Хедвиг и ночные жабы бесплатное чтение

Семь Поп

У бабушки Хедвиг случился инсульт. Это бывает, когда в голове закупорится какой-нибудь сосуд. Короче, стояла она в комнате, гладила и вдруг – чофф – как упадёт. И лежит не шелохнется, как потухшая свечка. Примчалась скорая, а утюг так и остался на гладильной доске. Через четыре дня бабушка вернулась домой. Правда, испорченную доску пришлось выкинуть.

– А ведь почти новая была, – говорит мама.

Папа жмёт на кнопку с цифрой шесть. Шестой этаж, здесь живут бабушка и дедушка. Дом построен из бетона. Хотя на улице лето, в лифте прохлада и полумрак.

Лето у бабушки с дедушкой – это плевательный кисель, бабушкино коронное блюдо с давних пор, когда папа был ещё маленький.

Плевательный кисель варят не из слюней. Его варят из вишен с косточками. Поэтому за столом все сидят и плюются. Клинк, клинк, клинк! – звенят косточки о дно миски.

– Кто промахнётся, не получит пирога, – обычно говорит бабушка. Это потому, что от вишни на скатерти остаются ужасные пятна. Бабушка не любит пятна и не любит чумазых детей. Стоит Хедвиг немножечко испачкаться, как бабушка тут же вытирает ей рот кухонной тряпкой. Тряпка пахнет кислятиной, хуже не придумаешь. Но кисель у бабушки вкусный.

– А кисель сегодня будет? – спрашивает Хедвиг, распахивая дверь лифта так, что скрипят дверные петли. Она давно уже тут не была – после больницы бабушка целый месяц лежала дома и гостей не принимала.

– Послушай. – Мама садится на корточки. Она смотрит Хедвиг в глаза, немного тревожно и немного серьёзно. – Боюсь, бабушка нам сегодня ничего не сварила, – говорит она. – Дедушка сказал, что после инсульта она изменилась. Стала кое-что забывать. Так бывает.

Мама хочет погладить Хедвиг по голове, но Хедвиг выворачивается. Ну не может быть, чтобы из-за какого-то инсульта человек забыл сварить кисель. Глупость, да и только.

Они звонят в дверь. Из соседней квартиры пахнет едой, чуть ниже по лестнице громыхает крышка мусоропровода. Но вот замок поворачивается.

Им открывает маленькая старушка. Волосы свисают по плечам. На старушке затасканное грязное платье, ногти не накрашены.

– Вам кого? – спрашивает она. Это бабушка. Только узнать её почти невозможно.

Раньше она всегда встречала их в туфлях на каблуках. Спина прямая как струна, волосы стянуты в тугой пучок на затылке, ногти накрашены розовым лаком.

А эта старушенция шлёпает тапками, хотя уже давно не утро. Спина у неё больше похожа на гнилой огурец, стёкла очков заляпаны, и глядит она через них на Хедвиг, папу и маму так, словно они ошиблись дверью.

– Привет, мам, это мы! – говорит папа.

– Привет, бабушка! – говорит Хедвиг.

Бабушка растерянно дотрагивается до подбородка.

– Мы знакомы? – спрашивает она. – Что-то вас не припомню.

Но тут в прихожую влетает дедушка.

– Милости просим!

Семейство тихо и неуверенно входит в дом и снимает ботинки. Дедушка подносит ладонь к губам, чтобы бабушка не услышала.

– Иногда она даже не узнаёт своё собственное отражение, – шепчет он.

Нет, этот инсульт знал, куда бить. Он закупорил слишком много проходов в мозгу. Таких, которые открывали доступ к воспоминаниям двадцатилетней и тридцатилетней давности. Теперь бабушка помнит только то, что надо чистить зубы, ну и всё в этом духе. Правда, как-то раз на прошлой неделе она взяла вместо зубной щётки рожок для обуви. Когда дедушка вошёл в ванную, она уже намазала рожок пастой и сунула в рот.

Дедушка указывает на обувной рожок у двери. Он пытается рассмеяться, но его глаза блестят. Дедушка кажется маленьким, хотя вообще-то он очень большой. Сейчас он похож на шарик, из которого выпустили воздух. И рубашки его уже много недель никто не гладил.

Хедвиг не знает, что сказать. Чувство такое, будто тебя ударили кулаком в живот. Только ещё хуже. Кулак – это понятно. А вот такое понять невозможно. Как это – бабушка, всегда такая чёткая и аккуратная, чистит зубы рожком для обуви?

– Может, она пошутила? – говорит Хедвиг.

– Может.

Дедушка немножко улыбается. Потом идёт вслед за бабушкой на кухню. На столе появляются кофейные чашки и блюдо со сдобной плетёнкой. Плетёнка запотела, и на внутренней стороне пакета видны мелкие капли.

– Отрезать тебе? – спрашивает папа бабушку.

Бабушка, не дожидаясь, отщипывает кусок и впивается в него зубами.

– О-о-о, вкусненько, – говорит она. – Сам, что ли, испёк?

– Мама, ну что ты, я же не умею, – отвечает папа.

– Ты не узнаёшь нас, Эстер? – спрашивает мама. – Совсем?

Она гладит бабушку по руке и старается говорить о чём-то таком, что бабушке может показаться знакомым. Она рассказывает, что у Хедвиг наконец начались летние каникулы и что на утреннике в честь окончания школы было тридцать градусов жары!

Бабушка заинтересованно слушает. Потом смотрит на Хедвиг.

– Сколько тебе лет, детка?

Хедвиг смотрит в стол. Она не хочет отвечать. Последний раз, когда они виделись, бабушка отлично знала, что ей девять. Что за идиотский вопрос.

Разговор иссяк. В большой комнате кукуют часы с кукушкой. В чашках гремят ложки.

Когда молчание слишком уж затягивается, мама залпом допивает кофе и обращается к дедушке:

– Эрнст-Хуго, а расскажи какую-нибудь историю из прошлого, что-то такое, о чём Эстер любит послушать. Вдруг она что-нибудь вспомнит?

Какая отличная идея, соглашаются все. И никому даже спрашивать не приходится, что это будет за история. Разумеется, та, что они слышали раз сто, не меньше. История про Семь Поп.

Давным-давно, в юности, бабушка работала на обувной фабрике. Целыми днями она сидела с пробойником в руках и пробивала маленькие дырочки для шнурков. У директора фабрики – довольно гнусного типа, который вечно ходил и проверял, не отлынивает ли кто из его подчинённых, – был сын примерно того же возраста, что и бабушка.

Этот сын был самым толстым человеком во всей Центральной Швеции – таким толстым, что протискивался в двери фабрики только боком, отчего работники тайком прозвали его Семь Поп.

Узнав об этом, директор с сынком запретили подчинённым произносить вслух слово «семь». Даже если ты считал обувь, всё равно говорить «семь» было нельзя. Вместо этого полагалось считать так: один ботинок, два ботинка, три ботинка, четыре ботинка, пять ботинков, шесть ботинков, шесть ботинков плюс один ботинок, восемь ботинков и так далее. Всем это казалось ужасной нелепостью, и поэтому шептаться про Семь Поп стало теперь ещё веселее.

А надо сказать, в молодости бабушка была так красива, что вторую такую красавицу и не сыщешь. Талия тонкая, как рукоятка метлы, носик маленький, зубы белые как сахар. И Семь Поп, разумеется, влюбился.

Дедушка замолкает и косится на бабушку. Видно, что эта история ей знакома, – она слушает с улыбкой и кивает в нужных местах. Дедушка воодушевлённо продолжает.

Каждый день Семь Поп приносил ей цветок или конфетку и уговаривал сходить с ним в кафе. Но бабушка не соглашалась. Как она ни отпиралась, Семь Поп приставал всё настойчивее. Бабушка уже просто не знала, куда от него деваться.

И вдруг в один прекрасный день на фабрике появился новый парень. Он был из Сэффле, его определили в подошвенный цех. Хорош собой – глаз не отвести! Волосы цвета воронова крыла вьются волнами, мускулы на руках огромные, как диванные подушки. Это был дедушка.

Он тоже захотел пригласить бабушку в кафе. И бабушка согласилась, да не один раз, а много раз подряд, и не только в кафе, а ещё и в кино. С тех пор Семь Поп больше не приставал к бабушке, потому что дедушка был такой сильный, что мог голыми руками порвать подошву на мелкие кусочки.

«Отныне, – сказал как-то раз дедушка во всеуслышание, – любой человек на фабрике может говорить слово “семь”! А если кто хоть пальцем его за это тронет, будет иметь дело со мной!»

С тех пор слово «семь» говорить никому не запрещалось.

Дедушка откидывается на спинку стула и смеётся. Все вторят ему, и бабушка тоже. Они сидят и смеются, и кажется, что всё снова как всегда. Хедвиг млеет: до чего приятно, когда дедушка такой, каким и должен быть, – сильный и уверенный в себе.

– Вот так-то, – хохочет дедушка, скрестив руки на груди. – Этот жиртрест быстро хвост поджал!

Вдруг бабушка замолкает. Смех словно застрял у неё в глотке, как затычка. Она сплёвывает булку в кулак и кладёт на стол липкий слюнявый комок.

– Что-то я наелась, – бормочет она.

Раньше бы она никогда так не сделала. Хедвиг больше не может сидеть за столом, внутри всё переворачивается.

– Можно я пойду в большую комнату? – спрашивает она и быстро убегает. Слёзы подступают к горлу. Она хочет, чтобы бабушка поправилась. Хочет видеть пучок и накрашенные ногти, хочет, чтобы бабушка узнавала своих близких и не плевалась за столом, потому что это никуда не годится!

В большой комнате вся мебель старинная. Ножки стола изогнутые, а у кресел вместо ножек львиные лапы. Здесь уютно. Но больше всего Хедвиг обожает стеклянный шкафчик на стене. Внутри выстроились сорок восемь оловянных солдатиков. Солдатики принадлежат бабушке, в детстве ей подарил их один родственник из Германии. На мундирах золотые пуговицы. На лицах прорисованы глаза и губы. А ещё среди фигурок есть лошадка, которая тащит пушку. Бедное животное. Лошадям не нравится участвовать в войнах.

Внезапно Хедвиг забывает про слёзы. Ей во что бы то ни стало надо потрогать этих солдатиков. Это запрещено, она знает. Бабушка строго следит, чтобы шкафчик не открывали, ведь ружья могут запросто отломаться. Но теперь-то она небось ничего и не заметит?

Хедвиг тихо берёт стул и карабкается на сиденье. Ключ немного скрипит в замке. Хедвиг прислушивается, разговор в кухне идёт своим чередом.

– Это ты испёк плетёнку? – снова спрашивает бабушка.

– Нет, мамочка, это вы с папой купили в магазине, – отвечает папа Хедвиг.

И тогда Хедвиг распахивает дверцу. В шкафчике пахнет стариной. Солдаты смотрят на неё своими живыми глазами. Хедвиг берёт одного, с латунным горном, приставленным к губам.

Туууууу! – гремит горн. Это значит, что все должны идти в атаку. Солдаты с криком бросаются друг на друга и начинают стрелять. Хлещет кровь, головы летят с плеч. Лошадь отчаянно ржёт.

Тууу-тууут! Следующий сигнал означает, что битва окончена. Бойцы возвращаются в лагерь. Многие так и остаются лежать на земле. Кто-то получил увечья на всю жизнь.

Хедвиг ставит солдатика с горном на место и тянется в глубь шкафчика. Вот бы достать лошадку…

Но случайно задевает фигурку, стоявшую с самого края. Солдатик срывается и с грохотом падает на пол!

Хедвиг спрыгивает и хватает его. Сердце стучит так, что в груди почти больно от его ударов. А когда она поднимается, перед ней стоит бабушка, прозрачнее и серее тени.

Хедвиг окаменела. Она не может сдвинуться с места, не может вымолвить ни слова. Они долго стоят и просто смотрят друг на друга.

– Я устала, – говорит наконец бабушка совершенно спокойным голосом. – Пойду посплю.

– Хорошо.

Бабушка бросает взгляд на солдатика в руке Хедвиг.

– Понравились тебе солдатики? – спрашивает она так, будто Хедвиг видит их в первый раз.

– Да.

Бабушка кивает.

– Тогда они будут твои.

– Сейчас?

– Нет, не сейчас. Сейчас я хочу спать.

И, шаркая, уходит в спальню.

– Когда ты поправишься? – спрашивает Хедвиг.

Бабушка не слышит. Дверь спальни со скрипом закрывается.

– Что же ты творишь, этот шкафчик нельзя открывать!

Из кухни прибегает мама. Она забирает у Хедвиг солдатика и ставит на место, а потом закрывает дверцу.

– Бабушка захотела прилечь, – говорит мама. – Давай-ка собираться.

Они едут в лифте, и сердце Хедвиг всё ещё колотится – как будто железо лязгает по железу. Это поразительно, что сказала бабушка, даже не верится. У папы в руках три мешка мятых рубашек. Когда они их перегладят, то снова поедут в город. И тогда, возможно, бабушке станет лучше. И тогда… возможно, думает Хедвиг, оловянные солдатики будут её.

Стейк приехал

– Хочешь, я поглажу рубашки? – спрашивает Хедвиг маму на следующий день.

– Как мило, что ты переживаешь за дедушку, – отвечает мама. – Но ты ещё слишком маленькая, ты можешь обжечься. Я сама поглажу.

– Когда?

– Это не к спеху. У дедушки есть майки.

– Он больше любит рубашки, – бормочет Хедвиг и плетётся на улицу.

Июнь подходит к концу. Отцвела каприфоль, карабкающаяся по красным стенам «Дома на лугу». Птицы в лесу щебечут уже совсем не так бодро, как неделю-другую назад. Овцы дремлют в тени, куры зевают, стоя на одной ноге, а осёл Макс-Улоф серой тенью бродит по прохладной опушке. Когда настроение у него нормальное, на нём можно кататься верхом, но, как правило, он предпочитает одиночество.

Возле домика для щенков стоит папа и точит косу.

– Как всё заросло, – стонет он, поглядывая на высокую траву вокруг построек. Тут косить и косить. – У меня уже спина не разгибается.

– Помочь? – спрашивает Хедвиг и тянет косу у него из рук.

– Ай-ай, она слишком для тебя острая, – предупреждает папа.

– Но я хочу!

– Слушай, сперва подрасти. Отдай косу, пожалуйста!

Хедвиг со вздохом выпускает косу и убегает. В такие бестолковые дни совершенно нечем заняться, а у мамы и папы никогда нет времени ни на что, кроме своих дел! Да ещё и Линда, лучшая подружка Хедвиг, уехала.

Вообще-то Хедвиг и Линда решили, что этим летом будут играть почти каждый день. Но Линдина мама ни с того ни с сего запихнула всё своё семейство в машину и укатила в Сконе. Там у её приятельницы дача, всего в пятидесяти метрах от моря, поэтому теперь Линда вернётся домой только к началу школы. И никому нет никакого дела до того, что они там себе решили.

Хедвиг смотрит по сторонам. Как бы ей хотелось, чтобы вдоль дороги жили другие дети, а не только она. Но это не так. Кроме заброшенного хутора да ещё одной развалюхи здесь почти ничего и нет. Все, похоже, норовят свалить отсюда при первой удобной возможности.

Но вдруг кто-нибудь сюда, наоборот, приедет?

Хедвиг садится на крыльцо. Я зажмурюсь, думает она. Так сильно, что увижу звёзды, а когда снова открою глаза, на дороге кто-нибудь появится. Кто-нибудь, с кем я смогу играть.

А живот уже свело от волнения. Ей уже не кажется, что она придумала всё это просто ради того, чтобы время скоротать. Нет. Всё так и будет, это действительно произойдёт. А тут ещё петух в курятнике исполнил фанфары – словно в честь грядущих великих событий.

Хедвиг зажмуривается. Сильно, ещё сильнее, так сильно, что звёзды заплясали у неё в голове. Синие и коричневые, даже глазам больно. Ещё чуть-чуть, думает она. Ещё чуть-чуть. И ещё немного. Всё!

Она открывает глаза.

Дорога пуста. Никого.

Хотя нет, по дороге идёт кот. Живот болтается, как мешок, голова всклокочена и покрыта шрамами. Это Буссе, он живёт у Глюкмана, на повороте. Глюкман – наркоман. Окна у него забиты фанерой, чтобы никто не увидел, как он принимает наркотики.

Хедвиг вздыхает. Вообще-то она представляла себе дружка повеселее, чем старина Буссе. Но, раз пришёл именно он, ничего не поделаешь.

– Поиграем? – кричит она.

Буссе молчит.

– Иди сюда, поиграем!

Хедвиг направляется к нему, но Буссе сворачивает на луг и вдруг как припустит.

Хедвиг свирепеет. Такая скука, а тут даже старый соседский кот не хочет с ней играть!

– Стой!

Хедвиг бежит за Буссе. Чёрный хвост змеёй виляет в траве. Бодяк раздирает кожу, жжётся крапива. Бабочки взлетают из-под ног.

Но вдруг Буссе исчезает из виду. Трава не колышется. Куда он подевался?

Вон он! Мелькнул за плугом, который давным-давно стоит в траве и ржавеет. Человек, живший на хуторке в лесу, всё бросил и уехал лет пятнадцать назад.

Чтобы догнать кота, Хедвиг прибавляет шагу. Буссе проворный, несмотря на отвисший живот. Он проскальзывает между ёлками и ныряет в заброшенный сад.

Хедвиг недолго раздумывает. А потом бежит за ним.

Трава здесь высокая и густая из-за сорняков. Вишни узловатые, ветки мягкие от мха. Ручка двери, ведущей в дом, заржавела, стёкла внутри затянуты паутиной.

Домик называется «Чикаго». Изначально это место звалось «Какашкин луг», потому что всё вокруг было заминировано коровьими лепёшками, но тот, кто много лет назад решил построить тут дом, хотел выбрать имя покруче. «Чикаго» будет в самый раз, решил он.

Внутри у Хедвиг всё сжимается. Здесь так тихо. В крыше амбара зияют большие чёрные дыры. А погреб зарос шиповником, так что погреба и не видно. Надо же – взять и бросить всё своё имущество.

Сзади раздаётся шуршание. Хедвиг подскакивает от неожиданности.

Это Буссе, он прополз под дверь амбара и был таков.

– Сейчас я тебе задам!

Хедвиг бежит к амбару и трясёт дверь. Она не поддаётся. Бряцает амбарный замок. Тогда Хедвиг ложится на живот и пытается проползти, как Буссе, но пролезть никак не может. Голова не проходит.

Что же это такое получается! Значит, гладить рубашки и косить она слишком маленькая, а пролезть под дверью – слишком большая?!

Хедвиг встаёт и начинает колотить в дверь ногой. Жил бы хоть кто-нибудь на этом дурацком хуторе, он бы пришёл и открыл! Чёртова глухомань, почему здесь нет никого, с кем можно поиграть?

Хедвиг стоит и злится, что в «Чикаго» никто не живёт, и вдруг слышит, как по лесу катит автомобиль. Шуршат ветки, и вот на дороге появляется белый «фольксваген». Он сворачивает на двор и тормозит прямо перед Хедвиг. Она перестаёт колотить. За рулём сидит стильный светловолосый мужчина. А рядом – мальчик.

– Здрасьте-здрасьте, – улыбаясь, говорит мужчина, вылезая из машины.

Хедвиг словно язык проглотила. Мужчина достаёт из багажника два чемодана и синюю лампу и идёт к двери.

Мальчик сворачивает в трубочку комикс и запихивает его в задний карман брюк.

– Как тебя зовут? – спрашивает он.

– Хедвиг, – отвечает Хедвиг пересохшим голосом. – А тебя?

– Стейк.

– Чего?

– Моё настоящее имя Стефан, но зовут меня Стейк. Сколько тебе лет?

– Девять, – бормочет Хедвиг.

– Пойдёшь в третий?

– Ага.

– Ясненько. Я в четвёртый.

– Ясненько.

Они немного молчат. У Хедвиг над головой проносится ласточка, мужчина вставляет ключ в замок. Незаметно появляется Буссе и начинает тереться об их ноги.

– И почему же тебя так прозвали? – спрашивает Хедвиг.

Стейк суёт большие пальцы в карманы брюк.

– Потому что я такой толстый.

Попасть внутрь

Стейк лучше, чем Стефан, хоть это и значит, что ты толстяк. Так, во всяком случае, считает Стейк.

– Самое уродское имя на свете, – добавляет он. – Сте-е-ефан.

Но папе Стефана это имя нравится, потому что он сам его когда-то выбрал.

– Стефан, можешь принести из бардачка нож? – кричит он. – Я не могу открыть дверь, разбухла, наверно!

Стейк берёт нож и идёт к крыльцу. Хедвиг семенит следом, последним тащится Буссе, которому теперь, видите ли, не хочется оставаться одному.

Стейку нравится Буссе. Он берёт его на руки и садится на чемодан, пока его стильный папа ковыряется ножом в дверной щели. Ключ он оставил в замке.

– Какое-то тут всё дряхлое, – говорит Стейк, осматриваясь. – Сортир вон покосился.

Папа кивает.

– Вот так люди жили раньше, Стефан. Правда же, здорово будет переехать в деревню?

– Если мы попадём в дом, – бормочет Стейк, почёсывая Буссе шейку.

– Вы что, сюда правда переезжаете? – спрашивает Хедвиг.

– Только на каникулы, – отвечает папа. – Хотя я бы не прочь уехать из города навсегда. Господи, хорошо-то как!

Он с таким усилием налегает на нож, что на висках проступают вены. Потная рубашка прилипла к спине, вокруг белобрысой макушки жужжат мухи.

Буссе спрыгивает и трётся о ноги Стейка. Мурлычет и размахивает хвостом так, словно они лучшие друзья.

– Какой он разодранный, – говорит Стейк. – Почему?

Хедвиг пожимает плечами.

– Не знаю, это не мой кот.

– А чей?

– Одного чувака, который живёт на повороте.

– Что за чувак?

– Ну-у, один…

– Живодёр?

– Думаешь? – Хедвиг широко раскрытыми глазами смотрит на Стейка.

– А ты сама не видишь? Он его бьёт.

– Точно!

Хедвиг поёживается. Ну конечно, Глюкман бьёт кота – такие, как он, не хотят быть добрыми ни с кем!

Папа Стейка присаживается отдохнуть. Он стирает пот со лба и смотрит на заросший сад. Во взгляде появляется теплота.

– Вот, наверно, Ингер грустит, что с нами не поехала, – говорит он.

– Кто такая Ингер? – спрашивает Хедвиг.

– Папина девушка, – отвечает Стейк. – Она не любит деревню.

– Почему?

Стейк засовывает большие пальцы в карманы.

– Она сама из деревни. Говорит, это было самое унылое время в её жизни, потому что в деревне, кроме как вкалывать, делать нечего.

Хедвиг прикусывает губу. Она скорее согласна с Ингер, но ей не хочется ничего говорить, чтобы Стейк и его папа не дай бог не уехали.

– Но она всё равно приедет ненадолго, – добавляет папа Стейка. Он-то явно никуда уезжать не собирается. – Двадцать первого июля мы должны встретить её на станции – не забыть бы, а, Стефан?

Папа Стейка делает два глубоких вдоха и снова принимается за дверь.

– А где твоя мама? – спрашивает Хедвиг.

– В Кунгсоре, – отвечает Стейк. – Она там живёт. Мои родители развелись.

Стейк гладит пухляка Буссе по спинке. На самом деле ещё неизвестно, кто пухлее – Буссе или Стейк. Живот у Стейка свисает, пальцы толстые как сосиски. Тёмные волосы подстрижены бобриком. Он кажется как бы очень приятным человеком. На ногах у него кожаные ботиночки на шнурках, глаза добрые и круглые.

– А ты знаешь, что на живодёров можно заявить в полицию? – говорит он.

– Да? – говорит Хедвиг.

– Ага. Но нужны доказательства.

– Ах ты чёрт!.. – Папа Стейка шваркает ногой по двери так, что всё крыльцо дребезжит.

– Тише! – говорит Стейк. – Ты его напугал!

Буссе спрыгивает в траву, выгибает спину и шипит на папу. Стейк идёт за котом, пытаясь его приманить.

– Иди сюда, кис-кис, кис-кис!

– Моего кота зовут Тощий, – говорит Хедвиг. – Хочешь с ним тоже познакомиться?

– Можно. Кис-кис!

Когда Буссе снова забирается к Стейку на руки, Стейк серьёзно смотрит на Хедвиг.

– У тебя есть фотоаппарат? – спрашивает он.

– Да, – отвечает Хедвиг. – У мамы.

– А тебе разрешают его брать?

– Ну-у… думаю, да…

Стейк подходит ближе.

– Если не боишься, можем кое-что замутить, – шепчет он. – Правда, это, скорее всего, опасно.

Внутри всё прямо-таки защекотало.

– Что? – шепчет Хедвиг.

– Пырей и лебеда! – Папа Стейка швыряет нож в траву и решительной походкой направляется к машине. Распахивает багажник и что-то там ищет.

Стейк подходит ещё ближе.

– Мы этого живодёра сфоткаем, и у нас будут доказательства. А фотки пошлём в полицию. И тогда им придётся подыскать киске другого хозяина.

– Точно!

Хедвиг едва может устоять на месте. Всё это так увлекательно, что дух захватывает.

– Он ещё и наркоман, – говорит она. – Маме одна тётенька из Кюмлы рассказала.

– Бедный кот. – Стейк печально качает головой. – Ну что, ты в деле?

– Да. И когда мы начнём? Сейчас?

– Сперва принеси фотик. Встречаемся здесь в семь.

Хедвиг кивает и мчится через сад к дому. Скорей, скорей! Вот бы семь наступило прямо сейчас. Но вдруг она кое-что вспоминает.

– Стейк!

– Что?

Хедвиг бежит назад и, запыхавшись, сообщает:

– Ничего не выйдет, у него все окна заколочены фанерой.

Стейк наклоняется и поднимает что-то с земли.

– Фанеру можно отломать, – шепчет он. В руке у него блестит нож.

Хедвиг чувствует, как по коже бегут мурашки.

– Супер, – отвечает она и уходит.

У машины она встречает папу Стейка, который нашёл, что искал: разводной ключ.

– Пока! – кричит она, покидая заброшенный хутор, который уже вовсе не заброшенный. Счастье бурлит внутри. Соседи! Ребёнок, точь-в-точь как она! И они уже подружились! Войдя в лес, она слышит ГРОХОТ. Это папа Стейка разбил окно разводным ключом. Наконец они могут заселиться.

Парочка

– Я пошла к Стейку! – кричит Хедвиг без десяти семь.

– Ты уверена, что ему нравится, когда его так называют? – в третий раз спрашивает мама.

– Да!

– Можно чмокнуть тебя на прощанье?

– Нет!

Хедвиг вылетает за дверь. Не дай бог мама увидит, что́ она взяла из комода. Если спросить, мама, скорее всего, не позволит взять фотоаппарат. И уж точно не обрадуется, если узнает, зачем он им понадобился. Поэтому Хедвиг просто незаметно сунула фотоаппарат в пакет.

Она сбегает с крыльца, топоча цветастыми сабо. Комары проснулись и кружат над головой, навострив свои кровожадные хоботки. Когда Хедвиг сворачивает на ухабистую лесную дорожку, чтобы встретиться со Стейком, комаров становится ещё больше. Солнце едва проникает сквозь густые еловые ветки, ветра почти нет.

Стейк уже поджидает её. На нём рубашка и белые брюки со стрелками. Буссе сидит у него на руках.

Хедвиг кажется, что для обычного будничного вечера Стейк оделся необычно нарядно. А вдруг им придётся передвигаться ползком по саду Глюкмана? Тогда на брюках останутся пятна.

Они бредут обратно к гравиевой дороге. Где-то кричит ворон, мимо, треща крыльями, пролетает стрекоза, шепчутся осины… Но главным образом слышны шаги двух пар ног, которые идут вперёд – вперёд к опасности.

– Вот фотик, – говорит Хедвиг, открывая пакет. Там лежит чёрный фотоаппарат с объективом.

– Отлично, – отвечает Стейк довольно сдержанно.

– И как мы поступим? – спрашивает Хедвиг. – Ты взял нож?

– Угу, – бормочет Стейк.

А потом ничего не говорит. Он как будто о чём-то думает. О чём-то непростом.

Когда они выходят из леса, Стейк останавливается и опускает Буссе.

– А у тебя есть парень? – спрашивает он.

У Хедвиг по спине пробегает холодок.

– Нет.

– Ясненько. Почти все, кого я знаю, с кем-нибудь встречаются.

– М-м.

– Тот, кто ни с кем не встречается, неудачник.

Хедвиг не отвечает, она бы предпочла поговорить о чём-то другом.

Стейк суёт большие пальцы в карманы брюк.

– А ты не хочешь, чтобы у тебя был парень? Мне кажется, я знаю одного человека, который был бы не прочь им стать.

– Нет, не хочу, – отвечает Хедвиг и качает головой.

– Почему?

– Потому что не хочу.

– Но почему?

– Потому… что мне такое не нравится.

Стейк вздыхает.

– Ясненько. Что ж, сама виновата.

Он бредёт дальше по дороге. Буссе бежит за ним, он пытается потереться о его ноги, но Стейк лупит ботинками по щебёнке. Как будто хочет их испортить.

Хедвиг грызёт ноготь большого пальца.

– Ну а что в этом такого классного? – спрашивает она.

Стейк пожимает плечами.

– А я откуда знаю?

– Не знаешь?

– Неа. – Стейк останавливается. – У меня никогда не было девушки.

Да, у Стейка никогда не было девушки, хотя он спросил уже тринадцать человек. В классе Стейка все с кем-нибудь встречаются. Он единственный, кому все отказали.

– Потому что я такой жирный, – бормочет он и наподдаёт ногой по камушку, так что тот подскакивает и улетает в кусты.

– В моём классе никто ни с кем не встречается, – говорит Хедвиг.

– М-м. Но могли бы, если бы захотели.

Хедвиг и Стейк идут дальше молча. И вот они на месте. Дом Глюкмана мрачный и некрасивый. Наличники не белые, как на доме Хедвиг, а чёрные. Буссе бьёт хвостом.

– Что теперь? – спрашивает Хедвиг.

Стейк не отвечает.

– Ты передумал?

– Нет, конечно.

Стейк забирает у Хедвиг пакет с фотоаппаратом. Достаёт из кармана нож в красном пластиковом чехольчике.

– Возьми Буссе, – говорит он и первым крадётся к дому.

В животе опять щекочет.

– Осторожней, чтобы он тебя не увидел! – шепчет Хедвиг и берёт Буссе на руки. Кажется, этот кот весит килограммов сто, не меньше.

Стейк придумал вот что: Хедвиг поставит Буссе на крыльцо, и Глюкман впустит кота в дом. И, когда Глюкман начнёт бить кота, Стейк уже будет стоять наготове у окна, заблаговременно отломав фанеру. Останется только нажать на кнопку фотоаппарата.

– О’кей, подожди меня, – говорит Стейк и, достав нож из чехла, тянется к заколоченному окну.

Отодрать фанеру невозможно. Она прибита изнутри.

Хедвиг и Стейк на цыпочках обходят вокруг дома. Все окна заколочены изнутри.

– Я больше не могу!

Хедвиг опускает Буссе на землю. Руки от тяжести раскалились как железо. Буссе прошмыгнул по саду и исчез.

– Ну и хорошо, – говорит Стейк, убирая ножик в чехол. – Пусть поживёт у меня, обойдёмся без полиции.

Они переглядываются.

– И что теперь, пойдём домой? – спрашивает Хедвиг.

Пощипывая подбородок, Стейк глядит на унылый заросший сад.

– Я писать хочу. – Он указывает на лейку, которая висит на стене дома. – Можно я в неё пописаю?

– Да, – отвечает Хедвиг, едва сдерживая смех.

– А что мне за это будет? – Стейк скрещивает на груди руки и пристально смотрит на Хедвиг.

– Ну-у…

– Будешь моей девушкой?

– Нет!

Стейк вздыхает.

– А что тогда?

– Не знаю.

– Ты же хочешь, чтобы я это сделал?

– Да.

– Тогда скажи, что мне за это будет?

– Я дам тебе… оловянного солдатика.

Хедвиг рассказывает про сорок восемь оловянных солдатиков, которые стоят в стеклянном шкафчике дома у бабушки. Рассказывает, что скоро получит их, наверняка уже в следующий раз, когда они поедут в город. Рассказывает про золотые пуговицы и про беднягу-лошадь, впряжённую в пушку.

– Лошадь, – решает Стейк. – Я хочу лошадь.

– Но лошадь только одна, – неуверенно говорит Хедвиг.

– А тебе самой пописать в лейку слабо? – спрашивает Стейк.

– Слабо… О’кей, я отдам тебе лошадь.

– Обещай.

– Обещаю.

Стейк кивает и крадётся к лейке. Он кладёт нож и фотоаппарат в траву. На брюках у него ремень, он расстёгивает его, на это уходит какое-то время. Потом открывает молнию на ширинке. Встаёт на цыпочки и подаётся бёдрами вперёд. Хедвиг вытягивает шею. Она ничего не видит, но слышит, как журчит струя.

Журчит долго. Наверно, Стейк очень давно терпел.

Вдруг Хедвиг в локоть кто-то впивается.

Комар.

Она подносит к нему руку. Медленно, медленно…

А потом всё происходит быстро, секунды за две. До ушей долетает звук открывающейся двери, Хедвиг поднимает глаза и видит, как к ней мчится Стейк. На веранде маячит скрюченная фигура с жилистыми руками. Глюкман.

– Беги! – кричит Стейк. Штаны расстёгнуты, он придерживает их за пояс, чтобы не потерять.

– Ах ты поганец, ты что, писаешь на мой дом? – орёт Глюкман и скачками несётся к Стейку.

Хедвиг бежит со всех ног. Она спотыкается в своих сабо, чуть было не летит кувырком, но, удержав равновесие, бежит дальше.

Они выбегают на дорогу, Хедвиг передвигается быстро, Стейк медленно. Но медленнее всех – Глюкман, потому что он выскочил из дома в одних носках. Пританцовывая, он перепрыгивает через острые камни.

– Что за дурацкие фокусы? Подите сюда, я с вами потолкую! – кричит он.

Они успевают добраться до «Дома на лугу», когда Глюкман разворачивается и, ковыляя, плетётся обратно.

Хедвиг и Стейк влетают в дом.

– Ну и ну, вот это скорость! – говорит мама. – Привет, ты и есть Стефан?

– Нет, – задыхается Стейк. Весь мокрый от пота, он растягивается на полу. Из-под брюк торчат трусы. – Я и есть Стейк.

Глюкман – дырявый горшок

Они спаслись. Надо же. Глюкман их не поймал и наверняка порвал носки.

– Это надо отметить! – говорит Стейк на следующий день, распахивая кухонный шкафчик.

Кухня старая, краска на шкафчиках облезла, стены в коричневых подтёках. С потолка свисает керосиновая лампа, а в углу валяется лампа с голубым абажуром, которую папа Стейка привёз из города. Только от неё никакого проку нет. Во всяком случае, здесь, на хуторе без электричества.

Стейк достаёт масло, сахар, овсяные хлопья, какао, ванильный сахар и кокосовую стружку.

– Ты умеешь печь пироги? – спрашивает Хедвиг.

– Немного, – отвечает Стейк и берёт миску. – Но у нас нет духовки. Шоколадные шарики любишь?

– Ага.

– Я тоже.

Стоявшее в тепле масло размякло и блестит. Стейк отмеряет и кладёт всё в миску и достаёт большую ложку.

Хедвиг молча наблюдает, как он лепит шоколадные шарики – все получаются как один, ровненькие и кругленькие. Движения Стейка точны, иногда он обращается к шарикам вслух:

– Ты ложись сюда, дружочек, а ты сюда. А ты с краю, вот так-то…

За окном, в чересчур высокой траве, папа Стейка борется с механической газонокосилкой. Это такая старинная газонокосилка, которая работает не на бензине, а на мускульной тяге. С мускулами у папы Стейка всё в порядке, но газонокосилка довольно ржавая. Она всё время артачится и резко тормозит, и тогда папа Стейка со стоном врезается в рукоятку.

Вылепив пирожные, Стейк подходит к Буссе. Тот свил себе гнёздышко в подстилке на кухонном диване, где спал сегодня ночью.

– Держи, старик, – говорит Стейк и протягивает ему правую руку, вымазанную шоколадным тестом. Буссе тут же встаёт, чтобы попробовать.

Потом они стоят рядом и облизывают – Буссе правую руку, а Стейк – левую, и видно, что Буссе теперь как бы кот Стейка.

Скоро пальцы сверкают чистотой. Стейк ставит пирожные на стол. Тринадцать штук.

– Ну что, поедим? – спрашивает он.

И они едят.

– Я съем один шарик за то, что Глюкман – дырявый горшок! – говорит Стейк и запихивает в рот пирожное.

Хедвиг смеётся.

– Теперь ты, – чавкает Стейк. – Скажи тоже что-нибудь.

– Я съем один за то, что… Глюкман – обезьяна.

– Я съем один за то, что Глюкман – унитазный ныряльщик!

– Я съем один за то, что Глюкман – тухлый башмак.

– Я съем один за то, что Глюкман – сопля.

– Я съем один за то, что Глюкман – репчатый лук.

– Я съем один за то, что Глюкман – гусиная писька!

– Я съем один за то, что Глюкман – какашка.

Хедвиг чувствует, что наелась, но им так весело, что остановиться невозможно.

– Я съем один за то, что Глюкман – вонючая плотва!

– Я съем один за то, что Глюкман – попа.

– Я съем один за то, что Глюкман – потное пятно!

Места в животе уже почти не осталось. Хедвиг вздыхает и берёт предпоследний шарик.

– Я съем один за то, что Глюкман – идиот.

Пирожное медленно проскальзывает внутрь.

Стейк откидывается на спинку стула.

– Теперь ты съела шесть и я шесть, – говорит он. Он смотрит на оставшийся шарик, подбирается к нему близко-близко и измеряет его пальцами со всех сторон.

– Нужно что-то острое, – говорит он и выдвигает верхний ящик кухонного стола. Достаёт папин нож в красном чехле. Тот самый, который вчера брал с собой к Глюкману.

И вот тут-то это и случается – как раз, когда Стейк подносит лезвие к шоколадному шарику, чтобы разрезать его пополам. Хедвиг леденеет. Она вскакивает со стула.

– Фотик!

Она забыла фотоаппарат. Они оставили его в саду у Глюкмана.

Стейк вздрагивает.

– Чего? А, фотик. – Стейк пристыженно смотрит в стол. – Знаю, знаю, мне пришлось чем-то пожертвовать.

Увидев, как на крыльцо выскочил Глюкман, Стейк стал одной рукой натягивать брюки. Свободной оставалась только одна рука, которой можно было взять либо фотоаппарат, либо ножик. И Стейк схватил то, что лежало поближе.

– А потом я побежал. Он же был злой как чёрт!

Желудок Хедвиг сжимается от боли, внутри что-то колется, как будто осколки. На лбу проступает пот, голова идёт кругом. Хедвиг садится. Наверно, так чувствует себя человек, когда сильно, до смерти в чём-то раскаивается?

Нет. Тут что-то другое. Оно поднимается выше, подступает к горлу, медленно, но упрямо щекочет глотку и ползёт вверх, вверх. Шоколадные шарики. Она съела слишком много.

Хедвиг бросается к двери, но быстро поворачивает и выпрыгивает через окно. Папе Стейка так пока и не удалось открыть дверь. Но он поставил стулья по обе стороны окна, чтобы легче было влезать и вылезать.

Едва Хедвиг успевает приземлиться, как шарики выскакивают наружу. В траву выплёскивается коричневая жижа! Шлёп!

Хедвиг сразу полегчало. Она ложится на спину и наслаждается: живот потихоньку успокаивается и приходит в нормальное состояние. Облака плывут по небу, как пухлые белые корабли.

Несправедливо, что некоторым в этой жизни позволено быть облаками, тогда как другие обречены быть девочками, потерявшими мамин фотоаппарат.

Хедвиг встаёт на ватных ногах и залезает обратно в дом.

– Можешь пойти со мной к Глюкману и проверить, там ли фотик? – спрашивает она.

– Нет, – отвечает Стейк и, собрав со стола пальцем кокосовую стружку, суёт палец в рот.

– Что?

– Нет, я сказал.

– Ну пожалуйста, я ведь даже разрешения у мамы не спросила!

– Нет.

Из уголков глаз выглядывают слёзы.

– Почему?

Стейк кладёт голову на стол и вздыхает.

– Потому что это бессмысленно.

– Бессмысленно?

– Я уже там был. Сегодня ночью. Его нет.

Стейк встаёт и подходит к Хедвиг с тарелкой. Сочувственно опускает ей руку на плечо.

– Держи, твоя половинка.

Хедвиг передёргивает.

– Меня стошнило.

– Ой, – удивляется Стейк. – Всего-то от нескольких шариков? – Потом берёт кончиками пальцев пирожное и смотрит на него. – Прощай, дружок. Сейчас я тебя съем.

Две секунды, и пирожное у него в животе.

А с улицы вдруг доносится громкий всплеск и вопль омерзения. Папа Стейка вляпался в блевотину механической газонокосилкой.

План Стейка номер 1

Выходит, фотоаппарат у Глюкмана. Надо полагать, он засел дома, фоткает свои наркотики и в ус не дует. Но есть и те, кому не поздоровится, если мама узнает, что произошло.

Хедвиг сидит на крыльце и вздыхает. Лицо липкое от пота. Кажется, весь мир изнемогает от жажды. Мама стоит на грядках со шлангом в руках и пытается спасти картошку от засухи. Папа еле успевает наполнять поилки на лугу, которые сразу пустеют. Животные впитывают в себя воду, как губки. Кошачье молоко на крыльце скисло. Тощий подходит, нюхает и, гадливо фыркнув, снова скрывается в тени.

С дороги доносится пыхтенье. Похоже на старый паровоз, который медленно ползёт вперёд. Хедвиг встаёт на цыпочки.

И вот паровоз уже тут. Его зовут Стейк, и он тащит за собой Буссе.

– Он что, ходит за тобой хвостиком? – спрашивает Хедвиг.

– Ну конечно, – задыхаясь, отвечает Стейк. – А твой кот что, нет?

Это уморительная мысль. Тощий всегда ходит только туда, куда нужно ему одному. Он не пойдёт за Хедвиг, даже если она привяжет к каждой ноге по селёдке, а на пальцы нанижет сыр.

– Нет, но он всё равно довольно милый, – бормочет она.

– Ясненько. У вас не найдётся немного морса?

Хедвиг уходит на кухню и разводит клубничный морс из концентрата. Она опускает в стаканы трубочки, зелёную и синюю. Когда возвращается, Стейк стоит, прижавшись к стене дома. Он выглядывает из-за угла – следит за огородом.

– Что ты делаешь? – спрашивает Хедвиг.

– Где у вас тут можно поговорить? – шепчет Стейк. – Так, чтобы никто не слышал.

– Ну-у…

Хедвиг смотрит по сторонам. Несмотря на засуху, в живой беседке зелено. Кусты сирени стоят пышной густой стеной, наверху раскинул ветки клён. Здесь никто ничего не увидит и не услышит.

– Пошли, – говорит она.

Они садятся в беседке. Старый шаткий стул скрипит под весом Стейка. Из-под ног пахнет землёй. Всё вокруг утыкано маленькими серыми крестиками. Здесь Хедвиг хоронит мёртвых животных: птиц, землероек, а как-то раз похоронила ужа.

Стейк долго смотрит на кресты. Кивает.

– Кладбище. Здорово.

Потом в один присест высасывает весь морс, аккуратно срыгивает и говорит:

– Хочешь послушать мой план?

– Какой план?

– План, как нам всё разрулить, ну, с фотиком твоей мамы.

Ещё бы. Такой план Хедвиг очень даже хочет послушать.

– Да! – говорит она, нетерпеливо болтая ногами.

Стейк откидывается назад. Скрещивает руки на животе.

– Ты напишешь письмо, – говорит он.

– Письмо?

– Ага, письмо прощения. Для твоей мамы!

Хедвиг поёживается.

– А получше плана у тебя нет? Она всё равно меня убьёт.

– Ты не дослушала! Ты напишешь письмо, положишь на видное место, а потом уйдёшь из дому на семь дней.

Стейк кладёт под нос зелёную трубочку, наподобие усов, прижимает верхней губой и отпускает руки. Трубочка не падает. Стейк смотрит на Хедвиг, будто ждёт аплодисментов.

Не дождавшись, роняет трубочку на землю.

– Ну что, скажи, хороший план?

Хедвиг делает несколько глотков.

– А зачем мне так надолго уходить?

– Ну как же: когда ты вернёшься, тебя никто не будет ругать! – говорит Стейк.

За семь дней злость поуляжется. За семь дней все по тебе соскучатся. За семь дней они даже успеют подумать: да ну его, этот фотик, всё равно он был старый и дурацкий.

Так, во всяком случае, считает Стейк.

– А жить мне в таком случае где? У тебя? – спрашивает Хедвиг, капельку всё это обдумав.

– Нда-а… – говорит Стейк, теребя подбородок. – О’кей, можешь жить у меня. Спать будешь с Буссе на кухне.

Хедвиг грызёт нижнюю губу. «Чикаго» не самое уютное место. И диван у них на кухне странно пахнет. Да и как она уместится рядом с толстяком Буссе?

Но, поскольку у самой Хедвиг никакого более удачного плана нет, она ставит стакан и встаёт.

– Ладно, давай.

– Отлично, – говорит Стейк. – Я подожду здесь, и, когда ты будешь готова, пойдём вместе. Можешь захватить для Буссе немного молока?

– Конечно.

Буссе, который дурачился, развалившись на спине у ног Стейка, провожает Хедвиг долгим голодным взглядом.

Хедвиг выливает остатки скисшего молока из кошачьей миски и заходит в дом. В одном из шкафчиков лежат блокнот и ручка. Хедвиг садится за стол.

Она перечитывает письмо один, а потом ещё один раз. Получилось хорошо. Лучше, конечно, было бы написать, как он потерялся.

Но это невозможно. Она никогда не сможет рассказать про происшествие с лейкой. Хедвиг добавляет:

Вполне достаточно. Если повезёт, за семь дней мама и думать забудет о том, во что же они так заигрались, что потеряли её фотоаппарат.

Только Хедвиг решает, что письмо готово, как вдруг дверь открывается!

Это мама. Она несёт миску свежевыкопанной картошки. Грязные клубни с грохотом падают в раковину.

– Что ты делаешь? – спрашивает мама и начинает мыть картошку.

Хедвиг прикрывает сложенный листок руками.

– Просто пишу письмо.

– О, и кому же?

– Ну-у…

Мама оборачивается и ждёт ответа, но Хедвиг не может ничего придумать. Ведь она должна была успеть выйти до того, как мама получит письмо.

– Бабушке? – спрашивает мама.

– Ага.

Мама склоняет голову набок.

– Как это мило с твоей стороны. – Она перекладывает картофелины в кастрюлю с водой. – Кто знает, может, она увидит это письмо, р-раз – и поправится?

– Может быть.

– Какая ты у меня добрая, детка. Я очень хочу прочесть его, когда допишешь, – говорит мама, ставит кастрюлю на плиту и убегает.

Хедвиг вздыхает. Скомкав письмо, она запихивает его поглубже в мусорное ведро.

Потом берёт новый лист бумаги.

Она перечитывает письмо один раз, потом ещё один, а потом ещё один раз. Чего-то не хватает. Чего-то красивого, такого, что обрадует бабушку.

Хедвиг бежит за фломастерами. У некоторых потерялись колпачки, и фломастеры засохли, точно так же, как всё остальное этим летом, но некоторые ещё рисуют. Жёлтым можно раскрасить платье. Серым – волосы. Розовым – руки и ноги. Коричневым – туфли на каблуках.

Под потолком жужжат мухи. Время от времени они делают над Хедвиг круг – проверить, как продвигается рисование. Когда стараешься сделать всё аккуратно, дело идёт медленно. Ни одна линия не должна получиться слишком толстой. Всё должно быть на своём месте.

На бумаге постепенно рождается бабушкин портрет. На нём она не такая, как стала, а такая, как была раньше, до инсульта. Чистоплотная, красивая и аккуратная. С сияющими голубыми глазами и розовыми ногтями. Такая, какой она снова станет, когда немного отдохнёт и прочтёт это приятное письмо.

Хедвиг не может не признать, что это невиданная удача. Получилось похоже, а туфли на каблуках просто как настоящие!

Цепочка с маленьким красным камушком на шее, и готово.

Картошка тоже готова. В кухню стремительно входит мама и снимает кастрюлю с конфорки. Достаёт из холодильника вчерашнее мясо, мечет на стол тарелки и приборы.

– К столу! – кричит она во всю глотку, чтобы папа, который сидит в каморке наверху и пишет статьи, тоже услышал.

– Я только отправлю письмо, – говорит Хедвиг.

– О, покажи. – Мама берёт письмо и нежно разглядывает его. – Как здорово, Хедвиг. Очень здорово. Какая ты умница.

Она достаёт конверт и марку и помогает Хедвиг написать адрес.

– А мусор не захватишь? – спрашивает она.

– Конечно. Может, и кошкам молока подлить? А то старое прокисло.

Мама кивает и наливает в мисочку молока.

Хедвиг надевает цветастые сабо и выходит из дому. Солнце клонится к горизонту. Из беседки доносятся удары. Это Стейк шлёпает себя по рукам.

– Чёрт, как ты долго! Меня уже совсем зажрали!

Хедвиг ставит молоко Буссе, который тут же подходит и начинает лакать.

– Ничего не вышло, – говорит она.

– Что? Что не вышло?

– Мне пришлось писать письмо бабушке.

Стейк таращится на неё, как будто она чокнулась.

– Да! – говорит Хедвиг. – У неё, между прочим, инсульт, а когда инсульт, приятно получить письмецо!

– Но как же план? Мой план!

Хедвиг пожимает плечами.

– М-м… у меня просто не получилось, и всё.

Стейк качает головой.

– Пошли, Буссе. Пойдём домой… Буссе?

Он вопросительно смотрит на кота, который сидит у миски и лакает молоко. Это полосатый кот с зелёными глазами, а не целиком серый, как Буссе.

– Это мой кот! – говорит Хедвиг. – Тощий! Классный, скажи?!

– Ну да, – отвечает Стейк, почёсывая в затылке. – Только куда, чёрт побери, девался Буссе?

Он смотрит по сторонам. Но Буссе нигде не видать.

– Бу-у-уссе!

Стейк разворачивается и бредёт домой в лучах вечернего солнца, голося на всю округу. А Хедвиг плетётся к дороге. Там стоят почтовый ящик и мусорный бак. Оба зелёные. Конверт отправляется в ящик. Завтра, когда приедет деревенский почтальон, он увезёт письмо в город.

Мусор летит в бак. Его заберёт на свалку мусорщик в какой-нибудь другой день.

В конверте лежит письмо для бабушки. Бабушка прочтёт его и обрадуется. А в мешке с мусором, скомканное в маленький твёрдый шарик, лежит письмо маме. Которое мама никогда не прочтёт.

План Стейка номер 2

К счастью, Буссе поджидал Стейка дома, в «Чикаго». И – тоже к счастью – через несколько дней у Стейка созрел новый план, как решить проблему с маминым фотоаппаратом.

И вот в одно прекрасное утро Стейк стоит на крыльце «Дома на лугу» и стучится в дверь.

– О’кей, – говорит он. – На этот раз я проверну всё сам. А иначе я знаю, чем всё это кончится.

– И чем это кончится? – спрашивает Хедвиг, щурясь на солнечный свет. Ещё только десять, а солнце уже висит на небе, как огромный белый, обжигающий шар.

– Кончится всё тем, что ты опять сядешь писать письмо бабушке вместо того, чтобы придерживаться плана, – отвечает Стейк и заходит в дом. Расшнуровывает свои стильные кожаные ботинки. А потом подозрительно озирается. – Родители дома?

– Нет, – отвечает Хедвиг. – Мама на работе, в больнице. А папа пошёл проведать овец.

– Ладно. – Стейк суёт большие пальцы в карманы брюк. – План, естественно, сработает только в том случае, если у вас в доме есть телефон.

– Конечно, есть.

– Ура! – Стейк потирает руки. – А то я был не уверен. У нас-то почти ничего нет. Тогда нам нужен только телефонный справочник.

Телефонный справочник лежит на кухне в шкафчике, рядом с телефоном. Стейк внимательно пролистывает страницу за страницей. Проходит много времени, прежде чем он находит то, что искал: номера магазинов, которые торгуют фотоаппаратами.

Он снимает трубку и набирает первый номер. Хедвиг напряжённо ждёт, что же будет дальше.

– Добрый день, моя фамилия Глюкман, – говорит Стейк. Голос у него почти как у взрослого, разве только малость потоньше. – Я бы хотел заказать фотоаппарат.

Внутри у Хедвиг всё просто взрывается. И как он не боится!

– У нас нет денег! – шепчет она.

Стейк знаком велит ей помолчать.

– Что вы сказали? – говорит он. – Какая модель? С объективом. Чёрный. Что вы сказали? Да, могу. – Он поворачивается к Хедвиг. – Они включили музыку. Просят подождать.

И, пока ждёт, рассказывает Хедвиг про свой план.

Магазин пришлёт фотоаппарат Глюкману, поскольку Стейк назвался Глюкманом, а не Стейком. И, когда придёт посылка, Хедвиг и Стейк будут стоять наготове у почтового ящика Глюкмана, чтобы забрать её до того, как тот проснётся. И – випс! – у мамы Хедвиг новый фотик, похожий на старый так, что и не отличишь.

Но это ещё не всё. Через несколько дней к Глюкману явится полиция искать фотоаппарат, который он заказал, но не оплатил. И найдёт. Да-да, конечно, не совсем тот фотоаппарат, а фотоаппарат мамы Хедвиг, который он нагло присвоил! Но фотоаппарат мамы Хедвиг так похож на фотик из магазина, что никто ничего не заметит. И тогда полиция заберёт фотоаппарат, а Глюкмана посадят за решётку!

Такого блестящего плана Хедвиг давно уже не слышала. Он намного лучше предыдущего, потому что в нём нет никаких вонючих кухонных диванов.

Стейк довольно поглаживает себя по остриженной макушке. Но вдруг вздрагивает и продолжает телефонный разговор.

– Что вы сказали? Сколько мне лет? Тридцать. Алло? – Стейк пожимает плечами. – Повесили трубку.

– Тебе надо говорить как бы басом, – советует Хедвиг.

Да, пожалуй, соглашается Стейк. Он покашливает и пробует сделать так, чтобы голос звучал пониже.

– Баа-буу-ба-бубб-бубб. Ну как, лучше?

Хедвиг радостно кивает.

Стейк снова ведёт пальцем по странице телефонного каталога и выбирает другой номер. Звонит.

– Добрый день, моя фамилия Глюкман, – говорит он новым голосом. – Я бы хотел заказать фотоаппарат с объективом, чёрный. Это возможно? Можете прислать сегодня? Замечательно! – Он показывает Хедвиг большой палец и подмигивает.

Хедвиг танцует и прыгает от восторга – всё будет хорошо! Стейк такой умный, просто поверить невозможно!

– Что вы сказали? – говорит Стейк в трубку. – Эм-м… секундочку… Какой у Глюкмана адрес? – шепчет он.

Проходит секунда, и во втором магазине тоже вешают трубку.

Стейка уже начинают бесить эти идиоты в фотомагазинах, которые только и делают, что вешают трубки. Закипая от ярости, он набирает последний номер.

– Алло, это Глюкман! – орёт он. – Немедленно пришлите мне фотоаппарат с объективом, иначе я подорву ваш магазин!

После этого он сам вешает трубку, да так быстро, что в воздухе раздаётся свист. Его щёки белее бумаги.

– Они сказали, что позвонят в полицию.

Хедвиг до смерти перепугалась. К ним приедет полиция и арестует за то, что они звонили и угрожали продавцам! Что скажет мама? Она упадёт в обморок от горя! Это так ужасно – видеть, как твоего ребёнка сажают за решётку. Но ещё ужаснее – подумать: «Дай-ка я в последний раз на прощанье щёлкну Хедвиг» – и обнаружить, что у тебя нет фотоаппарата!

– Что будем делать? – спрашивает Хедвиг.

Стейк грызёт указательный палец.

– Может, они и не станут звонить в полицию, – бормочет он. – Может, они просто напугать нас хотели.

И в следующую секунду дребезжит телефон!

– Полиция! – пищит Хедвиг, готовая расплакаться.

Стейк покрывается потом. Он смотрит на телефон так, как будто тот сейчас подпрыгнет и укусит его. Стейк стоит, стиснув зубы, и наконец говорит:

– Не будем отвечать.

– Нет.

Они садятся на диван и ждут, когда телефон замолчит. Каждая секунда кажется длинной, как вечность, а каждый звонок словно разрывает тебя изнутри. Хедвиг в отчаянии затыкает уши.

– Ну пожалуйста, перестаньте.

Но тот, кто звонит, никак не перестаёт. Раздаётся звонок за звонком, и примерно после двадцатого Стейк стирает пот со лба и смотрит на Хедвиг.

– Надо что-то придумать, – говорит он. Думает две секунды и снимает трубку.

– Джонни Барк слушает, – отвечает он. А потом передаёт трубку Хедвиг. – Это тебя.

– Алло? – блеет Хедвиг.

На другом конце провода слышен знакомый голос. Это дедушка. Он вполне весёлый. Он говорит, что бабушке стало лучше.

Плевательный кисель

Это просто чудо какое-то! Такое, что даже не верится! Однажды утром, когда бабушка лежала в постели и отдыхала, в комнату вошёл дедушка. Он принёс почту. Бабушке пришло письмо – от Хедвиг. Это было самое чудесное и самое нежное письмо, которое только можно себе представить. А самое чудесное в нём – разумеется, рисунок. Бабушкин портрет.

И, когда бабушка увидела этот рисунок, она притихла. Минут десять она лежала и просто смотрела на него. Потом откинула одеяло и пошла в ванную. А когда вышла, волосы были собраны в пучок, ногти накрашены розовым лаком, а спина вытянулась как струна. Она надела своё самое элегантное будничное платье, сунула ноги в туфли на каблуках и пошла за утюгом, чтобы погладить рубашки. Погладить ей так и не удалось, потому что доску выкинули, да и какая разница, если мятых рубашек всё равно нет?

Зато теперь рубашки, выглаженные и аккуратно сложенные, лежат на заднем сиденье синего «сааба». Рядом болтает ногами Хедвиг, впереди сидят мама и папа.

– Я же говорила, что письмо сыграет свою роль! – говорит мама, выезжая с гравиевой дорожки возле «Дома на лугу». – Бабушка о нас несколько раз спрашивала, здорово же, правда?

– Ага, – отвечает Хедвиг. Её прямо трясёт от гордости. Благодаря ей бабушка поправилась!

За окном обмахиваются хвостами коровы. Они смотрят на небо и мечтают о дожде или хотя бы маленькой тени. Но ни того ни другого им не дождаться. Упрямая жара никак не спадает.

В городе асфальт как будто дрожит. Неподвижный и пыльный воздух висит между высокими домами. Самый высокий – дом бабушки и дедушки, в нём шесть этажей. Хедвиг, щурясь, смотрит наверх.

Точно, вон они стоят у перил и машут. Как всегда.

Бабушка встречает гостей в прихожей, она узнаёт их, она, точно так же, как всегда, знает, как зовут её внучку.

А в ноздри проникает запах, запах, который Хедвиг всегда чувствует в коридоре, когда приходит в гости к бабушке и дедушке. Сладкий, кислый и бодрящий.

– Плевательный кисель! – кричит Хедвиг и мчится на кухню.

Кастрюля стоит на плите. Кроваво-красные вишни плавают по кругу, по кругу и так и ждут, чтобы их сунули в рот.

Но прежде чем сесть за стол, Хедвиг крадётся в большую комнату. Тикают часы с кукушкой, старинная мебель протёрта от пыли и блестит чистотой.

В шкафчике на стене выстроились сорок восемь оловянных солдатиков. Хедвиг идёт за стулом, чтобы подобраться поближе. Она прижимается носом к стеклу и смотрит на солдатиков и на лошадь, которая тащит пушку.

– Скоро, – шепчет она. – Скоро вы станете моими.

– Ай-ай-ай, ну-ка быстро слезь! – За спиной откуда ни возьмись появилась бабушка, нагруженная рубашками. Она направляется в спальню. Согнав Хедвиг, ставит стул на место. Потом относит рубашки в спальню и стирает со стекла пятно от носа. – Ты же знаешь, тебе нельзя трогать моих солдатиков, – говорит она. – Пойдём, кисель готов.

Хедвиг думает: странно слышать такое от бабушки, ведь скоро ей всё равно придётся расстаться со своими солдатиками.

Они идут на кухню. Мама, папа и дедушка уже сидят за столом. Они заложили салфетки за воротники, смеются и ведут себя как всегда.

Бабушка ставит большую супницу с киселём на стол.

– Кто промахнётся и плюнет мимо, не получит пирога, – предупреждает она и твёрдой рукой разливает кисель по тарелкам. На белоснежную скатерть не падает ни капельки.

Они едят, обсуждая потрясающее чудодейственное письмо, которое написала Хедвиг. Бабушка несколько раз гладит Хедвиг по щеке и говорит:

– Деточка, что бы я без тебя делала!

Клинк, клинк, клинк!

В миску падают косточки.

Они долго сидят и едят и довольно-таки долго обсуждают письмо, а потом папа спрашивает, как, интересно, бабушка чувствовала себя всё это время, пока была другой.

Бабушка вытирает рот.

– Не знаю, – отвечает она.

– Не знаешь? – удивляется папа.

Бабушка качает головой.

– Как ветром из головы сдуло. Ничегошеньки не помню.

Вот так, теперь, когда бабушка вдруг вспомнила всё из обычной жизни, она напрочь забыла то странное время после инсульта. Не помнит, что перестала вдруг мыть голову и убирать волосы в пучок. Забыла, что ходила в грязном платье и тапочках и думала, что папа сам испёк плетёнку с корицей. И наотрез отказывается вспоминать, что пыталась почистить зубы рожком для обуви! Когда заходит речь про рожок, у бабушки краснеют щёки, она решительно сцепляет руки в замок и говорит, что с неё хватит, разговор окончен.

Больше к этой теме никто не возвращается. Все продолжают есть кисель и великодушно забывают о том, что творилось и говорилось в то время, пока бабушка была больна.

Все, кроме Хедвиг. Она смотрит на бабушку.

Бабушка ест, как обычно, по-аккуратному и не замечает, что Хедвиг на неё смотрит.

Но мама замечает.

И папа.

И дедушка тоже.

– Что ты, дружочек? – спрашивает дедушка.

И тогда бабушка тоже замечает. Она кладёт ложку и смотрит на Хедвиг.

– Ну? Что такое? Дедушка же спросил тебя.

– Солдатики, – говорит Хедвиг. – Ты сказала, что они будут мои.

Брови бабушки ползут вверх.

– Я сказала что?

– Ты сказала, что солдатики будут мои. Ты спросила, нравятся ли они мне, а потом обещала мне их отдать.

– Ну уж нет, дорогая, этого я никак обещать не могла, – смеётся бабушка так, как будто Хедвиг пыталась пошутить.

– Нет, ты обещала, – не сдаётся Хедвиг.

Бабушка снова сцепляет руки в замок.

– Возможно, какое-то время я и была не в себе, но этих солдатиков я бы в жизни никому не отдала, в этом я могу поклясться хоть самому королю. Знаешь, какие они ценные, мои солдатики? Это не игрушки для детей.

– Ты сказала, что отдашь! – кричит Хедвиг. – Мы тогда были в большой комнате, а потом ты пошла спать!

– Ну-ну, Хедвиг, угомонись, – говорит мама и гладит Хедвиг по голове.

Но у Хедвиг от злости даже слёзы по щекам покатились. Сегодня все только и говорят: мол, какая она добрая, помогла бабушке выздороветь, а бабушка даже не хочет пойти ей навстречу и тоже быть доброй! Если бы Хедвиг не написала письмо, бабушка до сих пор так бы и шлёндрала в тапках! По крайней мере, Хедвиг получила бы то, что ей обещали!

– Глупая бабушка! – плачет Хедвиг. – Ты обещала! Обещала!

Бабушка откладывает салфетку. Встаёт и идёт за кислой тряпкой. Потом стирает с лица Хедвиг слёзы, относит тряпку и снова садится.

– Ну всё, давайте есть, – говорит она.

– Нет!

Хедвиг со всей силы отпихивает тарелку. Кроваво-красный кисель выплёскивается через край на стол!

Хедвиг бросается к двери, слетает по лестнице – с самого шестого этажа до самого низа – и выбегает во двор. Слёзы на горячем воздухе быстро сохнут, но тут же появляются новые. Хедвиг никогда сюда больше не приедет, она не хочет видеть бабушку и её оловянных солдатиков, она никогда больше не будет есть этот плевательный кисель!

Скоро из подъезда выходят мама и папа. Папа берёт Хедвиг на руки и относит в машину.

– Вы уже доели? – лопочет Хедвиг, уткнувшись в мягкое папино плечо.

– Бабушка пошла стирать скатерть, – отвечает мама. – Мы решили, что лучше мы поедем.

Хедвиг косится на шестой этаж. Дедушка, как всегда, стоит на балконе и машет. Но бабушки, которая всегда стоит с ним рядом, нет.

Всю дорогу домой голова у Хедвиг гудит. Щёки пахнут кислой кухонной тряпкой, нос забит соплями. Без остановки текут новые слёзы.

– Ты пойми, бабушке тоже нелегко, – говорит мама. – Она ничего не помнит. Тех дней, когда она болела, как будто и не было. Поэтому, даже если всё это правда, даже если она действительно обещала тебе солдатиков, об этом никто не знает. Мы же с папой не слышали.

Хедвиг смотрит в окно. Город дрожит на жаре. «Никто не знает». Хедвиг не согласна. Один человек уж точно знает, что бабушка обещала, а что – нет. Но если два человека что-то помнят по-разному, и один из них взрослый, а другой ребёнок, то поверят всегда взрослому.

Летний душ

– Здрасьте-здрасьте! У вас случайно не найдётся лестницы?

У дверей «Дома на лугу» стоит стильный мужчина в шортах и сандалиях и протягивает маме руку.

– Я – папа Стефана. Я тут собрался принять душ…

Мама пожимает ему руку и говорит, что очень рада знакомству. Потом спрашивает, зачем ему, ради всего святого, лестница в душе.

– Кран, что ли, слишком высоко? – уточняет она.

Папа Стейка смеётся. И объясняет, что крана никакого нет, и душа, собственно, пока тоже. «Чикаго», знаете ли, не самый современный дом. Нет, он хотел попросить у них лестницу, чтобы самому смастерить летний душ в саду.

Мама склоняет голову.

– Ой-ой-ой, должно быть, тяжело вам там приходится?

– Нет-нет, – снова смеётся папа Стейка. – Там великолепно! Боже, как хорошо жить на природе! Только нам со Стефаном не мешало бы вымыть голову.

Мама украдкой смотрит на его волосы, но папа Стейка натянул шляпу от солнца аж до самых ушей.

– Если хотите, можете принять душ у нас, мы будем только рады, – предлагает мама.

Нет-нет, что вы, это ни к чему, говорит папа Стейка. Обычный душ, как в городе, – это как раз то, от чего люди и сбегают в деревню!

Мама суёт ноги в белые сабо, Хедвиг – в цветастые. И они идут к амбару.

– А горячая вода у вас есть? – спрашивает мама и двумя ногами сразу перепрыгивает через курицу, которая решила снести яйцо прямо посреди двора.

– Да ну, глупости всё это, – отмахивается папа Стейка. – В такую жару хочется ледяного душа.

– Это точно. Но если будет холодно, вы же сможете согреть немного воды на плите? Дровяная плита у вас есть?

– Конечно есть! Непременно согрею.

Они выносят из амбара лестницу. Папа Стейка смотрит на Хедвиг.

– Не хочешь к нам заглянуть? Стефан сказал, вам надо обсудить какой-то план.

На самом деле Хедвиг совсем не хочется никуда уходить. Всё неприятное, что случилось вчера у бабушки, до сих пор лежит на дне живота тяжёлым противным камнем. Но мамины брови поднимаются метра на два, и она спрашивает:

– Ну и ну, что за план?

И Хедвиг ничего не остаётся – она хватается за второй конец лестницы и идёт за папой Стейка.

Дорога пылит, затылок папы Стейка взмок от пота.

– Понимаешь, тут просто нужна смекалка, – говорит он. – Вот увидишь, и в деревне прекрасно можно принимать душ!

– М-м.

Стейк сидит на крыльце и читает комикс. «Фантом». Увидев Хедвиг, он скручивает журнал в трубочку и запихивает в задний карман. Хедвиг не раз обращала внимание, что Стейк вечно ходит в брюках и майке с длинными рукавами, хотя на улице двадцать восемь градусов. Сама она в такую погоду предпочитает носить как можно меньше одежды.

– Хорошо, что ты пришла, – говорит Стейк, пока папа оттаскивает лестницу к узловатой вишне в саду. – We have things to do.

– Что?

– У нас есть кое-какие делишки. Как было у бабушки?

– Нормально, – бормочет Хедвиг, пожимая плечами.

Стейк смотрит на неё, ожидая продолжения, но продолжения не следует, и он суёт большие пальцы в карманы.

– Ясненько.

– А что именно мы должны сделать? – спрашивает Хедвиг.

– Подготовить план. Номер три. На этот раз простой. Но чертовски опасный.

Хедвиг замирает.

– И какой?

Стейк задумчиво пощипывает подбородок.

– У тебя есть бинокль? – спрашивает он.

– Ну… у папы есть.

– А тебе его можно брать?

– Нет!

Хедвиг совсем не хочется идти к Глюкману, чтобы оставить у него в саду ещё и папин бинокль. Во всём надо знать меру.

– Ясненько, – говорит Стейк. – Но план мы всё равно провернём. Хотя без бинокля, конечно, будет ещё чертовски опаснее.

– Э-эй, можете подойти на секунду, мне нужна помощь! – кричит папа Стейка.

Он стоит на коленях под вишней и пробивает гвоздём дырки в старом ведре. Стейк и Хедвиг неохотно подходят, он показывает на днище и говорит:

– Душ!

– Неа, – говорит Стейк. – Ведро с дырками.

– Подожди, увидишь, – смеётся папа.

Он привязывает верёвку к ручке ведра, залезает на лестницу и перекидывает верёвку через ветку.

– О’кей, привязывайте!

Стейк и Хедвиг привязывают второй конец верёвки к ветке пониже. Тем временем Стейк шёпотом излагает свой план номер три.

– Короче. Ложимся в засаду возле дома Глюкмана. Ждём, когда он выйдет. А потом просто входим и берём фотоаппарат. Вот и всё.

Хедвиг смотрит на него во все глаза. Ни за что! Ни за что в жизни она не войдёт в дом Глюкмана! Она прям видит, как у него там внутри: не прибрано, грязно, наркотики в каждом углу и крысы в кладовке. А вдруг он вернётся?

Именно для этого и нужен бинокль, объясняет Стейк. Будь у них бинокль, они бы следили за Глюкманом и спокойненько убежали, прежде чем он объявится. Но раз некоторые не могут раздобыть бинокль, то что уж там, ничего не попишешь.

– Вообще-то… – Хедвиг покусывает нижнюю губу. – Мама вроде не спрашивала про фотоаппарат. Может, она больше не собирается фотографировать. Может, ну его, оставим всё как есть?

– Просто пока ей не попалось ничего такого, что нужно сфотографировать! – отвечает Стейк. – Но в один прекрасный день это случится!

– Да, наверно…

Стейк скрещивает руки.

– Представь, однажды ночью на вашем пастбище приземлится летающая тарелка со светящимися в темноте китайцами. А фотика нет! Как думаешь, что она скажет?

– Нда…

– Ну скоро вы там? У меня руки затекли!

Папа Стейка, всё это время державший ведро над головой, смотрит на них страдальческим взглядом.

– Готово! – говорит Стейк и отдаёт честь.

– Роскошно! Принесёте водички, а я пойду плавки надену?

Он залезает в окошко, которое до сих пор служит дверью. Хедвиг и Стейк идут к колодцу и опускают ведро.

– Я подумаю, – мямлит Хедвиг.

– Только не слишком долго. А то оглянуться не успеешь, а летающая тарелка тут как тут, – отвечает Стейк и, покрякивая, вытаскивает полное ведро воды. – Ну а как там оловянные солдатики?

– Что?

– Солдатики, которых тебе должны были подарить. И моя лошадка.

– М-м, неа… мы не успели. Не до того было. Мы столько всего интересного делали. В следующий раз, наверно.

– Ясненько.

Хедвиг пробует воду. Указательный палец коченеет от холода. Вода – из самого глубокого подземелья.

– Подогреть не хотите? – спрашивает Хедвиг, когда папа Стейка выскакивает из дома в зелёных плавках и с лоснящимися волосами.

Папа Стейка бросает полотенце на траву и делает вид, что не слышит.

– Он не умеет разводить огонь в плите, – шепчет Стейк. – Он пробовал несколько раз, но дрова никак не занимаются. Мы уже целую вечность не ели ничего жареного или варёного.

– Ну что ж, – говорит папа. – Стефан, ты справишься с ведром?

– Ага. – Стейк смотрит на продырявленное ведро. – Какое-то оно противное, – говорит он.

– Это просто ржавчина, ерунда. Ну, лей.

Стейк на подгибающихся ногах забирается на лестницу. Примерно через шаг он останавливается, ставит ведро на ступеньку и отдыхает.

– Раз, два, раз, два! – покрикивает папа. – Я хочу принять душ!

– Да-да, спокойно. – Стейк уже наверху. Поднимает ведро. – Готов?

– Давай, сынок, не томи!

Стейк переливает воду в ведро с дырками. И вдруг ржавое днище отрывается и падает папе прямо на макушку, а следом выливается ледяная вода, вся разом.

Папа Стейка ахает. Лицо его белеет. Потом синеет. Он хватает ртом воздух, кожа покрывается пупырышками, зубы стучат.

Потом что-то шелестит у него над головой.

Это развязался узел, который завязали Стейк и Хедвиг. Остаток ведра со свистом падает с дерева и эдаким воротничком надевается папе Стейка на шею.

Папа Стейка медленно снимает воротник и ставит на землю. А потом говорит:

– Хедвиг, а нет ли тут поблизости озера, где можно искупаться?

Неженка, неженка!

Там, где живёт Хедвиг, озера для купания нет. Во всяком случае, поблизости. Но есть речка. Вода в ней бурая, медленная и тёплая – вот где можно купаться.

В лучах вечернего солнца вдоль иссохшей канавы шествуют четыре фигуры. Первым идёт высокий и стильный человек в зелёных плавках.

За ним – коротышка с круглым носом, в трусах и цветастых сабо.

Дальше – толстячок в брюках и майке с длинными рукавами.

И в конце процессии – маленькое и едва заметное – ковыляет что-то драное и безобразное на четырёх ногах, держа хвост пистолетом.

– Речка! Вот как моются в деревне! – ликует папа Стейка. – Ну конечно!

В одной руке у него бутылочка шампуня, в другой – мыло. На плечи накинуто полотенце.

– Ну а вдруг там до дна не достать? – спрашивает Стейк, ударяя кулаком по высокой траве. – Вдруг я опущусь на тысячу метров и утону?!

– Там неглубоко, – говорит Хедвиг. – Я купалась много раз.

– М-м, здорово, – бормочет Стейк.

Сейчас даже Буссе будет по шейку, если встать на задние лапы. Из-за жары речка обмелела почти наполовину. Какая-то несчастная плотвичка бьёт хвостом по воде, в иле квакают лягушки. Из тростника выглядывает рогоз – как будто пучок толстых сигар торчит из зелени.

– Великолепно! – восторгается папа Стейка и скидывает полотенце. Он заходит в воду на своих жилистых ногах и плюхается на спину. На берег накатывают волны.

– Ты что, не будешь купаться? – спрашивает Хедвиг, глядя на Стейка, который улёгся рядом с Буссе на папином полотенце.

– Вряд ли. Мутно тут как-то.

– А я искупнусь, – говорит Хедвиг, снимает сабо и заходит в воду.

– Хорошо-то как! – радуется папа Стейка. – Ну давай же, Стефан!

Стейк суёт руку в карман. Там у него лежат плавки, скомканные в маленькую булочку.

– Не, неохота, – говорит он.

– Что за глупости? – кудахчет папа и выдавливает на волосы немного шампуня. – Ты уже неделю не мыл голову!

– Ну… я не хочу, – бормочет Стейк.

Хедвиг лежит на воде. Вода с клёкотом заливается в глаза. Стрекозы – бродяжки и красотки, носятся на фоне безоблачного неба, как маленькие самолёты с пропеллерами.

Камни не плавают. И всё же Хедвиг чувствует его – камень в животе. Камень, оставшийся со вчерашнего дня. Она ещё никогда не ссорилась с бабушкой. По крайней мере, так сильно, чтобы расстаться врагами. Это странно.

Конечно, она могла бы пойти домой и позвонить ей. Немного поболтать, спросить, как там скатерть…

Хотя почему это она должна звонить? Это бабушка должна звонить Хедвиг. Если Хедвиг не будет с ней общаться, она, возможно, поймёт, как глупо поступила.

Папа Стейка нырнул под воду и смыл пену. И вот он выныривает, как рыкающий тюлень, и трясёт головой.

– А-а-ах-х! Ну давай же, Стефан!

– Я кого-то видел у нашего дома, – отвечает Стейк.

Папа протирает глаза указательными пальцами.

– Что ты сказал?

– Я видел кого-то у «Чикаго». Только что.

– Чего? Тебе наверняка померещилось.

– Нет, кто-то стоял у двери. Он как будто стучался или вроде того. Может, пойдём домой?

– Ха-ха, меня так просто не проведёшь. Ты это говоришь просто потому, что не хочешь мыть голову. Слушай, в чём дело, а?

– Я же сказал! Вода мутная!

– Ерунда! Вода в речках всегда такая.

– Ага, когда в неё спускают какашки.

– Ну скажешь тоже! В озере у мамы вода, кстати сказать, в семь раз мутнее. А там ты всегда купаешься.

– Да, но прямо сейчас мне не хочется…

Папа подгребает ближе к берегу и брызгает на Стейка водой.

– Неженка, неженка!

– Отстань, – бормочет Стейк. По лбу стекает пот.

– Ну всё, я во что бы то ни стало хочу увидеть, как этот мальчик купается. – Папа выходит из воды и хватает Стейка за рукав. – Вот так! Снимай одёжку и надевай плавки.

– Да-да, там правда кто-то есть! – говорит Хедвиг, заметив, как кто-то шарит по кустам возле дома Стейка. – Я его вижу!

Ни Стейк, ни папа её не слышат.

– Мой малыш… – уговаривает папа. – Ну-ка, руки вверх!

Он дёргает и тянет, Стейк сопротивляется.

– Я не хочу, говорю же!

Майка с треском рвётся по швам. Секунда, и она лопается спереди, и пузо Стейка удивлённо выглядывает на солнечный свет.

Стейк вырывается, его лицо горит. Как безумный комбайн, он прёт прямо в реку, прямо в одежде, вода вокруг закипает, стрекозы, стуча крыльями, разлетаются во все стороны.

– НУ ЧТО, ТЕПЕРЬ ТЫ ДОВОЛЕН? – кричит Стейк, и слёзы льются по блестящим щекам. Штаны липнут к попе. – ДОВОЛЕН?

Хедвиг не знает, куда деваться, она просто стоит и смотрит. Стейк как будто взорвался от гнева. Папа тоже растерян, он раскрывает рот, тщетно пытаясь подобрать слова, которые никак не подбираются.

А со стороны «Чикаго» кто-то идёт, ступая как бы осторожно и тяжело одновременно. Скоро становится понятно, кто это. Мама.

– Вот ты где, Хедвиг, – говорит она, подойдя ближе. – Я тебя ищу.

Мама улыбается, вынимая Хедвиг из речки. Но видно, что ей невесело.

– Мне надо с тобой поговорить. Пойдём домой?

Первое, что думает Хедвиг, это что чёртова летающая тарелка всё-таки приземлилась и мама хватилась фотоаппарата.

Хотя обычно, когда теряется фотоаппарат, человек выглядит более злым и менее грустным.

Под жаркими лучами солнца они шагают домой.

– Где твоя одежда? – спрашивает мама.

– У Стейка.

– Ничего. Пойдём так.

Она берёт Хедвиг за руку. Пальцы у неё тёплые и мягкие, немного влажные от пота.

– С бабушкой кое-что случилось, – говорит она.

– Да?

Мама садится на корточки и смотрит Хедвиг в глаза. Поют сверчки, на стеблях овса поблёскивают паутинки.

– У неё новый инсульт. Такое иногда бывает, хотя врачи этого не предвидели. Она в больнице.

Сперва у Хедвиг как будто чернеет в глазах. Как будто мир исчез и перестал существовать. Существуют только инсульт и больница.

Потом мир возвращается, яркий, колючий, уродливый. Глазам больно. И всё, что живёт в этом мире, все деревья, стрекозы, речки и овёс, всё оглядывается, смотрит на Хедвиг и думает: «Это ты виновата. Если бы не ты, этого бы не произошло».

Потому что если от письма Хедвиг бабушка поправилась, то от пятна на скатерти она вполне могла снова заболеть.

Письмо с обещанием

Речка, в которой только что купалась Хедвиг, длинная. Она течёт до самого города, но там она шире. Там нет ни стрекоз, ни рогоза. Есть речные чайки с голосами, осипшими от выхлопных газов, а на поверхности воды плавают бумажки от мороженого и бутылки.

Ещё в городе находится больница. Высокая и унылая. Тысяча маленьких тёмных окошек смотрят вниз, на Хедвиг, маму и папу.

Мама закрывает машину и гладит Хедвиг по голове.

– Я понимаю, что тебе грустно. Нам с папой тоже.

Грустно?

Возможно, где-то в глубине души Хедвиг и грустно. Но она этого не чувствует. А чувствует только страх, который раздирает её изнутри.

Ноги приросли к асфальту. Они отказываются идти! Хедвиг не сможет подняться к бабушке, не сможет смотреть, как она лежит, опять грязная и некрасивая, слышать, как она говорит: «Ну вот, полюбуйся, что ты натворила!»

– Пойдём, Хедвиг. – Мама осторожно тянет её за руку. – Бабушке будет приятно нас повидать.

– Нет.

– Что?

– Она не захочет меня видеть.

– Конечно, захочет. Хедвиг, не думай ты об этой ссоре. Бабушка давно обо всём забыла, – говорит мама.

Мама, похоже, решила, что пятно на скатерти – самое обычное пятно, из-за которого максимум можно остаться без пирога. Она, наверно, не поняла, что новый инсульт – это дело рук Хедвиг.

– Хедвиг, пожалуйста, пойдём. Дедушка тоже там.

Хедвиг заставляет себя сдвинуться с места. Они входят в здание, дверь за ними со стуком закрывается. Мама кивает каким-то тётенькам в белых штанах – она работает в этой больнице и многих знает. Лифт, коридор, ещё один лифт, ещё два коридора – и они на месте. Пахнет неприятно – затхлостью и чем-то едким.

Дедушка ждёт у палаты. Он тычет пальцем Хедвиг в живот.

– Привет, козявка.

Потом взрослые шепчутся. До ушей Хедвиг долетают короткие тихие слова. На этот раз бабушкина память не пострадала, она вспоминала и маму, и папу и много раз говорила про Хедвиг. Но врачи считают, что прогноз неважный. Мозг сбавляет обороты. Как машина, в которой кончается бензин.

Дедушка выглядит усталым и потерянным. Ничего у него не ладится, и кофе нормального выпить негде. Здесь, в отделении, у кофе привкус бумаги.

Наконец мама открывает дверь.

– Давайте войдём.

Стены внутри жёлтые. В вазе стоят искусственные цветы, правда пыльные. В дальнем конце палаты, у окна, лежит на кровати серая щепка. Это бабушка. Все садятся рядом. Хедвиг встаёт у мамы за спиной. Она не хочет смотреть на щепку и сама не хочет показываться ей на глаза. Поскорее бы уйти отсюда.

Разговаривают. Ни о чём особенном – так, о погоде, о медсёстрах, о бабушкином самочувствии, не болит ли у неё что. Иногда бабушка пытается поймать взгляд Хедвиг, но Хедвиг отводит глаза.

Скоро мама, папа и дедушка решают пойти в кафе и выпить настоящего кофе.

Хедвиг не отстаёт ни на шаг. Но только она подходит к двери, как бабушка спрашивает её:

– Может, останешься ненадолго? Мне нужно с тобой поговорить.

– Хочешь остаться? – спрашивает мама.

Нет. Не хочет. Но как об этом сказать? Ведь тогда она будет злой девочкой: мало того, что бабушка из-за неё заболела, она ещё и не осталась поговорить. Думать тут не о чем, надо остаться.

Мама гладит Хедвиг по щеке и выходит вместе со всеми.

В палате становится тихо. Бабушка хлопает рукой по матрасу, чтобы Хедвиг подошла и села. Но Хедвиг стоит на месте. В такие минуты можно услышать, как стучит сердце. Удары доходят до самых ушей.

– Ты злишься на меня? – спрашивает бабушка.

– Нет.

И снова становится тихо. Только две чайки перекрикиваются за окном.

– Честное слово, Хедвиг, я не помню, что обещала тебе оловянных солдатиков, – говорит бабушка. – Клянусь всем, что у меня есть.

– Это не важно, – шепчет Хедвиг.

Бабушка медлит.

– Почему?

– Потому что… просто не важно.

На полу стоит чёрная сумка с золотыми застёжками. Это бабушкина сумка, она была у неё всегда, сколько Хедвиг себя помнит. Бабушка тянется за ней, но не достаёт.

– Не поможешь?

Хедвиг берёт сумочку и протягивает бабушке. Обессилевшими пальцами та вылавливает чернильную ручку и какой-то старый чек. Кладёт чек на сумку и что-то пишет. Дописав, смотрит на Хедвиг.

– Ты слыхала, что я скоро умру? – спрашивает она таким тоном, как будто речь идёт о соседском поросёнке, у которого случилось расстройство желудка.

Хедвиг не отвечает. Скоро она провалится сквозь пол и исчезнет.

Бабушка поднимает брови.

– Они тебе что, не рассказали?

– Нет.

– Впрочем, всё в порядке вещей. Так оно бывает, с этими инсультами.

– Да, но…

Слова не выговариваются, лоб горит, голова закипает.

– Но что?

– Ну… если… – мямлит Хедвиг.

Бабушка похлопывает Хедвиг по щеке – по-старчески и по-доброму, хотя это и не очень приятно.

– Что ты хотела сказать? – уточняет бабушка.

Хедвиг долго молчит, но в конце концов справляется с комком в горле и находит внутри себя голос, тоненький, как шёлковая бумага. Бабушка наклоняется ближе, пытаясь разобрать, что она говорит.

– Ну, если бы я не испачкала скатерть, ты бы не заболела во второй раз.

Бабушка смотрит на Хедвиг так, как будто не поняла или не расслышала. И качает головой.

– Это ты так думаешь?

– Да.

И тогда бабушка хватает её, настоящей крепкой хваткой за обе руки. Кажется вдруг, что она стала намного сильнее, чем обычно, ещё немного, и она поднимет Хедвиг в воздух. Но бабушка не поднимает её, а просто держит за руки.

– Единственный человек, который виноват в этом инсульте, – если вообще можно кого-либо в чём-либо винить – это я сама, – говорит бабушка. А потом рассказывает почему.

Дело в том, что и доктор, и дедушка велели ей соблюдать особый покой в эти дни, потому что мозгу очень важно отдыхать, раз уж он стал вот так вот барахлить. Однако бабушка не послушалась и отправилась в подвал гладить простыни. А когда возвращалась назад, в квартиру, лифт не работал, и она пошла пешком. На шестой этаж, нагруженная простынями! Открыв дверь, она едва успела снять туфли. И – чофф – опять брякнулась на пол.

– Так что дело вовсе не в тебе, – добавляет бабушка. – И не смей так думать.

Она берёт руку Хедвиг и что-то кладёт в неё. Это чек. Он помялся. Однако на обратной стороне всё же можно прочесть:

– Письмо с обещанием. На случай, если тебе опять никто не поверит, – говорит бабушка, убирает ручку и закрывает сумку.

Хедвиг не знает, что сказать. Как странно: вот только что тебе казалось, будто нет на свете ничего важнее, чем эти сорок восемь оловянных солдатиков, а потом вдруг ты понимаешь, что солдатики – пустяк, как какой-нибудь мусор, грязь или ботинок с оторванной подошвой.

– Спасибо, – с трудом выговаривает Хедвиг.

Бабушка сцепляет руки на коленке и вздыхает:

– Ой-ой-ой, как же хорошо будет отдохнуть. Не носиться, как ошпаренная крыса, и не вкалывать целыми днями. Как мне всё это надоело, фу.

Бабушка подмигивает Хедвиг.

– Я бы только не прочь задержаться ненадолго, посмотреть, как Эрнст-Хуго будет варить кофе. Или жарить яичницу. От этого человека никогда никакого проку на кухне не было. Нелегко ему придётся.

– Но он же может кому-нибудь позвонить и попросить помочь? – говорит Хедвиг.

Бабушка как будто не слышит. Она смотрит в окно. Чайки носятся туда-сюда, кричат, ссорятся и снова мирятся.

– Я вообще-то мечтала мир посмотреть, – говорит она. – Съездить в Италию, увидеть античные руины. Не собиралась я целыми днями стоять у плиты в переднике. Но… не всегда бывает так, как задумаешь.

– Да…

Больше они ничего сказать не успевают. Из кафе возвращаются остальные. Они ещё немного сидят у бабушки, а потом уходят.

– Пока, милая моя мамочка, – говорит папа. Он долго смотрит на бабушку. Зная, что её скоро не станет, он словно хочет, чтобы в его голове навсегда отпечатались её черты. А потом бесшумно закрывает дверь в палату.

– Что это у тебя? – спрашивает мама, кивнув на зажатый кулак Хедвиг.

Хедвиг протягивает письмо с обещанием.

– Ну и ну, – говорит мама. – Здорово! Хочешь, я спрячу в сумку?

– Давай.

Шаги отдаются эхом в длинных коридорах. Пол скрипит. Лифт грохочет. Когда они выходят на улицу, солнце обжигает лицо.

– Ну вот, чайки всю машину загадили, – вздыхает папа и соскребает с лобового стекла белые кляксы. – Правильно, чего ещё ждать в такой день.

Хочешь расскажу секрет?

Хедвиг кое-что придумала. Придумала вчера, когда они вернулись из больницы. Она лежала в кровати и не могла уснуть, потому что было слишком жарко. И тогда она стала думать про бабушку. Про то, что бабушка умрёт и что в это так трудно поверить. И вот тут-то она и придумала. Кое-что невероятное.

Может быть, она расскажет об этом Стейку. Если хватит смелости. Если он её не засмеёт. Может быть.

Ещё довольно рано. В тени вдоль дороги трава мокрая от росы. В лесу после долгого ночного сна зевают розоватые колокольчики линней.

Хедвиг залезает в окно «Чикаго» и видит, как крупная белая фигура в красных плавках ныряет в гардеробную в спальне.

– Стейк?

– Да-да, погоди, – бормочет Стейк.

Он долго стонет и фыркает, а потом вылезает, замотанный в большой цветастый плед.

– Что ты делаешь? – спрашивает Хедвиг.

Стейк прокашливается и подтягивает плед повыше.

– Ты умеешь плавать баттерфляем? – спрашивает он.

– Неа.

– А по-собачьи?

– Неа.

– Ясненько. А я умею.

Стейк делает несколько взмахов руками – показать, что не врёт.

– А ты бы хотела научиться плавать по-собачьи? – спрашивает он. – Могу научить, если хочешь.

– Мне не хочется.

– Почему? – Стейк останавливается. – Ты вообще как?

– Бабушка говорит, что она умрёт.

– Чёрт, вот засада. Когда?

– Этого она не сказала. Сказала просто, что скоро. Но…

Хедвиг медлит.

– Но что?

– Да так, ничего. Ладно, поучи меня, если хочешь.

Стейку удаётся подвязать плед, чтобы не спадал. Потом он берёт стул и ложится животом на сиденье. И быстро-быстро перебирает руками. Как будто это собачьи лапы.

– Вот и всё. Вообще не трудно. Трудно только не грести ногами по-лягушачьи.

Вид у него довольно смешной. Но Хедвиг понимает, что он не хочет, чтобы над ним смеялись. Она смотрит на рыхлые руки с голубыми прожилками, толстые икры и большие плечи.

– Почему ты не хотел купаться?

– Что? – спрашивает Стейк и переходит на баттерфляй.

– Почему ты купаться не хотел? Вчера.

Стейк перестаёт махать руками. Он лежит на стуле, как большая цветастая куколка бабочки, и долго молчит. Потом встаёт и выглядывает в окно. Под вишней стоит его стильный папа и собирает обломки летнего душа. Лестницу он уже вернул маме Хедвиг.

– Знаешь, что он обычно говорит? – спрашивает Стейк, кивая головой в сторону папы.

– Что?

– Масса тела не решает дела. Ха.

Хедвиг медлит.

– Что-что?

– Он имеет в виду, что не важно, сколько ты весишь. Человека якобы любят не за то, сколько он весит. Хорошо ему говорить – он-то может в плавках бегать.

– А разве вес – это важно?

– Ну конечно! Вес – это самое важное на свете! Ты что-нибудь знаешь про вес?

– Чего?

– Про вес что-нибудь знаешь? Можешь, например, назвать что-нибудь, что весит сто пятьдесят килограммов?

– Нет…

– Ясненько. – Стейк проводит рукой по блестящей макушке. – Ну а ты сама, для начала, сколько весишь?

– Килограммов двадцать пять, наверно.

– О’кей. Сто пятьдесят кило – это шесть Хедвиг, – говорит Стейк, подсчитав в уме. – Если ты весишь двадцать пять.

– Ясно.

– М-м.

Он снова подтягивает плед и садится на скрипучую кровать.

– Печка, – продолжает он, – весит пятьдесят килограммов. Сто пятьдесят килограммов – это сколько печек?

– Ну…

– Три. Три печки – сто пятьдесят кило.

– Да, я как раз собиралась это сказать.

– Поросёнок… поросёнок может весить очень по-разному. Но обычный поросёнок, средней как бы жирности, весит примерно семьдесят пять. Это значит, что два поросёнка весят сто пятьдесят.

– Ясно, ясно, – вздыхает Хедвиг. – Хватит уже.

– Ага, – отвечает Стейк и ложится на кровать, подложив руки под голову. – Ты подумала о том, что я тебе говорил?

– О чём? О плане?

– Нет. Ну да, и о нём тоже, но про то, другое?

– Про что?

Стейк отворачивается.

– Ну про то, чтобы стать моей девушкой.

– Я же сказала, нет! – отвечает Хедвиг.

Стейк со стоном переворачивается на живот – почесать Буссе брюшко.

– Вот это-то и бесит меня больше всего. «Масса тела не решает дела». Если бы вес не имел никакого значения, у меня бы уже была тыща девчонок. С моей-то неслыханной добротой. Но нет, на этом поприще мне, похоже, ничего не светит.

– Ну, это ещё неизвестно, – говорит Хедвиг.

– Известно, – с железной уверенностью отвечает Стейк. – Мне известно.

– Подумаешь, толстые люди тоже могут с кем-то встречаться.

Стейк сосёт нижнюю губу. И вдруг уносится мыслями куда-то далеко.

– Или пианино, – бубнит он.

– Что?

– Пианино может весить примерно сто пятьдесят килограммов.

– Да что ты заладил! – шипит Хедвиг. – Давай уже учиться плавать.

– Конечно. – Стейк встаёт. – Я просто хочу сказать, что вес – это важно.

– Я знаю! – отвечает Хедвиг. – Всё сколько-нибудь весит!

И тогда Стейк смотрит на неё таким взглядом, который Хедвиг совсем не знаком. Взгляд этот не хитрый и не озорной, как обычно, а прямой и пустой как бы.

– Хочешь расскажу секрет? – спрашивает он.

– Да.

– В моём классе никто об этом не знает. Даже папина подруга и то не знает. Знаем только мы с папой.

Стейк замолкает на две секунды, словно собираясь с духом. А потом говорит:

– Моя мама, она тоже весит сто пятьдесят килограммов. И она ни с кем не встречалась уже восемь лет.

Хедвиг долго не может придумать, что сказать.

– Упс, – бормочет она.

– Как два поросёнка, типа. Она такая толстая, что у неё и сил-то выйти на улицу почти нет. – Стейк замолкает и снова смотрит в окно на папу. – Но хуже всего… хуже всего то, что и дураку ясно: я буду как она. Жить один в коричневой квартире, мерзкий и никому не нужный, пока не доживу до ста лет и не умру.

Хедвиг становится не по себе. Надо же, такая большая, что никому не нужна. Даже папе Стейка и то не нужна.

– У него теперь есть его дорогая крошка Ингер, – продолжает Стейк. – Стройняшка Ингер.

Стройняшка Ингер работает в магазине косметики. Она такая худая, что может спрятаться за уличным фонарём, а ещё она носит трусы с кружавчиками. Стейк видел их в корзине для белья. Они просто крошечные.

– На семьдесят размеров меньше, чем мамины. С мамиными трусами можно прыгать, как с парашютом. – Стейк теребит пушистый уголок пледа. – Поэтому я бы запретил худым говорить такие вещи. «Масса тела не решает дела». Когда весишь сто пятьдесят килограммов – то решает. Ещё как.

– Стефан! – Папа Стейка зовёт из сада. – Иди сюда, наведём тут порядок! В сарае есть секатор, неси его скорей, и покончим наконец с этим безобразием!

– Но мы плаваем по-собачьи! – отвечает Стейк.

– Потом поплаваете! Давай быстрее!

Стейк вздыхает и идёт в гардеробную. Долго возится, а потом выходит, одетый как обычно.

Они вылезают в окно. Папа Стейка стоит на коленях и дёргает колючий бодяк голыми руками.

– Я, наверно, пойду, – говорит Хедвиг.

– До встречи.

Стейк тяжело плетётся к сараю с инструментами. Хедвиг смотрит на большую, круглую, покачивающуюся фигуру в брюках и майке с длинными рукавами.

– Эй, слушай! – кричит она.

Стейк оборачивается.

– Что?

– Хочешь я тоже расскажу тебе один секрет?

Стейк кивает.

Хедвиг подходит близко-близко.

– Я не думаю, что бабушка умрёт, – шепчет она ему в ухо.

Италия

Папа Хедвиг занимается своими обычными делами: кормит овец, собирает яйца, пишет статейку-другую, моет посуду…

И вдруг, стоя у раковины, по локоть в мыльной пене, он перестаёт тереть тарелки и пристально смотрит на телефон.

Он ждёт. Ждёт, что раздастся сигнал. Что позвонит дедушка и скажет: всё. Бабушки не стало.

Это ужасно, когда кто-то целыми днями ждёт таких вестей. Мама осторожно поглядывает на папу и пытается заговорить с ним о том, что ей кажется важным.

– Я вот переживаю, хватит ли Эрнсту-Хуго денег, – говорит она. – Похороны так дорого стоят.

Папа не слышит. Телефон его словно заколдовал.

Хедвиг выбегает в сад. Лицо обдаёт жарой. Небо синее, только два или три облачка дремлют над пастбищем. Воздух не движется.

Хедвиг подходит к забору и виснет на калитке. Отсюда ей видно своего осла, Макса-Улофа. Он не из тех, кто станет переживать из-за дорогих похорон или телефонов, которые вдруг могут зазвонить. Он всегда одинаковый. Почти, по крайней мере.

– Привет.

Хедвиг оборачивается.

– Привет, – отвечает она.

В двух метрах от неё стоит Стейк, возникший из ниоткуда, как по волшебному щелчку пальцев.

– Давненько не виделись, – говорит Стейк.

– М-м.

– Два дня… Я тебя ждал.

– Зачем?

Стейк слегка склоняет голову набок.

– Ну, я хотел узнать, что ты имела в виду, ну, тогда.

– Ты о чём? – говорит Хедвиг, хотя всё понимает. Она и сама не раз собиралась дойти до Стейка. Но потом ей начинало казаться, что это глупость какая-то. Вдруг Стейк подумает, что она идиотка. Только маленьким детям может взбрести такое в голову. И всё же…

Стейк суёт пальцы в карманы брюк.

– Хочешь, накинем на тебя покрывало.

– Что?

– Если ты стесняешься. Тогда будет проще сказать.

– Ты так обычно делаешь? – сглотнув, говорит Хедвиг.

– Нет. Но в фильмах люди часто садятся в ящик, когда приходят в церковь и хотят рассказать священнику какую-нибудь тайну. Потому что в ящике не так стыдно.

– Да?

– Ага. В ящике есть дырка, они через неё говорят, а священник сидит с другой стороны и слушает.

Хедвиг прыскает со смеху.

– У нас в курятнике есть такое окошко.

– Отлично! – Стейк сияет. – Пойдём туда?

Они идут к курятнику. Хедвиг встаёт на цыпочки и заглядывает в грязное окно. Две курицы лежат на сене и крутят глазами. Остальные, на улице, ищут червяков, хотя никаких червяков в помине нет. Петуха тоже нигде не видно.

Петух – довольно глупый тип. Поначалу, когда он у них появился, войти в курятник можно было только с зонтиком и надо было размахивать им во все стороны, чтобы петух не напал. Теперь он подобрел, но доверять ему всё равно нельзя, на ногах у него опасные шпоры. Ему не нравится, когда люди заходят в курятник: он думает, что его кур хотят обидеть.

Хедвиг и Стейк поднимаются на серое, в тёмных кружках от сучков крыльцо. Дверь туго открывается.

– Ну и вонища! – вопит Стейк. Он затыкает нос, чтобы не чувствовать этот сногсшибательный запах. – Вы что тут, яд разлили?

– Это куриный помёт.

– Гадость какая!

– Ну что, начнём?

Стейк энергично кивает и убегает. И вот он уже у окошка, через которое лазят куры. Стейк просит Хедвиг несколько раз сказать «раз-два, раз-два», чтобы проверить звук. Удостоверившись, что слышно хорошо, он устраивается поудобнее.

Хедвиг покусывает ноготь на большом пальце.

– Так вот… если человек захочет обмануть всех своих близких, будто он умрёт. Получится у него, как ты думаешь?

– Ну конечно, – отвечает Стейк.

– А в церкви как же? Как быть с гробом и всё такое?

– В гроб надо положить камень, и все дела. Такой, который весит ровно столько же, сколько этот человек, чтобы, когда гроб будут опускать в могилу, никто ничего не заподозрил. Это суперстарый трюк.

Хедвиг немного медлит.

– Мне кажется, она так и сделает. Моя бабушка то есть.

– Правда?

– Ага.

Хедвиг подходит ещё ближе к окошку, так близко, что ей немного видно Стейка. Он заинтересованно теребит подбородок, а Хедвиг тем временем рассказывает дальше.

Короче, это случилось, когда они вернулись из больницы. Хедвиг лежала в постели и не могла уснуть, ворочаясь от жары и всех этих мыслей о смерти.

И тогда-то она поняла. Бабушка не умрёт.

Чтобы догадаться, надо быть очень умной. Ведь бабушка ни разу не сказала об этом открыто. Зато, например, она говорила, как хорошо будет немного отдохнуть. А при смерти так не скажешь. Умереть – значит умереть, это не то же самое, что прилечь в гамак покачаться.

Потом ещё бабушка сказала, что ей хотелось бы ненадолго задержаться – посмотреть, как дедушка жарит яичницу. Умирающие так тоже не говорят. Скорее они скажут: вот бы ещё немного пожить – мне бы так хотелось увидеть, как Эрнст-Хуго будет жарить яичницу.

Ещё она сказала, что всегда мечтала попутешествовать.

Любой мало-мальски сообразительный человек легко догадается, как одно связано с другим: бабушка устала мыть посуду и готовить дедушке еду. Так устала, что хочет уехать. Она поедет в Италию смотреть эти самые руины. И чтобы никто её не догнал и не потащил обратно к кухонной мойке, она всех перехитрит и притворится, что умерла.

Одной только Хедвиг она оставила несколько подсказок. Возможно, для того чтобы Хедвиг не слишком сильно горевала.

Договорив, Хедвиг покусывает нижнюю губу.

– Ну, что скажешь? – спрашивает она и снова волнуется, как бы Стейк не решил, что она рассуждает как маленькая.

Стейк вжимается своей большой круглой башкой в окошко.

– Возможно, ты права. Жаль только, у нас нет доказательств.

– А нужны доказательства?

– Да, если хочешь знать наверняка. А ты ведь хочешь?

– Да…

Хорошо бы, конечно, знать наверняка. Будучи уверена, что бабушка жива, Хедвиг не станет грустить. А если это точно неизвестно, то на всякий случай лучше немного погрустить, но тут возникают сложности. В один день ей придётся плакать и кричать: БАБУШКА УМЕРЛА! А в другой – хохотать и веселиться, что бабушка так замечательно проводит время в Италии. Мама и папа, чего доброго, решат, что Хедвиг сошла с ума.

– У меня есть письмо с обещанием, – говорит она. – Годится?

– Ну… – Стейк уже начал краснеть от неудобства позы. – Смотря что в нём написано.

Письмо с обещанием по-прежнему лежит в маминой сумке, в маленьком кармашке рядом с губной помадой. Но Хедвиг помнит почти всё, что там говорится:

– Обещаю, что ты получишь моих оловянных солдатиков. Эстер Андерсон. И ещё там, кажется, было про то, чтобы я не сломала ружья.

– Этого мало. Такое письмо можно написать и перед смертью. Ну, завещание, знаешь.

Хедвиг вздыхает. Где-то далеко звонит телефон. Звонки смешиваются с фанфарами. Злобными, надрывными фанфарами, которые звучат снова и снова, отчего кровь приливает к ушам и они раскаляются, точно пламенеющие угли. Фанфары приближаются!

– Петух! – кричит Хедвиг. – Берегись!

Хедвиг кидается за дверь, сбегает по лесенке и сворачивает за угол. По дороге она хватает старую мотыгу, стоящую у стены.

Стейк кричит и воет, колотит и машет руками. Он не успел вытащить голову из окошка. На спине у него пляшет петух с острыми шпорами на лапах.

– На помощь! Сними его!

Хедвиг замахивается, петух забывает о Стейке и набрасывается на мотыгу.

– Быстрее! Вылезай! – кричит Хедвиг, косясь на окно кухни. Где же папа и мама, ведь они должны были услышать, что здесь творится.

– Я застрял!

– Нет, просто поднатужься! Скорее!

Блестящие крылья хлопают и шелестят. Злые глазки стреляют молниями; петух, не смолкая, кричит так, что кровь стынет в жилах.

Наконец Стейк высвободил голову. Хедвиг бросает мотыгу, и, надрывая глотки, они бегут к дому.

Петух, у которого от бешенства перья встали дыбом, кукарекает им вслед что-то про то, что если ещё хоть раз увидит, как какой-то толстяк лезет в его курятник через окно, то пусть пеняет на себя – за последствия он не отвечает!

– Тьфу ты чёрт, ну и псих! – кричит Стейк. – Давай быстрее, нам надо позвонить!

– Куда?

– В больницу!

– У тебя что, кровь?

– Надо попросить бабушку переслать доказательства. – Стейк останавливается на крыльце, и лицо его озаряется. – Знаю! Пусть просто пошлёт открытку, как только доберётся до Италии.

– Точно! Только не говори ничего маме или папе. Бабушка не хотела, чтобы кто-то знал.

– Нет, конечно. И пусть вместо подписи поставит Х, чтобы, кроме нас, никто не догадался.

Когда они приходят в кухню, мама сидит за столом. Папа стоит с телефонной трубкой в руке.

– Привет! – говорит Хедвиг. – Ты договорил? Нам надо позвонить!

Мама пытается улыбнуться. Но не папа. Папа плачет, потом вдруг роняет трубку и выбегает из кухни.

– Милый! – кричит мама и бежит за ним. – Потерпи, со временем станет легче!

Хедвиг просто смотрит на них.

– Что за цирк? – бормочет она.

Стейк садится на выдвинутый стул, на котором только что сидела мама Хедвиг. Воротник его майки весь жёлтый от куриного помёта.

– Ты что, не поняла? Мы опоздали. Она уже уехала.

Пропавшие вещи

Странно, когда человек исчезает. А самое странное – вещи, которые остаются. Хедвиг озирается в прихожей у бабушки с дедушкой. На вешалке, словно ничего не случилось, висит бабушкино старомодное коричневое пальто. Словно ничего не случилось, висит на своём гвоздике рожок для обуви, тот самый, с помощью которого бабушка всегда надевала обувь и один раз чистила зубы. Может даже показаться, что до сих пор, словно ничего не случилось, пахнет плевательным киселём. Осталось всё.

Или нет?

– А где мамино пресс-папье? – спрашивает папа.

Родители Хедвиг приехали помочь дедушке сделать эту странную работу – убрать бабушкины вещи. Ведь это может быть нелегко.

Дедушка, которого Хедвиг никогда ещё не видела таким худым, почёсывает в затылке.

– А здесь его разве нет? – говорит он. – Оно обычно стояло на письменном столе.

Бабушкино серебряное пресс-папье всегда стояло на письменном столе. Оно тяжёлое – было бы странно, если бы его вдруг сдуло ветром. Папа поднимает какие-то бумаги, выдвигает какие-то ящики. Пресс-папье нигде нет.

– Ой, как странно, – говорит дедушка. – Как ты считаешь, носовые платки положить в коробочку?

Папа считает, что да, в коробочку, и про пресс-папье забывает.

Но у Хедвиг словно маленькая лампочка зажглась внутри. А что, если пресс-папье – и есть то самое доказательство, о котором говорил Стейк? Что, если как раз таки пресс-папье бабушка не захотела оставить? Вдруг она тайком проникла в квартиру и забрала его, прямо перед отъездом. В Италию…

На комоде стоит чёрно-белый снимок. Это фотография со свадьбы бабушки и дедушки. На бабушке блестящее платье, а волосы накручены на голове колбасками. Дедушка счастлив. Из всех фабричных девушек, которые пробивали дырки для шнурков, ему досталась самая красивая. Никто, даже сын богатого директора, не смог её заполучить. Бабушке был нужен только он.

Бабушка, если ты в Италии, подмигни мне, думает Хедвиг, не сводя глаз с фотографии.

Бабушка не мигает. Ещё бы, придумала тоже. Фотографии не подмигивают.

Но скоро происходит ещё кое-что – неужто такое возможно? Мама открывает бабушкину шёлковую шкатулку с украшениями.

– Ой! А где все украшения? – говорит она.

Дедушка сперва не слышит. Громко кряхтя и постанывая – даже как будто чересчур громко, – он вынимает из гардероба старую шубу.

– Эрнст-Хуго! Украшения Эстер!

– Что? – пыхтит дедушка.

– Где они? – Мама показывает пустую шкатулку.

Дедушка пожимает плечами.

– А мне откуда знать?

– Не знаешь?

Мама в недоумении. Хедвиг невольно улыбается. Всё ясно. Украшения – такая вещь, которую уж точно берут с собой в путешествие. У бабушки были жемчужные серёжки и золотой браслет. Такое не оставляют дома.

Папа садится на табурет в прихожей.

– Ладно, пап, – говорит он дедушке. – Я понимаю, у тебя были тяжёлые дни. Но уж мамины-то серёжки ты должен помнить, куда положил?

– Я? Почему это я их куда-то положил? – оскорблённо возмущается дедушка.

– Ну… а кто же ещё?

– Конечно же, Эстер! Мало ли куда она их запрятала!

Как же трудно молчать. Хедвиг так и подмывает сложить ладони рупором и закричать: э-э-э-эй! Если хотите знать, она просто забрала их с собой в Италию!

Но нельзя. Бабушка просила сохранить всё в строжайшей тайне, чтобы никто не узнал.

Вместо этого Хедвиг решает показать письмо с обещанием.

– Мама, можешь принести свою сумку?

Мама не слышит – дедушка слишком громко возмущается: мол, не может же он уследить за каждой финтифлюшкой.

– Финтифлюшкой? – говорит мама. – Эрнст-Хуго, эти украшения стоят много тысяч крон!

– Мама! – кричит Хедвиг. – Я хочу показать всем письмо! Можешь дать сумку?

– Не сейчас, Хедвиг, – говорит папа. – Мы заняты.

Вздохнув, Хедвиг разворачивается и уходит. Хотят быть дураками – пожалуйста! Она сама заберёт своих оловянных солдатиков. Внутри всё приятно сжимается от предвкушения, что она наконец сможет отдать Стейку лошадку. А что, если смастерить на стену шкафчик со стеклянной дверцей? Оловянные солдатики лучше всего смотрятся в таких шкафчиках.

В прихожей стоит коробка с одной-единственной кожаной перчаткой. Хедвиг вытряхивает перчатку на пол и уносит коробку в комнату. Телевизор запылился. Часы с кукушкой всё кукуют и кукуют. На дверце стеклянного шкафчика играет солнце.

Но что-то не так. Мерещится ей, что ли? Из-за солнечных бликов невозможно разглядеть хорошенько.

Хедвиг подставляет стул и взбирается. Тень от её головы падает на стекло. Сомнений нет. Но на всякий случай, чтобы уж точно не ошибиться, Хедвиг поворачивает ключ и открывает дверцу.

Пусто. Только муха лежит в уголке, задрав лапки.

Зачем бабушке брать с собой в Италию солдатиков? Зная, что они всё равно достанутся Хедвиг, – ведь она и письмо об этом написала.

В прихожей родители и дедушка препираются из-за каких-то позолоченных подсвечников, которые бабушке подарили на сорокалетие и которые тоже куда-то пропали.

– Да что вы ко мне привязались! – сердится дедушка. – Можно подумать, у меня других подсвечников нет!

– Да, но эти были очень ценные, – говорит мама.

– Как это на тебя похоже, всё растерял, – ворчит папа. – Мама всё держала в порядке!

Становится тихо. Так тихо, что, если бы на пол слетело пёрышко, они бы услышали. Или если бы песчинка упала. Дедушка больше ничего не говорит, папа тоже.

Хедвиг выходит в прихожую, смотрит на всех и спрашивает:

– Кто-нибудь видел оловянных солдатиков?

Дедушка опускается на скамью. Он закрывает лицо руками, плечи дрожат. Он долго сидит так, но наконец подходит папа и гладит его по спине.

– Ну перестань, прости меня. Я дурак…

Дедушка вытирает слёзы, достаёт из кармана замызганный носовой платок, сморкается, а потом говорит:

– Это я дурак, а не ты. – Он опускает глаза. – Я всё продал. Украшения, подсвечники, всё. Продал, чтобы было на что похоронить Эстер. Оловянных солдатиков тоже. Прости меня, Хедвиг, я знаю, что они тебе очень нравились.

– Ты уверен? – Хедвиг сглатывает. – Уверен, что продал всё? И пресс-папье тоже?

Дедушка кивает.

– Мне дали двенадцать тысяч. В антикварном магазинчике на пристани. – Дедушка снова закрывает лицо и плачет. – Это непростительно.

– Вовсе нет, – говорит мама. – Я сварю кофе, мы сядем и всё обсудим. Зато теперь у тебя будут деньги, чтобы устроить Эстер по-настоящему красивые похороны. Она была бы рада. А украшения ей всё равно больше ни к чему.

Дедушка кивает. Он встаёт и идёт за мамой и папой в кухню. В дверях мама оборачивается.

– Ты очень огорчилась, Хедвиг? Из-за солдатиков.

Хедвиг молчит.

– Дедушка не нарочно, – объясняет мама. – Он не знал, что бабушка обещала отдать солдатиков тебе.

– Ничего страшного.

В голове что-то стучит. Хедвиг знает что. Это мысль. Маленькая нехорошая мысль, которая так и норовит проникнуть к ней в мозг. Возможно, понимает Хедвиг, возможно, бабушка всё-таки умерла.

Мама уходит на кухню. И сразу начинает обсуждать с дедушкой, какими цветами он хочет украсить гроб. Они останавливаются на белых гвоздиках, и дедушка говорит, что гроб обязательно тоже должен быть белый.

– Будет так красиво, – говорит он. И добавляет: – А ты не забудь запечатлеть всё это на память. Своим фотоаппаратом.

– Ну конечно, – отвечает мама, откусывая кусочек ломкого печенья. – Конечно, я всё сфотографирую.

Наркоманская еда

Внезапно приходит дождь. Как будто наверху кто-то открыл сотню огромных цистерн. С неба обрушиваются потоки воды, из труб хлещет вода, колосья на поле прибило к земле. Овцы спасаются в хлеву, утки выбегают на двор купаться. Нигде ни просвета. Всё затянуло серым.

Сапоги Хедвиг пропускают воду. Наверно, в подошве дырка. Носки насквозь промокли, мелкие камушки натирают пятки. Она шагает в «Чикаго».

На крыльце сидит папа Стейка. Он пьёт пиво из заляпанного стакана и чуть ли не заворожённо смотрит на дождь. На плечи накинут плед, похожий на некрасивую мантию. В саду валяется секатор. Сиреневый куст острижен наполовину, на большее кому-то не хватило терпения. Грядки выглядят так, будто на них покопались кабаны.

– Стейк дома? – кричит Хедвиг между каплями. С волос течёт, и ей приходится всё время слизывать воду, струящуюся с верхней губы.

– А? Конечно, – отвечает папа Стейка. Он поплотнее запахивает плед, а Хедвиг тем временем бежит к полуоткрытому окну и залезает внутрь.

Стейк стоит у разделочного стола и что-то помешивает в миске для теста.

– Мы должны забрать фотоаппарат, – задыхаясь, сообщает Хедвиг. На полу у её ног расползается большая лужа.

Стейк высыпает в миску полстакана муки.

– Не сейчас.

– Что?

– Не сейчас, говорю.

– Но он мне нужен до похорон! А это скоро!

– Я сегодня никуда выходить не собираюсь. Там мокро. И это ты затянула с планом номер три, а не я. – Стейк садится за стол и начинает хлебать из миски, перепачкав тестом щёки.

– Что ты ешь? – спрашивает Хедвиг.

– Бисквит.

– Бисквит выглядит по-другому.

– Нет, он выглядит именно так, если его не поставить в духовку. А духовки у нас нет.

Хедвиг наблюдает за Стейком. Внезапно он перестаёт казаться ей приятным человеком. Дурак дураком. Под майкой громоздится живот, как какая-нибудь гора. Идиотская, вздымающаяся гора. Пальцы-сосиски, как жирные клешни, обхватили ложку. Волосы на макушке отросли и напоминают дурацкий парик.

– Кстати, не получишь ты никакую лошадку, – говорит Хедвиг.

Стейк наконец отрывается от миски.

– Почему нет?

Даже приятно видеть его расстроенным.

Хедвиг невозмутимо пожимает плечами.

– А что? Ты же не хочешь помочь мне с фотоаппаратом, вот и лошадку не получишь.

Стейк отодвигает миску.

– Это совсем разные вещи, – говорит он. – Лошадку ты мне обещала. А я не обещал тебе бежать к Глюкману по первому твоему писку.

– Да, но это ты оставил фотоаппарат у него в саду! Фотоаппарат стоит гораздо дороже ножика!

– Откуда ты знаешь?

– Знаю!

– Это ещё неизвестно. Некоторые ножи стоят сорок тысяч крон.

Вот этим Стейк её очень раздражает. Он так много знает, что с ним не поспоришь.

Буссе устроился на диване. Раны затянулись, он похорошел. Он свернулся клубочком, как будто спрятался от влаги. Влагой пропиталось всё: стены, воздух, простыни. Тепло, которое раньше было в домике, как ветром сдуло.

– Так нельзя говорить, как ты говоришь, – фыркает Стейк и качает головой. – Тогда бы я с самого начала мог сказать: раз ты не хочешь быть моей девушкой, то и я не собираюсь помогать тебе с фотоаппаратом.

– Но ты же и так не собираешься!

– Я не собираюсь делать это сейчас! Мне холодно, и я хочу побыть дома!

– Теперь я понимаю, почему никто не соглашается с тобой встречаться!

Стейк молчит.

– В смысле?

– Ты не только толстый, но ещё и глупый!

– Я не глупый.

– Нет, глупый. Потому что если бы ты хотел похудеть, то перестал бы постоянно печь сладости! Ты сам виноват, что такой толстый!

Хедвиг разворачивается и выпрыгивает в окно. Папа Стейка даже глаз не поднимает, когда она проходит мимо. Он делает глоток пива и вздыхает.

Хедвиг выбегает из заросшего сада. Если бы не ливень, можно было бы увидеть слёзы, ручьями стекающие по её щекам. Проклятый Стейк и проклятый нож за сорок тысяч крон! Проклятый фотоаппарат, который она потеряла! Проклятые похороны, которые уже так скоро! Паника нарастает, как уровень воды в дождемере. Скоро перельётся через край, скоро будет поздно!

А что, если ей самой пойти и постучаться к Глюкману? Ну что может случиться?

Конечно, он может её убить.

Или запрёт в шкафу и будет держать там, пока она не умрёт от голода.

Или станет пичкать наркотиками, пока она не сойдёт с ума.

А может, ничего не случится. Может, он просто скажет: конечно, вот твой фотик. Фоткай на здоровьице, привет-привет.

Хедвиг бежит, бежит, она не знает, как ей быть, и вдруг резко тормозит. В двух метрах кто-то стоит и смотрит на неё.

Кто-то в тёмно-зелёном плаще. Кто-то с ведром в большой жилистой руке. Кто-то с усиками щёточкой и острыми плечами.

Глюкман.

У Хедвиг чуть ноги не подкашиваются. Волосы у Глюкмана промокли, с усов стекает вода. Он ставит ведро на землю и стирает капли с лица. Но он, видно, забыл, что руки у него вымазаны в грязи. На щеках и на лбу остаются длинные чёрные разводы.

Сама не понимая, как она на такое отважилась, Хедвиг спрашивает:

– Можете вернуть мне фотоаппарат?

Слова звучат странно. Странно, что она вдруг стоит перед ним – нос к носу – и просто говорит это.

Глюкман жуёт свой язык.

– Безобразники, – сплюнув под ноги, бормочет он. – Писают на чужие дома. Чтоб вам пусто было!

– Но я не писала, – сглотнув, говорит Хедвиг.

– Ты рядом стояла, – говорит Глюкман. – Я тебя видел. Стояла и смеялась небось.

– Нет, – отвечает Хедвиг так тихо, что из-за дождя, наверно, и не слышно.

Потом они молчат. Только небо всё бушует и стегает землю каплями, которые падают на дорогу, как маленькие бомбочки.

Хедвиг косится на ведро.

– Что у вас там?

Глаза Глюкмана сужаются. Он как будто её проверяет.

– Еда, – отвечает он. – Она выходит в дождь.

Хедвиг колеблется. Что за еда такая? Которая выходит в дождь. Вся известная ей еда продаётся в магазине или растёт на грядках.

И хотя вообще-то ей страшно, она делает шаг вперёд. Тянет шею и заглядывает в ведро.

Ничего противнее она в жизни не видела. Живот свело, воздух в лёгких замирает и почти душит её. В ведре черви, полным-полно червей. Длинных, извивающихся червей с блестящими кольцами на животах. И слизняки. Маленькие коричневые продолговатые существа, оставляющие на стенках ведра слизь, и большие чёрные полосатые шмотки с оборками снизу, как юбки с воланчиком. Всё это вязкой неторопливой жижей кишит внутри.

Хедвиг отшатывается. Она спотыкается, но удерживает равновесие и не падает. Потом поворачивается и со всех ног бежит обратно к лесу. И всё время чувствует затылком чьё-то дыхание. Это Глюкман. Он догоняет её. Он хочет вывалить содержимое ведра ей за шиворот. Хочет вылить ей всё это на голову. Ноги Хедвиг ещё никогда так быстро не бегали, к горлу подступает тошнота. Теперь она знает, что едят наркоманы. Они едят червяков.

И, только добежав до «Чикаго» и увидев папу Стейка, который словно прирос к старому ржавому шезлонгу, Хедвиг оборачивается.

Сзади никого. На дороге пусто, и за шиворотом никаких слизняков нет.

Хедвиг быстро проходит мимо крыльца и залезает в окно.

– Стейк! Ни за что не поверишь! Я такое видела!

Стейк сидит на том же месте и жадно ест тесто. Он плачет.

И вдруг он вскакивает. Подлетает к Хедвиг и пихает в живот, так что она падает на подоконник.

– УХОДИ! – кричит он. – УХОДИ, Я БОЛЬШЕ НИКОГДА НЕ ХОЧУ ТЕБЯ ВИДЕТЬ!

Потом бежит к кровати, плюхается на живот и натягивает на голову маленькое белое полотенце. Он похож на поросёнка, который пытается спрятаться под носовым платком.

Стучат

Никогда. Никогда в жизни она не сунется к Глюкману. Пусть фотоаппарат лежит у него и тухнет, а мама может хоть вверх дном всё перевернуть. Ноги её там больше не будет.

Хедвиг смотрит в окно. Зарядили дожди, и ночи вдруг стали тёмными. Где-то за лесом грохочет гром, а ветер теребит листья осин на пастбище. Хедвиг заползает поглубже под одеяло.

Питаться червяками. Живот скручивает от одной только мысли об этом. Зачем он это делает?

Чтобы быть мерзким, разумеется. Некоторые люди просто такие, и всё. Хотят вести себя по-идиотски и назло остальным.

Или ему нравится. Возможно, у него их дома полным-полно. Стены все в полосках слизи, блестящие черви ползают взад-вперёд и ждут, когда их съедят. Бывало, проголодавшись, Глюкман схватит слизнячка пожирнее. А потом, слушая, как тот извивается у него в кишках, хлопает себя по животу и срыгивает.

Нет, Хедвиг ни за что туда не пойдёт.

И только она об этом подумала, только взбила подушку поудобнее, только собралась закрыть глаза и уснуть, как в ночи раздаётся крик. Душераздирающий, оглушительный, пронзительный крик, от которого леденеет кровь.

Хедвиг не смеет вздохнуть. Кто это? Ни один нормальный человек так кричать не может, даже если в него воткнут миллион иголок.

Она замерла, крепко вцепившись в одеяло и изо всех сил надеясь, что крик не повторится.

Но не тут-то было. Не прошло и минуты, как раздаётся новый крик, страшнее, протяжнее и отчаяннее предыдущего. Настоящий вопль.

И вдруг она всё понимает. Это Глюкман. Ну конечно, он не обычный наркоман – и как она раньше не догадалась? Человек, который ест червяков, не может быть обычным. Он – призрак, и под его длинным плащом кроются прогнившая душа и гремящие кости. Смертельно опасный призрак, пожирающий червей.

Надо разбудить маму и папу. Они должны всё узнать, вызвать полицию, военных, кого угодно!

До маминой и папиной спальни недалеко, но эти несколько шагов кажутся бесконечными. Вдруг Глюкман выскочит из тени за диваном или телевизором? Призраки могут находиться в тысяче разных мест одновременно. Их крик может раздаваться в лесу, хотя они стоят, притаившись, у тебя за спиной.

Когда Хедвиг наконец касается ручки двери, происходит такое, что произойти никак не должно.

В дом стучат.

Хедвиг врывается в спальню и накидывается на храпящего папу.

– Стучат! К нам стучат!

Папа садится, запутавшись в простынях. Спросонья он ничего не понимает.

– А? Что? – Папа зажигает лампу на столике у кровати. Мама хлопает глазами.

– Кто-то стучит, – пищит Хедвиг.

Папа навострил уши и слушает. Потом качает головой.

– Тебе показалось, Хедвиг. Ложись к нам, если не можешь уснуть.

– Нет, не показалось, я слышала! И ещё я слышала, как кто-то…

– Тихо! – Мама подняла указательный палец. – Хедвиг права. В дверь стучат.

Папа встаёт, натягивает штаны и клетчатую рубашку. Потом идёт к лестнице. Как ему только не страшно.

– Нет! – кричит Хедвиг и бежит за ним.

Мама уже догнала их. Она надела халат и протёрла глаза.

Хедвиг тянет и дёргает папу за рубашку.

– Не открывай! Я слышала, как кто-то кричал!

– Тогда тем более надо открыть, – высвобождаясь, говорит папа.

Мама берёт Хедвиг за руку.

– Ну-ну. Не бойся.

Но Хедвиг ещё как боится – так сильно, как никогда ещё не боялась.

– Это может быть опасно!

Всё пропало, думает она. Сейчас папа откроет дверь, а там скелет в сапогах и с чёрными дырами вместо глаз. Из дыр выползет тысяча червяков, они, извиваясь, проникнут в дом и сожрут нас. А призрак Глюкман будет стоять и смеяться.

Папа поворачивает ключ. Хедвиг вся сжимается у мамы за спиной, от ужаса разболелся живот.

Папа открывает.

На крыльце стоит кто-то высокий и статный и стучит зубами. Обычно этот человек выглядит довольно стильно, но сейчас он похож на мокрую, жалкую тряпку. С жёлтой хлопчатобумажной куртки льётся вода, сандалии все в грязи.

– Я не могу! – воет папа Стейка. – Я не могу разжечь этот чёртов огонь! Стефан уже посинел от холода!

Папа Хедвиг знает, что надо делать. Он быстро надевает сапоги и плащ, нахлобучивает на голову зюйдвестку и бежит к амбару за инструментами для чистки дымохода. Папе Стейка тем временем выдают полотенце и сухую майку, мама греет на плите воду для чая.

Вот уже папа Стейка немного обсох и кажется не таким жалким. Он облегчённо вздыхает и разглядывает тёплый уютный дом. Мама зажгла лампы.

– Как тут хорошо, – говорит папа Стейка. – А ведь у вас точь-в-точь как в обычном городском доме.

Мама кивает.

– Немного неудобно жить без электричества, да? – спрашивает она.

– Да, пожалуй. – Папа Стейка отпивает горячий чай из кружки. – Только вот… раньше-то люди так и жили. И прекрасно обходились без электричества!

– Ага, – отвечает мама и протягивает ему бутерброд. – Только ещё они умели разводить огонь в печке.

Папа Стейка вздыхает.

Как они могут сидеть тут и болтать о всякой чепухе? Неужели никто не понимает, что может случиться? Хедвиг тянет папу Стейка за майку.

– Вы слышали крики? – спрашивает она. – Вот только что.

Папа Стейка задумчиво жуёт бутерброд.

– Вроде что-то слышал, – бормочет он. – Но я не понял, что это было. Такой странный звук.

– Ночью звуки иногда кажутся необычными, – объясняет Хедвиг мама. – Может, просто кровля на погребе скрипнула.

Что за глупости! Хедвиг знает, как скрипит кровля на погребе, и знает, как кричат призраки. Это совершенно разные звуки!

– А Стейк остался дома совсем один? – спрашивает она.

– Да. Он наотрез отказался идти со мной. Наверно, мокнуть не хотел.

Хедвиг вглядывается в чёрную ночь за окном.

Возможно, сейчас Глюкман залезает в окно «Чикаго». Возможно, через пять секунд Стейка уже не будет в живых.

Наконец дверь открывается, и входит папа с ядром и щёткой.

– Быстрее, – говорит Хедвиг. – Надо спешить.

– Да ладно, никакой особой спешки нет, – считает папа, но всё же достаёт зонтик для папы Стейка.

И они уходят прочь по тёмной, мокрой дороге.

И двух минут не прошло, а мама уже зевает и хочет пойти спать. Но Хедвиг не соглашается.

– Мы должны дождаться папу. Не то…

– Не то что?

Не то они так и не узнают, жив ли Стейк. И жив ли папа. Возможно, Глюкман уже притаился в «Чикаго» и поджидает их. И, когда они войдут и увидят на кровати бледного окровавленного Стейка, Глюкман с жутким воем набросится на них и прикончит.

Ага, теперь-то я понял, что это были за крики, успеет перед смертью подумать папа Стейка.

– Не то я не усну, – отвечает Хедвиг. Чтобы снова не слушать эту идиотскую теорию про кровлю на погребе.

Ночь выдалась длинная. Мама всё-таки уснула – на диване, а Хедвиг сидит, прямая как свечка, и ждёт. Не такое уж это долгое дело – прочистить дымоход. Хедвиг точно знает. Когда папа чистит трубу в «Доме на лугу», это занимает семь или восемь минут. А его нет уже целых полчаса.

Хедвиг дёргает маму.

– А ты знала, что Глюкман ест червяков? – шепчет она. – А? Знала? Он их ест, ага.

– Если он так сказал, то просто чтобы попугать тебя, – смеётся мама. – Наверно, он нёс их на компост, только и всего. – Мама зевает и гладит Хедвиг по щеке. – Ты его не слушай. Бритт-Ингер из Кюмлы с ним когда-то работала, она говорила, что Глюкман немного странный. Употребляет наркотики и всякое такое.

Хедвиг молчит. И думает: она была в саду у Глюкмана. И у него нет никакого компоста.

Хедвиг просыпается оттого, что папа подхватывает её своими сильными руками, относит в их с мамой большую кровать и осторожно кладёт посерединке.

– Стейк жив? – полусонно спрашивает Хедвиг.

– Конечно жив, креветка. До смерти так легко не замёрзнешь. Теперь у них горит печка, им тепло и хорошо.

Пошатываясь, приходит мама и сразу падает в постель. Прежде чем провалиться в сон, Хедвиг слышит, как они шепчутся.

– Бедолаги, – говорит папа. – Представляешь, они всё лето лазили в дом через окно!

– Что? – удивляется мама. – Почему?

– Они не догадались, что замок был закрыт на два оборота.

Чёрное

Сегодня двадцать первое июля. Бабушкины похороны. На похороны надо одеваться во всё чёрное, так полагается.

У Хедвиг ничего чёрного нет. На кровати лежит жёлтое платье и синее. Хедвиг может сама выбрать, какое надеть. Это трудно. А вдруг остальные люди, которые придут в церковь, скажут, что только дурочки надевают на похороны жёлтые платья?

– Где мой фотоаппарат?

Хедвиг знала, что рано или поздно это случится. И всё равно сердце уходит в пятки, когда из кабинета – комнаты, где мама шьёт, гладит и пишет поздравительные открытки, – доносится мамин голос. Ещё в этой комнате, в комоде, хранится мамин фотоаппарат. Вернее, хранился.

– Разве он не в комоде? – спрашивает папа.

– Нет.

– Наверно, ты его где-то посеяла.

Ага, думает Хедвиг. Она сидит на кровати, поджав колени к подбородку, и слушает. Пусть мама решит, что сама потеряла свой фотоаппарат.

Но мама только фыркает в ответ.

– За кого ты меня принимаешь? Хедвиг, ты не брала мой фотоаппарат?

Хедвиг притворяется, что не слышит. Она затевает бешеную возню с платьями, хватает синее и снова кладёт на место, влезает в жёлтое, но тут же передумывает, швыряет оба платья в угол, и тут в комнату входит мама.

– Хедвиг, ты… ой, а что это ты делаешь?

– Я не могу надеть ни синее, ни жёлтое, ведь все будут в чёрном!

– Да, но мы с тобой уже об этом говорили, я считаю, что не обязательно идти в чёрном. Всем очень понравится, Хедвиг. Ты случайно не знаешь, где мой фотоаппарат?

– Нет, не понравится, они будут пялиться! Я вообще никуда не пойду!

– Ну что ты, дорогая. Тебе тяжело идти на похороны?

Хедвиг садится на кровать и закрывает лицо руками. Конечно, тяжело идти на похороны, когда не знаешь, как себя вести – плакать или смеяться. Когда не знаешь, лежит в гробу камень или бабушка всё-таки умерла. Вот были бы у неё доказательства, о которых говорил Стейк!

– Мне бы хоть что-нибудь чёрное, – бормочет она.

– Но у тебя нет ничего чёрного, надень любое из этих платьев. Ты не видела мой фотоаппарат?

Хедвиг в бешенстве: она не может говорить о фотоаппаратах, не может думать о гробах, не может сидеть спокойно, она носится кругами, заткнув уши.

– Мне нужно что-нибудь чёрное, мне нужно что-нибудь чёрное!

– Ну всё, всё, успокойся!

Мама хватает её и смотрит ей в глаза. Мама накрасилась перед похоронами.

– Если ты ответишь на мой вопрос, то я, может быть, успею помочь тебе с одеждой. Ты зачем-то брала мой фотоаппарат?

И тут вдруг, как струйка воды, как ручей в песке, который неуверенно пробивает себе дорогу, хотя на самом деле точно знает, куда ему надо, у Хедвиг вырывается:

– Я дала его папе Стейка. Он хотел немного пофотографировать на отдыхе. Фотоаппарат всё лето был у него.

Мама приподнимает брови.

– Что?

– Да-да. У него нет своего.

– Вот чудак человек, – вздыхает мама и качает головой. – Почему же он не спросил у меня?

– Откуда я знаю. Может, тебя не было дома.

– Нет, но… странно вообще-то – просить у тебя. И хоть бы раз вспомнил об этом, когда был у нас. Когда мы ему посреди ночи дымоход чистили.

Вспомнив ту ночь, Хедвиг содрогается от омерзения. Она до сих пор с трудом засыпает по вечерам. Часами лежит без сна и прислушивается, не закричит ли Глюкман, ждёт, не заползёт ли под одеяло холодный склизкий червяк, чтобы схватить её за ногу. Хедвиг много раз думала предупредить Стейка, рассказать ему, что за тип этот Глюкман. Но вдруг Стейк опять вытолкает её в окно, и Хедвиг придётся краснеть из-за того, что она хотела сделать доброе дело.

– Как-то вы давно уже не играли со Стейком, да? – спрашивает мама, глядя на Хедвиг, словно прочитав её мысли.

– М-м. Ну а как быть с платьем?

– Сперва я схожу за фотоаппаратом. И тогда посмотрим, может быть, я успею что-то придумать, когда вернусь.

– НЕТ!

Хедвиг подбегает к ней и дёргает за чёрную, в широких складках, юбку.

– Ты обещала мне помочь! Это важно! Не уходи!

– Сделать снимки на похоронах тоже важно! Я обещала дедушке! Причешись пока и реши, какое платье наденешь, на случай, если я не успею ничего придумать.

– Никакое! Если ты уйдёшь, я пойду голая!

– Ну и пожалуйста.

Мама выходит из комнаты, и скоро слышны её шаги на лестнице.

– Я быстро! – кричит она, и дверь захлопывается.

Хедвиг падает на кровать и утыкается лицом в подушку. Нашла кого приплести – папу Стейка! Первое, что мама услышит, когда войдёт в «Чикаго», это что папа Стейка, разумеется, не брал никакого фотоаппарата, а Стейк, разумеется, наябедничает, как всё было на самом деле, и мама, разумеется, разозлится куда сильнее, чем если бы сразу всё узнала от самой Хедвиг.

Синее и жёлтое платья так и валяются, скомканные, в углу. Хедвиг не может встать. Не может причесать волосы и собраться. А может только лежать и ждать, когда вернётся мама и отругает её.

Через полчаса дверь внизу отворяется. Мама всходит по лестнице. Стучится и открывает дверь в комнату Хедвиг. Через руку перекинуто что-то чёрное. В руке она держит фотоаппарат. Серый, старый фотоаппарат без съёмного объектива, но с кожаным ремешком, который можно надевать на шею.

Хедвиг не знает, что и думать. Она таращится на фотоаппарат и на маму, которая ни капельки не злится.

– Т-ты забрала его? – спрашивает Хедвиг.

Мама качает головой:

– Их не было дома. Я пошла к Альфу, и он мне дал свой.

Альф – это сосед, который живёт у площадки для разворота. Он водит экскаватор.

– Понятно, – говорит Хедвиг. – Повезло.

– Да уж. Но в следующий раз, когда будешь давать кому-то мои вещи, спроси сначала меня, Хедвиг. Сегодня мне был нужен именно мой фотоаппарат.

– Ага. В следующий раз. Обещаю.

Мама кивает.

– Как тебе такое? – Мама показывает чёрный, немного застиранный наряд – рубашку с коротким рукавом и широкие брюки от костюма. – Это вещи Альфа. Он носил их, когда ему было двенадцать. Сказал, что, если надо, можно подшить.

– Отлично, – отвечает Хедвиг.

И, пока мама устраивается в кабинете, Хедвиг идёт за щёткой для волос. Потом садится у маминых ног и старательно причёсывается, прядь за прядью. На столе жужжит швейная машинка.

– Интересно, где они? – говорит Хедвиг и выкидывает несколько волосков в мусорное ведро.

– Кто? Стейк и его папа?

– Ага.

– Да, странно. – Мама отрывает ногу от педали, машинка замолкает. – Они как будто всё побросали в спешке. На столе остался завтрак. Сыр, там, и всё такое.

Хедвиг замирает.

– Что?

– Да, и на дороге такие следы, будто они резко сорвались с места и их немного занесло, когда они выезжали. Видно, очень торопились.

Мама пожимает плечами и продолжает строчить.

– Возможно, решили, что с них хватит, и просто уехали. Но всё же… фотоаппарат-то он должен был отдать. И сыр вот не убрали.

Хедвиг встаёт и смотрит в окно. Дождь перестал. На траве ещё блестят капли, но солнце возвращается. Чуть вдалеке, посреди леса, угадывается опушка, где стоит хуторок Стейка и его папы. А оттуда рукой подать до тёмной хибары Глюкмана. Если они уехали в спешке, значит, их что-то спугнуло. Да, так и есть. Они в панике покинули дом, потому что к ним заявился Глюкман.

Я подарю тебе моё утро

Хедвиг входит в холодную церковь. На ней широкие чёрные брюки и рубашка с большим отложным воротником. Хедвиг ненавидит похороны. Она ни разу не была на похоронах. Но знает, что всё равно их ненавидит.

Когда она видит белый гроб, украшенный гвоздиками, воздух как будто выходит у неё из лёгких – пу-у-у-у-уф-ф. И вся эта выдумка про Италию сразу кажется ей такой глупой. Хоть бабушка и таскала глаженые простыни и другие тяжести, но как бы она подняла и положила в гроб камень весом с саму себя? И ещё кое-что – Хедвиг пришло это в голову по дороге в церковь: как она обманула врачей в больнице? Сунула под одеяло подушки и выпрыгнула в окно? Даже маленький ребёнок сообразит, что это невозможно.

На скамейках много народу. Хедвиг, мама, папа и дедушка сядут в самом первом ряду. Проходя мимо гостей, дедушка всем кивает.

– Это её подружки из швейного кружка, – шёпотом объясняет он папе. – А рядом – приятельницы из дамского клуба, она их очень любила. А эта тётенька в кружевной кофточке живёт под нами, на пятом. А это бабушкины двоюродные сёстры, Альма и Йота, из Фалюна, знаешь?

– М-м, – отвечает папа и послушно улыбается каждой гостье. А дедушка продолжает кивать налево и направо.

Однако, увидев мужчину, который сидит один у стены, он не кивает. Дедушка останавливается и пристально смотрит на него. Мужчина замечает дедушку и тоже смотрит. Тогда дедушка опускает глаза и идёт на своё место в первом ряду.

Кто-то включает магнитофон возле органа. Из колонок льются нежные звуки гитары, все замолкают. Низкий мужской голос поёт про рассвет, про бледные плечи и про то, что он хочет лететь, лететь прямо к солнцу. Если бы ты проснулась, я подарил бы тебе всё то, что никогда не дарил. Но, знаешь, я подарю тебе моё у-у-у-утро, я подарю тебе мой день.

Всем понятно, что это песня о бабушке. Если бы она только открыла глаза и встала из гроба, они бы взяли её за руку и взмыли от радости к солнцу.

– Как всё красиво, – шепчет мама дедушке и делает снимок на старенький фотоаппарат Альфа. – Гвоздики великолепны.

Дедушка кивает. Потом поворачивается и опять смотрит на мужчину у стены.

Встаёт священник, чтобы произнести небольшую речь. Он говорит о бабушке так, словно был её лучшим другом.

– Эстер была доброй и порядочной женщиной, – говорит он. – Нам будет очень её не хватать.

– Куда ты смотришь? – спрашивает папа, пихнув дедушку в бок.

– На этого мужчину, – шепчет дедушка.

– Что с ним не так? Ты его не знаешь?

– Нет, но… – Дедушка задумывается.

– Что?

– Я его как будто где-то видел. Только не могу припомнить где.

– Тише, потом обсудите, – говорит мама, и они замолкают.

Но теперь папа тоже всё время оборачивается, смотрит на мужчину у стены и чешет в затылке.

Почти в самом конце все, кто хочет, могут подойти к гробу и шепнуть бабушке несколько слов на прощанье. Первым идёт дедушка, потом папа и мама. Хедвиг тихо и осторожно следует за мамой. Ей холодно в этой короткой рубашке. Она не хочет подходить к гробу. Она вдруг почти сердится на бабушку. Зачем она оставила ей все эти подсказки, если всё равно собиралась умереть? Хотела её обмануть? А Хедвиг – наивная дурочка – взяла и поверила.

Хедвиг протягивает указательный палец и прикасается к большому блестящему гробу.

– И всё-таки было бы здорово получить открытку из Италии, – бормочет она. – Мне ещё никто никогда не присылал открыток.

– Что ты говоришь? – шепчет мама.

Хедвиг вытирает щёки тыльной стороной ладони. Она и не заметила, как потекли слёзы.

– Ничего.

Они кладут на гроб букет покупных ромашек и отходят, чтобы дать попрощаться другим.

У гроба начинается настоящее столпотворение. Тётушки из швейного кружка, тётушки из дамского клуба, тётушка с пятого этажа, тётушки из Фалюна, тётушки из хора, тётушка, которая стригла бабушку, тётушки, которые хорошо знали бабушку с детства, и тётушки, которые знали её совсем чуть-чуть в старости. Все оставляют небольшие букеты.

Под конец, когда все вроде простились, сидевший у стены одинокий мужчина встаёт. Он спокойно и размеренно подходит к гробу, кладёт два нежно-розовых цветка на длинных ножках и удаляется, не уронив ни единой слезы.

– Где ты, говоришь, его видел? – шепчет мама.

Дедушка пожимает плечами.

– Именно это я и не могу вспомнить. – Дедушка вздыхает и скрещивает руки на груди. – Что ж. Значит, всё. Красивые были похороны.

Да, похороны были красивые. На редкость красивые, соглашаются тётушки, стоя потом на ступенях церкви. Белый гроб – это так чудесно! А какие восхитительные гвоздики, а музыка, которая потом заиграла, ну разве она не прекрасна?!

Хедвиг не понимает, что они имеют в виду. Разве похороны могут быть красивыми? День рождения – да, или последний день школы! Но никак не похороны.

Мама берёт её за руку.

– Я как будто только сейчас осознала, что бабушки больше нет, – говорит она. – А ты?

– Да, – отвечает Хедвиг. Солнце изо всех сил светит на медную крышу церкви. Галки, как хлопья сажи, кружат над колокольней, часы бьют без четверти три. – Да, и я тоже.

Вдруг мама вытягивает шею.

– Пойдём, – говорит она и тащит Хедвиг через толпу народа.

Мама заметила того одинокого мужчину. Он как раз сходит по ступенькам.

– Простите!

Мужчина останавливается и поворачивается.

– Здравствуйте, – говорит мама. – Я видела, вы положили цветы на гроб Эстер. Я её невестка.

Мужчина кивает и пожимает маме руку. Она с любопытством рассматривает его. Он одет в элегантный костюм, на голове атласная шляпа. Но щёки серые и ввалившиеся. Кожа на подбородке висит, как у индюка.

– Эм… – говорит мама и улыбается, чтобы не показаться невежливой. – Эрнст-Хуго сказал, что никак не может припомнить, кто вы. На похороны часто приходит так много людей. Но вы, полагаю, были знакомы с Эстер?

Мужчина снова кивает.

– Очень давно. Когда мы были молоды.

– Да что вы! – просияв, говорит мама. – Тогда, наверно, Эстер нам о вас рассказывала! Как вас зовут?

– Нильс, – отвечает мужчина. – Петерсон.

Мама надолго задумывается, но никак не может припомнить, чтобы бабушка называла это имя: Нильс Петерсон.

И тогда мужчина говорит, что, когда они с бабушкой были знакомы, почти никто не называл его Нильсом Петерсоном. В те времена, поскольку он был очень толстый, его чаще звали Семь Поп.

Открытка из Эскильстуны

Семь Поп не хочет оставаться на поминки и пить кофе. Он пришёл только положить цветы, говорит он.

Но мама и слышать ничего не желает.

– Вы непременно должны остаться! – уговаривает она его. – Ведь вы знали Эстер ещё в юности. Пойдёмте! – И утаскивает его и Хедвиг в приходской дом за церковью.

Дедушка и папа уже сели. Они налили себе кофе и взяли по большому куску малинового торта, но вид у них не очень радостный.

– Посмотрите, кого я привела! – говорит мама и усаживает Семь Поп напротив дедушки. – Нильс Петерсон!

– Кто-кто? – переспрашивает дедушка и, раз уж они оказались так близко, внимательно разглядывает гостя.

Семь Поп снимает шляпу и протягивает дедушке руку.

– Я знал Эстер, когда она работала на обувной фабрике Петерсона, – объясняет он. – Мой папа был там директором.

Бледные дедушкины щёки краснеют, и он говорит:

– А, ну конечно, теперь вспоминаю, вы сын директора, с тех пор вы немного похудели, а сам я работал в подошвенном цехе.

– Да, – отвечает Семь Поп. – Я помню.

– Не случайно ты сказал, что узнал его, Эрнст-Хуго! – шепчет мама. – Вы были знакомы в молодости, правда же, здорово!

Дедушка качает головой.

– Нет, он не поэтому показался мне знакомым. Парень так изменился, я бы в жизни его не узнал. Он, наверно, килограмм сто сбросил! Нет, я его где-то видел потом, после фабрики.

За столом становится тихо. Все словно сидят и гадают, не вздумают ли дедушка и Семь Поп тряхнуть стариной и подраться. Но бабушка умерла, и они, наверно, понимают, что драться как бы не из-за чего. Хотя дедушка всё же напускает на себя важный вид, что у него очень хорошо получается, и говорит:

– Ты небось локти кусал, что Эстер не тебе досталась?

– Эрнст-Хуго, ну зачем ты так! – шепчет мама и наливает гостю кофе.

Семь Поп отпивает глоток.

– Не то слово, – отвечает он. – Она мне очень нравилась.

Дедушка аж светится.

– Ага. Она была красавица, это все говорили.

– Кхе-кхе! – громко вставляет мама. – А чем вы занимаетесь, Нильс? Продолжили отцовское дело?

– Нет, фабрику мы закрыли лет двадцать назад, – отвечает Нильс. – Она перестала приносить доход.

Дедушка ещё сильнее раздувает грудь, вот-вот лопнет.

– Неужели? – говорит он. – И чем же ты занялся? Ушёл на пенсию, может?

– Я держу антикварный магазинчик на пристани, – отвечает Семь Поп. – Мы с тобой виделись на прошлой неделе, не помнишь?

Дедушка больше не похож на воздушный шар. Он сидит, понурый и мрачный, и глядит на свой торт, пока остальные вспоминают былые времена и обсуждают, каково нынче иметь антикварный магазин. Оказывается, Семь Поп не узнал бы про похороны, если бы дедушка не продал ему украшения, на которых было выгравировано бабушкино имя. Тогда он всё понял и решил, что купит цветы и придёт проститься.

– Когда имеешь дело со старыми вещами, часто узнаёшь, что кто-то умер, – говорит он, почёсывая обвисший подбородок.

Кофе выпит, тётушки встают со своих мест, и папа с дедушкой подходят ко всем сказать «спасибо» и «до свиданья». Семь Поп надевает шляпу и говорит, что пора и ему собираться домой.

Мама смотрит, как он протискивается к двери. Но прежде чем он успевает исчезнуть, мама хватает Хедвиг за руку.

– Пошли! – говорит она. И второй раз за день бежит вслед за Нильсом и кричит: – Нильс! Стойте!

Семь Поп оборачивается.

– Послушайте, – говорит мама, поглядывая на Хедвиг. – Я хотела вам кое-что показать. – Она открывает сумку и долго что-то ищет. – Разве я не сюда его положила? Точно, вот оно, в кармашке.

Мама протягивает Нильсу бабушкино письмо с обещанием.

– Дело в том, что Хедвиг очень любит этих солдатиков, – объясняет мама. – Если они не очень дорого стоят, я бы хотела выкупить у вас несколько штучек.

Семь Поп всё читает и перечитывает записку. Несколько раз хмыкает.

Потом смотрит на маму и на Хедвиг.

– Если зайдёте ко мне в магазин, я их достану. Это в двух шагах. Но надо поторопиться, потому что через полчаса по телевизору начнётся футбол.

И, пока папа и дедушка стоят в окружении разных седовласых тётушек, которые хотят подержать их за руки и поплакать у них на плече, мама с Хедвиг выходят вслед за Нильсом на улицу.

По дороге до магазина Семь Поп в основном помалкивает. Иногда заглядывает в письмо и как бы легонько кивает. Потом тяжко вздыхает.

Антикварный магазинчик закрыт, внутри темно. Но у Нильса, разумеется, есть ключи. Он отпирает замки и железную решётку за дверью, и они входят.

Здесь продаются самые разные ценные вещи. Комоды, серебряные ложки, сервизы. В коробочке с надписью «Лимонный мусс» лежат бабушкины оловянные солдатики.

– Держи, – говорит Семь Поп и вручает коробочку Хедвиг.

Ну всё. Солдатики её. Даже не верится – после всех злоключений. Но это так. Хедвиг осторожно перебирает их – не отломались ли ружья. Нет, всё цело. И лошадка с пушкой тоже.

Мама смущённо покашливает.

– Вряд ли мы сможем выкупить всех солдатиков…

– Берите так, – отвечает Семь Поп. – Деньги мне не нужны.

– Нет, ну что вы! – пытается возразить ему мама, и щёки её вспыхивают. – Мы не можем принять такой подарок.

– Раз Эстер хотела подарить солдатиков Хедвиг, я не могу пойти против её воли, – говорит Семь Поп. – А в том, что записку написала именно Эстер, сомнений нет.

Он говорит это так уверенно, что Хедвиг не может удержаться.

– Почему? – спрашивает она.

И тогда в старческих водянистых глазах Нильса зажигается огонёк. Он сдвигает шляпу на затылок.

– Теперь моя очередь вам кое-что показать, – говорит он.

И достаёт из заднего кармана брюк бумажник. Он копается среди купюр и чеков, долго и старательно ищет, пока наконец не находит то, что нужно.

– Взгляните, – говорит он и протягивает Хедвиг открытку. Она сложена вдвое и чуть не рвётся на сгибе. Фотография чёрно-белая. На ней улица, по которой идут люди.

– Ну и что? – говорит Хедвиг, пожимая плечами.

– Прочти, что там написано! – говорит Семь Поп. – С другой стороны!

Хедвиг переворачивает открытку. Почерк кажется ей знакомым, но строчки выцвели, и разобрать слова трудно. Маме приходится прочесть вслух:

– «Привет из Эскильстуны. Добралась за три часа. Погода так себе. Твоя Эстер».

Мама смотрит на открытку. Потом на Нильса. Потом опять на открытку.

– А что она имела в виду, написав «твоя»? – спрашивает мама.

У Нильса есть ответ. Написав «твоя», она имела в виду то, что обычно имеют в виду, когда говорят такие вещи. Ведь Эстер была его невестой.

Мама аж рот разинула. Хедвиг тоже.

– Невестой?

Нильс кивает.

– Именно так.

И продолжает свой рассказ.

В те времена было не принято, чтобы богатые сыновья фабричных директоров водились с бедными работницами. Поэтому Нильс и бабушка особо никому не рассказывали о своих отношениях, так как знали, что бабушку на фабрике будут дразнить. А когда Нильс пошёл к своему папе и сказал, что хочет жениться на бабушке, тот ответил, что это случится не раньше, чем их корова начнёт какать грушевым кремом. Он считал, что Нильс должен взять в жёны девушку побогаче.

На том всё и кончилось. Пришлось им отказаться от мечты о свадьбе. А тут ещё в город прикатил дедушка Хедвиг со своими большими мускулами, и бабушка, наверно, решила, что как жених он тоже вполне сойдёт. Только к тому времени на фабрике пошли слухи. Кто-то заметил, как бабушка и Семь Поп шептались, а женщина по имени Августа даже могла поклясться, что видела, как Семь Поп обнял бабушку. Чтобы положить конец сплетням и чтобы дедушка Хедвиг не приревновал, они решили сказать всем, что Семь Поп пытался пригласить бабушку на свидание, но бабушка отказала. Так родилась та самая история. История про Семь Поп, толстого директорского сынка, которого заткнул за пояс красавчик из Сэффле.

До самого последнего слова мама и Хедвиг стоят тихо, как деревья в лесу. Теперь всё стало увлекательно вдвойне, ведь многие годы они слышали только дедушкину версию легенды – которая на самом деле была выдумкой.

– Ну и ну! – говорит мама. – И вы, Нильс, после этого так и не женились?

– Женился, – отвечает Семь Поп. – Но потом развёлся. Видно, я не создан для брака.

Он берёт открытку и теребит её в руках. Потом отдаёт Хедвиг.

– Я сохранил её на память. Но она мне больше не нужна. Сейчас начнётся футбол.

И действительно, по телевизору начинается футбол. Мама и Хедвиг спешат обратно в приходской дом. Папа и дедушка поджидают их на ступеньках.

– Где вы были? – спрашивает папа. – Мы как дураки ищем вас, ищем!

– Мы просто заглянули в антикварный магазинчик к Нильсу, – отвечает мама. – Это заняло чуть больше времени, чем я думала.

Хедвиг показывает коробку с оловянными солдатиками.

– Они мои! – говорит она. – Все!

– Чёрт возьми, как вам это удалось? – спрашивает папа, не сводя глаз с солдатиков.

Мама подмигивает Хедвиг.

– Нильс сказал, что знает толк в старинных вещах. И что солдатики ему не нужны, так как не представляют никакой ценности, – сочиняет мама на ходу.

Дедушка хохочет во всё горло.

– Ну и дурень, это ж надо так опростоволоситься! Я всегда говорил, что он глуповат!

План Стейка номер 3

Только через полчаса до Хедвиг доходит. Она сидит в «саабе» и держит в руках открытку из Эскильстуны. Глядя в окно, думает про то, что сказал Семь Поп, про бабушку и про любовь. И вдруг понимает. Её как будто окатывает тёплым черничным киселём. Она должна рассказать всё Стейку!

Но, когда они проезжают поворот на лесную дорогу, которая ведёт к «Чикаго», черничный кисель – шлёп – разом стекает на пол. Ведь Стейка нет. Мама видела утром, что они побросали всё в спешке и уехали.

Зачем ей оловянные солдатики? И открытка тоже. Всё бессмысленно. Такое чувство, что дорога стала ещё безлюднее, чем была до того, как сюда приехали Стейк и его папа, безлюднее, чем конец света!

А вдруг они убежали не из-за Глюкмана? Вдруг Стейк сказал папе за завтраком: «Хедвиг говорит, я сам виноват, что такой толстый». А папа как вскочит: «В таком случае мы не останемся тут ни на секунду!» И они сели в машину и уехали.

Хедвиг вздыхает и дотрагивается до оловянной лошадки. Подарить её Стейку она теперь всё равно не сможет.

Но, когда они останавливаются у «Дома на лугу» и папа поднимается на крыльцо открыть дверь, под его подошвой что-то хрустит. Под ковриком что-то лежит. Папа наклоняется.

– Хедвиг! Это тебе!

Хедвиг сразу оживляется, хотя до этого еле перебирала ногами.

– Что там?

Это сложенная записка. Сверху кто-то написал «Хедвиг» и склеил всё пластырем. Хедвиг осторожно отклеивает пластырь, стараясь не порвать бумажку.

В письме только четыре слова:

Хедвиг чуть не швыряет коробку с солдатиками в сторону, разворачивается на месте и сбегает с крыльца. Ей бы заранее предупредить Стейка о Глюкмане! Теперь, скорее всего, слишком поздно. Когда он оставил записку? Может, пятнадцать минут назад, а может, четыре часа. Хедвиг бежит со всех ног – ботинки едва касаются земли – и сама не замечает, как оказывается возле кустов сирени у Глюкмана в саду. Она переводит дух. Тянет шею. Дверь закрыта. Окна такие же чёрные и заколоченные, как всегда. Стейка нигде не видно.

– Пс-ст!

Хедвиг оборачивается. Кто-то позвал её. Но откуда раздавался шёпот?

– Эй! Я здесь!

Из-за погреба высовывается рука и осторожно машет. Хедвиг узнаёт эту руку. Ни у кого нет таких замечательных пальцев-сосисок, как у Стейка.

Она бежит к нему и прячется за пригорком. Стейк и Буссе сидят за пучком ревеня.

– Не думал, что ты решишься, – шепчет Стейк и одобрительно поднимает брови.

– Я думала, ты уехал, – шепчет Хедвиг. Она так рада видеть его, что почти забыла о страхе.

– Почему?

– Просто моя мама сказала, что у вас там всё выглядит так, как будто вы уехали.

Стейк кивает.

– А мы и правда уезжали. Когда мы завтракали, папа вдруг вспомнил. Что кое-что забыл.

– Что?

– Тихо! Я его вижу!

Глюкман открыл дверь. Сунул ноги в сапоги.

– Помнишь план номер три? – шепчет Стейк. – Когда он уйдёт, я зайду в дом и заберу фотоаппарат. Ты стоишь на стрёме.

– Нет! – Хедвиг вцепляется в его майку. – Я должна тебе рассказать. Он ест слизняков и всё такое, я видела целое ведро. И ещё – недавно ночью он кричал, я сама слышала. Он призрак, смертельно опасный!

– Правда, что ли?

– Да! Надо убираться отсюда!

Стейк сглатывает.

– Поздно.

Хедвиг смотрит на веранду. Глюкмана нет. Он ушёл. Но не куда-то по своим делам. Нет, он заметил их и идёт прямо к ним!

Сердце стучит, как барабан. Как будто хочет выскочить из груди. Этого просто не может быть! Я зажмурюсь, думает Хедвиг. Зажмурюсь так, что увижу звёзды, а когда открою глаза, он уйдёт.

Она зажмуривается, но только на секунду, потому что на большее не хватает сил. А когда открывает глаза, огромные сапожищи Глюкмана стоят в семи сантиметрах от её носа.

Хедвиг поднимает взгляд и видит жуткое лицо с жуткими глазами и жуткими, жуткими усами. Они огромные, кустистые и указывают вниз, и скривившиеся недовольные губы тоже.

– Я хочу, чтобы вы вернули моего кота, – говорит Глюкман.

– Зато он к вам возвращаться не хочет, – отвечает Стейк, прижимая Буссе.

Хедвиг не может поверить своим ушам. Иногда в Стейке просыпается какая-то идиотская отвага.

– Да отдай ты ему кота! – в отчаянии шепчет она. – Пойдём скорее домой!

Глазки Глюкмана сузились.

– Ещё как хочет. Этот кот прожил у меня восемь лет. Мы очень любим друг друга.

И Буссе, словно в знак согласия, выворачивается из рук Стейка, спрыгивает и трётся о сапог Глюкмана.

Но Стейка так легко не переубедишь.

– Некоторые считают, что вы его бьёте, – говорит он. – Из-за ран и всё такое.

– Вот как? – отвечает Глюкман и указывает на Буссе. – И как же я, по-твоему, нанёс ему эти раны, если он всё лето ошивается у тебя?

Только сейчас Хедвиг замечает, что у Буссе появились новые раны, хотя старые корки только-только подсохли и отвалились.

Стейк пожимает плечами.

– А я почём знаю, может, вы ночью его отлавливаете. Буссе иногда уходит по ночам поохотиться.

Глюкман фыркает.

– Да что ты говоришь! Если тебе так уж интересно, спроси у неё, кто мучает Буссе по ночам. Полагаю, она знает ответ.

Глюкман кивает в сторону Хедвиг. Хедвиг ничего не понимает: что он такое говорит? Неужто хочет преподнести всё так, будто это она бьёт Буссе?

– Кошачьи драки, – поясняет Глюкман. – Слыхали про такое? Ваш котик из «Дома на лугу» моему Буссе спуску не даёт. Я бы с радостью пристрелил бандюгу, но я этого не делаю, потому что так уж вышло, что я люблю животных.

Он берёт Буссе на руки.

– Если бы вы были повнимательнее, вы бы услышали, как они орут по ночам. Оркестр из двенадцати расстроенных бензопил и то звучит мелодичнее.

Поднявшись на веранду, Глюкман оборачивается.

– Кстати, твой фотоаппарат, – говорит он, сверля Хедвиг взглядом. – Кажется, ты хотела его забрать?

– Да, спасибо, – писклявым голосом отвечает Хедвиг.

Глюкман кивает.

– Заходи и бери.

Дверь за ним захлопывается.

Хедвиг и Стейк переглядываются.

– Твой кот! – восклицает Стейк. – Я знал, что он вообще не добрый! Помнишь, как он прибежал и выпил Буссино молоко? Буссе тут же удрал, видно, до смерти перепугался!

– Да-да, но как же быть с фотоаппаратом? – говорит Хедвиг и в отчаянии глядит на тёмный дом. – Что нам делать?

Стейк встаёт.

– Надо войти, конечно. Мне всегда было интересно, как живут поедатели слизняков.

– А мне – нет, – бормочет Хедвиг, но всё же тащится за Стейком по высокой траве.

Стейк решительно стучит в дверь, три сильных удара: бум, бум, бум! Глюкман сразу открывает, как будто стоял у порога и ждал.

– Так-так, – бормочет он. – Значит, не побоялись всё-таки.

– Естественно, – говорит Стейк.

Хедвиг ничего не говорит. Ей кажется, открой она рот, и её вырвет от страха. Они проходят через прихожую в комнату. Там у Глюкмана стоят диван, стол и телевизор. Такие вещи, которые бывают дома и у обычных людей. Внутри, конечно, темно, но на потолке висит большая лампа и светит в какую-то коробку. Но свет у лампы не жёлтый. А какой-то странно красный.

В углу горят ещё три-четыре красных лампы над ещё тремя-четырьмя коробками.

Глюкман встаёт на цыпочки и снимает с полки фотоаппарат. Он по-прежнему завёрнут в полиэтиленовый пакет.

– В следующий раз не бросайте где попало, когда полезете в чужой сад, чтобы описать чей-нибудь дом, – говорит Глюкман и протягивает фотоаппарат Хедвиг.

Хедвиг кивает.

Стейк с любопытством рассматривает коробки. Они сделаны из стекла. Внутри лежит мох и…

Когда Хедвиг видит, что лежит в одной из стеклянных коробок, у неё мороз пробегает по коже. Слизняк! По стеклу медленно ползёт большой чёрный слизняк с мерзкими колышущимися воланчиками. Хедвиг дёргает Стейка за рукав.

– Смотри!

– Чего? – Стейк вглядывается в темноту.

Слизняка нет. Как по волшебству. Но Хедвиг уверена, он только что был там! Она его видела!

– Что вы вообще держите в этих коробках? – спрашивает Стейк немного даже раздражённо. – Там же только мох!

Может, эти коробки для Глюкмана – вроде кладовок с припасами. Слизняки живут во мху, пока он их не съест. Во мху они дольше хранятся. Свеженькие и весёлые.

– Только мох? – Глюкман презрительно поднимает брови. Потом подходит к коробке и снимает крышку. Осторожно убирает мох, как будто боится сделать ему больно.

Сперва кажется, что на дне стеклянной коробки просто лежит большая садовая перчатка. Пупырчатая садовая перчатка. Но перчатка вдруг хлопает глазами, облизывается и говорит: буэ-э-э!

И они видят, что садовая перчатка – это жаба.

Жабу зовут Гун Петтерсон. Глюкман выписал её из Южной Америки. Он увлекается жабами – с четырнадцати лет, когда занимался в кружке полевых биологов. Гун Петтерсон только что умяла большого чёрного слизняка – больше всего на свете она обожает слизней и червяков. Глюкман же, когда проголодается, предпочитает сосиску с картофельным пюре.

Стейк ходит по пятам за Глюкманом, который – одну за другой – показывает всех своих жаб. Стейк в восторге. Но не Хедвиг. Ничего отвратительнее, чем Гун Петтерсон, она в жизни не видела. Она даже не знает, какой сосед хуже: призрак, пожирающий слизняков, или обычный дяденька, который коллекционирует жаб.

Буссе разлёгся на диване. Он мурлычет и переворачивается на спину. Он отлично себя чувствует, как на любом другом диване.

– Но зачем им все эти лампы? – спрашивает Стейк.

– Жабы – ночные животные, – объясняет Глюкман. – Если будет слишком светло, они никогда не вылезут из мха. Поэтому я заколотил окна. Красный свет не такой яркий, как свет от обычной лампы.

Потом Глюкман показывает тетрадки на полке. В них он делает всякие заметки про своих жаб. Там записано, например, сколько слизняков съела Гун Петтерсон семнадцатого сентября прошлого года и что Тарзан, серое существо, проживающее в другой коробке, в декабре позапрошлого года чувствовал себя неважно. Иногда Глюкман посылает свои потрясающие заметки в журнал полевых биологов. Их публиковали семь раз.

– Может, пойдём? – вздыхает Хедвиг.

Но Стейк хочет побыть ещё немного и задаёт всякие скучные вопросы, например: едят ли они мясо? А вы пробовали давать им конфеты? А у них есть ядовитые зубы? Какой длины у них язык? А присоски на лапах у них есть? А это что, какашки? Сколько они какают?

И так далее. В конце концов Хедвиг выходит и садится на веранде. Солнце так приятно светит на лицо. Уже, наверно, почти семь или восемь, а оно всё ещё висит себе на небе, доброе, круглое и тёплое.

Ну вот наконец и Стейк выходит из дома и спускается с крыльца.

– Чёрт возьми, – говорит он и щиплет себя за подбородок. – Ну и зверюги.

– Знаешь, это не мешает ему быть наркоманом, – говорит Хедвиг. – Бритт-Ингер из Кюмлы сказала, что…

– Может, и мне такую жабку завести, – бормочет Стейк. – У нас на грядках всё прямо кишит червяками.

Хедвиг фыркает.

– Тогда я больше ни за что не приду к тебе в гости.

Стейк замирает.

– А ты что, собиралась? – спрашивает он, и широченная улыбка расползается по его круглому лицу.

Хедвиг пожимает плечами. Щёки немного краснеют.

– Ну, не знаю. Может, когда-нибудь в будущем.

Стройняшка Ингер

– А кстати, что, ты там говорил, твой папа забыл сделать? – спрашивает Хедвиг. Они сворачивают с лесной дороги и подходят к заросшему кустами «Чикаго». – Сегодня утром, когда вы вдруг сорвались и уехали?

Стейк останавливается и суёт большие пальцы в карманы брюк. Потом кивает головой в сторону рыжеволосой женщины с большой грудью, которая сидит на крыльце рядом с его папой и пьёт пиво.

– Папина девушка. Он забыл, что надо было встретить её на станции. Сегодня двадцать первое.

Да, Стройняшка Ингер наконец-то приехала в деревню, хотя говорит, что терпеть всё это не может. Со стороны вроде и не скажешь, что ей здесь так уж не нравится, и не такая уж она и стройная. Скорее… обычная.

– Приветики! – говорит она, завидев Хедвиг и Стейка. – А мы как раз гадали, куда вы запропастились! В кухне есть картошка с мясом! Ты Хедвиг, да?

Хедвиг кивает.

– Мы собрали вишню, – продолжает Стройняшка Ингер и машет в сторону узловатых деревьев. – Так что теперь придумывайте, чего бы вкусненького из неё приготовить.

Стейк смотрит на Хедвиг.

– Ты знаешь какой-нибудь рецепт с вишнями? – спрашивает он.

Хедвиг думает. Разумеется, из вишен варят плевательный кисель, но…

– Нет, – отвечает она. Варить плевательный кисель нельзя никому, кроме бабушки. К тому же Хедвиг не знает, что в него кладут, кроме вишен, но что-то точно кладут, ведь должен получиться именно кисель.

Стейк вздыхает.

– Ясненько, – говорит он и даже как будто радуется. – Что ж, придётся мне самому позаботиться об этом. Что бы вы без меня делали.

Они входят в дом через дверь. Это немного странно – после того как все так долго лазили в окно. В дровяной печи трещит огонь. На столе стоит ведро с вишнями, довольно мелкими и несимпатичными.

Стейк немедленно достаёт миску для теста. Он отмеряет муку, масло, овсяные хлопья и сахар. Потом закатывает рукава.

Хедвиг наблюдает, как Стейк нежно разминает тесто. Он посвистывает, напевает и болтает с комочками, которые случайно вываливаются через край:

– Ай-ай-ай, дружочек, ну-ка иди обратно, вот так. О-хей! О-хо!

– Слушай, – говорит Хедвиг. – Я это не нарочно, я не хотела тебя обидеть, когда сказала, ну, что ты сам виноват, что толстый. Это всё неправда.

– Знаю, – отвечает Стейк. – Некоторые люди рождаются с толстыми генами. И не важно, что ты там ешь или не ешь. Ты как бы обречён быть толстым.

Он беззаботно пожимает плечами, словно и сам рад, что от него ничего не зависит.

Стейк так много знает, думает Хедвиг. Гораздо больше, чем любой другой десятилетний ребёнок. Он как бы скорее взрослый. А ещё он отважный. Самый отважный на свете.

– А почему ты решил забрать фотоаппарат? – спрашивает она.

Стейк облизывает пальцы. И снова пожимает плечами.

– Я подумал, что это, наверно, правда.

– Что именно?

– Что в тот день я не хотел идти к Глюкману, потому что разозлился. Из-за того, что мы не можем встречаться. И ещё я спросил папу, сколько стоил ножик.

– Что, правда сорок тысяч?

Стейк качает головой:

– Тридцать крон. О’кей, тесто готово. Ты смазала форму?

– А надо было?

Стейк вздыхает и улыбается, довольной такой улыбочкой.

– Некоторые ничего сами не могут. Ладно, сам сделаю.

Он роется в шкафчике и достаёт старый противень с жёлтыми и зелёными треугольничками по краям. Смазывает его маслом, высыпает вишни и сверху раскладывает тесто.

– Сим-салабим! – объявляет он. – Вишнёвый пай готов отправиться в печку.

И, пока вишнёвый пай стоит в печке, Хедвиг и Стейк сидят на диване и болтают ногами. Пай уже почти готов, когда Хедвиг перестаёт болтать ногами, вскакивает и говорит:

– Слушай! Мы забыли вытащить косточки!

Стейк грызёт указательный палец.

– Упс. Ага, так и есть, забыли. Ой-ой-ой, вот незадача. Как думаешь, а сейчас их не поздно выковырнуть?

Хедвиг качает головой. Вряд ли. Ведь сверху ещё тесто.

– А может, это будет… плевательный пай? – придумывает она.

Стейк заинтересованно приподнимает брови.

– Ну, знаешь, чтобы все сами выплёвывали косточки, – говорит Хедвиг. – Просто поставим на стол плевательную миску, и всё.

А что, гениальная идейка, считает Стейк. И сам он тоже явно гений, ведь он только что придумал новое блюдо. Глядишь, через несколько лет оно попадёт в кулинарные книги.

Они накрывают на крыльце. Вместо плевательной миски ставят старую кастрюлю. Можно налетать. Но вдруг папа Стейка встаёт.

– Знаете что, позову-ка я соседей, – говорит он. – После того как они чистили мне дымоход среди ночи, я просто обязан это сделать. Я мигом.

И чешет через лес со стаканом пива в руке.

Но проходит больше чем миг, а если точно, как минимум полчаса, прежде чем он снова показывается среди ёлок. Он и ещё две фигуры. Тем временем проснулись комары, а Стройняшка Ингер надела вязаную кофту.

После похорон мама и папа Хедвиг и переодеться толком не успели. Хедвиг немного волнуется – вдруг им не очень хотелось куда-то тащиться и пробовать пай. Вдруг они расплачутся прямо посреди застолья и убегут домой.

Но по папе не скажешь, что он готов расплакаться. Он охотно соглашается выпить пивка. Разве что мама немного недовольна…

– Значит, так, – говорит Стейк, многозначительно глядя на своего папу. – Перед вами пай, который вообще-то полагается есть горячим! Но, как бы то ни было, это первый в истории плевательный пай. Угощайтесь.

И все кладут себе пай.

И нахваливают Стейка за его новый рецепт. Клинк! Клинк! Клинк! – звенят косточки о дно кастрюли, а если кто-то промахнётся, то ничего страшного, потому что на столе нет скатерти.

Когда все доели, папа Стейка хочет подлить пива маме, папе и Стройняшке Ингер. Но мама отодвигает свой стакан.

– Нет, знаете, я всё-таки скажу, – бормочет она.

Папа Стейка замирает с бутылкой в руке.

– Я уже очень долго ждала, пора и честь знать, – продолжает мама.

– Честь знать? – переспрашивает папа Стейка.

– Фотоаппарат! Который вы держали целое лето. Я бы хотела его забрать.

– Да, но я не брал никакой фотоаппарат… – оправдывается папа Стейка.

А Стейк тут как тут, не растерялся.

– В кухне действительно лежит какой-то фотоаппарат, – говорит он. Идёт в дом и вскоре возвращается с фотоаппаратом, который Хедвиг оставила на столе, когда они пекли пай. Пакетик Стейк снял.

– Этот?

Мама кивает.

– Да! Большое спасибо!

Она кладёт фотоаппарат в сумку, и настроение её быстро улучшается. Но папа Стейка отчаянно скребёт макушку и несколько раз повторяет:

– Хоть убей, не помню, чтобы я его брал.

Тогда Стройняшка Ингер пихает его в бок.

– Ещё бы, с твоей-то слоновьей памятью! Я три часа простояла на перроне!

Потом они чокаются, потом всё забывают, а потом съедают ещё по одной порции пая, хотя на самом деле давно уже сыты.

Спокойной ночи, дорогая

Чуть позже, когда от плевательного пая остались только косточки, Хедвиг наклоняется к Стейку и шепчет:

– Пойдём. Я тебе кое-что покажу.

Вообще-то Хедвиг ни за что не отважилась бы пойти через лес в такой поздний час. Где-то кричит гагара – так, что по спине бегут мурашки, – а тени в лесу угольно-чёрные. Но ей не страшно, когда рядом Стейк. Храбрый Стейк.

На крыльце «Дома на лугу» так и лежит коробка с надписью «Лимонный мусс». Внутри оловянные солдатики. И лошадка. Лошадка, которая тащит пушку и почти всё лето ждала, когда её отдадут Стейку.

Хедвиг протягивает лошадку Стейку.

– Наконец-то! – говорит Стейк и гладит лошадку по спине. – Спасибо!

Он отцепляет пушку, которая крепится двумя тоненькими кожаными ремешками.

– Вот так, дружочек. Теперь ты свободна.

Они садятся на верхнюю ступеньку и долго сидят, глядя на оловянных солдатиков. На золотые пуговицы и маленькие лица, которые кажутся почти что живыми.

Потом Хедвиг достаёт что-то из заднего кармана.

– Что там у тебя? – спрашивает Стейк.

– Открытка. От бабушки.

Глаза Стейка становятся огромные, как кофейные блюдца.

– Что, правда? Она прислала открытку?

– Некоторым образом, да.

Хедвиг рассказывает длинную историю про бабушку и Нильса, которые так и не смогли быть вместе. Про то, как они врали всем на фабрике и как все смеялись над Нильсом, считая его дураком и неудачником.

– А знаешь, что он мне сказал, когда подарил открытку? – говорит Хедвиг.

– Неа.

– Что он сохранил её на память. Но что она ему больше не нужна.

Хедвиг замолкает. В голове у неё пока ещё не всё сошлось.

– Я вот о чём подумала, – говорит она. – Если бабушка правда это сделала, то есть поехала в Италию, как, по-твоему, она обманула докторов в больнице? Это же невозможно?

Стейк теребит подбородок.

– Ну, у неё мог быть сообщник, – отвечает он. – Который, такой, переоделся в доктора, типа, и увёз её на каталке. По-хорошему, он должен был отвезти её на кладбище, ведь он сказал, что пациент мёртв. Но никто никогда не догадается, что он повернул в другую сторону.

– А потом… – добавляет Хедвиг, и голос её звучит поживее. – Потом они вместе положили в гроб камень, а потом сообщник остался ненадолго в городе и сходил на похороны, чтобы, типа…

– Удостовериться, что всё в порядке.

– Что у гроба не отвалилось дно, например.

– Вот-вот. А потом он вылетел вслед за ней следующим рейсом.

Стейк улыбается. Хедвиг тоже. Если Семь Поп сказал, что сохранил открытку на память, но что она ему больше не нужна, это может означать только одно: он собрался с бабушкой в Италию. Они будут вместе смотреть античные руины и навёрстывать всё, чего не сделали с тех пор, как расстроилась их свадьба. Возможно, они сорок лет планировали этот побег. И бабушкины инсульты, и больницу, и гроб. Всё-всё.

В доказательство у Хедвиг и Стейка есть открытка.

Стейк ложится на крыльцо и смотрит на луну.

– Классно, что всё распуталось до моего отъезда, – говорит он и облегчённо вздыхает.

Хедвиг смотрит на него.

– Но вы же ещё не уезжаете? – спрашивает она.

– Уезжаем. Послезавтра.

– Да ладно…

– На самом деле мы сняли «Чикаго» ещё на две недели, но папа соскучился по дому. А Ингер сказала ему, что совсем не обязательно жить на хуторе только ради идеи. Есть много других людей, которые живут в деревне. Таких, которым это по-настоящему нравится.

Да, Хедвиг нравится жить в деревне. Когда лето только начиналось, она готова была согласиться со Стройняшкой Ингер, что деревня – унылое место. Но теперь она знает: в деревне может случиться всё что угодно, надо только повстречать нужного человека. Такого как Стейк, например.

– Но, может, всё-таки останетесь ненадолго? – просит она. – Ты собирался научить меня плавать по-собачьи.

– Я хотел до конца каникул съездить к маме, – отвечает Стейк, махнув головой куда-то в сторону. – Ну, знаешь, приободрить её и всё такое. Так что ты сама потренируйся.

Хедвиг грызёт нижнюю губу.

– Кстати, – говорит она. – Твоя мама. Я думаю, она запросто может с кем-то встречаться.

– Не-е.

– Может-может. Толстые люди тоже заводят романы. Семь Поп же завёл.

Стейк садится.

– А вообще ты права.

Он пристально смотрит на неё. Своими карими, добрыми, тёплыми глазами.

– Даю тебе последний шанс, – говорит он.

– В смысле?

– Хочешь быть моей девушкой? Да или нет?

Хедвиг не может сдержать улыбки. Вот упрямец.

– Нет, я же сказала.

– О-о-о! – стонет Стейк и откидывается на спину. – Ты безнадёжна! – Но потом опять садится. Быстро, как будто что-то придумал. – А можно я буду просто говорить, что мы встречаемся? В классе, там, и всё такое?

Хедвиг пожимает плечами.

– Ну… можно, думаю, почему нет.

– УРА-А! – Стейк взлетает в воздух от радости. – Наконец, наконец, наконец!

Он бежит на дорогу, он почти летит, не касаясь земли, тяжёлые руки машут, как крылья, с помощью которых он в любую секунду выстрелит к небесам. У почтового ящика он останавливается.

– Договорились! Спокойной ночи… дорогая.

– Но мы же решили, что ты будешь так только говорить! – вздыхает Хедвиг.

Стейк улыбается:

– Ага. Я и сказал – дорогая.

И он поворачивается и исчезает в темноте.