Вы не авторизовались

Повнимательнее, Картер Джонс! бесплатное чтение

Гэри Шмидт
Повнимательнее, Картер Джонс!

Gary D. Schmidt

PAY ATTENTION, CARTER JONES

Серия «Вот это книга!»

Перевод с английского Светланы Силаковой

Оформление обложки Дианы Зинченко

Публикуется с особого разрешения Clarion Books, торгового наименования издательства Houghton Mifflin Harcourt Publishing Company.

* * *

Ребекке Люси

с любовью от отца

1

Игроки

В крикетном матче участвуют две команды. Одна «играет в поле» – то есть в нападении, другая отбивает мяч – то есть играет в защите. На протяжении матча команды меняются местами. В каждой может быть не больше одиннадцати игроков. Капитан отбивающей команды решает, в какой очередности выходят играть его бетсмены – игроки, отбивающие мяч. Капитан команды, играющей в поле, расставляет полевых игроков на позиции, исходя из стиля и темпа каждого из своих боулеров – игроков, подающих мяч.

Если бы это произошло не в первый день учебного года, и если бы прошлым вечером мама не проплакала все глаза, и если бы топливный насос джипа работал как ему полагается, и если бы дождь не бушевал, как в австралийских тропиках, – а я попадал в такую грозу и знаю, каково это, – и если бы последнее молоко – у нас остался единственный пакет однопроцентного – не скисло, наша мама, скорее всего, даже не впустила бы Дворецкого.

Но день не задался с самого утра – а было только четверть восьмого.

В четверть восьмого утра в первый день учебного года – вот когда в нашу дверь позвонил Дворецкий.

Открывать пошел я.

Увидел на крыльце какого-то дядьку. Оглядел его.

И спросил:

– Вы нас разыграть хотите?

Вы бы тоже так спросили. Дядька был высокий и пузатый, в костюме, какие надевают на похороны, – а на похоронах я тоже однажды был и знаю, в чем на них ходят, – и в шляпе, которая называется «котелок». Котелок! Таких шляп не носят, наверное, с тех пор, как по улицам перестали ездить кареты. Причем дядька даже под австралийской тропической грозой вообще не промок: ни на животе, ни на похоронном костюме, ни на котелке ни капли воды, потому что он держал над собой зонт величиной со спутниковую тарелку.

Дядька посмотрел на меня сверху.

– Уверяю вас, молодой человек, я никогда никого не разыгрываю.

Я закрыл дверь перед его носом.

Пошел на кухню. Эмили завтракала всухомятку хлопьями «Сахарные звездочки Аса Роботроида», а мама причесывала ее, и по подбородку Эмили тянулись две сосульки из хлопьев. Шарли все еще искала второй желтый носок, потому что в четвертом классе никак нельзя надеть в школу другие носки: «нельзя, нельзя, нельзя, нельзя!» – а Энни говорила ей: «Ведешь себя как маленькая», а Шарли отвечала: «И вовсе не как маленькая, не как маленькая, не как маленькая! Думаешь, если ты в пятый перешла, теперь можешь мной командовать?» Тут Шарли посмотрела на меня и спросила: «Правда, Картер?» А я сказал: «Мое дело – сторона».

– Картер, – сказала мама, – твоя овсянка на плите, изюма насыпь сам, орешки тоже есть, а вот тростниковый сахар кончился. Но сначала, Картер, будь добр, сбегай в магазин и…

– У нас на крыльце какой-то дядька, – сказал я.

– Что-о?

– У нас на крыльце какой-то дядька.

У мамы сразу руки опустились. – Он военный? – спросила она, зажав в руках шпильки.

Я пожал плечами.

– Да или нет? – спросила мама.

– Он в штатском.

– Ты уверен?

– Вполне.

Мама снова занялась прической Эмили.

– Скажи ему, что сегодня первый день учебного года, и пусть он уйдет и поищет других покупателей, что бы он там ни продавал в семь пятнадцать утра!

– Пусть Энни сходит.

Мама уставилась на меня Супервзглядом, и тогда я вернулся в прихожую и еще раз открыл дверь.

– Мама говорит, что сегодня первый день учебного года и чтобы вы ушли и поискали других покупателей, что бы вы тут ни продавали в семь пятнадцать утра!

Он отряхнул зонт. И сказал:

– Молодой господин Джонс, известите, пожалуйста, вашу матушку, что мне бы очень хотелось с ней поговорить.

Я закрыл дверь перед его носом.

Вернулся на кухню.

– Сказал ему, чтоб он ушел? – спросила мама. По крайней мере, так мне послышалось. У нее был полон рот шпилек, и она втыкала их в голову Эмили, а Эмили после каждого тычка визжала и выплевывала «Сахарные звездочки Аса Роботроида», поэтому разобрать мамины слова было нелегко.

– Он хочет с тобой поговорить, – сказал я.

– А я с ним говорить не…

Шарли вдруг взвыла, держа на весу второй желтый носок, – оказывается, Нед его облевал. Нед – наша такса, а такс часто тошнит.

– Картер, сбегай купи молока, – сказала мама. – Шарли, перестань плакать. Энни, перестань передразнивать Шарли – только хуже делаешь. Эмили, если ты еще раз дернешь головой, я пришпилю тебе челку к бровям.

Я вернулся в прихожую и опять открыл дверь.

Дядька все еще стоял на крыльце, но австралийская тропическая гроза постепенно просачивалась даже под его зонт.

– Послушайте, – сказал я, – мама там уже очумевает. Мне надо в магазин за молоком, а то как же нам без молока завтракать? А Шарли плачет, потому что Нед облевал ее желтый носок, а Энни вредничает – хуже геморроя, а Эмили мама вот-вот пришпилит челку к бровям, а у меня еще рюкзак не собран – а это дело долгое, чтоб вы знали, а нам скоро выходить, потому что мы пойдем пешком, потому что у джипа сломан топливный насос, а зонтик один на всех. В общем, вам лучше уйти…

Дядька наклонился ко мне.

– Молодой господин Джонс, – сказал он, – если бы вы умели перебегать между калитками так же быстро, как сейчас тараторите, неуклюже сцепляя части предложения, то вы были бы на вес золота в любой крикетной команде на любом тестовом^[1] матче. Но в данный момент вернитесь-ка в дом. Идите к себе в комнату и сложите в рюкзак все, что вам нужно. Покончив с этой задачей, вы найдете свою матушку и предпримете все усилия, чтобы она больше не… – он замялся, – чтобы она не очумевала. – Он слегка наклонил зонтик, загораживаясь от австралийской тропической грозы. – А пока вы предпринимаете все усилия, я доставлю молоко.

Я посмотрел на него. Он вымок уже от ботинок до колен.

– А вы так всегда разговариваете? – спросил я.

– Если вы желаете спросить, всегда ли я говорю на королевском английском, то, разумеется, я отвечу «Да».

– В смысле, вы обо всем так говорите, словно стараетесь, чтобы от ваших слов красиво пахло.

Он отряхнул зонт. Мне почему-то показалось, что он охотно отряхнул бы его прямо мне за шиворот.

– Молодой господин Джонс…

– Вот-вот: «Молодой господин Джонс». Так никто не говорит.

– По всей видимости, некоторые говорят.

– И это тоже – «По всей ви-ди-мо-сти». Пока вы это выговариваете, целая минута пройдет. «По всей ви-ди-мо-сти».

Он наклонился ко мне. И сказал:

– Я немедленно отправляюсь за молоком. Вы должны собрать рюкзак. Сделайте все как надо, а затем окружите заботой свою матушку.

Повернулся, стал спускаться с крыльца.

– Вы меня пытаетесь в свою веру обратить, что ли? – спросил я.

– Да, – сказал он, даже не оглянувшись. – А теперь приступайте к поручениям.

Тогда я поднялся к себе и положил новые тетради, старые ручки, старые карандаши и старый отцовский калькулятор в свой рюкзак, а зеленый шарик – в передний карман, – все это, знаете ли, отняло много времени, – а потом вернулся на кухню, где мама заплетала Энни косы, Шарли, скрестив руки на груди, всхлипывала, а Эмили доедала «Сахарные звездочки Аса Роботроида» всухомятку. Мама спросила: «А где молоко?», и тут в дверь снова позвонили.

– Я открою, – сказал я.

Угадайте, кто пришел.

Его брюки вымокли почти доверху. Он вручил мне пакет. И сказал: – Молоко доставлено.

– По всей видимости, – сказал я. – Это однопроцентное?

– Определенно нет. А насмешка – низшая форма остроумия^[2].

Он протянул мне еще один пакет.

– Что это? – спросил я.

– Кое-что для мисс Шарлотты, – сказал он. – Скажите ей, что ассортимент американских минимаркетов хоть и небогат по части пищевых продуктов, видевших свет солнца, но, на наше счастье, эклектичен.

– Это слово она вряд ли знает.

– Мозаичен.

– И это тоже.

Он вздохнул.

– Содержимое пакета говорит само за себя.

Я взял пакеты и закрыл перед ним дверь. Отнес молоко на кухню, поставил на стол. Второй пакет отдал Шарли.

– Что это? – спросила она.

– Почем я знаю?

– Суешь мне пакет, а сам говоришь, что не знаешь?

– Что-то электрическое, – сказал я.

– Электрическое?

– Как-то так. От дядьки, который стоит у нас на крыльце.

Мама отвлеклась от косичек Энни, вскинула голову.

– От дядьки, который стоит у нас на крыльце? Он все еще там?

Шарли открыла пакет и достала из него – знаю-знаю, в это трудно поверить – новенькие ярко-желтые носки. И завизжала – так она визжит от радости. Визжит так, что целая планета может со страху перестать вертеться.

Мама посмотрела на ярко-желтые носки, на пакет с молоком.

– Это не однопроцентное, – сказала она.

– Определенно нет, – сказал я.

Мама бросила заплетать Энни косы и пошла к двери.

2

Калитка

Она же «викет». Словом «калитка» в крикете называют либо сооружения из столбиков и перекладин, установленные на обоих концах питча – центральной игровой площадки, либо всю поверхность питча.

Когда мама открыла дверь, мы все столпились за ее спиной.

Дядька по-прежнему стоял на крыльце, укрывшись своей спутниковой тарелкой, но от нее больше не было проку, потому что австралийская тропическая гроза разбушевалась и лило уже не сверху, а сбоку.

– Кто вы такой? – спросила мама.

Он слегка поклонился, и с его зонта пролился водопадом дождь, совсем как в австралийских дождевых^[3] лесах.

– Госпожа Джонс, я знаком с вашим свекром и с вашим супругом: первому я служил много лет, о втором заботился в его детские годы.

– С ним все в порядке?

– Полагаю, вы подразумеваете второго из них?

Мама уперла руки в боки. Из уголка ее рта торчала забытая шпилька, глаза засверкали – она включила свой Супервзгляд. Вид у нее был довольно грозный.

– Капитан Джонс при нашей последней беседе был в добром здравии. Десять дней назад я связался с ним по телефону, чтобы уведомить: его отец, господин Симор Джонс, ушел из жизни.

– Ушел из жизни? – переспросила Эмили.

Дядька наклонился к ней.

– Мне очень жаль, мисс Эмили, но я должен сообщить вам, что ваш дедушка умер.

– Она его не знала, – сказала мама. – Его никто из нас не знал. Что ж, входите.

– Благодарю, мадам. Боюсь, мой мокрый зонт создаст вам неудобства.

– Это всего лишь вода, – сказала мама.

– Благодарю, мадам.

Мы всей толпой попятились, и дядька вошел в нашу прихожую, и мокрый зонт действительно создал неудобства.

– Значит, вы приехали сообщить нам об отце моего мужа? – сказала мама. – Вы могли бы просто написать нам письмо.

– Кончина вашего свекра – лишь часть того, что я должен вам сообщить, мадам. Имею честь уведомить, что мистер Симор Джонс также завещал значительную сумму на оплату моей службы его семье в последующие годы.

– Не понимаю, – сказала мама.

– По-видимому, будет резонно предположить, что семье, где четверо малолетних детей, а отец семейства служит в Германии, была бы небесполезна определенная помощь человека моей профессии.

– Вы приехали нам на выручку?

Дядька опять слегка поклонился. Правда-правда.

– На время командировки Джека?

Дядька кивнул.

– Джек, – сказала она. – Вас прислал Джек.

– Можно и так сказать, – сказал он.

Мама отключила Супервзгляд. Улыбнулась. Закусила губу – а значит, она, наверное, вот-вот… В общем, не важно, не будем об этом.

– Могу заверить вас, мадам, что в своей профессии я считаюсь специалистом высокого класса. Охотно сообщу вам имена и адреса, если вы пожелаете получить рекомендации.

– Погодите, – сказал я. – Вы хотите сказать, мой дед вас нам завещал? Типа того?

– Формулировка неуклюжая, но приблизительно соответствует истине.

– Значит, вы теперь типа наша собственность?

Он сложил зонт и аккуратно застегнул все ремешки, которые не дают зонту развернуться.

– Молодой господин Джонс, временное закабаление^[4] отменили даже в вашей стране. А следовательно, я никоим образом не «типа ваша собственность».

– Значит, – сказала Шарли, – вы няня?

Он вытаращил глаза.

– Нет, дурында. Он не няня, – сказал я.

– Джек прислал дворецкого, – сказала мама больше сама себе, чем кому-то.

Дядька откашлялся.

– В таких вопросах я чрезвычайно консервативен. Я решительно предпочел бы зваться «джентльменом при джентльмене».

Мама покачала головой.

– Джентльмен при джентльмене. Джек прислал джентльмена при джентльмене.

Дядька снова слегка поклонился, как у него заведено.

– Загвоздка лишь в одном, – сказала мама. – Тут нет ни одного джентльмена.

И тогда он посмотрел на меня в упор. Правда-правда. На меня.

– Возможно, пока еще нет. Пока еще, – сказал он и вручил мне свой зонт – спутниковую тарелку.

Так в наш дом вошел Дворецкий.

Должен сказать, у меня возникли сомнения. В смысле, он-то сказал, что он «джентльмен при джентльмене», – а это дурацкое выражение значит, по всей видимости, просто «дворецкий», – но, может, он замаскированный миссионер? Или торговец зонтами величиной со спутниковую тарелку. Или наводчик – вынюхивает, что в нашем доме можно украсть. Или серийный убийца. Он может оказаться кем угодно.

Я подметил: мама тоже в нем здорово засомневалась. Вот почему она надолго задумалась, когда Дворецкий вызвался отвезти нас в школу. Когда он это предложил, я шепнул маме: «Серийный убийца», а она ответила, тоже шепотом: «Топливный насос», а я ей шепотом: «Наверное, у него даже документов нет», а она мне шепотом: «Дождь сильный» – австралийская тропическая гроза не кончалась, – но я пожал плечами и шепнул: «А если ты больше никогда не увидишь нас живыми? Тебе что, все равно?» Ляпнул как дурак: мама изо всех сил закусила губу. Какой же я дурак – словно позабыл про те похороны.

Дурак я, дурак.

Мама зажмурилась и, кажется, целую минуту не открывала глаз, а потом открыла и сказала, что проводит нас до школы, и Дворецкий кивнул. Мама посмотрела на меня – и это был не Супервзгляд, а просто взгляд, но многозначительный, мол: «Не спускай глаз с этого типа – вдруг ты прав и он на самом деле серийный убийца», – и ушла наверх одеваться.

И потому я дышал ему в затылок, когда он открыл все четыре пакета с завтраками и положил в них свернутые салфетки, – я должен был точно знать, что он положил: просто салфетки, а не книжки про религию, не отравленный порошок или еще что-нибудь такое. И я дышал ему в затылок, пока он доплетал косы Энни, и вынимал скобы из новых носков Шарли, и заново закалывал волосы Эмили, потому что ее челка уже растрепалась.

Как знать, мало ли что делает серийный убийца, усыпляя бдительность жертв.

Нед тоже следил бы за ним неусыпно, но здорово разволновался, а такс – я же вам уже говорил – частенько тошнит. Обнюхав промокшие штанины Дворецкого, Нед наблевал опять, прямо под стол на кухне. Дворецкий начал за ним подтирать – пока он этим занимался, мне было необязательно дышать Дворецкому в затылок, – и тут вошла мама и, увидев Дворецкого под столом, сказала: «Вы пересекли Атлантику не для того, чтобы убирать за собаками», а он сказал: «Мадам, у меня весьма широкий круг обязанностей», и тогда мама разрешила ему подтирать облеванный Недом пол, а потом мы все вышли из дома, типа как столпившись под зонтом – спутниковой тарелкой, а зонт все это время держал я.

Мама села впереди, мы вчетвером втиснулись на заднее сиденье и доехали до школы на машине Дворецкого: большой, длинной и фиолетовой – похожей на баклажан. Колесные диски с белым ободком, подножки. На капоте – хромированная фигурка дамочки, наряженной так, что на ветру ей никак нельзя стоять: продует. Сиденья обиты светло-желтой мягкой кожей. А еще у этой машины «рулевой механизм с положенной стороны» – так сказал Дворецкий, но я-то мигом заметил, что руль не там, где надо.

Вот на чем мы приехали в школу вместо джипа.

Когда мы высадили Энни у входа для пятиклассников, Дворецкий вылез из машины, обошел вокруг, держа над головой зонт – спутниковую тарелку (австралийская тропическая гроза продолжалась), распахнул заднюю дверцу и сказал:

– Мисс Энн, принимайте обдуманные решения и помните, кто вы.

– Обещаю, – сказала она.

Мама проводила Энни взглядом.

– Могу поклясться, я заплетала ей две косички.

– Мисс Энн предпочла, чтобы ей заплели одну, – сказал Дворецкий.

Когда мы высаживали Шарли, Дворецкий распахнул дверцу и сказал:

– Мисс Шарлотта, принимайте обдуманные решения и помните, кто вы, – а Шарли задрала ногу, показывая Дворецкому, что надела новые ярко-желтые носки. Мама велела ей бежать поскорее в школу, пока не вымокла.

Когда мы высаживали Эмили, Дворецкий открыл дверцу и сказал:

– Мисс Эмили, принимайте обдуманные решения и помните, кто вы.

А Эмили спросила:

– А после уроков вы за нами приедете на фиолетовой машине?

– Нет, – сказал я.

Мама сказала:

– Высматривайте наш джип.

И тогда мы поехали к корпусу средних классов, и, пока Дворецкий выходил из машины, я вылез сам – раньше, чем он успел распахнуть передо мной дверцу. Но он остановился с раскрытым зонтом – спутниковой тарелкой у бордюра, – а австралийская тропическая гроза продолжалась, и дождь отскакивал рикошетом от подножек машины, – и, сняв котелок, сказал: – Принимайте обдуманные решения и помните, кто вы, молодой господин Джонс. – И снова надел котелок.

– Думаете, я забуду, кто я?

– Полагаю, это вполне может случиться. Ведь сегодня вы переходите из начальной школы на среднюю ступень обучения, – сказал он. Потянул дверцу на себя, сложил зонтик, сел за руль.

И укатил. Вместе с нашей мамой – она сидела впереди, рядом с ним. Во мне шевельнулось подозрение: а если я ее больше никогда не увижу? Я проверил передний карман – там ли зеленый шарик?

Тут меня нагнал Билли Кольт и спросил:

– Кто это был?

– Наш дворецкий.

– У вас есть дворецкий?

Шарик лежал на месте.

– Да, а что? – спросил я.

Мы смотрели, как фиолетовая машина объезжает автобус и уносится вдаль под дождем.

– Его машина похожа на баклажан, – сказал Билли Кольт.

– Угу.

– А он сам – на миссионера.

– Угу, – сказал я.

– Или на серийного убийцу.

– Да, есть немножко.

И мы пошли в школу. Начинался наш первый день в шестом классе.

3

Граница

По периметру крикетного поля обычно проводят черту белым мелом. Эта черта называется «граница» и обозначает пределы игрового поля, которое состоит из центральной площадки – питча – и «внешнего поля» между питчем и границей.

В принципе первый день в шестом классе прошел почти так, как я и ожидал. Во всех коридорах на досках объявлений было написано «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, “МИНИТМЕНЫ”^[5]!», а когда все собрались в своих классных комнатах^[6], включилось школьное радио и мистер Дельбанко – это наш завуч – сказал: «Добро пожаловать в школу» – таким голосом, как будто это лучшее место на свете. «Все мы очень рады снова переступить порог нашей школы средней ступени имени Лонгфелло, верно? А теперь поприветствуем всех, кто пришел к нам учиться в шестой класс, ведь школа имени Лонгфелло не зря славится своим радушием! И, дорогие мои семиклассники и восьмиклассники, не забывайте, что вы сами тоже когда-то были шестиклассниками и пришли сюда впервые!» А потом микрофон передали нашей директрисе, миссис Свитек, и она сказала: «Надеюсь, нас ждет чудесный год. Мне не терпится увидеть всех вас на уроках, но я очень надеюсь в этом году не увидеть ни одного из вас в своем кабинете». (Это была типа шутка. Директорский юмор.)

На уроках было не так уж и мутно – я ожидал худшего. На математику меня определили в группу мистера Баркеса, и он продемонстрировал нам, что может с первого же раза, на слух, запомнить чью угодно фамилию, имя и домашний адрес. Классным руководителем у нас стала миссис Хокнет, вроде бы нормальная тетка – так мне показалось в основном потому, что в ее классной комнате уйма книг, на зависть любой библиотеке. В спортзале пахло по-особому – есть такой запах только что отремонтированного спортзала, где все готово к первому скрипу надраенного пола под подошвами, – и так хотелось проскользить по полу, но мистер Крозоска, физрук, нарезал круги по дорожке и следил, чтобы на бесценный пол его зала не ступил ни один шестиклассник в запрещенной обуви – «можно только в спортивной!». В столовой буфетчицы наполнили кулеры клубничным молоком – раньше я его никогда не пробовал, но вроде очень даже ничего. В кабинете естествознания миссис Врубель расставила стеклянные колбы и бунзеновские горелки, как в лаборатории Франкенштейна, и сказала нам, что можно пробовать ставить любые эксперименты, только сначала рассказать ей какие, а то вдруг взрыв устроим. Мистер Соласки объявил: «Вы уже не в начальной школе, я отношусь к образованию серьезно – и вам советую». И с места в карьер стал рассказывать про «Бостонское чаепитие»^[7], как будто должен отдавать американской истории все свое время до минуты. А на литературу меня определили к той же миссис Хокнет, и она раздала нам учебники, напечатанные, наверное, вчера или позавчера, – с неразрезанными страницами. Но учебники вроде нормальные, вот только между дельными текстами вклинились стихи.

Короче, примерно этого я и ожидал. Похоже на линьку – весь день с тебя опадает клочьями лето.

Но случилось и кое-что, чего я совсем не ожидал.

Билли Кольт – вот дурак – рассказал всем про Дворецкого.

Всем шестиклассникам.

Целый день напролет: – У тебя есть дворецкий? Серьезно?

И: – А что, дворецкие еще не вымерли?

И: – А твой дворецкий будет носить за тебя учебники в школу?

И: – А твой дворецкий открывает перед тобой дверь и типа все время кланяется?

И: – А твой дворецкий вечером укрывает тебя одеялом?

Про одеяло спросил Билли Кольт – вот дурак – и чуть не получил кулаком в лоб, но я вовремя вспомнил, кто я, и принял обдуманное решение.

Тем более что завуч, мистер Дельбанко, стоял совсем рядом.

Но когда уроки наконец-то закончились и я собрался домой – а австралийская тропическая гроза не кончалась, я выглянул из дверей и увидел: на площадке, где обычно стоят те, за кем приезжают на машинах, собралась целая толпа шестиклассников. И все они глазеют на что-то большое, фиолетовое. В толпе были даже те, кто возвращается домой на школьных автобусах. И тогда я пошел в начальную школу, к входу для пятиклассников, и нашел Энни, и мы завернули за угол, подошли к входу для четвероклассников и нашли Шарли, а потом к входу для второклассников и разыскали Эмили, и там мы стояли среди второклассников, как великаны, пока не подъехал Дворецкий.

Мама, как и утром, сидела впереди.

Мы все втиснулись на заднее сиденье.

– Как первый день прошел? – спросила мама.

– Я думал, ты нас заберешь на джипе, – сказал я.

– Он все еще в мастерской, – сказала она.

– Хоть бы до завтра починили.

– Молодой господин Джонс…

– Картер. Меня зовут Картер. Просто Картер.

– Значит, этого вы не забыли. Отрадно слышать. Молодой господин Джонс, на самом деле вы хотите спросить у своей матушки: «А как прошел твой день?»

– На самом деле я хочу сказать…

– Потому что у вашей матушки день выдался очень долгий, со всевозможными неприятными новостями из области автомеханики. Прошу извинить за то, что я прервал вас, когда вы меня прервали…

– Как там джип? – спросил я.

– Джип при последнем издыхании, – сказала мама.

– Ты точно знаешь?

Дворецкий скосил глаза на меня.

– Говоря простонародным образным языком механика, этот конь свое отбегал.

– И что же нам теперь делать?

– Картер, – сказала мама, – давай сначала просто доедем до дома.

– Наш джип умер? – спросила Эмили. По ее голосу было понятно: сейчас разревется.

– Ну что ты как маленькая, – сказал я.

– И вовсе я не маленькая, – сказала она.

– Картер, – сказала мама и включила Супервзгляд.

И мы поехали домой на Баклажане, и дворники, шурша, ходили влево-вправо, влево-вправо, влево-вправо, а в остальном внутри этой дурацкой фиолетовой машины царила мертвая тишина.

Когда мы вошли в дом, Нед нас уже поджидал – и он снова здорово разволновался, запрыгал на коротеньких ножках, заливисто залаял – он так спрашивает: «Где вас носило?» – и не унимался, пока его не стошнило. Я хотел было воспользоваться шансом и отнести рюкзак наверх, но Дворецкий не дремал.

– Молодой господин Джонс, – сказал он и указал рукой на… на это самое…

– Но это вроде ваша обязанность, разве нет? – сказал я.

– В чрезвычайных обстоятельствах. В том случае, если бы я нанялся к вам уборщицей, я выполнял бы ее регулярно. Но для вас я не уборщица. – И он протянул мне рулон бумажных полотенец и пластиковый пакет.

– У нас обычно мама…

– И ваша матушка тоже не уборщица, – сказал Дворецкий.

– А я, значит, уборщица?

– В таких случаях – да, – сказал Дворецкий.

Я взял рулон бумажных полотенец и пластиковый пакет.

Опустился на колени.

Мерзкое занятие.

Когда я разделался с этим делом, Дворецкий протянул мне поводок Неда.

– На улице дождь, – сказал я.

Дворецкий пошел в прихожую, вернулся со своим зонтом – спутниковой тарелкой и протянул его мне.

– Обычно я не выгуливаю Неда сразу после школы, – сказал я. – Люблю немножко поваляться.

– А вот и наглядное подтверждение – у Неда отвис живот. Но есть и прекрасная новость: дисциплина поможет изменить привычки.

– Ну ма-ам… – сказал я.

– Просто обойдешь вокруг квартала, – сказала она.

– Вокруг квартала? – переспросил я. – Пока дойду обратно, насквозь промокну.

Энни захихикала.

– А мисс Энн тем временем успеет позаниматься фортепиано, – сказал Дворецкий.

– Я больше не беру уроки музыки, – сказала она.

– Этот пробел в образовании мы – вы и я – восполним.

Энни стало не до хихиканья.

– Это несправедливо, – сказал я.

– Ваше возражение не относится к делу, – сказал Дворецкий.

– В смысле?

– Призывы обойтись с ними справедливо – беспрерывное, но не пробуждающее сочувствия нытье тех, кто живет при республиканском строе. Мы же, монархисты, отдаем себе отчет, что самое лучшее – взяться за дело, которое надлежит сделать. Итак, молодой господин Джонс, возьмитесь за дело.

Я пошел выгуливать Неда.

Австралийская тропическая гроза – а она весь день то утихала, то опять устраивала ливень, гром и молнию – выждала, пока мы выйдем, и снова обдала нас водой, подобравшись сбоку. Я даже не пытался загораживаться зонтом – спутниковой тарелкой. Думал, Нед сразу запросится домой, так что погуляем минутку и назад. Но он не стал проситься домой.

Нед наслаждался. Бегал по лужам – а они были ему по брюхо; уши у него развевались на ветру, глаза он прижмурил, нос вскинул кверху; и он налил на азалии перед домом Кечумов, и на рододендроны перед домом Бриггсов, и на живую изгородь из падуба перед домом Роккаслов, и на петунии перед домом Кертджи, а потом накакал у ворот Билли Кольта – я рассудил, что так этому дураку Билли Кольту и надо, он же слил всем новость про Дворецкого; – а потом Нед еще раз сделал свои дела в лилейниках у другого столба ворот Билли Кольта, а потом мы пошли домой, потому что уже слегка продрогли, да и из Неда столько вылилось и вывалилось, что вряд ли внутри что-то оставалось.

А когда мы пришли домой, на кухне было фантастически тепло. Для Неда на полу уже был постелен тряпичный коврик, а меня ждало махровое полотенце, и Дворецкий велел мне пойти наверх, переодеться в сухое и сразу же спуститься. Я сделал, как было велено, и, вернувшись на кухню, увидел на столе только что испеченное печенье с шоколадными крошками и кружку. Из кружки шел пар.

– Что это? – спросил я.

– Чай с молоком и сахаром, – сказал Дворецкий.

– Я чая не пью.

– Молодой господин Джонс, все цивилизованные люди пьют чай.

– Ну, тогда, видимо, я не цивилизованный.

– Это утверждение роднит вас с викингами, гуннами, пестрыми ордами варваров и всевозможными бродячими разбойниками. Я позволил себе вольность положить больше сахара, чем можно было бы ожидать в норме.

Я отхлебнул немножко. И еще немножко. Очень даже ничего.

– Отстой, – сказал я.

Дворецкий вздохнул. – Разве обязательно вновь и вновь афишировать, что вы во всем американец?

– А знаете, я вроде бы в этом кой-чего понимаю: я ведь помню, кто я, но если я ошибаюсь, вы так мне и говорите, – сказал я. – Мы же в Америке, так? В смысле, мне и полагается быть американцем, так?

Дворецкий снова вздохнул. – Полагаю, молодой господин Джонс, нам будет необходимо прийти к компромиссу.

«Вот-вот», – подумал я.

4

Поворот вслепую

Когда бетсмены, совершив перебежку, касаются битами земли и бросаются бежать обратно, бетсмен, оказавшийся лицом к той части поля, куда был отбит мяч, должен прикинуть, успеют ли он и второй бетсмен совершить еще одну перебежку до того, как мяч вернут в игру. Если бетсмен оборачивается лицом к противоположной стороне поля, то есть «поворачивается вслепую», – а это опасная привычка, – он не увидит, какая ситуация на поле, и при попытке совершить перебежку может выбыть из игры. Поворот вслепую – дело рискованное.

Я решил поднять восстание. Сами понимаете, подтирать собачью блевотину, чуть не утонуть из-за австралийской тропической грозы, пить чай с молоком и сахаром – ну и пусть я выпил всю кружку, не в этом дело! – не говоря уже про сорок пять минут на задачи мистера Баркеса. Мне пришлось их решать, когда Энни разделалась со своим дурацким Шопеном, решать сорок пять минут – полагалось тридцать, но Дворецкий вздумал, что я должен показать: мне все задачки по зубам. И это я еще молчу, что он заставил меня четыре раза – четыре! – переделывать сочинение для миссис Хокнет («Расскажите в одном абзаце об одном из мест, где вы побывали этим летом») и что мне пришлось проверять с Эмили ее домашку – примеры на сложение, а ведь у меня во втором классе никто никогда дома примеры на сложение не проверял, а потом, перед ужином, пришлось еще раз выгулять Неда вокруг квартала, всю свою промокшую одежду самому отнести к стиралке и учиться самостоятельно ее стирать и после всего этого еще и вытирать посуду – Дворецкий мыл, я вытирал, а когда он уже уходил, то взял с меня обещание еще раз выгулять Неда и переложить выстиранное в сушилку, а потом вынуть и аккуратно сложить. «И нижнее белье тоже, молодой господин Джонс».

Понимаете? Аккуратно сложить дурацкое нижнее белье!

Не многовато ли взвалили на одного человека?

И я решил поднять восстание.

Но восстание не обязательно должно бросаться в глаза. В смысле, оно может начаться с мелочей. С чего-нибудь, что британский тиран едва ли заметит. Главное – расшатать иго тирании.

Именно так победила наша Американская революция, и помните: тогда все началось с пригоршни чая.

Итак, на следующее утро, когда в четверть восьмого Дворецкий позвонил в нашу дверь, я открыл дверь и весь разулыбался. И сказал:

– Доброе утро.

Дворецкий кивнул.

– Доброе утро, молодой господин Джонс.

И вошел в прихожую.

– Мама наверху с девчонками, – сказал я.

– Тогда я займусь завтраками в школу и чаем.

– Ничего против не имею, – сказал я.

И, когда он закончил с завтраками, на кухонном столе появились четыре пакета с аккуратными надписями: «Молодой господин Джонс», «Мисс Энн», «Мисс Шарлотта», «Мисс Эмили». И четыре кружки сладкого чая с молоком. Энни, Шарли и Эмили выпили его как миленькие.

– А ты будешь чай? – спросила Эмили.

– Нет.

– Можно я твой выпью?

– Нельзя, – сказал я.

– Можно я его Неду отдам?

– Эмили, не трогай мой чай.

Она показала мне язык.

Я тоже показал ей язык.

Когда мы уже собирались выходить, со второго этажа спустилась мама. – Как же я вам благодарна.

– Не стоит благодарности, мадам.

– Вы не обязаны называть меня «мадам».

Он посмотрел на нее пристально.

– «Мадам» и только «мадам», верно? – спросила она.

– Да, мадам.

– А мне как вас называть? – спросил я.

Мама и Дворецкий обернулись ко мне.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, – сказала мама.

– Мистер Боулз-Фицпатрик?

– Да, молодой господин Джонс. Мистер Боулз-Фицпатрик. А теперь, если дамы готовы…

– Боулз-Фицпатрик?

Дворецкий помедлил и испустил долгий вздох.

– Ваша нация пока совсем молода, не так ли? И пока не слишком отчетливо чувствует, что такое преемственность времен.

– Боулз-Фицпатрик? – повторил я.

Новый вздох.

– Задолго до того, как сформировалась ваша американская нация, Боулз-Фицпатрики гибли на войне Алой и Белой розы, а как минимум один участвовал вместе с Нельсоном в битве при Абукире. Если говорить о героях, павших в сравнительно недавние времена, то один Боулз-Фицпатрик погиб на Первой мировой войне, в окопах Фландрии, а другой – на Второй мировой войне, на борту эсминца, сопровождавшего американские торговые суда. Возможно, от вашего внимания не укрылось, что мы, Боулз-Фицпатрики, – люди воинственные, привычные к битвам. Будьте начеку, молодой господин Джонс. А теперь, дамы…

Мы все, прихватив рюкзаки и пакеты с завтраками, побежали к Баклажану, держа над собой зонты (Дворецкий купил четыре новых, все черные).

Ну ладно, пускай он привычен к битвам и все такое. Но и я могу привыкнуть. Как-никак мой отец – офицер армии США. Капитан.

И поэтому я оставил свой завтрак на кухонном столе. И свой сладкий чай с молоком тоже.

Восстания начинаются с мелочей.

Пока мы ехали в школу, Дворецкий – мистер Боулз-Фицпатрик – даже не заметил, что моего пакета с завтраком не хватает. И, когда я вылез из машины, тоже не заметил. «Принимайте обдуманные решения и помните, кто вы». И даже когда я помахал рукой и пошел к школе, не заметил.

А когда миссис Хокнет спросила, где мой завтрак, я сказал: «Дома забыл, но со мной поделится Билли Кольт, потому что за вчерашнее с него причитается».

– Ничего с меня за вчерашнее не причитается, – сказал Билли Кольт.

– Причитается. За вчерашнее.

– Это насчет твоего дворецкого? – спросил он.

– Хочешь, я ему передам, что ты назвал его серийным убийцей?

– Серийным убийцей я его не называл. Сказал только, что он на серийного убийцу похож.

– Думаешь, серийный убийца станет в тонкостях твоих слов разбираться?

И Билли Кольт сказал, что поделится со мной. А потом мы переключились на сочинения, и миссис Хокнет пробежала их все своим учительским взглядом, острым, как лазер, и выбрала три, чтобы прочитать вслух всему классу. И едва она сказала, что прочитает их вслух, я догадался, что она прочтет мое, ведь Дворецкий заставил меня переделывать сочинение четыре раза – помните? – а кто еще из шестиклассников стал бы переделывать? И она прочла сочинение Патти Троубридж про ферму амишей^[8] в Пенсильвании, и сочинение Дженнифер Уошбёрн про Чикагский Аквариум, а потом прочитала о том, как я был в парке Свободы^[9] в Нью-Йорке, и было туманно, сыро и холодно, и нам почти ничего не было видно, а потом с реки подул ветер, и туман вдруг развеялся, и мы увидели место, где раньше был Всемирный торговый центр, и ощущение было щемящее (это слово мне посоветовал Дворецкий).

Наверно, теперь вам понятно, что Дворецкий – не серийный убийца: он-то в тонкостях слов разбирается.

– Прекрасное выразительное описание с глубоким подтекстом, – сказала миссис Хокнет.

– Прекрасное выразительное описание с глубоким подтекстом, – шепнул мне Билли Кольт: наверно, от досады, что ему придется поделиться завтраком.

– Замолкни, – сказал я.

А потом миссис Хокнет опять задала нам написать сочинение из одного абзаца на тему «Моя комната».

– У вас один абзац, чтобы рассказать что-нибудь о себе. Причем рассказать не впрямую, а намеками, вкладывая в свои слова подтекст.

– Ты все так выразительно описываешь с глубоким подтекстом, – шепнул Билли Кольт.

– Замолкни, – сказал я. – Всерьез предупреждаю.

Миссис Хокнет велела приступать к работе.

Из классной комнаты мы пошли на естествознание к миссис Врубель, где начали изучать ионы – название занудное и тема действительно занудная, а потом – на физкультуру, причем вся физкультура состояла в том, что Крозоска заставил нас вытащить со склада во двор все маты – пусть проветрятся. – Дешевая рабочая сила, ребята, – сказал он. – Дешевая рабочая сила. – Мы не стали ныть, но только потому, что знали: волочь маты обратно будем не мы, а те, у кого физра сегодня седьмым уроком.

Но когда перетаскиваешь маты, недолго проголодаться, и, дожидаясь большой перемены, я надеялся только на то, что родители Билли Кольта на завтрак не поскупились.

А оказалось, это неважно.

В столовой все толпились вокруг одного стола, и кто-то, увидев нас, заорал: «Вон он идет!», и все обернулись на меня посмотреть. Можете вообразить, как это было странно – жуть. Но тут все расступились, и я увидел, в чем штука.

Длинный стол был застелен с одного конца белой льняной скатертью. На белой льняной скатерти стояла фарфоровая тарелка, белая, с тонким золотым ободком. Справа от тарелки на белой льняной салфетке лежали нож и ложка. Слева – две вилки. Чуть подальше была стеклянная мисочка с фруктовым ассорти, еще одна стеклянная мисочка с салатом и два маленьких графина – с оливковым маслом и с уксусом. На тарелке лежала куриная грудка с гарниром из карликовой моркови и грибов. И с петрушкой. На другой белой фарфоровой тарелке – дымящиеся гренки с чесноком. Тут же была бутылка газировки – бери и наливай в уже приготовленный стакан со льдом. И фарфоровая чашка, а в чашке горячий сладкий чай с молоком. А перед всем этим – белая табличка с замысловатой черной надписью «Молодой господин Картер Джонс».

– Ни фига себе, – сказал Билли Кольт. – А можно ты завтра со мной поделишься?

Все, этот Дворецкий достал меня хуже геморроя. Намного хуже.

Я подумал, что мне и вправду надо быть начеку.

Что бы это ни значило.

5

Питч

Питч – основная игровая площадка между калитками. Ее длина – двадцать два ярда^[10]. На питче должен происходить весь поединок между боулером и бетсменами.

В тот вечер мама сразу после ужина пошла спать, а я засел за сочинение «Моя комната»: объем – один абзац, задача – рассказать миссис Хокнет что-нибудь о себе не впрямую, а намеками.

К тому времени, когда Дворецкий помог Эмили прочесть сказку про зайку, который дом себе искал, и еще одну, про зайку в золотых туфельках, и две главы еще одной, про зайку по имени Эдвард, – ну вы уже поняли принцип отбора, да? – я усыпал весь пол скомканными листками, и Дворецкий увидел это из коридора, когда Шарли потащила его смотреть свои книжки. Я слышал за стеной их разговор. Дворецкий спросил: «Вам нравится Э. Несбит?», а Шарли переспросила: «Кто-кто?», а Дворецкий сказал: «Нам следует зайти в библиотеку. А теперь перейдем к умножению на одиннадцать и двенадцать…» Когда с умножением на одиннадцать и двенадцать было покончено, теперь уже Энни потащила Дворецкого в свою комнату практиковаться в правописании слов, которые начинаются на «пр-», и Дворецкий, проходя по коридору, увидел горы скомканных листков и покачал головой.

Я слышал, как они занимались, и, когда Энни превосходно проявила себя в правописании практически всех английских слов на «пр-», Дворецкий предложил, чтобы теперь она сама, проверяя себя прилежно и прагматично, проработала список слов, и потом зашел в мою комнату, где из комков бумаги уже нагромоздился горный ландшафт.

– Похоже, ваш прогресс прервался, – сказал он.

– Перестаньте, – сказал я.

– Виноват.

Он взял наугад скомканный листок, расправил.

– Я в таких делах не силен, – сказал я.

Дворецкий кивнул.

– И вообще, кто задает на первой же неделе какую-то дурацкую домашку? Только в нашей дурацкой школе.

Дворецкий скомкал расправленный листок. Подобрал с пола другой, прочел, скомкал.

– Кто задает? Учителя, старающиеся чему-то научить учеников, – сказал он. – Вам задали написать о выходках пестро разряженных персонажей, таких могущественных, что это просто нелепо?

– Мне задали написать про мою комнату. Я пишу об этих постерах. – И я показал на них рукой.

Дворецкий снова кивнул.

– Для сочинения этот предмет куда пристойнее, чем завалы невыстиранной одежды, – а их вы попозже устраните. Но ваши предложения – пример пустословия. Если бы вы предпочли лаконичность и предваряли сказуемые чем-то похожим на подлежащее…

– Вы опять…

– Виноват. Позвольте спросить: возможно, вашу учительницу больше заинтересуют подробности, которые что-то говорят о вас самом, молодой господин Джонс?

– Они самые. Мне задали описать, как моя комната что-то говорит обо мне.

– И поэтому вы пишете о супергероях?

– Угу.

– В таком случае, – сказал Дворецкий, – вы, возможно, могли бы начать с этого.

И показал на фото моего отца, капитана Джексона Джонатана Джонса, на фоне американского флага.

– Или с этого. – И он показал на берет, который отец носил во время своей первой командировки в Ирак.

– Или с этого. – И он показал на тактические очки: в их оправе до сих пор застрял песок Афганистана.

И – ну что ж я как дурак, как дурак, как дурак – я почувствовал, что на глаза – да что ж я как дурак, как дурак, как дурак – набежала какая-то дурацкая соленая вода.

– Напишите первую фразу, – сказал Дворецкий.

Я написал.

– Позвольте, – сказал он и протянул руку. Взял бумагу. Прочел. Прочел второй раз – теперь вслух.

Неторопливо прочел вслух: «Мой отец на другом конце света, но в моей комнате он повсюду».

Дворецкий положил этот листок обратно на мой стол.

И сказал:

– Даю прогноз: это начало не повторит прискорбную судьбу своих предшественников.

И ушел.

Он оказался прав.

В общем, на следующий день я не забыл завтрак дома.

Просто решил – лучше быть начеку.

Но Билли Кольт остался недоволен.

– Значит, Дворецкий сегодня не…

– Нет, – сказал я.

– И на завтрак не бу…

– Нет, – сказал я.

– Свинья ты, – сказал он.

Но на большой перемене я обнаружил в пакете столько еды, что можно было и с Билли Кольтом поделиться. Казалось, Дворецкий специально рассчитал на двоих: два сандвича с козьим сыром, два вареных яйца, восемь кусочков нарезанной моркови и четыре маленькие плюшки с изюмом.

– Спасибо твоему дворецкому – так и передай, – сказал Билли Кольт. Если мне правильно послышалось. Он ведь говорил с набитым ртом.

А миссис Хокнет? Она сказала про мое сочинение: выразительное описание с глубоким подтекстом.

Очень глубоким.

И еще сказала, что мне стоило бы послать его отцу по электронной почте.

Я решил, что так и сделаю.

В пятницу Дворецкий приехал за всеми нами в школу на Баклажане, но на этот раз – впервые – мамы с ним не было.

– Ваша матушка, – сказал Дворецкий, – провожает джип в последний путь.

– Как это? – спросила Эмили.

– Это значит, что джип сд… умер, – сказала Энни.

– Джипы не умирают, – сказала Эмили.

– Совершенно верно, они не умирают, – сказал Дворецкий. – Но они когда-нибудь приходят в негодность. Что ж, поскольку сегодня пятница и уже четвертый час пополудни, рискну предположить, что мы могли бы по пути вас кое-чем порадовать.

– Порадовать? – переспросила Эмили.

– Да, – сказал Дворецкий. – Начнем с мисс Эмили и мисс Шарлотты.

Эмили и Шарли заулыбались – так они улыбаются, когда зазнаются, и тогда они хуже геморроя. Но они слегка поникли, когда мы подъехали к библиотеке и взяли для них на дом книжки Э. Несбит.

– А что значит «Э»? – спросила Шарли.

– Экстраординарная, – сказал Дворецкий. – Теперь очередь мисс Энн.

Энни не заулыбалась улыбкой зазнайки, но тоже слегка поникла, когда мы подъехали к «Музыкальному магазину Мэделайн» и Дворецкий купил ей метроном.

– Метроном – какая от него радость? – сказала она.

– Радость, а заодно польза – для всех нас, – сказал Дворецкий. – Ценно помнить, что ритм, если его прилежно придерживаться, – тут он оглянулся на меня, а я покачал головой, – важен во всех областях жизни, но прежде всего в музыке.

– Спасибо, – сказала Энни, но без особого восторга.

– А теперь молодой господин Джонс, – сказал Дворецкий.

Если честно, когда мы подъехали к «Мэрисвиллскому миру спорттоваров», мои перспективы выглядели намного заманчивее, чем какие-то там книжки Э. Несбит и метрономы.

Сами понимаете, «Мир спорттоваров»… Звучит выразительно, и подтекст глубокий.

Дворецкий велел нам подождать в машине, пока он наводит справки о товаре, заказанном по каталогу. И мы подождали, и я сказал Энни, что «заказанный по каталогу» тоже звучит выразительно и подтекст глубокий.

По-моему, Энни сделала над собой большое усилие, чтобы меня не возненавидеть.

Но когда Дворецкий вернулся, в руках у него было что-то длинное, с одной стороны плоское, с другой выпуклое, и никто из нас не смог догадаться, что это такое.

– Почти все жители нашей планеты, – сказал Дворецкий, – за огорчительным исключением граждан ряда не самых цивилизованных стран, мигом узнали бы в этом предмете биту.

– Это не бита, – сказал я.

– Что и требовалось доказать. Молодой господин Джонс, именно эта вещь называется «бита» во всех частях света, где ценят изящество, где чтят коллективную память, где преобладают воспитанные люди.

– А мы разве невоспитанные? – сказал я.

– Молодой господин Джонс, вчера вечером вы окунули в кока-колу свой шоколадный донат в шоколадной глазури.

– Шоколадные донаты в шоколадной глазури только так и едят, – сказал я. – По всей видимости.

– И, если бы я не вмешался, соломинка, торчавшая из вашего стакана с шоколадной кока-колой, вонзилась бы в вашу левую ноздрю.

Это да – так все и было.

Он протянул мне биту.

– Вы взяли ее не за тот конец, молодой господин Джонс.

Я взял ее за другой конец.

– А веревку надо снять?

– Во-первых, это шнур. Во-вторых, нет, не надо.

Я осмотрел биту.

– А в бейсбол ей играть можно?

– Только если вы дикарь.

– А в какую же игру можно?

Дворецкий прижмурил глаза. На его губах появилась улыбка. И он сказал, словно погрузившись в транс:

– В самую красивую и благородную из всех игр, которые изобрело или когда-либо изобретет человечество.

Я снова осмотрел биту.

– Стопудово.

– Как вы должны помнить, молодой господин Джонс, насмешка – низшая форма остроумия. Но насмешки над крикетом равносильны святотатству, и в моем присутствии их не будет.

По его голосу я понял: он не шутит.

– Ну а из какого она дерева? – спросил я, хотя вообще-то мне было без разницы.

– Из ивы, – сказал Дворецкий. – И сегодня вечером вы ее обстучите.

И если вы не знаете, что такое «обстукивать», то вы, по всей видимости, никогда не держали в руках новую крикетную биту, и дворецкий не вручал вам бутылочку с олифой и чистую тряпку, и вы не натирали биту маслом: натираешь, натираешь, натираешь, а дворецкий смотрит и показывает тебе жестами, как это полагается делать, так, как он сам, наверное, делал в детстве, и, наверное, ему хочется отобрать у тебя биту и все сделать самому. А потом колотишь по бите крикетным мячом со всех сторон, чтобы дерево загрубело. Дворецкий говорил так, словно это типа такой обряд посвящения и я должен через него пройти.

Но знаете, что я вам скажу? Я думал не о том, что это типа обряд.

А о том, как бы он понравился моему брату Карриэру.

Карриэр заляпал бы всю комнату олифой, но… ох… как бы ему понравилось обстукивать биту.

Между прочим, в тот день после большой перемены я зашел в школьную библиотеку и отправил отцу по электронной почте свое сочинение – выразительное описание с глубоким подтекстом. А после уроков опять заскочил в библиотеку и проверил свой почтовый ящик.

Но когда человек в заграничной командировке, это же дело обычное, верно? В смысле, имейл мог не дойти. Или, может быть, отец сейчас где-то на задании. Или, может быть, у них уже ночь. Или, может быть, у них чрезвычайная ситуация – всякое бывает, и база оборвала все контакты с внешним миром, потому что над ней нависла угроза.

Мало ли почему он не может мне ответить.

Мало ли почему…

6

Судья

Судья – высший авторитет в том, что касается честной игры, с момента, когда в начале матча капитаны бросают жребий, и вплоть до окончательного подсчета очков. Судья досконально разбирается в правилах крикета, его задача – блюсти справедливость, пристально наблюдать за происходящим на поле и хранить традиции своего вида спорта.

Когда мы подъехали к дому, мама стояла у распахнутых ворот гаража. У распахнутых ворот совершенно пустого гаража.

– Значит, джип правда умер? – спросила Эмили.

– Боюсь, что да, – сказала мама.

– И что теперь – купим другой?

Мама закрыла ворота, и до меня вдруг дошло.

Другого джипа не будет.

По той же причине, по которой мы так и не купили другую микроволновку, когда в старой что-то взорвалось и стекло вылетело.

По той же причине, по которой я отдал Энни свой старый велик, а новый мне до сих пор не купили.

По той же причине, по которой компьютер у нас такой старый, что в игры на нем не поиграешь; впрочем, какая разница, игр у нас тоже нету, ни одной.

По той же причине, по которой Энни, Эмили и Шарли купили новые кроссовки для школы, а мне – нет.

– Мисс Эмили, – сказал Дворецкий, – в текущий период перевозить вас – моя задача.

– Вы каждый день будете возить нас на Баклажане?

– Я буду каждый день возить вас на бентли, мисс Эмили. И так будет продолжаться, пока молодой господин Джонс не получит водительские права.

А знаете, как противно ходить учиться в шестой класс в кроссовках, оставшихся от пятого класса? Знаете, как они уже стоптались – полный отстой…

– Картер не умеет водить машину, – сказала Эмили.

Дворецкий удивленно выгнул бровь.

Жуткий отстой.

– Молодой господин Джонс, – сказал Дворецкий и показал на Баклажан.

– Чего? – спросил я.

Он подошел к двери и распахнул ее. К водительской двери.

– Чего? – спросил я снова.

– Если вы сядете на сиденье, мы отрегулируем его по вашему росту.

Я посмотрел на маму. Она пожала плечами, позвала девчонок и направилась к дому.

Я сел в машину. Дворецкий обошел вокруг машины, сел рядом со мной.

– Мне двенадцать лет, – сказал я.

– Тогда времени остается в обрез. Вы знаете, где педаль газа, а где педаль тормоза?

Я кивнул.

– А где педаль сцепления?

Я посмотрел под ноги и кивнул.

– А рычаг переключения передач?

Я опять кивнул.

Он вручил мне ключи:

– Для начала поверните ключ зажигания.

И ткнул пальцем:

– Этот ключ вставляется вот сюда.

Я вставил ключ.

– Теперь поверните и отпустите ключ, как только зажигание включится.

Я сделал, как велено, и Баклажан подо мной зарокотал.

М-да, а вот это уже не отстой. Не-ет. Это в принципе круто.

Эмили, Шарли и Энни поднялись на крыльцо. Мама обняла их за плечи. Помните, как в «Асе Роботроиде и рейнджерах-роботроидах» некоторые персонажи смотрят на Аса Роботроида и их разинутые рты – шире пещер, потому что он просто обалденный герой?

Вот как смотрели на меня сейчас Эмили и Шарли. Но не Энни.

– Я не очень-то знаю, как это делается, – сказал я.

– Вы готовитесь включить на бентли заднюю передачу, чтобы…

– Дать задний ход, – сказал я.

– Отлично. Положите правую руку на рычаг коробки передач.

Я положил руку на рычаг. Дворецкий накрыл мою руку своей.

– Выжмите педаль тормоза.

Я выжал.

– А левой ногой выжмите сцепление.

Я выжал сцепление.

– А теперь мы включим заднюю передачу.

Так мы и сделали, и я почувствовал, как Баклажан, замурлыкав, приготовился тронуться.

Это было очень круто.

– Оглянитесь через левое плечо. Хорошо. А теперь слегка отпустите тормоз, держа руль совершенно прямо.

Я так и сделал – и Баклажан покатился задним ходом к воротам, плавно-плавно. Так движутся по привычным орбитам планеты.

– Если вы продолжите поворачивать в эту сторону, молодой господин Джонс, то передвинете клумбу с хостами. Спасибо. Вы хорошо справились. Теперь ваша матушка вздохнет спокойно.

Мы миновали клумбу с хостами.

– Надеюсь, вы не потревожите орешник у ворот?

Я не потревожил орешник у ворот.

– Выжмите тормоз, пожалуйста, – сказал Дворецкий.

Я выжал.

– Превосходно. Не прокатиться ли нам по-настоящему? Что, если мы выгуляем бентли один раз вокруг квартала? – предложил он.

Я кивнул.

– Выезжайте задним ходом на улицу, пожалуйста. Подождите, прежде чем развернуться. Подождите. Подождите. Пора, молодой господин Джонс. Готово, вы хорошо справились. Держите руль ровно. Что ж, вы приобретаете навыки. Приготовьтесь переключить передачу, а после этого слегка нажмите на газ.

И я приобрел навыки. И приготовился переключить передачу. И переключил. Ну, если честно, Баклажан заглох. Но я снова завел мотор, и слегка нажал на газ, и Баклажан тронулся. И я повернул за угол, и мы проехали мимо азалий Кечумов, и рододендронов Бриггсов, и падуба Роккаслов, и петуний Кертджи, и дома Билли Кольта – вы даже вообразить не можете, как сильно мне хотелось, чтобы Билли Кольт в эту минуту был во дворе и увидел меня, но его во дворе не было, и мы снова повернули за угол, и Баклажан подо мной рокотал и мурлыкал, и рука Дворецкого иногда накрывала мою, помогая рулить, но только иногда.

А когда мы вернулись, все-все-все – и девчонки, и мама – стояли на крыльце, и Нед тоже, и все они – даже Нед – смотрели на меня, как на Аса Роботроида в мультике. Мы припарковались у гаража – ведь ворота в гараж мама закрыла. Я переключился на нейтральную передачу. Заглушил мотор. Вынул ключи, отдал Дворецкому. Мы вылезли из машины. Эмили, Шарли и даже Энни захлопали в ладоши. А мама заулыбалась как-то странно – точно я вдруг стал взрослым. Еще один обряд посвящения, ага. Даже Нед восхищался – а вы уже знаете, что приключается с Недом от сильных чувств.

– Вы отлично справились, молодой господин Картер. Воистину отлично.

– Машина просто класс.

– Ваш дед согласился бы с вами, хотя, возможно, выбрал бы другое слово. Когда стало очевидно, что машина ему больше не потребуется, он лично договорился о том, чтобы ее доставили через океан вам, – одно из последних дел, которые ему удалось довести до конца.

– Погодите… Мне?

– Бентли – ваша машина, молодой господин Картер. Я буду пользоваться ей только до вашего совершеннолетия.

– А когда оно будет?

– В день вашего восемнадцатилетия.

– Это же еще типа через миллион лет.

– Сравнение с миллионом лет неуместно. Осталось всего шесть лет – не успеете и оглянуться. А тем временем у вас будет предостаточно дел, с которыми можно управиться и без бентли, – например, устранять следы жизнедеятельности Неда или – дело еще более неотложное – избавиться от слов-паразитов «типа» и «чтоб вы знали».

Я устранил следы жизнедеятельности Неда, а потом выгулял его вокруг квартала, и он, наложив кучу у ворот Билли Кольта, совсем успокоился.

Но я не успокоился. Я долго еще не успокаивался.

Я водил Баклажан!

Я водил Баклажан, чтоб вы знали!

Я хотел сказать – я правда-правда водил Баклажан!

И после совершеннолетия он станет моим.

И, вернувшись домой, я сказал Дворецкому:

– Спасибо, мистер Боулз-Фицпатрик. А вы точно знаете – может, все-таки в день шестнадцатилетия?

Дворецкий слегка улыбнулся и сказал:

– Я знаю это совершенно точно, молодой господин Картер. А теперь, раз уж вы здесь… У мисс Энн не получается настроить метроном. Возможно, братская помощь была бы уместна.

И я оказал ей братскую помощь. В виде исключения.

В тот вечер, после гамбургеров с картошкой фри, – а я ел картошку фри вилкой, должен же я показать, какой я воспитанный, и я даже ни слова не сказал о том, что мистер Боулз-Фицпатрик ест картошку фри с уксусом, а не с кетчупом, как полагается всем цивилизованным людям, – мама спросила Дворецкого, где он остановился.

– Спасибо, мадам, – сказал он. – Я снял две комнаты у мистера Кребса, это в нескольких кварталах…

– У отца Карсона Кребса? – спросил я.

– Полагаю, да. Возможно, вы знакомы с этим мальчиком?

– Не то чтобы прямо знаком.

– Этому юноше пришлось очень быстро повзрослеть, – сказал Дворецкий.

Мама кивнула. – А эти комнаты…

Она замялась, и я догадался, какой вопрос вертится у нее на языке. Отец устроил себе на первом этаже кабинет. Там стоит раскладной диван. Напротив – отдельная ванная. Я прочел по маминому лицу, что она подумала то же самое, что и я: не проще ли мистеру Боулз-Фицпатрику поселиться у нас?

– Этот вариант прекрасно устраивает всех, – сказал Дворецкий.

И подходящий момент был упущен – отступил в прошлое. Если честно, я сам удивился тому, что меня это почему-то огорчило.

Но знаете, какой момент не отступил в прошлое?

Знаете, какой момент не выходил у меня из головы?

Я водил Баклажан!

Я водил Баклажан – правда-правда, чтоб вы знали!

7

Настоящая калитка

«Настоящей калиткой» называют ровный питч. От такого покрытия крикетный мяч отскакивает абсолютно предсказуемо. Если же мяч отскакивает непредсказуемо, такой питч называют «трудная калитка».

Вечером в пятницу Дворецкий ушел, а мы призадумались: придет ли он в субботу? Мама сказала, что ему наверняка захочется сделать передышку. Но утром в субботу, когда я встал, чтобы посмотреть по телику «Аса Роботроида и рейнджеров-роботроидов», Дворецкий уже возился на кухне, что-то напевая.

– Дайте-ка угадаю, – сказал я. – Бетховен.

– Элгар, – ответил Дворецкий. – Бетховен – не для утреннего времени: слишком уж он немецкий.

Я пошел в кладовую – взять чего-нибудь на завтрак.

Переворошил все коробки с хлопьями.

Ни одной коробки «Сахарных звездочек Аса Роботроида».

Переворошил еще раз.

Ни одной коробки «Сахарных звездочек Аса Роботроида».

Как же смотреть «Аса Роботроида и рейнджеров-роботроидов» без «Сахарных звездочек Аса Роботроида»?

Я глазам своим не поверил. Повытаскивал с полки почти все коробки с хлопьями – даже с такими полезными, что к ним никто никогда не притрагивается.

Ни одной коробки «Сахарных звездочек Аса Роботроида».

– Их там нет, – крикнул мне Дворецкий с кухни. Я вернулся на кухню. Он нарезáл кубиками репчатый лук и красный перец.

– Чего там нет?

– Этих варварских «Сахарных звездочек».

– Если «Сахарные звездочки Аса Роботроида» не подают в Букингемском дворце, это еще не значит, что они варварские.

– Именно что значит, – сказал Дворецкий и высыпал лук и перец в миску со взбитыми яйцами.

Ну вот, я же говорил – хуже геморроя.

Конечно, водить Баклажан классно. Но лучше уж обойтись без Баклажана, чем лишиться «Сахарных звездочек Аса Роботроида». Я что, слишком много требую? Разве я не заслужил «Сахарные звездочки Аса Роботроида» после того, как целую неделю проучился в шестом классе?

Спорим, Дворецкий даже никогда не пробовал «Сахарные звездочки Аса Роботроида»?

Спорим, он раньше и не слыхал никогда про «Сахарные звездочки Аса Роботроида»?

– А чем же мне тогда завтракать?

– Завтракать подано. Поднос с едой ждет вас в столовой.

Я пошел в столовую. Стакан апельсинового сока. Вареное яйцо в специальной такой чашечке, на яйцо надета вязаная шапочка – чтобы не остыло, что ли? Два тоста на подставке. Пара ложек апельсинового конфитюра – ненавижу апельсиновый конфитюр – в белой миске. Солонка и перечница. Груша, разрезанная на четыре части. И чашка сладкого чая с молоком, накрыта блюдцем – чтобы не остыл, так?

– Не так-то легко завтракать такой едой, когда смотришь «Аса Роботроида», – крикнул я в сторону кухни.

– Уверен, для вас это огромное облегчение. Вам больше не придется завтракать перед телевизором, отвлекаясь на «Аса Роботроида и рейнджеров-роботроидов». Теперь вы можете позавтракать в столовой, как…

– Знаю-знаю: как цивилизованный человек.

– Совершенно верно.

Я же говорил – намного, намного, намного хуже геморроя.

Я сел за стол в столовой. Остальные еще спали, но я сел за стол в столовой. Один. В столовой. В комнате, где мы никогда не едим. В столовой.

Знаете, как это странно – сидеть в столовой в полном одиночестве?

Я снял с яйца вязаную шапочку.

И крикнул в сторону кухни: – А как положено есть такие яйца?

– Следует приставить лезвие ножа к скорлупе, держа его параллельно краям чашки. Надавите, постепенно усиливая нажим, и скорлупа треснет. Затем…

– Ясно, – сказал я.

Я приставил лезвие ножа к скорлупе, держа его параллельно краям чашки. Надавил, постепенно усиливая нажим.

Скорлупа не треснула.

Я еще раз надавил, постепенно усиливая нажим. Надавил как следует.

Скорлупа не треснула.

Я постепенно усилил нажим.

И еще чуть-чуть усилил.

Уже не «постепенно».

И так продолжалось, пока нож не разрубил это дурацкое яйцо. Верхняя половинка, соскользнув по белой миске с апельсиновым конфитюром, шлепнулась на пол.

Правда-правда – я ничего не выдумал.

Серьезно – шлеп, и на пол.

К счастью, Нед был рядом – и все подлизал.

– Молодой господин Картер, у вас там полный порядок?

– Полный, – сказал я.

Нижнюю половинку яйца я съел, стараясь не обращать внимания на осколки скорлупы. Хлеб тоже съел, к конфитюру не притронулся.

Чай выпил. Да, на молоко и сахар Дворецкий не скупится. Покончив с завтраком, я подобрал с пола скорлупу и почесал Неда за ушком – выразил благодарность за заметание следов.

И Неда тут же стошнило.

– Вы должны выгулять Неда как можно скорее, – крикнул мне Дворецкий.

– А что, подождать нельзя было? Или ты лопнешь, если подождешь чуть-чуть? – сказал я. Но только Неду.

Я все-таки пошел выгуливать Неда. Обошли квартал один раз, сделали еще полкруга – и увидели, что нас поджидает Билли Кольт. Он показал на Неда:

– Он всегда какает у наших ворот?

– Всегда, – сказал я. – Я его выдрессировал.

– Но у вас для этого есть дворецкий, разве нет?

– Для чего «для этого»?

– Чтобы он за ним типа подбирал с земли?

– Только в чрезвычайных обстоятельствах – а сейчас не чрезвычайные.

– Ну, может, для тебя не чрезвычайные…

– Ни капельки, – сказал я.

Билли Кольт склонил голову набок.

– А он что, еще и блюет?

– Видел вчера, как мимо проехала машина Дворецкого?

– Не-а.

– Точно не видел? Часа в четыре?

– Нет. А что?

– Да так… – сказал я. И сам подивился, что это меня огорчило.

Правда, это разве огорчение… А вот что на мой имейл нет ответа…

8

Кролик

«Кроликом» называют бетсмена, играющего в крикет недавно или просто не очень умело, потому что на боулера он глядит с заметным испугом.

Когда я вернулся домой, на кухне пахло яблоками и мама, Эмили, Шарли и Энни стояли вокруг кухонного стола и завтракали маленькими пирожками с яблоками, и тогда мы с Билли Кольтом тоже налегли на пирожки с яблоками. Я, знаете ли, сказал Билли Кольту, что он может зайти к нам и позавтракать с нами за компанию, если мне не придется подбирать с земли сами знаете что. Мы все пили молоко большими стаканами. – Однопроцентное? – спросил Билли Кольт. А Эмили ответила: – Определенно нет. – И, когда мы все съели и убрали посуду, Дворецкий сказал: – Хорошо. Дайте мне одну минуту – и выезжаем.

Билли Кольт посмотрел на меня.

– Выезжаете? Куда?

Я пожал плечами.

Дворецкий кинул мне ключи от Баклажана и спросил:

– Не будете ли вы так любезны прогреть мотор бентли, молодой господин Картер?

Билли Кольт снова посмотрел на меня.

– Легко, – сказал я.

– А вы, молодой господин Уильям, не будете ли вы так добры принести в дом длинный чемодан и довольно громоздкую сумку? Вы найдете их на заднем сиденье. Премного благодарен.

Мы пошли к Баклажану, и я повернул ключ, и мотор зарокотал. Я вернулся в дом. Билли принес чемодан и довольно громоздкую сумку и спросил: – А ты его хоть раз водил? – А я сказал: – Каждый день вожу. – А он сказал: – А где ты на нем ездишь? – А я сказал: – Много где. – А он сказал: – Эх, был бы у меня дворецкий…

И тут из ванной вышел Дворецкий.

Уже не в костюме.

Он переоделся во все белое: белые ботинки, белые треники, белая рубашка поло, белый свитер, белая кепка. Взял у Билли ту самую довольно громоздкую сумку, раскрыл, достал из нее два огромных щитка, сделанных словно из зефира. Мы с Билли остолбенело уставились на щитки.

– Молодой господин Картер, – сказал Дворецкий, – если в вашем гардеробе есть белая рубашка, сейчас самое подходящее время ее надеть.

Я пошел наверх. У меня, знаете ли, и вправду была одна белая рубашка – их надевают на похороны. А я один раз был на похоронах, как я вам уже говорил.

– И если вы прихватите свою биту… – крикнул мне вдогонку Дворецкий.

Когда я спустился, Дворецкий и Билли были уже во дворе. Дворецкий положил зефирные щитки на землю и стал рыться в длинном чемодане. Достал два белых свитера и две белые кепки.

– Придется пока надеть эти, хотя, наверно, они чуть-чуть великоваты. Прошу облачиться.

Что нам оставалось делать? Мы стали облачаться, и, когда наконец напялили белые свитера и белые кепки, Энни, Шарли и Эмили, стоявшие на крыльце, чуть не попадали от хохота.

– Вот так всегда и ходи, – сказала Шарли.

– Замолкни, – сказал я.

Свитера были немножко длинноваты, а кепки – чуть великоваты, но, может, так и полагается. В любом случае Дворецкого это не смущало.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, а кем вы нарядились? – спросила Энни.

Дворецкий снова порылся в длинном чемодане, достал пару великанских перчаток – тоже белого цвета – и вручил Билли. – Примерьте. – И перевел взгляд на Энни. – Мисс Энн, я никем не нарядился. Я крикетист.

– Крикетист?

– И не из худших.

Энни показала на нас с Билли Кольтом – а Билли все еще пытался управиться с перчатками, ведь они доходили ему до локтей. – А они кем нарядились?

Дворецкий показал на Билли Кольта: – Приступим. Это бетсмен. – Показал на меня: – Филдер. – Показал на себя: – Боулер.

Меня прошиб пот. Не только потому, что свитер был теплый.

– Если мы играем в крикет, где нам, по-вашему, играть? – спросил я.

– Самое подходящее место, по-видимому, – ваш школьный стадион, – сказал Дворецкий.

Я посмотрел на Билли Кольта – а он ведь был в белом свитере и белой кепке. Он посмотрел на меня: белый свитер, белая кепка. Мы оба поглядели на зефирные щитки. На перчатки. И снова на белые кепки.

– Нет, к школе мы не поедем, – сказал я.

– Определенно поедем, – сказал Дворецкий.

– Мне уже пора домой обедать, – сказал Билли Кольт.

– Нет, не пора, – сказал Дворецкий, – хотя нам придется зайти к вашим родителям и известить их о вашем местонахождении.

– Меня что-то мутит, – сказал Билли Кольт.

– Вы не такса, – сказал Дворецкий. Подхватил длинный чемодан, глянул на небо. – Думаю, нам лучше пойти пешком. Молодой господин Картер, не могли бы вы заглушить мотор автомобиля?

– Пешком?

– Идти недалеко, а день сегодня погожий, теплый.

Я посмотрел на Билли Кольта – он был в белом свитере и белой кепке. Он поглядел на меня: белый свитер, белая кепка. Мы оба поглядели на зефирные щитки. На перчатки. И снова на белые кепки.

– Нас может кто-нибудь увидеть, – сказал я.

Билли Кольт кивнул.

– И, если бы вы занимались чем-то постыдным, вы резонно почувствовали бы стыд. Однако, поскольку крикетные матчи проводят и транслируют на международном уровне, что кардинально отличает крикет от провинциального, изоляционистского вида спорта, который в вашей стране ошибочно называют «футболом», вы сейчас должны чувствовать, что приобщаетесь к глобальной великой традиции.

– Угу, как раз это я и чувствую, – сказал я.

– Превосходно, – сказал Дворецкий, – но не следует забывать, что насмешка – это…

– Помню-помню, – сказал я.

– А что такое «провинциальный»? – спросил Билли.

– Американский, – сказал Дворецкий. И зашагал к воротам, не дожидаясь нас.

– Ох, только бы у школы сейчас никого не было, – шепнул я Билли Кольту.

Но, разумеется, люди у школы были. Кто бы сомневался.

9

Криз

«Криз» – зона игры, в которой занимает позицию бетсмен, когда готовится защищать свою калитку^[11].

Я же говорил вам, что был в Австралии, да? И про австралийские тропические грозы – там они случались почти каждый день, и отец сказал, что для Австралии это норма. И еще сказал, что, когда он прошлый раз был в Австралии, дожди лили каждый день.

Я ездил туда с отцом на летних каникулах, когда перешел из четвертого класса в пятый, потому что в тысяча семьсот лохматом году некоторых наших предков сослали в Австралию на каторгу, а мой отец теперь захотел отыскать их следы для истории нашей семьи. А заодно посмотреть вместе со мной на места, где бывал раньше, когда только окончил колледж.

Вот зачем мы поехали в Австралию. Так мне сказал отец, когда объявил, что мы едем.

Но, по-моему, на самом деле причина была другая.

По-моему, на самом деле мы поехали туда потому, что мама велела отцу уделить мне немножко времени из-за того, какое у нас было настроение после… ну, в общем, когда мой брат Карриэр… в общем, знаете… По-моему, она сказала отцу, что он обязан это сделать и ее не волнует, что он будет вынужден просить начальство об огромном одолжении. По-моему, она сказала ему, что ей плевать с высокой башни на воинский долг и прочую фигню, потому что сыну нужен отец.

В нашем доме стены тонкие.

В общем, по-моему, именно поэтому мы поехали в Австралию. Но не все ли равно? Австралия – понимаете?! Я положил зеленый шарик в карман, и мы поехали в аэропорт на такси, и летели сто миллиардов часов до Лос-Анджелеса, а потом еще тысячу миллиардов часов до Австралии и поздно ночью смотрели фильмы, которые мама почти наверняка бы мне не разрешила, если бы полетела с нами.

Приземлились в Сиднее, сели в машину с рулем с неправильной стороны – совсем как в Баклажане, – и выехали из города по неправильной стороне дороги, и приехали в Голубые горы, хотя цвет у них совсем другой. Тропическая гроза уже начинала нависать над нами. Но отец из-за этого не тревожился. Он хотел совершить пеший поход – предками потом займемся, и мы надели рюкзаки – его рюкзак был намного тяжелее моего – и спустились по склону в долину. Повсюду были маленькие водопады. Деревья росли все гуще. Высокие утесы и длинные красные прослойки песчаника. Запах сырой земли, лужи, и здоровенные листья, и сырой мох, и старая кора, и гигантские белые цветы – я таких цветов в жизни не видел.

Мы спустились на триста десять метров и углубились в заросли больших деревьев, и отец на ходу мурлыкал Бетховена – а он умеет намурлыкивать целые симфонии даже во время австралийской тропической грозы.

Мы шли, и глубокие следы наших ботинок вмиг заполнялись дождевой водой. Было жарко. Шумела вода, падая на скалы. Визгливо переругивались белые птицы – взлетали стаями на верхушки деревьев и пялились на нас свысока. Время от времени раздавался охотничий крик какого-то огромного существа – типа динозавра, наверное. Время от времени в низкой траве шуршал кто-то юркий – вероятно, змеи, сказал отец. Время от времени подлесок трещал, потому что в нем кто-то рыскал – возможно, мелкие крокодилы, сказал отец. Судя по треску, не такие уж и мелкие.

А потом, под вечер, дождь перестал, и из-за пухлых облаков выпрыгнуло солнце, и мы вышли на поляну, с которой открывался вид на всю долину.

– Смотри, – сказал отец.

Солнце нещадно жгло листья эвкалиптов, и от них повалил пар, поднимаясь все выше и выше, и – я ничего не выдумываю! – воздух стал голубым. Голубым над листьями, и над самыми высокими деревьями, и над красными скалами: голубая дымка окутала все вокруг, а потом спустилась на нас сверху. Казалось, вытяну руку и увижу, что она окрасилась в голубой цвет.

Да, в голубой.

Мы видели это каждый день после полудня, когда австралийская тропическая гроза прекращалась и деревья освещало солнце, и с листьев начинали испаряться эвкалиптовые масла, и все вокруг окутывала голубая дымка.

В долине мы провели пять дней. И все пять дней не видели там ни одного человека.

Там были только мы. Мой отец и я. Там были мы. Он да я вдвоем – и больше никого.

И мы даже почти не разговаривали.

Разговаривали очень редко.

Было так тихо, что еще немного – и я соскучился бы по Энни, Шарли и Эмили.

Я крепко стискивал зеленый шарик.

А вот теперь, когда я в белом свитере и белой кепке шел вслед за Дворецким, шел и тащил зефирные щитки, великанские перчатки и неправильную биту, я типа как пожалел, что не остался в Голубых горах.

Мы прошли мимо Кечумов – они как раз поливали азалии, но вскинули головы и уставились на нас, – и мимо рододендронов Бриггсов, и мимо падуба Роккаслов, и мимо петуний Кертджи – и вся семья Кертджи смотрела на нас из окна – и сделали остановку у дома Билли Кольта, и Билли попробовал убедить свою маму, что его мутит, потому что он пирожков объелся, но Дворецкий сказал миссис Кольт, что мы будем учиться играть в крикет, и она сказала Билли, что это блестящий шанс и что в белом свитере и белой кепке он похож на маленького джентльмена, и мы прошли пешком еще шесть кварталов до школы имени Лонгфелло.

– Ты похож на маленького джентльмена, – сказал я.

– Замолкни, – сказал Билли Кольт.

Не знаю уж, куда в эту минуту хотелось сбежать Билли Кольту, но, спорим на что угодно, он ни за что не остался бы на стадионе школы Лонгфелло, где ребята уже играли в бейсбол. На трех площадках.

На всех трех бейсбольных полях, примыкавших к красному овалу беговой дорожки, где Крозоска в эту самую минуту занимался со сборной восьмого класса по кроссу – засекал время и орал во всю глотку. Видно, у тренера пока есть претензии к команде.

Мы пересекли беговую дорожку, замялись, но все-таки поплелись вслед за Дворецким на ухоженный зеленый газон футбольного поля школы Лонгфелло, домашнего стадиона команды «Минитмены Лонгфелло». На газон, который благоговейно стрижет, поливает и посыпает удобрениями целая команда специальных рабочих. На газон, который Дельбанко – а он не только завуч, но и тренер «Минитменов» – охраняет, словно святилище. На газон, куда никогда не ступала нога ни одного шестиклассника.

Я весь вспотел.

– Это место подходит идеально, – сказал Дворецкий.

– Мистер Боулз-Фицпатрик…

– Не отставайте, молодой господин Уильям.

Билли Кольта тоже прошиб пот.

Мы вышли вслед за Дворецким в центр футбольного поля школы Лонгфелло. Я обернулся, глянул на бейсбольные площадки. Кто-то из левых филдеров смотрел в нашу сторону.

Дворецкий достал из чемодана три длинных колышка. И деревянный молоток.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, – сказал я, – тут нельзя…

Дворецкий вбил в землю первый колышек.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, серьезно, тут нельзя…

Он вбил второй. А потом третий. Я снова обернулся. Теперь на нас смотрели почти все аутфилдеры со всех трех бейсбольных площадок.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, – сказал я еще раз.

Он полез в чемодан, достал что-то, засунул обратно и, наконец, выудил две короткие деревяшки.

– Это называется «перекладины», – сказал он. – Пожалуйста, повторяйте за мной: «Перекладины».

– Перекладины, – сказали мы. Точнее, беспомощно пропищали.

Он бережно положил их на колышки, а потом, указав на колышки, сказал:

– Это называется «столбики». Пожалуйста, повторите.

– Столбики.

– Молодой господин Уильям, столбики и перекладины, соединенные вместе, – это калитка. А место, где стоите вы, называется «криз». Хороший крикетист стоит на кризе, чтобы защищать свою калитку до последнего вздоха. Итак, наденьте щитки – перчатки пока придется отложить в сторону… Да, вот так. Наденьте щитки – вам придется ему помочь, молодой господин Картер. А теперь, – снова порылся он в чемодане, – снимите кепку и наденьте вместо нее вот это. – И он протянул Билли черную кепку, к которой спереди было прикреплено что-то вроде клетки.

Билли примерил ее.

– Нет, не совсем так. Позвольте вам помочь.

Я снова огляделся. На двух из трех бейсбольных полей игра прервалась, и все уставились на нас.

– Что ж, приступим, – сказал Дворецкий. – Молодой господин Уильям, возьмите биту, держите ее за рукоятку… обеими руками… да, именно так. А теперь вы останетесь здесь, на кризе, а мы с молодым господином Картером немножко прогуляемся.

Билли Кольт огляделся, оглянулся, перевел взгляд на всех аутфилдеров на всех трех бейсбольных площадках, а потом снова на нас. И сказал:

– Значит, вы меня здесь бросите?

– Это ваша калитка, защищайте ее до последнего вздоха.

Билли сделал такое лицо, будто последний вздох – это довольно скоро.

– А теперь, молодой господин Картер, мы отойдем ровно на двадцать два ярда. Как удачно, что здесь такая четкая разметка.

– Здесь четкая разметка, потому что это футбольное поле и нам нельзя на него даже выходить.

– Пятнадцать, шестнадцать, семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, двадцать один, двадцать два, – считал Дворецкий. Снова положил чемодан на землю, достал еще три столбика и еще две перекладины. – Ваша семья платит муниципальные налоги, полагаю? – спросил он. Отдал перекладины мне, принялся вбивать первый столбик. – По логике вещей, вы, дисциплинированные налогоплательщики, можете свободно перемещаться по стадиону государственной школы. – И вбил второй столбик.

Я обернулся. Играть бросили уже на всех трех полях.

И все смотрели на нас.

В том числе тренер Крозоска и сборная восьмого класса по кроссу.

– Я не уверен, что тут все это понимают, – сказал я.

– В таком случае, – сказал Дворецкий, вбивая третий столбик, – школа имени Лонгфелло, вероятно, должна организовать углубленное изучение обществоведения и основ демократии.

Крозоска зашагал к нам.

Судя по выражению его лица, Крозоска не стремился углубленно изучать обществоведение и основы демократии.

За Крозоской шла вся сборная восьмого класса по кроссу. Двенадцать восьмиклассников.

Судя по их лицам, они тоже не стремились углубленно изучать обществоведение и основы демократии.

Я вам уже говорил, что в Голубых горах в Австралии вокруг кишели визгливые птицы, хищные динозавры, юркие змеи и рыщущие в подлеске крокодилы? По-моему, там было все-таки чуть безопаснее, чем в эту минуту на футбольном поле школы Лонгфелло.

10

Викеткипер

Место викеткипера на поле – позади бетсмена и калитки, его задача – ловить мячи, пропущенные бетсменом. В зависимости от темпа боулера викеткипер приближается к калитке или отходит подальше. На руках у него защитные перчатки – и это единственный полевой игрок, которому положено носить перчатки.

Билли все еще стоял у другой калитки. Он с перепугу как-то заскулил, если мне не послышалось, – ведь нас разделяли двадцать два ярда. Сборная восьмого класса по кроссу доберется до Билли раньше, чем до нас.

– Прошу установить перекладины на столбики, – сказал Дворецкий.

Я сделал как велено.

Дворецкий снова порылся в чемодане. Достал красный мяч, невысоко подбросил на ладони. Посмотрел на Билли.

– А теперь, молодой господин Уильям, моя задача – подать этот мяч так, чтобы он один раз отскочил от земли, ударился в вашу калитку и сшиб перекладины. Ваша задача – защищать свою калитку, отбивая мяч вон туда, в зону снаружи питча. Отбив мяч, вы побежите к калитке, перед которой стою я, – нет, молодой господин Картер, вот к этой, перед которой стою я, – а потом побежите назад, к своей калитке. Будь у нас второй бетсмен, который бегал бы в противоположном направлении, вы вместе совершали бы перебежки, пока молодой господин Картер – он возьмет на себя роль всех полевых игроков – не догонит мяч и не вернет его в игру. Вам понятно?

Билли Кольт кивнул, но, подозреваю, ничегошеньки не понял.

– Вам понятно? – обратился Дворецкий ко мне.

Я тоже кивнул. Но вообще-то я тоже ничегошеньки не понял.

За спиной Билли Кольта столпилась сборная восьмого класса по кроссу. И вся сборная смотрела на своего тренера. А он шел дальше. До нас ему оставалось двадцать два ярда.

Теперь точно не послышалось – Билли и вправду скулит.

Дворецкий обернулся к Билли.

– Молодой господин Уильям, у вас несколько встревоженный вид. Смею предположить, некоторые элементы игры пока недостаточно ясны.

Билли опять кивнул.

Дворецкий повернулся ко мне.

– Пожалуй, будет лучше, если вы, молодой господин Картер, будете отбивать первым.

Я посмотрел на Дворецкого. А потом – на идущего к нам тренера сборной восьмого класса по кроссу. А потом – на сборную восьмого класса по кроссу: она сбилась вокруг Билли Кольта у калитки, которую он должен защищать до последнего вздоха.

– Что-что? – спросил я.

– Сообщите молодому господину Уильяму, что он будет играть в поле на позиции пойнта.

– Ага, – сказал я.

– А этот хмурый джентльмен, идущий к нам так целеустремленно, возможно, станет викеткипером.

Хмурый джентльмен, идущий к нам целеустремленно, явно не стремился стать викеткипером. Сразу было видно.

– Ну, мистер Боулз-Фицпатрик, это вряд ли.

– Вздор. – Дворецкий начал поправлять перекладины на столбиках. – Кто упустит шанс побыть викеткипером в такое утро, на бодрящем ветру?

– Даже вообразить не могу, – сказал я.

– Эй вы там! – окликнул Крозоска. – Отвечайте, что вы там делаете?

Кем-кем, а викеткипером он стать не стремился.

Дворецкий наконец-то поправил перекладины. Неторопливо опустил руки по швам и только после этого обернулся к тренеру.

– В данный момент, – сказал он, – я готовлюсь к матчу по одному из самых изящных видов спорта в мире. И одновременно льщу себя надеждой, что вы сможете стать викеткипером.

Крозоска обомлел. Переспросил:

– Извините, что вы сказали?

– Извинения излишни. У молодого господина Уильяма есть перчатки. Пойдемте, я покажу вам, где встать.

– Где встать?

Мы снова прошагали двадцать два ярда до калитки, у которой топтался Билли Кольт. Крозоска шел за нами следом.

– Позади калитки, слева, – сказал Дворецкий. – Я порекомендовал бы вам держаться поближе к калитке, так как сегодня мы будем подавать не очень быстро. Прошу прощения – вы, возможно, уже знаете эту игру?

Крозоска посмотрел как-то растерянно.

– А что за игра?

– Крикет, – сказал Дворецкий, – но на сей счет можете не волноваться. Такой спортсмен, как вы, быстро приобретет сноровку. А вы, джентльмены, – обратился он к сборной восьмого класса по кроссу, – … рад видеть вас, молодой господин Кребс… не могли бы вы один раз повернуться кругом? Прошу вас.

Все посмотрели на Дворецкого.

– Всего один раз. По часовой стрелке, будьте так любезны.

Они замялись. А потом все повернулись кругом один раз. По часовой стрелке.

– Как удачно, что на ваших куртках четко указаны ваши фамилии. Молодой господин Кребс – да-да, навыки восстанавливаются быстро… вы, Кребс, и вы, Хоупвелл^[12], – фамилия самая обнадеживающая – вы будете слипами, ваши позиции – вот здесь и вот здесь, у питча. Нет, молодой господин Хоупвелл, вот здесь. На позиции галли нам нужны зоркие глаза и проворные руки: возможно, молодой господин Сингх? Превосходно. Молодой господин Челл, вы выглядите как прирожденный спринтер. Может быть, отправим вас на позицию пойнта вместе с молодым господином Уильямом? Будьте наготове – мяч может полететь в вашу сторону, но для начального обучения позиция отличная. Молодой господин Дженкинс, молодой господин Бриггс – вы не родственник Торнтон-Бриггсов? Скорее всего, нет – вы будете каверами, встаньте вот здесь и вот здесь. Вы, молодой господин Хеттинга, будете на позиции мид-викета – здесь. Молодой господин Брайен, ваша позиция – мид-офф, вот здесь. Итак, господа, вы видите, что мы развернулись веером по всему полю и готовы управиться с любым мячом, который отобьет команда соперников. А вы, господа Картер, Де Ла Пена, Клатт, Баркес и Ян – звучит как название адвокатского бюро, – вы будете этой командой соперников и приготовитесь отбивать мячи. Молодой господин Картер, молодой господин Баркес – вы первые бетсмены, боулером во всех оверах буду я, а господин… – он посмотрел на тренера.

– Крозоска, – сказал тренер команды по кроссу.

– Господин Крозоска будет викеткипером обеих команд.

Крозоска все еще смотрел довольно хмуро. Ему скорее не хотелось, чем хотелось быть викеткипером обеих команд, но он занял свою позицию на поле – слева от калитки и в четырех шагах позади нее.

– Пожалуй, господин Крозоска, лучше подойти чуть ближе.

Крозоска сделал шаг к калитке.

– Все игроки прекрасно готовы. А теперь, молодой господин Картер, вам понадобятся щитки для ног. Молодой господин Кребс, не могли бы вы ему помочь? Дело минутное.

Карсон Кребс, капитан сборной восьмого класса по кроссу, взял у Билли Кольта щитки. Мы вместе прикрепили их ремешками к моим ногам.

– Ты знаешь, что делать? – спросил он.

Между прочим, это, скорее всего, первый случай в школе Лонгфелло, когда восьмиклассник Карсон Кребс сказал кому-нибудь из шестиклассников хотя бы одно слово.

– Что-что?

– Ты знаешь, что делать?

– Не-а, – сказал я.

– Это крикет, – сказал он.

– Знаю.

– Тогда знай: крикет – это тебе не дурака валять, понял?

– Понял.

– Смотри – будь повнимательнее, – сказал он.

У меня что-то оборвалось в груди. И почудились визгливые крики издалека.

– Что-что?

– Крикет – дело серьезное. Будь повнимательнее.

– А пока они прилаживают щитки, – сказал Дворецкий, – разрешите разъяснить вам круг ваших обязанностей.

И разъяснил. Каждому по очереди. И галли, и слипам, и каверам, и мид-викету, и пойнт-филдеру, и мид-оффу, и даже викеткиперу.

Я никак не мог взять в толк, зачем Карсону Кребсу понадобилось, чтобы я относился к крикету серьезно и был повнимательнее. Между прочим, мне не вполне ясно, что я должен делать на поле, – а значит, я даже не пойму, облажался или нет. И вообще, Кребсу-то какая разница?

– На этом этапе мы попрактикуемся только в отбивании. Перебежки между калитками отложим до следующего этапа… Впрочем, молодой господин Баркес, чтобы мы получили представление о благородном духе товарищества, без которого эта игра невозможна… Не соизволите ли встать у калитки за моей спиной и вообразить перебежку по питчу в случае, если молодой господин Картер мастерски отобьет мяч?

– Хорошо, – сказал Баркес. Но подозреваю, он тоже не знал, что делать.

Дворецкий пошел к другой калитке. Обернулся.

– Вы готовы, молодой господин Картер?

– Он готов, – сказал Карсон Кребс.

Какое там «готов».

– А может, пусть Баркес первый попробует? – спросил я.

– Ты уже надел щитки, – сказал Кребс.

Я обернулся к Дворецкому. Высоко поднял биту. От нее еще пахло олифой.

– Что ж, приступим, – сказал Дворецкий. – Держите биту, не сгибая рук, молодой господин Картер. Мяч отбивают, не сгибая рук. А голову держите неподвижно – она не должна вихляться, как на пружине. Ноги чуть шире. Молодой господин Кребс, не могли бы вы ему показать? Именно так.

Дворецкий обернулся к сборной восьмого класса по кроссу:

– Помните: смотреть зорко. Вы либо ловите мяч, либо бежите к границе поля – для удобства мы будем считать границей эти боковые линии на футбольном поле, – чтобы догнать мяч и перебросить боулеру или викеткиперу. Мяч берем и бросаем мягко. А когда я начну разбег, чтобы выполнить подачу, вы поступите мудро, если сделаете один-два шага в сторону бетсмена. Цель этого – не столько припугнуть противника, сколько продемонстрировать вашу бдительность.

– Усвоили? – гаркнул Крозоска.

Вся сборная восьмого класса по кроссу закивала.

– Повнимательнее, – крикнул Карсон Кребс.

Должен сказать, мне казалось, что вокруг творится что-то, чего никак не может быть. Какой вообще крикет? На футбольном поле школы Лонгфелло?

Крикет?

Вместе с восьмиклассниками?

Вместе с Карсоном Кребсом – а он, похоже, играл в крикет и раньше?

Вместе с тренером Крозоской – а он никогда в жизни не играл в крикет. Вот именно, по всей видимости, никогда в жизни не играл – а теперь в одну секунду решил, что крикет важнее всего на свете. Правда, наверное, все физруки высоко ставят любые спортивные игры с мячом…

– Молодой господин Картер, вы внимательно слушаете?

Я кивнул, хотя мне опять почудились визгливые крики. И даже шум водопадов, и охотничьи крики голодных динозавров, и шорох змей в низкой траве, и треск подлеска под лапами мелких крокодилов.

11

Иннингс

Если матч длится один день, каждая из команд становится отбивающей на один иннингс. Количество оверов в иннингсе ограничено. Один овер – это шесть подач одного боулера.

А дальше было как во сне – когда не совсем понимаешь, что происходит, но догадываешься, что все не просто так, а вот в чем смысл – ты без понятия, и тогда думаешь: «Поскорее бы проснуться». Дворецкий побежал прямо на меня – а я никак не ожидал от него такой быстроты, вы же помните, что он немножко пузатый. А потом он закинул руку за голову и бросил мяч, и мяч ударился о землю, отскочил, поднырнул под мою биту – а мне все еще казалось, что бита какая-то неправильная, но держал я ее, не сгибая рук, вроде бы рук не сгибал – и ударился в калитку за моей спиной, и перекладины свалились.

– Молодой господин Картер, – сказал Дворецкий, – в данный момент ваша главная задача – защищать свою калитку.

– Вот-вот, – сказал Крозоска.

– До последнего вздоха! – заорал Билли Кольт.

– Это значит, что вы должны отбивать мячи как можно дальше от калитки, – сказал Дворецкий.

– Дальше от калитки, – сказал Крозоска.

– Мяч ударился о землю, – сказал я.

– Как и было обещано, – сказал Дворецкий.

– Но это же называется «мяч»!

Дворецкий уставился на меня. – Эта вещь действительно называется «мяч».

– Нет, я хочу сказать, это «мяч», а не «страйк^[13]».

– Вы путаете разные виды спорта, молодой господин Картер. Это крикет.

– Крикет, не бейсбол, – сказал Крозоска.

– Значит, мяч должен удариться о землю?

– Разумеется. Попробуем еще раз? Господин Крозоска, не будете ли вы так любезны бросить мне мяч и установить перекладины? Превосходно. Молодой господин Картер, будем считать, что этот первый провал – лишь пробная попытка. Итак, готовы?

– Повнимательнее, Джонс, – сказал Карсон Кребс.

И снова визгливые крики.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, а мяч снова ударится о землю?

– Метко и изящно, – сказал Дворецкий.

– А так положено?

Дворецкий скривился, как от боли. – Обязательно ли повторять лишний раз?

Я пару раз взмахнул битой. – Ладно. Ладно, я понял. Что ж, посмотрим на ваш мяч.

И я на него посмотрел. Еще три раза. В первый раз он пролетел под битой. Во второй – над битой. А в третий – правда-правда, я ничего не выдумываю – обогнул биту. И каждый раз перекладины валились на землю.

– Последняя подача… Это был гугли^[14], – сказал Дворецкий. – Пожалуй, было нечестно знакомить вас с ним на данном этапе.

– Да уж, пожалуй, – сказал я.

– Руку с битой не сгибать.

Я постарался не сгибать руку.

– А ноги в коленях, пожалуй, согнуть чуть больше. Приготовьтесь быстро среагировать на мяч, когда он летит к вам.

Я чуть больше согнул ноги в коленях.

– Следите за мячом, пока вы его не отобьете.

Я кивнул.

– Пока не отобьете, – сказал Крозоска.

Я опять кивнул.

– Пока не отобьешь, – сказал Карсон Кребс.

Я опять кивнул.

– Что ж, снова ринемся, друзья, в пролом^[15], – сказал Дворецкий и побежал на меня, и его рука вскинулась и описала петлю, и мяч вырвался из его руки, ударился о землю, отскочил, а я держал биту, не сгибая рук, и чуть больше сгибал ноги в коленях – приготовился быстро среагировать на мяч, когда он подлетит, и я следил за мячом во все глаза, и размахнулся битой, и… знаете, что произошло?

Знаете, что произошло?

Я промазал.

– Если бы вы кидали его нормально, я бы смог отбить, – сказал я.

– Молодой господин Картер, поскольку английский крикет упоминается в источниках в середине шестнадцатого века – то есть когда самые крупные английские колонии на ваших американских берегах состояли из двух-трех покосившихся рыбацких хибарок, – полагаю, я несколько дальше продвинулся в понимании того, можно ли считать мою подачу «нормальной».

Теперь вы сами видите – иногда Дворецкий хуже геморроя…

– Что ж, проверим, сохранил ли сноровку молодой господин Кребс, – сказал Дворецкий. – Господин Баркес, вы не против?

Баркес, видевший все мои провалы с начала до конца, был не против.

Карсон Кребс помог мне снять щитки. Надел сам. Я протянул ему биту. Он взял ее с таким видом, будто знает, что делает.

– Молодой господин Картер, не могли бы вы занять позицию слипа вместо молодого господина Кребса? Спасибо.

– Вот-вот, – сказал Крозоска.

Кребс встал у калитки. Примеряясь, пару раз взмахнул битой. Махал, не сгибая рук, слегка согнув ноги в коленях.

– Итак, готовы? – спросил Дворецкий.

Кребс кивнул.

Дворецкий побежал на Кребса, а Кребс выжидал, выжидал, выжидал, и мяч понесся к нему, отскочил от земли, а Кребс…

В общем, Кребс отбил мяч так, что он пролетел высоко над головами всех слипов.

А точнее, каждый раз отбивал мячи так, что они пролетали высоко над головами всех филдеров из сборной восьмого класса по кроссу, и над моей головой, и над головой Билли Кольта.

Понимаете?

Каждый раз.

Даже с гугли справился.

– Хорошая игра, молодой господин Кребс. Опираетесь на заднюю ногу, стоите совершенно прямо. Посмотреть на вас – вы словно бы учились у самого Сачина Тендулкара^[16].

Кребс расплылся в улыбке:

– Я видел его один раз. После матча он подарил мне свою биту.

– Какой благородный жест! Таковы преимущества двух лет жизни в Нью-Дели. Возможно, вы будете любезны показать молодому господину Баркесу, как правильно держать биту? Продолжим.

Как вы догадываетесь, в то утро тренировка сборной восьмого класса по кроссу началась с большим опозданием. Думаете, Крозоску это разозлило? Ничего подобного. Отбивал он гораздо лучше всех – уступал только Карсону Кребсу. А когда снова пришел мой черед, даже дал мне очень полезный совет. – Держи руки чуть пониже, – сказал он. И это сработало. Правда, не против гугли, но четыре раза подряд я отразил мяч.

– Неплохо, – сказал Крозоска.

– Глазомер постепенно вырабатывается, – сказал Кребс.

– А что это? – спросил я.

– Ты внимательно следил за мячом.

Дворецкий улыбнулся.

Я тоже.

В следующую субботу утром мы все снова собрались на питче – я, Билли Кольт, Крозоска и вся сборная восьмого класса по кроссу: свою субботнюю тренировку они перенесли на час раньше, чтобы после пробежки позаниматься крикетом, а еще чтобы мы смылись с футбольного поля до того, как Дельбанко придет орать на своих футболистов: он ошибок не спускает.

На этот раз мы все попробовали подавать, и оказалось, у Билли получается неплохо – Дворецкий сказал: «Молодой господин Уильям, вас ждет многообещающая карьера». Билли даже подловил Карсона Кребса в ситуации «нога перед калиткой». Правда-правда. А в конце тренировки даже запулил настоящий гугли.

– Вы видели это, молодой господин Картер? – сказал Дворецкий. – Он выполнил подачу к ножному столбику^[17], но заметили ли вы, что было дальше?

Я пожал плечами.

– Нечто великолепное, – сказал Дворецкий. – Просто великолепное. Мяч свернул к внешнему столбику – так резко, что о большем и мечтать грешно. Полное великолепие.

– Великолепие, – сказал я.

Саймон Сингх отбивал мячи далеко – уступал только Кребсу, но его мячи два раза «поймали на глубине»^[18].

– Просто не повезло, – сказал Дворецкий. – Но я выставил бы вас играть первым в любой команде.

Так он и сделал, когда разделил нас на две команды и велел сыграть пробный матч, хотя нас было слишком мало – комплект неполный. В обеих командах Дворецкий был боулером, а Крозоска – викеткипером. Саймон Сингх был капитаном команды «Красных», а Карсон Кребс – команды «Синих». И Кребс выпустил меня на поле первым. На Кребсе держалось все. Мы набрали двадцать семь очков, и скажу без похвальбы, что три из них – моя заслуга. И, хотя «Красные» выиграли, ведь мячи Дворецкого иногда после отскока подныривали под наши биты, а один раз Дворецкий даже запулил йоркер, мы все сказали, что матч был великолепный.

Серьезно. Мы все так сказали.

А знаете, как приятно заработать три очка, когда играешь в команде восьмиклассников?

И потому, когда в тот вечер Дворецкий сказал мне, что поведет меня и Энни на выставку Дж. М. У. Тёрнера в Мэрисвиллскую публичную библиотеку, а мама пока отдохнет – «шанс редкостный и чудесный», – я даже не пикнул. Ни одной жалобы от меня не дождались. Ни одной.

Тем более что я заработал три очка.

Тем более что Дворецкий дал мне порулить Баклажаном и я всех довез прямо до библиотеки.

И настроение не испортилось, даже когда мы вошли в зал и Энни скривилась, увидев, сколько картин нам придется посмотреть. Я сказал: «Это редкостный и чудесный шанс», а она меня стукнула.

Я даже не пикнул. И, знаете ли, там было терпимо – в смысле, выставки картин бывают и похуже. В смысле, там было много кораблей, и много пейзажей, и опять корабли, корабли, корабли, и опять пейзажи, пейзажи, пейзажи, и Энни еще несколько раз кривилась, а под конец больше зевала, чем смотрела.

Но знаете что? На всех этих картинах было небо, а в небе облака клубились и как бы струились, словно на сильном ветру, и казалось, что этот ветер сдувает краски и они вот-вот выплеснутся с картин на рамы. У меня мурашки поползли по спине, типа того. А на одной картине буксир уводил старый корабль, и от нее мне почему-то стало так грустно, так грустно, что я покрепче стиснул зеленый шарик.

Дворецкий спросил, как мне понравились работы Тёрнера.

– По-моему, он идет против правил, – сказал я.

Дворецкий кивнул.

Я снова посмотрел на картину с кораблем на буксире.

– И он как бы…

– Продолжайте, – сказал Дворецкий.

– Он хочет сказать нам…

Повисла пауза.

– Он хочет сказать нам, что все когда-нибудь уходит от нас, рано или поздно. Вот как-то так.

Дворецкий снова кивнул.

– Все мы смертны – так устроен мир.

Я посмотрел на него.

– Ага.

И стиснул зеленый шарик крепко-крепко.

В любом случае на выставке картин было намного лучше – в сто тысяч миллионов раз лучше, – чем там, куда мы ходили воскресным вечером: Дворецкий объявил, что в завещании деда предусмотрены расходы на эстетическое воспитание, и потому он поведет меня, Эмили и Шарли на балет в только что открывшийся Мэрисвиллский общественный центр, и мы пошли, и я не стану даже вам пересказывать, что выделывали на сцене артисты, стоя на цыпочках у всех на виду. А о том, как они были одеты, лучше промолчу.

Нет, я вам ни за что не стану рассказывать, как они были одеты. И вообще одежды на них почти не было.

Эмили и Шарли пришли в восторг и, когда все наконец-то закончилось, полезли обниматься к Дворецкому, а потом ко мне.

– Можно мы когда-нибудь еще разок сходим на балет? – спросила Шарли.

– Вне всякого сомнения, – сказал Дворецкий.

– Мне кажется, мама будет просто счастлива, если в следующий раз билет на балет достанется ей, – сказал я.

– Не исключено, – сказал Дворецкий.

12

Гугли

Гугли – подача, которая должна обмануть бетсмена. При подаче боулер раскручивает мяч, вращая запястьем, и хотя кажется, что мяч полетит, например, влево, после отскока он неожиданно летит вправо.

В понедельник утром Кребс дождался меня в школьном вестибюле. Правда-правда. Карсон Кребс.

Тот самый Карсон Кребс, который, как вы помните, не разговаривает с шестиклассниками с тех пор, как сам перестал быть шестиклассником.

– Эй, Джонс, – сказал он.

Я огляделся. Наверное, тут есть какой-то другой Джонс?

– Послушай, у меня в субботу появилась одна идея, и я хочу, чтобы ты обсудил ее с Тренером.

– С Крозоской?

Он посмотрел на меня как на тупого шестиклассника.

– С Боулз-Фицпатриком. Я считаю, что он должен стать тренером нашей крикетной команды.

– Он дворецкий, – сказал я.

Карсон Кребс молча подождал.

– Хорошо, – сказал я.

– В спортзале висит объявление, пусть желающие записываются прямо на листочке. Крозоска сказал, что утрясет все с администрацией школы, и Боулз-Фицпатрика сделают неофициальным, но по факту официальным помощником тренера. В команду берем всех желающих восьмиклассников, а из других классов – только тех, кого сами пригласим. Сходи почитай объявление – и поговори с Тренером сегодня вечером. Договорились?

– Договорились, – сказал я.

Он пошел было прочь, а потом обернулся и крикнул мне через весь вестибюль:

– Эй, Джонс!

– Чего? – спросил я.

– Помни: крикет есть крикет. Дело серьезное.

Я невольно поежился.

Пока я шел в спортзал, мне попадались то Сингх, то Ян, то Хоупвелл, то Бриггс, то Челл с Баркесом, и все они подходили ко мне, хлопали по плечу и говорили: «Ты уже видел Кребса? Правда, здорово? Иди почитай объявление», и когда я вошел в спортзал, плечо у меня уже ныло… Но я тут же забыл про плечо, потому что… Вот что было написано в объявлении:

«Крикетная команда восьмого класса.

Из восьмого класса берем всех желающих.

Из других классов – только по приглашениям».

Догадайтесь, чье имя было в графе «Приглашены в команду»?

Мое. Ну, и Билли Кольта тоже. Из шестиклассников в команде были только мы двое. В смысле, приглашения получили только мы. Нас специально пригласили, понимаете?

Билли Кольта я увидел в нашей классной комнате, и, пока миссис Хокнет что-то бубнила, он перегнулся ко мне и спросил: – Ну? Ты согласен?

– Команда, стройся! – сказал я.

Наверное, вы можете догадаться, как прошел тот день. Сами посудите: часто ли шестиклассников приглашают в команды восьмого класса? Да никогда. И нам напоминали об этом факте на каждом уроке.

На литературе миссис Хокнет сказала, что гордится нами, потому что мы не ограничиваем свой репертуар только типично американскими видами спорта. (Слово «репертуар» нам пришлось посмотреть в словаре, но, по-моему, именно ради этого она его и сказала. Обычная уловка учителей литературы.) На физре Крозоска стал изображать боулера и запулил гугли, а мы с Билли Кольтом изобразили бетсменов и отбили гугли далеко-далеко, через головы каверов, а остальные шестиклассники даже не поняли, что это мы выделываем. На математике мистер Баркес – по-моему, он страшно гордился своим сыном-крикетистом – задумался вслух, удастся ли ему придумать задачи про счет в крикетном матче. Ох, лучше бы не удалось. На естествознании миссис Врубель сказала, что когда-то была на всех пяти днях тестового матча между Англией и Австралией, «но так и не поняла, что же там происходило на поле». Мистер Соласки сказал, что однажды тоже пошел на тестовый матч – «и ушел на десятой минуте».

А вот наша директриса миссис Свитек вся сияла.

– Когда мой муж учился на искусствоведа, мы два года прожили в Англии, – сказала она. – Он при любой возможности ходил играть в крикет. Как я рада, что благодаря вам этот спорт пришел в школу Лонгфелло. – А потом спросила: – Ведь это же неправда, что вы забили колышки в землю на футбольном поле? Нет-нет, не говорите ни слова. Если вы это сделали, я ничего не должна об этом знать. – И посмотрела на меня пристально. – А наш завуч, мистер Дельбанко, тем более ничего знать не должен.

И так весь день. Нас с Билли Кольтом, двоих шестиклассников, взяли в команду восьмого класса. Мы просто-таки олимпийские боги. Ну правда, вы бы в такое поверили?

И вот что я вам скажу – это было так приятно, что я даже не расстроился, когда Дворецкий сказал, что мы с ним пойдем к Энни в клуб робототехники, на смотр достижений. А мама, сказал Дворецкий, составит нам компанию, если сможет вырваться. Но мама, должно быть, не смогла вырваться, хотя смотр достижений тянулся целых полтора часа – а ведь в это время по телику повторяют «Аса Роботроида и рейнджеров-роботроидов». В общем, мама так и не появилась. Но, наверное, на смотре ей было бы скучно. Там были в основном крошечные роботы – проедут метр и замирают, и крошечные роботы, которые поднимали крошечные ящики, пока ящики не вываливались из их крошечных клешней (или сами роботы не опрокидывались под тяжестью ящиков), и крошечные роботы, которые махали руками, – так регулировщики в аэропорту направляют самолет к гейту. Но я аплодировал всякий раз, когда робот Энни подавал хоть какие-то признаки жизни: звено гусеницы шевелилось, рука дергалась, голова поворачивалась, огонек мигал полсекунды. Всякий раз. Мне же нетрудно! Вот какой это был чудесный день для меня.

А когда Энни сказала: – Спасибо, Картер, за то, что ты пришел, – я сказал: – Зови – приду еще! – А она спросила: – Ты серьезно? – а я сказал: – А то! – И я не лукавил.

Когда мы вернулись домой, Энни пошла рассказывать Эмили и Шарли про смотр достижений, а я стал разыскивать маму: мне ведь понадобятся белые треники, белый свитер и всякая другая одежда белого цвета. Скорее всего, нам она не по карману, но почему бы не попросить – а вдруг? Вошел через черный ход на кухню – мамы там нет, спустился в полуподвал – может, стирает? – нет, и там ее нет, поднялся на второй этаж. Дверь в ее комнату прикрыта. Я постучался, приоткрыл дверь. Мама сидела на краю кровати.

И держала в руках плюшевого медвежонка моего брата Карриэра.

Мишку Мо – так зовут медвежонка.

Она держала в руках Мишку Мо.

– Картер, – сказала она.

И больше ничего. Только «Картер».

Жаль, что я ничего не смог сказать. Но это же не пьеса.

Вот если бы кто-то сочинил для нас текст, мы могли бы просто говорить то, что надо сказать в эту минуту…

Я не смог ничего сказать, потому что не знал, что сказать.

Зато я все прекрасно видел.

Тот страшный, страшный день. Холодный и сырой. И Карриэра положили в…

– Твой отец… – сказала она. – Я получила имейл.

И тогда я увидел кое-что другое.

Тысячу вариантов разом.

Отца снова отправили в Афганистан, а он нам об этом не сказал, чтоб не волновались – там же опасно.

Отец без сознания, а вокруг все еще падают осколки, разлетевшиеся после взрыва.

Отец лежит у дороги, засыпанный песком и камнями, весь в крови, держится за ногу, и его солдаты кричат: «Врача! Врача!»

Отец в канаве, он ранен, кто-то накладывает бинты, отец морщится от боли.

Отца уносят на носилках, и лицо у него серое, как пыль, только еще страшнее.

Отец в…

– Картер, – сказала мама, протягивая ко мне руки. Я сел рядом, на кровать, и она прижала меня к себе.

Я весь съежился.

– С ним ничего не случилось? – спросил я.

Еще минуту она молча прижимала меня к себе. Потом отодвинулась. Вытерла глаза. Посмотрела на меня. Сказала: – Картер…

– Ма, он вернется? – еле выговорил я. Точнее, пропищал.

Она покачала головой.

Перед глазами снова возникли те же самые картины. Отца уносят на носилках. Лицо у него серое, как пыль, только еще страшнее.

Отец в…

На отца наброшен флаг. По углам флаг аккуратно подвернут.

Отец…

– Он остается в Германии, – сказала мама.

Я уставился на нее.

– Его не привезут домой?

– Он говорит, что его дом в Германии.

– Что-о?

Она снова заплакала.

– Он ранен?

Она покачала головой.

– Не ранен?

Она опять покачала головой.

– Ничего не понимаю.

Мама крепко обняла меня. И сказала, не переставая плакать: – Картер.

И показала мне имейл – она его распечатала.

И тогда до меня дошло.

Тогда до меня наконец-то дошло.

Капитан Джексон Джонс не ранен – дело в другом.

Капитан Джексон Джонс мог бы вернуться домой – дело в другом.

Капитан Джексон Джонс не хочет возвращаться домой – вот в чем дело.

Капитан Джексон Джонс кое-кого себе нашел – вот в чем дело.

Капитан Джексон Джонс хочет остаться в Германии – вот в чем дело.

Капитан Джексон Джонс больше не хочет жить с нами – вот в чем дело.

Как вам нравится эта подача? Самый настоящий гугли.

13

Столбики

«Столбиками» называются три колышка, на которые сверху кладут перекладины. Столбики забивают в грунт на обоих концах питча. Дело бетсмена – защищать их, дело боулера – попасть в них мячом.

Мой брат Карриэр был маленький, как жук, и такой же проворный. В нашей семье только он любил играть в шарики, но я все равно с ним играл и все выигранные шарики всегда отдавал ему обратно, особенно зеленые и синие битки, потому что они были его любимые – особенно зеленый. Плавал он по-собачьи – да и то как самый неуклюжий щенок, и в бассейне спасатели наблюдали за ним, привстав со стульев. Он был смешливый. Любил сидеть, подогнув ноги. Читал книжки про Капитана Подштанника^[19]. Каждую субботу по утрам мы с ним вдвоем смотрели повторы «Аса Роботроида и рейнджеров-роботроидов» – и мне было наплевать, что я посмотрел все серии еще в его возрасте и даже тогда они казались мне слегка туповатыми. Он не ел желтые «Эм-энд-Эмс». Не ел пиццу, если в нее попал хоть грамм пепперони. Любил бегать наперегонки с Недом от гаража до ворот.

А еще любил бегать со мной наперегонки по лестнице, но я так ни разу и не пропустил его вперед.

А теперь жалею. Надо было хоть разок ему поддаться.

Когда Карриэру было шесть лет, он умер. Теперь он учился бы в третьем классе, на класс младше Шарли и на класс старше Эмили.

Однажды – дело было в воскресенье, мы только-только вернулись из церкви Святого Михаила – у него начался жар. Мама подумала, что он слишком много бегал с другими малышами в детском центре при школе. «Через день-два все пройдет». Отправила его поиграть во двор со мной и Недом. Играть ему как-то не хотелось. На дорожке Нед его обогнал.

В тот день он, как всегда, продул мне в шарики. А когда я хотел вернуть ему зеленый биток, его любимый, он сказал: «Оставь себе». И еще сказал: «Ты выиграл его по-честному». И еще сказал: «Никогда его не теряй».

И улегся спать.

Я подумал: ничего, завтра опять поиграем, и я подстрою, чтобы он выиграл у меня зеленый биток.

Но через день-два жар у Карриэра не прошел.

Мама позвонила отцу – он и тогда был в заграничной командировке. Сказала, что он нужен ей дома. Он нужен дома всем нам. Срочно.

Он сказал, что сегодня же вылетает, но мы ждали и ждали, и Карриэр спрашивал: «Когда приедет папа?», и мы говорили ему: «Скоро. Не успеешь оглянуться. Со дня на день. Наверное, завтра».

Но он приехал, когда было уже поздно.

С тех пор мы не ходим в церковь Святого Михаила. Мама сказала дамам из комитета, который организует поминки, что не придет. А отцу Джаррету сказала, что помощь психолога ей не нужна, но все равно большое спасибо. И никакая литература про то, как преодолеть горе, ей не нужна. А их молитвы…

Отец пробыл дома десять дней и отбыл обратно к месту командировки.

Отец Джаррет звонил нам примерно два раза в неделю. Звонил, пока мама не перестала подходить к телефону. Сама она ему никогда не звонила. А через два месяца попросила отца Джаррета больше не звонить, и он послушался.

И вот каково мне было, когда Карриэр умер, – как будто бьют по заду, в живот и по лицу одновременно. Каждое утро я просыпался и в первую минуту не помнил, что случилось, но ощущение, что меня бьют по заду, в живот и по лицу, никуда не девалось. Просто иногда я целую минуту не мог припомнить, в чем причина.

А потом припоминал.

И, чтоб вы знали, когда носишь в себе такое, никогда не знаешь, как сложится твой день. Иногда день проходит более-менее ровно. А иногда попадется на глаза какой-нибудь пустяк вроде желтого драже «Эм-энд-Эмс», или Нед, трусящий в сторону ворот, или по улице пройдет какой-нибудь малыш, ровесник Карриэра (а Карриэру навеки шесть лет), и в руке у малыша книжка «Капитан Подштанник», или мама, рыдая, сидит на краю кровати с Мишкой Мо в руках – и всё: до позднего вечера такое ощущение, словно тебя бьют по заду, в живот и по лицу одновременно. И в голове вопрос: неужели так теперь будет всегда?

Наверное, да.

А теперь отец наконец-то прислал имейл. Дурацкий имейл. Дурацкий имейл маме.

Дурацкий, дурацкий, сто тысяч раз дурацкий.

Он кое-кого себе нашел.

Интересно, а Дворецкий про это знает?

14

Сайд-аут

«Сайд» – то же самое, что «команда». «Сайд-аут» – момент матча, когда все бетсмены в команде, за исключением одного человека, приняли участие в игре, а затем были выведены из игры. После сайд-аута команды меняются местами.

Дворецкий согласился стать нашим тренером: когда я заговорил с ним об этом, он сказал, что Карсон Кребс уже поставил этот вопрос и он по здравом размышлении собирается принять его предложение. Итак, в следующую субботу Дворецкий, весь в белом, – надо сказать, смотрелся он великолепно – решил начать тренировку с практической демонстрации своих навыков. Сказал, что будет отбивать, а мы – подавать. Мы выстроимся в колонну по одному у питча и будем подавать мячи поочередно, как можно быстрее. И не жалея сил.

Он не пропустил ни одного мяча. Ни одного. Ни один мяч не попал в столбики. Ни один мяч не сшиб перекладины. Даже когда Карсон Кребс и Майкл Челл подали два мяча одновременно.

Дворецкий выставил свою биту на пути обоих мячей и отразил оба одновременно – послал в сторону слипов.

Обалденное зрелище.

Когда Челл сказал, что мог бы отбивать ничуть не хуже, Дворецкий посмотрел на него, как бы скосив глаза.

– У вас большой опыт на позиции бетсмена, молодой господин Челл?

Челл замялся.

– Некоторый опыт? – спросил Дворецкий.

Челл все еще мялся.

– Хотя бы минимальный? – спросил Дворецкий.

– Да разве это сложно? – спросил Челл.

Дворецкий окаменел.

– Ну, в смысле, вы отбиваете, – сказал Челл, – а вы же…

– Как вы намерены охарактеризовать меня? – спросил Дворецкий. – Пожилой?

– Не совсем.

– Дородный?

– А что значит это слово? – спросил Челл.

– Оно значит «жизнелюб». В колонну, джентльмены, – сказал Дворецкий и кинул крикетные мячи всем нам.

Челл отбивал очень даже неплохо. Два мяча пропустил, но они не попали в столбики. Затем Кребс подал седьмой мяч, и, наверное, мяч чуть-чуть подпрыгнул, метя во внутренний столбик. Может, угодил в какую-то крохотную кочку. А может, Кребс запулил гугли.

Как знать, что проделал Кребс, – но мяч скакнул вверх, а Челл не посторонился вовремя, и мяч ударился в его живот в районе пупка. Челл закашлялся, обернулся лицом к питчу. Начал сгибаться пополам. И в эту самую минуту Сингх – его черед был сразу после Кребса – подал свой мяч, и его мяч тоже срикошетил прямо в Челла, и тоже попал Челлу в живот, только чуть ниже.

Наверно, вы догадываетесь, что случилось дальше.

И когда все остальные игроки крикетной команды восьмого класса побежали к Майклу Челлу, а потом, когда он начал давиться, попятились, а потом, когда его вырвало, – а тошнило его долго, потому что позавтракал он плотно, – разбежались кто куда, я подумал: «Вот и у меня теперь все время такое ощущение». Такое, будто мне в живот ударились со всей дури два крикетных мяча.

Вот только Челлу вскоре полегчало.

Дома мы в основном избегали разговоров об отце – мы как бы подавали гугли так, чтобы они пролетали как можно дальше от калитки. Мы с мамой не стали ничего говорить девочкам. Ведь… что тут скажешь? «Послушайте-ка, Эмили, Шарли и Энни, у нас для вас новость. Папа не вернется домой, потому что теперь он хочет жить в Германии с кем-то еще, а не с нами».

Не та новость, которой ты будешь рад делиться с сестрами.

В первые дни после имейла мама стала готовить сама, вместо Дворецкого, – так она решила. Подолгу гремела на кухне кастрюлями – готовила все наши любимые блюда. Для Эмили – макароны с сыром и беконом, для Шарли – десерт из жареных бананов, для Энни – спагетти с итальянскими колбасками средней пикантности. Девочки очень радовались – ведь они-то не знали, почему мама готовит макароны с сыром, жареные бананы, спагетти с жареными итальянскими колбасками и все остальное.

Но я знал.

А знаете, какой вкус у макарон с сыром, жареных бананов и спагетти с итальянскими колбасками средней пикантности, когда твой отец не возвращается домой из командировки, потому что не хочет?

Никакой.

Никакого вкуса.

Как будто ешь ливерную колбасу.

Нет, ливерная колбаса – еще ничего.

Вареный окорок с зеленой фасолью.

Все эти блюда были на вкус как вареный окорок с зеленой фасолью.

Не знаю, каковы они были на вкус для мамы, потому что она вообще почти ничего не ела. Сидела за столом и улыбалась, пока Эмили, Шарли и Энни без умолку болтали о своих школьных делах. Когда мы доедали ужин, с кухни приходил Дворецкий и уносил посуду, а мама разбиралась с нашими домашними заданиями и давала указания, а сама усаживалась в гостиной и читала какую-нибудь книжку, не переворачивая страниц. Девочки, сделав домашку, спускались на первый этаж и включали телик, и тогда с кухни приходил Дворецкий и переключал его на «Пи-би-эс»^[20]. Через час Дворецкий трубил отбой. Эмили, Шарли и Энни уходили наверх, и Энни жаловалась, что мне разрешают ложиться позже нее, а Дворецкий кивал и объяснял, что в шестом классе домашних заданий больше, чем в пятом. «Возможно, мисс Энни предпочтет лечь на час позже, но посвятить этот час решению арифметических задач мистера Баркеса – причем в письменной форме и с обоснованием способа решения?»

И, наконец, мама откладывала книгу, шла на кухню, говорила Дворецкому: «Спасибо за все, что вы для нас сделали» – и тоже уходила наверх. А спустя некоторое время Дворецкий подходил ко мне и говорил: «Доброй ночи», и напоминал, что мне остается десять минут до отбоя и что собрать рюкзак на завтра было бы нелишне, и желал полета фантазии в сновидениях.

И уезжал к себе домой – то есть в дом Кребсов.

Мне было довольно одиноко. Все равно как оказаться в Голубых горах совсем одному и прислушиваться к шорохам в низкой траве. Плюс то самое ощущение, словно в меня только что ударились, отскочив от земли, два крикетных мяча, и все оттого, что капитан Джексон Джонатан Джонс не вернется домой.

А поговорить об этом было не с кем. В смысле, мама не хотела. А девчонки ничего не знали. А Билли Кольту разве скажешь – в тот же день вся школа узнает.

Наверное, я ничего не рассказал бы даже отцу Джаррету, хотя он бы не слил информацию – ему это вроде бы запрещено законом.

В общем, поговорить было не с кем.

И знаете что?

Это был просто кошмар.

А знаете, какой еще кошмар есть на свете?

Балет.

Балет – кошмар и жуть.

И кто бы мог знать, что в Мэрисвилле, штат Нью-Йорк, от балета продохнуть негде?

И когда Дворецкий попросил меня присутствовать на представлении сцен из «Лебединого озера»: у нас есть этот шанс благодаря средствам, которые дед завещал на эстетическое воспитание, и, видите ли, Эмили и Шарли очень-очень-очень хотят пойти, а любовь к искусству всегда заслуживает поощрения, а, хотя он купил три билета, в тот вечер ему придется отвлечься на другие дела, но он отвезет нас туда и обратно, и не буду ли я так любезен сопровождать сестер… Короче, что я мог на это ответить?

Ведь, пока Дворецкий излагал свою просьбу, Эмили и Шарли не сводили с меня глаз, дожидаясь ответа.

Что мне оставалось делать?

В тот вечер артисты бегали толпами по сцене на цыпочках – никак не пойму зачем, нормальные люди так не бегают: спросите любого! А еще они то и дело вертелись волчком – нормальные люди так не вертятся, а девушки то и дело принимали грациозные позы на руках у парней, поднимавших их высоко-высоко, – нормальные такое выделывать не станут. Кто вздумает принимать грациозные позы, когда его или ее поднимают высоко-высоко?

Балет – полный отстой.

Но Эмили пришла в восторг, и Шарли тоже, и, когда все наконец закончилось, они полезли ко мне обниматься.

Потом Дворецкий спросил, как мне понравилось «Лебединое озеро».

– Отстой, – сказал я.

– Возможно, молодой господин Картер, вы поясните свою оценку более развернуто.

– Полный отстой, – сказал я.

– Должен ли я заключить, что искусство балета не находит отклика в вашем сердце?

– Полнейший отстой, – сказал я.

– Ни в уме, ни в сердце, – сказал он.

В последнюю пятницу сентября подул прохладный и сухой ветер – верная примета, что лето, пожалуй, все-таки закончилось. В такие дни замечаешь, что некоторые деревья перекрасились в желтое и красное, и ветер кое-где уже срывает листья, и на верандах появляются горшки с желтыми и оранжевыми хризантемами, и кажется, что от прошлого лета тебя отделяет уже миллиард веков, а до следующих летних каникул ждать еще миллиард веков – потому что так все и есть, самый настоящий миллиард.

Вот в такой день перед началом уроков меня отыскал Кребс и попросил задержаться на пару слов. Он и вся команда восьмого класса по кроссу шли в раздевалку, потому что перенесли пробежки на утро, чтобы освободить дневное время для крикета.

– Давай после тренировки останемся на стадионе и еще немного поработаем над отбиванием, идет? – спросил он.

Вы же помните, Карсон Кребс – восьмиклассник. С обыкновенными шестиклассниками он никогда не разговаривает. И даже с шестиклассником, которого взяли в команду восьмого класса по специальному приглашению, разговаривает очень редко.

– Конечно, – сказал я.

– Поставим за калиткой сетку^[21] и будем отбивать по очереди.

– Хорошая идея, – сказал я.

– Совсем немножко позанимаемся, – сказал он.

– Идет, – сказал я.

– И на последнем школьном автобусе вернемся домой, – сказал он.

– Идет.

Позанимались что надо. Задержались после тренировки, и сначала я подавал, а Кребс отбивал мяч за мячом, мяч за мячом, мяч за мячом. Пару раз мои мячи пролетали близко от калитки, а один раз я вроде бы даже задел столбик – но перекладины не свалились.

А один раз…

– Это был гугли? – спросил Кребс.

Я кивнул.

– Неплохо. А ну-ка повтори.

Но у меня так больше ни разу и не получилось.

Потом Кребс подавал, а я отбивал почти все мячи.

Три раза он попал в калитку – два раза потому, что запулил гугли. А два отбитых мной мяча поймал на лету. Настоящий мастер.

Подошли Саймон Сингх, и Майкл Челл, и Стив Ян, но Кребс сказал им, что мы тренируемся вдвоем, и они сказали: «А, ну ладно». И мы тренировались чуть ли не до последнего автобуса, сняли сетку, собрали крикетные мячи и отнесли все в спортзал, и Кребс сказал: – По мячу ты бьешь очень неплохо.

– Куда мне до тебя, – сказал я.

– Послушай-ка, Джонс, – сказал он. – Все уладится.

– В смысле – с крикетом?

– И с крикетом тоже.

Я посмотрел на него.

Он открыл дверь кабинета Крозоски, затащил внутрь сумку с крикетными мячами. Я вошел вслед за ним, положил на сумку биты. Кребс водрузил наверх свернутую сетку.

– Крозоска дал тебе ключ? – спросил я.

– У нас нет ассистента по инвентарю, так что инвентарем заведую я. И на кроссе, и в крикете.

Мы вышли в коридор. Кребс запер дверь кабинета, надел рюкзак.

– Когда мне было года на два меньше, чем тебе сейчас, моя мать ушла от отца. Я никак не мог понять, как так получилось. Даже не знал, обижаться мне, грустить или еще что. А мой папа, казалось, тоже ушел куда-то – его стало не узнать. Раньше был блестящим спортсменом. В основном играл в крикет, но и в английский футбол тоже, бегал кросс. В Нью-Дели – мы там прожили два года – тренировал нашу школьную крикетную команду. А когда мама ушла, засел в четырех стенах – сидел в своей спальне, а иногда пытался готовить, и у него вечно все подгорало, – Кребс пожал плечами. – Он до сих пор в основном сидит дома.

– Ну а у вас уладилось?

Он снова пожал плечами.

– Теперь готовлю я. Живем более-менее нормально. А теперь за моего папу взялся Тренер.

Мы направились к последним автобусам. Их моторы рокотали на площадке перед школой. Ветер усилился – порывистый, даже холодный, и я поежился, потому что на тренировке здорово вспотел.

– Завтра увидимся, – сказал Кребс. – И вот еще что, Джонс…

– Чего?

– Не позволяй сшибать перекладины. Идет? Не позволяй – и всё.

И я вдруг почувствовал, что не могу отпустить его просто так. Мне показалось, что в его словах про перекладины есть какой-то очень важный смысл – что-то, благодаря чему все может перемениться. Настолько важный, что мне показалось, что я сейчас разревусь.

Настолько важный, что Кребса надо выслушать очень внимательно.

– А как этого не позволить? – спросил я.

Кребс засмеялся.

– Ну, знаешь, Тренер бы сказал: «Принимайте обдуманные решения и помните, кто вы».

И побежал к автобусу, идущему в северную часть города, – тот уже отъезжал, но притормозил, открыл двери. Кребс помахал мне рукой и уехал.

Автобус, идущий в восточную часть, дожидался, и я в него сел.

И всю дорогу домой ломал голову: как же мне уберечь перекладины?

15

Шутер

«Шутером» называют мяч, который после подачи и отскока от грунта летит намного ниже, чем ожидал бетсмен. В таких случаях срабатывает фактор неожиданности и перекладины частенько удается сбить.

Дворецкий меня уже поджидал – как будто знал, что я приеду последним автобусом. Стоял у ворот, с Недом на поводке.

– Что, прямо сразу идем? – спросил я. – Я только что вернулся.

– И Нед сознает это со всей остротой, как вы можете догадаться по его скрещенным лапам.

– Разве они скрещенные?

– Будь его лапы чуть подлиннее, он бы их скрещивал. – Дворецкий передал мне поводок. – Желаете ли вы, чтобы я составил вам компанию?

Я пожал плечами.

– В вашей стране не самый высокий уровень культуры, молодой господин Картер. Вы принесете отечеству большую пользу, если постараетесь не подавать дурной пример.

– Мне надо бы сначала поздороваться с мамой.

– Ваша матушка пошла по делам в церковь Святого Михаила.

Я уставился на него.

– Она никогда не ходит в церковь Святого Михаила.

– В таком случае сегодняшний день – исключение из правил. Пойдемте.

И мы пошли вокруг квартала, и Нед рвался с поводка, волоча нас за собой, потому что ему было невтерпеж. По всей видимости.

Пока я ехал на автобусе, окончательно похолодало, и теперь ветер срывал пачками первые желтые листья и прижимал Неду уши к голове. Нед, щурясь на ветру, трусил себе дальше.

– Итак, у вас была дополнительная тренировка? – спросил Дворецкий.

– У меня и Карсона Кребса.

– Достойный юноша. Даже недолгий срок жизни в Индии сделает из американца джентльмена.

– Ну уж наверное, – сказал я. Мы прошли мимо азалий Кечумов – почти все лепестки уже осыпались. Рододендроны Бриггсов, падуб Роккаслов, петунии Кертджи тоже почти отцвели. У ворот Билли Кольта мы остановились, потому что остановка потребовалась Неду. – Стоп, а откуда вы знаете про дополнительную тренировку? – спросил я.

– Я соотечественник сэра Артура Конан Дойла, – сказал Дворецкий. – Дедукция.

– Да какая там дедукция, – сказал я. – Вы просто знали.

Дворецкий – в кои-то веки – промолчал.

– Вы поговорили с Кребсом.

Ни звука.

– Это вы ему сказали, чтобы он потолковал со мной после уроков. Сказали, чтобы он организовал тренировку и тогда… Для чего? Чтобы он мог со мной поговорить? Про моего отца? Вы ему про моего отца рассказали? Как вы вообще узнали?

– Это обвинения, молодой господин Картер?

– Дедукция. И обвинения.

– Вы намеренно позволяете Неду справлять нужду на последние уцелевшие лилейники?

– Он всегда здесь это делает. Не тяните канитель.

Дворецкий немного выждал. А потом неторопливо сказал:

– Вы наверняка помните, молодой господин Картер, что я снял две комнаты в доме мистера Кребса и…

– Черт, значит, вы ему все про нас слили.

Дворецкий повернулся ко мне. – Я ничего никому не «сливаю», молодой господин Картер. Я навожу справки, выясняю и информирую.

– Нет, слили.

– А ведь мы, британцы, сокрушаемся, что американцы, беззастенчиво пользуясь нашим языком, слепы к его тонкостям и нюансам. Как только мы могли такое подумать?

– Слили.

– Я надеялся поощрить товарищеские отношения во времена, когда вы, возможно, в легкой растерянности.

– И все равно взяли да слили.

– Я также надеялся поощрить ваши товарищеские отношения с юношей, побывавшим в сходном положении. Рассудил, что между вами может возникнуть взаимопонимание, полезное обоим.

Не знаю, в чем была причина, но, пока Нед топтался, примеряясь, с которым из лилейников сегодня расправиться, мне показалось, что я вот-вот разревусь. Или что меня вот-вот вырвет – ком какой-то в горле. Или что со мной приключится то и другое сразу.

В Голубых горах в Австралии можно идти, идти, идти вперед и тебе никогда не придется думать ни о чем, кроме тропы.

В Голубых горах в Австралии слышишь только шум воды – как она капает, журчит и льется сверху.

Иногда – визгливый ор белых птиц. И охотничьи крики, и шорохи, и треск подлеска.

В Голубых горах я прошел с отцом много миль и у нас никогда не было нужды в разговорах. Когда мы останавливались пообедать, и он и я знали, что надо сделать. Когда мы останавливались разбить лагерь, и он и я знали, что надо сделать. Однажды я чуть не показал ему зеленый шарик Карриэра – хотел было, но так и не показал. «Ох, всегда бы так», – сказал он однажды темной ночью, когда я пытался разглядеть звезды между высокими кронами эвкалиптов. Засыпая, я слышал, как он мурлычет под нос Бетховена.

Дворецкий взял у меня поводок Неда.

– Ничего, молодой господи Картер. Все уладится.

– Уладится? Каким образом?

Он посмотрел на меня.

– Вы научитесь улаживать все сами.

Я сильно засомневался, что научусь, но не мог же я так ответить – потому что, если бы я об этом заговорил, обязательно бы разревелся.

– Что ж, не пойти ли нам домой? – спросил Дворецкий. – Ваша матушка скоро вернется.

И мы пошли домой, но, когда мы поднимались по ступенькам к черному ходу, я прямо на пороге обернулся к Дворецкому и сказал:

– И все равно вы слили.

А Дворецкий сказал:

– Да, я это сделал.

В субботу пошел дождь – точнее, град – и крикетную тренировку отменили. В воскресенье снова пошел дождь, и Дворецкий рассудил, что нам остается только одно – делать домашку, и Энни, Шарли и Эмили разделались со своей примерно за десять секунд. Дворецкий сказал, что для Энни это великолепный шанс посвятить чуть больше времени гаммам, а затем перейти к игре под метроном, – короче, сослал ее на час в гостиную.

Дворецкий сказал, что Шарли и Эмили, потому что они чересчур радовались ссылке Энни, проведут этот час в своей комнате, практикуясь в археологии. «У вас есть шанс, – сказал он, – выяснить, какого цвета ковер, скрытый под культурным слоем вашего хлама».

– Он синий, – сказала Эмили.

Дворецкий наклонился к ней.

– Ловлю вас на слове: докажите мне, что он синий.

Чтоб вы знали, я ничем не показал, что радуюсь ссылке Энни. Не обронил ни слова, ни полслова.

Но это ни на что не повлияло.

Дворецкий встал с дивана.

– Ваш черед, молодой господин Картер.

– Мой?

Он открыл учебник обществоведения, полистал.

– Вы изучаете мятеж американских колоний?

– Американскую революцию, – сказал я. – Мне задали написать доклад о Декларации независимости.

Дворецкий вздохнул.

– Тема и впрямь не самая увлекательная.

– Вот-вот.

– С другой стороны…

Знаете, в книжках иногда пишут: «Он встрепенулся». Уж не знаю наверняка, что такое «встрепенуться», но, по-моему, именно это и проделал Дворецкий. Заулыбался, в глазах блеснула какая-то искра, и он сказал:

– Возможно, ваш доклад стал бы интересным, если бы вы изложили точку зрения британской стороны на этот документ и прозвучавший в нем опрометчивый призыв к независимости.

Я посмотрел на него.

– Зачем я буду так писать? Британцы вообще-то считали, что для Декларации независимости не было никаких веских причин.

– Весьма проницательно с их стороны, – сказал Дворецкий.

– Что это значит?

– Это значит, что Декларация была совершенно беспричинным шагом, – сказал Дворецкий.

– А налоги без представительства^[22]? Это разве не причина?

– Явление, несомненно, досадное, но с ним ежегодно сталкиваются обитатели вашего Федерального округа Колумбия, где ныне пребывает ваше правительство. Но что-то не видно, чтобы эти граждане строили баррикады и провозглашали независимость.

– Да? А там вообще много народу живет? Человек четырнадцать типа?

– Но, молодой господин Картер, вы же не станете всерьез утверждать, что в вопросах истины и справедливости все решается количеством – якобы кого больше, те и правы?

– Ну хорошо, а Бостонская бойня^[23]? По-вашему, нормально, когда солдаты стреляют в безвинных мирных граждан?

– Нападать на безвинных мирных граждан – специализация террористов. Однако Джон Адамс – а он был из ваших – на судебном процессе доказал: когда солдаты защищаются от толпы, которая на них уже напала, это далеко не стрельба по безвинным мирным гражданам. А Джон Адамс, не премину вам напомнить, стал вторым президентом вашей страны, и это свидетельствует о том, что хотя бы некоторым мудрым и порядочным американцам удается прийти к власти.

– А все угрозы британского правительства?

– Это британское правительство арестовало чиновников, вымазало их дегтем и вываляло в перьях? Это британское правительство врывалось на борт британских торговых судов и громило там все, выбрасывая их грузы за борт? Это британское правительство напало на дом губернатора Массачусетса и расшвыряло почти все листы рукописи, подготовленной к изданию? Вот какова была судьба книги об истории колонии Массачусетс! Это британское правительство…

– Ну ладно, ладно. Но я же помню, кто я. Я американец и такие вещи писать не могу.

– Конечно, не можете, молодой господин Картер. Ведь попытки мыслить беспристрастно, чтобы проникнуть в истину и высказать ее, – занятие куда менее похвальное, чем повторять, как попугай, пропаганду двухсотлетней давности.

Я уставился на Дворецкого. Он брал верх в нашем споре и прекрасно это сознавал.

– А как же Бенедикт Арнольд^[24]? – спросил я. – А? Как же Арнольд?

– Я не вполне уверен, каким образом существование Бенедикта Арнольда оправдывает вашу Декларацию независимости, если только вы не хотите сказать, что этот документ подводит рациональную базу под хамские и противозаконные выходки, – а он и впрямь таковую подводит. Однако во имя беспристрастия отмечу, что патриот Бенедикт Арнольд, когда ваш Конгресс пренебрежительно отнесся к его беспримерным подвигам, решил взамен на скудную, что показательно, денежную сумму передать крепость, находившуюся в руках американцев, ее законным владельцам. Потому что он ставил перед собой благородную цель – прекратить войну, гибельную для обеих стран, хоть и сознавал, что для его личной безопасности и материального благополучия этот шаг станет катастрофой. Вы говорите об этом джентльмене?

Я посмотрел на Дворецкого.

– А помните, вы меня недавно слили? Язык без костей!

Дворецкий посмотрел на меня.

– Молодой господин Картер, разрешите дать вам один совет: попробуйте преодолеть предвзятость, обусловленную вашей позицией, и начните доклад такими словами: «Поскольку то было время помрачения умов…» Или: «Революционеры самонадеянно вздумали…» Или: «Отказываясь замечать многочисленные благодеяния метрополии, они поддались своей безрассудной амбициозности…» Смею предположить, любой из этих вариантов подойдет.

– И все они такие непредвзятые, что дальше некуда, – сказал я.

– Позвольте, я заварю чай, чтобы разбудить в вас вдохновение, – сказал Дворецкий. – Но при условии, что вы не поступите по примеру предков и не выбросите весь «Эрл Грей» в соседский бассейн.

– Язык без костей, – сказал я.

Дворецкий пошел на кухню заваривать чай. Но сначала зашел в гостиную и попросил Энни погодить с гаммами и сыграть «Правь, Британия, морями!». Фортиссимо, пожалуйста.

16

Сухая калитка

«Сухой калиткой» иногда называют питч, на котором вытоптана трава. На таком покрытии обычно удобно выполнять быстрые подачи, но оно выгодно и бетсмену: отскоки мяча легче предсказать, а боулеру хуже удаются крученые подачи. Но если калитка очень сильно пересохнет, грунт может растрескаться, а трещинами ловко воспользуется мастер крученых подач.

Как-то утром в Голубых горах в Австралии я проснулся раньше отца. Попробовал разжечь костер: хотелось самому приготовить завтрак, но костер отказывался разгораться, потому что дрова отсырели. Пришлось ждать, пока встанет отец. Он что-то буркнул под нос, а потом разжег костер, словно дрова были совершенно сухие, – вот что умеют американские военные со стажем. Он пожарил бекон с яичницей из яичного порошка, и мы позавтракали и почти не разговаривали. Слушали, как переругиваются у нас над головой визгливые птицы, и как со всех сторон шумит вода, и как ветер раскачивает верхушки эвкалиптов. Потом собрали все свои вещи. Большую часть отец сложил в свой рюкзак.

Это было наше последнее утро в Голубых горах. Помню, днем, когда мы лезли по склону, покидая долину, воздух стал голубым-голубым – таким, каким я его даже там не видел. А потом мы сели в джип и поехали обратно в город.

И я расплакался.

Девочкам мы до сих пор ничего не рассказали.

Была минута – в следующую субботу днем, – когда я едва не рассказал. Еще чуть-чуть – и рассказал бы.

Я стоял рядом с Дворецким и смотрел, как Шарли играет в футбол: она бегала взад-вперед по полю, а я кричал: «Молодец!» Иногда она пыталась пнуть мяч, катившийся мимо, но всякий раз мазала мимо мяча. Почти все время болтала с какой-то девчонкой из команды Элленвиллской начальной школы, и под конец они обе уселись на поле и стали выдергивать травинки.

Когда матч кончился, она спросила:

– Мы выиграли?

Я обнял ее крепко-крепко.

В воскресенье утром мы с Дворецким повезли Эмили завтракать в город, потому что она провела субботу не на футболе, а у стоматолога: ей ставили пломбу. И теперь ей захотелось чего-нибудь необыкновенного, и Дворецкий сказал, что мы пойдем в приличный ресторан, где не подают «Сахарные звездочки Аса Роботроида», а Эмили предложила: «Давайте возьмем маму!», но Дворецкий ответил, что маме сегодня как-то не до ресторанов и лучше мы пойдем втроем, а мама побудет дома в тишине и спокойствии. И мы поехали – кстати, за рулем Баклажана был я, – и Дворецкий заказал нам всем овсянку из резаного овса, сваренную на цельном молоке. – Может быть, побалуем себя и посыплем ее клюквой? – сказал Дворецкий. Но, когда он сделал заказ, я сказал, что мне нужно в туалет, а сам нашел нашего официанта и спросил, не мог бы он посыпать овсянку не клюквой, а «Сахарными звездочками Аса Роботроида». Он сказал: «Конечно». И действительно посыпал.

Увидев «Сахарные звездочки», Эмили завизжала. Давно мы их не ели.

– Вы осквернили овсянку, – сказал Дворецкий официанту.

– Заказ есть заказ, друг мой, – сказал официант. И кивнул мне.

Эмили вскочила, полезла ко мне обниматься.

– Ты мой самый любимый брат. Можно я скажу в школе, что ты мой «Человек недели»?

Я обнял ее.

Дворецкий не оставил чаевых.

После обеда мы все поехали в «Яблочный сад самообслуживания Спайсера». У них на рекламном щите написано: «Яблоки сам набери, отдохни и яблоксни». И знаете, кто вел Баклажан? Снова я. Меня усадили на подушку, чтобы было удобнее достать до руля.

– Нам лучше не привлекать внимание блюстителей порядка: они могут неблагосклонно отнестись к вашим шоферским навыкам, – сказал Дворецкий. Мама сидела на заднем сиденье, столбенея от ужаса, крепко-крепко обнимая Энни, Эмили и Шарли.

– Как представляется, – сказал Дворецкий, – мистер Спайсер страдает грамматической хромотой и стилистической глухотой одновременно.

– Что такое «сти-ли-сти-че-ска-я глухота»? – спросила Эмили.

– В данном случае – пагубные последствия равнодушного отношения к своему родному языку, – сказал Дворецкий. – Все, кто находится в этом автомобиле, разумеется, не повторят его ошибку.

Мы собрали шестьдесят с лишним кило яблок, а потом Эмили и Шарли решили, что собирать яблоки десятками килограммов скучно. В магазине, где надо было рассчитываться за яблоки, продавался апельсиновый фруктовый лед, и совсем дешево, а ведь они уже помогли собрать шестьдесят с лишним кило яблок, и пожалуйста, ну пожалуйста…

Я пошел с Энни, Эмили и Шарли за апельсиновым фруктовым льдом, и когда их руки, губы, а у Эмили и Шарли – еще и футболки стали ядовито-оранжевыми, я помог Дворецкому погрузить все шестьдесят с лишним кило яблок в Баклажан.

Домой нас вез Дворецкий. Он сказал, что девочки могут сесть впереди, только пусть вначале хорошенько умоются и вымоют руки – и они отмылись под питьевым фонтанчиком, и втиснулись втроем на одно сиденье, и он пристегнул всех трех одним ремнем.

– Это, скорее всего, противозаконно, – сказал я.

– Я познакомился с директрисой школы Лонгфелло, – сказал Дворецкий.

– А чем это поможет?

– Никогда нельзя предугадать, какие знакомства в самый неожиданный момент могут оказаться бесценными, – сказал Дворецкий.

Я сел на заднее сиденье, и мама взяла меня за руку.

Рука у нее была холодная.

– Помнишь, как мы собирали яблоки в прошлый раз? – спросила она шепотом.

Я кивнул.

– Помнишь, как Карриэр…

Вот и все, что она сказала. Все, что она смогла выговорить.

На обратном пути мы с мамой держались за руки, а в моем кармане лежал зеленый шарик, и мы оба – и я, и мама – могли думать только об одном: однажды осенью, не в таком уж далеком прошлом, Карриэр надкусил яблоко, и ему попался червяк, и Карриэр выплюнул червяка, а потом стоял – в одной руке яблоко, в другой червяк – и смеялся, а мы смотрели на Карриэра, а на червяка старались не смотреть.

– Картер, спорим, ты бы не смог найти червяка! – сказал он.

– Ты победил, – сказал я, а он смеялся, смеялся, смеялся без умолку.

В понедельник утром я сказал маме, что собираюсь изложить точку зрения британской стороны на Декларацию независимости.

– Да-а? – сказала она.

– Угу.

– И что ты напишешь?

– Что Декларация независимости была жульническим рекламным трюком.

Долгое молчание.

– Жульническим рекламным трюком?

– Угу, – сказал я.

– Думаешь, мистер Соласки воспримет это спокойно?

– Он сам задал доклад на эту тему, – сказал я.

– А как, по-твоему, воспримут это твои одноклассники?

– Они догадаются, что я пытаюсь мыслить беспристрастно, чтобы проникнуть в истину и высказать ее. И не желаю повторять, как попугай, пропаганду двухсотлетней давности.

Мы все – Энни, Шарли, Эмили и я – сели в Баклажан и отправились в школу. Эмили ерзала от нетерпения: ее класс ехал на экскурсию в Мэрисвиллскую пожарную часть.

– Превосходно, – сказал Дворецкий.

Шарли подготовила доклад об Э. Несбит – теперь это ее самая-самая-самая любимая писательница.

– И это свидетельствует о том, – сказал Дворецкий, – что все мы способны развить в себе тонкий читательский вкус.

У Энни на физкультуре будет отбор в футбольную команду девочек.

– В английский футбол будете играть? – уточнил я.

– В американский, – сказала она. И улыбнулась Дворецкому, а он улыбнулся ей в зеркало заднего вида.

– Совершенно правильное решение, – сказал он. – А вы, молодой господин Картер? Чего вы ждете от этого дня?

– Я собираюсь объявить всему классу, что нам не надо было провозглашать независимость.

– Вот верная оценка событий, – сказал Дворецкий. – Подумайте, сколько было бы у вас преимуществ, если бы вы не подняли мятеж и остались колонией.

– Это, например, какие?

– Вы не только научились бы говорить грамотно, – например, избегали бы нескладных и обрывочных неполных предложений, – но и открыли бы для себя все выгоды сотрудничества, а заодно успокоительный эффект умело заваренного чая.

– Наверное, когда у нас шла Война за независимость, про чай мало кто вспоминал.

– Да, во время мятежей такое, видимо, случается, – сказал Дворецкий. – Среди глубоких тревог и больших горестей нужно иметь душевное благородство, чтобы делать мир вокруг себя добрее, пусть даже ваши попытки кажутся слабыми и мизерными.

– Опять какая-то ваша фраза, в которой должно быть больше смысла, чем кажется?

– Опять какая-то фраза, которая станет понятна, если всю жизнь читать Диккенса и Троллопа. Но если учесть, как скудна программа по литературе в американской школе, утешимся тем, что жизненный опыт и даруемая им мудрость, а также верность правилам хорошего тона – прекрасные наставники.

Я посмотрел на Дворецкого.

– Похоже, вы все еще стараетесь обратить меня в свою веру. В смысле, сделать из меня джентльмена.

– Благодарю, – сказал Дворецкий.

Вот с такой мыслью я в тот день вошел в школу – пытаясь понять, чего хорошего в какой-то дурацкой верности каким-то там дурацким правилам хорошего тона.

Кстати, я бросил ждать ответа от отца.

Наверное, что-то мне подсказывало: ответа не будет.

Скорее всего, он тоже не знает, что это за дурацкие правила хорошего тона.

17

Нога перед калиткой

Если бетсмен предотвращает попадание мяча в калитку, заслонив ее ногой или корпусом, судья вправе вывести бетсмена из игры за нарушение правил. Оно называется «нога перед калиткой».

И вот что случилось после моего устного доклада «Декларация независимости и американский мятеж».

Мистер Соласки только присвистнул. Такое долгое, басовитое «фьють». А потом сказал: – Что ж, ознакомиться с альтернативной точкой зрения – это обычно ценно.

Патти Троубридж подняла руку и спросила, что патриоты делали с предателями тори.

Райан Мур обернулся ко мне и сказал: – Мазали дегтем и вываливали в перьях.

Ну, точнее, даже не «сказал».

А прорычал.

Билли Кольт глянул на меня и покачал головой. И шепнул: – Да будет земля тебе пухом.

Урок тянулся бесконечно.

Патти Троубридж перед тем, как начать свой доклад о Бетси Росс, сказала, что ее предки сражались при Банкер-Хилле^[25] и отдали жизнь за нашу свободу, «не то что некоторые».

Дженнифер Уошбёрн перед тем, как начать свой доклад о бое у Старого Северного моста^[26], сказала, что один ее родственник помогал Аврааму Линкольну тайно добраться на инаугурацию в Вашингтон^[27] – «не то что некоторые».

А Райан Мур перед тем, как начать свой доклад о Бостонской бойне, сказал: как здорово, что Криспус Аттакс^[28] и другие настоящие американцы подняли восстание – «не то что некоторые».

– Подумаешь, большое дело, – сказал я Билли Кольту в полдень в столовой. Он вскрывал мой пакет с завтраком – хотел посмотреть, что туда положил Дворецкий. – В смысле, с тех пор прошел уже миллиард миллиардов лет.

– Ты будешь эти плюшки с изюмом? – спросил Билли.

– И все эти люди давно умерли.

– Или они с голубикой, не с изюмом?

Райан Мур задержался у нашего стола.

Я обернулся к нему.

– Тори. Изменник, – сказал он. Схватил обе плюшки и ушел.

Билли Кольт вытащил из пакета вареные яйца.

И спросил:

– Н�

Скачать книгу

Gary D. Schmidt

PAY ATTENTION, CARTER JONES

Серия «Вот это книга!»

Перевод с английского Светланы Силаковой

Оформление обложки Дианы Зинченко

Публикуется с особого разрешения Clarion Books, торгового наименования издательства Houghton Mifflin Harcourt Publishing Company.

* * *

Ребекке Люси
с любовью от отца

1
Игроки

В крикетном матче участвуют две команды. Одна «играет в поле» – то есть в нападении, другая отбивает мяч – то есть играет в защите. На протяжении матча команды меняются местами. В каждой может быть не больше одиннадцати игроков. Капитан отбивающей команды решает, в какой очередности выходят играть его бетсмены – игроки, отбивающие мяч. Капитан команды, играющей в поле, расставляет полевых игроков на позиции, исходя из стиля и темпа каждого из своих боулеров – игроков, подающих мяч.

Но день не задался с самого утра – а было только четверть восьмого.

В четверть восьмого утра в первый день учебного года – вот когда в нашу дверь позвонил Дворецкий.

Открывать пошел я.

Увидел на крыльце какого-то дядьку. Оглядел его.

И спросил:

– Вы нас разыграть хотите?

Дядька посмотрел на меня сверху.

– Уверяю вас, молодой человек, я никогда никого не разыгрываю.

Я закрыл дверь перед его носом.

– У нас на крыльце какой-то дядька, – сказал я.

– Что-о?

– У нас на крыльце какой-то дядька.

У мамы сразу руки опустились. – Он военный? – спросила она, зажав в руках шпильки.

Я пожал плечами.

– Да или нет? – спросила мама.

– Он в штатском.

– Ты уверен?

– Вполне.

Мама снова занялась прической Эмили.

– Пусть Энни сходит.

Мама уставилась на меня Супервзглядом, и тогда я вернулся в прихожую и еще раз открыл дверь.

Он отряхнул зонт. И сказал:

– Молодой господин Джонс, известите, пожалуйста, вашу матушку, что мне бы очень хотелось с ней поговорить.

Я закрыл дверь перед его носом.

Вернулся на кухню.

– Он хочет с тобой поговорить, – сказал я.

– А я с ним говорить не…

Я вернулся в прихожую и опять открыл дверь.

Дядька наклонился ко мне.

– Молодой господин Джонс, – сказал он, – если бы вы умели перебегать между калитками так же быстро, как сейчас тараторите, неуклюже сцепляя части предложения, то вы были бы на вес золота в любой крикетной команде на любом тестовом[1] матче. Но в данный момент вернитесь-ка в дом. Идите к себе в комнату и сложите в рюкзак все, что вам нужно. Покончив с этой задачей, вы найдете свою матушку и предпримете все усилия, чтобы она больше не… – он замялся, – чтобы она не очумевала. – Он слегка наклонил зонтик, загораживаясь от австралийской тропической грозы. – А пока вы предпринимаете все усилия, я доставлю молоко.

Я посмотрел на него. Он вымок уже от ботинок до колен.

– А вы так всегда разговариваете? – спросил я.

– Если вы желаете спросить, всегда ли я говорю на королевском английском, то, разумеется, я отвечу «Да».

– В смысле, вы обо всем так говорите, словно стараетесь, чтобы от ваших слов красиво пахло.

Он отряхнул зонт. Мне почему-то показалось, что он охотно отряхнул бы его прямо мне за шиворот.

– Молодой господин Джонс…

– Вот-вот: «Молодой господин Джонс». Так никто не говорит.

– По всей видимости, некоторые говорят.

– И это тоже – «По всей ви-ди-мо-сти». Пока вы это выговариваете, целая минута пройдет. «По всей ви-ди-мо-сти».

Он наклонился ко мне. И сказал:

Повернулся, стал спускаться с крыльца.

– Вы меня пытаетесь в свою веру обратить, что ли? – спросил я.

– Да, – сказал он, даже не оглянувшись. – А теперь приступайте к поручениям.

– Я открою, – сказал я.

Угадайте, кто пришел.

Его брюки вымокли почти доверху. Он вручил мне пакет. И сказал: – Молоко доставлено.

– По всей видимости, – сказал я. – Это однопроцентное?

– Определенно нет. А насмешка – низшая форма остроумия[2].

Он протянул мне еще один пакет.

– Что это? – спросил я.

– Это слово она вряд ли знает.

– Мозаичен.

– И это тоже.

Он вздохнул.

– Содержимое пакета говорит само за себя.

Я взял пакеты и закрыл перед ним дверь. Отнес молоко на кухню, поставил на стол. Второй пакет отдал Шарли.

– Что это? – спросила она.

– Почем я знаю?

– Суешь мне пакет, а сам говоришь, что не знаешь?

– Что-то электрическое, – сказал я.

– Электрическое?

– Как-то так. От дядьки, который стоит у нас на крыльце.

Мама отвлеклась от косичек Энни, вскинула голову.

– От дядьки, который стоит у нас на крыльце? Он все еще там?

Мама посмотрела на ярко-желтые носки, на пакет с молоком.

– Это не однопроцентное, – сказала она.

– Определенно нет, – сказал я.

Мама бросила заплетать Энни косы и пошла к двери.

2
Калитка

Она же «викет». Словом «калитка» в крикете называют либо сооружения из столбиков и перекладин, установленные на обоих концах питча – центральной игровой площадки, либо всю поверхность питча.

Когда мама открыла дверь, мы все столпились за ее спиной.

– Кто вы такой? – спросила мама.

Он слегка поклонился, и с его зонта пролился водопадом дождь, совсем как в австралийских дождевых[3] лесах.

– С ним все в порядке?

– Полагаю, вы подразумеваете второго из них?

– Ушел из жизни? – переспросила Эмили.

Дядька наклонился к ней.

– Мне очень жаль, мисс Эмили, но я должен сообщить вам, что ваш дедушка умер.

– Она его не знала, – сказала мама. – Его никто из нас не знал. Что ж, входите.

– Благодарю, мадам. Боюсь, мой мокрый зонт создаст вам неудобства.

– Это всего лишь вода, – сказала мама.

– Благодарю, мадам.

Мы всей толпой попятились, и дядька вошел в нашу прихожую, и мокрый зонт действительно создал неудобства.

– Не понимаю, – сказала мама.

– Вы приехали нам на выручку?

Дядька опять слегка поклонился. Правда-правда.

– На время командировки Джека?

Дядька кивнул.

– Джек, – сказала она. – Вас прислал Джек.

– Можно и так сказать, – сказал он.

– Погодите, – сказал я. – Вы хотите сказать, мой дед вас нам завещал? Типа того?

– Формулировка неуклюжая, но приблизительно соответствует истине.

– Значит, вы теперь типа наша собственность?

Он сложил зонт и аккуратно застегнул все ремешки, которые не дают зонту развернуться.

– Молодой господин Джонс, временное закабаление[4] отменили даже в вашей стране. А следовательно, я никоим образом не «типа ваша собственность».

– Значит, – сказала Шарли, – вы няня?

Он вытаращил глаза.

– Нет, дурында. Он не няня, – сказал я.

– Джек прислал дворецкого, – сказала мама больше сама себе, чем кому-то.

Дядька откашлялся.

Мама покачала головой.

– Джентльмен при джентльмене. Джек прислал джентльмена при джентльмене.

Дядька снова слегка поклонился, как у него заведено.

– Загвоздка лишь в одном, – сказала мама. – Тут нет ни одного джентльмена.

И тогда он посмотрел на меня в упор. Правда-правда. На меня.

– Возможно, пока еще нет. Пока еще, – сказал он и вручил мне свой зонт – спутниковую тарелку.

Так в наш дом вошел Дворецкий.

Дурак я, дурак.

Как знать, мало ли что делает серийный убийца, усыпляя бдительность жертв.

Вот на чем мы приехали в школу вместо джипа.

– Мисс Энн, принимайте обдуманные решения и помните, кто вы.

– Обещаю, – сказала она.

Мама проводила Энни взглядом.

– Могу поклясться, я заплетала ей две косички.

– Мисс Энн предпочла, чтобы ей заплели одну, – сказал Дворецкий.

Когда мы высаживали Шарли, Дворецкий распахнул дверцу и сказал:

Когда мы высаживали Эмили, Дворецкий открыл дверцу и сказал:

– Мисс Эмили, принимайте обдуманные решения и помните, кто вы.

А Эмили спросила:

– А после уроков вы за нами приедете на фиолетовой машине?

– Нет, – сказал я.

Мама сказала:

– Высматривайте наш джип.

– Думаете, я забуду, кто я?

Тут меня нагнал Билли Кольт и спросил:

– Кто это был?

– Наш дворецкий.

– У вас есть дворецкий?

Шарик лежал на месте.

– Да, а что? – спросил я.

Мы смотрели, как фиолетовая машина объезжает автобус и уносится вдаль под дождем.

– Его машина похожа на баклажан, – сказал Билли Кольт.

– Угу.

– А он сам – на миссионера.

– Угу, – сказал я.

– Или на серийного убийцу.

– Да, есть немножко.

И мы пошли в школу. Начинался наш первый день в шестом классе.

3
Граница

По периметру крикетного поля обычно проводят черту белым мелом. Эта черта называется «граница» и обозначает пределы игрового поля, которое состоит из центральной площадки – питча – и «внешнего поля» между питчем и границей.

В принципе первый день в шестом классе прошел почти так, как я и ожидал. Во всех коридорах на досках объявлений было написано «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ, “МИНИТМЕНЫ”[5]!», а когда все собрались в своих классных комнатах[6], включилось школьное радио и мистер Дельбанко – это наш завуч – сказал: «Добро пожаловать в школу» – таким голосом, как будто это лучшее место на свете. «Все мы очень рады снова переступить порог нашей школы средней ступени имени Лонгфелло, верно? А теперь поприветствуем всех, кто пришел к нам учиться в шестой класс, ведь школа имени Лонгфелло не зря славится своим радушием! И, дорогие мои семиклассники и восьмиклассники, не забывайте, что вы сами тоже когда-то были шестиклассниками и пришли сюда впервые!» А потом микрофон передали нашей директрисе, миссис Свитек, и она сказала: «Надеюсь, нас ждет чудесный год. Мне не терпится увидеть всех вас на уроках, но я очень надеюсь в этом году не увидеть ни одного из вас в своем кабинете». (Это была типа шутка. Директорский юмор.)

На уроках было не так уж и мутно – я ожидал худшего. На математику меня определили в группу мистера Баркеса, и он продемонстрировал нам, что может с первого же раза, на слух, запомнить чью угодно фамилию, имя и домашний адрес. Классным руководителем у нас стала миссис Хокнет, вроде бы нормальная тетка – так мне показалось в основном потому, что в ее классной комнате уйма книг, на зависть любой библиотеке. В спортзале пахло по-особому – есть такой запах только что отремонтированного спортзала, где все готово к первому скрипу надраенного пола под подошвами, – и так хотелось проскользить по полу, но мистер Крозоска, физрук, нарезал круги по дорожке и следил, чтобы на бесценный пол его зала не ступил ни один шестиклассник в запрещенной обуви – «можно только в спортивной!». В столовой буфетчицы наполнили кулеры клубничным молоком – раньше я его никогда не пробовал, но вроде очень даже ничего. В кабинете естествознания миссис Врубель расставила стеклянные колбы и бунзеновские горелки, как в лаборатории Франкенштейна, и сказала нам, что можно пробовать ставить любые эксперименты, только сначала рассказать ей какие, а то вдруг взрыв устроим. Мистер Соласки объявил: «Вы уже не в начальной школе, я отношусь к образованию серьезно – и вам советую». И с места в карьер стал рассказывать про «Бостонское чаепитие»[7], как будто должен отдавать американской истории все свое время до минуты. А на литературу меня определили к той же миссис Хокнет, и она раздала нам учебники, напечатанные, наверное, вчера или позавчера, – с неразрезанными страницами. Но учебники вроде нормальные, вот только между дельными текстами вклинились стихи.

Короче, примерно этого я и ожидал. Похоже на линьку – весь день с тебя опадает клочьями лето.

Но случилось и кое-что, чего я совсем не ожидал.

Билли Кольт – вот дурак – рассказал всем про Дворецкого.

Всем шестиклассникам.

Целый день напролет: – У тебя есть дворецкий? Серьезно?

И: – А что, дворецкие еще не вымерли?

И: – А твой дворецкий будет носить за тебя учебники в школу?

И: – А твой дворецкий открывает перед тобой дверь и типа все время кланяется?

И: – А твой дворецкий вечером укрывает тебя одеялом?

Тем более что завуч, мистер Дельбанко, стоял совсем рядом.

Мама, как и утром, сидела впереди.

Мы все втиснулись на заднее сиденье.

– Как первый день прошел? – спросила мама.

– Я думал, ты нас заберешь на джипе, – сказал я.

– Он все еще в мастерской, – сказала она.

– Хоть бы до завтра починили.

– Молодой господин Джонс…

– Картер. Меня зовут Картер. Просто Картер.

– На самом деле я хочу сказать…

– Как там джип? – спросил я.

– Джип при последнем издыхании, – сказала мама.

– Ты точно знаешь?

Дворецкий скосил глаза на меня.

– Говоря простонародным образным языком механика, этот конь свое отбегал.

– И что же нам теперь делать?

– Картер, – сказала мама, – давай сначала просто доедем до дома.

– Наш джип умер? – спросила Эмили. По ее голосу было понятно: сейчас разревется.

– Ну что ты как маленькая, – сказал я.

– И вовсе я не маленькая, – сказала она.

– Картер, – сказала мама и включила Супервзгляд.

– Молодой господин Джонс, – сказал он и указал рукой на… на это самое…

– Но это вроде ваша обязанность, разве нет? – сказал я.

– У нас обычно мама…

– И ваша матушка тоже не уборщица, – сказал Дворецкий.

– А я, значит, уборщица?

– В таких случаях – да, – сказал Дворецкий.

Я взял рулон бумажных полотенец и пластиковый пакет.

Опустился на колени.

Мерзкое занятие.

Когда я разделался с этим делом, Дворецкий протянул мне поводок Неда.

– На улице дождь, – сказал я.

Дворецкий пошел в прихожую, вернулся со своим зонтом – спутниковой тарелкой и протянул его мне.

– Обычно я не выгуливаю Неда сразу после школы, – сказал я. – Люблю немножко поваляться.

– Ну ма-ам… – сказал я.

– Просто обойдешь вокруг квартала, – сказала она.

– Вокруг квартала? – переспросил я. – Пока дойду обратно, насквозь промокну.

Энни захихикала.

– А мисс Энн тем временем успеет позаниматься фортепиано, – сказал Дворецкий.

– Я больше не беру уроки музыки, – сказала она.

– Этот пробел в образовании мы – вы и я – восполним.

Энни стало не до хихиканья.

– Это несправедливо, – сказал я.

– Ваше возражение не относится к делу, – сказал Дворецкий.

– В смысле?

Я пошел выгуливать Неда.

– Что это? – спросил я.

– Чай с молоком и сахаром, – сказал Дворецкий.

– Я чая не пью.

– Молодой господин Джонс, все цивилизованные люди пьют чай.

– Ну, тогда, видимо, я не цивилизованный.

Я отхлебнул немножко. И еще немножко. Очень даже ничего.

– Отстой, – сказал я.

Дворецкий вздохнул. – Разве обязательно вновь и вновь афишировать, что вы во всем американец?

Дворецкий снова вздохнул. – Полагаю, молодой господин Джонс, нам будет необходимо прийти к компромиссу.

«Вот-вот», – подумал я.

4
Поворот вслепую

Когда бетсмены, совершив перебежку, касаются битами земли и бросаются бежать обратно, бетсмен, оказавшийся лицом к той части поля, куда был отбит мяч, должен прикинуть, успеют ли он и второй бетсмен совершить еще одну перебежку до того, как мяч вернут в игру. Если бетсмен оборачивается лицом к противоположной стороне поля, то есть «поворачивается вслепую», – а это опасная привычка, – он не увидит, какая ситуация на поле, и при попытке совершить перебежку может выбыть из игры. Поворот вслепую – дело рискованное.

Понимаете? Аккуратно сложить дурацкое нижнее белье!

Не многовато ли взвалили на одного человека?

И я решил поднять восстание.

Именно так победила наша Американская революция, и помните: тогда все началось с пригоршни чая.

– Доброе утро.

Дворецкий кивнул.

– Доброе утро, молодой господин Джонс.

И вошел в прихожую.

– Мама наверху с девчонками, – сказал я.

– Тогда я займусь завтраками в школу и чаем.

– Ничего против не имею, – сказал я.

– А ты будешь чай? – спросила Эмили.

– Нет.

– Можно я твой выпью?

– Нельзя, – сказал я.

– Можно я его Неду отдам?

– Эмили, не трогай мой чай.

Она показала мне язык.

Я тоже показал ей язык.

Когда мы уже собирались выходить, со второго этажа спустилась мама. – Как же я вам благодарна.

– Не стоит благодарности, мадам.

– Вы не обязаны называть меня «мадам».

Он посмотрел на нее пристально.

– «Мадам» и только «мадам», верно? – спросила она.

– Да, мадам.

– А мне как вас называть? – спросил я.

Мама и Дворецкий обернулись ко мне.

– Мистер Боулз-Фицпатрик, – сказала мама.

– Мистер Боулз-Фицпатрик?

– Да, молодой господин Джонс. Мистер Боулз-Фицпатрик. А теперь, если дамы готовы…

– Боулз-Фицпатрик?

Дворецкий помедлил и испустил долгий вздох.

– Боулз-Фицпатрик? – повторил я.

Новый вздох.

И поэтому я оставил свой завтрак на кухонном столе. И свой сладкий чай с молоком тоже.

Восстания начинаются с мелочей.

– Ничего с меня за вчерашнее не причитается, – сказал Билли Кольт.

– Причитается. За вчерашнее.

– Это насчет твоего дворецкого? – спросил он.

– Хочешь, я ему передам, что ты назвал его серийным убийцей?

– Серийным убийцей я его не называл. Сказал только, что он на серийного убийцу похож.

– Думаешь, серийный убийца станет в тонкостях твоих слов разбираться?

И Билли Кольт сказал, что поделится со мной. А потом мы переключились на сочинения, и миссис Хокнет пробежала их все своим учительским взглядом, острым, как лазер, и выбрала три, чтобы прочитать вслух всему классу. И едва она сказала, что прочитает их вслух, я догадался, что она прочтет мое, ведь Дворецкий заставил меня переделывать сочинение четыре раза – помните? – а кто еще из шестиклассников стал бы переделывать? И она прочла сочинение Патти Троубридж про ферму амишей[8] в Пенсильвании, и сочинение Дженнифер Уошбёрн про Чикагский Аквариум, а потом прочитала о том, как я был в парке Свободы[9] в Нью-Йорке, и было туманно, сыро и холодно, и нам почти ничего не было видно, а потом с реки подул ветер, и туман вдруг развеялся, и мы увидели место, где раньше был Всемирный торговый центр, и ощущение было щемящее (это слово мне посоветовал Дворецкий).

Наверно, теперь вам понятно, что Дворецкий – не серийный убийца: он-то в тонкостях слов разбирается.

– Прекрасное выразительное описание с глубоким подтекстом, – сказала миссис Хокнет.

– Замолкни, – сказал я.

А потом миссис Хокнет опять задала нам написать сочинение из одного абзаца на тему «Моя комната».

– Ты все так выразительно описываешь с глубоким подтекстом, – шепнул Билли Кольт.

– Замолкни, – сказал я. – Всерьез предупреждаю.

Миссис Хокнет велела приступать к работе.

А оказалось, это неважно.

– Ни фига себе, – сказал Билли Кольт. – А можно ты завтра со мной поделишься?

Все, этот Дворецкий достал меня хуже геморроя. Намного хуже.

Я подумал, что мне и вправду надо быть начеку.

Что бы это ни значило.

5
Питч

Питч – основная игровая площадка между калитками. Ее длина – двадцать два ярда[10]. На питче должен происходить весь поединок между боулером и бетсменами.

– Похоже, ваш прогресс прервался, – сказал он.

– Перестаньте, – сказал я.

– Виноват.

Он взял наугад скомканный листок, расправил.

– Я в таких делах не силен, – сказал я.

Дворецкий кивнул.

– И вообще, кто задает на первой же неделе какую-то дурацкую домашку? Только в нашей дурацкой школе.

Дворецкий скомкал расправленный листок. Подобрал с пола другой, прочел, скомкал.

– Мне задали написать про мою комнату. Я пишу об этих постерах. – И я показал на них рукой.

Дворецкий снова кивнул.

– Вы опять…

– Они самые. Мне задали описать, как моя комната что-то говорит обо мне.

– И поэтому вы пишете о супергероях?

– Угу.

– В таком случае, – сказал Дворецкий, – вы, возможно, могли бы начать с этого.

И показал на фото моего отца, капитана Джексона Джонатана Джонса, на фоне американского флага.

– Или с этого. – И он показал на берет, который отец носил во время своей первой командировки в Ирак.

– Или с этого. – И он показал на тактические очки: в их оправе до сих пор застрял песок Афганистана.

– Напишите первую фразу, – сказал Дворецкий.

Я написал.

– Позвольте, – сказал он и протянул руку. Взял бумагу. Прочел. Прочел второй раз – теперь вслух.

Неторопливо прочел вслух: «Мой отец на другом конце света, но в моей комнате он повсюду».

Дворецкий положил этот листок обратно на мой стол.

И сказал:

– Даю прогноз: это начало не повторит прискорбную судьбу своих предшественников.

И ушел.

Он оказался прав.

В общем, на следующий день я не забыл завтрак дома.

Просто решил – лучше быть начеку.

Но Билли Кольт остался недоволен.

– Значит, Дворецкий сегодня не…

– Нет, – сказал я.

– И на завтрак не бу…

– Нет, – сказал я.

– Свинья ты, – сказал он.

А миссис Хокнет? Она сказала про мое сочинение: выразительное описание с глубоким подтекстом.

Очень глубоким.

И еще сказала, что мне стоило бы послать его отцу по электронной почте.

Я решил, что так и сделаю.

В пятницу Дворецкий приехал за всеми нами в школу на Баклажане, но на этот раз – впервые – мамы с ним не было.

– Ваша матушка, – сказал Дворецкий, – провожает джип в последний путь.

– Как это? – спросила Эмили.

– Это значит, что джип сд… умер, – сказала Энни.

– Джипы не умирают, – сказала Эмили.

– Порадовать? – переспросила Эмили.

– Да, – сказал Дворецкий. – Начнем с мисс Эмили и мисс Шарлотты.

– А что значит «Э»? – спросила Шарли.

– Экстраординарная, – сказал Дворецкий. – Теперь очередь мисс Энн.

– Метроном – какая от него радость? – сказала она.

– Спасибо, – сказала Энни, но без особого восторга.

– А теперь молодой господин Джонс, – сказал Дворецкий.

Сами понимаете, «Мир спорттоваров»… Звучит выразительно, и подтекст глубокий.

По-моему, Энни сделала над собой большое усилие, чтобы меня не возненавидеть.

– Это не бита, – сказал я.

– А мы разве невоспитанные? – сказал я.

– Молодой господин Джонс, вчера вечером вы окунули в кока-колу свой шоколадный донат в шоколадной глазури.

– Шоколадные донаты в шоколадной глазури только так и едят, – сказал я. – По всей видимости.

Это да – так все и было.

Он протянул мне биту.

– Вы взяли ее не за тот конец, молодой господин Джонс.

Я взял ее за другой конец.

– А веревку надо снять?

– Во-первых, это шнур. Во-вторых, нет, не надо.

Я осмотрел биту.

– А в бейсбол ей играть можно?

– Только если вы дикарь.

– А в какую же игру можно?

Дворецкий прижмурил глаза. На его губах появилась улыбка. И он сказал, словно погрузившись в транс:

– В самую красивую и благородную из всех игр, которые изобрело или когда-либо изобретет человечество.

Я снова осмотрел биту.

– Стопудово.

По его голосу я понял: он не шутит.

– Ну а из какого она дерева? – спросил я, хотя вообще-то мне было без разницы.

– Из ивы, – сказал Дворецкий. – И сегодня вечером вы ее обстучите.

Но знаете, что я вам скажу? Я думал не о том, что это типа обряд.

А о том, как бы он понравился моему брату Карриэру.

Карриэр заляпал бы всю комнату олифой, но… ох… как бы ему понравилось обстукивать биту.

Мало ли почему он не может мне ответить.

Мало ли почему…

6
Судья

Судья – высший авторитет в том, что касается честной игры, с момента, когда в начале матча капитаны бросают жребий, и вплоть до окончательного подсчета очков. Судья досконально разбирается в правилах крикета, его задача – блюсти справедливость, пристально наблюдать за происходящим на поле и хранить традиции своего вида спорта.

– Значит, джип правда умер? – спросила Эмили.

– Боюсь, что да, – сказала мама.

– И что теперь – купим другой?

Мама закрыла ворота, и до меня вдруг дошло.

Другого джипа не будет.

По той же причине, по которой я отдал Энни свой старый велик, а новый мне до сих пор не купили.

По той же причине, по которой Энни, Эмили и Шарли купили новые кроссовки для школы, а мне – нет.

– Мисс Эмили, – сказал Дворецкий, – в текущий период перевозить вас – моя задача.

– Вы каждый день будете возить нас на Баклажане?

– Картер не умеет водить машину, – сказала Эмили.

Дворецкий удивленно выгнул бровь.

Жуткий отстой.

– Молодой господин Джонс, – сказал Дворецкий и показал на Баклажан.

– Чего? – спросил я.

Он подошел к двери и распахнул ее. К водительской двери.

– Чего? – спросил я снова.

– Если вы сядете на сиденье, мы отрегулируем его по вашему росту.

Я посмотрел на маму. Она пожала плечами, позвала девчонок и направилась к дому.

Я сел в машину. Дворецкий обошел вокруг машины, сел рядом со мной.

– Мне двенадцать лет, – сказал я.

– Тогда времени остается в обрез. Вы знаете, где педаль газа, а где педаль тормоза?

Я кивнул.

– А где педаль сцепления?

Я посмотрел под ноги и кивнул.

– А рычаг переключения передач?

Я опять кивнул.

Он вручил мне ключи:

– Для начала поверните ключ зажигания.

И ткнул пальцем:

– Этот ключ вставляется вот сюда.

Я вставил ключ.

– Теперь поверните и отпустите ключ, как только зажигание включится.

Я сделал, как велено, и Баклажан подо мной зарокотал.

М-да, а вот это уже не отстой. Не-ет. Это в принципе круто.

Вот как смотрели на меня сейчас Эмили и Шарли. Но не Энни.

– Я не очень-то знаю, как это делается, – сказал я.

– Вы готовитесь включить на бентли заднюю передачу, чтобы…

– Дать задний ход, – сказал я.

– Отлично. Положите правую руку на рычаг коробки передач.

Я положил руку на рычаг. Дворецкий накрыл мою руку своей.

– Выжмите педаль тормоза.

Я выжал.

– А левой ногой выжмите сцепление.

Я выжал сцепление.

– А теперь мы включим заднюю передачу.

Так мы и сделали, и я почувствовал, как Баклажан, замурлыкав, приготовился тронуться.

Это было очень круто.

– Оглянитесь через левое плечо. Хорошо. А теперь слегка отпустите тормоз, держа руль совершенно прямо.

Мы миновали клумбу с хостами.

– Надеюсь, вы не потревожите орешник у ворот?

Я не потревожил орешник у ворот.

– Выжмите тормоз, пожалуйста, – сказал Дворецкий.

Я выжал.

Я кивнул.

– Вы отлично справились, молодой господин Картер. Воистину отлично.

– Машина просто класс.

– Погодите… Мне?

– Бентли – ваша машина, молодой господин Картер. Я буду пользоваться ей только до вашего совершеннолетия.

– А когда оно будет?

– В день вашего восемнадцатилетия.

– Это же еще типа через миллион лет.

Но я не успокоился. Я долго еще не успокаивался.

Я водил Баклажан!

Я водил Баклажан, чтоб вы знали!

Я хотел сказать – я правда-правда водил Баклажан!

И после совершеннолетия он станет моим.

И, вернувшись домой, я сказал Дворецкому:

– Спасибо, мистер Боулз-Фицпатрик. А вы точно знаете – может, все-таки в день шестнадцатилетия?

Дворецкий слегка улыбнулся и сказал:

И я оказал ей братскую помощь. В виде исключения.

– Спасибо, мадам, – сказал он. – Я снял две комнаты у мистера Кребса, это в нескольких кварталах…

– У отца Карсона Кребса? – спросил я.

– Полагаю, да. Возможно, вы знакомы с этим мальчиком?

– Не то чтобы прямо знаком.

– Этому юноше пришлось очень быстро повзрослеть, – сказал Дворецкий.

Мама кивнула. – А эти комнаты…

– Этот вариант прекрасно устраивает всех, – сказал Дворецкий.

Но знаете, какой момент не отступил в прошлое?

Знаете, какой момент не выходил у меня из головы?

Я водил Баклажан!

Я водил Баклажан – правда-правда, чтоб вы знали!

7
Настоящая калитка

«Настоящей калиткой» называют ровный питч. От такого покрытия крикетный мяч отскакивает абсолютно предсказуемо. Если же мяч отскакивает непредсказуемо, такой питч называют «трудная калитка».

– Дайте-ка угадаю, – сказал я. – Бетховен.

– Элгар, – ответил Дворецкий. – Бетховен – не для утреннего времени: слишком уж он немецкий.

Я пошел в кладовую – взять чего-нибудь на завтрак.

Переворошил все коробки с хлопьями.

Ни одной коробки «Сахарных звездочек Аса Роботроида».

Переворошил еще раз.

Ни одной коробки «Сахарных звездочек Аса Роботроида».

Как же смотреть «Аса Роботроида и рейнджеров-роботроидов» без «Сахарных звездочек Аса Роботроида»?

Ни одной коробки «Сахарных звездочек Аса Роботроида».

– Чего там нет?

– Этих варварских «Сахарных звездочек».

– Именно что значит, – сказал Дворецкий и высыпал лук и перец в миску со взбитыми яйцами.

Ну вот, я же говорил – хуже геморроя.

Спорим, Дворецкий даже никогда не пробовал «Сахарные звездочки Аса Роботроида»?

Спорим, он раньше и не слыхал никогда про «Сахарные звездочки Аса Роботроида»?

– А чем же мне тогда завтракать?

– Завтракать подано. Поднос с едой ждет вас в столовой.

– Не так-то легко завтракать такой едой, когда смотришь «Аса Роботроида», – крикнул я в сторону кухни.

– Знаю-знаю: как цивилизованный человек.

– Совершенно верно.

Я же говорил – намного, намного, намного хуже геморроя.

Знаете, как это странно – сидеть в столовой в полном одиночестве?

Я снял с яйца вязаную шапочку.

И крикнул в сторону кухни: – А как положено есть такие яйца?

– Ясно, – сказал я.

Я приставил лезвие ножа к скорлупе, держа его параллельно краям чашки. Надавил, постепенно усиливая нажим.

Скорлупа не треснула.

Я еще раз надавил, постепенно усиливая нажим. Надавил как следует.

Скорлупа не треснула.

Я постепенно усилил нажим.

И еще чуть-чуть усилил.

Уже не «постепенно».

Правда-правда – я ничего не выдумал.

Серьезно – шлеп, и на пол.

К счастью, Нед был рядом – и все подлизал.

– Молодой господин Картер, у вас там полный порядок?

– Полный, – сказал я.

И Неда тут же стошнило.

– Вы должны выгулять Неда как можно скорее, – крикнул мне Дворецкий.

– А что, подождать нельзя было? Или ты лопнешь, если подождешь чуть-чуть? – сказал я. Но только Неду.

– Он всегда какает у наших ворот?

– Всегда, – сказал я. – Я его выдрессировал.

– Но у вас для этого есть дворецкий, разве нет?

– Для чего «для этого»?

– Чтобы он за ним типа подбирал с земли?

– Только в чрезвычайных обстоятельствах – а сейчас не чрезвычайные.

– Ну, может, для тебя не чрезвычайные…

– Ни капельки, – сказал я.

Билли Кольт склонил голову набок.

– А он что, еще и блюет?

– Видел вчера, как мимо проехала машина Дворецкого?

– Не-а.

– Точно не видел? Часа в четыре?

– Нет. А что?

– Да так… – сказал я. И сам подивился, что это меня огорчило.

Правда, это разве огорчение… А вот что на мой имейл нет ответа…

8
Кролик

«Кроликом» называют бетсмена, играющего в крикет недавно или просто не очень умело, потому что на боулера он глядит с заметным испугом.

Билли Кольт посмотрел на меня.

– Выезжаете? Куда?

Я пожал плечами.

Дворецкий кинул мне ключи от Баклажана и спросил:

– Не будете ли вы так любезны прогреть мотор бентли, молодой господин Картер?

Билли Кольт снова посмотрел на меня.

– Легко, – сказал я.

И тут из ванной вышел Дворецкий.

Уже не в костюме.

– И если вы прихватите свою биту… – крикнул мне вдогонку Дворецкий.

– Придется пока надеть эти, хотя, наверно, они чуть-чуть великоваты. Прошу облачиться.

1 Тестовый матч в крикете – матч, при котором ограничена его продолжительность по времени, а не по количеству подач. Тестовый крикет является старейшей формой международных состязаний в этом виде спорта. На тестовые матчи отбирают лучших игроков. Здесь и далее – примечания переводчика.

2 Герой перефразирует в назидательных целях, меняя смысл, афоризм Оскара Уайльда: «Сарказм – низшая форма остроумия, но высшая форма ума».

3 Дождевые леса – научный термин, так принято называть леса, где выпадает от 2000 мм атмосферных осадков в год. Такие леса есть в тропиках, субтропиках и даже в умеренном климате (например, в Шотландии, Норвегии, Грузии и на Балканах). Австралийские дождевые леса – одни из самых обширных в тропиках на планете Земля, объект всемирного наследия ЮНЕСКО.

4 Дворецкий имеет в виду особый вид трудовых договоров: наниматель оплачивал переезд работника в Америку, а тот должен был отработать эти деньги. Обычно такой человек становился слугой нанимателя на определенный срок и не имел права уволиться. С европейцами договоры о временном закабалении заключали в XVII веке.

5 Футбольная команда школы Лонгфелло названа в честь «Минитменов» – ополчения североамериканских колонистов. Оно появилось в XVII веке, но сегодня ассоциируется прежде всего с событиями Войны за независимость США (1775–1783).

6 С 1-го по 5-й класс американские школьники проводят все время в одном и том же кабинете. Начиная с 6-го класса уроки проходят в кабинетах учителей-предметников. Но у каждой группы школьников есть своя «классная комната», где они собираются по утрам, и свой учитель, ответственный за эту классную комнату.

7 Бостонское чаепитие – акция протестa, устроенная в 1773 году жителями британских колоний в Северной Америке. Колонисты сочли несправедливым закон Великобритании, касавшийся ввоза чая. Чтобы выразить протест, активисты прорвались на торговые суда и выбросили ящики с чаем за борт. Это событие стало толчком к Американской революции.

8 А^́миши – члены протестантского религиозного движения. У амишей свой уклад жизни, они из принципа обходятся без многих современных удобств и приспособлений: например, возят грузы на лошадях, а коров доят вручную. Туристы отправляются к амишам, словно в действующий музей старинных обычаев и технологий.

9 В парке Свободы на Манхэттене в Нью-Йорке, на месте, где находились небоскребы Всемирного торгового центра, находится мемориал жертвам терактов 11 сентября 2001 года в США.

10 20,12 метра.

Скачать книгу

Повнимательнее, Картер Джонс! бесплатное чтение

Гэри Шмидт Повнимательнее, Картер Джонс!

* * *

1 Игроки

2 Калитка

3 Граница

4 Поворот вслепую

5 Питч

6 Судья

7 Настоящая калитка

8 Кролик

9 Криз

10 Викеткипер

11 Иннингс

12 Гугли

13 Столбики

14 Сайд-аут

15 Шутер

16 Сухая калитка

17 Нога перед калиткой

1Игроки

2Калитка

3Граница

4Поворот вслепую

5Питч

6Судья

7Настоящая калитка

8Кролик

Гэри Шмидт
Повнимательнее, Картер Джонс!

1

Игроки

2

Калитка

3

Граница

4

Поворот вслепую

5

Питч

6

Судья

7

Настоящая калитка

8

Кролик

9

Криз

10

Викеткипер

11

Иннингс

12

Гугли

13

Столбики

14

Сайд-аут

15

Шутер

16

Сухая калитка

17

Нога перед калиткой

1
Игроки

2
Калитка

3
Граница

4
Поворот вслепую

5
Питч

6
Судья

7
Настоящая калитка

8
Кролик