Синеты бесплатное чтение

Bluets

Copyright (©) 2009 by Maggie Nelson

All rights reserved

Перевод: Анастасия Каркачёва

Редактор: Лайма Андерсон

Верстка: Владимир Вертинский

Дизайн обложки: Юля Попова

Главный редактор: Александра Шадрина

© Анастасия Каркачёва, перевод, 2020

© No Kidding Press, издание на русском языке, оформление, 2020

ПОСВЯЩАЕТСЯ

Лили Маццарелла,

первой и навсегда

принцессе синего королевства

Синеты

А если б это было верно, не думаю, что вся философия стоила бы и часа муки.

ПАСКАЛЬ, «МЫСЛИ»

1. Допустим, для начала я бы сказала, что влюбилась в цвет. Допустим, это звучало бы как признание; допустим, я тут же изорвала бы салфетку на мелкие кусочки. Всё начиналось медленно. Как любование, как симпатия. Затем однажды всё стало серьезнее. Затем (глядя в пустую чайную чашку, тонкий коричневый осадок на дне которой сложился в подобие морского конька) каким-то образом всё стало касаться лично меня.

2. Так вот, я влюбилась в цвет, а именно – в синий; как будто бы на меня легло заклятие; заклятие, под которым я желала остаться и – как выясняется – от которого изо всех сил пыталась избавиться.

3. Хорошо, ну и что? Добровольное заблуждение, скажете вы. О том, что каждый синий предмет может быть чем-то вроде неопалимой купины, тайного пароля для единственного агента, крестика на карте, слишком пространной, чтобы ее можно было полностью развернуть, но содержащей всю известную часть Вселенной. Разве могут быть все клочки синих мусорных пакетов, застрявшие в колючих кустах, или тенты из ярко-синего полиэтилена, хлопающие на ветру над каждой лачугой, каждой рыбной лавкой, в сущности, отпечатками пальцев бога? Я попробую объяснить.

4. Я признаю, что, возможно, мне было одиноко. Я знаю, что одиночество может возбуждать приступы острой боли, которая, если сохраняет остроту в течение долгого времени, может имитировать или вызывать – нужное подчеркнуть – способность постигать божественное. (Это должно бы нас насторожить.)

5. Но сначала давайте представим обратный случай. В 1867 году после долгого периода одиночества французский поэт Стефан Малларме сообщает своему другу Анри Казалису: «Я провел ужаснейший год. Мысль моя обдумала себя и пришла к чистой Идее. Всё, что я из-за этого выстрадал во время долгой агонии, передать невозможно»[1]. Малларме описывает эту агонию как битву на «костлявом крыле» бога. «Время страшной борьбы со старым и уродливым пернатым – ныне, к счастью, поверженным, – Богом», – пишет он Казалису с усталой удовлетворенностью. Впоследствии Малларме стал заменять в стихотворениях le ciel[2] на l’Azur[3], чтобы очистить образ неба от религиозного подтекста. «К счастью, – подытоживает он, – я окончательно умер».

6. Полукруг ослепительно бирюзового океана – вот первичная сцена этой любви. Мою жизнь делает замечательной уже то, что такой синий цвет вообще существует, что я его видела. Видела что-то настолько прекрасное. Обнаруживала себя в самой его середине. Без выбора. Вчера я вернулась туда снова постоять на горе.

7. Но что это за любовь, в самом деле? Не обманывай себя, называя это чувство возвышенным. Признай, что стояла в музее перед горсткой рассыпчатого ультрамаринового пигмента в стеклянном стаканчике и ощущала жгучее желание. Сделать что? Освободить его? Приобрести его? Проглотить его? В природе редко встречается пища синего цвета – такую окраску обычно имеет то, что есть нельзя (плесень, ядовитые ягоды), – поэтому кулинарные специалисты рекомендуют избегать голубого света, синих стен и тарелок в местах приема пищи. Может, цвет и ослабляет чей-то аппетит (в самом буквальном смысле), но чей-то – только разжигает. Хочется протянуть руку и потревожить эту горстку пигмента, например, запачкать в нем пальцы, а потом запятнать весь мир. Хочется растворить его в воде и плавать в ней, хочется напудрить им соски, хочется окрасить им платье девы. Но даже и тогда не удастся добраться до само́й синевы. Не вполне.

8. Не стоит, однако, впадать в заблуждение о том, что желание – это жажда. «Охотно мы смотрим на синее не потому, что оно устремляется в нас, а потому, что оно влечет нас за собою»[4], – писал Гёте и, возможно, был прав. Но мне неинтересно тосковать по миру, в котором я и так уже живу. Я не хочу вздыхать по синим предметам и, боже упаси, по синеве вообще. В первую очередь, я хочу перестать скучать по тебе.

9. Так что, пожалуйста, не нужно больше писать мне, чтобы рассказать о красивых синих вещах. Если честно, в этой книге тоже о них ничего не будет. Я не собираюсь писать: Разве Х не красиво? Подобные притязания убивают красоту.

10. Больше всего я хочу показать тебе кончик своего указательного пальца. Его немоту.

11. То есть: мне всё равно, что он не имеет цвета.

12. И пожалуйста, не нужно говорить со мной о том, как «изменен весь строй вещей гитарой голубой»[5]. Что можно изменить гитарой голубой сейчас не представляет никакого интереса.

13. Собеседование при приеме на работу в университет; трое мужчин сидят за столом напротив меня. В моем резюме написано, что в настоящее время я работаю над книгой о синем цвете. Я говорю об этом уже несколько лет, но так и не написала ни слова. Возможно, это такой способ почувствовать, что моя жизнь течет, а не отваливается, как столбик пепла от сигареты. Один из мужчин спрашивает: Почему о синем? Мне часто задают этот вопрос. Я никогда не знаю, как ответить. Нам не дано выбирать, что или кого любить, хочу сказать я. Нам просто не дано выбирать.

14. Мне нравилось говорить людям, что я пишу книгу о синем цвете, и не делать этого. Обычно в таких случаях тебе начинают выдавать истории, или наводки, или подарки, и потом можно перебирать их, а не слова. За последние десять лет мне дарили синие чернила, картины, открытки, краски, браслеты, камни, самоцветы, акварели, пигменты, пресс-папье, бокалы и конфеты. Меня познакомили с человеком, который вставил себе зуб из лазурита просто потому, что любит этот камень, и еще с одним, который настолько боготворит синий цвет, что не ест синие продукты и растит только сине-белые цветы в своем саду вокруг бывшего собора (тоже синего), в котором живет. Я познакомилась с главным мировым производителем органического индиго, с дрэг-артистом, чье исполнение Blue Джони Митчелл разбивало сердца, с мужчиной с лицом отщепенца, глаза которого буквально сочились синим; последнего я нарекла принцем синего королевства – так, в общем, его и звали.

15. Я думаю об этих людях как о своих синих корреспондентах, чья задача – слать мне синие полевые репортажи с места событий.

16. Но если серьезно, это больше похоже на то, как будто ты смертельно больна и все эти синие весточки – твоя последняя надежда на исцеление.

17. Но что происходит у тебя внутри, когда ты говоришь об исцелении цветом, до сих пор не сформулировав свой недуг?

18. Ранняя весна, теплый день в Нью-Йорке. Мы пошли в отель «Челси» трахаться. После я смотрела в окно, где на крыше дома напротив хлопал на ветру синий тент. Ты спал, так что это был мой секрет. Проба, взятая у повседневности, ярко-синий мазок на всем этом благом провидении. Это был единственный раз, когда я кончила. Это и были, по сути, наши жизни. Что-то очень непрочное.

19. За несколько месяцев до того я видела сон, в котором мне явился ангел и сказал: Тебе нужно побольше думать о божественном и поменьше воображать, как ты расстегиваешь штаны принца синего королевства в отеле «Челси». Но что если штаны принца синего королевства и есть божественное, возразила я. Так тому и быть, ответила она и оставила меня рыдать лицом в синюю напольную плитку.

20. Секс оставляет всё как есть. Секс никоим образом не пересекается с действительным использованием языка. Так как он не может предоставить ему никакого основания. Он оставляет всё как есть.

21. Тогда же, еще один сон: загородный дом на берегу, хмурый ландшафт. Танцевальный вечер в бальном зале красного дерева, где мы танцевали, как танцуют люди, сообщающие друг другу о своем желании заняться любовью. После настало время грубой магии: для заклинания нужно было положить в рот несколько синих предметов (два стеклянных шарика, перышко, осколок ярко-синего стекла, нитку лазурита) и держать их там, пока они не начнут источать невыносимое молочко. Я подняла глаза и увидела, как ты удираешь на лодчонке, внезапно объявленный в розыск. Я выплюнула змейку синей пасты на тарелку и предложила полицейскому катеру свою помощь в поисках, но мне ответили, что течения сегодня из ряда вон. Так что я осталась на берегу и прослыла среди местных той, что вечно ждет, печальной кошелкой, чьи волосы пахнут животным.

22. Однако что-то всё же меняется. Просто от жизни отрывается какая-то мембрана, как корка застывшей краски с крышки банки. Я очень хорошо помню тот день. Мне позвонили. Моя подруга попала в аварию. Возможно, она не выживет. У нее было два перелома позвоночника и мало что осталось от лица. Она не могла пошевелиться, и врач сказал о ней: «Как галька в воде». Бродя по Бруклину, я обнаружила бледный барвинок, неожиданно зацветший на заброшенной заправке «Мобил» на углу. В мерзко желтых душевых тренажерного зала, куда временами сквозь приоткрытые зарешеченные окна залетал снег, я заметила, как из-под облупившейся желтой краски проглядывает достойный промышленный синий. Я наблюдала, как на дне бассейна белый зимний свет перемежается с блеклым голубым; было ясно, что вместе они составляли бога. Когда я зашла в больничную палату подруги, ее глаза были пронзительной синевы – и единственной частью тела, способной двигаться. Я была напугана. Она тоже. Синева билась.

23. Гёте написал «К учению о цвете» в период своей жизни, который один критик назвал «длинным промежутком, не отмеченным ничем выдающимся». Сам Гёте описывал его как время, когда «о тихом, собранном состоянии ума не было и речи». Гёте не одинок в обращении к цвету в особенно напряженные моменты. Вспомнить хотя бы режиссера Дерека Джармена, который писал книгу «Хрома» теряя зрение и умирая от СПИДа, – свою смерть он предвосхитил в кино как исчезновение в «голубом экране». Или Витгенштейна, который работал над «Замечаниями о цвете» последние полтора года своей жизни, умирая от рака желудка. Он знал, что умирает; он мог бы выбрать любую философскую проблему в мире. И выбрал писать о цвете. О цвете и боли. Бо́льшая часть этого текста спешна, неясна и нехарактерно скучна. «То, писать о чем для меня столь утомительно, может быть очевидным для кого-то другого, чей ум еще не одряхлел», – писал он.

24. «Ввиду того факта, что гётевское объяснение цвета не имеет никакого физического смысла, – отметил недавно один критик, – можно задаться вопросом, чем вообще обосновано переиздание этого перевода». Витгенштейн выразился так: «Я понимаю, по крайней мере, что физическая теория (например, ньютоновская) не может решить задач, которыми был движим Гёте, даже если и сам он их не решил». Так какие у Гёте были задачи?

25. Гёте интересовался случаем «одной дамы, ушибившей глаз при падении» так, что «предметы, особенно белые, казались ей резко, до неприятного мерцающими»[6]. Гёте приводит множество других историй о людях, чье зрение было необратимо повреждено или искажено, в том числе в результате психологической или эмоциональной травмы. Это «свидетельствует о крайней слабости органа, о неспособности его восстанавливаться», – замечает он.

26. После аварии с участием моей подруги я начала чаще думать о той даме с ушибленным глазом и мерцающими белыми предметами. Может ли что-то подобное происходить со мной и синим цветом, «от третьего лица»? Говорят, ослабление цветного зрения часто сопутствует депрессии, хотя я понятия не имею, как и почему это возможно с неврологической точки зрения. Но начать видеть цвета (и что особенно странно, всего один цвет) более остро – симптомом чего это могло бы быть? Мании? Мономании? Гипомании? Шока? Любви? Горя?

27. Да и зачем вообще заморачиваться с диагнозами, если диагноз – это не что иное, как перепостановка проблемы?

28. Примерно в то время ко мне впервые пришла мысль: мы классно трахаемся, потому что он пассивный ведущий, а я активная принимающая. Я никогда не говорила этого вслух, хотя часто думала. Я и понятия не имела, насколько это окажется верно – и как болезненно – уже за пределами секса.

29. Если цвет не может исцелить, то может ли он хотя бы разжечь надежду? Например, синий коллаж, который ты прислал из Африки когда-то давно, меня обнадежил. Правда, дело было совсем не в синеве.

30. Если цвет может дать надежду, следует ли из этого, что он может вызвать и отчаяние? Я могу вспомнить множество случаев, когда какой-то синий внезапно меня обнадежил (резкий поворот на горном серпантине, за которым внезапно обнаруживаешь океан; щелчок выключателя в чужой ванной, зажигающий вовсе не белый, а голубой – как яйцо малиновки – свет; стайка темно-синих бутылочных крышечек, вдавленных в цемент на Уильямсбургском мосту; сияющая гора битого синего стекла у здания стекольной фабрики в Мексике), но сейчас я не могу вспомнить ни одного раза, когда синий цвет привел бы меня в отчаяние.

31. Обратимся, однако, к случаю господина Сидни Брэдфорда, обретшего зрение в возрасте пятидесяти двух лет после пересадки роговицы. Он был безутешен. «Мир казался ему тусклым, облупленная краска и другие изъяны поверхности огорчали его; он любил яркие краски, но впадал в уныние, когда они выцветали». Вскоре после того, как он прозрел и увидел мир во всем полноцветье, он «умер несчастным человеком».

32. Когда я говорю «надежда», я не имею в виду надежду на что-то конкретное. Наверное, я просто имею в виду, что стоит смотреть в оба. «Это что там / за мутные штуки? / Деревья? Ну нет, они мне / надоели»[7], – последние слова английской бабушки Уильяма Карлоса Уильямса.

33. Должна признать, что не все оттенки синего увлекают меня. Например, мне не особенно интересны матовые камешки бирюзы, меня оставляет равнодушной сдержанный сизый. Иногда я тревожусь, что если какой-то синий предмет ничего во мне не вызывает, то, возможно, я совсем уже отчаялась или мертва. Порой я симулирую энтузиазм. Порой я боюсь, что не способна передать всю его глубину.

34. Ацианоблепсия – невосприятие синего цвета. В аду, должно быть, есть такая пытка – хотя в этом случае можно было бы прибегнуть к виагре, от которой видишь всё слегка окрашенным в синий. Об этом побочном эффекте мне сообщает специалист по менопаузе у рыбок гуппи, кабинет которого находится напротив моего в институте. Он говорит, что это связано с белком в ткани пениса, который имеет сходство с белком в сетчатке глаза, но дальше я уже не улавливаю.

35. Кажется ли мир более голубым, если смотреть голубыми глазами? Наверное, нет, но я предпочитаю так думать (самовозвеличивание).

36. Гёте описывает синий цвет как живой, но лишенный радости. «Он не столько оживляет, сколько вызывает беспокойство»[8]. Является ли влюбленность в синий цвет в таком случае влюбленностью в беспокойство? Или любовь сама по себе беспокойство? И что это за глупость вообще – быть влюбленной в то, что заведомо, по своей природе, не способно на ответную любовь?

37. А ты уверена – можно было бы спросить, – что оно не способно любить в ответ?

38. Ведь никто не знает на самом деле, что такое цвет, где он, есть ли он вообще. (Может ли он умереть? А чувствовать?) Представьте пчелу, влетающую в складки мака: там, где мы, принимая свой взгляд за норму, видим оранжевый цветок, она видит распахнутый фиолетовый зев.

39. От Энциклопедии никакой пользы. «Если наше восприятие цвета обычно задействует „ложное сознание“, то как тогда было бы правильно мыслить о цвете? – вопрошает она. – В случае цвета, как никаком другом, – заключает она, – „ложное сознание“ – это повод для праздника»[9].

40. Когда я говорю о цвете и надежде, или цвете и отчаянии, я говорю не о красном сигнале светофора, лилово-голубой полоске на белом фетровом овале теста на беременность или черном парусе, надувшемся на корабельной мачте. Я пытаюсь говорить о том, что означает синий цвет или что он значит для меня помимо значения.

41. Поездка за рулем через Лунную долину накануне миллениума. На радио диджей проходился по списку лучших альбомов столетия; где-то примерно 30-е место досталось Blue Джони Митчелл. Диджей поставил песню River и сказал, что величие ее в том, что ни одна женщина прежде не говорила столь ясно и безапелляционно: I’m so hard to handle, I’m selfish and I’m sad[10]. Прогресс! – подумала я. А следующая строчка была: Now I’ve gone and lost the best baby that I ever had[11].

42. Сижу в кабинете перед лекцией по просодике и стараюсь не думать о тебе, о том, что потеряла тебя. Но как это возможно? Как это возможно? Оказалась ли я слишком печальной для тебя? Слишком ли печальной[12]. Я смотрю на свои заметки к лекции. «Всё – сон» – это спондей. Я опускаю голову на стол и начинаю рыдать. Почему это не помогает?

43. Перед собранием преподавателей снова говорим со специалистом по менопаузе у рыбок гуппи. Как биологи понимают вопрос «Существует ли цвет?», спрашиваю. Ну знаешь ли, фыркает он. Самцу гуппи в поисках самки не важно, существует ли цвет. Но самцу гуппи важно быть оранжевого цвета, чтобы привлечь самку. Но можно ли вообще сказать, что гуппи важно быть оранжевого цвета? – спрашиваю я. Нет, признает он. Самец гуппи просто оранжевый. Почему оранжевый? Он пожимает плечами. На некоторые вопросы у биологов нет ответа.

44. В тот же день, спустя несколько часов после беседы со специалистом по менопаузе у рыбок гуппи, психотерапевт скажет мне: Если бы он тебе не солгал, он был бы другим человеком. Она пытается дать мне понять, что хотя я думала, что безраздельно люблю этого мужчину именно таким, какой он есть, на самом деле я в упор не видела, каким он по-настоящему был (и остается).

45. От этого мне безмерно больно. Она настаивает, чтобы я сказала, почему, но я не могу ответить. Вместо этого я говорю что-то о том, как клиническая психология сводит всё, что мы называем любовью, к патологии, заблуждению или биологии; и если то, что я чувствовала, не было любовью, тогда я вынуждена признать, что не знаю, что такое любовь или – еще проще – что я любила плохого человека. Все эти формулировки высасывают синеву из любви, оставляя уродливую бесцветную рыбину биться на разделочной доске на кухонном столе.

46. Отречение, – говорит тишина.

47. Можно ли быть потаскуном в хорошем смысле этого слова? – задаюсь я вопросом, направляя машину сквозь чащу циклопических рекламных щитов, призрачных пальм и вылизанных светом бульваров, в которые превратилась моя жизнь.

48. Представьте, к примеру, кого-то, кто трахается, как шлюха. Кто хорош в этом деле, профессионален. Ты видишь, как он трахает тебя, в зеркале, всегда только в зеркале, безумная ебля на расстоянии вытянутой руки, в квартире, залитой голубым светом, никогда при свете дня, этот человек всегда трахает тебя сзади в голубом свете, и вы оба всегда хороши в сексе, самозабвенны и растворены в нем, как будто на всем белом свете ваши тела больше ничего не умеют, кроме как трахаться вот так, в слабом голубом свете, в этом зеркале. Как назвать такого человека?

49. В сексе есть цвет, но это не синий.

50. Мы далеки от понимания того, что такое цвет, где он и есть ли он вообще, несмотря на тысячелетия тыкания палочкой в этот феномен. Буквально тыкания – в «темной комнате» своего жилища в Тринити-колледже Ньютон, войдя в исследовательский раж, порой совал себе в глаза железные прутики и палочки, чтобы вызвать и затем проанализировать эффекты цветового восприятия. Известно, что дети с нарушениями зрения могут надавливать пальцами на веки, чтобы воспроизвести утраченные цветовые ощущения. (Так держать!)

51. Нам остается вести себя так, как если бы предметы обладали цветом, – написано в Энциклопедии. Ну, как скажете. Но как можно было бы вести себя иначе?

52. Попробуйте, если получится, говорить, как если бы цвет не исходил из какого-то отдельного физического явления. Держите в уме влияние всевозможных поверхностей, объемов, источников света, мембран, пространств, степени плотности, растворимости, температуры, эластичности на цвет. Подумайте о способности предмета испускать, отражать, поглощать, пропускать или рассеивать свет; подумайте о «воздействии света на перышко». Задайте себе вопрос, какого цвета лужа? Является ли синим ваш синий диван, когда вы наталкиваетесь на него по дороге на кухню посреди ночи; а если вы не встаете? если никто не входит в комнату и не видит его? Мы начинаем различать цвета через пятнадцать дней после рождения. И, покуда зрение позволяет, мы до конца своей жизни находимся лицом к лицу со всем этим мерцающим месивом – «цветом». Можно сказать, что дело глаза – создавать окрашенные формы из, по сути, мерцания. Как-то так мы и ориентируемся в мире. Кто-то назовет это причиной наших страданий.

53. «В основном, мы принимаем данное в опыте качество физического объекта за внутренне присущее ему качество», – это так называемое систематическое ошибочное восприятие цвета. Возможно, то же верно и для любви. Но я не хочу думать об этом, по крайней мере, пока. Я в тебя верила.

54. Задолго до волн и частиц некоторые теоретики (Пифагор, Евклид, Гиппарх) полагали, что наши глаза испускают некую субстанцию, которая освещает или «ощущает» то, что мы видим. (Аристотель указал, что эта гипотеза обнаруживает свою проблематичность ночью, поскольку предметы становятся невидимыми, несмотря на означенную способность глаза.) Другие, например Эпикур, утверждали обратное: что сами предметы проецируют в сторону глаза какой-то луч, как если бы они смотрели на нас (некоторые и впрямь это делают). Платон выбрал срединный путь, постулировав, что между нашими глазами и тем, что они видят, горит «зрительный огонь». Кажется, это до сих пор вполне справедливо.

55. Образ интеллектуала: мужчина, который теряет зрение не от стыда (Эдип), а чтобы яснее мыслить (Мильтон[13]). Я стараюсь избегать общих суждений, когда речь заходит о гендере, но должна признать со всей прямотой, что не могу представить себе женскую версию интеллекта, которая поддержала бы подобную идею. «Абортирование ума – вот их чистота» (У. К. Уильямс)[14].

56. Однако есть множество историй о женщинах – в особенности святых, – ослепляющих себя, чтобы сохранить девственность, доказать, что «положили глаз» лишь на бога или Христа. Вспомним легенду о святой Луции, покровительнице незрячих, чье имя означает «ясная, сияющая, понятная». Что довольно ясно: в 304 году до нашей эры Луция подверглась пыткам и была убита по приказу римского императора Диоклетиана, став таким образом христианской мученицей. Что неясно: почему в живописи Средних веков и Возрождения она то и дело предстает с золотым блюдом в руках, с которого глядят ее голубые глаза. Одни говорят, что глаза ей вырвали во время пытки, другие – что она сама выдавила их, обреченная императором-язычником на поругание в борделе. Еще менее ясны легенды о святой Медане из Ирландии и святой Тридуане из Шотландии, двух королевнах-христианках, которых преследовали сомнительные воздыхатели-язычники, заявлявшие, что жить не могут без прекрасных голубых глаз своих возлюбленных. Чтобы избавиться от нежеланного внимания, Медана, по легенде, выдавила себе глаза и бросила их к ногам жениха, Тридуана же была более изобретательна и, выколов себе глаза, отправила их своему жениху нанизанными на колючку.

57. С точки зрения религии эти женщины, искалечивая себя, провозглашают свою верность богу. Можно, однако, задаться вопросом, не наказывали ли они себя в действительности за то, что смотрели на мужчин с похотью, чувствуя необходимость принять радикальные меры против любого возможного искушения?

58. «Любовь настолько безобразна, что человеческая раса погибла бы, если бы те, которые занимаются ею, могли узреть себя» (Леонардо да Винчи).

59. Однако есть и те, кому нравится смотреть. И мало еще говорилось – если вообще говорится – о женском взгляде. О том, как он саднит, даже если глаза остаются на своем месте в глазницах. «Люблю поразглядывать многообещающего вида член», – пишет в замечательных секс-мемуарах Катрин Милле, а затем живописует, как еще ей нравится смотреть на «охристый кратер» своего ануса и «алую лощину»[15] вульвы, широко раскрытые – обнажившие свой цвет – для ебли.

60. Мне тоже нравится смотреть. «Святая Луция, не скрывала ты своего света под рогожей», – первая строка одной католической молитвы.

61. В книге «Бытие и синь»[16] Уильям Гэсс утверждает, что мы, читатели, на самом деле желаем лишь «проникновения в приватное»: «Мы хотим заглянуть под юбку». Но это проникновение в итоге оказывается утомительным даже для него самого: «Что толку в промелькнувшем краешке ее лобковых волос, если мне также придется увидеть и красные следы от трусов, прыщики на заду, сиреневые лопнувшие сосудики, похожие на отпечатки пальцев, помятую за целый день мохнатку? Всё это есть у меня и дома». Заявляя, что та синева, которой мы ждем от жизни, на деле встречается только в литературе, он советует писателям «отказаться от мирских синих вещей в пользу слов, которые их обозначают».

62. Это пуританство, а не эрос. Со своей стороны я ничуть не заинтересована в том, чтобы мельком увидеть или предоставить на обозрение задницу без единого прыщика или неотретушированную пизду. Что мне интересно, так это чтобы все три отверстия были полны толстого набухшего члена в самых беспощадных позах и невыгодном свете. Я не стану выбирать между мирскими синими вещами и словами, которые их обозначают: с тем же успехом можете прокаливать спицу и готовиться пожертвовать своими глазами. Вам же хуже.

63. Вообще говоря, я не охочусь за синими вещами и не плачу за них. Среди синих вещей я ценю подарки или неожиданные находки. Например, камни, которые я откопала этим летом на севере штата, обведенные по краю синей краской чьей-то таинственной рукой. Маленький квадратик синего красителя, завернутый в бумагу, который ты привез когда-то давно, когда мы были едва знакомы.

64. Примерно в это время я мечтала посетить знаменитые синие места: древние производства индиго и вайды, Шартрский собор, остров Скай, афганские лазуритовые шахты, капеллу Скровеньи, Марокко, Крит. Я сделала карту с цветными булавками и т. д. Но у меня не было денег. Поэтому я подавалась на множество грантов, описывая актуальность, новизну и необходимость моего исследования синего цвета. В заявке для одного из консервативных университетов Лиги плюща, которую я заполняла и отправляла глубокой ночью, я описала свой проект так: безбожие, гедонизм и сексуальное возбуждение. Финансирования я не получила. Мне осталось довольствоваться местной синевой.

65. Инструкция на обертке синего красителя: Заверните Синь в тряпочку. Надавливая, размешайте краситель в воде, оставшейся от последнего полоскания. Погружайте вещи по отдельности на несколько минут, непрерывно вращая их. Инструкция мне понравилась. Мне нравятся синие сущности, которые непрерывно вращаются.

66. Вчера я подобрала с земли у дома крошку синего цвета, к которой присматривалась неделями. Она оказалась отравой для термитов. Noli me tangere[17], говорила она, что свойственно многим синим штукам. Я оставила ее лежать на земле.

67. Самец атласного шалашника ее бы так не оставил. Самец атласного шалашника схватил бы ее клювом и утащил в свой шалаш, свою «беседку свиданий», как пишут в некоторых справочниках, которую он старательно украшает синими предметами, чтобы завлечь самку. Шалашник не только собирает синие предметы: автобусные билеты, крылышки цикад, синие цветы, крышки от бутылок, синие перышки мелких птиц, которых он убивает, если это необходимо, ради их оперения – но и раскрашивает свою постройку соком синих плодов, используя веточку с разлохмаченным концом в качестве кисти. Из духа соперничества он ворует сокровища у других птиц, иногда полностью разоряя их шалаши.

68. Закончив строительство шалаша, атласный шалашник делает неподалеку сцену из ярко-желтой травы, взобравшись на которую он танцует и поет для окрестных самок. Опытные строители и исполнители могут соблазнить до тридцати трех самок за сезон, если их концерт достаточно хорош, шалаш полон роскошной синевы и контраст с желтой соломой получается что надо. Менее опытные строители иногда не привлекают ни одной. Каждая самка спаривается только один раз. Яйца она высиживает в одиночестве.

69. Когда я вижу фотографии этих синих шалашей, то испытываю такое желание, что кажется, будто я по ошибке родилась в человеческом теле.

70. Пытаюсь ли я с помощью своих «пропозиций» построить что-то вроде шалаша? – Утверждать так, конечно, было бы ошибочно. Для начала, речь не походит на то, что она обозначает (Морис Мерло-Понти).

71. Я пытаюсь, и уже давно, найти достоинство в одиночестве. Мне дается это с трудом.

72. Куда легче найти достоинство в уединении. Одиночество – это уединение, в котором есть проблема. Может ли синий цвет решить ее или хотя бы составить мне компанию? Нет, не вполне. Он не может любить меня, у него и рук-то нет. Но иногда я ощущаю его присутствие как что-то вроде подмигивания: Вот и снова ты, говорит он, а вот и я.

73. В «Оптике» Ньютон периодически упоминает бесценного «ассистента», помогавшего ему преломить пучок солнечного света, пропущенный через отверстие, которое ученый просверлил в стене своей «темной комнаты», и открыть, или явить, таким образом спектр. Со временем, однако, многие засомневались, существовал ли в действительности этот ассистент. Сегодня многие полагают, что он не более чем фигура речи.

74. Кто в наши дни наблюдает в компании фантасмагорического ассистента, как свет льется сквозь стену «темной комнаты», или тычет себе в глаза, чтобы воспроизвести утраченные цветовые ощущения, или не спит всю ночь, наблюдая, как цветные тени плывут по стенам? Порой я делала всё из вышеперечисленного, но не ради служения науке, философии или даже поэзии.

75. В основном я чувствовала, как становлюсь служительницей грусти. Я всё еще в поисках красоты в этом.

76. Когда-то, чтобы получить цвет, похожий на ультрамарин – производную лазурита, единственное месторождение которого долгое время находилось на территории современного Афганистана (Сары-Санг, «место камня»), куда вели опасные протяженные торговые пути, – западные люди смешивали более дешевые пигменты с кровью и медью. Вообще говоря, больше мы так не делаем. Мы не храним масла в свином мочевом пузыре. Мы идем в магазин. Если мы хотим узнать, что такое фосфены, мы не давим кулаками на веки. Мы гуглим слово. Если ты в депрессии – ты принимаешь таблетку. Некоторые из них ярко-голубого цвета. Если тебе одиноко – на «Крейгслисте» есть парень в двух кварталах от тебя, который говорит, что у него есть лишний час и член, длиннее, чем у осла. Он запостил фотографию в доказательство.

77. «Отчего бы мне чувствовать себя одиноким? Разве наша планета не находится на Млечном пути?»[18] (Торо).

78. Однажды я отправилась в лондонскую галерею Тейт, чтобы увидеть синие картины Ива Кляйна, который изобрел и запатентовал собственный оттенок ультрамарина – Международный синий Кляйна (IKB). Им он покрывал полотна и объекты в тот период своей жизни, который сам окрестил l’epoque bleue[19]. Стоя в галерее перед этими синими картинами, или пропозициями, и ощущая, как их синева излучает жар, который, казалось, трогает и даже обжигает мои глазные яблоки, я записала в блокнот одно-единственное слово: чересчур. Я проделала такой долгий путь и теперь едва могу взглянуть на них. Возможно, я случайно соприкоснулась с буддийским постулатом о том, что просветление – это высшая степень разочарования. «С горы ты видишь гору», – писал Эмерсон.

79. Потому что даже если я люблю синий, это не значит, что я хочу провести всю жизнь в мире синего цвета. «Жизнь – череда настроений, сменяющих друг друга, будто бусины на нитке, каждая из которых – цветная линза, что придает миру цвет и представляет взгляду лишь то, на что наводит резкость», – писал Эмерсон. Застрять внутри одной бусины – неважно, какого цвета, – может быть смертельно опасно.

80. Что я слышала: когда месторождения в Сары-Санге иссякли (местные говорят, что особенно длинную «засуху» вызвала насильственная политика талибов, взорвавших в 2000 году две гигантские статуи Будды у ворот в шахты; по сохранившимся источникам, ляпис-лазурь впервые в истории была применена человеком именно для синих нимбов этих Будд), шахтеры использовали динамитные шашки, чтобы отворить кровь в надежде вызвать «синюю лихорадку».

81. Что я знаю: синяя лихорадка началась, когда я встретила тебя. Знай, что я не считаю тебя в ответе за это.

82. Я прилагала немало усилий, пусть и урывками, жить внутри других бусин. Одной особенно унылой нью-йоркской зимой я купила в хозяйственном магазине на Аллен-стрит ведро ярко-желтой краски, вообразив, будто ее оптимизм удержит меня на плаву. Добравшись домой и поддев крышку, я обнаружила, что мне дали не тот цвет, а может и тот, но дома он выглядел ядовитым, просто убийственным. Это был ужасный желтый, цвет чистой ярости. Позже я узнала, что почти во всех культурах желтый сам по себе считается одним из наименее привлекательных цветов, если не самым непривлекательным. Я покрасила им всё.

83. Пытаясь продолжить тему, я купила желтый блокнот. Обложку я подписала проникновенным слоганом: Не лгите, и то, что вы ненавидите, не делайте этого. Ибо всё открыто перед небом[20].

84. Это было ужасное время и ужасная квартира, и вскоре после того, как я всё покрасила в желтый, я съехала. Я посмотрела десятки квартир и выбрала ту, где почувствовала еще в прихожей, что смогу здесь жить: дешевую и с нежно-голубым коридором. Все мои друзья говорили, что пахло в ней так же плохо, как и в предыдущей, но на пороге я нашла монету решкой вверх, да и вообще я всё равно уже там больше не живу.

85. Книжный магазин в Лос-Анджелесе, 2006 год. Я беру с полки книгу под названием «Бездонная синева». Предположив, что это трактат о цвете, я прихожу в замешательство, увидев подзаголовок: «Как женщины сталкиваются и справляются с депрессией»[21]. Я быстро возвращаю ее на полку. Восемь месяцев спустя я заказываю эту книгу в интернете.

86. Название подразумевает, что мужчины бывают на дне, а женщины – те сталкиваются с бездной. Еще одна форма возвеличивания, что напоминает мне о ночи, проведенной в бруклинской неотложке когда-то давно: загадочная хворь, жжение слева внизу живота – в приемном покое жаловалась на газы от жареной курицы женщина, на вид измученная крэком и печалью, а вовсе не газами от жареной курицы, – молодой врач попросил меня оценить боль по шкале от одного до десяти, я растерялась, почувствовав будто мне здесь не место, и сказала «шесть». «Запишите „восемь“, – сказал он медсестре, – потому что женщины всегда преуменьшают свою боль». «Мужчины всегда говорят „одиннадцать“», – сказал он. Я не поверила, но подумала, что ему лучше знать.

87. «Она [женщина] не создана для высших страданий, радостей и могущественного проявления сил; жизнь ее должна протекать спокойнее, незначительнее и мягче, чем жизнь мужчины, не делаясь в сущности от этого счастливее или несчастнее»[22], – писал Шопенгауэр. Что за женщин, хочется спросить, он знавал? В любом случае, ах, если бы это было так.

88. Как многие селф-хелп-книги, «Бездонная синева» полна чудовищных упрощений и как бы хороших советов. Каким-то образом все героини книги усваивают фразу: «Это говорит моя депрессия, это не я».

89. Как если бы можно было соскрести цвет с радужной оболочки и не лишиться зрения.

90. Вчера ночью я плакала так, как не плакала уже давно. Я плакала до тех пор, пока не состарилась. Я наблюдала в зеркале, как это происходит. Я видела, как вокруг моих глаз появляются линии, похожие на гравированные солнечные лучи; как будто смотришь на раскрывающиеся бутоны в замедленной съемке. Слезы состарили не только черты лица, но и кожу, ставшую похожей на оконную замазку. Это был какой-то ритуал упадка, который я не могла остановить.

91. Blue-eye (устар.) – «синева или темные круги под глазами от слез или по иной причине».

92. В конце концов я сознаюсь подруге в том, как сильно и часто реву. Она говорит (по-доброму), что думает, что иногда мы плачем перед зеркалом не для того, чтобы вызвать у себя жалость, но потому, что нуждаемся в свидетеле своего отчаяния. (Может ли отражение быть свидетелем? Можно ли передать самой себе смоченную в уксусе губку на трости?)

93. «На первый взгляд кажется странным, что такое безобидное врожденное поведение, как плач, может быть дисфункциональным или симптоматичным», – пишет один клинический психолог. Однако, настаивает она, мы должны принять тот факт, что бывает и просто «дезадаптивный, дисфункциональный или незрелый» плач.

94. – Что ж, как вам будет угодно. Это говорит дисфункция. Это говорит болезнь. Это говорит мое скучание по тебе. Это говорит бездонная синева – говорит, говорит, беспрестанно говорит с тобой.

95. Пожалуйста, не пиши мне снова о том, как ты проснулся в рыданиях. Я и так знаю, как ты влюблен в свои рыдания.

96. Ибо принц синего королевства является таковым, поскольку держит «печального питомца, демона меланхолии, который сопровождает его повсюду» (Лоуэлл, 1870). Так принц синего королевства становится демоном боли.

97. Теперь, я думаю, можно сказать: стеклянная бусина, может, и окрасит мир цветом, но из нее одной не сделаешь бус. А я хотела бусы.

98. Винсент Ван Гог, чья депрессия, по некоторым утверждениям, могла быть связана с височной эпилепсией, видел и изображал мир в невозможно ярких цветах. Когда его, выстрелившего себе в живот в попытке свести счеты с жизнью, спросили, почему не нужно его спасать, он ответил: «Печаль будет длиться вечно». Думаю, он был прав.

99. Спустя несколько месяцев в больнице мою подругу навещает в рамках социальной программы человек с тетраплегией как у нее. Из постели она спрашивает его: Если я останусь парализованной, сколько времени потребуется, чтобы травма стала ощущаться как обычная часть моей жизни? Минимум пять лет, ответил он. В следующем месяце пойдет четвертый год.

100. Часто бывает, что мы считаем дни, будто сам акт измерения что-то нам обещает. Но в действительности это как обуздывать невидимую лошадь. «Совершенно точно через год вы не будете чувствовать себя так же, как сейчас», – сказал мне другой терапевт ровно год назад. Но, хотя я научилась вести себя так, будто чувствую себя иначе, по правде говоря, мои чувства не очень-то изменились.

101. «Годы второй войны и десятилетия спустя были для меня ослепляющим, дурным временем, о котором я не смог бы сказать ничего, даже если бы хотел», – говорит один из персонажей книги В. Г. Зебальда «Изгнанники». Прочтя это, я опросила нескольких друзей, сколько времени, по их мнению, разделяет «ослепляющее, дурное время» и жизнь, превратившуюся в депрессивный хлам; мы сошлись на семи годах. Это свидетельствует о великодушии моих друзей – думаю, большинство американцев дали бы себе год или два, прежде чем начать тянуть себя из болота за косичку. 21 сентября 2001 года, к примеру, Джордж Буш-младший сообщил гражданам, что время скорби прошло и его сменило время решительных действий.

102. Я забочусь о подруге после аварии. Это бывает непросто, потому что иногда забота причиняет ей боль. Уже два года, чтобы посадить ее в кресло-коляску и высадить из нее, нам приходится совершать сложный маневр под названием «перебазировка». От «перебазировки» ее ноги сводит невыносимой судорогой, во время которой я могу только надавливать на них и повторять «прости, прости, пожалуйста», пока дрожь не прекратится. У нее диффузные нейропатические боли вдоль поверхности кожи, которые не может объяснить ни один врач. Кожа горит, говорит она, и ощущается как смятая полиэтиленовая пленка. Мы вместе смотрим на ее кожу, пока она описывает эту боль.

103. Сильная боль вытягивает из нее цвет. Когда боль пробивается сквозь медикаменты – а их множество, – она говорит, что это как будто ширма встает между ней и остальным миром. Мне представляется невидимая жгучая оболочка, зависающая в воздухе между нами.

104. Я не чувствую боли своей подруги, но когда ненамеренно причиняю ей боль, то вздрагиваю, как будто больно мне, и это действительно так. Часто в бессилии я кладу голову ей на колени и говорю, как сильно люблю ее и как мне жаль, что ей так больно, а я могу только видеть и воображать эту боль, но не знать ее. Если кто-то еще и знает эту боль, говорит она, так это ты (и Дж., ее любовь). Это великодушно, ведь приближенность к ее боли мне всегда казалась привилегией, несмотря на то, что боль – это по определению то, чего мы обычно стараемся избегать. Возможно, это оттого, что она сохраняет великодушие внутри своей боли, и оттого, что ни до, ни после аварии она не выстраивала никакой иерархии горя, что кажется мне ни много ни мало формой просветления.

105. Не существует инструмента для измерения цвета, какого-нибудь «цветового термометра». Такой инструмент в принципе невозможен, ведь «знание о цвете» всегда зависит от наблюдателя. Однако это не помешало некому Орасу Бенедикту де Соссюру в 1789 году изобрести прибор, названный им цианометром, с помощью которого он намеревался измерять синеву неба.

106. Когда я впервые услышала о цианометре, я представила сложный механизм с кнопками, шестеренками и ручками. Но в действительности «изобретение» де Соссюра оказалось картонной таблицей с пятьюдесятью тремя квадратными отверстиями напротив пятидесяти трех образцов («нюансов», по его выражению) синего цвета. Сквозь вырезанные отверстия нужно было посмотреть на небо и, насколько это возможно, сопоставить его цвет с одним из образцов. См. «Путешествия Гумбольдта» (Росс, 1852): «С восхищением созерцали мы лазурный цвет неба. В зените его насыщенность соответствовала 41 градусу цианометра». Последнее предложение доставляет мне немало удовольствия, но всё же оно никуда нас не ведет – ни к знанию, ни к красоте.

107. Многие думают, что письмо Гертруды Стайн не имеет «смысла». Возможно, так и есть. Но когда мои студенты жалуются, что хотят запустить «Нежными пуговками» в стену, я пытаюсь объяснить им, что в этой книге Стайн обращается к одной насущной проблеме. Стайн обеспокоена страданием цвета, говорю я им. «Ну-и-зрелище и ничего особенного единственный пострадавший цвет и расположение элементов в системе к указанию»[23], – читаю я вслух, обводя взглядом аудиторию в поисках лиц, также отмеченных тенью беспокойства за пострадавшие цвета. «Восторженно увеча желтушки шафрановой почечку с блюдцем». «Прохладная красная роза и гвоздика разрезана розово». Как если бы цвет можно было обнажить еще больше с помощью лезвия.

108. Вспомним, к примеру, Леонарда Коэна и его «знаменитый синий плащ»[24], главным свойством которого было то, что он «порван на плече». Возможно, он знаменит ровно постольку, поскольку порван. В этой песне Коэн как никогда мрачен и безутешен, что само по себе о чем-то говорит, но мне всегда особенно нравилась ее последняя строчка: «Sincerely, L. Cohen»[25], – приятно знать, что я не одинока, когда пишу почти все свои тексты с расчетом на адресата. Я бы даже сказала, что не умею по-другому, так что писать из точки одиночества, как сейчас – это в некотором роде непривычный и болезненный эксперимент. «Когда спутник нас разочаровывает, мы мгновенно переносим любовь на более достойный объект», – писал Торо, крепко поссорившись с Эмерсоном. Сам об этом не подозревая, он убедительно объяснил, почему многие авторы песен одушевляют синий, представляя его единственным другом, на которого можно положиться. «Loves me when I’m lonely / And thinks of me first»[26], – поет Люсинда Уильямс. Но вообще это странно – как будто он может не только чувствовать, но и мыслить.

109. Со временем от бездействия ноги моей травмированной подруги стали голубоватыми, как обезжиренное молоко, и гладкими, как у младенца. Мне кажется, они выглядят удивительно и красиво. Она со мной не согласна. Что понятно: ведь это ее тело, а перемены в нем – ее беда. Часто мы вместе рассматриваем части ее тела, как будто паралич сделал их объектом исследования, независимым от нас обеих. Но всё же они принадлежат ей. Неважно, что происходит с нашими телами в жизни, даже если они становятся «как галька в воде», они остаются нашими, а мы – их.

110. В «Нежных пуговках» Стайн особенно обеспокоена цветом и болью, которые появляются будто бы из ниоткуда, беспричинно. «Откуда каждый элемент любого цвета… Откуда столько бесполезной му́ки». О синем у Стайн находится разве что такой коан: «Вся синь зреет раньше срока».

111. Гёте также обеспокоен вопросом цвета и боли, хотя его заметки скорее напоминают сводки с поля битвы: «Каждая цветовая спецификация причиняет глазу насилие и вынуждает его к оппозиции»[27]. Незамедлительно мне приходит на ум случай, подтверждающий это. Несколько лет я работала в ярко-оранжевом ресторане. Мои смены длились по десять часов, с четырех дня до двух ночи, а иногда и дольше. Ресторан был неимоверно оранжевым. Все в городе даже называли его «тот оранжевый ресторан». Я приходила домой с работы, вырубалась в прокуренной одежде, вытянув ноги вверх по стене, и каждый раз видела во сне обеденный зал – тот же самый, но бледно-синего цвета. Сначала я думала, что это совпадение или осуществление бессознательных желаний – ну конечно, у меня во сне всё становится синим, ведь я люблю этот цвет. Но теперь я понимаю, что это было из-за того, что я по десять часов и больше пялилась на ярко-оранжевый – спектральную противоположность синему. Вот такая простая история, и тем не менее она пугает меня, напоминая, что глаз – всего лишь регистратор, хотим мы того или нет. Возможно, то же можно сказать и о сердце. Но имеет ли здесь место насилие, пока неясно.

112. Часто говорят, что сны не бывают цветными. Но это, разумеется, неверно. Во-первых, бывают, а во-вторых – да что вообще кому-то может быть известно о чужих снах? Часто мне хочется думать, что цветными снами мы обязаны кинематографу. (Вот бы узнать, какими были сны до кинематографа!) Но потом я вспоминаю «Видение Креста», один из первых письменных памятников древнеанглийской литературы примерно восьмого века, исполненный сверкающего цвета (и наслаждения, и боли): «Вот, я поведать хочу сокровенное сновиденье… Блистая, восстало в зареве дивное древо. Оно одето было, знамение, златом… Я же, бедный, ничтожен, смотрел я грешный на этот крест ликующий… И стал я духом печален, в страхе представ прекрасному: то красным оно показывалось, то горело иным покровом, либо кровью было омочено, обильно облито влагой, либо златом играло и самоцветами»[28]. Может возникнуть вопрос, считать ли «злато» цветом, но ответ на него вне моей компетенции. Обратимся к Джону Бёрджеру: «По ту сторону золота находится то же, что и по эту». Думаю, это исключает его из разряда цветов. Красный цвет греховности сновидца, однако, неоспорим.

113. В неоконченном романе «Генрих фон Офтердинген» Новалис рассказывает историю средневекового трубадура, которому приснился голубой цветок – возможно, синетка, – после чего он мечтает увидеть голубой цветок «наяву». «Он неустанно занимает мои мысли, – говорит герой, – он захватил мою душу»[29]. (Также и Малларме: «Я обречен: Лазурь! Лазурь! Лазурь! Лазурь!»[30]) Генрих знает, что его одержимость не вполне обычна: «В том мире, в котором я жил, никто бы не стал думать о цветах; а про такую особенную страсть к цветку я даже никогда и не слыхал»[31]. Тем не менее, он посвящает жизнь поискам цветка: так начинается приключение, возвышенная романтика, романтика исканий.

114. Теперь вспомним голландское выражение «Dat zijn maar blauwe bloempjes» – «Это всего лишь голубые цветочки». «Голубые цветочки» здесь означают букет неприкрытой лжи.

115. Что означает, что искания сами по себе духовная ошибка.

116. В одну из наших последних встреч на тебе была бледно-голубая рубашка с коротким рукавом. Я надел ее для тебя, сказал ты. В тот день мы трахались шесть часов кряду, что звучит неправдоподобно, но часы не врут. Нужно было убить время. Ты ехал в какой-то приморский городок, полный синего цвета, где ты собирался провести неделю с другой женщиной, в которую был влюблен, с которой ты и сейчас. Я влюблен в вас обеих, но совершенно по-разному, сказал ты. Дальше размышлять об этом заявлении было бы неразумно.

117. «Как ясно я видел всегда свое состояние и тем не менее поступал не лучше ребенка, – говорит страдающий юный Вертер. – И теперь еще ясно вижу всё, но даже не собираюсь образумиться»[32].

118. Вскоре после того дня мне попалась фотография тебя и той женщины. На тебе была та самая рубашка. Я отправилась к своей травмированной подруге и рассказала ей эту историю, пока натягивала ей на ноги надувные компрессионные чулки для профилактики образования тромбов. Как жутко, сказала она.

119. Моя подруга была гениальна до аварии, и она по-прежнему гениальна. Разница только в том, что сейчас едва ли возможно относиться к ее заключениям скептически. Каким-то образом травма наделила ее качествами прорицательницы, возможно, потому, что она обычно сидит на одном месте и все к ней приходят. Рано или поздно тебе придется отказаться от этой любви, сказала она мне однажды, пока я готовила нам ужин. Она насквозь больная.

120. В финале сокрушенный отказом юный Вертер стреляет себе в голову, одетый в синий фрак – такой же, как тот, в котором он впервые танцевал со своей возлюбленной. Всю ночь он умирает долгой мучительной смертью, сподвигшей на самоубийство сотни подражателей в синих фраках по всей Германии и за ее пределами. Обратите внимание, что здесь, как и везде, ясное видение не ведет никуда ни Вертера, ни нас самих.

121. «Ясность – настолько очевидное свойство истины, что нередко их даже путают между собой», – писал Жозеф Жубер, французский литератор, оставивший множество записных книжек с подобными афоризмами, которым так и не суждено было сложиться в монументальный философский труд. Я прекрасно знаю, как легко спутать что-либо с истиной. Иногда я думаю, что эта путаница, как ловкость рук фокусника, составляет основу всего моего письма.

122. «Истина нуждается в цифрах и красках, чтобы ее заметили», – писал Жубер, невозмутимый в исповедании ереси.

123. Каждый раз, когда я говорю о вере, я говорю не о вере в бога. Также, когда я говорю о сомнении, я говорю не о сомнении в существовании бога или истинности чьих-то религиозных взглядов. Эти понятия никогда не были важны для меня. Размышлять о них – всё равно что играть в жмурки: тебя раскручивают до потери равновесия, и вот ты нетвердо шагаешь с завязанными глазами и вытянутой вперед рукой, пока не наткнешься на стену (смех) или кто-то легонько не подтолкнет тебя к другим игрокам.

124. По этой причине я готова назвать себя «духовной калекой», как один японский критик высказался о Сэй-Сёнагон, прочитав ее знаменитые «Записки у изголовья». Этого критика ужасно возмутила ее одержимость повседневными делами, сплетнями и внешней красотой, враждебность к мужчинам и язвительные замечания, которыми она без зазрения совести сыпала направо и налево, в особенности в адрес простых людей. Вот несколько списков из этой книги: «То, что производит жалкое впечатление», «То, что никуда не годно», «Те, у кого удрученный вид»[33].

125. Конечно, можно просто снять повязку с глаз и сказать: Это дурацкая игра, и я больше в нее не играю. И нужно признать, что наткнуться на стену, пойти не в том направлении или сорвать повязку – такая же часть игры, как и поймать кого-то.

126. Одна из первых записок в книге Сёнагон посвящена празднеству голубых коней – в этот день двадцать великолепных серых с синеватым отливом коней из императорских конюшен шествуют перед императором. Читая об этом, я хочу умереть и переродиться тысячу лет назад, чтобы увидеть это шествие своими глазами. Здесь нам грозит опасность – опасность удариться в зависть к синеве, принадлежащей другим людям или прошедшим временам. Ведь даже если настойчиво утверждаешь, что желаешь только одного – быть довольной и счастливой, на самом деле нередко обнаруживаешь себя в колесе сансары, ищущей возмездия. Особенно когда начинаешь подозревать, пусть и смутно, что выхода из колеса нет. В буддизме эту напасть иногда называют «ностальгией по сансаре» – и чем яснее осознаешь необходимость от нее избавиться, тем сильнее она вцепляется в тебя.

127. Задайте себе вопрос: каким цветом цветет дерево жакаранда? Когда-то ты сказал «синеватым». Я не знала, соглашаться или нет, поскольку никогда не видела этого дерева.

128. Когда ты впервые рассказал мне о жакарандах, я почувствовала надежду. Впервые увидев их своими глазами, я почувствовала отчаяние. На следующий год я вновь почувствовала отчаяние. Вот и нашелся случай, и даже не один, когда синий цвет стал мерой отчаяния. Но, честно говоря, мне они показались фиолетовыми.

129. Я не знаю, что почувствую глядя на жакаранды в следующем году. Не знаю, доживу ли и буду ли по-прежнему здесь, чтобы увидеть их, и вообще покажутся ли они мне синими, хотя бы синеватыми.

130. Мы не способны понять, что говорит тьма. Просто не способны. То, что мы вообще пытаемся, – это форма безумия, пусть и довольно распространенная.

131. «Не похоже, что ты достаточно стараешься», – говорит мне одна подруга. Как сказать ей, что весь смысл, весь план теперь в том, чтобы не стараться?

132. То есть: когда меня накрывало горем, я старалась притвориться мертвой, а один мой друг говорит, что делает то же, когда его накрывает тревогой. Думай об этом как об акте гражданского неповиновения, говорит он. Пусть полиция тебя отскребает.

133. Я старалась поместить себя в дивные солнечные земли и там отречься от собственной воли.

134. Меня успокаивает мысль о том, что синий – цвет смерти. Я давно представляю приближение смерти как накат волны – вздымающейся стены синего цвета. Тебе суждено утонуть, говорит, всегда говорил мне мир. Тебе суждено спуститься в синюю бездну, полную голодных призраков, синих как Кришна, и синих лиц тех, кого ты любила. Они все тоже утонули. Сделать вдох под водой – что вызывает у тебя мысль об этом: страх или восторг? Если любишь красный цвет – режешь себя или стреляешься. Если любишь синий – набиваешь карманы камнями, пригодными для сосания[34], и направляешься к реке. Любая река подойдет.

135. Конечно, не обязательно сразу умирать, если словила «блюз». Можно даже быть «продуктивной» (о, вечное утешение!). Например, песня Lady Sings the Blues: «She’s got them bad / She feels so sad / Wants the world to know / Just what her blues is all about»[35]. И всё же факт остается фактом: чем более глубоким и насыщенным видится синий цвет, тем ближе тьма, – и Билли Холидей это было прекрасно известно.

136. «Пить во время депрессии – всё равно что заливать пожар керосином», – читаю я в очередной селф-хелп-книге в книжном магазине. С каких это пор депрессия бывает похожа на огонь? – думаю я и заталкиваю книгу обратно на полку.

137. Неясно, что конкретно имеет в виду Холидей, когда поет: «But now the world will know / She’s never gonna sing ’em no more / No more»[36]. Что неясно: оставляет ли она прошлое позади, умолкает или собирается умирать. Также неясно, откуда этот триумфальный тон.

138. Впрочем, возможно, тут нет никакой загадки. «Жизнь, как правило, сильнее, чем любовь людей к ней» (Адам Филлипс) – вот что сообщает голос Холидей. Если услышишь, поймешь, почему самоубийство одновременно так просто и трудно, – чтобы совершить его, нужно вытравить эту врожденную триумфальность, либо приучившись со временем игнорировать ее и сомневаться в ней (препараты в помощь), либо силой или путем засады.

139. «Память ударила в голову? Голову снять не составит труда» (Лорин Нидеккер).

140. Как снять ее: можно выпить весь алкоголь в доме до капли, включая остаток этого пива и бутылку «Мэйкерс Марк». Можно дать себя выебать нескольким незнакомцам за раз, как в моей первой сексуальной фантазии, где меня отправляют на другой конец света почтой в картонной коробке с кучей штемпелей и наклеек. После длинной и жесткой дороги, которая не обходится без тряски на верблюжьем горбу, я прибываю в пункт назначения. Группа мужчин вскрывает коробку под палящим пустынным солнцем, и перед ними раскидывается мое тело. Всем не терпится его потрогать.

141. Еще я представляла, как заканчиваю свою жизнь, или просто свожу ее на нет, присоединяясь к племени синих людей. Я мечтала о синих людях еще в детстве, задолго до того, как узнала, что они вообще существуют. Теперь я знаю, что они есть, живут в восточной и центральной части пустыни Сахара и зовутся туарегами, что означает «покинутые богом». Кроме того, я знаю, что у многих западных людей – в том числе и женщин – тоже есть такая фантазия. И да, всё в ней указывает на непростительную экзотизацию. Но факт остается фактом: я мечтала о них долгое время – задолго до того, как узнала об Изабель Эберхард, которая юной девушкой уехала из Швейцарии в Северную Африку, всю жизнь проходила в мужской одежде и в конце концов затерялась в тайном пустынном братстве под названием Кадирия, где погибла во время наводнения в Айн-Сефре: ее тело «унесло вниз по течению вместе с десятками других трупов» и наконец прибило балкой. После наводнения среди обломков нашлась часть рукописи ее книги «Искатели забвения» – сборника, который какой-то критик назвал «одним из самых странных документов, подаренных женщинами этому миру». Первый рассказ в нем начинается так: «Извиваясь как змея, длинная белая дорога ведет в отдаленные синие земли, на жаркий край света».

142. Искать отдаленные синие земли, по Эберхард, значит искать забвения. А искать забвения, по Эберхард, значит курить киф. Гашишный притон она называет «открытой раной».

143. Незадолго до смерти Билли Холидей, настигшей ее в сорок четыре года, многие называли ее голос «испорченным» – наркотой, выпивкой, насилием и печалью. Джони Митчелл, хоть и не была наркоманкой, тоже часто оказывалась награжденной этим эпитетом. «Если предупреждение врача не заставило вас бросить курить, то испорченный никотином вокал некогда божественной, а ныне задыхающейся Джони Митчелл наверняка справится с этой задачей, – написали недавно в одном обзоре. – От голоса Митчелл осталась лишь бледная тень его прежнего великолепия, а ее радостное, игривое настроение истаяло до горькой неудовлетворенности».

144. Но опять же, возможно, она бывает похожа на огонь – не на театрально-оранжевые искорки, а на синюю сердцевину пламени. Я провела кучу времени в своей «темной комнате» не отрывая взгляда от этой сердцевины и могу удостоверить, что это отличный пример того, как синева уступает место тьме и как из тьмы без всякого предупреждения вырастает язычок света.

145. В немецком языке быть синим (blau sein) означает быть пьяным. Допиться до делирия называлось «насинячиться». В Англии «синий час» – это время скидок в пабе. Джоан Митчелл – американская абстракционистка первого ряда, переселившаяся в поместье Моне во Франции, завзятая хромофилка, пьяница и та еще язва – терпеть не могла весеннюю зелень. Зелень плохо влияла на ее творчество, считала она. В 1973 году – в год моего рождения – она написала, пожалуй, мою самую любимую картину – Les Bluets. Она предпочла бы вечно жить в «час синевы». Близкий друг Митчелл Фрэнк О’Хара понимал ее как никто. «Ах, папочка, хочу не трезветь дни напролет», – писал он (и не трезвел).

146. «Когда женщина пьет – это как если бы пило животное или дитя, – писала Маргерит Дюрас. – Она пятнает собой то божественное, что есть в нашей природе». Авиталь Ронелл в «Крэк-войнах» называет произведения Дюрас «проспиртованными», насыщенными алкоголем. Можно ли представить себе книгу, похожим образом насыщенную цветом? И как их различить? Если «насыщение» означает неспособность впитать или растворить ни капли больше, почему «насыщение» не обладает коннотацией удовлетворения ни в теории, ни на практике?[37]

147. «Мне меньше нравилось ваше лицо юной девушки, чем теперешнее – опустошенное лицо»[38], – произносит мужчина в самом начале «Любовника» Маргерит Дюрас. Много лет мне казалось, что это слова мудрого человека.

148. Туареги носят летящие одежды такого яркого и сочного синего цвета, что со временем краситель впитался в их кожу, буквально подсинив ее. Кочевники пустыни, они получили свое имя, отказавшись принять ислам. Американских христиан тревожило знание о том, что где-то посреди Сахары покинутый богом синий народ пасет верблюдов и странствует ночами, ориентируясь по звездам. В штате Вирджиния в 2002 году группа южных баптистов даже организовала день молитвы за туарегов – «чтобы они знали, что Бог любит их».

149. Стоит отметить, что туареги не называют себя туарегами. Также они не зовут себя и синим народом. Они называют себя имошаг, что означает «вольные люди».

150. Для Платона цвет, наряду с поэзией, представлял собой опасный наркотик. И то, и другое, по его мнению, следовало бы изгнать из государства. О художниках он говорил, что они лишь растирают краски и смешивают зелья, а цвет называл разновидностью фармакона. Религиозные фанатики эпохи Реформации разделяли его чувства: в пылу иконоборчества они не щадили даже церковных витражей. По понятным причинам, связанным со стремлением не допустить дешевое индиго из рабовладельческих государств на западный рынок, где столетиями господствовала вайда – распространенное в Европе растение, из которого получали синюю краску, – цвет индиго называли «дьявольской краской». А до того, как синий стал цветом святости – что было связано с появлением в двенадцатом веке ультрамарина и его дальнейшим использованием в витражах и религиозной живописи, – он нередко символизировал Антихриста.

151. Ультрамарин, разумеется, не свят сам по себе. (А что свято?) Ему нужно было придать святость, по той извращенной логике, что делает священными дорогие вещи. Так что в первую очередь нужно было набить ему цену. Впрочем, изначально его драгоценность проистекала из некоторого заблуждения: древние народы принимали блестящие прожилки в ляпис-лазури за золото, тогда как это оказался железный колчедан – «золото дураков».

152. Но если отбросить вопросы греха и святости, едва ли можно назвать синий праздничным цветом. Цвет больничного коридора, оказывающий успокоительный эффект на плачущих младенцев или эмоционально неуравновешенных людей, – пожалуй, но кому нужна такая вечеринка? В Древнем Египте в синюю ткань заворачивали мумии; древние кельтские воины красили вайдой свои тела, отправляясь в бой; ацтеки мазали синей краской грудь жертвы перед ее закланием; история индиго, хотя бы отчасти, – это история рабства, бунтов и нищеты. Синему, однако, всегда находится место на карнавале.

153. Я читала, что большинство детей предпочтет красный любому другому цвету; любовь к более холодным тонам, таким, как синий, приходит с возрастом. Сегодня более половины взрослых людей в западном мире называют синий своим любимым цветом. Исследовав вкусы жителей разных стран в международном проекте «Выбор народа», русские художники-эмигранты Виталий Комар и Александр Меламид обнаружили, что повсюду – от Китая, США и Германии до России, Кении и Турции – самой желанной картиной оказался пейзаж в синих тонах, с небольшими вариациями от страны к стране (балерина тут, лось там, и так далее). Исключение составила только Голландия, по непостижимым причинам отдавшая предпочтение мутноватой разноцветной абстракции.

154. Есть соблазн выстроить своего рода нарратив взросления: со временем мы беремся за ум и перерастаем бесшабашную любовь к интенсивности (то есть, красному); со временем мы учимся любить более тонкие вещи более тонко, и так далее, и тому подобное. Но моя любовь к синему никогда не ощущалась как взросление, воспитание чувственности или заземление. Совершенно точно можно сохранить безрассудные цветовые пристрастия и в зрелом возрасте. Взять ту же Джоан Митчелл, которая выбирала краски по интенсивности, а не по долговечности – подобный выбор, как известно художникам, со временем плачевно сказывается на сохранности картин. (Избавлено ли от этого письмо?)

155. Мне, в общем-то, всё равно, что половина взрослых людей в западном мире любит синий цвет или что каждые десять лет находится кто-то, кто считает своим долгом написать о нем книгу. Я достаточно уверена в особенном характере и прочности своих с ним отношений, чтобы рассказать об этом. Кроме того, стоит признать, что синего на земле и правда очень много.

156. «Почему небо синее?» – резонный вопрос, ответ на который я выясняла неоднократно. И всё же каждый раз, когда я пытаюсь пересказать его кому-то или самой себе, он от меня ускользает. Пожалуй, мне нравится помнить только вопрос без ответа, как напоминание о том, что мой ум – решето, что я смертна.

157. Что-то я все-таки помню: синева неба зависит от темноты пустого пространства за ним. Как написано в одном журнале по оптике: «Атмосфера любой планеты, подсвеченная звездой солнечного типа, на фоне черноты космоса будет голубого цвета». Получается, что синева – плод восхитительной случайности, рожденный пустотой и пламенем.

158. Бог есть правда, правда есть свет, бог есть свет, и так далее: бесконечная цепочка силлогизмов. См. Евангелие от Иоанна 1:5: «И свет во тьме светит, и тьма не объяла его». (Как будто у тьмы – на минуточку – есть руки.)

159. Многие представляют бога как свет, но немало и тех, кто представляет его как тьму. Дионисий Ареопагит, сирийский монах, персона и труды которого окутаны туманом, кажется, был одним из первых христиан-приверженцев идеи «божественного мрака». Сложность этой идеи в том, что на нас ложится груз необходимости отличать божественный мрак от прочего мрака: «темной ночи души», мрака греха и так далее. «Молитвенно желаем мы достичь того пресветлого мрака, видеть через невидение и незнание и познавать Превысшее всякого созерцания и познания через самую эту невозможность что-либо разглядеть или познать. В том и заключается воистину видение и познание»[39], – писал Дионисий, как будто теперь-то нам всё станет ясно.

160. В равной степени сложно понятие агнозии, невозможности познания, которое теоретически можно обнаружить, испытать или достичь в божественном мраке. Еще раз: агнозия – это не форма невежества, но скорее что-то вроде аннулирования. (Как если бы мы когда-то знали, но забыли. Но что именно мы знали?)

161. Философ Бертран Рассел обожал ранние труды Витгенштейна по логике, но сетовал, что поздний Витгенштейн «кажется, устал от серьезного мышления и изобрел доктрину, которая сделает такой род деятельности необязательным»[40]. Не уверена, что готова согласиться, но отмечу заманчивость этой идеи. Думаю, Витгенштейну она тоже казалась заманчивой. «Объяснениям где-то наступает конец»[41], – писал он.

162. Согласно Дионисию, божественный мрак кажется темным лишь потому, что он ослепительно светел. Пытаясь понять этот парадокс, я пробовала смотреть прямо на солнце – в его середине проклевывалось темное пятнышко. Но как бы ни был убедителен этот эксперимент (и сам парадокс), меня куда больше интересует тот факт, что в христианской иконографии этот «ослепительный мрак» с поразительным постоянством изображается синим.

163. Почему синим? В Библии на это нет никаких указаний. В евангельских описаниях Преображения – самом подходящем, казалось бы, месте для появления этого «светлого облака» агнозии – облако «осеняет», то есть, бросает тень, а одежда Христа делается «белою, блистающей»[42]. И тем не менее вот уже две тысячи лет от мозаики к мозаике, от картины к картине преображенный Иисус предстает перед свидетелями в устье сияющей голубой мандорлы – синей миндалины, или vesica piscis, формы, в дохристианские времена откровенно символизировавшей Венеру и вульву.

164. Не знаю, кто придумал эту синюю вульву, призванную выражать божественное замешательство и изумление. Но я убеждена, что цвет ей подходит. Потому что синий не мыслит. Он не мудр и не обещает мудрости. Он прекрасен, и что бы ни говорили поэты, философы и богословы, по-моему, красота ни скрывает, ни обнаруживает истину. Кроме того, она не ведет к справедливости и не уводит прочь от нее. Она фармакон. Она лучится.

165. Двое из моих синих корреспондентов – кинорежиссеры – только что рапортовали о начатой ими спасательной операции, операции по спасению почти утраченных синих. Сейчас, когда цифровой век несется вперед на всех парах, бо́льшая часть пленок стремительно оцифровывается. Оцифровка хорошо сохраняет зеленый, но беспощадна к красным и синим тонам, так что корреспонденты решили начать собирать синие, «выпадающие» в процессе переноса. Они говорят, что действовать нужно быстро. Не знаю, что они будут делать со своей коллекцией и какую форму примут «выпавшие» синие. Думаю, получится какая-то мешанина.

166. Фильм «Женщины» 1939 года целиком снят на черно-белую пленку, за исключением единственной сцены в формате «Техниколор» – модного показа – буквально существующей отдельно от остальной части фильма. Этот цветной фрагмент никак не влиял на сюжет, так что киномеханик мог выбирать, запускать ли катушку или не обращать на нее внимания. Можно ли представить себе книгу, которая была бы устроена аналогичным или, скорее, обратным образом: дополнительное черно-белое приложение к основному корпусу синего (например, «голубая планета»)?

167. Я больше не хожу в кино. Не пытайтесь меня убедить. Когда что-то перестает приносить удовольствие, невозможно уговорами вернуть удовольствие обратно. «Мой отход не был результатом сознательного решения. Медленное отдаление от кино произошло само собой, – пишет художник Майк Келли. – Мы сами стали киноязыком, и смотря на экран не видим ничего, кроме себя самих. Так во что здесь погружаться и чем быть поглощенным? Когда смотришь на что-то, что притворяется тобой, можно лишь оценить, похоже получилось или нет. Льстит ли мне этот портрет? Это сознательное, явным образом эгоцентричное занятие». Я согласна с ним по всем пунктам. Возможно, поэтому я так настойчива в своем обращении к синему: он не притворяется мной или кем бы то ни было. «Я думаю, что театр, как и мы сами, сыт по горло психологией» (Арто).

168. Сезанн тоже был сыт по горло психологией. Вместо нее он занимался цветом. «Если я напишу все нюансы синего и коричневого, тогда мне удастся ухватить и передать его взгляд», – говорил он о работе над мужским портретом. Что это, как не подцвеченное и переформулированное замечание Витгенштейна: «Если не пытаться высказать невысказываемое, то ничего не пропадет. Но невысказываемое будет содержаться – невысказанно – в том, что было высказано!»? Возможно, именно поэтому я отношусь к сезанновскому синему так серьезно.

169. Несмотря на отдаление от кино, Келли всё еще очарован лентой Джозефа Корнелла «Роуз Хобарт» 1936 года – нарезкой из приключенческого фильма категории «Б» «К востоку от Борнео». С помощью ножниц и скотча Корнелл сократил «К востоку от Борнео» с семидесяти семи минут до девятнадцати с половиной, оставив почти одни только кадры с сексапильной Роуз Хобарт, сыгравшей в фильме главную женскую роль. Инструкция Корнелла к фильму гласила, что демонстрироваться он должен под латиноамериканскую танцевальную музыку и непременно через синее стекло – чтобы окутать Роуз цветом, который он так любил.

170. Корнелл даже сформулировал термин для чувства, которое он надеялся вызвать у зрителя его подернутых синим работ: Blueaille. Понятия не имею, как это произносится, ну и ладно – может, «блю-э» (как суми-э), «блю-ай» (как токай) или «блю-аль» (как вуаль или Версаль). В отличие от Ива Кляйна, Корнелл не собирался патентовать свое изобретение (и вполне обоснованно, потому что патенты на чувства, слава богу, пока не выдают). Корнелл был из тех, кому собирать интереснее, чем владеть. Он также строил шалаши, которые называл «местами обитания», как и подобает страстному любителю птиц. «День / а я собирал фрагменты плотной синевы», – говорится в одной из его записок без даты.

171. Когда кто-то начинает собирать «фрагменты плотной синевы», можно подумать, что он воздает должное единому целому, которому они когда-то принадлежали. Но отрезанный ломоть к хлебу не приставишь. За много лет я накопила бесчисленное множество синих камешков, осколков, стеклянных шариков, голубых фотографий, которые я подбирала с тротуаров, синих обломков разрушенных зданий, и хотя я уже не вспомню, откуда конкретно они взялись, я всё равно их люблю.

172. Наткнуться на никому не нужные бобины с плохим голливудским кино, нарезать пленку, выделив то, чем больше всего любуешься, и спроецировать получившийся коллаж через стекло любимого цвета с «тропическим» саундтреком – как по мне, похоже на идеальный фильм. Но есть и другой важный претендент: «Грустное кино» (Blue Movie) Уорхола, также известное как «Трах». «Я всегда хотел сделать фильм, в котором был бы один только трах и больше ничего»[43], – говорил Уорхол, и в октябре 1968 года он его сделал.

173. В июле 1969 года «Грустное кино» было конфисковано полицией за непристойность и много лет пролежало на полке. Когда ситуация с непристойностью улеглась, фильм застопорила трахавшаяся в нем Вива, заявив, что не давала письменного согласия на съемку. К 2005 году Вива, похоже, передумала и стала возить фильм на фестивали. Но поскольку я не видела ни фильма, ни ее саму, то вряд ли имею право что-то еще говорить на эту тему.

174. У Малларме было бы другое мнение. Для Малларме идеальная книга – книга с неразрезанными страницами, вечно хранящими свои тайны, как сложенное крыло птицы или нераскрытый веер.

175. Вива – Луи Уолдону, трахавшемуся с ней в «Грустном кино»:

«Никто не хочет видеть твой мерзкий член и яйца… Надо бы прикрыть».

Луи: «Тебе и не видно».

Вива: «Говорю, надо бы прикрыть».

176. В этой мысли есть что-то привлекательное, но, пожалуй, за свою жизнь я посмотрела слишком много грустного кино, чтобы всерьез впечатлиться. Когда привыкаешь к тому, что оно постоянно тебя окружает, мельчайший клочок сюжета или загадки вызывает волнение. Какая разница, что занесло этих людей в заурядный пригородный дом в Бербанке? Он не курьер, она не скучающая домохозяйка. Они не звезды; а их отверстия – вполне. Да отверзнутся.

177. Возможно, теперь яснее, почему мое сердце не дрогнуло, когда ты сказал мне, что месяцами носил мое последнее письмо с собой, не вскрывая. Может, у тебя на это были свои причины, какие угодно, но с моими у них мало общего. Я никогда бы не стала дарить тебе талисман, пустой сосуд, куда можно слить всю тоску, жуть или печаль, какой бы ни полнился твой день. Я написала письмо, потому что мне было что тебе сказать.

178. Ни Корнелл, ни Уорхол не впадали в заблуждение о том, что желание – это жажда. Для Уорхола секс был связан не столько с желанием, сколько с убиванием времени. Этим делом занимаются и гении, и тупицы, как и всем остальным на Фабрике: «да – да, нет – нет». Для Корнелла желание означало остроту, разрыв в монотонности жизни – в своих дневниках он называет это «искрой», «подъемом» или «перчинкой». Оно приносит не боль, а внезапное чувство благодати. Наверное, стоит отметить, что оба, Уорхол и Корнелл, в какие-то периоды своей жизни придерживались целибата.

179. Когда я представляю мужчину, практикующего целибат, – особенно такого, который даже не дрочит, – мне интересно, какие у него отношения со своим членом: что еще он с ним делает, как обращается с ним, как на него смотрит. О женщинах обычно такого вопроса не встает (вагина-как-отсутствие, вагина-как-нехватка: с глаз долой, из сердца вон). Но я склонна считать, что те, кто так думает или говорит, просто никогда не чувствовали, как пульсирует вульва, которой крайне необходимо потрахаться. Эта пульсация напрямую говорит о том, как сосет и извергается сердце.

180. Я еще ничего не сказала о принцессе синего королевства, и отчасти намеренно: неразумно раскрывать слишком много сведений о хорошем дилере – а она уже два десятка лет служит главным моим (и великолепным) поставщиком синевы. Но вот что я скажу: позавчера мне приснилось, что я прихожу к ней в лес. Она сидит по-турецки, как и я, но парит над землей. Не то чтобы она была божеством, просто я искала ее и теперь была у нее в гостях. Лес был прозрачным. Мы говорили. Она сказала, что молиться можно и на загрязнение окружающей среды, просто потому, что оно существует. Но рай – нет никакого рая, сказала она. И этого леса, в котором мы сидим, – его тоже нет.

181. Фармакон означает зелье, но, как указывает Жак Деррида и другие, в греческом языке не уточняется, яд или противоядие. В чаше, обвитой змеей, всё одно. Платон в диалогах обозначает этим словом всё: недуг, его причину, лекарство от него, чары, субстанцию, колдовство, искусственный цвет, краску. Платон не называет секс фармаконом, но впрочем, много рассуждая о любви, он едва ли говорит о сексе.

182. Известно, что в «Федре» письменная речь также называется фармаконом. Предмет спора Сократа и Федра – губит ли письменная речь память или помогает ей, обессиливает ли ум или избавляет его от забывчивости? Учитывая множественность значений фармакона, ответ на этот вопрос зависит, в некотором смысле, от перевода.

183. Гёте также обеспокоен разрушительным действием письма. В частности, он обеспокоен тем, как «удерживать перед собой живую сущность и не убивать ее словом»[44]. Должна признать, меня такие вещи больше не беспокоят. К счастью или к сожалению, не думаю, что письмо многое меняет, если оно вообще что-то меняет. По большей части, думаю, оно оставляет всё как есть. Что делает ваша поэзия? – Наверное, как бы придает языку голубой отлив (Джон Эшбери).

184. Письмо на самом деле имеет фантастическую уравнительную силу. Возможно, одну половину этих пропозиций я писала пьяная или под чем-то, а другую – на трезвую голову; возможно, одну половину я писала в исступленных рыданиях, а другую – в состоянии холодной отрешенности. Но теперь, когда они перемешаны бесконечное множество раз – теперь, когда они приведены, наконец, к форме единого бегущего вперед потока, – кто заметит разницу?

185. Вероятно, именно поэтому целый день письма, даже если работа бывает утомительной, не ощущается как «тяжелый трудовой день». Часто это занятие ощущается скорее как поиск решения уравнения – иногда вполне благодарно, но в основном как ушат холодной воды. Кстати, оно тоже убивает время.

186. Еще одна форма возвеличивания: обожествлять некое вещество, пусть даже впоследствии оно окажется сброшено с пьедестала как ложный идол. Именно этому приукрашиванию стремился положить конец французский поэт Гийом Аполлинер, выбирая заглавие для сборника стихотворений 1913 года: вместо L’eau de vie[45] – более точное и холодное Alcools[46].

187. Родственная форма возвеличивания – раздувать из разбитого сердца какую-то аллегорию. Терять любовь – так проще и понятнее. Точнее. Это тоже можно было бы оставить как есть. Но как объяснить то, что каждый раз, когда я протыкаю булавкой этот воздушный шар, он надувается обратно, стоит мне лишь отвернуться?

188. Как часто я воображала замкнутый мирок, который составляли наши тела и дыхания, хотя сейчас я едва ли могу вспомнить, как ты выглядишь, едва ли могу представить твое лицо.

189. Как часто у себя в голове я втайне проигрывала танец черной и красной лент в сосуде с водой, двух неистовых змеек – чувства и мысли. Чернила и кровь в бирюзовой воде – вот какие в сексе цвета.

190. Что было, то прошло. Это тоже можно было бы оставить как есть.

191. С другой стороны, нужно признать, что существуют постэффекты – впечатления, которые задерживаются надолго, даже когда их внешняя причина была устранена или самоустранилась. «Если смотреть на солнце, то образ его может сохраниться несколько дней, – писал Гёте. – Бойль рассказывает случай сохранения его в течение десяти лет»[47]. И кто посмеет сказать, что послеобразы менее реальны? Индиго проявляет свой цвет не в красильном чану, а после того, как полотно извлекут. Его синит кислород.

192. Цианоз – «синюшная окраска кожи, обусловленная кислородным голоданием в результате нарушения кровообращения». См., например: «Его любовь ко мне вызывает цианоз» (С. Джадд, 1851).

193. Я признаю, однако, по итогам дальнейших размышлений, что письмо все-таки делает что-то с памятью. Иногда оно работает как альбом детских фотографий, где каждый снимок замещает воспоминание, которое должен был бы сохранить. Возможно, именно поэтому я стараюсь не писать слишком много о конкретных синих вещах – я не желаю вытеснить воспоминания о них, не хочу ни забальзамировать, ни прославить их. Вообще, по-моему, лучше всего было бы, если бы письмом я смогла излить их все до одной, чтобы освободить место для новых синих вещей.

194. Можно желать быть застигнутым врасплох (état d’attente), но трудно, практически невозможно волеть быть застигнутым врасплох. Наверное, всё, что мы можем, – это обернуться назад и увидеть, что неожиданности случались и скорее всего произойдут снова. «Сгинуть могут любовники, но не любовь»[48], и так далее. Но мне пока неизвестно, как отсечь любовь от любовника, не устроив в некоторой степени кровопролития.

195. Служит ли альбом записанных мыслей подобному вытеснению – или замещению – «оригинальных» мыслей как таковых? (Пожалуйста, не стоит возражать, что не бывает мыслей вне языка, потому что это всё равно, что доказывать, что чьи-то цветные сны на самом деле бесцветны.) Но если письмо вытесняет идею – если оно продавливает ее, как кусок сырой глины через формующее отверстие, – куда деваются излишки? «Мы не хотим засорять наш мир остатками эго» (Чогьям Трунгпа).

196. Наверное, по каким-то похожим причинам я стараюсь не записывать слишком много конкретных воспоминаний о тебе. Максимум что я скажу – «ебля». С чего бы еще мне замалчивать подробности? Я, очевидно, не скрытный человек и, с большой вероятностью, идиотка. «Ах, как часто проклинал я те вздорные страницы, что сделали терзания моей юности всеобщим достоянием!» – писал Гёте много лет спустя после публикации «Страданий юного Вертера». Что-то похожее чувствовала и Сэй-Сёнагон: «Что бы люди ни думали о моей книге, – писала она после того, как ее записки снискали славу, и подчас дурную, – я всё же сожалею, что она вообще увидела свет».

197. Наверное, не стоит исключать, что однажды мы встретимся снова и будет казаться, что между нами ничего никогда и не было. Это невообразимо, но на самом деле такое постоянно происходит. «Память о белизне всегда белее (утраченной) / белизны», – писал Уильямс. Но можно утратить и память о белизне.

198. В интервью 1994 года, около двадцати лет спустя после выхода Famous Blue Raincoat, Коэн признался, что больше не помнит подробностей любовного треугольника, который описывается в песне. «Мне всегда казалось, что женщину, с которой я был, соблазняет невидимый мужчина, уже и не вспомню, был ли он из плоти и крови или попросту мнимым». Это забывание видится мне то греющим душу, то довольно трагичным.

199. Ибо желать забыть, как сильно любил кого-то – и затем действительно забыть, – всё равно что свернуть шею прекрасной птице, выбравшей, не иначе как милостью, свить гнездо в твоем сердце. Говорят, эту боль можно обратить в свою пользу, так сказать, принимая «принципиальное непостоянство всего сущего». Это принятие сбивает меня с толку: иногда оно кажется проявлением воли, иногда – признанием поражения. Часто меня болтает между одним и другим (морская болезнь).

200. «Нельзя войти в одну реку дважды» – греющий душу девиз, без сомнения. Но в действительности это лишь один из вариантов высказывания Гераклита, справедливо прозванного Тёмным. Еще варианты: «На входящих в те же самые реки набегают всё новые и новые воды», «Мы входим и не входим в одну реку, мы в ней и вне ее», «Нельзя войти в одну реку дважды, ибо притекает другая вода». Кажется, что-то здесь все-таки остается прежним, но что?

201. Я верю в возможность – и даже неизбежность – новой себя, входящей в еще более новые воды. См., например: «И никто не был дважды в одной реке. Ибо через миг и река была не та, и сам он уже не тот». Но я также чувствую в гераклитовом фрагменте нечто, что допускает и иную возможность: мыши, замыкающей жадным до сыра носиком электрическую цепь высоковольтной мышеловки, снова и снова, в своего рода статичной вечности.

202. Ибо фактом остается то, что нейронаука всё еще не знает точно, обращаемся ли мы всякий раз, вспоминая, к стабильному «фрагменту памяти», который часто называют «следом» или «энграммой», или для каждого воспоминания мы создаем новый «след», в котором размещается мысль. И поскольку никто до сих пор не смог ни выяснить, из чего сделаны эти следы, ни определить их место в мозге, нам остается мыслить их в основном метафорически: как «почеркушки», «голограммы», «импринты», обитающие в «спиралях», «комнатах» или «ячейках». Лично я, представляя свое сознание в акте припоминания, вижу Микки Мауса в мультфильме «Фантазия»[49], гребущего в лодочке среди млечной исчерна-синей галактики, простреленной мерцающими нарисованными звездами.

203. Помню, в восьмидесятых, когда крэк только-только появился, все рассказывали жуткие истории о том, что если покурить его хоть раз, твой организм навсегда запомнит этот невероятный кайф и ты уже никогда не сможешь без него обойтись. Не знаю, правда это или нет, но признаю, что меня это отпугнуло. Позже я задумывалась, применим ли подобный принцип к другим областям – например, можно ли, увидев особенно изумительный оттенок синего или впустив в себя особенно внушительного человека, необратимо измениться лишь от этого впечатления или чувства? В таком случае, как узнать, когда (и как) отказаться? Как оправиться?

204. В последнее время я пытаюсь узнать что-то о «принципиальном непостоянстве всего сущего» с помощью своей коллекции синих амулетов, которые я расставила на полке, куда добрую половину дня падают прямые солнечные лучи. Место было выбрано специально – мне нравится смотреть, как солнце проходит сквозь синее стекло, пузырек синей туши, прозрачные синие камешки. Но свет явно вредит некоторым из предметов, по крайней мере, обесцвечивает их синеву. Каждый день я думаю, что нужно переместить самые чувствительные из них в «прохладное темное место», но, по правде говоря, у меня нет или почти нет инстинкта защиты. Из лени, любопытства или жестокости – если можно быть жестокой к предметам – я обрекаю их на угасание.

205. Один из самых чувствительных предметов – клочок бумаги с надписью «ты сказала, что думаешь о синем» от давнего любовника. К записке он приклеил квадратик надорванной синей бумажки, две части которой кропотливо сшил вместе. Всё это устройство теперь разваливается: швы расходятся, слова выцветают. Вообще, так и должно быть, ведь этот любовник всегда всё ломал, а потом придумывал оригинальные способы починки. Где бы он ни жил, он строил кровать под потолком, куда вела ненадежная лесенка, а затем ставил редкие орхидеи на неустойчивые подставки прямо у ее подножия так, что спускаясь трудно было не опрокинуть цветы. У него была одна татуировка – темно-синяя змея, за танцем которой на его белом запястье мне нравилось наблюдать, когда другая часть его руки скрывалась внутри меня. Эту татуировку он сделал в память о ночи, когда умерли все его змеи. Однажды зимой в Коннектикуте, когда было ужасно холодно и отключилось отопление, он собрал все лампы в доме и направил их на клетку со змеями, чтобы они не замерзли. Потом мы заснули, отопление дали, и все змеи перегрелись и умерли. Это было гораздо хуже, чем опрокинуть орхидею. Этот человек однажды научил меня убивать мышь ударом о стол, держа ее за хвост, – так делают, когда змея кусает мышь, но не убивает ее. Жестоко оставлять ее мучиться, говорил он, только потому что змея потеряла интерес. Впоследствии он завел новую змею, радужного удава по имени Ириска, чья шкура переливалась на свету. Ирискины цвета были для меня источником бесконечного восторга, но всё же она была пять футов в длину и недюжинной силы, так что мне не нравилось, когда она обвивала мои плечи, если его не было в комнате. Ближе к концу, которого никто из нас не ожидал, он сказал, что у него есть для меня сюрприз. Сюрпризом была еще одна синяя татуировка – искривленный круг у основания его шеи. Она была очень простая и очень ему шла. Потом мы разошлись, и я не знаю, что там с ней было.

206. Может быть, письмо – это вовсе не фармакон, а скорее mordant, протрава – средство для закрепления или введения цвета по принципу татуировочной иглы, вбивающей краску под кожу. Но у «протравы» тоже есть двойное дно: mordant происходит от глагола mordere, кусать – это не просто закрепитель, а кислота, а значит, она разъедает. Помнила ли я об этом двойном значении, когда говорила тебе чуть больше года назад – уже было ясно, что я тебя потеряю, если еще не потеряла, – что ты «вытравлен (etched) в моем сердце»? Возможно, я тогда не знала, что etch происходит от etzen или ezjan – быть съеденным, – но с тех пор я в полной мере осознала значение этого корня.

207. Я помню, как однажды приняла близко к сердцу совет Генри Джеймса «Попробуй быть одним из тех людей, от кого ничего не ускользает». Думаю, я тогда представляла, что в конечном счете такой человек всегда получает накопление. Но если и вправду становишься той, от кого ничего не ускользает, у тебя накопится и утрата.

208. Запись в дневнике Корнелла от 28 февраля 1947 года: «Решиться в этот день как прежде преодолеть в своей работе всепоглощающее чувство грусти, которое связывало по рукам и ногам и так изматывало меня в прошлом».

209. Дюрас не считала алкоголь ложным идолом – скорее временщиком, самовольно поселившимся на месте, возникшем в отсутствие бога. «Алкоголь не утешает, – писала она. – Он лишь заменяет нехватку Бога». Из этого не следует, однако, что когда (и если) субстанция освобождает место (отречение), бог спешит его заполнить. Для кого-то сама пустота и есть бог, другие полагают, что пространство должно остаться пустым. «Открытый простор – и ничего святого» – одно из дзен-буддийских определений просветления (Бодхидхарма).

210. Для Эмерсона дурман и опьянение были «карикатурою и обезображиванием сладости самозабвения»[50]. В этом заключается их опасность: они подражают, и порой весьма успешно, «всеочищающему и беззаветному разгару души»[51]. Полагаю, что, настойчиво замещая в своих «проповедях» теологического бога богом Природы, он выступает в защиту «кайфа без наркотиков», как сказали бы мы сегодня.

211. Вы уверены – можно было бы спросить – что это подражание, fumisterie[52]? Что ж, не спрашивайте, а смотрите сами. Смотрите сами и спрашивайте не о том, что было настоящим, а что поддельным, а о том, что было горько, а что сладко.

212. Окажись я сейчас на смертном одре, я бы сказала, что не знала на этом свете ощущений слаще, чем любить синий цвет и заниматься любовью с тобой.

213. Ты уверена – хочется спросить – что тебе было сладко?

214. – Нет, не совсем, или не всегда. Если следовать принципу бескомпромиссной честности, то, возможно, даже не часто.

215. Часто бывает, что мы относимся к боли как к тому, что единственно реально, или по крайней мере тому, что наиболее реально: когда она появляется, всё предшествующее ей, окружающее и, возможно, заслоняющее ее кажется эфемерной галлюцинацией. Среди всех философов эту идею наиболее прямо и оригинально выразил Шопенгауэр: «Мы обыкновенно находим радости далеко ниже, а страдания – далеко выше наших ожиданий»[53]. Не верите ему? Он предлагает быстрый тест: сравнить «ощущения двух животных: пожирающего и пожираемого».

216. Сегодня, сообщает радио, пятая годовщина дня, когда «всё изменилось». Оно повторяет это снова и снова, так что я отключаю приемник. Всё изменилось. Всё изменилось. Что же изменилось? Что обнажил удар клинка? Кого вспорол? «Я скорблю о том, что скорби нечему меня научить», – писал Эмерсон.

217. «Нам дается не больше, чем может вынести сердце», «То, что тебя не убивает, делает тебя сильнее», «Наши печали преподают нам самые необходимые уроки» – фразы такого рода приводят в бешенство мою травмированную подругу. Едва ли найдется духовный урок, для усвоения которого потребуется паралич всех четырех конечностей. Религиозные или квазирелигиозные знакомые и вовсе посторонние люди порой хладнокровно заявляют, что «на всё есть причина», но для нее это еще одна форма насилия. У нее нет на это времени. Теперь, когда ее тело изменилось, всё время уходит на то, чтобы разобраться, что делает жизнь пригодной для жизни и как ее жить.

218. Как свидетельница, я могу подтвердить, что нет ни причины, ни урока. Но я могу сказать вот что: наблюдая за ней, сидя с ней, помогая ей, плача вместе с ней, трогая ее и разговаривая с ней, я видела ясное существо ее души. Не могу точно описать, как оно выглядит, но могу сказать, что я его видела.

219. Кроме того, я могу сказать, что увидев – поверила, хотя и не скажу точно, чему или во что.

220. Представьте, как кто-то говорит: «В своей основе наше бытие исполнено радости»[54]. Теперь представьте, что вы в это верите.

221. Черт с ней, с верой: представьте, что вы чувствуете, хоть на краткий миг, что это правда.

222. Январь 2002 года. Расположившись с палаткой на острове Драй-Тортугас – заброшенном форте в девяноста милях к северу от Кубы – листаю журнал Nature. В нем сказано, что ученые установили цвет Вселенной (что бы это ни значило – в данном случае результат исследования светового спектра, испускаемого 200 000 галактик или около того). Цвет Вселенной, написано в статье, «бледно-бирюзовый». Ну конечно, думаю я, глядя с тоской на блистающий залив. – Я всегда это знала. Сердце мира – синего цвета.

223. Несколько месяцев спустя уже дома я прочла где-то еще, что результат того исследования был ошибочным из-за компьютерного сбоя. Настоящий цвет Вселенной – сообщалось в новой статье – светло-бежевый.

224. Недавно я узнала, что «синетки» – это еще одно название сцилл, синих подснежников. Казалось бы, как я могла этого не знать, годами называя свою книгу «Синеты» (без суффикса). Но я слышала лишь, что это «маленькие синие первоцветы, в изобилии растущие на равнинах и горных лугах». Мне казалось, я никогда их не видела.

225. Вскоре после того, как я узнала о синетках, мне приснился сон, в котором мне прислали целую охапку сцилл. Во сне это название им идеально подходило. Никакие это не синетки, а дикие, неприхотливые, упорные цветы. В них нет романтики. Отправитель: никто. Повод: без такового. Я знала их всегда.

226. Собирая синеты для этого проекта – в папках, коробках, блокнотах, в памяти, – я представляла, что создам синий том, энциклопедический компендиум синих наблюдений, мыслей и фактов. Но раскладывая свою коллекцию сейчас, я больше всего поражаюсь ее малокровию – малокровию, прямо пропорциональному моей страсти. Я думала, что собрала достаточно синего, чтобы сложить гору, пусть и из мусора. Но сейчас мне кажется, будто я наткнулась на кучу тонких синих светофильтров, разбросанных по сцене в беспорядке, когда концерт уже давно прошел.

227. Может, так и должно быть. «Логико-философский трактат» Витгенштейна, первая и единственная философская книга, которую он опубликовал при жизни, ограничивается шестьюдесятью страницами и включает в общей сумме семь пропозиций. «Что до краткости книги, мне ужасно жаль; но что я могу поделать? – писал он своему переводчику. – Даже если бы вы выжали меня как лимон, вы бы ничего больше не получили»[55].

228. Моя травмированная подруга теперь может писать письма с помощью программ распознавания речи, чтобы друзья следили за переменами в ее состоянии, коих не перечесть. «Моя жизнь может измениться, она уже меняется», – утверждает она. Так и есть – порой удивительным образом. И всё же напоследок она, как правило, коротким абзацем воздает должное постоянной физической боли и глубокому горю (бездонному, по ее словам) обо всём, чего лишилась. «Если бы я не писала, какие трудности испытываю, то, боюсь, дала бы неточное представление о мучительной реальности тетраплегии и спинномозговой травмы, – говорит она. – Что ж, вот он, абзац, прямо утверждающий: я по-прежнему страдаю».

229. Я пишу это синими чернилами, чтобы запомнить, что все слова, а не только некоторые, писаны по воде.

230. Провела май, окопавшись на севере штата. Целый месяц, в котором было всего-то четыре солнечных дня, в остальном – плотная серость, морось или ливни, окрашивающие всё в зеленый цвет. Бурная, стремительная зелень – словом, кошмар. Каждый день я подолгу гуляла в желтом дождевике, пытаясь отыскать синий, хоть что-нибудь синее. Мне попадались полиэтиленовые тенты (как всегда!), укрывающие поленницы, опрокинутые контейнеры для вторсырья, серовато-синие почтовые ящики то тут, то там. Каждый вечер я возвращалась в свою темную комнату с пустыми руками, пустыми глазами, как будто целый день мыла золото в холодной реке и не добыла ни крупинки. Перестань бороться с этим миром, напутствовала я себе. Полюби тот мир, что вокруг. Полюби зеленый цвет. Но зеленый я не любила и не хотела быть обязанной его любить или притворяться, что люблю. Скажу только, что я с ним считалась.

231. В тот месяц я трогала себя каждую ночь в своей узкой постели и кончала с мыслью о тебе, осознавая, что сею грядущую катастрофу. Катастрофы не случилось тогда, но она пришла позже. «И возражать на это неуместно: / Ты кушал каждый день? Плати же честно!»[56] (Байрон, 1823). Скажу только, что на этот раз я выучила свой урок. Я перестала надеяться.

232. Возможно, со временем я также перестану скучать по тебе.

233. Многие думают, что неизвестность будущего – это хирургическая нить, которой бог пришивает нас к настоящему времени. Для других это метка злокозненности, явный знак того, что всё наше существование следует понимать как насмешку или ошибку.

234. Как по мне, ни то ни другое не годится. Что есть, то есть, и всё тут. К счастью или сожалению – это скорее вопрос настроения; сложность в том, что «наши настроения перечат друг другу» (Эмерсон). Можно шататься в поисках улик, собирать вещдоки, но даже целой их кучи не хватит, чтобы раскрыть дело.

235. «One thing they don’t tell you ’bout the blues when you got ’em, you keep on fallin’ ’cause there ain’t no bottom»[57], – поет Эммилу Харрис и, кажется, она права. Возможно, иногда полезно услышать, что дна нет, за исключением случаев, когда, как говорится, пора бы перестать копать. И вот ты стоишь с лопатой в руках, холодный пот катится по лбу градом, глаза в кучу, взгляд дикий – убогий гробокопатель, до смерти уставший от своей работенки. Ты стоишь в грязной вырытой тобой же яме, один в темноте, в пульсирующей тишине, в окружении штабелей трупов.

236. Но не стоит слишком переживать об этом. «Бо́льшую часть времени [он] видел вокруг лишь несостоятельность своих опытов и неудавшиеся попытки, остатки неизвестного пиршества»[58], – пишет Мерло-Понти о Сезанне.

237. В любом случае, я больше не считаю дни.

238. Если ты когда-нибудь это прочтешь, знай, что когда-то я была готова обойтись без всех этих слов, всей синевы этого мира, лишь бы ты был рядом.

239. Теперь звучит, как будто любовь – это утешение. Симона Вейль предупреждала, что это не так. «Любовь не утешение, – писала она. – Она свет».

240. Тогда попробую перефразировать. При жизни я стремилась учиться не у тоски, а у света.

(2003–2006)

Дополнительные сведения и благодарности

ВЕДУЩИМ КОРРЕСПОНДЕНТАМ

Ребекке Бэрон, Джошуа Бекману, Брайану Бланшфилду (он же Student Blue), Майку Брайанту, Лап Чи Чу, Кристине Кросби, Корту Дею, Энни Диллард, Дагу Гудвину, Джорджу Хамбрехту, Кристиану Хоки, Уэйну Кёстенбауму, Аарону Кунину, Пиджею Марку (он же Баларама), Энтони Макканну, Шону Невину, Мартину Плоту, Джанет Сарбейнс, Мэди Шуцман, Мэтью Шарпу, Крейгу Трейси (который предоставил чернила) и моему дорогому Гарри (который принес свет).

ОСНОВНЫЕ ПОСТАВЩИКИ

Людвиг Витгенштейн, «Философские исследования» (Philosophical Investigations, перевод Г. Э. М. Энском); Иоганн Вольфганг фон Гёте, «К учению о цвете» (Theory of Colors, перевод Чарльза Локка Истлейка).

ПРОЧИЕ ПОСТАВЩИКИ

Американский музей народного искусства; Дэвид Бэтчелор, «Хромофобия»*, Виктория Финли, «Тайная история красок»**; Джон Гейдж, «Цвет и культура: Значение и применение от Античности до абстракционизма», Мишель Пастуро, «Синий. История цвета», Патрик Тревор-Ропер, «Мир сквозь мутное стекло»***; Стэнфордская философская энциклопедия (онлайн), Vermont Studio Center.

ПРОЧИЕ ПУБЛИКАЦИИ

Некоторые пропозиции из этой книги были впервые опубликованы в журналах Black Clock, The Hat, MiPOesias, на сайте The Canary. Искренняя благодарность редакторам.

* David Batchelor, Chromophobia (2000).

** John Gage, Color and Culture: Practice and Meaning from Antiquity to Abstraction (1993).

*** Patrick Trevor-Roper, The World through Blunted Sight: An Inquiry into the Influence of Defective Vision on Art and Character (1970).