Итальянцы бесплатное чтение

Джон Хупер
Итальянцы

Переводчик Мария Томс

Редактор Наталья Нарциссова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры М. Миловидова, М. Савина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

Иллюстрация на обложке ShutterStock

© John Hooper, 2014

This edition is published by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd, and The Van Lear Agency LLC

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2016

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

1. Прекрасная страна

II bel paese

ch'Appennin parte, 'l mar circonda e I'Alpe.

«Прекрасная страна, что разделена Апеннинами и окружена морем и Альпами».

Петрарка. Канцоньере, CXLVI, ll. 13–14 (1373)

Никому не пришло бы в голову начинать книгу с описания Порта Пиа.

Расположены они в одном из наименее привлекательных уголков центра Рима — месте, где соседствуют архитектурные стили разных эпох и их представители поглядывают друг на друга с подозрением, словно свекровь с невесткой. Самое большое здание в округе — Британское посольство, построенное в 1970-х годах. Архитектор сэр Бэзил Спенс очень старался, чтобы его творение удачно вписалось в окружающее пространство. Но уверенности, что ему это удалось, нет. Здание посольства напоминает огромный бетонный полупроводник, выдернутый из материнской платы гигантского компьютера.

Ворота — те самые Порта — названы в честь Пия IV, последнего покровителя Микеланджело, папы римского, который привел к успешному завершению Тридентский собор и тем самым положил начало Контрреформации. Друг и биограф Микеланджело Джорджо Вазари писал, что художник предложил Пию три проекта ворот и тот выбрал самый недорогой^[1]. В наши дни эти ворота образуют одну из сторон более масштабного сооружения — ту, что обращена к центру Рима. Вопрос о том, какая часть задумки Микеланджело уцелела, остается открытым. Изображения ворот на монете чеканки 1561 года, когда началось строительство, и на гравюре, сделанной через три года после окончания работ, существенно различаются.

В XIX веке другой Пий — папа римский Пий IX — разместил позади ворот Микеланджело (если считать, что они все еще имели отношение к Микеланджело) внутренний двор, а также добавил новый фасад в неоклассическом стиле, обращенный в противоположную от центра города сторону. За внутренним двором между двумя фасадами Пий IX построил несколько зданий таможенных постов. Рим тогда еще был столицей Папской области — обширной территории, управлявшейся папами с VIII века, последний правитель которой с негодованием отказался присоединить ее к новому государству — Италии.

Каждая из сторон Порта Пиа продолжается Стеной Аврелиана. Она была построена в III в. для защиты Древнего Рима. Величественная и крепкая стена с большим или меньшим успехом защищала город на протяжении 15 веков. Только пробив в ней дыру в полусотне метров к западу от Порта Пиа, итальянские отряды смогли пробраться в Рим и таким образом завершить объединение полуострова, положив конец светской власти пап. Многие солдаты, прорвавшиеся сквозь брешь в то сентябрьское утро 1870 года, принадлежали к элитному корпусу новой итальянской армии, известному как берсальеры («меткие стрелки»). Позже таможня у Порта Пиа была превращена в музей берсальеров.

В целом окрестности ворот беспорядочно эклектичны. Однако этот район площадью всего в пару сотен квадратных метров напоминает обо всех периодах истории, которыми итальянцы особенно гордятся, — о Римской империи, Ренессансе и Рисорджименто^[2]. Некоторые, хотя и не все, включили бы в этот список еще и папскую власть, и Контрреформацию, которые принесли с собой великолепие барочных церквей Рима.

Какой еще народ, сравнимый с итальянцами по численности, мог бы претендовать на столь выдающийся перечень достижений? Эта нация — даже если до недавнего времени она не считала себя нацией — создала империю, объединившую Европу, и совершила крупнейший культурный переворот в западной истории, который предопределил все наше современное мировоззрение. Кроме того, итальянский полуостров стал главным средоточием христианского мира.

Ни один другой народ не может похвастаться таким количеством великих художников и скульпторов: это, безусловно, Леонардо, Микеланджело и Рафаэль. Но также Донателло и Бернини, Пьеро делла Франческа, Боттичелли, Тициан и Караваджо. Есть и другие, такие как Мантенья, — они далеки от первых в списке, но были бы провозглашены национальным культурным достоянием в большинстве других стран Европы. Далее идут архитекторы — Брунеллески, Браманте, Палладио; литераторы — Данте, Петрарка, Боккаччо. И конечно, композиторы. Италия дала миру Вивальди и семейство Скарлатти, Верди и Пуччини.

Святой Бенедикт, Святой Франциск и Святая Екатерина Сиенская также были итальянцами, равно как и Галилей, Христофор Колумб и Мария Монтессори. Среди прочего, мы обязаны этой стране григорианским календарем, языком музыки, часовыми поясами и методом двойной записи в бухгалтерском учете. Итальянцы изобрели телеграф, сейсмограф и электрические батареи.

Они дали нам оперу и Венецию, соборы Святого Петра и Святого Марка, кафедральные соборы в Милане и Флоренции, падающую Пизанскую башню и фонтан Треви. Большинство людей знают названия таких исторически значимых городов, как Болонья, Перуджа и Неаполь, даже если никогда в них не бывали. Но есть и другие, разбросанные по Италии, о которых слышали немногие иностранцы, места вроде Трани и Мачераты, Верчелли и Козенцы — они вмещают больше культурных сокровищ, чем все Соединенные Штаты вместе взятые.

Это умопомрачительное наследие несомненно завораживает любого, кто приезжает в Италию. Но картинка, которую увозят в своем сознании туристы, садясь в самолет на обратный рейс, если и не ошибочна, то уж точно дает мало представления о послеантичной истории страны и жизни большей части ее населения после падения Римской империи. Более наглядно об этом расскажет укрепленная средневековая башня всего в паре сотен метров к западу от Порта Пиа. Она была возведена в IX веке и реконструирована между XII и XIV веками. Это одна из многих башен, встроенных через равные промежутки в Стену Аврелиана, которая тянется по обе стороны от Порта Пиа.

Почти полтора тысячелетия большая часть того народа, который мы сейчас называем итальянцами, либо жила под властью чужестранцев, либо обитала на территориях столь крошечных и слабых, что постоянно находилась под угрозой завоевания. Почему? Для Луиджи Барзини, автора, пожалуй, наиболее известного портрета своего народа, это был «главный из всех итальянских вопросов»: «Почему Италия, земля, как известно, изобилующая энергичными, находчивыми и умными людьми, всегда ведет себя так безропотно? Почему ее захватывали, опустошали, разворовывали, унижали в каждом столетии и тем не менее она не предпринимала ничего, чтобы защититься?»

Отчасти ответ надо искать в географии, способствующей раздроблению страны. Почти десятая часть итальянцев живет на острове, физически отделенная от всего остального народа. Сицилия, самый большой остров в Средиземном море с численностью населения почти как в Норвегии, достаточно велика, чтобы быть отдельным государством. Ландшафт острова не менее разнообразен, чем у многих более крупных территорий. Песчаные пляжи и скалистые берега, крутые склоны цитрусовых рощ и волнистые пшеничные поля — все это типичные пейзажи Сицилии. К востоку от Катании есть обширная равнина и несколько горных цепей, пик одной из которых достигает высоты 2000 м. Впрочем, даже это кажется мелочью по сравнению с Этной — самым высоким в Европе действующим вулканом, который выше упомянутого пика в полтора раза. Замыслы соединить Сицилию с остальной Италией мостом или тоннелем появились еще во времена Римской империи. Кратчайшее расстояние от острова до материка составляет всего 3 км, однако ни один из таких проектов так и не был реализован — в наши дни не в последнюю очередь из опасений, что столь масштабное строительство станет золотым дном для сицилийской Коза ностра и Ндрангеты из Калабрии — области по другую сторону Мессинского пролива.

Сардиния, второй по величине остров в Средиземном море, находится в пяти часах пути на пароме от порта Чивитавеккья к северу от Рима или в десяти часах от Генуи. Изумрудный берег на северо-востоке острова стал местом отдыха звезд Голливуда, европейских светских львов, арабских шейхов и русских олигархов. Однако остальная часть Сардинии пустынна, а ее гористый регион и вовсе малообитаем. В отдаленном горном районе Барбаджа, когда-то известном своими бандитами, продолжают практиковать обычай кровной мести, корни которой в иных случаях уходят в прошлое на десятки лет.

Зимой жители Липарских и Эгадских островов у побережья Сицилии, Понцианских островов в Тирренском море, Тосканского архипелага и даже таких островов, как Капри в Неаполитанском заливе, могут быть отрезаны от материка по нескольку дней подряд из-за плохой погоды. Жители Лампедузы, что в 112 км от побережья Северной Африки, находятся дальше от своих итальянских собратьев в Альпах, чем жители Нью-Йорка от жителей Атланты, штат Джорджия.

На материке итальянцы также отделены друг от друга, но больше скалами, чем водой. О ней редко так говорят, но Италия — одна из самых гористых стран Европы. Альпы тянутся широкой аркой через север страны, так что в зимние ясные дни их заснеженные вершины отчетливо видны как из Венеции на востоке, так и из Турина на западе. К югу от долины реки По, которая пересекает на севере почти всю страну, вздымаются другие горы. Горная цепь Аппенин тянется вдоль полуострова и распадается на отдельные горные массивы, поворачивая к Калабрии, «мыску» итальянского «сапога». Однако итальянцы не считаются горным народом, потому что подавляющее их большинство живет в низине, которая занимает меньше четверти площади страны и состоит в основном из долины По и прибрежной полосы, окаймляющей полуостров.

Южную часть полуострова часто считают одним цельным регионом, но на самом деле она весьма разнообразна. Прибрежные районы Калабрии достаточно типичны для средиземноморского побережья. Но в глубине ее возвышаются два крупных труднопроходимых горных района: горное плато Сила на севере и массив Аспромонте на юге. Aпулия — «каблук сапога» — напротив, по большей части плоская, как раскатанное для пиццы тесто. Ее бескрайние песчаные пляжи в последние годы пользуются у туристов все большей популярностью.

Между Калабрией и Апулией находится Базиликата — один из красивейших и наименее известных уголков Италии. Большая его часть гориста, а почти вся остальная покрыта холмами. Хотя Базиликата и остается одним из самых бедных районов Италии, она имеет все шансы разбогатеть за счет недавно обнаруженного крупного нефтяного месторождения Темпа-Росса. Организованная преступность, цветущая пышным цветом в Калабрии и чуть скромнее в Апулии, здесь пока не так распространена.

Более северные области Молизе и Абруццо также гористы. Жители Абруццо, по крайней мере те, кто живет во внутренней части региона (он также включает широкую прибрежную полосу), наделены всеми качествами, которые традиционно приписывают горцам, включая физическую выносливость и упорство. В столице Абруццо Л'Акуиле базируется единственная заслуживающая внимания в Меццоджорно^[3] регбийная команда. Л'Акуила расположена в потрясающем месте — на широкой равнине, окруженной с севера и юга горами. Однако жители Л'Акуилы не только наслаждаются величием природы, но и вынуждены постоянно помнить о ее безжалостности. Абруццо — сейсмически активный регион, в 2009 году в Л'Акуиле произошло мощное землетрясение, четвертое в истории города. Его жертвами стали больше 300 человек.

Кампания — регион, в котором расположен Неаполь, — предлагает более узнаваемый образ южной Италии. К югу от Неаполя находится заслуженно знаменитое Амальфитанское побережье. Далее, к югу от Салерно, лежит еще одна прекрасная, но куда менее известная область Чиленто. Сам Неаполь расположен в не менее восхитительном месте, чем Л'Акуила. Широко раскинувшийся Неаполитанский залив с нависшим над ним курящимся Везувием можно видеть на бесчисленном множестве старых гравюр. В те времена, когда были сделаны первые из них, Неаполь считался раем на земле. Гете, посетивший город в 1787 году и, похоже, не заметивший той бедности, которая всегда была свойственна Неаполю, описал его как место, где все «живут в своего рода хмельном самозабвении». Интересно, что он сказал бы о городе и его окрестностях сегодня. Кампания — беднейший и самый депрессивный регион Италии. Приезжающие туристы обычно видят только Капри или такие курорты, как Сорренто и Позитано, но большая часть населения Кампании проживает в обширных пригородах Неаполя и Салерно, в опасно расположенных или плохо построенных панельных домах — все это видимые проявления коррупции и всепроникающего присутствия местной мафии, Каморры.

К северу от Кампании находится Лацио — земля латинов, древний Лаций. Большая его часть представляет собой равнину, особенно вблизи Латины, которая, несмотря на антично звучащее название, появилась только в 1930-х годах, при Муссолини, когда были осушены местные болота. Однако в Лацио есть и холмистая местность, известная как Colli Romani (Римские холмы), где во дворце на краю потухшего вулкана расположена летняя резиденция папы римского. И даже кусочек Апеннин попадает в этот регион. Зимние гости Рима, которые отваживаются забраться на Яникул ради панорамного вида города, изумляются, когда видят сразу за холмом ряд заснеженных вершин. На самом деле они не так близки, как кажется; тем не менее вы можете отдохнуть на горнолыжном курорте, который находится меньше чем в двух часах езды от Рима.

За пределами столицы начинается пейзаж, характерный для Умбрии и Тосканы. Еще до того, как вы покинете Лацио по Autosole — главной автостраде Италии, идущей с севера на юг, на горизонте появятся крупные каменные глыбы с прямыми сторонами и плоским верхом. Некоторые из них обитаемы: например, на одной находится Орвието, один из многих в центральной Италии городов на туфовом холме, где с давних времен укрывались от неприятеля.

Умбрия — это единственный регион без выхода к морю, но в нем почти нет гор, за исключением юго-восточной части. В основном это край высоких зеленых холмов, зимой (а иногда и летом) обильно поливаемых дождями. Дожди, выпадающие над Умбрией, также питают мелкие воды озера Тразимено — редкий пример бессточного озера: в него не впадает и из него не вытекает ни одной реки.

Большинству людей Тоскана запоминается бесподобными холмистыми пейзажами Кьянти между Сиеной и Флоренцией. Но и в этом регионе ландшафт очень разнообразен. К югу от Сиены находятся crete senesi (дословно — «сиенские глины»), которые, высыхая, летом приобретают вид лунного пейзажа. К северу от Флоренции тянется крупный индустриальный район. А дальше лежат все те же горы. Самые знаменитые из них располагаются на северо-западе Тосканы. Именно здесь находятся Каррарские каменоломни, которые со времен античности снабжали скульпторов мрамором. Давид и Пьета работы Микеланджело были вытесаны из камня, добытого на горных склонах недалеко от Каррары. Небольшая часть Апеннинского горного массива отделяет Тоскану от Марке и его широкой прибрежной равнины.

На севере, где Апеннины поворачивают к западу, равнина расширяется до тех пор, пока не сливается с долиной По в регионе Эмилия-Романья. Как понятно из названия, он состоит из двух областей: Романьи на юге с ее хорошо развитыми туристическими курортами, в числе которых Римини, и Эмилии, которая простирается вплоть до реки По и славится своей сельскохозяйственной продукцией, а также самой яркой кухней, какую можно найти в Италии. Парма, родина одноименной ветчины и сыра пармезан, находится именно в Эмилии.

Крупнейшие регионы долины По — Венето и Ломбардия. Венето отделяет от остальной Италии даже не столько география, сколько отношение жителей Венеции к обитателям равнинных прибрежных районов, на которых они всегда посматривали свысока, как на неотесанных крестьян. В прибрежной полосе расположено несколько исторически значимых городов, таких как Падуя, Верона и Виченца, но до относительно недавнего времени эта область была одной из беднейших в Италии. Вплоть до Первой мировой войны она была самым крупным источником эмиграции из страны. И даже годы «экономического чуда» в Италии (с начала 1950-х до начала 1960-х) не очень-то повлияли на отсталость региона. Только в 1970-х в Венето начался экономический рост — настолько быстрый, что сейчас это третий из самых богатых регионов после Ломбардии и Лацио. О его процветающей, ориентированной на экспорт промышленности свидетельствуют фабрики и склады, которые возвышаются над горизонтом на фоне лишенных растительности пейзажей.

Ломбардия топографически похожа на большинство других регионов: от долин на юге, по обе стороны По, можно подняться через холмы к горам. Что действительно отличает ее от остальных — это потрясающе красивые озера. Самые крупные из них — Лаго-Маджоре на границе со Швейцарией, Комо и Гарда. В Ломбардии находится финансовая столица Италии Милан, и традиции предпринимательства и благополучия здесь, в отличие от Венето, уходят корнями в Средние века. Милан расположен примерно посередине огромного промышленного «коридора», который тянется от Местре, что в Венецианской лагуне, до Турина — столицы Пьемонта.

Когда-то Пьемонт был политически объединен с Савоем, находящимся по другую сторону Альп на территории современной Франции, и потому стал лазейкой, через которую в итальянское сознание просачивались идеи из других стран Европы. Правители Пьемонта сыграли самую действенную роль в объединении Италии, и именно этому региону новое объединенное государство обязано большей частью своей конституционной, административной и законодательной структуры. Турин, родина автомобильной компании Fiat, был даже в большей степени, чем Милан, центром итальянского «экономического чуда». Однако значимость Пьемонта не ограничивается политикой или экономикой: к югу от Турина раскинулся холмистый край, известный под названием Ланге. Если Эмилия, по общему мнению, главный гастрономический регион Италии, то мало кто будет спорить, что Ланге — самый выдающийся винодельческий регион, родина «Бароло» и многих других вин, возможно, менее известных, но ценящихся очень высоко, таких как «Барбареско». В туманном Ланге также собирают самый большой в Италии урожай белых трюфелей и немалую часть фундука, идущего на производство «Нутеллы».

Далее к югу находится скалистая Лигурия. Втиснутая между Апеннинами, которые загибаются к западу по направлению к французской границе, и Средиземным морем, Лигурия невелика, но густо населена. Ее побережье, Итальянская Ривьера, было одним из первых мест, которые иностранные туристы открыли для себя в XX веке наряду с Амальфитанским побережьем, на которое она в известной степени похожа. Генуя — столица Лигурии и ее главный порт — веками была центром морской республики, которая соперничала с Венецианской, а иногда и превосходила ее. Прославленный мореплаватель Христофор Колумб был генуэзцем.

Между Ломбардией и Венето находится регион Трентино — Альто-Адидже, на севере которого говорят по-немецки, а на юге — по-итальянски. Эта альпийская область была когда-то частью Австро-Венгрии. Италии ее отдали в награду за переход на сторону союзников во время Первой мировой войны. С 1972 года Альто-Адидже (который его немецкоговорящие жители предпочитают называть Südtirol, то есть Южный Тироль) и Трентино управляются более-менее самостоятельно, как автономные провинции.

Этот регион — один из пяти, имеющих особый конституционный статус. Остальные — это Сицилия, Сардиния и еще два на севере: альпийская Валле-д'Аоста, имеющая прочные связи с Францией, и Фриули-Венеция-Джулия, которая граничит со Словенией и делится примерно поровну на гористую область на севере и равнинную на юге. В течение многих веков реки, берущие начало в Альпах и текущие по долинам, разделяли регион, части которого по несколько раз переходили от Венецианской республики к Габсбургской империи, королевству Италия, Австро-Венгрии и бывшей Югославии.

Непростая история Фриули-Венеции-Джулии многое говорит об итальянцах и помогает объяснить существенные различия между ними. Горы, моря и озера, которые их разделяли — и которые когда-то были гораздо более серьезными препятствиями, чем сейчас, в век автострад, самолетов и скоростных поездов, — предопределили лингвистическое, культурное и гастрономическое многообразие страны. То, что верно для Сицилии, едва ли будет таковым для Триеста. И то, что верно для умбрийского городка Сполето, не будет справедливо для Норции, которая также находится в Умбрии, причем меньше чем в 30 км, но куда даже в наши дни можно добраться на машине только по горному серпантину самое меньшее за 45 минут.

Однако если бы физические препятствия были самыми значительными препонами для взаимодействия в течение веков, можно было бы ожидать, что самые большие различия будут наблюдаться между жителями востока и запада, потому что, несомненно, главной преградой для общения являются Апеннинские горы. На самом же деле различия между востоком и западом не так уж велики. Наибольший контраст в современной Италии можно видеть между севером и югом. Почему? Ответ на этот вопрос и на «вопрос из вопросов», заданный Барзини, может быть найден только на страницах истории Италии, которые ее жители предпочли бы забыть и о которых едва ли осведомлены иностранцы.

2. Бурное прошлое

За 30 лет под властью Борджиа Италия пережила войну, террор, убийства и кровопролития, но она произвела на свет Микеланджело, Леонардо да Винчи и Возрождение. В Швейцарии царила братская любовь, 500 лет она прожила в мире и демократии — и что из этого вышло? Часы с кукушкой.

Гарри Лайм в фильме «Третий человек», реж. Кэрол Рид (1949)

Это было Рождество 800 года. Король франков Карл I, который позже станет известен под именем Карла Великого, присутствовал на мессе в старой базилике Святого Петра. За несколько лет до этого бывший тогда у власти папа римский попросил франков о защите. Франки — германский народ, который создал государство, простиравшееся от современной Германии через большую часть нынешней Франции до Пиренеев. Отец Карла Великого Пипин пришел на помощь папству, и его сын тоже считал себя его защитником. Та поездка Карла в Рим оказалась последней. Его биограф Эйнхард писал, что Карл Великий прибыл в город восстановить порядок после того, как папу римcкого Льва III атаковали римские заговорщики, которые попытались «вырвать ему глаза и ослепить его».

Более поздний летописец писал: «Когда король … поднялся после молитвы, Лев возложил на его голову корону и его приветствовали все жители Рима». С тех пор историки недоверчиво поднимают брови, когда слышат, что папа застал Карла Великого врасплох. Но биограф короля Эйнхард настаивал, что Карл «сперва испытывал такое отвращение [к титулу Императора], что заявил, что не переступил бы порог церкви … если бы мог предугадать замысел папы».

Как бы там ни было, папский почин и связанные с ним события возымели значительные последствия для Европы, в частности для Италии. Большую часть последующей истории полуострова невозможно понять без осознания этих последствий, некоторые из которых ощущаются и сегодня.

До коронации Карла Великого история Италии шла тем же путем, что и история всей остальной Западной Европы. После распада Западной Римской империи значительная часть континента оказалась открыта набегам кочевников, в основном германских племен, которые получили военное превосходство над римскими легионами. Итальянский полуостров — сердце бывшей империи и место, где римская культура и изобилие достигли своего расцвета — был особенно заманчив.

К концу V века большей частью современной Италии более или менее мирно правил Теодорих, талантливый властитель остготов, восточной ветви готских племен. Если бы его государство просуществовало дольше, об Италии как о политической единице могло бы сложиться более четкое представление. Но остготам довелось править страной всего 60 лет. Одно из немногих напоминаний об этом — великолепный мраморный мавзолей Теодориха, на который и по сей день можно посмотреть в предместье Равенны, которую он сделал своей столицей.

Так или иначе, Теодорих был наместником короля. Его отправили заявить о правах на полуостров в качестве представителя восточной части бывшей Римской империи — государства со столицей в Константинополе (нынешний Стамбул), которое историки позднее назовут Византийской империей^[4]. И как вскоре итальянцам пришлось убедиться, византийский император не забыл, что Италия все еще входила в его владения.

В 535 году он отправил войска, чтобы отобрать страну у наследников Теодориха и вернуть себе. Это стало началом одной из самых кровопролитных войн в истории. Она затянулась почти на 20 лет и сократила население страны в два с лишним раза. Византийцы в конечном счете победили. Но ресурсы Италии, в том числе людские, были истощены, и она оказалась не в силах противостоять новой волне германских захватчиков — лангобардов.

Их вторжение возвестило наступление очередных 30 с лишним лет постоянных войн, поскольку новоприбывшие принялись выдворять византийцев. Однако так до конца и не справились с этой задачей. К началу VII века Константинополь все еще удерживал Сицилию, Сардинию и значительную часть юга, также как — по крайней мере номинально — и обширную часть полуострова от Равенны на северо-востоке, где у византийского правителя была резиденция, до Рима, где на фоне окружающего беспорядка все более заметную роль в управлении городом и прилегающими районами начинало играть папство^[5].

В 751 году Равенна все-таки сдалась лангобардам, и Рим, который теоретически находился под защитой Византии, вполне могла постигнуть та же участь. Именно поэтому предшественник Льва искал помощи франков. И они сделали именно то, чего от них ожидали. И даже больше. После победы над лангобардами отец Карла Великого Пипин Короткий передал папству власть не только над Римом и его окрестностями, но и над некоторыми землями на севере центральной Италии, которая номинально была частью Византийской империи. Таким образом он создал Папскую область — теократическое государство в сердце Европы, которое просуществовало более 1000 лет.

Коронация Карла Великого, уже коронованного монарха, была не просто выражением благодарности Льва за военную помощь франков. Папа провозгласил его императором возрожденной Западной Римской империи. Хотя титул, дарованный Карлу Великому, был временно утрачен при его наследниках, в середине Х века он был обретен вновь, на этот раз навсегда. Земли, которыми управляли императоры, стали впоследствии известны как Священная Римская империя — в названии отражались претензии на легитимность власти, полученной от папства, а через папство — от Бога. Как и Папская область, Священная Римская империя просуществовала до ХIХ века. Во времена своего расцвета она включала большую часть северной Италии, Сардинию, часть восточной Франции, Швейцарию, исторические Нидерланды, Германию, часть западной Польши, современную Чехию и большую часть нынешней Словении.

Взаимодействие папства с королями франков хотя и имело огромное значение, но заключало в себе немало странностей. Пипин едва ли имел достаточно прав, чтобы передать византийские земли папам. Но у Льва уж точно не было никакого права даровать сыну Пипина титул римского императора. Заявления более поздних пап о том, что они являются наследниками Августа и его преемников, основывались на документе, известном под названием «Константинов дар». Предположительно он содержал доказательства того, что, перед тем как в 330 году сделать Византий столицей, Константин Великий, первый римский император, обратившийся в христианство, вверил западную часть своих владений бывшему тогда у власти папе. Но Константинов дар был подделкой. Его состряпали в папской канцелярии примерно в VIII веке.

Коронуя Карла Великого, Лев, возможно, считал, что таким образом он отстаивает право папства решать, кто будет императором на Западе. Но, кроме того, этим он породил соперничество в праве на наследование Древнего Рима. Борьба притязаний папства, с одной стороны, и наследников Карла Великого — с другой, снова и снова приносила в средневековую Италию смерть и разрушения. После 962 года императорами были германцы, и как только очередной император чувствовал, что пора подтвердить свою власть или пополнить казну, тут же собиралось войско и шло через Альпы. Города разворовывались, прилегающие деревни опустошались. Происходили массовые убийства, изнасилования и грабежи.

Однако создание новой империи принесло с собой не только войны. Как в Италии, так и в Германии оно также привело к усилению политической раздробленности. Хотя некоторые из императоров Священной Римской империи предпочитали править из Рима, большинство всю жизнь жили по другую сторону Альп. Пап же зачастую больше волновали духовные и теологические проблемы, а не земные вопросы, связанные с управлением. Да и в любом случае их возможности были ограничены: в деле защиты Папской области они полагались на свой авторитет и на наемное войско.

Результатом стало фактическое безвластие в северной части Италии, многие города которой — в особенности те, что имели определенную степень независимости в бывшей Римской империи — перешли к самоуправлению. Последующие папы в своем стремлении ограничить власть императоров Священной Римской империи поощряли распространение этих крошечных полудемократических республик, которые назывались коммунами. Когда же в XIV веке коммуны стали сменяться самодержавными формами правления, Италия к северу от Папской области превратилась в лоскутное одеяло из полунезависимых княжеств, герцогств, маркизатов, графств и небольших поместий с вкраплениями случайно сохранившихся республик. Войны между ними были обычным делом.

Таким образом, жители севера и северной части центральной Италии в поздние Средние века были разделены и слабо защищены. Но до тех пор, пока сохранялись коммуны, их граждане наслаждались такой степенью независимости во внутренних делах, какой нельзя было и помыслить в остальной части Европы. Также они становились все более зажиточными: в конце XI века произошел экономический подъем, который с переменным успехом продлился до начала XIV века, заложив материальную основу для Ренессанса.

Самой могущественной из северных республик была Венеция. Однако она же была и самой нетипичной. Население Венеции, обитатели лагун, изначально бежавшие от нашествий германских племен, никогда, даже номинально, не подчинялись Священной Римской империи. Они избрали первого герцога, или дожа, еще в VIII веке, после отделения от Византии. Обогатившись за счет торговли с Востоком, особенно после начала Крестовых походов, Венецианская республика, или Светлейшая^[6], стала влиятельной морской державой. К началу XIII века дожи имели собственную империю, которая со временем распространилась до самого Кипра.

Защищая остальную часть северной и центральной Италии, императоры не только поощряли раздробление региона изнутри, но и отрезали его от юга. В течение 1000 лет после коронации Карла Великого периодически возникали союзы, включавшие то или иное южное государство. Время от времени император шел с армией в Меццоджорно и две части Италии объединялись, хоть и ненадолго, в границах одной империи. Но в остальном север и юг жили независимо друг от друга и развивались как два разных общества.

В IX веке Сицилия была постепенно завоевана мусульманами и оставалась мусульманским эмиратом до конца XI века. «Мысок» и «каблук» итальянского «сапога» все еще находились под прямой властью Византии. Но мусульманские захватчики создали в IX веке еще один сравнительно недолго просуществовавший эмират рядом с Бари. Княжество Ломбардия с центром в Беневенто просуществовало почти 300 лет после вторжения франков (оно было разделено в середине IX века). И когда захват мусульманами Сицилии отделил императоров в Константинополе от оставшихся владений к западу от острова, несколько областей, формально принадлежавших Византии, на деле стали независимыми.

Одной из них была Сардиния. Местные правители, которые были одновременно и судьями (юдексами), захватили управление юдикатами, на которые был поделен остров. Вскоре юдикаты стали наследственными монархиями, одна из которых сохранялась как независимое государство до XV века. На западном побережье итальянского полуострова несколько портовых городов вместе с прилегающими землями — сперва Неаполь, потом Гаэта, Амальфи и ненадолго Сорренто — обрели независимость. В частности, Амальфи в X и XI веках переживал свой золотой век и наслаждался богатством и влиянием благодаря торговле с Византией и дипломатическому оппортунизму (как и правители других южных морских государств, герцоги Амальфи не стеснялись заключать союзы с мусульманскими правителями и даже с пиратами).

Сицилия также процветала, и ее золотой век продлился даже дольше. Во времена эмирата Палермо был, пожалуй, самым крупным (после Константинополя) городом в Европе. Но мусульманское господство закончилось, как и власть Византии, когда в беспрестанных конфликтах, бушевавших между мелкими государствами южной Италии, а также между ними и византийскими войсками, стали принимать участие норманнские наемники. К 1071 году эпоха византийского владычества над Италией подошла к концу, а спустя 20 лет ее властителем стал норманн.

Потомки викингов и фанатичные христиане, норманны оказались неожиданно терпимыми и разумными правителями. На Сицилии они позволили слиться арабским, еврейским, византийским и норманнским традициям, создав таким образом впечатляюще эклектичную культуру. И именно норманн в XII веке объединил Сицилию с остальной Италией в границах одного королевства. В результате юг оставался объединенным почти все последующие 700 лет, хотя немалую часть этого периода Сицилия и остальная Италия управлялись как отдельные субъекты одного государства.

В 1194 году император Генрих VI завоевал Сицилийское королевство — таково было обманчивое название объединенного государства, — и в течение следующих 70 лет вся современная Италия, за исключением Сардинии, оставалась в составе Священной Римской империи. В течение 30 из них, при Фридрихе II, остальная часть империи, которая простиралась до Балтийского моря, управлялась из королевства Сицилии, а именно из Палермо, где император провел детство. В правление Фридриха была предпринята, пожалуй, самая решительная до XIX века попытка объединить Италию под властью одного монарха. Однако его усилия встретили сопротивление со стороны коммун и привели почти к 30-летнему военному противостоянию. Фридрих проиграл в борьбе с папским престолом, а через несколько лет после его смерти Сицилийское королевство было вырвано из лап империи французской династией.

Затем остров Сицилия был проигран Арагонской короне — государству в северо-восточной Испании на территории современной Каталонии. Однако в XV веке король Арагона Альфонс V объединил остров (и Сардинию) с остальной Италией. А после того как Арагонская корона объединилась с Кастильской, южная Италия стала владением нового Испанского королевства — государства, которое вскоре стало господствовать в Средиземноморье и далеко за его пределами.

Объединение юга под властью иностранных правителей сильно контрастировало с раздробленностью севера. Но после множества катастроф XIV века, особенно после эпидемии чумы, экономическая деятельность на севере восстанавливалась и постепенно набирала обороты. Также именно в этот период в Сиене и Флоренции появились первые выдающиеся произведения искусства и литературы эпохи Возрождения.

Как верно заметил Гарри Лайм, многие величайшие достижения итальянской культуры пришлись на самые сложные исторические периоды^[7]. За процветанием и началом культурного подъема государств, поглотивших коммуны или пришедших им на смену, не столь заметна была нависшая над ними угроза. К середине XV века, в период расцвета Ренессанса, северная Италия была раздроблена больше чем на дюжину государств. Южнее влияние светской власти пап жестко ограничивала местная знать.

Пока Священная Римская империя покровительствовала северной и центральной Италии, ее жители были защищены от всего, кроме самих себя и случайного гнева императора. Однако к 1300 году этому покровительству пришел конец. И если в V–VI веках Италия была лакомым кусочком для остготов и лангобардов, то в XV веке эта страна — родина Возрождения и богатейшая земля в Европе — стала непреодолимым соблазном для новых национальных государств, начинавших бороться со Священной Римской империей за власть на континенте.

Часто говорят, что немцы так и не оправились от Тридцатилетней войны XVII века, что кровопролитность того судьбоносного столкновения протестантских и католических войск оставила глубокий след в их национальном характере в виде чувства незащищенности, от которого им так и не удалось избавиться. Что-то подобное можно сказать и об итальянских войнах, начавшихся в 1494 году, когда на полуостров вступила французская армия. Почти 60 лет французские, испанские, немецкие и швейцарские войска пересекали Италию вдоль и поперек на фоне головокружительно сложной дипломатии с участием папства, иностранных монархов, султана Османской империи Сулеймана I Великолепного и правителей трагически обособленных и состязающихся друг с другом итальянских государств.

В 1527 году насилие достигло апогея при взятии Рима, которое потрясло всю Европу. Около 20 000 по большей части немецких (и лютеранских) наемников прорвались через городские стены и начали восьмидневную оргию разрушения, которая позже стала известна как «разграбление Рима». Церкви были расхищены, монахини изнасилованы, священники убиты, дома знати сожжены. Бесценные античные сокровища уничтожили или разграбили. Римлян, которых захватчики сочли богатыми, пытали, чтобы они отдали все свое имущество, а если такового не находилось, их все равно чаще всего убивали. Почти четверть населения погибла.

Итальянские войны — не первые в истории полуострова, в которых счеты сводили иностранные государства. Также нельзя сказать, что они были разрушительнее прежних. Но они оказались исключительно унизительными. Эти войны продемонстрировали неспособность итальянцев забыть о разногласиях и сплотиться ради общего блага. Они положили кровавый конец самой прославленной эпохе в истории Италии и возвестили наступление новой, в которую большая часть севера была присоединена к югу под властью чужеземцев. Правителями страны в конце концов стали не французы, а испанцы, которые уже были хозяевами юга — и оказались сильнее. По мирному договору, положившему конец войне, обширные территории Миланского герцогства отошли Испании. Венеция сохранила свою независимость, как и многие другие итальянские герцогства и республики. Но в наступившую эру крупных централизованных национальных государств с имперскими замашками особой свободой действий они похвастаться не могли.

XVI век положил начало экономическому отставанию Италии от других частей Западной Европы, хотя в то время это было отнюдь не очевидно. Предпосылок у него было несколько, но главной стали изменения, произошедшие в мировой торговле. Основные торговые пути теперь пролегали через Атлантику, а не через Средиземное море, а Дальнему Востоку вскоре предстояло занять место Ближнего Востока в качестве источника импорта для богатеющих народов Западной Европы.

Новый политический порядок, установившийся в результате Итальянских войн, действовал еще 150 лет. Но это не значит, что переходный период был мирным. В первой половине XVII века в Италии произошло еще несколько войн, большинство с участием набиравшего силу Савойского герцогства. Кроме того, войны, предопределившие судьбу полуострова в следующем веке, велись за его пределами. И это лишний раз подтверждает, что итальянские государства стали пешками в шахматной партии, в которой значимые ходы совершались в других частях европейской шахматной доски. Испанию с места властителя, вершащего судьбу полуострова, вытеснила Австрия, которая впоследствии проиграла юг страны испанской ветви династии Бурбонов.

После этого политическая география Италии существенно не менялась до 1796 года, когда Наполеон Бонапарт, по происхождению скорее итальянец, чем француз, стал последним из генералов, переходивших со своей армией через Альпы. Всего на несколько лет французы воцарились в Италии. Наполеон перекроил границы мелких государств и дал им античные названия (так Тоскана, например, получила название «Королевство Этрурия»).

Как только революционная волна улеглась, старый порядок — как и почти во всей остальной Европе — был восстановлен. Испанские Бурбоны, к тому времени уже почти ставшие итальянцами, получили назад юг полуострова и Сицилию. Неистово консервативные, авторитарные и промонархические правители Европы начала XIX века не хотели иметь дела с республиками. Две из них после наполеоновских войн были упразднены. Генуя досталась Савойскому дому, чьи владения включали Сардинию, Пьемонт с восточной стороны Альп и Савой с западной стороны. Венеция, которая уже больше 1000 лет гордилась своей свободой, была передана Австрии вместе с обширными прилегающими территориями и остатками Венецианской империи. Австрийцы также получили назад земли бывшего Миланского герцогства и таким образом обрели власть над большей частью северной Италии, которая длилась до Рисорджименто.

Почти 14 веков прошло от низложения последнего императора Западной Римской империи до Объединения, которое последовало за проломом Стены Аврелиана рядом с Порта Пиа в 1870 году: 60 поколений жили в разобщенности, беззащитные перед прихотями чужеземных правителей и мощью иностранных армий^[8]. Такое не может не оставить след в национальном характере.

3. Отголоски и отражения

Noi siamo prodotto del passato e viviamo immersi nel passato.

(«Мы созданы прошлым и живем погруженными в прошлое».)

Бенедетто Кроче. История как мышление и как действие (1938)

Я только-только начал работать в Италии иностранным корреспондентом, когда получил письмо от читателя, которое переслала мне лондонская газета. В то время отклики были довольно необычным явлением. Электронная почта в середине 1990-х еще оставалась новшеством, и, если вы хотели выразить свое неодобрение (или, что реже, похвалу) журналисту, вам приходилось писать письмо от руки или печатать его на машинке, класть в конверт и нести к почтовому ящику. Немногие читатели решались на это. Те же, кто решался, обычно оказывались психически нездоровыми людьми, или же были крайне восхищены, или негодовали. Тот читатель был ужасно сердит.

За несколько недель до того, скорее ради красного словца, чем серьезно, я назвал Италию «чарующей, но порочной и полной хаоса». Именно последнее слово взбесило моего британского читателя. «Как Вы могли назвать ее полной хаоса?» — спрашивал он. Он переехал в Италию несколько месяцев назад и, напротив, находил, что жизнь в Италии организована куда лучше, чем в Великобритании. Я только что вернулся в Рим из поездки в Неаполь, так что меня это сильно озадачило. Но потом я посмотрел на адрес в верхнем углу конверта. Отправитель проживал в Болонье. Его Италия и моя Италия были в разных вселенных.

Он обосновался в том месте, которое Итальянская коммунистическая партия (ИКП) в годы холодной войны превратила в образцово-показательный город для социалистического правительства. Как я вскоре узнал, посетив Болонью, автобусы там ходили по расписанию, и пассажиры знали, когда те прибудут, благодаря электронным табло на автобусных остановках. Такие табло были установлены в Болонье гораздо раньше, чем в других европейских городах (20 лет спустя они только начали появляться в Риме). Я же, наоборот, жил и работал по большей части в южной части Италии — там обычно было больше сюжетов для новостей, чем в других местах — и в совсем другом, менее организованном мире, где автобусы разваливались на глазах, а водители не видели ничего особенного в том, чтобы пронестись с ревом через пешеходный переход, по обе стороны которого люди ждут возможности перейти дорогу.

С другой стороны, амбиции коммунистов в Болонье были не единственной причиной, почему она отличалась — и до сих пор отличается — от более южных городов. Чем севернее от Рима, тем больше civismo, что переводится как «гражданственность», «социальная ответственность»^[9] или просто «уважение к окружающим», становится реальностью. Общественные места в городах и помещения в зданиях выглядят чище и опрятнее. И все больше ощущается чувство общности.

Традиционно Италию разделяют на три части: северную, южную и центральную. Центр обычно включает территории бывшей Папской области, а также Тоскану. Это удобное деление, скажем, для метеорологов. Но от него мало пользы, если вы хотите понять суть страны. Болонья находится в Эмилии-Романье. Рим — в Лацио. И оба города находятся в центральной Италии. Тем не менее любому, кто провел больше нескольких часов в каждом, очевидно, что они существуют в разных измерениях.

Другой вариант деления страны предложен на страницах книги, содержащей много плодотворных идей и опубликованной в 1990-е американским политологом Робертом Патнэмом. Он и его коллеги хотели выяснить, почему некоторые демократические правительства преуспевают, в то время как другие терпят неудачу. Для этого они изучили документы итальянских региональных администраций и пришли к выводу, что качество их работы в значительной степени зависит от того, насколько люди и учреждения в каждом регионе развили традиции взаимного содействия и доверия. Кроме того, такие традиции сильнее в тех областях, чье население в Средние века получило опыт самоуправления, зачастую в качестве коммун. Исследование Патнэма подразумевает существование линии, делящей Италию всего на две части: север и юг. Такие города, как Болонья, на периферии бывшей Папской области, которые были почти независимы от прямой власти Рима большую часть своего существования, можно присоединить к северу. Но и его предположение не может объяснить все. Например, в городе Матера в Базиликате civismo хватает, хотя это юг. Однако в книге Патнэма много говорится о влиянии истории Италии на ее многообразие. И все же причина не только в этом.

Правление чужеземцев породило в каждом регионе свои особенности. В древности греческие поселенцы обосновались на Сицилии и в южных частях полуострова, оставив неизгладимый след в местной культуре. Среди прочего — название калабрийской мафии «Ндрангета», которое считается словом греческого происхождения. В Сицилии на греческую основу наслоилось арабское и берберское влияние, которое также затронуло часть Пулии. На многовековое присутствие мусульман часто ссылаются, когда хотят объяснить традиционно низкое положение женщин на Сицилии, а также большое количество темноглазых темноволосых красавиц в Пулии. Но некоторые итальянцы скажут вам, что, как ни удивительно, в Сицилии вы скорее, чем в любой другой части Италии, встретите блондина или рыжего, и это следствие более чем векового правления норманнов. И что действительно правда, так это то, что в Меццоджорно свой след оставили испанцы, и именно их нередко обвиняют в том, что они привили высшему обществу юга презрение к труду и нежелание вкладывать деньги во что-либо, кроме земли. Ровно противоположные ценности долгое время оставались в силе на севере, который то и дело захватывали германские племена. Готы и — возможно, в гораздо большей степени — лангобарды изменили этнический состав северной Италии, а также некоторых областей южной. Австрийское правление на севере в XVIII и XIX веках прослеживается в архитектуре Милана и более восточных городов. А собор Святого Марка в Венеции свидетельствует о влиянии православного христианского Востока, с которым венецианцы выгодно торговали сотни лет.

История — в особенности бесконечное перекраивание границ государств на территории современной Италии — помогает понять, почему даже сегодня эта страна остается обширным полем для лингвистических исследований. В ней сосуществуют несколько совершенно чуждых друг другу языков. Больше чем три четверти жителей долины Аосты говорят либо на французском, либо на франко-провансальском наречии. В западных районах Пьемонта живет около 100 000 носителей окситанского языка. А в Альто-Адидже (Южный Тироль) в дополнение к немецкому, на котором говорит около 70 % населения — почти 350 000 человек, — есть еще и ладинский, родной язык примерно для 20 000 итальянцев. Ладинский родственен фриульскому, на котором говорят куда больше людей — около 300 000. При этом во Фриули-Венеции-Джулии среди прочих языков можно найти архаичный вариант словенского, известный как «резьянский язык» (некоторые специалисты считают его отдельным языком), а также различные диалекты немецкого.

Хорватскую речь можно услышать в Молизе. Кроме того, по южной части итальянского полуострова и Сицилии разбросано около 50 албаноговорящих сообществ. Арбереши, как их называют, — потомки эмигрантов, бежавших от власти Османской империи, начавшейся в XV веке. С годами благодаря интеграции их численность порядком сократилась^[10], но тем не менее количество говорящих на албанском в Италии достигает 100 000. Еще около 20 000 итальянцев считаются носителями диалекта греческого языка, весьма уместно названного «грико». Этот язык до сих пор жив в нескольких деревеньках в Пулии и Калабрии и даже среди некоторых горожан в Реджо-ди-Калабрии. На каталонском говорят в городе Альгеро и его окрестностях на северо-западе Сардинии, где около 10 000 человек считают его родным языком.

В других странах тоже есть многочисленные сообщества, говорящие на иностранных языках, но что действительно выделяет Италию, так это огромное количество жителей, говорящих на диалектах. Где именно начинается диалект и заканчивается язык — сложный вопрос, на который не дашь бесспорный ответ. Сардинский, или сарду, обычно считают самостоятельным языком, и его отличия от итальянского возникли как следствие слабой связи острова с остальной страной на протяжении большей части ее истории. На самом деле у сардинского с итальянским меньше общих слов, чем с французским. Даже на письме эти два языка выглядят очень по-разному. Например, итальянская пословица «Il sangue non è acqua» (эквивалент «Кровь гуще воды»), на сарду выглядит так: «Su sambene no est abba». Подавляющее большинство сардов — около миллиона человек — говорят на сарду, у которого есть три собственных диалекта.

Пьемонтский и сицилийский, на которых говорят соответственно 1,6 и 4,7 млн итальянцев, также достаточно самобытны, чтобы считаться самостоятельными языками. Кто-то добавит сюда венецианский, ломбардский и неаполитанский. Но кроме этого существует бесчисленное множество вариаций на тему того, как итальянцы говорят между собой дома и с жителями своего города или региона. На расстоянии всего нескольких километров диалектные названия предмета, существа или деятельности могут очень различаться. Например, вешалка известна одним итальянцам как ometto, другим — как stampella, а иным — как angioletto. Но также она может называться gruccia, attaccapanni, appendiabiti, cruccia, stanfella, crocetta, crociera, appendino или croce.

И если итальянцы всегда с радостью объяснят вам, почему их город или регион особенный, то сходство друг с другом они осознают не вполне. Однако, порождая различия, история дала им также много общего. Итальянцы знают, что их предки покорили Римскую империю и дали миру Возрождение, и это лежит в основе присущей им самоуверенности, которую очень скоро замечает любой живущий среди них. Иногда она проявляется в виде склонности — которой почти не встретишь среди их испанских «братьев» — к индивидуализму. Социолог Джузеппе де Рита утверждал, что прошлое итальянцев наделило их, как и многих греков, не просто уверенностью в себе, а чем-то большим — врожденным чувством собственного превосходства.

«Я никогда не считал итальянцев расистами в классическом смысле этого слова, — сказал он однажды журналисту. — Однако они убеждены в своем превосходстве, и это связано с их историей. Во всем и всегда они чувствуют себя умнее, сообразительнее и лучше».

Могу представить, как много итальянцев посмеялись бы над кое-чем из сказанного. Не думаю, что можно считать себя продолжателем традиций Августа и Леонардо, живя в какой-нибудь отсталой деревушке в Базиликате или в одном из жилых массивов промышленной зоны долины По. Но чувство гордости, которое описывает де Рита, определенно можно обнаружить у тосканцев, венецианцев, римлян и многих других. То, что он сказал о вере итальянцев в свое превосходство, в то, что они более sveglio («ловкие») и in gamba («сообразительные»), несомненно, правда.

В то же время итальянцы осознают, что они неоднократно становились жертвами вторжений и притеснений и, что еще хуже, все это им пришлось терпеть от европейских собратьев. Это объясняет смешанное чувство обиды и незащищенности, которое уживается в народной душе вместе с чувством гордости. Взять хотя бы национальный гимн Италии «Il canto degli Italiani», более известный как «L'Inno di Mameli» — в честь автора текста^[11]. Национальные гимны обычно сочиняют для похвальбы и запугивания, для того, чтобы рассказать миру о красоте и других предполагаемых достоинствах страны, а также чтобы сообщить о могуществе государства и о том, что шутки с ним плохи.

Американцы объявляют свою страну «землей свободных и домом храбрых». Британцы призывают Господа хранить их королеву:

А что же итальянцы? Во втором куплете они сообщают миру:

Конечно, можно сказать, что «L'Inno di Mameli» — дитя своего времени, что между 1847 годом, когда он был написан, и тем днем в 1870 году, когда берсальеры прорвались через Стену Аврелиана, прошло 23 года, и все это время итальянцы действительно были разделены и угнетены (хотя уж точно не осмеяны: храбростью итальянских националистов, в особенности Джузеппе Гарибальди, восхищались по всей Европе). Также правда, что процитированные выше слова можно услышать нечасто. На военных парадах и международных футбольных матчах обычно поют только первый куплет и припев.

И все же мне кажется примечательным тот факт, что нация сохранила в своем гимне куплет, без обиняков рассказывающий о прошлых унижениях, уж не говоря о словах «мы не единый народ, так как мы разделены». Это еще удивительнее, потому что «L'Inno di Mameli» был принят не сразу после объединения. Сначала Италия была монархией, и ее национальным гимном считалась marcia reale («королевский марш») Савойского дома. Только в 1946 году Итальянская республика выбрала «L'Inno di Mameli», и только в 2005 году его статус национального гимна был подтвержден законодательно.

Народ с такой историей, как у итальянцев, не может относиться к иностранцам без некоторой подозрительности. В то время как британцы, испанцы и турки имели дело с чужеземцами как завоеватели, а затем правители, для итальянцев со времен варварских набегов было верно обратное. Это помогает объяснить инстинктивный протекционизм, присутствующий в Италии, а также фаталистическое принятие идеи о том, что ключевые для будущего страны решения принимают иностранцы, и это вполне нормально.

Есть даже такой термин (возможно, «эвфемизм» — более подходящее слово) для обозначения мнений других стран, которые необходимо принять во внимание при выстраивании политики правительства или партии. Такие взгляды в целом называют vincolo esterno, или «внешнее ограничение». Для христианско-демократических правительств во время холодной войны таким ограничением была позиция администрации Соединенных Штатов, а особенно ЦРУ, по любому отдельно взятому вопросу. Для их оппонентов из Итальянской коммунистической партии это была последняя доктрина, принятая Кремлем. После того как пала Берлинская стена, основной vincolo esterno для высокопоставленных политиков стала Европейская комиссия в Брюсселе, а после перехода на евро — Европейский центральный банк во Франкфурте. Это неприятно, но иногда бывает полезно: находясь под внутренним давлением, итальянские политики часто обнаруживают, что единственный способ принять необходимые, но непопулярные меры — обосновать их электорату как vincolo esterno.

Опасливое отношение к иностранцам особенно ярко проявляется, когда последними оказываются носители немецкого языка, которые, как мы видели, наиболее активно вмешивались в дела полуострова. Итальянцы лишь совсем недавно начали задаваться теми вопросами, которые годами обсуждаются в Великобритании: имеют ли Евросоюз в целом и евро в частности потенциал для установления немецкого господства над всем континентом. Подозрительность и чувство обиды в отношении Германии и немцев существуют по сей день и порой вырываются наружу в самые неожиданные моменты (например, в 2003 году Сильвио Берлускони, будучи премьер-министром Италии и выступая перед Европейским парламентом, заявил немецкому социалисту, который его провоцировал, что тот напоминает ему надзирателя в нацистском концлагере).

Полная жестокости и насилия история Италии позволяет также, мне кажется, объяснить более обобщенный фатализм среди итальянцев и их отвращение к войне. Другие народы тоже ненавидят войну, и обычно чем свежее их опыт военного конфликта, тем больше ненависти. Но в некоторых обществах война связывается и с чем-то положительным: героизмом, риском, славой и т. д. В Великобритании, например, кровопролитие шло рука об руку с имперскими завоеваниями, и хотя идею империи уже невозможно превозносить, британцы до сих пор с гордостью вспоминают таких людей, как Клайв, Нельсон и Гордон. А у сербов и других балканских народов война ассоциируется с мужественным сопротивлением османам.

Однако в Италии такое отношение редко можно встретить у кого-то, кроме профессиональных военных, — разве что у сторонников крайних неонацистских взглядов. Принадлежность к вооруженным силам несет в себе совсем иной смысл, нежели в Великобритании или США.

Из собственного опыта я знаю, что если вы вернулись из зоны боевых действий, людям часто бывает интересно послушать ваши рассказы об этом опыте — не из-за какого-то нездорового интереса к теме смерти и насилия, а из-за того, что в ходе вооруженных конфликтов возникают исключительные ситуации, происходят странные случаи, и, не будем отрицать, все это вызывает определенное возбуждение. Однако я быстро понял, что в этом отношении итальянцы являются исключением. Стоило мне или кому-то другому упомянуть, что я делал репортажи о войне, как они ловко заканчивали разговор или переводили его в другое, более социально приемлемое русло. Для подавляющего большинства итальянцев война просто-напросто brutta (безобразна, отвратительна), и в приличном обществе говорить о ней не следует.

Конечно же, в жизни итальянцев присутствует жестокость — мафиозные убийства, хулиганство футбольных болельщиков и домашнее насилие. Но физическая агрессия часто заменяется словесной, и оскорбления редко переходят в драку. Понимая это, итальянцы часто говорят друг другу такое, что в других странах привело бы к поножовщине. Из опыта работы в итальянских офисах я знаю, что жестокие перебранки случаются довольно часто, и сначала вам кажется, что их участники вот-вот подерутся, но уже на следующий день они общаются друг с другом вполне мирно.

То же происходит в политике. Грубость языка, которым повседневно пользуются итальянские политики, изумляет. Возьмем, к примеру, слова Клементе Мастеллы, который был министром юстиции при втором правительстве Романо Проди с 2006 по 2008 год: «Он не герой. Он просто никчемный моралист». Да, такое оскорбление могут прокричать в нижней палате парламента или бросить конкуренту на выборах в президенты. Но дело в том, что Мастелла высказался так о своем коллеге в правительстве, министре инфраструктуры Антонио ди Пьетро. Так что вы можете представить, что говорят друг другу политические соперники.

Исторически так сложилось, что для итальянцев использование грубой силы редко оказывалось правильным решением. Долго правившие ими легаты и наместники всегда могли призвать куда больше военных сил, чем сами итальянцы, и то же можно сказать об иностранных государствах, которые постоянно вмешивались в дела Италии. Возможно, это объясняет, почему итальянцы так уверовали в ум, дипломатию и хитрость, ведь перечисленные качества облегчали им жизнь и позволяли хоть ненадолго сравнять счет с чужеземцами, которые были, в сущности, их колониальными правителями.

Пожалуй, нет в итальянском кинематографе более известной в Италии сцены, чем эпизод из Totò Truffa 62, где комедийный актер Антонио де Куртис (Totò)^[12] продает американцу фонтан Треви. Многих персонажей, которых играл Totò, можно охарактеризовать самым итальянским из всех прилагательных — furbo. Оно охватывает спектр значений в английском от «умный» до «коварный» и от «хитроумный» до «пронырливый». «Fare il furbo» означает «пройти без очереди». Требование «non fare il furbo» можно перевести как «не умничай тут». Furbo — явно не комплимент. Однако коннотации слова furbizia довольно часто бывают положительными. Если итальянец говорит вам, что вы в чем-то повели себя как furbo или furba, то чаще всего его интонация будет выражать смесь удивления и одобрения.

Впрочем, было бы неверно считать, что furbizia является национальной чертой. Как еще в 1920-х годах заметил журналист и остряк Джузеппе Преццолини, furbo сосуществует с другой разновидностью итальянцев и паразитирует на них. Этот вид он окрестил fesso, что тоже никоим образом не комплимент. Это слово означает «идиот». Преццолини объяснял, что вы — fesso, «если покупаете железнодорожный билет за полную стоимость, не попадаете в театр бесплатно, если у вас нет дяди commendatore или друга жены, имеющего вес в судебной или образовательной системе; если вы и не масон, и не иезуит; сообщаете налоговой свой реальный заработок и держите слово, даже если вы при этом что-то теряете».

Преццолини утверждал, что различия между этими двумя категориями мало связаны с умственными способностями. Просто «у fessi есть принципы», а «у furbi есть только цели». Деление, которое он приметил, наблюдается по сей день. В самом деле, всю историю современной Италии можно описать как беспрестанную борьбу между fessi и furbi. Furbi вполне ожидаемо обычно берут верх, за исключением коротких промежутков времени, вроде периода с конца 2011-го по начало 2013 года, когда Марио Монти, типичный fesso (хотя вовсе не дурак), управлял страной, сформировав Кабинет министров в основном также из fessi.

Все это не значит, что furbi более многочисленны. В действительности единственная реальная попытка оценить их численность показала обратное. Для книги об очередях итальянский журналист опросил 90 соотечественников. Один из вопросов был о том, пытались ли они когда-либо «fare il furbo». В итоге 44 ответили «никогда», 35 сказали «иногда» и лишь 11 человек заявили, что они «всегда» пытаются пройти без очереди.

Если furbizia имеет глубокие корни в постклассической истории Италии, тогда те же истоки имеет и совокупность тесно связанных допущений и установок, для которых, насколько я знаю, нет отдельного слова. Длительный опыт перехода власти в стране из рук в руки, притом что сами итальянцы никак не могли на это повлиять, сделал их крайне осторожными при демонстрации истинных убеждений. Исторически так сложилось, что принципы, идеалы и верность оказались опасными. Выжили те, кто был достаточно осторожен, чтобы не выдать себя; те, кто ловко менял свою точку зрения и оказывался на нужной стороне, когда исход борьбы за власть становился ясен.

Несколько лет назад после мемориального вечера, посвященного Второй мировой войне, один итальянский аристократ пригласил меня на ужин. Во время ужина я попросил графа рассказать о его военных воспоминаниях, если таковые остались. Оказалось, что он сыграл в войне не последнюю роль. Он был тогда еще мальчиком, и отец послал его навстречу наступающим союзным войскам, чтобы предупредить их о том, что они идут прямиком в ловушку — устроенную немцами засаду в узком месте дороги.

— Видите ли, мой отец был командиром местных партизан, — пояснил он.

Это было весьма необычно. Титулованные землевладельцы редко играли главные роли в Сопротивлении, в котором преобладали коммунисты. Я так ему и сказал.

— Да, но моему отцу нужно было вернуть много земель в 1944 году, — ответил он. — Он был одним из приближенных Муссолини.

Отец этого аристократа едва ли был единственным, кто изменил своим клятвам. Многие ведущие промышленники севера Италии ловко изворачивались, вроде бы сотрудничая с немцами, которые оккупировали Италию после падения Муссолини, и в то же время предоставляя информацию союзникам и даже порой снабжая деньгами партизан.

Свергнув Муссолини, по окончании войны итальянцы оказались на стороне союзников. В результате Италия получила послевоенную помощь от США, в отличие от Испании и Португалии, которыми продолжали править фашистские диктаторы. Немцы поняли, что их предали, когда итальянцы перешли на другую сторону, и это чувство смешалось с воспоминаниями о том, как итальянцы меняли союзников в Первой мировой войне. Хотя Италия принадлежала к Тройственному союзу с Германией и Австро-Венгрией, ее правительство вышло из игры, когда в 1914 году вспыхнула война. Причины тому были: Австро-Венгрия первая нарушила основные правила Тройственного союза, не проведя переговоры с Италией, перед тем как объявить войну Сербии и подтолкнуть мир к началу глобального конфликта. Итальянское правительство почувствовало — и его можно понять, — что у него нет больше обязательств перед другими членами союза. В следующем году оно вступило в войну на другой стороне, после того как Великобритания и Франция тайно пообещали римскому правительству дополнительные территории в случае победы.

Союзы между разнообразными государствами, из которых теперь состоит Италия, часто подвергались резкому пересмотру, и все же в истории полуострова было не так много переломных моментов. В ней было очень мало революций и переворотов^[13] — и в сущности ни одного успешного. Исключениями можно назвать Рисорджименто и установление диктаторской власти Муссолини — это те случаи, когда итальянцы под влиянием идеализма резко порвали со своим прошлым.

Для истории Италии характернее гораздо более долгие периоды демократии до и после фашизма, хотя людей, сыгравших тогда заметные роли, помнят меньше, чем Гарибальди или Муссолини. Кто за пределами Италии слышал, например, об Агостино Депретисе? Или даже в самой Италии, если на то пошло. Вы потратите время впустую, разыскивая в Италии памятник Депретису или площадь, названную в его честь. За пределами его родной провинции Павии найдется всего несколько улочек, посвященных его памяти: одна из них по какой-то причине находится в южном городке Андрия.

Тем не менее Депретис был одним из немногих политиков, которые в свое время, можно сказать, господствовали в Италии. Он был премьер-министром девять раз — больше, чем любой политик со времен Объединения. Надо сказать, что некоторые из его Кабинетов министров просуществовали совсем недолго. Один — всего 88 дней (напомним, что бесконечная смена правительств всегда была характерна для итальянской демократии)^[14]. Однако период с 1876 года до его смерти в 1887 году был неразрывно связан с личностью Депретиса, так же как первая декада этого столетия связана с именем Сильвио Берлускони^[15].

Так почему же Депретис оказался полностью стерт из памяти народа? Возможно, потому, что его имя связано с двумя событиями, о которых итальянцы предпочли бы забыть. Именно тогда, когда он был премьер-министром, страна дебютировала в роли колониальной державы, оккупировав порт Массава на Красном море, и сегодня даже правые не стремятся прославлять злополучные имперские приключения Италии. Кроме того, Депретис также связан с возникновением спустя несколько лет после Объединения явления известного как trasformismo. Это слово итальянские политики заимствовали в свой богатый словарь из биологии. Оно означает построение парламентского большинства путем поощрения ренегатства. Законодателей можно убедить выйти из партии, от которой их выбрали, предложив им повышение (или что-то более осязаемое) либо просто припугнув тем, что они окажутся на стороне проигравших. Циничное поощрение transformismo Депретисом потрясло его современников, которые надеялись, что объединенная и независимая Италия будет жить в соответствии с высшими идеалами Рисорджименто. Журналист Фердинандо Петручелли делла Гаттина заявил, что Депретис был «рожден для злодеяний в политике, так же как другие рождаются поэтами или ворами». Однако можно утверждать, что современные итальянские политики обязаны личности Депретиса не меньше, чем личности Гарибальди.

Большинство конституций демократических государств предоставляет членам Законодательного собрания возможность поменять партийную принадлежность после избрания. Однако мало в каких развитых странах это делают, если вообще делают, так много политиков, как в Италии. В Парламенте Великобритании с 2005 по 2010 год только один его член «пересек зал Законодательного собрания», чтобы покинуть свою партию и вступить в другую. Еще десять вышли из партии, чтобы стать независимыми, — обычно так поступают, чтобы предотвратить исключение из партии в связи с участием в какой-нибудь скандальной истории. Однако в Италии в Законодательном собрании 2008–2012 годов больше сотни из 630 депутатов перешли из одной парламентской группы в другую. Около половины из них стали независимыми. Остальные присоединились к другим партиям.

Идеологическая неопределенность была признаком итальянской политики со времен основания республики в 1946 году. Христианско-демократическую партию (ХДП), которая при поддержке Ватикана доминировала в политике на протяжении почти всего периода холодной войны, почти невозможно было отнести к правым или левым. Часто говорят, что она придерживалась центра, но и это не совсем верно. В соответствии с католической доктриной она была чрезвычайно консервативна в социальных вопросах — во многих отношениях она была такой же реакционной, как франкисты Испании или последователи Салазара в Португалии. Несмотря на это, существовало объединение профсоюзов Христианско-демократической партии, и на заре ХДП некоторые ее члены, такие как Джузеппе Досетти, были истинными радикалами.

Если отличительной чертой христианских демократов была их идеологическая двойственность, то чертой итальянских коммунистов была умеренность. Величайший теоретик Антонио Грамши еще в 1930-е годы выступал за длительную «позиционную войну», то есть последовательное разрушение культурной гегемонии буржуазии, которое можно было воспринимать как прелюдию к революции, впоследствии заменившую ее. После Второй мировой войны последователь Грамши Пальмиро Тольятти поддержал политику сотрудничества с Христианско-демократической партией и пытался завербовать широкий круг людей из всех прослоек общества, особенно из мелких предпринимателей. После того как в 1956 году Хрущев обличил культ личности Сталина, Тольятти был первым из западных коммунистических лидеров, кто дистанцировался от Москвы, введя концепцию полицентризма, согласно которой у коммунизма есть много опорных точек, а не только Кремль.

К 1969 году у ИКП были явные разногласия с Советским Союзом. Через четыре года ее новый секретарь, сардинский аристократ Энрико Берлингуэр предложил тройной союз, или исторический компромисс, между коммунистами, социалистами и христианскими демократами, который служил бы оплотом против крайних правых во избежание событий, подобных тем, что произошли тогда в Чили и привели к свержению Сальвадора Альенде. Берлингуэр был также главным поборником демократического и по сути нереволюционного «еврокоммунизма», большая часть теоретических основ которого была заимствована из трудов Грамши.

Неопределенность и умеренность, пожалуй, являются сутью итальянской политики, хотя выглядит все не так. Лидеры партий и министры правительства осыпают друг друга руганью, объявляют ультиматумы и угрожают, так что большую часть времени кажется, что страна находится на грани кризиса, если не развала. Но под беспокойной поверхностью, как правило, всегда есть место примирению и здравому смыслу. Вопросы остаются спорными и потому допускающими переговоры. То же можно сказать и об итальянской жизни в целом. Неопределенность здесь ценится, точности и порядку, наоборот, не доверяют. Чтобы оставаться гибким, все должно быть запутанным или неясным, а лучше запутанным и неясным одновременно. Именно поэтому возникла необходимость создать одну из самых странных должностей, которые когда-либо занимал политик.

4. Зеркальный зал

Маленькая девочка на пляже: «Сколько времени?»

Мужчина в шезлонге: «Кто знает? Правды не узнает никто».

Карикатура Алтана, опубликована в L'Espresso 15 июля 2004 года

Роберто Кальдероли — одна из самых возмутительных фигур на итальянской политической сцене за последние десятилетия. Однажды он сказал, что держал в доме тигра, но ему пришлось избавиться от него, когда тот съел собаку. Высокопоставленный представитель Лиги Севера, среди прочего он известен тем, что провел свинью через площадку, отведенную под строительство мечети, и тем, что отозвался о футбольной команде Франции, проигравшей в финале чемпионата мира 2006 года, как о состоящей из «негров^[16], мусульман и коммунистов». В том же году Кальдероли потерял пост министра в правительстве Сильвио Берлускони. Это случилось во время яростных протестов в мусульманском мире по поводу публикации в датской газете карикатур на пророка Мухаммеда. Во время телевизионного интервью он расстегнул свою рубашку, чтобы показать, что на нем надета футболка с изображением одной из этих карикатур. Три дня спустя с большой неохотой Кальдероли покинул Кабинет министров.

Он вернулся в составе следующего правительства Берлускони, заняв пост, которого, насколько мне известно, никогда не существовало ни в одном другом правительстве в мире. Кальдероли стал министром упрощения. Пост, который он занял, исчез из следующего Кабинета министров под руководством Марио Монти, но портфель министра остался и был доверен парламентскому заместителю министра. Следует заметить, что имелось в виду упрощение в законодательной сфере в случае Кальдероли и в бюрократической — в случае его последователя. Однако их назначение обращает внимание на важную особенность Италии, а именно на то, что все в ней чрезвычайно запутанно.

«Итальянский свод законов, — замечают авторы недавнего исследования, — представляется лабиринтом даже для самого дотошного юриста из-за своей запутанности и объемности». Никто точно не знает, сколько в нем законов. В свойственной ему манере, играя на публику, в 2010 году Кальдероли устроил костер, на котором сжег, по его заявлениям, 375 000 законов, упраздненных его министерством. Самый старый из них датировался 1864 годом. По разным оценкам, количество действующих законов в период работы Кальдероли варьировало от 13 000 до 160 000, и это не считая тех, что прошли через законодательные органы регионов и провинций. Правительство заявило, что в результате работы министерства объем законодательства уменьшился примерно до 10 000 статей. Однако это все равно почти в два раза больше, чем в Германии, и в три раза больше, чем в Великобритании.

Но если законодательство в Италии сложно, то методы его исполнения и применения еще сложнее. Начнем с того, что в Италии пять разных национальных полицейских структур. Кроме государственной полиции имеются полувоенизированные карабинеры и финансовая гвардия (налоговая служба, которая занимается борьбой с уходом от налогов, отмыванием денег и патрулированием итальянских территориальных вод). Затем есть полиция исполнения наказаний, офицеры которой охраняют тюрьмы и транспортируют заключенных, и наконец, государственный лесной корпус, ответственный за патрулирование лесов и национальных парков. Кроме того, существует множество провинциальных и муниципальных полицейских сил. В общей сложности работников правоохранительных органов в Италии больше, чем в любой другой стране Европейского союза^[17]. Поле для пересечения полномочий, соперничества и путаницы вполне достаточное.

То же можно сказать, причем куда в большей степени, и о местной бюрократии. Согласно исследованию, проведенному союзом фермеров — Confederazione Italiana Agricoltori, на работу с бумагами и прочие отнимающие время формальности средний итальянец тратит примерно 20 дней в год. Например, раньше итальянцы должны были обновлять свои паспорта ежегодно. Да и сейчас им приходится раз в год покупать марку, чтобы их документы оставались действительными.

Чрезмерная бюрократия часто является ответом на коррупцию, ее идея в том, чтобы предотвратить взяточничество и обмен услугами. Долгое время утверждалось, что в этом причина легендарной индийской волокиты и, без сомнения, одно из объяснений итальянской. Но каков бы ни был исходный замысел, в результате он часто способствует коррупции, а не ограничивает ее: столкнувшись с административными препятствиями, потерявшая надежду жертва лезет в карман в попытке убедить чиновника пойти коротким путем. Чиновники, разумеется, прекрасно знают об этом и иногда сознательно создают еще бо́льшие трудности в надежде, что их умаслят.

Нефтяное месторождение Темпа-Росса в Базиликате было открыто в 1989 году. Но только 23 года спустя правительство дало зеленый свет добыче нефти — после того как консорциум разработчиков собрал около 400 официальных разрешений. Так как в Италии четыре уровня власти — национальная, региональная, провинциальная и муниципальная, любой относительно крупный проект почти неизбежно требует утверждения не на одном уровне, а на всех четырех. Но крайне маловероятно, что городской совет, провинциальные власти, региональный руководитель и центральное правительство — все окажутся одной политической ориентации, поэтому капиталовложение, которое приветствуется на одном уровне, может не встретить одобрения на другом. Иногда не удается достичь консенсуса, даже если предприятие имеет полную поддержку правительства в Риме. В 2012 году многонациональный поставщик газа BG отказался от постройки гигантского терминала сжиженного природного газа около порта Бриндиси после 11 лет борьбы с властями разных уровней. К тому моменту компания успела вложить в этот проект около 250 млн евро.

Рассредоточение власти в Италии имеет глубокие исторические корни. Многие из территорий, которые сейчас являются регионами, когда-то были независимыми государствами. Во многих маленьких и больших городах, особенно в центре и на севере страны, сохранилась народная память о тех днях, когда граждане были хозяевами своей судьбы. Их выборные представители обычно яростно противостоят любому вмешательству верхних уровней власти. Как гласит пословица, «Ogni paese è una repubblica» («Каждая деревня — республика»). Однако нередко кажется, что сложность итальянских административных и правительственных структур отражает нечто иное — недоверчивое отношение к простоте.

Туристы, приезжающие в Рим, часто удивляются тому, что разметка на многих столичных пешеходных переходах явно не обновляется по многу лет. В результате трудно понять, существуют они или нет. Долгое время я думал, что виной всему отсутствие средств, но затем мы с женой переехали в квартиру с видом на один из таких плохо обозначенных «полупереходов». Поскольку разглядеть его водителям было сложно, особенно в темноте, он был печально известен дорожными происшествиями. После того как однажды ночью на нем сбили целую семью, меры были приняты. Прибыла бригада рабочих и нарисовала на асфальте ослепительно белые полосы. Слабый намек на пешеходный переход внезапно превратился в самую четко обозначенную «зебру» в этой части Рима. Однако, похоже, кто-то решил, что разметка слишком бьет в глаза. И спустя несколько недель появилась бригада рабочих, которая нанесла поверх полос тонкий слой какой-то темной субстанции, так что они приобрели приятный тусклый оттенок.

Переход, который неоспоримо — черным по белому или наоборот — обозначал бы, что пешеходы имеют безусловное право переходить в этом месте дорогу, подошел бы слишком близко к утверждению объективной истины, а понятие объективной истины в Италии часто вызывает чувство неловкости.

Возможно, это как-то связано с римско-католической доктриной. Всех христиан учат, что истину знает только Бог и он же ее воплощает. Но эта концепция особенно понятна католикам благодаря тайне исповеди. Вопреки мнению многих некатоликов — и даже некоторых католиков — священник в исповедальне не прощает грехи. То, что он дает, — это своего рода предварительное отпущение грехов в ответ на явное раскаяние грешника. Но действительно ли грехи были стерты с небесной грифельной доски, зависит от искренности раскаяния, о которой может знать только Бог. Тем не менее субъективная истина едва ли является католической доктриной. Действительно, папа Бенедикт XVI подчеркнул, что моральный релятивизм — идея о том, что не существует этических абсолютов и непреложных истин, — это философское заблуждение, которое представляет серьезную угрозу христианству.

Какова бы ни была причина, недостаток веры в постижимость истины и даже в неоспоримые факты можно заметить во многих аспектах итальянской общественной жизни, начиная со средств массовой информации до законодательной системы, от политики до макроэкономики. В самых разнообразных областях вопросы остаются спорными независимо от того, сколько неопровержимых фактов приводится в качестве доказательства.

Возьмем для примера проект MOSE^[18] — план постройки подвижных заграждений в устье залива Венеции для защиты от наводнений. Впервые его начали обсуждать в 1970-х. Столкнувшись с бесконечными пререканиями между сторонниками и противниками проекта, неправительственная организация «Венеция в опасности» в конце концов решила узнать мнение ученых. В 2003 году она организовала в Кембридже конференцию, которая собрала более 130 самых выдающихся мировых экспертов по гражданскому строительству, морской экологии и гидрологии заливов. Их вывод был однозначен: заграждение само по себе не решит проблему Венеции, но внесет ценный вклад в краткосрочной перспективе, пока не будут найдены долгосрочные решения.

Если добрые души из «Венеции в опасности» думали, что их конференция положит конец спорам в самой Италии, то они глубоко заблуждались. Для противников проекта, который все-таки стартовал в том же году, все было так, как если бы инженеры, ученые и эксперты по окружающей среде, которые собрались в Кембридже, никогда не обнародовали результаты своих исследований. Уже после того как начались работы по проекту MOSE, мне однажды довелось добираться из аэропорта Венеции на водном такси вместе с очень высокопоставленным итальянским чиновником. В разговоре всплыла тема заграждений, и я заметил, что начало работ — это хороший знак для города. Тень пробежала по лицу моего попутчика. Он был явно расстроен выраженной мной уверенностью.

«Ну, — начал он, беспокойно ерзая, — мои друзья в Венеции не разделяют вашего мнения…»

Чиновник был — об этом я знал — осведомлен о выводах кембриджской конференции. И все же он ставил на одну чашу весов мнение ведущих мировых экспертов и своих венецианских друзей.

Сомнения относительно самой возможности сделать однозначные выводы одновременно и отражаются, и побуждаются итальянским языком. Слово verità означает «истина». Но оно также значит «версия». Если возникает спор, в нем будет моя verità, ваша verità и, несомненно, различные verità других участников. Итальянские газеты пестрят заголовками вроде «Убийство в Портофино: графиня и самая свежая правда».

Неявное — если не сказать явное — признание более чем одной истины лежит в основе некоторых особенностей итальянской журналистики. Позвольте мне заявить прямо сейчас, что, подобно большинству корреспондентов в Италии, я проникся большим уважением к проницательности моих итальянских коллег: их энергия, настойчивость и способность определить в один миг самую суть истории восхитительны. Но условности, в рамках которых они работают, не оставляют места ясности, к которой обычно стремятся средства массовой информации. В газетах и на веб-сайтах многих стран принято, к примеру, начинать новостную заметку с сухой выжимки фактов: «На разбирательстве по поводу прошлогодней катастрофы на итальянском заводе Acme всплыл факт, что накануне ночью от бригадира ушла жена». Некоторые итальянские газеты и новостные сайты, в особенности финансовая газета Il Sole — 24 Ore, действительно начинают свои заметки таким образом. Но большинство национальных ежедневников по-прежнему склонны использовать то, что в нашей профессии называют «отвлеченное начало».

Итальянский репортаж о том же судебном слушании может начинаться, например, с мухи, которая упорно летала вокруг головы председательствующего судьи, — метафоры неотступных сомнений, окружающих дело, которую будут умело вворачивать на протяжении всей истории. Или он мог бы начаться с реконструкции событий, которая как минимум в равной степени основана как и на установленных фактах, так и на предположениях репортера: «Когда он вышел из автобуса рядом с заводом Acme Italia в эту судьбоносную среду, внимание Луиджи Россини было занято не проблемами, которые преследовали его линию производства уже многие месяцы, а женщиной. И очень важной для него женщиной. Его женой». У читателя остается впечатление, что ему рассказали историю. Обычно это хорошо написанная и захватывающая или занимательная история, но все равно всего лишь история.

Почти такой же подход наблюдается в освещении деятельности политиков: читателей не желают снабжать фактами, которые нужны, чтобы составить свое мнение о том, что говорят общественные деятели. В Италии, как и во всем мире, политики часто несут выгодную им чепуху. Во многих других странах считается, что в репортерскую работу входит перепроверка самоуверенных заявлений политиков с помощью опубликованных данных и статистики. Например, если — как недавно случилось в Италии — премьер-министр заявляет, что школы в его стране финансируются лучше всех в Европе, ожидается, что журналист, публикующий эти слова, проверит информацию и, возможно, вставит параграф о том, что, согласно статистике Европейского союза, финансирование школ в Италии лишь немного выше среднего. Некоторые итальянские репортеры так и поступают. Но это отнюдь не норма. Это даже считается легким неуважением. Премьер-министр, как и любой другой человек, должен иметь право на собственную verità. Я не хочу сказать, что его политические оппоненты не оспорят его заявление и что их verità не будет затем добросовестно изложена в медиа. Но только читателю решать, какая сторона права.

Можно утверждать, что в этом отношении итальянские журналисты на годы опередили революцию в медийной практике, произошедшую благодаря Интернету. Итальянские газетчики не взяли на себя роль информационных арбитров — «контролирующих церберов» (на нашем жаргоне) в такой степени, как их коллеги в большей части мира. Но проблема в том, что такой подход позволяет политикам и другим людям — особенно из правящих кругов — выходить сухими из воды, бесконтрольно распространяя ложь, и вопиющую, и замаскированную.

Примером последней может служить ситуация, сложившаяся в 1990-х годах вокруг «высылки» нелегальных иммигрантов. По мере того как африканцы, азиаты и латиноамериканцы начали проникать в Южную Европу, итальянские правительства одно за другим отзывались на общественное беспокойство статистикой, показывающей, что в последний месяц — или год, неважно — столько-то тысяч незаконных иммигрантов были пойманы и выдворены. Время шло, темнокожих и смуглых лиц в автобусах и метро становилось все больше с каждым днем, и люди начали подозревать, что им рассказывают не всю правду. И все же только к концу десятилетия СМИ объяснили, что именно подразумевалось под «выдворением». Оказывается, после обнаружения нелегальным иммигрантам выписывали ордер на выдворение, затем их отпускали. Это означало, что если бы их поймали, они могли бы снова оказаться в тюрьме. Однако в ином случае они могли либо дождаться иммиграционной амнистии, из тех, что несколько раз объявляли в Италии, либо переехать в другую страну ЕС, где их правовой статус был менее определенным.

За всем этим стояло то, что итальянские политики, как и их коллеги в остальной Европе, понимали, что их стране нужны иммигранты. Неофициально они бы это признали. Из-за крайне низкой рождаемости в Италии она должна принимать людей извне, чтобы экономика могла расти и чтобы ее благосостояние — и в особенности пенсионная система — могли оставаться устойчивыми. Но итальянские политики также знали, что иммиграция — и особенно нелегальная — щепетильный вопрос для избирателей. «Выдворения» на бумаге оказались замечательным выходом. Как однажды сказал Романо Проди, лишь чуть-чуть преувеличив: «В итальянском политическом споре трудно разглядеть реальную проблему, о которой никогда не говорят, за фиктивной проблемой, с которой яростно борются»^[19].

В 2011 году, когда Италия оказалась на грани катастрофы из-за долгового кризиса еврозоны, бывший редактор The Economist Билл Эммотт написал статью для La Stampa, изумляясь количеству мифов на тему экономики — области, где, как он сказал, реальное состояние дел, казалось бы, легко проверить. Не только политики распространяли эти мифы — в большинстве своем успокоительные, — но и выдающиеся финансисты, представители бизнеса и правительственные чиновники. Например, с уверенностью заявлялось, что Италия — второй по величине экспортер в ЕС (хотя на деле она упала до пятого места), что итальянцы имеют самые значительные сбережения в Европе (а в действительности они были уже позади немцев и французов) и — самое пагубное — что спад на юге сводит на нет рост в остальной части страны. В действительности суммарные достижения Меццоджорно за предыдущие 10 лет были выше, чем в центре и на севере.

Еще более опасный миф, который в то время никто не поставил под сомнение, гласил, что огромные долги Италии, которые уже достигали 120 % ВВП, не должны касаться никого, кроме итальянцев, потому что они держат почти все, за исключением очень малого процента, государственные облигации, то есть долговые обязательства собственного правительства. Но это было совсем уж неправдой. На деле около половины итальянского государственного долга находилось в руках иностранцев. И велика была вероятность того, что шаткие финансы их государства вызовут общеевропейский, если не всемирный экономический кризис. Тем не менее итальянцам об этом предпочитали не рассказывать.

Любой, кто прослушал целиком хоть одно судебное разбирательство в Италии, знает, что того же принципа — вежливо избегать противоречий — придерживаются даже в суде. Одним из самых сенсационных разбирательств в итальянской судебной истории было дело, в котором американская студентка Аманда Нокс и ее итальянский дружок Рафаэль Соллесито обвинялись в убийстве соседки Нокс по квартире, британки Мередит Керчер. Оба были приговорены к длительному заключению. В ходе судебного разбирательства обвинение утверждало, что жертва была убита в процессе извращенной сексуальной игры, жестокость которой привела к трагическому финалу. Однако между судом и апелляцией назначенные судом эксперты разнесли в пух и прах судебно-медицинские доказательства, представленные обвинением, так что к моменту возвращения дела в суд в центре разбирательства были не только два молодых человека, подавших апелляцию, но и итальянские методы расследования и обвинения по серьезным преступлениям.

Вокруг этого дела поднялась такая шумиха, что к моменту оглашения окончательного судебного решения внимание всего мира — без преувеличения — было приковано к расписанному фресками залу суда в Перудже, где разбирали апелляцию. Поэтому тем более удивительно, что судья, слушая заключительное выступление прокурора, даже не попытался прервать его, когда он назвал фактически установленными обвинения, которые были полностью опровергнуты в предыдущих слушаниях. Каждый из юристов имел собственную verità. И это вполне справедливо — дать им озвучить их. Каким же образом судебные асессоры, сидевшие рядом с профессиональными судьями, должны были докопаться до истины, остается загадкой. Когда процесс завершился, главный судья дал интервью, в котором сказал, что его задача была так или иначе невыполнима.

«Наш оправдательный приговор — результат правды, созданной в процессе судебного разбирательства, — сказал он. — Настоящая правда останется неизвестна и даже может оказаться иной». Льюис Кэрролл не сказал бы лучше^[20].

Мне иногда кажется, что последняя часть этого комментария — «Настоящая правда останется неизвестна и даже может оказаться иной» — заслуживает того, чтобы быть высеченной в мраморе на монументе, который можно было бы воздвигнуть в центре Рима. Снова и снова поворотные моменты новейшей итальянской истории оказываются окутаны плотным туманом нестыковок и противоречий, когда различные деятели высказывают собственные verità. Начать можно с судьбы фашистского диктатора Бенито Муссолини.

Утром 27 апреля 1945 года в Донго, на берегу озера Комо, партизанский командир Урбано Лаццаро проверял грузовики, вывозившие немецкие войска из Италии, и в кузове одного из них обнаружил Муссолини. Диктатор сидел, надев очки, закутавшись в шинель, шлем был низко надвинут на лоб. Через два дня, когда рассвет озарил Милан, перед ранними прохожими на Пьяццале Лорето предстало ужасное зрелище: вниз головой на мясницких крючьях висели тела диктатора, его любовницы Клары Петаччи и трех высокопоставленных фашистских деятелей. Но что именно произошло в 48 часов, разделявших эти два события, вероятно, так и останется неизвестным.

По официальной версии, решение казнить Муссолини было принято на собрании партизанских руководителей. Задание убить его дали Вальтеру Аудизио, командиру коммунистов, которого называли Полковник Валерио. Но в книжке, написанной им в 1962 году, Лаццаро сказал, что человек, которого он видел и которого называли Полковником Валерио, был не Аудизио, а Луиджи Лонго, высокопоставленный деятель Итальянской коммунистической партии, который два года спустя возглавил ее. Подразумевалось, что участие Лонго было скрыто для того, чтобы смыть кровь с рук человека, которому предназначался столь высокий пост. Между тем Аудизио, который первоначально сказал, что Лаццаро присутствовал при казни, в своих воспоминаниях, опубликованных 30 лет спустя, назвал другого человека.

Официально Муссолини и Петаччи погибли у ворот виллы, выходящей на озеро Комо, вечером следующего дня после их поимки. Но в 1995 году Лаццаро все еще больше усложнил, заявив, что они были убиты раньше, когда Петаччи попыталась выхватить оружие у одного из партизан, конвоировавших их в Милан для запланированной публичной казни.

Примерно в то же время появилась еще одна версия. Она возникла благодаря вышедшему на пенсию руководителю компании Fiat Бруно Лонати, который был партизаном-коммунистом. Лонати сказал, что это он убил Муссолини по приказу британского секретного агента и что казнь произошла еще раньше, в 11 утра того же дня. В 2005 году государственная телевизионная компания RAI показала документальный фильм, содержавший новые доказательства в поддержку версии Лонати. Согласно фильму задачей британского агента было убедиться, что Муссолини убит, и завладеть компрометирующими письмами, написанными ему Уинстоном Черчиллем. Утверждалось, что британский премьер-министр военного времени тайно обсуждал с Муссолини возможность сепаратного мира — что было прямым нарушением его соглашений с президентом США, Франклином Рузвельтом, о том, что они не сложат оружие, пока не обеспечат безоговорочную капитуляцию всех сил гитлеровской коалиции.

В то время как толпа забрасывала камнями тела итальянского диктатора и его любовницы на Пьяццале Лорето, были сделаны первые ходы в противостоянии, которое позднее станет известно как холодная война. За несколько дней до этого русские войска вошли в Берлин и 2 мая подняли красный флаг над Рейхстагом. Последовавшее за этим разделение Европы создало в Италии плодородную почву для культивирования тайн. Особенно это относится к периоду после студенческих волнений 1968 года, когда революционный дух пронесся по Европе и в Вашингтоне стали опасаться того, что Италия может попасть в руки марксистов.

12 декабря 1969 года в Милане всего в нескольких сотнях метров от Дуомо, на Пьяцца Фонтана, взорвалась бомба. Было убито 16 человек. До сего дня никто не может с уверенностью сказать, кто за этим стоял. Первоначально полиция возложила вину на анархистов, но дело против них вскоре развалилось, и подозрение пало на неофашистов. Один из них имел тесные связи с офицером итальянской секретной службы, который, в свою очередь, также был убежденным ультраправым. Подозреваемых осудили, но после подачи апелляции оправдали. По сей день друзья и родственники жертв ежегодно собираются на годовщину взрыва, тщетно требуя справедливости.

Взрыв на Пьяцца Фонтана был первым в ряду необъяснимых террористических атак в течение последующих 15 лет. Бомбы взрывались в поездах, на антифашистских митингах и — самая смертоносная — на железнодорожном вокзале Болоньи в 1980 году. В общей сложности более 150 человек погибли в терактах, совершение которых приписывают неофашистам и перешедшим на их сторону сотрудникам спецслужб. Предполагаемой целью террористов было создание атмосферы постоянной тревоги, в которой люди будут более склонны поддерживать консервативные или, может быть, даже авторитарные действия.

Однако организаторы взрывов оказались не единственной тайной, которую не удалось раскрыть ни полиции, ни судьям. В 1974 году молодой судья обнаружил организацию под названием Rosa dei Venti («Роза ветров»). Ее подозревали в планировании террористических атак и в связях с организацией, учрежденной НАТО. Когда был выписан ордер на арест главы итальянской секретной службы, расследование передали в Рим, где оно быстро потеряло обороты^[21]. Про Rosa dei Venti фактически забыли. Что это была за организация и чем она занималась, вероятно, никогда не откроется. Столь же непроницаемые тайны появились после крушения итальянского авиалайнера рядом с островом Устика в 1980 году и попытки убийства папы Иоанна Павла II годом позже.

Однако для истинных ценителей необъяснимого, пожалуй, нет ничего столь же соблазнительно непостижимого, как история последней незаконченной книги Пьера Паоло Пазолини «Нефть» (Petrolio). После того как поэт, романист и режиссер был убит в 1975 году — причины его смерти также остаются загадкой, — оказалось, что Пазолини оставил рукопись объемом более 500 страниц. Она была разделена на главы, которые автор назвал «Заметки» (Appunti). Главный герой Petrolio — мужчина (который в середине книги превращается в женщину), работающий на государственную нефтяную компанию ENI. Книга была опубликована только через 17 лет после смерти Пазолини, и к тому времени одна из Appunti — номер 21 — исчезла. Семья Пазолини всегда отрицала ее кражу. Однако долгое время существовало предположение, что Appunto 21 помогли исчезнуть, так как эта глава содержала некие щекотливые сведения о ENI и/или ее руководителях. Согласно одной из версий там был ключ к смерти бесшабашного руководителя корпорации Энрико Маттеи, который погиб в авиакатастрофе в 1962 году. Другая гипотеза гласит, что исчезновение Appunto 21 связано с тем, что у Пазолини была одна из очень немногих копий памфлета, раскрывавшего некие секреты более позднего президента ENI Эудженио Чефиса. Этот памфлет исчез немедленно после его публикации в 1972 году.

В 2010 году, через 35 лет после смерти Пазолини и через 18 лет после публикации его странной незаконченной работы, другая чрезвычайно противоречивая — и непостижимая — фигура, Марчелло дель Утри, вбросил «бомбу» на пресс-конференции перед открытием букинистической ярмарки в Риме. Дель Утри, библиофил, руководитель рекламной компании, политик и близкий соратник бывшего премьер-министра Сильвио Берлускони, сказал, что ему предложили часть рукописи Petrolio. Это заявление вызвало взволнованную дискуссию на тему, содержали ли машинописные листы, которые он видел, утраченную 21-ю главу. Дель Утри пообещал обнародовать рукопись во время книжной ярмарки. Но так этого и не сделал. Его единственным объяснением было следующее: «Человек, который мне ее обещал, исчез».

Этот человек — кем бы он ни был — отлично смотрелся бы среди персонажей пьесы Луиджи Пиранделло. И то же самое можно сказать о самом Марчелло дель Утри, сицилианце, как и Пиранделло, который в 1997 году предстал перед судом по обвинению в сговоре с Коза нострой^[22].

Пиранделло — в высшей степени итальянский писатель, возможно, самый итальянский, стирающий границы между реальностью и выдумкой, сумасшествием и здравым умом, прошлым и настоящим. Он смущает и запутывает зрителей. Очевидные утверждения становятся сомнительными. Бесспорные факты оказываются иллюзией. Все это, если вкратце, очень похоже на опыт жизни в Италии.

«Шесть персонажей в поисках автора» (Sei personaggi in cerca d'autore) — пожалуй, самое известное творение Пиранделло. Но другая его пьеса — Così è (se vi pare), название которой переводится как «Вы совершенно правы (если вы так думаете)» — в этом смысле еще более показательна. Это неприкрытое покушение на понятие объективной правды. Пьеса крутится вокруг попыток группы представителей среднего класса — мужчин и женщин, — живущих в провинциальном городке, узнать подноготную только что прибывшей семьи Понца, в особенности неуловимой синьоры Понца.

Представлены две оценки: теща господина Понца Фрола заявляет, что синьора Понца — ее дочь и что Понца — собственник, который безжалостно держит бедняжку дома взаперти. Синьор Понца, с другой стороны, говорит, что его теща сумасшедшая. Он говорит, что ее дочь была его первой женой, которая умерла, и что синьора Фрола продолжает обманывать себя, считая себя матерью его нынешней, второй жены. Синьора Фрола настаивает, что, наоборот, это ее зять не в себе. Затем кажется, что он подтверждает это мнение, но позже поясняет, что сделал это для того, чтобы не разрушать ее фантазии. Наконец синьору Понца принуждают к ответу, и она заявляет, что одновременно является и дочерью синьоры Фрола, и второй женой синьора Понца.

И добавляет: «Я именно та, кем вы меня воображаете».

5. Fantasia

МИКЕЛЕ МИССЕРИ^[23]: Это я. Это я. Я убил Сару вот этими вот руками. Я спрашиваю господа Бога: почему он не поразил меня молнией в тот самый момент? Почему Он позволил мне убить этого ребенка?

СЛЕДОВАТЕЛЬ: Господин Миссери, как мы можем вам верить?

М. М.: Я всегда говорил правду. С самого начала, когда они допрашивали меня, я сказал, что это был я.

СЛЕДОВАТЕЛЬ: За восемь месяцев вы выдали семь версий.

Из статьи в La Repubblica, 1 июня 2011 года

Наверное, это была величественная картина — итальянский избранник судьбы Бенито Муссолини, едущий верхом во главе колонны из 300 000 вооруженных фашистов, которые направлялись в Рим, чтобы предъявить ультиматум королю. После того как Муссолини пришел к власти, школьникам стали рассказывать, что 3000 «фашистских мучеников» погибли в восстании и что на пути к столице дуче и его чернорубашечники перешли через Рубикон, в точности как Юлий Цезарь, когда в 49 году до н. э. он шел на Рим, чтобы захватить власть.

Но это была полная чепуха. В восстании участвовали всего около 30 000 человек. Многие были без оружия. И подавляющее большинство прибыли в Рим на поезде после того, как их вождь вполне конституционным путем стал премьер-министром.

Муссолини был не кем иным, как дерзким фокусником. Когда в 1938 году к нему с визитом приезжал Гитлер, он решил, что Рим, который фюрер увидит по дороге из аэропорта, должен быть не менее впечатляющим, чем Берлин, который он сам увидел годом раньше. Поэтому дома вдоль маршрута следования Гитлера привели в нарядный вид, а иные попросту снесли. Само по себе это не было чем-то исключительным. Но Муссолини пошел дальше — гораздо дальше. Он приказал посадить вдоль дороги искусственные деревья и установить в некоторых местах картонные фасады, изображающие богатые виллы. Стволы некоторых орудий, которые были показаны Гитлеру — с подходящего расстояния, — были сделаны из дерева.

Едва ли для тоталитарных режимов необычно использование мифов и фальсификации. Более удивительно, что в Италии к подобным методам прибегал и демократический режим, который установился после падения диктатуры Муссолини. Официальная версия, которая была распространена до 1990-х, гласила, что республика возникла в результате борьбы с германской оккупацией и фашистскими союзниками нацистов в Италии. Каждый год в День освобождения, 25 апреля, а на деле при каждом удобном случае христианские демократы и их союзники, которые вскоре сумели монополизировать власть в послевоенной Италии, чествовали память Сопротивления и героических подвигов партизан.

«Героический» — отнюдь не слишком пышный эпитет в этом контексте. Историки подсчитали, что из 100 000 итальянцев, примкнувших к Сопротивлению, погибли 35 000, что в процентном отношении далеко превосходит потери в большинстве союзнических подразделений, принимавших участие в итальянской кампании. Эта цифра опровергает представление о том, что итальянцы не стремились умереть за свою страну во Второй мировой войне.

Но на самом деле большинство партизан — около 70 % — были коммунистами. И главное, к чему стремились христианские демократы и четыре партии, с которыми они союзничали в разных комбинациях в течение 40 лет, — не допустить, чтобы коммунисты вошли в правительство. Правда, некоторые из партизан действительно были христианскими демократами, но большинство из них примкнули к Сопротивлению только после падения власти Муссолини.

Холодная война, последовавшая за Второй мировой, предоставила множество возможностей поупражняться в том, что по-итальянски называется fantasia — слово, значение которого находится где-то на границе «воображения» и «способности творить». Пожалуй, самым замечательным примером этой самой fantasia было Terzo Corpo designato d'Armata — армейское соединение из 300 000 человек, развернутое в 1950-х на низменном венецианском побережье для защиты от вторжения СССР и его союзников. Тут есть только одно «но»: на самом деле его никогда не существовало.

Это был чудовищный блеф, выдуманный итальянской армией, чтобы избежать необходимости призывать, тренировать и вооружать сотни тысяч настоящих солдат. Для командования подразделением назначили настоящего генерал-лейтенанта. У него был реальный штаб в Падуе и крошечный штат сотрудников, чья работа состояла в создании вороха бумаг, которые сливались соответствующим разведслужбам и давали странам советского блока знать, что если они попытаются вторгнуться в Западную Европу через Северо-Восточную Италию, то встретят ожесточенное сопротивление. Военнослужащие для Terzo Corpo designato d'Armata — по большей части воображаемые — набирались, повышались в чинах и затем отправлялись в отставку. Топливо запасалось, военное снаряжение распределялось исключительно на бумаге.

Существование — или скорее несуществование — Terzo Corpo designato d'Armata открылось только после окончания холодной войны, в 2009 году, когда одна из газет сообщила о проблемах, которые оно все еще создавало для армии. Его расформировали в 1972 году, но тонны бумаг, которые оно наплодило, не могли быть уничтожены. В Италии, по закону, секретные документы могут быть уничтожены только после того, как они будут рассекречены, а рассекретить их может только учреждение или подразделение, которое их создало. В этом случае подразделения уже не существовало. А на самом деле его не существовало никогда.

Исторически fantasia была одним из наиболее ценных качеств итальянцев. Она помогала им перехитрить иностранных оккупантов, захватчиков и прочих недругов. Она помогла им создать непревзойденное культурное наследие, которое, в свою очередь, когда Италия становилась театром военных действий, заставляло солдат менее охотно, чем они могли бы в ином случае, обстреливать и бомбить итальянские города^[24]. Fantasia была источником творческой мысли, начиная с инженерии и кончая модой. Она проглядывает и в других, повседневных сторонах итальянской жизни. Например, в других странах партиям дают внятные, но скучные названия, такие как новые правые или партия социалистических рабочих. Но в Италии на помощь призывают fantasia. Традицию начал Берлускони, который использовал футбольный клич «Forza Italia!» в качестве названия движения, которое в 1994 году привело его в парламент. Затем его соперник Романо Проди основал союз, который он назвал Uliva («Оливковое дерево»). В этот союз вошла партия Margherita («Маргаритка»). Затем появилось «Движение пяти звезд». Телевизионным передачам о политике приземленные неитальянцы дают такие названия, как «Фокус», или «Панорама», или «Мир сегодня». На итальянских каналах в момент написания книги идут передачи Porta a Porta («От двери к двери»), Ballarò (так называется уличный рынок в Палермо) и Le invasioni barbariche («Вторжение варваров»).

Но fantasia — это обоюдоострый меч. Она может использоваться как с благой целью, так и злонамеренно. Кроме того, она порождает жульничество, которое отравляет людям жизнь. Неудивительно, что именно fantasia стала главной темой самой знаменитой книги на итальянском языке. Написанный в 1883 году «Пиноккио» — сказка для детей, предупреждающая об опасности вранья. Кукольный мальчик, нос которого удлинялся всякий раз, когда он врал, очень быстро стал всемирно известным персонажем. Но нигде он не вызывает такого сильного отклика, как в родной Италии. Так же как Дон Кихот с его нелепым идеализмом и болезненной гордостью немедленно затрагивает струну в душе каждого испанца, так и Пиноккио — карикатурное изображение многих итальянских достоинств и пороков, очень о многом говорит итальянцам. Он смышлен (научился ходить почти мгновенно), легко отвлекается и в целом добросердечен. Но в нем сочетаются в преувеличенной степени оба качества: furbo и fesso. Он одновременно лжив и доверчив. Оказавшись в затруднительном положении, он сразу же прибегает к удобному вранью. Но он не так умен, как ему кажется. И его готовность поверить в то, что он может разбогатеть без усилий, делает его легкой добычей для Лисы и Кота, истинных жуликов-профессионалов.

Карло Коллоди^[25], автор «Пиноккио», без сомнения, был бы рад узнать, что его персонаж остается любим и популярен спустя 100 с лишним лет после появления на свет. Но, возможно, он был бы неприятно удивлен, узнав, что дух Пиноккио до сих пор витает над его родной Италией. Обман и шпаргалки на школьных и университетских экзаменах здесь не вызывают даже малой доли осуждения, которое принято в большинстве других культур. Для описания этого явления используется эвфемизм copiare, что буквально означает «копировать». Для обмана в других контекстах используют глаголы barare, truffare или imbrogliare.

Лука Кордеро ди Монтедземоло — уважаемый промышленник. Он был председателем совета директоров концернов Fiat и Ferrari. Одно время он также возглавлял конфедерацию предпринимателей Confindustria. Но все это не помешало ему на встрече со студентами в Свободном международном университете социальных наук Гвидо Карли (LUISS), который имеет предпринимательскую направленность, с гордостью признаться: «В школе я был чемпионом мира по copiatura». Сильвио Берлускони зарабатывал свои первые деньги написанием эссе для других студентов.

Не надо долго изучать итальянскую прессу, чтобы найти статьи, извиняющие — или даже восхваляющие — жульничество на экзаменах. Вот что пишет, например, колумнист в Il Giornale: «Попытаться сжульничать — значит попытаться обмануть, и ясно, что это достойно осуждения. Но если честно, я не вижу в этом злонамеренной попытки совершить серьезный обман. Это делали всегда. Это делают. Это будут продолжать делать. Это свидетельство понятной человеческой слабости: мы сомневаемся; мы бываем не готовы; небольшая помощь, и, возможно, трудности разрешатся и тест будет пройден».

Хитрости, на которые пускаются итальянские школьники и студенты, чтобы обеспечить себе нечестное преимущество, свидетельствуют о такой степени изобретательности, которая не может не вызывать невольного восхищения. Во многих странах вы можете найти подобие bigliettini — крошечных шпаргалок, которые экзаменуемый прячет на себе. Но в Италии существует деталь туалета, специально предназначенная для их хранения — хлопковый пояс, напоминающий патронташ, который носят на талии под одеждой. Шпаргалки по любой теме, которая может всплыть на экзамене, можно положить в его кармашки и при необходимости незаметно вытащить.

С появлением Интернета все стало еще более изощренным. На специальных сайтах предлагают ручки, часы и даже толстовки со скрытыми отделениями для bigliettini. Мобильные телефоны и смартфоны также открыли новые возможности для изобретательных и недобросовестных. Чиновники от образования быстро запретили и то и другое, но запрет можно обойти: фокус в том, чтобы прийти на экзамен с двумя и сдать один.

Еще более серьезной проблемой для экзаменаторов стали хакеры. Раньше вопросы рассылали по школам Италии почтой и хранили у завуча до дня экзамена. Теоретически их могли украсть, но такое бывало редко. А даже если случалось, информация, которая содержалась в письме из римского министерства, использовалась только одним учащимся либо, самое большее, его или ее соучениками. Однако, как только экзаменационные вопросы начали хранить и передавать цифровым способом, возник риск, что их перехватит настойчивый хакер-подросток и распространит по всей стране.

Самый важный экзамен в жизни итальянских школьников — это ужасный maturità, который они сдают в конце школьного курса и от которого зависит, смогут ли они поступать в университет. Несколько лет подряд точные перечни тем, которые надо знать на экзамене, выкладывались в Интернет перед письменным экзаменом. К 2012 году министерство образования в Риме стало применять контрмеры, которые сам министр сравнил с методами ЦРУ. Вопросы составляли в подземном бункере министерства образования, оснащенном системой видеонаблюдения и охраняемом карабинерами. Доступ туда имели всего восемь человек. Оттуда вопросы рассылали по средним школам Италии в так называемом цифровом конверте, который мог быть открыт только с помощью 25-символьного буквенно-цифрового пароля, разделенного на две части. Первую рассылали за несколько дней до maturità, а вторую — за полчаса до начала каждого экзамена. Любая школа, которая оказывалась отключенной от Интернета, могла получить пароль на первом канале государственного телевидения Италии RAI, который транслировал его в бегущей строке во всех программах начиная с 8.30 утра. Если и это не срабатывало, директор школы, в которой оказывалось отключенным даже электричество, мог затребовать бумажный вариант. Эти варианты хранились в сейфе в кабинете префекта, местного представителя министерства внутренних дел, который приказывал срочно доставить документ в школу в патрульной машине карабинеров.

В написанной на эту тему книге Ragazzi, si copia — само по себе то, что автор смог найти достаточно материала на целую книгу, говорит о многом — рассказывается, что, согласно результатам опроса, проведенного среди 10–13-летних школьников, только 26 % из них никогда не жульничали. Та же самая книга приводит характерное оправдание: «Списывание подразумевает основательное повторение. Я бы добавил, что, для того чтобы списывать, надо иметь знания». Самое удивительное в этом комментарии то, что его дал не ученик, а директор школы в Милане. После этого уже не поражает следующий факт: когда несколько лет назад в Турине проводился экзамен для кандидатов в директора школы, девять из 460 экзаменуемых были дисквалифицированы, после того как обнаружилось, что они принесли с собой словари, начиненные bigliettini.

В некоторых регионах Италии есть люди, которые за сравнительно скромное вознаграждение могут прийти в суд и лжесвидетельствовать в вашу пользу. Если, например, вы спровоцировали дорожное происшествие, выехав на встречную полосу, то можете рассчитывать, что он или она даст показание, что вы не были на «встречке». В 2010 году полиция раскрыла настоящую биржу лжесвидетельств в Неаполе. Она включала больше сотни наемных свидетелей, показания которых можно было купить за 25–100 евро. В ходе другого расследования в Риме полиция подслушала двух частных детективов, которые привозили в столицу лжеца-эксперта за 1000 евро с оплатой всех расходов.

Не то что бы лжесвидетельство всегда совершалось за деньги. Поразительно много судебных процессов в Италии — особенно громких — вязнут в болоте противоречивых свидетельств. Жена, которая сначала сказала полиции, что она была на кухне, когда услышала крики, теперь заявляет, что ее вообще не было дома, и тут же появляется ее подруга, чтобы подтвердить, что видела ее в супермаркете. В то же время выясняется, что дядя Розарио, который будто бы уезжал в тот день в большой город, на самом деле не покидал родного городка, а его жена, которая слышала предательский звук шагов на гравийной дорожке, меняет свои показания и теперь говорит, что с места преступления бежал только один человек, а не два.

«Они держат нас за идиотов, — заявил судья в Аосте после того, как подобное дело прошло через его суд. — Это просто невероятно, насколько легко они врут перед судьей, даже не заботясь о том, чтобы их рассказы звучали правдоподобно». По его оценке, правду ему говорили лишь 20–30 % свидетелей. «Вранье развлекает их и доставляет им удовольствие, — сказал он. — И оно совершенно не порицается обществом».

Возможно, именно потому, что докопаться до правды крайне сложно, в Италии так распространено прослушивание. Согласно исследованию, опубликованному Институтом Макса Планка в 2003 году, в Италии за год выдается больше ордеров на «прослушку», чем в любой другой стране из участвовавших в исследовании, — 76 на 100 000 населения. В Германии эта цифра составляет 15, во Франции — 5, в Англии и Уэльсе — 6, а в США — всего 0,5^[26].

Среди немногих иностранных компаний, успешно проникших на итальянский рынок, — британский телефонный оператор Vodafone, который в 2000 году получил контрольный пакет акций в итальянской компании Omnitel. С тех пор он владеет третью рынка. Причин успеха было несколько. Большое влияние оказала самая первая рекламная кампания, построенная вокруг модели и актрисы с необычной внешностью Меган Гейл, которая имеет маорийские корни и родилась в Австралии. Кроме того, Vodafone прибегает к привлекательным слоганам, тонко играющим на слабостях итальянцев. Но я подозреваю, что отчасти компания обязана успехом и уникальной услуге, которую она предлагает, — «Альтер эго». Эта услуга позволяет клиентам иметь два номера на одной SIM-карте. Как объясняет компания, «вы можете легко и быстро переходить с одного номера на другой, используя меню [и] выбирая, будете ли вы доступны только по активному номеру или по обоим». Идеально для изменяющих мужей или жен, и очень полезно любому, кто хочет быть временно недоступен. Vodafone подтвердил, что услугу «Альтер эго» можно получить только в Италии. Как сказал представитель компании, это «инициатива для местного рынка».

Сложно отделаться от мысли, что неизменная увлеченность итальянцев иллюзиями может объяснить столь заметную роль масок в их культуре. Знатные семьи в Древнем Риме хранили посмертные маски своих предков. Маски были неотъемлемой частью Commedia dell'Arte, которая появилась в Венеции в XVI веке. И в той же Венеции примерно в это же время возник бал-маскарад.

Маски, которыми пользуются на маскараде, нужны, чтобы скрыть свою личность, надев поддельное лицо поверх настоящего. Примерно это же имел в виду Юнг, когда принял в качестве термина для мнимого «я» латинское слово persona, означающее «маска». Но маски можно использовать не только с этой целью. В Commedia dell'Arte они служат не для отвлечения от реальности, но для ее преувеличения, представляя публике карикатурный образ персонажа, носящего маску. А в Древнем Риме они должны были отражать реальность: посмертные маски надевали профессиональные плакальщики на похоронах членов семьи.

Иллюзию и ложь, конечно, можно использовать для обмана. Но с их помощью можно также общаться. Многие из событий, описанных в «Отелло» Шекспира, никогда не происходили на самом деле. «Давид» Микеланджело — не реальный мужчина, так же как «Венера» Боттичелли — не реально существовавшая женщина. Однако никому не придет в голову назвать Шекспира лжецом или обвинить в обмане Микеланджело и Боттичелли. Их творения стоят выше вопроса достоверности, поскольку служат для выражения идей и демонстрируют идеалы. И нигде эта способность передавать информацию с помощью обмана не постигается так глубоко на интуитивном уровне и не используется шире, чем в Италии.

Отчасти это связано с тем, что итальянцы, как и другие южноевропейские народы, от природы театральны. Конечно, есть исключения. Я знаю итальянцев, более сдержанных, чем большинство шведов. Но, проведя какое-то время в Италии, особенно побывав в барах и ресторанах, вы увидите, что люди там общаются, используя в целом более оживленные и выразительные — одним словом, более театральные — мимику и жесты, чем в более сдержанной Северной Европе.

Это зачастую осложняет отношения между итальянцами и иностранцами в Италии. Один из иностранных корреспондентов, работавших в Риме, когда я впервые туда приехал, большую часть своей профессиональной жизни провел на Дальнем Востоке и был убежден, что отношение итальянцев к североевропейцам и североамериканцам похоже на отношение европейцев и американцев к азиатам.

«Люди в большей части Юго-Восточной и Восточной Азии выражают свои эмоции таким образом, что мы едва можем их различить, поэтому мы либо думаем, что они ничего не чувствуют, либо считаем их "непроницаемыми", — сказал он однажды. — Подозреваю, что многие итальянцы относятся к нам так же. Мы выражаем удивление, или недовольство, или раздражение, или что угодно еще настолько менее очевидно, чем они, что наши эмоции попросту остаются незамеченными».

Безусловно, показать итальянцу, что вы рассержены, непросто. Поэтому вы постепенно развиваете способность сознательно терять самообладание. Когда вы повышаете голос и ваши жесты становятся все более несдержанными, на лицах людей, с которыми вы общаетесь, порой мелькает выражение зарождающегося понимания, смешанного с почти приятным удивлением: внезапно вы начинаете говорить с ними на одном языке, причем к филологии и семантике это не имеет никакого отношения.

Если Пиранделло — это исконно итальянский писатель, то опера, наполненная пылкими чувствами, которые выражаются в очень откровенной манере, — это типично итальянская форма искусства. Она имеет исключительно итальянское происхождение. Опера появилась в конце XVI века в результате дискуссий и опытов Camerata — группы флорентийских писателей, музыкантов и мыслителей, чьей главной целью было возродить тот синтез слов и музыки, который существовал в античном греческом театре^[27]. Итальянец Якопо Пери сочинил самую первую оперу «Дафна», которая была представлена в 1598 году. И именно в итальянском городе, в Венеции, был открыт в 1637 году первый публичный оперный театр — Teatro San Cassiano.

В XIX веке опера оказалась тесно сплетена с концепцией итальянской государственности (то же произошло в Германии с Вагнером, только эффект там оказался сомнительным). Это случилось во многом благодаря Джузеппе Верди^[28]. Его опера «Набукко» повествует о вавилонском пленении евреев. В ней есть воодушевляющий «Хор пленных евреев», часто называемый по первой строчке Va Pensiero, в котором изгнанники поют о тоске по родине, такой «прекрасной и утраченной». В последние годы ученые задаются вопросом: вкладывал ли Верди в «Набукко» политический смысл?. В любом случае нет сомнений в том, что композитор был ярым сторонником националистов и что Va Pensiero впоследствии стал считаться отражением положения итальянцев, угнетенных иностранными правителями. Темы некоторых более поздних опер Верди, таких как «Битва при Леньяно», были откровенно националистическими, а в 1861 году композитор стал членом первого парламента Италии.

Может показаться, что тесная связь между итальянской политикой и оперой — или по крайней мере оперной театральностью — существует до сих пор. Из всех итальянских партий наиболее приземленной кажется Лига Севера (которая, кстати, сделала Va Pensiero своим гимном). Ее основатель Умберто Босси заявлял, что говорит от лица выносливых, менее склонных к демонстративности жителей долины По, чьими предками, предположительно, были не процветавшие латины, а галлы, готы и лангобарды, веками населявшие север Италии. Это люди, которым нравится думать, что они живут в l'Italia che lavora (Италии, которая работает). Босси назвал Северную Италию Паданией и в разное время призывал дать ей самоуправление или независимость.

Еще в середине 1990-х он решил, что пора преобразовать его движение, сделав его более сепаратистским. Где угодно, только не в Италии, лидер партии в такой ситуации созвал бы чрезвычайный съезд, где произнес бы воодушевляющую речь в пользу независимости, а затем организовал рабочие группы и комитеты, чтобы разработать программу действий. Босси вместо этого проделал то, что один колумнист назвал «самым грандиозным политическим фарсом за всю историю Европы».

Представление началось в воскресный день 1966 года, когда глава Лиги отправился вместе со своими высокопоставленными соратниками по партии в Альпы к роднику, который на высоте более 2000 м дает начало реке По. Там он церемонно наполнил «священной водой По» стеклянный флакон. Затем Босси и его сторонники спустились по реке на лодках и доставили флакон в Венецию, где партийный лидер зачитал декларацию независимости, которая начиналась с цитаты из Томаса Джефферсона.

«Мы, народы Падании, торжественно заявляем, что Падания является федеральной, независимой и суверенной республикой», — произнес он. После этого партийцы спустили итальянский флаг и торжественно подняли вместо него бело-зеленый штандарт Лиги. «Переходная конституция», которую распространили в то же время, дала понять, что отделение не произойдет сразу. Она снабжала полномочиями «временное правительство», которое уже было сформировано Босси, чтобы начать переговоры с центральным правительством о согласованном отделении, но устанавливала крайний срок: сентябрь 1997 года. После этого, если согласие не будет достигнуто, односторонняя декларация Лиги должна была вступить в полную силу.

Войны начинали из-за меньшего.

Но не в Италии. Бывший председатель конституционного суда безуспешно требовал ареста Босси. Полиция быстро усмирила крайне левых и крайне правых демонстрантов, выступивших против его инициативы. Однако подавляющее большинство итальянцев поняли, чем был тот спуск по реке По: они расценили его как тщательно продуманный символический жест. И оказались правы. Сентябрь 1997 года пришел и ушел, а Падания — если считать, что она существует — никуда из Италии не делась. На самом деле почти никто не заметил, что крайний срок истек. Однако всем дали знать, что ориентация Лиги изменилась — по крайней мере до следующего тактического маневра.

Отчасти секрет обаяния итальянских мафиози заключается в том, что они любят символические жесты. Меньше чем через год после мелодраматического спуска Босси по реке По я был на другом конце Италии, в Катании, у подножия горы Этна, где меня везли через криминальные районы в полицейской машине с кодовым названием «Акула». В то время Катания была городом с самым высоким уровнем преступности в Италии — полем битвы, где Коза ностра сражалась за власть над территорией с разнообразными более или менее организованными преступными шайками. В городе размером с Цинциннати или Халл за неделю совершалось по два убийства в криминальном мире.

В ночь, когда я прибыл, нашли последнюю на тот момент жертву. Этого человека убили выстрелами в лицо и горло. До или после этого ему камнем проломили череп. Это было жестокое убийство, но не более жестокое, чем те, что совершаются враждующими группировками в Москве или Макао. Необычным этот случай делало то, что предметы на месте преступления, похоже, были расположены таким образом, чтобы передать информацию. Пистолет Uzi того типа, который предпочитает Коза ностра, был положен поперек трупа на уровне чуть ниже колена.

Полицейские, с которыми я провел утро, были уверены, что это что-то означает и что по крайней мере один из бандитов той шайки знал, что именно; если бы они могли расшифровать сообщение, то продвинулись в расследовании войны между бандами, свирепствовавшей в городе. Они спорили, почему пистолет расположен на теле именно таким образом, действительно ли он принадлежал Коза ностре, можно ли приписать какое-то значение положению предохранителя и было ли что-то значимое в том, как были сложены конечности жертвы.

Поведение патрульных характерно для итальянцев, когда они сталкиваются с чем-то новым, волнующим или необычным. Они ничего — ровным счетом ничего — не относят на счет случайности. Возможно, это самое большое различие в мировоззрении североевропейцев, с одной стороны, и южноевропейцев, и в частности итальянцев — с другой. Первые склонны снисходительно считать, что последние одержимы теориями заговора. Но южноевропейцы, и особенно итальянцы, по натуре своей — действительно заговорщики. Более того, они часто говорят метафорами и общаются с помощью символов. По этой причине многое становится обманчивым и иллюзорным. Если есть два объяснения — простое и сложное, вполне можно оказаться правым, выбрав второе.

В этом также заключается суть науки под названием dietrologia (буквально: «изучение того, что стоит за») — очень итальянское искусство угадывания истинного повода или причины какого-либо события. Если министр проводит успешную кампанию, скажем, в пользу людей с ограниченными возможностями, dietrologo ни на секунду не поверит, что это было сделано от чистого сердца. Он заметит, что жена шурина министра заседает в совете директоров компании, которая среди прочего изготовляет протезы. И если газета публикует серию материалов о деятельности фирмы, которая тайно продает оборудование для прослушивания иностранному диктаторскому государству, dietrologo заметит, что среди акционеров газеты есть компания, работающая в том же секторе, что и фирма, чей проступок был раскрыт. Суть dietrologia заключается в том, что она отвергает идею, будто кто-то может действовать исключительно на основе своих моральных убеждений.

Но это значит, что в Италии то, что вы понимаете, редко совпадает с тем, что вы видите или слышите. Однажды я пил кофе с коллегой-журналистом, и разговор зашел об инциденте, о котором писали все новостные издания на той неделе. Шли выборы, и Сильвио Берлускони завершал свою кампанию в Риме. Опросы общественного мнения показали, что столица критично настроена относительно итога голосования, но Рим никогда не был особенно легкой площадкой для Берлускони, который родился в Милане. Поэтому несложно было понять, как его соратники по кампании отреагировали, когда капитан «Ромы» Франческо Тотти сказал, что будет голосовать против Берлускони на выборах в мэры, которые проходили в то же время. Болельщики «Ромы» относились к обаятельному Тотти, как к полубогу. В городе, где для многих футбол — это скорее вера, чем спорт, его заявление могло изменить ход голосования. Предыдущим вечером на своем заключительном съезде Берлускони еще больше осложнил свое положение, сказав, что Тотти «не в своем уме».

Но к утру он резко сменил тон. В интервью на радио он назвал капитана «Ромы» «отличным парнем и великим футболистом». А затем продолжил: «Он всегда мне нравился. И как бы то ни было, его жена работает на моем телевизионном канале».

Возвращаясь в редакцию газеты, где мы оба работали, я, должно быть, сказал что-то вроде: «Значит, Берлускони зарыл топор войны», — потому что мой итальянский коллега встал как вкопанный прямо посреди улицы и посмотрел на меня с крайним изумлением.

— Ты что — правда не понял? — спросил он.

— Что именно?

— Он не зарыл топор. Он сделал предупреждение. Он сказал: «Смотри, Тотти. Помни, что твоя жена работает на мою компанию. Еще одно замечание вроде этого накануне выборов — и ей придется искать новую работу». Любой итальянец понял бы это так.

Использование символов и метафор, бесконечная игра иллюзии и реальности, невозможность докопаться до общепринятой правды — все это одновременно разочаровывает и бесконечно интригует не в последнюю очередь потому, что заставляет задаться вопросом: почему народ, который столько времени тратит на то, чтобы вглядываться в скрытое под масками и фасадами, тем не менее так озабочен внешностью, тем, что на поверхности?

6. Внешность имеет значение

L'unico metodo infallibile per conoscere il prossimo è giudicarlo dalle apparenze.

«Единственный безотказный способ узнать ближнего — судить по его внешности».

Антонио Амурри. Qui lo dico e qui lo nego (1990)

Главный герой романа Сандро Веронези «Сила прошлого» (La forza del passato) никогда не ладил с отцом. Прежде всего его покойный отец был — или по крайней мере казался — упертым правым. Однажды герой-рассказчик Веронези вспоминает вечер в 1970-х, когда они смотрели пресс-конференцию Джорджио Альмиранте, который был тогда лидером неофашистского Итальянского социального движения (MSI). Мать пекла торт на кухне.

«Мы оказались с ним вдвоем, лицом к лицу, и казалось, стычка неминуема. Альмиранте говорил, я молчал: пусть отец сделает ход первым, а я уж подумаю, как лучше самому перейти в атаку, однако, как ни странно, вместо того чтобы выдать для начала одну из своих обычных провокаций (например, „так оно и есть, он, конечно, прав“), в тот раз он тоже отмалчивался. Альмиранте уже ответил на четвертый вопрос журналистов, а мы с отцом еще и рта не раскрыли. „Людям, которые надевают под пиджак рубашку с короткими рукавами, доверять нельзя“, — вдруг объявил отец».

Ошеломленный, рассказчик посмотрел на Альмиранте внимательнее. Загорелый лидер MSI выглядел одетым с иголочки, «разве что из-под рукавов его безупречного синего пиджака торчали голые руки, и стоило обратить на это внимание, как весь его лоск куда-то пропадал».

Многие — особенно американцы — любят, чтобы их политики выглядели хорошо. Но итальянцы не просто хотят, чтобы их политики одевались безупречно; итальянцы и итальянские СМИ пристально изучают то, что они называют — используя английское слово — look политиков, то есть то, как они одеты, в поисках ключа к разгадке их настоящей личности. Я помню сравнение, которое заняло целую страницу одной из национальных ежедневных газет, между il look, который предпочитал Сильвио Берлускони, и тем, который продемонстрировал тогда его соперник по борьбе за пост премьер-министра Романо Проди. Сравнение начиналось с галстуков (Берлускони строго придерживался белого узора «птичий глаз» на темно-синем фоне, тогда как Проди предпочитал диагональные полоски разных цветов) и постепенно доходило до нижнего белья. Проди предположительно носил свободные «боксеры», в то время как Берлускони предпочитал тесные трусы-плавки. Источник информации об их нижнем белье остался неизвестным.

Как только избирается новый президент, он также подвергается тщательному осмотру с ног до головы. Джорджо Наполитано, первый глава государства — бывший коммунист, представлял определенную проблему, так как его представления о стиле были именно такими, каких можно ожидать от мужчины, разменявшего девятый десяток. Но это не удержало аналитиков от того, чтобы препарировать его look «южанина из культурного среднего класса», начиная со шляпы и заканчивая ботинками. Читателям торжественно сообщили, что недавно избранный президент «предпочитает ботинки черного или коричневого цвета и всегда из натуральной кожи».

Тот же исключительно портновский пристальный взгляд применяют и к зарубежным политикам. Когда американка итальянского происхождения Нэнси Пелоси была избрана спикером палаты представителей, газеты ее «исконной родины» не могли не написать об этом событии с гордостью. Но главная тема, возможно, не вполне соответствовала ее ожиданиям. «Нэнси Д'Алесандро Пелоси, 66 лет, — гласила подпись к большой фотографии леди, только что ставшей самой высокопоставленной женщиной в политике за всю историю США. — Родилась в Балтиморе. Переехала в Калифорнию. Предпочитает одеваться от Armani».

Несколько лет спустя, когда в Великобритании проходило голосование, я сидел за рабочим столом в римской редакции Corriere della Sera, когда зазвонил телефон. В трубке я услышал голос коллеги из отдела политики Guardian.

— Джон, я только что получила чрезвычайно странный звонок от кого-то, кто назвался сотрудником Corriere, — начала она.

— Нет, она действительно наш сотрудник, — сказал я. — Я дал ей твой номер.

— О, какое облегчение, — сказала моя коллега. — Понимаешь, все, что она хотела узнать о кандидатах, — как одеваются их жены. Это было очень странно.

Я пишу это, а передо мной лежит статья, получившаяся в итоге. «Сравнение стилей», — гласит заголовок. На фотографиях шириной в страницу изображены лидеры каждой из партий вместе с супругами. Приводится общее описание их вкусов и стилей. Но, кроме того, маленькими кружочками обведены и увеличены важные детали: Сара Браун, жена лидера Лейбористской партии — «красные туфли на танкетке с плотными синими колготками (€63)»; испанка Мириам Гонсалес Дюрантес, супруга Ника Клегга, кандидата от либеральных демократов — «сумка ручной работы из Бразилии, сделанная из 1000 открывашек от алюминиевых банок (€52)»; Саманта Кэмерон, жена кандидата от Консервативной партии — «кожаный ремень (€33)».

Читателям газеты сообщили, что Кэмерон выбрала недорогие аксессуары, «чтобы выглядеть элегантной, но не привилегированной», и что хотя Браун раскритиковали за плохо сочетающиеся вещи, «некоторые думают, что она выбирает такие сочетания нарочно, чтобы противопоставить себя слишком идеальной Саманте».

Невозможно представить, чтобы какая-нибудь британская газета стала анализировать в таких подробностях чувство стиля кандидатов на итальянских выборах, не говоря уже о стиле их жен. Но, с другой стороны, в Италии то, что можно увидеть снаружи, постоянно изучают, чтобы понять, что же скрывается внутри. Это отчасти объясняет парадокс, о котором я говорил в конце прошлой главы: одна из причин, почему итальянцы придают такое значению внешнему, заключается в том, что они считают его отражением скрытого. И такого вполне можно ожидать от общества, где столь многое сообщается с помощью знаков и жестов.

Ни один народ на планете не выражает себя так же зрелищно, как итальянцы. Жесты — действительно — существуют в любой части мира, некоторые из них интернациональны: мы все понимаем, что имеют в виду, когда соединяют указательный палец с большим. Но только итальянцы могут использовать такое огромное количество разных знаков, каждый из которых имеет строго определенное значение. Иногда, если не слышно разговора, можно понять общий смысл, просто наблюдая за ним.

Есть жесты, обозначающие голод, согласие, несогласие, брак, furbizia, настаивание на своем, отрицание, сладострастие и соучастие. Есть разные жесты, чтобы показать, пьете вы воду или вино. Знаки можно использовать вместо целых предложений, таких как «Увидимся позже» или «Давай ближе к делу». Однажды я взялся составлять список жестов и без труда дошел до номера 97.

Коэффициент жестикуляции значительно меняется от человека к человеку и от ситуации к ситуации. Чем выше градус разговора, тем больше вероятность, что участники будут использовать жесты. И в целом использование языка тела становится менее активным по мере продвижения человека по социально-экономической лестнице.

Например, ваш адвокат едва ли станет задирать подбородок и показывать указательным пальцем в рот, вместо того чтобы просто сказать вам, что, по его мнению, кое-кто жадничает. Но вполне возможно, что, если знакомая ему женщина, красивая и со вкусом одетая, войдет в комнату, ему захочется развести руки ладонями вверх в жесте, который означает «ты выглядишь восхитительно».

Еще одна причина, по которой внешней стороне придают такое значение, — всеобщее восхищение красотой, которое наполняет жизнь в Италии. Если не углубляться в древние времена, итальянцы не могут похвастаться блистательным имперским прошлым. Даже Венецианской республике было очень далеко до Испанской и португальской империй или более поздних империй Великобритании и Франции. Зато в иные времена государства в Центральной и Северной Италии были богаче, чем любое государство в Европе. Кроме того, итальянцы, начиная с Галилео Галилея и заканчивая Энрико Ферми, внесли никак не меньший, чем другие народы, вклад в область научных открытий. Но главное, что они привнесли в развитие человечества, было искусство, особенно изобразительное. Исторически итальянцы выделялись во всем, что касается внешнего, видимого, будь то искусство Ренессанса или современный дизайн автомобилей. Они добились выдающихся достижений в живописи, архитектуре, скульптуре, кино и, конечно, опере, которая дает визуальное выражение музыке. Что касается моды, то тут итальянцы задавали тон еще со времен Шекспира, у которого Йорк в пьесе «Ричард II» говорит:

В Италии внешний вид часто бывает важнее некоторых более практических вопросов. Скажем, в других странах реклама компьютеров и прочих технических устройств сосредоточена главным образом на их технических характеристиках и производительности: гигабайтах, пикселях, количестве портов и т. д. Однако реклама, призванная завоевать итальянских потребителей, зачастую даже не упоминает об этом. Одна из них, посвященная продукции тайваньской фирмы Asus, в 2010 году изображала новейший тонкий ноутбук около стоящих в ряд бокалов с шампанским. Сбоку был слоган — «Tech in Style» — причем слово style было напечатано таким огромным шрифтом, что занимало немалую часть страницы.

Во многих других странах женщин-полицейских заставляют коротко стричься из-за риска, что преступник может ухватиться за длинные волосы. В Италии это считается неприемлемым. Здесь вполне обыденно видеть пышные локоны, выбивающиеся из-под фуражки. У полувоенизированных карабинеров есть правило, что волосы должны быть собраны, но это не мешает женской части войск выглядеть на миллион долларов. В полицейском участке недалеко от моей редакции в Риме была одна такая служащая: ее черные, как смоль, волосы были собраны в конский хвост, который струился из-под фуражки и доходил до ложбинки между лопаток.

Несколько лет назад, в середине зимы, одна из газет выпустила статью о том, как справляться с модными дилеммами, возникающими из-за болезни.

Заголовок гласил: «Температура? Я оденусь сексуально. От белья до шарфов: как пережить грипп красиво». В статье был представлен ряд предложений на тему того, как «не потерять самоуважение при первом чихе». Вместе с милыми пижамками и теплыми носками ярких расцветок (вместо «совсем не соблазнительных тапок») в разряд must have попала грелка. Но — читателям настоятельно рекомендовали «выбрать от известного дизайнера». Статья была проиллюстрирована фотографией модели со слегка растрепанными волосами, держащей кружку, вероятно, наполненную чем-то горячим и приятным. Но ткань ее пижамы, расстегнутой до самого пупка, была не плотнее шифона. Если бы у нее действительно была простуда, она вскоре перешла бы в пневмонию.

Итальянские продавцы поразительно много времени и внимания уделяют упаковке подарков. Стоимость покупки не имеет значения: они одинаково готовы возиться и с купленной со скидкой книгой в мягком переплете, и с бриллиантовыми серьгами. Беспечно не обращая внимания на собравшуюся за вами очередь, продавец будет терпеливо загибать уголки, чтобы получить идеальные равнобедренные треугольники; использует оберточную бумагу разных цветов (всегда изысканно сочетающихся между собой) для создания диагональных полос на упаковке и затем перевяжет ее длинной лентой, концы которой будут завиваться изящными спиральками. Только после всего этого вам торжественно вручат готовый сверток.

Тот факт, что дольше всех в современной Италии у власти продержался телемагнат, вполне согласуется с тем, какое значение итальянцы придают тому, что видят. На самом деле Сильвио Берлускони начал свою карьеру не в медиабизнесе. Он начинал застройщиком. Когда ему было чуть за 30, он начал строительство огромного жилого комплекса возле своего родного города, известного под названием Milano Due, или Милан-2. Его первый опыт в телевещании случился, когда он организовал кабельное телевидение для жителей Милана-2. Только после этого у него зародилась мысль разрушить государственную монополию RAI на телевещание в стране, объединив сети местных каналов, которые показывали бы одинаковые программы в одно и то же время. С помощью лидера Итальянской социалистической партии и премьер-министра Беттино Кракси Берлускони стал владельцем трех из семи итальянских каналов — такой степени влияния на СМИ не встретишь ни в одном другом демократическом государстве.

Он обратился к политике после того, как имя Кракси было опорочено участием в скандале и тот бежал из страны. В 1994 году Берлускони объявил, что пойдет на выборы. То, как именно он об этом объявил, задало тон всей его последующей политической карьере. Другой кандидат мог сделать заявление для прессы или объявить о своих намерениях на каком-нибудь престижном мероприятии. Но только не Берлускони! Он разослал по всем основным телеканалам видеозапись, чтобы ее показали в новостях. На записи он сидел за своим рабочим столом так же, как сидят премьер-министры и президенты, когда снимают телеобращения к народу. Выглядело это так, как будто Берлускони уже занял пост. Это впечатление усиливалось его словами: он не говорил банальностей, вроде «входить в политику», «становиться кандидатом» или «бросать вызов другим кандидатам»; нет, он решил, как он выразился, scendere in campo — это спортивный термин, который переводится на английский как «выйти на поле», но в итальянском используется выражение «вступить в бой». В выступлении, которое длилось девять с половиной минут, Берлускони описал себя как сторонника личной свободы, экономического либерализма и политических инноваций.

Последнее из этих заявлений, несомненно, правдиво. Его партия Forza Italia («Вперед, Италия») была не похожа ни на одно ранее существовавшее политическое движение. Она была создана меньше чем за год во многом благодаря Марчелло дель Утри, главе отдела рекламы медиаимперии Берлускони. Первыми официальными лицами Forza Italia были в основном помощники Марчелло дель Утри. Мало кто считал, что у Берлускони есть шансы на победу, когда он начинал свою кампанию, не в последнюю очередь потому, что его главными союзниками были аутсайдер Лига Севера и партия неофашистов, идеологические наследники Муссолини. Но на голосовании, состоявшемся всего два месяца спустя, их никчемный союз одержал решительную победу.

Первое правительство Берлускони просуществовало недолго. Лига Севера, превратившаяся в крайне правую партию, постоянно была не в ладах с неофашистами (несмотря на то, что себя она называла постфашистами) и часто с самим Берлускони. Всего через восемь месяцев лидер Лиги Севера Умберто Босси дал команду своим сторонникам в парламенте перейти в оппозицию, предопределив судьбу правительства. Для Берлускони это стало началом долгого периода политического затишья. Однако в 2001 году, соблазнив Босси снова заключить союз, он одержал победу на выборах и оставался у власти в течение следующих пяти лет.

Немного не добрав голосов на всеобщих выборах в 2006-м, Берлускони вернулся во власть в качестве премьер-министра два года спустя. Начало деятельности его третьего^[30] правительства было многообещающим. Но через год после победы на выборах Берлускони оказался замешан в первом из целого ряда скандалов вокруг его личной жизни. После того как обнаружилось, что он посетил вечеринку в честь дня рождения одной целеустремленной танцовщицы, его жена сделала необычное заявление, сказав, что ее муж «больной человек», который «состоит в связях с малолетними». В течение следующих двух лет утверждалось, что премьер-министр Италии проводил в своем palazzo в Риме вечеринки, на которых женщин было в четыре раза больше, чем мужчин; в Интернет попала видеозапись, на которой предположительно запечатлен интимный разговор в постели с проституткой, а также его обвинили в том, что он злоупотребил служебным положением, вызволив из полиции беженку из Марокко Кариму эль-Маруг, которая посещала так называемые вечеринки бунга-бунга на вилле Берлускони недалеко от Милана, когда ей было всего 17 лет^[31].

Однако опросы показали, что для итальянского электората важнее была реакция Берлускони на мировой финансовый кризис, который начался в США с обрушения рынка субстандартных ипотечных кредитов в 2007 году и привел к проблемам, с которыми еврозона столкнулась в 2009 году. Одним из основных принципов Берлускони было всегда оставаться оптимистичным. Задолго до того как он вошел в политику, он говорил своим продавцам, что хочет, чтобы они «носили солнце в кармане». Соответственно, его ответом на сгущающиеся тучи было отрицание того, что кризис затронет Италию. В каком-то смысле он был прав: итальянские банки не потрясли такие катастрофы, которые постигли финансовые структуры в США, Великобритании и других местах. Однако в целом ударная волна кризиса сотрясла экономику в Италии сильнее, чем почти в любой другой европейской стране. В 2009 году, когда ВВП Италии упал на 5,5 %, Берлускони продолжал излучать хорошее настроение. Некоторое время эта тактика работала. Но так как безработица росла и банкротства стремительно учащались, все больше итальянцев стали понимать, что их положение не так радужно, как утверждает их премьер-министр.

В то же время инвесторы все больше опасались того, что Италия может объявить дефолт по своим немалым внешним долговым обязательствам. Государство начало поднимать ключевую ставку — сперва понемногу, а затем все быстрее и выше. И все же Берлускони, казалось, физически не мог признать всю тяжесть положения и принять жесткие, но необходимые меры, чтобы справиться с этим положением. На фоне растущей паники на международных рынках в конце 2011 года он ушел в отставку, уступив место «беспартийному» правительству, которое возглавил экономист и бывший европейский комиссар Марио Монти.

Всеобщее облегчение было почти осязаемым. После подачи президенту прошения об отставке Берлускони улизнул из дворца через боковую дверь, чтобы избежать толпы снаружи, которая время от времени взрывалась «Аллилуйя» Генделя. Редко когда премьер-министры уходят с поста при таких унизительных обстоятельствах.

Но, хотя многие его хулители не желают этого признавать, Сильвио Берлускони можно справедливо назвать одним из самых успешных политиков в современном мире. Несмотря на распространенное мнение, что отставка стала концом его политической карьеры, и обвинение в уклонении от уплаты налогов, два года спустя телемагнат все еще оставался ключевой фигурой в общественной жизни страны — и это через 20 лет после вхождения в политику. Ни один итальянец после Муссолини не оставлял такого глубокого личного следа в жизни страны, так же как ни один европейский политик за пределами бывшего Восточного блока не был объектом такого культа личности, как тот, что окружал медиамагната в его лучшие дни.

Даже Шарля де Голля не встречали на политических митингах такими песнями, какие пели сторонники Берлускони. «Menomale che Silvio c'è» (примерно «Господи, спасибо за Сильвио»), которая начинается так:

Даже у Маргарет Тэтчер не было фан-клуба с веб-сайтом, на котором приверженцы могли заказывать сувенирные футболки, сумки и фартуки. На сайте также была цитата, дающая представление о взгляде на демократию, который имели многие его последователи. Цитата, приписываемая Аристотелю, напоминала посетителям, что «лучше находиться под властью лучшего мужа, чем под властью лучших законов»^[32].

Как же он этого добился? Как убеди�

Переводчик Мария Томс

Редактор Наталья Нарциссова

Руководитель проекта И. Серёгина

Корректоры М. Миловидова, М. Савина

Компьютерная верстка А. Фоминов

Дизайн обложки Ю. Буга

Иллюстрация на обложке ShutterStock

© John Hooper, 2014

This edition is published by arrangement with Aitken Alexander Associates Ltd, and The Van Lear Agency LLC

© Издание на русском языке, перевод, оформление. ООО «Альпина нон-фикшн», 2016

Все права защищены. Произведение предназначено исключительно для частного использования. Никакая часть электронного экземпляра данной книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для публичного или коллективного использования без письменного разрешения владельца авторских прав. За нарушение авторских прав законодательством предусмотрена выплата компенсации правообладателя в размере до 5 млн. рублей (ст. 49 ЗОАП), а также уголовная ответственность в виде лишения свободы на срок до 6 лет (ст. 146 УК РФ).

* * *

1. Прекрасная страна

II bel paese

ch'Appennin parte, 'l mar circonda e I'Alpe.

«Прекрасная страна, что разделена Апеннинами и окружена морем и Альпами».

Петрарка. Канцоньере, CXLVI, ll. 13–14 (1373)

Никому не пришло бы в голову начинать книгу с описания Порта Пиа.

Расположены они в одном из наименее привлекательных уголков центра Рима – месте, где соседствуют архитектурные стили разных эпох и их представители поглядывают друг на друга с подозрением, словно свекровь с невесткой. Самое большое здание в округе – Британское посольство, построенное в 1970-х годах. Архитектор сэр Бэзил Спенс очень старался, чтобы его творение удачно вписалось в окружающее пространство. Но уверенности, что ему это удалось, нет. Здание посольства напоминает огромный бетонный полупроводник, выдернутый из материнской платы гигантского компьютера.

Ворота – те самые Порта – названы в честь Пия IV, последнего покровителя Микеланджело, папы римского, который привел к успешному завершению Тридентский собор и тем самым положил начало Контрреформации. Друг и биограф Микеланджело Джорджо Вазари писал, что художник предложил Пию три проекта ворот и тот выбрал самый недорогой[1]. В наши дни эти ворота образуют одну из сторон более масштабного сооружения – ту, что обращена к центру Рима. Вопрос о том, какая часть задумки Микеланджело уцелела, остается открытым. Изображения ворот на монете чеканки 1561 года, когда началось строительство, и на гравюре, сделанной через три года после окончания работ, существенно различаются.

В XIX веке другой Пий – папа римский Пий IX – разместил позади ворот Микеланджело (если считать, что они все еще имели отношение к Микеланджело) внутренний двор, а также добавил новый фасад в неоклассическом стиле, обращенный в противоположную от центра города сторону. За внутренним двором между двумя фасадами Пий IX построил несколько зданий таможенных постов. Рим тогда еще был столицей Папской области – обширной территории, управлявшейся папами с VIII века, последний правитель которой с негодованием отказался присоединить ее к новому государству – Италии.

Каждая из сторон Порта Пиа продолжается Стеной Аврелиана. Она была построена в III в. для защиты Древнего Рима. Величественная и крепкая стена с большим или меньшим успехом защищала город на протяжении 15 веков. Только пробив в ней дыру в полусотне метров к западу от Порта Пиа, итальянские отряды смогли пробраться в Рим и таким образом завершить объединение полуострова, положив конец светской власти пап. Многие солдаты, прорвавшиеся сквозь брешь в то сентябрьское утро 1870 года, принадлежали к элитному корпусу новой итальянской армии, известному как берсальеры («меткие стрелки»). Позже таможня у Порта Пиа была превращена в музей берсальеров.

В целом окрестности ворот беспорядочно эклектичны. Однако этот район площадью всего в пару сотен квадратных метров напоминает обо всех периодах истории, которыми итальянцы особенно гордятся, – о Римской империи, Ренессансе и Рисорджименто[2]. Некоторые, хотя и не все, включили бы в этот список еще и папскую власть, и Контрреформацию, которые принесли с собой великолепие барочных церквей Рима.

Какой еще народ, сравнимый с итальянцами по численности, мог бы претендовать на столь выдающийся перечень достижений? Эта нация – даже если до недавнего времени она не считала себя нацией – создала империю, объединившую Европу, и совершила крупнейший культурный переворот в западной истории, который предопределил все наше современное мировоззрение. Кроме того, итальянский полуостров стал главным средоточием христианского мира.

Ни один другой народ не может похвастаться таким количеством великих художников и скульпторов: это, безусловно, Леонардо, Микеланджело и Рафаэль. Но также Донателло и Бернини, Пьеро делла Франческа, Боттичелли, Тициан и Караваджо. Есть и другие, такие как Мантенья, – они далеки от первых в списке, но были бы провозглашены национальным культурным достоянием в большинстве других стран Европы. Далее идут архитекторы – Брунеллески, Браманте, Палладио; литераторы – Данте, Петрарка, Боккаччо. И конечно, композиторы. Италия дала миру Вивальди и семейство Скарлатти, Верди и Пуччини.

Святой Бенедикт, Святой Франциск и Святая Екатерина Сиенская также были итальянцами, равно как и Галилей, Христофор Колумб и Мария Монтессори. Среди прочего, мы обязаны этой стране григорианским календарем, языком музыки, часовыми поясами и методом двойной записи в бухгалтерском учете. Итальянцы изобрели телеграф, сейсмограф и электрические батареи.

Они дали нам оперу и Венецию, соборы Святого Петра и Святого Марка, кафедральные соборы в Милане и Флоренции, падающую Пизанскую башню и фонтан Треви. Большинство людей знают названия таких исторически значимых городов, как Болонья, Перуджа и Неаполь, даже если никогда в них не бывали. Но есть и другие, разбросанные по Италии, о которых слышали немногие иностранцы, места вроде Трани и Мачераты, Верчелли и Козенцы – они вмещают больше культурных сокровищ, чем все Соединенные Штаты вместе взятые.

Это умопомрачительное наследие несомненно завораживает любого, кто приезжает в Италию. Но картинка, которую увозят в своем сознании туристы, садясь в самолет на обратный рейс, если и не ошибочна, то уж точно дает мало представления о послеантичной истории страны и жизни большей части ее населения после падения Римской империи. Более наглядно об этом расскажет укрепленная средневековая башня всего в паре сотен метров к западу от Порта Пиа. Она была возведена в IX веке и реконструирована между XII и XIV веками. Это одна из многих башен, встроенных через равные промежутки в Стену Аврелиана, которая тянется по обе стороны от Порта Пиа.

Почти полтора тысячелетия большая часть того народа, который мы сейчас называем итальянцами, либо жила под властью чужестранцев, либо обитала на территориях столь крошечных и слабых, что постоянно находилась под угрозой завоевания. Почему? Для Луиджи Барзини, автора, пожалуй, наиболее известного портрета своего народа, это был «главный из всех итальянских вопросов»: «Почему Италия, земля, как известно, изобилующая энергичными, находчивыми и умными людьми, всегда ведет себя так безропотно? Почему ее захватывали, опустошали, разворовывали, унижали в каждом столетии и тем не менее она не предпринимала ничего, чтобы защититься?»

Отчасти ответ надо искать в географии, способствующей раздроблению страны. Почти десятая часть итальянцев живет на острове, физически отделенная от всего остального народа. Сицилия, самый большой остров в Средиземном море с численностью населения почти как в Норвегии, достаточно велика, чтобы быть отдельным государством. Ландшафт острова не менее разнообразен, чем у многих более крупных территорий. Песчаные пляжи и скалистые берега, крутые склоны цитрусовых рощ и волнистые пшеничные поля – все это типичные пейзажи Сицилии. К востоку от Катании есть обширная равнина и несколько горных цепей, пик одной из которых достигает высоты 2000 м. Впрочем, даже это кажется мелочью по сравнению с Этной – самым высоким в Европе действующим вулканом, который выше упомянутого пика в полтора раза. Замыслы соединить Сицилию с остальной Италией мостом или тоннелем появились еще во времена Римской империи. Кратчайшее расстояние от острова до материка составляет всего 3 км, однако ни один из таких проектов так и не был реализован – в наши дни не в последнюю очередь из опасений, что столь масштабное строительство станет золотым дном для сицилийской Коза ностра и Ндрангеты из Калабрии – области по другую сторону Мессинского пролива.

Сардиния, второй по величине остров в Средиземном море, находится в пяти часах пути на пароме от порта Чивитавеккья к северу от Рима или в десяти часах от Генуи. Изумрудный берег на северо-востоке острова стал местом отдыха звезд Голливуда, европейских светских львов, арабских шейхов и русских олигархов. Однако остальная часть Сардинии пустынна, а ее гористый регион и вовсе малообитаем. В отдаленном горном районе Барбаджа, когда-то известном своими бандитами, продолжают практиковать обычай кровной мести, корни которой в иных случаях уходят в прошлое на десятки лет.

Зимой жители Липарских и Эгадских островов у побережья Сицилии, Понцианских островов в Тирренском море, Тосканского архипелага и даже таких островов, как Капри в Неаполитанском заливе, могут быть отрезаны от материка по нескольку дней подряд из-за плохой погоды. Жители Лампедузы, что в 112 км от побережья Северной Африки, находятся дальше от своих итальянских собратьев в Альпах, чем жители Нью-Йорка от жителей Атланты, штат Джорджия.

На материке итальянцы также отделены друг от друга, но больше скалами, чем водой. О ней редко так говорят, но Италия – одна из самых гористых стран Европы. Альпы тянутся широкой аркой через север страны, так что в зимние ясные дни их заснеженные вершины отчетливо видны как из Венеции на востоке, так и из Турина на западе. К югу от долины реки По, которая пересекает на севере почти всю страну, вздымаются другие горы. Горная цепь Аппенин тянется вдоль полуострова и распадается на отдельные горные массивы, поворачивая к Калабрии, «мыску» итальянского «сапога». Однако итальянцы не считаются горным народом, потому что подавляющее их большинство живет в низине, которая занимает меньше четверти площади страны и состоит в основном из долины По и прибрежной полосы, окаймляющей полуостров.

Южную часть полуострова часто считают одним цельным регионом, но на самом деле она весьма разнообразна. Прибрежные районы Калабрии достаточно типичны для средиземноморского побережья. Но в глубине ее возвышаются два крупных труднопроходимых горных района: горное плато Сила на севере и массив Аспромонте на юге. Aпулия – «каблук сапога» – напротив, по большей части плоская, как раскатанное для пиццы тесто. Ее бескрайние песчаные пляжи в последние годы пользуются у туристов все большей популярностью.

Между Калабрией и Апулией находится Базиликата – один из красивейших и наименее известных уголков Италии. Большая его часть гориста, а почти вся остальная покрыта холмами. Хотя Базиликата и остается одним из самых бедных районов Италии, она имеет все шансы разбогатеть за счет недавно обнаруженного крупного нефтяного месторождения Темпа-Росса. Организованная преступность, цветущая пышным цветом в Калабрии и чуть скромнее в Апулии, здесь пока не так распространена.

Более северные области Молизе и Абруццо также гористы. Жители Абруццо, по крайней мере те, кто живет во внутренней части региона (он также включает широкую прибрежную полосу), наделены всеми качествами, которые традиционно приписывают горцам, включая физическую выносливость и упорство. В столице Абруццо Л'Акуиле базируется единственная заслуживающая внимания в Меццоджорно[3] регбийная команда. Л'Акуила расположена в потрясающем месте – на широкой равнине, окруженной с севера и юга горами. Однако жители Л'Акуилы не только наслаждаются величием природы, но и вынуждены постоянно помнить о ее безжалостности. Абруццо – сейсмически активный регион, в 2009 году в Л'Акуиле произошло мощное землетрясение, четвертое в истории города. Его жертвами стали больше 300 человек.

Кампания – регион, в котором расположен Неаполь, – предлагает более узнаваемый образ южной Италии. К югу от Неаполя находится заслуженно знаменитое Амальфитанское побережье. Далее, к югу от Салерно, лежит еще одна прекрасная, но куда менее известная область Чиленто. Сам Неаполь расположен в не менее восхитительном месте, чем Л'Акуила. Широко раскинувшийся Неаполитанский залив с нависшим над ним курящимся Везувием можно видеть на бесчисленном множестве старых гравюр. В те времена, когда были сделаны первые из них, Неаполь считался раем на земле. Гете, посетивший город в 1787 году и, похоже, не заметивший той бедности, которая всегда была свойственна Неаполю, описал его как место, где все «живут в своего рода хмельном самозабвении». Интересно, что он сказал бы о городе и его окрестностях сегодня. Кампания – беднейший и самый депрессивный регион Италии. Приезжающие туристы обычно видят только Капри или такие курорты, как Сорренто и Позитано, но большая часть населения Кампании проживает в обширных пригородах Неаполя и Салерно, в опасно расположенных или плохо построенных панельных домах – все это видимые проявления коррупции и всепроникающего присутствия местной мафии, Каморры.

К северу от Кампании находится Лацио – земля латинов, древний Лаций. Большая его часть представляет собой равнину, особенно вблизи Латины, которая, несмотря на антично звучащее название, появилась только в 1930-х годах, при Муссолини, когда были осушены местные болота. Однако в Лацио есть и холмистая местность, известная как Colli Romani (Римские холмы), где во дворце на краю потухшего вулкана расположена летняя резиденция папы римского. И даже кусочек Апеннин попадает в этот регион. Зимние гости Рима, которые отваживаются забраться на Яникул ради панорамного вида города, изумляются, когда видят сразу за холмом ряд заснеженных вершин. На самом деле они не так близки, как кажется; тем не менее вы можете отдохнуть на горнолыжном курорте, который находится меньше чем в двух часах езды от Рима.

За пределами столицы начинается пейзаж, характерный для Умбрии и Тосканы. Еще до того, как вы покинете Лацио по Autosole – главной автостраде Италии, идущей с севера на юг, на горизонте появятся крупные каменные глыбы с прямыми сторонами и плоским верхом. Некоторые из них обитаемы: например, на одной находится Орвието, один из многих в центральной Италии городов на туфовом холме, где с давних времен укрывались от неприятеля.

Умбрия – это единственный регион без выхода к морю, но в нем почти нет гор, за исключением юго-восточной части. В основном это край высоких зеленых холмов, зимой (а иногда и летом) обильно поливаемых дождями. Дожди, выпадающие над Умбрией, также питают мелкие воды озера Тразимено – редкий пример бессточного озера: в него не впадает и из него не вытекает ни одной реки.

Большинству людей Тоскана запоминается бесподобными холмистыми пейзажами Кьянти между Сиеной и Флоренцией. Но и в этом регионе ландшафт очень разнообразен. К югу от Сиены находятся crete senesi (дословно – «сиенские глины»), которые, высыхая, летом приобретают вид лунного пейзажа. К северу от Флоренции тянется крупный индустриальный район. А дальше лежат все те же горы. Самые знаменитые из них располагаются на северо-западе Тосканы. Именно здесь находятся Каррарские каменоломни, которые со времен античности снабжали скульпторов мрамором. Давид и Пьета работы Микеланджело были вытесаны из камня, добытого на горных склонах недалеко от Каррары. Небольшая часть Апеннинского горного массива отделяет Тоскану от Марке и его широкой прибрежной равнины.

На севере, где Апеннины поворачивают к западу, равнина расширяется до тех пор, пока не сливается с долиной По в регионе Эмилия-Романья. Как понятно из названия, он состоит из двух областей: Романьи на юге с ее хорошо развитыми туристическими курортами, в числе которых Римини, и Эмилии, которая простирается вплоть до реки По и славится своей сельскохозяйственной продукцией, а также самой яркой кухней, какую можно найти в Италии. Парма, родина одноименной ветчины и сыра пармезан, находится именно в Эмилии.

Крупнейшие регионы долины По – Венето и Ломбардия. Венето отделяет от остальной Италии даже не столько география, сколько отношение жителей Венеции к обитателям равнинных прибрежных районов, на которых они всегда посматривали свысока, как на неотесанных крестьян. В прибрежной полосе расположено несколько исторически значимых городов, таких как Падуя, Верона и Виченца, но до относительно недавнего времени эта область была одной из беднейших в Италии. Вплоть до Первой мировой войны она была самым крупным источником эмиграции из страны. И даже годы «экономического чуда» в Италии (с начала 1950-х до начала 1960-х) не очень-то повлияли на отсталость региона. Только в 1970-х в Венето начался экономический рост – настолько быстрый, что сейчас это третий из самых богатых регионов после Ломбардии и Лацио. О его процветающей, ориентированной на экспорт промышленности свидетельствуют фабрики и склады, которые возвышаются над горизонтом на фоне лишенных растительности пейзажей.

Ломбардия топографически похожа на большинство других регионов: от долин на юге, по обе стороны По, можно подняться через холмы к горам. Что действительно отличает ее от остальных – это потрясающе красивые озера. Самые крупные из них – Лаго-Маджоре на границе со Швейцарией, Комо и Гарда. В Ломбардии находится финансовая столица Италии Милан, и традиции предпринимательства и благополучия здесь, в отличие от Венето, уходят корнями в Средние века. Милан расположен примерно посередине огромного промышленного «коридора», который тянется от Местре, что в Венецианской лагуне, до Турина – столицы Пьемонта.

Когда-то Пьемонт был политически объединен с Савоем, находящимся по другую сторону Альп на территории современной Франции, и потому стал лазейкой, через которую в итальянское сознание просачивались идеи из других стран Европы. Правители Пьемонта сыграли самую действенную роль в объединении Италии, и именно этому региону новое объединенное государство обязано большей частью своей конституционной, административной и законодательной структуры. Турин, родина автомобильной компании Fiat, был даже в большей степени, чем Милан, центром итальянского «экономического чуда». Однако значимость Пьемонта не ограничивается политикой или экономикой: к югу от Турина раскинулся холмистый край, известный под названием Ланге. Если Эмилия, по общему мнению, главный гастрономический регион Италии, то мало кто будет спорить, что Ланге – самый выдающийся винодельческий регион, родина «Бароло» и многих других вин, возможно, менее известных, но ценящихся очень высоко, таких как «Барбареско». В туманном Ланге также собирают самый большой в Италии урожай белых трюфелей и немалую часть фундука, идущего на производство «Нутеллы».

Далее к югу находится скалистая Лигурия. Втиснутая между Апеннинами, которые загибаются к западу по направлению к французской границе, и Средиземным морем, Лигурия невелика, но густо населена. Ее побережье, Итальянская Ривьера, было одним из первых мест, которые иностранные туристы открыли для себя в XX веке наряду с Амальфитанским побережьем, на которое она в известной степени похожа. Генуя – столица Лигурии и ее главный порт – веками была центром морской республики, которая соперничала с Венецианской, а иногда и превосходила ее. Прославленный мореплаватель Христофор Колумб был генуэзцем.

Между Ломбардией и Венето находится регион Трентино – Альто-Адидже, на севере которого говорят по-немецки, а на юге – по-итальянски. Эта альпийская область была когда-то частью Австро-Венгрии. Италии ее отдали в награду за переход на сторону союзников во время Первой мировой войны. С 1972 года Альто-Адидже (который его немецкоговорящие жители предпочитают называть Südtirol, то есть Южный Тироль) и Трентино управляются более-менее самостоятельно, как автономные провинции.

Этот регион – один из пяти, имеющих особый конституционный статус. Остальные – это Сицилия, Сардиния и еще два на севере: альпийская Валле-д'Аоста, имеющая прочные связи с Францией, и Фриули-Венеция-Джулия, которая граничит со Словенией и делится примерно поровну на гористую область на севере и равнинную на юге. В течение многих веков реки, берущие начало в Альпах и текущие по долинам, разделяли регион, части которого по несколько раз переходили от Венецианской республики к Габсбургской империи, королевству Италия, Австро-Венгрии и бывшей Югославии.

Непростая история Фриули-Венеции-Джулии многое говорит об итальянцах и помогает объяснить существенные различия между ними. Горы, моря и озера, которые их разделяли – и которые когда-то были гораздо более серьезными препятствиями, чем сейчас, в век автострад, самолетов и скоростных поездов, – предопределили лингвистическое, культурное и гастрономическое многообразие страны. То, что верно для Сицилии, едва ли будет таковым для Триеста. И то, что верно для умбрийского городка Сполето, не будет справедливо для Норции, которая также находится в Умбрии, причем меньше чем в 30 км, но куда даже в наши дни можно добраться на машине только по горному серпантину самое меньшее за 45 минут.

Однако если бы физические препятствия были самыми значительными препонами для взаимодействия в течение веков, можно было бы ожидать, что самые большие различия будут наблюдаться между жителями востока и запада, потому что, несомненно, главной преградой для общения являются Апеннинские горы. На самом же деле различия между востоком и западом не так уж велики. Наибольший контраст в современной Италии можно видеть между севером и югом. Почему? Ответ на этот вопрос и на «вопрос из вопросов», заданный Барзини, может быть найден только на страницах истории Италии, которые ее жители предпочли бы забыть и о которых едва ли осведомлены иностранцы.

2. Бурное прошлое

За 30 лет под властью Борджиа Италия пережила войну, террор, убийства и кровопролития, но она произвела на свет Микеланджело, Леонардо да Винчи и Возрождение. В Швейцарии царила братская любовь, 500 лет она прожила в мире и демократии – и что из этого вышло? Часы с кукушкой.

Гарри Лайм в фильме «Третий человек», реж. Кэрол Рид (1949)

Это было Рождество 800 года. Король франков Карл I, который позже станет известен под именем Карла Великого, присутствовал на мессе в старой базилике Святого Петра. За несколько лет до этого бывший тогда у власти папа римский попросил франков о защите. Франки – германский народ, который создал государство, простиравшееся от современной Германии через большую часть нынешней Франции до Пиренеев. Отец Карла Великого Пипин пришел на помощь папству, и его сын тоже считал себя его защитником. Та поездка Карла в Рим оказалась последней. Его биограф Эйнхард писал, что Карл Великий прибыл в город восстановить порядок после того, как папу римcкого Льва III атаковали римские заговорщики, которые попытались «вырвать ему глаза и ослепить его».

Более поздний летописец писал: «Когда король … поднялся после молитвы, Лев возложил на его голову корону и его приветствовали все жители Рима». С тех пор историки недоверчиво поднимают брови, когда слышат, что папа застал Карла Великого врасплох. Но биограф короля Эйнхард настаивал, что Карл «сперва испытывал такое отвращение [к титулу Императора], что заявил, что не переступил бы порог церкви … если бы мог предугадать замысел папы».

Как бы там ни было, папский почин и связанные с ним события возымели значительные последствия для Европы, в частности для Италии. Большую часть последующей истории полуострова невозможно понять без осознания этих последствий, некоторые из которых ощущаются и сегодня.

До коронации Карла Великого история Италии шла тем же путем, что и история всей остальной Западной Европы. После распада Западной Римской империи значительная часть континента оказалась открыта набегам кочевников, в основном германских племен, которые получили военное превосходство над римскими легионами. Итальянский полуостров – сердце бывшей империи и место, где римская культура и изобилие достигли своего расцвета – был особенно заманчив.

К концу V века большей частью современной Италии более или менее мирно правил Теодорих, талантливый властитель остготов, восточной ветви готских племен. Если бы его государство просуществовало дольше, об Италии как о политической единице могло бы сложиться более четкое представление. Но остготам довелось править страной всего 60 лет. Одно из немногих напоминаний об этом – великолепный мраморный мавзолей Теодориха, на который и по сей день можно посмотреть в предместье Равенны, которую он сделал своей столицей.

Так или иначе, Теодорих был наместником короля. Его отправили заявить о правах на полуостров в качестве представителя восточной части бывшей Римской империи – государства со столицей в Константинополе (нынешний Стамбул), которое историки позднее назовут Византийской империей[4]. И как вскоре итальянцам пришлось убедиться, византийский император не забыл, что Италия все еще входила в его владения.

В 535 году он отправил войска, чтобы отобрать страну у наследников Теодориха и вернуть себе. Это стало началом одной из самых кровопролитных войн в истории. Она затянулась почти на 20 лет и сократила население страны в два с лишним раза. Византийцы в конечном счете победили. Но ресурсы Италии, в том числе людские, были истощены, и она оказалась не в силах противостоять новой волне германских захватчиков – лангобардов.

Их вторжение возвестило наступление очередных 30 с лишним лет постоянных войн, поскольку новоприбывшие принялись выдворять византийцев. Однако так до конца и не справились с этой задачей. К началу VII века Константинополь все еще удерживал Сицилию, Сардинию и значительную часть юга, также как – по крайней мере номинально – и обширную часть полуострова от Равенны на северо-востоке, где у византийского правителя была резиденция, до Рима, где на фоне окружающего беспорядка все более заметную роль в управлении городом и прилегающими районами начинало играть папство[5].

В 751 году Равенна все-таки сдалась лангобардам, и Рим, который теоретически находился под защитой Византии, вполне могла постигнуть та же участь. Именно поэтому предшественник Льва искал помощи франков. И они сделали именно то, чего от них ожидали. И даже больше. После победы над лангобардами отец Карла Великого Пипин Короткий передал папству власть не только над Римом и его окрестностями, но и над некоторыми землями на севере центральной Италии, которая номинально была частью Византийской империи. Таким образом он создал Папскую область – теократическое государство в сердце Европы, которое просуществовало более 1000 лет.

Коронация Карла Великого, уже коронованного монарха, была не просто выражением благодарности Льва за военную помощь франков. Папа провозгласил его императором возрожденной Западной Римской империи. Хотя титул, дарованный Карлу Великому, был временно утрачен при его наследниках, в середине Х века он был обретен вновь, на этот раз навсегда. Земли, которыми управляли императоры, стали впоследствии известны как Священная Римская империя – в названии отражались претензии на легитимность власти, полученной от папства, а через папство – от Бога. Как и Папская область, Священная Римская империя просуществовала до ХIХ века. Во времена своего расцвета она включала большую часть северной Италии, Сардинию, часть восточной Франции, Швейцарию, исторические Нидерланды, Германию, часть западной Польши, современную Чехию и большую часть нынешней Словении.

Взаимодействие папства с королями франков хотя и имело огромное значение, но заключало в себе немало странностей. Пипин едва ли имел достаточно прав, чтобы передать византийские земли папам. Но у Льва уж точно не было никакого права даровать сыну Пипина титул римского императора. Заявления более поздних пап о том, что они являются наследниками Августа и его преемников, основывались на документе, известном под названием «Константинов дар». Предположительно он содержал доказательства того, что, перед тем как в 330 году сделать Византий столицей, Константин Великий, первый римский император, обратившийся в христианство, вверил западную часть своих владений бывшему тогда у власти папе. Но Константинов дар был подделкой. Его состряпали в папской канцелярии примерно в VIII веке.

Коронуя Карла Великого, Лев, возможно, считал, что таким образом он отстаивает право папства решать, кто будет императором на Западе. Но, кроме того, этим он породил соперничество в праве на наследование Древнего Рима. Борьба притязаний папства, с одной стороны, и наследников Карла Великого – с другой, снова и снова приносила в средневековую Италию смерть и разрушения. После 962 года императорами были германцы, и как только очередной император чувствовал, что пора подтвердить свою власть или пополнить казну, тут же собиралось войско и шло через Альпы. Города разворовывались, прилегающие деревни опустошались. Происходили массовые убийства, изнасилования и грабежи.

Однако создание новой империи принесло с собой не только войны. Как в Италии, так и в Германии оно также привело к усилению политической раздробленности. Хотя некоторые из императоров Священной Римской империи предпочитали править из Рима, большинство всю жизнь жили по другую сторону Альп. Пап же зачастую больше волновали духовные и теологические проблемы, а не земные вопросы, связанные с управлением. Да и в любом случае их возможности были ограничены: в деле защиты Папской области они полагались на свой авторитет и на наемное войско.

Результатом стало фактическое безвластие в северной части Италии, многие города которой – в особенности те, что имели определенную степень независимости в бывшей Римской империи – перешли к самоуправлению. Последующие папы в своем стремлении ограничить власть императоров Священной Римской империи поощряли распространение этих крошечных полудемократических республик, которые назывались коммунами. Когда же в XIV веке коммуны стали сменяться самодержавными формами правления, Италия к северу от Папской области превратилась в лоскутное одеяло из полунезависимых княжеств, герцогств, маркизатов, графств и небольших поместий с вкраплениями случайно сохранившихся республик. Войны между ними были обычным делом.

Таким образом, жители севера и северной части центральной Италии в поздние Средние века были разделены и слабо защищены. Но до тех пор, пока сохранялись коммуны, их граждане наслаждались такой степенью независимости во внутренних делах, какой нельзя было и помыслить в остальной части Европы. Также они становились все более зажиточными: в конце XI века произошел экономический подъем, который с переменным успехом продлился до начала XIV века, заложив материальную основу для Ренессанса.

Самой могущественной из северных республик была Венеция. Однако она же была и самой нетипичной. Население Венеции, обитатели лагун, изначально бежавшие от нашествий германских племен, никогда, даже номинально, не подчинялись Священной Римской империи. Они избрали первого герцога, или дожа, еще в VIII веке, после отделения от Византии. Обогатившись за счет торговли с Востоком, особенно после начала Крестовых походов, Венецианская республика, или Светлейшая[6], стала влиятельной морской державой. К началу XIII века дожи имели собственную империю, которая со временем распространилась до самого Кипра.

Защищая остальную часть северной и центральной Италии, императоры не только поощряли раздробление региона изнутри, но и отрезали его от юга. В течение 1000 лет после коронации Карла Великого периодически возникали союзы, включавшие то или иное южное государство. Время от времени император шел с армией в Меццоджорно и две части Италии объединялись, хоть и ненадолго, в границах одной империи. Но в остальном север и юг жили независимо друг от друга и развивались как два разных общества.

В IX веке Сицилия была постепенно завоевана мусульманами и оставалась мусульманским эмиратом до конца XI века. «Мысок» и «каблук» итальянского «сапога» все еще находились под прямой властью Византии. Но мусульманские захватчики создали в IX веке еще один сравнительно недолго просуществовавший эмират рядом с Бари. Княжество Ломбардия с центром в Беневенто просуществовало почти 300 лет после вторжения франков (оно было разделено в середине IX века). И когда захват мусульманами Сицилии отделил императоров в Константинополе от оставшихся владений к западу от острова, несколько областей, формально принадлежавших Византии, на деле стали независимыми.

Одной из них была Сардиния. Местные правители, которые были одновременно и судьями (юдексами), захватили управление юдикатами, на которые был поделен остров. Вскоре юдикаты стали наследственными монархиями, одна из которых сохранялась как независимое государство до XV века. На западном побережье итальянского полуострова несколько портовых городов вместе с прилегающими землями – сперва Неаполь, потом Гаэта, Амальфи и ненадолго Сорренто – обрели независимость. В частности, Амальфи в X и XI веках переживал свой золотой век и наслаждался богатством и влиянием благодаря торговле с Византией и дипломатическому оппортунизму (как и правители других южных морских государств, герцоги Амальфи не стеснялись заключать союзы с мусульманскими правителями и даже с пиратами).

Сицилия также процветала, и ее золотой век продлился даже дольше. Во времена эмирата Палермо был, пожалуй, самым крупным (после Константинополя) городом в Европе. Но мусульманское господство закончилось, как и власть Византии, когда в беспрестанных конфликтах, бушевавших между мелкими государствами южной Италии, а также между ними и византийскими войсками, стали принимать участие норманнские наемники. К 1071 году эпоха византийского владычества над Италией подошла к концу, а спустя 20 лет ее властителем стал норманн.

Потомки викингов и фанатичные христиане, норманны оказались неожиданно терпимыми и разумными правителями. На Сицилии они позволили слиться арабским, еврейским, византийским и норманнским традициям, создав таким образом впечатляюще эклектичную культуру. И именно норманн в XII веке объединил Сицилию с остальной Италией в границах одного королевства. В результате юг оставался объединенным почти все последующие 700 лет, хотя немалую часть этого периода Сицилия и остальная Италия управлялись как отдельные субъекты одного государства.

В 1194 году император Генрих VI завоевал Сицилийское королевство – таково было обманчивое название объединенного государства, – и в течение следующих 70 лет вся современная Италия, за исключением Сардинии, оставалась в составе Священной Римской империи. В течение 30 из них, при Фридрихе II, остальная часть империи, которая простиралась до Балтийского моря, управлялась из королевства Сицилии, а именно из Палермо, где император провел детство. В правление Фридриха была предпринята, пожалуй, самая решительная до XIX века попытка объединить Италию под властью одного монарха. Однако его усилия встретили сопротивление со стороны коммун и привели почти к 30-летнему военному противостоянию. Фридрих проиграл в борьбе с папским престолом, а через несколько лет после его смерти Сицилийское королевство было вырвано из лап империи французской династией.

Затем остров Сицилия был проигран Арагонской короне – государству в северо-восточной Испании на территории современной Каталонии. Однако в XV веке король Арагона Альфонс V объединил остров (и Сардинию) с остальной Италией. А после того как Арагонская корона объединилась с Кастильской, южная Италия стала владением нового Испанского королевства – государства, которое вскоре стало господствовать в Средиземноморье и далеко за его пределами.

Объединение юга под властью иностранных правителей сильно контрастировало с раздробленностью севера. Но после множества катастроф XIV века, особенно после эпидемии чумы, экономическая деятельность на севере восстанавливалась и постепенно набирала обороты. Также именно в этот период в Сиене и Флоренции появились первые выдающиеся произведения искусства и литературы эпохи Возрождения.

Как верно заметил Гарри Лайм, многие величайшие достижения итальянской культуры пришлись на самые сложные исторические периоды[7]. За процветанием и началом культурного подъема государств, поглотивших коммуны или пришедших им на смену, не столь заметна была нависшая над ними угроза. К середине XV века, в период расцвета Ренессанса, северная Италия была раздроблена больше чем на дюжину государств. Южнее влияние светской власти пап жестко ограничивала местная знать.

Пока Священная Римская империя покровительствовала северной и центральной Италии, ее жители были защищены от всего, кроме самих себя и случайного гнева императора. Однако к 1300 году этому покровительству пришел конец. И если в V–VI веках Италия была лакомым кусочком для остготов и лангобардов, то в XV веке эта страна – родина Возрождения и богатейшая земля в Европе – стала непреодолимым соблазном для новых национальных государств, начинавших бороться со Священной Римской империей за власть на континенте.

Часто говорят, что немцы так и не оправились от Тридцатилетней войны XVII века, что кровопролитность того судьбоносного столкновения протестантских и католических войск оставила глубокий след в их национальном характере в виде чувства незащищенности, от которого им так и не удалось избавиться. Что-то подобное можно сказать и об итальянских войнах, начавшихся в 1494 году, когда на полуостров вступила французская армия. Почти 60 лет французские, испанские, немецкие и швейцарские войска пересекали Италию вдоль и поперек на фоне головокружительно сложной дипломатии с участием папства, иностранных монархов, султана Османской империи Сулеймана I Великолепного и правителей трагически обособленных и состязающихся друг с другом итальянских государств.

В 1527 году насилие достигло апогея при взятии Рима, которое потрясло всю Европу. Около 20 000 по большей части немецких (и лютеранских) наемников прорвались через городские стены и начали восьмидневную оргию разрушения, которая позже стала известна как «разграбление Рима». Церкви были расхищены, монахини изнасилованы, священники убиты, дома знати сожжены. Бесценные античные сокровища уничтожили или разграбили. Римлян, которых захватчики сочли богатыми, пытали, чтобы они отдали все свое имущество, а если такового не находилось, их все равно чаще всего убивали. Почти четверть населения погибла.

Итальянские войны – не первые в истории полуострова, в которых счеты сводили иностранные государства. Также нельзя сказать, что они были разрушительнее прежних. Но они оказались исключительно унизительными. Эти войны продемонстрировали неспособность итальянцев забыть о разногласиях и сплотиться ради общего блага. Они положили кровавый конец самой прославленной эпохе в истории Италии и возвестили наступление новой, в которую большая часть севера была присоединена к югу под властью чужеземцев. Правителями страны в конце концов стали не французы, а испанцы, которые уже были хозяевами юга – и оказались сильнее. По мирному договору, положившему конец войне, обширные территории Миланского герцогства отошли Испании. Венеция сохранила свою независимость, как и многие другие итальянские герцогства и республики. Но в наступившую эру крупных централизованных национальных государств с имперскими замашками особой свободой действий они похвастаться не могли.

XVI век положил начало экономическому отставанию Италии от других частей Западной Европы, хотя в то время это было отнюдь не очевидно. Предпосылок у него было несколько, но главной стали изменения, произошедшие в мировой торговле. Основные торговые пути теперь пролегали через Атлантику, а не через Средиземное море, а Дальнему Востоку вскоре предстояло занять место Ближнего Востока в качестве источника импорта для богатеющих народов Западной Европы.

Новый политический порядок, установившийся в результате Итальянских войн, действовал еще 150 лет. Но это не значит, что переходный период был мирным. В первой половине XVII века в Италии произошло еще несколько войн, большинство с участием набиравшего силу Савойского герцогства. Кроме того, войны, предопределившие судьбу полуострова в следующем веке, велись за его пределами. И это лишний раз подтверждает, что итальянские государства стали пешками в шахматной партии, в которой значимые ходы совершались в других частях европейской шахматной доски. Испанию с места властителя, вершащего судьбу полуострова, вытеснила Австрия, которая впоследствии проиграла юг страны испанской ветви династии Бурбонов.

После этого политическая география Италии существенно не менялась до 1796 года, когда Наполеон Бонапарт, по происхождению скорее итальянец, чем француз, стал последним из генералов, переходивших со своей армией через Альпы. Всего на несколько лет французы воцарились в Италии. Наполеон перекроил границы мелких государств и дал им античные названия (так Тоскана, например, получила название «Королевство Этрурия»).

Как только революционная волна улеглась, старый порядок – как и почти во всей остальной Европе – был восстановлен. Испанские Бурбоны, к тому времени уже почти ставшие итальянцами, получили назад юг полуострова и Сицилию. Неистово консервативные, авторитарные и промонархические правители Европы начала XIX века не хотели иметь дела с республиками. Две из них после наполеоновских войн были упразднены. Генуя досталась Савойскому дому, чьи владения включали Сардинию, Пьемонт с восточной стороны Альп и Савой с западной стороны. Венеция, которая уже больше 1000 лет гордилась своей свободой, была передана Австрии вместе с обширными прилегающими территориями и остатками Венецианской империи. Австрийцы также получили назад земли бывшего Миланского герцогства и таким образом обрели власть над большей частью северной Италии, которая длилась до Рисорджименто.

Почти 14 веков прошло от низложения последнего императора Западной Римской империи до Объединения, которое последовало за проломом Стены Аврелиана рядом с Порта Пиа в 1870 году: 60 поколений жили в разобщенности, беззащитные перед прихотями чужеземных правителей и мощью иностранных армий[8]. Такое не может не оставить след в национальном характере.

3. Отголоски и отражения

Noi siamo prodotto del passato e viviamo immersi nel passato.

(«Мы созданы прошлым и живем погруженными в прошлое».)

Бенедетто Кроче. История как мышление и как действие (1938)

Я только-только начал работать в Италии иностранным корреспондентом, когда получил письмо от читателя, которое переслала мне лондонская газета. В то время отклики были довольно необычным явлением. Электронная почта в середине 1990-х еще оставалась новшеством, и, если вы хотели выразить свое неодобрение (или, что реже, похвалу) журналисту, вам приходилось писать письмо от руки или печатать его на машинке, класть в конверт и нести к почтовому ящику. Немногие читатели решались на это. Те же, кто решался, обычно оказывались психически нездоровыми людьми, или же были крайне восхищены, или негодовали. Тот читатель был ужасно сердит.

За несколько недель до того, скорее ради красного словца, чем серьезно, я назвал Италию «чарующей, но порочной и полной хаоса». Именно последнее слово взбесило моего британского читателя. «Как Вы могли назвать ее полной хаоса?» – спрашивал он. Он переехал в Италию несколько месяцев назад и, напротив, находил, что жизнь в Италии организована куда лучше, чем в Великобритании. Я только что вернулся в Рим из поездки в Неаполь, так что меня это сильно озадачило. Но потом я посмотрел на адрес в верхнем углу конверта. Отправитель проживал в Болонье. Его Италия и моя Италия были в разных вселенных.

Он обосновался в том месте, которое Итальянская коммунистическая партия (ИКП) в годы холодной войны превратила в образцово-показательный город для социалистического правительства. Как я вскоре узнал, посетив Болонью, автобусы там ходили по расписанию, и пассажиры знали, когда те прибудут, благодаря электронным табло на автобусных остановках. Такие табло были установлены в Болонье гораздо раньше, чем в других европейских городах (20 лет спустя они только начали появляться в Риме). Я же, наоборот, жил и работал по большей части в южной части Италии – там обычно было больше сюжетов для новостей, чем в других местах – и в совсем другом, менее организованном мире, где автобусы разваливались на глазах, а водители не видели ничего особенного в том, чтобы пронестись с ревом через пешеходный переход, по обе стороны которого люди ждут возможности перейти дорогу.

С другой стороны, амбиции коммунистов в Болонье были не единственной причиной, почему она отличалась – и до сих пор отличается – от более южных городов. Чем севернее от Рима, тем больше civismo, что переводится как «гражданственность», «социальная ответственность»[9] или просто «уважение к окружающим», становится реальностью. Общественные места в городах и помещения в зданиях выглядят чище и опрятнее. И все больше ощущается чувство общности.

Традиционно Италию разделяют на три части: северную, южную и центральную. Центр обычно включает территории бывшей Папской области, а также Тоскану. Это удобное деление, скажем, для метеорологов. Но от него мало пользы, если вы хотите понять суть страны. Болонья находится в Эмилии-Романье. Рим – в Лацио. И оба города находятся в центральной Италии. Тем не менее любому, кто провел больше нескольких часов в каждом, очевидно, что они существуют в разных измерениях.

Другой вариант деления страны предложен на страницах книги, содержащей много плодотворных идей и опубликованной в 1990-е американским политологом Робертом Патнэмом. Он и его коллеги хотели выяснить, почему некоторые демократические правительства преуспевают, в то время как другие терпят неудачу. Для этого они изучили документы итальянских региональных администраций и пришли к выводу, что качество их работы в значительной степени зависит от того, насколько люди и учреждения в каждом регионе развили традиции взаимного содействия и доверия. Кроме того, такие традиции сильнее в тех областях, чье население в Средние века получило опыт самоуправления, зачастую в качестве коммун. Исследование Патнэма подразумевает существование линии, делящей Италию всего на две части: север и юг. Такие города, как Болонья, на периферии бывшей Папской области, которые были почти независимы от прямой власти Рима большую часть своего существования, можно присоединить к северу. Но и его предположение не может объяснить все. Например, в городе Матера в Базиликате civismo хватает, хотя это юг. Однако в книге Патнэма много говорится о влиянии истории Италии на ее многообразие. И все же причина не только в этом.

Правление чужеземцев породило в каждом регионе свои особенности. В древности греческие поселенцы обосновались на Сицилии и в южных частях полуострова, оставив неизгладимый след в местной культуре. Среди прочего – название калабрийской мафии «Ндрангета», которое считается словом греческого происхождения. В Сицилии на греческую основу наслоилось арабское и берберское влияние, которое также затронуло часть Пулии. На многовековое присутствие мусульман часто ссылаются, когда хотят объяснить традиционно низкое положение женщин на Сицилии, а также большое количество темноглазых темноволосых красавиц в Пулии. Но некоторые итальянцы скажут вам, что, как ни удивительно, в Сицилии вы скорее, чем в любой другой части Италии, встретите блондина или рыжего, и это следствие более чем векового правления норманнов. И что действительно правда, так это то, что в Меццоджорно свой след оставили испанцы, и именно их нередко обвиняют в том, что они привили высшему обществу юга презрение к труду и нежелание вкладывать деньги во что-либо, кроме земли. Ровно противоположные ценности долгое время оставались в силе на севере, который то и дело захватывали германские племена. Готы и – возможно, в гораздо большей степени – лангобарды изменили этнический состав северной Италии, а также некоторых областей южной. Австрийское правление на севере в XVIII и XIX веках прослеживается в архитектуре Милана и более восточных городов. А собор Святого Марка в Венеции свидетельствует о влиянии православного христианского Востока, с которым венецианцы выгодно торговали сотни лет.

История – в особенности бесконечное перекраивание границ государств на территории современной Италии – помогает понять, почему даже сегодня эта страна остается обширным полем для лингвистических исследований. В ней сосуществуют несколько совершенно чуждых друг другу языков. Больше чем три четверти жителей долины Аосты говорят либо на французском, либо на франко-провансальском наречии. В западных районах Пьемонта живет около 100 000 носителей окситанского языка. А в Альто-Адидже (Южный Тироль) в дополнение к немецкому, на котором говорит около 70 % населения – почти 350 000 человек, – есть еще и ладинский, родной язык примерно для 20 000 итальянцев. Ладинский родственен фриульскому, на котором говорят куда больше людей – около 300 000. При этом во Фриули-Венеции-Джулии среди прочих языков можно найти архаичный вариант словенского, известный как «резьянский язык» (некоторые специалисты считают его отдельным языком), а также различные диалекты немецкого.

Хорватскую речь можно услышать в Молизе. Кроме того, по южной части итальянского полуострова и Сицилии разбросано около 50 албаноговорящих сообществ. Арбереши, как их называют, – потомки эмигрантов, бежавших от власти Османской империи, начавшейся в XV веке. С годами благодаря интеграции их численность порядком сократилась[10], но тем не менее количество говорящих на албанском в Италии достигает 100 000. Еще около 20 000 итальянцев считаются носителями диалекта греческого языка, весьма уместно названного «грико». Этот язык до сих пор жив в нескольких деревеньках в Пулии и Калабрии и даже среди некоторых горожан в Реджо-ди-Калабрии. На каталонском говорят в городе Альгеро и его окрестностях на северо-западе Сардинии, где около 10 000 человек считают его родным языком.

В других странах тоже есть многочисленные сообщества, говорящие на иностранных языках, но что действительно выделяет Италию, так это огромное количество жителей, говорящих на диалектах. Где именно начинается диалект и заканчивается язык – сложный вопрос, на который не дашь бесспорный ответ. Сардинский, или сарду, обычно считают самостоятельным языком, и его отличия от итальянского возникли как следствие слабой связи острова с остальной страной на протяжении большей части ее истории. На самом деле у сардинского с итальянским меньше общих слов, чем с французским. Даже на письме эти два языка выглядят очень по-разному. Например, итальянская пословица «Il sangue non è acqua» (эквивалент «Кровь гуще воды»), на сарду выглядит так: «Su sambene no est abba». Подавляющее большинство сардов – около миллиона человек – говорят на сарду, у которого есть три собственных диалекта.

Пьемонтский и сицилийский, на которых говорят соответственно 1,6 и 4,7 млн итальянцев, также достаточно самобытны, чтобы считаться самостоятельными языками. Кто-то добавит сюда венецианский, ломбардский и неаполитанский. Но кроме этого существует бесчисленное множество вариаций на тему того, как итальянцы говорят между собой дома и с жителями своего города или региона. На расстоянии всего нескольких километров диалектные названия предмета, существа или деятельности могут очень различаться. Например, вешалка известна одним итальянцам как ometto, другим – как stampella, а иным – как angioletto. Но также она может называться gruccia, attaccapanni, appendiabiti, cruccia, stanfella, crocetta, crociera, appendino или croce.

И если итальянцы всегда с радостью объяснят вам, почему их город или регион особенный, то сходство друг с другом они осознают не вполне. Однако, порождая различия, история дала им также много общего. Итальянцы знают, что их предки покорили Римскую империю и дали миру Возрождение, и это лежит в основе присущей им самоуверенности, которую очень скоро замечает любой живущий среди них. Иногда она проявляется в виде склонности – которой почти не встретишь среди их испанских «братьев» – к индивидуализму. Социолог Джузеппе де Рита утверждал, что прошлое итальянцев наделило их, как и многих греков, не просто уверенностью в себе, а чем-то большим – врожденным чувством собственного превосходства.

«Я никогда не считал итальянцев расистами в классическом смысле этого слова, – сказал он однажды журналисту. – Однако они убеждены в своем превосходстве, и это связано с их историей. Во всем и всегда они чувствуют себя умнее, сообразительнее и лучше».

Могу представить, как много итальянцев посмеялись бы над кое-чем из сказанного. Не думаю, что можно считать себя продолжателем традиций Августа и Леонардо, живя в какой-нибудь отсталой деревушке в Базиликате или в одном из жилых массивов промышленной зоны долины По. Но чувство гордости, которое описывает де Рита, определенно можно обнаружить у тосканцев, венецианцев, римлян и многих других. То, что он сказал о вере итальянцев в свое превосходство, в то, что они более sveglio («ловкие») и in gamba («сообразительные»), несомненно, правда.

В то же время итальянцы осознают, что они неоднократно становились жертвами вторжений и притеснений и, что еще хуже, все это им пришлось терпеть от европейских собратьев. Это объясняет смешанное чувство обиды и незащищенности, которое уживается в народной душе вместе с чувством гордости. Взять хотя бы национальный гимн Италии «Il canto degli Italiani», более известный как «L'Inno di Mameli» – в честь автора текста[11]. Национальные гимны обычно сочиняют для похвальбы и запугивания, для того, чтобы рассказать миру о красоте и других предполагаемых достоинствах страны, а также чтобы сообщить о могуществе государства и о том, что шутки с ним плохи.

Американцы объявляют свою страну «землей свободных и домом храбрых». Британцы призывают Господа хранить их королеву:

• Рассей ее врагов
• И приведи к погибели.
• Посрами усилия их государств,
• Расстрой их подлые уловки.

А что же итальянцы? Во втором куплете они сообщают миру:

• Noi fummo da secoli
• Calpesti, derisi,
• Perché non siam popolo,
• Perché siam divisi.

• («На протяжении веков
• Мы угнетены [и] осмеяны,
• Так как мы не единый народ,
• Так как мы разделены».)

Конечно, можно сказать, что «L'Inno di Mameli» – дитя своего времени, что между 1847 годом, когда он был написан, и тем днем в 1870 году, когда берсальеры прорвались через Стену Аврелиана, прошло 23 года, и все это время итальянцы действительно были разделены и угнетены (хотя уж точно не осмеяны: храбростью итальянских националистов, в особенности Джузеппе Гарибальди, восхищались по всей Европе). Также правда, что процитированные выше слова можно услышать нечасто. На военных парадах и международных футбольных матчах обычно поют только первый куплет и припев.

И все же мне кажется примечательным тот факт, что нация сохранила в своем гимне куплет, без обиняков рассказывающий о прошлых унижениях, уж не говоря о словах «мы не единый народ, так как мы разделены». Это еще удивительнее, потому что «L'Inno di Mameli» был принят не сразу после объединения. Сначала Италия была монархией, и ее национальным гимном считалась marcia reale («королевский марш») Савойского дома. Только в 1946 году Итальянская республика выбрала «L'Inno di Mameli», и только в 2005 году его статус национального гимна был подтвержден законодательно.

Народ с такой историей, как у итальянцев, не может относиться к иностранцам без некоторой подозрительности. В то время как британцы, испанцы и турки имели дело с чужеземцами как завоеватели, а затем правители, для итальянцев со времен варварских набегов было верно обратное. Это помогает объяснить инстинктивный протекционизм, присутствующий в Италии, а также фаталистическое принятие идеи о том, что ключевые для будущего страны решения принимают иностранцы, и это вполне нормально.

Есть даже такой термин (возможно, «эвфемизм» – более подходящее слово) для обозначения мнений других стран, которые необходимо принять во внимание при выстраивании политики правительства или партии. Такие взгляды в целом называют vincolo esterno, или «внешнее ограничение». Для христианско-демократических правительств во время холодной войны таким ограничением была позиция администрации Соединенных Штатов, а особенно ЦРУ, по любому отдельно взятому вопросу. Для их оппонентов из Итальянской коммунистической партии это была последняя доктрина, принятая Кремлем. После того как пала Берлинская стена, основной vincolo esterno для высокопоставленных политиков стала Европейская комиссия в Брюсселе, а после перехода на евро – Европейский центральный банк во Франкфурте. Это неприятно, но иногда бывает полезно: находясь под внутренним давлением, итальянские политики часто обнаруживают, что единственный способ принять необходимые, но непопулярные меры – обосновать их электорату как vincolo esterno.

Опасливое отношение к иностранцам особенно ярко проявляется, когда последними оказываются носители немецкого языка, которые, как мы видели, наиболее активно вмешивались в дела полуострова. Итальянцы лишь совсем недавно начали задаваться теми вопросами, которые годами обсуждаются в Великобритании: имеют ли Евросоюз в целом и евро в частности потенциал для установления немецкого господства над всем континентом. Подозрительность и чувство обиды в отношении Германии и немцев существуют по сей день и порой вырываются наружу в самые неожиданные моменты (например, в 2003 году Сильвио Берлускони, будучи премьер-министром Италии и выступая перед Европейским парламентом, заявил немецкому социалисту, который его провоцировал, что тот напоминает ему надзирателя в нацистском концлагере).

Полная жестокости и насилия история Италии позволяет также, мне кажется, объяснить более обобщенный фатализм среди итальянцев и их отвращение к войне. Другие народы тоже ненавидят войну, и обычно чем свежее их опыт военного конфликта, тем больше ненависти. Но в некоторых обществах война связывается и с чем-то положительным: героизмом, риском, славой и т. д. В Великобритании, например, кровопролитие шло рука об руку с имперскими завоеваниями, и хотя идею империи уже невозможно превозносить, британцы до сих пор с гордостью вспоминают таких людей, как Клайв, Нельсон и Гордон. А у сербов и других балканских народов война ассоциируется с мужественным сопротивлением османам.

Однако в Италии такое отношение редко можно встретить у кого-то, кроме профессиональных военных, – разве что у сторонников крайних неонацистских взглядов. Принадлежность к вооруженным силам несет в себе совсем иной смысл, нежели в Великобритании или США.

Из собственного опыта я знаю, что если вы вернулись из зоны боевых действий, людям часто бывает интересно послушать ваши рассказы об этом опыте – не из-за какого-то нездорового интереса к теме смерти и насилия, а из-за того, что в ходе вооруженных конфликтов возникают исключительные ситуации, происходят странные случаи, и, не будем отрицать, все это вызывает определенное возбуждение. Однако я быстро понял, что в этом отношении итальянцы являются исключением. Стоило мне или кому-то другому упомянуть, что я делал репортажи о войне, как они ловко заканчивали разговор или переводили его в другое, более социально приемлемое русло. Для подавляющего большинства итальянцев война просто-напросто brutta (безобразна, отвратительна), и в приличном обществе говорить о ней не следует.

Конечно же, в жизни итальянцев присутствует жестокость – мафиозные убийства, хулиганство футбольных болельщиков и домашнее насилие. Но физическая агрессия часто заменяется словесной, и оскорбления редко переходят в драку. Понимая это, итальянцы часто говорят друг другу такое, что в других странах привело бы к поножовщине. Из опыта работы в итальянских офисах я знаю, что жестокие перебранки случаются довольно часто, и сначала вам кажется, что их участники вот-вот подерутся, но уже на следующий день они общаются друг с другом вполне мирно.

То же происходит в политике. Грубость языка, которым повседневно пользуются итальянские политики, изумляет. Возьмем, к примеру, слова Клементе Мастеллы, который был министром юстиции при втором правительстве Романо Проди с 2006 по 2008 год: «Он не герой. Он просто никчемный моралист». Да, такое оскорбление могут прокричать в нижней палате парламента или бросить конкуренту на выборах в президенты. Но дело в том, что Мастелла высказался так о своем коллеге в правительстве, министре инфраструктуры Антонио ди Пьетро. Так что вы можете представить, что говорят друг другу политические соперники.

Исторически так сложилось, что для итальянцев использование грубой силы редко оказывалось правильным решением. Долго правившие ими легаты и наместники всегда могли призвать куда больше военных сил, чем сами итальянцы, и то же можно сказать об иностранных государствах, которые постоянно вмешивались в дела Италии. Возможно, это объясняет, почему итальянцы так уверовали в ум, дипломатию и хитрость, ведь перечисленные качества облегчали им жизнь и позволяли хоть ненадолго сравнять счет с чужеземцами, которые были, в сущности, их колониальными правителями.