего света, и вот маленькая рыбачья деревушка превратилась в колонию богемной жизни. Затем появились туристы, открылась галерея Тейт Сент-Айвс, туристов стало еще больше, а потом из местных вод исчезли сардины – и судьба городка была решена. Он превратился в корнуольскую туристическую мекку, где рыбаки водят в море прогулочные катера, а не траулеры, и где художественных галерей больше, чем художников. Но свет остался прежним: он и сегодня отражается от узких улочек и террас рыбачьих домиков белым средиземноморским сиянием.

– Неплохо было бы задержаться тут на денек, осмотреться.

– Нельзя – тут негде поставить палатку.

Мы сидели на каменном парапете у пляжа, глядя, как в городке зажигаются огни.

Старичок в рваном шерстяном свитере, коротких резиновых сапогах и вязаной шапочке, натянутой по самую бороду, убирал разложенные на земле новенькие ловушки для лобстеров; последняя была еще не доплетена. На секунду нам показалось, что мы художники, на дворе 1930-е годы и мы впитываем атмосферу для будущей картины.

– Вы что же, ловите здесь лобстеров? В собственные ловушки?

– Что ты, милая, я никакой не рыбак. На лодке меня и сроду-то не видали.

– А что же вы тогда делаете с ловушками?

– Продаю туристам. Интересуетесь?

– Нет, спасибо.

– На вид вам нужнее кемпинг, чем ловушка для лобстеров. Пройдите сквозь город, мимо Тейт, вернитесь на береговую тропу и на холме слева будет кемпинг.

Мы сошли с тропы и поднялись по холму, прошли через калитку и попали в поле, где размещался кемпинг и стоянка для автотуристов.

– У нас нет на это денег.

– Да, но сейчас темно, никто не придет с обходом. А утром уйдем пораньше.

Палатка идеально поместилась в дальнем углу поля, за кустами дрока. Мы спали так, как и должны спать люди, прошедшие тринадцать миль по холмам и камням, по песку и асфальту. Проснувшись, мы решили рискнуть и остаться.

В душевой я сняла ботинки и с трудом содрала носки, которые были у меня на ногах три дня и три ночи. Большой палец сплющило, ноготь задрался по краям. Я отрезала торчавший ноготь, оставив только тонкую полоску, все еще державшуюся посередине розового голого ложа. Пол был теплым: теплые полы в общественной душевой – это что-то новенькое! Я высушила носки феном, висевшим под большим зеркалом; из них по идеально чистым поверхностям разлетелись песок, пыль и частички кожи. По радио вкрадчивый голос громко рассказывал о бесплатных купонах на бензин, которые можно получить, если повесить на машину наклейку радио «Пират ФМ». «Та-да-да-да, Пират ФМ». Рекламная мелодия оказалась такой прилипчивой, что даже песня группы Bon Jovi, игравшая, пока я принимала душ, не смогла вытеснить ее у меня из головы.

Я высушила воронье гнездо у себя на голове, наслаждаясь забытым удовольствием: теплым сухим воздухом. За время дикой жизни на тропе мы успели основательно забыть, каково это – быть сухими. Мы постоянно были мокрыми от пота, от дождя или просто от влажного воздуха. Вечно мокрой была и одежда. Сырой или насквозь мокрой от пота днем, сырой от влажного воздуха ночью, сырой и холодной, как лед, по утрам. Да, нам выпадали и редкие секунды сухости, когда мы садились на солнышке, сняв рюкзаки и носки, и давали себе высохнуть, – но только чтобы через несколько минут пути снова взмокнуть. Ощущение влажности стало для нас таким же привычным, каким в обычной жизни было ощущение сухости, настолько привычным, что мы перестали его замечать. Возможно, именно поэтому я по несколько дней подряд не снимала носки. Мы покинули пространство современной цивилизации, скатившись на уровень базового выживания, существования. Горячий и сухой пол показался моим пяткам роскошной спа-процедурой, так что я целую вечность простояла босиком, не шевелясь, просто наслаждаясь теплыми ногами, сухими волосами и «Пират ФМ». Люблю цивилизацию. «Та-да-да-да Пират ФМ». Проклятье. Если здесь настолько хорошие душевые, цены, должно быть, космические. Нужно проваливать, пока у нас не попросили денег.

Сент-Айвс был полон людей: по его узким улочкам проталкивались толпы туристов. Над головой весели плакаты, гласившие, что в выходные начинается местный сентябрьский фестиваль искусств, но городок был уже переполнен. Очевидно, люди спешили занять места в гостиницах до того, как прибудут все остальные. Мы гуляли по улицам, почти невесомые без ставшего привычным груза рюкзаков.

– А ведь у нас должно быть немного денег в банке.

– Это просто невыносимо, сколько тут еды!

Мы прижались носами к витрине рыбного ресторана. Нам удалось виртуально позавтракать яйцами-пашот с копченым лососем и даже почти что запить их воображаемым капучино, но тут из ресторана вышла официантка и попросила нас уйти, чтобы не портить посетителями аппетит. Забегаловки, пончики, мороженое, булочные, закусочные и пироги. Пироги. Мы сдались и пошли искать банкомат.

На счету оказалось 25 фунтов и 62 пенса. Из них мы могли снять 20 фунтов. Почему же так мало?.. Делать было нечего: у нас с собой не было никаких бумаг по причитающимся нам налоговым льготам, а если бы они и были, нам все равно не хватило бы денег на долгий телефонный звонок для выяснения подробностей. Мы сняли 20 фунтов и молча уселись в крошечном зеленом скверике у церкви.

Мот обнял меня:

– Мы справимся. Раньше же справлялись.

– Я знаю, просто мне так хотелось пирога. Ну давай хотя бы просто погуляем, – я с трудом сдерживала слезы.

– Что делать, поедим еще макарон. Мы же любим макароны.

– Обожаем.

Улицы разбухли от отдыхающих и попрошаек, но теперь волшебный свет для меня потух. Мы прошлись по переулочкам за церковью, заглянули в окна элегантной гостиницы – натертый паркет, белые стены, деревянные панели цвета «нантакетский синий».

– Откуда ты знаешь?

– Это ведь те же самые цвета, в которые я выкрасила кухню в гостевом домике на ферме. Ты разве не помнишь?

Наше внимание привлек эзотерический магазинчик безделушек, витрина которого ломилась от серебряной бижутерии, кристаллов и «ловцов сновидений». Записка на двери гласила «Сегодня: гадание на картах Таро». Мы уставились в окно, ничего конкретно не рассматривая, – просто глаза отдыхали на блестящих финтифлюшках.

– Погадать вам? – Старушка в леггинсах, однотонных футболке и жакете приоткрыла дверь и выглянула наружу.

– Нет, спасибо, у нас на это нет денег.

– Зайдите в любом случае. Не везет мне с клиентами, но вам все равно сделаю коротенький расклад.

Я шагнула вперед.

– Почему бы и нет.

– Нет, – Мот остановился в дверях, мотая головой и отказываясь войти внутрь.

Хозяйка протянула руку и втащила его в магазинчик:

– Я погадаю вашей жене, а вы просто посидите рядом.

Мы прошли через магазин в ее кабинет, весь увешанный занавесками и безделушками. Она помешала карты, и я выбрала девять штук. Она по очереди разложила их на столе.

– Ничего себе, в центре расклада у вас солнце, а наверху луна. Последние три карты – мать-земля, умеренность, правосудие. Благородный, прекрасный расклад. Выделите достаточно времени на то, что вам нужно сделать, – вы сами знаете, что это, – и получите то, что желаете больше всего.

– Что, правда?

– Правда, – она потянулась к Моту и взяла его за руку. – И у вас тоже все будет в порядке. У нее длинная линия жизни, а вы в нее вписаны.

Мы вернулись к морю и прошлись вдоль бетонного волнореза. На берегу какой-то художник строил хрупкие и недолговечные скульптуры из камней, аккуратно ставя один на другой, – вскоре придет прилив и уничтожит их, а пока что зрители кидали ему монетки в стоящее рядом ведерко.

– Так значит, ты будешь жить вечно.

– И ты со мной.

– И у тебя будет все, что ты захочешь.

– Ну тогда пошли.

– Куда?

– Покупать пирог.

В Корнуолле на каждом углу можно купить традиционные местные пироги из слоеного теста с мясом, картошкой и брюквой, и большинство магазинчиков утверждают, что они либо лучшие в своем деле, либо старейшие, либо у них самые правильные пирожки. Мы купили один гигантский пирог в магазинчике, который претендовал на все три звания сразу, и сели на берегу, чтобы его съесть. Все скамейки были заняты людьми, жевавшими картошку и мороженое. Мы устроились на бетонном парапете, свесив ноги вниз, и Мот первым съел свою половину пирога. Вокруг громко и сердито перекрикивались друг с другом чайки, сидевшие на крышах домов, фонарных столбах и перилах. Одна особенно свирепая на вид птица примостилась на лодочном сарае неподалеку и не сводила с нас стеклянных глаз. Я прижала бесценный крошащийся пирожок, обернутый промасленной бумагой, к себе поближе. Это действительно был самый вкусный пирог, который мне доводилось пробовать в жизни. Идеально мягкая говядина, картошка и брюква, а соуса ровно столько, чтобы он не выливался из пирожка на руки. Я откусила второй кусок, стараясь жевать помедленнее, чтобы растянуть удовольствие, и не сводя глаз с чайки. Едва отведя руку ото рта, я услышала за ухом свист – что-то пронеслось у меня над головой, растрепав волосы, и пирожок исчез. Ошарашенная, я застыла с пустой оберткой в руках, а чайка на сарае взлетела, самодовольно крича. Идиотка. Как только я не догадалась посмотреть у себя за спиной! Неужели чайки охотятся стаями?

– Она сказала, что у тебя будет все, что ты пожелаешь – но не сказала, что надолго.

– Тебе весело, конечно, ты-то свою половину съел!

– Ну ладно тебе, признай, что это было забавно.

– Нет!

Мот встал и швырнул обертку в урну.

– Если хочешь, можешь и дальше тут сидеть и жалеть себя. Мне нужно кое-что принести из палатки. Никуда не уходи, сиди здесь, а то я тебя не найду.

С этими словами он растворился в толпе. Было что-то странное в том, как он двигался – грациозно, свободно, не дергаясь от боли. Совсем как нормальный человек. Странно. «Та-да-да-да. Пират ФМ». Мы почти не разлучались с тех пор, как покинули Уэльс, и я почувствовала себя неуютно, как будто он встал и ушел, забрав с собой половину меня. Как будто я наполовину съеденный пирожок. Чайки так и кишели возле магазина с жареной рыбой и картошкой, не совсем отказавшись от своих инстинктов, – они явно предпочитали рыбу, но не брезговали ничем. Падая сверху, налетая на прохожих, иногда они успешно что-то отвоевывали. «Та-да-да-да. Пират ФМ». Я попыталась сочинить частушку про Сент-Айвс, но ничего не получилось. Что, если он не вернется? Что, если его достало мое нытье и он просто соберется и уйдет? Нет, Мот этого не сделает: ведь у меня все наши деньги. И тут у меня как будто земля ушла из-под ног: меня настигло осознание, которое я гнала от себя все лето. Что со мной станет, когда он точно не вернется, когда он бросит меня навсегда? Я так навсегда и останусь недоеденным пирожком, мне уже никогда не стать цельной! Я обхватила колени руками и уставилась на чаек – что угодно, лишь бы не думать об этом. «Та-да-да-да. Пират ФМ».

– Я не имел в виду, что ты должна в буквальном смысле слова тут сидеть.

– Ну а я посидела. Что там было такого важного в палатке?

– Мне нужен был «Беовульф». Пошли.

– Что?

Мы протолкались сквозь толпу туда, где улица расширялась – там как раз стояли все попрошайки. Мот пристроился у закусочной и открыл «Беовульфа» в переводе Шеймаса Хини – до боли знакомый томик в темно-синей обложке с красными буквами.

– Готова?

– Нет, нет, пожалуйста, ты не можешь вот так вот…

Мот прислонился к стене, расслабленный, как будто это была самая естественная ситуация в мире. Он всегда был прекрасным рассказчиком, вечно рассказывал что-нибудь людям в очередях, детям, приехавшим на ферму с экскурсией, постояльцам нашего гостевого домика и вообще любому, кто достаточно долго оставался на месте. У него был дар увлекать людей историями обо всем на свете, от истории до ботаники. Но сейчас всё было иначе. Он стоял на улице, полной незнакомых людей, причем многие из них приехали на фестиваль искусств, а не поваляться на пляже.

– Мот, ну не надо…

– Итак.

Проклятье. Красная от стыда, я попыталась вжаться в стену. У него всегда был такой громкий голос – он из тех людей, что не умеют шептать.

– «Истинно! Исстари слово мы слышим о доблести данов, о конунгах датских, чья слава в битвах была добыта!»[20]

Несколько человек остановились и обернулись на его голос. Затем еще два старичка подошли, внимательно кивая головой. Мот уже ничего вокруг не замечал, увлекшись декламацией.

– «Тут разъярился дух богомерзкий, житель потёмков…»

Мот кинул мне свою шляпу, – не воображает же он, что я стану… – и в нее посыпались монеты. Я обходила толпу, и люди кидали в шляпу деньги: 20 пенсов, 50 пенсов, фунт…

– У вас есть разрешение? – раздался голос откуда-то сбоку из толпы слушателей, которая заполонила почти всю улицу. Разрешение?

– «Кишела нежить, грозя мне погибелью в бурлящей бездне…» – Мот захлопнул книгу. – На сегодня всё, друзья, большое спасибо Шеймасу Хини и «Беовульфу», а вам спасибо, что слушали.

Ему всё хлопали и хлопали.

– Браво, замечательное выступление в память о замечательном поэте, он был бы доволен, – один из старичков пожимал Моту руку. – Надеюсь, он будет сверху следить за тем, как проходит фестиваль.

– Простите, а когда он умер? Я был в походе и сильно отстал от новостей.

– Две недели назад. Идеальное, идеальное выступление в память о великом мастере, спасибо вам.

Толпа разошлась, и я сунула шляпу под кофту.

– Я и не знал, что он умер. Теперь чувствую себя просто скотиной.

– Вряд ли он был бы против. Наверное, даже посмеялся бы.

– Надо уходить отсюда. Слышала, что они говорили про разрешение?

Вернувшись на набережную, мы высыпали блестящие монетки из шляпы и пересчитали. Потом еще раз. И еще. Двадцать восемь фунтов и три пенса! Мы пустились в пляс от радости, прыгая и смеясь до слез, вспоминая выступление Мота.

– Мне так понравилось, когда ты крутанулся вокруг столба, вышло очень драматично!

– Еда, еда, еда, еда!

В продуктовом магазине мы высыпали свои монетки и набили сумку не макаронами, а всем тем, о чем так давно мечтали – хлебом, фруктами, зеленью. Затем купили по шерстяному свитеру в благотворительном магазине, да еще и съели по кульку картошки, и все равно у нас осталось целых десять фунтов, которые мы положили к прежним двадцати. В банке у нас на счету было еще пять фунтов. Не жизнь, а сказка.

По пути на стоянку мы заметили в окне галереи плакат. Саймон Армитидж. Поэт. Идет из Майнхеда к Лендс-Энду, по пути останавливаясь, чтобы почитать стихи. Одно из выступлений запланировано в Сент-Айвсе в это воскресенье. Вход бесплатный, мест нет.

– Что ж, теперь мы хотя бы знаем, кто он такой.

– Но он ведь вообще на тебя не похож.

– Что тут сказать, возможно, людей просто привлекает моя поэтическая натура.

– Чушь собачья.

Вечер мы провели в душевой, стирая одежду и с удовольствием обдуваясь феном.

«Та-да-да-да. Пират ФМ». Я все еще пыталась сочинить стихи про Сент-Айвс, но безуспешно.

– Посвящается Саймону Армитиджу. Чайки повсюду, даже в волосах. Пироги всюду. Даже в чайке.

– Рэй, это полная фигня.

– Нет, это хайку.

– Чушь собачья.

15. Мысы

Стояло идеальное утро, даже слишком идеальное. Свет был хрустально-ярким с той самой секунды, как солнце возникло из-за горизонта. Мыс Годреви был покрыт свежайшей зеленью, а вдалеке на удивление четко виднелся маяк Тревоуз. Такие утра никогда не длятся долго: как минимум небо затягивает облаками, а чаще погода портится совсем. Но теперь мы знали, что место на кемпинге стоит двадцать четыре фунта за ночь, так что нам нужно было срочно двигаться дальше.

К востоку от скалы Клоджи небо было ярким и светлым, но к западу собрались белые кучевые облака, и усиливающийся ветер уже отрывал от них первые клочья и гнал в нашу сторону. Тропа вела нас вперед, через дикие и скалистые мысы: мыс Хор, мыс Пен-Энис, мыс Карн-Нуан, и так сколько хватало глаз. Только море и уходящие в него мысы – отвесные, древние и мрачные. За каждым пройденным открывался новый. Мы шли вперед, а на западе всё сгущались тучи, падали в море осколки камней, а по мере того, как тяжелые низкие облака всё ближе спускались к воде, в ней начала завариваться белая пена. Тайный край ветров и камней, удаленный от глаз и изолированный от людей. Веками неизменная, но в то же время постоянно меняющаяся под действием моря и неба – такова противоречивая судьба западного края полуострова. Неподвластный ни времени, ни человеку, этот древний край лишал нас энергии и силы воли, заставляя покорно уступать стихиям.

Земля разверзалась и вспучивалась, выталкивала на поверхность громадные валуны, превращая тропу в непроходимое нагромождение острых камней. Мы с трудом продирались вперед, обходя, перелезая, карабкаясь, протискиваясь. Небо встретилось с сушей, мы встретились с небом. Вода проникла повсюду, насквозь промочила нашу одежду и хлюпала в ботинках, выливаясь наружу при каждом шаге. Море ревело, обрушиваясь на скалы где-то справа от нас, но видно его не было – дождь повис в воздухе таким плотным серым занавесом, что можно было даже не надеяться разглядеть среди камней тропу. Наметить впереди ориентир и идти к нему тоже было невозможно, и нам оставалось лишь вслепую ковылять по гигантской осыпи, смирившись с тем, что мы можем навсегда застрять в этом поле валунов, как в мокром сером аду.

В какой-то момент, сама не зная как, согнувшись под ветром, слившись с дождем, я заметила, что мои ноги оказались на ровной поверхности: они сами нашли тропу, карабкавшуюся к скале Зеннор. Скалы сменились зарослями папоротника, и мы захлюпали вперед, не сводя глаз с тропы, боясь снова ее потерять. Наконец подъем закончился, я посмотрела вверх и столкнулась нос к носу с двумя пожилыми немцами – первыми людьми, встреченными за весь день.

Они были не менее рады нас видеть.

– Слава богу! Мы думали, что так и погибнем тут. Мы уже три раза тут проходили. Где мы вообще находимся?

Вы думали, что погибнете? Да я была уверена, что уже умерла! Мот достал из кармана промокшего Пэдди Диллона и аккуратно разлепил страницы, а мы окружили его, пытаясь мокрой одеждой протереть очки для чтения.

– Куда вам нужно попасть? – спросил Мот.

– В Зеннор. У нас забронирована комната в пабе.

– Тогда идите вниз по холму и дальше по дороге в сторону суши.

Они пошли в указанном направлении и через два метра исчезли в тумане.

– Комната в пабе? – Мысль о теплом, сухом пабе непреодолимо манила меня.

Уставшие ноги с трудом волоклись по гравию, сочащиеся водой рюкзаки вдвое потяжелели, но после валунов идти по плоской поверхности было просто наслаждением.

Легенда о зеннорской русалке рассказывает о прекрасной женщине с волшебным голосом, которая иногда приходила в местную церковь. Однажды она пришла и увидела Мэти Тревеллу, который поддался ее чарам и ушел с ней. Больше его никто никогда не видел, разве что один раз в море, когда с запада поднималась дымка… Во всяком случае такую историю рассказала нам девушка-продавщица в кафе-мороженом под названием «Зеннорская русалка» в Сент-Айвсе. В память об этой паре деревенские жители вырезали статую русалки на церковной скамье, где она любила сиживать – настоящие романтики, а вовсе не хитрые и охочие до бесплатной рекламы прихожане XV века, которые только что изобрели ванильный десерт.

Так что когда из тумана выступила церковь святой Сенары, мы просто не могли пройти мимо. Русалка была на месте во всем своем хвостатом великолепии. Мы как раз обдумывали возможность заночевать в церкви, когда дверь распахнулась и в проеме появилось двое мужчин в дорогих дождевиках и с рюкзаками. Тот, что повыше, стремительно подошел к скульптуре, повернулся и посмотрел на нее сверху вниз.

– Вот она.

Затем он развернулся и вышел прочь, не дав своему спутнику даже подойти к русалке. И они почесали дальше.

В темном углу паба «Тиннерс армс» мы нашли пару табуреток, содрали с себя дождевики и заказали чайник чаю. Из другого угла нам помахали немцы, перед которыми уже стояли огромные тарелки еды. Я повесила свои красные носки на край стола, и капающая с них вода смешалась с лужей, натекшей с рюкзаков. Очень скоро мы так согрелись в своем углу, что от нас пошел пар.

Дверь распахнулась, и в паб решительно вошли двое мужчин, которых мы видели в церкви, а за ними еще двое. С них уже не стекала вода – они помылись и переоделись в чистую сухую одежду. Мы ждали, когда они представятся: пешие туристы просто не способны долго молчать о своем походе, рано или поздно они обязаны сообщить окружающим о своих достижениях. Ждать пришлось недолго.

– Мы идем по береговой тропе. От Майнхеда до Плимута. В Плимут мы должны попасть максимум через две недели. Сегодня восемнадцатый день в пути, все по расписанию, – высокий был у них главным.

– Почему мы отправились в этот поход? Ради благотворительности, конечно. А зачем же еще? Без благотворительного повода это была бы просто блажь. У нас есть подстраховка, разумеется: за нами следует фургон со всем необходимым.

Дальше, видимо, предполагалось, что к разговору подключатся другие путешественники, идущие по тропе, и вся комната пустится в оживленное обсуждение своих дорожных приключений. Но немцы уже ушли, а остальные посетители явно были не походниками. Ну, вообще-то мы тоже идем по тропе. Нет, не ради благотворительности, а просто решили сходить в поход. Есть ли у нас подстраховка? Нет, ничего кроме рюкзаков. Палатка? Да, мы ночуем в палатке, и да, она насквозь промокла. Где мы ночуем сегодня? Ни малейшего понятия. Мы решили промолчать и из своего облака пара заказали еще горячей воды. В десять вечера четверо встали и вышли, чтобы «пораньше лечь и пораньше отправиться в путь».

В одиннадцать вечера дождь наконец прекратился и туман чуть рассеялся. Мы натянули мокрую одежду и вышли в темноту. Поле у дороги показалось нам хорошим местом для ночевки, но компостная куча выдала в нем край чьего-то сада. Увидев на мысе поляну, свободную от кустов, мы отправились в ее сторону. Пробравшись через папоротник, мы оказались на поле; отсюда виднелись светящиеся окна деревенского дома, но они были достаточно далеко, чтобы рискнуть остаться. Пока мы промокали палатку сырым полотенцем, поднялся ветер, так что мы немного посидели в поле, надеясь, что она высохнет и мы сможем раскатать спальники. Мокрые и дрожащие, в час ночи, на открытом всем ветрам мысе мы ели рис с консервированным тунцом. Сквозь сырой воздух из залива внизу поднимались стоны тюленей; другие голоса, чуть более тихие, подальше от нас, отвечали им. Этой темной мокрой ночью они кричали друг другу:

– Тут, блин, чертовски мокро.

– И тут тоже.

– Достала меня эта проклятая русалка. И что ж она никак не заткнется? Уснуть невозможно.

Впрочем, возможно, это просто тюлени переговаривались о чем-то своем; трудно сказать. Как бы там ни было, забравшись в мокрый спальник в мокрой палатке на продуваемом всеми ветрами мысе и слушая тюленей, я была благодарна, что не ночую на картонной коробке за помойкой на задворках какого-нибудь магазина.

Коровы, которые питаются свежей зеленой травой, издают особый звук – его ни с чем не спутаешь. Сейчас он раздался прямо у меня над головой. Если корова рыгает прямо над моей головой, подумала я, значит ее копыта непосредственно рядом с палаткой: один неверный шаг, и она запутается в веревке или, чего доброго, порвет купол. Я попыталась шепотом разбудить Мота.

– Мот, Мот, снаружи корова.

– Ну и что?

– Как что, она прямо рядом.

– Не обращай на нее внимания, и она уйдет.

Я не могла не обращать внимания, поэтому попыталась медленно расстегнуть молнию на двери, чтобы корова не испугалась шума и не прыгнула на палатку. Расстегнуть входную молнию бесшумно невозможно. Как будто этого было мало, я споткнулась о газовую горелку и вывалилась из палатки на мокрую траву. Корова уже давно отвернулась и медленно шла прочь, пощипывая травку и не обращая на меня никакого внимания. От ее спины шел пар, и в холодном неподвижном воздухе я видела ее дыхание, пока она не скрылась в тумане, присоединившись к другим пасущимся призракам. Я слушала, как они рвут траву, жуют ее, рыгают и дышат в мокром неярком свете луны, которой нигде не было видно. Тюлени продолжали монотонно переговариваться; иногда их перебивал резкий крик кулика. Вытащив спальник из палатки, я завернулась в него и смотрела, как на востоке появилось сияние, обозначив горизонт, по очереди выхватив из темноты все мысы, как померкла луна и начал развеиваться туман. Чайки уже перекликались громкими дневными голосами, и в деревенском доме зажегся свет.

Облака достаточно рассеялись, чтобы открыть взгляду выдающийся далеко в море мыс Гернардз и все мысы от нас до него, но небо продолжало нависать над головой, низкое и серое, угрожая таким и остаться, если ветер не усилится. Тропа пересекла долину, прорезанную ручьем, берега которого были усыпаны цветами – как будто в воду попадали семена из всех садов Зеннора и она принесла их именно сюда, чтобы они расцвели во влажной почве, вдали от глаз.

На следующем мысе мы сели на скамейку и съели мокрый сливочный батончик, прислушиваясь к голосам и приближающимся шагам.

– Ничего не хочу слышать про твои мозоли. Мы пройдем Лендс-Энд сегодня вечером, как указано в расписании. – Они промаршировали мимо, не заметив нас, и исчезли.

Лендс-Энд сегодня? Мы что, уже так близко подошли к тому самому Лендс-Энду, после которого нам придется решать, что делать дальше?

По еле заметной дорожке из бухты Пендаур поднялись еще две фигуры и свернули на тропу возле нас. Пожилые сгорбленные мужчины, близкого возраста и роста. Один – полностью одетый, в ботинках, дождевике и вязаной шапке, со впалыми, серыми щеками и свертком одежды в руках. Второй, чуть помоложе – в плавках и шлепках, на шее у него висело полотенце, а в руках он держал пластиковую миску. Когда они подошли поближе, по движениям, форме их голов и перебранке стало очевидно, что они братья.

– Доброе утро. Собираетесь купаться? Мы вот только что ходили. Точнее, я ходил – он отказывается даже снимать ботинки. Не знаю, что, по его мнению, случится, если ему на кожу попадет солнечный свет, может, что-то отвалится, – тот брат, что плавал, разговаривал за двоих. Другой просто молча стоял рядом, чуть улыбаясь.

– Воздух нынче утром просто чудесный. Теплый и влажный, прекрасно для кожи. Капля холодной соленой воды, теплый дождик – и никакие болезни и даже старость вам не страшны, я вот ему все время об этом твержу, – он протянул нам миску, наполовину наполненную блестящими, спелыми фиолетовыми ягодами. – Хотите ежевики?

Ежевика, которую мы собирали по пути, была мелкой, кислой и вяжущей, так что я взяла одну ягодку чисто из вежливости. Но когда я положила ее в рот, это оказалась самая вкусная ежевика, какую мне только доводилось пробовать. Сочная, сладкая, настоящий взрыв фиолетово-осеннего вкуса во рту – с едва заметным привкусом соли.

– Вы, наверное, думали, что ежевика уже сошла, да? Или ели ее и считали невкусной? Нет, с ежевикой нужно дождаться последнего момента – она станет идеальной ровно перед тем, как испортится. Дрозды об этом знают. И вот если в это же время придет туман и на ягодах осядет чуть соленого воздуха, получается блюдо, которое невозможно купить ни за какие деньги и невозможно воссоздать искусственно. Идеальная, чуть подсоленная ежевика. Приготовить ее нельзя, она рождается сама, это работа природы и времени. Это подарок. Мы получаем его именно тогда, когда нам кажется, что лето прошло, а с ним и все хорошее.

Он обнял брата за плечи – тот побелел и весь дрожал, теперь было очевидно, что он болен.

– Давай-ка я сам понесу свою одежду, и мы поскорее доставим тебя домой, к огню.

Тот только улыбнулся в ответ, и они ушли.

Всю дорогу до мыса Гернардз мы объедались ежевикой, все наши пальцы окрасились в фиолетовый.

Небо опустилось вниз, всосало в себя море и обрушилось на сушу, превратив нас в извивающиеся в грязи тела, скользящие по неровной каменистой тропе. Громадные ревущие волны с грохотом колотили по скалам, а ливень колотил нас по головам. Вода проникала сквозь наши не-такие-уж-непромокаемые дождевики, текла по одежде, скапливалась в ботинках и выплескивалась из них при каждом шаге коричневым бульоном из грязи и пота. К середине дня мы сдались, поставили палатку в чистом поле, переоделись из насквозь мокрой одежды в чуть менее мокрую, поели риса, поиграли в «Угадай, что я вижу?» (в палатке у этой игры очень ограниченные возможности), поиграли в игру «Что будем делать после Лендс-Энда» (у этой игры очень ограниченные возможности, когда вариантов всего два: пойти дальше или нет), попробовали разыграть по ролям «Беовульфа» (совсем неподходящая игра для палатки), а потом проспали двенадцать часов подряд.

В палатку проник луч солнца – такого яркого света мы не видели уже два дня, но меня в данный момент волновало совсем другое: после нескольких недель на рисе и макаронах мой живот жестоко скрутило от съеденной накануне ежевики. Я пристроилась на корточках возле каменной кладки изгороди, глядя, как плывут по синему небу пушистые белые облачка. Потом я увидела ее. На табурете посреди поля сидела женщина, прислонившись головой к боку коровы, которая что-то ела из ведра. Кто в наше время доит коров в поле, сидя на табурете? Я что, заболела и вижу галлюцинации? Или меня случайно перенесло в прошлое, во времена «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»? И тут женщина приветливо помахала мне. Проклятье, она видела, как я присаживалась у нее в поле! Я подкрепила веру местного населения в том, что все туристы – нецивилизованные дикари, которые пьют только соевое молоко.

– Мот, вставай, нам нужно идти.

Тропа выровнялась, а затем мягко пошла вниз, к бухте Портерас. Наша одежда сохла на ветру, а мы шли вдоль ручья по направлению к пляжу. Мимо промчалась бордер-колли, перескакивая с камня на камень, а следом нас догнала невысокая женщина с не то светлыми, не то седыми волосами, такими длинными, что даже заплетенные в косу они спускались ниже пояса.

– День добрый, идете по тропе? Куда планируете дойти?

– До Лендс-Энда, может, и дальше.

– Значит, вам уже недолго осталось. А откуда пришли? Ночуете в палатке?

– Из Майнхеда и да, почти всю дорогу ночевали дикарями в палатке.

– Я могла бы и не спрашивать – по вам видно.

– Видно что?

– Ее прикосновение, ее печать: вас коснулась рука природы. Теперь она вас никогда не покинет – вы просоленные. Я приехала сюда тридцать лет назад и так и не смогла уехать. Здесь я каждый день купаюсь и гуляю с собакой. Люди вечно борются со стихиями природы, с погодой, особенно здесь. Но если она прикоснулась к вам, если вы приняли ее как должное, вы уже никогда не станете прежними. Удачи вам, куда бы тропа вас ни привела, – следуя за собакой, она без видимых усилий исчезла за гребнем мыса.

– Что такое с этими местами, что здесь на каждом углу то мудрец, то предсказатель?

– Просоленные. Мне это нравится. Пропитанные здешними ветрами и солью, как ежевика.

– Солнце начинает припекать. Давай сушить вещи.

Мы разложили содержимое своих рюкзаков на камнях, и на полуденном солнце от него быстро пошел легкий пар. Когда мы покупали эти вещи, всего несколько недель назад, они казались чужими, но достаточно практичными, теперь же они стали членами семьи. Нам знакомы были все их причуды и слабости, нередко дико раздражающие, но без каждого из этих предметов мы не смогли бы жить, каждый защищали бы до конца. Даже тонюсенькие спальные мешки, которые мы уже понемногу начинали ненавидеть, были нам так же необходимы, как надоедливый брат или сестра. Шершавый гранит впитывал тепло и отражал его обратно, согревая нашу сырую, сморщенную кожу, успокаивая ноющие мышцы, так что скоро мы уснули и проснулись только ранним вечером. Я с трудом выпрямила затекшие ноги; сгоревшая кожа поскрипывала, такая же сухая и хрустящая, как наши разложенные по камням пожитки. Я начала складывать вещи обратно в рюкзак. Спальные мешки и свитера из благотворительного магазина были наконец-то сухими и теплыми – вот бы они такими оставались и ночью.

– Может, нам остаться здесь на ночь, а дальше двинуться завтра?

– Почему бы и нет? Я пойду искупаюсь.

Мот взял курс на глубину. Я никогда не видела его таким худым; руки и шея у него дочерна загорели, а все, что обычно прикрывала футболка, было ярко-белым. На его спине перекатывались мускулы – в годы, когда он постоянно возводил каменные стены, косил сено и рыл канавы, они бывали и крупнее, но с момента появления боли в плече и мышечной атрофии они еще ни разу не выглядели такими заметными и рельефными. Он плыл кролем, выбрасывая руки вперед полным вращательным движением, заплывая все глубже, а солнце понемногу клонилось к горизонту, освещая темнеющую воду золотыми полосками. Затем среди оттенков темно-синего я разглядела серое изогнутое пятно – оно то появлялось из воды, то вновь исчезало из виду. Рядом с ним показалось второе такое же пятно, а затем и третье: это плыла стая дельфинов, приближаясь к берегу. Мот тоже их заметил и застыл неподвижно, пока они бесшумно пересекали залив – их можно было бы спутать с танцующими волнами, если бы над водой не мелькали время от времени морды и хвосты. Дельфины были едины с водой, с подымающимся и опускающимся морем, они были одной с ним стихией. Они ушли с отливом и закатом, ускользнув к горизонту и океанским глубинам.

В отличие от Уэльса и Шотландии, Корнуолл никак не защищает свою популяцию дельфинов-афалин.

За последние десять лет их количество в этом регионе сократилось в два раза, в то время как в других местах популяции, наоборот, стабилизировались. Чтобы получить защиту местных законодательных органов, дельфины должны быть официально признаны местным видом, но без достаточно подробных исследований сделать это невозможно. В качестве абсолютного доказательства местной «прописки» ученые открыли, что афалины в уэльском заливе Кардиган общаются на другом диалекте, чем дельфины у берегов Ирландии. В результате эти дельфины, говорящие на уэльском языке, были признаны местными обитателями. Вне всяких сомнений стая в бухте Портерас общалась между собой с заметным корнуольским акцентом; непонятно, какие еще властям требуются доказательства.

Впрочем, даже если со временем дельфины получат какую-то защиту, это не гарантирует им спасения, если политика властей будет такой же переменчивой, как сейчас. Например, уэльское правительство посчитало, что морская флора и фауна в заливе Кардиган и специальная природоохранная зона Пен-Ллин достаточно долго пользовались защитой государства. Теперь оно предлагает вновь открыть эти воды для донного траления. Раньше в них велась активная добыча морских гребешков, а когда экологи добились приостановки интенсивного траления на несколько лет, этого времени не хватило, чтобы местная флора и фауна восстановились в прежнем объеме. Это позволило Национальной ассамблее Уэльса сделать вывод, что песчаная пустыня – это естественное состояние наших прибрежных вод. Никто не учитывает, что вместе с гребешками металлические крючья повыдирали из морского дна все живое: мидии, анемоны, губки, кораллы, водоросли, всевозможные виды рыб – это целый подводный мир, который просто не может восстановиться за жалкие несколько лет, на это уйдут десятилетия, возможно, и целые века. А ведь именно этот подводный мир кормит самок дельфинов, когда их дельфинята еще малы и не могут быстро плавать.

Скалы, обступившие пляж, были глинистыми и ненадежными, так что мы поставили палатку подальше от них – на другой стороне ручья с пресной водой, намного выше границы прилива, обозначенной на камнях водорослями и ракушками. Неделями поднимаясь и опускаясь вместе с водой, мы научились чувствовать, докуда дойдет прилив. Стемнело. Луч света от маяка Пендин ритмично скользил над мысом, не касаясь пляжа; появились кулики, а с ними вместе кусачий холод, он поднимался от песка и пробирал до костей. Сначала я натянула на себя всю свою одежду, а потом и кое-какие вещи Мота, который совсем не замерз. Наконец, несмотря на озноб, мне удалось уснуть тем глубоким сном, который в палатке никогда не длится долго.

Тут-то море и явилось к нам в гости, быстро и уверенно поднявшись выше обозначенной границы прилива и даже не думая останавливаться. Свою палатку мы купили за способность стоять вертикально даже без колышков, но способности стоять вертикально, будучи поднятой в воздух прямо с надувными матрасами и спальниками внутри, мы никак от нее не ожидали. Однако даже больше, чем выносливость палатки, меня поразил Мот, носившийся по пляжу в одних шортах, держа палатку высоко над головой. Даже по колено в соленой воде, торопившейся соединиться с ручьем, он не останавливался ни на секунду. Он изменился – в этом не было никаких сомнений, но ведь врачи сказали, что это невозможно! Кортикобазальная дегенерация развивается только в одном направлении.

Мот и сам это знал.

– Я стал сильнее. У меня такое ощущение, что я могу спокойно переставлять ноги и не волноваться о том, куда ступаю. Я реже роняю предметы. И плечо – оно не так сильно болит. Когда я перестал принимать антидепрессанты, было очень тяжело, но где-то перед Ньюки боль вдруг начала отступать. Я уже несколько лет не чувствовал себя так хорошо, и в голове прояснилось – я наконец-то могу нормально думать. Не знаю, может, это временное улучшение, если улучшение вообще возможно. Может быть, как только я перестану идти, боль вернется. Я не знаю.

– Перед Ньюки? Наверное, все дело в целебных травах Курта.

– Мне кажется, дело в экстремальной физиотерапии. Не исключено, что мне придется идти всю оставшуюся жизнь.

– Не шути – может статься, так оно и будет. Но мне все равно. Если это поможет сохранить твое здоровье, я готова идти хоть целую вечность.

– Что мы будем делать, когда дойдем до Лендс-Энда?

– Не знаю.

Еда закончилась, поэтому нам пришлось заглянуть в городок Пендин. В маленьком кафе-булочной продавался домашний хлеб в небольших толстеньких батонах. Мы не смогли отказать себе в удовольствии купить батон и тут же съесть его в один присест. Давясь сухомяткой, мы выпросили у хозяина чайничек кипятку, чтобы сделать чаю, и попытались зарядить телефон, но он не пережил затяжных дождей и показывал нам только белый экран.

– Так куда вы, говорите, идете? – владельцу кафе явно было любопытно, что за пахучие попрошайки устроились у него в углу.

– Планировали дойти до Лендс-Энда, а теперь не уверены – может быть, и дальше пойдем.

– Разве вам не нужно возвращаться домой?

– Нет, у нас нет больше дома.

– Ничего себе, продать дом, чтоб отправиться путешествовать? Смелый поступок в вашем возрасте – немногие бы на такое отважились.

Мы вообще-то сказали вовсе не это, но спорить с ним не стали.

– У меня есть мечта проехаться по Франции на велосипеде и сплавиться по местным речкам на каноэ – на суше я прикреплю лодку к велосипеду и буду возить за собой, как прицеп. Вы могли бы ко мне присоединиться. У меня в северной Франции домик; я бы сдал его вам на зиму за пятьсот фунтов в месяц. Катались бы вместе на велосипедах.

– Какое прекрасное предложение. Мы вам напишем, когда закончим поход по тропе – пока что неясно, когда это будет.

Выйдя из кафе, мы окунулись в тепло позднего утра. Кто-то предложил нам жилье! Мы, конечно, никак не могли себе позволить заплатить пятьсот фунтов, к тому же это жилье было в другой стране, да и Мот, хотя и окреп, вряд ли сумел бы проехать шестьсот миль на велосипеде, волоча за собой каноэ. Но это было неважно – главное, что нам что-то предложили! Пусть и исходя из ошибочной мысли о том, что у нас отложена куча денег от продажи дома. Да, если бы хозяин кафе знал правду, он вряд ли позвал бы нас к себе жить. Ну и что. Даже такая призрачная возможность давала нам надежду.

Оловянный рудник Гивор действовал до 1991 года; в то же десятилетие, когда закрылись последние оловянные рудники Англии, его оборудование было выключено, а шахты затоплены до уровня моря. Горнорабочие разъехались в поисках заработка, некоторые добрались до самой Австралии, кто-то нанялся на строительство тоннеля под Ла-Маншем. С закрытием шахты закончилась эпоха, продлившаяся несколько веков – осталась в прошлом горнодобывающая история Корнуолла.

Впрочем, ненадолго. Как и многое другое в Корнуолле, рудник превратился в местную достопримечательность и теперь составляет часть «корнуольского комплекса памятников горнодобывающей промышленности». Гивор больше не производит тонны металлической руды; теперь он опустошает не недра земли, а карманы многочисленных туристов – это куда более экологически чистый и долгосрочный проект. Добыча ископаемых прекращена, а память о ней сохранилась нам на благо. В конце концов, не будь в Корнуолле оловянных шахт, мы могли бы остаться без традиционных корнуольских пирожков. Или без сериала «Полдарк»[21].

В тот день Гивор был закрыт – идеально отреставрированный, но замерший и заброшенный рудник. Пройдя мимо, мы вернулись на тропу и оказались в окружении бесчисленных развалин когда-то процветавшего производства. Полуразрушенные здания, в которых раньше располагались паровые установки, сломанные трубы – край сланца и разрухи, зона боевых действий. Битва человека с камнем оставила после себя такое опустошение, которое никогда не сгладится. Земля, поставленная на колени. Мы постарались пройти этот сюрреалистический пейзаж как можно скорее, оставив позади и его, и наслаждавшихся им туристов.

Тропа шла по берегу, но не по самым скалам, а в зарослях дрока, тёрна и ежевики; справа от нас возвышался мыс Корнуолл, увенчанный каменной трубой бывшего рудника. На старом корнуольском наречии мыс назывался Килгут Уст, что означает «гусиная спина». Мне он ничем не напомнил гуся, зато показался затерянным островом в пенистой воде на самом краю света. Еще двести лет назад считалось, что мыс Корнуолл – самая западная точка Англии. Это звание ему очень подходило: затерянный, выдающийся далеко в море, Корнуолл выглядел последним оплотом суши перед натиском открытого океана. Мы сели на вершине скалы, прислонившись спинами к камням трубы, нагретым солнцем, и стали смотреть на горизонт. На жаре ожил даже наш промокший телефон. Мыс Лендс-Энд, настоящая самая северо-западная точка Англии, был всего в нескольких милях к западу, но здесь, у трубы, создавалось полное впечатление, что мы находимся на огромном лайнере, уходящем в океан, и что западнее нас ничего быть просто не может. На трубе красуется табличка в память о покупке мыса компанией «Хайнц» в 1987 году; тогда же «Хайнц» передал его во владение Национальному фонду. Мот всегда был большим поклонником консервированной фасоли «Хайнц». Встав лицом к солнцу, которое начинало клониться к закату, и протянув руки к бесконечному небу, белому от отраженной в нем сияющей морской пены, он прокричал сквозь порывы ветра:

– Спасибо!

Даже если «Хайнц» сделал это только ради списания налогов, все равно он спас это удивительное место от застройки.

– Спасибо, мистер Хайнц!

Мыс Лендс-Энд был так близко, что, казалось, его можно коснуться рукой. Нам было отчетливо видно маяк Лонгшипс на крошечном островке Карн-Браз у самого конца мыса. Мы могли бы дойти до него в тот же день, но спешить не хотелось. Куда торопиться, если дальше нас ждет полная неизвестность? Если бы земля была плоской, она кончалась бы у Лендс-Энда.

Вечерело, мы медленно шли по тропе, почти полностью заросшей низким, жестким и колючим кустарником. Колючки отлично переносили ветер и соль, но из-за них решительно негде было поставить палатку. Немногие свободные от кустов полянки в Порт-Нанвене были уже заняты туристическими автоприцепами, поэтому мы направились в гору, прочь от каменистого пляжа, подозревая, что можем и не найти подходящего места для ночлега и будем идти всю ночь. Тропа нырнула в еще более глубокие заросли. Бросив взгляд через плечо, мы заметили пятачок зеленой травы сбоку от длинного каменного выступа, указующим перстом торчавшего из скалы Карн-Лескиз.

– Что думаешь?

– Очень незащищенное место.

По узкой тропинке мы спустились к малюсенькой зеленой полянке, на которой палатка едва поместилась, и то если не вбивать в землю все колышки с растяжками. Дальше выступ на скале заканчивался резким обрывом высотой метров двадцать, а внизу волны разбивались о камни, поднимая мелкие брызги, которые мы почти чувствовали кожей.

– Главное – ночью никуда не выходи из палатки.

– Завтра про нас будут говорить на «Пират ФМ»: «В последний раз их видели на краю Карн-Лескиз.»

Наконец солнце исчезло из виду, уйдя под воду между двумя пиками прибрежного островка Бризонс, расцветив море всеми цветами радуги, а мыс залив оттенками розового и оранжевого. Мы лежали в палатке, откинув полог, и смотрели наружу. На соседних утесах устроились на ночь чайки, начал мигать луч маяка Лонгшипс.

– А это что? Вон тот движущийся огонек – смотри, он сейчас появится из-за маяка, – оказавшись на самом краю полуострова, мы впервые увидели судоходные маршруты Ла-Манша.

– Боже мой, Мот, мы дошли. Что же мы будем делать дальше?

– Спать. Сейчас мы ляжем спать, а завтра посмотрим, что принесет нам новый день.

Я легла спать, а новый день принес нам брызги воды, которые раз за разом обрушивались на палатку. Я расстегнула входную молнию, и меня обдало очередным облаком брызг. Палатка дребезжала и трепетала на ветру. Дождя не было, хотя небо полностью затянуло бегущими облаками, а брызги, захлестывавшие палатку каждые тридцать секунд, долетали с пляжа под скалой. Мы упаковались, надели дождевики и стремглав помчались в сторону сухой земли. Атлантический океан гнал в нашу сторону нечто огромное и пугающее, но, к счастью, у нас в запасе было немного времени. К тому моменту, как мы собрали палатку, с нас капала вода, но очень быстро мы снова просохли благодаря порывам ветра, обдувавшего нас, пока мы карабкались вверх, спасаясь от волн. Все морские гребни и ложбины выбросились на берег кипящей массой белой пены. Определенно, назревало что-то нешуточное. Ветер превратил наши рюкзаки в паруса, но, на наше счастье, тропа шла вдалеке от края скал, мягко спускаясь к лагуне Сеннен. Пляж был совершено пуст, спасатели укрылись в своей хижине и захлопнули дверь, прячась от песчаной бури. Наконец припустил дождь, вначале легкий, смешанный с песком, затем яростный, почти горизонтальный, грохочущий по дождевикам, больно жалящий голую кожу. Повсюду закрывались двери, захлопывались ставни, вся деревня задраивала люки. Мы нырнули в кафе и уселись у окна. Теперь только тонкое стекло отделяло нас от чудовища, завывавшего на улице.

Вечно голодные, мы не сдержались и отдали драгоценную банкноту в обмен на чай и булочки со скумбрией. Мимо окна прошла группа туристов – косой дождь мешал нам рассмотреть, были ли это походники с рюкзаками или просто сумасшедшие. В конце концов, это ведь одно и то же. К середине дня хозяйка кафе решила закрываться: мы были ее единственными посетителями, и она собралась идти домой. Надев рюкзаки, мы вышли навстречу буре.

– Что же, пойдем к Лендс-Энду?

– Да вроде больше делать нечего.

Лендс-Энд, конец земли. Начало и конец эпических путешествий. Приманка для туристов, архитектурная трагедия, экологический кошмар. Истоптанные многочисленными ногами тропинки вели сквозь облака по скалам прямо к уродливой бетонной застройке. Не было видно ни души. Даже фотограф, который вечно дежурит возле указателя на Джон-о’Гротс, сдался и запер дверь покрепче. Мы перелезли через ограждение и сняли несколько залитых дождем фотографий на телефон. Ни праздника, ни торжественной встречи – всего лишь два промокших человека вцепились в столб с указателем. Магазины были закрыты, выставочный центр тоже, даже Артур с рыцарями укрылись где-то в сухом месте. Мы стояли вдвоем среди бетонных стен, и с нас стекала вода.

– Ну что же, вот и всё?

Не успела я это произнести, как на пустую парковку въехал двухэтажный автобус с открытым верхом. Мы пошли к нему – зомби, покидающие постапокалиптическую пустошь. Двери распахнулись. Из них потоком хлынула вода, лившаяся с верхнего этажа.

– Куда идет этот автобус? – Мот пытался перекричать ревущий ветер.

– В Сент-Айвс. Там вовсе не так плохо. А тут просто жуть какая-то.

– И правда жуть.

За плечами у нас было двести пятьдесят с лишним миль боли, усталости, голода и непогоды. Мы могли бы сесть на автобус и уехать, вернуться в родной Уэльс, встать в очередь на получение муниципального жилья для бедных, найти на зиму дешевый кемпинг. Держась за руки, мы смотрели, как перед нами закрываются двери.

16. Поиски

Укрывшись от дождя в арке при входе в здание туристического центра, мы проводили взглядом уходящий автобус. Насквозь мокрые, мы сидели на своих рюкзаках. Стояла середина сентября, и было полное ощущение, что наступила осень. Мы могли бы прекратить свое путешествие, но терять нам было нечего, а причины идти дальше были очень вескими. Здесь мы оставались свободными – голодными, усталыми, замерзшими, открытыми непогоде, но свободными. Только мы сами решали, когда нам идти, а когда останавливаться. Нам не приходилось жить в палатке в саду у друзей или родных, никого обременять или раздражать, теряя дружбу и видя лишь жалость. Здесь мы все еще контролировали свою жизнь, свой доход, свою судьбу. Мы взвалили на спины рюкзаки, из которых лилась вода. Решено: мы пойдем дальше и останемся свободными.

В нескольких сотнях метров от тематического парка «Лендс-Энд» вновь начиналась дикая местность. Скалы здесь одни из самых зрелищных в Корнуолле: отвесные склоны из зубчатого гранита, на которые бросаются волны, зародившиеся где-то глубоко в Атлантическом океане и бьющиеся о мыс с невообразимой силой. Мы стояли лицом к лицу с потрясающей воображение силой природы, глядя, как огромные пласты воды проносятся сквозь каменную арку с романтичным названием «Рыцарь в доспехах». Две одинокие фигурки на каменной скале, поросшей короткой травкой, которую острый, как бритва, ветер подстригает почти под корень. Ни укрытия от дождя и ветра, ни деревьев, перспектива ночевки в мокрой палатке. Пять фунтов двадцать пенсов, один батончик «Марс», один пакетик риса, один банан и полпачки мармеладок. Но зато дождь прекратился.

Уже темнело, когда мы спрятали палатку между валунами, которые хоть как-то прикрывали нас от ветра. От Канады нас отделяли два слоя тоненького нейлона.

Ливень прекратился, тяжелые облака, давившие на землю, поднялись и унеслись вместе с утренним бризом. Мы сидели на мысе Гвеннап, сняв ботинки, чтобы они немного подсохли на ветру, и ели батончик «Марс». После ветра и дождя у нас ныло все тело. Путь на запад казался началом нового путешествия. Или это был путь на юг, а может, на юго-восток? Раньше у нас была цель, к которой мы стремились. Теперь мы достигли ее и просто шли, неторопливо двигаясь сквозь дни без особого смысла.

Когда мы дошли до деревни Портгварра, пейзаж заметно изменился. На северном побережье мы привыкли видеть низкие, выносливые кустарники и травы, все деревья там были маленькими, искривленными и сучковатыми. Портгварра же буквально утопала в сочной зелени. Деревья здесь тоже были невысокими, но стояли вертикально, а в садах цвели экзотические цветы. Мы как будто в одночасье оказались в другой стране.

Ранним вечером мы присели на скамейку возле недавно скошенного поля, обдумывая, не поставить ли палатку за ближайшими деревьями. Но потом одна за другой на поле начали появляться машины – оказалось, что это парковка.

– Может быть, в деревне сегодня какой-то праздник? Где мы вообще?

– Не знаю, я уже давно не смотрел на карту. Может, сегодня вся деревня играет в лото.

Мы вскипятили воды, выпили чаю и съели по полбанана, а парковка на глазах заполнялась машинами, и все куда-то спешили в шапках и с пледами в руках.

– В лото под открытым небом?..

Возле нас остановился лендровер, из него вышла пожилая пара.

– Подожди, вот эта компания сейчас уйдет подальше, и мы тоже начнем спускаться, – они прислонились к машине, наблюдая за происходящим. Они явно не слишком любили толпы.

– Простите, а что здесь происходит, куда все идут?

– В театр. Это же Минак, знаменитый театр под открытым небом.

– Точно, мы и не сообразили, что это здесь.

– Значит, вы не идете смотреть спектакль?

– Нет, мы о нем даже не знали. Да и в любом случае, нам это не по карману.

– А что вы вообще тут делаете?

– Мы туристы, идем пешком по береговой тропе. Пришли из самого Майнхеда.

– Ну, если вы хотите посмотреть спектакль, я куплю вам билеты, но нужно идти, а то мы опоздаем.

Вслед за ними мы прошли через здание у входа в театр и вышли на открытую скалу.

– До свидания. Ваши места сверху, а наши вон там, внизу. Удачи вам на тропе.

– Спасибо огромное. Я верну вам деньги. Как вас зовут?

– Дэвид. Даже не думайте, просто наслаждайтесь спектаклем.

Скала спускалась вниз плавными уступами, превратившими мыс в природный амфитеатр. В самом низу, на фоне моря, располагалась сцена. В начале 1930-х годов местная жительница Ровена Кейд решила, что ей жизненно необходимо устроить театр в дальнем углу сада – чтобы местный драмкружок ставил там свои спектакли. Для этого ей пришлось перекопать полхолма. По крайней мере, так говорится в официальной брошюре, но, как это обычно бывает в подобных ситуациях, всю работу выполнили садовники, а Ровена командовала и путалась у всех под ногами с крошечной тачкой – во всяком случае, так сказал наш сосед, а уж он-то знал точно, ведь его отец был одним из тех самых садовников. По его словам.

Начался спектакль, оказавшийся оперой: это была «Иоланта» Гилберта и Салливана. Амфитеатр наполнился драматическим пением, вникнуть в действие было весьма нелегко. Сидя высоко над сценой, мы слышали, как ветер уносит в море отголоски пения. Постепенно вода потемнела, а за сценой взошла луна, и мы перенеслись в волшебный мир, где феи посыпают пастухов магической пыльцой.

– Где мы будем ночевать?

– Подождем, пока все уедут, и поставим палатку прямо на парковке.

Когда спектакль кончился, мы поднялись по ступенькам за последними посетителями.

– Боженьки мои, что вы тут делаете с этими огромными сумками? – Вверх по холму торопливо взбирался мужчина с сеточкой на голове. Я узнала в нем одного из актеров.

– Мы туристы, идем пешком по береговой тропе. Живем в палатке.

– Ну и где вы собираетесь разбивать палатку в кромешной темноте?

– Что-нибудь придумаем.

– Джилл, Джилл, что делать? Этим беднягам нужно место для ночлега. Мы должны спасти их от бури.

Это, по-вашему, буря?.. Жаль, что вас не было с нами вчера. В этот момент нас догнала фея.

– В Трин есть кемпинг, но надо спешить, а то паб закроется.

Мы забрались на заднее сиденье фургона и долго тряслись на ухабах, слушая громкую болтовню пастухов, фей и других персонажей спектакля.

– Как ты мог забыть свой текст, Джеральд? Мне пришлось прочесть за тебя всю строфу, я едва голос не сорвала, – фея чуть кашлянула.

– Я его не забыл, мне просто срочно нужно было отправить эсэмэску. И к тому же, ты все равно обожаешь быть в центре внимания.

Пастух снял сетку для волос и натянул на голову вязаную шапочку, а фургон со скрежетом затормозил возле паба.

– Ну что, кемпинг вон в той стороне, немного прогуляетесь и увидите. Хорошей дороги! А мы пойдем выпьем.

Они исчезли, а мы остались стоять посреди дороги в незнакомой деревне, в полной темноте.

– Как и зачем мы тут оказались?

– Просто сюр какой-то. – Мот включил налобный фонарь и раскрыл Пэдди. – Я весь день не смотрел на карту, еще ни разу за время путешествия такого не случалось. Смотри, тут даже говорится про театр под открытым небом, но деревня Трин влезла на карту только наполовину.

По боковой улочке мы дошли до тупика, где начинался кемпинг. Близилась полночь, и в палатках было темно; мы на цыпочках обошли их и в полном молчании поставили свою.

– Что мы тут делаем? У нас ведь нет денег.

– Не знаю, так вышло. Примем душ сейчас, а с утра уйдем пораньше?

– Придется.

В первых лучах восходящего солнца в живой изгороди начали переругиваться воробьи; светло-желтое сияние раннего утра нежно подсвечивало рваные облака. Легкий туман уже почти рассеялся, но всё вокруг отяжелело от росы, а на травинках повисли капли отраженного света. Ла-Манш уходил в бесконечность – теперь по ту сторону залива волны спорили уже не с канадским, а с французским берегом. Сидя на краю стола для пикника, завернутая в спальник и впервые за ночь как следует отогревшаяся, я физически чувствовала, как лето сменяется осенью. На другом краю кемпинга одетый в выцветший хлопок мужчина с копной светлых дредов на голове объезжал палатки на велосипеде, проверяя привязанные к растяжкам квитанции об оплате места. Он неумолимо приближался. Спрятаться было негде.

– Где ваша квитанция об оплате?

– У нас ее нет, мы пришли только в полночь. Уйдем через час.

– Без квитанции нельзя ставить палатку – вы что, знаков не видели?

– Я их не видела, было поздно и темно…

– Ставить палатку без оплаты значит воровать места. Идите и заплатите прямо сейчас, пятнадцать фунтов.

Воровать места?.. Какого черта?..

– Мы сейчас соберем вещи и заплатим на выходе.

– Я за вами слежу! – Он укатил прочь, внешне умиротворенный хиппи, но внутренне разочарованный жизнью педант.

Это был замечательный кемпинг; в другой жизни мы бы с радостью поставили тут палатку и остались жить хоть на месяц. Но в этой жизни мы перепрыгнули через изгородь и торопливо зашагали в сторону скал.

Постепенно скалы сменились мешаниной из валунов, корней деревьев и непролазного, как джунгли, подлеска. Потный, кишащий мухами лес все равно был лучше открытого пространства, где жара становилась невыносимой. Здесь было не так жарко, как под палящим солнцем на северном побережье, но стоял полный штиль, и без ветра стало нечем дышать. Мы вспотели, выпили всю воду, набрали новой воды в ручье, снова вспотели, и так по кругу. Сквозь палящий лес валунов тропа повела нас вниз, на уровень моря, потом снова вверх, и тут же опять вниз. Как можно дольше мы старались оставаться под покровом деревьев, но наконец мухи надоели нам так, что мы решились выйти обратно на жару. Тут-то мы и наткнулись на женщину, сидевшую на земле, прислонившись спиной к упавшей ветке. Она была бледной и запыхавшейся и выглядела гораздо хуже нас.

– Здравствуйте, у вас все нормально?

– Всё в порядке, я просто отдыхаю. – Это была крупная женщина лет семидесяти с лишним, говорившая с заметным американским акцентом. Она поднялась с земли и оперлась о дерево.

– Я пытаюсь найти дом одного старого друга, Джона ле Карре[22]. В молодости я часто бывала у него в гостях: мы проводили здесь всё лето, целыми днями купались и писали. Хорошие были деньки. Я каждый год приезжаю и хожу по вашей тропе, раз за разом ищу тот дом, но никак не вспомню, где же он был.

– Но ведь в Америке полно потрясающих пешеходных маршрутов, причем куда лучше наших – настоящая дикая природа, тропа Аппалачей, тихоокеанская тропа?

– Да, но там все время идешь среди деревьев. Все пешеходные маршруты проходят по лесам.

– Очень многие местные мечтают пройтись по большим американским маршрутам.

– Это потому, что мы никогда не ценим то, что имеем, где бы мы ни жили. В Америке точно так же. Я собираюсь пойти вон по той тропе вверх по холму; может быть, там я найду Дэвида.

– Дэвида? А вы разве не Джона ищете?

– Это его псевдоним, глупышка. Все знают, что настоящее его имя – Дэвид.

И она отправилась дальше, искать давно прошедшие летние дни, которые постоянно маячили за ближайшим поворотом, но так и не давались в руки. Возможно, на каком-то глубинном уровне все мы, идущие по тропе, одинаковы; возможно, все мы что-то ищем. Прошлое, будущее или просто что-то, чего нам не хватает. Эти поиски привели нас на край земли – в глушь, где ответы могут сами прийти к нам – или не прийти. Здесь мы надеемся найти возможность принять жизнь, свою жизнь, какой бы она ни была. Что мы ищем в этой узкой полосе нетронутой природы, зажатой между морем и сушей? Новый способ бытия? По пути мы превращаемся в обитателей края земли, застрявших между двумя мирами. Мы идем по тонкой грани между домашним и диким, потерянным и найденным, жизнью и смертью. Мы находимся на самом краю бытия.

– Соберись, Рэй, не то сама превратишься в корнуольского мудреца.

– Может быть, это и будет ответом на все наши вопросы.

– Я вообще-то думал, что мы идем по тропе только потому, что нам больше нечем заняться.

После Порткурно берег изменился. Трудно сказать, как именно: может быть, сказывалось влияние жары на мокрый подлесок, а может, просто отсутствие ветра. Как бы там ни было, воздух здесь словно отяжелел от застывшей меланхолии. Сидя на каменном выступе возле мыса Карн-Ду, мы смотрели свой первый закат на Ла-Манше, и он тоже отличался от всех предыдущих закатов. Здесь золотой шар не окунался в море, только свет скользил по поверхности воды, окрашивая ее в разные тона. Мы поставили палатку в поле и любовались тем, как на горизонте ходят корабли. Ночи становились всё холоднее, причем намного. У Мота снова ныли и плохо гнулись суставы, боль отпускала его только на горячем солнце.

Когда мы подошли к Мауслу, закапал легкий дождик. Маусл оказался маленькой тихой деревушкой, впадавшей в спячку с окончанием лета. Проверив свой счет, мы сняли предложенные тридцать фунтов, но ничего не купили, надеясь, что в Пензансе продукты будут дешевле. У самого берега стоял старый домик, построенный из обломков гранита, на стене красовалась табличка «Сдается». Проходившая мимо старушка с сумками заметила, что мы его разглядываем.

– Они хотят за него тысячу фунтов в месяц. Просто безумие – он у них весь год простоял пустой. Но они не соглашаются скинуть цену, говорят, если никто не снимет за эти деньги, они просто будут сдавать его на каникулы, выходные и праздники. Как и все остальные здесь. После истории со спасательной шлюпкой всё здесь пошло наперекосяк. Вся пресса тут собралась, слишком много людей узнало про нашу деревню и захотело сюда приехать.

Во время своего первого рейса, прямо перед рождеством 1981 года, грузовой корабль «Юнион Стар» сообщил от отказе двигателей совсем недалеко от берега. Дул ураганный ветер, двенадцать баллов по шкале Бофорта, поднимая волны восемнадцать метров высотой. Из Маусла была вызвана деревянная спасательная шлюпка «Соломон Браун». Со шлюпки по рации сообщили, что с корабля спасены четыре человека, однако до берега не добрались ни они, ни команда спасателей. После обращения к общественности была собрана внушительная сумма денег. Правительство попыталось обложить пожертвования налогами, что вызвало громкие споры, не прекращавшиеся, пока море продолжало выбрасывать на берег тела жертв и обломки корабля. На несколько недель деревушка оказалась в центре международных новостей и наполнилась журналистами. В это время местные жители оплакивали смерть шестнадцати человек: восьми спасателей-добровольцев со шлюпки и восьми человек из команды «Юнион Стар». В годовщину трагедии вся деревня выключает елочные гирлянды в память о погибших, но в воздухе все равно разлита ощутимая тяжесть, как будто местные охотно запретили бы сюда доступ всем приезжим.

Городок Ньюлин пульсировал активной портовой жизнью. В песчаной грязи дожидались возвращения прилива рыболовные суда промыслового флота, одного из крупнейших в стране. На дороге стояли грузовики, ожидая, когда их загрузят пластиковыми контейнерами с рыбой. Пластиковые контейнеры стояли на тропе, ожидая, когда их наполнят рыбой. Множество чаек нарезало круги над улицами, густо пропахшими сырой рыбой. Мы шли и шли, пока Ньюлин не превратился в Пензанс.

Набив рюкзаки едой, мы обошли спортивные и туристические магазинчики в поисках канистры с газом. Нужного нигде не было, поэтому мы купили две пенки за четыре фунта, а затем продолжили поиски и наконец отыскали одинокую канистру нужного газа в темном углу строительного магазина перед самым закрытием. Мы купили пирог в старейшем, разумеется, магазине пирогов и пошли назад к берегу через парк Болайто Гарденс – одинокий зеленый островок среди бетона. Стоял ранний вечер, и до следующего зеленого участка было идти несколько миль по бетонной тропе. Трудно сказать, как высоко здесь поднимается прилив: после бурь мусор, оставленный ушедшей водой, покрывал весь песок и набережную до самой дороги, так что ставить палатку на пляже было слишком рискованно. Мы устроились на скамейке в парке, чтобы дождаться темноты. На соседнюю скамейку присел пожилой мужчина с жидкими седыми волосами и набитым рюкзаком.

– Путешествуете пешком?

– Да, а вы?

– А я нет, я живу на тропе.

– На береговой тропе? – Рюкзак у него был большой, но не огромный. – Что, и зимой тоже? А как вы не замерзаете?

– Нет, только летом, сегодня как раз последний день. Переночую в этом парке, а завтра уеду на поезде.

– Куда?

– В Таиланд.

– Таиланд?

– Ага. Там всегда тепло, потрясающие пляжи и красивые девчонки.

– Что, правда?

Мы оставили старика ночевать в парке и пошли было по тротуару, но постепенно сдались и разбили палатку прямо на бетоне. Новые пенки, подложенные под надувные матрасы, оказались на удивление удобными – ни одного бугорка, и спать стало заметно теплее. К тому же бетон, как выяснилось, намного теплее песка. Может быть, поэтому бездомные и остаются в городах. Не исключено, что картонная коробка за помойкой не такая уж плохая идея на зиму. Или же нам стоит уехать в Таиланд? Надо было спросить, как наш новый знакомый платит за билет на самолет.

С восходом Мот выбрался из палатки и потянулся – после ночи в относительном тепле он двигался легче, чем обычно по утрам. К и без того уже длинному списку вещей, которые не стоит делать при КБД, нужно добавить еще одно правило: не мерзнуть. Что там сказал врач три месяца назад? «Не утомляйтесь, далеко не ходите, будьте аккуратны на лестницах. Не носите тяжести и не стройте далеко идущих планов». Но как мне не строить планов, если все мое будущее неразрывно связано с Мотом? Я не могла принять эти слова. Мы побеждаем диагноз, ну или хотя бы сдерживаем развитие болезни. Доктор должен был сказать всё наоборот: каждый день ходите пешком, упражняйтесь с тяжестями, боритесь, займите чем-нибудь голову, смотрите в будущее, боритесь. Тогда, если болезнь всё же возьмет верх, – когда она возьмет верх, – вы будете знать, что сделали все, что могли, что не ложились на рельсы перед идущим поездом. Мот принял еще ибупрофена, и мы пошли дальше, пока солнце поднималось, словно в средневековой саге, из-за древней крепости на приливном островке Сент-Майклс-Маунт. Вода понемногу отступала, освобождая остров от независимого статуса, вновь объединяя его с материком насыпной дорожкой из камней.

День мы провели в гавани возле Сент-Майклс-Маунт, а потом нам пришлось бежать по насыпной дорожке, чтобы опередить прилив. Затем мы ушли из Маразайона, покинув городской пейзаж, и отправились к бухте Стэкхаус, над которой нависал крошечный, поросший травой мыс. Всю ночь на камнях кричали кулики, но мне было все равно. Я хотела полностью ощущать и ночи, и дни, и каждую секунду между ними, впитывать все секунды, отведенные нам до прихода жестокой реальности зимы.

От мыса Кадден Лендс-Энд казался лишь полустертым воспоминанием, спрятанным темнеющими облаками. Полуостров Лизард загибался к юго-востоку, спускаясь к бухте Праша, где когда-то обитали контрабандисты и береговая охрана. Склон холма был усеян маленькими коттеджами, хорошенькими, как с открытки, большинство из них были дачными домиками, и половина сейчас пустовала. Я могла бы тут поселиться, по крайней мере на ближайшую зиму. Начался дождь – вначале легкий, моросящий, а затем проливной, он хлестал нас тяжелыми каплями. Стучал по нашим дождевикам так яростно, что мы ничего не слышали, больно бил по головам, просачивался до самой кожи. Спустя, как нам показалось, не меньше двух часов пути под душем Шарко, мы наконец увидели Портлевен. Улицы затопило водой, мы шли уже не по лужам, хлюпая мокрыми ногами, а брели по щиколотку в воде. Не видно было ни души. В рекламных проспектах Портлевен описывается как последний писк моды среди всех любителей вкусно и изысканно поесть – поговаривают, что скоро сюда придут самые знаменитые шеф-повара страны. Мы купили пирог и укрылись от дождя под козырьком кафе. Тут-то и припустил настоящий дождь. Вначале гавань исчезла из виду, за ней набережная, а после мы не могли уже разглядеть и противоположную сторону дороги. Когда дождь наконец ослаб настолько, что мы вновь увидели собственные ноги, мы отправились в путь. Через какое-то время нам удалось найти укромное место у подножия скалы на галечном пляже Лоу Бар.

Утро принесло с собой холодный туман, но хотя бы дождь закончился. Окунувшись в мокрую дымку, мы услышали негромкое жужжание, как будто влажный воздух окутал высоковольтные провода. Мы ждали, что вот-вот из тумана выступит трансформатор, но из него внезапно появились двое парней, вооруженных электрическими косилками. Они энергично расправлялись с мокрым кустарником, но остановились, чтобы дать нам пройти.

– Вот молодцы, спасибо вам!

– Да не за что.

Один из них снял шлем, и у него по плечам рассыпалась копна выгоревших на солнце волос. Затем то же самое сделал другой, тот, что говорил с австралийским акцентом. Их вполне можно было снимать в рекламе шампуня – только замени чаек попугаями и водопадом. Ролик бы получился что надо.

– А как так вышло, что вы расчищаете тропу?

– Дома сейчас зима. Мы приезжаем сюда работать, когда у вас лето, подрезаем кусты, катаемся на досках, а потом возвращаемся домой, когда там наступает лето, и отправляемся в сёрферскую школу.

– Славная жизнь.

– Классная жизнь. Никаких проблем и полная свобода.

Сёрферы-садовники снова завели свои агрегаты, а мы пошли дальше, сквозь туман и бухты: Ганваллоу, Чёрч, Полду, Поллуриан, Маллион. Туман всё не рассеивался – мысы были серыми, серым было и море. Усевшись в людном кафе возле бухты Маллион, мы заказали чайничек чая на одного человека и две чашки. Уставшие и промокшие, мы просто не смогли устоять перед соблазном зайти в сухое кафе. Здесь работал парнишка лет двадцати: принимал и разносил заказы, убирал со столов, вежливо общался с ворчливыми посетителями, резал кексы, подметал пол, помогал садиться и вставать старушкам, рассчитывал посетителей. Мы уютно пригрелись и пили чай как можно медленнее, чтобы только не уходить. Вошел хозяин кафе.

– Какого хрена ты тут прохлаждаешься? На улице два стола не убраны. За что я тебе плачу? Лентяй проклятый!

Паренек беспрекословно пошел и убрал со столов. Хозяин ушел, а вслед за ним и большинство посетителей. Кафе уже почти закрывалось, когда официант вышел из кухни с двумя панини и поставил их перед нами на стол.

– Прости, приятель, мы это не заказывали.

– Знаю, но, судя по вашему виду, они вам не помешают. Только есть их вам придется на улице – я закрываюсь.

– Извини, нам они не по карману, мы не можем их взять.

– Можете, я не возьму с вас денег.

– Но ты не можешь так поступить.

– Еще как могу, потому что я увольняюсь. Пусть засунет эту свою работу себе в задницу.

Мы сели за столик на улице. Паренек вышел вслед за нами и запер дверь, а ключ бросил в щель почтового ящика.

– Что ты теперь будешь делать?

– Не уверен, но должны же быть какие-то другие варианты. Я тут знаю парней, которые подстригают кусты вдоль тропы, может, отправлюсь с ними в Австралию.

– Удачи!

В той легкости, с которой он бросил работу, сквозила уверенность в своей безопасности, присущая молодым. Убежденность, что сегодня можно отказаться от чего угодно, ведь завтра появятся новые возможности. Что происходит с этой чертой с возрастом – возможно, она исчезает по мере того, как мы, глядя за горизонт, начинаем видеть, что наше время не бесконечно? Этот мальчик и сёрферы-садовники навели меня на мысли о Томе. Ему бы тоже свободно следовать за волнами, беспечно переезжать туда, где лучший сёрфинг, но вместо этого он ищет работу и квартиру. Неужели потеря чувства безопасности разрушила его мечты? Мое и без того гигантское чувство вины еще немного увеличилось.

Солнце село за мыс Лендс-Энд, окрасив море в насыщенные оттенки ранней осени, и мы, наконец просохнув, проспали десять часов подряд на мысе Преданнак.

Национальный заповедник Лизард был создан в 1970-е годы. Он охватывает и защищает существенную часть полуострова. По плоской верхушке скалы мы прошли через заросли редкого блуждающего вереска и других растений, которые привели Мота в полный восторг. Люди, идущие по юго-западной береговой тропе, очень любят поговорить о том, сколько они прошли за день, какие поставили рекорды, как достигли намеченных целей. Наше же путешествие становилось с каждым днем все медленнее. Не знаю, в чем было дело, – в том, что мы целый час изучали редкую орхидею Spiranthes spiralis, весь день пытались сфотографировать одну-единственную бабочку или весь вечер любовались тюленями в бухте Кинанс, свесившись со скал, – но с наступлением темноты мы осознали, что одолели не больше трех миль. В итоге палатку мы поставили практически за углом от того места, где утром ее собрали.

В свете раннего утра между скалами и прибрежным островком Беллоуз сновали красноклювые вороны, зависая в воздухе; их яркие клювы и лапки четко выделялись на фоне темного камня. Жаворонки парили так высоко у нас над головой, что их невозможно было разглядеть; они заливались бесконечной песней, пока не приходила пора нырнуть обратно к земле, чтобы сделать глубокий вдох и начать новую трель. Несколько чаек-моёвок препиралось на выступах скал. Странно, что они еще не улетели на зиму. Может быть, теплая погода сбила их с толку и они не сообразили, что лето кончилось?

С большой неохотой мы спустились в бухту Кинанс и сели на камни, чтобы вскипятить воды. Здесь преобладал не серый гранит, как в других местах, а змеевик темно-зеленых и красных тонов. Бухта была красивая, как с картинки, со спокойной бирюзовой водой, белым песком и скалами, напоминавшими расцветкой змеиную кожу. Во всяком случае, так было до середины утра. Потом появились люди. Они стекались отовсюду – по каждой дорожке, каждой тропке, ведущей вниз с холмов: старые, молодые, дети и школьники, которые почему-то были не в школе, с ведерками, шезлонгами, тележками, полными пожитков, и все сначала старались занять места поближе к камням, а потом и до самой воды не осталось ни одного свободного пятачка. Похоже, погода сбила с толку не только красноклювых ворон. Прямо какое-то библейское нашествие, но что было нужно всем этим людям? Наверное, они просто охотились за последними солнечными лучами этого лета – если их привели сюда какие-то духовные интересы, то для этого было уже слишком поздно: после половины одиннадцатого ничего духовного не происходит. Мы убрали газовую горелку и с трудом пробрались сквозь море тел. Наш путь лежал дальше, до мыса Лизард и самых южных камней полуострова.

Дно полуострова, самая нижняя точка: чтобы попасть еще южнее, нам пришлось бы пуститься вплавь. Куда бы мы ни пошли отсюда, путь неминуемо лежал на север, вглубь страны. Место, специально предназначенное, чтобы делать выбор, думать о направлении, фотографироваться и принимать решения. Женщина по имени Фиби Смит написала книгу под названием Extreme Sleeps («Экстремальные ночевки») о том, как спала на улице во всех крайних точках Великобритании: северной, южной, восточной и западной. Оказавшись в крайней южной точке, она дождалась темноты, раскатала свой спальник на скалах и поспала на каменном выступе над волнами – как и надо было полагать, отвратительно. С первыми петухами, вернее чайками, она проснулась, быстро прогулялась по берегу и вернулась в машину, чтобы ехать к следующей крайней точке. Хотела бы я тоже вкусно поужинать, а потом беззаботно раскатать свой спальник, зная, что даже если мне придется померзнуть или помокнуть, это ненадолго. Но у нее был свой путь, а у нас свой. Наш путь вел нас на север и требовал, чтобы мы приняли решение по поводу зимы.

Мы никогда не вернемся, я это знала. Никогда не войдем в дверь, не бросим сумки на каменный пол, не накормим кошек, не пострижем траву, не пройдемся по саду звездной ночью и не увидим, как Большая Медведица висит над горами на севере. Теперь мы уже не видели ее над горами. Она, конечно, осталась на севере, но я-то видела ее с другой точки; я заблудилась. Надо мной сейчас нависала вся страна – пустое и темное пространство, в котором для нас не было ровным счетом ничего. Единственное, что оставалось реальным, единственное, что сейчас перевешивало для меня и потерянное прошлое, и отсутствующее будущее, было осознание: пока я буду переставлять ноги, одну за другой, тропа будет вести меня вперед. Эта полоска земли, нередко не больше фута шириной, стала нам домом.

Дело было не только в остывающем воздухе, не в том, что солнце уже не так высоко поднималось над горизонтом, не в том, как потяжелела роса и как настойчиво звучали крики птиц, – время года менялось и внутри меня тоже. Я больше не боролась, не пыталась изменить то, что изменить нельзя, не цеплялась в панике за жизнь, которую мы не могли удержать, не злилась на бюрократическую систему, неспособную разглядеть истину. В меня прокралось новое время года – мягкая пора принятия. Ее выжгло во мне солнце, принесли с собой бури. Я чувствовала небо, землю, воду, наслаждалась тем, что я тоже часть стихии, и внутри у меня не сжимался болезненный комок при мысли о том, что мы утратили свое место в мире. Я была частью целого. Мне не нужно было владеть клочком земли, чтобы в это верить. Я могла стоять на ветру и быть ветром, дождем, морем; все это было мной, а я была ничем внутри всего этого. Моя суть никуда не пропала. Прозрачная, неуловимая, она оставалась при мне и крепла с каждым пройденным мысом.

Маяк, самый южный насест на всем полуострове, щебетал, трепетал и вздрагивал сотнями или даже тысячами ласточек. Как будто сила притяжения земли заставила их дружно присесть здесь, в последний раз задержавшись перед тем, как взмыть в небо и отправиться в путешествие на юг. Интересно, ласточки с нашей фермы тоже здесь? Наверное, как всегда, провели лето в свинарнике, а теперь вместе со своей новой семьей ждут момента, когда непреодолимая сила поднимет их на крыло и понесет в сторону тепла.

Мот неловко поднялся на ноги, и я придержала рюкзак, чтобы он продел руки в лямки. Вновь устремив взгляд на тропу, мы последовали ее зову и пошли на север.

17. Холод

В какой момент мы принимаем болезнь любимого человека? Когда нам говорит о ней врач или когда мы видим ее своими глазами? И если мы наконец принимаем болезнь, то что нам делать дальше? Для большинства вменяемых людей естественно проявлять заботу о больном, стараться облегчить его боль и страдания. Я не смогла дать Моту ни того, ни другого. Я не могла принять его диагноз, поэтому сказала себе, что никакой болезни просто нет. Он мог бы сейчас быть в хостеле, в тепле и безопасности. Вместо этого мы сидели в палатке на мысе Каррик Луз, возле еще одного форта периода железного века, слушали завывание ветра, дувшего с Ла-Манша, и глядели, как люди с металлодетекторами шарят по песку впотьмах. Маяк Лизард Пойнт каждые несколько секунд ритмично озарял море лучом света. Мы могли бы жить в палатке в саду у друзей, недалеко от больницы и в непосредственной близости от нормальной уборной. Вместо этого нам приходилось писать в темноте, среди чахлых кустов терновника, мокнуть от влажного ветра и делать вид, что Моту никогда не понадобится врач. Мы могли бы быть в тепле. Вместо этого мы были в палатке на каменном мысе в тонюсеньких спальниках, а на улице был почти октябрь.

В свете раннего утра ветер гнал в сторону суши белые слоисто-кучевые облака, стайка местных дельфинов охотилась у берега, а мы надели рюкзаки и вышли в путь.

Укрывшись от мокрого ветра в смотровой будке береговой охраны на мысе Блэк, мы изучили висевшие здесь плакаты. На них перечислялось всё непостижимое разнообразие минералов, из которых состоят слои полуострова Лизард. Похоже, накануне мы ночевали на серпентинизированном перидотите, обрамленном габбро, но по соседству с перидотитом, гнейсом, троктолитом и базальтом; здесь проходил разлом между глинисто-сланцевым комплексом мыса Лизард и меланжем района Минейг; полная абракадабра – ну или услада для ушей геолога, кому как больше нравится. Некоторое время в пути мы развлекались, нараспев произнося названия горных пород, пока они не слились воедино, а тропа не спустилась в деревушку Коверак. Оттуда мы вышли, унося в кармане двадцать пять фунтов, в рюкзаках запас риса, тунца и сливочной помадки, а в животах порцию жареной картошки из местного кафе. Базальт, троктолит, гнейс, нам пришлось сделать большой крюк, чтобы обойти оползень, а может быть, ворчливого фермера, мы не поняли, что именно. Перидотит, габбро, тропа свернула с полей и повела нас сквозь лес.

Пройдя совсем немного вглубь полуострова, мы оказались в таком Корнуолле, какого до сих пор не видали, – зеленом, теплом, уютном, приветливом. Нам было не по карману зайти в кафе под названием «Фэт Эпплз» – хотя название «Толстые яблоки» нас зацепило, и мы невольно пошли по указанному стрелкой направлению к кемпингу в лесу. Палатку мы поставили на зеленой поляне. Укрытые от ветра, деревья здесь вырастали в полный рост, в их ветвях порхали лесные птицы, а у корней копошились фазаны; листья уже начали принимать оттенки желтизны и ржавчины. После скал этот мир казался нам непривычным и чужим – короткая передышка в зеленой зоне, и всего за пять фунтов. Есть в кафе мы не планировали, но соблазн был так велик, что мы поддались, запустив две вилки в большущую тарелку вегетарианской радости.

– Хозяин говорит, вы идете по тропе. Куда планируете дойти? – за наш столик присела пара австралийцев, перед которыми вскоре выросли две громадные яичницы с беконом. Две, по тарелке на каждого. Я старалась дышать неглубоко, слишком уж вкусно пахла их еда.

– Пока не уверены, зависит от погоды. А вы?

– Мы до сих пор ночевали то на кемпингах, то в гостиницах. Теперь холодает, так что дальше будем останавливаться только в гостиницах. Дальше у нас по плану Фалмут, палатку сдадим в благотворительный магазин, а потом я пойду в парикмахерскую, красить корни.

– Вот это роскошь. Я уже который день свою голову даже не видела.

– Знаете, моя милая, это, пожалуй, к лучшему. Ха, вы только посмотрите на всю эту еду! Если бы я столько ела дома, давно бы разжирела, как свинья. На тропе я постоянно, непрерывно хочу есть. Но как вернусь домой, сразу завяжу с этим.

Позавидовала ли я им – и обильному питанию, и перспективе каждый вечер принимать ванну и ложиться спать в постель? Питанию определенно позавидовала. Я бы с радостью променяла постоянный голод на регулярные приемы пищи. А вот без ванны и постели мы вполне могли прожить, хотя от спального мешка получше я бы не отказалась.

Уходить из безопасного прибежища, каким стали для нас «Толстые яблоки», было тяжело. Я бы с удовольствием провела у них в лесу всю зиму, моясь под холодной водой в уличной уборной, но вряд ли это хорошо отразилось бы на их бизнесе.

Если спуститься с холма на пляж в Портхаллоу, можно прочесть вырезанную на большом каменном блоке надпись: «Середина юго-западной береговой тропы, пройдено 315 миль, осталось 315». Далеко не ходите, сказал врач, будьте аккуратны на лестницах. Неужели Мот действительно прошел 315 миль? А я? Супергерой и чемпион скоростной ходьбы Пэдди Диллон проходит эту отметку на двадцать четвертый день пути. Мы на свой двадцать четвертый день ушли из Тинтейджела – когда-то в прошлой жизни, в другом мире. Шел сорок восьмой день нашего похода. На сорок восьмой день Пэдди уже дошел до Пула, сел на электричку до дома, повесил сушиться ботинки, сходил в паб, всем успел надоесть своими рассказами о тропе, покосил газон и начал планировать следующую поездку. С нашими скоростями, когда мы доберемся до Пула, все уже зажгут рождественские гирлянды – если, конечно, мы раньше не замерзнем до смерти.

Было время прилива, поэтому мы сели на паром через реку Гиллан-Крик – даже не паром, скорее деревянную лодку с веслами, будто попавшую сюда прямиком из прошлого. Над спокойной водой разливалось тепло бабьего лета; дети в трусах копошились в воде с рыболовными сачками; на берегу реки примостились пастушьи хижины; собака паромщика сидела возле штурвала. Какой-то рай на земле. Мот устал, поэтому мы сидели на скамейке и впитывали полуденное солнце. В ближайшие несколько дней нам предстояло переправиться еще на трех паромах. Не стоило нам останавливаться в «Толстых яблоках» – теперь нас неминуемо ждали макароны на завтрак, обед и ужин. Палатку мы поставили на краю поля репы, на берегу реки Хелфорд. Дикие, открытые непогоде пейзажи северного побережья остались где-то далеко позади, почти забылись в атмосфере деревенского домашнего южного побережья.

Утро выдалось ясным, мягкий сентябрьский воздух набух росой и паутинками. Легкая дымка рассеялась, когда мы пробрались сквозь чахлую рощицу к смотровой площадке над рекой и вскипятили воды для чая. По гладкой, как сироп, темно-синей ленте реки к морю плыли яхты, двигаясь в сторону Фалмута сквозь тихое, хрупкое спокойствие. Тишину прервал громкий шорох в кустах: из них вылетел далматинец и со скрежетом затормозил на самом краю скалы.

– Проклятье, Бастер, сидеть!!!

Собака попятилась от края, изобразив максимальное раскаяние, на какое в принципе способно пятнистое животное.

– Ой, доброе утро! Мы вам помешали? – судя по выговору, хозяин собаки был уроженцем Ливерпуля. – Мы всегда сюда приходим, вид здесь просто прекрасный. Каждый год тут бываем, но чертов пес никак не может запомнить, что тут обрыв. А вы что тут делаете?

– Пьем чай.

– Чертовски хорошая мысль.

– Хотите чаю?

– Не откажусь, сделайте-ка две чашки, и по два куска сахару в каждую. – Крупный мужчина и его жена целиком заполнили небольшую площадку.

– Молока нет.

– А, ничего, обойдемся. Зря вы не поставили палатку возле пастушьих хижин на берегу, они были бы не против.

– Вы с ними знакомы?

– Нет.

Три джек-рассела, перелаиваясь, вытащили на смотровую площадку еще одну пару.

– Что тут у вас происходит, сходка?

Ливерпулец отреагировал быстрее нас:

– Мы тут пьем чай. Хотите чаю? Только вам придется подождать, пока мы закончим, а то чашек больше нет. Эта пара путешествует пешком по береговой тропе.

– Откуда, из Фалмута?

– Нет, из Майнхеда.

– Это где?

– В Сомерсете.

– Да не может такого быть. Это слишком далеко.

Я протянула им две кружки с чаем.

– Может.

– Да не может!

– Может.

– Откуда у вас столько времени?

Я услышала, как Мот вздохнул и поднял брови.

– Потому что у нас нет ни работы, ни дома.

Возникло замешательство; собаки отпрыгнули; женщины отступили на шаг назад.

– Что ж, нам пора, спасибо за чай.

– Да, и нам тоже, спасибо.

Они мгновенно испарились, и Мот откинулся на спинку скамейки.

– Хочешь еще чаю?

– Вода вся кончилась.

Мы убрали горелку и сели на паром через реку Хелфорд.

Время прибытия в Фалмут мы катастрофически не рассчитали, так что было уже темно, когда мы торопливо поставили палатку возле замка Пенденнис, слишком уставшие, чтобы беспокоиться о компании подростков, распивавших сидр на камнях. Они не двинулись с места, смеясь и выпивая, слишком погруженные в свой гормональный мир, чтобы нас заметить.

– Как думаешь, Том и Роу тоже так проводят время?

– Разумеется, они же студенты. В смысле были студентами.

– Мы что же, бросили их? Потерю дома мы обсудили, но не поговорили с ними о твоей болезни и о том, чем она может кончиться. Я никогда от них ничего не скрывала. Мы без утайки говорили о каждом синяке или царапинке, о любом крошечном расстройстве в их жизни. Но только не об этом. Мне слишком больно даже думать о твоем диагнозе – он словно запретная тема. Ни ты, ни я не можем о нем говорить, – в темноте палатки я повернулась лицом к Моту. – Как ты думаешь, их травмирует то, что происходит с нами, с нашей семьей? Мне невыносимо думать, что это ранит их на всю оставшуюся жизнь.

– Они не говорят с тобой о моем диагнозе, потому что ты воспринимаешь его в штыки. Со мной они совершенно спокойно говорят. Мы откровенно поговорили обо всем, что происходит. Им будет тяжело, им уже тяжело, но они сильные. То, что происходит, влияет на всех нас, и если бы ты попыталась посмотреть реальности в лицо, возможно, мы сумели бы с ней справиться. Нет никакой запретной темы. Спи, Рэй.

Началась осенняя четверть, и в Фалмутский художественный университет уже вернулись студенты. Городок наполнился яркой молодежью, бродившей по улицам с видом ученой богемы и тщательно преувеличенным безразличием. Даже на фоне студентов мы выглядели как люди, очень много времени проведшие в походе. Защитного цвета штаны Мота пузырились и держались на месте только благодаря ремню, застегнутому на последнюю дырку. Его черная футболка превратилась в коричневую, а на спине отпечатался потный след рюкзака. Седые волосы выгорели до ярко-белого цвета, а щетина выросла в полноценную бороду. Я была в тех самых носках, которые не меняла с Сент-Айвса, в коротких леггинсах, натянутых поверх длинных, во все удлиняющемся свитере из благотворительного магазина, с вороньим гнездом на голове. Я подумала о наших австралийских друзьях, которые сейчас где-то в Фалмуте красят волосы и сытно едят, и поняла, что совершенно им не завидую. Идя по людным улицам, я не втягивалась в происходящее, оставаясь сильной и отстраненной, – всего два месяца назад я и представить себе не могла, что способна на такое. Наша тропа и тропа австралийцев пролегала через две совершенно разные страны.

– Шесть фунтов с каждого? Но ведь мы пешком!

– Такая цена, хотите берите, хотите нет.

Мы ушли от парома и погуляли по пристани в поисках частной лодки, которая отвезла бы нас в Сент-Моз. Ничего не найдя, мы вернулись в город и купили на четыре дня макарон, урезав пайки, – только так мы могли позволить себе билет на паром. Зря, зря мы останавливались в «Толстых яблоках».

Сент-Моз был полон кексов и ос; следующего парома, через Плейс-Крик, пришлось ждать целую вечность. Высадившись наконец на другом берегу, мы растворились в деревьях, как кролики в кустах, – в подлеске мы нынче чувствовали себя куда уютнее, чем на городских улицах.

Берег мягко спускался вниз, к мысу Гриб, и мы нашли поляну с мягкой травкой прямо под выступом, который удачно прикрыл нас от дома выше по холму. На ясное небо взобралась еще почти полная луна, придав пейзажу серые и серебряные тона. Темная, глубокая, спокойная вода ласково лизала мокрые камни. Сняв грязную одежду, мы скользнули в холодное море и оттолкнулись от выступа, но волна тут же мягко отбросила нас обратно, и нам пришлось активно грести, чтобы оставаться на месте. Затем Мот поплыл дальше, а перед тем, как вернуться, нырнул.

– Ты должна это видеть, плыви сюда!

– Не могу, там слишком глубоко.

– Ты просто обязана!

Чем дальше от скал, тем заметно холоднее была залитая луной вода.

– Нырни и открой глаза.

– Не могу, там же соль…

– Можешь.

Я глубоко вдохнула; затем, уйдя под воду, из последних сил переборов сопротивление, я открыла глаза. Вместо мрачной темноты, которую я ожидала увидеть, меня окружали белые и серебристые фонтанчики, танцевавшие под водой, и каждый сверкал вдребезги разбитыми, переливающимися кристаллами света. Луна, источник всего этого великолепия, подвижная, качающаяся, преломлялась в воде, дотягиваясь до самого дна. Я вынырнула, чтобы вдохнуть воздуха, и на уровне глаз вода искрилась тем же самым светом. Мот взял меня за руку и потянул еще дальше от берега. Затем мы снова нырнули. Песок на дне был глубже, но все еще виден, и Мот отпустил меня, широко раскинув руки. В воде почти неподвижно висели чешуйчатые тела; на их шкурах играл отраженный свет – живое воплощение подсвеченной луной воды. Я протянула к одной рыбе руку; ее мягкая прохлада чуть вильнула в сторону, а потом вновь заняла свое место в небольшом косяке. Они парили в воде, не шевелясь, пока их общее чувство пространства не сообщало им, что они слишком приблизились к берегу, и тогда, словно единое целое, они возвращались на глубину, размешивая осколки света в сверкающую пену.

Мы вышли из воды, дрожащие, но безмолвные, тронутые почти явным чувством принадлежности к природе, и устроились спать между морем и небом – сухие, но просоленные.

Деревня Портскато бурлила от наплыва посетителей в бархатный сезон: молодых семей с маленькими детьми, ведерками, резиновыми сапожками и дождевичками, – но мы оставались безучастными ко всему, как будто смотрели чужое домашнее видео, и с облегчением нырнули в дрок и терновник. На пляже Пендовер мы задумались, не поесть ли нам водорослей, но, чтобы их сварить, ушло бы слишком много газа. Погода менялась, поднимался влажный ветер, а небо на юге и западе быстро темнело. Даже днем мы не снимали свитера и флиски: ветер принес с собой незнакомый холодок, который просачивался сквозь одежду, щипал нас за лица, хлопал по рюкзакам, подгонял вперед: не останавливайтесь, не останавливайтесь! Было еще рано, но мы уже искали место для ночевки. Это была невозможная задача, потому что тропа шла по крутому склону, поросшему колючими кустами. Наконец мы решили сойти с тропы и продрались сквозь терновник и ежевику к полю, где стояли заброшенные сельскохозяйственные постройки. Когда мы начали варить макароны, по крыше застучал легкий дождь, но мы успели его опередить.

Он начался ночью, оглушающе загрохотал по палатке, туго натянул веревки. Тяжелый ливень, барабанная дробь без конца и края. Полностью одетые, в спальных мешках и укрытые одеялом, мы все равно мерзли. Теплые дни только подчеркивали ночные похолодания.

К четырем утра мы сбились в клубок в центре палатки, как две орешниковые сони. Мот беспокойно дремал, иногда постанывая. Холод отбросил нас назад, лишив тех достижений, которым мы так радовались в бухте Портерас: Моту снова было плохо. Физические усилия безусловно пошли ему на пользу, но зато холод оказался злейшим врагом. Я укутала его одеялом, сверху развернула дождевики, и он уснул спокойным глубоким сном. Зря мы купили такие никудышные спальники. Выбрали легкие, а не теплые, а надо было наоборот. Но мы старались максимально облегчить рюкзаки, к тому же эти спальники так дешево стоили! Теперь купить новые мы уже не могли: денег едва хватало на еду. Я лежала без сна, слушая, как ревет снаружи ветер, глядя, как гнутся под его натиском стойки палатки. Когда начался робкий серый рассвет и порывы ветра чуть поутихли, я испытала громадное чувство благодарности.

Ливень пронесло мимо, и, когда мы вышли в путь, накрапывал хотя и упорный, но мелкий дождь, а на юго-западе виднелись горизонтальные струи: они хлестали из туч прямо в море, наглядно иллюстрируя круговорот воды в природе. Мысы расплылись и исчезли. Глядя вниз, сосредоточившись на грязной каменистой тропе шириной не больше фута, мы пропустили поворот, ведущий вглубь полуострова между деревнями Вест-Портхолланд и Ист-Портхолланд, и очутились непосредственно на волноотбойной стене, которая их прикрывает. Сгибаясь под напором ветра, загнанные в ловушку на самом краю суши, мы шли по канату из камня и бетона, натянутому между двумя стихиями, а море яростно билось о валуны внизу. Когда мы наконец добрались до асфальтированной дороги перед рядом домиков, нам навстречу выбежала женщина.

– Заходите внутрь, и побыстрее, долго мне стоять тут с открытой дверью?

– Мы слишком мокрые.

– Вот здесь оставьте свои вещи, на плитке. Я смотрела, как вы пробирались по стене. Почему вы не пошли по нормальной дороге? Вас запросто могло смыть в море.

В домике стояла ужасная жара, и стекающая с наших вещей вода вскоре превратила комнату в турецкую баню. Это оказался не дом, а маленькое кафе. Хозяйка провела нас в комнату, которая могла бы быть гостиной, но была крошечной чайной. И почему только мы все время попадали в чайные – можно подумать, за каждой дверью кто-то поджидал нас с чайником и кассовым аппаратом, и за любое проявление доброты приходилось выкладывать не меньше четырех фунтов двадцати пенсов. Дождь колотил по окнам; даже чайки попрятались за камнями, так что мы согласились на чай. Мот прислонился к окну, подложив под голову подушку, и моментально заснул. Его рука ритмично подергивалась, а лицо периодически искажала гримаса. Холод и сырость мучали его куда сильнее, чем он соглашался признать, но во сне ему не удавалось это скрывать. Без «Прегабалина» он чувствовал каждый болевой спазм в плече и голове, у него непрерывно ныла и немела нога, а кожу странно покалывало, как будто он обжегся крапивой. Это было далеко не все, что припасла для нас КБД, – пока что не все, – но этого хватало, чтобы тревожить его сон и омрачать дни.

Несколько часов просидели мы в тепле чайной, прежде чем дождь рассеялся в туман и мы в свете раннего вечера поплелись по скользкой тропе к широкому высокому мысу Додман. Мы сидели у подножия большого гранитного креста, глядя, как ветер рвет туман и длинными лоскутами уносит его прочь, то открывая вид на Лизард и дальше, на восток, то вновь пряча его из виду. Укрытая от ветра зарослями дрока и кривых деревьев, из тумана показалась хижина – старый наблюдательный пост береговой охраны: маленький каменный домик на месте башни, выстроенной во время наполеоновских войн, чтобы высматривать в Ла-Манше французские корабли. Разрушенная стена вокруг здания защищала палатку от непогоды, а мы сидели внутри каменного домика и варили макароны на ужин. Не то играли в то, что у нас есть дом, не то вели себя как настоящие бродяги, а может, и то, и другое сразу. Стемнело рано – любой намек на свет исчез сразу после семи вечера.

– Сейчас, наверное, конец сентября.

– Правда, что ли?

Мот отсчитывал дни с тех пор, как мы в последний раз точно узнали дату.

– Уже почти октябрь. Еще несколько недель – и нужно будет переводить часы.

– Что мы будем делать, когда темнеть начнет в пять?

Мы вернулись к кресту. Вдоль горизонта медленно двигались огни; ветер утих, и стали слышны привычные ночные звуки. Чайки спускались на скалы; стайка куликов переговаривалась где-то на камнях далеко внизу. Море билось о скалу с глубоким утробным рокотом.

Бесшумно, как будто не касаясь земли, мимо пробежала маленькая косуля, серая в слабом свете луны, и скользнула в кусты, не задев ни листочка. Проводив ее взглядом, мы погрузились в сон, окруженные темно-зеленой ночью.

Мы лежали на нагретом солнцем бетоне у скамеек в гавани деревушки Горран Хейвен и впитывали его тепло, любуясь на стаи чаек над головой.

– Вам тут не место, в Горран Хейвен люди не валяются пьяными на улицах. За вами непременно приедет полиция.

Голос был громкий, и я села, ожидая увидеть крупного мужчину с татуировкой в виде якоря, но вместо этого увидела пожилую пару, ссутулившуюся на скамейке с кульками жареной картошки в руках. Дедуля с громким голосом бросил кусочек картошки чайке, и на него спикировали сразу три птицы, ожесточенно сражаясь за лакомство.

– Мы не пьяные, просто греемся на солнышке.

– Нормальные люди просто так не валяются на улицах. Вы что, бомжи?

Бомжи? Вот, значит, во что мы превратились? Но мы вообще-то были не на улице.

– Это не улица. Это специальное место, чтобы люди сидели и наслаждались видом, чем мы и занимаемся. А вы вот чем занимаетесь?

– Картошку едим, – его жена бросила чайкам еще кусочек.

– Нет, вы ее не едите, вы кормите чаек, нарушаете правила. Вы что, не видели знак: кормить чаек запрещено? Будьте осторожней, а то вам попадет.

Мы подняли рюкзаки и отправились было дальше, но услышали, как он выкрикнул нам в спину:

– Бомжи!

Мот повернулся и помахал рукой:

– Хулиганы!

Мы прошли уютную Горран Хейвен насквозь и направились в сторону деревни Мевагисси; множество чаек-хохотушек, круживших в воздухе, подсказали нам, что мы у цели. Эти чайки выглядели такими же хитрыми охотницами, как и птицы в Сент-Айвсе: они кучковались на рыбацких лодках и трубах домов, группками поджидали у помоек, болтались возле скамеек. Безрассудно купив большой кулек картошки на двоих, мы прижимали его к груди – один ест, один следит за птицами. На соседней скамейке сидела компания старушек, в руках у каждой – здоровенная порция жареной рыбы с картошкой. Мы невольно подслушали их разговор.

– Говорю вам, я везде успела пожить на этом побережье, и в Сент-Айвс я больше не вернусь. Уэймут – да, я бы туда переехала, в Мевагисси тоже пожила бы опять, но в Сент-Айвс – никогда.

– Но ты же и так живешь в Мевагисси, – сказала другая старушка.

Чайка со стальным блеском в глазах боком приближалась к их скамейке, небрежно глядя в противоположную сторону.

– Ну, когда я уеду, то вернусь сюда, а в Сент-Айвс не вернусь.

– Зачем же тебе уезжать, если ты все равно собираешься вернуться?

Чайка повернулась к ним спиной, жадно вглядываясь в море, затем продолжила свое незаметное наступление.

– Теоретически, Шила. Если бы я переехала отсюда, то обязательно вернулась бы.

– Но даже теоретически, Дорис, если ты хочешь вернуться, зачем тебе уезжать?

Чайка воспользовалась этим моментом для атаки и, взметнув в воздух жареную картошку, исчезла с жареной рыбой в клюве.

– Чертовы чайки! Вот, вот почему я уезжаю из Мевагисси! Тут все то же самое, что в Сент-Айвсе.

– Ох, Дорис, они тебя всю перепачкали! Но если тут не лучше, чем в Сент-Айвсе, то зачем тебе сюда возвращаться?

– Шила!..

Палатку мы поставили на мысе Блэк, неподалеку от памятника местному поэту А. Л. Роузу, на котором выбита его цитата: «Это была земля моего довольства». Довольные морально, если и не физически, мы ели макароны, а жирные чайки, набившие животы украденной у туристов картошкой, пристраивались ночевать на выступах скал.

– Странно, что макароны их никогда не интересовали.

– Ну не дураки же они – интересоваться макаронами.

К северу от деревни Сент-Остелл начинается территория каолиновых карьеров. Тончайшая глина, каолин, добывается здесь с середины XVIII века, когда Уильям Кукуорси изобрел процесс очищения глины от примесей. Вначале отрасль развивалась вокруг производства фарфора, но постепенно местная глина стала экспортироваться по всему миру и использоваться для создания самых разных вещей – от чайных кружек до зубной пасты. Медные и оловянные рудники истощались или закрывались, а глиняные карьеры продолжали расти.

К сожалению, на каждую тонну готовой глины приходится пять тонн отходов производства, которые сегодня возвышаются в центральном Корнуолле огромными курганами. Местные нежно называют их «Корнуольскими Альпами», но любой непредвзятый взгляд безошибочно различит в них кучи отходов.

Оказалось, что большая белая дыра в земле является богатой почвой для фантазии. Можно дать ей натурализоваться: наполнить мутной зеленой водой, обсадить кустами и назвать все это историческим пешеходным маршрутом. А можно создать рукотворный рай, наполнив его растениями со всего мира и миллионами посетителей, каждый из которых платит по двадцать пять фунтов за билет. Можно, разумеется, засыпать отходы обратно в дыру и восстановить уничтоженную растительность в прежнем виде, но это было бы слишком просто. К тому же, никакой турист не станет платить за прогулку по лугу, где стоит плакат с надписью: «Хотя сегодня ничто на это не указывает, когда-то здесь был рудник».

В деревне Чарльзтаун, когда-то называвшейся Вест-Полмер, сохранилась живописная гавань. Чарльзтаун была построена Чарльзом Рашли, абсолютно, как мы видим, не гордым человеком, который в одночасье превратил ее население из девяти рыбаков в три тысячи рабочих, наполнявших грузовые суда глиной. Никто не успел и глазом моргнуть или, допустим, произнести: «А вот кому каолин?» Впрочем, десятки тысяч тонн глины, ежегодно вывозившиеся из местных гаваней в течение XIX века, оказались ничем по сравнению с миллионами тонн, которые вывозились отсюда в ХХ веке. Сегодня же Чарльзтаун – это живописная гавань, которая благополучно зарабатывает на своем историческом прошлом; и к тому же излюбленное место Росса Полдарка.

По мере приближения к деревне Пар мир вокруг постепенно белел: земля была покрыта тонкой пылью, словно тальковой пудрой. По периметру обойдя завод по обработке глины, между высокой проволочной сеткой и железнодорожной линией, тропа провела нас сквозь деревню – и мы оказались на пляже. С одной стороны его подпирали складские помещения и заводские трубы, а с другой – громадная парковка для туристических автофургонов, и всё вокруг было белым. Белые деревья, белая тропа, белый пляж, белые собачники. Мы прошли мимо пабов и кафешек в деревне Полкеррис, игнорируя запахи еды, и окунулись в осеннее сияние высоких деревьев на склоне, с облегчением вернувшись в мир цвета.

Ночью мы лежали в открытой палатке на лугу на мысе Гриббин и смотрели, как мимо проплывают корабли и звезды. Мы находились на земле Рашли – богатого семейства, владевшего поместьем Менабилли еще со времен роспуска монастырей. Там, где когда-то жила Дафна дю Морье, мечтая о Мандерли[23], мы лежали бездомные и нищие под небом, полным звезд. Мы потеряли все, кроме детей и друг друга, но зато здесь у нас была мокрая трава и море, ритмично бившееся о камни. Достаточно ли этого, чтобы выжить? Ответ был нам известен, но отказаться от всего этого и вернуться в мир тоже не представлялось возможным.

В неизменной компании чаек мы следовали по тропе, шедшей по покатым склонам холмов, по лесам, одетым в желтое и оранжевое, по каменистым берегам, и так постепенно дошли до Фоуи. Деревня выросла на берегу, возле природной гавани у глубокого устья реки. Узкие улочки и разноцветные домики ввинчивались вверх по крутому склону. Здесь, как оказалось, располагаются некоторые из самых дорогих домов на юго-западе страны, и, глядя на яхты, все еще пришвартованные в гавани, можно было предположить, что деньги попали сюда морским путем. Очередная чайная, очередной чайник кипятка и возможность зарядить телефон – мы забыли, что он у нас есть, и давно уже его не включали.

– Роу меня убьет за то, что мы не заряжаем телефон.

Когда аппаратик ожил, среди вала эсэмэсок от детей мы увидели пропущенный звонок от старой школьной подруги, Полли. Последний раз мы с ней разговаривали сразу после того, как выехали с фермы. Мысль о том, чтобы ей перезвонить, показалась мне невыносимо болезненной. «А, ну да, всё еще бездомные, все еще умираем, а у тебя как дела?»

Мы сняли денег в банке, купили батон хлеба и жестянку консервированного супа, а потом сели на пассажирский паром через реку до деревни Полруан – копии Фоуи, но уменьшенной и в зеркальном отражении. Мы сидели у причала и смотрели, как летят искры от сварки: кто-то чинил лодку в мастерской напротив. Наша тропа становилась более гладкой, не такой корявой, нас меньше трепала непогода, теперь мы, скорее, медленно катились вперед, как вода по песку, морщинистому после отлива. Мы и сами менялись вместе с тропой, становились сильнее и спокойнее, шли тише. Мимо нас над самой водой в сторону моря пролетел баклан. Небо было серым, но не угрожало нам дождем – просто серое небо, сливающееся с серым морем. Из-за лодки по-прежнему летели искры. Я представила себе, что сварщик слушает в наушниках песню Flashdance, «Танец-вспышка», но с большей вероятностью это было радио «Пират ФМ».

Уйдя из деревни, мы вскарабкались по крутому холму, поднялись над заливом Лантик и добрались до мыса Пенкарроу. Здесь мы спрятали палатку за кустами дрока и стали смотреть, как где-то далеко-далеко из Плимута выплывают корабельные огни.

Вернулось утро: как будто ломтик бледно-желтого света раздвинул два слоя серого. Из-за обрыва поднялась птица, крупный темный силуэт на фоне светлеющего неба. Планируя на воздушных потоках, она качнула серой спинкой, показав нам бледные полоски на животе и грудке, прежде чем камнем кинуться вниз с невообразимой скоростью. Кролики разбежались, а маленькие птички умолкли.

Вдоль обрыва к нам приближался старик. Довольно неопрятный, в грязной одежде, он медленно шел, опираясь на трость и лещиновый прут, пока не подошел вплотную. Когда он заговорил, мы услышали сильный корнуольский выговор: слова лились у него изо рта, словно густые топленые сливки, местное национальное лакомство.

– Видали его? Сапсана? Уже несколько недель тут, нет, ну каков же красавец, а? А раньше-то тут его не было, новенький он. Или, может, вы и раньше его видали? Я-то нет.

– Мы пришли только прошлой ночью, так что сегодня увидели его впервые. Потрясающе.

– А, так значит, просто мимо идете? Я-то тут всю жизнь прожил. У меня в лесу избушка, курочки, дрова себе рублю. Ну и хорош же он, а!

– Да, красавец.

– На восток, значит, идете, да? Все туда идут. Пойдете, значит, мимо Рейма, Бигбери и Болт-Тейла. Говорят, у меня эта, глук… глак… С глазами, в общем, не то, могу ослепнуть, говорят, многовато, значит, ел печенья.

– Глаукома.

– А, так вот как ее. Я-то сюда прихожу каждый день, если могу, хочу тут все запомнить, ну чтобы вспоминать, когда глаза-то перестанут видеть.

– Вид тут просто великолепный, его стоит запомнить.

– Рад я, что он прилетел, ну красавец, нечасто такое увидишь.

– Да, нечасто. Красавец.

Полоса света разрасталась, постепенно разделяя слипшиеся небо и море. А я, достаточно ли я успела повидать? Когда я больше ничего не буду видеть, буду ли я помнить о том, что видела раньше, и хватит ли этих воспоминаний, чтобы наполнить меня, сделать цельной? Он медленно ушел туда, откуда и пришел. Разве это вообще возможно – накопить достаточно воспоминаний?

Зазвонил телефон – жестко, настойчиво, перебив мои мысли.

– Вы где?

– Всё еще на южном побережье. А что, Полли, что случилось?

– Слушайте, вы не можете там оставаться всю зиму. У меня есть сарайчик – раньше там туши разделывали. В нем построили ванную комнату, но внутри он всё еще обит пластиком. Если хотите, можете там пожить. Только вам придется самим закончить ремонт.

– Не знаю…

– Решать вам.

Палатка упиралась в кусты дрока, двери смотрели на восток, туда, куда нам еще предстояло пойти. Еще не виденные бухты, еще не пересеченные мысы, восходы и закаты, под которыми мы еще не засыпали и не просыпались, погода, которой мы еще не удивлялись, холод, которого нам еще не пришлось вытерпеть. Но ведь сегодняшний холод – ничто по сравнению с зимним, когда на этот берег обрушатся бури и погонят нас вглубь полуострова. Но куда? Полли жила в центральной Англии, мы там ничего не знали. Что мы будем там делать, какое будущее ждет нас там? Решение казалось невыносимо сложным.

Мы оставили палатку стоять на месте и прошлись вдоль берега до залива Лантивет – до гранитного обелиска, выкрашенного в белый, и наблюдательного пункта, вжавшегося в скалы. Мы поели риса с тунцом и спустились по крутой тропинке к воде, чтобы пройтись вдоль берега. Сапсан, качнув крыльями, кружил над Пенкарроу три утра подряд. Нам нужна была крыша над головой, тепло, деньги. Мы могли попытаться начать жизнь сначала в мире нормальных людей – или попробовать провести зиму на тропе. Моту нужно было тепло.

Бывают неверные решения, которые сразу замечаешь и с легкостью исправляешь: например, сел на неправильный поезд и сошел на следующей станции. Другие неверные решения опознаешь, только когда уже поздно что-то менять.

– Роу, привет, можешь одолжить нам сорок фунтов на поезд?

– Сорока нет, но могу послать двадцать.

– Том, можешь прислать нам двадцать фунтов на поезд?

– Да, хорошо, но, по-моему, это ошибка. У меня такое чувство, что это ошибка.

18. Овцы

Потерянные, оторванные, выдранные с корнями. Мы были так далеко от побережья, насколько это вообще возможно в Англии. По гофрированной крыше бывшей бойни стучал дождь, а мы поставили палатку посередине комнаты и прижались друг к другу в ее привычном уюте. Мы растерялись: с трудом обретенное спокойствие быстро нас покидало.

Наши рюкзаки одиноко стояли в углу, подпирая отклеившийся лист пластика на стене. Хотя до нас здесь кто-то уже жил, помещение все равно казалось техническим. Дровяная печь стояла слишком близко к пластиковой стене, и та расплавилась и пошла волнами; в окнах рос мох; с открытых потолочных балок свисал изоляционный материал; на запятнанном потолке моргал длинный промышленный светильник. Но над головой была крыша, и за это мы были благодарны.

Полли обрадовалась, что мы приехали, она была рада нам помочь. Нет, арендная плата не нужна, но, если мы поможем закончить ремонт и будем выручать ее по хозяйству на ферме, то будем квиты. Может быть, Мот для начала обошьет домик гипсокартоном и покроет штукатуркой? Мы с Полли дружили еще со времен подростковых драм, поддерживали друг друга и во время взрослых кризисов. Она поможет нам, мы поможем ей – из этого может что-то получиться.

Вдоль живой изгороди я дошла до леса на вершине холма, потерявшись в незнакомом мне пейзаже центральной Англии. Над головой кружили вороны, взмывая вверх в холодном октябрьском воздухе. Мимо скользнул сарыч, следуя за воздушными потоками вниз; его жалобные крики разносились по всей долине. Крупные шишки с упавшей лиственницы усеивали землю, траву и крапиву, проросшую сквозь давно уже мертвые ветви. Из кустарника выпорхнул фазан, которого я вспугнула, и с тревожным криком улетел прочь, хлопая крыльями. Теперь я приходила сюда всегда, когда мне удавалось отлучиться с фермы Полли. Я была очень благодарна ей за крышу над головой, но внутри меня росла пустота. Моя жизнь была лишена всякой цели – день за днем мы занимались изнурительным физическим трудом, который для нас не имел никакого смысла, кроме как обеспечить себе сухой и теплый ночлег. Я была среди друзей, но одинока.

Став бездомной, я быстро поняла одну вещь: даже если люди очень сильно хотят тебе помочь, оказавшись у них в доме, ты стремительно превращаешься в кукушонка в чужом гнезде, в гостя, который злоупотребляет гостеприимством. Но здесь мы хотя бы приносили пользу, во всяком случае пока. Как только Мот снял со спины рюкзак и перестал целыми днями ходить, неврологическая боль усилилась, а скованность в суставах вернулась; каждую ночь он спал по двенадцать часов, а утром с трудом поднимался на ноги. Мы вернулись к врачу и рассказали, что Моту стало заметно лучше во время пешего похода, что его симптомы почти исчезли, пока он не начал мерзнуть.

– Вы только ухудшили ситуацию, ускорили течение болезни. Вам нужно отдыхать, иногда медленным шагом ходить на небольшие прогулки, и будьте осторожнее на ступеньках.

– Вы уверены, что постоянные физические нагрузки не могли пойти ему на пользу? Может быть, дополнительный кислород, который он прогонял сквозь организм, каким-то образом тормозил процесс, замедлял накопление тау-белка? Или запускал еще какую-то благотворную реакцию?

– Исключено. Вы просто проходите стадию отрицания – и это нормально, большинство людей ее проходят.

При первой возможности мы отправлялись гулять, но эти прогулки не оказывали такого же воздействия, как стабильные многочасовые нагрузки с тяжелым рюкзаком на плечах. Мы сходили в тренажерный зал, но после этого Мот несколько дней мучился от боли. Он попробовал сесть на велотренажер; монотонная, однообразная нагрузка несколько помогла, но недостаточно, и Мот понемногу начал сдаваться болезненной неповоротливости, к которой периодически добавлялась дрожь в руке.

«Отдыхать» было не вариантом – мы отрабатывали крышу над головой физическим трудом. Медленно, мучительно Мот обшил гипсокартоном стены сарая, из-за этого плечи у него болели не переставая. Он положил на пол плитку. Он построил цементную стену в леденящем холоде. Больше четырех часов в день работать он не мог, и с каждым движением ему становилось все тяжелее.

Пришла суровая зима, температура упала ниже нуля: кусачий холод, мерзлая и твердая как камень земля, пятнадцать сантиметров снега. В такие моменты я была особенно благодарна, что мы не ночуем где-то на улице в палатке. У нас была крыша над головой и печка, которая нас согревала, даже если нам и приходилось самим рубить для нее дрова.

Рождество мы провели у брата Мота, в тепле и уюте, окруженные счастливыми семьями, пытаясь сделать вид, что ничего не произошло, что мы живем так же, как и прежде. В конце декабря мы вернулись в леса к Полли, пилить на части упавшие деревья, а потом рубить их на дрова. Целыми днями мы расчищали кустарник и подлесок, складывали древесину в большие кучи, а с наступлением темноты возвращались в сарай, где Мот ложился на пол, корчась от боли. Я починила плиту, чтобы поставить ее в сарае, снесла перегородку, обшила прихожую досками; кроме того, я убиралась в помещениях, которые Полли сдавала на лето, и работала в прачечной. За жилье мы не платили, только за электричество, но денег у нас не было. Мне нужно было найти работу, но я не могла оставить Мота: он обессилел и продолжал слабеть с каждым днем. Как бы благодарны мы ни были за помощь Полли, физическая цена, которую пришлось заплатить за нее Моту, оказалась слишком высокой.

– Так больше не может продолжаться, ты себя убьешь.

– Но у нас есть крыша над головой, и я благодарен за это.

Пришла весна, и леса вокруг нас ожили: целая полянка пролесок, которых мы раньше не видели, вдруг расцвела на вершине холма, увенчав его голубой короной. Мимо упавшей лиственницы проложила свой путь лань – стройные ноги легко переносили ее через ствол дерева, когда она выходила из леса, чтобы в сумерках попастись в поле. Мы незаметно наблюдали за ней, боясь, как бы она не окончила свои дни в морозилке. Она была одинокой, прекрасной, свободной. Она была нашей тайной.

С приходом весны начали ягниться овцы. Мы следили за сотнями овец в больших овчарнях, высматривая животных с признаками начала родов: беспокойных, которые пытались уединиться, рыли землю копытами, ложились на бок, напрягая шею, поднимая голову вверх. Затем на свет появлялась мокрая, трепыхающаяся новая жизнь. Это была волнующая пора, время надежды и новых начинаний. Но я не чувствовала себя вовлеченной в происходящее: я была лишь пустой оболочкой, которая механически выполняла свою работу. Я прыскала пупки новорожденных ягнят йодом, чтобы предотвратить инфекцию. Вычищала стойла после родов, застилала их свежей соломой. Знакомые действия из знакомой жизни, которая больше не была моей. Я не жила своей жизнью, я существовала в чьей-то чужой.

Всё, ради чего мы оба работали долгие годы, теперь исчезло. Наш первый дом, маленький таунхаус в викторианском стиле, выходивший на дорогу, за которой начинался лес. Каждый вечер мы возвращались туда с работы и допоздна занимались ремонтом. В воскресенье мы клеили полосатые обои, в два часа ночи расшивали швы на кирпичных трубах, мечтали о том, как купим домик с участком земли и навсегда освободимся от офисной работы. Затем мы продали этот дом и вложили все деньги в свою мечту. Даже воспоминания об этом потускнели и утратили свою ценность, потому что мы всё потеряли. Я была благодарна за ту жизнь, которой нам выпало пожить, – ведь многие люди стремятся к своей мечте безуспешно. Но мы слишком много сил вложили в осуществление своей – в эту пропасть кануло все наше время, энергия и амбиции. Ферма была для нас всем. Когда наши друзья отправлялись отдыхать за границу, мы перекладывали крышу гостевого домика. Дети ездили на пляж с семьями своих одноклассников, потому что мы в это время прокладывали водопровод. Мы отдали этому проекту все, что у нас было, а теперь этих тридцати лет как не бывало. И что дальше? Проклятье, что же дальше?

Я очень скучала по дому – по впечатлениям о нашей семейной жизни, по ощущению стабильности и защищенности, по тем временам, когда я твердо знала, где буду ночевать на следующей неделе, через год, через десять лет. Но теперь я скучала не только по этому. По ночам я просыпалась, чувствуя запах горячей, нагретой солнцем пыли, исходящий от тропы, или аромат соленого ливня на расплавленной земле, отдающий цитрусом. Я чувствовала, как во мне кипит жизнь, когда представляла, как следую за ястребом, проносящимся над молчаливым пестрым лесом в сторону открытых ветрам скалистых мысов, полная надежд на будущее, скрытое за следующей долиной. Я просыпалась в ночи, и мне чудились крики чаек в ветреном, бегущем небе, и вид, открытый до самого горизонта, поднимающий меня и зовущий в страну бесконечных возможностей. Но затем в темноте постепенно проступали контуры комнаты, а с ними возвращалось и осознание пустой реальности. Я жила чужой жизнью, а Мот медленно умирал. Время двигалось в обратном направлении, прошлое стало будущим, я предвкушала уже случившиеся события, воспоминания мчались ручьями, превращаясь в реки будущего. В темноте я начинала верить врачам и принимать, что я отрицала очевидное, понимать, что их слова, вероятно, справедливы. Сколько бы я ни боролась за него, он умрет, и мне придется как-то жить без него. Я падала в пропасть. Меня не утешало, что, согласно литературе, мое состояние считается нормальной фазой проживания горя. Меня преследовали призраки Мота, которые крались вслед за ним, еще живым. В пропасть.

Мы обыскали округу в поисках съемного жилья, но ничего не поменялось: из-за своего банкротства мы считались неблагонадежными плательщиками. Я искала работу, но в этой глуши я могла заработать максимум на бензин, чтобы ездить на работу и с работы. Да и кому нужна пятидесятилетняя женщина, которая последние двадцать лет работала сама на себя? Неважно, что я работала фермером, сантехником, строителем, электриком, садовником, дизайнером, декоратором, бухгалтером, арбористом и управляющей маленькой гостиницы. Чтобы доказать свой опыт, я не могла предъявить ни корочку, ни рекомендации бывшего начальника. Мне пришлось бы заново получать образование. Но даже если бы я пошла на это, кто в своем уме наймет на работу пятидесятилетнюю женщину, когда можно нанять двадцатитрехлетнюю с теми же формальными квалификациями? Без работы и дохода у нас не было никакого шанса найти независимое жилье. В пропасть, мы падали в пропасть.

Мот был сертифицированным специалистом-штукатуром. Штукатурить стены было для него привычным действием, умением, к которому он часто обращался в течение жизни, практически доведенным до автоматизма. Но сейчас его организм протестовал с такой силой, как будто он впервые держал в руках шпатель. Я не могла ему помочь: просто невозможно за несколько уроков обучиться класть штукатурку идеально ровно. По утрам ему стало еще тяжелее, чем прежде. Я поднимала его с кровати, помогая размять онемевшие конечности, и мало-помалу к обеду он готов был приступать к работе. Очень медленно, но он продвигался, постепенно превращая бывшую бойню в уютное жилое помещение. Оставалось только поменять трубы и покрасить стены, и домик был готов. Мы мечтали о той безопасности, которую сулила нам жизнь здесь, но в то же время нам нужно было нечто большее: будущее, которое мы могли бы хоть как-то контролировать.

– Иногда, Рэй, я просыпаюсь и не могу вспомнить, что я должен делать. Как будто мое тело понемногу забывает, как функционировать. Мне приходится говорить себе, что надо поесть, попить или сходить в туалет, потому что так надо, а не потому, что мне хочется. Это оно? Я умираю?

Был конец апреля, из дальних краев возвращались ласточки, на склонах крепли ягнята. В густом лесу за упавшей лиственницей я заметила нашу лань, но она была уже не одна: рядом с ней осторожно шагали четыре хрупкие ножки. Не желая покидать свое безопасное укрытие, она скользнула обратно в темноту. Хриплоголосые чайки кишели над поздно вспаханным полем, сбиваясь в стаи даже теснее, чем на побережье. Мои мысли уплывали в сторону юга – как всегда, когда мне удавалось побыть наедине с собой. Там сейчас чайки очень заняты: растят птенцов на скалах и крышах домов, рыскают по гаваням в ожидании пирожков.

Однажды ранним майским утром в сарай вбежала Полли.

– Я нашла тебе работу, если захочешь за нее взяться! – Разумеется, я хотела. – Команде стригалей нужен человек, чтобы скатывать руно. Как думаешь, ты справишься?

– Конечно!

Я понятия не имела, справлюсь я или нет. Скатывать шерсть с нескольких наших овец после стрижки – это одно. Скатывать руно для команды из трех стригалей-чемпионов, каждый из которых мог постричь овцу быстрее чем за четыре минуты, – совсем другое.

В шесть утра к сараю подъехал грузовичок, к которому был прицеплен грохочущий фургон, состоявший из непонятных кусков досок и металла. Я уселась на заднее сиденье рядом с горой инструментов, покрытыми жиром спецовками, бутербродами и черной собакой, высунувшей язык от жары. Заехав за остальными стригалями, мы отправились на ферму, нанявшую их, чтобы снять шерсть с восьмисот с лишним овец.

– Если все пойдет нормально, закончим за два дня.

Навстречу нам из ветхого домика вышла пожилая пара фермеров в драной одежде, хлопковых фартуках и брюках, которые удерживала на месте бечевка. Старик, ссутуленный и страдающий от артрита, повел нас со двора в овраг. Там мы увидели внушительное строение из гофрированного железа: новенький современный амбар, полный квадроциклов, тракторов и сельскохозяйственного оборудования. Я никогда раньше не видела, как выглядят восемьсот овец, собранных вместе. Стадо казалось бесконечным, оно занимало более половины амбара, а также весь огороженный двор и поле за ним. Гордон, главный в команде, задом загнал грузовичок в амбар и начал разворачивать приспособление из металла и досок. Оно состояло из рампы, по которой овцы должны были подниматься на верхнюю часть фургона, а затем попадать в тупичок полметра шириной. Из тупичка три двери вели на платформу, где стояли стригали; у каждого над дверью висел собственный набор инструментов. Стригальные машинки были длинными шнурами подключены к небольшим генераторам. Все стригали разулись и надели толстые кожаные мокасины, пропитанные темным ланолином. Я стояла под платформой, доходившей мне до пояса. За мной была металлическая рама, с которой свисал двухметровый плетеный пластиковый мешок, чтобы складывать туда шерсть. К восьми утра мы были готовы начинать работу.

Каждый стригаль открыл свою дверь, схватил овцу за шерсть и выкатил на платформу, сразу же захлопнув за ней дверь. Сначала овцу нужно было поставить на задние ноги и машинкой состричь шерсть с живота, затем с головы и шеи. Перевернув животное на бок, зажав его между ногами, в несколько ровных долгих движений нужно было снять шерсть с боков и спины, потом перевернуть овцу на другой бок и повторить. После этого овцу можно было отпускать, и она спрыгивала с платформы в загончик, построенный специально для остриженных овец: худых, белых, с огромными головами на голых телах.

Как только первое руно падало на платформу, приступала к делу я. Мне нужно было скатать его, связать в тугой тюк и положить в мешок. Перевернуть руно чистой стороной вниз, к себе головой, завернуть ноги на спину, туго скатать в рулон, взять последнюю торчащую часть, срезанную с зада, и подсунуть ее в скатанный узел так, чтобы получился плотный шар. Сунуть в мешок. Плоской палкой смести с платформы мусор. Как только срезанное руно упало на платформу, стригаль уже повернулся, чтобы выпустить следующую овцу, так что сворачивать мне нужно было на маленьком пятачке сбоку от следующей овцы. Чуть не рассчитай дистанцию, и платформа превращалась в месиво из спутанной шерсти, в которой билась лягающаяся овца.

Первые несколько овец дались мне очень тяжело – все стригли примерно с одинаковой скоростью, и я бегала от одного стригаля к другому. Но постепенно их фазы разошлись, и я вошла в ритм работы. Набив мешок под завязку, я взяла из ведра длинную деревянную прищепку и прихватила ею отверстие. Еще три прищепки, и один из стригалей спрыгнул с платформы и помог мне оттащить мешок в сторону. Из дома я вышла в шесть утра, так что утро выдалось долгим – в половине одиннадцатого мы сделали перерыв на отдых, а потом в час прервались на обед. День показался мне еще дольше, чем утро: после перерыва в четыре часа мы продолжили работать до семи. В конце дня фермер вывел нам последнюю партию овец. Это были бараны. Мускулистые животные породы тексель. Сидя на задних ногах, они были ростом почти со стригалей. Разобравшись с ними, мы закончили сортировку овец: постриженные отправились в одно поле, а еще не постриженные – в другое. Затем мы поехали по домам. Я вошла в пластиковый сарай в восемь с небольшим.

– Ну как все прошло?

– Ничего, нормально. Никогда раньше столько не сворачивала, но все в порядке.

Стоя в душе, я смотрела, как зеленая ланолиновая слизь стекает с меня в слив. Потом я съела тарелку супа и уже в девять спала крепким сном. Среди ночи я проснулась от того, что руки у меня пульсируют от боли, встала, приняла пригоршню таблеток обезболивающего и снова уснула, лежа на спине и подложив под руки подушки. Будильник прозвенел в половине шестого, и все началось с начала.

Иногда мы работали на маленьких фермах, где три поколения одной семьи возделывали пару сотен акров, затерянных в вересковых пустошах. Иногда мы приезжали на устрашающие промышленные предприятия, где содержались тысячи овец. Стригали, давным-давно знакомые друг с другом, со мной почти не разговаривали, да и между собой обсуждали только профессиональное оборудование да породы овец. Впрочем, мне и не нужно было с ними разговаривать, – я наблюдала. Дни складывались в недели, выходные у нас бывали только в дождливые дни, а на улице стояло теплое и сухое начало лета. Мы сделали в сарае вытяжку и установили отремонтированную плиту, покрасили стены, повесили шторы. Я разговаривала с Полли, пытаясь хоть немного восстановить нашу юношескую дружбу – вернуть дни, когда наши отношения не омрачали время и события. Вернуть прошлое было уже нельзя. Теперь я была для Полли бесплатной работницей, арендатором, объектом ее филантропических усилий – я была благодарна, послушна и никогда не забывала о своем положении. Она же была землевладелицей, сдававшей помещение арендатору без денег, начальницей работницы, не получающей зарплаты, хозяйкой жизни, воплощающей все то, что потеряла ее подруга. Она была у руля. Изредка она приглашала меня в свой дом, и мы сидели в саду и смотрели на звезды. Большая Медведица по-прежнему была на севере, хотя все остальное вокруг поменялось.

– Сарай выглядит просто отлично, я на такое и не надеялась. Оставайтесь, сколько хотите, хоть насовсем.

Дом, место, где можно жить, площадка, с которой можно восстановить свою жизнь. Неужели это может быть правдой? Получится ли из этого что-нибудь?

Возник переполох, когда все кинулись ловить овцу, готовую спрыгнуть с платформы. Такое происходило как минимум раз пять в день; овцы набивались в тупик так плотно, что когда одну из них вытаскивали через дверь, другие выскакивали вслед за ней, перепрыгивали через платформу и убегали в загон с уже постриженными животными. Это означало, что придется потратить бесценное время на попытки выловить их оттуда.

Крупные овцы, гибрид пород суффолк и лестер, отличались густой, длинной, рыхлой шерстью, которой помещалось в мешок в два раза меньше обычной. Гордон вытащил очередную овцу, и за ней выскочили еще две, втаптывая состриженное руно в зеленую жижу. Только не это! Одна из беглянок повернулась и прыгнула, взбрыкнув копытами прямо возле моей головы; инстинктивно я ухватила ее за шерсть и намертво вцепилась в нее. Пол в амбаре, по утрам сухой и чистый, сейчас был мокрым от ланолина и помета, и я скользила по нему за бешено несущейся овцой, пока мне не удалось зацепиться ногой за выбоину в бетоне и задержать ее бег; обе мы упали в зеленую лужу, вымазав в ней две головы и шесть ног.

– Эту ты будешь стричь, Гордон, я к ней и близко не подойду.

– Проклятье, кажется, пора сделать перерыв.

Перед тем как открыть свой термос с чаем, я вымыла руки и голову под колонкой.

– А ты держалась что надо.

Я не могла поверить, что Гордон со мной заговорил. Неужели, вымазавшись зеленой дрянью с ног да головы, я стала одной из них?

– И старый мясной сарай хорошо отделали, мне понравилось, пол понравился.

– Ты его видел?

– Да, Полли мне показывала – вы как раз вышли куда-то. Нет, мне он в самый раз.

– В самый раз?

– Мне больше и не нужно с тех пор, как жена ушла. Вернусь в холостяцкое логово. Денег она за него хочет многовато, но зато стоит он ровно там, где мне надо.

Я пила чай, Гордон рассказывал мне, как переедет жить в сарай, а в ушах у меня звенело: «Оставайтесь хоть насовсем».

– Он построен без разрешения, кстати говоря.

– Тем лучше – меньше налогов платить придется.

Когда я вернулась, Мот заканчивал штукатурить швы вокруг только что проведенной вытяжки над плитой, сиявшей хромом и белой эмалью.

– Почему это меня не удивляет? Наверное, они не могут упустить возможность подзаработать. Интересно, когда она собиралась нам об этом сообщить? Скорее всего, после окончания стрижки. Нам нужно составить план.

– Знаю, но какой? – Я смотрела, как сгорбленный Мот, едва передвигаясь, с трудом поднимая руки выше уровня плеч, орудует маленьким шпателем, стоя как можно ближе к стене. Какой еще план?

– Я много думал в те два месяца, что тебя не было дома. Очевидно, что я не смогу вернуться к физическому труду, но ведь я почти всю жизнь им занимался. Я столько всего умею, чему мог бы научить других. Может быть, я смогу преподавать. Что, если мне пойти в университет и получить диплом, а потом получить квалификацию преподавателя? Начать все с начала. Получим к тому же всякие студенческие скидки.

– Ты думаешь, тебе это под силу? А что, если тебе станет хуже? Тебе ведь уже сейчас намного хуже, чем когда мы сюда приехали. Я думала, это у меня проблемы с принятием действительности.

– А что, если не станет? Я полазил в интернете. Я мог бы поучиться в Корнуолле – там есть филиал Плимутского университета. А потом получил бы преподавательскую корочку в другом месте. Еще не поздно подать заявку на поступление, у них есть свободные места. Может быть, моему мозгу как раз нужен хороший пинок. Что, если я буду себя заставлять? Вспомни, насколько лучше я себя чувствовал, когда заставлял себя идти. Вдруг и с мозгами случится так же. Я должен попробовать.

– Почему ты раньше не сказал?

– Потому что ты тут среди старых друзей – я думал, тебе тут хорошо.

– Правда, что ли? Ну да, в каком-то смысле было приятно оказаться среди людей, которых мы хорошо знаем. Но даже если бы мы могли остаться тут навсегда, трудно было бы найти способ построить здесь новую жизнь.

Мот подал заявку на поступление, прошел собеседование по «Скайпу», и его приняли. Мы подали заявку на финансовую помощь для студентов – к счастью, тут история с отобранной за долги фермой нам не помешала, и нам одобрили кредит. Вдвоем мы могли прожить на один кредит на обучение, пока я не найду работу; нам случалось жить и на меньшие деньги. Перед принятием окончательного решения мы договорились подождать и посмотреть, чем кончится история с нашим сараем. Отказаться от крыши над головой и безопасности и добровольно вернуться к бездомной жизни казалось нам все же неестественным поступком.

Лето постепенно согревалось, начался июль. Овцы, которых еще не успели постричь, начали страдать от заражения личинками. Мухи откладывают яйца в грязную овечью шерсть, обычно ближе к хвосту; из яиц вылупляются личинки, которые ползут сквозь шерсть к коже и вгрызаются в нее, вызывая болезненные, воспаленные болячки. Если долго ничего не предпринимать, личинки забираются под кожу, скапливаются в области позвоночника и рано или поздно овца погибает. Вынув грозди личинок из последнего руна этого сезона, я сбросила на пол последнюю зеленую пригоршню шерсти, кожи и рыболовной наживки. Два с половиной месяца работы закончились. Мы отправились в паб, и Гордон раздал нам заработанные деньги. Единственный платеж, но зато у меня в руках сразу оказалось полторы тысячи фунтов. Целое состояние по сравнению с тем днем в Буде, когда у нас на неделю было всего одиннадцать фунтов.

Мы спрятали их в жестяной банке под кроватью, и я продолжила работать в прачечной и убирать сдающиеся домики. У Мота так усилились боли, что он всерьез подумывал снова начать пить «Прегабалин». Не глупостью ли была наша идея поступать в университет? Казалось, он слабеет на глазах. Может быть, если мы еще немного подождем, Гордон передумает въезжать в сарай; может быть, он неправильно понял Полли? Мы ничего не говорили ей про поступление в университет, потому что были не уверены, что Моту под силу будет учиться. Пока однажды жарким днем на своей кухне Полли не призналась нам, волнуясь, сложив руки на груди, что ей отчаянно нужен дополнительный источник денег.

Я понимала ее; заработки на ферме в лучшем случае можно назвать ненадежными. Видя, что она не может подобрать нужные слова, я решила ей помочь. Время пришло. Если мы хотим еще раз попытаться устроить свою жизнь, то сейчас или никогда. Я набрала побольше воздуха в грудь и рассказала ей про поступление Мота в университет, мысленно прыгнув со скалы в пропасть, раскинув руки в свободном падении.

– Гордон говорил, что ты показывала ему помещение, так что если его арендная плата спасет положение, мы соберемся и уедем.

Мы упаковали свои пожитки, застраховали фургон, положили на счет в банке достаточно денег, чтобы хватило на месяц арендной платы и депозит, и вернули Полли ключи. Пока что мы не могли снять жилье, кредит на обучение был оформлен только на конец сентября. Впереди было два с лишним месяца неизвестности, и здоровье Мота было слабым как никогда. Мы загрузили вещи в фургон и попрощались, а в кармане у нас оставалось всего двести фунтов. Но я уже ощущала ветер в волосах.

Мы тронулись в путь – нас снова ждала жизнь на улице, но теперь мы знали, куда едем.

19. Живые

Ласковый ветер нес с Ла-Манша теплый воздух. На этот раз мы стояли на песке, волосы наши были насквозь просолены, и нам это нравилось. Голубая вода лизала нам ноги – вода жизни, неостановимый прилив, упорно поднимающийся вверх, непобедимый. Но не сейчас. Сейчас сверху были мы, мы дышали, мы были живыми. Все еще бездомными, но на этот раз впереди брезжила надежда, что это не навсегда.

Сойдя с парома, пришедшего из Пула, мы сфотографировали знакомый белый столбик с табличкой: «630 миль от мыса Саут-Хейвен до Майнхеда». В другой жизни, в той, где мы каким-то чудом пережили зиму в палатке на природе, мы могли бы закончить свой поход именно здесь. Но этого не случилось, и теперь мы собирались начать поход с конечной точки и отправиться в обратную сторону: на запад, в Полруан, к тому месту, в котором наше путешествие так внезапно закончилось почти год назад. Нам оставалось пройти всего 250 миль – бесконечное число шагов, которые, возможно, нам никогда не удастся преодолеть. Конец береговой тропы был отмечен скульптурой: компас и паруса, синие на фоне синего неба, начало с конца.

Мот скорчился под весом своего рюкзака – его мышцы ослабли под напором тау-белка. Приступы помутнения сознания обрушивались на него волнами, и он тихо разрушался, как замок из песка под напором прилива. Это было начало психической деградации, которая сопутствует КБД. Соленая вода гладила мне ноги, потихоньку поднимаясь, теплая и липкая, как сироп. Нас привели сюда пот и слезы прошлого года – признаки соленой тропы, по которой мы шли, они привлекли нас обратно к морю.

Мы пересекли удушающие дюны и вступили на тропу, вытоптанную в прибрежных травах и вереске. Я не сводила глаз с моря, и вот соленые потоки облегчения волнами потекли у меня по лицу. После долгих месяцев разлуки с морем, когда мы чувствовали себя чужими и отверженными, вернуться в край недосягаемого горизонта было невыносимой радостью. Мы свернули с жары под сень деревьев: здесь сквозь невысокую травку дорога вела толпы посетителей в сторону знаменитых белых скал Олд Харри Рокс, их арок и столбов. В горячем воздухе носились ласточки, ныряя, чтобы схватить насекомых, висевших над желтыми цветами низкорослого дрока. Глубоко вдыхая морской воздух и отвернувшись от многочисленных фотографов, мы встали лицом к ветру, лицом к тропе, которая разворачивалась на запад, вдоль белого мелового пояса юрского побережья.

От Олд Харри Рокс начинается природный объект всемирного наследия ЮНЕСКО протяженностью 95 миль; он идет вдоль южного побережья до мыса Оркомб, что возле Эксмута. Здесь береговая эрозия открыла такие породы, которые демонстрируют людям более 185 миллионов лет истории планеты, охватывая триасовый, юрский и меловой периоды. В камнях и земле здесь обнаружены окаменевшие останки существ и растений, от древовидных кактусов до насекомых, от моллюсков до млекопитающих; в некоторых даже сохранились остатки последнего приема пищи. Эти скалы рассказывают о путешествии от соли до почвы; они зафиксировали жизнь в движении и навеки сохранили ее в неподвижности.

Мои ноги вновь ощутили коротенькую, стриженную ветром траву, я вспомнила солнце, ветер, соль на губах, знакомую неизвестность впереди, неотразимое притяжение тропы, ведущей вперед. Что бы ни случилось дальше, я чувствовала, что мы находимся именно там, где нужно. На ночь мы расположились на холмах Баллард Даун, откуда через залив виднелись огни городка Свонидж, отражавшиеся в черной воде.

– Ты думаешь, мы правильно все решили? – Мот, приняв четыре таблетки обезболивающего, сидел на камне, а я втирала ему в плечи купленный в лавке целебных трав китайский гель от боли. Он пах вареной капустой и ничуть не помогал, но зато у меня было ощущение, что мы хоть что-то делаем.

– Разве мы могли решить неправильно? Мы заплатим за комнату деньгами, которые заработали, ты переучишься в университете, а я найду какую-нибудь работу. Если нет, я тоже пойду переучиваться. Но зато у нас будет собственный угол и мы перестанем обременять других людей.

– Да, я понимаю, это само собой разумеется. Я говорил про решение вернуться на тропу.

– Это вообще самое правильное решение, какое мы приняли в своей жизни.

– Хорошо. Я надеялся, что ты так и скажешь.

Мы улеглись в свои новенькие трехсезонные спальники. Они обошлись нам в пятьдесят фунтов и к тому же заняли кучу места в рюкзаках, но мы охотно пошли на эти жертвы. Без тарелок или запасного фонарика мы могли и обойтись, а вот тепло было нам жизненно необходимо.

По сравнению с тем, как тропа начинается на северном побережье, ее южная часть оказалась легкой и приятной: изредка нам попадались крутые ступеньки, которые шли вниз, а потом так же резко взбирались вверх, но за ними следовали долгие расслабленные переходы по покатым склонам, поросшим папоротником и дроком. Именно поэтому мы и хотели начать с этого конца, пока не поняли, что тогда нам неизбежно придется всю дорогу читать путеводитель задом наперед. Правда, теперь нас это особо не пугало – мы настолько хорошо изучили стиль Пэдди, что прекрасно понимали его с любого места и в любом направлении.

В районе скал Дансинг Ледж на камнях над тропой бесшумно паслись благородные олени, а с уступов внизу свисали скалолазы; ни те, ни другие, казалось, не замечали друг друга. Мы прошли посередине между этими двумя мирами, невидимые для обоих, и все, что после нас осталось, это следы Мота в пыли – он подволакивал левую ногу, тяжелую и неуклюжую.

Темные облака кучками неслись по вечернему небу, а мы поставили палатку на покрытом травой уступе на склоне мыса Сент-Алдхельмс. Под этим мысом сталкивается несколько течений и вода вскипает непреодолимой пенящейся массой. На наших глазах небольшие лодки, шедшие в Пул, одна за другой пытались преодолеть эту неспокойную зону, с трудом прорываясь вперед только для того, чтобы раз за разом быть отброшенными назад. Подошедшее рыболовное судно обогнуло место слияния течений по широкой дуге и достигло другой стороны задолго до лодок, продолжавших бороться с водным хаосом.

Меркнущий свет окрасился в оттенки серого и серебряного. Перед тем как темнота окончательно поглотила нас, я краем глаза заметила шевеление на тропе: из мрака появилось существо с широким черным туловищем и сиявшей в сумерках белой полоской на вытянутой морде. В двух метрах от нас барсук замер, испугавшись палатки, возникшей посреди его обычного вечернего маршрута. Время остановилось на несколько минут или секунд, мы все трое таращились в темноту, не зная, что делать. Затем барсук медленно повернулся и удалился в папоротники, чтобы пойти другим путем. Он исчез, а мы еще долго смотрели ему вслед, зачарованные этим сумеречным столкновением с дикой природой.

Наутро лодочки все также пытались преодолеть взбесившиеся течения под пристальным наблюдением двух старичков, дежуривших на посту береговой охраны.

– Нельзя ли у вас наполнить бутылки водой?

– Фунт за бутылку.

– О, я думаю, мы обойдемся.

– И не шляйтесь тут с фотоаппаратами.

Неужели тут запрещено фотографировать? Как-то жестковато; я знала, что мы приближаемся к военным зонам, но ведь это всего лишь полигоны.

– Камнепады. Один парень приехал сюда за несколько недель до вас, шагнул назад, чтобы сделать селфи на фоне моря, и привет. Нашли его уже внизу, на пляже.

Мот со своей больной ногой отошел на метр от края скалы.

Бутылки мы наполнили водой бесплатно из ручья возле холма Вест-Хилл, а затем медленно-медленно отправились вверх по скале Хаунстаут в сторону рифов Киммеридж, на которых без видимых усилий висели скалолазы в разноцветных лайкровых костюмах. Когда нам было по двадцать лет, мы каждые свободные выходные отправлялись лазить по утесам в местный природный парк, но, глядя на гибкие тела, ловко скользящие по поверхности камня, я не могла отделаться от мысли, что вспоминаю чью-то чужую жизнь. Как я ни старалась, мне не удавалось припомнить, каково это – двигаться с такой легкостью.

– Мы никогда так хорошо не лазили.

– Наверняка лазили, у них просто оборудование лучше.

Но то было в прошлой жизни, которой давно нет. Теперь же нам казалось, что мы медленно бредем из своего сегодняшнего существования в сторону новой и неизведанной жизни, в которой нас в лучшем случае ждет медленное увядание вдали от чужих глаз. Еще через тысячу лет кто-нибудь обнаружит в сланцевой породе окаменевшие останки пеших туристов. Последний ужин: макароны. Угрожающая тень нашего будущего понемногу принимала определенную форму, но я все еще цеплялась за воспоминания о бухте Портерас, о том, как Мот держал над головой палатку, и не переставала надеяться.

Мы шли через поля пшеницы, а жара все усиливалась. Пыль, поднятая убиравшими ранний урожай комбайнами, окутала наши рюкзаки, волосы и одежду. С тех пор как мы покинули свою землю, прошел год, и это время можно было измерить осевшей на нас грязью и теми редкими днями, когда мы бывали чистыми. Пыль с тропы, зеленая жижа от работы с овцами, пятна штукатурки. Грязь стала привычной частью нашей жизни. Из-за облака вышло солнце, и его лучи сверкнули, отразившись от окон машин на большой парковке возле скал Голтер Гэп. Восточная часть южного побережья не такая крутая и плотнее населена, чем северная, где мы только мечтать могли о том, чтобы помыть голову в раковине возле общественной уборной и сбросить рюкзаки на травку у фургона с мороженым. Мы наслаждались возможностью в любой момент получить питьевую воду, но одновременно уже невольно выискивали места более заброшенные, дикие и безлюдные.

На траве лежала женщина, прикрыв лицо шляпой. Возле нее стоял здоровенный рюкзак.

– Здравствуйте, вы тоже путешествуете с палаткой? Нас здесь не так-то много!

Она села и сняла темные очки: не просто походница, но еще и нашего возраста, двойная редкость! Вдруг стало темно. Большая черная тень закрыла собой солнце – можно было подумать, что началось затмение, но постепенно с двух сторон от тени вырисовались силуэты двух рожков мороженого, и она тоже уселась на траву.

– Разрази меня гром, вы что же, походники? Мы пеших туристов еще не видали, да, Джу? Хотя вообще-то это вранье, видели мы двоих возле Свониджа, они шли нам навстречу. Сказали, что пришли из Майнхеда, но мы им не поверили, верно, Джу? Слишком они были чистенькие. Потом было еще двое, но они только на выходные приехали, так что не считается, да? А мы вот пришли из Пула. Ну, на самом деле, из Борнмута. Собирались сесть на автобус до парома, а потом подумали – нет уж, лучше пойдем пешком, дошли досюда, а у них тут мороженое продается, вот и отличненько! А вы в палатке ночуете? Мы-то просто ставим палатку где попало. Только что вот помыли ноги в общественном сортире. Ну и воняют же они, мои ноги.

– Дейв, давай поспокойнее.

– Что? Я же просто им рассказываю, чем мы занимаемся и все такое.

– Мы тоже путешествуем дикарями.

– Я так и подумал. Мы прошлой ночью спали на скале Сент-Алдхельмс. Вы тоже прошли через эту пылищу? Ни фига было не разглядеть, да, Джу? Отличное у них тут мороженое; я, пожалуй, еще одно съем.

Он направился назад к фургону, и солнце вновь засветило как обычно. Мы переглянулись, а затем полезли в рюкзак за кошельком. Эти двое нам сразу понравились, и энтузиазм Дейва был заразительным. Мы расточительно купили две палочки фруктового льда и улеглись на травку, чтобы поболтать, – в основном, мы слушали, время от времени проваливаясь в дремоту, пока солнце не начало садиться за холм Тайнхем Кэп. Оставив новых знакомых пить кофе на парковке, мы отправились искать место для ночевки.

Маячивший впереди холм показался нам привлекательным, но по пути к нему мы прошли мимо нефтяного насоса и уперлись в шестиметровый забор, увенчанный колючей проволокой, – это начался полигон Лулворт. Здесь военные прячутся в подлеске, чтобы атаковать ржавые списанные танки; тянется территория полигона далеко на запад, до самой деревни Лулворт. Большой знак предупреждал, что здесь запрещено ставить палатки, разводить огонь, пить, бегать, фотографировать и без уважительной на то причины дышать, но поскольку были выходные, проход оказался не заперт. Мы могли бы вернуться назад и поставить палатку на парковке, но оттуда нас, скорее всего, прогнали бы. Или же мы могли бы попытаться дойти до вершины Тайнхем Кэп до темноты, поставить палатку в неприметном месте и надеяться, что нас не пристрелят. Мы отодвинули задвижку, прошли в калитку и пошли дальше. Мот слишком долго просидел на парковке, его мышцы остыли и теперь он не мог идти далеко. Пришлось поставить палатку на середине склона, где нас было не видно из деревни, но при этом мы могли бы уйти достаточно рано, чтобы нас не обнаружили замаскированные под овечек новобранцы.

Ночь прошла совсем не так спокойно, как мы надеялись. Меня разбудил странный звук – не то пощелкивание, не то хрип, – вначале он раздавался вокруг палатки, затем удалился по направлению к скалам. Затаив дыхание, я ждала, что двери палатки распахнутся и мы увидим начищенные кожаные сапоги, но шум утих, сапоги не появились, а Мот так и не проснулся, уютно устроившись в своем новом спальнике. Пришло утро, и мы поскорее ушли, пока никто не узнал, что мы ночевали на запретной территории. Едва перевалив через гребень Тайнхем Кэп, мы увидели на скамейке Дейва и Джули, попивавших кофе.

– А вы ранние пташки, да? Черт возьми, мы только кофе успели сварить. Как вам вчерашние олени? Я встал ночью отлить и подумал: бог ты мой, красотища-то какая! Вокруг вашей палатки они так и кишели, штук, наверное, двадцать, крутились там долго-предолго, потом пришли сюда и ушли вон в те кусты сбоку. Невероятное зрелище.

– Я слышала странные звуки, но мы ничего не видели.

– Очень зря, на это стоило посмотреть! Я сначала подумал, что это косули, но они обычно ходят по одной, если только не время гона, а для него еще рановато. В общем, это были олени, и они отправились вон туда, в заросли, вероятно, спрятались там до вечера и все такое. Очень может быть, что это благородные олени, но было темновато.

Джули молча пила кофе и с улыбкой слушала болтовню добросердечного Дейва, лишь изредка прерывая его стремительный монолог.

Мы оставили их собирать палатку, а сами отправились дальше, глубоко вдыхая свежий утренний воздух, вниз по холму к мысу Уорбэрроу Таут, мимо деревни Тайнхем, которую в 1943 году реквизировала армия. Местные обвиняют военных в том, что они так и не вернули им деревню. По идее, деревня была реквизирована на время, но после войны армия выпустила распоряжение о принудительном отчуждении этой земли со всеми постройками. Местные жители так и не смогли вернуться, лишившись своего дома, – теперь их история и воспоминания используются для учебной стрельбы.

Удивительным образом ограниченный доступ посетителей, отсутствие земледелия и периодический обстрел из стрелкового оружия явно пошел на пользу местной флоре и фауне. Получилась необычная милитаристская защита окружающей среды – результат, которого никто не ожидал, когда жители деревни покидали свои дома во время мобилизации.

В лучах раннего утра ярко-белые скалы, окружившие заливы Уорбэрроу и Муп, сияли на фоне безмятежно бирюзового моря. Крутой подъем на холм Флауэрс Бэрроу неожиданно напомнил нам, расслабившимся на покатых склонах, об истинном характере береговой тропы, и это напоминание оказалось шоком. Склон, покрытый ломкой, высохшей на жаре травой, был настолько отвесным, что по нему проще было бы ползти, чем идти. Выбившись из сил, мы едва добрались до вершины и остановились, пораженные великолепием вида: на север уходили мягкие холмы и долины Дорсета, а на запад, до самой бухты Лулворт, тянулись белоснежные меловые скалы.

Насколько крутым был подъем на Флауэрс Бэрроу, настолько же крутым оказался спуск по холму Биндон. Мы могли бы лениво пройтись по гребню вдоль всей гряды и спуститься по пологому склону к бухте Лулворт, но свернули не туда и оказались на крутой тропинке, ведущей к бухте Муп. К счастью, на полпути вниз нам пришлось остановиться, чтобы пропустить идущее вверх многочисленное семейство с собаками, вооруженное корзинками для пикника, пледами, переносными холодильниками. Мы смотрели, как они проходят мимо вереницей – впереди молоденькие тети, хихикающие с племянниками и племянницами постарше, потом замученные мамы и папы со складными стульями, собаки, сбивающие с ног детей поменьше, дети-подростки, что-то недовольно бурчащие в свои телефоны, и наконец, бабушка и дедушка, на каждом шагу останавливающиеся, чтобы передохнуть: «Напомни мне, почему мы каждый год на это соглашаемся?» Они прошли мимо, и мы с хрустом продолжили свой спуск, с каждым шагом теряя несколько лет жизни коленных суставов. У подножия холма мы остановились на скалистом выступе, чтобы рассмотреть громадные окаменелости внизу: несколько круглых возвышений, каждое метр с лишним в диаметре и с углублением посередине, словно гигантские, только что выдавленные прыщи. Как пишет Пэдди, это вовсе не окаменевшие останки тролля-подростка, а остатки хвойных деревьев, росших здесь 135 миллионов лет назад.

И без того измученные, с ноющими мышцами, мы прочувствовали каждый шаг этой прогулки сквозь тысячелетия. На краю полигона мы остановились и разулись. Ноготь на большом пальце, заживший было за зиму, снова продрал мне кожу насквозь. Я замотала его пластырем, и мы пошли дальше, по булыжникам вдоль подножия скал, окаймляющих круглую бухту Лулворт. Белые камни здесь перемешались с черными, и бухта была усеяна черно-белой галькой. Знаменитая своей живописностью, эта бухта, пожалуй, чаще всего красуется на фотографиях с юго-западной береговой тропы. Разумеется, туристов здесь было полным-полно. Но когда солнце начало клониться к закату и на скалах заиграли приглушенные отблески вечернего света, вид, должно быть, стоил того, чтобы немного потолкаться в толпе.

В деревне мы взяли бесплатную брошюру и попытались разобраться, куда идем – от мелового периода в сторону юрского или наоборот, – но сдались и вместо этого купили шоколадок и попросили в кафе кипятку. Когда стало вечереть, мы ушли из деревни и вдоль берега, украшенного утесами в форме колонн и башенок, добрались до большой каменной арки Дердл Дор. Когда мы наконец поставили палатку за мысом Свайр, уже темнело. Я любовалась тем, как последние лучи солнца окрашивают белые скалы в голубой и розовый, согретая не только трехсезонным спальником, но и криками чаек и куликов в ночи. Меня накрыло бесконечное спокойствие, какого я не ощущала с того самого дня, когда мы наблюдали за сапсаном на мысе Пенкарроу. Впервые за несколько недель я погрузилась в долгий, глубокий и безмятежный сон.

Драматические виды на высокие белые скалы закончились, тропа опустилась на уровень моря и привела нас к закусочной, где кормили завтраком. Утро было ясным, но небо понемногу темнело: со стороны острова Портленд наползала сиреневая дымка, на фоне которой сам остров выделялся особенно ярко. Портленд, на самом деле, не настоящий остров, а отросток суши, свисающий в море; он соединен с материком лишь ниточкой гальки, по которой проходит узенькая дорога. Однажды эрозия уничтожит и ее, и тогда Портленд действительно превратится в остров.

У нас почти закончились припасы съестного, так что мы заказали на двоих бутерброд с колбасой и чайник чая, отчаянно стараясь не тратить неприкосновенный запас наличных, но не в силах устоять перед ароматами. С пляжа вверх прошлепала группа аквалангистов, похожих на пингвинов: все в гидротермокостюмах и с ластами под мышкой. Ближайший к нам пингвин стянул с себя бесформенный термокостюм, под которым оказался еще один, на этот раз неопреновый, плотно обтягивающий очень женственную фигуру. Женщина стащила с головы капюшон, и ветер заиграл ее длинными черными волосами. Когда она начала с трудом высвобождаться из черной, плотно облегающей тело второй кожи, пожилые рыбаки за соседним столиком внезапно замолчали. К тому времени, как она наконец стянула гидрокостюм до уровня бедер, обнажив идеальную фигуру в красном бикини, наши соседи в полном экстазе практически посползали со скамейки на землю.

– Проклятье, любовь моя, прикройся, ты же простудишься так до смерти.

Она подняла глаза на Дейва, как будто не замечая эффекта, который произвела на рыбаков, стоя перед ними мокрой и почти обнаженной.

– Спасибо, сейчас прикроюсь.

Услышав ее хрипловатый голос, один из стариков окончательно перегрелся: схватившись за голову, он начал раскачиваться из стороны в сторону. Друзья налили ему стакан воды.

– Прими-ка свои таблетки от сердца, Дуглас, и отвернись.

– Ничего, приятель, если ты отключишься, я смогу оказать первую медицинскую помощь. – Дейв и Джули уселись за стол напротив нас. Выйдя из Тайнхем Кэп, они пошли тем же маршрутом, что и мы, отстав где-то на милю, разве что к бухте Лулворт пошли другой дорогой. – Проклятье, вот же стариканы, а? Я лично не хочу стареть, терпеть ангину, диабет, артрит и все такое. Нет уж, я собираюсь идти и идти, и тогда мы будем в порядке, да, Джу?

– Надеюсь.

– Мы все надеемся, – Мот выразительно посмотрел на меня, запрещая мне рассказывать им правду. Постороннему человеку показалось бы, что он просто смеется и пьет чай. Мы оставили Дейва и Джули доедать плотный завтрак, не рассчитывая увидеть их вновь.

Тропа шла невысоко и полого, среди деревьев и высоких живых изгородей. Под порывами ветра потрескивали в стручках семена дрока и постукивали друг об друга ветви терновника. Из-за крон деревьев над головой мы не заметили вовремя, что сиреневое облачко закрыло полнеба, и не увидели, что с моря к нам приближается стена дождя. Без малейшего предупреждения небо разверзлось, и на нас обрушился настоящий потоп, превратив пыльную тропу в коварный суп. Острые иглы дождя били по лицу с такой силой, что мы почти не разбирали дороги. Внезапно у меня ушла земля из-под ног, и я увидела, словно в замедленной съемке, как мои ноги взмыли в воздух, а мир вокруг завертелся, как волчок. Небо оказалось сначала впереди, потом внизу, а потом из ниоткуда на меня выскочила живая изгородь. Я перестала катиться и попыталась встать, но оказалось, что я пришпилена к кусту терновника десятками шипов. С большим трудом мне всё-таки удалось подняться на ноги, и Мот по одной вытащил из меня колючки: ноги и руки у меня превратились в пульсирующие от боли подушечки для булавок. И без того не слишком водонепроницаемый плащ порвался и теперь совсем не защищал меня от дождя, к тому же я с ног до головы была покрыта черной грязью. Мы побрели дальше, через деревушку Осмингтон Миллз, где десятки людей прятались под садовыми зонтиками.

Солнце выглянуло из-за туч так же быстро, как пропало, и осветило залив Уэймут. Грязь, которой я была покрыта, понемногу высохла коркой, потрескалась и отвалилась. Ссадины ужасно болели. Мы вытащили последние торчавшие из меня колючки и, ориентируясь на фонари, пошли в город, чтобы закупить еды и заночевать на пляже, если не найдем ничего получше. Такой у нас был план, но мы зря забыли, что в нашем случае самый лучший план – это отсутствие плана.

Уэймут – самый большой город, встретившийся нам на тропе после Ньюки, где мы были год назад. Возле статуи Георга III мы купили мороженое, а потом пошли гулять по городу, особенно оживленному в первую неделю летних каникул. Было время ужина, и семьи расползались по ресторанам: усталые дети, которым давно пора спать, тещи и зятья, которые явно были бы рады больше не видеть друг друга никогда в жизни. В животе у меня нарастало странное ощущение, как будто желудок сжимался до размера горошины, а потом стремительно расширялся и становился с футбольный мяч. Может быть, я просто устала, или проголодалась, или что-нибудь потянула, когда падала. Спазмы в животе ускорились, и меня бросило в жар, а потом вырвало мороженым и остатками утреннего бутерброда. Спустя полчаса рвоты мой желудок извергал только странную пену из зеленой желчи, но тошнить меня не переставало. Мот нашел такси и попросил водителя отвезти нас к любому ближайшему кемпингу.

– Нет смысла, приятель, они все под завязку забиты.

Мы сидели на скамейке на пляже, меня продолжало выворачивать наизнанку. Так прошло еще два часа, и я уже не могла сдвинуться с места, зависнув в странном состоянии между полусном и рвотными позывами.

– Ты можешь идти? Я нашел гостиницу.

Я даже не заметила, что Мот куда-то уходил.

– Мы не можем… На это уйдут все оставшиеся сбережения.

– Можем, я уже заплатил.

В крошечной гостинице оказался лифт, кровать и уборная, и в следующие тридцать шесть часов я больше ничего не видела. Я лежала на кровати, потом меня рвало в унитаз, и так я бродила от кровати в туалет и назад, иногда забываясь дремотой. Потом меня снова тошнило. Потом я опять спала. Около пяти утра я сообразила, что уже следующий день, что мы второй день проводим в гостинице. Я потрясла спящего Мота за плечо.

– Что мы тут делаем? Нам это не по карману!

– Всё нормально, всё уже оплачено, поспи еще.

Я уснула, и мне приснилось зеленое мороженое.

На следующее утро я отважилась выйти из номера в столовую и поесть сухарик. Мне едва хватало сил, чтобы подносить его ко рту.

– Тебе лучше? На вид не особо, – на соседний стул тяжело опустилась знакомая рослая фигура. Дейв. – Мот рассказал нам про терновник. Я, правда, не слыхал, чтобы от него людей тошнило. Артрит вот да, бывает. Мы сегодня отправляемся гулять в Портленд. Он похож на Уэймут. Мы тут немного походили по магазинам – пытались стирать вещи, но они не сохнут, так что мы купили новые носки и футболки, сходили в музей, даже затащили меня в художественную галерею, да, Джу? Но ненадолго. Так что мы в Портленд. Думаю, дня на два, так что потом мы с вами уже не встретимся.

– А что вы тут вообще делаете? Я, кстати, не знаю, в терновнике ли дело. Может, в мороженом.

– Так больше некуда было податься. Все кемпинги переполнены, полиция не дала нам ночевать на пляже, так что мы тоже тут застряли, это единственное место, где были свободные номера. Хотя мне лично Уэймут нравится.

После завтрака мы помахали им на прощание – со своими громадными рюкзаками и палками для ходьбы они казались больше, чем на самом деле, и резко выделялись на фоне отдыхающих. Прощаться с ними вновь было грустно.

Местная набережная ничем бы не отличалась от набережной в любом другом приморском английском городке, если бы не потрясающие особняки в георгианском стиле. Когда-то они принадлежали аристократам и членам королевской семьи, и в них проводились роскошные балы, где веселились сливки общества. Сегодня в них располагаются гостиницы и гест-хаусы, кафе и сувенирные магазинчики. Пляж, где когда-то прогуливались, прячась под зонтиками от солнца, самые скромные и нежные дамы, вдыхая полезный для здоровья морской воздух, теперь ломился от шезлонгов, надувных матрасов и кругов, жареной картошки и чаек, розовой плоти и препирающихся семейств. Не знаю, с какими чувствами стоял на своем постаменте Георг III, – возможно, ужасался, во что превратился город, а возможно, жалел, что в его времена не было вьетнамок и надувных динозавров. Я проспала целый час на скамейке, положив голову Моту на колени, а потом спала на пляже, пока не зажглись фонари.

– Тут вам поспать не удастся. Как только стемнеет, полиция вас выгонит. Лучше прямо сейчас выдвинуться из города.

На песке стояли двое мужчин, нагруженных рюкзаками и сумками. Они были такие же грязные, как мы, загоревшие дочерна, волосы убраны под шапки. Вероятно, походники; возможно, бездомные. Нет, вряд ли туристы, судя по громадным упаковкам еды в сумках. И не бездомные, с таким-то количеством еды.

– Вы здесь живете?

– Нет, за городом. Вы куда дальше собираетесь?

– Пока не знаем, – Мот поднялся на ноги, но мне не хватило силы воли, чтобы встать. – Кемпинги все забиты, Рэй плохо себя чувствует, наверное отравилась, так что мы сегодня не сможем уйти далеко.

Мужчина постарше посмотрел на меня сверху вниз. Его лицо немного расслабилось, морщины разгладились, и под ними стала видна белая кожа – лицо человека, который много времени провел на открытом воздухе, месяцами щурился от солнца и ветра. Он сел, но сумки из рук не выпустил. Было что-то странное в том, как висела на нем одежда, как крепко он вцепился в сумку.

– Меня зовут Джон. Так что, вы походники? – и в том, как кудрявились из-под потрепанной шерстяной шапки его седые волосы.

– Ну да.

– Это хорошее решение – просто продолжать идти вперед, когда вам некуда идти. Те, кто остается на месте, быстро опускаются. Да, тут много таких, кто слишком задержался на месте, – они сдались и приняли как данность, что теперь живут на улице.

– Откуда вы знаете? Вы что, соцработник или вроде того?

– Нет, вы сами себя выдали. Лежите тут, подложили рюкзаки под спины, но при этом руки из лямок не вынули. Турист бы снял рюкзак, а вы нет – вам слишком дорого его содержимое, чтобы рисковать его потерять.

– Что, правда?

– Если хотите, можете отправиться с нами. Мы живем за городом, вы сможете поставить там палатку. Но только на одну ночь. Это не близко, но у нас есть фургон.

Необдуманно – или инстинктивно – мы доверились им. Мот помог мне подняться, и мы последовали за ними к припаркованному невдалеке фургону. Мы лежали на одеялах в кузове, а фургон уносил нас прочь из города, прочь от берега, в темноту проселочных дорог. Полчаса или даже дольше я то просыпалась, то засыпала, пока фургон не остановился. Выбравшись наружу, мы увидели, что приехали на парковку в лесу; над головой шелестели сосны, которые раскачивал поднявшийся ветер.

В темноте мы шли вслед за Джоном и Гавейном, углубляясь в лес при неярком свете луны. Деревья здесь росли не так густо, и усеянную сосновыми иголками тропинку было чуть лучше видно. Впереди, между деревьями, мы увидели какие-то тени, освещенные лишь маломощными фонарями на батарейках. Палатки, брезентовые навесы, шалаши из ветвей. Целая деревня лесных жителей, которые тихо общались и готовили ужин. Джон показал нам свободное место, где можно поставить палатку, а потом мы сидели с ними, пока Гав разгружал покупки – в магазин они ездили централизованно, два раза в неделю. Остальные забрали свои продукты и разошлись по палаткам, а Джон остался, чтобы рассказать нам о себе и своих соседях.

– Не мог я жить в городе: когда у тебя в крови деревня, оставаться в городе невыносимо, он тебя опустошает.

Джон всю жизнь проработал на ферме, где ему полагалось жилье в маленьком коттедже. Но когда ферму продали, коттеджи выкупили отдельно и перепродали как дачи – так он стал бездомным. Работу он нашел легко, но без проживания, а на съемное жилье зарплаты не хватало. Тогда-то он впервые поставил палатку в лесу. Вскоре к нему присоединились и другие, и со временем их стоянка превратилась в целую деревню с непостоянным населением – кто-то приходил, кто-то уходил, в зависимости от потребностей.

– Когда приезжают все сразу, нас бывает до тридцати человек, но в среднем тут человек восемнадцать, плюс-минус.

Большинство местных жителей работали: неполная рабочая занятость, нестабильные рабочие места, низкие зарплаты, сезонные заработки – все это мешало им снять нормальное жилье.

– Но здесь мы можем жить и продолжать чувствовать себя людьми. Кто-то уезжает, когда дела налаживаются, потом возвращается, если что-то опять идет не так. У нас тут чистая территория: мы ничего не употребляем, как многие из тех, кто живет на улицах. Мы обычные деревенские жители – деревня наш дом, но цены нас вытеснили.

Свою жизнь они держали втайне, не разводя костров, чтобы дым не выдал их укрытия. Зимой они использовали газовые обогреватели и толстые одеяла, выстилая землю сосновыми ветками, чтобы не месить грязь. Летом жизнь проще: теплыми ночами они спят под пологом леса, а вокруг благоухают сосны.

– Наверняка кто-то знает, что мы здесь, но мы следим, чтобы нас не видели всей толпой – тут есть несколько входов и выходов. Не знаю, сколько мы еще тут пробудем. Говорят, власти хотят вырубить лес – пуристы мечтают вернуть пустошь, которая была тут когда-то давно, во времена Томаса Харди. Я думал, у них тогда были леса – разве Харди не написал книгу про лес? «В краю лесов» – вот как она называется. Власти никак не могут понять красоты того, что есть сейчас.

– До того, как тут посадили сосновый лес, здесь были листопадные леса. – Я тоже любила «В краю лесов».

– Но сосны здесь уже так давно! Теперь они – такая же часть пейзажа, какой раньше был старый лес. Я знаю, что здесь слишком темно, но здесь живут канюки, они тут гнездятся каждый год, и лисы, и барсуки, вальдшнепы, медяницы и гадюки – на опушках и полянках. Куда деваться канюкам? Это их дом. Это и наш дом тоже.

Мы спали в палатке, слушая, как ветер свистит в ветвях деревьях, но на мягкой подстилке из сосновых иголок нам было тепло и спокойно.

Наутро Джон подбросил нас до Феррибриджа, а сам поехал на работу.

– Возвращайтесь, если будет нужно. Во всяком случае в этом году. Позже леса может уже не быть.

– Если это случится, надеюсь, вы найдете другое место. Берегите себя!

– Вы тоже.

Джон уехал, а мы остались стоять на тротуаре, глядя на дорогу, которая связывала остров Портленд с сушей. Она казалась бесконечно долгой.

– Что, может пропустим Портленд? Просто несколько дней отдохнем где-нибудь на Чезиле? Я совершенно без сил.

– Конечно. Мы же не пуристы на задании!

Пляж Чезил – вовсе не пляж, а галечная коса длиной тридцать километров и высотой пятнадцать метров. Она начинается у острова Портленд на востоке и уходит за залив Вест-Бэй на западе. Считается, что эта полоса камней, которые море за тысячи лет отполировало до идеальной гладкости, сформировалась в период, когда уровень моря был выше; такие косы называют переймами или томболо. Возле Портленда камни размером с кулак, а в районе Вест-Бэя – с виноградину; это, вероятно, свидетельствует о том, что море во время приливов подняло их с двух разных слоев галечника и оставило там, где проходила кромка прибоя. Каменная коса отсекает от водной глади лагуну Флит, отрезанную от моря, но по-прежнему подверженную его приливам и отливам. На востоке, возле Феррибриджа, где в лагуну вливается море, вода соленая, но с западного конца, где в нее впадают пресные ручьи, соленость снижается в два раза. Место, где суша и море двигаются вместе, бесконечное партнерство, в котором каждый в равной степени теряет и приобретает, но ни один не может существовать без другого.

Вдоль лагуны шлось легко, легкая дымка и слабость после перенесенной болезни придавали всему некоторую нереальность. Со стороны суши на галечном берегу то тут, то там попадались крошечные домики, иногда перед ними виднелись весельные лодки. Вдоль тропы шел забор из проволочной сетки, огораживавший возделанное поле, и на каждом столбе восседала ворона – пятьдесят с лишним безмолвных черных птиц. Мы приостановились: проходить через строй вороньих стражей нам не хотелось. В уэльском мифологическом цикле под названием «Мабиногион» ворона считается предвестником смерти, но при этом форму вороны могут принимать люди, наделенные магической силой, чтобы избежать опасности. В других культурах их считают вестниками перемен. Или просто птицами, которые любят рассиживаться на заборах. Два шага вперед, и они взмыли в воздух черным каркающим облаком.

– Хорошо, что мы не суеверны, – засмеявшись, Мот пошел дальше, его силуэт мерцал в мареве, поднимавшемся от нагретой сухой земли, а в пыли оставались четкие следы.

Тропа петляла по зарослям камыша и стрельбищам, пока не вышла на одноколейную дорогу, у которой стояла горстка сараев, выкрашенных в выцветшие синие и зеленые тона; краска на них облупилась от жары и соленого воздуха. На деревянной скамейке в тени сарайчика сидели три старичка, иссохших, сморщенных и облупившихся, как краска. Одеты они были в майки, соломенные шляпы и широкие хлопковые штаны; все трое были босиком. Не дай бог, очередные прорицатели. Один из них заговорил:

– Куда путь держите?

– На запад.

– Это далеко.

– Да.

– Дальше будет гостиница, вон в ту сторону, за лебедями.

Живая изгородь и пыльное поле потянулись дальше, мы шли по ровной поверхности легко и ритмично, ни о чем не думая. В изгибе лагуны собралась белая дымка, которая внезапно превратилась в стаю белых лебедей – их было больше сотни, они плавали, чистились клювами или выходили на сушу.

– Я думала, он говорил образно, как тот, что пообещал нам прогулку с черепахой. Не ожидала увидеть здесь настоящих лебедей.

– Да, я тоже, этот день чем дальше, тем абсурдней.

Действительно, за лебедями мы увидели гостиницу «Мунфлит Мейнор» – из романа Джона Фолкнера про контрабандистов и их грязные делишки.

– Пойдем посмотрим. Я в детстве читал эту книгу, но не знал, что это место существует на самом деле.

Почти весь остаток дня мы просидели в саду во дворе гостиницы с чайником кипятка и одним пакетиком чая, воображая лунные ночи и подлых преступников. Перед уходом я отправилась в уборную, чтобы побаловать себя: посидеть на настоящем унитазе. Выходя из кабинки, я столкнулась нос к носу с Джули.

– Не может быть! Абсурд-то все крепчает!

Мы вымыли руки под горячей водой, а потом густо намазали свои солнечные ожоги ароматнейшим кремом – ни дать ни взять, две подруги, которые знакомы всю жизнь.

Из гостиницы мы вышли вчетвером и тихо отправились дальше все вместе в густом воздухе идеально безветренного вечера. Солнце садилось, окрашивая небо в мягкие тона южного лета. Земля впереди нас сделалась синей из-за сгустившейся тени, а лагуна смолкла – вода в ней убывала безо всяких волн или возмущения, оставляя лишь мутные ручейки на песке, и птицы исчезали на глазах. К берегу возвращалась лодочка: черной тенью она бесшумно скользила по струйкам расплавленного неба, исчезая из виду по мере того, как ил и камни становились всё меньше различимы в последних низких лучах солнца. С воды начал подниматься туман; воздух засеребрился, вечер посинел, а тростник превратился в темные силуэты на фоне каменного берега и меркнущего неба. Мы поставили палатки среди болотной травы. Вокруг ничего не было слышно, кроме вечерних криков птиц да шелеста сухих колосков на ветру.

Весь следующий день мы шли вместе, а на ночь остановились возле деревни Вест-Бексингтон, прямо на галечном пляже. Берег был усеян рыбаками, ловившими скумбрию; огоньки их фонарей покачивались в ночи, а под ногами в темноте тревожно шуршала галька. С первыми лучами солнца они собрались и ушли, унося полные ведра рыбы.

Когда мы собирали палатку, одна из стоек сломалась, продрав пластиковую трубку на стыке. Дейв покопался в своем громадном рюкзаке, вынырнул оттуда с плоскогубцами, маленькой пилой и мотком изоленты. Мы откусили сломанный пластик, замотали стык изолентой и отправились дальше.

С Дейвом и Джули мы расстались в городке Вест-Бэй, где они собирались сесть на автобус до дома. Обняв их на прощание, мы знали, что на этот раз действительно расстаемся навсегда. Делить с ними тропу было большой радостью, приятной возможностью отвлечься от своей собственной жизни, и без них нам показалось, что солнце светит чуть менее ярко. Мы купили моток изоленты и пошли дальше, но еще много миль продолжали оборачиваться, надеясь увидеть Дейва и Джули.

Под холмом Торнкомб Бикон, где дул холодный юго-западный ветер, мы внимательно осмотрели стойки палатки. Почти везде на местах соединений пластик начал крошиться по краям; еще несколько дней или всего одна ветреная ночь – и палатка станет непригодной. Мы тщательно обмотали концы всех стоек изолентой и осторожно вставили в соединительные трубки, которые теперь стали им маловаты.

– Они должны продержаться – надеюсь, нам не придется ставить палатку в спешке.

Пока я натирала Моту плечи гелем с ароматом вареной капусты, ветер усилился, так что на случай, если изолента не сработает, мы сразу убрали все лишнее в рюкзаки.

Палатка продержалась до утра, но с первыми же лучами солнца начался ливень и шквальный ветер. Он согнал нас вниз по холму, с ревом промчался через поле кукурузы, стуча высокими стеблями, и в ярости унесся прочь так же внезапно, как и налетел, оставив после себя плотный, противный туман. Мы медленно поднимались на холм Голден-Кэп в густейшем облаке, не дававшем нам шанса понять, почему его назвали «голден» – золотым. Тем не менее этот холм был самой высокой точкой южного побережья, и мы должны были отдать ему дань уважения.

На вершине среди кустов дрока стоял каменный триангуляционный знак, и во все стороны расходились тропинки – в тумане невозможно было разобрать, куда они ведут. В Уэльсе мы жили в горной местности и постоянно отправлялись гулять по холмам. Дети еще не ходили в школу, когда поднялись на свою первую гору, но чем старше они становились, тем труднее нам было придумывать поводы, чтобы выманить их из дома на утомительную прогулку в холодную погоду. Поэтому каждый раз, как нам встречался триангуляционный знак, Мот запрыгивал на него и позировал для фотографии: он ложился ничком на каменный столб и делал вид, что летит – лишь бы взбодрить уставших детей. Позировать на знаках стало доброй семейной традицией, и при виде столба на вершине Голден-Кэп мы не смогли устоять, несмотря на КБД.

– Как думаешь, ты сможешь на него залезть и не убиться?

Он сбросил рюкзак на землю, оперся руками о вершину столба и подтянулся на него. Я ждала, что он вскрикнет от боли, что неминуемо поплатится за свое легкомыслие. Но ничего не случилось. Он распростер руки в стороны и полетел в облака, свободный и невесомый, как будто бессмертный. Я бегала вокруг и снимала его на телефон с таким энтузиазмом, словно он взлетел в первый раз – или в последний.

– Может, это капустный гель помогает.

Лицо его было ясным и спокойным, он явно не превозмогал боль, а даже смеялся. В укутанном туманом вереске мы обнимались и скакали, смеясь, целуясь и крича. Неужели это возможно? Буквально только что он не мог нормально встать с кровати, а теперь всего за две недели окреп и смог нормально пользоваться руками и ногами. Невероятно, но факт. Я должна была бы раньше заметить, что он перестал подволакивать ногу, но это как-то ускользнуло от меня.

– Может, это потому, что мы отдохнули в Уэймуте. Может быть, мой организм в этот раз быстрее адаптировался, ну знаешь, как будто акклиматизировался к высоте.

– Но как? Как ты так быстро вернул подвижность суставам? На северном побережье на это ушли недели!

– Не представляю. Я заметил в последние пару дней, что лучше себя чувствую, но боялся надеяться.

– Как думаешь, может это быть связано с кислородом? Мы уже это предполагали, ведь на тропе ты вынужден дышать особенно глубоко. Этот мощный приток кислорода, вдруг он каким-то образом влияет на мозг? Хотя нет, не может такого быть. Если бы все было так просто, больница просто выдавала бы всем кислородные баллоны.

– Я не знаю. Но явно есть какая-то связь этого улучшения с тяжелой физической нагрузкой, на износ. Наверное, она вызывает какую-то еще не изученную реакцию организма. Не знаю, как это работает, но я чувствую себя прекрасно.

Мы прыгали и танцевали в тумане на вершине Голден-Кэп.

– Осторожнее на ступеньках.

– И не стройте долгосрочных планов.

– А нам и не нужно их строить – для этого у нас есть Пэдди. Даже если он всё пишет в обратном порядке.

20. Принятие

Жить, зная, что тебе вынесен смертный приговор, но не представляя, когда он будет приведен в исполнение, – все равно что висеть над пропастью. Каждое слово или жест, каждое дуновение ветра или капля дождя обретают болезненно веское значение. Пока что мы спаслись из этого положения. Смертный приговор по-прежнему висел над Мотом, но теперь у него появилось право его обжаловать. Он знал, что кортикобазальная денегерация волшебным образом не исчезла, но почему-то на время приостановилась. Теперь, когда у нас появилась возможность спокойно всё обдумать, когда смерть перестала нависать над палаткой, как злобный и упорный охотник, Мот наконец собрался сказать мне кое-что важное.

– Когда он все же придет, мой конец, я хочу, чтобы меня кремировали.

В дальнем поле на нашей ферме был уголок у самой изгороди, с видом на горы; в те дни, когда мы считали, что проживем на ферме всю жизнь, мы любили говорить, что там-то нас и похоронят. Но теперь не осталось ни поля, ни религии, ни места, где Мот считал бы безопасным лежать после смерти.

– Потому что я хочу, чтобы ты хранила меня где-нибудь в коробке, а когда ты умрешь, дети добавят твой прах к моему, потрясут нас и высыпят где-нибудь. Вместе. Тревожнее всего мне от мысли, что мы не будем вместе. Они могут развеять наш прах где-нибудь на берегу, на ветру, и мы вместе полетим к горизонту.

Я прижалась к нему, обхватив обеими руками, не в силах ничего сказать. Слово было произнесено: приближение смерти было признано. Да, он будет сражаться, но рано или поздно проиграет. Моту хватило сил, чтобы понять это с самого начала; теперь же и я достаточно успокоилась, чтобы признать, что это правда, и принять как неизбежность. Мы лежали в палатке на краю городка Лайм-Реджис, на полянке между шале и ловушками для лобстеров, и принимали смерть – а вместе с ней и жизнь. Поломанные, исковерканные, потерянные фрагменты нашей жизни чудесным образом вновь складывались вместе.

Уйдя от моря, мы вошли в лес; наши рюкзаки заметно потяжелели от окаменелых аммонитов с пляжа – реликвий прежних жизней, прежних тысячелетий, тех времен, когда мы еще были рыбами. Деревья сомкнулись за нами, и мы попали в особый мир: жутковатые, сырые британские джунгли, возникшие в канун Рождества 1839 года, когда восемь миллионов тонн земли сползли в море, оставив за собой глубокое ущелье. Оползень унес с собой овец, кроликов, чайную и целую область, известную как «козий остров». В море сползло также поле пшеницы, не пострадав, и следующим летом с него собрали урожай. Больше оползень не трогали, и постепенно все семь миль заросли папоротниками, плющом и деревьями, с которых непрерывно капала и сочилась вода. Земля, изменившаяся в одночасье и навсегда застрявшая в этом состоянии. Дикие растения, к которым никто никогда не прикасался, росли здесь как им вздумается, принимая собственную причудливую форму, свободно извиваясь, искривляясь и разбрасывая семена. Единственный вход в эти джунгли, как и выход из них, был через тропу, и мы прошли по ней немало, прежде чем вновь выбрались на свет божий.

Казалось, сил у нас прибывает с каждым днем – мы легко проходили милю за милей. Деревушки Ситон и Бир промелькнули мимо, как ожившая картинка из 1950-х годов, и мы остановились на каменном пляже возле деревни Бранскомб, чтобы приготовить еду. Бранскомб – часть юрского побережья, он защищен ЮНЕСКО, однако когда в 2007 году крупное грузовое судно «Неаполь» столкнулось со сложностями в Ла-Манше, власти решили направить его не в ближайшую гавань, Фалмут, а в Портленд. Не добравшись до цели, корабль остановился в миле от пляжа, возле деревни Бранскомб, в природоохранной зоне, критически важной для зимующих здесь птиц, а также для редкой и исчезающей морской фауны. Судно начало крениться, и вывалившийся в море груз – духи, вино и мотоциклы БМВ – понемногу стало выбрасывать на берег. Несмотря на все усилия властей, им не удалось остановить мародеров; позже было сказано, что они лишь «помогали в расчистке местности». Гуляя по пляжу, мы не увидели никаких признаков этого происшествия, но, уходя, заметили сияющий хромом мотоцикл в сарае позади кафе.

В ту ночь мы поставили свою палатку на идеально ровном поле с коротко подстриженной травой – в 1935 году оно было отдано в общественное пользование неким мистером Корнишем. Поле окружала полоска низкого подлеска, и мы сидели на скамейке под серебристыми березами, глядя на огни городка Сидмут далеко внизу. Мимо бесшумно прошел барсук и исчез в папоротниках. Не обращая никакого внимания на запах людей, уже много дней не видевших душа, он слился с зеленью, но почти немедленно выглянул из нее в другом месте. Спустя буквально несколько секунд его голова возникла еще дальше, а потом опять на прежнем месте. Либо это был очень быстрый барсук, либо в папоротниках их было несколько. Рассматривая следы на следующее утро, выдавшееся на редкость росистым, мы решили, что барсуки охотятся стаями. Как же нам повезло, что мистер Корниш и другие люди создали такое убежище для диких животных и любителей пеших прогулок – и тем, и другим на этом побережье оно просто необходимо.

С тех пор, как мы вышли из Дорсета и вошли в Южный Девон, не только скалы приобрели красный оттенок, но и на каждом углу начали встречаться организованные стоянки для туристических автофургонов, так что найти место для дикого ночлега становилось все труднее и труднее. Когда мы уже в сумерках вышли из городка Бадли-Салтертон, эта задача показалась нам просто невыполнимой. Вокруг стемнело, а мы все шли по тропе: с одной стороны высокая живая изгородь, а с другой – проволочная сетка, огораживающая поле для гольфа.

– Я же говорила, надо было вернуться на пляж.

– Нет, там было слишком близко к городу.

– Всё лучше, чем здесь, посреди ничего.

Мы пришли на вершину холма; с обеих сторон от тропы были густые заросли ежевики и дрока высотой мне по плечо. Невдалеке внизу мы видели огни Эксмута, но между ним и нами сияла прожекторами и аккуратно проложенными дорогами огромная стоянка для автофургонов, похожая скорее на тюрьму, чем на место для отдыха. Нам ничего другого не оставалось – мы перелезли через проволочную сетку на поле для гольфа. Шестнадцатая лунка как будто специально была предназначена для стоянки. Идеально ровная полянка с короткой, мягкой как бархат травкой, да еще и со скамейкой. Великолепно. Стояла полная темнота, которую изредка прерывал только отблеск огней снизу. Поле для гольфа уходило вглубь полуострова, но со стороны моря между нами и тропой рос густой кустарник – как раз достаточно, чтобы укрыть нас от глаз утренних собачников. Если мы уйдем до появления гольфистов, все будет нормально.

Стойки вывалились из своего чехла с обычным грохотом. Смысла соблюдать тишину не было – ближайшее жилье находилось в миле, не меньше, разве что какой-то дом спрятался в зарослях дрока, что казалось сомнительным. В любом случае на протяжении всего пути у нас не возникало никаких проблем с людьми; нам встречались опасные скалы, муравьи-людоеды, чрезмерно дружелюбные собаки, но с людьми проблем не было. Однако шорох в кустах заставил нас насторожиться. Мы замерли на месте, прислушиваясь. Это мог быть барсук или лиса – и тех, и других здесь водилось в изобилии, и они не были поводом для беспокойства. Шорох раздался вновь, на этот раз на несколько метров левее. Шум двигался вдоль забора, окружающего поле, и раздавался из кустов, не с тропы. Может быть, это олень или мунтжак? Над кустами появилась чья-то голова, затем вновь исчезла – или нам это померещилось? Мы скорчились на земле, прячась под кустами терновника. Затем мы ясно увидели его. Высокая черная фигура, приникнув к забору, всматривалась в поле для гольфа; огни снизу подсветили седые волосы. Пока он стоял неподвижно, мы больше ничего не слышали, и понадеялись, что он был один, хотя с ним могли быть и другие, прятавшиеся и выжидавшие в темноте. Мы продолжали сидеть, не шевелясь, стараясь не дышать слишком громко. Он пошел обратно вдоль забора. Возможно, ушел совсем? Мы прождали целую вечность, но наконец не смогли больше сидеть на корточках и поднялись на ноги. Человек пулей вылетел из дрока в двух метрах перед нами и спиной вперед исчез в кустах. Мы слышали, как он ломится сквозь них, а затем убегает по тропе. Собирается ли он вернуться? И если да, то один или с подкреплением? Не осмеливаясь поставить палатку, мы сидели на скамейке, каждую секунду ожидая его возвращения с подмогой.

К полуночи мы сдались и всё же поставили палатку, замерзшие и промокшие от выпавшей росы. Мы слишком устали, чтобы готовить, поэтому съели по шоколадке, но еще не уснули, когда услышали глухой рокот, похожий на отдаленные раскаты грома. Это был не просто звук, а вибрация, исходившая от земли. Неужели это он возвращается назад с целой армией? Мы лежали, не шевелясь, и ждали, но ничего не произошло. Выбравшись из палатки, при свете звезд мы не услышали и не увидели ничего, кроме маленькой лодки, входившей в залив.

На следующее утро мы собрали палатку еще до шести и устроились на скамейке, чтобы выпить чаю. Солнце только-только вставало над горизонтом, заливая красные скалы глубокими тонами ржавчины и освещая шестнадцатую лунку. Не считая потревоженной росы, вокруг не было никаких признаков нашего пребывания здесь – мы уже давно превратили главное правило «дикого» походника – не оставлять никаких следов – в настоящее искусство. Невдалеке по полю шел мужчина с двумя собаками, неторопливо двигаясь от лунки к лунке, но явно приближаясь к нам. Наконец он подошел вплотную.

– Доброе утро! Прелестное место, чтобы встретить восход, не правда ли? – Мот сразу пошел в обезоруживающе обаятельное наступление. Мужчина осмотрел нас и фыркнул; собаки бегали вокруг, пока он ходил по лужайке, явно проверяя, не повредили ли мы его траву. Он ничего не нашел – мы тщательно убрали все комочки земли, оставшиеся после выдернутых из поля колышков.

– Так значит, вы позавтракаете и уйдете?

– Разумеется, мы ведь пришли только полюбоваться восходом.

Он снова фыркнул и пошел прочь; лучи утреннего солнца подсвечивали его седые волосы. Мы с облегчением смотрели ему вслед, а на плитке грелась вода для второй чашки чая.

Мы пошли вниз по холму, по направлению к туристической автостоянке, и очень скоро обнаружили источник странного ночного шума. Всего в паре сотен метров от нас случился большой оползень. Длинная полоска красной земли и камней съехала в море, и теперь у подножия скал кипел ржавого цвета суп. Весь отрезок суши между полем для гольфа и мысом Стрейт выглядел таким же хрупким, как и рухнувший кусок берега. В любую секунду туристический парк мог лишиться существенной части, да и нашему седовласому знакомому было о чем еще волноваться, кроме нескольких комочков земли на его идеальном газоне.

Пройдя сквозь ровные ряды туристических фургонов и шале, по длинному променаду мы спустились в Эксмут и не успели оглянуться, как юрское побережье осталось у нас за спиной. Мы купили риса, консервированного тунца и шоколадок, а потом сели на паром через реку Экс до деревни Старкросс. С пристани тропа повела нас вдоль дороги, а потом долго петляла между рельсами и зарослями кустов. Наконец мы вышли к курортной зоне Долиш Уоррен и поставили палатку позади туристического центра, прямо на природоохранной территории, потому что уже темнело.

– Судя по карте, так будет еще миль тридцать. Плотная застройка, железная дорога, море. Ставить палатку негде. Как думаешь, может нам спустить последние деньги на билет на поезд, а потом автобусом добраться до Бриксхема? Вернемся в дикую местность и пойдем дальше. Либо это, либо неминуемо придется ночевать у кого-нибудь под забором, а этого делать не стоит, – Мот листал туда-сюда страницы путеводителя.

Я подумала о ночи, проведенной на поле для гольфа, и согласилась, что второй такой ночевки наши нервы могут и не выдержать.

– Ладно. Будет странно пропустить такой большой отрезок, но, может быть, мы когда-нибудь вернемся и пройдем его, и в Портленд тоже заглянем.

– По-моему, это неважно. Это же не паломничество. Верно?

Сойдя с автобуса в Бриксхеме, мы кругом вернулись на побережье в районе мыса Шаркхем. Жизнь снова вошла в нормальное русло. Рюкзаки у нас были набиты рисом и макаронами, в кармане лежало тридцать фунтов, а нос у меня покраснел и шелушился. Стоял август, самый пик туристического сезона, и на этом крайне популярном отрезке побережья было не протолкнуться от посетителей. Дорога в Плимут лежала через оживленные города и набережные; по пути нам предстояло как минимум пять раз переправляться на паромах. Потратившись на поезд, мы знали, что в ближайшие две недели не сможем позволить себе ничего, кроме билетов на паром.

– Знаешь, что я подумал? С тех пор как мы снова тронулись в путь, мы бредем себе потихоньку и дорога довольно легкая. – Ну если ты так считаешь, Мот, то конечно. – Что, если нам немного ускориться? Пройти этот отрезок со всеми паромами как можно быстрее? Мы не знаем, сколько придется отдать за билеты, но хотя бы так мы быстро с ними разделаемся и станет понятно, сколько у нас осталось денег на продукты.

– А что ты имеешь в виду, когда говоришь «ускориться»?

– Я имею в виду попытаться идти в темпе Пэдди.

– Ты шутишь.

– У нас получится.

– Ты мне больше нравился больным.

Пляж Мэнсэндс, пляж Лонгсэндс, пляж Скаббакомб-Сэндс, бухта Айви, бухта Падкомб, бухта Келли, бухта Ньюфаундленд, ой, смотри, чайка, бухта Милл, паром, бухта Компасс, мыс Комб, сон. Полил дождь, взбивая пену у подножия скал под названием Дэнсинг-Беггарз, «танцующие попрошайки». Пока мы собирали палатку, дождь превратился в легкую изморось.

Мот взглянул на карту.

– Сегодня будет длинный день. Как думаешь, ты справишься?

– Справлюсь ли я? Это ты у нас больной! Но вообще-то это безумие. Мы могли бы прокатиться на нескольких паромах, а потом подождать, пока у нас на счету появятся деньги.

– Тогда на следующей неделе будет все то же самое – будем бояться поесть, потому что неизвестно, во сколько обойдутся паромы. Давай уже покончим с этим и будем точно знать, на каком мы свете. После Плимута начинается отличный пляж. Можем там отдыхать хоть неделю, если хочешь.

– Хочу. Ну так что, пойдем мы сегодня куда-нибудь или нет?

Что происходит? Он стал сильнее, у него прибыло энергии, прояснилось в голове. Но я не осмеливалась надеяться – рано или поздно нам придется остановиться, и только тогда мы узнаем, насколько ему действительно лучше.

Мы сидели в зарослях тростника между автомобильной дорогой и Слэптон-Лей, заповедным пресным озером, которое от соленой воды Ла-Манша отделяет длинная коса из гальки. Стоявший в начале озера информационный стенд обещал нам возможность увидеть богатую местную фауну, включая чомг и выдр. Пока что мы видели чуть облезлую цаплю, оцепенело стоявшую, покачиваясь на одной ноге, да нескольких воробьев, ссорившихся в тростнике, но никаких чомг или выдр. Может быть, все животные собрались на другом берегу, подальше от плотного потока машин, ехавших по дороге – она проходила прямо по верху косы.

В деревне Бисэндс мы ненадолго задержались, чтобы насладиться виртуальным обедом перед пабом, где молодая пара наворачивала громадные порции рыбы и салата с хрустящей белой булкой, а потом еще и десерт, лопающийся от шоколада и сливок. Мы задержали дыхание, когда тропа, ставшая здесь совсем узкой, повела нас по каменному выступу вокруг мыса Старт, но, когда дождь перестал моросить и наступил тихий ясный вечер, мы обернулись и смогли разглядеть далеко позади остров Портленд – или почти смогли, во всяком случае нам так показалось. У мыса Прол мы втиснули палатку в каменную расселину и подогрели себе риса с тунцом.

– Вот бы нам сейчас еду из того паба.

– Ты бы, наверное, не смог ее съесть, даже если бы тебе ее предложили. У меня аппетит почти совсем пропал.

– Да и у меня тоже. Но выглядела она очень вкусно.

Следующее утро было как будто специально предназначено, чтобы вызвать у нас аппетит: одно за другим нам попадались названия, позаимствованные из лавки мясника. Гэммон (окорок), Хэм Стоун (ветчина), Пигз-Ноуз (пятачок), паром. И вот город Солкомб. Мы пробежали его быстрым шагом, стараясь не смотреть на еду, и пошли дальше вокруг каменистого, продуваемого всеми ветрами мыса Болт Хэд. Наконец мы поставили палатку на мысе Болт Тейл и стали смотреть на огни кораблей, шедших в Плимут.

Когда в Бантаме мы сели на паром до Бигбери-он-Си, стало заметно жарче. Мы начали источать легкий запах мертвых животных. Семья, уже сидевшая в маленьком деревянном пароме, отсела от нас подальше, на корму, и мы, пыхтя, поплыли через устье реки. К тому времени, когда мы добрались до конечного пункта этого маленького путешествия, остальные пассажиры так вжались в корму, что нос лодки начал высовываться из воды. Временно отказавшись от гонки, мы прыгнули в море. Моя иссохшая кожа впитывала прохладную воду, а прибой уносил покрывавшие нас грязь и пот. Мы плавали кругами и качались на мягких волнах, пока не стали пахнуть только озоном и солью. Пока мы сушились на солнышке, наша отвратительно грязная одежда отмокала в воде. Мои волосы, восстановившиеся было за зиму, снова приняли форму вороньего гнезда, а кожа, мало-помалу избавившаяся от трещин и сухости, стремительно возвращалась к состоянию задубевшей шкуры.

День понемногу остывал, и мы двинулись дальше, посвежевшие и отдохнувшие, повесив мокрую одежду сушиться на рюкзаки. Когда начало смеркаться, мы остановились на мысе Бикон и проводили солнце, оно село за колеблющийся на горизонте Дартмур, а потом спустились в долину, к переходу через устье реки Эрм. Отлив уже начался, но вода была еще слишком глубокой, чтобы пытаться ее перейти вброд, так что мы сидели под деревьями, доедая последний рис. Стемнело, медленно начала всходить луна, отражаясь в убывающей воде. Мы могли бы дождаться утра, чтобы перейти реку, но вместо этого перешли ее по колено в воде, осторожно нащупывая путь при свете луны, а в деревьях, росших вдоль берега, ухала неясыть. Заночевали мы в поле за лесом и всю ночь слушали сову, летавшую вдоль берега.

Утро принесло с собой волны дождя: невесомый, плывущий по воздуху, как муслиновые занавески воды, он нежно поглаживал мое лицо. Мы встряхнули палатку и скатали ее, зная, что, когда будем доставать ее в следующий раз, она окажется насквозь мокрой. Разговор не клеился, и, молча шагая сквозь моросящий дождик, каждый из нас погрузился в свои мысли. Впереди простирался Плимут, казавшийся значительной вехой, огромной городской дверью, через которую нам предстояло пройти в неизвестное будущее. К западу от Плимута, всего в нескольких днях ходьбы, был Полруан – конец нашего маршрута. Следующие две переправы на паромах стали символом последнего отрезка нашего путешествия. Тропа подарила нам уверенность, чувство безопасности, рожденное из знания, что и завтра, и послезавтра, и после-послезавтра мы точно так же будем складывать свою палатку и отправляться в путь. Мне было страшно, и, хотя вслух никто ничего не говорил, я знала, что Моту тоже страшно. Дело было не только в неизвестном будущем на новом месте, среди новых людей, которых нам еще предстояло встретить, не только в будущих финансовых сложностях или трудностях начинания жизни заново. Нас мучил и другой страх, куда более сильный и настойчивый. Рано или поздно нам придется перестать идти, чтобы снова зажить в мире нормальных людей, и что тогда случится с Мотом? Этот вопрос преследовал нас, словно стая чаек, учуявших нашего тунца. Ночевали мы над деревушкой Уэмбери, чтобы подольше не заворачивать за угол, за которым становилось видно Плимут.

У скал Маунт-Баттен мы столкнулись с новыми бытовыми вопросами – типичными для нашего теперешнего образа жизни. Как поступить: сесть на паром до Барбикана за три фунта, а потом пересесть на рейс подлиннее, до остановки Косэнд, еще за восемь фунтов, или же на рейс покороче, до остановки Маунт-Эджкамб, но за три фунта? Или вообще приберечь денежки и пойти через город пешком, пять-шесть миль, в надежде успеть на последний паром? Косэнд ближе к открытым скалам, поэтому там проще будет найти место для ночевки, но зато билет туда стоит дороже. Билет до природного парка Маунт-Эджкамб дешевле, но если мы попадем туда к вечеру, то наверняка натолкнемся на ночной патруль, и тогда нам придется в темноте разыскивать новое место для ночевки. А если мы пойдем по городу пешком, чтобы сэкономить на первой переправе, но не успеем к причалу до отхода последнего парома, нам придется искать ночлег в городе. Слишком много вариантов. У нас оставалось пятнадцать фунтов, одна пачка макарон и полпакетика мармеладок. Мы решили сесть на паром до Барбикана, там пересесть на следующий до Маунт-Эджкамба, а в промежутке потратить оставшиеся девять фунтов на еду на следующие два дня.

Сойдя с парома, мы прошлись по Барбикану, богатому и живописному району Плимута, с трудом нашли магазин, где продавались продукты, а не готовая еда, купили, что смогли, и побрели назад к парому – до следующего рейса оставалось еще полчаса. Мы ждали на металлических мостках вместе с остальными пассажирами и ели булочки и бананы. Паром все не шел. Люди в очереди начали терять терпение. Он по-прежнему не шел. Наконец к причалу подошла лодка, мы все двинулись к ней, но паромщик загородил проход.

– Нет, я не иду до Маунт-Эджкамба. Следующий паром туда пойдет только завтра.

– Да что случилось? Мы прождали целый час.

– Сел на мель. Капитан недооценил отлив. Сегодня он уже точно никуда не поплывет.

Остальные люди из очереди побрели прочь, недовольно бормоча что-то про долгую поездку на автобусе и цены на такси. Мы остались стоять на подрагивающих мостках.

– Вот черт.

– Хочешь сливочный батончик? – Мот присел на свой рюкзак.

– И что теперь? Напомни-ка мне, почему раньше мы никогда не строили планов. Ах да, вспомнила, потому что это всегда кончалось вот так, – я ощутила волну паники: мне совсем не хотелось оставаться в Плимуте.

– Так что, может погуляем по городу? Все равно больше заняться нечем.

– Я думала, мы всегда сможем избежать ночевки в городе. Слишком много людей вокруг – мало ли что может случиться.

– Пойдем просто погуляем, хотя бы убьем несколько часов.

Мы ушли из благополучного района Барбикан, полного туристов и веселой подвыпившей молодежи, и бесцельно бродили по улицам, пока не оказались в центре города. Зажглись вечерние фонари. Мимо торгового центра и дальше, вдоль университетских зданий.

– В следующем месяце я буду ходить в этот университет, а сейчас я иду мимо него и у меня нет денег даже на автобус.

– Ты вообще-то будешь студентом, так что денег на автобус у нас не будет все равно.

Стемнело, и под эстакадой мы увидели бездомного, который устраивался на ночь: раскладывал на бетоне картонку и спальник. Очень приличный спальник; я задумалась, откуда у него такой. Куда качественнее, чем те, что были у нас в прошлом году, но мужчина явно жил на улице уже давно.

– Эй, приятель, не подкинешь деньжат? Мне бы только купить еды на ужин. Я сегодня еще не ел.

– Извини, мы на мели, – я чувствовала, как Мот перебирает в голове содержимое рюкзаков. – Есть немного хлеба и банка тунца.

– Спасибо, приятель, это чертовски щедрый подарок.

Мы вышли из-под моста, вернулись на бульвар и сели на скамейку, рассматривая людей, спешивших мимо по своим делам. На скамейку напротив уселся мужчина и уставился на нас, не сводя глаз. Я пыталась его не замечать, но он все смотрел и смотрел. На вид лет пятидесяти, хотя точно сказать сложно – на улицах люди старятся значительно быстрее, чем на диване перед телевизором. Поношенные штаны, дешевые кроссовки, рваная флисовая куртка поверх кофты с капюшоном – все это выдавало в нем бездомного, но новенькая бейсболка никак не укладывалась в образ. Вероятно, он разглядывал нас с похожими мыслями.

– Никак не могу взять в толк, что вы из себя представляете. Что вы здесь делаете? – Он встал, пересек бульвар и подсел к нам.

Я ощутила легкий страх, хотя не могла понять почему. Возможно, это был отголосок иррациональной тревоги из моей прежней жизни – той жизни, в которой я сама еще не была бездомной? А может быть, дело было в том, что мы находились в городе, и кто бы к нам ни подошел, я начинала нервничать?

– Вы походники? Похожи на походников, но что-то в вас есть странное.

– Бездомные походники. Мы здесь всего на одну ночь, – казалось, Мот чувствует себя в полной безопасности.

– Бездомные походники – это мне нравится. Ну что же, сегодня вы будете не одиноки, нас тут довольно много. Где собираетесь спать? Будьте осторожны, не займите ничье место, мы тут чувствительны к таким вещам. Я, кстати, Колин. Пива хотите?

– Извините, у нас нет денег.

– Да нет же, это у меня есть пиво – хотите?

Мот взял банку, отпил из нее и передал обратно.

– Перепало мне только потому, что дочь заходила меня проведать. У меня сегодня день рождения. Она подарила мне пиво и вот эту кепку, отличная кепка.

– У вас есть родственники, но вы с ними не живете?

– Нет, ну да, у меня всё было, жена, дети, дом. А потом всё просто развалилось. Они теперь меня стыдятся.

Мы посидели в молчании. Что тут скажешь? Ему не нужно было объяснять нам, с какой легкостью налаженная жизнь может рассыпаться в прах. По бульвару к нам шел мужчина помоложе, вязаная шапка натянута по самые брови, драная куртка болтается.

– Проклятье, ну вот, начинается. Аккуратней выбирайте слова и выражения. Привет, Дин, братан, как дела?

Дин был еще молод и вел себя довольно нагло, но по его худобе и ввалившимся щекам было заметно, что жизнь у него не сахар.

– Уже пьешь, братан, и без меня?

– Ну да, у меня сегодня день рождения. Получил подарки, – Дин взял последнюю банку пива, явно предназначенную ему.

– Пьешь с чужаками, а не со мной, братан, так не делается. Кто вы, блин, вообще такие?

– Не волнуйся, братан, они бездомные туристы, уже собираются уходить, да?

– Пьешь с чужаками, братан, какого хрена?

Мужчина, лежавший под эстакадой, сложил свою картонку, взял под мышку и убрался подальше. Дин приблизил лицо вплотную к Колину, который незаметно подавал нам знаки, чтобы мы уходили.

– Свалите отсюда, вы двое, не понимаю, какого хрена вы вообще тут делаете.

Мы медленно пошли прочь, хотя больше всего мне хотелось побежать бегом. К тому времени, как мы отошли на пятьдесят метров, они уже сцепились на скамейке.

– У меня такое чувство, что это мы его подставили, а потом бросили в беде. – Я первая хотела оттуда уйти, но теперь меня мучило чувство вины.

– Мы тут ни при чем. Судя по реакции Колина, это повторяется каждый вечер.

Мы побродили по городу, невидимые для вечерних гуляющих толп, и отправились в сторону прибрежного парка Хоу, надеясь найти там спокойное местечко. Но каждый переулок или скамейка оказались уже заняты – всюду спали бездомные, либо в спальниках, либо укрывшись одеялом, либо просто свернувшись в позе эмбриона на голой земле. По официальным данным, осенью 2014 года в Плимуте было тринадцать бездомных. Если это правда, то той ночью мы встретили их всех, а потом еще столько же.

У памятника Джону Смитону нам удалось найти незанятую полянку. Мы раскатали матрасы и спальники в самом укромном уголке, не осмеливаясь поставить палатку – это было бы слишком очевидно. До конца так и не стемнело, из-за фонарей на улице были как будто вечные сумерки. Я чувствовала себя незащищенной и уязвимой – на тропе я еще ни разу такого не ощущала. На природе, несмотря на холод и сырость, я ничего не боялась, но здесь, среди множества людей, мне впервые за всю свою бездомную жизнь было страшно. Звук шагов, голоса, хлопнувшая дверь машины – все заставляло меня дергаться от выброса адреналина.

Как только начало светать, мы собрали спальники и уселись на скамейку, чтобы вскипятить воды для чая, благодарные за то, что эта ночь кончилась.

– Как они могут так жить? Это невероятно изматывает.

– Наверное, к этому привыкаешь, как и ко всему остальному.

Бродя по пустым улицам, пока утро вступало в свои права, мы видели, как из ворохов тряпья поднимаются тела и потягиваются, встречая новый день. Жизнь продолжалась; пора было браться за привычные дела.

Проходя мимо банкомата, мы остановились, чтобы проверить баланс счета, не уверенные, какой сегодня день и есть ли там деньги. На счету оказалось тридцать фунтов, и мы с благодарностью их сняли. Потом мы нашли открытое кафе и сели у окна, есть один сэндвич с колбасой на двоих и смотреть, как пробуждается утренний город. Среди прилично одетых людей по узкой улице брел мужчина; даже натянутый на лицо капюшон не скрывал его синяков. Мот купил еще один сэндвич и попросил завернуть его с собой.

– Колин! – позвал он человека в капюшоне, и тот неохотно остановился и повернулся.

– А, блин, это ты, братан. Я обычно здесь не бываю, но вчера пришлось сбежать от Дина подальше. Он слегка разошелся. Совсем у него плохо с тормозами.

– Ты в порядке? Выглядишь кошмарно. Вот, я купил тебе сэндвич.

– Что? Ты мне купил сэндвич? Вот спасибо! Ой, с колбасой, обожаю колбасу.

– Мы пошли на паром. Береги себя, приятель.

– И вы тоже, бездомные походники. Я, может, и сам однажды последую вашему примеру: пойду в поход. Да, однажды непременно так и сделаю.

21. Просоленные

Палатка ходила ходуном на ветру, который бушевал над мысом Пенли и уносился дальше, в залив Плимут-Саунд. Под каменной стеной часовни королевы Аделаиды нас застигла полноценная буря. По идее, нам стоило бы сильнее тревожиться о том, выдержат ли замотанные изолентой стойки палатки такую непогоду, но после Плимута мы просто были бесконечно рады вернуться на свой край земли. Девон остался позади, мы вновь оказались в Корнуолле, теперь уже в непосредственной близости от финиша – деревни Полруан. Ткань палатки хлопала, стойки скрипели, а мы смотрели, как гигантское, сияющее огнями судно выходит из залива, окруженное золотой рябью. В прошлой жизни мы и сами бывали пассажирами на этом ночном пароме до Сантандера, города в северной Испании. Дети были маленькими, нам едва перевалило за тридцать, жизнь, казалось, налаживалась. У нас на глазах огни уменьшались и тускнели, пока наконец не исчезли совсем. Наша прошлая жизнь уплыла, и мы отпустили ее, обратив взгляд на запад с искрой надежды.

На мысе Рейм ветер поднялся с моря сразу с двух сторон; встречные потоки ирокезом столкнулись посередине, закрутив чаек в воронке, прежде чем швырнуть их в разные стороны. Гряды белых облаков промчались мимо, открыв взгляду бесконечные пляжи вдоль залива Уитсэнд. Нам оставалось идти всего несколько дней; пришла пора остановиться и отдохнуть, замереть и помолчать, позволить себе момент затишья перед началом новой жизни. Каменистый склон, поросший папоротником, терновником и дроком, спускался в море под крутым углом. На протяжении многих миль то тут, то там на платформах, вырезанных прямо в скале, нам попадались разрозненные домики и сарайчики. В зарослях терновника нас обогнал старик, и мы остановились поболтать с ним.

– Очень необычно выглядят эти постройки, так свободно рассыпанные по склону; ничего похожего мы на тропе еще не видели.

– Эти участки достались людям между войнами. Местный фермер сдавал их в аренду по номинальной цене, и многие просто приезжали, вырубали в скалах платформы и ставили палатки, строили хижины. Потом после Второй мировой пришли и другие – те, кто потерял дома во время бомбежки Плимута. Так сюда перебралась и моя семья, а потом осталась – а почему, собственно, им было не остаться? С годами эти участки передавались из поколения в поколение, расширялись, укреплялись. Теперь вся земля здесь принадлежит городу. Нас пытались вышвырнуть, но мы отвоевали свое право остаться. Правда, арендная плата сильно выросла. Почти все дома, разумеется, здесь летние, как и везде вокруг.

Тропа петляла в подлеске, пока мы не отыскали спуск на пляж и не скинули рюкзаки на камни. Позади высились скалы, на запад уходил бесконечный песчаный пляж, а голубое море с шумом обрушивалось на берег, поднимая белую пену и заглушая любые другие звуки. Есть красивая цитата, которую приписывают исландскому поэту Торбегуру Тордарсону: «Когда прибой был высоким, море издавало непрерывный рев, тяжелый, глубокий, темный, мрачный, на все лады, и в моменты особенной громкости можно было ощутить, что этот рев рождается в самой глубине земли, у нас под ногами». Это было сказано о Норвежском море, которое принадлежит к тому же бассейну, что охватывает северное полушарие беспрерывным оглушающим ревом, заставляя дрожать землю под ногами.

– Найдем местечко повыше, куда не достанет прилив. Вон в сторону запада берег выглядит многообещающе.

Пытаться перекричать шум моря было бесполезно, так что мы молча шли по песку, и я мысленно продолжала возвращаться к домикам на скалах, к семьям, которые приехали сюда в поисках своего угла, надломленные войной; как они брались за пилы и древесину, чтобы построить хоть какое-то укрытие и начать новую жизнь. Почему в мире так немного людей, которые понимают, как важно человеку иметь собственный угол? Неужели, только оказавшись в беде, мы начинаем сочувствовать страданиям бездомных? Обязательно ли людям нужно быть беженцами из военной зоны, чтобы претендовать на помощь? А мы как общество – должны ли мы реагировать на нужды людей лишь тогда, когда считаем, что они оправданы законом? Если бы бездомные люди нашей собственной страны собрались в одном лагере для беженцев или в отчаянии поплыли бы по морю в лодках-душегубках, может быть, тогда мы приняли бы их радушнее? Но нет, наши бездомные почему-то не заслуживают помощи; мы предпочитаем считать, что их мало и они сами навлекли на себя свои беды. Однако в Великобритании более 280 000 семей официально не имеют дома, и доля тех, кто оказался в этом положении из-за пристрастия к алкоголю или наркотикам, совсем невелика. Если бы они – мы – все встали плечом к плечу, мужчины, женщины, дети, мы оказались бы совсем не похожи на одинокого мужчину под мостом, зависимого от любого вещества, которое позволяет ему ненадолго забыть о своих несчастьях. Как бы тогда мы выглядели в глазах общества? Двести восемьдесят тысяч? Может быть, больше или меньше? Верные данные никому не известны. Беженцы из западной цивилизации, плывущие без руля и ветрил на лодке, которая редко доходит до гавани.

– Представляешь, вот бы городской совет Плимута выдал Колину участок на скалах?

– Или нам?

– А что, я бы построила сарайчик на склоне. Я бы охотно осталась тут навсегда.

Было трудно определить, докуда доходит прилив; море разложило пляжный мусор в несколько слоев, показывая, что обрушивается на этот берег безо всяких ограничений, останавливаясь только по собственной прихоти. Мы взобрались на маленький каменистый островок суши среди песка и нашли в кустах относительно плоский клочок земли. Поставив палатку лицом к Ла-Маншу, мы глубоко вздохнули.

Утром мы отправились на пляж и прошли его весь из конца в конец. Когда наступил полный отлив, мы собрали водоросли, чтобы добавить их в макароны – получилось зеленое, пенистое и склизкое блюдо. Соотношение слизистости и вкуса было не в его пользу, так что мы решили ограничиться ламинарией: ее мы варили вместе с банками тунца и морскими блюдечками, которых отковыривали от камней прямо в кастрюльку. Кулички собирались в стайки, чтобы бегать по плоскому песку, ритмично опуская и поднимая головки, как танцоры кордебалета в оранжевых сапожках. Мы плавали в пенящемся приливе, прыгая на мощных волнах соленой воды, которые, возможно, касались берегов Исландии, Испании или Америки. Мы лежали на горячем песке и поджаривались на солнце, покрытые соленой корочкой для лучшего хранения. Позже, в темноте зеленого купола, я почувствовала, как его рука коснулась моего бедра, и это прикосновение вызвало во мне тот же жгучий электрический пульс, что и всегда. Все смолкло и остановилось; я не двигалась, боясь дать волю желанию, которое останется без удовлетворения, или потерять надежду, которую берегла уже бесконечно долго. Он колебался несколько долгих секунд, его горячая рука на моей холодной коже – этот момент повис между нами как вопрос, оставшийся без ответа.

Шли дни. С юго-запада наплывали белые кучевые облака и исчезали над сушей. Дули разные ветры: влажный и легкий с запада; сухой и прохладный с востока; более холодный, намекающий на конец лета, с северо-запада; а потом ласковый, успокаивающий, что лето еще с нами, с юга. Жара отражалась от плоских камней, не таких щербатых, как те, что окружали бухту. Мы сушили на них одежду, ставили на них горелку, чтобы варить морские блюдечки, даже разбили на них яйцо в надежде, что оно зажарится. Когда из этого ничего не вышло, мы соскребли его в кастрюльку и дожарили там, выковыривая песок и грязь. Мы лежали на нагретых камнях, загорая до темно-коричневого цвета. Тела, которые четырнадцать месяцев назад были сгорбленными и усталыми, рыхлыми и бледными, стали подтянутыми и загорелыми, вновь обросли рельефными мышцами, как в молодости, – мы и не думали, что это возможно. Волосы у нас выгорели и выпадали, ногти все поломались, одежда износилась до дыр, но мы были живыми. Мы не просто бездумно дышали все тридцать тысяч или сколько там дней между рождением и смертью, а познавали каждую проходящую минуту, внимательно исследуя время.

Камень отдавал накопленное за день тепло, солнце описывало по небу дугу, чайки кричали на разные голоса, а море то поднималось, то опускалось; мои руки покрылись морщинами от старости, а бедра изменили форму за множество пройденных миль, но когда он притянул меня к себе и поцеловал с настойчивостью, которая не оставляла места сомнениям, время остановилось. Перенесясь на десять миллионов минут и девятнадцать лет назад, я снова стояла на автобусной остановке перед тем, как пойти к нему, зная, что его родителей нет дома; дети снова были маленькими, и я пряталась с ним в гардеробной, чтобы урвать несколько драгоценных минут наедине; мы были нами – каждой секундой своей жизни, этой как следует поварившейся похлебкой из всех возможных ингредиентов. Мы были точно такими, какими хотели стать, и такими, какими не хотели. И еще мы были свободными – ничто не мешало нам быть какими угодно и становиться только сильнее. Два изголодавшихся тела, прижавшихся друг к другу, – жизнь подождет, время подождет, смерть подождет. Эта секунда из миллионов всех секунд была единственной, в которой мы могли жить. Я наконец была дома, мне больше нечего было искать, он и был моим домом.

Шли дни. С запада налетали сердитые фиолетовые тучи, из которых хлестал сильный косой дождь; над морем танцевали зигзагообразные молнии; с юга приплывал легкий дождик, мягким влажным плащом падавший с непроницаемо серого неба. В ночной темноте светилось бесконечное множество крошечных огоньков и вспыхивали падающие звезды – августовские Персеиды, метеоритные дожди из другого мира. Мы брали воду из ручья, льющегося со скалы после дождя, и пили, сколько хотели, смывая соль, накопившуюся в пересохшем горле и на коже. Среди низкой растительности суетились толстые черные навозные жуки, а бабочки-голубянки обмахивали крылышками воздух, пока солнце возвращалось из-за горизонта, неся с собой более мягкое и нежное тепло, чем раньше. Никогда не забывая, что Моту нельзя подолгу сидеть на месте, мы целыми днями гуляли и плавали, но чувствовали себя отдохнувшими. Сильными, но спокойными, живущими на краю океана, вне времени, ближе к воде, чем когда-либо раньше. Дважды в день по тропе над нами проходил человек с собакой и внимательно вглядывался в нас сверху. Мы провели на пляже больше недели, еда у нас кончилась, блюдечки приелись, пришло время двигаться дальше.

Тропа мягко петляла вдоль дороги, пока не уперлась в бетон, окружающий форт Трегантл. Построенный в XIX веке, чтобы обороняться от французов, во время Второй мировой войны он превратился в полигон для отработки химической защиты – здесь солдат готовили к ужасам газовой атаки. Глубоко вдыхая кристально чистый воздух, мы шли дальше, бесконечно благодарные за то, что нам не довелось жить в то время.

За крошечной деревенькой Портринкл скалы приобрели типично корнуольский вид: сделались отвеснее, круче и корявей, на них появился густой подлесок. Ветер усилился, сгоняя в кучу тяжелые облака, и мы, продравшись сквозь дрок и перебравшись через сломанный забор, нашли относительно плоский клочок земли в поле – на возвышении, в самом открытом непогоде месте из всех возможных. Поставить палатку на ветру, дувшем сразу со всех сторон, удалось далеко не сразу. Полил дождь, и прижавшись друг к другу, мы решили надеяться на лучшее, а ураганный ветер в это время пытался прорваться сквозь тонкую синтетическую ткань и поломать обмотанные изолентой стойки, толкая палатку в бок с оглушающим ревом. Мы лежали с открытыми глазами и ждали, когда сломаются стойки, изогнувшиеся под дикими углами. Но они выдержали атаку. С приходом рассвета ветер утих, и мы проспали до тех пор, пока солнце не засияло через несущиеся по небу облака. Палатка устояла перед бурей: измочаленная и погнувшаяся, но не сломленная.

Мимо заскользили бухты, окрашенные в цвета Корнуолла – голубой, зеленый и черный, неизменно оттененные полоской белой пены, бьющейся о подножия черных скал. Конец пути был так близок, что мы уже почти видели его. Вскоре мы вернемся на мыс Пенкарроу, и тогда нам придется начинать искать жилье и надеяться, что кредит на обучение пересилит нашу печальную историю с банкротством. А что, если у нас ничего не получится?

Тропа спустилась в Лу – рыбацкую деревню, поделенную пополам рекой и забитую туристами. Мы неловко пробирались сквозь толпы приехавших на автобусную экскурсию старушек и детишек, рыдавших над уроненным мороженым. Свернув в переулок, чтобы обойти самую давку, мы уперлись в тупик, где пристроилось крошечное кафе на три столика. Рыжеволосая официантка, полька по происхождению, принесла нам чайничек чаю на одного человека и две чашки.

– Какие большие рюкзаки для людей вашего возраста. Куда вы идете?

– На запад по береговой тропе.

– А откуда начали? Здесь проходит много походников; они обычно начинают в Ситоне, вы тоже оттуда вышли?”

Мот посмотрел на меня, подняв брови: о каком Ситоне шла речь? О том, что в четырех милях к востоку отсюда, или об одном из многочисленных Ситонов на южном побережье? Они начали сливаться у нас в голове.

– Нет, мы вышли из Пула, что в Дорсете.

– Но это же другое графство.

– Да, а посередине там еще Девон.

– А где ночуете, в гест-хаусах?

– Нет, в палатке, дикарями.

– Это самое потрясающее, что я слышала в своей жизни. И вы прошли такой долгий путь, а ведь вы такие старые. Я должна рассказать об этом своей подруге – она всегда говорит, что хочет отправиться на поиски приключений, но у нее нет денег. Я расскажу ей про вас. Двое стариков, которые просто вышли и пошли куда глаза глядят, ночуя в палатке, – какой источник вдохновения!

– Не такие уж мы и старики.

Мы вышли из деревни грязные, оборванные, но со странным чувством легкости. Мы – источник вдохновения? Эта мысль приятно согревала. С другой стороны дороги нам помахала молодая женщина и перебежала к нам; порывы ветра играли ее распущенными рыжими волосами.

– Мне позвонила подруга и велела скорей бежать на улицу и посмотреть на стариков с большими рюкзаками. Вы что, правда спите в палатке? И сколько же вы прошли?

Похоже, краску для волос подруги брали из одной коробки.

– Из Пула, но в прошлом году мы прошли по береговой тропе от Майнхеда до Полруана. Через день-другой мы закончим полный маршрут.

– Полный маршрут? А какой длины эта тропа?

– Шестьсот тридцать миль, но примерно сорок из них мы пропустили. Однажды собираемся вернуться и пройти пропущенные отрезки, но не в этом году.

– Это потрясающе. Я тоже хочу сделать что-нибудь такое, значительное, что навсегда изменит мою жизнь, но это так страшно, что я все откладываю и откладываю.

– Страшно? Но ты ведь приехала работать в другую страну – разве по сравнению с этим пешая прогулка может показаться страшной?

– Нас приехало сразу несколько человек, всего на годик после института. Нет, то, что вы делаете, это экспедиция, приключение, испытание. Это как раз то, чего я хочу: хочу узнать, на что я способна. Год в Англии мне этого не дал. Мне нужно что-то другое… Что-то внутреннее.

– Тогда ты должна непременно это сделать. Если чувствуешь, что у тебя есть вопрос, то надо найти на него ответ. И сделай это до того, как поедешь домой.

– Обязательно, обязательно, и когда отправлюсь в путь, буду думать о вас. О стариках, которые пошли в поход.

Тропа круто рванула вверх по бесконечным ступенькам, с которых открывался вид на огромную синюю гладь – через залив Портнадлер до самого острова Сент-Джордж и еще дальше. Мы уселись на вершине скалы, чтобы отдышаться.

– Неужели мы правда стареем? Сколько раз мы слышали от других, что старые? – Я попыталась пригладить волосы, но пальцы застряли в колтунах.

– Ну, мы же и не молоды, верно? По-моему, мне нужен кислородный баллон.

– Ты прекрасно понимаешь, о чем я.

– Даже если мы стареем, что с того? Кому какое дело? Нельзя же сказать, что мы не пожили, верно? И кстати, что за ерунду ты ей говорила, «ты должна ответить на свой внутренний вопрос» и все такое?

– Это не ерунда. Если бы мы не пошли по тропе, мы бы так и не узнали многих вещей, не открыли бы в себе новых качеств, упорства, о котором раньше и не догадывались. Взять хотя бы наше слушание в суде. Если бы мы не попытались защитить свои интересы, нас бы всегда мучил вопрос: а что, если бы мы попытались? Да, мы проиграли, но во всяком случае нашли истину, и сейчас сидим здесь, зная, что сделали все возможное, но все равно не смогли остановить катастрофу, так что жалеть нам не о чем. Если бы мы не пошли по тропе, то остались бы ждать муниципальное жилье, спрятались бы и сдались. Кто знает, до какой степени прогрессировала бы твоя болезнь? Мы так и жили бы дальше, разочарованные, разгневанные, и бормотали бы в свой чай с молоком: «А что было бы, если бы…» Или же сдались бы и оказались на улице, потерянные и опустившиеся, как Колин. Большинство людей за всю жизнь не успевают ответить на собственные вопросы: кто я, что скрыто у меня внутри? А ведь это важные вопросы. Какая жалость.

– Ну ладно, Йода, я же просто пошутил.

– Как думаешь, мне пойдут рыжие волосы?

– Пожалуйста, давай не будем проверять.

Мыс гладко уходил вперед; наступила середина дня, и в воздухе ощущался холодок. Это было уже не предчувствие скорого дождя, а мягкое, прохладное напоминание о позднем августе, когда жара прекращается и воздух начинает пахнуть грядущими росистыми ночами и паутинчатыми утрами. Конец маршрута был рядом, всего в одном дне пути. Моту предстояло начать учебу меньше чем через три недели; за это время нам нужно было снять где-то комнату – видимо, вместе с другими студентами, хотя мысль о жизни в доме с подростками заставляла меня содрогнуться. Я через это уже проходила, и, к счастью, мои подростки успели вырасти. Единственный запасной вариант – застолбить место на кемпинге, который не закрывает туалеты и душевые на зиму. Чтобы отвлечься от этих мыслей, я достала Пэдди Диллона и погладила знакомую пластиковую обложку. Страницы от Майнхеда до Полруана были перехвачены эластичной резинкой, как и страницы от Пула до Лу, и свободными оставалось всего два жалких непройденных листка. Очень скоро все страницы «Юго-западной береговой тропы: от Майнхеда до мыса Саут-Хейвен» будут надежно перетянуты потертой черной резинкой. Идти будет больше некуда, кроме как вперед, в будущее, каким бы оно ни было.

По ступенькам, крутым и безжалостным, как все ступеньки, мы спустились в маленькую бухту Талленд, где тропа пошла между столиками кафе на краю стоянки для туристических автофургонов. Мы сбросили рюкзаки на землю и отыскали чайный пакетик, чтобы опустить его в очередной выпрошенный чайник с кипятком.

– Вот же зараза, снова не заводится! – невысокая хрупкая женщина с сильным южным выговором села на скамейку рядом с нами. – Только что забрала ее из ремонта, и вот она снова сломалась. Причем всегда ведь ломается посреди ничего, вроде этого местечка. Ой, простите, вы же не местные?

– Нет, мы идем мимо по береговой тропе.

– Ах да, береговая тропа, как я сразу не заметила ваши рюкзаки. Скоро дни станут короче. А куда вы идете? Наверное, скоро уже собираетесь домой; вы же не планируете пройти весь маршрут в это время года?

– Да мы просто идем на запад. У нас вообще-то нет дома, так что возвращаться некуда. – Мот давно перестал делать вид, что мы продали свой дом, и всем интересующимся говорил правду, развлекаясь вызванной реакцией. Я подтянула ремни рюкзака, собираясь уходить – обычно нам приходилось уходить сразу после того, как Мот объявлял, что мы бездомные и живем в палатке на тропе. Как правило, на этом разговор неловко заканчивался, и мы отправлялись восвояси.

– Так значит, вы бездомные?

– Да, именно так, – я надела рюкзак, готовая идти дальше.

К нашему удивлению, женщина и глазом не моргнула.

– Пойдемте зайдем в кафе – тут прохладно. Я куплю на всех кофе, а вы мне расскажете про свой поход.

– А как же машина?

– Видеть ее не хочу. Вызову такси.

В кафе было тепло, сухо и пахло водорослями и сладким соусом чили, а из окон виднелись бурые кучи фукуса, царь-водоросли, а за ними – море. За кофе Мот рассказал нашей новой знакомой, Анне, историю о золотых летних днях, проведенных в палатке, о причудах погоды, которая постоянно меняется вокруг двух людей, живущих среди дикой природы. Эти люди обитают на узкой тропе – они совсем рядом с занятым своими важными делами миром, но настолько же непричастны к нему, как если бы жили в другом измерении. Анна сидела как завороженная, полностью погрузившись в его рассказ, зачарованная, как все, кто слушает Мота. Он мог бы с таким же успехом читать ей «Беовульфа».

– А теперь, когда лето прошло, куда вы собираетесь?

– Нам придется остановиться. В следующем месяце у меня начинаются занятия в университете, так что нам нужно найти какое-то жилье.

– Вы что же, собираетесь учиться? В вашем возрасте?

– Немного поздновато, конечно, но лучше поздно, чем никогда.

– А пожилым выдают кредиты на обучение?

– Да, хотя у меня есть шанс умереть до того, как выплачу его банку.

Анна несколько секунд посидела молча, глядя то на Мота, то на меня.

– Слушайте, у меня в Полруане квартирка. Завтра мои жильцы съезжают, и я еще не выставила ее на рынок; я собиралась пофотографировать ее после того, как они уедут. – Мот застыл на стуле рядом со мной. – Вы могли бы ее снять. Если хотите. Она вам идеально подойдет: береговая тропа проходит прямо перед входной дверью.

Это сон или явь? Неужели это действительно происходит? Спокойно, продолжаем дышать.

– Вы бы согласились сдать нам квартиру? Даже после того, как мы рассказали вам про свое положение?

– Да, конечно. Если вы студент и получите кредит, или грант, или любое другое финансирование, наверняка этого хватит, чтобы покрыть арендную плату. Квартирка совсем маленькая, ничего особенного.

– Вы это серьезно?

– Да, – Анна рассмеялась. – Вы мне нравитесь, так почему бы и нет?

Приехало ее такси, и она выбежала из кафе, помахав нам на прощание:

– Увидимся завтра вечером!

Мы схватились за салфетку, на которой она нацарапала адрес. Наш адрес. Когда случается что-то хорошее, это шокирует почти так же сильно, как когда случается что-то плохое. Мы смотрели друг на друга, не зная, что сказать, как будто боялись, что слова разбудят нас от прекрасного сна. Затем мы выбежали из кафе и стали прыгать и визжать среди залежей морского дуба. Молодая костариканка, хозяйка кафе, тоже вышла на улицу, чтобы к нам присоединиться, и вместе мы водили хоровод, как дети.

– Почему мы танцуем?

– Потому что у нас появилась крыша над головой.

– Это хорошо?

– Это просто великолепно!

– Тогда надо еще потанцевать!

Вообще-то мы планировали пройти Полперро, не останавливаясь, но тем вечером мы вбежали в паб, как раз когда в нем зажглись огни, и заказали два пива – по одному на каждого! В банке у нас были деньги на депозит и оплату первого месяца, в рюкзаке – макароны, а через несколько недель должен был прийти кредит на обучение. И у нас была крыша над головой. Что еще нужно для счастья?

Мы в последний раз поставили палатку на склоне скалы, среди кустов, с видом на Ла-Манш. В сторону востока берег уходил в темноту: я не видела его, но ощущала его присутствие. Наш долгий поход по тропе почти закончился, и по пути мы растеряли весь мусор, который тащили с собой из прошлого. От прохладного влажного ветра у меня намокло лицо, и я знала, что наконец-то могу повернуть голову и посмотреть на запад – в сторону будущего, до которого оставалось идти меньше дня.

– Не может быть простым совпадением то, что мы поселимся ровно там, где кончится наш маршрут – в Полруане! И ведь в прошлом году мы тоже сошли с тропы именно там! Это наверняка судьба.

– Согласен, это странно. Но я все равно думаю, что это просто совпадение.

В последний раз мы застегнули вход в палатку, оставив южный ветер снаружи. Меня переполнял восторг от того, что наша бездомная жизнь так внезапно и неожиданно закончилось, но что случится, когда мне больше не нужно будет сразу после пробуждения надевать рюкзак и целый день идти по скалам? Что от меня останется, кем я стану? Я не знала, но это было не страшно; прошлое осталось на другом мысе, и я с радостью с ним попрощалась. Наконец-то я могла смотреть в будущее с надеждой.

В ярком солнечном свете мы собрали палатку, аккуратно сложив обмотанные изолентой стойки, и перелистнули последнюю страницу Пэдди, подсунув ее под резинку. Свободных страниц больше не было. Последний переход вел нас то вверх, то вниз в головокружительном водовороте холмов, долин и бухточек. Выкрашенный в белый указательный знак кивнул нам на безупречно ровную полянку, поросшую невысокой травой – идеальное место для стоянки, которое всегда безуспешно разыскиваешь около семи вечера, но обычно безо всяких усилий встречаешь в полдень.

Вокруг не было ни души, не считая мужчины, стоявшего на поросшем травой выступе над скалами. Одет он был так, как будто собрался на сафари в 1950-е: длинные серые шорты и жилет в тон, а на голове – широкополая шляпа. Он стоял и смотрел в море; левая рука в кармане, а в правой веревка, к другому концу которой был привязан предмет, который мы сначала приняли за камень. Время от времени мужчина делал шаг вперед – и камень следовал за ним, прямо по невысокой, выкошенной ветрами травке. Мы наблюдали за ним минут десять, за которые он продвинулся вперед на три метра – по маленькому шажку за раз.

– Ничего не могу с собой поделать, я просто обязан пойти посмотреть, чем он там занимается.

Подойдя поближе, мы поняли, что на конце веревки вовсе не камень.

– Здравствуйте! Отличный день для прогулки с черепахой.

Прошел год с лишним с той памятной встречи в лесу на второй день нашего похода. Мы давно уже и думать забыли о предсказании, гласившем, что мы будем «гулять с черепахой». Однако сейчас, почти в самом конце путешествия, оно неожиданно сбылось и возникло у нас прямо перед носом в специальной шлейке. Черепаха медленно, шаг за шагом, продвигалась вперед, то и дело останавливаясь, чтобы куснуть травинку или листок.

– Салат.

– Что?

– Его зовут Салат.

Мы все шагнули вперед.

– Что вы с ним тут делаете?

Мужчина посмотрел на поводок в своей руке, а потом перевел взгляд на нас с таким видом, будто мы задали идиотский вопрос.

– Выгуливаю его.

– Выгуливаете? И что же он, любит долгие прогулки? Кажется, поводок необязателен, вряд ли он вдруг куда-нибудь умчится.

Мы снова дружно шагнули вперед.

– Внешность обманчива; он кажется медлительным, но стоит отвернуться – и фьють, только вы его и видели! Тогда мне приходится доставать салат, садиться и ждать: рано или поздно черепаха учует салат и подойдет, но на это могут уйти часы, – он приоткрыл карман и показал нам маленькие салатные листики.

– Так вот почему вы назвали его Салатом. А не проще было бы просто поселить его в саду?

Мужчина закатил глаза, и мы все сделали еще один шаг.

– Нет, так нельзя. Ему нужно бывать на улице, разминать ноги. Я не могу запереть его в клетку, ведь он дикое животное. Мы гуляем здесь каждый день.

– Вот как.

Мы успели подняться на следующий мыс, прежде чем кто-то из нас осмелился открыть рот.

– Что?

– Не пытайся мне сказать, что это тоже было совпадение!

Когда мы наконец перестали смеяться и обернулись, мы увидели внизу залив Лантивет, а за ним знакомый силуэт мыса Пенкарроу. Мы шли мучительно медленно, каждые несколько минут останавливаясь, чтобы оглядеться по сторонам; мы одновременно и ждали скорого окончания своего похода, и пытались его оттянуть. Этим вечером – не каким-то абстрактным вечером в далеком возможном будущем, а уже этим вечером мы разберем свои рюкзаки и разложим спальники на незнакомом полу. В следующие несколько недель мы распродадим основную часть оставшихся у нас вещей, чтобы арендовать фургон и перевезти то немногое, что необходимо нам для жизни в Полруане. Мот приступит к учебе, не особо надеясь дожить до диплома. Я буду искать работу и начну писать книгу. И вот внезапно из ничего, из воздуха, из потерь и страха мы станем так же счастливы, как были в двадцать лет.

Когда все поводы медлить закончились, мы пересекли мыс Пенкарроу. Наш бездомный поход закончился. Мы сели на скамейку с видом за залив Лантик, поставив рюкзаки бок о бок, и доели остатки мармеладок. Совсем близко от нас пронесся сапсан, опустившись вдоль кромки скал вниз, к заливу, прежде чем снова взмыть вверх и исчезнуть из виду.

Из дрока выступила знакомая фигура, в тех же куртке и шляпе, что и год назад, с той же тростью в руках.

– Он уж неделю как вернулся. В прошлом-то году улетел в тот самый день, что вы ушли. Я-то конечно знал, что вы придете, так всем и сказал, что вы придете, что он вас приведет обратно. Это знак, так-то вот.

Он медленно пошел прочь, по направлению к дороге, а солнце коснулось горизонта, и из лощин пополз туман.

Нам не повезло: у нас не было времени, чтобы сначала пережить шок от произошедших с нами событий, а потом – как бывает в любой порядочной истории про исцеление – отправиться на природу, чтобы вновь обрести свое место в жизни. Несчастья обрушились на нас, подобно огромной волне, и непременно уничтожили бы, если бы не тропа. Путешествие лишило нас всех эмоций без остатка, высосало и энергию, и силу воли. Но затем, совсем как скрюченные деревья, которые встречались нам по пути, мы изменились под воздействием стихий. Мы приняли новую форму, способную выдержать любую бурю, которая попробует омрачить наше сияющее море. Я подумала о двух подростках, без остатка поглощенных друг другом, о страсти, в которой прожила почти всю жизнь, о хлещущем дожде и обжигающем солнце, о сапсане, свободно реющем в воздушных потоках над обрывом, о двух молекулах, которые держит вместе электрический заряд – заряд достаточно сильный, чтобы возникла мощная связь, но и эта связь однажды может порваться. Наконец я поняла, чему научила меня жизнь на улице. Она лишила меня всего материального и оставила раздетой догола, как чистый лист в конце недописанной книги. Она дала мне выбор: либо оставить страницу пустой, либо с надеждой продолжить писать. Я выбрала надежду.

Я понятия не имела, что несет нам будущее, как на него повлияют месяцы, проведенные дикарями на береговой тропе. Я знала только одно: мы – чуть подсоленные ягоды ежевики, висящие в последних лучах летнего солнца, и кроме этого совершенного момента нам ничего больше не нужно.