Птицы молчат по весне бесплатное чтение

Глава 1

В знаменитом салоне Нессельроде, одного из влиятельнейших семейств Петербурга, пасмурным предзимним вечером собралось небольшое общество, состоящее, как любила говорить графиня Нессельроде, «из своих». Как всегда, беседовали, злословили, обменивались новостями, немного танцевали, играли в карты. Хозяйка салона весьма ревностно относилась к соблюдению правил пристойности, и никому из её гостей не пришло бы в голову злоупотребить крепкими напитками, затеять грубый флирт или ссору.

После танцев присутствующие разделились на группы и пары; кое-кто присел отдохнуть, некоторые отправились на балконы подышать морозным воздухом. В небольшой угловой гостиной мужчина с классически-правильными чертами лица, тонким орлиным носом, тёмно-карими глазами и аккуратными бакенбардами усадил в кресло юную белокурую девушку в лёгком голубом платье. Он подозвал лакея, что разносил чай, но пожелал сам галантно подать девушке чашку. Та приняла, благодарно улыбнулась. Мужчина с бакенбардами опустился в соседнее кресло, взял с подноса чашку для себя, о чём-то заговорил. Так как трио музыкантов всё время исполняло различные пьесы для скрипки, виолончели и фортепиано, расслышать разговор девушки в голубом и мужчины с бакенбардами было возможно, только если приблизиться к ним вплотную.

Стоя напротив входа в гостиную, у окна, молодой худощавый граф Шувалов бесстрастно наблюдал за этой парой. Он уже успел сделать некоторые выводы по поводу их приятного общения, но пока не подавал виду, что его что-то беспокоит.

К нему подошёл приятель детства, Шаинский, давно и весьма ловко носивший гвардейский мундир. Он служил в Литовском отдельном корпусе Русской армии при генерале Довре, а нынче находился в отпуске по семейным обстоятельствам. Это был очень задорный молодой человек, забияка и дуэлянт, с которым многие предпочитали не связываться.

– Послушай, кто этот ловелас, что без конца увивается за твоей невестой? Я видел его пару раз, но не знаком.

– Он танцевал с Софи сегодня два… нет, три раза. Затем один раз подал ей упавшую перчатку, принёс веер, один раз отыскал её по просьбе маменьки и проводил к ней. И теперь вот предложил посидеть у камина, выпить чаю, – педантично ответил Шувалов. – Стоит ли называть это твоим «без конца»?

– Ну-у, – протянул Шаинский, – зависит от того, как он при этом на неё глядит. Подать перчатки можно по-разному, мой друг.

Шувалов в ответ пожал плечами.

– Этот, как ты назвал его, ловелас – граф Левашёв. Ты должен бы помнить его по учебе в корпусе.

– Левашёв?! – воскликнул собеседник. – Ни за что не узнал бы его! Ишь, каким павлином выступает – а раньше-то держался тише воды… Да ведь, должно быть, беден, как церковная крыса?! Его папенька уж так покуролесил в своё время…

– Это всё уже в прошлом. Благодаря женитьбе на старшей барышне Калитиной дела у графа вполне поправились. А недавно его и Нессельроде на службу взял – как говорят, по большому ходатайству супруги.

– Вот как! Ловок, значит, Левашёв оказался! – пробормотал Шаинский. – Женился на дочери хлебного короля, пылью мучной не погнушавшись, и не прогадал! – он расхохотался собственной шутке, но на бледном, невыразительном лице Шувалова не промелькнуло даже подобия улыбки. – Только что-то теперь вокруг твоей Софьи Дмитриевны вьюном увивается… А супруга-то его здесь нынче?

– Я слышал, она была больна и, по совету доктора, отправилась поправлять здоровье в своё загородное имение, – отчеканил Шувалов.

– А этот, значит, в её отсутствие… – проговорил Шаинский, выжидательно блестя глазами. – И ты собираешься стоять и смотреть?!

– Помилуй, Софи Нарышкина – совершеннейшее дитя, она ничего не понимает! А Левашёв обращается с ней в высшей степени почтительно, никаких бесед тет-а-тет… Что же, я должен вызвать его на дуэль за тур вальса и поданную перчатку?

Шувалов проговорил всё это невыразительным, бесцветным голосом.

– И потом, она не очень-то ко мне расположена! – продолжал он уже с беспокойством. – Если буду докучать ей своей ревностью или нравоучениями, боюсь, выйду из милости и у неё, и у её маменьки. А этот брак может стать весьма важным для моего будущего.

Шаинский посмотрел на него с удивлением.

– Странно как! Если бы Софья Дмитриевна была моей невестой…

– То твоя сабля уже была бы обагрена кровью хоть десяти графов Левашёвых, осмелившихся подать веер и чашку чаю! Что поделать, мой друг! Ты военный, я же дипломат. Я не могу рисковать своей карьерой в Коллегии иностранных дел, где, кстати сказать, наш Левашёв нынче занимает не последнее место!

В то время как этот разговор происходил между женихом Софьи Нарышкиной и его другом, граф Левашёв сидел в уютном кресле так близко к прелестной Софи, что различал еле заметные тени на её щеках, когда она опускала свои густые, золотистые ресницы. Лицо Софи было ослепительно белым, так что от малейшего волнения её щёки заливались нежно-розовым румянцем. Она говорила по-французски с совершенством человека, проведшего большую часть жизни во Франции. Владимир Левашёв вполне оценил это, особенно сравнивая изящное и безупречное произношение мадемуазель Нарышкиной с произношением своей жены Анны и её сестры Елены. Те говорили по-французски хотя и бегло, но… Левашёв внутренне поморщился. Купчихи, что с них взять!

– Вам нравится эта мелодия, мадемуазель? – спросил он для того лишь, чтобы заполнить паузу.

– О, да! – с живостью ответила Софья Дмитриевна. – В Париже я пристрастилась к опере, а тут вдруг поняла, что такая тихая, камерная музыка тоже ужасно хороша! И вообще, я обожаю Моцарта.

– Вы непременно как-нибудь сыграйте для меня, – тихо попросил Владимир. – Но только пусть это будет ваша самая любимая пьеса. Я не очень сведущ в музыке, но услышать ваше исполнение было бы для меня огромной радостью.

«Спокойнее. Теперь надо срочно сменить взволнованно-лирический тон на обыденный, а то есть опасность перестараться. Пока не время», – приказал он себе.

Софи снова слегка зарделась и кивнула, но ничего не сказала; она вообще обладала удивительным умением: молчать, когда говорить нечего. Редкое качество для юной девушки.

Левашёв завёл какой-то тривиальный разговор о жизни в Европе, Софи в ответ делилась собственными впечатлениями – так что если бы кому-то вздумалось подслушать их, можно было убедиться, что между графом Левашёвым и Софьей Нарышкиной происходит просто светская болтовня. Владимир получал удовольствие: ему ужасно нравилась эта игра. Он уже понимал, что Софья Дмитриевна если ещё не влюблена в него до смерти, то, во всяком случае, сильно увлечена. В семнадцать лет так трудно скрывать радостный блеск в глазах при виде предмета своего восхищения! Её маменька недовольно поджимала губы, но пока молчала, а жених, граф Шувалов – скучнейший, блёклый молодой человек, циник и карьерист – усиленно делал вид, что ничего не происходит. Ещё бы! Шувалову наверняка было известно, что Софи его откровенно не выносит, и он боялся даже слово поперёк сказать своенравной невесте. Левашёв уже практически перестал опасаться скандала со стороны жениха Софи. Он достаточно изучил её решительный характер, а ещё знал, что семья её не только обожала, но и боялась за её слабое здоровье. Да и император Александр, чьей незаконной дочерью считалась Софья, тоже души в ней не чаял. Так что все они пойдут навстречу желанию Софьи Дмитриевны, когда поймут, что её отношение к графу Левашёву – серьёзно. И тогда, страшно представить – он станет неофициальным зятем самого царя!

Какой-то неприятный холодок кольнул его под сердцем, так что Владимир вздрогнул и едва не выплеснул чай себе на колени. О чём он тут размечтался – ведь его супруга ещё жива?! Надо непременно подумать о другом, чтобы не сглазить, не накликать беду!

Ещё вчера утром Анна отбыла в своё имение в Стрельне. Надо ждать. Он заранее поручил Денису позаботиться обо всём, отыскать подходящих людей, что наведут шайку душегубов на дом купца Калитина. Им скажут, что у барыни много денег, есть драгоценности, меха, а людей в доме всего ничего: кроме хозяйки – только пожилая экономка, горничная да старушка-кухарка…

Владимир едва удержался, чтобы не взглянуть на часы – как бы Софья Дмитриевна не сочла это невежливостью. Что толку гадать, когда и как произойдёт задуманное? Всё равно не известно, какой день станет решающим… Он услышал имя Анны из уст Софи и от неожиданности едва не подскочил.

– …Очень огорчена известием о нездоровье вашей супруги Анны Алексеевны, – говорила Софья Дмитриевна. – Она настоящая красавица, а ещё так мила и любезна!

– О, благодарю вас, мне ужасно приятно это слышать, мадемуазель! – согласился Левашёв.

Софья на миг задумалась, затем поглядела на него странно блеснувшими глазами.

– Пожалуйста, расскажите о ней… Расскажите о вашем знакомстве. Я слышала, Анна Алексеевна – прекрасная художница?

Голос её чуть дрожал. Владимир с удивлением поглядел в глаза Софи – они были наполнены подозрительной влагой. Неужели Софья Дмитриевна собиралась заплакать? Впрочем, она тут же прикусила губу и поспешно отпила остывшего чаю из кружки.

– Да, право же, в нашем знакомстве с Анет нет ничего романтического! – с показной небрежностью заявил Левашёв. – Пожалуй, вы будете даже разочарованы… Я всего лишь как-то познакомился с её папенькой – кажется, на именинах госпожи Рихтер, – и тот был так любезен, что пригласил меня на обед. Там я впервые встретил Анну; как видите, ничего…

Владимир поперхнулся: он увидел спешащего с нему Дениса в сопровождении доктора Рихтера. На круглой добродушной физиономии доктора были написаны испуг, растерянность и недоверие.

– Ужасное происшествие, мой милый друг! – задыхаясь, проговорил он. – Мужайтесь… Страшное происшествие, я отказываюсь в это верить! Впрочем, возможно, это какая-то ошибка…

Левашёв вскочил; сердце заходило ходуном. Денис что, с ума сошёл, если решил что-то сообщить ему здесь, в салоне Нессельроде?

– Что такое?! – резко спросил он.

– Беда, барин! – выдохнул Денис. – Усадьба барыни в Стрельне! Сгорела… Пожар там был прошлой ночью, ничего от дома не осталось!

– Пожар? – бессмысленно повторил Владимир. – Как пожар? Почему пожар?

– Да ведь я не знаю, только усадьба-то сгорела! Решил сказать вам немедленно, ваши-то ещё не слышали… Там, сказывают, дом рухнул, только и осталось, что труба, да балки!..

– Какой пожар? Почему пожар? – от неожиданности Левашёв никак не мог собраться с мыслями, боялся проговориться невзначай: ведь их слушали десятки ушей. – Что?.. Откуда это известно?..

– Ах, горе-то, горе какое! – донёсся вдруг до него горестный крик. Госпожа Рихтер, точно забыв, что находится среди избранного общества, заливалась слезами. – Аннушка, голубушка, бедняжечка! Я ведь её девочкой знала, на руках качала!.. Ужас-то какой!

Владимир оторопело смотрел прямо перед собой. К такому повороту он оказался не готов. Что же теперь говорить, что делать?

Он ощутил прикосновение: нежная рука Софьи Нарышкиной сжала его ледяные пальцы.

– Я не могу ничего сказать вам, граф! – тихо и быстро сказала она. – Просто: мужайтесь! Сердце моё разрывается при виде вашего несчастья!

Потом она уже ничего не говорила, но Левашёв запомнил, что Софья Дмитриевна всё время была рядом. Оказалось, что Дениса встретил человек, посланный соседями Калитиных по имению к Левашёвым с известием о несчастье. Человек этот, узнав, что барин изволил уехать на журфикс, не решился сообщить чёрную весть в его отсутствие, а потому отправился вслед за ним к Нессельроде, а там уж попросил вызвать лакея графа Левашёва. В это время к дому Нессельроде подъезжала чета Рихтер; они и услышали первыми о трагедии в Стрельне.

– Не верю, не могу поверить! – без конца повторял доктор, в то время как его супруга неутешно рыдала. – Да надо же скорее ехать туда: быть может, они спаслись? Быть может, выскочить успели? Любаша, горничная Аннушки, жива она?

Но про неё Денис ничего не знал; при упоминании Любы он дрожал, как осиновый лист, и повторял: «Надо ехать, барин, надо ехать! Послушайтесь доктора, Христом-Богом молю!»

Но Левашёву не так-то легко оказалось встать с дивана, куда его усадили сердобольные знакомые. Ноги его ослабели, тело сделалось ватным, а в горле пересохло так, что он не мог утолить жажды, хотя залпом выпил несколько стаканов воды. Вокруг слышались ахи и вздохи, кто-то из дам негромко и прилично всхлипывал, и уж совсем не по-светски причитала госпожа Рихтер, которая знала Анет с рождения.

Владимир сжал руками лоб. Нужно, наконец, собраться с мыслями! Если случился пожар, значит, нападения на усадьбу не было – произошёл просто несчастный случай! Если так, то Анна, может быть, и выжила! Хотя человек, принёсший весть, утверждал, что графиня не успела выскочить и погибла! Но её тела никто не видел. Или… После сильного пожара останков могли и не найти: лицо и тело Анны, возможно, стали неузнаваемыми… Представив это, Левашёв почувствовал, как его желудок скрутило судорогой. Он с трудом подавил позыв к рвоте и буквально рухнул на вышитые шёлком подушки дивана, тяжело дыша, не отнимая рук от лица.

– Будьте мужественны, милый Владимир Андреевич, – перед ним стояла сама графиня Нессельроде. В её обычно холодных и насмешливых глазах светилось искреннее сострадание. – Подумайте о ваших детях, о вашей семье. Кто, как не вы, позаботится о них и поможет перенести такое горе?

Тёплые нежные пальчики обхватили его запястье… Софья Нарышкина. Прелестный ангел, который не боится открыто сочувствовать ему… Владимир быстро поднял голову.

– Благодарю вас, mesdames… Это слишком тяжело… Моя бедная Анет! Но я должен справиться, должен – ради моих детей…

Он ещё раз глубоко вздохнул, опёрся о плечо Дениса.

– Мне придётся оставить вас, господа, и немедленно выяснить, что произошло в Стрельне. Я продолжаю молиться и надеяться, прошу молиться и вас…

– Поезжайте, Владимир Андреевич, – шёпотом произнесла Софи Нарышкина.

– Я с вами, мой друг! Вдруг Аннушка всё-таки выжила, ведь ничего же не известно! Возможно, моя помощь пригодится!

Доктор поспешил присоединиться к Левашёву. Ещё кто-то из приятелей вызвался ехать с ними. Уходя, Владимир обернулся и посмотрел на Софью Дмитриевну – та стояла, прижав руки к груди, а неподалёку застыл, наблюдая за ней и Левашёвым, бледный бесстрастный граф Шувалов.

Заворачивать домой Владимир не стал. Надо сперва прояснить дело до конца, а стоило только представить, что придётся выдержать крики и слёзы Елены, ему второй раз чуть не сделалось дурно. А вот Катерина Фёдоровна, небось, обрадуется… Впрочем, о чём тут думать – надо ехать как можно скорее!

В ту ночь он запомнил лишь бешеную скачку, свист ветра в ушах – хорошо, хоть дождя не было! Доктор Рихтер следовал за ними в своей коляске, но скоро отстал, так как Владимир с Денисом не жалели лошадей. Денис готов был загнать своего коня до смерти: ведь там его Люба, о судьбе которой он ничего не знал! Владимир, разумеется, догадывался о причинах его тревоги, но если, как им было доложено, от калитинского дома ничего не осталось…

Серенькое пасмурное утро открыло им страшную картину, при виде которой Денис побледнел, как полотно. Дом, и правда, выгорел почти дотла: остались печные трубы, обугленные балки, ступеньки крыльца, ведущие в никуда… Вокруг бродили любопытствующие: как же, такой страшный пожар в их краях!

Владимир спешился; к нему тотчас подскочил бойкий мужичок из местных.

– Барин, ах, горе-то какое! Ветер сильный был в ту ночь, мы пока тушить бросились, ан вся стена да кровля уж занялись… Ну, мы двери рубить начали, а там дыму – пропасть! Вот, успели вытащить их, одну бесчувственную, да ещё руки ей какой-то озорник связал!..

– Кого?! Кого успели вытащить? – вскричал Владимир и невольно попятился от рассказчика, как от ядовитой змеи. Чья-то твёрдая рука ухватила его за плечо, встряхнула.

Рядом стоял Денис. Смертельно бледный, он легонько постукивал зубами, а его цыганские глаза, казалось, метали молнии. На мгновение Левашёву показалось, что верный наперсник в этот миг готов его убить.

В крестьянской избе было дымно, чадно. Хозяин – тот самый мужичок, что привёл их сюда – велел всем домочадцам убираться и указал на небольшой закуток за печью. Там, на полатях, стиснув руки на коленях, сидела Люба и глядела в одну точку. Полная, румяная, брызжущая здоровьем горничная сейчас казалась собственной тенью. Услышав шаги, она подняла голову, но никаких эмоций на её лице не отразилось.

– Это вы, барин, – едва слышно заговорила она. – Это вы… А барышня-то моя… А это вы…

Денис, едва не сбив Владимира с ног, кинулся к Любе, прижал её к себе – та даже не сопротивлялась, будто не заметила его. Денис что-то горячо шептал ей, затем поднял глаза на Левашёва – Владимир пожал плечами и вышел из избы. Хорошо, что Люба выжила, хотя она явно не в себе и вряд ли расскажет что-то про Анну.

– Двоих вчера спасли: девку эту вот, да ещё экономку, из нашенских, – поведал ему хозяин избы. – Там ещё старушка была, стряпуха, да она, сказывали, с вечера к родне в рыбачью слободу погостить собиралась. Вот, верно, до пожара и ушла. Подфартило ей: хоть жива осталась.

– И сейчас она у родни? Ничего не видала, как загорелось? – на всякий случай осведомился Левашёв.

– Да кто ж её нынче искать стал! Не до того теперь, – махнул рукой мужичок. – Видать, у них и останется, больше-то им с Домной Лукинишной податься некуда…

– А… Больше никого не успели вызволить? – деревянным голосом спросил Левашёв.

Собеседник сочувственно посмотрел на него, покачал головой.

– Где уж, барин! Весь верхний этаж пылал, какой там вызволять… Пристав как осматривать приехал, так ему, бедняге, самому дурно сделалось. Он там труп нашёл, навроде женский, да почернело всё, не разобрать… Вы, коль хотите знать, барин, лучше и не глядите, отправьте кого-нибудь – ну, хоть лакея вашего. Незачем вам на такое глядеть.

Глава 2

Похороны графини Левашёвой были пышными и многолюдными. Из светских знакомых семьи Левашёвых отсутствовал только князь Полоцкий: как говорили, он в очередной раз отбыл в одно из своих таинственных путешествий. Владимир позаботился о том, чтобы никто не смог сказать, что он не отдал подобающих почестей трагически погибшей во цвете лет супруге. Местом погребения стало старинное Лазаревское кладбище – ради этого Левашёву пришлось выложить немалую сумму, но он полагал, что оно того стоит. Изображать же убитого горем вдовца, проводящего бессонные ночи в рыданиях и молитве, оказалось не так уж и трудно – с его-то актёрскими способностями. Владимир видел, прямо-таки кожей чувствовал, что соболезнования, сыплющиеся на него со всех сторон, были вполне искренними, особенно те, что исходили от знакомых дам. А, как известно, женщины куда наблюдательнее и прозорливее мужчин.

Итак, с этой стороны он ничего не опасался. Никому из его светских приятелей и в голову не пришло, что муж и жена Левашёвы испытывали друг к другу что-либо иное, кроме любви и нежности.

Однако ещё до погребения Денис, обеспокоенный какими-то тайными мыслями, которыми он до поры до времени не хотел делиться с барином, поведал странную вещь.

Пристав допросил Любу и Домну Лукинишну по поводу пожара, а ещё – как случилось, что у горничной тем вечером руки оказались связанными? Обе показали, что вечером, когда барыня изволила лечь спать, женщины поболтали немного, затем Домне понадобилось зайти к садовнице, что жила с мужем во флигеле. Там она и находилась, пока не увидела, что барский дом запылал, точно факел.

Люба же в это время собиралась на покой и не ожидала ничего плохого – однако ж, в дом через чёрный ход ворвались двое, а может и трое: страшные, с ножами, бородатые и взлохмаченные… Люба хотела кричать, да язык будто отнялся, а тут один из них, высокий да костлявый, словно смерть, ей нож к горлу приставил: «Молчи, мол, девка, а не то зарежу!» Видно, в этот самый момент она и лишилась чувств, потому что больше ничего рассказать не могла. Стало быть, разбойники вломились в дом, они же и поджог совершили – небось, чтобы следы замести. И Анна Алексеевна, значит, в тот момент уже почивать легла: ни на помощь позвать, ни из горящего дома выскочить не успела.

Пристав на всякий случай задал вопрос про старуху Акулину, что работала в доме на кухне. Вышло так, что эта Акулина как раз отпросилась на день со двора: родню в слободе навестить. И так как барышня изъявила желание, чтоб в усадьбе было как можно тише и спокойней, а Домна не сомневалась, что с помощью Любы обслужит хозяйку наилучшим образом, она легко отпустила Акулину к родным. Та вроде бы собралась и ушла. Но как она уходила, Домна не видела, ибо готовила пирожки для барышни, потом беседовала с нею о делах в усадьбе.

– Так вот, барин, тревожно мне что-то стало, я и съездил в эту Рыбачью слободу, откуда Акулина с Домной родом.

– Так что же? – с нетерпением откликнулся Владимир, прикидывая про себя, как бы сообщить страшную новость Елене и не попасть под град её рыданий. Посыльного, что ли, с письмом отправить, притворившись, что ужасно занят дознанием и похоронами? А там, когда он вернётся, Элен уже выплачется на груди своей маменьки; Левашёв хоть меньше причитаний выслушает. Наверное, так и нужно сделать.

– Да вот, там о пожаре ещё не узнали. А бабы этой, Акулины, я нигде не нашёл. Никто её тем вечером не видел.

– Ну и что?!

– Да так, барин, странно получается: пропала, выходит, эта Акулина! – напряжённым, каким-то деревянным тоном сообщил Денис. – Ведь если она всё-таки в доме оставалась, её-то тело тогда бы обнаружили…

– Да чёрт с ней совсем, с Акулиной твоей проклятущей! – взъярился Левашёв. – Что ты мне её тычешь – других забот, что ли, нет?!

– Это я к тому, ваше сиятельство, что где-нито она давно должна была б уж объявиться! У соседей, али в слободе, а нет – так здесь, дома.

Владимир хотел уже отвесить наперснику хорошего тумака, чтобы не надоедал глупостями, но одумался: обычно невозмутимый до цинизма Денис был, похоже, серьёзно озабочен.

– Ты о чём подумал? Говори прямо!

– Тело-то женское, барин, всего одно нашли – а оно так обгорело, что и не узнать! Головешка-с! Я ходил, смотрел: где уж там стряпуху от барыни отличить! – вполголоса ответил Денис.

Владимир уставился на него: ярость сменилась тошнотворным приступом страха.

– То есть… По-твоему, это не Анна?.. Но… Тогда где же она?!

– Не могу знать! – развёл руками Денис. – Только, как изволите видеть, история получается…

Левашёв прикрыл глаза; ему настолько не хотелось в такое верить, что он готов был надавать лакею по шее собственной тростью за то, что тот поделился своими сомнениями. Мало ему хлопот, так теперь ещё гадай, замирая от ужаса: а если вдруг Анна выжила, и, не ровен час, объявится, расскажет, что её пытались убить?! Доказательств вины Владимира, правда, у неё нет! Но если кто-то что-то слышал, если ей что-нибудь рассказали?! К тому же это будет означать конец его мечтам о прекрасной Софье Нарышкиной и близости к императору!

Денис смотрел на барина, ожидая его распоряжений.

– Сейчас пойдёшь, – отрывисто бросил Владимир, – разузнаешь всё, что можно, про эту Акулину! Вдруг объявится, чертовка, где? А насчёт Анны – ни звука! Чтоб никому даже в голову не пришло. Хороним мы графиню Левашёву, да и всё! Домна и Люба твоя показали, что она спала, как пожар начался – стало быть, во сне сгорела.

Денис кивнул.

– Про этих, что в дом залезли, ничего не слышно?

– Нет-с, не здешние они. Я нарочно дальних навёл – так оно сохраннее будет, – шёпотом заверил лакей. – Видать, дело-то не так повернулось, они дом и запалили…

Левашёв выругался. «Дело» с каждой минутой, как ему представлялось, принимало всё более неприятный оборот. Из-за Любы скрыть нападение разбойников не удалось, Анну сочли погибшей, о пропавшей стряпухе пока никто и не подумал… А если она так и не объявится? Но кто её станет искать? Мужа и детей у неё не было, родня вся дальняя, Домна Лукинишна слишком удручена гибелью барышни и усадьбы, где она прожила всю жизнь.

Итак, погибшую нужно скорее упокоить. Останки настолько обезображены, что гроб открывать не будут, Анну отпоют и оплачут, Левашёва официально признают вдовцом. А когда он станет мужем Софье Дмитриевне Нарышкиной и зятем самому императору Александру – тогда уж его сам чёрт не напугает! Он сделает блестящую карьеру в коллегии иностранных дел, а там, глядишь, и сменит графа Нессельроде на посту министра…

После похорон Елена, утомлённая от бесконечных рыданий, долгого стояния в храме и соболезнований, поднялась к себе в сопровождении Катерины Фёдоровны. Теща Левашёва восприняла известие о пожаре так, словно в её жизни было, как минимум, пять падчериц, окончивших своё существование подобным трагическим образом. Казалось, больше всего её волновало душевное здоровье Елены и то, как она переживёт смерть старшей сестры.

– Я вам удивляюсь, Катерина Фёдоровна, – не удержался Левашёв, когда они наконец-то остались одни в столовой, отправив Любу спать, а Марфу – присматривать за Элен. – Ведь Анна выросла у вас на глазах! Неужели вам её ничуточки не жаль?

Лицо Катерины Фёдоровны походило на гипсовую маску, только рот кривила ироническая усмешка.

– Вам ли об этом говорить, граф?

– Ну вот! А ведь считается, что женщины добрее мужчин, у них более мягкое сердце! Впрочем, всё это пустое, главное – мы с вами добились своего, не правда ли? Вероятно, вы рады?

Владимиру хотелось бы услышать от Катерины Фёдоровны доказательства того, что она довольна и не собирается ни в чём его подозревать. Сейчас ведь снова придётся притворяться… Притворяться перед ней, перед Элен, перед светскими приятелями и коллегами. Прежде чем он сможет объясниться с Софи, должно пройти время, иначе это будет выглядеть крайне неприлично. Да ещё её жених, граф Шувалов, вместе со своим приятелем-гвардейцем смотрит на него волком; правда, пока молчит… Вероятно, добром от Софи он не откажется, и тогда в любом случае – дуэль?

– Рада ли я, Владимир Андреевич? Разумеется, рада. Теперь я спокойна за мою дочь, – внушительно произнесла Катерина Фёдоровна. – Элен больше не будет мучиться ревностью и унижаться. Пусть вы не можете вступить с ней в законный брак, всё равно отныне её счастье ничто не омрачит. Надеюсь, вы со мной согласны?

– Да-да, разумеется…

– В таком случае, – продолжала она, – я бы посоветовала, выждав несколько дней, взять детей с нянькой, Елену и отбыть с ними вместе за границу, на какой-нибудь курорт. Все поймут: вы только что потеряли супругу, дети – мать, Елена – сестру. Вам всем стоит отдохнуть и поправить здоровье. Господин Нессельроде, я уверена, войдёт в ваше положение и предоставит отпуск.

Владимир смотрел на тёщу в крайнем замешательстве. Похоже, она серьёзно вознамерилась командовать им после смерти Анет. Этого никак нельзя допускать, не говоря уже о том, что уезжать теперь надолго из Петербурга не стоит ни в коем случае! Он должен быть поближе к Софье Нарышкиной. А то, того и гляди, вернётся он из Европы – а Софья окажется уже замужем за этим бледным, малокровным графом Шуваловым!

– Не будем совершать необдуманных действий, – сказал Левашёв. – Я устроился на службу в Коллегию иностранных дел совсем недавно – а уже начну требовать отпуск? Графу Нессельроде это может не понравиться, он сам всегда ставит общественное впереди личного. Разумеется, несколько дней я могу побыть дома с Элен, но затем… Да, кстати, отчего бы вам не уехать вместе с нею и детьми хоть завтра? Элен получит новые впечатления, успокоится, отдохнёт…

Ответом ему был скрипучий смех Катерины Фёдоровны, прерванный внезапным приступом кашля. В столовой горело всего три свечи, за окном была поздняя ночь, да и сидела тёща Левашёва в тени, но сейчас он заметил, как она поспешно прижала к губам чёрный кружевной платок. Уж не больна ли она? Владимир всмотрелся: Катерина Фёдоровн держалась, как всегда, очень прямо, подняв голову в чёрном вдовьем чепце, а в руках у неё было неизменное вязанье. Нет, выглядела она как обычно: бледная, худая, невозмутимая. Разве что этот кашель…

– Я, граф, решилась помогать вам в таком деле не для того, чтобы вы теперь стряхнули мою дочь, словно запачканную перчатку, с вашей аристократической ручки. Я сказала: с Элен поедете вы. Вы, а не я.

Владимир заскрежетал зубами. Он давно уже не называл тёщу про себя иначе, как «проклятая старая ведьма», но теперь ему захотелось собственными руками сдавить её тощую шею и выдавить по капле весь воздух – точно так же, как она сейчас пыталась перекрыть ему кислород.

– Не надо ставить мне условия, – произнёс он, еле сдерживаясь. – Разумеется, я сам мечтаю взять Элен и детей и уехать с ними куда-нибудь тесным семейным кругом, но теперь об этом нечего и думать. На носу зима, в Коллегии множество дел. Обещаю, мы обязательно поедем весной. Если Элен захочет, мы уедем в Баден – туда, где она подарила мне наших малюток.

Лишь бы она поверила! Проклятая ведьма ведь может спутать ему все карты! Стоило только представить, что будет, если ему предъявят обвинение в убийстве жены! Тогда – Софья Нарышкина, министерство иностранных дел, салон графини Нессельроде, светские друзья и приятели – со всем этим он сможет попрощаться! Даже если у него каким-то чудом получится оправдаться, имя графа Левашёва навсегда останется запятнанным!

И зачем он только взял себе в сообщницы эту подозрительную злобную тварь?! Она теперь будет шантажировать его до конца дней своих!

Владимир разглядывал ненавистное ему лицо собеседницы, а шальная мысль уже засела в его голове. Если только Катерина Фёдоровна не оставит его в покое, пожалуй, стоит пойти ва-банк и просто отказаться плясать под её дудку. Ей нелегко будет решиться отправить за решётку отца своих внуков. А если тёща всё равно не уймётся, надо будет обезопасить себя и сделать так, чтобы можно было обвинить её в покушении на Анну.

На самом деле он очень хотел бы этого избежать, ибо тогда на его семью неизбежно пала бы тень. Катерина Фёдоровна – его родственница, предъявить ей обвинение значило очернить себя. Но что делать, если надо будет выбирать между каторгой и неприятным расследованием?

Владимир вдруг почувствовал, что сам себя загнал в ловушку. Ему так не терпелось избавиться от Анны, так хотелось поскорее стать свободным, что он поторопился и не подумал о последствиях. А последствия – вот они, в лице Катерины Фёдоровны! Сидят и смотрят на него с издевательской усмешкой! Его вдруг охватило искушение сообщить ей, что она рано радовалась, и Анна на самом деле жива – хотя он отнюдь не был в этом так уверен. Хотелось просто увидеть, как с лица тёщи сойдёт эта дьявольская улыбка. Однако Левашёв не стал ничего говорить, так как не понимал пока, что из этого выйдет.

– Ну что же, я не хочу выкручивать вам руки, Владимир Андреевич. Служба и карьера – это весьма важно. Тогда весной вы отправитесь с Элен и детьми в путешествие, сейчас же вам, как безутешному вдовцу, придётся отказаться от рождественских балов и светских приёмов. Будете пока проводить мирные вечера с семьёй.

Говоря это, тёща пристально следила за ним, точно ожидая, что он станет спорить, но Владимир стиснул зубы и молчал.

– Не возражаете? Вот и хорошо. Спокойной ночи, граф.

Катерина Фёдоровна взяла свечу и покинула столовую – спокойная, с гордо поднятой головой.

Левашёв посидел ещё немного. В столовой было совершенно темно, только мирно тлели угольки в камине. Катерина Фёдоровна надумала удалить его из Петербурга на всё лето? А ведь как раз нынешним летом должна был состояться свадьба Софьи Нарышкиной и графа Шувалова!

В раздумье он поднялся в свою спальню и, отказавшись от услуг Дениса, принялся готовиться ко сну. В комнате на поставце стоял кувшин с красным вином – Люба, видно, позаботилась – и бокалы. Левашёв плеснул себе вина почти до краёв и залпом выпил. Ему хотелось напиться допьяна, ощутить освобождение от забот и тревог хотя бы ненадолго. Вот папаша никогда себе в этом не отказывал! Владимир выпил ещё и ещё…

Просторная кровать с балдахином, который поддерживали четыре резных столбца, была расстелена и манила к отдыху. Но похороны и последующий разговор с тёщей настолько выбили его из колеи, что о спокойном сне нечего было и думать. А если вспомнить, что Анна, возможно, выжила, то тогда… Если она всё узнала? Если надумает отомстить?!

Дверь еле слышно скрипнула. В темноте на пороге замаячил, точно призрак, женский силуэт в белом одеянии… Владимир завопил от неожиданности и отскочил в дальний угол спальни. Его рука инстинктивно сомкнулась на основании тяжёлого медного шандала для свечей.

– Ты… – прохрипел он. – Ты зачем?..

– Что с тобой, милый, тебе нехорошо? – прошелестел голос Елены. – А я не могла заснуть. Всё время думала, думала… Услышала шаги и вот решила побыть с тобой.

Он поспешно поставил шандал на место, подскочил к ней, рухнул на колени и обхватил руками её стан.

– Мне, и правда, очень скверно, Элен, родная! – как хорошо, что есть хоть кто-то, кто может его пожалеть и ничего от него не требует, пусть даже это давно надоевшая ему Елена! – Прошу, побудь со мной сегодня! Не оставляй меня одного!

Елена подвела его к постели, помогла улечься. Сквозь щёлку меж тёмно-коричневых бархатных штор в окно смотрела луна – Владимир заметил, как лунный свет отразился в глазах Елены, полных слёз.

– Бедный, как ты измучился! – она прижала его голову к своей груди. – Я знаю, ты не любил Анет, но ты уже искупил свою вину тем, что страдаешь из-за её гибели. Не казни себя, мой ангел, ты ведь не виноват в этом ужасном пожаре… Я верю, что Анна смотрит на нас с небес и когда-нибудь нас простит.

Елена приговаривала ещё что-то ласковое, утешающее – и, верно, от того, что Левашёв страшно устал и был пьян, сейчас он искренне благодарил Бога, что у него есть Элен и она любит его больше жизни.

В ту ночь, когда Всеслав видел во сне пылающий дом и то, как сам он, в шкуре волка, убивал незнакомых, вооружённых ножами людей, заснуть он больше не мог. Его квартира на Петербургской стороне была невелика: состояла из маленькой спальни, кабинета и гостиной – и теперь она стала казаться ему темницей. Пока не начал заниматься тусклый холодный рассвет, Всеслав так и не присел: мерил и мерил шагами комнаты, временами подходил к окну.

С ним жил только один лакей. Всеслав не держал у себя стряпухи, горничных и другой прислуги – он не понимал, как можно нескольким людям делить столь скудное пространство. Поэтому нанимаемая им квартира выглядела нежилой и безликой; он никогда не устраивал здесь приёмов или обедов. Светские приятели, вроде доктора Рихтера и господина Завадского, упрекали Всеслава, что у него дома всё равно, что в казарме: серые стены, ни портрета, ни картины, ни безделушки. Везде идеальный порядок, печь не топится, в кухне не орудует кухарка – одна чистота и казенщина. На это он обыкновенно отвечал, что ему, как закоренелому холостяку, такое жилище подходит более всего. В свободные вечера Всеслав читал в кабинете или подолгу стоял у окна и смотрел на тёмную воду речки… Река оставалась его единственным утешением в городе, когда любимые леса были так далеко!

За окном промелькнула поджарая, серо-рыжая тень; Всеслав вздрогнул от неожиданности, весь подобрался. Показалось? Откуда он мог здесь взяться? Во дворе, под окнами спальни прозвучал не то лай, не то вой – ему откликнулись яростные голоса окрестных собак.

Полоцкий одним прыжком метнулся на балкон – он жил в бельэтаже, – перемахнул через балюстраду и приземлился на мощёный камнями двор. Хорошо, что ещё не рассвело, и никто не заметил его эскапады. Из подворотни к нему метнулась тень.

На первый взгляд, это был огромный пёс несуразного грязно-рыжего цвета. Но для собаки он обладал слишком стелящимся бегом, мощными челюстями и свирепостью взгляда; человек сведущий решил бы, что это ублюдок собаки и волка.

Всеслав схватил его за шкирку и подтолкнул к чёрной лестнице, ведущей в его квартиру; пёс мгновенно взлетел на второй этаж, прошмыгнул через кухню, оставляя на безупречно-чистом полу грязные следы. Полоцкий открыл дверь в спальню, где среди его одежды был тщательно спрятан вышитый сложным алым узором пояс. Всеслав накинул его на пса, завязал пояс затейливым узлом на шее собаки и, прошептав несколько слов, сильно дёрнул пояс на себя, так что огромный пёс перекувырнулся через голову, неуклюже рухнул на бок…

– Ух, барин, нешто прогневались на меня? – виновато молвил управляющий имением Данила, поднимаясь с пола. – Да я ведь не просто так…

– Тебя собаки могли загрызть! А если бы не нашёл меня, тогда как? Ты же сам не можешь обратиться! А если бы я уехал куда?!

– От собак отобьюсь! – беспечно заверил управляющий; он без всякого стеснения стоял в покоях барина в чём мать родила. – А к вам бежал не просто так: племя Велижаны в беде! Вы-то нас, государь, заботой уж сколько не жалуете!

То, что Данила назвал его не «барин», не «ваше сиятельство», а именно «государь», означало: случилось что-то серьёзное. Таких, как они с Данилой, оставалось уже немного; сородичей-волкодлаков истребляли веками люди, которые боялись их и ненавидели. Лесные братья, подлинные волки, тоже не любили их, но нападали редко, только если мирно разойтись было никак нельзя. Во всяком случае, от лесных волков неприятностей волкодлакам выпадало куда меньше, чем от людей.

Племя Велижаны, как помнил Всеслав, было невелико, жило очень уединённо, почти не общаясь ни с человеческим миром, ни с лесными тварями – и этому были причины. Несколько поколений назад это племя состояло из обычных людей, которые стали «оборотнями поневоле». В обычной деревне готовилась большая, весёлая свадьба с множеством приглашённых гостей, музыкой, плясками, угощением. Отец жениха был старостой, да и родители невесты считались не последними людьми в селении. За девицей давали прекрасное приданое, жених наглядеться не мог на свою нареченную.

И надо же так случиться, что задолго до того сосед-мельник взял в жёны красавицу, привезённую откуда-то издалека. Говорила она только на своём, неизвестном никому языке, с мужем общалась с помощью жестов и нескольких слов. В деревне новоиспечённую мельничиху приняли недоверчиво и правильно сделали: вскоре выяснилось, что жена мельника – ведьма. В ответ на резкое слово в свой адрес или даже просто злой взгляд, она могла наслать проклятье, так что человек начинал хворать и порой отдавал Богу душу. Те хозяйки, что сплетничали о ней и пересмеивали между собой, обнаруживали в кадках скисшее молоко, а в печи – подгоревший хлеб. Дразнивших её ребятишек поражало внезапное заикание, а то и немота, а собак, которые осмеливались наскакивать на ведьму, облаивать или вцепляться в подол её платья, находили с разорванным горлом.

Вскоре мельничиху стали побаиваться и обходить стороной, а когда сам мельник, молодой широкоплечий малый, внезапно стал чахнуть и преставился – её и вовсе вслух поминать перестали, от греха подальше. А ведьма продолжала жить на мельнице. Чем жила – никто не ведал, никогда она ни с кем не разговаривала. Только оставалась она все время молодой, да такой красивой, что бабы при встречах с ней только головы презрительно вскидывали да отворачивались, а мужики поспешно отводили глаза.

Говорили ещё, что сын старосты – тот, что нынче венчался – хаживал одно время к ней в сумерках, но уж это, верно, брехня чистая была. А вот когда везли молодых из церкви, свадебному поезду развесёлому попалась на дороге она – ведьма, мельникова вдова. Остановилась, поглядела, даже улыбнулась старостиному сыну. Будто ожидала, что её пригласят на возок усесться да с ними ехать веселиться, свадьбу праздновать. Но никто её не позвал, не приветил, не поклонился – поехали дальше, аж пыль столбом… Осталась ведьма стоять одна, разгневалась на них и сказала громко: «Так будете же вы теперь в зверином обличье по лесам рыскать, покуда не разрешу обратно людьми стать!» Плюнула она и чем-то плеснула им вслед – не водой, а, видно, зельем каким. И обратилась вся свадьба – жених с невестой, родичи, дружки-подружки – волками. Прочие же, кто это видел, застыли в ужасе, разбежались в разные стороны, а ведьма лишь усмехнулась презрительно и домой пошла.

Получилось так, что то ли она заклинание напутала, то ли не хотела совсем уж тяжко наказывать непочтительных соседей, но волками они были лишь днём, а как ночь спускалась – снова людьми становились. Вот только жить среди людей «оборотням поневоле» оказалось не с руки. И решили обращённые, между собой сговорившись, пойти к ведьме, пасть ей в ноги и вымолить прощение. Рассказывали, даже невеста готова была суженого ведьме уступить: пусть, мол, берёт его в мужья, коли ей заблагорассудится – лишь бы обратно их расколдовала. Но не успели они. Одним днём односельчане направились к ведьмину дому: кто с вилами, кто с топорами, кто с факелами… Обращённые, ставшие на время ночи людьми, обнаружили только голову ведьмы на колу. Она смотрела на них огромными, страшными чёрными очами, а от дома бывшей мельничихи лишь головешки остались. «Что же вы наделали, люди добрые! – запричитали “оборотни поневоле”. – Кто же нас теперь обратно, в человеков, превратит?» Но односельчане смотрели на них зло и враждебно; потом же кто-то крикнул: «Убирайтесь и вы, пока целы! Хватит с нас ведьм да чудовищ!» Ринулись люди на несчастных, погнали их вон из селенья – в леса.

Но и в лесу им жить оказалось тяжко. Ведь днём они были волками, а ночью обращались в людей. Были обращённые и людям, и зверям чужими – скитались, гибли от голода и нужды, гонимые отовсюду. Их дети точно так же рождались «оборотнями поневоле» и не могли ничего изменить в своей судьбе. Велижана, та самая невеста неудачливая, теперь возглавляла поредевшее племя. Она прослышала про государя Всеслава, что был древнейшим и сильнейшим волкодлаком, и бросилась к нему молить о помощи.

Но Всеслав не мог расколдовать несчастных: у него не было такой власти. Это могла сделать только та самая, убитая ведьма – или же некто более могущественный и сведущий, чем они. Всё, что он сделал, это помог «оборотням поневоле» срубить в своих обширных владениях нечто вроде скита, где они могли жить, никого не пугая и не оскорбляя своей странной природой – ни людей, ни волков. Велижана строго следила за тем, чтобы её соплеменники не общались ни с кем извне, но молодёжь удержать было трудно. Время от времени кто-то из племени влюблялся – в человека ли, в волка ли – и пытался покинуть надёжный кров, что всегда кончалось плохо. «Оборотней поневоле» не принимали даже исконные волкодлаки, подобные Всеславу, которые могли обращаться по собственному желанию и жить либо человеком, либо зверем. Всем это несчастное племя казалось чуждым и инородным, никто не признавал их своими.

– Что же, кому они опять виноваты? – спросил Всеслав, открывая деревянный сундук с собственной одеждой – достать Даниле рубашку, брюки и жилет.

– А деревенские скит громить пытались… Кто-то видел, как один из ихних с девкой Велижаны встречался-миловался, а как солнце стало вставать – девка волчицей обратилась, как обычно. Ну, и прошёл в деревне слух, что в скиту оборотни живут. А там уж, сами знаете…

– К властям обращался за защитой? – хмуро спросил Всеслав. – Я ведь оставлял распоряжения!

– Известно; пристав приехал, пригрозил им, местным-то – и был таков! Да ведь, сами понимаете, не последний раз!

Да, этим несчастным, которых Всеслав принял под свою защиту, нужна была другая помощь. «Обращённые поневоле» так устали от своей отверженности, что готовы были уже хоть навсегда волками становиться, хоть навсегда людьми – но только чтоб не так! Не посередине! А что тут можно было сделать? Всеслав слишком мало знал о природе заклинаний, насильственно превращающих человека в оборотня, да ещё только наполовину. Если кто и знал, то разве что Она.

…Злата не много рассказывала о Праматери, создавшей мавок или русалок, как их ещё называли, но вот если бы уговорить Её помочь! Всеслав прекрасно осознавал, что он собирался пойти на всё, чтобы освободить Злату от сестёр-мавок и Праматери; как тут станешь просить её же о милости к тем, за кого он отвечал? Разве что предложить себя взамен? Навряд ли он, государь оборотней, смог бы сослужить Праматери какую-то службу.

– Послушай, Данила, – внезапно вспомнил он. – Домик на речке Лустовке ты ведь знаешь? Как в усадьбе окажешься, отправь туда кого-нибудь из наших. Там барыня Злата Григорьевна волчат прикармливала: надо помочь им, если зима свирепой будет. Там теперь всё охотники орудуют – небось, всех зайцев уже извели! А с Велижаной я поговорю: надо строже за молодёжью приглядывать. Предупреждал ведь!

Данила молча кивнул: он никогда не лез к барину с вопросами, когда тот был не в духе.

– Скоро думаете возвращаться? – спросил он. – Или на зиму в городе останетесь?

– Я подумаю.

Он, и правда, думал весь день – на редкость непогожий день даже для Петербурга. После обеда Всеслав велел седлать лошадь и выехал под сплошной, унылый, не перестающий дождь, что, видно, вознамерился испортить настроение даже каменным статуям, коих в Петербурге было множество.

Князь Полоцкий заехал к доктору Рихтеру с намерением справиться об Анне Алексеевне: здорова ли она да как поживает? Доктор с лукавой улыбкой напомнил, что Аннушка – верная супруга и мать, после чего князь изобразил подобающее покаянное выражение лица и уверил доктора в полнейшей почтительности к графине Левашёвой. Словом, пришлось просидеть у доктора продолжительное время, а он толком ничего не узнал и от души понадеялся, что больше никаких покушений на Анну в ближайшие несколько дней не случится. Не вламываться же ему в дом Левашёвых! Оставалось подождать, пока они встретятся на каком-нибудь многолюдном приёме…

Дверной звонок ударил по нервам резко, неожиданно. Всеслав встрепенулся – у него крайне редко бывали гости. Вероятно, принесли записку от кого-нибудь из приятелей или приглашение… Дверь кабинета открылась, и перед ним возникла смутно белеющая в сумерках физиономия лакея: «Барин, вас спрашивают».

В тёмной передней он увидел тоненькую хрупкую женщину – из-под плаща с капюшоном выбивались чёрные косы… Всеслав рванулся вперёд. Как, как она могла оказаться здесь?! Он прижал её к себе – как же она промокла и озябла! Она положила руки ему на грудь – совсем, как тогда в лесу…

– Злата, любимая! – прошептал он одними губами.

– Вацлав Брониславович, я… Я пришла к вам… – раздался дрожащий голосок, и Полоцкий резко отпрянул.

Перед ним стояла Анна Левашёва.

Глава 3

Почти минуту они молча смотрели друг на друга; Всеслав не сразу осознал, что именно произошло. Анна приехала к нему одна, поздним вечером – зачем? Как?

– Рад вас видеть, Анна Алексеевна, – выдавил он. – Вы промокли: я сейчас же велю слуге…

Он отвернулся и позвал лакея; тот выскочил, принял у графини Левашёвой мокрый плащ и перчатки, унёс на кухню сушить. Анна продолжала неподвижно стоять в полутёмной передней, будто дожидалась от Всеслава каких-то слов – он же чувствовал себя стеснённо, как никогда. Их невольные объятия в первый миг встречи, вероятно, следовало хоть как-то объяснить. Всё же Анна – порядочная, замужняя женщина! Всеслав выругался про себя: давно ему не случалось бывать в таких передрягах!

Однако Анна вела себя непривычно. Она даже не думала гневаться или поражаться его дерзости; наоборот, стояла перед ним странно смущённая, даже как будто покорная. И ещё – она выглядела бледной и измученной, будто не спала всю ночь и долгое время не имела возможности поесть и отдохнуть.

– Вацлав Брониславович, я, прежде всего, должна объяснить вам… Прошу у вас прощения: когда мы виделись в прошлый раз, я наговорила вам ужасных грубостей. Видите ли, я просто не знала… Но потом пришлось убедиться…

Всеслав, не дослушав, прошёл вперёд, распахнул перед ней дверь в холодную, давно не топленную гостиную. Он зажёг свечи; их огоньки осветили большой пустой камин, тяжёлый круглый стол из красного дерева, диваны и кресла, обитые бордовым атласом, паркет, натёртый до блеска…

Анна вошла, с любопытством огляделась и поёжилась.

– Как у вас тут холодно, пустынно… Квартира кажется совсем нежилой. Вацлав Брониславович, я всё-таки должна объяснить…

– Вот что, Анна Алексеевна, – твёрдо сказал Всеслав. – Вы совсем промокли и замёрзли – чтобы не захворать, сейчас нужно обсохнуть и переодеться. Прошу простить, но у меня нет женской прислуги, которая могла бы помочь вам. Данила достанет мой домашний халат: вы закутаетесь в него и согреетесь. Тем временем я разожгу камин, а Иван принесёт ужин из ресторации, тогда мы и продолжим наш разговор. Простите, если такой приём не совсем приличен для дамы, но ничего другого я предложить не могу. Сейчас главное – чтобы вы не простыли и не заболели.

Полчаса спустя в камине уютно потрескивали поленья, и промозглая сырость в гостиной понемногу уступала место приятному теплу. Стол был покрыт нарядной камчатной скатертью, а из трактира принесли горячий бульон со слоёными пирожками, запечённую форель, бутылку белого вина. Иван позаботился даже заказать шоколадное пирожное для графини, а воротившись, принялся спешно ставить самовар.

– Я обычно не обедаю и не ужинаю дома; если же это случается, то Иван берёт всё в трактире неподалёку, – извинился Всеслав в ответ на любопытный, вопросительный взгляд Анны. – Мы не завели здесь даже кастрюль, а плита не растапливалась, по-моему, ни разу. Я ведь часто уезжаю.

Анна сидела на диване, закутавшись в коричневый халат из мягкой, тёплой верблюжьей шерсти. Он был ей настолько велик, что графиня, пожалуй, смогла бы завернуться в него, как в одеяло. При свете свечей и аргандовой лампы Анна уже казалась даже слегка порозовевшей, а когда они нечаянно встречались глазами, щёки её начинали рдеть. Всеслав настоял, чтобы она согрелась, закусила и выпила немного вина, прежде чем начать какие-то объяснения. И без того было ясно, что не просто так графиня Левашёва на ночь глядя, без приглашения прибыла к малознакомому мужчине.

– Итак, – начал он после того, как Иван убрал со стола, – как бы ни была вам неприятна эта тема, по-видимому, её не избежать: я догадываюсь, графиня, что на вас снова было совершено покушение. К счастью, вы не пострадали. Полагаю, вам нужна моя помощь?

Анна подняла голову и взглянула ему прямо в глаза как-то удивлённо и недоверчиво, будто ожидала совсем других слов.

– Вы всё ещё на меня сердитесь за те слова? Но я… Я думала… Когда я только вошла, то хотела сразу сказать, но вы не дали мне такой возможности…

Теперь пришла очередь Всеслава смутиться и побагроветь; не дожидаясь его ответа, графиня быстро продолжала:

– Вы были правы, во всём правы: меня хотели убить! Муж, мачеха, Элен, да даже Люба – все, все меня предали! Прошлой ночью…

Всеслав был не в силах усидеть на месте: он вскочил и принялся расхаживать по комнате, пока Анна подробно описывала ему произошедшее в стрельнинском поместье Калитиных. Надо отдать должное – она, по-видимому, обладала совершенной памятью художницы и великолепным вниманием к деталям. Закрыв глаза, он слушал и вспоминал комнату с обоями в синенький цветочек и мольбертом, бородатых людей, вооружённых ножами, запах немытых тел, вкус крови на клыках…

– Это был волк, снова волк! – взволнованно говорила Анна. – И ещё ворон! Я знаю его – он прилетал ко мне раньше, ещё до моей свадьбы, когда был жив папенька… Но теперь они пришли вместе, а потом исчезли… Ранним утром, ещё затемно, когда народ разошёлся, я вышла из сторожки и пешком отправилась в соседнюю слободу, но моих спасителей больше не видела. Я наняла мужика с телегою, чтобы добраться до города; мы ехали очень долго, шёл дождь… Потом я пересела на извозчика и приехала к вам.

Теперь Полоцкий представлял себе всю картину прошлой ночи – не ведал только, каким образом у Анны получилось сделать так, чтобы волк и ворон бросились её защищать… Похоже, графиня и сама этого не понимала до конца – а вот Злата ничуть не ошиблась по поводу необыкновенных способностей дочери! Злата знала про неё всё, хотя видела Анну лишь несколько раз в жизни! Вот странно: удивительный магический дар графини Левашёвой сильно отличался от колдовства мавок. Уж не потому ли, что Анна была наполовину мавкой и наполовину – человеком?

Занятый этими мыслями, он почти перестал слушать, что она говорит, а вместо этого лихорадочно прикидывал, можно ли талант Анны как-то применить для спасения Златы? Что сделают сёстры-мавки и сама Праматерь, если узнают, что в их роду появилось столь удивительное существо?! Захотят забрать её к себе? Сёстры, вопреки тому, что болтали о них в деревнях и сёлах, никогда не крали обычных девочек и девушек, ибо те для мавок были бы бесполезны. Но Анна!.. И ведь она сама не знает и не понимает своей природы!

– Теперь для родственников я считаюсь мёртвой, – дрогнувшим голосом продолжала Анна, – хотя, кто знает, если под развалинами дома не обнаружат тела, Левашёв и мачеха, вероятно, поймут, что я выжила. Я не уверена, но, возможно, это дело одного-двух дней.

– Разумеется, домой вам никак нельзя! – откликнулся Всеслав, с трудом заставив себя вернуться к насущным проблемам. – Вы пока побудете здесь, у меня, а потом…

Он умолк, снова встретив её удивлённый, непонимающий взгляд.

Что-то было не так. Что-то в их разговоре шло совсем не туда. Почему он всё время думает о чём-то своём? Вместо того чтобы, наконец, обнять Анну, как в первую минуту появления в его доме, признаться ей в любви? Ей ведь не почудилось – лишь только князь Полоцкий оказался на пороге, он прижал её к себе, что-то прошептав – она не расслышала, что именно. Но он был так близко, обнимал её так крепко, что она слышала, как стучит его сердце… А потом поспешно отпустил, принялся беспокоиться о её здоровье, безопасности – и ни слова о любви! Или князь всё ещё обижен на те грубые слова? А может, он стесняется любви к замужней даме? Так надо сказать, что с графом Левашёвым они были и остались чужими, да ещё ненавистными друг другу людьми, что их брак оказался чудовищным недоразумением!

Только вот найти подходящие слова отчего-то было невероятно трудно. Анна мучительно подыскивала их, а язык будто прилип к зубам: как же тяжело, будучи женщиной, откровенно говорить о своих чувствах! Ну отчего Вацлав Брониславович не поможет ей?!

А он вдруг поднялся с места и протянул ей руку.

– Вижу, графиня, вы совсем устали и желали бы отправиться почивать. Иван уже постелил вам в спальне; если же вам что-нибудь понадобится, просто скажите. А завтра я отправлю Данилу, моего управляющего, разыскать вам девушку для услуг – не волнуйтесь, я ему полностью доверяю. Он никому не скажет о вас ни слова.

При этих словах слёзы выступили у неё на глазах: Анне тут же вспомнилась Люба, которой она тоже полностью доверяла… Она даже не ожидала, что предательство горничной станет таким болезненным ударом, однако теперь ни одному слуге на свете, даже самому преданному, Анна не смогла бы поверить. Она попыталась отогнать эту мысль, но лишь горько разрыдалась. С той самой минуты, когда Любаша поведала ей о планах мачехи и мужа, Анна ещё не пролила ни слезинки; теперь же остановиться оказалось невозможно.

Она почувствовала, как Вацлав Брониславович усадил её обратно на диван. Он примостился рядом и смущённо уговаривал её не расстраиваться и выпить немного вина. Но, наверное, её усталые нервы, натянутые как струна, не могли более выдержать… Полоцкий замолчал, без слов обнял Анну – какими же сильными и тёплыми были его руки! – и привлёк к себе, ласково покачивая, баюкая, словно ребёнка.

– С вами больше ничего не случится! – прошептал он. – Пока я рядом, вас никто не обидит!

Она потянулась к нему в ответ, сжала в ладонях его лицо, порывисто и страстно запустила руку в его густые чёрные волосы… Как же хорошо, что он всё-таки решился, теперь не придётся ничего объяснять…

«Наверное, все они в какой-то мере обладают этим даром, – отрешённо думал Всеслав, сжимая Анну в объятиях, в то время как она жадными поцелуями буквально впивалась в его шею и плечи. – Никто не может противиться их страсти. Никто не может перед ними устоять»… Анна была так красива – как ни одна из светских дам, которых он встречал здесь, в Петербурге. И в ней, так же, как и в Злате, звучала эта обольстительная, будоражащая музыка летнего солнца, леса, природы, волшебства… Она так похожа на Злату, просто одно лицо! Как же раньше он не замечал, что Анна – копия своей матери! Как будто нечто, против чего он был бессилен, некая ворожба, присущая Анне и Злате, молчала до сих пор – а теперь расцвела со всей силой!

Он зарывался лицом в её волосы: они пахли, точно душистые лесные травы, а кожа её была нежна, как цветок, нагретый солнцем. В её голосе он слышал пение утренних птиц, а миндалевидные глаза меж длинных чёрных ресниц светились, будто тёмные очи озёр, отражающие луну… Совсем как у Златы.

Злата… Боже, что он делает?!

Всеслав попытался отстраниться, но это оказалось нелегко: в объятиях мавки всякий человек теряет собственную волю. Никто не может противиться её страсти, никто не может перед нею устоять…

Но ведь Анна – не мавка! Она ничего не знает про них и даже не умеет пользоваться собственным магическим даром! Эта мысль вернула его к действительности; Всеслав глубоко вздохнул и сжал руки Анны в своих ладонях.

– Анна Алексеевна, – попытался он выговорить, но получился какой-то хриплый шёпот.

В ответ графиня Левашёва засмеялась воркующе-тихо, будто горлица, скользнула к нему ближе и коснулась его щеки нежными, точно лепестки ландыша, пальчиками. Всеслав потряс головой, чтобы избавиться от наваждения.

– Анна Алексеевна, прошу вас, подождите…

– Что ты? – прошептала она в ответ. – Не говори ничего… Молчи…

Всеслав едва не застонал: так эти интонации напомнили их со Златой безумные, страстные до саднящей боли, ночи. Он всегда предчувствовал её уход! Но сейчас – нет, нет, так нельзя!

Он молчал, употребив всю волю, чтобы не откликаться на ласки. Затем собрался с силами и приподнялся.

– Графиня. Я не прошу простить меня за что, что произошло, но… Я не могу остаться с вами этой ночью.

Она вздрогнула, поспешно отстранилась и потянулась за валяющимся на полу халатом. Князь Полоцкий видел, как матово-смуглое лицо Анны – да, это снова была графиня Левашёва – покрылось горячечным румянцем. Он поспешно отвернулся: таким молодым и прекрасным было её смуглое, стройное тело, освещённое багровыми отсветами догоравшего камина. Если он станет смотреть на неё – пожалуй, снова не выдержит!

– Ч-что? Почему вы так?.. – её голос по-детски дрожал – казалось, она готова была опять расплакаться. – Князь, я ничего не понимаю. Я пришла к вам, как к единственному защитнику… Больше мне некому довериться.

Чувствуя себя последний скотиной, Всеслав опустился на колени перед атласным диваном, на котором он минуту назад едва не совершил, по его же мнению, бесчестный поступок… Он зажмурился. Кого он так страстно желал только что – Анну или свою возлюбленную Злату? Или обеих – потому что никто не может перед их чарами устоять?! Но ведь он, государь волкодлаков, не должен бездумно поддаваться колдовству, словно отрок, впервые встретивший мавку или русалку на своём пути?

Анна в замешательстве смотрела на Вацлава Брониславовича, забыв даже оскорбиться. Она уже готова была позволить ему назвать её своей, раз и навсегда! Ведь он же сам обнял её и увлёк на это узкое, неудобное ложе!

Князь стоял рядом на коленях, покорно опустив глаза, точно на молитве. Анна тряхнула головой, убирая с лица растрепавшиеся кудри.

– Отчего вы не хотите быть со мной, отчего?! – её голос звенел, как струна. – У меня нет мужа, граф Левашёв – чужой мне человек! Эти дети, что вы видели, они вовсе не…

Полоцкий схватил её за руки.

– Молю вас, Анна Алексеевна, остановитесь! Вы вовсе не должны мне что-то объяснять, и я не имею права на ваши семейные тайны! Я не хочу, чтобы вы сейчас сгоряча рассказали то, о чём будете жалеть впоследствии.

Вообще-то он был прав: не стоило обнажать тайны сестры перед чужим для Елены человеком! Но разве Элен заслуживала деликатности со стороны Анны? К тому же Вацлав Брониславович скоро станет для неё самым близким существом – тогда он, конечно, имел бы право знать всё.

А он, меж тем, продолжал:

– Графиня, мы обязательно должны быть более откровенны друг с другом, но сейчас момент для этого крайне неудачный. Я повёл себя, как… – он запнулся. – Мне нет прощения.

Анна запахнулась, наконец, в халат и надёжно завязала пояс с кисточками. Несколько минут назад Полоцкий сжимал её обнажённое тело в объятиях и покрывал поцелуями, а сейчас – сейчас он снова сделался как будто хорошим знакомым. Анна почувствовала, как горячий румянец залил её щёки, когда он будто споткнулся взглядом об её открытые колени. Она поспешно натянула на ноги полы халата.

– Я не знаю, зачем вы говорите все эти слова, князь. Я люблю вас – иначе я бы к вам не пришла. Да, я вышла замуж за графа Левашёва лишь потому, что обещала папеньке перед смертью… Но люблю я вас. Вы ведь не станете отрицать, что были тогда ночью в горах и спасли меня? Я не видела вашего лица, но запомнила ваш голос.

Полоцкий продолжал стоять перед ней и молчать. Анна перевела дыхание и ждала ответа, решив, что больше ничего не станет говорить.

– Ваша красота, – сказал, наконец, Вацлав Брониславович, – не позволила мне сразу справиться с собой. Я действительно был очарован вами. Но… Я не имел права так поступать, пользоваться вашим доверием и ситуацией, в которой вы оказались. Вы бы потом не простили меня, Анна Алексеевна.

– Так значит, вы уже любите кого-нибудь? – дрожащим голосом спросила она. – Ваше сердце занято не мною?

Он не ответил, лишь утвердительно наклонил голову. Анна чувствовала нервную дрожь в коленях и пальцах; ей захотелось закутаться в кучу одеял, забиться в какую-нибудь нору, подальше от глаз всего мира. Если бы здесь, под диваном, в полутёмной гостиной было бы отверстие в полу – она бы с удовольствием юркнула туда, чтобы никогда больше никому не показываться… Особенно князю Полоцкому.

– Анна Алексеевна, поймите меня правильно. С той минуты, когда вы появились на пороге моего дома, вы останетесь под моей защитой до тех пор, пока будете в ней нуждаться. Мы уедем в моё имение, там вы будете жить. Вас никто не найдёт. Никто, никогда не причинит вам вреда…

Он говорил именно то, что Анна намечтала себе, пока пряталась в зарослях смородины, пока сидела на полу в нетопленой сторожке или пока тряслась в крестьянской телеге под дождём. Но в его голосе слышались вежливость и участие, он готов был защитить знакомую даму и вёл себя, как подобает благородному человеку. Благородному, а не влюблённому.

– К чему всё это? – прошептала Анна, обхватив себя руками. Её знобило от утомления всё больше и больше. – Зачем вам заботиться обо мне, если я вам безразлична? Ведь ваша возлюбленная будет против присутствия чужой женщины в доме. Я не желаю мешать чужому счастью.

Глаза Полоцкого сверкнули сумасшедшей молнией при этих словах, он снова начал было что-то говорить – но Анна уже не могла слушать и не в состоянии была смотреть в его сторону. После суток, что она провела без сна, после нападения разбойников, пожара, дороги в город и, наконец, того, что произошло между ней и князем, сил у неё оставалось всё меньше. Свинцовая усталость сковала не только тело, но и разум. Она почувствовала, как голова её буквально падает на грудь; Анна подобрала ноги и упёрлась лбом в скрещённые ладони.

– Простите, князь, – пробормотала она. – Простите, я не слышала, что вы сказали…

Полоцкий умолк, вгляделся в неё, затем быстро вышел. Он воротился с большим тёплым одеялом в руках; Анна уже почти спала, свернувшись клубком на диване. Вацлав Брониславович закутал её поплотнее, легко поднял на руки.

– Я устрою вас в спальне: там натопили, вам будет тепло и удобно, – прозвучал над её ухом ровный голос. – Не беспокойтесь больше ни о чём.

Анна уже и не смогла бы побеспокоиться ни о чём на свете: тяжёлый, тёмный сон без сновидений накрыл её и понёс, покачивая, будто безбрежный океан уносил от берега утлую лодочку…

Глава 4

Стоял туманный зимний день, накрывший Петербург низкими тучами, точно пуховым одеялом. Из туч беспрестанно сыпались мягкие крупные снежинки, они собирались в сугробы, которые, на радость ребятишкам, сплошь усеяли улицы: дворники не успевали убирать снег. Угрюмые тёмные громады каменных зданий, тоже припорошённые снегом, казалось, спали – чтобы вскоре ожить, осветиться светом из окон, наполниться голосами и музыкой.

Снег был мягкий, пушистый; он не скрипел под ногами прохожих, а создавал иллюзию бесшумных шагов. Все звуки в городе приглушил снегопад, но тишина не была безжизненной – напротив, она навевала приятное утомление и спокойную дремоту.

Недалеко от Сенной по протоптанной в снегу дорожке с трудом двигалась молодая женщина, одетая весьма скромно, закутанная в пелерину и большую чёрную шаль. Она шла, низко опустив голову, словно боялась, что какой-нибудь прохожий заметит её и узнает.

В Столярном переулке она постояла недолго, бросила взгляд направо, и, оглянувшись на окрестные здания, сверилась по номерам, далеко ли ещё идти. Ей нужен был дом, где в одной из квартир можно было получить денежную ссуду под залог золотых, серебряных и прочих ценных вещей. Заклады принимались, начиная с восьми часов утра, а так как, по зимнему времени, уже в пятом часу начинало темнеть, женщина торопилась. Спотыкаясь в снегу, она пробралась по узкой тропинке к трёхэтажному тёмно-серому дому, который показался ей ещё более угрюмым, чем его собратья.

Она постояла ещё немного, собираясь с духом. Деньги были очень нужны. И даже если сегодня задуманное ею предприятие увенчалось бы успехом – неизвестно, что из этого могло выйти впоследствии. Она была должна хозяйке квартиры, где нанимала комнату. Та была вовсе не сурова, но позволять себе жить в долг дама не намеревалась. И так дела шли хуже некуда.

Беспечные дворники оставили участок перед домом совсем нерасчищенным – тропинка, что вела к парадной лестнице, была столь узка, что в ботинки женщины набралось порядочно снегу, пока она, наконец, доковыляла до двери.

На лестнице было полутемно; отворил сам хозяин. Это был мужчина средних лет, высокий, весьма полный, со строго поджатыми губами, тщательно подстриженными усами и бакенбардами, в опрятном сюртуке. Медная табличка на двери оповещала посетителей, что звался он господином Дорошкевичем В. И.

Дорошкевич важно и сухо кивнул, пропустил гостью в идеально прибранную приёмную комнату – и тут только, при скудном свете угасающего дня узнал посетительницу.

– А, это вы, госпожа Калинкина! Надеюсь, пребываете в добром здравии?

– Да… Я заклад принесла, – ответила дама, названная Калинкиной.

– Как так, опять заклад? – с досадой вопросил он. – Так ведь ваши прежние заклады всё ещё не выкуплены – и вы же просили меня их не продавать! Помилуйте, как же я теперь могу иметь с вами дела? Я, знаете, во всём люблю порядок, а то что же-с?

– Да… Всё так… – робко произнесла дама. – Мне, Валериан Иванович, больше не к кому пойти. Мне вас только и рекомендовали, а больше я никого не знаю…

– Могли бы отправиться в ломбард, что рядом с Гостиным двором, – равнодушно посоветовал ростовщик. – Там и дадут вам больше.

На лице Калинкиной изобразился испуг.

– Рядом с Гостиным двором? Ах, нет, нет! Туда никак нельзя! – воскликнула она.

Дорошкевич пожал своими жирными плечами.

– Не знаю, право, на что вы рассчитываете, – произнёс он. – Я вещь, разумеется, приму-с… Но ваши прежние заклады, стало быть, держать уж более не буду-с. Не обессудьте-с.

Посетительница огляделась с тоской. Она всё ещё как бы не понимала до конца, что это происходит именно с ней, да не во сне, а наяву. У неё в глазах светилась какая-то неясная надежда – вдруг её дела как-то да образуются?

– Валериан Иванович, – проговорила она умоляюще, – мне теперь денег надо… Очень! А крест я выкуплю, клянусь! Не продавайте, Христом-Богом прошу – он мне от папеньки ещё достался!

Говоря это, посетительница подошла совсем близко к Дорошкевичу, так что тот, не теряя достоинства, немного попятился.

– Вы, сударыня, ежели рассчитываете своею красотой меня растрогать – напрасно-с! – он наставительно помахал пальцем перед её лицом. – Всякий знает, что Дорошкевич дела ведёт с толком-с! И ни слезами, ни обещаниями меня не проймёшь!

Калинкина почувствовала, что он был прав: ростовщик возвышался перед ней, точно огромная каменная глыба – проще было бы растрогать фонарный столб, чем его. Она вся поникла, отвернулась и, казалось, готова была уже выйти из комнаты, но одумалась и дрожащими руками расстегнула ридикюль.

– Вот оно, последнее, – упавшим голосом произнесли она, протягивая ростовщику золотой крест на цепочке.

Это, правду говоря, была не последняя её драгоценность. Первым в шкап ростовщика отправилось за бесценок обручальное кольцо – наименее дорогая для дамы вещь. Потом – серьги с рубинами. Она пыталась откладывать деньги, беречь их, но никак не выходило. Помимо рубиновых серёжек и отцовского креста, она владела ещё изящным золотым браслетом, украшенным тремя жемчужинками. Но посетительница ни за что не рассталась бы с этой вещицей, так как браслет был ей особенно дорог – насколько она знала, отец подарил маменьке этот браслет в день рождения их единственной дочери – её самой.

Дорошкевич опытной рукой ощупал драгоценность, поднёс к глазам: крест был небольшим, но золото явно чистое, без обмана.

– Ну, что же… Тридцать рублей вам можно тотчас получить, коли изволите-с.

– Как так, только тридцать? – вскрикнула Калинкина. – Да ведь он в лавке все восемьдесят стоит! Побойтесь Бога, Валериан Иванович!

– Как же, вы ведь и прежние заклады выкупать не спешите? А я в долг уж всяко не раздаю! Жить-то на что-то нужно? И проценты вперёд, только так-с!

Выяснилось, что бедной даме приходилось получить всего двадцать восемь рублей за отцовский крест, коли прибавить проценты. Она стояла, опустив голову: снова, как и много раз до этого, ей почудилось, что всё это происходит не по-настоящему, а в каком-то дурном сне. Ведь не могло же всё это: безденежье, квартира, хозяйка, ростовщик и заклады – случиться именно с ней!

Валериан Иванович же, подобно многим своим товарищам по ремеслу, давно уже выучился безошибочно угадывать, только увидев посетителя, кто перед ним и как можно обойтись с человеком к наивыгоднейшей для себя пользе. Эту даму, называемую Калинкиной Анной Алексеевной, к нему направила добрая приятельница, пользуясь полной и совершенной наивностью молодой «барыньки». Ту следовало как можно сильнее «ощипать», пока дамочка не начала разбираться, что к чему. Дорошкевич, впрочем, и без подсказок приятельницы полностью угадал бы, какого рода посетительница перед ним. Явно родилась в прекрасной семье, выросла в неге и холе, жизни не знает, привыкла, что деньги появляются из кошелька, как только в них возникнет надобность. Прежняя её судьба была сокрыта завесой тайны, однако Валериан Иванович предполагал, что барынька либо стала жертвой какого-нибудь лихого проезжего гусара, увезшего её из отчего дома, либо сбежала от мужа. То и другое он встречал весьма часто у своих клиенток из хорошего общества.

Печальная судьба такой бедняжки тоже была частенько предопределена, особенно ежели та была молода и хороша собой. Хотя бывало и так, что обманутый муж или разгневанный отец всё-таки забирал несчастную жертву в родное гнездо. Хуже всего приходилось тем, у кого, помимо прочего, на руках ещё оказывался младенец, прижитый от ветреного bel-ami. Таких детей чаще всего приходилось подбрасывать к дверям приютов или отдавать на воспитание, платить за которое жертве обстоятельств было обычно нечем.

Нынешняя посетительница, однако, держалась по сравнению с другими даже с каким-то мужеством. Она ни разу не пролила ни слезинки в комнате сурового Валериана Ивановича, а ещё она считала ниже своего достоинства долго спорить и торговаться.

Она всё-таки взяла деньги, хотя руки её и дрожали, расписалась о получении и поблагодарила ростовщика. Дорошкевич, не меняя назидательного тона, напомнил о сроках выкупа и пожелал посетительнице «полнейшего здравия и благополучия».

Когда же она вышла, совсем завечерело. Теперь, сквозь мглу и снегопад, даме предстояло добраться до того места, которое в последние месяцы стало для неё домом. Идти надо было далеко. В задумчивости она отправилась было пешком, но не прошла и четверти часа, как совершенно утомилась и запыхалась: пробираться в её скромных ботиночках по рыхлому снегу оказалось слишком трудно. Калинкина окликнула извозчика – тот помог ей взобраться в сани и даже предложил накрыться потёртой меховой полостью.

Дама сошла на Средней Колтовской, что располагалась на Петербургской стороне, неподалёку от реки Ждановки. Здесь были узкие, тихие улочки с деревянной мостовой, семейные домики с небольшими садиками, собственными цветниками и палисадниками – а вот доходных, многоэтажных домов, напротив, в этом месте отродясь не бывало. Калинкина, порядком измученная путешествием, постучала в один из таких ладных, в пять окошек, домиков с мезонином. Однако по сравнению с другими этот дом был даже несколько больше и значительнее на вид. Наворотная дощечка гласила, что там проживала вдова коллежского секретаря Аграфена Павловна Лялина.

Дверь отворилась, прежде чем госпожа Калинкина успела поднять руку и постучать. Появилась сама хозяйка: высокая, стройная женщина лет сорока, с прямой спиной и тонкими руками, очень изящно сложенная. Одевалась она весьма просто, но со вкусом, и походила гораздо более на представительницу обедневшего дворянского рода, нежели на мещанку. Её белокурые волосы были уложены в высокую причёску, волосок к волоску, кожа, несмотря на возраст, оставалась ещё вполне гладкой, тонкие губы часто улыбались, а большие серые глаза слегка щурились: Аграфена Павловна была близорука.

– Вот и вы, моя хорошая! Неужели всё-таки отправились туда? Зачем же утруждаться, да ещё в такую погоду?! Я бы подождала с оплатой…

– Нет, Аграфена Павловна, даже не говорите! Я не стану жить в долг! – ответила госпожа Калинкина, позволяя увлечь себя в небольшую, чистенькую комнату, представлявшую собой отличный образец мещанской гостиной. Пианино, вязаные салфеточки, бесчисленные безделушки составляли, видимо, особую гордость хозяйки дома.

– А то дело, о котором вы упоминали? – осведомилась Аграфена Павловна.

Постоялица на мгновение смутилась.

– Я… Я пока не хотела бы…

– О, не беспокойтесь, дорогая Анна Алексеевна! Я вовсе не собираюсь выпытывать ваши тайны – просто-напросто мне очень хочется помочь вам!

Однако госпожа Калинкина опустила глаза и не прибавила ни слова. Хозяйка дома несколько мгновений испытующе наблюдала за ней, а потом, как ни в чём не бывало, позвала к столу. Перед ужином постоялица направилась в предназначенную ей комнату, чтобы переодеться.

В маленькой, опрятной и скромной комнатке наверху, где стояла узкая кровать, небольшое трюмо, несколько стульев и платяной шкаф, госпожа Калинкина в изнеможении прилегла на постель, глядя перед собой остановившимися глазами. Эта чужая убогая комната, чужие люди, любезная, но любопытная хозяйка, безденежье, унижения от ростовщика, которые ей приходилось испытывать… Да ещё постоянный страх неизвестности! «Ах, папенька, папенька! Такой ли жизни вы хотели для меня? Если бы вы знали, к чему приведёт замужество, которое казалось вам такой удачей!»

Анне было сложно вспоминать про тот вечер, когда они с князем Полоцким едва не сделались близки. Она так до конца и не поняла, что между ними произошло: слишком ей не хватало опыта в общении с мужчинами. Полоцкий сказал, что любит другую, стало быть, не может изменить! Но их страстные объятия, его ласки!.. До сих пор Анну бросало в дрожь, когда она думала об этом. В ночь нападения разбойников она в угаре решила, что Вацлав Брониславович любит её больше жизни, но и тут её постигло разочарование. Он отверг её, отверг после того, как она сама к нему пришла.

Но тогда Анна даже не успела почувствовать себя вконец униженной или несчастной: она слишком устала, слишком была измучена. В тот вечер она просто уснула мёртвым сном, будучи не в силах ничего переживать – помнила только, что Полоцкий, кажется, закутал её в тёплое покрывало и уложил в постель, сам же бесшумно растворился во мраке своей неприветливой, пустынной квартиры.

Когда Анна очнулась, она увидела над собой маленькой окошко, в котором неторопливо мелькали пятна фонарей. Она находилась в удобном дормезе, который, мягко покачиваясь, двигался куда-то по ночным улицам. Неужели её куда-то везли?!

Её окатило волной страха – первая мысль была о муже, графе Левашёве, который прознал, где она, и каким-то образом забрал от князя Полоцкого. Графиня уже готова была кричать что было сил, звать на помощь – но тут карета притормозила, свет очередного фонаря упал на жестковатое ложе, и Анна увидела рядом с собой бумагу, которую вначале не заметила.

«Милая Анна Алексеевна, почтительно уведомляю вас, что нашу следующую встречу придётся отложить. Уверяю, что вы в полной безопасности, никто из ваших родственников не узнает о вашем местонахождении, пока вы сами того не пожелаете. Мой Данила доставит вас в имение, где вы получите всё, что потребуется, чтобы чувствовать себя там удобно. Вам предоставят столько прислуги, сколько нужно, каждое ваше желание будет исполнено. Прошу меня простить за внезапное исчезновение, а особенно – за моё недостойное поведение вчера вечером. Свой поспешный отъезд извиняю нежеланием смущать вас и причинять вам хотя бы малейшее неудобство. Надеюсь, в скором времени смогу выразить моё глубочайшее к вам почтение.

Искренне преданный вам князь Полоцкий».

Почтение! Анна смяла это сухое, невыразительное письмо в кулаке. Уж не опасается ли князь, что она станет вешаться ему на шею и молить о любви?! Она почувствовала, как краска гнева и стыда залила ей щёки. Значит, князь Полоцкий просто-напросто сбежал, лишь бы не пришлось видеть Анну и разговаривать с ней при свете дня?

Тут карета вновь мягко тронулась с места; Анну вдруг пробрала дрожь. А куда это её, собственно, повезли? Далеко ли от Петербурга? Князь не написал, где находится это самое имение, как оно называется: она не знала даже, в какую сторону они направились! И этот Данила – на вид такой простодушный деревенский парнишка, а взгляд временами делается острый, холодный, почти как у самого князя! Полоцкий сказал ещё, что полностью ему доверяет…

Анна снова развернула письмо и перечитала. Она не знала почерка Вацлава Брониславовича, не ведала, куда сейчас едет, понятия не имела, когда князь соберётся вновь её увидеть. Да полно, точно ли он отдал такой приказ – отвезти её в имение?! Как она может верить посланию, написанному неизвестно кем, и таинственному «управляющему», с которым совсем не знакома? Если даже собственной родне и любимой горничной не стоило доверять! «Ведь этого слугу могли подкупить, точно так же, как Дениса, Любу, вероятно, и Марфу…» Этот Данила, возможно, завезёт её в какое-нибудь глухое место, и там…

Анна не успела толком выспаться и пребывала до сих пор в нервном возбуждении после встречи с разбойниками, пожара в стрельнинской усадьбе, а затем – ночи в квартире князя. Она попыталась было рассуждать здраво, однако сейчас в голове мелькала только одна мысль: если она хочет жить, надо немедленно бежать, спасаться! Подальше от этого непонятного Данилы, пока он не увёз её в какую-нибудь глушь…

Она поглядела в окно: слава Богу, дормез ещё не выехал за пределы города, так как двигался неспешно. Ей оказались знакомы эти места: похоже, они приближались к Нарвской заставе. Анна призвала на помощь утраченное было самообладание: сейчас она боролась за свою жизнь, а ни волка, ни ворона – её таинственных хранителей – здесь нет.

Надо как-то выскользнуть из кареты: сейчас они движутся шагом, это будет несложно. Анна осторожно приоткрыла дверцу, однако Данила каким-то образом её услышал. Он натянул поводья и спрыгнул с облучка.

– С добрым утречком, барышня! Чего изволите?

Для утреннего приветствия вокруг всё ещё царила полутьма, однако они были не одни: мимо двигались подводы, телеги, повозки – для извозчиков и трудового люда день уже начинался. Присутствие посторонних придало Анне храбрости.

– Какое же это утро? – капризно проговорила она. – Ночь ведь ещё! Я боюсь ночью выезжать из города! Вдруг случится что на дороге?

– У нас кони добрые, карета крепкая; не извольте беспокоиться, Анна Алексеевна, – спокойно ответил Данила.

Отчего этот парень так пристально посмотрел на неё?! Как будто пытался разгадать какую-то тайну! Или же…

– Я замёрзла! – объявила она, стараясь, чтобы голос звучал уверенно и властно. – И страшно хочу пить. Правь, Данила, к какому-нибудь трактиру или чайной, что поприличнее.

Слуга молча поклонился. Анна не знала, конечно, что сказал ему Вацлав Брониславович про неё – если он вообще что-нибудь говорил. Но, похоже, Данила пока не собирался препятствовать капризам барыни. Он усадил Анну обратно в дормез, повернул направо, в какой-то переулок. Там уже был открыт трактир – видимо, для проезжих и извозчиков – и несколько чайных.

Вот и хорошо! Как только они окажутся внутри, ускользнуть будет куда легче: ведь не пойдёт же Данила сопровождать её в клозет!

Сбежать действительно оказалось не так сложно. Правда, Данила велел хозяину усадить барышню за стол в самом углу и спросил самовар; сам же он и не подумал оставить Анну одну. Но на высокомерный вопрос, где она сможет освежиться и поправить кое-какие детали туалета, хозяин с поклоном подозвал супругу, а уж та препроводила Анну в вышеозначенное заведение – для тех посетителей, что почище.

Анна попросила женщину помочь ей и сказала, что вместо возвращения в общий зал ей срочно нужно в обратно в город; слуга же предупреждён и подождёт её здесь, у заставы. Добрая хозяйка, стремясь угодить богато одетой барыне, кликнула своего сына, который как раз собирался ехать. Он предложил Анне свои услуги в качестве извозчика и провожатого, а небольшой шарабан оказался уже запряжён и ждал на заднем дворе.

Лишь только оказавшись в центре города, Анна перестала опасаться, что Данила догонит её – поначалу она сильно волновалась и всё время прислушивалась. Несомненно, не дождавшись барышню, тот примется её искать… Анна видела, что хозяйка чайной не пошла в зал, а отправилась на кухню. Пока Данила начнёт беспокоиться, пока разыщет хозяйку, пока выяснит, где Анна… Потом ещё ему придётся распрячь лошадь – и он ведь не знает, в какую сторону беглянка уехала, и не станет останавливать все встречные повозки и заглядывать в них!

Чем больше они удалялись от заставы, тем меньше она боялась преследования Данилы. Зато перед Анной во всей красе встал другой вопрос: что же ей теперь делать?

Не доезжая до Гостиного двора, она поблагодарила своего возницу и расплатилась с ним. Анна едва держалась на ногах от усталости и недосыпания. Ужасно захотелось очутиться, наконец, в одиночестве и безопасности, отдохнуть, выспаться – но вот где? У Чернышева переулка Анна подозвала извозчика и велела отвести её на Дворцовую площадь, в дом Кусовникова, где располагался гостиный дом «Европа».

Позднее утро застало её в постели, в богато убранной незнакомой комнате, так что, только открыв глаза, она даже не сразу вспомнила, где находится – а когда поняла, возблагодарила Бога, что, кажется, её больше никто пока не преследовал, и можно никуда не спешить. Почувствовав голод, Анна оделась и спустилась в ресторан – он оказался не менее роскошным, чем комната. Ей подали превосходный омлет с грибами и чашку горячего шоколада; мелькнула тревожная мысль, что денег в её кошельке не так много – их, пожалуй, не хватит надолго! Анна маленькими глоточками пила шоколад, одновременно размышляя: как теперь быть? Вероятно, надо как можно скорее подыскать более скромное жильё! Ну, а что же потом?!

Ах, если бы рядом с нею оказался кто-нибудь взрослее, умнее и опытнее в житейских делах! Кто-нибудь не такой растерянный и перепуганный, кто подсказал бы, как выжить совсем одной, без средств – да ещё сделать так, чтобы Владимир и мачеха не нашли её и не попытались снова уничтожить!

Обращаться к знакомым нельзя – все считают её погибшей. У Анны не было задушевной подруги, которой можно было бы написать и попросить помощи или совета; не было у неё и близких родственников. Где-то в Выборгской губернии, к северу от Петербурга, как она слыхала, жила дальняя родня её отца, Алексея Петровича Калитина. Но Анна никого из них никогда не видела, не знала даже, живы ли эти люди. Да и как их разыскивать, куда именно ехать?

Можно было бы обратиться к доктору Рихтеру и его супруге: доктор дружил с папенькой и всегда очень заботливо относился к сёстрам Калитиным. Однако семья Рихтер обожала графа Левашёва и восхищалась им. Доктор ни за что не поверил бы, что Владимир пытался убить Анну – скорее мог решить, что «бедняжечка Анет повредилась рассудком после того страшного пожара» – и вернул бы её мужу и мачехе. Нет, идти к Рихтерам никак невозможно. Да и остальные их светские приятели и знакомые тоже ни за что не поверят, что граф Левашёв – убийца! Анну сочтут сумасшедшей; а что же ещё им останется думать? Доказательств вины мужа у неё нет. Ничего нет, кроме слов Любы, а Люба вряд ли согласится их кому-нибудь повторить – она сама боится Левашёва, ибо знает, что он способен на всё!

Анна почувствовала, как на глаза навернулись слёзы – она смахнула их сердитым движением. Что толку сидеть здесь и плакать: надо думать, думать! Ей повезло остаться в живых, повезло целых три раза! Значит, она обязательно должна выпутаться; по крайней мере, теперь она свободна от Левашёва, от мачехи, и, даст Бог, никогда больше их не увидит!

И потом – её разговор с князем Полоцким ещё не закончен. До этого момента Анна запрещала себе предаваться унизительному воспоминанию, как её отверг человек, в которого она влюбилась со всей своей девической пылкостью. Но если он к ней равнодушен, зачем же пытался помогать, предупреждал об опасности?

Полоцкий – единственный, кто мог бы рассказать Анне о матери. Возможно, Алтын жива, и князь знает, где она сейчас! А что, если Даниле было приказано отвезти Анну к её маменьке?!

С досады она едва не топнула ногой. Тогда отчего Вацлав Брониславович не поехал с ней сам, не объяснил всё толком, а вместо этого написал невразумительную записку и отправил её неизвестно с кем и неизвестно куда?!

Ну уж, нет! Больше Анна не станет доверять на слово никому на свете! Как только она устроится где-нибудь, наймёт скромную комнату, она напишет Полоцкому, не подписываясь – и предложит встретиться без свидетелей. Больше он не сбежит от неё вот так, молча! Анна заставит его рассказать о матери. В конце концов, она имеет на это право! А потом, если он не захочет её сопровождать, Анна поедет к ней сама…

Она вздрогнула, услышав знакомые голоса, поспешно опустила на лицо вуаль и прикрылась веером. Вовремя! В залу ресторана, громко смеясь и болтая, входила группа молодых людей – по-видимому, они договорились здесь позавтракать. Среди них был знакомый Анне светловолосый граф Шувалов, а с ним ещё один молодой человек в военной форме, имени которого она не могла сразу вспомнить, но точно встречала его раньше.

Господи, какую глупость она совершила, когда приехала сюда! Да этот ресторан, несомненно, посещает половина её петербургских знакомых!

Молодые люди велели сдвинуть несколько столов, приказали подать шампанского – они собирались чествовать кого-то из компании в связи с повышением по службе. Воспользовавшись суматохой в зале, Анна выскользнула из ресторана.

Вечером того же дня она обосновалась в скромных, но прилично обставленных меблированных комнатах на Гороховой улице. И уже следующим утром обнаружила, что её обокрали: Анна по недомыслию и неопытности не догадалась припрятать получше ридикюль, где лежали её туалетные мелочи и кошелёк с оставшимися деньгами. В отчаянии она кинулась к хозяину и пригрозила тотчас позвать городового и заявить о краже, если ей не вернут ридикюль. Хозяин комнат, уразумев, что пылкая барышня не отступится, сурово допросил половых, убиравших помещения – итогом этого разговора был «внезапно» найденный ридикюль со всеми её вещичками. Вот только денег в нём не оказалось.

Предаваться новому отчаянию было некогда; Анна поняла, что сделала большую ошибку, остановившись одна в таком месте. Её богатое платье и драгоценности слишком привлекали внимание – сегодня у неё украли ридикюль, завтра утром она не обнаружит ни одежды, ни ботинок, ни своих золотых серёг… Анна направилась к ближайшей модистке – продать своё дорогое бархатное платье и отороченную мехом пелерину с горностаевой муфтой. Взамен она приобретёт более скромный наряд, расплатится за комнату и подыщет подходящее жильё подешевле.

В модном магазине Анне наконец-то повезло: бойкую портниху, говорившую с сильным французским акцентом, как раз зашла навестить приятельница – изящная белокурая дама, одетая скромно и опрятно. Её звали Аграфена Павловна Лялина. Она с сочувствием обратилась к Анне и спросила, не пожелает ли сударыня нанять комнату у неё – очень недорого и на любой срок. В доме постоянно проживает только она с племянницей, и лишь временами их навещает кузен – очень воспитанный и приличный человек.

Анна согласилась, поскольку снова пускаться на поиски сил больше не было. Уже к вечеру она очутилась в тихой Колтовской улочке – и первый раз ненадолго вздохнула свободно… Впрочем, хотя хозяйка и была необыкновенной милой и внимательной женщиной, пользоваться её добротою Анне не позволяли ни совесть, ни воспитание. По совету госпожи Лялиной она отправилась к её знакомому ростовщику закладывать драгоценности – и уже к концу зимы все её золотые вещи, кроме браслета маменьки, достались господину Дорошкевичу. Дважды Анна отправляла письма князю Полоцкому по адресу его петербургской квартиры; там всякий раз отвечали, что барин изволил уехать, а когда вернётся – неизвестно.

Глава 5

Всеслав направлялся в скит, где ныне проживало племя Велижаны – вернее, те, кто из племени остался. За время своего существования «оборотни поневоле», которых остальные считали выродками, и правда, превратились в жалких, безвольных существ. Они боялись всех на свете, не умели себя прокормить, потеряли почти все навыки человеческой жизни, а новых, волчьих – не приобрели. У них не получалось ловко охотиться днём в зверином обличье, ночью же, в темноте, они плохо видели и не могли ни пахать, ни сеять, ни даже ягод-грибов как следует набрать. Плохо было то, что проклятье ведьмы касалось и их немногочисленных детей – те появлялись на свет точно такими же, как их родители – и конца-краю этому не предвиделось.

Многие из племени отчаялись и, будучи в человечьем облике, покончили со своей жизнью. Другие смирились, опустились, готовы были жить по-собачьи – радуясь лишь хорошему куску еды да тёплой конурке. В племени осталось не так много старожилов, которые всё ещё на что-то надеялись… Ну, а молодёжь, как и везде, часто бывала беззаботна – это всегда кончалось плохо.

При этом сама Велижана, которую несчастные «оборотни поневоле» давно звали своей княгиней, изо всех сил старалась не допустить соплеменников окончательно одичать и забыть о том, что когда-то они были людьми. Когда князь Полоцкий с Велижаной впервые увиделись, Всеслав почувствовал к ней уважение. Княгиня оборотней держалась спокойно и уверенно; только увидев Полоцкого, она поклонилась ему до земли и поцеловала его руку, не потеряв достоинства.

Велижана оказалась крупной, статной женщиной с золотисто-рыжей косой и твёрдыми, точно высеченными из гранита чертами лица. У неё были большие тёмные глаза, широкие скулы, крупные, пухлые губы и обветренная кожа. Всеславу рассказывали, что за своих оборотней она всякий раз готова была бесстрашно бороться. Если на них нападали, сама возглавляла оборону – в волчьем ли, в человеческом ли обличье. Будучи очень сильной, физически выносливой женщиной, Велижана, не задумываясь, бралась хоть за дубину, хоть за топор или даже саблю – у племени имелось немного оружия, добытого у людей.

Вокруг скита сейчас, ночью, было спокойно: видно, местный пристав всё-таки добился, чтобы беспорядки вокруг владений князя Полоцкого прекратились. Только вот надолго ли?

Всеслав спешился и только собирался постучать в крепкие дубовые ворота, как раздался скрип засова – похоже, оборотни его уже заметили или услышали. Всеслав прищурился: в глаза ударил свет факелов. В отличие от него, «оборотни поневоле» не обладали острым ночным зрением.

Встречающие поклонились ему в ноги; хорошо уже, что часовые исправно охраняли ворота. Всеслав пригляделся и заметил среди них сына Велижаны – крепкого рыжеволосого парня, очень похожего на мать.

Они вместе подошли к дому – простому, бревенчатому, в два этажа. На верхнем этаже находились комнаты Велижаны и её родичей, на нижнем – всех прочих. В дневное время, становясь волками, «оборотни поневоле» либо спали в подклети, либо бродили среди деревьев в границах скита, не выходя за ограду. Ну, а если кто выходил, на свой страх и риск, назад мог и не вернуться.

Велижана всё-таки заставляла своих подопечных кое-как засевать огороды, ухаживать за садом, собирать фрукты. И даже по ночам, в немногие свободные часы, она обучала детишек читать и писать – либо настаивала, чтобы это делал за неё кто-то из старейшин.

Всеслав поглядел на неубранные затоптанные грядки с остатками растений, на неухоженный двор и полянку, где валялись мусор, разбросанные дрова, кинутые, будто за ненадобностью, пилы и топор… Грязь и разруха… Сын Велижаны заметил его взгляд и виновато потупился.

– Нехорошо, Велимир: если уж взялись за дело, надо делать как следует. Почему не держите в порядке двор? Коли тяжело, скажи – я пришлю сюда моего Данилу с подручными, они помогут, подправят всё, научат, если забыли…

Всеслав уже знал, что несколько недель назад Велижана потеряла мужа – того самого сына старосты, про которого говорили, что он связался с ведьмой-мельничихой. Однако её горе – это её горе, оно вовсе не оправдывало лени и небрежения остальных «оборотней поневоле».

– Вы бы матушку навестили, государь, – попросил Велимир. – А если Данила поможет – век будем благодарны.

Всеслав прошёл в плохо прибранные сени; ему встретились несколько оборотней, и каждый, только увидев, пугливо кланялся, а то и падал ниц. Почти все они в образе людей были неопрятны, лохматы, немыты, в истрёпанной, давно не чиненой одежде, босые.

Покачав головой, князь поднялся на второй этаж по узкой, скрипучей лестнице. Здесь ему навстречу вышла девка, прислужница Велижаны, и один из старейшин: бородатый, благообразный мужик в светлой рубахе – Велижане он приходился двоюродным братом. Он пригласил государя в горницу, которая по чистоте и порядку весьма отличалась от того, что было внизу.

Велижана вышла сама, даже прежде, чем Всеслав успел спросить о ней. Она поклонилась так же низко, как всегда, усадила на лавку, сама присела рядом на резной кованый сундук, нарочно подаренный ей Данилой. Князь Полоцкий ожидал застать женщину в слезах и немного удивился, когда княгиня оборотней спокойно и почтительно поблагодарила его за заступничество.

Велижана была одета в чёрное платье, чёрную же душегрейку и повойник, но смотрелась, как обычно, величаво, голову держала высоко.

– Я соболезную твоему горю, княгиня, – проговорил Всеслав. – Прости, что не приехал раньше – в Петербурге были дела. Услышал вот, что вас опять притесняют.

– Спасибо, государь, – поклонилась Велижана. – А княгиней меня не зови – какая я княгиня, самозванная… Похоронила Ждана моего, от дел отошла, а Велимир слишком молод, не справляется пока. Вот и упустили девку.

– Велижана, это не дело, – твёрдо сказал Всеслав. – Потере я сочувствую, но без тебя твои-то совсем ко дну пойдут. Их ведь только ты и вытягивала – не муж твой, не сын, а ты! А сейчас что: в ските грязь, всё разбросано, народ оборванный ходит! Они говорить ещё не разучились?! Не мудрено, что девка чуть в деревню не сбежала! Большая радость – жить тут!

Однако Велижана не стала оправдываться или возражать. Она заговорила о своём.

– Ждан мой здоров был, а последнее время всё заговаривался, винил себя… Мол, он с ведьмой тогда взаправду в сумерках гулял да на сеновал к ней хаживал, ещё когда мельник был жив. А потом как встретил меня, так и отрёкся от ведьмы, велел ей к нему и не приближаться, имя его позабыть. Он её не боялся!

– Вот как…

– Да. Ведьма его в ответ спросила: «Не пожалеешь?», смеялась ещё тогда. Ждан думал, она уверилась, что он к ней, раскрасавице, обратно на коленях приползёт, оттого и спрашивает. А она другое в уме держала. Поэтому мой муж себя всегда и обвинял за то, что случилось с нами. Он меня больше жизни любил, но совестью мучиться столько времени не мог. Вот и ушёл… Мы ведь, почитай, век освобождения ждём. Я-то тоже человеческими глазами солнце увидеть хочу, хотя бы разочек, но давно не надеюсь.

Всё это Велижана рассказывала ровным, спокойным голосом, будто не о своих печалях.

– Скажи-ка, если вам смогут помочь, но не людьми обратно стать, а навсегда волками – согласились бы? – спросил Всеслав.

Велижана только что сидела бледная, безжизненная, со сжатыми губами, но едва услышала эти слова – кинулась к Всеславу, стиснула его руки.

– А что, государь, ты сможешь так сделать?! В волков навсегда нас обратить? Да ведь это всяко лучше, чем так – хуже псов! Те хоть на что-то годятся, хоть дворы охраняют, а мы и того не можем…

– Я пока хорошо не знаю, – с расстановкой произнёс Всеслав. – И сам вас обратить не смогу: не я вас заколдовывал. Но есть тот, кто, возможно, и сможет – если не расколдовать, то хотя бы обратить волками. Тогда и лесные братья вас примут: я им прикажу твоих не обижать. А кормить себя и сами научитесь.

Бледно-смуглые щёки Велижаны медленно покрыл тёмный румянец. Она отвернулась и прошептала что-то вроде: «Да неужели избавление?..»

– Пока я не уверен, соплеменникам ничего не говори, – продолжал Всеслав. – Тебе одной хотел сказать, чтобы уж совсем не отчаивалась. Если кто и сможет, то Она – та, что дочерям своим невиданную силу даёт: превращаются они и в птиц, и в рыб. И в зверей…

– А в людей? – с трепетом спросила Велижана.

– Как я знаю, настоящим человеком ни одна из них ещё не стала. Только вот… – он мгновенно вспомнил о Злате и замолчал.

Впрочем, Велижане, верно, как раз и можно всё рассказать – пусть знает. Она столько испытала сама, что и Злату, и её отчаянные метания меж двух миров поймёт наверняка, и уж точно никому не выдаст.

Анна Левашёва лежала на постели, пренебрегая приглашением хозяйки к ужину, и думала. Она содрогнулась, когда поняла, что у неё остался лишь один план – причём совершенно несообразный, в котором она не была уверена. Но что же ещё делать? Денег у неё всё меньше – и доставать их отныне будет неоткуда, а отложенная сумма мало-помалу таяла. Когда она в первый раз шла закладывать драгоценность – это было обручальное кольцо – то думала, что этих средств хватит надолго. Однако ростовщик, знакомый госпожи Лялиной, давал куда меньше, чем Анна рассчитывала. Князя Полоцкого в городе по-прежнему не было, да и, возможно, он не захотел бы её видеть. После их нелепого общения и её последующего бегства Анна, собственно, и не ожидала, что князь хоть попытается связаться с ней. Небось, думает: пропала – и пусть её!

«Он не желает иметь со мной дела, – отрешённо думала она. – Я навязывалась ему, объяснялась в любви, отправляла письма! Но я ему совершенно не нужна!»

Если позабыть о князе Полоцком, единственный человек, ради которого ещё стоило бы жить – её маменька, Алтын Азаматовна. После слов князя Анна уже не сомневалась, что та жива и даже, возможно, где-то недалеко. Тогда, если Анна найдёт её, если они познакомятся и узнают друг друга, эта невыносимая пустота в сердце окажется, наконец, заполненной. Маменька расскажет, откуда у Анны взялись её странные способности, отчего в детстве и юности она переживала те таинственные превращения… И ещё, рядом с Алтын Анна наверняка перестанет боятся каждого встречного, перестанет в каждом видеть врага!

Но как же, как её отыскать? Кто, кроме покойного отца и мачехи, Катерины Фёдоровны, знал пропавшую хотя бы в лицо? На этот вопрос у Анны был ответ: доктор Рихтер, да ещё господин Осокин, папенькин поверенный. Так ведь у них нет никаких сведений! Значит, всё равно оставался только проклятый князь Полоцкий, который, как назло, исчез в неизвестном направлении!

Она пролежала бы весь вечер на постели, в задумчивости глядя в потолок, если бы через дверь её не окликнула племянница хозяйки, мадам Лялиной:

– Госпожа Калинкина! Госпожа Калинкина!

Анна встрепенулась. Ну вот, не в первый раз уже она позабыла, что носит теперь другую фамилию. Когда она знакомилась с хозяйкой дома, то твёрдо помнила одно – своё настоящее имя называть нельзя! Поэтому, представляясь, Анна едва не отрекомендовалась Калитиной, да одумалась и старательно закашлялась – а после брякнула первое, что в голову пришло. Аграфена Павловна Лялина внимательно посмотрела на неё, но ничего не сказала.

Однако хозяйка оказалась совсем не так проста – уже через час Анна снова попалась в хитро расставленную ловушку. Назвавшись девицей Калинкиной, званием мещанкой, графиня Левашёва позабыла, что должна соответствовать заявленному образу. И когда Аграфена Павловна между делом бросила: «Dites-moi, mon ange, quel âge avez-vous?» (Позвольте спросить, мой ангел, сколько вам лет?), Анна машинально ответила: «J’ai vingt-deux ans» (Мне двадцать два).

Лялина мелодично рассмеялась и произнесла что-то вроде: «О, я смотрю, вы получили прекрасное воспитание – да и ваше произношение, дорогая, выше всяких похвал». Анна же вспыхнула до корней волос; она ожидала, что хозяйка начнёт расспрашивать её по новой, но та пока ничего не прибавила. Лишь познакомила со своей племянницей Полей – тихой, худенькой, неприметной на вид девушкой с русыми волосами и остренькими чертами лица. Видно было, что эта Поля находится в полном подчинении у своей тётушки.

Анна спустилась вниз. Аграфена Павловна уже сидела за столом, накрытым весьма нарядно и торжественно в сравнении с их обычными скромными трапезами. Глядя на хозяйку, Анна подумала, что могла бы поклясться: на вид-то Лялина – никакая не владелица мещанского домика, живущая весьма скромно. Даже будучи вдовой коллежского секретаря, она очень походила на тех дам из высшего света, которых Анна встречала чуть ли не каждый день, когда сделалась графиней Левашёвой.

– Поля, подай-ка ещё прибор! – велела Лялина и с улыбкой обернулась к Анне. – У нас, дорогая, сегодня гость к ужину. Весьма важный для меня гость.

Анна вежливо кивнула и присела за круглый, накрытый крахмальной скатертью стол. Гости Аграфены Павловны её ничуть не интересовали, да ещё она так утомилась сегодня. Какая досада – если бы знать заранее, можно было остаться в своей комнате, сославшись на головную боль, и попросить Полю принести ей ужин туда.

– Этот гость – мой любимый двоюродный брат, Анна Алексеевна. Из всей родни только он и сохранял со мною добрые отношения, когда я, против воли отца, вышла за моего несчастного Никифора Степановича… Но, знаете – любовь есть любовь! То, что муж беден и вынужден тяжёлым трудом зарабатывать на хлеб, меня тогда отнюдь не смутило!

– Вы совершенно правы, – машинально поддакнула Анна, думая о своём.

– Вот, а потом все родственники от меня отвернулись, я фактически сделалась изгоем, – продолжала Лялина, и Анна насторожилась. Что это хозяйке вздумалось откровенничать сегодня, да ещё на такую деликатную тему? – Вы представляете, милая, каково это: совсем девчонкой оказаться изгнанной из лона родной семьи?

– Представляю… – начала было Анна и остановилась. – То есть, откуда мне знать, но вероятно, вы чувствовали себя ужасно!

Её не оставляло ощущение, что Лялина не просто так завела этот разговор. Решила, что постоялица проникнется и броситься откровенничать в ответ?

Аграфена Павловна помолчала, словно дожидалась от неё ещё каких-то слов, и продолжала:

– Итак, со мной не желал говорить никто из семейства, отец и мать отреклись от меня, а бедняжка супруг был слишком робок и воспитан в почтении к вышестоящим по званию и положению. Он не мог ничего сделать. И только милый cousin, мой добрый Theodore остался мне другом! Он вам понравится, Анна Алексеевна, он настоящий рыцарь!

Говоря это всё, Лялина беспрестанно оглядывалась то на дверь, то на окно – но вышеназванный рыцарь всё не появлялся, Анна же упорно молчала. Всё это было как-то странно: уж не сватать ли её вздумала Аграфена Павловна?

При первой встрече Анна отрекомендовалась ей девицею, прибывшей из уездного городка в Петербург к родственнице, но с той дамой они разминулись – та вздумала куда-то уехать из города. Дальше её рассказ соответствовал истине: остановилась в меблированных комнатах, и, будучи ограблена, осталась без денег. Верила ли в это Аграфена Павловна, Анну не беспокоило. Главное – здесь, на Колтовской, она нашла тихий и скромный уголок, куда ни разу не наведывались блестящие экипажи и большие компании, и всю зиму было достаточно малолюдно. А вот летом в этот оазис зелени и садов многие петербуржцы переселялись на дачи, чтобы побыть ближе к природе – так что до мая Анне пришлось бы подыскивать новое жильё.

Она уже совсем решилась встать и извиниться перед хозяйкой, что не сможет быть за ужином. Но в этот миг Агрефена Павловна издала радостное восклицание и устремилась навстречу человеку, которого Поля почтительно провела в столовую. «Рыцарь» госпожи Лялиной оказался прекрасно одетым господином средних лет, в элегантном чёрном сюртуке, с золочёной тростью и золотой табакеркой в руке, множеством массивных перстней на пальцах. Этот человек обладал весьма приятной наружностью: бледная кожа, высокий лоб, крупный, породистый нос и чётко очерченные губы. На вид можно было подумать, что ему лет тридцать пять или чуть больше. Анне он мог бы даже показаться привлекательным, если бы не нескрываемое самодовольство и самолюбование, которые сразу угадывались в нём.