Дети Ирены. Драматическая история женщины, спасшей 2500 детей из варшавского гетто бесплатное чтение

Тилар Маццео
Дети Ирены. Драматическая история женщины, спасшей 2500 детей из варшавского гетто

Роберту Майлсу

Зрелость венчает всё

Tilar J. Mazzeo

IRENA'S CHILDREN

The Extraordinary Story of the Woman Who Saved 2,50 °Children from the Warsaw Ghetto

Copyright © 2016 by Trifecta Creative Holdings, Inc.

Фотография на переплете: Bettmann / Gettyimages.ru.

© Шляпин Д.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Предисловие

Краков, 2009 год

Когда я впервые оказалась в Польше где-то в 2009 году, сначала мне показалось, что это будет просто отпуск. Мои брат и невестка, работающие в государственном департаменте США, находились в Кракове уже несколько лет, а до того какое-то время жили во Вроцлаве. Они стали свидетелями интеграции Польши в Европейский союз и ее быстрой трансформации из посткоммунистического государства в современную, быстроразвивающуюся страну. Двое их маленьких детей – близняшки и уже не совсем малыши – учили свои первые слова на польском, а моя невестка была директором международной школы, расположенной за городом.

Хотя никто из нас троих, как мне кажется, никогда не испытывал особого интереса к религии, формально мы выросли католиками. Поскольку Краков, в отличие от Варшавы, практически не бомбили, он почти полностью уцелел к концу Второй мировой войны; его католическое наследие и сейчас заметно повсюду в архитектуре Старого города. Это город прекрасный и до сих пор в некоторой степени средневековый. Но не многие его районы обладают такой атмосферой, как исторический еврейский квартал в Казимеже, куда туристы совершают паломничество, чтобы увидеть фабрику Оскара Шиндлера и петляющие улочки, где снимали эпизоды «Списка Шиндлера» Стивена Спилберга.

Если же вы хотите представить себе, как в 1940-е годы выглядело варшавское гетто, в Варшаву ехать смысла нет. От гетто там осталось немного. Весной 1943-го его разрушили, а чуть больше года спустя, во время Варшавского восстания, с лица земли была стерта остальная часть города и стоять осталось лишь процентов десять зданий. После войны Варшава, по сути, была отстроена заново. Это современный город.

В тот год, когда я здесь гостила, капитальный проект устройства школы находился уже в завершающей стадии своего воплощения, кампус был достроен и окружен оградой. Моя невестка занималась в основном, как она шутила, тем, что ругала на чем свет стоит местных рабочих, накопив богатый запас не слишком цензурных польских выражений. Выделенная под школу земля до того долгое время использовалась как сельскохозяйственные угодья. С одного ее края, сначала – среди полей, а позднее – меж рассеянных тут и там загородных домиков, сохранился небольшой лесок. Стоя однажды вместе с невесткой у края этой рощицы, я небрежно спросила, кто владел этим лесом и почему его десятилетиями никто не трогал. Помолчав, невестка вздохнула и ответила: «Знаешь, здесь, неподалеку проходили поезда в Освенцим. Не прямо тут, конечно, но в этом районе».

В лесу не было ничего особенного, парк как парк, и сначала моя невестка, по ее словам, просто привыкла гулять здесь. Но первого ноября, в канун Дня всех святых, в Польше принято зажигать свечи на могилах. И в этот первый школьный праздник, глядя на усеянную зажженными свечами обочину дороги, окаймляющей лес, сестра поняла, что здесь когда-то происходили страшные события.

Позднее местные рассказали ей, что в 1945 году, в самом конце войны, Красная Армия преследовала отступающих немцев. Однако Польше приход советских войск особой радости не принес. Лишь немногие женщины в Кракове – от школьниц до самых древних babcia – избежали изнасилования. И очень немногие немцы, столкнувшиеся с советскими войсками, сумели вернуться через границу в Германию. По всей Польше были тысячи мест, подобных этому. В коммунистические времена никто не отваживался зажигать в лесу свечи, но теперь все изменилось. Еще живы старики и особенно старушки, которые обо всем помнили. «Такое здесь повсюду», – с грустью говорила мне невестка. «Вся Польша – одна огромная, безымянная могила, и что ты еще можешь сделать, кроме как тихо похоронить прошлое?»

Мы вернулись в школу, где по коридорам разносились веселые детские голоса. Я думала о случившихся здесь смертях; о рельсах, ведущих в Освенцим; историях об отнятых у матерей младенцах, чьи головы разбивали о кирпичные стены. Я подумала о моих маленьких племяннике и племяннице и о том, что убила бы всякого, кто сделал бы такое с моими детьми. Несколько дней спустя брат спросил меня, не хотела бы я увидеть Освенцим, но я отказалась.

Через несколько лет моя невестка стала одной из первых, кто рассказал мне историю «польского Шиндлера», Ирены Сендлер – или, на польском, где женские фамилии снабжены особыми окончаниями, Ирены Сендлеровой. Разделенные временем и пространством, эти две беседы тем не менее положили начало этой книге. Я никогда не могла отделить друг от друга нити, связывающие историю Ирены Сендлер, с заброшенной польской землей и веселыми голосами детей. Как писатель я даже перестала пытаться это сделать.

Сегодня в своей родной Польше Ирена Сендлер – настоящая героиня, хотя и с относительно недавнего времени. Ее история, как и многие подобные истории, оказалась в Польше похоронена на десятилетия. Вместе со своими друзьями и группой преданных соратников Ирена Сендлер проносила детей из варшавского гетто в чемоданах и деревянных ящиках мимо немецкой охраны и предателей из еврейской полиции. Она выводила детей через грязную, наполненную опасностями городскую канализацию. Она работала вместе с еврейскими подростками – часто девочками четырнадцати-пятнадцати лет. Позже многие из них храбро сражались и погибли во время восстания в гетто. И через все это она пронесла любовь к мужчине-еврею, которому она и ее друзья всю войну помогали скрываться. Она была поистине несгибаемым человеком, хотя внешне казалась всем маленькой и хрупкой. В самом начале войны ей не было и тридцати, но сражалась она с пылом и находчивостью опытного генерала, превратив множество обычных людей, прежде разделенных религией и национальностью, в преданных солдат.

До того как ее арестовало и подвергло пыткам гестапо, Ирене Сендлер удалось спасти жизнь более чем двум тысячам еврейских детей. Постоянно рискуя своей жизнью, она вела список их имен, чтобы после войны родители смогли их найти. Конечно, она не могла знать, что около девяноста процентов их семей погибнут, большинство – в газовых камерах Треблинки. Она, разделяя социалистические и леворадикальные идеи, ставшие ее жизненными ценностями, также не могла представить, что после войны ее дети станут жертвами советского коммунистического режима из-за ее действий во время войны.

Но притом что Ирена Сендлер безусловно является героиней – женщиной немыслимого морального духа и неимоверной смелости, – она не была святой. Сделать Ирену святой, рассказывая историю о ней, значит упростить ее противоречивую человеческую натуру. Всякий раз во время моих исследований и интервью в Израиле и особенно в Польше те, кто пережил войну в Варшаве, говорили мне одно и то же: «Я не люблю обсуждать то время с кем-то, кто не жил тогда, поскольку они не поймут, в каких условиях людям приходилось принимать решения и какую цену приходилось платить за них». Любовь Ирены к жизни была безудержной и неуправляемой, и она всегда боролась с осознанием того, что была неважной женой и не самой лучшей дочерью. Она оставила свою больную, немощную мать в серьезной опасности, скрывая от нее риск, которому подвергала их обеих. Она была отчаянной, подчас близорукой, ставила абстрактное выше конкретного, будучи иногда невероятно эгоистичной в своем альтруизме. Когда пришло время, она стала такой же рассеянной матерью. Ирена Сендлер одновременно была героиней – хотя она ненавидела это слово – и обычным человеком со своими недостатками. Но также она была наделена столь мощным ощущением цели и собственной правоты, что могла убеждать на собственном примере тех, кто был вокруг нее, вместе делая нечто достойное и смелое, становиться лучше, чем они стали бы в иных обстоятельствах.

В процессе написания этой книги я была вдохновлена храбростью также и тех «других»: людей, мужчин и женщин, но в основном женщин, которые помогали Ирене. Она говорила, что на каждого спасенного ребенка в Варшаве приходится десять человек, рискующих ради него своей жизнью. Без смелости и самопожертвования тех, кто присоединился к ней, успех был бы невозможен. Но участь помогавших ей в случае раскрытия была незавидной. Наказание уличенным в помощи евреям начиналось с того, что на их глазах казнили всю семью, начиная с их детей. Вряд ли нужно описывать всякому, кто любит детей, страдания от осознания хрупкости их жизни, а у подавляющего большинства тех, кто помогал Ирене, были маленькие дети. Хотя ни один из них – а их было множество – ни разу не уклонился от помощи Ирене в ее миссии. Никто, однажды заметила Ирена, не отказался принять к себе еврейского ребенка.

Это история Ирены Сендлер, детей, которых она спасла, и тех, отважных «других», кто помогал ей в этом. Также это сложная, подчас мрачная, но захватывающая история польского народа. Если вам покажется, что в начале этой книги слишком много имен, учтите, что я рассказываю лишь о малой части тех, кто помогал Ирене. Но с каждой главой имен, к сожалению, будет оставаться все меньше. Я рассказываю здесь их историю, чтобы отдать небольшую дань уважения каждому. Их жизнь, а иногда и смерть показывают, на что способны мы, обычные люди, перед лицом зла и насилия.

Пролог

Варшава, 21 октября 1943 года

Аллея Шуха. Ирена знала, куда они едут. Дверь захлопнулась, и черный тюремный автомобиль заурчал, готовый тронуться. На то, чтобы одеться, ей дали всего пару минут, и ее светлые, подстриженные «бобом» волосы были взлохмачены от подушки.

Янка Грабовская, выбежав из дома в последний момент, не обращая внимания на исходящую от солдат опасность, успела пихнуть ей туфли. Однако Ирена даже не подумала их зашнуровать. Она была сосредоточена на одной мысли: нужно оставаться спокойной. Никаких печальных лиц. Так наставляли еврейские матери своих детей, отдавая их на попечение незнакомцев. Ирена хоть и не была еврейкой, но отлично знала, что наставления эти были верны.

Они не должны думать, что у меня есть хоть какая-то причина бояться. Они не должны подумать, что я боюсь. Ирена безмолвно твердила это про себя. Если они заподозрят, что она чего-то боится, что-то скрывает, это сделает грядущее испытание еще более тяжелым.

Но Ирена и вправду боялась. Очень боялась. Осенью 1943 года в оккупированной Польше не было слов страшнее, чем «аллея Шуха». Быть может, во всей Европе военного времени не было слов страшнее. Здесь находилась штаб-квартира варшавского гестапо. Своим грубым и мрачным обликом это серое приземистое здание, казалось, идеально отражало то, что происходило в его стенах. Длинные коридоры словно навечно впитали в себя эхо криков сотен людей, которых допрашивали здесь. Те, кто выжил, вспоминали впоследствии затхлый запах мочи и страха. Дважды в день, сразу перед полуднем и ближе к вечеру, с пунктуальностью прибывали из тюрьмы Павяк черные грузовики, чтобы забрать в ее камеры избитые и израненные тела¹.

Ирена подумала, что сейчас, наверное, начало седьмого. Может быть, шесть тридцать. Скоро над Варшавой взойдет октябрьское солнце. Но Ирена бодрствовала уже несколько часов. Как и все здесь. Янка, ее доверенная связная и дорогая подруга, присоединилась к семейному празднованию именин Ирены. После торта ее мать, хрупкая, больная женщина, и тетя отправились спать. Янка уже пропустила комендантский час и потому осталась на ночь. Молодые женщины устроились в гостиной, коротая время за чаем с ликером. После полуночи девушек наконец одолел сон, и к трем часам они уже крепко спали на импровизированных кушетках в гостиной. Но в задней комнате мать Ирены, Янина, не спала. Она была так счастлива, слыша беззаботное воркование девичьих голосов! По нервным складкам у рта дочери Янина догадывалась, что та занимается чем-то опасным, и очень за нее волновалась. Боль мешала заснуть, и Янина хотела позволить мыслям унести ее вдаль. Но вдруг в темноте она услышала звук, которого здесь не должно было быть. Где-то на лестнице гулким эхом отдавался топот тяжелых сапог. Ирена! Ирена! Шепот матери проник в сон Ирены, и она проснулась. По тону она сразу поняла, что происходит. Эти несколько мгновений, нужные, чтобы прийти в себя, были границей между жизнью и смертью.

Затем она услышала, как стучат в дверь кулаки агентов гестапо. Страх отдавался во рту Ирены странным металлическим привкусом, и внутри словно пробежал электрический разряд. Несколько часов немцы оскорбляли их, потрошили подушки, отдирали углы и крушили кухонные шкафы. Ломали мебель и вскрывали полы².

Но так и не нашли списки детей.

Списки сейчас были единственным, что имело значение. Тонкие листки папиросной бумаги, чуть толще оберточной, часть личного архива Ирены. На них изобретенным ею шифром были записаны сотни имен еврейских детей, которых она с друзьями спасла от нацистских преследований, – детей, которые все еще скрывались в убежищах по всей Варшаве и за ее пределами. В последний момент перед тем, как дверь распахнулась, уступая кулакам и дубинкам, Ирена успела сунуть листы Янке, чтобы та с отчаянной храбростью спрятала их под мышкой, в своем необъятном бюстгальтере. Если они пришли сюда за Янкой, Господь свидетель, всему конец. Будет еще хуже, если они обыщут квартиру Янки, где скрывалось несколько евреев. Ирена не могла поверить своим глазам, но нацисты сами скрыли от себя самую опасную улику: маленькая сумочка с поддельными документами и нелегальными деньгами оказалась завалена обломками мебели. В этот момент ей хотелось упасть на колени. Когда она поняла, что гестапо не собирается трогать ни Янку, ни ее мать, ей захотелось петь и смеяться. Но Ирена понимала, что поднимающийся внутри приступ смеха был не чем иным, как истерией. Одевайся, приказала она себе. Быстро одевайся и уходи отсюда. Она надела поношенную юбку, которую несколько часов назад перебросила через спинку стула на кухне, как могла быстро, застегнула пуговицы пиджака, стремясь ускорить уход, пока агенты не передумали, и вышла из дома в холодное осеннее утро. Босиком. Она бы даже и не заметила, что вышла без обуви, если бы не выбежавшая в последний момент Янка.

Сейчас, пока машину покачивало на поворотах, у нее было время подумать над собственной дилеммой. Рано или поздно ее убьют, это несомненно. Ирена это уже поняла. Так закончится ее история. Люди не возвращались с аллеи Шуха или из Павяка, куда их бросали в перерывах между жестокими допросами. Они не возвращались из лагерей вроде Равенсбрюка или Освенцима, куда депортировали невиновных, выживших в Павяке. А Ирена Сендлер не была невиновна.

Тюремный автомобиль резко взял вправо, когда они направились к юго-востоку через спокойно спящий город. Самый короткий путь пролегал через широкие довоенные варшавские проспекты, огибающие сначала на западе, а затем на востоке то пепелище, что когда-то было еврейским гетто. В первые годы нацистской оккупации Ирена иногда по три-четыре раза в день входила и выходила оттуда, пытаясь помочь своим старым школьным друзьям, профессорам… и тысячам детей. Сейчас, в конце 1943 года, от него остались лишь руины и горы обожженного кирпича. Это было место убийства и бесконечное кладбище. Гетто сровняли с землей при подавлении весеннего восстания, и в том аду исчезла ее подруга, Ала Голуб-Гринберг. В подполье ходили слухи, что она все еще жива и сейчас находится в трудовом лагере в Понятове, планируя вместе с группой заговорщиков побег. Ирена надеялась, что после окончания этой варварской войны Ала вернется за своей дочерью Рами и заберет девочку из приюта, куда ее устроила Ирена.

Повернув на север, тюремная машина миновала несколько корпусов того, что когда-то было Свободным польским университетом. Еще одна из потерь войны. Ирена получила образование социального работника в Варшавском университете, но в 1930-х годах она часто бывала в кампусе Свободного университета, и именно здесь сформировалась, благодаря Хелене Радлиньской, ее ячейка Сопротивления. Почти все ее участники накануне оккупации были «девочками доктора Радлиньской», а ныне превратились в хорошо организованную и дерзкую сеть, на что их вдохновила в том числе и профессор. Эта сеть стала объектом пристального внимания тех, кто вез ее сейчас на допрос. Ирене едва перевалило за тридцать, так что ее невинный девичий облик был обманчив. Гестапо схватило одну из самых крупных фигур польского подполья, и Ирене оставалось лишь надеяться, что немцы этого еще не знают.

Втиснувшись на сиденье рядом с ней, солдат в высоких сапогах со скрученной плетью на бедре и дубинкой клевал носом. Его ночная смена была окончена. Ирена сидела на коленях еще одного новобранца, которому на вид было лет восемнадцать-девятнадцать. Оба они, похоже, дремали. Внешне Ирена оставалась спокойной, но ее ум лихорадочно просчитывал варианты. Так много нужно было учесть, а времени оставалось так мало.

Янка отлично знала, как важны были списки – и как опасны. Если их найдут, это запустит маховик преследований. Гестапо станет охотиться за еврейскими детьми, убьет всех поляков, мужчин и женщин, согласившихся спрятать их у себя. Зофью и Станислава. Владиславу и Изабелу. Марию Палестер. Марию Кукульскую. Ягу. Они убьют даже мать Ирены, хотя почти прикованная к постели больная женщина даже не представляет масштабов подпольной деятельности своей дочери. В таких случаях немцы строго следовали правилу коллективной ответственности. Целые семьи расстреливали за преступление одного. Ирена в очередной раз почувствовала, какой она была плохой дочерью. Она всегда больше походила на своего порывистого отца-идеалиста.

Если же списки затеряются или Янка уничтожит их из предосторожности, тут возникнет еще одна проблема. Когда Ирена умрет, восстановить их будет некому. Она была генералом своей армии, и только она знала все детали. Она обещала отцам и матерям, которых отправляли в Треблинку, передать их детям, что они любили их. Когда она умрет, некому будет сдержать это обещание.

Был еще один мучивший ее вопрос: кто расскажет Адаму? Адам. Ее Адам. Бывший муж Ирены Митек Сендлер находился где-то в Германии, в лагере для военнопленных, и, возможно, пройдут недели или даже месяцы, прежде чем до него дойдет весть о ее казни. Если, конечно, он еще жив. Но с Митеком они расстались еще до войны, и она давно уже любила Адама, который сейчас под другим именем скрывался у друзей. Один из немногих выживших в Варшаве евреев, Адам был в постоянной опасности.

Рокот машины гестапо далеко разносился по тихим утренним улицам Варшавы. С каждым поворотом солдаты немного взбадривались. Ирене нужно было подготовиться к тому, что случится дальше. К тому, чтобы не сказать ни слова, и не важно, сколь жестокими будут пытки. От ее молчания зависела участь тысяч жизней, и она не раз рисковала своей, спасая детей, чьих имен иногда даже не знала. Сейчас она была настроена более решительно, чем когда-либо, унести, если потребуется, все тайны с собой в могилу. Но что, если она окажется не такой сильной? Что, если боль будет невыносимой и она предаст Адама? Она думала о том, сколько сможет вытерпеть. Когда спустя несколько дней ей сломают ногу дубинками и металлическими трубами, эта мысль станет преследовать ее неотступно.

Утро было прохладным, но Ирена дрожала не только от холода. Машина теперь повернула к востоку и покатила вдоль широкого проспекта, набирая скорость на последнем отрезке пути. Скоро они будут у проспекта Шуха и ее последнего пункта назначения. Там ее разденут, обыщут, будут избивать, вновь и вновь тащить на допросы. Угрожать и запугивать. Сечь плетью, пытать так, как сейчас она еще и представить не может. Впереди ее ждали вещи пострашнее самого лютого холода. На мгновение Ирена сунула руки в карманы пиджака, чтобы хоть немного согреть их.

Ее сердце замерло, едва пальцы коснулись чего-то тонкого и шуршащего. Папиросная бумага. Ирена внезапно вспомнила, что забыла вчера выложить из кармана часть списка. На нем был адрес одного из убежищ. В этот момент она сжимала меж своих замерзших пальцев чью-то жизнь.

Глава первая
Становление Ирены Сендлер

Отвоцк, 1910–1932 годы

В народных сказках на идише история Польши берет свое начало в тихих летних предзакатных сумерках. Когда у края неба лес уже начинал темнеть³, усталая семья сложила свои нехитрые пожитки на зеленой обочине у длинной дороги и задумалась: Долго ли еще нам странствовать, прежде чем мы обретем наконец родной дом? Они ждали знака, о котором их предупреждали предки, но меньше всего надеялись на него этим вечером. Ноги их гудели от усталости, кто-то, скорбящий и полный тоски по дому, неслышно рыдал.

Затем в тишине леса невидимая птица пропела две невыразимой красоты ноты. Это был тот самый знак, которого так ждала вся семья. Птица прощебетала Po lin, Po lin. На их языке это значило: «Живите здесь». Здесь, в месте, которое отныне и навеки нарекут Польшей.

Где же та деревенька в самом сердце Польши? Никто не знает. Но это вполне могло быть местечко, похожее на Отвоцк, маленький городок у берега реки на краю огромного соснового леса, в пятнадцати милях к юго-востоку от Варшавы. К XIX веку, когда были записаны слова этой старинной легенды, Отвоцк уже был прибежищем почтенной хасидской общины.

К концу XIX века свой дом в Отвоцке обрели не только хасиды. На самом деле к 1890-м годам Отвоцк стал незаметно, но быстро набирать популярность. В 1893 году доктор Йозеф Мариан Гайслер построил здесь санаторий и клинику для лечения туберкулеза. Удобно расположенный на правом берегу Вислы, в окружении высоких сосен, Отвоцк со своим целебным воздухом стал известен по всей стране. Вскоре сельский пейзаж заполнился множеством деревянных домиков в альпийском стиле, с большими открытыми верандами и резными шпалерами вдоль карнизов. В деревню стало модным приезжать для поправки здоровья. Два года спустя некий Йозеф Пшигода открыл здесь первый санаторий, предназначенный специально для евреев (поскольку в то время евреи и поляки в основном жили обособленно). О нем также скоро узнали, и Отвоцк, долгое время бывший домом для крупной, но бедной еврейской общины, постепенно стал излюбленным местом летнего отдыха обеспеченных евреев со всей Центральной Польши, из Варшавы и городов поменьше⁴.

Ирена Станислава Кшижановская – именно так ее звали в девичестве – родилась не здесь, но позднее Отвоцк сыграет в ее истории важную роль⁵. На свет она появилась 15 февраля 1910 года в католическом госпитале Святого Духа в Варшаве, где ее отец, Станислав Генрик Кшижановский, работал врачом и изучал инфекционные болезни. Ему и его молодой супруге Янине через многое пришлось пройти, прежде чем вернуться туда, где он родился. Мать Ирены, энергичная и симпатичная молодая женщина, не обладала какой-то определенной профессией и в основном вела хозяйство. Отец Ирены, ревностный политический активист, гордился тем, что был одним из первых членов Польской социалистической партии. В молодости ему пришлось заплатить за свои убеждения высокую цену.

Сегодня «радикальная» повестка Польской социалистической партии выглядит довольно скромно. Станислав Кшижановский верил в демократию, равные права для всех, в общедоступные медицинские услуги, восьмичасовой рабочий день и запрет вредной и устаревшей традиции использования детского труда. Но в конце XIX – начале XX века, особенно в странах с феодальным, имперским наследием, подобные политические устремления расценивались как возмутительные и бунтарские. Студента-медика Станислава за активное участие в студенческих забастовках и протестах с требованиями революционных перемен исключили сначала из Варшавского университета, а затем и Краковского. Он всегда настаивал на том, что если в окружающем мире что-то не так, то следует встать и заявить об этом. «Протяни руку утопающему» – таково было его кредо и одно из любимых выражений⁶.

Станиславу повезло, в Харькове дела пошли по-другому. Харьковский университет был подлинным очагом радикальной социалистической мысли, и именно его в конце концов окончил доктор Кшижановский. В Харькове, кроме того, образовался один из интеллектуальных и культурных еврейских центров Восточной Европы, так что отцу Ирены не пришлось наблюдать здесь агрессивного антисемитизма, процветавшего в то время в Польше. Люди были просто людьми. У семьи Кшижановских, как и у семьи матери Ирены, Гшибовских, были кое-какие корни на Украине. Для того чтобы стать хорошим поляком, не нужно было родиться в каком-то строго определенном месте; доктор Кшижановский так это видел.

После того как Станислав окончил университет и они с Яниной поженились, пара вернулась в Варшаву и так бы там и осталась, если бы, к несчастью, двухлетняя Ирена не подхватила в 1912 году коклюш. Доктор Кшижановский с болью смотрел на то, как тяжело дышит его кроха, как ее маленькие ребра с трудом поднимаются и опускаются. Он понимал, что, если ничего не предпринять, ребенок скоро умрет. Родители приняли решение увезти Ирену из грязного, перенаселенного города в деревню, где чистый сельский воздух помог бы ей побороть болезнь. Выбор, вполне очевидно, пал на Отвоцк. Здесь Станислав родился, здесь его сестра и шурин имели небольшое дело. К тому же Отвоцк славился своим здоровым климатом и был полон возможностей для энергичного молодого врача. Семья переехала в тот же год. Доктор Кшижановский с помощью своего шурина Яна Карбовского, имевшего здесь недвижимость, открыл в Отвоцке частную медицинскую практику, специализируясь на лечении туберкулеза, и стал ждать первых пациентов⁷.

Богатые соседи и известные люди к нему на прием не спешили, зато от крестьян и скудного достатка евреев отбоя не было. В то время многие польские врачи лечить бедных евреев вообще отказывались, да те зачастую и не могли себе этого позволить. Доктор Кшижановский был другим. Он хотел быть другим. Он хотел заботиться обо всех. Он был приветлив с каждым, встречая любого пациента веселой улыбкой и не заботясь о деньгах⁸. Поскольку евреи составляли почти половину местного населения, работы ему хватало⁹. Вскоре весь Отвоцк наперебой заговорил, какой доктор Кшижановский хороший человек, и множество евреев, богатых и бедных, потянулось, чтобы увидеть его за работой.

Несмотря на то что доктор Кшижановский был прежде всего врачом, жившим за счет своей практики, а многие из его пациентов были людьми небогатыми – ведь бедных, нуждающихся в помощи щедрого человека, всегда будет больше, чем обеспеченных, – он никогда не жаловался на судьбу.

Его дом был открыт для всех, Янина тоже была приветливой и общительной женщиной. Они были рады, когда их маленькая дочь завела немало друзей среди еврейских детей. К моменту, когда ей исполнилось шесть лет, Ирена уже вовсю лопотала на идише и точно знала, какие овраги за санаторием лучше всего подходят для игры в прятки и от каких стен лучше всего отскакивает мяч. Она привыкла к диковинному облику еврейских матерей в их ярких платках и знала, что аромат свежего хлеба с тмином означает, если детям повезет, что будет нечто очень-очень вкусное¹⁰. «Я росла рядом с этими людьми, – вспоминала Ирена, – их традиции и культура нисколько не были мне чужды»¹¹.

Когда Ирене исполнилось лет пять или шесть, она встретила еврейского мальчика, которого звали Адам Цельникер. Сейчас никто уже и не скажет, какой была их первая встреча. Она случилась так давно, что даже если кто что-то и вспомнит, то скорее выдаст желаемое за действительное. Быть может, Адам был мечтательным, с головой погруженным в книги. Определенно можно сказать, что и в дальнейшем он остался таким же. У него были курчавые рыжевато-русые волосы и смуглая кожа, а выдающийся, по-своему элегантный нос был именно той формы, благодаря которой безошибочно узнают еврея. Скорее всего, Адам стал одним из первых товарищей Ирены по играм, хотя, в отличие от многих соседей, его семья была очень богата и прекрасно говорила по-польски. Мать Адама звали Леокадией, у него было множество тетушек, дядь и кузенов с именами вроде Якоб и Йозеф. Семья Адама не жила в Отвоцке круглый год. Цельникеры владели недвижимостью и разным мелким бизнесом по всей Варшаве, а с Иреной Адам виделся лишь иногда, когда наступало беззаботное лето.

Самые ранние воспоминания Ирены о проведенном в Отвоцке детстве были волшебными, и отец тогда в ней души не чаял. У отца были смешные усы с приподнятыми на манер велосипедного руля кончиками, и когда он улыбался, они изгибались еще выше. Он не жалел для единственной дочери ласки, любви и внимания. Тетки звали его Стасиу, и когда он особенно крепко обнимал и целовал Ирену, они повторяли ему: «Не испорти ее, Стасиу. Кто из нее тогда вырастет?»¹². А тот знай подмигивал, обнимал дочурку еще крепче и отвечал: «Мы не знаем, как сложится ее судьба. Может быть, мои объятия будут лучшим из ее воспоминаний». И оказался прав.

Ирена знала, что другим детям повезло меньше и они жили не в просторном деревянном доме у богатого дядюшки. Дом и правда был большим, квадратной формы, под номером 21 по улице Костюшко, с двадцатью комнатами и стеклянным, сверкавшим на солнце солярием¹³. Так как многие пациенты доктора Кшижановского происходили из самых низов, Ирена во время его обходов или когда люди сами приходили в клинику, широко раскрытыми глазами ребенка видела без прикрас бедность и тяготы чужой жизни. Более того, общаясь с другими людьми из деревни, она постепенно начала понимать, что не все поляки были такими, как ее отец. В Отвоцке Ирена познакомилась с еврейской культурой. Со временем ей было суждено разделить с евреями не только их культуру, но и их беды¹⁴.

В 1916 году, когда Ирене было шесть лет, в Отвоцке вспыхнула эпидемия брюшного тифа, и как говорил доктор Кшижановский, он не мог отказать в помощи только потому, что оказывать ее было опасно. Богатые соседи предпочитали держаться подальше от мест многолюдных, лишенных элементарной гигиены, где вовсю свирепствовала инфекция. Особенно страдали в домах, где не хватало чистой питьевой воды и мыла, их обитатели для болезни были особенно уязвимы, она развивалась быстро, протекала тяжело, унося одного за другим прежних друзей Ирены из бедных семей. Но невзирая на все это, Станислав Кшижановский продолжал исполнять свой долг и заботиться о каждом больном.

Поздней осенью или в начале зимы 1916–1917 годов доктор однажды ощутил озноб и дрожь – верные признаки подступающей лихорадки. Вскоре Станислав уже днями напролет лежал в горячке, шепча в бреду что-то бессвязное. Вокруг него постоянно суетились тетушки. Девочке строго-настрого запретили подходить к комнате с больным, и она не могла видеть отца. Все вокруг нужно было дезинфицировать. Ирена вместе с матерью должна была остаться у родственников. Пока отец не поправится, не могло быть больше никаких объятий и поцелуев, грозивших испортить Ирену. Риск заразить ребенка был слишком велик.

Несколько недель доктор один на один боролся с болезнью, но прийти в себя ему было не суждено. 10 февраля 1917 года Станислав Кшижановский умер от лихорадки. Через пять дней Ирене исполнилось семь лет.

После похорон мать Ирены старалась следить за собой и плакать как можно реже. Но иногда до Ирены все же доносился ее плач, а еще обеспокоенный шепот тетушек, когда те были уверены, что девочка их не слышит. «Станем ли мы теперь так же бедны, как папины пациенты?» – думала про себя Ирена. Именно такое и происходит, когда становишься сиротой. Ирена вообразила, что папа ушел, бросил ее, потому что она была несносной, и после его смерти она изо всех сил старалась стать полезной, тихой и покорной, чтобы не лишиться еще и матери. Та была печальна, а это значило, что покинувший их отец больше не вернется. Но подчас так трудно было заставить себя сидеть спокойно, когда хотелось бегать, уноситься в поля с толпой детворы, с веселыми криками и прыжками. Ирена чувствовала, как сердце ее сжимает плотный узел страха, а на слабые плечи ложится тяжкий груз.

После смерти доктора его вдова действительно лишилась многого. Да, они жили в доме, которым владела их семья, но больших сбережений Станислав не оставил. Янина, молодая и энергичная женщина, прежде всего была домохозяйкой, а не врачом, и ей стоило большого труда содержать клинику, одновременно заботясь о маленькой дочери. Особой прибыли клиника, надо сказать, никогда не приносила, потому что Станислав о цифрах не заботился. Его сложно было назвать прагматичным человеком, скорее он был импульсивным идеалистом. Поэтому теперь для его близких наступило тяжелое время. Без посторонней помощи Янина не смогла бы оплачивать обучение Ирены, и весть о тяжелом положении вдовы облетела Отвоцк, заставив еврейскую общину задуматься. Доктор Кшижановский помогал их детям, когда они не могли позволить себе услуги врача. Теперь настала их очередь помочь его вдове и дочери.

Когда мужчины пришли увидеться с матерью, Ирена тихонько отошла в сторону. Длинная борода рабби подпрыгивала, пока он говорил. Он носил маленькие очки в проволочной оправе, из-за чего его глаза казались огромными. Ирена гораздо уютнее чувствовала себя вместе с еврейскими матерями, с их длинными, заплетенными в темные косы волосами и руками, порхающими словно птицы, когда они болтали между собой, приглядывая за играющими детьми¹⁵. Пани Кшижановская, – сказали мужчины, – мы заплатим за обучение вашей дочери. Мать вытерла глаза. Нет, нет, – твердо ответила она. – Благодарю вас, но я еще молода и смогу сама вырастить дочь. Янина была горда, упряма и независима, и Ирена обрадовалась, что мама по-прежнему будет заботиться о ней.

Однако результатом этого упрямства стала бесконечная борьба за выживание. Содержать клинику становилось все труднее. Дядя Ирены Ян, владевший помещением больницы и семейным домом, долго молчал, но в 1920 году наконец сказал: Хватит. Настало время продать и закрыть клинику. Дядя Ян и тетя Мария были людьми не бедными, но Янина меньше всего хотела зависеть от чужой щедрости¹⁶. Не желая быть обузой, она сама пошла бы работать и вдобавок шить, жить скромно и экономно, не прося об одолжении даже родную семью. Поэтому Янина, вскинув голову, ответила брату: Не волнуйся за нас, мы справимся. В городе им будет хорошо. Они поедут к семье Янины, в Петркув-Трыбунальский, неподалеку от Варшавы.

Жизнь в Петркуве была иной. Не было больше шелеста вековых сосен, деревянных домиков Отвоцка и прежних друзей по играм. Ирена очень скучала по деревне. «В мыслях я постоянно возвращалась назад, в те места [у Отвоцка]», – вспоминала она позднее¹⁷. Отвоцк был ее идиллией, частью прекрасного польского лета. Был детством Ирены.

И это детство подошло к концу. Когда пришли рабочие, чтобы унести на плечах чемоданы с аккуратно упакованными лучшей посудой и постельным бельем, Ирена гадала, поместится ли все это в их новую городскую квартиру. Петркув, расположенный на главной железнодорожной ветке, протянувшейся от Варшавы до Вены, был шумным торговым городом с пятьюдесятью тысячами жителей. И наполняли его другие звуки, непохожие на шорохи тихой сельской ночи и убаюкивающий шум леса. Здесь грохотали трамваи, кричали, расхваливая свой товар, уличные торговцы. Голоса здесь тоже звучали. Чаще всего это были возбужденные, страстные споры о политике и свободе Польши.

Веками Польша боролась за независимость со своими агрессивными соседями – Германией на западе и Россией на востоке. В тот год, когда Ирена с матерью переехали в Петркув, конфликт с Россией дошел до критической точки, и город представлял собой бурлящий политический котел, средоточие патриотических и левых идей. Если в революционной истории Польши и можно найти свое «чаепитие», то Петркув однозначно был его «Бостоном» ^[1]. Здесь расцвело глубокое чувство национальной гордости, и когда городские дети, среди которых была Ирена, присоединились к харцерам ^[2], они учились не беззаботным, веселым песням на привале, а постигали тактику вооруженной защиты родины от захватчиков, покушающихся на ее границы. В конце концов именно тем летом под Варшавой поляки отбили наступление Красной Армии, в возможность чего многие поначалу не верили. Если война начнется вновь, харцеры, несомненно, станут самой маленькой армией страны. Ирена с гордостью выучила наизусть слова харцерской клятвы. Она будет бережливой и щедрой. Она будет столь же надежной и достойной, как легендарный рыцарь Завиша Черный ^[3]. Рассказы о том, как в стародавние времена храбрый Завиша без устали сражался за Польшу, дети слушали, затаив дыхание. Но больше всего юное сердце Ирены наполнялось решимостью, когда она обещала именем харцера быть другом всякому, кто попросит об этом.

Ирена и Янина въехали в небольшую квартирку на аллее Майя, в дом, отмеченный сейчас памятной табличкой. К тому времени Ирене исполнилось десять лет. Квартира была тесноватой и не слишком опрятной, но вскоре от друзей и гостей здесь не было отбоя. В самом деле, овдовев до тридцати, Янина была еще молода и оставалась в душе свободной, не чуждой некоторой богемности. Она любила театр и веселые вечеринки, да и сама не чуралась мелодраматичности, но прежде всего была нежной и заботливой польской мамой. В Петркуве здания на площади Старого города, куда Янина с Иреной по выходным отправлялись на рынок, были весело раскрашены розовым, зеленым и желтым. Теплыми весенними днями харцеры уходили в сторону реки на тренировки и пикники. Девочки с гордостью демонстрировали умение оказывать первую помощь и учились маршировать в ногу не хуже мальчиков. Ирена в своей свежей, отглаженной униформе с королевской лилией – международным символом скаутов – выглядела очень мило. Когда пришло время поступать в местную среднюю школу имени Хелены Тщциньской, Ирена, как и все, принесла клятву «быть безупречной в мыслях, словах и делах; не курить и не употреблять алкоголь»¹⁸.

У энергичной и веселой Ирены вскоре появился возлюбленный – случился первый школьный роман. Звали его Мечислав «Митек» Сендлер¹⁹. В довоенной католической Польше стыдливый подростковый поцелуй немедленно побуждал чистосердечных юнцов к мучительному признанию, и к концу школы ухаживания приняли уже серьезный характер. Следующим неизбежным шагом стала помолвка, а брак с согласия родителей решили заключить сразу после окончания школы. Когда Ирена и Митек осенью 1927 года получили места в Варшавском университете, Янина нашла для себя с дочерью маленькую квартирку в столице, чтобы Ирена, посещая занятия, могла жить дома. Будущее, казалось, было безоблачным.

Вскоре, однако, тихий внутренний голос стал убеждать Ирену в том, что вовсе не такого будущего она желает. Сначала она пыталась заглушить этот голос. Учеба в университете была новым, волнующим опытом. Митек задумал посвятить себя классической филологии, а Ирена заявила, что собирается учиться на адвоката. Это был смелый выбор для семнадцатилетней девушки, больше отличавшейся острым умом, чем тихой прилежностью и усердием. Да и консервативное руководство факультета тоже не считало адвокатуру сколько-нибудь уместной для женщины. Как Ирена ни пыталась отстоять свое решение, профессора были против. Ирена злилась, но в конце концов, смирившись, поменяла выбор программы и остановилась на польских культурологических исследованиях, решив стать школьной учительницей. Все вокруг сошлись во мнении, что это гораздо более пристойное занятие для хорошо воспитанной молодой полячки.

Скорее всего, именно на юридическом факультете в первый год учебы Ирена вновь встретила Адама Цельникера, чувствительного юношу с темными, ниспадающими на плечи волосами, склонностью к романтической поэзии и экстравагантным жестам. Было ли дело в том, что он напомнил ей галантного черноволосого Завишу? Кто знает. Но уже очень скоро Ирена оказалась в учебной группе, где могла чаще видеть Адама, и между ними пробежала искра. Они стали проводить все больше времени вместе. Их можно было видеть сидящими рядышком под деревьями, растущими вдоль узких улочек кампуса, когда они предавались воспоминаниям об общем детстве. Еще чаще они обсуждали политику и искусство, говорили о законе и свободном будущем родной страны. Когда однажды руки их на мгновение случайно сплелись, Ирена почувствовала, как пылают ее щеки; естественно, из-за возбуждения теми идеями, которыми они делились друг с другом, отчего же еще? Эти беседы с Адамом опьяняли ее. По своим политическим взглядам Ирена склонялась к левому патриотизму отца, Адам был более радикален. Он был столь же живым и беспокойным, как и бурлящая вокруг них жизнь. Митек, напротив, погружался в прошлое, изучая мертвые языки. Он напоминал о той неловкой ранней влюбленности, о которой Ирена уже начинала жалеть. Адам хотел обсуждать мир вокруг них. Но одних разговоров ему было мало: он хотел изменить мир к лучшему.

Но связь их была невозможна. Даже если Ирену временами и раздражали нелепые ограничения первой помолвки, она любила Митека. Их жизни и семьи уже были тесно переплетены между собой. Адам, как ни посмотри, был лишним в этом кругу, и не стоило ломать отношения с хорошим парнем, каким был Митек, только потому, что на нее внезапно нахлынули чувства. Долг прежде всего. Кроме того, Адам тоже был помолвлен и прекрасно понимал ситуацию, в которой оказалась Ирена. Где-то около 1930 года, повинуясь желанию семьи, он женился на учившейся вместе с ними еврейке²⁰. Устроенная обеими семьями церемония была выдержана в ортодоксальном духе, а девушка, к слову, была одной из подруг Ирены.

Однако долгими бессонными ночами на узкой жесткой кровати материнской квартиры Ирену мучили размышления о будущем. Она, конечно, могла подождать и отложить свадьбу с Митеком. Но ради чего, если Адам уже обещан другой? Кроме того, брак с Митеком означал свободу. Прежде всего для ее матери. Неужели Ирена не обязана сделать для нее хотя бы это? Все то время, пока Янина будет поддерживать дочь, ей придется брать деньги у своей семьи, при этом всегда желая независимости. Ирена страстно хотела быть хорошей дочерью, она понимала, что, выйдя замуж за Митека, освободит мать от необходимости жить за чужой счет. Для других вариантов было уже слишком поздно. Поэтому в возрасте двадцати одного года, после окончания обучения в университете в 1931 году, Ирена Кшижановская сделала то, чего все от нее и ждали, став пани Иреной Сендлеровой. В английской языковой традиции ее фамилию обычно сокращают до Сендлер.

Поселившись в небольшой однокомнатной квартире в Варшаве, молодая пара начала строить совместную жизнь. Ирена всеми силами пыталась оживить обстановку, а заодно и свой угасающий душевный настрой при помощи украсивших их жилище ярких занавесок и упорной работы по дому, но это не помогало. Ирена и Митек не были счастливы. Вечерами между ними все чаще вспыхивали ссоры, у Ирены появлялось от мужа все больше секретов. К 1932 году Митек стал младшим ассистентом кафедры классической литературы, успешно продвигаясь по карьерному пути университетского преподавателя. Ирена же хотела продолжить обучение. В один прекрасный день она объявила мужу, что, прежде чем начать преподавать, ей нужно получить диплом в области социальной работы и педагогики. Митек, возможно, уже догадывался, что его мнение на этот счет супругу не слишком интересует. Он уже знал, что молодая жена была человеком крайне своенравным, но считал, что после рождения ребенка она изменится. Ирена будет проводить все время дома, разве нет? Но Ирена к тому не спешила. Для поступления она выбрала учебную программу социальной работы в университете Варшавы.

Почему именно социальная работа? Если бы Ирену об этом спросили, она вспомнила бы своего отца. Она так и не перестала тосковать по нему. «Мой отец, – объясняла Ирена, – был врачом-гуманистом, а мать всегда с теплотой относилась к людям и помогала ему в работе²¹. С самого раннего детства я поняла, что есть люди плохие и хорошие. Их раса, национальность или религия при этом не играют никакой роли – дело всегда в самом человеке. Это то, что привили мне еще ребенком». Не желая терять связь с отцом, Ирена пыталась стать хорошим человеком в его понимании.

Но кроме того, ей хотелось и приключений. В конце концов Ирене было всего двадцать два, а 1930-е годы были для Польши бурным, захватывающим десятилетием. Советы были отброшены от границы, и второй раз в своей истории Польша была свободной. Но внутри страна была политически разобщенной, она оказалась на грани социального взрыва. Относительно новая область – социальная работа – была очень востребована в связи со сложившейся ситуацией, учебный план программы подготовки социального работника был весьма разносторонним и активным. Обучающихся поощряли получать непосредственный, практический опыт в области своей будущей профессиональной деятельности, и Ирена одной из первых записалась на общественную стажировку, организуемую новаторским научным центром социальной и педагогической работы Свободного польского университета. О его директоре Ирена слышала удивительные вещи.

Варшавский университет с его прекрасно отделанным кампусом мог похвастаться красивой, даже дворцовой, архитектурой, обширными открытыми пространствами и считался элитным учебным заведением. Свободный польский университет выглядел совершенно иначе. Здесь профессора работали и преподавали в неприглядного вида шестиэтажном здании с маленькими грязными окнами, производившем впечатление запущенного общежития. Когда толпы студентов спешили из лекционных аудиторий в узкие коридоры и текли бесконечным живым потоком вверх и вниз по лестницам, воздух наполнял запах разгоряченных тел. Снизу, с первого этажа, доносились дребезжание велосипедов и приветливые голоса девушек. Затем в коридорах вновь становилось тихо. Впервые попав сюда, Ирена крепко сжимала в руке листок бумаги и, вытянув шею, пыталась разобрать на дверях номера кабинетов. Она искала табличку с надписью Professor H. Radlinska.

Прежде чем прийти сюда, Ирена долго размышляла о выборе стажировки, взвешивая все за и против. Часть студентов в ее программе прошли стажировку в роли преподавателей школы-интерната, основанной коллегой доктора Радлиньской, талантливым педагогом-теоретиком Янушем Корчаком. Другие, особенно девушки, учившиеся на медсестер, проводили совместно с врачами, работавшими с доктором Радлиньской, исследования в сфере общественного здравоохранения. Сама доктор Радлиньская была родом из семьи известных ученых, а одним из самых прославленных врачей программы считался ее кузен, доктор Людвик Хирцфельд. Ирену больше всего привлекали устроенные профессором больницы для неимущих, благотворительные центры, направленные на искоренение бедности. Местные безработные могли посещать здесь бесплатные образовательные курсы, а бездомные и нуждающиеся – обратиться сюда за юридической поддержкой.

Хотя сегодня это трудно представить, но в 1930-х годах вокруг центра доктора Радлиньской зародилось одно из самых потрясающих интеллектуальных и политических левых общественных движений Европы, и Ирену будоражила сама мысль, что она станет частью такого мощного течения. Надо сказать, что сама доктор Радлиньская, коренастая, полная еврейка чуть за шестьдесят, давно перешедшая в католицизм, меньше всего походила на героиню. Из-за редеющих седых волос и подобающей почтенной женщине необъятной груди она заслужила в кампусе прозвище Бабуля и всегда выглядела так, словно куда-то спешит и обо всех беспокоится. Она излучала яркий ум и решительность, и собиравшиеся вокруг нее молодые студенты – многие из них тоже евреи – находились в центре движения за права человека, во многом напоминающего аналогичные студенческие движения в Европе и Штатах 1960-х годов. Вместе с несколькими выдающимися психологами, педагогами и врачами доктор Радлиньская стала в Польше пионером социальной работы. В большинстве западных демократий такие программы в конце столетия стали моделью современных социальных служб и государственной социальной поддержки. Мы не сможем понять, как Ирена Сендлер смогла объединиться с членами Сопротивления во время Второй мировой войны, не осознав, что доктор Радлиньская уже превратила всех их в тесное сообщество задолго до начала немецкой оккупации.

Попав в орбиту влияния доктора, Ирена расцвела. Она, сама того не зная, нуждалась именно в таком интеллектуальном азарте и ощущении призвания. Профессор, со своей стороны, быстро нашла подходящее место для старательной и увлеченной молодой женщины. Ирена так идеально подходила для социальной работы – организованная, уравновешенная, сострадательная, искренне возмущавшаяся несправедливостью, – что доктор Радлиньская сразу предложила своей подопечной не просто стажировку, но постоянную оплачиваемую работу в отделении матери и ребенка Комитета социальной помощи, обеспечивающего поддержку городских матерей-одиночек²².

Просыпаясь по утрам, Ирена вскакивала с узкой кровати, которую делила с Митеком, и сердце ее пело в ожидании нового рабочего дня. Митек не мог ничего с этим поделать, но замечал, что покидала дом Ирена с большей радостью, чем возвращалась. В 1932 году они уже жили в современном доме под номером три по улице Людвики в варшавском районе Воля. Порой, увидев спускающуюся по лестнице Ирену, сосед открывал дверь и улыбался молодой женщине, которая всегда так спешит куда-то. Их соседи снизу, милая семья Янковских, у которых был маленький ребенок, тоже часто просыпались рано. Также внизу жил и домоправитель, пан Пшездецкий, с любовью ухаживавший за общим садиком во дворе и приветливо махавший рукой уходившей каждое утро на работу Ирене. Другая соседка, Бася Дитрих, заведовала общественным детским садом для проживающих в доме детей, и, наверное, Митек не раз задавался вопросом, будут ли и их дети тоже играть в этом дворике²³. Но он хорошо понимал, что этого не случится, пока в их брак не вернется прежняя страсть, и то, что Ирена, едва проснувшись, каждое утро убегала на работу, являлось лишь частью проблемы. Хуже всего, по мнению Митека, было то, что работа стала единственным, что ее интересовало. То, что она делала, было так важно. Поэтому на домашние дела времени у нее не оставалось. Она помогала семьям, которые боролись за выживание и сохранение своих детей. Ирена хотела, чтобы Митек понял, почему ее работа так для нее необходима. А он всего лишь нуждался в том, чтобы она для разнообразия обратила внимание и на свою семью.

Пропасть между ними все росла, и огонь давно покинул этот юношеский брак. То, что было между ними теперь, напоминало неловкую старую дружбу. Это не значило, конечно, что Ирена вовсе не любила Митека, но от прежней влюбленности не осталось и следа. В центре матери и ребенка Ирена, напротив, ощущала себя на своем месте. «Каждый там был предан своей цели: все, чему научилась, я наконец смогла применить на практике», – объясняла Ирена²⁴. Она каждый день заводила все новых друзей среди других студентов и сотрудников доктора Радлиньской. «Обстановка на работе, – говорила она, – была удивительно приятной». Как были приятными и ее коллеги.

Особенно же приятным был один человек, которого она встречала там довольно часто, – Адам Цельникер.

Глава вторая
Девочки доктора Радлиньской

1935–1940 годы

Лекция закончилась, но профессор не спешил уходить.

Студенты в левой части аудитории тоже замерли, стояли, не шевелясь и затаив дыхание. Ирена была среди них. Осенью 1935 года ей исполнилось уже двадцать пять, но из-за роста чуть выше метра пятидесяти она была ниже всех вокруг. Но никто из тех, кто знал Ирену, не сомневался, что, несмотря на миниатюрность девушки, ее политические убеждения стоят немалого.

Секунды тянулись медленно. Все в аудитории напряженно ждали. Внезапное движение справа и порыв воздуха, когда тело встретилось с телом, было похоже на коллективный выдох. Ирена видела всполох зеленой ленты, прикрепленной к пиджаку молодого человека. Наконечник его поднятой трости блеснул на свету²⁵. Лезвие. У этих негодяев на концах трости лезвия, и сейчас они пустят их в ход! Рядом вскрикнула девушка, за этим последовали неразбериха и звук ударяющих в кость медных кастетов. Опять завязалась рукопашная.

Но вот кулак и медь взметнулись перед Иреной. Рядом с ней стоял сокурсник, еврей, молодой человек в очках с темными вьющимися волосами. Один из тех, с зелеными лентами, взмахнул тростью и заорал на него: «Почему ты стоишь?» Тот спокойно ответил: «Потому что я еврей».

Развернувшись к Ирене, распоясавшийся хулиган закричал и на нее: «А ты, ты чего стоишь?» Ирена не двинулась с места. Друзья не раз волновались о том, насколько безрассудно бесстрашной она могла быть в иные моменты. Консервативные профессора сетовали на ее дерзкий, настойчивый идеализм, но Адаму нравилась эта черта характера Ирены. Смело ответив, она хотела еще больше разозлить стоящего перед ней молодого мерзавца. Их взгляды встретились. «Потому что я полячка!» – выкрикнула она²⁶. В ответ в лицо ей ударил одетый медью кулак. Ирена почувствовала во рту вкус теплой крови, затем ее накрыла тьма.

Причиной протестов в университете Варшавы в 1935 году стало объявление об учреждении «скамьи гетто»: специальной зоны для размещения в аудитории студентов-евреев отдельно от так называемых арийцев²⁷. Ультраправые набирали силу не только в соседней Германии: у Польши тоже были проблемы в этом плане. Насколько Ирена и Адам могли судить, крупнейшей из них была организация под названием ONR – Oboz Narodowo Radykalny, или «Национально-радикальный лагерь»: правая ультранационалистическая политическая группировка, чья тактика насилия и расистская риторика набирали силу и были направлены на пропаганду отвратительного антисемитизма. Сторонники ONR с гордостью демонстрировали свою принадлежность к организации ношением зеленых лент.

Нельзя терпеть это издевательство! Ирена, Адам и все их друзья были в бешенстве, услышав о гетто. Еврейские студенты и их сторонники яростно протестовали, вообще отказываясь сидеть на лекциях. Одни профессора приказывали протестующим покинуть аудиторию. Другие поддерживали их и в знак солидарности читали лекции тоже стоя²⁸. Ирена так отзывалась о том периоде своей жизни: «Университетские годы были для меня тяжелым и печальным временем²⁹. В университете установили правило, согласно которому католики и евреи должны были сидеть отдельно – католики справа, евреи слева. Я всегда сидела вместе с евреями, и мне доставалось от антисемитов наравне с ними». Но важно было то, что рядом с ней всегда был Адам. Он был очарован смелостью этой женщины, и как позднее свидетельствовала семья Ирены, «их отношения продолжились, даже когда Ирена вышла замуж за другого человека».

В консервативном до мозга костей университете Варшавы большинство молчаливо согласилось с дискриминацией. Но в Свободном польском университете все было по-другому. Когда агрессивно настроенные сторонники ONR попытались и здесь напасть на еврейских студентов, весь кампус сплотился и прогнал их прочь, освистывая и поливая водой из пожарных шлангов. Доктор Радлиньская и молодые женщины из ее учебной программы – в том числе Ирена – тоже присоединялись к протестам и потасовкам. Это было весело. Дома же Митек горько переживал, волнуясь за безопасность Ирены. Беспокоило его и то, кем становилась его любимая – не боящейся риска бесстрашной активисткой.

Новые друзья Ирены из круга доктора Радлиньской были талантливыми, яркими молодыми женщинами, в основном еврейками – но из-за левых взглядов религия не играла в их жизни никакой роли. Одной из тех, кого Ирена просто обожала, была Ала Голуб-Гринберг, медсестра из еврейской больницы на улице Дворской, на шесть лет старше Ирены, тесно работавшая вместе с доктором Хирцфельдом и изучавшая инфекционные болезни. Девичья фамилия Алы была Голуб, но вот уже несколько лет она счастливо была замужем за еврейским актером и директором школы по имени Арек. Друзья у супругов тоже были удивительные: певцы из кабаре, актрисы и прочие творческие личности. Доктор Корчак иногда приглашал Алу выступить на своих лекциях как признанного эксперта в области акушерства и санитарии. Ирену она очень вдохновляла, хотя и немного пугала. Ала, веселая и эксцентричная, человеком была резким и угловатым, с саркастичным чувством юмора и вдобавок с жутким вкусом. Ее одежда, очень походившая на мужскую, казалось, никогда не шла ей, а курчавые черные волосы были постоянно растрепаны.

Еще одна новая подруга Ирены, Ракель Розенталь, напротив, была сногсшибательной красоткой. Эта очаровательная, стройная блондинка тоже училась по программе доктора Радлиньской и собиралась стать преподавателем. Мужчины останавливались на улице, чтобы заговорить с ней, частенько она отвечала им взаимностью, и все знали, что Ракель – натура искристая, легкая и общительная. Ирена была слегка пухловата и на свой лад тоже вполне мила, но мужчины на улице не оборачивались ей вслед, да и с чувством юмора, надо признать, у нее было плохо.

Третьим членом их круга была Ева Рехтман, лингвист, работавшая с еще одним профессором, которого все они прекрасно знали – веселым и разговорчивым доктором Владиславом Витвицким³⁰. Ева была умна, и все говорили, что она одна из самых талантливых ученых в аспирантуре Свободного польского университета. Человеком Ева была очень мягким. Волосы у нее были темные, волнистые, а тихий, с особым ритмом голос превращал все, что она говорила, в колыбельную.

После работы, а иногда и после лекции Ирена не спешила домой, отправляясь с подругами в кафе, чтобы выпить чашечку кофе или угоститься мороженым. Девушки следили за модой, носили высокие каблуки и яркие цветные платья, да и курить на публике новые подруги не стеснялись. Ирена к этому моменту порядком подзабыла харцерские клятвы, заодно избавившись от желания мчаться на исповедь всякий раз, когда мысли об Адаме заставляли ее сердце биться чаще. Волосы она тогда укладывала в волнистый боб, который, перестав быть шокирующим, стал просто удобной и практичной прической. Она часто улыбалась, глаза у нее были яркие, и друзья запомнили их поразительно голубыми. Все, кроме нее, были родом из еврейских семей и всегда потешались, слыша, как Ирена говорит на идише.

Разумеется, они разговаривали и о политике. Вся их работа была сосредоточена вокруг идеи социальной справедливости. Свободный польский университет по-прежнему был местом, собиравшим вокруг себя радикальных активистов, и новые друзья Ирены были ревностными социалистами, как и ее отец. Периодически она будет встречать кого-то, чьи политические взгляды заходили еще дальше. «Я встречалась с несколькими нелегальными членами Коммунистической партии Польши сразу после того, как [они] вышли из тюрьмы», – признавалась Ирена³¹. Ей они показались «людьми умными и благородными».

Адам тоже заигрывал с коммунизмом, и, видимо, его секрет обаяния был отчасти и в этом. Когда, будучи единственным ребенком в исключительно богатой семье, он унаследовал в 1930-х годах бо́льшую часть состояния отца, овдовевшая мать Леокадия пришла в ужас от его планов. Он собирался – и прямо говорил ей об этом – отдать все деньги на благотворительность³². Леокадия плакала, умоляла, угрожала, но Адам стоял на своем. Деньги должны уйти, – говорил он. Всю свою жизнь он боролся с проклятием богатства и нисколько не верил в наследственность. Как не верили и их с Иреной новые коммунистические друзья – Станислав Папузинский и его дерзкая подруга Зофья Ведрыховская. Станислав и Зофья жили вместе и уже имели маленького сына, но у них и планов не было оформить брак. Принадлежа к богеме, они считали брак устаревшим буржуазным институтом.

Ирена находила все это очаровательным. В конце концов, в том, что касалось левых взглядов, ее семейная биография была безупречной, и ее новые друзья знали это. Ее отец играл важную роль в создании Польской социалистической партии, и в Варшаве немало еще оставалось тех, кто помнил Станислава Кшижановского. И никто не говорил об отце Ирены чаще и с большей нежностью, чем Хелена Радлиньская, знавшая его лично. Она и ее бывший муж Зигмунт в начале 1900-х годов были видными активистами, стоявшими у истоков партии. К тому же Зигмунт – хирург в госпитале при Варшавском университете – когда-то работал вместе со Станиславом. Ирена, никогда не перестававшая скучать по отцу, будто вернулась домой. Она и сама присоединилась к Польской социалистической партии, по ее словам, «продолжив политический курс отца». К несчастью для Митека, именно здесь Ирена нашла свою настоящую семью.

Она все больше отдалялась от своего шаткого брака, сближаясь с Адамом и новыми друзьями. Кроме того, она гораздо глубже, чем раньше, оказалась вовлечена в политику. А это значило делать, а не болтать. Что она может сделать? Ирена обычно задавала себе именно этот вопрос. Она смотрела на свое студенческое удостоверение со штемпелем «арийка», и ее переполняло негодование.

В конце концов она выскоблила штемпель и стала смело демонстрировать удостоверение в кампусе в знак молчаливого протеста. Когда об этом узнала администрация, было принято решение, что больше этой юной смутьянке в Варшавском университете не место. И Ирену на неопределенный срок отстранили от занятий. Пройдут годы, прежде чем ей позволят вернуться в аудиторию.

Наверное, можно простить Митеку ощущение облегчения, когда он узнал, что беспокойное и опасное пребывание его молодой жены в университете закончилось таким образом. Может быть, он уже подозревал, что ее сердце принадлежало Адаму. Может быть, слишком устал от ссор. Но, как оно обычно и бывает с рано завязавшимися и в итоге несчастливыми романами, скорее всего, он надеялся, что Ирена вернется к нему и вспомнит о своих чувствах. Когда пришло известие о том, что центр матери и ребенка закроют из-за прекращения бюджетного финансирования и что работа Ирены на этом завершилась, все выглядело как идеальный шанс для нее наконец остепениться и завести собственных детей, да и по возрасту было уже пора. Во всяком случае Митеку скоро предложили хорошую должность и постоянную работу преподавателя в университете города Познань в нескольких часах езды от Варшавы. Естественно, он полагал, что Ирена поедет с ним.

Но следование намеченному пути, когда она была совсем еще девочкой, больше не входило в планы Ирены. Она повзрослела, перестав быть покорным подростком, который делал то, чего ждут от него окружающие, просто потому, что не видел других вариантов. Необходимость исполнять свой долг причиняла страдания как ей, так и Адаму. Она знала, что хорошей жены из нее не вышло, но она и не хотела выходить замуж за Митека. Подобно своей матери и новым друзьям, в глубине души она чувствовала себя свободной. Как и ее отец, она была рождена не для того, чтобы сидеть на месте. Ирена не хотела покидать Варшаву и свою новую большую семью. Она была намерена каким-то образом закончить обучение и без устали подавала заявления, чтобы ей это разрешили. И, признавалась она себе в том или нет, она не хотела бросать бурно развивающиеся отношения с Адамом. С помощью доктора Радлиньской Ирена вскоре нашла новую работу в городской службе социальной помощи и сообщила Митеку, что остается в Варшаве.

Перед тем как он уехал в Познань, они даже не развелись. Католическая церковь запрещает разводы, да и скандал никак не помог бы Митеку. Но Ирена теперь осталась одна. Отстраненная от занятий и ставшая социальным работником, она ради приличия все еще жила с матерью, но обо всем, что касалось других сторон ее жизни – особенно отношений с Адамом, – хранила молчание. Эта привычка к скрытности позже спасет жизнь не только ей.

В течение трех лет, пока дружеские отношения Ирены с Адамом становились глубже, превращаясь в романтические, отстранение от занятий оставалось в силе. Каждый год Ирена подавала заявление, и каждый год ей отказывали. Руководство еще помнило ее скандальные выходки. Только в 1938 году сочувствующий Ирене профессор философии решился подготовить бумаги, позволяющие вновь зачислить девушку в университет сроком на один год, чтобы у нее появился шанс закончить обучение. Она сделала все, чтобы воспользоваться этой возможностью. Поздней весной 1939 года, ближе к окончанию занятий, Ирена подала законченную магистерскую диссертацию своему консультанту, доктору Вацлаву Боровому, профессору польской литературы и культуры, и ей наконец позволили завершить обучение. Адам уже получил диплом адвоката, но раздражавшие его антисемитские настроения в городе делали дальнейшую юридическую карьеру неопределенной³³. Он ощущал себя поляком в не меньшей степени, чем другие. Но бессмысленные законы, предписывавшие евреям, что они могут делать, а что – нет, оскорбляли его гордость и патриотизм. К тому же по натуре он был меланхоличен и склонен к дурному настроению. Он ушел в книги, в поэзию, подолгу размышлял в одиночестве. Вместо того чтобы работать по специальности, о чем когда-то мечтали они с Иреной, Адам вместе с Вацлавом Боровым сел за докторскую работу по политической истории³⁴.

Когда распался брак Адама, точно никто не знает. Даже об имени его жены можно лишь догадываться. Семейные архивы евреев Варшавы в основном пропали во время оккупации, да и семья самой Ирены предпочитала скрывать имя этой женщины. Точно известно лишь то, что она была одной из подруг Ирены в университете. Кое-какие совпадения и отдельные старые записи позволяют предположить, что ей могла быть университетская подруга Ирены по имени Регина Микельберг или кто-то вроде нее – образованная, ополячившаяся еврейка из богатой варшавской семьи. В любом случае Регина Микельберг входила в круг общения Ирены во время войны и была звеном в их общей истории. Когда придет война, Ирена и ее подруги не забудут о ней.

Разумеется, летом 1939 года Ирена и Адам догадывались, что грядет война с Германией. Они были сведущи в политике, трезво смотрели на вещи и давно уже жили в условиях польского антисемитизма и в осознании угрозы европейского фашизма. К июлю по всей Варшаве гуляли слухи, что польские вооруженные силы понемногу мобилизуются³⁵. В конце августа должны были призвать и самого Адама. Молодые люди, естественно, понимали, как меняется мир вокруг них, но при этом оставались в высшей степени оптимистами. В конце концов, доктор Радлиньская учила их, что усилия маленькой группы людей доброй воли смогут изменить мир. И сейчас они собирались проверить, возможно ли это.

Нападение на Варшаву стало для Ирены шоком, пусть даже она подозревала о его приближении. Вой сирен воздушной тревоги по всему городу разбудил их с матерью около шести часов утра 1 сентября 1939 года, и, проснувшись, Ирена сразу подумала об Адаме. Он был где-то недалеко на учениях. Все говорило о том, что война все-таки началась, хотя вооруженные стычки то и дело вспыхивали на западной границе Польши еще с весны, и польскую армию привели в боевую готовность уже два дня назад.

Сейчас Ирена присоединилась к толпе сонных, взъерошенных соседей, высыпавших во двор и, глядя на небо, возбужденно спрашивавших друг друга, что происходит. С неба не сыпались бомбы, но сирены продолжали завывать, и рассерженные дружинники местной обороны загнали их обратно в дом³⁶. Тревога и ранний подъем рассердили жильцов, и слышно было, как где-то в глубине дома громко хлопнула дверь. Собравшись у кухонного стола, в домашних халатах и шлепанцах, с мрачными затуманенными взглядами, Ирена и Янина слушали новости польского радио. Плечи Ирены вздрогнули, когда потрескивающий от помех голос диктора произнес слова, которых все так боялись: Гитлер напал на Польшу³⁷.

Склонившись над радио, Ирена напряженно вслушивалась. Правительство призывало муниципальных руководителей и работников оставаться на своих местах столько, сколько потребуется, сопротивляясь немецким агрессорам. Слава богу. Ирена тоже хотела делать хоть что-то. Брошенный вскользь взгляд матери советовал ей для начала сесть и допить свой кофе, ведь все равно в шесть утра она ничего не сделает. Следующий час тянулся медленно. Прекрати ерзать, Ирена, – с улыбкой заметила Янина. Ирена выжидала до тех пор, пока это не стало невыносимо. В семь утра, не выдержав, она сбежала по лестнице во двор, мимо садика пана Пшездецкого. В то утро всем было не до цветов. Сунув потертую старую сумку в корзину велосипеда, Ирена поддернула юбку, чтобы ехать быстрее. С силой надавив на педаль, она вырулила со двора и повернула на восток к Старому городу, в направлении конторы на улице Злота с приятным чувством исполнения своего долга³⁸. Наконец она могла приняться за дело, а не сидеть сложа руки.

Приехав на работу, Ирена прежде всего побежала к своей начальнице Ирене Шульц, тонкой, похожей на птичку блондинке с широкой улыбкой. Ирена – Ирка – Шульц была не просто ее шефом. Она считалась одной из девочек доктора Радлиньской, частью дружного круга сестер. В девять часов утра началась воздушная атака на Варшаву. Приближающиеся немецкие бомбардировщики, по воспоминаниям одного из жителей, сначала звучали как «далекий прилив, но не спокойный, а словно волны бьются о берег во время шторма»³⁹. Вскоре город заполнил неумолкающий рокот «десятков, может, сотен самолетов» и раздались тяжелые, грохочущие взрывы. Девушки из конторы спрятались в подвале и сидели там в затхлой и пыльной темноте, крепко держа друг друга за руки.

После налета на улицах царил хаос. В свои двадцать девять лет Ирена впервые видела что-то подобное. Но это было только начало. Частные автомобили и такси, временно превращенные в неотложки, переправляли раненых по запруженным улицам в больницы. Хриплые сигналы клаксонов доносились отовсюду, хотя водители хорошо понимали всю их бесполезность. Там, где бомбы и снаряды попали в здания, улицы были усыпаны битым стеклом и грудами кирпича. Ирена как зачарованная смотрела на охваченные огнем фасады. То тут, то там стены, шатаясь, с грохотом рушились, засыпая мостовую битым бетоном и кирпичом. Люди, запахнув пальто, пересекали улицы и открытые площади, в ужасе спешили найти безопасное убежище, а небо становилось все более темным. Ирена кашляла, закрывая рот шарфом. От пыли жгло в глазах, она проникала в глотку и забивалась в нос. На улицах она видела трупы лошадей и человеческие тела. Врачи и медсестры в спешке несли стонущих горожан в пункты неотложной помощи, доставляя туда же медикаменты и предметы первой необходимости перед началом следующей атаки⁴⁰.

Варшаву охватил ужас. Горожан сплотила одна тревожная мысль: «Что же происходит на фронте, если подобный кошмар творится с мирными людьми?» Ирена опять вспомнила о Митеке. Несколько дней назад она попрощалась с ним на станции, когда он приезжал в Варшаву для зачисления в армию. Она пожелала ему удачи и попросила стараться беречь себя. Одного из ее коллег по работе в социальной службе, еврейского адвоката-волонтера по имени Йозеф Зисман, тоже призвали как резервиста, и о нем Ирена волновалась не меньше⁴¹. Нужно было проведать его жену Теодору и маленького сына Петра. И конечно, Адам. Сейчас он был где-то в полку, и Ирена думала о нем, не переставая⁴².

В конторе в то утро, когда стало ясно, что начинается осада города, все задавали друг другу один и тот же вопрос: с чего начать? Ирка Шульц, как самая старшая, должна была объединить их усилия⁴³. Проблема заключалась в том, что внезапно подопечными социальных работников стали все. С такой критической ситуацией они никогда прежде не сталкивались. Все утро девушки размышляли, думая, на что направить свои усилия прежде всего.

Спустя несколько часов ответ стал очевиден: кто-то должен помочь сотням раненых и оставшимся без крова беженцам, уже стекавшимся в Варшаву из ближайших городков и поселков. Кто-то должен обеспечить питанием и временными убежищами самих горожан. Жители Варшавы будут отстаивать столицу еще почти месяц до того, как все будет кончено. В то время поступали такие сообщения, как рассказы о кавалерии, в отчаянии атакующей немецкие танки, – таково было состояние польской армии на тот момент ^[4]. Число беженцев из окрестных деревень с каждым днем росло. Они приходили в город пешком, усталые и напуганные. Женщины рассказывали с ужасом в глазах, как немецкие самолеты, снижаясь над дорогами, расстреливали семьи, в спешке спасающиеся со своими пожитками. Те, кто при появлении самолетов был в полях, бежали к изгородям, надеясь укрыться хотя бы за ними, но на дорогах спасения не было. Ирена слушала эти рассказы, пытаясь унять дрожь в руках. В это время она была старшим администратором, ответственным за развертывание по всему городу сети полевых кухонь, и в течение следующих нескольких недель вместе с коллегами установила и укомплектовала персоналом несколько дюжин импровизированных столовых и приютов для выживших⁴⁴.

24 сентября, ближе к завершению немецкого наступления, небо над Варшавой потемнело от сотен немецких бомбардировщиков. Налет длился несколько часов, и после него от целых районов не осталось камня на камне. Через два дня разрушения были еще более катастрофическими. Одна из самых пострадавших частей города включала квартал к северу от конторы Ирены, протянувшийся от еврейского и польского кладбищ на западе до Большой синагоги на востоке. После бомбардировки было множество раненых – людей, которые не могли добраться до столовой, но все равно были голодны. С чего же начать? Ирена уже знала ответ. Она помчалась на велосипеде в больницу в Чисте на улице Дворской, чтобы найти свою подругу Алу.

Еврейский госпиталь в Чисте был большим изящным зданием, располагавшимся почти на самом берегу Вислы, и до войны считался одним из самых передовых медицинских учреждений во всей Европе. Сейчас же его доктора и медсестры, как и все, страдали от острой нехватки лекарств и продуктов. Ала неистово трудилась круглые сутки, помогая беженцам и раненым. Как рассказала Ирене одна из медсестер, в течение дня они проводят от тридцати до сорока тяжелых операций без наркоза. Одним из пациентов, судя по всему, была и доктор Радлиньская. Когда бомбардировщики пролетали над зданиями в ее районе, пол в доме доктора содрогнулся прямо у нее под ногами, но ей удалось сбежать по лестнице вниз во двор. На улице клубилась бурая пыль, и Хелена услышала первые крики раненых, застрявших среди обломков стены. Кто-то должен был им помочь. Доктор бросилась к зданию, когда внезапно обрушилась часть его стены. Она ощутила резкую боль и больше уже не чувствовала ничего. Те, кто вытащил ее, стонущую и почти без сознания, видели ожоги и переломы, на много месяцев сделавшие доктора инвалидом.

Пострадала вся Варшава. Не было ни еды, ни воды, ни электричества. По словам очевидца, «телами людей и животных были завалены все улицы»⁴⁵. «Их закапывали прямо там, где находили: в садах, на площадях, во дворах зданий. Умирающие от голода люди свежевали лошадей, оставляя один скелет, едва те околевали». Немецкие самолеты пролетали иной раз так низко, что Ирена могла, подняв голову, увидеть лица пилотов. В бомбоубежищах на носилках лежали раненые, тихо плача и прося глоток воды. О людях на фронте старались не думать. Дома мать Ирены горячо шептала оберегающие молитвы, и Ирене пришлось признаться себе, что и она тоже молится.

27 сентября Варшава сдалась.

Когда пришла эта новость, измученные Ирена и Ирка сидели в своей конторе⁴⁶. Все плакали и обнимались. Германия и Советский Союз поделили Польшу между собой, словно добычу. Еще до того, как начались бомбардировки, страны заключили секретное соглашение. При разделе Польши главный приз, столица, отошел Германии, провозгласившей ее частью генерал-губернаторства, и сейчас германские войска маршировали по городу.

Станет ли Варшава вновь домом для их мужей, отцов, сыновей и братьев? Да и куда они вернутся? Семьи на тлеющих руинах города задавали себе тысячи этих и подобных им страшных вопросов. При бомбардировке Варшавы погибло около сорока тысяч человек⁴⁷. Военные потери Польши были еще более устрашающими. Около 70 000 человек погибло и 630 000 военнопленных уже переправляли в Германию и Советский Союз. Немцы не собирались позволить молодым полякам вернуться домой, где те стали бы сражаться с оккупантами, организовав вооруженную борьбу за освобождение родины. Среди тех, кто попал в плен, был и Митек. Мы молимся за твоего мужа, – обнадеживали ее женщины. «Молитесь за Митека, да». Но про себя Ирена добавляла и беззвучную горячую мольбу за Адама.

Удивительно, но Сопротивление в Польше зародилось сразу же с началом оккупации. Это было настоящее чудо, или так казалось Ирене, видевшей, как оно крепнет у нее на глазах. В следующие несколько недель слухи о Сопротивлении распространились по всей Варшаве. Среди завоеванных Германией стран Польша стала исключением по нескольким причинам. Основной была та, что организованное и целенаправленное партизанское движение появилось здесь почти незамедлительно, а возглавляли его пожилые люди, члены еврейских общин и огромное число смелых женщин всех возрастов. Некоторыми из самых выдающихся были одновременно и самые юные. Но Ирена и, на удивление, Адам тоже были среди них. Для него возвращение в павшую Варшаву было болезненно-радостным. Пусть на фронте они потерпели поражение, но по всему городу молодые люди были настроены продолжать борьбу с немцами. Сопротивление стало главной причиной того, почему Польша подверглась таким жестоким репрессиям.

В стране формировалось целое подпольное государство ^[5]. Сначала польское правительство в изгнании создало свою штаб-квартиру в Париже. Затем эвакуировалось в Лондон, откуда оказывало финансовую и материально-техническую поддержку «домашним» отделениям. Как обычно, главная проблема состояла в том, чтобы заставить работать эти механизмы помощи в атмосфере неугасающих политических баталий.

Результатом раздоров – а Польша и до войны не отличалась политическим единством – стало то, что основные усилия по организации Сопротивления пошли по привычным партийным линиям. Эти бесконечные ссоры в значительной степени были следствием бурной истории страны и долгой борьбы за независимость. Только к концу Первой мировой войны, спустя почти столетие иностранного господства, «польское» государство было создано вновь, во второй раз в своей истории. Но на восточных границах, на Украине, ситуация по-прежнему оставалась напряженной, поскольку на эти земли давно претендовал бдительный сосед – Советская Россия. У соседа на западе, Германии, были свои имперские амбиции. Таким образом, безнадежно зажатая в тиски между крайне левым и управляемым большевиками Советским Союзом – вокруг которого ходили самые дикие слухи о мировом еврейском заговоре – и зарождающимся крайне правым национализмом и протофашизмом на западных границах – в 1920-х и 1930-х польская политика походила на двуликого Януса. Какое из этих зол было меньшим, крайне правое или крайне левое? Вопрос оставался без ответа, и в такой ситуации люди склонялись к прежним политическим альянсам.

Атмосфера на тайных собраниях польских социалистов, которые Ирена и Адам посещали той осенью, была взволнованной, но решительной. Большинство молодых людей в городе сейчас составляли евреи, и Ирена была бесконечно рада, когда Адам и ее друг-адвокат нашли способ благополучно вернуться в Варшаву. Жителей города – не только евреев – систематически отправляли в трудовые лагеря и лагеря для военнопленных, чтобы поддерживать на плаву огромную нацистскую военную машину. Плененный Митек теперь находился за колючей проволокой где-то в Германии. Однако евреи вроде Адама и Йозефа в глазах фашистского руководства особой ценности не представляли. Повинуясь извращенной логике антисемитизма, высшие немецкие функционеры в Берлине не могли решить, что делать с «еврейским вопросом». Если Адам и Йозеф были не людьми, а отбросами, почти животными, как солдаты опасности они не представляли. Поэтому и в лагеря для военнопленных отправлять их не было смысла. Но вместе с тем немцы не желали жить среди тех, кого считали вырожденцами, и проблему нужно было как-то решать. Они задумали превратить Польшу в своего рода свалку для евреев со всей Европы. Пока нацисты прикидывали, как эффективнее организовать принудительное массовое переселение, в Варшаве больше сотни тысяч молодых евреев, в числе которых был и Адам, пока оставались на свободе⁴⁸.

В такой ситуации был не только Адам. Йозеф, Ева и Ала, обнаружив себя без дела, быстро стали частыми гостями подпольных встреч. Поначалу, в октябре 1939 года, необходимость скрываться, произносить кодовые слова на пороге подвалов, полутемных тайных квартир или в задних комнатах магазинов, а также теплый дух товарищества и оптимизма воодушевляли Ирену. В конце концов ей было хорошо оттого, что Адам вновь был рядом. Война скоро закончится, вот увидите, – уверенно повторяли все. – А пока этого не случилось, может быть, под немцами будет не так уж плохо. У Ирены тоже теплилась такая надежда. Однако доказательства обратного не заставили себя долго ждать.

Гестапо вскоре принялось преследовать тех, кого считало опасными, – к ним, несомненно, относилась и Ирена с друзьями. Внезапный шум снаружи мог заставить всю группу тут же вскочить на ноги. Жесткий деревянный стул под ней скрипел, пока Ирена пыталась устроиться поудобнее во время речей, которые даже война не сделала менее острыми, а Адам все время украдкой поглядывал на дверь, с тоской думая о сигаретах, забытых в кармане пальто. Руководство партии объявило, что первым делом нужно оказать экстренную помощь тем товарищам и активистам, которые вынуждены скрываться от тайной полиции. Все они после начала оккупации сразу ушли в подполье, и среди них оказались очень важные люди, включая почти всех их бывших профессоров. Партии нужны были связные для поддержания контакта с ними и передачи денег. Миссия была опасной, ее риск никак не следовало недооценивать. Сердце Ирены забилось сильнее. Разумеется, она должна помочь!⁴⁹ Она вызвалась добровольцем, Адам в этот момент улыбнулся, и Ирена почувствовала к нему удивительную нежность.

Когда Варшава сдалась, профессора предусмотрительно решили скрыться – и не только потому, что были евреями. В 1939 году Варшава была одним из самых динамичных и мультикультурных, как сказали бы сейчас, городов мира. Здесь проживало порядка миллиона человек, чуть более трети из них составляли евреи. Остальную часть городского населения представляли в основном этнические поляки. Немцы считали поляков, как и прочих славян, низшей расой по отношению к арийцам, определяя их вместе с еврейскими соседями как унтерменшей, или «недолюдей». Хотя жителям Варшавы, конечно, не выдавали копии немецкого приказа о полном уничтожении польской культуры, подобные намерения оккупантов не были тайной ни для кого в социалистической партии или на тайных встречах, которые посещала Ирена. Для завершения культурной аннигиляции страны первоочередной задачей для захватчиков стало устранение интеллектуалов.

Категория эта была очень широкой: в нее входили не только профессора, но и врачи, адвокаты, судьи, журналисты, писатели, богатые землевладельцы, промышленники, крупные бизнесмены, потомственные аристократы, активисты, работники социальных служб, политики, священники, монахини, офицеры, инженеры, коммунисты и ученые. Короче говоря, всякий, кто обладал культурным влиянием и влиянием на культуру. Чтобы уничтожить все профессиональные слои польской интеллигенции, Гитлер приказал ликвидировать влиятельных людей, закрывать школы и университеты, сжигать библиотеки. В одном из первых немецких приказов на эту тему четко сформулирован план, касающийся следующего поколения поляков: «Единственная цель их [образования] будет состоять в обучении простейшему счету до 500; умении написать свое имя; и усвоении того, что подчиняться германцам – их священная обязанность⁵⁰. Обучение чтению не считается уместным».

Ответом польских активистов, как левых, так и правых, было создание в Польше альтернативного мира, противопоставленного немецкому порядку, структура за структурой копирующего прежние властные институты. Патриоты создали настоящее подпольное государство – на необходимости этого сошлись представители всего польского политического спектра. В конце концов они учредят даже систему подпольных судов и так называемую Армию Крайову, военное крыло Сопротивления. Закладывалась уже и основа для подпольного университета.

Научный консультант Ирены и Адама доктор Боровой сразу же присоединился к этому университету, начав работать над коллективным издательским проектом⁵¹. Он вместе с наиболее видными профессорами страны провел дерзкий социологический анализ оккупантов и их преступлений. Его результаты были обобщены под названием «Нацистская культура в Польше» и позднее переправлены для публикации в Британию. Доктор Радлиньская, хромающая, но по-прежнему неутомимая, тоже быстро влилась в подпольное государство и начала разрабатывать в своем убежище программу тайных университетских занятий⁵². Подобным же образом поступили наставник Алы и ее коллега, доктор Хирцфельд, и доктор Витвицкий, польский психолог и учитель Евы Рехтман⁵³.

Им повезло – тем, кто нуждался в поддержке и смог ее получить. Брату Хелены Радлиньской, доктору Александру Райхману, известному профессору математики из университета Варшавы, повезло меньше⁵⁴. Арестованный и допрошенный гестапо, он погиб в концлагере Заксенхаузен к северу от Берлина в первый же год оккупации. И не он один. Около пятидесяти тысяч других представителей интеллигенции и более двух третей коллег Хелены Радлиньской были в конечном счете уничтожены либо отправлены вместе с доктором Райхманом погибать в лагерях. В Кракове, в Ягеллонском университете, 6 ноября 1939 года гестапо арестовало целый факультет, почти двести профессоров. Большинство из них впоследствии погибли. Позднее, главным образом в Варшаве, устраивались облавы на католических священников; встречу с нацистами пережили всего несколько человек из сотен задержанных⁵⁵.

Всех этих людей Ирена и ее друзья хорошо знали. Это были их преподаватели, наставники, соотечественники и знакомые по социальным службам и университетам. Это были люди, на которых они хотели равняться. Кто-то из них руководил благотворительными организациями, тесно сотрудничавшими со службами социальной работы; кто-то был непосредственным коллегой Ирены. Затем, вскоре после «чисток», начались массовые «перемещения»: в общей сложности около полумиллиона поляков были схвачены на улицах и отправлены на рабский труд к немцам.

Еврейское сообщество также не избежало преследований. Немцы и поддерживающие их польские правые – которых было немало – в первые месяцы оккупации били витрины еврейских магазинов и избивали на улицах ортодоксальных евреев, которых выдавали характерные длинные бороды.

В приемном покое еврейского госпиталя, на переднем крае всех этих зверств, Ала Голуб-Гринберг изо всех сил пыталась понять, как же такое может происходить. В ее обязанности старшей медсестры в корпусе экстренной помощи, среди прочего, входило распределение раненых по палатам, и казалось, оно не закончится никогда. Ала ухаживала за изувеченными телами стариков, чье единственное преступление состояло в том, что они недостаточно быстро повиновались произнесенным с немецким акцентом приказам, которых просто не понимали. За это их привязывали за ноги к запряженным повозкам и тащили по мостовой, пока не разбивалась голова. Ала видела мужчин, у которых бороды были вырваны или грубо срезаны ножами вместе с кожей, тощих уличных мальчишек, пытающихся выжить после жестоких избиений эсэсовцами. Несмотря ни на что, она выглядела спокойной и старалась работать быстро, хотя внутри нее поднималось яростное отчаяние затравленного зверя. Иногда, открывая широкое больничное окно, она высовывалась из него как можно дальше, жадно вдыхая прохладный воздух. Бросаться вниз она не собиралась. Но каждому здесь эта непрошеная мысль иногда приходила в голову. Дома Ала на обрывках бумаги писала стихи, пытаясь привести в порядок набегающие хаотичные образы.

Вокруг нее все тоже было полнейшим хаосом, и не важно, как сильно старалась Ала с другими врачами и медсестрами придать ему видимость порядка. Светлые когда-то больничные палаты теперь наполнились страдающими людьми. Там, где артиллерийский огонь выбил стекла, окна были заделаны обломками досок. К концу октября палаты по утрам уже начали промерзать. Разгромленные, они были под стать таким же измученным пациентам, и к концу смены голова у Алы часто болела от того, что она в бессильной злости постоянно стискивала зубы. Но кроме злобы, ее мучило беспокойство: за этих людей и за собственную семью. Арека мобилизовали в августе⁵⁶. За это время она узнала лишь, что его ранили и что в конце сентября его видели где-то на Восточном фронте в плохом состоянии. Ее брат Самуэль с женой находились теперь уже на территории России; может быть, Арек сможет найти их? Кроме того, Ала волновалась о своей маленькой дочери и о деньгах.

О деньгах теперь приходилось беспокоиться всем. С началом оккупации немцы сразу же наложили суровые экономические ограничения на еврейские общины с целью лишить их последних средств к существованию. Все началось с принудительной безработицы. Евреям запрещалось занимать государственные посты, множество друзей Алы и Ирены из городских социальных служб были уволены, включая Еву Рехтман и приятного пожилого врача Генрика Палестера. Новые распоряжения также предписывали регистрировать всю еврейскую собственность, бизнес передавать арийцам, а банковские счета замораживать⁵⁷. Адам кипел от негодования. Той зимой в маленькой кофейне близ его дома на улице Балуцкого они с Иреной долго говорили о будущем. Может быть, придется уехать. Как и у Алы и Арека, у Ирены были родственники на Украине. Может быть, они смогут там жить вместе. В тот год сотни тысяч евреев – почти каждый десятый в Польше – предусмотрительно проскользнули через советскую границу на восток⁵⁸. Те, кому это удалось, имели гораздо больше шансов выжить. Но у Адама и Ирены были матери-вдовы. Мать Ирены была слаба и бежать с ней было невозможно. Как и бросить ее здесь. Леокадия, в свою очередь, по-прежнему злилась на сына, еще больше, чем прежде, сожалея об упущенном наследстве. Кроме того, они ссорились из-за его распадающегося брака. Но несмотря на то что Адам хотел освободиться от власти матери, бросить ее он тоже не мог. В итоге о побеге пришлось забыть.

В первый и даже во второй год оккупации кое-кто из варшавских евреев говорил, что должен быть предел возможным неприятностям. Война есть война, это понятно. Ужасные вещи – отдельные случаи – будут происходить, с этим тоже ничего не поделаешь. Другая часть еврейского сообщества Варшавы была настроена более скептично и осторожно. Но действительно вначале немцы чаще преследовали поляков, а не евреев. В первые два года оккупации в Варшаве соотношение убитых поляков и евреев составляло десять к одному, и убеждение, что быть евреем безопаснее, заходило так далеко, что ходили слухи о католиках, носивших звезду Давида на нарукавной повязке и имитирующих во время уличных облав характерный еврейский акцент⁵⁹. Из-за того, что первые антисемитские распоряжения касались в основном финансовой стороны, бдительность еврейских общин была усыплена чувством относительной безопасности. Именно так и было задумано.

Варшавское еврейство знать не могло – а Адам и Ирена не могли представить, – что на совещании в Берлине 21 сентября 1939 года, еще до сдачи города, будущее уже было предрешено. Рейнхард Гейдрих, глава гестапо ^[6], человек, по словам самого Гитлера, начисто лишенный сердца, тут же разослал инструкции командующим в Польше. «Что касается сегодняшнего берлинского совещания, – писал он, – я снова обращаю ваше внимание на… окончательное решение еврейского вопроса»⁶⁰. Колеса Холокоста пришли в движение.

Глава третья
Стены позора

Варшава, 1941–1942 годы

Позади Ирена слышала всю гамму звуков еврейской жизни Варшавы. Уличные торговцы добродушно перекрикивались и перешучивались друг с другом в поисках лучшего угла для продажи своих товаров. Когда один из них проезжал мимо, брусчатка отзывалась эхом под железными колесами ручных тележек. Вдалеке она слышала, как по старинной улице Генся спускается трамвай и как, ссорясь, кричат чайки над Вислой. Остановившись у двери с номером один, она немного помедлила, вдыхая пряные ароматы уличной еды и холодный воздух поздней осени. Затем осторожно позвонила в колокольчик приюта сестер-урсулинок.

Лицо, взглянувшее на Ирену из-под накрахмаленного апостольника, было еще молодым, без морщин. Монахиня серьезным голосом поинтересовалась, зачем она здесь. Я здесь, чтобы увидеть пани Рудницкую, сестра. Женщина молча кивнула и аккуратно отодвинула засов тяжелой двери. Ирена шагнула в темноту приемной, услышав, как позади нее засов снова плавно встал на место.

Молодая монахиня повела Ирену через двор по коридорам к неприметной двери. Как странно было ожидать встречи с той, кого не существует! Пани Рудницкая действительно была выдумана. Или, быть может, она и правда жила когда-то, но теперь одолжила свое имя нуждающейся в нем отчаянной незнакомке. На самом деле под этим именем здесь работала Хелена Радлиньская⁶¹. Кое-кто из еврейской общины уже научился подделывать «арийские» удостоверения личности.

Негромко постучав, Ирена переступила порог комнаты, где ее уже ждала старый профессор, и когда доктор Радлиньская тепло пожала ей руку, Ирена почувствовала, как ей становится хорошо. Со своей стороны, доктор восхищалась смелостью молодой женщины, но по опыту знала, что Ирена не осознает, как рискует, приходя сюда. И все же Хелена была безмерно благодарна ей за помощь. Она нуждалась в деньгах, чтобы хоть чем-то отблагодарить приютивших ее монахинь.

За традиционным польским сладким чаем с молоком профессор рассказала, что с ней произошло. Размахивая тростью, Хелена с гневной горечью говорила о том, как бомба попала в ее дом, о потере всех ценных рукописей и библиотеки. Что в итоге нашла убежище здесь, в монастыре. Однако, глядя на окружающие ее прочные каменные стены, Хелена Радлиньская не питала иллюзий. Она уже знала, что за ней охотится гестапо. И если придет время, монахини ее не спасут. Но это и не важно. Она в любом случае продолжит борьбу. Часы пролетали незаметно, так много нужно было обсудить. Доктор Радлиньская, уже выздоравливающая, но запертая в четырех стенах, хотела знать обо всем, что происходит снаружи. И о том, чем занята сейчас Ирена.

Ирена и сама хотела бы знать, что же она делает. Политическое подполье уже создавало тайную армию, тайное правительство и даже печатало свои газеты. Также ей стало известно, что доктор Радлиньская и другие профессора работают над созданием подпольного университета. Одна из его аудиторий должна будет находиться в этом монастыре. Но что касается социальной работы, Ирена могла лишь сказать, что евреям запрещено занимать какие-либо официальные должности или получать государственное пособие. И она, и профессор своими глазами видели ужасные последствия бедности и безработицы среди самых уязвимых слоев населения. Работа Ирены сейчас состояла в том, чтобы опрашивать этих людей, и доктор Радлиньская могла попросить ее поразмыслить над результатами этих опросов. «Есть семьи, где в шаббат одну селедку приходится делить на шестерых», – заметила она, отвечая на один из вопросов Хелены⁶².

Почему бы им не создать альтернативную службу социальной помощи? Доктор Радлиньская уже обдумывала эту идею, которая и Ирене дала почву для размышлений. Проект будет крайне важен, полностью отвечая духу их работы и их ценностям как гражданских активистов. Когда именно началось это сотрудничество между Иреной и профессором, в точности неизвестно, ясно только, что проходило оно, как и прежде, при значительном участии Хелены Радлиньской. Сохранившиеся документы Армии Крайовой раскрывают кое-какие детали этого сотрудничества. «Ирена Сендлер, – говорится в них, – обладает обширной сетью контактов в Польше, особенно среди левых⁶³. Она работает непосредственно с профессором Радлиньской из Свободного университета». Хелена Радлиньская была старшим оперативным сотрудником подпольной армии, со временем она вдохновит нескольких своих бывших студентов на создание сети ячеек Сопротивления. Она также создаст свою независимую тайную программу помощи евреям⁶⁴. У лидеров Сопротивления имелся стратегический замысел учредить как можно больше подпольных ячеек, действующих полностью изолированно друг от друга. Одну из таких ячеек поручили возглавить молодой, но очень способной женщине – Ирене Сендлер.

Когда точно состоялся разговор Ирены и профессора, неизвестно, но это могло случиться вскоре после падения Варшавы, поскольку ячейка Ирены появилась почти сразу после этого. Необходимость в такого рода группах была очень острой. Возник вопрос, кого еще привлечь в ячейку. Доктор Радлиньская тепло отзывалась об Ирке Шульц и настоятельно ее рекомендовала. Ирка была одной из бывших студенток профессора и, кроме того, начальницей Ирены.

Доктор Радлиньская с готовностью поддержала и другую кандидатуру, Ядвиги Денеки, еще одной своей бывшей студентки. До того как перейти в городскую службу социальной работы, она училась на преподавателя, работая в новаторской школе-интернате, основанной коллегой профессора, доктором Янушем Корчаком. Ядвига была симпатичной блондинкой с элегантным «бобом». Ей, девушке живой и энергичной, было двадцать восемь – на год младше Ирены, – и они хорошо знали друг друга по Свободному польскому университету и по собраниям Польской социалистической партии.

В их конторе была и третья выпускница Свободного университета: подруга и коллега Ирены Ядвига Пиотровская⁶⁵. Все обычно звали ее Ягой, и, как и Ирена, она происходила из семьи с безупречной репутацией общественного служения. Ее отец, Мариан Поникиевский, был инженером, работавшим в городских социальных службах и проектировавшим государственное жилье⁶⁶. Доктор Радлиньская знала как Мариана, так и его ближайшего коллегу, социального теоретика Романа Пиотровского. Яга тоже была тесно связана с семьей Пиотровских. У нее с Янушем Пиотровским давно был страстный роман, плодом которого стала дочка⁶⁷. Яге, ревностной католичке, невысокой, плотной, с темными глазами, было за тридцать, она была на шесть-семь лет старше Ирены. Яга и Ирена работали вместе с 1934 года, и Яга, в частности, помогала размещать сирот по приемным семьям. В отличие от других подруг Ирены, она была старомодна и глубоко религиозна, но Ирена во всем на нее полагалась.

Эта вера в Ягу происходила прежде всего из тесной дружбы Ирены с ее младшей сестрой Янкой. Глядя на сестер, казалось, нельзя было найти двух более разных людей. Как и Ирена, Янка отличалась свободолюбивым нравом, была дерзкой и ироничной, в то время как ее сестра была смиренной пуританкой. Янка жила на Карольковой улице в варшавском районе Жолибож вместе с мужем Йозефом, участником Армии Крайовой⁶⁸. Янка будет здесь тем судьбоносным утром, четыре года спустя, когда гестапо наконец выйдет на Ирену Сендлер. А еще она сыграет огромную роль в спасении жизни Регины Микельберг.

В ту первую осень оккупации в течение нескольких недель после прихода немцев Ирена обратилась к каждой из кандидаток. Сопротивление немцам и сохранение духа польской независимости были делом национальной гордости, которое благодаря своей убедительности могло объединить даже людей, ранее между собой не знакомых. И ему уж точно было под силу сплотить родственные души четырех девочек доктора Радлиньской.

Друзья и коллеги – Ирена Сендлер, Яга Пиотровская и Ядвига Денека – собрались однажды вечером в квартире Ирены на втором этаже по улице Людвики. Сидя за маленьким кухонным столом, с сигаретами, бокалами ликера, и непринужденно болтая, женщины решили для начала сделать что-то простое – совершить незначительный, но опасный акт сопротивления оккупации. Они сошлись на том, что будут потихоньку обходить установленные немцами законы и подделывать документы, чтобы, как и раньше, помогать всем своим подопечным. План не был ни грандиозным, ни всеобъемлющим, являясь лишь упрямым ответом на практические вызовы, и в нем не было ничего такого, чего они уже не делали раньше. Ирена была одной из четырех заговорщиц и их признанным лидером, и ее решение объединит всех четырех в жизни и смерти, о чем они сначала и не подозревали. Не все из них переживут это начинание.

Великие героические поступки иногда начинаются с малого, четыре подруги и представить себе не могли, как небольшое поначалу сообщество со временем разрастется до огромной сети настоящего братства, объединяющего самых разных людей. В течение грядущих месяцев этот круг доверия будет быстро расти – иногда слишком быстро, – когда они станут собираться на тайные встречи все увеличивающейся группой друзей и коллег из социальных служб, других муниципальных округов Варшавы. Сначала они всего лишь подделывали документы, мешая немцам и помогая своим подопечным. Со временем, вдохновляемая доктором Радлиньской и небольшими каждодневными успехами, группа превратилась в грозную ячейку Сопротивления, в ядро которой входило больше дюжины человек из десяти различных контор и учреждений. На периферии же она опиралась на храбрость и порядочность сотен людей. Большинство тех, кто имел к этому какое-то отношение, были связаны предыдущей работой с доктором Радлиньской еще с 1930-х годов.

Ячейка Ирены по своей эффективности была подлинным чудом – и те, кто знал Ирену и ее склонность к скрытности, были не слишком удивлены. Ирена была не просто организатором. Она была неукротимой стихией. В течение года, к осени 1940-го, маленькая группа обеспечивала помощь и поддержку уже тысячам варшавских евреев⁶⁹. Помощь эта строилась в основном на подделке документов и реквизировании жизненно необходимых ресурсов, которые затем тайно распространялись через столовые Ирены⁷⁰. Ее система была блестящей в своей простоте. «Основанием для социальной помощи являются сбор данных и статистики от населения, – объясняла она⁷¹, – поэтому мы подделывали эту статистику и опросы – а именно вписывали выдуманные имена и под них получали дополнительные продукты, одежду и предметы первой необходимости», которые затем распределялись в соответствующих центрах. Чтобы помешать немцам лично проверять вымышленные семьи, группа под одобрительный смех добавляла в досье устрашающие комментарии о смертельно опасных заразных болезнях вроде тифа или холеры. Тесная конторка Ирены в разгар рабочего дня гудела как улей. Ирена хотела приключений, и то, что она делала, вместе с осознанием борьбы с угнетателями, наполняло ее жизнью.

Если первый год оккупации для жителей Варшавы – евреев и католиков – уже был временем тяжелым и унизительным, то на второй немцы решили закрутить гайки еще сильнее. К осени 1940 года контроль нацистов над Варшавой стал жестче. После натиска на польскую культуру внимание их переключилось на эксплуатацию и уничтожение еврейской части нации. Столкнувшись с нехваткой рабочей силы, немцы произвольно хватали еврейских мужчин на улицах для выполнения трудовой повинности. Евреи стали объектом новых ограничений. Синагоги было приказано закрыть, а общинам было строго предписано соблюдать комендантский час. Евреи не могли отправлять письма за границу, пользоваться телефонами или поездами, гулять в городских парках и даже сидеть на скамейках. Дошло до того, что евреям – которые по распоряжению нацистского руководства носили для опознания сине-белые нашивки со звездой Давида – приказывали сходить с тротуара, если к ним приближался немец.

Все эти унизительные меры касались в том числе и Адама. Они с Иреной уже были любовниками, и их роман все ограничения затрагивали в полной мере. Светловолосая полячка, гуляющая в оккупированной Варшаве рука об руку с евреем – пусть даже другом, – сильно рисковала. Как минимум им могли крикнуть вслед что-нибудь обидное, а в худшем случае серьезно избить. Рыскающие по всему городу антисемитские банды под предлогом немецких законов, запрещающих «межрасовые» встречи, искали легкую мишень, которую с готовностью предоставляла соответствующая нарукавная повязка.

Простые удовольствия вроде прогулки в парке или поездки на трамвае по городу на дружескую вечеринку внезапно стали для Адама и Ирены недоступны. Скорее всего, именно в это время Ирена сама начала носить повязку со звездой Давида. Она сделала это из солидарности, как объясняла позднее, и в конце 1940 года, до того как началось самое страшное, повязка обеспечивала им с Адамом относительное прикрытие. Еврейская пара, конечно, по-прежнему могла стать объектом уличных нападок и оскорблений, зато теперь их внезапно запрещенная связь была менее подозрительна.

К началу 1941 года все стало меняться. К январю группы молодых хулиганов, поощряемые немцами, и, по слухам, даже деньгами, начали средь бела дня шататься по улицам, избивая всех, кто носил звезду Давида⁷². В марте эти вспышки насилия переросли в открытые массовые погромы. В течение пасхальных выходных больше тысячи головорезов терроризировали еврейские кварталы, грабя и избивая любого осмелившегося показаться на улице с повязкой. Оккупанты на все это закрывали глаза. Так поступало и большинство шокированного населения.

Затем, в первые недели весны, пришло известие об эпидемии тифа, вспыхнувшей в беднейших городских кварталах – в основном, что неудивительно, еврейских. По Варшаве ходили слухи, что нацисты планируют создать специальный еврейский квартал за городом вдоль реки, чтобы изолировать пострадавшее население⁷³. В апреле пришел приказ о карантине «зараженных районов». А к лету, когда эпидемия начала понемногу стихать, было принято решение о еще более радикальных мерах, которые изменят все для польских евреев. В том числе для Адама – и Ирены.

В середине октября 1940 года Варшаву усеяли плакаты. Вокруг них, потуже затянув пальто, чтобы спастись от пронизывающего осеннего ветра, собирались встревоженные горожане. Через громкоговорители на площадях непререкаемым тоном раздавались одни и те же приказы. Новости вызвали шок, и сначала Ирена с Адамом даже не могли поверить в них. Жителям Варшавы – евреям и полякам – следовало начать готовиться к перемещению, гласил приказ. Все евреи должны переселиться в небольшой квартал, сильно пострадавший во время бомбежек. Именно он станет варшавским гетто. Под него отводилось семьдесят три улицы – четыре процента всей площади города в одном из самых бедных районов городского центра. «Арийцам» предписывалось немедленно покинуть выделенный район и искать себе другие жилища. Религиозная принадлежность при этом не учитывалась⁷⁴. На все отводилось две недели.

Город охватила паника. Приказ касался более чем 250 000 человек, почти каждого четвертого жителя Варшавы, как еврея, так и поляка, и все приходилось делать в страшной спешке, и не было никакой организации или системы, которая регулировала бы переезд. Пусть перегрызут друг другу глотки за объедки – в целом такова была позиция нацистского руководства. Контролируемый немцами еврейский совет, юденрат ^[7], попытался организовать для семей расчетную палату. Разумеется, если бы еврейские и арийские семьи обменялись недвижимостью на основе простого расчета размера дома и семьи, огромных проблем удалось бы избежать. Это сработало бы при условии согласия самых богатых горожан по обе стороны проведенной границы. Но такого не случилось. Богатые семьи не были готовы ютиться в маленьких убогих квартирках или переезжать на улицы, которые считали «непригодными» – не тогда, когда их карманы были настолько глубоки, что они могли позволить себе договориться о приличном жилье на открытом рынке. Лучшие квартиры теперь исчезали в мгновение ока, потому что их расхватывали самые богатые, предлагая затем в аренду по фантастическим ценам. Когда среди людей менее обеспеченных началась паника, цены взлетели еще выше, и беспринципные владельцы по обе стороны разграничительной черты пользовались безвыходным отчаянием потенциальных арендаторов. Семьи часто целыми днями в сумасшедшей спешке искали хоть какое-то жилье, даже самое стесненное и ветхое, но в последний момент кто-то перебивал цену, и на следующее утро поиски приходилось начинать заново. Бедняки вынуждены были бороться за любой угол в переполненных домах. Ирена с коллегами наблюдали, как городская система социальной помощи рушится на их глазах.

Она увидела все сама, отважившись выходить на улицу в последние две недели октября: толпы несчастных тащили свои вещи в тележках и детских колясках, спеша найти свое место в соответствии с нацистским приказом. У ворот гетто выстроились длинные очереди ожидавших разрешения войти; порядок поддерживали солдаты, то и дело грубо покрикивавшие на толпу. Молодые матери с трудом несли над головой свертки постельного белья, и даже маленькие дети тащили забитые до отказа чемоданы. Грузовиков и легковых автомобилей было немного; евреям уже не разрешалось ими пользоваться. Перевозить вещи позволялось разве что на велосипедах, и обезумевшие семьи были вынуждены оставить самую громоздкую и ценную собственность. Суматоха усиливалась еще и тем, что немцы постоянно меняли план улиц, которые должны были войти в будущее гетто.

Тут и там на улицах у всех на виду разворачивались жестокие драмы, и Ирена наблюдала весь этот кошмар из первого ряда. Что, если ее дом окажется не на той стороне границы? Это зависело лишь от воли случая. Но, как оказалось, гетто начиналось почти сразу за ее домом в Воле, к востоку от него. О том, чтобы переезжать со слабеющей матерью, и думать было бы нельзя. Здоровье Янины и так было для Ирены источником постоянного беспокойства. Но если дом Ирены оказался не так далеко от еврейского квартала, то ее контора на улице Злота была к нему еще ближе, потому что Злота огибала новосозданное гетто. Выглядывая из маленьких окон кабинета, она и Ирка Шульц не могли не видеть разыгрывающейся перед ними трагедии.

Отношение Ирены к происходящему было и глубоко личным. Если ее с матерью предписание о переселении не затронуло, то Адама и Леокадию оно касалось в полной мере. Адам и его мать были в отчаянии и панике, как и остальные члены семьи Цельникер, дяди, тети и кузены. Ирена избежала их участи только потому, что Адам был ее любовником, а не мужем. Будь она замужем за евреем, она тоже отправилась бы в гетто.

В 1940 году Адам жил в доме под номером 18 по улице Балуцкого в престижном районе Мокотув на юге Варшавы, далеко от границы гетто. Но Адам был евреем, а Мокотув теперь считался «арийским» районом. Ему нужно было покинуть свой дом, как и десяткам тысяч других людей по всему городу, и сердце Ирены разрывалось от боли, когда она думала об этом. Если с потерей дома Адам еще как-то смирился, то утрата огромной, годами собираемой библиотеки приводила его в ярость, смешанную с отчаянием. Докторант, историк, человек, который жил в своих книгах и погружался в них все больше, был одержим своей библиотекой. Но при этом не было никакой возможности забрать все с собой. Как они перенесут все это – даже если немецкие солдаты на блокпосту не отберут у какого-то еврея его книги и не сожгут просто смеха ради, – когда им нельзя пользоваться ничем, кроме самого примитивного транспорта? Ирена хотела сказать ему, что они обязательно найдут выход, но Адам отбрасывал все уверения и с тоской глядел на массивные кипы книг. Он прекрасно знал, что не получится увезти с собой все. Как и избежать гетто.

Не только Адам столкнулся с болью от выселения. Все друзья-евреи Ирены из Свободного университета и социальных служб были вынуждены покинуть свои дома: Ева Рехтман; Ала Голуб-Гринберг с маленькой дочерью Рами; Ракель Розенталь и ее маленькая дочь; наставник Алы, доктор Хирцфельд; друг Ирены, адвокат Йозеф Зисман со своей женой Теодорой и маленьким сыном Петром. Кроме того, здесь была жена Адама с родственниками, включая ее свекровь Леокадию Цельникер. Роль Ирены в этом богемном любовном треугольнике внезапно стала еще запутаннее. У матери Адама по поводу образа жизни сына были довольно смутные представления. Они никогда особо не ладили, и переезд в гетто не способствовал улучшению их отношений. В то время как имя жены Адама оставалось семейной тайной, записи военного времени о владении собственностью показывают, что некоторые члены семей Микельберг и Цельникер жили в одном и том же доме⁷⁵. Регины Микельберг, впрочем, среди них не было⁷⁶. Она поселилась с родителями, братом и младшей сестрой в доме под номером 30 в северо-западной части гетто, на Францисканской улице. И, как и все в гетто, пыталась понять, как ей и ее семье не умереть от голода.

С «арийской» стороны условия жизни были получше, и Ирену мучил один и тот же вопрос: как ее друзья смогут выжить на жалкий немецкий паек? Как переживут это евреи – ее подопечные по социальной работе?

Она жаждала действий и, столкнувшись с трудностями, не могла представить себя дома скучающей и ухаживающей за детьми. На работе она занялась поиском решений и с головой ушла в дела. Сотрудники ее небольшой сети начали подделывать внутренние служебные записи, чтобы обеспечить поддержку нуждающимся еврейским семьям. Сейчас Ирена искала еще кое-что: пустые бланки официальных документов, иногда проходивших через них во время работы, – документов, необходимых для появления у евреев новых, «арийских», удостоверений личности.

С «польскими» бумагами еврейская семья могла, набравшись смелости, обойти расовые законы. Можно было, подобно доктору Радлиньской, исчезнуть, затеряться в огромной Варшаве. Проблема заключалась в том, чтобы убедить еврейских друзей рискнуть. Адам отказался сразу. Он никогда не покинет гетто. Его упрямство просто выводило Ирену из себя и причиняло ей боль. К 1940 году Адам по всем еврейским ортодоксальным законам уже был свободен, а даже если нет, то легко мог таким стать. В еврейской традиции развестись, как правило, несложно – мужчина пишет жене так называемое гет, разводное письмо, где подтверждает, что она свободна и может выйти замуж за другого человека. Препятствием мог стать только брак Ирены: католическая церковь, к которой она формально принадлежала, развод запрещает. Но отказ Адама выбирать беспокоил ее. Что это говорит об их отношениях? Правда состояла в том, что Адам находился в глубокой депрессии и был не способен делать хоть что-то. Частью этого запутанного эмоционального груза была и вина. Как он сможет спасти себя, но бросить свою большую семью?

Каким-то образом, невзирая на репрессии, многие в еврейском сообществе все еще верили, что в гетто, отдельно от немцев и соседей-антисемитов, им будет безопаснее. Все убеждали друг друга, что ничего не изменилось. Многие верили, что, как и повсюду в средневековых гетто Европы, ворота будут закрывать только на ночь, а днем город будет жить своей жизнью. Мы по-прежнему будем видеться дома друг у друга, как и всегда, – говорили они. – В конце концов, мы живем в том же самом городе. Если гетто останется открытым, тогда и бояться нечего, ведь так? Но они ошиблись. Уже в октябре начали возводить трехметровую стену, проходящую через середину квартала, отделяя улицу Злоту от соседствующей с ней на севере улицы Сиенны⁷⁷. Маленький участок этой стены, один из немногих остатков периметра гетто, все еще сохранился в Варшаве, недалеко от того дома, где во время войны помещалась контора Ирены.

В новом еврейском квартале изначально предполагалось разместить около 80 000 человек. Большинство домов там раньше принадлежали рабочим и зачастую были лишены даже элементарных удобств. Но некоторые части гетто, особенно с большими грациозными домами вдоль улицы Сиенны, были куда солиднее. Эти дома тут же скупили самые богатые члены еврейской общины. Многие из них были друзьями Ирены. Они давно уже ассимилировались, за десятилетия забыв об иудаизме. Кто-то, как доктор Радлиньская и ее двоюродный брат доктор Хирцфельд, имели еврейские корни, но давно перешли в католицизм. Для немцев, впрочем, это ничего не значило. Другие, как Адам и Йозеф, просто считали себя поляками. Ала и Арек с гордостью называли себя сионистами, чей план эмиграции в Палестину был прерван политическими изменениями. Но все это были образованные, успешные люди с научными степенями и внушительной карьерой, свободно говорившие на польском. И может быть, важнее всего было то, что они имели широкую сеть контактов за пределами еврейских кругов.

Среди варшавских евреев привилегированные друзья Ирены были в ничтожном меньшинстве. Лишь часть еврейской общины вообще принимала хоть какое-то участие в культурной жизни Польши, в основном евреи действительно были нацией внутри нации. В лучшем случае, по словам одного из выживших, «в Варшаве всего несколько тысяч евреев по профессиональным обязанностям контактировали с польским сообществом – как правило, это были адвокаты, врачи, инженеры, журналисты, писатели и актеры»⁷⁸. Сюда входили и друзья Ирены. Остальная часть еврейского населения города – больше 350 000 человек накануне оккупации – жила и работала в шокирующей изоляции от своих «славянских» соседей.

Первоначально даже в гетто за деньги можно было купить защиту от нужды и лишений. Друзья Ирены переехали в лучшие части нового района и старались верить в лучшее. В других частях гетто условия, однако, были менее благоприятными, и жизнь с самого начала оказалась несладкой. Те, кто придерживался старых обычаев и своего языка, в основном оказались на улицах, где квартиры были тесными и грязными. Эти консервативные семьи были гораздо больше и беднее, а те, кто прибыл в Варшаву как беженцы, были в особенно отчаянном положении. Большинство из них не говорили на польском и уж точно не имели друзей среди этнических поляков. В этих квартирах над магазинами, расположенными на первых этажах, ютилось по три, четыре, даже пять семей, деля общий туалет и воюя за жилое пространство. Условия для распространения разных заболеваний были самые подходящие.

Той осенью одна подруга и коллега Ирены упорно отказывалась отправиться в гетто. Звали ее Мария, она была социальным работником и к осени 1940 года уже входила в число тех, кто под руководством Ирены занимался подделкой документов⁷⁹. Ни сама Мария, ни ее муж евреями не были. Генрик Палестер, специалист по инфекционным болезням из Министерства здравоохранения, тесно сотрудничал с Алой Голуб-Гринберг и доктором Хирцфельдом. Длившийся уже с мая по декабрь брак Марии с мужчиной, который был на тридцать лет старше ее, привел в ужас ее консервативную семью, но волновала ее родителей не только разница в возрасте между двумя идеалистически настроенными социалистами. Светловолосый, лысеющий, с длинным благородным носом, в квадратных очках в черной оправе, Генрик еще в юности сделал необычный шаг и принял иудаизм⁸⁰. В 1940 году это означало, что он, его жена Мария и двое детей – Малгожата и Кшиштоф – должны собирать вещи и отправляться в гетто.

У Марии, однако, были другие планы. Хотя Генрика в числе прочих уволили с работы, когда ограничения на трудоустройство евреев вступили в силу, у них обоих были католические свидетельства о рождении и записи о крещении. Пока немцы не пришли их искать, по мнению Марии, оставался неплохой шанс, что они смогут переждать войну под своими именами и в своем доме как польские католики. Генрик не отрекался от иудаизма, но это был не тот момент, когда следовало размахивать вероисповеданием перед оккупантами. Когда подруга Марии – еврейка, профессор и мать маленькой дочери – сказала ей, что собирается, как и остальные, идти в гетто, Мария убедила ее рискнуть. Она была уверена, что там для них готовится смертельная ловушка.

Мария не хотела провести всю войну, скрываясь в своей квартире. Нужно было сыграть на уверенности и прятаться там, где никто ее не заметит, – у всех на виду. Игрока губит страх, а Мария была опытным шулером. Когда на ее регулярных партиях в бридж стали появляться гестаповские информаторы и даже фольксдойче ^[8], она решила показать себя игривой и очаровательной. Мария была женщиной стройной, с волнистыми темными волосами и высокими скулами и знала, как эффектно себя подать. Немного защиты никому не повредит, тем более что все уже знали – взятки могут решить любую проблему. Связи Марии в гестапо до конца войны будут для Ирены жизненно важны.

В течение нескольких недель стало ясно, что семья Палестер поступила правильно. Все началось в субботу, 16 ноября 1940 года. Еврейские семьи, медленно тянущиеся на шаббат в подвалы и на чердаки, были поражены, узнав, что на ночь гетто полностью закроют⁸¹. Новость пришла, словно гром среди ясного неба, говорили впоследствии⁸². Никто этого не ожидал. Евреям было запрещено покидать гетто якобы для предотвращения распространения заразных болезней, в чем их обвиняли отвратительные расистские плакаты, расклеенные по всему городу.

Вначале, невзирая на присутствие на постах немецких солдат, польских и еврейских полицейских, заграждения охранялись довольно слабо. Весь день и всю следующую неделю гетто оставалось наполовину открытым. Как только весть о скором закрытии гетто разнеслась по Варшаве, в те выходные поляки – и друзья, и незнакомцы – во множестве стали прибывать к стенам, чтобы передать хлеб, провизию и цветы⁸³. Другие с «арийской» стороны старались наладить поставки свежих продуктов на спешно организованные в гетто рынки, и евреи целыми семьями ходили по этим рынкам вдоль покрытых холстиной тележек и покосившихся столов, закупая еду и нужные вещи.

В ту первую неделю перед закрытием гетто, когда Адам и Ирена вместе шли по его улицам, мокрое белье, вывешенное из верхних окон, хлопало на осеннем ветру и поток людей незаметно уносил их за собой. В последний раз они шли вот так, открыто, не скрываясь. Ирена любила Адама, но ситуация с каждым днем усложнялась. Его фатализм и пассивность раздражали ее, и иногда они ссорились. Почему бы ему не уйти с ней? Он мог сегодня же покинуть гетто. Она бы организовала фальшивые документы ему, а также его матери и жене, если бы он захотел. Они смогли бы быть вместе. Но Адам не хотел или не мог этого сделать.

Вскоре охрану гетто ужесточили, и когда продукты в нем кончились, цены на них взлетели до небес⁸⁴. Приобретенное на рынках конфисковали, и Ирену охватил ужас, когда она узнала, что дневная норма в гетто составляла ничтожные 184 калории⁸⁵. Следовать правилам означало голодать, поэтому контрабандисты принялись организовывать ловкие схемы, посылая маленьких и проворных беспризорников перелезать через стены. Немцы в ответ натянули поверх еще строящейся стены колючую проволоку, насыпали битого стекла и стали стрелять в детей, перелезающих на другую сторону⁸⁶. Ирена слушала, как кирпич громоздится на кирпич, и понимала, что с каждым днем стена, отделяющая их с Адамом друг от друга, становится все выше.

После проведения границ гетто еврейский госпиталь на улице Дворска остался на «арийской» стороне района. Тем несчастным, кто нуждался в медицинской помощи, теперь приходилось проходить из гетто через нацистские блокпосты. То же делал каждое утро и персонал больницы. Легонько целуя свою маленькую дочь на прощание сумрачным осенним утром, Ала Голуб-Гринберг всякий раз не знала, увидит ли ее вечером. Вероятность не увидеть была не так уж мала. Не нужно было слишком часто пересекать границу гетто, чтобы это понять. Но, как у главы отделения по уходу, у Алы не было выбора – в первую очередь этического. Вместе с группой из семидесяти пяти других врачей и медсестер она дважды в день проходила через это испытание.

Каждое утро в течение всего ноября персонал больницы ждал семи часов, собравшись на углу улицы Тварда. Они ждали сигнала, и каждый старался не думать о том, как выглядела эта улица до войны, когда здесь жили обеспеченные горожане, царила веселая суматоха и торговали еврейские магазинчики. Теперь же напуганные жители огибали углы зданий, как можно дальше обходя блокпосты, а дальше по улице немцы превратили большое здание синагоги в склад фуража и конюшню⁸⁷. Ала была рада видеть доктора Хирцфельда, с пучками седых волос, заметных из-под солидной федоры, ежащегося в пальто от промозглого утреннего ветра. Людвик выглядел элегантно даже в гетто, даже после того, как, по догадке Алы, провел очередную ночь в кабаре за углом, где был завсегдатаем. Людвик Хирцфельд страстно любил джаз и старые песни о любви, а обаятельная кузина Арека Вера была одной из лучших певиц в клубах гетто.

Точно в семь часов персонал медленно подходил к контрольно-пропускному пункту на перекрестке Тварды и Злоты. Старая контора Ирены находилась неподалеку, и Ала могла, вытянув шею, увидеть вдалеке ее двери. Но после того как туда нагрянули немцы с целью проверить бумаги и у них возникло больше вопросов, чем ответов, Ирена быстро перебралась в другое отделение, расположенное далеко от гетто. Вокруг Алы равнодушные полицейские в поднятых шлемах толкали велосипеды вдоль мощенных булыжником улиц, на плечах у них привычно болтались винтовки. Для них начинался обычный рабочий день.

На блокпосте был установлен знак, предупреждающий на польском и немецком языках: Зона заражения тифом, вход строго по пропускам, и позади себя Ала услышала, как доктор Хирцфельд негромко проворчал что-то. Он часто говорил, что если кто-то хочет вызвать эпидемию тифа, то гетто подходит для этого как нельзя лучше. Сейчас больничный персонал был на переднем крае безнадежной битвы с болезнью. Каждый пятый из них в итоге заразится от своих пациентов⁸⁸. Но до этого было еще далеко, и перед ними маячила другая, непосредственная, опасность. Им еще нужно было пройти через охрану, которая по одному вводила их, заломив руки за спину, в больницу. В то утро им не повезло. Это уже случалось раньше и будет происходить снова. Всякий раз их оставляли в синяках, дрожащими и напуганными. Когда они вошли в «арийский» квартал, стараясь побыстрее миновать пост, Ала заметила направляющуюся к ним небольшую группу молодых эсэсовцев. Она тут же опустила глаза. Не смотри на них, – молча приказала она себе. Но смотреть в сторону тоже не помогало, и у нее перехватило дыхание, когда приклад винтовки тяжело ударил в грудь одного из шедших впереди врачей. Он упал, и она отвернулась, лишь бы не видеть тяжелых сапог, бьющих по лежащему на земле телу. Все остальное было как в тумане. Еще больше прикладов. Еще больше сапог и криков боли, сопровождаемых грубой немецкой речью. Пока спешащие на работу горожане тревожно оглядывались на эту сцену, врачей построили в линию и заставили прыгать, все быстрее и быстрее, пока они не стали падать под общий хохот солдат и те наконец не ушли искать себе новое развлечение⁸⁹.

Вскоре и эти вылазки из гетто были запрещены, и Ала не могла сказать, что ей было жаль. В декабре еврейский госпиталь закрыли, персонал разбросали по маленьким больницам, но теперь этого не хватало, чтобы удовлетворить потребность во врачах, и ситуация в гетто стала стремительно ухудшаться⁹⁰. К концу 1940 года гетто приобрело печальную славу кладбища для живых. Мария и Генрик Палестер жили в постоянном страхе обнаружения, но в любом случае это было лучше подобной альтернативы.

Все это являлось частью «окончательного решения еврейского вопроса», тогда еще не до конца осознаваемого, но приведенного в действие еще до капитуляции Варшавы. В уже упоминавшейся директиве руководитель СС Рейнхард Гейдрих ^[9] напоминал своим приспешникам, что «первой важной предпосылкой для достижения финальной цели будет концентрация евреев» в отдельных городских районах⁹¹. В «качестве точек концентрации могут быть выбраны только города, являющиеся железнодорожными узлами». Варшава была крупнейшим из таких узлов. Как только в Варшавском гетто было собрано местное еврейское население, стали прибывать выходцы из других мест. Все еврейские общины генерал-губернаторства, насчитывавшие менее пятисот человек, были упразднены, и их членам – если они выживали – приходилось переселяться в другие города. В конце концов сюда стали свозить даже немецких евреев, и перенаселенность стала катастрофической. Больше полумиллиона людей бросили умирать от голода в огороженной и охраняемой зоне.

Одним из них был Адам. Другой – Регина.

Никто особенно не удивился, узнав, что через несколько недель Ирена с присущими ей смелостью и находчивостью получила пропуск, позволявший ей постоянно находиться в гетто и свободно из него выходить.

Глава четвертая
Молодежный кружок

Варшава, 1940–1941 годы

Ирена дрожала от холода, но пыталась сосредоточиться. Rickettsia prowazekii. Бактерия. Pediculus humanus humanus. Вши. Комната была заполнена молодыми парнями и девушками, каждый старательно царапал что-то в полумраке на листках дефицитной бумаги.

Ирена обменялась через всю комнату встревоженным взглядом с Алой. В эти первые месяцы Ала сильно исхудала, взгляд ее темных глаз стал еще более пронзительным, а плохо сидящая одежда мешком висела на плечах⁹². В тот год ее дочери Рами исполнилось пять, и Ирена знала, что Ала живет со своими родителями, Моше и Ракелью, старшим братом Янеком и двухлетней девочкой из приюта по имени Далия в тесной квартире в доме под номером четыре за углом на улице Смоча.

Теперь Ала была официально назначенной юденратом старшей медсестрой гетто, и эта должность позволила ей получить пропуск и право передвигаться по огороженному кварталу в профессиональных целях даже после наступления комендантского часа. Она также возглавляла молодежный кружок, собиравшийся в доме номер девять по улице Смоча, и втайне организовала вместе с доктором Радлиньской и доктором Людвиком Хирцфельдом санитарные курсы и занятия по военно-полевой медицине вроде этой лекции⁹³. Кое-кто из молодых евреев уже заговаривал о вооруженном сопротивлении. Среди них был муж Алы Арек, чудом уцелевший на Восточном фронте и вернувшийся в Варшаву. Арек, впрочем, не попал в гетто, а остался в окружающих город лесах, присоединившись к партизанам. Для актеров карьерные перспективы в гетто были туманны, да и дети в доме Алы уже начинали голодать, несмотря на уменьшившееся количество ртов. Ирена видела, как сильно все это сказывается на ее подруге.

Четко произнося каждое слово, доктор Ландау в очередной раз подчеркивал свою мысль, постукивая кусочком мела по импровизированной доске. В комнате тускло мерцала всего одна свечка, и лекцию он читал в полутьме. Но его мало заботили условия или тот факт, что сюда в любой момент могла нагрянуть полиция. Доктор Ландау был человеком строгим и бескомпромиссным, жестким, с грубоватыми манерами и чем-то напоминал Ирене сержанта, а то и генерала.

Санитария – это ключ к победе над надвигающейся эпидемией, – продолжал доктор Ландау, время от времени снова постукивая по доске, выделяя очередное предложение. – Быстрее всего тиф распространяется в стесненных условиях и перенаселенных кварталах, как это происходит у нас. Показатели смертности могут составлять от тысячи до нескольких тысяч человек в месяц, и мы будем работать над мерами противодействия…

Топот тяжелых сапог за дверью прервал его на полуслове. Кто-то, испугавшись, с шумом уронил на пол карандаш. Звук был страшный, но не непривычный; молодые студенты в темной комнате слышали за окном громкие крики и лающие приказы евреям покинуть их убежище. Raus! Juden raus! Из соседнего дома донесся пронзительный детский крик. Выстрелы. Плач.

В следующее мгновение группа снова повернулась к доктору Ландау. Куда им прятаться? Что делать дальше? Тот же снова указал на доску, строгим, тяжелым взглядом приковав каждого к месту, и продолжил объяснять: Заражение происходит, когда выделения бактерии Rickettsia prowazekii…

Топот стал удаляться дальше по улице, и только тогда одна из девушек начала трястись и рыдать. Она задыхалась в спазмах истерики. Другие пораженно наблюдали за ней. Ирена благоговейно смотрела, как доктор Ландау раздраженно повернулся к аудитории.

«Разве вы еще не поняли⁹⁴»?

Множество удивленных глаз обратилось к нему. Только Ала выглядела спокойной. Ирену потрясла ее выдержка.

«Все мы здесь и днем и ночью находимся на передовой, – строго продолжил доктор. – Мы солдаты в войне, которая не закончится никогда. Мы – солдаты, и мы должны держаться. Здесь плакать нельзя!»

И затем, вновь взяв мел, он повернулся к доске и продолжил свое рассуждение, словно никто его не прерывал. На мгновение в воздухе повисло облачко белой пыли, но никто не осмелился кашлянуть, чтобы доктор не подумал, что они всхлипывают, пряча слезы. В полумраке раздавались лишь скрип карандашей по бумаге и объясняющий твердый голос доктора Ландау.

Присутствие Ирены Сендлер в гетто – на улицах или на этих тайных лекциях – не удивляло никого из запертых здесь ее старых друзей. Они также не удивятся, увидев здесь в тот день ее коллег из служб социальной работы – Ирку Шульц, Ядвигу Денеку или Ягу Пиотровскую. В конце 1940-го и начале 1941 года все четверо входили и выходили из гетто по несколько раз в день.

Все это начиналось не как запланированная операция. Как объясняла Ирена, она «была частым гостем этого закрытого района»⁹⁵. Ирена бывала здесь с самого момента создания гетто. «Моя работа в городском департаменте здравоохранения и социальной помощи позволила без особого труда получить пропуск», – говорила она. Множество семей из тех, что она сейчас поддерживала, жили в крайне тяжелых условиях, и это было одним из поводов ее появления здесь. Но подлинная причина была глубоко личной: «Я знала, как страдают люди, оставленные гнить заживо за стенами гетто, и хотела помочь моим старым друзьям». Надо признать, дело было и в делах сердечных. Особенно она хотела быть рядом с Адамом. Его депрессия превратилась в безумный водоворот бессильной злости, и Ирена боялась за него. Чтобы выжить в гетто, он обязан был хотеть жить.

Доступ в гетто сделал возможным польский врач Юлиуш Майковский. Ирена знала его еще по университету и кругу доктора Радлиньской, и он был частью ячейки Сопротивления, находясь в контакте с профессором. Кроме того, доктор Майковский руководил отделением городского санитарного обслуживания в Варшаве и отвечал за препятствование распространению инфекции за стены гетто и утилизацию инфицированных материалов. Он попросту вписал имена четырех женщин – Ирены, Ирки, Ядвиги и Яги – в список медицинских сотрудников, допущенных к посещению гетто, и обеспечил им официальные пропуска, позволяющие свободно проходить через блокпосты. Немцы очень боялись заразиться свирепствующим в гетто тифом, поэтому поручили заботу о борьбе с ним менее «ценным» полякам.

У ворот гетто эсэсовцы тщательно изучали документы Ирены, засыпая ее вопросами и выкрикивая приказы. Ей всегда удавалось держать себя в руках. Теоретически никто из них не рисковал, появляясь здесь во второй половине дня, закончив все дела в конторе. В конце концов, документы были в порядке, даже если работа была вымышленной; да и, несмотря на то что Ирена, проходя по улицам гетто, надевала из солидарности нарукавную повязку со звездой Давида, еврейкой она не была.

У нацистов и правда не было к ней вопросов, кроме, разумеется, одной мелочи: зачем ей пересекать по несколько раз в день границу гетто и всегда через разные блокпосты?書

Друзья Ирены в гетто голодали. Цены на контрабандные продукты питания были астрономическими, притом что евреям не разрешалось иметь на руках больше нескольких тысяч злотых⁹⁶. Вдобавок охрана становилась все более жестокой. Часто, хотя и в основном по ночам, слышались выстрелы и крики, эхом отдававшиеся от стен в ночной тиши. «Насилие – дикие, животные «забавы» – было ежедневной реальностью», – с негодованием сообщали подпольные варшавские газеты⁹⁷. По утрам мертвые тела лежали на улицах, их складывали друг на друга, прикрывая камнями и старыми газетами, ведь тряпье, служившее им одеждой, было нужнее живым.

Друзья Ирены своими глазами видели, как голодающие дети ежедневно умирают от тифа, болезни, от которой существовала вакцина⁹⁸. Часто погибали ее друзья. Большая статья в газете «Информационный бюллетень» (Biuletyn Informacyiny), издаваемой Сопротивлением, сообщала, что в 1941 году «плотность населения [в еврейском квартале] была невероятной⁹⁹. В одной комнате в среднем проживало по шесть человек; иногда, впрочем, число их доходило до двадцати… Невиданная перенаселенность привела к ужасающим гигиеническим и санитарным условиям. Повсюду царят голод и нищета». Генерал-губернатор Варшавы похвалялся тем, что голод является частью официальной политики: «Евреи умрут от голода и нищеты, и окончательным ответом на еврейский вопрос станет кладбище» ^[10]100.

Разумеется, Ирена тоже занималась «контрабандой». Она была вынуждена приходить в гетто все чаще, потому что за один раз пронести удавалось совсем немного. Иногда это были продукты, иногда деньги. Время от времени она приносила с собой кукол, сделанных бывшим профессором Варшавского университета доктором Витвицким, для самых маленьких обитателей приюта доктора Корчака. Иногда, если позволяли условия, – несколько флаконов с вакциной для того, чтобы передать Але Голуб-Гринберг и Еве Рехтман. Цена была высока: если сначала тех, кто попадался, ждали арест и часто отправка в концлагерь, то к зиме нацисты подняли ставки и объявили, что в случае оказания помощи евреям – особенно передачи им продуктов – ответом будут массовые казни.

Друзья Ирены в гетто организовались так же быстро и уверенно, как и их товарищи и сограждане в городских муниципальных службах. Все они были социально ориентированными и идеалистически настроенными молодыми людьми, которых уже долгое время связывали узы дружбы и общего дела, и они решительно откликались на нужды людей. А нужды были ужасающими. Однажды утром в центр помощи беженцам прибежал восьмилетний ребенок, еврей. Он потерял рассудок. Когда его уносили воспитатели, он, не переставая, кричал: «Я хочу грабить, я хочу воровать, я хочу есть, я хочу быть немцем!»¹⁰¹. Каждый день навещая Адама, Ирене приходилось осторожно переступать через тела детей, умерших от голода или болезней.

Если на «арийской» стороне доступ к ресурсам и прикрытие Ирене и ее сотрудникам обеспечивали городские социальные службы, то в гетто действовала своя организация – созданный еврейским сообществом проект помощи сиротам под названием CENTOS (Centralne Towarzystwo Opieki nad Sierotami), руководил которым профессор психологии и адвокат, доктор Адольф Берман. Все более важной фигурой в CENTOS становилась подруга Ирены, Ева Рехтман¹⁰². Казалось, что в гетто она знает каждого. Ева руководила молодежным центром на улице Сиенна, 16, в одном из самых богатых и оживленных районов еврейского квартала, где находились детская больница и приют доктора Корчака¹⁰³.

В госпиталях и центрах помощи беженцам персонал ежедневно вел борьбу с болезнями и голодом. Но не всем в гетто приходилось так страдать; это не касалось особенно тех, кто жил в привилегированных районах гетто. Когда почти полмиллиона его жителей ослабевали от голода, местная «аристократия» – богатые промышленники, члены юденрата, командиры еврейской полиции, владельцы ночных клубов, высокооплачиваемые проститутки, общим числом около десяти тысяч человек, – буквально устраивали пир во время чумы. Всего в гетто было больше шестидесяти ночных клубов и кафе, и «вечерние оргии», по словам историка гетто Эмануэля Рингельблюма, «шли, не переставая»¹⁰⁴. В доме на улице Сиенна, где работала Ева, помещалось одно из таких заведений, где выступления ансамблей сопровождало шумное пение посетителей.

Ала, пожалуй, лучше других знала, что собой представляли эти дикие вечеринки и ночные клубы в гетто. Как и ее муж Арек, ее мать и отец были известными еврейскими актерами и театральными режиссерами. Но самым знаменитым членом их семьи была кузина Алы по браку Вероника – Вера Гринберг, – больше известная в Варшаве как знойная актриса кабаре под сценическим псевдонимом Вера Гран. Мурлыкающие, эротичные песенки Веры еще до войны сделали ее звездой, и в гетто к 1941 году она была уже легендой. Офицеры гестапо, элита юденрата и даже эсэсовцы собирались в накуренных залах кафе Sztuka в доме под номером два по улице Лешно в нескольких метрах от ворот гетто, чтобы послушать в ее исполнении проникновенные песни о любви. Ее дуэты с Владиславом Шпильманом, чей образ увековечил фильм «Пианист» Романа Полански (основанный на воспоминаниях Шпильмана), собирали большую благодарную аудиторию, включая доктора Хирцфельда и Йозефа Зисмана, завсегдатаев этого места. От кафе было рукой подать до переехавшего в гетто главного отделения госпиталя из Чисте, теперь находившегося в доме номер один по улице Лешно. Многие доктора и медсестры приходили в кафе после работы, поэтому развлечения и социальная работа не всегда были друг от друга отделены¹⁰⁵. Развлечения для богатых жителей гетто были основным способом сбора средств на благотворительность. Подростки из молодежного центра Алы играли на сцене пьесы для богатых посетителей, а на вырученные от продажи билетов деньги покупали на черном рынке еду и лекарства для детей. Когда приюту доктора Корчака понадобились средства, Ала убедила знаменитую кузину своего мужа спеть в благотворительных целях, и, как всегда, Вера собрала большой зал благодаря своей привлекательности и таланту.

«Пойдем со мной, – улыбаясь, убеждала Ала Ирену, – проведи ночь в гетто и посмотри, что происходит в кафе Sztuka». Как могла Ирена ей отказать? По меньшей мере дважды Ирена принимала рискованное приглашение своей подруги. Разумеется, это было запрещено, и попадись она там, ее могли казнить. Но Ирена и так рисковала по несколько раз каждый день, поэтому в том, чтобы рискнуть в очередной раз и провести вечер с друзьями – и с Адамом, – не было ничего особенного. В 1941 году такие смелые импульсивные порывы все еще будоражили ее и заряжали энергией. Личная опасность по-прежнему казалась Ирене чем-то абстрактным.

В дымном полумраке кафе до нее доносились песни Веры. Было приятно видеть, как Адам вновь улыбается. В гетто он улыбался нечасто, хотя с тех пор, как он начал преподавать в одном из молодежных центров, нависшая над ним тьма постепенно рассеивалась. Из своего волонтерского центра на Электоральной улице, 24, Адам кормил голодающих детей. Также он присоединился к Сопротивлению и распространял подпольные издания из близлежащего убежища. Беспокойство за них обоих – и Адама, и Еву – не давало Ирене спать по ночам. Оба по-своему боролись с отчаянием. Но Ирена заметила, что Адам перестал повторять, что жизнь в гетто не стоит того, чтобы жить, и стал более осторожен. Еве, когда она погрузилась в работу, тоже стало гораздо лучше. Работа спасала их обоих – работа и преподавание.

Когда Ирена была в ночном клубе, разворачивающиеся перед ней сцены ее просто ошеломили. Смеющиеся официанты разливали шампанское по бокалам гостей. Шампанское в гетто? Поверить в это Ирена смогла, только сделав первый глоток. Вокруг в суетливом водовороте кружились легкомысленные женщины в элегантных довоенных платьях, скользили вдоль маленьких столиков, раздавался звенящий пьяный смех, и кто-то поставил перед ней закуску из лосося. Где-то в толпе она заметила еще одного старого друга, еврейского актера Йонаса Туркова, чья талантливая супруга Диана Блюменфельд была одной из звезд заведения¹⁰⁶. Ирена на мгновение вытянула шею, пытаясь рассмотреть его, но потом решила просто слушать. Пока Вера напевала что-то о несчастной любви и вечной тоске, Ирена как зачарованная смотрела на мир вокруг себя. «Все они плачут, – подумала она про себя¹⁰⁷. – Все. Но не о том. Когда они уходили, гардероб в фойе был заполнен теплыми шубами, тогда как снаружи от голода и холода погибали дети. Когда ее рука коснулась руки Адама, он крепко сжал ее. Слова были здесь излишни.

Голос у Веры был чарующим, к тому же она была весьма хороша собой. Однако Ирена видела под этой блестящей оберткой готовую ужалить порочную женщину. Вера Гринберг была одной из тех, кто стремился выжить в гетто любой ценой. До друзей Ирены уже доходили слухи о предательстве звезды. Вера пела не только в гетто. Она также была главной достопримечательностью кафе Mocha на Маршалковской улице на «арийской» стороне, где развлекала увлеченных ею немцев. Но она не просто заигрывала с гестапо. Вера, как говорили, была частью группы евреев, сотрудничавших с оккупантами с целью лишить соседей и так все более сокращавшихся источников существования¹⁰⁸. Со временем это предательство будет стоить жизни одной из подруг Ирены.

После этих «беззаботных ночей» днем Ирена вздыхала с облегчением, видя подростков из молодежного кружка, чей дух товарищества был ничуть не менее вдохновляющим. Однажды Ирена прибежала к Еве, едва дыша от волнения. Ее щеки покраснели от студеного ветра той особенно знаменитой холодной зимы. Иметь в гетто теплое пальто было настоящим благословением. Поздоровавшись, Ирена широко улыбнулась и сняла пиджак, показывая Еве, что она принесла, и та засмеялась при виде подарка. В тот день Ирене удалось пронести через блокпост три дозы вакцины от тифа. Иногда она проносила их в сумке с двойным дном. Иногда, как сегодня, в бюстгальтере с маленькими кармашками. У многих женщин сейчас были такие. В Варшаве того времени ходила шутка, что грудь у полячек после прихода немцев увеличилась вдвое.

Хлопая в ладоши от радости, Ева собрала внеплановое совещание. Они столкнулись с серьезной моральной дилеммой. Кому передать вакцину?¹⁰⁹ Ева опросила больше десятка молодых людей, в основном подростков и детей. Для них это решение было вопросом жизни и смерти, и Ева решила, что выбрать они должны сами. В наступившей тишине они обсуждали кандидатов и наконец выбрали троих. Дозы, решили дети, должны получить двое мальчишек, чьи родители умерли, и теперь они самостоятельно ухаживали за младшими братьями и сестрами, а также девочка из молодежного кружка, которая по ночам нянчила больных тифом ползунков, сама подвергаясь серьезной опасности.

Каждый день в гетто Ирена виделась с Алой, Евой и Адамом, а также с двумя старыми друзьями по кружку доктора Радлиньской Ракелью Розенталь и Йозефом Зисманом. Именно эти пять студентов и социальных работников, а также пожилой доктор Корчак стали ядром еврейского кружка Ирены.

Ракель работала на улице Павиа, всего в квартале к югу от Алы, и Ирена ни разу не встречалась с одной из них, чтобы потом не зайти поздороваться с другой. У Ракели был свой молодежный кружок, один из самых крупных и оживленных в гетто. На улице Павиа проживало больше двадцати пяти тысяч человек. Этот район еще до оккупации традиционно считался еврейским. Ракель работала с несколькими десятками молодых добровольцев, оказывая любую социальную помощь. Харизматическое обаяние Ракели и ее несгибаемое даже в гетто чувство юмора были причиной популярности ее кружка. Семья ее жила в одном из больших многоквартирных домов в том же районе, с детства окружая ее любовью, и Ракель твердо верила в силу детского смеха¹¹⁰. Мать маленькой дочери примерно того же возраста, что и Рами Алы Гринберг, Ракель организовывала игровые группы и импровизированные развлечения для маленьких детей из гетто. Но также все знали, что за улицей Павиа, где она работала, закрепилась мрачная слава. Именно ее имя дало название находившейся на углу гестаповской тюрьме Павяк, одному из самых страшных мест Варшавы.

Йозеф возглавлял молодежное общество на улице Огродова, считавшейся «гетто в центре города», совсем рядом со штаб-квартирой столь ненавистной еврейской полиции, и Ирена доставляла контрабандные припасы также и своему старому сослуживцу по социальной работе. До оккупации Йозеф считался в городе известным адвокатом, и не раз Ирена коротала время вместе с ним в коридорах суда, облокотившись на перила и обмениваясь шутками. Йозеф обычно защищал тех, кого незаконно выселили недобросовестные домовладельцы, а Ирена была одним из его любимых свидетелей. Она наслаждалась восстановлением справедливости и, как со смехом говорил Йозеф своим коллегам, могла быть очень убедительной. Между судебными слушаниями Йозеф рассказывал ей о лучших ночных клубах Варшавы, будто Ирену это могло заинтересовать¹¹¹.

Ныне адвокаты из гетто вызывали у Йозефа отвращение. Среди полицейских было немало адвокатов и даже судей, ушедших на новую службу в основном из корыстных побуждений и из-за финансовых возможностей¹¹². Многие члены еврейской полиции, отчитывающиеся напрямую перед гестапо, приобрели печальную известность из-за взяточничества и жестокости. Сотрудники полиции патрулировали стены гетто, забирая жителей в соответствии с необходимыми квотами на трудовые работы, частенько не гнушаясь обчищать их карманы не хуже обычных грабителей.

Йозеф делал все, что было в его силах, чтобы хоть как-то сдерживать их растущую власть. Вместе с Адамом и Ареком он направил свои силы на помощь медленно обретающему форму еврейскому Сопротивлению¹¹³. С небольшой группой единомышленников Йозеф присоединился к подпольной социалистической прессе, распространявшей газеты и листовки, побуждая жителей действовать как внутри гетто, так и за его пределами¹¹⁴.

Тайная ячейка Йозефа каждую неделю собиралась на улице Лешно в небольшом сарае для хранения садовых инструментов, позади старого дома приходского священника у костела Святой Марии¹¹⁵. Церковный участок окружал стены гетто, и с одной стороны на другую вел тайный ход. В самом углу длинного сада, сидя на перевернутых садовых горшках и задумчиво вертя в пальцах сигареты, зажигать которые запрещалось из-за опасности обнаружения, заговорщики составляли планы распространения листовок и обсуждали, как лучше проносить газеты незаметно для немцев. Очень часто среди них можно было видеть маленькую бесстрашную полячку – женщину, о которой все знали, что, если в гетто происходило что-то хорошее, она непременно приложила к этому руку. У Йозефа было легко на душе, когда он видел свою старую подругу Ирену Сендлер, сидящую вместе с ними здесь, в полумраке сада.

Глава пятая
Вспоминая доктора Корчака

Варшава, январь 1942 года

К зиме 1941–1942 года – началу второго года существования гетто – Ирена начала планировать новый, еще более смелый проект.

Женщины из контор социальной помощи на «арийской» стороне, встретившиеся той зимой у нее дома и собравшиеся вокруг стола на кухне, разговаривавшие, понизив голос, пока в спальне дремала мать Ирены, уже не были такими беззаботными, как раньше. Они видели достаточно, чтобы понимать, что может случиться, если их деятельность раскроют. Гестапо уже устраивало чистки в их конторах, а одного из их руководителей по службе отправили в концлагерь на востоке, печально известный Освенцим. Их срочные вечерние разговоры все чаще касались мер предосторожности. Когда группа расширилась, им пришлось взять конспиративные имена. Ядвига Денека стала Касей, а Ирена Иолантой. Риск обнаружения возрастал с каждым новым принятым в их круг заговорщиком, но тем не менее сейчас в нем было уже больше десятка сотрудников. Здесь, в этом тайном убежище, среди друзей, они по крайней мере могли вести себя открыто и искренне, но это не значило, что можно было расслабиться.

Ядро группы по-прежнему составлял маленький круг девочек доктора Радлиньской: Ирена Сендлер, Ирка Шульц, Ядвига Денека, Яга Пиотровская и ее сестра Янка Грабовская. Каждая из них время от времени проносила в гетто запрещенные вещи. Получение реквизиционных ордеров и передача продуктов и лекарств в гетто были сами по себе делом опасным, но теперь женщины планировали еще один вид тайных операций, в которых ставки были еще выше. Проблема была в том, что участвовать в них должно было как минимум шесть человек. Им нужно было привлечь в сеть еще несколько участников и снова решать, кому доверять. Особенно это касалось Яна Добрачинского. По поводу этого человека мнения в группе разделились.

Ян Добрачинский был руководителем одного из отделений Варшавского управления социальной помощи, и его родословная, казалось бы, делала его ключевым партнером Ирены и ее соратниц. Отец Яна, Валерий, вместе с доктором Радлиньской и другими профессорами из Свободного польского университета был одним из пионеров социальной работы в Варшаве. Он являлся директором одной из городских программ социальной помощи вплоть до своей отставки в 1932 году и после сорока лет службы все еще знал каждого в сфере социальной работы.

Но сын его был по натуре совсем другим человеком. Ян пошел по стопам отца, год спустя после его отставки присоединившись к социальной работе, но настоящей его страстью были писательство и религия. Ян никогда не принадлежал к левым кругам, никак не был связан с социализмом или кружком Хелены Радлиньской. Он был всего на несколько месяцев моложе Ирены, но вел себя уже как человек средних лет: консерватор, сторонник традиционных ценностей и набожный католик. Но больше всего Ирену отталкивали его политические взгляды. Ян долгое время был активным членом ультраправой националистической партии – той самой, ответственной за появление студенческих гетто.

В первую очередь это значило, что Ян был антисемитом. Он верил в Польшу для поляков – а поляками для него по определению могли быть только католики. Когда дело касалось пресловутого «еврейского вопроса», Яну нравилось думать, что он объективен. Однако он считал очевидным, что на некоторых людей следует наложить определенные ограничения¹¹⁶. У евреев, по его мнению, и так было слишком много власти. Они контролировали целые сектора экономики, не допуская туда поляков, и, насколько Ян мог предвидеть, такое положение дел все равно рано или поздно привело бы к конфликту. А чего еще евреи ожидали?

Хотя Ян тайно принадлежал к Сопротивлению, которое объединяло и правых, и левых, немецкое руководство находило его благонадежным. После первых чисток в службе социальной работы Ян был повышен до директора Отдела детской и подростковой защиты с функцией надзора за дюжиной учреждений и несколькими тысячами человек, получающих социальную помощь¹¹⁷. Именно здесь таился корень проблемы. Ян занимал как раз такой пост, настаивала Яга, что мог оказать им значительную помощь. По своим должностным обязанностям она регулярно контактировала с Яном, и им нужно было подумать о возможностях сотрудничества с ним. Ирена кивнула. И правда, пост Яна был серьезным преимуществом.

Препятствием были его политические взгляды. Ирена не была уверена, что может доверить ему все тайны. Ян уже знал, что они подделывали бумаги, чтобы обходить немецкие предписания. Он даже помогал им заметать следы – не от большой любви к евреям, разумеется, а потому что это было частью деятельности Сопротивления. Но Ирене и ее ячейке нужно было нечто большее, чем не мешающий союзник. Поэтому возник вопрос: сможет ли Ян Добрачинский рискнуть своей головой, чтобы помочь евреям? Ирене стоило большого труда не корчить гримасу отвращения всякий раз, когда она думала об этом человеке. Но также она не могла не замечать румянца, заливавшего щеки Яги, когда та с жаром защищала Яна от этой, по ее словам, клеветы. Ирена хорошо знала подругу. Неужели Яга была влюблена? Определенное влечение было очевидно¹¹⁸. Ирена, чья собственная семья описывала ее как «агностика с неиссякаемой любовью к жизни», замужняя женщина, влюбленная в женатого мужчину, не находила в этом ничего предосудительного¹¹⁹. Не ей было судить. Но Ян Добрачинский?

Целыми неделями Ирена спорила сама с собой. Она не доверяла Яну. Но она доверяла Яге, и та страсть, с которой подруга его защищала, значила для нее многое, и ссориться с Ягой Ирена хотела меньше всего. Тем временем в январе ситуация стала критической.

Как-то утром шеф немецкой полиции вызвал к себе Яна с очередным приказом. Он хотел устроить облаву на уличных мальчишек на «арийской» стороне. Отделения социальной помощи обязаны либо убрать детей с улиц, либо полиция просто уничтожит их как разносчиков болезни. Тиф опустошал гетто, и было лишь вопросом времени, когда он распространится дальше, за его пределы. Переносчиками, скорее всего, были эти маленькие вшивые попрошайки. От тифа уже умерло несколько немцев. Приказ начальника был ясен: обработайте детей и уберите их с моих улиц. Иначе эту проблему будут решать немцы. Яну не хотелось даже думать, как именно они будут ее решать.

В обязанности Яна входил надзор за размещением польских сирот и беспризорных детей в местных приютах. В его конторе хранилось множество анкет и, что еще важнее, уже просмотренных немцами свидетельств о рождении и записей о крещении для документирования происхождения детей. Тех из них, у которых документы были в порядке, быстро распределяли по городским приютам. Еврейским детям за пределами гетто делать было нечего, и социальным службам они, как правило, были неинтересны.

Первоочередная задача размещения и ухода за варшавскими детьми легла на плечи социальных работников в местных отделениях – в особенности на молодых девушек вроде Яги Пиотровской и Ядвиги Денеки¹²⁰. Ян, по сути, проводил бо́льшую часть дня не на рабочем месте, а тайно работая на Сопротивление. Немцы же требовали, чтобы он находился в конторе массу времени. «За абсурдно низкую зарплату они хотят, чтобы я сидел там по десять часов», – жаловался он¹²¹. Но Ян быстро нашел способ обходить это требование. «Естественно, я не сидел там все время, а старался быть в конторе утром, в начале рабочего дня, и в его конце». Того, что он делал в перерывах, немцы, похоже, не замечали.

В этот раз Ян также отправился с работы в местные конторы, о чем Яга быстро сообщила Ирене и остальным. Группа прочесала город и привела беспризорников. Детей привезли в кузове грузовика в один из городских приютов, и план женщин состоял в том, чтобы вымыть их, дать осмотреть врачам и отправить всех – с одобрительным штампом Яна – в один из приютов, где они смогут поддерживать с детьми контакт в качестве социальных работников.

По всей Варшаве улицы были полны голодающими детьми. Лишения не ограничивались только гетто. Сироты и голод были жуткой частью повседневной военной реальности. С начала оккупации число осиротевших и брошенных детей, которых помещали в городские учреждения опеки, удвоилось. Если раньше социальные работники ежегодно отправляли в детский дом отца Бодуэна, одно из благотворительных церковных заведений, с которым сотрудничала Яга, примерно шестьсот детей, то сейчас детей было уже больше тысячи двухсот¹²². И не все из этих «дополнительных» шестисот детей были, строго говоря, католиками.

Иногда возникали, скажем так, определенные «сложности» – случаи, когда при подделке документов требовалась бо́льшая изобретательность, чем обычно. Обеспечивать бедные еврейские семьи социальным пособием – изначальный план Ирены и ее сотрудников – значительно осложнился, когда всех евреев заперли в изолированном квартале, и любая помощь им могла быть доставлена лишь после преодоления границы гетто. Группа Ирены уделяла все больше внимания способам поиска и �

Tilar J. Mazzeo

IRENA'S CHILDREN

The Extraordinary Story of the Woman Who Saved 2,50 °Children from the Warsaw Ghetto

Copyright © 2016 by Trifecta Creative Holdings, Inc.

Фотография на переплете: Bettmann / Gettyis.ru.

© Шляпин Д.В., перевод на русский язык, 2020

© Издание на русском языке. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Предисловие

Краков, 2009 год

Когда я впервые оказалась в Польше где-то в 2009 году, сначала мне показалось, что это будет просто отпуск. Мои брат и невестка, работающие в государственном департаменте США, находились в Кракове уже несколько лет, а до того какое-то время жили во Вроцлаве. Они стали свидетелями интеграции Польши в Европейский союз и ее быстрой трансформации из посткоммунистического государства в современную, быстроразвивающуюся страну. Двое их маленьких детей – близняшки и уже не совсем малыши – учили свои первые слова на польском, а моя невестка была директором международной школы, расположенной за городом.

Хотя никто из нас троих, как мне кажется, никогда не испытывал особого интереса к религии, формально мы выросли католиками. Поскольку Краков, в отличие от Варшавы, практически не бомбили, он почти полностью уцелел к концу Второй мировой войны; его католическое наследие и сейчас заметно повсюду в архитектуре Старого города. Это город прекрасный и до сих пор в некоторой степени средневековый. Но не многие его районы обладают такой атмосферой, как исторический еврейский квартал в Казимеже, куда туристы совершают паломничество, чтобы увидеть фабрику Оскара Шиндлера и петляющие улочки, где снимали эпизоды «Списка Шиндлера» Стивена Спилберга.

Если же вы хотите представить себе, как в 1940-е годы выглядело варшавское гетто, в Варшаву ехать смысла нет. От гетто там осталось немного. Весной 1943-го его разрушили, а чуть больше года спустя, во время Варшавского восстания, с лица земли была стерта остальная часть города и стоять осталось лишь процентов десять зданий. После войны Варшава, по сути, была отстроена заново. Это современный город.

В тот год, когда я здесь гостила, капитальный проект устройства школы находился уже в завершающей стадии своего воплощения, кампус был достроен и окружен оградой. Моя невестка занималась в основном, как она шутила, тем, что ругала на чем свет стоит местных рабочих, накопив богатый запас не слишком цензурных польских выражений. Выделенная под школу земля до того долгое время использовалась как сельскохозяйственные угодья. С одного ее края, сначала – среди полей, а позднее – меж рассеянных тут и там загородных домиков, сохранился небольшой лесок. Стоя однажды вместе с невесткой у края этой рощицы, я небрежно спросила, кто владел этим лесом и почему его десятилетиями никто не трогал. Помолчав, невестка вздохнула и ответила: «Знаешь, здесь, неподалеку проходили поезда в Освенцим. Не прямо тут, конечно, но в этом районе».

В лесу не было ничего особенного, парк как парк, и сначала моя невестка, по ее словам, просто привыкла гулять здесь. Но первого ноября, в канун Дня всех святых, в Польше принято зажигать свечи на могилах. И в этот первый школьный праздник, глядя на усеянную зажженными свечами обочину дороги, окаймляющей лес, сестра поняла, что здесь когда-то происходили страшные события.

Позднее местные рассказали ей, что в 1945 году, в самом конце войны, Красная Армия преследовала отступающих немцев. Однако Польше приход советских войск особой радости не принес. Лишь немногие женщины в Кракове – от школьниц до самых древних babcia – избежали изнасилования. И очень немногие немцы, столкнувшиеся с советскими войсками, сумели вернуться через границу в Германию. По всей Польше были тысячи мест, подобных этому. В коммунистические времена никто не отваживался зажигать в лесу свечи, но теперь все изменилось. Еще живы старики и особенно старушки, которые обо всем помнили. «Такое здесь повсюду», – с грустью говорила мне невестка. «Вся Польша – одна огромная, безымянная могила, и что ты еще можешь сделать, кроме как тихо похоронить прошлое?»

Мы вернулись в школу, где по коридорам разносились веселые детские голоса. Я думала о случившихся здесь смертях; о рельсах, ведущих в Освенцим; историях об отнятых у матерей младенцах, чьи головы разбивали о кирпичные стены. Я подумала о моих маленьких племяннике и племяннице и о том, что убила бы всякого, кто сделал бы такое с моими детьми. Несколько дней спустя брат спросил меня, не хотела бы я увидеть Освенцим, но я отказалась.

Через несколько лет моя невестка стала одной из первых, кто рассказал мне историю «польского Шиндлера», Ирены Сендлер – или, на польском, где женские фамилии снабжены особыми окончаниями, Ирены Сендлеровой. Разделенные временем и пространством, эти две беседы тем не менее положили начало этой книге. Я никогда не могла отделить друг от друга нити, связывающие историю Ирены Сендлер, с заброшенной польской землей и веселыми голосами детей. Как писатель я даже перестала пытаться это сделать.

Сегодня в своей родной Польше Ирена Сендлер – настоящая героиня, хотя и с относительно недавнего времени. Ее история, как и многие подобные истории, оказалась в Польше похоронена на десятилетия. Вместе со своими друзьями и группой преданных соратников Ирена Сендлер проносила детей из варшавского гетто в чемоданах и деревянных ящиках мимо немецкой охраны и предателей из еврейской полиции. Она выводила детей через грязную, наполненную опасностями городскую канализацию. Она работала вместе с еврейскими подростками – часто девочками четырнадцати-пятнадцати лет. Позже многие из них храбро сражались и погибли во время восстания в гетто. И через все это она пронесла любовь к мужчине-еврею, которому она и ее друзья всю войну помогали скрываться. Она была поистине несгибаемым человеком, хотя внешне казалась всем маленькой и хрупкой. В самом начале войны ей не было и тридцати, но сражалась она с пылом и находчивостью опытного генерала, превратив множество обычных людей, прежде разделенных религией и национальностью, в преданных солдат.

До того как ее арестовало и подвергло пыткам гестапо, Ирене Сендлер удалось спасти жизнь более чем двум тысячам еврейских детей. Постоянно рискуя своей жизнью, она вела список их имен, чтобы после войны родители смогли их найти. Конечно, она не могла знать, что около девяноста процентов их семей погибнут, большинство – в газовых камерах Треблинки. Она, разделяя социалистические и леворадикальные идеи, ставшие ее жизненными ценностями, также не могла представить, что после войны ее дети станут жертвами советского коммунистического режима из-за ее действий во время войны.

Но притом что Ирена Сендлер безусловно является героиней – женщиной немыслимого морального духа и неимоверной смелости, – она не была святой. Сделать Ирену святой, рассказывая историю о ней, значит упростить ее противоречивую человеческую натуру. Всякий раз во время моих исследований и интервью в Израиле и особенно в Польше те, кто пережил войну в Варшаве, говорили мне одно и то же: «Я не люблю обсуждать то время с кем-то, кто не жил тогда, поскольку они не поймут, в каких условиях людям приходилось принимать решения и какую цену приходилось платить за них». Любовь Ирены к жизни была безудержной и неуправляемой, и она всегда боролась с осознанием того, что была неважной женой и не самой лучшей дочерью. Она оставила свою больную, немощную мать в серьезной опасности, скрывая от нее риск, которому подвергала их обеих. Она была отчаянной, подчас близорукой, ставила абстрактное выше конкретного, будучи иногда невероятно эгоистичной в своем альтруизме. Когда пришло время, она стала такой же рассеянной матерью. Ирена Сендлер одновременно была героиней – хотя она ненавидела это слово – и обычным человеком со своими недостатками. Но также она была наделена столь мощным ощущением цели и собственной правоты, что могла убеждать на собственном примере тех, кто был вокруг нее, вместе делая нечто достойное и смелое, становиться лучше, чем они стали бы в иных обстоятельствах.

В процессе написания этой книги я была вдохновлена храбростью также и тех «других»: людей, мужчин и женщин, но в основном женщин, которые помогали Ирене. Она говорила, что на каждого спасенного ребенка в Варшаве приходится десять человек, рискующих ради него своей жизнью. Без смелости и самопожертвования тех, кто присоединился к ней, успех был бы невозможен. Но участь помогавших ей в случае раскрытия была незавидной. Наказание уличенным в помощи евреям начиналось с того, что на их глазах казнили всю семью, начиная с их детей. Вряд ли нужно описывать всякому, кто любит детей, страдания от осознания хрупкости их жизни, а у подавляющего большинства тех, кто помогал Ирене, были маленькие дети. Хотя ни один из них – а их было множество – ни разу не уклонился от помощи Ирене в ее миссии. Никто, однажды заметила Ирена, не отказался принять к себе еврейского ребенка.

Это история Ирены Сендлер, детей, которых она спасла, и тех, отважных «других», кто помогал ей в этом. Также это сложная, подчас мрачная, но захватывающая история польского народа. Если вам покажется, что в начале этой книги слишком много имен, учтите, что я рассказываю лишь о малой части тех, кто помогал Ирене. Но с каждой главой имен, к сожалению, будет оставаться все меньше. Я рассказываю здесь их историю, чтобы отдать небольшую дань уважения каждому. Их жизнь, а иногда и смерть показывают, на что способны мы, обычные люди, перед лицом зла и насилия.

Пролог

Варшава, 21 октября 1943 года

Аллея Шуха. Ирена знала, куда они едут. Дверь захлопнулась, и черный тюремный автомобиль заурчал, готовый тронуться. На то, чтобы одеться, ей дали всего пару минут, и ее светлые, подстриженные «бобом» волосы были взлохмачены от подушки.

Янка Грабовская, выбежав из дома в последний момент, не обращая внимания на исходящую от солдат опасность, успела пихнуть ей туфли. Однако Ирена даже не подумала их зашнуровать. Она была сосредоточена на одной мысли: нужно оставаться спокойной. Никаких печальных лиц. Так наставляли еврейские матери своих детей, отдавая их на попечение незнакомцев. Ирена хоть и не была еврейкой, но отлично знала, что наставления эти были верны.

Они не должны думать, что у меня есть хоть какая-то причина бояться. Они не должны подумать, что я боюсь. Ирена безмолвно твердила это про себя. Если они заподозрят, что она чего-то боится, что-то скрывает, это сделает грядущее испытание еще более тяжелым.

Но Ирена и вправду боялась. Очень боялась. Осенью 1943 года в оккупированной Польше не было слов страшнее, чем «аллея Шуха». Быть может, во всей Европе военного времени не было слов страшнее. Здесь находилась штаб-квартира варшавского гестапо. Своим грубым и мрачным обликом это серое приземистое здание, казалось, идеально отражало то, что происходило в его стенах. Длинные коридоры словно навечно впитали в себя эхо криков сотен людей, которых допрашивали здесь. Те, кто выжил, вспоминали впоследствии затхлый запах мочи и страха. Дважды в день, сразу перед полуднем и ближе к вечеру, с пунктуальностью прибывали из тюрьмы Павяк черные грузовики, чтобы забрать в ее камеры избитые и израненные тела¹.

Ирена подумала, что сейчас, наверное, начало седьмого. Может быть, шесть тридцать. Скоро над Варшавой взойдет октябрьское солнце. Но Ирена бодрствовала уже несколько часов. Как и все здесь. Янка, ее доверенная связная и дорогая подруга, присоединилась к семейному празднованию именин Ирены. После торта ее мать, хрупкая, больная женщина, и тетя отправились спать. Янка уже пропустила комендантский час и потому осталась на ночь. Молодые женщины устроились в гостиной, коротая время за чаем с ликером. После полуночи девушек наконец одолел сон, и к трем часам они уже крепко спали на импровизированных кушетках в гостиной. Но в задней комнате мать Ирены, Янина, не спала. Она была так счастлива, слыша беззаботное воркование девичьих голосов! По нервным складкам у рта дочери Янина догадывалась, что та занимается чем-то опасным, и очень за нее волновалась. Боль мешала заснуть, и Янина хотела позволить мыслям унести ее вдаль. Но вдруг в темноте она услышала звук, которого здесь не должно было быть. Где-то на лестнице гулким эхом отдавался топот тяжелых сапог. Ирена! Ирена! Шепот матери проник в сон Ирены, и она проснулась. По тону она сразу поняла, что происходит. Эти несколько мгновений, нужные, чтобы прийти в себя, были границей между жизнью и смертью.

Затем она услышала, как стучат в дверь кулаки агентов гестапо. Страх отдавался во рту Ирены странным металлическим привкусом, и внутри словно пробежал электрический разряд. Несколько часов немцы оскорбляли их, потрошили подушки, отдирали углы и крушили кухонные шкафы. Ломали мебель и вскрывали полы².

Но так и не нашли списки детей.

Списки сейчас были единственным, что имело значение. Тонкие листки папиросной бумаги, чуть толще оберточной, часть личного архива Ирены. На них изобретенным ею шифром были записаны сотни имен еврейских детей, которых она с друзьями спасла от нацистских преследований, – детей, которые все еще скрывались в убежищах по всей Варшаве и за ее пределами. В последний момент перед тем, как дверь распахнулась, уступая кулакам и дубинкам, Ирена успела сунуть листы Янке, чтобы та с отчаянной храбростью спрятала их под мышкой, в своем необъятном бюстгальтере. Если они пришли сюда за Янкой, Господь свидетель, всему конец. Будет еще хуже, если они обыщут квартиру Янки, где скрывалось несколько евреев. Ирена не могла поверить своим глазам, но нацисты сами скрыли от себя самую опасную улику: маленькая сумочка с поддельными документами и нелегальными деньгами оказалась завалена обломками мебели. В этот момент ей хотелось упасть на колени. Когда она поняла, что гестапо не собирается трогать ни Янку, ни ее мать, ей захотелось петь и смеяться. Но Ирена понимала, что поднимающийся внутри приступ смеха был не чем иным, как истерией. Одевайся, приказала она себе. Быстро одевайся и уходи отсюда. Она надела поношенную юбку, которую несколько часов назад перебросила через спинку стула на кухне, как могла быстро, застегнула пуговицы пиджака, стремясь ускорить уход, пока агенты не передумали, и вышла из дома в холодное осеннее утро. Босиком. Она бы даже и не заметила, что вышла без обуви, если бы не выбежавшая в последний момент Янка.

Сейчас, пока машину покачивало на поворотах, у нее было время подумать над собственной дилеммой. Рано или поздно ее убьют, это несомненно. Ирена это уже поняла. Так закончится ее история. Люди не возвращались с аллеи Шуха или из Павяка, куда их бросали в перерывах между жестокими допросами. Они не возвращались из лагерей вроде Равенсбрюка или Освенцима, куда депортировали невиновных, выживших в Павяке. А Ирена Сендлер не была невиновна.

Тюремный автомобиль резко взял вправо, когда они направились к юго-востоку через спокойно спящий город. Самый короткий путь пролегал через широкие довоенные варшавские проспекты, огибающие сначала на западе, а затем на востоке то пепелище, что когда-то было еврейским гетто. В первые годы нацистской оккупации Ирена иногда по три-четыре раза в день входила и выходила оттуда, пытаясь помочь своим старым школьным друзьям, профессорам… и тысячам детей. Сейчас, в конце 1943 года, от него остались лишь руины и горы обожженного кирпича. Это было место убийства и бесконечное кладбище. Гетто сровняли с землей при подавлении весеннего восстания, и в том аду исчезла ее подруга, Ала Голуб-Гринберг. В подполье ходили слухи, что она все еще жива и сейчас находится в трудовом лагере в Понятове, планируя вместе с группой заговорщиков побег. Ирена надеялась, что после окончания этой варварской войны Ала вернется за своей дочерью Рами и заберет девочку из приюта, куда ее устроила Ирена.

Повернув на север, тюремная машина миновала несколько корпусов того, что когда-то было Свободным польским университетом. Еще одна из потерь войны. Ирена получила образование социального работника в Варшавском университете, но в 1930-х годах она часто бывала в кампусе Свободного университета, и именно здесь сформировалась, благодаря Хелене Радлиньской, ее ячейка Сопротивления. Почти все ее участники накануне оккупации были «девочками доктора Радлиньской», а ныне превратились в хорошо организованную и дерзкую сеть, на что их вдохновила в том числе и профессор. Эта сеть стала объектом пристального внимания тех, кто вез ее сейчас на допрос. Ирене едва перевалило за тридцать, так что ее невинный девичий облик был обманчив. Гестапо схватило одну из самых крупных фигур польского подполья, и Ирене оставалось лишь надеяться, что немцы этого еще не знают.

Втиснувшись на сиденье рядом с ней, солдат в высоких сапогах со скрученной плетью на бедре и дубинкой клевал носом. Его ночная смена была окончена. Ирена сидела на коленях еще одного новобранца, которому на вид было лет восемнадцать-девятнадцать. Оба они, похоже, дремали. Внешне Ирена оставалась спокойной, но ее ум лихорадочно просчитывал варианты. Так много нужно было учесть, а времени оставалось так мало.

Янка отлично знала, как важны были списки – и как опасны. Если их найдут, это запустит маховик преследований. Гестапо станет охотиться за еврейскими детьми, убьет всех поляков, мужчин и женщин, согласившихся спрятать их у себя. Зофью и Станислава. Владиславу и Изабелу. Марию Палестер. Марию Кукульскую. Ягу. Они убьют даже мать Ирены, хотя почти прикованная к постели больная женщина даже не представляет масштабов подпольной деятельности своей дочери. В таких случаях немцы строго следовали правилу коллективной ответственности. Целые семьи расстреливали за преступление одного. Ирена в очередной раз почувствовала, какой она была плохой дочерью. Она всегда больше походила на своего порывистого отца-идеалиста.

Если же списки затеряются или Янка уничтожит их из предосторожности, тут возникнет еще одна проблема. Когда Ирена умрет, восстановить их будет некому. Она была генералом своей армии, и только она знала все детали. Она обещала отцам и матерям, которых отправляли в Треблинку, передать их детям, что они любили их. Когда она умрет, некому будет сдержать это обещание.

Был еще один мучивший ее вопрос: кто расскажет Адаму? Адам. Ее Адам. Бывший муж Ирены Митек Сендлер находился где-то в Германии, в лагере для военнопленных, и, возможно, пройдут недели или даже месяцы, прежде чем до него дойдет весть о ее казни. Если, конечно, он еще жив. Но с Митеком они расстались еще до войны, и она давно уже любила Адама, который сейчас под другим именем скрывался у друзей. Один из немногих выживших в Варшаве евреев, Адам был в постоянной опасности.

Рокот машины гестапо далеко разносился по тихим утренним улицам Варшавы. С каждым поворотом солдаты немного взбадривались. Ирене нужно было подготовиться к тому, что случится дальше. К тому, чтобы не сказать ни слова, и не важно, сколь жестокими будут пытки. От ее молчания зависела участь тысяч жизней, и она не раз рисковала своей, спасая детей, чьих имен иногда даже не знала. Сейчас она была настроена более решительно, чем когда-либо, унести, если потребуется, все тайны с собой в могилу. Но что, если она окажется не такой сильной? Что, если боль будет невыносимой и она предаст Адама? Она думала о том, сколько сможет вытерпеть. Когда спустя несколько дней ей сломают ногу дубинками и металлическими трубами, эта мысль станет преследовать ее неотступно.

Утро было прохладным, но Ирена дрожала не только от холода. Машина теперь повернула к востоку и покатила вдоль широкого проспекта, набирая скорость на последнем отрезке пути. Скоро они будут у проспекта Шуха и ее последнего пункта назначения. Там ее разденут, обыщут, будут избивать, вновь и вновь тащить на допросы. Угрожать и запугивать. Сечь плетью, пытать так, как сейчас она еще и представить не может. Впереди ее ждали вещи пострашнее самого лютого холода. На мгновение Ирена сунула руки в карманы пиджака, чтобы хоть немного согреть их.

Ее сердце замерло, едва пальцы коснулись чего-то тонкого и шуршащего. Папиросная бумага. Ирена внезапно вспомнила, что забыла вчера выложить из кармана часть списка. На нем был адрес одного из убежищ. В этот момент она сжимала меж своих замерзших пальцев чью-то жизнь.

Глава первая

Становление Ирены Сендлер

Отвоцк, 1910–1932 годы

В народных сказках на идише история Польши берет свое начало в тихих летних предзакатных сумерках. Когда у края неба лес уже начинал темнеть³, усталая семья сложила свои нехитрые пожитки на зеленой обочине у длинной дороги и задумалась: Долго ли еще нам странствовать, прежде чем мы обретем наконец родной дом? Они ждали знака, о котором их предупреждали предки, но меньше всего надеялись на него этим вечером. Ноги их гудели от усталости, кто-то, скорбящий и полный тоски по дому, неслышно рыдал.

Затем в тишине леса невидимая птица пропела две невыразимой красоты ноты. Это был тот самый знак, которого так ждала вся семья. Птица прощебетала Po lin, Po lin. На их языке это значило: «Живите здесь». Здесь, в месте, которое отныне и навеки нарекут Польшей.

Где же та деревенька в самом сердце Польши? Никто не знает. Но это вполне могло быть местечко, похожее на Отвоцк, маленький городок у берега реки на краю огромного соснового леса, в пятнадцати милях к юго-востоку от Варшавы. К XIX веку, когда были записаны слова этой старинной легенды, Отвоцк уже был прибежищем почтенной хасидской общины.

К концу XIX века свой дом в Отвоцке обрели не только хасиды. На самом деле к 1890-м годам Отвоцк стал незаметно, но быстро набирать популярность. В 1893 году доктор Йозеф Мариан Гайслер построил здесь санаторий и клинику для лечения туберкулеза. Удобно расположенный на правом берегу Вислы, в окружении высоких сосен, Отвоцк со своим целебным воздухом стал известен по всей стране. Вскоре сельский пейзаж заполнился множеством деревянных домиков в альпийском стиле, с большими открытыми верандами и резными шпалерами вдоль карнизов. В деревню стало модным приезжать для поправки здоровья. Два года спустя некий Йозеф Пшигода открыл здесь первый санаторий, предназначенный специально для евреев (поскольку в то время евреи и поляки в основном жили обособленно). О нем также скоро узнали, и Отвоцк, долгое время бывший домом для крупной, но бедной еврейской общины, постепенно стал излюбленным местом летнего отдыха обеспеченных евреев со всей Центральной Польши, из Варшавы и городов поменьше⁴.

Ирена Станислава Кшижановская – именно так ее звали в девичестве – родилась не здесь, но позднее Отвоцк сыграет в ее истории важную роль⁵. На свет она появилась 15 февраля 1910 года в католическом госпитале Святого Духа в Варшаве, где ее отец, Станислав Генрик Кшижановский, работал врачом и изучал инфекционные болезни. Ему и его молодой супруге Янине через многое пришлось пройти, прежде чем вернуться туда, где он родился. Мать Ирены, энергичная и симпатичная молодая женщина, не обладала какой-то определенной профессией и в основном вела хозяйство. Отец Ирены, ревностный политический активист, гордился тем, что был одним из первых членов Польской социалистической партии. В молодости ему пришлось заплатить за свои убеждения высокую цену.

Сегодня «радикальная» повестка Польской социалистической партии выглядит довольно скромно. Станислав Кшижановский верил в демократию, равные права для всех, в общедоступные медицинские услуги, восьмичасовой рабочий день и запрет вредной и устаревшей традиции использования детского труда. Но в конце XIX – начале XX века, особенно в странах с феодальным, имперским наследием, подобные политические устремления расценивались как возмутительные и бунтарские. Студента-медика Станислава за активное участие в студенческих забастовках и протестах с требованиями революционных перемен исключили сначала из Варшавского университета, а затем и Краковского. Он всегда настаивал на том, что если в окружающем мире что-то не так, то следует встать и заявить об этом. «Протяни руку утопающему» – таково было его кредо и одно из любимых выражений⁶.

Станиславу повезло, в Харькове дела пошли по-другому. Харьковский университет был подлинным очагом радикальной социалистической мысли, и именно его в конце концов окончил доктор Кшижановский. В Харькове, кроме того, образовался один из интеллектуальных и культурных еврейских центров Восточной Европы, так что отцу Ирены не пришлось наблюдать здесь агрессивного антисемитизма, процветавшего в то время в Польше. Люди были просто людьми. У семьи Кшижановских, как и у семьи матери Ирены, Гшибовских, были кое-какие корни на Украине. Для того чтобы стать хорошим поляком, не нужно было родиться в каком-то строго определенном месте; доктор Кшижановский так это видел.

После того как Станислав окончил университет и они с Яниной поженились, пара вернулась в Варшаву и так бы там и осталась, если бы, к несчастью, двухлетняя Ирена не подхватила в 1912 году коклюш. Доктор Кшижановский с болью смотрел на то, как тяжело дышит его кроха, как ее маленькие ребра с трудом поднимаются и опускаются. Он понимал, что, если ничего не предпринять, ребенок скоро умрет. Родители приняли решение увезти Ирену из грязного, перенаселенного города в деревню, где чистый сельский воздух помог бы ей побороть болезнь. Выбор, вполне очевидно, пал на Отвоцк. Здесь Станислав родился, здесь его сестра и шурин имели небольшое дело. К тому же Отвоцк славился своим здоровым климатом и был полон возможностей для энергичного молодого врача. Семья переехала в тот же год. Доктор Кшижановский с помощью своего шурина Яна Карбовского, имевшего здесь недвижимость, открыл в Отвоцке частную медицинскую практику, специализируясь на лечении туберкулеза, и стал ждать первых пациентов⁷.

Богатые соседи и известные люди к нему на прием не спешили, зато от крестьян и скудного достатка евреев отбоя не было. В то время многие польские врачи лечить бедных евреев вообще отказывались, да те зачастую и не могли себе этого позволить. Доктор Кшижановский был другим. Он хотел быть другим. Он хотел заботиться обо всех. Он был приветлив с каждым, встречая любого пациента веселой улыбкой и не заботясь о деньгах⁸. Поскольку евреи составляли почти половину местного населения, работы ему хватало⁹. Вскоре весь Отвоцк наперебой заговорил, какой доктор Кшижановский хороший человек, и множество евреев, богатых и бедных, потянулось, чтобы увидеть его за работой.

Несмотря на то что доктор Кшижановский был прежде всего врачом, жившим за счет своей практики, а многие из его пациентов были людьми небогатыми – ведь бедных, нуждающихся в помощи щедрого человека, всегда будет больше, чем обеспеченных, – он никогда не жаловался на судьбу.

Его дом был открыт для всех, Янина тоже была приветливой и общительной женщиной. Они были рады, когда их маленькая дочь завела немало друзей среди еврейских детей. К моменту, когда ей исполнилось шесть лет, Ирена уже вовсю лопотала на идише и точно знала, какие овраги за санаторием лучше всего подходят для игры в прятки и от каких стен лучше всего отскакивает мяч. Она привыкла к диковинному облику еврейских матерей в их ярких платках и знала, что аромат свежего хлеба с тмином означает, если детям повезет, что будет нечто очень-очень вкусное¹⁰. «Я росла рядом с этими людьми, – вспоминала Ирена, – их традиции и культура нисколько не были мне чужды»¹¹.

Когда Ирене исполнилось лет пять или шесть, она встретила еврейского мальчика, которого звали Адам Цельникер. Сейчас никто уже и не скажет, какой была их первая встреча. Она случилась так давно, что даже если кто что-то и вспомнит, то скорее выдаст желаемое за действительное. Быть может, Адам был мечтательным, с головой погруженным в книги. Определенно можно сказать, что и в дальнейшем он остался таким же. У него были курчавые рыжевато-русые волосы и смуглая кожа, а выдающийся, по-своему элегантный нос был именно той формы, благодаря которой безошибочно узнают еврея. Скорее всего, Адам стал одним из первых товарищей Ирены по играм, хотя, в отличие от многих соседей, его семья была очень богата и прекрасно говорила по-польски. Мать Адама звали Леокадией, у него было множество тетушек, дядь и кузенов с именами вроде Якоб и Йозеф. Семья Адама не жила в Отвоцке круглый год. Цельникеры владели недвижимостью и разным мелким бизнесом по всей Варшаве, а с Иреной Адам виделся лишь иногда, когда наступало беззаботное лето.

Самые ранние воспоминания Ирены о проведенном в Отвоцке детстве были волшебными, и отец тогда в ней души не чаял. У отца были смешные усы с приподнятыми на манер велосипедного руля кончиками, и когда он улыбался, они изгибались еще выше. Он не жалел для единственной дочери ласки, любви и внимания. Тетки звали его Стасиу, и когда он особенно крепко обнимал и целовал Ирену, они повторяли ему: «Не испорти ее, Стасиу. Кто из нее тогда вырастет?»¹². А тот знай подмигивал, обнимал дочурку еще крепче и отвечал: «Мы не знаем, как сложится ее судьба. Может быть, мои объятия будут лучшим из ее воспоминаний». И оказался прав.

Ирена знала, что другим детям повезло меньше и они жили не в просторном деревянном доме у богатого дядюшки. Дом и правда был большим, квадратной формы, под номером 21 по улице Костюшко, с двадцатью комнатами и стеклянным, сверкавшим на солнце солярием¹³. Так как многие пациенты доктора Кшижановского происходили из самых низов, Ирена во время его обходов или когда люди сами приходили в клинику, широко раскрытыми глазами ребенка видела без прикрас бедность и тяготы чужой жизни. Более того, общаясь с другими людьми из деревни, она постепенно начала понимать, что не все поляки были такими, как ее отец. В Отвоцке Ирена познакомилась с еврейской культурой. Со временем ей было суждено разделить с евреями не только их культуру, но и их беды¹⁴.

В 1916 году, когда Ирене было шесть лет, в Отвоцке вспыхнула эпидемия брюшного тифа, и как говорил доктор Кшижановский, он не мог отказать в помощи только потому, что оказывать ее было опасно. Богатые соседи предпочитали держаться подальше от мест многолюдных, лишенных элементарной гигиены, где вовсю свирепствовала инфекция. Особенно страдали в домах, где не хватало чистой питьевой воды и мыла, их обитатели для болезни были особенно уязвимы, она развивалась быстро, протекала тяжело, унося одного за другим прежних друзей Ирены из бедных семей. Но невзирая на все это, Станислав Кшижановский продолжал исполнять свой долг и заботиться о каждом больном.

Поздней осенью или в начале зимы 1916–1917 годов доктор однажды ощутил озноб и дрожь – верные признаки подступающей лихорадки. Вскоре Станислав уже днями напролет лежал в горячке, шепча в бреду что-то бессвязное. Вокруг него постоянно суетились тетушки. Девочке строго-настрого запретили подходить к комнате с больным, и она не могла видеть отца. Все вокруг нужно было дезинфицировать. Ирена вместе с матерью должна была остаться у родственников. Пока отец не поправится, не могло быть больше никаких объятий и поцелуев, грозивших испортить Ирену. Риск заразить ребенка был слишком велик.

Несколько недель доктор один на один боролся с болезнью, но прийти в себя ему было не суждено. 10 февраля 1917 года Станислав Кшижановский умер от лихорадки. Через пять дней Ирене исполнилось семь лет.

После похорон мать Ирены старалась следить за собой и плакать как можно реже. Но иногда до Ирены все же доносился ее плач, а еще обеспокоенный шепот тетушек, когда те были уверены, что девочка их не слышит. «Станем ли мы теперь так же бедны, как папины пациенты?» – думала про себя Ирена. Именно такое и происходит, когда становишься сиротой. Ирена вообразила, что папа ушел, бросил ее, потому что она была несносной, и после его смерти она изо всех сил старалась стать полезной, тихой и покорной, чтобы не лишиться еще и матери. Та была печальна, а это значило, что покинувший их отец больше не вернется. Но подчас так трудно было заставить себя сидеть спокойно, когда хотелось бегать, уноситься в поля с толпой детворы, с веселыми криками и прыжками. Ирена чувствовала, как сердце ее сжимает плотный узел страха, а на слабые плечи ложится тяжкий груз.

После смерти доктора его вдова действительно лишилась многого. Да, они жили в доме, которым владела их семья, но больших сбережений Станислав не оставил. Янина, молодая и энергичная женщина, прежде всего была домохозяйкой, а не врачом, и ей стоило большого труда содержать клинику, одновременно заботясь о маленькой дочери. Особой прибыли клиника, надо сказать, никогда не приносила, потому что Станислав о цифрах не заботился. Его сложно было назвать прагматичным человеком, скорее он был импульсивным идеалистом. Поэтому теперь для его близких наступило тяжелое время. Без посторонней помощи Янина не смогла бы оплачивать обучение Ирены, и весть о тяжелом положении вдовы облетела Отвоцк, заставив еврейскую общину задуматься. Доктор Кшижановский помогал их детям, когда они не могли позволить себе услуги врача. Теперь настала их очередь помочь его вдове и дочери.

Когда мужчины пришли увидеться с матерью, Ирена тихонько отошла в сторону. Длинная борода рабби подпрыгивала, пока он говорил. Он носил маленькие очки в проволочной оправе, из-за чего его глаза казались огромными. Ирена гораздо уютнее чувствовала себя вместе с еврейскими матерями, с их длинными, заплетенными в темные косы волосами и руками, порхающими словно птицы, когда они болтали между собой, приглядывая за играющими детьми¹⁵. Пани Кшижановская, – сказали мужчины, – мы заплатим за обучение вашей дочери. Мать вытерла глаза. Нет, нет, – твердо ответила она. – Благодарю вас, но я еще молода и смогу сама вырастить дочь. Янина была горда, упряма и независима, и Ирена обрадовалась, что мама по-прежнему будет заботиться о ней.

Однако результатом этого упрямства стала бесконечная борьба за выживание. Содержать клинику становилось все труднее. Дядя Ирены Ян, владевший помещением больницы и семейным домом, долго молчал, но в 1920 году наконец сказал: Хватит. Настало время продать и закрыть клинику. Дядя Ян и тетя Мария были людьми не бедными, но Янина меньше всего хотела зависеть от чужой щедрости¹⁶. Не желая быть обузой, она сама пошла бы работать и вдобавок шить, жить скромно и экономно, не прося об одолжении даже родную семью. Поэтому Янина, вскинув голову, ответила брату: Не волнуйся за нас, мы справимся. В городе им будет хорошо. Они поедут к семье Янины, в Петркув-Трыбунальский, неподалеку от Варшавы.

Жизнь в Петркуве была иной. Не было больше шелеста вековых сосен, деревянных домиков Отвоцка и прежних друзей по играм. Ирена очень скучала по деревне. «В мыслях я постоянно возвращалась назад, в те места [у Отвоцка]», – вспоминала она позднее¹⁷. Отвоцк был ее идиллией, частью прекрасного польского лета. Был детством Ирены.

И это детство подошло к концу. Когда пришли рабочие, чтобы унести на плечах чемоданы с аккуратно упакованными лучшей посудой и постельным бельем, Ирена гадала, поместится ли все это в их новую городскую квартиру. Петркув, расположенный на главной железнодорожной ветке, протянувшейся от Варшавы до Вены, был шумным торговым городом с пятьюдесятью тысячами жителей. И наполняли его другие звуки, непохожие на шорохи тихой сельской ночи и убаюкивающий шум леса. Здесь грохотали трамваи, кричали, расхваливая свой товар, уличные торговцы. Голоса здесь тоже звучали. Чаще всего это были возбужденные, страстные споры о политике и свободе Польши.

Веками Польша боролась за независимость со своими агрессивными соседями – Германией на западе и Россией на востоке. В тот год, когда Ирена с матерью переехали в Петркув, конфликт с Россией дошел до критической точки, и город представлял собой бурлящий политический котел, средоточие патриотических и левых идей. Если в революционной истории Польши и можно найти свое «чаепитие», то Петркув однозначно был его «Бостоном» [1]. Здесь расцвело глубокое чувство национальной гордости, и когда городские дети, среди которых была Ирена, присоединились к харцерам [2], они учились не беззаботным, веселым песням на привале, а постигали тактику вооруженной защиты родины от захватчиков, покушающихся на ее границы. В конце концов именно тем летом под Варшавой поляки отбили наступление Красной Армии, в возможность чего многие поначалу не верили. Если война начнется вновь, харцеры, несомненно, станут самой маленькой армией страны. Ирена с гордостью выучила наизусть слова харцерской клятвы. Она будет бережливой и щедрой. Она будет столь же надежной и достойной, как легендарный рыцарь Завиша Черный [3]. Рассказы о том, как в стародавние времена храбрый Завиша без устали сражался за Польшу, дети слушали, затаив дыхание. Но больше всего юное сердце Ирены наполнялось решимостью, когда она обещала именем харцера быть другом всякому, кто попросит об этом.

Ирена и Янина въехали в небольшую квартирку на аллее Майя, в дом, отмеченный сейчас памятной табличкой. К тому времени Ирене исполнилось десять лет. Квартира была тесноватой и не слишком опрятной, но вскоре от друзей и гостей здесь не было отбоя. В самом деле, овдовев до тридцати, Янина была еще молода и оставалась в душе свободной, не чуждой некоторой богемности. Она любила театр и веселые вечеринки, да и сама не чуралась мелодраматичности, но прежде всего была нежной и заботливой польской мамой. В Петркуве здания на площади Старого города, куда Янина с Иреной по выходным отправлялись на рынок, были весело раскрашены розовым, зеленым и желтым. Теплыми весенними днями харцеры уходили в сторону реки на тренировки и пикники. Девочки с гордостью демонстрировали умение оказывать первую помощь и учились маршировать в ногу не хуже мальчиков. Ирена в своей свежей, отглаженной униформе с королевской лилией – международным символом скаутов – выглядела очень мило. Когда пришло время поступать в местную среднюю школу имени Хелены Тщциньской, Ирена, как и все, принесла клятву «быть безупречной в мыслях, словах и делах; не курить и не употреблять алкоголь»¹⁸.

У энергичной и веселой Ирены вскоре появился возлюбленный – случился первый школьный роман. Звали его Мечислав «Митек» Сендлер¹⁹. В довоенной католической Польше стыдливый подростковый поцелуй немедленно побуждал чистосердечных юнцов к мучительному признанию, и к концу школы ухаживания приняли уже серьезный характер. Следующим неизбежным шагом стала помолвка, а брак с согласия родителей решили заключить сразу после окончания школы. Когда Ирена и Митек осенью 1927 года получили места в Варшавском университете, Янина нашла для себя с дочерью маленькую квартирку в столице, чтобы Ирена, посещая занятия, могла жить дома. Будущее, казалось, было безоблачным.

Вскоре, однако, тихий внутренний голос стал убеждать Ирену в том, что вовсе не такого будущего она желает. Сначала она пыталась заглушить этот голос. Учеба в университете была новым, волнующим опытом. Митек задумал посвятить себя классической филологии, а Ирена заявила, что собирается учиться на адвоката. Это был смелый выбор для семнадцатилетней девушки, больше отличавшейся острым умом, чем тихой прилежностью и усердием. Да и консервативное руководство факультета тоже не считало адвокатуру сколько-нибудь уместной для женщины. Как Ирена ни пыталась отстоять свое решение, профессора были против. Ирена злилась, но в конце концов, смирившись, поменяла выбор программы и остановилась на польских культурологических исследованиях, решив стать школьной учительницей. Все вокруг сошлись во мнении, что это гораздо более пристойное занятие для хорошо воспитанной молодой полячки.

Скорее всего, именно на юридическом факультете в первый год учебы Ирена вновь встретила Адама Цельникера, чувствительного юношу с темными, ниспадающими на плечи волосами, склонностью к романтической поэзии и экстравагантным жестам. Было ли дело в том, что он напомнил ей галантного черноволосого Завишу? Кто знает. Но уже очень скоро Ирена оказалась в учебной группе, где могла чаще видеть Адама, и между ними пробежала искра. Они стали проводить все больше времени вместе. Их можно было видеть сидящими рядышком под деревьями, растущими вдоль узких улочек кампуса, когда они предавались воспоминаниям об общем детстве. Еще чаще они обсуждали политику и искусство, говорили о законе и свободном будущем родной страны. Когда однажды руки их на мгновение случайно сплелись, Ирена почувствовала, как пылают ее щеки; естественно, из-за возбуждения теми идеями, которыми они делились друг с другом, отчего же еще? Эти беседы с Адамом опьяняли ее. По своим политическим взглядам Ирена склонялась к левому патриотизму отца, Адам был более радикален. Он был столь же живым и беспокойным, как и бурлящая вокруг них жизнь. Митек, напротив, погружался в прошлое, изучая мертвые языки. Он напоминал о той неловкой ранней влюбленности, о которой Ирена уже начинала жалеть. Адам хотел обсуждать мир вокруг них. Но одних разговоров ему было мало: он хотел изменить мир к лучшему.

Но связь их была невозможна. Даже если Ирену временами и раздражали нелепые ограничения первой помолвки, она любила Митека. Их жизни и семьи уже были тесно переплетены между собой. Адам, как ни посмотри, был лишним в этом кругу, и не стоило ломать отношения с хорошим парнем, каким был Митек, только потому, что на нее внезапно нахлынули чувства. Долг прежде всего. Кроме того, Адам тоже был помолвлен и прекрасно понимал ситуацию, в которой оказалась Ирена. Где-то около 1930 года, повинуясь желанию семьи, он женился на учившейся вместе с ними еврейке²⁰. Устроенная обеими семьями церемония была выдержана в ортодоксальном духе, а девушка, к слову, была одной из подруг Ирены.

Однако долгими бессонными ночами на узкой жесткой кровати материнской квартиры Ирену мучили размышления о будущем. Она, конечно, могла подождать и отложить свадьбу с Митеком. Но ради чего, если Адам уже обещан другой? Кроме того, брак с Митеком означал свободу. Прежде всего для ее матери. Неужели Ирена не обязана сделать для нее хотя бы это? Все то время, пока Янина будет поддерживать дочь, ей придется брать деньги у своей семьи, при этом всегда желая независимости. Ирена страстно хотела быть хорошей дочерью, она понимала, что, выйдя замуж за Митека, освободит мать от необходимости жить за чужой счет. Для других вариантов было уже слишком поздно. Поэтому в возрасте двадцати одного года, после окончания обучения в университете в 1931 году, Ирена Кшижановская сделала то, чего все от нее и ждали, став пани Иреной Сендлеровой. В английской языковой традиции ее фамилию обычно сокращают до Сендлер.

Поселившись в небольшой однокомнатной квартире в Варшаве, молодая пара начала строить совместную жизнь. Ирена всеми силами пыталась оживить обстановку, а заодно и свой угасающий душевный настрой при помощи украсивших их жилище ярких занавесок и упорной работы по дому, но это не помогало. Ирена и Митек не были счастливы. Вечерами между ними все чаще вспыхивали ссоры, у Ирены появлялось от мужа все больше секретов. К 1932 году Митек стал младшим ассистентом кафедры классической литературы, успешно продвигаясь по карьерному пути университетского преподавателя. Ирена же хотела продолжить обучение. В один прекрасный день она объявила мужу, что, прежде чем начать преподавать, ей нужно получить диплом в области социальной работы и педагогики. Митек, возможно, уже догадывался, что его мнение на этот счет супругу не слишком интересует. Он уже знал, что молодая жена была человеком крайне своенравным, но считал, что после рождения ребенка она изменится. Ирена будет проводить все время дома, разве нет? Но Ирена к тому не спешила. Для поступления она выбрала учебную программу социальной работы в университете Варшавы.

Почему именно социальная работа? Если бы Ирену об этом спросили, она вспомнила бы своего отца. Она так и не перестала тосковать по нему. «Мой отец, – объясняла Ирена, – был врачом-гуманистом, а мать всегда с теплотой относилась к людям и помогала ему в работе²¹. С самого раннего детства я поняла, что есть люди плохие и хорошие. Их раса, национальность или религия при этом не играют никакой роли – дело всегда в самом человеке. Это то, что привили мне еще ребенком». Не желая терять связь с отцом, Ирена пыталась стать хорошим человеком в его понимании.

Но кроме того, ей хотелось и приключений. В конце концов Ирене было всего двадцать два, а 1930-е годы были для Польши бурным, захватывающим десятилетием. Советы были отброшены от границы, и второй раз в своей истории Польша была свободной. Но внутри страна была политически разобщенной, она оказалась на грани социального взрыва. Относительно новая область – социальная работа – была очень востребована в связи со сложившейся ситуацией, учебный план программы подготовки социального работника был весьма разносторонним и активным. Обучающихся поощряли получать непосредственный, практический опыт в области своей будущей профессиональной деятельности, и Ирена одной из первых записалась на общественную стажировку, организуемую новаторским научным центром социальной и педагогической работы Свободного польского университета. О его директоре Ирена слышала удивительные вещи.

Варшавский университет с его прекрасно отделанным кампусом мог похвастаться красивой, даже дворцовой, архитектурой, обширными открытыми пространствами и считался элитным учебным заведением. Свободный польский университет выглядел совершенно иначе. Здесь профессора работали и преподавали в неприглядного вида шестиэтажном здании с маленькими грязными окнами, производившем впечатление запущенного общежития. Когда толпы студентов спешили из лекционных аудиторий в узкие коридоры и текли бесконечным живым потоком вверх и вниз по лестницам, воздух наполнял запах разгоряченных тел. Снизу, с первого этажа, доносились дребезжание велосипедов и приветливые голоса девушек. Затем в коридорах вновь становилось тихо. Впервые попав сюда, Ирена крепко сжимала в руке листок бумаги и, вытянув шею, пыталась разобрать на дверях номера кабинетов. Она искала табличку с надписью Professor H. Radlinska.

Прежде чем прийти сюда, Ирена долго размышляла о выборе стажировки, взвешивая все за и против. Часть студентов в ее программе прошли стажировку в роли преподавателей школы-интерната, основанной коллегой доктора Радлиньской, талантливым педагогом-теоретиком Янушем Корчаком. Другие, особенно девушки, учившиеся на медсестер, проводили совместно с врачами, работавшими с доктором Радлиньской, исследования в сфере общественного здравоохранения. Сама доктор Радлиньская была родом из семьи известных ученых, а одним из самых прославленных врачей программы считался ее кузен, доктор Людвик Хирцфельд. Ирену больше всего привлекали устроенные профессором больницы для неимущих, благотворительные центры, направленные на искоренение бедности. Местные безработные могли посещать здесь бесплатные образовательные курсы, а бездомные и нуждающиеся – обратиться сюда за юридической поддержкой.

Хотя сегодня это трудно представить, но в 1930-х годах вокруг центра доктора Радлиньской зародилось одно из самых потрясающих интеллектуальных и политических левых общественных движений Европы, и Ирену будоражила сама мысль, что она станет частью такого мощного течения. Надо сказать, что сама доктор Радлиньская, коренастая, полная еврейка чуть за шестьдесят, давно перешедшая в католицизм, меньше всего походила на героиню. Из-за редеющих седых волос и подобающей почтенной женщине необъятной груди она заслужила в кампусе прозвище Бабуля и всегда выглядела так, словно куда-то спешит и обо всех беспокоится. Она излучала яркий ум и решительность, и собиравшиеся вокруг нее молодые студенты – многие из них тоже евреи – находились в центре движения за права человека, во многом напоминающего аналогичные студенческие движения в Европе и Штатах 1960-х годов. Вместе с несколькими выдающимися психологами, педагогами и врачами доктор Радлиньская стала в Польше пионером социальной работы. В большинстве западных демократий такие программы в конце столетия стали моделью современных социальных служб и государственной социальной поддержки. Мы не сможем понять, как Ирена Сендлер смогла объединиться с членами Сопротивления во время Второй мировой войны, не осознав, что доктор Радлиньская уже превратила всех их в тесное сообщество задолго до начала немецкой оккупации.

Попав в орбиту влияния доктора, Ирена расцвела. Она, сама того не зная, нуждалась именно в таком интеллектуальном азарте и ощущении призвания. Профессор, со своей стороны, быстро нашла подходящее место для старательной и увлеченной молодой женщины. Ирена так идеально подходила для социальной работы – организованная, уравновешенная, сострадательная, искренне возмущавшаяся несправедливостью, – что доктор Радлиньская сразу предложила своей подопечной не просто стажировку, но постоянную оплачиваемую работу в отделении матери и ребенка Комитета социальной помощи, обеспечивающего поддержку городских матерей-одиночек²².

Просыпаясь по утрам, Ирена вскакивала с узкой кровати, которую делила с Митеком, и сердце ее пело в ожидании нового рабочего дня. Митек не мог ничего с этим поделать, но замечал, что покидала дом Ирена с большей радостью, чем возвращалась. В 1932 году они уже жили в современном доме под номером три по улице Людвики в варшавском районе Воля. Порой, увидев спускающуюся по лестнице Ирену, сосед открывал дверь и улыбался молодой женщине, которая всегда так спешит куда-то. Их соседи снизу, милая семья Янковских, у которых был маленький ребенок, тоже часто просыпались рано. Также внизу жил и домоправитель, пан Пшездецкий, с любовью ухаживавший за общим садиком во дворе и приветливо махавший рукой уходившей каждое утро на работу Ирене. Другая соседка, Бася Дитрих, заведовала общественным детским садом для проживающих в доме детей, и, наверное, Митек не раз задавался вопросом, будут ли и их дети тоже играть в этом дворике²³. Но он хорошо понимал, что этого не случится, пока в их брак не вернется прежняя страсть, и то, что Ирена, едва проснувшись, каждое утро убегала на работу, являлось лишь частью проблемы. Хуже всего, по мнению Митека, было то, что работа стала единственным, что ее интересовало. То, что она делала, было так важно. Поэтому на домашние дела времени у нее не оставалось. Она помогала семьям, которые боролись за выживание и сохранение своих детей. Ирена хотела, чтобы Митек понял, почему ее работа так для нее необходима. А он всего лишь нуждался в том, чтобы она для разнообразия обратила внимание и на свою семью.

Пропасть между ними все росла, и огонь давно покинул этот юношеский брак. То, что было между ними теперь, напоминало неловкую старую дружбу. Это не значило, конечно, что Ирена вовсе не любила Митека, но от прежней влюбленности не осталось и следа. В центре матери и ребенка Ирена, напротив, ощущала себя на своем месте. «Каждый там был предан своей цели: все, чему научилась, я наконец смогла применить на практике», – объясняла Ирена²⁴. Она каждый день заводила все новых друзей среди других студентов и сотрудников доктора Радлиньской. «Обстановка на работе, – говорила она, – была удивительно приятной». Как были приятными и ее коллеги.

Особенно же приятным был один человек, которого она встречала там довольно часто, – Адам Цельникер.

Глава вторая

Девочки доктора Радлиньской

1935–1940 годы

Лекция закончилась, но профессор не спешил уходить.

Студенты в левой части аудитории тоже замерли, стояли, не шевелясь и затаив дыхание. Ирена была среди них. Осенью 1935 года ей исполнилось уже двадцать пять, но из-за роста чуть выше метра пятидесяти она была ниже всех вокруг. Но никто из тех, кто знал Ирену, не сомневался, что, несмотря на миниатюрность девушки, ее политические убеждения стоят немалого.

Секунды тянулись медленно. Все в аудитории напряженно ждали. Внезапное движение справа и порыв воздуха, когда тело встретилось с телом, было похоже на коллективный выдох. Ирена видела всполох зеленой ленты, прикрепленной к пиджаку молодого человека. Наконечник его поднятой трости блеснул на свету²⁵. Лезвие. У этих негодяев на концах трости лезвия, и сейчас они пустят их в ход! Рядом вскрикнула девушка, за этим последовали неразбериха и звук ударяющих в кость медных кастетов. Опять завязалась рукопашная.

Но вот кулак и медь взметнулись перед Иреной. Рядом с ней стоял сокурсник, еврей, молодой человек в очках с темными вьющимися волосами. Один из тех, с зелеными лентами, взмахнул тростью и заорал на него: «Почему ты стоишь?» Тот спокойно ответил: «Потому что я еврей».

Развернувшись к Ирене, распоясавшийся хулиган закричал и на нее: «А ты, ты чего стоишь?» Ирена не двинулась с места. Друзья не раз волновались о том, насколько безрассудно бесстрашной она могла быть в иные моменты. Консервативные профессора сетовали на ее дерзкий, настойчивый идеализм, но Адаму нравилась эта черта характера Ирены. Смело ответив, она хотела еще больше разозлить стоящего перед ней молодого мерзавца. Их взгляды встретились. «Потому что я полячка!» – выкрикнула она²⁶. В ответ в лицо ей ударил одетый медью кулак. Ирена почувствовала во рту вкус теплой крови, затем ее накрыла тьма.

Причиной протестов в университете Варшавы в 1935 году стало объявление об учреждении «скамьи гетто»: специальной зоны для размещения в аудитории студентов-евреев отдельно от так называемых арийцев²⁷. Ультраправые набирали силу не только в соседней Германии: у Польши тоже были проблемы в этом плане. Насколько Ирена и Адам могли судить, крупнейшей из них была организация под названием ONR – Oboz Narodowo Radykalny, или «Национально-радикальный лагерь»: правая ультранационалистическая политическая группировка, чья тактика насилия и расистская риторика набирали силу и были направлены на пропаганду отвратительного антисемитизма. Сторонники ONR с гордостью демонстрировали свою принадлежность к организации ношением зеленых лент.

Нельзя терпеть это издевательство! Ирена, Адам и все их друзья были в бешенстве, услышав о гетто. Еврейские студенты и их сторонники яростно протестовали, вообще отказываясь сидеть на лекциях. Одни профессора приказывали протестующим покинуть аудиторию. Другие поддерживали их и в знак солидарности читали лекции тоже стоя²⁸. Ирена так отзывалась о том периоде своей жизни: «Университетские годы были для меня тяжелым и печальным временем²⁹. В университете установили правило, согласно которому католики и евреи должны были сидеть отдельно – католики справа, евреи слева. Я всегда сидела вместе с евреями, и мне доставалось от антисемитов наравне с ними». Но важно было то, что рядом с ней всегда был Адам. Он был очарован смелостью этой женщины, и как позднее свидетельствовала семья Ирены, «их отношения продолжились, даже когда Ирена вышла замуж за другого человека».

В консервативном до мозга костей университете Варшавы большинство молчаливо согласилось с дискриминацией. Но в Свободном польском университете все было по-другому. Когда агрессивно настроенные сторонники ONR попытались и здесь напасть на еврейских студентов, весь кампус сплотился и прогнал их прочь, освистывая и поливая водой из пожарных шлангов. Доктор Радлиньская и молодые женщины из ее учебной программы – в том числе Ирена – тоже присоединялись к протестам и потасовкам. Это было весело. Дома же Митек горько переживал, волнуясь за безопасность Ирены. Беспокоило его и то, кем становилась его любимая – не боящейся риска бесстрашной активисткой.

Новые друзья Ирены из круга доктора Радлиньской были талантливыми, яркими молодыми женщинами, в основном еврейками – но из-за левых взглядов религия не играла в их жизни никакой роли. Одной из тех, кого Ирена просто обожала, была Ала Голуб-Гринберг, медсестра из еврейской больницы на улице Дворской, на шесть лет старше Ирены, тесно работавшая вместе с доктором Хирцфельдом и изучавшая инфекционные болезни. Девичья фамилия Алы была Голуб, но вот уже несколько лет она счастливо была замужем за еврейским актером и директором школы по имени Арек. Друзья у супругов тоже были удивительные: певцы из кабаре, актрисы и прочие творческие личности. Доктор Корчак иногда приглашал Алу выступить на своих лекциях как признанного эксперта в области акушерства и санитарии. Ирену она очень вдохновляла, хотя и немного пугала. Ала, веселая и эксцентричная, человеком была резким и угловатым, с саркастичным чувством юмора и вдобавок с жутким вкусом. Ее одежда, очень походившая на мужскую, казалось, никогда не шла ей, а курчавые черные волосы были постоянно растрепаны.

Еще одна новая подруга Ирены, Ракель Розенталь, напротив, была сногсшибательной красоткой. Эта очаровательная, стройная блондинка тоже училась по программе доктора Радлиньской и собиралась стать преподавателем. Мужчины останавливались на улице, чтобы заговорить с ней, частенько она отвечала им взаимностью, и все знали, что Ракель – натура искристая, легкая и общительная. Ирена была слегка пухловата и на свой лад тоже вполне мила, но мужчины на улице не оборачивались ей вслед, да и с чувством юмора, надо признать, у нее было плохо.

Третьим членом их круга была Ева Рехтман, лингвист, работавшая с еще одним профессором, которого все они прекрасно знали – веселым и разговорчивым доктором Владиславом Витвицким³⁰. Ева была умна, и все говорили, что она одна из самых талантливых ученых в аспирантуре Свободного польского университета. Человеком Ева была очень мягким. Волосы у нее были темные, волнистые, а тихий, с особым ритмом голос превращал все, что она говорила, в колыбельную.

После работы, а иногда и после лекции Ирена не спешила домой, отправляясь с подругами в кафе, чтобы выпить чашечку кофе или угоститься мороженым. Девушки следили за модой, носили высокие каблуки и яркие цветные платья, да и курить на публике новые подруги не стеснялись. Ирена к этому моменту порядком подзабыла харцерские клятвы, заодно избавившись от желания мчаться на исповедь всякий раз, когда мысли об Адаме заставляли ее сердце биться чаще. Волосы она тогда укладывала в волнистый боб, который, перестав быть шокирующим, стал просто удобной и практичной прической. Она часто улыбалась, глаза у нее были яркие, и друзья запомнили их поразительно голубыми. Все, кроме нее, были родом из еврейских семей и всегда потешались, слыша, как Ирена говорит на идише.

Разумеется, они разговаривали и о политике. Вся их работа была сосредоточена вокруг идеи социальной справедливости. Свободный польский университет по-прежнему был местом, собиравшим вокруг себя радикальных активистов, и новые друзья Ирены были ревностными социалистами, как и ее отец. Периодически она будет встречать кого-то, чьи политические взгляды заходили еще дальше. «Я встречалась с несколькими нелегальными членами Коммунистической партии Польши сразу после того, как [они] вышли из тюрьмы», – признавалась Ирена³¹. Ей они показались «людьми умными и благородными».

Адам тоже заигрывал с коммунизмом, и, видимо, его секрет обаяния был отчасти и в этом. Когда, будучи единственным ребенком в исключительно богатой семье, он унаследовал в 1930-х годах бо́льшую часть состояния отца, овдовевшая мать Леокадия пришла в ужас от его планов. Он собирался – и прямо говорил ей об этом – отдать все деньги на благотворительность³². Леокадия плакала, умоляла, угрожала, но Адам стоял на своем. Деньги должны уйти, – говорил он. Всю свою жизнь он боролся с проклятием богатства и нисколько не верил в наследственность. Как не верили и их с Иреной новые коммунистические друзья – Станислав Папузинский и его дерзкая подруга Зофья Ведрыховская. Станислав и Зофья жили вместе и уже имели маленького сына, но у них и планов не было оформить брак. Принадлежа к богеме, они считали брак устаревшим буржуазным институтом.

Ирена находила все это очаровательным. В конце концов, в том, что касалось левых взглядов, ее семейная биография была безупречной, и ее новые друзья знали это. Ее отец играл важную роль в создании Польской социалистической партии, и в Варшаве немало еще оставалось тех, кто помнил Станислава Кшижановского. И никто не говорил об отце Ирены чаще и с большей нежностью, чем Хелена Радлиньская, знавшая его лично. Она и ее бывший муж Зигмунт в начале 1900-х годов были видными активистами, стоявшими у истоков партии. К тому же Зигмунт – хирург в госпитале при Варшавском университете – когда-то работал вместе со Станиславом. Ирена, никогда не перестававшая скучать по отцу, будто вернулась домой. Она и сама присоединилась к Польской социалистической партии, по ее словам, «продолжив политический курс отца». К несчастью для Митека, именно здесь Ирена нашла свою настоящую семью.

Она все больше отдалялась от своего шаткого брака, сближаясь с Адамом и новыми друзьями. Кроме того, она гораздо глубже, чем раньше, оказалась вовлечена в политику. А это значило делать, а не болтать. Что она может сделать? Ирена обычно задавала себе именно этот вопрос. Она смотрела на свое студенческое удостоверение со штемпелем «арийка», и ее переполняло негодование.

В конце концов она выскоблила штемпель и стала смело демонстрировать удостоверение в кампусе в знак молчаливого протеста. Когда об этом узнала администрация, было принято решение, что больше этой юной смутьянке в Варшавском университете не место. И Ирену на неопределенный срок отстранили от занятий. Пройдут годы, прежде чем ей позволят вернуться в аудиторию.

Наверное, можно простить Митеку ощущение облегчения, когда он узнал, что беспокойное и опасное пребывание его молодой жены в университете закончилось таким образом. Может быть, он уже подозревал, что ее сердце принадлежало Адаму. Может быть, слишком устал от ссор. Но, как оно обычно и бывает с рано завязавшимися и в итоге несчастливыми романами, скорее всего, он надеялся, что Ирена вернется к нему и вспомнит о своих чувствах. Когда пришло известие о том, что центр матери и ребенка закроют из-за прекращения бюджетного финансирования и что работа Ирены на этом завершилась, все выглядело как идеальный шанс для нее наконец остепениться и завести собственных детей, да и по возрасту было уже пора. Во всяком случае Митеку скоро предложили хорошую должность и постоянную работу преподавателя в университете города Познань в нескольких часах езды от Варшавы. Естественно, он полагал, что Ирена поедет с ним.