Зеленая терапия. Как прополоть сорняки в голове и взрастить свое счастье бесплатное чтение
Сью Стюарт-Смит
Зеленая терапия. Как прополоть сорняки в голове и взрастить свое счастье
Sue Stuart-Smith
The Well Gardened Mind. Rediscovering Nature in the Modern World
© Sue Stuart-Smith 2020
© Евгения Цветкова, перевод на русский язык, 2023
© Оформление. «Издательство «Эксмо», 2023
* * *
Посвящается Тому
Все воистину мудрые мысли были обдуманы уже тысячи раз, но, чтобы они стали по-настоящему вашими, нужно честно обдумывать их еще и еще, пока они не укоренятся в вашем мозгу.
Иоганн Вольфганг Гете
1. Начало
Выйди в свет вещей,
Дай Природе быть твоим учителем.
Из стихотворения «Перевернутые столы», Уильям Вордсворт (1770–1850)
Задолго до того, как во мне зародилось желание стать психиатром, когда я еще даже не подозревала, что садоводство сыграет важную роль в моей жизни, я услышала историю о том, как, вернувшись с полей Первой мировой войны, восстанавливался мой дедушка.
Урожденный Альфред Эдвард Мэй, для всех он был просто Тед. Еще мальчишкой он поступил на службу в Королевский военно-морской флот, где прошел обучение на радиста и стал подводником. Весной 1915 года во время Галлиполийской кампании[1] подводная лодка, на которой он служил, села на мель в проливе Дарданеллы. Большая часть экипажа выжила, но тут же попала в плен. У Теда была крошечная тетрадка, в которой он вел записи о первых месяцах своего плена в Турции. Но его последующие мытарства в невыносимых условиях трудовых лагерей не зафиксированы. Последним из них стал цементный завод на берегу Мраморного моря, откуда он в конце концов сбежал морем в 1918 году.
Теда спасли и лечили в британском плавучем госпитале, где он восстановил силы ровно настолько, чтобы их хватило для долгого путешествия домой. А затем, уже по суше, он смог вернуться к своей невесте Фанни, которую он оставил, будучи здоровым молодым человеком. Он появился на пороге ее дома в потрепанном старом плаще и турецкой феске. Она с трудом узнала его. Некогда здоровый молодой мужчина весил чуть больше тридцати восьми килограммов и практически лишился волос. Он проделал «адский» путь длиной в четыре тысячи миль. Последствия его недоедания были настолько серьезными, что, по мнению медиков, ему оставалось жить несколько месяцев.
Но Фанни преданно ухаживала за ним, каждый час скармливая ему крошечные порции супа и твердой пищи, так что постепенно его органы пищеварения снова заработали должным образом. Тед начал медленный процесс восстановления здоровья, и вскоре они с Фанни поженились. В тот первый год он часами сидел, поглаживая свою лысую голову двумя мягкими щетками в надежде, что от этого его волосы снова вырастут. Когда это наконец произошло, отросшие волосы были седыми.
Любовь, терпение и решимость позволили Теду бросить вызов предначертанному мрачному прогнозу, но пережитое в плену не оставляло его, и по ночам его терзали ужасные кошмары. Он очень боялся пауков и крабов, потому что в лагерях они ползали по пленникам в бараках, когда те пытались уснуть. Долгие годы он не мог оставаться один в темноте.
Следующий этап выздоровления Теда пришелся на 1920 год, когда он записался на годичный курс садоводства. Это была одна из многих инициатив, которые предпринимались в послевоенные годы с целью реабилитации бывших военнослужащих, пострадавших в результате войны. После этого он уехал в Канаду, оставив Фанни дома. Он отправился на поиски новых возможностей в надежде на то, что работа на земле еще больше укрепит его физические и психические силы. В то время канадское правительство внедряло программы, поощряющие переселение на канадские земли бывших военнослужащих, и тысячи мужчин, вернувшиеся с войны, решались отправиться в далекий путь через Атлантику.
Потрудившись некоторое время на уборке пшеницы в Виннипеге, Тед затем нашел более стабильную работу – садовником на скотоводческом ранчо в Альберте. Фанни тоже приехала к нему, но по какой-то причине их мечта начать новую жизнь в Канаде не осуществилась. Тем не менее Тед, пробыв в Канаде около двух лет, вернулся в Англию намного более сильным и здоровым человеком.
Несколько лет спустя они с Фанни купили небольшой участок земли в графстве Хэмпшир, где стали держать свиней и кур, завели пчел, выращивали цветы, фрукты и овощи. Во время Второй мировой войны в течение пяти лет Тед работал на радиостанции Адмиралтейства в Лондоне; моя мама помнит его саквояж из свиной кожи, доверху набитый домашним мясом и овощами со своего огорода, с которым он садился в поезд до Лондона. Затем он и саквояж возвращались с запасами сахара, масла и чая. Мама с некоторой гордостью вспоминает, что семье никогда не приходилось есть маргарин во время войны и что Тед выращивал даже свой собственный табак.
Я помню его неисчерпаемый запас добродушия и душевную теплоту – теплоту, исходившую от человека, который, на мой детский взгляд, казался надежным, основательным и пребывал в мире с самим собой. В нем не было ничего пугающего, он не выставлял напоказ свои внутренние раны. Он часами ухаживал за своим садом и оранжереей и практически не расставался со своей трубкой – его кисет с табаком всегда был поблизости. Долгую и здоровую жизнь Теда – он прожил почти восемьдесят лет – и то, что он смог справиться с теми ужасными переживаниями, которые явились следствием его жизненного опыта, наша семейная мифология приписывает живительному эффекту садоводства и работе на земле.
Тед умер внезапно, когда мне было двенадцать, от аневризмы, которая разорвалась, когда он выгуливал свою горячо любимую шотландскую овчарку. В местной газете появился некролог, озаглавленный: «Ушел из жизни когда-то самый молодой подводник». В нем описывалось, как Теда дважды объявляли погибшим во время Первой мировой войны и что он и группа других заключенных, сбежавших с цементного завода, прожили двадцать три дня на одной воде. Заключительные слова некролога отдают дань его любви к садоводству: «Он посвящал все свое свободное время уходу за своим обширным садом и прославился в округе разведением нескольких редких видов орхидей».
Я думаю, что все это отложилось где-то в глубине души моей матери, которая осталась относительно молодой вдовой, когда мой отец умер, не дожив до пятидесяти лет. На вторую весну после его смерти она купила коттедж и взялась за восстановление запущенного сада. И даже я, в то время полностью поглощенная собой и своими юношескими интересами, стала замечать, что наряду со вскапыванием грядок и прополкой сорняков идет какой-то параллельный процесс, благодаря которому она постепенно примиряется со своей потерей.
На том этапе моей жизни я не думала, что садоводство будет чем-то, чему я когда-нибудь буду посвящать много времени. Меня манил мир литературы, и к тому же я была полна решимости постичь тайны разума. Для меня садоводство было одной из форм работы по дому, только на открытом воздухе, причем я скорее предпочла бы испечь булочки или постирать занавески, чем пойти выдирать сорняки.
На протяжении всех лет моей учебы в университете отец периодически лежал в больнице. Он умер, когда я только-только начала свой последний курс. Новость нам сообщили рано утром по телефону, и, как только рассвело, я вышла на тихие улицы Кембриджа, прошла через парк и спустилась к реке. Был яркий, солнечный октябрьский день, мир был зеленым и тихим. Деревья, трава и вода дарили хоть какое-то утешение, и в их умиротворяющем окружении я нашла в себе силы признать ужасную для меня реальность: каким бы прекрасным ни был день, моего отца уже не было в живых, чтобы увидеть это.
Возможно, этот мир зелени и воды напомнил мне о более счастливых временах и о пейзаже, который впервые произвел на меня впечатление в детстве. Мой отец держал лодку на Темзе, и, когда мы с братом были маленькими, наша семья проводила много выходных и праздников на воде, а однажды совершила целую экспедицию к истоку реки. Я помню тишину ранних утренних туманов, ощущение свободы, когда мы играли на летних лугах и ловили рыбу с моим братом – тогда это было нашим любимым занятием.
Во время моих последних нескольких семестров в Кембридже поэзия обрела для меня новое эмоциональное звучание. Мой мир изменился безвозвратно, и я погружалась в стихи, в которых говорилось о тех утешениях, что могла дать природа, и о цикличности жизни. Британские поэты Дилан Томас и Т. С. Элиот были моей поддержкой, но прежде всего это был Вордсворт[2], поэт, который глубоко пережил это сам[3]:
Я теперь
Не так природу вижу, как порой
Бездумной юности, но часто слышу
Чуть слышную мелодию людскую
Печальную…[4]
Горе изолирует, и это так, даже когда это совместно переживаемый опыт. Потеря, опустошившая семью, порождает потребность опираться друг на друга, но в то же время каждый переживает свое лишение, каждый погружается в состояние эмоционального коллапса. Возникает желание защитить другого от слишком сильных эмоций, а потому собственные чувства проще позволить себе проявить вдали от других людей. Деревья, вода, камни и небо, казалось бы, невосприимчивы к человеческим эмоциям, но в то же время они и не отвергают нас.
Природа остается невозмутимой к проявлению наших чувств, и то, что своими эмоциями мы не возбуждаем в ней сходных переживаний, приносит своего рода утешение, которое помогает смягчить одиночество от нашей потери.
В первые несколько лет, последовавших за смертью моего отца, меня тянуло на природу, но не в сад, а к морю. Его прах был погребен недалеко от его родового дома на южном побережье, в водах Солента – оживленного канала, где сновало множество лодок и кораблей. Но именно на длинных уединенных пляжах северного Норфолка, где редко увидишь лодку, я находила для себя наибольшее утешение.
Широкие горизонты были самыми широкими из тех, какие я когда-либо видела. Казалось, что это край мира, и здесь я была настолько близко к отцу, насколько это вообще тогда было возможно.
Изучив работы Фрейда для одной из своих курсовых, я заинтересовалась функционированием разума. Я отказалась от своего плана получить докторскую степень по литературе и решила, что буду учиться на врача. Затем, на третьем курсе медицинского института, я вышла замуж за Тома, для которого садоводство было образом жизни. Я решила, что если ему это нравится, то и мне понравится тоже, но, честно говоря, я все еще была настроена по отношению к садоводству довольно скептично. Тогда это занятие казалось мне еще одной рутиной, которую необходимо было выполнять, хотя, разумеется, приятнее (пока светит солнце) находиться на открытом воздухе, чем в доме.
Несколько лет спустя мы вместе с нашей малышкой Розой переехали в одну из переоборудованных под коттеджи фермерских построек недалеко от дома семьи Тома в Сердж-Хилл в Хартфордшире. В течение следующих нескольких лет к Розе присоединились также Бен и Гарри, в то время как мы с Томом погрузились в создание сада с нуля. «Амбар», как мы назвали наш новый дом, был окружен полями, и его расположение на холме, обращенном к северу и открытом всем ветрам, предполагало, что нам прежде всего нужно создать какое-то укрытие. Мы разбили несколько участков на каменистом поле вокруг нас, посадили деревья и живые изгороди, сделали плетеные ограждения; мы также трудились над тем, чтобы улучшить качество нашей земли. Все это было бы невозможно без огромной помощи и поддержки со стороны родителей Тома и нескольких наших друзей. Когда мы устраивали «вечеринки по сбору камней», Роза вместе со своими бабушкой и дедушкой, тетями и дядями тоже наполняла бесконечные ведра камнями и галькой, после чего их увозили.
Я ощущала, что физически и эмоционально буквально «лишена своих корней», и теперь нуждалась в восстановлении чувства дома, но даже тогда я все равно не осознавала, что садоводство может сыграть определенную роль в том, чтобы я могла «пустить корни». Гораздо лучше я осознавала значение сада в жизни наших детей. Они устраивали себе в кустах логова и укрытия и часами обитали в мирах, которые создавали в своем воображении, так что сад был местом фантастическим и реальным одновременно.
Я видела, как ежедневно творческая энергия Тома и его видение воплощаются в нашем саду, но только когда наш младший сын Гарри стал делать свои первые шаги, я, наконец, начала выращивать растения сама. Я заинтересовалась пряными травами и погрузилась в изучение книг о них. Новые знания привели к экспериментам на кухне и к появлению небольшого садика с травами, который стал «моим». Не обошлось без садоводческих «напастей», среди которых были ползучий огуречник и неубиваемая мыльнянка, но еда, приправленная всевозможными домашними пряными травами, несомненно, улучшала качество нашей жизни, так что оттуда было уже недалеко и до выращивания овощей.
Тогда мне было за тридцать и я работала младшим психиатром в Национальной службе здравоохранения. Садоводство давало видимые результаты моих усилий и стало контрапунктом моей профессиональной жизни, где я имела дело с гораздо более нематериальными свойствами психики и ума. Работа в больничных палатах и клиниках была преимущественно жизнью в закрытом пространстве, в то время как садоводство вытаскивало меня на улицу.
Я открыла для себя удовольствие бродить по саду, когда внимание свободно плавает, ни на чем не фокусируясь, я просто наблюдаю, как растения меняются, растут, увядают, плодоносят. Постепенно мое отношение к таким обыденным задачам, как прополка, рыхление и полив, изменилось; я пришла к пониманию того, что важно не столько просто выполнять их, сколько осознанно участвовать в этих процессах. Полив успокаивает, если вы не спешите; и, как ни странно, когда вы его заканчиваете, вы, как и растения, чувствуете себя освеженным.
Самое большое наслаждение от садоводства, которое я получала тогда и получаю до сих пор, – это выращивание растений из семян. В семенах нет никакого намека на то, чем они станут, их размер не имеет никакого отношения к дремлющей внутри жизни. Бобовые пробуждаются резко и не очень изящно, но с самого начала вы чувствуете их буйную, хулиганистую энергию. Семена табака такие мелкие, как частички пыли, – даже не видно, где вы их посеяли. Кажется невероятным, что из них когда-нибудь что-то вырастет, не говоря уже о том, что они подарят вам облака ароматных цветов, и все же это происходит. Я чувствую, как новая жизнь пробуждает во мне привязанность: я специально возвращаюсь, чтобы проверить все свои семена и саженцы; вхожу в теплицу, задерживаю дыхание, не желая ничего нарушать – тишина жизни, которая только зарождается.
По большому счету, нет смысла спорить с временами года, когда вы занимаетесь садоводством, – хотя вам может и сойти с рук отложить что-то ненадолго: «Я посею эти семена или высажу эту рассаду в следующие выходные». И вот наступает момент, когда вы понимаете, что задержка вот-вот станет упущенной возможностью. Но как только вы, словно прыгая в быстротекущую реку, наконец посадите свои саженцы в почву, вас подхватит и понесет энергия земного календаря.
Я особенно люблю заниматься садоводством в начале лета, когда силы роста наиболее заметны и так много нужно сделать на земле. Я начинаю и не хочу останавливаться. Я продолжаю в сумерках, пока не стемнеет настолько, что уже почти не видно, что я делаю. Когда я заканчиваю, в доме уже горят огни, и их тепло притягивает меня обратно внутрь. На следующее утро, когда я прокрадываюсь на улицу, вот оно: тот участок, над которым я трудилась накануне, за ночь уже преобразился.
Конечно, невозможно заниматься садоводством без того, чтоб какие-то из планов не удались. Вот вы в предвкушении выходите на улицу и видите жалкие остатки еще недавно таких прекрасных молодых кустиков салата или безжалостно погрызенной капусты. Следует признать, что бездумные пищевые привычки слизней и кроликов вполне способны вызвать приступы беспомощной ярости, а настойчивость и выносливость сорняков могут очень и очень изматывать.
Не все удовлетворение от ухода за садом связано с творчеством и взращиванием. Быть разрушителем и истребителем в саду не только допустимо, но и необходимо; потому что, если вы им не станете, его захватят и заполонят. Довольно много действий по уходу за садом пронизаны агрессией: обрезка секатором, двойная перекопка овощного участка, уничтожение слизней, убийство мошкары, обрезка лапчатки или выкорчевывание крапивы. Вы можете погрузиться в любое из этих действий со всей искренностью и простотой, поскольку все они являются формами деструктивности, которые тем не менее способствуют росту. Долгие часы в саду за подобным занятием, и, хотя ваши ноги, возможно, будут вас еле держать от усталости, внутренне вы будете чувствовать себя странным образом обновленным: одновременно очищенным и заряженным энергией, как будто в процессе вашей работы в саду вы проработали что-то и в себе. Своего рода «садовый катарсис».
* * *
Каждый год, когда мир выходит из зимней спячки, выхолаживая нас мартовскими ветрами, теплица манит и влечет меня своим теплом. Что такого особенного таит в себе теплица? Уровень кислорода в воздухе или особый свет и тепло? Или простая близость к растениям с их ароматами? Словно все чувства обостряются внутри этого уединенного, защищенного пространства.
В прошлом году, одним пасмурным весенним днем я работала в теплице – занималась поливом, посевом семян, внесением компоста и вообще всем понемногу. В какой-то момент небо прояснилось, и, когда хлынули потоки солнца, я вдруг словно перенеслась в другой, особенный мир – мир переливчатой зелени, где сквозь полупрозрачные листья сквозил солнечный свет. Капельки на только что политых растениях ловили и преломляли его, сверкая то тут, то там. Всего на мгновение я ощутила всепоглощающее чувство земной благодати – чувство, которое я до сих пор храню в своем сердце как дар.
В тот день я посеяла в теплице несколько семян подсолнухов. Когда примерно месяц спустя я высаживала в саду подросшие саженцы, то подумала, что некоторые из них могут не прижиться; самые крупные вселяли надежду, но остальные, растущие вне теплицы, казались слабыми и беззащитными. В последующие дни я с удовлетворением наблюдала, как они вытягиваются, постепенно набирая силу, хотя все еще чувствовала, что за ними нужно присматривать. Затем мое внимание переключилось на другие, более уязвимые саженцы.
Я рассматриваю садоводство как своеобразный диалог: я делаю немного, затем природа вносит свою лепту, потом я реагирую на это и так далее. Согласитесь, это мало чем отличается от разговора.
Это не шепот, не крики и не слова любого рода, однако в таком обмене действиями прослеживается неспешное, но устойчивое общение. Признаю, я – медленно реагирующая сторона в этом диалоге и даже на какое-то время могу прервать его, так что хорошо иметь растения, которые способны пережить некоторое пренебрежение к себе. Кроме того, если вы все-таки на время выйдете из диалога, интрига к вашему возвращению станет еще сильнее: интересно же узнать, кто чем занимался в ваше отсутствие.
Однажды я поняла, что все подсолнухи на грядке теперь стали крепкими, независимыми и гордыми и распустились цветы. Интересно, когда и как вы успели стать такими высокими? А вскоре тот самый, подающий надежды саженец, который так и остался самым сильным, уже смотрел на меня со своей огромной высоты всей широтой блестящего желтого цветка. Я чувствовала себя совсем маленькой рядом с ним, но меня согревало ощущение, что я запустила целый жизненный цикл, когда-то заключенный в маленьком семечке.
И как же они изменились месяц спустя. Пчелы высосали их дочиста, лепестки поникли, и самый высокий из них едва удерживал на весу свою склоненную голову. Недавно такой гордый, а теперь – поникший! У меня был порыв срезать всю грядку, но я знала, что если я подожду какое-то время, то цветы побелеют и высохнут на солнце, принимая иной, осенний вид.
* * *
Уход за садом всегда предполагает процесс обучения который никогда не заканчивается, – мы учимся понимать и уточнять, что работает, а что нет. Вам необходимо выстроить доверительные отношения с этим местом – знать о его климате, почве и растениях, там обитающих. Таковы реалии, с которыми приходится считаться, и на этом пути практически всегда приходится отказываться от каких-то своих фантазий и желаний.
Наш розовый сад, который мы начали разбивать, когда облагородили первые несколько участков на каменном поле, стал именно такой несбывшейся мечтой. Мы засадили клумбы прекраснейшими розами старинных сортов, такими как Белль де Креси, Кардинал де Ришелье и Мадам Харди, но больше всего мне нравилась нежная, пьянящая и восхитительная Фантен Латур с ее гладкими лепестками, напоминающими смятую бледно-розовую папиросную бумагу. Мягкая и бархатистая – можно было уткнуться носом в середину ее бутона и раствориться в его аромате. Тогда мы еще не знали, что розы с нами ненадолго: прошло совсем немного времени, прежде чем цветы начали протестовать против условий, в которых жили. Оказалось, что наша земля не очень подходила розам, а отсутствие свободной циркуляции воздуха на огражденных плетнем участках усугубляло ситуацию. Каждый сезон становился битвой за то, чтобы не дать гнили и плесени, которые все чаще нападали на цветы, окончательно победить, и, если мы не опрыскивали наши розы, они выглядели грустными и больными. Нам не хотелось вырывать их, но какой смысл заниматься садоводством поперек природы? И им пришлось уйти. О, как я скучала по ним и продолжаю до сих пор! Несмотря на то что сегодня на этих клумбах нет ни одной розы и все они давно заменены травянистыми многолетниками, мы все еще называем этот участок розовым садом. Они живут в нашей памяти.
Ни Тому, ни мне не нравилась идея аэрозольной обработки клумб химическими удобрениями. Причина моей боязни возникла из-за болезни моего отца. Когда я была ребенком, у него развилась недостаточность костного мозга, вызванная воздействием токсинов окружающей среды. До конца так и не удалось выяснить, что вызвало эту катастрофу, но среди возможных виновников мог быть один давно запрещенный пестицид, спрятанный в нашем садовом сарае, а также антибиотик, назначенный ему, когда он заболел на отдыхе в Италии за год до этого. Тогда он чуть не умер, но лечение в некоторой степени помогло и продлило ему жизнь еще на четырнадцать лет. Мой отец был высоким и физически крепким мужчиной, так что порой все мы забывали, что его костный мозг функционировал лишь наполовину. Однако его болезнь всегда фоном присутствовала в нашей жизни, и когда периодически у него случались обострения заболевания, угрожающие жизни, все, что мы могли, – это лишь уповать и надеяться.
В ту пору моего детства был один сад, который будоражил мое воображение гораздо сильнее, чем тот, что был у меня дома. Мать брала моего брата, меня и всех гостивших у нас друзей на плантацию Изабеллы – лесной сад в Ричмонд-парке. Едва прибыв туда, мы убегали и исчезали в массивных зарослях рододендрона, дрожа от предвкушения исследовать их и затеряться в ветвях. Кусты были столь густыми, что в них действительно можно было на какое-то время заблудиться так, чтобы даже запаниковать.
В этом саду был еще один элемент, будораживший наше детское воображение. На небольшой поляне, глубоко в лесу, мы обнаружили деревянный фургон, выкрашенный в красно-желтый цвет, над дверью которого была вырезана надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий»[5]. Мы подначивали друг друга нарушить запрет и войти, но отказ от надежды был явно не тем, к чему я могла бы отнестись легкомысленно. Казалось, что, открыв эту дверь, я вдруг выпущу в мир весь тот ужас, который даже не осмеливалась назвать. В конце концов, как это часто случается со всем неизвестным, фантазия оказалась гораздо ярче реальности. Однажды, когда мы наконец все же открыли эту дверь, за ней обнаружилось простое, выкрашенное в желтый цвет помещение с деревянной койкой, и, конечно же, ничего страшного не произошло.
Пока на ваше формирование оказывает влияние опыт, вы не осознаете, что это происходит, поскольку что бы ни случилось, это просто ваша жизнь; другой жизни нет, и все это часть того, кто вы есть. Только гораздо позже, когда я уже училась на психотерапевта-психоаналитика и приступила к самоанализу, я осознала, насколько сильно структуры моего детского мира были потрясены болезнью отца. Я начала понимать, почему призыв над дверью фургона так сильно повлиял на мое детское воображение, а также почему в 16 лет мое внимание привлекло сообщение в новостях об утечке с химического завода в Севезо, Италия[6]. Тогда в результате взрыва образовалось облако токсичного газа, и сокрушительные последствия этой катастрофы в полной мере проявились лишь со временем. Почва была отравлена, и местные жители страдали от серьезных длительных проблем со здоровьем. Та катастрофа что-то всколыхнула во мне, и я впервые обратила внимание на экологические проблемы и связанную с ними политическую борьбу. Такова работа бессознательного, что при этом я не увидела параллели с неизвестным химическим веществом, которое сделало моего отца больным. Я только понимала, что пережила мощное экологическое пробуждение.
Перебирая прошлое и возвращаясь к подобным воспоминаниям в ходе моего самоанализа, я переживала другой вид пробуждения – к жизни психики и разума. Я приходила к пониманию того, что горе может уйти в подполье и что одни чувства могут скрывать другие. Моменты новых осознаний вспыхивают, проходят через душу, встряхивая и возбуждая ее; и в то время как некоторые из них могут быть желанными и бодрящими, другие могут оказаться трудными для усвоения и адаптации к ним. Параллельно с переживанием этих процессов я занималась садоводством.
Сад представляет собой защищенное физическое пространство, которое, в свою очередь, усиливает ваше ощущение ментального пространства, – все это создает тишину, неообходимую вам для того, чтобы слышать собственные мысли. Погружаясь в ручной труд, вы обретаете больше внутренней свободы, чтобы разобраться в своих чувствах и проработать их. Сейчас я обращаюсь к садоводству как к способу успокоить и разгрузить свой разум. Каким-то образом гул разноречивых мыслей в моей голове проясняется и успокаивается по мере того, как я заполняю ведро с сорняками. Идеи, которые дремали, выходят на поверхность, а туманная мысль вдруг неожиданно обретает форму. В такие моменты мне кажется, что наряду с физическим возделыванием своего сада я занимаюсь возделыванием своего ума.
* * *
Со временем я пришла к пониманию того, что в создании сада и уходе за ним могут быть задействованы глубокие экзистенциальные процессы. Поэтому я периодически ловлю себя на том, что задаюсь вопросом: как садоводство влияет на нас? Как оно может помочь нам найти или заново обрести свое место в мире, когда мы чувствуем, что потеряли его? В современном мире, когда уровень депрессии, тревоги[7] и других психических расстройств постоянно растет, а образ жизни в целом становится все более урбанизированным и технологически зависимым, как никогда важно понять то множество способов, которые объединяют наш разум и сад.
С древних времен было известно о восстанавливающих свойствах садов. Сегодня садоводство неизменно входит в десятку самых популярных хобби в целом ряде стран мира. По сути, уход за садом – это взращивание и забота, и для многих людей, наряду с рождением детей и построением семьи, процесс ухода за земельным участком является одной из самых важных вещей в их жизни. Конечно, есть те, для кого садоводство кажется рутиной и кто предпочел бы выбрать иное занятие, но многие признают, что сочетание физической активности на свежем воздухе и иммерсивности имеет успокаивающий и оздоравливающий эффект. Хотя другие формы активности на природе и иные творческие занятия тоже могут влиять подобным образом, тесная связь, которая формируется с растениями и землей, уникальна именно для садоводства. Контакт с природой оказывает на нас влияние на разных уровнях; иногда мы наполняемся ею и полностью осознаем ее благоприятное воздействие на нас, а иногда она действует медленно, затрагивая подсознательный уровень, что может быть особенно полезно для людей, страдающих от травм, болезней и потерь.
Поэт Уильям Вордсворт, возможно, глубже, чем другие, исследовал влияние природы на потаенную жизнь психики и ума человека. Благодаря его психологической проницательности и способности настраиваться на бессознательное творчество поэта иногда считают предтечей психоаналитического мышления[8]. В момент интуитивного озарения, наличие которого подтверждается и современной нейронаукой[9], Вордсворт понял, что наши чувственные впечатления не фиксируются пассивно, скорее мы конструируем свое переживание даже в тот момент, когда проходим его. Как он выразился, мы «наполовину создаем» и одновременно воспринимаем окружающий мир. Природа оживляет разум, а разум, в свою очередь, оживляет природу. Вордсворт считал, что такие живые отношения с природой являются источником силы, которая может способствовать здоровому развитию ума. Он также хорошо понимал, что означает быть садовником.
Для Вордсворта и его сестры Дороти[10] процесс совместного ухода за садом был важным актом восстановления. Это была реакция на потерю, ибо их родители умерли, когда они были маленькими детьми, после чего им пришлось пережить длительную и болезненную разлуку друг с другом. Когда они поселились в коттедже «Голубь» в Озерном крае, созданный ими сад стал средоточием их жизни, помогая брату и сестре вновь восстановить чувство дома. Они выращивали овощи, лекарственные травы и другие полезные растения, но большую часть участка, круто поднимавшуюся на холм, они оставили нетронутой. Этот маленький «горный уголок», как называл его Вордсворт, был полон «даров» – полевых цветов, папоротников и мхов, которые они с Дороти собирали во время своих прогулок и приносили в сад, как подношения земле.
В этом саду Вордсворт часто работал над своими стихами. Он описал сущность поэзии как «эмоции, которые вспоминаются в спокойствии»[11], и это верно для всех нас – нам нужно находиться в правильной обстановке, чтобы войти в спокойное состояние ума, необходимое для обработки сильных или беспокойных чувств. Сад коттеджа «Голубь» с его прекрасными видами дал поэту ощущение безопасного укрытия. Именно в этом коттедже были написаны знаменитые стихотворения Вордсворта, а также здесь поэт на всю жизнь выработал у себя привычку[12] мерить шагами ритм и громко декламировать стихи, идя по садовым дорожкам. Таким образом, сад был как физическим обрамлением дома, так и декорацией для ума; особенно важно, что он был создан собственными руками – его и Дороти.
Любовь Вордсворта к садоводству[13] – не самый известный факт его биографии, но поэт оставался преданным садовником до глубокой старости. Он создал несколько различных садов, в том числе крытый зимний сад для своей покровительницы леди Бомонт. Задуманный как целительное прибежище, он был предназначен для облегчения ее приступов меланхолии. Цель такого сада[14], как писал Вордсворт, состояла в том, чтобы «помогать Природе в возбуждении чувств». Обеспечивая концентрированную дозу целебного воздействия природы, сады в первую очередь влияют на нас через наши чувства, однако, какой бы очевидной ни была их роль в качестве убежища, мы тем не менее, как писал Вордсворт, «находимся посреди реальности вещей». Эта реальность включает в себя не только все красоты природы, но и жизненный цикл растений, а также смену времен года. Другими словами, предлагая нам отдых и утешение, сады также знакомят нас с фундаментальными аспектами жизни.
* * *
Защищенное пространство сада действует подобно остановке во времени, позволяя нашему внутреннему миру и миру внешнему сосуществовать вне давления повседневной жизни. Сады в этом смысле предлагают нам промежуточное пространство, которое может стать местом встречи нашего самого сокровенного, полного мечтаний Я и реального физического мира. Это место размывания границ – то, что психоаналитик Дональд Винникотт назвал «промежуточной» областью опыта[15]. На разработку Винникоттом концепции переходных объектов и явлений в некоторой степени повлияло представление Вордсворта о том, что мы живем в этом мире, используя сочетание восприятия и воображения.
Винникотт, будучи помимо прочего также педиатром, рассматривал модели мышления ребенка по отношению к семье и ребенка по отношению к матери. Он подчеркивал, что ребенок может существовать только благодаря отношениям со своим родителем. Когда мы смотрим на мать и ребенка со стороны, легко различить их как два отдельных существа, но субъективный опыт каждого из них не такой понятный. Отношения включают в себя важную промежуточную область, посредством которой мать чувствует эмоции и ощущения своего чада, когда он выражает их, а ребенок, в свою очередь, еще не может отделить себя от матери и не знает, где начинаются его личные границы и чувственный опыт, а где материнский.
Точно так же, как не может быть ребенка без родителя, не может быть сада без садовника.
Сад – это всегда проявление чьего-то ума и результат чьей-то заботы. В процессе садоводства также невозможно четко разделить, что является «мной», а что «не-мной». Когда мы отступаем и смотрим на нашу работу в саду, как нам разделить то, что предоставила природа, а что внесли мы?
Даже непосредственно во время самой работы это не всегда ясно. Иногда, когда я полностью поглощена уходом за садом, во мне возникает чувство, что я являюсь частью этого, а все это – часть меня; природа течет во мне и через меня.
Сад воплощает собой переходное пространство, располагаясь между домом и пейзажем, лежащим за его пределами. В нем пересекаются дикая природа и природа окультуренная, а копание садовника в земле никоим образом не противоречит ни мечтам о Рае, ни цивилизованным идеалам утонченности и красоты. Сад – это место, где данные полярности сходятся вместе, а возможно, и вообще единственное место, где они могут так свободно сосуществовать.
Винникотт считал, что игра[16] – это действенный психологический метод восстановления сил, но он подчеркивал, что для того, чтобы войти в воображаемый мир, мы должны чувствовать себя в безопасности и свободными от пристального внимания. Он использовал один из своих фирменных парадоксов, чтобы передать этот опыт, написав, как важно для ребенка развивать способность быть «в одиночестве в присутствии матери»[17]. Занимаясь садоводством, я часто испытываю ощущение погруженности в такую игру – как будто в безопасном уединении сада я нахожусь в такой компании, которая позволяет мне побыть одной и войти в свой собственный мир. Все чаще признается, что мечтание и игры способствуют психологическому здоровью, и с окончанием детства это не меняется.
* * *
Наш эмоциональный и физический вклад в работу по саду со временем вплетается в чувство собственной идентичности. Он также может стать той частью нашей идентичности, которая способна защитить нас и помочь, когда ситуация становится трудной. Но поскольку мы утратили традиционные отношения укорененности в своем месте обитания, то лишились и того потенциально стабилизирующего воздействия, которым обладает для нас привязанность к месту.
Теория привязанности[18] была впервые разработана психиатром и психоаналитиком Джоном Боулби в 1960-х годах и в настоящее время подкреплена уже довольно обширной исследовательской базой. Боулби считал привязанность «краеугольным камнем» человеческой психологии. Он также был увлеченным натуралистом, что повлияло на развитие его идей. Боулби описал, как птицы год за годом возвращаются в одно и то же место, чтобы строить свои гнезда, часто недалеко от места, где они родились, и, как животные, вовсе не бродят наугад[19], где попало, как часто многие думают, а лишь в пределах «домашней» территории – вокруг своего логова или норы. В этом же ключе он писал: «Окружающая среда каждого человека является для него уникальной и единственной в своем роде».
Привязанность к месту[20] и привязанность к людям имеют общий эволюционный путь, и качество уникальности занимает центральное место и там, и там.
Простого кормления младенца недостаточно, чтобы вызвать привязанность, поскольку мы биологически закодированы на формирование привязанности через специфичность запахов, текстур и звуков, а также приятных ощущений. Места также имеют свойство вызывать чувства, а природа особенно щедра на сенсорные удовольствия. В наши дни нас все чаще окружают функциональные места, лишенные характера и индивидуальности, – супермаркеты и торговые центры. В то время как они обеспечивают нас едой и другими полезностями, к ним у нас не развиваются узы нежной привязанности; на самом деле такие места часто глубоко разрушительны. В результате понятие места в современном мире все больше сводится к фону, и взаимодействие, если таковое происходит, носит скорее временный характер и не приводит к живым, стабильным отношениям.
В основе теории Боулби лежит идея о том, что мать – это самое первичное место из всех. Дети ищут ее защитных объятий всякий раз, когда они напуганы, устали или расстроены. Это «безопасное убежище» становится тем, что Боулби назвал «надежной базой», которая создается благодаря кратковременным повторяющимся переживаниям разлуки и чувства потери, за которыми следуют воссоединение и восстановление. Когда у ребенка возникает чувство безопасности, он обретает смелость исследовать свое окружение, но все еще вполглаза следит за своей матерью как за тем безопасным местом, куда можно в любой момент вернуться.
Печальным фактом современного детства является то, что игры на открытом воздухе становятся довольно редким явлением. Традиционно парки и сады создавали условия для важной творческой и исследовательской игры. Строительство «домиков» в кустах в качестве зон, свободных от взрослых, – это способ отрепетировать будущую независимость. К тому же у этих убежищ есть и своя эмоциональная роль. Исследования показывают[21], что, когда дети расстроены, они инстинктивно используют свои «особые» места в качестве безопасного убежища, где чувствуют себя защищенными, пока их переживания не утихнут.
Привязанность и потери, как показал Боулби, идут рука об руку. Мы не настроены на то, чтобы «рас-соединяться», мы настроены на то, чтобы стремиться к воссоединению. Именно сила нашей системы привязанностей делает восстановление после потери таким болезненным и трудным. Хотя у нас есть сильная врожденная способность создавать связи, в нашей биологии нет ничего, что помогало бы нам справляться с разорванными связями, и это означает, что скорбь – то, чему мы должны учиться на собственном опыте.
Чтобы справиться с потерей, нам нужно найти свое безопасное убежище, почувствовать комфорт и сочувствие других. Для Вордсворта, который в детстве перенес боль утраты, мягкие, ласковые проявления природного мира своим присутствием вокруг обеспечивали ему утешение и сочувствие. Психоаналитик Мелани Кляйн ссылается на это в одной из своих работ, посвященных теме горевания и скорби. Она пишет: «Поэт говорит нам, что Природа скорбит вместе со скорбящим»[22]. Далее Кляйн объясняет, что для выхода из состояния горя человеку нужно восстановить чувство нравственной чистоты и добра в мире и в самих себе.
Когда умирает кто-то очень близкий нам, часть нас как будто тоже умирает. Мы хотим сохранить эту близость и заглушить нашу эмоциональную боль. И в какой-то момент возникает вопрос – можем ли мы снова оживить себя? Ухаживая за участком, выращивая растения и заботясь о них, мы постоянно сталкиваемся с процессами смерти и возрождения. Естественные циклы роста и увядания помогают нам понять и принять, что существует такая часть жизненного цикла, и, если мы не можем проявить свою скорбь, нас как будто охватывает вечная зима.
Помочь нам осмыслить этот опыт могут также ритуалы или другие символические действия. Но в светском и потребительском мире, в котором сейчас живут многие из нас, мы утратили связь с традиционными обрядами и инициациями, которые могли бы помочь нам сориентироваться в жизни.
Садоводство само по себе может быть формой ритуала. Уход за садом преобразует внешнюю реальность и порождает красоту вокруг нас, но также действует и внутри нас благодаря своему символическому смыслу. Сад знакомит нас с тем набором метафор, которые на протяжении тысячелетий[23] на самом сокровенном уровне формировали человеческую психику, – метафор настолько древних, что они практически скрыты в глубинах нашего мышления.
Садовничество – это то, что происходит, когда встречаются две творческие энергии – человека и природы. Это место пересечения между тем, что есть «я» и «не-я», между тем, что мы замышляем, и тем, что дает нам окружающая среда для работы. Здесь мы преодолеваем пропасть, разделяющую фантазии в нашей голове и землю под нашими ногами, и знаем, что, хоть мы не можем остановить силы смерти и разрушения, мы можем, по крайней мере, бросить им вызов.
* * *
Где-то в недрах моей памяти таилась история, которую я, должно быть, слышала в детстве и которая вспомнилась мне при написании этой книги. Это классическая сказка, в которой фигурируют король с прекрасной дочерью и женихи, просящие ее руки. Король решает избавиться от женихов, поставив перед ними невыполнимую задачу. Он объявляет, что единственный человек, который может жениться на его дочери, – это тот, кто принесет ему предмет настолько уникальный и особенный, что никто в мире не видел его раньше. Его взгляд короля, и только его, должен быть первым, что упадет на него. Претенденты, как им и положено, отправляются в далекие экзотические места в поисках того, что, как они надеются, гарантирует им успех, и возвращаются с необычными подарками, которые они сами даже не видели. Какими бы тщательно завернутыми и удивительными ни были их находки, другой человеческий глаз всегда смотрел на них раньше – кто-то либо создал эти красивые предметы, либо нашел их, как драгоценный камень, в самой глубокой алмазной шахте.
У дворцового садовника был сын, тайно влюбленный в принцессу, и он интерпретирует вызов по-своему – так, как это обусловлено его тесными отношениями с миром природы. Деревья в саду стонут под грузом орехов, и он дарит один королю вместе с парой щелкунчиков. Король озадачен таким ординарным презентом, но сын садовника объясняет, что, если король расколет орех, он увидит то, чего раньше не видела ни одна живая душа. Король, разумеется, вынужден выполнить свое обещание; так что, как и во всех хороших сказках, это история о том, как богатство и любовь соединились. Но сказка еще и о чудесах природы, которые нельзя недооценивать. Более того, это история о правах и возможностях человека, потому что природа – это то, что доступно всем нам.
Если бы в мире не было потерь, у нас не было бы мотивации творить. Как писала психоаналитик Ханна Сигал[24]: «Именно тогда, когда мир внутри нас разрушен, когда он мертв и лишен любви, когда наши близкие разбиты на части, а мы сами беспомощны в своем отчаянии – именно тогда мы должны выстроить наш мир заново, собрать его по кусочкам, вдохнуть жизнь в мертвые фрагменты, воссоздать жизнь».
Садоводство – это о том, чтобы приводить жизнь в движение, и семена, эти кажущиеся мертвыми фрагменты, помогают нам отстроить мир заново.
Именно эта новизна так притягательна в саду, где жизнь бесконечно меняет формы и перестраивается. Сад – это место, где мы можем присутствовать при его зарождении и участвовать в его создании. Это заметно даже по скромной картофельной грядке – когда мы переворачиваем рыхлую землю, на свет появляется россыпь картофеля, которую никто никогда не видел раньше.
2. Зеленая природа – природа человека
В осеннем сердце – как я мог
Мечту лелеять, что придет расцвет?
Под землю глубоко
Цветок зимой уходит…
Джордж Герберт (1593–1633), «Цветок»
Подснежники – это первый признак новой жизни в нашем саду. В этот момент понимаешь, что зима начинает сдавать свои позиции. Их зеленые побеги пробираются наружу из темной земли, а простые белые цветы – это квинтэссенция намерения начать все с чистого листа во всей его абсолютности.
Каждый февраль, перед тем как подснежники отомрут, мы делим некоторые из них и рассаживаем. Хотя большую часть года эти цветы невидимы, они растут и размножаются под землей. Местные мыши не трогают подснежники, питаясь другими луковицами в саду, позволяя цветам самозабвенно размножаться. Мне греет душу не только их количество, но и ощущение наследия – легионы подснежников, которыми сейчас покрыт наш участок, начались с нескольких ведер луковиц, пересаженных из сада матери Тома более тридцати лет назад.
Обновление и регенерация происходят в растительном мире естественным образом, в то время как восстановление нашей психики не наступает так же естественно. Хотя разум внутренне стремится к росту и развитию, в его работе есть подводные камни. Многие из наших автоматических реакций, сталкиваясь с травмами и потерями, такими как избегание, оцепенение, изоляция и навязчивые мысли, на самом деле работают против возможности исцеления.
Повторяющиеся паттерны тревожного и навязчивого мышления, возникающие при депрессии, создают порочный круг. Такого рода фиксация – это попытка ума разобраться в определенных вещах. Однако стремление решить не поддающиеся объяснению проблемы запирает нас в тупике и мешает двигаться вперед. Депрессия обладает еще одной присущей ей цикличностью: когда мы в депрессии, то воспринимаем и интерпретируем мир и самих себя гораздо более негативно, что, в свою очередь, подпитывает наше плохое настроение и усиливает желание изолироваться от всего. Истина заключается в том, что, предоставленный самому себе, разум легко заводит нас в «кроличью нору».
Я помню одну пациентку, которая задолго до того, как я начала задумываться о терапевтическом эффекте садоводства, посеяла семя в моем сознании. Кей, назовем ее так, жила со своими двумя сыновьями в квартирке с небольшим садом. Она страдала от повторяющихся приступов депрессии, порой довольно тяжелых. Ее детство было омрачено насилием и родительским пренебрежением. Во взрослой жизни женщина изо всех сил старалась выстраивать здоровые отношения и воспитывала своих сыновей в основном самостоятельно. В подростковые годы мальчики довольно часто конфликтовали, и когда они оба достаточно рано покинули дом, Кей снова впала в депрессию. Впервые за двадцать лет она вдруг оказалась в доме одна.
В ходе терапии выяснилось, что у женщины очень много негативных чувств по отношению к себе. Они возникли еще в детстве и мешали ей впускать в свою жизнь что-то хорошее, поскольку в глубине души Кей считала, что не заслуживает этого. Если что-то хорошее все же случалось, через какое-то время она начинала беспокоиться о том, что потеряет это. В результате она часто саботировала отношения и другие возможности изменить свою жизнь, тем самым пытаясь предотвратить те разочарования, которые, как она думала, неизбежно последуют. Именно так депрессия становится самоподдерживающимся состоянием, в котором безопаснее не позволять развиваться чему-то новому, не рисковать, давая себе надежду, – из страха быть загнанным разочарованием в еще большую бездну.
У квартиры Кей был задний дворик с небольшим садом, который ее сыновья за все эти годы превратили в хаос. Теперь, когда они больше не жили дома, женщина решила привести его в порядок и в последующие месяцы завела себе привычку заниматься садом. Однажды она сказала мне: «Это единственный момент, когда я чувствую себя хорошо». Это заявление было поразительным, отчасти из-за той убежденности, с которой она его произнесла, но также и потому, что до того ей было трудно обрести чувство чего-то хорошего в своей жизни.
Так что же Кей имела в виду под тем, что она «чувствует себя хорошо»? Работа в саду отвлекала ее от собственного состояния и давала ей необходимое чувство убежища. И то и другое, несомненно, было ей только на пользу. Но прежде всего возможность наблюдать за ростом и развитием растений давала ей осязаемое доказательство, реальное подтверждение того, что мир не так уж плох и она тоже не так уж плоха. Кей обнаружила, что может что-то создавать, взращивать. Садоводство не было лекарством от ее депрессии, которая была слишком застарелой для этого, но это занятие помогло стабилизировать состояние Кей и дало ей столь необходимый источник самоуважения.
* * *
Хотя садоводство представляет собой творческий акт, его не всегда высоко ценят. Чаще всего его значение низводится до «приятного» хобби, а иногда и до необязательной роскоши; и в равной степени его могут относить к одной из форм весьма прозаичного и ничем не выдающегося ручного труда. Источник такой поляризации можно проследить вплоть до Библии. Эдемский сад был столь же прекрасен, сколь и изобилен, и до тех пор, пока Адам и Ева не были изгнаны оттуда, чтобы трудиться на скудной земле, они жили в условиях идеального совершенства. Если сад – это либо рай, либо каторжный труд, где же тогда золотая середина? Где садоводство представлено как значимая и содержательная деятельность?
История святого Маврилия[25], который был епископом Анже в начале пятого века, в какой-то степени дает нам ответ на данный вопрос. Однажды, когда Маврилий служил мессу, в церковь вошла женщина и стала умолять его пойти с ней и причастить ее умирающего сына. Не осознавая срочности ситуации, Маврилий продолжил мессу, но прежде, чем он закончил, мальчик умер. Охваченный чувством вины и собственной недостойности, епископ тайно покинул Анже и сел на корабль, направлявшийся в Англию. Во время путешествия ключи от городского собора выскользнули за борт, и он воспринял это как знак того, что ему не суждено будет вернуться. В Англии он стал работать садовником у одного знатного вельможи. Тем временем жители Анже отправили отряд на поиски своего любимого епископа. В конце концов спустя семь лет они нашли особняк дворянина и столкнулись с Маврилием, когда тот выходил из сада, неся плоды для своего хозяина. Они тепло приветствовали его, и Маврилий был поражен, когда они вручили ему те самые потерянные ключи от собора, которые им чудом удалось обнаружить во время своего путешествия.
Осознав, что теперь он прощен, Маврилий возобновил свое епископское служение и впоследствии был причислен к лику святых. Он изображен на фресках в Анже и на сохранившемся фрагменте гобелена копающим сад английского дворянина, окруженный фруктовыми деревьями и цветами, а также подносящим плоды своих трудов хозяину.
Моя интерпретация истории Маврилия заключается в том, что сожаление и самобичевание, которые он переживал после смерти мальчика, разрушили его чувство собственной идентичности и вызвали определенную форму депрессивного расстройства. В течение некоторого значительного периода времени он старался примириться с тем, что считал предательством своего долга заботы о ближнем. Садоводство стало для него возможностью компенсировать чувство вины за произошедшее. В конце концов ему удалось восстановить чувство собственного достоинства (что символизирует в истории возвращение ключей), и это позволило ему вернуться к своей прежней социальной роли и вновь установить связь со своим сообществом.
Однако после смерти Маврилия его семилетняя садоводческая деятельность стала трактоваться[26] в религиозном учении как пример того, что грехи можно искупить, «выполняя свою работу в духе покаяния». Тем не менее мною история Маврилия не воспринимается как пример покаяния или самонаказания. Он не бежал в пустыню и не возделывал суровую землю, как отцы-основатели раннего христианства, и не отправился в одиночное изгнание, как святой Фока или святой Фиакр, два святых покровителя садоводства. Вместо этого он решил выращивать цветы и фрукты в мирском месте. Возможно, работая в саду дворянина, Маврилий установил свои отношения с Богом, которые не требовали чрезмерного самонаказания, но гораздо более мягким способом предлагали ему второй шанс, шанс «сделать добро» и в конечном счете вернуться к своей истинной роли в мире. Мне нравится думать, что эта история – раннее свидетельство терапевтического действия садоводства, и я стала рассматривать ее как аллегорию восстановительного потенциала садовничества.
В следующем столетии святой Бенедикт со своими «Правилами»[27], прописывающими устав монашеской жизни, официально вывел садоводство из сферы покаянного труда и утвердил святость физического труда. Постулат святого Бенедикта, предложенный впервые, был революционным не только в рамках Церкви, но и в более широком контексте – в те времена обработка земли ассоциировалась с крепостным правом и обездоленными крестьянами.
Для бенедиктинцев садоводство стало своеобразным уравнителем: никто в монастыре не был слишком великим или слишком ученым, чтобы избежать работы в саду. Это была культура заботы и почтения, в которой к инструментам садовника относились с таким же уважением, как и к сосудам в алтаре.
Это был образ жизни, в котором тело, разум и дух находились в равновесии и в котором добродетельная жизнь была выражением нашей взаимосвязи с миром природы.
После падения Рима в Европе наступили темные времена, и земля остро нуждалась в восстановлении. В Римской империи наблюдался рост крупных поместий, или латифундий, которые держались на системе рабского труда и эксплуатации земли до полного истощения. По мере того как орден Святого Бенедикта рос, росло и его влияние. Монахи присоединили к своему ордену некоторые из этих заброшенных и разрушенных поместий и приступили к их развитию, строя монастыри и возрождая земли. Восстановительная работа, которую предприняли бенедиктинцы, была важна как с материальной точки зрения, так и с духовной. Святой Бенедикт верил в неразрывную связь материи и духа и в то, что жизнь духа должна быть основана на отношениях с землей.
В типичном бенедиктинском монастыре были виноградники, фруктовые сады и участки для выращивания овощей, цветов и лекарственных трав. Были также огороженные сады, которые использовались как места для спокойного уединения во время медитации и для восстановления после болезни. Рассказ святого Бернара о садах при богадельне в аббатстве Клерво[28] во Франции датируется одиннадцатым веком и является одним из самых ранних описаний терапевтического воздействия сада. «Больной сидит на зеленой лужайке, – писал он, – и для облегчения его болей благоухание всех видов трав услаждает его ноздри… прекрасная зелень пряных растений и деревьев питает его глаза… хор разноцветных пичуг ласкает его уши… земля дышит плодородием, и сам больной глазами, ушами и ноздрями наслаждается всеми прелестями цветов, рулад и ароматов». Это поразительно чувственный рассказ о том, как черпать силы из красоты природы.
Уникальная женщина, аббатиса двенадцатого века, святая Хильдегарда Бингенская развила бенедиктинское учение дальше. Имея высокий авторитет как композитор и теолог, а также как знаток лекарственных трав, она, кроме того, разработала свою собственную философию, основанную на связи между человеческим духом и растительной силой земли, которую назвала виридитас[29]. Подобно истоку реки, виридитас является источником энергии, от которой в конечном счете зависят все остальные формы жизни. Это слово сочетает в себе два латинских слова, означающих «зеленый» и «истина». Виридитас – это источник добра и здоровья на контрасте с «аридитас», или сухостью, которую Хильдегарда считала противоположностью жизни.
Озеленяющую силу виридитас можно трактовать как буквально, так и символически. Это может в равной степени относиться как к расцвету природы, так и к энергии человеческого духа. Поместив «зеленость» в центр своего учения, Хильдегарда утверждала, что люди могут преуспевать только тогда, когда процветает природный мир. Она понимала, что существует безусловная связь между здоровьем планеты и физическим и духовным здоровьем человека, поэтому ее деятельность часто считают предтечей современного экологического движения.
В саду, полном света и энергии нового роста, зеленый пульс жизни ощущается сильнее всего. Независимо от того, понимаем ли мы мощность природной силы роста через призму веры в Бога, Матерь-Землю, биологию или сочетание всего перечисленного, налицо действие живой взаимосвязи. Садоводство – это обмен, посредством которого природа дает сбыться нашим регенеративным стремлениям, будь то превращение отходов в питательный компост, помощь насекомым-опылителям или украшение земли. Садоводство включает в себя, в том числе, и борьбу с вредителями и сорняками, чтобы проявленная забота могла затем проявиться во всем разнообразии форм – в зелени и тени, цветах и красоте, и во всех плодах земли.
* * *
Эмоциональное значение восстановления[30], как правило, упускается из виду в современном мире, однако оно играет важную роль в нашем психическом здоровье. В отличие от религиозного отпущения грехов, психоаналитический взгляд на восстановление после переживания или утраты не является черно-белым – вместо этого, подобно постоянно трудящемуся садовнику, нам на протяжении всей жизни нужно проходить через различные формы эмоционального восстановления. Мелани Кляйн впервые осознала важность этого, наблюдая за играющими маленькими детьми. Она была поражена тем, насколько часто в их рисунках и играх проявлялись или тестировались разрушительные импульсы, после чего следовали те или иные действия на восстановление, где дети проявляли любовь и заботу, – и во всем этом цикле заключался некий особый смысл.
Кляйн проиллюстрировала свои мысли рассуждениями на тему оперы Равеля под названием L’Enfant et les sortilèges («Дитя и волшебство»)[31]. По сюжету, основанному на рассказе Колетт, мать отправляет своего маленького сына в комнату за отказ делать домашнее задание. Там мальчик впадает в ярость и с наслаждением громит свою комнату, достается и домашним животным. Внезапно комната будто оживает, и ребенок начинает ощущать угрозу и тревогу.
Появляются две кошки и выводят мальчика в сад, где дерево стонет от боли из-за пореза, который был сделан накануне. Мальчик начинает испытывать жалость и прижимается щекой к стволу дерева, и тут перед ним предстает стрекоза, подругу которой он недавно поймал и убил. Ребенок начинает понимать, что насекомые и животные в саду относятся друг к другу с трепетом и любовью. Внезапно завязывается драка: некоторые из животных, которых мальчик ранее обидел, начинают мстить, кусая его. В драке получает ранение белка, и ребенок инстинктивно снимает шарф, чтобы перевязать ее раненую лапу. Благодаря этому акту заботы мир вокруг него преображается. Сад перестает быть враждебным местом, и животные поют ему о его доброте, помогая вернуться в дом и помириться с матерью. Как писала Кляйн: «Он вернулся в гуманный мир помощи».
Детям нужно видеть положительное подтверждение собственных действий в окружающем мире, а кроме того, им нужно верить в свою способность любить. То же самое относится и ко взрослым. Но когда нас засасывает воронка гнева и негодования, как этого маленького мальчика, нам довольно трудно отпустить обиды, особенно если на кону наша гордость. То, что в конечном счете позволяет этим чувствам трансформироваться, возвращая нам импульсы доброты и заботы, – больше напоминает что-то мистическое, и иногда это происходит не напрямую. Обстановка в саду помогла маленькому мальчику развить чувство сострадания, заставив его осознать уязвимость и взаимосвязь всех форм жизни, и тогда он смог наладить отношения со своей матерью. Восстановление благородных и отзывчивых чувств формирует круг добродетели, который ведет к надежде вместо гнева и отчаяния. Это свойство нашей психики является аналогом циклу жизни в природе, в ходе которого разрушение и распад сменяются возрождением и обновлением.
Растения гораздо менее сложны и не столь недоброжелательны, как люди, и потому работа с ними может помочь нам воссоединиться с нашими животворящими импульсами. Для моей пациентки Кей садоводство стало способом выражения ее чувств пестования и заботы, на которые не влияли непредсказуемость и сложность человеческих отношений. Когда вы находитесь в саду, уровень жизненного фонового шума снижается, и можно убежать от мыслей и суждений других людей о вас. Пространство сада дает больше свободы для того, чтобы быть довольным собой. Это освобождение от межличностной сферы жизни может, как это ни парадоксально, стать способом воссоединения с нашей человечностью.
Так же, как и с воспитанием детей, в саду мы никогда полностью не контролируем ситуацию. Садовник может обеспечить условия для роста растений, остальное же зависит от жизненной силы саженцев, которые будут расти каждый по-своему и в свое время. Но это не значит, что нужно пускать все на самотек: забота и уход требуют от садовника особой формы внимания, настройки, чтобы замечать мелкие детали. Растения очень чувствительны к окружающей среде, и, конечно же, существует множество различных переменных факторов – температура, ветер, дождь, солнце и вредители. Многие растения, несмотря ни на что, справляются с этим, но хороший уход за садом подразумевает внимательное отношение к ним, бдительность за их состоянием и нуждами.
Возделывая землю, мы культивируем бережное отношение к миру, вопреки тому, что позиция неравнодушия и заботы, как правило, не особо поощряется в современном мире. Культура «не ремонтируй, а замени» в сочетании с изолирующими нас от реальности социальными сетями и быстрым темпом городской жизни породила ценности, которые обесценивают заботу и бережное отношение ко всему. Забота давно перестала быть в центре нашей жизни, что сейчас превратилась, как недавно заметила эколог и общественный активист Наоми Кляйн, в «радикальную идею»[32].
И дело здесь не только в ценностях – в современном мире существуют реальности, которые работают против подобных побуждений. Наши машины стали слишком технически сложными для большинства людей, чтобы даже подумать об их ремонте. Кроме того, мы привыкли к постоянной оценке через отзывы и «лайки», уведомления о которых каждую минуту приходят на наши смартфоны и прочие устройства. Происходит обесценивание более медленных ритмов естественного течения времени – не только растений, но и наших физических и ментальных процессов. Эти ритмы не соответствуют менталитету «быстрого решения», который стал доминировать в большинстве областей современной жизни.
Подобное давление проявляется и в виде спроса на услуги и программы лечения, которые обещают стремительные результаты, как будто можно вмиг восстановить психическое здоровье. Хотя выявление дезадаптивных мыслей или неоправданных чувств может помочь нам понять проблему и тем самым сразу снизить тревожность, все равно потребуется много месяцев, чтобы сформировать нейронные связи, которые сопутствуют длительным изменениям. В более сложных ситуациях нам не только нужно ждать, пока они сформируются, но и необходимо сначала достичь той точки, когда мы действительно хотим, чтобы они возникли. Несмотря на наше острое желание перемен и постоянные мысли о том, что мы этого хотим, перспектива их наступления почти всегда вызывает у нас сильное беспокойство.
Самая распространенная метафора, используемая в наши дни для описания мозга, – это компьютер. Такое сравнение только подкрепляет идею о том, что можно быстро исправить любую ситуацию. Физическая структура мозга уподобляется аппаратному обеспечению, разум – программному обеспечению, и к функционированию нашего ума применяются такие термины, как «софт», «модуль» и «приложение». Неразвитый мозг младенца иногда даже сравнивают с базой данных, ожидающей ввода информации. Эта метафора «мозг как компьютер» вводит в заблуждение, поскольку согласно ей можно отделить наше аппаратное обеспечение от программного. Такая тесная связь этих двух понятий в данном случае делает их фактически неразделимыми. Переживания, мысли и чувства постоянно формируют наши нейронные сети, а они, в свою очередь, влияют на то, как мы думаем и чувствуем. Но настоящая проблема представленной метафоры заключается в том, что она отделяет нас от природы и нашего естества.
* * *
Идея о том, что мы можем культивировать душу или собственное Я, как сад, восходит еще к древним временам, и современная наука все чаще использует данную метафору в отношении мозга. Так происходит замена одной метафоры на другую, поскольку для человеческого мозга образность – удобный способ переработки информации. Кроме того, сравнение «мозг – сад» более точно. Клетки, которые формируют наши нейронные сети, растут в форме древовидных ветвящихся структур и первоначально были названы дендритами по аналогии с греческим словом, обозначающим дерево, из-за их визуального сходства с ним. Кроме того, как было недавно обнаружено, нейронные структуры и растения растут в соответствии с действием одних и тех же трех математических законов[33]. Существует и более глубокое сходство – в мозгу происходят активные процессы «обрезки и прополки», которые поддерживают здоровье наших нейронных сетей, и осуществляются они группой клеток, которые функционируют как постоянные садовники мозга.
В самом начале жизни мозг представляет собой дикую, невозделанную местность из более чем 500 миллиардов нейронов. Чтобы развиться в зрелый мозг, 80 процентов этих клеток необходимо удалить, чтобы освободить место оставшимся клеткам для создания рабочих связей и сложных сетей. Этот процесс порождает уникальную модель взаимодействия, которая делает нас теми, кто мы есть. Мозг развивается в раннем возрасте в соответствии с воспитанием, в результате любви, заботы и внимания, которые получает ребенок. По мере того как нейроны мозга активизируются в ответ на переживания, связи между соседними нейронами либо усиливаются, либо ослабевают. Место их контакта между собой, известное как синапс, представляет собой крошечный промежуток, через который проходят химические вещества мозга – нейротрансмиттеры, чтобы соединиться с рецепторами на другой стороне. Со временем неиспользуемые синапсы удаляются, а те, которые используются регулярно, укрепляются и приобретают пространство для роста.
Нейронные сети в нашем мозге формируются и перестраиваются на протяжении всего жизненного цикла. Способность нейронных связей изменяться подобным образом называется пластичностью – термин, который происходит от греческого слова plassein, означающего «придавать форму» или «формировать», однако в наши дни он приобрел негативное определение как что-то неестественное. Когда это явление было впервые обнаружено в 1950-х годах, никто не имел еще ни малейшего представления о том, как происходит формирование нейронных сетей в мозге. Это оставалось загадкой до тех пор, пока не была раскрыта роль микроглиальных клеток. Данные клетки, которые являются частью иммунной системы, составляют одну из десяти видов клеток головного мозга. Раньше считалось, что они остаются пассивными до тех пор, пока их не активирует инфекция или травма, но сейчас есть подтверждения, что они появляются у эмбриона всего через несколько дней после зачатия и с самого начала участвуют в том, как мозг развивается и восстанавливается.
Эти специализированные клетки очень мобильны[34], и когда они проникают в наши нейронные сети, то проводят своеобразную инвентаризацию и убирают слабые связи и поврежденные клетки. Большая часть этой активности происходит во время сна, когда активность мозга падает и дает микроглии возможность выполнять свою работу – ее мембранные рецепторы и пальцевидные отростки распознают и удаляют токсины, уменьшают воспаления и сокращают избыточное количество синапсов и клеток.
Последние разработки в области высокочувствительных методов визуализации[35] позволили наблюдать микроглии в действии, и похоже, что каждая из них стремится обрабатывать свой собственный участок нейронной территории. Как истинные садовники, они не только пропалывают и очищают, но также помогают нейронам и синапсам мозга расти. Этот процесс, известный как нейрогенез, возможен благодаря протеинам, получившим название «нейротрофический фактор головного мозга», или BDNF. Протеины выделяют микроглии и другие клетки мозга. Их воздействие на нейроны[36] сродни воздействию удобрения. Низкий уровень BDNF приводит к истощению нейронных сетей, и считается, что он непосредственно связан с возникновением депрессии[37]. Уровень BDNF можно повышать с помощью различных форм стимуляции, будь то физические упражнения, игры или социальное взаимодействие.
Постоянный процесс прополки, формования и удобрения сохраняет мозг здоровым на клеточном уровне. Активность микроглии иллюстрирует один из фундаментальных законов, управляющих жизнью, – здоровье не является пассивным процессом. То, что случается на микроуровне, происходит и на макроуровне. Разум тоже нуждается в возделывании. Наша эмоциональная жизнь сложна, и ей необходимы постоянный уход и перестройка. Форма, которую это примет, будет разной для каждого из нас, но принцип един – чтобы противостоять негативным и разрушительным силам, нам необходимо развивать заботливый и творческий подход к жизни. И прежде всего нам нужно осознать, что нас подпитывает.
* * *
Как вид мы возникли в саваннах Африки[38], и в ходе эволюции наша нервная и иммунная системы выработали реакции на различные аспекты природного мира: количество солнечного света, которое мы получаем; виды микробов, которые нас атакуют; количество зеленой растительности вокруг нас и виды активности, которые мы выполняем. Значение всех этих вещей мы проясним дальше, но уже сейчас можно сказать, что интуитивное прозрение Хильдегарды о существовании связи между процветанием растений в природе и процветанием человека оказывается верным. Когда мы работаем с окружающей нас природой, мы работаем с природой внутри нас. Именно поэтому люди чувствуют себя полными жизни и энергии на природе, а садоводы утверждают, что именно среди грядок и клумб обретают спокойствие и бодрость; потому время, проведенное среди растительности, пробуждает те свойства человеческой природы, которые направлены на поиск связей и взаимодействия.
Когда в рамках своего исследования я стала посещать группы терапевтического садоводства, то получила четкое представление обо всех этих преимуществах. Во время одного из таких визитов я познакомилась с женщиной по имени Грейс, которая страдала от тревожности и почти год была участницей небольшого проекта по садоводству. Около десяти лет назад, в возрасте двадцати с небольшим лет, она пережила ряд печальных и драматичных событий, кульминацией которых стала смерть ее матери. После этого у Грейс развилась депрессия и начались приступы паники. Хотя прописанные лекарства и помогли стабилизировать некоторые из ее симптомов, жизнь женщины становилась все более изолированной и ограниченной. Ее тревога не давала ей даже выйти в магазин на углу, и она проводила большую часть времени дома, загнанная в ловушку низкой самооценки, чувствуя, что ничего уже не изменится.
Грейс никогда раньше не занималась садоводством, и вдруг ее психиатр предложил ей такой вариант активности. Ей было трудно представить, что это может быть полезно. Женщина не была уверена, стоит ли ей участвовать, но когда оказалась в саду, то сразу же прониклась его спокойствием. «Здесь нет шума и суеты, – сказала она. – Это успокаивает меня».
Ей нравился тот факт, что на участке не заставляли заниматься грядками; можно было просто посидеть и расслабиться, если ей хотелось именно этого. Однако, когда вскоре Грейс все-таки присоединилась к активным занятиям, движущая сила группы увлекла ее за собой. Общие задачи способствуют сплочению, но природа тоже играет определенную роль – на свежем воздухе люди гораздо больше расположены к коммуникации. Это означает, что психологические, социальные и физические преимущества садоводства идут рука об руку.
Ощущение поддержки со стороны посещавших группу людей имело огромное значение для Грейс. Ей также понравилось, что садовод-психотерапевт подсказал направление работы в саду, которое подойдет именно ей. Это придало женщине уверенности. С одной стороны, это, казалось бы, простая демонстрация практических навыков, но для того, кто застрял в своих переживаниях, как Грейс, таким образом на подсознательном уровне передается важное послание – изменения и обновление возможны, и она может помочь чему-то расти.
Когда со временем растения вырастут – а они обязательно вырастут, – тогда увидеть будет означать поверить. И наша еда – это тоже результат деятельности веры. Потому что когда вы готовите и разделяете с другими выращенные плоды, то получаете возможность распробовать их по-настоящему, и в этот момент вы понимаете, что произошло что-то хорошее. Как сказала Грейс: «Очень важно видеть процесс от начала до конца и знать, что вы приложили свои усилия к тому, чтобы эти плоды выросли». Приготовление пищи и совместная трапеза стали для нее новым опытом, как и вкус свежевыращенных продуктов. В первый раз, когда женщина попробовала сладкую кукурузу, только что собранную в огороде и приготовленную, она была поражена тем, насколько та была вкусной и сочной. Она вспомнила, как однажды, когда вместе с остальными участниками она убирала посуду после совместной трапезы, вся группа начала петь и танцевать в спонтанном порыве радости.
Грейс была удивлена тем, насколько она увлеклась выращиванием растений и сколько удовольствия и удовлетворения получает, видя, как саженцы цветут и плодоносят. Может показаться, что забота о чем-то помимо самого себя истощит вашу энергию, – и Грейс, в общем-то, так и предполагала ранее.
Из-за акцента на самосовершенствовании и «инвестициях в себя» любая забота может казаться утомительной активностью, поскольку она требует вложения усилий во что-то другое, помимо нас самих.
Хотя нельзя отрицать, что есть определенные формы ухода и заботы, которые могут забирать силы, тем не менее подобная деятельность связана с важными наградами, которые мы получаем на нейрохимическом уровне. Чувство спокойствия и удовлетворения, сопровождающее взращивание, пестование и заботу, приносит пользу как дарящему, так и получающему. На это повлияли очевидные эволюционные причины. Антистрессовый и антидепрессивный эффект этих приятных ощущений возникает благодаря действию «гормона доверия и привязанности» окситоцина и высвобождению бета-эндорфинов – естественных опиоидов мозга. «Это мне так помогает, – утверждает Грейс. – Это совершенно новое чувство. Пока я там, я словно нахожусь в другом мире».
Это ощущение «другого мира» связано не только с переживаниями, обусловленными взращиванием и заботой, но и с успокаивающим эффектом погружения в природу, а также деятельностью в кругу единомышленников – посадкой, сбором урожая, совместными трапезами. Подобный проект в какой-то степени воспроизводит простую общинную жизнь на земле, которая была свойственна нашему виду на протяжении большей части его существования. Грейс посещает садоводческий проект раз в неделю, и благодатное чувство, которое она испытывает там, остается с ней в течение нескольких последующих дней. Если, находясь дома, она начинает чувствовать беспокойство, то возвращается мыслями в сад; полезно даже просто думать о своем «безопасном убежище». «Как будто теперь у меня в голове появилось спокойное место», – говорит она. Теперь женщина может без труда самостоятельно добраться до местного магазина и даже начинает заниматься другими делами, для которых требуется куда-то выбраться. Когда я разговаривала с ней, она только что записалась на второй курс. У нее не было сомнений в том, насколько это помогло ей. «Это 11 из 10», – сказала она мне, хотя я и не просила ее давать оценку своему опыту в проекте.
* * *
Идея о том, что сады и природа в целом могут помочь людям вернуться к безмятежной жизни и даже исцеляться от психических заболеваний, впервые прозвучала в Европе в восемнадцатом веке[39]. Именно тогда такие реформаторы, как британский врач Уильям Тьюк, развернули кампанию против ужасных условий и жестокого обращения, которым обычно подвергались психически больные. Тьюк верил, что сама окружающая среда может быть целебной, и в 1796 году в сельской местности недалеко от Йорка построил приют, известный как «Убежище» (или «Ретрит»). Вместо того чтобы держать пациентов «в ежовых рукавицах», им разрешали свободно бродить по территории или предлагали различные формы полезных работ, включая садоводство. Задуманный как «тихая гавань, в которой потрепанный баркас может найти безопасный причал и все необходимое для починки»[40], подход к лечению в «Убежище» был основан на доброте и уважении человеческого достоинства. Вскоре вслед за этим последовала эпоха, когда приюты стали строиться в парковых зонах, с садами и теплицами, где пациенты могли проводить часть дня, выращивая цветы и овощи.
В 1812 году по другую сторону Атлантики Бенджамин Раш, американский врач, бывший одним из отцов-основателей Соединенных Штатов, опубликовал руководство по лечению психических болезней. В нем он отметил, что пациенты с психическими заболеваниями[41], которые работали на территории приюта, рубя дрова, разводя костры и копаясь в саду в счет платы за свое лечение, часто выздоравливали быстрее остальных. И напротив, у людей с более высоким социальным статусом наблюдалась тенденция «влачить свое существование в стенах больницы».
Даже в двадцатом веке многие психиатрические лечебницы продолжали иметь большие огороженные сады, в которых пациенты выращивали цветы, фрукты и овощи, использовавшиеся в больнице.
В 1950-х годах методы лечения психических заболеваний радикально изменились благодаря появлению новых и мощных лекарств. Основное внимание сместилось в сторону медикаментозного лечения, а роль окружающей среды свелась к минимуму, в результате чего у нового поколения построенных больниц практически отсутствовали зеленые насаждения вокруг.
Мы вернулись к исходной точке. Уровни депрессии и тревоги возросли, стоимость лекарств увеличивается. Это, в сочетании с растущим количеством доказательств благотворного воздействия природы, придает садоводству и другим формам ухода за зелеными насаждениями новый импульс. Социальные назначения[42] – это недавно предложенная инициатива[43], которая позволяет врачам общей практики назначать пациентам курс садоводства или упражнений на свежем воздухе вместо лекарств или параллельно с их приемом. В наши дни политика Англии в области здравоохранения направлена на то, чтобы такого рода общественные инициативы стали более распространенными. Врач общей практики Уильям Берд[44], который был соредактором недавно опубликованного Оксфордского учебника по окружающей среде и общественному здоровью (Oxford Textbook of Nature and Public Health), является решительным сторонником «зеленого здравоохранения». Основываясь на имеющихся данных, он подсчитал, что на каждый 1 фунт стерлингов, которые Национальная служба здравоохранения потратит на создание оздоровительного проекта по садоводству и озеленению, может прийтись экономия[45] в 5 фунтов стерлингов из тех сумм, что тратятся на здравоохранение сейчас. Как он выразился, в настоящее время «люди живут в состоянии оторванности от природы и друг от друга».
Терапевтическое садоводство обычно основано на принципах органического земледелия. Основное внимание уделяется рациональному землепользованию и экоустойчивости, а также психологической устойчивости, которая достигается за счет предоставления людям того, что им нужно для внутреннего роста. Когда британская благотворительная организация Mind провела крупномасштабный опрос[46] об опыте участия людей в различных «зеленых» мероприятиях, включая «зеленые спортзалы»[47] и садоводство, было обнаружено, что 94 процента заявили о полезном влиянии этих инициатив на их психическое здоровье.
Результаты исследований, проведенных за последние несколько десятилетий[48], показали, что садоводство повышает настроение и самооценку, а также помогает облегчить депрессию и тревогу. В этих исследованиях приняли участие люди, сознательно выбравшие работу в саду, а значит, они не соответствуют самым высоким стандартам клинических испытаний, где пациентов случайным образом распределяют на тот или иной вид лечения[49]. Однако недавно группе датских исследователей удалось преодолеть эту проблему. В их исследовании пациенты с диагнозом «стрессовое расстройство» были произвольным образом распределены по двум разным группам.
Одна группа прошла хорошо зарекомендовавший себя десятинедельный курс когнитивно-поведенческой терапии (КПТ), в то время как другая группа приняла участие в равной по длительности программе по садоводству. Десять недель садоводства по несколько часов в неделю – это не так уж много, но даже за такой короткий период эти занятия дали те же положительные результаты, что и хорошо научно обоснованная программа КПТ. Исследование, опубликованное в британском журнале по психиатрии в 2018 году, стало первой работой по садоводческой терапии, когда-либо опубликованной в этом журнале, а значит, садоводство завоевывает доверие в медицинском мире. Какими бы важными они ни были, подобные исследования не могут охватить весь спектр полезных эффектов от терапевтического садоводства, поскольку он затрагивает эмоциональные, физические, социальные, профессиональные и духовные аспекты жизни. В этом, конечно, его сила, но это также затрудняет его изучение. Кроме того, научные исследования ввиду необходимости проводятся за короткий срок, а для многих людей, таких как Грейс, вероятно, потребуется больше времени, чтобы эффекты обрели устойчивый характер. На самом деле, чтобы мы могли извлечь выгоду из наблюдения за развитием растения, нам нужно пережить весь цикл роста целиком, от начала и до конца, в течение всего сезона.
Одним из самых продолжительных и успешных проектов по садоводческой терапии в Великобритании являются сады Брайдуэлл Гарденс в Оксфордшире. В них люди могут находиться до двух лет. Пациенты-садовники, участвующие в проекте – здесь их называют преимущественно садовниками, а не пациентами, – это люди, которые, как правило, имеют серьезные и длительные проблемы с психическим здоровьем. Довольно часто они социально изолированы и отождествляют себя со своей болезнью. Обычно на протяжении года в саду и на огороде здесь заняты около семидесяти-восьмидесяти человек, большинство из которых посещают занятия два раза в неделю. Садоводство – обычная деятельность, не связанная с больницами или клиниками, не говоря уже о болезни, поэтому ее «ординарность» сама по себе нормализует состояние человека. Работа с естественной силой роста направлена на то, чтобы культивировать и питать добрые проявления и мышление. Постепенно развивая это понимание, садовники в Брайдуэлле приходят к осознанию, что они могут делать то же самое в своей собственной жизни и что нет необходимости тащить все плохое в будущее. Данные показывают, что после завершения этой программы около 60 процентов участников устраиваются на работу, оплачиваемую или волонтерскую, или идут учиться. Остальная часть садовников вносит различные позитивные изменения в свою жизнь, например начинает новую деятельность или присоединяется к какой-либо местной общественной группе. Учитывая, с чего они начинали, эти изменения можно считать весьма значительными.
Брайдуэлл располагается в большом саду, окруженном стеной, в сельской местности Котсуолда. Как и монастырские сады бенедиктинцев, он поделен на несколько рабочих зон, включая собственный виноградник, а некоторые части сада устроены как места для покоя и отдыха. Здесь также есть столярная мастерская и кузница. Железные ворота на входе в сад были сделаны в этой кузнице несколько лет назад из старых садовых лопат и вил, являя собой гениальный образец работы по вторичному использованию отходов.
Сотрудники заметили, что занятия в кузнице под руководством опытного кузнеца могут быть особенно полезны для людей, которые сталкивались с насилием и жестоким обращением в начале своей жизни. Это своеобразный вид очищения, где прорабатываются эмоции и конфликты, которые трудно выразить словами. Поскольку одним из сильнейших факторов, определяющих наше психическое здоровье, является то, как мы справляемся со своими негативными чувствами и переживаниями, этот эффект в рамках терапии очень важен.
Зигмунд Фрейд называл это сублимацией[50], и она может возникнуть в результате любого вида преобразующей и творческой деятельности. В физической химии реакция сублимации заключается в переходе из одного состояния в другое, например из твердого в газообразное, без прохождения промежуточной жидкой стадии. Художник, утверждал Фрейд, делает нечто подобное: он берет грубые инстинкты и сильные эмоции и превращает их в произведения, обладающие эстетической ценностью.
Есть много способов, с помощью которых гнев, горе и разочарование могут быть сублимированы или направлены в творческое русло, и садоводство – один из них. Перекопка почвы, обезлесение и вырывание сорняков – все это формы ухода, при которых разрушение может быть использовано на благо роста. Позволяя выпустить большое количество агрессии и избавляя от тревог, обработка земли воздействует как на внутренний ландшафт, так и на внешний; это, по своей сути, действие преобразующего характера.
* * *
Только повернувшись лицом к своей печали, мы можем справиться с ней, но связанная с этим боль заставляет нас порой прибегать к другим решениям. Мисс Хэвишем в книге Чарльза Диккенса «Большие надежды»[51] отказывается скорбеть, вместо этого культивируя в себе обиду. Когда ее бросают в день свадьбы, она останавливает часы, задергивает плотные шторы, блокируя доступ дневного света, и запирается в доме. Сатис-Хаус становится мавзолеем разбитых мечтаний. Свадебный торт остается на столе, как гниющий труп, из которого растет большой черный гриб, населенный пауками с пятнистыми ногами.
Это особенность человеческой природы – мы способны превратить что-то хорошее во что-то плохое, а затем наслаждаться этим.
Молодая воспитанница мисс Хэвишем, Эстелла, не просто растет под опекой женщины, она зреет, как понимает Пип, «для того, чтобы стать оружием мести мисс Хэвишем всем мужчинам». Вместо любви и сострадания в сердце Эстеллы поселились презрение и безразличие.
Сад в Сатис-хаусе превратился в «дикую местность, заросшую переплетшимися сорняками», но Диккенс ясно дает понять, что это отнюдь не возврат к естественной природе. Когда Пип бродит по «заброшенному и запущенному» саду, он встречает «отвратительную груду протухших капустных кочерыжек», а затем нечто еще более гротескное – несколько рам для выращивания дынь и огурцов, которые «в своем упадке, казалось, еще делали слабые попытки произвести на свет хилые ростки среди развалившихся старых шляп и ботинок, и где время от времени плодились сорняки к вящему удовольствию какой-нибудь старой, помятой кастрюли».
Естественная сила роста в саду, как и в сознании его владельца, извращена, все приходит в запустение без обновления.
Во время своего последнего визита в Сатис-хаус Пип осознает, до какой степени годы размышлений в затворничестве превратили «отвергнутую привязанность и уязвленную гордость» мисс Хэвишем в «манию монстра». Он также осознает, что «закрывшись от дневного света, она закрыла для себя бесконечно большее: в своем уединении она изолировала себя от тысячи естественных и целебных воздействий». Если бы только она взяла в руки секатор – тогда вся эта месть могла бы пойти на преображение ее сада. Вместо этого женщину поглощает обида, ее пожирает внутренний огонь, а затем сгорает дотла и Сатис-хаус.
В конце романа Пип и Эстелла случайно встречаются на том месте, где когда-то стоял Сатис-хаус. Пип замечает, что среди обломков «старый плющ вновь пустил свои корни, зеленея на низких и тихих грудах руин». Благодаря этому маленькому знаку обновления природы мы чувствуем, что жизнь Пипа и Эстеллы, возможно, разрушена не до конца.
3. Семена и вера в себя
«Мне непременно нужны семена.
Мне нужно сейчас же купить семена.
Ничего еще не посажено.
Земля моя совершенно бесплодна».
Вилли Ломан из пьесы Артура Миллера «Смерть коммивояжера» (1949)
Когда мы говорим о взращивании саженцев, то эмоциональное вознаграждение, получаемое нами в результате небольшого вложения сил, может быть несравнимо больше. Понимаю, что прозвучит нелепо, но я считаю выращенную на нашей грядке спаржу собственным продолжением, поскольку это растение начало свою жизнь, еще будучи маленьким пакетиком семян в моих руках. По той же причине я испытываю трепет, когда каждую весну распускаются мои примулы-аурикулы. Я добавляю их в десерты – отвариваю сладкие цветы и присыпаю сахарной пудрой. Они получаются настолько аппетитно-вкусные, что я не могу сдержать своего восторга, и это чувство усиливается от осознания того, что когда-то я сыграла определенную роль в их появлении в нашем саду. Эти цветы – некая форма волшебства, которая приехала к нам домой в коричневом конверте с цветочной выставки в Челси.
Да, и спаржа, и примулы-аурикулы требуют терпения и настойчивости – это правда, но посейте горсть семян тыквы, и с большой долей вероятности по осени эти семена дадут больше, чем вы сможете съесть. Эта способность природы к изменению – настоящее чудо, и оно нигде в нашем саду не не проявляется так ярко, как в урожае тыкв, который наша компостная куча дает каждый год, и все это из нескольких семян и отходов.
Садоводство, в отличие от других творческих занятий, таких как живопись и музыка, более доступно, поскольку обеспечивает вам успех еще до того, как вы успели начать; семя внутри уже несет весь свой потенциал – садовник просто помогает ему раскрыться.
Психологическое значение этого я поняла во время работы с проектом по озеленению, проводимым в тюрьме. Тогда я брала интервью у одного из участников, назовем его Сэмюэль. В течение последних тридцати лет он практически постоянно сидел в тюрьме, главным образом за преступления, связанные с наркотиками, выходя на свободу лишь ненадолго и попадая за решетку вновь. С жидкими седыми волосами и лицом, изборожденным морщинами, он выглядел побежденным жизнью и обстоятельствами, а когда он говорил о своей семье, я видела, насколько его гложет чувство стыда и собственной несостоятельности. Сэмюэль знал, что подвел их, и чувствовал, что они потеряли всякую веру в его способность изменить свою жизнь и быть честным человеком.
В этот раз его пребывание в тюрьме отличалось от предыдущих. На территории тюрьмы проводился проект по садоводству, и Сэмюэль, весьма далекий от этого, решил попробовать. Он рассказал мне о телефонном разговоре со своей восьмидесятилетней матерью, который состоялся за несколько дней до нашей с ним встречи, вскоре после сбора урожая тыквы, которую он помогал выращивать. Впервые за десятилетия у него были позитивные новости – то, чем он гордился. В разговоре с ним его мать вспомнила о собственных занятиях садоводством, и, рассказывая о цветах тыквы, которые ей всегда нравились, он почувствовал, как связь между ними восстанавливается: «Для нее было радостью слышать меня и при этом не беспокоиться обо мне».
Казалось, что все в прошлом Сэмюэля было против него, но урожай тыквы стал первым весомым доказательством того, что в нем что-то могло измениться. Как он выразился: «Если ничего не меняется, то ничего и не изменится; значит, нужно что-то менять собственными руками. И я решил включиться». Вновь обретенное чувство возможностей, которое он открыл для себя в саду, вылилось в то, что он записался на стажировку по садоводству, которую планировал начать, как только его освободят.
* * *
Любой новичок в садоводстве неизменно беспокоится о том, будут ли благополучно расти его растения. Но когда новая жизнь проклевывается и мы становимся свидетелями постепенного роста, какими же вдохновленными мы себя чувствуем! В основе этого переживания, придающего нам силы, мне кажется, лежит определенный феномен – людей привлекает наблюдение за ростом чего-либо.
Если вы уже опытный садовод, то за постоянной работой с землей легко забыть о магии неожиданности, подкрепляющей этот феномен. Однако я не думаю, что это волшебство когда-нибудь исчезает полностью. Недавно я столкнулась с подтверждением этому в действиях своего мужа Тома. Несколько саженцев древовидных пионов, которые он посеял почти три года назад, вдруг проросли в лотке, и с ухмылкой на лице, словно мудрый и проницательный садовод, он произнес: «Это еще одно доказательство того, что всегда стоит подождать».
В книге Майкла Поллана[52] «Вторая натура» (“Second Nature”) описывается детское воспоминание автора, в котором можно увидеть этот феномен в действии. Поллану четыре года. Он в семейном саду, прячется в кустах. Осматриваясь, мальчик замечает «испещренный штрихами зеленый мяч, висящий в переплетении лоз и широких листьев». Это арбуз. Он пишет, что при этом испытал чувство «сродни нахождению сокровища», но в то же время гораздо грандиознее этого. Он объясняет: «Затем я осознаю связь между этим арбузом и семечком, которое я посадил или, лучше сказать, выплюнул и закопал за несколько месяцев до этого: Я сделал это возможным! На мгновение я разрываюсь между тем, чтобы оставить арбуз дозревать, и нарастающим желанием рассказать о своем достижении: это должна увидеть мама. Поэтому я разрываю стебель, крепящий арбуз к лозе, беру его на руки и бегу к дому, крича во все горло»[53]. Арбуз «весит тонну», и то, что происходит дальше, похоже на одну из тех мелких трагедий, которыми изобилует жизнь. Как только Майкл подбегает к ступенькам позади дома, он теряет равновесие, арбуз падает на землю и взрывается.
Слова, которые бросились мне в глаза, когда я читала этот отрывок, были: «Я сделал это возможным». Мальчишеская убежденность Поллана и испытанный им прилив гордости поражают – и это то, что мы все можем почувствовать, если нам повезет. Такие драгоценные моменты важны как во взрослой жизни, так и в детстве, эти чувства присутствуют в мальчике Майкле Поллане, мчащемся к дому, и в телефонном звонке Сэмюэля своей матери из тюрьмы. Отмечая, насколько значимыми могут быть подобные моменты, Поллан говорит, что волнение, которое он испытал, обнаружив, что случайно вырастил арбуз, явилось причиной, приведшей его в садоводство, которому затем он посвятил большую часть своей жизни.
Психоаналитик Марион Милнер[54] открыла для себя творческую силу феномена роста, когда училась рисовать, о чем она написала в книге «О том, как не уметь рисовать» (“On Not Being Able to Paint”). Дональд Винникотт, который всю свою жизнь верил в важность творчества, развил мысль Милнер дальше. Благодаря творческому прозрению он пришел к выводу, что ребенок не только является центром своего собственного мира[55], но и чувствует, что сам создал его. Таким образом, когда мать реагирует на ребенка в тот же самый момент или вскоре после того, как у того возникает желание близости к ней, ребенок может испытывать мимолетное чувство, что он или она создали мать, а не наоборот – таков размах младенческой омнипотенции!
Хотя мы никогда не сможем получить доступ к субъективным переживаниям самого раннего этапа жизни, чтобы подтвердить или опровергнуть эту идею, мы видим, насколько маленьким детям нравится верить в то, что они более могущественны, нежели это есть на самом деле. Эту иллюзию нужно разрушать очень осторожно, поскольку она составляет основу веры в себя. Слишком сильно и слишком рано – плохо, потому что тогда чувство малости и уязвимости у ребенка может стать для него сокрушительным открытием. Однако это не означает, что данную иллюзию нужно явным образом поощрять, ее нужно лишь слегка поддерживать. Мы видим, как она проявляется в детских воображаемых играх, которые компенсируют чувство беспомощности ребенка и позволяют ему испытать «радость от того, что они являются причиной»[56] происходящего. Тем не менее иллюзия, а также чувства, ею порождаемые, проявляются не только в детстве. Винникотт и Милнер пришли к выводу, что многие из наших самых богатых и вдохновляющих переживаний во взрослом возрасте связаны с аналогичным чувством творческой иллюзии.
В выращивании семян и происходящем при этом взаимодействии между разумом и природой мы можем испытать нечто похожее на эту иллюзию. В процессе создания условий для роста чего-либо есть некая тайна, и мы можем претендовать на свою часть в этой тайне. Существует даже название для описываемой мною иллюзии: мы называем талант человека к выращиванию и возделыванию «зелеными пальцами». Я думаю, что эта иллюзия занимает центральное место в той жизненно важной связи, которая существует между людьми и растениями. Она способствует тому огромному удовлетворению, которое мы получаем от влияния на происходящее, а также той радости, которую мы испытываем, будучи причиной.
* * *
Смысл явления, которое Винникотт называл «достаточно хорошей матерью»[57], состоит в постоянной поддержке этой иллюзии. Будучи не совсем совершенной (например, не всегда доступной), мать позволяет ребенку испытывать небольшие разочарования, которые сопровождаются зарождающимся осознанием того, что магического контроля над реальностью у него не существует: «Конечная задача матери, – писал Винникотт, – постепенно разочаровывать младенца, но надежды на успех обречены, если сначала она не предоставит достаточные возможности для появления самой иллюзии»[58].
Такой процесс «содействия», как назвал его Винникотт, обеспечивает среду, в которой ребенок может вырасти в самого себя, не подвергаясь преждевременному осуждению или давлению быть тем, каким его хочет видеть кто-то другой. Задачи психотерапии Винникотт понимал подобным образом и даже использовал аналогию с садоводством, чтобы проиллюстрировать это. Возражая против жестких методов конкретного коллеги-психоаналитика, он писал: «Если проводить аналогию с выращиванием нарцисса, то можно было подумать, что он сотворяет нарцисс из луковицы, вместо того чтобы просто позволить луковице развиться в нарцисс, обеспечив ей хороший уход»[59].
Винникотт считал, что дети, у которых было недостаточно возможностей испытать на себе влияние иллюзии и разочарования, гораздо труднее переносят развенчание такого представления и переход к жизненной реальности, а потому они легче впадают в отчаяние и их легче обескуражить. Другими словами, переживание иллюзии помогает укрепить нашу последующую способность переносить разочарования и суровость реальности, а также дает нам источник веры в себя и надежду. И в саду, несмотря на всю щедрость мать-природы, как «достаточно хорошая мать», она продолжает указывать нам на пределы наших человеческих возможностей. Нам разрешается пребывать в иллюзии, но не слишком долго; однако каким-то образом данного представления оказывается достаточно для того, чтобы мы не падали духом и справлялись с тяжелыми реалиями сильных ветров, засух и морозов, не говоря уже обо всех тех вредителях, которые пытаются свести на нет всю нашу работу в саду. Мне нравится думать, что эти болезненные напоминания о нашем месте в мироздании означают, что, хотя чувство гордости, безусловно, является частью эмоционального лексикона садовника, самонадеянность – это тот сорняк, который не должен слишком уж часто встречаться в его сознании.
Формирование кусочка реальности придает сил и вдохновляет, но, что важно осознавать относительно сада, – мы никогда не контролируем ситуацию полностью.
Общее правило жизни состоит в том, что мы лучше всего преуспеваем в ситуациях, в которых у нас есть лишь немного контроля, а не полный. Чувство потери контроля вызывает стресс, однако его избыточность нас тоже не стимулирует, делая жизнь скучной и предсказуемой.
Вот почему, как это ни парадоксально, переживание как иллюзии, так и ее утраты, расширение сил и возможностей и их ограничение не заставляет нас сдаваться, а только подстегивает. Мы хотим снова ощутить тот трепет, который испытывали от пребывания в иллюзии, и это само по себе служит для нас импульсом к действию. Вот почему Майкл Поллан честно называет обнаружение в кустах своего сада арбуза своеобразной мотивацией для своего дальнейшего развития в садоводстве.
Когда дело доходит до выращивания растений, их таинственный мир может показаться новичкам пугающим. Новоиспеченные садоводы всегда боятся обнаружить, что изначально не обладают «зелеными пальцами». Если ваша первая вылазка в мир семян не увенчалась успехом, это может стать обескураживающим или разочаровывающим событием, а также подтвердить страхи вроде «у меня никогда ничего не выходит» или «все, к чему я прикасаюсь, обречено». Вот почему для детей и новичков так важно начинать с чего-то надежного и точно дающего результат – например, с подсолнухов или редиса. Потому что, по правде говоря, «зеленые пальцы» есть у каждого из нас, но этот талант раскрывается при правильных условиях.
Преобразующая сила сада наиболее отчетливо проявляется в ситуациях, когда трудно найти другие источники самоуважения. С 2007 года Королевское садоводческое общество (RHS) проводит кампанию[60] по внедрению садоводства в школах. Недавно организация заказала исследование результативности проектов, которые они поддерживают в этой связи в ряде начальных школ, в основном в неблагополучных районах крупных городов. Исследование показало множество преимуществ подобных инициатив, не в последнюю очередь из-за того, что сад сам по себе создавал успокаивающую среду. Выращивание овощей и цветов и даже приготовление компоста оживили некоторые аспекты учебной программы, за счет чего те вновь приобрели актуальность. Садоводство также назвали хорошим уравнителем, поскольку академическая иерархия при такой деятельности гораздо менее выражена. Также благотворное влияние работы в саду наиболее сильно сказалось на детях, у которых ранее наблюдались отсутствие мотивации или проблемы с поведением, а также у детей с особенностями развития.
Одна вещь, которая действительно привлекла мое внимание, – это выводы исследователей о проекте «Хеллоуин» в школе неподалеку от Лутона. Большинство детей, посещающих эту школу, живут в многоэтажных домах без садов, в округе совсем мало зеленых насаждений. У многих детей имеются трудности в обучении, успеваемость большинства учащихся там значительно ниже среднего показателя по стране. Для группы семилетних детей из этой школы выращивание собственных тыкв на Хеллоуин оказалось больше, чем просто новым, захватывающим приключением. Для многих эта деятельность стала началом их трансформации. Обретенная уверенность в себе, а также появление мотивированности – это те изменения, которые вышли далеко за рамки самого проекта. Такое занятие, как выращивание тыкв, – это, с одной стороны, возможность внедрить прикладное обучение в увлекательной форме, а с другой – для детей с низкой самооценкой это может стать еще и способом вновь обрести интерес и чувство собственной значимости.
Вы можете сказать: где дети с проблемами обучения или поведения, а где заключенные наподобие Сэмюэля; но реальность такова, что большинство тюрем заполнены людьми, которые в свое время оказались на обочине системы образования, и среди заключенных процент людей, имеющих проблемы с обучением, очень высок. Кроме того, большинство заключенных имеют глубоко укоренившиеся негативные убеждения о себе, которые мешают им даже представить возможность перемен. Опыт выращивания чего бы то ни было может, однако, стать первым шагом в обретении чувства самоидентичности, которое не связано с манипулированием системой, мошенничеством или воровством. Оно также может стать источником самоуважения, которое не проистекает из насилия или запугивания.
* * *
Сэмюэль отбывал свой срок на острове Райкерс, в одной из крупнейших исправительных колоний в мире. Он участвовал в проекте, который Садоводческое общество Нью-Йорка «Хорт» (The Hort) проводит совместно с Департаментом исправительных учреждений города Нью-Йорка и Департаментом образования Нью-Йорка. Программа «Теплица» (The GreenHouse Program) ежегодно дает возможность 400 мужчинам и женщинам освоить навыки выращивания растений и ухода за ними. Такая деятельность становится при этом источником надежды и мотивации, которые могут помочь людям в дальнейшем больше не попадать в тюрьму.
Одним из новаторских аспектов программы «Теплица» является то, что она предлагает стажировки в так называемой Зеленой команде Садоводческого общества Нью-Йорка после выхода из тюрьмы. Люди, отбывшие срок в тюрьме, работают в сотнях различных садовых и парковых зон по всему городу, внося свой вклад в озеленение городской среды, постепенно восстанавливая свои связи с обществом.
Эта программа помогла многим бывшим преступникам в дальнейшем развить навыки садоводства, которые они впервые получили на острове Райкерс. И именно на нее записался Сэмюэль. Найти легальную работу после отбытия срока в тюрьме бывает чрезвычайно сложно. Существует довольно уязвимый переходный период, в который совершается большое количество повторных правонарушений среди тех, кто покидает Райкерс, – более 65 процентов возвращаются в тюрьму в течение первых трех лет после освобождения. Однако уровень повторных преступлений среди тех, кто посещает программу Садоводческого общества, составляет всего 10–15 процентов[61].
Ранним утром переходя по мосту в Райкерс, я оглянулась, чтобы полюбоваться на потрясающую панораму Манхэттена на горизонте, которая возвышалась всего в нескольких милях от нас через залив Флашинг, в то время как в другом направлении располагались взлетно-посадочные полосы аэропорта Ла-Гуардия. Райкерс уже давно снискала себе славу весьма жуткого и опасного места, а ее репутация стала еще более мрачной в последние годы после серии скандалов.
На острове располагаются восемь отдельных тюрем, общее число заключенных в которых достигает 8000 человек. Девяносто процентов составляют афроамериканцы или латиноамериканцы, у сорока процентов диагностировано психическое заболевание. Большинство людей здесь являются задержанными, а не заключенными, – то есть они ожидают суда. Большая часть приговоров вынесена за хранение наркотиков, кражи в магазинах и проституцию.
Говорят, что остров сам по себе является нездоровым местом, так как он выделяет метановые газы. В 1930-х годах площадь тюрьмы была увеличена с первоначальных 35 гектаров до нынешних 162 гектаров, включая свалки, часть из которых являются токсичными. Это совсем не то место, где может прийти идея создать сад: однако именно это сделало Садоводческое общество Нью-Йорка еще в 1986 году, когда на острове впервые стартовала программа «Теплица». Джеймс Джилер, тогдашний руководитель «Хорта», построил теплицу и лично руководил преобразованием 2,5 акра пустыря в цветущий сад. С 2008 года, когда Хильда Крус взяла на себя руководство программой, на острове было создано еще семь садовых зон. Она и команда из двенадцати садоводов-терапевтов и преподавателей проводят занятия по садоводству шесть дней в неделю.
Годовой объем продукции, всего чуть более 8 тонн, распределяется таким образом, чтобы заключенные, персонал и бывшие заключенные, работающие в «Зеленой команде», могли насладиться плодами своего труда. Участники программы выращивают также многолетние растения для Департамента парков, а некоторые срезанные цветы используются для украшения помещений для персонала. Последнее может показаться незначительной деталью, но, как объяснила мне Хильда, важно, чтобы сотрудники тюрьмы, а также участники программы могли извлечь выгоду из того, что может предложить сад. Я смогла увидеть, что это работает, когда, проходя через охрану с Хильдой, один из сотрудников тюрьмы приветствовал ее словами: «Привет, Хильда! Я все еще не теряю надежды стать опытным садоводом!»
Программа «Теплица» сочетает в себе элементы садоводческой терапии, профессиональной подготовки и экологической грамотности. В конце каждого сеанса инструменты и другие приспособления проверяются и подсчитываются, а затем запираются. Хотя внутри тюрем случаются вспышки насилия, за более чем тридцать лет существования программы ни в одном из садов вспышек насилия не было.
Сады могут быть обнесены высоким забором с колючей проволокой, но, попав внутрь, вы действительно оказываетесь в саду. Это ощущение нарушается только казенными комбинезонами в оранжево-белую полоску, которые осужденные носят в качестве рабочей одежды. Когда я спросила, был ли это их первый опыт садоводства, я тут же услышала ответ от одного из участников программы: «Да, если только не считать выращивания «травки» в моем шкафу!» Вся группа, работавшая в саду в то утро, отбывала срок за преступления, связанные с наркотиками. Для каждого ценным в работе в саду было разное. Некоторые после этого хотели выращивать овощи, другие – учить своих детей выращивать что-то, а один молодой человек мечтал отвести подругу на прогулку в Центральный парк, чтобы произвести на нее впечатление своими недавно приобретенными знаниями о растениях.
«Здесь тебе не нужно показывать характер», – сказал мне один мужчина. Когда я спросила, что это значит, все начали наперебой объяснять: «В камерах мы редко разговариваем. Мы там как сельди в бочке, шестьдесят парней в маленьком помещении и слишком много тестостерона. А здесь можно снять маску». Другой добавил: «Никто не хочет здесь запугивать цветы или друг друга». И вот еще: «Здесь все одинаковы, это пробивается сквозь всю грязь». «Если есть проблема, мы ее обсуждаем. Ты перестаешь определять себя относительно тех людей, что там, внутри». Я поняла это в Райкерсе и впоследствии нашла подтверждение данному явлению в других тюрьмах – сады обладают мощным уравнительным эффектом; они создают среду, в которой социальные иерархии и расовые различия становятся менее значимыми.
Работа с землей, похоже, способствует установлению подлинной связи между людьми, свободной от хвастовства и предрассудков, которые обычно характеризуют человеческие отношения.
Контрастируя с мрачностью и однообразием остальной части острова Райкерс, в мой приезд туда в саду цвели яркие цветы, в том числе хризантемы, а на грядках росли капуста, мангольд и перец. Водя меня по окрестностям, мужчины настояли, чтобы мы сделали крюк для того, чтобы посмотреть на выросшую кукурузу, которая проросла из птичьего корма, случайно просыпанного на землю в начале года. Они не только с нетерпением ждали возможности съесть кукурузу – сам факт, что она выросла из чего-то, что, по сути, было случайно брошено, рождал в них мощный резонанс.
Из всех мужчин в группе Мартин, высокий, стройный мужчина с мягкими манерами, показался мне одним из наиболее умных и проницательных. Однако, когда мы позже поговорили, он рассказал мне, что не сам вступил в программу, его, как он выразился, «выбрали» – он был выдвинут одним из офицеров. Раньше он не присоединялся к программе, поскольку предполагал, что садоводство ничего не сможет ему дать. Но едва он начал, его «зацепило», и теперь Мартин понимает, что раньше его разум был «закрыт»: «В саду все естественно, ничто не подвергается принуждению, насилию или манипуляции. Он лучше. Я научился ценить и принимать это». Чувство свободы в физическом плане, которое участники испытывают в саду, сопровождается внутренним чувством свободы, в котором можно увидеть возможность другого образа жизни.
Помидоры, сказал мне Мартин, стали для него самым большим откровением – наблюдать, как они растут, а затем ощутить невероятную разницу во вкусе. Его жене было трудно понять его одержимость садом, но он хотел убедить ее и научить этому своих детей. На самом деле прямо за углом от его дома была городская ферма, мимо которой он обычно проходил, а теперь ему очень хотелось стать ее частью. До того, как он попал в сад Райкерс, он думал, что фрукты и овощи из супермаркета – это лучшее из того, что вы можете получить: «Раньше я думал, что это идеал и лучше быть не может, потому что плоды уже в упаковке и доступны на прилавке».
Помимо заряда энергии, который Мартин получал от выращивания продуктов, он упомянул о еще одном важном аспекте – спокойствии и свежем воздухе в саду: «Здесь вы говорите на другом языке. Там, за стенами тюрьмы, – негатив, суета и насилие. А здесь ты можешь снова обрести себя. Сад – оазис нормальности на острове безумия». А затем, уже в конце разговора, как будто решив, что это, возможно, не убедило меня, Мартин постучал себя по голове и сказал: «Если у вас там есть хоть одна борозда, вы действительно можете что-то из этого получить». Как раз в этот момент один из офицеров громко крикнул: «Время вышло!» «Это его «тюремный» голос, – сказал мне Мартин. – Он у него всегда меняется, когда приходит время уходить из сада».
У некоторых участников программы сохранились детские воспоминания о бабушках, дедушках или родителях, ухаживающих за садом или огородом, но другие до этого так мало общались с природой, что боятся даже прикасаться к земле. Мартин раньше не имел представления о том, что такое садоводство, и узнал об этом только благодаря проницательному вмешательству одного из офицеров. Там, в его сознании, была «одна борозда», которая стала благодатной почвой для посеянного семени возможности, что позволило ему говорить со мной об этом с таким красноречием и чувством.
Позже я познакомилась с несколькими женщинами, работавшими в саду. Я хотела услышать об их опыте участия в проекте, но как только они заговорили, наружу сразу же выплеснулись их прошлые жизни; это был единственный способ объяснить, что для них значила возможность участвовать в программе. Они говорили о жестоких сутенерах, абьюзивных отношениях, мертворожденных младенцах, смерти братьев и сестер, о родителях, которые умерли, когда они были детьми. Их истории показали, как мало заботы они видели в своей жизни и что большинство их отношений заканчивались разбитым сердцем или насилием.
Вивиан сказала мне, что она достигла той точки, что перестала хотеть жить, а теперь, благодаря «всем живым существам в саду», хочет. Ее зацепило сразу, как только она начала участвовать в проекте: «Это место поразило меня». Поговорив с ней, я почувствовала, как важно для нее заботиться о ком-то помимо себя, насколько необходимы тишина и покой сада. «Здесь так хорошо, весь стресс уходит. Мое любимое место – оранжерея. Там я узнаю обо всех растениях пустыни, о том, как растения впитывают то, что мы выдыхаем. Иногда я разговариваю с растениями, и они разделяют с нами наши секреты».
Для Кэрол, как и для Мартина, садоводство стало откровением, и она хочет продолжить им заниматься: «Я многому научилась здесь – как выращивать собственные семена, а затем растения из них. Я никогда не знала, откуда берется клубника; в первую очередь из кустика вырастает цветок. Сейчас мне хочется рассказать своему мужу множество интереснейших вещей. Я говорю ему: «Я буду сажать эти растения». Я хочу поделиться этим со своими детьми, показать им, как взращивать плоды. Это дешевле, и у них потрясающие вкус и запах!»
Любовь многих людей к садоводству начиналась с той эйфории, которую они испытали от превращения горсти семян в урожай. И эта группа не стала исключением: они тоже были очарованы скрытой силой семян. За несколько недель до этого Хильда принесла кокосовый орех, чтобы показать участникам, насколько большим может быть семя, и теперь он стоял в ведре с водой посреди сада, а из него рос побег высотой в полметра. Кокосовая пальма появлялась на свет, а они, зачарованные, наблюдали, как это происходит.
Растения обладают собственными внутренними качествами, и взаимодействие с ними – это успокаивающее и непредвзятое переживание. Мы все можем извлечь пользу из подобного опыта, но в пределах тюрьмы у него может быть и несколько иное измерение. Птицы и насекомые приходят и уходят, но растения, укоренившись, не могут этого сделать. Возможно, такая общность плененного состояния рождает своего рода симпатию. Осужденные заключенные знают, сколько времени им предстоит отбывать в застенках, но те, кто содержится под арестом по подозрению и в отношении кого все еще ведется следствие, вынуждены жить в неопределенности. Садоводство может помочь им справиться с этим чувством. Задержки вроде отложенных судебных заседаний могут быть разрушительными, а иногда они случаются неоднократно, как в случае с Альберто. Он сказал мне, что всякий раз, когда получал плохие новости, он выходил в сад, и это успокаивало его: «На какое-то время это уводит ваши мысли в другое место».
Другой заключенный, Дино, находящийся под следствием, был очень застенчивым человеком; он рассказал мне об изменениях, которые заметил в себе и окружающих: «Этот опыт дал нам много хорошего. Я не люблю много говорить, я лучше буду что-то делать». Он гордился тем, что вносит свой вклад в убранство сада, но из-за своей склонности к собственничеству относился ревностно к этому месту. Дино учился делиться и сотрудничать с другими: «Нехорошо любить что-то слишком сильно. Я должен отучаться от гиперопеки, поскольку это портит жизнь другим. Иногда я хочу, чтобы окружающие держались подальше от того, что я делаю, но я должен помнить, что делаю это не для себя, а для всех нас».
Джаро, казалось, был самым молодым в группе, и он хотел показать мне свой любимый цветок. Он повел меня через сад к клумбе, на которой росли несколько темно-красных цветков львиного зева. «Я вам кое-что покажу», – сказал он. Когда он сорвал один, я вспомнила, как в детстве мне нравилось играть с этими цветами точно так же, как он собирался сейчас, двигая «ртом» львиного зева, чтобы выглядело так, будто цветок говорит, как маленькая марионетка.
Затем он повел меня посмотреть на еще одно свое любимое дерево – сумах «Тигриный глаз». Он пригласил меня погладить мягкие волоски на его стебле. «Это похоже на тигровую шкуру», – сказал он, поглаживая стебель. Я была поражена его детскостью и тем, что сад был для него безопасным местом, где можно выразить подобную нежность – чувства, которым нельзя было позволить проявиться в угрожающей обстановке тюремных стен.
Когда участники присоединяются к проекту, Хильда показывает им, как бережно обращаться с растениями и на какие вещи нужно обращать внимание. Она считает, что уход за растениями помогает заключенным раскрыться внутри дружелюбных, не угрожающих отношений. Тот факт, что растения не сразу реагируют на нас или отвечают нам, что они не вздрагивают, не улыбаются и не чувствуют боли, во всяком случае так, чтобы это стало нам заметно, является в этом контексте важной частью их благотворного воздействия. Если вы не получали особой заботы в ранние годы своей жизни, а то, что вам пришлось испытать, является ее полной противоположностью, то научиться заботиться в дальнейшей жизни будет не так уж легко. Мало того, что отсутствует внутренний шаблон заботы, но и уязвимость в других людях может вызвать худшее в вас. Вот почему жестокое обращение часто невольно повторяется. Уязвимость маленького животного или человека способна вызвать жестокие или садистские импульсы у тех, кто сам стал жертвой подобных вещей; уязвимость растения – другая: вы не можете причинить боль растению, а это значит, что оно не рождает жестокости. Работа с растениями становится безопасным способом научиться заботе и нежности – подобная деятельность влечет за собой меньше последствий, если что-то пойдет не так.
Кое-что в Мартине, Сэмюэле и других участниках, с которыми я беседовала в Райкерсе, перекликалось с моим многолетним клиническим опытом в Национальной службе здравоохранения. Там я работала с пациентами, выросшими в неблагополучных районах Хартфордшира, в окружении насилия, алкоголизма и уголовщины. Подобные бреши между поколениями трудно поддаются исцелению, а значит, психотерапевтические методы лечения могут никогда не сдвинуться с мертвой точки – или, если это все же происходит, есть риск, что успех будет кратковременным. Однако всегда находились пациенты, которые могли выжать максимум из малого и, приходя раз в неделю на терапию в течение года, умудрялись направить свою жизнь в другое русло.
* * *
В мире, где доминирует материальная культура, может казаться, что все имеет свою цену, и если вы бедны и живете в городе, то неизбежно лишены многих вещей, которые вас окружают. Работа с природой – совсем другой опыт. Это может проявляться так, как об этом однажды рассказал Джеймс Джилер, предшественник Хильды. Райкерс находится на пути многих перелетных птиц, и однажды в саду появилась маленькая красная птичка кардинал. Заключенный, с которым Джилер работал в тот день, заметил это и спросил его, сколько стоит такая птица[62]. Идея о том, что природа обладает богатствами, которые не имеют цены и которыми можно наслаждаться бесплатно, является откровением для большинства заключенных и порождает в них совершенно новые отношения с окружением.
Как и многое другое, садоводство – это не столько то, что вы делаете, сколько то, как вы это делаете. Создание садов на протяжении всей истории часто сводилось к укрощению и доминированию над природой, а иногда даже к нанесению ей ущерба. Есть садоводы, которые используют слишком много воды для безупречных газонов в неподходящих для них климатических условиях и загрязняют почву бесчисленными химикатами. Но терапевтическое садоводство – это обязательно экологически ответственное дело и работа рука об руку с жизненными силами природы, а не против них. Работа над такой программой, как проект «Теплица», предполагает изучение основ экологии. Этот опыт может помочь более широко осознать, как производится наша пища и то, как мы живем на этой планете.
В тюрьме не так много возможностей почувствовать, что вы сделали что-то хорошее, и если вы попадаете в заключение и выходите из него с убеждением, что неспособны сделать что-то стоящее, то какая может быть надежда на перемены? Такие негативные самоубеждения сами по себе являются пожизненным приговором.
Это подтверждается исследованием, проведенным в Ливерпуле криминологом Шаддом Маруной[63]. С помощью серии углубленных интервью он исследовал вопрос о том, что помогает рецидивистам в конце концов отказаться от совершения преступлений.
Он обнаружил, что преступники, которые продолжали упорно следовать преступному пути, как правило, действовали в своей жизни по так называемому «сценарию осуждения». И напротив, тем, кто изменил свою жизнь, удалось принять новую, более «продуктивную» историю о себе самом, в котором прошлые ошибки могли быть интегрированы в более обнадеживающий жизненный сценарий.
Профессиональная подготовка повышает перспективы трудоустройства заключенного, но она должна сопровождаться и другими психологическими переменами, потому что преступления и участие в бандах почти всегда будут более прибыльными, чем любая работа по возвращении из тюрьмы. Маруна также заметил, что в некоторых обнадеживающих сценариях бывших преступников был заложен элемент неповиновения. Разумеется, садоводство – это, по своей сути, обнадеживающий акт, восстановительный и компенсаторный, но, особенно в современном мире, это также может быть актом неповиновения. Городские фермы, подобные той, в которой хотел впоследствии работать Мартин, являются частью расширяющейся контркультуры, ориентированной на выращивание фруктов и овощей с использованием экологически ответственных методов в качестве альтернативы высокоиндустриальной продовольственной системе. Таким образом, садоводство может стать частью более масштабной истории, в которой люди способны найти себя.
То, как садоводство может влиять на формирование у заключенных нового видения себя в более широкой перспективе, демонстрируется результатами исследования, проведенного в рамках садоводческого проекта в Сан-Квентине, старейшей тюрьме Калифорнии. Программа «Инсайт Гарден» (Insight Garden) была запущена здесь Бет Вайткус в 2002 году. Оценка разработанной ею программы[64] показала, что чем выше уровень экологической грамотности заключенного, тем сильнее меняются его личностные ценности. Другими словами, хотя курс пермакультуры[65] и экологии, который она проводит в тюрьме, носит образовательный характер, он также является мощным терапевтическим инструментом для начала перемен, предоставляя участникам иной контекст для понимания своей жизни. Как объяснила мне Бет, принципы экологически ответственного садоводства могут стать своеобразным кодексом жизни. Погружая свои руки в землю, заключенные таким образом принимают нашу потребность «жить вместе с окружающей средой, а не против нее, и что то же самое верно в отношении взаимодействия с обществом».
Программа «Инсайт Гарден» теперь действует в восьми других тюрьмах Калифорнии. Восстановительное правосудие[66] является экономически эффективным, утверждает Бет и подчеркивает, что ежегодная реализация всей программы в Сан-Квентине обходится дешевле, чем содержание одного заключенного в тюрьме в течение того же периода времени. Как и в случае с программой «Хорт», уровень повторных правонарушений очень низок, и, также аналогично «Хорт», часть успеха программы заключается в установлении прочных связей с проектами в области садоводства в местных территориальных общинах, с такими, например, как «Зеленые насаждения за справедливость» – ландшафтная и садоводческая программа, которая готова работать с бывшими правонарушителями. Бет рассказала, какая трансформация происходит в людях, когда они становятся способны «перейти от я к мы», и отметила, что постоянно видит, как выращивание растений и уход за ними культивируют в людях другое отношение к жизни. Они начинают ценить ее.
* * *
Садоводство обладает способностью противостоять низкой самооценке, так что это может быть особенно ценно для тех молодых людей, которые предрасположены к совершению правонарушений. Взаимодействие с миром природы оказывает успокаивающее действие, а работа с жизненной силой растений позволяет достичь чего-то конструктивного. К сожалению, большинство детей в наши дни растут в состоянии оторванности от природы. Они даже реже выходят на улицу. Фактически последние данные показывают, что среднестатистический ребенок в неделю проводит на улице меньше времени[67], чем заключенный строгого режима.
Крупнейшая благотворительная организация по садоводству в Великобритании «Процветай» (Thrive) работает в Лондоне, Мидленде и Рединге. Они проводят терапевтические и образовательные программы для людей с различными социальными и медицинскими потребностями. Их проект «Растущие возможности» направлен на работу с детьми в возрасте от четырнадцати до шестнадцати лет, исключенными из школы. Большинство из этих детей с трудом справляются с основами математики и английского языка, и до участия в проекте у них было мало возможностей заниматься какой-либо практической деятельностью. Наряду с негативными убеждениями о самих себе многие заняли позицию конфронтации и неповиновения.
Раз в неделю молодые люди посещают занятия, которые длятся целый день. У каждого есть свой небольшой участок, за которым нужно ухаживать, чтобы затем можно было взять его в собственность. Грядки расположены в открытом поле и защищены низким забором из сетки-рабицы, который, давая детям ощущение безопасности на большом пространстве вокруг них, в то же время не ограничивает их. Запуск такого проекта – сложная работа, особенно вначале. Такая деятельность требует стойкости и терпения со стороны персонала и волонтеров, чтобы справиться с непростым поведением участников программы, но процесс взаимодействия с учениками упрощается на свежем воздухе, поскольку там дети могут при необходимости выпустить пар.
Дональд Винникотт, консультант службы по делам несовершеннолетних, был далек от сентиментальных взглядов на антиобщественное поведение юных правонарушителей, но верил в важность признания того, что его порождают различные формы лишений. Он придумал фразу «правонарушение как знак надежды»[68], чтобы подчеркнуть, что «проблемные» молодые люди создают эти трудности, потому что ищут то, что не знают, как получить, и делают это неправильно. Важно то, подчеркивал он, что они еще не отчаялись это получить. За их разрушительностью кроется то или иное желание признания, и любая надежда на их будущее должна основываться на работе с этим.
Со временем участники проекта «Растущие возможности» начинают чувствовать себя увереннее, видя, как растения, которые они выращивают, расцветают и дают плоды. Мне рассказали, как одна из девушек, посещавших программу в прошлом году, объявила в самом начале: «Никто никогда не устанавливал мне правил». Персоналу поначалу пришлось с ней нелегко, поскольку она даже не хотела надевать резиновые сапоги. Но к концу года та же девушка выступила с докладом о том, как много вы можете извлечь из того, что, как вы считаете, даже не хотите делать. Обработка земли и выращивание плодов могут дать чувство полезности в мире, в котором молодым людям, похоже, становится все труднее проявлять себя и находить применение своим способностям. В результате, как и у многих других, кто посещает проект, у этой девушки повысилась самооценка. После этого она получила высшее образование – достижение, о котором даже речи не шло, когда она только пришла на проект.
Хотя «Растущие возможности» предполагает прохождение череды модулей базового обучения садоводству, цель состоит не в том, чтобы подготовить молодых людей к их будущему в садоводстве; проект больше направлен на то, чтобы дать им разносторонние навыки, которые помогут им на дальнейших этапах жизни, какую бы сферу они ни выбрали. А когда дело касается навыков, чувство уверенности в себе является наиболее важным из всех.
«Радость быть причиной» – это интенсивный по переживанию, но преходящий момент времени. Это очень заряженное и мотивирующее чувство, но садоводство имеет и другие, более медленные эффекты. Я говорю о процессе усвоения другого набора установок, который происходит постепенно, путем повторения. В своей книге о том, как научиться рисовать, Марион Милнер пишет, что путем многократного повторения действия она смогла «вплести» новые концепции в структуру своего «я». Я думаю, что нечто подобное происходит в саду, где «действие» – это способ узнать не только о природе, но и о самих себе и о том, на что мы способны.
В саду непосредственное взаимодействие с землей с помощью наших рук и тела влечет за собой то, что один из основоположников психологии детского развития Жан Пиаже назвал сенсомоторным обучением[69]. Этим видом эмпирического познания в современной системе образования несколько пренебрегают в пользу концептуального обучения, однако Пиаже считал, что с ним следует считаться, поскольку именно оно лежит в основе нашего когнитивного развития.
Только взаимодействуя с миром, мы можем создавать его внутренние модели в своем сознании. «Обучение через практику» объединяет в себе моторные, сенсорные, эмоциональные и когнитивные аспекты нашего функционирования, и в этом заключается его сила.
Как отметила Милнер, именно познанные таким образом вещи «вплетаются» в наше естество[70], оформляясь в чувство собственной значимости.
У детей есть естественный импульс исследовать свое окружение и оперировать им, но в современной жизни этот импульс все чаще подавляется. В большинстве случаев отсутствие такой возможности даже не рассматривается как некое лишение, потому что дети легко переключаются на новейшие гаджеты, а поскольку они при этом остаются в помещении, создается впечатление, что они находятся «в безопасности». Через разнообразные гаджеты и девайсы современные технологии поставляют множество заранее запрограммированных игр, но, несмотря на все их разнообразие и оригинальность, такие искусственные иллюзии держат нас в состоянии зависимости и не идут ни в какое сравнение с теми творческими и вдохновляющими иллюзиями, о которых писали Винникотт и Милнер. Давайте не будем забывать об этом. И детям, и взрослым необходимо мечтать, нам нужна деятельность и возможность оказывать влияние на окружающую нас среду. Все это рождает в нас чувство оптимизма по поводу нашей способности формировать собственную жизнь.
Прилив гордости, который Майкл Поллан почувствовал еще маленьким мальчиком, обнаружив в зарослях свой арбуз, привел к тому, что в подростковом возрасте он всерьез занялся садоводством. Он развил свои навыки земледелия, выращивая не только арбузы, но и перец, огурцы, помидоры, а также целый ряд других растений. Поллан рассматривал ремесло садовника как приобретение особых способностей, как «форму алхимии, квазимагическую систему для превращения семян, почвы, воды и солнечного света в ценностно значимые вещи»[71].
Вкладывая свою энергию в возделывание земли, мы непременно что-то получаем взамен. В этом есть как доля магии, так и тяжелой работы, но плоды и цветы земли – это реальные формы добра; в них стоит верить, они доступны. Когда мы сажаем семя, мы сеем историю будущих возможностей. Это акт надежды. Не все семена, что мы посадим, прорастут, но от осознания того, что у вас есть семена в земле, приходит чувство безопасности.
4. Безопасное зеленое пространство
Покой приходит из пространства внутри.
Эрик Эриксон (1902–1994)
Каждый год, когда весна плавно перетекает в лето, я спешу повесить гамаки между каштаном и дзельквой[72], которые растут в нашем саду. Лежа в их тени, я ощущаю жизнестойкость и силу этих растений. В первый раз, когда я повесила здесь гамак, я задавалась вопросом, достаточно ли прочны ветви, чтобы выдержать мой вес, но теперь, по прошествии многих лет их роста, нет сомнений, что они смогут удержать меня. Мои мысли блуждают, пока я вглядываюсь в меняющиеся узоры листвы на фоне неба, и ее перешептывания с ветром оживляют мои рассуждения.
Если подсчитать то время, что я провожу здесь, в гамаке, эта цифра показалась бы жалкой в сравнении с тем, как много значит для меня эта маленькая рощица. Но я думаю, что важнее сама возможность доступа – достаточно просто знать, что в любой момент при желании я могу отправиться сюда и действительно качаться в гамаке время от времени.
Все сады существуют на двух уровнях: реальный сад, с одной стороны, и воображаемый или вспоминаемый – с другой. Эта крошечная рощица занимает отдельное место в моем воображении, и я могу обратиться к ней в любое время года. Ибо деревья в моем воспоминании всегда зеленые, не тронутые сменой времен года, в отличие от безлиственных деревьев в моей реальной роще зимой. Возможно, это место так много значит для меня, потому что мы с Томом прожили почти десять лет в доме, окруженном широким открытым полем. Отсутствие тени летом было угнетающим, а зимние ветра заставляли нас чувствовать себя незащищенными. Мы наблюдали и ждали, пока высаженные саженцы высотой ненамного больше уровня колена пустят корни и вырастут.
Деревья дают месту структуру и ощущение непреходящей жизни. Они дарят нам чувство безопасности и защиты. Их размер и красота способствуют тому, что у нас легко развивается сильная привязанность к ним. Они обеспечивают среду обитания для птиц, насекомых и всевозможных других существ, да и для нас тоже – если не физически, то эмоционально. Возможно, в этом есть что-то первобытное, потому что деревья, в конце концов, были домом наших предков. Наши предки-гоминиды создавали гнезда и платформы высоко над лесной подстилкой, где они были надежно укрыты от хищников внизу. Своими очертаниями деревья напоминают человека – их больше, чем любое другое растение, мы наделяем человеческими качествами, такими как выносливость, мудрость и сила.
Вершина дерева предоставляет выгодную точку обзора. Любой, кто любит лазить по деревьям, знает, как уютно можно устроиться в ветвях, будто в объятиях сомкнутых рук. Лучший вид объятий – когда они одновременно защищают и в то же время свободно разомкнуты, так, что вы ощущаете себя в безопасности, но не в ловушке. Большинство младенцев чувствуют себя счастливее всего, когда их держат на родных руках, но при этом они могут смотреть наружу и обозревать мир.
Американский психиатр и психоаналитик Гарольд Сирлз заметил, что пациенты[73], пережившие нервный срыв, часто часами смотрели на деревья и находили то «дружеское общение, которого не получали от людей». Он считал, что это отражает глубокую и древнюю эмоциональную связь с природой, которую по большей части мы не в состоянии испытать в нашей повседневной жизни, поскольку всегда слишком заняты.
Яркий пример такого рода дружеских отношений встречается в автобиографии[74] валлийского писателя и ученого Горонви Риса, который был госпитализирован в конце 1950-х годов после несчастного случая, чуть не лишившего его жизни. С кровати ему открывался вид на небольшой сад, который он усердно созерцал. «Я настолько стал частью этого, – писал он, – что, когда время от времени засыпал, мне казалось, словно деревья протягивают свои длинные зеленые пальцы в палату, поднимают меня и обнимают, а затем я просыпался, освеженный прохладным прикосновением их листьев». Созерцание растительности днем умиротворяло и успокаивало его. И напротив, с наступлением темноты, когда Рис долго смотрел на сад, его охватывала паника. Оставаясь наедине со своими воспоминаниями и ужасной болью от ран, все, что он мог, это дожидаться рассвета.
Рис чувствовал, что воображаемые объятия деревьев давали ему такую заботу, с которой не мог сравниться уход, оказываемый даже самой внимательной и профессиональной медсестры. Следует отметить, что, как и многие пациенты, он неохотно о чем-либо просил. Когда мы больны, быть на месте пациента, нуждающегося в помощи, может быть сложно. Мы беспокоимся, что навязываемся, или чувствуем себя в долгу, но стоит нам открыться природе, как она будет заботиться о нашем благополучии без принуждения, свободно и обильно.
В теории развития психики Винникотта центральную роль играет раннее ощущение ребенком того, что его держат на руках. «Если младенца не держать, он просто распадется на части, а потому физическая забота на этих этапах развития является также и заботой психологического уровня»[75], – писал он. Тело и психика не дифференцированы в начале жизни, так что физическое «держание» – это также и эмоциональное «держание». Наш самый ранний опыт того, как нас обнимали и успокаивали, создает в сознании шаблон, который помогает нам воссоздать это чувство в дальнейшем, когда нам предстоит «держать» себя в руках перед лицом шокирующей ситуации или страдания.
Никогда чувство незащищенности не ощущается столь сильно, как после тяжелой травмы. Винникотт был непосредственным свидетелем этого, когда во время Первой мировой войны ему пришлось работать с контуженными военными. Этот опыт оказал на него глубочайшее влияние. Позже он описал, что происходит, когда отсутствует защитное «держание», с помощью детского стишка «Шалтай-Болтай». Стихотворение, как известно, начинается с того, что большой яйцеобразный персонаж сидит на стене. Когда Шалтай с нее падает, то «вся королевская конница и вся королевская рать не может… Шалтая-Болтая собрать». Винникотт полагал, что причина популярности этого стишка[76] заключалась в его резонировании с той психологической истиной, в которой мы не признаемся даже самим себе, – при достаточно сильном ударе, нанесенном обстоятельствами, мы все можем развалиться.
* * *
Географ Джей Эпплтон в 1970-х годах разработал психологию ландшафта, основанную на нашей потребности регулировать степень, в которой мы можем наблюдать, не будучи замеченными. Он считал, что у нас есть врожденное предпочтение той среды, которая сочетает в себе элементы «зрительной перспективы» с элементами «убежища». Согласно его «теории среды обитания»[77], мы автоматически оцениваем наше физическое окружение с точки зрения вероятных опасностей и возможностей для защиты. Предпочтение ландшафтов, подобных паркам или саваннам, которые предлагают как перспективу, так и убежище, можно обнаружить у народов разных культур. Эпплтон полагал, что в ходе эволюции объекты, которые были полезны для выживания, такие как травянистые участки с группами деревьев, теперь представляются нам как эстетически приятные. Сады, в которых есть открытые виды, а также защищенные пространства, удовлетворяют нашу потребность в перспективе и убежище. Подобно тому как физическое или эмоциональное «держание» может быть защищающим и неограничивающим одновременно, так и сад может создавать у нас ощущение безопасного огороженного пространства без чувства западни.
На протяжении веков как в западной, так и в восточной культурах огороженные сады служили убежищем как от тревог внешнего мира, так и от беспокойства ума. Входя в окруженный стеной сад, вы сразу чувствуете, что находитесь в более комфортном месте. Солнечное тепло отражается от стен, вы защищены от ветров и звуков внешнего мира. Такие условия особенно полезны для людей, выздоравливающих после посттравматического стрессового расстройства (ПТСР), потому что сочетание замкнутости и открытости создает в них мощное чувство безопасности и спокойствия. По сути, сад – это пространство, свободное от страха.
Если вы сами не пережили серьезную травму или не работали с травмированными людьми, легко недооценить те длительные разрушительные последствия, которые она может иметь. Но все мы знаем, как быстро реагирует тело, когда мы чувствуем угрозу, и как трудно контролировать учащенное сердцебиение или дрожащие руки. Эта реакция «бей или беги» вызывается центром тревоги нашего мозга, известным как миндалевидное тело. Оно находится в глубинах мозга и контролируется нашей вегетативной нервной системой.
Мы живем с нашим эволюционным прошлым, или, скорее, оно продолжает жить в нас. Что касается мозга, то в ходе эволюции ни одна, даже малая его часть не была утрачена, и его функциональная структура, как описал ее нейробиолог Яак Панксепп, представляет собой «вложенную иерархию»[78]. Слои мозга устроены по типу матрешки, когда эволюционно более новые, высокоразвитые части коры окружают более древние структуры – мозг млекопитающих и рептильный мозг. Эти структуры взаимодействуют между собой через множество нейронных сетей, позволяющих нам интегрировать воспоминания, ощущения, мысли и чувства в собственный опыт. При нормальных обстоятельствах мозг представляет собой чудо согласованности, но травма глубоко нарушает это состояние интеграции, потому что активация миндалевидного тела отключает связи с высшими уровнями коры головного мозга, ответственными за мышление. С точки зрения выживания это имеет смысл, потому что какая польза от того, чтобы остановиться и подумать, когда за тобой гонится тигр? Но когда подобное происходит в других ситуациях, мы становимся будто подавленными страхом – наши мысли застывают, память подводит, и нам трудно говорить связно.
Для того, кто страдает от ПТСР, такое чувство порабощенности страхом становится частью повседневной жизни. Активация миндалевидного тела, кроме того, меняет способ формирования воспоминаний, так что они не столько вспоминаются, сколько переживаются. Травматические воспоминания воспроизводятся в виде флешбэков, в которых кажется, что переживание происходит снова и снова. Это означает, что травма не интегрируется нашим мозгом[79] и никак не успокоится. Повторное переживание травмы в виде флешбэков, а также в виде ночных кошмаров, постепенно подрывает чувство внутренней безопасности. Мир воспринимается как все более небезопасное место, возникает перманентное чувство настороженности в отношении возможных источников угрозы. Это состояние известно как сверхбдительность, которая истощает человека, оставляя очень мало ресурсов для восстановления. Кроме того, развиваются всевозможные привычки, направленные на создание базового чувства безопасности, например, необходимость сидеть, прислонившись спиной к стене.
Жизнь в постоянном страхе и возбуждении, когда адреналин поступает в организм в неадекватном количестве, превращает человека, страдающего ПТСР, в носителя всевозможных ярлыков – таких людей называют «проблемными», «агрессивными» или «манипуляторами». Другие люди заняты тем, что живут собственной жизнью в своих безопасных скорлупках, и им трудно разглядеть истинную причину поведения человека, который неожиданно срывается и кричит, его страх и волнение. Многие члены семьи, живущие рядом с таким человеком и вынужденные ходить по тонкому льду, спустя время чувствуют, что достигли предела своего терпения и сил.
Первым шагом в любом лечении травмы[80] является то, что американский психиатр и эксперт по вопросам травмы Джудит Герман называет «возвращением чувства безопасности». Другие этапы исцеления, которые она описывает, предполагают более активные вмешательства, но эта начальная стадия является основополагающей. «Никакая психотерапия не может быть успешной, – пишет она, – пока должным образом не будет обеспечена безопасность». Создание чувства доверия и физической безопасности снижает необходимость проявлять повышенную бдительность и защищаться. Это верно в отношении всех нас, поскольку только когда мы чувствуем себя в безопасности, мы позволяем себе ослабить собственную защиту и способны впустить в жизнь новые впечатления и переживания. Без этого наш разум не может расти и развиваться. Это также объясняет значение садовой ограды в садоводческой терапии[81] – наличие этого элемента и осознание его безопасности является терапевтическим инструментом.
* * *
Когда вы проходите через кованые железные ворота сада в Хедли-Корт в графстве Суррей, то мгновенно переноситесь в мир, который, кажется, не имеет ничего общего с Реабилитационным центром Министерства обороны, находящимся прямо по соседству. Ощущение безопасного пространства в сочетании с четкими линиями обзора вдоль аллей обеспечивает такой пространственный опыт, в котором травмированный человек может ослабить свою необходимость быть бдительным. Благотворительная организация «Хай Граунд» (HighGround), созданная терапевтом-садоводом Анной Бейкер Крессуэлл, проводит здесь свою программу по садоводству. Доказав свою состоятельность, в настоящее время они переезжают в более просторный огороженный сад в недавно построенном Центре медицинской реабилитации при Министерстве обороны (DMRC) в Стэнфорд-холле в Ноттингемшире.
Сад в Хедли-Корт окружен высокой живой изгородью из тиса. В центре расположены большой пруд и фонтан, от которого, через ряд террас и овощных грядок, можно спуститься к фруктовому саду. Когда я побывала там однажды в конце лета, общее ощущение от него можно было выразить одним словом – изобилие. Цветочные бордюры пестрели красками – высокие пики голубого и розового дельфиниума, вкрапления васильков и космеи выступали на фоне спокойного обрамления из зелени.
Многие мужчины, посещающие программу «Хай Граунд», пришли сюда на реабилитацию после травм головы или перенесенной ампутации и неизбежно страдают от ПТСР. Большинство пациентов нуждаются в серии хирургических или медицинских вмешательств. В промежутках между госпитализациями они обычно отправляются домой в отпуск. Кэрол Сейлз, терапевт-садовод в Хедли-Корте, разрабатывает индивидуальную программу для каждого человека, которого она лечит. Она планирует деятельность своих пациентов таким образом, чтобы они могли видеть результаты собственных усилий в саду – от посева до сбора урожая – и могли забрать с собой домой, для близких, овощи и цветы. Слушая Кэрол, невозможно не почувствовать исходящую от нее теплоту и глубокую преданность своей работе.
У людей, страдающих ПТСР, очень часто развита чувствительность к обонятельным триггерам[82] – специфическим запахам, связанным с их травмой, которые могут привести к возникновению флешбэков. Запах дизельного топлива или чего-либо горящего – обычные триггеры для людей, переживших боевые действия, но в терапевтическом саду нет никакого риска столкнуться с подобными ароматами. Напротив, запахи цветов и растений, которые Кэрол выращивает в Хедли-Корте, оказывают успокаивающее действие и поднимают настроение. Войдя в сад через кованые железные ворота, ее пациенты уже через несколько минут сообщают ей, что их сердцебиение замедлилось.
Сады особенно эффективны для расслабления. Растения могут быть колючими или ядовитыми, но они никогда не будут делать резких движений или прыгать на вас, так что не нужно быть настороже или оглядываться, работая в их компании.
Среди других успокаивающих эффектов – нежный звук ветра и шелест деревьев, который помогает отфильтровывать другие потенциально отвлекающие и навязчивые шумы. Кроме того, успокаивающий эффект имеют цвета – зеленый[83], например, благотворен для глаз. В сочетании с синим цветом он автоматически переводит нас на более низкий уровень возбуждения. Врач Эстер Стернберг, пишущая о лечебных свойствах пространств, называет зеленый цвет «режимом «по умолчанию» для нашего мозга». Она объясняет: «Ген светочувствительного пигмента фоторецепторных клеток, который появился первым в эволюционной истории, является наиболее чувствительным к спектральному распределению солнечного света и к длинам волн света, отраженного от зеленых растений». Поэтому неудивительно, что количество зелени в саду напрямую связано с его восстановительными свойствами.
Роджер Ульрих, профессор архитектуры Технического университета Чалмерса в Швеции, стал пионером в исследовании благотворного влияния природы на реакцию человека на стресс[84]. Его открытия за последние три десятилетия показывают, что восстановительное воздействие природы на сердечно-сосудистую систему проявляется в организме уже в течение первых нескольких минут. Мгновенный успокаивающий эффект сада свидетельствует о скорости и чувствительности, с которыми мозг обрабатывает наш сенсорный опыт и регулирует физиологические реакции. Активность симпатической ветви вегетативной нерв
Скачать книгу
Sue Stuart-Smith
The Well Gardened Mind. Rediscovering Nature in the Modern World
© Sue Stuart-Smith 2020
© Евгения Цветкова, перевод на русский язык, 2023
© Оформление. «Издательство «Эксмо», 2023
* * *
Посвящается Тому
Все воистину мудрые мысли были обдуманы уже тысячи раз, но, чтобы они стали по-настоящему вашими, нужно честно обдумывать их еще и еще, пока они не укоренятся в вашем мозгу.
Иоганн Вольфганг Гете
1. Начало
Выйди в свет вещей,
Дай Природе быть твоим учителем.
Из стихотворения «Перевернутые столы», Уильям Вордсворт (1770–1850)
Задолго до того, как во мне зародилось желание стать психиатром, когда я еще даже не подозревала, что садоводство сыграет важную роль в моей жизни, я услышала историю о том, как, вернувшись с полей Первой мировой войны, восстанавливался мой дедушка.
Урожденный Альфред Эдвард Мэй, для всех он был просто Тед. Еще мальчишкой он поступил на службу в Королевский военно-морской флот, где прошел обучение на радиста и стал подводником. Весной 1915 года во время Галлиполийской кампании[1] подводная лодка, на которой он служил, села на мель в проливе Дарданеллы. Большая часть экипажа выжила, но тут же попала в плен. У Теда была крошечная тетрадка, в которой он вел записи о первых месяцах своего плена в Турции. Но его последующие мытарства в невыносимых условиях трудовых лагерей не зафиксированы. Последним из них стал цементный завод на берегу Мраморного моря, откуда он в конце концов сбежал морем в 1918 году.
Теда спасли и лечили в британском плавучем госпитале, где он восстановил силы ровно настолько, чтобы их хватило для долгого путешествия домой. А затем, уже по суше, он смог вернуться к своей невесте Фанни, которую он оставил, будучи здоровым молодым человеком. Он появился на пороге ее дома в потрепанном старом плаще и турецкой феске. Она с трудом узнала его. Некогда здоровый молодой мужчина весил чуть больше тридцати восьми килограммов и практически лишился волос. Он проделал «адский» путь длиной в четыре тысячи миль. Последствия его недоедания были настолько серьезными, что, по мнению медиков, ему оставалось жить несколько месяцев.
Но Фанни преданно ухаживала за ним, каждый час скармливая ему крошечные порции супа и твердой пищи, так что постепенно его органы пищеварения снова заработали должным образом. Тед начал медленный процесс восстановления здоровья, и вскоре они с Фанни поженились. В тот первый год он часами сидел, поглаживая свою лысую голову двумя мягкими щетками в надежде, что от этого его волосы снова вырастут. Когда это наконец произошло, отросшие волосы были седыми.
Любовь, терпение и решимость позволили Теду бросить вызов предначертанному мрачному прогнозу, но пережитое в плену не оставляло его, и по ночам его терзали ужасные кошмары. Он очень боялся пауков и крабов, потому что в лагерях они ползали по пленникам в бараках, когда те пытались уснуть. Долгие годы он не мог оставаться один в темноте.
Следующий этап выздоровления Теда пришелся на 1920 год, когда он записался на годичный курс садоводства. Это была одна из многих инициатив, которые предпринимались в послевоенные годы с целью реабилитации бывших военнослужащих, пострадавших в результате войны. После этого он уехал в Канаду, оставив Фанни дома. Он отправился на поиски новых возможностей в надежде на то, что работа на земле еще больше укрепит его физические и психические силы. В то время канадское правительство внедряло программы, поощряющие переселение на канадские земли бывших военнослужащих, и тысячи мужчин, вернувшиеся с войны, решались отправиться в далекий путь через Атлантику.
Потрудившись некоторое время на уборке пшеницы в Виннипеге, Тед затем нашел более стабильную работу – садовником на скотоводческом ранчо в Альберте. Фанни тоже приехала к нему, но по какой-то причине их мечта начать новую жизнь в Канаде не осуществилась. Тем не менее Тед, пробыв в Канаде около двух лет, вернулся в Англию намного более сильным и здоровым человеком.
Несколько лет спустя они с Фанни купили небольшой участок земли в графстве Хэмпшир, где стали держать свиней и кур, завели пчел, выращивали цветы, фрукты и овощи. Во время Второй мировой войны в течение пяти лет Тед работал на радиостанции Адмиралтейства в Лондоне; моя мама помнит его саквояж из свиной кожи, доверху набитый домашним мясом и овощами со своего огорода, с которым он садился в поезд до Лондона. Затем он и саквояж возвращались с запасами сахара, масла и чая. Мама с некоторой гордостью вспоминает, что семье никогда не приходилось есть маргарин во время войны и что Тед выращивал даже свой собственный табак.
Я помню его неисчерпаемый запас добродушия и душевную теплоту – теплоту, исходившую от человека, который, на мой детский взгляд, казался надежным, основательным и пребывал в мире с самим собой. В нем не было ничего пугающего, он не выставлял напоказ свои внутренние раны. Он часами ухаживал за своим садом и оранжереей и практически не расставался со своей трубкой – его кисет с табаком всегда был поблизости. Долгую и здоровую жизнь Теда – он прожил почти восемьдесят лет – и то, что он смог справиться с теми ужасными переживаниями, которые явились следствием его жизненного опыта, наша семейная мифология приписывает живительному эффекту садоводства и работе на земле.
Тед умер внезапно, когда мне было двенадцать, от аневризмы, которая разорвалась, когда он выгуливал свою горячо любимую шотландскую овчарку. В местной газете появился некролог, озаглавленный: «Ушел из жизни когда-то самый молодой подводник». В нем описывалось, как Теда дважды объявляли погибшим во время Первой мировой войны и что он и группа других заключенных, сбежавших с цементного завода, прожили двадцать три дня на одной воде. Заключительные слова некролога отдают дань его любви к садоводству: «Он посвящал все свое свободное время уходу за своим обширным садом и прославился в округе разведением нескольких редких видов орхидей».
Я думаю, что все это отложилось где-то в глубине души моей матери, которая осталась относительно молодой вдовой, когда мой отец умер, не дожив до пятидесяти лет. На вторую весну после его смерти она купила коттедж и взялась за восстановление запущенного сада. И даже я, в то время полностью поглощенная собой и своими юношескими интересами, стала замечать, что наряду со вскапыванием грядок и прополкой сорняков идет какой-то параллельный процесс, благодаря которому она постепенно примиряется со своей потерей.
На том этапе моей жизни я не думала, что садоводство будет чем-то, чему я когда-нибудь буду посвящать много времени. Меня манил мир литературы, и к тому же я была полна решимости постичь тайны разума. Для меня садоводство было одной из форм работы по дому, только на открытом воздухе, причем я скорее предпочла бы испечь булочки или постирать занавески, чем пойти выдирать сорняки.
На протяжении всех лет моей учебы в университете отец периодически лежал в больнице. Он умер, когда я только-только начала свой последний курс. Новость нам сообщили рано утром по телефону, и, как только рассвело, я вышла на тихие улицы Кембриджа, прошла через парк и спустилась к реке. Был яркий, солнечный октябрьский день, мир был зеленым и тихим. Деревья, трава и вода дарили хоть какое-то утешение, и в их умиротворяющем окружении я нашла в себе силы признать ужасную для меня реальность: каким бы прекрасным ни был день, моего отца уже не было в живых, чтобы увидеть это.
Возможно, этот мир зелени и воды напомнил мне о более счастливых временах и о пейзаже, который впервые произвел на меня впечатление в детстве. Мой отец держал лодку на Темзе, и, когда мы с братом были маленькими, наша семья проводила много выходных и праздников на воде, а однажды совершила целую экспедицию к истоку реки. Я помню тишину ранних утренних туманов, ощущение свободы, когда мы играли на летних лугах и ловили рыбу с моим братом – тогда это было нашим любимым занятием.
Во время моих последних нескольких семестров в Кембридже поэзия обрела для меня новое эмоциональное звучание. Мой мир изменился безвозвратно, и я погружалась в стихи, в которых говорилось о тех утешениях, что могла дать природа, и о цикличности жизни. Британские поэты Дилан Томас и Т. С. Элиот были моей поддержкой, но прежде всего это был Вордсворт[2], поэт, который глубоко пережил это сам[3]:
- Я теперь
- Не так природу вижу, как порой
- Бездумной юности, но часто слышу
- Чуть слышную мелодию людскую
- Печальную…[4]
Горе изолирует, и это так, даже когда это совместно переживаемый опыт. Потеря, опустошившая семью, порождает потребность опираться друг на друга, но в то же время каждый переживает свое лишение, каждый погружается в состояние эмоционального коллапса. Возникает желание защитить другого от слишком сильных эмоций, а потому собственные чувства проще позволить себе проявить вдали от других людей. Деревья, вода, камни и небо, казалось бы, невосприимчивы к человеческим эмоциям, но в то же время они и не отвергают нас.
Природа остается невозмутимой к проявлению наших чувств, и то, что своими эмоциями мы не возбуждаем в ней сходных переживаний, приносит своего рода утешение, которое помогает смягчить одиночество от нашей потери.
В первые несколько лет, последовавших за смертью моего отца, меня тянуло на природу, но не в сад, а к морю. Его прах был погребен недалеко от его родового дома на южном побережье, в водах Солента – оживленного канала, где сновало множество лодок и кораблей. Но именно на длинных уединенных пляжах северного Норфолка, где редко увидишь лодку, я находила для себя наибольшее утешение.
Широкие горизонты были самыми широкими из тех, какие я когда-либо видела. Казалось, что это край мира, и здесь я была настолько близко к отцу, насколько это вообще тогда было возможно.
Изучив работы Фрейда для одной из своих курсовых, я заинтересовалась функционированием разума. Я отказалась от своего плана получить докторскую степень по литературе и решила, что буду учиться на врача. Затем, на третьем курсе медицинского института, я вышла замуж за Тома, для которого садоводство было образом жизни. Я решила, что если ему это нравится, то и мне понравится тоже, но, честно говоря, я все еще была настроена по отношению к садоводству довольно скептично. Тогда это занятие казалось мне еще одной рутиной, которую необходимо было выполнять, хотя, разумеется, приятнее (пока светит солнце) находиться на открытом воздухе, чем в доме.
Несколько лет спустя мы вместе с нашей малышкой Розой переехали в одну из переоборудованных под коттеджи фермерских построек недалеко от дома семьи Тома в Сердж-Хилл в Хартфордшире. В течение следующих нескольких лет к Розе присоединились также Бен и Гарри, в то время как мы с Томом погрузились в создание сада с нуля. «Амбар», как мы назвали наш новый дом, был окружен полями, и его расположение на холме, обращенном к северу и открытом всем ветрам, предполагало, что нам прежде всего нужно создать какое-то укрытие. Мы разбили несколько участков на каменистом поле вокруг нас, посадили деревья и живые изгороди, сделали плетеные ограждения; мы также трудились над тем, чтобы улучшить качество нашей земли. Все это было бы невозможно без огромной помощи и поддержки со стороны родителей Тома и нескольких наших друзей. Когда мы устраивали «вечеринки по сбору камней», Роза вместе со своими бабушкой и дедушкой, тетями и дядями тоже наполняла бесконечные ведра камнями и галькой, после чего их увозили.
Я ощущала, что физически и эмоционально буквально «лишена своих корней», и теперь нуждалась в восстановлении чувства дома, но даже тогда я все равно не осознавала, что садоводство может сыграть определенную роль в том, чтобы я могла «пустить корни». Гораздо лучше я осознавала значение сада в жизни наших детей. Они устраивали себе в кустах логова и укрытия и часами обитали в мирах, которые создавали в своем воображении, так что сад был местом фантастическим и реальным одновременно.
Я видела, как ежедневно творческая энергия Тома и его видение воплощаются в нашем саду, но только когда наш младший сын Гарри стал делать свои первые шаги, я, наконец, начала выращивать растения сама. Я заинтересовалась пряными травами и погрузилась в изучение книг о них. Новые знания привели к экспериментам на кухне и к появлению небольшого садика с травами, который стал «моим». Не обошлось без садоводческих «напастей», среди которых были ползучий огуречник и неубиваемая мыльнянка, но еда, приправленная всевозможными домашними пряными травами, несомненно, улучшала качество нашей жизни, так что оттуда было уже недалеко и до выращивания овощей.
Тогда мне было за тридцать и я работала младшим психиатром в Национальной службе здравоохранения. Садоводство давало видимые результаты моих усилий и стало контрапунктом моей профессиональной жизни, где я имела дело с гораздо более нематериальными свойствами психики и ума. Работа в больничных палатах и клиниках была преимущественно жизнью в закрытом пространстве, в то время как садоводство вытаскивало меня на улицу.
Я открыла для себя удовольствие бродить по саду, когда внимание свободно плавает, ни на чем не фокусируясь, я просто наблюдаю, как растения меняются, растут, увядают, плодоносят. Постепенно мое отношение к таким обыденным задачам, как прополка, рыхление и полив, изменилось; я пришла к пониманию того, что важно не столько просто выполнять их, сколько осознанно участвовать в этих процессах. Полив успокаивает, если вы не спешите; и, как ни странно, когда вы его заканчиваете, вы, как и растения, чувствуете себя освеженным.
Самое большое наслаждение от садоводства, которое я получала тогда и получаю до сих пор, – это выращивание растений из семян. В семенах нет никакого намека на то, чем они станут, их размер не имеет никакого отношения к дремлющей внутри жизни. Бобовые пробуждаются резко и не очень изящно, но с самого начала вы чувствуете их буйную, хулиганистую энергию. Семена табака такие мелкие, как частички пыли, – даже не видно, где вы их посеяли. Кажется невероятным, что из них когда-нибудь что-то вырастет, не говоря уже о том, что они подарят вам облака ароматных цветов, и все же это происходит. Я чувствую, как новая жизнь пробуждает во мне привязанность: я специально возвращаюсь, чтобы проверить все свои семена и саженцы; вхожу в теплицу, задерживаю дыхание, не желая ничего нарушать – тишина жизни, которая только зарождается.
По большому счету, нет смысла спорить с временами года, когда вы занимаетесь садоводством, – хотя вам может и сойти с рук отложить что-то ненадолго: «Я посею эти семена или высажу эту рассаду в следующие выходные». И вот наступает момент, когда вы понимаете, что задержка вот-вот станет упущенной возможностью. Но как только вы, словно прыгая в быстротекущую реку, наконец посадите свои саженцы в почву, вас подхватит и понесет энергия земного календаря.
Я особенно люблю заниматься садоводством в начале лета, когда силы роста наиболее заметны и так много нужно сделать на земле. Я начинаю и не хочу останавливаться. Я продолжаю в сумерках, пока не стемнеет настолько, что уже почти не видно, что я делаю. Когда я заканчиваю, в доме уже горят огни, и их тепло притягивает меня обратно внутрь. На следующее утро, когда я прокрадываюсь на улицу, вот оно: тот участок, над которым я трудилась накануне, за ночь уже преобразился.
Конечно, невозможно заниматься садоводством без того, чтоб какие-то из планов не удались. Вот вы в предвкушении выходите на улицу и видите жалкие остатки еще недавно таких прекрасных молодых кустиков салата или безжалостно погрызенной капусты. Следует признать, что бездумные пищевые привычки слизней и кроликов вполне способны вызвать приступы беспомощной ярости, а настойчивость и выносливость сорняков могут очень и очень изматывать.
Не все удовлетворение от ухода за садом связано с творчеством и взращиванием. Быть разрушителем и истребителем в саду не только допустимо, но и необходимо; потому что, если вы им не станете, его захватят и заполонят. Довольно много действий по уходу за садом пронизаны агрессией: обрезка секатором, двойная перекопка овощного участка, уничтожение слизней, убийство мошкары, обрезка лапчатки или выкорчевывание крапивы. Вы можете погрузиться в любое из этих действий со всей искренностью и простотой, поскольку все они являются формами деструктивности, которые тем не менее способствуют росту. Долгие часы в саду за подобным занятием, и, хотя ваши ноги, возможно, будут вас еле держать от усталости, внутренне вы будете чувствовать себя странным образом обновленным: одновременно очищенным и заряженным энергией, как будто в процессе вашей работы в саду вы проработали что-то и в себе. Своего рода «садовый катарсис».
* * *
Каждый год, когда мир выходит из зимней спячки, выхолаживая нас мартовскими ветрами, теплица манит и влечет меня своим теплом. Что такого особенного таит в себе теплица? Уровень кислорода в воздухе или особый свет и тепло? Или простая близость к растениям с их ароматами? Словно все чувства обостряются внутри этого уединенного, защищенного пространства.
В прошлом году, одним пасмурным весенним днем я работала в теплице – занималась поливом, посевом семян, внесением компоста и вообще всем понемногу. В какой-то момент небо прояснилось, и, когда хлынули потоки солнца, я вдруг словно перенеслась в другой, особенный мир – мир переливчатой зелени, где сквозь полупрозрачные листья сквозил солнечный свет. Капельки на только что политых растениях ловили и преломляли его, сверкая то тут, то там. Всего на мгновение я ощутила всепоглощающее чувство земной благодати – чувство, которое я до сих пор храню в своем сердце как дар.
В тот день я посеяла в теплице несколько семян подсолнухов. Когда примерно месяц спустя я высаживала в саду подросшие саженцы, то подумала, что некоторые из них могут не прижиться; самые крупные вселяли надежду, но остальные, растущие вне теплицы, казались слабыми и беззащитными. В последующие дни я с удовлетворением наблюдала, как они вытягиваются, постепенно набирая силу, хотя все еще чувствовала, что за ними нужно присматривать. Затем мое внимание переключилось на другие, более уязвимые саженцы.
Я рассматриваю садоводство как своеобразный диалог: я делаю немного, затем природа вносит свою лепту, потом я реагирую на это и так далее. Согласитесь, это мало чем отличается от разговора.
Это не шепот, не крики и не слова любого рода, однако в таком обмене действиями прослеживается неспешное, но устойчивое общение. Признаю, я – медленно реагирующая сторона в этом диалоге и даже на какое-то время могу прервать его, так что хорошо иметь растения, которые способны пережить некоторое пренебрежение к себе. Кроме того, если вы все-таки на время выйдете из диалога, интрига к вашему возвращению станет еще сильнее: интересно же узнать, кто чем занимался в ваше отсутствие.
Однажды я поняла, что все подсолнухи на грядке теперь стали крепкими, независимыми и гордыми и распустились цветы. Интересно, когда и как вы успели стать такими высокими? А вскоре тот самый, подающий надежды саженец, который так и остался самым сильным, уже смотрел на меня со своей огромной высоты всей широтой блестящего желтого цветка. Я чувствовала себя совсем маленькой рядом с ним, но меня согревало ощущение, что я запустила целый жизненный цикл, когда-то заключенный в маленьком семечке.
И как же они изменились месяц спустя. Пчелы высосали их дочиста, лепестки поникли, и самый высокий из них едва удерживал на весу свою склоненную голову. Недавно такой гордый, а теперь – поникший! У меня был порыв срезать всю грядку, но я знала, что если я подожду какое-то время, то цветы побелеют и высохнут на солнце, принимая иной, осенний вид.
* * *
Уход за садом всегда предполагает процесс обучения который никогда не заканчивается, – мы учимся понимать и уточнять, что работает, а что нет. Вам необходимо выстроить доверительные отношения с этим местом – знать о его климате, почве и растениях, там обитающих. Таковы реалии, с которыми приходится считаться, и на этом пути практически всегда приходится отказываться от каких-то своих фантазий и желаний.
Наш розовый сад, который мы начали разбивать, когда облагородили первые несколько участков на каменном поле, стал именно такой несбывшейся мечтой. Мы засадили клумбы прекраснейшими розами старинных сортов, такими как Белль де Креси, Кардинал де Ришелье и Мадам Харди, но больше всего мне нравилась нежная, пьянящая и восхитительная Фантен Латур с ее гладкими лепестками, напоминающими смятую бледно-розовую папиросную бумагу. Мягкая и бархатистая – можно было уткнуться носом в середину ее бутона и раствориться в его аромате. Тогда мы еще не знали, что розы с нами ненадолго: прошло совсем немного времени, прежде чем цветы начали протестовать против условий, в которых жили. Оказалось, что наша земля не очень подходила розам, а отсутствие свободной циркуляции воздуха на огражденных плетнем участках усугубляло ситуацию. Каждый сезон становился битвой за то, чтобы не дать гнили и плесени, которые все чаще нападали на цветы, окончательно победить, и, если мы не опрыскивали наши розы, они выглядели грустными и больными. Нам не хотелось вырывать их, но какой смысл заниматься садоводством поперек природы? И им пришлось уйти. О, как я скучала по ним и продолжаю до сих пор! Несмотря на то что сегодня на этих клумбах нет ни одной розы и все они давно заменены травянистыми многолетниками, мы все еще называем этот участок розовым садом. Они живут в нашей памяти.
Ни Тому, ни мне не нравилась идея аэрозольной обработки клумб химическими удобрениями. Причина моей боязни возникла из-за болезни моего отца. Когда я была ребенком, у него развилась недостаточность костного мозга, вызванная воздействием токсинов окружающей среды. До конца так и не удалось выяснить, что вызвало эту катастрофу, но среди возможных виновников мог быть один давно запрещенный пестицид, спрятанный в нашем садовом сарае, а также антибиотик, назначенный ему, когда он заболел на отдыхе в Италии за год до этого. Тогда он чуть не умер, но лечение в некоторой степени помогло и продлило ему жизнь еще на четырнадцать лет. Мой отец был высоким и физически крепким мужчиной, так что порой все мы забывали, что его костный мозг функционировал лишь наполовину. Однако его болезнь всегда фоном присутствовала в нашей жизни, и когда периодически у него случались обострения заболевания, угрожающие жизни, все, что мы могли, – это лишь уповать и надеяться.
В ту пору моего детства был один сад, который будоражил мое воображение гораздо сильнее, чем тот, что был у меня дома. Мать брала моего брата, меня и всех гостивших у нас друзей на плантацию Изабеллы – лесной сад в Ричмонд-парке. Едва прибыв туда, мы убегали и исчезали в массивных зарослях рододендрона, дрожа от предвкушения исследовать их и затеряться в ветвях. Кусты были столь густыми, что в них действительно можно было на какое-то время заблудиться так, чтобы даже запаниковать.
В этом саду был еще один элемент, будораживший наше детское воображение. На небольшой поляне, глубоко в лесу, мы обнаружили деревянный фургон, выкрашенный в красно-желтый цвет, над дверью которого была вырезана надпись: «Оставь надежду всяк сюда входящий»[5]. Мы подначивали друг друга нарушить запрет и войти, но отказ от надежды был явно не тем, к чему я могла бы отнестись легкомысленно. Казалось, что, открыв эту дверь, я вдруг выпущу в мир весь тот ужас, который даже не осмеливалась назвать. В конце концов, как это часто случается со всем неизвестным, фантазия оказалась гораздо ярче реальности. Однажды, когда мы наконец все же открыли эту дверь, за ней обнаружилось простое, выкрашенное в желтый цвет помещение с деревянной койкой, и, конечно же, ничего страшного не произошло.
Пока на ваше формирование оказывает влияние опыт, вы не осознаете, что это происходит, поскольку что бы ни случилось, это просто ваша жизнь; другой жизни нет, и все это часть того, кто вы есть. Только гораздо позже, когда я уже училась на психотерапевта-психоаналитика и приступила к самоанализу, я осознала, насколько сильно структуры моего детского мира были потрясены болезнью отца. Я начала понимать, почему призыв над дверью фургона так сильно повлиял на мое детское воображение, а также почему в 16 лет мое внимание привлекло сообщение в новостях об утечке с химического завода в Севезо, Италия[6]. Тогда в результате взрыва образовалось облако токсичного газа, и сокрушительные последствия этой катастрофы в полной мере проявились лишь со временем. Почва была отравлена, и местные жители страдали от серьезных длительных проблем со здоровьем. Та катастрофа что-то всколыхнула во мне, и я впервые обратила внимание на экологические проблемы и связанную с ними политическую борьбу. Такова работа бессознательного, что при этом я не увидела параллели с неизвестным химическим веществом, которое сделало моего отца больным. Я только понимала, что пережила мощное экологическое пробуждение.
Перебирая прошлое и возвращаясь к подобным воспоминаниям в ходе моего самоанализа, я переживала другой вид пробуждения – к жизни психики и разума. Я приходила к пониманию того, что горе может уйти в подполье и что одни чувства могут скрывать другие. Моменты новых осознаний вспыхивают, проходят через душу, встряхивая и возбуждая ее; и в то время как некоторые из них могут быть желанными и бодрящими, другие могут оказаться трудными для усвоения и адаптации к ним. Параллельно с переживанием этих процессов я занималась садоводством.
Сад представляет собой защищенное физическое пространство, которое, в свою очередь, усиливает ваше ощущение ментального пространства, – все это создает тишину, неообходимую вам для того, чтобы слышать собственные мысли. Погружаясь в ручной труд, вы обретаете больше внутренней свободы, чтобы разобраться в своих чувствах и проработать их. Сейчас я обращаюсь к садоводству как к способу успокоить и разгрузить свой разум. Каким-то образом гул разноречивых мыслей в моей голове проясняется и успокаивается по мере того, как я заполняю ведро с сорняками. Идеи, которые дремали, выходят на поверхность, а туманная мысль вдруг неожиданно обретает форму. В такие моменты мне кажется, что наряду с физическим возделыванием своего сада я занимаюсь возделыванием своего ума.
* * *
Со временем я пришла к пониманию того, что в создании сада и уходе за ним могут быть задействованы глубокие экзистенциальные процессы. Поэтому я периодически ловлю себя на том, что задаюсь вопросом: как садоводство влияет на нас? Как оно может помочь нам найти или заново обрести свое место в мире, когда мы чувствуем, что потеряли его? В современном мире, когда уровень депрессии, тревоги[7] и других психических расстройств постоянно растет, а образ жизни в целом становится все более урбанизированным и технологически зависимым, как никогда важно понять то множество способов, которые объединяют наш разум и сад.
С древних времен было известно о восстанавливающих свойствах садов. Сегодня садоводство неизменно входит в десятку самых популярных хобби в целом ряде стран мира. По сути, уход за садом – это взращивание и забота, и для многих людей, наряду с рождением детей и построением семьи, процесс ухода за земельным участком является одной из самых важных вещей в их жизни. Конечно, есть те, для кого садоводство кажется рутиной и кто предпочел бы выбрать иное занятие, но многие признают, что сочетание физической активности на свежем воздухе и иммерсивности имеет успокаивающий и оздоравливающий эффект. Хотя другие формы активности на природе и иные творческие занятия тоже могут влиять подобным образом, тесная связь, которая формируется с растениями и землей, уникальна именно для садоводства. Контакт с природой оказывает на нас влияние на разных уровнях; иногда мы наполняемся ею и полностью осознаем ее благоприятное воздействие на нас, а иногда она действует медленно, затрагивая подсознательный уровень, что может быть особенно полезно для людей, страдающих от травм, болезней и потерь.
Поэт Уильям Вордсворт, возможно, глубже, чем другие, исследовал влияние природы на потаенную жизнь психики и ума человека. Благодаря его психологической проницательности и способности настраиваться на бессознательное творчество поэта иногда считают предтечей психоаналитического мышления[8]. В момент интуитивного озарения, наличие которого подтверждается и современной нейронаукой[9], Вордсворт понял, что наши чувственные впечатления не фиксируются пассивно, скорее мы конструируем свое переживание даже в тот момент, когда проходим его. Как он выразился, мы «наполовину создаем» и одновременно воспринимаем окружающий мир. Природа оживляет разум, а разум, в свою очередь, оживляет природу. Вордсворт считал, что такие живые отношения с природой являются источником силы, которая может способствовать здоровому развитию ума. Он также хорошо понимал, что означает быть садовником.
Для Вордсворта и его сестры Дороти[10] процесс совместного ухода за садом был важным актом восстановления. Это была реакция на потерю, ибо их родители умерли, когда они были маленькими детьми, после чего им пришлось пережить длительную и болезненную разлуку друг с другом. Когда они поселились в коттедже «Голубь» в Озерном крае, созданный ими сад стал средоточием их жизни, помогая брату и сестре вновь восстановить чувство дома. Они выращивали овощи, лекарственные травы и другие полезные растения, но большую часть участка, круто поднимавшуюся на холм, они оставили нетронутой. Этот маленький «горный уголок», как называл его Вордсворт, был полон «даров» – полевых цветов, папоротников и мхов, которые они с Дороти собирали во время своих прогулок и приносили в сад, как подношения земле.
В этом саду Вордсворт часто работал над своими стихами. Он описал сущность поэзии как «эмоции, которые вспоминаются в спокойствии»[11], и это верно для всех нас – нам нужно находиться в правильной обстановке, чтобы войти в спокойное состояние ума, необходимое для обработки сильных или беспокойных чувств. Сад коттеджа «Голубь» с его прекрасными видами дал поэту ощущение безопасного укрытия. Именно в этом коттедже были написаны знаменитые стихотворения Вордсворта, а также здесь поэт на всю жизнь выработал у себя привычку[12] мерить шагами ритм и громко декламировать стихи, идя по садовым дорожкам. Таким образом, сад был как физическим обрамлением дома, так и декорацией для ума; особенно важно, что он был создан собственными руками – его и Дороти.
Любовь Вордсворта к садоводству[13] – не самый известный факт его биографии, но поэт оставался преданным садовником до глубокой старости. Он создал несколько различных садов, в том числе крытый зимний сад для своей покровительницы леди Бомонт. Задуманный как целительное прибежище, он был предназначен для облегчения ее приступов меланхолии. Цель такого сада[14], как писал Вордсворт, состояла в том, чтобы «помогать Природе в возбуждении чувств». Обеспечивая концентрированную дозу целебного воздействия природы, сады в первую очередь влияют на нас через наши чувства, однако, какой бы очевидной ни была их роль в качестве убежища, мы тем не менее, как писал Вордсворт, «находимся посреди реальности вещей». Эта реальность включает в себя не только все красоты природы, но и жизненный цикл растений, а также смену времен года. Другими словами, предлагая нам отдых и утешение, сады также знакомят нас с фундаментальными аспектами жизни.
* * *
Защищенное пространство сада действует подобно остановке во времени, позволяя нашему внутреннему миру и миру внешнему сосуществовать вне давления повседневной жизни. Сады в этом смысле предлагают нам промежуточное пространство, которое может стать местом встречи нашего самого сокровенного, полного мечтаний Я и реального физического мира. Это место размывания границ – то, что психоаналитик Дональд Винникотт назвал «промежуточной» областью опыта[15]. На разработку Винникоттом концепции переходных объектов и явлений в некоторой степени повлияло представление Вордсворта о том, что мы живем в этом мире, используя сочетание восприятия и воображения.
Винникотт, будучи помимо прочего также педиатром, рассматривал модели мышления ребенка по отношению к семье и ребенка по отношению к матери. Он подчеркивал, что ребенок может существовать только благодаря отношениям со своим родителем. Когда мы смотрим на мать и ребенка со стороны, легко различить их как два отдельных существа, но субъективный опыт каждого из них не такой понятный. Отношения включают в себя важную промежуточную область, посредством которой мать чувствует эмоции и ощущения своего чада, когда он выражает их, а ребенок, в свою очередь, еще не может отделить себя от матери и не знает, где начинаются его личные границы и чувственный опыт, а где материнский.
Точно так же, как не может быть ребенка без родителя, не может быть сада без садовника.
Сад – это всегда проявление чьего-то ума и результат чьей-то заботы. В процессе садоводства также невозможно четко разделить, что является «мной», а что «не-мной». Когда мы отступаем и смотрим на нашу работу в саду, как нам разделить то, что предоставила природа, а что внесли мы?
Даже непосредственно во время самой работы это не всегда ясно. Иногда, когда я полностью поглощена уходом за садом, во мне возникает чувство, что я являюсь частью этого, а все это – часть меня; природа течет во мне и через меня.
Сад воплощает собой переходное пространство, располагаясь между домом и пейзажем, лежащим за его пределами. В нем пересекаются дикая природа и природа окультуренная, а копание садовника в земле никоим образом не противоречит ни мечтам о Рае, ни цивилизованным идеалам утонченности и красоты. Сад – это место, где данные полярности сходятся вместе, а возможно, и вообще единственное место, где они могут так свободно сосуществовать.
Винникотт считал, что игра[16] – это действенный психологический метод восстановления сил, но он подчеркивал, что для того, чтобы войти в воображаемый мир, мы должны чувствовать себя в безопасности и свободными от пристального внимания. Он использовал один из своих фирменных парадоксов, чтобы передать этот опыт, написав, как важно для ребенка развивать способность быть «в одиночестве в присутствии матери»[17]. Занимаясь садоводством, я часто испытываю ощущение погруженности в такую игру – как будто в безопасном уединении сада я нахожусь в такой компании, которая позволяет мне побыть одной и войти в свой собственный мир. Все чаще признается, что мечтание и игры способствуют психологическому здоровью, и с окончанием детства это не меняется.
* * *
Наш эмоциональный и физический вклад в работу по саду со временем вплетается в чувство собственной идентичности. Он также может стать той частью нашей идентичности, которая способна защитить нас и помочь, когда ситуация становится трудной. Но поскольку мы утратили традиционные отношения укорененности в своем месте обитания, то лишились и того потенциально стабилизирующего воздействия, которым обладает для нас привязанность к месту.
Теория привязанности[18] была впервые разработана психиатром и психоаналитиком Джоном Боулби в 1960-х годах и в настоящее время подкреплена уже довольно обширной исследовательской базой. Боулби считал привязанность «краеугольным камнем» человеческой психологии. Он также был увлеченным натуралистом, что повлияло на развитие его идей. Боулби описал, как птицы год за годом возвращаются в одно и то же место, чтобы строить свои гнезда, часто недалеко от места, где они родились, и, как животные, вовсе не бродят наугад[19], где попало, как часто многие думают, а лишь в пределах «домашней» территории – вокруг своего логова или норы. В этом же ключе он писал: «Окружающая среда каждого человека является для него уникальной и единственной в своем роде».
Привязанность к месту[20] и привязанность к людям имеют общий эволюционный путь, и качество уникальности занимает центральное место и там, и там.
Простого кормления младенца недостаточно, чтобы вызвать привязанность, поскольку мы биологически закодированы на формирование привязанности через специфичность запахов, текстур и звуков, а также приятных ощущений. Места также имеют свойство вызывать чувства, а природа особенно щедра на сенсорные удовольствия. В наши дни нас все чаще окружают функциональные места, лишенные характера и индивидуальности, – супермаркеты и торговые центры. В то время как они обеспечивают нас едой и другими полезностями, к ним у нас не развиваются узы нежной привязанности; на самом деле такие места часто глубоко разрушительны. В результате понятие места в современном мире все больше сводится к фону, и взаимодействие, если таковое происходит, носит скорее временный характер и не приводит к живым, стабильным отношениям.
В основе теории Боулби лежит идея о том, что мать – это самое первичное место из всех. Дети ищут ее защитных объятий всякий раз, когда они напуганы, устали или расстроены. Это «безопасное убежище» становится тем, что Боулби назвал «надежной базой», которая создается благодаря кратковременным повторяющимся переживаниям разлуки и чувства потери, за которыми следуют воссоединение и восстановление. Когда у ребенка возникает чувство безопасности, он обретает смелость исследовать свое окружение, но все еще вполглаза следит за своей матерью как за тем безопасным местом, куда можно в любой момент вернуться.
Печальным фактом современного детства является то, что игры на открытом воздухе становятся довольно редким явлением. Традиционно парки и сады создавали условия для важной творческой и исследовательской игры. Строительство «домиков» в кустах в качестве зон, свободных от взрослых, – это способ отрепетировать будущую независимость. К тому же у этих убежищ есть и своя эмоциональная роль. Исследования показывают[21], что, когда дети расстроены, они инстинктивно используют свои «особые» места в качестве безопасного убежища, где чувствуют себя защищенными, пока их переживания не утихнут.
Привязанность и потери, как показал Боулби, идут рука об руку. Мы не настроены на то, чтобы «рас-соединяться», мы настроены на то, чтобы стремиться к воссоединению. Именно сила нашей системы привязанностей делает восстановление после потери таким болезненным и трудным. Хотя у нас есть сильная врожденная способность создавать связи, в нашей биологии нет ничего, что помогало бы нам справляться с разорванными связями, и это означает, что скорбь – то, чему мы должны учиться на собственном опыте.
Чтобы справиться с потерей, нам нужно найти свое безопасное убежище, почувствовать комфорт и сочувствие других. Для Вордсворта, который в детстве перенес боль утраты, мягкие, ласковые проявления природного мира своим присутствием вокруг обеспечивали ему утешение и сочувствие. Психоаналитик Мелани Кляйн ссылается на это в одной из своих работ, посвященных теме горевания и скорби. Она пишет: «Поэт говорит нам, что Природа скорбит вместе со скорбящим»[22]. Далее Кляйн объясняет, что для выхода из состояния горя человеку нужно восстановить чувство нравственной чистоты и добра в мире и в самих себе.
Когда умирает кто-то очень близкий нам, часть нас как будто тоже умирает. Мы хотим сохранить эту близость и заглушить нашу эмоциональную боль. И в какой-то момент возникает вопрос – можем ли мы снова оживить себя? Ухаживая за участком, выращивая растения и заботясь о них, мы постоянно сталкиваемся с процессами смерти и возрождения. Естественные циклы роста и увядания помогают нам понять и принять, что существует такая часть жизненного цикла, и, если мы не можем проявить свою скорбь, нас как будто охватывает вечная зима.
Помочь нам осмыслить этот опыт могут также ритуалы или другие символические действия. Но в светском и потребительском мире, в котором сейчас живут многие из нас, мы утратили связь с традиционными обрядами и инициациями, которые могли бы помочь нам сориентироваться в жизни.
Садоводство само по себе может быть формой ритуала. Уход за садом преобразует внешнюю реальность и порождает красоту вокруг нас, но также действует и внутри нас благодаря своему символическому смыслу. Сад знакомит нас с тем набором метафор, которые на протяжении тысячелетий[23] на самом сокровенном уровне формировали человеческую психику, – метафор настолько древних, что они практически скрыты в глубинах нашего мышления.
Садовничество – это то, что происходит, когда встречаются две творческие энергии – человека и природы. Это место пересечения между тем, что есть «я» и «не-я», между тем, что мы замышляем, и тем, что дает нам окружающая среда для работы. Здесь мы преодолеваем пропасть, разделяющую фантазии в нашей голове и землю под нашими ногами, и знаем, что, хоть мы не можем остановить силы смерти и разрушения, мы можем, по крайней мере, бросить им вызов.
* * *
Где-то в недрах моей памяти таилась история, которую я, должно быть, слышала в детстве и которая вспомнилась мне при написании этой книги. Это классическая сказка, в которой фигурируют король с прекрасной дочерью и женихи, просящие ее руки. Король решает избавиться от женихов, поставив перед ними невыполнимую задачу. Он объявляет, что единственный человек, который может жениться на его дочери, – это тот, кто принесет ему предмет настолько уникальный и особенный, что никто в мире не видел его раньше. Его взгляд короля, и только его, должен быть первым, что упадет на него. Претенденты, как им и положено, отправляются в далекие экзотические места в поисках того, что, как они надеются, гарантирует им успех, и возвращаются с необычными подарками, которые они сами даже не видели. Какими бы тщательно завернутыми и удивительными ни были их находки, другой человеческий глаз всегда смотрел на них раньше – кто-то либо создал эти красивые предметы, либо нашел их, как драгоценный камень, в самой глубокой алмазной шахте.
У дворцового садовника был сын, тайно влюбленный в принцессу, и он интерпретирует вызов по-своему – так, как это обусловлено его тесными отношениями с миром природы. Деревья в саду стонут под грузом орехов, и он дарит один королю вместе с парой щелкунчиков. Король озадачен таким ординарным презентом, но сын садовника объясняет, что, если король расколет орех, он увидит то, чего раньше не видела ни одна живая душа. Король, разумеется, вынужден выполнить свое обещание; так что, как и во всех хороших сказках, это история о том, как богатство и любовь соединились. Но сказка еще и о чудесах природы, которые нельзя недооценивать. Более того, это история о правах и возможностях человека, потому что природа – это то, что доступно всем нам.
Если бы в мире не было потерь, у нас не было бы мотивации творить. Как писала психоаналитик Ханна Сигал[24]: «Именно тогда, когда мир внутри нас разрушен, когда он мертв и лишен любви, когда наши близкие разбиты на части, а мы сами беспомощны в своем отчаянии – именно тогда мы должны выстроить наш мир заново, собрать его по кусочкам, вдохнуть жизнь в мертвые фрагменты, воссоздать жизнь».
Садоводство – это о том, чтобы приводить жизнь в движение, и семена, эти кажущиеся мертвыми фрагменты, помогают нам отстроить мир заново.
Именно эта новизна так притягательна в саду, где жизнь бесконечно меняет формы и перестраивается. Сад – это место, где мы можем присутствовать при его зарождении и участвовать в его создании. Это заметно даже по скромной картофельной грядке – когда мы переворачиваем рыхлую землю, на свет появляется россыпь картофеля, которую никто никогда не видел раньше.
2. Зеленая природа – природа человека
В осеннем сердце – как я мог
Мечту лелеять, что придет расцвет?
Под землю глубоко
Цветок зимой уходит…
Джордж Герберт (1593–1633), «Цветок»
Подснежники – это первый признак новой жизни в нашем саду. В этот момент понимаешь, что зима начинает сдавать свои позиции. Их зеленые побеги пробираются наружу из темной земли, а простые белые цветы – это квинтэссенция намерения начать все с чистого листа во всей его абсолютности.
Каждый февраль, перед тем как подснежники отомрут, мы делим некоторые из них и рассаживаем. Хотя большую часть года эти цветы невидимы, они растут и размножаются под землей. Местные мыши не трогают подснежники, питаясь другими луковицами в саду, позволяя цветам самозабвенно размножаться. Мне греет душу не только их количество, но и ощущение наследия – легионы подснежников, которыми сейчас покрыт наш участок, начались с нескольких ведер луковиц, пересаженных из сада матери Тома более тридцати лет назад.
Обновление и регенерация происходят в растительном мире естественным образом, в то время как восстановление нашей психики не наступает так же естественно. Хотя разум внутренне стремится к росту и развитию, в его работе есть подводные камни. Многие из наших автоматических реакций, сталкиваясь с травмами и потерями, такими как избегание, оцепенение, изоляция и навязчивые мысли, на самом деле работают против возможности исцеления.
Повторяющиеся паттерны тревожного и навязчивого мышления, возникающие при депрессии, создают порочный круг. Такого рода фиксация – это попытка ума разобраться в определенных вещах. Однако стремление решить не поддающиеся объяснению проблемы запирает нас в тупике и мешает двигаться вперед. Депрессия обладает еще одной присущей ей цикличностью: когда мы в депрессии, то воспринимаем и интерпретируем мир и самих себя гораздо более негативно, что, в свою очередь, подпитывает наше плохое настроение и усиливает желание изолироваться от всего. Истина заключается в том, что, предоставленный самому себе, разум легко заводит нас в «кроличью нору».
Я помню одну пациентку, которая задолго до того, как я начала задумываться о терапевтическом эффекте садоводства, посеяла семя в моем сознании. Кей, назовем ее так, жила со своими двумя сыновьями в квартирке с небольшим садом. Она страдала от повторяющихся приступов депрессии, порой довольно тяжелых. Ее детство было омрачено насилием и родительским пренебрежением. Во взрослой жизни женщина изо всех сил старалась выстраивать здоровые отношения и воспитывала своих сыновей в основном самостоятельно. В подростковые годы мальчики довольно часто конфликтовали, и когда они оба достаточно рано покинули дом, Кей снова впала в депрессию. Впервые за двадцать лет она вдруг оказалась в доме одна.
В ходе терапии выяснилось, что у женщины очень много негативных чувств по отношению к себе. Они возникли еще в детстве и мешали ей впускать в свою жизнь что-то хорошее, поскольку в глубине души Кей считала, что не заслуживает этого. Если что-то хорошее все же случалось, через какое-то время она начинала беспокоиться о том, что потеряет это. В результате она часто саботировала отношения и другие возможности изменить свою жизнь, тем самым пытаясь предотвратить те разочарования, которые, как она думала, неизбежно последуют. Именно так депрессия становится самоподдерживающимся состоянием, в котором безопаснее не позволять развиваться чему-то новому, не рисковать, давая себе надежду, – из страха быть загнанным разочарованием в еще большую бездну.
У квартиры Кей был задний дворик с небольшим садом, который ее сыновья за все эти годы превратили в хаос. Теперь, когда они больше не жили дома, женщина решила привести его в порядок и в последующие месяцы завела себе привычку заниматься садом. Однажды она сказала мне: «Это единственный момент, когда я чувствую себя хорошо». Это заявление было поразительным, отчасти из-за той убежденности, с которой она его произнесла, но также и потому, что до того ей было трудно обрести чувство чего-то хорошего в своей жизни.
Так что же Кей имела в виду под тем, что она «чувствует себя хорошо»? Работа в саду отвлекала ее от собственного состояния и давала ей необходимое чувство убежища. И то и другое, несомненно, было ей только на пользу. Но прежде всего возможность наблюдать за ростом и развитием растений давала ей осязаемое доказательство, реальное подтверждение того, что мир не так уж плох и она тоже не так уж плоха. Кей обнаружила, что может что-то создавать, взращивать. Садоводство не было лекарством от ее депрессии, которая была слишком застарелой для этого, но это занятие помогло стабилизировать состояние Кей и дало ей столь необходимый источник самоуважения.
* * *
Хотя садоводство представляет собой творческий акт, его не всегда высоко ценят. Чаще всего его значение низводится до «приятного» хобби, а иногда и до необязательной роскоши; и в равной степени его могут относить к одной из форм весьма прозаичного и ничем не выдающегося ручного труда. Источник такой поляризации можно проследить вплоть до Библии. Эдемский сад был столь же прекрасен, сколь и изобилен, и до тех пор, пока Адам и Ева не были изгнаны оттуда, чтобы трудиться на скудной земле, они жили в условиях идеального совершенства. Если сад – это либо рай, либо каторжный труд, где же тогда золотая середина? Где садоводство представлено как значимая и содержательная деятельность?
История святого Маврилия[25], который был епископом Анже в начале пятого века, в какой-то степени дает нам ответ на данный вопрос. Однажды, когда Маврилий служил мессу, в церковь вошла женщина и стала умолять его пойти с ней и причастить ее умирающего сына. Не осознавая срочности ситуации, Маврилий продолжил мессу, но прежде, чем он закончил, мальчик умер. Охваченный чувством вины и собственной недостойности, епископ тайно покинул Анже и сел на корабль, направлявшийся в Англию. Во время путешествия ключи от городского собора выскользнули за борт, и он воспринял это как знак того, что ему не суждено будет вернуться. В Англии он стал работать садовником у одного знатного вельможи. Тем временем жители Анже отправили отряд на поиски своего любимого епископа. В конце концов спустя семь лет они нашли особняк дворянина и столкнулись с Маврилием, когда тот выходил из сада, неся плоды для своего хозяина. Они тепло приветствовали его, и Маврилий был поражен, когда они вручили ему те самые потерянные ключи от собора, которые им чудом удалось обнаружить во время своего путешествия.
Осознав, что теперь он прощен, Маврилий возобновил свое епископское служение и впоследствии был причислен к лику святых. Он изображен на фресках в Анже и на сохранившемся фрагменте гобелена копающим сад английского дворянина, окруженный фруктовыми деревьями и цветами, а также подносящим плоды своих трудов хозяину.
Моя интерпретация истории Маврилия заключается в том, что сожаление и самобичевание, которые он переживал после смерти мальчика, разрушили его чувство собственной идентичности и вызвали определенную форму депрессивного расстройства. В течение некоторого значительного периода времени он старался примириться с тем, что считал предательством своего долга заботы о ближнем. Садоводство стало для него возможностью компенсировать чувство вины за произошедшее. В конце концов ему удалось восстановить чувство собственного достоинства (что символизирует в истории возвращение ключей), и это позволило ему вернуться к своей прежней социальной роли и вновь установить связь со своим сообществом.
Однако после смерти Маврилия его семилетняя садоводческая деятельность стала трактоваться[26] в религиозном учении как пример того, что грехи можно искупить, «выполняя свою работу в духе покаяния». Тем не менее мною история Маврилия не воспринимается как пример покаяния или самонаказания. Он не бежал в пустыню и не возделывал суровую землю, как отцы-основатели раннего христианства, и не отправился в одиночное изгнание, как святой Фока или святой Фиакр, два святых покровителя садоводства. Вместо этого он решил выращивать цветы и фрукты в мирском месте. Возможно, работая в саду дворянина, Маврилий установил свои отношения с Богом, которые не требовали чрезмерного самонаказания, но гораздо более мягким способом предлагали ему второй шанс, шанс «сделать добро» и в конечном счете вернуться к своей истинной роли в мире. Мне нравится думать, что эта история – раннее свидетельство терапевтического действия садоводства, и я стала рассматривать ее как аллегорию восстановительного потенциала садовничества.
В следующем столетии святой Бенедикт со своими «Правилами»[27], прописывающими устав монашеской жизни, официально вывел садоводство из сферы покаянного труда и утвердил святость физического труда. Постулат святого Бенедикта, предложенный впервые, был революционным не только в рамках Церкви, но и в более широком контексте – в те времена обработка земли ассоциировалась с крепостным правом и обездоленными крестьянами.
Для бенедиктинцев садоводство стало своеобразным уравнителем: никто в монастыре не был слишком великим или слишком ученым, чтобы избежать работы в саду. Это была культура заботы и почтения, в которой к инструментам садовника относились с таким же уважением, как и к сосудам в алтаре.
Это был образ жизни, в котором тело, разум и дух находились в равновесии и в котором добродетельная жизнь была выражением нашей взаимосвязи с миром природы.
После падения Рима в Европе наступили темные времена, и земля остро нуждалась в восстановлении. В Римской империи наблюдался рост крупных поместий, или латифундий, которые держались на системе рабского труда и эксплуатации земли до полного истощения. По мере того как орден Святого Бенедикта рос, росло и его влияние. Монахи присоединили к своему ордену некоторые из этих заброшенных и разрушенных поместий и приступили к их развитию, строя монастыри и возрождая земли. Восстановительная работа, которую предприняли бенедиктинцы, была важна как с материальной точки зрения, так и с духовной. Святой Бенедикт верил в неразрывную связь материи и духа и в то, что жизнь духа должна быть основана на отношениях с землей.
В типичном бенедиктинском монастыре были виноградники, фруктовые сады и участки для выращивания овощей, цветов и лекарственных трав. Были также огороженные сады, которые использовались как места для спокойного уединения во время медитации и для восстановления после болезни. Рассказ святого Бернара о садах при богадельне в аббатстве Клерво[28] во Франции датируется одиннадцатым веком и является одним из самых ранних описаний терапевтического воздействия сада. «Больной сидит на зеленой лужайке, – писал он, – и для облегчения его болей благоухание всех видов трав услаждает его ноздри… прекрасная зелень пряных растений и деревьев питает его глаза… хор разноцветных пичуг ласкает его уши… земля дышит плодородием, и сам больной глазами, ушами и ноздрями наслаждается всеми прелестями цветов, рулад и ароматов». Это поразительно чувственный рассказ о том, как черпать силы из красоты природы.
Уникальная женщина, аббатиса двенадцатого века, святая Хильдегарда Бингенская развила бенедиктинское учение дальше. Имея высокий авторитет как композитор и теолог, а также как знаток лекарственных трав, она, кроме того, разработала свою собственную философию, основанную на связи между человеческим духом и растительной силой земли, которую назвала виридитас[29]. Подобно истоку реки, виридитас является источником энергии, от которой в конечном счете зависят все остальные формы жизни. Это слово сочетает в себе два латинских слова, означающих «зеленый» и «истина». Виридитас – это источник добра и здоровья на контрасте с «аридитас», или сухостью, которую Хильдегарда считала противоположностью жизни.
Озеленяющую силу виридитас можно трактовать как буквально, так и символически. Это может в равной степени относиться как к расцвету природы, так и к энергии человеческого духа. Поместив «зеленость» в центр своего учения, Хильдегарда утверждала, что люди могут преуспевать только тогда, когда процветает природный мир. Она понимала, что существует безусловная связь между здоровьем планеты и физическим и духовным здоровьем человека, поэтому ее деятельность часто считают предтечей современного экологического движения.
В саду, полном света и энергии нового роста, зеленый пульс жизни ощущается сильнее всего. Независимо от того, понимаем ли мы мощность природной силы роста через призму веры в Бога, Матерь-Землю, биологию или сочетание всего перечисленного, налицо действие живой взаимосвязи. Садоводство – это обмен, посредством которого природа дает сбыться нашим регенеративным стремлениям, будь то превращение отходов в питательный компост, помощь насекомым-опылителям или украшение земли. Садоводство включает в себя, в том числе, и борьбу с вредителями и сорняками, чтобы проявленная забота могла затем проявиться во всем разнообразии форм – в зелени и тени, цветах и красоте, и во всех плодах земли.
* * *
Эмоциональное значение восстановления[30], как правило, упускается из виду в современном мире, однако оно играет важную роль в нашем психическом здоровье. В отличие от религиозного отпущения грехов, психоаналитический взгляд на восстановление после переживания или утраты не является черно-белым – вместо этого, подобно постоянно трудящемуся садовнику, нам на протяжении всей жизни нужно проходить через различные формы эмоционального восстановления. Мелани Кляйн впервые осознала важность этого, наблюдая за играющими маленькими детьми. Она была поражена тем, насколько часто в их рисунках и играх проявлялись или тестировались разрушительные импульсы, после чего следовали те или иные действия на восстановление, где дети проявляли любовь и заботу, – и во всем этом цикле заключался некий особый смысл.
Кляйн проиллюстрировала свои мысли рассуждениями на тему оперы Равеля под названием L’Enfant et les sortilèges («Дитя и волшебство»)[31]. По сюжету, основанному на рассказе Колетт, мать отправляет своего маленького сына в комнату за отказ делать домашнее задание. Там мальчик впадает в ярость и с наслаждением громит свою комнату, достается и домашним животным. Внезапно комната будто оживает, и ребенок начинает ощущать угрозу и тревогу.
Появляются две кошки и выводят мальчика в сад, где дерево стонет от боли из-за пореза, который был сделан накануне. Мальчик начинает испытывать жалость и прижимается щекой к стволу дерева, и тут перед ним предстает стрекоза, подругу которой он недавно поймал и убил. Ребенок начинает понимать, что насекомые и животные в саду относятся друг к другу с трепетом и любовью. Внезапно завязывается драка: некоторые из животных, которых мальчик ранее обидел, начинают мстить, кусая его. В драке получает ранение белка, и ребенок инстинктивно снимает шарф, чтобы перевязать ее раненую лапу. Благодаря этому акту заботы мир вокруг него преображается. Сад перестает быть враждебным местом, и животные поют ему о его доброте, помогая вернуться в дом и помириться с матерью. Как писала Кляйн: «Он вернулся в гуманный мир помощи».
Детям нужно видеть положительное подтверждение собственных действий в окружающем мире, а кроме того, им нужно верить в свою способность любить. То же самое относится и ко взрослым. Но когда нас засасывает воронка гнева и негодования, как этого маленького мальчика, нам довольно трудно отпустить обиды, особенно если на кону наша гордость. То, что в конечном счете позволяет этим чувствам трансформироваться, возвращая нам импульсы доброты и заботы, – больше напоминает что-то мистическое, и иногда это происходит не напрямую. Обстановка в саду помогла маленькому мальчику развить чувство сострадания, заставив его осознать уязвимость и взаимосвязь всех форм жизни, и тогда он смог наладить отношения со своей матерью. Восстановление благородных и отзывчивых чувств формирует круг добродетели, который ведет к надежде вместо гнева и отчаяния. Это свойство нашей психики является аналогом циклу жизни в природе, в ходе которого разрушение и распад сменяются возрождением и обновлением.
Растения гораздо менее сложны и не столь недоброжелательны, как люди, и потому работа с ними может помочь нам воссоединиться с нашими животворящими импульсами. Для моей пациентки Кей садоводство стало способом выражения ее чувств пестования и заботы, на которые не влияли непредсказуемость и сложность человеческих отношений. Когда вы находитесь в саду, уровень жизненного фонового шума снижается, и можно убежать от мыслей и суждений других людей о вас. Пространство сада дает больше свободы для того, чтобы быть довольным собой. Это освобождение от межличностной сферы жизни может, как это ни парадоксально, стать способом воссоединения с нашей человечностью.
Так же, как и с воспитанием детей, в саду мы никогда полностью не контролируем ситуацию. Садовник может обеспечить условия для роста растений, остальное же зависит от жизненной силы саженцев, которые будут расти каждый по-своему и в свое время. Но это не значит, что нужно пускать все на самотек: забота и уход требуют от садовника особой формы внимания, настройки, чтобы замечать мелкие детали. Растения очень чувствительны к окружающей среде, и, конечно же, существует множество различных переменных факторов – температура, ветер, дождь, солнце и вредители. Многие растения, несмотря ни на что, справляются с этим, но хороший уход за садом подразумевает внимательное отношение к ним, бдительность за их состоянием и нуждами.
Возделывая землю, мы культивируем бережное отношение к миру, вопреки тому, что позиция неравнодушия и заботы, как правило, не особо поощряется в современном мире. Культура «не ремонтируй, а замени» в сочетании с изолирующими нас от реальности социальными сетями и быстрым темпом городской жизни породила ценности, которые обесценивают заботу и бережное отношение ко всему. Забота давно перестала быть в центре нашей жизни, что сейчас превратилась, как недавно заметила эколог и общественный активист Наоми Кляйн, в «радикальную идею»[32].
И дело здесь не только в ценностях – в современном мире существуют реальности, которые работают против подобных побуждений. Наши машины стали слишком технически сложными для большинства людей, чтобы даже подумать об их ремонте. Кроме того, мы привыкли к постоянной оценке через отзывы и «лайки», уведомления о которых каждую минуту приходят на наши смартфоны и прочие устройства. Происходит обесценивание более медленных ритмов естественного течения времени – не только растений, но и наших физических и ментальных процессов. Эти ритмы не соответствуют менталитету «быстрого решения», который стал доминировать в большинстве областей современной жизни.
Подобное давление проявляется и в виде спроса на услуги и программы лечения, которые обещают стремительные результаты, как будто можно вмиг восстановить психическое здоровье. Хотя выявление дезадаптивных мыслей или неоправданных чувств может помочь нам понять проблему и тем самым сразу снизить тревожность, все равно потребуется много месяцев, чтобы сформировать нейронные связи, которые сопутствуют длительным изменениям. В более сложных ситуациях нам не только нужно ждать, пока они сформируются, но и необходимо сначала достичь той точки, когда мы действительно хотим, чтобы они возникли. Несмотря на наше острое желание перемен и постоянные мысли о том, что мы этого хотим, перспектива их наступления почти всегда вызывает у нас сильное беспокойство.
Самая распространенная метафора, используемая в наши дни для описания мозга, – это компьютер. Такое сравнение только подкрепляет идею о том, что можно быстро исправить любую ситуацию. Физическая структура мозга уподобляется аппаратному обеспечению, разум – программному обеспечению, и к функционированию нашего ума применяются такие термины, как «софт», «модуль» и «приложение». Неразвитый мозг младенца иногда даже сравнивают с базой данных, ожидающей ввода информации. Эта метафора «мозг как компьютер» вводит в заблуждение, поскольку согласно ей можно отделить наше аппаратное обеспечение от программного. Такая тесная связь этих двух понятий в данном случае делает их фактически неразделимыми. Переживания, мысли и чувства постоянно формируют наши нейронные сети, а они, в свою очередь, влияют на то, как мы думаем и чувствуем. Но настоящая проблема представленной метафоры заключается в том, что она отделяет нас от природы и нашего естества.
* * *
Идея о том, что мы можем культивировать душу или собственное Я, как сад, восходит еще к древним временам, и современная наука все чаще использует данную метафору в отношении мозга. Так происходит замена одной метафоры на другую, поскольку для человеческого мозга образность – удобный способ переработки информации. Кроме того, сравнение «мозг – сад» более точно. Клетки, которые формируют наши нейронные сети, растут в форме древовидных ветвящихся структур и первоначально были названы дендритами по аналогии с греческим словом, обозначающим дерево, из-за их визуального сходства с ним. Кроме того, как было недавно обнаружено, нейронные структуры и растения растут в соответствии с действием одних и тех же трех математических законов[33]. Существует и более глубокое сходство – в мозгу происходят активные процессы «обрезки и прополки», которые поддерживают здоровье наших нейронных сетей, и осуществляются они группой клеток, которые функционируют как постоянные садовники мозга.
В самом начале жизни мозг представляет собой дикую, невозделанную местность из более чем 500 миллиардов нейронов. Чтобы развиться в зрелый мозг, 80 процентов этих клеток необходимо удалить, чтобы освободить место оставшимся клеткам для создания рабочих связей и сложных сетей. Этот процесс порождает уникальную модель взаимодействия, которая делает нас теми, кто мы есть. Мозг развивается в раннем возрасте в соответствии с воспитанием, в результате любви, заботы и внимания, которые получает ребенок. По мере того как нейроны мозга активизируются в ответ на переживания, связи между соседними нейронами либо усиливаются, либо ослабевают. Место их контакта между собой, известное как синапс, представляет собой крошечный промежуток, через который проходят химические вещества мозга – нейротрансмиттеры, чтобы соединиться с рецепторами на другой стороне. Со временем неиспользуемые синапсы удаляются, а те, которые используются регулярно, укрепляются и приобретают пространство для роста.
Нейронные сети в нашем мозге формируются и перестраиваются на протяжении всего жизненного цикла. Способность нейронных связей изменяться подобным образом называется пластичностью – термин, который происходит от греческого слова plassein, означающего «придавать форму» или «формировать», однако в наши дни он приобрел негативное определение как что-то неестественное. Когда это явление было впервые обнаружено в 1950-х годах, никто не имел еще ни малейшего представления о том, как происходит формирование нейронных сетей в мозге. Это оставалось загадкой до тех пор, пока не была раскрыта роль микроглиальных клеток. Данные клетки, которые являются частью иммунной системы, составляют одну из десяти видов клеток головного мозга. Раньше считалось, что они остаются пассивными до тех пор, пока их не активирует инфекция или травма, но сейчас есть подтверждения, что они появляются у эмбриона всего через несколько дней после зачатия и с самого начала участвуют в том, как мозг развивается и восстанавливается.
1 Галлиполийская кампания – военная кампания в период Первой мировой войны, проходившая на территории современной Турции. – Прим. пер.
2 Вордсворт, Уильям (1770–1850) – английский поэт-романтик, условно относимый к так называемой «Озерной школе». – Прим. пер.
3 Из стихотворения «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства».
4 Из стихотворения «Строки, написанные на расстоянии нескольких миль от Тинтернского аббатства при повторном путешествии на берега реки Уай». Перевод В. Рогова. – Прим. пер.
5 Концовка надписи, размещенной над вратами ада в «Божественной комедии», созданной Данте Алигьери в 1307–1321 годах («Ад», песнь 3, строфа 3). – Прим. пер.
6 10 июля 1976 года в результате взрыва на итальянском химическом заводе образовалось облако диоксина, которое осело на город Севезо, к северу от Милана. Сначала начали умирать животные, через четыре дня люди стали чувствовать себя плохо, потребовались недели, чтобы эвакуировать город.
7 В 2013 году, по данным ВОЗ, депрессия была второй причиной инвалидности во всем мире. В 2014 году у 19,7 % жителей Великобритании в возрасте 16 лет и старше наблюдались симптомы тревоги или депрессии – на 1,5 % больше, чем в 2013 году. Отчет Фонда психического здоровья за 2016 год. Случаи распространенных психических расстройств, таких как депрессия и тревога, у людей в возрасте 16–74 лет выросли с 16,2 % в 2007 году до 17 % в 2014 году. (Управление национальной статистики, 2016 г.) Adult psychiatric morbidity in England, 2014: results of a household survey.
8 McGhee, R. D. (1993). Guilty pleasures: William Wordsworth’s poetry of psychoanalysis. The Whitston Publishing Co. and Harris Williams, M. & Waddell, M. (1991). The chamber of maiden thought: Literary origins of the psychoanalytic model of the mind. Routledge.
9 См. Рамачандран В. С., Блейксли С. Фантомы мозга. АСТ, 2019.
10 Wordsworth, D. (1991). The Grassmere journals. Oxford University Press. and Wilson, F. (2008). The ballad of Dorothy Wordsworth. London: Faber & Faber.
11 Предисловие Вордсворта к изданию стихотворения «Перевернутые столы».
12 Бьюкенен там же, Buchanan, C. & Buchanan, R. (2001). Wordsworth’s gardens, стр. 35, пишет: «Всю свою жизнь он писал свои стихи в саду, отмеряя шагами ритмы и распевая стихи вслух, прогуливаясь по дорожкам».
13 См. Dale, P. & Yen, B. C. (2018). Wordsworth’s gardens and flowers: The spirit of paradise. ACC Art Books. Также: Buchanan, C. & Buchanan, R. (2001). Wordsworth’s gardens. Texas Tech University Press.
14 Письмо Вордсворта Джорджу Бомону, цитируемое по Buchanan, C. & Buchanan, R. (2001). Wordsworth’s gardens, стр. 30.
15 Winnicott, D. W. (1953). Transitional objects and transitional phenomena., Int J Psychoanal, 34(2,) 89–97.
16 Винникотт Д. Игра и реальность. Институт общегуманитарных исследований, 2017.
17 Winnicott, D. W. (1958). The capacity to be alone. Int J Psychoanal 39:416–420.
18 См. Holmes, J. (2014). John Bowlby and attachment theory (2nd ed). Routledge.
19 Bowlby, J. (1971). Attachment and loss: Vol. 2. Separation. Pimlico. pp.177–8
20 См. Manzo, L. C. & Devine-Wright P. (2014). Place attachment: Advances in theory, methods and applications. Routledge. Также: Lewicka, M. (2011). Place attachment: How far have we come in the last 40 years? Journal of Environmental Psychology. 31, 207–230.
21 Chawla, L. (1992). Childhood place attachments. In I. Altman & S. M. Low (eds.), Place Attachment. Plenum Press. pp. 63–86.
22 Klein, M. (1940/1998). Mourning and its relation to manic-depressive states. В: Love, guilt and reparation and other works 1921–1945. Vintage Classics.
23 См. Lakoff, G. & Johnson, M. (1980). Metaphors we live by. University of Chicago Press.
24 Segal, H. (1981). The work of Hanna Segal: A Kleinian approach to clinical practice. London: J. Aronson. p.73.
25 См. Thacker, C. (1994). The genius of gardening. Weidenfeld & Nicolson. and Jones, G. (2007). Saints in the landscape. Tempus Publishing.
26 Butler, A. (1985). Butler’s Lives of the Saints. Burns & Oates.
27 Brooke, C. (2003). The age of the cloister: The story of monastic life in the middle ages. Paulist Press.
28 Цитируется по: Gerlach-Spriggs, N., Kaufman, R. E., & Warner, S. B. (2004). Restorative gardens: The healing landscape. Yale University Press. p.9.
29 Fox, M. (2012). Hildegard of Bingen: A Saint for our times. Namaste.
30 Klein, M. (1998). Love, guilt and reparation and other works: 1921–1945. Vintage Classics.
31 См.: Klein’s 1929 paper ‘Infantile anxiety situations reflected in a work of art and in the creative impulse’ ibid. pp.210–118.
32 New Statesman interview. (2 July 2017). https://www.newstatesman.com/2017/07/take-back-power-naomi-klein
33 Conn, A., Pedmale, U. V., Chory, J., Stevens, C. F., & Navlakha, S. (2017). A statistical description of plant shoot architecture. Current Biology, 27(14), 2078–2088.e3. https://doi.org/10.1016/j. cub.2017.06.009
Скачать книгу