Вы не авторизовались

Любовь в тягость бесплатное чтение

Скачать книгу

Издательство CORPUS ®

* * *

Моей матери

Глава 1

Мама утонула ночью 23 мая, в день моего рождения, у берегов морского поселка Спаккавенто, что в нескольких километрах от Минтурно. Именно здесь в пятидесятые годы, когда отец еще жил с нами, мы снимали летом комнату – тесную, душную каморку, где и ютились весь июль впятером. Каждое утро мы с сестрами, тогда еще совсем девочки, глотали по сырому домашнему яйцу и спешили на море, пробираясь через высокий тростник по песчаным тропинкам, – поскорее купаться. В ночь, когда погибла мама, хозяйка того самого дома, где мы снимали комнатушку – ее звали Роза, и ей уже перевалило за шестьдесят, – слышала стук в дверь, но не открыла, испугавшись, что это воры или убийцы.

Двумя днями раньше, 21 мая, мама села на поезд до Рима, но так и не добралась туда. В последнее время она навещала меня по крайней мере раз в месяц, приезжая на несколько дней. Меня тяготило ее присутствие. Вставала она с рассветом и по своему обыкновению сразу принималась наводить порядок – на кухне и в гостиной не было угла, который миновала бы уборка. Я пыталась снова заснуть, но не получалось: все тело было напряжено, и казалось, останься я еще на мгновенье в кровати – и наверняка превращусь в девочку с лицом, изъеденным морщинами. Потом мама приносила кофе, и я тут же переворачивалась на бок, чтобы не соприкасаться с ней, когда она садилась на край кровати. Ее общительность меня раздражала: мама заводила дружбу с продавцами, с которыми за десять лет я едва ли обменялась парой слов; она отправлялась на прогулку по городу, прихватив с собой случайных попутчиков; перезнакомилась со всеми моими друзьями и болтала с ними о своей жизни, вечно рассказывая одни и те же истории. В ее присутствии я была зажатой и скованной.

Замечая, что утомляет меня, она возвращалась в Неаполь. Собирала свои вещи и, напоследок прибравшись в доме, уверяла, что скоро приедет снова. Стоило ей уехать, как я принималась придавать прежний облик комнатам, где мама успела навести свой собственный порядок. Я ставила солонку туда, где она стояла у меня годами, возвращала стиральный порошок на его привычное место, раскладывала все в ящиках комода так, как я привыкла, и снова устраивала рабочий беспорядок в кабинете. И запах, отмечавший мамино присутствие, – он приносил в дом беспокойство – чуть погодя уходил, как уходит аромат летнего дождя.

Часто она опаздывала на поезд. И тогда садилась на тот, что шел следом или на день позже, но я все равно не могла к этому привыкнуть и волновалась. Звонила ей, встревоженная. И, услышав наконец в трубке мамин голос, отчитывала ее – довольно сухо, впрочем, – за легкомыслие: как так получилось, что она опоздала, и почему не предупредила меня? Она беспечно и нехотя оправдывалась, мол, зачем я сгущаю краски, что может случиться с ней, в ее-то возрасте? “Да все что угодно”, – отвечала я. И рисовала в воображении сеть неприятностей, сплетенную специально для того, чтобы она исчезла – навсегда. В детстве я подолгу ждала, когда мама наконец придет домой, ждала на кухне, прижавшись лбом к оконному стеклу. Вот бы сейчас она появилась в конце улицы, окутанная хрустальным облаком. Я дышала на стекло, и оно запотевало; мне не хотелось видеть улицу без мамы. Вечерело, и моя тревога становилась до того невыносимой, что по телу бежала дрожь. Тогда я мчалась в кладовку, что примыкала к спальне родителей и где не было ни окон, ни света. Запиралась там и плакала в глухой темноте. Это помогало. В кладовке было настолько жутко, что страх – а вдруг с мамой что-то случится – отступал. В этом черном, затхлом до удушья углу с неистребимым запахом средства от клопов и тараканов меня обступали наваждения, которые на долю секунды словно заволакивали мои зрачки и лишали дыхания. “Вот вернешься, и убью тебя”, – думала я, будто это мама запирала меня в кладовке. А потом, едва заслышав в коридоре ее голос, спешила выскочить наружу и подходила к ней с безразличным видом. О той кладовке я вспомнила, узнав, что мама часто садилась на поезд, чтобы ехать ко мне, но так и не появлялась у меня дома.

Тем вечером она позвонила. Спокойным голосом сообщила, что не может мне ничего рассказать: рядом с ней человек, при котором она говорить не станет. Потом рассмеялась и повесила трубку. Меня охватила растерянность. Я подумала, а вдруг мама просто пошутила, – и стала ждать еще одного звонка. Несколько часов кряду я ломала голову над происходящим, напрасно сидя у телефона. Миновала полночь, и я позвонила своему другу-полицейскому, он попытался успокоить меня: волноваться ни к чему, он попробует что-нибудь выяснить. Прошла ночь, а от мамы все не было вестей. Она ведь собралась ехать ко мне. Вдова Де Ризо, ее ровесница, с которой мама то была крайне любезна, то враждовала, сказала мне по телефону, что проводила ее на вокзал. Пока мама стояла в очереди за билетом, вдова сходила купить ей бутылку воды и журнал. Поезд был переполнен, но маме все-таки удалось найти место у окна – вокруг сидели сплошь военные, ехавшие на побывку. Мама с вдовой попрощались, наказав друг другу беречь себя. Во что мама была одета? Да как обычно, в то, что носит уже целый век, – юбку и синий жакет, стоптанные туфли на низком каблуке; с собой у нее были черная сумочка и потертый дорожный чемодан.

В семь часов утра мама позвонила снова. Я набросилась на нее с вопросами (“Ты где? Откуда ты сейчас звонишь? С кем ты?”), однако вместо ответа она громко, внятно и будто смакуя опрокинула на меня целый ушат крепких ругательств на своем родном диалекте. И повесила трубку. У меня внутри все перевернулось. Я снова позвонила другу-полицейскому, озадачив его своими путаными фразами, в которые, мешаясь с привычным итальянским, хлынул диалект. Он спросил, не замечала ли я в последнее время за мамой особенной подавленности, уныния. Я не знала, что ответить. Наконец сказала, что мама и правда не такая, как раньше, – прежде она была спокойной, уравновешенной, веселой. Пусть даже она часто смеялась без причины и слишком много разговаривала; но ведь для пожилых людей это не редкость. Друг заверил меня, что со стариками такое случается – по весне, когда солнце начинает припекать, они совершают чудачества, каких только фокусов не выкидывают; волноваться нечего. Но я все равно переживала, исходила город вдоль и поперек, выискивая маму прежде всего в тех местах, где ей нравилось гулять.

В третий раз она позвонила около десяти вечера. Принялась сбивчиво рассказывать о человеке, который преследовал ее и пытался похитить, завернув в ковер. Она звала меня на помощь, немедленно. Я умоляла ее объяснить, где она находится. Тогда у мамы изменился голос, она ответила, что лучше мне не вмешиваться. “Запри дверь, никому не открывай”, – наказала она. Потому что тот человек преследует и меня тоже. А потом добавила: “Ложись-ка спать. Я пойду приму ванну”. Вот и все.

На следующий день двое мальчиков заметили в нескольких метрах от берега ее тело, которое колыхалось на воде. На ней был только лифчик. Чемодан так и не нашли. Синий жакет тоже. Не обнаружили ни трусов, ни колготок, ни туфель; сумочка с документами тоже исчезла. Однако на пальце были два кольца, обручальное и то, какое надевают при помолвке. В ушах – серьги, подаренные моим отцом полвека тому назад.

Мне показали тело. Приблизившись к этому бесцветному предмету, я подумала, что, наверное, должна скорее прижаться к нему, чтобы не носить на себе клеймо жестокосердия. На теле не было следов насилия. Только синяки кое-где, судя по всему оттого, что волны, в ту ночь небольшие, ударяли его о прибрежные рифы. Мне показалось, что вокруг ее глаз пролегли следы густого макияжа. Я долго смотрела на тело, чувствуя неловкость при виде этих бледных, посеревших ног, до странности молодых для женщины шестидесяти трех лет. Ту же неловкость и смущение я испытала, заметив, что лифчик был не из числа тех застиранных и вылинявших, какие мама обычно носила, – совсем напротив. Под невесомым, тончайшей выработки кружевом чашечек темнели соски. Чашечки соединяла перемычка в виде трех букв “V” – фирменный знак сестер Восси, владелиц дорогого магазина женского белья в Неаполе. Когда мне отдали тот лифчик вместе с серьгами и кольцами, я долго нюхала его. У него был отвратительный запах новой ткани.

Глава 2

На похоронах я с удивлением поймала себя на мысли, что наконец-то свободна от обязанности заботиться о ней, волноваться. По телу заструилось тепло, и между ног стало влажно.

Я шла в самом начале длинной вереницы родственников, друзей, знакомых. Обе мои сестры крепко прижались ко мне. Одну я держала под руку, опасаясь, что она вот-вот потеряет сознание. Другая вцепилась мне в плечо, словно не видя ничего вокруг от застилавших глаза слез. Я испугалась той неожиданной нутряной реакции своего тела, будто почуяв в ней угрозу наказания. Мои глаза так и оставались сухими: слезы не текли, а может быть, я просто не хотела слез. Вдобавок я оказалась единственной, кто произнес слова в оправдание отца, который не явился на похороны и даже не прислал цветов. Сестры не стали скрывать, что осуждают меня, и явно старались продемонстрировать собравшимся, что у них-то достаточно слез, которые они готовы пролить и вместо меня, и вместо отца. Я чувствовала их молчаливые укоры. Когда процессия поравнялась на мгновенье с темнокожим человеком, который нес на плече несколько картин в рамах – на одном из холстов, развернутом в нашу сторону, грубыми мазками была изображена разнузданная цыганка, – я подумала: хоть бы сестры с родственниками этого не заметили. Картины написал отец. Возможно, в ту минуту он тоже стряпал что-то подобное. Отвратительную цыганку продавали на улицах и ярмарках уже не один десяток лет, отец только и успевал штамповать копии, ради нескольких лир подчиняясь, как это всегда бывает, требованиям вульгарного вкуса мелкой буржуазии. Вот ирония жизни, словно нарочно подгадывающей моменты для встреч, расставаний, для обнажения застарелых обид – и теперь подстроившей так, что на мамины похороны явился не отец, но его пошлая картина, которую мы с сестрами ненавидим сильнее, чем его самого.

На меня навалилась усталость. С тех пор как я приехала в Неаполь, не было ни минуты передышки. С утра до вечера мы с дядей Филиппо, маминым братом, толклись в приемных мелких чиновников, занимавшихся бумажной волокитой, и пытались добиться от них ускорения хода дела, или же, отстояв длинную очередь, сами просили служащих устранить непреодолимые препятствия в обмен на солидные подарки. Иногда дяде удавалось добиться кое-каких результатов, если он долго потрясал перед чиновниками пустым рукавом своего пиджака. Он потерял правую руку уже немолодым, в пятьдесят шесть лет, работая в цеху у токарного станка, и с тех пор нередко пользовался своей инвалидностью, чтобы добиться желаемого или поставить на место тех, кто насмехался над его увечьем: едва ли они понимают, что значит оказаться в подобном положении. Однако, как мы с ним убедились, обивая пороги чиновников, наилучшим средством достичь цели были все-таки деньги, совсем теми людьми не заслуженные. Истратив немалые суммы, мы быстро получили все необходимые документы, а бесчисленные начальники – настоящие или мнимые – перестали чинить нам препятствия: похороны могли пройти по высшему разряду, и, что оказалось самым сложным, нам удалось добиться места на кладбище.

Между тем тело Амалии, моей мамы, исковерканное вскрытием, принимало все более удручающий вид, пока мы занимались документами, в которых этому телу приписывались имя и фамилия, дата рождения и смерти, и пытались поладить с чиновниками, то грубыми, то бессовестно любезными. Мне не терпелось поскорее освободиться от этого бремени, однако я была еще не полностью изнурена и нашла в себе силы занять место в процессии среди тех, кто нес на плечах гроб. Родственники и друзья начали было сопротивляться: не женское, мол, это дело. И потом я пожалела-таки о своем решении. Мужчины, которые несли гроб вместе со мной (двоюродный брат и мужья моих сестер), были высокого роста, гроб накренился, и всю дорогу до кладбища я боялась, как бы доски не раздавили мне ключицу, не впились в шею вместе с мертвым телом, которое на них лежало. Наконец гроб поставили на катафалк и покатили прочь – теперь на мне не лежало тяжкого бремени; всколыхнулось чувство вины за это ощущение свободы, и все накопившееся внутри напряжение излилось теплой волной в промежность. Жаркая влага сочилась из моего тела непроизвольно, сама собой, будто какие-то посторонние, чуждые силы проникли в меня и, сговорившись, решили подать этот сигнал. Похоронная процессия двигалась к площади Карла III. Бледно-желтый фасад Приюта для бедных[1], казалось, едва сдерживает напор квартала Рионе Инчис, навалившегося на него всей своей тяжестью. В моей памяти топография города была зыбкой, напоминала шипучий напиток: если встряхнуть, сплошная пена. В зное, под серым, пыльным светом солнца улицы теряли очертания, и я мысленно возвращалась к дням детства и юности, когда я брела от зоопарка к ботаническому саду или шла по вечно сырым, покрытым скользким мхом камням рынка Сант-Антонио Абате. Мама словно забирала с собой улицы и площади вместе с их именами. Я смотрела на отражения в окнах – свое и сестер в обрамлении похоронных венков; казалось, это фотографии, сделанные в полумраке и совершенно ненужные, которые не стоит хранить ради воспоминаний. Подошвами туфель я чувствовала камни мостовой и пыталась не вдыхать запах цветов с гроба, которые уже сопрели и начали отдавать гнилью. Я опасалась, как бы кровь не стекла до щиколоток (сестры наверняка это заметят), и попробовала отойти в сторонку. Не тут-то было. Пришлось шагать рядом с сестрами, пока процессия огибала площадь и поднималась по крутой улице Дон Боско; потом наша вереница растворилась в потоке машин и людей. Дядья, тетушки, двоюродные дядья, шурины и невестки, кузены принялись обнимать сестер и меня: всех этих родственников я едва знала, к тому же время сильно изменило их, я видела этих людей лишь в детстве, а некоторых, наверное, не видела никогда. Те немногие, которых я помнила отчетливо, на похороны не приехали. Впрочем, не исключено, что они были здесь, но я просто не узнала их, ведь с детства в памяти сохранились лишь отдельные черты: у одного косил глаз, другой хромал, а у кого-то была золотистая кожа. Люди, которых я не знала даже по имени, отводили меня в сторону и рассказывали о своих застарелых обидах, перечисляя несправедливости, какие они вынуждены были терпеть от моего отца. Некие юноши, крайне любезные и обходительные, безупречные в разговорах ни о чем, интересовались, все ли у меня в порядке, как я поживаю, кем работаю. И я отвечала: спасибо, хорошо, все в порядке, я художник-иллюстратор, а как дела у вас? Морщинистые женщины, с ног до головы в черном – не считая бледных лиц, – воспевали редкостную красоту и великодушие Амалии. Некоторые из них обнимали меня так крепко, не скупясь при этом на слезы, что я почти задыхалась, а платье становилось отвратительно влажным от их пота и обильных слез, и эта влага ползла до самого паха, до бедер. Впервые в жизни я была рада тому, что надела темное платье. Я уже выбиралась из толпы провожавших, когда дядя Филиппо выкинул один из своих фокусов. Что-то нашло на него, какая-то шальная мысль промелькнула в его семидесятилетней голове, и он сорвался. Начал во весь голос сквернословить на своем родном диалекте, отчаянно жестикулируя единственной рукой; все оторопели.

“Да вы только посмотрите на Казерту!” – кричал он, точно обезумев, повернувшись ко мне и сестрам. И все повторял эту фамилию, которая с детства вызывала у меня страх; я почувствовала себя скверно. Потом дядя Филиппо, побагровев, прибавил: “Ни стыда, ни совести. Это на похоронах-то Амалии. Будь здесь сейчас твой отец, он убил бы нечестивца”.

Мне не хотелось даже слышать о Казерте, воспоминания о котором были как сгусток моих детских тревог. Сделав вид, что ничего особенного не происходит, я попыталась успокоить дядю Филиппо, но он и слушать не стал. Словно желая рассеять мои страхи, нахлынувшие при произнесении этого имени, он крепко прижал меня к себе единственной рукой. Я резко отстранилась и, пообещав сестрам, что приду на кладбище ровно к назначенному часу, направилась к площади. Быстрым шагом дошла до бара. Там спросила, где у них туалет, и, пройдя вглубь заведения, заперлась в зловонном закутке с грязным унитазом и пожелтевшей раковиной.

Крови вытекло много. Меня тошнило, немного кружилась голова. И вот она мама: широко расставив ноги, вынимает из промежности перепачканную кровью полоску ткани, отдирая ее, словно приклеенную, удивленно оборачивается и без тени смущения говорит: “Ступай, ступай. Нечего тебе тут делать”. Не выдержав, я расплакалась – впервые за долгие годы. Я плакала, барабаня кулаком по раковине, как будто стараясь задать четкий ритм своим слезам. Осознав это, я остановилась, вытерла кровь бумажными салфетками, вышла и отправилась на поиски аптеки.

Именно тогда он мне и повстречался. “Могу ли я вам чем-то помочь?” – спросил он, после того как я налетела на него на тротуаре: за считанные секунды почувствовала щекой ткань его рубашки, увидела синий колпачок ручки, который торчал из кармана пиджака, отметила неуверенный тон его голоса и приятный запах, увидела гладкую шею и густые, аккуратно причесанные седые волосы.

– Вы не знаете, где аптека? – спросила я, не глядя ему в лицо и отшатнувшись после внезапного столкновения.

– На проспекте Гарибальди, – ответил он, пока я пятилась, чтобы хоть немного увеличить расстояние между собой и его худощавой фигурой, которая вблизи все еще расплывалась в большое пятно. И вот теперь – в своей белой рубашке и темном пиджаке – он словно был вырезан на фасаде Приюта для бедных. Я смотрела на него: бледное, гладко выбритое лицо, а во взгляде, который мне не понравился, ни искры удивления. Едва слышно я поблагодарила и поспешила в указанную сторону.

Он что-то говорил мне вслед, и его слова, сперва учтивые, превращались постепенно в шипение, вкрадчивое и бесстыдное. Он цедил непристойные ругательства на местном диалекте – вязкие, клейкие звуки ползли за мной, слипаясь в тягучую массу, смесь спермы, слюны, фекалий, мочи, всех выделений человеческого тела, и это было про меня, и сестер, и маму.

Я резко обернулась, ошеломленная этими беспричинными оскорблениями. Но мужчина исчез. Может быть, он перешел на другую сторону улицы и пропал из вида за потоком машин, а может быть, завернул за угол, направившись к Сант-Антонио Абате. Я выждала, пока сердце не перестанет колотиться и не пройдет неприятный позыв убить этого человека. Купив в аптеке пачку прокладок, я вернулась в бар.

Глава 3

На кладбище я приехала на такси, едва успев увидеть, как гроб опускается в облицованное серым камнем углубление; потом его скрыла земля. Сестры уехали сразу после погребения, сели в машины вместе со своими мужьями и детьми. Они ведь так ждали той минуты, когда можно будет вернуться домой и все забыть. Мы обнялись на прощание, договорившись скоро увидеться, хотя и знали, что этого не случится. Самое большее – мы будем изредка звонить друг другу, с каждым телефонным разговором оценивая степень взаимной разобщенности и понимая, насколько чужими мы стали. Уже давно мы живем в разных городах, у каждой своя жизнь, а прошлое, которое нас связывает, вспоминать неприятно. О том, что мы на самом деле могли бы сказать друг другу в наши редкие встречи, мы предпочитали молчать.

Распрощавшись с сестрами, я подумала, что дядя Филиппо наверняка пригласит меня к себе домой, ведь я гостила у него все эти дни. Но он не пригласил. Утром я говорила ему, что после похорон должна зайти в мамину квартиру, забрать там кое-какие вещи, расторгнуть договоры об аренде и о плате за свет, газ, телефон; дядя Филиппо, наверное, решил, что приглашать меня бессмысленно. Он побрел прочь, не попрощавшись, – сутулый, с трудом передвигавший ноги, измученный артритом и горькими, внезапно нахлынувшими на похоронах воспоминаниями о старых обидах, толкнувшими его на кощунственную брань.

Все разошлись, я осталась одна. Толпа родственников рассыпалась по своим пригородам. Безучастные могильщики закопали маму на дне ямы вместе с источающими духоту оплывшими свечами и венками гнилых цветов. У меня болели почки и сдавило низ живота. Собравшись наконец с силами, я побрела вдоль обветшавшей стены ботанического сада к площади Кавура, вдыхая тяжелый воздух, пропитанный выхлопами машин и людским гомоном, в котором сплетались фразы на местном диалекте, – и мне не хотелось пытаться разобрать их.

Это был родной язык моей мамы, и напрасно я старалась забыть его, выкинуть из памяти вместе с ворохом всего прочего. Когда мама навещала меня или, наоборот, я приезжала к ней в Неаполь – всего-то на полдня, торопясь поскорее вернуться домой, – она, прилагая большие усилия, пыталась говорить на правильном итальянском, и выходило нелепо; тогда, только ради того чтобы выручить ее, я неохотно переходила на диалект. При этом я не испытывала ни радости, ни ностальгии: моя речь была неестественной, скованной, боязливой, фразы выходили плоскими, вымученными, бедными, будто произнесенными на малознакомом иностранном языке. Каждый звук давался с трудом и был отголоском ожесточенных ссор между Амалией и моим отцом, между отцом и ее родственниками, между ней и родными отца. Мое терпение истощалось. Я быстро переходила на свой привычный итальянский, а мама с облегчением возвращалась к диалекту. Теперь же, когда мама умерла и этим пыткам настал конец – а значит, меня больше не станут терзать воспоминания, которые всплывали при звуках неаполитанской речи, – я чувствовала странное беспокойство, слыша на улицах местный говор. Обратившись к продавцу на диалекте, я купила жареную пиццу, щедро начиненную рикоттой. После нескольких дней почти что голодания пицца показалась мне необыкновенно вкусной; я ела ее прямо на ходу, кружа по неопрятным скверам с чахлыми олеандрами и поглядывая на стариков, сбившихся в стайки. Назойливое мелькание людей и снование машин за оградами скверов утомляло, и я решила идти к маминой квартире.

Амалия жила на третьем этаже старинного дома, спрятанного за строительными лесами. Это была одна из тех построек в историческом центре города, какие по ночам почти что пустуют, а днем наполняются суетливыми офисными служащими – они обновляют лицензии, мастерят свидетельства о рождении и виды на жительство, сидят за компьютерами, бронируя и покупая билеты на самолеты, поезда и корабли, оформляют страховки на случай кражи, пожара, болезни и смерти, составляют фальшивые декларации о доходах. Обычных жильцов в доме мало, и когда мой отец двадцать с лишним лет назад – Амалия тогда объявила ему, что хочет с ним расстаться, и мы с сестрами безоговорочно поддержали ее решение – выставил нас всех четырех за порог, именно здесь нам удалось снять квартиру. Сам дом никогда мне не нравился. Он вселял ту же тревогу, что и тюрьмы, здания судов, больницы. Мама, наоборот, ликовала: дом казался ей роскошным. Хотя на самом деле он был уродливый и облезлый, уродлива была даже мощная парадная дверь, которую приходилось буквально штурмовать всякий раз после очередной починки замка. Пыльные ставни почернели от выхлопных газов, а латунные украшения на них никто, похоже, не протирал с начала века. В длинной, похожей на грот галерее, которая вела во внутренний двор, всегда кто-нибудь отирался: студенты, прохожие, ждавшие автобус, что останавливался в трех метрах отсюда, торговцы зажигалками, бумажными салфетками, горячей кукурузой или жареными каштанами, изнуренные жарой или укрывшиеся от дождя туристы, а также сомнительные типы самых разных национальностей, из тех, кто вечно разглядывал витрины соседних магазинов. Эти последние, персонажи крайне подозрительные, выжидали непонятно чего, переминались с ноги на ногу, всматриваясь в фотографии, выставленные за стеклом пожилым фотографом, который держал в нашем доме мастерскую, – подолгу изучали снимки с новобрачными в свадебных нарядах, с улыбающимися, неотразимыми девушками и бравыми юнцами в военной форме. Несколько лет назад там была выставлена даже карточка Амалии, сделанная на документы. Я тогда строго попросила фотографа убрать снимок, пока его не увидел ненароком мой отец, который в приступе гнева не преминул бы разбить витрину.

Не поднимая глаз и не глядя по сторонам, я пересекла внутренний дворик и прошла через крошечный сад, разбитый перед стеклянной дверью, за которой бежала вверх лестница “Б”. Консьержа не оказалось на месте, и я, обрадовавшись этому, поскорее юркнула в лифт. Единственное место во всей громадине, которое было мне по душе. Я не любила те железные гробы, что в один миг поднимались на нужный этаж или, едва успеешь нажать на кнопку, обрушивались вниз, от чего у меня всегда сводило желудок. У этого лифта стенки обшиты деревом, дверь – из стекла, с серым узором по краю, а ручки латунные, искусного литья. Внутри кабины – две изящные скамьи друг напротив друга, и зеркало тут есть, а свет приглушенный. Лифт двигался размеренно, чинно, мелодично поскрипывая на все лады. Ящички для монет, установленные на каждом этаже в пятидесятые годы, – солидные, с прорезью в выпуклой крышке, – всегда подпевали в тон. Раньше прокатиться на лифте можно было, только если бросишь монету в щель ящичка в кабине; он по-прежнему тут, справа, хотя и давно потерял свое назначение. Позвякивал разве что пустотой, но совсем не раздражал меня, наоборот – скорее, придавал лифту еще больше степенности.

Я села на скамью и, как в детстве – всякий раз, когда хотела успокоиться, – вместо того чтобы нажать на кнопку третьего этажа, поднялась на пятый. На пятом было пусто и темно с тех самых пор, как много лет назад адвокат, живший там, съехал, прихватив с собой даже лампочку, которая освещала лестничную площадку. Лифт остановился, я ощутила, как дыхание нырнуло вниз, к животу, а потом медленно поднялось к ключицам. Через несколько секунд свет в кабине, как всегда, погас. Я хотела было протянуть руку к створке: если открыть дверцу, свет снова зажжется. Но не пошевелилась, продолжая вместо этого следить за дыханием, колышущимся в теле. Слышно было только, как копошатся жуки-древоточцы.

Лишь за считанные месяцы (пять или шесть?) до этого, поддавшись внезапному порыву искренности, я рассказала маме – как раз во время одной из моих кратких поездок сюда, – что подростком любила вот так сидеть в лифте, поднявшись на последний этаж. Наверное, я искала тогда близости с ней, какой между нами никогда не существовало; а может, подсознательно пыталась дать ей понять, что всегда была несчастлива. Однако мой рассказ, похоже, только позабавил маму, и ей показалось занятным, что я сидела, замерев, подвешенная над пустотой, в лифте-развалюхе.

“У тебя когда-нибудь был мужчина?” – спросила я еще, сгорая от смущения. Я имела в виду, был ли у нее любовник после развода с отцом. Совершенно ошеломляющий вопрос, учитывая то, о чем мы с мамой вообще говорили со времен моего детства. Но мама продолжала так же расслабленно сидеть на деревянной скамье лифта в нескольких сантиметрах от меня, словно бы ничуть не удивившись. И ее голос даже не дрогнул, когда она твердо и просто ответила “нет”. И ничто в ней не выдавало неискренности. Сомнений не было. Она лгала.

“Любовник все-таки есть”, – сказала я ледяным тоном.

Мамина реакция оказалась слишком бурной, притом что обычно она вела себя спокойно и сдержанно. Она высоко задрала платье и указала на свои высоко подтянутые, обтрепавшиеся розовые трусы. Посмеиваясь, буркнула что-то про дряблое тело, обвисшие бока, складки, все повторяя: “Вот, потрогай тут” и пытаясь поймать мою руку, чтобы ткнуть ею в свой белый, оттопыренный живот.

Отпрянув, я прижала ладонь к сердцу, которое бешено колотилось. Мама опустила подол, однако ноги ее все равно остались голыми, желтыми в свете лифта. Я досадовала, что привезла ее на свой пятый этаж, открыла секрет своего уединения. Поскорее бы она прикрыла ноги. “Выйди”, – сказала я ей. И мама вышла: она никогда не перечила мне. Шагнула из кабины под завесу темноты. Оставшись в лифте одна, я почувствовала сладкое умиротворение. Непроизвольным движением закрыла двери. Несколько секунд, и свет погас.

“Делия”, – тихо, ровным голосом позвала мама. Она никогда не выказывала беспокойства в моем присутствии, и мне подумалось, что в тот раз она тоже по своей старой привычке, скорее, хотела успокоить меня, чем сама искала утешения.

Я еще немного посидела, впитывая звук своего имени, похожий на далекое эхо прошлого, просто звук, который беззвучно раздается в голове. И мамин голос будто пришел из давних времен детства, когда она искала меня по всей квартире и никак не находила.

И вот я снова сижу в лифте, пытаясь побыстрее растворить во времени воспоминание о том дне, о том эхе. И у меня есть ощущение, будто я здесь не одна. За мной кто-то наблюдает, но не Амалия – такая, какой она была несколько месяцев назад, а теперь мертвая, – нет, наблюдатель – это я сама: вышла на лестничную площадку и смотрю оттуда на ту, что сидит в лифте. Когда случалось нечто подобное, я ненавидела себя. Внутрь прокрался стыд за то, что я, укрывшись в собственном молчании, замерла в этой старомодной кабине, подвешенная между пустотой и темнотой, спряталась в гнезде на ветке: гнездом был лифт, а веткой – длинный стальной трос, который устало покачивался в шахте. Потянувшись к двери, я нащупала и повернула ручку. В кабине зажегся свет, и темнота юркнула за узорчатые стеклянные створки.

Я знала это всегда. Знала, что это черта, за которую в своих воспоминаниях об Амалии мне никак не удается переступить. Быть может, я оказалась здесь как раз для того, чтобы наконец переступить ее. Испугавшись этой мысли, я нажала на кнопку третьего этажа, лифт со скрежетом вздрогнул. И, скрипя, начал спускаться к маминой квартире.

Глава 4

Ключи я попросила у соседки, вдовы Де Ризо. Она дала мне их, но наотрез отказалась идти в квартиру вместе со мной. Вдова была тучной и подозрительной, на правой щеке – крупная родинка, из которой пробивались два толстых седых волоса; от самого лба шел прямой пробор, жесткая коса закручена на затылке в пучок. Де Ризо была одета в черное – возможно, она ходила так всегда, или же еще не сняла траур. С порога квартиры она проследила за тем, чтобы я открыла каждый замок нужным ключом. Впрочем, мамина квартира оказалась заперта небрежно. Против своего обыкновения Амалия закрыла ее только на один замок, тот, в котором ключ нужно повернуть дважды. Второй замок, с пятью поворотами, был открыт.

– Как же так? – обратилась я к соседке, распахивая дверь.

Вдова задумалась.

– Ветер в голове, – ответила она, но потом добавила, видимо, сочтя свои слова чересчур резкими: – Просто была счастлива. – И снова задумалась. Де Ризо, несомненно, хотела бы посплетничать, но явно опасалась призрака мамы, который парил над лестничными пролетами и в квартире, и, конечно же, у вдовы дома тоже. Я снова пригласила Де Ризо войти, надеясь, что ее болтовня отвлечет меня от мыслей и воспоминаний. Вздрогнув, она ответила решительным отказом, и глаза ее налились слезами.

– Отчего она была счастлива? – спросила я.

Поколебавшись, вдова все-таки решилась рассказать, что знала.

– Некоторое время назад ее стал навещать один синьор, высокий такой, солидный…

Я взглянула на нее с ненавистью. Мне не хотелось слышать продолжение.

– Это был мамин брат, – сказала я.

Вдова прищурилась, оскорбившись тем, что ее держат за наивную. Они с мамой дружили с давних пор, и Де Ризо прекрасно знала дядю Филиппо. Он не был ни высок, ни солиден.

– Брат, значит, – повторила она с наигранной снисходительностью.

– По-вашему, нет? – осведомилась я, возмущенная таким тоном. Вдова сухо попрощалась со мной и закрыла дверь.

Когда входишь в дом человека, умершего совсем недавно, трудно поверить, что там уже никто не живет. Дело вовсе не в призраках, их нет и в помине, – а в том, что дом еще хранит следы теплившейся в нем жизни. На кухне тихо шелестела вода, и на долю секунды реальность смешалась с вымыслом, возникло ощущение, будто мама не умерла и ее смерть – выдумка, неправдоподобная история, страшная и длинная, нашептанная бог весть кем и когда. А мама, разумеется, дома, живая, стоит на кухне и моет посуду, приговаривая что-то. Но ставни были закрыты наглухо, в комнатах темно. Включив свет, я увидела, что из старого латунного крана в пустую раковину бежит струйка воды.

Я закрыла кран. Мама была воспитана в те времена, когда люди не терпели расточительности. Она не выбрасывала черствый хлеб, и даже твердая корочка от сыра шла в дело: мама нарезала ее в суп, чтобы придать ему аромат и насыщенность; она почти никогда не покупала мясо, а брала у мясника задаром кости и обрезки, варила бульон и ела, смакуя, словно те кости делали кушанье особенно питательным и вкусным. И конечно же, она никогда не оставила бы кран незакрытым. Она не тратила воду понапрасну, и эта бережливость превратилась в привычку, в нечто само собой разумеющееся, в естественный жест, настроив на особый лад даже ее слух, голос. В детстве, случись мне оставить течь из крана хоть самую тоненькую ниточку воды, неприметную и бесшумную, мама буквально через мгновенье говорила – совсем без укора: “Делия, кран”. Меня охватила тревога: за эти последние часы своей жизни мама по неосмотрительности растратила больше воды, чем за все минувшие годы. И вот ее призрак уже соткался над кухней, покачивается под потолком на фоне голубой плитки с майоликой.

Я поспешно вышла. Принялась кружить по спальне, собирая в пакет те немногие вещи, которыми мама дорожила: семейный фотоальбом, браслет, старое зимнее пальто еще пятидесятых годов, которое очень нравилось и мне… Все остальное не привлекло бы даже старьевщиков. Мебель обветшала и выглядела убого, кровать – с металлической сеткой и матрасом, простыни и одеяла заштопаны с аккуратностью, какой, учитывая их возраст, они не заслуживали. Меня поразило то, что ящик комода, где мама хранила нижнее белье, был пуст. Отыскав мешок с грязной одеждой, я заглянула внутрь. Там была только добротная мужская рубашка.

Я изучила ее повнимательнее. Голубая сорочка среднего размера, купленная недавно и выбранная молодым человеком – или, по крайней мере, человеком с юношеским вкусом. Воротничок запачкан, но запах, шедший от ткани, не был неприятен: пот оттенялся хорошим дезодорантом. Тщательно сложив рубашку, я убрала ее в свой пакет. Вещь явно не из гардероба дяди Филиппо.

В ванной я не обнаружила ни зубной щетки, ни пасты. На крючке висел мамин старый голубой халат. Туалетная бумага сморщилась от брызг. Возле раковины пакет, явно предназначенный на выброс. Но там оказался вовсе не мусор с кухни. Из него шло зловоние, невыносимый запах уставшего человеческого тела, который пристает к одежде и к старым вещам, вплетается с годами в ткань, обволакивая каждую ниточку пережитыми эмоциями. Преодолевая отвращение, я стала вытаскивать из пакета мамино нижнее белье: старые белые и розовые трусы, заштопанные тут и там, с растянутыми резинками, проглядывавшими сквозь дырки, словно пунктир железнодорожных рельсов между одним тоннелем и другим; бесформенные линялые лифчики, ветхие комбинации, подвязки для чулок, какие перестали носить еще лет сорок тому назад, но которые мама зачем-то хранила; колготки в плачевном состоянии и нижние юбки, вышедшие из моды и снятые с производства, застиранные, с пожелтевшим кружевом.

Амалия всегда одевалась в лохмотья по бедности, а также из привычки не привлекать к себе внимания, укоренившейся в ней не одно десятилетие назад, – чтобы не поджигать ревность отца. Но вот она, похоже, почему-то решила разом избавиться от всех своих обносков. Вспомнился единственный предмет одежды, какой был на маме, когда ее вытащили из воды, – изысканный, совершенно новый лифчик с тремя буквами “V” между чашечками. При мысли об этом кружевном лифчике моя тревога возросла. Так и оставив старое белье на полу, не в силах собрать и даже дотронуться до него, я закрыла дверь ванной и прислонилась к ней.

Но все напрасно – уйти от мыслей не удалось: ванная комната так и стояла у меня перед глазами. Теперь Амалия, прислонившись к раковине, пристально наблюдает, как я делаю эпиляцию. Наношу на ноги полоски обжигающего воска и затем, мыча от боли, резко отрываю их от кожи. А она тем временем рассказывает, что в молодости стригла волосы на ногах ножницами. Однако волосы быстро отрастали, жесткие и безобразные, как колючая проволока. На море, прежде чем надеть купальник, она так же подстригала лобок.

Я предложила маме попробовать воск. Аккуратно нанесла его ей на икры, на внутреннюю часть худых, усохших бедер и возле паха, строго отчитав – незаслуженно строго – за штопаную нижнюю юбку. Потом отодрала воск. Мама, не сморгнув, наблюдала. Неосторожно, грубо я отрывала полоски воска, словно хотела устроить маме испытание болью, а она стояла смирно и не дыша, будто смирилась со своей ролью. Но кожа не вынесла испытания. Вмиг покраснела и вслед за тем побагровела, ноги покрылись сеткой порванных капилляров. “Ничего страшного, пройдет”, – сказала я, неискренне и без горечи упрекнув себя за устроенную пытку.

Зато теперь я упрекала себя по-настоящему и, прижавшись спиной к двери ванной, отчаянно пыталась отогнать эти образы. Отойдя в конце концов от двери, я мысленно растворила в полумраке коридора воспоминание о ее побагровевших ногах и пошла на кухню за сумкой. Потом вернулась в ванную, выбрала из разбросанных по полу вещей наименее истрепавшиеся трусы. Приняла душ, поменяла прокладку. Свои трусы я оставила на полу среди белья Амалии. Проходя мимо зеркала, улыбнулась себе через силу, чтобы успокоиться.

Долго, потеряв счет времени, я сидела на кухне у окна, прислушиваясь к людскому гомону, шуму мопедов, отголоскам мостовой. С улицы шел затхлый запах стоячей воды, он полз по строительным лесам. Я изнемогала от усталости, но не хотела ни спать на кровати Амалии, ни ехать к дяде Филиппо, ни звонить отцу или проситься на ночь к вдове Де Ризо. Мир этих стариков – неприкаянных, потерянных, до сих пор привязанных к образу своего “я”, который давно поглотило время, то превозносивших минувшую эпоху, то враждовавших с тенями прошлого, – этот мир был невыносим и уныл. Особенно тяжело мне было чувствовать собственную отстраненность от того, чем они жили. Я пыталась приблизиться к ним, уловить тон голоса, разглядеть детали. Я уже чувствовала присутствие Амалии, которая наблюдала за тем, как я мажу лицо кремом, наношу макияж, смываю его. Я с отвращением представляла себе ее старость, сношения с тем неизвестным мужчиной, непрерывное празднество тела – возможно, в молодости она так и вела бы себя с моим отцом, не усмотри он в ее игривости желание нравиться всем подряд, намек на измену.

Глава 5

Спала я не больше пары часов, без сновидений. Когда я открыла глаза, было темно, и только островок дымчатого света от уличных фонарей лежал на потолке, занесенный в комнату из открытого окна. И прямо надо мной, словно ночная бабочка, – Амалия, молодая, лет двадцати, в зеленом пеньюаре, с огромным животом последних месяцев беременности. И хотя лицо ее было безмятежно, она то и дело хваталась за поясницу, вздрагивая от набежавшей боли. Я зажмурилась, чтобы дать ей время стереть свои контуры с потолка и вернуться в смерть; чуть погодя я открыла глаза и взглянула на часы. Десять минут третьего. Я снова заснула, но лишь на несколько минут. Дальше была полудрема, меня обступили фантазмы, образы и потащили за собой, сплетая повествование о моей маме.

В моих наваждениях у Амалии были темные, густые, непослушные волосы. Несмотря на ее старость, они блестели, как шерсть у пантеры, даже когда их усмиряла соленая морская вода, – целая копна волос, таких тяжелых, что ветер не мог разметать их и прочертить хоть тонкую жилку пробора. Они пахли хозяйственным мылом, но не тем твердым, в кусках, на которых еще выпукло отпечатаны какие-то буквы. Нет, мамины волосы пахли жидким мылом коричневого цвета, она покупала такое в магазинчике в подвале, где пыли было столько, что у меня начинало чесаться в носу и в горле.

В том подвале торговал толстый лысый продавец. Подцепив вязкое мыло лопаткой, он опускал его в кулек из плотной желтой бумаги вместе с запахом собственного пота и средства от тараканов. Задыхаясь, я со всех ног неслась домой к Амалии, чтобы вручить ей мыло, и, раздувая щеки, дула на кулек, стараясь прогнать из него запахи подвала и того толстяка. И вот я точно так же бегу и сейчас, прижавшись щекой к подушке, на которой спала моя мама, а ведь с тех пор прошло уже столько лет. Едва завидев меня, Амалия распускает волосы – они текут волнами, завитки надо лбом будто высечены из камня, и черный деревянный гребень, кажется, меняет у нее в руках свое молекулярное строение.

Волосы длинные. Не хватало никакого мыла, чтобы их промыть, хоть беги и опустошай всю бадью толстяка из подвала, куда вели ступеньки, побелевшие то ли от пыли, то ли от щелочи. Не исключено, что иной раз мама, улучив момент, и впрямь спускалась в подвал и окунала волосы прямо в бадью – с согласия продавца. И потом возвращалась домой, весело глядела на меня: мокрое лицо (она полоскала волосы прямо под уличным краном), черные ресницы и глаза блестят, подведенные углем брови – с тонкой поволокой мыла, на лбу и в волосах капли воды и хлопья пены. Вода струится по носу, течет к губам, и мама ловит ее языком, как будто приговаривая: “Вкусно”. Не понимаю, как она умудрялась совмещать две столь разные грани жизни: сперва окунаться в чан с мылом в подвале, накинув лишь голубой халат, из коротких рукавов которого ей на плечи падали бретельки лифчика, а потом идти на нашу кухню и как ни в чем не бывало промывать волосы под латунным краном, так что струя воды разбегалась по ее макушке жидкой патиной. Это воспоминание подступало ко мне снова и снова, и вот теперь настигло опять, и я, как всегда, испытала странное, болезненное смущение.

Толстяку из подвала мало было просто наблюдать за тем зрелищем. Летом он выносил свой чан на улицу. Сам же выходил без рубашки, закопченный от солнца, а вокруг головы повязывал белый платок. Весь в поту, он орудовал в бадье с мылом длинной палкой, перемешивая ею копну блестящих волос Амалии. Тем временем приближался шум дорожного катка, и вскоре к магазинчику выруливала эта громадина, вся запорошенная серой пылью. Водитель был крепкого сложения, коренастый, тоже без рубашки, волосы под мышками в крутых завитках от пота. Он носил широкие штаны, причем не застегивал их, и мне становилось жутко при виде его распахнутой ширинки. С высоты своей кабины он наблюдал, как из наклоненного чана с мылом стекали смолянисто-черные, густые, изумительные волосы Амалии; от этого каскада над мостовой поднимался пар, а в жарком воздухе дрожали брызги. На теле у мамы тоже было немало волос, особенно в местах, намеренно отведенных для них природой, в местах запретных. Запретных для меня: мама всегда прятала от меня свое тело. Вымыв голову, она нагибалась, подставляла солнцу затылок, суша волосы, и за их плотной завесой исчезало ее лицо.

Когда зазвонил телефон, она резко вскинула голову – мокрые волосы взметнулись над полом, коснулись потолка и упали ей за плечи, хлопнув по спине так громко, что я проснулась. Включила свет. Я забыла, где находился телефон – а он между тем продолжал звонить. Телефон оказался в коридоре, старый аппарат шестидесятых годов, прикрепленный к стене, я хорошо помнила его. Взяла трубку, и мужской голос обратился ко мне: “Амалия”.

– Я не Амалия, – ответила я. – Кто это?

Мне показалось, что мужчина на том конце провода едва сдерживает смех.

– Я не Амалия, – передразнил он фальцетом и продолжил на диалекте: – Оставь для меня на последнем этаже пакет с грязными вещами. Ты обещала. И посмотри хорошенько, там уже стоит чемодан с твоей одеждой. Я принес его.

– Амалия умерла, – сказала я спокойно. – Ты кто?

– Казерта, – ответил мужчина.

Он произнес свое имя, и это было сравнимо с появлением людоеда в сказке.

– Меня зовут Делия, – ответила я. – Что за чемодан стоит на последнем этаже? Какие из ее вещей остались у тебя?

– У меня никаких. А вот кое-что из моего сейчас у тебя, – снова передразнил он фальцетом, коверкая мой итальянский и будто гримасничая.

– Тогда заходи в квартиру, – решительно сказала я, – здесь и поговорим, и возьмешь то, за чем пришел.

Наступило долгое молчание. Я все ждала ответа, но его так и не последовало. Тот человек даже не повесил трубку, а просто взял и ушел.

Я пошла на кухню и выпила стакан воды, которая оказалась мутной и отвратительной на вкус. Потом вернулась к телефону и набрала номер дяди Филиппо. Проплыли пять гудков, и он ответил: я даже не успела поздороваться, как он принялся осыпать меня бранью.

– Это Делия, – сказала я холодно и внятно. Дядя Филиппо явно не узнал меня сразу. Опомнившись, он стал бормотать извинения, называя меня “доченькой” и без конца спрашивая, все ли у меня в порядке, где я нахожусь и что стряслось.

– Звонил Казерта, – сказала я. И, прежде чем он успел снова разразиться бранью, добавила: – Успокойся.

Глава 6

Потом я вернулась в ванную. Подняла с пола белье Амалии, сунула его в пакет. И вышла из квартиры. Я уже не чувствовала ни подавленности, ни беспокойства. Аккуратно закрыв дверь на оба замка, я вызвала лифт.

В лифте нажала на кнопку пятого этажа. Поднявшись, я оставила дверцы кабины открытыми, чтобы хоть немного рассеять темноту на лестничной площадке. И поняла, что он солгал: никакого чемодана не было. Сперва я хотела тут же вернуться в квартиру, но потом передумала. Положив пакет с мамиными вещами в квадрат света, падавшего из лифта, я закрыла дверцы. В темноте я шагнула в угол лестничной площадки, откуда могла хорошо видеть каждого, кто выйдет из лифта или поднимется сюда по ступенькам. Там я села на пол.

На протяжении десятков лет Казерта казался мне городом спешки и беспокойства, где жизнь движется быстрее, чем в других местах. Я представляла ее не такой, какая она была в реальности, – не похожей на город с парком XVII века, где били фонтаны с каскадами; в том парке я гуляла в детстве, был понедельник после Пасхи, кругом толпы туристов, я среди бесконечной вереницы родственников, мы едим колбасу из Секондильяно и яйца, жаренные в скорлупе, на одной тарелке с пастой в жирном остром соусе. Воспоминание, которое сохранилось у меня от города и парка, – это лишь быстрые струи фонтанов и смешанное с ужасом желание потеряться в толпе, слыша, как меня зовут родные, чьи крики становятся все дальше и глуше. С Казертой у меня были связаны также ощущения, к которым непросто подыскать слова: к горлу подступала тошнота, как от бешеного бега в хороводе, голова кружилась, и перехватывало дыхание. Иногда всплывало совсем смутное воспоминание об этом городе – тускло освещенная лестница с чугунными перилами. Иногда – пятно света, исполосованное прутьями и колючей проволокой, на которое я смотрела снизу, из какого-то погреба, и рядом был еще мальчик по имени Антонио, он крепко держал меня за руку. Казерта – как звуковая дорожка к фильму: людской гомон, внезапное громыхание, словно что-то обрушилось. Запахи – как те, что плывут в воздухе в час обеда или ужина, когда из каждой квартиры на лестницу просачивается дух самой разной стряпни, смешиваясь с вонью от плесени и крыс. Казерта – это также магазин сладостей, переступать порог которого мне было запрещено. На вывеске – темноволосая женщина, пальмы, львы, верблюды. Пахло конфетами, какие продаются в жестяных коробках, однако нам было сказано, чтобы в магазин – ни ногой. Ведь дети, входившие туда, не возвращались обратно. Даже для мамы это место было под запретом, иначе папа убил бы ее. Казерта – это плотный, словно вырезанный из ткани, темный силуэт мужчины. Силуэт, подвешенный на нитках подобно марионетке… он скользил туда и сюда, описывая круги. Говорить о Казерте не дозволялось. Дома Амалии было несдобровать, если ей случалось ненароком обронить: “Казерта”, – отец настигал ее, хотя она старалась увернуться, и наотмашь хлестал по лицу ладонью.

Не могу сказать с точностью, сколько мне было тогда лет. Сохранились и более четкие воспоминания: Амалия тайком рассказывает кому-то о Казерте, этом городе-человеке, сотканном из фонтанов с каскадами, парковых зарослей, каменных статуй и нарисованных верблюдов среди пальм. Амалия рассказывала не мне – вероятно, я краем уха слышала ее слова, играя с сестрами под столом. О Казерте она говорила с женщинами, которые, как и она сама, были домохозяйками. И обрывки фраз застряли у меня в памяти. Особенно поразила тогда одна вещь. Это были даже не слова – самих слов мне не запомнилось, – но их звучание, настолько объемное, что оно переросло в зрительный образ. Этот Казерта, говорила мама шепотом, прижал ее к стене и пытался поцеловать. Услышав это, я представила раскрытый рот мужчины, невероятно белые зубы и длинный красный язык. Язык извивался около губ Амалии и затем устремлялся ей в рот с быстротой, от которой мне становилось не по себе. Подростком я, закрыв глаза, бесконечно прокручивала в уме эту сцену, мысленно разглядывала детали, испытывая отвращение, перемешанное со сладостностью. И всякий раз чувствовала себя виноватой, словно делала что-то запретное. Уже тогда я знала, что в том эпизоде, оживленном воображением, содержался секрет, к которому не следовало прикасаться и который я не должна была раскрывать – вовсе не потому, что одно из моих внутренних “я” не знало, как к нему подступиться, а как раз наоборот: если бы это “я” подыскало к секрету ключ, другое “я” наотрез отказалось бы назвать все элементы разгадки своими именами и изгнало бы то первое “я” прочь.

В одном из разговоров по телефону дядя Филиппо сказал мне то, о чем я давно догадывалась: он говорил, а я уже знала об этом. Суть была такова: Казерта – человек непорядочный. В детстве они дружили – Казерта, дядя Филиппо и мой отец. После войны Казерта с отцом хорошо ладили – тот казался честным и искренним. Однако он положил глаз на мою мать. Впрочем, не на нее одну: будучи женатым и растя сына, он обхаживал всех женщин в квартале. Случилось так, что в отношении мамы он перешел границы приличия, и отец с дядей Филиппо проучили его. После чего Казерта с женой и сыном переехал в другую часть города. “Нужно было тогда открутить ему голову, – угрожающим тоном подытожил дядя Филиппо на диалекте. – Навсегда бы угомонился”.

Молчание. Мне представились все те крики, оскорбления, и кровь тоже. Снова наваждения. Антонио – мальчик, что держал меня за руку, – вдруг побежал вниз, в самую глубину подвала. На мгновение меня накрыло осознание всего того насилия, которым были пропитаны мои детство и юность, уши наполнились звуками, перед глазами рябили картинки из прошлого – все это будто нанизывалось на нить, соединявшую нас с Антонио. И впервые за долгие годы я поймала себя на том, что эти ощущения – как раз то, что мне нужно.

– Приходи сюда, – предложил дядя Филиппо.

– Чем, по-твоему, мне может помочь семидесятилетний человек?

Он смутился. Прежде чем закончить разговор и повесить трубку, я пообещала ему, что непременно позвоню, если вдруг Казерта объявится снова.

И вот я сидела на площадке перед лифтом и ждала. Прошел по меньшей мере час. С лестницы пробивался свет с нижних этажей, которого оказалось достаточно, чтобы четко видеть все вокруг, когда мои глаза свыклись с полумраком. Однако ничего не происходило. Около четырех часов утра лифт вздрогнул, и лампочка, которая подсвечивала кнопку вызова, сменила цвет с зеленого на красный. Кабина поползла вниз.

Я тут же вскочила на ноги, подбежала к перилам и стала наблюдать за лифтом: проплыв через четвертый этаж, он остановился на третьем. Двери открылись и закрылись. Снова наступила тишина. В ней постепенно растворилось даже тихое жужжание стального троса.

Я немного подождала, минут пять, наверное; потом медленно спустилась этажом ниже. По площадке рассеивался мутно-желтый свет: за дверьми всех трех квартир четвертого этажа были офисы страховой компании. Я спустилась по ступенькам еще на один пролет, не отрывая глаз от темной кабины лифта. Я хотела было заглянуть внутрь, но замерла, ошеломленная. Дверь маминой квартиры была распахнута, во всех комнатах горел свет. На пороге стоял чемодан Амалии, возле чемодана – ее черная кожаная сумочка. Я непроизвольно бросилась к этим вещам, но внезапно услышала у себя за спиной, как, стукнув, распахнулись стеклянные дверцы лифта. В освещенной кабине был пожилой человек, ухоженный, довольно привлекательный, с худощавым, смуглым лицом и целой гривой седых волос. Он сидел на деревянной скамье до того неподвижно, что вся представшая мне картина казалась старой фотографией в крупном масштабе. Мгновенье он смотрел на меня – доброжелательно и с легкой грустью. Потом кабина с грохотом поехала вверх.

Сомнений не оставалось. Это был тот самый человек, который встретился мне на улице в день похорон Амалии и осыпал меня нещадной бранью. Но я не стала подниматься по лестнице, чтобы нагнать его, хотя сперва и подумала, что должна это сделать, – мои ноги словно окаменели и вросли в пол. Я неотрывно смотрела, как ползет трос, пока он не замер и не хлопнули двери лифта: они быстро открылись и закрылись. Спустя несколько секунд кабина заскользила вниз. Когда она проплывала мимо меня, мужчина, улыбаясь, продемонстрировал пакет с маминым бельем.

Глава 7

Обычно я вела себя решительно, собранно, быстро и без колебаний; более того, мне нравилась та уверенность, с какой я действовала и которую знала за собой. Однако тогда происходило нечто странное. Возможно, дело было в усталости, или же я растерялась, обнаружив дверь в квартиру открытой, ведь я точно помнила, что заперла ее. Или после долгого ожидания в темноте лестничной площадки меня ослепил зажженный в маминых комнатах свет, да вдобавок на пороге были выставлены ее чемодан с сумочкой. А может, причина в чем-то ином. Может, все дело в отвращении, какое я испытала, осознав, что тот пожилой человек в обрамлении узорчатых дверей лифта на миг показался мне необъяснимо красивым. Одним словом, вместо того чтобы догнать его, я стояла как вкопанная, вглядываясь в его облик и сосредоточившись на его чертах даже тогда, когда кабина лифта уже исчезла из вида.

Осознав ситуацию, я почувствовала себя обессиленной, меня угнетало унижение, испытанное перед самой собой – перед той частью своего “я”, которая всегда следила за моими промахами и оплошностями. Выглянув в окно, я успела увидеть, как в свете фонарей тот человек удаляется прочь по переулку: он казался невозмутимым и шел размеренно, но не устало; пакет он держал в правой руке, чуть отведя ее в сторону, и было видно, как дно черного мешка волочится по мостовой. Я поспешно вышла и бросилась к лестнице. Но тут заметила, что соседка, синьора Де Ризо, выглядывает из своей квартиры – стоит в узком столбике света, пробивавшемся из коридора через осторожно приоткрытую дверь.

На ней была длинная ночная рубашка розового цвета; вдова смерила меня лютым взглядом, но не двинулась с места; на случай, если вдруг объявится злоумышленник, она навесила поперек дверного проема цепочку. Ясно, что она давно уже наблюдала за происходившим через глазок и подслушивала, притаившись за дверью.

– Что тут творится? – возмущенно спросила она. – Всю ночь от тебя покоя нет.

Я уже взяла было такой же возмущенный тон, но осеклась, вспомнив, что она упоминала о мужчине, с которым встречалась моя мама, и решила проявить благоразумие и не ссориться с вдовой, если хочу узнать подробности. Днем сплетни Де Ризо только раздражали меня, но теперь я готова была завязать с ней долгий разговор, мне нужны были детали, к тому же беседа доставила бы удовольствие этой одинокой старой женщине, которая не знала, как скоротать ночи.

– Ничего не происходит, – ответила я, стараясь выровнять дыхание. – Просто не спится.

Вдова пробормотала что-то про покойников, которые не желают уйти отсюда с миром.

– В первую ночь всегда не спится, – сказала она.

– Вас разбудил шум? – спросила я, разыгрывая вежливость.

– Ближе к утру я сплю чутко и мало. Вдобавок ты постоянно щелкала замком: только и делала, что открывала и закрывала дверь.

– Это правда, – согласилась я, – мне сейчас немного беспокойно. Приснилось, что мужчина, о котором вы рассказывали, был тут, на лестничной площадке.

Де Ризо смекнула, что мой настрой переменился и я расположена слушать все ее сплетни, но сперва захотела убедиться, что я снова не оборву разговор.

– Какой еще мужчина? – спросила она.

– О котором вы рассказывали… тот, что приходил сюда встречаться с мамой. Засыпая, я как раз о нем размышляла…

– Это был порядочный человек, Амалия аж вся сияла. Приносил ей слоеные пирожные, цветы. Когда он приходил, они всё ворковали, смеялись. Хохотала все больше она, да так громко, что на первом этаже было слышно.

– О чем же они разговаривали?

– Понятия не имею, я же не подслушивала. У меня свои заботы.

Но мне не терпелось узнать подробности.

– Неужели Амалия никогда вам ничего не рассказывала?

– А как же, рассказывала, – ответила Де Ризо. – Как-то раз я увидела, как они вместе вышли из квартиры. Она тогда сказала мне, что знает этого человека уже пятьдесят лет и он ей почти как родственник. А коли это правда, то и ты должна его знать. Высокий такой, худощавый, волосы седые. Твоя мать с ним как с братом обходилась. Очень они были близки.

– Как его звали?

– Этого не знаю. Амалия никогда мне не говорила. Она ведь всегда была себе на уме. Сегодня секретничает со мной, хоть мне и дела нет до того, что у нее там происходит, а назавтра даже не здоровается. Про слоеные пирожные я знаю потому, что она иной раз меня угощала. Да и цветы она мне приносила, от их запаха у нее голова болела. Вообще в последние месяцы у нее постоянно болела голова. Но Амалия никогда не предлагала мне зайти и познакомиться с ним.

– Наверное, не хотела его смущать.

– Как бы не так, она просто не хотела, чтоб я вмешивалась. Я сразу это уловила и оставалась в сторонке. Однако вот что скажу: матери твоей доверять было нельзя.

– То есть?

– Порядочные женщины так себя не ведут. Этого господина я видела лишь один раз. Обаятельный пожилой мужчина, хорошо одет. Когда я встретила их, он слегка мне поклонился. А она отвернулась и выругалась в мой адрес.

– Вероятно, вы что-то неправильно поняли.

– Все я отлично поняла. У нее появилась привычка сквернословить – да еще как! – вслух, даже когда она была одна. А потом твоя мать принималась смеяться. С моей кухни все слышно.

– Мама никогда не сквернословила.

– Как бы не так… В нашем-то почтенном возрасте следует вести себя сдержаннее.

– Это правда, – согласилась я. И снова вспомнила про мамин чемодан и сумочку на пороге квартиры. Казалось, после всех тех передряг, что выпали им на долю, они перестали быть вещами, принадлежавшими Амалии. И мне хотелось бы найти способ вернуть их ей. Но вдова, растроганная моей учтивостью, отстегнула с замка цепочку и вышла на порог.

– Ну вот, – сказала она, – в этот час мне уже не заснуть.

Опасаясь, что она намерена зайти в мамину квартиру, я попятилась и решила поскорее свернуть разговор:

– Ну, а я попробую немного поспать.

Де Ризо помрачнела и передумала идти со мной. Раздосадованная, она навесила цепочку обратно.

– Вот и Амалия была такая же, всегда хотела сунуть нос в мою квартиру, а к себе не пускала, – проворчала она. И захлопнула дверь прямо передо мной.

Глава 8

Ясела на пол и открыла чемодан. Но там не оказалось никаких знакомых мне маминых вещей. Все было новым, только что из магазина: домашние розовые тапочки, атласный халат персикового цвета, два ни разу не надеванных платья – одно цвета темной охры, явно узковатое маме и чересчур броское для ее возраста, другое – более сдержанное, синее, но слишком уж короткое; пять пар дорогих трусов, коричневая кожаная косметичка, набитая флаконами духов, дезодорантами, кремами и всем необходимым для макияжа, – притом что мама в жизни своей не красилась.

Я взялась за мамину сумочку. Первым, что мне попалось, оказались белые кружевные трусы. Я сразу разглядела фирменный знак, три буквы “V” сбоку справа, и узнала узор – точно такой же, как на лифчике, который был на Амалии, когда ее выловили из воды. Я внимательно рассмотрела трусы: с левой стороны они были чуть порваны, словно мама надевала их, хотя они были меньшего размера, чем нужно. Я почувствовала, что у меня сводит желудок, и на миг задержала дыхание. Потом вернулась к сумочке: мне хотелось отыскать ключи от квартиры. Разумеется, я их не нашла. Обнаружила мамины очки (у нее была дальнозоркость), девять телефонных жетонов, кошелек. В кошельке было двести двадцать тысяч лир (сумма неслыханная для мамы, привыкшей обходиться небольшими деньгами, которые мы с сестрами посылали ей каждый месяц), чек за купленную электрическую лампочку, паспорт в обложке и старая фотография, на которой были мы с сестрами и отец. Наши очертания едва просматривались. Бумага пожелтела, пошла трещинами, и фотография напоминала изображения крылатых демонов, какие иногда случается увидеть на алтарной стене, нацарапанные кем-то из прихожан.

Положив фотографию на пол, я встала, борясь с тошнотой, которая все усиливалась. Отыскав телефонный справочник, я стала листать его в поисках фамилии “Казерта”. Звонить ему я не собиралась, мне нужен был адрес. Обнаружив растянувшийся на три страницы список людей с такой фамилией, я поняла, что даже не знаю его имени: за все время моего детства никто ни разу не назвал его иначе, как “Казерта”. Бросив справочник в угол, я пошла в ванную. Не в силах больше сдерживать позывы к рвоте, я на мгновенье испугалась, что тело перестало мне подчиняться и поддалось неистовой силе саморазрушения, которая так пугала меня в детстве и с которой по мере взросления я пыталась совладать. Но вскоре я успокоилась. Прополоскала рот и тщательно умылась. Увидев в зеркале над раковиной свое бледное, изможденное лицо, я вдруг решила накраситься.

Такая реакция на происходящее была для меня неожиданной. В тех редких случаях, когда я красилась, я делала это скорее неохотно. Причем красилась я в основном в юности и уже давно забросила это занятие, думая, что макияж меня нисколько не украшает. Однако теперь я чувствовала, что накраситься необходимо. Вытащив из маминого чемодана косметичку, я вернулась с ней в ванную, достала баночку увлажняющего крема – непочатую, если не считать робкого следа, оставленного пальцем Амалии. Окунув свой палец поверх ее следа, я щедро намазала лицо кремом. Этот процесс полностью захватил меня, я энергично растирала себе щеки. Потом тщательно напудрилась.

– Ты призрак, – сказала я женщине в зеркале. На вид ей было лет сорок, она закрыла один глаз и провела по веку черным карандашом, потом проделала то же самое с другим глазом. Она была худая, лицо вытянутое, с острыми скулами и, на удивление, без морщин. Волосы подстрижены совсем коротко, чтобы скрыть атаковавшую седину, которая быстро вступала в свои права, вытесняя естественный черный цвет. А теперь тушь для ресниц.

– Я не похожа на тебя, – шепнула я ей, слегка касаясь щек кисточкой с румянами. И, чтобы она не возразила, что это неправда, постаралась не смотреть на нее. Мой взгляд упал на отражение биде. Я обернулась, чтобы внимательнее рассмотреть, чего же не хватало этому старому предмету сантехники с мощными кранами, украшенными затейливой резьбой, и, осознав, едва не рассмеялась: Казерта забрал даже трусы со следами крови, брошенные мною на пол.

Глава 9

Когда я вошла к дяде Филиппо, кофе был уже почти готов. Со своей единственной рукой он управлялся со всем на удивление ловко. Он пользовался старым кофейником, какие были в ходу давным-давно, когда кофеварки еще не заняли свое законное место на каждой кухне. Этот жестяной кофейник цилиндрической формы состоял из четырех частей: специального отделения для нагревания воды, углубления, куда насыпался смолотый кофе, отвинчивающейся крышки с мелкими дырочками и емкости для готового напитка. Когда я вошла на кухню вместе с дядей Филиппо, струйка горячего кофе уже текла в нужное отделение и по квартире плыл густой, терпкий аромат.

– Хорошо выглядишь, – сказал он, вряд ли намекая на мой макияж. Сомневаюсь, что дядя Филиппо мог отличить накрашенную женщину от ненакрашенной. Он просто имел в виду, что в то утро я выглядела действительно хорошо. И потом, потягивая кофе, добавил:

– Из вас трех ты больше всех похожа на Амалию.

Я улыбнулась. Мне не хотелось тревожить его, рассказывая о событиях минувшей ночи. И еще меньше хотелось рассуждать о своем сходстве с Амалией. Было семь часов утра, я чувствовала себя уставшей. Полчаса назад я шла по улице Фориа, почти пустынной, и тишину пронизывало еще так мало звуков, что слышалось пение птиц. Воздух был свежим и чистым, небо подернуто легкой поволокой – погода словно бы колебалась, обещая день не то ясный, не то пасмурный. Уже на улице Дуомо шум города стал нарастать, из окон понеслись голоса женщин; воздух вобрал в себя пыль и потяжелел. С большим пакетом в руках, в который я затолкала все содержимое маминого чемодана и ее сумочки, я объявилась на пороге квартиры дяди Филиппо, застав его врасплох – в бесформенных штанах с пузырями на коленях, в майке, едва прикрывавшей тощее тело, и с незамотанной культей. Открыв окна, чтобы проветрить комнаты, он скорее пошел приводить себя в порядок. Потом стал настойчиво предлагать мне подкрепиться: не хочу ли я свежего хлеба и молока к нему? Или, может, печенья?

Я не заставила себя упрашивать и охотно поела всего, что он предложил. Жена дяди Филиппо умерла шесть лет тому назад, с тех пор он жил один – так, как живут все старики, у которых нет детей; спал он мало. Несмотря на ранний час, дядюшка обрадовался моему приходу, и мне тоже было хорошо с ним. Мне требовалась передышка, а еще я хотела забрать свои вещи, которые оставила у него несколько дней назад, и переодеться. Потом я сразу собиралась пойти в магазин сестер Восси. Но дядя Филиппо, похоже, изголодался по общению, ему не терпелось поговорить. Он грозился расправиться с Казертой самыми жестокими способами. Уверял, что уже ближайшей ночью тому не миновать страшной смерти. И сожалел, что не убил его раньше. Затем, следуя неясной логике и прибегая к одному ему понятной цепи ассоциаций, принялся рассказывать на диалекте семейные истории. Так и говорил, не умолкая.

После нескольких напрасных попыток остановить его я сдалась. Дядя Филиппо бубнил себе под нос, гневался, на глаза ему то и дело наворачивались слезы, он шмыгал носом. Когда речь зашла об Амалии, он резко перескочил от берущих за душу оправданий ее поведения к безжалостному осуждению за то, что она бросила моего отца. Он часто забывал, что об Амалии теперь нужно говорить в прошедшем времени, и упрекал ее, как если бы она была жива и вполне могла находиться в соседней комнате. Амалия, кричал он, никогда не думает о последствиях своих поступков: она всегда была такая, а ей бы лучше сесть и неспешно поразмыслить; а она вон что натворила, проснулась однажды утром – и бегом из дома, прихватив трех дочерей. Напрасно это она, считал дядя Филиппо. Я быстро сообразила, куда он клонит; он хотел указать на связь маминого развода – с тех пор прошло двадцать три года – с ее смертью в море.

Нелепость. Меня одолела злость, но я молчала, тем более что иногда он прерывался и, сменив тон, принимался хлопотать вокруг меня, бежал в кладовку, приносил оттуда очередное лакомство: жестянку с мятными карамельками, просроченное печенье, ежевичный мармелад – с белым налетом плесени, но, по его мнению, вполне еще съедобный.

Сперва я отказывалась от угощения, потом потихоньку начинала есть, а дядя Филиппо продолжал говорить с прежним пылом, путаясь в датах и фактах. Он силился вспомнить, был ли то сорок шестой или сорок седьмой год, но в конце концов сдавался и заключал: после войны, в общем. Итак, после войны Казерта смекнул, что талант моего отца не должен пропадать впустую и из него можно извлечь выгоду. Надо признать, что без Казерты отец так и продолжал бы почти задаром рисовать для разных заведений квартала горы, луну, пальмы и верблюдов. А Казерта был хитрец; черный, как сарацин, с дьявольским блеском в глазах. Завел знакомство с американскими моряками и фланировал с ними туда-сюда. Нет, он вовсе не собирался подыскивать им женщин для утехи или чем-то торговать. Казерта нарочно выбирал моряков, в чьей душе копошилась ностальгия. И вместо того чтобы распалять их фотографиями распутниц, он уговаривал мужчин достать из бумажника и показать ему снимки любимых, которые ждут на родине. Почуяв, что моряки размякли и превратились в неприкаянных, тоскующих юнцов, Казерта договаривался с ними о цене и спешил с фотографиями к моему отцу, а тот писал с карточек портреты маслом.

Я помню те портреты. Отец промышлял этим годами, часто без посредничества Казерты. Возникало впечатление, будто для моряков, разлученных с родиной, женщина на фотографии – лишь условность, и не важно, похожа она на реальный образ или нет. Они приносили отцу снимки своих матерей, сестер, невест – все сплошь блондинки, с улыбками на лицах, волосы завиты, шляпка чуть набекрень, бусы, серьги. Словно куклы. Вдобавок, в точности как сохранившаяся у нас фотография Амалии – впрочем, как всякое фото, увядшее с течением времени, – те карточки выцвели и поблекли, уголки обтрепались, по бумаге расползлись белые трещины, рассекавшие лица, одежду, украшения, прически. Эти лица стирались даже из памяти тех, кто хранил снимки бережно, с тоской и чувством вины. Отец получал их из рук Казерты и прикалывал кнопкой к мольберту. И на холсте чуть ли не мгновенно проступал контур женщины – вполне правдоподобной, некоей матери-сестры-жены, которая, скорее, сама тосковала по своему моряку, чем нагоняла на него грусть разлуки. Морщинки, покрывавшие фотокарточку, на портрете исчезали, черно-белая гамма становилась цветной, черты наливались жизнью. Отец весьма умело наводил лоск на женщин, чьи лица не должны были стираться из памяти, и горемычные, одинокие моряки оставались довольны. Казерта оставлял отцу небольшие деньги и спешил отдать портрет заказчику.

Итак, жизнь быстро наладилась, рассказывал дядя Филиппо. Благодаря женщинам американских моряков мы не голодали. Даже ему кое-что перепадало, поскольку тогда он был без работы. Мама давала дяде Филиппо немного денег – с согласия отца. А может, тайком. Одним словом, после трудных лет, когда мы едва сводили концы с концами, настало время без лишений. Если бы Амалия думала о последствиях своих поступков и не натворила глупостей, мы жили бы припеваючи. Расчудесно бы жили, полагал мой дядя.

Я размышляла об этих заработках отца и о маме – такой, какая она была на фотографиях из семейного альбома: ей восемнадцать лет, живот уже округлился, потому что там я, она стоит на балконе; на заднем плане, как всегда, ее швейная машинка “Зингер”. Наверняка она отложила шитье только ради того, чтобы сфотографироваться; снимок сделан – и она, это уж как пить дать, сразу вернулась к работе и согнулась над столом – и ни на одной карточке не запечатлена ее скудная, неказистая трудовая повседневность, в которой не было улыбок, огонька во взгляде, распущенных волос, а мать ведь была так хороша, когда расплетала их. Скорее всего, дядя Филиппо никогда не подозревал, как много Амалия делала для семьи. Да и я не догадывалась об этом прежде. Укоряя себя, я покачала головой: опять эти ненавистные разговоры о прошлом. За все то время, что я прожила с Амалией после ее развода, я видела отца не больше десяти раз – она не хотела, чтобы я встречалась с ним. Ну, а с тех пор, как я перебралась в Рим, наверное, еще два или три раза. Он по-прежнему жил в квартире, где я родилась: две комнаты, кухня. Целыми днями, склонившись к мольберту, он рисовал безвкусные виды залива или аляповатые картины для городских ярмарок. Отец всегда так зарабатывал себе на жизнь, принимая гроши из рук посредников вроде Казерты, и мне было досадно видеть, что он вынужден, как на конвейере, бесконечно повторять одни и те же сюжеты, прибегать к однообразным приемам, использовать все те же цвета и декорации, знакомые мне с детства; и дом его населяли все те же запахи. Особенно невыносимо было выслушивать его бессвязные оправдания такой работы, которые перемежались оскорблениями в адрес Амалии, за которой он не признавал никаких достойных уважения качеств.

Нет, в прошлом не было ничего хорошего. Раз и навсегда я оборвала связи с родственниками, чтобы при каждой встрече не выслушивать их горьких сожалений об участи моей матери, а также грубостей и обвинений в адрес отца. Я поддерживала отношения только с дядей Филиппо. Впрочем, общаться с ним я стала не так уж давно, всего несколько лет назад, да и то не по собственному желанию, а скорее по стечению обстоятельств, встретив его случайно у Амалии дома: он чинил что-то в ванной и ругался с мамой. Препирался с ней яростно, с пылом, громко кричал – а потом они помирились. Амалия очень любила своего единственного брата, строптивца и неугомонного спорщика, с юных лет закадычного друга ее мужа и Казерты. И она была в общем-то довольна, что дядя Филиппо продолжал видеться с отцом и рассказывал ей, как тот поживает, чем занимается, как идет его работа. Ну а я, хотя и питала давнюю симпатию к маминому брату, худосочному и тощему как жердь, вспыльчивому, напористому и самоуверенному, с замашками бывалого каморриста[2], – пожалуй, мне не составило бы труда положить его на обе лопатки, лишь слегка ткнув кулаком, – я все же предпочла бы, чтобы и он улетучился из моей жизни, подобно остальным родственникам. Я не могла смириться с тем, что он отстаивал правоту отца и осуждал маму. Он был ее братом и сотни раз видел ее в синяках от пощечин, ударов, пинков, однако не удосуживался и пальцем пошевелить, чтобы как-то помочь ей. Полвека он поддерживал отца и во всем принимал его сторону. Только последние несколько лет мне удавалось слушать дядю Филиппо без негодования. Девочкой я возмущалась тем, как он смотрит на вещи. И впоследствии стала в открытую затыкать пальцами уши, чтобы не слышать этих несправедливостей. Возможно, мне было невыносимо знать, что какая-то глубинная часть моего “я” соглашается с дядей Филиппо, чья точка зрения подтверждала мою собственную догадку, которую я всячески старалась вытолкнуть на периферию сознания: в мамином теле была врожденная порочность, как бы она ни хотела вести себя благопристойно, и эта порочность проявлялась в каждом ее жесте, в каждом вдохе.

– Это твоя рубашка? – спросила я дядю Филиппо, чтобы перевести разговор в другое русло, и достала из пакета, который принесла с собой, голубую рубашку, обнаруженную у Амалии дома. Он запнулся на полуслове и поначалу растерялся, широко распахнув глаза и разинув рот. Потом, хмурясь, долго изучал ее. Правда, без очков он почти ничего не видел и не мог как следует рассмотреть рубашку – он так долго возился с ней, потому что хотел успокоиться после гневных речей и прийти в себя.

– Нет, – ответил он, – никогда у меня такой не было.

Я рассказала, что нашла сорочку у Амалии дома среди грязных вещей и по ошибке приняла за его.

– Тогда чья же она? – взволновался дядя Филиппо, а между тем это как раз я хотела узнать у него, чья это рубашка. Я пыталась втолковать ему, что понятия не имею, кому она принадлежит, но напрасно. Он сунул мне ее обратно, словно рубашка была заразной, и снова принялся ругать сестру на чем свет стоит.

– Это в ее репертуаре, – возмущался он на диалекте. – Помнишь ту историю с фруктами, которые ей кто-то приносил изо дня в день? Она тогда все недоумевала: как они попадали к ней и откуда? А помнишь сборник стихов с дарственной надписью? И цветы? Помнишь слоеные пирожные? Каждый день ровно в восемь. А платье помнишь? Да ты что, совсем все позабыла?! Вот скажи на милость, кто купил ей то платье – в точности ее размера? Она говорила, будто ничего не понимает. Но платье все-таки надевала – втихую от твоего отца, лишь бы он не разведал. Объясни же, зачем она его надевала?

Я заметила, что дядя Филиппо понимал всю неоднозначность характера Амалии, – эту ее двойственность видела и я, даже в те моменты, когда отец в приступе ярости хватал ее за горло, отчего у нее на коже потом оставались синие следы его пальцев. Нам с сестрами мама говорила: “Такой уж у него нрав. Он не знает, что творит, а я не знаю, что ему сказать”. Однако мы были убеждены, что за такие поступки отец заслуживает смерти и, выйдя однажды утром из дома, должен погибнуть – в пожаре или под колесами автомобиля… а может, утонуть. За такое отношение к отцу и за подобные мысли мы ненавидели именно Амалию, ведь это она была всему виной. И мы с сестрами не сомневались в этом, я хорошо помню.

Да, я не забыла ничего, но совсем не хотела пускаться в воспоминания. При случае я могла бы восстановить в памяти все до мелочей; но зачем? Я сосредотачивалась лишь на тех деталях и эпизодах из прошлого, которые были уместны здесь и сейчас, и часто – в силу необходимости, продиктованной настоящим моментом, – не сдерживала поток воспоминаний. Теперь, к примеру, я видела раздавленные персики на полу, розы, которыми десять или двадцать раз хлестали о кухонный стол, – красные лепестки взметаются в воздух и плавно оседают, ножки с шипами все еще обернуты в серебристую бумагу; я видела сладости, вышвырнутые за окно, и платье, сожженное на газовой плите. Чувствовала тошнотворный запах горелой ткани, в точности такой, какой бывает, если по рассеянности оставить на одежде раскаленный утюг, и мне было страшно.

– Ничего-то вы не помните и не знаете, – говорил дядя Филиппо, словно мы сидели тут втроем, я и сестры. И хотел рассказать, как все было: известно ли нам, что отец принялся бить Амалию, только когда она стала противиться его намерению бросить работать на Казерту и американских моряков? Не ее это было дело. А она имела обычай совать нос во все, вот ведь вздорный характер. Отцу пришла в голову идея нарисовать голую цыганку-танцовщицу. Он показал картину какому-то типу, одному из тех, что контролировали торговцев живописью, бродивших из города в город и продававших сельские сцены и морские пейзажи. И тот тип – его звали Мильяро, и у него еще был сын с кривыми зубами, – рассудил, что картина вполне годится для продажи врачам, в том числе стоматологам. За цыганку он пообещал отцу навар получше того, что выходил в результате работы на Казерту. Но Амалия воспротивилась: не хотела, чтобы отец порывал с Казертой, малевал цыганок и вообще показывал их Мильяро.

– Ничего-то вы не помните и не знаете, – повторил дядя Филиппо, удрученный тем, что миновали славные времена, ушли безвозвратно годы, когда можно было бы горы свернуть.

Я поинтересовалась, чем занялся Казерта после разрыва с отцом. По глазам дяди Филиппо было видно, что в уме у него промелькнуло множество вариантов ответа, один другого язвительнее. Но в итоге он отбросил самые ядовитые и надменно заявил, что Казерта получил по заслугам.

– Расскажи отцу о том, что сейчас случилось. Он свистнет меня, и мы вместе пойдем убьем Казерту. А коли тот вздумает сопротивляться, так и в самом деле убьем.

Вот как. Выходит, это я должна рассказать отцу. Меня раздражали дядины слова и интонация, с какой они были произнесены. Словно со мной следовало разговаривать именно так, свысока. Филиппо вопросительно посмотрел на меня и, видя, что я непроницаема, снова укоризненно покачал головой.

– Не помнишь, значит, ничего, – твердил он в отчаянии. Потом стал рассказывать о Казерте. Поняв, что отец не намерен впредь работать с ним, Казерта встревожился. Продал убыточную кафе-кондитерскую, унаследованную им от собственного отца, и вместе с сыном и женой переехал в другой квартал. Чуть погодя дошли слухи, что он скупал краденые лекарства. Потом стали говорить, будто Казерта вложил скопленные деньги в типографию. И это странно, ведь он ничего не смыслил в печатном деле. Дядя Филиппо предполагал, что он печатал конверты для нелицензионных пластинок. Как бы то ни было, типография однажды сгорела, и Казерта с ожогами ног угодил в больницу. С тех пор о нем было мало что слышно. Одни говорили – ему хватало на жизнь денег, полученных от страховой компании. Другие думали, будто Казерта, пострадав при пожаре, только и делал, что ходил по врачам, так никогда и не поправившись – не из-за самих ожогов, а из-за повреждения суставов. Вообще он всегда был чудаковатым, и людям казалось, что с возрастом его странности усугубляются. Вот и все. Больше дядя Филиппо ничего о Казерте не знал.

Я спросила, какое у него имя: листая телефонный справочник, я обнаружила слишком уж много людей с фамилией “Казерта”.

– Не вздумай разыскивать его, – ответил он, снова насупившись.

– Казерта мне ни к чему, – солгала я. – Хочу повидаться с Антонио, его сыном. Мы ведь дружили в детстве.

– Неправда. Тебе нужен Казерта.

– Тогда у отца спрошу, как его по имени. – Такой ответ пришел мне в голову неожиданно.

Дядя Филиппо с изумлением посмотрел на меня, словно увидев перед собой Амалию.

– И правда ведь спросишь, – проворчал он. И добавил тихо: – Никола. Его звали Никола. Но телефонный справочник тебе не поможет. Казерта – всего-навсего прозвище. Его настоящая фамилия крутится где-то у меня в голове, но никак не вспоминается.

Он и в самом деле, казалось, ворошил память, пытаясь дать мне ответ, но потом махнул рукой.

– Довольно. Возвращайся в Рим. А коли решишь навестить отца, не рассказывай, по крайней мере, об этой рубашке. За такие фокусы он и сейчас бы убил твою мать.

– Уж теперь-то ему вряд ли это удастся, – заметила я. А дядя Филиппо, словно не услышав моих слов, спросил:

– Еще немного кофе?

Глава 10

Переодеваться я не стала. Осталась в своем темном платье, мятом и впитавшем городскую пыль. И едва успела поменять прокладку. Со своими гневными выпадами и навязчивой заботой дядя Филиппо ни на минуту не оставлял меня в покое. Когда я сказала, что собираюсь купить кое-что из белья в магазине сестер Восси, он смутился и на несколько секунд притих. Потом предложил проводить меня до автобусной остановки.

День выдался совсем пасмурным, было душно, автобус пришел набитый. Поразмыслив, дядя Филиппо решил ехать вместе со мной, чтобы, по его словам, оберегать меня от воров-карманников и хулиганов. Освободилось место, я предложила ему сесть, но он наотрез отказался. Тогда села я, и автобус поплелся по городу, бесцветному и измученному пробками. Едкий запах нашатырного спирта[3] отравлял те крошечные порции воздуха, которые поступали через окна, открытые, кажется, еще в незапамятные времена. В носу щипало. Дядя Филиппо обрушился с бранью на мужчину, который недостаточно проворно отодвинулся в сторону, когда я, пробираясь к свободному месту, попросила его пропустить меня, а потом накинулся на какого-то юнца – тот курил, хотя это было запрещено. Оба отнеслись к нападкам враждебно и с презрением, несмотря на преклонный возраст дяди Филиппо и отсутствие у него одной руки. Я слышала его ругань и угрозы, доносившиеся из середины автобуса, куда его оттеснила толпа.

Я вспотела. По обе стороны от меня сидели старушки, неестественно замерев и уставившись прямо перед собой остекленевшим, невидящим взглядом. Одна крепко зажала свою сумочку под мышкой, другая прижала к животу, ухватившись рукой за молнию и придерживая ее язычок. Те, кто стоял, нависали над нами, обдавая своим дыханием. Женщинам, зажатым между мужскими телами, было дурно, они хмурились, им досаждала эта вынужденная близость. Мужчины же, наоборот, пользовались случаем и в автобусной давке забавлялись. Один смешливо уставился на девушку-брюнетку – хотел проверить, отведет ли она глаза. Другой тайком трогал кружево между пуговками соседкиной блузки, а взгляд третьего скользил по чьей-то тонкой бретельке. Кто-то убивал время, пытаясь увидеть через окно, что происходит в салонах ползущих мимо автомобилей, выхватить из пестрой картины голые женские ноги, наблюдая, как при нажатии на педаль тормоза или газа на них перекатываются мышцы, или охотясь за рассеянными движениями рук, потянувшихся почесать бедро. Какой-то худосочный коротышка под напором теснившихся сзади людей все норовил коснуться моих коленей и то и дело начинал сопеть мне в волосы.

Я повернулась к окну, чтобы поймать хоть немного воздуха. В детстве я ездила этим же маршрутом на трамвае, с мамой. Трамвай карабкался на холм, прокладывая себе путь между серыми домами прежних лет, и ревел, как навьюченный ослик; наконец выглядывал кусочек моря, и тогда я представляла себе, как трамвай отрывается от рельсов и парит над синей гладью. Стекла окошек дрожали в деревянных рамах. Дрожал и пол, и эта дрожь передавалась телу, разбегаясь по нему приятным волнением; дрожали даже зубы, отчего челюсти размыкались и будто бы расшатывались, как на разболтанных шарнирах.

Мне нравилось проделывать этот путь: вверх на трамвае, обратно – на фуникулере; нравился медленный ход, вся эта размеренность, никакой спешки. Мы вдвоем с мамой. Над головой покачивались, пристегнутые к поручням кожаными ремнями, толстые кольца, за которые можно ухватиться рукой, если едешь стоя. А если дернуть посильнее, то из металлического цилиндра, прикрепленного над таким кольцом, выскакивала реклама и цветные картинки – разные при каждом рывке. Это была реклама лекарств, обуви и вообще всякой всячины. Если в трамвае было не слишком много народу, Амалия оставляла на сиденье свои покупки, обернутые коричневой бумагой, брала меня на руки, и я дергала за кольца.

А если в вагоне было тесно, то становилось не до игр. Меня тогда охватывала тревога, хотелось уберечь маму от мужских взглядов и тел – ведь папа всегда так делал, когда в транспорте толпились люди. Я вставала позади мамы, прикрывая ее, словно щит, прижимала ноги к ее ногам, лбом утыкалась ей в ягодицы, обхватывала ее обеими руками, крепко держась за железные ободки сидений.

Однако усилия мои оказывались напрасны, спрятать тело Амалии было невозможно. Ее бедра льнули к бокам мужчин, стоявших рядом. А ноги и живот касались колен и плеч сидевших впереди. Или все обстояло наоборот. Мужчин притягивало к ней, как мух к клейким желтым лентам, какие, пестрые от дохлых насекомых, висят у потолка в мясной или колбасной лавке. Даже отталкивая от нее пассажиров ногами и локтями, я не могла сдержать их. С улыбкой потрепав меня по затылку, мужчины говорили маме: “Смотрите, как бы тут не раздавили эту славную девчушку”. Иногда кто-то даже вызывался взять меня на руки, но я отказывалась. Мама только смеялась: “Ну, давай же, иди, не упрямься”. Мне было страшно, я сопротивлялась. Казалось, что, уступи я маме и этим людям, они украдут ее и нам придется жить с вечно злым отцом.

Отец не подпускал к ней ни одного мужчину и готов был уничтожить, раздавить всех соперников; но дело могло кончиться и тем, что это они уничтожили бы его. Он был всегда недоволен. Пожалуй, он стал таким лишь с тех пор, как бросил кружить по кварталу, хватаясь за предложенную ему работу – расписать какую-нибудь торговую лавку или тележку в обмен на еду, – и с тех пор как бросил рисовать на холстах, не оправленных в рамы, сельские и морские пейзажи, натюрморты, экзотическую природу и цыганские таборы. Он грезил о большом будущем и злился, потому что жизнь не приносила с собой перемен, а Амалия вообще в них не верила, и еще потому, что люди не ценили его талант. И все твердил, чтобы убедить самого себя и Амалию, что ей сказочно повезло с мужем. Только поглядите на нее: смуглая, черноволосая, непонятно каких кровей. Уж он-то совсем другой породы – светлокожий, светловолосый. Несмотря на то, что отец безнадежно застрял в избитой колее и штамповал картины, используя одни и те же сюжеты, палитру, мотивы, он верил в уникальность своего творческого дара. Нам с сестрами было стыдно за него; вдобавок, видя, как он угрожает всякому, кто смеет приблизиться к маме, мы опасались, как бы он и на нас не поднял руку. Когда мы ехали в трамвае все вместе, нам было страшно. Особое подозрение у отца вызывали мужчины невысокого роста с вьющимися темными волосами и большим ртом. Он выделил для себя этот антропологический тип, приписав ему стремление похитить тело Амалии; хотя, вполне возможно, отцу казалось, что это как раз маму привлекали такие мелкие особи: напористые, кипучие, с порывистыми движениями. Однажды он вбил себе в голову, что какой-то мужчина в автобусной давке намеренно коснулся мамы. И он дал ей пощечину на глазах у всех. На наших глазах. Его поступок поразил меня и глубоко ранил. Я была уверена, что он уничтожит того мужчину, и не понимала, почему, наоборот, от него досталось маме. Даже теперь его поведение не укладывается у меня в голове. Наверное, отец хотел отомстить ей за то, что она ощутила своей кожей и тканью платья жар чужого тела.

Глава 11

Впробке на улице Сальватора Розы я вдруг поймала себя на том, что не испытываю никаких теплых чувств к родному городу Амалии, к языку, что обступал меня со всех сторон, к дорогам, которыми ходила в детстве, к здешним людям. Когда в окошке автобуса показался лоскут моря (тот самый, долгожданный лоскут моря из детства), он показался мне клочком второсортной бумаги, прилипшим к облупленной стене. Я знала, что навсегда теряю связь с мамой и что как раз этого мне и хотелось.

Магазин сестер Восси был на площади Ванвителли. Девочкой я часто останавливалась перед их витриной – строгой и сдержанной, с толстыми стеклами в рамах красного дерева. Дверь старая, наполовину стеклянная, над ней три буквы “V” и год основания магазина: 1948. Дверное стекло было матовым, и я не могла рассмотреть, что же внутри: у нас никогда не было ни необходимости заходить к сестрам Восси, ни денег на их товар. Зато мне нравилось разглядывать витрины, особенно ту, что с краю, где женское белье было с нарочитой небрежностью разложено возле картины, давность которой я затруднялась определить, но явно написанной мастером. На ней – две женщины: они бегут из правой части холста в левую, причем обе настолько синхронны в своих движениях, что их профили почти сливаются; рты у них приоткрыты. Неясно, гнались ли они за кем-то или, наоборот, спасались от преследователей. Вполне вероятно, что картина была фрагментом некоего большого полотна, поскольку у обеих женщин не хватало левой ноги и кистей рук. Даже отцу она нравилась, притом что он всегда критиковал все работы, к какой бы эпохе те ни принадлежали. И каким только художникам он ни приписывал холст сестер Восси, притворяясь знатоком живописи, – хотя мы знали, что отец даже не учился в школе, а об истории искусства имел крайне скудное представление; он только и мог, что дни напролет рисовать своих цыганок. Когда он бывал в хорошем расположении духа и настроен шутить, то уверял нас с сестрами, что сам написал эту картину.

Вот уже больше двадцати лет я не поднималась на холм, что рядом с Сан-Мартино. Раньше он казался мне особым местом, красивым и опрятным, не таким, как другие части города. Но теперь я увидела холм иным. Площадь изменилась: куцые, чахлые платаны, скопление машин, какие-то металлические конструкции, выкрашенные желтым. Вспомнились пальмы, которые раньше росли в самом центре площади и в детстве казались мне такими высокими. Возле груды строительного мусора сидела женщина-карлица, на вид больная. Магазин сестер Восси я отыскала не сразу. Я кружила по пыльной, галдящей площади, измученной шумом стройки и автомобильными гудками, под тяжелым навесом неба – оно хмурилось, чернели тучи, но дождь никак не проливался. За мной по пятам шел дядя Филиппо, продолжая ворчать на грубиянов из автобуса, хотя с момента ссоры миновал уже час. Наконец я остановилась перед витриной с лысыми манекенами в трусах и бюстгальтерах – пластмассовые женщины замерли в раскованных, иногда даже вульгарных позах. Среди зеркал, металлического блеска и подсветки я едва разглядела тройное “V” над дверью магазина – единственное, что осталось прежним. Картина, которая мне так нравилась, тоже исчезла.

Я посмотрела на часы: четверть одиннадцатого. Суета вокруг была такая, что площадь с ее дворцами, серо-сизыми колоннадами, несмолкающим гомоном и пологом пыли походила на карусель в вечном движении. Дядя Филиппо покосился на витрины и решил отойти подальше, смутившись от обилия мощных ног и налитых грудей, – ему не нравились мысли, на которые они наводили. Сказал, чтобы я не мешкала, а он подождет на углу. Впрочем, подумала я, мне ведь не нужен был провожатый, он сам вызвался. Я вошла внутрь.

Я всегда представляла себе магазин сестер Восси погруженным в полумрак, а его хозяек – тремя славными старушками в длинных платьях, с нитками жемчуга на шее и волосами, собранными в аккуратный пучок, заколотый шпильками из прошлого века. Но все оказалось не так. В глаза бил резкий свет, покупатели будто силились перекричать друг друга, проталкиваясь между манекенами в атласных халатах, разноцветных майках и шелковых чулках, лавируя среди бесчисленных банкеток; продавщицы оказались одна моложе другой – густо накрашенные, в облегающей форме фисташкового цвета с вышивкой в виде тройного “V”.

– Это магазин сестер Восси, верно? – спросила я у одной из них, на вид более отзывчивой, чем остальные; похоже, ей было неуютно в этой фисташковой форме.

– Да. Что желаете?

– Могу ли я поговорить с одной из сестер Восси?

Девушка оторопела.

– Они теперь не ведут дела, – ответила она.

– Умерли?

– Вряд ли. Просто решили, что пора уходить.

– И передали магазин новым хозяевам?

– Они ведь уже в возрасте были, вот его и продали. Сейчас здесь всем заправляют другие люди, но марка осталась та же. Вы их давний клиент?

– Моя мать, – уточнила я. И принялась не спеша доставать из своего пакета трусы, халат, два платья – вещи, обнаруженные в чемодане Амалии, – и раскладывать их на прилавке. – По-моему, это куплено здесь.

Девушка окинула взглядом вещи.

– Да, это наш товар, – подтвердила она и вопросительно посмотрела на меня. Я уловила, что она пытается угадать мой возраст и, соответственно, прикинуть возраст мамы.

– В июле ей будет шестьдесят три, – сказала я. И потом солгала: – Но белье предназначалось не ей, а мне. Подарок ко дню рождения. Двадцать третьего мая мне исполнилось сорок пять.

– Здесь по меньшей мере пятнадцать подарков, – заметила девушка, пытаясь разрядить обстановку.

Как можно мягче и доброжелательнее я объяснила:

– Что и говорить, вещи чудесные, как раз на мой вкус. Вот только платье узковато, и трусы немного тесные.

– Хотите обменять? В этом случае понадобится чек.

– Чека у меня нет. Но все это куплено именно здесь. Неужели вы не помните мою мать?

– Увы. В магазин ведь столько разных людей приходит.

Я огляделась вокруг: женщины, не умолкая, возбужденно говорили на диалекте, громко смеялись; увешанные драгоценностями, они выходили из примерочных в одних трусах и лифчиках либо в купальниках – почти неприметных на теле, сшитых из леопардовой ткани, или золотистых, или серебристых, – выставляя на всеобщее обозрение пышные, изъеденные целлюлитом формы, в которые безжалостно впивались тонкие лямки; они беззастенчиво разглядывали свои бедра и ягодицы, поправляли уверенными ладонями грудь и, не обращая внимания на окружающих, принимали роковые позы, словно пародируя манекены. Загорелые, ухоженные, они красовались тут, чтобы потратить деньги и унизить нерасторопных продавщиц.

Совсем не таких покупательниц рисовала я в своем воображении. Казалось, будто мужчины, которые обогатились быстро и внезапно, выплеснули на этих женщин свои шальные деньги, погрузив их в эфемерную роскошь. И те вынуждены были барахтаться в ней, липкой и навязчивой, едва не переступая границу с порнографией и то и дело доходя до банальных непристойностей. Страдавшие от удушения сперва нищетой, а теперь роскошью, эти женщины пребывали в плену у города без надежды выйти из тюрьмы. Глядя на них и слушая их речь, я поняла, что они потеряли всякую чувствительность к пыткам. Их поведение по отношению к мужчинам, с которыми они сошлись, было именно таким, какое мой отец ожидал от женщин – и в частности от мамы, предполагая, что, стоит ему на мгновенье отвернуться, как жена опозорит его. И быть может, Амалии всю жизнь хотелось вести себя именно так: быть лощеной, игривой, раскованной и, нагибаясь, не придерживать пальцами вырез платья; сидеть, закинув ногу на ногу, – и не поправлять подол; смеяться без опаски; смело надевать на себя дорогие украшения; всем телом источать желание нравиться, посылая мужчинам едва уловимые, но недвусмысленные намеки и перешагивая границы пристойности.

На моем лице отразилось отвращение.

– Мама такого же роста, что и я, волосы с проседью. Причем заплетает она их так, как никто уже не делает, по-старинному. Она приходила сюда вместе с мужчиной лет шестидесяти, приятным, худощавым, с целой гривой седых волос. Красивая пара… Их нельзя не запомнить. Вот они все это и купили.

Покачав головой, продавщица сказала, что не помнит.

– Поймите, столько народу сюда приходит. – И посмотрела на охранника у двери, явно досадуя на то, что зря теряет время; потом добавила: – Примерьте еще раз. Мне кажется, это именно ваш размер. Если платье все-таки узковато…

– Мне хотелось бы поговорить вон с тем господином, – перебила я, указывая на охранника.

Однако продавщица явно рассчитывала уговорить меня пойти в примерочную.

– Если трусы не подходят, давайте подберем вам другие… мы сделаем скидку, – предложила она. И вот я уже в примерочной с зеркалами.

Вздохнув, я устало сняла платье, которое так и носила со дня похорон. Болтовня разгоряченных женщин все больше раздражала меня, а из примерочной казалось, будто говорят они еще громче. Поколебавшись мгновенье, я сняла старые мамины трусы и надела кружевные – те, что обнаружила в ее сумке. Трусы оказались впору. Рассеянно провела по кружеву рукой там, где оно было порвано, – наверное, Амалия едва сумела натянуть их на себя, – и надела через голову платье цвета темной охры. Оно пришлось мне чуть выше колена, а вырез на груди был слишком глубоким. Это “узкое” платье сидело на мне свободно и удачно скрадывало худобу моего сухощавого, жилистого тела, придавая фигуре мягкие очертания. Я вышла из примерочной и, приподняв платье сбоку, указала на свое бедро, громко объявив:

– Вот здесь оно плохо сидит, узко в боках… И вдобавок чересчур короткое.

Рядом с продавщицей стоял усатый мужчина лет сорока; он был широкоплечий, выше меня сантиметров на двадцать, крепкого сложения. Плотный, громоздкий, он выглядел угрожающе, однако глаза у него были добрыми, с блеском. Поставленным голосом, как у телеведущего, но без всякого желания угодить и казаться любезным, без той вкрадчивости, какая слышалась в его тоне при разговоре с другими покупателями, и даже не стараясь проявить учтивость, он сказал мне:

– Платье вам очень идет и ничуть не узко. Модель так и задумана.

– Именно модель мне и не нравится. Ее выбрала для меня мама, я даже не примеряла и…

– Выбор превосходный. Забирайте платье и носите с удовольствием.

Я молча посмотрела на него. Хотелось сорвать свою злость либо на нем, либо на самой себе. Я огляделась вокруг. Задрав подол платья, я повернулась к зеркалу.

– Вот, взгляните, – сказала я, указывая мужчине на свое отражение. – Трусы мне малы.

С тем же выражением лица и сохраняя тот же тон, мужчина ответил:

– Послушайте, мне остается только развести руками, у вас ведь даже чека нет.

Он смотрел на мое отражение в зеркале, на мои худые голые ноги. Смутившись, я опустила подол. Забрала из примерочной свое темное платье и старые трусы, сунула их в пакет и, поискав, достала оттуда пластиковую папку с паспортом Амалии.

– Вы наверняка запомнили мою мать, – сказала я ему, открыв паспорт на странице с фотографией.

Мужчина мельком взглянул на фото; похоже, терпение его лопнуло. Он перешел на диалект.

– Уважаемая синьора, мы теряем драгоценное время, – сказал он и вернул мне паспорт.

– Но я всего лишь хотела спросить…

– Проданный товар обмену не подлежит.

– Я всего лишь хотела спросить…

Он слегка тронул меня за плечо, направив к выходу.

– Вы, похоже, шутите? Явились сюда ради забавы?

– Не смейте дотрагиваться до меня…

– Да ты и вправду издеваешься… Забирай-ка лучше свои пожитки и паспорт и ступай отсюда! Кто тебя подослал? Что им надо? Передай своим приятелям: пусть сами приходят разбираться. Тогда и поговорим! Вот моя визитка – Антонио Полледро, адрес и номер телефона тут есть. Меня можно застать либо здесь, либо дома. Ясно?

Подобный тон был мне хорошо знаком. Через мгновенье этот тип начал бы грубо толкать меня к выходу, а потом не постеснялся бы дать волю рукам и просто избил, не посчитавшись с тем, что перед ним женщина. Жестом, выражавшим крайнее презрение, я выхватила у него паспорт и, пытаясь понять, что же вызвало в этом человеке такую вспышку гнева, взглянула на мамину фотографию. Длинные волосы, искусно уложенные надо лбом крутыми завитками, откинуты за плечи. Белый фон слегка затушеван дымчато-серым карандашом. Тем же карандашом кто-то деликатно обозначил, выделив почетче, контур лица. На фотографии была не Амалия. Это была я.

Глава 12

Взяв свой пакет, я вышла на улицу. Осознала, что по-прежнему держу в руке паспорт, и убрала его обратно в пластиковую папку, непроизвольно бросив туда же визитку Полледро. Положила папку в сумку, огляделась, еще не успев прийти в себя после случившегося, по сторонам – и с радостью обнаружила, что дядя Филиппо и впрямь ждал меня на углу улицы.

Хотя лучше бы он ушел, не дождавшись. Увидев меня, он вытаращил глаза и открыл рот, предоставив на обозрение свои редкие зубы, пожелтевшие от курения. Он был потрясен, но очень скоро им овладел гнев. Я не сразу поняла, почему. Потом все же сообразила, что причиной гнева стало мое новое платье. Я попыталась изобразить улыбку, чтобы пригасить злость дяди Филиппо, а еще – чтобы на время отогнать прочь осознание того, что мое лицо не принадлежит мне, что теперь у меня лицо Амалии.

– Что, платье сидит неважно?

– Да нет, как раз наоборот, – хмуро ответил дядя Филиппо, несомненно солгав.

– Тогда в чем же дело?

– А ведь мы только вчера похоронили твою мать, – со скорбью в голосе произнес он, причем явно слишком громко.

От обиды я хотела было возразить, что платье-то как раз с маминого плеча, но быстро спохватилась: такой ответ привел бы только к тому, что дядя Филиппо снова принялся бы ругать Амалию на чем свет стоит.

– Мне было до того горько и тяжело на душе, что я решила сделать себе подарок, – сказала я.

– Вы, женщины, по каждому пустяку горюете, – рявкнул он, похоже, не уловив, что этим “по каждому пустяку” противоречил самому же себе: ведь минуту назад он сказал, что мы едва успели похоронить маму, а значит, у меня была веская причина горевать.

Впрочем, на душе у меня было не так уж тяжело. Было ощущение, словно я заблудилась, потерялась где-то и не могу отыскать саму себя – сную туда-сюда, запыхавшись, суетливо, в рваном ритме плохо контролируемых движений, в спешке пытаюсь найти себя, тороплюсь, будто времени у меня в обрез. Чай с ромашкой наверняка снял бы мою тревожность, и вместе с дядей Филиппо я вошла в первое же попавшееся на нашем пути кафе – оно оказалось на улице Скарлатти; дядя Филиппо между тем говорил о своей жене, вечно о чем-то грустившей. Она была строгой, с твердым характером, работящей, заботливой, аккуратной и держала дом в чистоте, но всегда печалилась. Шагнув в замкнутое пространство кафе, я почувствовала, что задыхаюсь. Крепкий запах кофе, гомон посетителей и барменов вытолкнули меня наружу. Дядя Филиппо, сунув руку во внутренний карман пиджака, тем временем кричал: “Плачý я!” Я села за столик на тротуаре; город обступал со всех сторон: скрежет тормозов, запах надвигающегося дождя и бензина, мелкая поступь автобусов – они ехали не быстрее пешеходов, – спешащие люди, которые то и дело натыкались на наш столик. “Плачý я!” – уже не так бойко повторил дядя Филиппо, хотя мы еще ничего не успели заказать и я вообще сомневалась, подойдет ли к нам официант. Дядя Филиппо устроился возле меня и начал хвалиться:

– Я всегда шагал по жизни, не унывая. Нет денег? Не беда. Остался без руки? Что ж, переживу и это. Нету женщин? Пусть. Главное – язык хорошо подвешен да ноги ходят. И можно говорить, когда есть, что сказать. Идти туда, куда требуется. Прав я или нет?

– Прав.

– И мать твоя той же породы. Нас не сломить. Уж сколько ссадин и синяков у нее было в детстве – не сосчитать, и хоть бы раз заплакала. Мама учила нас: подуй на ранку, все и пройдет. Даже взрослой Амалия так приговаривала: “Пройдет”, случись ей уколоться иголкой при шитье. А однажды игла “Зингера” на полном ходу вошла ей прямо в указательный палец, причем проткнула его насквозь, а потом поднялась и прошила палец снова, и так три или четыре раза. И что же? Амалия убрала ногу с педали, затем опять нажала на педаль – как можно медленнее, чтобы освободить палец, а когда игла вышла, перевязала рану и снова взялась за работу. Она никогда не унывала.

Вот все, что мне удалось уловить из рассказа дяди Филиппо. Казалось, оконное стекло, к которому я сидела спиной, прогибается под тяжестью моего затылка. Красную стену под вывеской “Упима”[4] напротив покрасили, наверное, совсем недавно. Я уже не пыталась расслышать голос дяди Филиппо за шумом улицы Скарлатти. Глядя на его профиль, я лишь наблюдала, как беззвучно шевелятся его губы – словно резиновые, словно кто-то управляет ими изнутри. Дяде Филиппо было семьдесят, и жизнь не баловала его, однако он старался внушить себе и другим, что всем доволен; а может, он и вправду бывал всем доволен, когда окунался в свою несмолкающую болтовню, которая текла в такт быстрым, будто порхающим движениям его губ. Я вдруг подумала о том, что мужчины и женщины – живые создания, и с ужасом представила, как чей-то резец шлифует нас, словно фигурки из слоновой кости, стачивает все выпуклости и ровняет изгибы, не оставляет ни выступов, ни впадин, ни углублений, делая нас всех одинаковыми и лишая неповторимых черт, отбирая индивидуальность, – остается лишь безликость, различия стерты.

Мамин искалеченный палец – “Зингер” прошил его насквозь, когда ей еще не было и десяти лет, – я знала лучше, чем свои собственные пальцы. Он был фиолетовым и словно переломленным возле ногтя. Грудным ребенком меня тянуло к нему больше, чем к ее соскам. Вполне возможно, что поначалу мама действительно позволяла мне сосать его. На подушечке белел рубец от шва: в рану попала инфекция, и пришлось идти к хирургу. Мне казалось, что от пальца исходит запах старого “Зингера”, грациозного и литого, похожего то ли на гибкую пружинистую кошку, то ли на поджарую собаку. Я чувствовала запах заскорузлого кожаного ремня, который приводил механизм в движение, передавая качания педали сперва большому колесу, потом малому, маховому, и дальше – ритмично подскакивавшей игле, что тянула с катушки нитку, бежавшую сквозь ушки и разные желобки, углубления и канавки; катушка вертелась на штыре, который был у машинки на хребте. От маминого пальца пахло маслом, которым она смазывала свой “Зингер”, и той черной, нагретой от работы механизма смесью масла и пыли, которую я выскребала из машинки и тайком ела. Я всерьез подумывала над тем, чтобы тоже проткнуть себе палец иглой “Зингера” и таким образом дать маме понять, что лучше не отказывать мне в том, к чему я стремилась.

Память сохранила множество подобных мелких деталей, связанных с моим ощущением маминой недоступности; мне не хватало мамы и очень хотелось приблизиться к ней; она была для меня не менее желанной, чем для остальных. Одно время я даже собиралась откусить кончик этого ее особенного пальца, потому что не могла найти в себе смелости прошить иглой машинки свой. Мне хотелось отобрать у нее – в буквальном смысле слова – то, что для меня оставалось недоступным и чего она не давала. Пусть лучше оно не достанется никому и пропадет, исчезнет насовсем.

Теперь, когда мама умерла, мое тело словно бы приняло ее формы, она превратилась в меня – с коротко остриженными волосами и моими чертами лица. Из-за ненависти и страха я пыталась изжить из себя все, что унаследовала от мамы, выдернуть с корнем то, что связывало меня с ней на глубинном уровне: ее жесты, интонации голоса, свойственные ей движения, когда она брала стакан, пила из чашки, надевала юбку или платье; я ни за что не хотела, чтобы моя кухня хоть в чем-то походила на мамину и вещи в комоде лежали так же, как у нее. Я боялась мыться, причесываться и приводить себя в порядок так, как это делала она, и перенимать от нее предпочтения в еде, пристрастия, язык, ритм дыхания, я избегала жить в том же городе, где жила она. Необходимо было все изменить, перекроить, стать собой и оборвать всякую связь с ней.

Вместе с тем мне не хотелось и не удавалось поселить в себе и укоренить никого другого. Пройдет еще немного времени, и я уже не смогу иметь детей. Тогда ни одно человеческое существо никогда не будет отторгать меня с теми же болью, тоской и отчаянием, с какими я отторгала маму, не желая иметь с ней ничего общего лишь потому, что мне так и не удалось с ней сродниться. Не будет существа, которое стало бы частью моей плоти, – вот и не найдется места для разлада. До самого конца жизни я останусь наедине с собой, несчастливая и вечно неудовлетворенная своим сходством с Амалией, украденным у нее. То, что я своровала у ее тела, – ничтожно, сущий пустяк: нечто, растворенное у нее в крови, запрятанное глубоко внутри, в чреве, и еще – ритм ее дыхания. Все это я похитила и запечатала в своем теле, в клетках мозга, подчиняющихся непостижимым законам. Сущий пустяк. Мое так называемое “я” – всего лишь мыльный пузырь, наивная выдумка; природа распорядилась так, что все мы выходим из тела женщины, но как же мало я смогла перенять от матери! Никакого “я” не существует. И вот что меня озадачивало: было непонятно, ужасаться или радоваться этим новым мыслям и ощущениям, настигшим меня после ее смерти, когда она уже не могла ничего возразить.

Глава 13

Наверное, я очнулась, когда дождь брызнул мне в лицо. Или оттого, что дядя Филиппо тряс меня за плечо своей единственной рукой. Резко встрепенувшись, я поняла, что заснула.

Лил дождь, дядя Филиппо продолжал изо всех сил трясти меня. В панике он выкрикивал что-то, но я не могла разобрать слов. Я чувствовала слабость и была напугана, ноги не слушались. Прохожие торопились под навес кафе укрыться от дождя. Мужчины шумели, ругались и на бегу едва не опрокидывали наш столик. Казалось, они вот-вот уронят меня на асфальт. Какой-то тип задел стул, на котором сперва сидел дядя Филиппо; стул отлетел в сторону. “Погодка что надо”, – отметил наглец и вошел внутрь кафе.

Я попыталась встать на ноги, думая, что дядя Филиппо хочет поднять меня. Отпустив мое плечо, он протолкался между людьми и, остановившись на краю противоположного тротуара, принялся отчаянно сквернословить, указывая рукой в направлении соседнего переулка; мимо ползли машины и переполненные автобусы, по которым хлестал дождь.

Я наконец встала, захватив свой пакет и сумку, и пошла посмотреть, чем возмущен дядя Филиппо. Но поток машин был настолько плотным, что походил на металлическую стену, выросшую между мной и другой стороной улицы; вдобавок дождь все усиливался. Я решила пойти вдоль ряда домов, держась у самой стены, под козырьком, чтобы не вымокнуть и улучить момент, когда появится хоть какой-то просвет в сплошном ряду транспорта и можно будет проскользнуть на ту сторону. Наконец мне удалось перебраться на тротуар напротив, и возле красного “Упима” я заметила Казерту. Сгорбившись и втянув голову в плечи, он быстро шел под дождем, то и дело оборачиваясь, словно опасался, что кто-то следует за ним по пятам. Он постоянно задевал встречных прохожих, но, видимо, не обращал на это внимания и не замедлял шаг: ссутулившись, размахивая руками, он спешил, налетал на пешеходов, едва не падал сам, потеряв равновесие, но не останавливался. Он напоминал насаженный на штырь плоский силуэт, который скользил, в силу движения невидимого механизма, вдоль мостовой. Издалека казалось, будто Казерта пританцовывает и поет, однако скорее всего он просто бранился и жестикулировал.

Я ускорила шаг, чтобы не потерять его из виду, но поскольку все прохожие прятались от дождя под навесами и козырьками, пробирались вдоль стен, поплотнее к ним прижавшись и стараясь держаться под выступами балконов, вскоре мне пришлось махнуть рукой на ливень и, чтобы не упустить Казерту, шагать по центру тротуара. Торопясь вперед, Казерта проделал пируэт, чтобы не опрокинуть горшки и вазоны с цветами, выставленные перед лавкой флориста. Но ему не хватило ловкости, он споткнулся и налетел на дерево. На мгновение замер, словно приклеившись к стволу, потом резко отпрянул и пустился бежать. Непонятно, чего он боялся. Возможно, его напугала встреча с дядей Филиппо. Возможно, эти два старика, будто вступив в игру, решили инсценировать эпизод из молодости: один удирал, другой преследовал. Я представила, как дядя Филиппо настигает Казерту и у них происходит стычка на мостовой под проливным дождем… они дерутся, то и дело падают. Я не знала, как поступила бы, случись такое, что почувствовала бы.

На перекрестке улиц Скарлатти и Луки Джордано я поняла, что потеряла Казерту. Стала озираться по сторонам в поисках дяди Филиппо, но его тоже не было видно. Тогда я перешла на другую сторону Скарлатти – транспорт стоял, вытянувшись длинным хвостом до самой площади Ванвителли, – и зашагала вверх по мостовой, до первого поворота. По небу пробегали раскаты грома, похожие на сухой треск разрываемой ткани, но молний не было. В конце улицы Мерлиани я разглядела Казерту – он стоял под хлесткими струями дождя у белой стены парка, что окружал виллу Флоридиана, под сине-красной металлической вывеской. Я было бросилась в ту сторону, но из-под навеса крыльца вдруг выскочил какой-то юнец, схватил меня за руку и, смеясь, сказал на диалекте: “Ну куда же ты несешься? Хоть обсохни сперва!” Он сжал мне руку так сильно, что стало больно ключице; я поскользнулась. И упала бы, не окажись поблизости мусорного бака, к которому меня отбросило. Оттолкнувшись от него, я с трудом поймала равновесие и, к своему удивлению, разразилась диалектной бранью. Когда я наконец добежала до стены, опоясывавшей парк, Казерта уже успел спуститься вниз по улице и был в нескольких метрах от фуникулера, который тогда ремонтировали.

Я остановилась, чувствуя, как бешено колотится сердце. Казерта перешел на шаг и двигался вдоль платановой аллеи, огибая припаркованные слева машины. Мужчина ковылял, по-прежнему сгорбившись, походка была усталой и тяжелой, но он, однако, проявлял поразительную для человека его возраста выносливость. Наконец, совсем выбившись из сил и задыхаясь, Казерта прислонился к заграждению стройплощадки. Он почти согнулся пополам; казалось, прямо из его седой головы торчит ось строительных лесов с табличкой: “Ведутся работы по реконструкции фуникулера Кьяйа на станции “Площадь Ванвителли””. Я не сомневалась, что запас его сил иссяк и дальше он уже не двинется, однако внезапно Казерту словно что-то встревожило. Он толкнул плечом заграждение, как будто хотел пробить его, и, на самом деле пробив, нырнул в дыру. Я огляделась, стараясь понять, что же его испугало, – в надежде, что причиной страха стал мой дядя. Но нет. С улицы Бернини бежал под дождем Полледро, встреченный мной в магазине сестер Восси. Он кричал что-то Казерте, то призывая остановиться, то принимаясь грозить ему рукой.

Казерта колебался, озираясь вокруг и соображая, куда лучше направиться. Похоже, в итоге он решил спасаться тем же путем, каким пришел сюда, и рванулся вниз по улице Чимароза, – но тут заметил меня. Он замер, откинул со лба седые пряди и словно бы приготовился встретиться лицом к лицу с Полледро или со мной. Прижимаясь спиной к заграждению, он скользнул вдоль стройплощадки, потом мимо припаркованной у тротуара машины. Я побежала в его сторону; навстречу мне мчался Полледро: он будто катился на коньках по серой, отливавшей блеском металла мостовой – крупный, внушительного сложения, он тем не менее двигался легко и проворно; за его спиной виднелся желтый остов конструкции, громоздившейся на площади Ванвителли. Внезапно объявился и мой дядя. Он вышел из кафе, где, похоже, и сидел все это время. Увидев меня, он засеменил под дождем мне навстречу, напустив на себя деловитый, важный вид. Полледро не успел вовремя заметить дядю Филиппо и налетел на него. Оба вскрикнули от неожиданного столкновения и принялись помогать друг другу подняться, что только мешало им встать на ноги. Воспользовавшись моментом, Казерта стремглав бросился в белесый, сверкающий дождем коридор улицы Санфеличе, лавируя между людьми, которые прятались от дождя под козырьком входа на фуникулер.

Собрав остаток сил, я побежала следом, пробираясь сквозь толпу, пережидавшую дождь на станции фуникулера, которая была вся в подтеках от размокшей строительной пыли. Фуникулер готовился тронуться с места, и пассажиры теснились, проталкиваясь к компостерам. Казерта уже успел пробить билет и теперь спускался по ступенькам; он то и дело останавливался, оборачивался, на лице его читалась настороженность, он шептал что-то на ухо пассажирам, шедшим с ним рядом. А может, он разговаривал сам с собой, стараясь, однако, не слишком повышать голос, и при этом жестикулировал, воздев указательный палец. Так и не дождавшись ответа того, к кому он обращался, Казерта снова принимался спускаться.

Купив билет, я поспешила к вагонам фуникулера, освещенным яркими желтыми лампочками. Вагонов было два, и я не успела заметить, в какой из них сел Казерта. Я дошла до середины второго вагона, так и не разглядев его в толпе, и, приняв решение ехать, стала протискиваться внутрь. Было душно, воздух отяжелел от запахов пота и мокрой одежды. Я огляделась вокруг в поисках Казерты. Увидела Полледро – он спускался, прыгая через две ступеньки; за ним торопился мой дядя и что-то кричал. Едва они успели войти в первый вагон, как двери захлопнулись. Спустя несколько секунд оба появились в торцевом окне: разъяренный Полледро высматривал в толпе того, кто от него скрылся, а дядя Филиппо стоял, схватив его за руку. Фуникулер тронулся.

Глава 14

Эти новые вагоны были совсем не такими, как те, в которых я ездила девочкой. От старых сохранились только общие очертания – теперь вагоны стали угловатыми, с тупым носом, так что казалось, будто фуникулер поедет задом наперед. Впрочем, когда он стал спускаться сквозь пелену дождя, я услышала знакомые с детства поскрипывания, почувствовала все те же встряхивания и толчки. Подвешенные к стальному тросу вагоны скользили вниз вдоль склона со скоростью, не сравнимой с той, на какую они были способны прежде, когда фуникулер двигался размеренно, чинно, громыхая и вздрагивая. Теперь, с появлением подземных тоннелей, пронизавших холм насквозь, поездка напоминала грубую внутривенную инъекцию. Я испытала горечь, ощутив, как тускнеют и блекнут воспоминания о путешествиях на фуникулере с Амалией в ту пору, когда она зарабатывала шитьем уже не перчаток, а одежды для состоятельных людей Вомеро[5], и отвозила им туда заказы, прихватив с собой и меня. Прежде чем ехать, мама долго прихорашивалась, чтобы выглядеть не менее респектабельной, чем женщины, для которых она шила. Я же была худой и похожей на оборванку – по крайней мере, так мне казалось. В вагоне я сидела рядом с ней на деревянной скамейке, держа на коленях аккуратно сложенное, чтобы не помялось, платье; оно было обернуто коричневой бумагой, заколотой по уголкам булавками. Это платье Амалия либо везла недошитым на примерку, либо только что закончила. Коленями и животом я чувствовала этот сверток и держала его бережно, ведь там внутри было сокровенное – запах и тепло моей мамы. Это сокровенное я впитывала каждой клеточкой кожи, соприкасавшейся с коричневой бумагой. Волны сладкой тоски по материнскому теплу, сокрытому внутри свертка, накатывали в такт ходу вагона, который то и дело вздрагивал и подскакивал.

Теперь эти воспоминания казались выхолощенными, потерявшими свою значимость, а я была похожа на Алису, которая состарилась в погоне за белым кроликом. Чтобы не видеть пейзажа за окном, я попыталась пробраться в центр вагона. Я находилась в его хвосте, где потолок был выше. Попробовала протиснуться сквозь толпу, однако пассажиры косились на меня так, словно мой вид внушал им отвращение, и, явно озлобленные, не давали мне пройти. Удалось продвинуться всего лишь на чуть-чуть, я решила ограничиться этим и поискала взглядом Казерту. Заметила его в конце вагона, где было довольно свободно. Впереди него стояла девушка лет двадцати, на вид очень раскованная. Я видела Казерту в профиль, и девушку тоже. Он казался спокойным, достойным пожилым господином, поглощенным чтением газеты, промокшей под дождем. Он держал ее, сложенную вчетверо, левой рукой, а правой ухватился за бурый металлический поручень. Вскоре я заметила, как он, подлаживаясь под ритм вагонной качки, все ближе придвигается к девушке. Казерта стоял, ссутулившись и довольно широко расставив ноги, прижимаясь животом к ее ягодицам. Та часть вагона была не настолько переполнена, чтобы пассажирам приходилось так плотно жаться друг к другу. Было тесно, это верно, и все же позади Казерты оставалось достаточно места, чтобы он мог держаться на пристойном расстоянии от девушки. И даже когда та обернулась, едва скрывая раздражение, и затем начала постепенно отходить в сторону, старик не угомонился. Спустя несколько секунд он возобновил свои маневры, наверстал упущенные сантиметры, отделявшие его от девушки, и снова его синие брюки склеились с ее джинсами. Она едва заметно ткнула Казерту локтем в бок, однако тот как ни в чем не бывало продолжал стоять, уткнувшись в газету и притворяясь, что занят чтением; тогда она уже более решительно толкнула старика в живот.

Я огляделась вокруг, высматривая в толпе дядю Филиппо. Он ехал в соседнем вагоне и, открыв рот, наблюдал за бесстыдным поведением Казерты. Рядом с дядей стоял Полледро, барабаня кулаком в окно. Возможно, он пытался привлечь внимание Казерты. Или мое внимание. Он уже не выглядел таким неприветливым и мрачным типом, каким казался в магазине. Теперь он был явно раздосадован тем, что приходилось видеть возмутительный спектакль, который разыгрывал Казерта, и оставаться лишь зрителем. В растерянности я перевела взгляд на Казерту. Мне пришло в голову, что у них с Полледро одинаковые рты – словно из красной пластмассы, застывшие от напряжения. Но я не стала задерживаться на этой мысли. Подъехав к следующей станции, фуникулер вздрогнул и остановился; девушка начала торопливо пробираться к выходу. Казерта, словно приклеенный к ней, тоже поспешил к дверям, все так же выпятив живот и широко расставляя ноги, – пассажиры наблюдали за ним с изумлением, кое-кто усмехался. Девушка поскорее выскочила из вагона. Казерта, поколебавшись мгновенье, снова надел маску пристойности и обернулся. Сперва я решила, что он наконец обратил внимание на разъяренного Полледро. Но нет. Казерта уставился на меня, словно уже давно приметив в толпе; люди между тем перекидывались неодобрительными замечаниями в его адрес. Он смотрел заговорщицки и насмешливо, намекая, что спектакль был предназначен именно мне. Потом опрометью бросился вон из вагона, словно взбунтовавшийся актер, который не хочет следовать сценарию.

Я заметила, что Полледро тоже хочет выйти. Тогда и я стала проталкиваться к дверям, но до них было далеко, вдобавок приходилось сопротивляться мощному встречному потоку пассажиров, садившихся в вагон. Фуникулер отправлялся. Оглянувшись, я поняла, что Полледро тоже не удалось выйти. А вот дядя Филиппо умудрился выбраться наружу.

Глава 15

Влицах стариков трудно разглядеть черты, отмечавшие их внешность в молодости. Порой нам даже сложно представить, что у них вообще была молодость. Пока фуникулер спускался с холма, я поймала себя на том, что, переводя взгляд с Казерты на Полледро и обратно, я выдумала третьего персонажа, нечто среднее между ними. Это был смуглый, темноволосый молодой мужчина в пиджаке из верблюжьей шерсти. Впрочем, образ, объединивший в себе Казерту и Полледро, быстро улетучился; в нем смешались черты обоих, словно мой взгляд, скользивший поверх толпы, непроизвольно наложил друг на друга очертания их скул, рта. Я укоряла себя за то, что допустила слишком уж много ошибок. Сделала то, чего не должна была делать: пустилась преследовать Казерту, переволновалась так, что сердце едва не выпрыгнуло из груди, повела себя неразумно. Я постаралась успокоиться.

Спустя несколько минут фуникулер подъехал к станции “Кьяйя”, которая напоминала тускло освещенный бункер. Еще не чувствуя себя достаточно спокойно, я стала пробираться к выходу. И представила себе, как Амалия рассматривает того странного мужчину, что возник в моей голове после смешения черт Казерты и Полледро. Ладно, пусть рассматривает. Амалия, строгая и требовательная, стояла в углу станции, принявшей свой облик сорокалетней давности. Я пригляделась к маме внимательнее, словно собирала незнакомый пазл, подбирая одну к другой детали: распущенные волосы, смуглый профиль на фоне трех деревянных силуэтов, выкрашенных краской, которым уже, наверное, с полвека – их поставили сюда, чтобы рекламировать одежду. Под напором толпы я вышла из вагона; меня буквально вытолкнуло на платформу волной нетерпеливых пассажиров. Я почувствовала, что замерзла, несмотря на духоту, – вероятно, из-за давки, замкнутого пространства и подземных тоннелей.

Теперь я видела Амалию совершенно четко: молодая и роскошная, она стояла в вестибюле станции, которая, подобно ей самой, была проглочена временем. Я постояла немного, чтобы Амалия успела рассмотреть силуэты – скорее всего, это элегантная пара с овчаркой на поводке. Да, точно. Двухметровые фигуры, сделанные из дерева и картона, были плоскими, не толще сантиметра, и стояли на подпорках. Быстро и не раздумывая я раскрасила их и выбрала им одежду. Мужчина оказался в зауженных клетчатых брюках, шерстяном пиджаке и удачно сидевшей на нем фетровой шляпе; в руке он держал перчатки. Его спутницу я одела в темный костюм, а на плечи ей накинула длинный шарф – поверх синей ткани шло тонкое переплетение разноцветных нитей; на голове у женщины была шляпка с перьями, лицо скрывала густая вуаль. Овчарка, насторожившись, сидела у ноги хозяина. Все трое казались уверенными в себе и довольными жизнью, красуясь в вестибюле, который теперь был бесцветным и пыльным, разделенным надвое черной сеткой, обозначавшей зону ремонта. В нескольких шагах от фигур лежали широкие полосы света, который падал сверху между ступенек и насыщал яркостью зеленые (или красные?) вагоны фуникулера, когда тот медленно выползал из тоннеля, прорытого в холме.

Я стала спускаться по лестнице к выходу. То, что случилось потом, произошло внезапно и в считанные мгновенья, которые, однако, немыслимо растянулись. Полледро крепко и больно схватил меня за руку чуть выше запястья. Еще прежде, чем я успела обернуться, я поняла, что это именно он. Услышала, как он крикнул мне остановиться. Но я продолжала идти. Он сказал, что мы с ним давно знакомы, он сын Николы Полледро. И, решив, что этих сведений недостаточно, прибавил: “Сын Казерты”.

Я остановилась. Амалия, по-прежнему стоявшая возле деревянных силуэтов, тоже замерла, приоткрыв рот – на безупречных зубах едва заметный след губной помады, – не зная, то ли усмехнуться этой реплике, то ли изумленно вскрикнуть. Элегантная пара из дерева и картона слева от нее, под ступеньками, осталась невозмутимой и уверенной в своей неотразимости. Я чувствовала, что стою рядом с Амалией, хотя и не могла разглядеть себя под лестницей; мне пришло в голову, что эти плоские мужчина и женщина, возможно, были хозяевами фуникулера. И явились откуда-то издалека – настолько они казались здесь чужими и чуждыми всей окружающей обстановке, так сильно выделялись на общем фоне своей статностью, изысканностью, исключительной грацией; они словно принадлежали к другой нации. Вполне возможно, что сорок лет тому назад, глядя на них, мы с Амалией мечтали о не похожей на нашу реальности и видели в этих силуэтах зримое доказательство того, что существует иная жизнь, прекрасный нездешний мир, куда можно сбежать, стоит только пожелать. Подобные мысли наверняка посещали маму, и она задумывалась о том, как укрыться вместе со мной от тягостной жизни. Правда, потом я засомневалась в своей догадке и решила, что, вероятно, мама стояла возле фигур лишь ради того, чтобы внимательнее рассмотреть костюм на женщине и перенять ее осанку. И попробовать дома сшить нечто подобное. А может, она хотела сама научиться одеваться таким образом и носить красивые вещи непринужденно и с достоинством, выглядеть уверенно и статно – по крайней мере, пока ждет фуникулера. Спустя столько десятков лет я с болью поняла, что здесь, на этой станции, мне не удается проникнуть в мамины мысли и предвидеть их ход, слившись с ее сознанием настолько, чтобы думать изнутри нее, в такт ее дыханию. Я лишь слышала, как ее голос говорил мне: делай так, делай этак. Но я не могла перенестись в то пространство, откуда исходил голос, и вжиться в сознание Амалии, решавшей, какие слова следует произнести вслух, а какие оставить непроизнесенными, предназначив их для внутреннего слуха. И от этого мне стало грустно.

Полледро, окликнувший меня, будто бы заставил боль утихнуть. Вестибюль сорокалетней давности теперь виделся размыто. Силуэты рассыпались в цветную пыль и исчезли. По прошествии стольких лет никто уже не носит такой одежды, как у картонной пары, а жесты и осанка у людей изменились. Фигуры мужчины и его спутницы растворились, собака тоже исчезла – словно после напрасного долгого ожидания они решили вернуться обратно в тот неведомый мир, откуда возникли. И было трудно задержать Амалию у голой стены. Вдобавок, пока Полледро произносил свои несколько фраз, я вдруг поняла, что ошиблась, одев картонную женщину в темный костюм и накинув ей на плечи синий шарф, ведь эти вещи принадлежали вовсе не ей, а маме. Именно так одевалась Амалия во времена моего детства – будто собиралась на желанную встречу. И сейчас, приоткрыв рот (на безупречных зубах – следы губной помады), она стояла и смотрела не на силуэты, а на него – на выдуманного мной мужчину в пиджаке из верблюжьей шерсти. Он что-то говорил ей, она отвечала, потом он снова принимался говорить, но я не различала их слов.

Полледро перешел на мягкий, доверительный тон, чтобы я наконец прислушалась. Словно зачарованная, я смотрела на него, но никак не могла сосредоточиться на его речи. Лицо Полледро было точь-в-точь как у его отца в молодости, разве что не такое худощавое; сам того не сознавая, он рассказывал именно то, что я хотела знать, – как Казерта встречался с мамой в облупленном вестибюле станции “Кьяйя”. Я встряхнула головой, и Полледро, судя по всему, подумал, будто я не верю ему. Хотя на самом деле я не верила самой себе. А он все твердил: “Да это же я, Антонио, сын Казерты”. Я поймала себя на том, что в моей памяти отпечатались вовсе не силуэты из картона и дерева, а лишь впечатление от них – ощущение далеких стран и несбывшихся грез. Силуэты высвечивались в моей памяти, сияя, как начищенные до блеска ботинки, но мне не удавалось различить деталей. Вполне вероятно, что это были силуэты двоих мужчин или двух женщин, а собаку я вообще выдумала; они могли стоять на лужайке или на мостовой; я напрочь забыла, что именно они рекламировали. И эту прореху в памяти мне никак не залатать. Подробности, которые я извлекла на поверхность, – теперь я была в этом уверена – не имели отношения к реальности, а были лишь случайным сочетанием деталей одежды и жестов. Отчетливо разглядеть удавалось только красивое смуглое лицо молодого черноволосого мужчины, возникшее в результате наложения друг на друга черт Антонио Полледро и его отца. Казерта нежно разговаривал с Амалией, держа за руку сына, моего ровесника. А мама держала за руку меня, наверняка позабыв о том, что моя ладонь – в ее ладони. Я помнила рот Казерты, его губы, которые двигались так быстро, и красный язык – здесь, на станции, этот язык не мог дотянуться до Амалии, как уже случалось в прошлом. Я осознала, что надела на картонного мужчину брюки, которые на самом деле носил Казерта, а на его спутницу – мамин костюм. Что касается шляпки с перьями, то она всплыла в моей памяти из совсем уж давних времен, мама была в ней на свадьбе каких-то родственников. Откуда взялся синий шарф, я не знала, однако помнила, что Амалия на протяжении многих лет накидывала его на плечи. А темный костюм она сшила сама, потом не раз перешивала его и перелицовывала, и как раз в нем села в поезд, отправляясь в Рим на мой день рождения. Сколько же вещей вот так странствует сквозь годы, покинув своих хозяев и оборвав с ними связь, расставшись с их телом и голосом! Мама владела искусством делать вещи вечными, выводить их за пределы времени.

Наконец я сказала Полледро, удивив его доброжелательностью, на которую он не рассчитывал, видя, что я молчу и не реагирую на его слова:

– Ну конечно же, я помню тебя. Ты тот самый Антонио. Как это я сразу не сообразила? И глаза у тебя все те же – такие, как в детстве.

Я улыбнулась, желая показать, что не питаю к нему вражды, а также чтобы понять, дружелюбно ли настроен ко мне он. И этот человек из магазина Восси уже готов был поцеловать меня в щеку и даже сделал движение навстречу, но потом передумал, словно что-то во мне отталкивало его.

– В чем дело? – спросила я, когда напряжение, возникшее в первые моменты нашей встречи, рассеялось; теперь в его взгляде проскальзывала легкая ирония. – Неужели тебе не нравится мое платье?

Поколебавшись мгновенье, Полледро рассмеялся и сказал:

– Ну и худющая же ты! Видела бы ты себя в этом платье со стороны. Так не годится.

Глава 16

Он повел меня к выходу, и потом мы побежали к стоянке такси. Под козырьком у входа в метро толпились люди, пережидавшие дождь. Небо почернело, дул сильный ветер, поливал косой, хлесткий дождь. Полледро посадил меня в насквозь прокуренную машину и сел туда сам. Он говорил быстро и с напором, не давая мне вставить слово, будто не сомневался, что мне по-настоящему интересно все то, о чем он рассказывал. Но я слушала рассеянно и вполуха, не пытаясь сосредоточиться на его словах. Было ощущение, что ему просто нужно выговориться и он болтает, с жаром и бездумно, о чем попало, не стремясь донести до меня ничего определенного, – только для того, чтобы стряхнуть с себя волнение. И я не хотела, чтобы его настрой передался мне.

С преувеличенной серьезностью Полледро извинился передо мной за поведение отца. Сказал, что сам поражен, какие тот выкидывает фокусы: старик явно выжил из ума. И сразу заверил, что Казерта ничуть не опасен и у него нет злых намерений. Отец просто неуправляем. Он по-прежнему силен и здоров, много ходит пешком, и его не угомонить. Однажды он украл у сына круглую сумму, после чего исчез на несколько месяцев. А потом вдруг стал сообщать Антонио имена соблазненных им кассирш из магазина Восси, которых Полледро-младший вынужден был уволить.

Пока Антонио говорил, я пыталась уловить исходивший от него запах – но не тот настоящий запах, ощутимый и реальный, какой воспринимается обонянием, подобно запаху пота и табака, заполонившему салон такси. Я принюхивалась к воспоминаниям, которые вели меня к магазину его деда, торговавшего сладостями и специями, – в детстве мы с Антонио часто там играли. Магазин находился в нескольких кварталах от дома, где жили тогда мои родители. Вывеска была деревянной, выкрашенной голубой краской, с надписью “Колониальные товары”. Рядом изображены пальма и негритянка с ярко-красными губами. Эту вывеску в двадцать лет нарисовал мой отец. А для прилавка он выбрал цвет под названием “жженая сиена”, чтобы создать впечатление пустыни. Поселил в пустыне двух верблюдов и человека в куртке и сапогах, засадил ее множеством пальм, не поскупился на кофейные зерна и вдобавок привел чернокожих танцовщиц; над пустыней простиралось густо-синее небо с серпом луны. Я часто наведывалась в тот магазин. Во времена, когда я была маленькой, дети с утра до вечера пропадали на улице и никто не следил за ними. Так что пробраться в магазин ничего не стоило: я выходила со двора и, миновав несколько кварталов, сворачивала за угол и толкала деревянную дверь со стеклянной вставкой и железной перекладиной наискось; звякал колокольчик. Я входила внутрь, дверь бесшумно закрывалась. По периметру она была обита тканью или, может быть, тонкой резиной, чтобы не хлопала. В магазине пахло корицей и сладостями. У порога стояли два раскрытых мешка с кофе. На прилавке – затейливые стеклянные банки с выпуклыми узорами, полные белых, голубых и красных драже, ирисок, разноцветных шариков в сахарной глазури и с сиропом внутри, которые таяли во рту, лакричных конфет самой разной формы – были тут и палочки, и длинные шнурки, и колечки, рыбины, лодочки. Пока такси бороздило затопленные улицы, сражаясь со встречным ветром и дождем, то и дело застревая в пробках, меня наводняли воспоминания, которые вызывали лишь отвращение, и я никак не могла отделаться от них: красный язык Казерты, мои детские игры с Антонио, после которых, запыхавшись, я чувствовала, как сильно бьется сердце, готовое выпрыгнуть из груди; насилие и кровь, ставшие результатом этих игр; все это смешалось со знакомым с детства сладким пряным запахом, которым я мысленно окружила Полледро.

Теперь он пытался оправдать своего отца. Говорил, что порой тот и правда докучает людям, с этим не поспоришь, но нужно лишь чуточку терпения – без терпения в этом городе никуда. Ну и вдобавок старик ведь не причиняет вреда. Его причуды – пустяк по сравнению с тем убытком, какой он наносит магазину Восси, распугивая клиентов. При этих словах глаза моего спутника налились кровью: окажись Казерта поблизости, Антонио наверняка изничтожил бы старика, позабыв о том, что это его отец. Потом спросил, не донимал ли Казерта и меня. Может, он вовсе не понял, что я дочь Амалии? Он-то сам сразу догадался, потребовалось разве что немного логики – и я даже вообразить не могу, как он счастлив видеть меня спустя столько лет. Когда я вышла из магазина Восси, он побежал за мной, но я словно сквозь землю провалилась. Зато он увидел отца, и его сразу охватила ярость. Нет, мне этого не понять. Казерта подставляет под удар его благополучие – нынешнее и будущее, вытворяя в магазине Восси невесть что. Поверю ли я, если он скажет, что из-за отца он живет как на вулкане? Ни минуты передышки. Старик не осознает, сколько приходится вкладывать в дело, и это вопрос не только финансов, но и нервов. Нет, совсем не осознает. Постоянно выпрашивает деньги, угрожает ему по телефону днем и ночью, пристает к клиентам. И однако не следует думать, будто Казерта всегда устраивает такие спектакли, какой я наблюдала в вагоне фуникулера. Иногда он учтив, ведет себя достойно и порядочно, женщинам это нравится. А потом ему взбредет что-то в голову – и стыда не оберешься. Из-за отца у него сплошные финансовые убытки, но что поделать? Не убивать же его, в самом деле.

Нет, конечно, вот еще выдумал, рассеянно ответила я. Мне было неуютно. Платье насквозь промокло. Поймав свое отражение в водительском зеркале, я увидела, что тушь вся растеклась от дождя. Вдобавок я замерзла. Лучше бы поехать к дяде домой, выяснить, как он там, прийти в себя, принять горячий душ, согреться и обсохнуть. Но этот крупный, крепкий человек, что сидел рядом со мной, сытый, переполненный заботами и гневом и в котором все еще можно было разглядеть мальчугана, пропахшего гвоздикой, тысячелистником и мускатным орехом, – того самого Антонио, с которым я тайком от родителей играла в детстве, – этот человек занимал меня гораздо больше, чем его болтовня. Вряд ли он мог рассказать мне нечто такое, чего я еще не рассказала себе сама. Я не рассчитывала узнать от него ничего нового. Зато не отрываясь смотрела на его руки – широкие, короткопалые – и вспоминала, какими они были в детстве, чувствуя, что это те же самые руки, пусть даже в них не осталось ничего от рук мальчишки, которого я знала; и все это было настолько любопытно, что я даже не спрашивала у Полледро, куда мы едем. Сидя рядом с ним, я чувствовала себя крошечной и хрупкой, и моя внешность словно была не моей. Я прошла через пустыню, нарисованную на прилавке магазина сладостей, и потом, отодвинув черную занавеску, шагнула в кухню, куда уже не долетали слова Антонио. Там оказался его дед, отец Казерты, – смуглый, лысый (причем макушка была совсем темной), с продолговатым лицом, покрасневшими глазами, почти беззубый. Повсюду стояли самые разные таинственные предметы. Например, здесь было специальное приспособление – длинное, лазурного цвета, с блестящей перекладиной, – чтобы делать мороженое. И еще большой миксер, взбивавший металлической вертушкой сливочный крем. А в глубине кухни помещалась электрическая духовка с тремя отделениями, похожими, когда ничего не пеклось, на темные пещеры, и с черными ручками-переключателями. За стойкой с мраморной столешницей дед Антонио сосредоточенно и молча ловкими руками выдавливал сладкий крем из мешочка с резной насадкой. Восхитительными волнами крем выползал на пирожные и торты. Дед занимался своим делом и не обращал на меня внимания. Я чувствовала себя невидимкой, и это было удивительно приятно. Я окунала палец в плошку с кремом, съедала пирожное, брала леденец, клала в карман серебристые конфеты – про запас. А старику было хоть бы хны. Потом приходил Антонио и, махнув мне за спиной у деда рукой, тихонько открывал погреб. И оттуда, из этого царства пауков и плесени, часто выныривали – иногда прямо следом друг за другом – Казерта в пиджаке из верблюжьей шерсти и Амалия в темном костюме, то в шляпке с вуалью, то без. При виде их мне хотелось зажмуриться.

– Только в этот последний год отец был доволен жизнью, – сказал Полледро, и по его тону можно было уловить, что вот сейчас он перейдет в хвалебный регистр, чтобы расположить к себе слушателя. – Амалия с такой нежностью заботилась о нем, проявила такую чуткость и понимание, каких я и не ожидал.

Правда, отец украл у него прилично денег (тут голос Полледро изменился), ведь он хотел одеваться, как щеголь, и постоянно баловал Амалию. Но это воровство Полледро готов был простить ему и стерпеть. А вот прочие выходки старика доставляли сплошные неприятности. И Антонио опасался, как бы в ближайшее время тот не выкинул какого-нибудь скверного фокуса. Ну надо же было сотворить такое – утопиться. Амалия не должна была поступать так. Почему она утопилась? Просто досадно. Ее смерть – ужасная нелепость.

Теперь Полледро, похоже, почувствовал себя виноватым, оттого что не пришел почтить память мамы, и стал извиняться за свое отсутствие на похоронах и за то, что не выразил мне свои соболезнования.

– Она была удивительной женщиной, – все повторял он, хотя вполне вероятно, что они с мамой никогда толком и не общались. Потом он спросил: – А ты знала, что она встречается с моим отцом?

Глядя в окно, я ответила, что знала. Да, встречаются. И вдруг я увидела себя на маминой кровати: с зеркальцем в руке она обследовала мое влагалище. Осмотрев меня, Амалия вышла, тихо притворив за собой дверь спальни.

Такси скользило вдоль моря по серому пейзажу, движение на дороге было плотным и быстрым, машины сопротивлялись ветру с дождем. Море волновалось. В детстве мне редко доводилось видеть в заливе такой сильный шторм. Он был точь-в точь как на аляповатых картинах моего отца. Мрачные, высокие валы с белым гребнем перекатывались через скалы, то и дело захлестывая набережную. Нашлись те, кто решил понаблюдать за штормом, укрывшись под зонтиком; они кричали, указывая друг другу на самые мощные из волн, которые неслись к берегу и затем разбивались о скалы на тысячи осколков.

– Да, знала, – повторила я с большей уверенностью в голосе.

Он на мгновенье замолчал, удивленный. Потом принялся рассказывать о своей жизни: существование бестолковое и никудышное, брак развалился, вот уже год как он не видел ни одного из своих троих детей, тяжело, короче. Только сейчас он немного воспрянул духом. И все пошло на лад. А как живу я? Замужем? Дети? Как же так? Значит, я предпочитаю свободу и независимость? Везет же. А теперь устроим так, чтобы я слегка привела себя в порядок, и затем пообедаем. Ему нужно встретиться кое с кем из друзей, и я вполне могу составить ему компанию, если, конечно, не хочу сперва обсохнуть и почистить перышки. Вообще-то время у него на вес золота – магазин и прочее. Но если я наберусь терпения, после всех дел нам удастся немного поболтать.

– Ну что, идет? – решил он наконец поинтересоваться моим мнением.

Я улыбнулась, позабыв о том, что весь мой макияж растекся от дождя, и вслед за ним вышла из такси; в лицо бил ветер с дождем, я еле поспевала за Полледро, крепко державшим меня под локоть. Распахнув дверь, он, не выпуская моей руки, подтолкнул меня вперед, словно заложника. Мы вошли в холл гостиницы: неряшливость с претензией на роскошь, вульгарная пышность с налетом запущенности, повсюду пыль. Несмотря на добротную деревянную мебель и алый бархат, место показалось мне убогим: слишком тусклый для угрюмого дождливого дня свет, несмолкающий гул разговоров на диалекте; оставшиеся после посетителей и не убранные со столов тарелки громоздились вперемежку с блюдами, только что принесенными с кухни, которая находилась слева от меня; официанты беспрерывно обменивались грубыми репликами; в воздухе стоял плотный и тяжелый запах еды.

– Моффа здесь? – спросил кого-то Полледро на диалекте, подойдя к стойке администратора. Тот человек лишь сдержанно кивнул, что должно было означать: а как же иначе, он уже давно дожидается. Полледро отпустил мою руку и быстрым шагом направился к ресторану, где шел какой-то банкет. Администратор с отвращением окинул меня глазами. Перехватив его взгляд, я посмотрелась в большое зеркало в позолоченной раме. Легкое платье, промокшее насквозь, приклеилось к телу. Теперь я казалась еще худее и жилистее, чем на самом деле. Волосы прилипли к голове, словно их не было вовсе, а кто-то просто взял и плеснул мне на череп краской. Косметика на лице растеклась так, что возникало впечатление серьезной кожной болезни: под глазами серые подтеки от туши, воспаленные пятна размазанных румян на скулах и щеках. В повисшей как плеть руке я держала пакет с вещами из маминого чемодана.

Полледро вернулся мрачнее тучи. Судя по всему, он опоздал на назначенную встречу по вине отца и, наверное, по моей вине тоже.

– Как же мне теперь поговорить с ним? – спросил он у администратора.

– Ты пока присаживайся. Поешь, а как закончишь обедать, поговорите.

– А может, найдешь мне место за его столом?

– Ну и болван же ты, – ответил тот. И с иронией в голосе растолковал Полледро – словно вынужден был объяснять совершенно очевидные вещи человеку недалекому, – что за столом Моффо собрались профессора, мэр, советник по культуре, причем все с женами. Посадить в этот круг Полледро невозможно.

Я посмотрела на своего друга детства: он тоже вымок до нитки и выглядел жалко. Я поймала на себе его смущенный взгляд. Полледро был взволнован, на его лице то проявлялись, то исчезали черты мальчика, которого я когда-то знала. Воспоминания оказались болезненны, и мне стало не по себе. Я отошла в сторону, ближе к ресторану, чтобы они могли выяснять отношения, не отвлекаясь на мое присутствие.

Я встала напротив ресторанного зала, прислонясь спиной к стеклянной стене, так, чтобы сновавшие туда и обратно официанты меня не задевали. Гомон, стук тарелок и приборов казались невыносимо громкими. Шел банкет в честь открытия или, наоборот, закрытия то ли какого-то конгресса, то ли конференции. Собралось по меньшей мере две сотни человек. Бросалась в глаза разница в поведении гостей. Одни держались скованно и чинно, были сосредоточены, серьезны и, хотя иногда и шутили, в основном молчали и выглядели торжественно и элегантно. Другие вели себя раскованно, ели с аппетитом, оживленно беседовали, и весь их облик явно указывал на то, что они не считают денег и готовы сорить ими. Присутствие женщин смягчало контраст между двумя этими группами мужчин. Гостьи были самые разные. Худые ловко скрывали фигуру изысканной одеждой, ели умеренно и учтиво улыбались. Но тут же были толстушки, от чьих пышных тел едва не трещали по швам наряды, стоившие баснословных денег, однако при этом безвкусные и вычурные, броской расцветки; блеск золотых украшений и драгоценностей слепил глаза; некоторые женщины сидели насупившись и не произносили ни слова, другие болтали без умолку и хохотали.

Мне, стоявшей в холле, сложно было понять, что собрало столь разных людей вместе – в чем заключались их общие интересы и взаимная выгода и в силу какого стечения обстоятельств они оказались за одним столом. Впрочем, мне было совсем неинтересно знать это. Неожиданно я поймала себя на мысли, что зал этого ресторана был похож на одно из тех мест, куда, как я воображала в детстве, отправлялась мама, едва переступив порог дома. Если бы прямо сейчас Амалия вошла сюда в своем синем костюме сорокалетней давности, в шарфе с искусной отделкой и в шляпке с вуалью, под руку с Казертой в его пиджаке из верблюжьей шерсти, она бы совершенно точно села, эффектно закинув ногу на ногу, и принялась игриво стрелять глазами направо и налево. В моем воображении это торжество еды и смеха напоминало те радости, к каким спешила Амалия, когда уходила из дома, не взяв меня с собой, – а я была уверена, что она уже никогда не вернется. Я представляла себе, как сверкают на ней украшения из золота и серебра, как она ест, не в силах остановиться. Я словно видела, как она, выйдя из дома, вышагивает по улице, высунув длинный красный язык. И я заливалась слезами в кладовке, которая была за стеной спальни.

– Сейчас он даст тебе ключ, – сказал Полледро, даже не подойдя ко мне и уже без прежней любезности, более того – довольно грубо. – Приведи себя в порядок и подходи вон к тому столику.

Я посмотрела, как он пересек вестибюль, слегка задев длинный стол, и почтительно поздоровался с пожилым мужчиной, громко разговаривавшим с лощеной, ухоженной женщиной с бирюзовыми волосами, уложенными на старинный манер. Тот, однако, на приветствие не ответил. Полледро, явно рассерженный, отвел взгляд и, повернувшись ко мне спиной, устроился за столом, где уже сидели грузный человек с черными усами и густо накрашенная женщина в узком платье – настолько узком, что оно, уехав слишком высоко, обнажало ноги намного выше колен. Оба ели – молча, жадно, сосредоточенно – и были напряжены.

Мне совсем не понравилось, как разговаривал со мной Полледро. Его властный тон предполагал безусловное подчинение. Я хотела было подойти к своему товарищу по детским играм и сказать, что ухожу. Однако в итоге решила остаться, вспомнив о своем внешнем виде и задумавшись над словами “товарищ по детским играм”. Что же это были за игры? В них я играла только с Антонио, чтобы проверить, могу ли я вести себя так же, как в моем воображении вела себя Амалия, когда отлучалась из дома. Дни напролет мама строчила на своем “Зингере”, не снимая ногу с педали, словно велогонщик. Дома она была притихшей и безропотной, всегда заплетала волосы, скрывая их красоту, и не доставала из шкафа свои нарядные шали и платья. Однако я подозревала – в точности как отец, – что, оказавшись на людях, она и смеялась, и дышала совсем иначе, а движения ее тела становились такими, что все вокруг заглядывались на нее, замирая от восхищения. Завернув за угол, она толкала дверь магазина деда Антонио. Плавно огибала прилавок, лакомилась серебристыми конфетами и прочими сладостями, лавировала среди коробок и банок, ничего не задевая. Потом приходил Казерта, открывал железную дверь погреба, и они вместе спускались в темноту. Там, внизу, мама распускала свои удивительные черные волосы – и от этого движения тысячи искр рассыпались по мраку подземелья, пропахшего сыростью и плесенью. Затем они оба ложились на пол и тешились там, приглушенно смеясь. Погреб был длинным, с низким потолком. Продвигаться можно было только на четвереньках – среди поленьев, каких-то железяк, несметного числа ящиков, где хранились банки для заготовки помидоров, – под шорох летучих мышей и копошение крыс. Мама с Казертой, лежа на полу, поглядывали на окошки, сквозь которые сочился бледный свет, – то и дело эти узкие полосы света исчезали и делалось еще темнее. Оконца, предназначенные для проветривания погреба, были забраны решеткой и защищены от крыс проволочной сеткой. Дети, проходившие мимо по улице, останавливались, закрывая собой проемы, и всматривались во мрак, разглядывая рассеянные по нему пятнышки света, и потом на лбу у них отпечатывались клеточки от железной сетки. Мама с Казертой внимательно следили, чтобы дети ненароком их не заметили. Укрывшись в самом дальнем углу, они ласкали друг дружку. А я тем временем – лишь бы не плакать – набивала живот сладостями. Дед Антонио позволял мне брать все подряд. Похоже, он рассчитывал, что я умру от несварения, объевшись ирисками, лакрицей, сладким кремом, который я собирала пальцем со стенок большой плошки, и таким образом он сможет проучить Амалию.

– Двести восьмой номер, второй этаж, – сказал мне служащий гостиницы. Я взяла ключ и решила подняться пешком, а не на лифте. И пошла по широкой лестнице с красной ковровой дорожкой, которую придерживали на ступенях золотые стержни.

Глава 17

Двести восьмой номер оказался убогим, как в третьесортных гостиницах. Он находился в самом конце тускло освещенного коридора. Рядом было подсобное помещение с дверью нараспашку, неопрятное и в беспорядке: мусор, тележки, пылесосы, грязное белье. Стены номера выкрашены в бледно-желтый цвет, а над широкой двуспальной кроватью – изображение Помпейской Девы Марии; между гвоздем и рамой кто-то заткнул сухую веточку оливы. Ванная комната, где, учитывая претензию гостиницы на роскошь, все должно было сиять, оказалась грязной, словно там не убирались после предыдущих постояльцев. Мусорная корзина переполнена. Кровать отделял от стены узкий проход – как раз чтобы подойти к окну. Я распахнула ставни в надежде, что окна смотрят на море, – но, ясное дело, мой взгляд уперся во внутренний дворик. Дождь перестал.

Первым делом я направилась к телефону. Села на кровать, стараясь не смотреть на себя в зеркало. Я долго слушала гудки в трубке, дядя Филиппо не отвечал. Тогда я достала из пакета с мамиными вещами атласный халат персикового цвета и синее платье, очень короткое. Одежда была набита в пакет как попало и оказалась вся мятая. Разложив платье на кровати, я разгладила его руками. Потом взяла халат и пошла в ванную.

Я разделась, проверила прокладку: месячные резко прекратились. Завернув прокладку в туалетную бумагу, я выбросила ее в корзину. Заглянула внутрь душевой кабины – повсюду были короткие черные волосы. Я пустила воду и подождала, пока не уйдет вся эта грязь, прежде чем становиться под душ. С удовлетворением заметила, что не чувствую необходимости торопиться. Я как будто отделилась от собственного “я”: за женщиной, которой хотелось с вытаращенными глазами поскорее сбежать из этого номера, спокойно наблюдала другая, та, что стояла под душем. Я тщательно и не спеша намылилась, следя за тем, чтобы продолжать наблюдать каждое свое движение со стороны, отрешенно. Я ни за кем не гналась, и никто не гнался за мной. Меня никто не ждал, и я никого не дожидалась. Сестры уехали навсегда. Отец сидел в своем обветшавшем доме перед холстом и рисовал цыганок. Мама, которая на протяжении долгих лет лишь тяготила и раздражала меня, так что порой хотелось отмахнуться от нее, как от надоедливой мухи, – умерла. Однако же, смывая с лица расплывшуюся косметику и особенно усердно оттирая подтеки от туши, я осознала – и почувствовала при этом неожиданный прилив нежности, – что Амалия поселилась внутри меня, и ощутила, как под кожей разливается приятное тепло, которое проникло туда непонятно когда.

Я долго терла полотенцем волосы, пока они не стали почти сухими; потом, внимательно изучив свое лицо в зеркале, убедилась, что возле глаз не осталось следов туши. Передо мной была мама – такая, как на фотографии в паспорте, и я улыбнулась ее отражению. Накинула атласный халат и, несмотря на его отвратительный персиковый цвет, впервые в жизни почувствовала себя красивой. У меня возникло то же ощущение – вроде бы беспричинное, – которое охватывало в детстве: радостное изумление. Оно накатывало, когда я находила дома в самых невообразимых местах припрятанные Амалией подарки ко дню рождения или к какому-нибудь празднику: она нарочно оставляла их там, притворяясь, что сделала это по рассеянности. Мать была строга, держала нас в ежовых рукавицах, а потом вдруг дарила эти подарки – они воспринимались как чудо, которое внезапно ворвалось в невзрачную повседневность, несовместимую, казалось бы, с такими прекрасными сюрпризами. Видя, как мы счастливы, она радовалась больше, чем мы сами.

И вдруг я поняла, что вещи в мамином чемодане предназначались именно мне. Сказав продавщице в магазине Восси, что это мои подарки ко дню рождения, я на самом деле не солгала. Синее платье, разложенное на кровати, было в точности моего размера. Это осознание настигло меня неожиданно, в одно мгновенье, как будто атласный халат, соприкоснувшись с моим телом, рассказал всю правду. Я сунула руки в карманы, не сомневаясь, что обнаружу там записку с поздравлением. И действительно – вот он, праздничный сюрприз. Я открыла конверт и достала листок, на котором Амалия вывела своим четким почерком, украсив, как никто теперь не умеет, буквы завитушками: “С днем рождения, Делия. Мама”. Тут я заметила у себя на пальцах песок. Снова опустив руки в карманы, я почувствовала шероховатость песчинок. Прежде чем мама утонула, она надевала этот халат.

Глава 18

Яне услышала, как открылась дверь. Но потом уловила, что кто-то закрывает ее изнутри на ключ. Полледро снял пиджак и бросил его на стул.

– Они не дадут мне ни лиры, – сказал он на диалекте.

Я посмотрела на него озадаченно. Непонятно, о чем шла речь: то ли он имел в виду банковский кредит, то ли деньги на необходимые ему расходы, то ли взятку. Ситуация напоминала разговор усталого, хмурого мужа с женой, которой он жалуется на свои беды. Без пиджака он казался еще более грузным и плотным, белая рубашка туго обхватывала живот. Я уже готова была попросить его выйти из номера.

– И вдобавок решили придержать деньги, которые обещали мне в качестве аванса, – продолжал Полледро из ванной, и, пока он мочился, его голос пробивался в комнату сквозь журчание струи. – Отец попросил у Моффо денег, не предупредив меня. Он хочет снова стать владельцем магазина сладостей на улице Джантурко, вернуть обратно то помещение и открыть непонятно какое дело, в его-то возрасте. Кормил Моффо небылицами, как обычно. И тот больше не доверяет мне. Говорит, что я не способен утихомирить старика. Они намерены лишить меня магазина.

– Мы вроде бы собирались обедать? – спросила я.

Он прошагал мимо меня, как будто не слышал вопроса. Подошел к окну и опустил жалюзи. В комнате воцарился полумрак, свет сочился только из ванной, дверь которой осталась открыта.

– Размечталась! – произнес он наконец. – Обед отменяется. В четыре открывается после перерыва магазин, времени осталось в обрез.

Я взглянула на фосфоресцирующие стрелки часов: было без десяти три.

– Мне нужно одеться, – сказала я.

– Ты и так недурно выглядишь, – ответил Полледро. – Но не забудь вернуть мне всё – оба платья, халат и трусы.

Я почувствовала, как сильно бьется сердце. От грубого диалекта Полледро и его озлобленности мне стало не по себе. К тому же в полумраке я не могла разглядеть выражение его лица и было сложно понять, разыгрывает ли он спектакль, пуская в ход свой привычный арсенал – неотесанность, гнев, резкость, – или же его злоба выплеснется наружу и я почувствую ее на своей шкуре. Я видела лишь темный силуэт Полледро, развязывавшего галстук.

– Но это мои вещи, – возразила я, отчетливо выговаривая слова. – Подарок от мамы ко дню рождения.

– Эти вещи взял из магазина мой отец. Так что придется тебе вернуть их, – ответил он, и в интонации его голоса я уловила что-то детское.

Полледро явно не притворялся и не врал. Я представила, как Казерта подыскивает для меня все это, выбирая цвет, размер, модель. И почувствовала отвращение.

– Я оставлю себе только платье, остальное забирай, – сказала я.

И потянулась рукой к кровати, чтобы взять платье и потом проскользнуть в ванную и переодеться; но движение вышло слишком быстрым и порывистым, я задела рукой стену, на которой висела Помпейская Дева Мария со своей сухой оливковой веточкой. Жест должен был выйти более плавным. Теперь мне нужно стараться двигаться медленнее, не так резко, иначе от волнения я начну задевать и опрокидывать все подряд. Я ненавидела моменты, когда тревога брала надо мной верх.

Полледро заметил это беспокойство и схватил меня за запястье. Я решила не вырываться, сознавая, что стоит ему почувствовать мое сопротивление, как он тут же, чтобы подавить его, с силой дернет меня к себе. Я знала, что смогу контролировать ситуацию, не дав его агрессии проявиться полнее, если выберу правильный темп движений.

Он поцеловал меня, не притягивая к себе, но продолжая крепко держать за запястье. Прижав свои губы к моим, он попытался языком разомкнуть их. Поведение Полледро немного успокоило меня: он действовал так, как в подобных обстоятельствах следовало, по его представлениям, действовать мужчине, и вовсе не собирался проявлять агрессию; наверняка у него не было никакого заранее продуманного плана. Возможно, он опустил жалюзи, просто чтобы снять с лица маску напряженности и гнева, позволить себе расслабиться.

Я разомкнула губы. Сорок лет назад я с ужасом и содроганием, смешанными с восторгом, воображала, что у Антонио, тогда еще мальчишки, язык в точности как у Казерты, но не пыталась выяснить, так ли это на самом деле. Поцелуи не интересовали Антонио, он предпочитал изучать грязными пальцами мое влагалище, одновременно схватив меня за руку и направляя ее к своим коротким штанишкам. Со временем я поняла, что язык Казерты – фантазия. Ни один из поцелуев в моей жизни не был похож на те, какие Казерта дарил Амалии, – по крайней мере, какими я их себе представляла. Теперешний поцелуй Антонио тоже не имел ничего общего с играми моего воображения. Да и поцеловал он меня без особенной страсти. Почувствовав, что мои губы поддаются, он резко и с горячностью нырнул мне в рот языком и мгновенно, не отпуская моего запястья, прижал мою руку к своей промежности. Я поняла, что не должна была отвечать на поцелуй.

– Почему ты решил сделать это в темноте? – тихо спросила я; наши губы по-прежнему соприкасались. Мне хотелось услышать его голос и убедиться в том, что он не намерен причинить мне боль. Но Антонио не ответил. Запыхтев, он поцеловал меня в щеку и провел языком по шее, по-прежнему крепко держа мое запястье и с силой прижимая его к своим брюкам. Он распалился, и я осознала, что нельзя оставаться пассивной и просто позволять ласкать себя. Я надавила ладонью ему на промежность. Антонио отпустил наконец мою руку и в неистовом порыве обнял меня. Он невнятно пробормотал что-то, стал искать ртом мои соски, сминая мне пальцами грудь, и приник ртом к гладкой ткани халата, которая вмиг промокла от его слюны.

Стало ясно, что все будет происходить по накатанной, по знакомому сценарию. Начался хорошо известный мне ритуал, в который я часто позволяла вовлекать себя в молодости, надеясь, что со сменой партнера мое тело научится как-то иначе, по-новому отвечать на ласки. Но отвечало оно всегда одинаково, и тот же самый ответ воспроизводило сейчас. Полледро распахнул мой халат и принялся целовать грудь, это было приятно, и по оцепеневшему телу разлилось тепло. Стараясь не потревожить мою руку, сжимавшую его промежность, он начал слишком уж рьяно давить ладонью мне на лобок, возбудившись оттого, что не обнаружил под атласным халатом трусов. Однако я была готова допустить только легкое, ненавязчивое удовольствие, к которому, впрочем, не стремилась и без которого могла прекрасно обойтись.

Я была уверена, что дело этим ограничится и мы не перейдем известной черты. Нужно лишь выждать, пока Антонио кончит. Вместе с тем, как всегда в подобных ситуациях, мне совсем не хотелось помогать ему приближать наслаждение, и я бездействовала. Я догадывалась, что он ждет, когда я наконец начну расстегивать ему брюки и прикоснусь к члену, вместо того чтобы просто держать руку у него между ног. Я чувствовала, как он двигает бедрами, давая мне более чем явный намек. Но я не могла заставить себя ответить на этот призыв. Внутри промелькнуло опасение, как бы мое дыхание, и без того медленное, не замерло совсем. Это нежелание пойти ему навстречу и скованность усиливались из-за все нараставшего смущения – меня смущало то, что железы моего тела выделяли влагу настолько обильно.

Еще подростком, когда я мастурбировала, всегда случалось именно так. Наслаждение растекалось по телу приятным теплом, ровно и без нарастания, и кожа сразу покрывалась испариной. Железы щедро выделяли секрет: рот наполнялся слюной, казавшейся мне необычайно холодной, на лбу, на носу и щеках выступал пот, подмышки мокрели; на теле не оставалось даже крошечного участка, который был бы сухим; из влагалища текло так обильно, что я уже толком не чувствовала собственных прикосновений и не знала, проделывают ли мои пальцы нечто действительно ощутимое или я только воображаю, будто мастурбирую. Удовольствие не достигало кульминации и не разрешалось оргазмом: по телу не пробегали судороги, удовлетворения не наступало.

Но Полледро, похоже, ничего не замечал. Он толкнул меня к кровати; чтобы он не задавил меня своим весом, учитывая силу инерции падения, я сперва осторожно села, а потом покорно легла. В темноте я видела очертания его фигуры; Полледро замер, словно заколебавшись. Затем снял ботинки, брюки, трусы. Забрался на кровать, встал на четвереньки, слегка навалившись мне на живот.

– Ну что? – шепотом спросил он.

– Давай, – ответила я, оставаясь неподвижной. Его тело напряглось, он застонал, предвкушая момент, когда его член, большой и твердый, войдет в меня и его желание найдет отклик, ведь Полледро казалось, что я тоже возбуждена. Но поскольку я оставалась безучастной, он, глубоко вздохнув, сунул руку мне между ног. Наверное, решил, что таким образом распалит меня и пробудит хоть какое-то чувство, будь то страсть или сострадание сродни материнскому – не важно; главным для него было расшевелить меня. Моя податливость и вместе с тем полная отрешенность ставили его в тупик. Я подумала, как обычно в таких обстоятельствах, что нужно было либо притвориться, разыграв бурную страсть и вожделение, либо оттолкнуть его. Но я не отважилась ни на то, ни на другое – боялась, как бы тогда не пришлось бежать в ванную, где меня вырвало бы от отвращения, которое разошлось бы спазмами по телу. Теперь оставалось только терпеть. По крайней мере я уже не чувствовала, как его пальцы возятся у меня в промежности: может, Полледро опротивело все это, а может, он по-прежнему пытался ласкать меня, но я утратила всякую восприимчивость.

Разочарованный, он схватил мои руки и вложил мне в ладони свой член. Тогда я поняла: он не войдет в меня, пока не убедится, что я этого хочу. И заметила, что его эрекция чахнет и угасает, как неоновая лампочка, которая вот-вот перегорит. Полледро тоже ощутил это и подался вперед, так что его живот коснулся моего рта. Во мне всколыхнулось нечто вроде симпатии к нему, и я будто бы поверила в то, что он – мальчик Антонио, которого я знала в детстве. Хотелось сказать ему об этом, но слова замерли в горле: Полледро медленно терся членом о мои губы, и я испугалась, что любое их движение, пусть даже совсем легкое, приведет к непроизвольному выплеску эмоций и я пораню его зубами.

– Зачем ты пришла в магазин? – спросил он, раздосадованный, и скользнул вниз по моему телу, мокрому от пота. – Сама ведь меня искала.

– В магазине я тебя даже не узнала, – ответила я.

– А к чему все эти розыгрыши? Платье не так сидит, трусы… Чего ты добивалась?

– Я не искала тебя, – сказала я без всякой злобы. – Мне был нужен твой отец. Я хотела знать, что произошло с мамой, прежде чем она утонула.

Судя по всему, Полледро не поверил; он снова вернулся к ласкам. Я помотала головой, давая ему понять, что хватит. Он опять навалился на меня, но тут же отпрянул. Похоже, испытал отвращение к моему вспотевшему телу.

– Тебя лихорадит, – с беспокойством сказал он.

– Я здорова. Но даже если бы была больна, теперь все равно слишком поздно приниматься за лечение.

Полледро, смирившись с неудачей, лег на спину рядом со мной. В полумраке комнаты я видела, как он вытирает простыней пальцы, лицо, ноги; потом он зажег лампу на тумбочке.

– Ты как призрак, – сказал он, глядя на меня без всякой иронии, и стал осушать мне лицо краем рубашки, которая по-прежнему была на нем.

– Ты не виноват, – уверила я его и попросила выключить свет. Мне не хотелось, чтобы он видел меня, и смотреть на него тоже не хотелось. В тот момент, подавленный и в растерянности, он слишком уж напоминал своего отца – по крайней мере, таким я представляла себе Казерту… или он на самом деле был таким сорок лет назад. Это ощущение оказалось настолько сильным и острым, что я собралась было поделиться им с Полледро – прямо здесь, в темноте рассказать ему, какое у него сейчас лицо и до чего оно не похоже на другое лицо, толстощекое и уверенное в себе, которое я наблюдала днем. С помощью слов я хотела вот тут, в кровати, превратить одного из нас, так разительно переменившихся, в персонажа из детства. Нас сближало то, что оба мы стали свидетелями жестокости.

Когда отец узнал, что Амалия тайно встречается с Казертой в погребе – так я думала начать свой рассказ для Полледро, – его вмиг охватила ярость. Он гнался за Амалией по коридору, вниз по лестнице, по улице. Меня обдало запахом масляных красок, когда отец пробежал мимо, и мне тогда показалось, что он и сам весь раскрашен.

Мама бросилась под железнодорожный мост, поскользнулась в луже, отец догнал ее и принялся бить кулаками, давать пощечины, пинать ногами в бока. Решив наконец, что наказания довольно, он привел ее домой всю в крови. Стоило маме попытаться вымолвить хоть слово, он снова начинал бить ее. Долго и пристально я смотрела на маму – перепачканную, истерзанную, – и она тоже долго и пристально смотрела на меня, пока отец рассказывал дяде Филиппо о случившемся. В глазах Амалии читалось удивление: она глядела на меня и словно не понимала, почему все так обернулось. В конце концов я, оглушенная происходящим, решила посмотреть, чем заняты отец с дядей.

Они вышли из дома, и я увидела их в окно: точно два оловянных солдатика, они стояли во дворе и с серьезным видом рассуждали о чем-то, словно держа военный совет. Или как два бумажных солдатика, которых вырезают и наклеивают в альбом, – встали поближе друг к другу, поскольку говорили вполголоса. На отце – сапоги и куртка песочного цвета. Дядя Филиппо одет в зеленый военный мундир, или, может, белый, или черный. И у него с собой пистолет.

А может, он был в штатском, и здесь, в темноте двести восьмого номера гостиницы, я слышала чей-то голос: “Он убьет его, раз взял с собой пистолет”. Вполне вероятно, что именно этот голос заставил меня увидеть отца в сапогах, а дядю Филиппо – в военной форме; руки у обоих скрещены на груди, дядя сжимает пистолет. И вот они мчатся за Казертой – молодым, в пиджаке из верблюжьей шерсти, – взбегают по ступеням его дома. Вслед за ними, держась на безопасном расстоянии, чтобы снова не угодить под горячую руку отца – или оттого, что она была вымотана и у нее не оставалось сил бежать, – тихо идет Амалия в своем синем костюме и шляпке с пером, совсем ошеломленная, и шепчет: “Только не убивайте его, он ничего не сделал”.

Казерта жил на последнем, пятом этаже, но они столкнулись с ним уже на четвертом. Там все трое замерли, словно решив помириться. На самом же деле они осыпали друг друга бранью на диалекте – это была нескончаемая вереница слов, и все они заканчивались на согласную, как будто гласные отпали и покатились в никуда, а оставшаяся часть слова глухо и озлобленно рычала.

Когда поток ругани иссяк, они толкнули Казерту на ступени, и он покатился вниз по лестнице и докатился до первого этажа. Там он поднялся на ноги и опять побежал вверх – неясно, то ли чтобы встретиться лицом к лицу с преследователями, то ли чтобы укрыться у себя в квартире. Как бы то ни было, ему удалось добраться до своего этажа: он мчался, касаясь рукой перил, потом стал цепко хвататься за них, перескакивая через три ступени. Наконец Казерта – у двери квартиры; отец и дядя Филиппо пытаются пинать его, но промахиваются, зато плевки оказываются меткими.

Отец первым догнал Казерту и повалил на пол. Схватил за волосы и принялся бить головой о перила. Удары отдавались гулким, несмолкающим эхо. В конце концов отец отпустил его, оглушенного болью, в крови; возможно, это дядя Филиппо сказал ему прекратить и проявил тем самым благоразумие, хотя и был вооружен. Крепко схватив отца за руку, он оттащил его от Казерты, иначе дело закончилось бы скверно – отец мог избить того до смерти. Жена Казерты стала помогать дяде Филиппо, взяв отца за другую руку. От Амалии остался лишь голос, она все твердила: “Только не убивайте его, он ничего не сделал”. Антонио, мой товарищ по играм, плакал где-то между лестничными пролетами, он словно застыл в невесомости.

Полледро молчал, лежа со мной рядом, я слышала его дыхание, и мне стало бесконечно жалко того мальчика, каким он был раньше.

– Мне пора идти, – сказала я.

Встав с кровати, я поскорее юркнула в синее платье, чтобы Полледро не успел рассмотреть мой темный силуэт. Почувствовала, что размер подобран безупречно. Потом отыскала в своем пакете белые трусы и быстро надела их. Включила свет. Взгляд у Полледро был отсутствующий. Невозможно поверить, что он – тот самый Антонио и что я нашла в нем сходство с Казертой. Я смотрела на его лежащее на кровати тело – тучное, грузное, голое ниже пояса. Это было чье-то чужое тело, не имевшее отношения к моему прошлому и настоящему, если не считать влажного следа на рубашке. И все же я была благодарна Полледро за то, что он остановился и мне не пришлось терпеть больше боли и унижения, чем я уже вытерпела. Обойдя вокруг кровати, я села с ним рядом и начала его ласкать. Он не возражал, продолжая лежать с закрытыми глазами. Кончил, не издав ни звука, словно не испытал никакого удовольствия.

Глава 19

Море казалось ребристым сизым слепком. Рокот шторма и шум города слились в грозный гул. Я перешла через дорогу, обходя машины и лужи. Немного придя в себя, я остановилась, разглядывая большие отели, мимо которых бежал бурный поток транспорта. Каждое окно и каждая щель в этих зданиях были наглухо закрыты, чтобы внутрь не проникнул рев машин и моря.

На автобусе я доехала до площади Плебисцита. Во всех телефонных кабинах были обрезаны провода, а в кафе, куда я заходила, аппараты оказались сломаны. Наконец мне удалось найти исправный телефон, и я набрала номер дяди Филиппо. Он не отвечал. Я направилась по улице Толедо, магазины открывались после перерыва, становилось многолюднее. Народ толпился у дверей прибывавших автобусов, угловатых и мрачных под навесом серого неба. Неподалеку от площади Данте я купила шоколадку, но лишь потому, что захотелось вдохнуть терпкий аромат кондитерской. Я была настолько взбудоражена происшедшим, что забыла про шоколад, даже не попробовала его, и он таял у меня в руке. И мне совсем не было дела до любопытствующих взглядов мужчин.

Было жарко и душно, и когда я дошла до ворот Альба, опустился вечер. Возле маминого дома продавали черешню, крупную и сочную; я купила полкило. Села в лифт, совсем не испытав при этом удовольствия, поднялась и постучала в дверь вдовы Де Ризо.

Она открыла, глядя на меня, как всегда, подозрительно. Я показала ей пакет с черешней и сказала, что купила специально для нее. Де Ризо вытаращила глаза. Потом отстегнула с замка цепочку и пригласила меня войти, явно довольная этим проявлением внимания с моей стороны.

– Давайте лучше вы ко мне, – сказала я. – Я жду телефонного звонка. – И прибавила, что призраки, даже если приходят, спустя несколько часов перестают быть навязчивыми, а наоборот, становятся покладистыми. – Вот увидите, они начнут подчиняться вам беспрекословно. Если попросите их замолчать, они тут же станут безмолвны.

Слово “безмолвны” своей стилистической окраской привело синьору Де Ризо в восторг. Принимая мое приглашение зайти в гости, она тщательно подбирала как можно более изысканные обороты, стремясь быть на высоте. Она заперла дверь на ключ, а я тем временем открыла мамину квартиру.

Там было нечем дышать. Я поспешила открыть окна, затем переложила черешню в пластмассовую миску и поставила под струю воды. Вдова, настороженно оглядевшись вокруг, села за кухонный стол, как будто по старой привычке. И сказала, словно бы оправдываясь, что мама всегда сажала ее на это место.

Я поставила перед ней черешню. Она выждала, пока я не предложу ей угоститься, потом принялась есть – в ее жестах было что-то детское, и это мне понравилось. Вдова брала каждую черешню за хвостик, клала в рот и сперва перекатывала языком, так что хвостик порхал между ее бесцветных губ; наконец она снова хватала ягоду за хвостик и с тихим щелчком отрывала его.

– Вкусная, – сказала она и, стряхнув с себя напряжение, похвалила мое платье. И подчеркнула: – А ведь я говорила ей, что это синее подойдет тебе лучше красного.

Я оглядела свое платье и посмотрела на соседку, желая удостовериться, что она имеет в виду именно то платье, которое надето на мне. Тут и сомнений быть не могло, продолжала Де Ризо, платье сидит как влитое. Когда Амалия показала ей подарки, которые приготовила к моему дню рождения, она сразу поняла, что вот это синее платье будет мне к лицу. Мама согласилась. И вся сияла от радости, рассказывала вдова. Вот тут, на кухне, стоя перед этим самым столом, мама прикладывала к себе то платье, то белье, все повторяя: “Да, отлично подойдет”. И была очень довольна, что ей повезло раздобыть такие чудесные вещи.

– Как же она их раздобыла? – спросила я.

– Через своего друга, – ответила Де Ризо. Тот предложил маме обменяться: отдать ему все ее старое белье в обмен на эти новые вещи. Они достались ему почти даром, он заплатил за них сущие гроши. Ведь он был владельцем шикарного магазина в Вомеро. Амалия знала того человека еще с юных лет и понимала, что он умеет вести дела, вот и решила: ее полинявшие трусы и заштопанные комбинации понадобились ему для того, чтобы провернуть какую-то выгодную сделку. Но вдову Де Ризо не проведешь, она много повидала на своем веку. И поэтому сказала Амалии, что с мужчинами нужно держать ухо востро – неважно, порядочные они или нет, старики или молодые, богаты или бедны. Но мама была слишком счастлива, чтобы прислушаться к ее совету.

Уловив в ее интонации и словах намек на двусмысленность маминого поведения, я едва не рассмеялась, но сдержала себя. Я представила, как Казерта вместе с Амалией, разглядывая эти изношенные вещи, вечер за вечером колдуют дома над масштабным проектом, разрабатывают коллекцию женского нижнего белья в стиле пятидесятых годов. Казерту я вообразила себе рассудительным и полным решимости, Амалию – выдвигающей целую вереницу идей, оба – одинокие старики, и в карманах у обоих пусто; они сидят на этой скромной кухне, в нескольких шагах от чуткого уха притаившейся за стеной соседки, такой же одинокой и старой, как они сами. Сцена показалась мне правдоподобной и предстала четко, будто наяву.

– А может, никакой это был не обмен, – сказала я. – Наверняка мамин друг просто хотел сделать ей приятное, вот и все. Как по-вашему?

Вдова съела еще одну черешню. Не зная, куда девать косточки, она выплевывала их себе в ладонь.

– Не исключено, – ответила она, явно, впрочем, сомневаясь. – Он ведь был такой порядочный. Приходил сюда каждый вечер, и они отправлялись то в ресторан, то в кино, то просто на прогулку. Я слышала, как они выходили из квартиры: он говорил без умолку, а мама твоя все смеялась, смеялась.

– Что ж, ничего плохого в этом нет. Смеяться хорошо.

Вдова помолчала, прожевала черешню.

– Это твой отец вселил в меня подозрения, – призналась она.

– Мой отец?

Мой отец. Я попыталась поскорее отделаться от ощущения, будто он уже давно здесь, на кухне, наблюдает за нами. Де Ризо объяснила: отец тайком заходил к ней и попросил дать ему знать, если Амалия начнет вести себя безрассудно. И он не впервые обращался к вдове с подобной просьбой. Но в тот раз отец был особенно настойчив.

Я задумалась над тем, что подразумевал отец под безрассудным поведением – что он считал безрассудным, а что нет. Де Ризо, похоже, угадала ход моих мыслей и попробовала растолковать. Под безрассудством можно понимать легкомысленное отношение к жизни, напрасный риск. Отец всего-навсего проявлял заботу, пусть даже они с Амалией и расстались двадцать три года назад. Бедняга по-прежнему желал ей только добра. И он был так любезен, так учтив, так… Вдова подбирала слово, мысленно ворошила все уместные эпитеты. Наконец она произнесла: “…так неприкаян”.

Отец был в своем репертуаре. Хотел показаться обходительным, войти в доверие к Де Ризо. Проявлял заботу, иначе говоря – беспокоился, был настороже. По большому счету, подумала я, никакие расстояния не могли помешать ему услышать смех Амалии. Отец терпеть не мог, когда она смеялась. Считал ее смех чересчур звонким и сочным, деланным, фальшивым. Если дома были посторонние (например, его заказчики, которые регулярно приходили за картинами с уличными беспризорниками, цыганками и вулканами, поросшими соснами), он приказывал маме: “Не вздумай смеяться”. Полагал, что она нарочно выставляет напоказ свою распущенность, желая унизить его. На самом же деле Амалии хотелось быть похожей на женщин с плакатов или обложек журналов сороковых годов – с наигранно счастливыми лицами, – и своим смехом она накладывала звуковую дорожку на эти образы: пухлые накрашенные губы, слепящая улыбка, огонек в глазах. Мама представляла себя одной из тех счастливых женщин и смеялась именно так, как смеялись бы они. Ей было бы сложно придумать себе смех, интонации голоса, жесты, которые муж бы одобрил. Она никогда не могла взять в толк, что он готов вытерпеть, а что – нет. Вот мужчина на улице засмотрелся на нее. Бросил на ходу шутку. Между ним и Амалией вспыхнула искра симпатии. Или, скажем, звонят в дверь. Розы для мамы. Она не отказывается. Наоборот, смеется, принимает цветы, ставит их в вазу из ярко-голубого стекла, бережно расправляет в воде стебли. В те годы, когда она постоянно получала эти таинственные подарки, анонимные знаки внимания (хотя ни для кого не было тайной, что присылает их Казерта, и Амалия это знала), она была молодая, беспечная и воспринимала все как игру, забавлялась. Спускала на лоб кокетливый локон, хлопала ресницами, давала посыльным чаевые, оставляла присланные подарки на виду, словно и вправду могла распоряжаться подобными вещами. Едва заметив подарок, отец в ярости уничтожал его. Он и ее хотел уничтожить, но всегда останавливался в одном лишь шаге от черты, переступи он которую, случилось бы непоправимое. Но его гнев был нешуточным, и каждый раз мы видели маму в крови. Под щебетанье вдовы Де Ризо я прислушивалась к рассказу, звучавшему внутри меня, – про кровь. Кровь в раковине. Кровь течет у Амалии из носа – густо и сильно, она красная, а смешиваясь с водой из-под крана, бледнеет. Кровь на руке, до самого локтя. Мама зажимает рану другой рукой, но из нее тоже бьет кровь, и повсюду остаются длинные багровые следы. Ее кровь – порочна. Все в Амалии казалось моему отцу порочным. Озлобленный, угрюмый и в то же время жадный до удовольствий, вспыльчивый и самовлюбленный, отец не мог вынести того, что она такая веселая и открытая миру, подчас даже игривая. Он во всем усматривал измену. Причем не только супружескую: теперь мне стало ясно, что гораздо больше он боялся другой измены. Я вдруг поняла, что самым страшным для него было попасть во враждебный лагерь, натолкнуться на предательство Амалии, способной перенять ход мыслей, язык, вкусы и пристрастия людей вроде Казерты, – бесчестных, лживых, беспринципных, развратных и гнусных соблазнителей, под которых он вынужден прогибаться. Отец пытался заставить ее вести себя с людьми сдержанно и отчужденно, сторониться их. Но все равно он то и дело впадал в ярость. Ему казалось, что у Амалии слишком звучный и мягкий голос, что движения ее рук – слишком плавные и манящие, а взгляд – слишком живой, искрящийся, едва ли не бесстыдный. Она привлекала к себе мужчин, совсем не стараясь привлечь их, без всяких усилий, без намерения приковать к себе внимание. Она нравилась, даже не желая этого. И за эту свою врожденную притягательность получала от отца удары и пощечины. В ее жестах и взгляде он читал порочные мысли, непристойные стремления и недвусмысленные призывы – лишь бы отвергнуть его, пренебречь им. Образ отца, страдающего, злобного, вечно стоял у меня перед глазами. Сила его гнева поражала. На протяжении десяти с лишним лет я наблюдала, как он топчет букеты роз и кричит, кричит. Сжигает на плите новое платье, которое у мамы хватило смелости принять и потом тайком надеть. От запаха горелой ткани меня мутило. Хотя тогда я открыла окно.

– Он приходил сюда и бил ее? – спросила я вдову.

Она нехотя призналась:

– Он явился рано утром, не позже шести, и грозился убить ее. Говорил с ней очень грубо.

– Когда это случилось?

– В середине мая, за неделю до того, как она умерла.

– На тот момент у Амалии уже были все эти подарки для меня – платья и белье?

– Да.

– И она была в хорошем настроении?

– Да.

– Как она отреагировала на приход отца?

– В своем духе. Выкинула все из головы, едва он вышел за порог. Я видела его тогда: бледный точно полотно. А ей как с гуся вода. Ничего не поделаешь, такой уж он человек, сказала мне Амалия, и даже старость его не изменила. Но я сразу смекнула, что все гораздо серьезнее и дело этим не закончится. И беспрестанно твердила ей – до самого ее отъезда, до того самого момента, когда сажала ее на поезд, – Амалия, будь осторожна! Да у нее в одно ухо влетало, а из другого вылетало. Она выглядела спокойной. Но когда мы шли по улице на вокзал, ей было тяжело идти. Она то и дело замедляла шаг. В купе она вдруг рассмеялась без причины и стала обмахиваться подолом юбки.

– Что же тут странного? – спросила я.

– Это ненормально, – ответила вдова.

Она подцепила две черешни, соединенные хвостиками, повесила их мне на указательный палец и принялась раскачивать, как маятник. Вероятно, Амалия в течение жизни во многом себе отказывала – в том, что вполне могла бы позволить либо с разрешения мужа, либо без; с людьми такое часто случается. А впрочем, не исключено, что она все это и позволяла и только делала вид, будто отказывает себе. Или нарочно притворялась, что отказывает: пусть отец ревнует ее и страдает от этого. Может, таким образом она отвечала на его оскорбления. Однако мама не учла, насколько глубокий след это оставит в нас с сестрами, особенно во мне. Мне никогда не удавалось поверить, что она непорочна. И сейчас тоже не удается. Может быть, их с Казертой история длилась лишь несколько лет, пока оба были молоды. Но я уверена, что он всегда занимал мамины мысли и что в своем воображении она продолжала с игривым видом открывать ему дверь, опустив на лоб завлекающий локон и хлопая ресницами. И наверное, эта выдумка старика Казерты про преуспевающего владельца магазина с ворохом идей – не более чем уловка, намекающая на его фетишизм. А ведь маму по-прежнему тянуло к этому человеку. Пожалуй, она тотчас рассмеялась над его предложением обменять старое тряпье на новую одежду и, воспользовавшись в качестве предлога моим днем рождения, пошла ему навстречу, исполняя одновременно и собственные желания. Наверняка так оно и было. Я поймала себя на том, что рисую портрет женщины, чуждой гордости, благоразумия и осмотрительности. Но именно такой я маму и помнила. Когда отец пускал в ход кулаки и колотил ее, словно она была камень или полено, мамины глаза широко распахивались вовсе не от ужаса, а от удивления. Скорее всего, точно так же она посмотрела на Казерту, когда тот предложил ей сделку, – с удивлением и любопытством, забавляясь. Я тоже была удивлена, размышляя об этом театрализованном насилии, об игре, которую вели эти двое: тот, кто испуган, не чувствует страха, а жертва на самом деле не погибает. Мне пришло в голову, что Амалия, видимо, с детства думала, будто руки мало чем отличаются от перчаток – просто вырезаны из бумаги и обтянуты кожей. Она без конца прошивала их насквозь на своей швейной машинке. Я вспомнила, как мама вырезáла из бумаги фигуры жен зубных врачей, сестер судей, генеральских вдов, с которых она снимала мерки: обхват груди, обхват бедер. Своим желтым портновским сантиметром она мерила женщин всех возрастов, и затем они становились силуэтами, которые Амалия накладывала поверх ткани и прикалывала булавками. Сосредоточенно и аккуратно она кроила, ориентируясь на контуры бумажных женщин. На протяжении всей своей жизни она превращала человеческие тела в силуэты из бумаги и ткани, и это настолько вошло у нее в привычку, что наложило отпечаток на восприятие собственного тела и самой жизни. Раньше я никогда не задумывалась об этом и теперь стала прикидывать, именно ли так обстояло дело. Сидя напротив вдовы Де Ризо, которая ела черешню, я решила, что эта финальная сделка между мамой и Казертой – своего рода ироническое завершение их романа, игра, проекция их тайной любовной истории на ткань, низведение этой любви до обмена старых вещей на новые. Все вдруг предстало в ином свете. Мне стало радостно оттого, что мамино легкомыслие в действительности было мудростью. Я с удивлением обнаружила, что вот такой-то мама мне нравилась; значит, она сочинила собственную любовную историю от начала до конца, забавляясь с кройкой и шитьем. По-видимому, она умерла, удовлетворенная прожитой жизнью, и от осознания этого у меня словно гора с плеч свалилась. Я повесила себе на ухо пару черешен, которые вдова пристроила мне на палец и которые я так и продолжала раскачивать, – и рассмеялась.

– Ну как? Мне идет? – обратилась я к Де Ризо; в ладони у нее скопилось уже с десяток косточек.

Она посмотрела на меня с долей недоумения.

– Вполне, – ответила она, явно считая меня чудачкой.

– Вообще-то я и сама это знаю, – заметила я с довольным видом. И отыскала в миске еще две черешни, соединенные хвостиками. Я хотела повесить их себе на другое ухо, но передумала и протянула Де Ризо.

– Нет, – запротестовала она и отпрянула.

Тогда я встала, подошла к ней со спины и, пока она мотала головой и смущенно смеялась, отодвинула седые пряди от ее уха и повесила на него черешни. Потом отошла на пару шагов, чтобы полюбоваться.

– Вы неотразимы! – воскликнула я.

– Глупости, – пробормотала Де Ризо, застеснявшись.

Взяв еще пару ягод, я снова подошла к ней, чтобы украсить и другое ухо. Потом, стоя у вдовы за плечами, крепко обняла ее.

– Милая моя, выходит, это ты рассказала обо всем моему отцу, верно? – произнесла я.

И поцеловала ее в морщинистую шею, отчего вдова смутилась еще сильнее. Она попыталась вырваться из моих объятий – то ли оттого, что я сжала ее чересчур крепко, то ли от неловкости. Она начала возражать, сказала, что никогда не стала бы ябедничать отцу. Как такое вообще могло прийти мне в голову?

Но она ведь выдала маму, а потом подслушивала за стеной, как отец кричит, хлопает дверьми, бьет посуду, – и на самом-то деле, наслаждалась спектаклем, как бы неприятен он ни был.

Зазвонил телефон. Я еще раз поцеловала ее – покрепче – в седую макушку и пошла взять трубку: телефон звякнул уже три раза.

– Слушаю, – произнесла я.

Молчание.

– Слушаю, – повторила я спокойно, наблюдая за Де Ризо, которая смотрела на меня с недоумением и медленно поднималась со стула.

Я повесила трубку.

– Посидите еще немного, – предложила я ей, снова обращаясь на “вы”. – Давайте заберу у вас косточки. Съешьте-ка еще черешни. Хотя бы одну. Или возьмите все с собой.

Однако я почувствовала, что вдова насторожилась. Она встала и направилась к двери – с черешнями на ушах.

– Сердитесь? – мягко спросила я.

Она растерянно посмотрела на меня. Похоже, в голове у нее промелькнула какая-то тревожная мысль.

– А откуда у тебя это платье? – Де Ризо явно была озадачена. – Оно никак не могло попасть к тебе. Потому что лежало в чемодане вместе с остальными вещами. А чемодан так и не нашли. Откуда взялось платье? Кто тебе его дал?

Я заметила, что удивление, читавшееся в ее глазах, сменилось ужасом. Обидно, ведь мне не хотелось пугать ее; пугать кого бы то ни было – это вообще не мое. Я одернула платье, словно пытаясь сделать его длиннее, и почувствовала себя в нем неловко – оно было слишком коротким, слишком красивым и элегантным, такое впору носить лишь в юности.

– Но ведь это всего только вещь, и она не свидетель того, что произошло, – пробормотала я, имея в виду, что платье не может принести вреда ни мне, ни ей. Однако вдова прошипела:

– Платье нечистое.

Распахнув дверь, она поспешно вышла и закрыла ее за собой. Телефон зазвонил снова.

Глава 20

Явыждала, пока телефон не прозвонил два или три раза. Сняла трубку: треск и гул, далекие голоса, помехи. Не ожидая услышать ответ, произнесла “Слушаю”, – только чтобы Казерта понял: я дома, я не боюсь его звонков и не боюсь его самого. На том конце провода опять было молчание, и я повесила трубку. Вернулась на кухню, села за стол, сняла с уха черешни и съела их. Теперь стало ясно, что все звонки, которые непременно последуют, – не более чем условный знак вроде того свиста под окнами, каким мужчины раньше давали жене понять, что они уже на подходе к дому и пора подогревать пасту.

Я взглянула на часы: десять минут седьмого. Не желая больше слушать молчание Казерты, я сняла трубку и набрала номер дяди Филиппо. Я ожидала новой череды длинных гудков. Однако на этот раз дядя ответил – правда, без особой готовности вести разговор и чуть ли не раздосадованный моим звонком. Он сказал, что только-только вошел в квартиру, устал, продрог и хочет поскорее лечь спать. И театрально закашлялся. Он явно был недоволен, когда я спросила про Казерту. Ответил, что долго беседовал с ним, обошлось без ссоры. Оба вдруг осознали, что повода для ругани больше нет. Амалия умерла, а жизнь в сущности прожита.

Дядя Филиппо замолчал на мгновенье, ожидая услышать от меня ответ. Но я ничего не сказала. И его монолог потек снова – про старость, про одиночество. От дяди Филиппо я узнала, что сын выгнал Казерту из дома и предоставил самому заботиться о себе, старик оказался без крыши над головой – жизнь хуже, чем у бродячего пса. Парень присвоил все деньги, которые Казерте удалось скопить, а потом выставил его за дверь. Если б не Амалия, бедняга пропал бы. Казерта признался, что они снова встретились – спустя много лет. Амалия помогала ему, они часто виделись и вели себя учтиво, осмотрительно, сдержанно. А теперь старик скитается, как бродяга, ютится то там, то здесь. Такой постылой жизни не заслуживает даже Казерта.

– Страдалец, – отметила я.

Тон дяди Филиппо стал еще более холодным.

– Видишь ли, в жизни наступает момент, когда нужно забыть старую вражду и примириться с ближним.

– А как насчет девушки в вагоне фуникулера? – поинтересовалась я.

Дядя Филиппо смутился.

– Иногда случается и такое, – ответил он. И прибавил, что я еще не вкусила старости, но в свое время пойму, насколько она жестока и зла. Потом он сказал: – Люди творят вещи и похуже. – И продолжил с негодованием: – Между ним и Амалией никогда ничего не было.

– Может, и так, – отозвалась я.

Он повысил голос:

– Тогда с какой же стати ты рассказывала мне весь тот вздор?

– А с какой стати вы со мной соглашались? – возразила я.

– Ну да, тебе же в ту пору было всего пять.

– Вот именно.

Дядя Филиппо шмыгнул носом. И тихо проговорил:

– Оставь Казерту в покое. Пусть погибает.

– Отдыхай и поправляйся, – сказала я и повесила трубку.

Несколько секунд я смотрела на телефон. Я знала, что он вот-вот зазвонит: Казерта наверняка дожидался, пока линия освободится. И звонок действительно раздался. Я встала и быстро вышла из квартиры, не заперев дверь на ключ.

Тучи рассеялись, ветер стих. Белесая луна висела над церковью Санта-Мария-делле-Грацие, которая казалась совсем крошечной, зажатой среди безвкусных стеклянных фасадов, пестрящих рекламными вывесками. Я зашагала к стоянке такси, но потом передумала и направилась к желтому входу в метро. Мимо с шелестом двигалась толпа – люди были похожи на человечков, аккуратно и тонко вырезанных из бумаги ради детской забавы. Непристойности, произнесенные на диалекте – пожалуй, это были единственные непристойные слова, которые по-настоящему сильно на меня влияли, пробивались в сознание, заставляя представить тягостный, вынужденный, безрадостный и унылый секс, такой, какой он есть на самом деле, сопряженный с насилием, пустым удовольствием, липкий: мне казалось, что любые другие слова слишком легковесны, не попадают в цель и не вызывают такого отторжения, – так вот, эти непристойности теперь звучали мягче (что было неожиданно) и напоминали скорее неправдоподобно громкое шуршание валика старой пишущей машинки. Войдя в метро на площади Кавура, я спускалась все глубже, меня обтекали потоки горячего воздуха, которые скользили вдоль стен, обитых металлическими листами, и ворошили, словно колоду карт, красные и синие ступени эскалатора; я ощутила себя картой из этой неаполитанской колоды, восьмеркой пик – уравновешенной, способной постоять за себя женщиной, которая предпочитает передвигаться пешком и готова вступить в игру, как только пики выпадут козырем. Я нарочно прикусила язык и сжимала его зубами, пока не стало больно.

Я шла, все время поглядывая по сторонам. Но Казерты не заметила. Я встала там, где толпа ожидавших поезд людей была гуще, и смешалась с пассажирами, чтобы было удобнее наблюдать за свободными участками платформы, вытянувшейся между двумя черными дырами тоннеля. Поезд пришел забитый, но уже на “Площади Гарибальди” – в полумраке станции, освещенной неоновыми лампами, – в вагонах стало просторнее. Я тоже вышла и, поднявшись по короткой лестнице, очутилась возле старой табачной мануфактуры, неподалеку от района, где я выросла.

Раньше этот район походил на поселок: четырехэтажные дома со светлыми стенами, пыльные улицы, – но с течением лет он превратился в желтушный пригород с небоскребами, задыхавшийся от транспорта и гула поездов, которые ползли, замедляя ход, мимо домов. Я сразу свернула налево и направилась к эстакаде с тремя тоннелями; центральный оказался перекрыт из-за строительных работ. Во времена моего детства тут была только одна бесконечно длинная, пустынная дорога, и над ней по мосту грохотали товарные поезда, сотрясая все вокруг. Я прошла сотню шагов в полумраке тоннеля, где пахло мочой; медленно шагала, зажатая между стеной, из которой сочилась влага, и пыльным защитным ограждением, отделявшим меня от плотного потока машин.

Эстакаду построили, когда Амалии было шестнадцать лет. Она, наверное, ступала через прохладный сумрак этих тоннелей, когда отправлялась продавать сшитые ею перчатки. Мне всегда казалось, что она носила их в то здание, мимо которого я как раз прошла, – на старую фабрику с черепичной крышей; теперь там разместился автосалон “Пежо”. Разумеется, мама относила перчатки совсем не туда. Да и, по большому счету, какие из моих детских впечатлений соответствуют реальности? Пусть даже я прохожу по местам своего детства, где сохранились те же самые камни и тени, – мне все равно не удастся восстановить прошлое таким, каким оно было. Пока Амалия шла по эстакаде, ее донимали уличные торговцы, бездельники, работники железной дороги и строители, которые жевали бутерброды с колбасой и брокколи и отхлебывали вино из фляги. Мама рассказывала – когда ей случалось рассказывать о своей жизни, – что они не давали ей прохода, шли совсем близко, почти касаясь, и дышали прямо в ухо. Норовили дотронуться до ее волос, спины, плеча. Один даже попытался взять маму за руку, обдав ее непристойностями на диалекте. Она шагала все быстрее, не поднимая глаз, потупившись. Хотя иногда не могла удержаться и смеялась. И потом припускала бегом и отрывалась от преследователя. Впрочем, удирала она понарошку, в шутку. Я представляла себе, как Амалия бежит – словно заигрывает. Возможно ли, что теперь она живет во мне, идущей по этим местам, живет в моем теле, состарившемся и одетом так нелепо? Возможно ли, что тело шестнадцатилетней Амалии в платье в цветочек, которое она сшила сама, движется сейчас сквозь сумрак тоннеля, превратившись в мое тело, которое перескакивает через лужи, спешит к пятну желтого света, выхватившего из прошлого бензоколонку “Мобил”?

По-видимому, самое важное, что случилось за два беспокойных и суматошных последних дня, – это то, что Амалия рассказала мне о прошлом и что я услышала ее рассказ, которым она поделилась из любви ко мне; отныне он хранится внутри меня. Кстати, отец выловил ее именно в этом тоннеле – маме тогда было двадцать с небольшим. Она призналась, что по-настоящему струсила, почуяв его приближение. Он был не такой, как остальные, и не пытался очаровать ее комплиментами. Отец говорил о себе, хвастал собственным талантом, редкостным дарованием; сказал, что хочет написать ее портрет – наверное, желая показать, насколько он восхищен маминой красотой, и заодно убедить ее в своих способностях. Коротко описал платье, в котором нарисовал бы ее. Он говорил еще что-то – но те слова утрачены навсегда. Никому из своих преследователей мама не смотрела в лицо и изо всех сил старалась не смеяться, когда те заговаривали с ней, но с отцом все было иначе: она рассказывала нам с сестрами, что один лишь раз искоса взглянула на него и сразу все поняла. В отличие от нас. Мы никогда этого не понимали. Не могли взять в толк, чем ей полюбился отец. Он ведь ничем не примечателен да вдобавок неряшливый, растолстевший, лысый, неопрятный, в обвисших штанах, перепачканных красками, вечно ноет и жалуется на нищету, брюзжит, что, мол, пóтом и кровью зарабатывает деньги, а Амалия – тут он переходил на крик – бросает их на ветер. Как бы то ни было, именно этого человека без профессии мама пригласила в дом своих родителей: пусть приходит, если его намерения и вправду серьезны, – она не хотела прятать любовь и встречаться тайком, никогда этого не делала. Я открыла рот от изумления, когда мама произнесла слово “любовь”. Мне так нравилось начало этой истории, и я не хотела слышать продолжение: вот бы рассказ закончился на моменте их встречи, прежде чем все начнет трещать по швам. Я слышала звуки, обрамлявшие этот момент, и отчетливо видела его. Наверняка я оказалась тут, под эстакадой, оттого что звуки и образы ожили во влажном каменном сумраке и к маме, прежде чем она стала моей мамой, снова приблизился человек, с которым ее свяжет любовь, который подомнет ее под себя, дав свою фамилию, и загубит ее.

Убедившись, что Казерта не следует за мной, я ускорила шаг. Район еще сохранил свои прежние черты и был узнаваем, хотя многое изменилось (на берегу зеленого пруда, возле которого я играла в детстве, вырос восьмиэтажный дом). Ребятишки с гомоном высыпали на улицу и исследовали незнакомые улицы, как было и раньше в начале лета. Из раскрытых окон домов доносились все те же крики. Расположение зданий, пусть даже изменивших свой облик, тоже осталось прежним, довольно примитивным. Умудрились выжить некоторые из магазинов: например, тот, что в подвале, – мама ходила туда за мылом и окунала в чан волосы; дверь открыта, и дом все такой же облупленный. У порога выставлены щетки, швабры и веники, пластиковые контейнеры и чистящие средства. Я остановилась на мгновенье, рассматривая магазин и пытаясь узнать в нем место, знакомое мне по воспоминаниям. Но мир памяти не захотел впускать меня и, точно сломанный зонтик, сморщился и обмяк.

Еще несколько метров – и вот он, дом моего отца. Здесь я родилась. Толкнув калитку, я уверенно прошла мимо низких бедных построек. Открыла пыльную дверь подъезда; пол выложен другой плиткой, лифта нет, ступени лестницы щербатые, пожелтевшие. Квартира отца на третьем этаже, я не была у него уже больше десяти лет. Пока поднималась, я вспоминала расположение комнат и обстановку, чтобы чувствовать себя увереннее и не слишком растеряться при встрече с отцом. Две комнаты, кухня. Коридор без окон. В конце коридора слева – столовая неправильной формы, со шкафом для серебра, которого у нас отродясь не было, с большим столом – за ним мы ели по праздникам – и широкой кроватью, где мы с сестрами спали втроем; каждый вечер мы спорили, кто пожертвует собой и ляжет в середине. Рядом с этой комнатой находилась уборная, вытянутая, с узким оконцем; там были унитаз и переносное эмалированное биде. Дальше кухня. Здесь мы по очереди умывались по утрам над раковиной; белой изразцовой печью толком не пользовались; на плите стояли кастрюли, которые Амалия начищала до блеска. За кухней шла спальня родителей, к ней примыкала темная, удушливая кладовка, забитая всяким хламом.

Входить в родительскую спальню нам запрещалось. Она была совсем крошечная. Напротив кровати стоял шкаф с зеркалом на срединной створке. Справа от двери – гардероб с прямоугольным зеркалом. Напротив него, между кроватью и окном, отец разместил мольберт – громоздкий, высокий, изъеденный жучками, с толстыми перекладинами, с которых свисали ветхие тряпки для вытирания кистей. Почти вплотную к кровати стоял ящик с накиданными как попало красками: белый тюбик был самым большим и сразу бросался в глаза, даже когда отец выдавил оттуда всю краску, скатав его до самой крышечки. Были и другие любопытные тюбики: например, с прусской лазурью – это название вызывало в памяти сказки про принцев Пруссии, или со жженой сиеной, которая наводила на мысли о всепожирающем пожаре. Крышкой для ящика служил лист фанеры, не закрепленный на петлях; поверх него отец ставил банку с кистями, полный стакан воды и клал палитру, на которой смешивал краски, стремясь передать изменчивый цвет моря. Восьмиугольные плитки, которыми был выложен пол в спальне, вокруг мольберта покрылись серой коростой от капель, годами летевших с кистей. Рядом лежали свернутые в трубочку холсты, принесенные отцу заказчиками, – эти люди, заплатив ему несколько лир, перепродавали картины бродячим торговцам, а те пытались сбыть их на городских улицах, рынках, ярмарках. Вся квартира насквозь пропахла масляными красками и скипидаром, но мы перестали это замечать. Почти двадцать лет Амалия делила спальню с отцом и ни разу не пожаловалась.

Правда, мама возмутилась, когда он перестал писать портреты возлюбленных американских моряков и морские пейзажи, а стал рисовать разнузданных цыганских танцовщиц. О том времени у меня сохранились лишь смутные воспоминания, я знала о нем скорее из рассказов Амалии, ведь тогда мне еще не исполнилось и четырех лет. По стенам спальни висели яркие, напитанные сочными красками изображения женщин вперемежку с эскизами обнаженных тел, выполненными сангиной. Рисуя цыганок, отец зачастую копировал позы с фотографий из шкатулки, которую он прятал в шкафу, – я тайком их рассматривала. А иногда его картины маслом были развитием набросков, сделанных сангиной.

Я не сомневалась, что моделью для эскизов сангиной была мама. Я представляла себе, как вечером, когда родители закрывали дверь спальни, Амалия раздевалась, принимала одну из поз, запечатленных на фотографиях с голыми женщинами, которые отец хранил в шкатулке, и говорила: “Рисуй”. Он брал рулон кремовой пастельной бумаги, отрывал кусок и принимался за работу. Лучше всего ему удавались волосы. На всех эскизах женщины были без лиц, но прическу отец прорисовывал хорошо, и в ней легко узнавалась восхитительная копна волос Амалии и именно ее манера заплетать их. Я ворочалась в кровати, сон не шел.

Когда отец завершил свою первую цыганку, я сразу поняла: это Амалия. И мама тоже понимала это. Цыганка оказалась не столь красива, как она, не так ладно сложена, аляповата, вульгарна, однако это была Амалия. Посмотрев на картину, Казерта сказал, что она неудачная и никто ее не купит. Он выглядел удрученным. Амалия вмешалась в их с отцом разговор, заявив, что согласна. Начался спор. Казерта с мамой выступили против отца. Их громкие голоса метались по лестничным пролетам дома. Едва Казерта ушел, как отец, не произнеся ни слова, дважды ударил Амалию по лицу – сперва открытой ладонью, потом тыльной стороной руки. Я отчетливо запомнила этот его жест, он врезался мне в память – движение руки вперед и назад; тогда я впервые видела, как он бьет маму. Она побежала по коридору и спряталась в кладовке. Но отец пинками выгнал ее оттуда. Один из ударов ногой пришелся в бок, Амалию отнесло в сторону, и она наткнулась на шкаф, стоявший в спальне. Поднявшись, она принялась срывать со стен рисунки. Отец подскочил к ней, схватил за волосы и ударил головой в зеркало – оно пошло трещинами.

Цыганка имела большой успех, особенно на провинциальных ярмарках. С тех пор миновало сорок лет, но отец по-прежнему рисует ее. Он набил руку и сумел развить необычайную скорость исполнения. Закрепив на мольберте холст, он уверенно и четко набрасывал контуры. Потом тело цыганки приобретало бронзовый оттенок с красноватым отливом. Изгиб талии, налитая грудь с острыми сосками. Блеск в глазах, пунцовые губы, волосы – черные, словно вороново крыло, – уложены в точности как у Амалии; со временем мамина прическа стала казаться старомодной, но все равно привлекательной и искусной. Несколько часов, и картина готова. Вытащив кнопки, державшие холст на мольберте, отец вешал цыганку на стену, чтобы подсохли краски, и прикалывал новый чистый холст. Работа шла как по маслу.

Подростком я видела, как незнакомцы выходили из нашего дома с цыганками в руках, частенько не скупясь на соленые комментарии по поводу картины. Я не понимала, что все это значит, – впрочем, понимать особо было нечего. И как только отец мог раздавать направо и налево, в руки грубых людей, свою цыганку, раскованную и соблазнительную, которая заимствовала тело Амалии?! А ведь это тело он отвоевывал с яростью и пылом, постоянно ревнуя его к каждому мужчине. Как он мог заставлять маму принимать пошлые позы, между тем как сам впадал в бешенство и поддавался безудержному гневу, стоило ей лишь улыбнуться или взглянуть на постороннего человека? Почему он позволял торговать Амалией на улицах и отправлял в чужие дома десятки, сотни снятых с нее копий, раз он настолько дорожил оригиналом? Я смотрю на маму: согнувшись, она сидит за швейной машинкой, хотя уже поздняя ночь. Наверняка когда она вот так шила – молча, устало, – она задавалась теми же вопросами.

Глава 21

Дверь квартиры была приоткрыта. Я заколебалась на миг, а потом вошла с такой решимостью, что створка со стуком ударилась о стену. В квартире тишина. В нос ударил сильный запах масляных красок и курева. С ощущением, что время стерло здесь все следы прошлого, я направилась в спальню – единственную комнату, которая могла сохранить прежний облик. В сущности, я была уверена, что там все как раньше: широкая кровать, шкаф, гардероб с высоким зеркалом, мольберт у окна, скатанные холсты по углам, морские пейзажи, цыганки, сельские идиллии. Отец сидел спиной к двери, располневший и сутулый, без рубашки – в одной майке. Большая голова почти совсем лысая, вся в темных пигментных пятнах. Только на затылке седые волосы.

Я сделала шаг вправо, чтобы разглядеть картину, над которой отец трудился. Рот у него был приоткрыт, дальнозоркие очки – на самом кончике носа. Легко макая кончик кисти в краску, он рисовал твердой рукой, уверенно водя кистью по холсту. Между указательным и средним пальцами левой руки отец держал сигарету, она дымилась, и пепла уже нагорело столько, что он вот-вот должен был осыпаться на пол. Сделав несколько мазков, отец отклонялся назад и долгие секунды сидел неподвижно, глядя на холст; потом еле слышно произносил что-то вроде “ах”, затягивался сигаретой и возвращался к работе. Картина была неубедительной: ярко-голубое пятно залива, над ним Везувий, который удался чуть лучше, небо с багрянцем.

– Море не может быть ярко-голубым, если небо багровое, – заметила я.

Отец обернулся и посмотрел на меня поверх очков.

– Ты вообще кто? – спросил он на диалекте, и в тоне его голоса слышалась явная враждебность. Под глазами темные круги. Я с трудом узнавала это пожелтевшее лицо с отпечатками горестных и неизжитых эмоций – я запомнила отца не таким.

– Делия, – ответила я.

Он поставил кисть в стакан. Кряхтя, поднялся со стула, повернулся ко мне – ноги широко расставлены, спина согнута – и принялся вытирать перепачканные красками руки о свои линялые, обвисшие штаны. Он смотрел на меня и казался все более озадаченным. Потом с неподдельным изумлением произнес:

– А ты постарела.

Я поняла, что отец замешкался и не знает, то ли обнять меня, поцеловать и предложить сесть, то ли с криком выгнать вон из квартиры. Он был удивлен, но не обрадован и, похоже, думал, что мне не следовало приходить сюда; возможно, он даже сомневался в том, что я и вправду его старшая дочь. В те редкие встречи, которые у нас с ним были после их с Амалией расставания, мы ссорились. В представлении отца истинная дочь должна вести себя так, словно застыла в подростковом возрасте, быть застенчивой, бессловесной и покорной.

– Я к тебе всего на минутку, – сказала я, чтобы успокоить его. – Просто хотела спросить о маме.

– Она умерла, – ответил он. – Так и знал, что она умрет раньше меня.

– Она покончила с собой, – отчетливо, но не повышая голоса, произнесла я.

Отец ухмыльнулся, и я заметила, что у него не хватает верхних зубов. Нижние зубы стали длинными и пожелтели.

– Взяла и утопилась в Спаккавенто, – проворчал он, – ночью, как девчонка.

– Почему ты не пришел на похороны?

– Смерть она и есть смерть.

– Ты должен был прийти.

– Смерти моей ждешь, а?

Поразмыслив над его словами, я ответила:

– Нет.

Синяки у него под глазами налились и стали фиолетовыми.

– Не дождешься, потому что умрешь раньше меня, – рявкнул он. И, прежде чем я успела угадать его намерение, ударил меня кулаком.

Удар пришелся по правому плечу и застал меня врасплох; это было вторжение в мое внутреннее пространство. Физическая боль не имела значения.

– Ты такая же мерзавка, как твоя мать, – сказал он, тяжело дыша, и оперся о стул, чтобы не упасть. – Бросили меня здесь, как пса.

Я пыталась нащупать голос в своем пересохшем горле; когда голос наконец вернулся, я спросила:

– Зачем ты ходил к ней? Ты и так ей всю душу вымотал.

Отец хотел ударить меня снова, но на этот раз я быстро оценила ситуацию и успела отскочить: он промахнулся и разозлился еще сильнее.

– Какие мысли вертелись у нее в голове на мой счет? – закричал он. – Никогда не знал, что она там думает. Вечно врала. Все вы врали.

– Зачем ты ходил к ней? – спокойно повторила я.

Он сказал:

– Убить ее хотел. За то, что на старости лет решила радоваться жизни, оставив меня гнить в этой норе. Вот, полюбуйся, что у меня тут. Смотри!

Подняв руку, отец показал мне подмышку. Под волосами на вспотевшей коже была багровая сыпь.

– От этого не умирают, – произнесла я.

Он устало опустил руку. Попробовал распрямить спину, но позвоночник, застывший в согнутом состоянии, не поддавался. Отец стоял, все так же широко расставив ноги и держась рукой за стул, дышал неровно, с хрипами. Может, в тот момент ему казалось, что весь мир свернулся до крошечного островка пространства – до пола под его ногами и стула, о который он опирался.

– Целую неделю я следил за ними, – прорычал он глухо. – Он заявлялся каждый вечер в шесть, одет с иголочки, в пиджаке, при галстуке, точно щеголь. Спустя полчаса они выходили вместе. На ней по-прежнему были ее лохмотья, но она умела носить их так, что казалась молодой. Твоя мать – бесстыжая притворщица, у нее нет сердца. Шли они рядышком, разговоры вели. То в ресторан зайдут, то в кино. Выходили оттуда под руку, и она жеманничала, как всегда при появлении мужчины: голосок медовый, рукой поведет вот так, головку склонит вот этак, бедра гуляют.

При этих словах, передразнивая ее, он рукой описывал в воздухе дуги, тряс головой, хлопал веками, вытягивал губы трубочкой и качал бедрами, всем своим видом выражая презрение. Отец явно изменил стратегию. Сперва он хотел запугать меня, а теперь, копируя Амалию, решил позабавить, вызвать насмешку. Но его кривлянье не тянуло даже на пародию, и Амалия оставалась неуязвима – ничто в его жестах не напоминало маму, какой бы мы ее ни воображали, и не имело ничего общего даже с худшим из наших представлений о ней. И отец вовсе не был забавен. Он был просто старик без намека на человеческие чувства – они вытравились из его души недовольством и гневом. Наверное, он ожидал моего участия, слабой тени улыбки. Но мне не было смешно. Напротив, я приложила все усилия, чтобы не показать своего отвращения. Заметив это, он смутился. Взглянув на картину у него за спиной – ту, над которой он работал, – я вдруг поняла, что багровое небо на самом деле было попыткой изобразить извержение вулкана.

– Ты только оскорбил ее, как всегда, – проговорила я.

Отец в растерянности покачал головой и со стоном сел.

– Я пошел сказать ей, что не хочу больше жить один, – пробормотал он и, помрачнев, уставился на кровать.

– То есть ты хотел вернуть ее?

Он не ответил. Через окно падал желтый луч света: пробившись сквозь стекло, он отражался от зеркала на створке шкафа и разбрызгивался по комнате, делая еще более явными ее убогость и беспорядок.

– Я скопил порядочно денег, – продолжил отец. – Так и сказал ей: у меня много денег.

И прибавил еще что-то, но я уже его не слушала. Я смотрела на картину, примостившуюся под окном, – ту самую, которой я восхищалась в детстве, с витрины сестер Восси. Две женщины с приоткрытыми ртами и почти совпадающими профилями бежали справа налево, лишенные рук, ног и фрагмента головы, словно эти части тела были со временем утрачены или же кто-то бестолково отрезал кусок холста. Вот, значит, в каком соседстве оказалась картина – среди морских пейзажей, цыганок и пасторалей. От бессилия я вздохнула.

– Тебе дал ее Казерта, – сказала я, указывая на бегущих женщин. И осознала, что моя догадка, будто на маму донесла Де Ризо, вовсе не верна. Амалию с Казертой выдала не вдова, а сам же Казерта. Он явился сюда, сделал отцу этот щедрый подарок – отдал картину, которой дорожил десятки лет, – рассказал о себе, пожаловался на старость и на сына, выставившего его за порог, обмолвился, что между ним и Амалией по-прежнему теплые дружеские отношения. Отец поверил ему. И возможно, тоже разоткровенничался. Наверняка они посочувствовали друг другу, ведь обоих одолели дряхлость и одиночество. Я ощутила себя неодушевленным предметом, стоявшим по центру комнаты и каким-то странным образом сохранявшим равновесие.

Отец попытался встать со стула.

– Амалия была лгуньей, – рявкнул он. – Не признавалась мне, что ты ни о чем не знаешь.

– Тебе не терпелось убить Казерту. Ты хотел избавиться от него, решив, что выручишь за цыганок достаточно денег. И ты подозревал, что он нравится Амалии. Когда я пришла и сказала тебе, что видела их вместе в погребе магазина сладостей, ты уже и так о многом догадывался. Мои слова пригодились тебе лишь в качестве оправдания собственной жестокости.

Отец изумленно уставился на меня.

– Неужели ты помнишь об этом? Я так напрочь все позабыл.

– Я помню все или почти все. Вылетели из памяти только слова, которые я тогда произнесла. Зато сохранилось ощущение ужаса, прилипшее к тем словам, и оно настигает меня всякий раз, когда кто-то в этом городе разбалтывает то, о чем болтать не следует.

– А я-то думал, ты ничего не помнишь, – глухо произнес отец.

– Я все помню, только раньше мне не удавалось признаться себе в этом.

– Ты была маленькой. Я даже вообразить не мог…

– Мог. Твоего воображения всегда хватало на то, чтобы причинить Амалии боль. А ходил ты к ней ради очередного зрелища – ты хотел снова видеть, как она страдает. Заявил ей, будто Казерта приходил сюда для того, чтобы поведать об их теплых отношениях. Ты сказал маме, что Казерта говорил обо мне, о моей лжи сорокалетней давности. Ты хотел сбросить с себя бремя вины. И укорял Амалию в том, что она воспитала меня скверной и лживой.

Отец снова попытался встать со стула.

– Да ты с детства была гадюкой! – закричал он. – Это ты подбила мать бросить меня. Использовали меня, выжали, а потом вышвырнули вон.

– Ты разбил ей жизнь, – сказала я. – Никогда не пытался сделать ее счастливой.

– Счастливой? Я и сам не был счастлив.

– Знаю.

– Казерта казался ей лучше меня. Помнишь подарки, которые мать получала? А ведь она отлично понимала, что Казерта посылает их со злым умыслом, хочет отыграться на ней. Сегодня фрукты, завтра книга, следом платье, цветы. Твоя мать знала: он делает это, чтобы расшевелить мои подозрения и заставить меня отлупить ее. Откажись она от тех подарков, все пошло бы на лад. Как бы не так. Цветы стоят в вазе. Книжку она читает, не стесняясь. Надевает платье и идет на люди красоваться. Нарочно позволяла мне избивать ее до крови. Как доверять ей? Никогда не мог взять в толк, какие мысли бродят у нее в голове. Даже не догадывался, о чем она думает.

Указывая на картину, стоявшую у него за спиной, я тихо сказала:

– Ты тоже не можешь устоять перед подарками Казерты.

Помрачнев, отец обернулся и посмотрел на холст.

– Это моя работа, – сказал он. – Никакой это не подарок. Рисовал я.

– Ты не смог бы так нарисовать никогда в жизни, – возразила я.

– Я написал эту картину в юности, – настаивал отец, и мне показалось, что он умоляет поверить ему. – И продал ее сестрам Восси в 1948 году.

Я села на кровать рядом с его стулом, хотя он и не предлагал мне сесть. И произнесла мягко:

– Ну, я пошла.

Отец встрепенулся.

– Погоди.

– Нет.

– Я не буду тебе в тягость. Мы прекрасно уживемся вместе. Ты чем зарабатываешь?

– Я художник-иллюстратор.

– Дела идут хорошо?

– Мне больших денег не надо.

– Я скопил порядочную сумму, – повторил он.

– Мне хватает того, что есть, – сказала я. И решила, что пора вытаскивать его из давних воспоминаний. Нужно взять и обнять отца – сейчас, здесь, и тогда к нему вернется утраченная человечность; впрочем, она всегда была в нем, несмотря на все. Но я не успела. Он снова ударил меня, на этот раз в грудь. Я притворилась, будто мне не больно. Оттолкнула отца, встала и вышла из квартиры, даже не заглянув в другую комнату.

– Ты теперь тоже старуха, – гаркнул он мне вслед. – Сними это платье, не позорься. Смотреть противно.

Пока я шла к двери, у меня возникло чувство, будто я пытаюсь удержать шаткое равновесие на крошечном островке пола нашего дома, каким он был сорок лет тому назад: эта щепка старого пола каким-то образом выдерживала вес моего отца вместе с его мольбертом и спальней, но я боялась, что подо мной она обломится. Я быстро вышла на лестницу, поплотнее закрыв за собой дверь. На улице я оглядела свое платье. Только теперь я с досадой обнаружила большое пятно с белыми краями чуть ниже живота. Само пятно было темным, а ткань в этом месте на ощупь казалась жесткой, как накрахмаленная.

Глава 22

Яперешла через дорогу. Завернув за угол, сразу узнала “Колониальные товары”, принадлежавшие когда-то отцу Казерты. Дверь была заколочена досками, их перекрест приходился на всадника в куртке песочного цвета, пола которой, развеваясь под ветром, напоминала страницу книги. Над магазином висела покрытая слоем пыли вывеска – на ней едва можно было разобрать “Игровой зал”. Из черной дыры, зиявшей на куртке всадника, вышел кот с желтыми глазами; из пасти у него торчал мышиный хвост. Кот испуганно посмотрел на меня и ушел обратно сквозь прореху в нарисованной куртке.

Я прошла чуть дальше. Отыскала те самые зарешеченные подвальные окошки. Они оказались в точности такими, какими я их помнила: узкие вентиляционные отдушины в полуметре над тротуаром, забранные девятью перекладинами и затянутые мелкой сеткой. Из подвала веяло холодом и сыростью, пахло пылью. Я заглянула внутрь, прикрывшись ладонью от солнечного света, и дала глазам время свыкнуться с темнотой. Но ничего не различила.

Вернувшись к заколоченной двери магазина, я осмотрелась вокруг. С соседней улицы слышались детские голоса, довольно спокойные, однако идти по той улице я не решилась – она выглядела слишком убогой и пустынной, чтобы шагать по ней в сумерках. Горячий воздух был насыщен густым запахом с нефтяного завода. Над лужами роились мошки. Ребятишки четырех-пяти лет катались наперегонки на трехколесных пластиковых велосипедах по тротуару напротив. За ними вполглаза следил мужчина лет пятидесяти, с брюшком, в просторной пожелтевшей майке. У него были крепкие руки, длинный волосатый торс и короткие ноги. Он стоял, прислонившись к стене; рядом я заметила железный прут, который он вряд ли принес с собой, – прут был не меньше семидесяти сантиметров, заостренный на конце, наверняка выломанный из каких-то старых ворот и оставленный тут мальчишкой, который добыл его на свалке и играл с этой опасной находкой. Мужчина курил сигару и внимательно меня разглядывал.

Подойдя к нему, я спросила на диалекте, не найдется ли у него спичек. Ленивым движением он достал из кармана коробок и протянул мне, изучая пятно на моем платье. Я взяла пять спичек, вынимая их по одной, как будто бы его откровенный взгляд меня ничуть не смутил. Без всякой интонации в голосе мужчина спросил, не хочу ли я сигару. Я поблагодарила, объяснив, что не курю ни сигар, ни сигарет. Тогда он сказал, что зря я брожу тут одна. В квартале неспокойно: велика вероятность наткнуться на мерзавцев, которые даже детям не дают проходу. С этими словами он взял железный прут и указал на гонявших на велосипедах ребятишек. Те ругались друг с другом на диалекте.

– Дети или внуки? – спросила я.

– Дети и внуки, – произнес он умиротворенно. – Если кто хоть пальцем их тронет – убью на месте.

Поблагодарив его еще раз, я перешла на другую сторону. Отодвинула одну из досок, которыми была заколочена дверь магазина, и, согнувшись, пролезла сквозь дыру в куртке песочного цвета.

Глава 23

Оказавшись внутри, я представила, будто передо мной прилавок, разрисованный моим отцом много лет назад. Прилавок громоздкий и высокий – по меньшей мере на пять сантиметров выше моей головы. Но, собравшись с мыслями, я поняла, что с тех пор, как я лакомилась тут лакрицей и конфетами, я выросла на семьдесят с лишним сантиметров. И мгновенно этот почти двухметровый великан из дерева и металла сжался и осел, став мне по пояс. Я медленно обошла его. Даже предусмотрительно подняла повыше ногу, чтобы не споткнуться, шагая на деревянный настил с той стороны прилавка: ясно, что это не имело смысла, ведь давно уже не было ни прилавка, ни настила. В темноте я двигалась осторожно и не спеша, шла наугад, но на пути попадались лишь мусор и иногда гвозди.

Я зажгла спичку. Вокруг было пусто и голо, и моя память оказалась бессильна заполнить это пространство: я увидела только опрокинутый стул перед кухней, где отец Казерты готовил сладости и мороженое. Я бросила догоравшую спичку на пол, чтобы не обжечься, и вошла в кухню. Слева под потолком я заметила три зарешеченных окошка, затянутых проволочной сеткой. Через них проникало достаточно света, чтобы различить раскладушку и лежавшего на ней человека – похоже, он спал. Я откашлялась, чтобы голос звучал яснее, и окликнула его, но он не отозвался. Тогда я зажгла вторую спичку, приблизилась к раскладушке и протянула к нему руку, задев по пути ящик из-под фруктов. Из ящика выпал какой-то предмет, но человек не пошевелился. Я опустилась на колени, чтобы посветить спичкой, которая жгла мне кончики пальцев, и разглядеть предмет поближе. На ощупь отыскала его. Металлический фонарик. Спичка погасла. В свете фонарика я увидела на раскладушке черный пластиковый пакет, который приняла за спящего человека. На матрасе, не застеленном простыней, было разбросано обветшалое нижнее белье Амалии.

– Так ты здесь? – спросила я хриплым, срывающимся от волнения голосом.

Никто не ответил. Я посветила вокруг фонариком. От одной стены до другой была протянута веревка. На ней висели на вешалках две рубашки, серый пиджак, аккуратно сложенные брюки того же цвета и куртка. Внимательнее рассмотрев рубашки, я обнаружила на них такие же этикетки, как на той, которую нашла у мамы в квартире. В карманах пиджака оказались мелкие деньги, семь телефонных жетонов, билет в вагон второго класса на поезд до Рима, проходящий через Формию (на билете стояла дата 21 мая), три использованных талона автозаправки “Атан”, пара фруктовых леденцов, квитанция из гостиницы в Формии за два одиночных номера, три чека из трех разных кафе и счет из ресторана в Минтурно. Дата билета на поезд совпадала с днем маминого отъезда из Неаполя. Квитанция из гостиницы, а также счет из ресторана были от 22 мая. Казерта с Амалией поужинали с размахом: две закуски – 6000 лир; два салата из морепродуктов – 30 000 лир; две порции ньоки с лобстерами – 20 000 лир; две тарелки рыбного ассорти на гриле – 40 000 лир; два гарнира – 8000 лир; два мороженых – 12 000 лир; две бутылки вина – 30 000 лир.

Еда и вино в изобилии. А ведь обычно мама ела очень мало, и от глотка вина у нее сразу начинала кружиться голова. Вспомнились ее телефонные звонки в тот день и непристойности, которые она тогда говорила, – наверное, она была не испугана, а просто навеселе; но может, была и навеселе, и испугана. Амалия всегда вела себя непредсказуемо, и ее не описать одним словом. Она проводила время с человеком, который в прошлом издевался над ней не меньше, чем муж, и продолжал издеваться в настоящем – изощренно. Вместе с ним она сошла с поезда, направлявшегося в Рим, безрассудно последовала за ним в гостиницу и согласилась спуститься ночью к пляжу. Судя по всему, мама не слишком обеспокоилась, когда фетишизм Казерты проявился в полной мере. Я чувствовала ее присутствие здесь, в темноте, словно она была в том пластиковом пакете, который лежал на раскладушке, притихшая и внимательно наблюдавшая за тем, что происходит, – но не измученная, не страдающая. Ей причинило настоящую боль осознание того, что Казерта продолжает преследовать ее с нечистыми мыслями, в точности как это происходило раньше, когда он присылал подарки, зная наверняка, что муж обрушит на Амалию всю свою жестокость. Вот она передо мной, в растерянности и изумлении: выяснилось, что Казерта ходил к отцу и предал ее, рассказав об их связи. Она поражена тем, что отец не убил своего соперника – ведь он всегда грозился сделать это, – но спокойно выслушал его, а затем стал тайком следить за ней, чтобы грубить, угрожать и пытаться заставить ее вернуться. Мама покидала Неаполь в спешке и гневе, подозревая, что отец следует за ней по пятам. Идя по улице вместе с вдовой Де Ризо, она уже не сомневалась в этом. В поезде она вздохнула с облегчением и, вероятно, ждала, что объявится Казерта и объяснит ей наконец свое поведение. Амалия наверняка была озадачена, но не чувствовала страха, и ей казалось, что реален и осязаем только чемодан, в котором она везет подарки для меня. По моему телу прошел озноб. Я положила обратно в карманы пиджака Казерты все эти улики их совместного путешествия. В глубине карманов, почти внутри шва, был песок.

Я стала исследовать пространство дальше, и у меня перехватило дыхание. Свет фонаря, кружа по полу и стенам, скользнул по очертаниям женской фигуры: силуэт замер у стены напротив раскладушки. Я направила на него луч. На гвозде, вбитом в стену, висел на вешалке опрятный и выглаженный синий костюм, который был на маме в день ее отъезда, – жакет и юбка сшиты из такой добротной ткани, что Амалия носила его несколько десятков лет, лишь иногда слегка перешивая при необходимости. При взгляде на костюм казалось, будто мама только что выскользнула из него и отлучилась ненадолго, пообещав вскоре вернуться. Под жакетом висела знакомая мне старая голубая блузка. Поколебавшись мгновенье, я протянула руку и достала из-под блузки один из застиранных, линялых лифчиков Амалии, который был приколот изнутри булавкой. Под юбкой были заштопанные трусы. На полу стояли стоптанные, давно вышедшие из моды мамины туфли на низком каблуке, на которых она столько раз меняла набойки; поверх туфель лежали тонкие колготки.

Я села на край раскладушки. Только бы костюм не ожил и не отделился от стены – этого нельзя допустить. Мамины вещи должны остаться на своих местах и впитать остатки энергии, доставшейся им от Амалии. Я мысленно распорола все швы, синий костюм вновь превратился в кусок ткани с таким запахом, какой бывает у новых, только что с фабрики отрезов, и Амалия даже не успела пока дотронуться до него, провести по нему рукой – вот она, молодая, в своем американском платье в красный и синий цветочек разглядывает скатанную в рулоны ткань, ходит по магазину, в котором терпко пахнет отрезами со швейной фабрики. Весело разговаривает с продавщицей. Думает сшить себе что-нибудь, щупает у ткани кайму, загибает край, чтобы посмотреть, какая она с изнанки. Но у меня не получилось задержать Амалию в магазине подольше. Вот она уже за работой, делает все проворно и ловко. Раскладывает на ткани бумажную выкройку своего размера. Прикалывает булавками каждую деталь. Вырезает, придерживая ткань большим и средним пальцами левой руки. Наметывает. Стежки широкие, крупные. Примеряет, распарывает, наметывает снова. Сажает на подкладку. Амалия в восторге от этого занятия – создания своего двойника. На моих глазах она мастерит себе наряд, и он подобен телу, гораздо более доступному телу, чем ее собственное. В детстве я тайком заходила в спальню, забиралась поглубже в шкаф и, притворив дверцу, сидела в темноте среди маминых вещей – под юбкой от того синего костюма, впитавшей запах ее тела, и пыталась надеть этот запах на себя. Меня зачаровывало ее умение создавать из ткани персонажа, который постепенно обретал характер и собственный аромат и казался актером, маской, героем рассказа. Мама никогда не подпускала меня к себе, но эти ее двойники были более податливы и уступчивы, и все свое детство я слушала их истории, полные непонятного, неизведанного, красочного, манящего. Костюм был живым.

Казерта наверняка знал это. И за последний год, когда они с мамой так сильно друг к другу привязались – хотя мне сложно оценить глубину и накал их чувств на склоне лет, а также всю сложность и неоднозначность их отношений, – за этот последний год Казерта уж точно много раз касался синего костюма Амалии. Она надела его, торопясь в Рим, встревоженная посещением моего отца, полная подозрений, опасаясь, что отец продолжает следить за ней. Через ткань этого костюма тело Амалии почувствовало Казерту, когда тот неожиданно сел рядом с ней в поезде. Или они так договорились заранее? Я вижу их вместе: встретились в купе, как только Де Ризо распрощалась с мамой. Амалия по-прежнему стройная, с тонкими чертами и изысканной прической времен своей молодости. Он высокий, сухощавый, элегантный. Красивая пожилая пара. А возможно, мама не слишком обрадовалась его соседству – если Казерта купил билет на поезд по собственной инициативе; но он сел рядом с Амалией и начал заискивающе говорить с ней, как он умел это делать. Впрочем, чем бы ни обернулась ситуация, сомневаюсь, что Амалия хотела появиться у меня дома вместе с Казертой: может быть, он просто предложил составить ей компанию в поезде, и может, она принялась рассказывать о том, как мы с ней проводим время в Риме, или же – это нередко случалось с мамой в последние месяцы – стала говорить странные вещи, путано и бессвязно, словно забыв о боли, причиненной моим отцом, и о том, что Казерта, сидевший рядом, испытывал к ней пагубную, извращенную страсть; может, она в тот момент не осознавала, кто такой Казерта – с его телом, привычками, поведением, с его местью, которая принимала все более неуловимые и истонченные формы, – и напоминала призрака – одного из призраков, каких в старости множество.

Нет, все было совсем иначе. Амалия ясно осознавала, что происходит, и уже четко наметила – как в случае с шитьем – последний, заключительный штрих своей биографии. Она вдруг придумала окончание истории, и Казерта, что бы он ни делал, не мог изменить траекторию событий. И конечно же, это Амалия уговорила его сойти с поезда в Формии. Вряд ли он хотел вернуться в те места, где в пятидесятые годы мы всей семьей (отец, Амалия, я и сестры) купались в море. Кстати, не исключено, что мама, думая, будто отец, спрятавшись непонятно где, продолжает следить за ней, решила ошеломить его выбором маршрута.

Они с Казертой зашли в несколько кафе, выпили, и между ними закрутилась какая-то новая игра – Амалия не предвидела этого, но игра ей нравилась. Судя по первому телефонному звонку, который я от нее получила, она не понимала, что происходит, – это доставляло ей удовольствие и одновременно настораживало. И хотя они сняли в гостинице два отдельных номера, второй мамин звонок в Рим заставлял усомниться, что она сидит в одиночестве у себя в комнате.

На следующий день они с Казертой доехали до Минтурно – на поезде, а может, на автобусе. Вечером поужинали, устроив себе настоящий пир, им явно было весело, они даже заказали две бутылки вина. Потом, к ночи, пошли на берег моря. На пляже мама надела вещи, которые думала подарить мне ко дню рождения. Вероятно, это Казерта подначил ее раздеться и примерить белье и халат, добытые им в магазине Восси. Но могло случиться и так, что Амалии, разгоряченной от вина и все еще подозревавшей отца в преследовании, самой пришло это в голову. Так или иначе, здесь не было никакого насилия – на это указало вскрытие.

Я отчетливо представила, как она снимает свой синий костюм и он, осиротевший, неподвижно застывает на холодном песке – точно так же, как застыл сейчас на стене. Нетвердо держась на ногах от выпитого вина, Амалия натягивает на себя дорогое белье, надевает платья, которые ей не по возрасту. И затем атласный халат. Должно быть, она чувствовала, что отныне ничего уже не вернется в старое русло и что в тот момент, когда она решила изменить маршрут и сойти с поезда в Формии, что-то в ее жизни оказалось утрачено навсегда – в отношениях и с отцом, и с Казертой, и, наверное, со мной. Сама она тоже перестала быть прежней: развязная и безрассудная, звонила мне по телефону – скорее всего, в присутствии Казерты, – чтобы дать понять, насколько туманна и нелепа ситуация, в которой она оказалась, и до чего странная, тягостная у нее жизнь. И конечно, когда она голая вошла в море, это был ее выбор. Я чувствовала: Амалия ощущает себя в тупике, ей некуда деться от взглядов этих двух пар глаз – взглядов, которые крадут ее “я”. Я чувствовала: она в отчаянии, оттого что отец не наблюдает за ней сейчас, а Казерта лишь одержим своими стариковскими фантазиями и не осознает смысла происходящего, – и, значит, свидетелей этой сцены нет. Мама сняла атласный халат и осталась только в лифчике от Восси. Скорее всего, Казерта был там, смотрел на нее и ничего не видел. Впрочем, я не уверена. Может, он ушел, прихватив с собой старую одежду Амалии. Или она сама сказала ему уйти. Вряд ли он решился бы унести ее вещи без разрешения. Несомненно то, что мама попросила его передать мне подарки и он пообещал выполнить ее просьбу, – вот суть последней сделки между ними: в ином случае Казерте не удалось бы получить ее ветхое белье, о котором он мечтал. Они наверняка говорили обо мне, о моем поступке в детстве. Вполне может быть, что Казерта уже мысленно вовлек меня в свою издевательскую игру. Ясно, что наваждения этого старика крутились в том числе вокруг меня и он хотел отомстить мне, словно я до сих пор была маленькой девочкой. Я представляла, как он сидит на песке, погруженный в шум прибоя и окутанный влажным воздухом, такой же растерянный и опьяневший, как Амалия, не способный понять, куда завела их эта игра. Кажется, Казерта даже не сообразил, что мышка, с которой он забавлялся, не выпуская ее из когтей большую часть своей жизни, сбежала от него и собирается утопиться в море.

Глава 24

Явстала с раскладушки, чтобы больше не видеть темно-синий силуэт, подвешенный к стене напротив. В темноте я различила ступени, которые вели к двери, выходившей во внутренний дворик. Ступеней было пять, я хорошо это помнила: мы с Антонио прыгали по ним, пока его дед занимался приготовлением сладостей. Прыгая, я считала ступени. Поднявшись к двери, я с удивлением обнаружила, что она не заперта – замок оказался сломан. За дверью был коридор, с одной стороны которого находился выход во внутренний дворик, а с другой лестница – она вела к квартире, где раньше жил Казерта. Именно по этой лестнице отец с дядей Филиппо гнались за Казертой в намерении уничтожить его. Сперва он пытался дать им отпор, потом отказался от этой мысли.

Я посмотрела вверх – на пролеты лестницы, и почувствовала боль в затылке. Спустя десятки лет мои глаза видели больше, чем я могла разглядеть прежде. История, расколотая на тысячи разрозненных фрагментов, стремилась рассказать себя здесь, среди каменных стен и кованых перил. И жестокость, прилипшая к лестнице, совершалась сейчас, она была тут – именно тут, а не где-то еще – и кричала целых сорок лет. Казерта не сопротивлялся вовсе не потому, что ему не хватало сил, или он признавал свою вину, или просто трусил. Дело было в другом: дядя Филиппо связал Антонио лодыжки и подвесил его вверх ногами на пятом этаже над лестничными пролетами, извергая поток брани на диалекте, на родном языке моей мамы. Дядя был молод и тогда еще имел обе руки, он угрожал бросить мальчика вниз, в пустоту между перил, если Казерта шелохнется. Так что задача отца оказалась проста.

Оставив дверь открытой, я вернулась в подвал. Светя фонарем, я стала искать вход в погреб, который находился еще ниже. Насколько я помнила, ведущая туда дверь была железная, покрытая краской – кажется, коричневой. Я обнаружила деревянную дверцу высотой не больше полуметра: это был скорее лаз, чем проем. Дверца оказалась не заперта, на ней было кольцо, и такое же обнаружилось на косяке. К кольцу на косяке был подвешен открытый замок.

Увидев эту дверцу, я поняла, до чего неправдоподобны мои воспоминания – будто бы Казерта и Амалия выходили из погреба или, наоборот, входили туда, выпрямившись в полный рост, счастливые и лучезарные, в обнимку или держась за руки, она в своем синем костюме, он в пиджаке из верблюжьей шерсти. Даже нам с Антонио приходилось нагибаться, чтобы пролезть туда. Детство оставляет в памяти ложные образы, которые потом долго сопровождают тебя – по крайней мере, со мной случилось именно так. И все же ребячий гомон на улице ничем не отличался от гомона времен моего детства, слышался знакомый диалект; но дети были другие, и, казалось, я выдумала их, игравших этим вечером на грязном тротуаре под присмотром мужчины в широкой майке. Они носились на трехколесных велосипедах, то дразня друг друга и обзываясь, то пронзительно крича от радости. Они выкрикивали слова с явным сексуальным подтекстом, и их ругань перемежалась еще более непристойной бранью мужчины с железным прутом.

Я тяжело вздохнула. Ведь именно этими словами я обзывала Антонио в темноте погреба, и он возвращал их мне обратно, отвечая в точности так же. Однако, произнося их, я лгала, я не была самой собой. Притворялась, будто я – вовсе не я. Потому что не хотела быть этим “я” и мечтала стать Амалией. Вела себя так, как, по моим представлениям, должна вести себя Амалия, когда никто из нас ее не видит. И, толком не зная, куда она отлучалась из дома, я приписывала ей тайные вылазки в “Колониальные товары” отца Казерты, которые совершала я сама, – впрочем, не исключено, что и она наведывалась туда. Выходила из дома, сворачивала за угол, открывала дверь магазина, лакомилась кремом, поджидала своего товарища по играм. Я была собой, и я была ею. Приняв обе эти роли, я встречалась с Казертой. В чертах Антонио, когда он появлялся на пороге подвала, я видела вовсе не Антонио, а лицо его отца.

Я любила Казерту так исступленно, как любила его – в моем представлении – мама. И я ненавидела его, поскольку мои фантазии были слишком смелыми, яркими и будоражащими и я чувствовала, что никто и никогда не сможет любить меня так же сильно – ни Казерта, ни Амалия. Казерте доставалась вся та мамина любовь, которая по праву принадлежала мне. Расхаживая возле разрисованного прилавка со сладостями, я пыталась копировать походку Амалии, а когда никто не слышал – подражала ее интонациям и тембру голоса, мои ресницы порхали так же, как у нее, и я смеялась тем смехом, которого не выносил отец. Потом, шагнув на деревянный настил за прилавком, я плавно проплывала на кухню, где дед Антонио готовил свои сладости. Он выдавливал из тканевого мешочка крем, который волной ложился на пирожные, и смотрел на меня бездонными, с поволокой из-за печного жара глазами.

Толкнув дверцу погреба, я посветила туда фонарем. Села на корточки, прижав колени к груди и пригнув голову. Пролезла в узкий ход, спустилась по трем скользким ступенькам. И пока пробиралась, решила, что расскажу самой себе всё – всю правду, которая скрывалась в моей лжи.

Без сомнения, я была Амалией, когда однажды, придя в магазин, не застала там никого и обнаружила дверь кухни открытой. Я была Амалией, когда она голышом – как цыганка, нарисованная моим отцом и вокруг которой много недель подряд кружились проклятия, осуждение, ругань, угрозы, – окунулась вместе с Казертой в темноту погреба. Я была Амалией. Чувствовала: у меня ее мысли, я – это она, свободная и счастливая, сбежавшая от швейной машинки, от перчаток, от иголки с ниткой, от мужа с его холстами, от кремовой пастельной бумаги и уродливых набросков сангиной. Да, я слилась с Амалией, однако же меня не оставляло мучительное ощущение неполноты этого слияния. Мое “я”, вобравшее в себя ее, пробуждалось только во время игр – отныне я знала это.

Казерта, согнувшись под низким сводом погреба, искоса взглянул на меня и сказал: “Иди сюда”. Пока я ждала, что вслед за этими словами он произнесет еще “Амалия”, он провел своим узловатым, липким от сладкого крема пальцем по моей ноге, нырнул рукой под платье, сшитое мамой. Прикосновение было приятным. И теперь я поймала себя на том, что у меня в голове до сих пор вертелись те непристойности, которые он шептал хриплым голосом, касаясь моего тела. Я помнила их все, и казалось, будто они слетали с длинного красного языка, находившегося не во рту Казерты, а у него в штанах. Дыхание замерло. Я испытывала удовольствие и ужас одновременно. Хотелось удержать оба эти ощущения, но я с досадой поняла, что игра идет не совсем так, как надо. Все удовольствие выпадало Амалии, мне же доставался лишь ужас. Казерта продолжал, все развивалось по нарастающей, и меня охватывало отчаяние, потому что не удавалось чувствовать свое “я” и одновременно погружаться в наслаждение, которое испытывала она, – я лишь дрожала от страха.

Когда я вспоминаю этот эпизод и вглядываюсь в черты Казерты, то они кажутся расплывчатыми. Сперва его образ четкий, потом теряет резкость и становится размытым. Это все больше тревожит меня. Точь-точь как с Антонио: во время наших игр я осознаю себя Амалией, в этом нет сомнений, он – то ли Казерта, то ли нет; может, все дело в недостаточной фокусировке воображения. И тогда я ненавидела Антонио. Осознав, что он – Антонио, я сразу превращалась в Делию, которая запустила руку ему в промежность, между тем как Амалия, настоящая Амалия, была в этот момент непонятно где и не позволяла мне участвовать в ее играх, как делали иногда девчонки во дворе.

В итоге я сдаюсь и признаю, что человек, сказавший мне “Иди сюда” в темноте погреба, – не кто иной, как хозяин “Колониальных товаров”, угрюмый старик, который готовил сладости и мороженое, дед Антонио, отец Казерты. А самого Казерты тут нет, он где-то с мамой, это ясно. Оттолкнув его, я в слезах выбегаю из погреба. Вскакиваю на деревянный настил за прилавком и оказываюсь в спальне родителей, там за мольбертом сидит мой отец. На небрежном дворовом диалекте я выложила ему все – рассказала, что сделал со мной тот человек и какие непристойности произносил. Я плакала. Перед глазами стояло лицо старика, безобразно раскрасневшееся и искаженное страхом.

Я сказала отцу, что это был Казерта. Сказала, что в погребе магазина сладостей Казерта вытворял с Амалией все это – с ее согласия. Описала все то, что на самом деле пережила сама с дедом Антонио. Отложив в сторону кисть, отец стал дожидаться маминого возвращения.

Рассказывать о чем-то означает обретать власть над временем и пространством, ушедшими в прошлое. Сидя на нижней ступеньке погреба, я размышляла о том, что, похоже, как раз это теперь и происходит. Я беззвучно произносила слова, услышанные сорок лет назад от разгоряченного отца Казерты. И вдруг поняла, что те же самые слова мама, смеясь, выкрикнула мне в телефонную трубку, прежде чем утопиться. Слова не то губительные, не то дающие опору. Возможно, она хотела таким образом сказать, что тоже ненавидит меня за ту ложь. Или намекнуть мне, с кем на самом-то деле она встречалась в погребе. Или, может быть, мама переживала за меня и предупреждала, что Казерта со своими старческими причудами способен причинить мне вред. Или она просто показывала, что непристойности очень легко произнести вслух – вопреки убеждению, которое сопровождало меня всю жизнь, – и не стоит их бояться, ведь они ничуть не опасны.

Последнее предположение показалось мне наиболее вероятным. Прокручивая в уме свои беспокойные фантазии, я ждала Казерту, чтобы сказать о том, что я никогда не желала ему зла. Его отношения с мамой меня больше не волновали, хотелось лишь громко признаться ему: я всегда ненавидела вовсе не его и даже не своего отца, а только Амалию. Именно ее мне не терпелось ранить побольнее. За то, что она бросила меня, и мне пришлось вязнуть во лжи, не видя ориентиров, не понимая, где правда.

Глава 25

Однако Казерта не появлялся. В погребе были только пустые картонные коробки и бутылки из-под газировки и пива. По мне постоянно ползали пауки; вся в пыли, я выбралась наружу и снова села на раскладушку. Заметила на полу свои трусы, испачканные кровью, и ногой загнала их под раскладушку. Противно было не столько при мысли о том, зачем они понадобились Казерте, сколько от осознания, что принадлежавшая мне вещь – часть меня – оказалась здесь.

Я подошла к стене, где висел синий костюм Амалии. Сняла с гвоздя вешалку и аккуратно разложила на раскладушке юбку, взяла в руки жакет: подкладка рваная, карманы пустые. Приложив жакет к себе, я попыталась представить, как он сидел бы на мне. Наконец решилась: положила фонарь на раскладушку, сняла платье и, оставив его на полу, стала надевать костюм – медленно, не спеша. Булавку, которой Казерта приколол к блузке мамин лифчик, я закрепила на поясе юбки, слишком широкой в талии. Жакет тоже оказался велик, но все равно мне понравилось, как я в нем выгляжу. Старый костюм сидел хорошо, ладно и был словно последний мамин рассказ, предназначенный для меня.

Этот рассказ мог быть не столь драматичным – или, наоборот, более интригующим, – чем тот, который я услышала от самой себя. Достаточно лишь ухватиться за кончик нити повествования и следовать ей – события начнут развертываться сами. Итак, втайне от всех Амалия уехала вместе со своим давним любовником и все то время, пока они были вдвоем, громко смеялась, с аппетитом ела, пила вино и сбрасывала с себя одежду на пляже, примеряя поочередно вещи, которые приготовила мне ко дню рождения. Пожилая женщина, вообразившая себя молодой, для того чтобы понравиться старику. В конце концов она решила искупаться голой. И хотя мама хорошо плавала, она слишком отдалилась от берега и утонула. Казерта перепугался и, быстро собрав ее вещи, поспешил прочь. Или Амалия бежит вдоль берега, он вдогонку за ней, оба задыхаются, оба в ужасе, она – оттого что осознала его намерения, он – увидев, что противен ей. И тогда Амалия решает спастись от него, бросившись в море.

Да, достаточно было ухватиться за кончик нити рассказа, чтобы лучше понять непростой характер мамы и разглядеть ее сильные и слабые стороны. Но я поймала себя на том, что мне уже не хочется наблюдать за ней, и я направила внимание на саму себя. Выключив фонарь, я пригнулась и через дыру в нарисованной на стене магазина куртке вылезла наружу. Улица была освещена, хотя еще не стемнело. Дети бросили свои велосипеды и затихли, подойдя к присевшему на корточки человеку. Это был Казерта. Густые седые волосы, добрая улыбка. Ребятишки, и маленькие, и постарше – все окружили его и стояли в луже, блестевшей под светом фонарей. Дети разворачивали конфеты, которые только что раздал им Казерта.

Глядя на этого сухощавого старика, гладко выбритого и в добротной одежде, с бледным сосредоточенным лицом, я почувствовала, что нет никакой необходимости говорить с ним, расспрашивать о том, как все было на самом деле, и что-либо ему объяснять. Я хотела незаметно уйти, скрыться за углом, но Казерта обернулся и увидел меня. Изумленный, он не замечал, что происходило у него за спиной. Мужчина в майке аккуратно прислонил железный прут к стене, выбросил окурок и подошел к Казерте, глядя прямо перед собой, расправив плечи; его походка была размеренной и твердой. Дети попятились и вышли из лужи. Казерта стоял один, отражаясь в зеркале чернильной воды; раскрыв от удивления рот, он смотрел на меня, но в его взгляде не было тревоги. Видя, что он спокоен, я стала дышать свободнее. Я снова вошла в “Колониальные товары” времен своего детства, плавно обогнула прилавок с пальмами и верблюдами, поднялась на деревянный настил, пересекла кухню, стараясь не задеть духовку, агрегаты для приготовления сладостей, табуретки и сковороды, и вышла во внутренний дворик. Выбравшись на улицу, я зашагала неторопливо и уверенно.

Глава 26

Втемноте мерцали огоньки нефтяного завода. Поезд полз еле-еле. Я выбрала вагон, в котором ярче горел свет и не все пассажиры дремали. Словом, попыталась отыскать такое место, где я чувствовала бы себя в сравнительной безопасности. Я села рядом с компанией призывников лет двадцати, они возвращались с короткой побывки. Их диалект я могла разобрать с трудом, в интонации каждой фразы чувствовались грубость и агрессия. Они опоздали на поезд, на котором вовремя добрались бы до воинской части. Зная, что их ждет наказание, ребята трусили. Но не хотели признаваться в этом. Горланя и хохоча, они грозились, что если хоть кто-то из начальства оштрафует их, они устроят ему такое – дальше шли сплошные непристойности. Предвкушая, как они отомстят офицерам, призывники не скупились на детали в описании этих пыток. Искоса поглядывая на меня, хвастали, что никого не боятся. Потом они уставились на меня в открытую. Один из юнцов предложил мне пива из своей банки. Я отпила глоток. Его приятели ухмылялись, толкали друг друга плечами, побагровев и едва удерживаясь от смеха.

Я сошла в Минтурно, призывники поехали дальше. Пешком дошла до Аппиевой дороги, пройдя по безлюдным улицам мимо незатейливых домишек, которые сдавались отдыхающим и сейчас пустовали. Было еще темно, когда я отыскала домик, где мы всей семьей проводили отпуск, – двухэтажный, с покатой крышей, умытый ночной росой и притихший; дверь была заперта. Как только забрезжил рассвет, я пошла по песчаной тропке. Жуки-скарабеи и ящерицы замерли, дожидаясь первых лучей солнца. На костюм скатывалась роса, когда я задевала листья камыша, из которых в детстве делала воздушных змеев для сестер и для себя.

Сняв туфли, я шагала уставшими ногами по песку, мягкому, холодному и замусоренному. Дойдя до берега, села на бревно, чтобы погреться на солнце, когда оно взойдет, а также чтобы сообщить этому месту о своем присутствии. Поднималось солнце, море безмятежно синело, но лучи пока не добрались до пляжа, и песок был остывшим и серым. Дымка, которая, казалось, вот-вот рассеется, скрывала лесистые склоны холмов и горы. Я уже приезжала сюда после маминой смерти. Но не видела ни моря, ни пляжа. Только детали: белый завиток ракушки, старательно отполированный волнами, краба, который лежал кверху брюшком, зеленую пластиковую бутылку, бревно, на котором я сейчас сидела. Теперь я размышляла над тем, почему мама решила умереть именно здесь. Этого мне никогда не узнать. Единственным рассказчиком маминой истории была я сама, искать ответы у посторонних я не могла и не хотела.

Наконец меня коснулись лучи солнца, и я представила изумление молодой Амалии при появлении первых бикини. “Да эти два клочка ткани умещаются на ладони”, – недоумевала она. Свой зеленый купальник мама сшила сама – с узкой горловиной, из плотной ткани, закрывающий все, что можно, – и носила его долгие годы. Постоянно одергивала его и проверяла, не задралась ли ткань на бедрах, не видны ли ягодицы. По воскресеньям – Амалия явно решила так сама – она обертывалась полотенцем, словно бы замерзла, и не выходила на солнце, а оставалась на лежаке под зонтиком, рядом с отцом. Разумеется, она не мерзла. Дело было в том, что по воскресеньям на пляж отовсюду приезжали кудрявые молодцы в слишком уж неприличных плавках, с загорелыми лицами, шеями и руками – остальное тело было белым; они громко разговаривали, шумели, смеялись, устраивали потасовки, в шутку и всерьез, на песке или в воде. Отец, обычно занятый лишь тем, что ел моллюсков, которых выуживал из песка, – едва завидев их, мрачнел и превращался в деспота. Запрещал Амалии выходить из-под зонтика. Не спускал с нее глаз и следил, не посматривает ли она украдкой на приезжих. Когда те ребята, дурачась и наскакивая друг на друга, все в песке от пяток до макушки, оказывались чересчур близко к нашим лежакам, отец приказывал Амалии и нам с сестрами не отдаляться от него ни на шаг. И выступал на тропу войны, меча гневные взгляды на кудрявых молодцев. Нам с сестрами, как всегда, становилось страшно.

Но мои самые тягостные воспоминания об отдыхе у моря связаны с кинотеатром на открытом воздухе, куда мы часто ходили. Отец, чтобы уберечь нас от притязаний возможных ухажеров, сажал самую младшую мою сестру с краю, у прохода между рядами. Рядом сажал другую сестру. Потом меня, маму, дальше устраивался он сам. Амалию это забавляло и веселило. А я, наоборот, воспринимала те распоряжения отца как сигнал тревоги перед грозящей нам опасностью и начинала волноваться. Заняв свое место, отец обнимал маму за плечи, и этот его жест казался мне проведением последней линии обороны, чтобы противостоять неведомой угрозе, которая скоро даст о себе знать.

Начинался фильм, однако я чувствовала беспокойство отца. Он сидел как на иголках. Если вдруг Амалия оборачивалась, чтобы посмотреть назад, он тоже оборачивался. То и дело спрашивал: “В чем дело?” Мама отвечала, что все в порядке, но отец не доверял ей. Его смятение передавалось мне. Если со мной ненароком случится что-то страшное, думала я, – самое страшное, что только может случиться! – я никогда не расскажу об этом отцу. Ведь Амалия наверняка повела бы себя так же. От этих мыслей становилось еще страшнее. Узнай отец о том, что мама не пожаловалась ему на чьи-то назойливые знаки внимания, он непременно уличил бы ее в бесчисленных прегрешениях.

Доказательства этих прегрешений были налицо. Когда мы ходили в кино без отца, мама не соблюдала ни одно из установленных им правил: без смущения смотрела по сторонам, смеялась так, как ей было строго запрещено, болтала с посторонними мужчинами – с продавцом конфет, например, который садился рядом с ней, как только опускались сумерки и на небе зажигались звезды. Когда отец был с нами, мне никак не удавалось сосредоточиться на фильме. Испуганно озираясь в темноте, я тоже следила за Амалией, чтобы поймать ее на какой-нибудь оплошности раньше, чем это сделает отец и успеет выдвинуть против нее обвинение. Среди сигаретного дыма и колебаний света, текшего из проектора, я с ужасом думала о мужчинах, которые, словно лягушки, проворно прыгают под сиденьями и тянутся к нам не перепончатыми лапами, а человеческими руками и липким языком. Несмотря на жару, я покрывалась холодным потом.

Если отец был рядом, Амалия, украдкой осмотревшись вокруг – с любопытством и опаской, – склоняла голову на плечо мужа и казалась счастливой. Эта ее уловка ошеломляла меня. В растерянности я не знала, в каком направлении мчаться вдогонку маме: по траектории, намеченной ее взглядом, или вдоль плавной линии, которая скользила от ее макушки к плечу отца. Я сидела возле Амалии и дрожала. Даже звезды, особенно яркие летом, казались сверкающей проекцией моей тревоги. Я так сильно стремилась вырасти не похожей на маму, что постепенно разучилась видеть свое сходство с ней.

Солнце стало припекать. Я отыскала в сумке свой паспорт. Долго изучала фотографию, пытаясь разглядеть в себе черты Амалии. Снимок был сделан совсем недавно, когда пришло время менять документ. Достав ручку, я нарисовала себе мамину прическу; солнце жгло затылок. Мои короткие волосы превратились в длинные, я отвела их назад, пышно уложила на висках и заколола так, чтобы они красиво обрамляли лицо и черной смоляной волной опускались на лоб. Потом добавила непослушный завиток над ухом. Посмотрев на себя, я улыбнулась. Эта прическа прежних лет, модная в сороковые годы, но уже редко встречавшаяся в пятидесятые, мне шла. Вот она, Амалия. Я – Амалия.

1 Королевский приют для бедных – памятник барочной архитектуры в центре Неаполя; работа над проектом началась в 1749 году по приказу короля Карла III из династии испанских Бурбонов, руководил ею архитектор Фердинандо Фуга. Приют вмещал около 8 тысяч бедняков; сегодня там проживают порядка 80 бедных семей. – Здесь и далее примеч. переводчика.

2 Каморра – преступная структура в Неаполе, схожая с мафией. Отличается от нее особыми принципами иерархии.

3 В Неаполе летом бывает очень душно. Пассажиры везли с собой нашатырный спирт в пузырьках на случай возможного обморока.

4 “Упим” – итальянская сеть магазинов, торгующих одеждой, косметикой и товарами для дома; основана в 1928 году.

5 Вомеро – один из холмов Неаполя и расположенный на нем район города.

Скачать книгу