Годы в Белом доме. Том 1 бесплатное чтение

I. Приглашение

Инаугурация прошла в яркий холодный, ветреный день. Я сидел на трибуне сразу за новым кабинетом министров и наблюдал, как Линдон Джонсон пробирался по проходу в последний раз под мелодию «Привет вождю»[1]. Я спрашивал себя, что этот мощный и полный трагизма человек думал, завершая пребывание на своем посту, которое начиналось с возвышенных устремлений, а закончилось болезненным расколом. Джонсон стоял, как орел в клетке, гордый, полный достоинства, с ним никогда не стоило шутить, его взгляд был устремлен в дальние дали, которых сейчас он уже никогда не достигнет.

Фанфары прозвучали еще раз, и новоизбранный президент Ричард Никсон появился сверху на ступеньках Капитолия, одетый в визитку, его брюки, как всегда, были слегка коротковаты. Его челюсть вызывающе выставлена вперед, и все-таки он кажется нерешительным, как будто не уверен в том, что присутствует именно там, где надо. Он одновременно производил впечатление человека, который добился своего и может наконец расслабиться и который до сих пор не верит в случившееся. Он наконец-то достиг результата за самую невозможную из всех карьер и совершил самый выдающийся подвиг самодисциплины в американской политической истории. Никсон казался ликующим, как будто едва мог дождаться конца этой церемонии, чтобы начать претворять в жизнь мечту своей жизни. Но также выглядел несколько измотанным, даже хрупким, подобно бегуну на марафонскую дистанцию, который довел себя до изнеможения в каком-то марафонском забеге. Как всегда, было трудно сказать, что Никсону больше нравилось: само по себе это событие или предшествовавшие этому его собственные представления о нем. Он спустился по ступенькам и принял присягу твердым низким голосом.

Нельсон Рокфеллер

Мое собственное чувство удивления от присутствия на церемонии было весьма очевидно. Еще два месяца назад было бы немыслимо предположение о том, что я мог бы принять участие в инаугурации в качестве одного из ближайших советников президента. До этого весь мой политический опыт сводился к компании тех, кто считал себя в смертельной оппозиции Ричарду Никсону. Я преподавал более десяти лет в Гарвардском университете, в котором презрение к Ричарду Никсону среди преподавательского состава было общепринятым явлением. А единственным самым влиятельным лицом в моей жизни был человек, которого Никсон дважды побеждал в тщетной попытке добиться выдвижения в кандидаты на пост президента, и это Нельсон Рокфеллер.

Именно Нельсон Рокфеллер ввел меня в сферу высокой политики в 1955 году, будучи специальным помощником президента Эйзенхауэра по делам национальной безопасности[2]. Он созвал группу ученых, в которую включили и меня, для подготовки проекта документа для президента по важной дипломатической проблеме: как могли бы Соединенные Штаты перехватить инициативу в международных делах и четко сформулировать свои долгосрочные цели.

Это была показательная встреча. Рокфеллер вошел в комнату, похлопывая по спинам собравшихся ученых, широко улыбаясь и называя каждого по имени, каким их запомнил. И, тем не менее, именно это и исходившая от него аура этакого всеамериканского обаяшки способствовали в то же самое время установлению преграды вокруг него: когда каждого называют по имени и с одной и той же дружественностью в голосе, отношения теряют личную значимость. Рокфеллер уселся, чтобы послушать, как каждый из нас, опьяненный близостью к власти, – и, осмелюсь сказать, к богатству – старался изо всех сил произвести на него впечатление практической хваткой. Профессора один за другим предлагали заумные изощренные советы по поводу того, как влиять на другие страны, – или, по крайней мере, на их бюрократический аппарат. Как работать с президентами, мы не знали, или (главная проблема для всех советников по национальной безопасности) как возобладать над таким же незнакомым для нас Государственным секретарем. Когда мы закончили, улыбка покинула лицо Рокфеллера, и у него сделался непроницаемый взгляд, который стал мне хорошо знаком позже и который означал, что настало время для серьезных дел. Он сказал: «Я пригласил вас, господа, сюда, чтобы вы говорили мне, не как заниматься делами в Вашингтоне, – это моя работа. Ваша работа состоит в том, чтобы сказать мне, что правильно. Если вы можете убедить меня, я с этим отправлюсь к президенту. А если не смогу убедить его, уйду в отставку».

Оказалось, что Рокфеллер держал свое слово. Мы написали доклад, одна из идей которого относительно предложения об «открытом небе» была принята. Секции, корпевшие над долгосрочными целями, были мертворожденными, частично по той причине, что в стране преобладало настроение самоуспокоенности, но по большей части из-за оппозиции влиятельного Государственного секретаря, проталкивавшего свои собственные убеждения. В конце 1955 года Рокфеллер подал в отставку.

Я был частью типично рокфеллеровской затеи. Из всех известных мне политических деятелей он сохранил почти абсолютную, самую трогательную веру в силу идей. Он тратил огромные ресурсы в стремлении понять, что есть такое «правильное решение». Его общенациональные кампании основывались на иллюзии того, что для завоевания на свою сторону делегатов на национальных политических партийных съездах необходимо представить самые лучшие солидные программы. Рокфеллер тратил утомительно большое количество времени на подготовку своих выступлений. Казавшийся нетипичным человеком, он был в каком-то роде типично американским по своей безграничной энергетике, по своей прагматической гениальности и неутомимому оптимизму. Все препятствия должны быть преодолены, все проблемы становились возможностями. Он даже представить себе не мог, что неправильное нельзя исправить или что благородные устремления не всегда достижимы. Для других стран утопия это благословенное прошлое, которое никогда не возродится. Для американцев это не что иное, как степень их активности и приверженности делу.

Я уверен, что Нельсон Рокфеллер стал бы великим президентом. Он обладал в большом объеме такими качествами, как смелость и широкое видение, являющимися критерием хорошего лидерства. Но в то время, когда его цели могли бы быть реализованы, в 1960 и вновь уже в 1968 годах, Рокфеллер проявил нехарактерную для него нерешительность. Во имя своих убеждений он мог быть хладнокровным и жестоким; он был невероятно настойчивым. И все-таки в нем жила глубокая двойственность. Нечто подобное свойственным аристократам сомнениям удерживало его от погони за призом с требуемой для этого целенаправленностью и вело его к истощению сил в стремлении оказаться достойным этого поста. Все воспитание заставляло его испытывать ужас от появления перед людьми, которым он хотел служить, как будто преследовал какие-то личные цели. Будучи уже в таком привилегированном положении, он считал, что не имеет права просить еще чего-то большего для себя как отдельной личности. Посему стремился заполучить этот пост, стараясь представить нации самое широкое видение ее возможностей и самый лучший проект путей их достижения.

Глубоко в подсознании Нельсон Рокфеллер страдал от наследственной неправоспособности богатого человека в эгалитарном обществе всеобщей уравнительности. Он хотел получить уверение в том, что ему удалось переступить через то, что представляло собой наследственную двойственность: что его карьера состоялась благодаря заслугам, а не благодаря богатству, что он добился всего благодаря своим достижениям, а не приобрел по наследству. В странах с аристократическими традициями – в Великобритании, например, до периода намного позже Второй мировой войны – высший класс вступал на и покидал высокие посты, будучи убежденным в том, что государственная служба принадлежит им по праву. Заслуги учитывались. Но в Соединенных Штатах отпрыски великих семей чрезвычайно чувствительно относятся к обвинениям в том, что они добились власти путем явного влияния или с помощью богатства. Они считают, что должны добиваться своих постов сами по себе. Но точно так же, как красивая женщина не может быть уверена в том, что ее хотят «ради нее самой», – в действительности же понятие «ее самой» неотделимо от ее красоты, – может ли богач в Америке быть уверен в том, что именно привело его к занимаемому им положению в обществе. Если ему повезло, то он вовремя понимает, что нет никакой разницы. На высоком политическом посту его будут оценивать по тем проблемам, с которыми он сталкивается, а также по его достижениям, а не по его деньгам или мотивациям тех, кто помог ему заполучить этот пост. История будет судить не по начальному старту, а по результатам.

Нельсон Рокфеллер так никогда и не разрешил окончательно свою дилемму. После его безвременной кончины говорилось, что ему не удалось победить на президентских выборах, несмотря на то, что он был одним из Рокфеллеров. Противоположное мнение было гораздо ближе к истине. Он проиграл в основном потому, что был одним из Рокфеллеров. Он не гнушался тратить огромные суммы денег на свои политические кампании, но в то же самое время испытывал чрезмерную обязанность оправдывать амбиции своими программами и чрезвычайным нежеланием осуществлять свои мечты тем, что считал унизительным обхаживанием делегатов национального съезда партии. А это не совсем тот путь, по которому идет политический процесс, более приспособленный под персоналии, а не под программы.

На трех партийных съездах Рокфеллер боролся за то, что он считал приемлемыми партийными платформами вопреки одному из очевиднейших уроков американской политической истории: что партийные платформы нужны на быстротечный момент, когда делегаты собираются вместе, чтобы выбрать кандидата от партии, а затем быстро стираются из памяти общественности. В 1960 году он выдвинул крупную всеобъемлющую программу всего за какие-то три недели до национального съезда Республиканской партии США, когда отклонение его кандидатуры стало уже предопределенным и не было никакой практической надежды изменить исход. Этим приемом он вынудил Никсона сделать его знаменитый «Договор Пятой авеню» – документ, разработанный в апартаментах Рокфеллера, – склонявший республиканскую платформу в направлении, совпадавшем с его воззрениями. Но он дорого заплатил в плане своего положения в партии. В 1964 году Рокфеллер выступил против Барри Голдуотера вне всяких рамок благоразумия, потому что был искренне убежден в том, что Голдуотер в те времена был ширмой опаснейшей формы консервативного экстремизма (хотя стал восхищаться им позднее). А менее воздержанные последователи Голдуотера ответили взаимностью, стремясь посмеяться над Рокфеллером с трибуны республиканского съезда. В 1968 году он вышел из президентской гонки в марте, когда у него по-прежнему оставался хотя и очень маленький шанс, а затем, когда Никсон обеспечил себе математическое большинство, вновь включился в гонку, опубликовав серию подробных и продуманных политических взглядов.

Контраст со стилем Ричарда Никсона был весьма разительным. В современной Америке власть тянется с большой силой к тем, кто очень страстно желает ее обрести. Тот, кто с маниакальным упорством не зацикливается на процессе выдвижения своей кандидатуры, кто боится и не терпит этого, всегда будет преследовать только мираж, какими бы примечательными ни были его прочие достоинства. Как и со спортсменами, с кандидатами на высокопоставленные посты все зависит от своевременности, от интуитивной способности не упустить свой шанс. Делегаты партийного съезда живут короткой жизнью бабочки. В течение краткого времени ими восхищаются, их обхаживают, на них оказывают давление, им льстят, их чрезмерно расхваливают и бесконечно преследуют. На следующий день после избрания ими кандидата, они предаются забвению. В силу этого они на удивление чувствительны к неуверенности в себе любого кандидата.

Качества, требуемые для завоевания номинации кандидата в президенты от такого временного органа, могут иметь мало что общего с качествами, необходимыми для искусства управления. И, действительно, по мере роста с каждыми выборами требований в процессе выдвижения кандидатуры эти качества могут быть все более и более несовместимыми. Процедура выдвижения дает преимущества кандидату, имеющему опыт организационной работы, который может соответствовать политическому самовыражению потребности момента, специалисту по двусмысленностям и консенсусам, способному подчинить программы требованиям сбора широкой коалиции. Человек, который понимает сложную суть процесса номинирования, как это великолепно продемонстрировал Никсон, непременно победит кандидата, который стремится к достижению цели, делая акцент на содержание вопроса, а не на его форму.

Как личность, Нельсон Рокфеллер отличался от Эдлая Стивенсона, как могут вообще отличаться два человека. Рокфеллер был сработан из твердого материала, будучи гораздо более решительным человеком. И все же их судьбы до странности совпадали. Перед лицом появившейся возможности они колебались или, скорее, считали излишним формировать свои возможности теми средствами, которых требовала новая политика. Опасно для демократа, это было фатально для республиканца, партия которого, находясь целое поколение не у власти, пошла по пути ортодоксии и дисциплины, что заставило ее с большой подозрительностью относиться к смелым новым программам. Все разочарования обоих проистекали из этого недостатка. Точно так, как Стивенсон потерпел поражение от Кеннеди в 1960 году, так и Рокфеллер потерпел поражение от машины Никсона в 1960 и вновь уже в 1968 годах. Сильная неприязнь Рокфеллера к Никсону имела в своей основе несколько факторов, но главным было интуитивное восстание против политики манипулирования, которая по-прежнему, возможно, является сутью современной американской президентской политики.

В дополнение к этому соперничество между Рокфеллером и Никсоном было не без элемента личной антипатии, выпиравшей наружу, хотя вызванной автоматически их соперничеством за уникальный приз. Никсон думал о Рокфеллере как о самовлюбленном любителе, который разрушил бы все, что ни попадало под его контроль, как о представителе истеблишмента, то есть политической элиты, которая относилась к нему покровительственно и снисходительно на протяжении всей его политической жизни. Рокфеллер считал Никсона оппортунистом, не имеющим ни своего видения, ни идеализма, так необходимого для формирования судьбы нашей нации.

В 1968 году я разделял многие из этих подходов к Никсону, хотя у меня было мало прямых доказательств для обоснования суждения. Я участвовал в галантной пресс-конференции, на которой Рокфеллер уступил Никсону, и на душе у меня кошки скребли. Мои чувства были схожи с теми, которые испытывал один журналист, освещавший кампанию Рокфеллера и потерявший самообладание в баре отеля «Американа», когда все кончилось. «Это последний политик, к которому я буду иметь какие-то эмоциональные чувства, – сказал он. – Политики, как собаки. Их срок жизни слишком короткий для обязательств, которые на них возлагаются». Человек, который мог бы стать одним из наших великих президентов, никогда не достиг бы своей цели. Его друзьям было очень трудно это осознавать, потому что мы знали глубоко в душе, что, если бы не тактические ошибки и колебания, все было бы по-другому.

Телефонный звонок

Через несколько месяцев после этого печального дня, – когда Ричард Никсон уже стал новоизбранным президентом, – у меня был завтрак с губернатором Рокфеллером и группой советников в Нью-Йорке в его небольшой квартире на четвертом этаже Музея примитивного искусства. Это была пятница, 22 ноября 1968 года. Музей, который был создан на его пожертвования, соединялся с губернаторским помещением Рокфеллера на Западной 55-й улице крытым переходом, пересекающим переулок. Квартиру оформил архитектор Уоллес Харрисон, построивший также Рокфеллеровский центр. Стены квартиры были резко изогнуты, они были красного цвета, и на них висели картины Тулуз-Лотрека; бесценные картины, которым не нашлось мест, хранились в кладовках. В этом великолепии мы обсуждали реакцию Рокфеллера на возможное предложение стать членом кабинета Никсона и то, какое место в правительстве мог бы пытаться получить Рокфеллер, появись у него выбор.

Мнения разделились. Одна группа советников считала, что влияние Рокфеллера будет больше, если он останется губернатором крупного штата, контролирующим организацию политической партии и раздачу должностей сторонникам партии. Другие полагали, что косвенное влияние носит иллюзорный характер. Вряд ли сможет губернатор влиять на национальную политику на постоянной основе и за пределами штата, а любая попытка делать это, по всей вероятности, откроет старые раны при особенно неблагоприятных обстоятельствах. Рокфеллер склонялся к первому варианту, считая, что ему будет затруднительно действовать в подчиненном положении, особенно по отношению к Никсону.

Я придерживался того мнения, что, в случае появления такой возможности, Рокфеллеру следовало бы стать членом правительства. Кроме того, я настаивал, что он был бы счастлив, став министром обороны. Я считал, что новоизбранный президент почти неизбежно выполнит свое провозглашенное намерение действовать так, как его государственный секретарь. Более того, Государственный департамент, как мне казалось, не давал бы автономии, которая требовалась для такой личности, как Рокфеллер. Будучи министром обороны, он смог бы осуществить насчитывающий десятки лет интерес к вопросам национальной безопасности. Из примера Роберта Макнамары я полагал также, что министр обороны мог бы играть главную роль в определении и внешней политики.

Мы обсуждали эти размышления в свободной манере, когда эти дебаты перебил телефонный звонок из канцелярии новоизбранного президента. Он стал мучительным напоминанием несостоявшейся карьеры Рокфеллера в национальной политике, так как звонившим был помощник Никсона по вопросам назначений Дуайт Чапин, который прервал организованную Рокфеллером встречу стратегического характера, чтобы позвать меня – а не Рокфеллера – на встречу с сотрудниками его аппарата. Оглядываясь назад, понимаешь, что этот телефонный звонок делал наши обсуждения бессмысленными. Однако мы вернулись к ним, как будто ничего не произошло. Никто за завтраком не мог и предположить, что целью этого звонка было предложение мне важного поста в новой администрации.

Звонок не вызвал во мне ни ожиданий, ни энтузиазма. Во время моего длительного сотрудничества с Рокфеллером я работал консультантом Белого дома в начале пребывания у власти администрации Джона Кеннеди, когда профессура впервые перешла от функций советников на действующие позиции. Президент Кеннеди, прочитавший мою только что опубликованную книгу «Необходимость выбора» (или, по крайней мере, большой обзор книги в «Нью-Йоркере»), попросил меня присоединиться к аппарату Белого дома. У нас с ним состоялся долгий разговор, в результате которого я был очарован жизнерадостностью Кеннеди и его острым умом, хотя на той ранней стадии мне еще не казалось, что уверенность в себе Кеннеди аналогична до такой же степени его энергии и смелым фантазиям. Не было у меня также и впечатления того, что его специальный помощник по национальной безопасности, мой бывший коллега по Гарварду, Макджордж Банди, разделял безотлагательный характер принимаемых мер по дополнительному включению в аппарат сотрудников Белого дома еще одного профессора сравнительно такого же научного уровня. В моем случае я не очень-то был настроен прерывать связи с Рокфеллером, поэтому мы согласились, что я стану проводить один или два дня в неделю в Белом доме в качестве консультанта.

Сам по себе характер внешнего консультирования и моя собственная заангажированность на науке, которой до тех пор не мешала повседневная нагрузка, связанная с администрацией президента, в совокупности сделала этот эксперимент разочарованием для обеих сторон. Постоянный консультант находится в стороне от гущи быстро текущих событий и принимаемых решений, и все же близко вовлечен, чтобы сохранять внутреннюю дистанцию и тайну своей работы советника со стороны. Он почти неизбежно становится бременем как для тех, кто обязан помогать ему, так и для тех, кому он советует. При слабом понимании того, как работает администрация президента, я расходовал свою энергию, предлагая ненужные советы и, во время наших редких контактов, выплескивая на президента Кеннеди научные изыскания, по поводу которых он ничего не мог сделать, даже если бы, совершенно в невероятном случае, они вызвали интерес с его стороны. Мы расстались с чувством взаимного облегчения в середине 1962 года.

Встреча с Ричардом Никсоном

С таким мало что обещающим прошлым я имел еще меньше причин ожидать приглашения на работу в Администрацию Никсона. Я не был знаком с новоизбранным президентом. Мой друг Уильям Ф. Бакли-младший, консервативный обозреватель, многие годы говорил мне, что Никсон был недооценен его критиками, что он гораздо умнее и чувствительнее, чем его противники предполагали. Но у меня не было возможности сформировать собственное мнение вплоть до периода после выборов 1968 года.

Я встречался с Никсоном только однажды, когда мы оба присутствовали на рождественской вечеринке в квартире Клэр Люс в 1967 году. Никсон приехал как раз тогда, когда я уже собирался уходить. Г-жа Люс затащила нас в библиотеку. Никсон сказал, что прочитал мою первую книгу «Ядерное оружие и внешняя политика». Он учился по ней и написал мне записку об этом, о чем, к моему смущению, я не помнил. Я отвечал натянуто из-за неловкости ситуации, в которой мы встретились. В те времена я по-прежнему чувствовал себя крайне неловко во время ничего не значивших светских разговоров. А Ричард Никсон до того времени еще не преодолел свои комплексы. Мы обменялись несколькими сдержанными комплиментами и отправились каждый своим путем.

Мое первое знакомство с сотрудниками аппарата Никсона случилось на республиканском национальном съезде в Майами в 1968 году. До голосования, но после того, как стало очевидным выдвижение в качестве кандидата, я встретил Ричарда В. Аллена, бывшего в то время главным советником Никсона по внешней политике, чтобы попытаться достичь соглашения по вьетнамской платформе, которая помогла бы избежать борьбы на съезде. Моей основной озабоченностью было убедиться в том, что республиканская платформа учитывала надежды на достижение урегулирования путем переговоров. С учетом того, что выдвижение было обеспечено, сподвижники Никсона не видели смысла в некотором роде трудной борьбе по вопросу, который омрачил два предыдущих партийных конвента. Имел место довольно спокойный компромисс, который мы в лагере Рокфеллера – при том, что нам особенно не из-за чего было праздновать, – приветствовали как моральную победу.

После завершения работы съезда я вернулся в Гарвард, мой вклад в американский политический процесс на этом завершился, как я полагал. Во время общенациональной кампании в 1968 году несколько никсоновских эмиссаров – некоторые без его личных поручений – звонили мне, спрашивая советов. Я решил, что буду отвечать на специфические вопросы по внешней политике, но не буду ни в коем разе предлагать советы общего характера или выдвигать какие-либо предложения. Точно так же я отвечал на запросы от штаба Хэмфри.

В любом случае только один вопрос был поставлен передо мной организацией Никсона. В начале октября 1968 года Билл Бакли познакомил меня с Джоном Митчеллом, бывшим в то время организатором кампании Никсона. Митчелл поинтересовался у меня: считаю ли я, что администрация Джонсона согласилась бы на прекращение бомбардировок во Вьетнаме в ответ на начало переговоров перед выборами. Я ответил, что, по моему мнению, вполне вероятно, что северные вьетнамцы хотели бы остановки бомбардировок на этих условиях и что они старались бы заставить обоих кандидатов пойти на это. В силу этого я считал, что Ханой, по-видимому, согласился бы на это как раз перед выборами. Я посоветовал не делать проблему из этого. Митчелл проверял это мнение у меня еще один или два раза во время кампании. В какой-то момент он настоял на том, чтобы я связался с неким г-ном Холдеманом, если я получу какое-то реальное подтверждение, и дал мне номер телефона. Я никогда не звонил по нему. Мое ограниченное впечатление о сотрудниках аппарата Никсона было как о группе полностью поглощенных в механизм выборов людей, откладывающих вопросы по существу на период после завершения кампании, что вполне присуще подходу штаба любого претендента на пост президента.

Встречи в отеле «Пьер»

В ответ на звонок Чапина я появился в 10 утра в понедельник 25 ноября в переходной штаб-квартире Никсона на 39-м этаже отеля «Пьер», не зная, что меня ждет. Я не предполагал разговора, который изменил бы мою жизнь; я думал, что это, по-видимому, новоизбранный президент хотел узнать лично мое мнение по политическим проблемам. Подтянутые молодые люди работали с камерами наружного наблюдения в зоне приема гостей, где меня встретил один из самых подтянутых и молодых из них, который оказался Дуайтом Чапином. С решительной вежливостью он провел меня в огромную гостиную в конце холла и сообщил, что избранный президент вскоре появится. Я не знал тогда, что Никсон был крайне стеснителен. Встреча с новыми людьми приводила его в ужас, особенно если они были в состоянии дать ему отпор и поспорить с ним. По установившейся на такие случаи привычке Никсон, вероятно, находился в соседней комнате, делая записи в желтом блокноте, который никогда не показывал своим гостям.

Когда Никсон наконец-то вошел в комнату, его беспечный вид не мог скрыть чрезвычайную нервозность. Он сел на диван спиной к окну, выходящему на Пятую авеню, и показал мне жестом на мягкое кресло, стоящее перед ним. Его манеры можно было назвать почти что робкими, а действия были слегка нерешительными и не имеющими никакого отношения к тому, что он говорил, как будто два разных импульса руководили его речью и жестами. Он говорил низким мягким голосом. Во время нашего разговора выпил одну за другой несколько чашек кофе, которые приносились без его просьбы.

Темой разговора было формирование нового правительства. У него были огромные, как сказал он, организационные проблемы. У него имелось мало доверия к Государственному департаменту. Его сотрудники не были лояльны к нему; дипломатическая служба презирала его, когда он был вице-президентом, и не обращала внимания, как только он оказывался не у дел. Никсон был решительно настроен руководить внешней политикой из Белого дома. Он считал, что администрация Джонсона игнорировала военных, и что ее процедуры принятия решений не давали президенту никаких реальных вариантов. Он считал настоятельным исключить ЦРУ из процесса формирования политики. Управление заполнено либералами из Лиги плюща, которые за фасадом аналитической объективности, как правило, продвигали собственные предпочтения. Они всегда выступали против него в политическом плане. Никсон хотел бы выслушать мое мнение по этим темам.

Я ответил, что ему не стоит судить об отношении внешнеполитической службы к президенту по ее поведению в отношении кандидата или даже вице-президента. В любом случае президент, который четко знает, что он хочет, всегда будет в состоянии определять внешнюю политику. Я мало что знаю о ЦРУ, чтобы высказывать свое мнение. Я согласился с тем, что назрела необходимость официального процесса принятия решений. Решения администрации Джонсона часто принимались на неофициальных заседаниях, часто за едой – знаменитые «завтраки по вторникам» – без проработки аппаратом или последующего контроля и действий. В силу этого было трудно понять, какие именно решения были приняты. Даже при самых лучших намерениях каждое заинтересованное ведомство испытывало соблазн трактовать зачастую двусмысленные итоги подобных встреч таким образом, который устраивал их собственные, заранее выработанные мнения. И, разумеется, существовала большая возможность откровенной ошибки или недоразумения. И уж совсем мало было возможностей для концептуального подхода, последовательных действий или чувства нюансировки. Как мне казалось, нужна более систематизированная структура. Она должна избегать излишне строгого формализма администрации Эйзенхауэра, в которой процесс выработки политики часто принимал характер договоров по определенному вопросу между независимыми департаментами и министерствами. Мне казались весьма существенными новая взаимосвязь и точность.

Никсон обрисовал кое-какие взгляды на внешнюю политику. Я был поражен его остротой восприятия и знаниями, так не совпадающими с моими прежними оценками этого человека. Он спросил, что, по моему мнению, должно быть целью его дипломатии. Я ответил, что главная проблема состоит в том, чтобы освободить нашу внешнюю политику от ее резких исторических колебаний между эйфорий и паникой, от иллюзий в отношении того, что решения зависят по большому счету от болезненного отвращения авторов этих решений, то есть от их идиосинкразии. Политика должна иметь отношение к каким-то основным принципам национального интереса, который должен быть выше интереса какой-то конкретной администрации, а потому будет сохраняться даже при смене президентов.

На этой стадии разговор утратил свою конкретность. Страхи Никсона относительно получения отпора заставляли его делать предложения в такой туманной форме, что зачастую было трудно понять, к чему он ведет и предлагает ли он на самом деле фактически что-то конкретное. После частых контактов я стал понимать его тонкие иносказания намного лучше; я понял, что для Никсона слова были подобны бильярдным шарам: главным был не сам удар, а карамболь, то есть отскоки этого шара и его удары по другим шарам. Во время этой первой встречи у меня не было иного выбора, кроме восприятия сказанного новоизбранным президентом в буквальном смысле слова. Я понял, что меня спросили, готов ли я в принципе присоединиться к его администрации в каком-то качестве в сфере планирования. Я ответил, что в случае, если губернатору Рокфеллеру предложат правительственный пост, буду рад работать в его аппарате. Новоизбранный президент никак больше не комментировал мое будущее. Он предложил, чтобы я изложил мои взгляды на самую эффективную структуру правительства в памятной записке.

По прошествии времени стало ясно, что мое замечание загубило на корню все перспективы, какими минимальными они бы ни были, назначения Рокфеллера. Ричард Никсон не имел никаких намерений относительно моего присоединения к правительству по протекции Нельсона Рокфеллера. И менее всего он был готов создать такое положение, при котором я должен был бы выбирать между этими двумя людьми. Во мне Никсона привлекала одна вещь, как я понял позднее. Мое назначение продемонстрировало бы его способность сотрудничать с гарвардскими интеллектуалами, а то, что я вышел из свиты Рокфеллера, делало ситуацию еще более интересной.

Для того чтобы подчеркнуть, что разговор приближается к завершению, Никсон нажал кнопку. Появился аккуратный, коротко стриженный, по-деловому подтянутый человек, который был представлен как Боб Холдеман. Никсон попросил Холдемана установить прямую телефонную линию с моим кабинетом в Гарварде, чтобы избранный президент мог бы продолжить разговор позже. Холдеман записал эту любопытную просьбу, которая предполагала отсутствие нормальной телефонной связи между Нью-Йорком и Кембриджем, в желтый блокнот. Он никогда не пытался что-либо предпринять, чтобы выполнить ее.

Когда я покинул новоизбранного президента, у меня не было каких-либо точных идей относительно его ожиданий. Из разговора было неясно, нужен ли Никсону совет или обязательство; если последнее, то в отношении чего. По пути на выход Холдеман попросил меня зайти в его кабинет, который располагался рядом с кабинетом Никсона. Он ничего не сказал, что просветило бы меня по основному вопросу, а я не спрашивал его. Вместо этого Холдеман, казалось, горел желанием объяснить мне его функции. Индифферентным тоном он объяснил, что его главной обязанностью является недопущение обходных маневров. Он проконтролирует, чтобы никакая памятная записка не попала к президенту без комментария со стороны соответствующего сотрудника Белого дома и что член аппарата будет присутствовать на каждой беседе с президентом для обеспечения выполнения указаний. Он также указал, что меняет титул старшего персонала Белого дома с должности «специального помощника президента» на «помощника президента», поскольку никто не знает, что означает понятие «специальный». Высказав эти соображения в такой манере, которая не требовала ответной реакции, Холдеман сердечно попрощался со мной.

Я вернулся в Гарвард после обеда того же дня и успел провести назначенный на 16:00 семинар по вопросам политики национальной безопасности. Имел место некоторый ажиотаж в связи с моей встречей с новоизбранным президентом, но не было никаких серьезных разговоров о том, что мне могли бы предложить какое-то место в новой администрации. Ни одна газета не поинтересовалась этой встречей, да и не так уж много друзей проявили к ней интерес.

На следующий день мне позвонил Нельсон Рокфеллер. Он встречался с новоизбранным президентом, получил рекомендации поработать на благо страны в качестве губернатора Нью-Йорка, а не членом кабинета. В силу того что предстоят важные выборы в 1970 году, как сказал Никсон, для Рокфеллера будет иметь существенное значение сохранение бонуса в виде главы штата. Никсон задавал много вопросов обо мне, особенно интересовался моей работой в стрессовой ситуации. Рокфеллер сказал мне, что он дал новоизбранному президенту положительную оценку по этому вопросу. Рокфеллер пересказал свою беседу вполне благожелательно, но без комментариев. Он не высказал никакого мнения относительно моей работы на Никсона.

Через час мне вновь позвонили. Звонок был от Джона Митчелла, предлагалось встретиться на следующий день. Тема разговора будет касаться моего назначения в новую администрацию. Не объяснялось никак, о какой должности он говорит, полагает ли он, что мне уже предлагался какой-то пост или состоится еще одно собеседование.

Я отправился в Нью-Йорк в тот же вечер и позвонил Макджорджу Банди, который после ухода из Белого дома стал руководителем Фонда Форда. У меня с Банди были неоднозначные отношения в течение ряда лет. Я восхищался его блестящим умом, даже если он задействовал его – и довольно часто – на службу идей, которые были скорее модными, чем значимыми. Я считал Банди более чувствительным и мягким, чем предполагали его подчас грубовато бесцеремонные манеры. Он старался относиться ко мне с некоей смесью вежливости и подсознательного снисхождения, которые принадлежащие к высшему классу бостонцы приберегают для людей, по стандартам Новой Англии, с экзотическим прошлым и чрезмерно напористым личным стилем.

В целом я с большим уважением относился к Банди. Если бы он жил в менее революционный период, его карьера могла бы соперничать с карьерой его идола Генри Симпсона, автобиографию которого он редактировал. Банди продвигался бы по высокопоставленным кабинетам власти до тех пор, пока его опыт соответствовал его уму, а его мнения соответствовали его уверенности в самом себе. Банди не повезло начать правительственную службу во времена пертурбаций внутри самих институтов и групп, которые должны были бы быть его опорными точками. Он, таким образом, постоянно оказывался на модной стороне, но именно тогда, когда мода начинала сходить на нет. Будучи ястребом в отношении Вьетнама, он был сбит с толку деморализацией правящих кругов, главные принципы которых привели к войне. В глубине души Банди был консерватором, прежние связи которого завели его в дела, к которым, в конечном счете, у него не было никакого пристрастия. Разрываемый между своими убеждениями и инстинктами, между своим умом и потребностью в эмоциональной поддержке, Банди постепенно растерял сторонников, которые могли бы сделать его неким постоянным общественным советчиком подобно Джону Макклою или Дэвиду Брюсу. Он, несомненно, обладал блестящим умом, характером и хорошим образованием и мог бы сыграть для страны боˊльшую роль, чем судьба позволила ему сделать.

Мое уважение к Банди было настолько огромным, что он был единственным человеком, с которым я проконсультировался перед моей встречей с Митчеллом. Я сказал ему, что рассчитываю получить пост в Государственном департаменте. Оценка Банди соответствовавшего моему уровню положения отразилась в его высказывании о том, что нехорошо, если бы новоизбранный президент назначал бы заместителей секретарей до назначения государственного секретаря. Опыт Кеннеди, по его словам, показал, что такая процедура подрывает авторитет секретаря или министра, не приводя к повышению роста влияния президента. Банди настаивал на том, чтобы, в случае права выбора, я стремился получить место директора отдела планирования политики госдепа при условии, что государственным секретарем будет кто-то, кого я знаю и кому доверяю. Он не высказывал сильных возражений против моего присоединения к администрации Никсона.

Я застал Джона Митчелла сидящим за столом и курящим трубку. Уверенный в себе и малоразговорчивый, он источал власть. Он сразу перешел к делу: «Что вы решили о работе в сфере национальной безопасности?»

«Я не знал, что мне предлагают этот пост».

«Ох, боже мой, – сказал Митчелл, – он опять облажался». Митчелл поднялся с вращающегося кресла и с шумом вышел из кабинета. Вернулся он через пять минут с информацией о том, что новоизбранный президент хочет меня видеть, и проводил меня в холл.

На этот раз было ясно, что имеет в виду Никсон. Мне предлагали работу советника по безопасности. Избранный президент повторил фактически те же самые аргументы, которые он излагал двумя днями ранее, особо подчеркнув свое мнение о некомпетентности ЦРУ и ненадежности государственного департамента. В силу этого положение советника по безопасности было важным для него и его планов руководить внешней политикой из Белого дома. Мы вкратце поговорили об этой работе. Я подчеркнул, что на всех предыдущих постах в качестве советников отказывался иметь дело с прессой. Новоизбранный президент с готовностью согласился с тем, чтобы я продолжал не афишировать свою работу. Никто из нас не стал особенно дальновидным в этом плане.

Мне не нужно было даже напоминать самому себе, что это тот самый Ричард Никсон, который в течение двух десятков лет был политической анафемой, и по этой причине, если не по какой-то иной, я почувствовал, что не могу принять этот пост сразу тут в одночасье. Я сказал новоизбранному президенту, что буду бесполезен ему без моральной поддержки моих друзей и соратников – то было рассуждение, которое оказалось ложным. Я попросил неделю на консультации с ними.

Эта чрезвычайная просьба отражала в немалой степени замкнутость научной профессии и самонадеянность гарвардской профессуры. Новоизбранный президент предлагает один из самых влиятельных постов в мире родившемуся за границей профессору, и этот профессор колеблется так, что может обсуждать этот вопрос с коллегами, которые, все как один, голосовали против Никсона и, несомненно, станут выступать против него в будущем. Избранный президент, вероятно, идет на большой политический риск; предполагаемый советник не хочет подвергаться риску потерять уважение своих научных коллег. Никсона никто бы не осудил, если бы он сказал мне тут же забыть обо всей этой истории. Вместо этого он не возражал против отсрочки с большей любезностью, чем такая просьба заслуживала. Довольно трогательно, но Никсон предложил мне имена некоторых профессоров, которые знали его в Дюкском университете и дали бы мне более сбалансированную картину его моральных стандартов, чем ту, которую я мог бы, по всей вероятности, получить в Гарварде. Он добавил, что был бы рад, если я на регулярной основе буду приводить в Белый дом интеллектуалов, чтобы обеспечить нам более широкий спектр идей. Он с особым почтением относится к таким людям, как Аластер Бучан из Великобритании и Раймон Арон из Франции.

Сразу же после этой встречи я начал выслушивать мнения моих друзей и коллег. Единогласно они все настаивали на том, чтобы я принял это предложение. Их совет был, несомненно, продиктован желанием знать кого-то, имеющего влияние в Вашингтоне, через кого можно было бы получить доступ к власти, пагубная привычка к которой охватила многих научных работников в годы после Кеннеди. Там и тогда были посеяны семена будущих недоразумений. Некоторые друзья, возможно, увидели в наших отношениях не только гарантию доступа, но и убежденность в том, что их взгляды будут господствовать. Но это было невозможно, и по двум причинам. Настороженный антагонизм между Никсоном и интеллектуалами на самом деле имел глубинные основы, как в философском, так и личностном плане. Никсон в действительности не доверял им ровно так же, как и они не принимали его; они могли временами сосуществовать, но никогда вместе сотрудничать. И хотя я уважал моих коллег, многие из них мне нравились, как помощник президента я должен быть лояльным к своему начальнику, в формирование политики которого, в конце концов, буду вкладывать значительную часть.

Решающий разговор был с Нельсоном Рокфеллером. У меня нет выбора, как сказал он. Такая просьба ко многому обязывает. Отказ будет проявлением чистой воды эгоизма. Если я откажусь от этого предложения, то буду винить себя за каждый промах во внешней политике, и поистине буду заслуживать строгой критики. К вечеру в пятницу 29 ноября, через неделю после того первого звонка в столовую Рокфеллера, я позвонил советнику Никсона Брюсу Харлоу и попросил его передать новоизбранному президенту, что почту за честь принять его предложение.

Встреча была назначена на понедельник 2 декабря в 10 часов утра.

Так случилось, что избранный президент и я появились на подиуме в бальном зале отеля «Пьер» на мероприятии, которое оказалось моей первой пресс-конференцией. Как обычно, Никсон нервничал и в своем стремлении не допустить любой возможной критики объявил программу, значительно отличавшуюся от того, что сказал мне с глазу на глаз. По его словам, его помощник по национальной безопасности преимущественно будет заниматься планированием мероприятий. Он намеревался объявить сильного государственного секретаря; советник по национальной безопасности не встанет между президентом и государственным секретарем. Советник по национальной безопасности будет заниматься делами стратегического планирования, а не тактическими вопросами. Я подтвердил, что это отражает мое мнение, и добавил, что не собираюсь высказываться по вопросам внешней политики.

Однако обещания каждой новой администрации все равно что листья в бурном море. Ни один новоизбранный президент или его советники не могут никак знать, на какой берег их может выбросить, в конечном счете, этот шторм, состоящий из предельных сроков, двусмысленной информации, сложных альтернатив и многократного прессинга, наваливающихся на всех руководителей великой страны.

II. Период невинности: переходный период

Знакомство

Время, наступившее сразу за победой на выборах, это момент приятной невинности. Новоизбранный президент освободился от мучительной неопределенности, физических и психологических ударов, от борьбы за главный приз. Впервые за несколько месяцев и, вероятно, даже лет он может вернуться к вопросам по существу. Он и его окружение разделяют восторги неизбежности власти, однако пока еще не столкнулись с сопровождающими ее сомнениями и давлением. Его советники неожиданно возводятся из небытия в первые ряды. Каждое их слово и действие теперь анализируются журналистами, дипломатами и иностранными спецслужбами как ключ к будущей политике. Как правило, такое внимание не имеет никаких оснований. У окружения кандидата нет времени заниматься проблемами управления, да и соратники были выбраны не за их мастерское владение вопросами. И после того, как выборы прошли, они вскоре оказываются занятыми практическими проблемами организации новой администрации.

Так было и со мной. Одной из наиболее деликатных задач нового назначенца является задача проведения передачи дел с его предшественником. Я как можно долго оставался за пределами Вашингтона. Уолт Ростоу, советник президента Джонсона по национальной безопасности, предоставил мне кабинет в здании исполнительного управления имени Эйзенхауэра по соседству с Белым домом и щедро предложил мне начать отслеживать ежедневно поступающие телеграммы. Я полагал это неразумным, поскольку у меня не было аппарата, который помогал бы мне оценивать информацию, которая в них содержалась.

Я испытывал тёплые и дружеские чувства к Джонсону и Ростоу, вскоре после моего назначения я нанес им визиты вежливости. До этого я несколько раз встречался с Джонсоном, но никогда не работал для него напрямую. В 1967 году я провел переговоры для него с северными вьетнамцами через двух французских посредников. В этой связи я присутствовал на встрече, которую он проводил в зале заседаний Белого дома со своими старшими помощниками. Я был под впечатлением и до странности взволнован, увидев этого массивного мощного человека, такого властного и в то же время такого неуверенного, такого всеподавляющего и в то же время такого уязвимого. То была трагедия для Джонсона, и она заключалась в том, что он стал ассоциироваться с национальным бедствием, которое уже давно происходило к тому времени, когда он пришел на свой пост, и в той сфере внешней политики, для которой его чутко настроенные политические антенны оказались бесполезными. Президент Джонсон не почувствовал естественный интерес к международным отношениям. Ни у кого не было впечатления, будто он думает о какой-то теме постоянно – во время бритья, например. Он не доверял своим собственным суждениям; в силу этого полагался на советников, большую часть которых назначил не сам и образ мышления которых совершенно не совпадал с его собственным. Многие из этих советников сами не очень-то хорошо ориентировались в обстановке в условиях пертурбаций 1960-х годов. Некоторые из них испытывали беспокойство в связи с последствиями своих собственных рекомендаций и начинали выступать против политики, которую сами же и сотворили.

Ни один президент не жаждал так отчаянно похвал, и никто со времен Эндрю Джонсона не подвергался таким жестоким нападкам. Линдон Бейнс Джонсон заслужил особого места в истории. Его свершения в области законодательства и его настоящий гуманизм со временем сослужат хорошую службу ему. Но те самые качества компромисса и консультаций, на которых базировались его внутриполитические успехи, обернулись катастрофой в области внешней политики. Слишком жесткий для либерального крыла своей партии, слишком колеблющийся для более консервативных членов, Линдон Джонсон никогда не мог создать международное предприятие, которое вызвало бы искреннюю поддержку как со стороны его партии, так и со стороны всей страны. Он следовал советам, которые, по его мнению, основывались на лучшей информированности, чем предполагали его элементарные инстинкты, в итоге оборвав все связи со всеми своими сторонниками на местах, как, впрочем, и со своими эмоциональными корнями.

Когда я посетил его в Овальном кабинете, президент Джонсон находился в состоянии меланхолии. Для уходящих переходный период (как я позже узнал) представляет собой мрачное время. Внешние аксессуары власти по-прежнему сохраняются, бюрократический аппарат продолжает вести делопроизводство для исполнительных решений. Но власть постепенно ускользает. Решения, по которым официальные лица расходятся во мнении, будут отложены и не будут реализованы; иностранные правительства занимаются рутинной дипломатией, но берегут свои главные усилия и истинное внимание для работы уже с новой командой. И все же использование власти становится таким привычным делом, что ее утрата ощущается лишь слабовато и только временами. Проходят дни, в течение которых исполняются обязанности, как будто чьи-то действия все еще имеют какое-то значение.

Так было и с Линдоном Джонсоном. Овальный кабинет в его время был уставлен телевизорами и телетайпами, шумно извергали строки новостей. Странно было видеть самого сильного руководителя в мире, имеющего постоянный доступ ко всей информации наших разведывательных служб, подскакивающим периодически со своего кресла, чтобы увидеть, что излагает бегущая строка.

Джонсон начал долгий монолог о войне во Вьетнаме. Он настаивал на том, чтобы мы применяли военное давление и в то же самое время вели серьезные переговоры. Он не описал в деталях, что имел в виду в плане и того, и другого. Посоветовал мне добиться, чтобы бюрократический аппарат был преданным. Этот аппарат был частично разбит, как полагал Джонсон, систематической утечкой информации. «У меня один совет вам, профессор», – сказал он, и я наклонился вперед, чтобы почерпнуть квинтэссенцию мудрости, накопленной за десятки лет государственной службы. «Читайте редакционные статьи, – добавил он, – и если они называют кого-то из ваших сотрудников вдумчивым, преданным делу или каким-то еще дружеским эпитетом, увольняйте его немедленно. Это через него идет утечка». Я покинул Овальный кабинет полным решимости сделать все от меня зависящее, чтобы не допустить в новой администрации душевных страданий и изоляции последних дней Джонсона.

Переходный период, однако, не позволяет тратить время на такие рефлексии. Моя проблема первоочередной срочности была более прозаической: установить взаимоотношения с советниками, находившимися с Никсоном во время избирательной кампании, и набрать себе штат.

Потребовались бы сверхчеловеческие качества терпимости со стороны некоторых членов команды Никсона, чтобы просто не отбрить человека с улицы, который имел все самое лучшее из всех миров. По их мнению, он обладал чарующей аурой гарвардского профессора и имел отношение к Рокфеллеру, установив при этом связь с новоизбранным президентом после его победы. В конце концов, я не просто не принимал участия в избирательной кампании; я был в главном течении тех, кто был либо враждебно настроен к Никсону, либо презирал его. Одной из самых болезненных задач нового президента является отбор из своего окружения, которое помогало ему занять пост, людей, способных помочь ему руководить делами. Это ведет к неизбежному соперничеству между теми, кто поддерживал новоизбранного президента на пути к его избранию, и новичками, которые представляются для старой гвардии посторонними людьми, стремящимися воспользоваться плодами их собственного труда. А новички должны присутствовать, потому что качества помощников по проведению кампании отличаются от качеств тех, кто делает политику. Требуются особенные люди с особенными чертами характера для того, чтобы присоединиться к кандидату на пост президента в начале кампании, когда шансы на победу, как правило, минимальны. Работа по проведению избирательной кампании имеет преимущественно технический характер, а подчас она принимает унизительные формы: надо составлять расписания, готовить и продвигать митинги и встречи, бесконечно обхаживать делегатов или представителей средств массовой информации. Сотрудники аппарата кандидата выбираются – или они добровольно приходят – на основе личной преданности и стойкости; они обеспечивают эмоциональную поддержку в изначально опасных ситуациях. Имея твердую решимость или самые лучшие намерения, немногие могут предсказать, что они станут делать или за что выступать, когда неуловимая цель высокого поста, в конце концов, достигнута. Их работа в ходе кампании не дает никакого представления об их способностях в плане работы в исполнительной ветви власти.

Это представляло собой конкретную проблему для сотрудников Никсона. Несколько преданных ему человек оставались с Никсоном и после его поражения во время его губернаторства в Калифорнии в 1962 году, являясь примером почти порочной преданности и веры. Здравый смысл подсказывал, что политическая карьера Никсона кончена. Его упрямая попытка заполучить пост президента превратилась в общенациональную шутку (Линдон Джонсон подшучивал над ним, называя его «постоянно участвующим в избирательных кампаниях политиком»). Не предвиделось никаких преждевременных или очевидных вознаграждений – даже внимания со стороны тех, кто делает ставки на перспективу, – в завязке на такую невероятную кандидатуру. Только прирожденные профаны поставили бы на карту все в таком проигрышном деле. Такие люди почти неизбежно почувствовали бы себя окруженными со всех сторон; им не присущи способности добиваться победы.

У такого подхода была фактически и своя база; паранойя не обязательно должна быть неоправданной, чтобы быть реальной. Когда Никсон перебрался в Нью-Йорк в 1962 году, его избегали люди, на уважение которых он хотел бы рассчитывать как бывший вице-президент Соединенных Штатов Америки, который мог бы без пяти минут как стать президентом. Его никогда не приглашали те, кого он считал «лучшими» семьями. Это терзало его и осложняло и без того сильную склонность видеть себя окруженным врагами. Его единомышленники разделяли его чувство изолированности и обиды. Команда Никсона с самого начала выстроила баррикады вокруг себя; но мысленно она очутилась в осаде задолго до того, как это произошло на самом деле.

Этот менталитет осажденной крепости, который должен был производить такое разрушительное воздействие на всю администрацию, проявлялся во многих формах. Команда не могла органически, например, использовать возможности общественной жизни Вашингтона, чтобы улаживать разные дела, связанные с общенациональной политикой. Вашингтон – это город, где работа является образом жизни. Каждый представитель высших правительственных кругов встречается друг с другом постоянно во время бесконечных совещаний, при помощи которых правительство работает. Они затем встречаются с теми же самыми людьми по вечерам вместе с небольшими группами журналистов, с хорошо чувствующими себя в обществе влиятельными членами конгресса и несколькими постоянными представителями правящих кругов в Вашингтоне. Практически нет никаких других тем разговора, кроме работы правительства, а в Вашингтоне это фактически означает, что обсуждают не национальную цель, а взаимоотношения друг с другом ключевых фигур администрации конкретного периода времени: кто на тот или иной момент у власти, а кто потерял ее.

Критерии такой общественной жизни весьма грубоваты. Они существенным образом завязаны на власть, на ее осуществление и на ее падение. Человека принимают, как только он входит в магический круг тех, кто обладает властью. За редким исключением, его бросают, когда заканчивается его власть, прекращают печатать его колонку или он уходит в отставку из конгресса. Нет необходимости тратить усилия на слом этого магического круга; членство – или, по крайней мере, его доступность – приходит практически автоматически. Но точно так же и окончательный выход из него. В Вашингтоне внешнее проявление власти в силу этого почти так же важно, как и ее реальное осуществление. Фактически проявление зачастую представляет собой существенную реальность. Поскольку тема, кто у власти, а кто не у власти, является всепоглощающей, борьба заканчивается порой вокруг самого обыкновенного или сугубо абстрактного вопроса бюрократических назначений.

Как раз в силу того, что официальная жизнь носит такой формальный характер, светская жизнь предлагает механизм для определения масштабов нематериальных ценностей и понимания нюансов. Настроения могут быть измерены газетчиками и послами, старшими официальными лицами, которые недоступны на официальных встречах. Именно на их обедах и приемах создаются отношения, без чего правительственный механизм был бы загнан в тупик сам по себе. Неприятие окружением Никсона этой стороны Вашингтона осложняло его действия и лишало его возможности прочувствовать и соответственно прореагировать на назревающие внутренние заботы.

Я тоже, следует сказать, был несведущ относительно образа жизни Вашингтона и правительства, когда объявил на пресс-конференции по поводу моего нового назначения, что не буду иметь дел с прессой. Как только было объявлено о моем назначении, старшие представители прессы стали разыскивать меня. Я был немало удивлен знаменитостями, которых читал или слушал из года в год и кого теперь встречал воочию. Я встречался с Уолтером Липпманом, Джеймсом («Скотти») Рестоном и Джозефом Олсопом, – из которых Рестон и Олсоп станут личными друзьями. (Липпман вскоре после этого заболел.) Липпман настаивал на том, чтобы я увязывал американские обязательства с нашими ресурсами, особенно в Индокитае и на Ближнем и Среднем Востоке. Рестон говорил мне добродушно и благожелательно, с некоторым оттенком кальвинистского скепсиса, тогда и после этого, о несовершенстве человека. Джо Олсоп брал у меня интервью с таким видом, будто его критерий моего соответствия высокому посту был намного строже, чем у Никсона. Он дал мне понять, что его знания индокитайских проблем намного превосходили уровень знаний новенького президентского помощника. У меня сложилось впечатление, что он временно воздержался от оценки мудрости выбора президента и что я останусь на испытательном сроке на какое-то время в будущем.

Издатели журнала «Ньюсуик» пригласили меня на встречу с ними. Педантично я вновь объяснил несоответствие моего положения и какого-либо заслуживающего внимания брифинга для прессы. Они восприняли эту информацию с забавной терпимостью, которая годится для любителей или потенциальных жертв.

Вскоре я понял, каким наивным был. Одной из самых важных функций президентского помощника является объяснение политики и целей президента. Я понял, что не могу игнорировать СМИ, и поэтому начал встречаться с журналистами, хотя вначале почти всегда по их инициативе. Я испытал символические отношения в Вашингтоне между средствами массовой информации и правительством. Как сильно ни будет отвергать это журналист, он частично выполняет правительственные функции. Он является единственным человеком в городе, кто может быть вполне уверен в том, что любой что-либо значащий человек выслушает или услышит его. Чиновники стремятся к контакту с ним, чтобы привлечь общее внимание к их любимым проектам, свести счеты или пересмотреть решение, которое было против них. Какой бы ни была мотивация чиновника, она не может быть беспристрастной. Как минимум, он старается предстать в самом лучшем свете. Для опытного вашингтонского обозревателя внимательное чтение прессы или прослушивание ключевых комментаторов дает бесценную информацию, касающуюся разнообразных течений и мнений бюрократического аппарата или тайного накапливания скрытых политических сил.

У журналиста есть некий интерес к контактам с официальным лицом. Он должен обхаживать и льстить этому чиновнику, потому что без его хорошего отношения будет лишен информации. Но он не может позволить, чтобы его каким-то образом соблазнили, – тайная мечта всех официальных лиц – иначе он потеряет объективность. Отношения «от любви до ненависти» почти неизбежны. Чиновники склонны считать, что общественные связи закладывают основы сочувственного отношения; журналисты часто доказывают свою «объективность» нападками именно на тех, кто одаривает их своим вниманием. Если обе стороны не витают в облаках и действуют продуманно, между ними установится взаимоуважение. Официальное лицо поймет, что, в конечном счете, гарантией беспристрастности станет не соблазнение журналиста, а его личная добросовестность. Журналисты примут тот факт, что для официального лица главное выполнять свой долг, а требования к этому не всегда равнозначны предоставлению какой-то сенсационной информации. Если оба – и творцы политики, и ее толкователи – смогут уважать главные принципы работы друг друга, то в итоге рабочие взаимоотношения смогут стать самой мощной гарантией свободного общества.

Вскоре я также обнаружил, что еще одна из моих первоначальных мыслей неосуществима. Я полагал, что смогу продолжить преподавательскую работу в Гарварде вплоть до инаугурации. Это было невозможно. Я должен был учиться своим обязанностям. Мне необходимо было создать аппарат анализа и планирования, обещанный новоизбранным президентом во время его избирательной кампании. Какая-то часть моего образования заключалась в консультациях людей, которые хорошо знали работу администраций Эйзенхауэра, Кеннеди и Джонсона. В течение всего послевоенного периода внешняя политика была облагорожена группой выдающихся людей, которые, став знаменитыми в других областях, посвятили себя государственной службе. Дин Ачесон, Дэвид К. Э. Брюс, Эллсуорт Банкер, Аверелл Гарриман, Джон Макклой, Роберт Ловетт, Дуглас Диллон, среди прочих, представляли собой уникальный сплав талантов – аристократию, посвятившую себя службе нашей стране на основе уважения общих принципов, стоящих вне партийной принадлежности. Свободные народы должны быть благодарны им за их достижения; президенты и государственные секретари поддерживались их патриотизмом и их доброжелательной мудростью. На протяжении всего периода моей службы в правительстве они были всегда доступны и могли дать совет без каких-либо предварительных условий. И никогда не было никаких опасений относительно того, что они станут использовать информацию из правительства ради своих личных или каких-либо политических интересов. К сожалению, когда я получил свой пост, им всем было за 70. Среди моего поколения равными им были люди из спецслужб. Но никто не проходил в достаточной степени тест на самоотверженность и добросовестность, которые были присущи их предшественникам. С уходом старой гвардии с государственной службы уходят и стабилизирующие и направляющие факторы нашей внешней политики.

Членом этой группы, которого я встречал чаще всего в переходный период, был Джон Макклой. Позже, когда я переехал в Вашингтон, Дин Ачесон и Дэвид Брюс стали близкими друзьями и советчиками. Джон Макклой с телом борца и круглой головой больше казался веселым гномом, чем выдающимся нью-йоркским адвокатом и многолетним советником президентов и государственных секретарей. Внешне его влияние как бы трудно было объяснить. Он никогда не работал на руководящих должностях в правительстве; должности, которые он занимал, были важными, но не имевшими большого значения. Он много времени отдавал своему увлечению анекдотами; его ум был скорее сбалансированный, чем прозорливый. Но высокопоставленные лица всегда сталкиваются со ставящими в тупик выборами. Президенты и государственные секретари видели в Макклое надежного штурмана, проводящего через опасные мели. Он редко когда снабжал готовыми решениями трудных проблем, но никогда не ошибался, давая психологические и моральные заверения, которые делали эти решения возможными. В мой первый день после возвращения с неудачных переговоров на Ближнем Востоке в 1975 году я попросил Макклоя встретиться со мной. Он пришел по моей просьбе безропотно. Только несколько недель спустя я узнал, что это был день его 80-летия и что он отказался от семейного торжества, даже не подумав предложить отложить встречу на 24 часа. Он всегда был доступен. Всегда был мудр.

Когда я приступил к подбору своего аппарата сотрудников, немедленно возникли трения с командой Никсона. По обычаю ответственность за подбор сотрудников Совета национальной безопасности ложится на советника президента по национальной безопасности. Будучи первым назначенцем президента в сфере внешней политики, я имел преимущество в возможности начать раньше подбор кадров. В качестве помощника в Белом доме я не был ограничен наличием опыта работы в департаментах и на государственной службе. В силу этого, не будучи связанным бюрократическими препонами и на основании данного мне президентом права создать новую организацию с нуля, я был полон решимости набрать самых способных и сильных личностей, каких мог бы найти.

Поскольку у меня есть свои глубокие убеждения, я всегда считал необходимым проверять их на людях с высоким интеллектом и сильным характером. Те, кто смело противостоял мне, заслуживали моего уважения и часто становились моими ближайшими помощниками. Если мой аппарат должен иметь решающее влияние в деле руководства межведомственным планированием, он должен выиграть качеством нехватку в количестве. И действительно, его малый состав стал бы преимуществом, так как мы могли избегать бесконечных внутренних переговоров, которые сводили на нет работу более крупных организаций. Поэтому я искал более молодых мужчин и женщин и продвигал их быстро по службе, рассуждая таким образом, что тот, у кого удачно складывается карьера, добился бы вершин уровня в работе и вряд ли работал бы хуже в моем коллективе, чем на своем месте. Я принимал на работу профессиональных сотрудников Государственного департамента, министерства обороны и разведывательных служб с тем, чтобы одновременно и использовать их опыт работы, и получить их помощь в руководстве моим продвижением по бюрократическим лабиринтам. Я принял на работу талантливых людей из научного мира. Для баланса я искал представителей как можно более широкого спектра взглядов и позиций.

Я придерживался того мнения, что буду подчиняться соображениям безопасности, но не приму никаких других критериев, кроме профессионализма. Питер Фланиган, помощник Никсона, отвечавший за политические назначения (и позже ставший моим хорошим другом), направил мне имена шести человек, которым обещали политические назначения. После собеседования с некоторыми из них я отверг их всех. По крайней мере, в двух случаях Холдеман оспорил мой выбор сотрудников по соображениям безопасности, что больше оказалось делом либеральных убеждений или пристрастием к общению с журналистами. В обоих случаях я отклонил возражения Холдемана.

Никсон неизменно поддерживал меня. У него были свои личные сомнения, и позже по мере усиления давления со стороны общественности он стал относиться к моему аппарату с беспокойством. Он подозревал, что кто-то из моих коллег недолюбливает его, что так и было, и подогревает споры утечками информации. Но во время переходного периода Никсон поддерживал мои кандидатуры. Он так поступал потому, что относился к внешней политике по-иному, по сравнению с внутренней сферой. Во внутренней политике он использовал – и станет вновь использовать – грубую тактику и опирался на некоторых странноватых единомышленников. Если честно сказать, Никсон оставался убежденным до конца в том, что во внутренней сфере он следует традиционной практике, за которую лицемерные представители правящих кругов, следующие непонятным двойным стандартам, осуждали только его одного. А внешнюю политику Никсон рассматривал как нечто стоящее особняком. Когда речь шла об основном национальном интересе, безопасности и прогрессе свободного мира, его критерий заключался в том, чтобы поступать правильно, нецелесообразно действовать, как велит общепризнанная практика, а когда необходимо, то и вопреки общепринятой мудрости. Только в редких случаях позволял он узкопартийным интересам вмешиваться во внешнеполитические решения.

Хотя несколько моих предложений по личному составу оказались в итоге неудачными, приверженность и способности моего аппарата внесли многое во внешнеполитические достижения первой администрации Никсона. Ключевыми членами аппарата были Уинстон Лорд, Лоуренс Иглбергер, Гельмут Зонненфельдт, Уильям Хайлэнд, Гарольд Сондерс, Питер Родман и Александр Хэйг, которые оставались со мной и прошли через все превратности, став также и моими близкими друзьями. Высокий уровень этой команды был важной причиной растущего влияния службы советника президента по национальной безопасности, а моя выживаемость и карьера зависели от этого фактора, особенно с учетом того, что Ричард Никсон назначил в кабинет очень способных, умных и волевых людей, но которые никогда так и не смогли действовать эффективно, как одна команда.

Трудная команда

Ричард Никсон в каком-то смысле был первым республиканским президентом за 36 лет. Дуайт Эйзенхауэр был избран от Республиканской партии, но он мало чем был обязан Республиканской партии, и вел себя соответственно. За почти два поколения пребывания вне власти Республиканская партия оказалась без опыта реализации властных функций. Последствия стали очевидны вскоре после инаугурации. Представители партии в конгрессе часто действовали так, как будто они были в оппозиции республиканскому президенту. Члены новой администрации – незнакомые друг с другом и становящиеся жертвами сложной личности президента – в действительности никогда не представляли собой сплоченную команду.

Один французский социолог[3] написал, что каждый исполнитель, находящийся ниже самого высшего уровня в организации, стоит перед главным выбором: он может рассматривать себя как заместителя главы организации, беря на свои плечи часть бремени за бюрократически непопулярные решения. Или же он может стать представителем своих подчиненных и, таким образом, выходить непосредственно на главу организации и получать необходимость брать на себя полностью ответственность за болезненные выборы. Если он пойдет прежним курсом, то будет, вероятнее всего, непопулярным в срезе бюрократического аппарата, – по крайней мере, на ближайшую перспективу, – но он помогает обеспечить сплоченность, понимание целей движения, а в конечном счете, высокую мораль. Если же он возлагает бремя за каждое трудное решение на своего начальника, – если стремится играть роль «хорошего парня», – то может вызвать доброжелательность среди подчиненных, но пожертвует дисциплиной и эффективностью; в конечном счете, пострадает от всего этого моральное состояние ведомства. Более того, такой курс вызовет удары, которых он стремится как раз избежать. Он концентрирует внимание скорее на препятствиях, чем на целях.

Такая проблема для исполнителей в любой области осложнена в Вашингтоне тесной взаимосвязью между правительством и средствами массовой информации. Раздосадованные официальные лица используют прессу, чтобы изложить свои доводы. СМИ очень сильно заинтересованы в расследовании разногласий внутри администрации; некоторых журналистов совершенно не волнует тот факт, что они вносят дополнительный разлад этим средством для получения какого-то сюжета. Конгресс активно ищет материал для многих своих слушаний в конфликтах между высокопоставленными официальными лицами. Упор, в силу этого, делается на тенденции, ведущие к расколу; кризисы в Вашингтоне – это бюрократические войны.

Нет почти никаких сомнений в том, что так называемая «команда Никсона» никогда не существовала, за исключением самого Белого дома. Но даже там позднее она рассыпалась под давлением извне. Для этого было несколько причин. Многие в средствах массовой информации не любили Никсона за его философию и биографию. Тем самым создавался соблазн высоко оценить за благоприятный ход событий более почитаемых коллег, а его самого обвинять во всем, что было непопулярно. Это требовало сверхчеловеческих качеств полной преданности и сдержанности со стороны этих коллег, которые должны были бы отказаться от предлагаемых им лавров. Ни один, включая меня самого, не соответствовал по своим моральным качествам такому уровню.

В результате выработался обратный ход нормальной практики. В большинстве администраций хорошие новости объявляются из Белого дома, а непопулярные вести отводятся для сообщения министерствам и ведомствам. В Администрации Никсона бюрократия выработала огромное умение, как в деле преждевременной утечки хороших новостей, чтобы завоевать уважение так и в выпуске плохих новостей таким образом, чтобы обвинить в этом президента. А это, в свою очередь, усиливало уже закрепившуюся тенденцию со стороны Никсона видеть себя окруженным заговорами, проникшими даже в среду его коллег по кабинету. Это укрепило его и так сильную склонность к уединению и изоляции. Администрация превратилась во множество удельных княжеств во главе с феодальными лордами, защищающими свою территорию, как только это возможно, против набегов центральной власти, которая периодически отправлялась из своей крепости, заполненной подданными, жаждущими предъявить права на власть.

Со временем и я стал участником такого положения дел и жертвой предвзятого мнения со стороны средств массовой информации. По иронии судьбы, одной из причин, по которой президент возложил на меня такую большую ответственность и поручил так много дел, стало то, что я находился под его контролем в большей степени, чем его кабинет. Поскольку с самого начала обо мне мало что знали, то это была одна из форм обеспечения того, чтобы, по крайней мере, какие-то заслуги приписывались и самому Белому дому.

Никсон усугубил свою проблему административным стилем, хотя и косвенным образом, сказывался и его выбор коллег по кабинету, особенно тех, с кем его личные отношения были настолько сложными (это мягко говоря), что чувство действительной командной работы никогда и не возникало. Это особенно касалось поста Государственного секретаря.

Я не знал Уильяма Пирса Роджерса на тот момент, когда его выбрали. Вскоре после моего назначения Никсон и я провели краткий разговор относительно его выбора Государственного секретаря. Он сказал, что ищет скорее хорошего переговорщика, чем политика, – эту роль он оставил для себя и для своего помощника по делам национальной безопасности. А в связи с его недоверием к внешнеполитической службе Никсон хотел иметь сильного исполнителя, который обеспечит поддержку Государственного департамента политики президента. У меня сложилось впечатление, что первым выбором Никсона был посол Роберт Мерфи, выдающийся дипломат в отставке, являвшийся в то время председателем совета директоров корпорации «Корнинг глас». Мерфи отличился на многих высоких постах, и я ценил его мнение и ум. Много лет позже Никсон сказал мне, что Мерфи отказался от предложенного поста.

Через несколько дней после моего назначения я встретился с Уильямом Роджерсом впервые в столовой номера Никсона в отеле «Пьер». Новоизбранный президент попросил меня пообщаться с Роджерсом и сообщить мое мнение о нем. Он сказал мне только, что Роджерс рассматривается на высокий внешнеполитический пост. Поскольку ни Роджерс, ни я не знали точно цели нашей встречи, наш разговор носил бессистемный характер и был несколько напряженным. У меня, так или иначе, не сложилось никакого впечатления, кроме того, что Роджерс мне показался любезным человеком.

На следующий день, не переговорив со мной о встрече и не спросив моего мнения, Никсон сообщил мне, что Уильям Роджерс должен стать его Государственным секретарем, сказал, что он с Роджерсом стали близкими друзьями в администрации Эйзенхауэра, когда Роджерс был генеральным прокурором, хотя их дружба прервалась, когда они оказались не у власти. Будучи юристами частной практики, они оба соперничали в поисках клиентов. Несмотря на такого рода тучку в их отношениях, Никсон рассматривал Роджерса как идеальную кандидатуру на этот пост. Полное отсутствие знаний у Роджерса по данной тематике Никсон считал достоинством, поскольку это гарантировало, что выработка направлений политики останется за Белым домом. В то же самое время, по словам Никсона, Роджерс был одним из самых твердых, самых трезвых, целеустремленных и честолюбивых людей, которых он когда-либо встречал. На любых переговорах он непременно побьет советских. А «мальчикам из Государственного департамента» лучше быть осторожнее, потому что Роджерс не потерпит никаких глупостей. Не так уж много государственных секретарей, которых выбирают за уверенность президентов в их полном незнании азов внешней политики.

Вероятно, было несправедливо назначать на высокопоставленную должность в кабинете лицо, вся подготовка и опыт которого находились совершенно в иных сферах. Роджерс был известным генеральным прокурором. Но старая поговорка о том, что человек срастается со своим местом, оказалась несостоятельной в моем случае. Высокая должность учит принятию решений, не конкретике. Члены кабинета вскоре оказываются заваленными по голову настоятельными требованиями, связанными с руководством своими департаментами. В целом пребывание на высоком посту требует расходования интеллектуального капитала, а не создает его. Многие высокопоставленные лица покидают свои кабинеты с теми восприятиями и взглядами, с которыми они вступали на должности. Они научились принимать решения, но не определять, какие решения принимать. И чем меньше они знают в самом начале карьеры, тем более зависимы они от единственного источника доступной информации: постоянных официальных лиц. Будучи неуверенными в собственных суждениях, они не имеют иного выбора, как следовать советам своих экспертов.

Это конкретно касается Государственного секретаря. Он возглавляет организацию, в которой трудится коллектив, вероятно, самых способных и самых профессионально подготовленных мужчин и женщин в сфере государственной службы. Они умны, компетентны, лояльны и трудолюбивы. Но обратной стороной их преданности является убежденность в том, что пожизненная служба и занятие позволяют им делать беспристрастный анализ, который превосходит по точности взгляды неподготовленных и имеющих поверхностные знания политических назначенцев. При сильном руководстве их профессионализм делает внешнеполитическую службу бесценным и незаменимым инструментом выработки политического курса. При таком положении дел внешнеполитическая служба становится дисциплинированным и отточенным инструментом; отдельные ее своеволия вызывают важный, временами увлекательный диалог. Но если нет сильной руки у руля, групповщина имеет тенденцию победить дисциплину. Координаторы направлений становятся адвокатами стран, с которыми они имеют дела, а не защитниками национальной политики. Заместители министров и секретарей продвигают дела, исключительно связанные с курируемыми ими регионами. Сотрудники будут отстаивать узкогрупповые местнические интересы с большим упорством и бюрократическим мастерством, отточенным десятилетиями борьбы за выживание. Они будут выполнять определенные четкие указания с огромной преданностью, но типичного сотрудника дипломатической службы нелегко убедить в том, что указание, с которым он не согласен, тоже имеет ясно выраженный и четкий характер.

Процедуры в Государственном департаменте отлично приспособлены для того, чтобы делать упор на бюрократическое своеволие. Несмотря на славословие в адрес планирования, существует сильное стремление заниматься выработкой политики в ответ на телеграммы и в форме телеграмм. Таким образом, новый Государственный секретарь обнаруживает на своем столе не политический анализ или варианты решений, а кипу депеш, которые его просят завизировать и сделать это как можно быстрее, пожалуйста. Он вряд ли может достаточно хорошо знать все темы, которых они касаются, или, возможно, какой-то их части, чтобы у него сложилось четкое мнение. В любом случае из этих проектов телеграмм он не узнает, какие у него имеются альтернативы. Даже если он станет настаивать на своем и откажется от какого-то конкретного проекта, он, вероятнее всего, поступит снова к нему минимально переделанным так, что только ученый правовик сможет объяснить разницу. Когда позже я стал государственным секретарем, то обнаружил, что требовались геркулесовы усилия даже для человека, сделавшего внешнюю политику работой всей жизни, чтобы возобладать над телеграммной машиной государственного департамента. Горе непосвященным, оказавшимся во власти этого оригинального и убежденного ансамбля экспертов.

Ирония никсоновского решения выбрать в качестве государственного секретаря человека с минимальной основной подготовкой заключалась в том, что он тем самым увеличил влияние двух институтов, которым менее всего доверял, – внешнеполитической службы и прессы. У государственного секретаря в силу этого оставалось только два выбора. Он мог получать указания из Белого дома и стать ходатаем президентской политики в департаменте, конгрессе и в стране в целом или он мог превратиться в представителя своих подчиненных. В более спокойные времена госсекретарь Роджерс вполне был бы способен уравновесить все требования к нему лично. Однако в условиях сумятицы внутренних разногласий, вызванных Вьетнамом, для этого требовалось гораздо больше уверенности в собственных силах и наличия знаний, что, как разумно предполагалось, должно было у него иметься. А в результате оказалось, что он был вполне естественно озабочен тем, чтобы избежать обвинений, брошенных против его предшественника Дина Раска. Поскольку Роджерс склонялся к знаку равенства между настроением общественности и в конгрессе с позицией редакций ведущих газет северо-восточной части США, и поскольку все это сильнейшим образом оказывало воздействие на его подчиненных, Роджерс в критические моменты совершенно не желал бороться за президента и часто поддерживал позиции в противовес позициям Никсона.

Как ни парадоксально, но такая тенденция могла бы найти подкрепление в памяти о его старой дружбе с Никсоном в 1950-е годы. Тогда Роджерс был в психологическом плане ведущим партнером. Как следствие, он фактически не мог уяснить, что в новых взаимоотношениях занимает однозначно подчиненное положение. И еще меньше он желал столкнуться с положением, когда мог бы получить назначение, по крайней мере, отчасти потому, что его старый друг хотел бы поменяться ролями и установить отношения, при которых как по служебной лестнице, так и по существу он, Никсон, на этот раз командовал парадом.

Такие любопытные антифональные, то есть дуэтные, отношения между этими двумя людьми, в которых один должен подчиняться другому, имели своим последствием укрепление моего положения, но моя собственная роль, со всей очевидностью, была результатом тех отношений, а не их причиной. С самого начала Никсон был настроен решительно держать под своим контролем самые важные переговоры. Он не допустил государственного секретаря, например, на свою первую встречу с советским послом Анатолием Добрыниным 17 февраля 1969 года, через четыре недели после своей инаугурации, в то время, когда я помыслить себе не мог, чтобы предложить такой порядок действия. Такая практика, установленная еще до укрепления моего собственного положения, продолжалась. На протяжении всего своего срока президентства, когда прибывающего с государственным визитом высокого иностранного гостя Никсон принимал в Овальном кабинете и вел с ним долгие дискуссии, я был единственным еще одним человеком с американской стороны.

Борьба за ответственность в отношении выработки политики возникла раньше. Со своей стороны, госсекретарь Роджерс придерживался такой позиции: он будет выполнять приказы, с которыми не согласен, только в том случае, если они были переданы ему лично президентом. А это было как раз то, что психологически Никсон не был в состоянии делать. Он прибегал к любым уверткам, чтобы избежать личной конфронтации. Он предпочитал посылать письма с объяснением того, что имел в виду; он использовал разных эмиссаров. Но так как Роджерс считал – вполне справедливо, – что эти письма готовились моими сотрудниками, то не оказывал им достаточного почтения даже при том, что они были подписаны президентом. Он огорчал эмиссара (обычно это был Джон Митчелл), ссылаясь на старую дружбу с президентом и утверждая, что он понимает Никсона лучше других. Это соперничество, которое частично было приглушено, потому что они оба сваливали все на третьи стороны, никогда не заканчивалось. Никсон постоянно приказывал, что все исходящие политические телеграммы должны быть завизированы в Белом доме. Но этот приказ постоянно обходили, да и в любом случае средств, при помощи которых государственный департамент мог общаться со своими подчиненными, слишком много, чтобы их проконтролировать каким-либо распоряжением.

Время шло, президент, или я от его имени, во избежание этих бесконечных конфронтаций стали все больше иметь дела с ключевыми иностранными руководителями через каналы, которые напрямую связывали ситуационную комнату Белого дома с точками на местах без задействования Государственного департамента, – так называемые неофициальные каналы. Этот процесс начался на следующий день после инаугурации президента. Новый президент хотел изменить переговорные инструкции по Вьетнаму, разработанные в госдепе, отражавшие подход предыдущей администрации. Но он также хотел избежать противоречий. Поэтому он попросил меня позвонить послу Кэботу Лоджу, главе нашей делегации в Париже, и предложить Лоджу направлять по обычным каналам как свои собственные рекомендации, так и сведения о ходе действий, который предпочитал бы президент. Лодж охотно согласился. А поскольку такие процедуры были довольно сложными и не могли работать в большинстве случаев, Никсон переводил все больше чувствительных переговоров в Белый дом, где он мог контролировать их напрямую, получая всю славу лично и избегая бюрократических споров или застоя, которые считал такими неприятными.

Не гнушался президент и того, чтобы размежеваться с некоторыми рискованными внешнеполитическими мероприятиями государственного департамента. Так, в марте 1969 года Никсон попросил меня проинформировать посла Добрынина в частном порядке, что государственный секретарь в своем продолжительном разговоре о Вьетнаме с советским послом вышел за пределы того, что имел в виду президент. Я не сделал этого сразу же, подождав наступления какого-либо конкретного вопроса для обсуждения с послом. Однако, несомненно, так или иначе, но поведение как Белого дома, так и Государственного департамента дало Советам понять наличие у нас самих внутренних споров, и они постарались воспользоваться этим. Никсон поддерживал свои частные контакты с северо-вьетнамским президентом Хо Ши Мином в июле – августе 1969 года втайне от Роджерса, и только за двое суток до объявления об этом по телевидению в ноябре сообщил ему об этом. В начале 1970 года Никсон сообщил еврейской общине через своего помощника Леонарда Гармента[4] и генерального прокурора Джона Митчелла о том, что «план Роджерса» по Ближнему Востоку потому так и назван, что он не вышел из Белого дома. В мае 1971 года государственный секретарь не знал о переговорах по каналам Белый дом – Кремль, которые привели к прорыву на переговорах по договору по ограничению стратегических вооружений; он узнал за трое суток до официального объявления об этом. В июле 1971 года Роджерсу сказали о моей секретной поездке в Китай только тогда, когда я уже был в пути. В апреле 1972 года президент дал Роджерсу такое замысловатое объяснение целей моей поездки в Москву – она была организована тайно, и Роджерс выступил против нее, когда ему об этом сообщили в последний момент, – что это осложнило переговоры. Таких примеров было не счесть.

Я не хочу сказать, что сопротивлялся поведению Никсона в отношении его высокопоставленного лица в кабинете. С самого начала мое присутствие делало это технически возможным. А со временем я, несомненно, даже поддерживал такое поведение. Как подавляющее большинство высокопоставленных лиц я твердо придерживался определенных взглядов и не отрицал возможностей того, чтобы они были реализованы. Напряженность и утомление от работы на высоком посту становятся терпимыми и даже возбуждающими благодаря убежденности в том, что ты вносишь свой вклад в то, чтобы мир стал лучше. Трудно определить на данной стадии, до какой степени менее благородные мотивы тщеславия и стремления к власти играли роль. Вряд ли они полностью отсутствовали. Но я убежден, что в Администрации Никсона внешняя политика была сосредоточена в Белом доме, какой бы административная практика ни была и кто бы персонально ее ни осуществлял.

Коль скоро Никсон назначил сильную личность, эксперта по внешней политике, советником по национальной безопасности, соперничество между государственным секретарем стало неизбежным, хотя я не понимал этого с самого начала. Два поста уже сами по себе несут в себе соперничество, если оба назначенца стремятся играть главную политическую роль. Есть все стимулы для противоречий. И действительно, если бы они сговорились, то не было бы необходимости ни в одном из них. Хотя я так и не думал в то время, но убедился в том, что любой президент должен делать государственного секретаря своим главным советчиком и использовать советника по национальной безопасности преимущественно в качестве старшего администратора и координатора, чтобы быть уверенным в том, что каждая важная точка зрения услышана. Если же советник по безопасности становится активным в разработке и формулировании политики, он должен будет неизбежно уменьшить роль государственного секретаря и снизить его эффективность. Иностранные правительства в замешательстве, и это в равной мере опасно при возможности настраивать одну часть нашего правительства против другой. Государственный департамент оказывается деморализованным и становится в какой-то степени зашоренным, с узкими взглядами. Если президент не доверяет своему государственному секретарю, он должен его сменить, а не контролировать его при помощи личного помощника. В Администрации Никсона ведущая роль госсекретаря оказалась невозможной из-за недоверия Никсона к аппарату государственного департамента и из-за его взаимоотношений с Роджерсом, из-за неопытности Роджерса и из-за моих собственных строгих принципов. Понятная настойчивость Роджерса иметь прерогативу для его ведомства осложняла проблему и, как ни странно, вела к ослаблению его позиции. В бюрократическом споре сторона, не имеющая никакого другого аргумента, кроме своего иерархического права, по всей вероятности, потерпит поражение. Президенты прислушиваются к советникам, в чьем мнении, как они полагают, они нуждаются, а не к тем, кто настаивает на том, чтобы их выслушивали в соответствии с организационной структурой.

Помимо этих причин, напряженность в политическом механизме Никсона создавалась благодаря действительной разнице в видении перспектив со стороны госсекретаря и с моей стороны. Роджерс был на деле гораздо способнее, чем его рисуют; у него был острый аналитический ум и много здравого смысла. Но его видение перспективы имело тактический характер; как юрист, он был подготовлен для дел с вопросами по мере их возникновения «по существу». Мой подход носил стратегический и геополитический характер. Я старался соотносить события одно с другим, создавать стимулы или давления в одной части мира, чтобы оказывать влияние на события в другой его части. Роджерс чутко настраивался на требования конкретных переговоров. Мне же требовалось накопить нюансы для долгосрочной стратегии. Роджерс был озабочен непосредственной реакцией в конгрессе и средствах массовой информации, что входило до какой-то степени в сферу его компетенции как главного представителя по вопросам внешней политики. Меня же больше беспокоили результаты того, что предстояло через несколько лет. Отсюда неизбежно, что Роджерс должен был бы рассматривать меня как эгоистичного педанта, вылавливающего блох, разрушившего его отношения с президентом. Я был склонен рассматривать его как равнодушного неофита, угрожавшего разрушить наши тщательные внешнеполитические разработки. Взаимоотношения неизбежно должны были ухудшиться. Будь мы оба чуть умнее, то поняли бы, что лучшим образом послужим нашей стране, если бы уладили наши разногласия и поддержали друг друга. Это уменьшило бы склонность Никсона к манипулированию напряженностью, что он сам создавал, но чего сам и опасался. Но все наши попытки встретиться регулярно проваливались. Роджерс был слишком гордым человеком, я интеллектуально слишком высокомерный, и мы оба были настолько беззащитными, что не могли принять курс, который помог бы нам избежать многих ненужных страданий и бюрократической головной боли.

Но ничто из этого не представляло бы какой-то решающей разницы, если бы Никсон и Роджерс были на самом деле такими близкими, как они, возможно искренне, верили в то, что они действительно близки. Обязательно предпосылка, которая должна быть присуща госсекретарю, – это полное доверие со стороны президента. Успешные госсекретари, такие, как Дин Ачесон или Джон Фостер Даллес, все устанавливали очень близкие рабочие отношения со своими президентами. Те же, кто стремился соревноваться со своими президентами, подобно Роберту Лансингу или Джеймсу Бирнсу, вскоре теряли либо влияние, либо свое место. Ачесон часто подчеркивал, что, считая возможным активно не соглашаться с президентом Трумэном, он никогда не ставил его в положение, которое могло бы казаться испытанием на прочность его авторитета, и никогда он не вступил бы в заговор с другими членами кабинета, чтобы оказать давление на президента. Президенту нужен аргументированный совет, но ему также требуется эмоциональная поддержка. Он должен знать, что его советники сильны и уверены в себе, но он также должен ощущать, что они также имеют сострадание к изолированности и ответственности его положения и не станут по своей воле добавлять что-то к его психологической нагрузке. Именно этого неосязаемого элемента и не было во взаимоотношениях Никсона с его первым государственным секретарем, частично по причинам, которые существовали во времена, предшествовавшие Администрации Никсона. Сама по себе большая близость между ними в прежние времена не дала возможности Роджерсу действовать в соответствии с этой истиной, а Никсону признать это.

Совсем иными были отношения с другим высшим членом кабинета в области внешней политики – министром обороны Мелвином Лэйрдом. Как и в случае с госсекретарем, я несколько дней ходил под впечатлением, что кто-то еще стоит в очереди на эту работу, полагая, что сенатор Генри М. Джексон примет предложение новоизбранного президента. А когда тот отклонил это предложение, меня проинформировали о решении г-на Никсона в пользу Мела Лэйрда; со мной не консультировались.

Я встретился с Лэйрдом на конвенте Республиканской партии 1964 года. Он был председателем комитета по выработке партийной платформы и умело переиграл силы Рокфеллера. Позднее я внес свой вклад в составленный им сборник сочинений по вопросу о консерватизме[5]. Мел Лэйрд был профессиональным политиком, он говорил языком, который был понятен Никсону. У Никсона не было психологических оговорок или старых счетов, которые надо было бы сводить со своим министром обороны. Работая в подкомитете по обороне комиссии палаты представителей по бюджетным ассигнованиям в течение большей части из 16 лет пребывания в конгрессе, Лэйрд очень хорошо знал свой предмет еще до прихода на новый пост. И у Лэйрда были важные сторонники. Сохраняя влияние в конгрессе, особенно благодаря своей дружбе с влиятельным председателем комиссии по бюджетным ассигнованиям Джорджем Мэхоном, Лэйрд мог бы быть проигнорирован президентом, но только с серьезным риском для себя. И хотя маневры Лэйрда часто напоминали византийские интриги по своей сложности или окольным путям их проведения, по сравнению с никсоновскими, он завершал с размахом и удивительной доброжелательностью то, что Никсон претворял с мрачной решительностью и внутренним негодованием. Лэйрду нравилось побеждать, но в отличие от Никсона он не получал большого удовольствия, видя, что кто-то другой терпит поражение. В нем была какая-то бодрость и добрый юмор хитреца, которые делали работу с ним приносящей удовлетворение, хотя временами она доводила до сумасшествия.

Лэйрд действовал на основе предположения, что у него есть конституционное право стараться перехитрить и обойти любого, с кем его ведомство дало ему возможность контактировать. Тут было нечто от игры, а нечто от усилия опытного политика, стремящегося отстоять свои взгляды и попутно завоевать как можно больше популярности. Лэйрд был мастером инспирированной утечки информации. Через какое-то время я понял, что, если Лэйрд позвонил рано утром и пожаловался на какую-то газетную историю, возможно, он и был ее автором. Эллиот Ричардсон, бывало, говорил, совершенно не зло, что когда Лэйрд использовал одну из своих любимых фраз «Вы понимаете, о чем я?», то совершенно невозможно понять, что он имеет в виду.

Лэйрд ничтоже сумняшеся мог прийти на встречу в Белом доме с начальниками штабов объединенного комитета для поддержки его позиции, потом, обозначив свои оговорки лично президенту и мне, он позднее вырабатывает третий вариант со своим другом председателем Мэхоном. Манипуляции Никсона и Лэйрда с целью присвоить похвалу за каждый объявленный вывод войск из Вьетнама были проведены со всем артистизмом пьесы театра Кабуки, с примесью политики флорентийского двора XV века. Разного рода пикировки этих двух закаленных профессионалов, каждый из которых старался предугадать намерения другого и запутать его одновременно, не могут быть пересказаны в биографическом плане; только роман или пьеса могут отдать им должное. Но это была игра, которую Никсон, будучи менее игриво настроенным, более беспощадным и держа все козыри как президент в своих руках, редко проигрывал.

При условии, что ему давался какой-то разумный диапазон для спасения репутации путем отхода на новые позиции без потери лица, Лэйрд воспринимал бюрократические неудачи без обид. Но он настаивал на том, чтобы его все-таки выслушивали. При работе с ним интеллектуальные аргументы приносили мало пользы, а прямые приказы были равнозначны самоубийству. Я, в конечном счете, узнал, что самое безопасное было начинать баталию с Лэйрдом, закрыв настолько, насколько возможно, все его бюрократические пути отступления или лазейки в конгрессе, при условии обнаружения мною таковых, что не всегда было легко. Только тогда я начинал обсуждать вопрос по существу. Но даже и при такой тактике я проигрывал настолько часто, насколько и выигрывал.

Джон Эрлихман, также помощник президента, считал мои действия трусливой процедурой. В 1971 году, нуждаясь в получении участка земли, находящегося во владении сухопутных войск на Гавайях, для национального парка, Эрлихман решил, что поучит меня тому, как надо иметь дела с Лэйрдом. Следуя административной теории управления, согласно которой Белый дом считался превыше всего, Эрлихман, не попытавшись переговорить с кем-либо из чиновников или в конгрессе, направил прямой приказ Лэйрду отказаться от этого участка земли. Лэйрд отнесся к этой неуклюжей процедуре так, как матадор реагирует на броски быка. Он ускорил реализацию плана по использованию земли для строительства двух армейских отелей отдыха. Вместе со своим другом Мэхоном Лэйрд провел законопроект через конгресс, который аккуратненько преодолел полученную им директиву, все время уверяя, что выполнит любые приказы Белого дома, одобренные конгрессом. Отели до сих пор стоят там под контролем сухопутных войск; а национальный парк по-прежнему остается в мечтах тех, кто его запланировал. Эрлихман понял на своем горьком опыте, что существуют параметры политологии, которым не обучают в университетах, и что правота по существу дела не всегда гарантирует успех в Вашингтоне.

Как хорошо подготовленный политик Лэйрд не верил в ведение обреченных на провал сражений. Он мог решать повседневные проблемы с превеликим умением; а менее всего был озабочен теми, которые могли бы возникнуть завтра. В спокойные периоды времени он мог быть невыносимым. В кризисы был великолепен – мощный, преданный, смелый и красноречивый в вопросах отстаивания решений президента. Лэйрд работал в качестве министра обороны в то время, когда наша военная мощь находилась под непрерывными атаками со стороны большинства в конгрессе, средств массовой информации, научных кругов и разных лобби, направленных против министерства обороны. Он хранил движущую силу нашей мощи и заложил основы ее расширения, когда настроения общественности позже изменились. Мелвин Лэйрд сохранил мощь нашего государства во время чрезвычайно сложной ситуации. Это было главным достижением.

Ниже правительственного уровня был еще один эшелон влиятельных советников: председатель объединенного командования начальников штабов генерал Эрл Уилер и директор Центрального разведывательного управления Ричард Хелмс.

Когда Никсон стал президентом, «Бас» Уилер последний год оставался председателем объединенного комитета. Его срок должен был бы закончиться в июле 1968 года, но Джонсон щедро продлил срок на один год, чтобы дать своему преемнику возможность самому выбрать следующего председателя. Добросовестность и опыт Уилера оказались незаменимыми, так что Никсон продлил срок его службы еще на один год. Высокий, элегантный, спокойный Уилер к тому времени глубоко разочаровался. Он выглядел, как загнанная гончая, его добрые темные глаза будто находились в поиске источника следующего удара. Он проработал в 1960-е годы, когда молодые системные аналитики привлекались в Пентагон, чтобы встряхнуть военное ведомство вопросами, связанными с долгосрочными прогнозами. В интеллектуальном плане системные аналитики чаще всего бывали правы, чем неправы. Но они скоро узнали, что то, как ставится вопрос, зачастую предопределяет ответ на него, а их усилия, предпринимаемые во имя святой объективности, часто заканчивались продвижением чьих-то личных предубеждений.

Помимо неправильного использования системного анализа, имела место истина, которую высшие военные чины усвоили за всю свою жизнь и которая не поддается изложению официальным языком: что сила имеет свой психологический, а не только технический компонент. Люди могут руководствоваться статистикой только до определенной степени, а после на первый план выходят иные ценности. В конечном счете военная профессия является искусством одерживать верх. И так как в наше время это требует более детального расчета, чем в прошлом, все зависит также и от элементарных психологических факторов, которые трудно поддаются количественной оценке. Военные неожиданно создавали оружие на основе какого-то абстрактного критерия, осуществляя стратегии, в которые они на самом деле не очень-то и верили, и, в конце концов, вели войны, которые они не понимали. Разумеется, военные навлекали и какие-то собственные беды. Они позволяли с легкостью втягивать себя в какое-то сотрудничество. Они приспосабливались к новым формам управления, хотя внутренне сопротивлялись этому. Во Вьетнаме они приняли свою традиционную стратегию на истощение, доставшуюся в наследство от Гранта, Першинга и Маршалла, но они никогда полностью так и не уяснили, что истощение практически недостижимо и неприменимо в партизанской войне против противника, которому нет необходимости воевать, потому что он может раствориться среди населения. Это играло на руку гражданского руководства, которое навязывало все больше ограничений; военный традиционализм и высшая степень изощренности гражданских лиц, вместе взятые, утеряли все имевшиеся шансы, на достижение скорого окончания войны в то время, когда Джонсон все еще пользовался широкой поддержкой общественности. Чем дольше длилась война, тем больше психологический баланс складывался не в нашу пользу и тем более разочаровывающими становились усилия военных.

На протяжении 1960-х годов военные разрывались между приверженностью превосходству гражданских, привитой поколениями пребывания у них на службе, и своим предчувствием катастрофы, между попытками заставить работать новую систему и стремлением восстать против нее. Они были деморализованы приказом закупать оружие, в которое не верили, и необходимостью вести войну, цели которой оказывались все более и более недостижимыми. Появился новый тип военных офицеров: люди, выучившие новый жаргон, умеющие представить ставшие такими модными аргументы из системного анализа, членораздельно изъясняющиеся в отличие от людей старшего поколения и более опытные в бюрократическом маневрировании. На некоторых уровнях это облегчало взаимоотношения между штатскими и военными; на более глубоких уровнях это лишало процесс разработки политики более простых, предварительных, но, может быть, более соответствующих оценок, которые нужны в окончательном анализе, когда вопросы уже сводятся к испытанию оружия.

Эрл Уилер осуществлял руководство этим переходом и не мог с ним смириться. Он считал, и совершенно верно, что советы военных не были серьезно восприняты в Пентагоне в 1960-е годы, но когда пришло время представить альтернативный вариант, то предложил не более чем минимально предельные корректировки существующего положения. Он высоко ценил свой прямой доступ к новому президенту, но редко пользовался этим – частично по той причине, что Лэйрд препятствовал встречам между президентом и председателем ОКНШ, в которых он сам не принимал участия. Возражения Уилера все больше принимали форму выражения им озабоченности лично мне, чем открытую конфронтацию с вышестоящими начальниками. На встрече в июне 1969 года на Гавайях, на которой Никсон искал одобрения со стороны военных его плана ухода из Вьетнама, мне было ясно, что оба, и Уилер, и генерал Крейтон Абрамс (наш командующий во Вьетнаме), не могли быть более недовольными. Интуиция говорила им, что невозможно, чтобы мы победили, сокращая наши силы. Чем больше выводилось войск, тем менее вероятным было бы достижение приемлемого исхода. Но у них не было уверенности в себе, чтобы сказать это своим гражданским начальникам, которые, включая меня, доказывали, что поэтапный вывод имел большое значение для поддержания внутренних устоев с целью достижения почетного политического урегулирования. Уилер и Абрамс успокаивали свои предчувствия, настаивая на, по возможности, самых маленьких движениях заднего хода. Но вскоре они молча согласились с планом, который получил довольно большую поддержку. Поскольку графики вывода войск стали частью военного бюджета, то замедлить их выполнение можно было только ценой отказа от модернизации вооружений.

Высокопоставленные военные офицеры должны всегда сохранять баланс между своими убеждениями и понимаем того, что для того, чтобы быть эффективными, они должны выжить для следующей схватки. Их врожденное благоговение перед главнокомандующим заставляет их находить причину для того, что они считают мало-мальски сносным. Вопреки общественной мифологии, они редко выступают против главнокомандующего. Они ищут оправданий, когда речь идет о поддержке, но не выступают против. Именно таким образом Уилер принимал участие в ряде решений, любое из которых был в состоянии отстоять, однако их совокупный результат он не мог бы на самом деле оправдать для самого себя. Он был джентльменом до мозга костей, первоклассным офицером, который помог своей стране в трагические времена и которого эти времена просто сожрали.

Преемник Уилера – адмирал Томас Мурер – был более простым человеком. В 1960-е годы он находился на руководящих должностях, которые, хотя и не без разочарований, не приводили к физическому и психологическому изнурению, приносимому пребыванием на высоких должностях в Вашингтоне. Осторожный борец с внутренней бюрократией, Мурер не старался казаться обладателем этаких академических тонкостей. Если что, он делал вид невинного деревенского парня, попавшего в джунгли, где обитают одни мошенники. Отсутствие изящества в его взглядах компенсировалось их ясностью и четкостью. К тому времени, когда он занял свой пост, во Вьетнаме велись оборонительные арьергардные бои для обеспечения вывода войск. Он руководил душераздирающим поэтапным выводом с превеликим достоинством. Ни у одного президента не могло быть более стойкого военного советника.

Еще одним членом команды национальной безопасности был Ричард Хелмс, которого Никсон получил в наследство в качестве директора Центрального разведывательного управления. Я встречал Хелмса во времена Кеннеди, когда по просьбе Белого дома в 1961 году несколько раз побеседовал с ним относительно Берлинского кризиса. Его профессионализм производил впечатление и тогда, и потом. Мы больше не встречались, вплоть до периода после моего назначения помощником президента, когда в ситуационной комнате Белого дома он объяснял мне структуру и деятельность его управления.

В то время положение Хелмса было щекотливым. Даже больше, чем Государственный департамент, Никсон считал ЦРУ пристанищем интеллектуалов Лиги плюща, выступающих против него. И он чувствовал себя не в своей тарелке непосредственно с Хелмсом, поскольку он подозревал, что Хелмс очень нравился либеральной социальной сети Джорджтаунского университета Вашингтона, которой Никсон приписывал многие свои трудности. У меня не было твердого мнения о Хелмсе, но я выступал против его устранения. Я полагал опасным превращать ЦРУ в политическую чехарду, когда директора стали бы менять при каждом новом президенте. Никсон пошел на компромисс. Он согласился оставить Хелмса в качестве директора ЦРУ, но предложил исключить его из списка участников встреч Совета национальной безопасности. Этому, в свою очередь, положил конец Лэйрд, который правильно указал на то, что рассмотрение важных решений на совете в отсутствие директора Центрального разведывательного управления сделает президента опасно уязвимым к критике со стороны конгресса и общественности. Никсон смилостивился снова. Он согласился разрешить Хелмсу присутствовать на заседаниях СНБ, но только для представления фактологической информации. Хелмсу не разрешили представлять рекомендации, и он должен был покидать зал заседаний кабинета, как только завершал изложение своего материала. Хелмс сохранял этот ненормальный статус в течение шести недель. С течением времени ситуация стала слишком неловкой, слишком искусственной и слишком обреченной на провал, чтобы ее можно было сохранять. Разведывательная информация обычно имела непосредственное отношение к решению даже после формального ее представления. В конце концов, многое зависело от оценок последствий рассматривавшихся различных вариантов развития событий. Хелмс в итоге стал постоянным участником Совета национальной безопасности, хотя никогда не был доверенным лицом президента.

Мое положение в качестве помощника по национальной безопасности неизбежно требовало тесного сотрудничества с директором ЦРУ. Именно директору президент доверяет обеспечение раннего оповещения; именно к директору, прежде всего, обращается помощник, чтобы узнать все факты, касающиеся какого-либо кризиса, или получить анализ событий. И поскольку решения зависят от уровня восприятия последствий действий, оценки ЦРУ могут почти равняться политической рекомендации.

Дисциплинированный, педантично точный и осторожный, Хелмс выполнял свои обязанности с общей объективностью, столь важной для эффективной разведывательной службы. Многие годы у нас не было прямых общественных контактов; мы не очень часто встречались на обедах в домах других людей. Я уважал Хелмса не потому, что он был близким по духу человеком, хотя он был, несомненно, таковым, а благодаря его профессиональной проницательности и хладнокровию. Он никогда не вызывался давать политические советы за пределами тех вопросов, с которыми обращались к нему, хотя и не колебался предупреждать Белый дом об опасностях даже тогда, когда его взгляды шли вразрез с предубеждениями президента или советника по национальной безопасности. Он твердо отстаивал свои позиции там, где более слабые люди, возможно, прибегли бы к уклончивым ответам. На первых порах в администрации существовала теория о том, что советская межконтинентальная баллистическая ракета с тремя боеголовками СС-9 (SS-9) была многозарядной головной частью с боеголовками индивидуального наведения (МИРВ), нацеленной против наших пусковых шахт с ракетами «Минитмен». ЦРУ настаивало на том, что боеголовки не могли нацеливаться индивидуально. Я склонялся к более зловещей трактовке. Для выяснения дел я провел процедуру, которую активно отвергали традиционалисты, ревниво охранявшие независимость процесса оценки. Я созвал всех аналитиков в ситуационную комнату Белого дома и сыграл роль сомневающегося во всем человека, отстаивавшего неправильную точку зрения, чтобы тщательно и внимательно проверить на прочность противоположные точки зрения разных аналитиков. Хелмс стоял на своем; позже оказалось, что он был прав.

Никого не продвинут по службе до директора Центрального разведывательного управления, кто не закален во многих сражениях. Хелмс был силен и осторожен. Его вежливость сочеталась с чрезвычайной стойкостью, его улыбка не всегда включала глаза. При нем администрации приходили и уходили, и он понимал, что в Вашингтоне знание – сила и власть. Считалось, что он знает много, но он никогда не разуверял никого в этом. В то же самое время я никогда не слышал о том, что он злоупотреблял своим знанием или своей властью. Он никогда не забывал, что его честность гарантирует эффективность, что его самым лучшим оружием при разных президентах является репутация надежности.

Аналитические обзоры ЦРУ не были, однако, совершенно безошибочными. Управление, в отличие от с легкостью приписываемого ему критиками сравнения с ястребиной бандой международных авантюристов, обычно ошибалось, но, как правило, в пользу трактовки, модной среди вашингтонской правящей элиты. По моему опыту, ЦРУ разрабатывало обоснования для бездействия гораздо чаще, чем для смелых прорывов. Аналитикам управления очень хорошо известно, что никто не был наказан за то, что ему не удалось предсказать какую-то возможность, но многие карьеры были разрушены из-за неспособности спрогнозировать риски. В силу этого разведсообщество всегда испытывало соблазн предсказывать страшные последствия любых мыслимых линий поведения – подход, который поощряет скорее паралич, чем авантюризм. После каждого кризиса в прессе появляется какое-то невразумительное разведывательное сообщение или некий аналитик, заявляющий о том, что он предсказывал это, но его по-глупому проигнорировали политические деятели. В этих заявлениях забывают упомянуть, что, когда предупреждения становятся обычной практикой, они теряют свое значение. Когда сообщения не призывают специально к вниманию высших руководителей, они теряются в бюрократическом водовороте, особенно при том, что на каждый предостерегающий доклад можно, по всей вероятности, найти в деле другой доклад, противоположный этому.

Несмотря на такого рода оговорки, я считал, что Центральное разведывательное управление укомплектовано преданными людьми и совершенно незаменимыми мужчинами и женщинами. Хелмс отлично послужил своей стране и президенту. Он заслужил большего, чем обвинения, которые омрачили завершение его карьеры на благо государства после 30 лет отличной службы.

Эти люди были командой нового президента, которых собрали вместе для формирования глобальной стратегии, они все это время стремились вытащить страну из войны, оставшейся им в наследство от предшественников. Члены кабинета впервые собрались 12 декабря 1968 года на встрече-знакомстве в гостинице «Шорхэм» в Вашингтоне. Это был предвестник того, что брифинги по конкретным проблемам, стоящим перед администрацией, проводятся не членами кабинета (назначенными всего лишь накануне), а помощниками президента, включая меня самого, которые были назначены в большинстве случаев более недели раньше. Смогли ли бы эти способные, проницательные, сильные люди сформировать сплоченную команду под чьим-либо иным руководством, никому не известно. Их сложный начальник предпочел манипулировать ими как разрозненными советниками, в то время как сам отправился в свое одинокое путешествие с системой выработки политики, которая сосредоточила всю власть в Белом доме.

Организационная работа

В своем радиообращении 24 октября 1968 года кандидат в президенты Ричард Никсон обещал «восстановить ведущую роль Совета национальной безопасности в планировании национальной безопасности». Он пошел дальше, объясняя «многие наши серьезные отступления за границей неспособностью или нежеланием преемников президента Эйзенхауэра использовать этот важный Совет». Когда новоизбранный президент объявил о моем назначении 2 декабря 1968 года, он разоткровенничался таким образом: «Д-р Киссинджер организовал то, что, как я полагаю, находится в процессе превращения в настоящее время в весьма волнующую новую процедуру, предусматривающую, что президент Соединенных Штатов Америки будет выслушивать не то, что именно ему хочется услышать…» Никсон не объяснил, каким образом я умудрился сделать все это за три дня, которые прошли с момента моего принятия назначения.

Я согласился с новоизбранным президентом по вопросу о важности восстановления механизма Совета национальной безопасности. Заявление, сделанное губернатором Нельсоном Рокфеллером 21 июня 1968 года во время его кампании за выдвижение его кандидатом в президенты, отражало мои взгляды:

«Не существует какого-то регулярного порядка работы персонала над выработкой решения; вместо этого по мере необходимости создаются специальные рабочие группы. Отсутствует координационный центр для долгосрочного планирования на межведомственной основе. Без внимания со стороны центральной администрации внешняя политика превращается в ряд разрозненных решений – ориентированных на урегулирование кризиса, на специальный случай и постфактум. Мы становимся заложниками событий».

Когда меня назначили, у меня не было в голове никакого организационного плана. Главной моей озабоченностью был большой бюрократический аппарат, так или иначе уже организованный, который имел тенденцию душить творчество. Он путает мудрую политику с гладким администрированием. В современном государстве бюрократия становится такой огромной, что очень часто больше времени тратится на управление ею, чем на определение ее целей. Сложные бюрократические структуры имеют стимулы к преувеличению технических сложностей и уменьшению масштабов важности политического суждения. Они предпочитают статус-кво, как бы он ни достигался, потому что, кроме однозначной катастрофы, статус-кво имеет то преимущество, что он хорошо знаком и что никогда невозможно доказать, что другой курс дал бы более превосходящие результаты. Мне казалось не случайным, что многие великие государственные деятели ввязывались в постоянную борьбу с экспертами в своих внешнеполитических службах, поскольку масштабы концепции государственного деятеля вступали в противоречие со склонностью экспертов к минимальным рискам.

Сложность современного правительства делает бюрократию весьма важной частью. Однако необходимость новаторства также создает потребность в определении целей, которые выходят за рамки административных норм. В конечном счете, отсутствует сугубо организационный ответ; помимо всего, это еще и проблема руководства. Средства организационного характера не могут сами по себе устранить пристрастие к ожиданию кризисов и уклонение от долгосрочного планирования. Мы устанавливаем перед собой задачу, состоящую в том, чтобы предпринять сознательное усилие по формированию международного окружения в соответствии, прежде всего, с концепцией американских целей, чем ждать, когда сами события навяжут нам свое решение.

Мой несчастливый опыт в качестве постоянного, но внештатного консультанта президента Кеннеди оказался бесценным. Тогда я узнал о разнице между советом и властными полномочиями. Государственное управление требует превыше всего наличия чувства нюансировки и пропорций, способности улавливать главное среди множества очевидных фактов, а также интуицию в отношении того, какая из многих вероятных гипотез будущего развития вероятнее всего окажется истинной. Обладание властными полномочиями является существенным фактором – сила, дающая право взять на себя ответственность за последовательность событий и выбор какого-то направления. Случайно человек со стороны может представить некую перспективу; но никогда он не будет иметь достаточно знаний для дачи рекомендаций по тактическим шагам. До моей работы в качестве консультанта у Кеннеди я, как большинство ученых, полагал, что процесс принятия решений представляет собой интеллектуальное действие и что надо только войти в кабинет президента и убедить его в правильности взглядов того или иного человека. Такое построение перспективы, как я вскоре понял, по-детски опасно, как, впрочем, и широко распространено. Разумеется, в нашей системе президент имеет полномочия принимать окончательное решение; у него есть больший простор в плане свободного выбора, по сравнению с главами исполнительной власти любого другого государства, – включая, возможно, даже Советский Союз. Однако график работы президента такой напряженный, что у него остается мало времени для абстрактных размышлений. Почти все его посетители являются просителями или ходатаями, а большинство их дел носит поистине правдоборческий характер – это именно то, что привело их в Овальный кабинет в первую очередь. В результате одной из самых трудных задач президента является выбор среди бесконечных доводов единственного, который звучит так же убедительно. Легкие решения не доходят до него, о них позаботятся на более низком уровне. В силу этого в процессе своей работы президент, за исключением случаев экстремальных кризисов, все больше и больше опирается в принятии решений на доверие, которое он питает к своим советникам. Он все больше ощущает бюрократическое и политическое давление на него; вопросы по существу имеют тенденцию сливаться в его мозгу с конкретными персоналиями, воплощающими в себе противоречивые соображения.

Президентское решение всегда представляет собой сплав оценки и доверия к своим коллегам, а также озабоченности в отношении их морального облика. Любой президент вскоре выясняет, что его проблема заключается не только в том, чтобы отдавать распоряжения, но и добиваться их выполнения, а это требует добровольного сотрудничества. Непопулярные с точки зрения бюрократии приказы могут быть обойдены разного рода путями. Они могут трактоваться в умной интерпретации как дающие такой результат, как можно близкий к тому, которого больше всего хотели добиться в самом заинтересованном ведомстве. Возможны бесконечные отсрочки в их реализации. Утечки могут вести к саботированию политики, вызывая разногласия. Существует также нематериальное человеческое качество; отрезанные от самых вполне нормальных контактов, президенты фактически чувствуют себя неловко с неудачными соратниками – и стремятся избегать проблем по мере возможности.

Чтобы быть полезным президенту, механизм принятия решений должен, таким образом, соответствовать нескольким критериям. Он должен соответствовать характеру и стилю его личности. Он должен вести к действиям. Бессмысленный разговор без практического содержания ведет к параличу. Более того, он должен чувствовать психологическое взаимоотношение президента и его близких советников: механизм должен давать возможность коллегам президента укреплять его уверенность в самом себе и при этом давать ему возможность реально делать выбор, предоставлять перспективы и при этом не превращать каждую проблему в испытание воли. Этот механизм должен давать простор для подлинной свободы действия президента без установления мании величия, которая частенько возникает в ситуациях, когда на пути встречается мало равноценных партнеров. В то же самое время, если каждое отдельное решение передается в кабинет президента, он утратит преимущества от технической подготовки и накопленного опыта членов его постоянного аппарата.

Если ключевые решения принимаются неформально на неподготовленных встречах, тенденция быть обязанным президенту и сотрудничеству с коллегами того, кого это касается, может исказить определение подлинного выбора. Это казалось мне проблемой в принятии решений в администрациях Кеннеди и Джонсона. С другой стороны, если процедуры принятия решения становятся излишне формализованными, если президент настолько смиренен, что подчиняет свое суждение бюрократическому консенсусу, – как случалось в администрации Эйзенхауэра, – тогда опасность заключается в том, что на практике у него останется только один выбор между одобрением или неодобрением одного рекомендованного курса. А поскольку ему не говорили об альтернативах или последствиях в случае неодобрения, такая система приводит к смещению в сторону наименьшего общего знаменателя. Жертвуется цель ради административной эффективности. Пар может выпускаться в виде отдельных приступов своеволия президента, имеющих целью убедить остальных (и самого себя) в своей правомочности, но такие беспорядочные вспышки должны быть нечастыми, поскольку его отказ принять согласованную рекомендацию лишает его оперативной альтернативы.

Мне казалось существенным предоставление президенту возможности делать действительный выбор, не только устанавливать подлинный авторитет президента, но также и укреплять его лидерство, давая ему чувство уверенности в своих силах, которое проистекает из понимания того, что он рассмотрел все состоятельные альтернативы. Предоставление на усмотрение президента как можно более полного комплекта решений на выбор и их вероятных последствий было поистине главной работой советника по национальной безопасности. Ни один президент не может избежать провалов по тем или иным проблемам в какие-то периоды его президентства; я никогда не хотел бы, чтобы говорили, что они произошли из-за событий, которые предвидели, но не рассматривали. С помощью Мортона Гальперина, молодого коллеги по Гарварду, и генерала Эндрю Гудпастера, бывшего советника президента Эйзенхауэра, я приступил к работе.

Генерал Гудпастер был закреплен за аппаратом Никсона переходного периода на временной основе, по выходу в отпуск с основной работы в качестве заместителя командующего в Сайгоне. Он помогал управлять системой СНБ во время части президентства Эйзенхауэра и привлек внимание Никсона именно в этом качестве. Доктор наук по внешнеполитическим вопросам Принстонского университета, он принадлежал к новому поколению старших офицеров, просвещенных (если можно так сказать) аспирантской учебой в гражданских университетах. Сочетание военной подготовки и научных изысканий может зачастую создать такой методологически системный стиль, который будет на грани с педантизмом, но может также дать перспективу более широкую, чем у других старших офицеров. Возможно, что военные переоценивали академическую гибкость Гудпастера, а ученые были в восторге от феномена генерала-интеллектуала. Факт оставался фактом: генерал Гудпастер был человеком с огромным опытом, высокой чести и значительных способностей.

К концу декабря 1968 года я был готов представить мои рекомендации новоизбранному президенту. 27 декабря направил ему памятную записку, содержавшую рассуждения о сильных и слабых сторонах предыдущей системы, как их видел: гибкость, но и периодическая неупорядоченность неофициальных процедур Джонсона; формализм, но также и негибкость структуры при Эйзенхауэре, которая давала президенту консенсус со стороны бюрократии, но не давала реального выбора. Наша задача, по моему утверждению, заключалась в том, чтобы сочетать лучшие качества двух систем: регулярность и эффективность работы Совета национальной безопасности вкупе с процедурами, которые обеспечивали бы рассмотрение президентом и его высшими советниками всех реалистических альтернатив, издержки и преимущества каждой, а также отдельные взгляды и рекомендации всех заинтересованных ведомств. Совет национальной безопасности должен быть подкреплен в виде структуры подкомитетов. Как и сам Совет, эти подкомитеты должны включать представителей всех соответствующих ведомств; их задачей стала бы выработка анализа политики, в который входили бы факты, проблемы и варианты выбора. Межведомственные группы по разнообразным предметам должны возглавляться заместителем государственного секретаря или (в случае необходимости) заместителем министра обороны. Как это было во времена Эйзенхауэра, советник президента по национальной безопасности стал бы председателем группы по обзору, которая будет просматривать эти межведомственные документы перед тем, как их представить полному составу СНБ под председательством президента.

В конце моей памятной записки появилась вполне безобидная фраза: «Тщательно проработанный механизм СНБ делает ненужным продолжение функционирования главной межведомственной группы». Это предложение упразднить главную межведомственную группу послужило началом огромного бюрократического скандала, первого в новой администрации. Как ни казался этот спор эзотерическим, затрагивающим лишь посвященных в это дело людей, тот факт, что он имел место, говорил многое о стиле новоизбранного президента, а его результаты оказали влияние на восприятие иерархии в рамках правительства на протяжении всего президентства Никсона.

Главная межведомственная группа (ГМГ – на бюрократическом жаргоне) была создана в 1967 году. Она состояла из высокопоставленных официальных лиц правительства на уровне несколько ниже уровня кабинета министров – заместителей государственного секретаря, министров обороны и финансов, заместителя директора Центрального разведывательного управления и председателя объединенного комитета начальников штабов. Ее возглавлял заместитель Госсекретаря. Роль ГМГ состояла в рассмотрении вариантов, представляемых Совету национальной безопасности, и отслеживании хода реализации достигнутых решений. ГМГ контролировала работу ряда межведомственных групп, касающихся ситуации в различных регионах мира; их также возглавляли представители Государственного департамента. Само собой разумеется, что Госдепартамент рассматривал такую структуру как крупный бюрократический успех, потому что формально благословлялся приоритет Госдепартамента во внешней политике. В равной мере предсказуемым было недовольство всех остальных ведомств. Никого не волновало, что Совет национальной безопасности редко собирался при администрации Джонсона, а в силу этого у главной межведомственной группы было мало работы. Не имело значения и то, что контроль над исполнением решений, принятых на завтраках по вторникам, оказывался вне компетенции структуры ГМГ. Для Государственного департамента его приоритет, каким бы мелким и формальным он ни был, являлся решающим символом. Тут все было правильно, учитывая вашингтонскую тенденцию выдавать внешнее проявление власти за реальную власть.

Поначалу я был агностиком, человеком, во всем сомневающимся. До встречи с новоизбранным президентом я набросал кое-какие заметки касательно требований моего положения в Белом доме, как я его видел. Эти заметки не оставляют сомнений в том, что моим первым желанием было сохранение существующей структуры, так как я предполагал, что по должности стану членом ГМГ и что мои сотрудники будут принимать участие в разных межведомственных группах. Новоизбранный президент не хотел ничего из этого. Будучи твердо убежденным в неистребимой враждебности внешнеполитической службы к нему лично, Никсон категорически отказался рассматривать вопрос сохранения ГМГ. Мои заметки после встречи с ним отражают это указание: «Влияние ведомства Государственного департамента должно быть уменьшено».

Генерал Гудпастер и бывший президент Эйзенхауэр занимали аналогичную жесткую позицию, хотя и не столь откровенно по личным мотивам. Вскоре после моего назначения генерал Гудпастер заставил меня нанести визит бывшему президенту, который был госпитализирован в армейский госпиталь имени Уолтера Рида. Президент Эйзенхауэр был изнурен своей болезнью и по большому счету обездвижен из-за кардиостимулятора. Я никогда ранее с ним не встречался и придерживался о нем общепринятого в научных кругах мнения, что он был добродушным, но немногословным героем войны и довольно неумелым президентом. В двух своих книгах и нескольких статьях я исследовал вакуум руководства его администрации – с тех пор я изменил эту точку зрения. Ряд сердечных приступов один за другим не оставляли сомнений, что он долго не проживет. Несмотря на это, его стойкость поражала. Его построение фраз, которое казалось таким нескладным в печатном виде, становилось все более образным, когда речь оживлялась его холодными, голубыми, чрезвычайно острыми глазами и подкреплялась выразительностью по-прежнему командного голоса.

Эйзенхауэр настаивал на прекращении работы ГМГ, поскольку Пентагон никогда добровольно не примет доминирование госдепартамента в деле национальной безопасности. Пентагон либо попытается находить обходные пути, либо пойти в контрнаступление при помощи утечек. Эйзенхауэру повезло с сильным государственным секретарем, но влияние Даллеса проистекало из уверенности президента в нем самом, а не в механизме действий государственного департамента. И при всем его восхищении Даллесом он всегда настаивал на сохранении контроля со стороны аппарата СНБ в Белом доме.

Со временем я стал понимать, что президент Эйзенхауэр прав. Указания Никсона, вполне вероятно, были вызваны его личными обидами. Тем не менее они отражали потребности президента. Президенту не следует отдавать представление своего мнения на откуп одному из ведомств кабинета министров. А поскольку взгляды ведомств зачастую вступали в противоречие друг с другом, то передача одному права представлять мнения будет восприниматься другими ведомствами как предоставление ему несправедливого преимущества. Более того, сильное желание всех ведомств состоит в том, чтобы сузить сферу президентских решений, а не расширять их. Они организованы так, чтобы разрабатывать предпочтительную политику, а не представлять набор вариантов. Если их вынудить представить варианты, типичное ведомство представит две абсурдные альтернативы, как слабые политики выделяют предпочтительный вариант, – который, как правило, оказывается где-то посредине. Полностью несведущий автор решения мог бы с легкостью удовлетворить свои ведомства, слепо выбрав второй вариант из каждых трех предложенных на выбор. Каждое ведомство в итоге страшно опасается, что президент отвергнет его предложение; в силу этого все они очень заинтересованы в сокрытии разногласий между ними. Варианты имеют тенденцию исчезать в пустом консенсусе, который в конце дня дает каждому ведомству максимум свободы действий в плане следования изначальным предпочтениям. Нужен мощный преданный и честный президентский аппарат для того, чтобы обеспечить наличие перед президентом подлинных, а не поддельных вариантов выбора.

Предложенная мною новоизбранному президенту схема не была чем-то особенно новым. Фактически это была система СНБ Эйзенхауэра, в какой-то степени возвышающая государственный департамент тем, что сохраняла за ним председательство в некоторых подкомитетах. При подобной системе, но даже с гораздо боˊльшим упором на формальный контроль со стороны Белого дома, господствовал госсекретарь Даллес в администрации Эйзенхауэра.

В переходный период, однако, ведомства не воспринимали ситуацию в таком плане. Новоизбранный президент 28 декабря 1968 года собрал своих старших назначенцев – Уильяма Роджерса, Мелвина Лэйрда и меня – в Ки-Бискейне, штат Флорида, чтобы обсудить мои предложения организационного характера. Характерно, что Никсон одобрил мою памятную записку за день до этого, – лишив встречу предмета разговора, хотя другие участники не знали об этом. Подобно такому множеству встреч в администрации Никсона сценарий заседания в Ки-Бискейне был предопределен заранее. После бессвязного обмена мнениями Никсон проинформировал своих коллег по будущему кабинету о том, что он одобрил структуру, разработанную в моей памятной записке. Возражений не поступило, причиной чего мог быть тот факт, что назначенные руководители ведомств не смогли получить рекомендации своих аппаратов, или потому, что новоизбранный президент представил свою точку зрения так кратко, что смысл сказанного не дошел немедленно до них. Единственной его правкой был вывод директора Центрального разведывательного управления из Совета национальной безопасности.

Как только Роджерс и Лэйрд покинули Ки-Бискейн, они тут же дали обратный ход. Возможно, в силу близкого знакомства с новоизбранным президентом они никоим образом не считали одобрение Никсоном памятной записки окончательным решением.

Первым о себе дал знать Лэйрд, по ходу дела познакомивший меня со своей запатентованной техникой бюрократических войн: бросить дымовую завесу из главных возражений, в которых он на самом-то деле не был сильно заинтересован, но которые сводили практически на нет именно интересовавший его пункт, так что отказывать ему казалось совершенно неприличным. Применяя такого рода тактику, Лэйрд переговорил со мной, затем представил памятную записку, в которой были обозначена часть возражений фундаментального характера и предложена новая система. Он возражал против отсутствия прямого доступа к президенту со стороны разведывательного сообщества; он опасался монополии аппарата СНБ на право организации проведения расследований. Демонстрируя некоторую противоречивость, он просил гарантий против выхода старших официальных лиц «напрямую на президента в обход СНБ на регулярной основе». (Его главной озабоченностью было не допустить выполнения председателем объединенного комитета начальников штабов слишком буквально его законных прерогатив в качестве главного военного советника президента.) Но когда я встретился с Лэйрдом за обедом в вашингтонском отеле «Шератон-Карлтон», чтобы обсудить его памятную записку, оказалось, что его интересовало только участие директора ЦРУ в заседаниях и право предлагать начало расследований. Эти запросы были легко улажены.

Возражения Роджерса, однако, касались основы системы. Роджерс обнаружил, что его новые подчиненные придавали чрезвычайно большое значение председательству государственного департамента в ГМГ и диспетчерским функциям этой группы в рамках всей системы СНБ. Ю. Алексис Джонсон, новоназначенный заместитель госсекретаря по политическим вопросам, был главным сторонником такой точки зрения Государственного департамента. Один из наиболее выдающихся работников дипломатической службы, квалифицированный, дисциплинированный, осмотрительный и преданный, Алекс Джонсон на очень высоком уровне представлял учреждение, которым я постепенно стал восхищаться, – корпус профессиональных дипломатов, работавших на благо страны, без выпячивания своих имен и с большой самоотверженностью, независимо от того, какая администрация находилась у власти, и, таким образом, обеспечивавших преемственность нашей внешней политики. Именно эти качества побудили Алекса Джонсона поддержать Билла Роджерса в его борьбе в защиту приоритета Государственного департамента, – которого, как без малейшего сомнения показала бы любая, даже пятиминутная, беседа с Никсоном, новоизбранный президент никогда бы не потерпел.

7 января я написал новоизбранному президенту объяснение по вопросам спора с государственным департаментом. Госдеп предлагал, чтобы за ним сохранялся статус «полномочного представителя» президента по вопросам разработки и осуществления внешней политики. Госдеп хотел осуществлять контроль над формированием штатов межведомственного механизма; он также настаивал на сохранении за ним полномочий по урегулированию споров с другими ведомствами и права выносить вопрос о разногласиях на СНБ. Я объяснил новоизбранному президенту, что процедуры, которые он уже одобрил, содержат в себе его указания. Государственный департамент будет полноценно представлен в новой структуре СНБ, возглавляя межведомственные группы и участвуя в работе группы по обзору и СНБ. Только окончательный обзор проводился под руководством Белого дома, как это было в администрации Эйзенхауэра. Хотя я не слишком сильно отстаивал эту структуру, но не считал, что Никсон может позволить себе отойти от своей позиции по этому вопросу. Если бы он оставил его открытым, то начал бы работу своей администрации с острого бюрократического разногласия; если бы он пересмотрел свое решение, сделанное в Ки-Бискейне, то тем самым содействовал бы возникновению новых проблем в будущем.

В такой ситуации я впервые столкнулся с двумя отличительными свойствами Никсона. Он мог быть весьма решительным. Почти всегда его решения, принятые за время президентства, были смелыми и сильными, они очень часто принимались в одиночестве вопреки всем экспертным рекомендациям. Но когда это было возможно, Никсон принимал эти решения в одиночестве на основе памятных записок или в присутствии немногих близких помощников. Он терпеть не мог вступать в конфронтацию со своими коллегами, с кем у него возникали разногласия, и не мог заставить себя общаться с кем-то из друзей, кто высказывал свое неодобрение. Уильям Роджерс был в числе и тех, и других. Неожиданно Никсон становился недоступным в течение нескольких дней. Когда я встречался с ним, он мог весьма туманно утверждать, что организационная проблема разрешится сама собой, не указывая, каким образом, и перейти к другим делам. Общественность мало что знала о новой системе СНБ, о которой с триумфом было объявлено тремя неделями ранее. Чтобы довести дело до конца, генерал Гудпастер и я разработали директиву и направили на подпись президенту. Говоря бюрократическим языком, этот документ был назван Меморандумом о решении по национальной безопасности № 2, сокращенно МРНБ-2[6]. МРНБ-2 формально устанавливал систему СНБ в соответствии с принципами, утвержденными Никсоном в Ки-Бискейне.

Одновременно я пытался провести переговоры по урегулированию этого вопроса. Энди Гудпастер, я сам, мой помощник Ларри Иглбергер посетили Государственный департамент для встречи с Роджерсом и его назначенным, но еще не вступившим в должность заместителем госсекретаря Эллиотом Ричардсоном в помещении, предназначенном для Роджерса на переходный период. Гудпастер всеми силами отстаивал директиву. Роджерс следовал краткой памятке, в которой повторялось настойчивое требование сохранить за Госдепом руководство всем механизмом СНБ. Ричардсон начал на стороне Роджерса, но, в конечном счете, сменил позицию и довольно эффективно стал отстаивать МРНБ-2. Я предполагаю, что Ричардсон понимал, что это было пожеланием президента, и считаю, что его педантичный ум юриста также видел в ней смысл и соразмерность. Никсон, однако же, был готов не принимать ни проект МРНБ-2, ни возражения Роджерса. Причина имела мало что общего с содержанием. Его главная проблема носила тактический характер. При наличии определенных указаний Никсона, его твердого мнения относительно необходимости системы СНБ и его глубокого недоверия к Государственному департаменту вряд ли можно было сомневаться в исходе. Но вопрос, как претворить в жизнь его приоритеты без прямого приказа, был совсем другим делом. В то время как у всех были служебные помещения в нью-йоркском отеле «Пьер», Никсон считал даже письменный приказ или действие через посредника – обычно он предпочитал именно такие методы – трудным для осуществления. Он в силу этого продолжал окружать себя оболочкой молчания и двойственности по принципиальному вопросу нашего внешнеполитического механизма.

Когда Никсон уединился для того, чтобы поработать над инаугурационной речью, ситуация поменялась. Географическое расстояние предоставило механизм для урегулирования спора. Совершенно неожиданно я получил звонок по телефону от Холдемана, который сообщил мне о том, что новоизбранный президент решил подписать МРНБ-2, а любой выступающий против меморандума должен подать прошение об отставке. Это было полностью в духе Никсона: определенное указание, за которым следует сводящая с ума двойственность и затягивание с решением, маскирующее поиски косвенных средств урегулирования вопроса, и все это венчает неожиданное решение – передаваемое виновнику через двух последовательных посредников. Это также объясняет причину того, почему его помощники в Белом доме постепенно стали играть такую доминирующую роль. Они были буфером, бравшим на себя нежелательных собеседников, в категорию которых входил любой, кто пожелал бы высказать какое-то несогласие непосредственно напрямую президенту. Они передавали непопулярные указания. Они были громоотводом недовольства ведомств.

МРНБ-2 был подписан 19 января и опубликован вскоре после вступления президента в должность 20 января.

В свете твердых убеждений Никсона результат этого спора был предопределен. Сие не было наделением меня значительными властными полномочиями до такой-то степени, как частенько об этом голословно заявлялось[7]. Этот инцидент менее всего имел значение в смысле реальной власти, было важно скорее его внешнее проявление и что это предвещало в плане отношений президента с его главными советниками. Тот факт, что соперничество кончилось именно таким образом, который воспринимался как победа для меня, помог установить мой авторитет на самом раннем этапе. В дальнейшем оно оказалось первым из серии бесконечных стычек между президентом и его Государственным секретарем – тем более негативно сказывавшихся на обоих, поскольку каждый обычно находил кого-то другого для обвинения в разногласиях. Именно бесполезность этих схваток формировала на деле гораздо больше, чем схема организационной структуры, относительное влияние ключевых советников Никсона. А подлинная причина наших процедур выработки политики лежит в решимости Никсона, – которая возникла задолго до моего назначения, – проводить внешнюю политику из Белого дома, в его недоверии к существующей бюрократии вкупе с совпадением его философии и моей собственной и относительной неопытности нового Государственного секретаря.

Разумеется, организационная схема делала контроль со стороны Белого дома намного легче. Она давала средство подключаться мне самому и моему аппарату на начальных стадиях формирования политики. Хотя это и не предусматривалось с самого начала, она также давала возможность секретных переговоров, в которых я со временем стал участвовать весьма и весьма активно. Никсон и я могли использовать межведомственный механизм и повышать свой уровень знаний, заказывая плановые документы по переговорам, которые с точки зрения бюрократии носили гипотетический характер. Эти исследования говорили нам о масштабах многовариантности и о том, что могло бы находить поддержку в рамках самого правительства. Мы тогда были в состоянии внедрять на практике идеи разных ведомств, минуя официальные каналы. Как это ни казалось странным, я никогда не вел переговоры без каких-либо важных ведомственных материалов даже, когда ведомства и не знали, что я делаю.

Но в деле принятия окончательного анализа влияние президентского помощника проистекает почти исключительно из доверия, которое оказывает президент, а не в силу административных процедур. Моя роль почти наверняка оставалась бы такой же, если бы продолжала сохраняться система администрации Джонсона. Близость многое значит; возможность совещаться с президентом по нескольку раз на дню зачастую имеет решающее значение, намного больше, чем председательство в комитетах или право высказывания мнений. По мотивам, которые должны обсуждать студенты-психологи, каждый президент, начиная с Кеннеди, как представляется, доверял своим помощникам в Белом доме больше, чем своему кабинету министров. Возможно, причина этого заключалась в зависимости их от президента. Вероятно, что не обремененные давлением управления большими бюрократическими аппаратами, президентские помощники могут полнее выполнять все прихоти президента. Кроме того, существует психологическая поддержка, вызванная близостью, нахождением совсем рядом. В случае с Никсоном роль помощников была усилена в силу рабочих привычек президента. Никсон предпочитал работать скачкообразно. Во время отсутствия он полагался на своих помощников в принятии повседневных решений. В период приступов чрезвычайной активности он опирался на своих помощников в деле просеивания и отсеивания его более импульсивных распоряжений. Соратники были необходимы для предупреждения личных столкновений, которые он так не любил и которых так страшился. И помощники были нужны для того, чтобы защищать Никсона от принятия импульсивных приказов или тенденции соглашаться с посетителями, которых он принимал. Штатная система Холдемана не «изолировала» президента, как часто утверждалось. Никсон настаивал на изоляции сам. То был единственный способ, при помощи которого он мог выстраивать и направлять свои психологические ресурсы, а его указания могли получать систематический обзор.

В этом контексте контроль над межведомственным механизмом и право представлять варианты на заседаниях СНБ были полезны, но не носили решающего характера. Варианты, в конце концов, готовились межведомственными комитетами и, как правило, обсуждались на заседаниях СНБ в присутствии всех начальников, любой из которых – и, возможно, более разрушительно, когда это была группа таких лиц, – имел право возражать, если чье-то представление было однобоким. Существовал даже более основательный контроль: любой президент не забудет легко неудачу, вытекающую из-за недостойного представления вопроса.

В итоге, хотя и не в первые полтора года, я стал главным советником. Вплоть до конца 1970 года я был влиятельным, но не лидирующим. Начиная с того времени, моя роль возросла по мере стремления Никсона обходить задержки и всякие проволочки, а подчас и сопротивление со стороны ведомств. Факт остается фактом: механизм СНБ использовался полновесно до подтверждения моего авторитета, в то время как после того тактические решения все больше принимались вне этой системы во время личных бесед с президентом.

Дела по существу

В переходный период проблемы по существу обычно появлялись в результате просьб об организации встречи или заявления на продолжение работы. Почти с того самого момента, как было объявлено о моем назначении, иностранные дипломаты искали встреч, побуждаемые необходимостью подготовить сообщения и для получения хорошего старта в контактах с новой администрацией. Уходящая администрация старалась привлечь новых сотрудников к поддержке ее собственных приоритетов.

Мы питали большое уважение к ведущим членам этой администрации, многие из которых проработали по пять или восемь лет в Вашингтоне. Мы постарались сделать все от нас зависящее для того, чтобы облегчить их переход к частной жизни. Со стороны команды Никсона не прозвучало ни одного критического замечания в адрес кого-либо из ключевых официальных лиц администрации Джонсона ни до, ни после инаугурации. Были предприняты усилия относиться к ним любезно и взять что-либо полезное из их опыта; мы регулярно информировали бывшего президента Джонсона и некоторых из его советников в течение ряда лет после их ухода со своих постов. Позднее, когда открывалась какая-то высшая вакансия в посольствах, то она в первую очередь предлагалась Дину Раску; Сайруса Вэнса просили взять на себя некоторые щекотливые миссии.

Но мы не могли продолжать проводить старую внешнюю политику; мы не были готовы отказаться от наших сомнений в отношении некоторых существующих на то время тенденций и процедур. В этом отношении наиболее болезненной проблемой был вопрос, как быть с продолжающимися усилиями администрации Джонсона относительно проведения встречи на высшем уровне между уходящим президентом и советским премьером Алексеем Косыгиным. Президент Джонсон воспользовался подписанием Договора о нераспространении 1 июля 1968 года для того, чтобы объявить, что оба правительства согласились начать переговоры об ограничении стратегических вооружений. Совместное заявление было запланировано на 21 августа, когда собирались сообщить о том, что эти переговоры начнутся 30 сентября на встрече на высшем уровне между Косыгиным и Джонсоном в Ленинграде. Это объявление было отменено из-за советского вторжения в Чехословакию.

И, тем не менее, администрация Джонсона продолжала продавливать саммит даже после вторжения в Чехословакию и после американских президентских выборов. Советский Союз, со своей стороны, очень хотел проведения такой встречи. Советы хотели связать Соединенные Штаты принципом ограничения стратегических вооружений до прихода к власти Никсона (они могли бы потом обвинять Никсона в любых тупиковых ситуациях, противопоставляя его самого его предшественнику). Они также стремились очистить дипломатическую атмосферу от смрада чехословацкого вторжения. 14 ноября 1968 года, через неделю после избрания Никсона, посол Добрынин сказал президентскому помощнику Уолту Ростоу, что его правительство считает важным не потерять динамику в переговорах по ракетам и что весьма важно также создать хорошую атмосферу для ратификации Договора о нераспространении. Добрынин добавил, что был бы внесен огромный вклад в будущее американо-советских отношений, если бы президент Джонсон заложил основы для быстрого перехода к новой администрации. Хотя Ростоу ответил, что сохраняющееся присутствие советских войск в Чехословакии является проблемой, разговор свелся к обсуждению встречи в верхах. 15 декабря министр обороны Кларк Клиффорд, выступая в телевизионной программе «Лицом к нации», сильно настаивал на скорейшей американо-советской встрече на высшем уровне для того, чтобы запустить переговоры о стратегических вооружениях.

Невозможно было с равнодушием отнестись к желанию президента Джонсона войти в историю за прорыв к миру и к тому, что судьба, его индивидуальная особенность и события помешали ему реализовать его мечту. Так грубо очерненный за вьетнамскую политику, которую он частично получил как наследие, президент Джонсон вполне понятно хотел покинуть свой пост на ноте надежды. Так или иначе, но мы считали, что советско-американская встреча в верхах в переходный период не совсем уместна. Да и президент Соединенных Штатов не должен был бы встречаться с советскими руководителями сразу через несколько месяцев после вторжения в Чехословакию. Эффект от такого жеста был бы весьма разрушительным, особенно для Западной Европы. И это было совершенно неумным ходом для непереизбранной администрации, которую все считают уже «хромой уткой». Что бы ни было достигнуто, выполняться это должно людьми, не имевшими отношения к переговорам и формированию достигнутого. Советский Союз, сохраняющий свое руководство, мог бы показать себя авторитетным толкователем любого достигнутого соглашения. И любое изменение в политике, которое захотела бы внести новая администрация, подверглось бы критике как подрывающее священные международные обязательства или выставлено в неблагоприятном свете по сравнению с позицией ее предшественников.

В результате одним из моих первых решений после назначения было сообщение 2 декабря об отмене саммита до инаугурации президента. 8 декабря советник Никсона Роберт Эллсуорт, с которым советское посольство поддерживало контакты во время избирательной кампании, получил указание объяснить советскому временному поверенному в делах, советнику-посланнику посольства Юрию Николаевичу Чернякову, что новоизбранный президент не одобрил бы встречу на высшем уровне до 20 января. Я то же самое сделал Борису Седову, сотруднику КГБ, которому, как представляется, поручили отрабатывать ситуацию вокруг Рокфеллера во время избирательной кампании и который с тех пор не отставал от меня. 18 декабря Черняков вручил Эллсуорту ответ советской стороны в отеле «Плаза» в Нью-Йорке. В советской ноте объяснялось, что вопрос о саммите впервые подняли Соединенные Штаты в июле, а затем вновь в середине сентября и в итоге еще раз в конце ноября. Советская сторона считала, что новоизбранный президент в курсе этого дела. Теперь, когда «ситуация в этом отношении» «прояснилась», Советы признали, что им будет «трудно» определить степень успеха саммита при сложившихся обстоятельствах. Черняков добавил, что он был бы рад передать любой ответ от новоизбранного президента в Москву. Ответа не было. Это был конец идеи о встрече на высшем уровне.

Продолжались нерегулярные контакты с Седовым. Его главной заботой было внушить, чтобы Никсон вставил в свою инаугурационную речь что-нибудь о сохранении линий связи с Москвой. Это, по его словам, приветствовали бы в Кремле. Мне не совсем ясно было, является ли эта просьба отражением попытки Седова продемонстрировать некое свое влияние на Москву или то был серьезный политический подход со стороны политбюро. В любом случае я не видел тут никакого вреда. В инаугурационной речи Никсона заявлялось в адрес всех стран, что «во время работы этой администрации линии связи остаются открытыми» и предлагались иные, теперь ставшие стандартными выражения нашей приверженности миру[8].

Еще одна проблема переходного периода оказалась создана нами самими: так называемая миссия Скрэнтона.

Я встречался с Уильямом Скрэнтоном накоротке во время его неудачной попытки участвовать в президентской гонке 1964 года. Позже мне довелось поработать с ним, когда он стал представителем США в Организации Объединенных Наций. Мне он показался бескорыстным и способным человеком. Не очень настроенный на получение нагрузки на полный рабочий день, он был всегда доступен, когда бывал нужен совет и специальная миссия. В начале декабря 1968 года Никсон направил его на девять дней в шесть ближневосточных стран в качестве своего личного посланника. После того как Скрэнтон 9 декабря пересек мост Алленби из Иордании на удерживаемый Израилем Западный берег, он разговаривал с журналистами в Иерихоне и добавил крылатую фразу в лексикон ближневосточной дипломатии: «Важно, чтобы политика США была беспристрастной» в этом регионе, добавив, что под «беспристрастностью» он имел в виду, что Соединенные Штаты должны работать «со всеми странами региона и не всегда с теми, которых всегда поддерживали». Прибыв в Рим 11 декабря, Скрэнтон объявил, что администрация Никсона подготовит новый «мирный план» для Ближнего Востока. Это вызвало бурю возмущения в Израиле, что вынудило пресс-секретаря Никсона Рональда Циглера заявить в тот же день, что замечания относительно «беспристрастной» политики и новом «мирном плане» не обязательно принадлежат новоизбранному президенту. Вернувшись, чтобы доложить Никсону 13 декабря о результатах поездки, Скрэнтон провел пресс-конференцию после встречи и, будучи человеком строгих убеждений, повторил свое высказывание о том, что Соединенным Штатам нужна «более беспристрастная политика» на Ближнем Востоке. Ударные волны тревоги дошли до Израиля и распространились среди сторонников Израиля в самих Соединенных Штатах. У нас была возможность снять напряжение, когда Никсон и я встретились 13 декабря с министром обороны Израиля Моше Даяном. Разделяя пожелание Никсона не начинать работу новой администрации с американо-израильского скандала, Даян публично опроверг сообщения прессы о недовольстве Израиля поездкой Скрэнтона. Как двусмысленно объяснил Даян прессе, его правительство поняло, что Скрэнтон отбыл из Израиля с «гораздо лучшим пониманием вопросов». Промах Скрэнтона остался в прошлом, но непроходимый ближневосточный тупик остался непреодолимым.

И это было не единственный раз, когда мы попадали в сложные ситуации на Ближнем Востоке. 17 декабря новоизбранный президент встретился с эмиром Кувейта по настоятельной просьбе президента Джонсона, который посчитал весьма достойным для себя, чтобы его последний гость, прибывший с государственным визитом, был также принят Никсоном. Повод оказался примечателен тем, что давал мне первую возможность подготовить новоизбранного президента к встрече на высоком уровне – испытание, которое я бесславно провалил. Я посчитал, что арабо-израильский конфликт будет в числе главных озабоченностей эмира, и поэтому приготовил научную памятную записку по этой тематике. К сожалению, эмир более всего хотел узнать, каковы планы новой администрации в отношении Персидского залива после ухода Великобритании из этого региона, который, как она объявила, произойдет в 1971 году. Каковы будут намерения Америки, если, например, Ирак атакует Кувейт? Никсон посмотрел на меня стеклянным взглядом, который он оставлял на случай, когда, по его мнению, из-за недоработок его помощников он оказывался в невыносимом положении. Он мужественно ответил, что должен будет изучить этот вопрос, но что, разумеется, мы заинтересованы в территориальной целостности всех государств региона; какие тактические меры мы предпримем, будет, конечно, зависеть от конкретных обстоятельств. Эмир казался удовлетворенным таким двусмысленным высказыванием.

Позже я научился с большей точностью делать свои предсказания – если требовалось, спрашивал гостя заблаговременно о том, какие темы он намеревается поднять на встрече с Никсоном.

В переходный период новая администрация должна с осторожностью относиться к тому, чтобы не влезать в повседневную внешнеполитическую деятельность. Но она может делать некие жесты, чтобы создавать позитивную атмосферу. В начале января новоизбранный президент направил теплые письма президенту Шарлю де Голлю, премьер-министру Гарольду Вильсону, канцлеру Курту Кизингеру и Генеральному секретарю НАТО Манлио Брозио, подтверждая приоритет, который он намеревался отдавать укреплению атлантических связей. Дружественные послания были также направлены японскому премьер-министру Эйсаку Сато, президенту Иосипу Броз Тито и папе Павлу VI.

Первой наиболее важной инициативой переходного периода стало действие в отношении Ханоя. По моему предложению, новоизбранный президент в конце декабря и начале января дал старт двум обменам с северными вьетнамцами письмами, в которых подчеркивалась наша готовность к серьезным переговорам. Посредником был мой друг Жан Сентени, бывший французский главный представитель в Ханое. Эти контакты оказались мертворожденными, потому что северные вьетнамцы, добившись по сути одностороннего прекращения бомбардировок, немедленно выдвинули требование, чтобы Соединенные Штаты свергли правительство в Сайгоне.

Вьетнам стал фактически нашей главной ошибкой в переходный период. Казалось, будто у Вьетнама имеется врожденная способность искажать американские суждения. За несколько дней до вступления президента в должность мы дали возможность американской делегации на мирных переговорах в Париже выйти из тупика, который препятствовал началу официальных переговоров с момента прекращения бомбардировок 1 ноября. Речь шла о споре вокруг формы переговорного стола и названии сторон, которые должны были сидеть за этим столом. Это был не тривиальный мелкий вопрос. Он имел огромное символическое значение для наших южновьетнамских союзников, которые, считая себя законным правительством, не были готовы предоставить равнозначный статус руке Ханоя на юге – национальному фронту освобождения Вьетнама. В течение трех месяцев по этой причине Сайгон отвергал предложение Ханоя поставить четырехсторонний стол, за которым Ханой, НФО, Сайгон и Соединенные Штаты имели бы равнозначный статус. Выдвинув это предложение, Ханой стремился использовать начало переговоров для утверждения НФО как альтернативного правительства.

В середине января Советский Союз неожиданно предложил компромисс от имени северных вьетнамцев. Быстро появившееся соглашение касалось круглого стола без именных табличек, флагов или каких-то опознавательных знаков – довольно двусмысленное размещение с точки зрения коммунистов, ведущих речь о четырех сторонах, и с точки зрения Соединенных Штатов и Южного Вьетнама, говорящих о двух сторонах (союзники против коммунистов). Мотивация коммунистов была очевидной. Если тупик сохранится и во время работы новой администрации, новый президент, публичные заявления которого, несомненно, звучали весьма воинственно, мог бы отменить прекращение бомбардировок. Если тупик будет преодолен после вступления нового президента в должность, новая администрация сможет использовать этот признак «прогресса» для того, чтобы закрепить поддержку со стороны общественности и получить заряд бодрости на случай психологической войны, которую Ханой должен был бы начать после этого. Урегулирование вопроса с уходящей администрацией в последние дни ее пребывания у власти решало обе проблемы для северных вьетнамцев.

Нам было бы легче подталкивать южных вьетнамцев на продолжение затягивания дела и блокировку достижения соглашения до периода после инаугурации. Сайгон так бы и поступал, даже если бы мы не предпринимали ничего вообще. Однако Билл Роджерс уполномочил Госсекретаря Раска уведомить Сайгон о том, что новоизбранный президент требует от него принять компромисс до инаугурации. А Никсон, несмотря на мое продавливание, не считал, что может вернуться к этому обязательству. Таким образом, уходящая администрация в последние дни пребывания у власти получила возможность праздновать успех. Успех практически не имел никакого значения сам по себе, но, так или иначе, как и предвидел Ханой, он ослабил нового президента, обрекая его на немедленный тупик, который вскоре разожжет внутренние дебаты. Не так уж много времени прошло, как Никсона обвинили в отсутствии гибкости из-за недостаточного существенного прогресса в переговорах.

Переходный период оказался слишком коротким; он всегда таков. В полдень 20 января на холодном ветру, обдувавшем трибуну на ступенях Капитолия, я наблюдал, как Ричард Никсон приносит присягу. Теперь на нас лежала ответственность, на тех, кто взял на себя новые обязанности с надеждами, но не без трепета, принимать решения, которые станут формировать будущее нашей страны и определять перспективы мира и свободы во всем мире.

III. Убеждения начинающего государственного деятеля

Перспективы историка

Момент ответственности действует глубоко отрезвляюще, особенно для человека, готовившегося стать ученым. Неожиданно вынужденный совершить переход от обдумывания к принятию решений, я должен был понять разницу между умозаключением и политикой. Теперь стало уже недостаточно давать аргументированный довод, теперь требовалось быть убедительным и в действиях. Проблемы перестали носить только теоретический характер; партнеры по переговорам были не участниками дебатов, а суверенными странами, часть которых имела физическую мощь, чтобы добиться победы своей точки зрения.

Любой государственный деятель является в какой-то мере заложником фактора необходимости. Ему приходится сталкиваться с ситуациями, не им созданными. Он формируется своей собственной историей, которую уже не в состоянии изменить. Было бы заблуждением считать, что руководители приобретают глубину знаний, в то время как они приобретают опыт. Как я сказал, убеждения, которые сформировались у руководителей до их прихода на высокий пост, являются интеллектуальным капиталом. Они станут им пользоваться все то время, в течение которого будут оставаться на этом посту. У руководителей мало времени на рефлексии, на всякие размышления. Они ведут бесконечную битву, в которой нечто срочное всегда побеждает нечто важное. Общественная жизнь каждой политической фигуры это нескончаемая борьба за спасение элемента выбора от давления обстоятельств.

Приступив к исполнению своих обязанностей, я взял с собой философию, сформированную двумя десятками лет изучения истории. История – это, разумеется, не книга о вкусной и здоровой пище, предлагающая предварительно опробованные рецепты. Она учит на примере аналогий, а не на основе принципов. Она может осветить последствия действий в сравнительных ситуациях, и, тем не менее, каждое поколение должно находить для себя, какие конкретно ситуации на деле можно сравнивать. Ни одна научная дисциплина не может снять с нас бремя трудного выбора.

Я написал книгу и несколько статей по вопросам дипломатии XIX века. Моим побуждением было понять процессы, по которым Европа после Наполеоновских войн установила мир, продлившийся целое столетие. Я также хотел знать, почему этот мир лопнул в 1914 году. Но я никогда не представлял себе, что конструкции и стратегии предыдущих периодов могли бы быть применимы в прямом смысле этого слова к настоящему. Когда я вышел на эту работу, то был убежден, что прошлое может научить нас каким-то урокам. Но также понимал, что мы вступаем в период, которому не было аналога в истории: по разрушительной силе оружия, по скорости распространения идей, по глобальному воздействию внешней политики, по техническим возможностям в плане претворения в жизнь многовековой мечты об улучшении условий для человечества.

Если история чему-то и учит, то это тому, что не может быть мира без равновесия, а справедливости без ограничений. Но я в равной мере считал, что ни одна страна не может сталкиваться или даже определять свои выборы без моральных ориентиров, определяющих курс через двойственность реальности и, таким образом, делающих жертвы значимыми. Готовность пройти этим прекрасным путем отмечает отличие между восприятием нравственности ученого – или любого постороннего – и восприятием морали со стороны государственного деятеля. Посторонний размышляет в терминах абсолютных принципов; для него добро и зло определяются этими понятиями. Политический лидер не имеет такой роскоши. Он редко может достичь своей цели, кроме как поэтапно. Любой частичный шаг в своей основе морально несовершенен, и, тем не менее, нравственность не может стать ближе без него. Испытанием для философа является мотивация его принципов; испытанием для государственного деятеля является не только возвеличивание его целей, но катастрофа, которую он избегает. Человечество никогда не узнает, как ему повезло в связи с тем, что удалось избежать рисков, или предпринять действия, которые помогли избежать ужасных последствий, – хотя бы только в силу того, что нельзя подтвердить то, чего не было. Диалог между ученым и государственным деятелем в силу этого всегда представляется неубедительным. Без философии политика не будет иметь моральных и социальных норм. Но без готовности взглянуть в темноту и пойти на риск шага в неизвестность человечество никогда бы не знало мира.

История не знает ни зон отдыха, ни ровных участков. Все общества, о которых история информирует нас, проходили периоды спада; многие из них, в конечном счете, терпели крах. И все же существует некоторая разница между необходимостью и случайностью, в которой государственный деятель при помощи своей настойчивости и интуиции должен выбирать и таким образом формировать судьбу своего народа. Опасно игнорировать объективные условия; прятаться за исторической неизбежностью равнозначно моральной капитуляции. Это значит игнорировать элементы силы и надежды, вдохновения, которые веками поддерживали человечество. Ответственность государственного деятеля состоит в том, чтобы бороться против мимолетности и не настаивать на том, что оплатой ему будет монета вечности. Он может знать, что история – враг постоянства; но ни один из руководителей не настроен на отставку. Он обязан своему народу, если хочет бороться, творить и сопротивляться упадку, который охватывает все человеческие институты.

Американский опыт

Я попал на высокую должность совершенно неожиданно, в довольно сложный период жизни нашей страны. В жизни стран, как и отдельных людей, часто создается такое положение, когда кажущиеся безграничными возможности молодости неожиданно сужаются и приходится смиряться с фактом, что уже не все варианты осуществимы. Такое понимание может вдохновить на новый творческий импульс, менее невинный, вероятно, по сравнению с наивным изобилием ранних лет, но более сложный и в итоге более прочный и постоянный. Процесс понимания собственных пределов никогда не бывает легким. Он может окончиться безнадежным отчаянием или восстанием; он может вызвать ненависть к самому себе, которая превращает неизбежные компромиссы в чувство неполноценности.

Америка пережила такой период сомнения и ненависти к себе самой в конце 1960-х годов. Детонатором этого сработала война во Вьетнаме. В нее оказались втянутыми две администрации, а к 1969 году она в итоге привела к 31 тысяче погибших американцев без всяких перспектив скорейшего ее разрешения. Она начиналась при подавляющем одобрении со стороны общественности и конгресса, но оно, это одобрение, трансформировалось вначале в скепсис, а затем во все более враждебное противостояние. Для слишком многих война сопротивления агрессии превратилась в символ фундаментального американского зла. Десятилетие, которое начиналось со смелых заявлений о том, что Америка готова заплатить любую цену и нести любое бремя, чтобы гарантировать выживание и успех свободы, закончилось агонией убийств, городских погромов и ужасных демонстраций. Шестидесятые годы прошлого века ознаменовали конец нашей невинности; это было совершенно определенно. Оставалось только определить, можем ли мы научиться чему-либо от такого знания или будем заниматься самоедством, восставая против реальности нашего взросления.

Пертурбации 1960-х годов были тем более неприятны для американцев, что они имели место в конце чрезвычайного периода американских свершений. Мы создали альянсы, которые сохраняли мир и содействовали росту промышленно развитых демократий Северной Америки, Западной Европы и Японии. Мы помогли создать экономические институты, которые обеспечили глобальное процветание целого поколения. Мы содействовали деколонизации и стали первыми в развитии дела оказания помощи новым странам. На планете, которая уменьшилась благодаря совершенствованию связи и технологий, в мире, либо разоренном войной, либо борющемся на начальной стадии за самостоятельный статус государства, Соединенные Штаты Америки имели все основания гордиться своим мировым вкладом – их энергией, идеализмом и прочными достижениями.

Факт остается фактом, но после 20 лет напряженных усилий Америка оказалась не в ладах сама с собой. Согласие, которое поддерживало всю нашу послевоенную внешнюю политику, испарилось. Мужчины и женщины, которые поддерживали наши международные обязательства и достижения, оказались деморализованными тем, что они считали поражением во Вьетнаме. Слишком многие из нашей молодежи восстали против успехов своих отцов, нападая на якобы чрезмерное расширение круга наших обязательств и насмехаясь над ценностями, которые вдохновляли на такие достижения. Нарастал новый изоляционизм. Если в 1920-е годы мы отстранились от мира, потому что считали, что мы слишком хороши для него, то подоплекой изоляции конца 1960-х годов явилось требование о необходимости уйти из мира, потому что мы слишком злобны для него.

И неудивительно, что американская неуверенность в себе оказалась заразительной. Зарубежным странам трудно иметь больше веры в страну, чем та сама имеет к себе. Европейские интеллектуалы стали утверждать, что «холодная война» была вызвана американской, как, впрочем, и советской внешней политикой. Они требовали от своих правительств выбраться из зловещего круга, предложив свои собственные мирные инициативы. Многие европейские руководители, реагируя на такие настроения, стали ярыми сторонниками разрядки, играя роль «моста» между Востоком и Западом – посещая Москву, развивая связи с Пекином, требуя разоружения и торговли между Востоком и Западом.

С этими демонстрациями все было в порядке до тех пор, пока Соединенные Штаты в конце 1960-х годов не стали принимать их близко к сердцу и проводить политику, соответствующую их тематике. Неожиданно европейские политики сменили курс. Теперь их стал страшить американо-советский кондоминиум, новая «супер-Ялта», в которой американские и советские руководители решали бы глобальные вопросы через головы европейских правительств. В год, ставший свидетелем советского вторжения в Чехословакию, Соединенные Штаты осуждались многими их союзниками за то, что они одновременно и слишком воинственно настроены в Юго-Восточной Азии и слишком сильно во всех делах подлаживаются под Советский Союз. Такая двойственность подтачивала единство союзников. Расстроенный событиями в Чехословакии, оказавшийся под давлением со стороны общественности, призывающей к примирению, понуждаемый укреплять безопасность, западный союз уподобился парусному судну, застрявшему в море в штиль.

Такая же неопределенность была характерна и для нашей политики в других областях. На протяжении двух десятков лет наши контакты с Китаем были ограничены взаимными обвинениями на нерегулярных встречах на уровне послов в Варшаве. Ближний Восток был взрывоопасен, но после войны 1967 года никакой дипломатии не было на очереди в обозримом будущем. Наши внутренние разногласия мешали решительным инициативам. Казалось, Америка заняла пассивную позицию в мире, при которой при всей нашей неуверенности в себе только наша мощь могла обеспечить безопасность, только наша самоотверженность могла дать надежду.

На мой взгляд, Вьетнам был не причиной наших проблем, а симптомом. Мы оказались в полосе болезненного приспособления к глубокой трансформации глобальной политики. Нас вынудили всерьез заняться нестыковками между историей и новыми потребностями. В течение двух столетий участие Америки в делах мира, как представляется, колебалось между излишней вовлеченностью и отступлением, между ожиданием слишком многого от нашей мощи и ощущением стыда от всего этого, между оптимистичным огромным ростом и разочарованием двойственностью этого несовершенного из миров. Я был убежден в том, что глубоко подспудно лежащей причиной нашего национального беспокойства было понимание – пока еще ощущаемое не совсем ясно – того, что нам становится, как и остальным странам, очень важно осознать, что наша мощь, хотя и огромная, имеет пределы. Наши ресурсы больше не были бесконечными в сравнении с нашими проблемами; вместо этого нам следовало устанавливать приоритеты, как в интеллектуальном плане, так и в материальном. В 1950-е и 1960-е годы мы стремились добиваться окончательных решений конкретных проблем; теперь перед нами стояла задача сформировать мир и определить американскую роль, которая закреплена за нами постоянно, но которая не могла больше поддерживаться при помощи иллюзии беспредельности наших усилий.

Любая администрация, которая была бы избрана в 1968 году, стояла бы перед этой проблемой. Это было колоссальной задачей даже при самых благоприятных обстоятельствах; война во Вьетнаме превратила ее в болезненное и мучительное дело.

Наша история плохо нас подготовила. Как ни парадоксально, но отцы-основатели были умудренными государственными деятелями, понимавшими европейский баланс сил и блестяще его использовавшими, вначале для того, чтобы добиться американской независимости, а потом для ее сохранения. Хитроумная дипломатия Франклина и Джефферсона задействовала врагов Великобритании (Францию, Испанию и Россию) на нашей стороне; усиливая тем самым наши переговорные силы, Джон Джей обеспечил признание от британской короны и ликвидировал оставшиеся проблемы войны с Англией. На тот период, однако, в лучших традициях европейского баланса сил мы отделились от временных союзников и пошли дальше своим путем. В течение более трех десятков лет после завоевания независимости мы ощущали себя непрочно, как и другие страны. Мы оказались на грани войны с Францией и пережили захват столицы британскими войсками. Но мы действовали умно, пользуясь новыми возможностями. Эффективное устранение Франции и Испании из Западного полушария, новая опасность русской экспансии на северо-западе Тихого океана и разрыв Великобритании с европейскими странами привели нас в 1823 году к сговору с Британией по совместной разработке доктрины Монро с тем, чтобы исключить европейские страны из нашего полушария.

Будущее Британии лежало в европейском равновесии. Премьер-министр Каннинг понимал, что доктрина Монро «давала жизнь Новому Свету и тем самым переделывала баланс в Старом». Но для Нового Света это означало, что мы можем свободно отвернуться от Европы и посвятить всю энергию открытию континента к западу от нас. За сто лет от Ватерлоо до 1914 года мы были защищены щитом нашей географической удаленности и мощью Британии на морях, что поддерживало глобальную стабильность.

По мере укрепления мощи Соединенных Штатов и сфокусированности европейского соперничества на Европе, Африке и Азии американцы стали рассматривать изоляцию, возникшую благодаря двум океанам, нормальной формой международных отношений. Довольно самонадеянно мы приписали свою безопасность полностью превосходству верований, а не весомости нашей мощи или счастливому стечению обстоятельств истории и географии. После наполеоновских пертурбаций Америка стояла в стороне от европейских конфликтов на протяжении всего XIX века, – хотя ради пополнения территории и сохранения единства мы провели почти столько же войн, сколько и любая европейская страна, и, вероятно, потерь имели даже поболее. Но эти войны не рассматривались как ведущиеся в рамках концепции международных отношений. Для американцев они были отражением долга, вызванного предначертанием судьбы.

Американцы, потомки то ли сошедших с парусника «Мэйфлауэр», то ли беженцев от неудачных революций 1848 года, пришли к выводу, что застрахованы от тех потребностей, которыми руководствуются другие страны. Существовала, разумеется, также и прагматическая и реалистическая черта. Понимание адмиралом Мэхэном роли морской державы показало, что американцы могут глубоко мыслить и в географическом плане. Методы, при помощи которых мы приобрели Филиппины и Панамский канал, доказывали, что силовая политика не игнорировалась полностью и окончательно. Тем не менее американская политическая мысль все больше относилась к дипломатии с подозрением. Вооружения и альянсы рассматривались как аморальные и реакционные явления. К переговорам менее всего относились как к средству примирения идеалов с интересами, их больше считали западней, нацеленной на вовлечение нас в бесконечные свары в мире с сомнительной репутацией. Наша собственная предрасположенность к прямоте, наш инстинкт к открытой, шумной политике, наше недоверие к европейским манерам и континентальным элитам – все это было причиной растущей нетерпимости по отношению к кажущимся устаревшими методам европейской дипломатии, а также к ее тенденциям к двусмысленным компромиссам. В свое время даже покупка Аляски, которая в конечном счете изгнала Россию с нашего континента, рассматривалась как величайшая глупость, объяснимая только американской легковесностью перед лицом дипломатических махинаций Старого Света. Конгресс удалось только с огромнейшим трудом уговорить, чтобы он выделил семь миллионов долларов для совершения этой сделки.

Мифы о коварном превосходстве иностранцев в дипломатических уловках дошли до ХХ века. Билл Роджерс всегда мог рассчитывать на смех, когда доказывал: «Америка никогда не проигрывала войн и никогда не добивалась успеха на конференциях». Таким образом, Америка вошла в ХХ век по большому счету не готовой для той роли, которую она будет играть. Был забыт опыт умного государственного строительства, при помощи которого отцы-основатели обеспечили нашу независимость, были проигнорированы техники, при помощи которых все страны должны сохранять свои интересы. Как отмечал лорд Джеймс Брюс в 1888 году в своем трехтомнике «Американское содружество», Америка плывет «в летнем море», но вот облачная гряда появилась «на горизонте, и вот уже на небольшом расстоянии, время туманов и теней, в котором опасности могут скрываться, а их форма и масштабы едва ли просматриваются».

Хотя Америка не могла понять последствий этого в течение многих десятков лет, Пакс Британика, время господства Великобритании, на которое мы опирались так долго, заканчивалось. Мы превратились в крупнейшую в мире экономическую державу и быстро становились единственной демократической страной, обладающей достаточными силами для поддержания непрочного мирового баланса.

Вступление в Первую мировую войну было неизбежным результатом наших геополитических интересов в деле поддержания свободы мореплавания и недопущения господства в Европе враждебной державы. Но верные своим традициям, мы предпочли трактовать участие в войне в правовых и идеалистических формах. Мы вели войну во имя «прекращения всех войн» и для того, чтобы «сделать мир безопасным для демократии». Неизбежное разочарование несовершенным исходом высвободило поток изоляционизма. Мы прибегли к нашему предпочтению права в неоднократных попытках законодательно оформить окончание международного конфликта – автоматический механизм коллективной безопасности, новые планы разоружения, пакт Бриана – Келлога по запрещению войны. Отказ принять установку, что внешняя политика должна начинаться с безопасности, завел нас к тому, что мы стали в межвоенные годы относиться к своим союзникам, как к врагам, чьи вооружения должны быть ограничены, потому что оружие по определению способствовало международной напряженности. Мы выискивали «козлов отпущения» – так называемых военных фабрикантов – для объяснения причины, почему мы вообще подключились к такому грязному делу, как Первая мировая война. Спецслужбы рассматривались как не внушающие доверия, если даже не как угрозу нашим свободам. Экономическая активность рассматривалась как единственная оправдываемая форма американской деятельности за рубежом; ее цели носили либо гуманитарный характер, примером чему служили усилия Герберта Гувера по оказанию помощи, либо исключительной пассивный характер: свободная торговля, которую поддерживал Корделл Халл.

Позже, когда на подъеме оказался тоталитаризм, сделавшийся угрозой международному порядку, мы стали придерживаться нашего изоляционизма, который трансформировался из политического предпочтения в моральное убеждение. Мы фактически отказались от основных мер предосторожности, необходимых для собственной национальной безопасности. Только с большим трудом президенту Рузвельту удалось предпринять первые осторожные шаги против надвигающейся угрозы, путем оказания помощи Великобритании разными уловками и перестройкой нашей военной мощи. Вторая мировая война уже довольно долго шла, когда мы наконец-то оказались выведены из изоляции неожиданным нападением на американскую землю. Но потом, будучи поглощенными задачей достижения полной победы, мы с презрением отклонили понятие о том, что безопасность послевоенного мира могла бы зависеть от какого-то равновесия сил. В силу этого мы были так удивлены случившимся после войны. Главный факт послевоенного периода состоял в том, что разгром Германии и Италии, крайнее истощение Великобритании и Франции вывели советскую державу в сердце европейского континента и на какое-то время, казалось, отдали Западную Европу на милость Советского Союза. Возобновившаяся со стороны Москвы идеологическая враждебность все больше создавала проблемы для наших спокойных предположений военного времени относительно послевоенной международной гармонии. А американские ученые высвободили атом, дав старт новой революции в вооружениях, который разделил наше время от всего того, что было в прошлом.

Когда Дин Ачесон сказал, что он «присутствует при рождении», он имел в виду не только рождение нашей послевоенной внешней политики, но новой эры нашей собственной истории. После двух мировых войн за это столетие обязанности и бремя мирового лидерства оказались неизбежными. Соединенные Штаты, сами того не желая, превратились в стража нового равновесия. Огромная заслуга того поколения Америки в том, что оно взяло на себя эти обязанности со всей присущей им энергией, творческой фантазией и мастерством. Оказывая помощь в возрождении Европы, поддерживая ее единство, формируя институты экономического сотрудничества и расширяя защиту наших союзов, люди того поколения спасли все возможности свободы. Этот всплеск творчества является одним из славных моментов американской истории.

И все же этот период процветания неизбежно должен был закончиться, хотя бы потому, что мы неизбежно столкнулись с последствиями собственного успеха. Возрождение Европы и Японии требовало корректировок в наших союзнических отношениях. Развивающийся мир новых стран, независимости которых мы содействовали, несомненно, должен был бы потребовать большей доли глобального процветания. И ничто из проделанного нами не помешало Советскому Союзу восстановиться после войны и утвердить свою новую мощь. Первые послевоенные успехи не подготовили нас к новой эре более сложных проблем. Первые программы, подобно плану Маршалла, четвертому пункту инаугурационной речи Трумэна 1949 года, отражали наш идеализм, наш технологический уровень знаний и нашу способность преодолеть все проблемы при помощи своих собственных ресурсов. В каком-то смысле мы применяли предписания собственного Нового курса, рассчитывая на то, что политические конфликты рассосутся в ходе экономического прогресса. Это сработало в Европе и некоторых частях Азии, где существовали политические структуры. Менее всего они стали бы работать в многочисленных новых государствах. В сравнительно простом биполярном мире времен «холодной войны» мы выдержали давление или шантаж в Берлине, Корее и снова в Берлине, а затем в итоге во время кубинского ракетного кризиса. Это были наши успехи. Но в каком-то важном смысле мы ведь только приступили, не вдаваясь в детали, к решению долгосрочной проблемы взаимоотношений с Советским Союзом в термоядерный век, которые вскоре приведут к еще более двусмысленным вызовам.

Наша более серьезная проблема носит концептуальный характер. Поскольку мир, как считалось, будет «нормальным», ожидалось, что многие из наших великих международных усилий дадут окончательный результат, который восстановит нормальное состояние путем преодоления мешающих препятствий. Ожидалось, что программы для европейского экономического возрождения дадут длительное процветание. Старания, направленные на обеспечение безопасности, нацеливались на бесповоротное урегулирование с Советским Союзом. Это подразумевалось концепцией «сдерживания», которая отражала нашу послевоенную политику в отношении Советского Союза[9].

В известной статье Джорджа Кеннона за подписью «Икс», опубликованной в 1947 году в журнале «Форин афферс», говорится, что наша задача состояла в том, чтобы отражать советские заходы ответными мерами, терпеливо дожидаясь размягчения советской системы. Как это применялось в дипломатии Дина Ачесона и до некоторой степени Джона Фостера Даллеса, нам следовало тянуть время, пока мы не накопим сил для сдерживания советской агрессии, – особенно наступление на Центральную Европу, что занимало все наше стратегическое мышление. После того как сдерживание будет достигнуто, начнет работать дипломатия. «Что нам остается делать, – говорил Государственный секретарь Ачесон, – так это создать ситуацию с позиции силы; мы должны нарастить силу, и если мы создадим эту силу, то потом, как я полагаю, вся ситуация в мире начнет меняться, …а с этой переменой наступит разница в переговорных позициях разных сторон, и из всего этого, я надеюсь, появится готовность со стороны Кремля признать очевидные факты…»[10]

Определение понятия «сдерживания» рассматривало силу и дипломатию как два отдельных элемента или две фазы политики. Его целью были конечные переговоры, но не давалось никакого руководства по содержанию этих переговоров. Имелось в виду, что сила была очевидна сама по себе и что если переговоры начались, то их содержание тоже будет очевидно само по себе. Оно не отвечало на вопрос о том, как положение с позиции силы должно демонстрироваться при отсутствии прямого нападения на нас или на наших союзников. Не было также и ясно, что могло бы произойти после достижения нами положения с позиции силы, если противник вместо переговоров сосредоточится на их подрыве или обойдет наш фланг.

У этой политики сдерживания было три слабых места. Во-первых, наша излишне милитаризированная концепция баланса сил – и ее следствие, политика отсрочки переговоров о послевоенном урегулировании – как это ни парадоксально, дали Советскому Союзу время для укрепления своих завоеваний и пересмотра ядерного дисбаланса. Разумеется, сразу после окончания войны огромные советские силы в Центральной Европе намного превосходили стоящие против них войска; Западная Европа лежала поверженная, а Соединенные Штаты были деморализованы. Но реальная мощь Советского Союза составляла всего лишь часть нашей собственной. Советский Союз был истощен четырьмя годами войны и понес жертвы в количестве 20 миллионов человек. У нас была атомная монополия, и в течение 20 лет за нами было огромное ядерное превосходство. Наша сравнительная мощь никогда не была такой большой, как в начале того времени, которое вскоре станет известно как «холодная война».

Во-вторых, характер военной технологии стал таков, что баланс сил больше нельзя было считать неизменным. Ядерное оружие имеет такую разрушительную силу, что по мере роста арсеналов оно оказывается все меньше и меньше применимым для отражения любой предполагаемой агрессии. На какой-то период времени эту реальность упускали из-за нашей ядерной монополии, а позже в силу нашего количественного превосходства. Но неизбежно был достигнут такой уровень, когда технологии дали возможность Кремлю создавать угрозу, что уменьшило вероятность ядерного ответного удара. С тех самых пор поддержание военного баланса сил требовало бдительности на двух уровнях: быть достаточно сильным не только в стратегическом плане с ядерным оружием, но и на локальном уровне с обычными вооружениями. Официальные заявления о незапятнанной искренности нашей ядерной гарантии не устраняли факт ядерного тупика и вытекающие требования создания альтернативной региональной обороны. И, тем не менее, почти каждое десятилетие нужно вновь учиться пониманию значимой двойственности нашего бремени.

В-третьих, наша доктрина сдерживания никогда не могла стать достаточным ответом на современное воздействие коммунистической идеологии, которая преобразует отношения между государствами в конфликты между философиями и создает проблемы для баланса сил путем внутренних пертурбаций.

В итоге мы никогда полностью не понимали, что в то время как абсолютная сила нарастала, наша относительная позиция обязательно должна была бы упасть по мере восстановления СССР после Второй мировой войны. Наше военное и дипломатическое положение никогда не было так благоприятно, как в самом начале проведения политики сдерживания в конце 1940-х годов. То было время попытки проведения серьезного обсуждения будущего Европы. Мы этой возможностью не воспользовались.

На самом деле я склонен сомневаться в том, что Сталин изначально рассчитывал запереть всю Восточную Европу в своей орбите сателлитов. Его первые послевоенные шаги – такие, как разрешение на свободные выборы в Польше, Чехословакии и Венгрии, которые коммунисты все проиграли, – предполагают, что он, вероятно, был бы готов на урегулирование со статусом, близким статусу Финляндии. Неожиданно мы отложили серьезные переговоры до того времени, когда смогли бы мобилизовать как можно больше наших потенциальных сил. Таким образом, мы предоставили Советскому Союзу время – самый ценный товар, который был ему необходим для того, чтобы закрепить свои силы и восстановиться после войны.

Как часто бывало в прошлом, Уинстон Черчилль понял это лучше всех. В речи, преимущественно проигнорированной всеми, в октябре 1948 года, в то время, когда он не входил в правительство, он сказал:

«Возникает вопрос: что произойдет, когда у них самих появится атомная бомба и они накопят значительный их запас? Можете судить сами, что случится, исходя из того, что происходит сейчас. Если такое творится с сырой древесиной, то как будет обстоять дело с высушенной? …Никто в здравом уме не поверит, что у нас есть ничем не лимитированный срок. Мы должны довести дело до логического конца и принять окончательное решение. Хватит бегать вокруг да около, действовать непредусмотрительно и некомпетентно в ожидании, когда что-нибудь да проявится, под этим я понимаю ожидание появления для нас чего-то весьма скверного. Западные страны, по всей вероятности, скорее смогут добиться долгосрочного урегулирования и избежать кровопролития, если они сформулируют свои справедливые требования, пока в их распоряжении имеется атомная энергия и до того, как русские коммунисты получат ее тоже»[11].

Так случилось, что две войны, в которых Америка участвовала после 1945 года – в Корее и во Вьетнаме – не соответствовали никаким нашим политическим и стратегическим ожиданиям. Корея была войной, не вызванной нападением на Соединенные Штаты или наших главных союзников. Она не была нацелена на центр Европы. Не вовлекала она напрямую и СССР. Неудивительно, что ответственные лица в Вашингтоне видели в ней стратегическую диверсию, направленную на втягивание нас в Азию, в то время как Советский Союз готовил бойню в Европе. Наше ведение войны носило в силу этого экспериментальный характер. Цели колебались в зависимости от военной ситуации. В разное время нашей целью объявлялся отпор агрессору, объединение Кореи, обеспечение безопасности войск или гарантированное перемирие для разрешения военного тупика.

Наше восприятие силы и дипломатии как отдельных и последовательных фаз во внешней политике не дало нам возможности провести переговоры по урегулированию корейской войны после высадки в Инчхоне, когда у нас были самые сильные военные позиции. Это побудило нас расширить цели. Годом позже это заставило прекратить военные операции, за исключением действий сугубо оборонительного значения, в то время как переговоры стартовали, тем самым избавив противника от главного стимула к скорейшему дипломатическому урегулированию. Мы действовали так, будто процесс переговоров шел сам по себе по присущей ему своей логике вне зависимости от военного баланса – и действительно, военный нажим мог бы подорвать переговоры, настроив-де негативно нашего противника или продемонстрировав вероломство. Неудивительно, что последовал тупик, продолжавшийся почти два года, во время которого наши потери сравнялись с теми, которые мы несли, когда враждебные действия ничем не сдерживались. Отношение к силе и дипломатии как к раздельным, не связанным явлениям привело к тому, что наша сила утратила целенаправленность, а переговоры – поддержку со стороны силы.

Результатом стали внутренние потрясения, продемонстрировавшие первый раскол в новом национальном согласии по внешней политике: конфликт между Дугласом Макартуром и гражданским и военным руководством в Вашингтоне. Макартур ратовал за победу на Дальнем Востоке. Его критики утверждали, среди всего прочего, что нам следует сохранить силы для вероятной неминуемой пробы сил с Советским Союзом с применением всех средств и ресурсов, возможно, в Европе. Макартур возражал на директивы, которые ему слали, потому что они казались ему слишком ограниченными, если говорить в терминах нашей традиционной концепции войны; для политического же руководства, с другой стороны, Корея была стратегическим отклонением: она была слишком большой войной в плане восприятия Вашингтоном Европы как решающей арены битвы.

Учитывая угрозу, которую вскоре будет представлять растущий советский ядерный потенциал, можно выразить сомнение в отношении предпосылок, что время было на нашей стороне или что нам было больше терять из-за тотальной войны с Советским Союзом. Парадокс, который так и не разрешили, состоял в том, что мы ввязались в корейскую войну по причине боязни, что в противном случае гораздо большая опасность возникнет в Европе в самом ближайшем будущем. Но тогда сама неготовность оказаться перед лицом тотального удара в Европе серьезно ограничивала риски, на которые мы готовы были идти в Корее. Образовавшийся тупик ослабил внутренние связи и содействовал наступлению на наши свободы в форме маккартизма.

Десятью годами позже мы столкнулись с теми же самыми дилеммами во Вьетнаме. Еще раз мы оказались вовлеченными потому, что считали войну в Индокитае проявлением скоординированной глобальной коммунистической стратегии. И вновь старались ограничить наши риски, потому что сама глобальная проблема, в которой Индокитай казался лишь какой-то ее частью, создавал впечатление того, что Вьетнам является невыгодным местом для открытой схватки. На каждой стадии мы старались удерживать наши риски ниже уровня, который, по нашим оценкам, вызвал бы китайское или советское вмешательство. Короче говоря, наше восприятие глобального вызова в то же самое время толкало нас на какие-то дела вдали от своей страны и не позволяло нам решительно с ними справиться. Вновь война, в которую мы вступили при большой поддержке со стороны общественности, превратилась в разочаровывающий тупик, который постепенно привел к утрате поддержки.

К 1969 году война во Вьетнаме превратилась в национальный кошмар, вызвавший нападки на всю нашу послевоенную внешнюю политику. До того времени почти единодушное убеждение в том, что «холодная война» была вызвана советской непримиримостью, стало оспариваться крикливым и временами неистовым меньшинством, которое стало настаивать на том, что именно в американской воинственности, американском милитаризме и американском экономическом империализме коренилась вся международная напряженность. Этот доморощенный радикализм никогда не имел много подлинных сторонников; он рухнул моментально, как только мы ушли из Вьетнама. Поражает больше не тот факт, что он имел временную привлекательность, а его раскалывающий эффект, направленный на деморализацию тех самых групп, которые, как, возможно, ожидалось, должны были бы защищать предпосылки и достижения нашей послевоенной политики. Правящие элиты, истеблишмент, носивший интернационалистский характер, благодаря которому и стали возможны великие достижения нашей внешней политики, рухнули под натиском своих детей, которые стали задавать вопросы относительно всех их ценностей.

Новая Администрация Никсона была первой из послевоенного поколения, которая должна была проводить внешнюю политику, не имея общенационального консенсуса, который наличествовал у ее предшественников в значительной степени с 1947 года. И наша задача была, пожалуй, посложнее. Мы столкнулись не только с неурядицами войны, но и с необходимостью изложить новую внешнюю политику для новой эры. Рано или поздно Вьетнамская война закончилась бы. В чем состояли глобальные проблемы, с которыми мы сталкивались? В чем состояли наши цели в мире? Сможем ли мы сформировать новый консенсус, который смог бы примирить наш идеализм и наши обязательства, нашу безопасность и наши ценности, наши мечты и наши возможности?

Проблемы нового равновесия

Именно тогда, когда мы приступили к исполнению своих обязанностей, было уже ясно, что агония с Вьетнамом грозила новыми разочарованиями по отношению к международным делам, которые заставили бы Америку копаться в себе самой и залечивать свои раны, отказываясь от мирового лидерства. Это было бы глубочайшей трагедией, намного более печальной, чем трагедия, вызванная Вьетнамом сама по себе. Мы были бы отброшены назад в историческом цикле развития к периоду избыточной переоценки и мрачного изоляционизма. На этот раз мы бросали бы мир намного более сложный, более опасный и более зависимый от руководства со стороны Америки, чем мир 1930-х годов. В силу этого администрация Никсона посчитала своей задачей заложить основу для долгосрочной американской внешней политики, даже во время ликвидации нашей вовлеченности в дела Индокитая. Кризисного управления, являвшегося предметом научного внимания в 1960-е годы, было уже давным-давно недостаточно. Кризисы были симптомами более глубоких проблем, которые, если дать им возможность нагноения, могли бы оказаться во все большей степени неуправляемыми. Моральное процветание было стимулом как излишней вовлеченности, так и изоляционизма. Я лично был убежден в том, что концепция наших фундаментальных национальных интересов придаст нам сдержанность и уверенность в обеспечении преемственности. Наш идеализм должен быть не оправданием безответственности, а источником смелости, стойкости, уверенности в своих силах и указателем направления движения. Только в таком случае мы будем в состоянии формировать образующуюся международную систему, которая не имела своих прецедентов ни по своим рискам, ни по своим большим ожиданиям, ни по своей глобальной природе.

Поскольку мы были охвачены болезнью пострашнее Вьетнама, ее лечение менее всего было делом некоего опыта, а скорее философии. В эссе, опубликованном за несколько недель до выборов 1968 года, когда у меня даже и намека не было на то, что меня пригласят проверить мои идеи на практике, я написал:

«Современные брожения, несомненно, используются некоторыми людьми, чьи цели совершенно очевидны. Но тот факт, что здесь есть что использовать, является подтверждением глубокого разочарования сугубо административными и потребительски ориентированными качествами современного государства и миром, который, как представляется, генерирует кризисы по инерции. Современное бюрократическое государство, несмотря на всю его видимость силы, зачастую оказывается расшатанным до своих основ в результате на вид пустяшных причин. Его уязвимость и всемирная молодежная революция – особенно в передовых странах и среди сравнительно богатых – предполагают духовную пустоту, почти метафизическую усталость от политической окружающей обстановки, которая все больше подчеркивает бюрократические проблемы и никак не направлена на достижение более глубоких целей, а лишь на материальный комфорт…

При самых благоприятных обстоятельствах следующая администрация окажется охваченной кризисами. Почти во всех районах мира мы живем за счет капитала – борясь с тем, что лежит близко на поверхности, но редко имея дело с подспудными мотивами. Эти трудности, судя по всему, будут множиться, когда станет очевидно, что одним из наследий войны во Вьетнаме станет сильное нежелание Америки идти на риски вовлеченности за рубежом.

Новая администрация имеет право на сочувствие и понимание со стороны американского народа. Но она должна претендовать не на готовые технические ответы на трудные вопросы; ей стоит задаться правильными вопросами. Она должна признать, что в области внешней политики мы никогда не сможем внести вклад в строительство стабильного и творческого миропорядка до тех пор, пока мы, прежде всего, не сформируем какую-то концепцию этого мирового порядка»[12].

Самым зловещим изменением, ознаменовавшим наш период, стало преобразование характера власти. До наступления ядерного века невозможно было и представить, что какая-то страна могла бы обладать слишком большой военной мощью как эффективным политическим средством. Каждое пополнение мощи – по крайней мере, чисто теоретически – имело политическое применение. Ядерный век разрушил эту традиционную мерку. Страна могла бы быть достаточно сильной для того, чтобы уничтожить противника и, тем не менее, больше не способной защитить собственное население от нападения. По иронии истории, колоссальный рост мощи разрушил взаимоотношение силы с политикой. Отсюда, крупные ядерные державы в состоянии уничтожить друг друга. Но у них будут большие трудности в использовании своей силы по вопросам, которые вероятнее всего могут возникнуть. Они могли бы отразить прямой вызов своему собственному существованию; они не обязательно смогут использовать эту силу для того, чтобы навязать свою волю. Способность разрушить оказалось трудно трансформировать в вероятную угрозу даже против стран, у которых отсутствует возможность ответного удара. Разрыв между сверхдержавами и неядерными странами расширяется; и все же страх перед их силой усилил все запреты с их стороны. По мере того как мощь нарастала и становилась все более устрашающей, она также становилась абстрактной, неосязаемой и неуловимой.

Военная политика, которую мы взяли на вооружение, была политикой сдерживания. Но сдерживание это философское явление. Оно больше всего зависит от того, какой потенциал агрессор считает неприемлемым риском. В ядерный век блеф, воспринимаемый серьезно, полезен; а серьезная угроза, воспринимаемая как блеф, может оказаться катастрофой. Чем больше сдерживание имеет успех, тем труднее показать, что заставляет его работать. Поддерживался ли мир риском начать войну или потому, что противник никогда и не собирался, прежде всего, совершать агрессию? Не случайно, что движение за мир становилось все шире и шире, чем дольше сохранялся мир. Но если сдерживание так эффективно, тогда демонтируем те силы, которые его поддерживают, с серьезной угрозой для самих себя.

Ядерное оружие осложнило политическую консервативность биполярного мира. Защитники равновесия XIX века были готовы приспособить его к изменениям в силовой структуре. Политики из сверхдержав во второй половине ХХ века имеют намного меньше доверия к возможностям равновесия восстановить баланс после его нарушения. «Баланс» между сверхдержавами стал и ненадежным, и негибким. Когда мир стал биполярным, он также утратил перспективы нюансировки; выигрыш одной стороны оказывается абсолютным поражением для другой. Каждый вопрос, как представляется, связан с проблемой выживания. Дипломатия становится негибкой, а отношения, по своей сути, – подозрительными.

В то же самое время, как ни странно, военная биполярность поощряла, если не уменьшала, глобальное распыление политической мощи. Малые страны разрываются между желанием получить защиту и стремлением избежать великодержавного господства. В той же мере, в какой малые страны сомневаются в том, что их старшие партнеры стали бы рисковать своим собственным выживанием ради защиты их собственного, они вынуждены искать некие независимые средства своей защиты. Даже тогда, когда они действительно рассчитывают на то, что старшие партнеры защитят их, они тем более склонны проводить независимую внешнюю политику, даже вопреки собственному желанию. Вполне вероятно, что вызов, брошенный Шарлем де Голлем Соединенным Штатам в 1960-е годы, больше свидетельствовал о его убежденности в том, что у Соединенных Штатов не будет иного выбора, как защитить Францию в случае советского нападения, чем о заявляемом им опасении того, что они не станут этого делать. Таким же образом, новые независимые государства оказались весьма искусными в игре на разногласиях между двумя сверхдержавами, даже тогда, когда военное превосходство сверхдержав было огромным и продолжало расти.

Каждый новый президент вскоре узнает, что он стоит перед лицом двух внешне противоречивых обязанностей. Он должен набрать достаточно сил для обеспечения безопасности Америки и ее союзников и друзей. И он также должен реагировать на моральный аспект, связанный с необходимостью избежать ядерной войны. Если он воспринимается иначе, он утратит внутреннюю поддержку, в которой он нуждается в случае, если конфронтация окажется неизбежной. Он должен сделать две вещи: собрать силы и установить дисциплину в деле ее использования. Он должен поддерживать готовность Америки как к обороне, так и к миру. Ни то, ни другое он не сможет делать без общественности, которая верит его целям. Перед тем как приступить к действиям в качестве руководителя, президент должен установить свое моральное лидерство.

Труднодостижимая проблема мира при любых обстоятельствах была бы довольно трудноосуществимой. В наше время она осложнена идеологическим конфликтом. В периоды, в которые идеология играет большую роль, политическая преданность больше не совпадает с национальными границами. Коммунистические партии повсюду придерживаются философии, которая утверждает универсальное действие и историческую неизбежность и дает клятву верности иностранному государству, которое зачастую находится в конфликте с их собственным. Многие новые государства подвержены идеологическому влиянию, главным принципом для них является если не коммунизм, то мощная антизападная направленность во имя антиимпериалистической борьбы. Решающим новым конфликтом является борьба между умеренными и радикалами в развивающемся мире. В таких условиях внутренние беспорядки в любой стране могут привести к крупному сдвигу в международных группировках. Страны начинают чувствовать угрозы не только от внешней политики, но также и от, а возможно, в первую очередь, внутренних метаморфоз. Свободный коммунистический режим в Праге, который никоим образом не бросал вызов советскому превосходству во внешней политике, вынудил Советский Союз в 1968 году вторгнуться, чтобы не рисковать распространением заразы от идей, которые, как он опасался, могут распространиться повсюду в пределах его империи. Десятью годами позже беспорядки в Иране потрясли стабильность по всему Ближнему и Среднему Востоку.

Такого рода конфронтации и неопределенности все, как один, разыгрывались в глобальном масштабе в первый раз. На протяжении истории разные континенты существовали в относительной изоляции. Не ранее начала Второй мировой войны важные решения мировой политики принимались в нескольких европейских столицах. Послевоенный период стал первым, когда все страны стали взаимодействовать. В 1945 году мировое сообщество составляло 51 государство. К 1968 году оно более чем удвоилось, почти до 130 стран. Современные средства связи передавали новости и идеи моментально. События, считавшиеся, как правило, местными, – войны, соперничество, скандалы, внутренние беспорядки, природные трагедии – неожиданно стали приобретать глобальное значение. Когда администрация Никсона приступила к работе, все элементы международных отношений были в движении одновременно.

С одной стороны, промышленно развитые демократические страны получили преимущества в экономическом благополучии и политической жизненной силе. Это неизбежно стало вызовом нашему предыдущему превосходству в наших альянсах. Многие американские руководители были склонны обвинять ужасного и таинственного Шарля де Голля. Я не разделял общепринятое мнение о де Голле. Я считал его не причиной трудностей и сомнений того времени, а симптомом укоренившихся структурных перемен в атлантических отношениях. Было противоестественным, что важные решения, влияющие на судьбы стран, имеющих такие богатые традиции, национальную гордость и экономическую мощь, как страны Западной Европы и Япония, должны были приниматься за тысячи километров от них. Я настаивал годами, что в американских национальных интересах было поощрение совместной ответственности. Если Соединенные Штаты хотели бы быть опекуном всех некоммунистических районов, мы бы выдохлись психологически задолго до того, как сделали бы это физически. Мир со многими центрами принятия решений, как я полагал, полностью отвечал нашим интересам, как и нашим идеалам. Именно по этой причине я выступал против попыток администраций Кеннеди и Джонсона прервать французскую и даже, по возможности, британскую ядерную программу, а также тенденцию в Вашингтоне 1960-х годов по превращению консультаций сугубо в толкование американских предписаний.

В то же самое время так называемый третий мир развивающихся стран встречал наше интеллектуальное и политическое понимание. Наш опыт с Новым курсом и планом Маршалла не совсем подходил для содействия экономическому прогрессу и национальному строительству в странах, у которых не было ни политических традиций, ни среднего класса управленцев и администраторов. Вместо этого лидеры этих стран зачастую были сверх меры поглощены задачей установления сплоченности. Мы имели дело не со зрелыми экономиками, а с обществами, делающими первые мучительные шаги к модернизации. Стало очевидно, что национальное строительство зависело в решающей степени от способности установления политической власти. Экономическая помощь, ускоряя разрушение традиционного (часто феодального) порядка, зачастую делала политическую стабильность трудно достижимой. Одним из парадоксов истории стало то, что марксизм оказался привлекательным для развивающихся стран не в силу экономической теории, которой он гордится, а как готовый ответ на вопрос о политической легитимности и власти – формулы общественной мобилизации, оправдания политической власти, способов использования негодования против западного культурного и политического доминирования, как метод укрепления единства. Демократия менее привлекательна, и не из-за грехов Запада, а потому, что лидеры большинства развивающихся стран не подвергались рискам антиколониальной борьбы, чтобы без них можно было бы и обойтись. Есть одна историческая шутка о том, что материалистическая философия, которая не решила экономических проблем ни в одной стране, распространялась в силу своих моральных претензий, в то время как Запад, пропагандирующий идеалистическую философию, удивил себя экономическими и техническими средствами, по большей части не имеющими отношения к коренной политической и духовной проблеме.

Таким образом, новая администрация столкнулась с бурным и сложным миром, требовавшим от нас качеств, беспрецедентных в американской истории. Одновременно мы должны были закончить войну, урегулировать глобальное соперничество с Советским Союзом на фоне ядерных вооружений, придать новую силу нашим альянсам с развитыми демократическими странами и интегрировать новые государства в новое мировое равновесие, которое будет сохраняться только при условии его сочетания с чаяниями всех наций. Мы должны были повернуться к решению новых задач строительства, даже несмотря на то, что мы знали о пределах наших возможностей. Нам необходимо было найти в себе моральный дух для того, чтобы выстоять, в то время как наше общество было охвачено сомнениями.

В конце XVIII века философ Иммануил Кант в своем эссе «К вечному миру» написал, что мир в мире неизбежен; он случится либо в результате одинакового отношения всех государств к справедливости, либо в результате цикла войн с их все нарастающей жестокостью, что научит людей понимать всю тщетность конфликтов. Наше время придало новое значение предсказанию Канта. Когда страны в состоянии нанести урон в десятки миллионов человек за несколько часов, мир становится моральным императивом, настоятельной потребностью. Ни один вступающий в должность человек не может уйти от этой важной ответственности. Но коренная дилемма нашего времени заключается в том, что, если поиски мира превратятся в единственную цель политики, страх войны становится оружием в руках самых жестоких людей. Он ведет к моральному разоружению. Как стремиться и к миру, и к справедливости, к окончанию войны, которое не приведет к тирании, как быть приверженным справедливости, которая не приведет к катаклизму, – найти этот баланс является постоянной задачей государственного деятеля в ядерный век.

Таковы были тогда ощущения, о которых я раздумывал и много писал в основном как профессор. А скоро они подвергнутся испытанию событиями. Коль скоро присяга была принесена при вступлении в должность новым президентом, то уже нет больше времени для спокойных раздумий. Политик в таком разе уподобляется канатоходцу; он может избежать резкого падения, только двигаясь вперед.

IV. Поездка в Европу

Визит Никсона в Европу

Ричард Никсон отправился в первую зарубежную поездку в качестве президента 23 февраля 1969 года с базы ВВС Эндрюс недалеко от Вашингтона. Это было дождливое воскресное утро. Не переставая моросивший дождь намочил толпу, которая проехала полчаса из центра, чтобы с ним попрощаться и пожелать ему счастливого пути. Кабинет присутствовал в полном составе, как и руководство конгресса от обеих партий, присутствующих в нем. Шумная компания фотографов искала места за стальной баррикадой.

То был все еще медовый месяц, впервые в жизни Никсона он наслаждался общей симпатией и народной поддержкой. Он утопал в этом, подобно человеку, добравшемуся до оазиса после пересечения негостеприимной пустыни. Он был слишком умен, чтобы не замечать иронии в том, что его хвалят за качества сторонника примирения, которых никогда в нем не было за всю его общественную жизнь. Он лучше кого бы то ни было знал, что сегодняшние шумные овации завтра могут обернуться диффамацией. Но сейчас он купался в непривычных лучах славы.

Никсон шутил кратко и несколько тяжеловесно с важными лицами на бетонной площадке в аэропорту, потом шагнул к микрофону, чтобы сделать заявление по случаю отбытия в поездку. Это было характерное для Никсона представление. То, что он сказал о внешней политике, было впечатляющим и скромным. Он отправляется в Европу для консультаций с друзьями. Это означало «настоящие» консультации, потому что «мы хотим получить не только их поддержку, но и их советы» во многих частях мира – пощечина по поводу ухудшения атлантических отношений при его предшественнике, что он критиковал во время избирательной кампании. Но остальные его высказывания содержали тот любопытный мрачновато-пессимистический оттенок, с которым он умудрялся так часто омрачать энтузиазм и рвение. Он страшно волновался несколько недель по поводу возможности проведения демонстраций против него, что в случае показа их по телевидению ослабило бы его внутреннее положение. Никсон придерживался мнения о том, что он может предпринять меры против неблагоприятного развития, попытавшись предупредить его заранее. Если он ясно понимал, что предстояли трудности, то так или иначе ущерб станет меньше. Временами он был прав. Но чаще предсказания неприятностей или оппозиции лишь заставляли его выглядеть как человека, занявшего оборонительную позицию, если они оказывались ошибочными, или накликали беду, если они подтверждались. Это отбытие было одним из таких случаев. Он предпочел посвятить более половины своего краткого заявления возможности враждебных демонстраций. Он отнесся к ним пренебрежительно, сказав, что они представляют лишь небольшую часть общественности. Они не отвлекут его от поисков мира. Частью провокационное, до странности уязвимое, это заявление не было достаточно рассчитано на то, чтобы вдохновить, но оно точно отражало сложности отнюдь не маленького человека, которому предстояло формировать судьбу нашей страны на неспокойные пять с половиной лет.

Я не слышал конца его заявления, потому что до завершения им своего выступления меня и других членов его команды усадили люди передовой группы на «борт номер один» президентского самолета. Для этого было две причины, и так повторялось во время каждой президентской поездки. Организаторы хотели, чтобы самолет стартовал в ту же секунду, когда закроется дверь за президентом. Гораздо важнее другое: они твердо настаивали на том, чтобы на фотографии, которая делалась для фотографов, когда Никсон стоит на трапе и прощально машет толпе, не было больше никого другого.

Все это и многое другое было работой в поездке Джона Эрлихмана и передовой группы – она так называлась, потому что небольшая их группа отправляется в пункт каждой остановки президента за несколько дней до его прибытия, чтобы распланировать каждый его шаг. Эрлихман был руководителем передового отряда Никсона во время избирательной кампании 1968 года. Он вошел в штаб Никсона в 1962 году, когда перспективы на успех были минимальными, и только полная преданность помогла выдержать это донкихотство.

Никто не мог благоденствовать вокруг Никсона, не влияя на атмосферу жесткости вокруг; то, что начиналось как некая целесообразная манера, могло в случае длительной демонстрации стать образом жизни. Не думаю, что Эрлихман был от природы жестким человеком. На самом деле он был предрасположен скорее быть мягким человеком. У него была приятная семья, которую он обожал. Он больше всего предпочел бы разрабатывать перспективные внутренние программы, заниматься делом, которое, в конечном счете, ему и поручили. Но он был честолюбивым. Он хотел больше всего, чтобы его считали ведущей фигурой в Белом доме. Как раз именно по той причине, что это не было спонтанно, он мог быть чрезвычайно агрессивным и даже неприятным в преследовании этой цели. Он уважительно относился ко мне, но и завидовал мне, потому что считал – правильно с его точки зрения, – что я снимал сливки с величия власти, в то время как он должен был страдать от продолжающегося общественного остракизма, неприятия обществом, случившегося в результате взаимного недоверия к старым помощникам Никсона и вашингтонскому истеблишменту. Он воспользовался несколькими возможностями, чтобы причинить мне беспокойство, часто проводя расследования утечек информации в такой манере, которая предназначена была продемонстрировать ненадежность моего аппарата. Но он также часто бывал и очень полезным, оказывающим поддержку. Большую часть времени наши отношения были сердечными. В другой обстановке он мог бы оказать большую службу своей стране. В Белом доме при Никсоне он со временем оказался бесполезным, его разрушил культ «твердого орешка» и губительного менталитета человека, всегда находящегося на осадном положении, который помог вызвать именно те кошмары, которых опасался больше всего. Эрлихман был другом и соперником Г.Р. «Боба» Холдемана – их взаимоотношения улучшились по мере усиления власти Эрлихмана в субстантивной сфере деятельности Белого дома, в которой Холдеман был категорически не заинтересован. Но во время этой поездки имела место значительная напряженность, поскольку Холдеман был решительно настроен поставить передовую группу исключительно под свой контроль. И ему это удалось. Это была последняя поездка, в которой Эрлихман действовал как руководитель передового отряда. После этого эту обязанность взял на себя Дуайт Чапин, заместитель Холдемана.

Эрлихман был занят по горло, так как любая президентская поездка является крупным мероприятием, связанным с материально-техническим обеспечением. Я настолько мало в этом разбирался в течение нескольких лет, что, когда во время моей секретной поездки в Пекин в июле 1971 года Чжоу Эньлай спросил меня, насколько большой будет группа сопровождающих Никсона лиц, я предположил, что около 50. То была демонстрация полного незнания, вызвавшая снисходительное сожаление со стороны Холдемана. Только одних агентов секретной службы, которые сопровождали президента, было больше названной мной цифры. Потом идут ближайшие сотрудники, секретари, ответственные за багаж, взводы связистов, поскольку, куда бы президент ни направлялся, он и его сотрудники должны быть в состоянии связываться с любой частью мира незамедлительно по телетайпу или телефону. Президент, к тому же, не может отправляться в поездку без многих помощников и ведомственных представителей, для которых присутствие во время президентской поездки представляет показатель желанного статуса в обществе, даже если они не участвуют в каких-либо встречах и редко, если вообще, видят президента. А путешествующая пресса частенько превышает 300 человек. В общей сложности обычная президентская команда составляет от 600 до 800 человек.

Управлять всей этой свитой без помех во время быстро проходящей поездки это настоящий подвиг. Сама по себе пресса представляет большую проблему. Журналисты должны освещать как прибытия, так и отъезды президента. Для решения этого вопроса самолеты с представителями прессы обычно взлетают сразу после борта номер один (так что они могут присутствовать при отъезде), а затем догоняют президентский самолет и приземляются до него (так, чтобы они смогли освещать его прилет). В дополнение к этому небольшой журналистский пул из 4–6 человек летит на президентском самолете. Журналисты должны присутствовать на всех важных событиях, иметь возможность писать и готовить репортажи.

Слегка ошарашенная официальная делегация находится в центре этого удивительного мероприятия. Каждому раздают по маленькой книжечке с сообщением о каждом событии и каждом передвижении, времени, определяемом вплоть до минут, вместе с разделами, указывающими, где каждый должен стоять во время церемоний, размещение на ночлег, участие во встречах и другая важная информация. Рабское подчинение является единственным путем к спасению, хотя это отнимает силы, а порой и разум. Когда я был помощником президента, – положение, несмотря на огромную власть, низкое по протокольному рангу, – меня сажали на непочетное место; я проводил много времени, рассчитывая расстояние, отделяющее меня от президентской персоны, и сложности, связанные с тем, чтобы попасть в свою машину до того, как отправится президентский лимузин. На великолепном официальном обеде в огромнейшей столовой мадридского королевского дворца одна элегантная испанская дама, сидевшая рядом со мной, сказала: «Я бы многое отдала, чтобы узнать, что думает такой блестящий человек, как вы». Она, должно быть, интересовалась эмоциональным состоянием высокопоставленного американского политика, когда я ей ответил: «Честно говоря, я на грани паники, боясь, что пропущу свой автомобиль в кортеже».

Европейское путешествие стало моим первым знакомством с этим ритуалом президентского передвижения и выходками членов передовой группы: они были подтянутыми, подготовленными и дисциплинированными людьми, которых Холдеман с гордостью выбрал из рекламных агентств с младших исполнительных должностей. Некоторые работали на постоянной основе в передовых группах; некоторые были добровольцами, чьим основным местом работы был частный сектор. Того, что им не хватало в плане идеалов и квалификации, они восполняли усердием. Позже станет ясно, как мало связывает с будущим этих людей, не имеющих прошлого. Те, чья главная преданность лишь содействует собственному продвижению по службе, становятся неуравновешенными людьми, когда их карьера подвергается опасности. Во время уотергейтского периода имела место поучительная сцена спешки в поисках спасательных лодок, при этом каждый маленький цезарь искал безопасное место, сталкивая своих кровных братьев за борт.

В 1969 году, однако, Уотергейт был бесконечно далек. Передовая команда во время президентской избирательной кампании была на пике уверенности в себе, оттачивая политическими кампаниями свое острие. Они вдолбили себе, что имеют обязательство только перед президентом. Поскольку во время кампании хозяева на каждой ежедневной остановке оказывались уже позади, учет чувств этих не столь важных чужаков не входил в их кодекс поведения. Единственным их обязательством было убедиться в том, чтобы все шло гладко для Никсона, который не должен никогда сталкиваться с нежелательными избирателями, которых он так ненавидел. Их работой было организовывать большие периоды отдыха – показаны как «время персонала» в пресс-релизах, – которые ему были необходимы для того, чтобы сконцентрироваться и подготовиться для важных встреч с глазу на глаз. Более того, передовая группа отвечала за обеспечение того, чтобы Никсона другие видели только в самом благоприятном свете. Порой это доходило до абсурда. Во время государственного визита в Оттаву в 1972 году член передовой группы решил, что мебель желтовато-коричневого цвета в кабинете Пьера Трюдо не подойдет Никсону во время телевизионной съемки и приказал по-новому оформить личный кабинет Трюдо, поставив туда диваны с синей обивкой. Его остановил в последний момент потрясенный помощник Трюдо, который был почти вне себя от ярости.

Во время европейской поездки, первом столкновении членов передовой группы с миром дипломатии, они решали свои проблемы, действуя так, будто они проводили политическую избирательную кампанию во время остановки где-нибудь в Де-Мойне. Они не обращали никакого внимания на наших послов, многим из которых они не доверяли как последователям ушедшей в отставку Демократической партии, и минимум внимания уделяли суверенным правительствам, которые были нашими хозяевами. Когда Эрлихман попытался утвердить список гостей на обеде на Даунинг-стрит, 10, Дэвид Брюс, наш посол в Лондоне, который многое повидал за свою дипломатическую карьеру, чтобы испугаться новой администрации, телеграфировал: «Конечно, абсурдность указания премьер-министру относительно того, кого ему приглашать в свой собственный дом на обед, не требует комментариев». Другие члены передовой группы в Париже, осматривая резиденцию нашего посла там в целях подготовки обеда от имени президента в честь де Голля, дали повод для еще одних волнений. Они обнаружили какие-то фотографии Джона Кеннеди. Потребовалось специальное всемилостивейшее разрешение для того, чтобы послу Сардженту Шрайверу, – женатому на сестре президента Кеннеди Юнис, – было разрешено держать фотографии его шурина на виду. Но если не считать эти периодические глупости, то в целом члены передовой группы проделали большую работу по техническому обеспечению визита – семь остановок в течение семи дней без каких-то помех и задержек – и все было расставлено по полочкам в этом замечательно организованном мероприятии.

Оказавшись на борту номер один, Никсон усердно занялся справочными материалами, которых было чрезвычайно много по тематике и по деталям. Выступления, разумеется, были уже подготовлены. Независимо от тех или иных настроений, ни один президент не имеет времени готовить сам себе свои выступления. Внешнеполитические выступления Никсона все имеют один адрес: детальный текст готовится аппаратом СНБ под моим контролем, его просматривает Никсон и, возможно, вносит некоторые правки до передачи составителю речей. Когда ему предстоит произнести важную речь, он может сам много переписать, особенно в начале и в конце текста, с каким-то особенным вниманием к какому-то политическому подтексту. Если он полагал, что я одобрю риторические изменения, мне могли показать окончательный текст, но не наоборот. Во время такой быстротечной поездки, в которой мы оказались в этот раз, не будет времени для большой редакторской правки, и составители речей остаются со своими текстами.

Выбор этих составителей речей всегда определял тон и, весьма частенько, содержание президентских речей. Общепринятая концепция состоит в том, что составители речей являются пассивным инструментом, покорно пишущим в виде элегантной прозы политические мысли своих хозяев. Напротив, большинство из них – это сами по себе разочарованные хозяева, стремящиеся использовать свое привилегированное положение для выражения своих собственных идей. Хорошо понимая, что президентское предложение может быть использовано как некая привилегия бюрократией, они стремятся монополизировать финальный процесс, объясняя свои усилия борьбой за душу президента. За что бы мы ни боролись, порой между моими сотрудниками и составителями речей возникали вполне острые обмены, когда мы видели те изменения, которые они вносили в текст.

Штат составителей речей Никсона был до необычайности талантливым и многоплановым; у них была специализация, даже имелся автор для того, чтобы произвести особенное впечатление именно там, где это было нужно Никсону. В ходе этой поездки, в которой мы работали все как одна команда, главным составителем речей, спичрайтером, был Билл Сафайр, время от времени демонстрировавший свое остроумие, гибкий, обладающий великолепным чувством «пиара» и умением превратить фразу, которая порой затушевывала свое реальное значение, в умное и благозвучное выражение. Сафайр менее всего походил на спичрайтера, который вставлял свой подтекст в речь, хотя его стиль был настолько индивидуальным, что Никсон редко использовал его в тех случаях, когда он сам хотел продемонстрировать свое красноречие. Рэй Прайс был старейшиной среди составителей текстов. Этого умного, уравновешенного, склонного к либерализму спичрайтера использовали, когда президент хотел передать возвышенные, в какой-то мере философские понятия вне партийной принадлежности. Патрик Бьюкенен был типичным консерватором, с большим подозрением относившимся к тем, кого он подозревал в уходе от Никсона, который должен был бы придерживаться присущей ему правой ориентации, убежденный в том, что кучка интеллектуалов путает кристально чистые качества философии президента, не желая признавать того, что в природе нашего многогранного босса лежит демонстрация разного обличья разным людям. Его редко использовали при подготовке внешнеполитических речей – я могу только припомнить камбоджийскую речь.

В дополнение к досье с выступлениями Никсон имел увесистые папки со справками, приготовленные для него моими сотрудниками и Государственным департаментом. Туда входил общий концептуальный материал, в котором объяснялись наши задачи, стратегия по их выполнению и их взаимоотношение с нашей общей внешней политикой. Кроме того, имели место тезисы выступлений по каждой стране с вопросами, которые вероятнее всего могли бы быть затронуты на встречах, а также биографические справки на руководителей, с которыми он собирался встречаться. Из уважения к президентским пристрастиям тезисы стремились превратить каждую встречу, насколько это возможно, в готовый комплект. Этот комплект состоял из вопросов, которые разные руководители могли бы затронуть. В него входили предлагаемые варианты ответов, а также предупреждения относительно чувствительных тем, которых следовало избегать.

У меня уже был некоторый опыт понимания важности такой подготовки для Никсона. Встреча с любым новым человеком наводила на Никсона какой-то неопределенный ужас. Он боялся, что ему могут задать неожиданный вопрос, непредвиденный вопрос или приведут какой-то ряд доводов, к которым он не был готов и которые в таком случае представят его слабо разбирающимся в ситуации, то есть он потеряет свое лицо. В силу этого он настаивал на справочных материалах, которые определяют ход разговора до мельчайших деталей. Но поскольку Никсон не хотел признаваться в том, что ему требуется руководство, он дисциплинированно заставлял себя запомнить все эти материалы. А для демонстрации того, как хорошо он это сделал, он доходил очень близко до той черты, которую ему советовали избегать. Иногда он даже пересекал ее очень тонко, и тогда его советчики испытывали страшную неловкость, но он никогда не переходил опасную черту и не оказывался в пропасти.

Пока президентский борт летел в Европу, президент, помимо заучивания всех пунктов детального анализа, изучал большую справку о де Голле, взятую из моей книги, которую я написал об альянсе НАТО под названием «Неспокойное партнерство»[13]. Я предвкушал с большим нетерпением предстоящие несколько дней. Конечно, я возвращался на континент, на котором родился. Но подлинными причинами моего интереса были геополитические реальности и исторические связи между странами, разделявшими одинаковую историю, общие ценности и одинаковые институты.

Позже мы были измучены приемом в аэропорту, но было бы трудно преувеличить волнение, охватившее нас, когда борт номер один прибыл в Брюссель с наступлением темноты. Как только дверь самолета открылась, мы оказались в световой арке, устроенной телевизионщиками. Красный ковер был расстелен вдоль почетного караула. Мягкий и нежный король бельгийцев Бодуэн стоял у трапа самолета для встречи Никсона, который объявил в своем кратком заявлении, что эта поездка даст старт новым поискам мира. Он процитировал Вудро Вильсона, бывшего одним из его героев. Там находились высокопоставленные лица от НАТО, а также Бельгии – технически визит в Брюссель означал визит в штаб-квартиру НАТО, – но бельгийцы настояли на том, что вечер будет бельгийским, и нас отвезли в импозантный Королевский дворец в центре города. Король извинился после нескольких приятных комплиментов и ушел, оставив президента с бельгийским премьер-министром Гастоном Эйскенсом и министром иностранных дел Пьером Армелем, государственным секретарем Роджерсом и мною. Бельгийцы были удивлены моим присутствием; их протокол не предусматривал присутствия президентских помощников. Мое присутствие нарушало четкий количественный баланс, такой дорогой для сердец дипломатов. Так как они не знали, как от меня избавиться, они добавили на своей стороне члена кабинета премьер-министра.

Бельгийские министры не были исключением из правила о том, что все руководители, с которыми мы должны были встретиться, видели главную цель в установлении тесных личных отношений с Никсоном и, возможно, важнее всего, чтобы воспринималось, что они этого хотят. Какую бы враждебность ни вызывал Никсон в Соединенных Штатах, рано или поздно в Европе дружба с президентом Соединенных Штатов рассматривалась как политический капитал. Более того, те, кто встречался с Никсоном в то время, когда он не был у власти, имели о нем благоприятное впечатление, особенно от его знания мировых дел. Это уважение за его компетенцию в вопросах внешней политики выросло в значительной мере во время его пребывания у власти.

Эйскенс, низкорослый, квадратно сбитый мужчина, подчеркивал заинтересованность Бельгии в объединенной Европе. Бельгия рассчитывала на окончание англо-французской ссоры, которая блокировала вступление Британии в Европейское экономическое сообщество. Будучи со всей очевидностью обеспокоенным франко-германским кондоминиумом, Эйскенс утверждал, что британское вступление в Общий рынок установит лучший баланс и сдержит излишний национализм. Он не сделал никаких предложений по поводу возможных инициатив со стороны Бельгии в поддержку этого процесса, кроме как высказывания доброй воли. Как представляется, он надеялся, что каким-либо образом кто-нибудь – вероятно, Соединенные Штаты – добьются желаемого результата. Второе, что занимало бельгийское руководство, был детант. Подобно большинству европейских руководителей они были озабочены репутацией Никсона как сторонника «холодной войны». Они четко представляли себе, что его необходимо подталкивать в направлении желательности ослабления напряженности. Советский Союз, как нам было сказано, хотел разрядки из-за стремления его народа к получению товаров широкого потребления и его боязни Китая. Бельгийцы утверждали, что сильная оборона НАТО является предпосылкой детанта, но они также ясно дали понять, что мало перспектив в деле повышения усилий в области европейской обороны. В конечном счете, они просили продолжать сохранять значительное присутствие американских войск в Европе. Имел место и тактичный намек на внутренние проблемы для европейских правительств, вызванные войной во Вьетнаме.

Никсон был на высоте в официальных обменах такого типа. Он спокойно объяснил свою приверженность новой эре мира; он согласился с тем, что это может зиждиться только на западной силе. Он подчеркнул свою приверженность атлантическому единству и свою решимость советоваться с нашими союзниками перед выдвижением каких-либо крупных инициатив.

На следующее утро Никсон выступил с главной речью перед Североатлантическим советом, ассамблеей постоянных послов альянса. Он поднял ряд вопросов, на которые альянсу следует обратить внимание в течение следующих 20 лет:

«НАТО возникло из-за угрозы со стороны Советского Союза. Какова природа этой угрозы сегодня?

Когда НАТО было основано, экономика Европы была разрушена войной. Сейчас эти страны процветают. Как это должно найти отражение в изменяющихся отношениях среди стран – партнеров по НАТО?

Мы все пытаемся преодолеть проблемы, вызванные современной обстановкой, являющейся побочным сдедствием наших развитых технологий, – речь идет о таких проблемах, как загрязнение воздуха и воды, перенаселенность наших городов. Вместе мы сможем значительно продвинуться в разрешении этих проблем. В какой форме мы можем сотрудничать для того, чтобы этого добиться?»

Он подтвердил решимость Америки, после необходимой подготовки, начать переговоры с Советским Союзом по широкому кругу вопросов. Но его основной целью являлось придание новых сил альянсу:

«Узы, которые связывают Европу и Америку, заключаются не в ожидании опасности, которая расширяется или сужается от колебаний страха.

Узы, которые связывают наши континенты, заключаются в общей традиции свободы, в общем желании добиться прогресса и общем чаянии к миру.

В таком более конструктивном духе давайте смотреть на новую ситуацию новыми глазами, и, поступая таким образом, давайте установим пример для нового мира».

Было бы преувеличением сказать, что собравшиеся в Совете представители отреагировали с повышенной эмоциональностью. Это были послы, встречавшие главу государства; они не привыкли участвовать в конструктивном обсуждении по такого рода поводам, да и не были они уполномочены на это. Более того, президент собирался посетить четыре другие столицы; только безрассудный посол осмелится опередить своих начальников. Поэтому послы, все как один, отреагировали с выражениями благодарности по поводу обязательств президента по НАТО. Все избежали создания впечатления, что их страны, по всей видимости, будут готовы к расширению своих усилий в области обороны; они, однако, были едины в отношении необходимости сохранения присутствия американских войск в Европе. Французский посол оказался единственным, кто предупредил о потенциальном несоответствии разрядки и обороны. Он предостерег президента против поощрения даже намека на кондоминиум с Советским Союзом.

Визит в Брюссель продемонстрировал в разрезе проблемы европейско-американских отношений в 1969 году. Имела место неопределенность относительно судеб Европы. Подход к совместной обороне стал любопытной смесью нежелания наращивать европейские усилия и страха перед возможным американским уходом. Европейские руководители требовали от нас двигаться в направлении разрядки с Востоком – но нас глодало сомнение, что главный мотив заключался в том, чтобы снять бремя трудных решений с европейских плеч. А Вьетнам предстал перед европейскими правительствами в виде дилеммы: они чувствовали необходимость реагировать на давление изнутри, но ради своей собственной безопасности они опасались унижения Америки или ее поражения и уклонялись от любого шага, который содействовал бы этому. Стало ясно, что все наши восприятия и планирования будут подвергнуты испытанию; есть необходимость вспомнить, какими мы видели североатлантические отношения, их тревоги и разлады по мере того, как философия уступала место политике.

Проблемы западного альянса

В конце 1960-х годов Североатлантический альянс находился в состоянии раздрая, что было тем более болезненно после периода чрезвычайных успехов. По американской инициативе возник план Маршалла. Американские ресурсы разожгли экономическое выздоровление Европы; американские вооруженные силы обеспечили европейскую безопасность. Умные европейцы вроде Жана Монне, Робера Шумаˊна, Альчиде де Гаспери, Конрада Аденауэра и Поля-Анри Спаака лелеяли концепцию европейской интеграции в рамках партнерства с Соединенными Штатами. Порой, поощряя этих великих европейцев, гораздо чаще следуя за ними, американская политика в отношении Европы в течение этого периода была восприимчивой и последовательной. Каждая послевоенная американская администрация поддерживала идею европейского политического союза, основанного на наднациональных федеративных институтах. Только федеративная Европа, как считалось, сможет покончить с войнами в Европе, при условии создания эффективного противовеса СССР, неразрывной привязки Германии к Западу, создания равноправного партнера для Соединенных Штатов и разделения с нами бремени и обязательств по осуществлению мирового руководства.

В моем сочинении, написанном в 1968 году, я предположил, что два десятка лет американского военного присутствия в Европе уменьшили страх относительно советского вторжения и американского ухода и что новая более сильная Европа обязана действовать совершенно по-иному, в отличие от Европы 1949 года: «Соединенные Штаты не могли рассчитывать сохранить навечно ситуацию с послевоенным истощением Европы и превратить это в постоянный элемент международных отношений. Экономическое восстановление Европы привело к возвращению более традиционных форм политического давления»[14]. И вновь я писал в «Неспокойном партнерстве»: «Объединенная Европа, по всей видимости, будет настаивать на специфически европейском взгляде на мировые дела – это своего рода иной способ высказаться, что она бросит вызов американской гегемонии в атлантической политике. Это вполне может стать ценой, которую нужно будет заплатить за европейское единство; но американская политика пострадала от нежелания признать тот факт, что предстоит заплатить какую-то цену»[15].

К 1968 году сдвиг в основах наших атлантических отношений вызвал явное разочарование и беспокойство. Уолт Ростоу, специальный помощник президента Джонсона по делам национальной безопасности, покидая свой пост, назвал европейскую политику в числе его личных разочарований[16]. А Фрэнсис Бейтор, профессор из Гарварда в Белом доме при Джонсоне, честно объявил, что старые понятия об атлантической политической интеграции утратили свое значение и силу: «Ни одно из основных представлений, нацеленных на урегулирование Второй мировой войны и недопущение третьей, и близко не подходит к своему воплощению в жизнь»[17]. В Европе Аластер Бучан, многие годы являвшийся директором престижного Международного института стратегических исследований в Лондоне, написал в 1968 году, что сейчас настал момент застоя в течении европейских дел:

«Ясность, которую холодная война привнесла в отношения между странами развитого мира, в частности, чувство солидарности в рамках двух основных альянсов, стала терять свои четкие очертания. Исходная позиция относительно естественной общности интересов между странами – членами Атлантического мира стала терять свою прочность, и точно так же стало слабеть равнозначное чувство идентичности между Восточной Европой и Советским Союзом. Вера в то, что экономическое объединение внутри Западной Европы естественным образом приведет к политическому объединению, была поставлена под вопрос; а многие традиционные источники раскола между европейскими державами, национализм и снижающееся доверие к правительствам, которые были приглушены на протяжении большей части послевоенной эры, стали снова проявляться»[18].

Структурные изменения в Североатлантическом альянсе коренились в сфере безопасности, которая и дала первый стимул для формирования альянса. Североатлантический альянс был сформирован с целью обеспечения общей безопасности; его военная стратегия опиралась на американскую угрозу развязывания всеобщей ядерной войны в защиту Европы. Американские сухопутные и воздушные войска были направлены в Европу в 1950-е годы, еще тогда, когда официальной стратегией было массированное возмездие силами, размещенными в Соединенных Штатах. Что касается наших европейских союзников, то Соединенные Штаты должны были быть лишены любого элемента выбора из-за вовлечения войск США в конфликт с самого начала его возникновения. Перед угрозой возникновения современной войны европейцы считали наше постоянное подтверждение американской твердости и непоколебимости недостаточным, если даже не наивным. Слишком многие европейские страны были брошены своими союзниками, – или сами бросали своих союзников, – чтобы полностью удовлетворяться риторическими заявлениями, ставшими своеобразными клише натовских встреч. Наши войска, говоря прямо и откровенно, были нужны как заложники.

С учетом этого наши союзники никогда не имели никакого стимула вносить свой реально ощутимый вклад в региональную безопасность. Разумеется, наши союзники прилагали свои собственные усилия в области обороны, чтобы избегать жалоб со стороны конгресса по поводу того, что на нас лежит вся тяжесть этого бремени. Но европейские усилия в самой своей сути страдали двусмысленностью. Cлишком большой, чтобы быть просто зацепкой и приманкой, и слишком маленький, чтобы оказать сопротивление всеобщему наступлению со стороны Советского Союза, военный механизм союзников был случайным набором сил, находящимся в поисках своего предназначения. Отлично подготовленные и экипированные войска, войска Соединенных Штатов, находились на юге, охраняя самые красивые места – в основном потому, что они оказались там в конце 1945 года. К сожалению, традиционные пути вторжения расположены на Северогерманской низменности, оказавшейся в зоне ответственности некоторых западногерманских и британских войск, которые обладали самой слабой материально-технической базой. Вооружения разных войск были – и остаются – смесью вооружения разных стран; не было проведено стандартизации ни оборудования, ни критериев их использования. НАТО в конце 1960-х годов – я опасаюсь, что и сегодня тоже, – была сильна, чтобы оказывать сопротивление на ранних стадиях конфликта, но неспособна к его завершению. Но, вероятнее всего, именно этого и хотели наши союзники. Именно в этом как раз и лежала гарантия неизбежной американской реакции с применением стратегических ядерных вооружений.

Периодические попытки рационализации оборонной структуры в Европе неизбежно сталкивались с сопротивлением. Любая американская инициатива по усилению местной обороны вызывала вопросы о том, не является ли это способом уменьшения наших обязательств в отношении применения ядерного оружия. По крайней мере, некоторые из наших союзников чувствовали озабоченность по поводу того, что в случае появления альтернативы мы, по всей вероятности, не станем их защищать вообще или, в крайнем случае, бросим все, если и когда ход сухопутного сражения пойдет против нас. Европейцы опасались одновременно как опустошения в результате ядерной войны на их плотно населенном континенте, так и нашего явно растущего нежелания прибегать к ядерным вооружениям. Они хотели заставить Советский Союз поверить в то, что любое нападение приведет к тому, что Америка развернет свой ядерный арсенал. Если блеф не проходил, так или иначе, они не очень-то жаждали, чтобы мы осуществили нашу угрозу на их земле. Их тайная надежда, которую они никогда не осмеливались озвучить, заключалась в том, что оборона Европы проводилась бы в виде межконтинентального ядерного обмена над их головами; для защиты их собственных стран Америка приглашалась пойти на риск ядерного опустошения, от которого они вежливо уклонялись.

Подлинные озабоченности каждой стороны оставались замаскированными. Европейцы опасались раскрывать свои страхи, чтобы не превратиться в самоисполняющиеся пророчества. Соединенные Штаты правильно объявили самоочевидную добрую волю, но ни в коем случае не хотели признавать, что стратегическое равновесие изменилось до неузнаваемости и не подлежит восстановлению. На протяжении большей части послевоенного периода Советский Союз был фактически безоружным в случае американского первого удара. Не мог он значительно изменить ситуацию и в результате своего нападения, так как наш контрудар приносил бы неприемлемые риски. Отсюда, наши стратегические силы являлись эффективным сдерживающим средством от любого массированного сухопутного нападения Советского Союза. В начале 1960-х годов, – несмотря на нашу изначальную зацикленность в виде несуществующей «ракетной пропасти», – наши силы ответного удара были по-прежнему настолько превосходящими, что советские военные приключения местного масштаба оставались в высшей степени безрассудными. Но начиная с середины 1960-х годов, после кубинского ракетного кризиса, Советы начали пополнять свой стратегический арсенал такими темпами, которые неизбежно привели бы к росту американских потерь при ядерном обмене, – независимо от того, как он начнется, – в исчислении на десятки миллионов. Когда мы пришли к власти в 1969 году, оценки потерь в случае советского второго удара оказывались в районе 50 миллионов погибших от немедленного воздействия (не говоря уже о более поздних смертях от радиации).

Делать вид, что такая перспектива не повлияет на американскую готовность прибегнуть к ядерному оружию, явилось бы уходом от ответственности. Рост советской ядерной мощи должен был снять тревогу относительно вероятности автоматического всеобщего ядерного ответного удара с каждым проходящим годом.

Было в равной степени безответственно игнорировать глубокую озабоченность, которую эта новая ситуация создала в Европе. Американские усилия в 1960-е годы оставаться единственным владельцем ядерного оружия в Североатлантическом альянсе, выраженные в нашем неприятии ядерных программ Великобритании и Франции, были интерпретированы – гораздо большим числом европейских руководителей, чем открыто это признававших, – как попытка со стороны Соединенных Штатов сохранить за собой право определения того, что представляло собой жизненно важные интересы всего альянса. В своей наиболее экстремальной форме американская попытка монополизировать централизованное решение по ядерному вопросу могла представляться как обеспечивающая нам вариант, – какими бы ни были наши непосредственные намерения, – «отрыва» нашей обороны от обороны наших союзников. Это было кошмаром для европейцев – и остается таковым. После ухода в отставку в 1969 году де Голль выразил свою озабоченность в самой грубой форме в разговоре с Андре Мальро: «Несмотря на всю свою мощь, я не верю, что Соединенные Штаты имеют долгосрочную политику. Их желание, и оно будет удовлетворено однажды, состоит в том, чтобы бросить Европу. Вот посмотришь»[19].

В 1960-е годы Соединенные Штаты, как правило, не ошибались в своем чисто военном анализе; наши союзники в целом действовали, как страусы. Они не хотели смотреть в лицо изменившимся стратегическим отношениям или прилагать гораздо большие усилия в области обороны, как, впрочем, они были готовы относить к разряду сложных, а подчас и дьявольских, американские намерения, то есть то, что фактически было преимущественно результатом неизбежного технологического прогресса. В то же самое время Соединенные Штаты не торопились признавать, что проблема носит политический характер, а, в конечном счете, психологический. Следовало ожидать, что в условиях зарождающегося паритета ядерные сверхдержавы будут пытаться делать ядерную ситуацию более предсказуемой и управляемой. Но именно такая попытка стала бы выглядеть в глазах окружающих неким делающим первые шаги кондоминиумом: со всей очевидностью налагались ограничения на наше решение начать ядерную войну, – на угрозе которой Европа строила всю свою безопасность. Союзники жаловались на недостаток консультаций, но их беспокойство едва ли могли бы притушить полноценные консультации. Коль скоро Соединенные Штаты и Советский Союз оба обладали уязвимыми силами ответного удара, способными нанести неприемлемый ущерб, единство союзников зависело бы от способности убедиться в том, что американское и европейское восприятие жизненно важных интересов совпадает, и таким же образом воспринималось бы Советским Союзом.

В силу этого дебаты по стратегическим вопросам оказывались всего лишь айсбергом. Проблема, лежащая в глубине его, заключалась в том, что после столетий превосходства Европы центр гравитации в мировых делах стал уходить от нее. Для стран, привыкших играть важную международную роль, было важно верить в то, что их решения что-то да значат. С середины XVIII века решения европейских держав определяли вопросы войны и мира, прогресса и стагнации. Конфликты на других континентах зачастую поощрялись европейцами, если не велись ими самими. Экономический прогресс зависел от европейского капитала и европейских технологий. Первая мировая война, – бессмысленная по вызвавшим ее причинам и такая же бесцельная по ее результатам, – привела к беспредельной по своим масштабам катастрофе по всем рассматривавшимся вопросам. 90 процентов выпускников Оксфордского университета Великобритании 1914 года погибли младшими офицерами в кровавой бойне Великой войны. Как раз именно по той причине, что страдания были такими всеохватывающими и непредвиденными, после вековой самоуверенной веры в непрерывный прогресс, европейская уверенность в своих силах была поколеблена, а ее экономические основы разрушены. Вторая мировая война и период деколонизации завершили этот процесс, сузив горизонты еще больше и осложнив уже существующее чувство слабости. Европейские правительства неожиданно осознали, что их безопасность и процветание зависят от решений, принимаемых в других местах; перестав быть главными игроками, они превратились в игроков второго плана. Европа после 1945 года, таким образом, столкнулась с духовным кризисом, который превзошел его все еще значительные материальные ресурсы. Настоящая напряженность между Соединенными Штатами и Европой вращалась вокруг поиска Европой своего чувства идентичности и ее места в мире, в котором она уже больше не контролировала окончательные решения.

Американский ответ в 1960-е годы был простым. Американские и европейские интересы, как мы считали, совпадали; никак не могло произойти так, чтобы Соединенные Штаты сознательно поставили бы под угрозу жизненно важные озабоченности своих союзников как в делах дипломатии, так в области стратегии. Настоящим препятствием на пути сотрудничества между союзниками, по нашему мнению, была разница в мощи между Европой и Соединенными Штатами. Европа станет брать на себя глобальную ответственность по мере своего укрепления, а это произойдет благодаря интеграции на наднациональной основе. Американские сторонники европейского единства порой воспринимали это с боˊльшим чувством, чем их коллеги в Европе. Немного вдумчивых европейцев, однако, задавалось вопросом, так ли уж все просто, как кажется. Они сомневались, решит ли «разделение бремени» (специфическая лексика) проблему идентичности или национальной цели. Европа, в их представлении, нуждалась в своей собственной политической цели, а не просто в некоей технической роли в совместном предприятии.

Те, кто утверждал, что Европа станет охотнее делить глобальную ответственность и бремя, если она будет сплочена на федеративной основе, казались мне людьми, слишком механически придерживающимися концепции истории. Причина, по которой Европа не играла глобальной роли, заключалась не столько в сокращающихся ресурсах, сколько в сокращающихся горизонтах. Я не думаю, что страны разделяли бремя только по той причине, что они были в состоянии это делать. На протяжении большей части своей истории Соединенные Штаты имели ресурсы, но не имели намерения играть глобальную роль. И, напротив, многие европейские страны продолжали сохранять заморские обязательства даже после того, как их ресурсы стали сокращаться. Крупнейшая колониальная держава 1960-х и частично 1970-х сохранялась в Португалии, одном из слабейших членов НАТО. Разделение бремени среди союзников было возможно только в том случае, если совпадут два условия: Европа должна разработать свое собственное восприятие международных отношений, и Европа должна быть убеждена в том, что мы не сможем, и не захотим, нести бремя в одиночку. Ни одного из этих условий не было в 1960-е годы. Европейцы были поглощены своими внутренними проблемами. До той степени, до какой они стремились заполучить перестраховку, они так поступали не по признаку разделения труда с нами, а во имя удвоения наших сил путем создания своих собственных стратегических вооружений. И Европе потребуется изложить свою собственную политику до того, как она возьмет на себя боˊльшее бремя и ответственность.

Я выступал за европейское единство, но сомневался по поводу формы, в которой оно должно происходить: должно ли оно быть в виде конфедерации национальных государств или в виде наднациональной федерации. Я хотел, чтобы Европа играла боˊльшую международную роль, но нам следовало иметь дело с фактом того, что такая роль будет проистекать из независимой концепции, которая не всегда будет совпадать с нашей. Незадолго до выборов я написал о наших отношениях с Европой:

«Ни одна страна не в состоянии действовать мудро одновременно в каждой части земного шара в каждый конкретный момент. Более многообразный плюралистичный мир – особенно в отношениях с друзьями – явно отвечает нашим долгосрочным интересам. Политическая многополярность, хотя к ней и трудновато привыкнуть, является предпосылкой нового периода творческого созидания. Как ни болезненно это признавать, мы смогли бы получать выгоды от противовеса, который уравновешивал бы нашу периодически возникающую импульсивность и путем вырисовывающихся исторических перспектив умерял бы нашу склонность к абстрактным и «окончательным» решениям»[20].

Лондон и «особые отношения»

Жизненная сила свободных народов подверглась испытанию в ответе, который они дадут на старую дилемму свободы: как примирить разнообразие и единство, независимость и сотрудничество, свободу и безопасность. Из Брюсселя Никсон вылетел в Лондон. Непринужденность и теплота, с которыми его приветствовали там, скрывали тот факт, что только что прошел большой шторм: серьезные разногласия между Великобританией и Францией по поводу будущего Европы, симптома того, что ждало нас впереди.

Обострение началось во время частного разговора, который состоялся у президента де Голля с британским послом в Париже Кристофером Соумсом, который, будучи зятем Уинстона Черчилля, не благоговел перед знатностью и величием. Противоречие сказало многое о споре внутри Европы и альянса в целом. 4 февраля 1969 года президент де Голль и посол Соумс беседовали в Елисейском дворце (президентской резиденции и канцелярии) о будущем Европы; у них состоялась еще одна встреча на эту же тему 14 февраля. После этого англичане проинформировали других своих союзников, включая нас, о том, что генерал де Голль описал будущее Европы в довольно провокационных и в какой-то степени совершенно новых терминах.

Де Голль сказал, что для создания подлинно независимой Европы, способной принимать решения по вопросам глобальной важности, европейцам, во‑первых, потребуется освободиться от бремени НАТО с ее «американским господством и всем механизмом». Успешной европейской политической организации следовало бы опираться на «концерт» самых значимых европейских держав: Франции, Англии, Германии и Италии. А в рамках этих отношений центральным элементом должно было бы стать англо-французское понимание и сотрудничество. Во-вторых, в ходе этого процесса структура Общего рынка должна измениться, у де Голля в любом случае было мало уверенности в отношении его будущего. Вместо этого он представлял в качестве его замены нечто похожее на широкую зону свободной торговли, особенно для сельскохозяйственной продукции. В-третьих, поскольку англо-французские отношения станут основой этой концепции, генерал был готов к проведению секретных двусторонних обсуждений с англичанами по экономическим, денежно-финансовым и политическим проблемам. Он сказал, что приветствовал бы британскую инициативу в отношении таких переговоров.

Англичане рассказали нам, что они ответили де Голлю, что Соединенное Королевство по-прежнему хотело бы вступить в Общий рынок и рассчитывает на возобновление переговоров скорейшим образом. Хотя британская точка зрения на НАТО, отношения с Соединенными Штатами и желательность директората в составе четырех держав в Европе отличалась по существу от взглядов де Голля, Великобритания считает предложения де Голля весьма примечательными. Она хотела бы продолжить в дальнейшем их обсуждение, но только при том понимании, что партнеры по НАТО были бы полностью информированы об этом. В связи с этим Соумс сказал де Голлю во время их второй встречи, что премьер-министр Вильсон посчитал своим долгом проинформировать канцлера Кизингера, когда они оба встретились в Бонне 13–14 февраля. Англичане также передали содержание разговоров между де Голлем и Соумсом нам, бельгийцам, другим союзникам; слух распространился со скоростью лесного пожара.

17 и 18 февраля французские послы в европейских столицах попытались определить, сколько из бесед де Голля с Соумсом стало известно, и дать заверения в том, что генерал не имеет намерений разрушить НАТО. Он всего лишь сказал Соумсу, по их словам, что расширение Общего рынка неизбежно изменит его характер и что последующее направление его развития следует внимательно отслеживать.

К 21 февраля перепалка по поводу того, кто сказал, что и кому, достигла таких размеров, что, как англичане, так и французы, посчитали необходимым дать утечку в прессе о своих противоречивых версиях. Изложение британской официальной позиции в лондонской «Таймс» очень близко совпадало с их более ранним изложением сути, которое они сделали нам. Инспирированная версия в парижской газете «Фигаро» в ответ писала, что де Голль просто обрисовал свои взгляды относительно независимой Европы, которые могли бы быть реализованы «без какого-либо ущерба для концепции НАТО». «Фигаро» в дополнение ко всему сделала нападки на посла Соумса лично за распространение по всей Европе «сенсационной версии» высказываний де Голля, которые «бросают тень сомнения в отношении порядочности г-на Соумса». Французский министр иностранных дел Мишель Дебре вскоре после этого открыто объявил, что генерал хотел только проверить, заинтересуются ли англичане зондажными переговорами относительно «европейских политических и экономических перспектив».

Подобно старым участникам сражений, которые сохранили свои эмоции и понимание справедливости, все американские ветераны-участники предыдущих полемик с де Голлем, бросились в эту стычку. Новая администрация была завалена предложениями, поступавшими как из стен правительства, так и из-за его пределов, воспользоваться возможностью и подтвердить наши обязательства по отношению к федеративной Европе и отвергнуть предложение де Голля, – которое, в любом случае, не было адресовано нам, – об особом директорате более крупных европейских держав. От новой администрации требовали подхватить упавшее у ее предшественницы копье и поразить еще раз ветряные мельницы европейской догмы, возобновив колкие споры с Францией ровно с того места, на котором они застряли в результате наших президентских выборов.

Именно это мы были полны решимости не делать. Мы считали, что организация Европы является делом самих европейцев. Соединенные Штаты потеряли многое из своего престижа в связи с такого рода дискуссиями доктринального характера. 22 февраля, за день до нашего отлета в Европу, я направил Никсону краткий отчет по этому вопросу, который я завершил следующим образом:

«Я полагаю, что де Голль изложил свои взгляды на будущее Европы Соумсу преимущественно в выражениях, о которых нам с самого начала докладывали англичане. В любом случае, надежда на Европу, не зависимую от американского «доминирования» и управляемую сообща концертом великих европейских держав, полностью соответствует зафиксированным взглядам де Голля. Характерно также и то, что де Голль признает, что такой концерт должен был бы базироваться на англо-французском соглашении, хотя предполагается, что Англия освободится от «особых отношений» с Соединенными Штатами…

Будет оказано давление с целью получения Ваших комментариев на сей счет.

Я рекомендую, чтобы Вы: 1. подтвердили нашу приверженность НАТО;

2. подтвердили нашу традиционную поддержку европейского единства, включая британское вступление в Общий рынок, но

3. дали ясно понять, что мы не собираемся втягиваться во внутриевропейские дебаты по поводу форм, методов и графика шагов в направлении единства».

Никсон внимательно и четко придерживался именно такого подхода в своих личных переговорах; я очень часто повторял это в справочных материалах до и после европейской поездки. Когда меня спросили относительно противоречий беседы между Соумсом и де Голлем, я сказал прессе 21 февраля: «Нас волнуют отношения Соединенных Штатов с Европой, а не внутреннее устройство Европы». Мы воспользовались противоречием Соумс – де Голль, чтобы прояснить, что мы продолжим делать упор на Североатлантическом альянсе; а разработкой внутреннего устройства Европы пусть занимаются сами европейцы. В отдаленном плане это станет позицией, которая более всего поможет вступлению Великобритании в Общий рынок.

Никсон прибыл в Лондон из Брюсселя дождливым вечером понедельника, в аэропорту Хитроу его встречали премьер-министр Гарольд Вильсон и министр иностранных дел Майкл Стюарт. Церемония была неполной, потому что Никсон боялся, чтобы его не обвинили в участии в увеселительной поездке, в то время как во Вьетнаме вовсю идет война, и попросил сократить протокол до минимума. Это была болезненная жертва, так как он сильно любил церемониалы, особенно в Великобритании, которые возводили заниженные формы пышности в ранг искусства. Более чем где-либо, британский государственный протокол искусно уверяет сомневающихся в том, что они заслужили свои почести и уважение.

Гарольд Вильсон приветствовал Никсона с дядюшкиным добродушием главы старинного семейства, которое знавало лучшие времена, но все еще в состоянии возродить в памяти мудрость, достоинство и мощь, которые помогли установить имя семьи в первую очередь. Он нанес удар по де Голлю, объявив об отказе от «направленных вовнутрь подходов» во внешних делах и противопоставив их в негативном ключе «концепции более широкого мира», которую выдвинул Никсон и которой он выразил свою поддержку. Однако главным лейтмотивом Вильсона явилось то, что стало ритуальным по всей Западной Европе, – что альянс должен двигаться от безопасности к таким позитивным явлениям, как «сотрудничество и мир». Целью альянса в конце 1960-х годов больше не была оборона, – по крайней мере, не в открытой риторике; главным оправданием его существования становилось ослабление напряженности. Никто не мог переиграть Никсона в провозглашении высокопарных лозунгов. Он откликнулся фразой, которую он напропалую использовал во время избирательной кампании 1972 года, что привело к инфляции ожиданий от разрядки: «Я верю, когда стою здесь сегодня перед вами, что мы сможем установить длительный мир уже в наше время». Он был настроен жизнерадостно. Он смело ухватился за так называемые особые отношения между Великобританией и Соединенными Штатами, что было предметом спора внутри нашего правительства, – сославшись на их очевидность дважды и в самых позитивных выражениях.

Это добавило немало головной боли многим сторонникам европейской интеграции в Государственном департаменте и за пределами правительства. Сторонники, почти фанатики, европейского единства были готовы прекратить «особые отношения» с нашим старейшим союзником в знак оказания содействия Великобритании, чтобы облегчить ее вступление в Общий рынок. Они считали весьма важным лишить Британию любого особого статуса в отношениях с нами, если это мешает роли Великобритании в той Европе, которой они дорожили. Они настаивали на официальном равноправии, не подверженном влиянию традиций или концепций национального интереса, как самой лучшей гарантии их грандиозного плана.

Даже если бы так и надо было, в чем я сомневаюсь, это было нецелесообразно. Поскольку особые отношения с Великобританией не подпадали ни под какие абстрактные теории. Они не зависели от официального их оформления, они происходили частично благодаря памяти о героических усилиях Британии военных лет; они были проявлением общего языка и культуры братских народов. Они имели место во многом благодаря отличной самодисциплине, при помощи которой Великобритании удалось успешно сохранить политическое влияние после ослабления ее физического влияния. Когда Англия вышла после Второй мировой войны слишком слабой, чтобы настаивать на своих взглядах, она не стала зацикливаться на оплакивании невозвратного прошлого. Британские руководители вместо этого четко выработали «особые отношения» с нами. На самом деле это была форма консультаций настолько обыденно близких, что психологически стало невозможно игнорировать британские взгляды. Они выработали привычку встреч с такой регулярностью, что автономные американские действия каким-то образом стали выглядеть как нарушение клубных правил. Более того, они эффективно использовали в обилии мудрость и доверительность поведения такой исключительной степени, что один за другим американские руководители считали, что в их интересах заполучить британский совет перед принятием важных решений. То были чрезвычайные отношения, поскольку они не опирались на какую-либо правовую основу. Они не были оформлены каким-то юридическим документом. Они поддерживались последовательно всеми британскими правительствами, как будто не предусматривалось никаких альтернатив. Влияние Великобритании было именно в силу того, что она никогда на нем не настаивала; «особые отношения» демонстрировали ценность нематериальных ценностей.

Одной характерной чертой англо-американских отношений была степень, до которой дипломатическая искусность превосходила расхождения по существу. На практике взгляды британского руководства на европейскую интеграцию были ближе к взглядам де Голля, чем к нашим. Интегрированная на наднациональной основе Европа была до такой же степени проклятием в Англии, как и во Франции. Главное разногласие между французами и англичанами заключалось в том, что британские руководители, как правило, уступали нам теорию, – европейской интеграции или атлантического единства, – стараясь при этом формировать саму реализацию посредством теснейших контактов с нами. В той части, в которой де Голль был склонен вступать в конфронтацию с нами при помощи свершившихся фактов и вызовами доктринального характера, Великобритания превращала примирение в оружие, делая морально немыслимым игнорирование ее точки зрения.

Я рассматривал атаки изнутри нашего правительства на особые отношения как мелочные и формалистические. Разрыв наших особых связей, – предположив, что такое возможно, – подорвал бы британскую уверенность в самих себя, а нам ничего бы не дал. В справочных материалах 21 февраля накануне нашего отъезда в Европу я указывал следующее:

«Моя личная точка зрения по этому вопросу заключается в том, что мы не так-то уж страдаем от обилия друзей в мире, что нам следует разочаровывать тех, кто считает, что у них есть особые отношения с нами. Я полагал бы, что ответом на особые отношения Великобритании было бы повышение других стран до аналогичного статуса, а уж никак не низведение Великобритании до менее теплых отношений с Соединенными Штатами».

Никсон принял мой совет не подключаться к противоречию между Соумсом и де Голлем; его также мало интересовал этот спор до тех пор, пока он оставался в рамках приглушенной и сугубо теоретической бюрократической перепалки. Веря в «особые отношения», он урегулировал проблему своим заявлением по прибытии.

Это вполне совпадало с подходом наших хозяев. Все было на спокойно приниженном уровне, носило личностный характер, отличалось тонкой лестью. Британцы были готовы абсолютно на все, чтобы мы чувствовали себя удобно, без этакой назойливости, готовы на обмены мнениями, без требования какого-то особого ответного американского поступка. Нас отвезли из аэропорта в Чекерс, деревенскую резиденцию премьер-министра, которая вполне удобна, но без этакой вычурности. Истории в ней было вполне достаточно, чтобы напоминать о славном прошлом Великобритании. Но, как и ее обитатели, она свои уроки преподносит и свое влияние оказывает чрезвычайно тонко и опосредованно. Первые беседы прошли за обедом, небольшим частным мероприятием между Никсоном и Вильсоном, Роджерсом и Стюартом, сэром Берком Трендом, секретарем кабинета министров, и мной.

Когда мы впервые встретились с ним, Гарольд Вильсон имел репутацию хитрого политика, вдумчивый разум которого страдал от отсутствия элементарной надежности. Кое-кто из уходящей администрации считал его слишком близким к левому крылу Лейбористской партии. Это и его тщеславие, как предполагалось, делали его необычайно податливым для советского обхаживания. И его обвиняли в том, что он не брезговал использовать наши поражения во Вьетнаме для укрепления своих собственных внутренних позиций. Мой опыт общения с Вильсоном не подтвердил справедливости ни одного из этих критических обвинений. Разумеется, лидер лейбористской партии должен принимать во внимание взгляды левого крыла своей партии. Не был он и первым британским премьер-министром, представлявшим себя особым поборником мира в отношениях с Востоком – Гарольд Макмиллан, в конце концов, заработал прозвище «Супер-Мак» за появление в Москве в разгар Берлинского кризиса ратующим за примирение и носящим каракулевую шапку. Судя по моему опыту, Вильсон был искренним другом Соединенных Штатов. Его эмоциональные связи, как и связи большинства британцев, носили характер связей через океан, а не через пролив Ла-Манш в этом районе, который в Британии многозначительно зовется «Европой». Он провел много времени в Соединенных Штатах; он искренне верил в англо-американское партнерство. Это не было театральным жестом пригласить Никсона, как он это сделал, на заседание правительства – беспрецедентная честь для иностранца. В том, что касается надежности Вильсона, то я не вправе судить о его поведении на британской сцене. В отношении Соединенных Штатов он в моих глазах всегда был человеком слова. Он представлял весьма любопытный феномен в британской политике: его поколение лидеров Лейбористской партии в эмоциональном плане было ближе к Соединенным Штатам, чем многие лидеры Консервативной партии. Как представляется, тори посчитали утрату физического превосходства в пользу Соединенных Штатов мучительной, особенно после того, что они сочли предательством наши действия по поводу Суэцкого канала.

Хотя и обучавшийся в Оксфорде, где он изучал экономику в течение нескольких лет, Вильсон не имел почти никакого интереса к абстрактным идеям. Он был заворожен манипуляциями политической властью; он получал наслаждение от дел, связанных с решением определяемых проблем. Цели долгосрочного характера вызывали у него сугубо поверхностное внимание. Он не видел никакого смысла в планировании, потому что у него была полная уверенность в том, что многие его качества помогут ему выбраться из любой трудной ситуации. У Вильсона была исключительно хорошая память, что давало ему возможность вспомнить точное положение на странице того предложения, которое он прочитал много лет назад. Это было качество, которое он с большим удовольствием демонстрировал; он также демонстрировал почти аналогичную способность находить возможности для этого. Как человек, он был довольно холодной личностью, хотя, – совсем как Никсон, – трогательно жаждущий одобрения, особенно от тех, кого он сам очень уважал. Такая категория людей обычно включала людей у власти или академиков; он особенно высоко ценил свои тесные взаимоотношения с американскими президентами. Вначале он предложил Никсону обращаться друг к другу по именам. Ничего не выражающий взгляд Никсона в ответ на это похоронил эту идею. Но этот инцидент не изменил дружественного настроя Вильсона в отношении Соединенных Штатов. Мне лично он нравился; он нас никогда не подводил.

Его коллега министр иностранных дел Майкл Стюарт был совершенно иным человеком. Благонамеренный, слегка педантичный, Стюарт наслаждался моральными изысканиями, которые могли отвлекать и раздражать Никсона. Он был школьным учителем и демонстрировал это, вначале став министром образования, а потом министром иностранных дел. Подобно тем, кто пришел поздно в жизни к международной ответственности, он действовал так, как будто она состояла из провозглашения каких-то теоретических принципов. Стюарт, однако, был убежденным сторонником тесных отношений между нашими странами. Несмотря на многие его сомнения, он защищал нашу позицию по Вьетнаму в дебатах в дискуссионном обществе «Оксфордский союз» с гораздо боˊльшей энергией и умением, чем это делали многие американцы, которые принимали решение направить наши войска туда. Он никогда не выказывал свои сомнения посторонним. Он был приличным солидным мужчиной, не блестящим или проницательным, но человеком твердых качеств, благодаря которым Великобритания и получила в свое время большую часть своего величия.

Третьим высокопоставленным англичанином за обедом был сэр Берк (позднее лорд) Тренд, секретарь кабинета министров. Его канцелярия является настолько влиятельной, насколько мало известной. Высокопоставленный государственный служащий, который остается на своем месте вне зависимости от тех или иных перемен в администрации, он готовит протоколы заседаний кабинета, контролирует постоянно действующий механизм госслужащих и дает непредвзятые советы на основе накопленного за десятилетия опыта. Влияние, заложенное в самом этом посту, использовалось с особой эффективностью человеком, занимавшим этот пост в то время. Берк Тренд был худощавым ученым человеком, с огоньком в глазах и манерами, свидетельствующими о мудрости и целенаправленности. Он ненавязчиво уводил беседу с опасных мест, которые, как ему было известно, разрушили немало прежних бурных обсуждений. Он умело делал так, что министры кабинета, которому служил, выглядели более компетентными, чем они вообще-то были на самом деле. Он был высокодуховным человеком. Его эрудиция и советы оказались в числе тех выгод для нас, которые давали «особые отношения».

Обед в резиденции Чекерс казался семейным вечером. Обсуждение носило характер общего обзора мировых дел, начатого в обшитой панелями столовой и продолженного за бренди в знаменитой Длинной галерее резиденции. Мужчины, которые должны будут решать будущее своих стран в течение нескольких следующих лет, входили в положение друг друга и в целом были весьма довольны достигнутыми результатами.

Позже Никсон позвал меня в свой номер в отеле «Кларидж», чтобы обсудить события дня. День начался в Совете НАТО в Брюсселе и завершился в доме британского премьер-министра, к которому Никсон приписал историю, относящуюся к нескольким столетиям назад. Мне не хватило смелости сказать ему, что особняк Чекерс стал выполнять нынешние функции резиденции только со времени Первой мировой войны. Он был полон воодушевления; обожал устаревшие церемонии, и для него все было в новинку, и он был в волнении от смены событий. Приземлиться на президентском самолете на иностранной земле, встретиться с королем и потом с премьер-министром – все это было кульминацией его юношеских грез, концепции высокого поста, как представлялось, недостижимого для бедного, в какой-то мере обидчивого молодого человека из небольшого городка в Калифорнии. Все это было одной из немногих возможностей почти естественной радости, которую я наблюдал за время моего знакомства с этим замкнутым и непостижимым человеком. Хотя дискуссии этого дня не решали никаких грандиозных проблем, Никсон любил философские разговоры, которые не вызывали ни конфронтации, ни пререканий по мелочам. Никсон ужасно хотел, чтобы ему сказали, как хорошо он все проделал. Как он и дальше будет делать это в разных ситуациях, Никсон попросил меня оценивать его заметную роль в сегодняшних событиях снова и снова. Он отправился спать и, как периодически случалось, когда был в состоянии стресса, начал невнятно произносить слова или, наоборот, пытаться артикулировать их очень тщательно. Но довольно быстро успокоился. День не был обременительно трудным, и он вел себя с достоинством и вполне умело.

На следующий день в зале заседаний кабинета на Даунинг-стрит, 10 (в резиденции и одновременно в канцелярии премьер-министра) увеличенная группа с обеих сторон затрагивала темы предыдущего вечера. Главными темами были решение Великобритании возобновить свою заявку на вступление в Общий рынок, будущее НАТО и курс отношений между Востоком и Западом. Британские министры утверждали, что хотят заполучить членство в Европе не столько по причинам экономических выгод, сколько по политическим преимуществам от нацеленной в большей степени на внешний мир Европы, чему они станут помогать. Никсон согласился с этой концепцией, но подчеркнул, что ее реализация не может сопровождаться в дальнейшем американской враждебностью по отношению к де Голлю. Он не будет пытаться улучшать отношения Америки с Францией; хотя это не повлияет на основополагающие взгляды де Голля, это могло бы сделать его более склонным к практическим согласованиям. Британские министры доказывали, что и они придерживаются такого же мнения, – как будто и не случился конфликт между Соумсом и де Голлем.

Дискуссии по НАТО еще раз продемонстрировали двойственный характер альянса. Все согласились с утверждением Никсона о том, что Советский Союз ликвидирует ядерный разрыв и что мы поступим правильно с учетом давления конгресса, сохранив новые оборонные программы, которые мы начали. Но тут не было желания прийти к очевидному выводу о том, что НАТО требуется новая стратегическая доктрина. Он выразил сомнение в отношении готовности любой европейской страны предпринять крупное увеличение своих оборонных расходов из опасения, что в таком случае Соединенные Штаты сократят свои обязательства. Вильсон дал нам возможность определить, в чем будет состоять значение новой стратегической доктрины, не включающей в себя новые вооруженные силы.

Майкл Стюарт выступил со становящейся стандартной европейской темой. Наши переговоры с Советским Союзом, особенно по ограничению стратегических вооружений, имели большое значение. Молодое поколение больше не захочет поддерживать Североатлантический альянс исключительно в его единственном качестве инструмента для обороны; для единства Запада весьма существенно, чтобы оно видело в нем также и механизм для достижения разрядки. Стюарт был прав, но тем самым раскрыл глубокую двойственность наших европейских союзников. Во времена нарастания напряженности они опасались американской жесткости. Во времена ослабления напряженности они страшились американо-советского кондоминимума, некоего двоевластия. Они требовали от нас твердости, затем предлагали свое посредничество, чтобы выбраться из образовавшегося тупика. Они настаивали на том, чтобы мы консультировались с ними, прежде чем что-либо делали. Но они хотели свободы и автономии для проведения своей собственной дипломатии разрядки без каких-либо сдерживающих элементов. Если считалось, что мы блокируем разрядку, то мы утрачивали поддержку наших западноевропейских союзников, которые в таком случае усиливали свои собственные контакты с Востоком, без какой-либо координирующей стратегии. Они стали бы слишком слабы перед лицом давления изнутри и со стороны Советского Союза. Мы оказались в парадоксальной ситуации, состоящей в том, что нам следует взять на себя руководящую роль в отношениях Восток – Запад, если хотим сохранить единство альянса и установить какие-то основные правила для контактов между Востоком и Западом. Но если мы будем двигаться слишком быстро или вызовем ничем не оправданные надежды, то подорвем нашу задачу укрепления военной мощи – единственную основу безопасности для ведения дел с Советским Союзом. Это была проблема, которая сохранялась еще долго после того, как участники обсуждений на Даунинг-стрит ушли со своих постов.

Потом был официальный завтрак в Букингемском дворце с королевой Елизаветой. Я полагал ошибочным стереотипом считать ее скучной. У нее был ехидный ум, и она поразила меня своим знанием мировых дел и пониманием вовлеченных в них лиц. После обеда президент выступил перед сотрудниками Посольства Соединенных Штатов и встретился с группой британских издателей и представителей интеллигенции.

Вечер был примечателен тем, что показал сторону Никсона, наименее известную широкой публике. Весной 1968 года Гарольд Вильсон совершил чрезвычайный просчет, сделав ставку на победу демократов; в силу этого он назначил Джона Фримена, старого друга Хьюберта Хамфри, послом в Вашингтон. Это грозило стать почти что катастрофическим решением. Фримен был лейбористским министром, придерживающимся левого крыла партии. Он ушел в отставку из-за скандала с обвинениями правительства в сокращении расходов на здравоохранение и продолжил свою карьеру вначале как телевизионный интервьюирующий журналист, затем редактор левацкого еженедельника «Нью стейтсмен» и верховный комиссар Великобритании в Индии. Будучи редактором журнала «Нью стейтсмен», Фримен отметил поражение Никсона в Калифорнии, поздравив американцев с устранением «человека, не имеющего никаких принципов, кроме готовности пожертвовать всем ради дела Дика Никсона». Когда Никсон победил на выборах через семь месяцев после назначения Фримена, Вильсон не стал менять свой не совсем удачный выбор. К его чести, Вильсон отказывался менять послов. Никсон был сильно возмущен. С самого начала работы его администрации он поклялся, что не будет иметь дел с Фрименом. Его поддержал генерал Эйзенхауэр, в январе сказавший ему в моем присутствии, что назначение Фримена является оскорблением Никсону не только как человеку, но и как президенту. Но поскольку было немыслимо, чтобы мы объявили британского посла нежелательной персоной, казалось, что для Никсона не остается ничего, как сделать пребывание Фримена в качестве посла как можно более трудным и неудобным. Не было сомнений в том, что Никсон был способен так поступить. Члены нашей передовой группы просили Вильсона убрать Фримена из списка приглашенных на обед в честь президента, устраиваемый на Даунинг-стрит, 10. Вильсон с негодованием отказался, и мы все ждали вечера в большом смятении.

Но Никсон мог и удивлять. В конце обеда он встал, чтобы произнести тост. Глядя прямо на Фримена, сидевшего на противоположной стороне стола, Никсон сказал: «Некоторые говорят, что есть новый Никсон. И они спрашивают, а есть ли новый Фримен. Хотел бы думать, что все осталось позади. В конце концов, он новый дипломат, а я новый государственный деятель, и мы оба стремимся сделать все от нас зависящее во имя мира во всем мире».

Эффект был как удар током. Вильсон назвал тост самым любезным, который он когда-либо слышал на Даунинг-стрит, 10. Он написал записку Никсону на своем меню. «Вы не можете гарантировать рождение лордом. Вполне возможно – и Вы это продемонстрировали – родиться джентльменом». Обычно невозмутимый Фримен был готов расплакаться. Так родилась миссия в Вашингтон, окончившаяся небывалым успехом. Джон Фримен был одним из самых деятельных послов, с которыми я когда-либо имел дело. Причина этого была не такой уж и простой. Его стиль работы был непривычным. Фримен всячески избегал какой бы то ни было лести; в порядке личного общения он встречался только с теми, кого уважал. Он почти не прилагал никаких усилий для того, чтобы превратить свое посольство в модный салон. Когда у него было послание, которое следовало вручить, он препровождал его очень официальным заявлением о том, что действует в соответствии с указаниями. Но Фримен был готов выйти за рамки своих указаний для выражения личного мнения. Поскольку он обладал высоким интеллектом и абсолютной добросовестностью, это вскоре оказалось бесценным качеством. У него был острый геополитический склад ума, и, как оказалось, он во многом разделял нашу философию международных отношений. Я был очень высокого мнения о суждениях Фримена, поэтому довольно часто консультировался с ним в вопросах, выходящих за рамки его официальной компетенции. В одном или двух случаях я давал ему прочесть первые варианты речей президента, отрабатывая его таланты в редакторской работе. У него было полное право докладывать обо всех его разговорах своему премьер-министру; вполне вероятно, что он так и поступал. Но близость и доверие «особых отношений» подразумевали как раз именно такое сердечное сотрудничество.

Никсон, со своей стороны, первым стал доверять, а потом и полюбил Фримена. Тот был единственным послом, которого приглашали в Белый дом по случаю различных мероприятий во время первого срока пребывания Никсона на посту президента. Он также стал и одним из моих ближайших друзей; эта дружба пережила оба наших срока работы на своих постах. Я считаю это одной из величайших наград во время моей работы на правительство.

Итак, поездка в Лондон окончилась особым бонусом доброй воли. Она выявила больше двойственности, чем смогла их разрешить. Но, как и предполагалось, заложила основу для плодотворного сотрудничества в дальнейшем.

Бонн и Берлин и загадка Германии

Следующую остановку мы сделали в Бонне. Ситуация с Федеративной Республикой Германии была гораздо сложнее. Политическая жизнь Германии находилась под воздействием предвыборной гонки, и мы прибыли во время начальной стадии Берлинского кризиса. Западногерманский президент, по большому счету сугубо церемониальная фигура, выбирается специальным собранием депутатов бундестага или делегатов от парламентов земель (ландтагов). Во время всех предыдущих случаев эта сессия собиралась в здании старого Рейхстага в Западном Берлине. Это делалось для того, чтобы подчеркнуть притязания Бонна на преемственность законного германского государства. Советы и их восточногерманские союзники ранее игнорировали этот косвенный вызов. До 1969 года они чувствовали себя достаточно сильными, чтобы делать из этого проблему. Они протестовали против собрания выборщиков в Берлине на основании того, что Западный Берлин не является юридически частью Федеративной Республики Германии. Они начали создавать помехи для путей доступа впервые с 1962 года.

Это должно было вызвать большое беспокойство в Бонне. Об уязвимости Берлина кто только не говорил. Имела место и определенная неясность в отношении реакции новой администрации. Существовала широко распространенная тревога, вызванная частично уязвимостью Германии, а частично политическими спорами с двумя предшествовавшими нашей администрациями. Бонн не соглашался с упором, который делал Макнамара на неядерную региональную оборону, опасаясь, что она может побудить агрессию со стороны Советов. Бонн видел в Договоре о нераспространении ядерного оружия яркий пример своей дискриминации в ядерной области. Бонн возмущался в связи с американским давлением относительно оплаты за размещение американских войск на немецкой земле. Два канцлера – Конрад Аденауэр и Людвиг Эрхард – были свидетелями ускорения их вывода в результате их противоречий с администрациями Кеннеди и Джонсона.

Все это отражало шаткую психологическую позицию кажущегося таким могущественным нового немецкого государства. Потерпевшая поражение в двух войнах, носящая отпечаток нацистского прошлого, расколотая и разделенная Западная Германия представляла собой экономику, находящуюся в поисках политической цели. Бонн не имел никакого отношения к зарождению британской уверенности в себе, которая упрочивалась веками непрерывной политической эволюции и имперской славы. Бонн сам по себе, будучи случайно избранным новой столицей из-за личного удобства первого послевоенного канцлера (он находился близко от родного города, в котором жил Аденауэр), не воплощавший никаких предшествующих традиций управления, символизировал какую-то ненадежность послевоенного возрождения Германии. ФРГ представляла собой некое внушительное дерево с неглубокими корнями, чувствительное к неожиданным порывам шквалистого ветра.

Нестабильность ее положения отражалась в чувстве неуверенности ее руководства. Аденауэр, этот поистине великий человек, считал своим первостепеннейшим долгом восстановить для Германии репутацию надежности. Он решительно отвергал многие искушения воспользоваться возможностями Германии для маневрирования между Востоком и Западом. Он отвергал обвинения своей внутренней оппозиции в том, что его прозападный курс угрожал перспективам объединения Германии. Он с пренебрежением относился к отдельным случаям заигрывания с Востоком. Вместо этого он старался встроить Федеративную Республику Германии в Европу, а Европу в Североатлантический альянс так прочно, чтобы национализм, приведший Германию к катастрофам, больше никогда не смог получить возможность заражать его народ.

Аденауэр добился феноменального успеха. В течение десятков лет после создания ФРГ ее прозападная ориентация больше не представляла собой внутренний немецкий вопрос. Оппозиция, которая еще вчера настаивала на равноудаленности нейтралистской Германии между Востоком и Западом, коренным образом поменяла свою программу и теперь соперничала с правительством в отстаивании его верности западным связям даже в военной области. По иронии судьбы, умные молодые люди, руководившие администрацией Кеннеди, выбрали именно этот момент для того, чтобы настаивать на большей гибкости по отношению к Востоку перед человеком, который так много поставил на стабильность и надежность и который только что завершил колоссальные усилия по выработке национального консенсуса вокруг своей политики тесных атлантических связей. Это привело к внутренним пертурбациям в Германии в 1960-е годы и к смене ролей. Социал-демократическая оппозиция, которая десятью годами ранее стремилась использовать дремлющий немецкий национализм и выступала против прозападной ориентации Аденауэра, теперь критиковала правительство за подрыв связей с Америкой. Все еще находящиеся у власти христианские демократы жестко цеплялись за принципы 1950-х годов. Их близкая к одержимости приверженность к преемственности вызвала нетерпение со стороны американской администрации, стремящейся перевернуть новый лист, убежденной в действенности грандиозных планов и в целом чувствующей себя гораздо удобнее с левыми или, по крайней мере, реформистскими группами, чем с христианско-демократическими консерваторами, создавшими послевоенную Европу.

Таким образом, присущие дилеммы послевоенной политики Германии вышли наружу. Единственная из европейских держав, Федеративная Республика Германия имела невыполненные национальные цели. Это устремление к объединению выражалось в отказе иметь дела с восточногерманским режимом или даже установить дипломатические отношения с любым правительством, которое имеет такие дела. (Это была так называемая доктрина Хальштейна.) Но ни одно другое европейское правительство не разделяло эту германскую цель. Для них всех объединенная Германия вызывала старый кошмар германской гегемонии. Они разделяли шутку Клемансо, что его страсть к Германии так сильна, что он хочет, чтобы их было две. Они знали к тому же, что объединение Германии возможно, если вообще таковое возможно, только в результате массированного столкновения с Советским Союзом. Таким образом, существовала неизбежная пропасть между провозглашенной целью ФРГ по объединению Германии и действиями, которые она могла предпринять для ее достижения. И эта пропасть помогла Советскому Союзу оказывать нажим на Западную Германию во время периодических столкновений из-за Берлина, которые хотя бы частично были предназначены для того, чтобы заставить ФРГ смириться со статус-кво и принудить союзников по НАТО отмежеваться от ее национальных чаяний.

Западногерманские руководители, оказавшиеся на передовой линии разделенной Европы, подвергающиеся постоянному давлению со стороны Востока, осознающие глубокий осадок недоверия на Западе, страдающие от недостижимости национальных целей, увидели в американской связи необходимые меры предосторожности. Они не жаждали никакой особой роли в глобальных делах. Им недоставало уверенности в себе, чтобы стремиться к оказанию воздействия на нашу политику в более широком масштабе. Их цель была более чем скромной: убедиться в том, что они могут положиться на нас в плане обороны и что не произойдет никаких решительных сдвигов в сторону Востока, которые оставят Германию открытой и незащищенной либо физически, либо психологически.

Наш шумноватый политический процесс в силу этого привел к беспокойству западных немцев. Периодический приход новых администраций, громко объявляющих о новых подходах или об устарелости прежней политики, грозил тем, что когда-нибудь в будущем колесо повернется так, что приведет к страшному разъединению Америки от Европы.

Миссия Никсона, направленная на восстановление доверия и стабильности в Бонне, была весьма своевременной, так как, вопреки Берлинскому кризису, политические взгляды в Германии находились в переходной стадии. Аденауэр ушел с поста канцлера в октябре 1963 года, его сменил Эрхард, тогда чрезвычайно популярный как архитектор немецкого «чуда» в деле восстановления экономики. Но как предсказывал Аденауэр, компетенция Эрхарда в экономике не могла сравниться с его успехами в политике. Правящая коалиция христианских демократов и свободных демократов раскололась. В 1966 году была сформирована новая так называемая большая коалиция христианских демократов с социал-демократами, Курт Георг Кизингер стал канцлером, а Вилли Брандт вице-канцлером и министром иностранных дел.

Это оказалось судьбоносным решением для умеренно консервативных христианских демократов, которые доминировали на протяжении всей послевоенной истории. Социал-демократы теряли силы в оппозиции, которая угрожала стать постоянной. Главная причина состояла в том, что достаточное число избирателей считали эту партию, – несмотря на ее почетную демократическую историю, – наследницей слишком многих радикальных традиций, чтобы возлагать на нее обязанности по управлению страной. «Большая коалиция», сооруженная блестящим стратегом Социал-демократической партии Гербертом Венером, разрешила вопрос относительно способности социал-демократов к управлению страной. Одно только их участие в правительстве, в конечном счете, дало им достаточно дополнительных голосов, чтобы добиться победы на выборах 1969 года. Хотя для христианских демократов болезненным был просчет, в результате которого появилась «большая коалиция», но это стало великим благом для демократии в Германии. Этот шаг продемонстрировал, что социал-демократы на самом деле были ответственной демократической партией; это позволило избежать радикализации или поляризации политической жизни в Германии, что было весьма свойственно для большого количества европейских стран.

Но этот исход еще был впереди. Правительство, приветствовавшее нас в Бонне, несмотря на высокое название «большой коалиции», было глубоко расколото. Его руководящие лица через несколько месяцев вступят в соревнование друг с другом на предстоящих выборах; почти все сказанное во время нашего визита отражало осторожное маневрирование с целью достижения своих целей. Канцлер Кизингер[21], галантный, степенный, бесстрастный, произносящий банальности с глубокомысленным видом, оказался в политической западне, потому что ежедневно на службе набирал силы его главный оппонент, который сделался к тому же еще и вице-канцлером – Вилли Брандт. Массивный, крепко сбитый, в сущности малообщительный, несмотря на свою открытость по манере общения, ни в каком отношении не предполагал, что считает себя в подчинении у канцлера.

Там, где британское правительство проявляло двойственность по вопросам сдерживания, разрядки, западного единства, отношений Восток – Запад, немецкие руководители в индивидуальном плане были гораздо более точны и ясны, но они были разделены между собой. Оба соглашались с необходимостью проявления жесткости по Берлину, но дальше этого гармония между ними не простиралась. Кизингер ратовал за твердую позицию в отношении Востока. Брандт формально выделил нюансы в плане мер по примирению. Не требовалось большого воображения, однако, чтобы проследить его готовность к неприятному делу, связанному с признанием Восточной Германии. Кизингер являлся сторонником связей с Францией; Брандт был готов сделать акцент на вступление Британии в Общий рынок. Взгляды Кизингера были ближе к взглядам Никсона. Взгляды Брандта больше совпадали с убеждениями нашего Государственного департамента. Беседы в Бонне, таким образом, давали ясно понять, что до выборов осенью этого года германская политика будет преимущественно действиями с оглядкой.

Визит в Западную Германию завершился поездкой по Берлину. Огромные толпы приветствовали президентский кортеж, но Никсон чувствовал себя неловко, беспокоясь, что его выезд будут не в его пользу сравнивать с поездкой Кеннеди в 1963 году. Только после заверений в том, что никаких неблагоприятных сравнений не может быть сделано, он слегка расслабился. (Я заметил, что был выбран S-образный маршрут, так что толпа могла перемещаться с одной улицы на другую. Мне сказали, что такой же механизм передвижения был использован и во время визита Кеннеди.)

Никсон пытался разрешить очередной Берлинский кризис, бросив престиж своего президентства в начале срока пребывания у власти однозначно на Берлин. Он сделал это в красноречивой речи на заводе Сименса: «Четыре президента до меня придерживались этого принципа, и я скажу вам сейчас и в этом месте, что тоже твердо придерживаюсь этого принципа: Берлин должен оставаться свободным. Я не говорю это в каком-то духе бравады или воинственности. Я просто констатирую неизменный факт международной жизни».

Римские каникулы

Нашей следующей остановкой была Италия. Произошла кардинальная перемена от задисциплинированной формалистики Берлина к бурному хаосу римского аэропорта. Во время радостной суматохи госсекретаря Роджерса забрали смотреть почетный караул до тех пор, пока ошеломленные члены передовой группы не вывели его из шока и не заменили президентом. После этого все пошло гладко, но, как всегда, на грани фола.

Это был мой первый из множества последовавших визитов в Италию во время срока работы в администрации. Мне всегда нравилась застывшая красота этой страны и исключительное человеколюбие ее народа. Но каждый визит подтверждал, что Италия следует разным политическим законам и имеет иную концепцию роли государства, чем остальные страны Западной Европы. Вероятно, итальянцы были слишком цивилизованны, слишком пропитаны духом ценности отдельной личности и достоинства человека, чтобы демонстрировать полную приверженность политическим целям, которые в течение полутора столетий вызывали соперничество и различные амбиции у других стран Европы. Несомненно, но внутренние проблемы Италии требовали слишком большого внимания со стороны высшего руководства, в связи с чем внешняя политика играла второстепенную роль. И потом, имел место тот факт, что Рим как столица был менее всего центром национального сознания, а скорее исторической традицией. Он был правительственным центром древней империи. Потом на протяжении полутора тысяч лет он был столицей папского государства – фактически Квиринальский дворец, в котором сейчас находится официальная резиденция президента Италии, представлял собой летнюю резиденцию папы до 1871 года. По контрасту с другими европейскими столицами Рим не был стимулом для объединения Италии; скорее его добавили к Италии десятью годами позже после того, как начало существовать государство. Итальянское правительство переехало в город папы, а папство осталось главным учреждением Рима.

Какими бы ни были причины, каждый визит оставлял у меня такое чувство, будто его главная цель была выполнена уже по прибытии в аэропорт. Это символизировало тот факт, что Соединенные Штаты воспринимали Италию со всей серьезностью. Существовали фотографические свидетельства того, что имели место консультации с итальянскими руководителями. При таком понимании итальянские министры действовали так, как будто были слишком опытными и полагали, что их взгляды на международные дела могут решающим образом влиять на события.

Во время моей работы в администрации пост премьер-министра переходил от Мариано Румора к Альдо Моро с кратким промежутком для Эмилио Коломбо. Руководитель, который не был премьер-министром, занимал пост министра иностранных дел. Румор излучал дружелюбие, добрую волю, поистине желание угодить. Он со всей очевидностью был управляющим партийной машины, который всплывал на поверхность, когда требовалось охладить накал, и распределял добрую волю среди различных фракций христианских демократов. Коломбо был из числа интеллектуалов. Вежливый, вдумчивый, больше эксперт, чем лидер, он, казалось, поднялся до вершин, когда фракции оказались в тупике и потребовался временный премьер-министр, который не изменит баланс ни в каком направлении до тех пор, пока не будут обсуждены новые корректировки. Моро был самым значительным. Он оказался и умницей, и молчуном. У него была репутация человека, обладающего превосходным интеллектом. Моим единственным свидетельством этому была путаница с его построением фраз. Но я еще и оказывал убаюкивающее воздействие на него; очень часто он чувствовал себя сонным на встречах со мной. Я считал своим успехом, если он бодрствовал. Международные дела со всей очевидностью не интересовали Моро. Он был, главным образом, стратегом партии, который предпочитал создавать новые стартовые позиции во внутренней политике партии с чрезвычайной тонкостью; внешняя политика была должностью, которую он занимал как стартовую позицию к власти и никогда не рассматривал ее как свое призвание. Несомненно, руководители Италии были избраны с тем, чтобы отражать внутренние потребности и больше всего внутренний баланс Христианско-демократической партии.

Президенты, которым я служил, никогда полностью не понимали этого. Страдая от иллюзии того, что итальянский премьер-министр обладает исполнительной властью, они пытались вести дискуссии, подразумевающие какие-то специфические решения. Ни один итальянский премьер-министр, с которым я когда-либо встречался, не поддерживал такой подход, который, с их точки зрения, мог быть только результатом грубой попытки лести или незнания реалий. Они знали, что возглавляют непрочные коалиции; у них было право председательствовать на заседаниях кабинета, но не было права отдавать обязывающих приказов. Решения принимались консенсусом, который составляло множество людей, не входящих в правительство. Во время обсуждения с любым из премьер-министров или министров иностранных дел внутренняя политика оставалась главным занятием. Итальянское министерство иностранных дел включало некоторых самых известных и вдумчивых дипломатов, с которыми я когда-либо встречался. И, тем не менее, иногда не могло не казаться, что обсуждение международных дел с их министром иностранных дел было чревато риском наскучить ему.

Как представляется, имелись веские причины для озабоченности внутренним трудным положением в Италии. Христианско-демократическая партия правила в Италии с войны. Было модно говорить, что она не решила ни одной фундаментальной проблемы в Италии, что неэффективность была широко распространена, а коррупция была повсюду. Но это было правдой только отчасти. Италия обрела значительный экономический прогресс; ее экономика росла в среднем примерно на 5,5 процента, по сравнению с предыдущим десятилетием. Однако, как и везде, процесс развития привел к структурным сдвигам, которые вызвали политическую нестабильность. Фермеры юга Италии всегда были бедными; они всегда были моральной опорой традиций и церкви. Экономическое развитие переместило этих мужчин и женщин на заводы и фабрики севера Италии. В этом массовом переселении их главной духовной поддержкой стала Коммунистическая партия, встречавшая их на железнодорожном вокзале и поддерживавшая их в условиях утраты корней. Тот факт, что количество избирателей, голосовавших за Коммунистическую партию, сохранялось постоянным в Италии, несмотря на экономический рост, – и вопреки всем новомодным теориям, – имел место в основном благодаря тому, что партия считалась многими гарантом их безопасности, и потому, что правительство в Риме не смогло установить человеческие контакты, играющие такую решающую роль в Италии.

Постоянная американская зацикленность на институциональных решениях осложняла проблему. На протяжении большей части послевоенного периода Италия была под управлением коалиции христианских демократов и умеренных партий правого и левого толка. Социал-демократы представляли левое крыло правящей группы; их отличительной чертой был отказ от работы с коммунистами. В оппозицию входили коммунисты, которых поддерживало левое крыло социалистов, и монархисты с фашистами на правом фланге. В 1963 году Соединенные Штаты решили поддержать так называемое открытие левым. Их целью была коалиция между левым крылом социалистов и христианскими демократами, чтобы тем самым, как надеялись, изолировать коммунистов. Под значительным американским давлением эта коалиция была фактически создана путем переговоров.

Результаты, хотя и с отсрочкой почти более десяти лет, оказались с точностью до наоборот от задуманного. В новой коалиции Социал-демократическая партия утратила свой основной мотив существования – свою роль некоммунистической оппозиции на левом фланге. С каждыми выборами она постоянно скатывалась в безвестность. Либеральная партия свободного предпринимательства была изгнана из правительства в качестве платы за прием социалистов. Она тоже с каждыми новыми выборами теряла свою популярность. Социалисты левого толка не получили никаких выгод, потому что оставались в коалиции с коммунистами в провинциях, находясь в правящей коалиции с христианскими демократами в Риме. Такая партия могла лишь истощить себя этой своей двойственной натурой; не желая отказаться от того или иного союза, она не могла функционировать как барьер от коммунистов в провинциях и не могла добиться реформирования христианских демократов в Риме.

Таким образом, не сумев изолировать коммунистов, открытие левым превратило их в единственную крупнейшую оппозиционную партию. Ликвидировав более мелкие демократические партии, этот эксперимент лишил итальянскую политическую систему гибкости. Отныне любой правительственный кризис был на руку коммунистам; Италия все больше оказывалась перед выбором между христианскими демократами, потерявшими подвижность, и радикальными антидемократическими переменами. В конце 1960-х этот зловещий исторический процесс становился вполне реальным. Министры по-прежнему открыто декларировали свой антикоммунистический настрой, но избирательная арифметика все больше опровергала эти заявления. Любое фундаментальное изменение угрожало бы не только власти правящей партии, но и всей демократической системе.

Рим был единственной столицей, приветствовавшей Никсона значительными демонстрациями. Коммунисты еще не сделали свою мнимую открытую смену вех в отношении НАТО (что произойдет, когда они окажутся почти у власти и когда это даст тактические выгоды). Они демонстрировали под лозунгом «НАТО вон из Италии, Италия вон из НАТО». Никсон повторял свои основные тезисы других установок: приверженность полным консультациям, осторожный подход к Советскому Союзу, желание мира. Все это было вполне благосклонно воспринято итальянскими руководителями, но во многом так, как будто это были новости с далекой планеты, – интересно, но по существу не имеет отношения к их главным проблемам.

Митинги проходили как-то бессистемно. Президент Джузеппе Сарагат настаивал на приеме Никсона без своих министров, потому что перед ними он боялся выражать свои негативные оценки относительно достижений коммунистов. Сарагат показался четко мыслящим во время этих частных бесед, но его влияние было слабым из-за конституционного положения о том, что итальянский президент не является участником политического процесса. Сарагат устроил грандиозный государственный прием – обед в богато декорированном Квиринальском дворце. Поскольку не имелись в виду серьезные переговоры и поскольку ни у кого не было и понятия о том, кто из многих итальянских руководителей станет играть главную роль в последующие годы, Никсон принял поочередно большое число таких людей в меньшей комнате дворца, в то время как другим гостям подавали бренди. Впечатление от этой процедуры было скорее калейдоскопическим, чем разъяснительным. Ни один из лидеров ни одной из партий не имел какой-то конкретной программы, поскольку его действия на посту, если он получит его, будут менее всего зависеть от его личных убеждений, чем от баланса сил, который будет там иметь место.

Как ни странно, но Италия не покончила еще с традициями Возрождения. Ее партии действовали как сочетание самых различных взглядов городов-государств, которые преобладали на протяжении большой части истории Италии. Христианские демократы были комбинацией Неаполя и Флоренции, этакая до одури соблазнительная смена в гибких формах и работа с соперниками на основе тонких стратагем Макиавелли; коммунисты представляли Пьемонт, поддерживаемый Москвой, как традиционный Пьемонт поддерживался Францией, дисциплинированные, рациональные и непреклонные. Республиканская партия была скромным городом-государством, похожим на Модену, зарабатывая себе авторитет своим интеллектом. Только социалисты переживали проблемы. Они стремились к национальным и европейским основам, которые имеют весьма слабые корни в итальянской истории.

Многие из этих тенденций проявились на большой официальной встрече с правительством, на которой присутствовали почти все министры. Встреча проходила в отеле «Вилла Мадонна», красивом дворце времен Возрождения с видом на Рим. Ей предшествовала частная встреча между Никсоном и премьер-министром Румором, которая была обречена на безрезультатность, поскольку Румор не мог давать никаких обязательств без своих министров, а собравшихся министров было, в свою очередь, слишком много, чтобы это могло позволить провести целенаправленную дискуссию на пленарном заседании, – которое Никсон воспринял с отвращением именно в силу его огромных размеров. Итальянские озабоченности сводились к необходимости окончания войны во Вьетнаме для того, чтобы устранить одну из тем коммунистической пропаганды, к поощрению британского членства в Общем рынке, уменьшению голлистских тенденций и успокоению Востока, с тем чтобы альянс НАТО имел какую-то цель. Эти предложения были выдвинуты как дружественные наставления близкого союзника; они не сопровождались никаким особенным предложением. Итальянские министры ни слова не сказали по вопросам обороны.

Гигант де Голль

Последней остановкой в одиссее Никсона был Париж, где нас встречала в аэропорту необычайная фигура, лично Шарль де Голль, президент Пятой французской республики. Он источал власть. Через четыре недели он должен будет посетить Вашингтон для участия в похоронах президента Эйзенхауэра. Его присутствие на приеме, проведенном Никсоном, было, как и везде, всеподавляющим, он всегда оказывался в центре внимания, где бы ни находился. Другие главы правительств и многие сенаторы, которые обычно заявляли о своей антипатии к авторитарному генералу, толпились вокруг него и обращались с ним как с чуждым данному обществу видом. Создавалось впечатление, что, если бы он направился к выходу через окно, центр гравитации мог бы сместиться, и помещение выбросило бы всех присутствовавших в сад.

Де Голль стал представителем национального государства и европейской автономии от Соединенных Штатов. Галльская логика зачастую побуждала его доводить свои постулаты до крайности, излишне раня американцев. Когда мы пришли к власти, взаимное недоверие уже сделало спокойные дискуссии невозможными; де Голль превратился в анафему для наших политиков. Их чувства были взаимными. Было жаль, так как де Голль поднял важный вопрос природы международного сотрудничества. Вашингтон мечтал о структуре, которая делала бы сепаратное действие практически невозможным, возлагая на каждого партнера часть общей задачи. Де Голль настаивал на том, что сотрудничество будет эффективным только тогда, когда у каждого партнера есть реальный выбор. В силу этого каждый союзник должен – по крайней мере, чисто теоретически – быть в состоянии действовать автономно. Вашингтон, требующий сплетения общих интересов, рассчитывал на проведение консультаций для разрешения расхождений. И, с американской точки зрения, влияние в этом процессе консультаций было пропорциональным вкладу страны в общие усилия, примерно похоже на владение акциями в акционерной компании.

Де Голль, будучи сыном лежащего в руинах континента, что было свидетельством ошибочности человеческого предвидения, не принимал такой сугубо институциональный подход. Европейская уверенность в себе, с его точки зрения, требовала не только возможности консультироваться; она также зависела от вариантов, доступных в том случае, когда разногласие не подлежит урегулированию. В силу этого, в тех случаях, когда американские представители подчеркивали партнерство, де Голль делал акцент на равновесии. Для де Голля здоровые отношения меньше зависели от личной доброй воли и готовности сотрудничать, а больше от баланса давлений и понимания взаимоотношения сил. Человек, «ограниченный по своей природе», «безграничен в своих желаниях», – утверждал он. «Мир, таким образом, полон противостоящих друг другу сил. Конечно, человеческой мудрости часто удается не дать подобному соперничеству перерасти в чреватые тяжкими убийствами конфликты. Но конкуренция усилий является условием жизни. Наша страна оказывается сегодня перед лицом этого закона видов, как это было на протяжении двух тысяч лет»[22]. Искусство управления государством, как доказывал де Голль, заключалось в том, чтобы научиться понимать тенденцию истории. Великий руководитель может быть умным, но более всего он должен быть понятным и дальновидным. Для де Голля величие не было просто физической силой, а силой, подкрепленной моральной целью. По его мнению, конкуренция необязательно вызывает физический конфликт. Как ни парадоксально, но де Голль мог видеть, что настоящее партнерство возникает только из столкновения характеров, потому что только таким путем каждая сторона сможет сохранять самоуважение: «Да, международная жизнь, как и жизнь в целом, это сражение. Сражение, которое ведет наша страна, нацелено на объединение, а не на раскол, на уважение, а не на унижение, на освобождение, а не на доминирование. Таким образом, она верна своей миссии, которая всегда была и всегда останется гуманной и универсальной»[23].

При такой философии де Голль никак не мог принять американскую убежденность в том, что понятие национального государства устарело. Проблема была не в том, что он хотел восстановить традиционные межнациональные соперничества в Европе, как предполагали многие его американские критики. Напротив, он страстно подтверждал цель объединения Европы. Но там, где американские и европейские сторонники интеграции настаивали на том, что европейская интеграция требует, чтобы национальное государство было встроено в федеральную наднациональную структуру, де Голль утверждал, что идентичность Европы, а, в конечном счете, ее единство зависит от жизнеспособности и уверенности в себе традиционных европейских национальных образований. Для де Голля государства являлись единственно легитимным источником власти; только они могли действовать со всей ответственностью: «…верно то, что нация является свойственным человеку чувствительным элементом, в то время как Европа может быть построена на основе активных, властных и ответственных элементов. Каких элементов? Государств, разумеется; поскольку в этом отношении только государства юридически действительны, легитимны и способны к достижению результатов. Я уже сказал, и я повторяю, что в настоящее время не может быть никакой иной Европы, кроме Европы государств, за исключением, конечно, мифов, разных рассказов и иных построений»[24]. И: «Государства, по правде, несомненно, отличаются друг от друга, каждое из них имеет свой собственный дух, свою историю, свой язык, свои собственные напасти, славные дела и честолюбивые устремления; но эти государства являются единственными образованиями, которые имеют право приказывать и полномочия действовать»[25].

Когда де Голль исключил Великобританию из Общего рынка в 1963 году, негодование в Вашингтоне приняло почти осязаемую личностную форму. Когда он покинул объединенное командование НАТО в 1966 году, это негодование превратилось в злопамятство. Многое в нашей европейской политике в конце 1960-х явилось тщетной попыткой изолировать Францию и наказать ее – тщетной по той причине, что некоторые европейцы были согласны с де Голлем, а другие были слишком слабы, чтобы выступать против него.

Как я отмечал, я никогда не участвовал в осуждении генерала де Голля; на деле я полагал нашу европейскую политику 1960-х неверной. Как мне казалось, мы были чрезвычайно нечуткими к психологическим проблемам такой страны, как Франция, которая едва выжила после двух мировых войн, была унижена в 1940 году, а в 1958, 1960 и 1962 годах была на грани гражданской войны. Первостепеннейшей задачей де Голля было восстановление веры Франции в саму себя. Насколько ему это удалось, можно судить по тому факту, что три года после окончания алжирской войны (которая, как считали многие специалисты, ослабит Францию из-за внутренних расколов на предстоящие десятки лет), часто жаловались на то, что Франция проводит более энергичную и напористую внешнюю политику, чем это позволяли делать ее реальные возможности.

Я был убежден, что Европа, которая стремится играть международную роль, если иногда и излишне напористо, гораздо больше в наших интересах, чем неактивная Европа, отказывающаяся от своей ответственности под предлогом следованию американскому руководству. Да и подход де Голля к наднациональным институтам не казался мне каким-то экстраординарным. Великобритания придерживалась точно такого же взгляда. Главное отличие состояло в том, что британские государственные деятели, как правило, выражали свое несогласие более всего из прагматических соображений и в такой менее доктринерской форме[26]. Нам не было необходимости настаивать на структурах, которые боготворили бы наше руководящее положение, потому что европейцы, предоставленные самим себе, вероятнее всего, пришли бы к выводу о своих жизненно важных интересах, совпадающих с нашими по большинству вопросов, затрагивающих безопасность в районе Атлантики. Точка зрения Никсона совпадала с моей, хотя его обоснования носили менее теоретизированный характер.

Накануне и во время нашего парижского визита мы использовали любую возможность, чтобы подчеркнуть нашу решимость завершить старые споры с Францией. 28 февраля я сообщил прессе на информационном брифинге в Париже:

«Президент убежден, что споры не имеют никакого смысла, никому не выгодно, чтобы Соединенные Штаты и Франция имели плохие отношения, которых можно было бы избежать. В каждой стране, которую мы посетили, мы получили весьма четкое послание, которое состояло в том, … что они не хотят оказаться в положении, требующем от них делать выбор между Соединенными Штатами и Францией. … Я считаю, что мы делаем возможным для любой страны принимать решения в зависимости от существа вопросов, если мы не находимся в постоянном органическом конфликте с Францией…»

Никсон выразил свое личное восхищение де Голлем во время роскошного обеда в Елисейском дворце. Он назвал жизнь де Голля «эпопеей мужества, а также эпопеей руководства, которому не так уж много примеров в мировой истории, руководства, которое привело сейчас эту великую нацию на то место, которое она должна занимать по праву в семье наций». Он охарактеризовал де Голля как «такого руководителя, который стал гигантом среди людей, потому что он обладает мужеством, потому что он дальновидный человек, потому что он мудр, так как понимает, что мир сейчас старается разрешить свои трудные проблемы». Де Голль ответил с взаимной теплотой, продемонстрировав символический жест (редкий для него), посетив ответный обед от имени Никсона в американском посольстве.

Никсон и де Голль провели три большие встречи. Я присутствовал только на одной из них, но прочитал записи двух других бесед, сделанных нашим классным переводчиком генералом Верноном Э. Уолтерсом. Де Голль очень хорошо владел графической системой языка, на чем во многом и строился его авторитет и властность. Его широкие исторические построения заставляли необходимость действий выглядеть служанкой восприятия государственного деятеля. Отношения Восток – Запад были главной темой его первой встречи в Елисейском дворце. Де Голль говорил о китайском народе и необходимости воздерживаться от того, чтобы китайцы оставались «изолированными с их собственной яростью». Он призвал к окончанию войны во Вьетнаме, предложив нам использовать установленные сроки вывода войск как средство достижения политического урегулирования – хотя и описав в общих чертах цели, не сообщил, как этого можно было бы добиться. Он настаивал на привнесенном извне решении на Ближнем Востоке. Оно должно быть достигнуто на форуме четырех держав, как он полагал. Когда Никсон предложил параллельные американо-советские переговоры, де Голль продемонстрировал безразличие, которое с трудом скрывало его крайнюю сдержанность. Де Голль не был заинтересован в поощрении американо-советского кондоминиума. (Этот вопрос будет обсужден далее в Главе Х по Ближнему Востоку.)

В том, что касается Советского Союза, де Голль присовокупил настойчивость в создании сильной обороны с широким историческим аргументом в пользу необходимости разрядки. Есть Россия, и есть коммунизм, как сказал он. Коммунисты больше не маршируют вперед; опасность коммунизма не прошла, но он больше не может завоевать мир. Уже слишком поздно это сделать. Динамика для этого кончилась. Россия была огромной страной с давней историей, огромными ресурсами, гордостью и амбициями, которые не обязательно носят коммунистический характер. Хотя советские руководители будут в восторге, если Соединенные Штаты и Европа снизят свои усилия в области обороны, они вряд ли пойдут на запад. Это привело бы к всеобщей войне, а Москва знает, что не сможет ее выиграть. Соединенные Штаты не позволят ей завоевать Европу, так как это также будет означать завоевание Азии и изоляцию Соединенных Штатов на американском континенте. В войне у Москвы может быть какой-то успех на начальной стадии, но Соединенные Штаты, в конечном счете, используют всю свою мощь и разобьют Россию.

Главным предметом озабоченности советского руководства, по словам де Голля, является Китай. Русские рассматривали свои отношения с Западом и с Соединенными Штатами в свете проблем, которые, как они ожидали, будут иметь место с Пекином. Отсюда, при некоторой осторожности и гибкости со стороны Запада они вполне могли пойти на проведение политики сближения с Западом с тем, чтобы быть уверенными, что Запад не пойдет на сделку с Китаем за их спинами. Он был убежден, что они действительно были такими искренними в плане своего стремления к разрядке. И разрядка, по его мнению, могла бы также служить и целям Запада. Тенденция к свободе и достоинству, которая не умерла в Восточной Европе, несомненно, стала бы процветать в условиях разрядки. Когда люди видят себя на грани войны, всегда находится предлог для ужесточения контроля, но этого не случится, когда напряженность ослабнет. Кроме того, что было бы в альтернативе? Если никто не хочет развязывания войны или слома Берлинской стены, то нет иной альтернативы, кроме как сидеть и ничего не делать. А это всегда был худший из возможных курсов.

В силу этого де Голль с одобрением относился к американским контактам с Советами, видя в них претворение принципов, которые и он сам уже проводил. Но он предупреждал против американо-советского сговора. Соединенным Штатам нужна «компания», когда они заключают соглашения; но им следует избегать того, что «некоторые» называют «идеей Ялты». Он не был, говоря вкратце, таким уж сторонником разрядки, скорее хотел продвигать американо-советское двустороннее урегулирование.

Никсон и де Голль встретились на следующий день во дворце «Большой Трианон» в Версале. Генерал много говорил об атлантических отношениях. Он обрисовал свое понимание Европы: об Италии, запертой в Средиземноморье и изолированной Альпами, о Германии, источнике всех бед Европы, разделенной на две части и контролируемой обеими сторонами, о Франции, континентальной стране, имеющей выход к морям, о Великобритании, выходящей на океаны и созданной для заморской торговли. Эти четыре страны, единственные имеющие реальный вес в Европе, были весьма отличны друг от друга как по языку, обычаям, истории и интересам, так и по их геополитическому положению. Именно они, а не некие абстрактные концепции интеграции, были политической реальностью Европы, которая не существовала вне этих стран.

Де Голль подчеркнул, что было крайне важно, чтобы Советы знали, что Соединенные Штаты будут на стороне союзников в Европе в случае нападения. Но НАТО, объединенное командование, это совсем другое дело. Он не возражал против готовности других стран признать и принять американский протекторат. Но для Франции интеграция была равнозначна отказу от собственной обороны. Если войну будет вести объединенная организация НАТО, французский народ будет считать, что это американская, а не французская война. А это означало бы конец национальным усилиям и, соответственно, конец французской национальной политики. Франция, в силу этого деморализованная, моментально вернется в ситуацию, когда в стране было 30 политических партий. По мнению де Голля, Франция, вероятно, как это ни парадоксально, окажет большую услугу альянсу, будучи независимой.

Эти взгляды, так непохожие на американские послевоенные воззрения, напоминали позицию древней страны, ставшей скептически настроенной из-за многих разбитых надежд и осознающей, что для того, чтобы что-то представлять для других, нужно что-то значить для самой себя. Генерал, отвергая интеграцию вооруженных сил, выступал за координацию внешней политики. Наш подход в прошлом как будто вернулся. Администрация Никсона стремилась установить координацию в обеих сферах.

Прошла также и короткая третья встреча в Елисейском дворце. Обсуждали Вьетнам, Китай и двусторонние отношения. Я буду говорить о Китае в соответствующей главе. По двусторонним вопросам Никсон придерживался мудрой точки зрения о том, что нет какого-то способа преодолеть теоретические споры в Североатлантическом альянсе. В силу этого следует предпринимать усилия и работать над конкретными проектами, представляющими взаимный интерес. Де Голль с этим согласился.

За исключением Европы, а также по силе его выступления, идеи де Голля не так уж сильно отличались от соображений других западноевропейских руководителей. Он ратовал за сильную оборону; это было главной предпосылкой эры переговоров. Ему не требовалось больше усилий, чем его коллегам, для того, чтобы совместить потенциальную несовместимость между разрядкой и обороной: чем успешнее идет разрядка, тем меньше стимула для укрепления обороны. Главное отличие было в том, что его коллеги оправдывали свою политику между Востоком и Западом внутренним давлением; де Голль рассматривал эти идеи через призму исторического видения.

Приятно было бы сообщить, что мой собственный контакт с де Голлем был на уровне, соответствовавшем моему представлению о его исторической значимости. К сожалению, дело обстояло иным образом. Генерал рассматривал президентских помощников как функционеров, чьими взглядами следует интересоваться только для того, чтобы дать возможность их начальникам установить некоторые технические параметры. Он не воспринимал их как самостоятельные единицы. В конце обеда в Елисейском дворце, когда подали ликер, какой-то сотрудник сказал мне, что генерал хотел бы видеть меня. Без малейшей попытки начать с ничего не значащих фраз де Голль встретил меня вопросом: «Почему вы не уходите из Вьетнама?»

«Потому, – ответил я, – что неожиданный уход создаст для нас проблему доверия».

«Где?» – захотел узнать генерал. Я упомянул Ближний Восток.

«Как очень странно, – сказал генерал, возвышаясь на целую голову надо мной. – Именно на Ближнем Востоке, как я полагал, проблему доверия ощущают ваши противники».

На следующий день меня пригласили на аперитив перед официальным завтраком с двумя президентами. Никсону пришла удивительная мысль спросить меня, что я думаю о взглядах де Голля на Европу. У меня было чрезвычайно слабое суждение в ответ на просьбу Никсона. Де Голль расценил это приглашение как настолько удивительное, что, готовясь к дерзости в изложении моего мнения, он вытянулся во весь свой невозможный рост. «Я нахожу их любопытными, – сказал я. – Но не знаю, как президент собирается удержать Германию от доминирования в Европе, как он только что обрисовал». Де Голль, охваченный глубокой меланхолией от такой беспробудной тупости, казалось, вырос еще на пару сантиметров, пока пристально меня рассматривал с природной надменностью покрытой снегом альпийской вершины по отношению к маленькому подножию. «Par la guerre», – ответил он просто («посредством войны»).

Для того чтобы дать мне шанс по этому предмету настолько, насколько в этом может разбираться профессор, де Голль обратился к обсуждению истории. Он захотел узнать, какой дипломат XIX века поразил меня больше всего?

«Бисмарк», – ответил я.

«Почему?» – спросил генерал.

«В силу его воздержанности после победы», – сказал я. Если бы на этом остановился, все могло бы кончиться хорошо. К сожалению, на меня напала непруха, поэтому я стоял на своем. «Он проиграл только один раз, когда в 1871 году, вопреки здравому смыслу, согласился с желанием генерального штаба аннексировать и Эльзас, и Лотарингию. Он всегда говорил, что добивался большего, чем было хорошо для Германии».

Де Голль сдался на этом месте. «Я очень рад, что Бисмарк поступил по-своему, – сказал он. – Это дало нам шанс захватить все вновь в 1918 году».

Я не думаю, что произвел неизгладимое впечатление на этого великого французского руководителя.

Остановка в Париже стала пиком первой европейской поездки Никсона. Он вернулся в Рим для короткой встречи с папой, с которым обсудил философскую привлекательность коммунизма и молодежные бунты, перед тем как отправиться домой.

Когда мы прилетели на авиабазу Эндрюс, Никсон имел все основания быть довольным своим первым визитом в Европу. Его отчет руководству конгресса был честным и справедливым. Он намеревался установить новый уровень отношений доверительности с европейскими руководителями. Ему это удалось в рамках возможного за время одного визита. Он старался вывести Соединенные Штаты из внутриевропейских раздоров. Во всех этих отношениях был достигнут прогресс. Он до какой-то степени успокоил европейские страхи из-за американо-советского тайного сговора за их счет. Он предупредил относительно нежелательности разрядки ради разрядки, так как это повышало опасность благодушия. Он подчеркнул необходимость равного разделения бремени расходов в НАТО и адаптации доктрины альянса к условиям новых реалий. Был дан старт к новому духу консультаций.

Совершенно очевидно, что никогда единственный визит или президентский обмен мнениями не смог бы преодолеть двойственный характер альянса: между страхом перед американо-советскими договоренностями и устремлениями в плане разрядки, между его инстинктивным стремлением к мощной обороне и искушением пожертвовать военными программами ради внутренних целей, между его желанием выполнять обязательства по американским войскам и его озабоченностью тем, что Европа будет защищаться американскими стратегическими силами, которые не являются частью НАТО. Но вопросы были обозначены, и нам оставалось на протяжении всего времени работы президента искать на них ответы.

V. Начальные шаги с Москвой

Знакомство с Анатолием Добрыниным

Посольство Советского Союза в Вашингтоне располагалось в старинном частном здании, построенном на рубеже веков. Но оно утратило свой сад. Высокое современное офисное здание снисходительно смотрело сверху вниз на это приземистое сооружение, пришельца из Викторианской эпохи, которое сейчас уже не выполняло свои функции и перестало быть нарядным. На его крыше вырос целый лес радиоантенн. Эти устройства предполагают либо чрезвычайный интерес к просмотру американского телевидения сотрудниками советского посольства, либо такую иную более прозаическую цель, как удовлетворение неутолимой тяги к американским телефонным звонкам.

При входе в посольство виден длинный коридор, в конце которого советский сотрудник безопасности смотрит на экраны видеонаблюдения внутреннего телевидения. На втором этаже расположены несколько больших помещений с высокими потолками, которые были в плачевном состоянии до тех пор, пока не был сделан ремонт и их позолота не была восстановлена по случаю визита Леонида Брежнева в 1973 году. Эти помещения были когда-то гостиными комнатами, когда капиталистические владельцы использовали эту резиденцию. А сейчас они использовались только для больших приемов или обедов.

14 февраля 1969 года меня пригласили на первый официальный прием в советском посольстве. Он проводился в честь Георгия Арбатова, директора советского исследовательского института, специализирующегося на изучении Соединенных Штатов. Арбатов был верным толкователем линии Кремля, я с ним встречался на разных международных конференциях по контролю над вооружениями, когда был еще профессором. Он много знал об Америке и был специалистом в деле приспособления своих аргументов с учетом веяния времени. Ему особенно удавалась подыгрывать неиссякаемому мазохизму американских интеллектуалов, которые принимали на веру утверждение о том, что любая сложность в американо-советских отношениях непременно должна была быть вызвана американской глупостью или непримиримостью. Он был до бесконечности изобретательным в показе того, как американские отказы расстраивали миролюбивых чувствительных руководителей в Кремле, которые были вынуждены из-за нашей негибкости втягиваться без какого-либо на то желания в конфликты, противоречившие их изначально мягкому характеру.

Февральским вечером залы посольства были заполнены обычной для Вашингтона коктейльной толпой – чиновниками среднего уровня, некоторыми лоббистами, редким конгрессменом. Это не являлось собранием избранных по вашингтонским меркам. Посол Анатолий Добрынин находился в своих апартаментах наверху, выздоравливая от гриппа, поэтому хозяином был поверенный в делах Юрий Черняков[27].

Я поприветствовал Арбатова, немного покрутился вокруг и собирался дать деру, как вдруг какой-то советский дипломат младшего звена потянул меня за рукав. Он спросил, не могу ли я уделить несколько минут его шефу.

Это была моя первая встреча. Я нашел одетого в халат Добрынина во второй гостиной его небольшой квартиры, которая, должно быть, служила спальней в первоначальном варианте. Две среднего размера гостиные комнаты переходили одна в другую, меблированы они были почти одинаково и заставлены мебелью в центрально-европейском стиле, который я помню со времен моей молодости в Германии. Добрынин приветствовал меня, его глаза при этом лучились улыбкой, взгляд был внимательный, в грубовато-добродушной манере, свойственной тем, кто имел возможность встречаться и оценивать высокопоставленных американских официальных лиц. Он предложил, поскольку мы будем работать тесно вместе, звать друг друга по имени. С тех пор он был «Анатолем», а я «Генри» (или чаще «Хенри», хотя на русском языке мое имя произносят, как правило, через букву «Г»)[28]. Он сказал, что только что вернулся из Советского Союза, где прошел медицинскую комиссию в том же санатории, в котором часто отдыхают Брежнев, Косыгин и Подгорный, не уточняя, были ли они там вместе с ним или он встречался с ними в Кремле. Добрынин сказал, что у него есть устное послание от его руководства, которое он хотел бы лично передать новому президенту. Сообщил мне, что он в Вашингтоне с 1962 года и был свидетелем многих кризисов. На протяжении всего этого времени он поддерживал доверительные отношения с высокопоставленными официальными лицами. Добрынин надеялся на такие же отношения и с новой администрацией, какими бы ни были колебания в официальных отношениях. Он проговорил в раздумье, что были потеряны огромные возможности в советско-американских делах, особенно в период между 1959 и 1963 годами. В это время он возглавлял отдел стран Америки в советском министерстве иностранных дел и знал, что Хрущев серьезно хотел добиться урегулирования с Соединенными Штатами. Шанс тогда был упущен; мы не должны упустить имеющиеся сегодня возможности.

Я сказал Добрынину, что Администрация Никсона готова к ослаблению напряженности на основе взаимности. Но мы не верим, что эта напряженность возникла в результате недопонимания. Она возникла из-за реальных причин, которые надо устранять, если есть желание добиться какого-либо прогресса. Упоминание же Добрыниным об упущенных возможностях в период 1959–1963 годов, как я особо подчеркнул, звучало бы довольно странно для американского уха. Это был период, как ни крути, двух берлинских меморандумов, грубого поведения Хрущева по отношению к Кеннеди в Вене, кубинского ракетного кризиса и одностороннего нарушения Советским Союзом моратория на ядерные испытания. Если советские руководители стремятся к урегулированию с новой администрацией при помощи таких методов, кризис будет неизбежным, будет утеряно еще больше «возможностей».

Добрынин улыбнулся и признал, что не все ошибки были с американской стороны. Я пообещал как можно скорее организовать его встречу с Никсоном.

Вечная философская проблема американосоветских отношений

Не так уж много внешнеполитических проблем так негативно действовало на американские внутренние дебаты или бросало вызов нашим традиционным категориям мышления, как отношения с Советским Союзом. В нашем историческом опыте было мало такого, что готовило бы нас к делам с противником сопоставимой силы на постоянной основе. Нам никогда не нужно было сталкиваться со странами, так резко противостоящими нам на протяжении дольшем, чем короткие промежутки огромного напряжения. Весь запас враждебности России после 1945 года был тем более велик, что великий альянс военного времени способствовал росту уверенности в сохранении мира путем постоянной коалиции победителей. Вместо этого мы оказались в мире политического соперничества и идеологической борьбы, омраченном смертоносным оружием, которое в одно и то же время наслаивало напряженность и делало ее не разрешимой. Неудивительно, что загадка отношений с другой ядерной сверхдержавой была постоянной темой послевоенной американской внешней политики.

Примечательно, что мы никогда не думали о возврате к ситуации традиционной изоляции. Две мировые войны разрушили международную систему, доминировавшую в мировых делах на протяжении двух сотен лет. Германия и Япония временно исчезли из числа главных факторов; Китай был разорен гражданской войной. Любая значимая держава за рубежом, за исключением Великобритании, была оккупирована во время войны или в ее результате. А Британия была настолько истощена в результате своей героической борьбы, что больше не могла играть свою историческую роль стража равновесия. Так или иначе, мы лелеяли идею, что этот вакуум сможет сохраниться, как вдруг в течение нескольких месяцев после победы деморализовали наше большое военное хозяйство. Наша дипломатия искала примирения, разоружения и глобального сотрудничества через посредство Организации Объединенных Наций. Нашей тайной мечтой в первые послевоенные годы было играть роль, которую позже премьер-министр Индии Неру присвоил себе. Мы предпочли бы, чтобы какая-нибудь другая страна, к примеру, Британия, поддерживала баланс сил, в то время как мы бы благородно выступали посредником в ее конфликте с Советским Союзом. Характерно для такого подхода, что президент Трумэн отказался остановиться в Англии на пути на Потсдамскую конференцию и на пути обратно, потому что он не хотел выглядеть вступающим в сговор против советского союзника. Наше традиционное неприятие политики баланса сил отсрочило понимание того, что полный характер нашей победы уже создал огромный дисбаланс сил и влияния в центре Европы. Переход Америки с военного положения на мирное стал шансом для Советов. Он ускорил коммунистическое господство во всей Восточной Европе, что, может быть, даже и не входило в изначальные планы Сталина. И он вызвал повсеместную тревогу и чувство отсутствия безопасности в странах, находящихся на советской периферии.

Наша «эпоха невинности» закончилась в 1947 году, когда Англия проинформировала нас о том, что больше не может гарантировать безопасность Греции и Турции. Мы были обязаны вмешаться, – но не просто как гарант национальной целостности, демонстрирующий голосом свою работу. Хотели мы того или нет, но нам пришлось взять на себя историческую ответственность за сохранение баланса сил; хотя мы были плохо подготовлены к выполнению этой задачи. В обеих мировых войнах мы приравнивали победу к миру, и даже во время кризиса 1947 года все еще считали, что проблема поддержания глобального равновесия состояла из приведения в порядок временных нарушений некоего естественного порядка вещей. Мы рассматривали силу в военных терминах, и, только что распустив огромное количество войск, которые использовались в мировой войне, ощутили потребность в аналогичной силе, перед тем как начать серьезные переговоры с Советским Союзом. Коль скоро нам удалось сдержать его экспансионистские порывы, как мы полагали, дипломатия вновь могла бы действовать самостоятельно для проявления доброй воли и примирения.

Однако управление балансом сил является постоянной заботой, а не каким-то усилием, у которого есть предвидимое окончание. По большей части это сугубо психологический феномен. Если равенство сил воспринимается как данность, то оно не подвергается испытанию. Расчеты должны включать потенциал, а также действительную мощь, не только обладание мощью, но и желание ее использовать. Управление балансом требует настойчивости, искусности, нехилой храбрости и, что важнее всего, понимания предъявляемых им требований.

Как я обсуждал уже в Главе III, нашей первой реакцией была политика сдерживания, согласно которой не могло иметь места никаких серьезных переговоров с Советами до тех пор, пока мы не нарастим нашу мощь. После этого, как мы надеялись, советское руководство поняло бы все преимущества мира. Как ни парадоксально, но этот подход исходил из преувеличенных военных преимуществ Советов и недооценки нашей потенциальной мощи и психологических преимуществ (не говоря уже о нашей ядерной монополии) и давал Советскому Союзу время, в котором тот отчаянно нуждался, для закрепления своих завоеваний и перекройки ядерного дисбаланса.

Я также упоминал трансформацию природы силы, произошедшей благодаря ядерному оружию. В силу того, что ядерное оружие несет катастрофические последствия, то оно вряд ли соотносимо с целым спектром проблем: исследования, партизанские войны, локальные кризисы. Слабость стратегии Даллеса «массированного возмездия» 1950-х годов (доктрина, оставлявшая нам право ответить на локальные вызовы угрозой развертывания стратегической войны) заключалась в том, что подводила нас вплотную к ядерной войне и не заставляла нас что-либо предпринимать. Мы в конечном счете ничего не предприняли (или использовали обычные вооруженные силы, как это было в Ливане в 1958 году, что противоречило объявленной нами стратегии).

Таков был контекст, в свете которого Соединенные Штаты пытались справиться с развитием советской системы.

Самой своеобразной чертой советской внешней политики являлась, разумеется, коммунистическая идеология, которая превращала отношения между государствами в конфликты между философиями. Это историческая доктрина, а также и мотивационная сила. Советские руководители, начиная с Ленина, Сталина, далее Хрущев, Брежнев и любой, кто последует за ним, в какой-то степени мотивировались самопровозглашенным проникновением в силы истории и убежденностью в том, что их дело является делом исторической неизбежности. Их идеология учит, что классовая борьба и экономический детерминизм делают неизбежными революционные перевороты. Конфликт между силами революции и контрреволюции непримирим. Для промышленно развитых демократических стран мир представляется естественно достижимым состоянием; компромисс между различиями, отсутствие борьбы. Для советских руководителей, напротив, борьба заканчивается не компромиссом, а победой одной из сторон. Постоянный мир, согласно коммунистической теории, может быть достигнут только с прекращением классовой борьбы, а классовая борьба может закончиться только с победой коммунизма. Следовательно, любое советское действие, при этом степень его воинственности не важна, продвигает дело мира, в то время как любая капиталистическая политика, при этом степень ее миролюбия не важна, служит целям войны. «Пока нет общего окончательного результата (между капитализмом и коммунизмом), – говорил Ленин, – будет продолжаться состояние ужасной войны. …Сентиментальность есть не меньшее преступление, чем на войне шкурничество»[29]. Заявления западных руководителей или аналитиков, подчеркивающих важность доброй воли, могут показаться советским руководителям только как лицемерие или глупость, пропаганда или заблуждение.

Таким образом, советская политика пользовалась своим собственным лексическим словарем. В 1939 году именно Лига Наций, судя по советской пропаганде, угрожала миру, осудив советское нападение на Финляндию. Когда советские танки стреляли по гражданским людям в Венгрии осенью 1956 года, то именно Организацию Объединенных Наций обвинила Москва как угрожающую миру тем, что стала обсуждать советскую вооруженную интервенцию. Когда в 1968 году Советский Союз и его союзники по Варшавскому договору вторглись в Чехословакию, они проделали то же самое среди дымовой завесы обвинений в адрес Соединенных Штатов, Западной Германии и НАТО во «вмешательстве», хотя Запад из кожи вон лез, чтобы не оказаться втянутым в Чехословакию. В 1978 году СССР «предупредил» Соединенные Штаты относительно вмешательства в Иран, но не потому, что они боялись этого, а потому, что знали, что этого не случится. Это был способ усилить деморализацию тех, кто мог бы сопротивляться беспорядкам, которые уже происходят в мире. Советское руководство не страдает от угрызений совести или либерального чувства вины. У него нет активно действующей внутренней оппозиции, ставящей под сомнение нравственный характер его действий. Результатом является внешняя политика, способная заполнять любой вакуум, использовать любую возможность, действовать из соображений, вытекающих из его доктрины. Политика сдерживается в принципиальном плане оценкой объективных условий. Советские заявления по поводу мирных намерений должны оцениваться именно в этой терминологии. Они вполне могли выглядеть «искренними», но по сугубо прагматическим причинам. Там, где существует опасность ядерной войны, они, безусловно, искренни, потому что советские руководители не имели намерения совершать самоубийство. Но в своей основе они отражали менее всего принцип, а скорее всего оценку того, что соотношение сил неблагоприятно для военного давления. И даже во время самых мощных мирных наступлений советские руководители никогда не скрывали своего намерения вести постоянную войну за людские умы.

В своем докладе съезду партии, намечая новую приверженность сосуществованию, Хрущев объяснил свою политику в сугубо тактических терминах как средство, которое позволит заставить капиталистов сдаться мирным путем: «Не подлежит сомнению, что для ряда капиталистических стран насильственное ниспровержение буржуазной диктатуры [и связанное с этим резкое обострение классовой борьбы][30] являются неизбежными. Но формы социальной революции бывают различными. …Большая или меньшая степень остроты борьбы, применения или неприменения насилия при переходе к социализму зависит …от степени сопротивления эксплуататоров…»[31]

Считается, что исторические тенденции не подвластны тактическим компромиссам. Марксистская теория соединяется с русским национальным приоритетом и ставит Советский Союз на стороне всех радикальных антизападных движений в третьем мире, независимо от практических мер, предпринимаемых Востоком и Западом в области ядерных дел. Леонид Ильич Брежнев на XXIV съезде партии в конце марта 1971 года объявил следующее:

«И мы заявляем, что, последовательно проводя политику мира и дружбы между народами, Советский Союз и впредь будет вести решительную борьбу против империализма, давать твердый отпор проискам и диверсиям агрессоров. Мы, как и прежде, будем неуклонно поддерживать борьбу народов за демократию, национальное освобождение и социализм»[32].

Его коллега, советский президент (Председатель Президиума Верховного Совета) Николай Викторович Подгорный, заявил в ноябре 1973 года:

«Как видят советские люди, справедливый демократический мир не может быть достигнут без национального и социального освобождения народов. Борьба Советского Союза за ослабление международной напряженности, за мирное сосуществование между государствами и различными системами не представляет и не может представлять отхода от классовых принципов нашей внешней политики»[33].

Арена международной борьбы тем самым расширяется за счет включения внутренней политики и социальных структур в странах, пародирующих традиционные стандарты международного права, которое осуждает вмешательство во внутренние дела любой страны. За века господства европейских стран в мире любая страна могла нарастить свое влияние только путем территориальных приобретений. Они были видимыми налицо и вызывали со временем объединенное сопротивление тех, кому угрожало нарушение установленного порядка. Однако в послевоенный период становится возможным изменение баланса сил путем разных явлений – беспорядков, революций, подрывной деятельности – на суверенной территории другой страны. Идеология, таким образом, подрывает стабильность международной системы – подобно наполеоновским переворотам после Великой французской революции или религиозным войнам, которые потрясали Европу столетиями. Идеология выходит за всякие рамки, избегает ограничений и презирает терпимость и примирительность.

Советская политика, разумеется, также является преемницей старой традиции русского национализма. На протяжении столетий непонятная русская империя растекалась в разные стороны от княжества Московского, распространяясь на восток и запад по бескрайним равнинам, на которых не было никаких географических препятствий, кроме расстояний, которые ограничивали бы людские амбиции. Море земли, конечно, было искушением также и для захватчиков, но поскольку, в конечном счете, оно поглотило всех завоевателей, – чему немало способствовал жесткий климат, – оно побуждало русский народ, который все претерпел, расценивать безопасность как оттеснение всех расположенных вокруг стран. Вероятно, из этой небезопасной истории, возможно, и из-за чувства неполноценности, русские правители – коммунисты или цари – реагировали, определяя безопасность не только как расстояние, но и как доминирование тоже. Они никогда не считали, что смогут создать моральный консенсус среди других народов. Абсолютная безопасность для России означала постоянное отсутствие безопасности у всех ее соседей. Отличительной особенностью ленинского коммунизма стало то, что впервые в русской истории экспансионистскому инстинкту было дано теоретическое обоснование, которое применялось повсеместно по всему земному шару. Эта теоретическая формулировка успокаивала русскую совесть; она же осложняла проблему для всех других народов.

Эти длительные импульсы национализма и идеологии, которые лежат в основе советской политики, подчеркивают никчемность многих споров на Западе. Является тот или иной советский шаг прелюдией глобального действа или же, напротив, какая-то новая увертюра означает некую оттепель, изменение конечных целей? Каковы истинные намерения советских руководителей? Возможно, постановка вопроса неверна. Как представляется, он должен подразумевать, что ответ лежит в укромных уголках мозга советских руководителей, как будто Брежнев мог бы его сообщить, разбуди его посреди ночи или захвати врасплох. Концентрация внимания на конечных целях неизбежно будет приводить демократические страны к ситуации неопределенности и колебания в связи с каждым новым советским геополитическим шагом, поскольку они будут пытаться анализировать и обсуждать между собой вопрос: представляет ли действительная ценность оказавшегося в опасности района какую-либо «стратегическую значимость», или этот шаг возвещает поворот к жесткому курсу. И это не какие-то альтернативы, как их видит советское руководство. Советская практика, будучи уверенной в ходе истории, состоит в истощении противников путем постепенных шагов, а не одномоментным действием, броском всего сразу на кон. «Вступить в битву, когда это со всей очевидностью выгодно противнику, а не нам, является преступлением», – писал Ленин[34]. На том же основании неспособность вступить в конфликт, когда складывается благоприятное соотношение сил, в равной мере является преступлением. Выбор советской тактики в силу этого определяется конкретно в каждое время и в каждом месте в результате их оценки «объективного соотношения сил», по поводу чего они, как марксисты, гордятся умением правильно это делать.

Как мне кажется, полезнее всего в силу этого рассматривать советскую стратегию по существу как один из примеров грубейшего оппортунизма и приспособленчества. Ни одного шанса для поэтапных достижений не должно быть упущено ради западных концепций доброй воли. Огромный источник сочувствия, воздвигнутый во время Второй мировой войны, без колебаний был брошен в жертву во имя захвата бастиона Восточной Европы. Женевская конференция на высшем уровне 1955 года была использована для того, чтобы увековечить советскую позицию в Восточной Германии и открыть возможности для действий Советской армии в Египте, что помогло вызывать беспорядки на Ближнем Востоке на протяжении двух десятилетий. В 1962 году новая администрация, которая с большой готовностью – почти с мольбой – выразила свое желание новой эры в американо-советских отношениях, столкнулась с ультиматумом по Берлину и кубинским ракетным кризисом. В 1975–1976 годах возможное соглашение по ОСВ не помешало размещению поддержанных Советами кубинских войск в Анголе. В 1977 году многообещающая перспектива для новой администрации, стремящейся возродить разрядку, не помогла сместить баланс в пользу сдерживания, когда представилась возможность войны чужими руками в Эфиопии. При любом выборе политики советские руководители видели свои интересы не в доброй воле стран, которые советская доктрина определяет как структурно враждебные, а в стратегической возможности, какой они ее себе представляли. Рассчитывать на сдержанность советских руководителей в плане использования обстоятельств, которые они расценивают как благоприятные для них, это неправильно истолкованная история. Таким образом, смыслом обязанности Запада является задача исключить любые возможности для Советов. Именно мы должны определять пределы советских целей.

И это достижимая задача. Внушительный монолит тоталитарных государств часто скрывает слабые места. Советская система нестабильна в политическом плане; в ней нет механизма преемственности власти. Из четырех генеральных секретарей советской коммунистической партии двое умерли на посту; третий был устранен процедурой, похожей на переворот; судьба четвертого не решена на момент написания книги. Именно в силу отсутствия «законных» средств замены руководителей они все стареют на своих постах. Громоздкая бюрократическая машина и сложность коллективного руководства не дает много примеров демонстрации большого блеска советской внешней политики или даже немедленной реакции на быстро происходящие события.

Их экономическая система тоже совсем не впечатляет. По иронии судьбы, в стране, которая превозносит экономический детерминизм, уровень жизни Советского Союза, страны с богатыми ресурсами, по-прежнему отстает даже от ее восточноевропейских сателлитов на протяжении 60 лет после прихода коммунизма. Со временем эта неэффективность непременно вызовет натяжки и конкурирующие претензии на ресурсы, которые сейчас преимущественно используются для военных целей. Да и Коммунистическая партия вряд ли сможет всегда оставаться монолитной и не вызывающей критики. Система всеобщего планирования ведет к перенасыщенной чиновниками бюрократии, которыми нелегко управлять стареющим лидерам из политбюро. Одним из парадоксов разрегламентированных коммунистических государств является то, что коммунистическая партия не имеет реальной власти и круга обязанностей, хотя она проникла во все сферы общества. Она не нужна для управления экономикой, для администрирования или управления. Она скорее воплощает социальную структуру привилегий; оправдывает свое существование своей бдительностью против врагов, внутренних и иностранных, – в силу этого заинтересована в сохранении напряженности. Рано или поздно эта существенным образом паразитическая функция неизбежно приведет к внутреннему давлению, особенно в государстве, состоящем из многих национальностей.

Ничто не может быть более ошибочным, чем поверить мифу о неумолимом советском наступлении, тщательно спланированном некими сверхгениальными планировщиками. Сосуществование на основе баланса сил в результате этого было бы вполне достижимо – при условии правильного понимания природы вызова. Но именно это демократическим странам не очень легко делать. Темы, доминирующие в восприятиях Запада относительно Советского Союза, повторяются. Первая тема – о том, что советские цели уже изменились, что советские руководители скоро сосредоточат свое внимание скорее на экономическом развитии, чем на зарубежных авантюрах. Вторая касается того, что улучшение атмосферы и добрые личные отношения с советскими руководителями помогут снизить враждебность. И третья тема – о том, что Кремль делится на «ястребов» и «голубей» и что долг западных демократий усиливать позиции «голубей» при помощи политики примирения.

Готовность многих в некоммунистическом мире объявить конец напряженности и угроз «холодной войны» не лишена проницательности. В 1930-е годы известный американский историк Майкл Флоринский утверждал: «Бывшие ярые сторонники мировой революции заменили шпагу станками и рассчитывают сегодня больше на результаты своего труда, чем на радикальные действия для обеспечения окончательной победы пролетариата»[35]. В 1930-е годы демократические свободы, описанные в советской конституции, были предметом восхищения в Европе и Соединенных Штатах, даже несмотря на разрастание архипелага ГУЛАГ, несмотря на то, что политические чистки стали насмешкой над какой бы то ни было концепцией справедливости, и несмотря на то, что Советский Союз стал первой крупной страной, которая пошла на заигрывание с Гитлером. После роспуска Сталиным Коминтерна в 1943 году сенатор Том Конналли от Техаса, которого вряд ли можно было назвать мягко относящимся к коммунизму, как утверждают, сказал: «Русские годами меняли свою экономику и приближались к отказу от коммунизма, и весь западный мир будет радоваться счастливой кульминации их усилий»[36]. Заместитель государственного секретаря Самнер Уэллес писал: «По завершении этой войны советское правительство, несомненно, должно будет посвятить всю свою энергию на какой-то период времени восстановлению и реконструкции своих разрушенных городов и территорий, проблеме индустриализации и достижению подъема уровня жизни населения»[37].

Эта тема относительно того, что Советский Союз выберет экономическое развитие, никогда не утихала. Западные демократии, исходя из своего собственного опыта, предполагают, что народное разочарование может быть утолено экономическим ростом и что экономический прогресс более рациональная цель, чем зарубежные авантюры. В 1959 году Аверелл Гарриман писал: «Я думаю, что г-н Хрущев проявляет глубокое желание повысить жизненный уровень своих сограждан. На мой взгляд, он рассматривает нынешний семилетний план, как увенчание коммунистической революции и исторический поворот в советской жизни. Он также считает этот план памятником самому себе, который оставит его в истории как одного из великих благодетелей своей страны»[38]. Горькие разочарования, которые последовали за этим, не поставили крест на этой мысли.

Так, в феврале 1964 года государственный секретарь Дин Раск, совсем уж не «голубь», с уверенностью утверждал: «Они (коммунисты), как представляется, начали понимать, что существует неразрешимое противоречие между требованиями продвижения мирового коммунизма силой и потребностями советского государства и народа»[39]. Подавление восстаний в Восточной Германии и Венгрии, несколько стычек по поводу Берлина, кубинский ракетный кризис, вторжение в Чехословакию, крупные поставки в Северный Вьетнам, углубление напряженности на Ближнем Востоке, бесконечные попытки выискивания слабых мест в Африке – ничто из этого не повлияло на стойкую убежденность многих в том, что смена взглядов Советами неизбежна и что Советы предпочли бы экономическое развитие зарубежным авантюрам. (Конечно, одной из причин того, почему было трудно проверить это последнее предположение, заключается в том, что индустриально развитые демократические страны никогда не упорствовали в том, что Советский Союз сделает этот выбор: кредиты и торговля продолжались даже в периоды советской агрессивности.)

Точно так же спокойно процветало убеждение в том, что в Кремле идет постоянная схватка, в которой Америка может помочь более миролюбивым группам своей политикой примирения. Запад изо всех сил старался находить оправдания целой плеяде советских руководителей; действующий руководитель всегда рассматривался как представитель «либеральной» группы – даже Иосиф Сталин. Вероятно, красноречивый пример этого подхода Запада был вписан в 1945 году; сегодня мы можем понять содержащуюся в этом иронию. После Ялтинской конференции советник Белого дома Гарри Гопкинс сказал писателю Роберту Шервуду:

«Русские показали, что они могут поступать разумно и проницательно, и ни у президента, ни у кого-либо из нас не осталось никакого сомнения в том, что мы сможем ужиться с ними и вести совместные дела в обозримом будущем. Но я должен сказать еще об одном: никто из нас не мог предсказать, какие будут результаты, если что-нибудь случится со Сталиным. Мы были уверены в том, что можем рассчитывать на его разум, чувства и понимание, но мы совсем не распространяли свою уверенность на те обстоятельства и тех деятелей, которые находились за его спиной там, в Кремле»[40].

«Перспектива выживания либерального режима Никиты Сергеевича Хрущева зависит от встречи в этом году между советским премьером и западными руководителями, обсуждаемой западными дипломатами», – сообщала газета «Нью-Йорк таймс» 5 мая 1958 года мнение, которое привело к визиту Хрущева в Вашингтон в 1959 году. После резкого отпора попытке Хрущева изменить стратегический баланс в ходе кубинского ракетного кризиса специалисты в Вашингтоне рассуждали, что он ведет борьбу со сторонниками жесткой линии в Кремле и нуждается в понимании и поддержке со стороны Соединенных Штатов. В противном случае эти сторонники жесткой линии, дескать, победят, – игнорируя при этом тот факт, что именно сам Хрущев отправил ракеты на Кубу, а атакуют его в основном по той причине, что он потерпел поражение[41]. Вполне разумное объяснение может быть сделано в том плане, что мы укрепляем любые умеренные элементы, какие есть в Кремле, больше нашей твердостью, которая демонстрирует риски советских авантюр, чем созданием впечатления того, что кажущиеся на грани фола действия ничего не стоят.

Идея внутрикремлевской борьбы, на которую Америке следует пытаться оказывать влияние, придает импульс другой господствующей идее о том, что напряженность вызывается личными недопониманиями, которые можно устранить с помощью очарования и проявления искренности. Администрация Эйзенхауэра через два с немногим года после прихода к власти, используя в качестве аргумента довод о том, что она отбросит коммунизм, устроила встречу на высшем уровне с Советами, на которой личное обаяние и магия президента широко приветствовались как открывающие путь в новую эру. «Никто не может недооценить изменение в русском подходе, – писала «Нью-Йорк геральд трибюн» 21 июля 1955 года. – Без этого ничего нельзя было бы сделать. …Но достижением президента Эйзенхауэра является тот факт, что он понял эту перемену, что он воспользовался открывшейся возможностью на благо мира во всем мире». Журнал «Лайф» доказывал 1 августа 1955 года: «Главный результат Женевской конференции настолько прост и захватывает дух, что циники и искатели блох по-прежнему сомневаются в нем, а американцы, по иным причинам, находят его несколько трудным для понимания. Борьба за мир перешла в другие руки. По мнению Европы, которая присуждает этот неофициальный титул, он перешел из рук Москвы в руки Вашингтона». Остается только догадываться, как страна, которая в короткий срок превратила всю Восточную Европу в своих сателлитов, устроила блокаду Берлина и подавила восстание в Восточной Германии, была зачислена в борцы за мир в числе первых. Но вера в то, что мир зависел от хороших личных отношений, была чрезвычайно широко распространена даже в 1950-е годы. Самое красноречивое заявление в этом ключе было сделано тогдашним британским министром иностранных дел Гарольдом Макмилланом в конце конференции министров иностранных дел в 1955 году. Эта встреча зашла в тупик именно по той причине, что предшествовавший ей саммит ослабил напряженность в атмосфере:

«Почему эта встреча (на высшем уровне) вызывает ощущение надежды и ожидания во всем мире? Вряд ли потому, что проведенные там дискуссии были так уж особенно примечательны. … Вряд ли это было потому, что они достигли очень уж сенсационной договоренности. Вряд ли по той причине, что там было сделано или что сказано. То, что поразило воображение в мире, представляло собой один только факт того, что имела место дружественная встреча между главами двух величайших групп, на которые мир оказался разделенным. Эти люди, несущие на своих плечах тяжкое бремя, встретились и беседовали и обменивались шутками, как обычные смертные. …Женевский дух стал поистине возвратом к нормальным человеческим отношениям»[42].

Год спустя эти же самые советские руководители подавили восстание в Венгрии и грозили Великобритании и Франции ядерной войной из-за кризиса на Ближнем Востоке – после того как Соединенные Штаты демонстративно оторвали себя от своих союзников. Через десять лет, однако, президент Джонсон в своем Обращении к нации в 1965 году выразил надежду на то, что преемники Хрущева смогли бы тоже посетить Соединенные Штаты с тем, чтобы снизить риски личного недопонимания:

«Если нам предстоит жить в мире, мы должны узнать друг друга получше.

Я уверен, что американский народ будет приветствовать возможность послушать советских руководителей на нашем телевидении – как мне бы хотелось, чтобы советские люди послушали наших руководителей на своем телевидении.

Я надеюсь, что новые советские руководители смогут посетить Америку с тем, чтобы они смогли узнать о нашей стране из первых рук».

Перед лицом двусмысленного вызова со стороны Советского Союза Запад оказался парализован, более всего и не только излишествами примирения, но и перегибами в жестокости. В каждом десятилетии альтернатива политике сентиментального примирения была выражена в некоей церковной воинственности, как будто настойчивых звуков трубы антикоммунизма было бы достаточно для того, чтобы стены начали падать. Вместе с идеей о коренном изменении советской системы существовала вера в то, что советские цели никогда не могут быть переделаны, что превращает советское государство впервые в истории в неподвластное историческим переменам. Тем, кто осуждает американскую непримиримость, противостоят те, кто не мог себе представить, что любое соглашение с Советским Союзом хоть каким-то образом может быть в наших интересах; подчас сам по себе факт, что Советы добивались какого-то соглашения, представлялся как довод против него. Оба эти подхода вытекали из одной и той же ложной посылки о том, что существует некая конечная точка в международной напряженности, своего рода вознаграждение за добрую волю или за твердость позиции. Они не принимали в расчет ту реальность, что мы имеем дело с системой, слишком идеологически враждебной для того, чтобы идти на немедленное примирение, и в военном плане слишком мощной для того, чтобы ее можно было легко уничтожить. Нам необходимо было не допустить захвата этой системой стратегических возможностей. Но нам также необходимо было иметь достаточно уверенности в своих собственных суждениях и осуществлять какие-то с ней договоренности, чтобы выиграть время, – время, чтобы сработала на разрушение присущая коммунистической системе стагнация, и тем самым дать возможность понять необходимость сосуществования, основанного на сдерживании.

Я критически относился к обоим этим течениям, – которые влияли на все послевоенные администрации за десятилетие до моего прихода на государственную службу:

«Зацикленность на советские намерения заставляет Запад быть самодовольными во время разрядки и паниковать во время кризисов. Cмиренный советский тон приравнивается к достижению мира, а советская враждебность рассматривается как сигнал наступления нового периода напряженности и, как правило, вызывает сугубо военные меры противодействия. Запад, таким образом, никогда не бывает готовым к любой советской перемене курса; он не бывает готов ни к разрядке, ни к непримиримости»[43].

Накал в доводах часто скрывал тот факт, что сторонники и противники переговоров соглашались в своих фундаментальных утверждениях. Они были согласны с тем, что эффективное урегулирование предполагает изменение в советской системе. Они были едины, полагая, что западная дипломатия должна стремиться повлиять на внутренний ход развития в Советском Союзе. Представители обоих течений оставляли впечатление того, что характер возможного урегулирования с коммунистическим миром был вполне очевиден. …Расходились они преимущественно в вопросе о времени. Противники переговоров стояли на том, что переход Советов на другую сторону – дело далекого будущего, в то время как сторонники переговоров утверждали, что смена взглядов уже произошла…

Тем временем, больше внимания уделялось вопросу о том, стоит ли нам вести переговоры, чем вопросу, о чем вести эти переговоры. Спор относительно внутреннего развития Советов отвлекал силы от разработки наших собственных целей. Он вынуждал нас превращать в запутанное дело то, что должно было приниматься как само собой разумеющееся: наша готовность к переговорам. И это отвлекало от разработки конкретной программы, которая сама по себе смогла бы сделать эти переговоры значимыми[44].

К тому времени, когда к власти пришла администрация Никсона, политический баланс трудно было считать находящимся в позитиве. Советский Союз только что оккупировал Чехословакию. Он поставлял в больших количествах оружие Северному Вьетнаму; без его помощи Ханою успех переговоров был бы твердо гарантирован. Он не демонстрировал желания помочь достичь соглашения на Ближнем Востоке. И на этой стадии Советский Союз был почти на равных по уровню стратегических вооружений. Решающее американское превосходство, которое было характерно для всего послевоенного периода, закончилось в 1967 году, остановив установленный самим себе потолок в 1000 МБР «Минитмен», 656 запускаемых с подводных лодок ракет «Поларис» и 54 межконтинентальные баллистические ракеты «Титан»[45]. К 1969 году стало ясно, что количество советских ракет, способных достичь Соединенных Штатов, вскоре сравняется с количеством всех американских ракет, доступных для нанесения ответного удара по Советскому Союзу. И если советские программы наращивания вооружений будут продолжены в течение 1970-х годов, оно превзойдет количество американских ракет.

Новой администрации необходимо было попытаться решить ряд противоречий. Что бы ни говорилось о растущей советской мощи, коммунистической идеологии, русском экспансионизме и советском интервенционизме, любой пришедший к власти в конце 1960-х не мог бы не удивиться беспрецедентным масштабам вызова, брошенного миру во всем мире. Никакая воинственная риторика не могла скрыть того факта, что существующих ядерных арсеналов вполне достаточно, чтобы уничтожить все человечество. Никакое недоверие к Советскому Союзу не могло одобрить принятие политики традиционного баланса сил для решения кризиса путем конфронтации. Не могло быть более высокого долга, чем предотвращение катастрофы ядерной войны. И, тем не менее, элементарная сентиментальность была просто предательской. Она ввела бы в заблуждение наш народ, да и коммунистических лидеров тоже, подвергая первых шоковому удару и заставляя вторых смотреть на переговоры как на действенный инструмент политической схватки. Мы должны были понять, что мы можем добиться поддержки у себя дома и среди союзников в отношении твердых действий в кризисной ситуации только в том случае, когда мы сможем продемонстрировать, что это был не наш выбор. Но при попытке создать более мирный мир было бы просто глупо забалтывать народ так, чтобы он не обращал внимания на природу идеологического и геополитического вызова, который будет продолжать существовать из поколения в поколение, или снимать с себя ответственность за непопулярность расходов на тактическую и стратегическую оборону. Непросто будет такой демократической стране, которая находится в середине вызывающей такие разногласия войны в Азии.

Для тех, кто находится у власти и несет какую-то ответственность, преданность делу мира и свободы не проверяется силой эмоций их заявлений. Мы должны были выразить нашу приверженность дисциплине, с которой стали бы отстаивать наши ценности и одновременно создавать условия для долгосрочной безопасности. Нам необходимо было учить наш народ постоянно сохранять чувство ответственности и не рассчитывать, что либо напряженность – либо наш противник – когда-нибудь исчезнет в веках. Такой курс не был ни удобным, ни легким, особенно для такого нетерпеливого народа, как наш. Но нас будут судить будущие поколения по тому, какой мир мы оставили после себя, стал ли он более безопасным, чем был до нас, мир, который сберег мир без изъятия и укрепил уверенность и надежды свободных народов.

Раздумья переходного периода

Кремль стремится с большой осторожностью вступить в контакт с новой администрацией. Бюрократиям очень нужна предсказуемость. А советские руководители действуют в коварном бюрократическом окружении византийского стиля и бескомпромиссного образца. Они могут приспособиться к постоянной твердости; они начинают нервничать в случае резких перемен, которые подрывают доверие их коллег к их суждениям и владению ситуацией. Мы пришли к выводу, что бессмысленно пытаться преодолевать это тревожное состояние на самом старте работы новой администрации призывами к чувству морального сообщества, поскольку и вся подготовка и идеология советских руководителей отрицают такую возможность. Личный интерес – это тот стандарт, который они понимают лучше всего. И не случайно, что во взаимоотношениях между Советским Союзом и другими обществами те западные руководители, которые более всего были склонны демонстрировать «понимание» своих советских партнеров, оказывались менее всего успешными. Советское руководство, гордое своим превосходным пониманием объективных источников политических мотиваций, не может признать, что оно подвластно временным соображениям переходных периодов. В силу этого самые умоляющие усилия администрации Кеннеди не смогли добиться прогресса до восстановления психологического баланса, вначале с наращиванием США военного потенциала после давления в связи с Берлином, а затем в результате кубинского ракетного кризиса. Именно после этих событий и стал возможен какой-то прогресс.

Кремль знал Никсона, по контрасту, как борца с коммунизмом; но он никогда не позволял личной антипатии становиться на пути советских национальных интересов. Сталин, в конце концов, заигрывал с Гитлером в первые недели после прихода нацистов к власти. Несмотря на взаимное недоверие, отношения между Кремлем и Администрацией Никсона были более деловыми, чем в большинстве предыдущих периодов, и в целом были свободны от эффекта взлетов и падений первых преувеличенных, а затем обманутых надежд. Та странная парочка, – Брежнев и Никсон, – в конечном счете, выработала некий модус вивенди, своего рода временное соглашение, потому что каждый из них смог понять восприятие другим своего собственного интереса. Никсон посещал Советский Союз в начале карьеры, когда, будучи вице-президентом, провел знаменитые «кухонные дебаты» с Хрущевым. У Никсона было гораздо более острое восприятие характерных черт советского руководства, чем у любого другого недавнего претендента на пост президента. Москва же была озабочена тем, чтобы новый президент не начал очередной раунд государственных закупок вооружений, что привело бы к перенапряжению советской экономики. Но СССР был готов поинтересоваться ценой, чтобы избежать этой перспективы, даже задействуя при этом испытанную временем видимость неуязвимости перед угрозами и прибегая к своей традиционной тактике попыток подрыва американской внутренней поддержки той политики, которой сам опасался.

Понадобилось какое-то время для процветания отношений, но это произошло и было неслучайным. Ни один другой предмет не занимал внимания новоизбранного президента во время переходного периода. Он и я потратили много времени вместе, разрабатывая наш курс. Никсон подошел к проблеме путем, который носил больше политический характер, чем это сделал я. Заработав себе репутацию проведением жесткой, временами резкой антикоммунистической политики, он был завязан на поддержание своего традиционно консервативного контингента избирателей. Он рассматривал свою репутацию сторонника жесткой линии как уникальное достижение для проведения нашей политики. Но понимал, что как президент он должен будет расширять свою политическую базу в направлении политического центра; действительно, он проницательно увидел в отношениях Восток – Запад долгосрочную возможность создания своего нового большинства. Никсон склонялся к сочетанию этих тонких инстинктов с сугубо личными суждениями. Он опасался, что встреча на высшем уровне в Глассборо[46] могла бы восстановить шансы Джонсона, – следовательно, он полагал, что Советы вступили в сговор с демократами для того, чтобы свалить его самого. Но Никсон также видел, как не приведший ни к чему результат встречи сказался на популярности Джонсона, которая упала так же быстро, как и была раздута, – отсюда, его решимость не проводить встречи на высшем уровне до тех пор, пока не будет гарантирован ее успех.

Мой подход, – каким он описан выше, – по своей сути был почти таким же, хотя, с учетом моей научной подготовки, несколько более теоретизированным. 12 декабря 1968 года новоизбранный президент попросил меня вкратце проинформировать новый кабинет относительно нашего подхода к внешней политике. Мне казалось, что я сообщил своим новым коллегам, что советская внешняя политика велась по двум направлениям. Имело место давление в пользу примирения с Западом, вытекающее из растущего желания иметь потребительские товары, из страха войны и, вероятно, со стороны тех, кто надеялся на ослабление строгого полицейского режима в стране. Одновременно имело место и давление в пользу продолжающейся конфронтации с Соединенными Штатами, вызванное коммунистической идеологией, подозрительностью руководства, партийного аппарата, военных и тех, кто боялся, что любая разрядка сможет только подтолкнуть страны-сателлиты попытаться еще раз ослабить контроль со стороны Москвы. Внешняя политика Москвы после вторжения в августе в Чехословакию была сосредоточена на двух проблемах: как преодолеть эффект шока от вторжения в остальном коммунистическом мире и как сократить потери повсюду, особенно как предотвратить ущерб американо-советским отношениям.

Поэтому Советы, как представляется, особенно стараются держать открытой возможность проведения переговоров по ограничению стратегических вооружений. Для этого существовало множество причин: это мог бы быть тактический прием с целью восстановления респектабельности; это мог бы быть маневр с целью раскола альянса путем разыгрывания карты опасения американо-советского кондоминиума; это мог бы быть тот факт, что Советы полагали, что разумный стабильный стратегический баланс необходим, и в силу этого решили попытаться стабилизировать гонку вооружений на нынешнем уровне. Наш ответ зависел от собственной концепции по этой проблеме. Наша прежняя политика зачастую представляла собой «укрепление мер доверия» ради самого этого процесса, в надежде, что по мере роста доверия напряженность будет уменьшаться. Но если считать, что напряженность выросла в результате разногласий по конкретным вопросам, тогда метод решения проблемы заключается в том, чтобы начать работать над устранением тех разногласий. Длительный мир зависел от урегулирования политических вопросов, которые разделяли две ядерные сверхдержавы.

Фактически я говорил почти в том же ключе, что и главный советский представитель. Когда я встретился с Борисом Седовым, оперативным работником КГБ, прикрывающимся званием советника посольства, 18 декабря в отеле «Пьер», то сказал ему, что новоизбранный президент был серьезно настроен, когда говорил об эре переговоров. Советское руководство увидит, что новая администрация готова к переговорам по долгосрочным урегулированиям, отражающим реальные интересы. Мы считали, что имеет место очень много озабоченности в связи со сложившейся атмосферой, но мало кого волнует существо проблем. По мнению новой администрации, имели место реальные расхождения между Соединенными Штатами и Советским Союзом, и что эти расхождения должны быть сужены, если мы хотим реального ослабления напряженности. Как я сказал, мы готовы к переговорам об ограничении стратегических вооружений. Но мы не будем бросаться в переговоры, как в омут, без предварительного анализа проблемы. Мы также будем судить цели Советского Союза по его готовности двигаться вперед по широкому фронту, особенно по его отношению к ситуации на Ближнем Востоке и во Вьетнаме. Мы рассчитываем на сдержанность Советского Союза в беспокойных точках во всем мире. (Это была знаменитая доктрина «увязки».) Я надеялся, что он передаст эти соображения в Москву.

Москва прислала благоприятный ответ. Седов принес мне послание 2 января 1969 года. В нем советские руководители отмежевались от «пессимистических взглядов», которые, по их утверждениям, они видели распространяемыми о новоизбранном президенте «во многих частях мира». «Главной озабоченностью Москвы» была не прошлая биография Никсона, а вопрос, руководствуется ли наше руководство «чувством реальности». Разоружение представляло собой первостепенную важность. Советские руководители признавали, что наши отношения получат благоприятную поддержку в связи с решением вьетнамской проблемы, политическим решением на Ближнем Востоке и «реалистичным подходом» в Европе в целом и в Германии в частности. Кремль не упустил возможности отметить свои собственные «особые интересы» в Восточной Европе.

Обе стороны теперь обозначили свои основные позиции. Новая администрация хотела использовать советскую озабоченность в отношении ее намерений втянуть Кремль в дискуссии по Вьетнаму. Мы по этой причине настаивали на том, чтобы переговоры по всем вопросам проходили одновременно. Советские руководители особенно беспокоились по поводу воздействия новой гонки вооружений на советскую экономику. В силу этого они приоритет отдавали ограничению вооружений. Это давало им дополнительное преимущество, состоящее в том, что простой факт переговоров, независимо от их результатов, осложнит новые бюджетные ассигнования на оборону в Соединенных Штатах и, – хотя мы этого пока еще не ощутили, – заставит поволноваться Китай.

Конечно, ничего больше не могло произойти, пока старая администрация была у власти. Но во время наших рассуждений в отеле «Пьер» новоизбранный президент и я выделили ряд основных принципов, которые станут определять наш подход к американо-советским отношениям на весь период нашего пребывания у власти.

Принцип конкретности. Мы станем настаивать на том, чтобы в любых переговорах между Соединенными Штатами и Советским Союзом иметь дело с конкретной причиной напряженности, а не с общей атмосферой в целом. Встречи на высшем уровне, если мы хотим, чтобы они являлись значимыми событиями, должны быть хорошо подготовлены и отражать переговоры, которые добились уже большого прогресса по дипломатическим каналам. Мы станем относиться со всей серьезностью к идеологическим обязательствам советских руководителей; мы не станем заблуждаться по поводу несовместимости интересов между нашими двумя странами во многих областях. Мы не станем делать вид, что добрые личные отношения или сентиментальная риторика прекратят напряженность послевоенного периода. Но мы готовы исследовать сферы общих озабоченностей и достигать четких договоренностей, основанных на обязательной взаимности.

Принцип сдержанности. Разумные отношения между сверхдержавами не смогут выдержать постоянных попыток получения односторонних выгод и использования в своих интересах районов кризиса. Мы были полны решимости оказывать сопротивление советским авантюрам; одновременно были готовы вести переговоры о подлинном ослаблении напряженности. Мы не станем бездействовать ради разрядки, предназначенной для усыпления настороженности потенциальных жертв; но готовы к разрядке, основанной на взаимной сдержанности. Мы станем придерживаться подхода «кнута и пряника», оставляя за собой право устанавливать санкции за авантюры и желая расширять отношения в свете ответственного поведения.

Принцип увязки. Мы настояли на том, что для достижения реального прогресса во взаимоотношениях между сверхдержавами надо действовать по широкому фронту. События в разных частях мира, по нашему мнению, связаны друг с другом, даже просто советское поведение в различных частях мира. Мы исходили из той предпосылки, что распределение проблем по четким подразделениям даст возможность советским руководителям вообразить, что они смогут использовать сотрудничество в одной области как предохранительный клапан, стремясь к односторонним выгодам в других районах. Это было неприемлемо. Никсон выразил это мнение на своей первой пресс-конференции 27 января 1969 года. Переговоры по ограничению стратегических вооружений с Советским Союзом стали бы более продуктивными, по его словам, если бы они велись «таким способом и в такое время, которое содействовало бы прогрессу по мере возможности по нерешенным политическим проблемам одновременно». На брифинге для журналистов 6 февраля я открыто использовал термин «увязка»: «Если речь идет о вопросе увязки между политической и стратегической обстановкой, …(президент) … хотел бы иметь дело с проблемой мира по всему фронту, в котором миру брошен вызов не только на военном фронте».

Настолько сильна прагматическая традиция американской политической мысли, что эта концепция увязки повсеместно оспаривалась в 1969 году. Полагали, что это некая повышенная реакция, идиосинкразия, ничем не оправданный совет отложить переговоры по контролю над вооружениями. С тех пор ее отвергают так, будто она отражает стиль проведения политики конкретной администрации. На наш взгляд, увязка существовала в двух видах. Во-первых, когда дипломат намеренно связывает два отдельных объекта в процессе переговоров, используя один в качестве рычага воздействия для другого. Или, во‑вторых, когда, в силу реальности ситуации, вызванной взаимозависимостью в мире, действия одной крупной державы неизбежно оказываются связанными и имеют последствия по любым другим вопросам или регионам, а не только по непосредственно затрагиваемым в данный момент.

Новая администрация иногда прибегала к увязке в первом ее смысле. Например, когда мы достигли прогресса в урегулировании войны во Вьетнаме, что-то было обусловлено продвижением в таких районах, представляющих интерес для Советов, как Ближний Восток, торговля или ограничение вооружений. Но в гораздо более важном смысле слова увязка была реальностью, а не чьим-то решением. Демонстрация американской слабости в какой-то одной части мира, например, в Азии или в Африке, немедленно вела бы к разрушению доверия в других частях мира, например, на Ближнем Востоке. (Именно по этой причине мы были настроены так, чтобы наш уход из Вьетнама произошел не как явный крах, а как стратегия Америки.) Наша позиция на переговорах по контролю над вооружениями не могла быть отделена от ситуации с военным балансом, который складывался бы в результате этого, а также от наших обязательств как крупной военной державы в глобальной системе союзов. С тем же успехом, ограничение вооружений почти непременно не смогло бы выдержать периода растущей международной напряженности. Мы видели и тут увязку, если говорить коротко, аналогичную общему стратегическому и геополитическому взгляду. Игнорировать взаимозависимость событий означало бы подрывать согласованность всей политики.

Увязка, однако, не представляет собой естественную концепцию для американцев, которые традиционно рассматривали внешнюю политику как случайно-эпизодическое предприятие. Наши бюрократические организации, разделенные на региональные и функциональные отделы, и в действительности наша научная традиция специализации осложняют тенденцию к изоляции и фрагментации. Американский прагматизм вырабатывает склонность к рассмотрению вопросов раздельно: решать проблемы по существу, без учета чувства времени или контекста или плавности хода реальности. А американская правовая традиция поощряет строгое внимание к «фактам по делу» и недоверчивость по отношению к абстрактным вещам.

И, тем не менее, во внешней политике нельзя отрицать необходимость объединительных концептуальных рамок. Во внутренних делах новые отправные точки определены юридическим процессом; важные инициативы могут быть единственным способом запуска каких-то новых программ. Во внешней политике самые важные инициативы требуют мучительной подготовки; для получения результатов требуются месяцы или годы. Успех требует наличия чувства истории, понимания множества сил, находящихся вне нашего контроля, и разностороннего изучения и оценки ткани событий, испытанием внутренней политики является закон; внешняя политика оценивается нюансами и взаимоотношениями.

Самой трудной проблемой для политика во внешних делах является установление приоритетов. Концептуальные рамки, – которые «связывают» события, – являются важным инструментом. Отсутствие увязки ведет к точно противоположной свободе действий; творцы политики вынуждены реагировать на местнические интересы, будучи сами подверженными воздействию без фиксированного компаса. Государственный секретарь становится заложником своих территориальных подразделений; президентом руководят его ведомства. Оба рискуют оказаться заложниками событий.

Увязка в силу этого была еще одной попыткой новой администрации освободить нашу внешнюю политику от колебаний между большим разбросом и изоляцией и обосновать ее в рамках жесткой привязки к концепции национального интереса.

Отношение со стороны общественности и конгресса: весенний аврал

Одним из странных элементов выборов Ричарда Никсона было то, что многие из тех, кто боролся против него в силу его жесткой оппозиции по отношению к коммунизму, должны были бы трактовать его избрание как мандат на новые инициативы в отношении Советского Союза. Администрацию Никсона приветствовали залпом разных советов, призывающих быстро двигаться вперед с целью улучшения отношений с Советским Союзом. Никсон вскоре обнаружил недоработки в этом плане, он был слишком подозрительным в отношении советских намерений, слишком поглощен военной мощью, слишком сдержанным в плане потребностей разрядки.

Проведение встречи на высшем уровне с целью «знакомства» было из ряда многих предложений; его целью было предложить начать переговоры о стратегических вооружениях, которые уже подготовила администрация Джонсона, и улучшить климат в личных взаимоотношениях. Это мнение было активно поддержано, среди прочих, Збигневом Бжезинским, который писал, что «полезный механизм, – как символического, так и практического плана, – предложить практику ежегодного проведения неформальных двухдневных рабочих дискуссионных встреч между американским и советским главами правительств. …Для этой встречи не обязательна официальная повестка дня. …Ее целью было предоставление главам …двух ведущих ядерных держав постоянной возможности личного обмена мнениями и поддержания личных контактов»[47].

Началась кампания, направленная на то, чтобы убедить администрацию устранить барьеры на пути торговли между Востоком и Западом и использовать обещание расширенных экономических отношений как расчистку пути для политического диалога. Две сверхдержавы имеют все возрастающие экономические интересы взаимодополняющего характера, что, как утверждалось, помогло бы устранить политическое недоверие. Маршалл Шульман, известный специалист по Советскому Союзу, писал: «Эти общие интересы не смогут устранить те разногласия, которые сейчас являются толчком для советско-американского соперничества, но могут со временем помочь сделать эти разногласия такими, чтобы они не казались такими уж важными»[48]. Группа экспертов ассоциации Организации Объединенных Наций под председательством Артура Гольдберга и в составе нескольких экспертов опубликовала доклад 1 февраля 1969 года, – всего лишь через пять месяцев после Чехословакии, – в котором содержалось требование ослабить ограничения на торговлю между Востоком и Западом «как дело главного приоритета». Конгресс откликнулся на призыв. В сенате проводились слушания в течение 1968 года, и новые серии слушаний прошли по вопросу о положительных моментах увеличения торговли с Советским Союзом.

Контроль над вооружениями, разумеется, рассматривался почти повсеместно как область, где возможен прорыв: во‑первых, по причине взаимности интересов в предотвращении ядерной войны и, во‑вторых, по причине того, что уровни стратегических вооружений полагались приблизительно равными в 1969 году. Исследовательская группа Совета по международным отношениям во главе с Карлом Кейсеном (заместителем советника президента по национальной безопасности в администрации Кеннеди), в которую вошли многие известные специалисты научных кругов по вопросам контроля над вооружениями, направила новоизбранному президенту доклад в январе 1969 года, настаивая на как можно скорейшем подписании договоренности по ограничению стратегических вооружений как на некоем «обязательном предписании», безусловном требовании. В нем утверждалось, что редкая возможность может ускользнуть, и содержался призыв к одностороннему мораторию на американское развитие противоракетной обороны (ПРО) и ракет с разделяющейся головной частью с боеголовками индивидуального наведения (МИРВ) с тем, чтобы достичь соглашения по ограничению стратегических вооружений. Группа экспертов ассоциации ООН, на которую я ссылался выше, настаивала на «необходимом и срочном выдвижении инициативы скорейшего начала переговоров по стратегическим ракетам с Советским Союзом».

В Европе проявилась тенденция, подкрепленная до некоторой степени нашей вьетнамской вовлеченностью, дистанцироваться, так или иначе, от американской политики в отношении Советского Союза. Де Голль стал первым в установлении деловых связей с Советским Союзом; он посетил Москву в 1966 году. Британские премьер-министры от обеих партий фотографировались в Кремле в каракулевых папахах, демонстрируя свою приверженность миру. В Западной Германии даже до прихода Вилли Брандта на пост канцлера в 1969 году, «большая коалиция», в которой Вилли Брандт был министром иностранных дел, ослабила свою прежнюю жесткую позицию в отношении Восточной Европы и вступила в прямые переговоры с Советским Союзом. Чем более жесткой была позиция Соединенных Штатов по отношению к Советскому Союзу, тем больше было желание руководства стран-союзников играть роль «моста» между Востоком и Западом. Для западных руководителей было искушением уверять свою общественность в том, что они не позволят американской безрассудности развязать мировую войну. Союзные страны считали разумным демонстрировать интерес к взаимному сокращению сил и долгоиграющему советскому предложению о проведении европейской конференции по безопасности. При таких обстоятельствах становилась реальной перспектива того, что произойдет некий «дифференцированный детант». Советский Союз мог бы подыгрывать такого рода подходам со стороны Европы, оставаясь бескомпромиссным по глобальным проблемам, в которых заинтересованы мы, таким образом, вбивая клин между нами и нашими союзниками.

Повсеместным побудительным мотивом, охватившим Запад, в Соединенных Штатах, а также и в Европе, стало возобновление активной борьбы за разрядку и недопущение ее подрыва из-за чешского вторжения. Президент Джонсон объявил в речи перед международной еврейской организацией «Бней брит» («Сыны Завета») 10 сентября 1968 года, едва прошло три недели после Чехословакии: «Мы надеемся – и мы будем стремиться – превратить это отступление в очень кратковременное». Было странно, что после Чехословакии именно Америку просили продемонстрировать свои благие намерения. Не было также ясно, какие конкретные факты оправдывали несомненное чувство надежды и срочности, обобщенные в передовой «Вашингтон стар», которая 9 марта завершалась так: «Если разрядка когда-то и должна наступить, то сейчас самое время». В такой обстановке Советский Союз выбрал день инаугурации, чтобы высказаться за немедленное начало переговоров об ограничении стратегических вооружений (на которые станут ссылаться как на переговоры ОСВ).

Президент совершенно не хотел, чтобы его подгоняли. Он был полон решимости поразить советских руководителей тем, что мы не хотим вести переговоры просто для создания лучшей атмосферы, не станем встречаться на высшем уровне без предварительной подготовки перспективы каких-то подлинных договоренностей и не примем процесс, в котором Советский Союз стал бы определять повестку дня конференций. Я разделял его взгляды. Нам нужно было время для определения наших целей, разработки нашей стратегии и определения советских подходов по делам, которые мы считали жизненно важными. Мы не считали, что возможность вдруг исчезнет, как полагали сторонники немедленных переговоров, или что советские руководители будут реагировать так раздражительно. На самом деле мы полагали, что именно сорвать переговоры можно, вступив в них неподготовленными или дав возможность советскому руководству думать, что на нас можно давить с помощью пропаганды.

Фактически мы вполне были готовы начать переговоры, возможно, даже в беспрецедентном масштабе, намереваясь добиться фундаментального урегулирования. Но мы хотели, чтобы эти переговоры отражали какую-то целенаправленную стратегию, а не реакцию на советские маневры. Мы считали существенно важным создание правильного баланса разных стимулов. В моем брифинге для прессы по истории вопроса 6 февраля я подчеркнул важность увязки: «Что бы мы хотели иметь… так это какой-то знак готовности понизить накал политических страстей, какую-то демонстрацию чего-то иного, кроме слов, свидетельствующего о том, что вместе с сокращением гонки вооружений будет налицо попытка снизить конфликтность в политических областях». В конкретном плане это означало, что мы не станем игнорировать, как это делали наши предшественники, роль Советского Союза в том, что война во Вьетнаме оказалась возможной. И мы не откажемся от попыток использования советских озабоченностей (например, в связи с Китаем), чтобы подталкивать Советы к проведению более примирительной политики.

Но умонастроения общественности и конгресса в корне отличались. Необычным для периода медового месяца президентского срока явлением была волна критики концепции увязки и президентской стратегии в отношении Советского Союза, как только это стало очевидным. «Ракетные переговоры со всей очевидностью могут начаться тогда, когда захочется г-ну Никсону, – писала «Вашингтон пост» в своей передовой на следующий день после инаугурации. – Ему предлагается немедленная возможность, первая для него, применить выраженную им веру в то, что «эра конфронтации» во взаимоотношениях Восток – Запад уступила место «эре переговоров». Его испытание на высочайшем посту, которое он определил для себя как роль «миротворца», как раз возложено на него». Журнал «Тайм» в своем выпуске после инаугурации (31 января) высказал ожидания скорейшего прогресса: «Русские выбрали день инаугурации Никсона для того, чтобы подтолкнуть США – и подчеркнуть миру, что следующий шаг за Вашингтоном. …Некоторые дипломаты и специалисты по вопросам разоружения в Вашингтоне считают, что Никсон и Роджерс уже пришли к выводу о том, что переговоры должны состояться – и что конференция может фактически начаться через два-четыре месяца».

Но, как гласит полезный совет, если требуется воспользоваться этой возможностью, то старт переговорам должен быть избавлен от любых предварительных условий или увязок. «Президент указал, – писала в своей передовой статье «Нью-Йорк таймс» 18 февраля, – что он намерен изменить американскую политику последних десяти лет, увязав планируемые советско-американские переговоры по контролю над вооружениями с переговорами по политическим вопросам. Но, как представляется, ничто так не напугает союзников по НАТО. …Нечто похожее на всеобщие переговоры с Советским Союзом, которые, как представляется, он имеет в виду, затрагивающие ряд вопросов отношений Восток – Запад, несомненно, вызовет озабоченность в большинстве западноевропейских стран именно тогда, когда г-н Никсон пытается добиться доверия с их стороны. Более того, такие политические вопросы отношений Восток – Запад, как Ближний Восток, Вьетнам и Германия, будет трудно урегулировать в то время, когда вопросы стратегических вооружений созрели для урегулирования».

(В течение нескольких месяцев наши союзники оказались встревоженными из-за перспективы неувязки всех этих вопросов.) «Вашингтон пост» выдвинула аналогичную тему 5 апреля:

«Президенту Никсону следовало бы прекратить бить баклуши и быстро включиться в ракетные переговоры с русскими. Период отсрочки, который дал новому президенту возможность получить основную информацию и сформировать свою собственную тактику, закончился. И все же администрация Никсона валяет дурака. … Ну, и когда? Русские вот уже год как готовы».

И далее по поводу увязки:

«Реальность настолько сложна и трудна, чтобы дать возможность любому президенту поверить в то, что он может навести порядок одним махом. Контроль над вооружениями имеет свою ценность и срочность совершенно независимо от положения политических вопросов.

Более того, вся история отношений между Востоком и Западом предостерегает против каких-либо увязок».

«Как никогда настоятельно необходимо» начать переговоры, – писал «Бизнес уик» 22 марта. «Администрация Никсона тянет время», – написал представитель газетного концерна «Скриппс-Говард» Р. Г. Шэкфорд 19 февраля. А газета «Нью-Йорк пост» 27 марта потребовала, чтобы администрация «прекратила немедленно тянуть резину».

Ведущие сенаторы и другие общественные деятели дудели в одну и ту же дуду; наши предшественники предоставили нам льготный период, длившийся самое большее несколько недель. Сенатор Фрэнк Черч из Айдахо при обсуждении вопроса в сенате 4 февраля предупредил о том, что нам следует прийти на помощь кремлевским «голубям»: «Положению и уровню доверия тех, кто внутри советского правительства выступает за ракетные переговоры, будет нанесен ущерб, вероятно, невосполнимый, если президент Никсон послушает тех в Соединенных Штатах, кто выступает против немедленных переговоров по ракетным ограничениям». Сенатор Альберт Гор от штата Теннесси открыл слушания возглавляемого им подкомитета по разоружению в начале марта заявлением: «Вполне возможно, что у нас появилась единственная в своем роде возможность остановить рост эскалации очередной гонки ядерных вооружений». Бывший министр обороны Кларк Клиффорд, который двумя месяцами ранее внес предложения по оборонному бюджету, содержащие выделение средств как на противоракетную оборону, так и на систему доставки нескольких боеголовок на одной ракете, в середине марта произнес речь, в которой призвал заморозить им же самим и предложенные программы: «Неопровержимым фактом является то, что мы никогда не сможем рассчитывать в будущем вновь получить такую благоприятную ситуацию, какая оказалась у нас сейчас, чтобы начать переговоры о замораживании стратегических ядерных вооружений. Технологические разработки вполне могут гораздо сильнее затруднить достижение любой договоренности по ограничению вооружений и претворение ее в жизнь через год или полгода, чем это можно было бы сделать сейчас»[49].

Эти взгляды нашли свое отражение среди бюрократического аппарата. Дипломаты всегда ратуют за переговоры; они являются источником жизненной силы их профессии. Советские дела в государственном департаменте привлекали некоторых самых выдающихся сотрудников внешнеполитической службы, таких людей, как Льюэллин Томпсон, Чарльз Болен и Джордж Кеннан. Их специальность давала мало заслуг. Они старались подогревать интерес к советским отношениям период, когда одно только признание Советского Союза (которое последовало только после 1933 года) казалось пределом для действий дипломатии Соединенных Штатов. Они были в шоке, когда во время Второй мировой войны некритичное отклонение всего советского уступило место полному признанию. Они подготовили провидческие аналитические бумаги относительно динамики развития советского общества в течение того периода. Джордж Кеннан, как никто другой из дипломатов в нашей истории, был близок к разработке дипломатической доктрины. Вероятно, это было неизбежно, когда специализация всей жизни вызовет приверженность американо-советским отношениям, в которых будет присутствовать некий эмоциональный компонент. Страдая на протяжении десятилетий, когда связи были практически перерезаны, частично в результате жесткости нашего подхода, но более всего из-за паранойи советского руководства при Сталине, эти дипломаты видели в периодических мирных наступлениях в эпоху после ухода Сталина, наконец-то, начало реализации надежд всей их жизни.

Когда мы пришли к власти, Льюэллин Томпсон, в частности, который тогда был старшим советником по советским делам, настаивал на скорейшем принятии советских предложений, пока баланс сил в Кремле не сдвинулся вновь в пользу твердой линии. Эту волну не остановил тот факт, что Никсон на встрече в Совете национальной безопасности 25 января подчеркнул решимость осуществлять контроль над переговорами с Советским Союзом из Белого дома. На деятельность бюрократического механизма не оказал влияния тот факт, что президент пользовался любой возможностью, чтобы подчеркнуть, что не хочет связывать себя какой-то конкретной датой начала переговоров по сокращению вооружений до тех пор, пока не выяснит советскую готовность к сотрудничеству по политическим вопросам, особенно по Вьетнаму.

Регламентация в СНБ, которая, как предполагают, установила там мою диктатуру и контроль, не могла в данном случае выработать какой-то последовательный подход или четкую политику. Позднее, в январе, я попросил материал с исследованием альтернативных подходов и взглядов «о характере американо-советских отношений… в самом их широчайшем смысле». Результатом был разносторонний многовариантный документ, подготовленный Государственным департаментом, который вскоре станет стандартом, включавшим единственно жизненно важный вариант. Речь идет об «ограниченных отношениях противников», заключавшихся между двумя ложными видами отношений, враждебностью и полным примирением. Даже само определение «ограниченных отношений противников» было составлено таким образом, чтобы давать возможность каждому ведомству осуществлять свои приоритеты без помех. Главной проблемой стал категорический отказ президента вступать в прямую конфронтацию со своими советниками по центральному вопросу. Никогда не было встречи, на которой этот вопрос был бы официально обстоятельно обсужден и отрегулирован, потому что Никсон хотел избежать прямой конфронтации со своим государственным секретарем. Вместо этого 14 февраля Никсон отправил письмо Роджерсу, Лэйрду и Хелмсу, – но адресатом фактически был Роджерс, – в котором подтверждалось, что увязка является официальной политикой:

«Я считаю, что тон наших открытых и частных обсуждений относительно Советского Союза и отношений с Советским Союзом должен быть спокойным, вежливым и не полемичным…

Я считаю, что основой жизнестойкого урегулирования является взаимное признание наших жизненных интересов. Мы должны признать, что Советский Союз имеет свои интересы; в нынешних обстоятельствах мы не можем не принимать их во внимание при определении наших собственных интересов. У советского руководства не должно быть никаких сомнений в том, что мы рассчитываем на то, что и они тоже предпримут аналогичный подход в отношении к нам. …В прошлом мы часто пытались решать дела в порыве энтузиазма, в опоре на личную дипломатию. Однако «духу», пропитывавшему разного рода встречи, не доставало солидной основы взаимного интереса, и, в силу этого, после каждой встречи на высшем уровне следовал кризис, когда еще и года не проходило.

Я убежден, что важные вопросы в своей основе взаимосвязаны. Говоря это, я не собираюсь устанавливать искусственную увязку между специфическими элементами того или иного вопроса или между тактическими шагами, которые мы предпочтем сделать. Но я твердо уверен, что кризис и конфронтация в одном месте и реальное сотрудничество в другом не могут долго поддерживаться одновременно. Я признаю, что предыдущая администрация придерживалась той точки зрения, что, когда у нас возникает взаимный интерес по какому-либо вопросу с СССР, нам следует добиваться соглашения и пытаться оградить его по мере возможности от воздействия взлетов и падений каких-то конфликтов в других местах. Это вполне может относиться к многочисленным двусторонним и практическим делам, таким, как культурные и научные обмены. Но по основным вопросам современности, как я полагаю, мы должны стремиться к продвижению по всему фронту, как можно более широкому, чтобы можно было ясно понять, что мы стремимся к поиску взаимоотношений между политическими и военными вопросами. Я считаю, что до советских руководителей должна быть доведена мысль о том, что они не могут извлекать выгоды из сотрудничества в одной области, стараясь получить преимущества от напряженности или конфронтации где-либо в другой. Такой курс чреват опасностью того, что Советы станут использовать переговоры о вооружениях в качестве какого-то «предохранительного клапана» на непреклонность где-то в другом месте…

…Хотел бы проиллюстрировать свою мысль одним случаем непосредственного и широкого интереса – предложенные переговоры по стратегическим вооружениям. Я считаю, что наше решение о том, когда и как их проводить, не зависит исключительно от нашего обзора сугубо военно-технических вопросов, хотя они имеют ключевое значение. Это решение должно также приниматься с учетом преобладающих политических условий и, в частности, с учетом прогресса в деле стабилизации взрывоопасной ситуации на Ближнем Востоке и парижских переговоров (по Вьетнаму). Считаю, что должен сохранять свободу для обеспечения (в той степени, чтобы иметь контроль над ситуацией) того, чтобы сроки переговоров с Советским Союзом по стратегическим вооружениям были оптимальными. Это может означать на самом деле отсрочку, необходимую, кроме всего прочего, для рассмотрения нами технических вопросов. В действительности это означает, что нам следует – по крайней мере, в нашей публичной позиции – оставлять открытым вариант того, что переговоров может не быть вообще».

В письме утверждалось то, что Никсон осуществил на практике, хотя и с некоторыми отступлениями. Но поскольку авторство письма приписывалось – вполне справедливо – моему аппарату и мне, оно было отвергнуто как отражающее дурное влияние помощника президента. Государственный департамент больше всех хотел либерализации торговли между Востоком и Западам в одностороннем порядке, втягивания нас в ближневосточный конфликт именно таким образом, который скорее усиливал бы, а не сокращал советское влияние, и, прежде всего, как можно скорейшего начала переговоров по ОСВ. Любая директива из Белого дома, напротив, трактовалась весьма и весьма произвольно, если вообще не игнорировалась полностью. (В данном конкретном случае письмо как личное послание членам кабинета министров, без сомнения, никогда не попадало в руки представителей бюрократического аппарата.)

Несмотря на кажущееся совершенно ясным и недвусмысленным заявление президента о том, что он верил в увязку и еще не взял на себя обязательство на однозначное начало переговоров по ОСВ, 19 марта глава нашей делегации Джерард К. Смит сообщил в Женеве своему советскому коллеге Алексею Рощину о том, что начало переговоров по ОСВ «не должно быть увязано в форме какого-либо пакета с урегулированием каких-то конкретных международных проблем». 27 марта государственный секретарь Роджерс давал показания перед сенатским комитетом по международным отношениям о том, что «мы надеемся, что такие переговоры могут начаться в течение следующих нескольких месяцев. …Мы уже согласились с Советским Союзом, что мы начнем эти переговоры уже совсем скоро». Когда его спросили на пресс-конференции 7 апреля, стоиˊт ли что-то на пути переговоров по ОСВ, Роджерс ответил: «Нет, ничто не стоит на пути, и они могут начаться скоро. Мы в стадии подготовки к ним в настоящее время, и мы рассчитываем, что они начнутся в конце весны или начале лета». Проект Государственного департамента обращения президента к Североатлантическому совету 10 апреля предусматривал объявление президента: «Я поручил нашему послу в Москве сегодня сообщить советскому правительству, что мы были бы рады начать эти переговоры в Женеве … апреля», оставляя за президентом право указать дату проведения того, что он недвусмысленно отверг пять недель тому назад. Хитрость была налицо: госдеп, полагая, что президент находится под моим чрезмерным влиянием, пытался обойти меня через составителя его речи.

День за днем в ту весну бюрократия отбрасывала что-то от объявленной президентом политики, питая надежды на переговоры по сокращению вооружений. 18 апреля «Нью-Йорк таймс» сообщала, что некие «официальные лица» утверждали, что договоренности по сокращению вооружений с Советским Союзом «являются первостепенной целью внешней политики Никсона». 22 апреля в «Нью-Йорк таймс» цитировали «американских дипломатов», рассуждающих о начале переговоров по ОСВ в июне. 4 мая Льюэллин Томпсон сообщил Добрынину, что Роджерс надеется обсудить с Добрыниным дату и место до отбытия Роджерса в поездку в Азию 12 мая. 8 мая Роджерс сказал Добрынину, что он ожидает возможности обсудить дату, место и условия сразу же после своего возвращения из поездки по Азии, называя в качестве ориентировочного срока «начало лета». В тот же самый день наш посол в Москве Джекоб Бим встречался с советским заместителем министра иностранных дел Василием Васильевичем Кузнецовым и в соответствии с указаниями Роджерса повторил установленную дату в июне или июле: Кузнецов сказал, что советская сторона готова. 13 мая обозреватель Чалмерс Робертс в «Вашингтон пост», ссылаясь на источники в администрации, сказал, что Роджерс примет Добрынина 29 мая и определит дату; советская сторона, как утверждалось, подтверждала свою готовность. 14 мая информационное агентство ЮПИ сообщало из Женевы о том, что Соединенные Штаты были готовы начать переговоры по ОСВ в начале июля. 14 мая британское правительство обратилось к государственному департаменту за разъяснениями о том, как комментировать в открытой печати вопросы, связанные с ОСВ, переговоры по которым, как они были убеждены, вот-вот начнутся. Другие союзники по НАТО, движимые теми же чувствами, последовали примеру. 16 мая в Вашингтоне Джерард Смит кратко проинформировал западногерманского посла Рольфа Паулса по вопросу об ОСВ, рассуждая при этом, что переговоры, по всей видимости, коснутся и ракет МИРВ, и ракет для борьбы с баллистическими ракетами, а начаться они могут «в течение лета».

Эти превентивные заявления и нарастающее давление не были результатом четко выраженного концептуального различия между государственным секретарем и президентом. Они явились серией тактических повседневных отклонений от политики Белого дома. И предназначены они были для формирования некоего решения. На самом деле они хотели растратить одним махом все то, накопленное, что мы хотели сохранить в соответствии с тщательно разработанной стратегией. Советы очень хотели переговоры об ОСВ; мы намеревались вывести Советы на другие вопросы, например, на Вьетнам. В короткий промежуток времени весны того года видимые разногласия между Белым домом и государственным департаментом дали Советскому Союзу возможность маневрирования в рамках нашего правительства, подстрекали государственный департамент, СМИ, конгресс, тем самым целенаправленно пытаясь давить на Белый дом.

Кульминацией воздействия всех форм бюрократической недисциплинированности вкупе с давлением со стороны СМИ и конгресса стал тот факт, что мы были вынуждены отказаться от нашей попытки использовать открытие переговоров об ОСВ как рычаг в плане других переговоров. 11 июня мы уполномочили Роджерса проинформировать советскую сторону о том, что мы готовы начать переговоры по ОСВ, – и все это для того, чтобы в ответ получить четыре месяца проволочек со стороны Советов.

Но победа бюрократии была пирровой. Уступив в вопросе о дате начала переговоров, Никсон при моей поддержке перевел управление переговорами по большей части в Белый дом. Если его предпочтение порядка секретности, так или иначе, привело в этом направлении, то недисциплинированность бюрократического аппарата ускорила этот процесс. Советские руководители вскоре узнали, что, хотя президент не очень-то хочет вступать в конфронтацию со своим государственным секретарем, и что, хотя может по тактическим соображениям временами отступать, Никсон не намерен отдавать другим определение основ нашей внешней политики. Как только Советы поняли, что решения, которые осуществлялись на практике, были решениями, принятыми президентом, установился прямой контакт между послом Добрыниным и Белым домом. Так возникло то, что стало известно в американо-советском общении как «конфиденциальный канал».

Канал

Моя встреча 14 февраля с незаурядным советским послом в его квартире была первой в серии близких обменов, продолжавшихся более восьми лет. Все чаще самые чувствительные дела в американо-советских отношениях стали решаться между Добрыниным и мной. Почти всегда мы встречались в Комнате карт Белого дома, приятном помещении недалеко от дипломатического входа, вид на который прикрыт кустами рододендрона, высаженными в саду. Франклин Рузвельт использовал эту комнату как комнату для выработки планов во время Второй мировой войны – отсюда и ее название.

Добрынин и я начинали вести предварительные переговоры почти по всем важных вопросам, он от имени политбюро, я как доверенное лицо Никсона. Мы, как правило, в неофициальной форме проясняли основные цели своих правительств, а когда наши переговоры демонстрировали надежду на конкретные договоренности, предмет разговора передавался по обычным дипломатическим каналам. Если там, на официальных переговорах, возникала тупиковая ситуация, доверительный канал открывался снова. Мы разработали какие-то процедурные формы, чтобы избегать любых тупиковых ситуаций, которые можно разрешить только проверкой на силу. С разрешения президента я иногда обрисовывал нашу точку зрения как мою собственную идею, констатируя, что «размышляю вслух». Добрынин тогда передавал мне реакцию Кремля на такой же ни к чему не обязывающей основе. Порой мы менялись местами. Ни одна из сторон не исключала возможности формально поднять вопрос, только по причине негативной реакции другой стороны. Но, по крайней мере, предотвращались случайные конфликты. Это был хороший способ изучения на местности и обхода больших тупиков.

Добрынин превосходно подходил для этой деликатной роли. Послы в наше время имеют мало свободы на переговорах. Телефон и телекс с родины могут дать им детальную консультацию; они могут также изменить позицию в течение часа. Но если послы в век высоких скоростей превратились в дипломатических почтальонов, они важны как политические толмачи – и до возникновения чрезвычайного положения. Официальные лица на родине тратят так много времени на управление громоздкой бюрократией, что плохо понимают сложности других столиц и руководителей, – значительно хуже, конечно, чем в те времена, когда знаменитые дипломаты мира были выходцами из одних и тех же кругов, имели одинаковое образование и вращались в одной и той же культурной среде. Ничто не может заменить прозорливость человека, который достаточно долго вращается в местных кругах, чтобы держать руку на пульсе политической жизни и не быть настолько вовлеченным, чтобы не утратить объективность и видение перспективы. Его роль критически важна в кризисной ситуации, когда суждения, влияющие на вопросы жизни и смерти, зависят от тонкого и быстрого понимания каких-то не совсем понятных вещей.

Такой стиль является настоящей проблемой для советских послов. Они являются продуктом бюрократии, которая вознаграждает за дисциплину и не поощряет инициативу. Они плоть от плоти общества, где исторически с недоверием относятся к иностранцам. Они из числа людей, прячущих свою скрытую неуверенность под неуклюжей самоуверенностью. Когда общаешься с некоторыми советскими дипломатами, складывается тяжелое впечатление того, что они докладывают так, чтобы это совпадало с какими-то предварительными оценками их далеких, но всегда и все видящих начальников, поскольку именно таким образом они могут с легкостью избежать обвинений в ошибочности оценок. Большинство советских дипломатов со всей определенностью жестко придерживаются официальных позиций, поскольку тогда никто в Москве не сможет обвинить их в ненужном компромиссе, если они не проявляют никакой инициативы. Они повторяют стандартные аргументы, поскольку не могут осмелиться нарушить идеологическую ортодоксию. Только в редких случаях они объясняют причины своей позиции, да и то сугубо формально, поскольку не хотят рисковать быть обвиненными на родине в недостаточном отстаивании ее интересов или намекать без соответствующих на то полномочий о возможности вынесения советских целей в качестве темы для обсуждения.

Добрынин избежал таких профессиональных деформаций. Он был классическим продуктом коммунистического общества. Родившийся в семье, в которой было 12 детей, будучи первым членом семьи, поступившим в университет, он получал выгоды от системы, которую так хорошо представлял. Он получил образование инженера-электротехника, но был откомандирован в МИД во время войны. Приобрел ли он свою гибкость во время изучения специальности, сравнительно свободной от убийственной идеологии, или был таким от природы, так или иначе он был одним из немногих советских дипломатов, которых я знавал, кто мог разбираться в психологии других людей. Он был обходительным не просто по советским меркам, – неуклюжесть является характерной их чертой, – а по всем критериям. Он знал, как разговаривать с американцами таким образом, чтобы звучать в унисон с их сложившимися стереотипами. Он также был особенно хорошо подготовлен в вызывании присущего американцам бесконечного чувства вины, упорно, но вежливо создавая впечатление того, что каждая тупиковая ситуация является нашей виной.

Я никогда не забывал, что Добрынин был членом Центрального Комитета Коммунистической партии Советского Союза. Я никогда не льстил себя тщеславной мыслью о том, что его непринужденные манеры отражали расположенность ко мне или к Западу. У меня не было сомнений в том, что, если интересы его страны потребуют этого, он может быть таким же жестким и двуличным, как любой другой коммунистический руководитель. Я принимал как должное, что его эффективность зависела от умения, с которым он отражал политику своего правительства, а не его личные предпочтения. Но я рассматривал его бесспорную поддержку советской линии как актив, а не пассив, как положительное качество, а не издержки. Это давало нам возможность определять политику его хозяев с большой точностью и подкреплять его собственное влияние в СССР. Для наших целей было уже то хорошо, что он обладал отличным пониманием происходящего в Америке. Временами он делился со мной своими личными анализами американской политики; они были исключительно острыми и даже мудрыми. Это придавало нам какую-то уверенность в том, что Кремль будет иметь в своем распоряжении толковую оценку местных условий. Точное понимание не могло гарантировать, что Москва выберет предпочитаемый нами ответ, но оно снижало перспективы больших просчетов.

Добрынин был свободен от тенденции склоняться к мелкому надувательству, при помощи которого рядовые дипломаты демонстрировали свою бдительность начальникам; он понимал, что репутация надежности является важным ценным качеством во внешней политике. Точный и дисциплинированный, сердечный по манере вести себя, хотя и осторожный в поведении, Добрынин двигался по высшим эшелонам Вашингтона с превосходной ловкостью. Его личная роль, в пределах, допустимых для послов, почти со всей определенностью шла на пользу американо-советским отношениям. Если когда-либо наступит действительно настоящее ослабление напряженности и снижение опасностей, чего требует наше время, Анатолия Добрынина можно считать как внесшего основной вклад в это дело.

В феврале 1969 года мы были в самом начале пути. Каждая сторона все еще пыталась получить представление о другой. Просьба Добрынина о встрече с президентом поставила Никсона перед проблемой процедурного характера и вопросом по существу. С точки зрения процедуры Никсон хотел бы установить свое господство над переговорами с Советским Союзом; по его разумению, это требовало исключения из процесса Роджерса, который мог бы оказаться излишне озабоченным и претендовать на лавры в случае любого прогресса на переговорах. В сущности Никсон хотел начать применять подход в форме увязки предпочитаемыми им самим темпами. Никсон стремился решить проблему с Роджерсом в своей традиционной манере, позволив Холдеману нести бремя ответственности (а Холдеман, несомненно, переложил его на меня). Холдеман сказал государственному секретарю, что лучшей гарантией отсутствия завышенных ожиданий стало бы неучастие Роджерса во встрече. Присутствие Роджерса придаст некое чувство срочности, которое противоречит нашей стратегии; это могло бы привести к неоправданному чувству оптимизма. Роджерс, не привыкший к подобной озабоченности со стороны старого друга, оказал сопротивление такому проявлению заботы; большая часть выходных ушла на борьбу с доводами Роджерса, – имевшими свои основания, – о том, что государственный секретарь участвует в первой встрече между новым президентом и советским послом.

Этот вопрос был из тех, по которым Никсон никогда не уступал, пока не находил кого-то еще для выполнения грязной работы. Роджерс не присутствовал на встрече. Чтобы поддержать ведомственный престиж, был приглашен тогдашний заведующий отделом советских дел Малькольм Тун (а позднее первоклассный посол в Москве). Однако даже это было лишено какого-то значения, потому что Никсон выпроводил Туна и меня в конце встречи, и затем сказал Добрынину в приватном порядке, что дела особой чувствительности должны сперва быть обсуждены со мной.

Так официально был установлен «доверительный канал».

Перед встречей с Добрыниным Никсон попросил меня написать памятную записку с изложением того, что, вероятнее всего, затронул бы Добрынин, его цели, а также мои рекомендации по общему подходу. В моем ответе предсказывалось, что Добрынин будет придерживаться линии на заверение нас в советской готовности начать переговоры, особенно по ОСВ; на выражение озабоченности тем, что мы недостаточно отзывчивы на примирительную позицию Советского Союза с 20 января; на создание впечатления с намеком на то, чтобы мы не упустили благоприятную возможность, а также на установление прямого канала между президентом и советскими руководителями. Я рекомендовал сделать так, что если Добрынин принесет послание от советского руководства, то президент должен положительно отреагировать на конкретные предложения, но не позволять советской стороне ускорять ход туманными предложениями о переговорах без указания на какую-то конкретику. Мы должны настаивать на том, что прогресс зависит от конкретного урегулирования, а не от личной дипломатии. Любая встреча на высшем уровне должна завершать тщательную предварительную подготовку. По конкретным сферам следует оставить четкие сигналы. Речь идет о том, что продолжение воспрепятствования на путях доступа в Берлин из-за вопроса о выборах федерального президента положит конец всяким надеждам на переговоры. На Ближнем Востоке каждая сторона должна использовать свое влияние для достижения сдерживания и гибкой дипломатии. Мы полны решимости окончить войну во Вьетнаме. Наши общие отношения с Советами зависят от их помощи в урегулировании этого конфликта. Я также включил некую двусмысленную формулировку в том смысле, что, если советская поддержка никак не проявится, «мы не исключаем того, что другие, кто в этом заинтересован, будут подключены с целью достижения успеха…». То была скрытая ссылка на китайцев, – но она не окажется непонятой для проницательного Добрынина.

По своей привычке Никсон осторожно подчеркнул предложения в моей памятной записке, которые показались ему примечательными. Он отметил абзац, в котором подчеркивалась наша приверженность целостности и жизнеспособности Берлина. Он подчеркнул почти каждое предложение в разделах о Ближнем Востоке и Вьетнаме; он также отметил ссылку на Китай.

На встречах с иностранными руководителями Никсон был отличным толкователем тщательно заготовленных позиций. Он также лучше понимал психологию иностранцев, чем большинство американцев, – вероятно, он считал их меньшей угрозой. Однако переговоры со взаимными уступками заставляли его нервничать; он ненавидел любые личные контакты, которые не были предварительно подготовлены. Никсон находил неприятным отстаивать свою точку зрения напрямую. Он был нетерпелив по мелким вопросам и не был расположен сталкиваться с затянувшимися тупиковыми ситуациями, являющимися некими механизмами, при помощи которых обычно и достигаются урегулирования. Хотя Никсон отлично чувствовал себя во время концептуальных дискуссий, он был слишком горд, чтобы признаться гостям, что ему требуется помощь даже в виде памятной записки. Как отмечалось, он проводил свои дипломатические встречи, заучивая наизусть подготовленные для него темы для беседы, – которые, по справедливости, писались для того, чтобы выразить его мысли, если они предварительно обсуждались между нами.

Нелюбовь Никсона к личным переговорам была не слабостью президента, а его силой. Некоторые из пертурбаций нашей дипломатической истории были сотворены руками президентов, которые возомнили себя специалистами по переговорам. Как правило, целый комплекс обязанностей по должности не дает возможности президентам вести систематическую работу и уделять должное внимание деталям, чего требуют переговоры. Более того, когда президенты становятся участниками переговоров, не остается обходных путей для дипломатии. Уступки неизбежно влекут за собой некую долю позора. Тупик чреват утратой личного престижа занимаемой высокой должности. Любая ошибка требует признания погрешности. А поскольку главы правительств не избрали бы эту карьеру без здоровой доли эгоизма, переговоры могут быстро перерасти от несговорчивости к конфронтации. Переговоры, ведущиеся на более низких уровнях, – и даже государственный секретарь считается низким уровнем по сравнению с президентом, – позволяют главе правительства вмешаться в решающие моменты. Исправления могут быть сделаны гораздо меньшей ценой. Ко времени появления на арене глав правительств тексты соглашений уже должны быть согласованы – так было в большинстве случаев с президентами, с которыми я работал, – хотя один или два момента могут оставаться открытыми, чтобы оправдать утверждение о том, что вмешательство начальства помогло разрешить вопрос. Президенты, разумеется, отвечают за формирование общей стратегии. Они обязаны принимать ключевые решения. Они отвечают за это, и за это их оценивают по полной, независимо от того, как много помощи получают за все время. Когда президенты пытаются осуществить тактическую реализацию собственной стратегии, то накликают беду. Никсон никогда не совершал такой ошибки.

Первая встреча между Никсоном и Добрыниным состоялась 17 февраля 1969 года. Добрынин, к тому времени уже выздоровевший после гриппа, пришел в Овальный кабинет и был представлен президенту. Он изложил взгляды своего руководства во многом в том же ключе, что имел место во время беседы со мной несколько дней назад. Он намекнул на возможность встречи на высшем уровне; не отверг увязок. Напротив, выказал советскую готовность вести переговоры по ряду тем одновременно. Добрынин сказал, что Советский Союз готов использовать свое влияние для поиска решения на Ближнем Востоке. И поинтересовался, когда мы были бы готовы вступить в переговоры об ограничении стратегических вооружений.

Никсон ответил в официальной манере, которую взял на вооружение для ситуаций, когда оказывался перевозбужден, что встречи на высшем уровне требуют тщательной подготовки. Он подчеркнул важность сдержанности сверхдержав в глобальном масштабе; настаивал на необходимости снятия остроты положения на Ближнем Востоке и во Вьетнаме. По его словам, переговоры о разоружении также требуют детальной проработки, а замораживание вооружений не обеспечит мир до тех пор, пока не будет сопровождаться политическим сдерживанием. Он особо отметил большое значение, которое мы придаем статусу Берлина, на что Добрынин ответил, что Советский Союз сделает все от него зависящее для снятия напряженности.

Характерным проявлением чувства незащищенности, овладевающего Никсоном во время личных контактов, был вызов меня в его кабинет четыре раза в тот день для подтверждения его хорошей работы. Он полагал, что имело место жесткое противостояние. Я же думал несколько иначе – что встреча носила больше примирительный характер. Или, по крайней мере, все прошло так, как можно было ожидать от дебюта в шахматной игре опытных игроков. Каждая сторона сделала шаги для сохранения максимально возможного количества вариантов; каждая сторона постаралась защититься от некоторых неожиданных ходов противника. Я мог сказать Никсону с полным правом, что он все сделал настолько, насколько это было возможно.

На следующее утро, 18 февраля я направил Никсону памятную записку с моими соображениями о той первой встрече. Мой вывод был таков:

«Я считаю, что нынешняя советская линия на примирение и интерес к переговорам, особенно по контролю над вооружениями, но также и по Ближнему Востоку, вытекает в большой степени из их неуверенности в определении планов нашей администрации. Советы со всей очевидностью озабочены тем, что Вы можете принять программу новых вооружений, которая потребует новых и дорогостоящих решений в Москве; они рассчитывают, что скорейшее начало переговоров, по меньшей мере, нейтрализует такие тенденции в Вашингтоне. (Я сомневаюсь, что в Кремле существует большой раскол по этому вопросу, хотя вполне могут иметь место существенные расхождения по поводу конкретных положений соглашения с нами.) Резюмируя все сказанное, я считаю, что в этот период неопределенности в плане наших намерений (Советы представляют это как борьбу между «разумными» и «безрассудными» силами здесь у нас) Москва хочет взаимодействовать с нами. Некоторые могут возразить, что, независимо от мотивов, мы не должны упустить этот момент интереса с советской стороны, иначе Москва вновь вернется к враждебной позиции. Мое личное мнение заключается в том, что нам следует стремиться использовать этот советский интерес, вытекающий, как я определенно полагаю, из беспокойства, чтобы побудить их схватиться в борьбе с реальным источником напряженности, прежде всего на Ближнем Востоке, но также и во Вьетнаме. Этот подход также потребует продолжающейся твердости нашей позиции по Берлину».

Слишком рано было еще оценивать истинные намерения Советов. Добрынин согласился на увязку только в том смысле, что советские руководители обозначили свою готовность вести переговоры по широкому фронту. Они не дали согласия ставить результаты одних переговоров в зависимость от прогресса на других. Добрынин вежливо согласился с тем, что прогресс в направлении к миру во Вьетнаме помог бы улучшить общий фон взаимоотношений. Но эта формулировка не противоречила попытке шантажировать нас «обратной увязкой». Советское предложение помощи на Ближнем Востоке на практике могло бы означать – и на деле так и оказалось – не более чем их готовность поддерживать своих арабских друзей.

Как оказалось, нам не удалось выйти из тупика с Советами вплоть до 1971 года. Ни к чему не приводившие обмены в 1969 году обернулись серией конфронтаций, имевших место на протяжении всего 1970 года. Примерно в десяти случаях моих ежемесячных встреч с Добрыниным в 1969 году я пытался заручиться советским взаимодействием с тем, чтобы помочь остановить войну во Вьетнаме. Добрынин всегда был уклончив, отрицал, что Советский Союз имеет какой-либо интерес к продолжению войны. Он предупредил (чрезвычайно мягко, если смотреть в ретроспективе) против эскалации; он никогда не выступал с каким-то конкретным предложением по поводу окончания войны.

Не лучше себя чувствовал и президент. 25 марта Никсон написал советскому премьеру Алексею Косыгину в духе темы разговора с Добрыниным 17 февраля. (Леонид Брежнев, Генеральный секретарь Центрального Комитета Коммунистической партии, не играл никакой видимой роли во внешней политике до середины 1971 года.) Косыгин ответил 27 мая, мало что добавив к стандартной советской позиции. Главной новой чертой этого письма было то, что, вероятно, поощренный американской внутренней критикой нашей концепции увязки, он теперь бросал вызов этой концепции с боˊльшим упорством и открытостью. Косыгин утверждал, что, «принимая во внимание сложность каждой из этих проблем самой по себе, вряд ли стоит пытаться каким-то образом их увязывать одну с другой». Мы решили не оспаривать этот вопрос; мы просто продолжили осуществлять наш подход на практике.

14 мая Добрынину передали предварительный текст выступления президента по Вьетнаму. По предварительной договоренности Никсон позвонил мне во время моей встречи с Добрыниным и пригласил нас обоих в гостиную комнату Линкольна, чтобы подчеркнуть Добрынину свою решимость окончить эту войну. Ответа не последовало. Такой же была советская реакция на наше предложение о вьетнамской мирной миссии Сайруса Вэнса[50]. Частично по причине нежелания советской стороны идти навстречу Никсон запланировал свою поездку в Румынию в августе. Его целью было напомнить Москве, что у нас были варианты подходов к Восточной Европе и в отношении к Китайской Народной Республике, которую Румыния когда-то поддерживала. А осенью мы отказались пригласить прибывшего с ежегодным визитом в Нью-Йорк на Генеральную Ассамблею ООН Андрея Андреевича Громыко в Вашингтон на ставший сейчас почти традиционным обмен мнениями с президентом. Мы дали понять, что президент принял бы советского министра иностранных дел, если бы поступил запрос о такой встрече. В ответ на это советская сторона отказалась делать такой запрос.

Имело место сходство поведения Советов в 1969 году, которое не оставляло сомнений в предпочтении ими в основном формы, а не существа дела. К апрелю, как я уже отмечал ранее, ряд публичных заявлений на низком уровне и утечек, не получивших одобрения со стороны Белого дома, ускорили обязательство начать переговоры по ОСВ «к концу весны или началу лета». Когда 11 июня Белый дом дал добро на информирование советской стороны о том, что мы готовы начать переговоры, наша бюрократия уверенно ожидала получения ответа в течение нескольких недель и даже менее. На самом деле Советы не отвечали в течение четырех месяцев. Без сомнения, причина была в том, что они хотели дождаться окончания сенатских дебатов по ПРО и не испортить аргументы наших критиков о том, что программа ПРО несовместима с переговорами по контролю над вооружениями.

Каковы бы ни были причины, только 20 октября Добрынин запросился к президенту, чтобы проинформировать его о советской готовности наметить дату открытия переговоров по ОСВ. Добрынин воспользовался этим случаем, чтобы пожаловаться на медленный прогресс в американо-советских отношениях в целом. Никсон ответил, что Советский Союз имеет полное право принимать собственные решения, но общий прогресс будет зависеть от советского отношения к проблеме Вьетнама. Чтобы внести полную ясность, я на следующий день передал Добрынину в виде памятки вьетнамскую часть записи беседы с президентом. Я специально заострил некоторые моменты, чтобы Москва обратила на это внимание. Добрынин в соответствии со своей практикой не делал никаких записей во время встреч с Никсоном, однако он уловил неувязки и спросил, какой вариант он должен передать в Москву в качестве официального доклада. Я предложил ему использовать письменный вариант.

Мы не добились прогресса по вопросу о европейской безопасности, особенно по Берлину. Восточные немцы начали мини-кризис, мешая доступу в знак протеста против проведения выборов федерального президента в Западном Берлине, хотя три кампании предыдущих выборов прошли без каких-либо инцидентов. 22 февраля, накануне своего первого визита в Европу, Никсон приказал активизировать поездки американских военных в Западный Берлин. Он сделал это вопреки мучительному несогласию со стороны государственного департамента. Инцидент был исчерпан, потому что Добрынин обещал Никсону 17 февраля, что Советский Союз будет держать ситуацию под контролем. 5 марта федеральные выборы прошли в здании Рейхстага без какого-либо кризиса, и беспокойство прекратилось. Когда я встретился с китайским премьером Чжоу Эньлаем во время моей секретной поездки в июле 1971 года, он предложил свою собственную интерпретацию этих событий. Он утверждал, что Советский Союз специально устроил столкновения на границе с Китаем в марте 1969 года, чтобы внимание было отвлечено, а западногерманские парламентарии тем временем беспрепятственно могли попасть в Берлин. По мнению Чжоу, пограничные столкновения были устроены для того, чтобы дать возможность Советам «уйти от ответственности из-за Берлина»[51].

В любом случае президент Никсон сделал открытое предложение о переговорах по Берлину в своей речи 27 февраля на заводе Сименса в Западном Берлине во время своего европейского турне. Подтвердив нашу решимость защитить город, он выразил надежду на то, что Берлин может стать предметом «переговоров… и примирения» вместо угроз и ограничения свободы. Предложение обсудить Берлин также содержалось в письме президента Косыгину от 26 марта. На встрече стран – членов НАТО в Вашингтоне в апреле Федеративная Республика Германии настояла на том, чтобы три западных союзника, ответственных за Берлин, – Франция, Великобритания и Соединенные Штаты – обратились к Советскому Союзу по вопросу о Берлине. Консультации союзников по нему проводились летом. 10 июля Громыко открыто объявил о советской готовности «к обмену мнениями о том, каким образом можно предупредить осложнения из-за Западного Берлина сейчас и в будущем». Западногерманский канцлер Курт Кизингер, заинтересованный в ослаблении напряженности к выборам в (Западной) Германии, запланированным на сентябрь, настаивал на скорейшем принятии этого предложения. 7 августа западные союзники обозначили готовность начать переговоры. Советы ждали, пока не наступит сентябрь, – или как раз перед западногерманскими парламентскими выборами, – перед тем как дать уклончивый ответ. Они всего лишь повторили общие фразы из высказывания Громыко и подчеркнули суверенитет восточногерманского режима (пока еще не признанного ни одной западной державой). Советы избегали любой вовлеченности в переговоры об улучшении доступа и вместо этого предлагали переговоры о недопущении западногерманской активности в Берлине.

Такой советский ответ показался мне «практически полным отсутствием существенного прогресса», как я и охарактеризовал это в своей памятной записке на имя президента. И вновь Советы стремились получить всяческие выгоды внешнего характера от начала переговоров по еще одному крупному вопросу, не продемонстрировав ни малейшего намерения к достижению существенного прогресса. Я написал в заключение: «Они со всей очевидностью не спешат, и я не вижу никаких причин спешить и нам, особенно с учетом того, что проталкивание переговоров чревато некоторой опасностью того, что Советы просто-напросто повторят свою непреклонную поддержку восточногерманского «суверенитета».

На самом же деле советские руководители пытались через переговоры по Берлину организовать двусторонние переговоры с Соединенными Штатами. Косыгин в своем письме от 27 мая подхватил предложение президента обсудить эту тему, и Добрынин в его разговоре с Никсоном 20 октября внес официальное предложение. Учитывая нежелание Советов обсуждать улучшение доступа в Берлин, чего мы бы хотели, я рекомендовал не поддерживать идею двусторонних переговоров. Советы будут их использовать только для разжигания подозрений среди наших союзников. Нам лучше всего пока оставить этот вопрос на рассмотрение регулярного форума четырех держав, как я предложил.

Советы взяли на вооружение аналогичную тактику по Ближнему Востоку. Они вновь начали с настойчивых просьб провести переговоры. Когда таковые начались, как будет описано в Главе Х, Советы воспользовались стандартной позицией радикальных арабов, которая, как им должно было быть хорошо известно, не могла стать предметом переговоров. На протяжении нескольких месяцев нам говорили, что Советский Союз не может просить своих сателлитов идти на уступки до тех пор, пока Соединенные Штаты не разъяснят свою позицию по границам. Мы в итоге сделали это 28 октября, по существу приняв границы 1967 года. В течение двух месяцев не было ответа с советской стороны. Когда он поступил, в нем ничего не содержалось. В том, что касается Советов, то 1969 год был годом увиливания от конкретики.

Но если Советы откладывали все в долгий ящик, то не иссякало число американцев, требующих ускорения переговоров почти во всех областях.

Подготовка ОСВ

Посол Джерард К. Смит был назначен главой нашей делегации на переговорах по ограничению стратегических вооружений и руководителем Агентства по контролю над вооружениями и по разоружению в начале марта 1969 года. Хотя мы с ним часто расходились во мнениях, я считал это отличным назначением. Преданный делу, неутомимый и проницательный, Смит был одним из тех талантливых исполнителей, которые служат разным администрациям и представляют собой идеал государственного служащего. Его легко было недооценить из-за занудливости. Но он знал все ходы в Вашингтоне; он имел опыт в бюрократических играх. Не имея личной опоры во властных структурах, он был способен вызвать удивительный прессинг. Он быстро вырабатывал указания, которые позволяли его номинальным начальникам оказывать минимальное воздействие на его поистине широкие полномочия. Его также нельзя было считать неопытным в деле трактовки директив, с которыми он не очень-то соглашался, и превращал их в такие, которые соответствовали его предпочтениям. В то же время он всегда оставался жизнерадостным и человеком чести, надежным борцом за правое дело. Таким делом служил контроль над вооружениями; в обязанности его агентства входило не давать угаснуть этой цели во время жизни нашего поколения. Он делал это с неуемной настойчивостью.

Ранее я уже описал давление, из-за которого администрация была вынуждена предлагать дату начала переговоров по ОСВ, и как, в отличие от участников этих кампаний, Советы не отвечали нам четыре месяца. К счастью, это дало нам бонус в виде дополнительного времени для подготовки и возможность установить последовательность шагов на переговорах, когда они наконец-то начались.

Я подготовил директиву 6 марта, запросив варианты переговорной позиции США. Просьбу эту было похвальнее нарушить, чем соблюсти. Чиновники второго-третьего уровня были сотрудниками, оставшимися от прежней администрации. Естественно, что предпочитаемый ими вариант совпадал с тем, что Джонсон предложил бы Косыгину, если бы взлелеянный им саммит в Ленинграде все-таки состоялся. Бюрократический аппарат работал все лето 1968 года и породил тщательно разработанное консенсусное предложение. Главным преимуществом стало то, что оно было принято объединенным командованием начальников штабов. Этот небольшой бюрократический триумф утратил некоторый блеск, когда была проверена его принципиальная черта: замораживание стратегических ракет как наземного, так и морского базирования. Хотя в 1969 году растущий советский арсенал ракет сухопутного базирования стал приближаться к нашему по численности, русские оставались намного позади нас по ракетам, запускаемым с подводных лодок. Когда добавляли наше большое преимущество в межконтинентальных бомбардировщиках (не включенных в предложение), вероятность того, что Советы примут замораживание, не была такой подавляющей.

Мое усилие по расширению вариантов для президента вызвало небывалые бюрократические сложности. Никсон чрезвычайно сильно заинтересовался стратегией переговоров по ОСВ и каналами, по которым они должны были проводиться. Но детали различных планов его утомляли; фактически он оставил их выбор за мной. И, тем не менее, если бы бюрократы узнали об этом, все признаки дисциплины немедленно исчезли бы. В силу этого, вопреки протестам со стороны Никсона, я запланировал серию заседаний СНБ, на которых были представлены разные варианты сидевшему с остекленевшим взглядом раздраженному президенту, с тем, чтобы директивы были разосланы хоть с некоторой долей вероятности по его распоряжению.

Для наведения какой-то видимости порядка в обсуждения на заседаниях СНБ я попросил подготовить комплект вариантов, включая как ограниченные, так и всеохватывающие подходы. Убежденность, с какой этим вопросом занялись, была продемонстрирована тем фактом, что, когда их подвергли анализу, все, кроме одной, оказались в стратегическом плане намного хуже, чем если бы у нас не было никакого соглашения вообще. Неожиданная отсрочка с началом переговоров по ОСВ дала нам возможность собраться с мыслями и привести дела в порядок. Я многое узнал от учрежденного мной и Ричардсоном межведомственного органа, уполномоченного проводить системный анализ стратегического воздействия ограничения ракет МИРВ с многозарядной головной частью, осуществимость контроля таких ограничений, возможности и риски уклонения от проверок. Через несколько недель я расширил этот круг вопросов, включив не только ракеты МИРВ, но и все стратегические вооружения, которые в потенциале могли бы стать предметом переговоров. Было предложено ЦРУ оценить уровень проверок по каждому виду оружия, которое предлагается ограничить, – как мы можем контролировать соблюдение договоренности, как долго может продолжаться обман до его обнаружения и стратегические последствия возможных нарушений. Министерству обороны было предложено проанализировать, какие меры по восстановлению нарушенного положения могут быть осуществлены, и время, которое понадобится на их реализацию. Когда первые документы межведомственных вариантов поступили в группу рассмотрения, я сказал своим коллегам, что можно сойти с ума от возможных вариантов и их сочетаний и что совсем нехорошо, если мы будем просить президента рассортировать их. Поэтому мы вновь отправились к рабочим столам и попытались найти новый подход. Мы проанализировали вид за видом то оружие, которое могло бы подпасть под ограничения, вначале поодиночке, а потом в пакете. Возможные ограничения были сгруппированы в семь отдельных пакетов, каждый из которых не противоречил нашей безопасности. Они должны были служить в качестве строительных блоков, с которых можно было бы начинать строить конкретные предложения или корректировать их. В силу этого мы могли бы гибко реагировать на советские идеи без того, чтобы каждый раз разрабатывать новую позицию США для нас самих. В результате получилось самое всеобъемлющее изучение стратегических итогов и последствий контроля над вооружениями, которое когда-либо предпринимало наше правительство или, вероятно, вообще какое-либо правительство. Наши переговорные позиции отражали не бюрократический компромисс, а тщательный анализ последствий и целей.

Незапланированной выгодой от этих исследований был урок и бюрократическая поддержка, которые они преподнесли для моих последующих переговоров по ОСВ с Добрыниным по каналу Белого дома. Это дало мне возможность сказать, какие варианты вызывали бюрократический консенсус, и по-прежнему сохранять тайну этих переговоров. Таким образом, я имел дела с Добрыниным, зная, что я в сравнительной безопасности. (Это, однако, не спасало меня от разборок утром по понедельникам.)

Первое официальное заседание переговоров по ОСВ должно было начаться в Хельсинки 17 ноября 1969 года. Поскольку мы проверили все составные элементы и отсутствие какого-либо правительственного консенсуса, мне казалось самым мудрым рассматривать это заседание как пробное. Мы не хотели давать Советскому Союзу возможность добиться пропагандистского успеха или идти на риск провала, выдвинув явно неприемлемые предложения. Джерард Смит поддержал эту точку зрения по своим собственным соображениям. Он боялся, что ему могли не понравиться указания, которые президент, вероятнее всего, собирался ему направить. Он надеялся использовать первую встречу, чтобы заполучить советские предложения, которые он сам предпочел бы по запрету ракет ПРО и мораторию на испытания ракет МИРВ. Как часто бывает при больших бюрократических аппаратах, разные мотивы привели к указаниям, в которых речь шла о том, что первый раунд переговоров был посвящен разработке рабочей программы и рассмотрению мнения советской стороны по процедурным вопросам. Мы дали понять нашу готовность обсуждать ограничения как по наступательным, так и по оборонительным системам вооружений. Должна была быть подчеркнута важность проверок и контроля. Для того чтобы не вызывать излишнего энтузиазма, делегации рекомендовалось направлять любые предложения по МИРВ и другим мораториям на усмотрение Вашингтона.

Первый раунд переговоров по ограничению стратегических вооружений начался, как и было запланировано, и продолжался до 22 декабря. Первый тупик образовался по вопросу о том, что считать стратегическим оружием. Советская сторона определяла «стратегическим» любое оружие, которое могло достигать территории другой стороны, тем самым охватывая наши самолеты передового базирования в Западной Европе, равно как и нашу авианосную авиацию, но ловко исключая свои собственные баллистические ракеты средней дальности и большой флот бомбардировщиков среднего радиуса действия, нацеленных на Западную Европу. Этот план имел дополнительное политическое преимущество в разработке разграничения между нашими озабоченностями по поводу вопросов безопасности и имеющимися озабоченностями Западной Европы, таким образом, напрягая западный союз. Даже не стоить говорить, что мы отвергли советское определение. Советская сторона аналогичным образом подняла вопрос об «отказе от распространения» ядерных вооружений, что поставило под вопрос наше сотрудничество с нашим британским союзником по ядерным делам и фактически со всем военным механизмом НАТО.

Советы больше всего хотели вести переговоры о системе вооружений, против которой возражали многие специалисты, потому что, как они утверждали, это сделает невозможным ведение переговоров по ОСВ – речь шла о системе ПРО. И во многом, к удивлению нашей делегации, на переговорах по ОСВ советская сторона не проявила интереса к запрету ракет МИРВ. Они не поднимали этот вопрос или всего лишь просто реагировали, когда мы касались его. В целом их тон был четким, не полемичным, деловым и серьезным.

Я оценил результаты на информационном брифинге в Вашингтоне 18 декабря:

«Нам говорили многие перед поездкой в Хельсинки, что если мы отправимся туда без какой-то платформы, то Советы утратят к нам доверие, или нам говорили, что если мы не поедем туда с детальной платформой, то Советы захватят плацдарм и заполонят его своим собственным представлением.

На самом деле случилось удивительное дело: советские приготовления приняли почти такие же формы, что и наши, то есть они осуществили детальный анализ проблем, и я считаю это одним из наиболее обнадеживающих признаков, независимо от исхода следующей фазы переговоров».

Процесс переговоров по ОСВ со всеми его бюрократическими выкрутасами дошел именно туда, куда мы и хотели его довести. Мы не пожертвовали никакими стратегическими программами в качестве некоей входной платы. Не сделали никаких односторонних уступок. Мы дали возможность нашему правительству понять важность и сложность предмета переговоров, дали ясно понять Советам, что им лучше всего соблюдать четкость, а с пропагандой они никуда не придут. Но мы также были приверженцами прогресса. Мы не хотели относиться к ядерному оружию как просто к одному из видов оружия. Встав на этот путь, мы продвигались к ограничению стратегических вооружений, не питая никаких иллюзий, но также и не занимаясь проволочками, будучи приверженными безопасности и также будучи убежденными в том, что будущие поколения должны знать, что мы использовали все возможности, чтобы отвратить призрак ядерной войны. Мы никак не могли игнорировать нашу безопасность, не могли рисковать и оказаться в хвосте гонки; мы никогда не забывали, что будущее свободы зависит от нашей ядерной мощи. Но ядерное наращивание отличается от наращивания других вооружений на протяжении всей истории человечества. На кону жизни всех людей на земле. А это накладывает обязательство по контролю над вооружениями, от которого нам нельзя уклоняться.

Торговля между Востоком и Западом

Одной из любопытных черт коммунизма является тот факт, что идеология, основанная на жесткой привязке к экономике, так плохо занималась производством товаров. Когда бы ни шло соревнование между рыночной и коммунистической экономикой в сравнительно одинаковых условиях, коммунистическая экономика всегда оставалась позади. Какими бы критериями ни измерялись Западная и Восточная Германии, Австрия и Чехословакия, Южная и Северная Кореи или Южный и Северный Вьетнам до насильственного объединения, рыночные экономики производят больше и лучше по качеству товаров и услуг, удовлетворяют больше человеческих потребностей и создают намного более плюралистические общества, чем их коммунистические партнеры. Только по одному параметру коммунистические экономики вышли победителями: наращивание военной мощи. К несчастью, история не дает гарантий того, что более гуманный и милосердный образ жизни непременно побеждает. Общества, готовые к десятилетиям лишений, могут оказаться в состоянии добиться военного превосходства; рано или поздно превосходящая держава почти неизбежно дает политические преимущества для более сильной стороны. Это вызов, на который промышленно развитые демократии не могут не ответить.

Существует много причин слабого экономического производства в коммунистических обществах. Даже с развитием современных компьютеров – они сами по себе представляют собой сложную узловую промышленность, в которой коммунистические экономики сильно отстают, – планирование не может избежать узких мест и бюрократических проволочек. Коммунистическое планирование создает стимулы для управленцев не производить больше продукции, а занижать производственный потенциал, чтобы их не поймали за невыполнение квот. Коммунистические управленцы имеют тенденцию накапливать дефицитные материалы, чтобы не зависеть от прихотей процесса планирования. Каковы бы ни были мотивы, неудивительно, что при нехватке и бюрократических проволочках Советский Союз и восточноевропейские коммунистические государства с конца 1950-х годов стремились расширить торговлю с Западом как кратчайший путь к современным технологиям и капиталам. Мы, со своей стороны, установили ограничения с самого начала «холодной войны» в конце 1940-х годов либо в одностороннем порядке, либо совместно с нашими союзниками. Согласно американскому законодательству, запрещено распространение наиболее благоприятствуемой нации права на импорт из коммунистических стран, за исключением Польши и Югославии.

В результате этого большое снижение тарифов на последовавших позднее торговых переговорах не применялось, и при импорте приходилось платить высокие тарифы в соответствии с законом Смута-Хоули[52]. Требовались лицензии на американский экспорт продукции или технической информации, благодаря которым мог бы возрасти военный и экономический потенциал коммунистических стран, – а они редко кому выдавались, – в соответствии с законом о контроле над экспортом 1949 года. Кредиты или гарантии Экспортно-импортного банка Соединенных Штатов любой стране, торгующей с Северным Вьетнамом, а фактически со всеми коммунистическими странами, были запрещены так называемой поправкой Фино. На любые финансовые и торговые сделки с Северной Кореей, Северным Вьетнамом или Кубой и (до 1971 года) с Китаем требовались специальные лицензии. Объединенный список запрещенных к экспорту стратегических товаров, не такой строгий, как американское эмбарго, действовал с 1950 года в соответствии с Координационным комитетом по экспортному контролю (КОКОМ), представлявшим страны НАТО и Японию. Поездки во многие коммунистические страны были ограничены законом США.

Администрация Никсона пришла к власти, когда почти все эти ограничения оказались под ударом в Соединенных Штатах Америки. Либеральное мнение рассматривало их устаревшими атрибутами времен «холодной войны», которые, по их утверждениям, находятся в процессе устранения. 7 октября 1966 года президент объявил о сдвиге с «узкой концепции сосуществования к более широкому представлению о мирном взаимодействии». Этот сдвиг нашел отражение в серии мелких мер по либерализации в области торговли и кредитной политики, которые он мог предпринять в пределах компетенции своей администрации. Этот заход был отвергнут Брежневым 16 октября: Соединенные Штаты «странным образом упорно заблуждаются», если они считают, что отношения могут быть улучшены, в то время как продолжается Вьетнамская война, – это сделало Брежнева отцом теории увязок.

Вопрос находился в подвешенном состоянии в течение двух лет. Затем весной 1968 года бывший президентский советник Теодор Соренсен и бывший заместитель государственного секретаря Джордж Болл возглавили кампанию с требованием снятия ограничений на торговлю между Востоком и Западом. В июне и июле 1968 года прошли сенатские слушания по этому вопросу. Сенатор Уолтер Мондейл представил резолюцию с требованием снизить эти торговые барьеры. Обсуждение в 1968 году только на короткое время прерывалось из-за советского вторжения в Чехословакию и президентских выборов. Оно быстро набрало обороты в начале 1969 года, после инаугурации Никсона, поскольку срок действия закона о контроле над экспортом 1949 года должен был истечь 30 июня 1969 года.

Слушания проходили с апреля по июль 1969 года. Единственным вопросом, вызвавшим разногласия, был не вопрос о необходимости вообще снять ограничения по существующему закону, а уровень, до какого его можно было бы ослабить. «Нью-Йорк таймс» объявила 3 июня о том, что торговые ограничения США были «обречены на провал». Они являлись «политикой холодной войны», несовместимой с теорией администрации Никсона о том, что «настало время двигаться от эры конфронтации к эре переговоров и сотрудничества» – услужливо поучая президента, какой должна быть его собственная политика. Явное нежелание администрации либерализировать закон о контроле над экспортом, то есть снять какие-то ограничения, было «необъяснимо». Основным аргументом таких сенаторов, как Дж. Уильям Фулбрайт, Уолтер Мондейл и Эдмунд Маски, был довод о том, что «холодная война» закончена, что увязывание торговли с внешней политикой только вызывает подозрения и напряженность. Мондейл сказал, что ограничения «сдерживают экономический рост в США, а не в Восточной Европе». Маски отмечал, что некоторые товары могут быть закуплены у наших европейских союзников. Николас Катценбах, бывший заместитель государственного секретаря, построил политическую пирамиду: торговля означала более широкий выбор для советских потребителей и управленцев, что стало бы началом более свободного общества, а более высокоразвитая советская экономика подорвет-де советскую идеологию и будет стимулировать инакомыслие. Сохранение ограничений по политическим причинам осуждалось как наносящее ущерб в экономическом плане, бесполезное в политическом плане и как играющее на руку сталинистским сторонникам жесткой линии.

Мой взгляд был частью моего общего подхода. Учитывая советские потребности, расширение торговли без обусловленности политического эквивалента было бы неким подарком; Советский Союз в экономическом плане мог мало что дать Соединенным Штатам. Мне не казалось нерациональным требовать сдержанности от советской стороны в таких беспокойных точках, как Ближний Восток, Берлин и Юго-Восточная Азия, на основе взаимности. Никсон придерживался аналогичных взглядов, с политическим подтекстом. Он действительно предложил Добрынину увеличение объема торговли в обмен на помощь по Вьетнаму, но сомневался, что Советы купятся на приманку. А если нет, то он не видел смысла настраивать против себя свой старый контингент избирателей принятием направленного на либерализацию законодательства. Напротив, учитывая «мягкую» позицию, которую Никсон выбрал по Вьетнаму, он использовал торговлю между Востоком и Западом для обновления своей консервативной репутации.

В бюрократической среде торговля между Востоком и Западом вызывала знакомое неприятие увязки. Только министерство обороны обычно поддерживало точку зрения Белого дома. Государственный департамент выступал за либерализацию на том основании, что она улучшила бы политическую атмосферу, что было как раз противоположно взглядам Белого дома, считающего, что торговля должна идти вслед за политическим прогрессом. Точка зрения министерства торговли была самой интересной, потому что отражала удивительный подход большинства американского делового сообщества. Руководство деловых кругов на словах, разумеется, настроено антикоммунистически. В теории они проповедуют непримиримо жесткие переговоры с коммунистами и очень быстро обвиняют свое правительство в «распродажах». Но как только речь идет о торговле, то их подход меняется. Во время моей работы в правительстве наиболее ярыми сторонниками торговли между Востоком и Западом без каких-либо ограничений были те, кто входил в группу капиталистов, нещадно поливаемых грязью в соответствии с ленинской теорией. Они являются приверженцами свободного рынка, по крайней мере, в том смысле, если это означает больше деловой активности для их компаний. Они отвергают как «вмешательство со стороны правительства» механизм регулирования и ограничений, который является единственно возможным способом подчинить экономические отношения политическим целям. Если Советский Союз может выйти на наш рынок для получения кредитов или товаров на основе сугубо экономических критериев, исчезнут все политические рычаги. Возможно, бизнесмены в дополнение ко всему особенно чувствительны к добродушию, с которым советские чиновники льстят тем, на кого они хотят оказывать воздействие, – стиль общительности в состоянии подшофе, вполне знакомый для корпоративных встреч капиталистических торговых ассоциаций.

Вопрос о торговле между Востоком и Западом был вынесен на заседание СНБ 21 мая. Администрации необходимо было выработать позицию по предложениям в конгрессе заменить закон о контроле над экспортом, срок которого истекал, каким-то более мягким законом. Правительству необходимо также было принять решение по ряду специальных лицензий, по которым поступил запрос: на материалы для литейного цеха нового советского тракторного завода, на маслоэкстракционный завод и на небольшие поставки в СССР кукурузы на сумму 15 млн долл. США по мировым рыночным ценам. Перед заседанием я направил Никсону справочный материал, в котором обобщались рекомендации ведомств вместе с моими собственными. Моя точка зрения заключалась не в противодействии, а в признании в новом законе ограниченных полномочий президента по расширению торговли, которые реализуются только в ответ на равноценные уступки по политическим вопросам. Я также рекомендовал привести список подлежащих контролю товаров в соответствие со считающимся в какой-то степени либеральным списком КОКОМ, поскольку в противном случае мы просто отдавали бизнес в руки наших союзников, никак не оказывая влияния на поведение коммунистической стороны. В конечном счете, я выступил за выдачу лицензии на маслоэкстракционный завод, поскольку длительные сроки его строительства давали бы нам рычаги воздействия на протяжении длительного времени. Я выступил против передачи литейного цеха и продажи кукурузы.

Никсон не принял мои рекомендации. Испытывая неприятные эмоции из-за отказа советской стороны помочь нам по Вьетнаму, он сказал на заседании СНБ: «Я не признаю философию, говорящую о том, что рост торговли приведет к улучшенным политическим отношениям. На самом деле истине больше соответствует противоположное. Улучшение политических отношений ведет к росту торговли». Я тоже так считал, но Никсон сделал один шаг вперед. Он постановил, что администрация выступит против всех законодательных усилий, направленных на либерализацию торговли. Конкретные проекты, включая маслоэкстракционный завод, должны быть «заморожены», отложены на неопределенное время. Я обратил внимание на общий консенсус в том плане, что мы должны привести наш список ограничений в соответствие со списком КОКОМ, за исключением компьютеров и других ключевых позиций, по которым мы по-прежнему имеем фактическую монополию. Президент согласился. Директива вышла 28 мая. Я проследил, чтобы она была составлена в сравнительно позитивном тоне, оставляя открытой возможность увеличения торгового оборота в случае изменения политического контекста.

Не успели мы выпустить инструкции, как министерства и ведомства стали разваливать эти установки. Ведомства принимают решения, которые их не устраивают, только если эти решения бдительно контролируются. В противном случае толкование на низовом уровне может поражать своей беспардонностью. Именно помощнику президента по национальной безопасности как раз и приходится осуществлять этот контроль в области национальной безопасности. Вскоре у меня было работы по горло. Несмотря на ясные приказы президента на заседании СНБ 21 мая о том, что торговля не подлежит либерализации, министерство торговли в июле собиралось объявить о снятии административного контроля примерно по 30 пунктам экспорта в СССР и Восточную Европу. Оправданием служило предположение о том, что Никсон распорядился только против либерализационного законодательства, а не против облегчения торговли посредством административных распоряжений. Минторг в силу этого посчитал, что может свободно провести крупную либерализацию торговли между Востоком и Западом в рамках существующего закона. Я прекратил такие действия, но мне приходилось отбивать аналогичные схемы с регулярными интервалами. В октябре, например, госдеп и минторг запросили полномочия на продажу компьютеров в СССР для его связей с Восточной Европой. Министр торговли Морис Станс хотел снять с контроля длинный список из 135 пунктов без какой-либо политической взаимности. Я не одобрил эти запросы в соответствии с решением Никсона на заседании СНБ.

Мы, однако, были в известной степени любезнее в отношении Восточной Европы, но вновь в привязке с политической стратегией. Наша торговля использовалась как морковка для тех стран, которые проводили политику сравнительно независимо от Советского Союза. Так, когда 28 июня было объявлено о поездке президента в Румынию, я попросил Эллиота Ричардсона и комитет заместителей руководителей ведомств при СНБ рекомендовать торговые уступки, которые можно было бы предложить румынам. После визита президента в Румынию Белый дом активно продвигал торговлю с Румынией любыми административными действиями, какие могли быть предприняты. Морис Станс был одарен воображением, и они вместе с помощником по науке Ли Дюбриджем выдвинули отличные идеи относительно технического сотрудничества. Как только мы отправились в Румынию, разные ведомства тут же стали давить в плане либерализации торговли со всей Восточной Европой. А это подорвало бы нашу преднамеренную стратегию выборочного использования торговли для поощрения политической автономии. Понадобилось несколько месяцев, чтобы мы добились своей цели.

После продолжительных споров конгресс в декабре принял закон по руководству экспортными операциями 1969 года, который либерализировал старый закон о контроле над экспортом и объявил, что политикой США является расширение мирной торговли с Советским Союзом и Восточной Европой. Но многое при его реализации подпадало под сферу полномочий президента[53]. Через какое-то время Москва начала понимать, что, если она хочет добиться либерализации торговли, ей придется продемонстрировать сдержанность в своем поведении на международной арене и добиваться прогресса по ключевым внешнеполитическим вопросам. В конечном счете, придет время, когда в соответствии с нашей стратегией мы добьемся возможности предложить некоторые уступки после того, как Советский Союз пойдет на сотрудничество с нами в политической области. Тогда мы неожиданно столкнулись со сменой подходов. Многие из тех, кто жестко критиковал нас за попытки увязать торговлю с советской внешней политикой, стали критиковать нас за то, что мы не увязываем ее с еще большей настойчивостью с советской внутренней политикой. Затем также нам следовало заняться вплотную и серьезно фундаментальным вопросом торговли между Востоком и Западом: если она хорошо организована, она устанавливает связи, совокупный эффект от которых может усилить сдерживающие элементы в отношении советской агрессивности. Но она также может и дополнительно укрепить советскую мощь. Неверно как игнорировать такие возможности, так и недоучитывать все имеющиеся опасности.

Восточная Европа: визит Никсона в Румынию

Разделение Европы по Эльбе в Центральной Германии не соответствовало ни исторической традиции, ни чаяниям ее народов. В каждой стране Восточной Европы советскими войсками были установлены по существу чужеродные режимы; в трех из них народные восстания были подавлены Красной Армией. Ни в одной стране Восточной Европы коммунисты не могли победить на свободных выборах даже после поколения тоталитарного правления. Советский Союз начал путь избирательной разрядки, пытаясь отколоть наших союзников от нас. Нам казалось, что разрядка, чтобы быть подлинной, должна применяться к Восточной Европе в той же мере, что и к Западной.

Но это подняло проблему чрезвычайной сложности и поистине даже трагедии. Громкие призывы к освобождению подвергались осмеянию в 1956 году, когда мы не вмешивались во время жестокого подавления Венгрии. И вновь мы были парализованы в 1968 году при подавлении Пражского восстания. Наш грех был не столько в предательстве, сколько в порождении чрезмерных ожиданий, которых не могли осуществить. Администрация Джонсона объявила о политике «мирного вовлечения», стремясь развивать торговлю и культурные обмены с Восточной Европой, но многого не добилась, кроме провозглашения этакой заумной теории. Мы пытались применить более дифференцированную политику для поощрения того, чтобы страны Восточной Европы действовали более самостоятельно в пределах их возможностей. Мы не давали никаких обещаний, которые мы не могли гарантировать, и не использовали риторику, которая могла бы вызвать действия, обреченные на провал. Мы, как правило, поощряли тех, кто имел более независимую внешнюю политику, и с равнодушием относились к ситуациям, когда какая-то страна, по необходимости или по собственному выбору, рабски следовала советской линии. Дифференцированная разрядка могла работать на оба фронта.

В ответ на сообщение о бурной реакции во время приветствования астронавта Фрэнка Бормана в Чехословакии президент направил мне записку в начале июня 1969 года: «Генри, полагаю, что мы могли бы подколоть наших московских друзей, организовав побольше визитов в восточноевропейские страны. Люди в тех странах, получив такой шанс, станут приветствовать наших членов кабинета и других официальных лиц с большим энтузиазмом».

Несколько недель спустя у Никсона появилась более конкретная идея – что он сам должен посетить Восточную Европу. Он предложил включить Румынию в его всемирное турне, и таким образом стал первым американским президентом, нанесшим визит в коммунистическую страну. Он проделал это по двум причинам: когда он был в отставке, румынское руководство отнеслось к нему с большим уважением во время его визита в 1967 году, в отличие от отношения к нему в других восточноевропейских странах. Никсон никогда не забывал знаки внимания такого рода. Но его главной причиной было уколоть Советы или, как он сказал мне: «К тому времени, когда мы покончим с этим визитом, они сойдут с ума, думая, что мы разыгрываем китайскую карту».

21 июня в соответствии с указаниями Никсона я позвонил румынскому послу Корнелиу Богдану и заметил, что президент планирует совершить поездку по некоторым странам мира во второй половине июля после наблюдения за приводнением космического корабля «Аполло-11» в Тихом океане. Будет ли удобно, если президент остановится в Бухаресте 2 и 3 августа? В пределах 48 часов 23 июня нам был дан официальный ответ о том, что румынское правительство приветствует этот визит, – несмотря на тот факт, что потребуется отложить давно запланированный румынский партийный съезд, на который было приглашено советское руководство. Более весомого доказательства важности, которую Румыния придавала самостоятельному открытию для Вашингтона и президентского визита, нельзя было найти.

Эффектное объявление было сделано 28 июля. Впервые американский президент посетит коммунистическую страну в Восточной Европе. Я мягко сказал на краткой пресс-конференции, что это не «антисоветский жест». У президента «очень приятные воспоминания» от его встречи с румынскими руководителями, когда они тепло принимали его в качестве частного гражданина: «Соединенные Штаты заинтересованы в налаживании дел со странами Восточной Европы на основе взаимного уважения. …Мы не считаем себя обязанными советоваться с Советским Союзом, прежде чем совершать визиты в суверенные страны».

Предположение о том, что администрация Никсона заняла безнадежно воинственную антисоветскую позицию, было настолько распространенным, что румынский визит осуждался как безрассудный. Кое-кто в государственном департаменте возражал против этого румынского визита, организованного через каналы Белого дома, считая его опасно провокационным. Эти люди опасались, что он подорвет переговоры по ОСВ и другие переговоры. Ведущие газеты разделяли эту точку зрения. Румынский визит был подвергнут нападкам как «вызывающий беспокойство» и как возможная угроза переговорам по ОСВ; он был «ошибкой», которая вызовет враждебное отношение со стороны Советов, ужесточит советский подход по всем вопросам отношений между Востоком и Западом и станет благословением для «жестокой коммунистической диктатуры»[54].

Советы также прореагировали – таким способом, который дал ясно понять, что они поняли значение этого визита. Запланированное участие Брежнева и Косыгина в перенесенном на другую дату съезде румынской компартии было отменено. Я спросил Богдана 3 июля, уведомило ли его правительство советскую сторону заранее о визите. Он сказал, что не знает этого. Он думал, что Советы, возможно, были проинформированы незадолго до официального объявления о визите. Румыния, по его словам, приняла свои собственные решения.

Президент прибыл в Бухарест 2 августа и был, как «Нью-Йорк таймс» отметила, «тепло встречен сотнями тысяч размахивающих флажками румынов во время самой крупной и поистине дружественной приветственной церемонии его всемирного турне». Он посетил городской рынок и школу народного танца и бросился в пляс вместе с румынским президентом Николае Чаушеску. «Нью-Йорк таймс», будучи теперь нашей убежденной сторонницей, восклицала в своей передовой от 5 августа, что восторженный прием демонстрирует огромную добрую волю, которую проявляют Соединенные Штаты в Восточной Европе, что темы президента о мире, национальном суверенитете и мирном сосуществовании не являются какими-то шаблонными клише для восточных европейцев, которые живо помнят вторжение в Чехословакию.

Оглушительное обилие всего при приеме, оказанном Никсону, было, разумеется, частично инспирировано и отрежиссировано правительством. Но даже если прием и был отрежиссирован, он оставался чрезвычайной демонстрацией независимости Румынии от Советского Союза. Да и трудно, если не сказать невозможно, любому правительству создать эмоциональный радостный человеческий настрой общественного изъявления. Улицы Бухареста буквально все время были запружены сотнями тысяч людей, ожидающих возможности хоть одним глазком взглянуть на президентский автомобиль. Они не просто выстроились вдоль бульваров, идущих от аэропорта, или только вокруг особняка для высоких гостей, в котором останавливался президент. Они часами ждали под продолжающимся дождем просто появления Никсона в любом месте. Это трогало до глубины души – эмоциональный отклик народа коммунистического государства, так радовавшегося первой возможности поприветствовать президента нации, которая для многих из них представлялась, как это было в XIX веке, символом демократии и человеческой свободы.

Публичные высказывания Никсона в Бухаресте отражали повторяющиеся темы политики Соединенных Штатов: важность сосуществования, отказ подчиниться доктрине Брежнева, наше желание урегулировать проблемы конкретными переговорами:

«Мы не видим никакого смысла ни в продолжении полемики, ни в фальшивой эйфории. Мы стремимся добиться сути разрядки, а не ее внешнего проявления.

Мы стремимся, в общем, к миру, а не к гегемонии и искусственному единообразию, но к миру, в котором законные интересы каждого уважаются всеми, а все имеют гарантии безопасности».

Было также вполне очевидно, что восточноевропейские руководители, точно так же, как и наши союзники, опасались советско-американской сделки за их счет. Это не наша политика; президентский визит – и его последующие беспрецедентные визиты в Югославию и Польшу – были тому самым лучшим подтверждением.

Заключение

Одним из нововведений в период президентства Никсона стала подготовка ежегодных докладов по внешней политике от имени президента. Я предложил это в памятной записке на имя Никсона в переходный период. Он должен был послужить в качестве концептуальной схемы президентской внешней политики, отчета о ходе работы и программы действий на будущее. Одновременно он мог бы быть руководством для нашей бюрократии и информацией для иностранных правительств о нашем мышлении.

Эта идея, примером для которой послужил доклад министерства обороны о состоянии вооруженных сил, составленный по инициативе Роберта Макнамары, создала целый сонм проблем. Начать с того, что Государственный департамент отстаивал собственные интересы, несмотря на тот факт, что за всю историю республики Государственный департамент никогда не думал о выпуске такого доклада. Это привело к теперь уже традиционному перетягиванию каната между Роджерсом и мной, самое снисходительное описание этого процесса заключается в том, что ни один из нас не показал себя лучше. Как аппарат СНБ, так и сотрудники Госдепа приступили к подготовке проекта, стараясь при этом скрыть этот факт друг от друга. Я и мои сотрудники имели преимущество в близости к президенту и гораздо большему знанию его взглядов. Государственный департамент в своем проекте оказался в затруднительном положении, пытаясь потрафить каждому бюрократическому удельному княжеству в той неповоротливой структуре. При том, что каждый заведующий отделом настаивал на необходимости упоминания курируемой им страны или стран, проект Государственного департамента не отличался наличием концептуальных основ или способности выделить что-то обязательное.

Никсон разрешил этот спор типичными для себя способами. Он подождал до тех пор, пока Роджерс не оказался за пределами страны, отбыв в поездку по Африке, а затем распорядился, чтобы СНБ и Госдеп могли опубликовать доклады, но президентский доклад должен появится, по меньшей мере, за месяц до доклада, подготовленного Государственным департаментом. Это вызвало безумный всплеск в связи с подготовкой президентского проекта, в то время как мои вымотанные сотрудники пытались что-то сделать с моими правками их вариантов проекта и с возражениями бюрократов. Межведомственный спор достиг кульминации в 1971 году, когда Государственный департамент высказал возражение против предложения относительно международной защиты исчезающих видов; наш вариант проекта отмечал с некоторой попыткой демонстрации литературного чутья, что такие виды животных были подходящей темой международного сотрудничества, поскольку они передвигались безотносительно государственных границ и не могли быть полностью защищены сугубо национальными действиями. Государственный департамент, как всегда осторожный, рекомендовал изменить предложение, добавив утверждение, что только «некоторые» виды этих животных передвигались, не соблюдая национальные границы. Я не принял такое изменение, пойдя на риск обидеть некоторых патриотически настроенных птиц.

С установлением практики подготовки ежегодных президентских обзоров в них стали появляться кое-какие самые обдуманные правительственные заявления по вопросам внешней политики. К нашему сожалению, мы так и не смогли достичь их главной цели – выдвижения фундаментальных вопросов и выражения каких-то философских мыслей. Как мы ни старались, СМИ освещали только раздел о Вьетнаме, выискивая горячие новости или какие-то разночтения, не обращая внимания на все остальное как на не заслуживающее внимания. В 1973 году мы столкнулись с другой проблемой. Доклад был выпущен в начале мая, после года китайской и советской встреч на высшем уровне и кульминационных переговоров по Вьетнаму. Выбранная нами дата за несколько недель до выхода доклада оказалась на четыре дня позже отставки Холдемана и Эрлихмана. Тем не менее доклады играли полезную роль. Они служили примерным путеводителем для нашей бюрократии, были, как правило, беспристрастными, а также бесценными в плане передачи нюансов перемен для иностранных правительств. Как я продемонстрирую в разных главах, изменения в подходах к Китаю, в оборонной политике, на Ближнем Востоке и в других местах были довольно часто предсказаны в годовых докладах президента.

Первый доклад президента, опубликованный 18 февраля 1970 года, напрямую констатировал, что «наши всеобъемлющие отношения с СССР остаются далекими от удовлетворительных». Во Вьетнаме «в ущерб делу мира» Советы «не смогли оказать полезное влияние на северных вьетнамцев в Париже» и несут «огромную ответственность за продолжение войны» из-за поставок вооружений Северному Вьетнаму. На Ближнем Востоке, как свидетельствуют обвинения в докладе, «мы не видели с советской стороны той практической и конструктивной гибкости, которая необходима для достижения успешных результатов». Более того, доклад отмечал «свидетельство того… что Советский Союз стремится занять позицию в регионе в целом, которая сделает более вероятным соперничество между великими державами». (Это найдет свое подтверждение в двух ближневосточных кризисах в течение 1970 года.)

Эти суждения отражали реальность, которая свидетельствовала о бездействии Советского Союза в 1969 году. Но почти незаметно стали появляться зачатки медленного движения вперед. Внешнеполитические решения любого крупного государства становятся результатом сложного процесса бюрократического, внутриполитического и международного давления. Советский бюрократический механизм и политический процесс действуют особенно извилистым путем. В 1969 году Советы должны были сразиться с новой администрацией США, что всегда было крупной аналитической проблемой для советских руководителей, а мы в дополнение ко всему меняли свои процедуры. Работа на широком фронте одновременно ведущихся переговоров, к примеру, была не просто не знакома советскому административному процессу, но могла перенапрячь его возможности. Даже несмотря на огромность аппарата, все упирается в узкое горлышко немногих лиц наверху, из числа тех, кто принимает решения. Их приказы затем отфильтровываются через громоздкую цепь разных инстанций. Решения принимаются со всей тщательностью и старанием, и, коль скоро они ставят на кон престиж высшего руководства, то меняются они с большим нежеланием. В 1969 году, к тому же, конфликт с Китаем занимал большую часть внимания советских руководителей. Серьезные вооруженные столкновения на китайско-советской границе в марте и летом вызвали большую пропагандистскую баталию, вероятно, серьезные политические споры, а позднее начало переговоров о границе.

Самой глубинной причиной советской бездеятельности в 1969 году, однако, было, несомненно, то, что условия не создали еще систему стимулов и санкций достаточного размера, дабы воздействовать на принятие решений. По Вьетнаму Советы, не исключено, были совершенно искренними в своем декларированном стремлении помочь нам прекратить войну, хорошо понимая, что она препятствует американо-советским отношениям, но трудное решение по оказанию воздействия на своего союзника никак не может приниматься абстрактно. Действительно, до тех пор, пока риски американо-советских отношений остаются гипотетическими, а выгоды от урегулирования в Индокитае носят предположительный характер, линией наименьшего сопротивления в Москве стала тактика проволочек. Другими словами, обстоятельства не смогли придать стимул советским решениям. Они не видели никаких санкций за неоказание нам помощи. Их предупреждения против нашей эскалации мы принимали серьезно в то время, хотя теперь в ретроспективе я считаю это ошибкой. Перечитывая соответствующие документы для работы над этой книгой, я был поражен уклончивостью и осторожностью тона советских заявлений. Они пренебрежительно говорили об эскалации как «ничего не решающей», как «ухудшающей международное положение» и в общем представляющей «опасность». Никогда Советы даже и не приближались к намеку на угрозу. Однажды Добрынин указал на то, что, если мы возобновим бомбардировки Ханоя и Хайфона, остановленные президентом Джонсоном в 1968 году, китайский инженерный батальон, выведенный несколько лет ранее, может вернуться во Вьетнам, что усилит китайское влияние на Ханой. Я сказал: «Если вы сможете с этим примириться, мы тоже». Добрынин промолчал.

Сейчас в ретроспективе ясно, что, только если бы мы представляли конкретные осязаемые риски для важных советских интересов, тогда у Советов был бы стимул оказывать давление на своих страдающих мономаниакальной зависимостью подопечных в Ханое. Предложение положительных стимулов помогло бы, но только исключительно в комбинации с рисками, которые мы представляли бы сами. Стимулы были бы отвергнуты как затруднительные с точки зрения советского положения в коммунистическом мире. Когда мы в итоге добились советской помощи в 1972 году, случилось это как раз благодаря сочетанию давления и стимулов. Но до пасхального наступления северных вьетнамцев в 1972 году мы никак не были готовы столкнуться с внутренними и международными последствиями такого курса.

Если санкции оказывались не так очевидны для советского руководства, то стимулы и награды были налицо. Президент постоянно заявлял, что переговоры ускорят свой ход на Ближнем Востоке, если вопрос о Вьетнаме будет урегулирован. Я подкреплял его замечания. Но мы не могли отвечать именно в тех терминах, в каких ставил мне вопросы Добрынин 4 мая: «Предположим, война будет закончена, как вы станете улучшать отношения?» Самый лучший ответ, который я мог выдать, был: встреча на высшем уровне и неконкретное обещание улучшить торговлю. На Ближнем Востоке наш интерес противоречил интересу Москвы; в конце концов, целью нашей стратегии было уменьшение советского влияния на Ближнем Востоке, а у Советов – усилить или, по крайней мере, сохранить его. И мы не собирались менять этот ближневосточный интерес на урегулирование во Вьетнаме.

Нет сомнения в том, что внутренняя политика в Америке подкрепляла советскую тенденцию к затягиванию дел и разным проволочкам. Существовавший на первых порах страх, что Никсон займется массированным перевооружением, вскоре сменился осознанием того, что перед лицом нарастающего сопротивления со стороны конгресса администрация была бы счастлива сохранить существующий оборонный бюджет. Новые военные программы подвергались мощным атакам; некоторые проходили минимальным большинством. После получения согласия на них реализация этих программ систематически сводилась на нет, а их финансирование ежегодно уменьшалось. Применялись разные формы давления в направлении «упорядочения приоритетов» и снятия акцентов с обороны. Не казалось возможным и то, что союзники Америки поддержат рискованный курс во Вьетнаме. Таким образом, у Советов вновь не было мотива идти навстречу.

Но пока, будучи, возможно, излишне оптимистичны в отношении американо-советских отношений в начале 1969 года, мы начали закладывать основы для достижения конечного прогресса нашими шагами в других областях, – демонстрируя действенность политики увязок. Мы создали стратегию, которая привела к переделу альянсов на Ближнем Востоке. Мы решительно стали двигаться по направлению к Китаю. Наш курс во Вьетнаме в течение трех лет не очень-то нуждался в советской помощи, а затем получил ее в 1972 году. Мы укрепили союзнические отношения. Путем беспорядков и напряженности мы донесли до Советов, что, если будем соблюдать трезвый стиль, наша политика будет серьезной и целенаправленной и в нужный момент смелой.

Я послал президенту анализ советской политики в конце 1969 года, который подготовил с помощью своих сотрудников Гельмута «Хэла» Зонненфельдта и Билла Хайленда. Он начинался с того, что отвергалось предположение о том, что советская политика непременно следует по некоему генеральному плану:

«Всегда всех так и тянет причесать под одну большую гребенку разнообразные советские действия. Более понятные лишь немногим формы кремлеведения зачастую имеют целью рассматривать каждый и все в целом шаги как часть тщательно отрежиссированного результата, в котором события неуклонно движутся к своему торжественному апофеозу.

Опыт показал, что такое редко, если вообще, случается. Начиная с кубинского ракетного кризиса, в ходе арабо-израильской войны, и кончая вторжением в Чехословакию, имел место большой элемент импровизации в советской политике».

Я подозревал, что именно так все происходит и в настоящее время. У Кремля было несколько важных дел. Но советские действия казались реакцией на конкретные ситуации. Некоторые аналитики видели тесную тактическую связь между китайско-советскими переговорами и советским ведением переговоров по ОСВ. Привязав Соединенные Штаты к долгим переговорам по ОСВ, Советы могли использовать феномен советско-американского сговора против Китая. Главной проблемой этой теории было то, что советская позиция на переговорах по ОСВ имела здравый смысл без ссылок на китайскую ситуацию, а ухудшение китайских переговоров легко можно было объяснить характером проблем. Советская сторона вела себя уклончиво на переговорах по ОСВ, просто желая протестировать неизведанную сферу деятельности, которой мы занимались, а также определить, до какой степени мы находимся под давлением внутренних событий, в плане получения от нас уступок и односторонних сокращений в наших военных программах. Китайцы реагировали на военное давление со стороны Советов, зондируя почву в нашем направлении. Таким образом, Советы нацелили свои шаги в области ОСВ на то, чтобы поразить китайцев, в какой-то мере они преуспели в этом деле, но результат, возможно, не очень-то удовлетворил Советы. Он, вероятнее всего, ускорил китайские контакты с нами. В Европе вместо того, чтобы занять примирительную позицию для перенаправления своей энергии на дела с Китаем, Советы много запросили на переговорах с новым правительством Вилли Брандта – преимущественно в силу того, что очевидное острое желание в Западной Европе достичь разрядки, казалось, предоставляло возможность добиться даровых успехов, сохраняя непреклонность позиции.

Завершался мой анализ такими словами: «В общем, как представляется, не существует ни единой объединяющей нити советской политики».

До появления этой объединяющей связи советские руководители зондировали несколько направлений одновременно. Только после того как мы дали отпор в некоторых острых столкновениях на протяжении 1970 и 1971 годов, наши отношения стали развиваться в лучшую сторону.

VI. Первые шаги по отношению к Китаю

Когда мы завершили разработку проекта коммюнике, объявлявшего о моем секретном визите в Китай в июле 1971 года, Чжоу Эньлай заметил, что это объявление потрясет мир. Он был прав. Оно стало не только сенсацией для средств массовой информации. В одночасье оно изменило структуру международной политики. Спустя 20 горьких лет изоляции американский эмиссар ступил на таинственную землю Пекина, а его президент скоро отправится вслед. Это все было неожиданно и удивительно, но за этой кульминацией стояло 30 месяцев терпеливой и целенаправленной подготовки, когда каждая сторона двигалась с опаской и осторожностью, всегда действуя на ощупь, так, чтобы отповедь не была унизительной, отмеривая шаги так, чтобы раскрытие события не деморализовало бы нервных союзников или дало бы новые стратегические возможности тем, кто не настроен доброжелательно.

Мы даже сами были застигнуты врасплох. Изначально мы не предполагали, что примирение будет возможно. Мы были убеждены в том, что китайцы фанатичны и враждебно настроены. Но даже хотя мы в самом начале не могли видеть пути достижения цели, как Никсон, так и я, мы оба верили в важность открытия для Китайской Народной Республики.

Нам на помощь пришли некоторые события, но я сомневаюсь, возможно ли было такое сближение и именно с такой же самой решимостью при любом другом президенте. У Никсона был чрезвычайный инстинкт на слабые места. Он мало интересовался тактикой или детальным сбором нюансов; слишком много обсуждений деталей хода реализации заставляли его действительно нервничать. Но как только он определял направление политики, то почти неизменно предоставлял мне право осуществления стратегии и управления бюрократическим аппаратом. Но хотя я сам независимо от него пришел к тому же заключению, что и Никсон, и распланировал многие из шагов, я не имел такой политической мощи или бюрократической пробивной силы для того, чтобы провести подобный фундаментальный поворот в политике своими собственными силами. Никсон интуитивно понял суть открывавшейся возможности и добивался последовательно ее осуществления. У него была политическая база в рядах правых, что защищало его от обвинений в том, что он «слишком мягко относится к коммунистам». А его административный стиль как раз годился для секретной обособленной тактики, требуемой для данной политики. Если система СНБ по выработке вариантов и интересовала его хоть как-то, то только по причине разведывательных сведений, полученных от нее, особенно в отношении взглядов бюрократического аппарата, которому Никсон не доверял, и возможности, которую она предоставляла ему для камуфляжа собственных замыслов.

Было небольшое отличие в наших построениях перспективы. Никсон видел в открытии Китаю в какой-то мере боˊльшую возможность, чем я, чтобы заставить Советский Союз пойти на оказание краткосрочной помощи по Вьетнаму. Я был больше озабочен воздействием этой политики на структуру международных отношений. Никсон склонялся к тому, что прекращение изоляции 800 миллионов китайцев само по себе устранит огромную угрозу миру. Для меня Китай, имеющий активную внешнюю политику, непременно обязывает проведение искусной дипломатии, чтобы точно определять нашу политику в более сложном контексте, который возникнет и который изменит все международные взаимоотношения. Но эти отличия опирались на одно и то же фундаментальное суждение: что если отношения могут развиваться как с Советским Союзом, так и с Китаем, то отношения в рамках «треугольника» дали бы нам большую стратегическую возможность обеспечения мира. Мы оба пришли к одинаковому восприятию самостоятельно. В важной статье в «Форин афферс» в октябре 1967 года Никсон написал так:

«Учитывая долгосрочную перспективу, мы просто не можем позволить оставить Китай навсегда вне семьи наций, чтобы он вынашивал свои фантазии, лелеял ненависть и угрожал соседям. На этой маленькой планете не может быть такого, чтобы миллиард его потенциально самых способных людей жил в сердитой изоляции. Но мы можем страшно ошибаться, если, преследуя эту долгосрочную перспективную цель, не сможем извлечь уроки истории в краткосрочном плане…

В краткосрочном плане, следовательно, это означает политику твердого сдерживания, отсутствия каких-либо поощрений, политику творческого противодействия, когда все направлено на то, чтобы убедить Пекин, что его интересы могут быть учтены только с принятием основных правил международной корректности. В долгосрочном плане это означает введение Китая вновь в мировое сообщество – но как великую прогрессирующую державу, а не как эпицентр мировой революции».

В интервью журналу 9 августа 1968 года, сразу после его выдвижения кандидатом в президенты, Никсон подтвердил, что «мы не должны забывать о Китае. Мы должны всегда искать возможности говорить с ним, как мы говорим с СССР. …Мы должны не только наблюдать за переменами. Мы должны стремиться к достижению перемен»[55].

Китай широко не фигурировал в моих публикациях. В 1961 году я написал о возможности китайско-советского раскола. Я утверждал, что такую перспективу «нельзя прозевать», а если он, этот раскол, случится, «мы должны воспользоваться этим». Но мы не можем содействовать этому расколу своими собственными усилиями, и нам не следует строить свою политику на ожиданиях этого раскола[56]. (На самом деле мы знаем сейчас, что раскол уже произошел.) В моей статье о вьетнамских переговорах, опубликованной в выпуске «Форин афферс» за январь 1969 года, но написанной за три месяца до этого, я утверждал, что «советская доктрина, в соответствии с которой Москва имеет право вмешиваться с целью защиты социалистических внутренних структур, сделала китайско-советскую войну, по крайней мере, допустимой. Поскольку обвинения Москвы в адрес Пекина были, если хотите, даже резче, чем в адрес Праги». Я видел в этом потенциально более серьезную проблему для Ханоя и фактор в пользу оказания давления на Ханой с целью подталкивания его к урегулированию. Гораздо важнее было другое: в июле 1968 года, до советского вторжения в Чехословакию, я работал с Нельсоном Рокфеллером над речью об американо-советских отношениях, в которой содержался пассаж, предвосхищавший последующую политику: «Нам придется научиться творчески справляться с несколькими соперничающими друг с другом коммунистическими державами. …Я начал бы диалог с коммунистическим Китаем. В хитроумном треугольном сплетении отношений между Вашингтоном, Пекином и Москвой мы улучшаем возможности налаживания отношений с каждой стороной, увеличивая тем самым наши возможности в отношении обеих сторон».

Мое восприятие обуславливалось моим общим подходом к проведению внешней политики. Наши отношения с вероятными противниками должны быть таковыми, как я считал, чтобы наши возможности в отношении обеих других сторон были всегда выше, чем их возможности в отношении друг друга. Если бы мы сумели освободить нашу дипломатию от накопившегося за два десятилетия бремени, каждая коммунистическая сверхдержава имела бы больше стимулов сотрудничать с нами на конструктивной основе.

Хотя многие научные работники призывали к установлению отношений с Китаем, такой подход к проблеме не получил широкой поддержки. Ряд синологов настаивал на улучшении отношений как на самоцели, ради которой американцы должны пойти на уступки. Группа знаменитых профессоров из Гарварда и Массачусетского технологического института, например, направила Никсону в переходный период памятную записку по вопросу о китайской политике. Они настаивали на том, чтобы мы пошли навстречу Китаю с такими инициативами, как отказ от наших связей с Тайванем и приглашение Китайской Народной Республики в Организацию Объединенных Наций. Их памятная записка не упоминала – и я не вспомню каких-то других специалистов по Китаю, которые так поступили бы в то время, – геополитические возможности для нас в том, что касается Советского Союза, или вероятности того, что китайцы могли бы иметь стимулы двигаться к нам навстречу без американских уступок, а в силу их нужды в американском противовесе Советскому Союзу.

Следует сказать, что все идеи о сближении, несмотря на все их мотивы, были немногим более чем туманными теориями, когда новая администрация пришла к власти. На протяжении 20 лет существовала фактическая изоляция и идеологическая враждебность, отмеченная войной в Корее, в которой американские и китайские солдаты воевали ожесточенно друг с другом. Велись двусторонние переговоры между консульскими работниками Соединенных Штатов Америки и Китайской Народной Республики в 1954 году в Женеве. Они были подняты до посольского уровня в 1955 году и позже перенесены в Варшаву. 10 сентября 1955 года было достигнуто соглашение о репатриации гражданских лиц. И это все. За 134 встречи, проведенные с 1954 года вплоть до 1968 года, соглашение о репатриации было единственным конкретным достижением.

28 мая 1968 года Пекин отложил варшавские переговоры, предложив две даты в ноябре, после американских президентских выборов. Пекинское радио утверждало, что «в настоящее время обсуждать нечего». Первый проблеск перемен последовал после событий 21 августа 1968 года, советского вторжения в Чехословакию. Если во время восстаний 1956 года в Польше и Венгрии китайцы пытались действовать как миротворцы, в этот раз их реакцией было оскорбительное обвинение в адрес Советского Союза. Газета китайской коммунистической партии «Жэньминь жибао» 17 марта 1969 года, например, назвала вторжение в Чехословакию «вооруженной агрессией и военной оккупацией» со стороны «советской ревизионистской предательской клики». Она осудила доктрину Брежнева ограниченного суверенитета как «типично фашистскую теорию». Речь о том, что в буквальном смысле доктрина Брежнева была применима к Китаю в той степени, как и к любой восточноевропейской стране. А на самом деле, с учетом неприкрытой враждебности Китая к советскому руководству, даже, может быть, и более того.

Таким образом, 26 ноября 1968 года, три месяца спустя после вторжения в Чехословакию и вскоре после выборов в США, Пекин предложил провести очередную встречу в Варшаве с Соединенными Штатами 20 февраля 1969 года. Будучи верным древней китайской традиции никогда не раскрывать нужду в сотрудничестве с иностранцами, Пекин предпочел говорить вызывающим тоном, призвав Соединенные Штаты присоединиться к «соглашению о пяти принципах мирного сосуществования», «вывести все свои вооруженные силы из китайской провинции Тайвань и ликвидировать все военные сооружения в провинции Тайвань».

Не было сомнений в том, что Советский Союз превращался в главный предмет озабоченности китайской внешней политики. Китайско-советская вражда имела многочисленные корни. То, что начиналось как тесный союз, вскоре продемонстрировало растущую напряженность, вначале проявлявшуюся лишь на бумаге. Имело место идеологическое разногласие по поводу утверждений Китая о переходе к коммунизму, минуя социалистическую стадию, – доктрина Мао Цзэдуна, согласно которой Пекин в идеологическом плане был-де гораздо чище, чем Москва. Кроме того, существовало национальное соперничество между двумя мощными государствами и растущее недоверие друг к другу. В конце 1950-х годов Хрущев отказался от сотрудничества в ядерной области; китайцы ответили активизацией идеологических нападок. В 1959 году Советский Союз отозвал своих технических советников и прекратил всякое оказание экономической помощи. Появилась личная антипатия между двумя группами коммунистических руководителей в нарушение всяческих марксистско-ленинских предписаний против «субъективизма». Китайцы воскресили старинные обиды, требуя возврата обширных пространств территории Сибири, якобы захваченных царями во времена русской экспансии.

К 1969 году политический конфликт стал принимать зловещие военные формы. До примерно 1965–1966 годов вдоль китайско-советской границы имел место приблизительный военный баланс. Уровень вооруженных сил с обеих сторон был низким. Более многочисленными советские вооруженные силы были на территории, расположенной напротив Синьцзяна. У китайцев было численное превосходство вблизи Маньчжурии. Советские войска, конечно, превосходили китайские по качеству и по уровню материально-технической поддержки. Пограничные инциденты стали происходить примерно с 1959 года, а позже участились. Тем не менее, в течение нескольких лет не происходило никакого крупномасштабного наращивания сил с обеих сторон. Затем в начале 1966 года Советы стали переводить хорошо подготовленные и хорошо оснащенные боевые подразделения из Восточной Европы на Дальний Восток. Там появились ракеты земля – земля с ядерными боеголовками. Еще больше обеспокоил Пекин тот факт, что в январе 1966 года Советский Союз подписал 20-летний Договор о дружбе, сотрудничестве и взаимной помощи с Монголией, позволявший ему размещать там войска и создавать базы. Количество советских дивизий вдоль китайской границы выросло с 12 недоукомплектованных дивизий в 1964 году до более чем 40 модернизированных дивизий в 1970 году.

29 ноября 1968 года администрация Джонсона с благословения новоизбранного президента Никсона приняла китайское предложение возобновить варшавские переговоры. (Я еще не был назначен помощником Никсона.)

Первые сигналы

В ретроспективе представляется, что всякая успешная политика как бы предопределена. Руководителям нравится заявлять, что предвидели то, что сработало, приписывая планированию то, что обычно начинается как серия импровизационных шагов. Так происходило и с новой китайской политикой. Новая администрация собиралась и начать все по-новому. Но если говорить начистоту, у нее не было четкой идеи о том, как это сделать, также следовало принимать во внимание внутренние реалии, из которых немаловажным был тот факт, что Никсона традиционно поддерживало консервативное «китайское лобби», так никогда и не простившее Трумэну и Ачесону якобы имевшее место предательство Чан Кайши.

У руководителей в Пекине, не исключено, имелись схожие проблемы. По всей вероятности, Мао Цзэдун решил двинуться навстречу Соединенным Штатам вскоре после советского вторжения в Чехословакию. Но он управлял страной, только что оправившейся после «культурной революции». Мао стремился такими экстраординарными потрясениями сбросить фатальную тенденцию коммунистических государств к бюрократизации и стагнации, навязав сверху беспорядки перманентной революции, – это один из редких случаев в истории, когда глава государства намеренно свергает собственные институты в качестве учебного пособия. Влияние беспорядков на внешнюю политику отражено в таком факте, что в 1969 году Китай оставил только одного посла работать за границей (это был Хуан Хуа, располагавшийся в Каире, а позже ставший представителем в Организации Объединенных Наций, а еще позже министром иностранных дел).

Одним из первых и самых важных шагов, предпринятых администрацией Никсона, было нечто, что мы раньше не делали. Администрация Джонсона использовала призрак азиатского коммунизма во главе с Пекином как основное оправдание Вьетнамской войны. Президент Джонсон в своей речи в Университете Джонса Хопкинса 7 апреля 1965 года утверждал, что «правители в Ханое подталкиваются Бэйпином»[57]; а соперничество во Вьетнаме являлось «частью более широких планов агрессивных целей». Аналогичным образом государственный секретарь Дин Раск 18 февраля 1968 года представил перед сенатским комитетом по международным отношениям Пекин как подстрекателя агрессии, а Пекин и Ханой как сговорившихся. По контрасту, администрация Никсона с самого начала никогда не цитировала или даже не намекала на антикитайский подтекст нашей вовлеченности во Вьетнаме. Мы были не согласны с таким анализом и не нуждались в дополнительных врагах.

Первые несколько месяцев были полны противоречивых тенденций. В своей инаугурационной речи Никсон сделал завуалированную ссылку на готовность новой администрации разговаривать с Китаем: «Пусть все страны знают, что в период работы этой администрации наши каналы связи будут открыты. Мы стремимся к открытому миру – к миру, в котором ни один народ, большой или малый, не будет жить в сердитой изоляции». Фраза «сердитая изоляция» возвращала нас к его статье в журнале «Форин афферс» в 1967 году. Но никакой реакции не последовало. Китайцы не могли впечатлиться одной примирительной аллюзией, всего лишь намеком.

На следующий день после инаугурации агентство новостей «Синьхуа» осудило Никсона как новую «марионетку», избранную «кликой монополистической буржуазии» претворять в жизнь «злобные замыслы империализма США на продолжение проведения агрессии и экспансии в мире». Сдержанная риторика Никсона разоблачала, по мнению агентства новостей «Синьхуа», что американский империализм «охвачен кризисом» и стоит перед «предсмертной борьбой». «Жэньминь жибао» 27 января злорадствовала по поводу того, что американский империализм был «на последнем издыхании». В статье звучала издевка: «Хотя Никсон дошел до ручки, он имеет наглость говорить о будущем. … Человек, одной ногой стоящий в могиле, пытается утешить себя мечтами о рае. Это бред и агония умирающего класса».

Инаугурационная речь Никсона, возможно, и подобала государственному деятелю, но у китайцев были более едкие авторы.

Никсон действительно выглядел этаким шизофреником в первые дни. Спустя пять дней после инаугурации Никсон направил мне и Роджерсу записку с жалобой, что наш посол в одной европейской стране не смог предотвратить признание этой страной Пекина. Посол, по его словам, оказался просто «бедой»; нам было сказано «избавиться от него» немедленно. На первой пресс-конференции 27 января Никсона спросили, планирует ли он улучшить отношения с коммунистическим Китаем. Он перечислил большой перечень проявления китайской враждебности, завершив словами, что на предстоящей встрече в Варшаве Китаю представится возможность доказать, что он изменил свой подход. «Впрочем, до тех пор, пока не произойдет каких-либо перемен с их стороны, я не вижу в ближайшей перспективе каких-то перемен в нашей политике».

Прямо противоположное, конечно, состояло в том, что, измени Китай свой подход каким-то неопределенным образом, мы ответили бы взаимностью. Формально это ничем не отличалось по существу от заявлений предыдущих администраций. И резко контрастировало с более примирительной лексикой в отношении Советского Союза, ОСВ и договора о нераспространении на таких же пресс-конференциях. Для подозрительных китайцев все это должно было выглядеть как некий кондоминиум, которого они опасаются. И они также беспокоились из-за другого инцидента. За три дня до этой пресс-конференции китайский поверенный в делах в Нидерландах сбежал и попросил убежище в Соединенных Штатах. 6 февраля китайцы выразили протест. 18 февраля они отложили варшавскую встречу, намеченную на 20 февраля под предлогом того, что Соединенные Штаты «побудили» поверенного «предать свою страну, и он был вывезен ЦРУ». Не желая отставать, Никсон на своей пресс-конференции 4 марта развенчал перспективы китайско-американского сближения: «Заглядывая в будущее, мы могли бы подумать в плане улучшения взаимопонимания с Красным Китаем. Но будучи реалистом и прагматиком, с учетом срыва Красным Китаем довольно ограниченных варшавских переговоров, которые были запланированы, я не считаю, что мы можем испытывать большой оптимизм и надежды на какой-то прорыв в том направлении в настоящее время».

И все же 1 февраля в ответ на сообщение об озабоченности в Восточной Европе возможностью китайско-американских контактов Никсон написал мне памятную записку:

«Я отметил в твоем сообщении от 31 января интересные замечания из (восточноевропейского) источника. Считаю, что нам следует всячески поощрять подход, суть которого состоит в том, что наша администрация «изучает возможности сближения (так!) с китайцами». Это, разумеется, следует делать приватно и ни при каких обстоятельствах не должно попадать в печатные издания отсюда. Однако при контактах со своими друзьями и особенно любым способом, каким ты можешь связаться с этим… источником, я бы продолжил развивать эту идею».

Короче, памятная записка не требовала от меня что-либо предпринять в отношении китайцев; в ней просто содержалось требование создать впечатление, что мы изучаем какой-то шаг в направлении Китая. Мне следовало развивать эту идею, более того, не с друзьями китайцев, а с восточными европейцами. Маневр был направлен, чтобы озаботить Советы и почти наверняка – с учетом того, чем был занят Никсон, – дать им стимул помочь нам окончить войну во Вьетнаме.

Я использовал памятную записку Никсона, чтобы приступить к пересмотру политики, и 5 февраля настоял на межведомственном исследовании китайской политики. Министерствам и ведомствам было предложено изучить следующее:

1) нынешнее состояние отношений США с коммунистическим Китаем и Китайской Республикой;

2) характер угрозы со стороны коммунистического Китая и его намерения в Азии;

3) взаимодействие между политикой США и политикой других крупных заинтересованных стран в отношении Китая;

4) альтернативные подходы США по Китаю и их издержки и риски.

Тема Китая присутствовала в беседах Никсона с президентом де Голлем во время визита в Париж 1 марта 1969 года. Никсон фактически не просил де Голля оказать какую-то конкретную помощь; на самом деле, это именно де Голль первым поднял эту тему, а Никсон, казалось, был полон скепсиса. В характерном для него всеохватывающем тоне де Голль подчеркнул важность Китая, огромного образования с огромными ресурсами. Со временем китайцы добьются того, что их влияние будет ощущаться во всем мире; устремления китайцев соответствуют их способностям. Глупо изолировать их «в озлобленности». Контакты могут оказать пользу. Никсон ответил, что в краткосрочном плане не произойдет никаких изменений, преимущественно по той причине, что неясно воздействие такого шага на остальную Азию. Но в долгосрочном плане – скажем, через 10 лет – у нас будет больше каналов связи с Китаем, особенно после того как они добились прогресса в ядерных вооружениях. Этот косвенный ответ Никсона был явным знаком того, что он имел желание оставить двери открытыми. Это было совместимо как с тем, что придется ждать 10 лет, так и с тем, что можно использовать первую открывающуюся возможность. В лучшем случае, ответ отражал реальность отсутствия у новой администрации четко выраженного плана.

В силу этого 14 марта мы вновь переговорили, как казалось, в явно антикитайском тоне. При объявлении о нашей программе ПРО «Сейфгард» («Меры предосторожности») президент придал ей частично такой же антикитайский подтекст, который был принципиальным мотивом для программы ПРО «Сентинел» («Часовой») администрации Джонсона 1967 года. Одинаковая причина имелась у обеих администраций: казалось умным получить какую-то защиту от случайных запусков или преднамеренного нападения со стороны ядерных держав с меньшим ядерным арсеналом, без покушения на массированную гражданскую оборону Советского Союза, которое вызвало бы проблемы, связанные с контролем над вооружениями и бюджетными расходами. «Китайская угроза нашему населению, – объявлялось в заявлении Никсона, – равно как и опасность случайного нападения не могут не учитываться. После одобрения этой системы можно будет сократить количество жертв со стороны США до минимального уровня в случае китайского ядерного удара в 1970-е годы или в результате случайного удара из любого иного источника». Осложнив дела еще больше, с точки зрения китайцев, Никсон продолжил, сделав предположение о том, что Советский Союз и Соединенные Штаты имеют общий интерес в сдерживании Китая: «Я представляю себе, что Советский Союз был бы точно так же, как и мы, не в восторге оставить свою страну оголенной в свете потенциальной угрозы со стороны коммунистического Китая. Итак, отказ от всей этой системы, особенно до тех пор, пока существует китайская угроза, не будет восприниматься ни одной из стран позитивно». Неудивительно, что агентство «Синьхуа» 16 марта осудило решения по ПРО как американский «сговор с советскими ревизионистами для совместной ядерной угрозы и ядерного шантажа против народов мира, особенно против китайского народа».

Таким образом, к марту 1969 года китайско-американские отношения казались по существу замороженными на уровне враждебности, основанной на взаимном непонимании и недоверии, характерном для них на протяжении 20 лет. У новой администрации имелось свое мнение, но это пока еще не была какая-то стратегия движения в направлении Китая. Политика появляется тогда, когда концепция попадает на благоприятную почву. Такая возможность возникла, когда советские и китайские войска столкнулись в замерзшей сибирской тундре[58] вдоль реки, о которой никто из нас никогда не слышал. С тех пор исчезла всякая двусмысленность, и мы пошли без дальнейших колебаний к важной перемене в глобальной дипломатии.

Столкновения на реке Уссури

В отдаленных районах Северо-Восточной Азии небольшой участок границы между Советским Союзом и Китаем протяженностью почти в 6500 километров разграничен рекой Уссури. Если провести прямую линию от Владивостока до Хабаровска, то ее большую часть займет река Уссури. В безлюдном месте на реке на расстоянии около 400 километров от Владивостока расположен небольшой островок, который назывался Даманский у русских и Чжэньбаодао – у китайцев. Остров имеет площадь около одного квадратного километра, порос лесом, необитаем. Он находится несколько ближе к китайскому берегу реки; земля по обе ее стороны болотистая и малонаселенная. За исключением редких рыбаков и лесорубов с обеих сторон, единственным присутствием людей в этом районе являются пограничные заставы, советские и китайские, охраняющие соответствующие берега реки. Граница в отношении острова никогда не была делимитирована. Китайцы в течение какого-то времени утверждали, что демаркационная линия проходила по середине реки, в результате чего остров оказывался китайским. Советская сторона придерживалась мнения о том, что историческая граница включала в себя все русло реки Уссури и ставила ее под русский контроль. До настоящего времени никто толком не объяснил, почему каждая сторона придавала такое большое значение незаселенному острову на этой пустынной и поросшей мелким кустарником территории.

Утром 2 марта 1969 года, согласно сообщениям советской прессы, 300 китайских военнослужащих на острове устроили засаду русскому дозору пограничников, автоматными очередями убив 23 и ранив 14 пограничников в 20-минутной схватке. Советской стороной были направлены подкрепления, и они тоже попали в засаду. С тех пор обе стороны покинули остров.

Советы немедленно устроили из столкновения большую шумиху. Это было само по себе беспрецедентно. Кажется, впервые каждая из сторон сообщила о вооруженном инциденте и признала потери. Обе стороны обменялись нотами и пропагандистскими обвинениями. Китайцы утверждали, что советские войска 16 раз вторгались на остров Чжэньбаодао с 1967 года, из них восемь раз в январе и феврале 1969 года. Они приводили длинный список советских вторжений на другие спорные острова на реке Уссури, а также случаи нападений и противоправных действий в отношении китайских рыбаков, пограничных нарядов и местных жителей. Около 10 тысяч китайских демонстрантов окружили толпой советское посольство в Пекине 3 марта. Сообщалось о стотысячной толпе советских демонстрантов, напавших на китайское посольство в Москве 7 марта, разбивавших окна и бросавших чернильницы. Демонстрации распространились на другие советские города в течение следующих четырех дней. «Красная звезда», газета советского министерства обороны, сообщила 8 марта, что советские войска на Дальнем Востоке были в состоянии повышенной боевой готовности. На пресс-конференции в советском министерстве иностранных дел продемонстрировали фотографии советских солдат, которые, как утверждалось, были убиты и изуродованы китайцами, а советское телевидение подготовило и передало специальную программу, посвященную пограничным столкновениям. Китайские газеты 4 марта провозгласили лозунг «Долой новых царей!». Пекинское радио сообщало, что свыше 400 миллионов человек (половина населения страны) приняло участие в различных демонстрациях по всему Китаю.

В Вашингтоне мы все еще были слишком заняты Вьетнамом, чтобы реагировать на события, природу которых слабо понимали, а их значение проявилось лишь несколько недель спустя. И пока я ратовал за создание «треугольника» взаимоотношений как главную теорию, мы оба, и Никсон, и я, по-прежнему считали Китайскую Народную Республику более агрессивной из коммунистических держав. Мы считали вполне вероятным, что именно Пекин начал эту драку.

По иронии судьбы, но именно тяжеловесная советская дипломатия вынудила нас подумать об открывающихся для нас возможностях. 11 марта возбужденный посол Добрынин поднял вопрос об инциденте на реке Уссури в беседе со мной. Я даже не просил его об этом. Но он настоял на том, чтобы дать кровавый отчет преступлений, якобы совершенных китайцами, и провел расширенный брифинг. Когда я попытался сменить тему, предположив, что это двусторонняя китайско-советская проблема, Добрынин стал страстно утверждать, что Китай стал общей проблемой. Я вежливо слушал, много размышлял, но от комментариев воздержался. Позже в тот вечер я описал встречу президенту. Никсон был заинтригован и заметил, как порой неожиданные события могут оказывать важное воздействие. Я предположил, что нам представляется огромная возможность в стратегическом плане. Никсон согласился, что инцидент, должно быть, потряс китайцев.

Утром 15 марта имело место второе столкновение на Даманском/Чжэньбаодао. В отличие от 2 марта на этот раз обе стороны были подготовлены. Сражение длилось доˊльше, а количество жертв было боˊльшим. Советская сторона усилила патрулирование, разведывательная группа разместилась лагерем на острове в ночь 14 марта, вероятно, для того, чтобы устроить ловушку. Началось сильное сражение и продолжалось с перерывами девять часов; были использованы танки, бронемашины, артиллерия и противотанковые ракеты. Обе стороны заявляли о своей победе (хотя китайцы, как представляется, сохранили за собой владение островом)[59].

Природа этих инцидентов – кто что начал – вероятно, никогда не станет явной. Но китайская аргументация о том, что они отвечали на длинную серию советских вторжений, имеет определенную правдоподобность. В конце концов, более слабые силы, как правило, не идут на поражение, устраивая неспровоцированные нападения. Спустя два года, как я упомянул, Чжоу Эньлай заявил, что Советы преднамеренно начали устраивать инциденты, чтобы отвлечь внимание от их провала заблокировать проведение западногерманских выборов в Западном Берлине. Какой бы ни была истинная причина, коммунистические дипломаты проследили, чтобы мы не проигнорировали эти столкновения. В середине марта в Будапеште Советы якобы захотели, чтобы страны Варшавского договора осудили Китай как агрессора в инциденте на реке Уссури. Они также обратились индивидуально к каждому союзнику по Варшавскому договору с просьбой направить «символическое военное подразделение» в район советско-китайской границы. Румыны заблокировали оба этих шага.

На первой частной встрече наших участников парижских переговоров с северными вьетнамцами 22 марта Суан Тхюи разразился неожиданным фонтаном красноречия, заявив, что Соединенные Штаты ничего не получат от попыток выиграть от раскола между Советским Союзом и Китаем. Вьетнамцы, как заявил он, будут опираться на собственные силы. Соединенные Штаты не поднимали такого рода вопрос ни в Вашингтоне, ни в Париже (хотя я размышлял об этом в статье, опубликованной в «Форин афферс»). Но Суан Тхюи настаивал, что и Москва, и Пекин помогали Северному Вьетнаму много лет, несмотря на десятилетние споры. У него не было сомнения в том, что они будут продолжать это делать.

28 марта в директиве, призывающей пересмотреть ограничения на торговлю с коммунистическими странами, я специально потребовал пересмотра нашего эмбарго на торговлю с «азиатскими коммунистическими странами».

3 апреля Добрынин вернулся к своему обвинению. Он прочитал в сообщении прессы о том, что я намерен пересмотреть китайскую политику (предположительно, ознакомился с директивой от 5 февраля). Он хотел бы узнать побольше об этом. Хотя мы не имели никаких каналов связи с китайцами, я дал уклончивый ответ, из которого следовало, якобы выбор в плане сближения зависит только от нас. Добрынин предположил, что пока еще оставалось время для двух сверхдержав распоряжаться событиями, но такой возможности может больше и не представиться. Он добавил, что многим в Советском Союзе кажется, что Тайвань вполне мог бы стать независимым государством. Призвав все свои силы, дабы казаться таинственным, я промолчал.

22 апреля наш посол в Москве Джекоб Бим вручил премьеру Косыгину письмо от президента Никсона, посвященное широкому спектру американо-советских отношений. Китай специально в нем не упоминался. Однако мы дали указание Биму добавить устно, что не собираемся использовать китайско-советские трудности, – имея в виду, разумеется, что могли бы, если бы захотели этого. Советы проглотили эту приманку. 27 мая министр иностранных дел Громыко пригласил Бима для того, чтобы вручить ответ Косыгина. Громыко добавил устно, что Советский Союз также не станет использовать наши трудности с Китаем и что в целом американо-советские отношения должны базироваться на «долгосрочных соображениях».

Отношения в рамках «треугольника», все еще весьма непрочные, переживали первые потрясения.

Китай между тем не дремал. 1 апреля Линь Бяо, которого вскоре назовут преемником Мао, выступил с политическим докладом на девятом съезде Коммунистической партии Китая:

«Мы ни в коем случае не должны в связи с победой ослаблять нашу революционную бдительность и ни в коем случае не должны игнорировать американский империализм и советский ревизионизм, развернувший крупномасштабную войну агрессии. …Председатель Мао сказал очень давно о том, что мы не нападем, если на нас не нападут. Но если на нас нападут, мы будем контратаковать. Если они вынудят нас воевать, то мы не оставим их без компании и будем сражаться до самого конца. Китайская революция победила на поле боя».

Несмотря на воинственный тон, речь содержала интересные, поистине заманчивые намеки. В ней подчеркивалось, что Китай не нападет, если не будет атакован первым, тем самым снимались наши страхи в отношении китайской интервенции в Индокитае. В ней Советский Союз и Соединенные Штаты перечислялись как одинаковая угроза для Народной Республики, что отвечало одному из условий треугольной дипломатии, говорящей о том, что Соединенные Штаты не будут главным противником.

29 апреля я направил президенту итоговый обзор материалов съезда Китайской компартии. Как представляется, съезд отражал продолжающуюся борьбу в Китае по вопросам внутренней, социально-экономической политики и за политический контроль. Вопросы внешней политики представлялись одинаково неопределенными, но занятость китайцев скорее советской, а не американской опасностью, казалось, нарастала. Я информировал Никсона:

«Направление политики не было определено. …Поддержка классовой борьбы в Юго-Восточной Азии, Индии и Израиле была подтверждена Линь Бяо, но без особого нажима.

Нападки на США носили формальный характер.

Линь Бяо упомянул, что китайцы отвергли срочный советский запрос на обсуждение пограничных проблем, но отметил, что Китай рассматривает возможность подключения к пограничным обсуждениям…

Публичные заявления не свидетельствуют о китайской озабоченности по поводу неизбежности войны с США или с СССР.

Отношение к Вьетнаму было поверхностным, и китайцы не одобрили северокорейскую позицию во время недавнего инцидента[60].

…Съезд не нашел добрых слов ни об одном правительстве и только об одной партии, албанской. Сочетание морализаторской непреклонности к другим коммунистам вместе с открыто заявленным желанием свергнуть некоммунистических соседей, несомненно, вызовет враждебное отношение как тех, так и других».

Какой бы ни была значимость в долгосрочном плане этого моего анализа, ссылка в нем на продолжение борьбы Мао за переделку политики в области образования заставила Никсона выявить общность целей с его былым заклятым врагом. Он написал на полях: «ГК: Обрати внимание, Мао (тоже) борется с системой образования!»

Пока партийный съезд продолжался в Пекине, 16–17 апреля на китайско-советской границе произошло еще больше столкновений – на этот раз в четырех тысячах километров на запад на границе между Синьцзяном и Казахстаном. Еще одна стычка случилась там же 25 апреля, а еще одна 2 мая. 26 апреля СССР официально предложил Китаю возобновить встречи смешанной советско-китайской комиссии по судоходству на пограничных реках, которая прекратила свою работу с 1967 года. 8 мая советская пресса сообщила о военных маневрах советских войск недалеко от китайской границы. 9 мая в приказе министра обороны маршала Андрея Гречко по случаю 24-й годовщины победы в войне Китай был перечислен вместе с Соединенными Штатами и Западной Германией как главный враг СССР.

Явно ощущая накал, китайцы 11 мая приняли советское предложение возобновить обсуждение вопросов речной навигации. Но произошли еще столкновения вдоль реки Амур 12, 15, 25 и 28 мая, а также новые столкновения 20 мая и 10 июня на синьцзянской границе. Враждебные действия в Синьцзяне заставили принять окончательное решение по вопросу о том, кто является возможным агрессором. Изначально я принял распространенное мнение о том, что китайцы были более воинственно настроенной страной. Но когда посмотрел на подробную карту и увидел, что синьцзянские инциденты происходили всего в нескольких километрах от советских станций снабжения и нескольких сотнях километров от китайских конечных станций, мне пришло в голову, что китайские военные руководители не выбрали бы такие неподходящие места для атак. После этого я взглянул на проблему по-иному. Если агрессором был Советский Союз, так или иначе перед нами была не только проблема, но и возникала возможность. Проблема заключалась в том, что полномасштабное советское вторжение в Китай нарушало не только геополитическое, но и психологическое равновесие в мире. Оно создавало бы толчок к непреодолимой жестокости. Но было бы нелегко оказать сопротивление такой агрессии от имени страны, с которой у нас не было ни дипломатических отношений, ни эффективных каналов связи ни на каком уровне.

А возможность заключалась в том, что Китай мог бы вновь вступить на дипломатическую арену, а это потребовало бы смягчения его прежней враждебности по отношению к Соединенным Штатам. В таких обстоятельствах китайская угроза в адрес многих наших друзей в Азии уменьшилась бы; в то же самое время с усилением озабоченности Советского Союза ситуацией вдоль длинной азиатской границы могло бы уменьшиться его давление на Европу. Но для того, чтобы четче выявить такие возможности, нам были нужны выходы на китайских руководителей. Если мы начнем действовать слишком быстро или слишком явно, – пока культурная революция полностью не исчерпала себя, – китайцы могли отвергнуть любые заходы. Действуй мы слишком медленно, то лишь подогрели бы подозрения китайцев относительно советско-американского сговора, что завело бы их на выгодную сделку с Москвой. Относительно Советов, мы считали китайский вариант полезным для сдерживания; но нам следовало действовать не слишком сильно и напористо, чтобы не спровоцировать советское превентивное нападение на Китай. А дома нам необходимо было преодолеть тот настрой, когда Народная Республика представлялась или непримиримым противником, или третируемой страной, озабоченной только проблемой Тайваня.

Моей главной заботой на этой стадии было убедиться в том, чтобы в нашем правительстве были заданы нужные вопросы. Моя директива от 5 февраля явилась итогом межведомственного документа по Китаю, который группа анализа СНБ собралась обсудить 15 мая. В документе уделялось особое внимание обычным китайско-американским проблемам: Тайвань, прием в Организацию Объединенных Наций, торговля и путешествия и различные планы по разоружению. В нем также обсуждались наши противостоящие интересы в Азии. Все эти озабоченности воспринимались так, будто они существовали в вакууме. Не было никаких ссылок на глобальное воздействие китайско-советской напряженности и возможностей для нас во взаимоотношениях в рамках «треугольника». На встрече я поставил под сомнение то, что мне казалось излишним акцентом на идеологию Китая и приписываемую ему воинственность. Я полагал, что вопрос следует ставить по-иному. Из межведомственного документа вытекало, что американская политика преследовала по существу психологическую цель достижения смены взглядов у китайского руководства, поворота их взглядов от воинственности к примирению. А такой подход вел к игнорированию китайской роли в балансе сил. Страна с населением в 800 миллионов человек, окруженная более слабыми государствами, являлась геополитической проблемой, независимо от того, кто ею управлял. Какие из наших проблем с Китаем были вызваны его размерами и ситуацией, а какие его руководством? Что мы хотели от Китая и как мы в разумной форме могли бы влиять на его решения? Как мы рассматриваем эволюцию китайско-советских отношений? В какой степени мы могли бы влиять на них, и какую сторону нам следует поддерживать? Я также ставил под сомнение мнение многих кремленологов о том, что любая попытка улучшить наши отношения с Китаем испортит отношения с Советским Союзом. История свидетельствует о том, что, как правило, выгоднее объединяться с более слабым из двух противостоящих друг другу партнеров, потому что это действовало в качестве сдерживающего элемента для более сильного.

8 июня Советы возобновили свое дипломатическое наступление. Брежнев в выступлении на международном совещании коммунистических партий в Москве осудил Мао и запустил концепцию «системы коллективной безопасности в Азии». Он не вдавался в детали, но такая «система» могла быть направлена только против Китая. В конце июня советские послы предприняли скоординированные действия с целью «разоблачения» китайской политики правительствам, при которых они были аккредитованы, и отговаривания западноевропейских стран от признания Пекина. Советский Союз старался расширить свои контакты с некоммунистическими странами Азии; зондаж распространялся даже на Тайвань. В ходе кампании, направленной на срыв китайских усилий выйти из изоляции, советские дипломаты намекали, что ради более эффективной изоляции Китая Советский Союз готов избегать осложнения отношений с Соединенными Штатами. Я обобщил эти накопившиеся сигналы в докладе на имя президента:

«Я считаю это убедительным доказательством растущей одержимости советских руководителей в связи с их китайской проблемой, …по крайней мере, есть основания считать, что Советы могут стать более гибкими в вопросах отношений между Востоком и Западом. …Таким образом, советская озабоченность может в итоге достичь такой точки, что это сможет обернуться нам на пользу, если они на деле будут пытаться обеспечить наш нейтралитет в их политике сдерживания Китая, если не наше активное сотрудничество».

Президент оставил свой восторженный отклик на полях, он выглядел так: «Это наша цель». Он предложил, чтобы мы «осторожно поддержали» все страны, которые Советы просили не устанавливать отношения с Пекином, продолжать свои действия (разительный сдвиг, по сравнению с его жалобами на нашего посла в Европе через пять дней после его инаугурации).

Мы теперь удвоили наши собственные усилия с целью установления контактов с Пекином. 26 июня президент прислал мне поручение, чтобы мы поддержали сенатора Майка Мэнсфилда, который издавна был заинтересован в Китае, в реализации им своего плана получить визу для поездки в Китай. Я развил на шаг дальше указания президента, попросив Брайса Харлоу, тогда отвечавшего за связи с конгрессом в Белом доме, поддержать Мэнсфилда в том, чтобы он обнародовал свою инициативу. Но нужен был более очевидный жест. Настало время упорядочить наше торговое эмбарго в отношении Китая. Реальная перемена была совершенно не важна, но символизм играл огромную роль. Мучительные размышления, необходимые для осуществления этого сравнительно незначительного шага, являются мерой расстояния, которое мы уже прошли. Решение возникло после общего изучения торговых ограничений, которое было приказано осуществить 28 марта. Мы решили рассматривать торговлю с Китаем как отдельное особое дело. 26 июня я подписал директиву ведомствам о том, что «президент, исходя из общего внешнеполитического контекста, принял решение внести коррективы в некоторые положения нашего контроля над торговлей с Китаем». Комитету СНБ заместителей министров, умело руководимому Эллиотом Ричардсоном, было предложено подготовить детальные рекомендации по претворению в жизнь решения президента.

Вначале предполагалось, что любое конкретное изменение должно ждать прохождения через конгресс пересмотренного закона о контроле над экспортом в сентябре. Но Ричардсон и я вскоре поняли, что, если мы будем ждать до того времени, нас опередят события в Азии, которые, как представлялось, уже доходили до своей кульминации. Я обратил внимание Никсона на то, что директива от 26 июня, несомненно, получит утечку в прессу и даст старт внутренним дебатам, которые ослабили бы благоприятное воздействие на Пекин. А потом существовала проблема американо-советских отношений. Мы рассчитывали в любой момент объявить о начале переговоров по ОСВ; если бы мы объединили это с ослаблением ограничений на торговлю с Китаем, то оказались бы под огнем обвинений со стороны защитников американо-советских отношений, что это будет беспричинной пощечиной Советам, и нас обвинят во всех тупиках переговоров по ОСВ. Аналогичным образом, если о решении будет объявлено после возвращения президента из предстоящей поездки в Румынию (одного из друзей Китая), эта поездка приобретет «чрезмерно открытое антисоветское значение».

Ричардсон и я в итоге согласовали три рекомендации: 1) разрешение американским туристам покупать некоммерческих товаров китайского производства на сумму до 100 долларов США; 2) снятие запрета на поездки в Народную Республику; 3) разрешение на поставки зерна. Президент дал согласие на первые две рекомендации, но по совету консервативных сенаторов отказался одобрить третью. Когда мы уже были готовы объявить об этом, случилось одно из тех пустяшных непредвиденных событий, способных разрушить даже самые лучшие планы. 16 июля яхта под управлением двух американцев потерпела крушение недалеко от Гонконга; их спасательная шлюпка продрейфовала в китайские воды, где они были схвачены китайцами. Ричардсон и я решили отложить объявление на несколько дней, чтобы посмотреть, станут ли китайцы разыгрывать этот инцидент в антиамериканской кампании. Но Пекин хранил молчание. 21 июля 1969 года, как раз накануне отбытия президента в мировое турне, Государственный департамент сделал неафишированное будничное заявление об облегчении (но не о снятии) ограничений на торговлю и поездки в Народную Республику. В объявлении не было речи о взаимности. Китайцы могли рассматривать это решение без официальной ответной реакции. 24 июля китайцы освободили яхтсменов. Чжоу Эньлай тоже знал, как делать шаги, которые не требовали взаимности. Пекин все понял.

К тому времени Никсон уже отправился в поездку по странам мира, во время которой собирался оставлять визитные карточки для китайцев на каждой остановке. Никсон сразу же начал распространять слова о нашей готовности открыть каналы связи с Пекином. В Индонезии и Таиланде он сказал руководителям этих стран, что мы не хотим иметь ничего общего с советским предложением о планах азиатской коллективной безопасности. Это было косвенное заверение китайцам, равно как и предупреждение о том, что мы окажем сопротивление распространению советского влияния в Юго-Восточной Азии. Как он сказал тайскому премьер-министру: «Кондоминиума не будет».

Никсон говорил гораздо свободнее с Яхья Ханом в Пакистане и Николае Чаушеску в Румынии, потому что знал, что они оба на дружеской ноге с китайцами. 1 августа Никсон сказал президенту Яхья Хану в Лахоре, что его личное мнение, – не разделяемое полностью остальными членами его правительства или многими американцами, – что Азия не может «двигаться вперед», если такая крупная страна, как Китай, остается изолированной. (Никсон, кажется, полагал, что это повышает его репутацию среди иностранных руководителей, если он признается, что действует вопреки советам своих подчиненных, – действительно, если бы они знали, что он делает, то выступили бы против него. Что эти руководители, привыкшие к иерархической субординации, думали о такого рода признаниях на самом деле, станет известно лишь при публикации их собственных мемуаров.) Никсон подчеркнул, что Соединенные Штаты не станут участвовать ни в каких построениях, направленных на изоляцию Китая. Он попросил Яхья Хана передать свои симпатии китайцам на самом высоком уровне. Яхья Хан позже в тот же день организовал в доме для приема высоких гостей в Лахоре для меня брифинг с маршалом авиации Шер Али Ханом, только что посетившим с визитом Китай. Маршал считал, что внутренние беспорядки в Китае постепенно стихают и что Китай скоро попытается покончить с дипломатической изоляцией, которую сам себе навязал. Он также описал китайских руководителей в характеристиках, совершенно отличающихся от распространенных тогда стереотипов почти безумно фанатичных приверженцев своей идеологии. Он считал их дисциплинированными, прагматичными и надежными, если они дали свое слово.

Последующие два дня, 2 и 3 августа, в Бухаресте Никсон вернулся к этой теме с президентом Чаушеску. И вновь энергично отверг азиатскую систему безопасности на том основании, что неправильно, когда Советский Союз плетет интриги в Азии против Китая. Через 25 лет в Китае будет проживать миллиард человек, как утверждал Никсон. Если он будет изолирован от других, то может превратиться во взрывоопасную силу. Наша политика состояла в том, чтобы иметь хорошие отношения как с Советским Союзом, так и с Китаем. Никсон выразил надежду на то, что Румыния согласится выступить в качестве канала связи с китайцами. Чаушеску отметил, что готов действовать в качестве посыльного; он пообещал передать наши мнения и сообщить любой ответ с китайской стороны.

Вопреки нашим ожиданиям, румынский канал оказался односторонним. Мы полагали, что китайцам было бы предпочтительнее иметь дело с нами через коммунистического посредника. На деле, они с подозрением отнеслись к этому, опасаясь, вероятно, советского проникновения даже в такую сильно независимую страну, как Румыния.

Вернувшись в Вашингтон, я пригласил посла Пакистана Ага Хилали подключить пакистанцев в игру и установить надежный канал. Хилали был способным профессионалом, из старинной пакистанской семьи, долго работавшим на государственной службе. Его брат в то время был послом в Китае, а позже стал министром иностранных дел Пакистана. В 1950-е годы сестра Хилали – с юных лет отстаивавшая права женщин в суровом обществе – была моей студенткой в Гарварде. Хилали был человеком дотошным и умеющим молчать. Я попросил его подтвердить президенту Яхья Хану наше мнение, что послание Никсона следует передать китайцам только на самом высоком уровне; тем временем Пакистан мог объяснить наш основной подход неторопливым способом, когда для этого представится подходящая возможность. Я сказал Хилали о том, что Никсон предпочел бы, чтобы канал связи Хилали со мной был единственным конфиденциальным каналом связи для любых последующих дискуссий на эту тему. Хилали предложил, чтобы Яхья Хан оставил изложение подробных взглядов Никсона для разговора с Чжоу Эньлаем, которого ожидали с визитом в Пакистане в ближайшем будущем.

8 августа Государственный секретарь Роджерс выступил с важной речью в Канберре, объявив о нашем желании улучшить отношения с Китаем:

«Мы признаем, что Китайская Республика на Тайване и коммунистический Китай на материке является реалиями жизни. Мы знаем также, что материковый Китай станет, в конечном счете, играть важную роль в азиатско-тихоокеанских делах, – но, разумеется, если его руководители прекратят субъективно анализировать современный мир…

Это одна из причин, почему мы хотели бы открыть каналы связи. Несколько дней тому назад мы либерализовали нашу политику относительно закупок их товаров американскими путешественниками и признания действительными паспорта для поездок в Китай. Наша цель состояла в том, чтобы устранить раздражители в наших отношениях и помочь напомнить людям в материковом Китае о нашей исторической дружбе с ними…»

Таким образом, к концу августа мы связались с китайцами односторонними шагами, через посредников и путем открытых заявлений. Все это случилось в результате ряда специальных решений по этому вопросу. Не было никакого официального рассмотрения китайской политики на уровне кабинета министров. Совет национальной безопасности не собирался по этому вопросу до августа. До его заседания я передавал президенту анализ различных мнений внутри правительства о том, как мы должны разыгрывать отношения с Китаем в свете наших взаимоотношений с Советским Союзом. Согласно одной точки зрения (которую мы могли бы назвать позицией «славянофилов»), утверждалось, что Советы были настолько подозрительно настроены в плане американо-китайского сговора, что любое усилие, направленное на улучшение отношений с Китаем, сделает невозможным советско-американское сотрудничество. Те, кто придерживался этой точки зрения, считали, что мы должны отдать предпочтение улучшению отношений с Советским Союзом и ради этой цели должны избегать усилий по расширению контактов с Пекином. Противоположная точка зрения (нечто вроде подхода типа сторонников «реальной политики») строилась на том, что Советы стали бы охотнее идти на примирение, если бы они опасались, что мы в противном случае пойдем на сближение с Пекином. Приверженцы этого направления настаивали на том, чтобы мы расширяли контакты с Китаем как средство оказания давления на Советский Союз. Третья группа «синофилов» утверждала, что наши отношения с Советским Союзом не должны быть главным фактором при формировании нашей китайской политики. Несущественные действия с тем, чтобы усилить беспокойство советской стороны, могли бы оказаться полезными, но фундаментальные перемены в американо-китайских отношениях должны руководствоваться иными соображениями.

Неудивительно, но я был на стороне тех, кто ратовал за реальную политику.

Когда на заседании СНБ 14 августа 1969 года стали обсуждать эти вопросы, мало что было решено, но президент поразил коллег по кабинету своим революционным тезисом (который я всеми силами разделял) о том, что Советский Союз был более агрессивной стороной и что нашим интересам противоречил бы «разгром» Китая в китайско-советской войне. Это был существенный момент в американской внешней политике, когда президент объявил, что нашим стратегическим интересом является выживание крупной коммунистической страны, бывшей долгое время врагом, с которым у нас не было контактов. Причина, по которой он беспокоился о китайско-советской войне, заключалась в том, что новый виток напряженности вызвал у нас серьезную озабоченность. Это также укрепило нашу убежденность в том, что необходимость в контакте становилась настоятельной.

Слухи о войне

8 августа, в тот же самый день, когда Роджерс произнес речь в Канберре, СССР и КНР прекратили переговоры, которые продолжались с июня в Хабаровске и подписали протокол об улучшении навигации на пограничных реках. Вместо ослабления напряженности это событие, кажется, усилило ее. Через несколько дней новое кровавое столкновение разразилось вдоль границы между Синьцзяном и Казахстаном. «Правда» 14 августа сообщила о мероприятиях по укреплению гражданской обороны в Казахстане; агентство новостей «Синьхуа» 15 августа обвинило СССР в подготовке к войне и призвало китайский народ сделать то же самое.

Признаки напряженности нарастали. 18 августа специалист по советским делам Государственного департамента среднего звена Уильям Стирмен принял участие в завтраке с сотрудником советского посольства, как вдруг нежданно-негаданно тот спросил, какой будет американская реакция на советское нападение на китайские ядерные объекты. Я воспринял это совершенно серьезно и созвал 25 августа встречу в Сан-Клементе вашингтонской группы специальных действий (ВГСД), подкомитета СНБ планирования на случай чрезвычайных обстоятельств и кризисного управления. Я попросил их подготовить план действий при чрезвычайных обстоятельствах для американской политики в случае китайско-советской войны. Когда документы ВГСД оказались не отвечающими требованиям, я собрал группу из сотрудников своего аппарата и попросил их попытаться получше проанализировать этот вопрос. Как будет обсуждено в Главе XVIII, отличный документ появился в начале 1970 года, в нем был сделан трезвый анализ нашего потенциала как в отношении предупреждения войны, так и оказания воздействия на ее исход. Убежденность президента, выраженная на заседании СНБ 14 августа, в том, что мы не могли позволить, чтобы Китай «разгромили», больше не была некоей гипотетической проблемой. Если катаклизм случится, Никсону и мне придется выстоять с минимумом поддержки среди остальных членов правительства – и, возможно, страны – в плане того, что именно мы рассматривали как стратегическую необходимость поддержки Китая.

Китайско-советская пропагандистская война значительно активизировалась в конце августа. 28 августа «Правда» предупредила Китай в отношении продолжения вооруженных провокаций и призвала остальной мир признать опасность Китая, пока не поздно. «Правда» добавила зловеще, что «ни один континент не останется в стороне, если война вспыхнет в нынешней обстановке, при существующих современных технологиях, при доступности смертоносного оружия и современных средств доставки». В тот же самый день Центральный Комитет Коммунистической партии Китая вынес общественное постановление, призывая население вновь готовиться к войне, в том числе ускорить рытье тоннелей в городах. В конце августа мы обнаружили, что советские военно-воздушные силы на Дальнем Востоке получили приказ воздержаться от полетов. Такой шаг, который позволяет всем самолетам оказаться в состоянии повышенной боевой готовности одновременно, часто является признаком возможной атаки. Как минимум, это жестокое предупреждение в активизировавшейся войне нервов. Прекращение полетов продолжалось весь сентябрь.

В 30-ю годовщину начала Второй мировой войны два известных советских генерала стали сыпать угрозами в адрес Пекина. Советский начальник генерального штаба, первый заместитель министра обороны маршал Матвей Васильевич Захаров 1 сентября в «Известиях», газете советского правительства, недвусмысленно вспоминал о советском стремительном ударе, в результате которого была уничтожена семимиллионная японская армия в течение 25 дней. Генерал С. П. Иванов, начальник Военной академии Генерального штаба, затронул эту же тему в статье в газете «Красная звезда» 2 сентября.

Мы в какой-то степени подняли свой престиж и ясно заявили, что не будем равнодушно воспринимать советские угрозы. 27 августа директор ЦРУ Ричард Хелмс выступил во время специального ознакомительного завтрака для группы дипломатических корреспондентов и сообщил им, что Советский Союз, судя по всему, зондирует среди своих европейских коммунистических братьев возможность нанесения упреждающего удара по китайским ядерным объектам[61]. 5 сентября заместитель Государственного секретаря Эллиот Ричардсон выступил перед нью-йоркским съездом Американской ассоциации политической науки:

«В случае с коммунистическим Китаем улучшение в перспективе взаимоотношений в наших национальных интересах. Мы не стремимся использовать к нашей выгоде вражду между Советским Союзом и Народной Республикой. Идеологические разногласия между двумя коммунистическими гигантами – это не наше дело. Но мы не можем не проявить глубокую озабоченность в связи с эскалацией ссоры и ее превращением в массовое нарушение международного мира и стабильности».

Это был еще один революционный шаг Соединенных Штатов заявить открыто об угрозе стране, с которой они находились в состоянии вражды на протяжении 20 лет и не имели никаких обменов с момента прихода новой администрации.

Сразу после этого ничего не последовало. 10 сентября сотрудник советской миссии при Организации Объединенных Наций небрежно заметил американскому представителю о том, что Советы в военном отношении на голову выше китайцев и что, если нынешняя китайская враждебность продолжится, военное столкновение, не исключено, окажется неизбежным. В тот же самый день советское агентство новостей ТАСС обвинило китайцев в 488 предумышленных нарушениях советской границы и в провоцировании вооруженных столкновений с участием 2500 китайцев в период с июня по середину августа 1969 года.

Имел место короткий перерыв во время важной встречи 11 сентября между двумя премьер-министрами – Косыгиным и Чжоу Эньлаем. Они оба, и Косыгин, и Чжоу Эньлай, посетили Ханой раздельно для участия в церемонии похорон Хо Ши Мина. Натянутость отношений между двумя странами проявилась в том, что Косыгин летал в Ханой через Индию, а не по более короткому пути через Китай и что он покинул Ханой до прибытия Чжоу. ТАСС сообщило, что он отбыл в Москву. Он долетел до Душанбе в советской Средней Азии, когда его самолет неожиданно изменил курс и направился в Пекин по маршруту, который, несомненно, был самым длинным из Ханоя. Его краткая встреча с Чжоу Эньлаем в пекинском аэропорту стала первой встречей на высшем уровне между двумя странами за четыре с половиной года.

Существует распространенный миф о том, что высокопоставленные лица немедленно получают информацию о значительных событиях. К сожалению, официальная информация почти обязательно наталкивается на бюрократическое препятствие или на необходимость сопроводительной памятной записки для того, чтобы представить данное событие в соответствующем контексте. Случается так, и очень часто – слишком часто для эмоциональной стабильности помощника по безопасности, – что даже президент узнает о значительном событии из газет. Так было со встречей Косыгин – Чжоу Эньлай. К моему смущению, президент прочитал о ней в «Вашингтон стар» до того, как я смог отправить ему анализ события. Он позвонил мне и спросил про мою реакцию. Я сказал ему, что, на первый взгляд, совместное объявление о встрече кажется довольно прохладным. Отсутствие стандартного прилагательного «братский» при описании разговора подразумевает серьезный раскол. Вполне возможно, что китайцы пригласили Косыгина сделать остановку, как я размышлял, потому что считали, что в китайских интересах «все несколько остудить». Президент поинтересовался, не означает ли это «детанта» между ними. Я полагал, что нет. Мне казалось, это попытка с обеих сторон занять позиции для следующего раунда в развитии конфликта.

Причина встречи может иметь несколько вариантов предположения. Изменение маршрута полета Косыгина может предположить китайское приглашение, сделанное в последний момент. С другой стороны, минимум уважения, оказанного Косыгину, которому не разрешили покинуть здание аэропорта, и тот факт, что Советы объявили о встрече первыми, может предположить инициативу с советской стороны. Было ли это событие китайским жестом в направлении достижения какой-либо договоренности или последним советским предупреждением Пекину, всем стало ясно, что китайско-советские отношения приближаются к кризисной точке.

16 сентября в лондонской газете «Ивнинг ньюс» появилась зловещая статья, подтверждавшая мой анализ. Виктор Луи, советский «внештатный журналист», которого мы считали рупором советского правительства, частенько запускал пробные шары. Теперь он писал, что «марксистские теоретики» обсуждают возможность китайско-советской войны и предполагают, что, если таковая произойдет, «мир узнает о ней уже после ее окончания». Луи упомянул возможность советского воздушного удара по китайским ядерному испытательному полигону Лобнор в Синьцзяне. Он утверждал, что подпольная антимаоистская радиостанция действовала в Китае, что говорило о существовании антимаоистских сил, которые (это было «вполне вероятно») могли бы породить лидера, а тот попросил бы другие социалистические страны оказать «братскую помощь». «События в прошедшем году», как отмечал Луи, «подтвердили, что Советский Союз придерживается доктрины о том, что социалистические страны имеют право вмешиваться в дела друг друга в своих собственных интересах или в интересах других, оказавшихся под угрозой».

Мы не могли проигнорировать советское нападение на Китай. Это нарушило бы глобальный баланс сил. Это создало бы в мире впечатление приближающегося советского господства. Но прямое американское вмешательство не было бы поддержано нашим общественным мнением и могло бы даже ускорить то, чего мы старались не допустить.

29 сентября я ознакомил президента с советскими маневрированиями за предыдущий месяц и настоял на том, что нам предстоит очень много сделать в ответ:

«Я озабочен нашей реакцией на эти заходы. Советы, вполне возможно, не определились в отношении своей китайской политики, и наша реакция, может быть, фигурирует в их расчетах. Во-вторых, Советы, вполне возможно, используют нас, чтобы создать впечатление в Китае и мире о том, что с нами проводятся тайные консультации, и мы спокойно будем реагировать на их военные действия. …Я считаю, что нам надо дать ясно понять, что мы не играем в соответствии с их тактикой…»

Перед тем как президент стал бы действовать в соответствии с этими рекомендациями, 7 октября агентство «Синьхуа» неожиданно объявило о согласии Китая возобновить пограничные переговоры с СССР на уровне заместителей министров иностранных дел. В заявлении, сделанном в примирительном тоне, Китай подтвердил свое желание мирного урегулирования; в нем отрицалось, что Китай требует возврата территорий, захваченных царской Россией в XIX веке. На следующий день Китай опубликовал предложение из пяти пунктов, призывающее к взаимному отводу войск из спорных районов. 20 октября пограничные переговоры возобновились в Пекине, их вели заместители министров иностранных дел Василий Васильевич Кузнецов и Цяо Гуаньхуа.

Мне казалось, что в войне нервов Китай слегка отступил. Я написал президенту, что, по моему мнению, сдвиг в китайской позиции произошел благодаря двум факторам: растущей озабоченности по поводу советского нападения и возможного восстановления контроля над внешней политикой более прагматически мыслящей группировкой, которую представлял Чжоу Эньлай. Но я не считал, что произошло какое-то фундаментальное изменение; глубинные мотивы напряженности не могли быть пересмотрены договоренностями процедурного характера. Я просил согласия президента на изучение некоторых новых шагов со стороны администрации в направлении Китая вместе с Эллиотом Ричардсоном. Никсон согласился.

В это время – совсем неудивительно – неожиданно подал признаки жизни пакистанский канал. 10 октября маршал авиации Шер Али Хан, дававший мне краткую информацию в Лахоре, посетил меня в моем кабинете в Белом доме. Он сообщил, что Яхья Хан передал общее послание китайцам о нашей готовности улучшить отношения, но сейчас ему кажется, что нужно передать нечто более специфическое, когда Чжоу Эньлай прибудет в Пакистан. Я рассказал Шер Али о шаге, который Эллиот Ричардсон и я разработали несколько дней назад. Со времен начала Корейской войны в 1950 году два американских эсминца патрулировали Тайваньский пролив, чтобы тем самым символизировать наше обязательство защищать Китайскую Республику. Эсминцы на самом деле не были частью обороны острова. Их роль была чисто символической. Ричардсон и я получили согласие президента отменить постоянное патрулирование; мы показали бы наше продолжающееся обязательство по обороне Тайваня пятнадцатью проходами в месяц других американских боевых кораблей. Президент мог спокойно передать это решение на конфиденциальной основе послу коммунистического Китая. Он, однако, хотел удостовериться в том, что в Пекине все правильно поняли; главное обязательство по обороне Тайваня сохранялось без изменений. Это было просто жестом, направленным на снятие раздражителя. Я сказал Шер Али, что буду на связи с послом Хилали, когда президент решит что-то более точное для передачи китайцам. Обо всем этом я доложил Никсону, который написал в конце моего доклада: «К – откройте также торговые возможности». Так как Шер Али уже покинул Вашингтон и поскольку я хотел избежать впечатления излишнего рвения, то решил придержать эту перспективу до следующего раунда.

20 октября посол Добрынин в разговоре с Никсоном, во время которого он передал о советской готовности начать переговоры по ОСВ, также формально предостерег против любых попыток наживаться на китайско-советской напряженности. Никсон сказал ему, что наша китайская политика не направлена против Советского Союза. В то же самое время Соединенные Штаты не намерены оставаться вечным противником Китайской Народной Республики, точно так же, как и Советского Союза. Мы рассчитываем на расширение торговли, обменов людьми и, в конечном счете, на установление дипломатических отношений. После этого разговора я направил Никсону свои оценки:

«Советы вновь высказывают подспудное подозрение о том, что мы пытаемся заигрывать с Китаем ради оказания давления на них самих. Они предупреждают нас «заранее» о том, что любая такая идея может привести к грубым просчетам и повлияет на улучшение американо-советских отношений. Вы уже прокомментировали этот момент, и я считаю, что нам ни к чему давать Советам излишние заверения. В любом случае они не должны отвлекать нас от нашей китайской политики».

Мы и не отвлекались. Чтобы быть до конца уверенными в том, что нас правильно поняли, 26 ноября я дал добро на дополнительный сигнал, предложенный Государственным департаментом, в соответствии с которым пройдет утечка китайским чиновникам в Гонконге о решении прекратить патрулирование эсминцами пролива.

Так начался замысловатый менуэт между нами и китайцами, так тонко аранжированный, что обе стороны могли всегда утверждать, что они не поддерживают контактов; так стилизованный, что ни одна сторона не нуждалась в том, чтобы брать на себя ответственность за инициативу; такой обтекаемый, что существующие отношения обеих сторон не подвергались никакому риску. Между ноябрем 1969 года и июнем 1971 года, по крайней мере, около десятка раз официальные лица Соединенных Штатов за рубежом обменивались фразами с китайскими официальными лицами на дипломатических приемах. Это резко контрастировало с прежней практикой, когда китайцы непременно прекращали любой контакт, как только понимали, что столкнулись с американцами. Примерно в четырех случаях китайские официальные представители сами инициировали контакт. А потом контакты вышли за пределы обмена дипломатическими любезностями. В декабре 1969 года наш заместитель генерального консула в Гонконге услышал от надежного посредника «личное» мнение официального представителя коммунистического Китая о том, что, пока понадобятся годы на устранение всех разногласий между Соединенными Штатами и Народной Республикой, некоторые формы взаимоотношений уже могут быть установлены до 1973 года.

Мы выступили со своей собственной инициативой. 9 сентября в разгар паники развязывания возможной войны наш посол в Польше Уолтер Стессел посетил президента с рутинным визитом вежливости. Я знавал Стессела с 1959 года, когда его назначили как слушателя аспирантуры в Центр по международным отношениям при Гарвардском университете. Я считал его одним из очень хороших внешнеполитических работников – компетентный, вдумчивый, дисциплинированный. Пока мы ждали встречи с Никсоном, я предложил Стесселу подойти к послу Народной Республики на следующем дипломатическом мероприятии, на котором они окажутся вместе, и сказать ему, что мы готовы к серьезным переговорам[62].

В течение трех месяцев ничего не происходило. А потом 3 декабря Стессел столкнулся с Лэй Яном, китайским поверенным в делах, на югославском показе мод, проводившемся в Варшавском дворце культуры. Когда Стессел приблизился, Лэй Ян отскочил на целый лестничный проем. Стессел последовал за ним и передал свое послание через говорящего по-польски переводчика Лэя. Для того чтобы дать понять китайцам, что подход Стессела не был его личной болезненной реакцией, мы попросили представителя Государственного департамента объявить, что Стессел и Лэй Ян обменялись несколькими словами. Чжоу Эньлай сказал мне много лет спустя, что мы почти довели до инфаркта их достопочтенного поверенного и что Лэй Ян, не имевший вообще никаких указаний на такого рода внештатные ситуации, убежал от Стессела, поскольку не знал, как реагировать.

А Чжоу Эньлай знал. 6 декабря Народная Республика освободила двух других американцев, задержанных 16 февраля, когда их яхту занесло в китайские воды у берегов провинции Гуандун[63].

11 декабря 1969 года, к нашему удивлению, посол Стессел был приглашен в китайское посольство – первое такого рода приглашение за время каких-либо китайско-американских контактов со времени захвата власти коммунистами в Китае. Стессел ответил, что он был бы рад приехать тайно, через черный ход. Ему сказали, что такие сложности ни к чему, главный вход является самым подходящим местом (особенно для того, чтобы избежать вероятности, что советская разведка могла бы упустить этот случай). Стессел на самом деле прошел через парадный вход и встретился со своим китайским коллегой в «сердечной» атмосфере, как объявил на следующий день представитель Государственного департамента Роберт Макклоски. Стессел предложил возобновить варшавские переговоры; никаких других тем не затрагивалось. Договорились, что следующая встреча состоится в течение этого же месяца.

Этот контакт Стессела оказался первым оперативным мероприятием регулярного механизма Государственного департамента в китайской дипломатии. Заместитель Государственного секретаря Эллиот Ричардсон, помощник Госсекретаря по странам Восточной Азии и Тихоокеанского региона Маршал Грин, их сотрудники и аналитики высокого уровня внесли существенный вклад в подготовку различных исследований, сделанных по линии системы СНБ. Они успешно разработали различные схемы с целью облегчения торговых ограничений. Но Государственный департамент как ведомство не был включен в разработку общей стратегии, и в его распоряжении имелось мало дипломатических мероприятий. Теперь же его бюрократический аппарат начал активно действовать, так как он преуспевает в ведении переговоров, а не в подготовке аналитических документов. Это ведомство повидало много исследований, оно склонно не дебатировать по поводу документов с элементами планирования; однако будет драться до последнего по вопросу об инструкциях послам. Оно убеждено в том, что политика эффективнее всего осуществляется при помощи телеграмм. С учетом сравнительно короткого времени на подготовку ответов, отводимого большинством видов переговоров, это имеет дополнительные преимущества в сведении до минимума вмешательства посторонних (таких, как президент или даже Государственный секретарь).

Варшавские переговоры включили все скрытые рефлексы системы Государственного департамента. Первой группой сотрудников, которая заявила о себе, была та, которая специализировалась на американо-советских отношениях. Будучи убежденными в том, что ядерные сверхдержавы играли ключевую роль в вопросах войны и мира, они хотели идти на минимальные риски для этих взаимоотношений. В сближении с Китаем они видели не очень большую компенсацию ущерба. Напротив, отношения в рамках «треугольника», по их мнению, нарушало всю предсказуемость в их сфере политики. Довод о том, что улучшение отношений с Китаем могло бы фактически привести и к улучшению отношений с Советским Союзом, рассматривалось этой группой как либо абсурдное, либо безрассудное[64]. Их интеллектуальным лидером был блестящий и преданный делу бывший посол в Советском Союзе Льюэллин Томпсон, главный эксперт Государственного департамента по советским делам. Еще в июне он и его такой же выдающийся коллега Чарльз («Чип») Болен по своей инициативе посетили Никсона, когда они узнали, что мы планируем облегчить торговые ограничения в отношении Китая. Они довольно смело предупредили президента в отношении любых попыток «использовать» Китай против Советского Союза. Это не вызовет ничего, кроме страшных последствий для американо-советских отношений и для мира во всем мире. Разумеется, мы не задумывали ничего такого непродуманного, как «использование» Народной Республики против Советского Союза. Мы хотели создать стимул для обеих стран в плане улучшения их отношений с нами. Никсон выступил в классической форме – демонстрируя симпатию в их присутствии, а затем насмехаясь над тем, что он расценивал как придурковатость Государственного департамента, как только они покинули его кабинет.

Узнав о неизбежном возобновлении варшавских переговоров, Льюэллин Томпсон теперь предложил, чтобы мы продолжали информировать Добрынина обо всех наших контактах. Роджерс передал это предложение мне, сопроводив его словами, что он не одобряет его, но хочет «дать президенту шанс подумать об этом». Я высказался резко против. Поскольку Советский Союз не информировал нас о своих контактах с китайцами или какими-то другими странами, я не видел никаких причин распространять на него одностороннюю привилегию или даровое заверение. И я не видел оснований для предоставления русским возможности тайно злорадствовать над Пекином из-за того, что их продолжают информировать, тем самым усиливая изначальную китайскую подозрительность в этом отношении. Никсон согласился со мной. 12 декабря я проинформировал Роджерса: «Президент… просил ни при каких обстоятельствах не информировать Добрынина о переговорах или их содержании. Если Добрынин поинтересуется, нам следует ответить равнодушно, что они касаются вопросов, представляющих взаимный интерес, но не выходить за рамки этого. Президент озабочен тем, что сотрудники низкого уровня выходят за эти рамки в неофициальных беседах».

К сожалению, мелкие сошки в бюрократическом механизме тоже работали сверхурочно. Государственный департамент функционирует с удивительной системой четкости действий, с которыми разные подразделения департамента, как и иностранные правительства, информируются более или менее автоматически о важных событиях. Соображения имелись совершенно разнообразные: чтобы ключевые сотрудники были в курсе дел, которые могут повлиять при выполнении ими их обязанностей; чтобы создать ощущение сопричастности; успокоить нервных союзников и иногда – в профессии, в которой информация означает власть, – чтобы создать обязательство в плане взаимного обмена информацией. Трудность заключается в том, что эти уважительные критерии весьма часто подчинены лишь краткосрочным соображениям тщеславия или бюрократического престижа и претворяются в жизнь так обыденно, что старшим чинам оказывается сложно их контролировать. В течение нескольких дней стало очевидно, что Государственный департамент направил отчеты о варшавской встрече в наши посольства в Токио, Тайбэе и Москве и нашему генеральному консулу в Гонконге. Правительства Соединенного Королевства, Австралии, Канады, Франции, Италии и Новой Зеландии были проинформированы или до, или после встречи Стессела. Хотя все были предупреждены относительно открытых комментариев, такое распространение в дипломатическом мире довольно интересной новости неизбежно должно было произойти. Когда я упомянул о том, что случилось, президент вздохнул: «Мы убьем ребенка еще до его рождения». Трудность осуществления слежения за огромной бюрократической машиной связи стала главной причиной того, почему контроль над китайской дипломатией постепенно перешел в Белый дом.

19 декабря мы предприняли еще одну инициативу. Непримечательное объявление в «Федерал реджистер» сообщало о новом облегчении торговых ограничений: снятие потолка в 100 долларов на покупки, сделанные туристами; разрешение иностранным дочерним компаниям, находящимся в американском владении, иметь бизнес с Китайской Народной Республикой; перенос в ведение правительства бремени доказательств в отношении того, что было произведено в Китае, таким образом облегчая импорт предметов искусства.

Неожиданно все каналы, как представляется, начали свою работу. 17 декабря первый заместитель министра иностранных дел Румынии Джордже Маковеску посетил меня, чтобы доложить о китайской реакции на беседу Никсона с Чаушеску. Китайцы слушали вежливо; они сказали, что заинтересованы в нормальных отношениях с Западом; у них нет ничего особенного для передачи по каналам связи. Народная Республика, казалось, говорила две вещи: она готова к контактам, но необязательно через румынский канал. Два дня спустя посол Ага Хилали передал последние новости пакистанского канала. У него было больше информации. Читая написанное от руки письмо, – таким способом передавались все пакистанские послания по этому каналу из соображений безопасности, – Хилали доложил, что Яхья Хан сказал китайскому послу как о нашем общем интересе к улучшению отношений, так и о нашем решении снять два эсминца с тайваньского патрулирования. Китайский посол вначале прореагировал очень прохладно, бросая тень сомнений на американские мотивы, но через несколько дней – со всей очевидностью после получения указаний из Пекина – вернулся с более примирительным ответом. Он теперь выразил признательность за роль и усилия со стороны Пакистана. Освобождение китайцами двух американских яхтсменов 6 декабря, как сказал Хилали, было осязаемым ответом на наши заходы.

Президент не остановился на этом и написал длинное письмо Яхья Хану об американо-пакистанских отношениях. По Китаю он написал: «Вы знаете о моем интересе к попытке установить более значимый диалог с китайскими руководителями. Это, мягко говоря, медленный процесс, но я не отказался от него». Когда я вручил это письмо Хилали 23 декабря, он уже получил другое послание. Яхья Хан теперь сообщал нам о сложившемся у него «впечатлении» (на дипломатическом жаргоне, от анонимного источника из числа китайских высокопоставленных лиц) о том, что китайцы хотели бы возобновить варшавские переговоры без предварительных условий. Было ясно, что китайцы придавали особую значимость пакистанскому каналу, поскольку Пакистан был в менее уязвимой позиции в отношении китайско-советских отношений, чем Румыния.

Политика «треугольника»

Таким образом, к концу 1969 года отношения Америки с коммунистическим миром медленно приобретали форму «треугольника». Мы не считали наше открытие Китая имеющим изначально антисоветскую направленность. Целью было очистить нашу внешнюю политику от сентиментальности. У нас не было оснований рассказывать о наших контактах с крупными коммунистическими странами Советскому Союзу. Мы двинулись в сторону Китая не для того, чтобы заглаживать либеральную вину за нашу китайскую политику конца 1940-х годов, а построить глобальное равновесие. Это не был сговор против Советского Союза, такая политика нужна была для того, чтобы придать нам положение балансировщика ради использования в созидательных целях – дать каждому коммунистическому государству понять, что они будут только выигрывать от хороших отношений с нами. Такое равновесие могло бы обеспечить стабильность среди крупных держав и даже, в конечном счете, сотрудничество в 1970-е и 1980-е годы.

18 декабря на заключительном брифинге для прессы, который состоялся в Восточном зале Белого дома по случаю окончания года, я постарался обрисовать подход к обеим крупным коммунистическим странам: «Мы всегда ясно давали понять, что у нас нет постоянных врагов и что мы будем судить о других странах, включая коммунистические, по их действиям, а не по их внутренней идеологии». Я в положительном тоне высказался о деловом стиле, который выработался в наших отношениях с Советским Союзом, об отсутствии тенденциозной пропаганды, столь характерной для прежних форм обменов. Мы были готовы к серьезным переговорам. Мы тщательно готовимся. Но мы настаиваем на взаимности. Мы были готовы к встрече на высшем уровне с советскими руководителями, но предпочли бы такой саммит, который обозначил бы значительный прогресс, не ставший завершающей точкой. Я говорил о Китае больше в философском ключе, поскольку нам предстояло многое пройти для того, чтобы разбудить эти отношения:

«Китайский народ – это, несомненно, великий народ. У них самая длительная непрерывная история существования правительства в одном регионе из всех существующих цивилизаций. 800 миллионов человек, составляющих 25 процентов человеческой расы, являются фактором, который нельзя проигнорировать. Они будут оказывать воздействие на международные дела, что бы мы ни намеревались предпринимать и какую бы декларативную политику ни проводили. Они являются реальностью. И их политика, хорошо это, или плохо, будет определять возможности достижения мира и прогресса. И все это вне зависимости от того, что мы предпримем.

…Если правда, что большой задачей периода, последовавшего сразу после Второй мировой войны, было избежать хаоса, и если правда, что большой проблемой последующих 20 лет является строительство более стабильного мира, то тогда нам представляется невозможным строительство мира, который мы определили бы как нечто иное, чем простое избежание кризиса игнорированием этих 800 миллионов человек…

Но мы и не переоцениваем наши возможности односторонних действий по отношению к ним.

Они сами примут решение на основе своих концепций, касающихся их собственных потребностей и идеологии. Но мы готовы в той степени, в какой их действия могут оказаться под воздействием наших, вступить в диалог с ними».

22 декабря у меня состоялся частный обмен мнениями по итогам года с Добрыниным. Я был настолько уверен, что он затронет Китай, что написал мой ответ для одобрения президентом, которое он и дал. Я написал:

«Я вновь повторю, что

– мы не принимаем предположение о том, что постоянная враждебность является железным законом американо-китайских отношений;

– наша политика не направлена против СССР;

– мы не занимаем ничью сторону в китайско-советском споре».

Я не был разочарован. Добрынин поднял тему Китая в очередной раз, спросив, что мы намерены делать и какова реакция китайцев. Я обошел вопрос, дав только общие заверения, которые я заготовил.

К концу 1969 года стало очевидно, что Китай также принял стратегическое решение достичь сближения с нами, даже несмотря на то, что он отделался от Советского Союза тем, что возобновил периодический диалог по пограничному спору. Когда наступил 1970 год, китайцы согласились на очередную неформальную встречу, на которой Стессел собирался предложить возобновление переговоров на уровне послов в Варшаве. Встречу намечали провести в Американском посольстве 8 января. Президент и я очень хотели использовать эту возможность, чтобы сказать китайцам, что мы не станем участвовать в американо-советском кондоминиуме в Азии или вообще где-либо еще. Мы бы хотели сказать китайцам напрямую то, что до сего времени говорилось им только через третьи стороны. Существовала также опасность того, что мы могли бы подорвать доверие к нашим частным каналам, если американские дипломаты не будут подтверждать того, что президент и я повторяли через посредников.

Помощник Госсекретаря по странам Азии и Тихоокеанского региона Маршалл Грин оказывал сопротивление, утверждая, что нам следует избегать конкретики на встрече, посвященной процедурным вопросам. Для такого сопротивления, несомненно, были более глубокие причины: раздражение из-за вмешательства со стороны Белого дома; ощущение среди восточноазиатских специалистов того, что привнесение геополитических соображений в дела с Советским Союзом ничем не оправдано; и, возможно, по-прежнему сильное предубеждение в отношении открытия Китаю среди экспертов, привыкших рассматривать Китай как главную угрозу, или находящихся до сих пор под воздействием тягостных воспоминаний о наказаниях за смелые шаги в отношении коммунистического Китая в эпоху маккартизма.

В конечном счете, варшавская встреча 8 января прошла исключительно хорошо. Китайский поверенный прибыл в посольство США весьма пышно на лимузине, на котором развевался китайский флаг. Процедурные вопросы были разрешены по-дружески. Договорились возобновить официальные регулярные встречи между послами. Было передано президентское послание относительно кондоминиума. Обе стороны избегали полемики (хотя китайская пресса продолжала информировать общественность о «беззакониях» администрации Никсона). Китайцы приняли принцип организации встреч поочередно в двух посольствах. Следующую встречу назначили на 20 января в китайском посольстве. Лэй Ян предложил сообщить об этой встрече.

Итак, за один год после инаугурации президента Китайская Народная Республика и Соединенные Штаты Америки смогли вновь включиться в реальные переговоры впервые за два года. Но они отличались от 134 встреч, которые им предшествовали. Они были тщательно подготовлены на протяжении нескольких месяцев передач посланий, вначале через посредников, а потом становящихся все более открытыми, свидетельствовавших о готовности внести фундаментальные перемены в наши взаимоотношения. Нам предстоял впереди еще долгий путь. Но мы, наконец-то, были уже у подножия горной гряды, на переход через которую нам понадобится еще дополнительно полтора года.

Это было время исключительно больших надежд. Помимо преимуществ «треугольной» дипломатии, имелись и иные причины. Одной из них был Вьетнам. Открытие Китаю могло бы помочь нам покончить с агонией этой войны. Вспышка со стороны Суан Тхюи 22 марта со всей очевидностью продемонстрировала чувствительность Ханоя к нарастанию распрей между его двумя главными союзниками. Этот китайско-советский конфликт осложнял положение Северного Вьетнама по простым практическим причинам (помимо всех прочих), поскольку много военной помощи из Советского Союза шло по суше по железной дороге через Китай и в силу этого требовало хотя бы минимального китайско-советского сотрудничества. Ханой, должно быть, чувствовал, что мы получим пространство для маневра из-за этих распрей, как это случилось в 1972 году. А любая инициатива, которая помогала разрешать наши внутренние разногласия, также лишала Ханой одного из своих главных преимуществ.

Внутреннее воздействие в Америке в результате нашей китайской инициативы имело намного более глубокое значение. Мучения из-за Вьетнама, как представлялось, вызывали отчаяние в отношении возможности проведения созидательной политики, неприятия иностранного вмешательства и в некоторых кругах незаметно подкрадывающуюся ненависть к самим себе. Драма прекращения отчужденности от этого великого народа, если говорить человеческим языком в плане глобальных перспектив мира, стала бы глотком свежего воздуха, напоминанием, что Америка могла бы добиться в качестве мирового лидера. Совершить это в разгар все разделяющей войны доказало бы нам самим, что мы остаемся главным фактором в мировых делах, способны действовать смело и умело для продвижения наших целей и благополучия всех, кто полагался на нас.

VII. Оборонная политика и стратегия

Оборона и стратегический баланс

На протяжении истории политическое влияние стран примерно совпадало с их военной мощью. В то время как государства могут отличаться по моральному достоинству и престижу их институтов, дипломатическая сноровка может прибавлять, но никогда не заменять военную силу. При финальном расчете всех «за» и «против» слабость постоянно подталкивала к агрессии, а в результате слабость вела к отказу от своей политики. Некоторые не очень большие страны играли значительную роль в мировом масштабе в короткий промежуток времени, но лишь когда действовали в безопасных рамках международного равновесия. Баланс сил, концепция, столь очерненная в трудах американских политологов, – редко использовалась без предшествовавшего ей ругательного слова «устаревшая» – была на самом деле предпосылкой для мира. Расчет сил, разумеется, является только началом любой политики; он не может быть ее единственной целью. Факт остается фактом, но без наличия силы даже самая возвышенная цель рискует оказаться подавленной диктатом других.

В этом состоял хороший урок, который следовало выучить американцам. Защищенные двумя океанами, мы на протяжении более столетия были убеждены в том, что нам необязательно заниматься вопросами стратегии. Единственные среди великих держав, мы представляли себе, что сможем господствовать только благодаря чистоте наших мотивов и наше воздействие на мир никоим образом не связано с физической мощью. Мы были склонны к колебанию между изоляцией и неожиданными рывками вовлеченности, при этом каждое колебание имело в своей основе некие моральные обоснования. Даже наши военные усилия носили какой-то абстрактный характер, будучи нацеленными больше на логистику, то есть управление материальными потоками, чем на геополитику. В наших войнах мы обычно изматывали нашего противника, скорее благодаря мощи наших ресурсов, нежели благодаря смелости или стратегическим концепциям.

К концу 1960-х годов нас вновь потянуло к отходу в изоляцию. Разочарования от ничего не принесшей войны побудили кое-кого объяснить наши проблемы слишком сильной вовлеченностью во всем мире. Критика, изначально направленная на войну во Вьетнаме, вскоре распространилась на весь спектр наших военных программ и обязательств. Обоснованное мнение, которое пережило вовлеченность в мировые дела на протяжении жизни одного послевоенного поколения, как представляется, выступило резко против этого.

Это угрожало поставить нашу нацию и другие свободные народы в опасную позицию. Политическая стабильность Европы и Японии и будущее эволюционное развитие стран Латинской Америки, Африки и Азии окажутся в зависимости от того, смогут ли Соединенные Штаты обладать силой, соответствующей поставленным ими целям, и будут восприниматься как способные защищать свои интересы и интересы своих друзей. Если бы война во Вьетнаме подорвала нашу готовность поддержать безопасность свободных народов при помощи нашей военной мощи, бессчетные миллионы оказались бы под угрозой.

К сожалению, наши внутренние мучения носили самый острый характер в то время, когда технологии в сочетании с ранее принятыми обдуманными решениями влияли на характер стратегического баланса. На протяжении всего послевоенного периода Советский Союз имел огромное преимущество в обычных сухопутных войсках. Однако советский военный потенциал страдал от двух недостатков: радиус действия Советов был сравнительно коротким; он ограничивался фактически районами, прилегающими к Советскому Союзу. А американское превосходство в ядерных стратегических силах было подавляющим. Советский Союз не мог сыграть на своем внутреннем преимуществе в превосходстве по численности войск из опасения столкнуться с ядерным превосходством Соединенных Штатов. Это было главной причиной того, почему Советский Союз, несмотря на периодически поднимаемую шумиху, никогда не прибегал к своим многочисленным обычным войскам против стран, являющихся союзниками Соединенных Штатов Америки. По иронии судьбы в наше время после 1945 года Красная Армия применяла силу только против союзников