О психоанализе бесплатное чтение

Карл Густав Юнг
О психоанализе

C. G. Jung

FREUD UND DIE PSYCHOANALYSE

(Collected Works, Volume 4)

© Walter Verlag AG, Olten, 1971

© Foundation of the Works of C. G. Jung, Zürich, 2007

© Перевод. А. Чечина, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

О критике психоанализа

Zur Kritik über Psychoanalyse // Jahrbuch für psychoanalytische und psychopathologische Forschungen II (Вена / Лейпциг, 1910), 743–746.

Психоаналитику хорошо известен тот факт, что понимание природы и рациональной основы психоанализа не требует особых интеллектуальных усилий и доступно даже малообразованному обывателю. То же самое справедливо и в отношении образованных людей, будь то ученые, предприниматели, журналисты, художники или учителя. Все они способны понять принципы психоанализа. Они также отлично понимают, почему психоанализ не может быть изложен столь же убедительно, как математическое утверждение. Всякий здравомыслящий человек знает, что психологическое доказательство неизбежно будет отличаться от физического и что каждая отрасль науки может предложить только те доказательства, которые соответствуют ее материалу. Было бы интересно узнать, эмпирических доказательств какого рода ждут наши критики, если не доказательств на основе эмпирических фактов. Существуют ли эти факты? Мы приводим наши наблюдения. Однако критики просто говорят: «Нет». Что же тогда мы можем предложить, если наши фактические наблюдения категорически отрицаются? При таких обстоятельствах разумно ожидать, что наши оппоненты изучат неврозы и психозы так же тщательно, как это сделали мы (совершенно независимо от метода психоанализа), и приведут факты принципиально иного рода относительно их психологической детерминации. Мы ждали этого более десяти лет. Мало того, судьба распорядилась так, что все исследователи в этой области, которые трудились независимо от первооткрывателя новой теории, но столь же увлеченно, пришли к тем же результатам, что и Фрейд; и что те, кто нашел время и силы приобрести необходимые знания под руководством психоаналитика, поняли эти результаты.

В целом мы должны ожидать самого яростного сопротивления со стороны медиков и психологов, главным образом из-за научных предрассудков, основанных на ином образе мышления, которого они упорно придерживаются. Наши критики, в отличие от предыдущих, существенно продвинулись вперед, коль скоро стараются быть более серьезными и более сдержанными в своих высказываниях. Однако все они совершают ошибку, критикуя психоаналитический метод так, как если бы он опирался на априорные принципы, тогда как в действительности он носит сугубо эмпирический характер и абсолютно лишен какой-либо окончательной теоретической основы. Насколько нам известно, это просто самый быстрый способ обнаружить факты, которые имеют значение для нашей психологии, но которые, как показывает история психоанализа, также могут быть обнаружены другими, более трудоемкими и сложными способами. Разумеется, мы были бы счастливы, если бы располагали аналитической техникой, которая вела бы к цели еще быстрее, чем нынешний метод. Однако, упрямо оспаривая наши открытия, критики едва ли помогут нам найти более подходящий прием – прием, который лучше бы отвечал предположениям современной психологии. До тех пор, пока вопрос о фактах не будет решен, всякую критику психоаналитического метода следует считать безосновательной, ибо о главных тайнах ассоциативного процесса наши оппоненты знают так же мало, как и мы. Каждому мыслящему человеку должно быть очевидно, что эмпирические факты – единственное, что имеет значение. Если критика ограничивается только методом, то в один прекрасный день она легко может прийти к отрицанию существования фактов на том лишь основании, что методу их обнаружения присущи определенные теоретические недостатки. Придерживаясь подобной точки зрения, мы возвращаемся во мрак Средневековья. В этом отношении наши критики совершают серьезную ошибку. Долг умных людей – указать на нее, ибо человеку свойственно ошибаться.

Впрочем, иногда критика принимает формы, которые возбуждают живейший интерес психолога. В этом случае научные потуги критика самым удивительным образом оттесняются на задний план симптомами личного участия. Такие оппоненты вносят ценный вклад в познание скрытых личных тенденций, лежащих в основе так называемой научной критики. Мы не можем отказать себе в удовольствии сделать один такой document humain^[1] доступным широкой общественности.

Реферат Курта Менделя^[2]

«Критический обзор фрейдистской точки зрения»

Настоящий рецензент, который прочел много работ Фрейда и его последователей и сам испробовал психоанализ^[3], должен признать, что находит многие положения этой доктрины в высшей степени омерзительными, особенно последние дополнения, касающиеся анальной эротики и детской сексуальности. Ознакомившись с рецензируемой работой^[4], он подошел к своему младшему сыну, мирно лежавшему в кроватке, и сказал следующее: «Бедный мальчик! Я думал, ты чист и невинен, но оказывается, что ты порочен и исполнен греха! С первого дня своего существования ты ведешь сексуальную жизнь (указ. соч., с. 184); ты эксгибиционист, фетишист, садист, мазохист, онанист – одним словом, ты полиморфно извращен (с. 185). Среди взрослых едва ли сыщется Дон Жуан, чьи эротические фантазии ни в чем бы не уступали продуктам твоего младенческого мозга (стр. 185). Да и как может быть иначе? Ты развращен от рождения. Твой отец пользуется репутацией необычайно аккуратного и бережливого человека, а фрейдисты говорят, что он упрям, ибо не желает полностью принять их учение. Необычайно аккуратный, бережливый и упрямый! Жертва анальной эротики, стало быть! (Ср.: Фрейд, “Charakter und Analerotik”, Psych. – Neur. Wochenschr, IX: 51.) Что же касается твоей матери, то она тщательно убирает дом каждые четыре недели. “Уборка, и в особенности весенняя уборка, есть специфическая женская реакция на подавленную анальную эротику” (Sadger, Analerotik und Anal-charakter, Die Heilkunde, 02/1910). Выходит, ты – анально-эротическая натура со стороны и отца, и матери! А совсем недавно, перед тем как лечь спать, ты не опорожнил кишечник, когда тебя сажали на горшок: ты получаешь особое удовольствие от акта дефекации и специально задерживаешь стул. Раньше в таких случаях твой отец просто говорил твоей матери: “У мальчика запор, дай ему таблетку!” Тьфу! Каким же бесстыдным извращенцем и растлителем я был! Ты больше не получишь от меня поцелуя на ночь, ибо такая ласка только возбудит твою сексуальность. И чтобы я больше не слышал из твоих уст вечерней молитвы: “Я мал, сердце мое чисто”^[5]. Это ложь! Ты развращен и помешан на анальной эротике. Ты эксгибиционист, фетишист, садист, мазохист, онанист, полиморфный извращенец. Таков я, такова твоя мать, таков ты сам. О, несчастное дитя!»

Фрейдисты! Я неоднократно утверждал, что ваше учение позволило открыть много нового и ценного. Но, ради бога, оставьте свои безграничные преувеличения и абсурдные фантазии! Вместо каламбуров дайте нам доказательства! Вместо книг, которые читаются как комиксы, дайте нам серьезные труды! Докажите мне истинность вашего убогого и клеветнического утверждения (стр. 187): «Есть только одна форма любви, и это любовь эротическая!» Не топите наши самые священные чувства, нашу любовь и уважение к нашим родителям и нашу нежную любовь к детям в трясине ваших фантазий, прекратите приписывать нам и им грязные сексуальные мотивы! Вся ваша аргументация сводится к аксиоме: «Это сказал Фрейд, следовательно, так оно и есть». Я отвечу вам словами Гете – сына еще одной жертвы анальной эротики (Sadger, там же):

О психоанализе

Zur Psychoanalyse // Wissen und Leben (Цюрих; прежнее название Neue Schweizer Rundschau), V (1912), 711–714. Во вступительной редакционной заметке говорилось: «Серия статей, посвященных фрейдистским теориям и опубликованных в Neuen Zürcher Zeitung, свидетельствует о явном непонимании и предвзятом отношении к современной психологии со стороны широкой общественности. Поскольку все эти пылкие пререкания, по всей вероятности, не столько внесли ясность, сколько запутали читателя еще больше, мы попросили д-ра Карла Юнга сказать несколько заключительных слов, призванных снизить накал страстей».

Кюснахт, 28 января 1912 г.

Уважаемый господин редактор!

Благодарю за любезное предложение опубликовать на страницах вашей газеты эпилог к серии статей, недавно появившихся в «Нойе Цюрхер цайтунг». Такой эпилог мог быть написан исключительно в защиту либо научной истины, которую, как нам кажется, мы можем обнаружить в психоанализе и которая подверглась столь яростным нападкам, либо наших собственных научных качеств. Последнее выходит за рамки хорошего тона и недостойно того, кто посвятил себя служению науке. Что же касается первой цели, то она может быть осуществлена только в том случае, если дискуссия принимает объективную форму и если приводимые аргументы вытекают из тщательного анализа проблемы как с практической, так и теоретической точек зрения. В таком ключе я охотно поспорю с оппонентами, хотя предпочитаю делать это наедине; впрочем, я делал это и публично, в научном журнале.^[7]

Также я не стану отвечать на научную критику, суть которой сводится к следующему: «Метод морально опасен, следовательно, теория ошибочна», или: «Фактов, о которых говорят фрейдисты, в действительности не существует; они есть порождения больной фантазии этих так называемых исследователей, а значит, метод, используемый для их выявления, логически ошибочен». Никто не может утверждать априори, что тех или иных фактов не существует. Это схоластический аргумент, и обсуждать его излишне.

Мне противно вести пропаганду истины и защищать ее лозунгами. За исключением собраний Психоаналитического общества и Швейцарского психиатрического общества, я никогда не выступал с публичными лекциями, не будучи предварительно попрошен об этом; аналогичным образом, моя статья, опубликованная в ежегоднике «Рашерс ярбух»^[8], написана исключительно по просьбе редактора Конрада Фальке. Я не навязываю себя публике. Посему я бы предпочел сейчас не выходить на арену, дабы от лица научной истины принять участие в варварской полемике. Предрассудки и почти безграничное непонимание, свойственные современному человеку, безусловно, могут препятствовать прогрессу и распространению научного знания в течение длительного времени. Вероятно, таково неизбежное следствие массовой психологии, которой мы вынуждены подчиняться. Если истина не говорит сама за себя, то это плохая истина, и лучше дать ей погибнуть. Если же это внутренняя необходимость, то она пробьется сама – без боевых кличей и воинственных маршей – в сердца всех здравомыслящих людей и таким образом станет неотъемлемым элементом нашей цивилизации.

В сексуальных бестактностях, которые, к сожалению, неизбежно занимают существенное место во многих психоаналитических работах, повинен отнюдь не психоанализ. Наша в высшей степени требовательная и ответственная медицинская работа позволяет выявить эти неприятные – порой даже омерзительные – фантазии, однако самим своим существованием они обязаны, несомненно, лживости нашей сексуальной морали. Ни одному разумному человеку не нужно повторять, что психоаналитический метод воспитания состоит не только в психологических дискуссиях о сексе, но охватывает все сферы жизни. При этом наша цель, как я уже подчеркивал в ежегоднике «Рашерс ярбух», не в том, чтобы человек беспомощно отдался своим страстям, а в том, чтобы он обрел необходимый самоконтроль. Несмотря на все заверения в обратном с моей стороны и со стороны Фрейда, наши оппоненты хотят, чтобы мы поощряли «распущенность», и заявляют, что так оно и есть, независимо от того, что говорим мы сами. То же относится и к теории невроза – сексуальной теории, или теории либидо, как иногда ее называют. На протяжении многих лет в своих лекциях и в своих работах я неоднократно указывал, что понятие «либидо» следует понимать в очень общем смысле, скорее как инстинкт сохранения вида, и что на языке психоанализа оно определенно означает не «локализованное сексуальное возбуждение», но все стремления и желания, выходящие за рамки самосохранения, и что именно в этом смысле оно обычно и используется. Недавно я изложил свою позицию по этим общим вопросам в обширном труде,^[9] однако наши оппоненты сочли, что наши взгляды так же «грубо сексуальны», как и их собственные. Любые попытки разъяснить нашу психологическую точку зрения оказываются безрезультатны, ибо наши противники всеми силами стремятся превратить эту теорию в невыразимую банальность. Я чувствую себя бессильным перед лицом столь непомерного требования. Могу лишь выразить свое искреннее огорчение по поводу того, что из-за вопиющего непонимания, путающего день с ночью, многие люди не могут воспользоваться удивительными открытиями психоанализа на благо собственного этического развития. Равным образом я сожалею и о том, что, бездумно игнорируя психоанализ, многие лишают себя возможности увидеть подлинную глубину и красоту человеческой души.

Ни один здравомыслящий человек не станет обвинять научные исследования и их результаты в том, что некоторые неумелые и безответственные люди используют их в дурных целях. Какой разумный человек посмеет утверждать, что в ошибках и несовершенствах применения некоего метода, созданного на благо человечества, виноват сам метод? Что бы стало с хирургией, если бы во всех летальных исходах обвиняли ее саму? Скальпель действительно опасен, особенно в руках глупца. Никто не доверится неопытному хирургу и не станет просить цирюльника удалить аппендикс. То же самое справедливо и в отношении психоанализа. Нельзя отрицать, что существуют не только неквалифицированные психиатры, но и непрофессионалы, использующие психоанализ самым безответственным образом. Не вызывает сомнений и то, что сегодня, как, впрочем, и всегда, встречаются плохие врачи и бессовестные шарлатаны. Однако данное обстоятельство не дает нам права стричь всех под одну гребенку осуждения – всякую науку, всякий метод, всякого исследователя и всякого врача.

Я искренне сожалею, что вынужден утомлять вас и читателей вашей газеты этими самоочевидными истинами, а потому спешу поставить точку. Вы должны простить меня, если моя манера изложения местами покажется вам чересчур эмоциональной; едва ли кому-нибудь по силам настолько возвыситься над общественным мнением, чтобы безболезненно реагировать на легкомысленное дискредитирование его скромных научных достижений.

С уважением и т. д., д-р Юнг

Попытка изложения психоаналитической теории

[Первоначально написано на немецком языке под названием «Versuch einer Darstellung der psychoanalytischen Theorie» и переведено на английский язык для изложения в качестве серии лекций под общим названием «Theory of Psychoanalysis» на медицинском факультете Фордхемского университета (Нью-Йорк) в сентябре 1912 года. Немецкий текст был опубликован в ежегоднике Jahrbuch für psychoanalytische und psychopathologische Forschungen (Вена и Лейпциг), V (1913) и в том же году издан в виде отдельной книги. Анализ ребенка, приведенный в последней главе, был представлен в виде доклада под названием «Über Psychoanalyse beim Kinde» на Первом международном педагогическом конгрессе в Брюсселе в августе 1911 года, а в 1912 году был напечатан в сборнике материалов Конгресса (Брюссель, 1912), II, 332–43.

Второе издание немецкого текста, без существенных изменений, увидело свет в 1955 году (Цюрих). Настоящий перевод сделан по этому изданию.]

Предисловие к первому изданию

В этих лекциях я попытался согласовать свой практический опыт в психоанализе с существующей теорией или, скорее, с подходами к такой теории. В сущности, это попытка изложить мое отношение к руководящим принципам, которые мой уважаемый учитель Зигмунд Фрейд выработал в течение нескольких десятилетий напряженного труда. Поскольку мое имя прочно ассоциируется с психоанализом и поскольку в течение некоторого времени я также был жертвой всеобщего осуждения этого направления в психологии, возможно, меня с удивлением спросят, как так получилось, что я только сейчас даю объяснение своей теоретической позиции. Когда около десяти лет назад я осознал, как далеко Фрейд вышел за пределы современных знаний о психопатологических явлениях, особенно психологии сложных психических процессов, я счел себя не в том положении, чтобы высказывать какую-либо конструктивную критику. Я не обладал мужеством тех ученых мужей, которые в силу своего невежества и некомпетентности полагают себя вправе выступать с «критическими» опровержениями. На мой взгляд, прежде чем осмелиться критиковать, необходимо несколько лет скромно поработать в соответствующей области. Преждевременная и поверхностная критика, безусловно, принесла свои плачевные плоды. И все же подавляющее большинство критиков, ослепленных негодованием и собственным невежеством, не попали в цель. Психоанализ продолжал беспрепятственно развиваться и не обращал внимания на ненаучную шумиху, поднявшуюся вокруг него. Как всем известно, в последнее время это дерево сильно разрослось, причем не только в Европе, но и в Америке. Официальные критики добились не бо́льших успехов, чем Проктофантасмист в «Фаусте», который жалуется в Вальпургиеву ночь:

Критики упустили из виду, что все сущее имеет обоснованное право на существование и что это справедливо и в отношении психоанализа. Мы не повторим ошибки наших оппонентов и не станем ни игнорировать их существование, ни отрицать их право на существование. Однако это обязывает нас самих прибегнуть к справедливой критике, основанной на надлежащем знании фактов. Мне кажется, что психоанализ нуждается в такой оценке изнутри.

Было высказано ошибочное предположение, будто моя позиция свидетельствует о «расколе» в психоаналитическом движении. Подобные схизмы могут существовать только в вопросах веры. Психоанализ же интересует знание и его постоянно меняющиеся формулировки. В качестве руководящего принципа я принял прагматическое правило Уильяма Джеймса: «Из каждого слова вы должны извлечь его практическую наличную стоимость, должны заставить его работать в потоке вашего опыта. Оно рассматривается не столько как решение, сколько как программа для дальнейшей работы, в частности как указание на те методы, с помощью которых может быть изменена данная нам действительность. Таким образом, теории представляют собой не ответы на загадки, – ответы, на которых мы можем успокоиться, – теории становятся орудиями. Мы не успокаиваемся в сладкой бездеятельности на теориях, мы идем вперед и сверх того при случае изменяем с их помощью природу».^[11]

Точно так же моя критика проистекает не из академических рассуждений, а из опыта, который я приобрел за десять лет серьезной работы в этой области. Я сознаю, что мой собственный опыт никоим образом не может сравниться с совершенно исключительным опытом и проницательностью Фрейда, но тем не менее мне кажется, что некоторые из моих формулировок выражают наблюдаемые факты более удачно, нежели варианты, предложенные Фрейдом. Как бы то ни было, в своей преподавательской деятельности я обнаружил, что концепции, изложенные в этих лекциях, оказались весьма полезными в моих попытках дать ученикам более или менее адекватное представление о психоанализе. Я далек от того, чтобы рассматривать скромную и умеренную критику как «отпадение» или схизму; напротив, я надеюсь таким образом способствовать дальнейшему процветанию психоаналитического движения и открыть доступ к сокровищам психоаналитического знания всем тем, кто, в силу отсутствия практического опыта или определенных теоретических предубеждений, до сих пор не мог овладеть этим методом.

За возможность прочесть эти лекции я должен поблагодарить моего друга д-ра Смита Илая Джеллиффа из Нью-Йорка, который любезно пригласил меня принять участие в расширенном курсе Фордхемского университета в Нью-Йорке. Девять лекций были прочитаны в сентябре 1912 года. Я также не могу не выразить свою искреннюю благодарность д-ру Грегори из больницы Бельвью за его помощь в проведении клинических демонстраций.

Летом 1912 года, уже после завершения работы над этими лекциями, мне в руки попала книга Альфреда Адлера «Über den nervosen Character» («О нервическом характере»). Я признаю, что мы с ним пришли к схожим выводам по некоторым вопросам, однако здесь не место обсуждать это более подробно.

К. Г. Юнг

Цюрих, осень 1912 г.

Предисловие ко второму изданию

С момента появления первого издания в 1913 году прошло так много времени и произошло так много событий, что совершенно невозможно переработать такого рода книгу, порожденную давно минувшей эпохой и определенным этапом в развитии психоаналитического знания, дабы привести ее в соответствие с последними открытиями. Настоящий труд представляет собой веху на пути научных изысканий и таковым останется и впредь. Пусть он послужит напоминанием о постоянно меняющихся направлениях поиска на новой территории, границы которой даже сегодня нельзя обозначить с какой-либо определенностью, и тем самым внесет свой вклад в историю развивающейся науки. Посему я предоставляю этой книге снова поступить в печать в ее первоначальном виде и без существенных изменений.

К. Г. Юнг

Октябрь 1954 г.

1. Обзор первоначальных гипотез

Уважаемые дамы и господа!

В настоящее время читать лекции по психоанализу – задача не из легких. Дело не в том, что вся эта область исследований поднимает – и в этом я абсолютно убежден – некоторые из самых сложных проблем, стоящих перед современной наукой. Даже если оставить этот факт в стороне, остаются другие серьезные трудности, значительно осложняющие изложение материала. Я не могу предложить устоявшуюся, четко сформулированную доктрину, разработанную как с практической, так и с теоретической стороны. К несчастью, психоанализ еще не достиг данной стадии развития, несмотря на все усилия, предпринятые в этом направлении. Также я не могу дать описание его формирования ab ovo:^[12] в вашей прогрессивной стране есть свои превосходные интерпретаторы и учителя, распространившие общие сведения о психоанализе среди научно мыслящей публики. Помимо этого, сам Фрейд, истинный первооткрыватель и основатель психоаналитического движения, не так давно читал лекции в США и лично изложил свои взгляды. Что касается меня, то я тоже уже имел честь выступать перед американской аудиторией с лекциями об экспериментальных основах теории комплексов и применении психоанализа в просветительских и воспитательных целях.^[13]

В подобных обстоятельствах неудивительно, что я боюсь повторить уже сказанное или опубликованное в научных журналах. Другая трудность, которую следует принять во внимание, состоит в том, что во многих кругах доминируют вопиющие заблуждения относительно природы психоанализа. Порой невозможно представить себе, в чем именно могут заключаться эти неверные представления. Но иногда они столь нелепы, что остается только изумляться, как человек с научным образованием мог прийти к выводам, столь далеким от реальности. Очевидно, не стоит приводить примеры этих курьезов. Лучше посвятить время и энергию обсуждению тех проблем психоанализа, которые по самой своей природе порождают непонимание.

Хотя на это неоднократно указывали ранее, многие люди до сих пор не знают, что за прошедшие годы в теории психоанализа произошли значительные изменения. Те, например, кто читал только первый труд Брейера и Фрейда «Исследования истерии»,^[14] по-прежнему убеждены, что, согласно психоанализу, истерия и неврозы вообще обязаны своим происхождением так называемым травмам раннего детства. Они продолжают бессмысленно нападать на эту теорию, не осознавая, что прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как от нее отказались и заменили другой. Данный сдвиг имеет такое большое значение для всего развития техники и теории психоанализа, что его следует рассмотреть более подробно. Дабы не утомлять вас случаями из практики, ныне общеизвестными, я ограничусь ссылками на клинический материал, приведенный в книге Брейера и Фрейда, которая, как я смею предположить, знакома вам в ее английском переводе. Вы, вероятно, читали про случай Брейера, на который Фрейд ссылался в своих лекциях в Университете Кларка,^[15] и обнаружили, что истерический симптом возник не из какого-то неизвестного анатомического источника, как предполагалось ранее, а из определенных психических переживаний эмоциональной природы, называемых травмами или психическими ранами. Сегодня каждый внимательный наблюдатель истерии, я уверен, может подтвердить на собственной практике, что болезнь в самом деле часто уходит своими корнями именно в эти болезненные и мучительные события. Эта истина была известна еще древним врачам.

Однако, насколько я знаю, именно Шарко – вероятно, под влиянием теории Пейджа о «нервном шоке»,^[16] – дал этому наблюдению теоретическое обоснование. Опыт работы с новой техникой гипноза подсказывал ему, что истерические симптомы могут быть вызваны и устранены с помощью внушения. Шарко полагал, что нечто подобное можно наблюдать и в участившихся приступах истерии, вызванной несчастными случаями. Травматический шок был в некотором смысле сравним с гипнозом, поскольку порожденная им эмоция вызывала преходящий паралич воли, во время которого травма могла закрепиться как самовнушение.

Данная концепция заложила основы теории психогенеза. Дальнейшие этиологические исследования должны были прояснить, задействован ли тот же или подобный механизм в случаях истерии нетравматического происхождения. Этот пробел в знаниях удалось заполнить благодаря открытиям Брейера и Фрейда. Они показали, что даже в случаях обычной истерии, которые нельзя отнести к категории травматически обусловленных, можно обнаружить тот же травматический элемент и что он, по-видимому, имеет этиологическое значение. Таким образом, для Фрейда, как ученика Шарко, было вполне естественно видеть в этом наблюдении подтверждение взглядов своего учителя. Следовательно, теория, выработанная главным образом Фрейдом на основании собранных на тот момент данных, несла на себе отпечаток травматической этиологии. Посему ее вполне уместно было назвать теорией травмы.

Новым в этой теории, помимо тщательности анализа истерических симптомов, предпринятого Фрейдом, явился отказ от концепции самовнушения, представлявшей собой динамический элемент первоначальной гипотезы, в пользу более детальной концепции психологических и психофизических эффектов, вызванных шоком. Шок или травма порождают возбуждение, от которого при нормальных условиях избавляются путем «абреакции». Однако при истерии от травмы освобождаются не полностью, что приводит к «задержке возбуждения» или «блокировке аффекта». Энергия возбуждения, всегда доступная in potentia,^[17] преобразуется в физические симптомы посредством механизма конверсии. Согласно этой точке зрения, задача терапии состояла в том, чтобы разрядить накопленное возбуждение и тем самым высвободить вытесненные и конвертированные аффекты. По этой причине данный метод получил меткое название «очищающего», или «катартического»; его целью было вызвать «абреакцию» заблокированных аффектов. Таким образом, данная стадия анализа была весьма тесно связана с симптомами – их анализировали или отталкивались от них в начале анализа, что, безусловно, сильно отличалось от психоаналитической техники, используемой сегодня. Катартический метод и теория, на которой он основан, как вы знаете, были переняты другими, интересующимися психоанализом специалистами, а также получили положительные отзывы в учебниках.

Хотя открытия Брейера и Фрейда, несомненно, верны по существу, что легко доказывает любой случай истерии, против теории травмы, тем не менее, можно выдвинуть несколько возражений. Метод Брейера – Фрейда с удивительной ясностью показывает ретроспективную связь между текущим симптомом и травматическим переживанием, а также психологические последствия, которые, по-видимому, неизбежно вытекают из первоначальной травматической ситуации. Однако этиологическое значение травмы вызывает определенные сомнения. Во-первых, гипотеза, согласно которой невроз со всеми его осложнениями может быть связан с событиями в прошлом, то есть с неким фактором предрасположенности пациента, должна показаться спорной любому, кто сталкивался с истерией. В наши дни стало модным рассматривать все психические отклонения неэкзогенного происхождения как последствия наследственной дегенерации, а не как преимущественно обусловленные психологией пациента и условиями окружающей его среды. Тем не менее, эта крайняя точка зрения не согласуется с фактами. Возьмем этиологию туберкулеза. Несомненно, существуют случаи, когда зародыш болезни развивается с раннего детства в почве, предрасположенной к этому наследственностью, так что даже при самых благоприятных условиях больной не может избежать своей участи. Но бывают и случаи, когда нет ни дурной наследственности, ни предрасположенности, а смертельное заражение происходит все равно. То же в равной степени верно и в отношении неврозов: и здесь, и в общей патологии картина примерно одинаковая. Бескомпромиссная теория предрасположенности будет столь же ошибочной, как и бескомпромиссная теория среды.

Хотя теория травмы придавала особое значение предрасположенности и даже настаивала на том, что некоторые прошлые травмы суть conditio sine qua non^[18] невроза, Фрейд, будучи блестящим эмпириком, обнаружил и описал в «Исследованиях» некоторые элементы, которые больше напоминают «теорию среды», нежели «теорию предрасположенности», хотя их подлинное теоретическое значение в то время было понято не до конца. Фрейд синтезировал эти наблюдения в понятии, которое позволяло выйти далеко за рамки теории травмы. Это понятие он назвал вытеснением. Как вы знаете, под вытеснением мы понимаем механизм, посредством которого сознательное содержание переносится в сферу вне сознания. Мы называем эту сферу бессознательным и определяем его как психический элемент, который не осознается. Понятие вытеснения основано на многочисленных наблюдениях, свидетельствующих о том, что невротики, по всей видимости, обладают способностью забывать значимые переживания или мысли настолько основательно, что кажется, будто они не существовали вовсе. Такие наблюдения весьма распространены и хорошо известны всякому, кто дает себе труд хоть сколько-нибудь глубоко проникнуть в психологию своих пациентов.

Благодаря «Исследованиям» Брейера – Фрейда было установлено, что для возвращения в сознание давно забытых травматических переживаний необходимы особые процедуры. Мимоходом замечу, что данное обстоятельство примечательно само по себе: изначально мы не склонны полагать, будто такие важные вещи могут быть вообще забыты. По этой причине нам часто возражают, что воспоминания, восстановленные с помощью гипноза, просто «внушаются» и не имеют никакого отношения к реальности. Даже если бы это сомнение было оправданно, оно не дает никаких оснований отрицать вытеснение в принципе: известно много случаев, когда фактическое существование вытесненных воспоминаний нашло объективное подтверждение. Помимо многочисленных доказательств подобного рода, данный феномен можно продемонстрировать экспериментально, с помощью ассоциативного теста. Здесь мы обнаруживаем, что ассоциации, относящиеся к чувственно окрашенным комплексам, гораздо труднее запоминаются и очень часто забываются. Поскольку мои эксперименты никогда не проверялись, это открытие было отвергнуто вместе с остальными. Лишь недавно Вильгельм Петерс из школы Крепелина^[19] смог подтвердить мои прежние наблюдения, доказав, что «болезненные переживания очень редко воспроизводятся правильно».^[20]

Как видите, понятие вытеснения зиждется на прочной эмпирической основе. Но возникает вопрос: вытеснение есть результат сознательного решения индивида, или воспоминания исчезают пассивно, без соответствующего сознательного знания? В трудах Фрейда вы найдете убедительные доказательства сознательной тенденции вытеснять все болезненное. Каждому психоаналитику известны десятки случаев, когда в какой-то момент в прошлом больной решил, что больше не хочет думать о содержании, которое в дальнейшем было вытеснено. Один мой пациент многозначительно заметил: «Je l’ai mis de côté».^[21] С другой стороны, мы не должны забывать, что есть много случаев, когда невозможно показать даже малейший след «отбрасывания» или сознательного вытеснения; когда кажется, что процесс вытеснения больше сродни пассивному исчезновению или даже погружению впечатлений под поверхность под влиянием некой силы, действующей снизу. Пациенты первого типа производят впечатление умственно развитых людей, страдающих, по всей видимости, только особой трусостью по отношению к собственным чувствам. Среди вторых можно найти случаи, свидетельствующие о более серьезной задержке развития, ибо здесь процесс вытеснения сравним скорее с автоматическим механизмом. Данное различие может быть связано с рассмотренным выше вопросом об относительной важности предрасположенности и среды. В случаях первого типа многое зависит от влияния окружения и образования, тогда как во втором типе, очевидно, преобладает фактор предрасположенности. Совершенно ясно, с какими пациентами лечение будет более эффективным.

Как я уже упоминал, понятие вытеснения содержит элемент, который по самой своей природе противоречит теории травмы. Так, в случае Люси Р., проанализированном Фрейдом,^[22] мы видим, что этиологически значимый фактор следует искать не в травматических сценах, а в недостаточной готовности пациентки принять навязанные ей прозрения. В более поздней формулировке, приведенной в «Исследованиях неврозов», где, опираясь на свой опыт, Фрейд был вынужден признать источником невроза определенные травматические события в раннем детстве, мы ощущаем явное несоответствие между понятием вытеснения и понятием травмы. Понятие вытеснения содержит элементы этиологической теории среды, в то время как понятие травмы представляет собой теорию предрасположенности.

Поначалу теория невроза развивалась всецело в русле концепции травмы. В своих более поздних исследованиях Фрейд пришел к выводу, что травматическим переживаниям более старшего возраста нельзя приписать никакой положительной значимости, ибо их последствия мыслимы только на основе специфической предрасположенности. Очевидно, именно здесь и нужно было искать разгадку. Исследуя истоки истерических симптомов, Фрейд обнаружил, что аналитическая работа ведет назад, в детство; причинно-следственная цепочка тянулась из настоящего в далекое прошлое, грозя затеряться в тумане раннего детства. Но именно в этот момент появлялись воспоминания о некоторых сексуальных сценах – активных или пассивных, – которые были недвусмысленно связаны с последующими событиями, ведущими к неврозу. О природе этих сцен вы можете узнать из работ Фрейда и многочисленных анализов, которые уже были опубликованы.

На этой почве возникла теория сексуальной травмы в детском возрасте, которая столкнулась с ожесточенной критикой из-за теоретических возражений не против теории травмы в целом, а против элемента сексуальности в частности. Во-первых, сама мысль о том, что дети наделены сексуальностью и что сексуальные мысли могут играть определенную роль в их жизни, вызвала величайшее негодование. Во-вторых, гипотеза о сексуальном происхождении истерии представлялась крайне нежелательной: бесплодная позиция, согласно которой истерия либо является маточным рефлекторным неврозом, либо возникает из-за отсутствия сексуального удовлетворения, только-только была отброшена. Посему вполне естественно, что обоснованность наблюдений Фрейда подверглась резкой критике. Если бы его оппоненты ограничились этим вопросом и не пытались приукрасить свои возражения моральным негодованием, спокойная дискуссия была бы возможна. В Германии, например, этот метод нападения заведомо исключил всякое доверие к теории Фрейда. Идея детской сексуальности вызвала всеобщее сопротивление и самое высокомерное презрение. В действительности же вопрос был только один: верны ли наблюдения Фрейда или нет? Только он может иметь значение для истинно научного ума. Осмелюсь сказать, что эти наблюдения на первый взгляд могут показаться неправдоподобными, но считать их ложными априори недопустимо. Везде, где была проведена основательная и тщательная проверка, удалось подтвердить существование психологических связей, постулируемых Фрейдом, но не первоначальную гипотезу о реальных травматических эпизодах.

Впоследствии сам Фрейд был вынужден отказаться от исходной формулировки своей сексуальной теории невроза. На основании дальнейших исследований он уже не мог придерживаться первоначальных взглядов на абсолютную реальность сексуальной травмы. Сцены явно сексуального характера, сексуальное насилие над детьми и преждевременная сексуальная активность в детстве позже были признаны в значительной степени нереальными. Возможно, некоторые из вас склонны разделять мнение критиков, что результаты аналитических исследований Фрейда были основаны на внушении. Такое предположение было бы не лишено оснований, будь эти выводы обнародованы каким-нибудь шарлатаном или другим неквалифицированным лицом. Однако всякий, кто внимательно читал работы Фрейда того периода и пытался вникнуть в психологию его пациентов так, как делал это он, понимает, как несправедливо было бы приписывать такому ученому, как Фрейд, грубые ошибки новичка. Подобные инсинуации только дискредитируют тех, от кого исходят. С тех пор пациентов обследовали в условиях, исключающих какое бы то ни было внушение, и все же психологические связи, описанные Фрейдом, были доказаны в принципе. Таким образом, мы вынуждены предположить, что многие травмы раннего детства по сути являются просто фантазиями, в то время как другие образуют объективную реальность.

Это открытие опровергает этиологическое значение сексуальной травмы в детстве, поскольку теперь совершенно неважно, была травма в действительности или нет. Опыт подсказывает нам, что фантазии могут быть столь же травмирующими, как и реальные травмы. В противоположность этому каждый врач, лечащий истерию, может припомнить случаи, когда сильные травматические впечатления действительно вызывали невроз. Это наблюдение находится лишь в кажущемся противоречии с уже обсуждавшейся нереальностью детской травмы. Мы прекрасно знаем, что есть много людей, которые пережили травму в детстве или во взрослой жизни, но не стали невротиками. Следовательно, травма, при прочих равных условиях, не имеет абсолютного этиологического значения и не обязательно оказывает какое-либо длительное воздействие. Чтобы это произошло, человек должен обладать вполне определенной внутренней предрасположенностью. Эту внутреннюю предрасположенность следует понимать не как смутную наследственную диспозицию, о которой мы знаем слишком мало, а как психологическое развитие, достигающее своего апогея и проявляющееся в травматический момент.

Позвольте мне продемонстрировать природу травмы и психологическую подготовку к ней на конкретном примере. Мне вспоминается случай одной молодой женщины, у которой после сильного испуга развилась острая форма истерии.^[23] Она была в гостях и около полуночи возвращалась домой в сопровождении нескольких своих знакомых. Неожиданно сзади появился экипаж. Лошади шли крупной рысью. Ее друзья отступили в сторону; она же, словно зачарованная, осталась на середине дороги и в ужасе бежала перед лошадьми. Кучер щелкал кнутом и выкрикивал ругательства, но все было напрасно: она пробежала всю улицу и выскочила на мост. Там силы оставили ее; чтобы не оказаться под копытами лошадей, она в отчаянии прыгнула бы в реку, не помешай ей добрые прохожие. Эта же самая дама оказалась в Санкт-Петербурге, в кровавый день 22 января [1905 г.], на той самой улице, которую солдаты «расчищали» залповым огнем. Вокруг нее падали убитые и раненые; она же, сохраняя удивительное спокойствие и здравомыслие, приметила ведущие во двор ворота и перебежала на другую улицу. Эти страшные мгновения не вызвали у нее никакой ажитации. После она чувствовала себя хорошо – пожалуй, даже лучше, чем обычно.

Отсутствие реакции на явный шок наблюдается часто. Отсюда неизбежно следует, что интенсивность травмы сама по себе имеет крайне малое патогенное значение; все зависит от конкретных обстоятельств. Здесь мы обнаруживаем возможный ключ к тайне «предрасположенности». Нам следует спросить себя: каковы особые обстоятельства в ситуации с экипажем? Пациентка испугалась, как только услышала цокот копыт; на мгновение ей показалось, что этот звук – предзнаменование страшной беды: ее гибели или чего-то не менее ужасного. В следующую секунду она уже не отдавала себе отчет, что делает.

Настоящий шок, очевидно, исходил от лошадей. Предрасположенность пациентки к тому, чтобы столь необъяснимым образом отреагировать на столь незначительный инцидент, таким образом, могла состоять в том, что лошади имели для нее какое-то особое значение. Можно предположить, например, что однажды она пережила некий связанный с лошадьми опасный эпизод. Так и было. Однажды, когда ей было около семи лет, она ехала в карете со своим кучером; лошади испугались и понеслись к высокому и крутому берегу реки. Кучер спрыгнул на землю и кричал ей, чтобы она сделала то же самое, но она была так напугана, что никак не могла решиться. К счастью, в последний момент она все же спрыгнула, после чего лошади рухнули в пропасть вместе с каретой. То, что подобное событие оставит глубокое впечатление, едва ли нуждается в доказательствах. Однако это не объясняет, почему впоследствии абсолютно безобидный стимул вызвал столь нелепую реакцию. Пока нам известно лишь то, что возникший симптом уходит своими корнями в детство, однако его патологический аспект по-прежнему остается неясен.

Данный анамнез, продолжение которого мы узнаем позже, ясно показывает несоответствие между так называемой травмой и той ролью, которую играет фантазия. В этом случае фантазия должна преобладать в совершенно необычайной степени, дабы произвести столь сильный эффект по столь незначительному поводу. Поначалу можно привести в качестве объяснения раннюю детскую травму. Впрочем, подобное объяснение не очень удачно, как мне кажется, ибо мы до сих пор не понимаем, почему последствия этой травмы оставались латентными так долго или почему проявились именно в этот конкретный момент. Пациентке наверняка не раз приходилось сторониться экипажа, мчащегося на полной скорости. Момент смертельной опасности, пережитый ею ранее в Петербурге, не оставил после себя ни малейшего следа невроза, несмотря на то что она была явно предрасположена к нему вследствие впечатляющего инцидента в детстве. Все, что связано с этим травматическим эпизодом, еще предстоит объяснить, ибо с точки зрения теории травмы мы по-прежнему блуждаем в потемках.

Надеюсь, вы простите меня за то, что я с таким упорством возвращаюсь к вопросу о теории травмы. Я не считаю это излишним, ибо в наши дни многие люди – даже те, кто имеет непосредственное отношение к психоанализу, – по-прежнему цепляются за устаревшие воззрения. В результате у наших оппонентов, которые в большинстве своем никогда не читают наших работ или делают это весьма поверхностно, создается впечатление, будто психоанализ до сих пор вращается вокруг теории травмы.

Возникает вопрос: что мы должны понимать под предрасположенностью, в силу которой впечатление, само по себе незначительное, может произвести такое патологическое действие? Это вопрос фундаментальной важности, который, как мы увидим позже, играет важную роль во всей теории невроза. Мы должны понять, почему кажущиеся нерелевантными события прошлого имеют настолько большое значение, что могут столь демоническим и капризным образом влиять на наше поведение в реальной жизни.

Ранняя школа психоанализа и ее позднейшие последователи делали все возможное, чтобы обнаружить в особом качестве этих первоначальных травматических переживаний причину их последующего воздействия. Фрейд пошел дальше всех: он первым увидел, что к травматическому событию примешивается некий сексуальный элемент, и что эта примесь, о которой пациент обычно не подозревает, и есть основной источник эффекта травмы. Бессознательность сексуальности в детстве, казалось, проливала значительный свет на проблему устойчивой констелляции, вызванной первоначальным травматическим опытом. Подлинное эмоциональное значение этого опыта остается скрытым от пациента, в результате чего эмоция, будучи не в состоянии достичь сознания, никогда не истощается, никогда не исчерпывается. Данный устойчивый организующий, собирательный эффект, вероятно, можно объяснить как своего рода suggestion a échàance,^[24] ибо оно тоже бессознательно и обнаруживает свое действие лишь в назначенное время.

Едва ли есть необходимость в подробных примерах, свидетельствующих о том, что подлинный характер сексуальных действий в младенчестве не признается. Врачу хорошо известно, например, что открытая мастурбация вплоть до взрослой жизни не воспринимается как таковая, особенно женщинами. Из этого легко сделать вывод, что ребенок еще менее сознает характер тех или иных действий; следовательно, истинный смысл этих переживаний остается скрытым от сознания даже во взрослой жизни. В некоторых случаях сами переживания полностью забываются либо потому, что их сексуальное значение совершенно неизвестно пациенту, либо потому, что их сексуальный характер, будучи слишком болезненным, не признается – иными словами, вытесняется.

Как уже было упомянуто выше, Фрейд рассматривал примесь сексуального элемента в травме как характерный сопутствующий фактор, имеющий патологический эффект. Данное наблюдение легло в основу теории инфантильной сексуальной травмы. Согласно этой гипотезе, патогенный опыт носит сексуальный характер.

Новая теория столкнулась с яростным сопротивлением: общепринятое мнение гласило, что маленькие дети вообще не обладают сексуальностью, а значит, такая этиология немыслима в принципе. Модификация уже обсуждавшейся теории травмы, а именно что травма, как правило, никак не связана с реальной действительностью и по существу является плодом воображения, отнюдь не улучшила ситуацию. Напротив, она обязывала нас видеть в патогенном опыте положительную сексуальную манифестацию инфантильной фантазии. Это уже не какое-то случайное впечатление, навязанное извне, а явное проявление сексуальности, фактически исходящее от самих детей. Даже реальный травматический опыт определенно сексуального характера требует некоторого участия со стороны ребенка; было обнаружено, что зачастую он сам подготавливает для него почву. В подтверждение этого Абрахам^[25] предоставил ценные и весьма интересные доказательства, которые в сочетании с другими наблюдениями подобного рода указывают на то, что даже в реальных травмах психологическая установка ребенка играет важную роль. Медицинская юриспруденция, совершенно независимо от психоанализа, может привести любопытные параллели в поддержку этого психоаналитического утверждения.

Отныне главным источником невроза представлялись ранние манифестации сексуальных фантазий и их травматическое воздействие. Как следствие, детям пришлось приписать гораздо более развитую сексуальность, чем это признавалось ранее. Случаи преждевременной половой зрелости были описаны в литературе уже давно, например у двухлетней девочки, которая регулярно менструировала, или у мальчиков в возрасте от трех до пяти лет, имевших эрекцию и потому способных к совокуплению. Однако эти случаи были не более чем курьезами. Каково же было всеобщее изумление, когда Фрейд стал приписывать детям не только обычную сексуальность, но даже так называемую полиморфно-перверсивную сексуальность, причем на основе самых исчерпывающих исследований. Люди тут же сделали вывод, что все это было результатом внушения и, следовательно, представляло собой в высшей степени спорный искусственный продукт.

В этих обстоятельствах «Три очерка по теории сексуальности» Фрейда вызвали не только противодействие, но и бурное негодование. Едва ли нужно упоминать, что возмущение не содействует научному прогрессу и что аргументы, основанные на чувстве праведного гнева, приличествуют моралисту – ибо таково его занятие, – но не ученому, который обязан руководствоваться истиной, а не моральными соображениями. Если все действительно так, как описывает Фрейд, то всякое негодование абсурдно; если нет, то негодование ничего не даст. Решить, что есть истина, можно лишь на основании тщательных наблюдений и исследований. Вследствие этого неуместного возмущения противники психоанализа, за немногими достойными исключениями, являют собой несколько комическую картину прискорбной отсталости. Хотя психоаналитическая школа, к сожалению, ничего не смогла почерпнуть из своей критики, ибо критики не утруждают себя изучением наших подлинных выводов, и не смогла получить никаких полезных подсказок, ибо психоаналитический метод исследования был и остается непонятым, тем не менее долг ее сторонников состоит в том, чтобы тщательно обсудить расхождения между существующими взглядами. Мы стремимся не к тому, чтобы выдвинуть парадоксальную теорию, противоречащую всем предыдущим теориям, а скорее к тому, чтобы ввести в науку определенную категорию новых наблюдений. Посему мы считаем своей прямой обязанностью сделать все возможное, дабы прийти к согласию. Разумеется, мы должны отказаться от попыток достичь взаимопонимания со всеми теми, кто слепо противостоит нам (это было бы пустой тратой сил), но мы надеемся заключить мир с людьми науки. Ниже я попытаюсь обрисовать дальнейшее концептуальное развитие психоанализа вплоть до того момента, когда была сформулирована сексуальная теория невроза.

2. Теория инфантильной сексуальности

Как мы уже говорили в предыдущей лекции, открытие ранних сексуальных фантазий, казавшихся основным источником невроза, побудило Фрейда предположить существование богато развитой инфантильной сексуальности. Как вы знаете, достоверность этого наблюдения была решительно оспорена; предполагалось, что грубая ошибка и фанатичное заблуждение заставили Фрейда и всю его школу, как в Европе, так и в Америке, видеть вещи, которых не существует. Посему принято считать, что мы охвачены некой интеллектуальной эпидемией. Должен признаться, что у меня нет никакой возможности защититься от такого рода «критики». Что касается остального, не могу не заметить, что наука не имеет права с самого начала утверждать, будто определенные факты не существуют. Самое большее, что можно сказать, – это то, что они представляются крайне маловероятными и нуждаются в подтверждении и более тщательном изучении. Таков наш ответ и на возражение, что из психоаналитического метода нельзя извлечь ничего сколько-нибудь достоверного, ибо сам метод абсурден. Никто не верил в телескоп Галилея, да и Колумб открыл Америку исключительно благодаря ошибочной гипотезе. Насколько мне известно, метод может быть несовершенен, но это не должно препятствовать его применению. В прошлом, например, хронологические и географические наблюдения проводились с использованием совершенно неподходящих для этого инструментов. Возражения против метода должны рассматриваться как увертки до тех пор, пока наши оппоненты не ознакомятся с фактами. Именно в этой плоскости следует решать возникающие вопросы – не путем словесных перепалок.

Даже наши оппоненты называют истерию психогенной болезнью. Мы полагаем, что открыли ее психологические детерминанты, и без страха выносим результаты наших исследований на суд общественности. Любой, кто не согласен с нашими выводами, волен опубликовать свой собственный анализ клинического материала. Насколько я знаю, пока это не было сделано, по крайней мере в европейской литературе. При таких обстоятельствах критики не имеют права отрицать наши открытия априори. Наши оппоненты сталкиваются с такими же случаями истерии, как и мы, и они такого же психогенного происхождения, как и наши, а потому ничто не мешает им выявить психологические детерминанты. Метод тут ни при чем. Наши оппоненты довольствуются нападками и очернением наших исследований, но пока не придумали способ лучше.

Многие из наших критиков более осторожны и справедливы; они признают, что мы сделали много ценных наблюдений и что психические связи, обнаруженные психоаналитическим методом, по всей вероятности, существуют. Тем не менее они продолжают утверждать, что наше представление о них в корне ошибочно. Согласно их точке зрения, предполагаемые сексуальные фантазии детей, которые интересуют нас здесь, следует трактовать не как реальные сексуальные функции, а как, очевидно, нечто совершенно иное, ибо специфический характер сексуальности приобретается только с наступлением половой зрелости.

Это возражение, спокойный и рассудительный тон которого производит достойное впечатление, заслуживает самого серьезного отношения и дает каждому вдумчивому аналитику достаточно поводов для размышлений.

Прежде всего, необходимо отметить, что главная трудность заключается в самом понятии сексуальности. Если мы понимаем сексуальность как полностью развитую функцию, то должны ограничить это явление периодом зрелости и не вправе говорить о детской сексуальности. Однако в этом случае мы сталкиваемся с гораздо более серьезной проблемой. Как же тогда назвать все те биологические явления, которые коррелируют с половой функцией в строгом смысле, например беременность, рождение, естественный отбор, защиту потомства и прочее? На мой взгляд, все это относится к понятию сексуальности, хотя один мой уважаемый коллега однажды сказал, что деторождение – это не сексуальный акт. Но если все это относится к понятию сексуальности, то в него должны входить и бесчисленные психологические явления, ибо мы знаем, что с этой сферой связано невероятное количество сугубо психологических функций. Достаточно только упомянуть о чрезвычайной важности фантазии в подготовке и оттачивании сексуальной функции. Таким образом, мы приходим к биологической концепции сексуальности, которая включает в себя наряду с физиологическими явлениями ряд психологических функций. Пользуясь старой, но удобной классификацией, мы могли бы отождествить сексуальность с инстинктом сохранения вида, который в известном смысле можно противопоставить инстинкту самосохранения.

Рассматривая сексуальность с этой точки зрения, мы уже не находим удивительным, что корни столь важного для природы инстинкта сохранения вида уходят гораздо глубже, чем это допускает узкое толкование сексуальности. Только более или менее взрослая кошка ловит мышей, но даже очень маленький котенок играет в их ловлю. Щенки предпринимают игривые попытки совокупления задолго до наступления половой зрелости. Мы вправе предположить, что человек не исключение из этого правила. Хотя мы и не обнаруживаем такое поведение у наших воспитанных детей, наблюдение за детьми в первобытных племенах доказывает, что они не выходят за рамки биологической нормы. В самом деле, гораздо более вероятно, что жизненно важный инстинкт сохранения вида начинает развиваться в раннем младенчестве, а не сваливается с небес в готовом виде в период полового созревания. Кроме того, органы размножения формируются задолго до того, как можно заметить первые признаки их будущей функции.

По этой причине, когда психоаналитическая школа говорит о «сексуальности», под ней следует понимать в том числе и более широкое понятие сохранения вида. Недопустимо думать, будто мы имеем в виду только физические ощущения и функции, которые обычно подразумеваются под этим словом. Можно было бы сказать, что во избежание недоразумений лучше не называть подготовительные явления раннего детства «сексуальными». Впрочем, это требование едва ли можно считать оправданным, поскольку анатомическая номенклатура взята из полностью развитой системы, а давать специальные названия более или менее рудиментарным стадиям не принято.

Хотя в сексуальной терминологии Фрейда как таковой нет никакого изъяна, ибо он дает всем стадиям сексуального развития общее название сексуальности, она тем не менее привела к определенным выводам, которые, на мой взгляд, несостоятельны. Если мы спросим себя, как далеко в детство уходят первые следы сексуальности, мы будем вынуждены признать, что хотя сексуальность существует имплицитно ab oυo, проявляется она спустя долгое время после рождения. Фрейд склонен видеть своего рода половой акт даже в сосании материнской груди. Данная точка зрения подверглась резкой критике, однако она достаточно разумна, если мы вместе с Фрейдом предположим, что инстинкт сохранения вида, то есть сексуальность, существует как бы отдельно от инстинкта самосохранения, то есть питательной функции, и соответственно проходит собственный путь развития ab oυo. Но подобный образ мыслей представляется мне биологически неприемлемым. Невозможно разделить два способа манифестации или функционирования гипотетического инстинкта жизни и приписывать каждому из них особый путь формирования. Если судить по тому, что мы видим, то мы должны принять во внимание тот факт, что во всей органической природе жизнь долгое время состоит исключительно в функциях питания и роста. Мы можем наблюдать это у многих организмов, например у бабочек, которые на стадии гусеницы не имеют пола и только питаются и растут. У человека к этой жизненной стадии относятся внутриутробный период развития и период младенчества.

Поскольку это время характеризуется отсутствием какой-либо сексуальной функции, говорить о проявленной сексуальности в младенчестве было бы терминологическим противоречием. Самое большее, мы можем спросить себя, есть ли среди жизненно важных функций инфантильного периода такие, которые не связаны с питанием и ростом, а потому могут быть названы сексуальными. Фрейд указывает на несомненное возбуждение и удовлетворение ребенка при сосании и сравнивает эти эмоциональные механизмы с механизмами полового акта. Это сравнение приводит его к выводу о том, что акту сосания присуще сексуальное качество. Такое предположение было бы оправдано лишь в том случае, если бы мы доказали, что напряжение физической потребности и его разрядка через удовлетворение есть сексуальный процесс. Однако тот факт, что сосание обладает этим эмоциональным механизмом, доказывает как раз обратное. Следовательно, мы можем утверждать только то, что данный эмоциональный механизм обнаруживается как в питательной функции, так и в сексуальной. Если Фрейд выводит сексуальное качество акта сосания из аналогии с эмоциональным механизмом, то биологический опыт вполне оправдывает терминологию, характеризующую сексуальный акт как функцию питания. И то и другое выходит за всякие рамки. Совершенно очевидно, что акт сосания не может считаться сексуальным.

Мы знаем, однако, целый ряд других функций младенческой стадии, которые, по всей видимости, не имеют ничего общего с функцией питания: например, сосание пальца и его многочисленные варианты. Относятся ли эти функции к сексуальной сфере? Они не служат питанию, но доставляют удовольствие. В этом не может быть сомнений; другой вопрос, следует ли удовольствие, получаемое от сосания, называть по аналогии сексуальным удовольствием. С равным успехом его можно было бы назвать пищевым. Это последнее определение тем более уместно, что форма удовольствия и место, где оно достигается, целиком принадлежат сфере питания. Рука, которая используется для сосания, подготавливается таким образом к самостоятельному акту кормления в будущем. В этом случае, разумеется, никто не станет утверждать, что первые проявления человеческой жизни носят сексуальный характер.

И все же формула, к которой мы только что пришли, а именно что удовольствие от сосания пальца не служит никакой питательной цели, заставляет нас усомниться, принадлежит ли оно всецело к сфере питания. Мы замечаем, что так называемые вредные привычки ребенка, формирующиеся по мере его взросления, тесно связаны с ранним инфантильным сосанием, например привычка засовывать палец в рот, грызть ногти, ковырять в носу, ушах и т. д. Мы видим также, как легко эти привычки впоследствии переходят в мастурбацию. Вывод о том, что инфантильные привычки представляют собой первые стадии мастурбации или подобной деятельности, а потому имеют ярко выраженный сексуальный характер, нельзя отрицать: он абсолютно логичен и обоснован. Я наблюдал много случаев, когда между этими детскими привычками и мастурбацией существовала несомненная корреляция; мастурбация в позднем детстве, до наступления половой зрелости, есть не что иное, как продолжение инфантильных вредных привычек. С этой точки зрения совершенно естественно предполагать, что и другие инфантильные привычки носят сексуальный характер, ибо все они суть акты получения удовольствия от собственного тела.

Отсюда всего лишь шаг до отнесения акта сосания к категории сексуальных действий. Фрейд, как вы знаете, сделал этот шаг. Я решительно не согласен с ним, ибо здесь мы сталкиваемся с противоречием, которое трудно разрешить. Это было бы довольно легко, если бы мы могли предположить сосуществование двух отдельных инстинктов. Тогда сосание груди было бы нутритивным актом и в то же время половым актом, своего рода сочетанием двух инстинктов. Такова, по-видимому, концепция Фрейда. Очевидное сосуществование двух инстинктов, точнее их манифестация в виде голода и сексуального влечения, обнаруживается в жизни взрослых людей. Однако на инфантильной стадии мы находим только функцию питания, с которой связано всякое удовольствие и удовлетворение. Ее сексуальный характер может быть доказан лишь petitio principii,^[26] ибо, как показывают наблюдения, первым источником удовольствия является акт сосания, а не сексуальная функция. Получение удовольствия отнюдь не тождественно сексуальности. Мы заблуждаемся, если думаем, будто у младенца эти два инстинкта существуют бок о бок, ибо в таком случае мы проецируем в психику ребенка наблюдение из психологии взрослых. Сосуществование или раздельное проявление обоих инстинктов не обнаруживается у младенца, поскольку одна из инстинктивных систем совсем не развита или находится в зачаточном состоянии. Приняв точку зрения, согласно которой стремление к удовольствию сексуально по самой своей природе, мы вынуждены постулировать, как это ни парадоксально, что голод – сексуальное стремление, поскольку ищет удовольствие через удовлетворение. Но если мы сами жонглируем понятиями таким образом, то наши оппоненты имеют полное право трактовать сексуальность сквозь призму голода. Подобного рода однобокость возникает снова и снова в истории науки. Я говорю это не в упрек: напротив, мы должны быть рады, что есть люди, которым хватает смелости быть несдержанными и однобокими. Именно им мы обязаны своими открытиями. Прискорбно то, что каждый страстно отстаивает свою однобокость. Научные теории – это просто предположения о том, как можно рассматривать те или иные явления.

Сосуществование двух инстинктивных систем – это гипотеза, которая, безусловно, облегчила бы дело, но, к сожалению, принять ее невозможно, ибо она противоречит наблюдаемым фактам и ведет к несостоятельным выводам.

Прежде чем я попытаюсь разрешить это противоречие, я должен сказать еще кое-что о сексуальной теории Фрейда и о тех изменениях, которые она претерпела. Как я уже объяснял выше, открытие сексуальной фантазийной активности в детстве, оказывающей, по всей видимости, травматическое действие, привело к предположению, что ребенок должен обладать, вопреки всем прежним взглядам, почти полностью развитой сексуальностью и даже полиморфно-перверсивной сексуальностью. Его сексуальность не сосредоточена на генитальной функции и не направлена на противоположный пол, но занята собственным телом; следовательно, она аутоэротична. Если сексуальный интерес направлен вовне на другого человека, то для ребенка не имеет большого значения, какого пола этот человек. Посему ребенок легко может быть «гомосексуальным». Вместо несуществующей, локализованной сексуальной функции существует ряд так называемых вредных привычек, которые с этой точки зрения представляются перверсивными, ибо имеют близкие аналогии с последующими отклонениями (извращениями).

В результате сексуальность, обычно рассматриваемая как нечто цельное, была разложена на множество отдельных влечений; поскольку по умолчанию предполагалось, что сексуальность берет свое начало в гениталиях, Фрейд пришел к концепции «эрогенных зон», под которыми подразумевал рот, кожу, анус и т. д.

Термин «эрогенная зона» напоминает нам о «спазмогенной зоне». Во всяком случае, основная идея та же: подобно тому, как спазмогенная зона является местом возникновения спазма, эрогенная зона является местом, откуда исходит прилив сексуальности. Если взять за основу модель гениталий как анатомического источника сексуальности, эрогенные зоны следует рассматривать как множество половых органов, из которых проистекает сексуальность. Это состояние и есть полиморфно-перверсивная сексуальность детей. Термин «перверсивный» оправдан близкой аналогией с более поздними отклонениями, которые представляют собой, так сказать, просто новое издание некоторых «извращенных» интересов раннего детства. Они часто связаны с той или иной эрогенной зоной и вызывают те сексуальные аномалии, которые так характерны для детей.

С этой точки зрения более поздняя, нормальная «мономорфная» сексуальность состоит из нескольких компонентов. Сначала она распадается на гомо- и гетеросексуальную составляющие, далее идет аутоэротическая составляющая, затем различные эрогенные зоны. Данную концепцию можно сравнить с состоянием физики до Роберта Майера, когда ученые выделяли только отдельные области явлений, каждой из которых приписывались элементарные качества. Закон сохранения энергии внес порядок в отношения сил друг к другу, одновременно упразднив представление об этих силах как носящих абсолютный, элементарный характер и сделав их проявлениями одной и той же энергии. То же самое должно произойти и с расщеплением сексуальности на полиморфно-перверсивную сексуальность детства.

Опыт заставляет нас постулировать постоянный взаимообмен отдельными компонентами. Со временем было признано, что перверсии, например, существуют за счет нормальной сексуальности и что преобладание одной формы сексуальности всегда происходит в ущерб ее другой форме. Приведу пример. У одного молодого человека гомосексуальная фаза длилась несколько лет, в течение которых он совершенно не интересовался девушками. Ближе к двадцати годам это ненормальное состояние постепенно начало уступать место типичным эротическим интересам. Юноша стал обращать внимание на женщин и вскоре преодолел последние следы гомосексуальности. Через несколько лет, после целой серии удачных романов, он захотел жениться. Но тут его постигло жестокое разочарование: обожаемая им девушка бросила его. После этого он не только отказался от всякой мысли о браке, но и начал питать неприязнь ко всем женщинам. Однажды он заметил, что гомосексуальность вернулась: юноши снова стали оказывать на него раздражающее действие.

Рассматривая сексуальность как состоящую из фиксированного гомосексуального и фиксированного гетеросексуального компонентов, мы никогда не сможем объяснить этот случай, ибо предположение о фиксированных составляющих заведомо исключает любую трансформацию. Чтобы отдать ему должное, необходимо допустить большую мобильность сексуальных компонентов, вплоть до того, что один компонент почти полностью исчезает, в то время как другой выходит на передний план. Предположим, что весь процесс сводится к простому изменению положения – действующая гомосексуальная составляющая полностью погружается в бессознательное, оставляя поле сознания гетеросексуальному компоненту. В таком случае современное научное знание привело бы нас к выводу, что из бессознательной сферы должны проистекать эквивалентные влияния. Эти влияния следовало бы рассматривать как сопротивление активности гетеросексуальной составляющей, то есть как сопротивление по отношению к женщинам. Однако в нашем случае доказательства этому отсутствуют. Хотя слабые следы таких влияний существовали, их интенсивность была столь низкой, что они не шли ни в какое сравнение с прежней активностью гомосексуального компонента.

Согласно существующей теории остается непонятным, как гомосексуальный компонент, считающийся столь прочно зафиксированным, может исчезнуть, не оставив после себя никаких активных следов. Более того, неясно, как вообще происходят эти трансформации. В крайнем случае можно вообразить развитие как включающее гомосексуальную стадию в пубертатный период с целью заложить основу для более поздней нормальной гетеросексуальности в фиксированной, определенной форме. Но как же тогда объяснить, что продукт постепенного развития, по всем признакам тесно связанный с органическими процессами созревания, внезапно отвергается, дабы освободилось место для более ранней стадии? Или, если два активных компонента постулируются как сосуществующие бок о бок, почему один из них активен, а другой – нет? Можно возразить, что гомосексуальная составляющая у мужчин действительно чаще всего проявляется в особой раздражительности, особой чувствительности по отношению к другим мужчинам. По моему опыту, очевидной причиной такого характерного поведения, примеров которому так много в современном обществе, является нарушение отношений с женщинами, особая форма зависимости от них. Это составляет плюс, который уравновешивается минусом в гомосексуальных отношениях^[27].

Посему необходимо было срочно найти адекватное объяснение такой смене декораций. Для этого нам нужна динамическая гипотеза, ибо сексуальные преобразования можно рассматривать только как динамические или энергические процессы. Без изменения динамических отношений я не могу представить, как функция может исчезнуть подобным образом. Теория Фрейда учла эту потребность. Его концепция компонентов, отдельных способов функционирования начала ослабевать, сначала больше на практике, чем в теории, и в конце концов была заменена концепцией энергии, обозначенной термином либидо.

3. Понятие либидо

Фрейд вводит понятие либидо в «Трех очерках по теории сексуальности». Он пишет: «Факт половой потребности у человека и животного выражают в биологии тем, что у них предполагается “половое влечение”. При этом допускают аналогию с влечением к принятию пищи, голодом. Соответствующего слову “голод” обозначения не имеется в народном языке; наука пользуется словом “либидо”».

В определении Фрейда термин либидо означает исключительно сексуальную потребность; следовательно, все, что Фрейд подразумевает под либидо, следует понимать как сексуальную потребность или сексуальное влечение. В медицине термин либидо, безусловно, применяется для обозначения сексуального влечения, в особенности сексуального вожделения. Однако классическое употребление этого слова, встречающееся у Цицерона, Саллюстия и других, не было столь ограниченным; там оно используется в более общем смысле страстного желания^[28]. Я упоминаю об этом обстоятельстве сейчас, поскольку в дальнейшем термин либидо будет играть важную роль в нашей аргументации. Важно понимать, что в действительности это понятие имеет гораздо более широкий спектр значений, нежели в медицине.

Понятие либидо, сексуальное значение которого во фрейдистском смысле мы постараемся сохранить как можно дольше, представляет собой тот динамический фактор, который позволяет объяснить смену психологических декораций. Это понятие значительно облегчает формулировку рассматриваемых явлений. Вместо непостижимой замены гомосексуального компонента на гетеросексуальный, мы можем сказать, что либидо было постепенно выведено из гомосексуальной сферы и перешло в той же самой мере к сфере гетеросексуальной. При этом гомосексуальная составляющая почти полностью исчезает. Она остается лишь пустой возможностью, которая сама по себе ничего не значит. Неспециалист совершенно справедливо отрицает само ее существование, точно так же как он бы отрицал, скажем, обвинения в убийстве. Кроме того, понятие либидо помогает объяснить взаимосвязь между различными способами сексуального функционирования. В то же время оно позволяет отбросить первоначальную идею о множественности сексуальных компонентов, которая уж слишком напоминает старое философское представление о психических способностях. Их место занимает либидо, способное к самым разнообразным приложениям. Более ранние «компоненты» репрезентируют лишь возможные способы действия. Понятие либидо заменяет разделенную сексуальность, расщепленную на множество корней, динамическим единством, без которого эти некогда значимые компоненты остаются не чем иным, как потенциальными возможностями. Данное концептуальное нововведение имеет важнейшее значение; в психологии оно представляет собой тот же шаг вперед, что и понятие энергии в физике. Как теория сохранения энергии лишила различные силы их элементарного характера и сделала их проявлениями единой энергии, так и теория либидо лишает сексуальные компоненты их элементарного значения как психических «способностей» и придает им сугубо феноменологическую ценность.

Этот взгляд гораздо лучше отражает реальность, чем теория компонентов. С помощью теории либидо мы легко можем объяснить случай молодого человека, о котором говорилось выше. Разочарование, которое он испытал в связи с неудавшейся женитьбой, отклонило его либидо от гетеросексуального способа приложения, в результате чего оно снова приняло гомосексуальную форму и таким образом пробудило прежнюю гомосексуальность. Здесь аналогия с законом сохранения энергии особенно близка. Как известно, если в одном месте энергия убыла, мы должны спросить себя, в каком месте она прибыла. Применив этот принцип к психологии человеческого поведения, мы сделаем самые удивительные открытия. Мы увидим, что наиболее гетерогенные фазы психологического развития индивида связаны друг с другом энергетически. Каждый раз, когда мы сталкиваемся с некой «навязчивой идеей», или нездоровым убеждением, или какой-то крайней установкой, мы знаем, что здесь слишком много либидо, и что излишек, стало быть, взят в другом месте, где, следовательно, либидо стало слишком мало. В этом смысле психоанализ – это метод, который помогает нам обнаружить те места или функции, где либидо слишком мало, и восстановить баланс. Таким образом, симптомы невроза следует рассматривать как преувеличенные функции, перегруженные либидо^[29]. Энергия, используемая для этой цели, была взята откуда-то еще, а потому задача психоаналитика – найти место, откуда она была изъята или куда никогда не поступала.

В случае тех синдромов, которые характеризуются главным образом недостатком либидо, например апатических состояний, вопрос следует сформулировать наоборот. Здесь мы должны спросить себя, куда делось либидо? Пациент производит впечатление, что у него нет либидо, и многие врачи верят ему на слово. Такие врачи мыслят примитивно, как дикари, которые, увидев солнечное затмение, полагают, будто солнце проглотило некое чудовище. Но оно только скрыто. То же самое происходит и с этими пациентами. Либидо есть, но оно не видно и не доступно самому больному. На поверхности мы имеем дело с недостатком либидо. Цель психоанализа состоит в том, чтобы найти то скрытое место, где обитает либидо и куда сам пациент не может добраться. Скрытое место – это «бессознательное», которое мы также можем назвать «несознательным», не придавая ему, разумеется, никакого мистического значения.

Психоанализ подсказывает нам, что существуют несознательные психологические системы, которые, по аналогии с сознательными фантазиями, могут быть описаны как бессознательные фантазии. В состоянии невротической апатии эти бессознательные фантазии выступают объектами либидо. Когда мы говорим о бессознательных фантазиях, мы выражаемся фигурально. Этим мы хотим сказать лишь то, что принимаем в качестве необходимого постулата концепцию внесознательных психических структур. Опыт учит нас, можно сказать, ежедневно, что существуют несознательные психические процессы, которые ощутимо влияют на экономию либидо. Те известные каждому психиатру случаи, когда сложная система бреда вспыхивает сравнительно внезапно, доказывают, что почва для них уже была подготовлена в бессознательном: едва ли можно полагать, будто такие вещи возникают так же неожиданно, как проникают в сознание.

Я позволил себе сделать это отступление относительно бессознательного, чтобы указать, что в отношении изменяющейся локализации либидозных инвестиций мы должны считаться не только с сознанием, но и с другим фактором, бессознательным, в котором иногда исчезает либидо. Теперь мы можем вернуться к обсуждению последствий, вытекающих из принятия теории либидо.

Фрейд учил нас, и мы видим это в повседневной практике психоанализа, что в раннем детстве вместо более поздней нормальной сексуальности наблюдаются зачатки некоторых тенденций, которые в старшем возрасте называются перверсиями. Мы были вынуждены признать правомерность применения к этим тенденциям сексуальной терминологии. Благодаря понятию либидо мы видим, что у взрослых те элементарные компоненты, которые казались источником нормальной сексуальности, теряют свое значение и сводятся к простым потенциальным возможностям. Их действующим принципом, их жизненной силой, так сказать, является либидо. Без либидо эти компоненты практически ничего не значат. Фрейд, как мы убедились, придает либидо бесспорно сексуальную коннотацию, что-то вроде «сексуальной потребности». Обычно считается, что либидо в этом смысле возникает только в период полового созревания. Как же тогда объяснить тот факт, что дети обладают полиморфно-перверсивной сексуальностью и что либидо активирует даже не одну, а несколько перверсий? Если либидо, в понимании Фрейда, возникает только с наступлением половой зрелости, то его нельзя считать ответственным за более ранние инфантильные перверсии – если только мы не рассматриваем их как «психические способности» в соответствии с теорией компонентов. В таком случае, даже если оставить в стороне безнадежную теоретическую путаницу, к которой бы это привело, мы бы согрешили против методологической аксиомы, которая гласит: «Не следует множить объяснительные принципы без необходимости».

Следовательно, у нас нет другого выхода, кроме как предположить, что до и после наступления половой зрелости либидо одно и то же. Это значит, что инфантильные перверсии возникают точно так же, как и перверсии взрослых. Подобное утверждение противоречит здравому смыслу, поскольку очевидно, что сексуальные потребности детей не могут быть такими же, как у сексуально зрелых людей. Мы могли бы, однако, пойти на компромисс в этом вопросе и сказать вместе с Фрейдом, что хотя либидо до и после наступления половой зрелости одно и то же, оно отличается по своей интенсивности. Вместо интенсивной сексуальной потребности после наступления половой зрелости, в детстве имеется лишь слабая сексуальная потребность, которая постепенно затухает, пока, примерно на первом году жизни, не превращается в едва заметный след. С биологической точки зрения мы могли бы с этим согласиться. Но в таком случае мы также должны признать, что все, что входит в сферу более широкого понятия сексуальности, обсуждавшегося в предыдущей лекции, уже присутствует в миниатюре, включая все эмоциональные манифестации психосексуальности, такие как потребность в привязанности, ревность и многие другие аффективные явления, и отнюдь не в последнюю очередь неврозы детства. Разумеется, эти аффективные явления у детей вовсе не производят впечатления представленных «в миниатюре»; напротив, они могут соперничать по интенсивности с таковыми у взрослых. Как показывает опыт, извращенные манифестации сексуальности в детском возрасте часто бывают более явными и даже, по-видимому, более развитыми. У взрослого, демонстрирующего подобное состояние богато развитой перверсии, мы вправе ожидать полного исчезновения нормальной сексуальности и многих других важных форм биологической адаптации, как это обычно бывает у детей. Взрослый справедливо считается извращенным, когда его либидо не используется для нормальных функций; то же самое можно с полным основанием сказать о ребенке: он полиморфно-извращен, ибо он вовсе не знает нормальной сексуальной функции.

Эти соображения наводят на мысль, что, возможно, количество либидо всегда одинаково и что при наступлении половой зрелости не происходит никакого значительного его увеличения. Эта несколько дерзкая гипотеза опирается, что очевидно, на закон сохранения энергии, согласно которому количество энергии всегда остается постоянным. Можно предположить, что пик зрелости достигается только тогда, когда инфантильные, вспомогательные приложения либидо постепенно разряжаются в единый оформившийся канал сексуальности и затухают в нем. На данный момент мы должны ограничиться этими предположениями и обратить внимание на еще один важный момент, касающийся природы детского либидо.

Многие из наших критиков не признают, что детское либидо просто менее интенсивно, но по существу имеет ту же природу, что и либидо взрослых. В отличие от взрослых, либидозные импульсы у детей не связаны с генитальной функцией или связаны с ней только в исключительных случаях, что приводит к различиям, важность которых не следует недооценивать. Полагаю, это замечание вполне оправданно. В самом деле, между незрелыми и полностью развитыми функциями существует значительная разница, как между игрой и серьезным делом или между стрельбой холостыми и боевыми патронами. Это позволяет придать инфантильному либидо тот бесспорно безобидный характер, которого требует здравый смысл. Но нельзя отрицать и того, что стрельба холостыми – это все-таки стрельба. Мы должны привыкнуть к мысли, что сексуальность существует уже в раннем детстве, еще до наступления половой зрелости, и что у нас нет никаких оснований не считать проявления этой незрелой сексуальности сексуальными.

Сказанное выше, естественно, не лишает убедительности возражения, которое, признавая существование инфантильной сексуальности в описанной нами форме, тем не менее, оспаривает право Фрейда называть «сексуальными» такие ранние инфантильные явления, как сосание. Мы уже обсуждали причины, побудившие Фрейда к подобному расширению сексуальной терминологии. Мы упомянули также, что сам акт сосания можно толковать в том же ключе, что и питательную функцию, и что с биологической точки зрения этот вывод более обоснован, нежели взгляд Фрейда. Можно было бы возразить, что эти и подобные им применения оральной зоны вновь проявляются в более поздней жизни в несомненно сексуальном обличье. В сущности, это означает лишь то, что определенные виды деятельности позже могут использоваться в сексуальных целях, но ничего не говорит нам об их первоначальном сексуальном характере. Посему я должен признать, что не нахожу никаких оснований рассматривать виды деятельности, приносящие удовольствие в инфантильный период, сквозь призму сексуальности, скорее наоборот. Что касается сексуальности, то, насколько я способен судить об этих трудных вопросах, мне представляется необходимым разделить человеческую жизнь на три фазы.

Первая фаза охватывает первые годы жизни; я называю этот период дополовой стадией.^[30] Она соответствует гусеничной стадии бабочек и характеризуется почти исключительно функциями питания и роста.

Вторая фаза охватывает поздние годы детства вплоть до наступления половой зрелости и может быть названа препубертатной. В этот период происходит зарождение сексуальности.

Третья фаза – это взрослый возраст; он начинается с наступления половой зрелости и может быть назван периодом зрелости.

От вас едва ли ускользнет, что наибольшая трудность заключается в том, чтобы установить границы дополовой стадии. Я готов признаться в большой своей неуверенности в отношении этой проблемы. Когда я оглядываюсь на свой собственный психоаналитический опыт с детьми – к сожалению, пока еще недостаточно обширный – и в то же время вспоминаю наблюдения Фрейда, мне представляется, что границы этой фазы лежат между третьим и пятым годами. Разумеется, они подвержены индивидуальным вариациям. Этот возраст критичен во многих отношениях. Ребенок уже перерос беспомощность младенца и достаточно развил ряд важных психологических функций. Отныне глубокую тьму ранней инфантильной амнезии, или прерывистости сознания, начинает освещать спорадическая непрерывность памяти. Складывается впечатление, что на этой стадии совершается важный шаг к эмансипации и центрированию новой личности. Насколько нам известно, к этому же периоду относятся первые признаки интересов и действий, которые справедливо можно назвать сексуальными. Впрочем, эти начальные проявления все еще обладают инфантильными характеристиками безобидности и наивности.

Полагаю, я достаточно подробно объяснил, почему сексуальная терминология не может быть применена к дополовой стадии. На основании сделанных нами выводов мы можем теперь обратиться к другим вопросам. Как вы помните, мы оставили проблему снижения либидо в детстве, ибо на тот момент не смогли прийти к какому-либо ясному заключению. Сейчас мы вернемся к этому вопросу и посмотрим, вписывается ли энергетическая концепция в наши нынешние формулировки.

Как мы видели, различие между инфантильной и зрелой сексуальностью объясняется, согласно Фрейду, ее низкой интенсивностью в детстве. С другой стороны, мы только что привели причины, по которым нам кажется сомнительным, что жизненные процессы у детей, за исключением сексуальности, протекают с меньшей интенсивностью, чем таковые у взрослых. Мы могли бы сказать, что в детстве все аффективные явления и нервные симптомы, если таковые имеются, столь же интенсивны, что и в зрелом возрасте. Однако с энергетической точки зрения все они суть манифестации либидо. Таким образом, маловероятно, что разница между зрелой и незрелой сексуальностью заключается именно в интенсивности либидо. Скорее она обусловлена изменением в локализации либидо (если такое выражение допустимо). В противоположность своему медицинскому определению, либидо ребенка гораздо больше занято вспомогательными функциями психической и физической природы, нежели локальными сексуальными функциями. В связи с этим возникает соблазн изъять слово «sexualis» из термина «либидо» и вычеркнуть сексуальное определение либидо, данное Фрейдом в его «Трех очерках по теории сексуальности». Необходимость этого особенно очевидна, если мы спросим себя, обусловлены ли печали и радости, которые столь интенсивно переживает ребенок в первые годы жизни, то есть на дополовой стадии, исключительно его сексуальным либидо.

Фрейд высказался в пользу этого предположения. Думаю, нет нужды повторять здесь причины, побудившие меня постулировать дополовую стадию. Стадия гусеницы обладает алиментарным либидо, но не сексуальным либидо; мы должны сформулировать это так, если хотим сохранить энергетический взгляд, который предполагает теория либидо. Полагаю, нам не остается ничего другого, как отказаться от сексуального определения либидо, иначе мы потеряем самое ценное, а именно возможность рассматривать его с энергетической точки зрения. В психоаналитической школе уже давно назрела необходимость дать понятию либидо больше свободного пространства и вывести его из узких рамок сексуального определения. Ее представители неустанно подчеркивали, что сексуальность следует понимать не буквально, а в более широком смысле; однако как именно, оставалось неясным, а потому не могло удовлетворить серьезных критиков.

Едва ли я заблуждаюсь, когда вижу истинную ценность понятия либидо не в его сексуальном определении, а в его энергетическом понимании, благодаря которому мы получили в свое распоряжение чрезвычайно ценный эвристический принцип. Мы также обязаны энергетическому взгляду динамическими образами и корреляциями, которые в хаосе психического мира представляют для нас безграничную ценность. Со стороны фрейдистов было бы неправильно не прислушаться к тем критикам, которые обвиняют нашу теорию либидо в мистицизме и непостижимости. Мы обманывали себя, когда полагали, будто можем сделать libido sexualis носителем энергетической концепции психической жизни. Многие представители школы Фрейда по-прежнему думают, будто обладают вполне определенной и, так сказать, конкретной концепцией либидо; они не знают, что это понятие выходит далеко за пределы любого сексуального определения. Как следствие, критики имеют полное право упрекнуть теорию либидо в том, что она стремится объяснить вещи, которые, по сути, не относятся к ее сфере. В результате создается впечатление, что мы в самом деле оперируем некой мистической сущностью.

В своей книге «Метаморфозы и символы либидо» я попытался представить доказательства этих трансгрессий и в то же время обосновать необходимость новой концепции либидо, учитывающей только энергетический взгляд. Сам Фрейд был вынужден признать узость своей первоначальной концепции либидо, когда попытался применить энергетическую точку зрения к знаменитому случаю dementia praecox^[31] – так называемому случаю Шребера.^[32] Этот случай связан, помимо прочего, с известной проблемой в психологии dementia praecox – утратой способности адаптироваться к реальности, своеобразным феноменом, состоящим в особой тенденции больного создавать свой собственный внутренний фантазийный мир.

Один из аспектов этого феномена – отсутствие эмоционального раппорта – вам прекрасно знаком, ибо он представляет собой ярко выраженное нарушение функции реальности. Проведя большую психоаналитическую работу с такими пациентами, мы установили: недостаток адаптации к реальности компенсируется прогрессирующим продуцированием фантазий, вплоть до того, что мир грез становится для пациента более реальным, чем внешняя действительность. Шребер нашел восхитительное образное описание данного явления в своей бредовой идее о «конце света», очень точно изображающее утрату реальности. Динамическое объяснение просто: мы говорим, что либидо все больше и больше оттесняется из внешнего мира во внутренний мир фантазии, и там создает, в качестве замены утраченного мира, так называемый эквивалент реальности. Этот суррогат строится, так сказать, по кирпичикам; особенно интересно наблюдать, из какого психологического материала создается внутренний мир.

Такой взгляд на смещение либидо основан на повседневном употреблении этого термина, зачастую не включающем его первоначальную, сугубо сексуальную коннотацию. В реальной практике мы говорим просто о либидо, которое понимается в исключительно невинном смысле. Клапаред однажды заметил, что с равным успехом можно было употребить слово «интерес». Привычное употребление этого термина совершенно естественно и спонтанно подверглось определенным трансформациям, позволяющим объяснить конец света Шребера просто как отведение либидо. По этому случаю Фрейд вспомнил свое первоначальное сексуальное определение либидо и попытался смириться с изменением значения, которое незаметно произошло за это время. В своей статье о Шребере он спрашивает себя, совпадает ли то, что психоаналитическая школа называет либидо и понимает как «интерес, вытекающий из эротических источников», с интересом вообще. Как мы видим, формулируя проблему таким образом, Фрейд задает вопрос, на который Клапаред уже ответил на практике.

Фрейд, таким образом, спрашивает, является ли утрата реальности при шизофрении, на которую я обратил внимание в своем труде «Психология dementia praecox», всецело следствием отведения эротического интереса или же распространяется на объективный интерес вообще. Едва ли можно предположить, что нормальная «fonction du réel»^[33] (Жане) поддерживается исключительно эротическим интересом. Дело в том, что во многих случаях реальность исчезает полностью, так что у пациента нельзя обнаружить и следа психологической адаптации. (В таких состояниях реальность заменяется сложными содержаниями.) Следовательно, мы вынуждены признать, что утрачен не только эротический интерес, но и всякий интерес вообще, а вместе с ним и всякое приспособление к действительности.

В своей работе «Психология dementia praecox» я пытался обойти эту трудность, используя выражение «психическая энергия», ибо не мог построить теорию dementia praecox на теории смещения либидо, определяемого сексуально. Мой опыт – в то время главным образом психиатрический – не позволял мне понять эту последнюю теорию; лишь позднее я пришел к осознанию ее частичной правильности в отношении неврозов благодаря обширной практике в области истерии и невроза навязчивых состояний. Анормальные смещения либидо, определенно сексуального, действительно играют большую роль в этих болезнях. Характерные вытеснения сексуального либидо при неврозах весьма распространены, однако утраты реальности, столь типичной для dementia praecox, не происходит. При dementia praecox утрата функции реальности настолько велика, что не может не повлечь за собой утрату других инстинктивных сил, сексуальный характер которых отрицается, ибо никто, вероятно, не осмелится утверждать, будто реальность есть функция секса. Более того, будь оно так, отведение эротического интереса при неврозах неизбежно повлекло бы за собой утрату реальности, сравнимую с той, которая имеет место при dementia praecox. Но, как я уже говорил, ничего подобного мы не наблюдаем.

Еще один важный момент, который следует принять во внимание – и на который Фрейд также указал в своей работе, посвященной случаю Шребера, – состоит в следующем: интроверсия сексуального либидо ведет к инвестированию эго, что, вероятно, может произвести эффект утраты реальности. В самом деле, весьма заманчиво объяснять психологию такой утраты подобным образом. Однако внимательно изучив различные следствия отведения и интроверсии сексуального либидо, мы приходим к выводу, что, хотя оно и может продуцировать психологию аскетического затворника, оно никак не может вызвать dementia praecox. Все усилия анахорета направлены на то, чтобы истребить любые следы сексуального интереса, чего нельзя утверждать о пациентах с dementia praecox^[34].

Эти факты лишили меня возможности применить фрейдовскую теорию либидо к dementia praecox. Я также придерживаюсь мнения, что очерк Абрахама на эту тему^[35] теоретически несостоятелен, если подходить к вопросу с точки зрения концепции либидо, предложенной Фрейдом. Убежденность Абрахама в том, что параноидальная система, или шизофреническая симптоматология, порождается отведением сексуального либидо от внешнего мира, едва ли оправданна, учитывая наши современные познания в данной области. Как ясно показал Фрейд, простая интроверсия или регрессия либидо неизменно приводит к неврозу, а не к dementia praecox. Мне представляется невозможным применить теорию либидо к dementia praecox, ибо эта болезнь характеризуется утратой реальности, которая не может быть объяснена исключительно утратой эротического интереса.

Сдержанная позиция, которую я занял по отношению к вездесущности сексуальности в моем предисловии к «Психологии dementia praecox», несмотря на признание психологических механизмов, указанных Фрейдом, была продиктована тогдашним положением теории либидо. Его сексуальное определение не позволяло мне объяснить функциональные нарушения, затрагивающие неопределенную сферу голода так же, как и сферу секса, исключительно в свете теории сексуального либидо. Теория либидо, предложенная Фрейдом, долгое время казалась мне неприменимой к dementia praecox. Со временем в своей аналитической работе я начал замечать, что в моих представлениях о либидо произошли некоторые изменения. Описательное определение, изложенное в «Трех очерках» Фрейда, постепенно было вытеснено генетическим определением либидо, которое позволило мне заменить выражение «психическая энергия» термином «либидо». Я сказал себе: если функция реальности в наши дни состоит лишь в очень малой степени из сексуального либидо и в гораздо большей степени из других инстинктивных сил, то необходимо установить, не имеет ли она с филогенетической точки зрения главным образом сексуальное происхождение. На этот вопрос невозможно ответить прямо, но мы можем подойти к нему окольным путем.

Даже беглый взгляд на историю эволюции подсказывает нам, что многочисленные сложные функции, сексуальный характер которых сегодня уверенно отрицается, первоначально были не чем иным, как ответвлениями репродуктивного инстинкта. Как известно, на определенной ступени животной пирамиды произошло важное изменение в принципах размножения: огромное количество гамет, необходимое для случайного оплодотворения, стало постепенно уменьшаться в пользу гарантированного оплодотворения и эффективной защиты потомства. Сниженное производство яйцеклеток и сперматозоидов позволило высвободить значительную энергию, отныне доступную для преобразования в механизмы привлечения партнера, защиты потомства и т. д. Таким образом, мы находим у животных первые проявления художественного импульса, но подчиненные репродуктивному инстинкту и ограниченные периодом размножения. Первоначальный сексуальный характер этих биологических явлений постепенно исчезает по мере их органической фиксации и достижения функциональной независимости. Хотя не может быть никаких сомнений в том, что музыка изначально принадлежала к репродуктивной сфере, было бы неоправданным и фантастическим обобщением относить ее к той же категории, что и секс. Такая терминология была бы равносильна включению Кельнского собора в учебник минералогии на том основании, что он построен в основном из камня.

До сих пор мы говорили о либидо как об инстинкте размножения или сохранения вида и придерживались взгляда, который противопоставляет либидо голоду точно так же, как инстинкт сохранения вида противопоставляется инстинкту самосохранения. В природе, конечно, такого искусственного различия не существует. Здесь мы видим только непрерывное влечение к существованию, волю к жизни, которая стремится обеспечить сохранение всего вида через сохранение отдельной особи. До сих пор наше понимание либидо совпадало с понятием воли Шопенгауэра, ибо движение, воспринимаемое извне, постижимо только как манифестация внутренней воли или желания. Как только мы приходим к смелому предположению, что либидо, первоначально служившее для производства яйцеклеток и сперматозоидов, теперь организовалось в функцию, например, строительства гнезд и уже не может использоваться никак иначе, мы вынуждены включить в это понятие всякое стремление и всякое желание, включая голод. В данном случае у нас нет никаких оснований проводить принципиальное различие между желанием строить гнездо и желанием есть.

Полагаю, вы уже догадались, куда ведут нас подобные рассуждения. Мы пытаемся применять энергетическую точку зрения последовательно, ставя энергетический способ действия на место сугубо формального функционирования. Подобно тому, как акцент древних наук на взаимодействиях в природе вытеснил закон сохранения энергии, так и здесь, в области психологии, мы стремимся заменить взаимодействие скоординированных психических способностей энергией, мыслимой гомогенной. Таким образом, мы принимаем во внимание обоснованную критику, упрекающую психоаналитическую школу в том, что она оперирует мистическим понятием либидо.

По этой причине я должен развеять иллюзию, будто вся психоаналитическая школа имеет ясное и конкретное представление о либидо. Я утверждаю, что понятие либидо, которым мы оперируем, не только лишено всякой конкретики, но есть X, чистая гипотеза, модель; оно так же конкретно непостигаемо, как непостигаема энергия, известная миру физики. Только таким образом мы можем избежать нарушения надлежащих границ, которые мы преступаем снова и снова, когда пытаемся свести скоординированные силы одну к другой. (Мы никогда не сможем объяснить механику твердых тел или электромагнитных явлений сквозь призму теории света, ибо механика и электромагнетизм – это не свет. Более того, строго говоря, не физические силы переходят одна в другую, а энергия меняет свою внешнюю форму. Силы – это феноменальные проявления; в основе их отношений друг с другом лежит гипотетическая идея энергии, которая, разумеется, всецело психологична и не имеет ничего общего с так называемой объективной реальностью.) В теории либидо мы стремимся к тому же концептуальному достижению, к которому пришла физика. Мы хотим придать понятию либидо подобающее ему значение, сугубо энергетическое, что позволит нам рассматривать жизненный процесс сквозь призму энергии и заменить старую идею взаимного действия отношениями абсолютной эквивалентности. Нас не смутят упреки в витализме. Мы так же далеки от веры в специфическую жизненную силу, как и от любых других метафизических воззрений. Либидо – это просто название для энергии, которая проявляется в жизненном процессе и субъективно воспринимается как конация^[36] и желание. Такая точка зрения едва ли требует защиты. Благодаря ей мы приобщаемся к мощному потоку идей, который стремится постичь мир явлений энергетически. Достаточно сказать, что все, что мы воспринимаем, можно понять только как действие сил.

В многообразии природных явлений мы видим желание – либидо – в самых разнообразных формах. В раннем детстве оно проявляется всецело в форме питательного инстинкта, который обеспечивает рост тела. По мере развития организма для либидо последовательно открываются новые сферы применения. Определяющей и чрезвычайно важной сферой его приложения является сексуальность, которая с самого начала представляется тесно связанной с функцией питания (стоит только вспомнить о влиянии питания на размножение у низших животных и растений). В сфере сексуальности либидо приобретает форму, огромное значение которой вообще дает нам право употреблять двусмысленный термин «либидо». Здесь либидо выступает сначала в своем недифференцированном первичном качестве, подобно энергии роста, вызывающей деление клеток, почкование и так далее у отдельных особей.

Из этого первичного, сексуального либидо, производящего из одного маленького организма миллионы яйцеклеток и сперматозоидов, развились, благодаря сильному ограничению фертильности, ответвления, функция которых поддерживается специфически дифференцированным либидо. Дифференцированное либидо «десексуализируется» и лишается своей первоначальной функции производства яйцеклеток и спермы, восстановить которую нет никакой возможности. Таким образом, весь процесс развития состоит в постепенном перенаправлении первичного либидо, которое не производило ничего, кроме гамет, на вторичные функции привлечения партнера и защиты потомства. Это предполагает совершенно иное и гораздо более сложное отношение к действительности, подлинную функцию реальности, неразрывно связанную с потребностями репродукции. Иными словами, измененный способ размножения приносит с собой, в качестве коррелята, повышенную адаптацию к реальности. Последнее, разумеется, не означает, что функция реальности обязана своим существованием исключительно дифференциации в процессе репродукции. Я полностью осознаю бесконечно большую роль, которую играет питательная функция.

Таким образом, мы получаем некоторое представление о факторах, изначально обусловливающих функцию реальности. Было бы фундаментальной ошибкой утверждать, что ее движущая сила носит сексуальный характер. Первоначально она была в значительной степени сексуальной, но даже тогда не исключительно таковой.

Процесс поглощения первичного либидо вторичными функциями, вероятно, всегда происходил в форме «либидозных притоков», то есть сексуальность отклонялась от своей первоначальной цели и частично использовалась для механизмов привлечения партнера и защиты потомства. Чем выше вы поднимаетесь по филогенетической лестнице, тем большую значимость приобретают эти функции. Подобный перенос сексуального либидо из сексуальной сферы на вспомогательные функции происходит до сих пор. (Мальтузианство, например, представляет собой искусственное продолжение естественной тенденции.) Там, где данный процесс протекает без ущерба для адаптации индивида, мы говорим о «сублимации»; если же попытка оказывается неудачной – о «вытеснении».

Описательная точка зрения, принятая в психоанализе, рассматривает множественность инстинктов, в том числе и половой инстинкт, как частные явления; кроме того, она признает некоторые притоки либидо к несексуальным инстинктам.

Иначе обстоит дело с генетической точки зрения. Она рассматривает множественность влечений как возникающих из относительного единства, либидо; порции либидо непрерывно отщепляются от репродуктивной функции, присоединяются в качестве либидозных притоков к вновь образованным функциям и, наконец, сливаются с ними.

С этой точки зрения мы можем с полным правом утверждать, что шизофреник изымает свое либидо из внешнего мира и вследствие этого страдает утратой реальности, компенсируемой повышенной активностью фантазии.

Попытаемся теперь вписать это новое понятие либидо в теорию детской сексуальности, которая так важна для понимания невроза. У младенцев либидо как жизненная энергия сначала проявляется в области функции питания: в акте сосания пища принимается внутрь при помощи ритмического движения и со всеми признаками удовлетворения. С ростом индивида и развитием его органов либидо пролагает себе путь к новой деятельности. Первичная модель ритмического движения, порождающая чувство удовольствия и удовлетворения, теперь переносится в область других функций. Конечной целью, безусловно, является сексуальность. Значительная доля «алиментарного либидо» должна преобразоваться в «сексуальное либидо». Данная трансформация происходит не внезапно в период полового созревания, но постепенно, в течение всего детства. Либидо в состоянии лишь с большим трудом и крайне медленно освободиться от модальности питательной функции с тем, чтобы влиться в функцию сексуальную.

В этой переходной стадии, насколько я могу судить, следует различать две отдельные фазы: фазу сосания и фазу смещенной ритмической деятельности. Сосание по самой своей природе относится к сфере питательной функции, но перерастает ее; выйдя за рамки функции питания, оно становится ритмической деятельностью, направленной на получение удовольствия и удовлетворения, не связанных с приемом пищи. С этого момента в качестве вспомогательного органа начинает выступать рука. Особенно ярко это проявляется в фазе смещенной ритмической активности, которая затем покидает оральную зону и переходит в другие области. Как правило, первыми объектами либидозного интереса становятся другие отверстия тела, позже – кожа или ее особые участки. Соответствующие движения, принимая форму растирания, тыканья, щипания и т. д., следуют определенному ритму и служат для получения удовольствия. Задержавшись некоторое время на этих промежуточных станциях, либидо продолжает свой путь, пока не достигнет сексуальной зоны, где может дать повод для первых попыток мастурбации. В ходе своих миграций либидо переносит элементы питательной фазы в новое поле для деятельности, что легко объясняет многочисленные тесные связи между питательной и сексуальной функциями. Миграция либидо происходит на дополовой стадии: в этот период либидо постепенно отказывается от характера питательного инстинкта и принимает характер полового инстинкта^[37]. Стало быть, на стадии питания еще нельзя говорить об истинном сексуальном либидо.

Как следствие, мы обязаны иначе квалифицировать так называемую полиморфно-перверсивную сексуальность раннего детства. Полиморфизм либидозных влечений в этот период можно объяснить постепенной миграцией либидо, шаг за шагом, из сферы питательной функции в сферу сексуальной. Таким образом, термин «перверсивный», на который столь яростно нападают наши критики, можно отбросить, ибо он производит ложное впечатление.

Когда химическое вещество распадается на составляющие его элементы, эти элементы – в данных обстоятельствах – являются продуктами распада. Однако нельзя описывать все элементы вообще как продукты распада. Перверсии – это продукты нарушения развитой сексуальности. Они отнюдь не начальная стадия сексуальности, хотя существует несомненное сходство между начальной стадией и продуктом распада. По мере развития сексуальности ее инфантильные стадии, которые следует рассматривать уже не как «перверсивные», а как рудиментарные и временные, разрешаются в нормальную сексуальность. Чем легче либидо отклоняется от своих временных приложений, тем быстрее и полнее происходит формирование нормальной сексуальности. Сущность нормальной сексуальности состоит в том, что все те ранние инфантильные тенденции, которые еще не являются сексуальными, должны быть отброшены. Если это не удается, сексуальность становится перверсивной (извращенной). Здесь определение «перверсивный» вполне уместно. Таким образом, основным обусловливающим фактором перверсии является инфантильное, недостаточно развитое состояние сексуальности. Выражение «полиморфно-перверсивное» было заимствовано из психологии невроза и спроецировано обратно в психологию ребенка, где оно, конечно, совершенно неуместно.

4. Невроз и этиологические факторы в детстве

Теперь, когда мы выяснили, что следует понимать под инфантильной сексуальностью, мы можем продолжить обсуждение теории невроза, которое мы начали в первой лекции и затем на время оставили. Мы проследили теорию невроза вплоть до утверждения Фрейда, что предрасположенность, придающая травматическим переживаниям патогенный аспект, носит сексуальный характер. Наши предыдущие рассуждения подсказывают нам, как трактовать эту сексуальную предрасположенность: это задержка, остановка процесса высвобождения либидо от деятельности на досексуальной стадии. Подобное нарушение следует рассматривать прежде всего как временную фиксацию: либидо слишком долго задерживается на промежуточных станциях в процессе своей миграции от питательной функции к сексуальной. Это порождает состояние дисгармонии, поскольку предварительная и, так сказать, устаревшая деятельность все еще сохраняется в тот период, когда от нее следовало бы отказаться. Данная формула может быть применена ко всем инфантильным чертам, которые так распространены у невротиков, что ни один внимательный наблюдатель не может их не заметить. При dementia praecox инфантилизм настолько бросается в глаза, что даже дал характерное название одному конкретному синдрому – гебефрении (буквально: «подростковый ум»).

Проблема, однако, не исчерпывается задержкой либидо на предварительных стадиях. Пока либидо застаивается, время не стоит на месте, и развитие индивида продолжается быстрыми темпами. Физическое созревание усиливает несоответствие между устойчивой инфантильной активностью и требованиями более поздних лет с их изменившимися условиями жизни. Таким образом, закладывается фундамент для диссоциации личности, а следовательно, и для конфликта, который и составляет подлинную основу невроза. Чем больше либидо вовлечено в отсталую деятельность, тем более интенсивным будет конфликт. Наиболее подходящие условия для проявления этого конфликта – травматический или патогенный опыт.

Как показал Фрейд в своих ранних работах, легко представить себе невроз, возникающий таким образом. Данная концепция вполне согласовывалась со взглядами Жане, который приписывал невроз некоему дефекту. С этой точки зрения невроз можно рассматривать как продукт задержки аффективного развития. Предполагаю, что эта концепция должна показаться самоочевидной любому, кто склонен выводить неврозы более или менее непосредственно из наследственного изъяна или врожденной дегенерации. К сожалению, реальное положение дел гораздо сложнее. Чтобы дать вам некоторое представление об этих осложняющих обстоятельствах, приведу самый обычный пример истерии, который показывает, насколько они характерны и насколько чрезвычайно важны теоретически.

Вы, вероятно, помните случай с молодой истеричкой, о которой я упоминал ранее. Как ни странно, женщина не отреагировала на ситуацию, которая должна была произвести на нее глубокое впечатление, и все же проявила неожиданную и патологически бурную реакцию на совершенно обычное событие. Мы воспользовались этим случаем, чтобы выразить наше сомнение относительно этиологического значения травмы и более тщательно исследовать так называемую предрасположенность. Результаты этого исследования привели нас к заключению, изложенному выше: не исключено, что возникновение невроза связано с задержкой аффективного развития.

Вы спросите, в чем состояла задержка эмоционального развития пациентки. Больная жила в мире фантазий, который нельзя охарактеризовать иначе, как инфантильный. Подробно описывать эти фантазии мне нет необходимости: будучи неврологами или психиатрами, вы, несомненно, ежедневно выслушиваете детские предрассудки, иллюзии и эмоциональные требования невротиков. Нежелание смотреть в лицо суровой действительности – отличительная черта таких фантазий; в них есть какая-то несерьезность, игривость. Иногда они маскируют реальные трудности, иногда делают из мухи слона – все ради того, чтобы невротик мог уклониться от требований реальной жизни. Мы немедленно распознаем в них свойственные ребенку несдержанность по отношению к действительности, шаткость суждений, нелюбовь к неприятным обязанностям. На такой инфантильной почве всевозможные фантазии и иллюзии, выдающие желаемое за действительное, могут пышно разрастись; именно здесь и кроется главная опасность. Посредством этих фантазий человек может легко соскользнуть в нереальное и совершенно неадаптивное отношение к миру, которое рано или поздно должно привести к катастрофе.

Если мы проследим фантазийную жизнь пациентки до раннего детства, то обнаружим много эпизодов, которые вполне могли бы послужить свежей пищей для той или иной фантазийной вариации. Впрочем, тщетно было бы искать в них так называемые травматические элементы, из которых могло бы возникнуть нечто патологическое, например анормальная деятельность фантазии. В ее памяти сохранилось много «травматических» сцен, но они не относились к периоду раннего детства; те же немногие события раннего детства, которые она запомнила, не были травматическими и, скорее всего, не оказали никакого влияния на ее фантазии. Самые ранние фантазии состояли из смутных и полузабытых впечатлений, оставленных родителями. Вокруг отца группировались всевозможные странные чувства – от страха, ужаса, антипатии и отвращения до любви и экстаза. Этот случай, стало быть, похож на многие другие случаи истерии, в которых нельзя обнаружить ни малейшего признака травматической этиологии; вместо этого они коренятся в своеобразной ранней активности фантазии, которая сохраняет свой инфантильный характер.

Вы возразите, что в данном случае именно эпизод с испугавшимися лошадьми представлял собой травму и послужил моделью для ночного инцидента восемнадцать лет спустя, когда пациентка бежала перед экипажем и хотела броситься в реку по примеру лошадей, упавших в овраг. С этого момента она также страдала от истерических сумеречных состояний. Но, как я пытался показать вам в своей предыдущей лекции, мы не находим никаких признаков подобной этиологической связи в развитии ее фантазийной системы. Складывается впечатление, что смертельная опасность, которой она подверглась в случае с испугавшимися лошадьми, прошла без последствий. В течение всех лет, последовавших за этим, мы не обнаруживаем и следа этого страха. Как будто этого происшествия никогда и не было. В скобках замечу, что, возможно, его действительно никогда не было. Вполне возможно, что весь инцидент – чистый вымысел, ибо здесь я могу полагаться только на слова пациентки^[38].

Внезапно, через восемнадцать лет, этот опыт становится значимым, воспроизводится и разыгрывается во всех деталях. Старая теория гласит: заблокированный ранее аффект внезапно вырвался на поверхность. Это предположение крайне маловероятно, особенно если принять во внимание, что история о лошадях может быть и неправдой. Как бы то ни было, немыслимо, чтобы аффект оставался погребенным в течение многих лет, а затем нашел выход при каком-нибудь в высшей степени неподходящем случае.

Как известно, пациенты часто объясняют свои страдания давними переживаниями, ловко отвлекая внимание аналитика от настоящего и направляя его на ложный след в прошлом. По этому ошибочному пути и двигалась первая психоаналитическая теория. С другой стороны, именно этой ложной гипотезе мы обязаны пониманием детерминации невротических симптомов, которого никогда бы не достигли, если бы в своих изысканиях исследователи не руководствовались склонностью больного к обману. Полагаю, только те, кто рассматривает происходящее как цепь ошибок и случайностей и потому верит в направляющую руку рационалиста, могут счесть, что этот путь был ложным путем, от которого нас следовало всячески предостеречь. Помимо более глубокого проникновения в психологическую детерминацию, эта «ошибка» дала невероятно важный метод исследования. Мы должны быть благодарными, что Фрейду хватило мужества пойти по этому пути. Прогрессу науки препятствуют не заблуждения, а скорее слепая приверженность однажды обретенным прозрениям, типичный консерватизм авторитета, детское тщеславие ученого и его боязнь ошибиться. Подобная трусость гораздо более вредна для науки, чем честная неправота. Когда же прекратятся эти бесконечные споры о том, кто прав? Достаточно взглянуть на историю науки: как много было правых и как мало осталось правыми!

Но вернемся к нашему случаю. Возникает следующий вопрос: если старая травма не имеет этиологического значения, то причину очевидного невроза, очевидно, следует искать в задержке аффективного развития. Посему мы должны считать неправдоподобным утверждение пациентки о том, что ее сумеречные состояния спровоцированы испугом, вызванным лошадьми, хотя этот страх стал отправной точкой ее манифестной болезни. Данный опыт просто кажется важным, не будучи таковым в действительности. Подобная формулировка верна для большинства других травм: те или иные переживания только кажутся значимыми, ибо дают повод для манифестации анормального состояния, в скрытом виде существовавшего уже давно. Анормальное состояние, как мы уже объяснили, состоит в анахронической персистенции инфантильной стадии в развитии либидо. Пациенты продолжают цепляться за формы применения либидо, от которых им давно следовало отказаться. Эти формы невозможно перечислить, ибо они необычайно разнообразны. Самая распространенная и присутствующая почти всегда, – это чрезмерная активность фантазии, характеризующаяся бездумным завышением ценности субъективных желаний. Чрезмерная активность фантазии всегда является признаком неправильного приложения либидо к реальности. Вместо того чтобы служить цели адаптации к реальным обстоятельствам, либидо застревает в фантазиях. Состояние, когда либидо используется для поддержания фантазий и иллюзий вместо приспособления к реальным условиям жизни, мы называем частичной интроверсией.

Регулярным спутником этой задержки аффективного развития является родительский комплекс. Когда либидо не используется в целях адаптации к реальности, оно всегда более или менее интровертировано^[39]. Материальное содержание психического мира состоит из воспоминаний, то есть из материала индивидуального прошлого (помимо фактических ощущений). Если либидо частично или полностью интровертировано, оно инвестируется в области памяти, в результате чего эти воспоминания приобретают жизненную силу, которая им уже не принадлежит. Такие пациенты в большей или меньшей степени живут в мире прошлого. Они борются с трудностями, когда-то игравшими определенную роль в их жизни. Они беспокоятся о вещах, которые давно должны были утратить свою актуальность. Они забавляются или мучают себя фантазиями, которые в детстве могли быть важными, но для взрослого не имеют никакого значения.

Среди вещей, имеющих первостепенное значение в инфантильный период, наиболее влиятельную роль играют личности родителей. Даже если родители давно умерли и потеряли (или должны были потерять) всякое значение, ибо положение пациента с тех пор изменилось, они все еще присутствуют в его памяти и так же важны, как живые. Любовь, восхищение, сопротивление, ненависть и бунтарство пациента по-прежнему сопряжены с их образами, искаженными привязанностью или завистью и часто имеющими мало сходства с прежней реальностью. Именно этот факт побудил меня говорить не об «отце» и «матери», а использовать вместо них термин «имаго»: эти фантазии касаются уже не реальных отца и матери, а субъективных и часто очень искаженных их образов, которые ведут смутное, но тем не менее активное существование в разуме больного.

Комплекс родительских имаго, то есть вся ткань представлений, относящихся к родителям, представляет собой важное поле для деятельности интровертного либидо. Мимоходом упомяну, что комплекс сам по себе ведет лишь призрачное существование, если он не наделен либидо. В соответствии с более ранним употреблением, выработанным мной в «Исследованиях словесных ассоциаций», слово «комплекс» обозначало систему идей, уже наделенных либидо и активированных им. Но эта система также существует in potentia, в любой момент готовая к действию, даже если временно или постоянно не наделена либидо.

В то время, когда психоаналитическая теория еще опиралась на концепцию травмы и, в соответствии с этой точкой зрения, искала causa efficiens^[40] невроза в прошлом, мы видели в родительском комплексе, как называл его Фрейд, «ядерный комплекс». Роль родителей представлялась настолько мощным фактором, что мы были склонны винить их во всех последующих осложнениях в жизни пациента. Несколько лет назад я затронул данный вопрос в своей статье «Значение отца в судьбе индивида». Здесь мы снова позволили себе руководствоваться тенденцией пациента возвращаться к прошлому, следуя направлению интровертированного либидо. На этот раз, разумеется, уже не внешний, случайный опыт или событие производили патогенное действие; скорее это был психологический эффект, очевидно, возникающий из трудностей адаптации индивида к условиям семейной среды. Дисгармония между родителями, с одной стороны, и между родителями и ребенком – с другой, по всей видимости, особенно часто порождала в ребенке психические токи, несовместимые с его индивидуальным образом жизни.

В вышеупомянутой статье я привел несколько примеров, почерпнутых из обширного материала, собранного мной по этой теме. Эффект явно родительского влияния не ограничивается бесконечными обвинениями со стороны их невротических отпрысков, которые возлагают вину за свою болезнь на семейные обстоятельства или плохое воспитание, но распространяется на фактические события в жизни пациентов, где такого определяющего воздействия нельзя ожидать. Живое подражание, которое мы находим как у первобытных людей, так и у детей, может вызвать у особенно чувствительного ребенка своеобразное внутреннее отождествление с родителями, психическую установку, настолько сходную с их, что его реальная жизнь даже в малейших подробностях будет напоминать личный опыт родителей^[41].

Что касается эмпирического материала, то я вынужден сослаться на соответствующую литературу. Тем не менее я бы хотел напомнить вам, что одна из моих учениц, доктор Эмма Фюрст, получила ценные экспериментальные доказательства по этому вопросу. Я уже упоминал о ее исследованиях в своих лекциях в Университете Кларка.^[42] Применяя ассоциативный тест, д-р Фюрст установила выраженное сходство в реакциях между всеми членами одной семьи. Проведенные ею эксперименты свидетельствуют о бессознательной согласованности ассоциаций между родителями и детьми, которую нельзя объяснить иначе, как интенсивным подражанием или идентификацией. Результаты исследований указывают на параллелизм биологических тенденций, который объясняет поразительное сходство в судьбах некоторых родителей и детей. Наши судьбы, как правило, определяются нашими психологическими тенденциями.

В свете вышеизложенного нетрудно понять, почему не только пациенты, но и теории, построенные на этих исследованиях, склонны усматривать причину невроза в характерологическом влиянии родителей на детей. Кроме того, это предположение находит подтверждение в феномене, лежащем в основе всякого обучения, – а именно, в пластичности детского разума, который обыкновенно сравнивают с мягким воском, впитывающим и сохраняющим любые отпечатки. Мы знаем, что первые впечатления детства сопровождают нас на протяжении всей жизни и что некоторые педагогические влияния способны всю жизнь удерживать людей в соответствующих пределах. В этих обстоятельствах неудивительно, что между личностью, сформированной педагогическими и другими влияниями инфантильной среды, и собственным индивидуальным стилем жизни нередко возникают определенные конфликты. С такими конфликтами сталкивается всякий, кто стремится вести независимую и творческую жизнь.

Ввиду важнейшей роли, которую детство играет в последующем развитии характера, невроз часто приписывают непосредственно воздействию инфантильной среды. Должен признаться, что мне известны случаи, когда любое другое объяснение казалось менее правдоподобным. Действительно, встречаются родители, которые в силу собственной противоречивой природы обращаются со своими детьми так неразумно, что их заболевание представляется неизбежным. По этой причине среди специалистов по нервным болезням принято по возможности удалять невротичных детей из опасной семейной атмосферы и помещать их в более здоровую среду, где они чувствуют себя лучше без всякого медицинского вмешательства. Многие пациенты страдают явным неврозом с детства. В таких случаях изложенная выше точка зрения представляется в целом обоснованной.

Эту точку зрения, которая в то время казалась нам исчерпывающей, значительно углубили исследования Фрейда и психоаналитической школы. Детско-родительские отношения изучались во всех подробностях, поскольку именно эти отношения считались этиологически важными. Вскоре было замечено, что такие больные действительно частично или полностью жили в своем детском мире, хотя сами совершенно этого не осознавали. Напротив, трудная задача психоанализа как раз и состояла в том, чтобы исследовать психологический способ адаптации настолько тщательно, чтобы можно было указать пальцем на ложные инфантильные представления. Как вы знаете, поразительное количество невротиков в детстве баловали сверх всякой меры. Такие случаи представляют собой наилучшие и наиболее убедительные примеры инфантилизма их психологического способа адаптации. Они вступают в жизнь, ожидая того же дружеского приема, нежности и легкого успеха, к которому их приучили родители. Даже очень умные пациенты не способны понять, что с самого начала обязаны осложнениями своей жизни, а также своим неврозом приверженности инфантильной эмоциональной установке. Маленький мир ребенка, семейная среда есть модель большого мира. Чем сильнее отпечаток, наложенный на ребенка его семьей, тем больше он будет эмоционально склонен, будучи взрослым, видеть в большом мире свой прежний маленький мирок. Разумеется, это не следует трактовать как сознательный интеллектуальный процесс. Напротив, больной чувствует и видит разницу между настоящим и будущим и старается адаптироваться как можно лучше. Возможно, он даже будет считать себя вполне приспособленным, если может постичь ситуацию интеллектуально, однако это отнюдь не мешает его эмоциям сильно отставать от интеллектуального понимания.

Едва ли стоит приводить примеры этого феномена. В своей повседневной жизни мы постоянно наблюдаем разрыв между эмоциями и критическими представлениями о себе и мире. Точно так же обстоит дело и при неврозе, только в гораздо большей степени. Невротик может искренне верить, что, за исключением невроза, он – нормальный человек, оптимально приспособленный к условиям реальной жизни. Ему и в голову не приходит, что он все еще не отказался от некоторых инфантильных требований и в глубине души до сих пор питает ожидания и иллюзии, которые никогда толком не осознавал. Он предается всевозможным излюбленным фантазиям, которые редко, если вообще когда-либо, осознает настолько, что знает об их наличии. Очень часто они существуют только как эмоциональные ожидания, надежды, предубеждения и т. д. В этом случае мы называем их бессознательными фантазиями. Иногда они возникают на периферии сознания в виде мимолетных мыслей, но в следующий момент снова исчезают, так что больной не может сказать наверняка, были у него такие фантазии или нет. Только во время психоаналитического лечения большинство пациентов учатся удерживать и наблюдать эти ускользающие мысли. Хотя большинство фантазий когда-то были сознательными, пусть даже всего одно мгновение, их нельзя назвать сознательными, ибо бо́льшую часть времени они не осознаются. Посему мы имеем полное право называть их бессознательными. Разумеется, существуют и вполне сознательные инфантильные фантазии, которые могут быть воспроизведены в любое время.

5. Фантазии бессознательного

Сфера бессознательных инфантильных фантазий стала подлинным объектом психоаналитических исследований, ибо, по всей видимости, таит в себе ключ к этиологии невроза. По всем вышеупомянутым причинам и в противоположность теории травмы мы вынуждены предположить, что фундамент психологического настоящего следует искать в семейной истории пациента.

Фантазийные системы, которые пациенты обнаруживают при расспросах, в основном имеют составную природу и разрабатываются, как роман или драма. Несмотря на это, они представляют относительно небольшую ценность для исследования бессознательного. Будучи сознательными, они подчиняются требованиям этикета и социальной морали. Они очищены от всех болезненных личных подробностей и всех уродливых деталей. Благодаря этому они социально приемлемы, но вместе с тем абсолютно непоказательны. Более ценные и, очевидно, более значимые фантазии не осознаются в смысле, определенном ранее, и могут быть выявлены только с помощью психоаналитической техники.

Не желая углубляться в вопросы техники, я, тем не менее, должен ответить на одно распространенное возражение, согласно которому так называемые бессознательные фантазии просто внушаются пациенту и существуют только в уме аналитика. Это возражение принадлежит к той же категории, что и упреки в грубых ошибках новичков. Такие обвинения способны выдвигать лишь люди, не имеющие психологического опыта и не знающие истории психологии. Ни один человек, имеющий хоть малейшее представление о мифологии, не может не увидеть параллелей между бессознательными фантазиями, выявленными психоаналитической школой, и мифологическими идеями. Утверждение, будто мы внушаем пациенту наши мифологические знания, совершенно необоснованно, ибо психоаналитическая школа сначала открыла фантазии и лишь затем ознакомилась с их мифологией. Как известно, мифология не относится к компетенции медика.

Поскольку эти фантазии бессознательны, пациент, естественно, не подозревает об их существовании, и напрямую расспрашивать его о них было бы совершенно бессмысленно. Тем не менее не только пациенты, но и так называемые нормальные люди повторяют снова и снова: «Но если бы у меня были такие фантазии, я бы обязательно об этом знал!» В действительности бессознательное – это то, чего мы не знаем. Наши оппоненты твердо убеждены в том, что ничего подобного не существует. Это априорное суждение носит сугубо схоластический характер и не имеет под собой никаких оснований. Мы не можем опираться на догму о том, что психика ограничена сознанием, ибо мы ежедневно убеждаемся в том, что наше сознание является лишь частью психической функции. Содержания сознания уже отличаются невероятной сложностью; процесс констелляции наших мыслей из материала, содержащегося в памяти, преимущественно протекает бессознательно. Посему мы вынуждены предполагать, нравится нам это или нет, существование несознательной психической сферы, даже если только в качестве «отрицательного пограничного понятия», подобно кантовской Ding an sich.^[43] Поскольку мы воспринимаем воздействия, источники которых не могут быть обнаружены в сознании, нам приходится вкладывать гипотетические содержания в сферу неосознанного. Последнее означает, что источник этих воздействий кроется в бессознательном именно потому, что он не осознается. Данную концепцию бессознательного едва ли можно упрекнуть в «мистицизме». Мы не претендуем на то, чтобы знать или утверждать что-либо определенное о состоянии психических элементов в бессознательном. Вместо этого мы сформулировали символические понятия по аналогии с нашей формулировкой сознательных понятий, и эта терминология доказала свою ценность на практике.

Такой способ мышления представляется единственно возможным, если мы придерживаемся аксиомы, которая гласит: «Не следует множить принципы без необходимости». Таким образом, мы говорим о влияниях бессознательного так же, как о феноменах сознания. Позиция Фрейда, согласно которой «бессознательное может только желать», вызвала яростные возражения. Данное утверждение было расценено как неслыханный метафизический постулат, что-то вроде положения из «Философии бессознательного» фон Гартмана.^[44] Очевидно, возмущение было вызвано тем, что наши критики, сами того не подозревая, исходили из метафизической концепции бессознательного ens per se^[45] и наивно проецировали на нас свои эпистемологически неочищенные идеи. Для нас бессознательное – простой термин, о метафизической сущности которого мы не позволяем себе составить никаких представлений. В этом мы отличаемся от тех кабинетных психологов, которые не только прекрасно осведомлены о локализации психики в головном мозге и физиологических коррелятах психических процессов, но и могут решительно утверждать, что за пределами сознания нет ничего, кроме «физиологических процессов в коре больших полушарий».

Не следует приписывать нам такую наивность. Когда Фрейд говорит, что бессознательное может только желать, он тем самым пытается дать символическое описание влиянию, источник которого не осознается, но который с точки зрения сознательного мышления можно рассматривать только как аналог желаний. Более того, психоаналитическая школа в любой момент готова возобновить дискуссию о корректности аналогии с «желанием». Мы приветствуем всех, кто может предложить нечто лучшее. Вместо этого наши оппоненты довольствуются отрицанием самого существования этих явлений; если же они все-таки признают определенные феномены, то воздерживаются от любых теоретических формулировок. Последнее вполне понятно, ибо не каждый способен мыслить теоретически.

Как только некто освобождается от догмы идентичности психики и сознания, допуская, таким образом, возможность существования внесознательных психических процессов, он уже не может априори ни утверждать, ни отрицать что-либо о потенциальных возможностях бессознательного. Психоаналитическую школу обвиняют в необоснованных утверждениях. Нам кажется, что изложенный в литературе обильный – даже слишком обильный – клинический материал обеспечивает достаточно – более чем достаточно – оснований, однако нашим оппонентам его мало. Очевидно, мы по-разному понимаем слово «достаточный» в этом контексте. Возникает вопрос: почему психоаналитическая школа требует гораздо менее убедительных доказательств своих формулировок, нежели ее противники?

Причина проста. Инженеру, который построил мост и рассчитал предполагаемую нагрузку, не требуется дополнительных доказательств его несущей способности. Но скептически настроенный обыватель, понятия не имеющий о том, как строится мост, или какова прочность используемого материала, потребует совсем других доказательств его прочности. Очевидно, столь высокие требования со стороны наших оппонентов преимущественно обусловлены их абсолютным незнанием того, что мы делаем. Кроме того, немалую роль играет бесчисленное множество ложных теоретических представлений: устранить их все заведомо невозможно. Как наши пациенты обнаруживают новые и все более странные заблуждения о путях и целях психоанализа, так и наши критики проявляют неиссякаемую изобретательность в формировании ошибочных представлений. Из нашего обсуждения понятия бессознательного видно, какие ложные философские предположения могут исказить понимание нашей терминологии. Очевидно, что человеку, который думает о бессознательном как об абсолютной сущности, неизбежно потребуются доказательства совершенно иного рода, которые мы не в силах представить. Именно так и поступают наши оппоненты. Если бы мы постулировали бессмертие, нам пришлось бы представить горы самых весомых доказательств. Ничего подобного не требуется для констатации, скажем, существования плазмодий у больного малярией. Метафизические ожидания все еще слишком сильны в научном мышлении, а потому мешают рассматривать проблемы психоанализа в их собственной системе координат.

Впрочем, справедливости ради я должен признать, что психоаналитическая школа сама дала повод для множества ошибочных выводов, хотя и ненамеренно. Один из главных источников – неразбериха, царящая в теоретической сфере. Как это ни прискорбно, у нас нет единой теории. Вы бы сами в этом убедились, если бы на конкретных примерах видели те огромные трудности, с которыми нам приходится сталкиваться. Вопреки мнению почти всех критиков, Фрейд может быть кем угодно, но только не теоретиком. Он эмпирик, и это должен признать всякий, кто стремится хоть сколько-нибудь глубоко проникнуть в его работы и попытаться увидеть его пациентов так, как видит их он. К сожалению, наши критики к этому не стремятся. Как нам неоднократно говорили, «противно и отвратительно» смотреть на больных так, как смотрит Фрейд. Но как можно понять метод Фрейда, если идти на поводу у своего отвращения? Не приложив ни малейших усилий, чтобы встать на место Фрейда и подстроиться под его взгляды, принятые, возможно, в качестве необходимой рабочей гипотезы, наши оппоненты приходят к абсурдному выводу, что он теоретик. Они охотно заключают, что «Три очерка по теории сексуальности» – это всего-навсего теория, изобретенная спекулятивным мозгом, и что все это просто внушается пациенту. Хотя подобная трактовка не соответствует истине, она значительно упрощает работу критиков. Они не обращают никакого внимания на «несколько клинических случаев», которыми психоаналитик добросовестно подтверждает свои теоретические выкладки; их интересует только теория и формулировка техники. Слабые места психоанализа заключаются не в этом – психоанализ, по сути, эмпиричен, – хотя здесь, несомненно, обнаруживается обширная и недостаточно культивированная область, в которой критики могут резвиться в свое удовольствие. В сфере теории много неопределенностей и немало противоречий. Мы осознавали это задолго до того, как наши ученые оппоненты почтили нас своим вниманием.

После этого отступления вернемся к вопросу о бессознательных фантазиях, которые занимали нас раньше. Никто, как мы видели, не вправе постулировать их существование или определять их качества, если только не наблюдает продукты бессознательного происхождения, которые могут быть описаны сквозь призму сознательного символизма. Вопрос в том, действительно ли можно найти продукты, отвечающие этому требованию. Психоаналитическая школа полагает, что обнаружила их. В первую очередь это, конечно, сновидения.

О сновидении можно сказать, что оно проникает в сознание как сложная структура, составленная из элементов, связь которых друг с другом не осознается. Только позже, путем добавления серии ассоциаций к отдельным образам, увиденным во сне, мы можем показать, что эти образы возникли из определенных воспоминаний недавнего прошлого. Мы спрашиваем себя: где я это видел или слышал? Благодаря ассоциациям возникает воспоминание о том, что определенные фрагменты сновидения были сознательно пережиты – некоторые накануне, некоторые раньше. Пожалуй, с этим согласится всякий, ибо все это известно уже давно. Таким образом, сновидение представляется нам как более или менее непонятное нагромождение элементов, которые сначала не осознаются, а затем распознаются через их ассоциации^[46]. Следует добавить, что не все фрагменты сновидения обладают узнаваемым качеством, благодаря которому можно вывести их сознательный характер; напротив, часто – даже в большинстве случаев – они поначалу неузнаваемы. Только позже мы вспоминаем, что сознательно пережили ту или иную часть сна. Уже с одной этой точки зрения мы можем рассматривать сновидение как продукт бессознательного происхождения.

Техникой исследования бессознательных источников, которую я описал выше, пользовались все исследователи сновидений задолго до Фрейда. Мы просто пытаемся вспомнить, откуда произошли отдельные части сновидения. Именно на этом простом принципе и основана психоаналитическая техника разгадки сновидений. Установлено, что определенные элементы сновидения берут свое начало в бодрствующей жизни, в событиях, которые в силу своей очевидной незначительности были обречены на забвение и уже находились на пути к бессознательному. Эти фрагменты и есть следствие так называемых «бессознательных идей». Данная формулировка вызвала известные возражения. Разумеется, мы не понимаем вещи так конкретно, если не сказать тяжеловесно, как наши критики. Это выражение есть не что иное, как сознательный символизм – мы никогда не сомневались в этом. Однако оно весьма информативно и отлично подходит для обозначения неизвестного психического факта. Как я уже говорил, у нас нет другой возможности сформировать концепцию бессознательного, кроме как по аналогии с сознанием. Мы не воображаем, будто вещь станет более понятной от того, что мы придумаем для нее звучное и невразумительное название.

Принцип психоаналитического объяснения, таким образом, чрезвычайно прост и известен уже давно. Дальнейшая процедура следует в том же направлении. Если мы погрузимся в сновидение – что, естественно, никогда не происходит вне анализа, – нам удастся обнаружить еще больше воспоминаний об отдельных частях сновидения, хотя и не всех – такие приходится на время оставить в стороне. Когда я говорю «воспоминания», я имею в виду не только воспоминания о реальных переживаниях; я также имею в виду воспроизведение значимых ассоциаций и связей. Собранные реминисценции называются «сновидческим материалом» и анализируются в соответствии с общепринятым научным методом. Если вам предстоит обработать какой-либо массив экспериментальных данных, вы сравниваете его отдельные части и классифицируете их на основе сходства. Точно так же вы поступаете и со сновидческим материалом; вы ищете общие черты как в форме, так и в содержании.

При этом необходимо по возможности избавиться от некоторых предрассудков. Я заметил, что начинающие всегда ищут какую-то особенность, а затем пытаются скорректировать свой материал с тем, чтобы он соответствовал их ожиданиям. Особенно часто я наблюдаю это у коллег, которые в силу известных предубеждений и непонимания когда-то были страстными противниками психоанализа. Если мне было суждено анализировать их и им наконец удавалось вникнуть в суть метода, то первая ошибка, которую они обычно совершали в своей психоаналитической практике, заключалась в искусственной подгонке материала под свое собственное предвзятое мнение. Другими словами, они вымещали на материале свое прежнее отношение к психоанализу и, будучи неспособными к объективной оценке, рассматривали его исключительно сквозь призму собственных субъективных фантазий.

Приступив к изучению сновидческого материала, вы не должны уклоняться ни от каких сравнений. Как правило, материал состоит из весьма разрозненных образов, что существенно затрудняет извлечение tertium comparatio-nis.^[47] Я должен воздержаться от подробных примеров: изложить их в одной лекции не представляется возможным. Однако я хотел бы обратить ваше внимание на статью Ранка о «сне, который истолковывает себя сам». В ней вы увидите, насколько обширен материал, который должен быть принят во внимание.

Итак, исследуя бессознательное, мы действуем обычным путем – то есть делаем выводы на основе сравнительного анализа. Мне часто возражали: почему сновидение вообще должно иметь бессознательное содержание? Это возражение, на мой взгляд, настолько ненаучно, насколько это вообще возможно. Всякий психологический элемент имеет свою особую историю. Каждая фраза, которую я произношу, имеет, помимо сознательно заданного мною смысла, некое историческое значение, которое может в корне отличаться от ее сознательного значения. Я намеренно выражаюсь несколько парадоксально: я не имею в виду, что я мог бы объяснить исторический смысл каждого отдельного предложения. Это легче сделать в случае более крупных и сложных структур. Всем известно, что, помимо явного содержания стихотворения, само стихотворение особенно характерно для поэта с точки зрения его формы, содержания и способа происхождения. В то время как поэт просто выразил в своем стихотворении мимолетное настроение, историк литературы увидит в нем такие вещи, о которых сам поэт даже не подозревает. Анализ, которому историк литературы подвергает материал поэта, вполне сопоставим с методом психоанализа, не исключая и ошибок, которые могут в него вкрасться.

Психоаналитический метод можно сравнить с историческим анализом и синтезом в целом. Предположим, например, что мы не понимаем значения обряда крещения, совершаемого сегодня в наших церквях. Священник говорит нам: крещение означает принятие ребенка в христианскую общину. Но это нас не удовлетворяет. Почему ребенка окропляют водой? Чтобы понять эту церемонию, мы должны собрать сравнительный материал из всей истории ритуала, то есть из воспоминаний человечества о соответствующих традициях.

1. Крещение, несомненно, представляет собой обряд посвящения, инициации. Следовательно, мы должны собрать все воспоминания о каких-либо обрядах посвящения.

2. Акт крещения совершается посредством воды. Эта особенность требует другого ряда реминисценций, а именно об обрядах, в которых используется вода.

3. Крещаемый окропляется водой. Если так, мы должны учесть все обряды, в которых неофит окропляется, погружается в воду и т. д.

4. Необходимо отыскать все реминисценции из мифологии, фольклора, а также суеверия и т. д., в каком-либо отношении схожие с символикой акта крещения.

Таким образом мы проводим сравнительное исследование акта крещения. Мы обнаруживаем элементы, из которых формируется акт крещения; мы устанавливаем, далее, его первоначальный смысл и в то же время знакомимся с богатым миром мифов, которые заложили основу религий и помогают нам понять многообразные и глубокие значения крещения. Точно так же аналитик поступает и со сновидением. Он собирает исторические параллели для каждого фрагмента, даже самые отдаленные, после чего пытается реконструировать психологическую историю сновидения и его скрытый смысл. Подобная монографическая обработка, равно как и упомянутый выше анализ обряда крещения, позволяет проникнуть в глубины удивительно тонкой и многозначительной сети бессознательных детерминант. Данный процесс по праву можно сравнить с историческим пониманием акта, который мы до сих пор рассматривали весьма поверхностно и однобоко.

Этот экскурс в область психоаналитического метода казался мне необходимым. Ввиду многочисленных ошибочных представлений всех тех, кто постоянно стремится дискредитировать психоанализ, я счел своим долгом дать общее описание этого метода и его положения в методологии науки. Я не сомневаюсь, что порой он применяется поверхностно и неправильно. Но вдумчивый критик не станет винить в этом сам метод, так же как один плохой хирург не может дискредитировать всю хирургию в целом. Я также не сомневаюсь, что многие труды, посвященные психологии сновидений, полны неточностей и искажений. Во многом это связано с тем, что медику, именно в силу его естественнонаучной подготовки, трудно интеллектуально постичь тонкий психологический метод, даже если инстинктивно он применяет его правильно.

Метод, который я описал выше, я применяю сам и несу за него научную ответственность. Давать советы по поводу сновидений, а также предпринимать прямые попытки их толкования, на мой взгляд, неправильно и научно недопустимо. Это уже не прием, а совершенно произвольная процедура, обреченная на безрезультатность, как и всякий ложный метод.

Если я попытался проиллюстрировать принципы психоаналитического метода на примере анализа сновидений, то только потому, что сновидение является одним из наиболее ярких образцов психических содержаний, состав которых ускользает от непосредственного понимания. Предположим, некто вбивает в стену гвоздь с целью что-то на него повесить. В данном случае нам понятны все элементы этого действия; они непосредственно очевидны. Иначе обстоит дело с актом крещения, где каждая фаза проблематична. Мы называем действия, смысл и цель которых поначалу не ясны, символическими действиями или символами. На этом основании мы называем сновидение символическим, ибо это психологический продукт, происхождение, смысл и цель которого неясны, вследствие чего его можно считать одним из чистейших продуктов бессознательной констелляции. Как метко заметил Фрейд, сновидение – это υia regia^[48] к бессознательному.

Помимо сновидений, существует множество других продуктов бессознательной констелляции. В ассоциативном эксперименте мы имеем возможность точно определить влияние бессознательного. Мы видим эти влияния в возмущениях, которые я назвал «индикаторами комплекса». Задача, которую ассоциативный тест ставит перед субъектом, настолько проста, что с ней легко справляются даже дети. Тем более удивительно, что во время опыта отмечается множество нарушений намеченного действия. Единственные причины возмущений, которые обычно удается проследить, – частично сознательные, частично бессознательные констелляции, вызванные комплексами. В большинстве случаев нетрудно продемонстрировать связь этих возмущений с чувственно окрашенными комплексами. Тем не менее нам часто приходится прибегать к психоаналитическому методу, чтобы объяснить эту связь; то есть мы должны спросить пациента, какие ассоциации вызывают у него нарушенные реакции.

Таким образом мы получаем исторический материал, служащий основой для дальнейших суждений. Многие возражают, что в таком случае пациент волен говорить все, что ему заблагорассудится, – другими словами, любую чепуху. Подозреваю, что данное возражение основано на бессознательном предположении, что историк, собирающий материал для своей монографии, идиот, неспособный отличить истинные параллели от мнимых и оригиналы от явных фальсификаций. Профессионал имеет в своем распоряжении средства, позволяющие ему с уверенностью избегать вопиющих ошибок и с некоторой долей вероятности – менее грубых просчетов. Всем, кто знаком с психоаналитической работой, хорошо известно, что не так уж трудно увидеть, где есть согласованность, а где ее нет. Кроме того, ложные заявления, во-первых, весьма показательны с точки зрения состояния анализанда, а во-вторых, легко распознаются как таковые.

Однако есть еще одно возражение, которое заслуживает упоминания. Можно спросить себя: действительно ли эти реминисценции составляют основу сновидения? Если вечером я читаю интересное описание некоего сражения, ночью вижу во сне Балканскую войну, а затем во время анализа вспоминаю по ассоциации некоторые детали прочитанного, то даже самый строгий критик справедливо предположит, что моя ретроспективная ассоциация верна и истинна. Как я уже упоминал ранее, это одна из наиболее прочно укоренившихся гипотез относительно происхождения сновидений. Все, что мы сделали, – это последовательно применили рабочую гипотезу ко всем остальным ассоциациям, относящимся ко всем другим частям сновидения. В конечном счете мы говорим лишь о том, что этот элемент сновидения связан с этой ассоциацией, что он, следовательно, имеет к ней некое отношение, что существует связь между двумя этими вещами. Однажды один выдающийся критик заметил, что с помощью психоаналитических интерпретаций можно связать даже огурец со слоном. Поставив в один ряд «огурец» и «слона», этот достойный человек показал нам, что они ассоциативно связаны в его сознании. Нужно обладать большим хладнокровием и самомнением, чтобы утверждать, будто человеческий разум порождает совершенно бессмысленные ассоциации. В нашем примере для понимания ассоциации не требуется долгих размышлений.

В рамках ассоциативного эксперимента мы можем установить необычайно интенсивные влияния, исходящие из бессознательного, именно благодаря интерференции комплексов. Оговорки и оплошности в эксперименте есть не что иное, как прототипы ошибок, которые мы совершаем в повседневной жизни. Большинство из них следует рассматривать как результат интерференции комплексов. Фрейд обобщил этот материал в своей книге «Психопатология обыденной жизни». В ней описаны так называемые симптоматические действия, которые с равным успехом можно было бы назвать символическими, и реальные промахи, такие как провалы памяти, оговорки и пр. Все эти феномены являются следствиями бессознательных констелляций, а значит, представляют собой врата в царство бессознательного. Когда они накапливаются, мы называем их неврозом. С этой точки зрения невроз есть дисфункция; соответственно, мы должны трактовать его как результат бессознательной констелляции.

Таким образом, ассоциативный эксперимент позволяет непосредственно вскрыть бессознательное, хотя в большинстве случаев это просто способ получения широкого спектра ошибочных реакций, которые затем могут быть использованы для психоаналитического исследования бессознательного. По крайней мере, такова самая надежная форма его применения в настоящее время. Хотя не исключено, что данная техника может выявить и другие ценные факты, которые дадут нам возможность заглянуть в бессознательное, я считаю, что обсуждать этот вопрос пока преждевременно.

6. Эдипов комплекс

После того, что я рассказал о нашем методе, вы, возможно, обретете бо́льшую уверенность в его научности и скорее согласитесь с тем, что фантазии, выявленные в рамках психоаналитического исследования, не являются просто произвольными предположениями и иллюзиями психоаналитика. Возможно, вы даже терпеливо выслушаете то, что могут поведать нам эти продукты бессознательной фантазии.

Сознательные фантазии взрослых отличаются чрезвычайным разнообразием и носят в высшей степени индивидуальный характер. Посему дать их общее описание невозможно. Но совсем другое дело, когда посредством анализа мы проникаем в мир бессознательных фантазий. Хотя многообразие фантазийного материала и здесь крайне велико, мы не находим столько индивидуальных особенностей, как в сознательной области. Здесь мы сталкиваемся с более типичным материалом, который нередко повторяется в схожей форме у разных индивидов. В бессознательных фантазиях постоянно возникают те или иные вариации идей, встречающихся в религии и мифологии. На основании данного факта мы можем утверждать, что эти фантазии суть предшественники религиозных и мифологических представлений.

Дабы не углубляться в подробности, я вынужден сослаться на свою книгу «Символы трансформации». Здесь упомяну лишь о том, что цент�

C. G. Jung

FREUD UND DIE PSYCHOANALYSE

(Collected Works, Volume 4)

© Walter Verlag AG, Olten, 1971

© Foundation of the Works of C. G. Jung, Zürich, 2007

© Перевод. А. Чечина, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

О критике психоанализа

Zur Kritik über Psychoanalyse // Jahrbuch für psychoanalytische und psychopathologische Forschungen II (Вена / Лейпциг, 1910), 743–746.

Психоаналитику хорошо известен тот факт, что понимание природы и рациональной основы психоанализа не требует особых интеллектуальных усилий и доступно даже малообразованному обывателю. То же самое справедливо и в отношении образованных людей, будь то ученые, предприниматели, журналисты, художники или учителя. Все они способны понять принципы психоанализа. Они также отлично понимают, почему психоанализ не может быть изложен столь же убедительно, как математическое утверждение. Всякий здравомыслящий человек знает, что психологическое доказательство неизбежно будет отличаться от физического и что каждая отрасль науки может предложить только те доказательства, которые соответствуют ее материалу. Было бы интересно узнать, эмпирических доказательств какого рода ждут наши критики, если не доказательств на основе эмпирических фактов. Существуют ли эти факты? Мы приводим наши наблюдения. Однако критики просто говорят: «Нет». Что же тогда мы можем предложить, если наши фактические наблюдения категорически отрицаются? При таких обстоятельствах разумно ожидать, что наши оппоненты изучат неврозы и психозы так же тщательно, как это сделали мы (совершенно независимо от метода психоанализа), и приведут факты принципиально иного рода относительно их психологической детерминации. Мы ждали этого более десяти лет. Мало того, судьба распорядилась так, что все исследователи в этой области, которые трудились независимо от первооткрывателя новой теории, но столь же увлеченно, пришли к тем же результатам, что и Фрейд; и что те, кто нашел время и силы приобрести необходимые знания под руководством психоаналитика, поняли эти результаты.

В целом мы должны ожидать самого яростного сопротивления со стороны медиков и психологов, главным образом из-за научных предрассудков, основанных на ином образе мышления, которого они упорно придерживаются. Наши критики, в отличие от предыдущих, существенно продвинулись вперед, коль скоро стараются быть более серьезными и более сдержанными в своих высказываниях. Однако все они совершают ошибку, критикуя психоаналитический метод так, как если бы он опирался на априорные принципы, тогда как в действительности он носит сугубо эмпирический характер и абсолютно лишен какой-либо окончательной теоретической основы. Насколько нам известно, это просто самый быстрый способ обнаружить факты, которые имеют значение для нашей психологии, но которые, как показывает история психоанализа, также могут быть обнаружены другими, более трудоемкими и сложными способами. Разумеется, мы были бы счастливы, если бы располагали аналитической техникой, которая вела бы к цели еще быстрее, чем нынешний метод. Однако, упрямо оспаривая наши открытия, критики едва ли помогут нам найти более подходящий прием – прием, который лучше бы отвечал предположениям современной психологии. До тех пор, пока вопрос о фактах не будет решен, всякую критику психоаналитического метода следует считать безосновательной, ибо о главных тайнах ассоциативного процесса наши оппоненты знают так же мало, как и мы. Каждому мыслящему человеку должно быть очевидно, что эмпирические факты – единственное, что имеет значение. Если критика ограничивается только методом, то в один прекрасный день она легко может прийти к отрицанию существования фактов на том лишь основании, что методу их обнаружения присущи определенные теоретические недостатки. Придерживаясь подобной точки зрения, мы возвращаемся во мрак Средневековья. В этом отношении наши критики совершают серьезную ошибку. Долг умных людей – указать на нее, ибо человеку свойственно ошибаться.

Впрочем, иногда критика принимает формы, которые возбуждают живейший интерес психолога. В этом случае научные потуги критика самым удивительным образом оттесняются на задний план симптомами личного участия. Такие оппоненты вносят ценный вклад в познание скрытых личных тенденций, лежащих в основе так называемой научной критики. Мы не можем отказать себе в удовольствии сделать один такой document humain[1] доступным широкой общественности.

Реферат Курта Менделя[2]

«Критический обзор фрейдистской точки зрения»

Настоящий рецензент, который прочел много работ Фрейда и его последователей и сам испробовал психоанализ[3], должен признать, что находит многие положения этой доктрины в высшей степени омерзительными, особенно последние дополнения, касающиеся анальной эротики и детской сексуальности. Ознакомившись с рецензируемой работой[4], он подошел к своему младшему сыну, мирно лежавшему в кроватке, и сказал следующее: «Бедный мальчик! Я думал, ты чист и невинен, но оказывается, что ты порочен и исполнен греха! С первого дня своего существования ты ведешь сексуальную жизнь (указ. соч., с. 184); ты эксгибиционист, фетишист, садист, мазохист, онанист – одним словом, ты полиморфно извращен (с. 185). Среди взрослых едва ли сыщется Дон Жуан, чьи эротические фантазии ни в чем бы не уступали продуктам твоего младенческого мозга (стр. 185). Да и как может быть иначе? Ты развращен от рождения. Твой отец пользуется репутацией необычайно аккуратного и бережливого человека, а фрейдисты говорят, что он упрям, ибо не желает полностью принять их учение. Необычайно аккуратный, бережливый и упрямый! Жертва анальной эротики, стало быть! (Ср.: Фрейд, “Charakter und Analerotik”, Psych. – Neur. Wochenschr, IX: 51.) Что же касается твоей матери, то она тщательно убирает дом каждые четыре недели. “Уборка, и в особенности весенняя уборка, есть специфическая женская реакция на подавленную анальную эротику” (Sadger, Analerotik und Anal-charakter, Die Heilkunde, 02/1910). Выходит, ты – анально-эротическая натура со стороны и отца, и матери! А совсем недавно, перед тем как лечь спать, ты не опорожнил кишечник, когда тебя сажали на горшок: ты получаешь особое удовольствие от акта дефекации и специально задерживаешь стул. Раньше в таких случаях твой отец просто говорил твоей матери: “У мальчика запор, дай ему таблетку!” Тьфу! Каким же бесстыдным извращенцем и растлителем я был! Ты больше не получишь от меня поцелуя на ночь, ибо такая ласка только возбудит твою сексуальность. И чтобы я больше не слышал из твоих уст вечерней молитвы: “Я мал, сердце мое чисто”[5]. Это ложь! Ты развращен и помешан на анальной эротике. Ты эксгибиционист, фетишист, садист, мазохист, онанист, полиморфный извращенец. Таков я, такова твоя мать, таков ты сам. О, несчастное дитя!»

Фрейдисты! Я неоднократно утверждал, что ваше учение позволило открыть много нового и ценного. Но, ради бога, оставьте свои безграничные преувеличения и абсурдные фантазии! Вместо каламбуров дайте нам доказательства! Вместо книг, которые читаются как комиксы, дайте нам серьезные труды! Докажите мне истинность вашего убогого и клеветнического утверждения (стр. 187): «Есть только одна форма любви, и это любовь эротическая!» Не топите наши самые священные чувства, нашу любовь и уважение к нашим родителям и нашу нежную любовь к детям в трясине ваших фантазий, прекратите приписывать нам и им грязные сексуальные мотивы! Вся ваша аргументация сводится к аксиоме: «Это сказал Фрейд, следовательно, так оно и есть». Я отвечу вам словами Гете – сына еще одной жертвы анальной эротики (Sadger, там же):

• Кто философствует, тот выбрал путь плохой,
• Как скот голодный, что в степи сухой
• Кружит себе, злым духом обойденный,
• А вкруг цветёт роскошный луг зелёный![6]

О психоанализе

Zur Psychoanalyse // Wissen und Leben (Цюрих; прежнее название Neue Schweizer Rundschau), V (1912), 711–714. Во вступительной редакционной заметке говорилось: «Серия статей, посвященных фрейдистским теориям и опубликованных в Neuen Zürcher Zeitung, свидетельствует о явном непонимании и предвзятом отношении к современной психологии со стороны широкой общественности. Поскольку все эти пылкие пререкания, по всей вероятности, не столько внесли ясность, сколько запутали читателя еще больше, мы попросили д-ра Карла Юнга сказать несколько заключительных слов, призванных снизить накал страстей».

Кюснахт, 28 января 1912 г.

Уважаемый господин редактор!

Благодарю за любезное предложение опубликовать на страницах вашей газеты эпилог к серии статей, недавно появившихся в «Нойе Цюрхер цайтунг». Такой эпилог мог быть написан исключительно в защиту либо научной истины, которую, как нам кажется, мы можем обнаружить в психоанализе и которая подверглась столь яростным нападкам, либо наших собственных научных качеств. Последнее выходит за рамки хорошего тона и недостойно того, кто посвятил себя служению науке. Что же касается первой цели, то она может быть осуществлена только в том случае, если дискуссия принимает объективную форму и если приводимые аргументы вытекают из тщательного анализа проблемы как с практической, так и теоретической точек зрения. В таком ключе я охотно поспорю с оппонентами, хотя предпочитаю делать это наедине; впрочем, я делал это и публично, в научном журнале.[7]

Также я не стану отвечать на научную критику, суть которой сводится к следующему: «Метод морально опасен, следовательно, теория ошибочна», или: «Фактов, о которых говорят фрейдисты, в действительности не существует; они есть порождения больной фантазии этих так называемых исследователей, а значит, метод, используемый для их выявления, логически ошибочен». Никто не может утверждать априори, что тех или иных фактов не существует. Это схоластический аргумент, и обсуждать его излишне.

Мне противно вести пропаганду истины и защищать ее лозунгами. За исключением собраний Психоаналитического общества и Швейцарского психиатрического общества, я никогда не выступал с публичными лекциями, не будучи предварительно попрошен об этом; аналогичным образом, моя статья, опубликованная в ежегоднике «Рашерс ярбух»[8], написана исключительно по просьбе редактора Конрада Фальке. Я не навязываю себя публике. Посему я бы предпочел сейчас не выходить на арену, дабы от лица научной истины принять участие в варварской полемике. Предрассудки и почти безграничное непонимание, свойственные современному человеку, безусловно, могут препятствовать прогрессу и распространению научного знания в течение длительного времени. Вероятно, таково неизбежное следствие массовой психологии, которой мы вынуждены подчиняться. Если истина не говорит сама за себя, то это плохая истина, и лучше дать ей погибнуть. Если же это внутренняя необходимость, то она пробьется сама – без боевых кличей и воинственных маршей – в сердца всех здравомыслящих людей и таким образом станет неотъемлемым элементом нашей цивилизации.

В сексуальных бестактностях, которые, к сожалению, неизбежно занимают существенное место во многих психоаналитических работах, повинен отнюдь не психоанализ. Наша в высшей степени требовательная и ответственная медицинская работа позволяет выявить эти неприятные – порой даже омерзительные – фантазии, однако самим своим существованием они обязаны, несомненно, лживости нашей сексуальной морали. Ни одному разумному человеку не нужно повторять, что психоаналитический метод воспитания состоит не только в психологических дискуссиях о сексе, но охватывает все сферы жизни. При этом наша цель, как я уже подчеркивал в ежегоднике «Рашерс ярбух», не в том, чтобы человек беспомощно отдался своим страстям, а в том, чтобы он обрел необходимый самоконтроль. Несмотря на все заверения в обратном с моей стороны и со стороны Фрейда, наши оппоненты хотят, чтобы мы поощряли «распущенность», и заявляют, что так оно и есть, независимо от того, что говорим мы сами. То же относится и к теории невроза – сексуальной теории, или теории либидо, как иногда ее называют. На протяжении многих лет в своих лекциях и в своих работах я неоднократно указывал, что понятие «либидо» следует понимать в очень общем смысле, скорее как инстинкт сохранения вида, и что на языке психоанализа оно определенно означает не «локализованное сексуальное возбуждение», но все стремления и желания, выходящие за рамки самосохранения, и что именно в этом смысле оно обычно и используется. Недавно я изложил свою позицию по этим общим вопросам в обширном труде,[9] однако наши оппоненты сочли, что наши взгляды так же «грубо сексуальны», как и их собственные. Любые попытки разъяснить нашу психологическую точку зрения оказываются безрезультатны, ибо наши противники всеми силами стремятся превратить эту теорию в невыразимую банальность. Я чувствую себя бессильным перед лицом столь непомерного требования. Могу лишь выразить свое искреннее огорчение по поводу того, что из-за вопиющего непонимания, путающего день с ночью, многие люди не могут воспользоваться удивительными открытиями психоанализа на благо собственного этического развития. Равным образом я сожалею и о том, что, бездумно игнорируя психоанализ, многие лишают себя возможности увидеть подлинную глубину и красоту человеческой души.

Ни один здравомыслящий человек не станет обвинять научные исследования и их результаты в том, что некоторые неумелые и безответственные люди используют их в дурных целях. Какой разумный человек посмеет утверждать, что в ошибках и несовершенствах применения некоего метода, созданного на благо человечества, виноват сам метод? Что бы стало с хирургией, если бы во всех летальных исходах обвиняли ее саму? Скальпель действительно опасен, особенно в руках глупца. Никто не доверится неопытному хирургу и не станет просить цирюльника удалить аппендикс. То же самое справедливо и в отношении психоанализа. Нельзя отрицать, что существуют не только неквалифицированные психиатры, но и непрофессионалы, использующие психоанализ самым безответственным образом. Не вызывает сомнений и то, что сегодня, как, впрочем, и всегда, встречаются плохие врачи и бессовестные шарлатаны. Однако данное обстоятельство не дает нам права стричь всех под одну гребенку осуждения – всякую науку, всякий метод, всякого исследователя и всякого врача.

Я искренне сожалею, что вынужден утомлять вас и читателей вашей газеты этими самоочевидными истинами, а потому спешу поставить точку. Вы должны простить меня, если моя манера изложения местами покажется вам чересчур эмоциональной; едва ли кому-нибудь по силам настолько возвыситься над общественным мнением, чтобы безболезненно реагировать на легкомысленное дискредитирование его скромных научных достижений.

С уважением и т. д., д-р Юнг

Попытка изложения психоаналитической теории

[Первоначально написано на немецком языке под названием «Versuch einer Darstellung der psychoanalytischen Theorie» и переведено на английский язык для изложения в качестве серии лекций под общим названием «Theory of Psychoanalysis» на медицинском факультете Фордхемского университета (Нью-Йорк) в сентябре 1912 года. Немецкий текст был опубликован в ежегоднике Jahrbuch für psychoanalytische und psychopathologische Forschungen (Вена и Лейпциг), V (1913) и в том же году издан в виде отдельной книги. Анализ ребенка, приведенный в последней главе, был представлен в виде доклада под названием «Über Psychoanalyse beim Kinde» на Первом международном педагогическом конгрессе в Брюсселе в августе 1911 года, а в 1912 году был напечатан в сборнике материалов Конгресса (Брюссель, 1912), II, 332–43.

Второе издание немецкого текста, без существенных изменений, увидело свет в 1955 году (Цюрих). Настоящий перевод сделан по этому изданию.]

Предисловие к первому изданию

В этих лекциях я попытался согласовать свой практический опыт в психоанализе с существующей теорией или, скорее, с подходами к такой теории. В сущности, это попытка изложить мое отношение к руководящим принципам, которые мой уважаемый учитель Зигмунд Фрейд выработал в течение нескольких десятилетий напряженного труда. Поскольку мое имя прочно ассоциируется с психоанализом и поскольку в течение некоторого времени я также был жертвой всеобщего осуждения этого направления в психологии, возможно, меня с удивлением спросят, как так получилось, что я только сейчас даю объяснение своей теоретической позиции. Когда около десяти лет назад я осознал, как далеко Фрейд вышел за пределы современных знаний о психопатологических явлениях, особенно психологии сложных психических процессов, я счел себя не в том положении, чтобы высказывать какую-либо конструктивную критику. Я не обладал мужеством тех ученых мужей, которые в силу своего невежества и некомпетентности полагают себя вправе выступать с «критическими» опровержениями. На мой взгляд, прежде чем осмелиться критиковать, необходимо несколько лет скромно поработать в соответствующей области. Преждевременная и поверхностная критика, безусловно, принесла свои плачевные плоды. И все же подавляющее большинство критиков, ослепленных негодованием и собственным невежеством, не попали в цель. Психоанализ продолжал беспрепятственно развиваться и не обращал внимания на ненаучную шумиху, поднявшуюся вокруг него. Как всем известно, в последнее время это дерево сильно разрослось, причем не только в Европе, но и в Америке. Официальные критики добились не бо́льших успехов, чем Проктофантасмист в «Фаусте», который жалуется в Вальпургиеву ночь:

• Вы здесь еще? Нет, вынести нет сил!
• Исчезните! Ведь я же разъяснил.[10]

Критики упустили из виду, что все сущее имеет обоснованное право на существование и что это справедливо и в отношении психоанализа. Мы не повторим ошибки наших оппонентов и не станем ни игнорировать их существование, ни отрицать их право на существование. Однако это обязывает нас самих прибегнуть к справедливой критике, основанной на надлежащем знании фактов. Мне кажется, что психоанализ нуждается в такой оценке изнутри.

Было высказано ошибочное предположение, будто моя позиция свидетельствует о «расколе» в психоаналитическом движении. Подобные схизмы могут существовать только в вопросах веры. Психоанализ же интересует знание и его постоянно меняющиеся формулировки. В качестве руководящего принципа я принял прагматическое правило Уильяма Джеймса: «Из каждого слова вы должны извлечь его практическую наличную стоимость, должны заставить его работать в потоке вашего опыта. Оно рассматривается не столько как решение, сколько как программа для дальнейшей работы, в частности как указание на те методы, с помощью которых может быть изменена данная нам действительность. Таким образом, теории представляют собой не ответы на загадки, – ответы, на которых мы можем успокоиться, – теории становятся орудиями. Мы не успокаиваемся в сладкой бездеятельности на теориях, мы идем вперед и сверх того при случае изменяем с их помощью природу».[11]

Точно так же моя критика проистекает не из академических рассуждений, а из опыта, который я приобрел за десять лет серьезной работы в этой области. Я сознаю, что мой собственный опыт никоим образом не может сравниться с совершенно исключительным опытом и проницательностью Фрейда, но тем не менее мне кажется, что некоторые из моих формулировок выражают наблюдаемые факты более удачно, нежели варианты, предложенные Фрейдом. Как бы то ни было, в своей преподавательской деятельности я обнаружил, что концепции, изложенные в этих лекциях, оказались весьма полезными в моих попытках дать ученикам более или менее адекватное представление о психоанализе. Я далек от того, чтобы рассматривать скромную и умеренную критику как «отпадение» или схизму; напротив, я надеюсь таким образом способствовать дальнейшему процветанию психоаналитического движения и открыть доступ к сокровищам психоаналитического знания всем тем, кто, в силу отсутствия практического опыта или определенных теоретических предубеждений, до сих пор не мог овладеть этим методом.

За возможность прочесть эти лекции я должен поблагодарить моего друга д-ра Смита Илая Джеллиффа из Нью-Йорка, который любезно пригласил меня принять участие в расширенном курсе Фордхемского университета в Нью-Йорке. Девять лекций были прочитаны в сентябре 1912 года. Я также не могу не выразить свою искреннюю благодарность д-ру Грегори из больницы Бельвью за его помощь в проведении клинических демонстраций.

Летом 1912 года, уже после завершения работы над этими лекциями, мне в руки попала книга Альфреда Адлера «Über den nervosen Character» («О нервическом характере»). Я признаю, что мы с ним пришли к схожим выводам по некоторым вопросам, однако здесь не место обсуждать это более подробно.

К. Г. ЮнгЦюрих, осень 1912 г.

Предисловие ко второму изданию

С момента появления первого издания в 1913 году прошло так много времени и произошло так много событий, что совершенно невозможно переработать такого рода книгу, порожденную давно минувшей эпохой и определенным этапом в развитии психоаналитического знания, дабы привести ее в соответствие с последними открытиями. Настоящий труд представляет собой веху на пути научных изысканий и таковым останется и впредь. Пусть он послужит напоминанием о постоянно меняющихся направлениях поиска на новой территории, границы которой даже сегодня нельзя обозначить с какой-либо определенностью, и тем самым внесет свой вклад в историю развивающейся науки. Посему я предоставляю этой книге снова поступить в печать в ее первоначальном виде и без существенных изменений.

К. Г. ЮнгОктябрь 1954 г.

1. Обзор первоначальных гипотез

Уважаемые дамы и господа!

В настоящее время читать лекции по психоанализу – задача не из легких. Дело не в том, что вся эта область исследований поднимает – и в этом я абсолютно убежден – некоторые из самых сложных проблем, стоящих перед современной наукой. Даже если оставить этот факт в стороне, остаются другие серьезные трудности, значительно осложняющие изложение материала. Я не могу предложить устоявшуюся, четко сформулированную доктрину, разработанную как с практической, так и с теоретической стороны. К несчастью, психоанализ еще не достиг данной стадии развития, несмотря на все усилия, предпринятые в этом направлении. Также я не могу дать описание его формирования ab ovo:[12] в вашей прогрессивной стране есть свои превосходные интерпретаторы и учителя, распространившие общие сведения о психоанализе среди научно мыслящей публики. Помимо этого, сам Фрейд, истинный первооткрыватель и основатель психоаналитического движения, не так давно читал лекции в США и лично изложил свои взгляды. Что касается меня, то я тоже уже имел честь выступать перед американской аудиторией с лекциями об экспериментальных основах теории комплексов и применении психоанализа в просветительских и воспитательных целях.[13]

В подобных обстоятельствах неудивительно, что я боюсь повторить уже сказанное или опубликованное в научных журналах. Другая трудность, которую следует принять во внимание, состоит в том, что во многих кругах доминируют вопиющие заблуждения относительно природы психоанализа. Порой невозможно представить себе, в чем именно могут заключаться эти неверные представления. Но иногда они столь нелепы, что остается только изумляться, как человек с научным образованием мог прийти к выводам, столь далеким от реальности. Очевидно, не стоит приводить примеры этих курьезов. Лучше посвятить время и энергию обсуждению тех проблем психоанализа, которые по самой своей природе порождают непонимание.

Хотя на это неоднократно указывали ранее, многие люди до сих пор не знают, что за прошедшие годы в теории психоанализа произошли значительные изменения. Те, например, кто читал только первый труд Брейера и Фрейда «Исследования истерии»,[14] по-прежнему убеждены, что, согласно психоанализу, истерия и неврозы вообще обязаны своим происхождением так называемым травмам раннего детства. Они продолжают бессмысленно нападать на эту теорию, не осознавая, что прошло уже пятнадцать лет с тех пор, как от нее отказались и заменили другой. Данный сдвиг имеет такое большое значение для всего развития техники и теории психоанализа, что его следует рассмотреть более подробно. Дабы не утомлять вас случаями из практики, ныне общеизвестными, я ограничусь ссылками на клинический материал, приведенный в книге Брейера и Фрейда, которая, как я смею предположить, знакома вам в ее английском переводе. Вы, вероятно, читали про случай Брейера, на который Фрейд ссылался в своих лекциях в Университете Кларка,[15] и обнаружили, что истерический симптом возник не из какого-то неизвестного анатомического источника, как предполагалось ранее, а из определенных психических переживаний эмоциональной природы, называемых травмами или психическими ранами. Сегодня каждый внимательный наблюдатель истерии, я уверен, может подтвердить на собственной практике, что болезнь в самом деле часто уходит своими корнями именно в эти болезненные и мучительные события. Эта истина была известна еще древним врачам.

Однако, насколько я знаю, именно Шарко – вероятно, под влиянием теории Пейджа о «нервном шоке»,[16] – дал этому наблюдению теоретическое обоснование. Опыт работы с новой техникой гипноза подсказывал ему, что истерические симптомы могут быть вызваны и устранены с помощью внушения. Шарко полагал, что нечто подобное можно наблюдать и в участившихся приступах истерии, вызванной несчастными случаями. Травматический шок был в некотором смысле сравним с гипнозом, поскольку порожденная им эмоция вызывала преходящий паралич воли, во время которого травма могла закрепиться как самовнушение.

Данная концепция заложила основы теории психогенеза. Дальнейшие этиологические исследования должны были прояснить, задействован ли тот же или подобный механизм в случаях истерии нетравматического происхождения. Этот пробел в знаниях удалось заполнить благодаря открытиям Брейера и Фрейда. Они показали, что даже в случаях обычной истерии, которые нельзя отнести к категории травматически обусловленных, можно обнаружить тот же травматический элемент и что он, по-видимому, имеет этиологическое значение. Таким образом, для Фрейда, как ученика Шарко, было вполне естественно видеть в этом наблюдении подтверждение взглядов своего учителя. Следовательно, теория, выработанная главным образом Фрейдом на основании собранных на тот момент данных, несла на себе отпечаток травматической этиологии. Посему ее вполне уместно было назвать теорией травмы.

Новым в этой теории, помимо тщательности анализа истерических симптомов, предпринятого Фрейдом, явился отказ от концепции самовнушения, представлявшей собой динамический элемент первоначальной гипотезы, в пользу более детальной концепции психологических и психофизических эффектов, вызванных шоком. Шок или травма порождают возбуждение, от которого при нормальных условиях избавляются путем «абреакции». Однако при истерии от травмы освобождаются не полностью, что приводит к «задержке возбуждения» или «блокировке аффекта». Энергия возбуждения, всегда доступная in potentia,[17] преобразуется в физические симптомы посредством механизма конверсии. Согласно этой точке зрения, задача терапии состояла в том, чтобы разрядить накопленное возбуждение и тем самым высвободить вытесненные и конвертированные аффекты. По этой причине данный метод получил меткое название «очищающего», или «катартического»; его целью было вызвать «абреакцию» заблокированных аффектов. Таким образом, данная стадия анализа была весьма тесно связана с симптомами – их анализировали или отталкивались от них в начале анализа, что, безусловно, сильно отличалось от психоаналитической техники, используемой сегодня. Катартический метод и теория, на которой он основан, как вы знаете, были переняты другими, интересующимися психоанализом специалистами, а также получили положительные отзывы в учебниках.

Хотя открытия Брейера и Фрейда, несомненно, верны по существу, что легко доказывает любой случай истерии, против теории травмы, тем не менее, можно выдвинуть несколько возражений. Метод Брейера – Фрейда с удивительной ясностью показывает ретроспективную связь между текущим симптомом и травматическим переживанием, а также психологические последствия, которые, по-видимому, неизбежно вытекают из первоначальной травматической ситуации. Однако этиологическое значение травмы вызывает определенные сомнения. Во-первых, гипотеза, согласно которой невроз со всеми его осложнениями может быть связан с событиями в прошлом, то есть с неким фактором предрасположенности пациента, должна показаться спорной любому, кто сталкивался с истерией. В наши дни стало модным рассматривать все психические отклонения неэкзогенного происхождения как последствия наследственной дегенерации, а не как преимущественно обусловленные психологией пациента и условиями окружающей его среды. Тем не менее, эта крайняя точка зрения не согласуется с фактами. Возьмем этиологию туберкулеза. Несомненно, существуют случаи, когда зародыш болезни развивается с раннего детства в почве, предрасположенной к этому наследственностью, так что даже при самых благоприятных условиях больной не может избежать своей участи. Но бывают и случаи, когда нет ни дурной наследственности, ни предрасположенности, а смертельное заражение происходит все равно. То же в равной степени верно и в отношении неврозов: и здесь, и в общей патологии картина примерно одинаковая. Бескомпромиссная теория предрасположенности будет столь же ошибочной, как и бескомпромиссная теория среды.

Хотя теория травмы придавала особое значение предрасположенности и даже настаивала на том, что некоторые прошлые травмы суть conditio sine qua non[18] невроза, Фрейд, будучи блестящим эмпириком, обнаружил и описал в «Исследованиях» некоторые элементы, которые больше напоминают «теорию среды», нежели «теорию предрасположенности», хотя их подлинное теоретическое значение в то время было понято не до конца. Фрейд синтезировал эти наблюдения в понятии, которое позволяло выйти далеко за рамки теории травмы. Это понятие он назвал вытеснением. Как вы знаете, под вытеснением мы понимаем механизм, посредством которого сознательное содержание переносится в сферу вне сознания. Мы называем эту сферу бессознательным и определяем его как психический элемент, который не осознается. Понятие вытеснения основано на многочисленных наблюдениях, свидетельствующих о том, что невротики, по всей видимости, обладают способностью забывать значимые переживания или мысли настолько основательно, что кажется, будто они не существовали вовсе. Такие наблюдения весьма распространены и хорошо известны всякому, кто дает себе труд хоть сколько-нибудь глубоко проникнуть в психологию своих пациентов.

Благодаря «Исследованиям» Брейера – Фрейда было установлено, что для возвращения в сознание давно забытых травматических переживаний необходимы особые процедуры. Мимоходом замечу, что данное обстоятельство примечательно само по себе: изначально мы не склонны полагать, будто такие важные вещи могут быть вообще забыты. По этой причине нам часто возражают, что воспоминания, восстановленные с помощью гипноза, просто «внушаются» и не имеют никакого отношения к реальности. Даже если бы это сомнение было оправданно, оно не дает никаких оснований отрицать вытеснение в принципе: известно много случаев, когда фактическое существование вытесненных воспоминаний нашло объективное подтверждение. Помимо многочисленных доказательств подобного рода, данный феномен можно продемонстрировать экспериментально, с помощью ассоциативного теста. Здесь мы обнаруживаем, что ассоциации, относящиеся к чувственно окрашенным комплексам, гораздо труднее запоминаются и очень часто забываются. Поскольку мои эксперименты никогда не проверялись, это открытие было отвергнуто вместе с остальными. Лишь недавно Вильгельм Петерс из школы Крепелина[19] смог подтвердить мои прежние наблюдения, доказав, что «болезненные переживания очень редко воспроизводятся правильно».[20]

Как видите, понятие вытеснения зиждется на прочной эмпирической основе. Но возникает вопрос: вытеснение есть результат сознательного решения индивида, или воспоминания исчезают пассивно, без соответствующего сознательного знания? В трудах Фрейда вы найдете убедительные доказательства сознательной тенденции вытеснять все болезненное. Каждому психоаналитику известны десятки случаев, когда в какой-то момент в прошлом больной решил, что больше не хочет думать о содержании, которое в дальнейшем было вытеснено. Один мой пациент многозначительно заметил: «Je l’ai mis de côté».[21] С другой стороны, мы не должны забывать, что есть много случаев, когда невозможно показать даже малейший след «отбрасывания» или сознательного вытеснения; когда кажется, что процесс вытеснения больше сродни пассивному исчезновению или даже погружению впечатлений под поверхность под влиянием некой силы, действующей снизу. Пациенты первого типа производят впечатление умственно развитых людей, страдающих, по всей видимости, только особой трусостью по отношению к собственным чувствам. Среди вторых можно найти случаи, свидетельствующие о более серьезной задержке развития, ибо здесь процесс вытеснения сравним скорее с автоматическим механизмом. Данное различие может быть связано с рассмотренным выше вопросом об относительной важности предрасположенности и среды. В случаях первого типа многое зависит от влияния окружения и образования, тогда как во втором типе, очевидно, преобладает фактор предрасположенности. Совершенно ясно, с какими пациентами лечение будет более эффективным.

Как я уже упоминал, понятие вытеснения содержит элемент, который по самой своей природе противоречит теории травмы. Так, в случае Люси Р., проанализированном Фрейдом,[22] мы видим, что этиологически значимый фактор следует искать не в травматических сценах, а в недостаточной готовности пациентки принять навязанные ей прозрения. В более поздней формулировке, приведенной в «Исследованиях неврозов», где, опираясь на свой опыт, Фрейд был вынужден признать источником невроза определенные травматические события в раннем детстве, мы ощущаем явное несоответствие между понятием вытеснения и понятием травмы. Понятие вытеснения содержит элементы этиологической теории среды, в то время как понятие травмы представляет собой теорию предрасположенности.

Поначалу теория невроза развивалась всецело в русле концепции травмы. В своих более поздних исследованиях Фрейд пришел к выводу, что травматическим переживаниям более старшего возраста нельзя приписать никакой положительной значимости, ибо их последствия мыслимы только на основе специфической предрасположенности. Очевидно, именно здесь и нужно было искать разгадку. Исследуя истоки истерических симптомов, Фрейд обнаружил, что аналитическая работа ведет назад, в детство; причинно-следственная цепочка тянулась из настоящего в далекое прошлое, грозя затеряться в тумане раннего детства. Но именно в этот момент появлялись воспоминания о некоторых сексуальных сценах – активных или пассивных, – которые были недвусмысленно связаны с последующими событиями, ведущими к неврозу. О природе этих сцен вы можете узнать из работ Фрейда и многочисленных анализов, которые уже были опубликованы.

На этой почве возникла теория сексуальной травмы в детском возрасте, которая столкнулась с ожесточенной критикой из-за теоретических возражений не против теории травмы в целом, а против элемента сексуальности в частности. Во-первых, сама мысль о том, что дети наделены сексуальностью и что сексуальные мысли могут играть определенную роль в их жизни, вызвала величайшее негодование. Во-вторых, гипотеза о сексуальном происхождении истерии представлялась крайне нежелательной: бесплодная позиция, согласно которой истерия либо является маточным рефлекторным неврозом, либо возникает из-за отсутствия сексуального удовлетворения, только-только была отброшена. Посему вполне естественно, что обоснованность наблюдений Фрейда подверглась резкой критике. Если бы его оппоненты ограничились этим вопросом и не пытались приукрасить свои возражения моральным негодованием, спокойная дискуссия была бы возможна. В Германии, например, этот метод нападения заведомо исключил всякое доверие к теории Фрейда. Идея детской сексуальности вызвала всеобщее сопротивление и самое высокомерное презрение. В действительности же вопрос был только один: верны ли наблюдения Фрейда или нет? Только он может иметь значение для истинно научного ума. Осмелюсь сказать, что эти наблюдения на первый взгляд могут показаться неправдоподобными, но считать их ложными априори недопустимо. Везде, где была проведена основательная и тщательная проверка, удалось подтвердить существование психологических связей, постулируемых Фрейдом, но не первоначальную гипотезу о реальных травматических эпизодах.

Впоследствии сам Фрейд был вынужден отказаться от исходной формулировки своей сексуальной теории невроза. На основании дальнейших исследований он уже не мог придерживаться первоначальных взглядов на абсолютную реальность сексуальной травмы. Сцены явно сексуального характера, сексуальное насилие над детьми и преждевременная сексуальная активность в детстве позже были признаны в значительной степени нереальными. Возможно, некоторые из вас склонны разделять мнение критиков, что результаты аналитических исследований Фрейда были основаны на внушении. Такое предположение было бы не лишено оснований, будь эти выводы обнародованы каким-нибудь шарлатаном или другим неквалифицированным лицом. Однако всякий, кто внимательно читал работы Фрейда того периода и пытался вникнуть в психологию его пациентов так, как делал это он, понимает, как несправедливо было бы приписывать такому ученому, как Фрейд, грубые ошибки новичка. Подобные инсинуации только дискредитируют тех, от кого исходят. С тех пор пациентов обследовали в условиях, исключающих какое бы то ни было внушение, и все же психологические связи, описанные Фрейдом, были доказаны в принципе. Таким образом, мы вынуждены предположить, что многие травмы раннего детства по сути являются просто фантазиями, в то время как другие образуют объективную реальность.

Это открытие опровергает этиологическое значение сексуальной травмы в детстве, поскольку теперь совершенно неважно, была травма в действительности или нет. Опыт подсказывает нам, что фантазии могут быть столь же травмирующими, как и реальные травмы. В противоположность этому каждый врач, лечащий истерию, может припомнить случаи, когда сильные травматические впечатления действительно вызывали невроз. Это наблюдение находится лишь в кажущемся противоречии с уже обсуждавшейся нереальностью детской травмы. Мы прекрасно знаем, что есть много людей, которые пережили травму в детстве или во взрослой жизни, но не стали невротиками. Следовательно, травма, при прочих равных условиях, не имеет абсолютного этиологического значения и не обязательно оказывает какое-либо длительное воздействие. Чтобы это произошло, человек должен обладать вполне определенной внутренней предрасположенностью. Эту внутреннюю предрасположенность следует понимать не как смутную наследственную диспозицию, о которой мы знаем слишком мало, а как психологическое развитие, достигающее своего апогея и проявляющееся в травматический момент.

Позвольте мне продемонстрировать природу травмы и психологическую подготовку к ней на конкретном примере. Мне вспоминается случай одной молодой женщины, у которой после сильного испуга развилась острая форма истерии.[23] Она была в гостях и около полуночи возвращалась домой в сопровождении нескольких своих знакомых. Неожиданно сзади появился экипаж. Лошади шли крупной рысью. Ее друзья отступили в сторону; она же, словно зачарованная, осталась на середине дороги и в ужасе бежала перед лошадьми. Кучер щелкал кнутом и выкрикивал ругательства, но все было напрасно: она пробежала всю улицу и выскочила на мост. Там силы оставили ее; чтобы не оказаться под копытами лошадей, она в отчаянии прыгнула бы в реку, не помешай ей добрые прохожие. Эта же самая дама оказалась в Санкт-Петербурге, в кровавый день 22 января [1905 г.], на той самой улице, которую солдаты «расчищали» залповым огнем. Вокруг нее падали убитые и раненые; она же, сохраняя удивительное спокойствие и здравомыслие, приметила ведущие во двор ворота и перебежала на другую улицу. Эти страшные мгновения не вызвали у нее никакой ажитации. После она чувствовала себя хорошо – пожалуй, даже лучше, чем обычно.

Отсутствие реакции на явный шок наблюдается часто. Отсюда неизбежно следует, что интенсивность травмы сама по себе имеет крайне малое патогенное значение; все зависит от конкретных обстоятельств. Здесь мы обнаруживаем возможный ключ к тайне «предрасположенности». Нам следует спросить себя: каковы особые обстоятельства в ситуации с экипажем? Пациентка испугалась, как только услышала цокот копыт; на мгновение ей показалось, что этот звук – предзнаменование страшной беды: ее гибели или чего-то не менее ужасного. В следующую секунду она уже не отдавала себе отчет, что делает.

Настоящий шок, очевидно, исходил от лошадей. Предрасположенность пациентки к тому, чтобы столь необъяснимым образом отреагировать на столь незначительный инцидент, таким образом, могла состоять в том, что лошади имели для нее какое-то особое значение. Можно предположить, например, что однажды она пережила некий связанный с лошадьми опасный эпизод. Так и было. Однажды, когда ей было около семи лет, она ехала в карете со своим кучером; лошади испугались и понеслись к высокому и крутому берегу реки. Кучер спрыгнул на землю и кричал ей, чтобы она сделала то же самое, но она была так напугана, что никак не могла решиться. К счастью, в последний момент она все же спрыгнула, после чего лошади рухнули в пропасть вместе с каретой. То, что подобное событие оставит глубокое впечатление, едва ли нуждается в доказательствах. Однако это не объясняет, почему впоследствии абсолютно безобидный стимул вызвал столь нелепую реакцию. Пока нам известно лишь то, что возникший симптом уходит своими корнями в детство, однако его патологический аспект по-прежнему остается неясен.

Данный анамнез, продолжение которого мы узнаем позже, ясно показывает несоответствие между так называемой травмой и той ролью, которую играет фантазия. В этом случае фантазия должна преобладать в совершенно необычайной степени, дабы произвести столь сильный эффект по столь незначительному поводу. Поначалу можно привести в качестве объяснения раннюю детскую травму. Впрочем, подобное объяснение не очень удачно, как мне кажется, ибо мы до сих пор не понимаем, почему последствия этой травмы оставались латентными так долго или почему проявились именно в этот конкретный момент. Пациентке наверняка не раз приходилось сторониться экипажа, мчащегося на полной скорости. Момент смертельной опасности, пережитый ею ранее в Петербурге, не оставил после себя ни малейшего следа невроза, несмотря на то что она была явно предрасположена к нему вследствие впечатляющего инцидента в детстве. Все, что связано с этим травматическим эпизодом, еще предстоит объяснить, ибо с точки зрения теории травмы мы по-прежнему блуждаем в потемках.

Надеюсь, вы простите меня за то, что я с таким упорством возвращаюсь к вопросу о теории травмы. Я не считаю это излишним, ибо в наши дни многие люди – даже те, кто имеет непосредственное отношение к психоанализу, – по-прежнему цепляются за устаревшие воззрения. В результате у наших оппонентов, которые в большинстве своем никогда не читают наших работ или делают это весьма поверхностно, создается впечатление, будто психоанализ до сих пор вращается вокруг теории травмы.

Возникает вопрос: что мы должны понимать под предрасположенностью, в силу которой впечатление, само по себе незначительное, может произвести такое патологическое действие? Это вопрос фундаментальной важности, который, как мы увидим позже, играет важную роль во всей теории невроза. Мы должны понять, почему кажущиеся нерелевантными события прошлого имеют настолько большое значение, что могут столь демоническим и капризным образом влиять на наше поведение в реальной жизни.

Ранняя школа психоанализа и ее позднейшие последователи делали все возможное, чтобы обнаружить в особом качестве этих первоначальных травматических переживаний причину их последующего воздействия. Фрейд пошел дальше всех: он первым увидел, что к травматическому событию примешивается некий сексуальный элемент, и что эта примесь, о которой пациент обычно не подозревает, и есть основной источник эффекта травмы. Бессознательность сексуальности в детстве, казалось, проливала значительный свет на проблему устойчивой констелляции, вызванной первоначальным травматическим опытом. Подлинное эмоциональное значение этого опыта остается скрытым от пациента, в результате чего эмоция, будучи не в состоянии достичь сознания, никогда не истощается, никогда не исчерпывается. Данный устойчивый организующий, собирательный эффект, вероятно, можно объяснить как своего рода suggestion a échàance,[24] ибо оно тоже бессознательно и обнаруживает свое действие лишь в назначенное время.

Едва ли есть необходимость в подробных примерах, свидетельствующих о том, что подлинный характер сексуальных действий в младенчестве не признается. Врачу хорошо известно, например, что открытая мастурбация вплоть до взрослой жизни не воспринимается как таковая, особенно женщинами. Из этого легко сделать вывод, что ребенок еще менее сознает характер тех или иных действий; следовательно, истинный смысл этих переживаний остается скрытым от сознания даже во взрослой жизни. В некоторых случаях сами переживания полностью забываются либо потому, что их сексуальное значение совершенно неизвестно пациенту, либо потому, что их сексуальный характер, будучи слишком болезненным, не признается – иными словами, вытесняется.

Как уже было упомянуто выше, Фрейд рассматривал примесь сексуального элемента в травме как характерный сопутствующий фактор, имеющий патологический эффект. Данное наблюдение легло в основу теории инфантильной сексуальной травмы. Согласно этой гипотезе, патогенный опыт носит сексуальный характер.

Новая теория столкнулась с яростным сопротивлением: общепринятое мнение гласило, что маленькие дети вообще не обладают сексуальностью, а значит, такая этиология немыслима в принципе. Модификация уже обсуждавшейся теории травмы, а именно что травма, как правило, никак не связана с реальной действительностью и по существу является плодом воображения, отнюдь не улучшила ситуацию. Напротив, она обязывала нас видеть в патогенном опыте положительную сексуальную манифестацию инфантильной фантазии. Это уже не какое-то случайное впечатление, навязанное извне, а явное проявление сексуальности, фактически исходящее от самих детей. Даже реальный травматический опыт определенно сексуального характера требует некоторого участия со стороны ребенка; было обнаружено, что зачастую он сам подготавливает для него почву. В подтверждение этого Абрахам[25] предоставил ценные и весьма интересные доказательства, которые в сочетании с другими наблюдениями подобного рода указывают на то, что даже в реальных травмах психологическая установка ребенка играет важную роль. Медицинская юриспруденция, совершенно независимо от психоанализа, может привести любопытные параллели в поддержку этого психоаналитического утверждения.

Отныне главным источником невроза представлялись ранние манифестации сексуальных фантазий и их травматическое воздействие. Как следствие, детям пришлось приписать гораздо более развитую сексуальность, чем это признавалось ранее. Случаи преждевременной половой зрелости были описаны в литературе уже давно, например у двухлетней девочки, которая регулярно менструировала, или у мальчиков в возрасте от трех до пяти лет, имевших эрекцию и потому способных к совокуплению. Однако эти случаи были не более чем курьезами. Каково же было всеобщее изумление, когда Фрейд стал приписывать детям не только обычную сексуальность, но даже так называемую полиморфно-перверсивную сексуальность, причем на основе самых исчерпывающих исследований. Люди тут же сделали вывод, что все это было результатом внушения и, следовательно, представляло собой в высшей степени спорный искусственный продукт.

В этих обстоятельствах «Три очерка по теории сексуальности» Фрейда вызвали не только противодействие, но и бурное негодование. Едва ли нужно упоминать, что возмущение не содействует научному прогрессу и что аргументы, основанные на чувстве праведного гнева, приличествуют моралисту – ибо таково его занятие, – но не ученому, который обязан руководствоваться истиной, а не моральными соображениями. Если все действительно так, как описывает Фрейд, то всякое негодование абсурдно; если нет, то негодование ничего не даст. Решить, что есть истина, можно лишь на основании тщательных наблюдений и исследований. Вследствие этого неуместного возмущения противники психоанализа, за немногими достойными исключениями, являют собой несколько комическую картину прискорбной отсталости. Хотя психоаналитическая школа, к сожалению, ничего не смогла почерпнуть из своей критики, ибо критики не утруждают себя изучением наших подлинных выводов, и не смогла получить никаких полезных подсказок, ибо психоаналитический метод исследования был и остается непонятым, тем не менее долг ее сторонников состоит в том, чтобы тщательно обсудить расхождения между существующими взглядами. Мы стремимся не к тому, чтобы выдвинуть парадоксальную теорию, противоречащую всем предыдущим теориям, а скорее к тому, чтобы ввести в науку определенную категорию новых наблюдений. Посему мы считаем своей прямой обязанностью сделать все возможное, дабы прийти к согласию. Разумеется, мы должны отказаться от попыток достичь взаимопонимания со всеми теми, кто слепо противостоит нам (это было бы пустой тратой сил), но мы надеемся заключить мир с людьми науки. Ниже я попытаюсь обрисовать дальнейшее концептуальное развитие психоанализа вплоть до того момента, когда была сформулирована сексуальная теория невроза.

2. Теория инфантильной сексуальности

Как мы уже говорили в предыдущей лекции, открытие ранних сексуальных фантазий, казавшихся основным источником невроза, побудило Фрейда предположить существование богато развитой инфантильной сексуальности. Как вы знаете, достоверность этого наблюдения была решительно оспорена; предполагалось, что грубая ошибка и фанатичное заблуждение заставили Фрейда и всю его школу, как в Европе, так и в Америке, видеть вещи, которых не существует. Посему принято считать, что мы охвачены некой интеллектуальной эпидемией. Должен признаться, что у меня нет никакой возможности защититься от такого рода «критики». Что касается остального, не могу не заметить, что наука не имеет права с самого начала утверждать, будто определенные факты не существуют. Самое большее, что можно сказать, – это то, что они представляются крайне маловероятными и нуждаются в подтверждении и более тщательном изучении. Таков наш ответ и на возражение, что из психоаналитического метода нельзя извлечь ничего сколько-нибудь достоверного, ибо сам метод абсурден. Никто не верил в телескоп Галилея, да и Колумб открыл Америку исключительно благодаря ошибочной гипотезе. Насколько мне известно, метод может быть несовершенен, но это не должно препятствовать его применению. В прошлом, например, хронологические и географические наблюдения проводились с использованием совершенно неподходящих для этого инструментов. Возражения против метода должны рассматриваться как увертки до тех пор, пока наши оппоненты не ознакомятся с фактами. Именно в этой плоскости следует решать возникающие вопросы – не путем словесных перепалок.

Даже наши оппоненты называют истерию психогенной болезнью. Мы полагаем, что открыли ее психологические детерминанты, и без страха выносим результаты наших исследований на суд общественности. Любой, кто не согласен с нашими выводами, волен опубликовать свой собственный анализ клинического материала. Насколько я знаю, пока это не было сделано, по крайней мере в европейской литературе. При таких обстоятельствах критики не имеют права отрицать наши открытия априори. Наши оппоненты сталкиваются с такими же случаями истерии, как и мы, и они такого же психогенного происхождения, как и наши, а потому ничто не мешает им выявить психологические детерминанты. Метод тут ни при чем. Наши оппоненты довольствуются нападками и очернением наших исследований, но пока не придумали способ лучше.

Многие из наших критиков более осторожны и справедливы; они признают, что мы сделали много ценных наблюдений и что психические связи, обнаруженные психоаналитическим методом, по всей вероятности, существуют. Тем не менее они продолжают утверждать, что наше представление о них в корне ошибочно. Согласно их точке зрения, предполагаемые сексуальные фантазии детей, которые интересуют нас здесь, следует трактовать не как реальные сексуальные функции, а как, очевидно, нечто совершенно иное, ибо специфический характер сексуальности приобретается только с наступлением половой зрелости.

Это возражение, спокойный и рассудительный тон которого производит достойное впечатление, заслуживает самого серьезного отношения и дает каждому вдумчивому аналитику достаточно поводов для размышлений.

Прежде всего, необходимо отметить, что главная трудность заключается в самом понятии сексуальности. Если мы понимаем сексуальность как полностью развитую функцию, то должны ограничить это явление периодом зрелости и не вправе говорить о детской сексуальности. Однако в этом случае мы сталкиваемся с гораздо более серьезной проблемой. Как же тогда назвать все те биологические явления, которые коррелируют с половой функцией в строгом смысле, например беременность, рождение, естественный отбор, защиту потомства и прочее? На мой взгляд, все это относится к понятию сексуальности, хотя один мой уважаемый коллега однажды сказал, что деторождение – это не сексуальный акт. Но если все это относится к понятию сексуальности, то в него должны входить и бесчисленные психологические явления, ибо мы знаем, что с этой сферой связано невероятное количество сугубо психологических функций. Достаточно только упомянуть о чрезвычайной важности фантазии в подготовке и оттачивании сексуальной функции. Таким образом, мы приходим к биологической концепции сексуальности, которая включает в себя наряду с физиологическими явлениями ряд психологических функций. Пользуясь старой, но удобной классификацией, мы могли бы отождествить сексуальность с инстинктом сохранения вида, который в известном смысле можно противопоставить инстинкту самосохранения.

Рассматривая сексуальность с этой точки зрения, мы уже не находим удивительным, что корни столь важного для природы инстинкта сохранения вида уходят гораздо глубже, чем это допускает узкое толкование сексуальности. Только более или менее взрослая кошка ловит мышей, но даже очень маленький котенок играет в их ловлю. Щенки предпринимают игривые попытки совокупления задолго до наступления половой зрелости. Мы вправе предположить, что человек не исключение из этого правила. Хотя мы и не обнаруживаем такое поведение у наших воспитанных детей, наблюдение за детьми в первобытных племенах доказывает, что они не выходят за рамки биологической нормы. В самом деле, гораздо более вероятно, что жизненно важный инстинкт сохранения вида начинает развиваться в раннем младенчестве, а не сваливается с небес в готовом виде в период полового созревания. Кроме того, органы размножения формируются задолго до того, как можно заметить первые признаки их будущей функции.

По этой причине, когда психоаналитическая школа говорит о «сексуальности», под ней следует понимать в том числе и более широкое понятие сохранения вида. Недопустимо думать, будто мы имеем в виду только физические ощущения и функции, которые обычно подразумеваются под этим словом. Можно было бы сказать, что во избежание недоразумений лучше не называть подготовительные явления раннего детства «сексуальными». Впрочем, это требование едва ли можно считать оправданным, поскольку анатомическая номенклатура взята из полностью развитой системы, а давать специальные названия более или менее рудиментарным стадиям не принято.

Хотя в сексуальной терминологии Фрейда как таковой нет никакого изъяна, ибо он дает всем стадиям сексуального развития общее название сексуальности, она тем не менее привела к определенным выводам, которые, на мой взгляд, несостоятельны. Если мы спросим себя, как далеко в детство уходят первые следы сексуальности, мы будем вынуждены признать, что хотя сексуальность существует имплицитно ab oυo, проявляется она спустя долгое время после рождения. Фрейд склонен видеть своего рода половой акт даже в сосании материнской груди. Данная точка зрения подверглась резкой критике, однако она достаточно разумна, если мы вместе с Фрейдом предположим, что инстинкт сохранения вида, то есть сексуальность, существует как бы отдельно от инстинкта самосохранения, то есть питательной функции, и соответственно проходит собственный путь развития ab oυo. Но подобный образ мыслей представляется мне биологически неприемлемым. Невозможно разделить два способа манифестации или функционирования гипотетического инстинкта жизни и приписывать каждому из них особый путь формирования. Если судить по тому, что мы видим, то мы должны принять во внимание тот факт, что во всей органической природе жизнь долгое время состоит исключительно в функциях питания и роста. Мы можем наблюдать это у многих организмов, например у бабочек, которые на стадии гусеницы не имеют пола и только питаются и растут. У человека к этой жизненной стадии относятся внутриутробный период развития и период младенчества.

Поскольку это время характеризуется отсутствием какой-либо сексуальной функции, говорить о проявленной сексуальности в младенчестве было бы терминологическим противоречием. Самое большее, мы можем спросить себя, есть ли среди жизненно важных функций инфантильного периода такие, которые не связаны с питанием и ростом, а потому могут быть названы сексуальными. Фрейд указывает на несомненное возбуждение и удовлетворение ребенка при сосании и сравнивает эти эмоциональные механизмы с механизмами полового акта. Это сравнение приводит его к выводу о том, что акту сосания присуще сексуальное качество. Такое предположение было бы оправдано лишь в том случае, если бы мы доказали, что напряжение физической потребности и его разрядка через удовлетворение есть сексуальный процесс. Однако тот факт, что сосание обладает этим эмоциональным механизмом, доказывает как раз обратное. Следовательно, мы можем утверждать только то, что данный эмоциональный механизм обнаруживается как в питательной функции, так и в сексуальной. Если Фрейд выводит сексуальное качество акта сосания из аналогии с эмоциональным механизмом, то биологический опыт вполне оправдывает терминологию, характеризующую сексуальный акт как функцию питания. И то и другое выходит за всякие рамки. Совершенно очевидно, что акт сосания не может считаться сексуальным.

Мы знаем, однако, целый ряд других функций младенческой стадии, которые, по всей видимости, не имеют ничего общего с функцией питания: например, сосание пальца и его многочисленные варианты. Относятся ли эти функции к сексуальной сфере? Они не служат питанию, но доставляют удовольствие. В этом не может быть сомнений; другой вопрос, следует ли удовольствие, получаемое от сосания, называть по аналогии сексуальным удовольствием. С равным успехом его можно было бы назвать пищевым. Это последнее определение тем более уместно, что форма удовольствия и место, где оно достигается, целиком принадлежат сфере питания. Рука, которая используется для сосания, подготавливается таким образом к самостоятельному акту кормления в будущем. В этом случае, разумеется, никто не станет утверждать, что первые проявления человеческой жизни носят сексуальный характер.

И все же формула, к которой мы только что пришли, а именно что удовольствие от сосания пальца не служит никакой питательной цели, заставляет нас усомниться, принадлежит ли оно всецело к сфере питания. Мы замечаем, что так называемые вредные привычки ребенка, формирующиеся по мере его взросления, тесно связаны с ранним инфантильным сосанием, например привычка засовывать палец в рот, грызть ногти, ковырять в носу, ушах и т. д. Мы видим также, как легко эти привычки впоследствии переходят в мастурбацию. Вывод о том, что инфантильные привычки представляют собой первые стадии мастурбации или подобной деятельности, а потому имеют ярко выраженный сексуальный характер, нельзя отрицать: он абсолютно логичен и обоснован. Я наблюдал много случаев, когда между этими детскими привычками и мастурбацией существовала несомненная корреляция; мастурбация в позднем детстве, до наступления половой зрелости, есть не что иное, как продолжение инфантильных вредных привычек. С этой точки зрения совершенно естественно предполагать, что и другие инфантильные привычки носят сексуальный характер, ибо все они суть акты получения удовольствия от собственного тела.

Отсюда всего лишь шаг до отнесения акта сосания к категории сексуальных действий. Фрейд, как вы знаете, сделал этот шаг. Я решительно не согласен с ним, ибо здесь мы сталкиваемся с противоречием, которое трудно разрешить. Это было бы довольно легко, если бы мы могли предположить сосуществование двух отдельных инстинктов. Тогда сосание груди было бы нутритивным актом и в то же время половым актом, своего рода сочетанием двух инстинктов. Такова, по-видимому, концепция Фрейда. Очевидное сосуществование двух инстинктов, точнее их манифестация в виде голода и сексуального влечения, обнаруживается в жизни взрослых людей. Однако на инфантильной стадии мы находим только функцию питания, с которой связано всякое удовольствие и удовлетворение. Ее сексуальный характер может быть доказан лишь petitio principii,[26] ибо, как показывают наблюдения, первым источником удовольствия является акт сосания, а не сексуальная функция. Получение удовольствия отнюдь не тождественно сексуальности. Мы заблуждаемся, если думаем, будто у младенца эти два инстинкта существуют бок о бок, ибо в таком случае мы проецируем в психику ребенка наблюдение из психологии взрослых. Сосуществование или раздельное проявление обоих инстинктов не обнаруживается у младенца, поскольку одна из инстинктивных систем совсем не развита или находится в зачаточном состоянии. Приняв точку зрения, согласно которой стремление к удовольствию сексуально по самой своей природе, мы вынуждены постулировать, как это ни парадоксально, что голод – сексуальное стремление, поскольку ищет удовольствие через удовлетворение. Но если мы сами жонглируем понятиями таким образом, то наши оппоненты имеют полное право трактовать сексуальность сквозь призму голода. Подобного рода однобокость возникает снова и снова в истории науки. Я говорю это не в упрек: напротив, мы должны быть рады, что есть люди, которым хватает смелости быть несдержанными и однобокими. Именно им мы обязаны своими открытиями. Прискорбно то, что каждый страстно отстаивает свою однобокость. Научные теории – это просто предположения о том, как можно рассматривать те или иные явления.

Сосуществование двух инстинктивных систем – это гипотеза, которая, безусловно, облегчила бы дело, но, к сожалению, принять ее невозможно, ибо она противоречит наблюдаемым фактам и ведет к несостоятельным выводам.

Прежде чем я попытаюсь разрешить это противоречие, я должен сказать еще кое-что о сексуальной теории Фрейда и о тех изменениях, которые она претерпела. Как я уже объяснял выше, открытие сексуальной фантазийной активности в детстве, оказывающей, по всей видимости, травматическое действие, привело к предположению, что ребенок должен обладать, вопреки всем прежним взглядам, почти полностью развитой сексуальностью и даже полиморфно-перверсивной сексуальностью. Его сексуальность не сосредоточена на генитальной функции и не направлена на противоположный пол, но занята собственным телом; следовательно, она аутоэротична. Если сексуальный интерес направлен вовне на другого человека, то для ребенка не имеет большого значения, какого пола этот человек. Посему ребенок легко может быть «гомосексуальным». Вместо несуществующей, локализованной сексуальной функции существует ряд так называемых вредных привычек, которые с этой точки зрения представляются перверсивными, ибо имеют близкие аналогии с последующими отклонениями (извращениями).

В результате сексуальность, обычно рассматриваемая как нечто цельное, была разложена на множество отдельных влечений; поскольку по умолчанию предполагалось, что сексуальность берет свое начало в гениталиях, Фрейд пришел к концепции «эрогенных зон», под которыми подразумевал рот, кожу, анус и т. д.

Термин «эрогенная зона» напоминает нам о «спазмогенной зоне». Во всяком случае, основная идея та же: подобно тому, как спазмогенная зона является местом возникновения спазма, эрогенная зона является местом, откуда исходит прилив сексуальности. Если взять за основу модель гениталий как анатомического источника сексуальности, эрогенные зоны следует рассматривать как множество половых органов, из которых проистекает сексуальность. Это состояние и есть полиморфно-перверсивная сексуальность детей. Термин «перверсивный» оправдан близкой аналогией с более поздними отклонениями, которые представляют собой, так сказать, просто новое издание некоторых «извращенных» интересов раннего детства. Они часто связаны с той или иной эрогенной зоной и вызывают те сексуальные аномалии, которые так характерны для детей.

С этой точки зрения более поздняя, нормальная «мономорфная» сексуальность состоит из нескольких компонентов. Сначала она распадается на гомо- и гетеросексуальную составляющие, далее идет аутоэротическая составляющая, затем различные эрогенные зоны. Данную концепцию можно сравнить с состоянием физики до Роберта Майера, когда ученые выделяли только отдельные области явлений, каждой из которых приписывались элементарные качества. Закон сохранения энергии внес порядок в отношения сил друг к другу, одновременно упразднив представление об этих силах как носящих абсолютный, элементарный характер и сделав их проявлениями одной и той же энергии. То же самое должно произойти и с расщеплением сексуальности на полиморфно-перверсивную сексуальность детства.

Опыт заставляет нас постулировать постоянный взаимообмен отдельными компонентами. Со временем было признано, что перверсии, например, существуют за счет нормальной сексуальности и что преобладание одной формы сексуальности всегда происходит в ущерб ее другой форме. Приведу пример. У одного молодого человека гомосексуальная фаза длилась несколько лет, в течение которых он совершенно не интересовался девушками. Ближе к двадцати годам это ненормальное состояние постепенно начало уступать место типичным эротическим интересам. Юноша стал обращать внимание на женщин и вскоре преодолел последние следы гомосексуальности. Через несколько лет, после целой серии удачных романов, он захотел жениться. Но тут его постигло жестокое разочарование: обожаемая им девушка бросила его. После этого он не только отказался от всякой мысли о браке, но и начал питать неприязнь ко всем женщинам. Однажды он заметил, что гомосексуальность вернулась: юноши снова стали оказывать на него раздражающее действие.

Рассматривая сексуальность как состоящую из фиксированного гомосексуального и фиксированного гетеросексуального компонентов, мы никогда не сможем объяснить этот случай, ибо предположение о фиксированных составляющих заведомо исключает любую трансформацию. Чтобы отдать ему должное, необходимо допустить большую мобильность сексуальных компонентов, вплоть до того, что один компонент почти полностью исчезает, в то время как другой выходит на передний план. Предположим, что весь процесс сводится к простому изменению положения – действующая гомосексуальная составляющая полностью погружается в бессознательное, оставляя поле сознания гетеросексуальному компоненту. В таком случае современное научное знание привело бы нас к выводу, что из бессознательной сферы должны проистекать эквивалентные влияния. Эти влияния следовало бы рассматривать как сопротивление активности гетеросексуальной составляющей, то есть как сопротивление по отношению к женщинам. Однако в нашем случае доказательства этому отсутствуют. Хотя слабые следы таких влияний существовали, их интенсивность была столь низкой, что они не шли ни в какое сравнение с прежней активностью гомосексуального компонента.

Согласно существующей теории остается непонятным, как гомосексуальный компонент, считающийся столь прочно зафиксированным, может исчезнуть, не оставив после себя никаких активных следов. Более того, неясно, как вообще происходят эти трансформации. В крайнем случае можно вообразить развитие как включающее гомосексуальную стадию в пубертатный период с целью заложить основу для более поздней нормальной гетеросексуальности в фиксированной, определенной форме. Но как же тогда объяснить, что продукт постепенного развития, по всем признакам тесно связанный с органическими процессами созревания, внезапно отвергается, дабы освободилось место для более ранней стадии? Или, если два активных компонента постулируются как сосуществующие бок о бок, почему один из них активен, а другой – нет? Можно возразить, что гомосексуальная составляющая у мужчин действительно чаще всего проявляется в особой раздражительности, особой чувствительности по отношению к другим мужчинам. По моему опыту, очевидной причиной такого характерного поведения, примеров которому так много в современном обществе, является нарушение отношений с женщинами, особая форма зависимости от них. Это составляет плюс, который уравновешивается минусом в гомосексуальных отношениях[27].

Посему необходимо было срочно найти адекватное объяснение такой смене декораций. Для этого нам нужна динамическая гипотеза, ибо сексуальные преобразования можно рассматривать только как динамические или энергические процессы. Без изменения динамических отношений я не могу представить, как функция может исчезнуть подобным образом. Теория Фрейда учла эту потребность. Его концепция компонентов, отдельных способов функционирования начала ослабевать, сначала больше на практике, чем в теории, и в конце концов была заменена концепцией энергии, обозначенной термином либидо.

3. Понятие либидо

Фрейд вводит понятие либидо в «Трех очерках по теории сексуальности». Он пишет: «Факт половой потребности у человека и животного выражают в биологии тем, что у них предполагается “половое влечение”. При этом допускают аналогию с влечением к принятию пищи, голодом. Соответствующего слову “голод” обозначения не имеется в народном языке; наука пользуется словом “либидо”».

В определении Фрейда термин либидо означает исключительно сексуальную потребность; следовательно, все, что Фрейд подразумевает под либидо, следует понимать как сексуальную потребность или сексуальное влечение. В медицине термин либидо, безусловно, применяется для обозначения сексуального влечения, в особенности сексуального вожделения. Однако классическое употребление этого слова, встречающееся у Цицерона, Саллюстия и других, не было столь ограниченным; там оно используется в более общем смысле страстного желания[28]. Я упоминаю об этом обстоятельстве сейчас, поскольку в дальнейшем термин либидо будет играть важную роль в нашей аргументации. Важно понимать, что в действительности это понятие имеет гораздо более широкий спектр значений, нежели в медицине.

Понятие либидо, сексуальное значение которого во фрейдистском смысле мы постараемся сохранить как можно дольше, представляет собой тот динамический фактор, который позволяет объяснить смену психологических декораций. Это понятие значительно облегчает формулировку рассматриваемых явлений. Вместо непостижимой замены гомосексуального компонента на гетеросексуальный, мы можем сказать, что либидо было постепенно выведено из гомосексуальной сферы и перешло в той же самой мере к сфере гетеросексуальной. При этом гомосексуальная составляющая почти полностью исчезает. Она остается лишь пустой возможностью, которая сама по себе ничего не значит. Неспециалист совершенно справедливо отрицает само ее существование, точно так же как он бы отрицал, скажем, обвинения в убийстве. Кроме того, понятие либидо помогает объяснить взаимосвязь между различными способами сексуального функционирования. В то же время оно позволяет отбросить первоначальную идею о множественности сексуальных компонентов, которая уж слишком напоминает старое философское представление о психических способностях. Их место занимает либидо, способное к самым разнообразным приложениям. Более ранние «компоненты» репрезентируют лишь возможные способы действия. Понятие либидо заменяет разделенную сексуальность, расщепленную на множество корней, динамическим единством, без которого эти некогда значимые компоненты остаются не чем иным, как потенциальными возможностями. Данное концептуальное нововведение имеет важнейшее значение; в психологии оно представляет собой тот же шаг вперед, что и понятие энергии в физике. Как теория сохранения энергии лишила различные силы их элементарного характера и сделала их проявлениями единой энергии, так и теория либидо лишает сексуальные компоненты их элементарного значения как психических «способностей» и придает им сугубо феноменологическую ценность.

Этот взгляд гораздо лучше отражает реальность, чем теория компонентов. С помощью теории либидо мы легко можем объяснить случай молодого человека, о котором говорилось выше. Разочарование, которое он испытал в связи с неудавшейся женитьбой, отклонило его либидо от гетеросексуального способа приложения, в результате чего оно снова приняло гомосексуальную форму и таким образом пробудило прежнюю гомосексуальность. Здесь аналогия с законом сохранения энергии особенно близка. Как известно, если в одном месте энергия убыла, мы должны спросить себя, в каком месте она прибыла. Применив этот принцип к психологии человеческого поведения, мы сделаем самые удивительные открытия. Мы увидим, что наиболее гетерогенные фазы психологического развития индивида связаны друг с другом энергетически. Каждый раз, когда мы сталкиваемся с некой «навязчивой идеей», или нездоровым убеждением, или какой-то крайней установкой, мы знаем, что здесь слишком много либидо, и что излишек, стало быть, взят в другом месте, где, следовательно, либидо стало слишком мало. В этом смысле психоанализ – это метод, который помогает нам обнаружить те места или функции, где либидо слишком мало, и восстановить баланс. Таким образом, симптомы невроза следует рассматривать как преувеличенные функции, перегруженные либидо[29]. Энергия, используемая для этой цели, была взята откуда-то еще, а потому задача психоаналитика – найти место, откуда она была изъята или куда никогда не поступала.

В случае тех синдромов, которые характеризуются главным образом недостатком либидо, например апатических состояний, вопрос следует сформулировать наоборот. Здесь мы должны спросить себя, куда делось либидо? Пациент производит впечатление, что у него нет либидо, и многие врачи верят ему на слово. Такие врачи мыслят примитивно, как дикари, которые, увидев солнечное затмение, полагают, будто солнце проглотило некое чудовище. Но оно только скрыто. То же самое происходит и с этими пациентами. Либидо есть, но оно не видно и не доступно самому больному. На поверхности мы имеем дело с недостатком либидо. Цель психоанализа состоит в том, чтобы найти то скрытое место, где обитает либидо и куда сам пациент не может добраться. Скрытое место – это «бессознательное», которое мы также можем назвать «несознательным», не придавая ему, разумеется, никакого мистического значения.

Психоанализ подсказывает нам, что существуют несознательные психологические системы, которые, по аналогии с сознательными фантазиями, могут быть описаны как бессознательные фантазии. В состоянии невротической апатии эти бессознательные фантазии выступают объектами либидо. Когда мы говорим о бессознательных фантазиях, мы выражаемся фигурально. Этим мы хотим сказать лишь то, что принимаем в качестве необходимого постулата концепцию внесознательных психических структур. Опыт учит нас, можно сказать, ежедневно, что существуют несознательные психические процессы, которые ощутимо влияют на экономию либидо. Те известные каждому психиатру случаи, когда сложная система бреда вспыхивает сравнительно внезапно, доказывают, что почва для них уже была подготовлена в бессознательном: едва ли можно полагать, будто такие вещи возникают так же неожиданно, как проникают в сознание.

Я позволил себе сделать это отступление относительно бессознательного, чтобы указать, что в отношении изменяющейся локализации либидозных инвестиций мы должны считаться не только с сознанием, но и с другим фактором, бессознательным, в котором иногда исчезает либидо. Теперь мы можем вернуться к обсуждению последствий, вытекающих из принятия теории либидо.

Фрейд учил нас, и мы видим это в повседневной практике психоанализа, что в раннем детстве вместо более поздней нормальной сексуальности наблюдаются зачатки некоторых тенденций, которые в старшем возрасте называются перверсиями. Мы были вынуждены признать правомерность применения к этим тенденциям сексуальной терминологии. Благодаря понятию либидо мы видим, что у взрослых те элементарные компоненты, которые казались источником нормальной сексуальности, теряют свое значение и сводятся к простым потенциальным возможностям. Их действующим принципом, их жизненной силой, так сказать, является либидо. Без либидо эти компоненты практически ничего не значат. Фрейд, как мы убедились, придает либидо бесспорно сексуальную коннотацию, что-то вроде «сексуальной потребности». Обычно считается, что либидо в этом смысле возникает только в период полового созревания. Как же тогда объяснить тот факт, что дети обладают полиморфно-перверсивной сексуальностью и что либидо активирует даже не одну, а несколько перверсий? Если либидо, в понимании Фрейда, возникает только с наступлением половой зрелости, то его нельзя считать ответственным за более ранние инфантильные перверсии – если только мы не рассматриваем их как «психические способности» в соответствии с теорией компонентов. В таком случае, даже если оставить в стороне безнадежную теоретическую путаницу, к которой бы это привело, мы бы согрешили против методологической аксиомы, которая гласит: «Не следует множить объяснительные принципы без необходимости».

Следовательно, у нас нет другого выхода, кроме как предположить, что до и после наступления половой зрелости либидо одно и то же. Это значит, что инфантильные перверсии возникают точно так же, как и перверсии взрослых. Подобное утверждение противоречит здравому смыслу, поскольку очевидно, что сексуальные потребности детей не могут быть такими же, как у сексуально зрелых людей. Мы могли бы, однако, пойти на компромисс в этом вопросе и сказать вместе с Фрейдом, что хотя либидо до и после наступления половой зрелости одно и то же, оно отличается по своей интенсивности. Вместо интенсивной сексуальной потребности после наступления половой зрелости, в детстве имеется лишь слабая сексуальная потребность, которая постепенно затухает, пока, примерно на первом году жизни, не превращается в едва заметный след. С биологической точки зрения мы могли бы с этим согласиться. Но в таком случае мы также должны признать, что все, что входит в сферу более широкого понятия сексуальности, обсуждавшегося в предыдущей лекции, уже присутствует в миниатюре, включая все эмоциональные манифестации психосексуальности, такие как потребность в привязанности, ревность и многие другие аффективные явления, и отнюдь не в последнюю очередь неврозы детства. Разумеется, эти аффективные явления у детей вовсе не производят впечатления представленных «в миниатюре»; напротив, они могут соперничать по интенсивности с таковыми у взрослых. Как показывает опыт, извращенные манифестации сексуальности в детском возрасте часто бывают более явными и даже, по-видимому, более развитыми. У взрослого, демонстрирующего подобное состояние богато развитой перверсии, мы вправе ожидать полного исчезновения нормальной сексуальности и многих других важных форм биологической адаптации, как это обычно бывает у детей. Взрослый справедливо считается извращенным, когда его либидо не используется для нормальных функций; то же самое можно с полным основанием сказать о ребенке: он полиморфно-извращен, ибо он вовсе не знает нормальной сексуальной функции.

Эти соображения наводят на мысль, что, возможно, количество либидо всегда одинаково и что при наступлении половой зрелости не происходит никакого значительного его увеличения. Эта несколько дерзкая гипотеза опирается, что очевидно, на закон сохранения энергии, согласно которому количество энергии всегда остается постоянным. Можно предположить, что пик зрелости достигается только тогда, когда инфантильные, вспомогательные приложения либидо постепенно разряжаются в единый оформившийся канал сексуальности и затухают в нем. На данный момент мы должны ограничиться этими предположениями и обратить внимание на еще один важный момент, касающийся природы детского либидо.

Многие из наших критиков не признают, что детское либидо просто менее интенсивно, но по существу имеет ту же природу, что и либидо взрослых. В отличие от взрослых, либидозные импульсы у детей не связаны с генитальной функцией или связаны с ней только в исключительных случаях, что приводит к различиям, важность которых не следует недооценивать. Полагаю, это замечание вполне оправданно. В самом деле, между незрелыми и полностью развитыми функциями существует значительная разница, как между игрой и серьезным делом или между стрельбой холостыми и боевыми патронами. Это позволяет придать инфантильному либидо тот бесспорно безобидный характер, которого требует здравый смысл. Но нельзя отрицать и того, что стрельба холостыми – это все-таки стрельба. Мы должны привыкнуть к мысли, что сексуальность существует уже в раннем детстве, еще до наступления половой зрелости, и что у нас нет никаких оснований не считать проявления этой незрелой сексуальности сексуальными.

Сказанное выше, естественно, не лишает убедительности возражения, которое, признавая существование инфантильной сексуальности в описанной нами форме, тем не менее, оспаривает право Фрейда называть «сексуальными» такие ранние инфантильные явления, как сосание. Мы уже обсуждали причины, побудившие Фрейда к подобному расширению сексуальной терминологии. Мы упомянули также, что сам акт сосания можно толковать в том же ключе, что и питательную функцию, и что с биологической точки зрения этот вывод более обоснован, нежели взгляд Фрейда. Можно было бы возразить, что эти и подобные им применения оральной зоны вновь проявляются в более поздней жизни в несомненно сексуальном обличье. В сущности, это означает лишь то, что определенные виды деятельности позже могут использоваться в сексуальных целях, но ничего не говорит нам об их первоначальном сексуальном характере. Посему я должен признать, что не нахожу никаких оснований рассматривать виды деятельности, приносящие удовольствие в инфантильный период, сквозь призму сексуальности, скорее наоборот. Что касается сексуальности, то, насколько я способен судить об этих трудных вопросах, мне представляется необходимым разделить человеческую жизнь на три фазы.

Первая фаза охватывает первые годы жизни; я называю этот период дополовой стадией.[30] Она соответствует гусеничной стадии бабочек и характеризуется почти исключительно функциями питания и роста.

Вторая фаза охватывает поздние годы детства вплоть до наступления половой зрелости и может быть названа препубертатной. В этот период происходит зарождение сексуальности.

Третья фаза – это взрослый возраст; он начинается с наступления половой зрелости и может быть назван периодом зрелости.

От вас едва ли ускользнет, что наибольшая трудность заключается в том, чтобы установить границы дополовой стадии. Я готов признаться в большой своей неуверенности в отношении этой проблемы. Когда я оглядываюсь на свой собственный психоаналитический опыт с детьми – к сожалению, пока еще недостаточно обширный – и в то же время вспоминаю наблюдения Фрейда, мне представляется, что границы этой фазы лежат между третьим и пятым годами. Разумеется, они подвержены индивидуальным вариациям. Этот возраст критичен во многих отношениях. Ребенок уже перерос беспомощность младенца и достаточно развил ряд важных психологических функций. Отныне глубокую тьму ранней инфантильной амнезии, или прерывистости сознания, начинает освещать спорадическая непрерывность памяти. Складывается впечатление, что на этой стадии совершается важный шаг к эмансипации и центрированию новой личности. Насколько нам известно, к этому же периоду относятся первые признаки интересов и действий, которые справедливо можно назвать сексуальными. Впрочем, эти начальные проявления все еще обладают инфантильными характеристиками безобидности и наивности.

Полагаю, я достаточно подробно объяснил, почему сексуальная терминология не может быть применена к дополовой стадии. На основании сделанных нами выводов мы можем теперь обратиться к другим вопросам. Как вы помните, мы оставили проблему снижения либидо в детстве, ибо на тот момент не смогли прийти к какому-либо ясному заключению. Сейчас мы вернемся к этому вопросу и посмотрим, вписывается ли энергетическая концепция в наши нынешние формулировки.

Как мы видели, различие между инфантильной и зрелой сексуальностью объясняется, согласно Фрейду, ее низкой интенсивностью в детстве. С другой стороны, мы только что привели причины, по которым нам кажется сомнительным, что жизненные процессы у детей, за исключением сексуальности, протекают с меньшей интенсивностью, чем таковые у взрослых. Мы могли бы сказать, что в детстве все аффективные явления и нервные симптомы, если таковые имеются, столь же интенсивны, что и в зрелом возрасте. Однако с энергетической точки зрения все они суть манифестации либидо. Таким образом, маловероятно, что разница между зрелой и незрелой сексуальностью заключается именно в интенсивности либидо. Скорее она обусловлена изменением в локализации либидо (если такое выражение допустимо). В противоположность своему медицинскому определению, либидо ребенка гораздо больше занято вспомогательными функциями психической и физической природы, нежели локальными сексуальными функциями. В связи с этим возникает соблазн изъять слово «sexualis» из термина «либидо» и вычеркнуть сексуальное определение либидо, данное Фрейдом в его «Трех очерках по теории сексуальности». Необходимость этого особенно очевидна, если мы спросим себя, обусловлены ли печали и радости, которые столь интенсивно переживает ребенок в первые годы жизни, то есть на дополовой стадии, исключительно его сексуальным либидо.

Фрейд высказался в пользу этого предположения. Думаю, нет нужды повторять здесь причины, побудившие меня постулировать дополовую стадию. Стадия гусеницы обладает алиментарным либидо, но не сексуальным либидо; мы должны сформулировать это так, если хотим сохранить энергетический взгляд, который предполагает теория либидо. Полагаю, нам не остается ничего другого, как отказаться от сексуального определения либидо, иначе мы потеряем самое ценное, а именно возможность рассматривать его с энергетической точки зрения. В психоаналитической школе уже давно назрела необходимость дать понятию либидо больше свободного пространства и вывести его из узких рамок сексуального определения. Ее представители неустанно подчеркивали, что сексуальность следует понимать не буквально, а в более широком смысле; однако как именно, оставалось неясным, а потому не могло удовлетворить серьезных критиков.

Едва ли я заблуждаюсь, когда вижу истинную ценность понятия либидо не в его сексуальном определении, а в его энергетическом понимании, благодаря которому мы получили в свое распоряжение чрезвычайно ценный эвристический принцип. Мы также обязаны энергетическому взгляду динамическими образами и корреляциями, которые в хаосе психического мира представляют для нас безграничную ценность. Со стороны фрейдистов было бы неправильно не прислушаться к тем критикам, которые обвиняют нашу теорию либидо в мистицизме и непостижимости. Мы обманывали себя, когда полагали, будто можем сделать libido sexualis носителем энергетической концепции психической жизни. Многие представители школы Фрейда по-прежнему думают, будто обладают вполне определенной и, так сказать, конкретной концепцией либидо; они не знают, что это понятие выходит далеко за пределы любого сексуального определения. Как следствие, критики имеют полное право упрекнуть теорию либидо в том, что она стремится объяснить вещи, которые, по сути, не относятся к ее сфере. В результате создается впечатление, что мы в самом деле оперируем некой мистической сущностью.

В своей книге «Метаморфозы и символы либидо» я попытался представить доказательства этих трансгрессий и в то же время обосновать необходимость новой концепции либидо, учитывающей только энергетический взгляд. Сам Фрейд был вынужден признать узость своей первоначальной концепции либидо, когда попытался применить энергетическую точку зрения к знаменитому случаю dementia praecox[31] – так называемому случаю Шребера.[32] Этот случай связан, помимо прочего, с известной проблемой в психологии dementia praecox – утратой способности адаптироваться к реальности, своеобразным феноменом, состоящим в особой тенденции больного создавать свой собственный внутренний фантазийный мир.

Один из аспектов этого феномена – отсутствие эмоционального раппорта – вам прекрасно знаком, ибо он представляет собой ярко выраженное нарушение функции реальности. Проведя большую психоаналитическую работу с такими пациентами, мы установили: недостаток адаптации к реальности компенсируется прогрессирующим продуцированием фантазий, вплоть до того, что мир грез становится для пациента более реальным, чем внешняя действительность. Шребер нашел восхитительное образное описание данного явления в своей бредовой идее о «конце света», очень точно изображающее утрату реальности. Динамическое объяснение просто: мы говорим, что либидо все больше и больше оттесняется из внешнего мира во внутренний мир фантазии, и там создает, в качестве замены утраченного мира, так называемый эквивалент реальности. Этот суррогат строится, так сказать, по кирпичикам; особенно интересно наблюдать, из какого психологического материала создается внутренний мир.