Вы не авторизовались

Час Ведьмы бесплатное чтение

Крис Боджалиан
Час Ведьмы

Информация от издательства

Original title: Hour of the Witch

На русском языке публикуется впервые

Боджалиан, Крис

Час ведьмы / Крис Боджалиан; пер. с англ. Д. Смирновой. — Москва: Манн, Иванов и Фербер, 2022. — (Романы МИФ. Час ведьмы).

ISBN 978-5-00195-265-7

Брайану Липсону и Деборе Шнайдер — за их терпение, честность, наставления и доброту

И вновь Виктории, моей музе и возлюбленной навеки

Грезишь ли ты о том, что скрывает за собой Луна, и не чаешь ли вскоре отправиться туда?

Анна Брэдстрит

Пролог

Дьявол всегда мог быть поблизости.

Конечно, Бог все видел. Как и Спаситель.

Поэтому они никогда не оставались совершенно одни. Даже когда отправлялись к илистым берегам или соленым топям, которые называли Черным заливом, потому что во время прилива их почти полностью покрывала вода, или когда им случалось подниматься на Тригорье — на самом деле три отдельных холма: Хлопковый, Страж и Маяк, — которые они в прямом смысле сплюснули, когда рыли землю и строили дамбы, причалы и склады. Даже на узком перешейке, который вел к большой земле, даже в лесу (и особенно когда они были не в лесу) на дальнем краю узкой косы.

Они знали, что нечто таится рядом, когда они словно бы одни оставались в своих маленьких темных домах — с окнами-щелками, часто закрытыми от ветра и холода, — когда мужчина писал в своем дневнике (по сути, учетной книге, куда он скрупулезно вносил события каждого дня и отчеты о своем состоянии в попытке вычислить, не относится ли он к числу избранных) или женщина мимоходом записывала несколько поэтических строк, посвященных деревьям, рекам либо восхитительным песчаным дюнам, в ночи перекатывающимся, точно морские волны.

Иногда чужое присутствие пугало, особенно если появлялись признаки, что за этим стоит Дьявол. Но наступали моменты, когда оно успокаивало и они, лишь овцы под божественной волей, не чувствовали себя одиноко в компании пастуха. Его присутствие баюкало, ободряло и ощущалось как нечто завораживающе прекрасное.

Так или иначе, но чаще всего мужчины и женщины находили утешение в том, что есть объяснения миру, по сути своей загадочному, причем загадочность его обычно проявлялась в чем-то ужасном: ялик с десятком гребцов исчезал под водой где-то между причалом и массивным, стоявшим на якоре кораблем, груженным бочками со специями, контейнерами с порохом и ящиками с оловянной посудой, фарфором и текстилем. Тот ялик исчез безвозвратно. Только что моряки в доках отлично его видели. И вдруг небо закрыли тучи, полил дождь, и лодка не вынырнула из бурунов и пены, а тела так и не нашли.

И позднее не нашли.

Или тот фермер, которому бык проткнул рогом живот, и он через три дня, проведенных в непрерывной агонии, умер в своей постели. Как вы это объясните? К тому времени, когда его муки подошли к концу, перья и обертки кукурузных початков в большом мешке под ним были столь же красны, как и холстина, в которую они были завернуты. Никогда еще человек не истекал кровью так долго.

Три дня. По-библейски символично.

И все-таки. Все-таки.

Как вы объясните случай, когда муж сломал жене ногу кочергой, а затем приковал за пояс к плугу, чтобы она не сбежала с его участка? И кто после этого пропадает? Женщина прождала целый день, прежде чем начать звать на помощь.

Как вы объясните ураганы, уносящие в море целые причалы; пожары, изливающиеся в дом из очага и оставляющие после себя лишь две почерневшие трубы; как вы объясните засухи, голод и потопы? Как вы объясните смерть младенцев, смерть детей и — да — даже смерть стариков?

Никогда они не задавались вопросом «Почему я?». На самом деле они даже никогда не задавались более разумным вопросом «Почему кто-либо?».

Потому что знали. Они знали, что обитает снаружи, в дикой местности, и что обитало у них внутри и было, вероятно, еще более диким. Пусть добрые дела не могли ни на йоту изменить их суть: первородный грех — не выдумка, предопределение — не байка, но они могли быть знамением. Добрым знамением. К святости приобщались после освобождения от грехов.

Что до разводов… то они случались. Редко. Но случались. Развод разрешался. По крайней мере, официально. Досудебное примирение всегда было предпочтительнее тяжбы, поскольку в конце концов то была община святых. Во всяком случае, так было задумано. Реальные основания имелись постоянно: уход от супруга, нищета, двоебрачие, прелюбодеяние (которое поистине должно было караться смертной казнью, как завещал Господь в Книге Левит и Второзаконии, однако на деле ни одного прелюбодея так и не повесили), мужское бессилие, насилие.

Это был жестокий мир, но бить законного спутника жизни тем не менее не дозволялось.

По крайней мере, в тех случаях, когда он или она не давали к этому повода.

Мэри Дирфилд знала все это, знала потому, что Господь наделил ее исключительным умом, — что бы ее муж Томас ни говорил. И хотя мозг не помог Энн Хатчинсон^[1] (сам Уинтроп^[2] заявлял, что она навлекла на себя беду, когда слишком усердно старалась думать как мужчина) — а много позже он однозначно не поможет женщинам, повешенным как салемские ведьмы, — Мэри своим разумением понимала, что не сделала ничего плохого и не заслуживает того, чтобы ее били, как тупую скотину. Она бы этого не потерпела. Судя по всему, ее мать и отец — благослови их Господь — тоже не стали бы требовать, чтобы она с этим мирилась.

Конечно, причиной послужило не только насилие с его стороны, и она даже не сводилась к их перепалкам. Не одна лишь его жестокость разрушила их брак, и в ловушку развода их завлекли силы, лежавшие за пределами ее разумения. В какой-то момент она поняла, что иногда предпочитает присутствие лишь ангелов и своего Господа, а иногда, наоборот, многое отдала бы за компанию человека.

Потому что даже для разума столь острого, каким обладала Мэри Дирфилд, это было признание собственных низменных желаний и беспокойных демонов, поднимавших голову в минуты, когда свет вокруг мерк.

Книга жены

1

…И так, словно варвар, он называл меня потаскухой и сочинял самую что ни на есть небывальщину о моем поведении, а потом бил меня, чтобы приучить к порядку, словно я дитя невоспитанное.

Прошение о разводе, написанное Мэри Дирфилд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Молодые люди, впервые взявшие в руки косу, совершают две ошибки: они пытаются работать исключительно руками и делают излишне широкие взмахи. Они нападают на траву, как будто считают, что та вскочит и убежит, если они не убьют ее сию же секунду. Обычно отцы или дяди показывают им, насколько лучше спорилось бы дело, работай они еще и спиной и делай взмахи почти небрежно, лениво и размеренно. Отвести лезвие назад, руки — на выступах черенка, правая нога идет вперед, затем резко опустить косу, представить, что серп лезвия — это кончик маятника на высоких часах, а левую ногу тем временем направить вперед. Вот как надо.

Если лезвие достаточно острое, то большие пучки травы будут сыпаться под натиском металла по мере продвижения по полю, а руки не превратятся в чугун.

В первый раз, когда муж Мэри Дирфилд ударил ее, она не соотнесла его движение с покосом: ей было очень больно, и она совсем растерялась. Кожу жгло. Зато во второй раз, спустя полгода, как раз перед ее двадцатым днем рождения и сразу после первой годовщины их свадьбы, она обратила внимание, что муж ударил ее так, как опытный работник косил бы траву. Его рука взлетела наверх легко, и движение вышло ловким и точным. По дуге. Мэри отлетела на стол из тыквенной сосны, оловянные подсвечники попадали, кружка с крепким сидром, из которой пил муж, опрокинулась, содержимое полилось на пол и на поднос с ужином. И все равно она явственно видела перед собой мужчин на покосе — воспоминания в голове представали ярче, чем перед глазами: растекавшийся по тушеной тыкве сидр, ритмичные и размеренные движения их торсов и рук.

Он назвал ее потаскухой, она ответила, что он и сам знает, что это не так. Он сказал, что видел, как она заглядывается на других мужчин, тех, кто помоложе, как она смотрит на них похотливым взглядом. Она ответила, что это неправда, но подумала, что он сейчас снова ее ударит. И приготовилась к этому удару, вжала голову в плечи и закрыла лицо руками. Но он не тронул ее. Дрожал от гнева, как ни беспочвенно было его чувство, а Мэри надеялась: и от нахлынувшего раскаяния, но муж все же сдержался.

Вместо этого он вылетел наружу, оседлал Сахарка, красивого восьмилетнего серого с черной гривой мерина, и был таков. Она прижала пальцы к щеке и подивилась жару кожи под ними. Там собирается кровь? Будет опухоль, это неизбежно, и женщина порадовалась, что они одни. У нее голова шла кругом от стыда. Мэри взяла его кружку, прижала холодный металл к тому месту, куда он ее ударил, и села на свой стул. Она размышляла над загадкой: «Как получается, что я чувствую себя униженной, когда я одна? Разве для этого не нужен зритель?»

Четыре года спустя муж Мэри Дирфилд храпел подле нее в постели. На публике никто никогда не видел его в разгульном или агрессивном опьянении, может быть, поэтому его ни разу не штрафовали и не отправляли под стражу. Гнев он придерживал для дома и редко (если вообще когда-нибудь) позволял себе срываться в присутствии молоденькой служанки Кэтрин или когда приезжала погостить его взрослая дочь. Мэри показалось, что она теперь слышит, как девушка спускается вниз, к очагу, но, возможно, ей это почудилось. Скорее всего, это был ветер.

Брат бедной девушки умирал. Это был близнец Кэтрин, но из них двоих телесной слабостью отличался именно он. Им было по восемнадцать. Вряд ли ему суждено пережить эту осень. Как и сестра, он был в услужении. Сегодня вечером, Кэтрин говорила, он смог немного поесть и даже проглотил чуть-чуть мяса, но все равно при таком слабом здоровье несколько кусочков свинины вряд ли спасут юношу от угасания.

Когда ночью муж Мэри вернулся из таверны, она сделала вид, что спит. Он пришел очень поздно. Она чувствовала, что он на нее смотрит, но знала, что не станет будить ее и извиняться за то, что ранее вечером избил. (И, конечно, он смотрел не потому, что подумывал о соитии. Об этом не могло идти и речи после того количества, что он выпил.) За эти годы у них появилась своя традиция. Он пил, затем бил ее и уходил, чтобы пить дальше. На следующий день просил прощения. Она полагала, что завтра утром он также извинится за свое сегодняшнее поведение. Будет обличать свою греховность, потом пойдет в церковь. Мэри вспомнила, из-за чего они повздорили: сад зарос, выглядел запущенным, и муж счел, что это бросает на него тень. По крайней мере, с этого все началось. Она знала, что у него есть и другие демоны, вонзающие в него острые, как иглы, зубы.

Томасу было сорок пять, он был чуть менее чем вдвое старше жены. Мэри стала ему второй женой, первая — в девичестве Анна Друри — умерла восемь лет назад, вскоре после того, как семья Мэри приехала в колонию: лошадь Томаса ударила ее в челюсть и сломала шею. В тот вечер Томас застрелил скотину, хотя вплоть до того ужасного события животное вело себя очень смирно. С Анной они родили троих детей, двое из которых умерли в детстве, а третья дочка, Перегрин, уже выросла. Она вышла замуж всего за несколько недель до брака отца с Мэри. Соответственно, Мэри никогда не жила с Перегрин под одной крышей, чему она была только рада, поскольку женщины были примерно одного возраста. Будучи с ней почти ровесницей, Мэри в то же время приходилась Перегрин мачехой; хотя она и представить себе не могла, как бы воспитывала кого-то одних с ней лет. Перегрин была ей скорее сводной сестрой, чем падчерицей, пусть и той, которая, как подозревала Мэри, не любила ее просто потому, что она не Анна. Теперь у Перегрин были свои дети, а это значило, что Мэри в свои двадцать четыре года стала бабушкой. Мысли об этом факте наводили на нее печаль и тревогу.

Мэри закрыла глаза и прислушалась к звукам осенней ночи. С деревьев на рыночной площади листья еще не облетели, и пастбища пока не превратились в пустыри, но скоро растения оголятся, и вместе с полной луной наверняка придет жестокая стужа. Лунному диску уже недолго осталось расти. Мэри коснулась лица там, куда Томас ударил ее, предполагая, что завтра утром люди могут спросить, что случилось. Так, придумывая правдоподобное объяснение синяку, Мэри погрузилась в глубокий сон.

2

Я частый гость в тавернах и трактирах. Я этого не скрываю и не прошу прощения ни у суда, ни у Господа. Но хоть раз меня штрафовали за то, что я выпил слишком много? Нет. Или меня секли публично за непристойное поведение? Конечно, нет. Я и моя деятельность хорошо известны этому собранию. И пусть во мне есть зло, пусть сердце мое не чуждо греху, и у меня есть причины часто каяться перед Господом, истина заключается в том, что я всегда и во всем старался возносить Ему хвалу. Хоть в конце мне и придется ответить за многочисленные свои прегрешения, мое отношение к жене, Мэри Дирфилд, не будет среди их числа.

Показания Томаса Дирфилда, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мэри Дирфилд знала, что она красива. Глаза ее были чистейшего голубого оттенка, кожа — бледная и гладкая, словно фарфоровая посуда, из которой они порой ели еще в Англии, когда она была маленькой девочкой, поэтому иногда она опасалась собственного тщеславия: ей казалось, что это знак, призывающий пристально следить за собой. Это плохо, если ты преисполнен гордыни.

Однако, одеваясь в церковь, она с облегчением поняла, что Томас ударил ее в висок как раз так, что синяк можно скрыть под чепцом, если туго завязать его вокруг лица. В начале этого лета ей пришлось сказать соседям, что ночью ударилась о вешалку для одежды, после чего все потешались над ее неуклюжестью — все, кроме матери, которая, по опасениям Мэри, догадывалась об истинной причине появления черно-синей отметины.

Сегодня служба начнется в девять, закончится к полудню и возобновится в два. В этом году лето выдалось хорошее, дождей и солнца было как раз столько, что люди успели три раза заготовить на зиму сено, а урожай на полях вырос такой, какого Мэри не помнила со времени своего приезда в Массачусетс. Тыквы вымахали размером с маслобойку. Сегодня будет служба, во время которой нужно будет преклонить голову перед милостью Господа и поблагодарить его за такую удачу. Дьявол, что примечательно, отсутствовал, разве что не считая смерти двух младенцев на Мальборо-стрит и его визита к бедному умирающему брату Кэтрин. Справедливости ради стоит сказать, что несчастный Уильям жил в доме, хозяева которого при строительстве не заложили в фундамент бычью кость и не покрыли солью ни один из кирпичей в трубе, — об этом все знали. Некоторые полагали, что кончина младенцев — работа ведьм, а не Дьявола, но Мэри считала, что все эти гипотезы — чистейшей воды абсурд. Дети умирают постоянно. Она ничего не видела и не слышала по поводу того, чтобы у кого-то из женщин в округе проявились признаки одержимости. Если Дьявол вербовал себе прислужниц этим летом, то все это происходило на юго-западе, в Хартфорде.

В этом году действительно были чудесное лето и самый что ни на есть замечательный сентябрь. Мельница ее мужа всю осень и зиму будет молоть пшеничную и кукурузную муку, так что, возможно, он будет в хорошем расположении духа. Когда занят, он счастлив и пьет сидр и пиво, только чтобы утолить жажду, не больше того. Вчерашний вечер, говорила она себе, готовя платье к церкви, повторится еще очень нескоро. Не раньше, чем через несколько месяцев. Он на самом деле не напивался так часто. Скоро муж проснется, возможно, заметит, что она разглядывает свое отражение или поправляет за завтраком воротник и манжеты, и ласково попеняет ей за самолюбование. Он извинится, и снова все будет хорошо.

Или, по крайней мере, неплохо. Терпимо.

Она слышала, что внизу Кэтрин открыла банку с патокой и готовит им завтрак. Мэри проверила еще раз, что чепец надежно скрывает синяк, и спустилась вниз по ступенькам — она всегда ценила эту роскошь, так как многие соседи в этих случаях пользовались исключительно приставной лестницей, — и, миновав гостиную, присоединилась к девушке на кухне.

— Хорошего воскресенья тебе, Кэтрин, — поздоровалась Мэри.

Та улыбнулась и слегка склонила голову.

— Я не слышала мистера Дирфилда, — сказала она. — С ним все хорошо?

— Мы с минуты на минуту его услышим. Он еще спит.

Она заметила, что Кэтрин уже убрала к стене лавку, служившую ей постелью, и накрыла стол к завтраку. У служанки не было своей комнаты на втором этаже, как у хозяев, она спала на кухне или в коридоре. Мэри знала, что по бостонским стандартам дом у них отменный — как же иначе при муже-мельнике, — но он не шел ни в какое сравнение с тем, в котором она выросла в Англии. Здесь у них было шесть комнат на двух этажах, не считая подвала, но вместе с кладовой за кухней. (Ей приходилось сильно пригибаться, направляясь туда, и потому тот угол дома Кэтрин посещала чаще нее.) На первом этаже были уютная передняя, гостиная и кухня, на втором — две просторные комнаты. Между кухней и передней располагался внушительный очаг, в прихожей находился еще один, поменьше, и даже на втором этаже был скромный камин — в комнате, которую Мэри делила с Томасом. Она могла назвать разве что с десяток других домов с тремя каминами и тремя трубами, причем один принадлежал губернатору, второй — пастору материнской церкви, а остальные — самым богатым бостонским купцам и торговцам, в числе которых был и ее отец.

Она продолжала надеяться, что когда-нибудь вторая спальня будет принадлежать ее детям — как некогда у дочери Томаса от первого брака была своя комната в том доме, что построил ее отец, — но в какой-то момент поняла, что этому вряд ли суждено случиться. Ведь они прожили в браке уже пять лет.

— Вчера он вернулся поздно, — сообщила Кэтрин, имея в виду Томаса, но в интонации ее голоса не прозвучало ни малейшего намека на неодобрение. Впрочем, подобного она никогда не допускала. Девушка даже заглядывалась на Томаса. Мэри видела, как порой та краснела в его присутствии и как неукоснительно следовала его наставлениям, точно словам пастора. Она вертелась вокруг него и иногда ходила по пятам, словно вышколенная собака.

— Это так, — согласилась Мэри, взглянув на горшок на огне и остановившись послушать умиротворяющие трели горлиц, устроивших гнездо на дубе напротив окна из кухни. Они продолжали ворковать, когда до женщины донеслись звуки со второго этажа, и она тут же отвлеклась от птиц, полностью сосредоточившись на спальне наверху. Иногда ей удавалось угадать настроение мужа просто по первым звукам, издаваемым им утром. Если его день начинался с довольного протяжного зевка и потягиваний, значит, он останется в хорошем расположении духа как минимум до полдника. Если, напротив, его легкие были забиты и день начинался с кашля и плевков, то настроение его будет прескверное, и Мэри останется только надеяться, что Томас пробудет на мельнице до вечера и придет домой только к ужину.

Она слышала, как его ноги гулко соприкоснулись с паркетным полом под аккомпанемент звука, напоминающего урчание огромного котяры: такое низкое рычание Томас Дирфилд издавал, когда прекрасным утром отходил ото сна, вполне довольный жизнью.

Ей хотелось взглянуть на Кэтрин и убедиться, что та услышала то же самое, но при девушке мужчина вел себя как заботливый глава семьи. Служанка могла только догадываться о крутом нраве хозяина, но никаких крайностей у него не замечала, а если он при ней и раздавал жене команды, то они не выходили за рамки благоразумия. К тому же Мэри отказывалась признавать, что мир и покой в ее доме держатся на волоске, поэтому она только взяла с полки псалтырь и стала искать псалом, с которого Томас любил начинать день.

Найдя молитву, она отметила нужную страницу и оставила томик рядом с едой, которую ей предстояло разделить со своим мужем.

Томас спустился вниз полностью одетый, разве что без мокасин и плаща. Мэри хотела было заговорить: спросить, как он спал, хорошо ли себя чувствует, что угодно, чтобы заверить его, что в присутствии Кэтрин она намерена выказывать ему одно лишь уважение, — но, подойдя к ней, он положил одну руку ей на талию, а указательный палец другой прижал к ее губам и сказал:

— Прошу тебя, не говори ничего. Вчера вечером я был в омерзительном настроении и выместил его на тебе. Я очень, очень сожалею и буду просить Господа о прощении. А ты попросишь его за меня?

Он поцеловал ее в лоб, и, даже несмотря на щекотку его усов и бороды, она поразилась, как высохли за ночь его губы. Мэри начала что-то говорить, но он покачал головой и сказал служанке, стоявшей у очага:

— А, Кэтрин, доброго воскресенья. Как мудро ты поступила вчера вечером, когда пошла навестить своего брата. Я вел себя как чудовище с этой достойной женщиной. Как монстр.

— Я не уверена, что это возможно, мистер Дирфилд.

— О, поверь мне: это так. И оно со мной случилось. Я много работал, потом выпил слишком много, и, не успев ничего понять, был охвачен демонами. Но расскажи мне о твоем брате. Как он?

— Кажется, получше. Он немного поел.

Мэри почувствовала, что муж уже не так крепко сжимает ее талию, и, посмотрев на него, увидела его улыбку. Он подмигнул ей. Томас по-прежнему был очень красив, когда улыбался. Но тут же все его внимание переключилось на Кэтрин.

— Когда доктор Пикеринг был у него в последний раз?

— Кажется, в пятницу.

— Ему пускали кровь?

— Да, сэр. Пускали кровь и поставили банки.

— Может быть, завтра ему снова можно будет отворить кровь. Уильям — крепкий парень.

— Дай Бог, чтобы так.

Томас перевел взгляд на псалтырь и сказал:

— О, Мэри, ты выбрала правильный псалом. Чудесно! Давайте садиться.

Кэтрин поставила горшок с кашей прямо на стол и присоединилась к ним, пока Томас вслух читал псалом и произносил молитву. Закончив, он сделал добрый глоток пива и приступил к еде.

В Плимуте, на юге, было время, когда барабанная дробь служила для сепаратистов сигналом, что пора идти в церковь. Прихожане собирались у дома капитана и маршировали к молитвенному дому, выстроившись за барабанщиком в три шеренги. Ничего подобного уже не проводилось без малого двадцать пять лет, с 1630-х, но Мэри до сих пор не могла взять в толк, как можно ходить в церковь как на поле боя.

Здесь все было устроено значительно цивилизованнее. На колокольне материнской церкви звонил колокол, а прихожане не сходились с таким видом, словно готовились к схватке. Они приходили, каждый со своей семьей, как будто и не покидали Англию, с той лишь разницей, что они с Томасом расходились у дверей, чтобы он сел с мужчинами, а она — с женщинами и маленькими детьми. В то утро Мэри сидела рядом со своей матерью в третьем ряду слева, вместе с Кэтрин и служанками матери, Абигейл Гезерс и Ханной Доу.

Вскоре после того, как преподобный Джон Нортон приступил к молитве, она поняла, что сегодняшнее воскресенье не будет преисполнено ни изъявлений благодарности, ни траурного плача со стороны прихожан. Проповедь была более интеллектуального толка, и люди реагировали соответственно. Ей самой будет непросто сосредоточиться, поэтому она села прямо, стараясь не распылять внимание. Однако ее мысли блуждали, и в какой-то момент она поняла, что разглядывает мальчиков и девочек. Женщина смотрела на семьи — разделенные проходом, да, но она все равно связывала мужчин с их женами и детьми, потому что, конечно, Бог именно так и смотрит на них. Она оборачивалась и посматривала на малышей на скамейках сзади, которые крутились на своих местах, а матери усмиряли их шепотом или слегка ущипнув, и ей бросились в глаза пышные кудряшки, выбившиеся из-под шляпки какой-то девочки.

Она напомнила себе, что в свои двадцать четыре и сама еще недалеко ушла от маленькой девочки, хоть уже и бабушка, и замужем за мужчиной, чья борода выглядит так, словно покрыта инеем. У Перегрин, дочери Томаса, и ее мужа уже двое детей, причем девочка достаточно большая, чтобы самостоятельно сидеть на лошади, если ее ведут под уздцы.

Когда они закончили со Священным Писанием и псалмами и перешли к проповеди, Мэри продолжала завороженно смотреть на женщин, бывших замужем, здоровыми и все еще достаточно молодыми, чтобы рожать детей. Она смотрела и на своих ровесниц, качавших на руках младенцев, например на Руфь Сиуолл, на крестинах ребенка которой, Ричарда — такое солидное имя для малыша, подумала она, — была этим летом. Довольно долго Мэри не могла оторвать взгляд от Перегрин и двух ее деток и почувствовала, как мать берет ее за руку и сжимает, кивком призывая обратить внимание на пастора.

Утро все тянулось, и стало ясно, что сегодня — одно из тех воскресений, когда ей вряд ли удастся сосредоточиться на пророчествах и поучениях, но она приложит максимум усилий. Мэри проверила, что чепец прикрывает синяк, глубоко вздохнула и перевела взгляд на лицо пастора — вытянутое, с острой бородой, — слушая, как он говорит о корыстолюбцах и мирянах, которые на первый взгляд могут казаться благочестивыми, порядочными и целомудренными, но вводят себя в заблуждение, полагая, что горстка добрых дел способна искупить их грехи.

Перегрин с мужем — молодым плотником, лицо которого имело следы яростной схватки с оспой, перенесенной в детстве, — а также с их детьми пришла на обед в перерыве между церковными службами. Ее супруга звали Джонатан Кук. Хотя он приходился Мэри зятем, был лишь на шесть месяцев старше ее. Парень ей нравился, и она вместе со своей падчерицей искренне смеялась над его шутками про диких индеек, лобстеров и других забавных животных, представленных на столе. Джонатан был красив, высок, подтянут, с волосами цвета сладкой кукурузы («Совсем как у меня», — подумала Мэри, когда их знакомили). Она видела его этим летом, когда он строил дом, его оголенные руки сильно загорели на солнце, а волосы стали почти белыми.

Джонатан прожил в колонии почти столько же, сколько и Мэри, уже около девяти лет, но по-прежнему иногда мог себе позволить отпустить непристойную шутку, как будто они по-прежнему находятся в Англии. Мэри не знала, понимала ли Перегрин двусмысленные фразочки юноши несколько лет назад, в период его ухаживания за ней, но теперь, будучи замужней женщиной, — наверняка. Томас считал, что Джонатан живет не по средствам, но признавал, что честолюбия тому не занимать: парень хотел в будущем начать свое дело, чтобы другие плотники работали на него. С учетом того, что город разрастался, расширялся во все стороны и разве что не уходил в море, это представлялось вполне возможным.

Томас помянул брата Кэтрин, Уильяма, в своей молитве, прежде чем они приступили к еде, и Мэри заметила, что служанка молча склонила голову. Ни Кэтрин, ни Уильям еще не были приняты в лоно церкви, и если девушке, судя по всему, нравились службы, то про Уильяма до Мэри доходили слухи, что до болезни он посещал их только потому, что того требовал закон. Внезапно она ощутила прилив несомненной гордости за красноречие и великодушие своего мужа. Были люди, знавшие Уильяма, которые и не подумали бы помянуть его в своих молитвах.

— Благодарю вас, — произнесла Кэтрин, когда он закончил, и посмотрела на Томаса с почтением.

— Не стоит благодарности. В самом деле.

— Нет, сэр. Это так…

— Я не врач. Это все, что я могу сделать для твоего брата, но я рад помочь ему хотя бы этим. И пусть Господь будет к нему милосерден.

— Аминь, — сказал Джонатан, вонзил ложку в лосося, которого поставили перед ним и Перегрин, и стал ломать его на маленькие кусочки для своих детей. Через некоторое время он повернулся к Мэри и спросил: — Откуда такой синяк? Выглядит очень нехорошо.

— В самом деле, — подтвердила Перегрин, протянула руку и кончиками пальцев отодвинула край чепца за ухо Мэри. Мэри могла бы остановить ее — отвести руку в сторону и успокоить, что ничего страшного, совершенно ничего такого, — но ее как будто парализовало при мысли, что ленты чепца развязались, а в голове уже пронеслась молитва: «Господи, прошу тебя, хоть бы чепец развязался, когда я помогала Кэтрин с обедом, а не в церкви. Прошу тебя, Господи…»

— Ты что, упала? — спросила падчерица, взглянув на лестницу, которая вела в комнаты на втором этаже.

— Нет, — ответила Мэри, пожалев, что не подумала об этом раньше. Она уже не могла снова сказать, что ударилась о вешалку. Во второй раз это неправдоподобно. Никто этому не поверит. — Я…

— Это был «паук», — сказал Томас, имея в виду массивную чугунную сковороду с ножками. — И вина только на мне. Вчера вечером Кэтрин ушла к брату, и я предпринял робкую попытку помочь Мэри с ужином. Я ударил ее ножкой, когда поднял сковороду, — когда пытался быть хоть чем-то полезным.

— Чудо, что у тебя нет ожогов, — заметил Джонатан, изумившись, хотя и с неким облегчением.

— Она была негорячая, — заверила его Мэри, и это было почти правдой, решила она, ведь в то время «паук» действительно был холодным. — Мы готовили только гороховую похлебку, — продолжала она, — так что я даже не нагревала «паука».

— А-а-а.

— Тебе все еще больно? — спросил Томас. — Скажи мне, что нет.

— О, я даже не заметила, что у меня синяк, — ответила Мэри, взяла Томаса за руку и пожала ее. Потом отпустила и вновь завязала чепец.

Той ночью Томас залез на нее, и они занимались любовью, но ощущения, как всегда, были не те, когда она ласкала себя. Она попыталась заснуть, когда он закончил и стал храпеть, и быстро помолилась о чуде, чтобы ее лоно каким-то образом захватило семя ее мужа и она бы понесла первого ребенка до первого снега. Но женщина все еще была возбуждена и знала, что не уснет, пока не завершит начатое мужем.

Мэри не тревожилась из-за того, что когда ее муж засыпал крепким сном на ложе рядом с ней — иногда пьяный, всегда уставший, порой и то и другое, — ее тело было в таком состоянии, что она задирала ночную сорочку и удовлетворяла себя. Не особенно волновало ее и то, что ощущение — волны дрожи и удовольствия, тяжелеющие веки, когда она тоже погружалась в сон, — ни разу не приходило, когда муж, пыхтя, забирался на нее и они совокуплялись. Ей даже не было стыдно за то, что она занимается чем-то неправильным, поскольку ее личная маленькая (она не использовала слово «привычка», потому это не вошло, не вошло, не вошло в привычку) тайна стала самым ярким наслаждением из всех, что присутствовали в ее жизни.

И, конечно, муж не из-за этого обозвал ее потаскухой вчера вечером. Он не потому ударил ее. Он понятия не имел о ее открытии, что она может делать с собой. Никто не знал, ни одна человеческая душа. Нет, главным образом ее тревожило то, что она не могла решить, было ли это маленьким даром Бога, поскольку он не подарил ей детей, или пороком, накликанным Дьяволом, который был призван помешать ей зачать. Навеки.

Иногда она задумывалась, не значит ли это, что она проклята. Такие мысли приходили ей по воскресеньям, когда она кипятила воду для стирки. Они вторгались в ее голову, пока она ухаживала за травами в саду или заливала горячий воск либо сало в оловянные свечные формы. Тревожные, непрошеные, они преследовали ее, когда она чинила плащ, брюки или рубашку. Так или иначе знаки присутствовали повсюду, необходимы были лишь соответствующие познания для их объяснения.

Однако порой ночами, когда солнце уже давно закатилось, даже этот страх не мог заставить ее держать руки между ночным чепчиком и подушкой, когда она чувствовала прилив возбуждения: она убеждала себя, что не приговорена к аду, поскольку во всех других отношениях ведет добродетельную жизнь. Достойную жизнь. И хотя она понимала, что одними только трудами не обрести спасения, тот факт, что она отчаянно хотела поступать правильно, представлялся ей хорошим знаком.

Когда ее руки были меж бедер, она думала о мальчике, которого когда-то знала в Англии. Он поступил в Кембридж и стал архитектором, и отец мог бы позволить ей выйти за него замуж, не проделай их семья долгий путь до Бостона. Неужели Дьявол вложил эти фантазии в ее голову? Она решила, что нет, поскольку лицо юноши было поистине ангельским, и она поверить не могла, чтобы даже сам Дьявол осмелился бы искушать кого-либо подобным чистым ликом.

Когда она закончила, кровать скрипнула: деревянные суставы, скрепленные веревками под матрасом, ударились друг о друга. Мэри понадеялась, что Кэтрин внизу спит, но, если нет, она просто решит, что это хозяин перевернулся во сне.

«Я как челн, полный секретов», — думала Мэри и представляла себя на обломках корабля, а вокруг — бесконечную водную гладь.

Недавно она представляла собственного зятя, Джонатана Кука. Когда она увидела его мысленным взором, услышала его голос, увидела глаза и губы — попыталась оттолкнуть его, отогнать образ, потому что осознание того, что в такие моменты она представляет его, доставляло ей почти невыносимые муки совести. Но лишь отчасти. Что Господь думает о ней, когда она думает о Джонатане? Какое отвращение возникло бы у Перегрин, ее падчерицы?

Она вспомнила, как однажды дочка Джонатана и Перегрин сидела у нее на коленях и, когда он взял ребенка на руки, их щеки соприкоснулись, а губы сблизились. Это было случайно. Но неизбежно. Как в тот раз, когда она надела юбку, недавно полученную из Лондона, и они пошли вниз по улице после церкви, он сделал ей комплимент, всего лишь в знак вежливости, но его пальцы коснулись ее поясницы. Она не задумываясь обернулась, их взгляды встретились, и на кратчайший миг ее охватило ощущение, что он пытается ей что-то сказать. Но в следующую секунду он уже отвел взгляд и начал что-то говорить Томасу о строящемся доме.

Строчка из стихотворения Анны Брэдстрит вилась где-то на задворках памяти и никак не желала вспомниться, когда она провела пальцами по краю сорочки, чтобы вытереть их. Это были любовные стихи, которые ее престарелая соседка написала своему мужу Саймону, бывшему какое-то время их губернатором; и она знала, что Анна смутилась, когда ее произведение включили в сборник. Но поэтесса не подозревала, что ее брат собрался издать книгу, забрав с собой в Англию кипу ее стихотворений. Он уехал в 1650-м и спустя год вернулся в колонию со связкой томов.

Стихотворение, думала Мэри, было о том, как Анна скучала по Саймону, когда он отправлялся по делам, что случалось нередко. Ей стало грустно, оттого что сама она никогда не стала бы скучать по Томасу, если бы ему пришлось куда-то уехать. И было прискорбно сознавать, что, хотя он лежит подле нее в постели, на пуховом одеяле — такая роскошь в этом странном, нищенствующем мире, — его образ даже не появляется среди мужчин, проносящихся перед ее мысленным взором, когда ее пальцы тянутся между бедер и удовлетворяют гипнотическое исступление, переполняющее ночами ее душу.

3

Это бесстыдная, нечестивая, похотливая женщина. Своими грехами она навлечет гнев Господень не только на себя, но и на то место, где живет.

Показания матушки Хауленд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

После того как Мэри и Кэтрин в понедельник утром собрали последние тыквы и кабачки в огороде, обе женщины направились к дому Питера и Бет Хауленд, чтобы повидать Уильяма, брата Кэтрин. Во дворе несколько детей, мальчики и девочки, играли в камушки, и Мэри обратила внимание, что у маленькой Сары Хауленд на соломенной шляпке повязана великолепнейшая желтая шелковая лента.

Ставни были закрыты, и в доме Хаулендов было темно, хотя на дворе стоял полдень. Мэри сразу же почувствовала запах болезни, несмотря на то что Бет, жена Питера, варила в очаге суп со шпинатом, смородиной и луком.

Врач еще не приехал, Кэтрин удалилась в небольшую комнату в задней части дома, где ее брат лежал в лихорадке, а Мэри осталась в зале вместе с Бет и стала показывать хозяйке, что она принесла.

— От нарывов и язв помогает окопник, — начала она, — а вот укроп из нашего огорода.

— Укроп?

— Иногда его применяют, чтобы больного меньше тошнило. А вот мята, чтобы у него появился аппетит.

— От одной мяты он есть не станет. И одним укропом не обойдешься, чтобы остановить его позывы, — возражала Бет. Она была высокой, грузной и как минимум лет на десять старше Мэри. Она растила троих детей, а потеряла и того больше. У нее были пронзительные черные глаза, под которыми в тот день залегли глубокие темные мешки.

— Пусть так, мы помогаем чем можем, — отвечала Мэри.

— Мэри, твои средства…

— Мои средства помогли людям избавиться от многих недугов.

— Твоя наставница была ведьмой.

— Констанция Уинстон? Она не была моей наставницей, и она вовсе не ведьма. Она не ведьма. Она…

Мэри как будто со стороны услышала, как ее голос сходит на нет. Два года назад она впервые отважилась отправиться на перешеек, на боковую улочку рядом с Виселичным холмом, когда до нее дошли слухи, что живущая там старуха, Констанция Уинстон, помогает женщинам-пустоцветам. К тому моменту они с Томасом были женаты чуть менее трех лет, и за все это время ее цикл ни разу не прерывался. Констанция посоветовала крапиву, вымоченную в чае, а когда крапива не возымела действия — масло мандрагоры. Ни одно средство не помогло, хотя рвотные позывы после мандрагоры ненадолго подарили Мэри надежду, что она в самом деле беременна, — и это только усугубило ее досаду, когда кровь все-таки потекла. Однако Мэри еще шесть-семь раз приходила к той женщине и многое узнала о других снадобьях. Она не видела Констанцию уже больше года и ощутила укол стыда, оттого что не навещала ее так давно. Не то чтобы у Мэри было слишком много дел — не было. Просто странности Констанции все сильнее тревожили ее. По крайней мере, именно так Мэри обычно перед собой оправдывалась. В те минуты, когда она хотела быть с собой абсолютно честной, сидя в одиночестве в своей спальне, склонившись над дневником, она думала о зловещих слухах, что доходили до нее, о Констанции и ее дружбе с ведьмой Анной Гиббенс, которую повесили не так давно. Сплетни множились, и Мэри не хотела, чтобы ее каким-то образом связывали с ними, она и не думала рисковать своей репутацией в этой жизни и душой — в следующей.

— Ну, кто она? — давила Бет. — Просто старая сумасшедшая?

— Нет, и этого о ней сказать нельзя. Но она мне ни учитель, ни друг.

Бет махнула рукой и сказала:

— Ладно. Мне все равно. Делай как знаешь, лишь бы мальчику хуже не стало.

— Он вообще просыпается или почти все время спит? — спросила Мэри.

— Иногда пробормочет слово-другое, но не думаю, что он приходил в сознание со вчерашнего утра, перед тем как мы пошли в церковь. По-моему, это был последний раз.

Мэри кивнула. Вряд ли окопник и укроп способны чем-то помочь мальчику.

— По контракту ему еще пять лет осталось, — продолжала Бет, качая головой. — А он так долго хворый лежит.

— Это была бы огромная потеря, — согласилась Мэри.

— Детям он стал как старший брат, особенно мальчикам. Они очень-очень грустят, просто все.

— И ты — тоже, я уверена.

— Да. Он мне помогал. Питеру помогал. Он был…

— Прошу тебя, не «был», он еще с нами.

Матрона вздохнула.

— Как хочешь: он сметливый слуга. Божий человек, хотя и больной. Язвы у него сейчас по всем рукам, и тело все в огне. Лоб как сковородка. Жарить на нем можно.

— Ты говоришь так зло. Ты…

— Я и злюсь! — огрызнулась Бет, и Мэри мысленно поблагодарила ее за то, что та не повысила голоса: так Кэтрин ее не услышала бы. — Вместе с Уильямом мы потеряем приличные деньги и хорошего работника.

— Я сожалею.

— Кэтрин той же породы. Вы еще намаетесь с ней.

— Бет!

— Я не желаю тебе зла.

— Однако ты это показала.

— Вовсе нет. Я всего лишь сказала правду.

— Иногда, говоря вслух…

— Мы озвучиваем свои мысли. И все. Слова — не зелья.

«Нет, — подумала Мэри, — не зелья, но заклятия». Но не произнесла это вслух. Она знала, что Бет Хауленд и так все поняла.

— Я сейчас видела Сару снаружи, — сказала она, чтобы не спорить и поговорить о шестилетней дочке хозяйки. — Очень милая ленточка на шляпке. Там были и другие дети, только не ее братья. Мальчики где-то гуляют?

— Где-то бродят. Может, пошли в гавань смотреть на корабли. Не удивлюсь, если Эдвард решил поглядеть на отца. Тоже бадейщиком будет, помяни мое слово. Родился со сверлом в одной руке и рубанком — в другой.

Кэтрин вышла из комнаты, где лежал ее брат, лицо ее не выражало каких-либо сильных эмоций. Она взглянула на Бет и спросила:

— Можно мне взять еще одну тряпку, чтобы вытереть Уильяму лоб?

— Да, конечно, — отозвалась Бет с ноткой раздражения в голосе. — Сейчас принесу.

Вместе со служанкой они направились к комоду, Мэри подошла к входной двери и выглянула наружу, чтобы взглянуть на дочку хозяйки. Девочка была такой маленькой. Когда она смеялась, Мэри заметила дырки между ее зубами там, где выпали молочные и прорезывались коренные. Мэри подумала, что у малышки милая, заразительная улыбка. Когда она смеялась, другие дети вторили ей.

Мэри помолилась, о том, что, если Господь когда-нибудь ниспошлет ей ребенка, пусть это будет девочка с таким же смехом, которую она тоже сможет одевать в соломенные шляпки с желтыми шелковыми лентами.

Мэри услышала, что у нее за спиной Бет и Кэтрин пошли в комнату больного с тряпкой и миской с холодной водой; она отвернулась от детей и тоже направилась вслед за ними. Там она обработала окопником язвы Уильяма, положила укроп на распухший язык и почитала ему выдержки из календаря. Один раз по его телу прошла дрожь, но, если бы простынь изредка не вздымалась на его груди, со стороны можно было бы подумать, что Мэри читает вслух трупу.

В то утро Кэтрин не вернулась домой вместе с Мэри. Она не отказывалась работать, но Мэри видела, что девушке больно оставлять брата в такой слабости и немощи. К тому же Бет нужно заботиться о своей семье, а не об умирающем слуге, поэтому Мэри предложила, чтобы Кэтрин осталась. Она заверила ее, что приготовит обед и ужин и что они с Томасом вполне обойдутся без нее.

Солнце еще стояло высоко в небе, когда Томас вернулся; его дублет был покрыт тонким слоем белой пыли с мельницы. Томас двигался с нарочитой осторожностью, таким образом он всегда надеялся замаскировать тот факт, что выпил слишком много. Его походка напомнила Мэри марионеток, на которых она часто ходила смотреть в пору своего детства, в Лондоне. Внутри у нее что-то сжалось, и по телу прошла небольшая зыбкая дрожь, из-за чего она замерла на месте с тяжелым горшком в руках. Это просто маленькое чудо, что Томас в таком состоянии мог проехать до дома от самого Норт-Энда и не упасть, тем более что по пути ему нужно было пересечь реку и подъемный мост на Гановер-стрит. Мэри напомнила себе, что часто, когда Томас приходил к обеду в таком состоянии, ничего неприятного не случалось. Наверное, он пропустил лишние пинту-другую, когда заключал сделку с кем-нибудь из фермеров. Или, может, утро было вялым, и он пил со своими людьми или работниками с соседней лесопилки.

Увидев ее одну, Томас спросил, где Кэтрин. Мэри ответила, что девушка осталась у Хаулендов со своим братом. Томас кивнул и сел за стол у огня.

— Что она оставила нам на обед? — спросил он.

— После огорода мы сразу пошли к Хаулендам, так что ничего. Но я сварила славную похлебку с травами, которые собрала с утра, и есть хлеб, который я купила у Авдия.

— Ни мяса? Ни рыбы?

— Не было времени. Но если хочешь…

— Мэри, мужчине нужно мясо. Ты забыла об этом?

— Томас, прошу тебя.

— Я задал тебе вопрос, — сказал он. Он говорил размеренно, отчетливо произнося каждое слово, но больше не пытался скрывать свое неудовольствие. Он прищурился. — Ты успела позабыть, что мужчине необходима сытная пища, чтобы выполнять работу, назначенную Господом?

— Конечно, я не забыла. Я просто подумала…

— Подумала? В этом твоя проблема: ты вечно думаешь и никогда ничего не делаешь. Твой ум все равно что… Что?.. Все равно что… сыр. Он даже мягче, чем у большинства женщин.

— Томас, не надо.

Он покачал головой и вздохнул; в глазах, набухших от алкоголя и раздражения, читался упрек.

— Может, поэтому ты и неспособна принять семя. Господу известно, что лучше не трогать женщину, чей ум словно сыр. Белое мясо.

— Что, по-твоему, я должна была сделать? Запретить Кэтрин навещать брата?

Томас как будто раздумывал над ее словами, его лицо налилось кровью. Он взял со стола нож и поднял его перед собой, глядя на него так, будто это было неизвестное животное.

— Ты должна поставить этот горшок — вот что, по-моему, ты должна сделать. Сядь, — приказал он, и Мэри не могла понять, что означал его тон. В нем как будто прозвучала угроза, но, может, это из-за того, что он так держит нож? Мэри поставила горшок и села напротив Томаса, на стул, на котором обычно сидела Кэтрин.

— Нет, — сказал он, — сядь рядом со своим мужем.

Мэри подчинилась, не спуская глаз с ножа. Томас провел пальцем по краю лезвия.

— Не такой острый, как хотелось бы. Не такой острый, каким должен бы быть, — продолжал он. — Вся жизнь моя как будто состоит из тупых предметов.

— Томас…

— Придержи свой змеиный язык. Избавь меня от этого, — он бросил нож на деревянную столешницу. — Даже вьючное животное заслуживает отдыха. Я буду есть твою похлебку с хлебом. Но я рассчитываю завтра на мужской обед.

Мэри едва дышала, пытаясь понять, к чему все идет. Поняв, что, по крайней мере сейчас, он не собирается ее бить, она встала, снова взяла чугунный горшок и поставила его на стол, следя за собой, чтобы ни единым жестом не выдать испуга или раздражения. Потом налила овощной суп в деревянную миску. Томас пристально наблюдал за ней. Мэри откупорила бутылку с пивом и налила только половину кружки, надеясь, что он этого не заметит, хотя и пожирает ее глазами. Затем села рядом с ним, ожидая, когда он благословит пищу.

Наконец он заговорил, но это были не слова молитвы.

— Почему не в оловянную тарелку? — спросил он. — Почему ты подаешь мне обед в деревянной миске, как борову?

Мэри поняла, что его гнев не испарился, просто на него набежало облачко. Он еще не выплеснул его весь.

— У меня ничего подобного в мыслях не было, — ответила она. — Иногда мы пользуемся оловянной посудой, иногда — нет. Ты это знаешь. Я спешила, когда вернулась, и схватила первую попавшуюся миску.

— Одно дело — подавать завтрак в деревянной посуде. Но не обед. По крайней мере, не мой обед. Я мельник. Или об этом ты тоже забыла? Или белое мясо позади твоих глаз было так поглощено чертовой вареной морковкой, что забыло о призвании мужа? Думаю, это вполне возможно, Мэри. Ты согласна?

— Мне жаль. Мне очень жаль, Томас. Что еще я могу сказать?

— Тут нечего говорить. Если ты намерена весь день заботиться обо всех, кроме…

С нее было довольно. Она провела день с умирающим братом служанки и матушкой Хауленд. Мэри села как можно прямее и, свысока глядя на мужа, сказала:

— Ты пьян, и я слышу только голос пива и крепкого сидра. Если хочешь есть из оловянной тарелки, я тебе ее достану.

Но не успела она пойти в гостиную, чтобы принести две тарелки из буфета, как он схватил ее за передник и остановил на ходу.

— Можешь принести ее, если хочешь, — сказал он, грозно поднявшись со стула, — но это не будет мне одолжением.

Она подумала, что сейчас он ее ударит, и закрыла лицо руками.

— Нет, — сказал он, — если моя жена твердо решила проводить все свои дни, заботясь обо всех, кроме мужа, то я намерен обедать в таверне, где мне не предложат на обед похлебку и не будут наливать эль так, будто он на вес золота. Полкружки? Какая жадность. Отвратительная скаредность. Жена совсем не так должна относиться к своему мужу.

Он отпустил передник, и она убрала руки от лица. К ее глубокому удивлению, он улыбался, — но это была злая улыбка, ледяная и жестокая.

— Ты как дитя, — сказал он, — ребенок, который знает, что провинился.

Он покачал головой, и она вправду поверила, что ее пощадили. Сейчас он уйдет, и буря минует. Но тут он схватил Мэри за руки — она порой забывала, какой он сильный, — прижал их к ее бокам и швырнул ее на кирпичный пол у камина. Она успела закрыть лицо руками, но сильно ударилась пальцами, локтями и коленом. Она посмотрела на него снизу вверх. Томас взял миску с похлебкой и опрокинул ее на Мэри, густая пряная жидкость еще не остыла, но уже не обжигала. Томас вздохнул и с отвращением мотнул головой.

— Вот вам и тварь Божья: похлебка на ужин, она же Мэри Дирфилд, — сказал он. — Ну, Он же создал змея и осла. Почему бы не создать женщину с белым мясом вместо мозгов?

Он как будто только что заметил, что его плечи и рукава покрыты мучной пылью, и смахнул ее. После чего вышел из дома, не сказав больше ни слова.

Другие мужчины обращаются со своими женами так же, как Томас с ней? Она знала, что нет. Ей лишь непонятно, ведет ли он себя так только из-за своей склонности к возлияниям в тавернах (и дома) или тому есть более веская причина. Он презирает ее потому, что она пустоцвет? И на самом деле считает, что она тупая и что с помощью насилия он просто учит ее уму-разуму? Скрыта ли истинная причина в нем или — что, возможно, хуже — в ней?

Так или иначе, но он, судя по всему, никогда не бил свою первую жену. Но даже если и бил, Перегрин ни разу об этом не обмолвилась. И она совершенно точно не держит зла на своего отца.

Так, отмывая кухню, а затем себя, Мэри с тоской и усталостью думала о порче, что пожирала ее брак.

4

Мы ждем, что мужчина будет наставлять жену с должной мягкостью и деликатностью, в противном случае в браке что-то неладно.

Показания преподобного Джона Нортона, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мать Мэри Дирфилд не одевалась так, как некогда в Англии, — в Новый Свет она взяла с собой только одно атласное платье, — зато теперь она носила одежду различных оттенков лилового, зеленого и золотого, а летом и ранней осенью прятала завязки туфель под огромными розочками из лент. Она, как и Мэри, была красивой женщиной, и, хотя именно этой осенью у нее на голове заметно прибавилось седых прядей, она по-прежнему оставалась обладательницей копны густых и сияющих каштановых волос. Она была невысокой, но держала себя так, что казалась рослой, и, по мнению Мэри, единственное ее разочарование в жизни заключалось в том, что из всех ее детей только Мэри переехала с родителями в Бостон. Чарльз и Джайлз выросли в Англии и открыли там свое дело. Они предпочли не вырывать из насиженной почвы свои цветущие семьи: молодых жен и подрастающих малюток. А у Джайлза уже даже было свое поместье с солидным поголовьем рогатого скота и свиней. Но у Мэри выбора не было. Ей было всего лишь шестнадцать, и, хотя было очевидно, что некоторые знакомые молодые люди в скором времени станут ее кавалерами — причем вполне достойными, — ее отец считал, что переезд в Новый Свет утолит как религиозные чувства, так и желание примкнуть к стремительно развивающейся торговой империи. (Мэри подозревала, что вторая причина была более весомой, но она никогда не высказала бы подобного предположения вслух и пугалась, когда думала о том, что такие мысли говорят о состоянии ее души.)

Оглядываясь назад, Мэри понимала, что все ее прежние кавалеры стали бы лучшими мужьями, чем Томас, и брак с кем-нибудь из них принес бы больше пользы ей и ее семье. Но здесь у нее почти не было выбора. У ее семьи почти не было выбора. Да, мужчин в Бостоне было больше, чем женщин, но они либо не приобщались к церкви, либо промышляли сомнительными делами, либо по своему материальному и социальному положению не годились в женихи дочери Джеймса Бердена.

Теперь мать стояла перед ней, в их с Томасом гостиной, в разгар утра в середине недели, спустя несколько дней после того, как Томас швырнул ее на пол, с небольшим отрезом кружева под мышкой — самого восхитительного из того, что Мэри видела в Новой Англии, — и восемью серебряными вилками в руках, каждая размером с ложку. Мэри сразу же поняла, что корабль, которого дожидался отец, прибыл и мать собирается подарить ей кружево, но она не могла взять в толк, зачем та принесла и вилки. У них с Томасом уже был комплект из двух больших двузубых вилок для мяса, одна из которых, конечно же, была серебряной. Но эти маленькие вилочки с тремя зубчиками? Она слышала про эти трезубые приборы и знала, что это инструменты Дьявола. Пока она раздумывала над тем, как намекнуть на это матери, та уже поняла, что на уме у дочери, положила кружево цвета слоновой кости на стол, чтобы Мэри и Кэтрин могли им полюбоваться, и сказала:

— Губернатор Уинтроп купил себе такую вилку, дитя мое.

— Зачем?

Мать вскинула бровь и улыбнулась.

— Пусть он не всегда ею пользовался, но он этого не скрывал. Сейчас она перешла к его сыну.

— Но почему ты хочешь пользоваться таким прибором? И желаешь, чтобы я их взяла?

— Отец говорит, что на нашей родине они сейчас входят в моду.

— Сомневаюсь в этом. У нас на родине людям есть чем заняться, кроме как поддаваться искушению в виде дьявольских зубов.

— Небольшой ящик с такими вилками недавно прибыл на склад твоего отца. Люди пользуются такими, Мэри, даже здесь.

Мэри уже собиралась сгрести все вилки в кучу и вручить их обратно матери, как Кэтрин отложила кружево, взяла одну и поводила ею по воздуху так, будто зачерпывала суп.

— Вот так? — спросила она.

— Думаю, да, — ответила мать Мэри. — Ею также можно протыкать мясо, чтобы его порезать.

— Получается, можно не откладывать нож? Его можно переложить в другую руку и резать?

— Полагаю, да.

Мэри смотрела, как ее мать и Кэтрин улыбались во время этого диалога. Она не могла поверить: ее отец импортирует вилки! Больше она не медлила — сгребла вилки со стола и забрала последнюю у служанки.

— Томас не потерпит этих вилок в своем доме, и я — тоже, — сказала она, протянув серебро матери.

Но мать улыбнулась ей почти дьявольски и положила вилки на полку в буфете.

— Ты переменишь свое мнение, голубка. Уверяю тебя. Это не соблазны Дьявола, а всего лишь подарок твоих родителей.

В тот день у Мэри были дела в городе, и, хотя у нее не было причин уходить так далеко по направлению к пристани в городской бухте, она все-таки это сделала. Она увидела корабль на якоре, привезший товары для ее отца, и постояла там, вдыхая соленый воздух и наслаждаясь прохладным ветром с океана. На поверхности воды колыхалась пелена красных водорослей, а к опорам причала липла ряска. Доски на пристани подрагивали у нее под ногами, и, будто маленькая девочка, Мэри покачалась на них, как будто играя.

Наконец она подошла к краю причала и посмотрела на воды залива. Она знала — отец рассказывал ей, — что еще двадцать лет назад, опустись здесь на колени и закинь в море сеть — выловишь достаточно рыбы, а стой на берегу и зачерпни в руки горсть песка — обязательно попадется ракушка. Теперь же, чтобы что-нибудь поймать, нужно немного потрудиться. Не то чтобы это был каторжный труд, рыбачить здесь легче, чем в Англии, но город стремительно разрастался. Лобстеры уже пропали из соленых канавок на пляже. Теперь нужно заходить недалеко в море, чтобы поймать их.

По воде плыл ялик, гребцы взмахами весел направляли его по волнам прочь от большого судна, стоявшего на якоре в четверти мили от берега. У другого причала шла погрузка на еще один корабль, и Мэри — вместе с группой мальчишек, которые взялись словно ниоткуда, — наблюдала за работой моряков. Это были молодые загорелые мужчины, и, хотя стояла осень и ветры становились холоднее, солнце еще сияло высоко в небе, а ящики и бочки были тяжелые, и Мэри видела капли пота на их лицах и голых руках. Она знала, что пришла сюда, чтобы посмотреть на них: именно поэтому она прошла пешком так далеко. Но женщина не думала, что это грех или что мужчины посланы ей как искушение. Она считала, что прийти на пристань — это все равно что наблюдать за полетом пересмешника или ястреба либо наслаждаться ароматом роз, проросших сквозь щели в каменной стене на краю ее огорода. Эти мужчины: парень со светлыми буйными бровями или вон тот, с плечами шириной с бочку и спиной — она просто это знала, — лоснящейся, мускулистой и безволосой под рубашкой, — также сотворены Господом, и в ее сознании они были воплощением красоты, которым можно немного полюбоваться, прежде чем вернуться к своим обязанностям. Мэри готова была признаться себе, что чувства, испытываемые ею здесь, сродни похоти, но в то же время она успокаивала себя тем, что они все-таки не настолько злокачественны и вредоносны.

Тем не менее она понимала, что, спроси ее кто-нибудь, зачем она пришла сюда, она бы ответила, что ищет отца или направляется на его склад. Это была бы неправда, но она знала, что люди мыслят узко и, мягко говоря, сочтут ее поведение непристойным.

Она действительно навестила отца перед уходом, просто на всякий случай. И сомневалась, что какой-нибудь недоброжелатель видел ее здесь, но повода к сплетням все равно давать не стоит.

На складе было более людно, чем обычно, поскольку в него только что перенесли все содержимое корабля, и воздух в помещении впитал в себя всевозможные экзотические запахи: специй, разумеется, но также и больших рулонов ситца, книг (успевших заплесневеть в пути), ковров, начавших подгнивать в море.

Здание склада было ниже, чем амбар ее дедушки в Англии, — с ним ничто не могло сравниться, по крайней мере пока, даже недавно отстроенная городская ратуша со зданием суда и кабинетами чиновников, — но оно было почти такой же ширины и вполовину той же длины. Створчатые окна высотой пятнадцать футов выходили как на восток, так и на запад, но днем отец все равно держал двери открытыми, и внутрь лился поток солнечного света, освещая большие ящики с пистолетами, стеклянной утварью и всевозможными железными инструментами: ножовками, петлями, клиньями, навесными замками, скобелями, сверлами, зубилами, молотками, подставками для дров, кочегарными лопатами, пивными кружками, лезвиями для кос и стамесками.

Мэри восхищалась тем, как ее отец — и подобные ему люди, поскольку он был не единственным пуританином, кто мог позволить себе покупать и продавать товары в таких количествах, — обеспечивал всю колонию. В этом помещении, в контейнерах, ящиках и бочках, баррикады из которых вдвое превышали человеческий рост (точно кубики для ребенка великана, подумала она), были кастрюли, сковородки и чайники, что в скором времени найдут приют в кухнях новоприбывших (а новые люди постоянно, все время прибывали), и инструменты, без которых фермерам просто не обойтись. Цепи. Лемеха для плуга. Лопаты. Топоры — мужчины возьмутся за них и будут зло и без устали рубить деревья; работа, которой не видно конца, поскольку лес тянется… бесконечно.

Здесь же были кровати. Стулья — изысканнее тех, что производились на фабриках Массачусетса. А также пистолеты с ручками из слоновой кости и с медной отделкой, а еще мушкеты, пищали и мечи.

Мэри увидела отца, он стоял и разговаривал со своими компаньонами. Один из них, судя по всему, — капитан корабля. Как только отец увидел Мэри, стоявшую в потоке солнечного света, он оставил их и подошел к ней. Она знала: он не хочет, чтобы она их слушала, не столько потому, что считает ее излишне застенчивой для деловых разговоров, сколько из-за того, что моряки не приучены выбирать выражения.

— Ах, голубка, — сказал он, — я не ожидал, что ты можешь прийти.

— Я, когда выходила из дома, сама не думала, что зайду к тебе. У меня были дела и…

— И тебя приманили сокровища, которые, как ты слышала, привезли сюда?

Она знала, что он шутит или, по крайней мере, говорит не совсем всерьез. Отец улыбался так широко и лукаво, что его борода — небольшой треугольник на подбородке — уже не придавала ему обычной суровости. Сегодня его манжеты сочетались с воротничком: особенно роскошный, нарядный комплект, который, как догадывалась Мэри, он надел специально, чтобы впечатлить этих людей.

— Нет, — ответила она, тоже улыбнувшись, — требуется нечто большее, чем лоскуток ситца или шелка, чтобы заманить меня сюда.

— Я освобожусь через несколько минут, — сообщил он. — Можешь подождать?

— Да.

— Хорошо. Как раз привезли новые корсеты и юбки, которые в Лондоне носят девушки твоего возраста. А еще у меня тут два ящика книг.

Мэри кивнула и отошла к дверям, где повернулась лицом к теплому солнцу и улыбнулась. Книги. Порой Томас отпускал замечания, что она читает слишком много, причем неподобающие книги. О, но книги всегда приносили ей столько радости. В тот миг она считала себя самым счастливым человеком, но потом два вопроса умерили ее пыл. Первый: что это значит, когда Томас, с одной стороны, называет ее бестолковой копушей, а с другой — бранит за чтение? Второй — который ввергал ее в куда более сильное смятение, — что можно сказать о ее душе, если несколько отрезков модного шелка или хлопка и пара интересных книжек способны ее осчастливить?

Перед тем как уйти, она положила в корзину подъюбник, корсет и две книги: новую поэму Майкла Уигглсворта, вдохновленную Откровением Иоанна Богослова, и собрание псалмов, признанных наиболее сильными против козней Дьявола, — и еще раз поблагодарила отца.

Она подумала, что никогда вот так не навещала Томаса, но успокоила себя тем, что подобный поступок выглядел бы неуместным, поскольку, во-первых, она обычно видит мужа за обедом, а во-вторых, вряд ли в мире зерна и муки, где работает Томас, ее будут поджидать такие же сюрпризы, как в бесконечно изменчивой торговой империи отца. К тому же до Норт-Энда идти дальше. Гавань? Она ближе. Самое подходящее расстояние, чтобы размять ноги.

И вдруг к ней пришло осознание, частично подсказанное тем, что Томаса не интересовали никакие книги, кроме Библии и Псалтыря (и она сомневалась, способны ли даже они заинтересовать его по-настоящему), и, хотя она попыталась вытолкнуть эти мысли из головы, они засели там, точно пень, слишком широкий и крепкий, чтобы его выкорчевать: она хочет видеть мужа как можно реже. Не потому, что он бьет ее или недавно швырнул на пол. Это чувство сидело глубже. Ей на самом деле не нравился Томас Дирфилд. Ей не нравилось в нем абсолютно все. А порой она испытывала к нему даже отвращение.

В городе было не протолкнуться, и, когда она возвращалась домой с корзиной, в которой лежали подарки отца, и попыталась обойти мертвую птицу, ее саму чуть не раздавила пара быков, тягавших повозку по Хай-стрит. Мэри отскочила в сторону, а погонщик, непотребного вида человек — она так и представила, как он прячется в какой-нибудь темной лачуге в День Господень, — зло крикнул ей, что нужно смотреть по сторонам, и поехал своей дорогой. Теперь юбка и накидка были испачканы в грязи, и Мэри подумала, что ей придется либо постирать их до ужина, либо поручить Кэтрин вывести пятна. Если она не поторопится, то запоздает с ужином, а день выдался такой хороший, не хочется, чтобы Томас и сегодня вышел из себя из-за того, что еда не готова к его возвращению с мельницы.

— Госпожа! — услышала она чей-то крик. — Прошу вас, подождите!

Она обернулась, не будучи уверена, что звали именно ее, и увидела, что к ней через улицу бежит, уворачиваясь от людей и лошадей, парень одних с ней лет. Одной рукой он придерживал на плече корзину с яблоками, в другой держал книгу. На нем были мешковатые бриджи выше колен и грубая пеньковая рубашка. Он был красив, с рельефными скулами и угольно-черными густыми волосами. Мэри решила, что он служит у кого-то.

— Грязный похититель овец — вот кто он! — прошипел молодой человек, оказавшись рядом с ней. — Проклятый негодяй! Вы в порядке?

— В порядке? А почему со мной что-то должно быть не в порядке?

— Я испугался, что быки могут наступить вам на ногу либо повозка — наехать на вас.

— Нет, ничего подобного. Меня только обрызгали, на этом все.

— Здесь становится так же мерзко, как в Лондоне.

— О, не думаю, что все настолько плохо.

— Надеюсь, вы правы, — сказал он и поставил корзину на землю. — Я знаю Лондон. Прекрасно знаю, каким грязным бывает этот город — особенно та его часть, где я жил какое-то время.

Он протянул ей книгу, которую держал в руке.

— Вы уронили это, когда повозка чуть не наехала на вас.

— Благодарю вас.

Это была длинная поэма о Судном дне. Повисла неловкая пауза, и, казалось, Мэри сейчас развернется и пойдет дальше. Но она не сделала этого.

— Я читал эту книгу Уигглсворта, — сказал юноша. — «День Страшного суда».

— Она мне понравится?

Мэри подумала, что он вот-вот рассмеется — так широко он улыбнулся.

— В Лондоне ее напечатали огромным тиражом, большую часть которого отправили в Новую Англию. Вам нравится читать об ужасах, уготованных тем, кто попадет в ад? Если так, то понравится. Это больше проповедь, нежели поэма. Сплошные телесные наказания.

При этих словах Мэри подумала о своем зяте: подобное замечание скорее услышишь где-нибудь в Англии, чем здесь.

— Как долго вы живете в Бостоне?

— Шесть месяцев.

Ответ не удивил ее.

— В тени еще лежал снег, когда наш корабль отплыл, — продолжил юноша. — Я вырос в Ярмуте. Ну, знаете, портовый город, рыбак рыбака видит издалека.

Он вскинул брови и лукаво улыбнулся.

— У кого вы служите?

— У Валентайна Хилла.

Мэри кивнула: этот торговец был другом ее отца, приблизительно того же возраста и в той же степени благословленный Фортуной.

— Я дочь Джеймса Бердена, — сказала она.

— Конечно, я знаю это имя. Как вижу, вы только что от отца, — он кивнул на корзинку с сокровищами.

— Вы правы. Это…

— Безделушки — наше все, — сказал он, не дав ей закончить фразу. — Понимаю. Дочери мистера Хилла тоже, наверное, сейчас встречают корабли.

— Я не встречала корабли. Я навещала отца.

— Прошу прощения, я не хотел вас обидеть, — сказал он, но, хотя голос его прозвучал печально, в глазах по-прежнему плясали веселые искорки. Мэри снова подумала, что он сейчас рассмеется.

— И не обидели, — ответила она.

— Вас проводить до дома? — он слегка поклонился, может, Мэри и не заметила бы этого жеста, не смотри она прямо на него. — Меня зовут Генри Симмонс — на случай, если я когда-нибудь вам понадоблюсь.

— Зачем вы можете мне понадобиться, Генри Симмонс?

— Например, если снова возникнет неприятность с повозкой.

— Такого больше не повторится. Я буду осторожна.

— Буду молиться, чтобы это было так, — сказал он. — Итак, я знаю, что ваш отец — Джеймс Берден. А могу ли узнать ваше имя?

— Можете, — она выдержала паузу, чтобы подразнить его. Затем ответила: — Мэри Дирфилд. Я жена Томаса Дирфилда. У него самая большая мельница в Норт-Энде.

Она не совсем понимала, зачем рассказывает Генри Симмонсу о своем замужестве и о том, кто ее муж по профессии. Может быть, потому, что, по ее ощущениям, их беседа куда более фамильярна, чем она привыкла.

— Надеюсь, что ваши новые… — он заглянул в корзину, но, увидев рядом с книгами накидку, корсет и воздушный шелк, поспешно отвел взгляд, — приобретения хорошо вам послужат.

— Благодарю вас за вашу заботу, — ответила она.

— Что вы, я так не веселился с самого… с самого воскресенья.

Мэри покраснела и отвернулась, не зная, считать ли его слова комплиментом или кощунством, которым они, по сути, и были, и тут же, к своему изумлению, увидела, что в нескольких ярдах с крайне осуждающим видом стоит матушка Хауленд. Мэри на миг застыла на месте, поскольку раньше никогда не видела Бет в этом районе, но быстро опомнилась и направилась к ней, радуясь, что, может быть, вернется домой не одна. Однако матушка Хауленд была не в лучшем расположении духа. Она хмурилась и морщила нос, как будто запах моря был ей неприятен, и тогда Мэри поняла, что соседка сверлит мрачным взглядом именно ее.

— Бет, тебя что-то тревожит? Что-то с Уильямом? — спросила она, готовясь услышать ответ, что брат Кэтрин отправился в обитель Бога либо Дьявола.

— Уильям умрет, но пока еще этого не сделал.

— Тогда в чем дело?

Матушка покачала головой.

— Томас Дирфилд — хороший человек. Он заслуживает того, чтобы его жена вела себя более подобающим образом.

— Как вела себя? Что я сделала?

— Я видела тебя с тем мальчиком, — сказала она и пренебрежительно махнула рукой на слугу с яблоками, который уже перешел улицу и направлялся дальше по своим делам. — Насколько хорошо ты его знаешь?

— Я только что узнала его имя!

— Вы как будто очень хорошо знакомы.

— Он испугался, как бы меня не задавила повозка.

Бет вздохнула и перевела взгляд на океан.

— Выглядело все это совершенно иначе.

— В луже воды прямая ветка кажется кривой. Тебе это известно. То, что ты видела…

— Я уверена, что ты говоришь правду, — продолжала Бет, перебив ее, и было очевидно, что она не поверила ни единому слову Мэри. — Я просто на взводе из-за Уильяма. Но уверяю тебя: люди начнут болтать, если будешь и дальше вести себя подобным образом. Нам известно, что сейчас произошло. Любезничать с этим пареньком? Я очень советую тебе быть благоразумнее, если не хочешь опозорить Господа, твоего мужа и свою семью.

— Моя семья…

— Кстати, о Томасе. Кэтрин зайдет к нам сегодня? — спросила Бет, меняя тему, так как больше не хотела продолжать этот разговор, а заодно намеревалась узнать, может ли умирающий слуга принести ей еще какую-то пользу.

— Да, зайдет. Я прослежу за этим, — ответила Мэри.

— Благодарю тебя, — ответила Бет.

— Вы идете домой? Если да, то мы могли бы прогуляться вместе.

— Нет. У меня здесь дела, — ответила матушка Хауленд. — Хорошего дня.

После чего развернулась и, не сказав больше ни слова, продолжила свой путь.

5

Жестокость можно определить как насилие, совершаемое беспричинно, и как наказание, перешедшее границы разумного.

Замечание магистрата Ричарда Уайлдера, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Падчерица Мэри, Перегрин, дружила с Ребеккой Купер, но не была так близка с ней, как ее мачеха. Мэри считала Ребекку своей лучшей подругой. Однако у этих женщин было кое-что общее, то, чего не было у Мэри: дети. Обе родили по двое. Поэтому Мэри не удивилась, когда пришла в гости к Ребекке и застала там Перегрин. На небольшом дворике Куперов царила бойкая и вполне счастливая суматоха: там резвились четыре маленьких ребенка, которых — в тот момент — матери не призывали к порядку. Одна из дам сделала круг из лозы и повесила его на низкую ветку, а дети пытались (по большей части безуспешно) попасть в него завязанными в узелки тряпками с землей. В основном они бегали вокруг лозы, бросались импровизированными мячиками друг в друга и визжали, смеясь.

— Мэри, — сказала Ребекка, завидев ее, — вот это подарочек!

— Надеюсь, ты об этой тыкве, — ответила та, протягивая подруге бутылочную тыкву, которую несла в охапке. По ее прикидкам, она весила не менее двадцати фунтов. — Еще у меня есть рецепт, который придумала служанка моей мамы. Получалось очень вкусно.

— Служанка? Абигейл? — спросила Перегрин.

Мэри кивнула. Перегрин пристально взглянула на нее, сощурив глаза, и обняла.

— Твой синяк почти сошел, — шепнула она ей на ухо.

— О чем ты? — спросила Ребекка. — У тебя был синяк?

Перегрин отпустила Мэри и сделала шаг назад, — Мэри почувствовала, что та осматривает ее с головы до ног; что выражало лицо Перегрин в тот момент, Мэри угадать не могла.

— Томас давеча пытался мне помочь на кухне и случайно ударил сковородкой, — ответила Мэри Ребекке. — Ничего страшного.

— Куда?

— Синяка уже не видно. Все хорошо.

Ребекка указала на своего старшего сына, пятилетнего мальчика, державшего мячик высоко над головой, в то время как три девочки прыгали вокруг, пытаясь выхватить его.

— Видишь вот этого молодого человека? Жахнул мне по губам отцовской кружкой, когда нес ее в лохань, а я нагнулась, чтобы взять ложку. Я думала, он мне зуб вышиб. Мальчики и мужчины на кухне — это просто страшно, — сказала она и рассмеялась.

— Действительно, — кивнула Мэри. Она взглянула на Перегрин, полагая, что та тоже рассмеется, но девушка даже не улыбнулась. Может, она не расслышала слов Ребекки или ее внимание целиком поглотила старшая дочь, которая не могла достать мячик и готова была расплакаться. Но, несмотря на это, Мэри удивилась тому, что Перегрин совсем не разделяла веселости подруги.

На следующий день Кэтрин стояла на каменном крыльце дома, держа в руках ведро с пеплом, и услышала шум раньше Мэри, находившейся в доме и чинившей чистую одежду Томаса.

— Они схватили квакера, — крикнула ей служанка, — идите посмотреть!

Она так и сделала: вместе с Кэтрин вышла во двор и выглянула на улицу. Они видели, как мужчина в летах — ровесник Томаса, подумала Мэри, — шел за повозкой, запряженной быком, его руки были связаны, а веревка на шее, точно поводок, другим концом была прикреплена к повозке. За ним шли дружинники, один из которых то и дело хлестал кнутом оголенную спину мужчины.

— Смотрите, — заметила Кэтрин, — они разрешили ему оставить брюки и башмаки.

— Нет, — возразила Мэри, — те женщины сами решили раздеться догола. По крайней мере, одна из них. Она настояла на этом.

— Но почему ей это пришло в голову?

Мэри хотела было объяснить, что та женщина боролась с несправедливым, по ее мнению, обвинением — гонением, о чем действительно объявил квакер, начав бюрократическую войну, что только усугубило наказание, — и пыталась спасти от повешения ту миссионерку, Дайэ. Однако Мэри не произнесла ни слова, потому что среди небольшой группы зевак, следовавшей за несчастным, она заметила с полдюжины детей, в том числе отпрысков Питера и Бет Хауленд. Она увидела Сару, их малышку, и Эдварда, младшего из двух сыновей: они бросали в квакера камни, которые подбирали тут же, на дороге.

Мэри отложила одежду, которую до этого держала в руках, и побежала к процессии. Протолкавшись сквозь толпу незнакомых людей, она схватила младших Хаулендов за руки — к сильному удивлению последних — и потащила их на обочину, к дому сквайра Уилларда, где они и остановились.

— Нельзя этого делать, — сказала она детям. — Совсем. Сомневаюсь, что магистраты одобрили бы ваше поведение, если бы увидели, как вы бросаете камни в несчастного, которого хлещут плетью.

Эдвард, мальчик лет десяти, вывернулся из ее рук и посмотрел ей прямо в глаза, сказав:

— Но он квакер, а еще, наверно, колдун!

— Если бы он был колдуном, я не стала бы еще сильнее злить его, — объяснила Мэри.

Маленькая Сара посмотрела в упор на брата и стала тихо напевать:

— Эдварда сглазят. Эдварда сглазят. Эдварда…

Мальчик ударил по руке сестру, отчего та взвизгнула, а Мэри, в свою очередь, шлепнула мальчика по заднему месту.

— Ты уже большой, чтобы бить ее, — отчитала она его.

— Сара сказала…

— Мне все равно, что сказала Сара. Ты уже достаточно взрослый, чтобы понимать, что нельзя бить сестру и бросать камни в этого человека.

— Это была простая галька, — возразил Эдвард, как будто это в корне меняло дело. Он потряс головой, изо всех сил пытаясь сдержать слезы, но ничего не вышло. В следующую секунду он уже плакал, и сестра всхлипывала вместе с ним. Зеваки, бродившие по улице или выглядывавшие из своих умирающих, истаивающих на осеннем ветру садов, отвернулись от квакера — который уже все равно прошел мимо, сзади его кровоточащая, искромсанная кнутом спина напоминала костюм арлекина — и обратили внимание на плачущих детей.

— Думаю, вам пора домой, — сказала Мэри. — Я вас провожу.

Не успела она развернуться и повести детей к дому Хаулендов, как дверь позади нее открылась, и оттуда вышел сквайр Уиллард. Айзек Уиллард — мужчина в летах, но при этом подтянутый, вдовец, которого регулярно можно было встретить прогуливающимся с тросточкой по перешейку, от собственной мельницы в Норт-Энде до Роксберри.

— Мне в ту сторону, Мэри, — сообщил он, и его голос прозвучал рассерженно. — Я отведу их домой.

— Благодарю вас, — ответила она, удивившись злым ноткам в его голосе. Она сомневалась, что этому человеку не понравился бы вид наказываемого квакера. Скорее, наоборот, подобная процедура наверняка снискала бы его сердечное одобрение.

— Не за что, — ответил он. — Идемте, дети.

И затем, когда они прошли буквально несколько шагов, он остановился и обернулся к Мэри.

— Мэри, тебе не следует учить детей неуважению к магистратам.

— Я не делала ничего подобного.

— Я стоял у окна и слышал, что ты сказала, и видел, как ты ударила юного Эдварда. А теперь…

— Не думаю, что «ударила» — подходящее слово.

— Я согласен, что плети предпочтительнее вечного проклятия, но еще лучше — прислушиваться к доводам рассудка.

Она хотела поспорить с ним и отстоять правоту своего поступка, но была уверена: в этом случае все донесут Томасу. Поэтому она потупила глаза и извинилась, а когда подняла взгляд, мальчик смотрел на нее с ухмылкой, и его лицо очень напоминало злобную гримасу, вырезанную на рейнской глиняной миске — в такой Мэри иногда подавала похлебку.

Еще не все анютины глазки отцвели на обочине дороги и у крыльца дома, и Мэри остановилась, чтобы сорвать их. То, как Айзек Уиллард только что ее отчитал, сильно ее взволновало, и она не могла заставить себя сразу же вернуться к прерванному шитью.

— Мне готовить ужин? — спросила Кэтрин. Служанка по-прежнему стояла в дверях.

— Да, было бы замечательно. Я через минуту буду.

Девушка ушла в кладовку за яйцами, а Мэри продолжила обрывать цветы, но вдруг заметила, как что-то металлическое блеснуло среди туго переплетенных зеленых побегов. Она протянула руку и вытащила маленькую вилку, похожую на те, что, по словам матери, входят в моду в Англии. И хотя это явно один из тех приборов, которые мать приносила на прошлой неделе, было очевидно, что он оказался тут неслучайно: вилка воткнута зубьями в землю так, что на поверхности осталось меньше дюйма. По наитию Мэри поводила рукой среди цветов с другой стороны крыльца. И, конечно же, там оказалась вторая вилка, воткнутая в землю вертикально, точно столб, параллельно первой. Точно так же над поверхностью выступала только малая часть основания.

Она вытащила второй предмет из земли и сравнила с первым. Существуют мириады способов отвадить Дьявола, как и аналогично есть бесчисленные методы призвать его в чью-либо жизнь. Боялась, что это именно ритуал призыва, тем более что все знают: трезубая вилка — инструмент Дьявола. И пара таких вилок в земле уж точно его не отпугнет.

Она счистила грязь с вилок, положила их в карман фартука и направилась в заднюю часть дома, где Кэтрин уже набрала плетеную корзину яиц. Мэри обошла куриц и нагнала служанку в дверях.

— Я нашла кое-что среди цветов в саду, — сообщила она.

— Правда?

— И, по-моему, это оставили там с дурными намерениями, — продолжила она, наблюдая за реакцией служанки. Когда таковой не последовало — по крайней мере, не обнаружилось ничего, что могло бы выдать ее причастность, — Мэри вытащила вилки из фартука, словно уличный фокусник, которых она часто наблюдала из окна кареты в пору жизни в Лондоне.

— Вот эти, — сказала она, — были воткнуты зубьями вниз у нашей двери.

— Зубьями вниз, говорите?

— Да.

Теперь Кэтрин раскрыла глаза чуть шире, в них мелькнула тревога. Она осмотрела вилки.

— Но зачем?

Мэри пожала плечами.

— Тебе ничего об этом не известно?

— Конечно, нет!

— Ты не закапывала их в землю, точно семена, и не видела никого, кто занимался бы чем-то подобным?

— Будь иначе, я бы вам сказала.

Мэри кивнула, не зная, насколько искренне это негодование, но решила, что Кэтрин заслуживает презумпции невиновности. Однако напряжение по-прежнему висело в воздухе.

— Не хочу, чтобы у тебя были от меня секреты, — сказала она служанке, — и сама также не собираюсь напускать тумана в наших отношениях. В мире и без того слишком много тайн.

— Благодарю, госпожа, за такую любезность.

— Но я не могу понять, кто бы мог совершить столь нечестивый поступок. Невозможно поверить, что кто-то стал бы призывать сюда Дьявола. Не верю, что это моя мать…

— Нет, что вы!

— Или мой отец, или Томас. Поэтому я расстроена.

— Да, мэм. И я тоже.

Мэри провела большим пальцем по серебряным ручкам.

— В тот день, когда мой отец привез их, я слышала историю, как один человек проткнул руку напарника такой вилкой. Это случилось в Англии, в Фаррендене.

— Все самое страшное происходит там. Там Дьяволу есть где развернуться.

— Наверное, я сообщу Томасу. Вряд ли он знает, кто это сделал, но ему может быть известно, зачем.

— Он такой мудрый, — сказала Кэтрин, и обе замолчали.

Наконец Кэтрин посмотрела на Мэри и спросила:

— У нас так много яиц, мне приготовить индийский пудинг?

Во тьме, в их постели, при затушенных свечах, Томас вошел в нее, и Мэри хотела бы, чтобы он делал это потому, что еще верил в возможность зачать ребенка, а не ради утоления похотливого зуда. Но она знала, что он, как и все остальные, не сомневался в том, что она пустоцвет. Он залез на нее и пыхтел, а ее мысли были далеко от него. Однако на этот раз они устремились не только к другим юношам и мужчинам, которых она знала, в том числе и к ее зятю, Джонатану Куку. Вместо этого она представляла семя Томаса внутри нее — ребенка размером с дождевую каплю, — умирающее, потому что ничто не питало его там. Не было ничего, к чему оно могло бы прилепиться и прорасти. Она думала о пустынях, как они описываются в Послании к евреям, Исходе и Второзаконии, и представляла свое лоно таким же, как различные знакомые ей проповедники описывали те невообразимо засушливые, безводные места. Бесплодная. Это слово как будто одинаково подходит и к ландшафтам, и к женщинам. Микроскопический ребенок Томаса съеживается внутри нее, лишившись влаги, становится ли он сухим, точно старое зерно? Как песчинка в земле? Или с ним происходит что-то другое? Она держала семя Томаса на пальцах, когда оно стекало меж ее бедер, и думала, что нужно этому плоду, чего она дать ему не может.

Когда Томас закончил, он отвел прядь волос с ее глаз и почувствовал влагу на ее лице.

— Мы дали сегодня жару, — сказал он и рассмеялся, приняв слезы за пот.

Она кивнула, хотя он не мог ее видеть, а он скатился с нее и устроился на своей половине кровати. Скоро он будет спать, остатки его излияний будут стекать у нее между бедер, а она вновь вытянет руку и насладится маленьким подарком, который Господь дал ей взамен способности зачать и понести ребенка.

Если, конечно, это подарок, а не корень зла. Она снова подумала о вилках у входной двери и о том, как Томас отмахнулся от ее тревог за ужином, когда она поделилась ими. Как и следовало ожидать, в ответ на ее слова он сказал, что это детские шалости. Когда она не стала принимать его версию на веру и спросила, где бы ребенок мог достать трезубые вилки, он предположил, что, может быть, ее мать выронила их и кто-то — кто угодно — просто втоптал их в землю. В этом нет ничего дьявольского, сказал он, совсем не похоже на колдовство. Однако она заметила, что на его лице мелькнула тревога, когда он так же перебирал в уме тех, кто бы мог желать им зла.

Как только дыхание Томаса замедлилось и стало вырываться едва слышным хрипловатым присвистом, она снова развела ноги и лениво положила руку между них. Она медленно терла себя пальцами, но ее мысли по-прежнему были заняты двумя вилками. Вот уже столько лет она молилась о ребенке, но до сих пор ее молитвы не услышаны. В них она обещала Господу то, чего такая грешница, как она, не может исполнить: она будет столь же смиренной, как его самые преданные святые; будет поститься и молиться, поститься и молиться, игнорировать плоть и ее радости. Что она больше никогда не будет делать… этого.

Она молила о ребенке не из страха, что без него на старости лет станет выжившей из ума каргой, подобно Констанции Уинстон. Она молилась о ребенке не ради Томаса: ему было много лет, и она даже не была уверена, что он хочет снова становиться отцом. Нет, она молила о первенце, потому что хотела любить этого ребенка так, как Анна Друри, первая жена Томаса, любила Перегрин, и так, как этот ребенок, теперь уже ставший женщиной, в свою очередь любил своего отпрыска.

Все ее молитвы, все ее мольбы…

Все, что они принесли ей, — это кровь на двадцать третий или двадцать четвертый день вместо двадцать восьмого или двадцать девятого. Иногда кровь шла дважды между полнолуниями: в те ночи, когда не нужно зажигать много свечек, потому что небо такое светлое, что до комендантского часа можно гулять по улицам без фонаря.

А теперь эти вилки. Да, мелочь, но в этом мире подобные мелочи сплошь и рядом оказываются предвестниками чего-то очень значительного.

Не закончив, она опустила ночную сорочку на бедра и подумала, что нужно попросить Господа о чем-то менее важном, чем ребенок: например, открыть, кто оставил эти вилки во дворе и зачем. Но она не молилась Богу. Она не молилась никому и ничему, по крайней мере не словами. Она просто раскрыла глаза и ум, позволив своему желанию узнать правду о загадочных вилках, переместиться из нее в ночной воздух, где оно вскоре закрепится, точно семечко одуванчика на плодородной почве. Никто об этом не узнает. И, решила она, если это деяние греховно, то пусть будет так. Да будет воля Твоя. По крайней мере, она будет знать.

Но что, если кто-то воткнул вилки в землю потому, что этот человек — колдун или святой — что-то знает о магии зачатия и таким образом откликается на ее потаенное желание? Вдруг вилки — часть ритуала, который подарит ей желанного ребенка?

Да, это явно связано с чем-то опасным, но зло ли это?

Она приняла решение: чтобы подтолкнуть преступника — будь то человек, зверь, Дьявол или колдун — к действию и тем самым обличить его, она вернет вилки обратно во двор. На то же самое место. Она сделает это сразу же, как только утром Томас уедет на мельницу.

Перед погружением в сон ее последней мыслью было, что, когда вилки вновь окажутся в земле, она начнет пристально наблюдать за всеми и будет постоянно начеку, так же, как караульные, несущие вахту на холме Маяк.

6

…Именно поэтому я знаю, что вилка может стать наистрашнейшим оружием.

Показания Мэри Дирфилд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Юный Эдвард Хауленд, десятилетний мальчик, постучался к ним во время дождя, когда Мэри и Кэтрин готовили завтрак, а Томас одевался наверху. Мальчик заметно нервничал, и Мэри сразу же связала его тревогу с той небольшой взбучкой, которую она задала ему на днях. Эдвард запыхался, переминался с ноги на ногу и смотрел исключительно в пол. И хотя мальчику могло быть не по себе в том числе по этой причине — на этот раз поблизости не было сквайра Уилларда, чтобы заступиться за него, — Мэри быстро поняла, зачем Бет послала его. Уильям, брат Кэтрин, либо умер ночью, либо должен отойти к обеду, и Кэтрин должна быть рядом.

— Прошу вас, Кэтрин нужно пойти сейчас, — сказал мальчик, передав слова матери, что никто не знает, будет ли Уильям жив после завтрака.

Мэри отослала мальчика домой и сообщила Кэтрин, что время пришло и она пойдет с ней. Затем надела плащ и сказала Томасу, что они с Кэтрин пойдут к Питеру Хауленду, а его завтрак тушится на сковороде. Исключительно из надежды или по привычке, но она взяла с собой корзину с лекарственными травами. Никто не знает, когда и какие чудеса Господь может ниспослать им.

Мэри знала, что за последний месяц было сделано ради спасения жизни Уильяма помимо лечения травами, которые Мэри сама собирала, и церковных молитв. Ему давали питье из лимонов, которые в Бостоне осенью на вес золота, и полыни, протертой с солью, в надежде остановить рвоту; вдували в горло пепел совы (из перьев и всего остального), чтобы смягчить жжение. В язык ему втирали выделения лангуста. Врач, доктор Роджер Пикеринг, готовил питье на основе яиц, фенхеля и рома и давал ему мускатный орех и кардамон, надеясь смягчить боль. Потом он пускал Уильяму кровь и ставил банки. А когда у Уильяма началось кровотечение из носа, доктор завернул в тряпку пауков и жаб и заставил больного дышать их испарениями. Затем, сварив, высушив и смолов жаб в труху, лекарь соломинкой затолкал получившийся порошок Уильяму в ноздри. Кровотечение остановилось, больному дали слабительное и снова поставили банки.

Однако человек все слабел. Язвы с шеи и рук перешли на все тело, а разум помутился.

Мэри продолжала навещать его, она приносила то хмель, то щавель, дважды пыталась унять боль валерианой (оба раза ей на ум приходил старый заговор: «Валерьяна и укроп не пустят ведьму на порог»), но от ее лекарств было не больше проку, чем от действий врача. После молитвы Кэтрин становилось легче, возможно, молитвы помогли бы и другим родственникам Уильяма, но из всех них в Бостоне жила только Кэтрин.

Мэри увидела, что язвы на руках и шее Уильяма снова открылись и на покрывале остались пятна цвета подгнивших яблок. На мгновение ей показалось, что мальчик умер, пока Эдвард ходил за ними. Уильям лежал на кровати, укрытый одеялом так, что открыты были только голова и руки, и ткань на его груди была такой же неподвижной, как гладь пруда в безветренный день. Мэри потрогала его стопы под одеялом — они были холодные. Только ощутив, что от его лба идет жар, как из печки, она поняла, что Уильям еще жив. Однако ей пришлось приложить ухо к его губам, чтобы услышать тихое, почти неощутимое хриплое дыхание.

— Мы послали за священником, — сообщила Бет, стоявшая в дверях со скрещенными руками. — Но что-то мне не верится, что преподобный Нортон придет самолично. Думаю, будет кто-то из старост.

Мэри отступила от кровати, чтобы Кэтрин могла сесть рядом с братом, и пошла на кухню за тряпкой. Намочив ее в холодной воде, она направилась обратно к ложу Уильяма, но путь ей преградила Бет.

— И чего ради ты это делаешь, скажи на милость? — спросила она.

— От этого ему станет лучше, — ответила Мэри.

— Ему уже не может быть легче. Отпусти его. Из-за тебя он только дольше будет мучиться.

— Я с радостью поступлю так, если на это воля Господа. Но пока что ему нет смысла страдать.

— Страдать? Ты на самом деле думаешь, что он еще что-то чувствует? Каких-нибудь десять минут назад он даже не дышал. Он…

Мэри посмотрела за спину Бет, где сгустились тени и сумрак, и обошла ее.

— Мэри…

— Я позабочусь о нем, — ответила она и, побоявшись показаться грубой, добавила: — Ты сделала больше, чем можно было просить.

Кэтрин держала брата за руку, массируя ему костяшки, и говорила, что напишет отцу обо всем, чего Уильям добился в Бостоне: о том, как ревностно он служил, сколь многих друзей приобрел. Она расскажет, что дети в доме Хаулендов души не чаяли в его сыне и что Уильяма всем будет не хватать.

Мэри наклонилась над кроватью и положила больному тряпку на лоб, затем опустилась на колени на пол рядом с его сестрой. Она пробыла у его одра совсем недолго, когда дыхание, и прежде слабое, остановилось, и без предсмертных спазмов или дрожи Уильям Штильман скончался.

В тот вечер за ужином Томас пересказывал байки знакомых, принесших ему на мельницу зерно из Роксберри и Салема, и говорил, как высоко для этого времени года поднялась вода в Мельничном Ручье. Он был в хорошем расположении духа, и Мэри пришлось напомнить ему, что Уильям отошел. Томас нахмурился, но все-таки перевел взгляд на Кэтрин и выразил ей соболезнования. Минутой позже, в прежнем приятном опьянении, он вернулся к своим байкам, а Кэтрин слушала его то ли с редкостным терпением, несвойственным ее летам, то ли с обожанием, не совсем уместным и, учитывая, как мало о нем думала Мэри, незаслуженным.

Однако Кэтрин действительно любила его. Своего хозяина. Мэри это было ясно. Но видела ли та в нем замену отцу, оставшемуся в Англии, или кого-то большего, было непонятно. По возрасту он годился ей в отцы и мог бы временно заменить ей родителя, но во взгляде девушки читалось нечто другое. Конечно же, ей известно, что он женат. Однако было что-то в ее глазах, что безошибочно говорило о влюбленности. Это вовсе не значило, что в ее планах увести его из семьи. Так что, может быть, подобные чувства нельзя назвать неуместными. Скорее, они напрасные и обманчивые, и девушка не может полностью их сдержать. Нечто рефлекторное.

Может быть, это следствие той искры, что некогда вспыхнула между ней и Джонатаном Куком, но так никогда и не разгорелась до пламени. Нечто безвредное.

Мэри перевела взгляд на свою тарелку и представила, как бы она ела той вилкой. Едва заметно качнула головой, чтобы отогнать непрошеные мысли, и вновь обратила внимание на своего мужа и Кэтрин. Она знала, что Питер и Бет Хауленд не станут платить резчику, чтобы тот вытесал надгробие Уильяма, поэтому сказала служанке, что ее отец оплатит похороны. Мэри пошла к нему сразу же после смерти мальчика, и отец согласился.

После заката, когда они поднялись наверх и погасили свечи, Мэри какое-то время лежала на кровати рядом с Томасом, потом сказала:

— На самом деле об Уильяме мы знали только то, что говорила нам Кэтрин. Мне жаль, что мы не познакомились с ним ближе и не проводили с ним больше времени до того, как он слег.

Томас ничего не ответил, и она поняла, что он уже спит. И хотя Мэри лежала на кровати по меньшей мере минут пятнадцать, от волнения она все равно не могла уснуть, поэтому встала, взяла с ночного столика длинную свечку и спустилась вниз. Она осторожно обошла Кэтрин, которая тоже как будто спала, зажгла свечу от одного из последних догоравших углей в очаге и вышла на улицу.

Луна была почти полной, а воздух — холодным и влажным, точно океанская вода. Сегодня точно ударят заморозки, которые добьют сад, а значит, завтра они с Кэтрин будут нарезать большие темные тыквенные листья на удобрения. Откуда-то с улицы до нее донеслись конское ржание и мужской смех, и она подумала, что это гуляки направляются в питейные заведения или же покидают их. Она была уверена, что Томас тоже пошел бы кутить сегодня ночью, не выпей он так много по дороге домой. Может ли быть такое, что он чувствовал боль Кэтрин и то, как весь дом опечалился со смертью Уильяма? Нет, не может быть. Все это Томасу несвойственно.

Мэри не обувалась, так как не собиралась долго стоять на улице. Она подошла к тому месту, куда заново воткнула серебряные вилки, и провела кончиками пальцев по земле. Нащупала ручки, но рядом было что-то еще: гладкое и круглое. Поначалу она решила, что это камень, но, разрыв землю вокруг, поняла, что дерево. Она вытащила предмет из земли и увидела пестик, он был воткнут в землю вертикально, так же, как и вилки. Но не ее, она сразу поняла, так как этот был из более темного дерева (и она была уверена, что не только из-за земли пестик отливает таким темно-каштановым оттенком), к тому же на ручке было что-то вырезано. Поднеся к нему свечу, она увидела, что кто-то вырезал на дереве трезубец: копье с тремя наконечниками. Она вытащила из земли одну из вилок, как морковку, и сравнила с рисунком на пестике. Он совпадал с зубьями вилки.

Мэри услышала, что за ее спиной открылась дверь, и в проеме показалась Кэтрин в ночной сорочке.

— Это были вы, — сказала Кэтрин дрожащим голосом. — Вы обвинили меня, что я засунула вилки в землю, но это были вы! Вы ведьма!

— Нет! Я…

Служанка шагнула назад.

— Что вы сажаете при лунном свете? Что это за заклятие?

— Это пестик, — сказала Мэри и шагнула к Кэтрин, но та попятилась.

— Не подходите! — всхлипнула она. — Умоляю! Я не причиню вам зла. Я сохраню ваши тайны.

Мимо с писком пролетела летучая мышь, и обе пригнулись. На камни закапало сало со свечи.

— Я не втыкала эти вилки и ничего не зарывала сегодня ночью, — повторила Мэри.

— Нет, это не так, я вас видела!

Она метнулась в дом, громко хлопнув дверью. Мэри последовала за ней, держа в одной руке вилку и пестик, а в другой — свечу, и нашла девушку съежившейся у очага.

— Умоляю, оставьте меня, — проскулила Кэтрин.

— Кэтрин, встань, — сказала Мэри. — Ты ведешь себя как ребенок.

Кэтрин встала и вдруг широко распахнула глаза. Мэри поняла: ее что-то осенило.

— Вы убили моего брата. Вы не помогали врачу со своими травами, вы убивали его.

— Нет!

— Да, — прошипела она. — Да, это правда. Вы ученица Констанции Уинстон…

— Я не видела Констанцию Уинстон много месяцев! Может, уже год!

— Но вы учились у нее, были ее ученицей. А теперь вы последовательница Нечистого!

— Ничего подобного! Ты прекрасно знаешь, что я…

Но девушка уже не слушала. Метнувшись мимо Мэри, она выбежала на улицу, в ночь.

— Кэтрин! — крикнула Мэри, но та была уже во дворе. Она не знала, куда может пойти бьющаяся в истерике девушка, но была уверена, что та скоро вернется. Какой у нее еще выбор?

Мэри обернулась, когда услышала тяжелую поступь мужа на лестнице.

— Ну и что у нас здесь? — спросил он тоном раздраженного патриарха или отца семейства, недовольного поведением непослушных чад. — Где Кэтрин?

Мэри подумала над нелепым обвинением девушки. Затем ровным голосом ответила:

— Кэтрин считает, что я ведьма.

Томас кивнул, заметно успокоенный тем, что суматоха началась по совершенно абсурдному поводу.

— С чего бы вдруг? Я не вижу никаких признаков одержимости.

— Потому что кто-то оставил у нас в саду две вилки и пестик.

— Вилки поженились и родили пестик? — ехидно поинтересовался он.

— Кто-то замыслил нечто злое.

Томас почесал затылок. Он злился, что его разбудили. Ему не нравилось, что служанка куда-то ушла.

— Ей не стоит беспокоиться. Мэри Дирфилд слишком проста, чтобы быть ведьмой. Для такого у моей жены слишком бесплодное лоно.

Хотя, возможно, и неприятно, если будят среди ночи, но такого ответа Мэри не ожидала. Она сразу же насторожилась.

— Томас, — аккуратно начала она, — я знаю, что на самом деле ты не считаешь меня недалекой. Почему ты думаешь, что сейчас необходима подобная… подобная жестокость?

Он слегка выпрямился и свысока посмотрел на нее.

— Жестокость? Я уверен, что в этом городе не найдется ни одного мужчины и ни единой женщины, которые назвали бы меня жестоким. Большинство людей считают, что я кроток как ягненок.

— Они не считают…

— Придержи язык и не смей оспаривать мою репутацию. Я знаю граждан Бостона столько же, сколько ты живешь на свете.

— Прошу прощения. Я хотела сказать…

— Знаю, что ты хотела сказать, — он вздохнул. — Мэри, душа твоя чересчур уязвима гордыней. Ты столь высокого мнения о своем женском разумении. Ты…

Она чуть было не попросила его продолжить, но испугалась, что он сочтет это наглостью. Поэтому она молча ждала, хотя пауза затянулась. Наконец он продолжил:

— Ты не ценишь и не миришься с положением, которое всемогущий Господь определил нам. Мужу и его жене.

— Это не так, — возразила она, надеясь, что в ее голосе прозвучит раскаяние, которого она на самом деле не испытывала.

— Нет, так, — продолжил он, подошел к ней и посмотрел на вилку и пестик в ее руке. Забрал их и положил на стол. Потом взял у нее свечу и поставил на подсвечник.

— Это ты оставила их в саду? — спросил он, указав на предметы на сосновой столешнице.

— Нет.

Он протер глаза.

— В таком случае давай проверим, действительно ли ты ведьма. Что скажешь?

Мэри не могла взять в толк, что у него на уме. Ясно было одно: он разозлился, устал и пребывает в особенно отвратительном настроении. Левой рукой он схватил ее за левое запястье и прижал ладонью к столу. Широко раскрыл ей пальцы, а другой рукой взял вилку. Она сразу же поняла, что он задумал, и в ужасе попыталась вырваться, но было поздно.

— Нет, Томас, нет! — взмолилась она, но напрасно.

Он вонзил зубья вилки в кости с тыльной стороны ее руки. Мэри пронзительно закричала от боли, закрыла глаза, но на обратной стороне век плясали огни; а потом она заплакала и почувствовала, как закружилась голова, в то время как острая боль расползалась по всей руке и телу. Она чувствовала боль везде. Везде. Когда она открыла глаза, то открыла и рот и каким-то образом поняла, что сейчас ее лицо выглядит как маска ужаса: сплошь зияющие отверстия и мука.

Он отпустил ее и деловито осмотрел плоды своих трудов. Черенок вилки погнулся до того, как зубья успели пробить хрупкие кости; он не пригвоздил ее к столу. Но стоило ей поднять руку, как кровь потекла по коже, точно разлитое вино, и от страшной боли ей показалось, что кости сломаны. Она рухнула на стул, оглушенная как поведением мужа, так и пульсирующей болью, парализовавшей все ее существо.

— Ну, ты вроде как кровоточишь, Мэри. Кровь идет сильно, — сказал Томас. — Ты кровоточишь каждый месяц. Поэтому, полагаю, мы можем заключить, что моя служанка ошиблась и что моя жена с белым мясом вместо мозга не является ведьмой. Возможно, она игнорирует место, которое определил ей в своем плане Господь. Возможно, ее посещают блудные мысли. О, я вижу тебя насквозь, Мэри. Я знаю тебя. И я знаю, что угли нужно ворошить. Когда придешь в себя, вымойся. Надеюсь, этот урок прорастет и даст свои плоды. Потому что это урок послушания. Это боль, причиненная неспроста. А теперь я иду спать.

Довольный собой, он тряхнул головой и потащился вверх по лестнице.

Мэри аккуратно прижала рукав сорочки к ране, потом еще сильнее. Приходилось искать баланс: кровь нужно остановить, но от давления усиливалась боль. Постепенно ее мысли прояснились, и она решила, что, когда будет в состоянии, действительно попробует поспать. Она поднимется наверх и ляжет обратно в постель рядом с чудовищем. Но наутро, как только они с Кэтрин приготовят ему завтрак — конечно, если девушка вернется — и он уйдет на мельницу, она соберет вещи и пойдет жить к родителям. Отец подскажет, стоит ли идти сначала к констеблю или сразу обратиться к кому-нибудь из магистратов. Но она слышала заветное слово, и до нее доходили разные истории. Слово было «развод». Ее муж не служит в церкви, и, пока Мэри смотрела, как наливается вишневым цветом рукав сорочки, чувствовала кожей влажную ткань и ее трясло от боли, она решила, что разведется с Томасом Дирфилдом.

7

Я видела, как моя хозяйка втыкала зубья Дьявола глубоко в землю, но с какой целью — мне неизвестно.

Показания Кэтрин Штильман, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Она поняла, что они пересекли черту и назад дороги нет. Его поступок был страшно зверским, очень жестоким. К тому же Томас был трезв, когда вонзил вилку ей в руку. И на этом основании напрашивались тревожные выводы. И его заявление, что это ей урок? Что он спасет ее душу? Это пугало ее: значит, теперь она не будет в безопасности, даже когда он не пьян.

Наутро он настоял, чтобы она развернула повязку и показала ему рану. Она начала затягиваться, и три следа от зубьев уже не были так заметны под тонкой студенистой субстанцией, которую ее тело сформировало поверх поврежденной плоти. Вокруг них расползался зловещий лиловый синяк, по форме похожий на веер и напоминавший ей об астрах в саду, совсем недавно уничтоженных морозом. Посинела вся кожа от костяшек до запястья. Мэри чувствовала, что ее сердце бьется в ране и сломанных костях.

— Ты поправишься, — сказал он ей. Он не извинился. Возможно, Томас тоже понимал, что они ступили на шаткую почву. Мэри ничего не ответила. Пульсирующая боль вместе с гневом не давали ей спать почти всю ночь, а тревога и усталость подточили ее душевные силы.

Томас заметил, что никто не растопил печь и завтрак не готовится.

— Вижу, Кэтрин еще не вернулась, — изрек он.

— Нет.

— Думаю, она пошла к Хаулендам. Сомневаюсь, что она рискнула присоединиться к дикарям или молящимся индейцам в лесу. Она вернется. Она еще должна мне пять лет выслуги. Она не захочет, чтобы этот срок увеличился. Закон… в общем, закон ей известен.

Мэри не наблюдала в матушке Хауленд особенного великодушия, но согласилась с тем, что, скорее всего, она разрешила Кэтрин провести ночь на ложе ее покойного брата. Но она не знала, как эта женщина и ее муж Питер воспримут бредовые заявления девушки, что ее хозяйка — ведьма. Бет не любит ее, это Мэри было известно, на днях в доках матушка сурово ее отчитала. Она завидовала ее родителям. Зависть, как смертный грех, пустила глубокие корни во всех сердцах, она словно одуванчик, росла как сорняк, от которого нельзя избавиться и с которым учатся жить. Этот недостаток менее отвратительный, чем злобная наклонность, побуждающая супруга вонзать вилку в руку жене.

Но все-таки в какой заповеди Господь Бог запретил мужу ранить жену? Убийство — это грех; вонзать вилку жене в руку… что это? Томас заявил, что это поучительный урок. Мэри даже не знала, что законы колонии утверждают в случаях, когда муж ведет себя жестоко по отношению к жене.

Мэри подумала о том, что, может, стоит разогреть «паука» и предложить мужу завтрак. Но быстро отказалась от этой мысли. Это была привычка, выработанная за те годы, что она выполняла свой долг. Она подумала, не ждет ли он, что она начнет готовить ему еду.

Видимо, не ждал.

— Если Кэтрин не вернется к обеду, приходи на мельницу, — сказал он. — Я схожу за ней. Сомневаюсь, что Питер захочет кормить ее или выкупит ее у меня. Судя по всему, у нее, как и у тебя, серьезно поврежден мозг.

Он покачал головой и осклабился.

— О тебе можно многое сказать, Мэри. Но я никогда не вписал бы слово «ведьма» в список твоих грехов.

После этого он развернулся и вышел из дома. Она слышала, что он оседлал лошадь и вскоре уехал.

Мэри собиралась в то утро сама пойти к Хаулендам и узнать, какую чепуху наговорила им девушка, но боль многократно пронзала ее руку, когда она надевала плащ и натягивала чулки. Поэтому Мэри сразу направилась к дому родителей. Она поговорит с матерью, и они вместе пойдут к отцу. Джеймс Берден был в дружеских отношениях с губернатором и магистратами, и он точно знает, как начать процесс развода с Томасом Дирфилдом.

— Что с тобой случилось? — спросила мать, явно встревоженная, когда Мэри сняла повязку с раны.

Они стояли в гостиной в доме ее родителей, одном из самых роскошных в колонии. На стене висел гобелен с английским пейзажем: на нем был изображен луг на территории семейного поместья, где до сих пор жил дядя Мэри, — он служил напоминанием о том, какой упорядоченной была даже дикая природа в Старом Свете по сравнению с Новым. На второй этаж вела широкая лестница, на нее выходило окно. Буфет был почти во всю стену, в нем, как и на каминной полке, стояла дорогая посуда. На другой стене висел портрет дедушки Мэри — аристократа, которого она видела, будучи еще ребенком, умершего до того, как они успели познакомиться ближе, — кисти Уильяма Добсона^[3]. Там же висели вставленные в рамки карты Бостона и Нового Света. Здесь даже стояло два дорогих кресла, которые Джеймс привез ранее в этом году, другие шесть экземпляров были проданы губернатору, церковному старосте и магистратам.

Прежде чем ответить на вопрос матери, Мэри спросила, где слуги. У ее родителей служили двое: Абигейл Гезерс и Ханна Доу. Девушки приехали вместе в позапрошлом году, но были совершенно непохожи. Абигейл было восемнадцать, она была высокой, стройной, болтушкой, которая, скорее всего, в ближайшее время найдет себе жениха в своем окружении; Ханне было семнадцать, невысокая, застенчивая, она панически боялась мужчин. Способности Абигейл вовсю проявлялись на кухне: так, она изобрела сочетание специй для тушеной тыквы — рецепт, которым Мэри поделилась с Ребеккой Купер.

— Они на заднем дворе. Мэри доит корову, а Ханна возится со свиньями, — ответила мать. — Можешь спокойно рассказывать.

Мэри глубоко вздохнула и ответила:

— Муж взял одну из вилок, которые ты принесла в наш дом, и попытался пригвоздить мою руку к столу.

— Что?

— И он бил меня, мама. Я никому не говорила до этого момента. Но больше не могу жить с ним. Я не могу жить с человеком, который направил зубья Дьявола на свою жену.

— Синяк у тебя на лице…

— Да. Тот синяк. И другие.

Они сели за стол на кухне, и Присцилла Берден пристально осмотрела руку дочери.

— Давай смажем ее вином. Потом сделаем припарку. Со вчерашнего ужина у нас остался пепел в очаге и немного жира.

— Мне кажется, кость сломана.

— Нельзя расколоть руку. По крайней мере, мне это не под силу. Сходим к врачу.

Мэри кивнула.

— Сильно болит? — спросила мать.

— Меньше, чем вчера. Но она мучает меня.

— У меня есть валериана.

— Мама!

Присцилла молчала.

— Я не шутила, когда сказала, что больше не могу жить с Томасом.

Мать встала и взяла с полки оловянную миску. Поставила ее на стол и открыла бутылку красного вина.

— Рана свежая. Может жечь, — предупредила она, кладя руку дочери в миску.

— Я намерена развестись с ним, — продолжила Мэри.

— Я не знаю законов, голубка.

— Отец знает.

— Но мне известно, что Джоанна Хальселл пыталась развестись с Джорджем Хальселлом, но все еще живет с ним.

— Они священнослужители?

— Нет. Никто из них не служит в церкви. Но я предлагаю тебе хорошо подумать. Господь… — начала было мать, но осеклась, когда ее дочь дернулась от боли, пронзившей ее руку в месте раны от соприкосновения с алкоголем.

Мэри выдохнула и сказала:

— Судить будут магистраты, мама, а не церковные старосты.

— Возможно. Но все равно пойдут слухи.

— Ты предпочтешь, чтобы твою дочь избивало это чудовище или чтобы о ней плохо отзывались клеветники? Хочется верить, что второе.

— Сплетни — все равно что эта рана; их яд расходится медленнее, но в итоге он причиняет не меньше боли.

— Значит, пусть будет так. С этой угрозой я справлюсь. Но жить с ним я больше не вынесу.

Мать промокнула рану полотенцем. Ее голос звучал тихо, когда она сказала:

— Я с самого начала не считала, что Томас Дирфилд для тебя — идеальная партия. Останься мы в Англии, ты нашла бы более достойного супруга. Но я также никогда не считала его чудовищем. Никто не слышал, чтобы он бил Анну.

— Что ж, — ответила Мэри, — теперь люди узнают, что он бил меня.

Склад Джеймса Бердена примыкал к зданию таможни, и он как раз выходил оттуда, когда подошли Мэри с матерью. По его лицу Мэри поняла, что отец чем-то встревожен; сам по себе их визит его не удивил, так как дочь и жена часто заходили к нему. Его встревожили повязка на руке Мэри и напряженное лицо Присциллы.

— Рад вас видеть, — осторожно начал он, когда они подошли ко входу, — но, видимо, сегодня вы пришли не просто так. Мэри, что у тебя с рукой?

— Мой муж решил, что это кусок мяса, который можно проткнуть, — ответила она. — Мы только что от доктора.

И пока отец переваривал этот ответ, она начала рассказывать подробности, в то время как на широком дощатом причале работники разгружали очередной, только что вставший на якорь корабль, а трое недавно приехавших индейцев торговали мехами, которыми были доверху загружены их сани. Когда Мэри закончила, отец заметно помрачнел.

— Мы этого так не оставим. Мне стоило бы самому побить этого человека.

— Но ты этого не сделаешь, — возразила Присцилла почти сварливым тоном.

— Нет, конечно, нет. Но ему это с рук не сойдет. Я поражен. Давайте пойдем к Ричарду Уайлдеру. Он мой друг и к тому же магистрат.

Мать встревожилась.

— Ты уверен, что это будет правильно? Я боюсь церкви. Думаю, что служители, старосты и преподобный…

— А я думаю о нашей дочери, — ответил отец, перебив мать таким тоном, какого Мэри никогда не слышала от него ни в Англии, ни здесь, в Массачусетсе. — Это гражданское дело. Данный брак — всего лишь гражданский договор. Мэри и Томаса поженили магистраты, и я лично прослежу, чтобы они их и развели.

— Ты действительно этого хочешь, Мэри? — спросила мать. — Уверена?

Мэри не сомневалась в своем решении, но только сейчас начала осознавать всю его значимость. Она подумала о преподобном, с его свирепыми глазами, высоким лбом и маленькой острой бородкой. Представила, что скажут прихожане и такие ограниченные и жестокие женщины, как матушка Хауленд. И она вспомнила о Господе. Что скажет Он? Ее решимость начала таять, но в тот миг на дальнем краю пирса она увидела Генри Симмонса — того парня, служащего у Валентайна Хилла, который помог ей после того, как ее чуть не сбила повозка, — его чернильно-черные волосы, какими она их и запомнила, и глаза цвета голубики в первые недели августа. Сегодня на нем была рабочая одежда, в руках он держал учетную книгу. В тот раз Мэри подумала, что он служит у Хилла по договору, но, возможно, он не просто раб контракта, а наемный работник или ученик. В тот же миг он заметил ее и с улыбкой приподнял шапку. Мэри вдруг подумала, что эта встреча неслучайна, это знак свыше.

Она выпрямилась и сказала родителям:

— Я абсолютно уверена. Я тверда в своем решении. Моему сердцу также нужно исцеление. Чем раньше мы начнем, тем скорее оно, как и моя рука, начнет заживать.

8

Нет. Ни разу… Ни разу я не видела, чтобы мой хозяин бил или обижал Мэри Дирфилд. Никогда.

Показания Кэтрин Штильман, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мэри Дирфилд и ее родители встретились с Ричардом Уиллардом в полдень, пока он не ушел обедать. Они нашли магистрата в новом здании, называвшемся «Городская ратуша», — массивном деревянном строении, которое всего два года назад общими усилиями возвели в начале главной улицы. Это было трехэтажное здание с симметричными куполами, огромными трубами и широкими стрельчатыми окнами на последнем этаже. Купола огибала огороженная перилами терраса, с которой можно было любоваться, как город за каких-то три десятилетия успел расползтись во все стороны от побережья. (Мэри вспомнила, что год назад они с Томасом стояли на недавно возведенном балконе и в тот раз она обратила внимание, что Бостон похож на волну, которая только наползает на землю и никогда не отступает. Томас поправил ее, сказав, что волны приносят только водоросли, мертвых лобстеров и остатки затонувших кораблей.) Сегодня магазинчики на площади снаружи пустовали, и помост для наказаний был свободен. Солнце плыло среди белых облаков, похожих на пушистые комки шерсти, их тени темными лужицами наползали на камни мостовой.

Губернаторский совет собирался на втором этаже, где располагались два больших зала. Сегодня заседаний не проводили, губернатор был в отлучке, поэтому в здании стояла тишина, только несколько членов управления и один-единственный писарь заполняли прошения для Ричарда Уайлдера. На втором этаже было еще несколько кабинетов, в том числе тот, что обычно оставался запертым: там хранились бумага, перья, чернила и перочинные ножи. У Уайлдера был ключ, так что он провел посетителей в эту комнату, чтобы они могли поговорить приватно. На стенах здесь висели крючки и полки, в центре стоял стол, но не было ни одного стула или скамейки. На одной полке лежало три копии «Общего свода законов и свобод, действительных для жителей Массачусетса».

Магистрат был мужчиной высоким, настолько худым, что выглядел почти тощим, и лысым, если не считать опушки из белых волос за ушами и на затылке. Ему было шестьдесят лет, и в колонии он жил практически с самого момента ее основания. Он приехал в 1634-м, спустя всего четыре года после того, как первые корабли бросили якорь у Бостона. Друг как губернатора, так и его заместителя, Уайлдер служил в Совете с 1650 года. У него было вытянутое лицо, под стать телосложению, что бросалось в глаза еще и потому, что он не носил ни бороды, ни усов. Заметив, что стало холодать, Уайлдер снял с крючка плащ и завернулся в него.

Джеймс Берден жестом указал на руку Мэри и попросил дочь рассказать Ричарду о том, что с ней сделал Томас. Магистрат слушал ее, периодически задавая вопросы или уточняя детали. Когда Мэри закончила, Уайлдер повернулся к ее отцу и спросил:

— Вилки? Вилки с тремя зубьями? Зачем, Джеймс?

— Ты наверняка знаешь, что губернатор Уинтроп приобрел одну для себя. В Библии нигде не сказано, что это запрещено, — ответил тот. — Ты еще не опробовал их?

— Нет.

— Я пошлю тебе набор. В качестве подарка.

Мэри чувствовала, как пульсирует ее горячая рука, и пожалела, что здесь нет стула, на который она могла бы присесть. Бостон не мог тягаться площадью с Лондоном, и она постоянно ходила по мощеным улицам, но выбилась из сил, пока дошла до дома родителей, а затем сюда. Она была бы рада даже просто облокотиться на стену с крючками. Она не знала, как и реагировать на то, что в первую очередь магистрата заинтересовало решение ее отца привезти в Бостон трезубые вилки.

— Сначала мы поговорим со священником, — ответил Уайлдер. — Моя жена не обрадуется, если у нас в доме появится не освященный преподобным Нортоном предмет с тремя зубьями.

— Да, разумеется, — кивнул Джеймс Берден. — Он очень набожный и рассудительный человек.

— Скажите, кто из магистратов заключал ваш с Томасом брак? — спросил Уайлдер у Мэри.

— Сэмюэл Проуэр. Он скончался два года назад.

— Мне его не хватает. Хороший был человек.

— Это так, — согласилась Мэри.

— Развод — непростая задача. За все годы, что я живу здесь, могу припомнить совсем немного прецедентов.

— А при каких обстоятельствах? — спросил ее отец.

Уайлдер тяжело вздохнул и протер глаза.

— Первой была Элизабет Люксфорд. По-моему, это было в 1638-м. Нет, в 1639-м. В год засухи. У ее мужа, чьего имени я и не припомню, уже была жена в Англии. Суд одобрил прошение Элизабет, заковал ее мужа в кандалы и приговорил к огромному штрафу. Впоследствии его отослали. В 1644-м суд одобрил развод Анны Кларк, когда ее муж сбежал — покинул колонию, — чтобы жить во грехе с другой женщиной.

— А другие? — спросила Мэри.

— С тех пор как я стал членом суда, мы одобряли прошения в случаях прелюбодеяния или ухода из семьи: Марджери Норман, Дороти Петер, Доркас Холл. Ну и недавно случилось нечто из ряда вон выходящее.

— Джордж и Джоанна Хальселл, — с видом человека, посвященного в дело, кивнула мать Мэри.

— Да, — ответил Уайлдер. — Вы их знаете, Присцилла?

— Нет. Мне известно только то, что говорят люди.

Уайлдер кивнул.

— Я бы удивился, узнай я, что вы поддерживаете общение с подобными людьми.

— Прошу вас, расскажите мне об этом случае, — попросила Мэри.

— Несколько лет назад матушка Хальселл обвинила своего мужа в том, что он позорит свою честь с Эстер Лаг и предается греху с другой женщиной. Лично я поверил ее обвинениям. Но суд постановил, что Джордж имеет право и дальше обладать своей женой, какие бы прегрешения он ни совершил. Они до сих пор живут вместе.

— Вероятно, она очень несчастна, — заключила Присцилла.

— Скорее всего. В суде был тот еще фарс, — Уайлдер перевел взгляд на Мэри. — Полагаю, вам известно, что ваш процесс в губернаторском суде также будет проходить публично?

— Да, известно.

— Но, на мой взгляд, у вас есть основания. Как члену судебной комиссии мне не пристало давать советы, но полагаю, что ваши причины вполне весомы для прошения о разводе. Томас нанес вам серьезную травму. Насколько я понимаю, он напал на вас без всякой причины.

— Да, — подтвердила Мэри уверенным голосом, несмотря на усталость и боль, — я никогда не давала ему повода.

Отец посмотрел на нее, переводя взгляд с ее лица на раненую руку и обратно. Вплоть до этой встречи с магистратом Мэри не говорила ему, откуда взялся синяк, который она так долго скрывала под чепцом. Только сегодня утром она открылась матери. Но что, если сейчас он догадался обо всем? Возможно, родители давно уже что-то подозревали.

— Скажи мне вот что, Ричард, — попросил Джеймс. — Ты одобрял разводы в случаях, когда муж изменял жене либо уходил из семьи. А в случаях жестокости?

— Нет. Но это не значит, что у вашей дочери нет причин для столь радикальных мер. По закону у мужа нет права избивать свою жену. Суду потребуются доказательства его вины, но, Мэри, все, кто видел вашу руку, согласятся с тем, что у вас есть основания для столь решительного прошения.

Мэри кивнула. Она утешала себя тем, что Томас покусился на ее левую руку, а не на правую. Должно быть, магистрат заметил, что она посмотрела на свою повязку. Он улыбнулся ей ободряющей улыбкой.

— Мэри, ваши отец и мать — уважаемые люди и прихожане, — сказал он и подмигнул ее отцу, — хоть ваш батюшка и пытается в настоящее время привнести немного дьявольщины в наши трапезы.

Джеймс закатил глаза в ответ на ласковую критику.

— Но, — продолжал Уайлдер, — у вашего супруга также хорошая репутация и высокое положение в обществе. И его считают безгрешным. А это значит, что ваш процесс заинтересует очень многих.

— Это я переживу. Я с ним жить не могу.

— Полагаю, что на время суда вы захотите переехать к родителям?

Она посмотрела на родителей. Они это не обсуждали. Но отец сразу же кивнул ей.

— Да, — ответила она.

— В таком случае я завтра же начну приготовления. Губернаторский совет соберется через две недели, и тогда мы начнем суд. Вам потребуется юридическая помощь? Кто-нибудь, кто будет собирать показания и разговаривать со свидетелями?

— Кого бы ты порекомендовал, Ричард? — спросил Джеймс. — В торговых делах я обращался к Чарльзу Проперу.

— Пропер — хороший человек. Но в таком деле… Поговорите с Бенджамином Халлом. Он отлично разбирается в прошениях домашнего толка. Держит контору на углу Хай- и Милл-стрит. Ученый человек. Дотошный до крайности, но при его призвании это настоящий дар.

— Очень хорошо, — сказал Джеймс.

— И всегда лучше иметь дело с нотариусом, а не с адвокатом. Мне известно, что все больше людей обращаются к этим паршивым адвокатам, которым палец в рот не клади, но большинство магистратов относятся к ним с соответствующим презрением.

— Согласен, — кивнул Джеймс.

Магистрат продолжил по-отечески покровительственным тоном:

— Мэри, этот шаг повлечет за собой серьезные последствия. На всякий случай спрошу вас: не хотите ли вы подумать над своим решением еще один день?

— Нет. Я хочу пойти домой, взять кое-какую свою одежду, дневник, Библию и затем отправиться к родителям.

— Томас на мельнице?

— Или в таверне. Думаю, он пришел домой к обеду, но, найдя холодную плиту и пустой дом, отправился есть куда-нибудь в другое место.

— А что насчет вашей служанки?

Мэри помолчала. У нее уже не было сил стоять, поэтому она, извинившись, прислонилась к стене. Потом ответила:

— Она убежала сегодня ночью.

— До того, как Томас ударил вас вилкой, или после?

— До.

— То есть она не видела, как все произошло?

— Нет, — ответила Мэри и заметила, что родители встревоженно переглянулись.

— Где она сейчас? — спросил Уайлдер.

— Это мне неизвестно. Может быть, она вернулась домой. Вероятно, сейчас она там. Но я полагаю, что она пошла к матушке Хауленд, где ее брат служил до того, как умер.

— Почему она сбежала?

Она покачала головой. Все это так сложно и глупо, и все крутится вокруг проклятых вилок. Она чувствовала, что сползает на пол, и попыталась собраться с силами, чтобы встать, но они покинули ее, покинули окончательно, их съели пульсирующая боль в кисти, лихорадка, сжигающая руку, гнев, злость, смятение и страх. На нее свалилось слишком много. Она рухнула на деревянные доски, и вдруг отец и мать оказались на коленях рядом с ней, а магистрат смотрел на нее сверху вниз, на его лице отразились недоумение и беспокойство. Мэри ужасно хотелось пить.

— Мэри, — произнесла ее мать, — не двигайся. Постарайся лежать неподвижно.

Она кивнула. Магистрат не знал, стоит ли задавать ей вопрос снова. Наконец она ответила:

— Моя служанка сбежала потому, что подумала, что я закопала те вилки у нашего дома. Рядом с крыльцом. Она ушла из-за того, что решила: они мне нужны для заклятия. Она думает…

Она замолчала, потому что все это звучало так нелепо. Так глупо. Она едва могла себя заставить произнести это.

— Продолжайте, — произнес магистрат.

И Мэри повиновалась.

— Она сбежала потому, что думает, что я ведьма.

Ее мать, и без того обеспокоенная тем, что произошло, посмотрела на отца, она дрожала, а в глазах читался страх.

Когда Мэри с родителями вернулась домой, нигде не было видно ни Томаса, ни Кэтрин. Все трое зашли внутрь, увидели, что очаг не растоплен, и по настоянию отца вышли обратно на крыльцо.

— Покажи мне, где ты нашла вилки и пестик, — попросил он. Мэри показала ему. Ямки еще были свежи, рядом лежали небольшие кучки земли.

— Ты сказала Ричарду, что не закапывала их сюда. Это правда?

— Да, — ответила она дрожащим голосом, потому что знала, что это не совсем так. Она не закапывала их в первый раз. Она не закапывала пестик. Но она вернула вилки в землю, погрузила их в нее, точно колья. С другой стороны, она понимала, почему отец задал ей этот вопрос. Значит, она солгала? Она только что согрешила? Она не знала, но боялась, что это так.

— Но если ты до того нашла эти вилки и уже спрашивала Кэтрин насчет них, почему ты оказалась в ночи на улице с ними?

— Джеймс, прекрати допрашивать нашу дочь, — вмешалась Присцилла.

— Я просто хочу внести ясность. Магистраты наверняка спросят то же самое, — он повернулся опять к Мэри и сказал: — Я не хотел, чтобы это прозвучало грубо, голубка.

— Понимаю, — согласилась она и вдруг поняла, что должна сказать правду сейчас, всю, от начала до конца, как во имя справедливости, так и во имя собственной души. — Я вернула вилки на место после того, как обнаружила их, в надежде, что человек, который за этим стоит, не узнает, что его поступок обнаружили.

— Ты с самого начала заподозрила колдовство?

— Да, — ответила она.

— По-твоему, за этим стоит человек или демон?

— Человек.

— Мэри, — осторожно начала мать, — я знаю, что ты очень хочешь детей. Скажи мне: это ты решила наложить заклятие?

— Мама! Какое отношение зубья Дьявола могут иметь к детям?

— Я хотела удостовериться. Вот и все. Я должна знать, что мою дочь не искусили Дьявол или его слуги.

— Но это же ты принесла вилки в этот дом! И это твой муж привез их в этот город!

Отец покачал головой и сказал:

— Это просто столовые приборы, и ничего более.

— Да, — кивнула мать.

— Но, — продолжил отец, — если ты, при твоем образовании, могла неверно истолковать их назначение и принять за побрякушку, которой манит нас Дьявол, то любой другой человек способен подумать так же. Это важно в контексте того, что вообразила твоя служанка. Всем известно, как самые нелепые обвинения могут привести к печальным последствиям.

— Вред, нанесенный этими вилками, начался и закончился здесь, — сказала Мэри, подняв раненую руку и злясь, что родители выпускают из виду настоящее преступление.

Мать ласково провела рукой по ее спине, нарисовав широкий круг. Отец направился на задний двор, и она последовала за ним. Они увидели, что Девон необходимо срочно подоить. Присцилла тут же схватила ведро и приступила к делу, а Джеймс насыпал зерна курам. Мэри смотрела на огород, который они еще не успели привести в порядок к зиме: на земле по-прежнему лежали крупные коричневые листья тыквы, не измельченные в перегной, — и на их участок луга с длинными шестами, где они с Томасом выращивали хмель. Шесты сейчас стояли голые, хмель они собрали во время последнего урожая.

Потом Мэри вместе с матерью зашла в дом и поднялась по лестнице на второй этаж. Они упаковали кое-что из одежды и вещей Мэри в кожаную сумку. Присцилла сказала, что понесет запасные туфли. Сборы не заняли много времени. После того как они упаковали вещи Мэри, обе быстро заглянули в маленькую комнату.

— Успокой меня, Мэри, — сказала мать тихим голосом. — Я спрашиваю в последний раз: ты не балуешься колдовством? Это правда?

— Правда, — ответила она, хотя ей стало тревожно от этого вопроса. Что, если на самом деле она вернула вилки в землю потому, что надеялась: они вдохнут жизнь в ее бесплодное лоно? Было ли это подношение Дьяволу, услуга за услугу? Я клянусь быть твоей верной рабой, а ты взамен даешь мне дитя? Она столько пережила за прошлую ночь, так мало спала, ее тело было разбито болью, и ей сегодня задали столько вопросов, что она уже не знала, из-за чего так сильно боится за свою душу и будущее на Небесах.

Перед уходом Мэри написала Томасу короткую записку и положила ее на обеденный стол; в записке было сказано, куда она ушла и что она не собирается возвращаться. Мэри заметила, что пестик, который она вытащила из земли, теперь лежит на полке. Когда ее мать отвернулась, она быстро положила его к себе в сумку.

9

Мэри Дирфилд может быть бесплодна, да, но разве она нечиста? Я не стану лукавить и утверждать, будто мне это известно. Только наш Господь и Спаситель может сказать, почему она не произвела на свет дитя.

Показания врача Роджера Пикеринга, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

В тот вечер Мэри предложила помочь с ужином матери и Абигейл, старшей из двух родительских служанок, но из-за ее руки это и слышать никто не захотел. Мать настояла на том, чтобы она отдохнула, пока сама она помешивала кукурузное рагу в сковороде, добавляя туда сливочное масло и чеснок. Абигейл вытащила из печи хлеб и мясо и принялась накрывать на стол. Мэри стало немного легче, когда она поняла, что дьявольских зубьев нигде не видно. Вторая служанка, Ханна, кормила на дворе скотину. Скоро стемнеет, и отец вернется домой со склада. Три женщины разговаривали, только Мэри одна сидела на стуле с плетеной спинкой.

В какой-то момент они услышали цокот лошадиных копыт, а сразу за ним — шаги на дворе. Абигейл пошла открыть дверь еще до того, как в нее постучали: на пороге стоял Томас.

Он снял шляпу и поклонился своей теще и жене.

— Добрый вечер, Присцилла, — сказал он, и Мэри не поняла, что значил этот тон. Его голос звучал почти смущенно.

— Томас, — тихо отозвалась его мать, едва утруждая себя заметить его присутствие.

Тогда он повернулся к Мэри и сказал:

— Ты пойдешь со мной домой сейчас? Ты готова?

Абигейл посмотрела на свою хозяйку и спросила, нужно ли ей поставить еще один прибор для Томаса. Но не успела она ответить, как Томас сказал:

— Скорее, наоборот, Абигейл, за столом будет на одного человека меньше. Я уверен, что моя жена примет мои извинения и вернется со мной домой.

— Ты просишь прощения за то, что вонзил зубья Дьявола мне в руку? — спросила Мэри.

Он вздохнул.

— Я не делал ничего подобного. Это правда.

Она подняла руку, все еще обвязанную тканью.

— Вот свидетельство. Ты не можешь лгать, когда правда настолько очевидна.

— Это был носик чайника, Мэри.

На мгновение она онемела от того, с какой наглостью он лгал. Наконец она собралась с силами и спросила:

— Ты утверждаешь, что вонзил носик чайника мне в руку?

Он протер глаза. Затем его руки повисли вдоль тела, и он посмотрел ей прямо в глаза.

— Я не среагировал достаточно быстро, когда ты споткнулась с чайником в руках. Я должен был поймать тебя. Мне очень жаль. У меня все время будет стоять перед глазами картина, как ты падаешь и носик чайника вспарывает тебе руку, когда ты упала на него всем телом. Будь я моложе, наверное, я смог бы спасти тебя от этой боли. Я прошу твоего прощения, как смиренный грешник.

— И ты намерен так бесстыдно лгать? Ты правда ждешь, что я вернусь в дом варвара и лжеца?

— Я рад, что вода была не такой горячей, — продолжал он.

Она поразилась его дерзости. Он на самом деле намерен всем рассказывать, что она споткнулась с чайником в руках?

— Нет, — жестко ответила она, — со мной случилось вовсе не это.

Она видела, как Абигейл поглядывает на ее мать; девушка чувствовала себя неловко, она не была уверена, стоит ли ей оставаться здесь, но в то же время не знала, как тактично уйти.

— Пожалуйста, помоги Ханне со скотиной, — сказала Присцилла Абигейл, и служанка, явно обрадованная, скрылась в задней части дома. Тогда Присцилла Берден посмотрела на своего зятя — по возрасту ее ровесника — и продолжила:

— Ты затеял опасную игру со своей душой.

— Более опасную, Присцилла, чем ваш муж, когда привез трезубые вилки в нашу общину? Более опасную, чем ваша дочь, которая использовала зубья Дьявола для колдовства? Ваша семья рискует обрушить праведный гнев Господа на весь Бостон. Я — всего лишь человек, который надеется вернуть домой свою жену, где ей и положено быть, как это известно Богу и магистрату.

— Да, мы все грешны. Но некоторые из нас омерзительнее других, — сказала мать Мэри.

— Я не ведьма, Томас, — сказала Мэри.

— Кэтрин боится, что это не так.

— Она ошибается.

Томас кивнул.

— Я согласен. Я не захотел бы, чтобы ты вернулась, если бы разделял ее убеждения. Однако подобное обвинение способно серьезно навредить.

— Даже от такой девчонки, как ваша? — спросила Присцилла. — Которой, согласно договору, предстоит служить еще много лет?

— Гордыня — величайший грех из всех, Присцилла, — ответил Томас несвойственным ему глубокомысленным тоном. — Всем это известно. Я в ней не повинен. Мне известны мои слабости и ошибки. Я от всего сердца прошу прощения за те резкие слова, которые порой говорил тебе, Мэри. Но, Присцилла, будьте уверены, что я никогда не бил вашу дочь и никогда, вопреки ее утверждениям, не набросился бы на нее с теми искушениями Дьявола, которые ваш муж продолжает привозить сюда.

— Я хочу, чтобы ты ушел, — сказала Мэри, изо всех сил стараясь сдержать слезы. Она хотела кое-что сказать и сделать это без проявлений слабости — потому что знала, что никогда не пожалеет об этих словах. — Надеюсь, я больше никогда не останусь с тобой наедине.

— У тебя нет такого права.

— Появилось с тех пор, как ты набросился на меня.

— Ты — моя жена.

— И на сегодняшний день ты — мой муж. Но это изменится. Попомни мои слова, Томас Дирфилд, это изменится.

— Подумай, Мэри. Я знаю, каков твой ум, но…

— Но что? Белое мясо? — спросила она, закончив за него. — Разве не так ты считаешь?

Он улыбнулся, его лицо, хотя и постаревшее, было так же красиво, как и в те дни, которые теперь казались ей далекими, точно детство. Он покачал головой и сказал:

— Я знаю, что у тебя острый ум и ты всегда была достойной подругой жизни. Я благодарен за то, что ты была в моем сердце в прошлом, и верю, что ты еще туда вернешься. На сегодня я оставлю тебя под чутким присмотром твоих родителей.

Она кивнула, решив, что на этом беседа закончится. Но у ее матери остался еще вопрос к Томасу.

— Будь добр, скажи мне, — сказала она, — где Кэтрин?

— Она у меня дома. Я ошибочно полагал, что Мэри вернется домой, поэтому забрал ее от Питера Хауленда. Но поскольку Мэри не идет со мной, я не знаю, куда могла бы пойти Кэтрин.

— Ходят слухи, — сказала Присцилла.

— Да. А еще есть законы. Думаю, мы с Питером найдем место, где Кэтрин будет оставаться на ночь, за которое я заплачу, а днем она будет возвращаться, чтобы ухаживать за скотиной, готовить и убираться. Думаю, это будет ненадолго, поскольку жду, что моя жена вскоре осознает, насколько нелепы ее обвинения, и вернется домой, где ей и положено быть и где ее ждет Господь.

Он надел шляпу и пожелал им спокойной ночи. Затем вскочил на лошадь и скрылся в сумерках, окутавших прибрежный городок.

На следующее утро Мэри и ее отец встретились с Бенджамином Халлом в его конторе, пришли они туда одновременно с нотариусом. На нем был непромокаемый плащ из камлота, выкрашенного в красный цвет, и, когда он повесил его на вешалку, Мэри обратила внимание, что на его воротничке и манжетах нет ни единого пятнышка, они белоснежны, как то единственное облако, которое они с отцом видели на холодном синем небе по дороге сюда. Камзол нотариуса был насыщенного зеленого цвета. В его облике отсутствовало что-либо неряшливое, не исключая черной бороды, служившей идеальным дополнением его скул и подбородка. Мэри подумала, что он лет на десять старше ее.

Кабинет был небольшим, с оштукатуренными голыми стенами. Только чернильницы и перья рядами стояли на полках, точно солдаты на параде.

Невзирая на холод, Халл открыл ставни на окнах, чтобы впустить в помещение больше света. После чего сел за стол, а его посетители сели на скамью напротив. Нотариус крайне придирчиво разгладил перед собой листок бумаги. Затем выслушал причину их визита и то, чего они от него ждут. Когда они закончили, он подался вперед и сказал:

— Вы не назвали мне ни одного свидетеля жесткого поведения Томаса Дирфилда.

— Есть свидетели тому, что он говорил мне, — сказала Мэри.

— Вы сообщали кому-нибудь о том, что он вас бил?

— Моя подруга, матушка Купер, видела синяки. Как и мой зять, Джонатан Кук.

— Это хорошо.

Джеймс Берден наклонился вперед и сказал:

— Мать Мэри и я тоже видели.

— А матушка Хауленд? Может быть, она как-то их прокомментировала?

— Наверное, она их тоже видела, да, — ответила Мэри. — Но вряд ли она мне посочувствовала.

Нотариус сложил руки на столе и изрек:

— Вы дали мне мало времени. Суд состоится менее чем через две недели.

— Вы бы действовали иначе, будь у вас в запасе месяц или больше? — спросил Джеймс.

— Вы предлагаете подождать до следующей сессии?

— Возможно, — сказал Джеймс.

Но мысль о том, чтобы жить в такой муке, быть одновременно замужней и нет, была невыносима для Мэри. Она хотела получить развод прямо сейчас; ей не терпелось стать свободной.

— Какую работу необходимо провести? — спросила она у нотариуса.

— Мне потребуется собрать показания свидетелей и удостовериться, что некоторые из них смогут присутствовать в суде после того, как магистраты выслушают ваше прошение. А это значит, что нужно будет найти этих людей и опросить.

— Их не так много.

— Да, — согласился он. — Но все равно на это требуется время. Есть, например, Кэтрин Штильман. Есть матушка Купер. Есть владельцы таверн, где Томас в пьяном виде мог демонстрировать свои дурные наклонности. Это может быть существенно, Мэри, и эту область я буду исследовать с особым усердием. Также я хотел бы побеседовать с вашими родителями и с вами и удостовериться, что судебные порядки для вас не тайна и вы сможете спокойно отвечать на вопросы магистратов.

— Я знаю Ричарда Уайлдера, — сказал ее отец, и для Мэри его слова прозвучали как похвальба. Видимо, для нотариуса — тоже.

— Вы знаете его как друга, — сказал он. — Сомневаюсь, что вы часто наблюдали его в роли магистрата.

В тот вечер Валентайн Хилл и его жена Элинор пришли на ужин, и Мэри заметила, что ее мать не приказывала Абигейл класть на стол трезубые вилки. Подали картофель, приготовленный на горячих углях, и дикую индюшку, которую служанки поджарили на вертеле. У Мэри практически не было аппетита, его отсутствие она объясняла частично тем, что ее жизнь внезапно резко изменилась, а частично — болью, гнездившейся в руке. Когда она сняла повязку, которую наложил вчера доктор, увидела некрасивую корку коросты и синяк цвета ежевики.

Мэри сделала наблюдение, что Валентайн и его жена той же породы, что и ее родители: они богаты и принадлежат к узкому кругу бостонской аристократии. Все четверо на дружеской ноге с Джоном Эндикоттом, губернатором. Их скамьи находились близко к алтарю материнской церкви, и они часто обсуждали с Джоном Нортоном, священником, его же проповеди. Только у обоих Хиллов волосы совершенно поседели, Валентайн раздался вширь, а у Элеоноры с возрастом скрючились пальцы и покраснел нос. По мнению Мэри, они выглядели намного старше ее родителей, но в то же время она предположила, что, возможно, она просто необъективна.

После того как они прочитали молитву, а Ханна и Абигейл подали на стол, мужчины заговорили о прибывающих кораблях и их грузе, а Мэри отдалась своим мыслям. И ее отец, и Валентайн считали, что их работа имеет для колонии первостепенную значимость, а свое богатство расценивали как доказательство их духовной чистоты. В какой-то момент Элеонора Хилл спросила о торговцах-дикарях, которых видела в гавани в то утро, и вслух предположила, что, возможно, когда-нибудь индейцы станут обычным явлением в христианских городах. Мужчин явно не обрадовала перспектива видеть индейцев в бостонской церкви, но Элеонора не меняла тему, пока ее муж не улыбнулся и не сказал:

— Ты, как и наш племянник, говоришь всякие глупости. Генри тоже готов поверить в их сообразительность, которой Господь их, судя по всему, не наградил.

Услышав имя «Генри», Мэри села чуть прямее.

— Генри Симмонс? — спросила она.

— Да, — ответил Валентайн Хилл, положив себе в рот кусочек картофеля и смакуя его. — Мой племянник. Сын сестры Элеоноры. Он приехал сюда из Ярмута в этом году. Откуда вы его знаете?

— Я немножко его знаю, — ответила Мэри. — Однажды он помог мне, когда на меня чуть не наехала повозка. Я подумала, что он у вас служит.

Валентайн покачал головой.

— Манеры у него неважные. Зато голова хорошо работает. Даже отлично, я бы сказал. Так как у нас нет сыновей, однажды он может унаследовать мое дело, — при условии, что будет лучше себя держать.

— На тебя наехала повозка? — спросила Присцилла у дочери. — Ты ни разу не упоминала об этом.

— Потому что там нечего рассказывать, мама.

— Но племянник Валентайна помог тебе.

Мэри кивнула.

— Он хороший мальчик, — сказал Валентайн. — Только чересчур болтлив и уверен в своем положении в этом свете — и на том тоже. Он немного простоват. Якшается со всяким сбродом, с нищими и дикарями.

Элеонора рассмеялась.

— С дикарями и ты якшаешься! Сколько ты с ними наторговал?

— Одно дело — торговать с ними, — поправил жену Валентайн. — И совсем другое — назначать им неверное место в Божьем промысле.

Он повернулся к Мэри и сказал с характерной для него прямотой:

— Ваш отец сказал нам, что вы намерены разводиться с Томасом.

— Да, — ответила она.

— Он богатый человек. Вы могли бы стать богатой женщиной, — сказал Валентайн. — Если суд примет решение в вашу пользу, вы получите треть его собственности. Ваша земля значительно увеличится.

— Я не поэтому хочу развода, — сказала Мэри. Она была оскорблена тем, что он поднял подобную тему.

— Нет, разумеется, нет, — сказал он. — Я всего лишь отметил, что по этому поводу утверждает закон.

— По-моему, это просто невозможно, чтобы Мэри вернулась к человеку, способному вонзить вилку в руку жене, — сказала Элеонора.

На самом деле Мэри тоже не могла представить себе подобного исхода. Она уже думала о том, что будет делать, когда официально получит развод. Ее поступок возымеет свои последствия, какие-то она может предугадать, какие-то — нет. Нечто похожее она ощущала, когда еще в Англии садилась на корабль, которому предстояло пересечь океан. Стоя на причале, она смотрела на снасти и паруса со смесью восторга перед предстоящим приключением и страха перед неизвестным будущим. Она не дрожала при мысли о путешествии, как некоторые, и только на тринадцатый день, когда разразился шторм, поняла, что неудобства относительно маленького корабля меркнут на фоне его хрупкости перед волнами, которые бились о борта и раскачивали судно, точно легкую колыбель, но и не ощущала присутствия Господа, как многие ее попутчики. Однако развод все-таки отличался от того плавания: прежде всего это был ее выбор. В девичестве у нее не было права голоса: родители решили отправиться в Новый Свет, значит, она едет с ними. К тому же никто из ее друзей или родственников не осудил бы ее за то, что она последовала вслед за Господом и родителями в этот новый, более благочестивый мир. После того как она разведется с Томасом Дирфилдом, люди будут относиться к ней иначе. Это очевидно.

Но в остальном ее будущее скрывал туман неизвестности. Она останется в Бостоне с родителями? Будет жить одна неподалеку? Или, может быть, вернется в Англию и поселится с кем-нибудь из братьев?

Нет. Этого не будет. Ей всего двадцать четыре. Пусть Господь не подарил ей детей, но все-таки нет причин полагать, что он отвел ей жизнь одинокой старой девы. Она снова выйдет замуж, причем здесь, среди набожных, благочестивых людей. Она встретит хорошего человека — не повторит ошибку, совершенную в первый раз. И это будет нетрудно: даже за последние пять лет колония значительно разрослась. К тому же, как заметил Валентайн Хилл, она будет завидной невестой. Ее приданое в таком случае будет включать в себя треть имущества Томаса Дирфилда и все, что полагается ребенку — пусть и дочери — известного торговца Джеймса Бердена.

И вновь ее мысли обратились к Генри Симмонсу, а подумав о нем, она перестала волноваться о завтрашнем дне, послезавтрашнем и вообще о том, что станется с ней в будущем. Ее дрожь прекратилась, и она даже забыла о своей руке. На долгий упоительный миг боль исчезла, сгорела, точно утренний туман в гавани под лучами солнца.

— Мэри!

Она посмотрела на мать. Все взгляды были обращены к ней.

— Мэри, о чем ты думаешь?

— Прости, мама. Что ты говорила?

— Валентайн спрашивает: ты не думала попросить содействия церкви? Мы еще не разговаривали со старостами церкви.

Мэри обернулась к Валентайну Хиллу.

— Нет. Нам с Томасом не нужны посредники.

— Я мог бы поговорить с преподобным Нортоном, — сказал он. — В случае если вы передумаете.

— Как и мои родители. Как и я. Но мы не будем этого делать. Я этого не желаю.

— В таком случае, я полагаю, он сам придет поговорить с вами.

— Пусть будет так. Я не отступлюсь от своего решения.

— Что ж, очень хорошо, — сказал Валентайн Хилл и оторвал кусочек индейки большим и указательным пальцами. Не глядя ни на кого, он пробормотал себе под нос:

— Вы порой так уходите в свои мысли, Мэри. Словно вы под заклятием.

10

Она ни лекарь, ни повитуха. Пусть ее травы не от Дьявола, но они не обладают целебными свойствами. Ее учила старая женщина, живущая у Шеи. И, я полагаю, ни одна повитуха не позволила бы бесплодной женщине вроде нее присутствовать при родах.

Показания врача Роджера Пикеринга, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мэри, как обычно, сидела вместе с матерью в церкви, но Кэтрин в то воскресенье предпочла устроиться в дальнем углу храма, на второй от края скамье, как можно дальше от Мэри и Присциллы Берден. Хоть Кэтрин и жила у Хаулендов, она не села рядом с Бет, а присоединилась к группе служанок из города, которым всем было под двадцать и среди которых Кэтрин, возможно, была самой старшей. Мэри заметила ее только на третьем часу утренней службы, когда решила размять шею и повернула голову. Ее служанка не сводила глаз с Томаса. Мэри не видела Кэтрин с тех пор, как та сбежала из дома в ту ночь, за несколько мгновений до того, как Томас решил пронзить жену вилкой. Но Мэри была наслышана о деятельности Кэтрин за последнюю неделю: девушка рассказала матушке Хауленд, что видела Мэри ночью на дворе с зубьями Дьявола в руках, а Бет уже рассказала кое-кому (и наверняка не только ему) из их общих знакомых. Когда Мэри встретилась с Ребеккой Купер у портного, у которого они обе заказывали осенние ботинки, — только Ребекка покупала обувь себе и двум своим детям, — подруга сообщила ей, что Кэтрин поделилась с Бет своими абсурдными подозрениями. По словам Ребекки, Бет не отрицала того, что у служанки истеричная натура, но Мэри в ее глазах это не оправдывало. Ребекка не думала, что Бет или Кэтрин намерены обвинить Мэри в колдовстве, но подозревала, что причиной тому был только их страх перед авторитетом ее семьи и ее положением в обществе.

— Еще может быть, — предположила Мэри, — что она не выдвинет этого обвинения, потому что я не ведьма и не одержимая, и она знает, что это так.

Мэри видела, что Томас поглядывал на нее во время службы: его лицо попеременно выражало то тоску, то угрозу. В один миг казалось, что он скучает по ней, его обрамленные морщинами глаза словно умоляли ее вернуться, а в следующий его лицо становилось злым и жестоким — и она видела в нем того человека, который швырнул ее на холодный пол. Мэри заметила и своего зятя, Джонатана: он сидел рядом с отцом и тоже смотрел на нее. Он работал на улице, строил новый дом, и его лицо покрывал приятный глазу загар. Его жена Перегрин устроилась несколькими рядами позади Мэри. Это была прекрасная пара. Мэри знала, что завидует Перегрин, и ее попеременно захлестывали волны стыда и желания, хотя она не понимала, какое из этих чувств сильнее. Но было очевидно, что ее жизнь была бы намного легче и приятнее, проводи она дни (и ночи) с мужчиной ее возраста и складом ума, как у Джонатана.

Когда службу прервали на обед и прихожане направились к выходу из церкви, чтобы подкрепить свои силы, Мэри оставила мать, Абигейл и Ханну и устремилась вслед за Кэтрин. В качестве извинения она пробормотала, что не хочет столкнуться с Томасом, но ее мать наверняка поняла, что причина этой внезапной отлучки другая: Томас вовсе не пытался пробиться к ним через толпу.

Мэри увидела, что девушка пошла по улице к ее прежнему дому, чтобы приготовить хозяину обед; она ускорила шаг и нагнала служанку там, где рыночная площадь граничила с участками богатых семей.

— Доброго воскресенья тебе, — сказала она Кэтрин.

Во взгляде, которым ответила ей девушка, читалось скорее раздражение, чем тревога. Но тем не менее она вежливо ответила:

— Доброго воскресенья, — и пошла дальше.

— Утро сегодня зябкое. Вот и наступила осень.

— Да, — кивнула девушка.

— Томас хорошо с тобой обращается? А господин Хауленд и его супруга?

— Да.

Тут Кэтрин обратила внимание, что Мэри надела перчатку только на правую руку, а левая замотана тканью, и сказала:

— Я слышала о несчастном случае.

Мэри покачала головой.

— Ты знаешь, что это был не несчастный случай.

— С чайником, — договорила девушка.

— С зубьями Дьявола, — поправила Мэри, — и с твоим хозяином в качестве пособника Дьявола.

— Вы обвиняете его в колдовстве? — пусть Кэтрин чересчур эмоциональна, но в наблюдательности ей не откажешь. Она слышала сарказм в голосе Мэри и ответила соответствующим тоном. Тем не менее Мэри продолжила осторожно:

— Конечно, нет. Но я намерена обвинить его в жестокости.

— Это ваше право.

— Ты тому свидетель.

— Чему?

— Тому, как со мной обращались. Тому, что он говорил и что делал.

Тут Кэтрин остановилась, глядя себе под ноги. Она вздохнула.

— Да, я слышала, как порой он говорил резко, но мне казалось, что по большей части он напоминал вам о ваших обязанностях.

Мэри подумывала о том, чтобы наказать девушку за подобную дерзость. Но в то утро ей куда сильнее хотелось понять образ мыслей Кэтрин, чем приструнить нахальную служанку.

— Ты считаешь, что я не выполняла свои обязанности подруги жизни и жены?

— Я не хотела оскорбить вас, а только сказать…

— Продолжай.

— Я только хотела сказать, что иногда вы говорили по-мужски категорично. Когда хозяин бранил вас, мне казалось, что это делается в надежде, что вы попытаетесь сдержать свою мужскую заносчивость. Его наставления всегда были продиктованы заботой о вашей душе.

— Кажется, больше всего моя душа заботила его, когда он был в подпитии.

— Но разве он когда-нибудь поднимал на вас руку? Я ничего подобного не видела. По-моему, это совсем не похоже на него, я вижу, что это справедливый и добрый человек.

— Разве я не была ему хорошей женой? — настойчиво спросила Мэри.

— Он был вам хорошим мужем.

— О, он был хорошим кормильцем. Я не жду, что ты переменишь свое мнение в этом вопросе. Но это не единственное, что можно сказать о муже. И ты предпочла не отвечать на мой вопрос. Почему?

Кэтрин шмыгнула носом.

— Хорошо, — согласилась она. — Из того, что я видела, — вы были хорошей женой. Но я знаю, что видели другие.

— Что ты хочешь сказать?

— Я не могу сказать большего. Это просто сплетни.

— Я благодарна тебе за то, что ты это понимаешь и признаешь.

— Вам не за что благодарить меня.

— И скажи мне: разве я не была тебе хорошей хозяйкой?

— Да, были.

— Тогда позволь, Кэтрин, я спрошу у тебя напрямую: ты правда думаешь, что я одержима? Ты когда-нибудь замечала, что я веду себя так, чтобы обо мне можно было сделать подобный вывод?

— Нет.

— Ты на самом деле искренне веришь, что я на твоих глазах совершала дьявольский ритуал или предлагала себя ему в качестве рабыни?

— Я не хочу говорить об этом в воскресенье.

— В таком случае когда?

Девушка ничего не ответила и, к вящему изумлению Мэри, пошла прочь от нее. Она протянула здоровую руку и схватила Кэтрин за рукав плаща.

Девушка в ужасе застыла, не произнеся ни слова. Она была красива, очень красива. Как могла она защищать или даже желать такого человека, как Томас Дирфилд, когда в городе были мужчины вроде Генри Симмонса и Джонатана Кука, — конечно, не именно эти двое, но слуги подобного сорта, — которые подошли бы ей куда больше? И тем не менее Кэтрин испытывала к Томасу нечто недозволенное: Мэри ясно видела это по ее лицу.

— Так когда же? — снова спросила Мэри безапелляционным тоном.

Вместо того чтобы ответить на вопрос, Кэтрин собралась с духом и произнесла таким напыщенным тоном, что Мэри рассмеялась бы, не представляй эти слова для нее опасность:

— Мне известно лишь одно, мэм: вы бесплодны и желаете ребенка. Вы взяли зубья Дьявола и пестик и в ту ночь с их помощью творили некое темное колдовство. Я знаю, что я видела.

С этими словами она вырвала руку и быстро пошла по улице к дому, где Мэри когда-то думала начать новую жизнь и создать семью.

В понедельник утром Мэри подумала, что ей стоит сходить к нотариусу: по той простой причине, что она нервничала и находила успокоение в аккуратности и неоспоримой внимательности этого человека. Она помолилась, но хотела услышать и доводы этого дотошного профессионала своего дела. Но когда Мэри проходила мимо столба позора, эшафота и ратуши, она услышала свое имя. Из шумной толпы на рыночной площади вышла Констанция Уинстон.

— Мэри Дирфилд, — повторила она, и Мэри постаралась подавить тревогу из-за того, что ее зовет женщина, не принадлежащая к кругу местных прихожан. К тому же она прекратила общение с Констанцией после того, как ее травы и чаи не помогли ей зачать ребенка, и теперь чувствовала себя вдвойне хуже: презренной и слабовольной.

— Здравствуй, Констанция, — ответила Мэри. Она не была уверена, что прежде хоть раз видела эту женщину в центре города. Все их встречи происходили в скромном доме Констанции на перешейке. Мэри ходила туда тайно, чтобы не привлекать внимания к своим посещениям.

— Мы давно не виделись.

— Это так, — кивнула Мэри. В голосе Констанции она услышала упрек. Эта женщина знала, что Мэри ее избегает. — Я была очень занята в последнее время.

— В последнее время? Видимо, у тебя выдался очень занятой год.

Констанция была на голову выше Мэри и держалась с той же аристократической величественностью, что и ее мать. У нее были зеленые глаза, седые волосы она аккуратно собирала под чепец, а морщины на лице никоим образом не умаляли ее красоты. Констанции было за пятьдесят, и сегодня она надела алый плащ с подкладкой коричневого цвета. У нее были средства, об этом го�

Скачать книгу

Брайану Липсону и Деборе Шнайдер – за их терпение, честность, наставления и доброту

И вновь Виктории, моей музе и возлюбленной навеки

Грезишь ли ты о том, что скрывает за собой Луна, и не чаешь ли вскоре отправиться туда?
Анна Брэдстрит

Пролог

Дьявол всегда мог быть поблизости.

Конечно, Бог все видел. Как и Спаситель.

Поэтому они никогда не оставались совершенно одни. Даже когда отправлялись к илистым берегам или соленым топям, которые называли Черным заливом, потому что во время прилива их почти полностью покрывала вода, или когда им случалось подниматься на Тригорье – на самом деле три отдельных холма: Хлопковый, Страж и Маяк, – которые они в прямом смысле сплюснули, когда рыли землю и строили дамбы, причалы и склады. Даже на узком перешейке, который вел к большой земле, даже в лесу (и особенно когда они были не в лесу) на дальнем краю узкой косы.

Они знали, что нечто таится рядом, когда они словно бы одни оставались в своих маленьких темных домах – с окнами-щелками, часто закрытыми от ветра и холода, – когда мужчина писал в своем дневнике (по сути, учетной книге, куда он скрупулезно вносил события каждого дня и отчеты о своем состоянии в попытке вычислить, не относится ли он к числу избранных) или женщина мимоходом записывала несколько поэтических строк, посвященных деревьям, рекам либо восхитительным песчаным дюнам, в ночи перекатывающимся, точно морские волны.

И позднее не нашли.

Три дня. По-библейски символично.

И все-таки. Все-таки.

Потому что знали. Они знали, что обитает снаружи, в дикой местности, и что обитало у них внутри и было, вероятно, еще более диким. Пусть добрые дела не могли ни на йоту изменить их суть: первородный грех – не выдумка, предопределение – не байка, но они могли быть знамением. Добрым знамением. К святости приобщались после освобождения от грехов.

Это был жестокий мир, но бить законного спутника жизни тем не менее не дозволялось.

По крайней мере, в тех случаях, когда он или она не давали к этому повода.

Мэри Дирфилд знала все это, знала потому, что Господь наделил ее исключительным умом, – что бы ее муж Томас ни говорил. И хотя мозг не помог Энн Хатчинсон[1] (сам Уинтроп[2] заявлял, что она навлекла на себя беду, когда слишком усердно старалась думать как мужчина) – а много позже он однозначно не поможет женщинам, повешенным как салемские ведьмы, – Мэри своим разумением понимала, что не сделала ничего плохого и не заслуживает того, чтобы ее били, как тупую скотину. Она бы этого не потерпела. Судя по всему, ее мать и отец – благослови их Господь – тоже не стали бы требовать, чтобы она с этим мирилась.

Книга жены

1

…И так, словно варвар, он называл меня потаскухой и сочинял самую что ни на есть небывальщину о моем поведении, а потом бил меня, чтобы приучить к порядку, словно я дитя невоспитанное.
Прошение о разводе, написанное Мэри Дирфилд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Молодые люди, впервые взявшие в руки косу, совершают две ошибки: они пытаются работать исключительно руками и делают излишне широкие взмахи. Они нападают на траву, как будто считают, что та вскочит и убежит, если они не убьют ее сию же секунду. Обычно отцы или дяди показывают им, насколько лучше спорилось бы дело, работай они еще и спиной и делай взмахи почти небрежно, лениво и размеренно. Отвести лезвие назад, руки – на выступах черенка, правая нога идет вперед, затем резко опустить косу, представить, что серп лезвия – это кончик маятника на высоких часах, а левую ногу тем временем направить вперед. Вот как надо.

В первый раз, когда муж Мэри Дирфилд ударил ее, она не соотнесла его движение с покосом: ей было очень больно, и она совсем растерялась. Кожу жгло. Зато во второй раз, спустя полгода, как раз перед ее двадцатым днем рождения и сразу после первой годовщины их свадьбы, она обратила внимание, что муж ударил ее так, как опытный работник косил бы траву. Его рука взлетела наверх легко, и движение вышло ловким и точным. По дуге. Мэри отлетела на стол из тыквенной сосны, оловянные подсвечники попадали, кружка с крепким сидром, из которой пил муж, опрокинулась, содержимое полилось на пол и на поднос с ужином. И все равно она явственно видела перед собой мужчин на покосе – воспоминания в голове представали ярче, чем перед глазами: растекавшийся по тушеной тыкве сидр, ритмичные и размеренные движения их торсов и рук.

Томасу было сорок пять, он был чуть менее чем вдвое старше жены. Мэри стала ему второй женой, первая – в девичестве Анна Друри – умерла восемь лет назад, вскоре после того, как семья Мэри приехала в колонию: лошадь Томаса ударила ее в челюсть и сломала шею. В тот вечер Томас застрелил скотину, хотя вплоть до того ужасного события животное вело себя очень смирно. С Анной они родили троих детей, двое из которых умерли в детстве, а третья дочка, Перегрин, уже выросла. Она вышла замуж всего за несколько недель до брака отца с Мэри. Соответственно, Мэри никогда не жила с Перегрин под одной крышей, чему она была только рада, поскольку женщины были примерно одного возраста. Будучи с ней почти ровесницей, Мэри в то же время приходилась Перегрин мачехой; хотя она и представить себе не могла, как бы воспитывала кого-то одних с ней лет. Перегрин была ей скорее сводной сестрой, чем падчерицей, пусть и той, которая, как подозревала Мэри, не любила ее просто потому, что она не Анна. Теперь у Перегрин были свои дети, а это значило, что Мэри в свои двадцать четыре года стала бабушкой. Мысли об этом факте наводили на нее печаль и тревогу.

2

Я частый гость в тавернах и трактирах. Я этого не скрываю и не прошу прощения ни у суда, ни у Господа. Но хоть раз меня штрафовали за то, что я выпил слишком много? Нет. Или меня секли публично за непристойное поведение? Конечно, нет. Я и моя деятельность хорошо известны этому собранию. И пусть во мне есть зло, пусть сердце мое не чуждо греху, и у меня есть причины часто каяться перед Господом, истина заключается в том, что я всегда и во всем старался возносить Ему хвалу. Хоть в конце мне и придется ответить за многочисленные свои прегрешения, мое отношение к жене, Мэри Дирфилд, не будет среди их числа.
Показания Томаса Дирфилда, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мэри Дирфилд знала, что она красива. Глаза ее были чистейшего голубого оттенка, кожа – бледная и гладкая, словно фарфоровая посуда, из которой они порой ели еще в Англии, когда она была маленькой девочкой, поэтому иногда она опасалась собственного тщеславия: ей казалось, что это знак, призывающий пристально следить за собой. Это плохо, если ты преисполнен гордыни.

Однако, одеваясь в церковь, она с облегчением поняла, что Томас ударил ее в висок как раз так, что синяк можно скрыть под чепцом, если туго завязать его вокруг лица. В начале этого лета ей пришлось сказать соседям, что ночью ударилась о вешалку для одежды, после чего все потешались над ее неуклюжестью – все, кроме матери, которая, по опасениям Мэри, догадывалась об истинной причине появления черно-синей отметины.

Сегодня служба начнется в девять, закончится к полудню и возобновится в два. В этом году лето выдалось хорошее, дождей и солнца было как раз столько, что люди успели три раза заготовить на зиму сено, а урожай на полях вырос такой, какого Мэри не помнила со времени своего приезда в Массачусетс. Тыквы вымахали размером с маслобойку. Сегодня будет служба, во время которой нужно будет преклонить голову перед милостью Господа и поблагодарить его за такую удачу. Дьявол, что примечательно, отсутствовал, разве что не считая смерти двух младенцев на Мальборо-стрит и его визита к бедному умирающему брату Кэтрин. Справедливости ради стоит сказать, что несчастный Уильям жил в доме, хозяева которого при строительстве не заложили в фундамент бычью кость и не покрыли солью ни один из кирпичей в трубе, – об этом все знали. Некоторые полагали, что кончина младенцев – работа ведьм, а не Дьявола, но Мэри считала, что все эти гипотезы – чистейшей воды абсурд. Дети умирают постоянно. Она ничего не видела и не слышала по поводу того, чтобы у кого-то из женщин в округе проявились признаки одержимости. Если Дьявол вербовал себе прислужниц этим летом, то все это происходило на юго-западе, в Хартфорде.

Или, по крайней мере, неплохо. Терпимо.

Она слышала, что внизу Кэтрин открыла банку с патокой и готовит им завтрак. Мэри проверила еще раз, что чепец надежно скрывает синяк, и спустилась вниз по ступенькам – она всегда ценила эту роскошь, так как многие соседи в этих случаях пользовались исключительно приставной лестницей, – и, миновав гостиную, присоединилась к девушке на кухне.

– Хорошего воскресенья тебе, Кэтрин, – поздоровалась Мэри.

Та улыбнулась и слегка склонила голову.

– Я не слышала мистера Дирфилда, – сказала она. – С ним все хорошо?

– Мы с минуты на минуту его услышим. Он еще спит.

Она заметила, что Кэтрин уже убрала к стене лавку, служившую ей постелью, и накрыла стол к завтраку. У служанки не было своей комнаты на втором этаже, как у хозяев, она спала на кухне или в коридоре. Мэри знала, что по бостонским стандартам дом у них отменный – как же иначе при муже-мельнике, – но он не шел ни в какое сравнение с тем, в котором она выросла в Англии. Здесь у них было шесть комнат на двух этажах, не считая подвала, но вместе с кладовой за кухней. (Ей приходилось сильно пригибаться, направляясь туда, и потому тот угол дома Кэтрин посещала чаще нее.) На первом этаже были уютная передняя, гостиная и кухня, на втором – две просторные комнаты. Между кухней и передней располагался внушительный очаг, в прихожей находился еще один, поменьше, и даже на втором этаже был скромный камин – в комнате, которую Мэри делила с Томасом. Она могла назвать разве что с десяток других домов с тремя каминами и тремя трубами, причем один принадлежал губернатору, второй – пастору материнской церкви, а остальные – самым богатым бостонским купцам и торговцам, в числе которых был и ее отец.

Она продолжала надеяться, что когда-нибудь вторая спальня будет принадлежать ее детям – как некогда у дочери Томаса от первого брака была своя комната в том доме, что построил ее отец, – но в какой-то момент поняла, что этому вряд ли суждено случиться. Ведь они прожили в браке уже пять лет.

– Вчера он вернулся поздно, – сообщила Кэтрин, имея в виду Томаса, но в интонации ее голоса не прозвучало ни малейшего намека на неодобрение. Впрочем, подобного она никогда не допускала. Девушка даже заглядывалась на Томаса. Мэри видела, как порой та краснела в его присутствии и как неукоснительно следовала его наставлениям, точно словам пастора. Она вертелась вокруг него и иногда ходила по пятам, словно вышколенная собака.

– Это так, – согласилась Мэри, взглянув на горшок на огне и остановившись послушать умиротворяющие трели горлиц, устроивших гнездо на дубе напротив окна из кухни. Они продолжали ворковать, когда до женщины донеслись звуки со второго этажа, и она тут же отвлеклась от птиц, полностью сосредоточившись на спальне наверху. Иногда ей удавалось угадать настроение мужа просто по первым звукам, издаваемым им утром. Если его день начинался с довольного протяжного зевка и потягиваний, значит, он останется в хорошем расположении духа как минимум до полдника. Если, напротив, его легкие были забиты и день начинался с кашля и плевков, то настроение его будет прескверное, и Мэри останется только надеяться, что Томас пробудет на мельнице до вечера и придет домой только к ужину.

Томас спустился вниз полностью одетый, разве что без мокасин и плаща. Мэри хотела было заговорить: спросить, как он спал, хорошо ли себя чувствует, что угодно, чтобы заверить его, что в присутствии Кэтрин она намерена выказывать ему одно лишь уважение, – но, подойдя к ней, он положил одну руку ей на талию, а указательный палец другой прижал к ее губам и сказал:

– Прошу тебя, не говори ничего. Вчера вечером я был в омерзительном настроении и выместил его на тебе. Я очень, очень сожалею и буду просить Господа о прощении. А ты попросишь его за меня?

– А, Кэтрин, доброго воскресенья. Как мудро ты поступила вчера вечером, когда пошла навестить своего брата. Я вел себя как чудовище с этой достойной женщиной. Как монстр.

– Я не уверена, что это возможно, мистер Дирфилд.

– О, поверь мне: это так. И оно со мной случилось. Я много работал, потом выпил слишком много, и, не успев ничего понять, был охвачен демонами. Но расскажи мне о твоем брате. Как он?

– Кажется, получше. Он немного поел.

– Когда доктор Пикеринг был у него в последний раз?

– Кажется, в пятницу.

– Ему пускали кровь?

– Да, сэр. Пускали кровь и поставили банки.

– Может быть, завтра ему снова можно будет отворить кровь. Уильям – крепкий парень.

– Дай Бог, чтобы так.

Томас перевел взгляд на псалтырь и сказал:

– О, Мэри, ты выбрала правильный псалом. Чудесно! Давайте садиться.

Здесь все было устроено значительно цивилизованнее. На колокольне материнской церкви звонил колокол, а прихожане не сходились с таким видом, словно готовились к схватке. Они приходили, каждый со своей семьей, как будто и не покидали Англию, с той лишь разницей, что они с Томасом расходились у дверей, чтобы он сел с мужчинами, а она – с женщинами и маленькими детьми. В то утро Мэри сидела рядом со своей матерью в третьем ряду слева, вместе с Кэтрин и служанками матери, Абигейл Гезерс и Ханной Доу.

Вскоре после того, как преподобный Джон Нортон приступил к молитве, она поняла, что сегодняшнее воскресенье не будет преисполнено ни изъявлений благодарности, ни траурного плача со стороны прихожан. Проповедь была более интеллектуального толка, и люди реагировали соответственно. Ей самой будет непросто сосредоточиться, поэтому она села прямо, стараясь не распылять внимание. Однако ее мысли блуждали, и в какой-то момент она поняла, что разглядывает мальчиков и девочек. Женщина смотрела на семьи – разделенные проходом, да, но она все равно связывала мужчин с их женами и детьми, потому что, конечно, Бог именно так и смотрит на них. Она оборачивалась и посматривала на малышей на скамейках сзади, которые крутились на своих местах, а матери усмиряли их шепотом или слегка ущипнув, и ей бросились в глаза пышные кудряшки, выбившиеся из-под шляпки какой-то девочки.

Когда они закончили со Священным Писанием и псалмами и перешли к проповеди, Мэри продолжала завороженно смотреть на женщин, бывших замужем, здоровыми и все еще достаточно молодыми, чтобы рожать детей. Она смотрела и на своих ровесниц, качавших на руках младенцев, например на Руфь Сиуолл, на крестинах ребенка которой, Ричарда – такое солидное имя для малыша, подумала она, – была этим летом. Довольно долго Мэри не могла оторвать взгляд от Перегрин и двух ее деток и почувствовала, как мать берет ее за руку и сжимает, кивком призывая обратить внимание на пастора.

Утро все тянулось, и стало ясно, что сегодня – одно из тех воскресений, когда ей вряд ли удастся сосредоточиться на пророчествах и поучениях, но она приложит максимум усилий. Мэри проверила, что чепец прикрывает синяк, глубоко вздохнула и перевела взгляд на лицо пастора – вытянутое, с острой бородой, – слушая, как он говорит о корыстолюбцах и мирянах, которые на первый взгляд могут казаться благочестивыми, порядочными и целомудренными, но вводят себя в заблуждение, полагая, что горстка добрых дел способна искупить их грехи.

Перегрин с мужем – молодым плотником, лицо которого имело следы яростной схватки с оспой, перенесенной в детстве, – а также с их детьми пришла на обед в перерыве между церковными службами. Ее супруга звали Джонатан Кук. Хотя он приходился Мэри зятем, был лишь на шесть месяцев старше ее. Парень ей нравился, и она вместе со своей падчерицей искренне смеялась над его шутками про диких индеек, лобстеров и других забавных животных, представленных на столе. Джонатан был красив, высок, подтянут, с волосами цвета сладкой кукурузы («Совсем как у меня», – подумала Мэри, когда их знакомили). Она видела его этим летом, когда он строил дом, его оголенные руки сильно загорели на солнце, а волосы стали почти белыми.

Джонатан прожил в колонии почти столько же, сколько и Мэри, уже около девяти лет, но по-прежнему иногда мог себе позволить отпустить непристойную шутку, как будто они по-прежнему находятся в Англии. Мэри не знала, понимала ли Перегрин двусмысленные фразочки юноши несколько лет назад, в период его ухаживания за ней, но теперь, будучи замужней женщиной, – наверняка. Томас считал, что Джонатан живет не по средствам, но признавал, что честолюбия тому не занимать: парень хотел в будущем начать свое дело, чтобы другие плотники работали на него. С учетом того, что город разрастался, расширялся во все стороны и разве что не уходил в море, это представлялось вполне возможным.

– Благодарю вас, – произнесла Кэтрин, когда он закончил, и посмотрела на Томаса с почтением.

– Не стоит благодарности. В самом деле.

– Нет, сэр. Это так…

– Я не врач. Это все, что я могу сделать для твоего брата, но я рад помочь ему хотя бы этим. И пусть Господь будет к нему милосерден.

– Аминь, – сказал Джонатан, вонзил ложку в лосося, которого поставили перед ним и Перегрин, и стал ломать его на маленькие кусочки для своих детей. Через некоторое время он повернулся к Мэри и спросил: – Откуда такой синяк? Выглядит очень нехорошо.

– В самом деле, – подтвердила Перегрин, протянула руку и кончиками пальцев отодвинула край чепца за ухо Мэри. Мэри могла бы остановить ее – отвести руку в сторону и успокоить, что ничего страшного, совершенно ничего такого, – но ее как будто парализовало при мысли, что ленты чепца развязались, а в голове уже пронеслась молитва: «Господи, прошу тебя, хоть бы чепец развязался, когда я помогала Кэтрин с обедом, а не в церкви. Прошу тебя, Господи…»

– Ты что, упала? – спросила падчерица, взглянув на лестницу, которая вела в комнаты на втором этаже.

– Нет, – ответила Мэри, пожалев, что не подумала об этом раньше. Она уже не могла снова сказать, что ударилась о вешалку. Во второй раз это неправдоподобно. Никто этому не поверит. – Я…

– Это был «паук», – сказал Томас, имея в виду массивную чугунную сковороду с ножками. – И вина только на мне. Вчера вечером Кэтрин ушла к брату, и я предпринял робкую попытку помочь Мэри с ужином. Я ударил ее ножкой, когда поднял сковороду, – когда пытался быть хоть чем-то полезным.

– Чудо, что у тебя нет ожогов, – заметил Джонатан, изумившись, хотя и с неким облегчением.

– Она была негорячая, – заверила его Мэри, и это было почти правдой, решила она, ведь в то время «паук» действительно был холодным. – Мы готовили только гороховую похлебку, – продолжала она, – так что я даже не нагревала «паука».

– А-а-а.

– Тебе все еще больно? – спросил Томас. – Скажи мне, что нет.

– О, я даже не заметила, что у меня синяк, – ответила Мэри, взяла Томаса за руку и пожала ее. Потом отпустила и вновь завязала чепец.

Мэри не тревожилась из-за того, что когда ее муж засыпал крепким сном на ложе рядом с ней – иногда пьяный, всегда уставший, порой и то и другое, – ее тело было в таком состоянии, что она задирала ночную сорочку и удовлетворяла себя. Не особенно волновало ее и то, что ощущение – волны дрожи и удовольствия, тяжелеющие веки, когда она тоже погружалась в сон, – ни разу не приходило, когда муж, пыхтя, забирался на нее и они совокуплялись. Ей даже не было стыдно за то, что она занимается чем-то неправильным, поскольку ее личная маленькая (она не использовала слово «привычка», потому это не вошло, не вошло, не вошло в привычку) тайна стала самым ярким наслаждением из всех, что присутствовали в ее жизни.

«Я как челн, полный секретов», – думала Мэри и представляла себя на обломках корабля, а вокруг – бесконечную водную гладь.

Недавно она представляла собственного зятя, Джонатана Кука. Когда она увидела его мысленным взором, услышала его голос, увидела глаза и губы – попыталась оттолкнуть его, отогнать образ, потому что осознание того, что в такие моменты она представляет его, доставляло ей почти невыносимые муки совести. Но лишь отчасти. Что Господь думает о ней, когда она думает о Джонатане? Какое отвращение возникло бы у Перегрин, ее падчерицы?

Стихотворение, думала Мэри, было о том, как Анна скучала по Саймону, когда он отправлялся по делам, что случалось нередко. Ей стало грустно, оттого что сама она никогда не стала бы скучать по Томасу, если бы ему пришлось куда-то уехать. И было прискорбно сознавать, что, хотя он лежит подле нее в постели, на пуховом одеяле – такая роскошь в этом странном, нищенствующем мире, – его образ даже не появляется среди мужчин, проносящихся перед ее мысленным взором, когда ее пальцы тянутся между бедер и удовлетворяют гипнотическое исступление, переполняющее ночами ее душу.

3

Это бесстыдная, нечестивая, похотливая женщина. Своими грехами она навлечет гнев Господень не только на себя, но и на то место, где живет.
Показания матушки Хауленд, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

– От нарывов и язв помогает окопник, – начала она, – а вот укроп из нашего огорода.

– Укроп?

– Иногда его применяют, чтобы больного меньше тошнило. А вот мята, чтобы у него появился аппетит.

– От одной мяты он есть не станет. И одним укропом не обойдешься, чтобы остановить его позывы, – возражала Бет. Она была высокой, грузной и как минимум лет на десять старше Мэри. Она растила троих детей, а потеряла и того больше. У нее были пронзительные черные глаза, под которыми в тот день залегли глубокие темные мешки.

– Пусть так, мы помогаем чем можем, – отвечала Мэри.

– Мэри, твои средства…

– Мои средства помогли людям избавиться от многих недугов.

– Твоя наставница была ведьмой.

– Констанция Уинстон? Она не была моей наставницей, и она вовсе не ведьма. Она не ведьма. Она…

Мэри как будто со стороны услышала, как ее голос сходит на нет. Два года назад она впервые отважилась отправиться на перешеек, на боковую улочку рядом с Виселичным холмом, когда до нее дошли слухи, что живущая там старуха, Констанция Уинстон, помогает женщинам-пустоцветам. К тому моменту они с Томасом были женаты чуть менее трех лет, и за все это время ее цикл ни разу не прерывался. Констанция посоветовала крапиву, вымоченную в чае, а когда крапива не возымела действия – масло мандрагоры. Ни одно средство не помогло, хотя рвотные позывы после мандрагоры ненадолго подарили Мэри надежду, что она в самом деле беременна, – и это только усугубило ее досаду, когда кровь все-таки потекла. Однако Мэри еще шесть-семь раз приходила к той женщине и многое узнала о других снадобьях. Она не видела Констанцию уже больше года и ощутила укол стыда, оттого что не навещала ее так давно. Не то чтобы у Мэри было слишком много дел – не было. Просто странности Констанции все сильнее тревожили ее. По крайней мере, именно так Мэри обычно перед собой оправдывалась. В те минуты, когда она хотела быть с собой абсолютно честной, сидя в одиночестве в своей спальне, склонившись над дневником, она думала о зловещих слухах, что доходили до нее, о Констанции и ее дружбе с ведьмой Анной Гиббенс, которую повесили не так давно. Сплетни множились, и Мэри не хотела, чтобы ее каким-то образом связывали с ними, она и не думала рисковать своей репутацией в этой жизни и душой – в следующей.

– Ну, кто она? – давила Бет. – Просто старая сумасшедшая?

– Нет, и этого о ней сказать нельзя. Но она мне ни учитель, ни друг.

Бет махнула рукой и сказала:

– Ладно. Мне все равно. Делай как знаешь, лишь бы мальчику хуже не стало.

– Он вообще просыпается или почти все время спит? – спросила Мэри.

– Иногда пробормочет слово-другое, но не думаю, что он приходил в сознание со вчерашнего утра, перед тем как мы пошли в церковь. По-моему, это был последний раз.

Мэри кивнула. Вряд ли окопник и укроп способны чем-то помочь мальчику.

– По контракту ему еще пять лет осталось, – продолжала Бет, качая головой. – А он так долго хворый лежит.

– Это была бы огромная потеря, – согласилась Мэри.

– Детям он стал как старший брат, особенно мальчикам. Они очень-очень грустят, просто все.

– И ты – тоже, я уверена.

– Да. Он мне помогал. Питеру помогал. Он был…

– Прошу тебя, не «был», он еще с нами.

Матрона вздохнула.

– Как хочешь: он сметливый слуга. Божий человек, хотя и больной. Язвы у него сейчас по всем рукам, и тело все в огне. Лоб как сковородка. Жарить на нем можно.

– Ты говоришь так зло. Ты…

– Я и злюсь! – огрызнулась Бет, и Мэри мысленно поблагодарила ее за то, что та не повысила голоса: так Кэтрин ее не услышала бы. – Вместе с Уильямом мы потеряем приличные деньги и хорошего работника.

– Я сожалею.

– Кэтрин той же породы. Вы еще намаетесь с ней.

– Бет!

– Я не желаю тебе зла.

– Однако ты это показала.

– Вовсе нет. Я всего лишь сказала правду.

– Иногда, говоря вслух…

– Мы озвучиваем свои мысли. И все. Слова – не зелья.

«Нет, – подумала Мэри, – не зелья, но заклятия». Но не произнесла это вслух. Она знала, что Бет Хауленд и так все поняла.

– Я сейчас видела Сару снаружи, – сказала она, чтобы не спорить и поговорить о шестилетней дочке хозяйки. – Очень милая ленточка на шляпке. Там были и другие дети, только не ее братья. Мальчики где-то гуляют?

– Где-то бродят. Может, пошли в гавань смотреть на корабли. Не удивлюсь, если Эдвард решил поглядеть на отца. Тоже бадейщиком будет, помяни мое слово. Родился со сверлом в одной руке и рубанком – в другой.

– Можно мне взять еще одну тряпку, чтобы вытереть Уильяму лоб?

– Да, конечно, – отозвалась Бет с ноткой раздражения в голосе. – Сейчас принесу.

– Что она оставила нам на обед? – спросил он.

– После огорода мы сразу пошли к Хаулендам, так что ничего. Но я сварила славную похлебку с травами, которые собрала с утра, и есть хлеб, который я купила у Авдия.

– Ни мяса? Ни рыбы?

– Не было времени. Но если хочешь…

– Мэри, мужчине нужно мясо. Ты забыла об этом?

– Томас, прошу тебя.

– Я задал тебе вопрос, – сказал он. Он говорил размеренно, отчетливо произнося каждое слово, но больше не пытался скрывать свое неудовольствие. Он прищурился. – Ты успела позабыть, что мужчине необходима сытная пища, чтобы выполнять работу, назначенную Господом?

– Конечно, я не забыла. Я просто подумала…

– Подумала? В этом твоя проблема: ты вечно думаешь и никогда ничего не делаешь. Твой ум все равно что… Что?.. Все равно что… сыр. Он даже мягче, чем у большинства женщин.

– Томас, не надо.

Он покачал головой и вздохнул; в глазах, набухших от алкоголя и раздражения, читался упрек.

– Может, поэтому ты и неспособна принять семя. Господу известно, что лучше не трогать женщину, чей ум словно сыр. Белое мясо.

– Что, по-твоему, я должна была сделать? Запретить Кэтрин навещать брата?

– Ты должна поставить этот горшок – вот что, по-моему, ты должна сделать. Сядь, – приказал он, и Мэри не могла понять, что означал его тон. В нем как будто прозвучала угроза, но, может, это из-за того, что он так держит нож? Мэри поставила горшок и села напротив Томаса, на стул, на котором обычно сидела Кэтрин.

– Нет, – сказал он, – сядь рядом со своим мужем.

Мэри подчинилась, не спуская глаз с ножа. Томас провел пальцем по краю лезвия.

– Не такой острый, как хотелось бы. Не такой острый, каким должен бы быть, – продолжал он. – Вся жизнь моя как будто состоит из тупых предметов.

– Томас…

– Придержи свой змеиный язык. Избавь меня от этого, – он бросил нож на деревянную столешницу. – Даже вьючное животное заслуживает отдыха. Я буду есть твою похлебку с хлебом. Но я рассчитываю завтра на мужской обед.

Наконец он заговорил, но это были не слова молитвы.

– Почему не в оловянную тарелку? – спросил он. – Почему ты подаешь мне обед в деревянной миске, как борову?

Мэри поняла, что его гнев не испарился, просто на него набежало облачко. Он еще не выплеснул его весь.

– У меня ничего подобного в мыслях не было, – ответила она. – Иногда мы пользуемся оловянной посудой, иногда – нет. Ты это знаешь. Я спешила, когда вернулась, и схватила первую попавшуюся миску.

– Одно дело – подавать завтрак в деревянной посуде. Но не обед. По крайней мере, не мой обед. Я мельник. Или об этом ты тоже забыла? Или белое мясо позади твоих глаз было так поглощено чертовой вареной морковкой, что забыло о призвании мужа? Думаю, это вполне возможно, Мэри. Ты согласна?

– Мне жаль. Мне очень жаль, Томас. Что еще я могу сказать?

– Тут нечего говорить. Если ты намерена весь день заботиться обо всех, кроме…

– Ты пьян, и я слышу только голос пива и крепкого сидра. Если хочешь есть из оловянной тарелки, я тебе ее достану.

– Можешь принести ее, если хочешь, – сказал он, грозно поднявшись со стула, – но это не будет мне одолжением.

Она подумала, что сейчас он ее ударит, и закрыла лицо руками.

– Нет, – сказал он, – если моя жена твердо решила проводить все свои дни, заботясь обо всех, кроме мужа, то я намерен обедать в таверне, где мне не предложат на обед похлебку и не будут наливать эль так, будто он на вес золота. Полкружки? Какая жадность. Отвратительная скаредность. Жена совсем не так должна относиться к своему мужу.

Он отпустил передник, и она убрала руки от лица. К ее глубокому удивлению, он улыбался, – но это была злая улыбка, ледяная и жестокая.

– Ты как дитя, – сказал он, – ребенок, который знает, что провинился.

Он покачал головой, и она вправду поверила, что ее пощадили. Сейчас он уйдет, и буря минует. Но тут он схватил Мэри за руки – она порой забывала, какой он сильный, – прижал их к ее бокам и швырнул ее на кирпичный пол у камина. Она успела закрыть лицо руками, но сильно ударилась пальцами, локтями и коленом. Она посмотрела на него снизу вверх. Томас взял миску с похлебкой и опрокинул ее на Мэри, густая пряная жидкость еще не остыла, но уже не обжигала. Томас вздохнул и с отвращением мотнул головой.

– Вот вам и тварь Божья: похлебка на ужин, она же Мэри Дирфилд, – сказал он. – Ну, Он же создал змея и осла. Почему бы не создать женщину с белым мясом вместо мозгов?

Другие мужчины обращаются со своими женами так же, как Томас с ней? Она знала, что нет. Ей лишь непонятно, ведет ли он себя так только из-за своей склонности к возлияниям в тавернах (и дома) или тому есть более веская причина. Он презирает ее потому, что она пустоцвет? И на самом деле считает, что она тупая и что с помощью насилия он просто учит ее уму-разуму? Скрыта ли истинная причина в нем или – что, возможно, хуже – в ней?

Так, отмывая кухню, а затем себя, Мэри с тоской и усталостью думала о порче, что пожирала ее брак.

4

Мы ждем, что мужчина будет наставлять жену с должной мягкостью и деликатностью, в противном случае в браке что-то неладно.
Показания преподобного Джона Нортона, из архивных записей губернаторского совета, Бостон, Массачусетс, 1662, том III

Мать Мэри Дирфилд не одевалась так, как некогда в Англии, – в Новый Свет она взяла с собой только одно атласное платье, – зато теперь она носила одежду различных оттенков лилового, зеленого и золотого, а летом и ранней осенью прятала завязки туфель под огромными розочками из лент. Она, как и Мэри, была красивой женщиной, и, хотя именно этой осенью у нее на голове заметно прибавилось седых прядей, она по-прежнему оставалась обладательницей копны густых и сияющих каштановых волос. Она была невысокой, но держала себя так, что казалась рослой, и, по мнению Мэри, единственное ее разочарование в жизни заключалось в том, что из всех ее детей только Мэри переехала с родителями в Бостон. Чарльз и Джайлз выросли в Англии и открыли там свое дело. Они предпочли не вырывать из насиженной почвы свои цветущие семьи: молодых жен и подрастающих малюток. А у Джайлза уже даже было свое поместье с солидным поголовьем рогатого скота и свиней. Но у Мэри выбора не было. Ей было всего лишь шестнадцать, и, хотя было очевидно, что некоторые знакомые молодые люди в скором времени станут ее кавалерами – причем вполне достойными, – ее отец считал, что переезд в Новый Свет утолит как религиозные чувства, так и желание примкнуть к стремительно развивающейся торговой империи. (Мэри подозревала, что вторая причина была более весомой, но она никогда не высказала бы подобного предположения вслух и пугалась, когда думала о том, что такие мысли говорят о состоянии ее души.)

Теперь мать стояла перед ней, в их с Томасом гостиной, в разгар утра в середине недели, спустя несколько дней после того, как Томас швырнул ее на пол, с небольшим отрезом кружева под мышкой – самого восхитительного из того, что Мэри видела в Новой Англии, – и восемью серебряными вилками в руках, каждая размером с ложку. Мэри сразу же поняла, что корабль, которого дожидался отец, прибыл и мать собирается подарить ей кружево, но она не могла взять в толк, зачем та принесла и вилки. У них с Томасом уже был комплект из двух больших двузубых вилок для мяса, одна из которых, конечно же, была серебряной. Но эти маленькие вилочки с тремя зубчиками? Она слышала про эти трезубые приборы и знала, что это инструменты Дьявола. Пока она раздумывала над тем, как намекнуть на это матери, та уже поняла, что на уме у дочери, положила кружево цвета слоновой кости на стол, чтобы Мэри и Кэтрин могли им полюбоваться, и сказала:

– Губернатор Уинтроп купил себе такую вилку, дитя мое.

– Зачем?

Мать вскинула бровь и улыбнулась.

– Пусть он не всегда ею пользовался, но он этого не скрывал. Сейчас она перешла к его сыну.

– Но почему ты хочешь пользоваться таким прибором? И желаешь, чтобы я их взяла?

– Отец говорит, что на нашей родине они сейчас входят в моду.

– Сомневаюсь в этом. У нас на родине людям есть чем заняться, кроме как поддаваться искушению в виде дьявольских зубов.

– Небольшой ящик с такими вилками недавно прибыл на склад твоего отца. Люди пользуются такими, Мэри, даже здесь.

– Вот так? – спросила она.

– Думаю, да, – ответила мать Мэри. – Ею также можно протыкать мясо, чтобы его порезать.

– Получается, можно не откладывать нож? Его можно переложить в другую руку и резать?

– Полагаю, да.

Мэри смотрела, как ее мать и Кэтрин улыбались во время этого диалога. Она не могла поверить: ее отец импортирует вилки! Больше она не медлила – сгребла вилки со стола и забрала последнюю у служанки.

– Томас не потерпит этих вилок в своем доме, и я – тоже, – сказала она, протянув серебро матери.

Но мать улыбнулась ей почти дьявольски и положила вилки на полку в буфете.

– Ты переменишь свое мнение, голубка. Уверяю тебя. Это не соблазны Дьявола, а всего лишь подарок твоих родителей.

Наконец она подошла к краю причала и посмотрела на воды залива. Она знала – отец рассказывал ей, – что еще двадцать лет назад, опустись здесь на колени и закинь в море сеть – выловишь достаточно рыбы, а стой на берегу и зачерпни в руки горсть песка – обязательно попадется ракушка. Теперь же, чтобы что-нибудь поймать, нужно немного потрудиться. Не то чтобы это был каторжный труд, рыбачить здесь легче, чем в Англии, но город стремительно разрастался. Лобстеры уже пропали из соленых канавок на пляже. Теперь нужно заходить недалеко в море, чтобы поймать их.

По воде плыл ялик, гребцы взмахами весел направляли его по волнам прочь от большого судна, стоявшего на якоре в четверти мили от берега. У другого причала шла погрузка на еще один корабль, и Мэри – вместе с группой мальчишек, которые взялись словно ниоткуда, – наблюдала за работой моряков. Это были молодые загорелые мужчины, и, хотя стояла осень и ветры становились холоднее, солнце еще сияло высоко в небе, а ящики и бочки были тяжелые, и Мэри видела капли пота на их лицах и голых руках. Она знала, что пришла сюда, чтобы посмотреть на них: именно поэтому она прошла пешком так далеко. Но женщина не думала, что это грех или что мужчины посланы ей как искушение. Она считала, что прийти на пристань – это все равно что наблюдать за полетом пересмешника или ястреба либо наслаждаться ароматом роз, проросших сквозь щели в каменной стене на краю ее огорода. Эти мужчины: парень со светлыми буйными бровями или вон тот, с плечами шириной с бочку и спиной – она просто это знала, – лоснящейся, мускулистой и безволосой под рубашкой, – также сотворены Господом, и в ее сознании они были воплощением красоты, которым можно немного полюбоваться, прежде чем вернуться к своим обязанностям. Мэри готова была признаться себе, что чувства, испытываемые ею здесь, сродни похоти, но в то же время она успокаивала себя тем, что они все-таки не настолько злокачественны и вредоносны.

Здание склада было ниже, чем амбар ее дедушки в Англии, – с ним ничто не могло сравниться, по крайней мере пока, даже недавно отстроенная городская ратуша со зданием суда и кабинетами чиновников, – но оно было почти такой же ширины и вполовину той же длины. Створчатые окна высотой пятнадцать футов выходили как на восток, так и на запад, но днем отец все равно держал двери открытыми, и внутрь лился поток солнечного света, освещая большие ящики с пистолетами, стеклянной утварью и всевозможными железными инструментами: ножовками, петлями, клиньями, навесными замками, скобелями, сверлами, зубилами, молотками, подставками для дров, кочегарными лопатами, пивными кружками, лезвиями для кос и стамесками.

Мэри восхищалась тем, как ее отец – и подобные ему люди, поскольку он был не единственным пуританином, кто мог позволить себе покупать и продавать товары в таких количествах, – обеспечивал всю колонию. В этом помещении, в контейнерах, ящиках и бочках, баррикады из которых вдвое превышали человеческий рост (точно кубики для ребенка великана, подумала она), были кастрюли, сковородки и чайники, что в скором времени найдут приют в кухнях новоприбывших (а новые люди постоянно, все время прибывали), и инструменты, без которых фермерам просто не обойтись. Цепи. Лемеха для плуга. Лопаты. Топоры – мужчины возьмутся за них и будут зло и без устали рубить деревья; работа, которой не видно конца, поскольку лес тянется… бесконечно.

Здесь же были кровати. Стулья – изысканнее тех, что производились на фабриках Массачусетса. А также пистолеты с ручками из слоновой кости и с медной отделкой, а еще мушкеты, пищали и мечи.

Мэри увидела отца, он стоял и разговаривал со своими компаньонами. Один из них, судя по всему, – капитан корабля. Как только отец увидел Мэри, стоявшую в потоке солнечного света, он оставил их и подошел к ней. Она знала: он не хочет, чтобы она их слушала, не столько потому, что считает ее излишне застенчивой для деловых разговоров, сколько из-за того, что моряки не приучены выбирать выражения.

– Ах, голубка, – сказал он, – я не ожидал, что ты можешь прийти.

– Я, когда выходила из дома, сама не думала, что зайду к тебе. У меня были дела и…

– И тебя приманили сокровища, которые, как ты слышала, привезли сюда?

Она знала, что он шутит или, по крайней мере, говорит не совсем всерьез. Отец улыбался так широко и лукаво, что его борода – небольшой треугольник на подбородке – уже не придавала ему обычной суровости. Сегодня его манжеты сочетались с воротничком: особенно роскошный, нарядный комплект, который, как догадывалась Мэри, он надел специально, чтобы впечатлить этих людей.

– Нет, – ответила она, тоже улыбнувшись, – требуется нечто большее, чем лоскуток ситца или шелка, чтобы заманить меня сюда.

– Я освобожусь через несколько минут, – сообщил он. – Можешь подождать?

– Да.

– Хорошо. Как раз привезли новые корсеты и юбки, которые в Лондоне носят девушки твоего возраста. А еще у меня тут два ящика книг.

Мэри кивнула и отошла к дверям, где повернулась лицом к теплому солнцу и улыбнулась. Книги. Порой Томас отпускал замечания, что она читает слишком много, причем неподобающие книги. О, но книги всегда приносили ей столько радости. В тот миг она считала себя самым счастливым человеком, но потом два вопроса умерили ее пыл. Первый: что это значит, когда Томас, с одной стороны, называет ее бестолковой копушей, а с другой – бранит за чтение? Второй – который ввергал ее в куда более сильное смятение, – что можно сказать о ее душе, если несколько отрезков модного шелка или хлопка и пара интересных книжек способны ее осчастливить?

Перед тем как уйти, она положила в корзину подъюбник, корсет и две книги: новую поэму Майкла Уигглсворта, вдохновленную Откровением Иоанна Богослова, и собрание псалмов, признанных наиболее сильными против козней Дьявола, – и еще раз поблагодарила отца.

В городе было не протолкнуться, и, когда она возвращалась домой с корзиной, в которой лежали подарки отца, и попыталась обойти мертвую птицу, ее саму чуть не раздавила пара быков, тягавших повозку по Хай-стрит. Мэри отскочила в сторону, а погонщик, непотребного вида человек – она так и представила, как он прячется в какой-нибудь темной лачуге в День Господень, – зло крикнул ей, что нужно смотреть по сторонам, и поехал своей дорогой. Теперь юбка и накидка были испачканы в грязи, и Мэри подумала, что ей придется либо постирать их до ужина, либо поручить Кэтрин вывести пятна. Если она не поторопится, то запоздает с ужином, а день выдался такой хороший, не хочется, чтобы Томас и сегодня вышел из себя из-за того, что еда не готова к его возвращению с мельницы.

– Госпожа! – услышала она чей-то крик. – Прошу вас, подождите!

– Грязный похититель овец – вот кто он! – прошипел молодой человек, оказавшись рядом с ней. – Проклятый негодяй! Вы в порядке?

– В порядке? А почему со мной что-то должно быть не в порядке?

– Я испугался, что быки могут наступить вам на ногу либо повозка – наехать на вас.

– Нет, ничего подобного. Меня только обрызгали, на этом все.

– Здесь становится так же мерзко, как в Лондоне.

– О, не думаю, что все настолько плохо.

– Надеюсь, вы правы, – сказал он и поставил корзину на землю. – Я знаю Лондон. Прекрасно знаю, каким грязным бывает этот город – особенно та его часть, где я жил какое-то время.

Он протянул ей книгу, которую держал в руке.

– Вы уронили это, когда повозка чуть не наехала на вас.

– Благодарю вас.

– Я читал эту книгу Уигглсворта, – сказал юноша. – «День Страшного суда».

– Она мне понравится?

Мэри подумала, что он вот-вот рассмеется – так широко он улыбнулся.

– В Лондоне ее напечатали огромным тиражом, большую часть которого отправили в Новую Англию. Вам нравится читать об ужасах, уготованных тем, кто попадет в ад? Если так, то понравится. Это больше проповедь, нежели поэма. Сплошные телесные наказания.

При этих словах Мэри подумала о своем зяте: подобное замечание скорее услышишь где-нибудь в Англии, чем здесь.

1 Пуританка, в XVII веке проживавшая в английской колонии в Северной Америке и создавшая свое религиозное течение, не вписывавшееся в ортодоксальные рамки. Была осуждена и приговорена к изгнанию. Прим. пер.

2 Американский государственный и религиозный деятель. Прим. пер.

Скачать книгу

Час Ведьмы бесплатное чтение

Крис Боджалиан Час Ведьмы

Информация от издательства

Пролог

Книга жены

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

Пролог

Книга жены

1

2

3

4

Крис Боджалиан
Час Ведьмы