Рубаи бесплатное чтение

© Оформление, ООО «Издательство АСТ», 2021

Биография поэта и философа

Хайям (Гиясаддин Абу-ль-Фатх ибн Ибрахим Омар Нишапурский) – персидский поэт-философ, по-видимому, он был сыном нишапурского ткача и продавца палаток и родился около первой четверти XI века, если не позже. Обстоятельства его молодости и воспитания неизвестны. Общепринят рассказ о том, как около 1034 года Хайям был школьным товарищем будущего сельджукского визиря Низама аль-Мулька и будущего основателя секты ассасинов Хасана Саббаха, как они поклялись друг другу в дружбе и как Низам аль-Мульк, достигнув визирства у Меликшаха, оказал обоим товарищам протекцию. Таким образом объясняется получение Хайямом должности астронома султанской обсерватории в Мерве.

Старейшая биография Хайяма свидетельствует только, что Хайям в философских науках был равен Ибн Сине (Авиценне), которого он читал даже перед смертью и «греческую науку» которого преподавал другим; он был прекрасным математиком-алгебраистом и астрономом, хорошо знал историю, филологию и мусульманское законоведение; его обществом дорожил султан Мелик-шах; у него просил научных объяснений знаменитый философ-скептик, прозванный «доказательство ислама», шейх Газзалий. Учеников Хайяма неприятно поражали только его резкость и желчность.

Свои философско-поэтические идеи Хайям облекал в форму рубаи (четверостиший), которая введена была в персидскую литературу незадолго до Хайяма и которой пользовался также Ибн Сина. По содержанию рубаи Хайяма оказываются прямым продолжением рубаи Ибн Сины, но по форме – несравненно выше: они отличаются выразительной сжатостью и художественностью, глубоким элегическим чувством, иногда метким, насмешливым остроумием. Так как во многих новейших списках попадаются рубаи, не имеющиеся в других списках, то общая совокупность их доходит до тысячи двухсот, наиболее общепринятых – около пятисот; в старейшем бодлеянском списке 1461 года их четыреста пять, но, как показано профессором Жуковским, даже в этом списке есть по меньшей мере одиннадцать рубаи, принадлежащих не Хайяму. Интерполяции объясняются тем, что диван Хайяма, преследуемый мусульманским духовенством, мог переписываться только тайно, и открытая критика текста была невозможна.

В тех рубаи, подлинность которых менее сомнительна, Хайям является глубоким мудрецом элегического настроения. Он мучится вопросами бытия; с печалью указывает, что мы, быть может, попираем ногами не землю, а истлевший мозг мудрого и гордого человека или щеку красавицы; грустно констатирует, что и рождение, и смерть каждого человека совершенно не нужны и что над Вселенной тяготеет тупой рок; в своей горечи иногда задает укоризненные вопросы самому Богу и обвиняет Его в мировом неустройстве. То разрешение задач жизни, которое предлагает ислам, кажется Хайяму полным противоречий, а мусульманские представления о загробной жизни с Мухаммедовым раем и адом – смешными; мусульманское духовенство с его узким догматизмом и жадностью возбуждает в Хайяме желчную злобу и отвращение. Его не удовлетворяет ни одна из позитивных религий, которые в его глазах все не выше и не ниже ислама. Исход для себя Хайям, судя по иным рубаи, видит в суфийском мистицизме, причем, однако, те суфии, которые проявляют ханжество и лицемерие, ему столь же противны, как и обыкновенное исламское духовенство. Хайям проповедует уничтожение эгоизма, нравственную чистоту, тихую, созерцательную жизнь пантеиста, теплую любовь ко всеобъемлющему Богу, понятому не в догматическом смысле, а в стремлении к царству вечного, светлого и прекрасного.

В полном соответствии с этими рубаи Хайяма находится биографическое сообщение, по которому Хайям почти с последним вздохом закрыл философскую книгу «Исцеление» Ибн Сины на отделе «О едином и многом» и, произнесши молитвенную благодарность Богу за то, что Его познал, скончался.

Многие рубаи, указывая на бесцельность мира, необязательность коранских предписаний и нелогичность мусульманского рая и ада, предлагают, наоборот, исход гедонический, советуют отдаться без стеснения вину, любви и беззаботному пользованию жизнью и воспевают красоту весенней, пробуждающейся природы, которая манит к наслаждению. Рубаи этого разряда пользуются особенной любовью большинства читателей, как азиатских, так и европейских, и считаются у них за наиболее характерные для Хайяма. Кое-кто с большой натяжкой хочет их истолковать мистически.

Современные комментаторы объясняют взаимное противоречие между рубайат Хайяма тем предположением, что в них отражаются разные фазы духовного развития автора: эпикурейские рубаи могут относиться к раннему, молодому периоду жизни Хайяма. Иного мнения придерживается профессор Жуковский, находя, что так называемый диван Хайяма полон интерполяций из других авторов и что в восьмидесяти двух интерполированных рубаи сорок три процента отведено мрачному пессимизму, а тридцать три процента – вину, любви и наслаждениям.

Переводчик И. И. Тхоржевский

Кто розу нежную любви привил

К порезам сердца, – не напрасно жил!

И тот, кто сердцем чутко слушал бога,

И тот, кто хмель земной услады пил!

Дал Нишапур нам жизнь иль Вавилон,

Льет кубок сладость или горек он? —

По капле пей немую влагу жизни!

И жизнь по капле высохнет, как сон.

Как месяц, звезды радуя кругом,

Гостей обходит кравчий за столом.

Нет среди них меня! И на мгновенье

Пустую чашу опрокинь вверх дном.

О, если бы крылатый ангел мог,

Пока не поздно, не исполнен срок,

Жестокий свиток вырвать, переправить

Иль зачеркнуть угрозу вещих строк!

О, если бы покой был на земле!

О, если бы покой найти в земле!

Нет! – оживешь весеннею травою

И будешь вновь растоптан на земле.

Ты обойден наградой? Позабудь.

Дни вереницей мчатся? Позабудь.

Небрежен ветер: в вечной книге жизни

Мог и не той страницей шевельнуть…

«Не станет нас». А миру – хоть бы что!

«Исчезнет след». А миру – хоть бы что!

Нас не было, а он сиял и будет!

Исчезнем мы… А миру – хоть бы что!

Ночь. Брызги звезд. И все они летят,

Как лепестки сиянья, в темный сад.

Но сад мой пуст! А брызги золотые

Очнулись в кубке… Сладостно кипят.

Что там, за ветхой занавеской тьмы

В гаданиях запутались умы.

Когда же с треском рухнет занавеска,

Увидим все, как ошибались мы.

Весна. Желанья блещут новизной.

Сквозит аллея нежной белизной.

Цветут деревья – чудо Моисея…

И сладко дышит Иисус весной.

В одном соблазне юном – чувствуй все!

В одном напеве струнном – слушай все!

Не уходи в темнеющие дали:

Живи в короткой яркой полосе.

Добро и зло враждуют: мир в огне.

А что же небо? Небо – в стороне.

Проклятия и яростные гимны

Не долетают к синей вышине.

Кто в чаше Жизни капелькой блеснет, —

Ты или я? Блеснет и пропадет…

А виночерпий жизни – миллионы

Лучистых брызг и пролил и прольет…

Там, в голубом небесном фонаре, —

Пылает солнце: золото в костре!

А здесь, внизу, – на серой занавеске —

Проходят тени в призрачной игре.

На блестку дней, зажатую в руке,

Не купишь тайны где-то вдалеке.

А тут – и ложь на волосок от правды,

И жизнь твоя – сама на волоске.

Хоть превзойдешь наставников умом, —

Останешься блаженным простаком.

Наш ум, как воду, льют во все кувшины.

Его, как дым, гоняют ветерком.

Бог создал звезды, голубую даль,

Но превзошел себя, создав печаль!

Растопчет смерть волос пушистый бархат,

Набьет землею рот… И ей не жаль.

В венце из звезд велик Творец Земли! —

Не истощить, не перечесть вдали

Лучистых тайн – за пазухой у неба

И темных сил – в карманах у земли!

Мгновеньями Он виден, чаще скрыт.

За нашей жизнью пристально следит.

Бог нашей драмой коротает вечность!

Сам сочиняет, ставит и глядит.

Хотя стройнее тополя мой стан,

Хотя и щеки – огненный тюльпан,

Но для чего художник своенравный

Ввел тень мою в свой пестрый балаган?

Один припев у мудрости моей:

«Жизнь коротка, – так дай же волю ей!

Умно бывает подстригать деревья,

Но обкорнать себя – куда глупей!»

Дар своевольно отнятый – к чему?

Мелькнувший призрак радости – к чему?

Потухший блеск и самый пышный кубок,

Расколотый и брошенный, – к чему?

Подвижники изнемогли от дум.

А тайны те же сушат мудрый ум.

Нам, неучам, – сок винограда свежий,

А им, великим, – высохший изюм!

Живи, безумец!.. Трать, пока богат!

Ведь ты же сам – не драгоценный клад.

И не мечтай – не сговорятся воры

Тебя из гроба вытащить назад!

Что мне блаженства райские – «потом»?

Прошу сейчас, наличными, вином…

В кредит – не верю! И на что мне слава:

Под самым ухом – барабанный гром?!

Вино не только друг. Вино – мудрец:

С ним разнотолкам, ересям – конец!

Вино – алхимик: превращает разом

В пыль золотую жизненный свинец.

Как перед светлым, царственным вождем,

Как перед алым, огненным мечом —

Теней и страхов черная зараза —

Орда врагов, бежит перед вином!

Вина! – Другого я и не прошу.

Любви! – Другого я и не прошу.

«А небеса дадут тебе прощенье?»

Не предлагают, – я и не прошу.

Над розой – дымка, вьющаяся ткань,

Бежавшей ночи трепетная дань…

Над розой щек – кольцо волос душистых…

Но взор блеснул. На губках солнце… Встань!

Вплетен мой пыл вот в эти завитки.

Вот эти губы – розы лепестки.

В вине – румянец щек. А эти серьги —

Уколы совести моей: они легки…

Ты опьянел – и радуйся, Хайям!

Ты победил – и радуйся. Хайям!

Придет ничто – прикончит эти бредни…

Еще ты жив – и радуйся, Хайям.

В словах Корана многое умно,

Но учит той же мудрости вино.

На каждом кубке – жизненная пропись:

«Прильни устами – и увидишь дно!»

Я у вина – что ива у ручья:

Поит мой корень пенная струя.

Так Бог судил! О чем-нибудь он думал?

И брось я пить, – его подвел бы я!

Взгляни и слушай… Роза, ветерок,

Гимн соловья, на облачко намек…

– Пей! Все исчезло: роза, трель и тучка,

Развеял все неслышный ветерок.

Ты видел землю… Что – земля? Ничто?

Наука – слов пустое решето.

Семь климатов перемени – все то же:

Итог неутоленных дум – ничто!

Блеск диадемы, шелковый тюрбан,

Я все отдам, – и власть твою, султан,

Отдам святошу с четками в придачу

За звуки флейты и… еще стакан!

В учености – ни смысла, ни границ.

Откроет больше тайный взмах ресниц.

Пей! Книга жизни кончится печально.

Укрась вином мелькание границ!

Все царства мира – за стакан вина!

Всю мудрость книг – за остроту вина!

Все почести – за блеск и бархат винный!

Всю музыку – за бульканье вина!

Прах мудрецов – уныл, мой юный друг.

Развеяна их жизнь, мой юный друг.

«Но нам звучат их гордые уроки!»

А это ветер слов, мой юный друг.

Все ароматы жадно я вдыхал,

Пил все лучи. А женщин всех желал.

Что жизнь? – Ручей земной блеснул на солнце

И где-то в черной трещине пропал.

Для раненой любви вина готовь!

Мускатного и алого, как кровь.

Залей пожар, бессонный, затаенный,

И в струнный шелк запутай душу вновь.

В том не любовь, кто буйством не томим,

В том хворостинок отсырелых дым.

Любовь – костер, пылающий, бессонный…

Влюбленный ранен. Он – неисцелим!

До щек ее добраться – нежных роз?

Сначала в сердце тысячи заноз!

Так гребень: в зубья мелкие изрежут,

Чтоб слаще плавал в роскоши волос!

Не дрогнут ветки… Ночь… Я одинок…

Во тьме роняет роза лепесток.

Так – ты ушла! И горьких опьянений

Летучий бред развеян и далек.

Пока хоть искры ветер не унес, —

Воспламеняй ее весельем лоз!

Пока хоть тень осталась прежней силы, —

Распутывай узлы душистых кос!

Ты – воин с сетью: уловляй сердца!

Кувшин вина – и в тень у деревца.

Ручей поет: «Умрешь и станешь глиной.

Дан ненадолго лунный блеск лица».

«Не пей, Хайям!» Ну, как им объяснить,

Что в темноте я не согласен жить!

А блеск вина и взор лукавый милой —

Вот два блестящих повода, чтоб пить!

Мне говорят: «Хайям, не пей вина!»

А как же быть? Лишь пьяному слышна

Речь гиацинта нежная тюльпану,

Которой мне не говорит она!

Развеселись!.. В плен не поймать ручья?

Зато ласкает беглая струя!

Нет в женщинах и в жизни постоянства?

Зато бывает очередь твоя!

Любовь вначале – ласкова всегда.

В воспоминаньях – ласкова всегда.

А любишь – боль! И с жадностью друг друга

Терзаем мы и мучаем – всегда.

Шиповник алый нежен? Ты – нежней.

Китайский идол пышен? Ты – пышней.

Слаб шахматный король пред королевой?

Но я, глупец, перед тобой слабей!

Любви несем мы жизнь – последний дар?

Над сердцем близко занесен удар.

Но и за миг до гибели – дай губы,

О, сладостная чаша нежных чар!

«Наш мир – аллея молодая роз,

Хор соловьев и болтовня стрекоз».

А осенью? «Безмолвие и звезды,

И мрак твоих распушенных волос…»

«Стихий – четыре. Чувств как будто пять,

И сто загадок». Стоит ли считать?

Сыграй на лютне, – говор лютни сладок:

В нем ветер жизни – мастер опьянять…

В небесном кубке – хмель воздушных роз.

Разбей стекло тщеславно-мелких грез!

К чему тревоги, почести, мечтанья?

Звон тихий струн… и нежный шелк волос…

Не ты один несчастлив. Не гневи

Упорством Неба. Силы обнови

На молодой груди, упруго нежной…

Найдешь восторг. И не ищи любви.

Я снова молод. Алое вино,

Дай радости душе! А заодно

Дай горечи и терпкой, и душистой…

Жизнь – горькое и пьяное вино!

Сегодня оргия, – с моей женой,

Бесплодной дочкой мудрости пустой,

Я развожусь! Друзья, и я в восторге,

И я женюсь на дочке лоз простой…

Не видели Венера и Луна

Земного блеска сладостней вина.

Продать вино? Хоть золото и веско, —

Ошибка бедных продавцов ясна.

Рубин огромный солнца засиял

В моем вине: заря! Возьми сандал:

Один кусок – певучей лютней сделай,

Другой – зажги, чтоб мир благоухал.

«Слаб человек – судьбы неверный раб,

Изобличенный я бесстыдный раб!»

Особенно в любви. Я сам, я первый

Всегда неверен и ко многим слаб.

Сковал нам руки темный обруч дней —

Дней без вина, без помыслов о ней…

Скупое время и за них взимает

Всю цену полных, настоящих дней!

На тайну жизни – где б хотя намек?

В ночных скитаньях – где хоть огонек?

Под колесом, в неугасимой пытке

Сгорают души. Где же хоть дымок?

Как мир хорош, как свеж огонь денниц!

И нет Творца, пред кем упасть бы ниц.

Но розы льнут, восторгом манят губы…

Не трогай лютни: будем слушать птиц.

Пируй! Опять настроишься на лад.

Что забегать вперед или назад! —

На празднике свободы тесен разум:

Он – наш тюремный будничный халат.

Пустое счастье – выскочка, не друг!

Вот с молодым вином – я старый друг!

Люблю погладить благородный кубок:

В нем кровь кипит. В нем чувствуется друг.

Жил пьяница. Вина кувшинов семь

В него влезало. Так казалось всем.

И сам он был – пустой кувшин из глины…

На днях разбился… Вдребезги! Совсем!

Дни – волны рек в минутном серебре,

Песка пустыни в тающей игре.

Живи сегодня. А вчера и завтра

Не так нужны и земном календаре.

Как жутко звездной ночью! Сам не свой.

Дрожишь, затерян в бездне мировой.

А звезды в буйном головокруженье

Несутся мимо, в вечность, по кривой…

Осенний дождь посеял капли в сад.

Взошли цветы. Пестреют и горят.

Но в чашу лилий брызни алым хмелем —

Как синий дым магнолий аромат…

Я стар. Любовь моя к тебе – дурман.

С утра вином из фиников я пьян.

Где роза дней? Ощипана жестоко.

Унижен я любовью, жизнью пьян!

Что жизнь? Базар… Там друга не ищи.

Что жизнь? Ушиб… Лекарства не ищи.

Сам не меняйся. Людям улыбайся.

Но у людей улыбок – не ищи.

Из горлышка кувшина на столе

Льет кровь вина. И все в ее тепле:

Правдивость, ласка, преданная дружба —

Единственная дружба на земле!

Друзей поменьше! Сам день ото дня

Туши пустые искорки огня.

А руку жмешь, – всегда подумай молча:

«Ох, замахнутся ею на меня!..»

«В честь солнца – кубок, алый наш тюльпан!

В честь алых губ – и он любовью пьян!»

Пируй, веселый! Жизнь – кулак тяжелый:

Всех опрокинет замертво в туман.

Смеялась роза: «Милый ветерок

Сорвал мой шелк, раскрыл мой кошелек,

И всю казну тычинок золотую,

Смотрите, – вольно кинул на песок».

Гнев розы: «Как, меня – царицу роз —

Возьмет торгаш и жар душистых слез

Из сердца выжжет злою болью?!» Тайна!..

Пой, соловей! «День смеха – годы слез».

Завел я грядку Мудрости в саду.

Ее лелеял, поливал – и жду…

Подходит жатва, а из грядки голос:

«Дождем пришла и ветерком уйду».

Я спрашиваю: «Чем я обладал?

Что впереди?.. Метался, бушевал…

А станешь прахом, и промолвят люди:

«Пожар короткий где-то отпылал».

– Что песня, кубки, ласки без тепла? —

– Игрушки, мусор детского угла.

– А что молитвы, подвиги и жертвы?

– Сожженная и дряхлая зола.

Ночь. Ночь кругом. Изрой ее, взволнуй!

Тюрьма!.. Все он, ваш первый поцелуй,

Адам и Ева: дал нам жизнь и горечь,

Злой это был и хищный поцелуй.

– Как надрывался на заре петух!

– Он видел ясно: звезд огонь потух.

И ночь, как жизнь твоя, прошла напрасно.

А ты проспал. И знать не знаешь – глух.

Сказала рыба: «Скоро ль поплывем?

В арыке жутко – тесный водоем».

– Вот как зажарят нас, – сказала утка, —

Так все равно: хоть море будь кругом!»

«Из края в край мы к смерти держим путь.

Из края смерти нам не повернуть».

Смотри же: в здешнем караван-сарае

Своей любви случайно не забудь!

Где вы, друзья? Где вольный ваш припев?

Еще вчера, за столик наш присев,

Беспечные, вы бражничали с нами…

И прилегли, от жизни охмелев!

«Я побывал на самом дне глубин.

Взлетал к Сатурну. Нет таких кручин,

Таких сетей, чтоб я не мог распутать…»

Есть! Темный узел смерти. Он один!

«Предстанет смерть и скосит наяву,

Безмолвных дней увядшую траву…»

Кувшин из праха моего слепите:

Я освежусь вином – и оживу.

Гончар. Кругом в базарный день шумят…

Он топчет глину, целый день подряд.

А та угасшим голосом лепечет:

«Брат, пожалей, опомнись – ты мой брат!..»