Вы не авторизовались

Записки врача общей практики бесплатное чтение

Артур Конан Дойл
Записки врача общей практики
(сборник рассказов)

* * *

Артур Конан Дойл (1859–1930) — английский писатель, подаривший миру книги о приключениях Шерлока Холмса, автор «Затерянного мира», «Белого отряда», «Сэра Найджела», «Приключений бригадира Жерара» и многих других популярных произведений, переведенных на многие языки мира.

Отстал от жизни

Моя первая встреча с доктором Джеймсом Винтером произошла при весьма драматических обстоятельствах. Случилось это в спальне старого загородного дома в два часа ночи. Пока доктор с помощью женщин заглушал фланелевой юбкой мои гневные вопли и купал меня в теплой ванне, я дважды лягнул его в белый жилет и сбил с носа очки в золотой оправе. Мне рассказывали, что оказавшийся при этом один из моих родителей тихонько заметил, что с легкими у меня, слава богу, все в порядке. Не могу припомнить, как выглядел в ту пору доктор Винтер: меня тогда занимало другое, — но он описывает мою внешность отнюдь не лестно. Голова лохматая, тельце, как у общипанного гусенка, ноги кривые — вот что ему в ту ночь запомнилось.

С этой поры периодические вторжения в мою жизнь доктора Винтера разделяют ее на эпохи. Он делал мне прививки, вскрывал нарывы, ставил во время свинки компрессы. На горизонте моего безмятежного существования маячило единственное грозовое облако — доктор. Но пришло время, когда я заболел по-настоящему: долгие месяцы провел я в своей плетеной кроватке, и вот тогда я узнал, что суровое лицо доктора может быть приветливым, что скрипучие, сработанные деревенским сапожником башмаки его способны удивительно осторожно приближаться к постели и что, когда доктор разговаривает с больным ребенком, грубый голос его смягчается до шепота.

Но вот ребенок вырос и сам стал врачом, а доктор Винтер остался как был. Только побелели волосы, да еще более опустились могучие плечи. Доктор очень высокий, но из-за своей сутулости кажется дюйма на два ниже. Широкая спина его столько раз склонялась над ложем больных, что и не может уже распрямиться. Сразу видно, что часто приходилось ему шагать в дождливые, ветреные дни по унылым деревенским дорогам, — такое темное, обветренное у него лицо. Издали оно кажется гладким, но вблизи видны бесчисленные морщинки — словно на прошлогоднем яблоке. Их почти незаметно, когда доктор спокоен, но стоит ему засмеяться, как лицо его становится похожим на треснутое стекло, и тогда ясно, что лет старику еще больше, чем можно дать на вид. А сколько ему на самом деле, я так и не смог узнать. Частенько пытался я это выяснить, добирался до Георга IV и даже до регентства, но до исходной точки так никогда и не дошел. Вероятно, ум доктора стал очень рано впитывать всевозможные впечатления, но рано и перестал воспринимать что-либо новое, поэтому волнуют доктора проблемы прямо-таки допотопные, а события наших дней его совсем не занимают. Толкуя о реформе избирательной системы, он сомневается в ее разумности и неодобрительно качает головой, а однажды, разгорячившись после рюмки вина, он гневно осуждал Роберта Пиля и отмену хлебных законов. Со смертью этого государственного деятеля история Англии для доктора Винтера закончилась, и все позднейшие события он расценивает как явления незначительные.

Но только став врачом, смог я убедиться, какой совершеннейший пережиток прошлого наш доктор. Медицину он изучал по теперь уже забытой и устаревшей системе, когда юношу отдавали в обучение к хирургу и анатомию штудировали, прибегая к раскопке могил. В своем деле он еще более консервативен, чем в политике. Пятьдесят лет жизни мало что ему дали и еще меньшего лишили. Во времена его юности широко обучали делать вакцинацию, но мне кажется, в душе он всегда предпочитал прививки.

Он бы охотно применял кровопускание, да только теперь никто этого не одобряет. Хлороформ доктор считает изобретением весьма опасным и, когда о нем упоминают, недоверчиво щелкает языком. Известно, что он нелестно отзывался даже о Лаэннеке и называл стетоскоп «новомодной французской игрушкой». Из уважения к своим пациентам доктор, правда, носит в шляпе стетоскоп, но он туг на ухо, и потому не имеет никакого значения, пользуется он инструментом или нет.

По долгу службы он регулярно читает медицинский еженедельник и имеет общее представление о научных достижениях, но продолжает считать их громоздкими и смехотворными экспериментами. Он едко иронизировал над теорией распространения болезней посредством микробов и любил шутя повторять у постели больного: «Закройте дверь, не то налетят микробы». По его мнению, теория Дарвина — самая удачная шутка нашей эпохи. «Детки в детской, а их предки в конюшне!» — кричал он и хохотал так, что на глазах выступали слезы.

Доктор настолько отстал от жизни, что иной раз, к немалому своему изумлению, он обнаруживает — поскольку в истории все повторяется, — что применяет новейшие методы лечения. Так, в дни его юности было очень модно лечить диетой, и тут он превосходит своими познаниями любого другого известного мне врача. Массаж ему тоже хорошо знаком, тогда как для нашего поколения он новинка. Доктор проходил курс наук, когда применяли еще очень несовершенные инструменты и учили больше доверять собственным пальцам. У него классическая рука хирурга с развитой мускулатурой и чувствительными пальцами — «на кончике каждого — глаз».

Вряд ли я забуду, как мы с доктором Паттерсоном оперировали сэра Джона Сирвелла. Мы не могли отыскать камень. Момент был ужасный. Карьера Паттерсона и моя висела на волоске. И тогда доктор Винтер, которого мы только из любезности пригласили присутствовать при операции, запустил в рану палец — нам с перепугу показалось, что длиной он никак не меньше девяти дюймов, — и в мгновение ока выудил камень.

— Всегда хорошо иметь в кармашке жилета такой инструмент, — посмеиваясь, сказал он тогда, — но, по-моему, вы, молодые, это презираете.

Мы избрали его президентом местного отделения Ассоциации английских медиков, но после первого же заседания он сложил с себя полномочия.

— Иметь дело с молодежью — не для меня, — заявил он. — Никак не пойму, о чем они толкуют.

А между тем пациенты его благополучно выздоравливают. Прикосновение его целительно — это его магическое свойство невозможно ни объяснить, ни постигнуть, но тем не менее это очевидный факт. Одно лишь присутствие доктора наполняет больных надеждой и бодростью. Болезнь действует на него, как пыль на рачительную хозяйку: он сердится и жаждет взяться за дело.

— Ну, ну, так не пойдет! — восклицает он, впервые посещая больного. Он отгоняет смерть от постели, как случайно влетевшую в комнату курицу. Когда же незваный гость не желает удаляться, когда кровь течет все медленнее и глаза мутнеют, тогда присутствие доктора Винтера полезнее любых лекарств. Умирающие не выпускают руку доктора; его крупная энергичная фигура и жизнелюбие вселяют в них мужество перед роковой переменой. Многие страдальцы унесли в неведомое как последнее земное впечатление доброе обветренное лицо доктора.

Когда мы с Паттерсоном — оба молодые, полные энергии современные врачи — обосновались в этом районе, старый доктор встретил нас очень сердечно, он был счастлив избавиться от некоторых пациентов. Однако сами пациенты, следуя собственным пристрастиям — отвратительная манера! — игнорировали нас со всеми нашими новейшими инструментами и алкалоидами. И доктор продолжал лечить всю округу александрийским листом и каломелью. Мы оба любили старика, но между собой, однако, не могли удержаться, чтобы не посетовать на прискорбное отсутствие у пациентов здравого смысла.

— Бедняки-то уж понятно, — говорил Паттерсон. — Но люди образованные вправе ожидать от лечащего врача умения отличить шум в сердце при митральном пороке от хрипов в бронхах. Главное — способность врача разобраться в болезни, а не то, симпатичен он тебе или нет.

Я полностью разделял мнение Паттерсона. Но вскоре разразилась эпидемия гриппа, и от усталости мы валились с ног.

Утром, во время обхода больных, я встретил Паттерсона, он показался мне очень бледным и изможденным. То же самое он сказал обо мне. Я и в самом деле чувствовал себя скверно и после полудня весь день пролежал на диване — голова раскалывалась от боли, и страшно ломило суставы.

К вечеру сомнений не оставалось — грипп свалил и меня. Надо было немедленно обратиться к врачу. Разумеется, прежде всего я подумал о Паттерсоне, но почему-то мне стало вдруг неприятно.

Я вспомнил, как он хладнокровно, придирчиво обследует больных, без конца задает вопросы, бесконечно берет анализы и барабанит пальцами. А мне требовалось что-то успокаивающее, более участливое.

— Миссис Хадсон, — сказал я своей домохозяйке, — сходите, пожалуйста, к старику Винтеру и скажите, что я был бы крайне ему признателен, если б он навестил меня.

Вскоре она вернулась с ответом:

— Доктор Винтер, сэр, заглянет через часок, его только что вызвали к доктору Паттерсону.

Его первая операция

В первый день зимней сессии по улице Эдинбурга шли два студента — третьекурсник и первокурсник. Часы на Тронской церкви показывали полдень.

— Послушай, — обратился к спутнику третьекурсник. — Ты, наверное, еще ни разу не присутствовал на операции?

— Ни разу.

— Тогда давай зайдем сюда. Это знаменитый бар Розерфорда. Бармен, будьте любезны: стакан хереса для этого джентльмена. Как у тебя с нервами?

— Боюсь, не очень.

— Хм! Будьте добры, еще один стакан хереса для этого джентльмена. Видите ли, мы идем на операцию.

Первокурсник развернул плечи и совершил благородную попытку выглядеть невозмутимым.

— Надеюсь, ничего страшного, а?

— Как тебе сказать… вообще-то, может оказаться довольно жутко.

— Неужели… неужели ампутация?

— Нет. Дело еще серьезнее.

— Думаю… понимаешь, вспомнил, что меня ждут дома.

— Отлынивать бессмысленно. Если не пойдешь сегодня, все равно придется идти завтра, так что лучше пересилить себя. Ну как, готов?

— О, да! Все в порядке.

Попытка невозмутимо улыбнуться успехом не увенчалась.

— Тогда еще один стакан хереса. Ну вот, а теперь пора идти, не то опоздаем. Хочу занять места в первом ряду.

— Уверен, в этом нет необходимости.

— Напротив, так будет намного лучше! Соберется толпа студентов, будет много новичков. Их легко заметить: стоят бледные и перепуганные, будто это их будут оперировать.

— Ну я вряд ли побледнею.

— Не зарекайся. Ничего, поначалу я и сам таким был. Но страх быстро проходит. Тот самый парень, который на первой операции сидит с мертвенно-бледным лицом, уже через неделю преспокойно жует бутерброд в прозекторской. Когда придем в аудиторию, подробно изложу историю болезни.

К клинике двигалась плотная толпа студентов, каждый нес небольшую стопку тетрадей и блокнотов. В рядах стремящихся к знаниям молодых людей встречались и только что окончившие школу бледные, испуганные юноши, и закоренелые очерствевшие ветераны, чьи бывшие однокурсники давно стали докторами. Шумный, стремительный поток вырывался из ворот университета и тек в сторону больничного корпуса. Хотя фигуры джентльменов, равно как и походка, свидетельствовали о возрастной свежести, далеко не все лица выглядели цветущими. Некоторые физиономии сообщали, что их владельцы слишком мало едят, а некоторые заявляли об избыточном потреблении крепких напитков. Высокие и низкорослые, одетые в твидовые костюмы и простые черные куртки, плотные и худые, спортивного вида и очкарики — постукивая о булыжную мостовую каблуками и тростями, студенты целеустремленно и дружно направлялись к воротам клиники. Время от времени толпа расступалась, пропуская экипажи служивших при университете хирургов.

— На операции Арчера всегда собирается много народу, — возбужденным шепотом сообщил старший из приятелей. — Потрясающе работает! Однажды я видел, как он оперирует аорту, так от восторга чуть с ума не сошел! Нам сюда. Осторожнее, на стенах побелка, не испачкайся.

Пройдя под аркой, они направились по длинному, вымощенному старинными потертыми плитами коридору, по обе стороны которого располагались пронумерованные, но давно не крашенные двери. Некоторые оставались открытыми, и в одну из них первокурсник осмелился осторожно заглянуть. Вид палаты сразу успокоил: взору предстало симпатичное, бодрящее зрелище: ярко горящий камин, ряды аккуратно застеленных белых кроватей, множество ярких плакатов на стенах. Коридор привел в небольшой зал, где на скамьях вдоль стен сидели бедно одетые люди. От одного посетителя к другому переходил молодой человек с ножницами, торчащими в петлице, как бутоньерка, что-то тихо спрашивал и записывал ответы в блокнот.

— Есть что-нибудь интересное? — осведомился третьекурсник.

— Вы бы вчера зашли, — обернувшись, ответил дежурный фельдшер. — Ну и денек выдался! Аневризма подколенной артерии, перелом лучевой кости, spina bifida^[1], амёбный абсцесс и пахидермия. Каков набор?

— Жалею, что пропустил. Но ведь все эти пациенты придут снова, полагаю? А что случилось с тем пожилым джентльменом?

В дальнем углу, медленно, со стонами раскачиваясь, скорчился немолодой рабочий. Сидевшая рядом женщина старалась его утешить и нежно поглаживала по плечу рукой, покрытой странными мелкими волдырями.

— Огромный, великолепный карбункул, — пояснил фельдшер с видом знатока, описывающего свои орхидеи слушателю, способному в полной мере оценить достоинства экзотических растений. — На спине, а в коридоре сквозняк, так что осмотреть пока не сможем. Верно, папаша? — обратился он к больному и, указывая на обезображенные руки спутницы, продолжил: — Пузырчатка. Кстати, не хотите ли задержаться у нас и между делом удалить пястную кость?

— Нет, благодарю. Нам пора: идем на операцию Арчера. — С этими словами третьекурсник уверенно влился в спешившую в демонстрационный зал толпу, а первокурсник покорно последовал за ним.

Поднимавшийся от пола до потолка полукруглый амфитеатр оказался переполненным. Войдя, новичок смутно, словно в тумане, увидел длинные изогнутые ряды лиц, услышал приглушенное гуденье сотни голосов. Откуда-то сверху донесся непринужденный смех. Старший товарищ нашел свободное место во втором ряду, и оба не без труда втиснулись в пространство, предназначенное для одного.

— Отлично! — прошептал третьекурсник. — Прекрасно все увидишь и услышишь.

И правда, от операционного стола приятелей отделял только один ряд голов. Стол представлял собой неокрашенную поверхность — ровную, крепкую и безупречно чистую. Половину ее покрывала коричневая клеенка, а рядом, на полу, стоял полный опилок большой оловянный поддон. Чуть дальше, перед окном, располагался стол поменьше, где в строгом порядке лежали блестящие хирургические инструменты: щипцы, расширители, пилы, троакары и разнообразных размеров крючки. Отдельно, сбоку, располагался ряд длинных, тонких, чрезвычайно острых скальпелей. Возле всего этого богатства в свободных позах сидели два молодых человека: один заправлял в иглы нитки, а второй что-то делал с похожей на кофеварку, с шипением выпускавшей пар медной посудиной.

— Тот крупный лысый мужчина в первом ряду — это Питерсон, — почтительным шепотом пояснил третьекурсник. — Специалист по пересадке кожи. А рядом — Энтони Браун, который прошлой зимой успешно удалил гортань. Дальше сидят патологоанатом Мерфи и окулист Стоддарт. Скоро со всеми познакомишься.

— А что за люди вон там, возле хирургического стола?

— Да никто — просто ассистенты. Один отвечает за инструменты, а другой занимается «пыхтящим Билли». Так мы прозвали антисептический распылитель Листера. Надо сказать, что Арчер — ярый поборник карболовой кислоты и непримиримо враждует с Хейесом, главой школы безупречной чистоты и холодной воды. Эти светила смертельно друг друга ненавидят.

Две медсестры вывели женщину в нижней юбке и корсаже, и по рядам пронесся оживленный, заинтересованный шепот. Голову и шею пациентки прикрывала красная шаль. Лицо свидетельствовало о расцвете лет, однако в то же время красноречиво говорило о страдании и отличалось специфическим восковым оттенком. Женщина шла, понурившись, а одна из медсестер, обняв ее за талию, шептала на ухо слова утешения. Проходя мимо инструментального стола, пациентка бросила на него беглый взгляд, однако медсестры тут же увели ее прочь.

— Чем она больна? — с трепетом осведомился первокурсник.

— Раком околоушной железы. Особенно тяжелый случай: опухоль уже проникла за сонную артерию. Никто, кроме Арчера, не взялся бы оперировать. А вот и наш профессор собственной персоной!

В этот момент, потирая руки, в зал стремительно вошел невысокий, подвижный, похожий на морского офицера человек с чисто выбритым лицом. Сходство придавали большие светлые глаза, прямой твердый рот и четко очерченный подбородок. Следом за ним в аудитории появился высокого роста штатный хирург больницы в блестящем пенсне. Вокруг стола тут же разместилась стайка ассистентов.

— Джентльмены! — громким голосом, под стать решительным живым манерам, обратился к присутствующим профессор Арчер. — Здесь мы имеем интересный случай опухоли околоушной железы, исходно хрящевого генеза, впоследствии малигнизировавшей и требующей удаления. Положите больную на стол, сестра! Благодарю. Хлороформ, ассистент! Спасибо! Сестра, можете снять покрывало.

Пациентка легла на клеенчатую подушку, и внимательным взглядам наблюдателей открылась смертоносная опухоль. Само по себе новообразование выглядело даже симпатичным: цвета слоновой кости, оплетенное просвечивающими сквозь кожу голубыми венами, оно мягко изгибалось и спускалось от челюсти к груди. Однако изможденное желтое лицо и жилистое горло больной пугающе контрастировали с пухлой мягкостью и гладкостью чудовищного нароста. Хирург положил руки с обеих сторон опухоли и медленно пошевелил ее из стороны в сторону.

— Прочно держится на одном месте, джентльмены! — громко заявил он. — Вовлечена сонная артерия, яремная вена, и проходит за ответвлением нижней челюсти, куда нам придется проникнуть. Пока трудно предположить, насколько глубокое рассечение потребуется в данном случае. Попрошу поднос с карболкой. Спасибо! А теперь, пожалуйста, повязки, пропитанные карболовой кислотой. Мистер Джонсон, обеспечьте подачу хлороформа. И приготовьте маленькую пилу на тот случай, если придется удалить челюсть.

Из-под закрывавшего лицо пациентки полотенца донеслись слабые стоны. Она попыталась поднять руки и согнуть ноги в коленях, однако два крепких ассистента не позволили это сделать. И без того тяжелый воздух операционного зала наполнился едкими запахами карболовой кислоты и хлороформа. Из-под полотенца послышался приглушенный возглас, а потом высокий, дрожащий, монотонный голос пропел:

«Мой миленький сказал:

Если пойдешь со мной,

То станешь моей женой,

Станешь хозяйкой тележки…»

Песенка стихла, а потом и вовсе замерла. По-прежнему потирая руки, знаменитый хирург подошел к амфитеатру и обратился к сидевшему в первом ряду, непосредственно перед первокурсником, пожилому джентльмену:

— Правительство на грани провала.

— Чтобы удержаться на плаву, им вполне хватило бы большинства в десять голосов, — ответил тот.

— Не наберут и десятка. Чем оказаться перед фактом, лучше бы сами подали в отставку.

— На их месте я бы боролся до конца.

— Что толку? Даже если законопроект пройдет в парламенте, все равно не сможет получить поддержку в комитете. Я разговаривал с…

— Пациентка готова, сэр, — объявил ассистент.

— Разговаривал с Макдоналдом. Ладно, потом расскажу.

Хирург вернулся к столу, где неровно и тяжело дышала больная.

— Предлагаю, — снова заговорил он, едва ли не с нежностью поглаживая опухоль, — произвести свободный разрез наверху, возле задней стенки, а еще один сделать в нижнем конце, под прямым углом. Будьте добры средний скальпель, мистер Джонсон.

С расширенными от ужаса глазами первокурсник смотрел, как профессор Арчер взял длинный, узкий, блестящий нож, окунул его в оловянный таз с карболовой кислотой и покрутил в пальцах точно так же, как крутит кисть художник, прежде чем приняться за картину. Затем левой рукой решительно сжал кожу над опухолью. От этого страшного зрелища до предела натянутые нервы первокурсника окончательно сдали. Голова закружилась; почувствовав приближение обморока, он постарался отвести взгляд. Чтобы ничего не слышать и не видеть ужасных подробностей операции, он заткнул большими пальцами уши и уставился на деревянную спинку скамьи первого ряда. Единственного звука, единственного взгляда хватило бы, чтобы лишиться последней капли самообладания. Несчастный первокурсник старался думать о крикете, о зеленом поле, о плеске воды, об оставшихся дома сестрах — о чем угодно, кроме происходившего перед глазами кошмара.

Но звуки проникали в сознание даже сквозь плотно заткнутые уши, возвращая к происходящему. Бедняга услышал или решил, что услышал, долгое шипенье карболовой помпы. Затем осознал движение ассистентов. Донеслись ли до него стоны и еще один звук — жуткий, красноречивый звук текущей жидкости? Разум во всех подробностях воссоздавал каждый шаг операции, а воображение рисовало картину еще более страшную, чем представляла собой реальность. И вот нервы напряглись до опасного предела. С каждой минутой головокружение усиливалось, а ощущение дурноты становилось все более явным и угрожающим. А потом голова со стоном склонилась и упала: лоб громко стукнул по узкой деревянной поверхности. Наступил глубокий обморок.

Придя в себя, молодой человек увидел, что лежит в пустом операционном зале с широко распахнутым воротником и расстегнутыми верхними пуговицами рубашки, третьекурсник протирает его лицо смоченной в холодной воде губкой, а со стороны насмешливо поглядывает пара ассистентов.

— Все в порядке, — громко проговорил новичок, садясь и протирая глаза. — Сожалею, что так опозорился.

— Да уж, — отозвался старший товарищ. — Но скажи на милость: что тебя так напугало?

— Не смог удержаться при виде операции.

— Какой операции?

— Той самой, по удалению раковой опухоли на шее.

Повисла короткая пауза, а потом все оставшиеся в аудитории дружно рассмеялись.

— Вот дурачок! — воскликнул третьекурсник. — Никакой операции не было! Выяснилось, что пациентка плохо переносит хлороформ, и хирургическое вмешательство отменили. Вместо этого профессор Арчер принялся читать очередную блестящую лекцию, а ты отключился в тот самый момент, когда он рассказывал свою любимую историю из практики.

Последний герой битвы при Ватерлоо

Промозглым октябрьским утром над мокрыми крышами Вулиджа висели тяжелые серые клочья тумана. Длинные улицы с рядами унылых кирпичных зданий по обе стороны выглядели грязными, мрачными и угрюмыми. Со стороны высоких темных корпусов арсенала доносился треск множества колес, а ему вторил глухой стук падения массивных предметов — долетали звуки тяжелого труда. А дальше, за арсеналом, в перспективе сужавшейся улицы и уходившей вдаль стены длинной скучной вереницей тянулись грязные, задымленные дома рабочих.

Улица выглядела пустынной: на рассвете огромное, извергающее клубы дыма чудовище поглощало толпы людей, чтобы поздним вечером выплюнуть их, запачканных и изможденных. Небольшие группы детей неспешно шли в школу или медлили возле витрин, чтобы полюбоваться на выложенные напоказ на неустойчивых трехногих столиках большие книги с золотыми обрезами. Эти дорогие издания Библии служили главным украшением магазинов. Здесь и там на выкрашенных в белый цвет порогах домов, опираясь на метлы, стояли толстые женщины в грязных передниках и с красными руками. Занимаясь утренней уборкой, они громко приветствовали друг друга через улицу. Одна, самая толстая, грязная и красная, собрала вокруг себя небольшую толпу соседок и энергично о чем-то рассказывала, а слушательницы то и дело отвечали визгливым смехом.

— Я достаточно прожила на свете, чтобы ясно понимать, что происходит, — крикнула разговорчивая особа в ответ на замечание одной из приятельниц. — Если он не в своем уме, то вряд ли соображает, что происходит на белом свете. Кстати, сколько же ему лет? Никак не могу добиться ответа.

— Ну, сосчитать не так уж и трудно, — возразила бледная женщина с острыми чертами лица и голубыми глазами. — Он воевал при Ватерлоо, что доказывает пенсия и подтверждает медаль.

— Но это же было ужасно давно, — вступила в разговор другая слушательница. — Я тогда еще не родилась.

— Битва при Ватерлоо произошла в пятнадцатом году нашего века, — с высокомерной улыбкой образованной особы заметила стоявшая возле стены молодая соседка. — В субботу я заговорила со своим Биллом о старике Брустере, и он точно назвал год.

— Полагаю, ваш муж не ошибся, — отозвалась одна из сплетниц. — Сколько же лет прошло с тех пор, миссис Симпсон?

— Сейчас у нас тысяча восемьсот восемьдесят первый. — Главная героиня принялась загибать грубые красные пальцы. — А тогда был пятнадцатый. Значит… десять, десять, десять, еще десять и еще десять. Ну, всего-то шестьдесят пять лет, так что он не так уж и стар.

— Но ведь он ушел на войну не младенцем, дурочка! — засмеялась молодая женщина. — Даже если ему тогда только что исполнилось двадцать, то сейчас самое малое — восемьдесят шесть.

— Да, как раз на такие годы старик и выглядит, — раздалось сразу несколько голосов.

— Да сколько бы ему ни было, с меня достаточно, — мрачно подытожила толстуха. — Если молодая племянница, или — кто там она ему — внучатая племянница, не приедет сегодня же, немедленно уйду. Пусть тогда ищет себе другую работницу. Не зря говорят, что своя рубашка ближе к телу.

— А что, он буянит, миссис Симпсон? — спросила самая молодая из соседок.

— А вот, послушайте сами, — ответила та, подняв руку и обернувшись к открытой двери. Со второго этажа доносились характерные звуки: шарканье ног и громкий стук палки. — Совсем выжил из ума: бродит туда-сюда и говорит, что несет службу. Причем продолжается это полночи. А сегодня в шесть утра принялся стучать палкой в мою дверь и кричать: «Караульный, подъем!» и что-то еще, чего я вообще не разобрала. А когда не ходит и не кричит, то кашляет, хрипит и отхаркивается так часто и громко, что спать невозможно. Ну вот, опять! Извольте слышать!

— Миссис Симпсон, миссис Симпсон! — донесся сверху ворчливый надтреснутый голос.

— Зовет! — воскликнула она, довольно кивнув. — Наверняка сейчас затеет скандал. Да, мистер Брустер, сэр.

— Пришло время утреннего пайка, миссис Симпсон.

— Завтрак готов, мистер Брустер, сэр.

— Прямо как ребенок мамку зовет, — заметила молодая слушательница.

— Иногда хочется задать ему хорошую трепку! — зло отозвалась миссис Симпсон. — Кто станет терпеть издевательства за пару пенсов?

Компания уже собралась было отправиться в ближайший паб, но в эту минуту с противоположной стороны улицы подошла девушка и робко дотронулась до руки экономки.

— Если не ошибаюсь, это дом номер пятьдесят шесть по Арсенал-Вью, — проговорила она тихо. — Не подскажите ли: здесь живет мистер Брустер?

Миссис Симпсон смерила незнакомку критическим взглядом. Перед ней стояла девушка лет двадцати с миловидным круглым личиком, вздернутым носиком и большими серьезными серыми глазами. Пестрое платье, соломенная шляпа с яркими маками и узелок в руке сомнений не оставили: она приехала из деревни.

— Полагаю, вы и есть Нора Брустер, — неласково заявила экономка после тщательного осмотра.

— Да. Приехала ухаживать за двоюродным дедушкой Грегори.

— Вот и хорошо, — кивнув, одобрила миссис Симпсон. — Давно пора кому-нибудь из родных вспомнить о старике, тем более что с меня достаточно. И вот наконец явились вы, мисс. Входите, располагайтесь и чувствуйте себя как дома. Чай в чайнице, бекон на буфете. Если немедленно не подадите старику завтрак, уж он-то вам задаст! Вечером пришлю кого-нибудь за вещами.

С этими словами теперь уже бывшая экономка вместе с подружками удалилась в сторону пивной.

Предоставленная самой себе, сельская девушка прошла в гостиную и первым делом сняла шляпу и жакет. В комнате с низким потолком весело горел камин и, закипая, жизнерадостно пел медный чайник. Половину большого стола покрывала грязная скатерть, на которой стоял пустой заварочный чайник, а рядом на тарелке лежала буханка хлеба и ждали своей участи несколько сухих галет.

Нора Брустер быстро осмотрелась и немедленно приступила к исполнению новых обязанностей. Не прошло и пяти минут, как чай заварился, на сковородке аппетитно заскворчали два ломтика бекона, на столе воцарился порядок, салфетки на спинках темно-коричневых кресел легли ровно, а вся комната приобрела аккуратный и даже уютный вид. Закончив уборку, Нора принялась с интересом рассматривать гравюры на стенах. Ее внимание привлекла коричневая медаль на пурпурной ленточке, заключенная в маленький квадратный футляр с прозрачной крышкой. Чуть ниже, в стеклянной рамке, хранилась вырезка из очень старой газеты. Держась за край камина, Нора приподнялась на цыпочки, вытянула шею и, поглядывая на жарившийся внизу бекон, принялась читать. Пожелтевшая от времени заметка гласила:

«Во вторник в казарме Третьего гвардейского полка прошла знаменательная церемония. В присутствии принца-регента, лорда Хилла, лорда Сэлтона, а также всего благородного и достойного собрания капрал Грегори Брустер из флангового отряда капитана Холдейна был удостоен почетной медали за заслуги в недавней великой битве в Нидерландах. В достопамятный день восемнадцатого июня четыре отряда Третьего гвардейского полка и Колдстримской гвардии под командованием полковников Мейтленда и Бинга удерживали отбитый у французов стратегически важнейший объект — замок Угумон на правом фланге британской позиции. В критический момент битвы в войсках закончился порох. Видя, что генералы Фуа и Жером Бонапарт вновь готовят наступление пехоты, полковник Бинг командировал капрала Брустера в тыл с заданием доставить резервные боеприпасы. Капрал Брустер встретил две повозки дивизии Нассау и, угрожая мушкетом, вынудил возниц доставить порох в Угумон. Однако в его отсутствие в результате обстрела батареей французских гаубиц загорелась живая изгородь вокруг замка, отчего проезд груженных порохом повозок превратился в чрезвычайно опасное действие. Первая повозка взорвалась вместе с кучером. Напуганный участью товарища, второй кучер повернул лошадей обратно, однако капрал Брустер прыгнул на козлы, столкнул труса и, вихрем промчавшись сквозь огонь, успешно доставил опасный груз в расположение своей армии. Благодаря этому геройскому поступку британское войско успешно завершило операцию, поскольку без пороха удержать замок Угумон не удалось бы. А герцог Веллингтон не раз подчеркивал, что, если бы пали Угумон и Ла-Э-Сент, он не смог бы победить. Пожелаем же капралу Брустеру долгих лет жизни, чтобы он смог с честью носить доблестно заслуженную медаль и с гордостью вспоминать тот знаменательный день, когда в присутствии боевых товарищей получил из рук первого джентльмена королевства важное свидетельство своего бесстрашия».

Знакомство со старинной вырезкой укрепило то благоговейное уважение, которое девушка всегда питала к родственнику-воину. Еще в детстве мистер Брустер стал для Норы почти легендарным героем: она прекрасно помнила рассказы отца о его мужестве и силе, о том, как дядюшка мог ударом кулака повергнуть наземь быка или унести сразу две толстых овцы — по одной в каждой руке. Хотя Нора никогда не видела родственника, всякий раз, когда вспоминала о нем, в памяти всплывал грубо написанный портрет крепкого человека в высокой медвежьей шапке, с чисто выбритым широким лицом.

Она все еще рассматривала медаль, пытаясь догадаться, что может означать латинская надпись «Dulce et decorum est»^[2], когда с лестницы внезапно донеслось шарканье, сопровождаемое стуком палки, а спустя мгновенье в дверях появился тот самый человек, который так часто занимал ее мысли.

Но неужели это действительно был он — тот самый могучий герой? Куда пропали характерные черты часто представавшего в воображении прекрасного мужественного образа: горящие глаза, воинственный вид, решительное лицо? В рамке дверного проема стоял высокого роста сухопарый старик — сморщенный и костлявый, с узловатыми руками и предательски нетвердыми ногами. Взгляд девушки остановился на облаке редких седых волос, испещренном багровыми венами крупном носе, бровях — неопрятных серых щетках и паре неуверенных, водянистых голубых глаз. Капрал Брустер тяжело опирался на палку; сутулые плечи равномерно вздымались и опускались в такт хриплому, натужному дыханью.

— Хочу получить утренний паек, — проворчал старик и проковылял к своему креслу. — Без него меня съедает холод. Вот, посмотрите на пальцы! — С этими словами он вытянул изуродованные временем морщинистые, заскорузлые руки с огромными опухшими суставами.

— Завтрак готов, — ответила Нора, с любопытством разглядывая родственника. — Знаете, дядюшка, кто я такая? Я — Нора Брустер из Уитхэма.

— Ром хорошо согревает, — пробормотал старик, раскачиваясь. — Шнапс тоже согревает, а еще суп. Но мне чаю. Повтори: как тебя зовут?

— Нора Брустер.

— Постарайся говорить громче, девочка. Сейчас голоса звучат уже не так отчетливо, как прежде.

— Дядюшка, я — Нора Брустер. Ваша внучатая племянница. Приехала из Эссекса, чтобы жить вместе с вами.

— Значит, дочка брата Джорджа! — Старик хрипло засмеялся, и выступающие на шее вены заметно напряглись.

— Я внучка вашего брата Джорджа, дочка его сына, — пояснила девушка, переворачивая на сковородке бекон.

— Да, малыш Джордж всегда был молодцом! — продолжил старик. — Честное слово, никто не мог его одурачить. Помню, когда я получил премию за поступление на военную службу, первым делом подарил ему щенка бульдога. Должно быть, он тебе об этом рассказывал?

— Дедушка Джордж умер уже двадцать лет назад, — ответила Нора, наливая чай.

— Отличный был щенок. Породистый. Но без завтрака мне очень холодно. Ром хорош и шнапс тоже, но чай люблю не меньше. — Тяжело дыша, мистер Брустер принялся за еду. — Надеюсь, дорога прошла сносно? Наверное, дилижанс отправился еще вчера вечером?

— Что-что?

— Почтовая карета, в которой ты приехала.

— Нет, я приехала утренним поездом.

— Подумать только! Значит, не боишься нынешних ужасных новшеств! Даже представить страшно, что девочка одна ехала по железной дороге. Куда только катится мир!

На несколько минут воцарилась тишина. Помешивая свой чай, Нора искоса смотрела на синие губы и чавкающие челюсти родственника.

— Наверное, вы многое повидали на своем веку, дядюшка, — наконец заговорила она. — А жизнь, должно быть, кажется вам очень долгой.

— Нет, вовсе не такой уж и долгой. В Сретение мне исполнится девяносто, но кажется, что на военную службу поступил совсем недавно. А битва при Ватерлоо и вообще помнится, как будто состоялась только вчера. Ну вот, утренний паек придал сил! — Теперь старик действительно выглядел не таким слабым, истощенным и бледным, как до завтрака. Лицо слегка порозовело, а спина заметно выпрямилась. — Ты уже прочитала? — Он кивнул в сторону висевшей на стене газетной статьи.

— Да, дядюшка. Бесспорно, это большой подвиг.

— Да, великий день выдался! Великий день! Там был сам принц-регент, да и другие важные люди собрались! Он сказал, что полк мной гордится. А я ответил, что горжусь своим полком. «Какой замечательный ответ», — обратился принц-регент к лорду Хиллу, и оба от души рассмеялись. Но зачем ты смотришь в окно?

— О, дядюшка, по улице марширует военный отряд, а впереди идет оркестр.

— Отряд, говоришь? Где мои очки? Да, слышу музыку, да как отчетливо! Какой номер стоит на погонах, девочка? — Глаза старика ожили, а костлявые желтые пальцы, словно когти, вцепились Норе в плечо.

— Номера не видно, дядя. Но на погонах что-то написано. Кажется, «Оксфордшир».

— Ах, да! — проворчал старик. — Слышал, что номера отменили, а взамен дали новомодные названия. Хорошо идут, ей-богу! Почти все молодые, но маршировать не разучились. Четко чеканят шаг, ничего не скажешь. Да, добросовестно чеканят, не ленятся.

Старик провожал отряд взглядом до тех пор, пока последняя шеренга не скрылась за поворотом, а музыка не стихла вдалеке. Не успел он вернуться в кресло, как дверь открылась и в комнату вошел джентльмен.

— Доброе утро, мистер Брустер! — бодро приветствовал он. — Как здоровье? Получше сегодня?

— Здравствуйте, доктор. Да, сегодня намного лучше. Но в груди все равно что-то постоянно булькает. Все время хочется откашляться. Мокрота мешает. Может быть, дадите что-нибудь против мокроты?

Доктор — молодой человек с серьезным лицом — бережно сжал пальцами изборожденное морщинами запястье с выступающими синими венами.

— Будьте осторожны, — предупредил он строго. — И не нарушайте режим.

Тоненькая ниточка пульса в руке не столько билась, сколько едва заметно вздрагивала.

Старик усмехнулся.

— Ко мне приехала внучка брата Джорджа. Будет присматривать, чтобы не покидал казарму, не хулиганил и не делал ничего запретного. Ах, черт возьми! Чувствовал же, что чего-то не хватает!

— Где?

— Да у тех военных. Вы же видели, как они шли, доктор, правда? Так вот, все были без ранцев. Да, ни один не надел ранец! — Открытие развеселило старика, и он хрипло засмеялся. — Видит Бог, герцог Веллингтон ни за что не стерпел бы нарушения устава! Сказал бы им пару ласковых!

Доктор улыбнулся.

— Ну, да вы сегодня молодцом. Загляну примерно через недельку, проверю, как идут дела.

Нора проводила его до двери, и молодой человек знаком попросил выйти вместе с ним.

— Мистер Брустер очень плох, — прошептал он. — Если заметите ухудшение, немедленно пошлите за мной.

— Какое у него заболевание, доктор?

— Девяносто лет, вот какое. Артерии забиты, сосуды сердца сужены, слабость сердечной мышцы. Старик с трудом дышит. Окончательно ослаб.

Стоя на крыльце, Нора провожала взглядом быстро удалявшегося доктора и раздумывала о свалившейся на плечи новой ответственности. А когда повернулась, увидела стоявшего рядом высокого смуглого артиллериста с тремя золотыми нашивками сержанта на рукаве и карабином в руке.

— Доброе утро, мисс, — приветствовал военный, подняв крепкую ладонь к лихой фуражке с желтым околышем. — Здесь живет пожилой джентльмен по фамилии Брустер, участник сражения при Ватерлоо?

— Это мой двоюродный дедушка, — потупившись под пристальным, оценивающим взглядом незнакомца, ответила Нора. — Отдыхает в гостиной.

— Не позволите ли побеседовать с ним, мисс? Если сейчас неудобно, могу зайти позже.

— Уверена, что он будет очень рад встрече. Пожалуйста, пройдите со мной. Дядюшка, пришел джентльмен и хочет с вами побеседовать.

— Горжусь возможностью вас увидеть, сэр! Горжусь и радуюсь, сэр! — очень громко обратился сержант, сделав три шага вперед, поставив карабин и красиво вскинув руку в приветственном салюте. Нора замерла возле двери с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, пытаясь понять, выглядел ли дядя в молодости так же великолепно, как этот удивительный посетитель, и состарится ли когда-нибудь бравый военный.

Мистер Брустер прищурился и медленно покачал головой.

— Присаживайтесь, сержант, — пригласил он, показав палкой на стул. — Такой молодой, а уже носите три нашивки. Видит Бог, сейчас проще получить три, чем в мое время одну. Тогда канониры почти все были старыми солдатами, и седина в волосах появлялась раньше, чем три золотые нашивки на рукаве.

— Служу уже восемь лет, сэр, — четко отрапортовал сержант. — Меня зовут Макдоналд. Сержант Макдоналд из четвертой батареи Южного артиллерийского дивизиона. Явился по поручению сослуживцев, товарищей по казарме, чтобы сказать, что гордимся тем, что находимся в одном городе с вами, сэр.

Старый Брустер довольно рассмеялся и потер костлявые руки.

— То же самое сказал принц-регент, — прохрипел он. — Да, так и сказал: «Полк вами гордится». А я ответил: «Горжусь своим полком». «Чертовски хороший ответ», — сказал принц лорду Хиллу, и оба расхохотались.

— Служащие нижних чинов тоже сочтут за честь вас увидеть, — доложил сержант Макдоналд. — Так что, если пожелаете нас навестить, в любой момент вас ждет трубка с табаком и кружка грога.

Старик смеялся до тех пор, пока не зашелся в кашле.

— Значит, будут рады меня увидеть? Ишь, хитрые канальи! Что же, когда потеплеет, может быть, и загляну к вам. Паек уже их не устраивает да? Питаются, как офицеры, в столовой? Подумать только! Куда катится этот мир!

— Вы служили в линейном полку, сэр? — почтительно осведомился сержант.

— В линейном? — презрительно повторил старик. — Еще чего! В жизни не надевал кивера! Был гвардейцем и до сих пор им остаюсь. Да, служил в Третьем гвардейском полку — том самом, что сейчас называют Шотландской гвардией. Боже мой, наши все до единого умерли. Да, начиная со старого полковника Бинга и заканчивая мальчишками-барабанщиками. Теперь я один на свете. Да-да, отстал от своих! Честное слово, сержант, я не кто иной, как отставший от своего полка солдат! Дезертир! Все еще здесь, когда давно должен быть там! Но, видит Бог, вины моей в этом нет: как только поступит приказ, тотчас готов встать в строй.

— Да, сэр, рано или поздно все исполним приказ свыше, — ответил сержант и протянул кисет из тюленьей кожи: — Не желаете ли отведать моего табачку?

Брустер достал из кармана почерневшую глиняную трубку и принялся набивать, однако через пару секунд трубка выпала из неверных пальцев и разлетелась на мелкие кусочки. Губы задрожали, нос сморщился, и старик зарыдал безудержно и беспомощно, словно ребенок.

— Разбил любимую трубку! — пробормотал он сквозь слезы.

— Не плачьте, дядюшка, пожалуйста, не надо! — воскликнула Нора, склонившись, ласково гладя старика по седой голове и утешая так, как утешают младенца. — Ничего страшного, сегодня же купим новую.

— Не расстраивайтесь, сэр, — в свою очередь успокоил бравый воин. — Вот прекрасная деревянная трубка с янтарным мундштуком. Окажите честь, примите в дар. Буду искренне рад.

— О господи! — Капрал Брустер улыбнулся сквозь слезы. — Честное слово, замечательная трубка. Нора, посмотри, что подарил мне сержант! Готов держать пари, что у брата Джорджа никогда такой не было. При вас кремневое ружье, сержант?

— Да, сэр. Заглянул к вам по дороге со стрельбища.

— Позвольте посмотреть. Да, давненько не держал в руках мушкета. А каков порядок владения оружием? Все по-старому: зарядить — взвести курок — к бою? А, сержант? Ах, господи! Разломил ваш мушкет пополам!

— Не волнуйтесь, сэр, мушкет не сломан, — рассмеялся артиллерист. — Просто вы случайно нажали на рычаг и открыли казенную часть. Теперь заряжаем новым способом.

— С другого конца? Ну и ну, подумать только! И даже без шомпола! Да, слышал о таком, но, честно говоря, до сих пор не верил. Но вашим модным глупостям не сравниться с добрыми старыми мушкетами. Помяните мое слово: когда дойдет до дела, непременно вернутся к давно испытанной системе.

— Право, сэр, в Южной Африке необходимо срочно все менять! Сегодня в утренней газете сообщили, что правительство сдалось под натиском буров! Должен доложить вам, сэр, что солдаты страшно недовольны.

— Да уж, — проворчал старик, — видит Бог, герцог Веллингтон не стерпел бы такого позора! Задал бы им хорошую трепку!

— Так точно, сэр! — с готовностью поддержал сержант. — Да пошлет нам Бог еще одного такого военачальника! Но боюсь, сэр, что утомил вас долгим визитом. Если позволите, как-нибудь зайду снова, да не один: приведу с собой пару-тройку товарищей. Каждый из сослуживцев сочтет за честь побеседовать с вами.

Снова отсалютовав ветерану, подарив Норе ослепительную улыбку и оставив воспоминания о голубом мундире с золотым шитьем, красавец-артиллерист удалился. Однако вскоре исполнил обещание и явился снова, а потом, на протяжении долгой зимы, часто приходил на Арсенал-Вью. Надо заметить, что спустя некоторое время уже стало непросто определить, кому из обитателей старинной квартиры предназначались визиты, зато не составляло труда понять, кто из двоих ждал встречи с бо́льшим нетерпением. Сержант сдержал слово и начал приводить с собой друзей, а вскоре паломничество к папаше Брустеру превратилось в добрую военную традицию. Церемонно кланяясь, бряцая шашками и звеня шпорами, артиллеристы и саперы, пехотинцы и драгуны входили в маленькую гостиную, садились, вытягивали длинные ноги почти на весь лоскутный коврик и в знак глубокого почтения доставали из кармана пачку трубочного или кулек нюхательного табака.

Зима выдалась на редкость холодной. Шесть недель кряду снег пролежал, не тая. Норе с трудом удавалось поддерживать в изможденном дядюшкином теле искру жизни. Случались дни, когда разум старика слабел, и тогда он не произносил ни единого слова, лишь в привычные часы приема пищи оглашал дом истошным звериным криком. Он превратился в седовласого младенца с детскими ощущениями и заботами. Однако весна все-таки пришла и принесла с собой долгожданное тепло. Почки на деревьях распустились, кровь в старых венах оттаяла, и капрал Брустер даже находил силы выйти на крыльцо, чтобы погреться на живительном солнышке.

— Да, так-то лучше, — признался он однажды, нежась в ласковых майских лучах. — Вот только мух много, постоянно приходится отмахиваться. В такую погоду насекомые становятся особенно нахальными и страшно надоедливыми.

— Позвольте, я буду сама отгонять их от вас, — предложила Нора.

— Вот это другое дело! Солнце напоминает о грядущем блаженстве. Почитай что-нибудь из Библии, девочка. Библия чудесно успокаивает.

— О чем же вам почитать, дядюшка?

— О, выбери отрывок про войны.

— Про войны?

— Да-да, уж постарайся! Причем из Ветхого Завета. По-моему, там истории куда занимательнее. Когда приходит пастор, то читает о другом, а мне хочется слушать про Иисуса Навина. Все остальные мало интересуют. Да, израильтяне были добрыми воинами. Храбрыми воинами, все до одного.

— Но, дядя! — попыталась возразить Нора. — В следующей жизни царит мир. Войн нет.

— Ничего подобного, девочка. Еще как есть.

— Нет-нет, дядя, честное слово!

Старый капрал сердито стукнул палкой о землю.

— Говорю тебе, что и там будет война. Я спрашивал пастора.

— И что же он сказал?

— Сказал, что грядет последняя, самая главная битва. И даже произнес какое-то трудное название. Кажется, Арм… Арм…

— Армагеддон.

— Вот-вот, точно. Это самое слово пастор и произнес. И уж тогда-то Третий гвардейский полк наверняка отличится. А герцог Веллингтон обязательно скажет свое главное слово.

В эту минуту, посматривая на таблички с номерами домов, по улице неторопливо шел пожилой джентльмен с седыми бакенбардами. Увидев старика, сразу направился к нему.

— Добрый день! — поздоровался он приветливо. — Наверное, вы и есть мистер Грегори Брустер?

— Именно так меня зовут, сэр, — важно ответил ветеран.

— Насколько могу понять, тот самый капрал Брустер, который числится в реестре Шотландской гвардии как участник битвы при Ватерлоо?

— Да, сэр, это действительно я. Вот только тогда мы называли свой полк Третьим гвардейским. Прекрасные ребята, а сейчас до полного сбора не хватает только меня.

— Бросьте! — горячо возразил джентльмен. — Спешить некуда, пусть подождут подольше. Но я — полковник Шотландского гвардейского полка и хотел бы с вами побеседовать.

Старый Грегори Брустер мгновенно вскочил и, отдавая честь, поднял руку к заячьей шапке.

— Господи Боже! — воскликнул изумленно. — Подумать только! Сам полковник! Подумать только!

— Может быть, джентльмену лучше войти в дом? — предложила из-за двери практичная Нора.

— Конечно, конечно, сэр, входите. Осмелюсь пригласить в свое скромное жилище.

От волнения капрал забыл на крыльце палку. По пути в гостиную колени подкосились, и он беспомощно вскинул руки. Полковник подхватил старика с одной стороны, а Нора поддержала с другой.

— Не спешите, шагайте осторожно, — скомандовал полковник, подводя Брустера к креслу.

— Благодарю вас, сэр. Едва не упал. Честное слово, до сих пор не могу поверить. Подумать только! Полковник батальона навестил капрала флангового отряда! Чего только не случается в мире!

— Весь Лондон гордится вами, сэр, — ответил полковник. — Вы действительно один из тех героев, кто удержал Угумон.

Он внимательно посмотрел на костлявые трясущиеся руки с распухшими суставами, на худую шею со вздутыми венами, на сутулые, дергающиеся при каждом вздохе плечи. Неужели это и есть последний из героев Ватерлоо? Потом перевел взгляд на полупустые пузырьки с лекарствами, синие банки с мазями, заметил закопченный чайник с длинным носиком и другие подробности бедной комнаты. «Лучше бы герой погиб под горящими стропилами той бельгийской фермы», — подумал полковник.

— Надеюсь, в этом доме удобно, и вы довольны жизнью, — после небольшой паузы произнес он вслух.

— Спасибо, сэр, — отозвался капрал. — Все бы ничего, да много беспокойства причиняет кашель. Очень много беспокойства. Постоянная мокрота мешает дышать. И все время хочется есть. Без еды замерзаю. А еще донимают мухи! Не хватает сил с ними бороться.

— А как насчет памяти? — осведомился полковник.

— О, память у меня великолепная! Да, сэр, готов перечислить по именам всех, кто служил во фланговом отряде капитана Холдейна.

— А битва? Саму битву помните?

— Как только закрою глаза, сразу вижу перед собой каждое мгновенье того дня. Не поверите, сэр, как ясно вижу! Будьте добры, посмотрите на стол: наша линия тянется от бутылки с успокаивающим средством вправо, к табакерке. Видите? А еще правее, где лежит коробочка с пилюлями, расположена ферма Угумон. Там мы стояли. А наперсток Норы — это Ла-Э-Сент. Да, все верно, сэр. Вот наши пушки, а там, подальше, резерв и бельгийцы. Ах, эти чертовы бельгийцы! — Старик яростно плюнул в камин. — На месте моей трубки стоят французы, а здесь, куда кладу кисет, к нашему левому флангу подходят пруссаки. Боже, как мы радовались, увидев дым их мушкетов!

— А что больше всего вас огорчает, когда думаете о той битве? — спросил полковник.

— То, что потерял целых полторы кроны, — жалобно пробормотал капрал. — Не удивлюсь, если больше никогда не получу свои деньги обратно. Дал в долг Джейбесу Смиту — тому парню, который стоял в шеренге за мной. «Только до получки, Грег», — попросил он. Да! А на следующий день, возле Катр-Бра, его заколол улан. У меня даже расписки не осталось, чтобы доказать долг, так что полторы кроны бесследно пропали.

Полковник со смехом поднялся.

— Офицеры Шотландской гвардии просили передать вам небольшую сумму на покупку какой-нибудь приятной мелочи, — проговорил он. Взял лежавший на столе кисет и вложил в него новенькую хрустящую банкноту.

— Глубоко признателен, сэр. Но, полковник, позвольте попросить об одном одолжении.

— Слушаю вас, капрал.

— Когда меня призовут в родной полк, не пожалейте флага и ружейного салюта. Видите ли, я человек не гражданский, а военный. Гвардеец. Последний, кто остался от Третьего гвардейского полка.

— Ваше желание будет исполнено, капрал. Непременно позабочусь о воинских почестях. А сейчас до свидания. Надеюсь услышать от вас только хорошие новости.

— Какой добрый джентльмен, Нора, — прохрипел старик Брустер, вместе с племянницей глядя в окно на проходящего полковника. — И все же, видит Бог, не достоин даже шпоры моего полковника Бинга!

На следующий день старому капралу стало намного хуже. Даже заглядывавший в окно золотой солнечный луч уже не мог согреть иссохшее тело. Доктор пришел, осмотрел больного и молча покачал головой. Старик лежал неподвижно, и только легкое подергиванье посиневших губ да слабо бьющаяся на худой шее вена свидетельствовали, что в изможденном теле еще теплится жизнь. Нора и сержант Макдоналд сидели возле постели, однако капрал Брустер не замечал их присутствия. Он тихо лежал на боку с полузакрытыми глазами, будто очень устал.

Молодые люди ненадолго вышли в гостиную, и Нора принялась готовить чай, когда вдруг весь дом огласил громкий крик. Пространство наполнил сильный, полный молодой энергии и огненной страсти голос:

— Гвардии нужен порох! — оповестил он и тут же повторил: — Гвардии нужен порох!

Сержант немедленно вскочил и бросился в спальню, а Нора с трепетом последовала за ним. Старик стоял посреди комнаты. Широко раскрытые голубые глаза горели, седые волосы топорщились, плечи расправились в гордой военной выправке, голова поднялась, а взгляд исполнился орлиной зоркости.

— Гвардии нужен порох! — вновь воскликнул капрал. — Видит Бог, гвардия получит боеприпасы!

С этими словами он вскинул длинные худые руки и со стоном упал в кресло. Сержант склонился, заглянул в лицо и тяжело вздохнул.

— Ах, Арчи, Арчи, — сквозь слезы спросила Нора, — что с ним?

Сержант печально отвернулся.

— Ну вот, — проговорил он негромко. — Теперь Третий гвардейский полк в полном сборе.

Третье поколение

Спускающаяся от Монумента^[3] к Темзе улица Скадамор-лейн по вечерам тонет в тени двух нависших над редкими газовыми фонарями пугающе огромных черных стен. Тротуары здесь узкие, а проезжая часть вымощена круглым булыжником, так что бесконечные подводы грохочут, как морской прибой. Среди деловых зданий стоят несколько старомодных домов, в одном из них, с левой стороны, примерно в середине улицы, развернул свою обширную практику доктор Хорэс Селби. Конечно, для столь крупного специалиста место странное, однако заслуживший европейскую репутацию врач может позволить себе жить там, где ему угодно, тем более что, учитывая его специализацию, пациенты далеко не всегда рассматривают уединение как недостаток.

Часы показывали десять вечера. Весь день доносившийся с Лондонского моста шум транспорта наконец-то стих, превратившись в смутный гул. Шел сильный дождь, тусклый свет с трудом пробивался сквозь мокрое стекло газовых фонарей и рисовал на блестящих камнях мостовой небольшие круги. Воздух наполняли разнообразные звуки непогоды: шелест и плеск водяных струй, стук падающих с карнизов тяжелых капель, бульканье и журчанье несущейся по двум крутым сточным канавам и проваливающейся сквозь канализационные решетки воды. В этот час на улице Скадамор-лейн можно было заметить лишь одну фигуру: принадлежала эта фигура мужчине, стоявшему возле двери доктора Хорэса Селби.

Человек только что позвонил и теперь ждал ответа. Пробивавшийся сквозь фрамугу яркий свет падал на мокрые блестящие плечи и поднятое лицо. Лицо выглядело бледным, чувствительным, четко очерченным, с едва заметной странностью в выражении. Взгляд, отдаленно напоминавший взгляд испуганной лошади, сочетался с детской беспомощностью худых ввалившихся щек и безвольно опущенной нижней губы. Именно по испуганному лицу открывший дверь слуга сразу определил, что незнакомец пришел за медицинской помощью. Как часто на крыльце доктора Хорэса Селби появлялись люди со страхом в глазах!

— Доктор дома?

После короткого замешательства дворецкий ответил:

— Он обедает в компании друзей, сэр. Доктор Селби не любит, когда его беспокоят в личное время.

— Передайте, что мне необходимо немедленно с ним встретиться. Скажите, что дело чрезвычайно важное. Вот моя визитная карточка. — Трясущимися пальцами посетитель вытащил из бумажника кусочек глянцевого картона. — Мое имя — сэр Фрэнсис Нортон. Передайте доктору, что сэр Фрэнсис Нортон из Дин-Парк должен безотлагательно с ним встретиться.

— Хорошо, сэр. — Дворецкий крепко сжал в пальцах карточку и сопровождавшую ее монету достоинством в половину соверена. — Если вас не затруднит, сэр, повесьте плащ здесь, в прихожей. Уж очень он мокрый. Извольте подождать в приемной. Не сомневаюсь, сэр, что мне удастся убедить доктора выйти к вам.

Молодой баронет прошел в просторную комнату с высоким потолком. Пол покрывал такой мягкий и толстый ковер, что шаги оставались неслышными. Две газовые лампы светили вполсилы, а наполнявший воздух слабый аромат придавал комнате религиозную атмосферу. Баронет опустился в стоявшее возле тлеющего камина просторное кожаное кресло и угрюмо осмотрелся. Две стены комнаты занимали книги — толстые, увесистые, с поблескивающим золотым тиснением на корешках. Белую мраморную полку высокого старомодного камина загромождали ватные тампоны, бинты, мензурки и разнообразные маленькие пузырьки. Один из них, с широким горлышком, содержал медный купорос, другой — с горлышком более узким — был наполнен чем-то, напоминавшим обломки курительной трубки. Правда, красная этикетка гласила, что это каустическая сода. Повсюду — на каминной полке, на занимавшем центр комнаты большом столе и на письменном столе — в художественном беспорядке хранились термометры, шприцы для подкожных инъекций, скальпели и шпатели. На самом видном месте, на письменном столе справа, лежали экземпляры пяти книг, написанных доктором Хорэсом Селби по прославившему его вопросу, а слева, на толстом медицинском справочнике, красовалась огромная, размером с репу, модель человеческого глаза. Глаз открывался, демонстрируя хрусталик и две камеры.

Сэр Фрэнсис Нортон никогда не отличался особой наблюдательностью, однако здесь и сейчас с огромным вниманием рассматривал все мелочи обстановки. От острого взгляда не укрылась даже разъеденная кислотой деревянная пробка на одном из пузырьков, и баронет спросил себя, почему доктор не использует стеклянные. Отражавшие свет крохотные царапины на столе, небольшие пятна на кожаной поверхности письменного стола, написанные на этикетках химические формулы — ни одна даже самая мелкая подробность не избежала целенаправленного, преувеличенного внимания. Слух также заметно обострился: в ушах болезненно отдавалось тяжелое тиканье стоявших на камине массивных черных часов. И все же, несмотря на громкий отсчет времени и даже вопреки толстым старомодным деревянным панелям на стенах, баронет улавливал доносившиеся из соседней комнаты голоса и даже разбирал обрывки разговора.

— Второй игрок должен был принять…

— Но ведь ты сам взял последнюю карту!

— Как я мог пойти дамой, зная, что у него в запасе туз?

Из неясного гула общей застольной беседы выбивались разрозненные фразы. А потом внезапно послышался скрип двери, за ним последовали шаги по коридору, и, вздрогнув от нетерпения и ужаса, сэр Фрэнсис понял, что приближается переломный момент его жизни.

Доктор Хорэс Селби оказался высоким дородным человеком импозантной наружности. Крупный нос и твердый подбородок свидетельствовали о силе характера, однако в целом черты лица выглядели одутловатыми и лучше гармонировали бы с париком и шейным платком ранней георгианской эпохи, чем с короткой стрижкой и черным сюртуком конца девятнадцатого века. Он был чисто выбрит — очевидно, для того, чтобы оставить на виду редкой красоты рот — крупный, подвижный, с прячущейся в уголках губ доброй снисходительной улыбкой. Эта улыбка и пара полных сочувствия карих глаз заставляли пристыженных грешников выдавать свои самые сокровенные тайны. Искусно подстриженные небольшие густые бакенбарды начинались ниже ушей и, поднимаясь валиками, уходили в густые пряди начинающих седеть волос. Одна лишь внешность и величественное поведение этого человека уже вселяли в пациентов уверенность и надежду. В медицине, как и среди военных, благородная осанка и уверенные манеры убедительно свидетельствуют о прошлых победах и обещают победы будущие. Лицо доктора Хорэса Селби дарило утешение, как и большие, мягкие, белые руки, одну из которых он протянул посетителю.

— Прошу прощения за то, что заставил ждать. Конфликт обязательств, видите ли: с одной стороны, долг хозяина перед гостями, а с другой — долг врача перед пациентом. Но вот наконец я в вашем полном распоряжении, сэр Фрэнсис. Но, Боже мой, до чего же вы холодный!

— Да, замерз.

— И весь дрожите. Ну-ну, так никуда не годится! Этот дождливый вечер окончательно вас заморозил. Может быть, немного чего-нибудь согревающего…

— Нет, спасибо, доктор. Пожалуй, не стоит. Да и дрожу я вовсе не от холода. Просто очень нервничаю.

Доктор слегка повернулся в кресле и похлопал молодого человека по колену точно так же, как похлопал бы по шее встревоженную лошадь.

— В чем же дело? — спросил он, глядя через плечо в бледное лицо с испуганными глазами.

Сэр Фрэнсис Нортон дважды открыл рот, собираясь заговорить, но так и не издал ни звука. Вместо этого быстро нагнулся, поднял правую штанину, спустил носок и показал голень. Доктор взглянул и несколько раз щелкнул языком.

— Обе ноги?

— Нет, только одна.

— Внезапно?

— Сегодня утром.

— Хм…

Надув губы, доктор Селби задумчиво провел по подбородку большим и указательным пальцами.

— Можете чем-нибудь объяснить? — спросил он быстро.

— Нет.

Большие карие глаза приняли суровое выражение.

— Полагаю, незачем говорить, что без абсолютной искренности…

Пациент порывисто вскочил.

— Клянусь Богом! — воскликнул он горячо. — Мне абсолютно не в чем себя упрекнуть! Неужели вы думаете, что я настолько глуп, чтобы прийти к вам и лгать? Так вот, раз и навсегда: мне не о чем сожалеть.

Он стоял посреди комнаты с закатанной до колена штаниной и застывшим в глазах безысходным ужасом, представляя собой жалкое, одновременно трагическое и гротескное зрелище. Из соседней комнаты, где играли в карты, донесся очередной взрыв хохота. Доктор и пациент молча переглянулись.

— Сядьте, — строго приказал доктор. — Вашего заверения вполне достаточно. — Склонившись, он провел пальцем вниз по голени, а потом слегка приподнял ногу.

— Хм, серпигинозная сыпь, — пробормотал тихо и покачал головой. — Другие симптомы присутствуют?

— Зрение немного ослабло.

— Позвольте посмотреть зубы. — Доктор заглянул в рот и снова издал легкий щелкающий звук сочувствия и осуждения.

— Теперь глаза. — Он включил стоявшую у локтя пациента лампу, взял небольшое увеличительное стекло, чтобы сконцентрировать свет, и наискось провел по глазам пациента. При этом на полном выразительном лице возникло выражение глубокого удовлетворения — точно такого же энтузиазма, какое испытывает ботаник, найдя и положив в свой оловянный короб редкое растение, или астроном, наконец-то увидев в телескоп желанную комету.

— Весьма типично. Да-да, крайне типично, — заключил доктор, поворачиваясь к письменному столу и набрасывая на листке бумаги кое-какие заметки. — Что интересно, я как раз пишу монографию по данному вопросу. Просто поразительно, что вы смогли представить настолько четко дифференцированный случай.

Радуясь яркости симптомов, он совсем забыл о пациенте и едва ли не поздравил обладателя столь ценного материала. Но сэр Фрэнсис попросил разъяснений, и доктор снова обрел человеческое сочувствие.

— Мой дорогой сэр, — проговорил он утешительным тоном. — Нам с вами незачем вдаваться в сугубо профессиональные подробности. Например, если скажу, что наблюдаю паренхиматозный кератит, вам станет легче? Присутствуют также отчетливые признаки зобного диатеза. Говоря в общих словах, можно отметить, что заболевание системное и наследственное.

Молодой баронет без сил откинулся на спинку кресла. Голова упала на грудь. Доктор Селби проворно вскочил, подбежал к небольшому столику в углу комнаты, налил полстакана бренди и поднес к губам пациента. Тот медленно выпил, бледное лицо слегка порозовело.

— Возможно, я высказался чересчур резко, — заметил доктор, — но вы ведь наверняка знали природу своего заболевания. Иначе зачем вы ко мне пришли?

— Помоги мне Господь, именно это я заподозрил, но только сегодня, когда увидел ногу. Точно такая же нога была у отца.

— Значит, это от него?

— Нет, от деда. Слышали о знаменитом повесе, сэре Руперте Нортоне?

Доктор много читал и обладал цепкой памятью. Имя тотчас оживило в сознании порочную репутацию своего обладателя — известного светского персонажа тридцатых годов, погрязшего в распутстве игрока, дуэлянта и пьяницы. Сэр Руперт Нортон пал так низко, что даже самые близкие друзья, когда-то с готовностью разделявшие увеселения, в ужасе отдалились и обрекли его на мрачную старость в обществе жены-барменши, на которой кутила женился в пьяном угаре. Глядя на обреченно поникшего в кожаном кресле молодого человека, на миг доктор увидел за его спиной смутный образ развратного старого денди в широком шейном платке, с темным порочным лицом и множеством звенящих на цепочках печатей. Во что он превратился? В кучку костей в покрытом плесенью ящике. Но его прегрешения продолжали жить и гноить кровь в венах безвинного человека.

— Вижу, что вы о нем слышали, — проговорил молодой баронет. — Насколько мне известно, дед умер ужасно, но все-таки не менее ужасно, чем жил. Мой отец — его единственный сын: человек трудолюбивый, любивший науку, канареек и тихую сельскую жизнь. Однако целомудрие его не спасло.

— Полагаю, симптомы были кожными.

— Да. Даже дома отец носил перчатки: это мое первое воспоминание. Затем — шея и ноги. Он очень часто расспрашивал меня о здоровье, и тогда я считал его излишне мнительным, потому что не понимал причины тревоги. А еще отец постоянно за мной наблюдал: думал, что я не замечаю его пристального взгляда. И вот теперь я понял, чего он со страхом искал.

— А братья или сестры у вас есть?

— Слава богу, нет.

— Что же, случай очень печальный. К сожалению, в моей практике весьма распространенный и типичный. Так что, сэр Фрэнсис, страдаете вы не в одиночестве. Многие тысячи мучеников покорно несут тот же крест.

— Но где же справедливость, доктор? — воскликнул молодой человек, вскочив и принимаясь нервно шагать по комнате. — Если бы я унаследовал от деда не только болезнь, но и грехи, еще можно было бы как-то понять, но ведь я уродился в отца. Люблю все красивое и нежное — музыку, поэзию, изобразительное искусство. Грубое, животное начало мне претит. Спросите любого из моих друзей, и каждый уверенно это подтвердит. И вот теперь, когда навалилась эта мерзкая, грязная болезнь… Ах! Я превратился в низкое, презренное существо! Но почему и за что? Разве я не имею права задать этот вопрос? Разве я совершил что-то плохое? Разве в чем-то виноват? Разве по собственной воле появился на свет? И вот теперь пожалуйста — проклят в самом расцвете жизни. Мы говорим о грехах предков, но как насчет прегрешений самого Создателя? — Несчастный страдалец воздел сжатые в кулаки руки: застигнутый в вихре бесконечности беспомощный атом с мозгом размером с острие булавки.

Доктор встал и, положив ладони на плечи отчаявшегося пациента, заставил вернуться в кресло.

— Ну-ну, мой дорогой мальчик. Не надо так себя изводить. Вы же дрожите с головы до ног. Нервы не выдержат. Приходится принимать эти великие вопросы на веру. В конце концов, что мы такое? Плохо развитые существа в переходной стадии, более близкие скорее к медузе, чем к совершенному человечеству. Разве нашим убогим умом можно постичь целостность факта? Да, вне всякого сомнения, все это мрачно и туманно. Полагаю, знаменитое стихотворение Поупа отлично подводит итог сказанному. От себя же могу сказать, что в результате пятидесяти лет разнообразного опыта…

Однако молодой баронет прервал его нетерпеливым, полным презрения восклицанием.

— Слова, слова, слова! Ничто не мешает вам произносить их, сидя в удобном кресле. И, несомненно, думать то же самое. Вы жили и живете собственной жизнью, а я еще не успел вступить в свою. В ваших венах течет здоровая кровь, а моя кровь отравлена. И все же я так же невинен, как и вы. Чем бы помогли вам слова, если бы вы сидели на моем месте, а я на вашем? Ах, они так фальшивы и надуманны! Но не сочтите меня грубым, доктор. Не хотел оскорбить. Всего лишь говорю, что ни вам, ни какому-то другому человеку не дано осознать выпавшие на мою долю страдания. Но есть один вопрос, доктор, от ответа на который зависит вся жизнь. — В агонии мрачного предчувствия баронет до боли сцепил пальцы.

— Так задайте ваш вопрос, дорогой сэр. Я весь в сочувственном внимании.

— Как по-вашему, на мне яд истощился, или, если бы у меня появились дети, то и они тоже пострадали бы?

— Существует лишь один-единственный ответ. «Третье и четвертое поколение» — так гласит почтенный старинный текст. Возможно, вам удастся избавиться от болезни, но решиться на брак можно будет лишь через много-много лет.

— Во вторник у меня свадьба, — прошептал пациент.

Настала очередь доктора Селби прийти в ужас. А ведь за годы практики он повидал всякое, так что нервы его давно превратились в прочные канаты. В повисшей тишине из соседней комнаты вновь долетели обрывки разговоров за карточным столом.

— Если бы вы зашли с червей, нам бы пришлось отбиваться козырем.

— Мне остается только выложить туз.

Возбужденные игроки явно начинали сердиться.

— Но как вы могли? — повысив голос, сурово спросил доктор. — Это же преступление.

— Не забывайте, что я только сегодня узнал о своем состоянии. — Баронет судорожно сжал пальцами виски. — Вы светский человек, доктор Селби. Наверняка и прежде видели подобные вещи либо слышали о них. Дайте мудрый совет. Я полностью в вашей власти. Все произошло неожиданно, а оттого еще более страшно. Я недостаточно силен, чтобы выдержать этот удар.

Густые красивые брови доктора сошлись в одну линию. В глубокой задумчивости он принялся грызть ногти.

— Свадьба не должна состояться.

— Так что же мне делать?

— Не должна состояться, чего бы это ни стоило.

— Значит, я обязан отказаться от данного слова?

— Вне всякого сомнения.

Молодой человек достал бумажник, вынул маленькую фотографию и протянул доктору. При взгляде на изображение жесткое лицо смягчилось.

— Понимаю, насколько вам тяжело, особенно теперь, когда увидел вот это. Но альтернативы не существует. Придется отвергнуть даже мысль о браке.

— Но это безумие, доктор. Говорю вам, безумие! Нет-нет, простите, не стану повышать голос. Просто забылся. Но поймите же, во вторник мне предстоит жениться. В ближайший вторник, понимаете? И весь мир об этом знает. Так разве я вправе навлечь на свою избранницу публичное унижение? Это же чудовищно!

— Несколько лет назад один мой пациент оказался в подобной ситуации, — задумчиво произнес доктор Селби. — И он решил проблему весьма оригинальным способом. Намеренно нарушил закон, чем вынудил родителей молодой леди отозвать согласие на брак.

Молодой баронет покачал головой.

— Дело в том, что моя личная честь остается незапятнанной, — возразил он. — Ничего другого у меня не останется, но честь я сохраню.

— Что же, дилемма непроста, а выбор исключительно за вами.

— Может быть, предложите что-нибудь другое?

— У вас, случайно, нет собственности в Австралии?

— Нет.

— А капитал имеется?

— Да.

— Значит, можете ее приобрести. Завтрашнее утро вполне годится для совершения сделки. Достаточно тысячи акций какой-нибудь горнорудной компании. Тогда сможете написать невесте, что неотложное дело заставило вас срочно отправиться в далекую страну, чтобы инспектировать шахты. Таким образом вы выиграете по крайней мере полгода.

— Ну что же, подобный вариант возможен. Да, вполне возможен. Но подумайте о ее положении. Полный свадебных подарков дом. Гости прибывают издалека. Ужасно! А вы утверждаете, что альтернативы не существует.

Доктор Селби пожал плечами.

— Что же, в таком случае сейчас же напишу невесте, а завтра утром уеду. А? Не позволите ли присесть за ваш стол? Благодарю. Прошу прощения за то, что отвлек от гостей. Еще одну минуту.

Баронет написал короткое, в несколько строчек, послание и тут же, подчинившись мгновенному порыву, разорвал листок и бросил в камин.

— Нет, не могу вот так просто ей солгать, — проговорил молодой человек, вставая. — Нужно найти другой выход. Пожалуй, подумаю и сообщу вам о принятом решении. Позвольте удвоить гонорар: явился в столь немыслимое время. А теперь до свидания, большое спасибо за сочувствие и совет.

— Помилуйте, вы даже не получили предписание. Вот микстура. Порошки принимайте каждое утро, а по этому рецепту аптекарь сделает мазь и объяснит, как ей пользоваться. Вы оказались в жестокой ситуации, но я верю, что тучи рассеются. Когда могу надеяться получить от вас известие?

— Завтра утром.

— Очень хорошо! Какой дождь на улице! Вот ваш плащ, без него сейчас не обойтись. До свидания, до завтра.

Доктор Селби открыл дверь, и в прихожую ворвался поток холодного сырого воздуха. Однако он долго стоял на крыльце, глядя на одинокую фигуру, которая медленно миновала освещенное желтыми газовыми фонарями пространство и скрылась в кромешном мраке. Когда баронет проходил в полосе света, его сопровождала собственная тень на стене дома, однако доктору казалось, что громадное злобное чудовище молча тащит беспомощного карлика по пустынной улице.

Наутро доктор Селби действительно получил известие о своем пациенте, причем значительно раньше, чем рассчитывал. Заметка в газете «Дейли ньюс» заставила забыть о завтраке и с болью и горечью прочитать следующие строки:

«Прискорбное происшествие.

С улицы Кинг-Уильям-стрит пришло особенно печальное известие. Вчера вечером, около одиннадцати часов, молодой человек переходил через мостовую на противоположную сторону и попал под колеса тяжелого двуконного экипажа. Повреждения оказались шокирующе тяжелыми, и по пути в больницу несчастный скончался. Изучение бумажника и визитных карточек не оставило сомнений в личности погибшего. Им оказался не кто иной, как проживавший в Дин-Парк сэр Фрэнсис Нортон, только в прошлом году унаследовавший титул баронета. Несчастный случай тем более печален, что погибший недавно достиг совершеннолетия и собирался сочетаться браком с принадлежащей одной из старейших семей юга Британии молодой леди. Перед наделенным яркими талантами и значительным богатством молодым человеком открывался прямой путь к славе и успеху. Его многочисленные друзья с глубоким прискорбием узнают, что блестящая карьера оборвалась столь внезапным и трагическим образом».

Неудачное начало

— Доктор Хорэс Уилкинсон дома?

— Это я. Входите, пожалуйста.

Посетитель немало удивился тому обстоятельству, что хозяин дома сам открыл дверь.

— Хотел бы с вами побеседовать.

Доктор — бледный нервный молодой человек в подчеркнуто строгом, длинном черном сюртуке, с доходившим до аккуратных бакенбард высоким белым воротничком — потер руки и улыбнулся. В стоявшем на крыльце высоком полном посетителе он почувствовал пациента — первого в своей практике. Скудные средства уже подходили к концу, и, хотя сумма на аренду помещения за первый квартал благополучно дожидалась своего срока в запертом правом ящике письменного стола, все острее вставал вопрос оплаты расходов даже на очень скромное существование. Поэтому он поклонился, жестом пригласил посетителя войти и закрыл за ним дверь с небрежностью случайного прохожего, после чего проводил дородного незнакомца в скромно обставленную приемную и указал на кресло. Сам же сел за стол, соединил кончики пальцев и взглянул выжидающе. На что жалуется этот человек? Лицо очень красное. Кое-кто из старых профессоров уже поставил бы диагноз и, прежде чем пациент успел бы произнести пару слов, поразил бы подробным описанием симптомов. Доктор Уилкинсон мучительно ломал голову, пытаясь найти хотя бы небольшую подсказку, однако природа создала его трудягой — всего лишь прилежным трудягой, но без малейшей искры таланта. Он не мог думать ни о чем, кроме часовой цепочки на жилете посетителя, которая выглядела подозрительно медной: следовательно, хорошо, если удастся вытянуть хотя бы полкроны. Но в первые дни борьбы за выживание даже полкроны оказали бы существенную поддержку.

Пока доктор Уилкинсон рассматривал пациента, тот методично обшаривал карман за карманом собственного сюртука. Жаркая погода, слишком тяжелая одежда и усилие по исследованию карманов добавили лицу новой краски: теперь из кирпичного оно стало свекольным, а на лбу выступил пот. Чрезвычайная краснота наконец-то помогла наблюдательному доктору догадаться, что причина неумеренного прилива крови заключалась в излишнем потреблении алкоголя. Однако для того, чтобы сообщить пациенту о столь быстром определении проблемы и о мгновенном проникновении в суть заболевания, требовалась некоторая деликатность.

— Сегодня очень жарко, — заметил посетитель, вытирая лоб наконец-то найденным платком.

— Да. Такая погода нередко искушает человека пить больше пива, чем следует, — ответил доктор Хорэс Уилкинсон, понимающе глядя поверх соединенных пальцев. — Честное слово, вам не стоит этого делать. — Я вот вообще к пиву не прикасаюсь.

— И я тоже. Вот уже двадцать лет не употребляю никакого алкоголя.

Заявление крайне смутило доктора. Он густо покраснел, став почти того же цвета, что и незнакомец.

— Позвольте спросить: чем могу помочь? — С этими словами доктор Уилкинсон взял стетоскоп и легко постучал им по ногтю большого пальца.

— Да, как раз собирался объяснить, зачем пришел. Слышал, что вы здесь обосновались, но никак не мог заглянуть раньше. — Посетитель нервно кашлянул.

— Да? — ободряюще отозвался доктор.

— Следовало зайти еще три недели назад, но вы же знаете, как откладываются подобные дела. — Стеснительно прикрыв рот большой красной рукой, человек снова кашлянул.

— Не думаю, что нужно еще что-нибудь говорить, — прервал доктор, с профессиональной легкостью перехватывая инициативу. — Вполне достаточно вашего кашля. Судя по звуку, страдают бронхи. Не сомневаюсь, что в настоящее время недомогание легкое, но всегда существует опасность обострения. Так что, обратившись ко мне, вы поступили мудро. Небольшое, но продуманное лечение скоро поправит здоровье. Попрошу снять жилет, а рубашку можете оставить. Сделайте глубокий выдох и низким голосом произнесите «девяносто девять».

Краснолицый человек рассмеялся.

— Не беспокойтесь, доктор, все в порядке. Кашляю оттого, что жую табак, хотя знаю, что это очень дурная привычка. А сказать я должен «девять шиллингов и девять пенсов». Дело в том, что я служу в газовой компании, и приборы показывают именно такую задолженность за вами.

Доктор Хорэс Уилкинсон без сил откинулся на спинку стула.

— Значит, вы не пациент? — выдохнул он с удивлением.

— Здоровье еще ни разу меня не подводило, сэр.

— Очень хорошо. — Доктор постарался спрятать разочарование за наигранным оживлением. — Да, вижу, вы не привыкли беспокоить врачей. Даже не знаю, что бы мы делали, если бы все вокруг были такими же здоровыми. В ближайшее время зайду в офис вашей компании и уплачу требуемую небольшую сумму.

— Было бы удобно, сэр, если бы сейчас, пока я здесь, чтобы не доставлять вам беспокойства…

— О, разумеется!

Бесконечные унизительные финансовые проблемы раздражали доктора больше, чем скудная жизнь впроголодь. Он тут же достал кошелек и высыпал содержимое на стол: две монеты по полкроны и несколько пенсов. В правом ящике стола лежали десять золотых соверенов. Но эта сумма предназначалась для арендной платы. Коснуться ее означало потерять практику. Нет, лучше голодать.

— Надо же! — воскликнул доктор с улыбкой, словно чрезвычайно удивившись казусу. — Оказывается, мелочь закончилась. Боюсь, все-таки придется заглянуть в контору и заплатить там.

— Как скажете, сэр. — Инспектор поднялся и наметанным взглядом оценил обстановку комнаты, начиная с ковра стоимостью в две гинеи и заканчивая муслиновыми шторами за восемь шиллингов, после чего удалился.

Оставшись в одиночестве, доктор Уилкинсон занялся изменением интерьера: он привык делать это по несколько раз в день. Прежде всего, положил на край стола массивный медицинский словарь Куэйна, чтобы показать случайному пациенту, что руководствуется советами лучших специалистов. Затем достал из карманного футляра все мелкие инструменты — ножницы, пинцеты, скальпели, ланцеты — и в идеальном порядке разложил их возле стетоскопа. Непосредственно перед стетоскопом располагались бухгалтерская тетрадь, ежедневник и журнал учета посетителей. Ни в одной из необходимых канцелярских книг еще не появилось ни единой записи. Однако, чтобы обложки не выглядели слишком новыми и блестящими, доктор Уилкинсон потер их одну о другую и слегка испачкал чернилами. Было бы нехорошо, если бы посетитель увидел, что до него сюда еще никто не заходил, поэтому на первых страницах доктор записал некие вымышленные визиты, нанесенные вымышленными пациентами в течение трех последних недель. Закончив эти важные дела, он опустил голову на руки и погрузился в мучительное ожидание.

Ожидание клиентов тяжело дается любому молодому профессионалу, тем более тому, кто знает, что денег осталось даже не на недели, а на считаные дни. Даже при самой строгой экономии деньги стремительно растекаются на бесчисленные мелкие траты, которых человек не замечает до тех пор, пока не начинает жить исключительно на собственные средства. Сидя за письменным столом и созерцая маленькую кучку серебряных и медных монет, доктор Уилкинсон ясно понимал, что шансы успешной карьеры в Саттоне стремительно тают.

И все же в этом процветающем, преуспевающем городе крутилось так много денег, что было бы странно, если бы человек с образованным умом и обученными руками не смог заработать на пропитание и крышу над головой. Глядя в окно, доктор Уилкинсон видел, как по тротуару течет бесконечный людской поток. Воздух оживленной улицы с утра до вечера наполнялся гулом деловой жизни, шумом колес и глухим стуком бесчисленных ног. Под окном тысячами и тысячами проходили мужчины, женщины, дети, но все они спешили по своим делам, лишь мимоходом бросая взгляд на маленькую латунную табличку возле двери и вовсе не думая об ожидавшем в приемной человеке. Но при этом многим из них определенно требовалась медицинская помощь. Страдающие несварением мужчины, анемичные женщины, люди с пятнистыми и желтушными лицами проходили мимо, хотя нуждались в докторе, а доктор нуждался в пациентах. И все же между ними высокой стеной стоял безжалостный профессиональный этикет. Что мог поделать молодой доктор Уилкинсон? Неужели встать возле двери, схватить за рукав случайного прохожего и прошептать на ухо: «Простите, сэр, но вы страдаете красной угревой сыпью, что начисто лишает вас привлекательности. Позвольте мне выписать вам рецепт на лекарство с мышьяком. Оно обойдется вам не дороже обычного приема пищи, но эффективно поможет избавиться от неприятности»? Подобное обращение станет грубым унижением возвышенной и гордой профессии врача, а среди медиков нет более ярых поборников жестких правил, чем те, к кому профессия особенно строга и неприветлива.

Доктор Хорэс Уилкинсон все еще мрачно смотрел в окно, когда внезапно раздался громкий, требовательный звон колокольчика. Подобный звук нередко долетал до слуха, и всякий раз в душе доктора расцветала надежда, чтобы в следующее мгновенье смениться тяжким разочарованием при виде очередного попрошайки или нахального уличного торговца. Однако молодая душа сохраняла гибкость, а потому, несмотря на печальный опыт, снова и снова отзывалась на возбуждающий призыв. Вот и сейчас доктор Уилкинсон вскочил, бросил взгляд на стол, передвинул медицинские книги на более заметное место и поспешил к выходу. Однако, войдя в прихожую, застонал, ибо сквозь стекло в верхней части двери увидел остановившуюся возле крыльца нагруженную плетеными столами и стульями цыганскую повозку, из которой выбрались двое: мужчина и женщина с ребенком на руках.

По горькому опыту доктор уже знал, что с этими людьми нельзя даже разговаривать.

— У меня ничего для вас нет, — отрезал он сквозь дюймовую щель. — Немедленно уходите!

Закрыл дверь, однако колокольчик зазвенел снова.

— Уходите! Уходите! — нетерпеливо повторил доктор и вернулся в приемную. Однако не успел сесть, как его потревожили в третий раз. В порыве гнева доктор Уилкинсон бросился в прихожую и рывком распахнул дверь.

— Какого?..

— Пожалуйста, сэр, нам нужна медицинская помощь.

И вот уже в следующее мгновенье, приклеив на лицо заученную профессиональную улыбку, он снова потирал руки и смотрел на пациентов, которых только что пытался прогнать прочь — долгожданных первых пациентов. Впрочем, выглядели они не слишком многообещающими. Мужчина — высокий цыган с длинными редкими волосами — вернулся к голове лошади, где стояла маленькая женщина с суровым лицом и большим черным синяком вокруг глаза. Голова была покрыта желтым шелковым платком, а к груди женщина прижимала укутанного в красную шаль младенца.

— Прошу, мадам, входите, — пригласил доктор в самой любезной и сочувственной манере. Во всяком случае, ошибиться с диагнозом было невозможно. — Присядьте на эту кушетку, а я сделаю все, чтобы вы почувствовали себя лучше. — Он налил в блюдце воды из графина, сделал компресс из корпии, наложил его на поврежденный глаз и secundum artem^[4] закрепил колосовидной повязкой.

— Большое спасибо, сэр, — поблагодарила женщина, когда работа была закончена. — Сразу стало теплее и легче, да благословит вас Господь. Но обратилась я к вам вовсе не из-за глаза.

— Не из-за глаза? — доктор Уилкинсон начал сомневаться в пользе поспешных диагнозов. Слов нет, приятно удивить пациента, но пока что пациенты удивляли его.

— У моего малыша корь.

Мать развернула шаль и показала смуглого, черноглазого цыганского младенца с покрытым ярко-красной сыпью личиком. Ребенок тяжело, хрипло дышал и смотрел на доктора сонными глазами с тяжелыми распухшими веками.

— Хм! Да. Несомненно, корь. Причем острый случай.

— Просто хотела показать, доктор, чтобы вы смогли это засвидетельствовать.

— Смог что?

— Засвидетельствовать на случай, если что-то случится.

— А, понятно. Подтвердить.

— И теперь, когда вы подтвердили, пойду, потому что Рубин, мой муж, очень спешит.

— Разве вам не нужно лекарство?

— О, теперь, когда вы посмотрели на сына, уже все в порядке. Если что-нибудь случится, дам вам знать.

— Но ребенку необходимо лекарство. Болезнь очень опасна.

Доктор Уилкинсон прошел в маленькую комнату, которую приспособил под аптеку, и составил две унции микстуры от жара. В городах вроде Саттона немного пациентов могут позволить себе платить как врачу, так и аптекарю, поэтому если доктор не готов совмещать обе профессии, одной из них он вряд ли заработает на жизнь.

— Вот ваше лекарство, мадам. Указания по приему найдете на этикетке. Держите малыша в тепле и обеспечьте легкое питание.

— Большое спасибо, сэр. — Цыганка снова прижала ребенка к груди и решительно направилась к двери.

— Простите, мадам, — нервно окликнул ее доктор. — Вы считаете мою помощь пустяковой и недостойной вознаграждения? Наверное, будет лучше, если вы сразу расплатитесь.

Цыганка укоризненно взглянула единственным открытым глазом и спросила:

— Собираетесь взять с меня деньги? Сколько же?

— Скажем, полкроны. — Доктор назвал сумму полушутливым тоном, как будто считал ее слишком малой для серьезного упоминания, однако, едва услышав, цыганка подняла крик.

— Полкроны? Но за что?

— В таком случае, моя дорогая, если не можете позволить себе заплатить, следовало обратиться к какому-нибудь дешевому лекарю.

Неловко изогнувшись, чтобы не уронить ребенка, женщина пошарила в кармане и наконец вытащила пригоршню медяков.

— Вот, здесь семь пенсов. А в придачу возьмите плетеную скамеечку для ног.

— Но мой гонорар составляет полкроны. — Профессиональная гордость доктора Уилкинсона противилась мелочной торговле, но что оставалось делать?

— Где же мне взять полкроны? Таким благородным людям, как вы, хорошо сидеть в красивых домах, есть и пить что пожелаете, и брать полкроны за то, что сказали: «Здравствуйте, как поживаете?» А нам полкроны достаются непросто. Зарабатываем свой хлеб тяжким трудом. Кроме этих семи пенсов, у меня ничего нет. Вот вы велели кормить малыша легкой пищей. Ничего другого он и не ест, потому что я даже не знаю, что ему нужно.

Пока цыганка возмущалась, взгляд доктора Уилкинсона упал на отделявшую его от абсолютного голода крошечную кучку монет на столе, и он мысленно усмехнулся горькой иронии обстоятельств. Бедная женщина решила, что врач купается в роскоши. Он взял медяки, оставив себе только два пенса, и протянул цыганке.

— Вот, возьмите эту мелочь, а о гонораре забудем. Деньги вам пригодятся. До свидания! — Он с поклоном выпроводил пациентку и запер за ней дверь. В конце концов, это только начало карьеры. Бродяги обладают немалой силой оповещения. Все успешные практики строятся на подобном фундаменте. Прихлебатели порекомендуют в кухне, кухарка передаст в гостиную, так молва и распространится. Теперь он хотя бы может сказать, что у него была пациентка.

Доктор прошел в аптеку и, все еще усмехаясь при воспоминании о недавнем разговоре, поставил на спиртовку чайник, чтобы вскипятить воду для чая. Если все пациенты окажутся столь же платежеспособными, нетрудно подсчитать, сколько их потребуется для полного разорения. Даже если не думать об оставленной на ковре грязи и потерянном времени, два пенса ушло на повязку и четыре с лишним пенса — на лекарство, не говоря уже о пузырьке, пробке, этикетке и бумаге. А потом он дал цыганке пять пенсов, так что первая пациентка обошлась ему не меньше чем в шестую часть наличности. Если придут еще пятеро, то деньги окончательно иссякнут. Усевшись на чемодан и сотрясаясь от смеха, доктор насыпал в коричневый глиняный заварочный чайник полторы ложки чая стоимостью в один шиллинг восемь пенсов. Но вдруг перестал смеяться и, склонив голову в сторону входной двери, прислушался. С улицы донесся резкий скрип колес о край тротуара и звук шагов, а потом громко зазвенел колокольчик. С ложкой в руке доктор Уилкинсон подошел окну и с изумлением увидел стоящий напротив двери запряженный парой экипаж, а на крыльце — лакея в напудренном парике и ливрее. Доктор застыл в недоумении, а ложка со звоном упала на пол. Наконец, собравшись с духом, он вышел в прихожую и распахнул дверь.

— Молодой человек, — требовательно заговорил лакей, — передайте своему хозяину, доктору Уилкинсону, что ему необходимо срочно отправиться к леди Миллбэнк, в Тауэрс. Немедленно. Мы бы взяли его с собой, но должны еще заехать к доктору Мейсону и узнать, дома ли он. Не медлите, передайте сообщение.

Кивнув, лакей тут же вернулся в экипаж, а возница стегнул лошадей и стремительно унесся прочь.

Неожиданный поворот. Стоя у двери, доктор Уилкинсон попытался осмыслить событие. Леди Миллбэнк из Тауэрс! Несомненно, дама знатная и богатая, а случай серьезный, иначе к чему вся эта спешка и погоня за двумя докторами? Да и вообще, с какой стати его вызывают? Никому не известного, нового врача без малейшего влияния. Должно быть, произошла ошибка. Да, скорее всего, так и есть. Или кто-нибудь решил жестоко подшутить? В любом случае вызов слишком серьезный, чтобы им пренебречь. Необходимо немедленно отправиться и как можно корректнее все уладить.

Однако один источник информации все-таки существовал. На углу улицы один из старейших жителей Саттона держал крошечную лавочку, где продавал газеты и распространял сплетни. Возможно, именно там можно было что-то узнать. Доктор Уилкинсон надел видавший виды цилиндр, рассовал по карманам инструменты и повязки и, не дожидаясь чая, запер дверь, чтобы отправиться навстречу приключению.

Газетчик на углу представлял собой живой справочник по всем местным жителям и всему происходящему в Саттоне, так что вскоре доктор получил всю необходимую информацию. Оказалось, что сэр Джон Миллбэнк хорошо известен в городе. Богатый торговец экспортировал письменные принадлежности, трижды избирался мэром и, по слухам, обладал капиталом в два миллиона фунтов.

Поместье Тауэрс представляло собой семейное гнездо недалеко от города. Жена сэра Джона болела уже несколько лет, и состояние ее все ухудшалось. Пока ситуация выглядела вполне естественной: каким-то чудесным образом эти люди действительно послали за врачом.

Но внезапно возникло новое сомнение, поэтому он вернулся в магазин и обратился к продавцу газет с вопросом:

— Я ваш сосед, доктор Уилкинсон. Нет ли в городе еще одного медика с таким именем?

Торговец не сомневался, что второго нет.

Значит, на его пути действительно неожиданно возникла большая удача, которую никак нельзя упустить. Доктор остановил наемный экипаж и приказал вознице как можно быстрее гнать в Тауэрс. По пути голова то кружилась от надежды и восторга, то болела от страха, что вызов окажется за рамками его компетентности или что в критический момент обнаружится нехватка необходимых инструментов или препаратов. На ум приходили все странные и эксцентричные случаи, о которых только приходилось слышать или читать, так что еще задолго до приезда в Тауэрс доктор Уилкинсон пришел к твердому убеждению, что его ожидает по меньшей мере трепанация черепа.

Очень большой и красивый особняк стоял в окружении старинных деревьев в конце — а точнее, в начале — длинной извилистой аллеи.

Подъехав, доктор легко выпрыгнул из экипажа, отдал вознице половину своего состояния и последовал за представительным лакеем. Узнав имя посетителя, тот немедленно проводил его по роскошному холлу с дубовыми панелями, витражными окнами, головами оленей и старинными доспехами на стенах и пригласил в большую гостиную. В кресле возле камина сидел человек с крайне раздраженным, язвительным выражением лица, а в дальнем конце комнаты, в нише окна, стояли две молодые леди в белых платьях.

— Здравствуйте, здравствуйте! — прокричал раздраженный господин. — Вы кто, а? Доктор Уилкинсон? А?

— Да, сэр. Я доктор Уилкинсон.

— Честное слово, выглядите очень молодым. Значительно моложе, чем я предполагал. Ну что же, Мейсон стар, однако, кажется, ничего не знает об этой болезни. Поэтому я и решил, что следует подступиться с другого конца. Вы ведь и есть тот самый Уилкинсон, который что-то написал о легких, правда?

Вот это да! Две статейки, которые доктор отправил в журнал «Ланцет» — скромные маленькие заметки, напечатанные на последней полосе, среди споров о медицинской этике и рассуждений о том, сколько стоит содержание лошади в сельской местности, касались именно вопросов пульмонологии. Значит, старался не напрасно. Кто-то их прочитал, заметил и даже запомнил имя автора. Кто бы мог подумать, что время было потрачено не зря и добродетель будет вознаграждена!

— Да, я действительно писал по этому вопросу.

— Ха! Но где же Мейсон?

— Не имею удовольствия быть с ним знакомым.

— Не знакомы с Мейсоном? Это тоже странно. А вот он вас знает и высоко ценит ваше мнение. Вы ведь в нашем городе недавно?

— Да, провел здесь совсем немного времени.

— Мейсон сказал то же самое. Адреса мне не дал: обещал заехать за вами сам и привезти сюда. Однако, когда жене стало хуже, я навел справки и послал непосредственно за вами. За Мейсоном тоже послал, но его не было дома. Не будем дожидаться — скорее поднимитесь наверх и постарайтесь сделать все, что сможете.

— Видите ли, я попал в весьма деликатную ситуацию, — с сомнением ответил доктор Уилкинсон. — Насколько я понимаю, меня пригласили, чтобы провести консилиум с доктором Мейсоном, так что вряд ли будет корректно осматривать пациентку в его отсутствие. Полагаю, необходимо подождать.

— Еще чего придумали! Неужели вы полагаете, что я позволю жене мучиться, пока врач болтается без дела в гостиной? Нет, сэр, я человек простой, а потому говорю, что перед вами два пути: или наверх, или прочь из дома.

Конечно, стиль высказывания ранил присущее молодому доктору чувство собственного достоинства, однако, когда у человека тяжело больна жена, кое на что не стоит обращать внимания. Поэтому он ограничился сухим поклоном:

— Если вы настаиваете, я немедленно отправлюсь наверх.

— Да, настаиваю. И еще одно: я не допущу никаких простукиваний и прощупываний груди или других подобных фокусов. У нее бронхит и астма, вот и все. Если сможете вылечить — замечательно. Но всякое похлопывание и прослушивание лишь ослабляет ее и не приносит никакой пользы.

Личное неуважение доктор Уилкинсон еще как-то мог стерпеть. Но профессия оставалась для него священной, и непочтительное к ней отношение больно задевало за живое.

— Благодарю, — ответил он, беря шляпу. — Имею честь пожелать вам наилучшего дня. Пожалуй, не возьму на себя ответственности за данный случай.

— Да что ж такое! Теперь-то в чем дело?

— В том, что я не привык делать выводы без осмотра пациента. И удивлен тем, что вы диктуете врачу подобный образ действий. Всего хорошего, сэр.

Однако торговец Джон Миллбэнк был человеком сугубо коммерческим и придерживался коммерческого принципа: чем сложнее дело, тем оно дороже. Поэтому мнение доктора он привык воспринимать исключительно как вопрос гиней. И вдруг появился молодой человек, совершенно равнодушный как к его богатству, так и к титулу. Уважение сразу неизмеримо возросло.

— Ну-ну! — примирительно проговорил сэр Джон. — Мейсон вовсе не так чувствителен. Хорошо, будь по-вашему! Делайте все, что считаете нужным! Больше не скажу ни слова. Сейчас побегу наверх и предупрежу леди Миллбэнк, что вы пришли.

Едва за хозяином дома закрылась дверь, как обе только что скромно молчавшие молодые леди вышли из дальнего угла и принялись демонстрировать изумленному доктору бурное восхищение.

— Ах, замечательно, замечательно! — воскликнула та, что повыше, и захлопала в ладоши.

— Не позволяйте отцу себя третировать, доктор! — добавила другая. — Было так приятно слышать, как вы поставили его на место. Он так плохо обращается с бедным доктором Мейсоном! Доктор Мейсон до сих пор не осмотрел маму. Всегда и во всем верит отцу на слово. Тише, Мод, он идет. — Сестры снова скрылись в углу — такие же скромные и молчаливые, как прежде.

Доктор Уилкинсон последовал за сэром Джоном по широкой, устеленной толстым мягким ковром лестнице и вошел в затемненную комнату пациентки, а спустя четверть часа, обстоятельно и досконально изучив все симптомы заболевания, вслед за супругом спустился в гостиную. Возле камина стояли два джентльмена: один — абсолютно типичный, гладко выбритый врач общей практики, а второй — необыкновенного вида человек средних лет с голубыми глазами и длинной рыжей бородой.

— Приветствую, Мейсон! Наконец-то вы явились! — воскликнул хозяин.

— Да, сэр Джон, не только явился, но, как и обещал, привез с собой доктора Уилкинсона.

— Доктора Уилкинсона! Но вот же он!

Доктор Мейсон взглянул с нескрываемым удивлением и воскликнул:

— Никогда не видел этого джентльмена!

— И все же я — доктор Уилкинсон. Доктор Хорэс Уилкинсон, практикующий по адресу Кэнэл-Вью, дом 114.

— Боже мой, сэр Джон! — всплеснул руками доктор Мейсон. — Неужели вы решили, что в вопросе такой важности я приглашу молодого местного врача! Перед вами доктор Адам Уилкинсон, профессор пульмонологии из лондонского Риджент-колледжа, сотрудник госпиталя Святого Суизина и автор дюжины научных работ по данной теме. Он приехал в Саттон в гости, а я решил воспользоваться присутствием авторитетного специалиста и получить квалифицированную консультацию относительно состояния леди Миллбэнк.

— Благодарю вас, — сухо отозвался сэр Джон. — Боюсь, однако, что супруга очень устала, поскольку только что ее весьма тщательно осмотрел вот этот молодой джентльмен. Думаю, на сегодня достаточно. Однако, поскольку вы взяли на себя труд приехать, буду рад узнать сумму причитающегося гонорара.

Доктор Мейсон и его ученый друг ушли, первый — чрезвычайно разгневанным, а второй — смеясь над курьезным происшествием. После их ухода сэр Джон внимательно выслушал заключение молодого доктора.

— Вот что я вам скажу, — проговорил он, как только доктор Уилкинсон исчерпывающе высказал собственное мнение. — Понимаете ли, я привык полагаться на свою безошибочную интуицию. Если человек мне нравится, крепко держусь за него. Иными словами, я хороший друг и плохой враг. Так вот, я верю вам и не верю Мейсону. Отныне и впредь вы — мой постоянный доктор и доктор всей моей семьи. Приезжайте к супруге каждый день и лечите ее. Ваше расписание допускает такой режим посещений?

— Чрезвычайно благодарен за ваши добрые намерения, сэр, однако боюсь, что никак не могу принять предложение.

— Вот как! И что же это значит?

— Не могу занять место доктора Мейсона в разгар столь серьезного заболевания. Подобный поступок стал бы крайне непрофессиональным.

— Ну вот, опять! — вскричал сэр Джон в отчаянье. — Еще ни разу не встречал столь строптивого врача! Вам предлагают прекрасный контракт, а вы отказываетесь! Что же, поступайте как считаете нужным!

Разъяренный и обиженный миллионер пулей выскочил из гостиной, а доктор Уилкинсон вернулся домой, к своей спиртовке и чаю за один шиллинг восемь пенсов. В кармане одиноко перекатывалась первая заработанная гинея, а душу согревало воспоминание о поступке, исполненном в лучших традициях медицинской профессии.

И все же неудачное начало карьеры оказалось самым настоящим началом, поскольку до доктора Мейсона дошли слухи, что молодой коллега получил возможность перехватить его лучшую пациентку, но отказался это сделать. К чести профессии следует заметить, что подобный отказ — скорее правило, чем исключение, и все-таки в данном случае, когда доктор столь молод, а пациентка столь богата, искушение было более острым, чем обычно. Доктор Мейсон отправил коллеге благодарственное послание, а затем нанес визит признательности. Скоро между ними завязалась дружба, и теперь совместная фирма Мейсона и Уилкинсона ведет самую крупную семейную практику в Саттоне.

Проклятие Евы

Роберта Джонсона можно назвать самым что ни на есть обычным человеком, ничем не отличавшимся от миллиона других людей. Достаточно сказать, что выглядел он бледным, обладал заурядной внешностью, нейтральными взглядами, был тридцати лет от роду и женат. На жизнь зарабатывал торговлей предметами мужского туалета на Нью-Норд-роуд, и конкуренция в бизнесе выдавила из него последние остатки характера. В стремлении угодить покупателям он до такой степени научился льстить и раболепствовать, что, изо дня в день работая в подобном унизительном режиме, превратился из человека в бездушную машину. Ни один из великих вопросов мироздания его не волновал. В конце нашего уютного века никакая мощная примитивная страсть человечества не смогла бы прорваться в его тесный замкнутый мирок. И все же рождение, вожделение, болезнь и смерть остаются вечными и неизменными, и когда один из этих суровых фактов внезапно рушит жизнь человека, маска цивилизованности мгновенно слетает, являя миру странное, сильное и правдивое лицо.

Жена Джонсона была тихой маленькой женщиной с каштановыми волосами и скромными манерами, а привязанность к ней оставалась единственной положительной чертой его характера. Каждый понедельник, с утра, они вместе оформляли витрину магазина. Внизу раскладывали безупречно чистые рубашки в зеленых картонных коробках, выше рядами развешивали на медных перекладинах галстуки, по сторонам, на белых бумажных подставках, размещали блестящие дешевые запонки, а на втором плане демонстрировали вереницы матерчатых кепок и расставляли круглые футляры, где хранились защищенные от солнечных лучей более дорогие шляпы. Жена исправно вела бухгалтерию и рассылала клиентам счета. Никто, кроме нее, не знал о посещавших маленькую жизнь мужа радостях и печалях. Никто, кроме нее, не разделял его восторга, когда отправлявшийся в Индию джентльмен покупал десять дюжин рубашек и бесчисленное количество воротничков. Никто не испытывал столь же глубокого разочарования, когда, вручив товар покупателю и отправив счет в названный им отель, супруги получали ответ, что гость с таким именем не значится. В течение пяти лет они усердно работали, строили свой скромный бизнес и с каждым днем все теснее сближались, поскольку брак оказался бездетным. И вот теперь все признаки указывали на скорое изменение положения. Жена уже не могла спускаться вниз, и из Камбервелла приехала ее матушка, миссис Пейтон, с намереньем присмотреть за дочерью и встретить рождение внука.

Чем ближе подходило критическое время, тем чаще Роберта Джонсона одолевала тревога. Но, в конце концов, рождение — процесс естественный. Жены других мужчин проходили через него целыми и невредимыми, что может угрожать его жене? Сам Джонсон вырос в семье, где было четырнадцать детей, а матушка и по сей день отличалась отменным здоровьем. Вряд ли что-то могло пойти не так. И все же, несмотря на попытки самоуспокоения, он не переставал тревожиться о состоянии супруги ни на минуту.

Еще за пять месяцев до назначенного срока был ангажирован лучший в округе специалист — доктор Майлс с Бридпорт-плейс, а среди крупных партий мужских товаров потихоньку стали появляться маленькие пакеты с абсурдно крошечными, украшенными оборочками и ленточками белыми костюмчиками. И вот однажды вечером, прикрепляя на шарфы ценники, Роберт Джонсон услышал наверху шум, а вскоре в магазин спустилась встревоженная миссис Пейтон и заявила, что Люси чувствует себя плохо, так что необходимо срочно отправиться за доктором.

Роберт Джонсон не привык торопиться: спешка не составляла характерную черту его натуры. Напротив, он отличался методичностью и любил все делать в строгом порядке. Расстояние от угла Нью-Норд-роуд, где располагался магазин, до дома доктора Майлса на Бридпорт-плейс составляло около четверти мили. Извозчика видно не было, поэтому Роберт оставил за прилавком мальчика-приказчика и отправился туда пешком. На Бридпорт-плейс ему сказали, что доктор только уехал на Харман-стрит к пациенту, которого разбил апоплексический удар. Все больше тревожась и утратив обычную сдержанность, Джонсон бросился на Харман-стрит, где выяснилось, что доктор уже отбыл на случай кори, но, к счастью, оставил адрес: Данстэн-роуд, дом 69, на противоположной стороне Риджентс-канала. При мысли об оставленной дома жене чопорность окончательно покинула Роберта, и он со всех ног бросился бежать вниз по Кинсленд-роуд, а по пути прыгнул в подвернувшийся кеб и помчался на Дунстан-роуд. Там он услышал, что доктор Майлс только что уехал, и в отчаянье присел на крыльцо.

К счастью, извозчика Джонсон не отпустил, а потому тотчас поднялся и поехал обратно на Брид-порт-плейс. Доктор еще не вернулся, но его ожидали с минуты на минуту. Нервно барабаня пальцами по колену, Роберт сидел в просторной, тускло освещенной комнате, воздух в которой пропитался слабым тошнотворным запахом эфира. Мебель выглядела массивной, книги в шкафах солидно поблескивали, а старинные черные часы на камине мрачно тикали, сообщая, что уже половина восьмого, и отсутствует он целый час и еще пятнадцать минут. Что подумают о нем жена и теща! Всякий раз, слыша далекий стук двери, он вскакивал со стула в тщетной надежде услышать низкий, гудящий голос доктора Майлса. И вот наконец настал радостный момент! Раздались быстрые шаги, а потом с резким щелчком в замке повернулся ключ. Прежде чем доктор успел переступить порог, Роберт Джонсон уже выскочил в холл.

— Умоляю, доктор, я приехал за вами! — закричал он. — В шесть часов жена почувствовала себя плохо!

Он и сам не знал, чего ожидает от уважаемого специалиста. Пожалуй, какого-то очень энергичного действия: чтобы тот поспешно схватил какие-то лекарства и вместе с ним бросился по освещенным газовыми фонарями улицам. Вместо этого доктор Майлс сунул зонт в подставку, раздраженно снял шляпу и подтолкнул Джонсона обратно в приемную.

— Итак, уважаемый, давайте уточним обстоятельства. Вы ведь ко мне ЗАПИСЫВАЛИСЬ, не правда ли? — спросил он отнюдь не самым любезным тоном.

— Да, доктор, записывался еще в ноябре. Галантерейщик Джонсон с улицы Нью-Норд-роуд.

— Да-да, вижу. Немного запоздали, — заметил доктор, глядя на перечень имен в блокноте с очень блестящей обложкой. — Как она?

— Право, я не…

— Ах да, конечно, это же ваш первенец. В следующий раз уже будете понимать больше.

— Теща, миссис Пейтон, велела немедленно вас вызвать, сэр.

— Мой дорогой, в первый раз спешка ни к чему. Скорее всего, придется ждать всю ночь. Видите ли, мистер Джонсон, паровоз без угля не поедет, а у меня после легкого ланча и крошки во рту не было.

— Но мы сможем что-нибудь для вас приготовить. Горячее блюдо и чашку чая.

— Благодарю. Думаю, что меня уже ждет плотный обед. Все равно на ранних этапах я ничем не смогу помочь. Так что возвращайтесь домой и скажите, что доктор скоро будет, а я непременно приеду, как только выйду из-за стола.

При виде человека, способного в такой момент думать о собственном обеде, Джонсона охватил ужас. Ему не хватало воображения, чтобы осознать, как событие, казавшееся ему самому столь пугающим и знаменательным, может быть для медика всего лишь ежедневной рутиной. Более того, если бы среди рабочей суеты доктор Майлс забыл о собственном здоровье, то не протянул бы и года. В этот момент он показался Джонсону почти чудовищем. Погруженный в горькие мысли, Роберт поспешил обратно в магазин.

— Ты не спешил! — укоризненно заявила теща, глядя с лестницы на вошедшего зятя.

— Так получилось. Ничего не мог поделать! — тяжело дыша, ответил тот. — Уже все закончилось?

— Еще чего! Закончилось! Прежде чем бедняжке станет легче, будет намного хуже. Но где же доктор Майлс?

— Сейчас пообедает и приедет.

Миссис Пейтон хотела что-то ответить, но в этот миг из-за приоткрытой двери ее позвал высокий жалобный голос. Она тут же побежала обратно в спальню, а потрясенный Джонсон вернулся в магазин, где отпустил мальчика и принялся с яростью закрывать ставни и наводить порядок. Наконец, закончив работу, ушел в расположенную за торговым залом гостиную и сел с намереньем терпеливо ждать, однако не смог усидеть и пары минут. Вскочил, сделал несколько нервных шагов по комнате и снова упал в кресло. Неожиданно до его слуха донесся звон фарфора, и мимо двери прошла горничная с подносом, на котором стояли чайник и чашка.

— Для кого это, Джейн? — спросил хозяин.

— Для госпожи, мистер Джонсон. Она попросила чаю.

Эта домашняя, уютная чашка чаю несказанно утешила его. Если жена способна думать о таких вещах, значит, дела не совсем плохи. На сердце стало так легко, что он и сам спросил чаю. А едва допил, появился доктор Майлс с небольшим черным чемоданчиком в руке.

— Ну и как она? — спросил он добродушно.

— О, намного лучше! — с энтузиазмом ответил Джонсон.

— Боже мой, это плохо, — отозвался доктор. — Может, лучше я загляну к вам во время утреннего обхода?

— Нет-нет, что вы! — вскричал Джонсон, в отчаянье ухватившись за толстое ворсистое пальто. — Мы так рады вашему приходу! Прошу вас, доктор, осмотрите ее и скажите свое мнение.

Доктор отправился наверх, звуки тяжелых уверенных шагов разнеслись по всему дому. Джонсон прислушивался к скрипу его ботинок наверху, и звук немного успокаивал. Твердые решительные шаги свидетельствовали о профессиональной компетентности. Вскоре, напрягая слух в попытках понять, что происходит, Джонсон услышал, как наверху двигают стул, а в следующий момент дверь спальни распахнулась и кто-то бегом бросился вниз по лестнице. Решив, что случилось нечто ужасное, Джонсон испуганно вскочил. Волосы встали дыбом, однако оказалось, что взволнованная теща всего лишь спустилась в поисках ножниц и тесьмы. Она тут же скрылась, а мимо лестницы прошла Джейн со стопкой чистых простыней. Потом, после периода тишины, Джонсон снова услышал скрип ботинок, и тяжелой походкой в гостиной появился доктор.

— Уже лучше, — заявил он, не убирая руки с двери. — Однако вы побледнели, мистер Джонсон.

— Нет-нет, сэр, что вы! — небрежно ответил молодой человек, вытирая платком пот со лба.

— Поводов для серьезной тревоги нет, — заметил доктор Майлс. — Конечно, процесс идет не совсем так, как хотелось бы, однако все же будем надеяться на лучшее.

— Есть ли опасность, сэр? — в страхе пробормотал Джонсон.

— Опасность, разумеется, есть всегда. Случай не совсем благоприятный, однако могло быть и хуже. Я дал ей микстуру. По пути сюда я заметил, что напротив строится новое здание. Квартал развивается, следовательно, рента будет повышаться. Вы заключили договор долгосрочной аренды, а?

— Да-да, сэр, конечно! — воскликнул Джонсон, не переставая прислушиваться к долетавшим сверху звукам, но в то же время испытывая громадное облегчение оттого, что в такой ответственный момент доктор способен с легкостью беседовать на посторонние темы. — То есть нет, сэр. Плачу каждый год.

— О, на вашем месте я бы перешел на более надежные условия. Чуть дальше по вашей улице живет часовщик Маршалл. Я дважды принимал роды у его жены и лечил его самого от брюшного тифа. Недавно с Принц-стрит убрали дренажную канаву. Так вот, после этого небольшого благоустройства владелец дома повысил стоимость аренды почти на сорок процентов. Пришлось выбирать: платить или съезжать.

— У жены часовщика все прошло успешно, сэр?

— Да, она прекрасно справилась. Ну все, все, успокойтесь!

Доктор вопросительно взглянул на потолок и поспешно поднялся обратно к роженице.

Мартовский вечер выдался холодным, поэтому Джейн разожгла камин. Однако ветер погнал дым вниз, и гостиная наполнилась едким запахом. Джонсон продрог до костей, но не столько от дурной погоды, сколько от дурных предчувствий. Он сел возле камина и протянул к огню тонкие белые руки. В десять Джейн принесла тарелку холодного мяса и накрыла стол к ужину, однако Джонсон не смог даже притронуться к еде. Но все же выпил стакан пива и почувствовал себя лучше. До предела напряженные нервы обострили слух, и сейчас он не пропускал ни единого доносившегося сверху звука. Один разок, пока пиво еще действовало, он даже осмелился на цыпочках подняться по лестнице с намереньем узнать, что происходит. Дверь спальни осталась на полдюйма приоткрытой, и сквозь щель он увидел чисто выбритое лицо доктора — более утомленное и встревоженное, чем прежде. Словно лунатик, Джонсон бросился вниз. Пытаясь отвлечься, он подошел к входной двери и стал смотреть на улицу. Магазины уже закрылись, а из паба вывалилась подпившая шумная компания. Джонсон постоял, пока гуляки не разошлись, и вернулся на свое место возле камина. В затуманенном мозгу возникли вопросы, которых раньше он никогда себе не задавал. Где справедливость? Чем провинилась его милая, ласковая маленькая жена и за что ей приходится так страдать? Почему природа настолько жестока? Он испугался собственных мыслей и вместе с тем удивился, почему до сих пор они никогда не появлялись.

Когда забрезжило утро, изможденный, дрожащий Роберт Джонсон все еще сидел возле камина в накинутом на плечи пальто, неподвижно смотрел на кучку серой золы и безнадежно ждал хотя бы небольшого облегчения. От долгой монотонности несчастья лицо стало белым, проступила испарина, а нервы напряглись до бессознательного состояния. Внезапно все чувства вновь ожили: он услышал, что дверь спальни открылась, и доктор начал неторопливо спускаться по лестнице. Педантичный и неэмоциональный в обычной жизни, сейчас Роберт Джонсон с трудом сдержал крик и бросился навстречу, чтобы узнать, закончилось ли мучение.

Однако одного взгляда на суровое, осунувшееся лицо доктора оказалось достаточно, чтобы понять, что хороших новостей нет. За последние несколько часов внешность доктора Майлса изменилась не меньше, чем внешность Джонсона. Волосы растрепались, лицо покраснело, на лбу выступили капли пота. Взгляд наполнился особой пронзительностью, а губы приняли воинственное выражение, свойственное человеку, долго и упорно боровшемуся с самым злостным врагом за самый ценный и желанный трофей. Однако в чертах читалась и печаль — признак возможной победы противника. Доктор тяжело опустился в кресло и опустил голову на руку, как будто окончательно лишился сил.

— Считаю своим долгом сообщить вам, мистер Джонсон, что случай чрезвычайно сложен. Сердце вашей жены оказалось недостаточно крепким: появились некоторые неблагоприятные симптомы. Поэтому если пожелаете пригласить еще одного специалиста, буду очень рад встретить любого, кого вы выберете.

Роберт до такой степени отупел от бессонной ночи и устрашающего известия, что не сразу понял, что именно доктор имеет в виду. Заметив недоумение, тот решил, что клиент подсчитывает расходы.

— Смит или Хейли приедут за пару гиней, — подсказал доктор Майлс. — Однако считаю, что лучше вызывать Притчарда с Сити-роуд.

— Да, конечно, вызовем лучшего! — воскликнул Джонсон.

— Притчард запросит гонорар в три гинеи. Но он самый опытный.

— Я готов отдать все, что имею. Лишь бы помог. Мне бежать за ним?

— Да. Только сначала загляните ко мне домой и попросите зеленую холщовую сумку. Ассистент ее даст. И еще скажите, что необходима микстура из одной части спирта, двух частей хлороформа и трех частей эфира. Для чистого хлороформа сердце вашей жены слишком слабо. А затем отправляйтесь к Притчарду и привезите его.

Джонсон несказанно обрадовался возможности заняться делом и в меру сил поддержать жену. Он бегом бросился на Бридпорт-плейс. Шаги гулко отдавались на пустынной мостовой, а большие темные полицейские с подозрением направляли на него свет фонарей. Два звонка срочного вызова разбудили ассистента. Сонный, полуодетый, он тотчас выдал закупоренную стеклянную бутылку и зеленую сумку, в которой при каждом движении что-то звякало. Джонсон засунул бутылку в карман, схватил сумку и, как можно плотнее надвинув шляпу, со всех ног побежал на Сити-роуд, где отыскал выгравированное белыми буквами на красном фоне имя доктора Притчарда. Он радостно запрыгнул на три ступеньки и услышал громкий звон. Обернулся и увидел, что бутылка выскочила из кармана и разбилась вдребезги.

В первый миг Джонсону показалось, что это рассыпалось на мелкие части тело жены. Однако бег немного освежил ум: он догадался, что дело поправимо, и принялся изо всех сил дергать шнур ночного звонка.

— В чем дело? — прозвучал рядом хриплый сердитый голос. Джонсон отпрянул и посмотрел на окна, но признаков жизни не заметил. Снова приблизился к звонку с намереньем потянуть шнур, но свирепый рык отбросил его от стены.

— Я не могу всю ночь стоять здесь на холоде, — возмущенно проворчал голос. — Или говорите, кто вы такой и что вам нужно, или закрою трубу.

Только сейчас Джонсон заметил в стене над звонком выход переговорного устройства и прокричал:

— Нужно, чтобы вы немедленно отправились со мной на роды. Вас вызывает доктор Майлс.

— Далеко? — осведомился раздраженный голос.

— Нью-Норд-роуд, Хокстон.

— Мой гонорар составляет три гинеи. Платить сразу всю сумму.

— Хорошо! — крикнул Джонсон. — Только возьмите с собой бутылку микстуры из спирта, хлороформа и эфира.

— Понял. Подождите немного!

Спустя пять минут дверь распахнул пожилой человек с суровым лицом и подернутыми сединой волосами. Вслед откуда-то из темноты донесся женский голос:

— Не забудь шарф, Джон.

В ответ доктор Притчард что-то сердито пробормотал через плечо.

Консультант был человеком, закаленным бесконечным трудом. Как замечали многие, потребности собственной растущей семьи заставляли его ставить коммерческую сторону профессии выше филантропической. Однако под суровой внешностью скрывалось доброе сердце.

— Сейчас побьем все рекорды по бегу, — заметил он, остановившись и тяжело дыша после пятиминутной попытки угнаться за Джонсоном. — Я бы шел быстрее, дорогой сэр, если бы мог. Вполне разделяю ваше беспокойство, но шагать в ногу с вами я не в состоянии.

Поэтому сгоравший от нетерпения Джонсон был вынужден сдержать пыл. Зато, оказавшись перед своим домом на Нью-Норд-роуд, бросился вперед и заранее распахнул перед доктором Притчардом дверь. Он услышал, как специалисты встретились возле спальни, и уловил обрывки разговора:

— Простите, что побеспокоил… Тяжелый случай… Достойные люди…

Затем диалог перешел в невнятное бормотанье, и дверь закрылась.

Джонсон снова опустился в кресло и весь превратился в слух, понимая, что кризис уже совсем близко. Даже начал различать поступь доктора Притчарда, заметив в ней тягучесть — в отличие от твердого, четкого шага Майлса. После нескольких минут тишины послышался странный, пьяный, певучий голос, не похожий ни на один из прежних звуков. В то же время со второго этажа в гостиную проник слабый, незаметный для менее обостренных нервов сладковатый запах. Вскоре голос стих до приглушенного гуденья, а потом и вовсе смолк. Джонсон вздохнул с облегчением, поняв, что лекарство подействовало: теперь, что бы ни случилось, страдалица уже не почувствует боли.

Однако спустя пару минут тишина оказалась еще более мучительной, чем недавние крики. Роберт не понимал, что происходит наверху, и сознание предлагало разнообразные ужасные варианты. Поднявшись и подойдя к лестнице, он услышал клацанье металла о металл и приглушенные голоса врачей. Потом испуганно, умоляюще произнесла пару слов миссис Пейтон, и снова что-то забормотали доктора. Двадцать минут Джонсон стоял, прислонившись спиной к стене, и прислушивался к обрывкам разговора, но не мог разобрать ни единой фразы. И вдруг тишину прорезал удивительный тоненький писк. Миссис Пейтон что-то восторженно воскликнула. Джонсон бросился в гостиную, упал на набитый конским волосом диван и принялся в экстазе бить пятками по подлокотнику.

Однако часто огромная коварная кошка по имени Судьба ненадолго выпускает нас из своих когтей лишь для того, чтобы через мгновение схватить еще крепче. Минуты тянулись долгой чередой, но сверху не доносилось никаких звуков, кроме этого тоненького призрачного писка. Приступ радости миновал, и теперь Джонсон лежал, не дыша и напряженно прислушиваясь. Доктора наверху двигались медленно, а переговаривались негромко. Однако время шло, но все не было слышно того голоса, которого Роберт так ждал. От долгого ночного бдения и бесконечного страха нервы притупились: теперь он мог лишь тупо, обреченно ждать. Когда доктора спустились, он собрался с силами и сел — взъерошенный, несчастный человек с грязным потным лицом и взлохмаченными от бега и страданий волосами. Потом встал, опираясь о каминную полку.

— Умерла? — спросил он неживым голосом.

— В порядке, — ответил доктор Майлс.

От этих слов скромная маленькая душа, до этой ночи не сознававшая бездны скрывавшейся в собственных недрах яростной агонии, во второй раз ощутила прилив неведомой прежде радостной энергии. Джонсон хотел было упасть на колени перед докторами, но постеснялся.

— Можно мне подняться?

— Через несколько минут.

— Поверьте, доктор, я очень… очень… — он пробормотал что-то нечленораздельное. — Вот ваши три гинеи, доктор Притчард. Хотел бы, чтобы они были тремя сотнями.

— И я тоже, — ответил консультант и со смехом пожал клиенту руку.

Джонсон открыл перед докторами дверь магазина, те вышли и немного постояли, дружески беседуя, а он услышал обрывки разговора.

— Одно время было совсем плохо.

— Очень рад вашей помощи, коллега.

— Был рад помочь. Может быть, зайдем выпить по чашке кофе?

— Нет, благодарю. Ожидаю следующего вызова.

Твердые шаги направились в одну сторону, а пошаркивающие — в другую. С полным бурной радости сердцем Роберт Джонсон отвернулся от двери. Казалось, жизнь началась заново. Теперь он чувствовал себя более сильным и глубоким человеком. Возможно, только что пережитое страдание имело определенный смысл и могло стать благословением как для него самого, так и для жены. А ведь еще двенадцать часов назад подобная мысль не могла прийти в голову. Семена новых чувств упали на взрыхленную страданиями почву.

— Можно мне подняться? — крикнул молодой отец и, не дожидаясь ответа, перепрыгивая через три ступеньки, взлетел по лестнице.

Миссис Пейтон стояла возле ванночки с мыльной водой и держала в руках маленький сверток. Из просвета в коричневой шали выглядывало странное, крошечное красное личико со сморщенными чертами, влажными приоткрытыми губами и дрожащими, словно ноздри зайца, веками. Слабая шейка еще не могла удержать голову, и та склонилась к плечу.

— Поцелуй его, Роберт! — воскликнула счастливая бабушка. — Поцелуй своего сына!

Но Джонсон почувствовал лишь неприязнь к этому маленькому, красному, моргающему существу, которому не мог простить долгую ночь страданий. Перехватив взгляд жены, лежащей с белым лицом в постели, он бросился к ней с любовью и жалостью, но никак не мог подобрать нужных слов.

— Слава богу, что все закончилось! Люси, дорогая, это было ужасно!

— Но теперь я счастлива. В жизни не чувствовала себя такой счастливой.

Жена не отводила глаз от коричневого свертка.

— Прекратите разговаривать, — приказала миссис Пейтон.

— Только не уходи, — прошептала Люси.

Роберт Джонсон молча сел возле постели, а жена взяла его за руку. Лампа светила тускло, в окно заглядывали первые холодные лучи рассвета. Темная ночь тянулась долго и мучительно, но теперь она закончилась. Наступал новый, полный радости и счастья день. Лондон просыпался, улицы наполнялись обычным шумом. Жизни приходили и уходили, а огромная машина по-прежнему работала, подчиняясь своей смутной и трагической судьбе.

Влюбленные

Врачу общей практики, утром и вечером регулярно принимающему пациентов, а днем посещающему их на дому, очень трудно найти время, чтобы вдохнуть немного чистого воздуха. Ради этого удовольствия приходится выбираться из постели очень рано и выходить из дома, когда ставни магазинов еще закрыты, а на улице не просто очень свежо, а настолько холодно, что все предметы очерчены четко, словно в мороз. Этот час обладает собственным очарованием: если не считать почтальона и молочника, тротуар полностью в твоем распоряжении. Даже самые обычные и привычные вещи выглядят обновленными, как будто и мощеная мостовая, и фонарь, и вывеска радостно встречают начинающийся день. В такие минуты даже далекий от моря город способен казаться красивым, а оскверненный дымом воздух — чистым.

Но я жил у моря, в скромном городке, единственным украшением которого служило великолепное соседство. Разве кто-то думает о городе, сидя на скамейке на высоком крутом берегу и глядя на огромную, обрамленную желтым серпом пляжа голубую бухту? Я любил море в те минуты, когда его лицо было усеяно веснушками рыбацких лодок. Любил, когда вдалеке проходили большие корабли, с берега казавшиеся белыми холмиками без корпуса, с изогнутыми в виде корсажа парусами — такие серьезные и полные достоинства. Но больше всего я любил море в те редкие моменты, когда величавое могущество природы не нарушалось мелким присутствием человека и лишь по воде скользили солнечные лучи, упорно пробиваясь сквозь просветы между подвижных туч.

Тогда в легкой серой дымке удавалось рассмотреть подернутый завесой дождя дальний край бухты, в то время как мой берег казался золотым. Солнце сияло на пенных бурунах, заглядывало в глубину волн и освещало пурпурные лоскуты водорослей. Раннее свежее утро с ветром в волосах, солеными брызгами на губах и пронзительным криком чаек в ушах способно придать новые силы, помочь доктору вернуться в тяжелую, затхлую атмосферу комнаты больного и в скучное, утомительное однообразие практики.

Именно в такой ранний час однажды я впервые увидел своего старика. Он подошел к скамейке в тот самый момент, когда я собрался встать, чтобы уйти. Впрочем, этого человека я непременно заметил бы даже на оживленной улице, поскольку он отличался высоким ростом, статным сложением и красивой внешностью с особым выражением губ и гордо посаженной головой. Тяжело опираясь на палку, он с трудом шагал по тропинке, как будто широкие плечи стали слишком тяжелыми для ослабевших ног. Когда же он подошел ближе, наметанный глаз врача сразу принял поданный природой сигнал опасности: тот голубоватый оттенок носа и губ, который свидетельствует о проблемах с сердцем.

— Пожалуй, склон слишком крут, сэр, — обратился я к незнакомцу. — Как врач советую отдохнуть, прежде чем продолжить путь.

Он склонил голову в неторопливой старомодной манере и опустился на скамью. Видя, что старик не желает вступать в разговор, я тоже умолк, однако краем глаза продолжал следить за удивительным представителем первой половины века. В шляпе с низкой тульей и волнистыми полями, в атласном черном, застегивающемся сзади на пряжку галстуке, а главное, с испещренным сетью морщин большим, полным, гладко выбритым лицом, джентльмен казался анахронизмом. Должно быть, прежде чем потускнеть и ослабеть, эти глаза смотрели с козел почтовой кареты и наблюдали, как толпы землекопов строят коричневую дамбу. Эти губы расплывались в улыбке над первыми главами «Записок Пиквикского клуба» и сплетничали о написавшем их многообещающем молодом авторе. Это лицо представляло собой альманах семидесятилетней давности, где каждая морщина сохранила следы и личных, и общественных горестей. Глубокая складка на лбу, скорее всего, свидетельствовала о восстании сипаев в Индии; настороженная линия губ, возможно, сохранилась с Крымской войны, а вот эта сетка мелких морщинок, как подсказала мне разыгравшаяся фантазия, вероятно, возникла после смерти Гордона. Пока я предавался глупым размышлениям, человек в блестящем широком галстуке растворился в пространстве, а вместо него ранним утром на морском берегу материализовались семьдесят лет жизни великой нации. Однако вскоре незнакомец вернул меня на землю: отдышавшись, достал из кармана письмо и, надев очки в роговой оправе, принялся очень внимательно его читать. Без всякого намерения шпионить, я все же заметил женский почерк. Дойдя до конца, он прочитал письмо снова, а потом, с печально опущенными уголками красивых губ, устремил рассеянный взгляд в морскую даль и сразу превратился в самого одинокого пожилого джентльмена, которого мне доводилось встречать. Все доброе в моей душе встрепенулось навстречу живому воплощению грусти, однако, зная, что незнакомец не расположен к общению, и вспомнив о завтраке и пациентах, я встал со скамьи, чтобы отправиться домой.

Занятый собственными делами, я ни разу не вспомнил о старике до тех пор, пока следующим утром он снова не появился на берегу и не уселся на скамью, которую я давно привык считать своей. Прежде чем расположиться, любезно поклонился, однако, как и накануне, не проявил намеренья вступить в разговор. За прошедшие сутки джентльмен заметно изменился, причем не в лучшую сторону. Лицо потяжелело, морщины углубились, а после подъема на холм зловещий голубоватый оттенок проявился еще более отчетливо. Чисто выбритые вчера щеки покрылись заметной седой щетиной, а крупная красивая голова утратила ту благородную посадку, которая поразила меня при первой встрече. Он снова достал письмо — не знаю, то же самое или новое, но опять написанное женским почерком — и, по-стариковски невнятно что-то бормоча, нахмурившись и уныло опустив уголки губ, принялся читать. Я ушел, пытаясь догадаться, кем мог быть этот человек и почему один-единственный весенний день так заметно его изменил.

Следующим утром интерес заставил меня дожидаться встречи. И действительно, в то же самое время я увидел незнакомца, поднимающегося по склону — однако очень медленно, с обреченно согнутой спиной и тяжело опущенной головой. И снова изменение во внешности потрясло меня до глубины души.

— Боюсь, наш воздух вредит вам, сэр, — осмелился я заметить, но старик снова не проявил склонности к общению. Показалось, что он хотел что-то мимоходом ответить, однако ограничился невнятным бормотаньем и тут же умолк. Каким слабым, больным и старым он казался! По крайней мере десятью годами старше, чем во время первой встречи! Больно было смотреть, как на глазах гибнет прекрасный, хотя и пожилой человек. Трясущимися руками он вновь развернул свое вечное письмо. Кем была та женщина, чьи слова привели его в это состояние? Должно быть, дочерью или внучкой, которая должна была быть его лучом счастья, но вместо этого… я улыбнулся при мысли о собственной грусти и о том, как быстро воображение сплело вокруг небритого старика и его письма целый роман. И все же весь день образ его не выходил у меня из головы, а перед мысленным взором то и дело возникали сжимавшие листок бумаги трясущиеся узловатые руки.

Я потерял надежду на новую встречу. Скорее всего, еще один день увядания заставит незнакомца остаться дома, а то и вовсе лечь в постель. Каково же было мое удивление, когда, подходя к обычной скамье, я увидел, что он уже был на месте! Однако, приблизившись, не поверил собственным глазам. Тот ли это человек? Та же самая шляпа с волнистыми полями, тот же черный атласный галстук и те же очки в роговой оправе, но куда пропала безвольная сутулость, куда делось жалкое, покрытое неопрятной седой порослью лицо? Моему изумленному взору предстал полный воли к жизни чисто выбритый джентльмен с твердыми губами и ясным взглядом, с головой, сидевшей на широких плечах гордо и уверенно, словно орел на скале. Спина выглядела такой же прямой и крепкой, как спина бравого гренадера. Более того, незнакомец с молодой живостью гонял тростью камешки. В петлице тщательно вычищенного черного сюртука сиял золотистый цветок, а из нагрудного кармана выглядывал элегантный уголок красного шелкового платка. Этот человек вполне мог оказаться старшим сыном того слабого, усталого человека, который сидел здесь сутки назад.

— Доброе утро, сэр, доброе утро! — энергично помахав тростью, бодро приветствовал уже знакомый незнакомец.

— Доброе утро! — с готовностью отозвался я. — Как прекрасна сегодня бухта!

— Да, сэр, но видели бы вы этот пейзаж до восхода солнца!

— Значит, вы уже давно пришли?

— Пришел, как только рассвет позволил различить тропинку.

— О, вы очень рано встаете.

— Иногда, сэр, только иногда! — Он взглянул, словно оценивая, достоин ли собеседник откровенности. — Дело в том, сэр, что сегодня ко мне возвращается жена.

Похоже, выражение моего лица предательски показало, что я не в полной мере оценил всю важность сказанного. Но в то же время глаза, должно быть, выразили симпатию и сочувствие, поскольку он придвинулся очень близко и заговорил — тихо и доверительно, словно даже чайки не должны были услышать исповедь.

— Вы женаты, сэр?

— Нет, не женат.

— Ах, в таком случае не сможете в полной мере меня понять. Мы с женой прожили вместе почти пятьдесят лет и до сих пор ни разу не разлучались.

— Разлука продолжалась долго? — уточнил я.

— Да, сэр. Сегодня уже пошел четвертый день. Ей пришлось уехать в Шотландию. Долг обязывает, видите ли. А мне доктора не позволили ее сопровождать. Конечно, я не стал бы их слушать, но она придерживалась того же мнения. И вот, слава богу, путешествие завершилось, и с минуты на минуту жена окажется здесь.

— Здесь!

— Да, именно здесь. Это место и эта скамья стали нашими добрыми друзьями еще тридцать лет назад. Дело в том, что, сказать по правде, люди, у которых мы живем, не слишком деликатны, так что остаться наедине трудно. Вот почему предпочитаем встречаться здесь. Точно не знаю, каким именно поездом она приедет, но если выберет самый ранний, то увидит, что я уже на месте и жду.

— В таком случае… — начал я, поднимаясь.

— Нет, сэр, нет. Прошу, останьтесь. Надеюсь, моя откровенность вас еще не утомила?

— Нисколько. Напротив…

— За эти несколько дней я до такой степени ушел в себя! Ах, что это был за кошмар! Возможно, вам кажется странным, что старик испытывает подобные чувства.

— Нет, напротив, это очаровательно.

— Моей заслуги здесь нет, сэр! Любой человек на планете проникся бы такой же любовью, имея счастье быть женатым на подобной женщине! Наверное, глядя на меня и слушая рассказ о нашей долгой совместной жизни, вы решили, что она тоже стара?

Джентльмен от души рассмеялся, а от одной лишь мысли о возможном заблуждении глаза лукаво заблестели.

— Она принадлежит к тем редким женщинам, кто хранит молодость в сердце. Поэтому очарование не покидает лица. В моих глазах жена остается точно такой, какой была в сорок пятом году, когда впервые взяла меня за руку. Ну, может быть, только немного поправилась. Правда, если в молодости у нее и был какой-то недостаток, то заключался он в легкой худобе. По положению в обществе жена меня превосходила: я служил клерком, а она была дочерью моего работодателя. О! Это был настоящий роман, доложу вам, и я сумел ее завоевать. До сих пор удивляюсь собственной настойчивости. Подумать только! Эта прелестная, обаятельная девушка прошла со мной через всю жизнь, а мне каким-то образом удалось…

Джентльмен внезапно умолк, и я с удивлением обернулся, чтобы посмотреть, в чем дело. Старик трясся с головы до ног, вздрагивал каждой частичкой большого тела. Руки судорожно сжимали трость, а ноги суетливо ерзали по гравию. Не составило труда понять, что произошло. Он попытался встать, однако настолько разволновался, что не смог совладать с собственным организмом. Я хотел вытянуть руку, чтобы поддержать его и помочь, однако вежливость высшего порядка заставила тут же отказаться от намеренья, отвернуться и посмотреть на море. А спустя мгновенье собеседник уже самостоятельно преодолел слабость и поспешил вниз по склону.

Дело в том, что к нам поднималась женщина. Когда муж ее увидел, она уже оказалась совсем близко — самое большее на расстоянии тридцати ярдов. Не знаю, соответствовала ли она когда-нибудь описанию, или в сердце влюбленного жил идеальный образ. Представшая передо мной пожилая особа действительно оказалась высокой, но при этом толстой и бесформенной, с красным расплывшимся лицом и в гротескно задранной юбке. Украшенная зеленой лентой шляпа раздражала мой вкус, а корсаж в виде блузки выглядел чересчур пышным и неуклюжим. И все же это была та самая прелестная, вечно молодая девушка! Сердце мое дрогнуло при мысли о том, что подобная женщина вряд ли способна оценить поклонение благородного рыцаря, да и вообще недостойна столь пылкой любви.

Жена поднималась по тропинке твердым, размеренным шагом, в то время как муж по-стариковски шатко семенил навстречу. И вот наконец они встретились. Осторожно, краешком глаза поглядывая в сторону пары, я заметил, как он порывисто вытянул обе руки, а она, стесняясь объятий в присутствии постороннего, ограничилась скромным пожатием одной ладони. В этот момент я увидел ее поднятое к мужу лицо и успокоился за своего собеседника. Дай-то Бог, чтобы, когда мои руки задрожат, а спина ссутулится, женские глаза смотрели на меня с такой же глубокой преданностью!

Супруга физиолога

I

Профессор Эйнсли Грей не спустился к завтраку в обычный час. Стоявшие на каминной полке, между терракотовыми бюстами Клода Бернара и Джона Хантера, подаренные массивные часы пробили сначала половину девятого, а потом и без четверти. Сейчас золоченые стрелки уже показывали ровно девять, а хозяин дома до сих пор не появился.

Это был беспрецедентный случай. За все двенадцать лет, в течение которых младшая сестра вела хозяйство брата, он ни разу не опоздал даже на секунду. И вот сейчас она сидела возле высокого серебряного кофейника и гадала, пора ли распорядиться, чтобы звали к столу, или продолжить ожидание в тишине. И тот и другой вариант мог оказаться ошибочным, а ошибок брат не допускал.

Мисс Эйнсли Грей была особой значительно выше среднего роста, худощавой, с пронзительным взглядом чуть прищуренных глаз и выдающими склонность к чтению немного сутулыми узкими плечами. Длинное худое лицо с заметными пятнами над скулами, с высоким умным лбом и выражением непреклонного упрямства в линии губ и твердом подбородке вызывало не столько симпатию, сколько уважение. О строгости вкуса свидетельствовали белоснежные манжеты и такой же воротник на скроенном с почти квакерской скромностью простом темном платье. Плоскую грудь украшал крест из черного дерева. Она сидела на стуле очень прямо. Приподняв брови, прислушивалась к каждому звуку и характерным нервным жестом то и дело поправляла очки.

Внезапно мисс Эйнсли Грей удовлетворенно кивнула и принялась наливать кофе. С лестницы донесся приглушенный толстым мягким ковром звук шагов. Дверь распахнулась, и профессор торопливо, возбужденно вошел в комнату. Коротко, едва заметно кивнув, он сел за стол напротив сестры и начал распечатывать небольшую стопку лежавших возле тарелки писем.

Профессору Эйнсли Грею недавно исполнилось сорок три года — почти на двенадцать лет больше, чем сестре. Карьера его развивалась блестяще. К этому времени ученый уже успел завоевать превосходную репутацию как специалист по физиологии и зоологии в Эдинбургском, Кембриджском и Венском университетах.

Научный труд под названием «О мезодермальном происхождении двигательных нервных окончаний» обеспечил автору членство в Королевском обществе, а исследование «Природа батибия и ряд замечаний относительно кокколитов» было переведено по крайней мере на три европейских языка. Один из величайших ныне живущих ученых отозвался о нем как о наглядном воплощении всего лучшего в современной науке. Неудивительно, что, когда в торговом городе Берчспуле открывался медицинский университет, руководство кафедрой физиологии предложили именно мистеру Эйнсли Грею. Его ценили еще и потому, что университетская кафедра определенно была для него лишь очередной ступенькой карьерной лестницы, которую он сменит на более заметную научную позицию при первой же возможности.

Нельзя сказать, что внешне профессор очень отличался от сестры. Те же глаза, та же форма лица, тот же умный лоб. Губы, однако, были тверже, а длинный подбородок выглядел еще более острым и решительным. Просматривая письма, физиолог время от времени проводил по каждому двумя пальцами — большим и указательным.

— Что-то горничные не в меру расшумелись, — заметил профессор Эйнсли Грей, когда издалека донеслись женские голоса.

— Это Сара так громко разговаривает, — отозвалась сестра. — Непременно сделаю ей замечание.

Она передала брату чашку и, незаметно поглядывая на его суровое лицо сквозь полуопущенные веки, начала пить свой кофе.

— Первым великим шагом в истории развития человека, — продолжил профессор, — стало то, что благодаря появлению третьей лобной извилины он получил возможность говорить. Второй важнейший шаг заключался в обретении контроля над этой способностью. Эта женщина явно не доросла еще до второго уровня.

Говоря это, мистер Эйнсли Грей прикрыл глаза и выставил вперед подбородок. Однако, завершив тираду, мгновенно очень широко распахнул глаза и строго посмотрел на сестру.

— Я не болтлива, Джон, — отозвалась та.

— Нет, Ада. Должен констатировать, что во многих отношениях ты приближаешься к высшему, мужскому типу.

С видом человека, только что сделавшего тонкий комплимент, профессор склонился над сваренным всмятку яйцом, однако леди обиженно надулась и раздраженно пожала плечами.

— Сегодня ты задержался к завтраку, Джон, — заметила она после продолжительной паузы.

— Да, Ада, дурно спал. Видимо, из-за перенапряжения мыслительных центров произошел излишний прилив крови к мозгу. Я несколько переволновался.

Сестра взглянула изумленно. Умственные процессы профессора неизменно оставались столь же стабильными, как и привычки. Двенадцать лет непрерывного общения доказали, что брат существовал в невозмутимой, разреженной атмосфере научного спокойствия, паря в вышине и не снисходя до мелких тревог непритязательных умов.

— Ты удивлена, Ада, — проговорил Эйнсли Грей. — Вполне понимаю. Сам бы удивился, услышав, что настолько чувствителен к сосудам. Дело в том, что, если посмотреть глубже, все тревоги имеют сосудистое происхождение. Собираюсь жениться.

— Неужели на миссис О’Джеймс? — положив на тарелку ложечку для яйца, воскликнула Ада Грей.

— Дорогая, женская восприимчивость у тебя чрезвычайно развита. Речь идет именно о миссис О’Джеймс.

— Но ведь ты едва с ней знаком. Да и сами Эсдейлы плохо ее знают. Хотя она и гостит в поместье Линденс, но доводится им всего лишь знакомой. Не лучше ли для начала побеседовать с миссис Эсдейл, Джон?

— Не думаю, Ада, что миссис Эсдейл способна в какой-то степени повлиять на развитие событий. Я тщательно все обдумал. Научный ум медленно принимает решения, однако, придя к заключению, не склонен его изменять. Супружество — естественное состояние человечества. Тебе известно, что долгое время я был до такой степени занят академической и иной деятельностью, что не имел времени на решение личных вопросов. Теперь же обстоятельства изменились, а потому не вижу веских причин для отказа от представившейся возможности обрести подходящую спутницу жизни.

— Вы помолвлены?

— До этого дело пока не дошло, Ада. Вчера я отважился сообщить леди, что готов подчиниться общей судьбе человечества. Завтра навещу ее после утренней лекции и выясню, насколько мое предложение согласуется с ее намереньями. Но ты хмуришься, Ада!

Вздрогнув, сестра попыталась стереть с лица раздраженное выражение и даже пробормотала несколько поздравительных слов, однако взгляд брата стал отсутствующим: он явно не слушал.

— Поверь, Джон: я желаю тебе счастья, которого ты заслуживаешь. А если в какое-то мгновенье испытала легкую растерянность, то лишь оттого, что знаю, насколько высока ставка. К тому же твое решение так внезапно и неожиданно! — Тонкая белая рука коснулась черного креста на груди. — Существуют моменты, Джон, когда нам необходимо руководство свыше. Если бы я могла убедить тебя обратиться к духовному…

Пренебрежительным жестом профессор отверг предложение.

— Бесполезно возвращаться к этому вопросу. Мы не можем дискутировать на эту тему. Ты делаешь широкие предположения, которые я не могу подтвердить. Таким образом, я вынужден поставить под сомнение твои исходные положения. У нас нет общего фундамента.

Сестра вздохнула.

— Ты лишен веры, — проговорила она тихо.

— Я верю в те великие силы эволюции, которые ведут человечество к неведомой, но возвышенной цели.

— Ни во что ты не веришь.

— Напротив, дорогая Ада. Я верю в дифференцировку протоплазмы.

Сестра грустно покачала головой. Только в данном вопросе она осмеливалась оспаривать непогрешимость брата.

— Прекратим бесполезный разговор, — заключил профессор, складывая салфетку. — Но, если не ошибаюсь, в семье назревает вероятность еще одного матримониального события. Не так ли, Ада? Что скажешь?

С игривым блеском в маленьких глазах он многозначительно подмигнул сестре. Та сидела неподвижно и водила по узору на скатерти щипцами для сахара.

— Доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен… — звучно начал профессор.

— О, Джон, ради бога, не надо! — воскликнула мисс Эйнсли Грей.

— Доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен, — неумолимо продолжил брат, — человек, уже оставивший заметный след в современной науке. Он мой первый и самый выдающийся ученик. Уверяю тебя, Ада, что его работа «Заметки относительно желчного пигмента, в частности уробилина», возможно, со временем получит статус классической. Можно без преувеличения утверждать, что он совершил революцию во взглядах на уробилин.

Профессор умолк, но сестра сидела молча, склонив голову, с румянцем на щеках. Маленький эбонитовый крест на груди поднимался и опускался в такт участившемуся дыханию.

— Тебе известно, что доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен получил приглашение возглавить кафедру физиологии в Мельбурне. Он провел в Австралии пять лет, перед ним открывается блестящее будущее. Сегодня он покидает нас и уезжает в Эдинбург, а через два месяца отправляется в Австралию, чтобы приступить к исполнению новых обязанностей. Чувства его тебе известны, и только от тебя зависит, предпримет ли он дальнее путешествие в одиночестве. Честно говоря, не могу представить для образованной, культурной женщины миссии выше, чем пройти по жизни рядом с мужчиной, способным провести такое исследование, какое успешно завершил доктор Джеймс Макмурдо О’Брайен.

— Он не обращался ко мне, — пробормотала леди.

— Ах, существуют более тонкие знаки, чем речь, — покачал головой брат. — Однако ты побледнела. Вазомоторная система явно возбуждена. Артериолы сузились. Позволь попросить тебя взять себя в руки. Кажется, я слышу звук экипажа. Полагаю, сегодня утром тебе предстоит принять посетителя, Ада. А теперь позволь откланяться.

Быстро взглянув на часы, брат вышел в холл, а спустя несколько минут уже ехал в своем удобном, прекрасно оборудованном одноконном экипаже по выложенным брусчаткой улицам Берчспула.

Закончив лекцию, профессор Эйнсли Грей нанес визит в лабораторию, где расположил в определенном порядке научные инструменты, отметил, как идет процесс в трех различных бактериальных смесях, нарезал микротомом полдюжины микросрезов и, наконец, разрешил затруднения семи джентльменов, проводивших собственные исследования по такому же количеству отдельных научных тем. Добросовестно и методично завершив исполнение служебного долга, он вернулся в экипаж и приказал вознице ехать в поместье Линденс. По пути лицо сохраняло холодное, бесстрастное выражение, однако время от времени пальцы быстрым, резким движением поднимались к длинному подбородку.

Поместье Линденс представляло собой старомодный, увитый плющом дом, который когда-то считался загородным, но теперь был окружен длинными строениями из красного кирпича. Дом по-прежнему стоял в стороне от дороги, в глубине участка. К украшенному портиком арочному входу вела извилистая аллея из лавровых кустов. Справа виднелась лужайка, в дальнем конце которой в тени разросшегося боярышника сидела в садовом кресле миловидная леди и держала в руках книгу. Услышав стук калитки, она вздрогнула. Заметив ее, профессор свернул с дорожки, изменил направление и зашагал по лужайке.

— Как! Неужели не хотите войти в дом и встретиться с миссис Эсдейл? — спросила леди, быстро выходя из тени боярышника.

Она была невысокой и очень женственной, от пышных светлых локонов до видневшихся из-под кремового платья кончиков легких садовых туфелек. Одну крошечную, обтянутую перчаткой руку она протянула для приветствия, а второй крепко прижала к себе толстый том в зеленом переплете. Решительность и быстрые, тактичные манеры выдавали зрелую светскую даму, однако приподнятое лицо сохраняло девичью, даже детскую чистоту. И в больших бесстрашных серых глазах, и в чувственной, слегка насмешливой линии губ сквозила невинность. Миссис О’Джеймс была вдовой тридцати двух лет, однако ни один из этих фактов не оставил заметного отпечатка в ее облике.

— Вам просто необходимо навестить миссис Эсдейл, — повторила леди и взглянула с выражением, представлявшим нечто среднее между вызовом и лаской.

— Я приехал не к миссис Эсдейл, — ответил профессор Эйнсли Грей, ни на йоту не отступив от своей холодной серьезной манеры. — Я приехал к вам.

— Право, для меня это большая честь, — ответила миссис О’Джеймс с легчайшим, едва заметным ирландским акцентом. — Но как студенты обойдутся без своего профессора?

— На сегодня я уже исполнил все академические обязанности. Возьмите меня под руку, давайте прогуляемся по освещенному солнцем пространству. Не стоит удивляться тому факту, что восточные народы возвели солнце в ранг божества. Это главная благотворная сила природы, союзник человечества в борьбе против холода, бесплодия и всего отвратительного. Что вы читаете?

— «Материю и жизнь» Хейла.

Профессор вскинул густые брови.

— Хейл! — воскликнул он горячо, потом шепотом повторил: — Хейл!

— Вы с ним не согласны? — спросила леди.

— Нет, не я с ним не согласен. Кто я такой, чтобы соглашаться или не соглашаться? Всего лишь клетка, атом, не имеющий значения одноклеточный организм. С ним не согласна вся тенденция развития высшего уровня современной мысли! Он защищает то, что не имеет оправдания. Этот автор — блестящий наблюдатель, но слабый мыслитель. Не рекомендовал бы основывать мировоззрение на выводах Хейла.

— Чтобы нейтрализовать его пагубное влияние, мне следует прочитать «Хронику природы», — заметила миссис О’Джеймс с тихим мелодичным смехом.

«Хроника природы» представляла собой одну из множества книг, в которых профессор Эйнсли Грей развивал негативную доктрину научного агностицизма.

— Это ошибочная работа, — возразил он. — Не могу ее рекомендовать. Лучше обратитесь к стандартным сочинениям одного из моих старших и более красноречивых коллег.

Некоторое время они молча прохаживались по бархатной, залитой мягким солнечным светом лужайке.

— Вы задумались о том, что я сказал вчера вечером? — наконец спросил профессор.

Не ответив, леди продолжала идти, склонив голову и глядя в сторону.

— Не стану излишне торопить, — продолжил он. — Знаю, что подобные решения не принимаются поспешно. Что касается меня, то пришлось некоторое время подумать, прежде чем сделать предложение. Эмоциональностью я не отличаюсь, однако в вашем присутствии явственно ощущаю влияние того великого эволюционного инстинкта, который делает каждый из полов дополнением другого.

— Значит, вы верите в любовь? — спросила миссис О’Джеймс, обратив к спутнику мимолетный взгляд.

— Вынужден верить.

— И все-таки готовы отвергнуть существование души?

— В какой степени эти вопросы касаются психики, а в какой относятся к материи, пока еще окончательно не выяснено, — ответил профессор снисходительным тоном. — Возможно, протоплазма является физической основой не только жизни, но и любви.

— Поразительное упрямство! — воскликнула леди. — Вы способны опустить любовь до уровня физики.

— Или поднять физику до уровня любви.

— Ну вот, так уже гораздо лучше! — звонко рассмеялась спутница. — Это на самом деле очень мило и представляет науку в восхитительном свете.

Серые глаза блеснули, и миссис О’Джеймс вздернула подбородок в очаровательной своенравной манере женщины, захватившей власть над ситуацией.

— Имею основания предположить, — заговорил профессор Эйнсли Грей, — что мое нынешнее служебное положение является лишь ступенькой к более широкой сфере научной деятельности. И все же даже сейчас кафедра приносит мне примерно тысячу пятьсот фунтов в год, к которым регулярно прибавляются несколько сотен фунтов за книги. Следовательно, я вполне смогу обеспечить вам тот жизненный комфорт, к которому вы привыкли. Но достаточно рассуждать о финансовом положении. Что касается моего здоровья, то оно никогда не подводило. За всю жизнь я не перенес ни единой болезни, если не считать отдельных приступов цефалгии вследствие избыточной стимуляции мыслительных центров. Мои родители также не отличались патологической склонностью к заболеваниям, однако не скрою, что дед страдал подагрой.

Миссис О’Джеймс взглянула испуганно.

— Это очень серьезно?

— Это болезнь суставов, у каждого пятого бывает, — пояснил профессор.

— О, всего-то? А звучит намного страшнее.

— Это серьезное отягощение наследственности, но надеюсь, что не стану жертвой атавизма. Я изложил вам эти факты потому, что, принимая столь серьезное решение, их необходимо учитывать. Могу ли теперь спросить, видите ли вы путь к положительному ответу на мое предложение?

Профессор Эйнсли Грей умолк и серьезно, выжидающе посмотрел на спутницу сверху вниз.

Леди явно терялась в сомнениях. Глаза были опущены, туфельки приминали лужайку, а пальчики нервно теребили сумочку. Внезапно она остановилась и быстрым, решительным, почти безрассудным движением протянула профессору руку.

— Я согласна.

Они стояли в тени боярышника. С очень серьезным видом профессор Эйнсли Грей низко склонился и поцеловал обтянутые перчаткой пальцы.

— Надеюсь, что у вас никогда не появится повода сожалеть о принятом решении, — проговорил он сдержанно.

— Надеюсь, что и у вас тоже не появится повода для сожаления, — порывисто дыша, воскликнула леди.

В глазах блеснули слезы, а губы дрогнули от избытка чувств.

— Давайте вернемся на солнце, — предложил джентльмен. — Солнечный свет великолепно тонизирует. У вас напряжены нервы. Произошел небольшой застой крови в продолговатом мозге и варолиевом мосту. Всегда полезно сводить психические и эмоциональные состояния к их физиологическим эквивалентам. Тогда появляется ощущение, что твой якорь твердо лежит на дне определенного факта.

— Но это жутко неромантично, — возразила миссис О’Джеймс с прежним блеском в глазах.

— Романтизм — порождение воображения и неведения, — возразил профессор. — Там, куда наука отбрасывает свой ясный, спокойный свет, к счастью, не остается места для романтики.

— Но разве любовь — не романтика? — удивилась леди.

— Вовсе нет. Любовь отняли у поэтов и отдали на растерзание истинной науке. Возможно, в результате анализа выяснится, что это одна из великих космических элементарных сил. Когда атом водорода притягивает к себе атом хлора и образует усовершенствованную молекулу хлористоводородной кислоты, выделяемая в процессе взаимодействия энергия может быть аналогична той, которая влечет меня к вам. Притяжение и отталкивание являются первичными силами. В данном случае имеет место притяжение.

— А вот и отталкивание, — заметила миссис О’Джеймс при виде быстро шагавшей по лужайке полной цветущей женщины. — Как хорошо, что вы вышли на воздух, миссис Эсдейл! Нас навестил профессор Эйнсли Грей.

— Здравствуйте, профессор, — радушно, хотя и несколько напыщенно приветствовала хозяйка. — Вы правильно сделали, что остались в саду в такой восхитительный день. Не правда ли, чудесно?

— Погода, несомненно, прекрасная, — отозвался гость.

— Только прислушайтесь: ветер вздыхает в деревьях! — воскликнула миссис Эсдейл, поднимая палец. — Природа поет колыбельную. Не кажется ли вам, профессор Эйнсли Грей, что это шепот ангелов?

— Такая мысль еще ни разу не приходила мне в голову, мадам.

— Ах, профессор, у меня к вам одна постоянная претензия: категорическое непонимание глубинных смыслов природы. Думаю, что причина кроется в отсутствии воображения. Неужели вы не испытываете трепета, слыша песню вон того дрозда?

— Честно признаюсь, что даже не обратил на него внимания, миссис Эсдейл.

— А что скажете относительно оттенка обратной стороны листьев? Посмотрите, какой богатый зеленый цвет!

— Хлоро

Скачать книгу

Любое использование материала данной книги, полностью или частично, без разрешения правообладателя запрещается.

* * *

Артур Конан Дойл (1859–1930) – английский писатель, подаривший миру книги о приключениях Шерлока Холмса, автор «Затерянного мира», «Белого отряда», «Сэра Найджела», «Приключений бригадира Жерара» и многих других популярных произведений, переведенных на многие языки мира.

Отстал от жизни

Моя первая встреча с доктором Джеймсом Винтером произошла при весьма драматических обстоятельствах. Случилось это в спальне старого загородного дома в два часа ночи. Пока доктор с помощью женщин заглушал фланелевой юбкой мои гневные вопли и купал меня в теплой ванне, я дважды лягнул его в белый жилет и сбил с носа очки в золотой оправе. Мне рассказывали, что оказавшийся при этом один из моих родителей тихонько заметил, что с легкими у меня, слава богу, все в порядке. Не могу припомнить, как выглядел в ту пору доктор Винтер: меня тогда занимало другое, – но он описывает мою внешность отнюдь не лестно. Голова лохматая, тельце, как у общипанного гусенка, ноги кривые – вот что ему в ту ночь запомнилось.

С этой поры периодические вторжения в мою жизнь доктора Винтера разделяют ее на эпохи. Он делал мне прививки, вскрывал нарывы, ставил во время свинки компрессы. На горизонте моего безмятежного существования маячило единственное грозовое облако – доктор. Но пришло время, когда я заболел по-настоящему: долгие месяцы провел я в своей плетеной кроватке, и вот тогда я узнал, что суровое лицо доктора может быть приветливым, что скрипучие, сработанные деревенским сапожником башмаки его способны удивительно осторожно приближаться к постели и что, когда доктор разговаривает с больным ребенком, грубый голос его смягчается до шепота.

Но вот ребенок вырос и сам стал врачом, а доктор Винтер остался как был. Только побелели волосы, да еще более опустились могучие плечи. Доктор очень высокий, но из-за своей сутулости кажется дюйма на два ниже. Широкая спина его столько раз склонялась над ложем больных, что и не может уже распрямиться. Сразу видно, что часто приходилось ему шагать в дождливые, ветреные дни по унылым деревенским дорогам, – такое темное, обветренное у него лицо. Издали оно кажется гладким, но вблизи видны бесчисленные морщинки – словно на прошлогоднем яблоке. Их почти незаметно, когда доктор спокоен, но стоит ему засмеяться, как лицо его становится похожим на треснутое стекло, и тогда ясно, что лет старику еще больше, чем можно дать на вид. А сколько ему на самом деле, я так и не смог узнать. Частенько пытался я это выяснить, добирался до Георга IV и даже до регентства, но до исходной точки так никогда и не дошел. Вероятно, ум доктора стал очень рано впитывать всевозможные впечатления, но рано и перестал воспринимать что-либо новое, поэтому волнуют доктора проблемы прямо-таки допотопные, а события наших дней его совсем не занимают. Толкуя о реформе избирательной системы, он сомневается в ее разумности и неодобрительно качает головой, а однажды, разгорячившись после рюмки вина, он гневно осуждал Роберта Пиля и отмену хлебных законов. Со смертью этого государственного деятеля история Англии для доктора Винтера закончилась, и все позднейшие события он расценивает как явления незначительные.

По долгу службы он регулярно читает медицинский еженедельник и имеет общее представление о научных достижениях, но продолжает считать их громоздкими и смехотворными экспериментами. Он едко иронизировал над теорией распространения болезней посредством микробов и любил шутя повторять у постели больного: «Закройте дверь, не то налетят микробы». По его мнению, теория Дарвина – самая удачная шутка нашей эпохи. «Детки в детской, а их предки в конюшне!» – кричал он и хохотал так, что на глазах выступали слезы.

Доктор настолько отстал от жизни, что иной раз, к немалому своему изумлению, он обнаруживает – поскольку в истории все повторяется, – что применяет новейшие методы лечения. Так, в дни его юности было очень модно лечить диетой, и тут он превосходит своими познаниями любого другого известного мне врача. Массаж ему тоже хорошо знаком, тогда как для нашего поколения он новинка. Доктор проходил курс наук, когда применяли еще очень несовершенные инструменты и учили больше доверять собственным пальцам. У него классическая рука хирурга с развитой мускулатурой и чувствительными пальцами – «на кончике каждого – глаз».

Вряд ли я забуду, как мы с доктором Паттерсоном оперировали сэра Джона Сирвелла. Мы не могли отыскать камень. Момент был ужасный. Карьера Паттерсона и моя висела на волоске. И тогда доктор Винтер, которого мы только из любезности пригласили присутствовать при операции, запустил в рану палец – нам с перепугу показалось, что длиной он никак не меньше девяти дюймов, – и в мгновение ока выудил камень.

– Всегда хорошо иметь в кармашке жилета такой инструмент, – посмеиваясь, сказал он тогда, – но, по-моему, вы, молодые, это презираете.

– Иметь дело с молодежью – не для меня, – заявил он. – Никак не пойму, о чем они толкуют.

А между тем пациенты его благополучно выздоравливают. Прикосновение его целительно – это его магическое свойство невозможно ни объяснить, ни постигнуть, но тем не менее это очевидный факт. Одно лишь присутствие доктора наполняет больных надеждой и бодростью. Болезнь действует на него, как пыль на рачительную хозяйку: он сердится и жаждет взяться за дело.

– Ну, ну, так не пойдет! – восклицает он, впервые посещая больного. Он отгоняет смерть от постели, как случайно влетевшую в комнату курицу. Когда же незваный гость не желает удаляться, когда кровь течет все медленнее и глаза мутнеют, тогда присутствие доктора Винтера полезнее любых лекарств. Умирающие не выпускают руку доктора; его крупная энергичная фигура и жизнелюбие вселяют в них мужество перед роковой переменой. Многие страдальцы унесли в неведомое как последнее земное впечатление доброе обветренное лицо доктора.

Когда мы с Паттерсоном – оба молодые, полные энергии современные врачи – обосновались в этом районе, старый доктор встретил нас очень сердечно, он был счастлив избавиться от некоторых пациентов. Однако сами пациенты, следуя собственным пристрастиям – отвратительная манера! – игнорировали нас со всеми нашими новейшими инструментами и алкалоидами. И доктор продолжал лечить всю округу александрийским листом и каломелью. Мы оба любили старика, но между собой, однако, не могли удержаться, чтобы не посетовать на прискорбное отсутствие у пациентов здравого смысла.

– Бедняки-то уж понятно, – говорил Паттерсон. – Но люди образованные вправе ожидать от лечащего врача умения отличить шум в сердце при митральном пороке от хрипов в бронхах. Главное – способность врача разобраться в болезни, а не то, симпатичен он тебе или нет.

Утром, во время обхода больных, я встретил Паттерсона, он показался мне очень бледным и изможденным. То же самое он сказал обо мне. Я и в самом деле чувствовал себя скверно и после полудня весь день пролежал на диване – голова раскалывалась от боли, и страшно ломило суставы.

К вечеру сомнений не оставалось – грипп свалил и меня. Надо было немедленно обратиться к врачу. Разумеется, прежде всего я подумал о Паттерсоне, но почему-то мне стало вдруг неприятно.

– Миссис Хадсон, – сказал я своей домохозяйке, – сходите, пожалуйста, к старику Винтеру и скажите, что я был бы крайне ему признателен, если б он навестил меня.

Вскоре она вернулась с ответом:

– Доктор Винтер, сэр, заглянет через часок, его только что вызвали к доктору Паттерсону.

Его первая операция

В первый день зимней сессии по улице Эдинбурга шли два студента – третьекурсник и первокурсник. Часы на Тронской церкви показывали полдень.

– Послушай, – обратился к спутнику третьекурсник. – Ты, наверное, еще ни разу не присутствовал на операции?

– Ни разу.

– Тогда давай зайдем сюда. Это знаменитый бар Розерфорда. Бармен, будьте любезны: стакан хереса для этого джентльмена. Как у тебя с нервами?

– Боюсь, не очень.

– Хм! Будьте добры, еще один стакан хереса для этого джентльмена. Видите ли, мы идем на операцию.

Первокурсник развернул плечи и совершил благородную попытку выглядеть невозмутимым.

– Надеюсь, ничего страшного, а?

– Как тебе сказать… вообще-то, может оказаться довольно жутко.

– Неужели… неужели ампутация?

– Нет. Дело еще серьезнее.

– Думаю… понимаешь, вспомнил, что меня ждут дома.

– Отлынивать бессмысленно. Если не пойдешь сегодня, все равно придется идти завтра, так что лучше пересилить себя. Ну как, готов?

– О, да! Все в порядке.

Попытка невозмутимо улыбнуться успехом не увенчалась.

– Тогда еще один стакан хереса. Ну вот, а теперь пора идти, не то опоздаем. Хочу занять места в первом ряду.

– Уверен, в этом нет необходимости.

– Напротив, так будет намного лучше! Соберется толпа студентов, будет много новичков. Их легко заметить: стоят бледные и перепуганные, будто это их будут оперировать.

– Ну я вряд ли побледнею.

– Не зарекайся. Ничего, поначалу я и сам таким был. Но страх быстро проходит. Тот самый парень, который на первой операции сидит с мертвенно-бледным лицом, уже через неделю преспокойно жует бутерброд в прозекторской. Когда придем в аудиторию, подробно изложу историю болезни.

К клинике двигалась плотная толпа студентов, каждый нес небольшую стопку тетрадей и блокнотов. В рядах стремящихся к знаниям молодых людей встречались и только что окончившие школу бледные, испуганные юноши, и закоренелые очерствевшие ветераны, чьи бывшие однокурсники давно стали докторами. Шумный, стремительный поток вырывался из ворот университета и тек в сторону больничного корпуса. Хотя фигуры джентльменов, равно как и походка, свидетельствовали о возрастной свежести, далеко не все лица выглядели цветущими. Некоторые физиономии сообщали, что их владельцы слишком мало едят, а некоторые заявляли об избыточном потреблении крепких напитков. Высокие и низкорослые, одетые в твидовые костюмы и простые черные куртки, плотные и худые, спортивного вида и очкарики – постукивая о булыжную мостовую каблуками и тростями, студенты целеустремленно и дружно направлялись к воротам клиники. Время от времени толпа расступалась, пропуская экипажи служивших при университете хирургов.

– На операции Арчера всегда собирается много народу, – возбужденным шепотом сообщил старший из приятелей. – Потрясающе работает! Однажды я видел, как он оперирует аорту, так от восторга чуть с ума не сошел! Нам сюда. Осторожнее, на стенах побелка, не испачкайся.

– Есть что-нибудь интересное? – осведомился третьекурсник.

– Вы бы вчера зашли, – обернувшись, ответил дежурный фельдшер. – Ну и денек выдался! Аневризма подколенной артерии, перелом лучевой кости, spina bifida[1], амёбный абсцесс и пахидермия. Каков набор?

– Жалею, что пропустил. Но ведь все эти пациенты придут снова, полагаю? А что случилось с тем пожилым джентльменом?

– Огромный, великолепный карбункул, – пояснил фельдшер с видом знатока, описывающего свои орхидеи слушателю, способному в полной мере оценить достоинства экзотических растений. – На спине, а в коридоре сквозняк, так что осмотреть пока не сможем. Верно, папаша? – обратился он к больному и, указывая на обезображенные руки спутницы, продолжил: – Пузырчатка. Кстати, не хотите ли задержаться у нас и между делом удалить пястную кость?

– Нет, благодарю. Нам пора: идем на операцию Арчера. – С этими словами третьекурсник уверенно влился в спешившую в демонстрационный зал толпу, а первокурсник покорно последовал за ним.

– Отлично! – прошептал третьекурсник. – Прекрасно все увидишь и услышишь.

И правда, от операционного стола приятелей отделял только один ряд голов. Стол представлял собой неокрашенную поверхность – ровную, крепкую и безупречно чистую. Половину ее покрывала коричневая клеенка, а рядом, на полу, стоял полный опилок большой оловянный поддон. Чуть дальше, перед окном, располагался стол поменьше, где в строгом порядке лежали блестящие хирургические инструменты: щипцы, расширители, пилы, троакары и разнообразных размеров крючки. Отдельно, сбоку, располагался ряд длинных, тонких, чрезвычайно острых скальпелей. Возле всего этого богатства в свободных позах сидели два молодых человека: один заправлял в иглы нитки, а второй что-то делал с похожей на кофеварку, с шипением выпускавшей пар медной посудиной.

– Тот крупный лысый мужчина в первом ряду – это Питерсон, – почтительным шепотом пояснил третьекурсник. – Специалист по пересадке кожи. А рядом – Энтони Браун, который прошлой зимой успешно удалил гортань. Дальше сидят патологоанатом Мерфи и окулист Стоддарт. Скоро со всеми познакомишься.

– А что за люди вон там, возле хирургического стола?

– Да никто – просто ассистенты. Один отвечает за инструменты, а другой занимается «пыхтящим Билли». Так мы прозвали антисептический распылитель Листера. Надо сказать, что Арчер – ярый поборник карболовой кислоты и непримиримо враждует с Хейесом, главой школы безупречной чистоты и холодной воды. Эти светила смертельно друг друга ненавидят.

– Чем она больна? – с трепетом осведомился первокурсник.

– Раком околоушной железы. Особенно тяжелый случай: опухоль уже проникла за сонную артерию. Никто, кроме Арчера, не взялся бы оперировать. А вот и наш профессор собственной персоной!

– Джентльмены! – громким голосом, под стать решительным живым манерам, обратился к присутствующим профессор Арчер. – Здесь мы имеем интересный случай опухоли околоушной железы, исходно хрящевого генеза, впоследствии малигнизировавшей и требующей удаления. Положите больную на стол, сестра! Благодарю. Хлороформ, ассистент! Спасибо! Сестра, можете снять покрывало.

– Прочно держится на одном месте, джентльмены! – громко заявил он. – Вовлечена сонная артерия, яремная вена, и проходит за ответвлением нижней челюсти, куда нам придется проникнуть. Пока трудно предположить, насколько глубокое рассечение потребуется в данном случае. Попрошу поднос с карболкой. Спасибо! А теперь, пожалуйста, повязки, пропитанные карболовой кислотой. Мистер Джонсон, обеспечьте подачу хлороформа. И приготовьте маленькую пилу на тот случай, если придется удалить челюсть.

«Мой миленький сказал:
Если пойдешь со мной,
То станешь моей женой,
Станешь хозяйкой тележки…»

– Правительство на грани провала.

– Чтобы удержаться на плаву, им вполне хватило бы большинства в десять голосов, – ответил тот.

– Не наберут и десятка. Чем оказаться перед фактом, лучше бы сами подали в отставку.

– На их месте я бы боролся до конца.

– Что толку? Даже если законопроект пройдет в парламенте, все равно не сможет получить поддержку в комитете. Я разговаривал с…

– Пациентка готова, сэр, – объявил ассистент.

– Разговаривал с Макдоналдом. Ладно, потом расскажу.

Хирург вернулся к столу, где неровно и тяжело дышала больная.

– Предлагаю, – снова заговорил он, едва ли не с нежностью поглаживая опухоль, – произвести свободный разрез наверху, возле задней стенки, а еще один сделать в нижнем конце, под прямым углом. Будьте добры средний скальпель, мистер Джонсон.

С расширенными от ужаса глазами первокурсник смотрел, как профессор Арчер взял длинный, узкий, блестящий нож, окунул его в оловянный таз с карболовой кислотой и покрутил в пальцах точно так же, как крутит кисть художник, прежде чем приняться за картину. Затем левой рукой решительно сжал кожу над опухолью. От этого страшного зрелища до предела натянутые нервы первокурсника окончательно сдали. Голова закружилась; почувствовав приближение обморока, он постарался отвести взгляд. Чтобы ничего не слышать и не видеть ужасных подробностей операции, он заткнул большими пальцами уши и уставился на деревянную спинку скамьи первого ряда. Единственного звука, единственного взгляда хватило бы, чтобы лишиться последней капли самообладания. Несчастный первокурсник старался думать о крикете, о зеленом поле, о плеске воды, об оставшихся дома сестрах – о чем угодно, кроме происходившего перед глазами кошмара.

Но звуки проникали в сознание даже сквозь плотно заткнутые уши, возвращая к происходящему. Бедняга услышал или решил, что услышал, долгое шипенье карболовой помпы. Затем осознал движение ассистентов. Донеслись ли до него стоны и еще один звук – жуткий, красноречивый звук текущей жидкости? Разум во всех подробностях воссоздавал каждый шаг операции, а воображение рисовало картину еще более страшную, чем представляла собой реальность. И вот нервы напряглись до опасного предела. С каждой минутой головокружение усиливалось, а ощущение дурноты становилось все более явным и угрожающим. А потом голова со стоном склонилась и упала: лоб громко стукнул по узкой деревянной поверхности. Наступил глубокий обморок.

– Все в порядке, – громко проговорил новичок, садясь и протирая глаза. – Сожалею, что так опозорился.

– Да уж, – отозвался старший товарищ. – Но скажи на милость: что тебя так напугало?

– Не смог удержаться при виде операции.

– Какой операции?

– Той самой, по удалению раковой опухоли на шее.

Повисла короткая пауза, а потом все оставшиеся в аудитории дружно рассмеялись.

– Вот дурачок! – воскликнул третьекурсник. – Никакой операции не было! Выяснилось, что пациентка плохо переносит хлороформ, и хирургическое вмешательство отменили. Вместо этого профессор Арчер принялся читать очередную блестящую лекцию, а ты отключился в тот самый момент, когда он рассказывал свою любимую историю из практики.

Последний герой битвы при Ватерлоо

Промозглым октябрьским утром над мокрыми крышами Вулиджа висели тяжелые серые клочья тумана. Длинные улицы с рядами унылых кирпичных зданий по обе стороны выглядели грязными, мрачными и угрюмыми. Со стороны высоких темных корпусов арсенала доносился треск множества колес, а ему вторил глухой стук падения массивных предметов – долетали звуки тяжелого труда. А дальше, за арсеналом, в перспективе сужавшейся улицы и уходившей вдаль стены длинной скучной вереницей тянулись грязные, задымленные дома рабочих.

– Я достаточно прожила на свете, чтобы ясно понимать, что происходит, – крикнула разговорчивая особа в ответ на замечание одной из приятельниц. – Если он не в своем уме, то вряд ли соображает, что происходит на белом свете. Кстати, сколько же ему лет? Никак не могу добиться ответа.

– Ну, сосчитать не так уж и трудно, – возразила бледная женщина с острыми чертами лица и голубыми глазами. – Он воевал при Ватерлоо, что доказывает пенсия и подтверждает медаль.

– Но это же было ужасно давно, – вступила в разговор другая слушательница. – Я тогда еще не родилась.

– Битва при Ватерлоо произошла в пятнадцатом году нашего века, – с высокомерной улыбкой образованной особы заметила стоявшая возле стены молодая соседка. – В субботу я заговорила со своим Биллом о старике Брустере, и он точно назвал год.

– Полагаю, ваш муж не ошибся, – отозвалась одна из сплетниц. – Сколько же лет прошло с тех пор, миссис Симпсон?

– Сейчас у нас тысяча восемьсот восемьдесят первый. – Главная героиня принялась загибать грубые красные пальцы. – А тогда был пятнадцатый. Значит… десять, десять, десять, еще десять и еще десять. Ну, всего-то шестьдесят пять лет, так что он не так уж и стар.

– Но ведь он ушел на войну не младенцем, дурочка! – засмеялась молодая женщина. – Даже если ему тогда только что исполнилось двадцать, то сейчас самое малое – восемьдесят шесть.

– Да, как раз на такие годы старик и выглядит, – раздалось сразу несколько голосов.

– Да сколько бы ему ни было, с меня достаточно, – мрачно подытожила толстуха. – Если молодая племянница, или – кто там она ему – внучатая племянница, не приедет сегодня же, немедленно уйду. Пусть тогда ищет себе другую работницу. Не зря говорят, что своя рубашка ближе к телу.

– А что, он буянит, миссис Симпсон? – спросила самая молодая из соседок.

– А вот, послушайте сами, – ответила та, подняв руку и обернувшись к открытой двери. Со второго этажа доносились характерные звуки: шарканье ног и громкий стук палки. – Совсем выжил из ума: бродит туда-сюда и говорит, что несет службу. Причем продолжается это полночи. А сегодня в шесть утра принялся стучать палкой в мою дверь и кричать: «Караульный, подъем!» и что-то еще, чего я вообще не разобрала. А когда не ходит и не кричит, то кашляет, хрипит и отхаркивается так часто и громко, что спать невозможно. Ну вот, опять! Извольте слышать!

– Миссис Симпсон, миссис Симпсон! – донесся сверху ворчливый надтреснутый голос.

– Зовет! – воскликнула она, довольно кивнув. – Наверняка сейчас затеет скандал. Да, мистер Брустер, сэр.

– Пришло время утреннего пайка, миссис Симпсон.

– Завтрак готов, мистер Брустер, сэр.

– Прямо как ребенок мамку зовет, – заметила молодая слушательница.

– Иногда хочется задать ему хорошую трепку! – зло отозвалась миссис Симпсон. – Кто станет терпеть издевательства за пару пенсов?

– Если не ошибаюсь, это дом номер пятьдесят шесть по Арсенал-Вью, – проговорила она тихо. – Не подскажите ли: здесь живет мистер Брустер?

– Полагаю, вы и есть Нора Брустер, – неласково заявила экономка после тщательного осмотра.

– Да. Приехала ухаживать за двоюродным дедушкой Грегори.

– Вот и хорошо, – кивнув, одобрила миссис Симпсон. – Давно пора кому-нибудь из родных вспомнить о старике, тем более что с меня достаточно. И вот наконец явились вы, мисс. Входите, располагайтесь и чувствуйте себя как дома. Чай в чайнице, бекон на буфете. Если немедленно не подадите старику завтрак, уж он-то вам задаст! Вечером пришлю кого-нибудь за вещами.

С этими словами теперь уже бывшая экономка вместе с подружками удалилась в сторону пивной.

«Во вторник в казарме Третьего гвардейского полка прошла знаменательная церемония. В присутствии принца-регента, лорда Хилла, лорда Сэлтона, а также всего благородного и достойного собрания капрал Грегори Брустер из флангового отряда капитана Холдейна был удостоен почетной медали за заслуги в недавней великой битве в Нидерландах. В достопамятный день восемнадцатого июня четыре отряда Третьего гвардейского полка и Колдстримской гвардии под командованием полковников Мейтленда и Бинга удерживали отбитый у французов стратегически важнейший объект – замок Угумон на правом фланге британской позиции. В критический момент битвы в войсках закончился порох. Видя, что генералы Фуа и Жером Бонапарт вновь готовят наступление пехоты, полковник Бинг командировал капрала Брустера в тыл с заданием доставить резервные боеприпасы. Капрал Брустер встретил две повозки дивизии Нассау и, угрожая мушкетом, вынудил возниц доставить порох в Угумон. Однако в его отсутствие в результате обстрела батареей французских гаубиц загорелась живая изгородь вокруг замка, отчего проезд груженных порохом повозок превратился в чрезвычайно опасное действие. Первая повозка взорвалась вместе с кучером. Напуганный участью товарища, второй кучер повернул лошадей обратно, однако капрал Брустер прыгнул на козлы, столкнул труса и, вихрем промчавшись сквозь огонь, успешно доставил опасный груз в расположение своей армии. Благодаря этому геройскому поступку британское войско успешно завершило операцию, поскольку без пороха удержать замок Угумон не удалось бы. А герцог Веллингтон не раз подчеркивал, что, если бы пали Угумон и Ла-Э-Сент, он не смог бы победить. Пожелаем же капралу Брустеру долгих лет жизни, чтобы он смог с честью носить доблестно заслуженную медаль и с гордостью вспоминать тот знаменательный день, когда в присутствии боевых товарищей получил из рук первого джентльмена королевства важное свидетельство своего бесстрашия».

Знакомство со старинной вырезкой укрепило то благоговейное уважение, которое девушка всегда питала к родственнику-воину. Еще в детстве мистер Брустер стал для Норы почти легендарным героем: она прекрасно помнила рассказы отца о его мужестве и силе, о том, как дядюшка мог ударом кулака повергнуть наземь быка или унести сразу две толстых овцы – по одной в каждой руке. Хотя Нора никогда не видела родственника, всякий раз, когда вспоминала о нем, в памяти всплывал грубо написанный портрет крепкого человека в высокой медвежьей шапке, с чисто выбритым широким лицом.

Она все еще рассматривала медаль, пытаясь догадаться, что может означать латинская надпись «Dulce et decorum est»[2], когда с лестницы внезапно донеслось шарканье, сопровождаемое стуком палки, а спустя мгновенье в дверях появился тот самый человек, который так часто занимал ее мысли.

Но неужели это действительно был он – тот самый могучий герой? Куда пропали характерные черты часто представавшего в воображении прекрасного мужественного образа: горящие глаза, воинственный вид, решительное лицо? В рамке дверного проема стоял высокого роста сухопарый старик – сморщенный и костлявый, с узловатыми руками и предательски нетвердыми ногами. Взгляд девушки остановился на облаке редких седых волос, испещренном багровыми венами крупном носе, бровях – неопрятных серых щетках и паре неуверенных, водянистых голубых глаз. Капрал Брустер тяжело опирался на палку; сутулые плечи равномерно вздымались и опускались в такт хриплому, натужному дыханью.

– Хочу получить утренний паек, – проворчал старик и проковылял к своему креслу. – Без него меня съедает холод. Вот, посмотрите на пальцы! – С этими словами он вытянул изуродованные временем морщинистые, заскорузлые руки с огромными опухшими суставами.

– Завтрак готов, – ответила Нора, с любопытством разглядывая родственника. – Знаете, дядюшка, кто я такая? Я – Нора Брустер из Уитхэма.

– Ром хорошо согревает, – пробормотал старик, раскачиваясь. – Шнапс тоже согревает, а еще суп. Но мне чаю. Повтори: как тебя зовут?

– Нора Брустер.

– Постарайся говорить громче, девочка. Сейчас голоса звучат уже не так отчетливо, как прежде.

– Дядюшка, я – Нора Брустер. Ваша внучатая племянница. Приехала из Эссекса, чтобы жить вместе с вами.

– Значит, дочка брата Джорджа! – Старик хрипло засмеялся, и выступающие на шее вены заметно напряглись.

– Я внучка вашего брата Джорджа, дочка его сына, – пояснила девушка, переворачивая на сковородке бекон.

– Да, малыш Джордж всегда был молодцом! – продолжил старик. – Честное слово, никто не мог его одурачить. Помню, когда я получил премию за поступление на военную службу, первым делом подарил ему щенка бульдога. Должно быть, он тебе об этом рассказывал?

– Дедушка Джордж умер уже двадцать лет назад, – ответила Нора, наливая чай.

– Отличный был щенок. Породистый. Но без завтрака мне очень холодно. Ром хорош и шнапс тоже, но чай люблю не меньше. – Тяжело дыша, мистер Брустер принялся за еду. – Надеюсь, дорога прошла сносно? Наверное, дилижанс отправился еще вчера вечером?

– Что-что?

– Почтовая карета, в которой ты приехала.

– Нет, я приехала утренним поездом.

– Подумать только! Значит, не боишься нынешних ужасных новшеств! Даже представить страшно, что девочка одна ехала по железной дороге. Куда только катится мир!

– Наверное, вы многое повидали на своем веку, дядюшка, – наконец заговорила она. – А жизнь, должно быть, кажется вам очень долгой.

– Нет, вовсе не такой уж и долгой. В Сретение мне исполнится девяносто, но кажется, что на военную службу поступил совсем недавно. А битва при Ватерлоо и вообще помнится, как будто состоялась только вчера. Ну вот, утренний паек придал сил! – Теперь старик действительно выглядел не таким слабым, истощенным и бледным, как до завтрака. Лицо слегка порозовело, а спина заметно выпрямилась. – Ты уже прочитала? – Он кивнул в сторону висевшей на стене газетной статьи.

– Да, дядюшка. Бесспорно, это большой подвиг.

– Да, великий день выдался! Великий день! Там был сам принц-регент, да и другие важные люди собрались! Он сказал, что полк мной гордится. А я ответил, что горжусь своим полком. «Какой замечательный ответ», – обратился принц-регент к лорду Хиллу, и оба от души рассмеялись. Но зачем ты смотришь в окно?

– О, дядюшка, по улице марширует военный отряд, а впереди идет оркестр.

– Отряд, говоришь? Где мои очки? Да, слышу музыку, да как отчетливо! Какой номер стоит на погонах, девочка? – Глаза старика ожили, а костлявые желтые пальцы, словно когти, вцепились Норе в плечо.

– Номера не видно, дядя. Но на погонах что-то написано. Кажется, «Оксфордшир».

– Ах, да! – проворчал старик. – Слышал, что номера отменили, а взамен дали новомодные названия. Хорошо идут, ей-богу! Почти все молодые, но маршировать не разучились. Четко чеканят шаг, ничего не скажешь. Да, добросовестно чеканят, не ленятся.

– Доброе утро, мистер Брустер! – бодро приветствовал он. – Как здоровье? Получше сегодня?

– Здравствуйте, доктор. Да, сегодня намного лучше. Но в груди все равно что-то постоянно булькает. Все время хочется откашляться. Мокрота мешает. Может быть, дадите что-нибудь против мокроты?

Доктор – молодой человек с серьезным лицом – бережно сжал пальцами изборожденное морщинами запястье с выступающими синими венами.

– Будьте осторожны, – предупредил он строго. – И не нарушайте режим.

Тоненькая ниточка пульса в руке не столько билась, сколько едва заметно вздрагивала.

Старик усмехнулся.

– Ко мне приехала внучка брата Джорджа. Будет присматривать, чтобы не покидал казарму, не хулиганил и не делал ничего запретного. Ах, черт возьми! Чувствовал же, что чего-то не хватает!

– Где?

– Да у тех военных. Вы же видели, как они шли, доктор, правда? Так вот, все были без ранцев. Да, ни один не надел ранец! – Открытие развеселило старика, и он хрипло засмеялся. – Видит Бог, герцог Веллингтон ни за что не стерпел бы нарушения устава! Сказал бы им пару ласковых!

Доктор улыбнулся.

– Ну, да вы сегодня молодцом. Загляну примерно через недельку, проверю, как идут дела.

Нора проводила его до двери, и молодой человек знаком попросил выйти вместе с ним.

– Мистер Брустер очень плох, – прошептал он. – Если заметите ухудшение, немедленно пошлите за мной.

– Какое у него заболевание, доктор?

– Девяносто лет, вот какое. Артерии забиты, сосуды сердца сужены, слабость сердечной мышцы. Старик с трудом дышит. Окончательно ослаб.

– Доброе утро, мисс, – приветствовал военный, подняв крепкую ладонь к лихой фуражке с желтым околышем. – Здесь живет пожилой джентльмен по фамилии Брустер, участник сражения при Ватерлоо?

– Это мой двоюродный дедушка, – потупившись под пристальным, оценивающим взглядом незнакомца, ответила Нора. – Отдыхает в гостиной.

– Не позволите ли побеседовать с ним, мисс? Если сейчас неудобно, могу зайти позже.

– Уверена, что он будет очень рад встрече. Пожалуйста, пройдите со мной. Дядюшка, пришел джентльмен и хочет с вами побеседовать.

– Горжусь возможностью вас увидеть, сэр! Горжусь и радуюсь, сэр! – очень громко обратился сержант, сделав три шага вперед, поставив карабин и красиво вскинув руку в приветственном салюте. Нора замерла возле двери с широко распахнутыми глазами и открытым ртом, пытаясь понять, выглядел ли дядя в молодости так же великолепно, как этот удивительный посетитель, и состарится ли когда-нибудь бравый военный.

Мистер Брустер прищурился и медленно покачал головой.

– Присаживайтесь, сержант, – пригласил он, показав палкой на стул. – Такой молодой, а уже носите три нашивки. Видит Бог, сейчас проще получить три, чем в мое время одну. Тогда канониры почти все были старыми солдатами, и седина в волосах появлялась раньше, чем три золотые нашивки на рукаве.

– Служу уже восемь лет, сэр, – четко отрапортовал сержант. – Меня зовут Макдоналд. Сержант Макдоналд из четвертой батареи Южного артиллерийского дивизиона. Явился по поручению сослуживцев, товарищей по казарме, чтобы сказать, что гордимся тем, что находимся в одном городе с вами, сэр.

Старый Брустер довольно рассмеялся и потер костлявые руки.

– То же самое сказал принц-регент, – прохрипел он. – Да, так и сказал: «Полк вами гордится». А я ответил: «Горжусь своим полком». «Чертовски хороший ответ», – сказал принц лорду Хиллу, и оба расхохотались.

– Служащие нижних чинов тоже сочтут за честь вас увидеть, – доложил сержант Макдоналд. – Так что, если пожелаете нас навестить, в любой момент вас ждет трубка с табаком и кружка грога.

Старик смеялся до тех пор, пока не зашелся в кашле.

– Значит, будут рады меня увидеть? Ишь, хитрые канальи! Что же, когда потеплеет, может быть, и загляну к вам. Паек уже их не устраивает да? Питаются, как офицеры, в столовой? Подумать только! Куда катится этот мир!

– Вы служили в линейном полку, сэр? – почтительно осведомился сержант.

– В линейном? – презрительно повторил старик. – Еще чего! В жизни не надевал кивера! Был гвардейцем и до сих пор им остаюсь. Да, служил в Третьем гвардейском полку – том самом, что сейчас называют Шотландской гвардией. Боже мой, наши все до единого умерли. Да, начиная со старого полковника Бинга и заканчивая мальчишками-барабанщиками. Теперь я один на свете. Да-да, отстал от своих! Честное слово, сержант, я не кто иной, как отставший от своего полка солдат! Дезертир! Все еще здесь, когда давно должен быть там! Но, видит Бог, вины моей в этом нет: как только поступит приказ, тотчас готов встать в строй.

– Да, сэр, рано или поздно все исполним приказ свыше, – ответил сержант и протянул кисет из тюленьей кожи: – Не желаете ли отведать моего табачку?

– Разбил любимую трубку! – пробормотал он сквозь слезы.

– Не плачьте, дядюшка, пожалуйста, не надо! – воскликнула Нора, склонившись, ласково гладя старика по седой голове и утешая так, как утешают младенца. – Ничего страшного, сегодня же купим новую.

– Не расстраивайтесь, сэр, – в свою очередь успокоил бравый воин. – Вот прекрасная деревянная трубка с янтарным мундштуком. Окажите честь, примите в дар. Буду искренне рад.

– О господи! – Капрал Брустер улыбнулся сквозь слезы. – Честное слово, замечательная трубка. Нора, посмотри, что подарил мне сержант! Готов держать пари, что у брата Джорджа никогда такой не было. При вас кремневое ружье, сержант?

– Да, сэр. Заглянул к вам по дороге со стрельбища.

– Позвольте посмотреть. Да, давненько не держал в руках мушкета. А каков порядок владения оружием? Все по-старому: зарядить – взвести курок – к бою? А, сержант? Ах, господи! Разломил ваш мушкет пополам!

– Не волнуйтесь, сэр, мушкет не сломан, – рассмеялся артиллерист. – Просто вы случайно нажали на рычаг и открыли казенную часть. Теперь заряжаем новым способом.

– С другого конца? Ну и ну, подумать только! И даже без шомпола! Да, слышал о таком, но, честно говоря, до сих пор не верил. Но вашим модным глупостям не сравниться с добрыми старыми мушкетами. Помяните мое слово: когда дойдет до дела, непременно вернутся к давно испытанной системе.

– Право, сэр, в Южной Африке необходимо срочно все менять! Сегодня в утренней газете сообщили, что правительство сдалось под натиском буров! Должен доложить вам, сэр, что солдаты страшно недовольны.

– Да уж, – проворчал старик, – видит Бог, герцог Веллингтон не стерпел бы такого позора! Задал бы им хорошую трепку!

– Так точно, сэр! – с готовностью поддержал сержант. – Да пошлет нам Бог еще одного такого военачальника! Но боюсь, сэр, что утомил вас долгим визитом. Если позволите, как-нибудь зайду снова, да не один: приведу с собой пару-тройку товарищей. Каждый из сослуживцев сочтет за честь побеседовать с вами.

– Да, так-то лучше, – признался он однажды, нежась в ласковых майских лучах. – Вот только мух много, постоянно приходится отмахиваться. В такую погоду насекомые становятся особенно нахальными и страшно надоедливыми.

– Позвольте, я буду сама отгонять их от вас, – предложила Нора.

– Вот это другое дело! Солнце напоминает о грядущем блаженстве. Почитай что-нибудь из Библии, девочка. Библия чудесно успокаивает.

– О чем же вам почитать, дядюшка?

– О, выбери отрывок про войны.

– Про войны?

– Да-да, уж постарайся! Причем из Ветхого Завета. По-моему, там истории куда занимательнее. Когда приходит пастор, то читает о другом, а мне хочется слушать про Иисуса Навина. Все остальные мало интересуют. Да, израильтяне были добрыми воинами. Храбрыми воинами, все до одного.

– Но, дядя! – попыталась возразить Нора. – В следующей жизни царит мир. Войн нет.

– Ничего подобного, девочка. Еще как есть.

– Нет-нет, дядя, честное слово!

Старый капрал сердито стукнул палкой о землю.

– Говорю тебе, что и там будет война. Я спрашивал пастора.

– И что же он сказал?

– Сказал, что грядет последняя, самая главная битва. И даже произнес какое-то трудное название. Кажется, Арм… Арм…

– Армагеддон.

– Вот-вот, точно. Это самое слово пастор и произнес. И уж тогда-то Третий гвардейский полк наверняка отличится. А герцог Веллингтон обязательно скажет свое главное слово.

1 Расщепление позвоночника (лат.).

2 «Сладостно и почетно». Гораций, «Оды». – Здесь и далее, если не оговорено иначе, прим. переводчика.

Скачать книгу

Записки врача общей практики бесплатное чтение

Артур Конан Дойл Записки врача общей практики (сборник рассказов)

* * *

Отстал от жизни

Его первая операция

Последний герой битвы при Ватерлоо

Третье поколение

Неудачное начало

Проклятие Евы

Влюбленные

Супруга физиолога

I

Отстал от жизни

Его первая операция

Последний герой битвы при Ватерлоо

Артур Конан Дойл
Записки врача общей практики
(сборник рассказов)