Крысиная тропа бесплатное чтение

Филипп Сэндс
КРЫСИНАЯ ТРОПА
Любовь, ложь и правосудие по следу беглого нациста

Philippe Sands

The Ratline. Love, Lies and Justice on the Trail of a Nazi Fugitive

© Philippe Sands, 2020

© Издание на русском языке, оформление. ООО «ИД „Книжники“», 2023

* * *

Аллану, Марку и Лео, отцам и сыновьям, и в память о Лизе Джардин

Луки их сразят юношей

и не пощадят плода чрева;

глаз их не сжалится над детьми.

Ис., 13:18

Важнее понять палача, чем жертву.

Хавьер Серкас

К читателю

Описываемые в этой книге события происходят в историческую эпоху, когда часто перекраивались границы, менялись властители и названия городов. Например, на протяжении XIX века город, известный ныне как Львiв, назывался Лемберг и находился на восточной окраине Австро-Венгерской империи. Вскоре после Первой мировой войны он вошел в состав обретшей независимость Польши и назывался Lwów (Львув) до начала Второй мировой войны, когда его занял Советский Союз, для которого он был Львовом. В июле 1941-го город внезапно захватили немцы, сделавшие его столицей дистрикта Галиция в Генерал-губернаторстве и вернувшие ему название Лемберг. Летом 1944-го Красная армия изгнала оттуда нацистов и город стал Львiвом, частью Украины. Это название используется по сей день. Лемберг, Львiв, Львов и Lwów — одно и то же место.

С тем, как называть этот город и другие населенные пункты, менявшие имя на протяжении многих лет, возникало немало трудностей. Обычно я старался применять то имя, которое использовали те, кто управлял городом в описываемое время.

Действующие лица

Семья Вехтеров

Семья Отто:

Йозеф Вехтер, род. 29.12.1863, Хафран, отец

Марта (Пфоб) Вехтер, род. 23.09.1874, Вена, мать

Герта (Вехтер) Шатерни, род. 1898, сестра

Ильзе (Вехтер) фон Бёхайм-Хельдензин, род. 1900, сестра

Отто Густав, род. 1901

Шарлотта (Блекман) Вехтер, род. 1908, жена

Отто Рихард, род. 1933

Отто, род. 1961, племянник Хорста

Лизлотта (Лизл), род. 1934

Дарио, род. 1969, племянник Хорста

Вальтраут (Трауте), род. 1937

Хорст Артур, род. 1939

Хайдегунд (Хайде), род. 1940

Зиглинде (Линде), род. 1944

Семья Шарлотты:

Август фон Шейндлер, род. 1852, дед

Генриетта (Швиппель) фон Шейндлер, род. 1856, бабка

Карл Вальтер Блекман, род. 1868, отец

Маргарет (Мета) (фон Шейндлер) Блекман, род. 1878, мать

Ханне (Штерц) Блекман, род. 1902, сестра

Хелена (Кюфферле) Блекман, род. 1904, сестра

Генрих Блекман, род. 1904, брат

Шарлотта (Вехтер) Блекман, род. 1908

Вольфганг Блекман, род. 1909, брат

Рихард Блекман, род. 1914, брат

Семья Хорста:

Жаклин (Оллен) Вехтер, род. 1951, жена

Магдалена Вехтер, род. 1977, дочь

Гернот Галиб Штанфель, род. 1968, муж

Друзья и соратники Отто (1930–1945)

Отто Бауэр, заместитель Отто в Лемберге, 1942–1944

Ганс Блашке, «Немецкий клуб», участник Июльского путча, бургомистр Вены, 1943–1945

Мартин Борман, личный секретарь Адольфа Гитлера, 1943–1945

Йозеф Бюлер, генеральный секретарь Генерал-губернаторства в оккупированной Германией Польше, 1939–1945

Йозеф Бюркель, гауляйтер Вены, 1939–1940

Ойген Доллман, германский дипломат, член СС, посол в Ватикане, 1939

Карл Вольф, обергруппенфюрер CC, командующий сил СС и полиции в Италии, 1943–1945

Рейнхардт Гейдрих, начальник гестапо, 1934–1939, начальник Главного управления имперской безопасности, 1939–1942

Генрих Гиммлер, рейхсфюрер СС и начальник полиции, 1933–1945

Одило Глобочник (Глобус), гауляйтер Вены, 1938, высокий чин СС и полиции, 1939–1943

Артур Зейсс-Инкварт, канцлер Австрии, 1938, рейхскомиссар Нидерландов, 1940–1945, крестный отец Хорста

Эрнст Кальтенбруннер, «Немецкий клуб», главарь СС в Австрии, начальник Главного управления имперской безопасности, 1943–1945

Фридрих (Фриц) Кацман, начальник СС и полиции Лемберга

Альберт Кессельринг, генерал-фельдмаршал люфтваффе

Эрих Кох, рейхскомиссар Украины, 1941–1944

Фридрих-Вильгельм Крюгер, начальник СС и полиции Генерал-губернаторства в оккупированной Германией Польше, 1939–1943

Людвиг Лозакер, начальник канцелярии Отто в Лемберге

Карл Ляш, губернатор дистрикта Галиция, 1941–1942

Каетан Мюльман, историк искусства, офицер СС

Герман Нойбахер, бургомистр Вены, 1938–1940

Рудольф Павлу, участник Июльского путча, друг и коллега Отто, бургомистр Кракова, 1941–1943

Буркхардт (Буко) Ратман, 24-я добровольческая горнопехотная дивизия СС, 1943–1945

Вальтер Рауфф, офицер СС, сотрудник Главного управления имперской безопасности, шеф тайной полиции (Италия), 1943–1945

Вальтер Рафельсбергер, начальник СС и заместитель статсуполномоченного, Вена, 1938–1940

Альфред Рейнхардт, инженер, член партии

Ганс Фишбёк, рейхсминистр Нидерландов, 1940–1945

Трудл Фишбёк, его жена, подруга Шарлотты

Людвиг Фишер, губернатор Варшавы, 1941–1945

Ганс Франк, Генерал-губернатор оккупированной Германией Польши, 1939–1945

Бригитта Франк, жена Ганса Франка

Никлас Франк, сын Ганса Франка, род. 1939

Альфред Фрауенфельд, участник Июльского путча, нацистский гауляйтер Вены, 1930

Вильгельм Хюттль, штурмбаннфюрер СС, офицер разведки, коллега в Италии

Бальдур фон Ширах, руководитель гитлерюгенда, 1931–1940, рейхсгубернатор Австрии, 1940–1945

Альберт Шнец, офицер вермахта

Георг фон Эттингсхаузен, венский юрист, член партии

Хельга Эттингсхаузен, его жена

Знакомые Отто

Штефан Брасслофф, профессор Венского университета, учитель Отто, 1925

Эммануил (Манни) Браунегг, близкий друг Отто, Вена

Мелитта Видеман, журналистка

Симон Визенталь, охотник за нацистами

Карл-Густав Волленвебер, германский дипломат в Вене, 1940–1944

Рейнхардт Гелен, офицер разведки СС

Энгельберт Дольфус, канцлер Австрии, 1932–1934

Герберт Капплер, глава полиции СС, Рим, 1940–1944

Георг Липперт, архитектор, Вена

Нора Обераух фон Хёсслин, подруга Отто, Больцано

Фердинанд Павликовский, епископ, друг семьи Блекманов

Эрих Прибке, офицер СС, Рим, бежал в Аргентину по «крысиной тропе»

Франц Рерль, губернатор Зальцбурга, владелец дома в Тумерсбахе

Франц Иероним Ридль, журналист, Южный Тироль

Лотар Рюбельт, фотограф, Вена

Йозеф Торак, скульптор, знакомый Вехтеров, Тумерсбах

Фриденсрайх Хундертвассер, художник, у которого работал Хорст

Йозеф Хупка, профессор Венского университета, учитель Отто, 1925

Франц Штангль, комендант Треблинки, бежал в Бразилию по «крысиной тропе»

Ханс-Якоб Штеле, историк, писатель, знакомый Шарлотты

Луиза Эбнер, подруга Отто, Больцано

Пролог

Рим, 13 июля 1949 года

Состояние человека на койке номер девять было серьезным. Сильный жар и острая печеночная недостаточность не позволяли не только есть, но и сосредоточиться на честолюбии и на тех желаниях, которыми он руководствовался всю жизнь.

На табличке в ногах койки фигурировали скудные и в основном неверные сведения: «Пациент по фамилии Рейнхардт, поступил 9 июля 1949 года»^[1][2]. Дата была правильной, в отличие от фамилии. Настоящая его фамилия была Вехтер, но она насторожила бы органы безопасности, так как ее носитель, видный нацист, разыскивался за массовые убийства. В свое время он служил заместителем Ганса Франка, Генерал-губернатора оккупированной Польши, повешенного тремя годами ранее в Нюрнберге за убийство четырех миллионов человек. Вехтер тоже обвинялся в «массовых убийствах» — расстрелах и казнях более ста тысяч человек, и это еще по скромной оценке.

В Риме «Рейнхардт» очутился, находясь в бегах. Он считал, что за ним, обвиненным в «преступлениях против человечества» и в «геноциде», охотятся американцы, поляки, СССР и евреи. Он надеялся перебраться в Южную Америку.

Его отец был назван в истории болезни «Йозефом», что соответствовало действительности. В графе «имя» стоял пропуск. «Рейнхардт» называл себя Альфредо, но настоящим его именем было Отто.

В графе «занятие» значилось «писатель», и это было не вполне ложью. Отто Вехтер писал письма жене, вел дневник, хотя нечасто к нему обращался; как мне предстояло узнать, записи в этом дневнике делались с сокращениями или даже с использованием кода, что затруднило их расшифровку. Он также сочинял стихи, а в последнее время, соскучившись по развлечениям, написал сценарий кинофильма и даже манифест о будущем Германии, озаглавленный «Quo Vadis Germania?» — «Камо грядеши, Германия?».

В бытность свободным и могущественным он ставил свою подпись под документами, превратившими его потом в объект охоты. Его фамилия появлялась под важными письмами и постановлениями. В Вене он оборвал карьеры тысяч людей, включая двух своих университетских преподавателей. В Кракове он распорядился построить гетто. В Лемберге запретил работать евреям. Поэтому занятие пациента точнее было бы определить как и адвокатскую практику, и деятельность на посту губернатора и в звании группенфюрера СС. В последние четыре года он был сосредоточен на собственном выживании, скрывался, планировал бегство и надеялся, что у него это получится.

В истории болезни был указан его возраст — 45 лет. На самом деле он был на три года старше и недавно отметил очередной день рождения.

В графе «семейное положение» значилось «холост». В действительности он был женат на Шарлотте Блекман, к которой обращался в своих письмах Лотте или Ло. Она нежно называла его Хюмхен или Хюмми. У них было шестеро детей, а могло родиться еще больше.

Римского адреса указано не было. Собственно, он тайно проживал в монашеской келье на верхнем этаже монастыря Винья Пиа на городской окраине в излучине Тибра. Он любил плавать.

В истории болезни не уточнялось, что больного доставили в больницу два монаха из Винья Пиа.

О его состоянии в истории болезни говорилось:

По словам пациента, с 1 июля он не может есть; 2 июля у него поднялась температура, 7 июля появились признаки желтухи. У пациента повышен уровень сахара, обследование выявило болезнь печени — острую злокачественную желтуху (icterus gravis)^[3].

Как следует из других источников, за время пребывания в больнице Святого Духа у него побывали три посетителя. Один из них был епископом, близким ранее к папе Пию XII. Другой — врачом, работавшим во время войны в германском посольстве в Риме. Третьей была некая прусская дама, жена итальянского ученого, мать двоих детей. Она навещала больного ежедневно: в воскресенье, на следующий день после поступления в больницу, дважды в понедельник, один раз во вторник. В среду 13 июля она наведалась к нему в пятый раз. Она приносила гостинцы: фрукты или кусочек сахару, как советовал врач.

Посещения давались прусской даме нелегко. В первый раз ее строго допросил охранник, сочтя, что она недостаточно убедительно объяснила цель визита. Ей советовали не говорить лишнего, проявлять скромность, называться простой верующей. Она последовала совету, и охранник смягчился. Теперь ее уже узнавали.

Посетительницу поразили размеры палаты Бальиви. «Прямо как церковь»^[4], — скажет она жене больного (которой, если верить истории болезни, не существовало). Ей понравилась прохлада просторного помещения, позволявшая отдохнуть от дневной жары, настигавшей ее по пути из дому по Пьяцца деи Квирити, мимо фонтана, по поводу которого Муссолини сказал однажды, что четырем голым женщинам нечего делать в сквере.

Она вошла в палату Бальиви, миновала маленький придел, повернула направо и подошла к койке больного. Поздоровавшись, она произносила слова утешения, вытерла ему лицо мокрым холодным полотенцем, поменяла пропотевшую сорочку. Села рядом, на извлеченный из-под койки низкий табурет. Появление нового больного на соседней койке заставило ее аккуратно подбирать слова.

Сам пациент почти не мог говорить. Для лечения инфекции ему делали внутривенное вливание пенициллина, который снижал жар, но лишал сил. Ему велели меньше есть и пить: кофе с молоком, несколько капель апельсинового сока, столовую ложку декстрозы. Врачи советовали поберечь желудок.

С каждым визитом посетительница замечала перемену в больном. В понедельник он был слаб и мало говорил. Во вторник выглядел посвежевшим, стал разговорчивей: спрашивал о письмах, которых ждал, высказывал надежду, что старший сын, тоже Отто, сумеет его навестить до конца лета.

Нынче его слова звучали обнадеживающе, хотя сам он выглядел ослабевшим. «Мне становится гораздо лучше», — утверждал он. Она дала ему чайную ложку апельсинового сока. Он четко мыслил, глаза светились.

Он даже сформулировал длинную мысль: «Если Ло пока что не может прийти, это неважно, потому что этими долгими ночами я чувствовал, что она рядом со мной. Я счастлив, что между нами такая тесная связь. Она полностью меня понимает, все происходило и происходит так, как нужно»^[5].

Внутри у него все горело, но боли он не чувствовал. Казался спокойным, лежал неподвижно, держал посетительницу за руку. Она рассказывала, как провела день, описывала свою жизнь в Риме, детей. Прежде чем уйти, она легонько погладила его по лбу.

«Я в хороших руках, — сказал он ей на прощанье. — Увидимся завтра»^[6].

В половине шестого прусская дама простилась с пациентом, зарегистрированным под фамилией Рейнхардт. Она знала, что конец близок.

Тем же вечером его навестил епископ. По сообщению пастыря, перед тем как скончаться у него на руках, Рейнхардт сделал предсмертное заявление о том, что он стал жертвой отравления и опознал своего отравителя. Пройдет много лет, прежде чем о словах, предположительно сказанных им наедине епископу, станет известно другим людям.

Следующего дня больной уже не встретил.

Спустя несколько дней прусская дама написала Шарлотте Вехтер, вдове, письмо на десяти страницах. В нем она описала свою встречу с Вехтером несколько недель назад, вскоре после его приезда в Рим. «От него я узнала о вас, о детях, обо всем, что было ему дорого в жизни»^[7]. Рейнхардт поведал ей о своих трудах до и во время войны, а также в последующие годы, проведенные высоко в горах. В письме говорилось о его неугомонности, в нем содержался также намек на его поездку за пределы Рима, совершенную однажды в выходной. Название места, которое он посетил, как и имя человека, с которым тогда встретился, приведены не были.

В конце письма коротко упоминался диагноз. По мнению врача, причиной смерти послужила «острая печеночная недостаточность», форма «внутреннего отравления», вызванного, вероятно, пищей или водой. Дама поделилась своими соображениями о будущем, о том, как сильно Шарлотте будет не хватать ее «оптимистичного, дружелюбного спутника». Думайте только о детях, добавляла она, им нужна отважная и счастливая мать.

«Муж особенно любил в вас эту смелую жизнерадостность, то, что вы твердо стоите обеими ногами на земле»^[8]. Этими словами заканчивалось письмо, в котором так и не нашлось места для настоящего имени скончавшегося.

Письмо было датировано 25 июля 1949 года. Отправленное из Рима, оно достигло Зальцбурга и было доставлено по домашнему адресу Шарлотты Вехтер и ее шестерых детей.

Шарлотта хранила это письмо 36 лет. После ее смерти в 1985 году оно вместе с другими личными бумагами оказалось у ее старшего сына Отто-младшего. После смерти Отто-младшего в 1997 году оно перешло к Хорсту, четвертому ребенку. Тот обитал в пустом, просторном, обветшалом, но все еще великолепном замке в старой австрийской деревне Хагенберг между Веной и чешским городом Брно. Там, в закрытом частном владении, письмо хранилось много лет.

Потом, по прошествии еще двух десятков лет, в необыкновенно холодный день в замке Хорста побывал я. Я познакомился с ним за несколько лет до этого и знал, что архив личных бумаг его матери насчитывает тысячи страниц. В какой-то момент Хорст спросил, не желаю ли я увидеть оригинал письма прусской дамы. Я ответил утвердительно. Он покинул кухню, поднялся по крутым каменным ступенькам в свою спальню и подошел к старинному застекленному секретеру рядом с кроватью. На секретере стояла фотография его отца в эсэсовском мундире. Обратно в кухню он спустился с письмом в руках. Положив письмо на старый деревянный стол, он стал зачитывать его вслух.

В процессе чтения он сбился и всплакнул.

— Это неправда…

— Что неправда?

— Что мой отец умер от болезни.

В плите трещали дрова, хозяин выдыхал пар.

Я знал Хорста уже пять лет. Он выбрал именно этот момент для того, чтобы поделиться со мной тайной: своей уверенностью, что его отца убили.

— А какова правда?

— Лучше будет начать с самого начала, — сказал Хорст.

Часть I. Любовь

Я не был знаком со старой довоенной Веной, с ее музыкой Штрауса, ее волшебством, ее легким обаянием…

Грэм Грин. Третий, 1949

1. 2012, Хагенберг

Все началось с посещения Хорста Вехтера весной 2012 года, когда четвертый сын Отто и Шарлотты Вехтеров впервые пригласил меня в свой дом. Я пересек осыпавшийся ров и вошел через широкие деревянные двери в замок Хагенберг, где пахло плесенью и тлеющими дровами; этот запах пропитал, казалось, и самого Хорста. Мы пили чай, я познакомился с его женой Жаклин, он рассказал мне о своей дочери Магдалене, о пяти своих братьях и сестрах. Тогда же я узнал и о бумагах его матери, хотя пройдет еще много лет, прежде чем я увижу их все.

Этот визит был случайным. За полтора года до этого я приехал в украинский город Львов с лекцией о «преступлениях против человечества» и о «геноциде». Меня пригласил тамошний юридический факультет, но подлинной причиной моего приезда было желание найти дом, где родился мой дед. В 1904 году город Леона Бухгольца назывался Лембергом и был региональной столицей Австро-Венгерской империи.

Я надеялся заполнить лакуны в истории жизни Леона, выяснить, что произошло с его семьей; сам он хранил молчание о судьбе своих близких. Хотелось понять, что представлял собой он, и лучше разобраться в себе самом. Я нашел дом Леона и выяснил, что истоки «геноцида» и «преступлений против человечества» — юридических понятий, изобретенных в 1945 году, — можно проследить до города, где он родился. Та поездка побудила меня написать книгу «Восточно-западная улица», историю четырех мужчин: Леона, чья многочисленная семья из Лемберга и окрестностей была уничтожена в Холокост; Герша Лаутерпахта и Рафаэля Лемкина, учившихся в этом городе юристов, — это они вписали термины «преступления против человечества» и «геноцид» в приговор Нюрнбергского трибунала и в международное право; и Ганса Франка, Генерал-губернатора оккупированной Германией Польши, приехавшего в Лемберг в августе 1942 года и выступившего с речью, за которой последовало истребление евреев в области, известной как Галиция. Жертв этого и подобных действий Франка, за которые его осудили и повесили в Нюрнберге, насчитывалось 4 миллиона. Среди них семьи Леона, Лаутерпахта и Лемкина.

В процессе исследований мне попалась примечательная книга Никласа Франка «Отец» — рассказ о Гансе Франке. Я разыскал Никласа, и мы встретились на террасе симпатичного отеля под Гамбургом. Во время беседы, зная о моем интересе к Лембергу, он упомянул Отто Вехтера, заместителя его отца, нацистского губернатора Лемберга в 1942–1944 годах: Никлас водил знакомство с одним из его детей, Хорстом. Поскольку я интересовался городом, а также поскольку семья Леона сгинула в пору службы Вехтера в Лемберге, Никлас вызвался нас познакомить. Не обошлось без предостережения: в отличие от Никласа, отрицательно относящегося к своему папаше («Я против смертной казни, но случай моего отца — исключение», — сказал он мне менее чем через час после начала беседы), Хорст был к своему более лоялен. «Ничего, он вам понравится», — подбодрил меня Никлас с улыбкой.

Хорст принял предложение познакомиться. Я перелетел из Лондона в Вену, арендовал автомобиль, переехал через Дунай и двинулся на север по покрытым виноградниками холмам к старинной деревеньке Хагенберг. «Я станцую с тобой в Вене, — пело радио, — я похороню свою душу в фотоальбоме…»^[9] На протяжении всего пути меня не оставляла тревога, ведь Отто Вехтер скорее всего сыграл роковую роль в судьбе лембергской родни Леона: все они, за исключением одного, погибли в годы его правления. Тем не менее казалось, что имя Вехтера вычеркнуто из исторического повествования о том времени. Я смог выяснить, что он был австрийцем, мужем и отцом, юристом, видным нацистом. В 1934 году он был замешан в убийстве австрийского канцлера Энгельберта Дольфуса. После аншлюса в марте 1938 года в Австрию хлынули нацисты и Вехтер занял высокий пост в управлении Веной, где жили родители моей матери. Позднее его назначили губернатором оккупированного нацистами Кракова, а в 1942 году — губернатором Лемберга. После войны он как сквозь землю провалился. Мне хотелось узнать, что с ним произошло, свершилось ли правосудие. Добиваясь своей цели, я был готов перевернуть все замшелые камни. Так начинался долгий путь.

Напрасно я тревожился перед встречей с Хорстом. Он принял меня с воодушевлением — общительный, симпатичный высокий человек в розовой рубашке и в биркенштоках, с веселым взглядом и с подкупающе теплым гортанным выговором. Он был рад моему приезду в обветшалый барочный замок, служивший ему домом, — квадратное четырехэтажное строение с внутренним двором и широкими каменными стенами с густо заросшим рвом по периметру.

Он с восторгом поведал о недавнем визите известного актера и итальянского режиссера: «Два оскароносца в моем замке!» Киношники снимали картину «Лучшее предложение» — повесть о любви и преступлении, съемочной площадкой для которой служила изрядная часть Европы: Вена, Триест, Больцано, Рим. Тогда я еще мало знал, что́ значат эти места для семьи Вехтеров.

В сопровождении кота мы вошли в замок, знававший лучшие времена, заглянули в мастерскую, полную всевозможных инструментов, а также сохнущих фруктов, картошки и прочих овощей. Хорст набрел на этот замок в 1960-х годах, когда в нем обитала колония художников, предававшихся, по его словам, «тайным увеселениям». Два десятилетия спустя он купил его на те невеликие средства, которые унаследовал после смерти Шарлотты.

Он поведал об основных вехах своей жизни. Родился в Вене 14 апреля 1939 года, был наречен в честь автора нацистского гимна «Хорст Вессель»^[10]. Второе имя, Артур, родители дали ему в честь Артура Зейсс-Инкварта^[11], соратника и друга отца, крестного Хорста. Этот юрист в черепаховых очках был близок к Адольфу Гитлеру, после аншлюса недолго пробыл канцлером Австрии, а потом был назначен губернатором провинции Остмарк, Восточной марки, — так называлась Австрия в Третьем рейхе. Вскоре после рождения Хорста Зейсс-Инкварт получил назначение министром без портфеля в кабинете Гитлера, а через короткое время ему доверили управление оккупированной нацистами Голландии. Согласно завещанию Гитлера, составленному в 1945 году, Зейсс-Инкварту надлежало стать министром иностранных дел рейха. Но в считанные месяцы после этого юриста и крестного отца поймали, судили в Нюрнберге и повесили за совершенные им преступления.

Каково же было мое удивление, когда я увидел у кровати Хорста маленький черно-белый снимок Зейсс-Инкварта! Он красовался в одной рамке с фотографией его отца Отто, по соседству с портретом маслом деда, генерала Йозефа Вехтера, служившего в императорской армии в Первую мировую войну. На противоположной стене спальни висела фотография Шарлотты, сделанная в 1942 году. Хорст проводил ночи в обществе своих родных.

Он познакомил меня с женой Жаклин (Оллен), шведкой по рождению. Они обжили на нижнем этаже замка две уютные комнаты, отапливаемые большой дровяной печью; впрочем, особого тепла в их отношениях я не ощутил. Хорст угостил меня чаем. О родителях он рассказывал с гораздо большей любовью, чем Жаклин. Не вызывало сомнения, что им по-прежнему принадлежало заветное место в его сердце. Особенно близка ему была, видимо, мать, за которой он ухаживал в последние годы ее жизни; как мне предстояло узнать, он был ее любимцем. Отношения Шарлоты с четырьмя сестрами Хорста были непростыми; три из них, повзрослев, уехали за границу.

В тот первый мой визит Хорст убеждал меня, что едва знал отца, часто находившегося в военные годы вдали от семьи, которая оставалась в Австрии, когда дела службы призывали его в Краков, в Лемберг, в Италию, в Берлин. Я услышал, что Отто слыл «дамским угодником», что после войны он пропал, а потом умер в Риме.

Больше ничего в мой первый визит Хорст не рассказал. Тем не менее, как я уяснил, замок был в некотором смысле даром Отто, тайным местом уединения. По его словам, на четвертом десятке Хорст «выпал из нормальности». Причиной этого послужила история жизни отца. Сын отказался от прежней жизни и попытался нащупать собственный путь.

На самом деле «нормальность» оборвалась для шестилетнего Хорста в 1945 году. «Меня растили как юного нациста, но однажды этому пришел конец». То была национальная и личная травма: из-за падения режима рухнула и вся окружавшая семью жизнь, из проколотого воздушного шарика счастливого детства разом вышел весь воздух. Хорст припомнил свой день рождения в апреле 1945 года, когда, сидя у семейного дома в Тумерсбахе, он любовался озером Целлер. «Я был один, и я знал, что должен запомнить этот момент на всю жизнь». Его голос дрожал при воспоминании о том, как британские и американские самолеты сбрасывали в озеро неиспользованные бомбы. «Помню, весь дом сотрясался…» Он осекся, на глаза навернулись слезы. Он беззвучно плакал.

Позже Хорст провел меня по замку, где насчитывалось немало больших и малых комнат. Завершилась экскурсия на втором этаже, в его спальне, где со стен за нами наблюдали Йозеф, Отто, Шарлотта и крестный Артур. Хозяин достал фотоальбомы Шарлотты, и мы, сидя рядом, разворачивали их на коленях по одному. Он упомянул большой семейный архив, содержащий переписку его родителей, дневники и воспоминания матери, которые она писала для детей, вообще для потомков. В тот день я ничего этого не увидел, но слова об архиве запали мне в память.

Впрочем, несколько страничек из дневника Шарлотты 1942 года — книжицы, заполненной убористым почерком, — Хорст мне все-таки показал. Меня заинтересовала запись от 1 августа: в тот день Вехтеров посетил в Лемберге Ганс Франк, огласивший приказ о приведении в действие «окончательного решения» в дистрикте Галиция: эта речь обрекала на гибель сотни тысяч людей. Согласно записи того дня, Франк и Шарлотта играли в шахматы.

Мы вернулись к альбомным фотографиям, к истории жизни семьи, детей и внуков, дней рождения и каникул в горах. Счастливое семейство Вехтеров в сборе. Озёра, плавающий Отто — единственная фотография такого рода, которую я видел. «Мой отец любил поплавать», — сказал Отто. На другой странице альбома улыбающийся мужчина выбивает долотом свастику на стене в 1931 году. Другой мужчина стоит на фоне здания, перед ним — лес вздернутых в нацистском приветствии рук, под фотографией подпись: «Др. Геббельс»^[12]. Беседующая на крытом дворе троица, подпись угловатым почерком Отто: «А. Г.» Как я потом узнал, на этом снимке были запечатлены Адольф Гитлер, его фотограф Генрих Хоффман и некто третий. «Это не мой отец, — сказал Хорст. — Наверное, это Бальдур фон Ширах»^[13]. Так звали предводителя гитлерюгенда, тоже осужденного в Нюрнберге, чей внук Фердинанд стал неплохим писателем.

Мы продолжали переворачивать страницы. Вена, осень 1938 года, Отто в своем кабинете во дворце Хофбург, в узнаваемой форме эсэсовца. Польша, осень 1939 года, пожарища, беженцы. Людная улица, тепло одетые люди, старуха в платке, с белой нарукавной повязкой. Еврей — снимок сделан Шарлоттой в Варшавском гетто. Фотография Хорста с тремя из четырех его сестер. «Март 1943, Лемберг» — подписано почерком Шарлотты. Солнечный день, длинные тени. Записка Хорста Отто: «Дорогой папа, я нарвал для тебя цветов, целую, твой Хорсти-Борсти»^[14]. Тогда, в 1944 году, ему было 5 лет.

Мы ходили на цыпочках вокруг более щекотливых тем. Он спросил о моем деде и молча выслушал подробности. Я задал вопрос об отношениях его родителей. «Моя мать была убеждена, что мой отец прав, что он поступает верно». Она ни разу не сказала о нем дурного слова в присутствии сына, но тот не мог не признать существование темной стороны. «Я ощущал вину за своего отца». Хорст знал об «ужасных делах» режима, но их вторжение в повседневную жизнь произошло гораздо позже. Послевоенный период был временем молчания. Никто в Австрии не желал говорить о тех событиях — ни тогда, ни сейчас. Он намекнул на сложности с семьей, с племянниками и племянницами, но не вдавался в подробности.

Мы перешли к другим темам. Шарлотта видела Хорста успешным юристом, как его отец, но он сделал другой выбор. Хватит учебы, сказал он матери, лучше он свалит куда подальше. «Прощай, мама». Она была глубоко разочарована тем, что он пошел собственным путем. В начале 1970-х годов его познакомили в Вене с художником Фриденсрайхом Хундертвассером^[15]. «Я знал, что могу быть полезным Хундертвассеру, мы хорошо ладили, потому что он скромник вроде меня». Хорст работал у художника ассистентом, плавал на его яхте «Регентаг» («Дождливый день») из Венеции в Новую Зеландию с молодой женой Жаклин. В том плавании в 1977 году родился их единственный ребенок — дочь Магдалена.

«Почему-то мне было хорошо оттого, что Хундертвассер — еврей, — продолжал Хорст. — Возможно, в вас, Филипп, меня тоже привлекает ваше еврейство». Но мать художника боялась Хорста. «Она знала фамилию моего отца, знала, кем он был, и у нее остались тяжелые воспоминания, связанные со звездой Давида…» Говоря это, Хорст водил пальцами по своей руке в том месте, где могла бы быть нарукавная повязка.

Впрочем, объяснял он, историческая ответственность за отца — сложный вопрос. Отто был противником расовых теорий, не считал немцев сверхчеловеками, а всех остальных — унтерменшами. «Он хотел сделать что-то хорошее, хотел, чтобы дела двигались, хотел найти решение проблем после первой войны».

Так на все это смотрел Хорст. Его отец как достойный человек, оптимист желал, дескать, добра, но стал заложником ужасов, вина за которые лежала на других.

Я терпеливо слушал, не желая нарушать атмосферу нашей первой встречи.

Несколько дней спустя, уже в Лондоне, я получил от Хорста сообщение: «Благодарю за посещение Хагенберга с целью узнать о трагической судьбе семьи вашего деда в Лемберге». Он сообщил мне адрес человека из Лемберга, польского еврея, которому, как он писал, спас жизнь его отец. В то время, добавил он, «плачевное положение евреев воспринималось всеми как Schicksal, судьба».

Мой визит, писал он, скрасил его одиночество. Другие родственники не желают обсуждать прошлое, критически относятся к его усилиям, противятся тому, чтобы пролить свет на биографию Отто фон Вехтера.

Наша первая встреча вызвала у меня изумление и возбудила любопытство. Помимо воли я проникся симпатией к Хорсту, мягкому и открытому человеку, вроде бы не пытающемуся что-либо скрывать, сыну, ищущему в своем отце хоть что-то хорошее. При этом он не был готов принять мысль о реальной ответственности Отто Вехтера за события на территории, которой тот управлял. Мне захотелось больше узнать о его родителях. Подробности имеют значение.

2. 1901, Отто

Отто Густав Вехтер родился в Вене 8 июля 1901 года. Его отец, Йозеф Вехтер, офицер Австро-Венгерской империи эпохи Франца-Иосифа, был ревностным монархистом. Немецкоязычная семья с чешскими корнями происходила из судетского городка Хавран (ныне Гаврань в Чехии) на окраине империи, северозападнее Праги. Йозеф был также националистом и убежденным антисемитом. В браке с Мартой Пфоб из богатой венской семьи он растил троих детей.

У Отто было две старших сестры: Герта (1898 г. р.) и Ильзе (1900 г. р.) Его окружали любовью как единственного сына и как младшенького. Сохранилась фотография всего семейства^[16], сделанная придворным фотографом, когда Отто было всего несколько месяцев. Марта сидит, усатый Йозеф в мундире гордо держит сына. Это официальный портрет, зеркало жизни, посвященной монархии и империи.

Первые годы Отто провел в Вене^[17]; столица в ту пору достигла пика могущества, благосостояния и интеллектуального творчества. Венской оперой руководил Густав Малер, Зигмунд Фрейд развивал новые идеи психоанализа, Йозеф Хоффман и Коломан Мозер заправляли в «Венских мастерских» — новаторском сообществе художников и архитекторов. Бургомистр Карл Люгер правил железной рукой, не скрывая своего антисемитизма. Отто посещал начальную школу на Альбертгассе в Восьмом венском округе. Его успеваемость оценивалась как «очень хорошая».

Когда ему исполнилось семь лет, семья переехала на Адриатическое побережье, в Триест, где мальчик учился в немецкой школе на Виа делла Фонтана рядом с вокзалом. Он учил итальянский, проявлял способности к языкам и показывал «похвальные» результаты по всем предметам, кроме чистописания, удостоенного только оценки «удовлетворительно». Он принял первое причастие, перешел в среднюю школу, научился плавать в военной школе плавания. Он был целеустремленным и уверенным в себе и уже удобно чувствовал себя в униформе.

Летом 1914 года, когда разразилась война, семья находилась в Триесте. Йозеф, майор kaiserlich und kӧniglich (k. u. k.), т. е. императорской и королевской, армии, был направлен в Галицию, а затем назначен командиром 88-го пехотного полка, стоявшего близ Лемберга^[18]. Отто с матерью и сестрами переехал в Будвайс в Южной Богемии (ныне это Будеёвице в Чешской Республике), они провели год неподалеку, в Крумау. На уроках истории его увлекали Цезарь и Галльские войны, в физическом воспитании предпочтение отдавалось основам вооруженного и рукопашного боя.

Император Франц-Иосиф умер в 1916 году после почти 68 лет царствования. Через два года завершилась война, а с ней и четырехсотлетнее правление Габсбургов; Австрии пришлось довольствоваться огрызками ее былой славы. Семья Вехтеров, вернувшаяся в Триест, бедствовала. Йозеф вложил семейные средства в государственные облигации, которые полностью обесценились в результате послевоенного финансового краха. Зато его наградили орденом Марии Терезии за храбрость; награждение было запечатлено на пленку, пленка сохранилась, и я смог увидеть момент, когда Йозеф Вехтер стал дворянином^[19]. Теперь он — и позднее Отто — пользовался титулом Freiherr, барон. Вехтеры сделались «фон Вехтерами».

Летом 1919-го Отто закончил среднюю школу. Аттестат зрелости позволил ему поступить на юридический факультет Венского университета, где он и начал учиться 18 октября 1919 года. То было неспокойное время, отмеченное крушением империи и Русской революцией. Среди беженцев, хлынувших в Вену с восточных окраин бывшей империи, был и Герш Лаутерпахт из Лемберга^[20], поступивший вместе с Отто на юридический факультет и спустя четверть века предложивший правовое понятие «преступления против человечества» для деяний, которыми среди прочих запятнал себя и его бывший сокурсник^[21].

С фотографии на студенческом билете смотрит целеустремленный молодой человек с орлиным профилем, копной волос и большой «бабочкой». Он проучился на юридическом факультете пять лет, девять семестров. Среди его профессоров были уважаемые правоведы, включая Ганса Кельзена^[22], читавшего конституционное право, и Александра Холд-Фернека^[23], злобного националиста, считавшего, что пройдет еще миллион лет, прежде чем восторжествует «истинное международное право». Были среди них и евреи: Штефан Брасслофф, специалист по римскому праву^[24], Йозеф Хупка, знаток торговли и иных форм обмена^[25].

Отто, увлеченный спортсмен, вступил в венский гребной клуб «Донаухорт», расположенный на Дунае, и стал чемпионом Австрии на восьмерке. В выпущенной в 2017 году к 150-летней годовщине клуба брошюре Отто назван «чрезвычайно успешным и популярным» гребцом^[26]. Он также любил горы, активно занимался восхождениями и часто проводил выходные на лыжном курорте близ Вены. Его окружали многочисленные друзья, в том числе женщины, которых влекли его энергия и чувственность.

В университете Отто стал проявлять интерес к политике, разделяя отцовский национализм немецкоязычных Судет. Йозеф был одним из первых членов «Немецкого клуба» — сугубо мужского консервативного сообщества, приверженцы которого исповедовали пангерманизм и возражали против притока евреев и прочих беженцев с земель бывшей империи. «Покупайте только в арийских магазинах!»^[27] — призывал членов клуба его бюллетень.

В марте 1921-го, незадолго до назначения отца министром обороны, Отто принял участие в крупной антиеврейской акции в центре Вены. Их организовало движение Antisemitenbund (Антисемитская лига), созданное двумя годами раньше; 40 тысяч участников требовали лишить евреев основных прав граждан и собственности и изгнать всех прибывших после сентября 1914 года^[28]. Нападениям подверглись еврейские магазины и евреи — пассажиры трамваев^[29]. Отто арестовали, судили в районном суде Вены и приговорили к двум неделям тюремного заключения с отсрочкой на год^[30]. В прессе его назвали монархистом. Ему еще не исполнилось двадцати лет, а он уже перешагнул черту, отделявшую законопослушание от преступной деятельности.

Этот опыт развил у него вкус к политике. Я видел в венском архиве его билет члена Национал-социалистической партии, полученный в 1923 году^[31]. В 22 года Отто примкнул к первым последователям Адольфа Гитлера, бывшего венца. Молодой честолюбивый студент-юрист, исповедовавший антимарксистские и антисемитские взгляды, присоединился к австрийскому отделению политической партии, связанной с Германией. Через год он закончил учебу на юридическом факультете и стал неимущим, хоть и титулованным обладателем диплома и визитной карточки «Д-ра Отто барона фон Вехтера». Вооружившись ими, он стал стажироваться при различных судах, посещать разбирательства, набираться адвокатского опыта. В декабре 1925 года Венский апелляционный суд удостоверил его практический подход, юридические познания и «безукоризненное поведение»^[32].

В 1926 году скоропостижно скончалась мать Отто. Он переехал в маленькую квартиру в доме № 3 по Бройнерштрассе, близ собора Святого Стефана, в самом сердце Вены. Теперь на его фирменном бланке красовалась золоченая буква W под баронской короной, свидетельство знатности; началась череда стажировок по коммерческому праву. К весне 1929-го он трудится в конторе доктора Фёлькерта в здании XIX века в Четвертом округе Вены. В субботу 6 апреля политический активист, чемпион страны по гребле и адвокат-стажер отправился на Южный вокзал, чтобы поехать оттуда в горы Шнеерберг покататься в выходные на лыжах. В сопровождении друзей, мужчины и женщины, он сел в поезд, идущий до Пухберга, вошел в купе, занял место. Напротив молодой привлекательной брюнетки.

Так началось его знакомство с новым миром — промышленности, больших денег и еще большего честолюбия.

3. 1908, Шарлотта

Молодую брюнетку звали Шарлотта Блекман; 22-летняя студентка, изучавшая искусство, недавно вернулась из Англии, где провела год. В тот выходной она отправилась в горы в надежде с кем-нибудь познакомиться.

Шарлотта была на семь лет моложе Отто: она родилась в 1908 году в Мюрццушлаге, в сотне километров юго-западнее Вены. Этот городок, примостившийся в долине неспешной реки Мюрц в Штирийских Нижних Альпах, был известен как конечный пункт Земмерингской железной дороги — первой в мире горной железнодорожной магистрали, введенной в эксплуатацию еще в середине XIX века^[33]. Ныне городок полузабыт, и если его и помнят, то только как место, где Иоганнес Брамс написал свою Четвертую симфонию и где родилась лауреат Нобелевской премии по литературе Эльфрида Елинек.

Шарлотта была четвертой из шести детей Вальтера Блекмана, состоятельного протестанта-евангелика, и его католички-жены Меты. Семья владела основанным дедом Шарлотты сталелитейным заводом, славившимся качеством своей продукции, что шла на изготовление острых лезвий и всевозможных инструментов. На предприятии трудилось две тысячи рабочих — четверть населения городка.

По прошествии столетия от Блекманов почти не осталось следа. Завод перешел к другим владельцам, Herrenhaus — прекрасного хозяйского дома с садом, где родилась и жила с пятью братьями и сестрами Шарлотта, — давно не существует. Рядом с виллой «Луиза»^[34], где жили ее кузены, находится средняя школа, названная в честь Герты Райх, одной из 29 местных евреев, изгнанных из Мюрццушлага после прихода к власти нацистов в марте 1938 года. Фотографии в альбомах Шарлотты дают представление о мире, в котором она жила и которого лишилась: деревянные стенные панели, мебель с ручной резьбой, картины маслом, книги, деревянная лошадка, принадлежавший Шарлотте огромный кукольный дом.

На одной из фотографий запечатлено семейство Блекманов в феврале 1914 года, после рождения шестого (и последнего) ребенка. Шестилетняя Шарлотта — она смотрит прямо в камеру — выглядит весьма уверенной. Она была любимицей сурового Вальтера и мягкосердечной Меты, эта девочка с цветочком за ухом, прямая и невозмутимая, одаренная от природы сильной волей. Блекманов ждали перемены и обогащение, так как война увеличивала спрос на сталь для производства оружия и паровых машин для местных железнодорожных линий. В 1916 году компания Orenstein & Koppel выпустила локомотив «Лотте», названный в честь Шарлотты и предназначавшийся для узкоколейки, обслуживавшей заводы Мюрццушлага и Хёнигсберга^[35].

В ноябре 1918 года война закончилась. Канцлер Карл Реннер заявил в австрийском парламенте, что Австро-Венгерская империя повержена, испытывает национальное унижение и обречена на экономический крах, избежать которого, как и закабаления иностранными капиталистами, позволил бы союз с Германий^[36]. Заключенный вместо этого в сентябре 1919-го в Сен-Жермен-ан-Ле договор наложил на Австрию обязательство сохранять независимость в постоянных границах. Больцано и Южный Тироль перешли к Италии, немецкие Судеты стали частью Чехословакии, значительные части Штирии и Каринтии влились в Югославию. Мюрццушлаг очутился на восточной оконечности крохотной Австрии по соседству с новообразованным королевством словенцев и хорватов^[37].

Несмотря на политический хаос, повседневная жизнь не прекращалась. На тринадцатилетие тетя Августа подарила Шарлотте тетрадь, получившую имя Stammbuch, «Племенная книга». Девочка стала записывать события каждого дня и на всю жизнь сохранила эту книжицу; кроме дневниковых записей, на ее страницах появлялись тексты песенок, рисунки, воспоминания о членах семьи и друзьях; так создавалась картина зажиточной жизни, проходившей между большой семейной квартирой на Бельведерегассе в Вене, домом в Мюрццушлаге и каникулами в Европе. Один из друзей семьи, известный рентгенолог, нарисовал тушью в дневнике девушки обертку ее любимого швейцарского молочного шоколада Gala Peter^[38]. Поклонник-англичанин оставил строчку поэта Роберта Браунинга: «All’s love, yet all’s law» (Все — любовь, но все — закон (англ.) — ред.)^[39]. Один воздыхатель изобразил ее в ярко-желтом платье с темно-красным букетом в руках, другой звал в путешествие на поезде.

В целом у дочери владельца сталелитейного завода было беззаботное, благополучное детство со строгими, но справедливыми родителями. Сначала ее воспитанием занимался частный наставник дома, его сменила маленькая реальная гимназия в Вене, потом католическая реальная гимназия на Виднер Хауптштрассе. Скромная, но общительная Шарлотта была верным и преданным другом, поэтому многие ее знакомства продлились с ранних лет до самого конца жизни.

Она была близка с дедом по материнской линии Августом фон Шейндлером, классическим филологом и инспектором школ, автором учебников латыни, переводившим на немецкий «Илиаду» и «Одиссею» Гомера и любившим гулять с внучкой по садам Бельведера^[40]. «Да, этот высокий старик, уже вышедший на пенсию, гордо вышагивал, слегка сутулясь и заложив руки за спину, под руку с моей бабушкой… пунктуальный, как часы», — вспоминала она много лет спустя^[41]. Эти сады стали потом ее излюбленным местом встреч с молодыми людьми.

В 17 лет Шарлотта переехала в Вену к тете Августе: родители надеялись, что классическая певица поможет дочери изжить бунтарство. Тогда же она стала делать ежедневные дневниковые записи и сохранила эту привычку на четверть века, начав 1 января 1925 года с описания встречи Нового года с родителями. Она отзывалась о школьной жизни, обедах, занятиях английским, посещениях парикмахерской, игре на фортепьяно, оперных концертах, поездках по живописным окрестностям с подружками Верой и Пусси, каникулах в Целль-ам-Зее, занятиях спортом — теннисных матчах, восхождениях в горы. Благодаря своему богатству Шарлотта оказалась одной из первых женщин Мюрццушлага, севших за руль автомобиля.

В сентябре 1925 года она отправилась в Англию с родителями и с братом Хайни. Однообразие «невероятно скучной поездки» через всю Европу скрашивал мимолетный флирт. «Переглядывалась с привлекательным евреем» — этим была отмечена поездка на поезде из Нюрнберга во Франкфурт^[42]. Родители поместили ее в школу-интернат для девушек Гренвилл-Хаус в Истбурне^[43]. Целый учебный год она провела в шестом классе, совершенствуя свой английский под надзором директрисы миссис Иды Фоли, сестры Артура Конан Дойла — «отца» Шерлока Холмса^[44]. Фидо, как называла Шарлотта наставницу, стала ее подругой.

В Гренвилл-Хаус Шарлотта играла в хоккей на траве и стала умелой наездницей. В письмах домой она описывала службы в местной католической церкви, уроки красноречия и посещения театра, выделив «Юлия Цезаря» («недурно, но Брут не впечатлил») и «Венецианского купца» («захватывающе»). Она пристрастилась к опере, особенно полюбив Вагнера и Чайковского, оценила поэзию Руперта Брука и Уильяма Вордсворта. Уроки фотографии усилили ее интерес к художественным галереям и к живописи, поэтому большую часть рождественских каникул она провела в Лондоне, где посещала музеи: Национальную портретную галерею («чудесно»), «Тейт» («сказочно»), Национальную галерею («не могла наглядеться»). В Британском музее она пришла в восхищение от библиотеки на первом этаже.

Шарлотта была чрезвычайно общительной, обожала разглядывать людей («пила чай на Стрэнде, видела сказочного мужчину») и бродить по улицам («чудесно»). Она выискивала подходящие парикмахерские^[45], посещала балы (маскарады и прочие), ходила в кино, в театр и в оперу («Кавалер розы», «Кармен», «Летучий голландец», «Тристан и Изольда» — все за один месяц). Весной 1926 года она каталась на автомобиле по югу Англии вдвоем с подругой Лизлоттой Лоренц без мужского сопровождения. Зная, что родители такому варианту воспротивятся, она не спрашивала их разрешения. «Я была ужасной дочерью», — признавалась она. Маршрут включал Дорчестер, Эксетер и Тотнес, затем Корнуолл — и назад через Оксфорд. Намечалось второе путешествие, в Париж, но оно отменилось из-за Всеобщей стачки^[46].

В «Племенной книге» появлялось множество имен английских подруг: Синтия Коттрел, Джойс Смит, Бетт Кларк, Рут Беннет. Были и подруги-немки, в том числе Мицци Гетройер, чье имя я нашел в списке тех, кто спустя два десятилетия погиб в концентрационном лагере Штуттгоф в Польше^[47].

В конце июля пребывание в Англии подошло к финалу. После прощального обеда с Фидо Шарлотта отплыла в Данию. Стоя на палубе в расстроенных чувствах, она прощалась с огнями «ненаглядной Англии». «Я была близка к слезам, — записала она, — но все же не заплакала»^[48].

Осенью Шарлотта вернулась в венскую семейную квартиру на Бельведерегассе и поступила в Wiener Frauenakademie und Schule für freie und angewandte Kunst (Венскую женскую академию и училище свободного и прикладного искусства) на Зигельгассе в Третьем округе^[49]. Вместе с тремястами соученицами она посещала уроки рисования и дизайна, которые вели именитые художники, по большей части мужчины. Благодаря дизайнеру Йозефу Хоффману из «Венских мастерских» у нее развился художественный вкус^[50].

За пределами училища она много общалась, гуляла по Вене с дедушкой Августом, посещала концерты Венской филармонии, ездила на праздники в Мюрццушлаг, каталась на лыжах и совершала восхождения в ближних горах. В мае 1927 года семья праздновала в особняке Шейндлеров, родителей матери, их золотую свадьбу. Церемонию освятил местный сановник, епископ Фердинанд Павликовский — могущественный друг семьи со связями на самом верху Ватикана.

В дневнике нет и намека на какие-либо политические пристрастия. Гораздо больше Шарлотту занимала задача найти себе достойного мужа.

4. 1929, Вена

Утром в субботу 6 апреля Шарлотта проснулась в доме на Бельведерегассе. Под бой часов на башне католической церкви Святой Елизаветы, стрелки которых показывали восемь, зазвонил телефон: знакомый спрашивал, не желает ли Шарлотта провести выходной в окрестностях, на курорте Шнеберг. Умелая и азартная лыжница, она слишком хорошо знала эти горы, но звонивший ничего другого не предлагал. Уловив ее колебание, он сказал, что к ним присоединится Херма Сабо — чемпионка мира по фигурному катанию и золотая медалистка Олимпиады. Херму, дальнюю родственницу Шарлотты, всегда окружали привлекательные мужчины^[51].

Ни один из восьмерых спутников Хермы, явившихся на Южный вокзал, не вызвал у Шарлотты особого интереса, поэтому в Пухберг она поехала в другом купе. Вместе с ней ехали трое симпатичных молодых людей: девушка и двое мужчин. «Мне особенно приглянулся рослый блондин», — вспоминала Шарлотта потом; впрочем, он был с девушкой, поэтому сначала она его проигнорировала. Блондин назвался бароном Вехтером, и она принялась болтать с Отто фон Вехтером о разных мелочах.

К тому времени, пока поезд доехал до Пухберга, Шарлотта узнала, что молодая женщина — всего лишь сестра Отто Герта, и позволила себе им заинтересоваться. «Мой новый „барон“ был высок, строен, спортивен, имел правильные черты лица и очень красивые руки, — вспоминала она. — На мизинце правой руки он носил кольцо с бриллиантом, имел благородный облик, на такого обратила бы внимание любая девушка»^[52]. В конце концов Шарлотта провела выходные с новыми знакомыми и заночевала в одной комнате с Гертой. Они катались на лыжах — она смеялась над Отто, натиравшим ее лыжи воском («раньше ни один мужчина такого не делал»), — и обедали в ресторане «Фишерхютте»^[53]. Час за часом Отто становился все привлекательнее.

К ним присоединился Эммануэль (Манни) Браунегг, ближайший университетский друг Отто, от которого Шарлотта кое-что узнала о чемпионе страны по гребле, мечтавшем об адвокатской карьере. В Вену они вернулись вместе. Отто обещал позвонить, но, еще не доверяя ему, она сама взяла у него номер телефона. В тот вечер она записала и подчеркнула в дневнике его имя: барон Вехтер. Как она вспоминала спустя много лет, в тот день она «влюбилась в симпатичного, жизнерадостного Отто»^[54].

Она не пишет, о чем они говорили. Обсуждали ли они ее учебу, его политическую деятельность, адвокатскую работу или вступление в нацистскую партию в 1923 году, остается неизвестным.

Две недели они не виделись, но потом возник предлог — необходимость в совете юриста, и Отто явился к ней в художественное училище, где и проконсультировал. Снова они увиделись через три недели после ее возвращения с итальянских каникул. 4 мая она отправила ему из Рима открытку с замком Святого Ангела, за которым виднелся купол ватиканского собора Святого Петра рядом с больницей Святого Духа. «Я всегда сдерживаю свои обещания, — написала она. — Вернусь в понедельник». Никакой озабоченности она не высказала, хотя в дневнике записала: «Кто знает, вдруг Отто тем временем соблазнила какая-нибудь девушка?»^[55] Эта тревога будет преследовать ее много лет.

Еще через две недели они пошли на танцы. Отвозя Шарлотту домой, Отто попытался ее поцеловать. Она не возражала, но назавтра он попросил прощения и сказал: «Кстати, хочешь за меня замуж?» Она со смехом отклонила предложение, сочтя его шуткой; кроме того, она серьезно училась и не имела желания превращаться в скучную домохозяйку. Но втайне она была в восторге: «До чего красива была наша юная цветущая любовь, до чего я была счастлива!»^[56]

Она все лучше узнавала целеустремленного, веселого, шутливого, кокетливого Отто. Он гордился своим отцом, оплакивал рано умершую мать, представительницу процветающей венской семьи Пфобов. Семейные деньги пропали, когда Йозеф вложил их под конец войны в военные облигации — «из любви к родине», как объяснял его сын. Отто щеголял баронским титулом, но на большее рассчитывать не мог.

В то долгое первое лето они часто беседовали, гуляя по Городскому парку, бывали в Пратере, сидели на скамейках на Хельденплац, плавали в Тульн. В его 28-й день рождения Шарлотта смотрела, как он побеждает других гребцов в гонке на Дунае. Она ничего не рассказывала об Отто родителям, потому что вокруг него хватало других женщин, с которыми он часто флиртовал даже при ней. Она обращала внимание на то, как он любит обнимать и трогать женщин; эта его манера посеяла в ней семена ревности, пустившие глубокие корни. Она огорчилась, когда он подарил розу ее подруге Аните, поэтому не отвергала других вариантов и отвечала на приглашения вроде того, что получила от незнакомца в поезде. Она даже позволяла Виктору Кларвиллу по прозвищу Зибил, которого называла ein halb Juden («наполовину еврей»), продолжать бессмысленные ухаживания^[57].

В то лето они с матерью отправились в автомобильное путешествие через Европу в компании епископа Павликовского и его немолодого дородного друга монсеньора Алльмера, оказывавшего Шаролотте знаки внимания. Они проехали через Швейцарию и Францию, достигли Испании. Лурд произвел на них «ужасное впечатление»: к главной площади тянулась процессия из сотен людей на костылях. В Барселоне они посетили Всемирную выставку, пили мускат, любовались собором Святого Семейства, смотрели корриду в Кастель-де-Мар, побывали у «романтической скалы» Монсеррат^[58]. В Фигерасе от глупых шуточек монсеньора Алльмера Шарлотта даже описалась.

Шарлотта и Отто, плававший в это время на каноэ по Рейну, обменивались открытками и письмами; все их она сохранила. В конце лета Отто наведался в Мюрццушлаг, однако их отношения по-прежнему хранились в тайне. «Я была в него влюблена, но не могла показать своих чувств родителям». Мутти (так Шарлотта называла мать) привела бы в негодование одна мысль об удалом бароне. Осенью, когда возобновилась учеба, Шарлотта возила Отто (она называла его «Чепс» — от английского chap — «приятель») по судам. Его мало интересовали концерты и опера, поэтому они ходили в кино. Шарлотта успешно сдала годовые экзамены и вылепила по этому случаю глиняную вазу с гравировкой, изображающей их досуги^[59].

На Рождество Отто катался на лыжах в Кицбюэле без нее. Она просилась к нему, но отец не разрешил, и она осталась дома «печалиться». Они каждый день разговаривали по телефону; однажды разговор затянулся на час и девять минут и обошелся в целое состояние.

1930 год принес Шарлотте целый сонм новых воздыхателей, а Отто вел себя все так же легкомысленно. В январе они побывали на балу, где Шарлотта блистала в желтом вечернем платье из крепдешина с маленькими воланами. Они допоздна танцевали, после чего она позволила себе надеяться, однако наступила трехдневная тишина. Очередной бал, поездка в горы Шнеесберг, лыжная гонка в Альтенмаркте. Отто обратил внимание на некую Мелиту, за которой ухаживал раньше, и не звонил Шарлотте несколько дней. «Я никогда не могла быть полностью в нем уверена, — вспоминала Шарлотта. — Его поведение, манера чуть что обниматься с девушками заставляли меня снова и снова сомневаться в серьезности его отношения ко мне»^[60].

К концу весны дела как будто пошли на лад. Они отправились в горы на лыжах. Как-то раз они выступили в четыре утра и добрались до горной хижины, откуда открывался роскошный вид на гору Кёнигшпитце. Там сменяли друг друга лавины, от шума которых можно было оглохнуть. «Незабываемо!» — отозвалась об этом Шарлотта. Поднявшись на 3000-метровую гору Шёнтауфшпитце, они обнялись. Три часа восхождения, десять минут на съезд вниз, затем — замок с захватывающим видом на Мерано. Последовала ночь близости в Больцано, но отдаться возлюбленному полностью девушка не решилась.

Отношения развивались, хоть и медленнее, чем хотелось Шарлотте, зато начинала выстраиваться ее карьера. Она открыла у себя на дому ателье, ее выкройки имели спрос («1350 шиллингов за первый год — немало для начала»)^[61]. Она ездила со своими эскизами в Дрезден и в Ганновер, добивалась хороших продаж, привлекала внимание мужчин, но хранила верность Отто.

Осенью они, не отпросившись у ее родителей, поехали на три недели в Италию, захватив с собой Манни Браунегга, байдарки, надувные матрасы и три палатки. В Вероне они слушали «Бориса Годунова» Мусоргского, на озере Гарда ночевали в оливковой роще близ Сирмионе. Вокруг Отто роились «прекрасные синьорины», заставлявшие Шарлотту сомневаться, сможет ли она привыкнуть к вниманию, которое он к себе притягивал. В Венеции они переночевали в отеле на Гранд-Канале; от оливкового масла они сделались настолько смуглы, что кто-то назвал их Negri, «неграми». Она вспоминала ту поездку как «лучший отпуск в моей жизни, совершенно беззаботный и полный юной любви».

В Вене Шарлотта слегла с желтухой. Отто прилежно ее навещал, она надеялась, что он сделает ей предложение, но тщетно. По его собственным словам, ему не хотелось жениться на богатой. Но Рождество принесло новую надежду. Она «действительно принадлежала ему, любила его пуще всего на свете», этот человек мог навязать ей свою волю. «Мне это нравилось», как признавалась она сама, нравилось, что он во всем прав^[62].

Примерно тогда же Отто вступил в нацистскую партию. В его партийном билете стоял номер 301 097.

1931 год был омрачен смертью от пневмонии ненаглядного деда Шарлотты доктора Шейндлера, инспектора школ. Ему одному она доверила тайну своей любви к Отто и надежды на брак с ним. «Выйди замуж и нарожай десяток ребятишек», — советовал ей дедушка^[63].

В жизни установилась рутина. Художественное училище, соревнования по слалому на склонах Шнееберга, вечера со старыми друзьями, знакомство с новыми, среди которых были Ганс и Трудл Фишбёк^[64]. Живой интерес Отто к другим женщинам, включая состоятельную кузину Шарлотты Паулу — маленькую блондинку с «негритянскими губами» (ей предстоит досаждать Шарлотте еще четыре десятилетия) — не думал ослабевать. Шарлотта избавилась от Паулы, обогнав ее на лыжном соревновании; во всех прочих состязаниях она тоже была первой: четыре часа они с Отто штурмовали пик Цукерхютль (Сахарную голову), высотой 3505 метров, вооруженные только двумя ледорубами и веревкой.

В марте 1931 года, идя в ногу со временем и уважая интересы возлюбленного, Шарлотта подарила Отто книгу Адольфа Гитлера «Майн Кампф». Черная обложка без названия, только увенчанная золотым орлом свастика. «В борьбе и любви до конца», — написала она на форзаце^[65]. Спустя много лет я случайно вытянул с полки эту книгу, затерявшуюся в замке Хорста. «Не знал, что у меня она есть!» — воскликнул Хорст с радостным изумлением. Он давно потерял свой экземпляр «Майн Кампф» — подарок крестного отца, Артура Зейсс-Инкварта.

Через два месяца Шарлотта тоже вступила в партию и получила членский билет номер 510 379. Это произошло 28 мая 1931 года^[66]. В ее дневнике редко появлялись записи о политической деятельности Отто, а о его членстве в нацистской партии там вообще не упоминается, как и о его восхождении по служебной лестнице в Вене^[67]. Как районный глава нацистов в Вене он вступил по отцовским следам в «Немецкий клуб» и в январе 1932 года стал членом его совета^[68]. Многие члены клуба, с которыми он встречался, сыграют в его жизни важную роль: писатель Франц Иероним Ридль^[69], юристы Ганс Фишбёк, Артур Зейсс-Инкварт и Эрнст Кальтенбруннер^[70], будущий бургомистр Вены Ганс Блашке^[71]. Вильгельм Хёттль и брат Шарлотты Генрих Блекман тоже вступили в клуб^[72]. В Хофбурге, в штабквартире, проходили лекции и концерты. В январе 1931 года приезжал из Германии с лекцией Ганс Франк; слушателей собралось много, ведь он был адвокатом Адольфа Гитлера. Клуб стал центром заговоров и интриг австрийских нацистов.

Тем летом Отто провел пять недель в Мюнхене в Reichsführerschule, летней школе для будущих фюреров^[73]. «Я так занят, — писал он Шарлотте, — меня выбрали секретарем» группы из 90 нацистов, объединенных «чудесным чувством товарищества». Распорядок дня был составлен по-военному: «подъем, утренняя гимнастика, душ, завтрак, лекция 1, лекция 2, т. д., обед, т. д.»; вечером пение и игры, днем физкультура и строевая подготовка. «Все вместе весьма интересно и информативно — мы слушаем крупных партийных деятелей, перед нами выступил сам Гитлер, было чудесно»^[74].

Он вернулся с фотографиями для семейного альбома — того, который показывал мне Хорст в мой первый визит. В альбоме отсутствовала, правда, известная фотография учащихся летней школы, попавшаяся мне в другом месте. Ее сделал фотограф Гитлера Генрих Хоффман, Отто стоит во втором ряду, слева от Гитлера^[75].

«Снова, спустя пять недель, звонил Чепс», — записала в дневнике Шарлотта. Отметила она и политическое событие: через две недели после его возвращения она сделала в дневнике пометку Heimwehr putsch, имея в виду неудавшуюся попытку переворота, предпринятую группой националистов из «Союза защиты родины». Многие ее участники впоследствии присоединятся к Отто и национал-социалистам^[76].

В сентябре Шарлотта пожила в Мюрццушлаге, где работала над своими выкройками, ходила в горы и принимала гостей. Здесь, вдали от Вены, все было «так очаровательно», не то что там, где «на каждом шагу все эти евреи, вызывающие у меня полное отчаяние». Она предупреждала Отто: если ее радикализм будет расти, то скоро она «вооружится кинжалом»^[77]. Среди ее визитеров был Альфред Фрауенфельд, недавно назначенный нацистским гауляйтером Вены; он предложил познакомить ее с Гитлером и сопровождать ее в поездках. «Ты всегда говоришь, что Англия очень важна и что нам надо заниматься пропагандой там столько же, сколько здесь», — сказала она Отто. Фрауенфельд укрепил ее уверенность в себе, которую Отто, как она шутила, «подтачивал». «Все, что я слышу на Бройнерштрассе, — это какая я глупая и уродливая, какой у меня еврейский нос, какая маленькая ножка, какая я толстая и т. п.»^[78]

В октябре она отправилась в Англию продавать образцы ткани. В пути случился разговор с неким французом: она агитировала за аншлюс — присоединение к Германии. Союз Франции с Германией невозможен, сказала она, международное сотрудничество назвала «еврейским заговором»^[79]. Радуясь возвращению в Лондон, она побывала на концерте в австрийском посольстве и отметила свой день рождения с братом Хайни, местным представителем семейного сталелитейного предприятия. В Манчестере ее познакомили с мистером Касуэллом из ассоциации Calico Printers, купившим выкройки на приличную сумму, влюбившимся в нее и пригласившим в Париж^[80]. Она отклонила приглашение: он был женат и имел двух сыновей.

При ней в Соединенном Королевстве разворачивалась предвыборная кампания, поспособствовавшая ее политическому пробуждению. Шарлотта положительно отнеслась к преобладавшему в стране настроению: большая часть компаний отказывалась покупать иностранную сталь даже у Хайни. «Легко дышится в стране, где почти все до одного разделяют националистические чувства», писала она Отто, оговариваясь, что при этом англичане обходят стороной «еврейский вопрос». Многие, кого она встречала, были открыты идеям национального социализма, поэтому она «несла слово истины»^[81].

На выборах победило «национальное правительство» во главе с консерваторами, получившими поддержку британских политиков-лейбористов и либералов. «Все верят в лучшее будущее благодаря национализму», — сообщала она Отто 28 октября и высказывала надежду, что за британцами последуют и немцы, «отбросив свои разногласия и взявшись за руки под знаменем, которое поднимет А. Гитлер. Считающим такие идеи оторванными от реальности следовало бы побывать в Англии»^[82]. Спустя неделю она запланировала возвращение в Австрию через Мюнхен. «Приезжай за мной туда, любимый, свяжи это с твоим посещением Гитлера»^[83].

Поездка в Англию получилась успешной, на заработанные деньги (более 10 тысяч шиллингов) Шарлотта смогла купить домик с садом на холме, по адресу Анценгрубергассе, 5 в Клостернойбурге — предместье Вены с прекрасными видами на Дунай. Там она разместила ателье и устраивала мероприятия, в частности, детский утренник, на котором дарила подарки «под знаком свастики»^[84]. Национал-социализм стал теперь неотъемлемой частью повседневной жизни. В дневнике осталась запись о собрании, на котором она побывала вместе с Отто: эту запись она украсила свастикой на всю страницу.

Наступил новый, 1932, год, а предложение сочетаться браком так и не прозвучало. Шарлотта пересекла Германию и снова посетила Англию, продала новые выкройки. Отто завершил обучение и открыл собственную адвокатскую контору на пару с Георгом фон Эттингсхаузеном, другом и товарищем по партии, в доме 47 по Маргаретенштрассе в Четвертом округе Вены^[85]. Отто занимался главным образом коммерческим правом и в первый же месяц заработал 8 тысяч шиллингов, заметно обогнав Шарлотту, которая заработала 14 тысяч за весь предыдущий год. Он вел самые разные дела, включая одно дело об авторском праве, потребовавшее выступления в окружном суде Вены: он защищал фотографа Лотара Рюбельта^[86], предъявившего иск о нарушении прав литератору Карлу Краусу, который без разрешения поместил в сатирическом журнале «Факкель» (Die Fackel) фотографию барона Альфонса фон Ротшильда, сделанную Рюбельтом^[87].

Было у Отто и другое направление работы — юридическая помощь попавшим в затруднительное положение членам партии и самой партии, что соответствовало его политической позиции. В апреле 1932 года он вступил в Schuttzstaffel, то есть СС — военизированное формирование, первоначально замышлявшееся как элитная служба телохранителей при Адольфе Гитлере^[88]. Его номер в СС был 235 368. Как член Ассоциации немецко-арийских юристов Австрии он проводил еще больше времени в «Немецком клубе», куда за ним часто заезжала Шарлотта^[89].

Весной они плавали по рекам, в июне — по озеру Нойзидлер-Зе. Летом Шарлотта опять отправилась в Англию, где познакомилась с богатой красавицей — девушкой ее брата Хайни, отец которой отказался выдать дочь за австрийца. В Дублине она побывала вместе с матерью и с епископом Павликовским на 33-м Международном евхаристическом конгрессе в Феникс-парке, посвященном 1500-летней годовщине прибытия в Ирландию святого Патрика^[90].

8 июля они отпраздновали день рождения Отто в его маленькой венской квартире: пили вино и шнапс, занимались любовью. После трех с половиной лет упорного сопротивления, не найдя больше сил на отказ, она полностью ему отдалась. В ту ночь, говоря ее словами, она открыла ему «величайший секрет»^[91].

Предложения опять не последовало, и Шарлотта снова засомневалась. Ее тревожил его закрытый, настороженный нрав, робость, «инфантильное» поведение. Он был честолюбив и не способен проявить свои чувства; она же его любила.

Через месяц, поплавав на каноэ, она почувствовала недомогание. Узнав от врача о беременности, она сообщила новость Отто в кафе на Маргаретенштрассе рядом с его конторой. Он и на этот раз не предложил ей выйти за него, и она провела вечер одна, в слезах.

Еще через два дня Отто сдался, уступив напору Манни Браунегга. Он подарил ей обручальное кольцо своей покойной матери и просил не откладывать свадьбу. Они поехали в Мюрццушлаг, чтобы сообщить о своем решении ее родителям, и получили их немедленное согласие. Обрадовавшись, что ее зятем будет барон, Мутти не стала спрашивать, чем вызвана спешка. День спустя пара посетила генерала Йозефа Вехтера в отеле «Штраубингер» в Бад-Гаштейне, где старик лечился на водах. Как вспоминала Шарлотта, он, услышав новость, едва устоял на ногах, немедленно дал свое отцовское согласие и крепко ее обнял.

Венчание состоялось в воскресенье 11 сентября в базилике Рождества Богородицы. Венчал пару епископ Павликовский. Свидетелями были Манни Браунегг и брат Шарлотты Хайни. Гостей было немного, едва ли достаточно для такого события: Отто настаивал на скромной свадьбе. На Шарлотте было традиционное платье штирийской крестьянки, скрывавшее беременность, на Отто — сшитый на заказ штирский костюм. «Я не могла дождаться конца церемонии: мне на руку села муха, было страшно щекотно», — вспоминала Шарлотта^[92].

После свадьбы молодожены ночевали в маленькой гостинице вблизи Леопольдштайна. Рано утром они вернулись в Вену, так как Отто предстояло выступление в суде. Шарлотта не уточнила, о чем шла речь, о коммерческой тяжбе или же о защите от уголовного обвинения.

5. 2013, Хагенберг

После моего первого посещения Хагенберга мы с Хорстом вступили в дружественную переписку по электронной почте. Хорст подробно описывал замок, построенный Генрихом фон Хаккенбергом, рыцарем-тамплиером, участником немецкого крестового похода в Святую Землю в XIII веке^[93]. Как объяснял Хорст, план первого этажа воспроизводил устройство храма Соломона; в XVII веке сады были разбиты заново, внутренние помещения перестроены, добавился двухэтажный главный зал, а также храм в честь Гермеса Трисмегиста, Трижды Величайшего — предполагаемого автора священных текстов герметизма^[94]. Хорсту нравилось произносить это имя и намекать на вытекающую из него связь.

В письмах он вспоминал родителей, присылал вырезки из австрийских газет. На одной была запечатлена «демонстрация красоток для дивизии СС, созданной моим отцом», как написал Хорст. Имелась в виду дивизия ваффен-СС «Галиция», созданная Отто весной 1943 года^[95]. Его отец, уверял Хорст, не нес ответственности ни за какие преступления, а был скорее «подвергавшимся опасностям еретиком» в системе национал-социализма, противником расистских и дискриминационных акций на оккупированных Германией территориях Польши и Украины.

В это время Украина снова оказалась на первых страницах новостей: за нее тягались Россия и Евросоюз^[96]. Казалось, история ходит кругами. Столетием раньше, в сентябре 1914-го, армия царя Николая заняла Лемберг, город, посетить который мечтал Хорст. Так у меня появилась мысль взяться за статью о Хорсте для «Файненшл Таймс». Я вернулся в Хагенберг вместе с фотографом зимой, в самый мороз.

Хорст встретил нас, одетый в широкое пальто, в ярко-красной шерстяной шапочке. Два дня мы провели перед большим камином в двухэтажном главном зале и в хозяйской спальне, плохо обогреваемой большой дровяной печью, обложенной почерневшей за десятилетия белой плиткой. Под пляску языков пламени Хорст пытался убедить меня, что его отец был добропорядочным человеком, я же побуждал его взглянуть на Отто под более критическим углом. Этот спор затянется на годы.

Сидя в большом кресле, Хорст разглядывал фотографии в семейном альбоме. Иногда он выходил в соседнюю комнату и возвращался с одним-двумя документами из бумаг Шарлотты. Порой он перехватывал мой взгляд, направленный то на портрет его деда Йозефа, то на фотографии Отто и Зейсс-Инкварта, то на старинную гравюру с видом Кракова. «Возможно, эту гравюру похитила моя мать», — предположил он. Однажды он, по его словам, попытался вернуть некоторые предметы Польше, но безуспешно. У нас не было запретных тем.

Мы разговаривали о его детстве, из которого он мало что запомнил. Воспоминания были расцвечены фотографиями из альбомов и домашней киносъемкой Шарлотты, впоследствии утраченной. Ее исчезновение «чрезвычайно огорчало» Хорста, и он надеялся, что пленки найдутся — например, в подвале дома его невестки. Он винил своего давно умершего брата Отто в «дезертирстве», в желании держать отца и семью под спудом, в «паникерской секретности». Племянник Хорста, тоже Отто, сын Отто-младшего, не советовал дяде иметь со мной дело. «Они ничего не желают знать», — говорил Хорст о своих родственниках.

Семейная жизнь Хорста всегда была сложна. Много лет назад ему приходилось ужинать дважды в день: сначала с матерью, потом с женой. Его близость с Шарлоттой побудила Жаклин уйти. Когда Шарлотта заболела, он ее выхаживал; после ее смерти в 1985 году Жаклин вернулась. Семья Жаклин — высокой, худой, сильной женщины с острым умом — исповедовала «прогрессивные» ценности, ее отец был видным шведским журналистом. Свойственники недолюбливали друг друга; однажды, когда мы с Жаклин остались наедине, она, прихлебывая черный чай, сказала мне, что развелась с Хорстом из-за его чрезмерной преданности Шарлотте. «Мы снова стали жить вместе только после ее кончины, — продолжила она и добавила шепотом: — Она оставалась нацисткой до самой смерти». То же самое она сказала, прощаясь, фотографу.

Хорст поделился воспоминанием о своей последней встрече с отцом. Дело было в 1948 году в Рождество. Он тогда не понял, что усатый мужчина, зашедший перед сном в его комнату в Зальцбурге, — отец. Шарлотта представила его как дальнего родственника; сам Хорст не знал тогда, что отец скрывается, он даже не знал, жив ли тот или мертв. Ему не запомнилось разговоров с Отто, какой-либо связи с ним. «Я не любил отца, — сказал он бесстрастно, — наш контакт был слишком ограничен». И все же репутация Отто коверкала всю его жизнь.

После войны, в Зальцбурге, семья, как вспоминал Хорст, подвергалась остракизму. «Мой отец был преступником?» — задавался он вопросом. Мать не желала это признавать, и мальчик пришел к более благосклонному представлению об отце: тот, мол, был лишь малой частью обширной преступной группы, шестеренкой могущественной системы. Хорст не отрицал ужасов Холокоста, миллионов жертв. Это произошло, это было неправильно, точка. «Знаю, система была преступной, мой отец был ее частью, но его я преступником не считаю».

Кое-кто хорошо отзывался об Отто как о муже и отце, достойном и ответственном человеке. Да, он выполнял приказы, был верен своей клятве Гитлеру. Но он был идеалистом, человеком чести, верившим в возможность улучшить систему и пытавшимся это делать. Он не мог выйти из системы, объяснял Хорст, но он спасал евреев, а не убивал их. Когда я спрашивал о подробностях или именах, Хорст называл Эрвина Аксера, видного польского театрального режиссера, приславшего ему письмо по-немецки: «Я не встречал вашего отца, — писал Аксер, хотя припоминал, как, работая слесарем, отпирал шкатулку баронессе Шарлотте. — Но я не могу забыть адъютанта Отто по фамилии Стасни, который помог спасти мне жизнь»^[97].

Я чувствовал, что привязанность к Отто казалась Хорсту продолжением его любви к Шарлотте и Йозефу: «Я не могу сказать, что любил отца, зато я люблю деда» (чей портрет висел над кроватью). Присутствовало здесь и кое-что другое: любовь к родителю как долг. «Я ответственен перед ним, я должен разобраться в том, что произошло на самом деле, рассказать правду, сделать для него все, что в моих силах». Несколько раз Хорст поминал четвертую заповедь в переводе Мартина Бубера — «чти твоих отца и мать». Ему хотелось сосредоточиться на позитиве, а не только осуждать. Происходили страшные вещи, но ответственность за них несли другие: власти Генерал-губернаторства, СС, Гиммлер. Только в этом смысле Отто нес косвенную ответственность, но и такое признание Хорст произнес с дрожью в голосе, со слезами на глазах.

Во второе посещение я услышал о бумагах Шарлотты несколько больше, но все равно немного. Хорст впервые заговорил о смерти Отто в Риме. Это произошло летом 1949 года, внезапно, сказал он. Подробностей не было. В последующие недели Хорст часто мне писал. Он не подвергал сомнению честность моего подхода и признавал, что его отец «играл ведущую роль в устрашающем механизме, вызвавшем столько смертей и несчастий»^[98], но беспокоился о последствиях, к которым может привести моя статья. Слишком много вокруг «фанатиков», мечтающих отомстить нацистским преступникам и их потомкам. «Уверен, что вы никогда ни в чем не обвините меня», — продолжал он; он надеялся, что я в конце концом осознаю реальность «ситуации» его отца и его честность как человека, делавшего максимум возможного при чрезвычайных обстоятельствах.

Хорст тоже был адвокатом. Он предлагал мне ознакомиться с отрывками из воспоминаний Людвига Лозакера, одного из отцовских коллег по Лембергу, в английским переводе: в них Отто был представлен в благоприятном свете^[99]. Не навестить ли нам вдову герра Лозакера? Статья известного историка в «Цайт» двадцатилетней давности предлагала иной угол зрения. В ней Лозакер представал известным антисемитом, «центральной фигурой в истреблении евреев в дистрикте Галиция»^[100].

В очередном письме — написанном, как он отмечал, в день рождения Гитлера, — Хорст предлагал другую теорию невиновности. Власть в Генерал-губернаторстве была разделена между гражданским губернатором Гансом Франком и СС: Генрихом Гиммлером и его подручными. Две параллельные власти с разделением ответственности. Отто не нес ответственности за маниакальные действия эсэсовцев. Главным преступником в Лемберге был, объяснял Хорст, обергруппенфюрер СС Фриц Кацман, главарь местного СС^[101]. Да, его отец знал об ужасах, включая «лагеря смерти», и это знание порождало «колоссальное давление», но он никогда не бывал в «лагерях смерти». Потому что, как однажды сказала сыну Шарлотта, отец был бессилен что-либо сделать, кому-либо помочь.

Работая над статьей о Хорсте, я посетил министерство юстиции США в Вашингтоне. В ответ на мой запрос, какими материалами об Отто они располагают, мне предоставили три документа о его участии в тех событиях. В двух, относящихся к 1942 году, речь шла о переселении евреев и использовании их труда, причем под одним стояла его подпись. Третий документ — письмо от 25 августа 1942 года — указывал на желание Отто сохранить пост в оккупированной Польше, продолжить там свою карьеру и не возвращаться к кабинетной работе в Вене^[102]. Я показал все три документа Хорсту. Да, сказал он, это касается «печальных ограничительных» мер, принятых в Лемберге против евреев, но поскольку в них не говорится прямо об «устранении» или убийствах, их нельзя считать доказательствами виновности его отца. Он упомянул еще одно письмо — Шарлотте, написанное Отто 16 августа 1942 года и доказывающее, что на него нельзя возлагать ответственность. Обещая переслать мне это письмо, Хорст предупредил: Отто знал, что письма просматриваются в СС, поэтому писал с осторожностью.

В мае 2013-го в «Файненшл Таймс» появилась моя статья о Хорсте. Она называлась «Мой отец, хороший нацист» и сопровождалась большим портретом Хорста в пальто и красной шапочке, восседающего в кресле в большом зале^[103].

Реакция на статью была разной. Австрийский посол в Лондоне утверждал, что отказ Хорста заклеймить отца не отражает доминирующие в Австрии взгляды^[104]. Другие приветствовали смелость Хорста, сыновье стремление отыскать в отце хорошее. Один читатель назвал позицию Хорста «отчасти благородной», отражающей, на взгляд этого читателя, сыновью любовь к отцу.

Самому Хорсту статья не понравилась. Мне он этого не сказал, зато на сайте газеты написал: «Мне ваша статья не нравится»^[105]. По его мнению, я многое опустил, например то уважение, с которым к нему отнеслись многие в сегодняшнем Львове: поляки, украинцы, евреи. На взгляд Жаклин, в статье он выведен безумцем, не желающим видеть очевидных фактов. Тем не менее, писал в завершение Хорст, он вспоминает наше общение как вполне уравновешенное и откровенное.

Я счел наши отношения исчерпанными, но нет, Хорст продолжал делиться со мной чужими отзывами. Его племянник Отто посчитал, что, давая интервью, дядя проявил эгоизм — не подумал о последствиях для него, австрийского юриста, сотрудника нью-йоркской юридической фирмы, имеющего много коллег-евреев. «Не могли бы вы с ним поговорить? — писал мне Хорст. — Заниматься историей отца — мое законное право. Доживи он до холодной войны, мог бы стать ключевой фигурой на Западе».

С течением времени разочарование Хорста улеглось. «Ваши усилия мне уже существенно помогли», — писал он через несколько месяцев после появления статьи. Он понял и принял мою позицию, некоторые писали ему о своем одобрении прочитанного, он назвал это «волнами признательности», способными помочь в реставрации замка. Он также писал о своем желании быть позитивным, «понять прошлое, как и почему происходили события».

При этом Хорст не оставлял усилий убедить меня в правильности своей оценки отца, в благородстве отцовской натуры, в том, что отец не был замешан в чем-либо, что могло повлечь уголовное преследование. К этому времени наше знакомство длилось уже почти два года, и я полагал, что наша переписка скоро истощится, а потом и вовсе заглохнет. Но я ошибался. Семя упало в плодородную почву, наши отношения приобрели новое направление, питаемые неиссякаемым потоком информации и неожиданными подробностями.

6. 1933, Вена

Вскоре после женитьбы Отто его «истинный характер» подвергся серьезному испытанию. 30 января 1933 года произошел Machtergreifung — захват власти нацистами, Адольф Гитлер стал канцлером Германии. Это изменило статус нацистской партии в Австрии, где в общественном мнении по отношению к событиям в Третьем рейхе произошел глубокий раскол^[106]. Епископ Павликовский, высказывавший несогласие с нацистской доктриной, распространил написанное его коллегой пастырское послание, в котором отвергались нацистские расовые взгляды как «совершенно несовместимые с христианством»^[107]. Издевательства, ненависть, преследование евреев на основании происхождения — все это в письме клеймилось как бесчеловечность и вызов христианству. Однако, говорилось далее в письме, каждый стойкий христианин обязан бороться с пагубным влиянием «еврейского интернационального мирового духа», воплощенного теми, кто не приемлет Господа, проповедует «капитализм без конца и края», а также социализм и коммунизм — предтечи большевизма.

После произошедших в Германии перемен Отто еще более активно занял сторону «запретной партии». Он проводил все больше времени в «Немецком клубе», сговариваясь с товарищами по нацистской партии; Шарлотта терпеливо ждала его дома, как беременная солдатка, вышивающая свастики на одежде. «Я всегда была немного революционеркой», — записала она. Она называла себя убежденной сторонницей «движения», надеявшейся, что нацисты принесут спокойствие и положат конец хаосу в Австрии и в Европе^[108]. 5 марта они победили на федеральных выборах в Германии, и Шарлотта поздравила свою подругу Хельгу Эттингсхаузен открыткой с улыбающимся фюрером. 21 марта Отто отправился в Потсдам на открытие нового здания рейхстага (старое уничтожил пожар), где, по утверждению Шарлотты, впервые встретился с Гитлером^[109]. Спустя два дня Гитлер провел закон, по которому завладел абсолютной властью.

Через несколько дней после возвращения мужа из Потсдама у Шарлотты начались схватки. Ранним утром 2 апреля она самостоятельно добралась до клиники «Рудольфинерхаус», где на свет появился Отто-младший. Смущенный папаша явился к роженице с букетом цветов после того, как, согласно ее записи, долго валялся дома в постели, преодолевая свое отвращение к больницам с их запахом дезинфекции. Шарлотту отпустили домой через десять дней. Отто-младшего крестил монсеньор Алльмер.

В мае австрийский канцлер Дольфус запретил несколько политических партий, включая национал-социалистическую^[110]. Отто продолжил заниматься политикой подпольно, опираясь на поддержку отца и Шарлотты, но скоро попал в сложное положение. Летом газета «Абенд» сообщила о налете полиции на «секретную базу нацистов», действовавшую как подпольное пресс-бюро в Центральной Европе. Были конфискованы пропагандистские материалы, под арестом оказались 25 человек, в том числе «нацистский адвокат д-р Вехтер»^[111]. Полиция завела на него дело за «постоянное сотрудничество» с запрещенными нацистами и за поддержание незаконных контактов с единомышленниками в Германии.

Стычка с законом снова укрепила политическую убежденность Отто и поддержку со стороны Шарлотты. В сентябре пара побывала на венецианском острове Лидо, где собрались партийные деятели из Германии и Австрии, созванные отцом Отто Йозефом. Присутствовал, в частности, немецкий промышленник Рудольф Вейденхаммер, участник заговора с целью установления в Австрии нацистского правления^[112].

В октябре Отто защищал в суде Рудольфа Дертиля, члена партии и бывшего военного австрийской армии, обвиненного в попытке покушения на канцлера Дольфуса. Дертиля приговорили к пяти годам тюрьмы^[113].

В декабре Шарлотта снова отправилась в Лондон со своими выкройками. Она остановилась в гостинице «Боннингтон» на Саутгемптон-роу. В этот раз поездка вышла неудачной, удалось лишь покрыть расходы и встретиться с некоторыми «полезными людьми». Старые знакомые сочли ее облик «сногсшибательным», но не заметили обручального кольца на пальце. «Меня по-прежнему считали мисс Блекман»^[114], — записала она. Она опять была беременна, и путешествие далось ей непросто.

В 1934 году Шарлотта завела новый дневник, «Тетрадь домохозяйки». «Я люблю все, что ты делаешь, — писала она Отто. — Если ты мне верен, то даже если ты посмотришь в чужие глаза, я доверяю тебе так же, как ты мне»^[115]. Весной Отто поехал в Берлин на встречу с Теодором Хабихтом, доверенным человеком Гитлера в Вене, изгнанным из Австрии годом раньше^[116]. В этот раз у Отто, похоже, произошла вторая в жизни встреча с Гитлером. Я узнал об этом не от Хорста и не из бумаг Шарлотты, а из научной статьи, к которой прилагалась зернистая фотография Отто в мундире, стоящего между фюрером и Альфредом Фрауенфельдом, своим венским товарищем, интересовавшимся одно время Шарлоттой. Отто пригласили в рейхсминистерство иностранных дел для доклада о положении в Австрии, там он познакомился с Герхардом Кёпке, профессиональным чиновником, готовившим некую служебную записку^[117]. «Ко мне пришел с пожеланиями всего наилучшего австрийский юрист барон Вехтер, — записал Кёпке. — Это свежий молодой человек с ясными суждениями и четко выраженными, определенными и энергичными намерениями». Отто поведал о положении в Австрии, оказавшемся «хуже и серьезнее», чем сообщалось раньше, так как австрийские нацисты занялись террором. Обеспокоенный бесконтрольностью штурмовых отрядов (СА), Отто докладывал, что австрийские нацисты нуждаются в твердом руководстве, и призывал Гитлера вмешаться. «Нужны перемены», — с этими словами Отто запросил встречи с Гитлером. Кёпке пообещал передать его соображения новому министру иностранных дел Константину фон Нейрату. Донесение Кёпке об этой встрече пылилось в Берлине среди груды папок много лет. В 1945 году оно всплыло как улика для суда над Нейратом в Нюрнберге^[118]. Я нашел фотографию того времени: на ней Альфред Фрауенфельд пожимает руку Адольфу Гитлеру, а между ними запечатлен Отто в мундире^[119].

В июне Отто съездил в Цюрих на встречу с Фридолином Глассом^[120] (командиром венского 89-го полка СС, у которого он был юридическим советником) и с сотрудником своего отца Рудольфом Вейденхаммером. Речь на этой тайной встрече шла о свержении Дольфуса. Договорились о разделении обязанностей: Отто поручили политические усилия, Глассу — военные, Вейденхаммер обеспечивал им связь. На место канцлера прочили Антона Ринтелена, посла Австрии в Италии^[121].

В тот месяц Шарлотта родила второго ребенка — девочку, Лизлотту Герту Маргарету Марту. У Шарлотты развился тромбоз, в критическом состоянии она попала в конце июля в больницу; ее сестра тем временем родила сына, и она стала заодно и тетей. Тот день, 25 июля 1934 года, оказался важным и по другой причине: пока Шарлотта лежала в больнице, Отто руководил попыткой австрийских нацистов свергнуть правительство Дольфуса. Июльский путч начался с вторжения вооруженного отряда в ведомство канцлера на Баллхаусплац, самого канцлера рассчитывали захватить в его кабинете. События вышли из-под контроля, и Отто Планетта, разжалованный армейский сержант, застрелил Дольфуса^[122]. Неясно, намеренно это вышло или случайно, неясно также, какую роль сыграли Берлин и Гитлер. «Попросите Муссолини позаботиться о моей жене и детях», — успел сказать умирающий канцлер^[123].

Заговор не удался. Некоторых его участников арестовали, судили, приговорили к казни и повесили^[124]. Ринтелена приговорили к пожизненному заключению за измену. Остальные успели сбежать; Отто, так и не добравшийся до кабинета Дольфуса, исчез. Одни считали, что его удерживают в отеле «Империал», другие — что он скрылся^[125]. Впоследствии Шарлотта сложит воедино картину того дня, поговорив с бывшим клиентом Отто, фотографом Лотаром Рюбельтом, работавшим во время путча с Лени Рифеншталь на съемках фильма «Белое безумие»^[126].

Прознав про заговор, Рюбельт решил сфотографировать переворот, но опоздал, вернулся домой и сел обедать с матерью, как вдруг нагрянул Отто. Он пребывал в сильном волнении, боялся поимки и казни и искал, где бы спрятаться. Он пообедал с Рюбельтами и сделал один телефонный звонок, после чего за ним пришел некто неизвестный. Рюбельт не задавал Отто вопросов, зато до него дошли слухи, что он скрывается на квартире, принадлежащий германскому послу. Снова пути Рюбельта и Отто пересекутся в 1936 году на Олимпийских играх в Берлине.

Представители властей явились в больничную палату Шарлотты и подвергли женщину допросу. Она отвечала, что знать ничего не знает. Да, Отто навестил ее накануне попытки переворота, но она так плохо себя чувствует, что почти не помнит их разговора. В его поведении она не заметила ничего необычного, но поддержала бы мужа, если бы знала, чем он занимается. В конце концов, канцлер Дольфус вешал австрийских нацистов.

Спустя десятилетия она говорила историку Ханс-Якобу Штеле, что Отто не был мозгом Июльского путча, спланированного австрийскими эсэсовцами и проведенного бездарно, без должного руководства^[127]. Отто якобы минимум трижды пытался попасть в Баллхаус, но безуспешно. Впрочем, в беседе со своей теткой Лолой Мацек Шарлотта выдвинула другую версию. Да, Отто был «замешан» в заговоре, и только цепочка несчастливых обстоятельств не позволила ему попасть в Баллхаус. Убийство Дольфуса в планы заговорщиков не входило. «Когда у вас пистолет и вы видите, как кто-то убегает, вы стреляете»^[128].

В третий раз в жизни Отто ступил на преступный путь. Обвиненный австрийским государством в государственной измене, он, спасаясь от преследования, исчез, оставив Шарлотту с двумя маленькими детьми.

7. 1934, Берлин

Венская жизнь Шарлотты, жены беглого преступника, проходила на виду у всех. Несколько дней после Июльского путча она лежала в больнице, где ее неоднократно допрашивала полиция. Сообразительная женщина держалась холодно. «Я ничего не знаю», — твердила она, понимая, что значит быть на нелегальном положении, persona non grata. Полиция конфисковала дом в Клостернойбурге, машину, ее гардероб и паспорт, пять тысяч шиллингов наличными^[129]. По тайным каналам Шарлотте передали, что Отто находится в безопасности. Несколько дней прошло без новостей, потом пришла весточка, что он в Германии. Как выяснила Шарлотта, ее муж спрятался на берегу Дуная, пробрался, прикинувшись матросом, на угольную баржу и приплыл 28 июля в Будапешт. Там его встретил взъерошенный журналист с моноклем^[130], герр Корнхубер^[131], который помог ему достичь Германии и зажить по-новому. Правительство и партия оказали беглецу-эсэсовцу полное содействие. В следующие четыре года он отбыл воинскую службу, принял предложение «особого трудоустройства», натурализовался, подтвердил квалификацию и стал немецким юристом. Он стремительно делал карьеру в СС: вскоре был произведен в гауптшарфюреры, потом в унтерштурмфюреры, оберштурмфюреры^[132].

Он узнал, что значит быть беглецом, все время озираться. В шифрованных письмах домой он инструктировал Шарлотту, писал о своих нуждах, включая одежду и белье, о трудностях и о грозящих жене неприятностях. «Представляется, что за тобой наблюдают, вернее, следят за твоим окружением», — предостерегал он, советуя соблюдать осторожность^[133]. Он присылал детям рисунки тушью, истории без слов. Хорст показал мне несколько фотографий того времени из семейного альбома Шарлотты. Отто в казарме, на учебе. Отто в черном мундире СС. Отто с нарукавной повязкой со свастикой на тихой городской улице. Отто перед своим новым домом — виллой в стиле 1930-х годов в берлинском пригороде. Отто небрежно облокачивается на свой автомобиль, «славный „штайр“» — уверенный, бодрый, в темном костюме и шляпе.

Он совсем не похож на беглеца, хотя Курт фон Шушниг^[134], сменивший Дольфуса на посту канцлера, был консерватором из Христианско-социальной партии, твердым сторонником независимости Австрии от Германии и смертного приговора для таких, как Отто^[135]. Убежденный противник нацизма, он сохранил запрет нацистской партии в Австрии.

В отсутствие Отто Шарлотта поправилась, выписалась из больницы и уехала с Отто-младшим и Лизл в Мюрццушлаг. Там, в семейном доме-особняке, они заняли две комнаты на первом этаже, хотя ее родители большую часть времени проводили в Вене. Ее отец вышел на пенсию, поэтому доходы сократились, но средств хватало на машину с шофером и на служанку в помощь Шарлотте. Тот период запомнился ей скукой, отчаянием, недостаточной связью с Отто — по правилам строгой секретности. В ее дневнике остались зашифрованные ссылки на короткие телефонные переговоры с мужем; позднее она говорила детям, что в дальнейшем ей весьма пригодились освоенные тогда хитрости.

Ее «спасательным кругом» была Мутти, за плечами у которой был опыт управления реабилитационным учреждением и общения с ранеными солдатами во время Великой войны. К концу 1934 года Шарлотте вернули дом в Клостернойбурге и паспорт, и она отправилась на Рождество на швейцарский лыжный курорт Давос. Там у нее произошла тайная встреча с Отто; они назвались вымышленной фамилией Вартенберг. С ними были Эттингсхаузены, сбежавшие из Австрии и жившие в Мюнхене.

Из-за «тромбоза ноги» Шарлотте было трудно кататься на лыжах, и она жаловалась на невнимание Отто, пока он сам не получил травму на лыжном склоне. Из Давоса супруги уехали в Берлин, оттуда направились на юг. «Вечер в Берхтесгадене» — записано в дневнике Шарлотты 12 января 1935 года^[136]. Так называется городок у австрийской границы, где Гитлер купил на гонорары за «Майн Кампф» виллу «Бергхоф». Отто возвратился в Мюнхен, Шарлотта проехала через Зальцбург и Вену и вернулась в Мюрццушлаг, чтобы присматривать за детьми, играть в шахматы и принимать гостей, в том числе Фишбёков. Ей полагалось регулярно отмечаться в полицейском участке в Вене, она побывала на процессе Антона Ринтелена, следила за судом над Гансом Блашке, еще одним товарищем по партии: там подробно говорилось о роли Отто в попытке путча. «Доктор Вехтер превыше подозрений, — заявил Блашке судье. — Он ни разу не намекнул мне ни на какой план путча»^[137].

В Германии были тем временем приняты Нюрнбергские законы о защите арийской расы и о лишении евреев гражданства и права работать юристами, врачами, журналистами^[138]. Отто поступил на воинскую службу и проходил ее в Дахау, о чем свидетельствуют его фотографии на фоне казарм (я видел их в семейном альбоме).

На Рождество супруги встретились в Чехословакии, в гостинице на самой высокой горе страны Шнеекоппе (Снежке). Шарлотта поселилась там под своей девичьей фамилией Блекман, Отто записался Вартенбергом. К ним присоединился уже известный нам журналист с моноклем Корнхубер с подругой — те выдавали себя за мужа и жену, в то время как Шарлотта с Отто притворялись чужими, и это изрядно веселило всю четверку. «Чудесное Рождество», — записала Шарлотта; жаль, оно минуло слишком быстро. Она твердо решила, что в следующем, 1936 году семейство воссоединится.

В начале года они встретились на зимней Олимпиаде в Гармише, чтобы продумать подробности переезда. «Прыжки на лыжах с Гитлером», — записала Шарлотта в дневнике 13 февраля^[139]. В марте она отозвалась на оккупацию немцами Рейнской области, следом в дневниковой записи упоминается «вечернее кино». Решили, что осенью, как только завершится служба Отто в вермахте, Шарлотта переберется в Берлин.

Шарлотта поддерживала связь с друзьями и приятелями Отто. С Рудольфом Павлу, отбывшим тюремный срок за участие в Июльском путче^[140], она встречалась до его переезда в Берлин, где он стал работать в Flüchtlingshilfswerk, агентстве по делам беженцев, учрежденном заместителем Гитлера Рудольфом Гессом для помощи преследуемым зарубежным нацистам. Она поддерживала контакты с Артуром Зейсс-Инквартом и Теодором Хабихтом, посредничавшим между ней и Отто, а также с Манни Браунеггом, лучшим другом Отто. Как явствует из ее дневника, последний жил на Обердонауштрассе в районе Леопольдштадт. Эта улица была мне знакома, потому что с нее выселили в 1939 году мою прабабку Амалию Бухгольц: сначала ее выгнали из дому, а потом отправили в Треблинку, где три года спустя убили.

Летом канцлер фон Шушниг подписал соглашения с правительством Гитлера. Благодаря этому должность в австрийском правительстве получил еще один коллега Отто, Эдмунд Глайзе-Хорстенау^[141], а Зейсс-Инкварт стал связующим звеном между австрийскими нацистами и канцлером Австрии.

Осенью завершилась воинская служба Отто во Фрайзинге близ Дахау. Он написал заявление с просьбой принять его на работу в СС, упирая на свой опыт в Австрии и в рейхе и вызываясь служить в СС гарантом единства и силы партии, что было столь важно для внешней политики Германии. «Я поддерживаю тесную связь с СС со времен борьбы, — написал он в своем заявлении, — мои связи с СС были и остаются для меня важнее адвокатских обязанностей»^[142]. Глава бюро по делам нацистских беженцев оказал ему поддержку как «великолепному национал-социалисту». Другой поручитель, бывший венский коллега-эсэсовец, похвалил его усилия в качестве юридического советника в 11-м полку СС в Австрии, отметив его бдительность, верность и энергичность. По словам поручителя, Отто неоднократно рисковал репутацией, ставя свою преданность СС выше профессионального и этического долга^[143].

Теперь, после двух лет жизни врозь, Шарлотта перевезла наконец семью в Берлин. Вместе с детьми она заехала за Отто в казарму во Фрайзинге и они отправились в столицу. Там семья поселилась в квартире по адресу Хёхенвег, 12, в одноэтажной вилле в западном пригороде, сданной в аренду хозяйкой, «любившей удовольствия». У них было три спальни и сад с видом на озеро Хафель. «Наконец-то семья вместе», — записала Шарлотта после двух лет разлуки^[144].

Отто предложили работу в штаб-квартире Sicherheitsdienst des Reichsführers-SS, иначе говоря, в СД, тогда — внутренней разведке СС^[145]. В личном деле, по словам Шарлотты, отмечались его открытость, ум и полная пригодность для «работы в наблюдении и разведке»^[146]. Он трудился в уголовном отделе СД в доме 8 по Принц-Альберт-штрассе, где располагались также гестапо и СС.

Там Отто попался на глаза Рейнхардту Гейдриху^[147], главе СД, и Генриху Гиммлеру, недавно назначенному Гитлером главой всех полицейских служб Германии^[148]. СД было подходящим местом для сообразительных и высококвалифицированных работников, которые достигали впоследствии ключевых должностей на занятых рейхом территориях. В федеральном архиве в Берлине я нашел штатное расписание главного управления СД от января 1937 года, в котором уже фигурирует имя Отто^[149]. Среди его коллег в этой компактной и целеустремленной организации были гауптшарфюрер СС Адольф Эйхман^[150] и унтершарфюрер СС Карл Хасс^[151].

Ничто не указывает на то, что Отто не нравилась его работа, хотя Шарлотта утверждала впоследствии, будто его не устраивало место, где «он видел вещи, которые не мог изменить и которые свершались вопреки его принципам»^[152]. Противореча себе, она описывает этот период как время величайшего счастья и гармонии, безупречного сочетания семейного единства, власти нацистов и укрепляющегося господства Берлина в мире. Супруги даже находили время для совместных путешествий в горы.

Хватало, впрочем, и личных трений: Шарлотта обнаружила очередной роман Отто, на этот раз с молодой немкой Трауте. Это был не первый и не последний подобный случай. Шарлотта, снова беременная, отреагировала бескомпромиссно: она принудила Отто порвать эту связь и в наказание прервала беременность. По ее собственному признанию, решение было тяжелым, но необходимым, потому что в противном случае она потеряла бы мужа.

В начале следующего, 1937 года Отто получил повышение — стал оберштурмбаннфюрером. Он предпринимал шаги, призванные облегчить ему восхождение на вершину. В личном деле эсэсовца есть письмо, написанное им в апреле, где он полностью посвящает себя службе фюреру: «Настоящим удостоверяю свой окончательный выход из римской католической церкви 15 числа сего месяца». Письмо завершается словами: «Хайль Гитлер! Вехтер»^[153]. Он объявил себя gottglӓubig, «верующим»^[154] — приверженцем благочестия и нравственности, но без принадлежности к какой-либо конфессии. Этот подход продвигал Генрих Гиммлер как форму тотальной приверженности идеалам СД, СС и фюрера.

После нескольких месяцев работы в криминальном отделе СД Отто был переведен в партийное агентство по делам беженцев, к Рудольфу Павлу^[155]. Эта работа позволяла ездить по Европе: он побывал в Белграде, Триесте, Загребе, Дубровнике и Венеции, где завязывал знакомства на будущее. Он также сдал государственные экзамены на право заниматься адвокатской деятельностью. В личном деле СС Отто охарактеризован как честный и открытый человек, образованный, здравомыслящий, с безупречными «расовыми качествами», а именно: «высокий рост, худощавость, нордическая внешность»^[156].

Семья планировала остаться в Берлине. Шарлота ненадолго наведалась в Австрию — в Мюрццушлаг и Вену, продала дом в Клостернойбурге и вернула себе собственность, конфискованную после Июльского путча. Возвратившись в Берлин, она опять забеременела и в этот раз решила сохранить ребенка. В ноябре 1937 года она сама приехала в больницу, где произвела на свет третьего ребенка, девочку — к огорчению Отто, мечтавшего о шестерых сыновьях. Шарлотта нанесла ему еще один укол: настояла на том, чтобы назвать новорожденную Трауте, в честь его недавней пассии. «Тебе это понравится», — написала она^[157].

Отношения между Австрией и Германией ухудшались — канцлер Шушниг говорил о «бездне», отделяющей Австрию от нацизма,^[158] — и Шарлотта готовилась надолго перебраться в Берлин. Она подыскивала новый дом, для чего выреза́ла объявления и складывала их в дневник. В январе 1938-го Гиммлер произвел Отто в штандартенфюреры СС. По этому случаю были сделаны официальные портреты: Отто говорит по телефону, читает документы, беседует с коллегами. Фотографии пышут силой и властью: черная эсэсовская форма, орлиный нос, разворот головы, подчеркивающий скулы, фуражка слегка набекрень, с Totenkopf — черепом, полагающимся высокопоставленному эсэсовцу^[159].

Шарлотта нашла дом в районе Кляйнмахнов под Потсдамом. Цена оказалась разумной, размер подходящим, покупка состоялась быстро. Теперь у них имелся дом с четырьмя спальнями и библиотекой — «замечательный дом» под соломенной крышей, со встроенными шкафами, прелестным садом и, богатой «отделкой». «Мы были в полном восторге», — записала Шарлотта. Она запланировала переезд на май^[160].

Но переехать не удалось. 12 февраля 1938 года Адольф Гитлер принял канцлера Австрии Курта фон Шушнига на вилле «Бергхоф», в Берхтесгадене. К 4 часам пополудни дипломаты вручили Шушнигу проект подготовленного немцами соглашения, накладывавшего на Австрию обязательство предоставить нацистской идеологии полную свободу, отпустить арестованных нацистов и позволить им вернуться на прежние государственные посты. В правительство Австрии войдут двое видных нацистов, оба — близкие соратники Отто: Артур Зейсс-Инкварт («добрый друг по „Немецкому клубу“ в Вене», запишет Шарлотта) как министр внутренних дел и Ганс Фишбёк в качестве федерального комиссара^[161].

Под огромным давлением фон Шушниг подписал обязательство. Вернувшись в Вену, он предпринял шаги по его претворению в жизнь, одновременно объявив национальный плебисцит, который подтвердил бы независимость Австрии и позволил бы избежать объединения с Германией. Гитлер приказал отменить плебисцит. Фон Шушниг колебался, поэтому Гитлер потребовал его немедленной отставки. Под угрозой военного вторжения тот подчинился. 11 марта канцлером Австрии стал друг Отто Зейсс-Инкварт^[162].

Следующим утром, 12 марта, в Австрию вошли немецкие войска. Это событие известно как аншлюс, нацистский захват Австрии — небывалый случай аннексии, присоединения и оккупации^[163]. Шарлотта видела это по-своему: Зейсс-Инкварт назначен правителем Австрии, после чего он просит Гитлера ввести войска, то есть «австрийское правительство как бы призывает нашего фюрера»^[164].

Эти события изменили жизнь Шарлотты и Отто. После долгих лет австрийской безвестности они вкусят неограниченную власть^[165].

Часть II. Власть

Ужин с Вехтером, губернатором Кракова, только сегодня назначенным губернатором Лемберга. Нас принимает его жена. Хорошенькая. Вехтер тоже ве́нец…

Курцио Малапарте. Дневник, 1942

8. 1938, Вена

По воспоминаниям Шарлотты, они с Отто не ждали быстрого возвращения в Австрию. «Потом одно-единственное событие все изменило, и самые безумные наши мечты, в осуществимость которых мы никогда не верили, вдруг сбылись».

Она подробно описала события марта 1938 года, когда фюрер вторгся в Австрию и занял ее. Ее слова пронизаны осязаемой радостью, хотя были доверены бумаге спустя целых сорок лет после тех событий. Сам я прочитал их еще через сорок лет.

Каждый нацист ощущал такую радость из-за этого чуда, все мы обнимались. Да, это был один из самых решающих моментов в нашей жизни, как и в жизни тех сотен тысяч, кто бежал в Германию и жил на нелегальном положении. Их изгнали с любимой родины, обрекли на жизнь изгоев, некоторые жили в отрыве от своих семей, пусть и недалеко от родных краев, но те были недоступны для беглецов. Да, я скучала по дорогим мне людям, скучала по горам, полям, лесам. Я смирилась с нашей судьбой, когда родилась Траутхен, хотя у меня всегда оставалась возможность пересечь границу. Но Отто никогда на это не осмелился бы.

Теперь, после этого великого события, когда фюрер возглавил великий рейх, мы разом забыли все планы о «строительстве жизни в Берлине». Мы созвали всех наших друзей и родственников. Сначала царил хаос, и не только в наших головах, но и в головах всех, кто жертвовал жизнью ради этой «мечты», кто расстался с семьей, кто почти от всего отказался^[166].

Друзья решили ехать из Германии в Вену, она присоединилась к ним. Они стартовали утром 10 марта — в день, «полный возбуждения из-за великого события у нас на родине»^[167] — и уже вечером въехали в Вену и явились на Бельведерегассе, 10, где по-прежнему жили ее родители с детьми.

Следующим утром после приезда в Вену я бегала, как сумасшедшая, от дома к дому в попытках найти старых друзей Отто, остававшихся в Австрии, точнее в Вене, и способных вызвать его из Берлина Это было непросто. Зейсс-Инкварт был в отъезде — выехал навстречу Гитлеру, к границе или в Линц. Никто ничего не знал. Царил невероятный хаос, даже привратники не знали, кто где живет, в каком доме, в какой комнате и т. д. Правительство в Bundeskanzleramt (ведомстве канцлера) уже не функционировало, начальник полиции уволился, его никем не заменили. Все разваливалось.

Потом я узнала, что Глобочник [Глобус], бывший посредником в период нелегального положения, находится в здании службы безопасности. Я бросилась туда, обегала здание снизу доверху и нашла его в комнате на втором этаже (кажется), сидящим за письменным столом. Он сразу меня узнал и спросил, чего я хочу. Я попросила его позвонить в Берлин, связаться с Отто и вызвать его в Вену, на парад на Хельденплац 13 марта 1938 года с участием фюрера. Медлительный, витиевато выражавшийся Глобус ответил: «Это невозможно! Телефонные линии заняты, как я ему дозвонюсь, как прикажу, не проконсультировавшись?..»

Я стукнула кулаком по его столу (он даже подпрыгнул) и сказала: «Отто всем пожертвовал ради партии, в которой состоит с 1923 года. Он рисковал жизнью, всего лишился. И он не будет здесь 13 марта? Что у вас в голове, герр Глобус? Если в награду нам не дают присутствовать здесь в величайший день в истории, значит, все бессмысленно!»

«Что мне сделать? — спросил Глобус. — Положение сложное, остается всего день».

«Отдайте мне приказ, скажите, что вы хотите видеть на параде Отто!» — выпалила я.

«Если сможете — действуйте!» — сказал он.

«Вы серьезно?» — спросила я.

«Да, я приказываю вам передать это ему», — ответил Глобус.

Я радостно побежала на Бельведерегассе, к родителям, схватила телефонную трубку и, несмотря на перегруженность линий, заказала разговор с Берлином. Помню, он длился три минуты и обошелся в 90 шиллингов, кучу денег, но оно того стоило. Через два часа я поймала Отто в кабинете обергруппенфюрера Роденбухера, главного по «беженцам». <…> Отто взял трубку, и я, радостная и гордая, крикнула: «Передаю приказ Глобочника: немедленно выезжай в Вену, чтобы быть здесь, на параде, когда выступит фюрер».

Это был сюрприз. Он дважды переспросил, правда ли это. Я заверила его, что да, правда и что я надеюсь, что он поспеет в Вену вовремя. Я была счастлива, потому что знала, что поймать его — большая удача. Уверена, Глобус не ждал, что я так быстро свяжусь с Отто, иначе дважды подумал бы, прежде чем отдать приказ.

Уже в 7 утра следующим утром Отто появился в дверях квартиры моих родителей в Вене — бригаденфюрер в черном плаще СС с белыми отворотами, в эсэсовской форме. Напряжение и усталость не мешали ему выглядеть великолепно. Он умылся, выпил кофе, куда-то позвонил и умчался в город. Его водитель тоже был тут как тут; какое это радостное чувство — увидеть свой родной город после долгих тревожных лет. Отто вернулся в полдень с двумя билетами на балкон на Хельденплац. До великого события оставалось всего два часа, нами владело возбуждение.

13 марта 1938 года мы поехали в город в большом «мерседесе» и стали искать наших друзей и выделенное нам место. Там были Фишбёки, Леры и остальные. Внезапно издали донесся громкий крик, быстро превратившийся в радостный рев: «Хайль Гитлер!» Рев приближался, как неистовое людское море. Дорога на Хельденплац была полностью запружена людьми, стоявшими плечом к плечу до самой ратуши и вокруг Баллхаусплац. Потребовалось много времени и усилий, чтобы расчистить путь. Фюрер стоял со вскинутой рукой, приветствуя толпу, издававшую возбужденные крики… то был искренний, прочувствованный всплеск ликования. Всеми владела безудержная радость.

С фюрером были Зейсс-Инкварт с женой и многие другие. Фюрер медленно поднялся по лестнице на балкон Хофбурга. Он стоял в метре от меня, я хорошо его видела и слышала. Поприветствовав толпу, он начал речь. Будучи австрийцем, он был глубоко взволнован, словно сам с трудом верил в происходящее. Все длилось недолго, но Отто успел побеседовать с Зейссом и поприветствовал всех остальных наших друзей^[168].

Для Шарлотты время, проведенное рядом с Гитлером на балконе на Хельденплац, навсегда останется «лучшим моментом в жизни»^[169]. Потом, спускаясь с балкона по мраморной лестнице, Отто спросил ее, хочет ли она, чтобы он вернулся к юридической практике и зарабатыванию денег или чтобы принял назначение в новом правительстве. «Делай то, что тебе интереснее, — был ее ответ, — на пропитание нам всегда хватит». Получив зеленый свет, он поцеловал жене руку: пакт был заключен^[170].

Включенная в Германский рейх Австрия именовалась «провинцией Остмарк». Новое правительство возглавил Зейсс-Инкварт, взявший к себе на службу товарищей по «Немецкому клубу»^[171]. Эрнст Кальтенбруннер, ближайший друг Отто в СС, стал министром общественной безопасности, подчиненным непосредственно Гиммлеру; Ганс Фишбёк был назначен министром торговли и транспорта; Одило Глобочник стал гауляйтером Вены^[172]. Епископ Павликовский, арестованный за протест против ареста коллеги, был быстро отпущен и присоединился к общему восторгу^[173], так как церковь приняла участие в игре.

Из Германии завозили надежных чиновников. Йозеф Бюркель^[174] из штаба Гиммлера стал рейхскомиссаром, ответственным за осуществление полного союза с Германией, реализацию нюрнбергских расовых законов и решение «еврейского вопроса». Он учредил Zentralstelle für jüdische Auswanderung in Wien (Центральное бюро по переселению евреев в Вене) и назначил его руководителем бывшего товарища Отто по СД Адольфа Эйхмана, поселившегося в отеле «Метрополь»^[175]. Бюро торопило выезд или изгнание австрийских евреев: всего за несколько месяцев уехало более 100 тысяч человек. Среди них был мой дед Леон Бухгольц: у него отняли бизнес по производству спиртных напитков и гражданство и юридическим решением выслали из рейха в ноябре 1938 года^[176].

В самом начале этой своей деятельности Отто встретился с Зейсс-Инквартом в Баллхаусе, куда не попал четырьмя годами ранее, во время Июльского путча. Ему была предложена должность рейхскомиссара^[177], о чем сообщалось в газетах Германии и Австрии и даже в «Нью-Йорк Таймс»:

Д-р. Артур Зейсс-Инкварт, губернатор Австрии, назначил организатора нацистского путча в июле 1934 года д-ра Отто Вехтера государственным комиссаром по кадровым вопросам. Узнав о провале путча, Вехтер бежал в Германию^[178].

Гитлер вернулся в Вену спустя месяц, чтобы отпраздновать День Великого германского рейха^[179]. 9 апреля Шарлотта побывала на собрании в ратуше, пообедала с Отто в знаменитом ресторане Meissl & Schaden на Ноймаркт, потом супруги были на концерте: «Сидели во втором ряду, чудесно»^[180]. Назавтра австрийцы проголосовали на плебисците за включение Австрии в Германский рейх (евреи и другие нежелательные элементы в голосовании не участвовали). Сказать на плебисците «да» призывали многие, в том числе лидер социал-демократов Карл Реннер^[181] и католическая церковь. Епископ Павликовский тоже поддержал объединение и, «обработанный», видимо, коротким пребыванием в тюрьме, подхватил также призыв «разделаться с разрушительным влиянием мирового еврейства»^[182].

«Проголосовали рано», — записала в своем дневнике Шарлотта. Она принадлежала к 99,74 %, поддержавшим объединение, — результат, укрепивший положение нацистов и позволивший Шарлотте стать «светской бабочкой»: порхать по коктейлям, вечеринкам и приемам для «заметных персон». Они с Отто, блестящая пара, посещали концерты и оперу, были на премьере фильма Лени Рифеншталь «Олимпия» и на последующем приеме. Зейсс-Инкварты и Фишбёки стали частыми гостями в Мюрццушлаге.

Отто получил и другие приятные известия: Гиммлер сообщил ему, что Гитлер прекратил расследование причин неудачи Июльского путча^[183]. Отто мог больше не опасаться ответственности за срыв покушения (такое обвинение он и раньше наотрез отвергал.) «Я свято следовал воле фюрера», — записал он. 8 июля Шарлотта устроила роскошный ужин в честь тридцатисемилетия мужа. Среди гостей были Манни Браунегг и другие старые друзья, соратники по Июльскому путчу Павлу и Блашке, а также политические руководители: глава СС и полиции Эрнст Кальтенбруннер^[184], государственный комиссар по ариизации Австрии Вальтер Розенберг. Пригласили также нового нацистского бургомистра Вены Германа Нойбахера^[185] и профессора Норберта Гюрке^[186], ведущего преподавателя права из альма-матер Отто, антисемита.

Шарлотта побывала на Зальцбургском фестивале и ездила с Трудл Фишбёк в Байройт на «Кольцо нибелунга» Вагнера. «Чудесно!» — написала она на открытке с Германским домом образования (Haus der Deutschen Erziehung), украшенным флагами со свастикой. Каждый день оказывался еще лучше, чем предыдущий. «Здесь фюрер, обедает с Г. (Гиммлером)»^[187]. «Труде побывала у фрау Геббельс и у фюрера» перед оперой «Гибель богов»^[188].

Еще через две недели Шарлотта сидела в ложе Венской оперы рядом с Артуром Зейсс-Инквартом. Давали «Фальстафа» Верди. Она еще не знала, что беременна четвертым ребенком, зачатым в блаженные дни после аншлюса. Через девять месяцев, 14 апреля 1939 года, в Вене появился на свет Хорст Артур Вехтер. Зейсс-Инкварт согласился быть его крестным отцом и подарил крестнику томик «Майн Кампф». Шарлотта была в восторге от второго сына, ангелочка с длинными черными волосами. Она принимала гостей на веранде нового дома, виллы «Мендл», тонувшей в весенних азалиях. «Я обожала его нянчить, и он рос как на дрожжах, хотя был слабенький и все время пускал слюни».

9. 2014, Лондон

«Я был нацистским ребенком», — сказал о себе Хорст в нашу первую встречу, но тогда я не знал подробностей и того, насколько он честен. Теперь же я понял, почему его устраивает заголовок статьи в «Файненшл Таймс»: «Мой отец, хороший нацист».

В последовавшие за публикацией месяцы появилась идея устроить в Лондоне публичный разговор Никласа Франка и Хорста Вехтера, двух сыновей, по-разному относящихся к своим отцам. Сначала Хорст сомневался. «Никлас, мой товарищ по несчастью, слишком негативно настроен к обоим отцам», — сказал он мне; к тому же статья в «ФТ» причинила «неприятности» племяннику Хорста, Отто-младшему. Я не был с ним согласен, но держал свое мнение при себе.

Но вскоре Хорст передумал. «Я решил принять ваше приглашение в Лондон», — написал он мне. Он руководствовался чувством долга, желанием принять вызовы прошлого, включая ответственность за отца, и своей собственной ответственностью за правду. Так он мог поспособствовать более гуманному будущему.

В феврале 2014 года мы собрались в лондонском Саутбэнкцентре. За несколько дней до встречи Хорст спросил, можно ли присоединиться к нам его дочери Магдалене, художнице примерно сорока лет. Он предупредил, что она носит хиджаб, так как недавно перешла в ислам. Я заверил его, что это никого не шокирует, его опасения напрасны; и Магдалена приехала, а также и Франциска, дочь Никласа. Встреча привлекла внимание: она совпала по времени с киевским Майданом, когда Россия пыталась помешать Украине подписать соглашение об ассоциации с ЕС. «Все в Киев! Поддержим Майдан!» — записал в своем дневнике писатель Андрей Курков^[189]. Тем временем мы собрались в уютном, обшитом деревянными панелями зале «Перселл».

Я сидел между двумя мужчинами за семьдесят: справа от меня устроился Хорст, слева Никлас. Пока мы разговаривали, на большом экране над нашими головами менялись черно-белые фотографии их отцов и семей. Ганс Франк и Адольф Гитлер, 1928 год. Отто Вехтер и Генрих Гиммлер, 1942 год. Две супружеские пары, Франки и Вехтеры, в Вевельском замке, 1942 год. Семьи в Баварии, в загородном доме Франков, 1943 год. Франк на скамье подсудимых в зале суда № 600 в Нюрнберге, 1945 год. Казненный Франк, 1946 год. Шарлотта с Хорстом и младшими детьми, фотография, отправленная ею фрау Франк в 1948 году.

Хорст специально просил показать одну фотографию: «На ней отец опирается на меня. Это 1944 год, вокзал в Целльам-Зее». На ней Отто в мундире СС и в фуражке, надетой чуть набекрень, с ним Шарлотта, Трауте и Хорст в белых носочках.

Съемку в зале «Перселл» вел Дэвид Эванс, прочитавший статью в «Файненшл Таймс» и посчитавший, что эта тема — память и тень ответственности — может послужить сюжетом для интересной документальной ленты. Мы уже снимали вместе с ним Никласа в Баварии и Хорста в Хагенберге в мой третий приезд в замок.

Встреча продлилась гораздо дольше запланированных полутора часов, обошлись без перерывов. Внимательная безмолвная аудитория, несколько сотен лондонцев, слушала две соперничающие версии истории, ответственности и семейной жизни. Одна из газет назвала событие «будоражащим и непосредственным». Позицию Хорста было труднее принять^[190], вопросы к нему были более едкими, но его теплота, честность и откровенность расположили многих слушателей. Он сказал, что рад находиться в Лондоне, где можно высказываться открыто. «В Австрии такое невозможно: мы ничего не знаем и ничего не хотим знать».

Да, соглашался он, его отец сыграл свою роль в ужасных событиях в оккупированной Польше во время войны. Нет, отец не несет уголовной ответственности за тогдашние кошмары, ибо был «достойной натурой». Верно, существуют изобличающие документы периода его губернаторства в Кракове и Лемберге, но подписи Отто на них нет. Мое упоминание о трех письмах, о которых я узнал в министерстве юстиции в Вашингтоне, Хорст отмел.

Ответ Никласа был резким.

— Вы говорили мне однажды о необходимости примирения с отцом, — обратился он к Хорсту. — Я с ним примирился: признал его преступления. — Пауза. — А вы за что боретесь? Документы свидетельствуют против вашего отца. — Новая пауза. — Уж простите, дружище.

— Я вижу всю структуру уничтожения евреев совершенно по-другому, — ответил Хорст, удобнее усаживаясь в кресле. В Лемберге, после Вены и Кракова, его отец якобы мог действовать более независимо, сблизиться с украинцами. — Он хотел сделать что-то позитивное в бывшей австрийской провинции.

— Он мог бы уехать, но решил остаться, — вставил я, ссылаясь на письмо к Гиммлеру в Берлин, ясно свидетельствующее, что Отто отклонил предложение уехать из Лемберга и заняться кабинетной работой в Вене.

— Это потому, что он чувствовал ответственность за людей, — возразил Хорст.

— За некоторых людей.

— За некоторых… Единственное, что он мог сделать для евреев, — это поменять законы в дистрикте, и он это сделал, чтобы спасти еврейских рабочих.

На действия СС он никак не мог повлиять, уйти из системы тоже не мог, потому что был слишком тесно связан с «людьми». Хорст упомянул некие неизвестные мне бумаги Шарлотты:

— Если вы читали дневники моей матери, то знаете: его всегда окружали поляки и украинцы, с которыми он старался установить контакт, старался быть отзывчивым.

Хорст пытался сосредоточиться на позитиве, ему не требовалось примирение с отцом.

— Мой сыновний долг — выяснить правду об отце, вот и все, — заявил он, вызвав отклик у части аудитории. Ему, как он считал, нечего было скрывать, он хотел открытости. — Но моя семья рассердилась на меня и никак не успокоится.

Сожалеет ли он, что вышел к такой аудитории?

— Да, конечно, — ответил Хорст с широкой улыбкой. Это вызвало нервный смех, отчасти снявший напряжение.

Последовали вопросы, на которые он реагировал вежливо, не обращая внимания на враждебность, если таковая проявлялась.

Нет, его отношение к отцу со временем не поменялось.

Да, история Отто подстегнула его интерес к еврейской мысли и культуре.

Нет, приказов об убийствах, подписанных его отцом, не существовало.

Да, если бы ему предъявили такой приказ, он осудил бы Отто, но он не может себе такого представить.

— Для меня совершенно невозможно, чтобы он сделал такое.

Нет, после войны Отто не сдался. Почему? Потому что его передали бы русским, и те его немедленно казнили бы.

— Для него не было бы правосудия.

Нет, в Нюрнберг Отто не отправили бы. «Никакого обвинительного акта после войны не было, он скрывался четыре года, но обвинения так и не прозвучало, его не разыскивали».

На это утверждение необходимо было возразить. «Нью-Йорк Таймс» писала о польском обвинительном акте^[191], хотя я его не нашел. Хорст ответил, что этот акт составлен в 1942 году, задолго до конца войны. А главное, у него имелся другой документ, доказывавший, что Отто всячески спасал людей.

— Не думаю, что поляки или украинцы предъявили бы ему обвинение.

Его выводы, как он объяснил, опирались на имевшиеся у него частные бумаги, более 800 писем — переписку Шарлотты и Отто за много лет. Она якобы подтверждает его точку зрения, хотя отношения его родителей не всегда были простыми.

— Отец был красавец мужчина, мать его ревновала. Часть писем отсутствует, — оговорился он, — Шарлотта их уничтожила. У меня есть не все, что они писали, но то, что есть, имеет позитивный смысл.

Да, он понимает, почему некоторые считают Отто соучастником преступлений.

— Систему я бы никогда не принял, но своего отца принимаю, — добавил он.

Вопросы продолжались. Встреча уже близилась к завершению, и Хорст попросил разрешения сказать несколько заключительных слов. Взяв микрофон, он твердо заявил:

— Моего отца чтили и поныне чтут во Львове и в Западной Украине за стойкость, проявленную им в борьбе против Советов и коммунизма.

Этими его словами вечер завершился.

Через несколько дней Хорст прислал вежливое благодарственное письмо. В нем он высказал признательность за возможность рассказать об отце, однако написал, что на этом наши контакты завершаются. Причиной стало сказанное мной уже после встречи, в греческом ресторанчике в присутствии Магдалены. Я сказал, что если бы Отто поймали, то судили бы, признали бы виновным и вынесли бы приговор, как Гансу Франку.

Хорсту это не понравилось: «Вы поставили моего отца на одну доску с палачами Холокоста. — Это, на его взгляд, было категорически неверно. — Поэтому я не вижу смысла продолжать».

Мы достигли конца пути.

10. 1938, Вена

Должность Отто — рейхскомиссар — предусматривала власть, привилегии, кабинет в Хофбурге и портрет в главной нацистской газете «Фёлькишер Беобахтер». Вехтерам предоставили новый «мерседес» и дом (недавно приобретенная недвижимость в Берлине и дом Шарлотты в Клостернойбурге были проданы). В июле они переехали на виллу «Мендл», официальную резиденцию, полученную с помощью Георга Липперта — друга-архитектора, недавно примкнувшего к нацистам^[192]. При вилле по адресу Валлмоденгассе, 11, имелся парк. Это был роскошный Девятнадцатый округ Вены. Раньше вилла принадлежала семье Мендл, основавшей знаменитую пекарню «Анкерброт»^[193].

Выбор на рынке недвижимости был невелик, но Липперт «добыл нам дом еврейки Беттины Мендл»^[194], как записала Шарлотта. Беттина Мендл, выпускница женского колледжа в Челтенхэме, управляла отцовским наследием. Страстная противница нацизма и умелая наездница, она отказалась участвовать в Берлинской олимпиаде 1936 года. При появлении германских войск она сбежала из Вены и добралась до Сиднея. Судя по воспоминаниям ее дочери, Липперт изначально был одним из ближайших друзей Беттины, часто бывал у нее на вилле, играл там в теннис, посещал с ней концерты и приемы. Теперь, втершись в доверие к нацистам, он добился реквизиции виллы и «передачи ее барону Густаву Отто Вехтеру»^[195]. Дочь Беттины утверждает, что Вехтеры расхитили семейные сокровища семьи Мендл, включая коллекцию картин и старинный столовый хрусталь. «После Второй мировой войны предпринимались попытки привлечь Вехтера к ответственности за военные преступления», — продолжает она, — но ничего не вышло, потому что он «использовал средства, вырученные за имущество с виллы „Мендл“ и из другой подобного рода недвижимости для покупки себе безопасности»^[196].

Вилла «Мендл» была, спору нет, «очень красива», но Шарлотта жаловалась, что она досталась им в плохом состоянии: жить можно было только в одном флигеле, все казалось, на ее вкус, «слишком старомодным, холодным и некомфортабельным»^[197]. Впрочем, она отдавала должное просторной гостиной, богатой библиотеке и веранде с видом на изящный сад, прекрасно подходившей для приема гостей. Она оставила в роли смотрителей семью Баумгартнеров, «хороших стариков», быстро забывших прежних хозяев, наняла няню для детей («настоящее сокровище: мягкая, теплая, пышная») и кухарку.

В октябре Шарлотта отпраздновала на вилле «Мендл» свое 30-летие; Зейсс-Инкварт преподнес ей по этому случаю десяток роз. Месяц изобиловал концертами и кинопоказами: «Дон Карлос» в Венской опере, кинофильм «Под крышами Парижа», «Канцлер Тироля» в театре «Йозефштадт». В компании Зейсс-Инквартов она была представлена прибывшему из Берлина рейхсмаршалу Герману Герингу.

Работа Отто требовала разъездов по рейху и по Европе. В сентябре они с Шарлоттой побывали в Нюрнберге, где провели четыре дня на Десятом съезде национал-социалистической партии, «Съезде Великой Германии». На нем присутствовало три четверти миллиона человек — самое многолюдное, но и последнее сборище такого рода. Шарлотта перечислила в своем дневнике темы тех дней: «Пятница, 9-е: прославление политических вождей», «воскресенье, 11-е: слава СА!», «понедельник, 12-е: хвала вермахту». В завершающий день Гитлер похвалялся аншлюсом и приветствовал своих австрийских «борцов». «Сегодня, — заявил он, — вы стоите среди нас как фольксгеноссен и граждане Германского рейха», бывшие жертвы гнусного Версальского мира, двуличия «демократий», московских большевиков и еврейских паразитов, сосавших из Германии кровь^[198]. Шарлотта поместила в семейном альбоме сделанный в темноте снимок несметной толпы.

Через несколько дней она отозвалась на Судетский кризис. «Чемберлен с фюрером, — записала она, — положение пугающее»^[199]. Зейсс-Инкварт заверил ее, что войны не будет, но она все равно купила для всей семьи противогазы.

Отто засиживался на работе допоздна, и страх, что он опять завел отношения на стороне, портил Шарлотте настроение. 8 ноября она купила картину и скоротала тоскливый вечер в одиночестве. 9-го она явилась к Отто на работу (назвав потом собственное поведение «гадким»). Вечером она была в Городском театре на «Кромвеле» — новой пьесе, прославляющей «сильное руководство на службе единой нации»^[200]. Если, возвращаясь из театра, она и заметила на венских улицах события Хрустальной ночи^[201], то не отразила их в своем дневнике. Бегавшие по Вене члены партии грабили еврейские магазины, рушили синагоги, били, а затем арестовывали евреев.

Наутро она опять явилась к Отто на работу. «Снова я была грубой и гадкой», — пишет она об этой стычке^[202]. Вернувшись к полудню на виллу, она весь день ждала мужа. Совместный вечер получился «страшным». Правда, не прошло и недели, как ее настроение улучшилось, вернулось спокойствие. Она побывала на концерте Моцарта и Бетховена (дирижировал Фуртвенглер), на оперетте «Летучая мышь». В канун Нового года появилась на Оперном балу в Фолькстеатре. «Потом — дома, ожидание полуночи в одиночестве»^[203]. И все же 1938 год был «блестящим, принесшим в нашу жизнь великие перемены!.. Мы теперь большая страна, и у нас есть Фюрер».

Работа погружала Отто все глубже в сердцевину нацистской власти. Он часто ездил в Берлин либо с Зейсс-Инквартом, либо со своим коллегой Вальтером Рафельсбергом, который к концу 1938 года ариизировал, то есть конфисковал более 26 тысяч мелких и средних еврейских предприятий.

Кабинет государственного комиссара Отто находился во дворце Баллхаус, и в семейном альбоме было несколько фотографий, на обороте одной из которых он написал «снова в Вене!»: интерьеры, лестница, Зал конгрессов, портрет самого Отто в газете «Нойе Фрайе Прессе», кабинеты Отто и Зейсс-Инкварта, большая карта Австрии-Остмарк, зал заседаний, приемная. «Вид из моего окна на венскую весну» — надписал он еще один снимок. В своей работе он опирался на новые законы, принятые в подражание Германии. Не прошло и недели после аншлюса, как началась реформа государственных органов. Специальный декрет изменил структуру австрийской госслужбы, Berufsbeamtenverordnung, или BBV, и позволил Отто смещать с должности любого госслужащего^[204]. Раздел 3 почти автоматически предполагал увольнение любого еврея и Mischlinge (частично еврея). Раздел 4 наделял Отто полномочиями увольнять или «отправлять в отставку» чиновников за «прежнее политическое поведение, вредное для нацизма». Решения Отто были окончательными, судебной апелляции не предполагалось.

Он получил полномочия устранить множество госчиновников за еврейское происхождение или политическую неблагонадежность. Решения фиксировались в переписке и в прочих документах, аккуратно сохранявшихся в архивах. Я не нашел ни одного случая, когда Отто сделал бы исключение или проявил бы снисхождение. Зато пострадавших от его решений долго искать не пришлось. Он уволил Виктора Крафта^[205], преподавателя философии и главного государственного библиотекаря университета Вены, за то, что его жена была еврейкой, а сам он в свое время состоял в Wiener Kreis (Венском кружке)^[206]. В той же университетской библиотеке пострадал Фридрих Кёниг^[207], доброволец императорской армии, потерявший на войне ногу и глаз. 5 июня 1939 года Отто письменно уведомил его об увольнении как «Mischling первой степени»^[208].

Точное количество лиц, подвергшихся проведенной Отто Sӓuberungsaktion, «чистке», как называлась его деятельность, нелегко определить, так как многие личные дела, направленные в Берлин, теперь утрачены. Но венские архивы позволяют предположить, что Отто уволил или подверг взысканию не менее 16 237 госслужащих, в том числе 5963 «высокопоставленных». 238 из них работали в федеральной канцелярии, 3600 — в службе безопасности, 1035 в юриспруденции, 2281 в образовании, 651 в финансах, 1487 в почтовом ведомстве^[209].

Отто проводил «чистку» упорно и целеустремленно, не оглядываясь на последствия. «Несколько раз я пытался замолвить Вехтеру словечко за моих старых товарищей, — пишет его пожилой коллега, — но крайне редко добивался успеха. Те, на кого обрушивался меч Вехтера, не могли даже получить какую-то другую работу»