Моя шокирующая жизнь бесплатное чтение

Эльза Скиапарелли
Моя шокирующая жизнь

© А. А. Бряндинская, перевод на русский язык, 2012

© А. А. Васильев, предисловие, фотографии из личного архива, 2012

© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2012

Elsa Schiaparelli. Shocking.

Предисловие, научное редактирование и фотографии из личного архива Александра Васильева

Благодарим Екатерину Перцову (Париж) за предоставление первого оригинального издания воспоминаний Эльзы Скиапарелли из личной коллекции

* * *

Предисловие к русскому изданию

Первое издание на русском языке замечательной книги воспоминаний великой создательницы мод Эльзы Скиапарелли – исключительное по важности событие в истории и теории отечественной моды. В СССР на протяжении многих десятилетий имя Эльзы Скиапарелли было предано полному забвению – это было связано с грустной для русской культуры политикой «железного занавеса». Но лучше поздно, чем никогда! И именно с этой книги московское издательство «Этерна» начинает новую серию редких книг о моде на русском языке, авторами которых были сами модельеры, создатели известных домов моды, великих брендов, авторских стилей. Сейчас, когда отечественная мода переживает большой подъем и начинает собирать первые цветы успеха на международном рынке славы, обучение людей, связанных, хотя бы опосредованно, с миром красоты, эстетики и моды, мне лично видится особенно важным. Я уверен, что автобиографические воспоминания ВЕЛИКОЙ ЭЛЬЗЫ СКИАПАРЕЛЛИ доставят читателям большое удовольствие и станут поводом для плодотворных размышлений.

С именем Эльзы Скиапарелли связана целая эпоха мировой моды, расцвет которой приходится на 1930—1950-е годы. Ее талант напрочь опровергает мнение, что большую моду могут создавать только мужчины. Удивительно талантливая и оригинальная, итальянка Эльза Скиапарелли всего добилась собственным трудом, долгим и серьезным творческим поиском. Одна, без помощи мужа, с маленькой больной дочкой на руках, Эльза прибыла из Нью-Йорка в Париж после Первой мировой войны. Получив благословение самого «императора парижской моды» той эпохи Поля Пуаре, она дерзнула открыть в Париже, городе жестокой конкуренции, свой модный салон и привлечь к себе внимание. Одним из секретов первого успеха Скиапарелли был, на мой взгляд, ее интеллект, ум, помноженный на художественный дар и работоспособность. Человек тонкой культуры, поклонница литературы, поэзии и философии, Эльза родилась в 1890 году и выросла в Риме в семье аристократа, директора Королевской библиотеки. Среди ее предков был знаменитый итальянский астроном Джованни Вирджинио Скиапарелли (1835–1910), отрывший особенности строения «каналов» на поверхности Марса. Реальное и ирреальное, подчас даже космическое, окружало девочку с детства и научило ее нестандартно мыслить. Эльзу всегда тянуло к неизведанному, новому и оригинальному. Смелость помогла ей переделать образ сотен тысяч женщин, ставших в 1930—1940-е годы ее клиентками и поклонницами. Об успехах и трудностях, о страхах и размышлениях, о встречах и путешествиях Скиапарелли вы узнаете из этой книги.

Что действительно нового привнесла Эльза в этот загадочный мир моды? Возможно, из всего ее наследия самым живучим оказался цвет яркой фуксии, так называемый «Shocking pink» – «шокирующий розовый», который стал лейтмотивом многих ее коллекций, цветом упаковки косметики и духов Скиапарелли. «Шокинг» в сочетании с черным позже был растиражирован множеством последователей великой Эльзы, начиная от Пьера Бальмена и недавно скончавшегося Ива Сен-Лорана, который считал себя во многом ее последователем, и заканчивая розовой палитрой у Кристиана Лакруа, Джонни Гальяно и многих других, менее известных и успешных дизайнеров.

Значительным вкладом Эльзы Скиапарелли в мир моды был симбиоз с популярным в то время сюрреалистическим искусством во главе с Сальвадором Дали. В преддверии Второй мировой войны стремление к уходу от реалий жизни был очевиден. А победа тоталитарных диктатур в Европе, включая родную для Эльзы Италию, Германию, Испанию и СССР, стала тем контрастным фоном, на котором сюрреализм выгодно выделялся и оформился в мощное эстетическое и художественное движение. Взаимодействие Сальвадора Дали и Эльзы Скиапарелли подарило миру артефакты, исключительные по ценности и глубине проникновения изобразительного искусства в модный процесс. По эскизам Дали были созданы дамская сумочка в форме телефона; всемирно известная шляпка в виде женской черной туфельки, указывающей каблуком в небеса; перчатки с накладными цветными ногтями; коктейльное платье с омаром на юбке; пластиковое ожерелье с металлическими жуками; дизайн флаконов духов и многое другое. Другой замечательный художник и поэт того времени Жан Кокто создал для Эльзы рисунки ее знаменитых вышивок и аппликаций для модельных платьев, которые она мастерски интерпретировала в пластичных тканях.

Новинками от Эльзы Скиапарелли, дошедшими до нашего времени, стали набивные ткани с газетным текстом, использование прозрачного пластика в модных изделиях, создание и пропаганда брючных костюмов и, конечно, подкладные плечики, которые появились в ее коллекциях еще в 1932 году! Большая поклонница Античности, как истинная римлянка, в своих оригинальных и порой эксцентричных творениях Эльза уделяла много внимания драпировкам и любила завышенные талии. Она ввела это в моду в 1930 году, и силуэты Скиапарелли напоминали помпейские скульптуры эпохи Цезаря. Ее модели позволяли даже самым робким, некрасивым и застенчивым женщинам стать заметными, привлекательными и одухотворенными. Создание Эльзой авторский духов с запахом пачулей «Shocking», разлитых во флаконы в форме бельфамистого торса американской кинодивы 1930-х годов Мэй Уэст, для которой она создавала удивительные костюмы в Голливуде, сделали успех Дома Скиапарелли мировым.

Впоследствии флакон в виде торса был скопирован для своей парфюмерной продукции Жан-Полем Готье. Сотни клиенток со всего мира спешили в Париж, на Вандомскую площадь, 21, в салон Скиапарелли, вновь отделанный известным французским декоратором Жан-Мишелем Франком, справа от входа в отель «Ритц», где жила тогда современница Эльзы и ее главная конкурентка Коко Шанель. Враждебные отношения между Шанель и Скиапарелли стали достоянием всего Парижа в те годы. Коко пришла в мир моды раньше Скиапарелли и была старше на семь лет. Стремительный успех «этой итальянской художницы», как выражалась Шанель, задел ее в самое сердце. То была не «холодная война», а настоящее сражение талантов. Отголоски этих, вовсе не шуточных баталий читатель, возможно, прочтет между строк этой книги, хотя Скиапарелли практически ничего не пишет о своей конкурентке. Историки моды Парижа донесли до нашего времени анекдот о том, как Коко, пригласившая к себе Скиап, а именно так Эльзу называл весь Париж, усадила ее в черном бархатном платье на стул, свежевыкрашенный белой масляной краской! Эти две дамы переманивали друг у друга манекенщиц, фотографов, коммерческих директоров и даже дизайнеров. Настоящая борьба развернулась вокруг знаменитой русской топ-модели 1930-х годов Людмилы (Люд) Федосеевой, которая позировала то в одной, то в другой, конкурирующей, рекламной съемке. Подобную параллель можно провести в и отношениях Сальвадора Дали, Кристиана Бернара и Жана Кок-то с Шанель и Скиап. Но все же справедливости ради скажем, что в 1930-е годы перевес сил был, безусловно, на стороне Скиапарелли, тонко чувствовавшей время и стилистику, в то время как Шанель при своем неумении ни рисовать, ни кроить не смогла успешно перейти на новые силуэты того времени.

Несомненно, русским читателям будет интересно узнать о поездке Эльзы Скиапарелли в СССР в ноябре 1935 года на Французскую торговую выставку, где она представляла французскую моду и была первым западноевропейским кутюрье, представившим свои модели в СССР в эпоху Сталина. Однако желание Скиап переодеть советскую женщину по новой моде не нашло поддержки у властей. Несколько ее моделей все же были тайно скопированы горничными отеля «Метрополь» в Москве, а экстравагантные шляпки Эльзы пришлись по вкусу знаменитой актрисе кино того периода Янине Жеймо. Описание Скиап этого путешествия в Москву и Ленинград – уникальное свидетельство объективного взгляда извне на моду и стиль жизни советской России. Опубликованная в «Vogue» 1935 года карикатура на Сталина и Скиапарелли, якобы взявшей интервью у диктатора, стоила, вероятно, долгих бессонных ночей сотрудникам Лубянки.

Конец 1930-х годов был ознаменован взлетом ретроспективной, исторической тенденции неовикторианства, вызванной успехом многих исторических экранизаций в Голливуде и пышной пассеистической коронацией нового короля в Англии, Георга VI, в 1936 году. Настоящим шедевром многоликой и не устаревающей моды была коллекция Скиапарелли лета 1938 года на тему цирка с удивительными бисерными и стеклярусными вышивками работы Дома Лессажа. А к лету 1939 года Скиап подготовила прекрасные коллекции веселых платьев с турнюрами, напоминающими наряды героинь Золя и Мопассана, и возродила моду на рукава «жиго». В Париже конца прошлого столетия я был лично знаком с ведущей манекенщицей Дома Скиапарелли Варварой Борисовной Раппонет, родившейся в 1911 году в Киеве. Русская манекенщица пришла просить работу у Скиап в начале немецкой оккупации, до войны она была моделью у «Баленсиаги», открывшегося в 1937 году. Исхудавшая донельзя в результате хронического недоедания, Варвара очень не понравилась Ирен Дана, управлявшей тогда Домом моды, которая порекомендовала ей посмотреться в зеркало перед поиском работы. «Кожа да кости», – сказала она. Но, услышав этот разговор, Скиап вмешалась: «Мадам Дана, кто вам дал право выбирать моих моделей? Мадемуазель, вы ангажированы!» Так Варвара Борисовна стала знаменитой манекенщицей Парижа 1940-х годов под псевдонимом Барбара Скиап и всю жизнь сохраняла самые добрые воспоминания о работе в этом Доме. Она называла Эльзу сердечной и талантливой женщиной, позировала в ее платьях для фотосессий, некоторые из ее снимков из моего архива мы публикуем в этой книге впервые. Другими русскими манекенщицами, работавшими для Скиап в 1930-е годы, были баронесса фон Мёдем, Лидия Ротванд (ур. Зеленская) и княжна Мещерская. Скиап нередко работала с русскими эмигрантами. Она создавала театральные костюмы для знаменитого театра-кабаре из Москвы «Летучая мышь», которым руководил Никита Балиев. Во время Второй мировой войны и немецкой оккупации Парижа Скиап очень четко проявила свою гражданскую позицию. Она предпочла эмигрировать в США, чем жить в оккупированной Франции, и оставила свой Дом на попечении шведской директрисы Ирен Дана. Описание ее «побега» через Испанию и Португалию – одни из самых авантюрных страниц этого увлекательнейшего бытописания.

Попав в США, неутомимая Эльза читала лекции о моде для многотысячной аудитории на стадионах, выступала с акциями Красного Креста и собирала посылки для французских детей-сирот. Как это разнится с роскошной жизнью ее конкурентки Шанель, проведший годы военной оккупации в номере отеля «Ритц» в объятиях немецкого любовника, офицера Ханса Гюнтера фон Динклаге. Разные характеры – разные судьбы и разное отношение к Франции, не так ли?

По окончании войны Эльза снова возвращается в свой Дом, выпускает новые духи «Le Roi Soleil» в авторском флаконе от Сальвадора Дали и приглашает на работу двух молодых стилистов. В 1945 году ее ассистентом становится Пьер Карден, а в 1947 году – юный Юбер де Живанши. А затем она приглашает и верного спутника Юбера, Филиппа Вене.

Но время берет свое. Послевоенный Париж воодушевлен приходом в мир моды новых имен – мадам Карвен, Пьер Бальмен, и, наконец, в 1947 году взорвалась настоящая бомба – состоялась премьера «New Look» Кристиана Диора – стиль, который Эльза не совсем поняла и приняла. Эта вычурная и в то же время изысканная женственность взяла верх над экстравагантными, но эстетскими моделями Скиап, и бороться с конкурентами стало все труднее и труднее. К тому же 15 февраля 1947 года у Эльзы рождается первая внучка – Мариса Беренсон, ставшая затем манекенщицей и киноактрисой. Радости Скиап не было предела, и она покупает себе новый дом в Тунисе, в местечке Хаммамет. Она пишет свои воспоминания, те самые, которые вы собираетесь прочитать. Но дела дома идут все хуже. Несмотря на массовые продажи лицензий на производство одежды, шляп и белья для женщин и мужчин под ее именем в американские универмаги, в 1954 году Эльза показала свою последнюю сокращенную коллекцию. Это случилось накануне возвращения из Лозанны в Париж ее заклятого врага Коко Шанель, которая после четырнадцатилетнего перерыва решает вновь заняться кутюром, дабы спаси свое имя, Дом и поднять продажи духов. 13 декабря 1954 года Скиапарелли полностью закрывает свой Дом моды в Париже, но продолжает продажи духов и линию женских аксессуаров – шляп и очков – в США.

Шанель одерживает значительную победу в этой долгой битве двух богинь моды, но в 1971 году в Ритце она умирает первой, в одиночестве. Скиап переживет ее на два года и тихо умрет во сне в Париже 13 ноября 1973 года. Она попросит похоронить ее в пижаме цвета «шокинг» на кладбище маленькой пикардской деревушки Фрукур. Перед смертью Скиап подарит большую коллекцию своих платьев Музею Филадельфии и Парижскому музею искусств моды на улице Риволи.

Десять лет спустя, в 1983 году, в Париже открылась ретроспективная выставка Эльзы Скиапарелли в «Forum les Halles», которая пользуется большой популярностью и возрождает доброе имя Скиап. Одним из ее организаторов стал американский коллекционер Билли Бой, который считается лучшим экспертом творчества Эльзы Скиапарелли. Именно с этой выставки в Париже и началось увлечение автора этих строк ее творчеством. Думается, что и вам, читатели, история жизни этой неординарной женщины придется по душе. В качестве послесловия мне осталось только добавить, что сюрреальное так никогда и не покинуло Эльзу: 11 сентября 2001 года в одном из самолетов, врезавшихся в нью-йоркские башни, сидела вторая любимая внучка Скиап, фотограф и актриса Берри Беренсон, бывшая жена Энтони Перкинса, актера фильмов ужаса у Хичкока. Он сам скончался от СПИДа 12 сентября 1992 года. Сюрреалистическое продолжение шокирующей жизни. И смерти!

Александр Васильев,

Париж, 2008

Предисловие

Скиап я знаю только по слухам, только по отражению в зеркале. Для меня она что-то вроде пятого измерения. Это непредсказуемая особа, но простота ее обезоруживает, это правда. В высшей степени ленивая, способная, тем не менее работает быстро и с неистовым жаром. В ней все смешалось – смех, слезы, на нее интересно смотреть за работой, когда отчаяние сменяется огромной радостью. Она щедра и скупа – случается, готова отдать половину всего, что у нее есть, и не захочет отдать носовой платок из своей сумочки.

Глубоко человечная, одновременно любит и презирает свою двойственность. Не замечает людей, которых не ценит, она смотрит сквозь них. Умеет принимать огорчения и печали в жизни, но, к счастью, не научилась приспосабливаться. Всю свою жизнь она искала что-то другое, перед ней вечно стоял вопросительный знак. Склонная к мистике, верила в это, но все еще не поняла, что же это такое.

Дожив до зрелого возраста, так и не повзрослела. Упрямо верит в дружбу и слишком требовательна к друзьям, а разочаровавшись в ком-то однажды, наживает врага. Лесть и пустые разговоры ее утомляют, и она никогда не понимала, как можно считать жизнь самоцелью.

Бывает очаровательной, а иной раз – совершенно невыносимой. Ей это известно, но исправиться не получается. Обычно считают: Эльза – хорошая деловая женщина, но ей недостает нежности. Или в качестве деловой женщины она плохая, ее без конца используют и обманывают; но она выстрадала куда больше многих других и часто бывала унижена.

Я ее видела в зеркале. Кроме того, существует ее знаменитый портрет работы Пикассо. Друзья (ах, конечно, у нее их много!) утверждают, что этот портрет хорошо ее представляет.

Пабло Пикассо. Портрет Эльзы Скиапарелли, 1933

На картине изображена клетка; под ней на зеленом сукне лежат игральные карты; в клетке – белая бедняжка-голубка грустно смотрит на блестящее розовое яблоко. Снаружи около клетки – черная птица; раздраженная, бьющая крыльями, она бросает вызов небу.

Ни за какие сокровища Эльза не рассталась бы с этим портретом, пусть даже, как предсказала ей когда-то мать, у нее останется лишь корка хлеба и соломенная подстилка в пустой комнате. Не была бы эта комната пустой – в ней висел бы ее портрет работы Пикассо.

Надеемся, однако, пророчество матери никогда не исполнится. А исполнись оно, Скиап знала бы, что, несмотря на успех, доброе имя и отчаяние, источник высшего порыва – она сама. Порыва этого никто не отнимет – преодолеет все: зависть, тиранию, любые наказания…

Глава 1

Собор Святого Петра, уникальное творение гениев, своей колоннадой, как клешнями краба или осьминожьими щупальцами, охватывает круглую площадь Святого Петра. Казалось, это раскрытые объятия матери, готовой прижать к сердцу всех заблудших, все души, надеющиеся на спасение.

Однажды небольшая процессия проследовала в собор Святого Петра в Риме. Впереди шли мужчина, по виду ученый, с седеющей бородкой, и женщина, уже не юная, но с нежным лицом; затем девочка лет десяти с типично римскими чертами лица и длинными темными косичками и, наконец, кормилица, одетая, как все римские няни, в объемные разноцветные юбки, тесный бархатный корсаж, стянутый на талии, с огромным сложным бантом – тесьма его из разноцветного тартана^[1] реяла над ее лицом как ореол. На руках кормилица держала младенца.

Процессия медленно продвигалась и постепенно терялась в огромной базилике. Бронзовая статуя святого Петра, чьи ноги истерты поцелуями бесчисленных паломников, блестела в сумеречном свете, мрамор и золото колонн поблескивали в сумраке собора. Рядом с купелью ожидал священник. Церемония началась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа я совершаю обряд крещения… – произнес священник и внезапно остановился. – Да, а как зовут ребенка?

В ответ наступило тягостное молчание – никому не пришло в голову выбрать имя для этого ребенка. Все надеялись, что родится мальчик, но на свет появилась девочка. Еще до рождения ребенка отец, ученый, погрузился в восточные книги – Коран и даже «Тысячу и одну ночь», – чтобы найти имя.

Но стало известно, что родилась девочка, и все потеряли интерес к этой проблеме, и семья не дала себе труда ее решить.

– Итак, – пробормотал священник, – вы не приготовили имя?..

Кормилица, которая любила немецкую музыку, предложила свое, вагнеровское, – Эльза.

Никто не придумал ничего лучшего, и его приняли. Имя стало первым разочарованием Скиап – и сигналом к началу сражения…

Процессия пустилась в обратный путь к дворцу Корсини^[2], туда, где Скиап родилась, по узким улочкам, которые называли «vicoli», переулками.

Дворец Корсини находится в Трастевере, самом старом и самом римском районе города. С одной стороны от дворца – приют для умалишенных, с другой – тюрьма; но сам дворец возвышается среди душистых магнолий сада, разбитого на одинаковые квадраты с рядами мандариновых и лимонных деревьев; его фасад вырисовывается перед холмом Джаниколо, знаменитым парком Рима. На вершине холма воздвигнута статуя Гарибальди верхом на необузданном коне; неподалеку находится вилла Фарнезина^[3]. Согласно легенде, сразу после рождения Скиап Рим был потрясен взрывом (на самом деле он произошел некоторое время спустя). Взорвался пороховой склад Сен-Поль – отлетела штукатурка со стен. Скиап утверждает, что помнит это происшествие: звук ужасный, несколько плиток во дворце треснули. Перепуганная няня, чтобы ее провели по всему городу, прямо с младенцем, вцепившимся в ее грудь: она должна была увидеть своими глазами, что́ уцелело в городе. Ее довели до кафе Капреттари, за Университетом, где город уже настолько уступал место деревне, что по улицам спокойно бродили козы. Это, по-видимому, успокоило няню. Именно там, на террасе, окаймленной розовыми блестящими бегониями, катали Скиап в коляске и оставляли на целые часы под перечным деревом. Она прекрасно это запомнила, хотя ей был всего год. Терраса выходила на Библиотеку Линчеи. Как ни странно, эта библиотека относится к воспоминаниям раннего детства Эльзы, а не отрочества.

Дворец Корсини, где родилась Эльза и провела первые двадцать лет

Библиотека Линчеи с ее колоннами и огромными картами мира, конечно, казалась неимоверно громадной и навевала мне, еще совсем маленькой, сладостное чувство мира и отрешенности. Позже, когда я стала взрослее, мне разрешали рассматривать книги с иллюстрациями, изображающими сказочных персонажей под небом, раскрашенным от руки голубым и кроваво-красным.

Впоследствии именно библиотека отца стала для меня убежищем и радостью. На страницах бесценных редких книг я открывала мир древних религий и приобщалась к искусству. После смерти отца мать отдала эти книги в дар Национальной библиотеке, что меня сильно огорчило – так хотелось их получить…

Однажды обнаружили, что моя «вагнеровская» няня – пьяница и дрянь. Когда носила меня на руках, под просторными ее юбками слышался звук ударяющихся друг о друга бутылок. Этот звук интриговал моих родителей-трезвенников, но правду они узнали, только когда моя сестра по наивности им рассказала, что няня прячет меня в кабачке на нижнем этаже, а сама в это время напивается. Ее тут же уволили и оставили вопящего, изголодавшегося ребенка без кормилицы. Поняли, что вскормлена я по большей части алкогольными напитками, а не молоком из груди.

В те времена еще не существовало ни замечательных американских бутылочек, ни витаминов, ни специальных продуктов детского питания. Отец, отправляясь за козьим молоком для меня, засовывал бутылочку под мышку, чтобы молоко не охлаждалось, и это, как я опасаюсь, немало способствовало развитию у меня характера мятежного и упрямого.

Впрочем, козы вообще сыграли важную роль в истории моей семьи. Воспитанная на острове Мальта, моя мать, как и многие дети из порядочных семейств, вскормлена козьим молоком.

В каждом доме острова держали козу; точно в назначенное время коза поднималась по лестнице, служанка ее чистила и доила молоко для младенца.

Моя бабушка со стороны матери, частично шотландка (ее отец – консул Великобритании на Мальте), выросла на востоке Азии. В двенадцать лет вышла замуж за моего деда, итальянца из Салерно, которому до своей смерти в возрасте двадцати лет родила пятерых детей, в том числе и мою мать. Ее муж в течение некоторого времени был политическим ссыльным. Арестованный Бурбонами^[4], бежал, а его место за решеткой занял его дядя. Через несколько лет дядя вышел из тюрьмы слепым. Мой дед отправился в Египет, сделался законоведом и в конце концов стал советником хедива (правителя) Египта. Пост, несомненно, высокий, и когда он умер, народ нес его хоронить на руках. В этот период моей матери, ставшей сиротой, было десять лет; ее опекун, друг семьи граф Серистори, жил во Флоренции.

Мой отец происходил из промышленного района Пьемонта, одна из его сестер управляла всеми монастырями Италии, один из братьев стал знаменитым астрономом. Сам отец любил одиночество и обычно не стремился к общению с людьми. Время делил между своими занятиями и исследованиями Востока, персидскими, арабскими и санскритскими рукописями; позднее заинтересовался монетами, – имея огромную нумизматическую коллекцию, обменивался экспонатами с итальянским королем, как известно, знаменитым нумизматом.

Никогда отец не ходил в гости, лишь раз в неделю, по вечерам, навещал старого друга. После этих посещений на следующее утро я находила на своем ночном столике конфету, что доказывало: он (вместе с матерью, которая обычно его сопровождала) подумал о своей маленькой дочери, несмотря на вечер приключений.

Матери запрещали присутствовать на церемониях при дворе, потому что в соответствии с этикетом ей пришлось бы надеть декольтированное платье, чего муж не мог допустить.

Каждое утро, в шесть часов – никто еще не вставал, – отец отправлялся на прогулку; в два часа пополудни, когда жара загоняла всех по домам, снова гулял: предпочитал жару нежелательным встречам. Где бы он ни находился, непременно хотел достигнуть самой высокой точки местности. В путешествие отправлялся всегда с одним желанием – взобраться на верх здания или на главную башню города – и заставлял меня сопровождать его, а я ненавидела высоту и испытывала ужас перед пустотой. Сжимаясь в комок, я чувствовала себя несчастной и закрывала глаза. Несмотря на привычку к молчанию, он был человеком добрым. Но я так и не поняла, какие отношения он имел с моей матерью и каким образом за десять лет им удалось родить двоих детей.

Когда мне было три или четыре года, он нанял гувернантку-зулуску, потому что захотел изучить язык этого племени. Эта грозная особа, очень черная, большая, костистая, с порослью седых волос, предвосхищавшей моду 1920 года на короткие стрижки, по вечерам тихо входила в мою темную спальню, держа в руке дрожащую свечу, чтобы пожелать мне доброй ночи. Усевшись в ногах моей кровати, она шептала: «Я так тебя люблю! Я похоронила всех, кого люблю!.. И тебя хотела бы похоронить!»

Когда мы проходили по узким улочкам Трастевере, нас преследовала толпа уличных мальчишек, они бросали в нас камни и кричали: «Убирайся отсюда, королева Тету!» В этот период народ ненавидел абиссинцев^[5], а раз чернокожая – значит, принадлежит к этой национальности. Она считала, что единственное, чем можно загладить подобное оскорбление, – отвести меня в кондитерскую и напичкать пирожными с кремом.

По существующим тогда канонам Скиап считалась некрасивой девочкой. В те времена у нее были огромные глаза, и она казалась недокормленным ребенком. Конечно, затея с зулусской гувернанткой оказалась провалом. Ее место заняла немка по имени Метзингер (что означает «мясник»). Она учила меня немецкому языку, который я очень быстро забыла, но по случаю Рождества она заказывала для меня огромную елку из Черного леса; елка была такая большая, что доходила до потолка, а ее ветви были усыпаны мелкими украшениями из стекла и ангелами. Именно тогда я впервые солгала.

Обожая пробираться на кухню, поесть особого, кукурузного хлеба – его не подавали к столу, – я болтала с прислугой. Однажды, чтобы расположить к себе кухарку, выдумала жалобную историю, которая довела ее до слез.

– Вы не знаете, Роза, – начала я тихонько, – как бережно обращаются со мной родители. Можно подумать, что я их родная дочь!

У Розы округлились глаза.

– Что вы такое рассказываете?! – сказала она.

– Ну да, Роза, я ведь вовсе не их дочь. Я просто бедный найденыш, над которым сжалились – меня удочерили. Но это тайна, вы никому не рассказывайте!

Глаза Розы наполнились слезами, заплакала и я. Взявшись за руки, мы поклялись хранить тайну. Но эта ноша стала непосильной для Розы, и она стала бросать на мою мать любопытные взгляды и всячески выражать свое трогательное сочувствие и верность. Удивленная мама спросила:

– Что происходит, Роза?

– O, сколь добра, мадам! О, такая добрая!..

– Роза, вы что-то от меня скрываете?

– О, мадам, этот ребенок, этот несчастный маленький найденыш!

– «Найденыш»?!

– Ну да, мадам! Подумать только… и мадам обращается с ней как с родной дочерью!.. Ах, мадам, я не могу сдержать слез! И вот тут правда вышла на свет! Отец, обычно такой тихий и нежный, задрал мне юбку и дал один-единственный шлепок – в жизни не получала! Этот достойный человек впал в гнев, я никогда и не подозревала, что у него такие сильные руки! Сам-то он, воплощение честности, не допускал ни малейшего отклонения от истины. После этого несколько дней я украдкой пробиралась к зеркалу, чтобы посмотреть на красный след от удара на ягодицах, и долго не могла сидеть.

Ребенком Скиап была трудным, и это не изменилось. Кругом непрерывно повторяли, что она некрасивая, а вот ее сестра красивая; в конце концов она этому поверила и начала искать способы стать прекрасной. Покрыть лицо цветами, превратив его в райский сад, – как это восхитительно… Вот росли бы у нее на лице цветы – и стала бы она единственной в мире! Вьюнки, настурции, маргаритки… В полном цвету! С большим трудом я раздобыла семена у садовника и посадила в горло, уши, в рот, чтобы скорее выросли в теплом теле, и принялась ждать результата.

Увы, в нашем материальном мире результат не замедлил сказаться: она стала задыхаться. Потеряв голову от отчаяния, мать послала за врачом – пусть отнимет у ее одаренной богатым воображением дочери подобные мечты и иллюзии. После этого другой доктор обнаружил, что его коллега забыл в носу ребенка кусочек ваты; тот сделался твердым как камень, что могло бы кончиться неприятностью. Но для нее единственное разочарование – цветы не выросли и не превратили ее в ослепительную красавицу.

На этот раз отец воздержался от наказания. Что за культурный и скромный человек! Немногие из его работ опубликованы, но эрудиты до настоящего времени обращаются за справками к его трудам по востоковедению. И конечно же, коллекционеры всего мира приезжали посмотреть на его медали. Добрый, приветливый, глубоко привязанный к своей семье, хороший гражданин, неподкупный патриот. Он отказывался от почестей и наград, что иногда воспринималось как презрение. А он просто был застенчив, безразличен к светским почестям; суровый со своими, по отношению к себе честен и принципиален. В одной из комнат на чердаке нашего дома мать хранила в огромном чемодане свое свадебное платье и другие наряды, которые когда-то носила. Часами я примеряла их, вынув все из чемодана. Нашла там маленькие белые подушечки – их женщины во времена юности моей матери подкладывали ниже талии сзади, привязывая спереди шнуром; так подчеркивали линию бедер и приподнимали грудь. Считала тогда и считаю до сих пор, что эта мода шла очень многим. Еще извлекла необыкновенно тонкое нижнее белье, украшенное кружевами или вышивкой, длинные платья всех цветов (однако вкусы у матери весьма сдержанные) с тонкой талией. Подолгу оставалась я там, любуясь этими сокровищами, пытаясь вообразить, какова была моя мать в молодости.

Меня отправили в школу; очень скоро я обнаружила, что она не похожа на те, где все делается для детей, уважают их пожелания, изучают их возможности. Моя школа – мрачная темница с суровой дисциплиной, где нельзя даже задавать вопросов. Не знаю, что лучше. Впрочем, моя школа ничем не отличалась от многих других.

Учительница, похожая на ястреба, сразу меня невзлюбила, и начались придирки, столкновения. Вскоре я возненавидела ее, и взаимно; она предсказала, что я плохо кончу. Зато сама я решила, что жизнь отщепенца мне неинтересна и я способна сделать ее печальное предсказание неосуществимым.

Как раз в то самое время Тибр вышел из берегов. Желтоватыми водами затопило многие улицы, особенно досталось нашей улице Лунгара, улице Набережной. Как многие маленькие дети, я не понимала, что тут беда, невзгоды, разрушения; меня это забавляло: все по-другому; нет больше скучной дороги в школу, за мной приезжает лодка, и по утрам я вылезаю из окна… даже занятия перестали казаться такими невыносимыми. Наводнение длилось несколько дней, потом вода отступила, обнажив улицы более черные и грязные, чем прежде. Только когда мать повела меня навестить бедняков, потерявших все свое имущество, я поняла, сколь эгоистично отнеслась к этому событию, и больше никогда не желала нового паводка. Огромная волна патриотизма прокатилась по всей стране, повсюду происходили манифестации, и школьники сажали деревья во славу Италии. Состоялась грандиозная процессия, и, конечно, я приняла в ней участие, судьба припасла мне это опасное испытание. Наши патриоты столкнулись с группой коммунистов; ссора разразилась на площади Венеции – это как будто встретились гнев и преступление. Брань в каждом лагере превратилась в кровавые стычки, детей затаптывали в грязь, были жертвы, много раненых.

Признаю, конечно, что все происшедшее со мною воспринималось как волнующее приключение. Впервые в жизни я свободна действовать по собственному усмотрению, никто мне не говорит, что́ следует делать. В мои шесть лет меня переполняло сознание собственной значительности. Я «бросилась в революцию», окруженная озлобленными, сорвавшимися с цепи типами, сопровождала их до площади Квиринале, к королевскому дворцу. Упивалась всем этим шумом, нравилась себе своей экстравагантностью и лишь поздно ночью, уставшая и проголодавшаяся, решила: пора возвращаться домой. Мимо ехал фиакр; я остановила его голосом, который мне казался требовательным, и бросила: «Поезжайте во дворец Корсини!» Кучер посмотрел на меня несколько удивленно, но подстегнул лошадь.

У двери дома меня ждал отец; уже много часов полиция разыскивала маленькую девочку, не вернувшуюся из школы. Может быть, ее убили или ранили во время смуты… Очень спокойно и непринужденно я спустилась из экипажа со словами: «Папа, пожалуйста, расплатись с кучером!» – и проследовала в дом…

Иногда мы проводили летние каникулы неподалеку от Рима, в Тиволи, городке тысячи фонтанов, расположившемся в чудесной местности на холме, где на вершине была вилла д’Эсте^[6]. Небольшие дома прятались за столетними оливами. Здесь приобрела я первых друзей – банду мальчишек, став ее предводительницей.

В чем никогда не разбиралась, так это в механике, но вот с велосипедом было все в порядке – научилась ездить; в первый раз показалось восхитительным, во второй – чуть не кончилось катастрофой. Я оказалась перед маневрировавшим поездом, и он простучал колесами в сантиметре от меня. Возможно, и велосипед для меня слишком сложная машина, я до сих пор не без труда справляюсь с телефоном… В детстве меня зачаровывала волшебная история Христа, шагающего по волнам. Во мне достаточно веры – почему бы не попробовать сделать то же самое?

Как ни странно, я с трудом нашла подходящий водный простор, только он как-то странно блестит на солнце, и прыгнула… Увы, это блестела не вода, а негашеная известь, и, несмотря на свою веру, я начала обжигаться… К счастью, один молодой художник по имени Пижон наблюдал из своего окна за странным поведением маленькой девочки и прибежал на помощь, как только увидел, что она барахтается в извести. Эльза спасена, но в третий раз в жизни разочарована! Тем не менее, несмотря на сожженные туфли и жалкие остатки маленького платьица из хлопка, не перестала верить в чудеса. Позже, услышав об удивительных прыжках с парашютом, решила сама – в те времена подобный подвиг был редкостью – произвести опыт. Раскрыв огромный зонт, выскочила на край подоконника второго этажа и устремилась в пустоту… И на этот раз мой ангел-хранитель не дремал – я попала на навозную кучу; поднялась униженная до крайности, но целая и невредимая.

Время бежало, и пришлось мне облачиться в платье с черным бархатным воротничком; я чувствовала себя в нем обезьянкой в зоопарке. И чтобы увеличить мою неловкость, во время прогулок меня заставляли надевать огромную коричневую шляпу, украшенную большим желтым бантом.

Но детство кончилось, и маленькая девочка слишком рано столкнулась с жизненными проблемами. Меня готовили к первому причастию; я испытывала большую склонность к мистике, и это событие меня глубоко затронуло. Тот факт, что я живу, никогда не удовлетворял меня в полной мере, а успех и богатство особенно не впечатляли. Несомненно, деньги – приятная реальность, когда звенят в кошельке, но в голове постоянно возникало легкое сомнение: до какой степени я реальна?

Для души необходима вера, а для тела – удовольствия, но вера остается абстракцией, в то время как телесные удовольствия быстротекущи.

Я была отправлена в самый аристократический монастырь Рима – монастырь Лукези, чтобы подготовиться к конфирмации. Сестры в прекрасных синих и белых платьях, подобно настоящим весталкам, поддерживали огонь на алтаре, иногда сменяя друг друга, проводили часы за молитвой перед дарохранительницей, а шлейфы платьев развевались, подобно нарядам мистических невест.

Атмосфера монастыря довела меня до такой степени экзальтации и унижения, что я дрожала с головы до ног. Читала и перечитывала катехизис, выучила наизусть, ничего не понимая, все грехи, которые могла бы совершить; исполнилась решимости унизить себя: в тот момент, когда попаду в кабину исповедника, обвиню себя во всех смертных грехах, чтобы быстрее подняться на небо. Не знаю, что на меня нашло, когда, бия себя в грудь, я настойчиво бормотала: «Да, отец мой, я развратничала…»

Священник, не зная, сердиться или удивляться, вышел из исповедальни и нежно спросил у маленькой растерявшейся девочки:

– Дитя мое, понимаете ли вы, о чем говорите?

– Не уверена, отец мой, но это, должно быть, очень большой грех.

И раздавленная стыдом своего бесчестья, упала в обморок.

Шок для моей юной души оказался столь глубок, что родители решили отправить меня в протестантский колледж; руководила им старая дева, по имени синьорина Арнолетто. Думаю, его выбрали, потому что считали лучшим в Риме. Наш день начинался с пения неистового патриотического гимна, навеянного живучей в Италии ненавистью к австрийцам и немцам. Помню такие слова:

Часами мы слушали лекции о Библии; взгляд мой блуждал за окном, по фонтанам площади Терне, они опрыскивали чистой водой из римских источников статуи обнаженных, исполненных неги дам. Меня интересовали истории из Библии; когда я спрашивала себя, что со мной произошло бы, сделай я то, что совершили эти люди, меня едва не обвинили в одержимости дьяволом. Понадобились годы, чтобы понять: единственный настоящий грех тот, что направлен против божественной искры во мне самой, которую принято называть душой.

В колледже кормили ужасно, мы с сестрой, находившейся на таком же режиме, не прекращали на это жаловаться. Тогда нас обвинили в излишней разборчивости. Особенно отвратительный суп подал нам в конце концов блестящую идею привлечь к этой беде внимание матери, хотя она и сопротивлялась. Мы отлили чуточку помоев, которыми нас потчевали, в бутылочку и принесли домой. Долго обхаживали кухарку и уговорили подать это матери вместо приготовленного прекрасного супа. Трюк удался полностью, мать попробовала и воскликнула в гневе: «Уберите от меня этот ужас! Кухарка, наверно, сошла с ума!» Да нет, кухарка ни при чем, виноваты мы с сестрой, немедленно признались, и все встали на нашу сторону.

Отныне нам еду готовили дома, и мы носили ее с собой в небольшой корзинке.

Для меня самой неприятной необходимостью было рано ложиться спать, когда родители устраивали большой обед. Однажды я придумала ужасную месть: для этого терпеливо собирала блох и помещала их в бокал. Однажды тихо и спокойно притаилась под обеденным столом в столовой еще до прихода гостей. Наконец, все вошли в зал: важные господа, дамы в длинных платьях… Постепенно, когда разговор за столом оживился и подали жаркое, я открыла бокал и выпустила насекомых… Гости моего отца – люди серьезные, даже несколько напыщенные. Господа с изысканными манерами изо всех сил пытались оставаться пристойными, но это так трудно… То одна, то другая рука показывалась под столом и принималась чесать своего владельца. И еще рука… еще одна… Вплоть до того момента, когда, не подозревая о моем присутствии, все гости исчезли один за другим в укромных местах, чтобы всласть почесаться. В конце концов меня обнаружили и не только отослали спать, но и заперли в комнате.

Как уже говорилось, Скиап считала, что сестра ее гораздо красивее, и это порождало застенчивость, которая так ее и не покинула. Несмотря на свою репутацию, она не избавилась от некоторой нервозности, иногда переходящей в агрессивность, что часто делает ее… ну, скажем, не совсем обходительной.

Альберто де Доминитис, дедушка Эльзы, ее мать (слева), дядя Винченцо и тетя Лили (Зиа)

Моя сестра обладала греческой красотой своей крестной, эксцентричной шотландки, которая одиноко жила на прекрасной вилле близ Флоренции, спала на полу, чем приводила меня в ужас, и называла виллу «Особняк Атеней». Сама она не подозревала о своей красоте; глубоко верующая, хотела стать монахиней. Под давлением родителей она отказалась от этих планов, вышла замуж и стала прекрасной матерью двоих сыновей. У меня есть, однако, основания подозревать, что в глубине души она словно сожалела, что изменила свое намерение и позволила себя уговорить. Тем не менее, где бы она ни находилась, каждый день в шесть утра ходила к мессе.

Со стороны отца родственники вовсе не отличались красотой; например, его кузен, знаменитый египтолог, самый противный тип, каких я знала. Впрочем, это не имеет значения: музеи Каира полны его открытий, и он среди немногих, кому разрешили вывезти из Египта саркофаг вместе с содержимым.

Таким образом, в Турине создан замечательный египетский музей. Кроме того, он гуманнейший из людей: если не трудился на раскопках, отправлялся в Сицилию или даже в Китай спасать детей, которых в те времена заставляли работать на серных рудниках. Находил для них не столь тяжелую работу или добивался, чтобы их отравили в школу. Я его очень жалела, зная, как плохо он переносит морские путешествия – до такой степени, что редко покидает свою каюту во время плавания. Он очень заботился о нескольких прядях волос, остававшихся на его облысевшем черепе, и тщательно их приглаживал.

Зато брат моей матери, блестящий кавалерийский офицер, и ее сестра имели по-настоящему дивную красоту. К ее авантюрному образу жизни относились неодобрительно. Зато она интересовала меня, всегда испытывавшую страсть ко всему прекрасному. Мы звали ее тетя Лили. Однажды, когда она прогуливалась по узкой улице Неаполя, навстречу ей попался монах. Потрясенный ее красотой, он спрятал лицо в широком рукаве сутаны и бросился бежать с возгласом: «Изыди, сатана!» Конечно, репутация тети пропала. В конце концов она вышла замуж за адвоката и уехала жить в Египет. Оттуда посылала нам всякие экзотические предметы и восхитительные ткани; в нашей строгой обстановке они заставляли меня фантазировать и, возможно, пробудили вкус к Востоку, оставшийся до сих пор. С волнением ждала я этих посылок, а в моем окружении и не подозревали о воздействии, которое они производили на сумасшедшие мечтания маленькой девочки. Брат моего отца, Джованни Скиапарелли, – вот поистине удивительная личность. Директор Обсерватории во дворце Брера в Милане, он, как и мой отец, предпочитал одиночество и, видя новое лицо, ощетинивался как дикобраз. Это не помешало ему обзавестись многочисленной семьей. Кроме того, он был ужасно забывчив. В день своей свадьбы привез молодую жену в Вену и, едва приехав, сказал ей: «Извините, мне необходимо встретиться с астрономом, который живет здесь. Я тотчас вернусь», – и убежал, думая только о телескопах и звездах.

Несчастная супруга вся в слезах ожидала его в номере отеля. Он обещал быть к завтраку, но не явился. Миновало время обеда, наступила полночь, прошла ночь, а Джованни так и нет. Наконец утром он, ничего не подозревавший, вернулся, попросил ключ и поднялся в свой номер. На полу обнаружил трогательную фигуру – свою нежную жену, не перестававшую плакать… Астроном издал крик удивления: «Ох! Я совершенно забыл, что женился!» – и бросился к ней.

Меня он очень любил, потому что, как говорил, я родилась с созвездием Большой Медведицы на щеке, конечно, имея в виду мои родинки. Он приглашал меня смотреть на звезды в свой большой телескоп; взяв на руки, объяснял, почему считает, что Марс обитаем и живут там такие же люди, как мы; он даже думает – собирают свои урожаи. Его открытие – на этой планете есть каналы – считалось событием первой величины в астрономии. Он был глубоко религиозен.

Я провела много счастливых дней в его доме в стиле ампир неподалеку от Милана, где, растянувшись перед очагом, наблюдала, как он готовит национальное ломбардское блюдо – поленту.

Мы устраивали трапезу, усевшись вокруг большого семейного обеденного стола, а потом гуляли по кипарисовой аллее, которая очень живо сохранилась в моей памяти. Простодушный, но наделенный удивительной жизненной силой в хрупком теле, он всегда был готов открывать новые вселенные на небесном своде, находить неожиданные соотношения между звездами и кометами и описывать мне Марс так, будто провел там массу времени. Благодарное отечество осыпало моего дядю почестями, что его удивляло. Например, друзья хотели, чтобы он стал сенатором. Всякий раз, когда они с ним об этом говорили, он поднимал прекрасные добрые глаза и спрашивал: «Но почему я?»

Несколько важных личностей решили наконец в один жаркий летний день пойти к нему и серьезно обсудить этот вопрос. В торжественных одеждах они проследовали по улицам Милана, подошли к дому и позвонили. Довольно долго никто не отвечал: слуги куда-то ушли, а сам знаменитый астроном, верно, мысленно бродил в полях марсианской пшеницы… Жара стояла ужасающая. В конце концов он открыл дверь – по случаю каникул не счел нужным стеснять себя одеждой, и делегация узрела на пороге великого человека совершенно голого…

Тем не менее особым декретом дядя получил звание сенатора. «Сенаторы, – заметил он, – создают законы для людей, а я знаю всего несколько небесных законов».

Один-единственный раз он отправился в Сенат и принял присягу, чтобы доказать, что он хороший патриот, и больше никогда туда не возвращался. Из-за близорукости по прошествии лет он лишился возможности смотреть в свой телескоп. Тогда, чтобы не терять времени зря, принялся изучать древнееврейский язык – на нем астрономы писали в Древнем Вавилоне! Когда дядя умер, Обсерватория выразила свое почтение к нему минутой молчания – великого молчания, которое внушало уважение. С тех пор имя его произносится с таким же пиететом, как имена Вольта, Галилея или Спинозы. И труды этого маленького ростом великого человека продолжают будоражить умы современников.

Когда отец оставил свой пост в университете, мы переехали из дворца Корсини в дом на площади Санта-Мария-Маджоре. Из окон квартиры открывался великолепный вид на эту большую базилику, но нет уже ни таинственного чердака с романтическим сундуком, ни сада… и я чувствовала себя несчастной. Тогда отец решил взять меня с собой в Тунис, где у него было много друзей. В свои тринадцать лет я, конечно, любила приключения, но ни разу не ступала на борт корабля. Мы совершали это плавание в штормовую погоду и стали единственными пассажирами, не покинувшими палубы.

С самого прибытия в Тунис нас стали приглашать к себе владельцы частных домов со странными интерьерами, окруженных великолепными садами. Увы, мне, совсем юной девушке, во время этих визитов приходилось проводить бо́льшую часть времени в гаремах, которые совсем не походили на места моих мечтаний. Меблировка ужасная, все предметы куплены в европейских магазинах, тут стояли даже огромные зеркальные шкафы. Зато я научилась там есть руками самое восхитительное мясо – ягнят.

Тогда произошел и первый необыкновенный эпизод в моей жизни. Моей руки попросил один из самых могущественных в стране арабов. Не знаю уж, когда он меня заметил, только стал разъезжать перед моими окнами в своей огромной, развевающейся белой гандуре (халате без рукавов), верхом на прекрасном скакуне. За ним ехала на черных лошадях его свита. Вытянувшись в линию посреди площади, всадники принимались выполнять то, что арабы называют «Фантазией», – это поразительное конное представление. Подняв к небу копья, они поворачивали и ехали галопом, выделывая поразительные фигуры танца. Разумеется, хорошо воспитанная девушка оставалась невидимой. Мне позволялось лишь украдкой, сквозь занавеси бросить взгляд… В тот момент я не понимала, что таким образом за мной ухаживают и вся эта демонстрация устроена в мою честь. Когда отец сообщил мне об этом, я почувствовала себя женщиной, готовой сказать «да» своему таинственному поклоннику. Увы, отец счел, что дочь еще слишком молода.

Вот так я упустила шанс начать жизнь, которая, несомненно, обещала быть мирной. В дальнейшем много раз, во время моих великих и суровых сражений, я вспоминала об этом и жалела, что не воспользовалась посулами безоблачного существования.

Итак, Скиап вернулась в Италию, приобретя более просветленный взгляд на мир, ибо увидела многое по-настоящему прекрасное, почувствовала себя женщиной; ребенком, не ведавшим еще всего, что принято называть «жизнью как она есть», – и тем не менее женщиной. В течение многих часов она упорно размышляла…

Мать заставила ее изучать музыку и давала уроки игры на фортепиано. Это просто ужасно, невыносимо – садиться на табурет и нажимать так долго на одну ноту. Вот и пришло в голову притворяться после каждого занятия, что у нее приступ истерии. Затея удалась, занятия музыкой прекратили.

Ну а что касается религии, то один поцелуй чуть не убил ее в Скиап. Это случилось, когда невинный флирт с немного более старшим мальчиком уничтожил прелесть первого поцелуя. Она нашла его приятным, испытанное ощущение понравилось. Однако строгие правила, привитые с детства, и полученные основы религиозного воспитания привели к мысли, что этот поступок ужасен. Терзали муки греховного сознания, пугали последствия. В те времена юным девушкам ничего не рассказывали, родители считали это непристойным. Церковь Санта-Мария-Маджоре, туда бросилась она, чтобы исповедаться. Священник попался начисто лишенный такта, и по ее перепуганному виду, вероятно, подумал, что и впрямь согрешила. Стал задавать нелепые, отвратительные вопросы, из которых она узнала поражающие подробности. Сверхчувствительная, она ни о чем не подозревала, все это оскорбляло ее самые потаенные, интимные чувства. Потрясенная, она убежала из церкви, рыдая, и больше не показывалась в исповедальне.

Для меня это стало трагедией, ведь исповедь – один из самых мудрых законов католической церкви. Так важно довериться другому, знать, что твои душевные тайны не будут нарушены благодаря строгим правилам молчания, а ошибки, если ты искренна, простятся, забудутся, это было огромным облегчением.

Психоанализ, который мы называем наукой, предназначался для того, чтобы прийти на смену исповеди. Оба метода чреваты опасностями; религиозная исповедь – в меньшей степени, ибо анонимна, беспристрастна и ее слушают люди, чья профессия является их призванием. Исповедь психоаналитику опасна, потому что основа тут неприкрыто корыстна.

Глава 2

И снова меня перевели в другой колледж. Я оказалась в новом и хорошем колледже, но мне он совсем не понравился. Возмущало, что надо учить то, над чем насмехалась, обуздывать свое воображение. Конечно, я запоминала легко, но, поскольку меня все это не интересовало, так же быстро забывала. Больше всего не любила математику и на уроках по этому предмету всегда садилась на последнем ряду в классе. В цифрах ничего не понимала, и так до сих пор.

Мать решила, что я уже достаточно взрослая, чтобы иметь карманные деньги. Созвали семейный совет, и мне пожаловали ежемесячную пенсию для расходов на одежду – сорок лир, даже в то время очень мало; тем не менее мне удавалось неплохо выходить из положения. Используя так называемый костюм-двойку, я ухитрялась создавать впечатление, что у меня много разнообразной одежды. Метод этот можно назвать «сшито Скиап». Я не имела, конечно, большого опыта, зато у меня было чутье – «изобретала» тонкие и красивые бесхитростные белые блузки, отделанные кружевом.

Каждый день я, девушка, отправлялась одна в колледж, что многих шокировало: мне единственной из моего окружения это разрешалось.

В те времена моя семья не была мне близка, и я все более от нее отдалялась. И вот стала я чувствовать себя ужасно одинокой, все внутри у меня кипело, как вода в котле. Мне бы найти какое-нибудь отвлекающее средство, но я переросла период сомнительных выходок и сумасшедших приключений. Последний подвиг маленькой девочки принес мне массу неприятностей.

Это произошло вскоре после землетрясения, разорившего почти всю Сицилию. Вся нация в трауре, создан комитет помощи, призванный облегчить судьбу бездомных. По городу медленно циркулировали открытые грузовики, и жителей просили кидать в них всю одежду, которую они желали пожертвовать. Сверху из окон сбрасывали даже предметы домашнего обихода. Сидя в квартире одна, я восхищенно наблюдала за этим. Внезапно охваченная благородным порывом, принялась бегать по квартире и собирать в охапку всю одежду семьи, вместе с бельем и, обезумев от радости, стала выбрасывать ее в грузовики. На мгновение заколебалась перед восхитительным палантином из каракуля с горностаевыми хвостами, принадлежащим матери, – показалось все же неуместным выбрасывать из окна столь роскошный наряд.

И тогда меня охватило другое желание – писа́ть! Это пришло как толчок, потрясший меня с головы до ног, – столь сильный, что я почувствовала его физически. Я не желала писать что попало, нет, – только стихи! Но отдельной комнаты у меня не было… тогда я придвинула стул и столик к окну в коридоре и отгородила их чудовищно некрасивой японской ширмой. Вид из окна, однако, не вдохновлял – оно выходило во двор.

Пока вся семья волновалась вокруг меня, аромат ирисовой эссенции, идущий из прачечной, вызывал во мне ощущение, что я на открытом воздухе, весной… Впрочем, все было иллюзией, даже то, о чем я в состоянии транса писала много часов кряду. Жизнь за моей ширмой и во всей квартире не имела уже ничего общего со мной – мне удавалось достигнуть полного отвлечения.

Когда мама устраивала приемы, это происходило в большом салоне, для других нужд он не использовался. Нам запрещалось туда входить, и в иные дни окна там оставались закрытыми и зашторенными, что лишало комнату воздуха и света. Иногда я проскальзывала в салон, забивалась в угол дивана, горячо желая, чтобы меня не обнаружили, и впадала в забытье. В комнате размещались персидские и китайские предметы, и слабый аромат сандала придавал моему убежищу оттенок извращенности. В дни приема шторы открывались, салон наполнялся светом. Дамы, приходившие в гости, были, по большей части, старые подруги матери по колледжу, их пути разошлись, но они продолжали общаться по привычке. Встречались также ученые и дипломаты, казавшиеся очень старыми. Разговоры велись весьма изысканные и убийственно скучные.

Длинными, спокойными ночами весной и осенью пастухи окрестных деревень, пересекая город со своими стадами, проходили по улице Национале, где мы в то время жили. Завернувшись в тяжелые черные плащи, в больших черных шляпах, с пастушьими посохами в руках, они шествовали вдоль улицы вместе со своими собаками, которые помогали им пасти стада. Блеяние овец внушало спящим за ставнями мужчинам и женщинам мысли о просторах лугов…

Спрятавшись в запретных комнатах, я порой наблюдала эту восхитительную сцену – в ней вся поэзия деревни, – все это освещала римская луна. Дрожа от холода, страшно возбужденная, я тихо возвращалась в свою постель. Стараясь не разбудить сестру, мы с ней спали в одной комнате, мысленно повторяла поэму, которую напишу завтра.

За ширму я возвращалась с огромными листами бумаги, вновь свободная, и погружалась в глубокие раздумья. Никогда с тех пор не испытывала столь огромной радости, как тогда – одержимая.

Через много лет Скиап перечитала свои поэмы… и с трудом поверила, что они написаны ею, краснела, читая их вслух, хотя это лишь часть того, что выражалось так свободно. В детстве она не отдавала себе отчета в том, что писала. Теперь-то она понимала, что горе и любовь, чувственность и мистицизм – наследие тысячелетий вторглись в сознание наивного ребенка. Но с тех пор никакая удача не приносила ей большего чувства удовлетворения, чем те стихи.

Кузен Аттилио, сын астронома, намного ее старше, стал большим другом Скиап. По профессии художественный критик, он владел небольшой коллекцией прекрасных картин, хранил их в темной комнате. Время от времени забирал оттуда одно из своих сокровищ и вешал на лучшей стене в своем доме – пусть другие картины не мешают как должно оценить ее. Он утверждал, что за один раз человек получает наслаждение лишь от одного произведения искусства. Насытив свой ум и чувства красотой картины, он возвращал ее на место и выносил другую.

Именно этому кузену доверила она свои поэмы. Он прочитал, попросил разрешения подержать несколько дней у себя и тайком передал миланскому издателю, по имени Куинтьери, не сообщив имени автора. На следующий день тот позвонил ему и сказал: «Я публикую книгу. Скажи мне имя автора!»

Тогда Скиап под предлогом визита к кому-то из родственников отправилась в Милан, и кузен Аттилио отвел ее к издателю. Ей было четырнадцать лет; сев в уголке, испуганная и взволнованная, она слушала, как Аттилио начал разговор со своим приятелем. Через некоторое время издатель, человек занятой, взглянул на часы.

– Вы полагаете, она еще долго заставит себя ждать?

– Кто? – удивился Аттилио.

– Как «кто» – автор поэм!

– Но он сидит рядом с вами.

Под удивленным взглядом издателя Скиап сделалась еще меньше и нелепее, чем обычно.

Куинтьери опубликовал поэмы, назвав их «Аретуса»^[7] – именем нимфы светлого источника в Сиракузах на Сицилии. Она написала посвящение:

Для семьи книга оказалась разорвавшейся бомбой. О ней писали газеты, отрывки из поэм публиковались повсюду в Италии и даже за границей.

Но отец посчитал это ужасным позором для семьи и отказался прочитать книжку. Созвали семейный совет и постановили: в качестве наказания и чтобы поместить отныне под постоянный надзор, – отослать автора в монастырь в немецкую Швейцарию. И отослали – сожалеть о своих грехах и охлаждать слишком буйный темперамент.

На деле эта ссылка стала для меня совершенно удивительным испытанием. Оставаясь по-прежнему до глубины души экзальтированной, я не подчинилась религиозному уставу. Несомненно, я была глубоко верующей, но по-своему, особым образом: вера моя находилась в непосредственной связи с истоками гармонии и творения, я не прибегала к посредничеству людей.

В монастыре не терпели никаких связей с внешним миром. Любое письмо, записка, даже адресованные родителям, просматривались матерью-настоятельницей. Даже ежедневные ванны проходили под наблюдением: мы должны купаться в толстой полотняной рубашке, чтобы ни в коем случае наши тела не предстали обнаженными, и имели право снять ее днем, лишь надев предварительно другую.

Первое, что она сделала, освободилась от этой ужасной туники и приняла ванну как все нормальные люди. Но через замочную скважину за ней кто-то шпионил, и в тот же день нарушительницу призвали к ответу. В приступе возмущения, не забыв натянуть длинные черные перчатки, она подготовилась, чтобы предстать перед матерью-настоятельницей. Она знала, что перед этой особой, жесткой и враждебной, надеяться было не на что. Скиап решили укротить, но она твердо настроилась на борьбу, особенно после того, как заметила на столе настоятельницы свои письма.

Девушку обвинили в недисциплинированности и бесстыдстве. Чувствуя себя чистой и честной, она впала в состояние безумного гнева. Упрямый подросток и старая монахиня сошлись лицом к лицу, как в петушином бою…

Несмотря на страстные стихи «Аретусы», Скиап оставалась в полном неведении о плотской стороне любви. Неудивительно, что ее привело в замешательство поведение некоторых воспитанниц, особенно одной из старшего класса: та следовала за ней повсюду и без конца дарила маленькие подарки. Это, по всей видимости, «особая дружба»… Но она-то не считала ее таковой, поощряла и ценила, вплоть до того дня, когда девушка схватила ее в свои объятия и покрыла поцелуями. И тогда при всей своей наивности Скиап поняла, и все пуританские принципы семьи ударили ей в голову.

А что́ она думала о «суровости» жизни в монастыре, не скрывала от монахинь. После этих обличительных речей пришлось лечь в постель на несколько дней. Совсем обезумев, неспособная найти ни малейшей поддержки извне, она объявила голодовку. И все-таки ей приходилось соблюдать распорядок и каждое утро являться к мессе, во время которой она почти каждый день теряла сознание.

Одной из воспитанниц монастыря оказалась дочь президента Совета, и, воспользовавшись тем, что девушка возвращалась в Рим, Скиап доверила ей послание к отцу. Как только он его получил, немедленно отправился в Швейцарию, долго смотрел на дочь, не произнеся ни слова, – и увез ее домой. В монастыре она пробыла ровно девяносто девять дней.

И вот я дома. К нам часто заходил в гости один русский – некрасивый, с маленькими раскосыми глазами и широкой бородой. После ужина он садился у стола, уставившись в пространство. Богатый, но скупой по отношению к самому себе, он отдавал свои деньги на разные благотворительные цели. Долгое время в семье считали, что он приходит из-за сестры, но однажды он поведал отцу, что посещает наш дом из-за меня и желает на мне жениться. Родители хорошо к нему относились, но, к счастью, сочли меня слишком молодой и ответили отказом. Каждый вечер он совершал свой ежедневный визит, проводил некоторое время, глядя в пустоту, а потом возвращался домой и писал мне длинные письма. Я получала их во время завтрака, и думаю, что он приносил их сам по дороге к утренней службе в церкви.

Безусловно, в интеллектуальном смысле он мог бы меня осчастливить, но я так была полна жизни, уже обрела доверие к своему телу, а кроме того, обладала чересчур живым воображением. Он жил в полном одиночестве целый год и продолжал писать мне прекрасные, нежные письма: предлагал все, что у него есть, в том числе драгоценности, унаследованные от матери, – один из редких случаев в моей жизни, когда мужчина предложил мне что-то ценное. Несколько лет спустя он погиб во время несчастного случая в горах, обстоятельства этого трагического происшествия остались невыясненными.

Тем временем я до безумия влюбилась в одного художника. Отправлялась за пределы городских стен Рима и навещала свой «предмет страсти» в его мастерской. В первый раз я выпила портвейна и сидела неподвижно несколько часов кряду в тени сосен. Я была счастлива: он умен и умел нравиться женщинам. Но моя семья проведала о нашей любовной истории; узнала еще, что мой любимый помолвлен с молодой девушкой скромного положения.

Вначале я не желала ничему верить, но мало-помалу сомнения закрались в мою душу, и я решила во что бы то ни стало узнать правду. Раздобыв адрес его родителей, которых никогда не видела, позвонила у их дверей. Передо мной предстала типичная семья среднего класса, абсолютно непохожая на сына-сердцееда. Невеста маленькая, как подросток. Отведя родителей в сторонку, я внезапно спросила, правда ли, что их сын помолвлен с этой юной особой. «Да, – ответили они, – это правда. Они скоро поженятся!»

Скиап повернулась и ушла. Некоторое время двигалась автоматически, глядя прямо перед собой, и слезы текли по щекам. Села в автобус, набитый до отказа, и пришлось стоять. Ноги дрожали, голова кружилась, состояние было такое, будто только что пришла в себя после операции. Рядом стоял молодой человек с букетом в руке, предназначенным, без сомнения, любимой. Взяв один цветок, он протянул его ей:

– У вас такой несчастный вид! Надеюсь, эта роза принесет вам счастье.

Прошло немного времени, и я снова влюбилась. Молодость, пыл, огромная потребность в любви сделали так, что мое сердце еще раз забилось для очень юного, веселого и пылкого юноши, подлинного южанина. Он приезжал из Неаполя, специально чтобы провести со мной день. Мы гуляли вдвоем и, поскольку не могли прийти ко мне, бродили по сельской местности в окрестностях Рима. В его прелестной компании я заново открывала старинные римские виллы, где бывала в прошлом вместе со своей гувернанткой. На этот раз они представлялись мне совсем в другом свете: как прекрасны вилла Дория Пампили, вилла Боргезе, вилла Медичи (в наши дни расположился Музей французской живописи), наконец, вилла д’Эсте с тысячью фонтанов!

И снова моя семья положила конец этому счастью, запретив нам встречаться. Но каждую неделю я получала огромную коробку с туберозами без всякой визитной карточки. В последний раз мы случайно встретились на Искье, где наши семьи проводили летние каникулы.

Через несколько месяцев он прислал мне письмо, напомнил мне об этой встрече и описал, как смотрел мне вслед, когда я уплывала на пароходе. Он так никогда и не женился.

После этого я поверила, что мои несчастные любовные приключения закончены. Я постоянно флиртовала с красивыми мальчиками ради развлечения. Мой любимый цвет лиловый, и временные избранники всегда носили что-нибудь лиловое – носовой платок, галстук. Пусть все видят, что он за мной ухаживает.

Как-то моя подруга рассказала мне, что муж ее иногда носит в кармане смятый лиловый галстук…

В то время я начала писать статьи о музыке. Это не была в буквальном смысле слова музыкальная критика, ничего специально профессионального, но они оказывались уместными и имели непосредственный тон.

Одно из моих великих разочарований – я не умела петь. Ведь так замечательно освобождаться таким образом от самой себя… Этот способ освобождения мне казался простым и при этом хранил в тайне мои чувства. Интриговал меня и театр. Но поднимись я на сцену, мои благородные родители сочли бы это позором.

Меня устроили в Римский университет (слишком молода, чтобы посещать лекции) и записали на курс философии. Вопреки школьному опыту прошлого эта наука мне понравилась. Отец занимался в то время в университете востоковедческими исследованиями; и, без сомнения, мой ум стремился к занятиям. Я принялась читать Боссюэ^[8], Спинозу и «Исповедь» Блаженного Августина^[9] – этот труд долго оставался моей настольной книгой.

Вдруг снова появился мой русский обожатель. Все чаще видели его черную бороду в нашем салоне. Моя семья, желая нашего брака, оказывала на меня давление, что приводило меня в отчаяние. Тем летом, когда мы отправились в Виареджо, восхитительную местность в Тоскане с большими сосновыми лесами, мой воздыхатель последовал за нами.

На этот раз чаша моего терпения переполнилась, и вот что стало следствием.

Подруга моей сестры, особа, которую можно назвать «женщиной передовых взглядов», вышла замуж за богатого англичанина, намного ее старше. Желая усыновить детей, она написала моей сестре, спрашивая, не знает ли кого-нибудь, кто помог бы в их воспитании, все дорожные расходы берет на себя.

Вот единственная возможность для меня, и ничто не помешает мне уехать в Лондон.

До Парижа меня сопровождали друзья семьи:

– Это насовсем! Никогда не вернусь! – восклицала я, убежденная, что крылья мои окрепли и меня выдержат. События, однако, приняли такой оборот, что я поняла – все предательски непрочно.

Итак, я впервые оказалась в Париже. Лионский вокзал по сравнению с величием Рима показался мне сначала лишенным романтизма. Но как только я сошла с поезда, громко провозгласила: «Вот место, где я буду жить!»

Совершенно случайно я встретила в Париже еще одного друга нашей семьи, восхитительного Альберто Лумброзо, блестящего историка, посвятившего свою жизнь Наполеону.

– У Энро будет бал, – сообщил он мне. – Тебе не кажется забавным пойти туда вместе со мной?

Бал… бальное платье!.. Я никогда не бывала на балу, у меня нет бального платья… и я с радостью согласилась. Но как выйти из этого затруднения? Отправилась в Галери Лафайет и купила четыре метра темно-синего крепдешина. Безумство, конечно, он стоил тогда примерно десять франков за метр. Кроме того, приобрела два метра оранжевого шелка. Шить наряд не стала, а просто задрапировалась в ткань, пропустив ее даже между ног, очень «зуавский»^[10] вид. Из части оранжевой материи смастерила широкий пояс и завязала вокруг талии, а из остатка соорудила тюрбан – денег, чтобы идти к парикмахеру, не осталось. Довольная собой, я поехала на бал. Энро жили на улице Жасмина, впервые Скиап оказалась во французском интерьере. Мадам Энро, знаменитый скульптор, жила преимущественно в Италии, и влияние этой страны отразилось во внутреннем убранстве дома. Ее муж – удачливый делец. Перед балом устроили чудесный обед, который привел ее в восторг красотой салата из настурций. Сама она вызвала в некотором роде сенсацию: никто раньше не видел подобной одежды. Во время бала возникла новая проблема: все, что она знала о танцах, это модные уроки Пикетти в Риме, там ее научили танцевать кадриль-лансье^[11]. Но здесь-то играли танго – и она отважно бросилась танцевать. Как забавно, ужасно забавно! Увы, булавки, которыми она сколола свой наряд, стали расстегиваться… Не увлеки ее партнер из зала, продолжая танцевать, первая встреча со светским Парижем окончилась бы номером «Фоли-Бержер»^[12]. Это был настоящий провал в качестве модельера. Скиап сводили в дом Ренана^[13] на Монмартре, в дом Анатоля Франса^[14]. Наполнившись вволю впечатлениями, она отправилась в Англию.

Лондон… странное дежавю – я будто уже пережила это века назад. Впрочем, вряд ли римляне были великими завоевателями Англии. Лондон не устроил мне шумного приема. Путешествие на корабле, английская железная дорога, английский чай, вежливость полицейских и кучеров, сидящих в фиакрах, – все это меня растрогало. Не помню уже, где остановилась, но меня сразу вывезли за пределы Лондона. Кто не жил в загородном доме в Англии, не испытал очарования этой жизни!

Простое, приятное и комфортабельное жилье никак не походило на дом миллиардера. Хозяйка, полная энтузиазма, прелестные дети – все показывало, как свобода и нежность влияют на детей. Но одно выбивалось из общей картины – дети постоянно страдали от голода, не потому, что хозяйка была скупа, нет, она просто следовала теории, что себя надо ограничивать. В результате вид у детей был такой, будто они только что вышли из концлагеря.

Граф Вильям де Вендт де Керлор, муж Эльзы Скиапарелли, 1914, год свадьбы

Скиап терпела это положение до последнего; понимая, разумеется, ценность хороших принципов, но не до такой же степени. Старалась как можно чаще уезжать в Лондон, где ей все было по нраву. Однажды она заблудилась в вязком, как пюре из горошка, тумане и несколько часов брела по Гайд-парку, цепляясь за прутья изгороди. Небо и солнце Италии далеко! Внезапно натолкнулась на человеческое существо, и это резко вернуло к действительности. Убежала, начитавшись английских детективов, ждала самого плохого…

Как-то отправилась слушать лекцию о теософии, читал ее неизвестный лектор, как узнала позже, наполовину бретонец^[15], наполовину поляк, мать – швейцарка. Нашла, что он странным образом очарователен. Говорил о власти души над телом и о таинственной и вечной юности. Слушала лекцию, покоренная до такой степени, что забыла уйти, когда все уже покинули зал.

В конце концов получила предложение:

– Не согласится ли молодая леди встретиться с лектором? Она поднялась, и завязалась беседа. По-видимому, взгляды совпали, и утро их застало помолвленными. Узнав все, семья Скиап бросилась в Лондон, чтобы попытаться помешать этому браку. Тщетно – он уже состоялся – в мэрии, без пышности и белого платья.

Пикадилли в тот день запрудили суфражистки^[16] и ужасные фурии мужиковатого вида, поодиночке и группами. Возглавляемые Сильвией Панкхерст^[17], они визжали, требуя избирательных прав для женщин. Получили, но к ним в придачу и другие заботы! Мужчины восхищаются сильными женщинами, но не любят их совсем. Некоторым удается сочетать нежность с силой, но многие решившиеся идти по жизни в одиночку потеряли в этой игре счастье.

Глава 3

После церемонии бракосочетания, вернувшись в малюсенький домик, который мы сняли в конюшнях, трехэтажный, одна комната на этаж, я заметила, что семь зеркал разбиты. Как это случилось, мы так и не узнали, но предзнаменование было зловещим. В попытках улучшить наш интерьер я отправилась на Каледонский рынок^[18], где можно было отыскать что угодно. Позже, когда сочла, что почти все приведено в порядок, я решила устроить небольшой обед.

Как только мы уселись, сосед, которого я решила поразить, внезапно меня спросил:

– Где вы нашли эти занавески?

– А, это удачная покупка – на Каледонском рынке! – ответила я с гордостью.

– Они украдены у меня два месяца назад, – ледяным тоном пояснил сосед.

Увы, пришлось вернуть занавески прежнему владельцу; моя удачная покупка обернулась полным крахом.

Пока мы старались обустроить свое жилье, разразилась война 1914 года. Но я слишком хорошо понимала, как обстоят дела, ведь при всем этом мой муж вел себя подобно летучему облачку в небе. И мы решили отправиться в Ниццу, где жила его семья, может быть, я там обоснуюсь и что-то меня привяжет… На всю жизнь у Скиап осталось воспоминание об этом путешествии, о красном, как кровь, небе. В Ницце мы поселились в маленькой квартирке над садами, окна выходили на море. Вот что сохранилось в памяти: муж куда-то исчезал, день за днем она часами ждала его. Затем уехала в Монте-Карло с небольшими деньгами и, разумеется, тут же их проиграла. Вернули ее в Ниццу без единого су в кармане, с запиской такого содержания: «С комплиментами от казино». С тех пор она обречена играть всю жизнь, но никогда больше – на зеленом сукне. Не скажу, на что в те времена походила Ривьера, какие принцы, махараджи, миллионеры жили в этой элегантной зимней резиденции. Позже она превратилась в модное место летних удовольствий и площадку для игр, шумную, перенаселенную и разнородную.

А тогда Ривьера была изумительной. Я подружилась с филиппинцами очень маленького роста, они предвосхитили моду будущего – одевались в стиле, названном впоследствии «нью лук»^[19]. Они часто приходили к нам, готовили пряные, ароматные блюда, и мы проводили долгие вечера в саду. У меня создалась иллюзия мира – ни за что не покинула бы Ниццу; но муж решил отправиться в Нью-Йорк. Мы поплыли в сторону Америки в маленькой темной каюте, совершенно не представляя, что будем делать в этой стране. Америка, всемирная мечта, пробуждает все иллюзии – сверх того, надежды. Сразу по приезде нам пришлось принять решение. Какой-то журналист, страдающий от отсутствия новостей, подошел ко мне наугад и сообщил:

– Я из «Бруклинского орла»!

– Что такое «бруклинский»? – осведомилась я.

Позднее узнала, конечно, что Бруклин – Золушка Нью-Йорка, но менее блестящая и очень на этот счет чувствительная. Мы остановились в солидном центральном отеле, рядом с Мэдисон-авеню, из разряда так называемых приличных адресов. Нью-йоркская жара – это ужасно…

Утром первого дня, проснувшись, я позвонила заказать завтрак; когда его принесли, вежливо сказала:

– Спасибо.

Молодой портье посмотрел на меня так, будто я оса:

– Я работаю не за «спасибо», а за деньги!

Я еще не привыкла к американской системе чаевых, выдаваемых сразу, и это явное нахальство меня оскорбило, дав повод судить обо всем остальном в этой стране.

Мы переехали в старый отель «Бревурт» в Латинском квартале Нью-Йорка, самый французский в мире, более французский, чем многие отели во Франции. Там все относились к нам доброжелательно, казалось, понимали наши трудности и выделили за более умеренную цену очень хороший номер.

До сих пор мы проживали мое приданое, и вначале-то не очень солидное. Средства таяли, а муж все время витал в облаках и оказался неспособным акклиматизироваться в суровой нью-йоркской атмосфере. Наша маленькая комната не предназначалась для длительного проживания, а постояльцы отеля, большей частью люди солидные, ценили добрую репутацию. Муж проводил все время в прогулках; когда мы поженились, он, вегетарианец, не пил спиртного, но нью-йоркская суета, всеобщий ажиотаж подействовали на него, и он не устоял перед искушениями этого города, и это сказалось на нем самым разрушительным образом.

Кроме того, его вознамерилась соблазнить Айседора Дункан^[20]. В маленькой комнате скинула с себя одежды и принялась танцевать перед ним. Лично я не одобряла подобных представлений; но, возможно, мое мнение изменилось бы при чужом муже.

Тем временем наша борьба за жизнь принимала крутой оборот. Как найти деньги, чтобы оплатить нескончаемые счета отеля? Ни он, ни я, независимые и гордые, не принадлежали к тем, кто живет приглашениями, даже если они исходят от особ любезных и благожелательных.

Кто-то рассказал мне об удивительном открытии – цветном кинематографе, и я заполучила роль в массовке в одном фильме. Совершенно искренне говорю, не запомнила ни названия компании, ни фильма, но хорошо помню, так жгло глаза, что на несколько дней ослепла.

Именно в это время произошло перемирие. Во время военного парада 11 ноября на Пятой авеню, высунувшись из окна, я ничего не могла разглядеть из-за своего нарушенного зрения, но пила вино Победы, по крайней мере в нее верила. А муж тем временем окружил себя млеющими от любви дамами, и все чаще я оставалась одна, покинутая…

Несмотря на это, я забеременела, обнаружила это в Бостоне, на той самой Чарлз-стрит, по которой почти невозможно ходить: она усыпана мелкой галькой.

Вернулась в отель «Бревурт», и мне пришлось почти постоянно находиться в постели, питалась устрицами и мороженым; эти самые дешевые блюда в меню, вероятно, сейчас кажутся слишком роскошными.

Однажды вечером, когда я лежала в темноте, увидела, как в комнату сквозь закрытую дверь тихо вошел отец, сел в ногах кровати и оставался так неподвижен. Наблюдая за его бледным лицом, я спрашивала себя, живой ли он. Все возможно в царстве любви, и нам не запрещено верить, что в момент смерти исполняется последнее желание, перед тем как определится окончательная судьба. В час, когда человек достигает границ потустороннего мира, ему, быть может, позволено остановиться и посмотреть, всего лишь мгновение, на того, кого более всех любил или кто более всех нуждался в его помощи. И вот отец пришел ко мне, чтобы дать мне сил и смелости.

На следующий день муж забежал меня навестить, и я сказала ему: «Вчера умер мой отец».

Потом пришла телеграмма: он умер точно в тот момент, когда явился передо мной. Я потеряла существо, к которому больше всего была привязана. Но теперь мне предстоит готовиться к таинству рождения ребенка – он уже заявлял о своих правах и с тех пор не прекращал ни на минуту…

Я родила в клинике, роды были трудные и долгие. В конце концов ей показали младенца, розового и толстого. «Как?! А я думала – мальчик!..» – воскликнула я.

И с этого момента прониклась к своей дочке обожанием… На следующий день Скиап попросила, чтобы ей принесли гончарной глины, и вылепила ее бюст и с тех пор повсюду возила его с собой, запачканный и потертый от многочисленных скитаний, он и теперь стоит в ее комнате.

Тогда Скиап вообразила, что испытала трудные времена. Как же она могла предвидеть, что с ней должно произойти… Через десять дней встала проблема: где и как жить? Муж уехал, и у нее не было никакого представления, где он может находиться. Взяла такси и с крошечной живой ношей в руках принялась объезжать отели. Везде слышала одно и то же: «Комнат нет!» Странно: именно в июне, в жару, люди предпочитают сбегать из города. Очень скоро она поняла: просто никто не хочет селить у себя женщину с новорожденным младенцем. Тогда, оставив дочку в такси, добралась до одного скромного отельчика, который знала, и тут повезло – получила номер. Взяла ключ и вышла за девочкой, теперь меня уже не прогонят, и вселилась под неодобрительным взором управляющего. К несчастью, моя Гого (названная так по той причине, что постоянно булькала и урчала)^[21] выбрала именно этот момент, чтобы проявить себя. Обычно милый ребенок, начала стонать, кричать и выть. Чем упорнее я старалась ее успокоить, тем яростнее она кричала… Ничто не помогало, я носила ее на руках, качала, кормила (в то время еще кормила грудью)… Вскоре во всем отеле стоял звон телефонов… Мой тоже зазвонил, но я не осмелилась поднять трубку. Конечно, управляющий: «Вы не намерены успокоить, наконец, своего ребенка? Все клиенты жалуются!» Слишком поздно – он уже не выбросит меня за дверь! Впрочем, уставшая и накормленная, Гого заснула.

На следующее утро управляющий пришел ко мне. Кажется, я еще никогда так не старалась очаровать мужчину – и для столь святого дела… В конце концов мне удалось смягчить его сопротивление, и он согласился поселить меня в удаленной от других комнате, на верху башенки. С тех пор каждый вечер, насытившись, Гого спокойно засыпала, как маленький сытый котенок.

Ласковую и улыбчивую, ее можно было оставлять одну; она так забавно шевелила маленькими ручками, словно прокладывая себе дорогу в жизни… Но как ей гулять: у меня ни коляски, ни денег, чтобы ее купить. Я приобрела корзинку для апельсинов в ближайшей бакалейной лавке, и в этой «колыбельке» Гого спала на солнышке, на пожарной лестнице.

Но мне ведь необходимо найти работу! И тут одна женщина встретилась мне на жизненном пути – высокоинтеллектуальная, с широкой душой, в Нью-Йорк она приехала из Парижа. Умна, но абсолютно лишена практической сметки. Это была мадам Пикабиа^[22], жена знаменитого художника, принадлежавшего к основателям группы «Дада»^[23]. Она предложила мне взять на себя заботу о моей дочери, пока я буду искать работу, поручила также продать белье, привезенное ею из Парижа. Только, и это вполне в ее духе, так неудачно его выбирала, что нам пришлось освободиться от него за очень низкие цены.

Я нашла скромную работу у дельца с Уолл-стрит, в мои обязанности входило наблюдать за аппаратом, регистрирующим курсы акций. Это продлилось недолго: отчеты мои о ценах и ренте очень скоро оказали ужасающее, непредвиденное влияние на рынок. Перепробовала еще несколько работ, но безуспешно. Мадам Пикабиа мне помогала, как могла, но и вдвоем мы оказались ни на что «деловое» не способны.

Мне на помощь пришла еще одна дама, жена крупного издателя, она возглавляла ультрасовременную школу в Нью-Йорке. Предложила устроить моего ребенка в сельской местности, где сама уже присматривала за детьми своих друзей. И я решилась извлечь Гого из ее корзины и предоставить ей судьбу получше. Через две недели, холодным декабрьским днем я поехала ее навестить. Бледная и обледенелая, она лежала на террасе… Я-то привыкла к страданиям, но моя крошка… Получив немного денег из Италии, я доверила Гого доброй старой няне, которая жила неподалеку от Стэнфорда, дом ее стоял в лесу. Тем временем я сняла скромную комнату на площади Петчин, в знаменитом маленьком сквере артистического района Нью-Йорка, который мог бы находиться и в Париже, и в Лондоне: такие же сводчатые дома, ряды деревьев… Все очаровательно, вот только комната моя была такая узкая, что одеваться приходилось, сидя на кровати. В этом районе жили художники и писатели, и, хотя я оставалась одинокой, у меня тут же появились друзья. Воспоминания о тех днях стерлись из моей памяти, помню лишь, что все казалось безнадежным и мрачным, ничто не интересовало, кроме Гого, и никто, кроме нее, не занимал мои мысли. Те небольшие деньги, которые у меня были, уходили на няню.

Я познала жуткий, мучительный голод – освободиться от него можно, только съев при случае фрукт или кусочек колбасы.

У меня уже не осталось желания жить – такая стала ленивая. Несмотря на тяжкие обстоятельства, я сохранила нравственное сознание, которое мешало мне прибегать к некоторым способам, чтобы отвлечься. Мой муж жив, но где он, я не знала. Однажды вечером во время прогулки из-под ног у меня вылетел клочок бумаги, и я подняла его: двадцатидолларовая купюра. Бесхозная, принадлежит мне. Приняв этот подарок судьбы, я побаловала себя бифштексом.

На следующий день, прогуливаясь по Гринвич-Виллидж, я раздумывала, как лучше использовать то, что осталось от вчерашней двадцатки. Один или два предмета в витрине ростовщика привлекли мое внимание, я их купила и вознамерилась перепродать в больших магазинах города вдвое дороже. Так, удвоив свой капитал, я осуществила самую удачную сделку в жизни.

В этот период я познакомилась с Бланш Хейс, женой знаменитого Артура Гарфилда Хейса^[24], и между нами зародилась глубокая дружба. В своем приветливом интерьере они принимали множество культурных и не чопорных людей, ко мне испытывали симпатию и сочувствие.

В это же время я встретила Ганну Вальску^[25], польку ослепительной красоты; она стремилась сделать карьеру, ее муж был известным врачом. В первый раз я увидела ее в доме Бланш, куда меня пригласили на обед: в черном, облегающем фигуру платье она появилась на верху лестницы. Ганна мечтала петь в опере, посвящала этому все свое ненасытное честолюбие. Однажды ее муж мне сказал:

– Моя дорогая, Ганна подписала контракт, едет на гастроли на Кубу – петь «Федору»^[26]. Не могу отпустить мою нежно любимую жену без сопровождения. Хотите поехать вместе с ней?

– Конечно! – ответила я – мне и в голову никогда не пришло бы отказаться от путешествия на Кубу.

Рекламную кампанию заранее провели газеты, и приняли нас замечательно, номера в отеле «Англетер» завалены цветами. По ночам мы не смыкали глаз, оглушенные шумом автомобилей, поворачивающих на площади со страшной скоростью. Бóльшую часть времени Ганна Вальска репетировала, а я осматривала город, стараясь научиться говорить по-испански. Компания молодых веселых журналистов коварно пыталась учить меня неприличным словам, а затем в восторге слушала, как я их употребляла перед пораженными слушателями.

В городе была, тогда в расцвете славы, великая Павлова^[27], и по причине нашего внешнего сходства (впрочем, оно мне казалось сомнительным) знаменитую балерину и меня путали. Когда я выходила из отеля, на меня нападала стая газетчиков, а Павлова в это время спокойно покидала его через потайной выход.

А потом наступил роковой день премьеры «Федоры». Цветы заказывали оптом, зрители отправлялись с твердым намерением выразить свой восторг, но публика, однако, решила иначе.

Кубинцы – восхитительные люди, но они знают, чего хотят, а интерпретация «Федоры» не вызвала у них одобрения. После первого акта все встали и потребовали вернуть деньги. Обезумев, я бросилась вперед остановить подношение цветов, постараться убедить Вальску, что она слишком устала и не в голосе сегодня. Все бесполезно – Ганна непременно хотела продолжать, так и сделала, – пока шум не стал оглушительным. Цветы летели на пол, и вскоре разразился настоящий скандал. Через спасительную потайную дверь я утащила Ганну Вальску, затолкала в фиакр и приказала ехать два часа по пустынной дороге вдоль берега моря, чтобы избежать встречи с журналистами, которые, без сомнения, ожидали нас перед дверями отеля. Когда мы наконец вернулись, нашли директора театра, итальянца, взбешенным, полным решимости требовать возмещения убытков. Он настаивал на выплате чрезвычайно большой суммы, и нам не хватало времени дождаться, пока она прибудет из Нью-Йорка. Пришлось уговаривать Ганну Вальску, страшно раздраженную и не соглашавшуюся ни на что, расстаться с большой черной жемчужиной, что позволит нам покинуть страну первым же пароходом.

Несмотря на все эти печальные события, у меня осталось прекрасное воспоминание о Кубе. Из всех стран Латинской Америки, какие я видела, к этой питаю особую склонность. Испанская твердость уравновешена чувством юмора, и я забавлялась «запрещенными» пьесами», на которых дамам не следует присутствовать, а носы актеров выкрашены в черный цвет. Вальска меня совсем разлюбила – нормальная человеческая реакция, – по-прежнему стремилась петь и к тому же выходила замуж за миллионера…

В последний раз я видела своего мужа в воскресный вечер, когда выходила из коттеджа, где навещала Гого. Мы не встречались уже десять месяцев, и когда он показался из-за поворота, меня охватил неконтролируемый приступ паники – обычно такие приступы случаются со мной, когда внезапно наталкиваюсь на человека, с которым не хочу иметь дела. В тот же момент по улице проехал спортивный автомобиль, и мужчина за рулем, должно быть, угадал мой страх и открыл дверцу. Вскочив в машину на ходу, я оставила мужа на тротуаре. Мой спаситель осведомился, куда меня отвезти:

– На вокзал, пожалуйста!

Мы не промолвили больше ни слова, он не задавал вопросов, и я больше его никогда не видела.

Мне одолжили маленький домик в Вудстоке, что-то вроде американского Сен-Жермен-де-Пре. Там я прожила две или три недели спокойно, только раскормленные хозяйские кошки меня терроризировали. А еще я решила научиться водить машину, и это притом, что Скиап ненавидела все связанное с механикой, даже с телефоном не умела обращаться. Но я все же сочла необходимым преодолеть это ужасное головокружение – оно буквально вызывало у меня что-то вроде физической тошноты. В один прекрасный день она осмелилась вести машину сама – и вот, выехала, за рулем старенького «форда» по имени «Лизи». Все шло хорошо до момента, пока на повороте перед ней не возникло препятствие в виде огромного коровника, закрытого на замок. Нажала на акселератор, совершила какие-то невероятные действия со стартером и рванула к воротам.

С неслыханной для такого почтенного автомобиля скоростью «Лизи» выставила закрытые ворота, разгоняя испуганных коров, выехала через ворота с противоположной стороны и, преследуемая обезумевшим скотом, промчалась через поля и закончила свой путь в яме.

Скиап прекрасно поняла, что никогда не научится водить, и это ей показалось своего рода унижением: ведь за рулем чувствуешь себя так свободно, а кроме того, столько дураков прекрасно с этим справляются!

Неподалеку от моего дома, в лесу, жил молодой итальянский певец – большая надежда «Метрополитен-опера»; его ожидало блестящее будущее. Соотечественники сразу почувствовали взаимную симпатию и стали друзьями. Мы вместе совершали далекие прогулки, вели долгие разговоры и чувствовали себя друг с другом умиротворенными и счастливыми. Оба, обладая истинно романским характером, вовсе не заботились о том, что Марио находился в состоянии развода. Но его бывшая жена с нетерпением ожидала момента, чтобы нанести удар, и нанесла его. Однажды поздним вечером, когда я обедала у своего нового друга, в тишине леса поднялся шум и раздались громкие удары в дверь и крики: «Смола и перья!»

Марио немедленно открыл дверь, и толпа людей вломилась в прихожую. Увидев меня, удобно устроившуюся у камина и поедающую спагетти, все смолкли. А Скиап поднялась, убрала со стола, в сопровождении друга покинула его дом и вошла в свой – никто пальцем не тронул.

Рассказываю этот второстепенный, но удивительный эпизод, потому что он свидетельствует о том, что, несмотря на современный уклад жизни, старые обычаи живы в Америке, вплоть до библейского наказания за супружескую измену: «Смола и перья». Однако, как видим, американцы с их непосредственным чувством реальной ситуации готовы честно признать себя виновными, если им докажут, что они ошибаются. Несколько месяцев спустя молодой Марио погиб от скоротечного менингита, и я занималась всеми формальностями, бывшая его жена так и не появилась.

Гого казалась счастливой и здоровой, ситуация улучшилась, как вдруг я внезапно поняла, что в свои пятнадцать месяцев она еле-еле умеет ходить – передвигается наподобие краба. Тем не менее няня – а у нее репутация была очень компетентная – заверяла, что девочка страдает лишь небольшим насморком.

Я отвезла Гого к специалисту, и тот мне бесстрастно объяснил: больна детским параличом. Подобно Иову, я была сражена этим ударом. Что я такое сделала, чтобы заслужить такое?!

И тогда Бланш Хейс взяла мою судьбу в свои руки. В свойственной ей спокойной, полной здравого смысла манере она заявила: «Почему бы вам не поехать со мной в Париж? Я вас приглашаю. А там увидим, что делать».

Пришлось мне отбросить всю свою гордость, и мы зарезервировали два места на пароходе. Но перед этим в Вашингтоне с помощью нотариуса я сменила фамилию дочери и дала ей ту, что носит моя семья. Будет справедливо, если с этих пор Гого станет принадлежать только мне.

Незадолго до отплытия Гого заболела краснухой, пришлось отложить путешествие. Когда мы, наконец, отправились в плавание, она походила на вареного омара, но врач сделал вывод, что это последствия болезни желудка.

В нашей маленькой каюте Гого проводила неспокойные, бессонные ночи, перелистывая все иллюстрированные журналы, какие попадали ей в руки, а на следующее утро появлялась на палубе с ангельским личиком, прижимая к груди, как якорь спасения, любимого жирафа Торке.

Старая няня, заливаясь слезами, пришла нас провожать. Прощание было тяжелым, она хотела бы быть вместе со своим любимым ребенком, но не могла уехать с нами.

Наш пароход оказался очень медленным, но все-таки, испытав большое облегчение, мы высадились во Франции и приехали в Париж.

– Мне рассказывали, – сообщила мадам Хейс, – о маленьком, недорогом отеле в центре, у церкви Мадлен. Не поехать ли нам туда?

Так мы и сделали, но всю ночь слушали, как спускают воду… нет, это место нам не подходит. Мадам Хейс переехала в более дорогой отель, а я отвезла Гого к мадам Пикабиа, на улицу Пти-Шан, рядом с Вандомской площадью и улицей Мира.

Габриэль Пикабиа и я сидели и беседовали после замечательного завтрака, как вдруг перед открытым окном появилась Гого, раскрасневшаяся и радостная: «Хеллоу, Париж!» – закричала она и помахала рукой, потом вбежала в комнату, схватила большой бокал красного вина и осушила его содержимое… Мы уложили ее, и она заснула глубоким сном впервые за двадцать четыре часа.

В то время я начала заниматься своим разводом, все произошло необыкновенно быстро, и мне не могли предъявить ни одного возражения. Бланш Хейс нашла квартиру на бульваре Тур-Мобур и пригласила меня жить с ней. Гого я поместила в небольшую клинику, где ее подвергли тщательному лечению. Это была долгая и болезненная история: девочка отбивалась и горько плакала при одном виде «злого ящика».

Вначале я имела неприятности с паспортом, он был польским и выдан моему мужу Падеревским^[28] вместо моего временного французского, но он мне не пригодился. Тогда я взяла свой старый итальянский паспорт, направилась к послу, графу Сфорца, старому другу моего кузена Аттилио, и попросила его продлить. Он сказал мне, что в результате брака я потеряла итальянское подданство и продлевать паспорт противозаконно. Внезапно я заметила, что паспорт, который не хотел продлевать граф Сфорца, действителен еще двадцать четыре часа. Скиап бросилась в Рим и попросила новый паспорт на имя мадемуазель Скиапарелли, и ей тут же его выдали, им было совершенно неважно, что это незаконно.

Мать просила ее остаться жить с ней. В материальном отношении это разрешило бы все проблемы, но в тот момент Скиап, как соловей, который глотнул радостей вольной жизни, – выбрала свободу. Пусть даже если снова придется очень туго, она предпочитала взять свою судьбу в собственные руки. Это не было вызвано ни честолюбием, ни недостатком нежности – просто глубинным стремлением к физической и духовной изоляции, которая станет и дальше направлять ее жизнь. Она вернулась в Париж, и ей удалось найти занятие. Один дальновидный антиквар, угадав ее трудности и самозабвенное стремление к свободе, брал ее с собой на аукционы и в антикварные магазины Парижа и провинции. Мало-помалу позволил ей выбирать для него предметы искусства и тем самым дал возможность заниматься делом не очень обременительным. Благодаря своей любви к прекрасным вещам она приобрела некоторую компетентность; но при этом имела время совершать с Гого недлинные прогулки, доступные для девочки. Так моя дочурка полюбила Париж.

Однажды мы отправились на площадь Инвалидов. Могила Наполеона произвела на Гого большое впечатление, и она спросила, что это такое. Как объяснить, кто такой Наполеон, четырехлетней девочке? Сказала вот что:

– Здесь навсегда нашел покой Наполеон, император французов.

Гого протянула мечтательно:

– Он там оди-ин?.. Ему, должно быть, хо-олодно…

– Нет, моя родная, он спит там вместе со своими маленькими солдатами.

С тех пор мы часто заканчиваем письма друг другу словами: «Наполеон и все его маленькие солдаты» – это для нас символ бесконечной любви.

С тех пор я жила одна в маленькой двухэтажной квартире из двух комнат на Университетской улице. Друзья милы со мной, я счастлива – живу одна… Сама готовлю, вспоминая те блюда, что делала нам наша кухарка в Риме, когда я была девочкой. Дом тут обветшалый, и его владелец, чрезвычайно вежливый, пожилой, много занимался моим благосостоянием. Я встречала его нечасто, но благодаря своему слуге он был в курсе моих приходов и уходов, иногда посылал мне прекрасные подарки: несколько бутылок элитного красного вина или замечательные деликатесы, приготовленные его поваром.

Именно в этот период я познакомилась с Полем Пуаре^[29], которым восхищалась, считала самым великим современным художником. Однажды вместе с богатой американской приятельницей я вступила в маленький, бьющий через край чудесными красками особняк Поля в предместье Сент-Оноре. Так я впервые попала в Дом высокой моды. Пока приятельница выбирала себе платья, я в восторге смотрела вокруг, молча примеряла одежду, совсем забыв, где нахожусь, и, довольная собой, прогуливалась перед зеркалом. Вот надела великолепное манто широкого, просторного кроя – будто специально для меня создано… Черный набивной бархат с широкими блестящими полосами, подкладка из ярко-синего крепдешина…

– Почему бы вам не купить его, мадемуазель? Можно подумать – оно сделано для вас!

На меня смотрел сам великий Пуаре, и я почувствовала искру, пробежавшую при этой встрече.

– Не могу. Оно, без сомнения, слишком дорогое для меня, да и когда, где мне его носить?

– Не заботьтесь о деньгах, мадемуазель, – произнес Пуаре. – К тому же вы – именно вы – можете носить что угодно и где угодно.

И с этими милыми словами подарил мне дивную вещь.

Комплимент и подарок меня ослепили.

В моей темной квартирке сказочное манто уподобилось небесному свету. Вскоре у меня образовался целый гардероб. Поль Пуаре продолжал дарить мне великолепные туалеты, когда они мне оказывались необходимы: черные, вышитые серебром, белые, вышитые золотом… Никто никогда не знал, в чем я появлюсь; иногда я опережала моду, а иной раз носила свои собственные вещи – и тогда будто превращалась в свою сестру-дурнушку. Пуаре пригласил меня на ночной праздник, он устраивал его, чтобы отметить отъезд из своего чудного особняка в предместье Сент-Оноре и открытие ультрасовременного Дома моды на Елисейских Полях. Жгли фейерверки, гости отправлялись от одного дома к другому, неся горящие факелы…

Новое заведение было роскошно, но, как иногда происходит со слишком огромными замыслами, эта перемена не принесла Полю Пуаре удачи. Одной из особенностей здания была стеклянная комната в центре, откуда Пуаре мог наблюдать за всеми своими отделами. Этот гений, «Леонардо моды» не стеснял себя ничем – одновременно блестящий хозяин дома, бонвиван, любитель прекрасной еды и тонкого вина… Мне особенно запомнился один обед в «Ше Алль», ресторане внутри Центрального рынка Парижа. Мы провели там время с полудня до поздней ночи вместе с начальником пожарной части Парижа, рассказывая замечательные истории и попивая белое вино.

Необычайное благородство, горячий энтузиазм, презрение к бульварной рекламе привели Поля Пуаре к полному разорению, и в последний период перед смертью он жил на десять франков в день – пособие по безработице.

Еще один большой мой друг в то время – Жан-Мишель Франк^[30], совершивший революцию в декорировании интерьера. Он открыл совершенно новый способ обустройства дома, в том числе кухни. Изобрел новый стиль меблировки, в нем сочетались простота и немалая роскошь. Маленького роста, искрящийся остроумием, он страдал от ужасного, безнадежного комплекса неполноценности.

Но главное в моей жизни – я беспокоилась о состоянии ноги Гого, отправила ее к доктору Пико, самому крупному тогда специалисту в области детского паралича; у него была клиника в Швейцарии. Гого шесть лет, надо принять решение о ее подданстве. Выбирать ей можно между итальянским, французским, американским и даже польским. Она выбрала американское, и я отвела ее в американское консульство. Подняв пухлую ручку, она поклялась в верности стране, которая отныне становится для нее родной.

В ночь перед отъездом в Швейцарию меня разбудил ее голос:

– Мама, а где мой папа?..

Тогда он уже умер, и я попыталась объяснить ей, что такое смерть. Последовало долгое молчание; пока я гадала, каков будет следующий вопрос, малышка произнесла: «А знаешь, ведь это ты – мой папа и моя мама». И Гого крепко заснула.

Глава 4

Я отвезла Гого в Лозанну и устроила в школу, которая называлась «Голу́бки», там ей предстояло пробыть несколько лет. Это была наша первая настоящая разлука, и я глубоко переживала, что вынуждена оставить ее, такую маленькую, в чужих руках, да еще именно в тот момент, когда ребенок, подобно бутону, начинает принимать окраску цветка. Дочка будет сильно страдать – это я понимала.

Зато много лет спустя я была вознаграждена результатом и потому остаюсь в убеждении, что была права.

Существование мое в Париже протекало скорее мрачно, с долгими часами одиночества. Если когда-нибудь и мечтала бы быть мужчиной, то это именно в тот период. Возможность выходить из дома одной в любое время всегда оставалась моей заветной мечтой. Бесцельно бродить по улицам ночью, заходить в кафе – эти привилегии, быть может, кажутся незначительными, но придают бытию остроту, пикантность, что ли, позволяют более полно ощутить каждый миг. Истинная молодость, веселье в те времена оставались не моим уделом. Как ни странно, я их узнала гораздо позже.

Оказавшись на перекрестке своей жизни, я спрашивала себя, что из всего этого получится и какова цель моего существования. И хотя в нем было столько тьмы и тайны, я была почти счастлива – счастьем нищего: найдя пристанище на ночь, он наблюдает за дождем снаружи.

Знала одно – Скиап больше никогда не выйдет замуж. Брак нанес ей удар по голове, отняв всякую охоту сделать вторую попытку. Отныне жизнь ее превратилась в вереницу дружб, иногда очень нежных, порой непринужденных, а иной раз духовных, острых, быстрых, всегда полных беспокойной потребности одиночества и свободы, борьбы за маленькие перемены. Несмотря на то что ей чаще помогали женщины, лучше она ладила с мужчинами. Но ни одному не удалось получить над ней полную власть; очень требовательная, сама способная дать многое, она так и не встретила мужчину, который стал бы ей необходим.

Она все больше замыкалась в себе, не догадываясь еще, что очень скоро фантастическое накопление энергии и воли найдет способ для выражения, и по чистой случайности выбрала путь, которого никто из разумных людей не подумал ей указать.

Один или два раза я попыталась, вместо того чтобы рисовать или ваять – это у меня неплохо получалось, придумывать платья и костюмы. Рисовать их, между прочим, я считаю не профессией, а искусством, и обнаружила, что это искусство одно из самых сложных и разочаровывающих, потому что, едва родившись, вещь уже принадлежит прошлому. Почти всегда в работе появляется много деталей, что позволяет осуществить образ, возникший в голове. Исполнение одежды, средства производства, удивительный способ некоторых тканей реагировать – все эти факторы, независимо от качества, приводят в конце концов к легкому, если не горькому разочарованию. В определенном смысле еще хуже, если чувствуешь удовлетворение: ведь с того момента, когда наряд создан, он тебе больше не принадлежит. Он не остается, подобно картине, висящим на стене, у него нет самостоятельной жизни в том смысле, в каком она есть у книги – долгое существование, защищенное и охраняемое.

Платье не имеет собственной жизни, если его носят. Кто-то другой берет его, оживляет или по крайней мере старается это сделать, портит или делает из него гимн прекрасному. Чаще всего оно превращается в безучастный предмет, иногда в жалкую карикатуру на то, чем его хотели сделать – мечтой, самовыражением.

Полная сумасшедших идей, я связалась с разными людьми, среди них – с Домом Магги Руфф^[31]. Любезный господин, чрезвычайно обходительный, объявил, что лучше мне заняться разведением картофеля, чем пытаться делать платья, у меня нет ни таланта, ни умения. Правда, на этот счет я и не питала больших иллюзий.

Меня навестила приятельница из Америки. Она всегда выглядела очень элегантно, а в тот день надела очень простой свитер, но отличавшийся от всех, какие мне раньше приходилось видеть. Лично я никогда не носила свитеров и вообще спортивных вещей. Когда я одевалась, чтобы поехать за город, была уверена, что почувствую себя тяжелобольной и своим видом распугаю птиц.

Свитер приятельницы меня заинтриговал: связан вручную, а смотрится солидно. Многие писали, что я дебютировала вещами, которые связала сама, сидя у окошка на Монмартре. На самом деле я вовсе не знала Монмартра и никогда не умела вязать. Искусство держать в руках две маленькие спицы и что-либо ими создавать всегда казалось мне волшебством, и до сих пор кажется. Научиться даже не пыталась, заранее убежденная: все, что произведу, будет напоминать кусок швейцарского сыра. Что касается свитера, которым я так заинтересовалась, он был решительно некрасив по форме и цвету; эластичен, но не растягивался, как другие вязаные вещи.

– Где вы это купили? – спросила я.

– Это? Дело в том, что одна женщина…

«Одна женщина» оказалась армянской крестьянкой, замужней. Я отправилась к ней; мы стали друзьями и продолжаем ими оставаться, иногда посещаю их фабрику, где они изготовляют вязаные предметы для коллекции.

– Если я вам сделаю рисунок, вы попробуете по нему сделать?

– Да, мы попытаемся.

И я нарисовала большой бант в форме бабочки спереди на шарфе, обмотанном вокруг шеи, – примитивный детский рисунок доисторической эпохи. А на словах пояснила: «Бант должен быть белым на черном фоне, и с изнанки все тоже белое». Несчастные, совсем не растроганные этой экстравагантной идеей, попытались ее осуществить. По правде говоря, это я испытывала на протяжении всей карьеры – мастера всегда с энтузиазмом осуществляли мои идеи и без споров делали то, о чем я их просила. Первый свитер не завоевал успеха, он оказался с одной стороны более плотным, чем с другой, и совсем некрасивым, подошел бы, пожалуй, Гого. Второй – уже лучше; третий я признала сенсационным. Стараясь, чтобы остались незаметными мои опасения, убежденная, что выгляжу почти сенсационно, я смело облачилась в него, отправилась на званый вечер – и произвела фурор.

В те времена женщины очень увлекались свитерами. Уже в течение нескольких лет Шанель выпускала платья и блузки, связанные на машине. Мой свитер был совсем другим, все женщины немедленно захотели его иметь и обрушились на меня как ястребы. Та, чей заказ я приняла первым, была закупщицей из Нью-Йорка и работала на Стросса, она заказала сорок свитеров и сорок юбок. Вспоминая историю Али-Бабы из сказок «Тысячи и одной ночи» (библиотека отца), я нахально ответила: «Договорились!»

Эльза Скиапарелли в джемпере с белым бантом, коллекция зима 1928 г. Фото Терезы Бонней

У меня не возникло ни малейшей идеи, как за обещанные две недели все это изготовят армянская крестьянка и ее муж, откуда возьмутся юбки, каковы их модели.

Мы с этими мастерами посоветовались и обегали весь Париж в поисках добровольцев. Армянская колония на удивление многочисленна, и почти мгновенно набралось нужное количество вязальщиц. Мы быстро им растолковали, что делать.

К моменту, когда я привезла шерсть, они не потребовали быстрой оплаты.

Большой бант тиражировали в разных цветах, но в основном в черно-белой гамме. А вот юбки – большая проблема.

Из чего их изготавливать и кто это сделает?..

Одна молодая француженка, живущая поблизости, иногда помогала мне решать проблемы с платьями. Мы с ней все обсудили и решили, что юбки должны быть простыми, без всяких фантазий, но… несколько более длинные, чем требовала мода, то есть до колена. Но где найти ткань и чем за нее платить? Я отправилась еще раз в Галери Лафайет и выбрала на полках то, что выглядело солидно и недорого стоило.

Заказ выполнен, отправлен и оплачен через три недели – слава Богу!

Удача придала мне смелости. За шарфом с большим бантом последовали шарфики, повязанные вокруг шеи, мужские галстуки ярких расцветок, шарфы, повязанные вокруг бедер. Моя первая частная клиентка, Анита Лус^[32], тогда она находилась на вершине славы после успеха своей книги «Джентльмены предпочитают блондинок», и с ее помощью я окончательно вошла в свое дело. Очень скоро «Ритц» наполнили женщины, приехавшие со всего мира в черно-белых свитерах.

Мои изделия дополнялись тонкими вышивками шерстью на спине – того же цвета, что контрастный узор. Вышивки слегка вырисовывались, выделяясь на одноцветном фоне, и производили эффект, напоминающий импрессионистскую живопись. В то время весь мир говорил о дадаизме и футуризме, стулья имели вид столов, столы – табуретов; считалось неприличным спрашивать, что изображено на картине и каково значение поэмы; малейшая фантазия – табу, и лишь редкие посвященные знали о блошином рынке; у женщин отсутствовала талия, они носили украшения из теста и стягивали бюст, чтобы походить на мальчиков.

Ну а Скиап испытывала необходимость переехать в такое место, где жилье сочеталось бы с местом работы. Ей посчастливилось, она нашла на улице Мира, в доме 4, мансарду, где можно разместить спальню, салон и мастерскую. Специальных помещений для примерок не было, и она купила ширмы, которые в дальнейшем следовали за ней повсюду. Решение, увы, не идеальное: потолки низкие, в комнатах удушливо жарко и водятся крысы.

– Каким именем вас называть? – спросили меня.

– Моим, конечно.

– Никто не сможет его произнести.

– Это неважно.

И впрямь никто так и не произносил приличествующим образом мое имя. Что ж, пусть его сокращают или коверкают, но всем понятно, что это значит. Я повесила перед входом вывеску, где черным по белому написала свое имя, а внизу добавила: «ДЛЯ СПОРТА».

Молодые люди со всего мира писали мне потом – некоторые письма трогали своей наивностью, некоторые были длинными, взволнованными, – и спрашивали, с чего начинать, какой школе следовать. Мой ответ, наверно, их разочаровывал.

С чего начинать?

Прежде всего, обладаете ли вы даром, да или нет? Единственная и лучшая школа – рабочее ателье, шумное, полное народа, живое, творческое. Оптимальный способ – работать в Париже в качестве ученицы, которая подбирает булавки; со временем превратиться в помощницу, затем и в мастера. Достичь даже того, чтобы в один прекрасный день стать директрисой большого парижского дома моды, как мадам Вионне^[33] или мадам Ланвен^[34], которые сделались оплотом парижской моды. Эти две женщины добились успеха, вы тоже сумеете. Путь открыт для тех, кто обладает волей, честолюбием, уважением к труду и дарованием.

Ходить на лекции, мямлить что-то перед манекеном с мелом или булавками в руках – это не принесет ничего хорошего. Такой вид обучения способен убить талант, порождает ничтожества и полезен лишь для тех, кто согласен выпускать массовую продукцию.

Скиап решительно ничего не понимала в шитье – незнание полное, – именно поэтому она обладала смелостью абсолютной и слепой. Ничем не рисковала: ни капитала, ни хозяина, ни перед кем не надо отчитываться – свобода! Впоследствии постепенно освоила несколько принципов, как одеваться, которые нашла сама, и навеяны они были, без сомнения, атмосферой красоты, впитанной в детстве. Почувствовала, что платья должны быть «архитектурными», что никогда не следует забывать о теле и необходимо считать его как бы арматурой конструкции. Фантазия в линиях и деталях, эффект асимметрии – все и всегда должно иметь тесную связь с арматурой.

Чем бережнее вы относитесь к телу, тем больше жизненности у наряда.

Гленна Коллетт, первая американская чемпионка по игре в гольф, в джемпере от Скиапарелли, 1929

Добавьте подплечики и банты, понизьте или повысьте линии, измените изгибы и округлости, подчеркните то или это, только не нарушайте гармонии. Более чем кто-либо другой (за исключением китайцев) греки уловили этот закон и придавали своим богиням, даже сильным, безмятежность совершенства и необыкновенную видимость легкости.

У меня в мансарде становилось все больше народа, а рисунки становились все более смелыми.

Плечи выше!

Верните бюст на его нормальное место!

Положите подплечики на плечи!

Уберите это некрасивое вздутие!

Сделайте талию на ее законном месте.

Удлините наряды!

Скиап украсила свитера африканскими рисунками собственного изобретения, например рисунками из Конго. На одном из свитеров – татуировки моряка со змеями и пронзенными сердцами, на платьях из джерси – рисунки скелета, которые шокировали буржуа, но привлекли внимание журналов, тогда еще мало озабоченных модой. Белые полосы повторяли рисунок ребер, и женщины, носившие эти платья, казались просвеченными рентгеновскими лучами. Рисовала рыб на купальных костюмах, и они трепетали на животе. Под впечатлением подвига Линдберга^[35], пересекшего Атлантический океан, многие увлеклись авиацией, и Скиап придумала одежду для авиаторов, спортивные костюмы, одежду для гольфа, наконец, свое первое вечернее платье.

Это был первый вечерний наряд, в который входил жакет, тем самым Скиап совершила революцию в мире моды: простое, узкое, прямое, до пола платье из черного крепдешина, жакет из белого крепдешина с длинными полами, которые перекрещивались на спине, но завязывались спереди. Все предельно строго, к чему я и стремилась. Платье оказалось самым большим успехом в моей карьере, его воспроизвели повсюду, во всем мире. Я придумала еще одно платье в том же духе, только полы не перекрещивались, а просто завязывались узлом, а на конце отделаны петушиными перьями.

Затем стала делать все из твида, твида, твида… Одна очень красивая молодая женщина, обладавшая энергичным характером, попросила меня дать ей работу.

– Что вы умеете делать? – спросила я ее.

– Ничего, – ответила она.

– Я не могу позволить себе нанять кого бы то ни было из-за «ничего». Сожалею.

И я правда сожалела, потому что она идеально подходила к моим платьям.

– Очень жаль! – добавила я.

Она все время приходила ко мне, почти каждый месяц, и ее энтузиазм меня разжалобил. В конце концов я сдалась: «Ну ладно, вы выиграли!»

Не знаю, пожалела ли она когда-нибудь, но эта женщина все время рядом со мной, как символ высшей, нерушимой преданности; она – наш амулет. Американка Беттина Джонс.

Маленькая итальянская девочка на побегушках Лоретта, которая стала ныне главной портнихой, и мрачная, страстная молодая француженка, начинавшая вместе со мной, – все мы были неразлучны.

Мы были счастливы работать на улице Мира, дом 4; но я не в силах описать, какие ночи я там проводила. Крысы и мыши, которых я боюсь до ужаса, всю ночь плясали вокруг моей кровати дьявольскую сарабанду^[36]. Но и кошки внушают мне глубокое отвращение, доходящее до кошмара. Тогда я завела маленького фокстерьера в надежде, что он истребит крыс, но оказалось, что он больше меня всего этого боится, и малейший звук, исходящий от мыши, заставлял его взбираться ко мне на постель. Как только наступало утро, мы вместе с моим отважным псом вставали и отправлялись в ближайший отель, чтобы выспаться.

Примерно в этот же период Амелия Эрхарт^[37] повторила невероятный подвиг Линдберга. Не всем известно, каким исключительным человеком она была, часто приходила ко мне, и мы стали большими друзьями. Помимо храбрости и своего редкого дара, она обладала своеобразной красотой и крайней скромностью. Когда я отправилась в Америку нанести ей визит – между двумя приключениями она мирно жила в маленьком коттедже, где мы с ней и ее мужем долго обсуждали ближайший перелет. Я уже решила лететь вместе с ней, но меня удержали дела. Она отправилась одна навстречу своей судьбе и сгинула в неизвестности, не оставив следов.

И тут произошло неожиданное событие: из Италии ко мне в Париж приехала старая подруга, почти сестра – Габ де Робилан. У нее имелись кое-какие деньги, и мы решили вместе снять квартиру. Вначале мы нашли две плохие комнаты на улице Понтье, но потом обнаружили очень приятную квартиру на бульваре Сен-Жермен: она прекрасно нам подошла, потому что была разделена на две. Мы общались по телефону и никогда не заходили в комнаты друг друга, не предупредив заранее, таким образом, одновременно не чувствовали себя одинокими и сохранили дружбу.

Теперь у меня был свой интерьер, который я могу оформлять по своему вкусу: спальня, гостиная, маленькая приемная и уголок для еды.

Жан-Мишель Франк сделал мне огромный диван из оранжевой кожи и два низких кресла из зеленой. Стены белые, занавеси, как и обивка сидений, из белой прорезиненной ткани, блестящей и жесткой. Столы, как для игры в бридж, черные со стеклянной столешницей. Кресла-диваны у стены обтянуты зеленым каучуком. В общем, не то чтобы нечто чрезвычайное, но необычное и новое, что придавало шарм.

И тогда я устроила первый обед. Пришла мадам Шанель и при виде модернистской меблировки и черных тарелок вздрогнула, как будто ступала по кладбищу. Тем не менее обед прошел хорошо. Я наняла пару слуг: мужчина был русским, женщина – француженкой; и оба прослужили мне двадцать лет.

В этот весенний вечер стояла жара, и белая каучуковая обивка кресел отпечаталась на платьях женщин и брюках мужчин. Долго никто ничего не замечал, но в конце обеда, когда гости поднялись из-за стола, они напоминали странные карикатуры на моих свитерах.

Тем временем мансарда на улице Мира превратилась в международное место встреч: здесь собирались красивые женщины со всего мира, звезды театра и кино. Вскоре, естественно, стало тесно. Очень странно было то, что вопреки явному увлечению Скиап всяческими шутками и чудачествами ее самые стойкие клиентки – женщины ультраэлегантные и буржуазные, жены дипломатов или банкиров, миллионеров или художников – любили скромные туалеты и простые черные платья.

Не имело значения, что вообще все модели Скиап копировались, – с того же момента они становились неузнаваемыми. Все законы, запрещающие копировать, оказывались бесполезными. И если вы не встречаете копий, это означает, что вы ничего не стоите и уже не у дел. В те времена у Скиап не имелось никакой рекламной службы, но при этом была мощная реклама: платья, которые она создавала и продавала, воспроизводились покупателями и предлагались как подлинные, благодаря чему имя становилось известным повсюду.

Никакого мошенничества, ни взяток.

Унеся с собой свои ширмы, Скиап обосновалась на улице Мира, 4, на втором этаже. Ателье обустроила так, что оно имело вид корабля со снастями, а на них развешены шарфы, пояса, трикотажные изделия, создавая разноцветный беспорядок. На вывеске при входе добавила: «ДЛЯ ГОРОДА. ДЛЯ ВЕЧЕРА»; это было написано белой краской на маленьком черном грузовичке и черной – на белой бумаге. Блестящие занавески из лакированной кожи, мебель темного дерева, карта Баскского побережья, нарисованная на белой стене ярко-синими и ярко-зелеными красками дополняли интерьер.

В эту эпоху Скиап нарисовала небольшой трехцветный колпачок, имеющий форму трубы, который принимал на голове любую форму. Инна Клер^[38] тотчас его приняла и запустила эту моду. Американский производитель купил один колпачок, организовал у себя процветающее предприятие по выпуску этих изделий, которые назвал «сумасшедшими колпаками», и заработал на них миллионы. Что касается Скиап, она миллионов не заработала, ей оказалось достаточным видеть копии своего колпачка, и она уже жалела, что его придумала. Во всех витринах, в том числе и магазинов «При Юник», на углу каждой улицы, во всех автобусах и автомобилях ее преследовал проклятый колпак, пока не подмигнул с лысой головки младенца в коляске. В этот день Скиап приказала своим продавщицам уничтожить все до последнего, что оставались на складе, их больше не продавать и никогда о них не вспоминать.

А меж тем она начала делать «презентации» с помощью двух манекенщиц и понемногу развлекаться. Среди знакомых ее подруги Габ попадались очень забавные люди. Сама она, веселая, всегда озабоченная какими-то делами, очень мне помогла покончить с существованием отшельницы, которое я вела. Габ обладала также смелостью носить самые эксцентричные мои произведения, причем иной раз они не принадлежали к тому стилю, который ей нравился, что для женщины подлинное доказательство самой крепкой дружбы.

И вдруг неожиданность – звонок из Лозанны в пять часов утра: требуется мое согласие на срочную операцию Гого. Доверяя врачу, я дала согласие и вскочила в первый же поезд.

Часто навещая Гого, я обычно видела, что состояние ее улучшается, она научилась даже кататься на лыжах и ездить на лошади – доктора в восторге. Но на этот раз у нее случился внезапный аппендицит, который мгновенно стал гнойным. Целый месяц моя девочка находилась между жизнью и смертью. Врачи не были полностью уверены в счастливом исходе. Мне дали ясно понять, что все зависит от удачи.

В этот период я приступила к созданию своей первой настоящей коллекции – практически сделала ее в поезде: ночью ехала, оставалась сорок восемь часов в Лозанне, потом возвращалась в Париж, два дня работала и снова отправлялась в Лозанну. Так прошел месяц, и каждый раз я не знала, что меня ожидает – улыбка Гого или очередной приступ болезни; я даже не осмеливалась надеяться.

Наконец ей стало лучше, и тогда я устроила свою первую большую презентацию. Событие, безусловно, значительное – успех полный. Но я ничего не помню, мысли мои были далеко, и не было времени сосредоточиться. Вообще, у меня всегда была плохая память на имена, лица и детали, лишь иногда какой-нибудь сравнительно неважный факт всплывает в памяти, как цветок среди песка.

Лето я провела с Гого – большую часть времени мы были вместе, пытаясь восполнить долгую разлуку. Дочка начала ненавидеть мою работу, которая удаляла меня от нее, и мне не удавалось ее переубедить. Очень часто я брала ее с собой, чтобы она соприкоснулась с моей повседневной жизнью и поняла, что мы всегда расстаемся по очень серьезным причинам: ей необходимо специальное лечение, мне – необходимо работать. Вспоминаю один случай, когда мы пошли вместе обедать в маленький ресторанчик «Крийон», рядом с нами сидела прекрасная княгиня Мдивани^[39], впоследствии ставшая женой испанского художника Серта.

– О, – сказала княгиня, – этот ребенок – ну прямо для Ренуара! С каким увлечением он нарисовал бы ее!

– Кто такой Ренуар? – спросила Гого, когда мы вышли из ресторана.

– Великий художник, дорогая. Один из самых великих.

На следующий день Пьер Коль, один из моих друзей, владелец картинной галереи, с большим вкусом и еще большим чутьем по части коммерческой ценности, позвонил мне и пригласил посмотреть его новые приобретения. Я взяла с собой Гого. Среди прочих картин он показал мне Ренуара – портрет ультрасовременной женщины, очень красной, крепкого сложения. В некотором смысле портрет был очень хорош, и я рассматривала его некоторое время, как вдруг Гого разразилась рыданиями – настоящий приступ: «Мама, мама! Я правда похожа… на это?» Тем летом мы поехали в Лаванду, небольшое местечко на юге, пропитанное запахом лаванды и загоравшее на солнце. В то замечательное, спокойное лето все проблемы, казалось, решились. Наконец я проводила беззаботные часы в воде или на лодке, с несколькими приятными мне друзьями.

Однажды мы решили поехать посмотреть на колонию нудистов у острова Поркероль, прибыли в купальных костюмах, и я внезапно почувствовала, что мы слишком одеты.

К нам подошла очень красивая женщина, совершенно обнаженная, на плечах у нее сидел маленький ребенок.

Мы спросили, где находится поселок, но все, что она могла, это показать, где мэр поселка. Мы направились туда и долго его вызывали. Наконец сверху спустился маленький человечек без всякой одежды, исключая трехцветную ленту, символа его положения, идущую наискосок по толстому брюшку, – без сомнения, мэр. С трудом удерживаясь от смеха, мы спросили у него дорогу, и он нам ее показал спокойно, без малейшего смущения. Мы поднялись на крутой холм, и первый попавшийся дом оказался парикмахерской с большими окнами. Сквозь окна были видны обнаженные женщины, которыми занимались такие же парикмахеры и маникюрши, большинство некрасивые, и вся картина была смехотворной и ужасной. Но лишь когда мы пришли в ресторан и нас обслуживали обнаженные девушки, вовсе не похожие на Венер, я поняла абсолютную необходимость одежды…

Во время этой поездки Гого пережила серьезное увлечение – безнадежно влюбилась в юношу, который играл на пиле (без сомнения, самом неожиданном и лишенном романтики музыкальном инструменте). Он казался ей прекрасным, она часами сидела, в экстазе уставившись на этого молодого человека (не слишком, честно говоря, привлекательного), как будто это Пан^[40], спустившийся на землю.

На обратном пути нам пришлось заехать в Тулон и отвести Гого в ресторан, слегка спрыснув обед вином, чтобы ее ободрить. Всю ночь в поезде она не прекращала вздыхать, держа меня за руку: «О, мама! Если бы ты знала, какая я несчастная!..»

Пришло время отправить ее в Лозанну для последней операции. К счастью, она оказалась самой удачной – это означало конец пребывания Гого в швейцарском колледже.

Не помню имен тех, кто навещал меня тогда, даже тех, кто принимал участие в моей жизни и стал друзьями. Неизменно я лично встречала в приемной своих клиентов – нельзя же допустить, чтобы вокруг моей персоны родился миф: я «так занята “творчеством”, что даже не встречаюсь со своими клиентами»!

Два слова всегда оставались запретными в моем Доме моды: слово «творчество», оно казалось мне вершиной претенциозности, и слово «невозможно». Я всегда поддерживала связь с женщинами, которые оказывали мне доверие, и пыталась помочь им найти свой стиль. Думаю, в этом главный секрет искусства хорошо одеваться.

Эти стили сильно отличаются друг от друга. Внешний вид женщины всегда должен соответствовать ее образу жизни, занятиям, пристрастиям и – ее средствам. В конце концов, кем придумана поговорка «жизнь держится на одной нитке» – парками, когда они ткали полотно судьбы, или портным, работавшим у капризной хозяйки?

Однажды в моем салоне сидела худая молодая женщина, выглядевшая некрасивой и плохо одетой. Она почему-то заинтересовала меня, и я предложила ей помочь выбрать туалеты. Она позволила мне делать все что хочу, время от времени высказывая замечания резким, хриплым голосом. Она ушла от меня, превратившись почти в красавицу. Немного времени спустя я прочитала интервью, которое она дала в Америке: она сказала, что преображение в моем салоне стало исходной точкой в ее чудесной карьере. Звали ее Кэтрин Хепберн^[41]. Однажды из-за ширмы меня позвала бурная пожилая дама, с мощным крючковатым носом и хриплым, отрывистым голосом: «Знаете ли вы, что вы гениальны?! Вы такое здесь делаете – с этими гусынями?! Пойдемте-ка лучше со мной, выпьем чаю!» Нарядно одетая, она выглядела самой достойной из светских дам – леди Оксфорд, одна из самых известных и умных представительниц Англии.

Поль Пуаре написал книгу «Одевая эпоху», но ее лучше бы озаглавить «Одевая женщин». Когда женщину лишают одежды, она теряет индивидуальность, становится немного другой, более похожей на себя, близкой к своей истинной личности, сознательной, иногда более жестокой.

Кэтрин Хепберн в маленькой шляпке от Скиапарелли, 1933

Я вспоминаю, что еще в раннем детстве, когда едва умела читать, видела серию рисунков: два человека купаются в море, пустынный пляж, они разговаривают, прекрасно ладят друг с другом, долго греются на солнышке; потом исчезают за двумя разными скалами, чтобы одеться. Появляется один – верх элегантности, монокль, трость с серебряным набалдашником; другой – в лохмотьях. Удивленные, смотрят друг на друга, холодно прощаются и удаляются каждый в свою сторону – им больше нечего было сказать друг другу.

Ко мне постоянно приходили две дамы: одна очень полная, другая очень худая; обе весьма респектабельные и настолько корректные, что их можно было принять за привратниц монастыря. У них был обычай появляться каждый сезон с огромной металлической шкатулкой, полной купюр. Они выбирали наиболее экстравагантные туалеты, особенно вечерние, не оставляли ни своего имени, ни адреса и расплачивались наличными, вынимая купюры из шкатулки по одной. Нас это заинтриговало: интересно, кто они? Но однажды в их присутствии в салоне находился пожилой повеса: «Моя дорогая, – поинтересовался он у меня, – с каких это пор вы принимаете содержательниц борделя?»

Это оказались хозяйки современного «Дома Телье». Я не стала просить его посетить их заведение и посмотреть, как выглядят мои платья на дамах этого «дома». Бедняга, который считал себя столь развращенным, был бы шокирован!

Я съездила в Лондон и закупила запас твида – в прессе все время писали о моих брюках-юбках, предназначенных для любого случая: для путешествия, города, вечернего приема, спорта; грациозные, женственные, они, на мой взгляд, были скромнее, чем платья. В конце концов, во всех странах, где женщины ведут затворническое, одинокое существование, они носят шаровары, а мужчины – юбки. Споры оказались очень оживленными и неожиданными – ведь сама идея была не нова: до меня брюки-юбки запустил Поль Пуаре. Мужчины писали раздраженные письма редакторам газет, требуя ввести наказание в виде штрафа для женщин, носящих мужскую одежду: «Никогда не слышала о такой чудовищной смелости! – писала одна читательница «Дейли Мейл». – Никогда в жизни! Иностранка осмелилась приехать сюда, чтобы диктовать нам, что мы должны носить!» «Дейли Экспресс»: «Если женщина возымеет нахальство появиться на Уимблдоне в одном из этих “нарядов”, разделенных надвое, – она заслуживает строгого наказания». На известной теннисистке Лили де Альварес были одни из таких брюк-юбок во время матча в Монте-Карло, и все ею восхищались, она заслужила приз. Затем она приехала участвовать в соревнованиях мирового чемпионата в Уимблдоне.

– Где же ваши брюки? – спросила у нее одна из соперниц.

– О, о них так много говорили, что я не осмелилась… – ответила Лили с иронической улыбкой и направилась к площадке…

И тут все заметили, что на ней брюки-юбка.

Эльза Скиапарелли в брюках-юбке, символизирующих ее девиз «Брюки для женщин!», 1931

Это был мой второй приезд в Англию. С первого визита и моего неудачного замужества прошло столько лет, все теперь было иначе – Лондон предстал передо мной в ином свете. Да и Англию я начала понимать гораздо лучше, ее жизнь, людей. Меня всегда интриговало, почему англичане, всегда такие честные, пишут самые лучшие, увлекательные романы о ворах, мошенниках и мрачных убийцах. Способность англичан к повиновению, их умение завоевывать свободу, их чувство правды, даже если они его не выражают, их дружба – меня покоряют. Глубоко их люблю, потому что они безумны, безумны, безумны…

В тот приезд я частно встречалась с леди Оксфорд. Она приходила за мной в пять утра в отель «Дорчестер», где я остановилась, и увозила в загородный домик «Гном»; мы вели там длинные беседы в атмосфере, наполненной цветами. Она присылала записочки, всегда написанные карандашом, и советовала, что я должна увидеть и сделать. Устрашающая, остроумная, интеллигентная, она оценивала людей пронизывающим взглядом хирурга, редко ошибалась относительно их значимости, но редко правильно предсказывала их будущее.

В Париже я стала много выходить и встречаться с людьми всех состояний и категорий, ведущих разный образ жизни. Впервые я посетила ночное заведение и вскоре отправилась в Монте-Карло и Сент-Мориц.

Эльза Скиапарелли, 1931

Хотя я очень застенчива (никто в это не верит), застенчива до такой степени, что простая необходимость поздороваться иной раз приводит меня в оцепенение, никогда не боялась появиться на публике в самых оригинальных нарядах, которые сама придумывала.

Антуан^[42], без сомнения, самый передовой и смелый парикмахер эпохи, который переживал тогда период великого вдохновения, изготовлял мне удивительные парики для вечерних приемов, даже «для спорта». Я надевала их, белые, серебристые, красные, в снегах Сент-Морица; и мне было в высшей степени наплевать, какую они вызывают сенсацию. Я надевала эти парики с самыми простыми платьями, как часть туалета.

В те времена мы не боялись быть непохожими на других.

Впрочем, парики ни в чем нельзя упрекнуть: в самые изысканные века их носили с огромным достоинством и не мыслили появляться на людях без них. Могли бы вы представить Вольтера, Екатерину Великую, Людовика XIV без парика?

Перед торжественным приемом вы отправляете парик своему парикмахеру: ни траты времени, ни сушилок, ни шпилек, никаких мучений. Он возвращается к вам, прекрасный и сияющий, и вы его надеваете на голову, совсем не занимаясь своими волосами. Только вот как быть, если вы плаваете, играете в гольф или догоняете автобус?

Из Парижа я снова поехала в Америку. На этот раз меня встретили журналисты и фотографы, мне дарили охапки цветов, в прессе появились крупные заголовки. Мой первый опыт популярности, естественно, меня тронул и очаровал, чуть было не вскружил мне голову. Спасло то, что, как всегда в моменты большого успеха, меня охватило ощущение отстраненности, чувство незащищенности, сознание относительной непрочности всего этого и какая-то особая грусть. Вот так же, когда я была ребенком и намечалось празднование моего дня рождения с множеством подарков и всяких приятностей, я пряталась под стол и плакала, к удивлению встревоженных взрослых. И так же я никогда не считала ни один созданный мной наряд совершенным. Модный журнал предложил Скиап тысячу долларов за статью об авиации и костюме летчика. Это неожиданное предложение требовало поездки в Филадельфию. Когда она проснулась на следующий день, падал густой снег, небо было пасмурное, и в такую погоду не могло идти речи о самолете. Однако она так рано выехала из отеля, что журнал не успел ее предупредить, что поездка отменена. Статью она написала в поезде, стараясь что-нибудь вспомнить прочитанное и услышанное на эту тему. На самолете я никогда не летала, и потому записывала все приходившее в голову: например, что перед полетом надо принимать йод, и подобные глупости. В Филадельфии трое мрачных встречающих упрекнули: «Стоило ли сюда стремиться в такую погоду?»

– Да вы смотрите! – непринужденно парировала Скиап, стараясь казаться равнодушной. – Разве это плохая погода?

В конце концов съемки провели в ангаре, и это было не самой большой неприятностью, статья вышла после неоднократной переделки. Но Скиап чувствовала неловкость за эту статью и поспешила пожертвовать половину гонорара на благотворительность.

Делали Скиап и другие предложения. Ей предложили пуговицы из бриллиантов для туфель, если она согласится пройти по Пятой авеню вслед за машиной с сиреной в качестве рекламы ювелира, запускающего дело. И почему бы ей не прогуляться с львенком, облаченным в джерси и на поводке, усыпанном бриллиантами. Ее заваливали цветами, так что маленький номер в отеле «Савой-Плаза» вечно походил на комнату новобрачных на следующий день после свадьбы или последний приют скончавшегося накануне похорон. Все это сопровождалось трогательным неистовым энтузиазмом, добротой и теплом. Было время выборов – избран Франклин Д. Рузвельт. Банки закрыты три дня подряд, жизнь остановилась, во всей Америке прекратилась всяческая деятельность – затишье перед бурей, неподвижность перед восходом.

Беттина Джонс в вечернем платье от Скиапарелли, 1930. Фото Джорджа Гойнинген-Гюне

Захотелось поехать в Голливуд, у меня не было там никаких дел, но очень хотелось. В конце концов в результате невероятных усилий я набрала несколько долларов и отправилась в Калифорнию в одном из устаревших поездов, где можно оставаться в постели три дня подряд среди белых крахмальных простыней, даже на окнах белые занавески, и вас заботливо обслуживают улыбчивые, почтительные черные слуги.

В Голливуде меня опередило одно из моих успешных изобретений – подплечики: я их придумала, чтобы придать женщинам более тонкую талию. Массовые производители заработали на них целые состояния. Их полюбила Джоан Кроуфорд^[43] и приспособила к ним свой силуэт на многие годы.

В конце концов они стали непомерными, ужасающими.

Адриан^[44] использовал их с чрезмерным энтузиазмом. Он очень мило принял меня у себя и, чтобы устроить мне сюрприз, организовал показ своих туалетов с участием знаменитых звезд. В тот день я надела черное манто с очень широкими плечами, отделанное обезьяньим мехом, и оставила его в раздевалке.

В разгар презентации маленькая старлетка с перманентом сделала театральный выход, одетая, как мне показалось, в мое манто, и направилась прямо ко мне: «Не правда ли, божественно?! Что за гений этот милый мальчик!» Назначили еще один большой прием.

Джоан Кроуфорд в ансамбле от Скиапарелли, 1933. Фото Эдварда Стейшена

Я жила в отеле «Беверли-Уилшир» на двадцать седьмом этаже и как раз собиралась приготовить прекрасное мартини для своего друга, как вдруг мебель начала скользить по паркету, все здание задрожало, как пальма во время бури, а маленькие дома по соседству только что не влетели к нам в окна. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять – началось землетрясение, и признаюсь, к своему стыду, что меня охватил ужас. Мы быстро спустились, прыгая через ступени, но к тому времени все успокоилось.

– Почему же, – задыхаясь, задала я вопрос портье, – отель так раскачивается?!

– Мадам, – гордо ответил он, – он специально так построен, чтобы раскачиваться.

Ко мне спокойно подошла совсем юная леди из журнала группы Хёрста^[45], чтобы взять сенсационное интервью. Мы вскарабкались по лестнице – лифты, конечно, не работали.

Как только она задала мне первый вопрос, вся вселенная снова затряслась, но вопреки утверждению портье это меня не ободрило.

– До свидания! До свидания! – закричала моя собеседница. – Это мое первое интервью в жизни… не хочу, чтобы оно стало последним!

В тот вечер я слушала новости по радио: много народу погибло, многие остались без крова. Посреди мрачных отчетов механический голос повторял: «Если у той, кого вы любите, не в порядке нервы, если она не может заснуть этой ночью, пойдите в ближайшую аптеку и купите пилюли…» Коммерческие соображения не замедлили вступить в дело – надо извлечь пользу даже из смерти!

Когда мы снова сели в поезд, вагон качался, как лодка в бурном море. Я путешествовала вместе с английским другом, и нам пришлось несколько часов ждать в Чикаго пересадки. Города мы не знали и сели в первое же такси, чтобы его осмотреть. Шофер с достоинством поведал нам, что служил телохранителем ребенка Aль Капоне^[46], возил в школу и пробовал его еду. «Совсем как у римского императора», – подумала я.

– Да, дорогая леди, перед вами город, непохожий на другие. Справа от вас берег знаменитого озера, похожего на море.

Здесь дом Маккормика^[47]: все краны сделаны из золота, до сих пор еще ни один не украли. – Вздох сожаления. – Там дома тех, кто живет, не думая о завтрашнем дне. Да, не думая о завтрашнем дне! Сегодня в роскоши – завтра в богадельне, а может, и в тюрьме. Вон тюрьмы, я их все испытал! Справа от вас самая хорошая, это надо знать! Если у вас в кармане есть немного денег, вы получите еду лучше той, что в отеле «Амбассадор». Вот здесь сомнительные кварталы, проедем мимо… Там трущобы, человеческое дно, худшее в мире! – Он произнес это с нескрываемой гордостью. – Даже у вас, англичан, нет ничего подобного! А далее… вот, смотрите, как я популярен, – вон полицейский, который каждый день дает мне талон! – Талон тут же летит прямо в автомобиль. На вокзал мы приехали точно вовремя с чудовищным представлением о Чикаго.

– Подождите! Подождите! – закричал шофер вслед моему английскому другу и настойчиво протянул ему карту. – Не желаете ли – вот небольшие развлечения… для дам, для господ…

В Париже один из лучших друзей Скиап был очаровательный Альфред Савуар^[48], драматург и замечательный рассказчик.

Наши характеры в чем-то совпадали, в чем-то расходились, когда речь шла о развлечениях и симпатиях, но мы оба любили испытывать самые невероятные вещи. Однажды, когда мы шли по площади Согласия, вдруг решили… отправиться в Испанию, остановили такси и приказали водителю: «В Мадрид!»

В восторге шофер умолял, чтобы ему разрешили надеть чистую рубашку. Сопровождаемые громкими сигналами клаксона, мы уехали. Но что-то случилось в тот раз – неприятные ли булыжные мостовые или настроение наше плохо приспособилось к суровому полуострову, только поездка в Испанию не оказалась успешной.

Еще мне довелось находиться в Риме 20 сентября, во время первого появления на улице чернорубашечников, и я глубоко почувствовала, чем станут для Италии будущие годы потрясений и ошибок.

Отныне Скиап окончательно считала себя французской гражданкой. Эта страна дала ей возможности и силы реализовать себя. Будь она мужчиной, сказала бы, что вступила в брак с Францией по любви, но как женщина могла лишь ожидать, чтобы ее удочерили. До сих пор она иногда испытывает чувство падчерицы, которую чрезмерно опекают.

Глава 5

В том году у меня был поклонник – англичанин, который следовал за мной повсюду, куда бы я ни шла, неисправимый мечтатель. Его обуревала мания величия, и он убедил меня открыть Дом моды в Лондоне, что я и сделала. Так возник «Аппер-Гросвенор-стрит, 36». Сам дом был типичным для этого района Лондона – узкий, четырехэтажный. Я перевезла туда часть своих сотрудников, а сама устроилась в двух комнатах на самом верху.

Одна молодая канадка, зажиточная и полная энтузиазма, решила, что способна продавать мои изделия; я выделила ей комнату внизу и наполнила ее шарфами и разными другими изделиями. Когда я вернулась в первый вечер, нашла ее в отличном настроении и вполне довольной собой: комната была почти пуста.

– Что же вы такое сделали? – спросила я с легким беспокойством.

– Все продала! – гордо ответила она.

И это оказалось правдой: толпы любопытных людей весь день дефилировали тут, и она сбыла все мои фонды – за полцены от той, какую я сама заплатила. Неудивительно, что наше место стало внезапно популярным. С финансовой точки зрения это было предзнаменование. Лондонский опыт оказался в крайней степени развлекательным, сделал мне прекрасную рекламу и позволил завязать чудесные дружеские отношения, но что касается денег, я столкнулась с удивительным английским обычаем: здесь скорее умрут, чем раскошелятся. Савила Род спокойно жила в кредит с солидным обоснованием. Но мои французские оптовые продавцы требовали немедленной оплаты. Чтобы поддерживать парижскую атмосферу в лондонской авантюре, мне пришлось привезти почти все из Франции. Вопрос кредита в Лондоне претерпел за последние годы большие изменения. Скиап вела в Лондоне жизнь, полную очарования. Люди устремлялись в дом номер 36, и меня удивлял контраст между самым мужским городом мира Лондоном и самым женским – Парижем.

В моем особом, постоянно меняющемся ремесле требуются контрастирующие точки зрения и ценности, но они должны быть старательно уравновешены и подогнаны, чтобы достичь столь необходимых ритма и гармонии. По мере накопления опыта мой ум становился все более восприимчивым; и в течение всех последующих лет до самой войны я выплескивала идеи подобно фейерверку.

Эскиз платья Скиапарелли, 1930

Я всегда испытывала пристрастие к тканям и больше, чем многие из моих коллег, сотрудничала с производителями текстиля. Они были за это благодарны, и у меня установились с ними прочные связи. В течение многих лет они делали для меня все возможное: мне первой демонстрировали еще неизвестные, новые ткани, впрочем, это продолжается и до сих пор. Я выпустила тысячи новинок, что потребовало большой смелости: тут и кора дерева, и целлофан, и солома, и даже стекло. А расцветки, расцветки, расцветки!

Я стала интересоваться английскими тканями и ездила на всевозможные фабрики Англии и Шотландии. Об острове Скай тех времен, которому охотно и плодотворно покровительствовали герцог и герцогиня Йоркские (ставшие впоследствии королем и королевой), у меня сохранилось до сих пор живое воспоминание, но я едва не лишилась возможности туда попасть, потому что наш маленький самолет, сделав несколько кругов, совершил вынужденную посадку посреди чистого поля. Нас все же заметили и повезли в дом Данкана Маклеода из Скиборда, где производились некоторые виды твида, самые удивительные из существующих. Вся семья «жила вне жизни», и это было мило. Они спустились к обеду вместе с детьми в восхитительных разнообразных тартанах^[49], розовых, синих, голубых, салатных, украшенных пуговицами из топазов и аметистов. Эти люди излучали радость жизни, хотя были не более чем членами великого клана ремесленников. Мужчины в своих фантастических нарядах выглядели более мужественными, чем городские жители, считавшие, что любое цветное пятно на куртке лишает их мужского достоинства. А тут, в этой незабываемой среде, красота сочеталась с предельной простотой.

Вечернее платье от Скиапарелли, 1930

Рано утром дети, уже прекрасно одетые, в разноцветных килтах, вошли в мою комнату – ну прямо веселые щенки, которым хочется поиграть. Время я проводила в поездках на прядильные фабрики, выбирала цвета и модели, полная восхищения умением и безошибочным врожденным вкусом тех, кто рисовал ткани. Мне показали различные травы и растения, из которых готовили краски, абсолютно натуральные, и объяснили, почему различные модели произведены тем или другом способом. Я многое узнала и охотно провела бы со своими хозяевами несколько месяцев.

Я нанесла визит главе клана, почтенной леди Маклеод. Она жила в большом замке на самой высокой точке острова, он вызывал в моем воображении повести Вальтера Скотта. На ней было длинное черное платье из бумазеи^[50], украшенное брошью с кернгормом^[51].

Милые Маклеоды! Впоследствии я встречала представителей этого клана во Франции и в Америке, каждый занимался своим делом, их внешний вид был совсем другим, но все они обладали этой ловкой и непринужденной грацией.

Некоторые погибли во время войны. Даже райский остров Скай опустошен войной.

В Шотландии я впервые увидела черных овец, заставила их постричь и превратила шерсть в замечательные ткани, слегка напоминавшие арабские тяжелые шерстяные.

Имена знаменитых людей, которые дефилировали перед «Аппер-Гросвенор-стрит, 36», составили бы небольшой «боттенмонден»^[52]. Мой персонал был вежлив и способен на многое. По-настоящему мы никогда не спорили, только по одному поводу – перерыв для чаепития. Я никогда не могла понять, почему все должны прерывать свои занятия из-за этой черной смеси, которую, на мой взгляд, пить невозможно. Меня это доводило до бешенства. Быть может, я несправедлива, но долгие часы полуденных завтраков во Франции точно так же мешают работе.

Герцог Кентский, ныне покойный, часто посещал мои ателье и в Париже, и в Лондоне, живо интересовался всем происходящим, особенно его занимали социальные проблемы, и мы проводили долгие часы за разговорами в моей маленькой комнате наверху.

Самое большое переживание в моей жизни, и обязана я этим Ноэлю Коуарду^[53], было представление его «Кавалькады». Я полагаю, что этот спектакль станет классикой, а также моментом патриотизма в театре. Очень жаль, что спектакль такого жанра нельзя увидеть сейчас и в будущем. Сидя на авансцене, я плакала, оцепенев от нахлынувших чувств. Другие комедии Ноэля Коуарда искрились остроумием, блистали умом и мыслями, но «Кавалькада» – это гениальное произведение.

Графиня Эдит де Зоп�

© А. А. Бряндинская, перевод на русский язык, 2012

© А. А. Васильев, предисловие, фотографии из личного архива, 2012

© ООО «Издательство «Этерна», оформление, 2012

Elsa Schiaparelli. Shocking.

Предисловие, научное редактирование и фотографии из личного архива Александра Васильева

Благодарим Екатерину Перцову (Париж) за предоставление первого оригинального издания воспоминаний Эльзы Скиапарелли из личной коллекции

* * *

Предисловие к русскому изданию

Первое издание на русском языке замечательной книги воспоминаний великой создательницы мод Эльзы Скиапарелли – исключительное по важности событие в истории и теории отечественной моды. В СССР на протяжении многих десятилетий имя Эльзы Скиапарелли было предано полному забвению – это было связано с грустной для русской культуры политикой «железного занавеса». Но лучше поздно, чем никогда! И именно с этой книги московское издательство «Этерна» начинает новую серию редких книг о моде на русском языке, авторами которых были сами модельеры, создатели известных домов моды, великих брендов, авторских стилей. Сейчас, когда отечественная мода переживает большой подъем и начинает собирать первые цветы успеха на международном рынке славы, обучение людей, связанных, хотя бы опосредованно, с миром красоты, эстетики и моды, мне лично видится особенно важным. Я уверен, что автобиографические воспоминания ВЕЛИКОЙ ЭЛЬЗЫ СКИАПАРЕЛЛИ доставят читателям большое удовольствие и станут поводом для плодотворных размышлений.

С именем Эльзы Скиапарелли связана целая эпоха мировой моды, расцвет которой приходится на 1930—1950-е годы. Ее талант напрочь опровергает мнение, что большую моду могут создавать только мужчины. Удивительно талантливая и оригинальная, итальянка Эльза Скиапарелли всего добилась собственным трудом, долгим и серьезным творческим поиском. Одна, без помощи мужа, с маленькой больной дочкой на руках, Эльза прибыла из Нью-Йорка в Париж после Первой мировой войны. Получив благословение самого «императора парижской моды» той эпохи Поля Пуаре, она дерзнула открыть в Париже, городе жестокой конкуренции, свой модный салон и привлечь к себе внимание. Одним из секретов первого успеха Скиапарелли был, на мой взгляд, ее интеллект, ум, помноженный на художественный дар и работоспособность. Человек тонкой культуры, поклонница литературы, поэзии и философии, Эльза родилась в 1890 году и выросла в Риме в семье аристократа, директора Королевской библиотеки. Среди ее предков был знаменитый итальянский астроном Джованни Вирджинио Скиапарелли (1835–1910), отрывший особенности строения «каналов» на поверхности Марса. Реальное и ирреальное, подчас даже космическое, окружало девочку с детства и научило ее нестандартно мыслить. Эльзу всегда тянуло к неизведанному, новому и оригинальному. Смелость помогла ей переделать образ сотен тысяч женщин, ставших в 1930—1940-е годы ее клиентками и поклонницами. Об успехах и трудностях, о страхах и размышлениях, о встречах и путешествиях Скиапарелли вы узнаете из этой книги.

Что действительно нового привнесла Эльза в этот загадочный мир моды? Возможно, из всего ее наследия самым живучим оказался цвет яркой фуксии, так называемый «Shocking pink» – «шокирующий розовый», который стал лейтмотивом многих ее коллекций, цветом упаковки косметики и духов Скиапарелли. «Шокинг» в сочетании с черным позже был растиражирован множеством последователей великой Эльзы, начиная от Пьера Бальмена и недавно скончавшегося Ива Сен-Лорана, который считал себя во многом ее последователем, и заканчивая розовой палитрой у Кристиана Лакруа, Джонни Гальяно и многих других, менее известных и успешных дизайнеров.

Значительным вкладом Эльзы Скиапарелли в мир моды был симбиоз с популярным в то время сюрреалистическим искусством во главе с Сальвадором Дали. В преддверии Второй мировой войны стремление к уходу от реалий жизни был очевиден. А победа тоталитарных диктатур в Европе, включая родную для Эльзы Италию, Германию, Испанию и СССР, стала тем контрастным фоном, на котором сюрреализм выгодно выделялся и оформился в мощное эстетическое и художественное движение. Взаимодействие Сальвадора Дали и Эльзы Скиапарелли подарило миру артефакты, исключительные по ценности и глубине проникновения изобразительного искусства в модный процесс. По эскизам Дали были созданы дамская сумочка в форме телефона; всемирно известная шляпка в виде женской черной туфельки, указывающей каблуком в небеса; перчатки с накладными цветными ногтями; коктейльное платье с омаром на юбке; пластиковое ожерелье с металлическими жуками; дизайн флаконов духов и многое другое. Другой замечательный художник и поэт того времени Жан Кокто создал для Эльзы рисунки ее знаменитых вышивок и аппликаций для модельных платьев, которые она мастерски интерпретировала в пластичных тканях.

Новинками от Эльзы Скиапарелли, дошедшими до нашего времени, стали набивные ткани с газетным текстом, использование прозрачного пластика в модных изделиях, создание и пропаганда брючных костюмов и, конечно, подкладные плечики, которые появились в ее коллекциях еще в 1932 году! Большая поклонница Античности, как истинная римлянка, в своих оригинальных и порой эксцентричных творениях Эльза уделяла много внимания драпировкам и любила завышенные талии. Она ввела это в моду в 1930 году, и силуэты Скиапарелли напоминали помпейские скульптуры эпохи Цезаря. Ее модели позволяли даже самым робким, некрасивым и застенчивым женщинам стать заметными, привлекательными и одухотворенными. Создание Эльзой авторский духов с запахом пачулей «Shocking», разлитых во флаконы в форме бельфамистого торса американской кинодивы 1930-х годов Мэй Уэст, для которой она создавала удивительные костюмы в Голливуде, сделали успех Дома Скиапарелли мировым.

Впоследствии флакон в виде торса был скопирован для своей парфюмерной продукции Жан-Полем Готье. Сотни клиенток со всего мира спешили в Париж, на Вандомскую площадь, 21, в салон Скиапарелли, вновь отделанный известным французским декоратором Жан-Мишелем Франком, справа от входа в отель «Ритц», где жила тогда современница Эльзы и ее главная конкурентка Коко Шанель. Враждебные отношения между Шанель и Скиапарелли стали достоянием всего Парижа в те годы. Коко пришла в мир моды раньше Скиапарелли и была старше на семь лет. Стремительный успех «этой итальянской художницы», как выражалась Шанель, задел ее в самое сердце. То была не «холодная война», а настоящее сражение талантов. Отголоски этих, вовсе не шуточных баталий читатель, возможно, прочтет между строк этой книги, хотя Скиапарелли практически ничего не пишет о своей конкурентке. Историки моды Парижа донесли до нашего времени анекдот о том, как Коко, пригласившая к себе Скиап, а именно так Эльзу называл весь Париж, усадила ее в черном бархатном платье на стул, свежевыкрашенный белой масляной краской! Эти две дамы переманивали друг у друга манекенщиц, фотографов, коммерческих директоров и даже дизайнеров. Настоящая борьба развернулась вокруг знаменитой русской топ-модели 1930-х годов Людмилы (Люд) Федосеевой, которая позировала то в одной, то в другой, конкурирующей, рекламной съемке. Подобную параллель можно провести в и отношениях Сальвадора Дали, Кристиана Бернара и Жана Кок-то с Шанель и Скиап. Но все же справедливости ради скажем, что в 1930-е годы перевес сил был, безусловно, на стороне Скиапарелли, тонко чувствовавшей время и стилистику, в то время как Шанель при своем неумении ни рисовать, ни кроить не смогла успешно перейти на новые силуэты того времени.

Несомненно, русским читателям будет интересно узнать о поездке Эльзы Скиапарелли в СССР в ноябре 1935 года на Французскую торговую выставку, где она представляла французскую моду и была первым западноевропейским кутюрье, представившим свои модели в СССР в эпоху Сталина. Однако желание Скиап переодеть советскую женщину по новой моде не нашло поддержки у властей. Несколько ее моделей все же были тайно скопированы горничными отеля «Метрополь» в Москве, а экстравагантные шляпки Эльзы пришлись по вкусу знаменитой актрисе кино того периода Янине Жеймо. Описание Скиап этого путешествия в Москву и Ленинград – уникальное свидетельство объективного взгляда извне на моду и стиль жизни советской России. Опубликованная в «Vogue» 1935 года карикатура на Сталина и Скиапарелли, якобы взявшей интервью у диктатора, стоила, вероятно, долгих бессонных ночей сотрудникам Лубянки.

Конец 1930-х годов был ознаменован взлетом ретроспективной, исторической тенденции неовикторианства, вызванной успехом многих исторических экранизаций в Голливуде и пышной пассеистической коронацией нового короля в Англии, Георга VI, в 1936 году. Настоящим шедевром многоликой и не устаревающей моды была коллекция Скиапарелли лета 1938 года на тему цирка с удивительными бисерными и стеклярусными вышивками работы Дома Лессажа. А к лету 1939 года Скиап подготовила прекрасные коллекции веселых платьев с турнюрами, напоминающими наряды героинь Золя и Мопассана, и возродила моду на рукава «жиго». В Париже конца прошлого столетия я был лично знаком с ведущей манекенщицей Дома Скиапарелли Варварой Борисовной Раппонет, родившейся в 1911 году в Киеве. Русская манекенщица пришла просить работу у Скиап в начале немецкой оккупации, до войны она была моделью у «Баленсиаги», открывшегося в 1937 году. Исхудавшая донельзя в результате хронического недоедания, Варвара очень не понравилась Ирен Дана, управлявшей тогда Домом моды, которая порекомендовала ей посмотреться в зеркало перед поиском работы. «Кожа да кости», – сказала она. Но, услышав этот разговор, Скиап вмешалась: «Мадам Дана, кто вам дал право выбирать моих моделей? Мадемуазель, вы ангажированы!» Так Варвара Борисовна стала знаменитой манекенщицей Парижа 1940-х годов под псевдонимом Барбара Скиап и всю жизнь сохраняла самые добрые воспоминания о работе в этом Доме. Она называла Эльзу сердечной и талантливой женщиной, позировала в ее платьях для фотосессий, некоторые из ее снимков из моего архива мы публикуем в этой книге впервые. Другими русскими манекенщицами, работавшими для Скиап в 1930-е годы, были баронесса фон Мёдем, Лидия Ротванд (ур. Зеленская) и княжна Мещерская. Скиап нередко работала с русскими эмигрантами. Она создавала театральные костюмы для знаменитого театра-кабаре из Москвы «Летучая мышь», которым руководил Никита Балиев. Во время Второй мировой войны и немецкой оккупации Парижа Скиап очень четко проявила свою гражданскую позицию. Она предпочла эмигрировать в США, чем жить в оккупированной Франции, и оставила свой Дом на попечении шведской директрисы Ирен Дана. Описание ее «побега» через Испанию и Португалию – одни из самых авантюрных страниц этого увлекательнейшего бытописания.

Попав в США, неутомимая Эльза читала лекции о моде для многотысячной аудитории на стадионах, выступала с акциями Красного Креста и собирала посылки для французских детей-сирот. Как это разнится с роскошной жизнью ее конкурентки Шанель, проведший годы военной оккупации в номере отеля «Ритц» в объятиях немецкого любовника, офицера Ханса Гюнтера фон Динклаге. Разные характеры – разные судьбы и разное отношение к Франции, не так ли?

По окончании войны Эльза снова возвращается в свой Дом, выпускает новые духи «Le Roi Soleil» в авторском флаконе от Сальвадора Дали и приглашает на работу двух молодых стилистов. В 1945 году ее ассистентом становится Пьер Карден, а в 1947 году – юный Юбер де Живанши. А затем она приглашает и верного спутника Юбера, Филиппа Вене.

Но время берет свое. Послевоенный Париж воодушевлен приходом в мир моды новых имен – мадам Карвен, Пьер Бальмен, и, наконец, в 1947 году взорвалась настоящая бомба – состоялась премьера «New Look» Кристиана Диора – стиль, который Эльза не совсем поняла и приняла. Эта вычурная и в то же время изысканная женственность взяла верх над экстравагантными, но эстетскими моделями Скиап, и бороться с конкурентами стало все труднее и труднее. К тому же 15 февраля 1947 года у Эльзы рождается первая внучка – Мариса Беренсон, ставшая затем манекенщицей и киноактрисой. Радости Скиап не было предела, и она покупает себе новый дом в Тунисе, в местечке Хаммамет. Она пишет свои воспоминания, те самые, которые вы собираетесь прочитать. Но дела дома идут все хуже. Несмотря на массовые продажи лицензий на производство одежды, шляп и белья для женщин и мужчин под ее именем в американские универмаги, в 1954 году Эльза показала свою последнюю сокращенную коллекцию. Это случилось накануне возвращения из Лозанны в Париж ее заклятого врага Коко Шанель, которая после четырнадцатилетнего перерыва решает вновь заняться кутюром, дабы спаси свое имя, Дом и поднять продажи духов. 13 декабря 1954 года Скиапарелли полностью закрывает свой Дом моды в Париже, но продолжает продажи духов и линию женских аксессуаров – шляп и очков – в США.

Шанель одерживает значительную победу в этой долгой битве двух богинь моды, но в 1971 году в Ритце она умирает первой, в одиночестве. Скиап переживет ее на два года и тихо умрет во сне в Париже 13 ноября 1973 года. Она попросит похоронить ее в пижаме цвета «шокинг» на кладбище маленькой пикардской деревушки Фрукур. Перед смертью Скиап подарит большую коллекцию своих платьев Музею Филадельфии и Парижскому музею искусств моды на улице Риволи.

Десять лет спустя, в 1983 году, в Париже открылась ретроспективная выставка Эльзы Скиапарелли в «Forum les Halles», которая пользуется большой популярностью и возрождает доброе имя Скиап. Одним из ее организаторов стал американский коллекционер Билли Бой, который считается лучшим экспертом творчества Эльзы Скиапарелли. Именно с этой выставки в Париже и началось увлечение автора этих строк ее творчеством. Думается, что и вам, читатели, история жизни этой неординарной женщины придется по душе. В качестве послесловия мне осталось только добавить, что сюрреальное так никогда и не покинуло Эльзу: 11 сентября 2001 года в одном из самолетов, врезавшихся в нью-йоркские башни, сидела вторая любимая внучка Скиап, фотограф и актриса Берри Беренсон, бывшая жена Энтони Перкинса, актера фильмов ужаса у Хичкока. Он сам скончался от СПИДа 12 сентября 1992 года. Сюрреалистическое продолжение шокирующей жизни. И смерти!

Александр Васильев,

Париж, 2008

Предисловие

Скиап я знаю только по слухам, только по отражению в зеркале. Для меня она что-то вроде пятого измерения. Это непредсказуемая особа, но простота ее обезоруживает, это правда. В высшей степени ленивая, способная, тем не менее работает быстро и с неистовым жаром. В ней все смешалось – смех, слезы, на нее интересно смотреть за работой, когда отчаяние сменяется огромной радостью. Она щедра и скупа – случается, готова отдать половину всего, что у нее есть, и не захочет отдать носовой платок из своей сумочки.

Глубоко человечная, одновременно любит и презирает свою двойственность. Не замечает людей, которых не ценит, она смотрит сквозь них. Умеет принимать огорчения и печали в жизни, но, к счастью, не научилась приспосабливаться. Всю свою жизнь она искала что-то другое, перед ней вечно стоял вопросительный знак. Склонная к мистике, верила в это, но все еще не поняла, что же это такое.

Дожив до зрелого возраста, так и не повзрослела. Упрямо верит в дружбу и слишком требовательна к друзьям, а разочаровавшись в ком-то однажды, наживает врага. Лесть и пустые разговоры ее утомляют, и она никогда не понимала, как можно считать жизнь самоцелью.

Бывает очаровательной, а иной раз – совершенно невыносимой. Ей это известно, но исправиться не получается. Обычно считают: Эльза – хорошая деловая женщина, но ей недостает нежности. Или в качестве деловой женщины она плохая, ее без конца используют и обманывают; но она выстрадала куда больше многих других и часто бывала унижена.

Я ее видела в зеркале. Кроме того, существует ее знаменитый портрет работы Пикассо. Друзья (ах, конечно, у нее их много!) утверждают, что этот портрет хорошо ее представляет.

Пабло Пикассо. Портрет Эльзы Скиапарелли, 1933

На картине изображена клетка; под ней на зеленом сукне лежат игральные карты; в клетке – белая бедняжка-голубка грустно смотрит на блестящее розовое яблоко. Снаружи около клетки – черная птица; раздраженная, бьющая крыльями, она бросает вызов небу.

Ни за какие сокровища Эльза не рассталась бы с этим портретом, пусть даже, как предсказала ей когда-то мать, у нее останется лишь корка хлеба и соломенная подстилка в пустой комнате. Не была бы эта комната пустой – в ней висел бы ее портрет работы Пикассо.

Надеемся, однако, пророчество матери никогда не исполнится. А исполнись оно, Скиап знала бы, что, несмотря на успех, доброе имя и отчаяние, источник высшего порыва – она сама. Порыва этого никто не отнимет – преодолеет все: зависть, тиранию, любые наказания…

Глава 1

Собор Святого Петра, уникальное творение гениев, своей колоннадой, как клешнями краба или осьминожьими щупальцами, охватывает круглую площадь Святого Петра. Казалось, это раскрытые объятия матери, готовой прижать к сердцу всех заблудших, все души, надеющиеся на спасение.

Однажды небольшая процессия проследовала в собор Святого Петра в Риме. Впереди шли мужчина, по виду ученый, с седеющей бородкой, и женщина, уже не юная, но с нежным лицом; затем девочка лет десяти с типично римскими чертами лица и длинными темными косичками и, наконец, кормилица, одетая, как все римские няни, в объемные разноцветные юбки, тесный бархатный корсаж, стянутый на талии, с огромным сложным бантом – тесьма его из разноцветного тартана[1] реяла над ее лицом как ореол. На руках кормилица держала младенца.

Процессия медленно продвигалась и постепенно терялась в огромной базилике. Бронзовая статуя святого Петра, чьи ноги истерты поцелуями бесчисленных паломников, блестела в сумеречном свете, мрамор и золото колонн поблескивали в сумраке собора. Рядом с купелью ожидал священник. Церемония началась.

– Во имя Отца и Сына и Святого Духа я совершаю обряд крещения… – произнес священник и внезапно остановился. – Да, а как зовут ребенка?

В ответ наступило тягостное молчание – никому не пришло в голову выбрать имя для этого ребенка. Все надеялись, что родится мальчик, но на свет появилась девочка. Еще до рождения ребенка отец, ученый, погрузился в восточные книги – Коран и даже «Тысячу и одну ночь», – чтобы найти имя.

Но стало известно, что родилась девочка, и все потеряли интерес к этой проблеме, и семья не дала себе труда ее решить.

– Итак, – пробормотал священник, – вы не приготовили имя?..

Кормилица, которая любила немецкую музыку, предложила свое, вагнеровское, – Эльза.

Никто не придумал ничего лучшего, и его приняли. Имя стало первым разочарованием Скиап – и сигналом к началу сражения…

Процессия пустилась в обратный путь к дворцу Корсини[2], туда, где Скиап родилась, по узким улочкам, которые называли «vicoli», переулками.

Дворец Корсини находится в Трастевере, самом старом и самом римском районе города. С одной стороны от дворца – приют для умалишенных, с другой – тюрьма; но сам дворец возвышается среди душистых магнолий сада, разбитого на одинаковые квадраты с рядами мандариновых и лимонных деревьев; его фасад вырисовывается перед холмом Джаниколо, знаменитым парком Рима. На вершине холма воздвигнута статуя Гарибальди верхом на необузданном коне; неподалеку находится вилла Фарнезина[3]. Согласно легенде, сразу после рождения Скиап Рим был потрясен взрывом (на самом деле он произошел некоторое время спустя). Взорвался пороховой склад Сен-Поль – отлетела штукатурка со стен. Скиап утверждает, что помнит это происшествие: звук ужасный, несколько плиток во дворце треснули. Перепуганная няня, чтобы ее провели по всему городу, прямо с младенцем, вцепившимся в ее грудь: она должна была увидеть своими глазами, что́ уцелело в городе. Ее довели до кафе Капреттари, за Университетом, где город уже настолько уступал место деревне, что по улицам спокойно бродили козы. Это, по-видимому, успокоило няню. Именно там, на террасе, окаймленной розовыми блестящими бегониями, катали Скиап в коляске и оставляли на целые часы под перечным деревом. Она прекрасно это запомнила, хотя ей был всего год. Терраса выходила на Библиотеку Линчеи. Как ни странно, эта библиотека относится к воспоминаниям раннего детства Эльзы, а не отрочества.

Дворец Корсини, где родилась Эльза и провела первые двадцать лет

Библиотека Линчеи с ее колоннами и огромными картами мира, конечно, казалась неимоверно громадной и навевала мне, еще совсем маленькой, сладостное чувство мира и отрешенности. Позже, когда я стала взрослее, мне разрешали рассматривать книги с иллюстрациями, изображающими сказочных персонажей под небом, раскрашенным от руки голубым и кроваво-красным.

Впоследствии именно библиотека отца стала для меня убежищем и радостью. На страницах бесценных редких книг я открывала мир древних религий и приобщалась к искусству. После смерти отца мать отдала эти книги в дар Национальной библиотеке, что меня сильно огорчило – так хотелось их получить…

Однажды обнаружили, что моя «вагнеровская» няня – пьяница и дрянь. Когда носила меня на руках, под просторными ее юбками слышался звук ударяющихся друг о друга бутылок. Этот звук интриговал моих родителей-трезвенников, но правду они узнали, только когда моя сестра по наивности им рассказала, что няня прячет меня в кабачке на нижнем этаже, а сама в это время напивается. Ее тут же уволили и оставили вопящего, изголодавшегося ребенка без кормилицы. Поняли, что вскормлена я по большей части алкогольными напитками, а не молоком из груди.

В те времена еще не существовало ни замечательных американских бутылочек, ни витаминов, ни специальных продуктов детского питания. Отец, отправляясь за козьим молоком для меня, засовывал бутылочку под мышку, чтобы молоко не охлаждалось, и это, как я опасаюсь, немало способствовало развитию у меня характера мятежного и упрямого.

Впрочем, козы вообще сыграли важную роль в истории моей семьи. Воспитанная на острове Мальта, моя мать, как и многие дети из порядочных семейств, вскормлена козьим молоком.

В каждом доме острова держали козу; точно в назначенное время коза поднималась по лестнице, служанка ее чистила и доила молоко для младенца.

Моя бабушка со стороны матери, частично шотландка (ее отец – консул Великобритании на Мальте), выросла на востоке Азии. В двенадцать лет вышла замуж за моего деда, итальянца из Салерно, которому до своей смерти в возрасте двадцати лет родила пятерых детей, в том числе и мою мать. Ее муж в течение некоторого времени был политическим ссыльным. Арестованный Бурбонами[4], бежал, а его место за решеткой занял его дядя. Через несколько лет дядя вышел из тюрьмы слепым. Мой дед отправился в Египет, сделался законоведом и в конце концов стал советником хедива (правителя) Египта. Пост, несомненно, высокий, и когда он умер, народ нес его хоронить на руках. В этот период моей матери, ставшей сиротой, было десять лет; ее опекун, друг семьи граф Серистори, жил во Флоренции.

Мой отец происходил из промышленного района Пьемонта, одна из его сестер управляла всеми монастырями Италии, один из братьев стал знаменитым астрономом. Сам отец любил одиночество и обычно не стремился к общению с людьми. Время делил между своими занятиями и исследованиями Востока, персидскими, арабскими и санскритскими рукописями; позднее заинтересовался монетами, – имея огромную нумизматическую коллекцию, обменивался экспонатами с итальянским королем, как известно, знаменитым нумизматом.

Никогда отец не ходил в гости, лишь раз в неделю, по вечерам, навещал старого друга. После этих посещений на следующее утро я находила на своем ночном столике конфету, что доказывало: он (вместе с матерью, которая обычно его сопровождала) подумал о своей маленькой дочери, несмотря на вечер приключений.

Матери запрещали присутствовать на церемониях при дворе, потому что в соответствии с этикетом ей пришлось бы надеть декольтированное платье, чего муж не мог допустить.

Каждое утро, в шесть часов – никто еще не вставал, – отец отправлялся на прогулку; в два часа пополудни, когда жара загоняла всех по домам, снова гулял: предпочитал жару нежелательным встречам. Где бы он ни находился, непременно хотел достигнуть самой высокой точки местности. В путешествие отправлялся всегда с одним желанием – взобраться на верх здания или на главную башню города – и заставлял меня сопровождать его, а я ненавидела высоту и испытывала ужас перед пустотой. Сжимаясь в комок, я чувствовала себя несчастной и закрывала глаза. Несмотря на привычку к молчанию, он был человеком добрым. Но я так и не поняла, какие отношения он имел с моей матерью и каким образом за десять лет им удалось родить двоих детей.

Когда мне было три или четыре года, он нанял гувернантку-зулуску, потому что захотел изучить язык этого племени. Эта грозная особа, очень черная, большая, костистая, с порослью седых волос, предвосхищавшей моду 1920 года на короткие стрижки, по вечерам тихо входила в мою темную спальню, держа в руке дрожащую свечу, чтобы пожелать мне доброй ночи. Усевшись в ногах моей кровати, она шептала: «Я так тебя люблю! Я похоронила всех, кого люблю!.. И тебя хотела бы похоронить!»

Когда мы проходили по узким улочкам Трастевере, нас преследовала толпа уличных мальчишек, они бросали в нас камни и кричали: «Убирайся отсюда, королева Тету!» В этот период народ ненавидел абиссинцев[5], а раз чернокожая – значит, принадлежит к этой национальности. Она считала, что единственное, чем можно загладить подобное оскорбление, – отвести меня в кондитерскую и напичкать пирожными с кремом.

По существующим тогда канонам Скиап считалась некрасивой девочкой. В те времена у нее были огромные глаза, и она казалась недокормленным ребенком. Конечно, затея с зулусской гувернанткой оказалась провалом. Ее место заняла немка по имени Метзингер (что означает «мясник»). Она учила меня немецкому языку, который я очень быстро забыла, но по случаю Рождества она заказывала для меня огромную елку из Черного леса; елка была такая большая, что доходила до потолка, а ее ветви были усыпаны мелкими украшениями из стекла и ангелами. Именно тогда я впервые солгала.

Обожая пробираться на кухню, поесть особого, кукурузного хлеба – его не подавали к столу, – я болтала с прислугой. Однажды, чтобы расположить к себе кухарку, выдумала жалобную историю, которая довела ее до слез.

– Вы не знаете, Роза, – начала я тихонько, – как бережно обращаются со мной родители. Можно подумать, что я их родная дочь!

У Розы округлились глаза.

– Что вы такое рассказываете?! – сказала она.

– Ну да, Роза, я ведь вовсе не их дочь. Я просто бедный найденыш, над которым сжалились – меня удочерили. Но это тайна, вы никому не рассказывайте!

Глаза Розы наполнились слезами, заплакала и я. Взявшись за руки, мы поклялись хранить тайну. Но эта ноша стала непосильной для Розы, и она стала бросать на мою мать любопытные взгляды и всячески выражать свое трогательное сочувствие и верность. Удивленная мама спросила:

– Что происходит, Роза?

– O, сколь добра, мадам! О, такая добрая!..

– Роза, вы что-то от меня скрываете?

– О, мадам, этот ребенок, этот несчастный маленький найденыш!

– «Найденыш»?!

– Ну да, мадам! Подумать только… и мадам обращается с ней как с родной дочерью!.. Ах, мадам, я не могу сдержать слез! И вот тут правда вышла на свет! Отец, обычно такой тихий и нежный, задрал мне юбку и дал один-единственный шлепок – в жизни не получала! Этот достойный человек впал в гнев, я никогда и не подозревала, что у него такие сильные руки! Сам-то он, воплощение честности, не допускал ни малейшего отклонения от истины. После этого несколько дней я украдкой пробиралась к зеркалу, чтобы посмотреть на красный след от удара на ягодицах, и долго не могла сидеть.

Ребенком Скиап была трудным, и это не изменилось. Кругом непрерывно повторяли, что она некрасивая, а вот ее сестра красивая; в конце концов она этому поверила и начала искать способы стать прекрасной. Покрыть лицо цветами, превратив его в райский сад, – как это восхитительно… Вот росли бы у нее на лице цветы – и стала бы она единственной в мире! Вьюнки, настурции, маргаритки… В полном цвету! С большим трудом я раздобыла семена у садовника и посадила в горло, уши, в рот, чтобы скорее выросли в теплом теле, и принялась ждать результата.

Увы, в нашем материальном мире результат не замедлил сказаться: она стала задыхаться. Потеряв голову от отчаяния, мать послала за врачом – пусть отнимет у ее одаренной богатым воображением дочери подобные мечты и иллюзии. После этого другой доктор обнаружил, что его коллега забыл в носу ребенка кусочек ваты; тот сделался твердым как камень, что могло бы кончиться неприятностью. Но для нее единственное разочарование – цветы не выросли и не превратили ее в ослепительную красавицу.

На этот раз отец воздержался от наказания. Что за культурный и скромный человек! Немногие из его работ опубликованы, но эрудиты до настоящего времени обращаются за справками к его трудам по востоковедению. И конечно же, коллекционеры всего мира приезжали посмотреть на его медали. Добрый, приветливый, глубоко привязанный к своей семье, хороший гражданин, неподкупный патриот. Он отказывался от почестей и наград, что иногда воспринималось как презрение. А он просто был застенчив, безразличен к светским почестям; суровый со своими, по отношению к себе честен и принципиален. В одной из комнат на чердаке нашего дома мать хранила в огромном чемодане свое свадебное платье и другие наряды, которые когда-то носила. Часами я примеряла их, вынув все из чемодана. Нашла там маленькие белые подушечки – их женщины во времена юности моей матери подкладывали ниже талии сзади, привязывая спереди шнуром; так подчеркивали линию бедер и приподнимали грудь. Считала тогда и считаю до сих пор, что эта мода шла очень многим. Еще извлекла необыкновенно тонкое нижнее белье, украшенное кружевами или вышивкой, длинные платья всех цветов (однако вкусы у матери весьма сдержанные) с тонкой талией. Подолгу оставалась я там, любуясь этими сокровищами, пытаясь вообразить, какова была моя мать в молодости.

Меня отправили в школу; очень скоро я обнаружила, что она не похожа на те, где все делается для детей, уважают их пожелания, изучают их возможности. Моя школа – мрачная темница с суровой дисциплиной, где нельзя даже задавать вопросов. Не знаю, что лучше. Впрочем, моя школа ничем не отличалась от многих других.

Учительница, похожая на ястреба, сразу меня невзлюбила, и начались придирки, столкновения. Вскоре я возненавидела ее, и взаимно; она предсказала, что я плохо кончу. Зато сама я решила, что жизнь отщепенца мне неинтересна и я способна сделать ее печальное предсказание неосуществимым.

Как раз в то самое время Тибр вышел из берегов. Желтоватыми водами затопило многие улицы, особенно досталось нашей улице Лунгара, улице Набережной. Как многие маленькие дети, я не понимала, что тут беда, невзгоды, разрушения; меня это забавляло: все по-другому; нет больше скучной дороги в школу, за мной приезжает лодка, и по утрам я вылезаю из окна… даже занятия перестали казаться такими невыносимыми. Наводнение длилось несколько дней, потом вода отступила, обнажив улицы более черные и грязные, чем прежде. Только когда мать повела меня навестить бедняков, потерявших все свое имущество, я поняла, сколь эгоистично отнеслась к этому событию, и больше никогда не желала нового паводка. Огромная волна патриотизма прокатилась по всей стране, повсюду происходили манифестации, и школьники сажали деревья во славу Италии. Состоялась грандиозная процессия, и, конечно, я приняла в ней участие, судьба припасла мне это опасное испытание. Наши патриоты столкнулись с группой коммунистов; ссора разразилась на площади Венеции – это как будто встретились гнев и преступление. Брань в каждом лагере превратилась в кровавые стычки, детей затаптывали в грязь, были жертвы, много раненых.

Признаю, конечно, что все происшедшее со мною воспринималось как волнующее приключение. Впервые в жизни я свободна действовать по собственному усмотрению, никто мне не говорит, что́ следует делать. В мои шесть лет меня переполняло сознание собственной значительности. Я «бросилась в революцию», окруженная озлобленными, сорвавшимися с цепи типами, сопровождала их до площади Квиринале, к королевскому дворцу. Упивалась всем этим шумом, нравилась себе своей экстравагантностью и лишь поздно ночью, уставшая и проголодавшаяся, решила: пора возвращаться домой. Мимо ехал фиакр; я остановила его голосом, который мне казался требовательным, и бросила: «Поезжайте во дворец Корсини!» Кучер посмотрел на меня несколько удивленно, но подстегнул лошадь.

У двери дома меня ждал отец; уже много часов полиция разыскивала маленькую девочку, не вернувшуюся из школы. Может быть, ее убили или ранили во время смуты… Очень спокойно и непринужденно я спустилась из экипажа со словами: «Папа, пожалуйста, расплатись с кучером!» – и проследовала в дом…

Иногда мы проводили летние каникулы неподалеку от Рима, в Тиволи, городке тысячи фонтанов, расположившемся в чудесной местности на холме, где на вершине была вилла д’Эсте[6]. Небольшие дома прятались за столетними оливами. Здесь приобрела я первых друзей – банду мальчишек, став ее предводительницей.

В чем никогда не разбиралась, так это в механике, но вот с велосипедом было все в порядке – научилась ездить; в первый раз показалось восхитительным, во второй – чуть не кончилось катастрофой. Я оказалась перед маневрировавшим поездом, и он простучал колесами в сантиметре от меня. Возможно, и велосипед для меня слишком сложная машина, я до сих пор не без труда справляюсь с телефоном… В детстве меня зачаровывала волшебная история Христа, шагающего по волнам. Во мне достаточно веры – почему бы не попробовать сделать то же самое?

Как ни странно, я с трудом нашла подходящий водный простор, только он как-то странно блестит на солнце, и прыгнула… Увы, это блестела не вода, а негашеная известь, и, несмотря на свою веру, я начала обжигаться… К счастью, один молодой художник по имени Пижон наблюдал из своего окна за странным поведением маленькой девочки и прибежал на помощь, как только увидел, что она барахтается в извести. Эльза спасена, но в третий раз в жизни разочарована! Тем не менее, несмотря на сожженные туфли и жалкие остатки маленького платьица из хлопка, не перестала верить в чудеса. Позже, услышав об удивительных прыжках с парашютом, решила сама – в те времена подобный подвиг был редкостью – произвести опыт. Раскрыв огромный зонт, выскочила на край подоконника второго этажа и устремилась в пустоту… И на этот раз мой ангел-хранитель не дремал – я попала на навозную кучу; поднялась униженная до крайности, но целая и невредимая.

Время бежало, и пришлось мне облачиться в платье с черным бархатным воротничком; я чувствовала себя в нем обезьянкой в зоопарке. И чтобы увеличить мою неловкость, во время прогулок меня заставляли надевать огромную коричневую шляпу, украшенную большим желтым бантом.

Но детство кончилось, и маленькая девочка слишком рано столкнулась с жизненными проблемами. Меня готовили к первому причастию; я испытывала большую склонность к мистике, и это событие меня глубоко затронуло. Тот факт, что я живу, никогда не удовлетворял меня в полной мере, а успех и богатство особенно не впечатляли. Несомненно, деньги – приятная реальность, когда звенят в кошельке, но в голове постоянно возникало легкое сомнение: до какой степени я реальна?

Для души необходима вера, а для тела – удовольствия, но вера остается абстракцией, в то время как телесные удовольствия быстротекущи.

Я была отправлена в самый аристократический монастырь Рима – монастырь Лукези, чтобы подготовиться к конфирмации. Сестры в прекрасных синих и белых платьях, подобно настоящим весталкам, поддерживали огонь на алтаре, иногда сменяя друг друга, проводили часы за молитвой перед дарохранительницей, а шлейфы платьев развевались, подобно нарядам мистических невест.

Атмосфера монастыря довела меня до такой степени экзальтации и унижения, что я дрожала с головы до ног. Читала и перечитывала катехизис, выучила наизусть, ничего не понимая, все грехи, которые могла бы совершить; исполнилась решимости унизить себя: в тот момент, когда попаду в кабину исповедника, обвиню себя во всех смертных грехах, чтобы быстрее подняться на небо. Не знаю, что на меня нашло, когда, бия себя в грудь, я настойчиво бормотала: «Да, отец мой, я развратничала…»

Священник, не зная, сердиться или удивляться, вышел из исповедальни и нежно спросил у маленькой растерявшейся девочки:

– Дитя мое, понимаете ли вы, о чем говорите?

– Не уверена, отец мой, но это, должно быть, очень большой грех.

И раздавленная стыдом своего бесчестья, упала в обморок.

Шок для моей юной души оказался столь глубок, что родители решили отправить меня в протестантский колледж; руководила им старая дева, по имени синьорина Арнолетто. Думаю, его выбрали, потому что считали лучшим в Риме. Наш день начинался с пения неистового патриотического гимна, навеянного живучей в Италии ненавистью к австрийцам и немцам. Помню такие слова:

• Прочь из Италии,
• Убирайтесь, иностранцы!
• Поля Италии
• Предназначены лишь нам!

Часами мы слушали лекции о Библии; взгляд мой блуждал за окном, по фонтанам площади Терне, они опрыскивали чистой водой из римских источников статуи обнаженных, исполненных неги дам. Меня интересовали истории из Библии; когда я спрашивала себя, что со мной произошло бы, сделай я то, что совершили эти люди, меня едва не обвинили в одержимости дьяволом. Понадобились годы, чтобы понять: единственный настоящий грех тот, что направлен против божественной искры во мне самой, которую принято называть душой.

В колледже кормили ужасно, мы с сестрой, находившейся на таком же режиме, не прекращали на это жаловаться. Тогда нас обвинили в излишней разборчивости. Особенно отвратительный суп подал нам в конце концов блестящую идею привлечь к этой беде внимание матери, хотя она и сопротивлялась. Мы отлили чуточку помоев, которыми нас потчевали, в бутылочку и принесли домой. Долго обхаживали кухарку и уговорили подать это матери вместо приготовленного прекрасного супа. Трюк удался полностью, мать попробовала и воскликнула в гневе: «Уберите от меня этот ужас! Кухарка, наверно, сошла с ума!» Да нет, кухарка ни при чем, виноваты мы с сестрой, немедленно признались, и все встали на нашу сторону.

Отныне нам еду готовили дома, и мы носили ее с собой в небольшой корзинке.

Для меня самой неприятной необходимостью было рано ложиться спать, когда родители устраивали большой обед. Однажды я придумала ужасную месть: для этого терпеливо собирала блох и помещала их в бокал. Однажды тихо и спокойно притаилась под обеденным столом в столовой еще до прихода гостей. Наконец, все вошли в зал: важные господа, дамы в длинных платьях… Постепенно, когда разговор за столом оживился и подали жаркое, я открыла бокал и выпустила насекомых… Гости моего отца – люди серьезные, даже несколько напыщенные. Господа с изысканными манерами изо всех сил пытались оставаться пристойными, но это так трудно… То одна, то другая рука показывалась под столом и принималась чесать своего владельца. И еще рука… еще одна… Вплоть до того момента, когда, не подозревая о моем присутствии, все гости исчезли один за другим в укромных местах, чтобы всласть почесаться. В конце концов меня обнаружили и не только отослали спать, но и заперли в комнате.

Как уже говорилось, Скиап считала, что сестра ее гораздо красивее, и это порождало застенчивость, которая так ее и не покинула. Несмотря на свою репутацию, она не избавилась от некоторой нервозности, иногда переходящей в агрессивность, что часто делает ее… ну, скажем, не совсем обходительной.

Альберто де Доминитис, дедушка Эльзы, ее мать (слева), дядя Винченцо и тетя Лили (Зиа)

Моя сестра обладала греческой красотой своей крестной, эксцентричной шотландки, которая одиноко жила на прекрасной вилле близ Флоренции, спала на полу, чем приводила меня в ужас, и называла виллу «Особняк Атеней». Сама она не подозревала о своей красоте; глубоко верующая, хотела стать монахиней. Под давлением родителей она отказалась от этих планов, вышла замуж и стала прекрасной матерью двоих сыновей. У меня есть, однако, основания подозревать, что в глубине души она словно сожалела, что изменила свое намерение и позволила себя уговорить. Тем не менее, где бы она ни находилась, каждый день в шесть утра ходила к мессе.

Со стороны отца родственники вовсе не отличались красотой; например, его кузен, знаменитый египтолог, самый противный тип, каких я знала. Впрочем, это не имеет значения: музеи Каира полны его открытий, и он среди немногих, кому разрешили вывезти из Египта саркофаг вместе с содержимым.

Таким образом, в Турине создан замечательный египетский музей. Кроме того, он гуманнейший из людей: если не трудился на раскопках, отправлялся в Сицилию или даже в Китай спасать детей, которых в те времена заставляли работать на серных рудниках. Находил для них не столь тяжелую работу или добивался, чтобы их отравили в школу. Я его очень жалела, зная, как плохо он переносит морские путешествия – до такой степени, что редко покидает свою каюту во время плавания. Он очень заботился о нескольких прядях волос, остававшихся на его облысевшем черепе, и тщательно их приглаживал.

Зато брат моей матери, блестящий кавалерийский офицер, и ее сестра имели по-настоящему дивную красоту. К ее авантюрному образу жизни относились неодобрительно. Зато она интересовала меня, всегда испытывавшую страсть ко всему прекрасному. Мы звали ее тетя Лили. Однажды, когда она прогуливалась по узкой улице Неаполя, навстречу ей попался монах. Потрясенный ее красотой, он спрятал лицо в широком рукаве сутаны и бросился бежать с возгласом: «Изыди, сатана!» Конечно, репутация тети пропала. В конце концов она вышла замуж за адвоката и уехала жить в Египет. Оттуда посылала нам всякие экзотические предметы и восхитительные ткани; в нашей строгой обстановке они заставляли меня фантазировать и, возможно, пробудили вкус к Востоку, оставшийся до сих пор. С волнением ждала я этих посылок, а в моем окружении и не подозревали о воздействии, которое они производили на сумасшедшие мечтания маленькой девочки. Брат моего отца, Джованни Скиапарелли, – вот поистине удивительная личность. Директор Обсерватории во дворце Брера в Милане, он, как и мой отец, предпочитал одиночество и, видя новое лицо, ощетинивался как дикобраз. Это не помешало ему обзавестись многочисленной семьей. Кроме того, он был ужасно забывчив. В день своей свадьбы привез молодую жену в Вену и, едва приехав, сказал ей: «Извините, мне необходимо встретиться с астрономом, который живет здесь. Я тотчас вернусь», – и убежал, думая только о телескопах и звездах.

Несчастная супруга вся в слезах ожидала его в номере отеля. Он обещал быть к завтраку, но не явился. Миновало время обеда, наступила полночь, прошла ночь, а Джованни так и нет. Наконец утром он, ничего не подозревавший, вернулся, попросил ключ и поднялся в свой номер. На полу обнаружил трогательную фигуру – свою нежную жену, не перестававшую плакать… Астроном издал крик удивления: «Ох! Я совершенно забыл, что женился!» – и бросился к ней.

Меня он очень любил, потому что, как говорил, я родилась с созвездием Большой Медведицы на щеке, конечно, имея в виду мои родинки. Он приглашал меня смотреть на звезды в свой большой телескоп; взяв на руки, объяснял, почему считает, что Марс обитаем и живут там такие же люди, как мы; он даже думает – собирают свои урожаи. Его открытие – на этой планете есть каналы – считалось событием первой величины в астрономии. Он был глубоко религиозен.

Я провела много счастливых дней в его доме в стиле ампир неподалеку от Милана, где, растянувшись перед очагом, наблюдала, как он готовит национальное ломбардское блюдо – поленту.

Мы устраивали трапезу, усевшись вокруг большого семейного обеденного стола, а потом гуляли по кипарисовой аллее, которая очень живо сохранилась в моей памяти. Простодушный, но наделенный удивительной жизненной силой в хрупком теле, он всегда был готов открывать новые вселенные на небесном своде, находить неожиданные соотношения между звездами и кометами и описывать мне Марс так, будто провел там массу времени. Благодарное отечество осыпало моего дядю почестями, что его удивляло. Например, друзья хотели, чтобы он стал сенатором. Всякий раз, когда они с ним об этом говорили, он поднимал прекрасные добрые глаза и спрашивал: «Но почему я?»

Несколько важных личностей решили наконец в один жаркий летний день пойти к нему и серьезно обсудить этот вопрос. В торжественных одеждах они проследовали по улицам Милана, подошли к дому и позвонили. Довольно долго никто не отвечал: слуги куда-то ушли, а сам знаменитый астроном, верно, мысленно бродил в полях марсианской пшеницы… Жара стояла ужасающая. В конце концов он открыл дверь – по случаю каникул не счел нужным стеснять себя одеждой, и делегация узрела на пороге великого человека совершенно голого…

Тем не менее особым декретом дядя получил звание сенатора. «Сенаторы, – заметил он, – создают законы для людей, а я знаю всего несколько небесных законов».

Один-единственный раз он отправился в Сенат и принял присягу, чтобы доказать, что он хороший патриот, и больше никогда туда не возвращался. Из-за близорукости по прошествии лет он лишился возможности смотреть в свой телескоп. Тогда, чтобы не терять времени зря, принялся изучать древнееврейский язык – на нем астрономы писали в Древнем Вавилоне! Когда дядя умер, Обсерватория выразила свое почтение к нему минутой молчания – великого молчания, которое внушало уважение. С тех пор имя его произносится с таким же пиететом, как имена Вольта, Галилея или Спинозы. И труды этого маленького ростом великого человека продолжают будоражить умы современников.

Когда отец оставил свой пост в университете, мы переехали из дворца Корсини в дом на площади Санта-Мария-Маджоре. Из окон квартиры открывался великолепный вид на эту большую базилику, но нет уже ни таинственного чердака с романтическим сундуком, ни сада… и я чувствовала себя несчастной. Тогда отец решил взять меня с собой в Тунис, где у него было много друзей. В свои тринадцать лет я, конечно, любила приключения, но ни разу не ступала на борт корабля. Мы совершали это плавание в штормовую погоду и стали единственными пассажирами, не покинувшими палубы.

С самого прибытия в Тунис нас стали приглашать к себе владельцы частных домов со странными интерьерами, окруженных великолепными садами. Увы, мне, совсем юной девушке, во время этих визитов приходилось проводить бо́льшую часть времени в гаремах, которые совсем не походили на места моих мечтаний. Меблировка ужасная, все предметы куплены в европейских магазинах, тут стояли даже огромные зеркальные шкафы. Зато я научилась там есть руками самое восхитительное мясо – ягнят.

Тогда произошел и первый необыкновенный эпизод в моей жизни. Моей руки попросил один из самых могущественных в стране арабов. Не знаю уж, когда он меня заметил, только стал разъезжать перед моими окнами в своей огромной, развевающейся белой гандуре (халате без рукавов), верхом на прекрасном скакуне. За ним ехала на черных лошадях его свита. Вытянувшись в линию посреди площади, всадники принимались выполнять то, что арабы называют «Фантазией», – это поразительное конное представление. Подняв к небу копья, они поворачивали и ехали галопом, выделывая поразительные фигуры танца. Разумеется, хорошо воспитанная девушка оставалась невидимой. Мне позволялось лишь украдкой, сквозь занавеси бросить взгляд… В тот момент я не понимала, что таким образом за мной ухаживают и вся эта демонстрация устроена в мою честь. Когда отец сообщил мне об этом, я почувствовала себя женщиной, готовой сказать «да» своему таинственному поклоннику. Увы, отец счел, что дочь еще слишком молода.

Вот так я упустила шанс начать жизнь, которая, несомненно, обещала быть мирной. В дальнейшем много раз, во время моих великих и суровых сражений, я вспоминала об этом и жалела, что не воспользовалась посулами безоблачного существования.

Итак, Скиап вернулась в Италию, приобретя более просветленный взгляд на мир, ибо увидела многое по-настоящему прекрасное, почувствовала себя женщиной; ребенком, не ведавшим еще всего, что принято называть «жизнью как она есть», – и тем не менее женщиной. В течение многих часов она упорно размышляла…

Мать заставила ее изучать музыку и давала уроки игры на фортепиано. Это просто ужасно, невыносимо – садиться на табурет и нажимать так долго на одну ноту. Вот и пришло в голову притворяться после каждого занятия, что у нее приступ истерии. Затея удалась, занятия музыкой прекратили.

Ну а что касается религии, то один поцелуй чуть не убил ее в Скиап. Это случилось, когда невинный флирт с немного более старшим мальчиком уничтожил прелесть первого поцелуя. Она нашла его приятным, испытанное ощущение понравилось. Однако строгие правила, привитые с детства, и полученные основы религиозного воспитания привели к мысли, что этот поступок ужасен. Терзали муки греховного сознания, пугали последствия. В те времена юным девушкам ничего не рассказывали, родители считали это непристойным. Церковь Санта-Мария-Маджоре, туда бросилась она, чтобы исповедаться. Священник попался начисто лишенный такта, и по ее перепуганному виду, вероятно, подумал, что и впрямь согрешила. Стал задавать нелепые, отвратительные вопросы, из которых она узнала поражающие подробности. Сверхчувствительная, она ни о чем не подозревала, все это оскорбляло ее самые потаенные, интимные чувства. Потрясенная, она убежала из церкви, рыдая, и больше не показывалась в исповедальне.

Для меня это стало трагедией, ведь исповедь – один из самых мудрых законов католической церкви. Так важно довериться другому, знать, что твои душевные тайны не будут нарушены благодаря строгим правилам молчания, а ошибки, если ты искренна, простятся, забудутся, это было огромным облегчением.