Мама, мама бесплатное чтение

Семья – это тирания самого слабого ее члена.

Джордж Бернард Шоу

сквозь туман

невозможно разглядеть

огненных глаз

жадных когтей

челюстей

сквозь туман

видно лишь мерцание небытия…

если бы не его удушающая тяжесть

и не смерть, что он ниспосылает

можно было бы подумать

что это галлюцинация

больного воображения

но он существует

он определенно существует

Збигнев Херберт. Монстр господина Когито

Ее лицо было первым, что увидел Уильям, открыв глаза после не самых приятных снов. Его мать улыбалась, склонившись над ним, взгляд голубых глаз был дымчато-мягким, а солнечный свет обрамлял ее волосы, как у Иисуса на картинке из детской Библии мальчика.

Подлежащим в ту субботу было «мама», а сказуемым – «оберегать».

Позади нее, в изножье кровати Уилла, стоял аквариум с лягушками, о котором он просил все лето. В нем был небольшой прудик с головастиками и каменный уступ, на котором лягушки могли дремать под сенью зеленого пластикового клевера.

Уилл знал, что ему следовало тараторить от восторга. Она стояла, ожидая, что он будет радостно молотить кулаками (конечно, он ни за что бы не осмелился прыгать в кровати). Но что-то было не так. День был выбран странный.

– Сегодня мой день рождения? – спросил Уилл. – Я чем-то заслужил особенный подарок?

– Нет, – ответила Джозефина. – И это ты, малыш, мой особенный подарок.

Она потянулась к лицу Уилла, словно хотела игриво ущипнуть его за забинтованный подбородок или заправить за ухо прядь слишком длинных волос. Но зазвонил телефон, и ее ухоженная рука замерла в воздухе. Она отстранилась и, мягко ступая ногами в домашних тапочках, вышла ответить на звонок. Бигуди-липучка выпала из ее волос и репейником пристала к ковру.

Теперь, когда Вайолет, шестнадцатилетняя сестра Уилла, была изгнана из дома Херстов, в нем должно было стать тише. Но странным образом вышло наоборот. Даже после того, как его мать ответила на звонок сотового, ее голос остался взволнованным, а действия – суетливыми. Он спустился следом за ней на кухню, где по радио уже играла классическая музыка. Хлопала дверца буфета. Столовое серебро громыхало, когда мама задвигала ящики.

Со второго этажа доносился запах тухлых яиц – отец принимал утренний душ. Вода в их колодце пахла сероводородом. Вайолет любила говорить, что так пахнет в аду и других местах, кишащих демонами. По словам его матери (и у Уилла не было оснований усомниться в них), демоны были мятежниками, как Вайолет. Они отпали от благодати, когда, глядя в любящие глаза Бога, провозгласили, что больше в нем не нуждаются.

За кухонным столом Джозефина спросила:

– Что обозначает существительное – действие, предмет или признак предмета?

– Признак предмета, – ответил Уилл, поглощая овсянку.

По загадочной улыбке Джозефины было невозможно определить, был ли ответ правильным.

– Давай так. Найди существительное в предложении: «Я всегда знаю, что делаю».

– Что.

– Я спросила, какое слово в предложении…

– Нет, мам. Это не вопрос. Я имел в виду, ответ – «что».

– О… о, я ожидала, что ты скажешь «я». Но, думаю, «что» в этом случае тоже правильно.

Домашний телефон зазвонил на базе. Джозефина сняла трубку и медленно направилась из кухни со словами:

– Нет, я же сказала тебе. У меня двенадцатилетний сын с особенностями развития. Она опасна для него. Ей нельзя здесь находиться.

Уилл страдал расстройством аутического спектра и эпилепсией. Ему казалось, что это что-то хорошее, ведь спектр – это круг возможностей. Но он знал, что семья втайне стыдится его особенностей – в частности, Дуглас, его отец. Уилл замечал, что в кафе-мороженом он не сводит взгляда с юношеских футбольных команд, зашедших полакомиться после игры. Возможно, он мечтал о другом сыне – крепком коротко стриженном здоровяке, душе компании, способном самостоятельно принимать душ и подниматься по лестнице, не подвергаясь изматывающему риску забиться в судорогах.

Мать Уилла старалась видеть плюсы в его болезни. Когда он впадал в уныние и, плача, восклицал: «Я не такой, как нормальные люди!», Джозефина утешала его: «Да, ты не такой. И слава богу! Нормальные люди – недалекие и скучные».

Уиллу поставили двойной диагноз девять месяцев назад, и с тех пор мать перевела его на домашнее обучение. Имея за плечами университетское прошлое, она ничуть не уступала бывшим учителям Уилла. К тому же она переделала школьную программу специально под него. Во всем, что касалось математики, Джозефина была терпелива с сыном, которому требовалась вечность, чтобы постичь смысл квадратных корней. Но ее требования к освоению Уиллом словесности были безжалостными, и она ставила себе в заслугу качество его письма и удивительно развитые для его возраста навыки чтения.

Вайолет говорила Уиллу, что аутизм – это благословение. Она изучала буддизм и предполагала, что в прошлой жизни Уилл был человеком исключительных качеств – терпеливым, бескорыстным, праведным, – за что в этой жизни был вознагражден повышенной восприимчивостью. По словам Вайолет, Уилл глубже чувствовал и понимал вещи, недоступные другим людям, что уподобляло его повседневную жизнь нирване.

Джозефина не одобряла интереса дочери к восточной религии. Ей не нравились гулкие звуки тибетской поющей чаши, терпкие благовония, изображение геше́ в золотистой рамке на прикроватной тумбочке.

Херсты были католиками. Каждый раз, когда Вайолет, скрестив ноги, усаживалась перебирать бусины джапа-мала, Джозефина просила ее убрать «эти фальшивые четки». В августе Вайолет обрилась налысо отцовским электрическим триммером. Уилл вспоминал, как Дуглас бушевал в гостиной, сжимая в кулаке длинные каштановые пряди и крича: «Вайолет! Что все это значит?» Даже не потрудившись повернуть обритую голову в его сторону, не отрываясь от DVD c видеомедитацией, Вайолет уронила: «Значения – это иллюзии несовершенного разума, пап. Не пытайся втиснуть реальность в словесную форму».

Вайолет никому не позволяла втиснуть себя в чью-то реальность.

«Вайолет непредсказуема, – любила говорить Джозефина. – Только ты подумаешь, что понял, кто она, как она уже другая: словно лед превращается в воду».

Одна из трансформаций Вайолет и стала началом проблем. «Экстремальные изменения личности» дочери были одной из причин, по которой последние сорок минут Джозефина провела на телефоне, шепчась о «кризисном отделении», «принудительной госпитализации» и других вещах, значения которых Уилл не смог бы найти в своем «Словаре школьника».

«Вайолет больна», – объяснила она ему несколько недель назад, после того, как та вновь довела ее до слез. «Ты же знаешь, что у нас иногда болят части тела? – добавила Джозефина, вытирая глаза. – Например, желудок или горло. Ну а у Вайолет больна часть мозга, отвечающая за ее чувства».

Уилл полагал, что причиной болезни мозга Вайолет был отказ от еды. Не от всей еды. Но с недавних пор она не пила ничего кроме гранатового сока или молока, а ела лишь рис быстрого приготовления или мерзко пахнущие бобы мунг с сахаром.

Вайолет стремительно худела, и ее одежда уже начала походить на маскарадный костюм. В длинной майке, отцовской рубашке и штанах-аладдинах она напоминала одного из сорока разбойников Али-Бабы. Мать говорила, что Вайолет носила газовый платок на голове из-за того, что в школе смеялись над ее лысиной. Но когда Уилл спросил об этом саму сестру, она пояснила, что покрывает голову, потому что совершает саллекхану.

– Это из буддизма? – спросил Уилл.

– Нет. Это из джайнизма, – ответила Вайолет.

– Но она склонна к суициду! – говорила Джозефина в трубку. – Я навела справки, эта джайнистская штука – как она там называется – это ритуальное самоубийство через голодовку.

Джозефина, все еще в халате, ссутулилась на табуретке у кухонной стойки. В ее каштановых волосах уже не было бигуди, но она была слишком озабочена, чтобы пригладить их расческой. Завитки на голове торчали под немыслимыми углами. «Важно, какое впечатление ты производишь», – наставляла она Уилла, и сейчас ее растрепанный вид беспокоил его сильнее почти всего остального – что, учитывая обстоятельства, говорило о многом. Уилл вертелся у плиты, стараясь нащупать швы под хирургической повязкой на своем подбородке. Он не пытался делать вид, что не подслушивает.

– Вы словно просите меня выбрать между моими детьми, – ответила Джозефина загадочному собеседнику. – Я люблю свою дочь сильнее, чем могу выразить, но я в ужасе от нее. Она серьезно поранила моего сына. Угу. Да. Я боюсь за наши жизни.

Вумп-вумп-вумп. Только скрип шариковой ручки нарушал тишину, пока далекий собеседник что-то говорил Джозефине.

– Я знаю, что мы не единственные жертвы. Вайолет страдает от своего состояния больше, чем кто-либо. Угу. Я согласна. Мы пытались обеспечить ей необходимое лечение, но она впадает в ярость, едва об этом заходит речь. – Она замолчала и выслушала краткий ответ.

– Это… – голос Джозефины дрогнул. В записной книжке она нацарапала «5150, удерживать» и обвела запись звездочками. – Это разбивает мне сердце. Но если, как вы утверждаете, для нее это наилучший способ лечения, думаю, у меня нет особого выбора.

Из груди Уилла вырвался звук жалости и беспомощности. Он хотел защитить маму так же сильно, как она стремилась уберечь его. Прошлой ночью досталось именно Уиллу, но единственной, кому Вайолет желала смерти, была их мать.

Из всех вчерашних событий больше всего Уилла напугало то, как его сестра смотрела на мать через обеденный стол. Это было так типично для нее – злобный взгляд, виновато поникшая шея и прикрытые глаза. Кто-то мог бы ошибочно посчитать Вайолет кроткой и смиренной. Но Уилл знал правду: она считала себя доказательством того, что характер всегда возьмет верх над воспитанием. Ей не нужна была любящая забота матери, чтобы выжить.

Уилл пересек кухню и ободряюще обнял маму за пояс. Зажав телефонную трубку рукой, она прошептала:

– Не бойся, дорогой. Ты в безопасности. Я обещаю. Я больше никогда не позволю ей сделать тебе больно.

В свою первую ночь в приемном покое психиатрической больницы Вайолет обнаружила себя свернувшейся клубочком на каталке в коридоре, пахнущем одновременно грязными волосами и дезинфицирующим средством. Ее мозг все еще горел, словно резко выключенный взревевший двигатель, но благодаря выпитому ранее жидкому активированному углю мысли стали чуть более ясными, а вселенная стала чуть меньше походить на одну большую голографическую временную петлю.

В каталке напротив Вайолет увидела приземистую женщину гавайской наружности. Та сидела очень прямо, ее глаза дико бегали по сторонам.

– Меня мучает вопрос, – сказала женщина, – Быть мной нормально?

Сперва Вайолет подумала, что пациентка обратилась не к ней: что она молилась вслух или вела откровенную беседу с голосом, который слышала лишь она. Вайолет упорно избегала смотреть на нее, устремив взгляд в одноразовые резиновые тапочки, выданные ей, когда она босая поступила в отделение.

Ровно неделю назад, в это же время, она записывалась по телефону на вступительный экзамен, писала доклад по английскому и думала, стоит ли пойти на вечеринку в честь Хэллоуина. Казалось, все это происходило в прошлой жизни. Меньше трех часов назад произошла ее реинкарнация в душевнобольную. Она прошла через три запертые на замок двери и металлоискатель. Она помочилась в несколько стаканчиков и сдала кровь из обеих рук. С нее сняли одежду и вручили пижаму, которая не желала оставаться застегнутой на талии.

Гавайская пациентка продолжала свою жуткую мантру. «Почему я не могу быть собой? Почему меня нельзя любить?»

– Она с тобой говорит, ты в курсе? – прозвучало с койки справа, где растянулся на животе молодой пуэрториканец. Между его локтями лежал раскрытый таблоид из супермаркета. Судя по всему, парень методично рвал страницы и составлял из клочков по-франкенштейнски гротескные комбинации, приставляя подбородку Джона Траволты губы Анджелины Джоли и нос Саймона Коуэлла.

– Со мной? – глупо спросила Вайолет. Не считая постоянного потока медсестер и санитаров, в холле находились лишь они трое.

– Она говорит, что она интуит, – заявил парень.

– Оу. – Вайолет не хотелось признаваться, что она не знает, что это значит.

– Оаху, видишь ее? У нее дар. Она становится одержима людьми вокруг нее. Она чувствует то, что чувствуем мы, прикинь? Типа как в «Похитителях тел».

Внезапно женщина перестала размахивать руками и повернулась, чтобы посмотреть прямо на Вайолет. Она обвиняюще, с нажимом спросила:

– Кто управляет тобой?

Вайолет снова вспомнила Оаху получасом позже, когда медсестра, оформляя ее, спросила:

– Вы слышите голоса или видите что-то, что не видят и не слышат другие люди?

Пока психолог задавала вопросы, выплевывая их со скоростью пулеметной очереди, Вайолет судорожно рыдала, вытаскивая салфетку за салфеткой из коробки, балансирующей на ее обтянутых пижамой коленях.

– Вы страдали психическими заболеваниями? Знаете свой клинический диагноз? – спросила психолог.

– Нет. Тоже нет.

– Вы принимаете какие-нибудь препараты – легальные, нелегальные?

– Нет. – Она помолчала. – Ну, сегодня после школы я съела несколько семян, которые дал мне друг. Семена цветов. «Утренняя слава»?

На форуме, который Вайолет изучила вместе с Имоджин Филд, своей лучшей подругой, говорилось, что эти семена содержат психотропные вещества и являются дешевой, легальной версией ЛСД. В качестве эффектов на сайте описывали эйфорию, радужные фракталы и то, что один пользователь назвал «всепоглощающим ощущением приятной оттраханности». Но то, что начиналось как веселый день с друзьями, превратилось в катастрофический наркотический трип, когда она вернулась домой к ужину. Она не могла отделаться от ощущения, что ее мозг страдает каннибализмом. Странная мысль, конечно, что именно такое чувство было у Вайолет: что ее мозг поглотил две трети самого себя.

– Сколько семян вы съели? Что вы чувствовали после?

– Наверно, пять… И воду, в которой они лежали. В основном меня тошнило. Бедра сводило судорогой. Потом я вроде чувствовала головокружение, невесомость, психоделику. Но за мной пришла семья. – Вайолет почувствовала, что к глазам снова подступили слезы. – Или меня накрыло перед ними?

После школы они отправились домой к Имоджин, где ее брат Финч и его лучший друг Джаспер показали им банку с водой, лимонным соком и измельченными в кофемолке Филдов семенами небесно-голубой ипомеи. Мистер и миссис Филд не застали этого, поскольку встречались с новым онкологом в своей квартире-студии на Манхэттене.

Финч заверил всех, что семена были органическими.

Опасаясь, что от такого коктейля их начнет тошнить, Имоджин предложила добавить имбиря.

Джаспер усомнился, что концентрация была достаточной, так что для украшения они положили в каждый стакан по 4–5 семян.

Вкус не был отвратительным. Вайолет он напомнил витграсс, сок ростков пшеницы. Джаспер настаивал, что он скорее походил на очень слабый горячий шоколад. Поначалу это не сработало.

– Что произошло, когда вы потеряли контроль над собой перед семьей? – спросила медсестра.

– Я смотрела на маму, и она была другим человеком. Но в то же время она будто всегда была другим человеком. Словно в конце каждого дня, когда вокруг никого нет, она снимает с себя костюм из плоти. Я знаю, что это все просто кислота, которая искажает реальность, но образ был такой. – Вайолет потерла глаза. Глазницы болели.

– А как ваша семья ладит в целом?

– Никак.

– Давайте вернемся к тому, что случилось сегодня вечером. Я знаю, у вас шок, но это важно. Как вам кажется, вы можете рассказать мне больше о нападении?

От слова «нападение» внутри у Вайолет все перевернулось: ее словно ударили в живот, она словно вдруг осиротела. Она испытывала смертельный ужас перед матерью. Она чувствовала вину по отношению к Уиллу. Она боялась, что сказала им что-то, чего уже нельзя взять назад, или совершила преступление, которое наденет на нее оранжевый тюремный комбинезон. Сама попытка вспомнить, что же произошло, ощущалась угрозой ее физической безопасности.

– У вас были попытки суицида? – спросила психолог.

– Наверно. Технически. – Вайолет все же попыталась объяснить, что джайнистский пост до полного истощения не был настоящим самоубийством. – Это мирный способ отказаться от своего тела. Акт не отчаяния, а надежды. Ты не отказываешься от жизни, а переходишь на ее следующую ступень.

Для Вайолет это звучало логично, но психолог смотрела на нее с сомнением.

– Как вы думаете, вы страдаете расстройством пищевого поведения?

– Да нет. Это скорее детокс, который зашел слишком далеко. Мне хотелось чувствовать себя чистой, как будто из меня высосали весь яд.

Саллекхана практикуется постепенно. Сначала ты постишься один день в неделю. Затем через день. Потом по очереди отказываешься от продуктов: сперва от фруктов, затем от овощей, риса и, наконец, от соков. После этого ты пьешь только воду. Следующий шаг – пить воду через день. Наконец, ты отказываешься и от воды, стирая плохую карму и чертовски надеясь, что не переродишься в очередной кошмар.

Вайолет опустила взгляд на свои руки. С недавних пор они стали нервно подрагивать. За месяц голодовки руки стали холодными, а ногти начали синеть. Вайолет стала прятать их под толстым слоем мерцающего темно-синего лака оттенка «Ночное небо».

Внутри бетонной коробки больницы невозможно было понять, ночь сейчас или уже утро.

– Сколько времени? – спросила Вайолет.

– Десять вечера. Я повторю свой вопрос. Вы напали на брата с ножом?

– Я не помню. Все это спрашивают. Когда они уже перестанут? Я же говорю, я не знаю.

– Как вы думаете, вам нужно стационарное лечение?

Ее руки затряслись. Все чувства словно вытекли сквозь них, и их место занял старый детский страх – клаустрофобия.

– Пожалуйста, не заставляйте меня оставаться здесь, – прошептала Вайолет.

– Я знаю, тебе страшно. Люди поступают сюда, и сама мысль о больнице их пугает. Но ты проходишь через трудности, а тех, кто работает здесь, учили иметь дело с трудностями. Жизнь – это путь. Сейчас огни погасли, но они зажгутся вновь. Ну а теперь, думаю, нам стоит отправить тебя в постель и дать тебе таблетку, которая поможет уснуть.

– Я боюсь идти домой, – призналась Вайолет. – Но я не хочу оставаться здесь.

– Я знаю, дорогая. Но судя по тому, что рассказали твои родители, ты сказала и сделала вещи, которые делают тебя угрозой для себя самой и для окружающих. Поэтому нам нужно подержать тебя здесь.

Казалось, стены кабинета сжались. Вайолет бросила беспомощный взгляд на настенный пейзажный календарь, висящий над плечом медсестры. На октябрьской фотографии были древние леса секвойи – вид, способный заставить человека почувствовать свою уязвимость и одиночество.

– Сколько?

– Ближайшие семьдесят два часа.

– Есть одна вещь, о которой я не сказала.

Психолог скрестила руки на груди и на секунду прикрыла глаза. Вайолет шумно выдохнула.

– Прошлой ночью я видела свою сестру.

Обычно они не занимались по субботам, но из-за подготовки к стандартизированному экзамену штата Нью-Йорк по математике они сильно отставали. По закону, чтобы сдать экзамен, студентам с ограниченными возможностями достаточно набрать 55 баллов из 100 возможных. Но и для Уилла, и для его мамы было крайне важно, чтобы он набрал хотя бы 75. Именно этот уровень указывал на «готовность к колледжу», а желаемым эндшпилем для Джозефины был вариант, при котором Уилл досрочно заканчивает школу и в четырехлетней перспективе оказывается в Колумбийском университете.

– Сегодня нам не нужно заниматься слишком усердно, – сказала Джозефина. – Но немного обществознания поможет нам отойти от прошлой ночи. После этого мне придется съездить в больницу к Вайолет и подписать несколько бумаг. Договорились?

Уилл кивнул. Он поправил искусственную бороду, прикрывающую гематому на подбородке. Черную бандану сестры он повязал вокруг шеи наподобие галстука.

С тех пор, как прошлой осенью в начальной школе Стоун-Ридж разгорелся конфликт, Уилл в самом деле начал воспринимать их обеденный стол с угловым диваном как свою новую школу.

Конечно, без изменений не обошлось. В прошлом остались знакомые символы и запахи обучения: карандашные стружки, гниловатый запах ланч-бокса, стук и скрип мела о доску.

Естественно, у Уилла до сих пор ныло несколько «фантомных конечностей»: перемены, книжные ярмарки, игра «угадай, кто ты» с карточками на лбу, которую устраивали учителя, когда им было лень заменять коллегу. Когда он признался, что скучал по устанавливаемым на неделю дежурствам – например, стирать с доски или помогать с раздаточными материалами, – мама поручила ему следить за увлажненностью ее орхидей. Когда он услышал, что его бывшие одноклассники ходили на экскурсию смотреть «Отелло» в кинотеатр Розендейла, Джозефина, по ее словам, «устроила экскурсию получше». Она отвезла сына в Метрополитен-музей, чтобы он посмотрел на настоящее искусство, и по случаю даже купила ему новый блейзер с медными пуговицами.

Когда Уилл понял, что больше никогда не сможет поучаствовать в школьном спектакле, его маме пришла в голову идея организовать моноспектакль по стихотворению «Аннабель-Ли» Эдгара По. Он декламировал его в строгой гостиной Херстов для публики, состоявшей из потягивающих минеральную воду Perrier дам, главным образом подруг Джозефины, и отцовских партнеров по гольфу из загородного клуба. Стих закрался в его долговременную память, и даже спустя месяц Уилл замечал, что напевает себе под нос:

– А где чай? – спросил Уилл у мамы.

Обычно обществознание начиналось с игры «Чаепитие в Белом доме». Они оба переодевались в известных исторических личностей и от лица своих персонажей разговаривали о том, как они росли, как умерли и что сделало их знаменитыми. Игру обычно сопровождал холодный чай в тяжелом хрустальном кувшине.

– Сегодня без чая, – раздраженно ответила Джозефина. – Просто изображаем.

– Хорошо. – Уилл встал из-за стола, пытаясь выглядеть на шесть футов и четыре дюйма ростом. – Я вырос в крошечном бревенчатом доме в Кентукки… – Он замолчал. Уилл спросил у матери, почему она не в костюме: сегодня она должна была быть Флорес Найтингейл[2].

Казалось, Джозефина его даже не услышала. Ее взгляд застыл на запотевшем окне.

Уилл настоял на том, чтобы сбегать в спальню родителей за кружевной салфеткой, чтобы мама надела ее на голову. Он потянул на себя дверь и увидел отца, сидевшего на кровати в одном полотенце и прижимавшего к уху телефон. Его умоляющий голос так не походил на деловой тон, которым он как-то убеждал Уилла присоединиться к бойскаутам, что казался незнакомым.

– Я совершил ошибку, – говорил Дуглас. – Мне необходимо тебя увидеть. Я сейчас в таком состоянии, что просто не вижу света. Ты слышишь? Я не вижу никакого, мать его, света.

Где-то ближе к концу мольбы отца дверная ручка с грохотом ударилась о дверцу шкафа. Дуглас вздрогнул от этого звука. На нем не было привычных очков с безободковой оправой, а глаза опухли от слез.

– Прости, пап, – сказал Уилл, стянув салфетку с маминой шкатулки из красного дерева, в которой она хранила украшения, и мягко закрывая за собой дверь.

– Ты знала, что папа говорит по телефону? – спросил он у матери, вернувшись на кухню.

– И что?

– И это была довольно забавная беседа.

Скрещенные руки и нахмуренный лоб Джозефины заставили Уилла насторожиться.

– Что значит забавная?

Уилл порылся в памяти в поисках подходящего слова. Нужно было что-то точное, но деликатное, чтобы не задеть маминых чувств. Слова много значили для его матери, поэтому они много значили и для Уилла. Он тратил много времени на изучение словаря. Он заполнил целую тетрадку длинными и необычными существительными, которые могли впечатлить ее («честолюбец» – карьерист, «апологет» – защитник какого-нибудь взгляда, мнения, теории).

– Забавная не в смысле смешная, а скорее странная, – сказал он. – Может быть, ему позвонила Вайолет?

– Ох, Уилл. Ты все еще очень беспокоишься о Вайолет, правда? Я же сказала тебе: там, где она сейчас, она никому не сможет причинить вреда. И ей довольно долго не позволят никому звонить. А теперь давай вернемся к чаепитию в Белом доме. Итак, вы начали рассказывать о себе, господин Линкольн.

Войдя в образ, Уилл сразу перешел к части, которая понравилась бы его матери больше всего: «Когда мне было девять, моя мать выпила испорченного молока, и ее так рвало, что она умерла. Я всегда говорил людям, что всем, чем я стал, всем, чем я надеюсь стать, я обязан моему ангелу, моей матери».

Взгляд Джозефины стал влажным и грустным. Она слабо улыбнулась и дотронулась до шины, которую прошлой ночью Уиллу наложили в больнице. Затем она склонилась к сыну и поцеловала повязку на его подбородке. И странным образом швы сразу стали болеть меньше.

Уилл решил опустить несколько деталей во время того чаепития. Он не стал рассказывать Джозефине о Саре, старшей сестре Эби Линкольна, которая растила его после смерти их матери. Также он пропустил часть о Томасе, младшем брате Эби, который умер в младенчестве. Никто не хочет говорить о мертвых детях. А его мама определенно не хотела говорить о старших сестрах.

Стыд и защитная реакция подобно запаху скунса повисали в воздухе вокруг Джозефины всякий раз, когда кто-то вспоминал о ее старшей дочери, Роуз. Большинство людей в городе не стали бы касаться этой темы даже десятифутовым шестом, зная, какую боль это причиняет Херстам. И все же время от времени в церкви Святого Петра кто-нибудь из благонамеренных пожилых дам с начинающейся деменцией осведомлялся, не Роуз ли исполняет главную роль в последней постановке Ольстерского театра на Бродвее. Джозефина вежливо и уклончиво отвечала что-то вроде «увы» и спешила похвалить игру актрисы, которая на самом деле участвовала в спектакле. Но Уилл знал, что она мечтала, чтобы весь Стоун-Ридж придерживался негласного правила не упоминать о Роуз и забыл ее хотя бы вполовину так же быстро, как она забыла их всех.

Чуть больше года назад Роуз сбежала со своим парнем и отреклась от Херстов. «Просто оставьте ее в покое, – сказала Вайолет, когда Джозефина пересказала семье отвратительные подробности их последнего телефонного разговора. – Вы все так говорите о Роуз, будто она намного младше, чем есть на самом деле. Ей двадцать. Когда ты взрослый, это называется не “сбежать из дома”, а “съехать от родителей”».

В силу то ли эгоизма, то ли трусости (а может быть, и того и другого вместе), Роуз даже не сказала Херстам, что уезжает. Родители Уилла заявили в полицию о ее пропаже спустя двадцать четыре часа после того, как она не вернулась в обычное время с утренних занятий в Университете штата Нью-Йорк в Нью-Палтц. Лишь спустя неделю она удосужилась позвонить матери, и вплоть до этого момента Херсты с болью отсчитывали каждый час ее отсутствия, вместе с которыми таяла надежда, что полиция отыщет Роуз живой. Джозефина организовала волонтеров для поисков у залива. Дуглас создал в «Фейсбуке» группу «Пропала Роуз Херст». Уилл помогал матери расклеивать по всему городу листовки с ангельским личиком Роуз под умоляющим вопросом: «Вы видели эту девушку?».

Подробности гласили:

Волосы: каштановые

Глаза: серо-голубые

Была одета в джинсы, персиковый свитер и белый пуховик с меховым капюшоном. Другие опознавательные приметы: крупная родинка под правым глазом, небольшое родимое пятно под левым ухом.

Дуглас считал, что матери следовало подать другую фотографию в Национальный центр пропавших без вести и эксплуатируемых детей.

– Почему? – спросила Джозефина.

– На этой Роуз улыбается, – ответил Уилл. – Никто ее в жизни не узнает.

Но в те дни Роуз, где бы ни была, вероятно, ухмылялась. Это на лице их матери застыло хмурое выражение, и, как Уилл ни старался, ему не удавалось его стереть.

В те дни наиболее подходящим словом было «моноцветник». Это означало, что у Херстов остался всего один цветок. Больше не было розы. Осталась только фиалка[3].

Сейчас, за чаем, Джозефина с ее прямым пробором и кружевной повязкой на голове была даже слишком убедительна в роли Флоренс Найтингейл. С усталыми опущенными глазами она читала слова, которые якобы доказывали ее возможное биполярное расстройство. Это было открытое письмо к Богу, в котором она спрашивала, почему не может быть счастливой, несмотря на свой труд. «Почему я не могу быть довольной жизнью, которая удовлетворяет так многих людей, – хрипела Джозефина. – Почему я умираю от голода, отчаяния, болезней?»[4].

Настоящим ответом, который Уилл не осмелился бы произнести, была Роуз. До того, как она сбежала, Дуглас не работал сверхурочно. Уилла не травили в школе. Вайолет и близко не была такой мстительной и чокнутой.

Своим уходом Роуз словно пробила дыру в семье Херст, и каждый день сквозь нее утекало все больше. Пропасть между тем, чем Херсты когда-то были, и тем, чем они стали, ширилась с каждым днем. Уилл знал, что самую сильную боль эта разница причиняла Джозефине. Роуз превратила идеальную семью их матери в идеальную катастрофу, и Уилл не мог отделаться от чувства, что на этом она не остановится.

Медсестра отвезла Вайолет на кресле-коляске в угрюмую палату с решетками на окнах, металлическими шкафчиками и соседкой по комнате, спящей на спине столь неподвижно, что ее койка становилась похожей на стол для вскрытия.

Едва Вайолет проглотила розовую таблетку снотворного и положила голову на подушку, как луч фонарика осветил ее лицо, все еще мокрое от слез. «Проверка», – раздалось в дверях, где стоял силуэт санитара. Когда это повторилось через 15 минут, Вайолет осенило, что персонал больницы следил, чтобы никто не совершил самоубийство: она читала о таком в «Прерванной жизни».

Впервые у Вайолет закрались подозрения, что, может быть, она действительно сумасшедшая, а не просто безумно голодная и накачанная наркотиком. Может быть, семена ипомеи разбудили что-то вроде скрытой шизофрении. Ведь в ЛСД самое страшное то, что некоторые люди (и, может быть, Вайолет была в их числе), выпав из реальности, так в нее до конца и не возвращаются. Может быть, она поэтому ничего не помнила о том, что сделала Уиллу? У нее уже бывали трудности с тем, чтобы вспомнить вдохновляющие части наркотического трипа, но никогда воспоминания не утекали сквозь пальцы полностью. ЛСД не стирает события из памяти людей. Может быть, это следствие шизофрении или какого-нибудь другого психического расстройства.

Вайолет понимала, конечно, что, возможно, Роуз ей просто померещилась. Ее сестра вполне могла оказаться лишь игрой света или одурманенного, возможно, больного рассудка Вайолет. Еще до «утренней славы» ее организм долго не получал достаточного питания и отдыха. Чем тоньше она становилась, тем больнее ей было сидеть или лежать, поэтому большинство ночей она проводила в подвижной медитации, меряя шагами комнату, пытаясь вызвать в себе хоть немного прощения для Роуз. Лишенная сна, Вайолет страдала типичными нарушениями. Цвета казались ярче. Она чувствовала, что все меньше контролирует злые мысли, то и дело возвращавшиеся к сбежавшей Херст.

В последние месяцы перед тем, как Роуз покинула место событий, Вайолет внимательно наблюдала за ней. Она наблюдала, как сестра сказала «нет» наркотикам, свиданиям, умению говорить «нет», и думала: «Что, если я буду делать все наоборот? Ведь какой смысл быть хорошей, если Роуз в итоге все равно несчастна?» Хотя сестры Херст никогда не были близки, мать сделала их жизнь одинаково трудной. Вайолет полагала, что Роуз сбежала потому, что это было единственным решением давно назревшей проблемы. Заключалась она в том, что Джозефина ясно дала понять, что ни один мужчина, женщина или ребенок не должен стать для Роуз важнее их семьи. Поэтому она редко с кем-то встречалась. Поэтому она была замкнутой. Поэтому Роуз сбежала с таинственным незнакомцем по имени Дэмиен – нарочно не придумаешь. Как сын Дьявола из фильма «Омен».

Но никто не посмеет вмешиваться в дела Вайолет и помогать ей обустраивать самостоятельную жизнь. Каждый день она продиралась сквозь контроль домочадцев, словно прорубая мачете тропу в джунглях, которая каждую ночь зарастала вновь, становясь с каждым разом все тернистее и непроходимей. Вот о чем она думала на кухне, размахивая кухонным ножом матери.

Нож. О ноже Вайолет могла многое вспомнить. Она помнила, как блестело лезвие в ее затуманенном наркотиком взгляде. Она помнила чувство, с которым взмахивала им вверх и опускала вниз, стуча о разделочную доску. Она даже помнила, какой сильной себя почувствовала, наставив его кончик на Джозефину. Но она не могла вспомнить, чтобы упражнялась во владении ножом на Уилле. Что же она, черт возьми, натворила? Вспорола его ладонь, как куриную грудку? Схватила и отрезала большой палец? Зачем?

Вайолет неподвижно лежала, пытаясь нашарить в голове причину, по которой могла причинить боль своему брату. Он встал между ними, закрывая мать? Он сказал что-то в ее защиту, что вывело Вайолет из себя? Она не могла отрицать, что могла поранить Уилла – чудно́го, маленького, безропотного человечка, – потому что завидовала тому, как легко доставалась ему любовь их матери.

Чем больше Вайолет размышляла на эту тему, тем сильнее ее голова шла кругом.

Ее самым отчетливым воспоминанием до сих пор оставалось предчувствие – момент, когда она поняла, насколько опасным будет этот наркотический трип.

Они сидели, потягивая коктейль цвета водорослей в гостиной Филдов, сводчатым потолком и обстановкой напоминавшей восточный замок. Дом Филдов всегда вызывал у Вайолет приятное чувство опьянения, едва она переступала порог. Свет витражных ламп изломанными радугами отражался на кожаных пуфиках. Потолки были выкрашены в цвет морской волны и шафрана. В воздухе пахло кедром. Джозефина называла Филдов «хиппи с платиновой кредиткой». Берил и Рольф встретились, когда оба были зачислены в Бард-колледж, но узнав, что они ждут двойню, Рольф сбрил свои длинные свисающие усы и променял быстро расцветающую карьеру в искусстве на финансы.

Вайолет все еще порой трепетала перед звездным блеском своих пресыщенных экзотичных друзей. Окрашенные в радужные цвета волосы Имоджин напоминали неаполитанское печенье. Густая белокурая челка Финча падала на его очки в роговой оправе. Джаспер носил охотничью енотовую шапку и футболку с цитатой Бэнкси, андерграундного художника стрит-арта: «Большинство родителей готовы дать детям что угодно, кроме возможности быть собой». Как они не понимали, что слишком круты для Вайолет, – оставалось за гранью ее понимания.

Прошел целый час, а эффекта все не было. Финч сидел перед макбуком, смотря сюрреалистичные короткометражки чешского художника Яна Шванкмайера.

– На хрен эту ботанику, – сказал Джаспер. – От этих семян никакого толку.

– Может, нам стоило поголодать, прежде чем есть их, – ответил Финч, и Вайолет слегка задрожала от предвкушения. Она-то голодала – тайно, не раскрывая причин своим друзьям.

Что-то случилось, пока Вайолет ломала голову над словом сорок по вертикали («теленок, отнятый от матери»), а парни хихикали над «Мясной любовью» Шванкмайера. На экране два куска говядины рычали и бросались друг на друга на посыпанной мукой разделочной доске.

– Ха! – вскричал Финч. – Сейчас он будет ее жарить!

– Мы узнали новое значение слов «сделать отбивную», – рассмеялся Джаспер.

От вида сырого блестящего бифштекса по ногам Вайолет побежали мурашки. Ее пустой желудок свело спазмом. Она встала, чтобы пройти в ванную, как вдруг комната словно напрыгнула на нее, будто она сделала не один шаг, а сразу пять. Она отступила назад, но эффект повторился и в обратную сторону.

– Ты в порядке? – спросил Финч.

– Херст выглядит так, будто врезалась в стену и охренела, – заявил Джаспер.

– Я пойду с тобой, – сказала Имоджин, – тоже координируюсь не очень.

Вайолет казалось, что она вращается по наклонной оси. В ванной она подняла крышку унитаза, чтобы ее вырвало, и увидела на дне сырой окровавленный бифштекс. Сразу вслед за этой галлюцинацией пришла еще одна: ей послышался визгливый смех. А затем она услышала голос матери, жарко шепчущий на ухо: «Это пищевая цепь, Виола. Заткнись и ешь».

Теперь она кралась по больничному линолеуму (ледяному) в ванную (которая не запиралась). Внутри ее встретило небьющееся зеркало высотой сантиметров в тридцать. Отражение в нем напомнило скорее марсианина, чем девушку. Добровольное голодание заставило ее кожу пожелтеть. Ее зрачки – пусть уже и не те полные лунные затмения, какими они были в доме Имоджин, – еще не уменьшились до нормального состояния. Она провела ладонью от шеи ко лбу, по колючему ежику волос на неопрятной голове. Даже в той среде, где она вращалась – Херсты жили всего в тридцати километрах от толерантного Вудстока, – сверстники Вайолет находили ее стрижку и диету несколько экстремальными.

На первом курсе к ней пару раз проявляли романтический интерес – тогда на голове Вайолет еще красовался растрепанный конский хвост, а не щетина. Трой Барнс сделал ей массаж с разогревающей мазью, когда она впервые приняла экстази. Финч поцеловал ее в пещере Роузендейл и в течение нескольких недель после этого слал ей забавные сообщения вроде «Ты испортила мою душу. Я чувствую себя разбухшим и пристыженным». Но после того как Вайолет обрила голову, поползли слухи о том, что она лесбиянка, и эти двое отступили вместе с остальными представителями мужского пола. Финч хотел просто дружить. Трой звал ее бильярдным шаром – если вообще звал. Несмотря на все социальные проблемы, которые фанатизм принес Вайолет, она, похоже, не могла отказаться от поста, медитаций и чтения книг с цветами лотоса и кучевыми облаками на обложках. После того как сбежала Роуз, Вайолет тоже потребовалось что-то, в чем можно раствориться. Религия казалась таким же удачным способом сбежать от всего, как любой другой; кроме того, она органично сочеталась с галлюциногенными веществами.

После бегства сестры Вайолет поняла, что больше не может молиться богу Джозефины – этому небесному тирану, на которого та ссылалась, чтобы оправдать свои действия, особенно то, как она обходилась с Роуз.

Вайолет всегда ощущала, что Джозефина отличалась от других матерей, но лишь в прошлом году она смогла определить для себя, что было не так в ее поведении. Когда сбежала Роуз, Джозефина достала их с Уиллом из недр семейного шкафа. Именно тогда Вайолет поняла, что Роуз была для матери всего лишь любимой куклой, которую можно наряжать, выставлять напоказ и которой можно манипулировать. Вайолет всегда была более устойчивой к односторонним играм такого рода: она носила, что хотела, пыталась выражать, что чувствовала, и в целом осознавала разницу между собой и удушающей, избалованной женщиной, которую называла мамой.

Хотя сейчас Вайолет уже могла сочувствовать сестре, именно в этом состояла одна из главных причин, почему они не ладили: Роуз могла с натянутой улыбкой терпеть унизительные комментарии Джозефины, Вайолет – нет. Даже когда Джозефины не было рядом, Роуз подвергала цензуре все, что она делала и говорила, Вайолет же ударилась в другую крайность. В ней развилась почти патологическая потребность указывать на все, что остальные Херсты хотели бы замести под коврик, и выставлять на всеобщее обозрение, как голову на пике.

К сожалению, быстро уяснила Вайолет, если оставаться собой, претензии Джозефины лишь возрастают. Джозефина ставила себе в заслугу все положительные черты своих детей, списывая их на превосходную генетику. Твои успехи в школе и социуме становились свидетельством ее продуманного воспитания. А если ты сворачивал в другую сторону, если становился фриком и разгильдяем, как Вайолет, если саботировал собственные достижения, и она не могла их использовать для поддержания своей самооценки, удушающая материнская забота превращалась в удушающую ненависть, и Джозефина переносила на тебя свои собственные дурные качества. Она говорила, что ты манипулируешь людьми (чем занималась сама). Она упрекала тебя в мстительности (которой в ней самой было больше, чем в ком бы то ни было). Игра продолжалась, потому что чем больше Джозефина играла в жертву, тем больше ее хотелось мучить. Чем больше она упрекала тебя в злобе, тем в большее бешенство тебя это приводило.

Хотя детали случившегося оставались смутными в памяти Вайолет, она знала, что ее вспышка на кухне была отчаянной попыткой сказать Уиллу и Дугласу правду о матери. Ей не пришло в голову, что они могли выслушать ее, но продолжить верить, что Джозефина – обычная безобидная мамочка, которая собирает детям ланч и целует ушибленное место. Конечно, состояние Вайолет тоже могло сыграть свою роль. С измененным сознанием она не была выдающимся оратором. Ее ключевыми аргументами в тот момент вполне могли быть завывания и ругательства.

Вайолет представила, как дома Джозефина с триумфом распивает шампанское. Она вынудила Вайолет наброситься на Уилла. Она доказала наконец, что она несокрушима, а Вайолет – законченный кусок дерьма. Да здравствует Джозефина. Джозефина одержала победу.

Чаепитие в Белом доме близилось к завершению. Настало время для эффектной концовки. Уилл рассказал Джозефине, что 14 апреля он был на постановке «Нашей американской кузины»:

– Во время антракта мой телохранитель покинул театр и нализался с моим водителем.

– Где ты узнал это слово?

– Какое слово? «Нализался»? Не знаю. Вайолет его говорила. Это значит, что ты выпил столько алкоголя, что все вокруг вращается, хотя ты не двигаешься.

Когда Джозефина чего-то не одобряла, ее глаза сужались и становились похожи на глаза старых пластмассовых динозавров Уилла.

– В любом случае, пока мой водитель пил алкоголь, актер, он же шпион, выстрелил мне в затылок. Прямо сюда.

Уилл, пошатываясь, опустился на пол. Все чаепития в Белом доме заканчивались одинаково: Уилл задыхался, стонал от невообразимой боли; его руки зажимали рану, а веки трепетали. Как Роуз до него, он наслаждался своими актерскими навыками. Обычно ему ничего не стоило рассмешить маму. Но в этот раз Джозефина даже не улыбнулась, не стала поддразнивать его, уличая в том, что он дышит после смертельного выстрела. Как бы она ни уверяла, что хочет, чтобы все шло как раньше, события минувшей ночи ее не отпускали. Да, она вытерла с пола кровь и выбросила забрызганное ризотто, но в кухне по-прежнему ощущалось, что что-то не в порядке.

Уилл открыл глаза, которыми пытался не двигать, старательно изображая покойника.

– Что-то не так? Я не справился?

– Все было неплохо, – ответила Джозефина. – Хотя ты мог бы сделать больший акцент на отмене рабства и Геттисбергской речи. Не забывай, чаепитие в Белом доме – это школьный урок, а не упражнение на актерское мастерство. Мы устраиваем все это не просто ради спектакля.

Уилл был раздавлен. Его черная борода упала на грудь, как волосатое ожерелье.

– Прости, мама. Наверно, мне не стоит умирать в следующий раз.

– Ничего страшного, если ты умрешь.

– Но мне не следует.

– Уильям, сегодня у меня нет на это сил. Ты можешь умирать, понятно? Я не против. Просто не делай из этого чего-то особенного.

Взгляд Джозефины упал на окно. Снаружи почтальон без дела сидел в своей служебной машине без дверей. Он мог похвастаться животом, как на последнем триместре беременности, и носил шорты вне зависимости от сезона или погоды. Уилл замечал, что он всегда оставлял почтовый ящик приоткрытым.

– В интернете говорят, что Эби Линкольн курил марихуану.

– Марихуану?

– А еще там говорят, что он был гомосексуалистом.

– Ох, Уилл, не будь смешным. У меня действительно нет на это времени сегодня. Если мы прямо сейчас не сядем в машину, то опоздаем в больницу.

Смешным. Признак предмета, характеризует людей и вещи, которые не нужно воспринимать всерьез.

Что же было не так с Уиллом? Он размышлял над этим вопросом, забираясь на заднее сиденье темно-оранжевого седана матери. В конце концов он вновь вернулся к аутизму, корню своей неправильности. Книжки Аспергера, которые Джозефина оставляла по всему дому, гласили, что таким людям, как Уилл, недоставало эмпатии. Но Уильям не считал, что суть проблемы именно в этом. Раз уж на то пошло, он улавливал даже слишком много сигналов от других людей, подобно перегруженному радиочастотному спектру. Из-за этого ему было трудно получить ясное представление о каком-то одном человеке (включая самого себя). Каждое человеческое взаимодействие шло сквозь помехи. Каждый разговор потрескивал.

Уилл бросил взгляд на профиль Джозефины в зеркале заднего вида. Он рассматривал ее изогнутые ресницы, совершенный нос, словно мазок кисти художника. Наверное, ей было тяжело притворяться невозмутимой ради спокойствия Уилла, но он видел, как побелели ее костяшки пальцев на руле.

Проезжая мимо почтового ящика, Джозефина вздохнула. «Опять он оставил его приоткрытым. Уилл, ты не мог бы выйти из машины и принести мне почту?» Сжимая в руке пачку писем, Уилл заметил на обороте конверта, адресованного Вайолет, необычную печать. Это был скрипичный ключ (знакомый ему по урокам фортепиано с матерью), оттиснутый в темно-розовом воске. Какая-то деталь, помимо имени Вайолет, адреса Херстов на Олд-Стоун и безымянного нью-йоркского адреса в левом верхнем углу (130, 7 авеню, #123), ускользала от него.

Когда машина притормозила у платного въезда на мост Покипси, Уилл бросил взгляд на пассажирское сиденье, где из квадратной сумочки из кожи страуса выглядывали письма. Внезапно Уилл понял, почему конверт выглядел таким знакомым: «пропавшая» – вот подходящее существительное или прилагательное. Знакомый ньюйоркец Вайолет – это их потерянная сестра, Роуз, имевшая обыкновение оставлять восковые поцелуи на всем.

На следующее утро, когда старшая медсестра показалась в дверях, Вайолет обрушилась на нее с вопросами:

– Можно получить зубную щетку? Мне разрешено пользоваться телефоном? Вы разговаривали с моей семьей?

– Позже, – ответила медсестра, – Сейчас мне нужно, чтобы вы пошли со мной. С вами хотят поговорить из полиции.

Вайолет последовала за ней по коридору в комнату для посетителей, где двое офицеров в форме пили черный кофе. Это был момент истины. Вайолет представила звук, с которым наручники защелкнутся на ее запястьях.

Мужчины встали, когда она подошла. Они были похожи на полузащитников.

Вайолет с трудом могла вспомнить времена, когда полиция ассоциировалась у нее с безопасностью. Джозефина при встрече с синей униформой преисполнялась энтузиазма, предлагала полицейскому угостить его кофе с заправки и расспрашивала, как лучше организовать местный добровольческий патруль. Но у Вайолет представители власти вызывали глубокий страх. Даже когда на ее губах не было следов красного вина, а в кармане – трубки для курения травки, один вид полицейского значка заставлял ее кровь стынуть в жилах.

– Я привела вам Виолу, – сказала медсестра офицерам.

Виола было ее настоящее имя – в честь латинского названия желтой фиалки viola pubescens. Но она с детского сада настаивала, чтобы ее звали Вайолет. «Ума не приложу, почему ты хочешь быть застенчивой маленькой Вайолет, – сказала Джозефина. – Это так же плохо, как быть обычной Роуз». То был укол в адрес второй дочери, которую при крещении назвали Розетт.

Вайолет рукой придерживала пижамные штаны, стараясь не выглядеть сумасшедшей. Она так нервничала, что едва слышала, как представились полицейские. Их имена свистом влетели в одно ухо и вылетели через другое, оставив впечатление одного целого, двухголового зверя с двумя пистолетами. Труляля и Траляля, только вооруженные.

– Я должен начать с того, что в этот раз вам не предъявляется обвинения, – начал Труляля. – Насколько я понимаю, вы частично дееспособны в силу несовершеннолетия?

Должно быть, Вайолет уставилась на него, как зомби, потому что второй коп перевел:

– Тебе меньше восемнадцати?

– Угу.

– Родители все еще являются твоими законными представителями?

– Да.

Офицер Труляля скрестил на груди руки, напоминающие огромные куски жареной вырезки.

– Видишь ли, Виола, мы здесь по причине заявления о домашнем насилии. Вчера твой брат поступил в отделение Кингстонской больницы с серьезной травмой правой руки. Были и более мелкие раны. По словам твоей матери, эти раны брату нанесла ты.

– Я никогда не трогала Уилла! – Вайолет передернуло от уродливости собственного подросткового нытья. Она прерывисто вздохнула и попыталась (с переменным успехом) говорить более спокойным глубоким голосом. – Я не пыталась ударить никого ножом. Я не помню всего, но я уверена в этом. Если это ее слово против моего…

– Ты говоришь о своей матери? – спросил офицер Труляля.

– Да, о моей матери. – Втайне Вайолет предпочла бы «донор матки». Хотя она была уверена, что мама лжет, она все еще сомневалась, что может доверять своим воспоминаниям о случившемся. Наркотик раздробил события и склеил их заново так, что они не сходились. Память Вайолет напоминала калейдоскоп. Каждый раз, когда она пыталась рассмотреть детали, картинка менялась. Она хотела сказать что-нибудь о Роуз, но, казалось, каждый раз, когда она произносила ее имя, оно лишь навлекало на нее больше проблем. Когда она в тот раз упомянула Роуз на кухне, вся семья ополчилась против нее. Когда она упомянула Роуз при поступлении в больницу, она словно рухнула в пропасть, как человек, державшийся за соломинку.

– Послушай, – начал офицер Траляля, у которого было более круглое лицо и более добрые глаза. – Нас там не было, и мы не знаем, было это нападением или нет. Мы уведомили твою мать о ее правах, и она пытается решить, стоит ли возбуждать уголовное дело. Но твоя мать сказала, что она будет добиваться охранного ордера, если только ты не согласишься пройти здесь лечение.

– Это как судебный запрет? – Вайолет ненавидела себя за то, что прозвучала так по-детски.

Траляля бросил взгляд на медсестру, торчавшую в углу, как надзиратель в кроксах.

– Твоя мама говорит, что ты представляешь угрозу для самой себя и своей семьи. В интересах каждого из вас, чтобы ты осталась здесь.

Вайолет стиснула зубы, но решила, что лучше уж больница, чем дом. Так, не зная собственного клинического диагноза, Вайолет Херст добровольно осталась в учреждении, где психотропными препаратами лечили серьезные психические расстройства.

В приемном покое дежурная медсестра зачитала ей условия акта о неповиновении.

– Вы можете вернуться домой, когда вас выпишут врачи. Если вы настаиваете на выписке из больници, вы можете написать официальный запрос. Больница обязуется дать вам ответ в течение трех рабочих дней (с понедельника по пятницу, выходные и праздничные дни не учитываются). Вас либо выпустят, либо отправят письменные показания в суд, и вы получите судебное слушание. Вам все понятно?

– Думаю, да.

– Подпишите здесь.

Ее сердце бешено колотилось. Ручка казалась слишком толстой в ее холодных пальцах. Имя Вайолет, нацарапанное на бумаге, началось с упрямой «В», но быстро перешло в мышиный почерк начальной школы. Ее фамилия, Херст, выглядела ржавчиной на имени. Впрочем, к тому моменту она уже ей и являлась.

После того, как Вайолет письменно отказалась от тех драгоценных крупиц свободы, которые есть у шестнадцатилетней девочки, она впервые за несколько дней приняла душ. Ей пришлось расписаться за насадку душа на ресепшен – странная процедура, порожденная тем, что некоторым пациентам нравилось ее скручивать и швырять в персонал. Вытеревшись насухо грубым белым полотенцем, она переоделась в свежую больничную пижаму и побрела в гостиную. Идя по коридору, она почувствовала, как в ее ноющем животе что-то перевернулось. Впервые с поступления в больницу она почувствовала себя заключенной. У нее не было ни документов, ни мобильного телефона, ни одежды, ни возможности сбежать. Пугающая мысль прорезалась через ее привычную напускную маску – «вы не представляете, насколько мне плевать». «Что, если меня никогда не выпустят?» Как бы она ни была рада отделаться от матери, ей вовсе не улыбалось провести годы юности взаперти. Что, если ее напичкают лекарствами, которые превратят ее в овощ, страдающий диабетом и строящий рожи стенам?

В общей гостиной две девушки дрались за кнопку переключения каналов. Они были примерно одного возраста с Роуз. У одной была копна крашеных рыжих волос и тонкие подведенные брови. Вторая, высокая и угловатая, отличалась глазами почти агрессивно голубого цвета, мелькающими из-за отросшей челки ее стрижки в стиле Мика Джаггера. Свежий шрам, розовый и пугающий, тянулся от мочки ее уха к горлу. Вайолет не могла удержаться от мысли, что в ней было что-то грустно-величественное. Она была лоскутно-красивой. Луч солнечного света осветил ржавые блики в ее темно-каштановых волосах.

После того как медсестра разняла перепалку, оказалось, что экран покрыт отпечатками пальцев. Вайолет достала салфетку из коробки, стоявшей на телевизоре, и быстро протерла его.

– Спасибо, – сказала брюнетка, – и прости. Я Эди. Это Коринна.

Коринна посмотрела на Вайолет, как в прицел, и вновь устремила свой снайперский прищур на экран.

– Вайолет.

– Ты здесь недавно?

Вайолет напряглась и кивнула.

– С прошлой ночи.

– Колеса?

Вайолет потребовалось несколько секунд, чтобы уловить смысл вопроса, но Эди уже начала выражаться яснее.

– Попытка суицида? Этого не надо стыдиться. Серьезно, ты видела что-то позорнее, чем вот это?

Позже Вайолет узнала, что Эди пыталась повеситься, привязав электропровод к карнизу. Вместо того чтобы убить ее, стержень сломался, и провод прорезал десятисантиметровую рану на шее Эди. Соседка по комнате из Вассар-колледжа застала ее, полумертвую от потери крови, за второй попыткой самоубийства с пластиковым пакетом на голове. Сто швов и три литра донорской крови спустя Эди оказалась в психиатрической больнице Фоллкилла – второй раз за два года.

– Психоделический кризис. ЛСД, – уточнила Вайолет для простоты.

– Ух ты, – сказала Эди. – Учитывая обстоятельства, ты выглядишь ничего так. Было плохо?

Было плохо? Под кайфом Вайолет встала перед зеркалом рядом с Имоджин и поразилась, насколько огромными стали ее зрачки. Они выглядели как темные дыры на резиновой маске из магазина приколов с ее чертами.

– Ты тоже ощущаешь нереальную тяжесть? – спросила Имоджин. – Я чувствую, будто гравитация усилилась в три раза.

Вайолет не чувствовала тяжести. Как раз наоборот. У нее был бэд-трип, и, услышав голос матери, она почувствовала себя невесомой, и даже ее друзья не могли заземлить ее в тот момент. Какое-то невидимое течение уже тянуло ее обратно через весь город к последнему месту, где она хотела оказаться: к родительскому дому, где ее матери было предписано судьбой наброситься на нее с очередными обвинениями. Черт возьми, Вайолет! Просто признай это! Ты злилась на нас и разбила окно! Твои друзья взломали машину твоего отца! Ты снова пришла домой пьяной и опрокинула мусор! Вайолет могла защищаться сколько угодно – никто никогда ей не верил. Не с матерью в противоположном углу ринга, которая легко пускала слезы в любой момент по своему желанию и плела истории с той же легкостью, с какой вязала. Вайолет не могла объяснить эти странные события, но знала, что они происходили не по ее вине.

Она больше не могла это выносить. Раз уж на то пошло, из-за этого она и наелась семян. В пятницу утром Джозефина зашла к ней в комнату и обвинила – несправедливо и в гомофобской манере – в лесбийской связи с Имоджин. Это звучало в духе: «Я не какая-то бестолковая мамаша, Виола! Ты с твоей стрижкой под машинку, эта маленькая лесбушка с радугой на голове!» Это могло бы быть смешно, если бы не лекция матери о неряшливости лесбиянок в одежде и упоминания о каком-то лагере для перевоспитания геев в Салливане. Когда Вайолет закричала матери, чтобы та убрала свою гомофобную задницу из ее комнаты, та начала давить на нее сильнее, чем когда-либо.

– Ты больна, Вайолет! Как бы я хотела, чтобы другие люди увидели твою злобу, которую ты выливаешь только на меня! Ты такая поверхностная! Такая фальшивая, с этими коровьими глазами, которыми смотришь на отца! С липовым состраданием, с которым ты общаешься с Уиллом! Знаешь, мне тебя жаль! Все натуральные ткани на свете не смогут спрятать твою искусственность. Пой свои буддистские мантры хоть день напролет. Они не скроют того, что ты просто эгоистичная дрянь. Ты уродка, Виола. Внутри ты уродка.

Именно эта речь заставила Вайолет искать забвения. Пока семена хрустели между ее зубами, она думала, что просто хотела бы расплавить свое лицо. Она нуждалась в Любви, Спасении, Доброте. ЛСД, если кратко. Вайолет подумала, что, учитывая обстоятельства, она заслужила хотя бы это.

– Мам? – начал Уильям, когда машина пронеслась под поднятой желтой рукой шлагбаума.

– Что? – спросила она с нескрываемым раздражением.

– Помнишь это письмо для Вайолет?

– Что с ним не так?

– Там была одна вещь на конверте. Та, которую раньше использовала Роуз.

– Ты имеешь в виду восковую печать. Нужно называть вещи подходящими словами, Уилл. Сколько раз я должна повторять, что «вещь» – это не информативно. Так же как «штука», «классно», «четко» и «потрясающе».

– Прости. Восковая печать. Роуз такие любила.

– Да, любила. Ты всегда был таким наблюдательным мальчиком. – В ее взгляде, брошенном через зеркало заднего вида, появилась печальная теплота. – Даже когда ты был совсем маленьким, в полтора года, ты заходил в комнату и сразу находил, что в ней изменилось. Ты зацикливался на этом. Даже если это была крошечная деталь: кто-то надел новую брошь или передвинул книгу на верхней полке.

– Правда?

– Правда. Это в тебе от меня. Мы всегда подмечаем детали. Если ты будешь хорошенько трудиться, однажды твоя зоркость может сделать тебя известным писателем.

– Ты действительно так думаешь?

– Конечно. Ты такой наблюдательный. Поэтому, уверена, ты уже знаешь о том, что я хочу тебе рассказать. – Дворники машины со скрежетом дернулись, и ее плечи затряслись. Она глухо всхлипнула и сдавленно прошептала:

– Твой отец мне изменяет.

Уилл медлил. Даже с заднего сиденья он видел в зеркале, что по ее лицу текут слезы.

– Я не… не знал.

Машина слегка вильнула, когда она нащупала в кармане дверцы салфетку.

– Но ты подозревал.

– Ну, он ушел на работу в субботу. И я слышал, как он говорил по телефону.

– Вечно он со своим чертовым телефоном! Он думает, никто не замечает, как он шепчется в темноте, изливая душу. – Она убрала одну руку с руля и саркастически прижала ее к груди, словно содержимое сердца Дугласа не могло наполнить и чайной ложки.

– Ты смотрела историю его звонков?

– Да! Он ее полностью стирает. Это такой изворотливый человек!

Движение в их ряду замедлилось из-за ремонтных работ, и потребовалось несколько пугающих секунд, чтобы Джозефина заметила это и остановилась.

Уилл издал неясный ободряющий звук. Обогреватель на приборной панели показывал слишком высокую температуру, но сейчас было не время спрашивать, не могла ли она его выключить.

– Наверно, мне стоило держать все это при себе. Но это и тебя касается. Тебя твой отец тоже использует. С одной стороны, ему нравится, какой образ мы ему создаем. Мы идеальная семья, которой у него не было в детстве. С другой стороны, ему не нравится, как мы его ограничиваем. Он ненавидит сидеть за семейным ужином, когда мог бы быть в это время бог знает где и болтать о программировании с другими умниками.

Река Гудзон под ними была такого же сланцево-серого цвета, как затянутое тучами небо. Уилл чувствовал себя оторванным от земли, будто он летел или падал. По его коже под потным свитером поползли мурашки.

– Что ты собираешься делать?

Он подумал, не пора ли ему готовиться к их разводу. Голова закружилась при мысли о совместной опеке. Он не смог бы провести вдали от мамы и нескольких дней.

– Я не знаю, – ответила она, всхлипывая. – Прежде чем я смогу просто думать об этом, мне нужно, чтобы он во всем признался. Как будто мне мало проблем с твоей спятившей сестрой.

Уилл наклонился вперед, чтобы приоткрыть окно, и у него возникло ощущение, что все его тело пронзили иголки. Толчок потряс его снизу вверх, от копчика до головы, и страшное напряжение вернулось ему в грудь.

«Нокаут – удар, после которого боец, находясь в сознании, объективно не может продолжать бой». Это слово Уилл записал в свою тетрадку необычных слов несколько месяцев назад. По опыту Уилла, именно так и ощущалась эпилепсия: будто тебя ударил противник, гораздо более крупный и жестокий, чем ты сам. Каждый раз – каждый раз, когда он поворачивался, – он получал очередной подлый удар в голову.

Он пришел в себя на парковке у какой-то забегаловки, на месте для инвалидов. Специальные номера на машине Джозефины были новыми – еще один результат состояния здоровья Уилла.

Нейроны в его мозгу все еще стреляли во всех направлениях – в основном в тех, в которых, как он чувствовал, им стрелять не следовало. Его голова покоилась на коленях матери. Остановив машину, она перебралась на заднее сиденье, отстегнула Уилла и перевернула его на бок. Она также свернула свое кашемировое пальто и положила ему под голову. Меховой воротник щекотал ему ухо. Восточный запах духов «Шалимар» вернул Уиллу ревущие звуки окружающего мира.

– Ты в порядке? – спросила Джозефина. В ответ он застонал.

– Ох, дорогой мой, не стоило мне тебя тревожить.

Когда Уилл балансировал на грани легкого припадка, сильное переживание могло вызвать у него приступ. Теперь, когда он проснулся, он чувствовал себя более напряженным, чем когда-либо. Каждый припадок был напоминанием о том, что он потерял способность вести нормальную жизнь, и обычно Уиллу требовался день или два, чтобы вытащить себя из нисходящей спирали разочарования и стыда.

– Это не твоя вина, – ответил Уилл. Если кто и тревожил его, так то был его отец.

Джозефина обернула часы вокруг запястья и снова застегнула их. По-видимому, она снимала их, чтобы засечь длительность припадка.

– Это долго длилось?

– Объективно – нет. Субъективно – боже, конечно.

Когда у Уилла только начались припадки, ему отчаянно хотелось узнать, как он в это время выглядит. Ему представлялся весь пугающий набор эпилептических клише: что он бьется, как рыба, вращает языком, разинув рот. Но припадки Уилла были тем, что его врач называл «приступами отсутствия». По словам мамы, во время них он просто вглядывался в нее, как в незнакомку. Это звучало довольно разочаровывающе, к тому же, доктор сказал, что к восемнадцати годам припадки должны закончиться; но каждый приступ все еще пугал Джозефину и физически иссушал Уилла.

Не успел мир обрести прежние очертания, как Уилл вновь моментально, словно его ударили по голове, провалился в сон, пустив слюну.

Уилл проснулся голодным, его истощенный мозг жаждал подпитки.

– В машине есть какая-нибудь еда? – прохрипел он.

Мама достала ему из бардачка полпачки леденцов «Лайф Сейверс», но им было не под силу унять гложущую боль в животе. Он был так голоден, что мог бы съесть целый квартал, и все равно в желудке осталось бы место для бутерброда длиной этак в фут.

– А вода?

Она покачала головой и выключила зажигание. В голове Уилла зазвенело, когда он выпрямился. Машина стояла на холостом ходу перед кирпичным зданием с арочными окнами и суровыми башенками. Оно выглядело таким же печальным и сложным, как люди, которых Уилл представлял себе расхаживающими по его залам.

Джозефина потянулась через сиденье за сумочкой.

– Подожди в машине, – сказала она. – Мне нужно только зайти и подписать несколько бумаг.

Уилл просунул одну руку в рукав пальто.

– Я пойду с тобой, – заявил он. Ему не хотелось оставаться одному. Припадки были сродни землетрясению: иногда случались повторные толчки.

– Я буквально на секунду. Обещаю. Не хочу вовлекать в это тебя. Достаточно уже того, что наделала Вайолет. Но стресс вызывает у тебя припадки… Нет. Просто посиди спокойно, я сейчас вернусь.

Машина пикнула дважды, и Уилл понял, что мама нажала кнопку замка на брелоке. Он снова прижался щекой к ткани сиденья. Его мысли вернулись к письму в маминой сумке. Он пожалел, что не догадался переписать обратный адрес до того, как она забрала конверт. Интересно, а маме это пришло в голову? Почему она отдаст письмо Вайолет, не открыв его сперва?

Звонок сотового матери прервал ход его мыслей. Он вибрировал между двумя передними сиденьями, ударяясь серебряной головкой о пластиковый подстаканник, издавая серии из трех жужжаний. Уилл протянул руку и глянул на экран. «Даг», высветилось на нем имя звонившего. Может быть, Уиллу следовало сбросить вызов. Вместо этого его большой палец потянулся к зеленой кнопке ответа.

– Папа? – сказал он в трубку.

Судя по звукам на другом конце, телефон отца лежал в кармане. Он явно находился в людном месте – может быть, в ресторане. У отца обед?

Женский смех звоном чайной ложки прорезался сквозь шум. За ним последовал безошибочно узнаваемый голос отца. «Вы удивительная женщина, – сказал Дуглас. – Мы сейчас небольшой компанией собираемся в ресторан «Бык и Будда». Не хотите к нам присоединиться?»

Когда звонок оборвался, Уилл поклялся себе, что, если он не сможет помочь матери, приведя домой Роуз, чтобы та извинилась за боль, причиненную им, он спасет ее, выяснив причины и подробности проступков своего отца.

– Видишь? Совсем недолго, правда? – сказала Джозефина, скользнув за руль и бросив сумочку на пассажирское сиденье. – Теперь мы в безопасности. Нам действительно не о чем беспокоиться. Над нами больше не висит эта большая туча в лице Вайолет.

Уилл взглянул на остроконечное здание с чересчур темными окнами.

– А как там внутри?

– Не беспокойся о ней, Уилл. Это одна из лучших больниц, куда можно попасть за деньги. Когда-то этой землей владели Рузвельты. И эти здания – кстати, этот стиль называется высокая готика – являются национальной достопримечательностью.

Она сказала это тем же тоном, какой использовала, чтобы «продать» его сестрам те колледжи, которые нравились ей самой.

Уилл почувствовал укол вины, когда понял, что Вайолет может отстать в школе и не поступить в этом году в Бард-колледж, о котором мечтала.

Мать, казалось, прочла его мысли.

– Уилл, либо ей станет лучше, либо нет. Сейчас это не имеет к нам никакого отношения.

Уилл все еще был голоден, когда они приехали домой и обнаружили машину, стоящую с заведенным двигателем на подъездной дороге к Олд-Стоун-уэй. Он ожидал увидеть отца, но та машина принадлежала не Дугласу. Она была компактной и зеленой, цвета лайма. Задняя панель была забита чучелами, молящими о спасении.

У входной двери Херстов крупная женщина в плаще небрежно оторвалась от блокнота.

– Я могу вам помочь? – спросила Джозефина, открывая дверцу со стороны водителя. Женщина, прихрамывая, подошла к машине и протянула руку.

– Миссис Херст? – Джозефина кивнула.

– А вы…?

– Меня зовут Трина Уильямс. Я из органов опеки.

Еще не подошло время обеда, а Вайолет уже устала сидеть взаперти. Лучше всего она всегда чувствовала себя на природе, с перегноем под ногтями и кленовыми семенами, запутавшимися в когда-то длинных волосах. Даже когда ей было плохо от «утренней славы», настроение Вайолет моментально улучшилось, едва друзья вывели ее на свежий воздух. Современный особняк Филдов в эко-стиле расположился на зачарованном участке в десять акров, с юга укрытом, будто садовой стеной, холмами горного курорта Мохонк. Осенняя листва на лужайке перекатывалась от ветра гребнями волн. В адском пламени заката Вайолет чудились узоры и вихри. Это, решила она, именно то, что ей всегда было нужно и чего она хотела в жизни. Все, что ей хотелось, – укутаться в туманную огненно-красную безжизненность осени. Она хотела навечно сделать этих трех зачарованных существ – Имоджин, Финча и Джаспера – своей семьей.

Имоджин каталась на BMX по подъездной дорожке, Вайолет держалась за нее, стоя на задних подножках. Финч блаженно улыбался, сидя за медной чашей для костра. Его лицо озарялось красно-золотыми вспышками от танцующего пламени.

– Херст, ты напомнила мне иннуитскую легенду про Каменное дитя, – заявил он.

– Что? – переспросила она. К тому моменту Вайолет уже лежала на спине, уткнувшись щекой в давно не стриженную траву, медленно загребая охапки мертвых листьев.

– Помнишь, там было про сироту? Его маму и папу задрал медведь. Он жил один, злой, умирающий от голода. Все, что у него было, – камень размером с него самого. Он обхватил его руками и ногами и не отпускал.

У Вайолет мелькнула мысль, что это похоже на отношения ее родителей: любящий Дуглас, цепляющийся за ледяной кусок скалы.

– Тогда его и прозвали Каменным ребенком, – продолжил Финч. – Жители деревни думали, что он спятил. Но этот чокнутый парень не унимался. Он продолжал цепляться за эту штуку, пока однажды большой камень не раскололся надвое. А внутри оказалась самая идеальная девушка, о которой он мог только мечтать. Она дала Каменному ребенку лук, стрелы и гарпун. Они поженились и завели детей.

– Ну и какого черта все это значит? – встрял Джаспер.

– И при чем тут Вайолет? – спросила Имоджин, трясясь от смеха.

– Я просто хотел сказать, что у Вайолет сильная интуиция. Она напоминает мне великих хилеров.

Вайолет почувствовала, что все ее органы вспыхнули и запульсировали. Ее сотовый неудобно заерзал в кармане – это было сообщение от Джозефины:

МЫ С ОТЦОМ ТЕБЯ ЖДЕМ. РАЗВОД УЖЕ НА СТОЛЕ.

Передав телефон всем друзьям по кругу – ей нужно было убедиться, что это не плод ее измененного сознания – она набрала осторожный ответ:

ЧТО??? ТЫ В ПОРЯДКЕ?

– Это вопрос времени, – сказала она друзьям. Брак ее родителей не был похож на отношения Берил и Рольфа или кого-то еще из ее знакомых. Они были похожи на опрометчивое деловое соглашение, по которому отец приносил капитал, а мать спускала деньги в трубу. Но единственное «дело», которым они занимались, было отрицание реальности и своей собственной природы, и это «дело» буксовало с тех пор, как Роуз сбежала из дома.

Телефон Вайолет завибрировал – пришел ответ Джозефины:

ДА, Я В ПОРЯДКЕ. РИЗОТТО. Я ИМЕЛА В ВИДУ РИЗОТТО. ЭТО АВТОЗАМЕНА. НЕМЕДЛЕННО ДОМОЙ.

Они чуть не описались от смеха. Вайолет ехала домой на велосипеде вдоль железнодорожных путей. Облака на горизонте потемнели, и скрюченные деревья словно пытались ее схватить.

Пока Вайолет крутила педали, в голове у нее созрел план симулировать мигрень и улизнуть с семейного ужина. Она шепотом репетировала то, что собиралась сказать. Ей вспомнилась мантра для успокоения ума – асато ма сат гамая, – что примерно означало: «веди нас от тьмы к свету / от ложного к истинному». Возможно, это были слуховые галлюцинации, но шум колес велосипеда походил на звуки ситара.

Вайолет, все еще под действием семян, предпочла бы спать на железной дороге, если бы у нее был выбор. Сойдя с велосипеда, она обнаружила, что входная дверь заперта. Чем больше она стучала в дверь медным молотком (никто не отвечал), тем более чужой себя чувствовала. Расхаживая взад и вперед по коврику у двери («Херсты», – было написано на нем строгим шрифтом), она начала ощущать себя незваной гостьей.

Наконец, прекрасно зная, что мать ненавидит этот звук, Вайолет нажала на кнопку электрического звонка и услышала фальшивый писк, отдаленно напоминающий песню «Когда войдут святые».

Дверь распахнулась, и показалось недовольное лицо Джозефины.

– Почему ты звонишь в дверь? Я ненавижу этот звонок. Это не преувеличение. Ненавижу. Дуглас! Я же просила тебя поменять мелодию! Это не твоя вина, Вайолет. Это все твой отец.

Вайолет вошла в коридор, где люстра казалась распустившейся хрустальной хризантемой, и почувствовала, что перешла за какую-то грань своей психики, откуда уже нельзя вернуться обратно. Она хотела укрыться в своей комнате, но не могла произнести ни слова.

– Тут закрыто, – наконец выдавила она, постучав пальцем по своему виску.

– Дай-ка мне понюхать тебя, – сказала Джозефина, прислоняя дочь к двери. – Ты курила? Сегодня ты ешь. Ты должна что-то съесть. Ты поняла меня? Я надеюсь, ты проголодалась, маленькая.

Сейчас, в больнице, Вайолет и впрямь чувствовала себя маленькой. Она ощущала бесцельность, как во время летних каникул, когда мама отнимала у нее книги в качестве наказания за драки с Роуз. Но поскольку Вайолет просто не умела сидеть на месте без дела, она решила изучить каждый сантиметр своего района. Она изучила тележку с книгами, оставленными в местном центре женской взаимопомощи (в основном это были комиксы в жанре «хоррор» и крайне неуместные непристойные любовные романы).

Она просмотрела рисунки пациентов, которые были приклеены к пробковым доскам скотчем (гвозди, видимо, они могли проглотить или использовать для нанесения себе увечий). Коллаж из отпечатков пальцев в тысячный раз обратил ее мысли к Уиллу. За все то время, что ее расспрашивали о нем, никто так и не сказал ей, как у него дела. Она хотела знать, вернулся ли он домой из больницы. Она надеялась, что ему не больно. Обойдя всю больницу, она направилась по длинному коридору в сторону своей комнаты. Она почти дошла, как путь ей преградила медсестра.

– Вайолет, правильно? – спросила женщина. – Твоя мама оставила это на ресепшен, когда приходила подписывать бумаги.

Потянувшись за конвертом, Вайолет почувствовала, как кровь застучала в висках. Мамины письма всегда состояли из перечисления ее промахов и намеков на наказание, ждущее ее дома. Тревога Вайолет сменилась полным недоверием, когда она увидела аккуратный оттиск и обратный адрес. Едва она заметила восковую печать, сомнений не осталось – письмо было от Роуз. От поджигательницы Роуз, которая переплавляла все – от восковых мелков до восковой оболочки сыра, – и ставила печати пуговицами от пальто.

Вайолет поежилась, вспомнив силуэт Роуз в коридоре вечером, когда все случилось. У нее сдавило горло, когда она отделяла синим ногтем уголок конверта. Это был почерк Роуз – идеальные круги, ровные палочки – словно она рисовала человечков, – нажим чуть слишком сильный. Их мать всегда возмущало, что новое поколение позабыло каллиграфию.

Дорогая Виви,

Шлю тебе привет из офисного ада. Почти каждый вечер я пропадаю на уроках актерского мастерства, так что у меня есть время для писем только днем на работе. Складывается впечатление, что офисная жизнь – это большое актерское упражнение, где все перекладывают бумажки и изображают страшную занятость. И я тоже изображаю, что готовлюсь к совещанию, а сама пользуюсь случаем написать тебе и спросить обо всем, что упустила за год…

Как там дела в нашей старшей школе?

Ты получила права?

У тебя есть парень?

Ты все еще думаешь о художественной школе? Надеюсь, да. Знаю, раньше я не всегда понимала твои работы, но они хороши. Тебе стоит попробовать. Что бы ты ни выбрала, не попадай в это офисное рабство, как я. Каждую секунду здесь тааак скучно. Половина тех, с кем я работаю, даже не потрудились спросить мое имя, а остальные – слишком богатые снобы для того, чтобы вспомнить, каково это – быть молодым и нищим. «В смысле, нищим?» – спросишь ты. Сегодня утром я купила бумажные фильтры для кофеварки в кредит!

Наверно, это прозвучит очень глупо и оптимистично, но, думаю, скоро я вздохну свободнее. Я снова хожу на кастинги, с одного мне перезвонили, и я держу пальцы, чтобы все получилось. Мой новый учитель по актерскому мастерству – лучший. Однажды он выдал: «Роуз, тебе за двадцать и в этой профессии таких, как ты, полно. Тебе нужно подумать, кто лучше всего откликается на тебя в реальной жизни. Кто улыбается тебе, еще толком не узнав тебя? Выясни это и иди на кастинги рекламы товаров, которые покупают эти люди». Моя категория – дети и старики. Если верить этому учителю, я положительный персонаж, но не главная героиня. Что-то вроде милой девушки из офиса или надежной старшей сестры. Иронично, правда? Мое амплуа – именно те роли, в которых я лажаю в реальной жизни!

Что подводит меня к цели этого письма… Прости, что поступила с тобой так же, как с остальными. Я знаю, мы всегда были очень разными, но сейчас понимаю, что должна была посвятить тебя в свой план. Мне просто не хотелось, чтобы кто-то критиковал меня, и я действительно не хотела, чтобы кто-то уговаривал меня остаться. Дэмиен предложил мне жить вместе, а мама с папой этого ни за что бы не допустили. Ты знаешь, как бы это было… Папа зовет его на ужин, мама отпускает комментарии про «жизнь во грехе». И я решила, что прыгнуть на поезд – это лучший способ упростить всем жизнь.

Я очень надеюсь, что ты поиграешь со мной в друга по переписке, а еще – что ты будешь держать мой адрес в секрете. Конечно, если мама еще не видела письма и не сложила дважды два! Я просто не готова к тому, чтобы в мою дверь ломилась вся семья. Уверена, ты понимаешь, почему я бы предпочла сама навещать их на своих условиях.

Я скучаю по тебе!

Роуз

Для Вайолет не стало сюрпризом ни то, что ее сестра жива и здорова, ни то, что она живет в городе. Именно это сообщила полиция год назад, завершая короткое расследование по делу о пропаже человека. Все закончилось облегчением и неловкостью, когда машину Роуз эвакуировали со станции Покипси пригородной железной дороги Метро-Север. Парковочный талон давно истек, а на переднем сиденье полиция обнаружила прощальное письмо Роуз к Херстам. На записи с камер было видно, что Роуз купила билет в один конец до Центрального вокзала, расплатившись кредиткой, которой, подтвердили в банке, она пользовалась до сих пор. Это подтвердило тайные опасения Вайолет: все «дело» было результатом чрезмерной реакции ее матери, раз в пять превышающей адекватную, – не говоря о впустую потраченных средствах налогоплательщиков и сочувствии окружающих.

После того, как исчезновение было признано добровольным, хлынули эмоции другого рода в попытке затопить вакуум, вызванный отсутствием дочери. Родителям Вайолет удалось справиться (с трудом) с паникой по поводу так называемого похищения Роуз, но они были совершенно не готовы смириться с тем, что их золотой ребенок ненавидел их настолько, чтобы вычеркнуть из своей жизни. Дуглас, даже в своей сдержанной манере, выглядел подавленным уже несколько месяцев. Джозефина просто бесилась, когда ее игнорировали. Уилл тоже злился – в силу преданности матери. А Вайолет… Как только Вайолет на сто процентов убедилась, что Роуз в безопасности, она начала до тошноты ей завидовать. Ей хотелось свободы, которую получила сестра, – разумеется. Но больше всего Вайолет завидовала тому, каким коварным способом Роза вырвалась на свободу. Она сбежала, делая все, о чем просила ее Джозефина, и дожидаясь подходящего момента, чтобы взбунтоваться. Напротив, ежедневные маленькие демарши Вайолет заставляли мать быть настороже. Чем сильнее дочь сопротивлялась, тем более удушающим становился контроль Джозефины: вокруг горла Вайолет обвивалась цепь, которую она создавала своими руками.

Родители Вайолет не обманули полицию: исчезнуть на несколько дней, не сообщив никому, действительно было нетипично для Роуз. С другой стороны, они не упомянули обо всех странностях ее поведения, на протяжении месяцев нагнетавших обстановку дома: Роуз забросила учебу в театральном вузе и стала подолгу гулять одна – предположительно, уезжая на пригородных поездах.

Только Вайолет и ее мама знали причину внезапной стервозной отрешенности Роуз. У нее появилось недомогание, которое можно вылечить либо – а) двухчасовым посещением центра планирования семьи, либо – б) восемнадцатью-двадцатью годами каторги. Роуз выбрала первое: «А» значит «аборт». Если бы Вайолет догадалась о ее плане раньше, она бы аплодировала Роуз за то, что она не стала рожать ребенка Дэмиена, из-за эгоистических мотивов (гены, родословная, наследство). Она бы сказала сестре, что у нее впереди много времени, чтобы помыкать мини-человеком, который делит с ней фамилию. Вайолет нутром чувствовала, что Джозефина – главная причина, по которой Роуз сделала то, что сделала. С такой матерью, как у них, невозможно было не приравнивать превращение в мать к превращению в монстра.

– Можно ли узнать, с чем это связано? – Уилл стоял с прямой спиной, скрестив руки на груди, копируя возмущение матери.

– Я должна задать вам несколько вопросов о вашей дочери, Виоле. Ваша семья оказалась под нашим наблюдением, когда ваша старшая дочь, – взгляд Трины Уильямс скользнул по блокноту, – Розетт, убежала из дома. Это формальность. На будущее, каждый раз, когда ваша семья попадает под внимание правоохранительных органов, служба защиты детей обязана провести расследование. Это не займет много времени.

– Прекрасно, – сказала Джозефина. – Тогда позвольте мне уложить Уилла, и я буду рада обсудить с вами ситуацию.

– Боюсь, мне нужно поговорить и с вашим сыном тоже.

– В таком случае, вам придется приехать в другой раз. Не знаю, есть ли эта информация в ваших бумагах, но спустя год после того, как Роуз сбежала, у моего сына диагностировали эпилепсию. У него была сложная неделя. Ему нужно отдохнуть и принять все необходимые лекарства. – Она снова подняла руку Уилла, задрала его рукав и продемонстрировала блестящий браслет. Это была его здоровая рука – руку с повязкой он инстинктивно спрятал подальше в рукав оранжевого пуховика.

– Мне очень жаль об этом слышать. – Тон Трины, однако, не был преисполнен сочувствия. – Я сделаю пометку об этом в вашем деле. Вот моя визитка. Как вы думаете, мы можем увидеться завтра?

Джозефина прислонила голову Уилла к своему бедру и прижала руку к его лбу, словно проверяя, нет ли жара.

– Возможно. Это действительно зависит от Уильяма.

– Понимаю, – кивнула Трина, – Что ж, будем на связи.

Уилл со ступенек наблюдал, как неоновая машина задним ходом сдавала мимо приоткрытого почтового ящика.

Когда они вернулись на кухню, Джозефина поставила перед ним мисочку мороженого «Стюарт». Его название – «Смерть от шоколада» – было мрачным и уместным. Она села напротив сына за кухонным столом, пока он медленно поглощал лакомство размеренными порциями.

– Нам нужно поговорить о том вечере, когда ушла Вайолет, – начала она. – Мне нужно убедиться, что ты можешь изложить и оценить то, что произошло. Женщина, которая к нам приходила, заставит тебя все ей объяснить. Если она не поймет тебя, если ты не сможешь как следует изложить свои мысли, могут быть серьезные последствия. Тебе не нужно, чтобы она запуталась или чтобы у нее сложилось впечатление, что ты не знаешь, о чем говоришь.

– Хорошо. – Иногда они такое делали. Она помогала ему заранее проигрывать ситуации, в которых, как она опасалась, синдром Аспергера может ему помешать. – Итак… расскажи мне, что ты помнишь.

– Вы с папой поскандалили с Вайолет.

Джозефина кивнула:

– Все так. Только мы спорили, а не скандалили. Скандал иногда заканчивается дракой. А никто не дрался. У нас просто возник спор.

– Вы спорили, – поправился Уилл, – потому что Вайолет устроила беспорядок в посудомоечной машине.

Джозефина снова одобрительно кивнула. Она гордилась тем, что он помнил эту деталь.

– Я приготовила специально для нее вегетарианский ужин, правда?

Уилл помедлил.

– Да.

– А она не стала его есть.

– Да.

– А что произошло потом? Что произошло на кухне?

– Вайолет наставила на тебя нож.

– И как это было?

– Страшно.

– Ты был очень напуган, правда?

– Да. – Уилл действительно был напуган. Даже мысль о том, что кто-то может поранить его мать, была для него невыносимой.

– Не забудь сказать об этом той женщине. Это как раз то, что она хочет услышать.

– Я был напуган. Я скажу ей.

– Что случилось потом?

Уилл уставился на следы, оставленные его ложкой в миске с мороженым.

– Вайолет сказала, что видела в коридоре Роуз.

Когда он поднял глаза, он увидел, что по лицу матери пробежала тень и белая полоска под радужкой ее глаз стала чуть шире.

– Нет, – сказала она, – Ты смешиваешь две разные вещи. Ты хоть представляешь, что будет, если ты это скажешь этой Трине?

Он знал. Конечно, он знал. Подбородок Уилла задрожал, как желе.

– Будь добр, прекрати это. Ты слишком остро реагируешь. – Уилл вытер заплаканное лицо рукавом. – Возьми салфетку!

Она попросила его начать рассказ с начала.

– Ты и папа поспорили с Вайолет на кухне. Мне было очень страшно.

Мама кивнула:

– Да, но, вероятно, не так страшно, как когда Вайолет наставила нож на тебя.

– Когда она наставила нож на меня…

Голос Уилла зазвучал очень мягко, что происходило каждый раз, когда он нервничал. Это была одна из странностей, вызываемых Аспергером, за которые он себя ненавидел.

– Ты мог бы струсить, когда она пошла на тебя с ножом, но ты этого не сделал, правильно? Ты ухватился рукой прямо за клинок и попытался отнять его.

Уилл сделал паузу и попытался переварить героизм, который она ему приписывала. Он задал единственный вопрос, который имел для него значение:

– Ты гордилась мной?

– Ты шутишь? Я так тобой горжусь. Ты спас меня. Ты спас всех нас.

Уилл коснулся шины на своей руке. Он вспомнил окровавленную тряпку, которую она обмотала вокруг его руки, прежде чем отправиться с ним в больницу.

– Что ты чувствовал? – спросила она.

– Когда отобрал у Вайолет нож? – она кивнула. Он знал, что это была еще одна деталь, которую она хотела, чтобы он рассказал Трине. Но эмоции не были его сильной стороной. Он мог только догадываться.

– Я чувствовал смелость.

– Да, ты поступил смело, как герой. Но ты знаешь, даже героям страшно в такие моменты. Тебе не кажется, что ты был и немного напуган?

– Да, – ответил Уилл. – Я был напуган.

– А что ты почувствовал, когда нож распорол твою руку? – Уилл поморщился. Когда нож распорол его руку. Это было слишком ужасно, чтобы вспоминать.

– Боль, – ответил он. Она держала палец во рту. В ее глазах было задумчивое, рассеянное выражение.

– Да, – ответила она, прикусив заусенец. – Твоя сестра действительно причинила тебе боль.

Тугой узел в животе Уилла не ослаб, даже когда отец вернулся с работы.

Дуглас направился прямо к кухонному шкафу и достал оттуда любимую «чашку». Это был дешевый синий пластиковый стакан – высокий и непрозрачный, так что можно было лишь догадываться, что потягивает отец. В этот вечер, заметил Уилл, он наполнил его вишневой газировкой.

Дуглас выпивал около ящика из двенадцати литровых бутылок газировки в неделю. В последнее время каждый раз, когда он открывал одну из них, она взрывалась, будто кто-то успел их потрясти.

После того, как они проговорили свою версию событий, Джозефина позвонила Трине и договорилась о встрече. И теперь, глядя на отца, Уилл не мог перестать думать о напоминании, которое мама нацарапала на семейном календаре: «Встреча с Триной, 14:00». Упомянет ли мама о ней за ужином? А Дуглас, пребывающий в своем посткоитальном оцепенении, хотя бы притворится, что ему не все равно?

Пока они молча жевали свой ужин, Уилл проследил за взглядом отца, направленным на римские цифры висящих в столовой часов. Еще несколько минут, и отец скроется в своем кабинете, и из-за запертой двери будут доноситься эмоциональные вопли спортивных комментаторов.

Уилл вспомнил случайный звонок из кармана отца. Вы потрясающая женщина. В голосе Дугласа слышались дерзкие нотки, и это было так непохоже на бесцветный размеренный тон, которым он разговаривал дома.

– Никто не возражает, если я вас оставлю? – как по сигналу сказал Дуглас, отодвигая стул. Джозефина взглянула на Уилла с поджатыми губами и обидой в глазах.

– Мы не возражаем, – ответил Уилл. – А ты куда?

– Куда? – повторил Дуглас. Еда в тарелке, которую он держал в руке, была съедена лишь наполовину.

– Просто пойду к себе, отвечу на пару писем. – Прежде чем Дуглас удалился в свой кабинет, он с агрессивной, чрезмерной силой провел губкой по гранитной столешнице. Он скреб сотейник с таким мученическим выражением, какого не было и у Иисуса на кресте.

Уилл всерьез намеревался раскрыть двойную жизнь отца. Отец не мог просто взять и предать его мать. Он не мог держать за дураков остальных членов семьи. Неужели Дуглас действительно думал, что остальные не заметят, как за последние месяцы изменились его внешность и поведение? Неужели он правда считал, что никто не заметит блеска в его глазах? Или то, как он зачастил в спортзал, словно собирался бороться за золото на ближайшей летней Олимпиаде? Уилл был полон решимости докопаться до сути дела. Он был уверен, что обладает большинством качеств, необходимых хорошему детективу. Да, он не мог пить чистый виски или стрелять из пистолета, но он был не по годам зрелым и внимательным к деталям. Он верил в важность закона, порядка и защиты невиновных. Все, что ему было нужно, – подходящая возможность. Стоявшая перед ним задача, как он ее видел, имела две сложности. Ускользнуть от орлиного взора матери уже будет непросто, но для того, чтобы вывести на чистую воду антисоциального отца, потребуется настоящее мастерство.

Вскоре он уловил эту возможность, сидя с Джозефиной перед телевизором. Они смотрели офисное комедийное шоу, и серия вращалась вокруг дня, когда сотрудники приходят на работу с детьми.

– Мам, – начал Уилл, – какого числа в нашей стране день, когда родители берут детей на работу?

– Я не помню. Наверно где-то весной.

«А вот и нет!» – подумал Уилл. Он проходит в октябре. Он знал, что не должен спугнуть удачу, но это мог быть его единственный шанс, а время уходило.

– Просто это еще одна вещь, которую я упускаю из-за того, что больше не хожу в обычную школу.

Голубые глаза матери сузились. Уилл попробовал зайти с другой стороны.

– Просто я вспомнил, как Тайлер Маккасл рассказывал, как здорово было попасть в офис его отца в Сити. У его отца целых две секретарши и кабинет с диваном. А еще у него вид на Радио-сити[5]!

Тайлер Маккасл был его старым другом в начальной школе Стоун-Ридж. Уилл не виделся и не разговаривал с ним с июня.

– Отец Тайлера Маккасла продает печатную рекламу, – усмехнулась Джозефина. – А журналы умирают. Интересно, будет ли у него вид на Радио-сити с биржи труда.

– Тайлер говорит, что его отец гений.

Джозефина закатила глаза.

– Это твой отец гений. У него пять патентов. Твой отец знает абсолютно все о компьютерах, инженерии, программировании. Отец Тайлера Маккасла – продавец. Он ничего не создает. Он не вносит никакого вклада в жизнь общества. Он просто получает прибыль от вклада других людей.

– Так я не могу пойти на работу с отцом?

– Ты действительно хочешь провести целый день в офисе своего отца? Скучном, надо сказать? Ты представляешь себе, какие у него коллеги? Ты действительно хочешь провести целый день в окружении самодовольных низеньких мужчин в заляпанных очках, обсуждающих платформы и интерфейсы, когда мог бы быть здесь, avec moi?

Уилл задержал дыхание. Он не хотел отвечать «да». Выражение лица Джозефины изменилось. Она ненадолго задумалась.

– Хорошо. Я поговорю с твоим отцом.

Позже, перед сном, Джозефина поменяла Уиллу простыни. Она искупала его в горячей ванне – вода почти обжигала, мочалка, пенящаяся мятным мылом, не столько очищала кожу, сколько счищала ее, обнажая под водой более красный слой. Следующей частью ритуала была та, когда он положил голову, обмотанную банным полотенцем, ей на колени лицом вверх, и она тщательно почистила ему зубы щеткой и зубной нитью.

В общем, это было практически все. Ночник уже горел, и Уиллу пришлось забраться под тяжелые простыни. Его голова кружилась от переутомления, но он знал, что предстоит еще выпить заключительную порцию таблеток – витаминов и снотворного, – которые мама уже разложила муравьиной дорожкой на его прикроватной тумбочке. Пока он с трудом глотал их в нужном порядке по цвету и размеру, она пела ему короткие ободряющие песенки.

– Пей сначала большие. После них станет легко.

Но сегодня ничего не стало легко. Уиллу не удавалось отключить мысли. Он не мог перестать думать о предстоящей встрече с социальным работником, Триной. Среда, 14:00. Не было никаких шансов, что он не покажется ей эмоционально плоским. Крайняя холодность и логичность его поведения уже много раз служили причиной больших проблем в общении с нормальными людьми, что уж говорить об общительной Трине, которая, вероятно, пошла в социальные работники именно потому, что считала себя теплой, заботливой и открытой. Она обязательно решит, что он ненормально – нездоро́во – сух и холоден.

Они с мамой столького не отрепетировали! Должен ли он рассказывать Трине о том, что Вайолет перед тем, как уйти, повторяла одно и то же снова и снова, делала одни и те же странные судорожные жесты? Вскрикивала. Хлопала в ладоши. Говорила «Бум! А. Окей. Окей. Окей. Окей».

По крайней мере, он знал, что не должен говорить о Роуз. Он слова не проронит о том, как глаза Вайолет расширились и она воскликнула: «Смотрите! Роуз здесь! Вы видите ее? Я ее видела!»

В больничной столовой Вайолет раскрыла сэндвич и счистила розовое мясо на поднос. Но было слишком поздно – мясо успело «вспотеть» и пропитать собой хлеб. В точности как живое существо.

Ее желудок свел спазм. В пятницу на ужин было ризотто с грибами.

– Специально для моей Вайолет, – прокомментировала Джозефина, накладывая порцию риса в тарелку дочери.

Вайолет в ее состоянии казалось, что рис роился колонией личинок. Каждое зернышко, казалось, двигалось, зарываясь внутрь или карабкаясь на дергающиеся спины соседних. Вайолет было известно, что мама приготовила блюдо с мясным бульоном «Флейшер», поскольку она не потрудилась спрятать пустую коробку, и потому рис был темным, как мясная подливка.

– Ох, дорогая, я не подумала, – сказала она, когда Вайолет выложила это ей. – В рецепте было сказано, что нужен говяжий бульон. В любом случае, какая разница? Это всего лишь отвар, а не мясо.

В тот момент процесс приема пищи был за гранью понимания Вайолет. Она изумлялась, глядя, как ее семья двигает челюстями, а сама не могла вспомнить, как надо есть, – просто не могла представить себе механику, движения языком, даже не могла вспомнить само слово «жевать».

Все уставились на нее.

– Мам, – начал Уилл, – Вайолет не ест свою еду. Это значит, я могу не есть мою еду?

Джозефина со звоном швырнула вилку.

– Вайолет ест свою еду. Не так ли, Вайолет? Потому что я не собираюсь каждый раз готовить два разных ужина – один для далай-ламы, второй для всех остальных.

– Джозефина, Джозефина, успокойся, – вмешался Дуглас. Вайолет уже давно поняла, почему он так часто повторял за ужином одно и то же: чтобы второй раз нормально произнести то, что прозвучало невнятно в первый. Вот и сейчас его первая попытка выговорить имя жены прозвучало как «Шизафина». – Ты не думала, что у нее просто тяжелый ворот?

Джозефина вздохнула и заговорила вкрадчивым голосом человека, считающего, что обладает огромным терпением:

– Ты хотел сказать, возраст?

– Она делает это, чтобы привлечь внимание. Это неробкий период. – Наверно, он имел в виду «недолгий». Его голова закачалась под неестественным углом.

Вайолет взглянула на опустевшее место Роуз и удивилась, почему она позволяла себе так расстраиваться из-за своей семьи. Не имело значения, сколько стресса, страха или даже просветления Вайолет принесет к столу – не имело значения даже, если она просто покинет их, как Роуз, – Херсты продолжат свое долгое движение по нисходящей спирали, и никто из них ни капли не изменится. Вайолет встала, не сказав ни слова. Она отнесла нетронутую тарелку в посудомоечную машину и поставила ее туда прямо вместе с ризотто. Джозефина выросла за ее спиной, крича что-то во всю глотку, но в ушах Вайолет ее голос звучал как доносящийся из отдаленной комнаты рекламный ролик – неважный, привычный, предсказуемый. В другой ситуации подобная слуховая галлюцинация – селективная глухота – вызвала бы в ней тревогу, но в тех обстоятельствах стала благословением. Нирвана на земле.

Хотя Вайолет до сих пор была невыносима мысль о еде, она распахнула дверцу холодильника и начала выгребать из пластиковых ящиков все, что смогла найти: халапеньо, вялый огурец, четвертинку лука в закрытом пакетике, кудрявые листья салата, помятое яблоко, половинку лайма. Она вывалила все это на дорогущую разделочную доску Джозефины, схватила самый здоровый нож из подставки и принялась готовить свой собственный, мать его, ужин.

Она подняла глаза одновременно с тем, как Эди поставила поднос на ее стол. Сидя напротив Вайолет, она накручивала на палец маленькую прядку у основания длинной шеи. В булочку она воткнула ручку с названием антидепрессанта на синем корпусе – «ЗОЛОФТ».

– Сегодня на групповой терапии ты сказала, что у тебя есть сестра и что она сбежала. Может, она даст тебе выйти отсюда и пожить у себя?

– Не знаю. – Вайолет на секунду задумалась. – И не знаю, хочу ли я этого вообще.

– Она тебе не нравится? Твоя сестра?

Эди была приемным ребенком. Органы опеки забрали ее из дома родной матери-наркоманки и поместили в дом с прыщавыми рыгающими приемными братьями-педофилами и женщиной, которая клеймила ей язык нагретой ложкой. Наверное, она идеализировала сестринские отношения.

– Я не знаю. Честно, я не слишком хорошо ее знаю. Когда мы были маленькими, Роуз была как мудреное слайд-шоу: она как-то отражала все, что хотела видеть в ней мать. И я даже не о том, чтобы она была хорошей девочкой: вежливой, доброй, милой. Мама по-настоящему хотела, чтобы она была маленькой актрисой. Она вечно водила ее к педагогам по актерскому мастерству, чтобы та могла идеально спародировать кокни, и сама красила ей волосы перед кастингами: ирландский рыжий, калифорнийский блонд…

Вайолет вспомнилось, как мама, склонившись над ванной, поливала пергидролем волосы девятилетней сестры. Как же она тогда ей завидовала. Сейчас, оглядываясь назад, Вайолет приходила в ужас от этой истории: позже она видела, как Роуз плакала из-за своего обожженного черепа. Вайолет провела ладонью по губам и вздрогнула.

– Казалось, она даже в нормальной жизни говорила по сценарию. Только в прошлом году Роуз «вышла из образа».

– Она взбунтовалась?

– Вроде того. Бросила учиться театральному искусству и стала думать, что делать дальше. Мне кажется, она хотела перевестись на что-то естественно-научное. Роуз больше не хотела жить с родителями. Она все кричала, что хочет общежитие в Нью-Палтце – наверно, чтобы быть ближе к своему парню. Она бы ни за что не привела его в дом. У наших родителей полный набор правил типа «не запирать дверь в комнату» и «не водить парней наверх».

– Он ей подходит? Этот парень… как его зовут?

– Дэмиен.

– Как мрачно… и как по-французски. У меня есть знакомый Дэмиен в Вассар-колледже. А фамилия?

– Кох.

– Так он ей подходит?

– Не знаю. Возможно. Похоже, он вернул ее в театр или что-то в этом роде. Лично я никогда с ним не встречалась. Роуз всегда держала свои отношения в полном секрете. Она не говорила о них. Она ни разу не приводила домой парня, чтобы познакомить с родителями.

– Может, ей нравятся не парни? Обычно это та причина, по которой большинство людей скрывают, с кем встречаются.

Вайолет покачала головой. Склонностей к сапфизму у Роуз определенно не было.

– Думаю, дело скорее в том, что она знает, что никто не будет достаточно хорош для нее в глазах нашей матери. К тому же, я всегда чувствовала, что Роуз ненормальная. Последние несколько месяцев до того, как она уехала, я прикалывалась над ней, что она у нас вся такая Дева Мария, а она смотрела на меня с грязной улыбочкой и говорила: «Знала бы ты, чем я занимаюсь». Когда копы обыскивали комнату после ее побега, они нашли маленький вибратор за театральными масками – она спрятала его за той, которая улыбается. Мама была в ярости. Папа чуть не умер от стыда.

– Копы? – заинтересовалась Эди.

– Да. Несколько дней нам было довольно страшно. Моя суперпредупредительная сестра уехала, никому ничего не сказав. Мои родители заявили в полицию, что она пропала. А оказалось, она просто сбежала. Копы довольно быстро обратились к записям видеокамер на вокзале Метро-Север. На них видно, что Роуз купила билет до Центрального вокзала в один конец. Она была одна, тащила чемодан. И совершенно не выглядела подавленной.

Как вообще можно ненавидеть кого-то до самых кончиков ногтей, и все равно скучать по нему? Вайолет скучала по Роуз. Ужасно скучала. До этого она не позволяла себе таких мыслей – ни разу за все эти месяцы, с тех пор как первый офицер отвел ее в сторону и многозначительно спросил: «Как ты думаешь, что произошло с твоей сестрой?» Даже когда Джозефина начала демонстративно обожать Уилла. Даже когда Дуглас – второстепенная, в общем-то, фигура – окончательно покинул страницы семейной истории.

Конечно, еще недавно Вайолет плакала по ночам и швыряла вещи о стену, воспринимая побег Роуз как еще одно доказательство того, что рано или поздно все оставляют ее. Но со временем она открыла для себя папиросную бумагу, тетрагидроканнабинол и трансцендентальность. Она научилась выворачивать свой мозг наизнанку и оставлять эмоции позади.

Но, получив письмо Роуз, Вайолет почувствовала, что вновь наступила в это дерьмо. Ее чувства снова взревели на максимальной громкости. Она ощущала головокружение и дезориентированность. Плечи были так напряжены, что было больно поворачивать голову.

Эди смотрела на нее взглядом, который, вероятно, подцепила у одного из многочисленных психотерапевтов, которых повстречала за эти годы.

– Может, она отчаянно добивалась внимания? Как ты думаешь, может, у нее ПРЛ?

– Я не знаю, что это.

– Прости. Пограничное расстройство личности. Это что-то типа «люблю – ненавижу – не уходи от меня». Вроде эмоциональных американских горок. Может, она сбежала, надеясь, что вы ее отыщите?

– Может… Когда мы были маленькие, больше всего она любила играть в прятки. Она любила прятаться в корзине для белья, зная, что все с ног сбиваются, пытаясь ее найти.

После ланча Вайолет одолжила у Эди телефонную карточку. Сжимая липкую желтую трубку, прижавшись спиной к закрытой двери кабинки, Вайолет столкнулась с проблемой «первого» мира. Она не могла вспомнить номер своей лучшей подруги, который всегда набирала, просто ткнув в нужное имя из списка контактов мобильного телефона.

Три раза она попала не туда.

На секунду она задумалась, любуясь рисунками на стенах, которые уборщику не удалось стереть до конца. Потом ей пришло в голову, что можно позвонить в справочную. К счастью, у родителей Имоджин был и стационарный телефон.

– Алло, – произнесли сразу два голоса. Измученный принадлежал матери Имоджин, обаятельно-невозмутимый – Финчу.

– Мам, давай я, – сказал он.

У Вайолет появилось чувство, что ей отрезали язык.

– Финч, – начала она. Отчаяние Вайолет, умирающей от желания поговорить с Имоджин, придало ее голосу хриплое, настойчивое звучание.

– Да. Вайолет, это ты?

Последние несколько месяцев она пыталась не думать о своих чувствах к Финчу. Она не позволяла себе назвать это влюбленностью. Влюбленность не бывает предвестником любви – обычно она предвестник того, что от твоего сердца останется один фарш.

– Да, я. Послушай, Имоджин дома?

– Она в душе. Что-то случилось? Куда ты пропала?

– Ты можешь ее как-нибудь позвать? Я не знаю, когда смогу позвонить в следующий раз.

– Боже, Херст. Тебя что, копы задержали, и это твой единственный телефонный звонок? Мне найти тебе адвоката?

– Я не в тюрьме. Просто позови Имоджин, хорошо? Я звоню по карточке и не знаю, сколько на ней еще денег.

Вайолет провела еще несколько минут, изучая надписи на стенах телефонной кабинки, когда Имоджин наконец взяла трубку.

– Вайолет? Ты в порядке? Финч сказал, что тебя арестовали за эти семена. Это возмутительно! Они легальны! Черт возьми, мы купили их в садовом отделе на фермерской ярмарке!

– Меня не арестовали. Это долгая история. Думаю, мать лжет про меня – что я напала на Уилла. Отец отвез меня в Фоллкилл.

– Подожди. Что? В психиатрическую больницу?! Что тебе там делать? Нам приехать за тобой?

– Вы можете приехать навестить меня. Я не могу выйти, пока мне не разрешат.

– Кто не разрешит? Врачи или родители?

– Врачи.

– И как же, по ее словам, ты напала на Уилла?

– Я не знаю. Что-то с его рукой. Нож или что-то подобное. Боюсь, у меня могут быть серьезные проблемы. Мама сейчас решает, будет ли выдвигать против меня обвинение.

– Черт возьми, ты шутишь, что ли? Это серьезно, Вайолет. Тебе надо выбираться оттуда. Мои родители вытащат тебя. Моя мама сейчас стоит рядом.

– Нет, Имоджин, не надо беспокоить этим твою маму. Она и так сейчас борется с…

– Вайолет? С тобой все в порядке?

Вайолет подумала, что сердечная, великодушная Берил Филд была именно той матерью, о которой она всегда мечтала. Именно Берил научила ее параллельной парковке; именно она объяснила ей, как рисовать стрелки («Откинь голову назад и прикрой глаза наполовину. Думай как Мэрилин Монро»). В тот вечер, когда их хор выступал на весеннем концерте, Берил мягко предложила Вайолет снять колготки с уплотненным мыском, на которых ранее настояла Джозефина. («Ну вот! Так-то лучше, правда? – сказала Берил, едва свернутые колготки оказались в кармане Вайолет. – Ты и так выглядела прекрасно, но теперь ничего не отвлекает от твоих хорошеньких эспадрилий с открытым носом»). Берил задавала вопросы, требующие большего, чем просто «да» или «нет», – вопросы, которых никогда не задавала Джозефина: куда Вайолет хочет съездить, какие качества она находит привлекательными в парнях, что она думает по поводу подачи документов в колледж.

Естественно, Джозефина считала, что Берил бесхребетная и слишком балует детей; ей нравилось подшучивать над тем, как Берил воспитывает Имоджин, словно та была «драгоценной маленькой снежинкой», – хотя, полагала она, на самом деле Имоджин нужна мама с твердыми убеждениями и характером, чтобы «посрывать с ее лица весь пирсинг».

– Я в порядке, – ответила Вайолет, борясь со слезами.

– Имоджин говорит, ты в психиатрической клинике в Фоллкилл. Что случилось, дорогая?

Вайолет могла не уловить хрипотцу и усталость в голосе Берил. Это было так непохоже на когда-то жизнерадостную женщину, находившую время, чтобы наделать гигантских абстрактных скульптур из пластиковых труб или преподавать танцы с хулахупом в общественном центре Стоун-Ридж.

Вайолет хотела попросить помощи, но все еще не была полностью готова оспорить обвинения матери. Ей нужно было больше информации. Ей нужно было время, чтобы выстроить стратегию защиты. Что бы ни случилось с Уиллом, пока это было слово Вайолет против слова Джозефины – до тех пор, пока не станет понятно, была ли в тот вечер Роуз в доме на самом деле.

Единственные слова, которые ей удалось выдавить, были недомолвкой века:

– Ничего не случилось. Я поссорилась с мамой, потом у меня была паническая атака. Или все было наоборот.

Перед глазами Вайолет вдруг возникло мамино лицо в тот вечер: она вспомнила, как глаза матери сузились, потом расширились, потом прищурились, словно она целилась в мишень. Она вспомнила рот Джозефины: сначала он нервно сжался, потом открылся в крике ужаса, потом оскалился, и верхняя губа поднялась, обнажая зубы. Что такого, черт возьми, сказала Вайолет, что заставило лицо ее матери – которая обычно ограничивалась садистскими ухмылками и фальшивыми улыбками – переменить столько выражений?

Было непонятно, почему вспышка безумия Вайолет вызвала такую же у Джозефины. Закончив разговор с Берил, Вайолет не могла выбросить из головы выражение, с которым мать смотрела на нее, когда отец увозил ее в больницу. Ее взглядом можно было убить. На ее лице читалось мстительное предостережение. Оно словно говорило Вайолет: ты дождешься.

– Хочешь колу? – спросил Дуглас, избегая смотреть на сына.

Они находились в его офисе. Дуглас включил один из трех компьютеров, стоявших на рабочем столе. На экране показалось окно входа в систему. Уилл дернулся, но постарался скрыть свое изумление. Джозефина всегда запрещала ему содовую, так что он даже не знал, какая она на вкус. Все, что было связано с кока-колой – ее запах, шипение пузырьков, цвет экскрементов, – вызывало у него тошноту.

– Нет, спасибо. Я не хочу пить. – Уилл попытался заглянуть через стол и проследить за пальцами отца, когда тот набирал пароль. Но Дуглас сделал это очень быстро. Слишком быстро. Вход в систему не занял у него и секунды. Полосатый логотип IBM ярко переливался на трех мониторах.

Уилл не мог не заметить, что на работе его отец был совсем другим человеком. Казалось, он подвергся трансплантации личности. Прежде Уилл опасался, что у отца была двойная жизнь, но реальность оказалась еще более пугающей: похоже, у отца была двойная идентичность.

Исчез Дуглас, живущий на Олд-Стоун-уэй, – уклончивый парень, который в минувшее воскресенье мрачно высидел с семьей сначала церковную службу, затем завтрак в кафе, пока ему не удалось улизнуть в спортклуб, где он провел почти пять часов. Его заменил Дуглас Херст из IBM – тот хвастливый и общительный типаж, который заставляет людей неловко улыбаться и отводить глаза. Он был не то чтобы уверен в себе, но имел отточенную «фишку» – сочетание профессионального жаргона и умения к месту ввернуть шутку.

Уилл на мгновение задумался, кто же из них был настоящим, но так и не смог определиться. Он попытался взглянуть на отца со стороны – увидеть в нем Дугласа, а не папу, – но увидел лишь стареющего ботаника с густыми седеющими волосами в офисной рубашке, застегнутой до самого адамова яблока. Уилл не имел ни малейшего представления о том, что за человек скрывался за поверхностью слегка заляпанных очков его отца.

Может быть, и сам Дуглас чувствовал смущение и неловкость в присутствии Уилла. Ни с того ни с сего он попытался заполнить тишину несвязным разговором:

– Много лет назад у нас работала одна ассистентка, которая была помешана на том, чтобы никогда не повторять один и тот же комплект одежды. И знаешь, что я сделал? Я написал для нее программу, которая позволяла ей отслеживать свои наряды. Она просто вводила название того, что собиралась надеть – например, «блуза в горошек с коричневым блейзером», – и компьютер тут же сообщал ей, что она уже одевалась так пятого декабря. – Дуглас рассмеялся и отхлебнул из походной кружки. – Уилл, не слушай, если тебе будут говорить, что компьютерные гики ничего не понимают в женщинах. Не все из нас социальные неудачники… Ну, за исключением Дона, конечно.

Дон, коллега, который стоял, прислонившись к дверному косяку, рассмеялся чуть слишком охотно и ушел, держась за грудь, будто в него стреляли.

Женщины. Это слово произвело на Уилла такой эффект, будто ему в лицо выплеснули стакан ледяной воды. Оно заставило его вернуться к своей главной цели. По официальной версии, отрывной блокнот, лежащий на его коленях, предназначался для ведения записей (мать ждала от него доклад на тему «Транснациональные технологии и консалтинг: что это значит для меня»). Но неофициально Уилл использовал его, чтобы вести учет взаимодействий отца с противоположным полом.

В 8:49 Дуглас придержал двери лифта для блондинки (Синди). Она была довольно хорошенькой, даже несмотря на сонный апатичный взгляд. Десять минут спустя он остановился в коридоре поболтать с еще одной женщиной (Марни) с дряблым озабоченным лицом и кудрявыми ярко-рыжими волосами, которые заставили Уилла мысленно облачить ее в желтый комбинезон Рональда Макдональда.

Вчера, когда Джозефина удалилась в ванную во время онлайн-урока по математике, Уилл тайком воспользовался интернетом, чтобы сделать поиск изображений по запросу «любовница». Он хотел ознакомиться с типажом – на случай, если все разлучницы выглядят одинаково. Результаты (хотя Уилл видел только декольте, а не обнаженную грудь) вызвали у него в животе виноватое чувство. Но они же навели его на мысль, что искать надо вполне определенный тип женщин – с кошачьими глазами и затянутых в латекс. С того момента он практически постоянно пытался прогнать стоявшую перед глазами картину – голый связанный отец, лижущий обувь какой-нибудь оскалившейся женщины.

Телефон на столе отца зазвонил.

Дуглас нажал на кнопку громкой связи.

– Да?

Было странно слышать голос секретарши отца одновременно из телефона и из-за открытой двери кабинета.

– Кэрри на линии.

На долю секунды отец Уилла покраснел. Кэрри. Эта неформальность не ускользнула от Уилла. Тот факт, что секретарша не назвала фамилии женщины, свидетельствовал, что звонила она часто. Он очень осторожно записал имя в блокнот и пометил его звездочкой.

Одной рукой сжимая трубку, другой Дуглас порылся в кармане брюк цвета хаки.

– Держи, – сказал он, протягивая Уиллу несколько долларов. – Прогуляйся до автомата, купи себе перекусить.

– Я только что позавтракал. Я должен наблюдать за тобой целый день. Мне нужно написать доклад. Что скажет мама, когда я расскажу ей, что ты не даешь мне делать мою работу?

Щеки Дугласа порозовели. Он выглядел встревоженным.

– Твое задание наблюдать за моей работой не важнее моей ответственности за ее выполнение. – Дуглас немного помолчал и продолжил уже мягче: – Просто дай мне пару минут. Пожалуйста. Я буду очень тебе признателен. Когда ты вернешься, сможешь присутствовать на одной очень важной встрече.

Уилл тяжело вздохнул. Едва очутившись за дверью отцовского кабинета, он сунул купюры в карман и наклонился «затянуть» и без того надежно завязанные шнурки, опасаясь, что кто-то может поймать его за подслушиванием.

– Кэрри, – голос отца не выдавал практически ничего. – Нет. Я рад тебя слышать. Я боялся, что ты можешь не перезвонить.

Последовала мучительная пауза. Мимо прошли двое мужчин с козлиными бородками и с интересом уставились на ребенка. Секрет хорошего частного детектива состоял в умении смешаться с обстановкой – это не было сильной стороной Уилла, но он встал и начал листать блокнот, надеясь, что выглядит убедительно.

– Ты даже не представляешь, как я хочу, – сказал Дуглас. – Но сегодня со мной сын. Я собирался пообедать вместе с ним. Да, я знаю, что мне от этого плохо. Да, я позвоню тебе позже. Клянусь. Обязательно. Я больше никогда не оставлю тебя, как тогда. Я правда дорожу тобой. Я знаю, что ты волнуешься.

В ушах Уилла ревело. Его ужас был подобен землетрясению.

Стены холла кружились и шли рябью. Гладкий офисный пол словно вздувался под его топсайдерами, и он боялся, что балансирует на грани припадка.

В этом мире – даже ближе, в штате – даже в округе! – существовала женщина, которая была настолько близка отцу Уилла, что волновалась за него. Как Уилл ни торжествовал, что его детективные навыки оправдали себя, он чувствовал сокрушительную волну гнева и обиды за мать. Роман отца не выглядел, как мимолетная интрижка. Он звучал мощно и разрушительно, как что-то, что неизбежно разорвет их жизни.

Позже Дуглас отправился на встречу, оставив Уилла следить за видеотрансляцией. Она велась через YouTube, так что Уилл и в самом деле мог бы с удобством смотреть ее за кухонным столом матери. О бизнес-партнерах отца не было сказано ни слова. Видео не позволяло проникнуть за маску экстраверта, которую натягивал Дуглас перед работой вместе с немнущейся рубашкой. С другой стороны, Уилл получил возможность в течение сорока минут свободно просматривать документы на компьютере отца.

Уилл не был компьютерным вундеркиндом. Его мама не то чтобы щедро приправляла его школьную программу уроками информатики. Черт возьми, она искренне полагала, что все до сих пор работают в текстовом редакторе WordPerfect. И все же, он сумел провести на отцовском компьютере поиск файлов по ключевым словам «секс», «Кэрри», «любовь», «роман». Когда все они выдали нулевой результат (ну, не считая презентации «Восемь причин “завести роман” с платформой Lotus Notes»), Уилл продолжил копаться в сточной канаве своего разума. Он настроил поиск по отелям (все, что он нашел, были маршруты старых командировок отца). Он вбил в поисковую строку «развод», «адвокат» и даже «опека», прежде чем нацелиться на открытую электронную почту отца.

Сегодня со мной сын. Кем бы ни была эта Кэрри, она знала о семье Дугласа. Уилл решил начать с Роуз. «Первенец» – существительное, означает «первый ребенок». Поиск по входящим обнаружил имя сестры Уилла в десятках писем. Недавние, насколько он понял, относились к переписке с человеком, которого Дуглас нанял, чтобы найти ее адрес. Во всяком случае, его подпись гласила, что он работает в «официально зарегистрированном частном детективном агентстве, предоставляющем услуги на территории Нью-Йоркской агломерации». У Уилла возникло легкое чувство соперничества, когда он узнал, что является не единственным частным детективом в этом деле. Он не мог не рисовать в воображении человека, с которым соревновался. Были ли у него настоящие шпионские гаджеты – преобразователи голоса, очки ночного видения? А он поднимал воротник своего черного кожаного плаща?

В первом сообщении, написанном несколько месяцев назад, Дуглас писал, что «просто хочет убедиться», что сбежавшая дочь ничего не замышляла против его жены и остальных детей. Были инциденты, писал он. Жена очень нервничала.

Инциденты какого рода? – уточнил детектив.

Ничего определенного, писал Дуглас. Мою машину поцарапали. Пропало несколько личных вещей. Несколько фотографий в семейном альбоме были изуродованы – хотя это, наверно, сделала моя младшая дочь.

– У тебя все хорошо? – Уилл поднял глаза и обнаружил, что секретарша отца стояла в дверном проеме, улыбаясь преувеличенно приветливо, отчего на ее шее выступили сухожилия. Ему потребовалась пара секунд, чтобы сообразить, о чем она говорит. У него было ощущение, что ушами он жевал резинку.

– Угу, – сказал он, усиливая громкость корпоративного мотивирующего видео IBM.

Ассистентка – ее звали Пегги – энергично закивала. Она носила длинные свисающие украшения, а на рабочем столе держала фотографии внуков. И все же Уилл скрупулезно внес ее имя в список возможных любовниц отца.

– Ладно, – сказала Пегги. – Ты ужасно самостоятельный, правда? Прямо как твой отец. Что ж… Если тебе что-нибудь понадобится, зови меня.

Уилл прикусил губу. В его ушах звенело, а пальцы необъяснимо стали настолько холодными, что он с трудом водил курсором по экрану компьютера.

Изуродованные фотографии, пропавшие вещи… Все это стало для Уилла новостью. Хотя, надо признать, в последние пару недель он ощущал, что происходит что-то необычное, даже помимо привычных чудачеств Вайолет. Дважды переворачивали мусорные баки и разбрасывали мусор по всему гаражу (никто из Херстов не мог вспомнить, чтобы оставлял дверь гаража открытой). Однажды он обнаружил мать в ванной у их с отцом спальни, плачущей над осколками флакона и лужицей ее любимых духов.

Но поцарапанную машину отца он, конечно, помнил. Он слышал, как родители ругались об этом за закрытой дверью в их спальню. «Ты разозлил кого-то, Дуглас! – причитала мать. – Просто признай это! Ты кого-то подрезал! Заблокировал велосипедную дорожку! Я не знаю… встал на парковочное место под носом того, кто ждал, пока оно освободится!» И отец: «Это произошло здесь, Джозефина! В нашем гараже!» – «Что ж, молодец, что оставил его открытым!» – «Может быть, это сделала Вайолет? Или кто-то из ее друзей?» И так продолжалось по кругу.

Еще один инцидент случился за несколько дней до того, как Вайолет окончательно свихнулась. Стоял не по сезону влажный и теплый вечер. Окна Уилла были открыты, и полосатые голубые шторы едва шевелились от почти незаметного ветерка. Он просыпался каждые тридцать минут, сражаясь со своими простынями. Его волосы и наволочка промокли от пота. Но когда он просунул руку под подушку, чтобы перевернуть ее на более прохладную сторону, его пальцы наткнулись на острый металлический предмет. При свете старого ночника в форме Ноева ковчега Уилл обнаружил блестящие двадцатисантиметровые портновские ножницы матери. Он вертел в руках оранжевую ручку и размышлял о причинах, по которым они могли оказаться в нескольких сантиметрах от его лица. Может быть, Вайолет вздумалось так пошутить? Может быть, мама, застилая его постель, оставила их там по ошибке? В конце концов Уилл встал и вернул их в шкатулку для шитья, стоявшую на столе матери. Проснувшись на следующее утро, он никому не сказал ни слова о ножницах. Он списал произошедшее на очень яркий сон.

Последнее письмо от потенциального детектива отца получено всего за неделю до нервного срыва Вайолет. Я абсолютно уверен, что смогу разыскать вашу дочь. Для начала мне понадобится от вас некоторая информация, в том числе дата рождения Роуз, ее недавняя фотография, номер водительского удостоверения, номер социального страхования, список вероятных имен, которые она может использовать, а также информация о ее электронных средствах связи, таких как известные номера мобильных телефонов и адреса электронной почты. Насколько Уилл мог судить, отец либо не ответил, либо, заметая следы, удалил свой ответ и всю последующую переписку.

Уилл уставился на паутину каракулей на отцовской доске для записей. Он пытался заставить свой мозг работать по такому же строгому алгоритму: каждая стрелочка последовательно ведет от одного логического заключения к другому.

Можно было придумать сколько угодно возможных объяснений, но лишь два пришли на ум сразу же. Возможно, Дуглас передумал. Может быть, он нашел другого виновника испорченных фотографий и машины. Как говорил сам отец, это вполне могли быть очередные пункты в меню восстания Вайолет. Вторым вариантом было то, что Дуглас просто нанял этого детектива, и в этом случае с тех пор они общались с ним исключительно по телефону – или же он начал стирать все следы того, что удалось обнаружить.

Цепь его размышлений прервал писк автоответчика, на который Пегги перевела звонившего отцу. Уилл опустил взгляд на мигающую красную лампочку, и его потрясло холодное подозрение. А что, если его отец начал так осторожничать с электронной почтой именно потому, что нанятый им детектив все-таки нашел ее? Внезапно появился шанс, что задержки Дугласа на работе и его тайные звонки имеют не романтический характер. Не секс. Секретная связь с Роуз.

После того как Роуз сбежала, их отец куда сильнее был преисполнен надежды и готовности к прощению, чем мать. Но, справедливости ради, не ему позвонила дочь, чтобы окончательно порвать отношения, едва она добралась до нового дома. Роуз и Дэмиен позвонили Джозефине, и она не могла простить им того, что они ей наговорили. «Она сказала, что мы для нее умерли, Дуглас. Она сказала, что если я постараюсь с ней связаться, я об этом пожалею. Она сказала, что мы токсичные».

Уилл раскрыл блокнот на странице со списком женских имен. Крупными буквами на полях он вывел: «РОУЗ».

Миссис Ди, владелица фермерской лавки Деккеров, где работала Вайолет, крайне удивилась, когда та позвонила ей, чтобы извиниться за пропущенную смену. Работы все равно было немного: оставалось меньше месяца до закрытия лавки на зиму.

– Дорогая, поправляйся спокойно. Любители фотографий на природе уже не приезжают, работы здесь почти нет. Остальные ребятки на заднем дворе делают попкорн. Я им скажу, что ты звонила.

Вайолет невольно улыбнулась при мысли о коллегах.

– А когда тебе станет получше, заезжай ко мне, – продолжала миссис Ди. – У меня лежит твой чек и несколько грушевых пирогов, которые я хочу тебе отдать. Городские власти почему-то не покупают их в этом году. Наверно, все сели на безуглеводную диету – ни один не прислал заказ.

Вайолет работала на ферме Деккеров уже больше года. Это была веселая, разнообразная работа: помощь в составлении лабиринта на кукурузном поле, работа с кассовым аппаратом, высадка композиций однолетних растений в подвесных корзинах. Вайолет работала там буквально с той секунды, как смогла делать это на законных основаниях. Миссис Деккер была единственным человеком на планете, способным возбудить аппетит Вайолет, не прибегая к угрозам смерти. Дело было даже не в том, что она умела чувствовать людей, – она наслаждалась ими. Взять хотя бы ее желание всех накормить. В любое время дня можно было взглянуть между полками с пончиками ручной работы и мягкими черничными сочниками, и увидеть смеющуюся хлопочущую миссис Ди с жирным пятном на очках.

Однажды, уже на поздних стадиях саллекханы, когда Вайолет не полагалось ничего кроме овощного бульона или сока сельдерея, она поддалась, словно песне сирены, ароматам теплой гудящей кухни миссис Ди. Запахи свежего хлеба и яблочного повидла тростью из черно-белого водевиля потянули ее за шею, и вскоре щеки на землистом лице уже раздувались от лакомств. Это было гастрономическое затмение пищевого запоя. Она взглянула в наполовину опустошенную миску черной фасоли с чили и поняла, что не помнит, как накладывала ее.

Сами члены «банды Деккеров» – работники фермы – называли себя коробкой сломанных игрушек. Они были изгоями, недоучками, фриками… и гордились этим. Сортирующие молодую картошку с налитыми кровью глазами, мерцающие пирсингом на лице, Вайолет и остальные догадывались, как выглядят в глазах людей, ошибившихся поворотом на пути в элитный округ Датчесс, которые проезжали мимо на своих «Ауди» и «БМВ». У одной девчонки из банды, двадцатилетней матери-одиночки по имени Трилби, на внутренней стороне большого пальца было вытатуировано «Богиня минета» – и миссис Ди все равно позволяла ей стоять за кассой, хотя покупатели не могли не заметить эту татуировку, пока она пересчитывала их двадцатки.

Вайолет представлялось, что миссис Ди сама была той еще штучкой в их возрасте. Всякий раз, когда кто-то заводил речь о том, чтобы поехать автостопом на фестиваль Burning Man, искорки в ее глазах выдавали молчаливое одобрение. Кто-то однажды спросил миссис Ди, какое направление она изучала в университете Стоуни-Брук. Подмигнув, она ответила: «Это были семидесятые. Я специализировалась на мире».

После того, как Вайолет позвонила Имоджин и Деккерам – друзьям, которых она считала своей семьей, – встал вопрос о том, стоит ли позвонить настоящей семье. Но что бы она им сказала?

То, что произошло с Уиллом, не давало ей покоя. Эти мысли не давали ей сосредоточиться на терапевтах, пытающихся вызвать прозрения в ее запутавшемся мозгу. Вайолет боялась, что брат был серьезно поранен. Она ощущала вину – не только за то, что якобы причинила ему боль, но и за то, что оставила его одного в доме их матери.

Вайолет снова и снова представляла себе сцену обращения в неотложную помощь глубокой ночью: зубы Уилла стиснуты, ноздри раздуты, плечи подняты, а лоб нахмурен от сдерживаемой боли. Серьезно повреждена правая рука. Фраза, которую произнес полицейский, не позволяла понять, насколько серьезной была полученная травма. Вдруг что-то (пальцы или фаланги) было отрезано и вновь пришито? Сможет ли он снова играть на пианино? Вайолет представила себе круглую белую лампу, освещающую пространство между братом и врачом в операционной. Но она не могла заставить себя представить окровавленную руку Уилла. Даже мысль о крови, капающей из рваной раны, затуманивала ей взгляд и сжимала горло. Ее страх крови лежал глубже типичного отвращения, возникающего на фильмах ужасов. Он появился с тех пор, как она увидела ту фотографию на столе матери за несколько недель до того, как сбежала Роуз.

В тот день Вайолет и Роуз сидели за кухонным столом, где они порой в тишине работали над домашним заданием. Они сидели на противоположных концах стола, словно представители конкурирующих компаний. В другой части кухни Джозефина тушила говядину, а фоном играла запись «Гимнопедий» Эрика Сати. Вайолет запоминала испанские слова с помощью карточек. Hermana. Madre. Amiga. Conocida. (Раздел назывался «Семья и друзья».)

Роуз выполняла задание по курсу биологии в университете Стоуни-Брук. Оно заключалось в том, чтобы зарисовать мозг человека и отметить, какие отделы отвечают за три разных вида памяти.

Роуз, как и Джозефина, была одаренной художницей. Это была одна из немногих вещей, которая их связывала, и единственная, которой Вайолет чертовски завидовала – особенно когда они вдвоем, прихватив мольберты, выбирались в живописный парк в Райнбек и, вероятно, проводили целый день бок о бок в неторопливой беседе, рисуя обрамленную горами реку Гудзон. Как ни старалась Вайолет, ей никак не удавалось проникнуть в их дискуссии о терминах и техниках живописи – бесконечные разговоры о лессировке, «а-ля прима» и о фталоцианиновом голубом. Джозефина утверждала, что пейзажам Вайолет не хватает сочности, а ее серьезные портреты похожи на карнавальные карикатуры. (В конце концов Вайолет начала играть на этом. Хотя она никогда никому не показывала эти рисунки, она написала углем ужасающе уродливую серию портретов Херстов как персонажей цирка. В них Джозефина была инспектором манежа, а Роуз – дрессированным животным, прыгающим через обручи.)

Как бы то ни было, в тот момент Роуз просто делала приемлемый набросок черной шариковой ручкой. В конце концов, его предстояло сдать учителю биологии, а не в Национальное почетное общество искусств. Но как только Джозефина увидела рисунок, она потребовала, чтобы Роуз выполнила его в цвете.

– Нет, мам, – ответила та. – Этого достаточно, правда. Мне еще нужно написать доклад по антропологии.

Но Джозефина начала расхваливать на все лады набор цветных карандашей, который лежал у нее на столе наверху.

– Это Prismacolors, 72 оттенка! Я только вчера купила их в художественном магазине!

Глаза Джозефины засияли радостью. Ее губы странно скривились, словно она отчаянно пыталась подавить улыбку. В конце концов Роуз поплелась наверх, бормоча что-то о том, что преподаватель, мистер Кадавер-Трэверс, все равно не оценит будущий шедевр.

Отсутствовала она недолго. Не прошло и тридцати секунд, как Роуз летучей мышью пронеслась вниз по лестнице. Макияж на ее лице потек от слез.

– Ты поэтому хотела, чтобы я поднялась к тебе? – закричала Роуз, и ее голос оборвался на полуслове. – Ты больная! Ты знаешь это?!

– Ох, Роуз, ты слишком чувствительна! Это случайность! Я забыла, что оставила это на столе! – отрезала их мать в ответ, роняя нож на разделочную доску рядом с куском вырезки.

– Черта с два ты забыла! Сколько ты еще собираешься меня терзать? До конца колледжа? До конца жизни?

– Это я терзаюсь! Я скорблю об этом ребенке!

– Ну так положи этого бумажного ребенка в коробку и похорони его! – Роуз ткнула в Джозефину пальцем, и Вайолет заметила, что рука сестры дрожит до самого плеча.

Вайолет никогда не видела, чтобы Роуз так выходила из себя. Но, пока одна ее часть хотела оторвать от дивана свою четырнадцатилетнюю задницу, подойти к сестре и обнять ее, другая часть чувствовала, что ее позвоночник словно сделан из бетона. Она сидела, застыв, сбитая с толку предметом спора. Прийти в себя она смогла лишь в тот момент, когда ее сестра выскочила через парадную дверь, а Джозефина последовала за ней, крича:

– Каждый день мне приходится сталкиваться с осознанием того, кто ты и что ты натворила! Ты пропащая, Роуз! В учебе и в нравственности ты просто никчемна! Нет смысла жить так, как живешь ты!

Вайолет все еще помнила, о чем она думала, поднимаясь по лестнице. Втайне она непростительно радовалась, что в этот раз проблемы были не у нее.

Кабинетом Джозефины была маленькая комнатка наверху у лестницы. Внутри был чертежный стол, гибкая настольная лампа и по меньшей мере десять метров полок, заставленных книгами по искусству, из которых торчали закладки. Хотя ее стиль казался Вайолет крайне скучным, она не могла отрицать, что Джозефина разбирается в живописи. Ее мать была в своей стихии, рассуждая об Х-образной композиции картины «Мученичество святого Варфоломея» или о том факте, что на картине «Две женщины в окне» Мурильо изобразил обыкновенных проституток.

Однако то, что увидела Вайолет, подойдя к столу Джозефины, не было альбомом Франсиско де Сурбарана или Хосе де Рибера. Это была цветная фотография мертвого и, возможно, расчлененного ребенка с шеей, изогнутой под неестественным углом, словно кто-то специально повернул его изрезанное и окровавленное лицо к объективу камеры. Его раздутая пуповина была перекинута через край ведра, примерно на шесть сантиметров заполненного кровью. Именно кровь Джозефина назвала бы «главной темой композиции». Кровь была размазана по столу, лежала липкой тенью на полотенце под мертвым младенцем. Она блестела на инструменте, напоминающем огромные щипцы – они едва уместились в кадре. Подпись гласила: «Какое достойное общество: мы убиваем беззащитных во имя права женщины на выбор». В верхнем правом углу стояло послание от спонсоров: «Гудзонская пролайф-организация призывает вас остановить практику абортов».

Это фото было главной причиной, по которой Вайолет стала вегетарианкой. Каждый раз, когда она чувствовала запах говядины, каждый раз, когда она видела кусок сырого мяса, перед ее глазами вставало изображение абортированного на позднем сроке ребенка. Она никому не рассказала об этом случае. Она оставила его лежать – гнить, если быть точными, – в той части своего мозга, которую Роуз обозначила на своем рисунке как миндалевидное тело. Вайолет больше ни разу не переступила порог маминого кабинета и старательно избегала мыслей о том, что она там увидела, – о том, что это говорило о ее матери, которой, казалось, доставляла наслаждение боль, которую она причинила; и что это означало для Роуз, которая сбежала к чертям, потому что больше не могла выносить, как ее личную драму пинали ногами, точно какой-то мячик в садистском футболе.

…

Вайолет облокотилась о стенку телефонной кабинки, и, когда головокружение ее отпустило, позвонила в справочную узнать номер Кингстонской больницы. Женщина в регистратуре сообщила ей, что ни одного человека с именем Уилл не было в системе, и что, вероятно, его уже отпустили домой.

Итак, у Уилла не было осложнений. Это должно было стать огромным облегчением, но Вайолет не знала, что и думать. Означало ли это, что мать просто раздула из мухи слона? Вайолет пугало – хотя и не слишком удивляло, – что все намеренно держат ее в неведении.

Она представила брата, сидящего на диване в гостиной в своей девчачьей ночной рубашке, и мать, которая с ладони кормит его диабетическими леденцами «Ice Chips». Этот образ беспокоил ее по нескольким причинам. Как ни обижалась Вайолет на избалованного брата, она отчаянно хотела защитить его от обожаемой им мамы. Казалось, это был лишь вопрос времени – когда Джозефина предаст Уилла точно так же, как она предала Роуз: так, чтобы это выглядело «случайным», и чтобы ее участие легко можно было отрицать.

Вайолет подумала, что однажды Уилл исполнит пророчество их матери точно так же, как это произошло с остальными Херстами. Джозефина назвала Роуз «пропащей», и та пропала. Джозефине нравилось обвинять Вайолет в сумасшествии, и та ни с того ни с сего съехала с катушек. Джозефина относилась к Уиллу так, словно он был продолжением ее самой, и было лишь вопросом времени, когда он начнет обращаться с людьми так же, как это делала она. Он был добрым мальчиком, но у него не было шансов вырасти хорошим человеком с матерью, которая его подавляла, учила наказывать и манипулировать.

Вайолет читала, что однажды дух появился перед Буддой и спросил, кто является лучшим другом в доме человека, и Будда ответил: «Мата миттам саке гхаве» («Мать – лучший друг в доме человека»). Но у дерьмовой матери вырастают либо преступники, либо вечные жертвы. И единственный вопрос, который занимал Вайолет, заключался в том, кем же станет Уилл.

После телефонных звонков Вайолет и Эди растянулись на полу в комнате отдыха, играя в бинго, которое недавно пожертвовал центр женской взаимопомощи.

– О, двадцать четыре, – сказала Эди. – Так что ты собираешься делать с Роуз?

Во время дневной групповой терапии Вайолет обсуждала великий побег Роуз и ее странное возрождение.

– Бинго! – Вайолет была слишком величественна для победных танцев. – Наверно, проигнорирую ее. Я не уверена, что доверяю Роуз. У меня такое ощущение, что ей что-то нужно.

– Твоя очередь, – сказала Эди Вайолет. – Значит, ты не собираешься ей отвечать?

– Ты заметила, что на некоторых шарах стерлись числа? Этому набору, наверно, лет пятьдесят. Как вы думаете, сколько мы бы выручили за него на eBay?

Ее попытка отвлечь внимание не удалась. Воцарилась гнетущая тишина; другие девушки косо поглядывали на нее, складывая свои фишки для игры в лото.

– Как я ни злилась, что Роуз сбежала, я была рада. Я всегда думала, что она тоже. Есть что-то жуткое в том, что она возвращается, особенно сейчас, на гребаном зените всей этой истерии Херстов.

– Постой, – сказала Коринна, используя свою карточку для игры в бинго, чтобы показать «Т» («тайм-аут»). – Как ты думаешь, твоя сестра живет под чужим именем?

Не дав Вайолет возможности ответить, что она не знает, Коринна добавила:

– Это реально тяжело. Я пробовала. Выдумывала имена и адреса. Все время боишься, что кто-то узнает тебя, пока ты заправляешь машину, и позовет по имени.

– А ты почему сбежала? – спросила Эди. Коринна пожала плечами.

– Не знаю. Мне нравится идея чистых листов.

Может быть, это было просто воображение, но Вайолет показалось, что все присутствующие в комнате одновременно вздохнули. Каждый, кто совершал попытку самоубийства, знает, что это тоже в некотором роде чистый лист. В каком-то смысле саллекхана Вайолет не сильно отличалась от решения Роуз уйти. Голодание до смертельного исхода было единственным пришедшим ей в голову способом увеличить расстояние между собой и матерью. Единственным способом распрощаться с ролью нелюбимой дочери и любимого козла отпущения.

Коринна задумчиво покрутила на руке больничный браслет с именем.

– Слушай, серьезно. Напиши этой стерве и спроси, как ей удалось сбежать так, что никто не заметил. После того, как я выйду отсюда, мне придется вернуться в трейлер к моей 150-килограммовой мамаше и ее кишащим глистами собакам. Мне нужен секрет фокуса большой сестры. Напишешь? Я даже марку тебе одолжу.

Вайолет все еще понятия не имела, что будет делать она, когда ее выпишут. Она не собиралась возвращаться домой, но мысль о том, чтобы упорхнуть на свободу, заставляла ее чувствовать себя виноватой и напуганной. Виноватой… потому что разве это не бессердечно – отречься от собственной мамы? Напуганной… потому что телевидение, а может быть, общество в целом внушили ей, что человек не может преуспеть в жизни без любящей поддержки семьи. Но если жизнь не дала тебе достойных образцов для подражания, не значит ли это, что ты должен пойти и найти их самостоятельно?

В словах Коринны был смысл. Как это сделать? Если бы стояло лето, Вайолет могла бы взять палатку и жить в кемпинге. Но приближалась зима, а ее скудных сбережений не хватило бы на фургон. Она могла бы сесть на попутку или в автобус и поехать на юг, где тепло, – но что потом? Как ни иронично, единственным человеком, который мог научить ее, как исчезнуть бесследно, был все тот же человек, вызывающий в ней самые противоречивые чувства. Неожиданным образом все дороги вели к Роуз.

Отец отвез Уилла на ланч в местечко в десяти минутах от Покипси.

Дуглас внимательно вчитывался в многословные названия блюд, словно вскоре ему предстояла по ним викторина. Уилл, в свою очередь, не знал, что будет менее грубо: попросить официантку не поливать тост с сыром трюфельным маслом или выбрать макароны и попросить заменить чеддер на грюйер.

После того, как Дуглас заказал тушеные ребрышки и холодный чай, Уилл почувствовал, как его плечи расслабились. Он волновался, что отец закажет скотч.

У столика неподалеку официант со смаком знаменитого шеф-повара перечислял гостям фирменные блюда. Наблюдая за ним, Дуглас откинулся на спинку стула и заявил:

– Иногда я жалею, что не пошел в кулинарную школу. Я люблю еду. Но в этом больше нет особого смысла. Твоя мать превосходно готовит.

Уилл не знал, что ответить. Он попытался представить, как отец возится с кастрюлями, а не с компьютерным кодом. Он ни разу не видел, чтобы тот сварил хотя бы яйцо.

Хотя потом он припомнил, что несколько лет назад отец ходил на мастер-класс по изготовлению мороженого. И как-то летом, еще до того, как сбежала Роуз, Дуглас наготовил огромную серию своеобразных вкусов – вроде сорбета с белым вином и джелато с халапеньо. Но в середине августа его любимая мороженица оказалась на гаражной распродаже на заднем дворе Херстов. Если Уилл не ошибался, ее продали за пятнадцать долларов, и больше подобный агрегат в доме не появлялся.

– Знаешь, а мы ведь познакомились на кухне. – Дуглас посмотрел вниз, на бокал с водой. Он начал неистово вращать стакан, устраивая в нем водоворот, что, замечал Уилл, он часто проделывал с красным вином.

– Вы с мамой?

Отец кивнул.

– Мы работали в одном стейк-хаусе, когда были студентами. Моя мама только что умерла. Мама Джо выставила ее из дома. – Дуглас бросил печальный взгляд на чесночное масло в форме сердечка в своей тарелке. – Когда я встретил твою маму, она была такой кокетливой, такой энергичной. Она была официанткой, а я – помощником официанта. Никто не видел ее без красной помады – она всегда подводила ей губы. В своем художественном колледже она была обнаженной натурщицей на уроках рисунка.

– Ты рисовал с натуры?

– Нет, это она мне рассказала.

Его отец раскрывался – это случалось так редко, что Уилл не хотел разрушать чары замечанием, что ему мама тоже рассказывала о работе натурщицы. Вероятно, другие матери скрыли бы тот факт, что позировали без одежды перед волчьим кругом посторонних людей, но мама Уилла была уникальной. Джозефина сказала ему, что это была мощная вещь, когда все глаза были устремлены на нее. Это была возможность «показать себя», не будучи сексуальной. Даже в тот момент, сказала она, она была педагогом – преподавала рафаэлям-однодневкам форму человеческого тела.

– Значит, вы встречались, когда работали в ресторане? – Уиллу пришло в голову, что любые сведения о романтической жизни его родителей могут оказаться полезными для расследования. Дуглас вздохнул.

– Мне понадобилось полгода, чтобы убедить твою маму пойти со мной на свидание. Она не соглашалась, пока с ней не порвал ее парень. Клайд.

Лицо, которое он состроил, подсказало Уиллу, что он даже сейчас был готов убить Клайда, если ему представится такая возможность.

– Твоя мать была раздавлена. Однажды я нашел ее плачущей в холодильной камере, и она рассказала мне, что тот парень просто собрал свои вещи и заявил ей, что она изменилась. А я сказал: «Нет, Джо. Ты не изменилась. Просто этот парень тебя не знал». Мы были так молоды. Теперь, когда я старше, думаю, что может быть одновременно две правды.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, пап.

– Никто не меняется быстрее, чем человек, которого ты никогда не знал.

Дуглас опустил глаза на салфетку, лежавшую у него на коленях. Его голос звучал печально, но выражение лица говорило о том, что ему не хватает сил, чтобы вынести эти эмоции.

Уилл кивнул, как будто смутно понял, что имел в виду отец. На самом деле нет. И весь этот разговор заставлял его чувствовать себя не в своей тарелке. Дуглас редко пускался в философствования. И уж точно он не занимался этим без огромной бутылки вина под рукой. На секунду Уилл заподозрил, что отец выпил на работе, но на это больше ничего не указывало. Никакого румянца, никакого пота на лбу.

Уилл изобразил интерес. Актерское мастерство было главным оружием в его шпионском арсенале.

– Так ты готовил в ресторане?

– Совсем недолго. Только меня успели повысить до ассистента повара, как я уволился. Я любил готовить суп. Всегда можно сказать, сколько труда было вложено в хороший суп. Нужно обязательно готовить бульон на кости. Так вкус более насыщенный. Ты не пробовал ничего, похожего на мой картофельный суп с пореем.

– А почему ты перестал там работать?

– У менеджера были некоторые проблемы с твоей мамой. Когда он ее уволил, я тоже ушел.

Дуглас оставался погруженным в свои мысли, пока официант с суетливой аккуратностью расставлял на столе тарелки.

Уилл на мгновение представил маму официанткой с большими глазами, длинными ногами, звонким смехом и умным ответом на любой случай. Его отец был глупцом, думая, что найдет кого-то лучше, чем она, – включая Кэрри. Кэрри была простушкой. Кэрри была ничтожеством.

– Хорошо, что я решил взять тост с сыром. – За несколько дней с бандажом на руке Уиллу стало легче управляться с вилкой. Но все-таки еще недостаточно хорошо. Он не был готов к ресторану.

Его отец солил еду прежде, чем попробовал – нервный тик.

– Да? Вкусно? – спросил он, словно в трансе.

– Я имел в виду, что могу есть его одной рукой.

Дуглас оторвал взгляд от тарелки с тыквенным пюре.

– Ох, твоя рука. Конечно. Я вечно забываю, как это, должно быть, мешает.

Для Уилла повязка на руке была постоянным напоминанием о предстоящей встрече с Триной. До нее оставалось меньше двух дней. Где-то в самом дальнем уголке его сознания электронные часы вели обратный отсчет этих пятидесяти часов с точностью до секунды. Но вместо того, чтобы упомянуть о встрече Дугласу, Уилл продолжил:

– Я рад, что бандаж придется поносить еще пару недель. Так моя рука выглядит как железная лапа из одного игрового автомата.

– Я как-то пытался научить Роуз выигрывать в этих автоматах. Знаешь, мастерство там вообще ни при чем.

Типичный Дуглас, сразу меняет тему. Прямо к науке.

– Эти машины запрограммированы на то, что любой человек может выиграть в них любое количество раз. Нужно просто понаблюдать и подсчитать количество проигравших между двумя победителями. Но у Роуз никогда не хватало на это терпения.

– Может быть, она хотела заработать свой приз.

– Может быть. А может быть, она просто привыкла, что ее осыпают вещами, которые она пожелает. А от нее никаких усилий не требуют. Ты же знаешь Роуз.

Нет, подумал Уильям. Он вовсе не был уверен, что знает Роуз. Их разница в возрасте составляла десять лет. Если бы семья Херстов была актерской труппой, Роуз в свое время была бы в ней примой. Остальные члены семьи почтительно умолкали, когда Роуз входила в комнату. Они поглядывали друг на друга украдкой. Они подстраивались под ее настроение и избегали беспокоить ее банальными вопросами о самочувствии или о том, что было нового в ее жизни. Но сколько бы внимания они ей ни уделяли, оставалось загадкой, кто такая Роуз на самом деле.

Поскольку они уже начали говорить о ней, Уилл решил начать допрос всерьез. К сожалению, у него не было полномочий настоящего копа. Уилл решил привести чужое свидетельство – так всегда поступали следователи в полицейских телешоу. Он отложил сэндвич.

– В тот вечер, когда я получил травму, Вайолет сказала, что видела Роуз.

Голова Дугласа слегка дернулась. Он перестал жевать.

– Ты что, не помнишь? – продолжил Уилл. Когда дело касалось контроля над своими эмоциями, отец был настоящим джедаем. Уиллу показалось, что он выглядит ошарашенным, но спорить на что угодно он бы не стал. Он решил слегка надавить на отца, намекнуть на то, что тот выпивает.

– Я имею в виду, ты был после работы, немного выпил…

– Уилл, Вайолет была не в своем уме. Она приняла наркотики. Ты достаточно взрослый, чтобы знать это. Она приняла опасные запрещенные вещества, которые заставляют людей воображать разные вещи. Кто-то видит змей или летающих обезьян. Вайолет казалось, что она видит Роуз.

По спине Уилла пробежали мурашки. Он не смог бы вспомнить, когда в последний раз делал что-то, что расстроило его отца. По правде говоря, он никогда не думал, что это возможно. Дуглас сжал челюсти. Блеск в его глазах был почти злым. Его серые глаза были жесткими и темными, как асфальт; они пригвоздили Уилла к изогнутой спинке стула.

– Роуз не имеет никакого отношения к той ночи, Уилл. И я не позволю тебе или кому-то еще пытаться втянуть ее в это. Я не буду стоять в стороне и смотреть, как ее назначают удобным козлом отпущения. Я ясно выразился? Мне нужен ответ.

Уилл кивнул, не глядя на отца.

– Отлично. А теперь извини, мне нужно позвонить.

Стакан с водой Дугласа задрожал, когда тот швырнул салфетку на стол. Он направился к выходу из ресторана, натыкаясь на людей и набирая номер на мобильном телефоне.

– Вам все понравилось? – предупредительно спросил официант.

– Все превосходно, – ответил Уилл, потому что именно так всегда отвечала его мать.

– Что ж… отлично. – Официант выглядел немного ошеломленным. Уилл обладал талантом заставлять людей чувствовать себя неловко. Джозефина говорила ему, что это оттого, что люди находят его интеллект пугающим.

Через окно Уиллу было видно, что его отец расхаживает по парковке. Его воротник был поднят против влажного ветра, телефон прижат к уху, отчего волосы на одной стороне казались прилизанными. Кто бы ни был на другом конце, казалось, он делает все, чтобы успокоить Дугласа. Его плечи были поникшими, и он главным образом слушал, открывая рот лишь для коротких отчаянных реплик, которые могли быть вопросами или жалобами.

Уилл коснулся забинтованной руки. Кэрри это или нет, он знал, просто чуял своим набитым грюйером нутром, что его отец защищает Роуз. Человека, который мог причинить матери Уилла – а значит, и самому Уиллу – самую сильную боль.

Последние два дня Вайолет изнывала без доступа в интернет, а теперь, когда, наконец, их пустили в компьютерный зал, перед ней встала своеобразная проблема: восемь миллиардов сайтов и некуда зайти. Вряд ли ей хочется менять в «Фейсбуке» локацию на «психушку» или писать в «Твиттер»: «Сижу рядом с женщиной, которая оторвала себе уши, потому что ей казалось, что у нее в голове жуки». На самом деле ей не приходило в голову ничего, кроме как написать ответ сестре.

– Вайолет, – Эди откинулась назад на своем пластиковом стуле цвета макарон с сыром. – Что ты там делаешь? Звучит как рой цикад.

Вайолет даже не заметила, что «нервнотикала» компьютерной мышкой, снова и снова выделяя то немногое, что она написала.

– Извини. Я пыталась придумать, что сказать Роуз.

– Ты пишешь ей e-mail?

– Нет, просто набираю письмо. Не уверена, что она проверяет ту почту, которая есть у меня. Она ни разу не ответила ни на одно сообщение, которое я или родители ей отправляли.

– Думаешь, она вас заблокировала?

– Так думает мой отец. Но это никак не проверить.

– Не понимаю. Вам не приходит в ответ, что сообщение не доставлено?

– Нет. Отец говорит, что если она нас заблокировала, ее почтовый ящик просто автоматически удаляет наши письма. В любом случае, почему тебя так волнует, помирюсь ли я с сестрой?

Эди пожала плечами.

– Я просто подумала, тебе будет полезно иметь кого-то, к кому ты сможешь пойти, когда выйдешь отсюда.

Через несколько мониторов Коринна застонала:

– Рада, что не упускаю ничего важного в здоровом мире! Эбби сделала прическу в стиле 80-х. Кристал вступила в группу «ДА, Я ДЕВУШКА И НЕ ЛЮБЛЮ РОЗОВЫЙ». Вот умнички!.. Дебилы чертовы. Ненавижу «Фейсбук». Тупицы подпрыгивают, сидя на задницах: «Посмотрите на меня! Посмотрите, что я делаю!»

Вайолет рассмеялась.

– Вау. И сколько человек удалилось у тебя из друзей?

– Скорее уж сколько друзей удалила я.

– Нет, она права, – заметила Эди. – С тех пор, как появились соцсети, количество людей с нарциссическим расстройством личности выросло вдвое. Сейчас стало гораздо больше нарциссов, чем раньше.

– Я всегда вычислю нарцисса, – заявила Коринна. – Она выкладывает фотографии в новом бикини, цитирует Мэрилин Монро и пишет, что большинство парней ее боятся.

– Это просто подростковый эксгибиционизм, – сказала следящая за порядком медсестра. – У девочек вашего поколения очень низкая самооценка. Вот вы и сверкаете вашими интимными частями, потому что ищете одобрения.

От выражения «сверкаете интимными частями» они даже замолчали.

– Даже не хочу знать, на каком сайте ты сидишь. – Коринна вновь обратила свое внимание к Эди. – Нарциссы вечно постят о том, как они научились любить себя.

– Нет, нарциссизм отличается от эксгибиционизма, – сказала Эди с серьезным выражением лица. Она была самоучкой в том, что касалось психопатологий – притом учитывая, сколько времени сама провела в палате. – И нарциссы не любят себя. У них вообще едва ли есть собственное «я». Они направляют всю энергию на создание фальшивого образа, который они носят, как маску. А за ней – ничего, кроме мертвой пустоты.

– Как у социопатов. – Глаза Коринны за густой, как у енота, подводкой были красными, а волосы явно нуждались в мытье. Эди изобразила рукой неопределенный жест.

– Ну, они на полпути к социопатии. У социопатов нет совести. У нарциссов нет эмпатии. Ни те, ни другие не думают, что остальные люди это люди. Нарциссы воспринимают других как пищу для эго, инструменты или продолжение самих себя. То есть для нарцисса ты либо стейк, либо нож для стейка, либо рука, которая режет мясо.

От предложенной Эди аналогии желудок Вайолет сделал небольшое сальто. А она продолжала:

– В любом случае, нарцисс не видит Коринну. Он видит не тебя, а то, что может получить от тебя. Иногда это внимание. Иногда возможность помыкать тобой. Иногда, если они не могут тебя контролировать, они стараются вызвать в тебе страх. Для них это как наркотик.

– P.S., – сказала Коринна. – Я только что отправила вам обеим запрос на добавление в друзья.

– А Роуз есть на «Фейсбуке»? – внезапно спросила Эди.

– У нее есть страница, если она не удалила ее. Мои родители раньше проверяли ее каждый день и ждали, что она опубликует что-то, что поможет ее найти. Но не думаю, что она еще использует этот аккаунт.

– Может, она создала в «Фейсбуке» страницу, о которой знают только близкие друзья, – предположила Эди. – Ну, знаешь… Фейковое имя. Пустой аватар. Настройки приватности. Я так и сделала.

– Твое настоящее имя не Эди? – спросила Коринна.

– Ну, теперь настоящее. Я поменяла его, когда мне стукнуло восемнадцать. Давайте посмотрим на Роуз. Открой ее старый профиль.

Спустя столько времени было странно видеть онлайн-версию Роуз. Фотографии были довольно старыми, но Вайолет видела их лишь мельком. Например, она никогда не замечала фотографию Роуз на какой-то вечеринке в саду, одетую в голубую клетку и одну из широкополых шляп Джозефины. Семейное сходство было до того пугающим, что Вайолет пришлось всмотреться дважды. С первого раза ей показалось, что это их мать обнимает подругу Роуз, Амелию. Вайолет с трудом удалось удержаться, чтобы не вздрогнуть.

– Она безумно хорошенькая, – сказала Коринна.

– Но со склонностью к избеганию, – добавила Эди.

– Почему ты так говоришь?

– Из-за комментариев в ее ленте. Когда она уехала?

– Год назад. Плюс-минус.

– Ну смотрите. Еще до этого друзья писали ей о том, как они скучают.

Эди была права. Главной темой было «скучаю» или «позвони мне как-нибудь, давно не виделись». Один парень, Джей Си, обнимающий на фотографии французского бульдога, даже написал: «Прекрасная леди… где же ты сейчас? Как же мне жаль, что я упускаю все важные моменты твоей жизни!»

– Сложно сказать, кто был ее близким другом, – сказала Эди.

– Вот… Амелия. Кроме нее я никого не знаю.

Согласно статусу в профиле, Роуз была «в отношениях», но Дэмиена Коха в списке ее друзей не было.

– Роуз была из тех людей, у кого полно знакомых, но мало по-настоящему близких друзей. Она могла быть светской бабочкой, а могла запросто пропасть со всех радаров – целыми днями сидеть в своей комнате. У Роуз всегда сплошные крайности.

Вайолет еще раз пролистнула фотографии. Все они были странными, нарочитыми. На каждом снимке ее голова была склонена на шестьдесят градусов влево – словно она решила, что это ее единственный привлекательный ракурс. Кроме того, было какое-то несоответствие в ее лице. Ее черты никогда не сливались в одном настроении. Даже когда она улыбалась над пирогом со свечками, ее серо-голубые глаза казались пустыми, а вздувшаяся вена на лбу выдавала напряжение. Эмоциональный раздрай становился еще очевиднее на спонтанных фотографиях, где Роуз дурачилась, позируя в бирюзовом парике или в стиле диско: глаза испуганные, как олени в свете фар, а улыбка словно стиснутая в ожидании боли.

– Собаки никогда не кусают меня – только люди, – Коринна прочитала вслух последнюю запись Роуз. Воцарилась неловкая пауза. Это была цитата Мэрилин Монро.

Позже, в комнате отдыха, Вайолет уселась на подоконник и возобновила прерванное письмо.

В этот раз она писала его в блокноте Эди лиловым карандашом. Цветные карандаши были одной из немногих письменных принадлежностей, не запрещенных как средство самоубийства, а лиловый казался менее агрессивным, чем красный. Официально цвет назывался фиолетовым – «Violet».

– Держи вот этот, – пошутила Эди, вытаскивая его из набора. – Он подписан твоим именем.

Вайолет мысленно перебирала то немногое, что знала о сестре. Роуз жила на Манхэттене с Дэмиеном, от которого она тогда, похоже, залетела. Джозефина знала об этой беременности и о ее предполагаемом прекращении (судя по тому, чему была свидетелем Вайолет во время их ссоры). Спустя год после того, как Роуз отреклась от семьи, она вернулась к актерскому мастерству. Возможно, это была попытка вернуть одобрение матери, но, насколько было известно Вайолет, она не поддерживала контакт больше ни с кем из их семьи.

Если, конечно, Роуз действительно не пряталась в ту ночь, когда Вайолет свернула на тропу психических расстройств.

…

Вайолет была на кухне, готовя свой собственный импровизированный ужин, который не включал говяжий бульон. Сверкающий нож взлетал над разделочной доской. Кружочки огурца скатились со стойки. Когда Вайолет подняла глаза, она увидела, что отец присоединился к шуму, который подняла ее мать по поводу еды в посудомоечной машине. Дуглас и Джозефина яростно тыкали друг в друга пальцами, и каждый напоминал маэстро, дирижирующего гневом другого.

Затем, между родителями, в темноте коридора, в передней части дома, Вайолет отчетливо увидела свою сестру. Роуз выглядела на год старше, а может быть, просто гораздо серьезнее; волосы наполовину закрывали ее лицо. Глаз было не видно, а рот был сжат в решительную линию. Она прошла мимо на цыпочках, ни на кого не глядя – ни на Вайолет, ни на поглощенных ссорой родителей, – и начала подниматься в комнаты на втором этаже.

Тот факт, что сестра вернулась домой именно в этот момент, поразил Вайолет волной смятения и жара.

– Роуз! – воскликнула она, указывая на фойе. – Здесь Роуз! Роуз!

Под действием наркотиков Вайолет казалось, что это самое волнующее событие ее жизни. Ей хотелось кричать об этом на улицах. Ей хотелось обзвонить всех людей в своем списке контактов. Ей хотелось прервать выпуск новостей и поведать всем о возвращении их блудной дочери. За этим последовало ощущение, будто она снова и снова за тридцать секунд переживала весь этот год без Роуз, пока не услышала пронзительный крик матери.

Уверена, ты понимаешь, почему я бы предпочла сама навещать их на своих условиях. В своем письме Роуз не писала, что не поддерживает контакт с их матерью. Но, судя по всему, что знала Вайолет, Джозефина могла встречаться с ее сестрой наедине, помогая ей репетировать роли, как в старые добрые времена. Это бы также объяснило, почему их всюду сующая нос мать доставила письмо Роуз нераспечатанным.

Вайолет потерла виски, будто это могло расслабить ее напряженный мозг. К черту все. Она начала писать.

Роуз,

Я рада, что у тебя все в порядке. У меня – нет, как ты можешь судить по обратному адресу. Я не виню тебя за то, что ты исчезла. У меня был отрывной ежедневник, и я отсчитывала дни, оставшиеся до моего восемнадцатилетия. Я каждый день отрывала по странице. В конце концов я его выбросила, потому что мама постоянно о нем расспрашивала. Ее выводило из себя, что она не может понять, зачем я это делаю.

У меня есть несколько вопросов по твоему письму.

а) Ты поддерживаешь связь с мамой? А с папой?

б) Кем ты работаешь?

в) Ты возвращалась на Олд-Стоун-уэй с тех пор, как уехала?

И еще…

г) Как Дэмиен? Ты живешь с ним? Я целый год думала, как спросить об этом тактично, но, похоже, иного способа, кроме как задать прямой вопрос, не существует… Я правильно понимаю, что в прошлом году ты забеременела? И что наша мама (которая хоть и говорит, что она «за жизнь», на самом деле «за все, что причиняет другим максимум страданий») устроила одиночный протест против аборта уже после аборта? Ты поэтому уехала?

д) Почему ты решила выйти на связь именно сейчас?

Вайолет сложила конверт из еще одного листа бумаги, взяла марку, которую обещала ей Коринна, и оставила письмо на приемном посту.

Уилл проспал и на два часа опоздал в домашнюю школу. Это было первым признаком того, что мама все еще раздражена его решением провести день на работе отца, а не с ней.

Вторым было то, что она не зашла к нему в комнату, чтобы разложить для него одежду на день. Уилл открыл шкаф и попытался представить, в чем она хотела бы его видеть, принимая во внимание погоду. Озадаченный, он выбрал комплект, напоминавший тот, что был на нем вчера: серые брюки с поясом и свитер с широким воротником.

На кухне мать стояла у плиты, переворачивая блинчики с радостным выражением на лице.

– Доброе утро, милый, – сказала она, наклоняясь поцеловать его в лоб, видневшийся из-под взъерошенной после сна челки. – Честное слово, что это на тебе надето?

Уилл оглядел себя, гадая, оделся он слишком или недостаточно официально. В тот самый момент, когда он начал извиняться за то, что проспал, мама включила радио.

– Я говорю, извини, пожалуйста, что я проспал, – повторил он под громкую дерзкую увертюру.

– Все в порядке. Ты не проспал. Я дала тебе поспать подольше. Сегодня у меня для тебя сюрприз.

Желудок Уилла скрутило. Запах ванили, стоявший в воздухе, вызвал в его горле рвотный привкус. После такой недели он был не в состоянии выдержать новых сюрпризов.

– Сделай одолжение, убери это испуганное выражение. Серьезно, Уилл, я понять не могу, где я с тобой ошиблась. В тебе совсем нет спонтанности. Ты такой зануда.

Она посыпала стопку шоколадных блинчиков сахарной пудрой и передала ему тарелку. Тарелка была такой тяжелой, что он представил, как она крученым мячом ударяет его в грудь.

Джозефина склонилась и принялась резать порцию Уилла на маленькие кусочки.

– Так тебе не любопытно, что это за сюрприз? – спросила она. – Это большой сюрприз.

Обстановка в общественном центре Розендейла была детсадовской. Помещение было рассчитано на дошкольный уровень, не старше: столы с железными дорогами, баскетбольные кольца высотой с хоббита. Коробки с игрушками были заполнены сериями Хэппи Мил за последние десятилетия, большинство из которых пытались сойти за роботов и коллекционные машинки, – и все они выглядели так, словно последние лет тридцать их заражали норовирусом и коклюшем.

Да, это и был сюрприз: «игровая группа» для детей на домашнем обучении. Возможно, так Джозефина готовилась к расследованию органов опеки, или подкрепляла свою позицию против возможных аргументов, что Уилл «слишком изолирован» (об этом часто говорил Дуглас). А может, она действительно хотела, чтобы он завел новых друзей. Или же она так наказывала его за поход на работу к отцу, как решил для себя Уилл.

Матери – а это были в основном матери, за исключением одного лысого папаши, щеголявшего футболкой с изображением ветровой электростанции и волосатыми ступнями, обутыми в шлепанцы, – столпились вокруг стола с закусками. Они жевали сырые бразильские орехи, обезвоженные зеленые бобы и другие сверхполезные продукты из местного продовольственного кооператива.

Это была толпа новообращенных хиппи, которые обычно сводили Джозефину с ума. Она вежливо улыбнулась и сделала попытку включиться в разговор «для своих»:

– Когда Уилл ходил в государственную школу, я заметила, что есть два типа учителей. Первые – безразличные идиоты. Вторые – приличные учителя, которые, похоже, понимали, что большинство родителей – идиоты.

Уиллу ужасно хотелось сесть рядом с матерью, но каждый раз, когда он подходил к ней, она подталкивала его к центру комнаты со словами «иди, поиграй». Затем она поворачивалась к женщине в свитере из шерсти альпаки, с которой беседовала, и поясняла, что у ее аутичного сына разлука вызывает ужасную тревогу.

– Сейчас, даже если бы мне захотелось отправить его обратно в школу, он бы этого не выдержал. Клянусь, он меня едва в туалет одну отпускает.

Так что Уиллу пришлось наблюдать за матерью издалека, пытаясь хоть как-то делать вид, что он «знакомится с новыми людьми». Он знал, что ему нужно найти кого-нибудь – какого-нибудь ребенка – и пообщаться с ним, чтобы не разочаровать и не смутить ее, но Уилл едва мог вспомнить, как общаться с детьми своего возраста. И все же он был обязан попытаться ради Джозефины.

Он осторожно приблизился к двум мальчикам со светлыми волосами до плеч – судя по всему, они были братьями. Они играли в настольный морской бой, поглядывая друг на друга из-за длинных челок.

– Привет. – Тут Уилл вспомнил, что начинать беседу лучше открытым вопросом. – Вам нравится домашнее обучение?

– У нас домашнее необучение, – отозвался один мальчик, топя субмарину.

– Ты имеешь в виду, у вас нет никаких уроков? Разве это законно?

Второй мальчик вздохнул, сдувая упавшие на глаза волосы.

– Это система такая – анскулинг. Ее придумал в конце семидесятых Джон Холт. Учебную программу определяет сам ребенок. Если, проснувшись, мы хотим заняться искусством, мы занимаемся искусством. Если мы хотим смотреть документальный фильм про акул – мы его смотрим. Если мы хотим испечь батончики с арахисовым маслом и назвать это домоводством – мама разогревает духовку.

– А как же оценки? – спросил Уилл.

– Нет никаких оценок.

– А тесты?

– Не-а.

– А учебники?

– Никаких предписанных учебников. Никакой программы. Ранен, – простонал он.

– Есть! – Его брат торжествующе воткнул красную булавку в свое игровое поле. – Мы продвигаемся в своем темпе. Мы учимся через естественный жизненный опыт.

– Но как это готовит вас к реальной жизни?

– Дай угадаю, – сказал мальчик. – Твоя мама – твой учитель, тренер, школьная медсестра, буфетчица и директор. – Уилл кивнул, и его смущение усилилось, распространившись теперь и на Джозефину.

– Тогда могу задать тебе тот же вопрос. Как хорошо ты сам-то готов? Разве реальную жизнь направляет не сам человек?

Похоже, все дети на домашнем обучении говорят как искушенные студенты факультета свободных искусств. Возможно, Уиллу стоило вздохнуть с облегчением, увидев, что он вовсе не был странным фриком, но критика обожгла его, а еще больнее было оттого, что эти мальчики, походившие на длинноволосых Иисусов, казались умнее, чем сам Уилл.

Уилл знал, что Бог велит радоваться, когда другие люди преуспевают, но ум этих ребят, казалось, отнимал что-то у него. Эти мальчики и их родители, даже игровая группа в целом, каким-то образом делали Уилла и его мать менее особенными. Он всегда думал, что их с Джозефиной учебная программа была сложной, новаторской – эквивалентом Гарварда в домашнем обучении. Правда же заключалась в том, что они с мамой были самыми обычными, даже ниже среднего уровня.

Уилл обнаружил, что ходит по комнате кругами, ведя плечом по стене. Несмотря на плотный завтрак, он вдруг почувствовал сильный голод, но мысль о том, чтобы есть перед незнакомыми людьми, отозвалась в нем тревогой. Он мог бы еще миллион лет не ходить в обычную школу, но и тогда бы не преодолел эмоциональной ассоциации публичного поглощения пищи с неловкостью.

Уилл нашел трусливый способ сбежать: через мочевой пузырь.

Он выскользнул за дверь в поисках уборной. После неловкости, пережитой в игровой комнате, уборная оказалась прекрасным местом для добровольного изгнания. Запирающаяся кабинка была прохладной, белой и тихой, как Крепость одиночества. Уилл сидел на крышке унитаза, поджав ноги в уггах, и представлял, что он Супермен, записывающий свои мысли в огромный стальной дневник с сенсорной панелью, мгновенно фиксирующей его мысли.

Уилл не любил распространяться о проблемах, которые были у него в старой школе. Он предпочитал версию матери, называвшей эпилепсию причиной, по которой ему пришлось покинуть это заведение. Она рассказывала окружающим, что Уилл был светочувствительным к флуоресцентным лампам, или объясняла, что школе недоставало ковровых покрытий и мягкой мебели, чтобы быть безопасным местом для страдающего припадками. Но правда заключалась в том, что проблемы начались на уроках английского задолго до его первого припадка. Его учитель, мистер Рэз (сокращенно – почему-то – от Рэндалла), был одним из «крутых» учителей. Рэз только окончил педагогический колледж, щеголял новенькими галстуками и кроссовками из лимитированной коллекции, а его уроки стали отправной точкой уничтожения Уилла.

Все началось с лексических тестов. У мистера Рэза была система, по которой каждый ученик передавал свой тест соседу спереди, и так по всему ряду, пока работы не приземлялись в коробку с ироничной надписью «делать или не делать» на учительском столе.

В соответствии с алфавитным порядком Уилл сидел за последней партой в среднем ряду. Перед ним сидело еще пять ребят, включая «золотого мальчика» Джека Гринберга и придурковатого Дэниела Харрисона, и по меньшей мере раз в неделю кто-то из этих двоих рисовал огромный пенис на тесте Уилла, передавая его вперед по ряду. Иногда орган был вялым, иногда эрегированным, иногда их было несколько, но каждый раз мистер Рэз отнимал от оценки Уилла по пять баллов за его «незрелое» и «неуместное» творчество.

Когда Уилл оспорил это решение в первый раз – наедине, после звонка, – мистер Рэз сказал ему:

– Я могу исходить только из того, что вижу, а твое имя написано наверху страницы.

Во второй раз Уилл совершил ошибку, заявив об этом во время урока, но это лишь заставило его одноклассников задохнуться от смеха. Уилл намекнул на Джека Гринберга, но тот остроумно переключил внимание с обвинения на рассказ о том, что изображения пенисов восходят к временам неолита:

– Фигурки пенисов использовались как стрелки, чтобы указывать мужчинам дорогу к проституткам. Мы с папой видели в документальном фильме.

Мистер Рэз согласился, и, даже не потрудившись поправить грамматику Джека, добавил к этому свою историю о том, как он видел в Помпеях пенис из булыжника, указывающий на древний бордель.

В третий раз, вновь после урока, Уилл прямо обвинил Джека и Дэниела, требуя, чтобы мистер Рэз снимал баллы с них.

– Уилл, – сказал мистер Рэз, – буду с тобой откровенен. Может быть, Джейк и Дэниел придурки, но их легко любить. Они улыбаются. Они смеются. Ты же, с другой стороны… Ты же ябеда. Ты провоцируешь таких парней, как они, потому что ты фальшивый. Я был бы рад помочь тебе, но у меня такое ощущение, что ты не хочешь помощи. Ты хочешь продолжать раздражать людей, но чтобы я тебе говорил, что, если они на тебя раздражаются, проблема в них, а не в тебе.

Это было худшее, что Уиллу когда-либо говорили в жизни. Придя домой, он рассказал обо всем матери, заодно впервые поделившись с ней и ситуацией с рисунками. Джозефина незамедлительно написала электронные письма мистеру Рэзу, директору и нескольким членам попечительского совета. Джозефина описала ситуацию, заменив имя Уилла четырьмя последними цифрами его личного дела и ссылаясь на школьный кодекс, в соответствии с которым учитель не должен находиться в классе с учеником наедине, без присутствия третьей стороны, и потребовала отставки мистера Рэза, если тот продолжит поощрять в классе травлю.

В следующий понедельник мистер Рэз неохотно рассказал о новых правилах сбора тестов: теперь, закончив, студент должен поднимать руку, чтобы Рэз мог лично забрать у него работу.

– Все правильно, банда, – сказал он. – Теперь у нас доставка до конца маршрута. Я ваш «Убер». – Рэз тихонько рассмеялся, но все сердито смотрели на Уилла.

После того, как Уилл открылся Джозефине, пути назад уже не было. Неделю за неделей она составляла все новые жалобы на неподобающее поведение Рэза, но это привело лишь к тому, что на занятиях он отпускал в адрес Уилла все менее завуалированные нравоучительные комментарии. И все же Джозефина, должно быть, чувствовала, что проигрывает эту битву. Уилл вспомнил ее многочисленные разглагольствования за ужином о том, что она «не в восторге» от ответа директора, что так называемое дисциплинарное взыскание против мистера Рэза было просто смешным.

– Они понятия не имеют, с кем связались, – говорила она, раздраженно накладывая пюре в тарелки Уилла и Вайолет. – Я не какая-то бестолковая мамаша. Я педагог. И я знаю, как должна работать система.

Примерно в это же время Уилл узнал о существовании кабинетов детских психологов. Джозефина прочитала бестселлер о синдроме Аспергера (или, может быть, просто рецензию на него), и заключила, что Уилл демонстрировал некоторые симптомы: социальная тревожность, боязнь громких звуков, почти физическая потребность отвернуться, когда кто-то пристально смотрел ему в глаза. Первый психолог решила, что Уилл был слишком эмпатичен для аутиста: она видела, как тщательно Уилл подбирал слова, описывая чувства других людей. Второй психолог также не согласился с его матерью, предположив, что Уилл страдал тревожным расстройством. Отправившись с сыном к третьему специалисту, Джозефина захватила с собой тетрадь необычных слов, которую он вел с ее подачи с целью расширения словарного запаса. В том, как он вел тетрадь, прослеживались все признаки навязчивого интереса. В тот же день Уилл разрыдался, получив диагноз «аутизм».

– Ох, Уилл, – вздохнула мама. – Хватит вести себя так, словно это конец света. Все люди одинаково странные, просто у некоторых больше информации на свой счет. К тому же, ты слышал, что сказал доктор. Синдром Аспергера – самая легкая форма расстройства аутического спектра.

Как только врач подтвердил поставленный Джозефиной по интернету диагноз, она оборвала психотерапию сына, и ее генеральный план стал очевиден. Имея на руках диагноз, Уилл уже был не каким-то изгоем, а одним из детей с ограниченными возможностями, ущемляемых школьной системой (вскоре – «тем самым» ребенком). Джозефина написала в местную газету статью с заголовком: «Они отвечают за травлю: учителя и дирекция школы издеваются над учениками с аутизмом».

После того, как Джозефина пригрозила подать на школу в суд за дискриминацию, попечительский совет отправил мистера Рэза в административный отпуск, а проблемы Уилла только усилились. Школьники носили черные нарукавные повязки и футболки с надписью «РЭЗа не РЭЗдавят», подкладывали на стул Уилла открытые пакетики кетчупа, когда он отлучался в туалет, терли металлические края линеек о подошвы обуви и прижимали их к его шее, когда они становились достаточно горячими, чтобы обжечь кожу.

Но последней каплей для Уилла стало то, что милейшая Хлоя Чан налила в ладонь дезинфицирующего средства для рук и втерла ему в глаза. (Позже он узнал, что она рассчитывала, что мистер Рэз напишет ей рекомендацию в частную школу.) В тот же день, вернувшись домой, он начал умолять маму перевести его на домашнее обучение. В обожженных глазах стояли слезы, и он горячо упрашивал:

– Почему я должен ходить туда, если ты сама учитель? Ты в сто раз лучше любого из них!

Уилл ни разу не пожалел о своем решении.

Но теперь, прячась в кабинке туалета общественного центра, глядя на обрывки туалетной бумаги на полу и мечтая испариться (не то чтобы умереть, а просто вдруг перестать существовать), Уилл не мог подумать ни об одном спасительном качестве, которым он бы обладал. Он едва был способен разговаривать с детьми на три класса младше, не паникуя настолько, что слова вылетали из него разом, невнятно и отрывисто. Он не мог себе представить, что через четыре года сможет набраться достаточно уверенности, чтобы зайти на местную ферму и попроситься на ту же работу, что и Вайолет. Не говоря уж о наглости прийти на собеседование в колледж или поцеловать девушку.

В тот момент, когда Уиллу в самом деле захотелось справить нужду, дверь уборной открылась, и Уилл остановился на полпути. Кто-то подергал за ручку кабинки.

– Одну секунду, – выдохнул он, запихивая мини-уильяма в огромные трусы.

– Открой дверь, Уилл. – Он, не раздумывая, подчинился.

– Я уж думала, ты меня бросил, – сказала Джозефина, застегивая ему ширинку и пуговицы на брюках. – Ох, милый, я знаю, что тебе трудно. Я видела, что другие дети не обращали на тебя внимания.

Уилл проглотил стоявший в горле комок ненависти к себе.

– Но мне эта группа пошла на пользу, – продолжила Джозефина. – В последнее время я была в полной изоляции. Мне так одиноко.

– У тебя есть я.

– Я знаю, но иногда думаю о том, а не было ли ошибкой бросить факультет искусств. Я отдала всю мою жизнь ради тебя. Я пожертвовала всем.

– Это много значит для меня.

– Я знаю. Ты любишь меня, правда? Скажи мне, что я хорошая мама и хороший учитель. Скажи, что не ненавидишь меня так же, как Роуз и Вайолет. Мы с тобой – одни против всех, Уилл. И между нами не может быть секретов.

На четвертый день медсестра объявила:

– В одном из отделений прорвало трубу. Тех, у кого на сегодня назначено посещение собрания по программе «12 шагов», отправят на автобусе в корпус за пределами кампуса.

Эди легонько ткнула Вайолет в бок:

– Похоже, тебе предстоит экскурсия.

Собрание анонимных зависимых уже шло полным ходом, когда группа из больницы Фоллкилла рухнула на последний ряд складных стульев с полными стаканчиками кофе и больничными браслетами, незаметно спрятанными под рукавами. Вайолет одолжила у Эди легинсы и рубашку, хотя обе вещи были на добрых пятнадцать сантиметров длиннее, чем нужно, а легинсы вдобавок пузырились слоновьими складками вокруг ее лодыжек и колен. Кроме того, она одолжила пальто и черную шапочку; даже сквозь двойные стеклопакеты больничных окон Вайолет ощущала, что погода из холодной превратилась в морозную.

– Мммм, – шепотом протянула Коринна, – а некоторые парни здесь вполне ничего. Вот бы у меня не было этого дерьма на голове.

Это был первый раз, когда Коринна упомянула о своих жирных слипшихся волосах. Хотя Вайолет уже давно обратила на них внимание: от них шел какой-то знакомый запах, который ей никак не удавалось вспомнить.

– А что это? – впервые Вайолет почувствовала, что этот вопрос будет уместным.

– Вазелин. Мне его медсестры втирают. Трихотилловские штуки. Я так не буду выдергивать себе волосы, если буду нервничать.

– Трихо – что?

– Трихотилломания. Боже, ненавижу это слово. Попробуй быстро произнести его пять раз после четырех текил.

В передней части комнаты крошечная женщина перечисляла двенадцать шагов и гарантировала, что они прекрасно работают, если «над ними работаете вы».

Вайолет с трудом могла представить, что будет продолжать ходить на эти встречи после того, как закончится ее пребывание в больнице, но все равно была не против этой идеи с двенадцатью шагами. Вы не знаете, что такое скука, если не сидели на лекции по химии в средней школе, и Вайолет гораздо охотнее хихикала над оговорками по Фрейду («мы искали помощи в молитве и медикации»), чем кисла за последней партой на уроке, делая записи об ионных соединениях.

Было также что-то странно освежающее в этих встречах. Вайолет никогда не видела такой глубины сочувствия или откровенности. Люди на собраниях говорили на языке, совершенно отличном от того, на котором выросла Вайолет.

Вайолет едва расслышала, как представился следующий оратор. Сидевшая справа Коринна все еще шептала ей прямо в ухо комментарии о парне в кожаной куртке.

– А я была бы не против дойти с ним до тринадцатого шага. Как думаешь, он ЧМН?

Вайолет прижала указательный палец к губам.

– Я не знаю, что это, – прошептала она. – Чемпион мира по нардам?

– Чувак, который мутит с новенькими.

Вайолет поперхнулась горьковатым кофе и скрыла смех за приступом кашля. Несколько человек из самого раннего состава группы раздраженно обернулись на нее.

Взяв себя в руки, Вайолет начала прислушиваться к голосу стоявшего перед ними человека.

Он полностью дезориентировал ее. После четырехдневного перерыва этот голос вновь переключил ее психику в режим выживания.

– Я рад быть здесь сегодня. Я всегда рад быть здесь.

Время, казалось, замедлилось. Головы сидевших впереди раздвинулись, и больше Вайолет не видела ничего, кроме человека, которого отделяли от нее ряды пациентов. За обшарпанной деревянной кафедрой стоял Дуглас.

Он нервничал, выступая на публике: глаза опущены, рука позвякивает мелочью в кармане. Слова вылетали быстро и монотонно, и, казалось, вся комната подалась вперед, выражая молчаливую поддержку.

– Я оказался здесь не случайно. Я действительно алкоголик. Я как раз тот пьяница, о котором написано в нашей книге. Аллергия тела, одержимость разума.

Вайолет была ошеломлена. Ошеломлена настолько, что второй раз за неделю задалась вопросом, не было ли это галлюцинацией – «флешбэком» после употребления ЛСД. Невозможно было связать голос отца и цитаты об избавлении от зависимостей, слишком хорошо знакомые ей теперь.

Одна ее часть хотела покинуть комнату из преданности отцу; он собирался нарушить по меньшей мере две заповеди семьи Херст: ты должен выглядеть совершенством и ты не должен проветривать грязное белье ее членов. Но ей было слишком любопытно. Ни разу за шестнадцать лет она не слышала, чтобы ее отец рассказывал о своих чувствах или своем детстве. Те несколько раз, когда она набиралась храбрости и начинала его расспрашивать, отец отшучивался, уклончиво улыбаясь и отвечая только: «Ты хочешь узнать о человеке без прошлого».

– Думаю, я был алкоголиком с самого рождения. Мне было пять или шесть, когда я впервые тайком глотнул вина. Но еще до этого со мной было что-то не так. Я не нравился себе. Ничем, ни одной чертой. Я ненавидел носить очки. Ненавидел свою полноту. Ненавидел, что не могу играть в бейсбол на второй базе, как Джо Морган. Я был готов поменяться местами с любым ребенком на планете. У любого жизнь оказалась бы лучше, чем моя. Я чувствовал себя лучше, только когда собирал радиоприемники с кристаллическим детектором и бритвенным лезвием в качестве тюнера.

Вайолет вспомнила тот ужин, после которого попала в Фоллкилл. Ее отец явно пил в тот вечер. Из-за стресса и психотропных веществ ее воспоминания все еще оставались затуманенными, но она была почти уверена: ее отец был пьян. Он всегда придерживался расписания: семь вечера – время для водки. Она зашептала на ухо Коринне, прикрываясь ладонью:

– Сколько нужно оставаться трезвым, чтобы они разрешили тебе выступить на собрании? – Коринна пожала плечами.

– Они разрешают выступать, если ты сорвался? – Еще одно пожатие плечами. Коринна поджала нижнюю губу и покачала головой.

– Без понятия.

Пока Дуглас говорил, его взгляд скользил по полу или по часам в дальнем углу комнаты – что угодно, лишь бы избегать внимательных глаз аудитории. Вайолет была благодарна Эди за шапку. Она слегка пригибалась, когда взгляд отца направлялся в ее сторону.

– Я вырос в сером Эри, штат Пенсильвания. Не город, а недоразумение на одноименном озере. Мой старик был угрюмым пьяницей. Конечно, никто тогда про алкоголизм и не слышал. Тогда ты был не алкоголиком, ты был крутым парнем. Но моего отца и так нельзя было назвать. Он просто лупил меня ремнем. Хотя моего друга отец лупил строительной доской… Так что у меня все было еще сравнительно неплохо.

Вайолет вспомнила, как ее покойный дедушка Эрл ловил летающих по дому мух и выпускал на улицу. Она всегда считала его мягким, что он буквально и мухи не мог обидеть. Тот факт, что он оказался драчуном и прикладывался к бутылке, был печальным и опустошающим, но Дуглас грустно рассмеялся, так что остальные последовали его примеру. Некоторые мужчины понимающе качали головой. Шея Дугласа расслабилась, и он сделал глубокий прерывистый вдох.

– Только две вещи помогали мне забыться: алкоголь и женщины. Учитывая то, что я рассказал, вы, наверно, не удивитесь, что я пил в одиночку. Знаю, у многих из вас позади долгие годы вечеринок и веселья. Ну а я – я никогда не стремился к веселью. Я пил из термоса, по несколько глотков в кабинке туалета. Я хотел быть суровым парнем, как мой отец. Я хотел почувствовать, каково это – быть большим человеком в университетском кампусе, привлекать внимание… А потом я познакомился с моей женой.

Вайолет с трудом сглотнула.

– Джозефина напоминала мне богиню экранов пятидесятых. Настоящая женщина. Шелковые платья, глаза как у Лиз Тейлор. Ум острый, как лезвие бритвы, и бесконечное очарование, которого недоставало мне. Она изучала искусство в университете Мерсихерст. Она была слишком хороша для такого как я. Так что я разобрался, что было важно для нее, и стал этим. Если бы до того, как я встретил ее, кто-то спросил меня, что мне нравится в картине, я бы ответил, что мне нравится, что она ровно висит на стене. И вдруг я начал носить клетчатые шарфы, укладывать волосы гелем и старался не отставать от разговоров о Ротко и человеческой драме.

Смех волной прокатился по комнате.

– Знаю, знаю… Уж мы бы смогли объяснить этим ребяткам с факультета искусств, что такое человеческая драма, правда?

Кто-то одобрительно присвистнул, и снова смех ударил по блочным стенам.

– Поначалу рядом с ней – моей женой – мне просто не нужно было пить. Благодаря выпивке я переставал чувствовать себя плохо, но Джозефина давала мне больше. Она заставила меня почувствовать себя особенным, потому что она была особенной. Такое совершенство, как она, никогда бы не пошла на свидание с парнем, который был не на высоте.

Но я, конечно, не смог удерживать эту планку. После свадьбы моя маска богемного парня начала слетать, и Джо увидела настоящего ботаника, за которого вышла замуж.

Я пытался скомпенсировать это тем, что баловал ее. Заботился о ней так же, как до этого заботился о своей матери. Я нашел приличную работу в IT. Старался вывозить Джози на отдых, покупать ей украшения, делать ей педикюр. Я всегда говорил, что, если меня уволят из IBM, я буду чертовски хорошим педикюрщиком. Я даже отодвигаю кутикулу.

В этот раз в смехе скользила неловкость.

– Иииу, – прошептала Коринна, – я бы никогда не стала встречаться с парнем, который знает, что делать с пемзой.

Вайолет скривилась.

– Но ничего не вышло. Джози начала отдаляться. Может быть, я был слишком требовательным – я так и не понял, в чем было дело. Как бы то ни было, перемена произошла мгновенно. Она перестала говорить, что любит меня. Ее раздражало во мне все – как я ем, одеваюсь, вожу машину, использую зубочистку, говорю по телефону. Со стороны все, казалось, было в порядке. У нас родился ребенок. Потом – еще двое…

Вайолет ссутулилась еще больше. Она молилась, чтобы отец не называл ее имени.

– С рождением каждого из них я надеялся, что теперь-то все наладится. Не поймите меня неправильно: я люблю своих детей. Правда. Но я плохо их знаю. Джози убивала меня взглядом, когда я пытался взять на руки одного из плачущих детей. Если я хотел поиграть с сыном в мяч на улице, Джози начинала ревновать или говорила что-то вроде того, что я не смогу поймать мяч, даже если его вымажут клеем.

Вайолет помнила эту фразу. Ее мать часто указывала на отсутствие у отца мужских навыков. Она любила также говорить, что он не сможет развести огонь, даже если ему дадут горящую спичку, что он не сможет завязать узел, даже если отряд бойскаутов покажет ему, как это делается.

– Наверно, можно сказать, что я отступил от попыток быть отцом своим детям. И выпивка мне помогла. – Он медленно, со свистом, выдохнул. – Алкоголь давал мне отдохнуть от голосов в моей голове. И это не те голоса, которые слышат шизофреники. В моей голове я слышал дуэт голосов моего отца и жены, а текст песни был один: «Дуглас, ты никчемный. Дуглас, ты дерьмо».

Не могу вспомнить точно, когда я начал напиваться до отключки. Я многого не помню. Я был в отключке на выступлении хора моей старшей дочери. Я был в отключке, когда у моей младшей дочери случился психоз. Я не помню Рождество 2006 года. Я проснулся на следующий день, и у меня было как будто второе Рождество. «Вау, я получил iPod. Кто-то подарил мне “Клан Сопрано” на DVD».

Люди в зале захихикали. Дуглас, очевидно, заранее написал свою речь, вставив в нее шутки через регулярные промежутки времени. Но Вайолет не смеялась. Это она подарила ему тот DVD. А упоминание о ее психозе подтвердило ее догадку: отец в ту ночь был пьян.

Вайолет подумала об их поездке в Фоллкилл. Она помнила, что сидела на пассажирском сиденье в машине отца, пока он ехал на юг по извилистой Мохонк-роуд. По радио играло (по крайней мере, так казалось Вайолет) что-то вроде сочетания расстроенных скрипок и царапающих о классную доску ногтей. Капот автомобиля окутывал туман. Вайолет не помнила, говорили ли они по дороге. Она понятия не имела, насколько он был пьян, когда оставил ее в отделении неотложной психиатрической помощи.

Коринна заметила слезы в глазах Вайолет. «Ты в порядке?» – произнесла она одними губами. Вайолет кивнула.

– Вау, – прошептала Коринна, – тебя это все так тронуло, да? Ему просто нужно бросить ее, пойти в спортзал и нанять адвокатов.

Вайолет почувствовала, что мягкая рука сжала ее плечо. Обернувшись, она увидела психолога из Фоллкилл, предупреждающе прижавшую палец к губам.

– В какой-то момент я начал пить еще и затем, чтобы избавиться от чувства вины. Потому что в то время Джози стала снисходительнее ко мне, но начала вести себя с детьми как маленькая Джоан Кроуфорд[6]. Я мог бы сделать что-то. Заступиться за младшую дочь, когда она ударила ее по лицу.

Вайолет помнила ту пощечину; позже мать сказала, что это было «прикосновение любви», словно и в дальнейшем собиралась смешивать любовь с болью.

– Я попал на встречу анонимных алкоголиков после того, как мой друг, а теперь и наставник, Кэрри, увидела, что я добавляю в кофе виски из пластикового пакетика на молнии… Да, пакетик с застежкой – это фляжка для бедных. А еще это фляжка для хитрых.

Среди алкоголиков раздались смешки.

– Как бы то ни было, Кэрри сказала следующее: «Я все еще новенькая в этой программе по борьбе с зависимостью, и они говорят, что я не могу диагностировать ничье заболевание, кроме своего. Но в твоем случае, Даг, я все-таки сделаю исключение. Если ты не найдешь себе программу и не будешь следовать советам, которые дают эти люди, через полгода или раньше это выльется во что-то серьезное. Ты потеряешь работу или детей. Или разобьешься на машине на мосту Покипси».

– Через три недели случилось невероятное. Моя дочь сбежала из дома. – Дуглас поежился. Его голос дрогнул.

Толпа сочувственно зашумела.

Вайолет не удавалось сфокусировать взгляд. Она отпила кофе, но на вкус он отдавал углем, а треснувший стаканчик развалился окончательно, обжигая ей бедра и оставляя брызги на белой рубашке Эди.

– Дай свои сигареты, – прошипела Вайолет, и Коринна протянула ей пачку, на ее лице было что-то среднее между веселым удивлением и шоком.

Втягивая шею и прячась за воротником пальто, Вайолет слышала, что отец продолжает свою исповедь. Шатаясь и спотыкаясь, она вышла за дверь.

– После того, как моя дочь ушла, единственным человеком, которого я ненавидел сильнее, чем свою жену или покойного отца, был я сам. Я ненавидел себя достаточно для того, чтобы пойти с Кэрри на встречу, подобную этой. И когда пришло время, я поднял руку и рассказал всем о моем бедном ребенке, о Роуз…

…

Вайолет чиркнула зажигалкой. Она начала понимать, почему людям нравится курить: сигареты были доступным источником утешения, всегда наготове – пусть их отсутствие и заставляло чувствовать себя слабым и зависимым, как новорожденный ребенок.

– Вайолет Херст!

Часть ее ожидала, обернувшись, увидеть отца. Но перед ней возникло всего лишь угловатое лицо с глазами навыкате штатного нарколога Фоллкилла.

– И куда это ты собралась?

– Никуда. Извините. Мне просто нужно было на воздух.

– Я что, похожа на идиотку? – нарколог выхватила сигарету из пальцев Вайолет и раздавила ее неподходящим по возрасту высоким шнурованным ботинком от Dr. Martens.

– Нет, – ответила Вайолет. Вопросы психолога никогда не бывали риторическими.

– Я была на твоем месте, помнишь? Ты думаешь, я сама никогда не пыталась улизнуть с собрания и поймать машину?

– Я не собиралась сбегать.

– Ну конееечно, – недоверчиво протянула врач. – Я сообщу об этом в отчете, разумеется. Ну а пока предлагаю тебе вернуть свою задницу в кресло. Желание – ключ к успеху.

Когда они вернулись, официальная часть уже закончилась. Но комната не опустела. Теперь, когда люди стояли, она казалась еще меньше.

Алкоголики и наркоманы стояли небольшими группками, обнимались, делились признаниями, угощаясь кофе и рассыпчатым печеньем. В углу Вайолет заметила Коринну, стоявшую с тем самым байкером, и помахала им.

– Не так быстро, – сказала психолог, удерживая Вайолет пальцами за карман пальто, как крючком. – Есть собрание перед собранием, само собрание, и есть собрание после собрания. Я ожидаю, что ты будешь ходить на все три.

Сердце Вайолет бешено колотилось. На другом конце комнаты небольшая группка людей расхваливала «прекрасное послание» ее отца.

– Я держусь уже семнадцать месяцев, – сказал Дугласу парень ненамного старше Вайолет. – У меня было чувство, что ты рассказываешь о моей жизни.

Дуглас спросил, есть ли у него наставник, и добавил:

– Мы сейчас небольшой компанией собираемся в «Бык и Будда». Присоединяйся, если хочешь.

Чем больше Вайолет слышала, тем сильнее злилась. Сейчас в Дугласе было больше отцовской теплоты, чем она видела в нем за долгие годы.

– Ты всегда будешь аутсайдером, пока не начнешь общаться и рассказывать о себе на собраниях, – сказала ей психолог. – Это как с твоими волосами. – Она протянула руку и сдернула с Вайолет шапку, как школьный задира. – Любой, кто посмотрит на тебя, решит: «Ну, эта девушка знает, как сделать себя уязвимой». Но на самом деле ты закрыта от мира больше, чем Куба…

Было слишком поздно. Дуглас перевел взгляд с человека, с которым разговаривал, и заметил ее стриженую голову.

Вайолет выхватила шапку, но исправить ничего было нельзя. Натянув ее на лоб, она подняла глаза и увидела отца, стоящего прямо напротив нее. Его щеки пылали, словно от пощечин.

– Папа, – выдавила Вайолет. Ее сердце бешено стучало. Она физически ощущала, что вокруг них падает давление, как это происходит перед разрушительным штормом.

В среду утром Уилл проснулся, когда его мать подбирала ему одежду на день. В изножье его кровати громоздился целый ворох одежды: фланелевые брюки, теплые жилеты, рубашки на пуговицах в оранжевую клетку. Слышался скрежет вешалок, которые мама передвигала в заполненном шкафу.

– Не могу решить, что нам стоит надеть, – сказала она. – Боюсь, если мы оденемся как обычно, эта Трина решит, что мы из кожи вон лезем, чтобы впечатлить ее. Но если мы оденемся, как одеваются нормальные люди, особенно те люди, к которым она ходит… Честно говоря, даже не думаю, что у нас найдется что-то подобное. – Она рассмеялась. – Я позволяю женщине из социальной службы, дорвавшейся до власти, лишить меня равновесия.

Несколько мгновений спустя она шагнула к Уиллу, держа в руках свитер с эмблемой какого-то колледжа (разумеется, подделка) и пару широких вельветовых брюк с крошечными скотчтерьерами, вышитыми на отворотах.

– Ты уверена?

– Уилл, пожалуйста, делай то, что тебе говорят. Мне действительно нужно напомнить тебе, в какой серьезной ситуации мы оказались? Ты действительно хочешь, чтобы тебя вырвали из рук рыдающей матери?

Натягивая вельветовые брюки, Уилл вдруг почувствовал, что хочет, чтобы Вайолет вернулась домой. Он осознал, что он понятия не имеет, когда мама просто разыгрывает драму.

– Отлично, – сказала Джозефина. – Теперь надо разобраться с волосами. Не с твоими волосами. С моими.

Он последовал за ней по коридору в их с отцом ванную, где она достала бигуди из ящика на своей стороне старинного трельяжа.

На мгновение Джозефина перестала взбивать волосы и пристально посмотрела на сына.

– Помнишь, что я рассказала тебе на днях в машине? О твоем отце? – Она не отвернулась от зеркала. Она разговаривала с отражением Уилла.

– Да? – Уилл почувствовал, что его желудок рухнул вниз, как пол в кабинке колеса обозрения в самый неудачный раз, когда он катался на карусели.

– Вероятно, мне не нужно говорить тебе, что не надо упоминать об этом сегодня.

Страшнее всего становилось, когда его мать начинала использовать двойные отрицания.

– Нет, не нужно, – отозвался Уилл.

– Я так и думала. – Ее голос стал жестче. Она изобразила на лице притворное замешательство, нахмурила брови и почесала затылок тупым концом карандаша для губ. – А могу я спросить, что ты вынес на днях с работы твоего отца?

– Что ты имеешь в виду? – Вынес. Он был обескуражен этим словом. Она отправляла его туда, надеясь, что он вернется с какими-то вещественными доказательствами?

– Я имею в виду, ты узнал что-нибудь новое? О том, чем занят твой отец?

Уилл по-прежнему не мог понять, подбирала мама слова специально, или в них не было никакого скрытого смысла. Она говорила о работе отца? Или о его личных делах?

Уилл знал, что это прекрасный момент, чтобы рассказать матери о подозрительных звонках Кэрри и спросить, знает ли она о частном детективе. Но ему хотелось, чтобы его окончательное разоблачение было крупным.

Он не хотел начинать этот разговор, пока не узнает больше о возвращении Розы и о том, кто такая Кэрри. Как говорят в детективных сериалах, сперва нужно выяснить ключевую информацию, которая прольет свет на оба дела.

– У отца прекрасная работа. Я имею в виду, для него. Они разрабатывают крутые программы. Пытаются создать компьютер, который будет разговаривать на человеческом языке, а не посредством нулей и единиц. Я написал обо всем в эссе, которое ты сказала мне подготовить. – Уилл вдруг задумался, читала ли она его так называемое домашнее задание. – Но я все-таки не думаю, что мне хотелось бы там работать.

На ее лице неожиданно появилась улыбка. Она была довольна его ответом.

– Почему нет?

В нем нарастал страх.

– Я бы предпочел стать писателем или художником, как ты. Кто угодно может выполнять работу, которую делает отец. Но только особенный человек способен видеть мир глазами художника.

Он говорил на ее языке. Он был превосходным учеником, который цитировал учителю самого учителя. Но даже произнеся эти слова, он не поверил в них. Они были приклеены к его губам. Джозефина все еще разглядывала его отражение. Что-то – вероятно, выражение скуки в бездонных глазах – говорило о том, что и она не верила Уиллу.

Чтобы сменить тему, он спросил ее об уроке естествознания.

– Ох, Уилл, – вздохнула она, – думаю, сегодня у нас есть заботы поважнее. Разве не так? – Она вытащила из коробки с золотой крышкой бумажную салфетку и принялась оттирать невидимое пятно на зеркале.

– Дом выглядит замечательно, – сказал он. Она вдруг фыркнула.

– Ну еще бы. Я вчера потратила на уборку целый день. Я так старалась, что сломала ручку швабры. Хочу, чтобы эти люди из органов опеки пришли сюда и были поражены. Нет, даже запуганы. Запомни, Уилл. Социальные работники такие же черствые, как юристы. Они завидуют таким семьям, как наша. Они хотят верить, что все растут в атмосфере насилия, как росли они. Они хотят верить, что каждая мать – монстр, а каждый ребенок – несчастная груша для битья. Это помогает им думать лучше о самих себе.

Мать Уилла выросла в атмосфере насилия. Он не знал деталей, потому что они были слишком ужасными; мать говорила, что ее детство было настолько жестоким, что она забыла большую его часть. Все, что знал Уилл, – что мать выгнала Джозефину из дома по непонятным причинам, когда ей исполнилось восемнадцать, и скоропостижно скончалась полгода спустя.

Джозефина раздраженно выдохнула, выдергивая последнюю салфетку из коробки.

– Уилл, милый. Передай, пожалуйста, туалетную бумагу.

И тут он заметил ее: незначительную, но неоспоримую деталь. Рулон был повернут концом к стене. Его мама каждый раз громогласно напоминала о том, что она предпочитала, чтобы бумага висела концом наружу (она аргументировала это еще и тем, что это замысел производителей: именно так видно «лицевую» сторону узора). По необъяснимым причинам вид конца рулона, касающегося стены, заставлял кровь Уилла стынуть в жилах. Могла ли Роуз переставлять вещи в доме только для того, чтобы дезориентировать его и немного свести с ума? Или так она пыталась оставить им послание? Или, запутав их, ими было проще манипулировать? Лазутчик. Это было еще одно слово, которое Уилл выписал в свою тетрадку. Существительное, обозначает лицо, тайно действующее в расположении противника. Это слово напомнило ему Роуз.

– Здравствуйте, Трина. Я бы хотела сказать, что рада вас видеть. Но я не сторонница фальшивых любезностей. Правда, Уилл?

– Я аплодирую вашей честности. – Даже когда Трина смеялась, ее лицо казалось созданным для сочувствия. Ее глаза были слишком влажными, а большие, мясистые щеки опускали вниз уголки губ.

– Это мой коллега, мистер Флорес.

Мистер Флорес. Было странно слышать, что его представляют так официально, учитывая, что он всего на пару лет старше Роуз. Это был худощавый латиноамериканец со стрижкой под машинку и галстуком, казавшимся чересчур широким на его узкой груди.

– Ради всего святого, – сказала Джозефина, отводя его значок рукой. – У меня, знаете ли, есть соседи.

Хмурый взгляд мистера Флореса говорил о том, что у него уже сложилось первое впечатление.

– Мы можем войти? – спросила Трина.

– Опять вы за свое… Делаете вид, будто у меня есть выбор. – Низкий театральный смех Джозефины выражал что угодно, кроме веселья.

– Проходите сюда. В духовке ждут булочки от Марты.

– Марты? – Трина бросила взгляд на свой планшет, словно ожидая там найти имя третьей дочери Херстов.

– Стюарт[7], – отозвалась Джозефина, сморщив нос. На ее лице играла полуулыбка, приберегаемая ей для форменных идиотов. – Пожалуйста, оставьте вашу обувь у двери.

В центре обеденного стола, рядом с льняными салфетками и многоярусным сервировочным подносом, на видном месте лежала компьютерная распечатка законов штата Нью-Йорк и федеральных законов, касающихся органов опеки. Верхняя страница гласила: «ЗНАЙТЕ СВОИ ПРАВА!» Уиллу вдруг стало страшно за Трину и Флореса. «Поворачивайтесь и бегите, – хотел сказать он. – Бегите и не останавливайтесь, пока не доберетесь до места, где подают крепкие напитки. После того, как моя мама с вами закончит, они вам понадобятся».

– Все это очень щедро, – сказала Трина. – Но, может быть, нам стоит сразу перейти к делу, чтобы не отнимать у вас целый день.

– Я ожидала, что вы так скажете. – Еще одна хищная улыбка. – В таком случае, Уилл, ты не мог бы включить видеокамеру? Я совершенно беспомощна с техникой.

Уилл вздрогнул. Действительно, рядом с миской взбитых сливок лежала цифровая камера его отца. Он почувствовал ужас Трины, когда взял в руки холодный кусок металла и открыл боковую панель с экраном.

– Ты моя умница. Просто нажми кнопку «Запись» и поставь камеру туда, на шкафчик с фарфором.

– Миссис Херст. – Голос Трины дрожал от неуверенности. – Я хочу заверить вас, что мы на вашей стороне.

– Разумеется. Уверена, именно поэтому вы здесь. Чтобы доказать, что в каждой истории есть две правды. – Джозефина поправила складки своего платья. – Думаю, мы все понимаем, что вы пришли сюда, чтобы составить дело против нас, а не за нас. И у меня есть полное право защищаться. Документировать каждый ваш шаг и убедиться, что вы не перевернете мои слова так, чтобы они отвечали вашим целям.

Трина и мистер Флорес смотрели друг на друга поверх дымящегося чайника. Уиллу вдруг пришло в голову, что они напоминали хорошо смазанный механизм, как напарники-копы. Уилл практически читал их мысли: «Энергичная. Враждебно настроенная. Будет сопротивляться».

Трина передумала и уронила булочку себе на тарелку.

– Что ж… Как я сказала во время нашей последней встречи, больница уведомила органы опеки о последнем обращении Уилла. Его лечащий врач выразил обеспокоенность характером его травмы.

– Еще бы он не выразил. Учитывая, что моего сына поранила его сестра.

– Да, нам сообщили об этом. Но прежде чем мы перейдем к разговору о травме Уилла, может быть, вы покажете нам дом? Это стандартная процедура, одна из многих глупостей, которые мы обязаны делать. – Наконец-то Трина заговорила на языке его матери. Узел в груди Уилла немного ослаб. Скоро это закончится. Скоро он сможет вернуться к своему расследованию.

Мистер Флорес согласно хмыкнул.

– Нам просто нужно посмотреть, чем Уилл питается. Убедиться, что у него есть своя кровать.

– Своя кровать! – воскликнула Джозефина. – У Уилла есть своя игровая комната. У него есть своя ванная комната. – В ее голосе звенело высокомерие. Взгляд, которым она наградила Флореса, напоминал пощечину.

Уилл плелся за ними по всему дому, согласно кивая (хотя никто не смотрел на него), поскольку считал, что хоть кто-то должен демонстрировать готовность к сотрудничеству.

– Очень круто. Ты сам расписал стены? – спросил мистер Флорес, когда они дошли до комнаты Уилла. Тот посмотрел на изображения подъемных кранов и бульдозеров и покачал головой.

– Я расписала стены, – сказала Джозефина.

– Очень круто, – повторил Флорес. – Итак, может быть, я поболтаю тут с Уиллом, пока вы покажете Трине остальную часть дома?

– Я с удовольствием позволю вам поговорить с Уиллом наедине, когда вы принесете предписание суда, – улыбнулась Джозефина. – Но до тех пор Уилл имеет законное право разговаривать с вами в присутствии меня или адвоката.

И они обошли остальные комнаты вместе.

Мистер Флорес продолжал наблюдать за Уиллом внимательными кошачьими глазами.

– Слушай, приятель… Почему бы нам не сесть вместе за этим столом и не поговорить пару минут, как мужчина с мужчиной? Не волнуйся, твоя мама останется на кухне. Она будет стоять у плиты рядом с Триной.

Трина улыбнулась и помахала ему рукой со своего места между Джозефиной и хлебницей. У Уилла было чувство, что Трина вытянет руку вперед, если Джозефина попытается шагнуть к нему, точно так же, как в машине его мать иногда перекидывала руку через пассажирское сиденье, если резко тормозила на светофоре.

Мистер Флорес полез в свой кожаный рюкзак и достал блокнот и пачку цветных карандашей. Уилл чувствовал его покровительство, похожее на то, что он ощущал в ресторане, когда официантка приносила ему кофе в непроливаемой кружке и головоломку со словами.

– Итак, Уилл… Кто-нибудь в твоей семье курит?

Уилл не был готов к такой серии вопросов. Ему мучительно хотелось обернуться на мать. Вместо этого он начал изучать мистера Флореса, пытаясь угадать, какого ответа он ждет.

– Только Вайолет.

– Твоя сестра. Почему бы тебе не взять эти карандаши и не нарисовать мне, что курит Вайолет?

Желудок Уилла сжался. Он понятия не имел, сможет ли изобразить, что прятала Вайолет в одном из подвальных шкафов, которые их мать использовала для хранения вещей. «Пожалуйста, не говори никому, – взмолилась Вайолет, когда он ее застукал. – Здесь это никто не найдет. Мама роется в чужих вещах, но совершенно не желает смотреть на свой собственный склад».

Уилл никому ничего не рассказал. Но сейчас он вытащил зеленый карандаш и нарисовал несколько сморщенных зеленых комочков, напоминающих птичьи экскременты, на дне старой банки из-под каперсов. Марихуана. Откуда-то он знал это. Твоя сестра-наркоманка. Так называли Вайолет мучители Уилла из его старой школы.

Мать бросила на него косой взгляд. Уилл не был уверен, что разозлило ее сильнее: то, что он запятнал их прекрасную добропорядочную семью, или то, что после всех занятий по рисунку, которые она провела для него, его техника не сильно улучшилась. Карандаш скользил в его неуклюжих толстых пальцах.

– Все в порядке, приятель?

Уилл обнаружил, что сильно дергает ногой по полу. На столе чайные ложки дребезжали в блюдцах.

– В порядке.

Мистер Флорес налил себе чаю, но не сделал ни глотка.

– Давай поговорим о том, как ты ушел из школы.

– В школе не было ковровых покрытий, – вмешалась Джозефина. – Мы не хотели, чтобы в случае припадка Уилл ударился головой о твердый пол.

– Это вполне можно понять, – сказал мистер Флорес, делая пометки.

– К тому же, с синдромом Аспергера… Государственная школа была слишком травмирующим местом. Уиллу не слишком комфортно в многолюдных, шумных местах.

– Миссис Херст, дело в том, что я предпочел бы услышать обо всем от самого Уилла. – Флорес слегка придвинулся к нему. – Уилл, как ты чувствуешь себя в толпе?

– Мне не слишком комфортно в многолюдных местах, – отозвался Уилл. Эхолалия: неконтролируемое автоматическое повторение чужих слов. Голос матери вернул его к действительности:

– Дорогой, нужно смотреть в глаза мистеру Флоресу, когда ты разговариваешь с ним.

– Я не возражаю, – поддержал Флорес, но Уилл уже устремил на него пристальный взгляд.

В этот раз первым отвел глаза мистер Флорес. Он занервничал так же, как большинство людей, которым Уилл смотрел в глаза дольше нескольких секунд. Эта напряженность и была настоящей причиной, по которой Уилл избегал пристально смотреть на окружающих. Зрительный контакт не вызывал особых эмоций у Уилла, но, похоже, он беспокоил других людей, так что всем было проще, когда взгляд Уилла опускался ниже уровня моря.

– Должен сказать, – начал Флорес, – мне всегда казалось, что домашнее обучение – ужасно одинокая штука. У тебя есть возможность проводить время с твоими ровесниками?

– Да, конечно. Постоянно, – автоматически отозвался Уилл. Его пульс зашкаливал. Он надеялся, что по его лицу не было очевидно, что он лжет.

– Где? – уточнил мистер Флорес.

– Где я провожу время с другими детьми?

– Да.

– В игровой группе, – громко ответил он. – В общественном центре Розендейла.

Его мать даже не постаралась скрыть свое одобрение.

На лице мистера Флореса отразилась жалость. Он провел ладонью по своему галстуку с эмблемой футбольной команды «Нью-Йорк Джетс». Уилл подумал, что эта деталь одежды, должно быть, располагала к нему других (спортивных, нормальных) двенадцатилетних мальчишек.

– Давай немного поговорим о твоей эпилепсии. Наверно, это полный отстой. Постоянно таскаться по врачам.

Уилл пожал плечами.

– Многим людям приходится куда хуже. Когда моя мама была маленькой, у нее была такая тяжелая астма, что она с трудом могла ходить по лестницам.

– Каково это? Я имею в виду припадки.

– Сначала я ощущаю это в груди. Это не боль. Просто тяжело дышать. А потом – ничего; пока я не очнусь, я ничего не помню и чувствую себя так, словно меня ударило летающей сковородкой. Иногда бывает кровь, если я прикусываю язык или щеку.

– У тебя часто бывают припадки?

Позже, размышляя о своей ошибке, Уилл пришел к выводу, что он отвечал на автопилоте. Он уже столько раз повторял одну и ту же речь перед врачами.

– Припадки случаются раз в два-три месяца. В этом месяце их было два, что является… – Уилл чуть было не сказал «аберрацией»: так выразилась бы его мама. Но потом он напомнил себе, что он должен вести себя как обычный двенадцатилетний малыш, – … странным.

– В этом месяце их было два?

– Да. Один на днях в машине, и второй – вечером, когда увезли Вайолет. – Сердце Уилла сжалось, едва он это произнес. В той версии событий, которую они проговаривали с мамой, припадка не было.

Мистер Флорес дернулся, как спящая собака. Он хотел было оглянуться на Трину, но вовремя справился с собой.

– Можешь рассказать мне о том вечере, когда Вайолет попала в больницу? – Мягкость в его взгляде и нежность в обращении напугали Уилла сильнее, чем что-либо до этого.

– Да, конечно. – Уилл лихорадочно перебирал пути к отступлению, но понял, что их не было. Все, что ему оставалось, – повторить слово в слово версию, которую они подготовили с матерью, и молиться, чтобы мистер Флорес забыл о маленькой детали – его припадке.

– Вайолет направила нож на маму. Мама назвала ее больной. Вайолет начала наступать на нее. Я встал между ними и вырвал лезвие. Она порезала меня несколько раз, но в итоге у меня получилось. – Уилл отвел взгляд. Он почувствовал тошноту, вспомнив кровотечение, которое, казалось, никогда не остановится. Он залил кровью весь кафель, упавшую кухонную рукавицу, свои лучшие брюки цвета хаки.

Мистер Флорес почесал бритый висок.

– Что-то я немного запутался. Объясни мне все так, будто я воспитатель в детском саду. Припадок случился до или после того, как ты отобрал нож у сестры?

Взгляд Уилла затуманился. Холодное оцепенение пробежало по его рукам, и он задался вопросом, видят ли все, как колотится его сердце под свитером.

– После, – ответил он. Внезапно он вспомнил резкую боль в руке и сердитое лицо матери, зажимавшей его рану. Она не выносила, когда он причинял себе боль, даже если он делал это, пытаясь помочь.

– Ты уверен в этом? Ведь когда случается припадок, потом сложно вспомнить, что происходило до и после него.

– Угу, – солгал Уилл. – Все это я запомнил очень ярко.

Он не удержался и обернулся на мать, ища ее поддержки. Это была старая привычка, неизбежная, как вдох после выдоха. Но ее накрашенные губы, сжатые, как маленький красный кулачок, говорили о ее разочаровании и классическом наказании, которое она для него приготовила.

Мизодоктакледист – человек, ненавидящий играть на пианино.

Сара, психотерапевт Вайолет, была устрашающего вида женщиной с прической как у Элеоноры Рузвельт. Подобно охотнику или рыбаку высшего класса, она была способна сидеть неподвижно часами, беззвучно дыша и не меняя положения скрещенных ног. Ее поджатые губы и прищуренные глаза откровенно предупреждали Вайолет: Я осуждаю тебя. Я определяю твое будущее.

– Я бы хотела поговорить о правде, – сказала Сара-певт.

– О правде, – повторила Вайолет, и на мгновение ей показалось, что кто-то снял с нее груз. Наконец-то кто-то хотя бы допустил идею, что Джозефина говорила неправду о том, что случилось вечером в пятницу.

– Да, о правде. Похоже, твои родители считают, что тебе непросто дается честность. Ты чувствуешь, что правда делает тебя слишком уязвимой? Она вызывает у тебя иррациональный страх?

– Нет, – отрезала Вайолет. Она любила правду. Она жаждала правды. Раз уж на то пошло, именно ее привычка говорить членам семьи неприятную правду и принесла ей столько проблем.

– Тогда давай поговорим о лжи. Что ты чувствуешь, когда лжешь? Ты когда-нибудь чувствуешь, что хочешь перестать лгать, но не можешь?

– Я не лгу! Так вот что сказали вам мои родители? Что я какая-то патологическая лгунья?

– Клинический термин – псевдология.

– Это моя мама постоянно лжет!

– Похоже, ты проецируешь, – сказала Сара-певт. – Вместо того чтобы замечать плохое в себе, ты видишь его в других. Это защитный механизм. Он позволяет людям продолжать верить, что они идеальны.

Ее кресло слегка скрипнуло, когда она откинулась на спинку.

– Это так, Вайолет? Ты считаешь себя идеальной?

– Конечно, нет! И это моя мама проецирует. Называет меня сумасшедшей, когда она сама больная…

– Верно. Отправив тебя сюда, твоя мать сделала тебя, как мы это называем, «идентифицированным пациентом». Возможно, в вашей семье ты проявляешь наиболее яркие симптомы, даже если у других ее членов тоже есть проблемы с психическим здоровьем.

– Тогда почему я здесь, а мои родители нет? – Это был такой плаксивый подростковый вопрос в духе «так нечестно!», что Вайолет возненавидела себя за то, что задала его.

– Ты здесь, Вайолет, потому что совершила насильственные действия. Я не смогу помочь тебе, и я определенно не смогу выпустить тебя, пока мы не доберемся до сути твоей лжи, твоих приступов жестокости и того, как ты поранила своего брата.

– Вы не собираетесь выпускать меня? – Вайолет испытывала странную смесь разочарования и облегчения. Ей хотелось вернуться к Имоджин и друзьям с фермы, но у нее все еще не был готов план побега. Она хотела получить ответ от Роуз, и ей необходимо было выяснить, что же произошло в ту ночь, когда пострадал Уилл.

– Я не могу. У меня есть отчет, что ты склонна к побегу. Ты пыталась сбежать во время вчерашнего собрания?

– Я вышла на пять минут. Да, я не спросила разрешения. Но мне нужно было на воздух. В вашем отчете не говорится, что мой отец был на собрании почетным гостем?

Вайолет наблюдала, как смысл ее слов медленно отражается на лице психолога.

– Твой отец выступал на собрании?

– Спросите его самого. Он придет сегодня в приемные часы.

Между ними с отцом определенно состоялся самый неловкий обмен репликами, в котором участвовала Вайолет. Что было еще хуже, он произошел на глазах у небольшой аудитории почтительно настроенных наркоманов, хваливших Дугласа за его «эмоциональную честность». Совершенно в духе их семьи оба сделали вид, хотя и неуклюже, что все в порядке. Дуглас притворился, будто пригласил ее, и Вайолет ни словом не обмолвилась о его недавнем срыве.

Сара-певт сняла очки и протерла стекла тканью мягкой, дорогой на вид блузки, которую носила под белым халатом.

– Мне бы очень хотелось увидеть твоего отца, пока он будет здесь. Я предупрежу регистратуру, чтобы они отправили его ко мне до того, как вы встретитесь. Ты знала до вчерашнего дня, что он лечится от алкоголизма?

– Я знала, что он вечно бормочет себе под нос, как алкаши у пивнушки. Это было сложно не заметить. Но я не знала, что он бросает пить. Он сам сказал, что был в отключке в тот вечер, когда привез меня сюда! Как могло случиться, что никто этого не заметил?

– Ты сама этого не заметила.

– Я была накачана наркотиками под завязку!

– Вот именно. В твоей семье есть склонность к зависимости. С одной стороны, такое больно принять. С другой стороны, это возможность наладить связь. У вас с отцом есть нечто общее.

Вайолет яростно замотала головой.

– Мой папа был слишком пьян, чтобы заступиться за меня и сказать, что я не трогала брата. Вот что больно принять.

– Послушай, Вайолет. Если ты думаешь, что кто-то заманил тебя в ловушку, – это и есть настоящая ловушка. Никто не заставлял тебя принимать наркотики. Никто не заставлял тебя хвататься за нож. Мне кажется, сейчас нам нужно сосредоточиться на тебе. Не на твоей матери, не на твоем отце. Я хочу, чтобы ты сделала глубокий вдох и сфокусировалась на тех вещах, которые ты можешь изменить. – Психолог взглянула на часы. – Прости, что обрываю сессию так резко. Уже пора.

Сара-певт была права. Действительно, уже пора. Вайолет пора было взяться за работу и составить себе план на ближайшие два года.

Приют для бездомных. Ячейка на складе. Работа в «Макдоналдсе». Что угодно. Она сбежит от жестокости своей матери, чего бы для этого ни потребовалось. Пора было перестать паниковать и начать действовать.

После того как Трина и мистер Флорес ушли, Уилл сел за фортепьяно, размышляя, как, черт возьми, он будет играть «Арктические ночи» Гилберта де Бенедетти одной рукой.

– Настоящий музыкант – это человек, создающий подлинную и оригинальную музыку с каждым выступлением. – Джозефина полулежала на обитой шелком тахте, которую Уилл всегда представлял водруженной на плечи толпы полуобнаженных слуг.

Колготки Джозефины зашуршали, когда она потерла ступни друг о друга.

– Настоящий музыкант играет в любых условиях, – продолжала она. – Он играет вопреки шуму в ушах и артриту. Если бы ты не использовал в качестве отговорки свою руку, ты бы ссылался на аутизм или эпилепсию. Перестань искать себе оправдания, малыш. – Тон был шутливым, но в нем ощущалась жесткость.

– Ты злишься? – После того как Трина и Флорес ушли, какое-то время Джозефина просто стояла у плиты, словно в трансе, молча прижимая ладони к холодным конфоркам. Очнувшись, она сразу отправилась за нотами. Она буквально усадила Уилла за фортепьяно, словно ему было гораздо меньше двенадцати.

– Играй, я сказала. Если ты заставишь меня попросить еще раз, ты пожалеешь.

Уилл старался играть одной левой рукой, но это был просто меланхоличный набор нот – совсем не то без громких, неистовых трелей правой руки. Улыбка Джозефины была колючей.

– Что-то я не помню, чтобы просила половину произведения. Это как заказывать бургер и получить одну булочку. Мне нужна вырезка.

Но как? Должен был быть способ сыграть пьесу с забинтованной рукой. Уилл был уверен в этом – иначе мама не стала бы этого требовать. В ушах звенело. Он был в прострации, его пошатывало на скамейке. Уилл попытался играть левой рукой партию правой руки. Он дошел лишь до середины пьесы, и она стала еще более порывистой, чем в начале. Агонофет, существительное. Неподкупный, беспристрастный судья.

– Достаточно, – сказала, наконец, Джозефина. – Для меня очевидно, что ты не практиковался. Вставай.

– Мама, не надо… – Как глупо с его стороны было думать, что наказанием будет игра на пианино. То, что она задумала, было гораздо хуже.

– Не говори мне, что надо и чего не надо. Это я мать, а ты ребенок.

Уилл неохотно последовал за ней на второй этаж. В кабинете матери стоял привычный запах лосьона для рук и дорогой бумаги для рисования. Шторы были задернуты. Джозефина включила настольную лампу, и Уилл направился прямо к тому месту у закрытой двери, о котором не знал никто, кроме них двоих. По той или иной причине он оказывался перед ним как минимум раз в неделю.

Джозефина открыла ящик стола и достала пачку поощрительных наклеек, которые купила в Кингстоне в магазине «Все для домашнего обучения». Уилл наблюдал, как она отклеивает красное яблоко с одобрительно поднятым большим пальцем и надписью «Отличная работа!». Это было так странно – быть наказанным похвалой. Он был уверен, что ему было бы не так больно, если бы она давала ему эмоционально честные стикеры с надписями вроде «Плохая работа», «Неудовлетворительно» или «Сплошное разочарование». Но ведь ни одна компания не выпускает наклейки, которые могут расстроить детей, верно?

Уилл наблюдал, как мама большим пальцем наклеивает стикер с яблоком высоко на двери. Слишком высоко. Он не был уверен, что сможет хотя бы дотянуться до него носом, не говоря уже о том, чтобы простоять так целый час или дольше.

– Я думал, что поступаю правильно! – взмолился Уилл, когда она подтолкнула его к двери. – Это же хорошо, что я рассказал им, что курит Вайолет? Я думал, ты будешь рада. – По его щекам текли слезы.

– Веди себя тихо, Уильям, – прошипела она. На ее лице была гримаса отвращения, резкая складка пролегала от крыльев носа к ее щедро нарумяненным скулам. В ожидании она удобно устроилась на стуле, обитом белым льном.

Уилл поднялся на цыпочки и прижался носом к наклейке «Отличная работа!». Когда прошло, по его ощущениям, полчаса, икры начало сводить судорогой. Бедра дрожали. Носки лоферов смялись и больно врезались в ступни. Казалось, что с каждой минутой наклейка поднимается все выше, но Уилл знал, что на самом деле его подводит сила воли. Гравитация была безжалостной. Боль пауком ползла по задней стороне коленей.

Еще более унизительным все это делал открывающийся перед Джозефиной вид на линию между его ягодицами. Штаны всегда начинали сползать, когда проходило, по его ощущениям, минут сорок, но он не мог пошевелиться, чтобы подтянуть их. Стеатопигия, существительное. Описывает тех, у кого задница размером с диван.

Пока он стоял у двери, мать держала на коленях раскрытую Библию. Впервые с тех пор, как ушли Трина и Флорес, ее голос звучал спокойно, утратив неестественную высоту. Джозефина читала второе послание к Тимофею:

– Ибо люди будут самолюбивы… горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны…

Джозефина никогда не бывала более набожной, чем в моменты проступков собственных детей.

Спустя час или больше лодыжка Уилла окончательно отказала, и он, как всегда, уже почти надеялся, что Джозефина накажет его физически – шлепнет сзади по шее, ущипнет за руку – что угодно. Но физическая жестокость была ниже ее достоинства. А может, она просто вынуждала его делать эту работу за нее. Лежа на полу, куда он упал, Уилл снова заплакал и в отчаянии начал биться головой о дверь. Она продолжила чтение:

– Неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержанны…

Зрение Уилла на периферии стало черным, а на его лбу появились шишки, напоминающие растущие оленьи рога.

Пенек рога, подумал он. Костное образование на черепе, из которого вырастает рог. И он снова ударился головой.

В тот вечер, после того как позвонил Дуглас и сообщил, что допоздна задержится на работе, они ужинали глазированными пшеничными хлопьями. Так бывало всякий раз, когда им приходилось ужинать вдвоем. Если дома были Дуглас и Вайолет, на столе всегда было несколько блюд с причудливыми названиями: что-то там с волосами ангела, нечто в соевой глазури… Но когда Уилл с мамой оставались одни, ужин был незамысловатый, хрустящий, из яркой картонной коробки.

Это было вредное удовольствие, позволяющее ему чувствовать себя ближе к ней. Но в этот раз она оставила его есть в одиночестве. После длительного наказания в ее кабинете Джозефина с грохотом поставила на стол рядом с ним миску и коробку с хлопьями, а сама унесла свою порцию наверх.

Уединенно сидя за столом, Уилл ощущал запах шиповника и серы. Он слышал шум воды в ванной комнате родителей и знал, что мать ест хлопья, сидя в ванной с ножками в виде когтистых лап, зеркало запотело от пара, а парфюмированная соль хрустит под ее бедрами.

Уилл водил ложкой по размякшей сладкой каше, гадая, когда вернется отец. Был ли он с Кэрри? Уилл знал, как устроен секс. Когда ему было пять, мама весьма наглядно объяснила ему, что такое половой акт (указательный палец ее правой руки входил в колечко сложенных жестом «окей» пальцев левой руки). До сих пор было жутко представить, как какой-то мужчина делает это с женщиной, не говоря уже о его отце, делающем это с Кэрри.

Отрывки из Библии все еще звенели в его ушах, и он не мог есть – не тогда, когда в голове вертелись дурные мысли, и он знал, что Господь считает его вероломным, безрассудным и напыщенным.

Поднявшись из-за стола, Уилл несколько минут стоял у подножия лестницы, прислушиваясь к звукам наверху. Не было слышно ни шагов, ни хлопанья ящиков комода. Интуитивно Уилл знал, что мама еще даже не завернулась в полотенце.

Уилл пробрался в гостиную, свою самую нелюбимую комнату в доме. Нелюбимую, возможно, потому, что родители звали его туда лишь для того, чтобы сообщить ему плохие новости: «Роуз сбежала» или «Мы решили, что ты не годишься для общеобразовательной школы». Может быть, они выбрали это место для обсуждения плохих новостей, полагая, что тяжелые шторы и величественные кресла делают слова более весомыми. А может быть, они хотели ограничить плохие разговоры и плохие воспоминания той частью дома, в которой бывали реже всего.

Комната казалась безупречной и величественной, но Уилл знал, какой хаос его ожидает. Он потянул на себя дверцу высокого встроенного шкафа и увидел ужасающий беспорядок, напоминающий пораженный болезнью орган. Там были перевернутые вазы, спутанные рождественские ленты, мышиный помет, тарелки для устриц, многочисленные соусники, фарфоровые куклы с огромными глазами. Антиквариат, сказала бы его мать. Его количество умножилось – особенно за последний год. В дальнем углу Уилл обнаружил фотоальбомы в кожаных переплетах.

В семейном альбоме Херстов и правда оказалось множество пробелов – в точности как сообщил Дуглас частному детективу. Это был именно тот акт предательства, который Джозефина описывала своему собеседнику по телефону: «Она раздирает наш дом на части. Она уничтожает наше имущество». Все изображения Роуз, за исключением нескольких детских фотографий, пропали, а на немногих оставшихся ее ангельское личико было скрыто. На одной из фотографий Роуз была лишь комочком розового одеяла на больничной койке Джозефины. На другой Роуз была просто лысым затылком, выглядывающим из рюкзака-кенгуру на груди у отца.

На более поздних семейных снимках изображение Роуз было оторвано или вырезано ножницами. Зазубренные дыры зияли на рождественских застольях, школьных выпускных, каникулах в деревне Лейк-Джордж и на полуострове Кейп-Код. Рука Уилла слегка дрожала, когда он переворачивал пластиковые страницы.

Уилл закинул альбомы обратно в захламленный шкаф. Он снова остановился у подножия лестницы, прислушиваясь, нет ли признаков жизни наверху. Было по-прежнему тихо, как в могиле, не было слышно, как сливают воду из ванны.

Уилл снова подумал о письме отца детективу: пропали несколько личных вещей. За чем же еще возвращалась Роуз? Она была намного старше Уилла – десять непреодолимых лет. Он понятия не имел, что было для нее важным. Уехав, она забрала свой ноутбук, телефон и приличную часть своего гардероба. Конечно, это все, что может понадобиться двадцатилетней девчонке.

Если только она не вернулась за деньгами. Но, насколько было известно Уиллу, его родители не из тех, кто прячет купюры в банках из-под печенья. Черт возьми, его родители почти и не пользовались наличными.

Уилл перебирал в памяти эпизоды телешоу о работе правоохранительных органов – его единственное окно в логику преступников. В них постоянно показывали людей, крадущих ювелирные украшения с целью сдать их в ломбард, но Уилл непременно услышал бы, если бы у матери пропал один из бриллиантовых браслетов. В одной из передач то и дело показывали спецвыпуски о молодых людях и девушках, крадущих у родителей рецептурные препараты. Но Уиллу было известно скудное содержимое родительской аптечки: аспирин, слабительное, рыбий жир, и, конечно, его лекарства от эпилепсии.

С минуту Уилл раздумывал, не подняться ли в спальню к сестрам и не покопаться ли в ящиках Роуз. Но затем он вспомнил Вайолет и ее банку из-под каперсов: «Мама роется в чужих вещах, но совершенно не желает смотреть на свой собственный склад». А что, если эта мысль пришла в голову и Роуз? Может быть, она тоже использовала кладовку матери в качестве сейфа. Может быть, подвал и был тем местом, куда делись пропавшие вещи?

В подвале пахло сыростью и кошачьим наполнителем, рассыпанным Джозефиной впитывать влагу. Там всегда было темно, сколько бы лампочек ни свисало с потолка стараниями отца. Уилл начал с поцарапанного дубового шкафа. Банка Вайолет (наполовину полная) все еще лежала в кармане соболиной шубы матери – вместе с шестьюдесятью долларами и зловещей на вид небольшой металлической трубкой. Но карманы прочих пальто, плащей и курток матери оказались пустыми.

Уилл перешел к следующему гардеробу. Он беспокоился о времени: не начала ли мама искать его наверху. Вайолет была права. Количество одежды было немыслимым, большую часть ни разу не надевали, бирки с ценниками болтались на манжетах. Слишком много чехлов, чтобы расстегнуть, слишком много кармашков с сатиновой подкладкой, чтобы обшарить. Уилл уже готов был сдаться, когда заметил шляпные коробки под длинным платьем в пластиковой упаковке из химчистки.

Идиот, мысленно сказал он себе, открыв крышку и обнаружив там всего лишь круглую меховую шапку. Она была в русском стиле и заставляла вспомнить о злодейках из фильмов про Бонда. Уилл не смог удержаться и взял ее в руки. Серебристый мех под его пальцами казался таким живым. Уилл почти ждал, что от его поглаживаний шапка начнет урчать. Он уже почти надел ее себе на голову, когда, взглянув вниз, обнаружил книгу, которую кто-то спрятал на дне коробки: «Девять месяцев ожидания: Дневник будущей мамы».

Уилл снова прислушался к тому, что происходило наверху. Его дыхание внезапно стало тяжелым, как на уроках физкультуры в обычной школе. Каждый сдавленный вдох обжигал легкие, а ноги сводило судорогой. Он слегка передвинулся, и раздался перезвон маленьких колокольчиков. Ему потребовались полторы секунды и угроза сердечного приступа, чтобы понять, что он всего лишь задел большую коробку с надписью «Рождество».

Уилл осторожно поднял книгу за края лавандовой обложки. Он надеялся, что она принадлежала его матери, хотя и понимал, что книга была слишком новой. Уголки не начали загибаться, на корешке почти не было заломов. А прямо на первой странице, на пунктирной линии в поле «имя матери», твердой рукой его сестры было выведено: «Роуз Херст».

Читать дневник было больно. Содержание было таким эмоциональным – полным сумбурных деталей и радостного ожидания, – что было очевидно, что Роуз вела эти записи не для Уилла, а для кого-то еще. Первые несколько недель содержали разрозненные факты из биографии Роуз. В поле «увлечения» она вписала: «Ходить в походы, ночевать в палатке. А еще – готовить; но готовить я могу только в гостях у друзей из колледжа. Дома мама жалуется на беспорядок и на то, что я перевожу ее специи». Там, где было задание описать себя тремя словами, Роуз ответила: «В розовых очках!»

«Самым ранним воспоминанием» Роуз оказалась «Игра в банк в доме соседей. Повсюду валялись мелкие монеты и фальшивые купюры. Такой беспорядок моя мама ни за что бы не позволила устроить у нас дома». И она добавляла: «Я клянусь, что буду терпеть беспорядок, который устраивают нормальные дети. Так что приноси мне эту книгу каждый раз, когда я буду к тебе несправедлива. Я не возражаю, если ты будешь болтуном, грязнулей и немного дикарем. Это гораздо веселее, чем быть как я – лучшим наемным работником собственной мамы».

Прочитав последнюю фразу, Уилл слегка вздрогнул. Вел ли он себя так, словно работал на мать? Он утешил себя мыслью о том, что никогда не походил на малыша с упаковки пюре «Гербер». Да и сейчас он был недостаточно милым, чтобы покорить модельное агентство, как это сделала Роуз в начальной школе.

А ведь это что-то значило. За исключением завуалированного комментария о наемном работнике в дневнике ни разу не упоминались ее актерские, модельные или вокальные успехи. Уилл всегда считал, что именно эти занятия определяют его старшую сестру. Но теперь он задумался, а не принял ли он за нее лишь фасад, который их родители демонстрировали своим друзьям.

В дневнике подозрительно отсутствовал отец ребенка. В отличие от раздела «генеалогическое древо», где Роуз оставила пустым пространство после заголовков вроде «теплые воспоминания о моих родителях» или «мои любимые каникулы с семьей», она все же вписала что-то, пусть и неясное, в поле «качества, которые я люблю в твоем отце»: «Если ты читаешь это, надеюсь, у нас было много разговоров о твоем отце, и у тебя не осталось вопросов без ответов. Как бы мне хотелось дать тебе отца, который будет с тобой рядом!»

Ребенок из дневника Роуз казался реальным, словно родственник из плоти и крови, с которым Уилл мог бы играть в «Блокус» или «Уно» в День благодарения. У него даже было имя! Точнее, Роуз нацарапала несколько вариантов – София, Одри, Оливер – в разделе «детские имена, которые всегда мне нравились».

Внезапно Уиллу пришло в голову, что он может быть дядей. Дядя Уильям. Ему понравилось, как это звучит: не тот дядя, который научит тебя обращаться с пистолетом или наливать пиво из бочонка, а тот, что расскажет об этимологии и покажет, как профессионально заворачивать подарки.

Уилл продолжал листать страницы.

«Я впервые заподозрила, что беременна, потому что… меня вырвало на собственные колени, пока я вела машину по магистрали I-87!»

«Я узнала об этом точно… 25 апреля 2006 года»

«Моей реакцией был (а) … недолгий ужас, сменившийся радостью!»

На странице, посвященной девятой неделе, Роуз наклеила нечеткий ультразвуковой снимок, сделанный у врача – «Твое сердцебиение выглядело как светлячок!». На этой же странице она сообщила, что поделилась секретом со своей матерью.

«Когда я сообщила семье о своей беременности, их реакция была… Сегодня мне пришлось рассказать все матери… Она как-то узнала, что я была в центре планирования семьи. Наверно, просмотрела исходящие вызовы на моем телефоне. Знаешь, малыш, она считает, что я ломаю ее жизнь. Не свою жизнь, прошу заметить. Не твою. ЕЁ. Она на несколько часов заперла меня в своем кабинете, пытаясь заставить меня рассказать о твоем отце (я не собиралась) и давя на меня, чтобы я сделала аборт. Черт подери, я, должно быть, действительно схожу с ума… Как я могу писать «аборт» и «черт подери» в твоем детском альбоме? Я не сделаю аборт. Ты часть меня. Да, мама права, ты будешь поглощать все мое внимание, время, силы и деньги (это твоя работа). Ты будешь какаться и орать круглые сутки, и ЕСЛИ я когда-то была у себя на первом месте (а я даже не уверена, что была!), так уже не сможет продолжаться, едва ты родишься. Ты изменишь мою жизнь. Но я рада этому! На данный момент любые изменения будут к лучшему. P.S. Не бойся, я НЕ БУДУ растить тебя в доме моей матери!»

Дальше было еще хуже.

«Какую роль будет играть твоя семья в жизни твоего ребенка? На данный момент, пожалуй, никакую. Мама угрожает вышвырнуть меня из дома (прекрасно) и перестать оплачивать мою учебу (проблема!). Она продолжает давать мне распечатки исследований о том, что у одиноких матерей в дальнейшем появляются серьезные проблемы со здоровьем. На днях я была на паре по социологии, и из моей тетрадки выпала статья с заголовком «Почему педофилы любят одиноких мамочек». Очевидно, мама засунула ее туда, где я ее точно найду. Слава богу, я увидела вырезку до того, как сдала ее вместе со своей исследовательской работой!»

Это была последняя запись. Недели одиннадцать, двенадцать, тринадцать были пусты.

Уилл решил поговорить с матерью. Он уже простил ее за то, что она наказала его днем (он действительно запустил фортепиано), и он был на ее стороне в истории с посетителями из органов опеки. (Трина и ее напарник в самом деле, как выражалась Джозефина, походили на зомби-клонов, обученных «красть детей» и «пожирать средства федерального бюджета»).

Джозефине как минимум следовало знать о том, что Роуз имеет на нее зуб.

Уилл поднимался по лестнице с львиным сердцем. Все его тело подобралось. Его мысли подкреплялись эмоцией, которую ему нечасто приходилось испытывать, – может быть, гневом.

Теперь он больше всего на свете хотел, чтобы Роуз вернулась.

Уилл мечтал поймать ее с поличным в тот момент, когда она будет прокалывать покрышки, натягивать полиэтиленовую пленку на сиденья унитазов или устраивать еще какую-то пакость, которая была у нее на уме.

Это мерцающее чувство, заставившее скрежетать его зубы и дрожать его челюсть, было не просто гневом. В нем была и тревога. Он боялся. Как далеко готова зайти Роуз, чтобы отомстить им? Натереть их зубные щетки сырым мясом? Пропитать их простыни ядовитым плющом? Перерезать тормоза в машине матери? В голове Уилла без остановки проносились ужасающие сценарии мести.

Он не знал, что пугало его сильнее: месть Роуз или мысль о том, что она может забросить свои пакости и слежку и по-настоящему возвратиться в дом Херстов. Если Роуз вернется, простит ли ее мать? Если Роуз вернется, заменит ли она Уилла в роли любимого ребенка? Он просто не смог бы жить со своей дьявольской сестрой. Он не смог бы вернуться к тому, чтобы тихонько сидеть в углу, не привлекая внимания. Уилл почувствовал укол отчаяния, а за ним – желание юного принца защитить свое королевство. Подвал, как и весь дом, был неподвижен, но над их головами кружила угроза возвращения негодяйки Роуз.

– Вайолет, – рявкнула облаченная в больничную униформу фигура в дверном проеме. Вайолет, красившая ногти вместе с Эди, ожидала услышать предупреждение, чтобы они вели себя тише, но вместе этого медсестра сказала: – Тебе письмо. – Она бросила конверт адресом вниз, и взгляд Вайолет упал на дымчато-розовую восковую печать. Она почувствовала странное возбуждение. Может быть, ее действительно согревала мысль о том, чтобы жить вместе с Роуз.

– Открой его, – поторопила Эди.

Моя дорогая Виви,

Мне так жаль узнать про лечебницу…

– Лечебницу? – переспросила Эди. – Это что, фильм «Долина кукол», а ты героиня Патти Дьюк? Или она думает, что у нас тут лекари борются с чахоткой?

Вайолет закатила глаза так сильно, что они чуть не выпали из глазниц. Она продолжила читать.

…Большое спасибо за понимание!

Мне очень понравились твои вопросы. Ты, должно быть, готовишься к выпускным экзаменами, раз написала даже их в форме теста. Я помню, каково это. Где-то полгода я могла мыслить только аналогиями. «Мстительный» по отношению к «возмездию» как «бессовестный» по отношению к «__________». Гадость, не хотела бы я поменяться с тобой местами.

В любом случае, вот мои ответы.

а) Я определенно не поддерживаю связи с мамой и папой.

Хотя мне любопытно узнать о них! Ты ненавидишь их так же сильно, как я, когда жила там?

б) Сейчас у меня временная работа. Переезжаю из офиса в офис, везде скучно. Актерская работа – моя настоящая работа. Или, лучше сказать, попытки получить актерскую работу – моя настоящая работа. Я действительно стараюсь изменить свой подход к прослушиваниям. Я действую смелее, чем раньше. Режиссеру может не нравиться то, что я делаю, он может думать: «Это все не то», но он точно не скажет «Эта девчонка, Роуз, не делает ничего!». Пусть меня лучше ненавидят, чем забудут.

в) Да, мы с Дэмиеном живем вместе. Я все еще иногда беспокоюсь, что сожительство – «убийца отношений», как любит говорить мама. Но рано или поздно мы планируем пожениться. Ты должна обязательно познакомиться с ним и сказать, одобряешь ли ты его! А что насчет тебя? У тебя есть парень? Ты так и не ответила в своем письме!

г) Так ты знаешь про ту фотографию, да? Сейчас все в порядке. Я со всем смирилась… Ты можешь в это поверить? Что там, я сама иногда в это не верю.

А как там Уилл? Когда я уехала, он был таким невинным маленьким мальчиком, но, вероятно, это уже не так.

Расскажи обо всем. Мне нужны подробности!

Все еще скучаю по тебе,

Роуз

P. S. Пиши мне по этому адресу. У отца Дэмиена проблемы со здоровьем, так что мы какое-то время поживем в загородном доме его родителей. Да, ты все правильно поняла, я снова в Гудзон-Вэлли!

– Тебя так же, как меня, беспокоит эта аналогия с местью? – спросила Вайолет.

– Хммм, – отозвалась Эди, задумчиво дуя на сохнущие ногти. – Может быть, этот пример – просто совпадение?

– Мне казалось, Фрейд говорил, что совпадений не бывает.

– В этом есть пассивная агрессия, – согласилась Эди.

– В ком есть пассивная агрессия? – спросила Коринна, входя в комнату и плюхаясь на кровать Вайолет. – Мне тоже расскажите. Я говорила по телефону с тем парнем в коже. Он лечится в рехабе «MARC», у него неограниченный доступ к телефону и куча времени, чтобы описывать свой толстый, пульсирующий…

– Фуууу, секс по телефону. – Эди зажала уши. – Я тебя не слышу. Ла-ла-ла-ла-ла.

– Осторожно, как бы он не заразил тебя СПИДом по телефону, – сказала Вайолет.

Коринна рассмеялась.

– Хорошая шутка, – сказала она и приступила к чтению письма Роуз. Закончив, она заявила:

– Видите, я была права. Загородный дом, о-ля-ля. Большая сестра нашла себе богатенького папика, который всегда купит ей кофейку из «Старбакса».

– Папика, который купит ей НЕ ТОЛЬКО кофейку из «Старбакса», – уточнила Эди.

– Не могу перестать думать о «Старбаксе», – сказала Коринна. – Я бы убила за кофе с яблочной карамелью. Когда на улице холодно, а ты под кайфом, он на вкус как яблочный пирог. Так по какому адресу стоит роскошный дом большой сестры?

Вайолет бросила ей конверт.

– Ньюберг. – Коринна подняла подбородок и отставила мизинец. – Да, дорогуша, это не какой-то там старый берг. Это нооовый берг.

Эди выхватила у нее конверт.

– Забьем адрес в гугл-карты и посмотрим, как выглядит дом. В следующий раз, когда будем в компьютерном классе.

– А почему он вообще у нас есть? Никак не могу понять, – спросила Вайолет. – Компьютерный класс, я имею в виду.

– Чтобы мы могли продолжать учебу, – ответила Эди. – Проходить онлайн-курсы. Смотреть оценки.

– Отстой, правда? – добавила Коринна. – В больнице, где я была до этого, у нас был Wi-Fi. И они не отбирали телефоны.

Самым тревожащим в письме было то, что в нем говорилось, что Роуз вернулась в Гудзон-Вэлли. Вайолет была только рада буферной зоне, которую проложил между ними город, – во всяком случае, до тех пор, пока она не разгадала намерения сестры. Сейчас Роуз наполовину сократила расстояние между собой и остальными Херстами. Все это напоминало игру «красный свет – зеленый свет», в которую они играли детьми. Вайолет водила, повернувшись спиной, стоя на месте (в закрытой больнице) – а Роуз подкрадывалась все ближе и ближе, пытаясь осалить ее, пытаясь перезапустить игру – вне зависимости от того, была к этому готова Вайолет или нет.

Желудок Вайолет рухнул вниз, когда она почувствовала властную руку на своем локте.

– К тебе посетитель, – сообщила медсестра.

Я знаю, подмывало ответить Вайолет. Она ожидала прихода отца. Она ожидала долгого, неприятного разговора об их «общих проблемах злоупотребления психоактивными веществами».

Но мужчиной за столом оказался не Дуглас. Это был молодой латиноамериканец – привлекательный почти до жжения в глазах (во всяком случае, на вкус Вайолет). Почти мальчишка, подумала она. Свет отражался от его глаз, как от дорогой темной кожи, и Вайолет глупо обрадовалась, что все еще была в платье-свитере Эди, которое та заставила ее одолжить.

– Виола Херст? – спросил молодой человек. Он ударился коленом, отодвигая стул, и неловко поднялся на ноги, отчего у Вайолет сложилось впечатление, что и она оказалась не тем человеком, которого он ожидал увидеть. Она позволила Коринне подвести свои глаза серыми тенями и замазать темные круги под ними. В результате Вайолет стала выглядеть удивительно душевноздоровой пациенткой. Она пожала ему руку.

– Почти все зовут меня Вайолет.

– Николас Флорес. Я из органов опеки. Извини… – он запнулся. – Просто у нас одинаковые стрижки. Это как-то непривычно.

– Ох. – Вайолет смущенно дотронулась до головы.

– Ты тоже сбривала их под саундтрек из «V – значит вендетта»?

– Нет, – рассмеялась Вайолет, – я пожертвовала их в «Локоны любви»[8]. Извините, вы сказали, что вы из социальной службы?

Николас кивнул и протянул ей свою визитку.

Она почувствовала, что ее лицо вспыхнуло, что ее одновременно выталкивает из глубины и накрывает волной.

– Это не я травмировала брата. Это был кто-то другой. Я ответила на ваш вопрос?

– Нет. Я не… – Он замолчал и перевел взгляд на окно. Небо было васильково-голубым. – Вообще-то меня больше интересует твоя семья в целом и твоя сестра Роуз. Я был сегодня на Олд-Стоун.

– Вы были у нас дома?

– Я встречался с Уиллом и твоей матерью, – кивнул Николас.

– С мамой, – повторила Вайолет. Потрясение заставило ее отодвинуть стул и сесть.

– Она сложный клиент, правда?

Вайолет резко выдохнула, словно ее ударили в живот.

– Вы и половины не знаете. Уверена, мама была на высоте. Уютные прихватки, домашнее печенье.

Николас встретился с ней взглядом и рассмеялся.

– Вообще-то, булочки. Да, я вижу, что она может быть убедительной, что она может выглядеть лучше всех тех, на кого смотрит, вместе взятых. Я? Думаю, я для нее низшее существо – она ясно дала понять, что предпочла бы разговаривать с грязью на моем ботинке. К тому же, я занимаюсь этим уже достаточно давно для того, чтобы с подозрением относиться к людям, которые играют в совершенство.

Николас изучал ее своими глубокими черными глазами, которые вовсе не были злыми.

– Может быть, я абсолютно неправ, и тогда, надеюсь, ты мне об этом скажешь. Но я ушел из твоего дома странно… дезориентированным. А по моему опыту, опасные люди выводят тебя из равновесия.

Вайолет хотела бы не доверять его доброте, но ей было слишком хорошо. Ее слезные каналы были готовы к работе.

– Я вижу, что расстраиваю тебя. – Николас выглядел виновато. – Может быть, ты для начала расскажешь мне о своей сестре? Она настоящая причина, почему я здесь. Когда она пропала, твоя семья попала в нашу систему. А случай с твоим братом – это уже… – Он не мог подобрать подходящее слово.

– Следующий шаг? – предложила Вайолет.

– Не совсем. Просто я бы не делал свою работу, если бы считал, что эти инциденты никак не связаны.

– Ну а что ты хочешь узнать о Роуз? Характер, увлечения… что?

Николас пожал плечами.

– Что угодно, что поможет мне лучше понять ее душевное состояние, когда она сбежала.

Чем больше Вайолет пыталась описать Роуз – а в последнее время она делала это довольно часто, – тем больше ощущала, что объективирует ее, превращая в девочку из музыкального театра, потягивающую чай, укрепляющий голосовые связки, и задающую вопросы вроде «Тебе не кажется, что я фальшивлю?». Печальная правда же заключалась в том, что ее сестра была действительно хорошей актрисой, и Вайолет начинала понимать, что представления не имеет, что скрывается за маской, которую так умело носила Роуз на публике.

– Я не знаю. Мы жили с Роуз вместе, но никогда не были особенно близки. Все, что я могу сказать, ты, наверно, уже слышал от мамы и Уилла. Роуз много играла в школьных спектаклях. У нее была танцевальная обувь. Она не пила молоко перед важными концертами. Мама вечно покупала ей кофты с надписями типа «Королева драмы» или «Курс на Бродвей». Иногда она могла часами отрабатывать упражнения на дикцию вроде «В Каннах львы только ленивым венки не вили».

К ее удивлению, Николас расхохотался. Это был заразительный смех, искрящийся и искренний. Вайолет продолжала:

– В любом случае, в середине учебы у Роуз случилось что-то вроде «кризиса четверти жизни», и она перевелась с театрального отделения, решила, что будет счастливее, изучая камни – что-то типа ученого. Но, мне кажется, с тех пор она передумала. Она снова борется за премию «Тони».

– Значит, вы поддерживаете связь?

– Это слишком сильно сказано. Всего несколько писем. И она только сейчас начала мне писать. – Николас был первым добрым и отзывчивым человеком, с которым она разговаривала с тех пор, как оказалась в больнице. Ей не хотелось все испортить рассказом о том, что она видела Роуз. Она бы не вынесла, если бы он подумал, что она шизофреничка с галлюцинациями.

– Это странно, но я ощущаю ее присутствие последние несколько недель, и тут она неожиданно выходит на связь, когда я оказываюсь в сумасшедшем доме.

– Есть ли шанс, что ты дашь мне ее контакты?

Вайолет пожала плечами.

– А мама не дала их тебе?

– Она сказала, что догадалась, что письмо, которое она передала тебе, было от Роуз, но она не стала переписывать адрес. Она хотела дать твоей сестре пространство. Она сказала, что ей так посоветовала полиция.

– Конечно, я могу дать ее адрес. Ее телефона у меня нет.

– Было бы отлично. Ты не против рассказать мне о том, что происходило за несколько недель до ее исчезновения? Она ссорилась с родителями? В доме происходило что-то, что объяснило бы, почему она сбежала?

Должно быть, Николас заметил, что она внезапно напряглась, как белка, перебегающая дорогу.

– Ты можешь рассказать мне, – заверил он.

– Я уверена, что до своего бегства, весной, она забеременела. Думаю, она сделала аборт, и мама стала вести себя с ней как республиканский консерватор.

– Как ты узнала об этом?

Николас не отводил взгляда, пока Вайолет рассказывала ему о фото на столе матери, но она была уверена, что он не ожидал такого услышать.

– Жестоко и необычно? – спросила она.

– Трудно сказать, – он потер затылок. – А твоя мама очень религиозна?

– Только когда это удобно.

– Ты говорила об этом кому-нибудь? Вашему отцу? Полиции, после того, как сбежала Роуз?

Вайолет покачала головой.

– Я должна была рассказать. Знаю. Но одно дело – называть свою семью дерьмом, и совсем другое – говорить это про свою семью другим. Я не хотела, чтобы все знали, какие мы чокнутые. И ее все равно нашли. Я подумала, она и так уже достаточно натерпелась, чтобы мусолить все это еще раз.

– Как ее нашли?

– Она оставила за собой довольно очевидные следы: очистила свой банковский счет за неделю до отъезда, написала в колледже заявление, что уходит в академический отпуск, подала заявку на открытие новых кредиток. Она оставила для родителей записку на сиденье своей машины.

– И что было в этой записке?

– Точно не помню. Что-то о том, что она устала гоняться за морковкой на веревочке.

– У тебя есть предположения, что она имела в виду?

– Раньше я думала, что она устала от этих игр. Ну, что она сыта по горло колледжем, прослушиваниями, репетициями. Но после недельки, которая была у меня, думаю, морковка – это нечто другое.

– И что же?

– Любовь. – Вайолет покраснела. – Любовь моей мамы – довольно условная вещь. Роуз потратила годы, пытаясь заработать ее. Это заставляло ее ходить по кругу.

– Она была дезориентирована?

– Да. В любом случае, спустя несколько недель Роуз позвонила маме и сказала, что со всеми нами для нее покончено. Ее парень, Дэмиен, тоже подошел к телефону и сказал нашей маме отвалить. Сказал, что она дорого заплатит, если когда-нибудь попытается связаться с ними. Хотя они не то чтобы оставили ей возможность это сделать.

– Значит, Роуз нашла любовь, которую так искала, в парне?

– Ну, это типичная история, разве нет?

– Можешь рассказать мне о Дэмиене?

– Ни разу его не видела. Тебе придется расспросить о нем Роуз.

Вайолет поняла, что впервые задумалась, стал ли аборт тяжелым испытанием для их пары.

– Ты помнишь имя следователя, с которым вы разговаривали, когда думали, что Роуз пропала?

– Нет. Прости.

– Не страшно. Посмотрим, что мне удастся выяснить. – Он выглядел таким грустным, что Вайолет сразу поняла, какой вопрос он задаст следующим.

– Так, значит, в тот вечер, когда Уилл был ранен…

– Я уже сказала. Я не делала этого.

Николас примирительно поднял обе руки. Его темные ресницы дрогнули.

– Послушай меня секунду. Я собирался спросить не об этом.

Вайолет скрестила руки на груди, защищаясь, но ее лицо выражало смирение.

– Я собирался спросить, знаешь ли ты, что в тот вечер у твоего брата был припадок.

Вайолет быстро покачала головой.

– У него не было припадка, пока я была там.

– Я читал, что припадки влияют на память.

– Я спрашивала Уилла, каково это, больно ли ему. Он говорит, что нет. Думаю, ты просто отключаешься, как под наркозом.

Она ошеломленно замолчала на секунду, наконец осознав значение этой новой информации.

– Мне кажется, Уиллу сложно вспоминать события за несколько минут до обморока. Даже впоследствии он какое-то время разбитый и запутавшийся.

– Поэтому я и хочу узнать, кто-то еще видел этот инцидент? Может быть, твой отец?

– Он был пьян. Он был в полной отключке. Он сам сказал об этом вчера вечером на встрече анонимных алкоголиков в Епископальной церкви Христа. Есть целая комната свидетелей. Но такие группы конфиденциальны. Никто не должен рассказывать того, что слышит на встречах. – Вайолет опустила взгляд на свой желтый браслет и увидела, что ее руки дрожат. Она чувствовала себя загнанной в ловушку – как и в ту ночь, когда оказалась в больнице.

– Эй. – Николас мягко коснулся кончиками пальцев ее локтя. – Я верю тебе. Именно поэтому я здесь. Но пока у нас только твое слово против слова твоей мамы. Я просто хотел спросить, есть ли кто-то, кто может подтвердить твое.

– Роуз, – внезапно сказала Вайолет. – Я не уверена точно, но мне показалось – не знаю, – что она была там в тот вечер. Если ты планируешь с ней связаться, ты можешь спросить у нее.

Николас кивнул.

– Я спрошу у Роуз.

Вайолет заметила сочувственный блеск в глазах Николаса и наконец-то поняла настоящую причину, по которой хотела выбраться из больницы и из родительского дома. За их пределами существовали честные, здравомыслящие, отзывчивые люди, которым было не все равно. Не все покупались на выдумки ее матери. Не все думали, что Вайолет быстро скатывается к участи бездомной, вопящей тарабарщину и грозящей кулаком в сторону тумана. Джозефина действительно опасна. Ее преступления не обходились без жертв. Ровно наоборот: она создавала жертв, обходясь без преступлений. Другие люди тоже это чувствовали – такие люди, как Николас, знающий, что доказательством может быть ощущение, которое она в нем вызывала.

Закончив разговор с Николасом, Вайолет провела следующие сорок минут за ответом сестре. Она была готова подскочить и бежать, искать любой путь побега, даже включающий Роуз. К тому же, Николас напомнил ей, что Роуз спрашивала, есть ли у нее парень. Она снова и снова возвращалась к чувству, которое он ей дал, – теплому, непривычному, роскошному чувству, которое осталось с ней, тая, как украденная шоколадка в ее кармане.

Нет, нацарапала она карандашом с тем же именем, что у нее. У меня никогда официально не было парня, и, думаю, пройдет еще какое-то время, прежде чем он появится. Каково это? Ты стала счастливее? Ваша жизнь стала сложнее? Я не могу вообразить сожительство, не представляя тебя в черных подвязках за приготовлением курицы. Но, конечно, у мужчин есть чувства глубже, чем «аррргх, хочу еды и секса». Что же такое есть в этом Дэмиене, что ты сбежала, как героиня сказки братьев Гримм?

Немного подумав, она добавила:

Ты спрашиваешь про Уилла. Он определенно больше не маленький мальчик. И, вероятно, не такой уж невинный, спасибо маме. На самом деле, довольно жутко, что она обращается с ним так, будто он ее маленький муж. Иногда она называет его «жеребцом». Я даже видела, как она ущипнула Уилла за задницу. Если в ближайшее время ничего не изменится, уверена, скоро он составит мне здесь компанию. Может быть, его будут лечить от депрессии. Но более вероятно, что его упекут сюда за то, что он устроит пожар или придушит соседскую собаку.

Ненавижу ли я наших родителей? Да, я ненавижу их. Не по типичным подростковым причинам. Я ненавижу их по зрелым причинам. Вполне обоснованным причинам. Мама не «сложная», она жестокая. Она не «своеобразная», она, черт возьми, психически больна. Пребывание здесь только укрепляет мою уверенность в этом.

Мама не отозвалась, когда Уилл постучался к ней в ванную. Он нажал на ручку. Заперто.

– Мама? – позвал он.

Уилл вырос в семье, где женщин было больше, чем мужчин, и все же он плохо представлял себе, чем занимаются женщины, оставаясь наедине со своими лосьонами, розовыми бритвами и ватными шариками. Самым ярким его воспоминанием на эту тему были крики Вайолет, которой тогда было тринадцать, о том, что мама не разрешает ей брить ноги и пользоваться дезодорантом. По иронии судьбы, всего через несколько лет Вайолет полностью устраивали ее пушистые голени и запах пота.

– Мам! – снова позвал Уилл, в этот раз громче. – Не хотел тебя беспокоить…

– Вот и не беспокой! – ее тон был шутливым, но в смехе звучала сталь.

Когда стало понятно, что она не откроет, Уилл поплелся по коридору в комнату Роуз.

Он не мог вспомнить, когда был там в последний раз. До исчезновения сестры эта маленькая комнатка с кроватью под балдахином и постерами с Холли Голайтли казалась взрослой и недосягаемой. Потом она словно стала зоной боевых действий: полиция разобрала бумажные фонарики Роуз и сняла все фотографии с бельевой веревки, на которую она повесила их прищепками.

Теперь комната Роуз казалась куда более детской, чем запомнил Уилл. На одной из книжных полок до сих пор стояли плюшевые медведи. На видном месте висела лента герлскаутов.

Уилл искал улики, которые могли бы подкрепить его аргументы против Роуз. Что-то, что окончательно доказало бы, что она вернулась и следит за своей семьей, чтобы навредить им. Конечно, Роуз – это розовый макарун, а Вайолет – крекер с конопляными семенами, Роуз – это стразы, а Вайолет – небрежная бахрома, но, если копнуть чуть глубже, сестры Херст были, в сущности, одинаковыми. Насколько мог судить Уилл, обе они были больными на голову.

Он порылся в проволочных ящиках. Ее бигуди на липучках, в точности как мамины, лежали вперемешку со средствами для выпрямления волос. Что это, кстати, за причуда? Зачем девчонкам обязательно выпрямлять волосы, прежде чем их накручивать? Уилл покопался в лаках для ногтей – около пятидесяти флакончиков розового цвета (если их оттенки и отличались, Уилл этого не заметил – все они выглядели розовыми). Бесчисленные кисточки, пудреницы, насадки для фена…

Уилл перешел к комоду. Он уже почти забыл, как одевалась его сестра. Все, что оставалось в ящиках, было ярким, обтягивающим, как вторая кожа, с глубоким вырезом сзади, спереди, или и там, и там. И все же, на взгляд Уилла, в ящиках было негусто. Он не знал точно, сколько вещей забрала Роуз, когда сбежала, но едва ли она стала бы возвращаться тайком ради одежды.

Полиция тщательно обыскала ее рабочий стол – хотя Роуз не то чтобы оставила что-то действительно важное. Она сбежала со всеми электронными игрушками, которые купили ей родители в честь поступления в колледж: ноутбуком, флешками, внешним жестким диском, мобильным телефоном. Она оставила лишь несколько учебников. Когда Уилл пролистывал один из них, на ковер с узором из роз выпал сложенный лист бумаги. Это было весеннее расписание Роуз, которое она, скорее всего, распечатала для себя, пока не выучила наизусть. Названия предметов вроде АНГ393 и ГЛГ293 ни о чем не говорили Уиллу, но на всякий случай он засунул листок в карман своих брюк со скотчтерьерами.

Он сел на кровать Роуз и снова раскрыл дневник. В этот раз он листал страницы медленнее, выискивая пикантные подробности, которые мог упустить. Ничего не обнаружив, он пролистнул страницы с конца.

На секунду у него защемило сердце. На двадцать четвертой неделе Роуз возобновила свои записи.

Двадцать четвертая неделя, и я чувствую себя… побежденной. А еще – загнанной в ловушку и слишком уставшей, чтобы искать выход. Я думала, что уже пришла в себя… воспоминания о той гигантской прокладке уже не такие яркие. Я чувствую себя одураченной, но у меня не было другого выбора, если я хотела закончить учебу. Даже если бы я перевелась в муниципальный колледж и попыталась платить за учебу сама, мама просто отказалась бы подписывать мое заявление на финансовую помощь. Конечно, нет такого понятия, как принудительный аборт. Психолог спросила: «Тебя кто-нибудь принуждает к этому?» Если ты отвечаешь «Да», они просто выставляют тебя на улицу к протестующим против абортов. Я рассказала ей о проблемах с оплатой учебы. Она сказала, что финансовые затруднения – это главная причина, по которой женщины прерывают беременность, и вручила мне больничный халат.

Фетоцид, подумал Уилл. Существительное. Избавление от плода.

Уилл узнал, что такое аборт, посмотрев с Вайолет «Грязные танцы». Но он не мог себе представить, что Роуз имела что-то общее с Пенни, за исключением того, что обе постоянно носили лосины, а их ноги демонстрировали чудеса гибкости.

Страницы двадцать пятой и двадцать шестой недель были пусты. А затем, как гром среди ясного неба, на двадцать седьмой неделе новые записи запестрели заглавными буквами. Всегда прямой почерк приобрел наклон.

Картинка на мамином столе – это ДОКАЗАТЕЛЬСТВО, ясное ДОКАЗАТЕЛЬСТВО того, что не имеет значения, что я делаю. ЛЮБОЙ мой выбор неправильный. Не потому, что мои действия неправильные, а потому, что в ее глазах я НЕПРАВИЛЬНАЯ. Я рассыпаюсь. Я не могу избавиться от прошлого, и мне нечего ждать от будущего теперь, когда этого ребенка больше нет. Я открыла свой ящик с носками и увидела пару маленьких розовых пинеток (моих? Вайолет?) сверху. Мама, эта злобная сука, уверяет, что «никогда их не видела». Я открыла свой ноутбук и увидела портфолио с портретами новорожденных на сайте какого-то фотографа. Прошлой ночью, когда я легла спать, моя подушка пахла детской присыпкой. Мне надо выбираться отсюда. Я больше не могу так жить.

Звук проехавшего на улице мотоцикла заставил Уилла подскочить почти на метр. Все это было какой-то бессмыслицей. Уилл ни на секунду не позволил бы себе поверить Роуз. У матери Уилла были определенные ожидания, высокие стандарты, но она была учителем, а не мучителем. Джозефина была прекрасным примером человека из цитаты Марка Твена, которую она ему приводила: «По-настоящему великие люди заставляют тебя чувствовать, что ты тоже можешь быть великим».

Итог: Роуз ошибалась. Она злилась, сожалела о сделанном и выдумывала ерунду.

Судя по всему, этот дневник объяснял, зачем Роуз стала бы возвращаться и делать пакости своей семье или красть вещи ее членов. Довольный своими детективными способностями и потрясенный своими находками, Уилл спустился вниз, чтобы выполнить ежевечерние ритуалы.

То, что приходилось совершать их без мамы, наполняло его болезненным, растущим чувством тревоги. Можно ли ему было съесть десерт? Он отказал себе в нем просто на всякий случай. Разозлится ли Джозефина, если он посмотрит цифровую запись «Танцев со звездами» без нее? Чтобы обезопасить себя, он посмотрел реалити-шоу, в котором эксперт по поведению животных посещает дома их хозяев и отпускает саркастические комментарии вроде: «Да уж, обладание питбулем определенно придает вам мужественности» или «Тварь, которая в дикой природе питается жуками и растениями, выглядит как-то вяленько на диете из жареной картошки. Интересно, с чего бы?».

Когда подошло время сна, для Уилла наступил еще один мучительный раунд принятия решений. Должен ли он самостоятельно принять ванну? Была большая вероятность, что в процессе он учинит беспорядок, забудет сырое полотенце на полу или прольет воду, куда не надо.

Уилл рискнул пропустить купание, но во всем остальном выполнил привычные процедуры неукоснительно. Крышечки с защитой от детей на баночках с его лекарствами поддались ему с первого раза. Он тщательно почистил зубы, втер детское масло в плечи и бедра и взволнованно прочитал несколько страниц «Ани из Зеленых Мезонинов».

Почему мама его игнорировала? Она поступала так лишь в тех случаях, когда хотела дать ему время подумать о его плохом поведении.

Один раз, когда ему было лет восемь, Джозефина не разговаривала с ним почти неделю. Они вместе ели яблоки, и, не подумав, Уилл в шутку сказал что-то в духе: «Мам, похоже, твои большие зубы могут откусывать просто гигантские куски». Она застыла и немедленно покинула комнату. С того момента она покидала комнату всякий раз, когда в нее заходил Уилл. Она говорила с ним за пределами их дома, но едва за ними закрывалась входная дверь, снова воцарялось ледяное молчание. Продуктовый магазин: они болтают. Дом: она молчит как камень. Поездка в машине: рот не закрывается. Дом: тишина. Уиллу понадобилось несколько дней, чтобы уловить закономерность, и к тому моменту он уже буквально обхватывал руками ее лодыжки. Он рыдал и умолял ее хоть как-то его заметить – хотя бы споткнуться об него.

Но теперь все было по-другому. Теперь у Уилла была эпилепсия. Теперь, если он оставался один, существовал риск, что у него случится припадок, он разобьет голову и истечет кровью до того, как его обнаружат. Несмотря на страшную усталость, он понял, что его глаза не желают закрываться и что ему не удается выбросить из головы события минувшего дня. Даже после наказания мама все еще злилась, что он провалил беседу с представителями социальной службы? Ему было слышно, как время от времени кто-то спускает в туалете воду, как работает телевизор в ее спальне. Что ж, по крайней мере, он знал, что она не поскользнулась, вылезая из ванны, – но все равно не мог избавиться от чувства, что потерял ее навсегда.

Уилл вырвал тетрадный лист и написал маме длинное неопределенное письмо с извинениями. В нем говорилось, что она самый важный человек в его жизни. Просунув письмо под ее дверь, он вернулся в кровать.

Уилл проснулся от душераздирающих рыданий матери, доносившихся из коридора наверху. Он откинул одеяло и уже готов был бежать к ней, когда услышал шаги и высокий голос отца. Уилл не мог сказать наверняка, ругались его родители, или Дуглас просто пытался успокоить Джозефину.

– Я прошу тебя, я прошу, хоть раз будь мужчиной! – умоляла она. – Я не могу брать на себя все. Это меньшее, что ты можешь сделать. Особенно после того, как ты столько времени был бог знает где, а твой телефон был выключен. И, заметь, я не требую объяснений и не спрашиваю, стоил ли того секс.

Отец Уилла говорил тише, но Уилл различил, что он промямлил что-то о том, что Джозефина всегда подозревает его в изменах, потому что это именно то, как поступила бы она сама.

– Да что с тобой не так?! Правда, в чем твоя проблема? Ты думаешь, после выпивки тебе станет лучше, да, Дуглас? В этом дело? Так может, нам просто спуститься вниз? Я смешаю тебе мартини, и ты сможешь хорошенько поплакаться. И может быть, тогда ты откроешь уши и выслушаешь меня.

– Я не хочу пить, Джо. – Впервые за этот разговор голос отца звучал громко и твердо. – И я пытаюсь выслушать тебя. Расскажи мне еще раз, что случилось? И что именно ты хочешь, чтобы я сделал?

Уилл услышал, как за родителями закрылась дверь спальни. В его желудке горело.

Уилл не понял, прошло несколько минут или часов, прежде чем отец его разбудил. На прикроватной тумбочке горел уродливый клетчатый абажур. Дуглас, ссутулившись, сидел на полу, а на его коленях что-то лежало. Присмотревшись, Уилл понял, что это лист бумаги.

– Я знаю, что уже поздно, но нам действительно нужно это обсудить, приятель. – Дуглас развернул перед сыном бумагу, и Уилл узнал собственный почерк. Это было письмо с извинениями, которое он написал матери, прежде чем лечь спать.

– Ах, это, – сказал Уилл, борясь с зевотой. – Мама была расстроена из-за меня. Я хотел извиниться.

– Ну, что ж, ты хотя бы понял, что надо извиниться. Но это один из тех случаев, когда слово «прости» не может автоматически все исправить.

Волна стыда прокатилась от его макушки по опустившимся плечам. Он почувствовал к самому себе отвращение, хотя по-прежнему не понимал почему.

– Уилл? Уилл. Не плачь. Все в порядке. Но нам нужно поговорить о том слове. О том, что оно значит, и о том, где ты его услышал.

Он что, говорил о разговоре с Флоресом? О наркотиках Вайолет? Его отец имел в виду слово «марихуана»? Насколько Уилл помнил, он даже не произносил его вслух. Он просто нарисовал это, как мог, на бумаге.

– Услышал от Вайолет, – ответил он отцу. – Я просто не вовремя вошел и увидел, как она прячет свою.

При упоминании Вайолет отец внезапно изменился в лице. Оно отразило гамму чувств от замешательства до страха, пока не остановилось на покровительственном выражении, напоминавшем ярость папы-медведя.

– Не впутывай в это свою сестру. Это слово оскорбительно, особенно когда кто-то, у кого этого нет, говорит такое кому-то, у кого это есть. Это унизительно. Ты словно отнимаешь что-то у человека, когда говоришь ему это.

Уилл хотел ответить, что знает, что такое «унизительно». Словно прочитав его мысли, отец продолжил:

– Я не должен был говорить тебе этого, парень. Не твои ли тесты показывают, что у тебя способности к языку и большой словарный запас? Ты очень умный мальчик, Уилл. Думаю, ты знаешь это. А я знаю, что общение дается тебе непросто.

Уилл сжал край одеяла в кулаке. Почему человек, никогда не интересовавшийся его проблемами, будит его посреди ночи и просит поскорее с ними разобраться?

Он решил ответить саркастически, в духе Вайолет:

– Спасибо, папа. Хорошо поговорили. В следующий раз я не буду произносить слово «марихуана», пока сам ее не попробую.

– Что? – Дуглас побледнел. В свете маленькой лампы были заметны усталые морщинки на его лбу. – Ты думаешь, я здесь, чтобы поговорить с тобой о слове «марихуана»?

Уилл пожал плечами.

– Уилл, мы говорим о слове «п***а». Во время занятия музыкой ты назвал так свою мать.

У Уилла перехватило дыхание. Он невидяще смотрел на отца, мысленно проматывая перед глазами их урок. Он видел, как его неуклюжие пальцы тыкали в клавиши. Он видел Джозефину, лежащую на тахте, ее ступни массировали одна другую медленными, чувственными движениями.

Уилл даже мысленно не смел произносить слово, в котором обвинял его отец, но, может быть, он назвал маму как-то еще, а она не так услышала?

– Уилл? – Теперь отец держал его за плечи. – Твоя мама сказала, что ты назвал ее п***ой. Я спрашиваю еще раз, ты называл свою маму… этим словом?

Уилл начал было кивать, но он на секунду опоздал.

– Понятно, – сказал Дуглас, яростно сжав столбик кровати и поднимаясь на ноги. Дверная ручка ударилась о стену, когда он распахнул дверь спальни. На секунду Дуглас застыл на пороге, но на Уилла он так и не оглянулся. Вместо этого он рявкнул: – Ложись спать.

Вайолет отнесла адресованное Роуз письмо в приемную медсестре, и та немедленно протянула ей какой-то листок бумаги.

– Что это? Чек? – пошутила Вайолет, но дряблое лицо женщины даже не дрогнуло.

– Телефонное сообщение.

Вайолет развернула розовый листок и быстро поняла, что сообщение было записано потому, что было от органов опеки. Медсестра вписала имя Николаса в графу «Пропущен звонок от…», а также отметила галочкой поле «Пожалуйста, перезвоните». Почерк медсестры был агрессивно-каллиграфическим, что, возможно, было реакцией на годы наблюдения за высокомерной манерой врачей писать как курица лапой. В месте для заметок она вывела: «Просто чтобы ты знала: оба адреса липовые. Это офисы экспресс-доставки. Вероятно, Роуз завела в них почтовые ящики».

За сорок пять минут до ужина Вайолет сидела, положив голову на серый стол в комнате для посетителей, и ждала, когда отец закончит беседу с ее психотерапевтом. Вайолет развернула письма Роуз под яркой флуоресцентной лампой и снова их просмотрела. Роуз не могла не знать, что сестра предположит, что она пишет ей со своих настоящих адресов. Было нечестным с ее стороны выдавать почтовые ящики в офисах доставки за домашние адреса, надежно скрываясь в тени от последствий своих поступков и досягаемости Вайолет.

– Привет, – неожиданно раздалось над ней, когда она засовывала сложенные письма в голенище одолженных у Эди сапог.

– Привет, – отозвалась она, решив обойтись без объятий.

Они уселись на стулья, и воцарилась зловещая подводная тишина.

– Ты пойдешь сегодня куда-нибудь на собрание? – спросила Вайолет, чтобы просто сказать хоть что-то.

– Постараюсь успеть к 7:30 в собор Иоанна Богослова.

– Самое забавное в этих собраниях, что люди говорят о них как о расписании сеансов в кино.

– Твой терапевт говорит, ты ходишь на них каждый день. – Как обычно, отец обращался к ней формально, почти как адвокат, – особенно в критические моменты. Вайолет было бы гораздо лучше, если бы он ругался и кричал.

– Пять собраний за пять дней, – кивнула она.

– Ты находишь их полезными?

– Я ценю честность, которую люди демонстрируют на них, – многозначительно ответила она. – Твоя речь была по-настоящему честной. Но ее было сложнее оценить, потому что я почувствовала, что мне ты лгал. Я не знала, что ты стараешься… – она попыталась, чтобы последнее слово прозвучало без сарказма, – … вылечиться.

– Нет, – отозвался он, – нет, я еще никому не говорил.

– Почему?

– Похоже, у всех в этой семье есть секреты. Некоторые из твоих секретов стали известны на этой неделе.

Это было ловкое, в духе Херстов, перекладывание вины, и Вайолет почувствовала, что ее лицо невольно напряглось.

– К тому же, – продолжил Дуглас, – я хотел, чтобы никто не саботировал мои усилия.

– Ты имеешь в виду, мама.

– Я имею в виду, никто.

– Но ты был, – Вайолет не смогла произнести выражение «в хлам», – пьян в тот вечер, когда привез меня сюда. И кто же саботировал тебя тогда?

– Послушай, Вайолет, люди ошибаются. В ту ночь я совершил промах, а не провал. Зависимость – это хроническое заболевание, и рецидивы неизбежны. Это непросто. Чтобы справиться с ним, я должен поставить трезвость превыше всего в своей жизни.

У Вайолет было не то настроение, чтобы выслушивать законсервированные клише пациентов реабилитационных центров.

– Вот, значит, как? Ты должен поставить трезвость превыше своих детей? Даже если один из них в больнице, а второй целыми днями торчит дома без друзей и ни с кем не общается? Мне кажется, ты давно уже ставишь себя на первое место. И насколько же ты на самом деле честен – если ты напился до отключки меньше чем за неделю до своей зажигательной речи?

Руки Вайолет дрожали. Ей с трудом удавалось не повышать голос.

– Я знаю, что я натворил. Я ничего не приукрашиваю. Мой спонсор, Керри…

– Керри. – Вайолет не уловила связи на том собрании. Последние несколько месяцев он часто отвечал на звонки Керри. Но ей казалось, что это женское имя. Кэрри.

– Да, Керри. Он из нашего офиса в Стерлинг-Форест. Мы с ним анализировали, что я делаю и думаю перед тем, как выпить первую рюмку. Так я смогу лучше распознавать предупреждающие знаки и избегать новых промахов.

– Предупреждающие знаки? – Вайолет была в ярости. – Как тебе такой предупреждающий знак? Наша семья настолько несчастна, что моя сестра сбежала. Сбежала, потому что наша мать терроризировала ее. Хочешь еще один предупреждающий знак? Ты позволил всем думать, что я поранила моего брата, когда ты слишком набрался, чтобы помнить, как все произошло. А как тебе такой красный флаг? Органы опеки приезжали в наш дом, чтобы убедиться в благополучии моего брата – твоего сына!

Глаза Дугласа налились кровью, в них горело возмущение. Он мотнул головой.

– Нет, не приезжали.

– Приезжали.

Краска сошла с лица Дугласа, и какой-то миг он походил на статую из детской книжки Вайолет – крестьянин, обращенный в камень.

– Когда? Когда приезжали из органов опеки?

– Я не знаю! Это ты был дома! Я-то была здесь. Я знаю об этом только потому, что парень из этой службы приезжал и сюда тоже.

Дуглас провел пальцами по своей жидкой щетине.

– Что он хотел узнать?

– Почему сбежала Роуз, главным образом.

– Ты рассказала ему о Дэмиене?

– Я рассказала ему то, что должна была рассказать с самого начала полиции. Я рассказала, что мама и Роуз ссорились, как бешеные кошки, из-за ее аборта.

Опущенные плечи Дугласа поникли еще больше.

– Не знал, что тебе это известно. Да, твоя мать волновалась, что такой ранний ребенок сломает Роуз жизнь. Джо не хотела, чтобы Роуз пожертвовала всем, ради чего она так долго трудилась.

Вайолет уже готова была уточнить, кто именно трудился – Роуз или их мать, но тут до нее дошел смысл его слов.

– Подожди, – сказала она, слушая странное эхо своего голоса в маленькой пустой комнате. – Ты думаешь, мама заставила Роуз сделать аборт?

– Заставила – это сильное слово. Она думала, что это правильный шаг.

– Мама истязала Роуз за то, что она сделала аборт. Она подсунула Роуз чудовищную фотографию мертвого ребенка. Я видела ее собственными глазами. Она назвала Роуз убийцей. Она сказала, что Роуз отправится в ад.

– Вайолет, я не говорю, что ты лжешь, но это просто бессмыслица. Зачем твоей матери мучить Роуз и до, и после аборта?

Глядя на Дугласа, Вайолет поняла, что он не отличает правду от лжи, реальность от выдумки. Он выглядел маленьким и растерянным, как мальчишка; пальто было слишком большим для его телосложения компьютерного гика. Вайолет вновь подумала о том, что сказал ей Николас: опасные люди выбивают тебя из равновесия и заставляют сомневаться в себе. Вайолет сочувствовала отцу в его растерянности – действительно сочувствовала, потому что начала понимать, отчего она почувствовала себя так хорошо, став тоньше скелета из кабинета биологии. Старые симптомы: скручивающая боль в животе, мигрени, учащенное сердцебиение, головокружение – такое, что все вокруг казалось стоящим под наклоном, – успокаивали ее, потому что обрели ясную причину: недостаток пищи. По сравнению с этим жизнь до голодания была агонией без логики, замешательством без какой-либо объяснимой причины.

– Я знаю, какой может быть твоя мать. И я знаю, что у вас сейчас напряженные отношения. У вас получилось поговорить об этом, когда она приезжала к тебе?

– Ко мне? Мама сказала тебе, что приезжала ко мне? Она ни разу не навестила меня. Она даже не отвечает на звонки моего терапевта. Она лжет, папа, она это не контролирует. Что должно произойти, чтобы ты перестал ей верить? Неужели тебе даже в голову не пришло вступиться за меня? Помочь мне выбраться отсюда? Ты думаешь, что все вращается вокруг тебя! Тебя и твоей трезвости! Ты одержим собой точно так же, как она!

Дуглас вскинул подбородок, стараясь защититься:

– Это несправедливо, Вайолет! Я стараюсь как лучше!

– Значит, твое «как лучше» – эпическое дерьмо! Она психопатка, пап. Она это не контролирует. Но у тебя есть выбор! Ты мог бы поступить правильно, но ты этого не делаешь!

– Я ЛЕЧУСЬ, Вайолет!

Рычание Дугласа заставило медсестру подойти к двери, но Вайолет было все равно. С нее было достаточно.

– Отлично! Ты лечишься, остальные МУЧАЮТСЯ!

– Время посещений закончилось, – сообщила медсестра.

– Я не какой-то жестокий родитель, – с помертвевшим взглядом сказал Дуглас, просовывая руки в рукава пальто.

– Нет, пап. Ты наблюдатель. И, как по мне, это даже хуже.

Сердце Вайолет бешено колотилось, когда Дуглас вылетел за дверь с сокрушенным выражением лица, не соответствовавшим его гордо поднятой голове. Она ощущала ту же боль в желудке и горечь, что и всегда, когда выходила из себя дома. Она чувствовала себя виноватой, потому что обрушилась на человека, неспособного действовать лучше, и глупой, потому что раскрыла все свои чувства и обиды перед тем, кто был лишен элементарной способности слышать и понимать их. Но как только она заглушила в себе обвиняющий голос, шепчущий: «Ты снова попалась на этот крючок, ты разворошила семейную драму», Вайолет почувствовала некоторое утешение в том, что была честна. Она была настоящей. Она наконец-то рассказала ему о том, что чувствовала. Она не вела себя безразлично, как Дуглас, или Уилл, или прежняя безучастная Роуз до того, как сбежала. И, может быть, это был признак, что мать еще не свела ее с ума. Теперь, если бы только Роуз чувствовала то же самое, они могли бы объединить усилия, помочь друг другу в борьбе за то, чтобы не стать похожими на людей, которые их вырастили, и позволить остальным членам семьи Херст отправиться в ад.

На ужин была паста, напоминающая тонкий кишечник, с песто, напоминающим эктоплазму. Понятие еды в больнице было невероятно широким. И все же Вайолет жадно набросилась на нее. Саллекхана официально осталась в прошлом. Даже если Вайолет предстояло провести остаток жизни в нищете и зависимости от наркотических веществ, она продолжит жить, хотя бы назло родителям. Она перестанет пытаться простить свою мать, а станет работать над тем, чтобы пережить ее. Она поспешила к телефонным автоматам, чтобы успеть перезвонить Николасу до вечернего собрания.

– «Вайолет Фам», – поздоровался он, обыграв название фолк-панк-группы «Violent Femmes» – «Жестокие женщины». – Извини, глупая шутка. Рад, что ты получила мое сообщение. Я отправил письма на оба адреса. Такое чувство, что вернулся в 1994-й. Ты не знаешь, как связаться с Роуз по телефону?

Вайолет почувствовала желание защитить сестру, и оно удивило ее. Она не хотела, чтобы кто-то говорил с ней до того, как этот шанс представится ей самой, – особенно их родители.

– Не-а. Пока Роуз хочет только поиграть в друзей по переписке.

– «Рэмблин Роуз», – присвистнул он, в этот раз обыграв название фильма («Беспутная Роуз»). – Извини, я каламбурю, только если слишком долго сижу за работой. По крайней мере, она с тобой на связи. Я поговорил с детективом Доннели из отдела полиции Кингстона – он унаследовал это дело после того, как предыдущий следователь перевелся в другой департамент. Похоже, Роуз объявили исчезнувшей добровольно на основании ее финансовых операций и совершеннолетия. Закон признает ее право не общаться с родственниками, но Доннели сказал, что все равно просмотрит дело, чтобы мы могли поговорить с ней и убедиться, что она не подвергалась никакому насилию, пока жила дома.

– Нет смысла, – сказала Вайолет. – Не было никакого физического насилия. Только эмоциональное.

– Эй, – возразил он мягко. – Насилие есть насилие. И как по мне, эмоциональное – одно из худших. Гарантирую, что практически каждая избиваемая женщина была ребенком, который подвергался эмоциональному насилию. В особенности те, которые приходят, рассказывая, что это все их вина и они просто не могут перестать провоцировать обидчика.

– Ну да, конечно. Судя по тому, что рассказывают здесь девчонки, сомневаюсь, что многие судьи по семейным делам разделяют твое мнение.

– Сейчас все меняется, – ответил он. – Суд во Флориде признал мать виновной в доведении дочери-подростка до суицида. Она никогда не поднимала на нее руку. Но она заставила ее работать танцовщицей и жила на ее чаевые.

– С моей сестры пылинки сдували, пока она не сбежала. Единственный шест, к которому она когда-либо прикасалась, – это удочка. А если подумать, она, наверно, и этого не делала.

От выдоха Николаса зашуршало в трубке, а по спине Вайолет побежали мурашки.

– Ну, я бы почувствовал себя гораздо лучше, если бы смог с ней поговорить. Я смогу узнать, есть ли у нее какие-то идеи по поводу ситуации с Уиллом, а заодно смогу убедиться, что этот Дэмиен нормальный парень.

– Николас?

– Да?

Вайолет хотела спросить, могла ли она обращаться к нему по имени, а еще – почему он общается с ней так доверительно. Но она не была уверена, что вынесет, если он ее отвергнет, сказав, что просто следует протоколу. Какой-то злобный, параноидальный внутренний голос – эхо Джозефины – убеждал ее, что Николас просто выкачивает из нее информацию, которую сможет использовать против нее. Вместо этого она спросила:

– Насколько сложно выйти из-под опеки родителей?

– По-разному. Тебе придется подождать год, пока тебе не исполнится семнадцать, съехать от родителей, отказаться от любой финансовой поддержки с их стороны, найти работу.

Вайолет позволила себе на секунду задуматься, наймет ли ее миссис Деккер на полный рабочий день, но следующая мысль обрушилась на нее тонной кирпичей: если она откажется от родителей, она, возможно, не сможет оставаться в Стоун-Ридж. В городе с населением чуть больше тысячи человек она будет неизбежно сталкиваться с ними в аптеке или банке, а между тем мать будет распространять о ней бог знает какие слухи среди своих друзей в историческом обществе и церкви Святого Петра. Джозефина была слишком могущественна. Ей уже неделю удавалось держать Вайолет взаперти, и кто знает, сколько еще вреда она сможет ей причинить, если дочь будет жить от нее лишь в паре кварталов? Нет, Вайолет придется переехать в город с хорошим транспортным сообщением и большим выбором вакансий вроде продавца в магазине или бариста. Если не Нью-Йорк-Сити, то хотя бы Хадсон. Можно, конечно, обратиться за помощью к Берил, но она больна, и ей не до Вайолет. А главное, дом Филдов – это первое место, где мать станет ее искать.

– Возможно, ты имеешь право на медицинскую помощь и льготный кредит на образование, – продолжил Николас. – Ты могла бы закончить среднюю школу в местном колледже, где твои баллы могут зачесть при поступлении в старшие классы. Но прекращение опеки – это не полный разрыв, которым он тебе кажется. Тебе по-прежнему нужно будет разрешение родителей, чтобы получить водительские права или обычное медицинское обслуживание. Но я помогу тебе оформить все документы, если ты решишь это сделать.

Вайолет была поражена его готовностью помочь.

– Спасибо. Я просто перебираю варианты.

– Нет проблем. Кстати, можно еще один вопрос? Ты не помнишь, сколько лет было Уиллу, когда у него диагностировали аутизм?

– Это было в прошлом году, – ответила Вайолет, – значит, ему было одиннадцать. Я полагаю, у вас есть его медицинская карта?

– Еще нет. Если до этого дойдет, я могу попробовать получить ее через суд. В любом случае, мне просто было интересно. Одиннадцать – это поздновато для начала аутизма.

– Думаю, мама просто как-то посмотрела вечернюю передачу о высокофункциональном аутизме и вбила себе в голову, что Уилл подходит под описание. Первый доктор не был уверен, поэтому она потащила Уилла за вторым и третьим мнением.

– Ты помнишь, какими были другие два диагноза?

– Мама так и не сказала.

– Как ты думаешь, Уилл их знает?

– Сомневаюсь, что она ему говорила.

– Ты беспокоишься о брате? Как ты думаешь, с ним все в порядке?

– Внутри нашей семьи с ним все лучше, чем с любым из нас. А за пределами нашей семьи…

– Вайолет, ты можешь предположить хоть одну причину, по которой твоя мама хотела бы навредить Уиллу?

Было невозможно приписывать их матери нормальные человеческие мотивы, но Вайолет и в самом деле не могла представить, чтобы Джозефина была способна зайти так далеко.

– Я не знаю, – честно призналась Вайолет. – Может, все дело в том, что Уилл совсем скоро станет подростком. А мама принимает пубертатный период очень близко к сердцу и ведет себя странно.

Каждый нормальный подростковый этап отвоевывался с боем. Их мать заставила Роуз надеть на первые школьные танцы бесформенный спортивный костюм. Она то и дело «случайно» оставляла косметичку Вайолет на батарее в ванной, в результате чего плавилось все ее содержимое.

– Слушай, мне, наверно, не стоит тебе этого говорить, но я работал одиннадцать часов подряд и выпил какой-то энергетик, который принял за грейпфрутовый сок. Когда я спросил, могла бы твоя мама навредить Уиллу, я имел в виду, могла ли она его по-настоящему травмировать? Она заявила с самого начала, что Уилл выхватил нож из твоей руки, но у врача в больнице возникли сомнения…

– Какие сомнения?

– Ну, это была не то чтобы аккуратная рана. Рука порезана в нескольких местах. «Искромсана», как выразился врач.

Тревога грызла Уилла изнутри, пока он одевался для предстоящего дня и репетировал способы извиниться перед матерью за то ужасное слово. Уилл не произносил его – он был в этом вполне уверен. Но Джозефина могла не так расслышать что-то из сказанного – как в игре в испорченный телефон. Вот только не так уж много слов похожи на то бранное. «Поезда»? «Узда»? «До ста»? Было сложно представить их в контексте занятия фортепиано.

И все же он поплелся вниз, мучаясь угрызениями совести.

Джозефина смотрела ток-шоу «Взгляд», сидя на диване с дымящейся чашкой горячего шоколада. Она приготовила напиток и ему, поскольку он ни разу не признался ей, что этот запах вызывает в нем тошноту. Он дышал через рот и держал чашку как можно дальше, чтобы не видеть тающие зефирки маршмеллоу, напоминающие ему об утопленниках.

– Мам, я хотел сказать, что очень сожалею… – его извинение заглушил шум аплодисментов зрителей в телестудии. – Я говорю, что очень сожалею о том, что сказал во время занятия фортепиано.

– Фу, Уилл. – Джозефина вздохнула. Ее лицо выражало неподдельное отвращение. – Пожалуйста, даже не упоминай об этом.

Уилл подумал, не было ли это подходящим моментом, чтобы рассказать о дневнике Роуз, и решил рискнуть.

– Я хочу, чтобы ты знала, что я знаю о Роуз, – начал он.

Джозефина взяла пульт и выключила звук.

– О чем ты сейчас болтаешь, Уилл? – спросила она, повернувшись, чтобы посмотреть ему прямо в глаза. Лицо Уилла запылало, и он почувствовал, что слова застряли у него в горле. Он понял, что совершил ужасный просчет: упоминание о Роуз сейчас гораздо вероятнее вызовет у нее раздражение, а не восхищение его детективными способностями.

– Так что, Уилл? Что там про Роуз?

– Ничего… – Он смущенно потер щеку.

Она повысила тон.

– Сколько раз мне еще повторять, чтобы ты держал руки подальше от лица? Неудивительно, что ты почти в крапинку. Честное слово, Уилл… Двенадцать – это слишком рано для акне. Слишком рано. Ты такой симпатичный, Уилл, но тебе нужно держать кожу под контролем.

Папулезный: прыщеватый.

– Я пользуюсь мылом, которое ты дала мне, – сказал он. – Я буду держать руки подальше от лица. Я просто тут думал, что Роуз может вернуться и попытаться навредить нам, потому что злится на тебя.

Джозефина тяжело вздохнула.

– Есть вероятность, что твоя сестра, – казалось, она подбирала нужное слово, – объявится. Вероятно, она считает, что я разрушила ее жизнь, и мстит всей нашей семье. Она видит во всех вас продолжение меня.

Уилл не знал, что сказать. Она одарила его ободряющей полуулыбкой.

– Не переживай из-за этого так сильно. Бояться нечего. Если Роуз захочет навредить тебе, сначала ей придется иметь дело со мной. Я обо всем позаботилась. Я не позволю, чтобы с тобой что-нибудь случилось.

Уилл почувствовал, как его желудок успокаивается. Беспокоиться было не о чем. Мама любила его. Она жила для него.

– Нам надо прогуляться вдоль железной дороги, – произнесла Джозефина во время рекламы. – Мы могли бы поохотиться на лягушек для аквариума, который я тебе подарила.

Уилл постарался скрыть свое удивление.

– Думаю, уже немного поздно для этого, – сказал он. Он надеялся, что это не прозвучало как критика.

– О чем ты? – спросила Джозефина. Она выглядела задумчивой и слушала его вполуха, прикрыв глаза и запустив пальцы в волосы.

– Просто… они, наверно, уже впадают в спячку. Зарываются в грязь. Спускаются на самое дно русла ручья.

– Разве лягушки впадают в спячку?

Уилл побоялся продолжить. Его мать ненавидела всезнаек.

– Уилл, ты такой наблюдательный мальчик, – повернувшись к нему, сказала она второй раз за неделю. – Ты ничего не упускаешь. Поэтому я буду честна с тобой.

Кровь замедлилась в его жилах. Он подтянул ноги еще ближе к груди.

– После того, как Роуз сбежала, ей не слишком удавалась самостоятельная жизнь. Когда я нашла ее, она жила в омерзительных условиях, а уж на что она шла ради денег… На вещи, для которых просто не предназначен кто-то вроде Роуз.

Уилл задумался, имела ли она в виду танцы. Экдизиаст, существительное. Иногда обозначает исполнителя стриптиза. Проституция? Пение в переходах метро? С его матерью невозможно было знать наверняка.

– Поэтому я поселила ее в приличной квартире с жестким условием, что она бросит этого парня, найдет хорошую дневную работу и вернется к актерской карьере. Какое-то время ей это действительно удавалось. Она восстановила наше доверие, мы так ей гордились.

Мы. Уилл отогнал инстинктивную ревность и сообразил, что, в конце концов, это его отец нанял детектива, который и отыскал ее. Но по какой-то причине его родители не хотели, чтобы ее нашел кто-то еще. Почему? Казалось, что Роуз была на карантине, словно своим демонстративным непослушанием она могла заразить остальных членов семьи.

– Почему я с Вайолет не можем с ней поговорить?

– Почему мы с Вайолет не можем с ней поговорить? В любом случае, мы хотели разрешить вам. Но решили, что будет лучше устроить Роуз испытательный срок. Она была такой неуравновешенной. Я не хотела, чтобы она тебя расстроила. – Джозефина даже не пыталась сдержать слезы. – Ох, Уилл, знал бы ты, как твоя сестра со мной обращалась. Такая злоба! Ты в жизни подобного не видел.

– Роуз злилась на тебя, потому что хотела ребенка. – Какое-то мгновение Джозефина выглядела изумленной. Но и теперь она не спросила, откуда Уилл об этом узнал, поэтому он решил пока не рассказывать о дневнике.

– На самом деле твоя сестра не хотела ребенка. Она сама не знала, чего хочет. Все, что было связано с беременностью, было просто предлогом, чтобы порвать отношения со мной. В течение нескольких месяцев я чувствовала, что она это планирует и ищет оправдания тому, чтобы бросить меня – нас. В любом случае, испытательный срок не продлился долго. – Она горько усмехнулась. – Роуз проявила свою истинную натуру.

– Что случилось?

– Она вернулась к этому типу, Дэмиену, который еще сильнее настроил ее против нас. Думаю, он винит нас в том решении, которое приняла Роуз.

– В решении не оставлять ребенка?

Его мать кивнула.

– Мы с ним всего один раз говорили по телефону. Но мне не нужно встречаться с ним, чтобы понять, что на самом деле он не заботится о Роуз. Он просто пользуется ей.

– В каком смысле?

– Что значит в каком? Ее молодостью. Ее красотой. Тем, что она просто обречена стать знаменитой. Возможно, если бы не он, она бы уже была знаменитой. Кто знает, какие амбиции остались у Роуз теперь, когда она всю свою энергию направляет на то, чтобы сокрушить нас.

– Сокрушить нас?

Мама слегка усмехнулась. Как бы ни была напугана Джозефина, Уилл чувствовал ее легкое воодушевление. Несмотря на все, что она говорила, она, казалось, была рада вернуться на радар дочери. Ненависть Роуз все же была улучшением в сравнении с бойкотом. Чувство тошноты поднималось в желудке Уилла.

– Что Роуз собирается нам сделать?

– Честно говоря, не представляю, – ответила Джозефина. Если бы два года назад кто-то сказал, что Роуз будет царапать нашу машину или рвать семейные фотографии, я бы решила, что этот человек сумасшедший. Я бы сказала, что Роуз и во сне такое не привидится. Уилл, она пыталась обокрасть нас. Я не удивлюсь, если она пойдет на мошенничество или постарается разрушить нашу репутацию. Но больше всего я беспокоюсь, что она может попытаться встать между нами. Я боюсь, что она может настроить вас, детей, против меня.

– Роуз никогда не сможет настроить меня против тебя, – возмутился Уилл.

– Спасибо, что сказал это, – ответила она, накрыв его уши своими ладонями и целуя в лоб. Ее руки скользнули к щекам Уилла. – Но все равно я хочу, чтобы ты пообещал, что расскажешь мне, если твои сестры скажут что-то – что угодно – обо мне. Так я смогу развеять любой вымысел, который они тебе наговорят. Я не позволю им распускать ложь, которая может разрушить меня и эту семью.

– Мама? – начал Уилл. Он чувствовал себя таким дезориентированным, таким оторванным от самого себя и своих страхов, словно его засасывало головой в тоннель.

– Что? – Ее руки резко упали с его лица.

– То письмо, которое ты отвезла Вайолет, – с восковой печатью…

– Да?

– Оно же было от Роуз, правда?

– Полагаю, да, – печально ответила она.

– Нам стоит волноваться, что она наговорит неправды Вайолет?

– Возможно. – Она легкомысленно пожала плечами. – И, возможно, Вайолет ей поверит. Но что я могу с этим сделать? Твоя сестра – большая девочка, и она уже сама все решила. Она ожидает, что я – и все остальные члены семьи – будем безупречными. Она просто не может принять меня такой, какая я есть. Ей невозможно угодить.

– Просто Вайолет настолько несчастна, что не выносит, когда счастлив кто-то другой, – уверенно заявил Уилл.

– Спасибо, что сказал это. Я каждый день благодарю Бога за то, что один из моих детей нормальный.

Было приятно слышать, что она так отзывается о нем. Хотя бывало, что перемены в ее оценке – из «недееспособного» в «одаренного», из «одаренного» в «нормального» – били по нему кнутом.

Она чуть сильнее сжала его пальцы.

– Ты станешь влиятельным писателем, Уилл. Ты станешь эпохой. Ты настолько одарен, что я едва могу соответствовать тебе. Я тут подумала, ты не хотел бы пойти в хорошую частную школу? Может быть, даже в Англии? Вращаться среди других зрелых мальчиков-интеллектуалов – среди равных тебе?

Его желудок сжался.

– Но как же…

– Эпилепсия? Аутизм? Боюсь, мы были неправы, позволяя им тянуть тебя назад.

– Я бы слишком тосковал по дому. Я бы скучал по тебе.

– А мы поедем с тобой. Или я поеду, по крайней мере. Твой отец и Вайолет могут остаться здесь. В любом случае, это пища для размышлений. Это надо переварить. Скажи, Уилл… в идеальном мире, если бы сегодня ты мог заняться чем захочешь – чем угодно, – что бы ты выбрал?

– Словесностью, – отозвался он. – Омофонами. – Именно на них они остановились неделю назад, прервав занятия.

В улыбке Джозефины сквозила жалость. Возможно, она ожидала услышать в ответ «картинг» или «парк развлечений».

– Ну что ж, – сказала она. – Омофоны. Можешь назвать мне какой-нибудь?

– «Роуз», – выпалил он, как одержимый. – Он может означать цветок и прошедшее время глагола «rise» – «восстать».

Он знал, что ей это неприятно, но ничего не мог с собой поделать. Это было первое и единственное слово, которое пришло ему на ум.

Телефонную трубку подняла Коринна, поскольку исцарапанная будка успела стать для нее второй палатой. Она проводила в ней часы, болтая с Парнем-в-коже, несмотря на постоянные предостережения дежурной медсестры («Коринна, девочка, там же почасовая оплата!»).

– Вайолет! – позвала она. – Тебя папа-медведь.

Внутри у Вайолет все переворачивалось, пока она шла к будке. Она бы не вынесла повторения разговора, который состоялся между ними в приемные часы.

– Алло?

– Вайолет?

– Да, пап. Что случилось?

– Я надеялся… – он сделал большой глоток, и оставалось надеяться, что крепость напитка не измерялась его объемом. – Мне нужно, чтобы ты рассказала мне больше о расследовании социальной службы.

– Я дам тебе телефон Николаса Флореса. Но я уже рассказала тебе все, что знаю.

– Ты мне почти ничего не рассказала.

– Так я ничего и не знаю! Умоляю, поговори с мамой напрямую! Я не могу быть вашим посредником!

Вайолет постаралась успокоиться с помощью техники глубокого дыхания с одного из ее дисков по медитации.

– Папа, я в закрытом отделении. Я не могу никуда пойти. Если только ты не собираешься, наконец, вытащить меня отсюда.

На линии воцарилось молчание.

– Папа? Ты собираешься помочь мне выбраться отсюда или нет?

– Я пытаюсь, Вайолет. Но я не знаю, какой помощи ты от меня ожидаешь, если ты утаиваешь от меня информацию.

– Это мама утаивает информацию. Ты должен противостоять ей.

– Мы с тобой очень разные люди, Вайолет. Я не думаю, что, если начать раскачивать лодку, это сильно поможет делу.

– Это не раскачивание лодки, папа. Это называется коммуникацией. Ты можешь задавать вопросы. Другие люди делают это постоянно. Другие люди не живут в вечном страхе перед чужой реакцией. И не нервничают постоянно оттого, что у них могут быть проблемы.

Выкуривая первую за день сигарету, Вайолет волновалась, что была слишком резка с отцом. И все же она была обескуражена его нежеланием признавать тяжесть ее положения. То немногое, о чем они говорили с тех пор, как она оказалась в больнице, касалось либо Роуз, либо его самого, а именно – его трезвости или срывов.

Когда Дуглас уже спросит ее, каково это – оставаться в месте, где на койках ремни для фиксации всех конечностей. С пациентами, среди которых были «свободно говорящие» на тарабарщине и любители мастурбировать на публике. Когда он собирался извиниться за то, что вез ее в больницу пьяным? Или спросить, что она помнила о вечере той пятницы? Она была отлучена от своей жизни. И какой бы дерьмовой ни была ее жизнь, как бы ни хотелось ей отказаться от нее, здесь все-таки было паршиво. Жизнь в больнице не похожа на жизнь. Она напоминает аэропорт – какое-то расчеловечивающее транзитное пространство, где задерживаются рейсы и большинство людей относятся друг к другу с меньшим вниманием, чем к своему багажу.

Вайолет слушала утреннее пение птиц и недоумевала, почему больничный персонал не рассматривал курение как «суицидальное поведение», когда услышала щелчок зажигалки «Zippo» – проснулась Эди.

– Доброе утро, солнышко.

– Вайолет? Это же ты? – Глаза Эди были более стеклянными, чем когда-либо, а следы подушки на щеке делали ее кожу похожей на разваренное мясо.

– Это я. Ты в порядке?

– Да, мне действительно надо с этим завязывать. – Эди помахала сигаретой. – У меня такая зависимость, что я выкуриваю утреннюю сигарету даже раньше, чем надеваю линзы.

– Ты уже когда-нибудь бросала?

– Один раз. Было не так уж плохо. Но я по-настоящему скучала по утренней сигарете. И по послеобеденной. – Она скорбно вздохнула. – И по сигарете после секса. И когда очень скучно. А еще во время учебы и за рулем.

– Звучит так, будто бросить – сущий пустяк.

– Если не считать разрыва отношений с моей матерью, это было самое сложное, что я когда-либо делала. Почему так тяжело расстаться с чем-то, даже если ты знаешь, что это что-то – медленно растущий рак?

Не распознать сарказм было совсем не похоже на Эди.

– Ты точно в порядке? – спросила Вайолет. – Тебе опять поменяли лекарства?

Эди покачала головой:

– Нет. Все хорошо. Извини. Похоже, в последнее время я способна только на два настроения – подавленное или раздраженное.

– Да и я тоже, – ответила Вайолет, затушив сигарету об обратную сторону сиденья кресла. Она уже совершила ошибку, пытаясь раздавить окурок больничным шлепанцем, и получила опаленный круг на подошве.

– Почему? Что случилось?

– Да ничего. Просто отец продолжает звонить и просить, чтобы я рассказала ему о чем-то, что касается всех, кроме меня. – И она пересказала Эди разговор с Дугласом о социальной службе.

– Триангуляция, – грустно объяснила Эди, отгоняя дым от лица. – Именно так происходит общение в дерьмовых семьях. Вместо того, чтобы говорить друг с другом напрямую, все происходит через третью сторону. Если один человек контролирует всю информацию, он может лгать и настраивать остальных друг против друга. Дай угадаю, обычно твоя мама играет в семье роль переводчика? – Вайолет кивнула. Она не переставала удивляться тому, насколько хорошо Эди инстинктивно понимала Херстов.

– Возможно, твой отец обращается к тебе, потому что боится расстроить ее.

Вайолет никогда раньше не задумывалась о том, каким образом Джозефина прочно заняла место в центре отношений остальных членов семьи. Она не только поощряла конкуренцию между Вайолет и Роуз, она также сделала почти невозможным для Вайолет узнать Уилла.

– Некоторые матери не способны любить, – сказала Эди, и ее голос прозвучал слишком агрессивно и громко. – Спроси любого фермера, и он скажет тебе, что некоторые мамы просто неспособны ими быть. Рождение ребенка делает тебя матерью не больше, чем покупка пианино делает тебя чертовым Бетховеном.

Позже, в компьютерной лаборатории, Вайолет наблюдала за Эди краем глаза, думая о том, насколько у ее подруги опустошенный вид. Губы Эди были сухими и потрескавшимися, плечи – поникшими, и даже ярко-голубые глаза казались бесцветными и невыразительными. Она не оторвала взгляда от монитора, когда одна из ее любимых шизофреничек начала гладить ее компьютерный стол, словно лошадь, приговаривая: «Будь хорошей девочкой, а то не дам тебе яблоко, когда мы вернемся домой».

Вайолет зашла на «Фейсбук» и отыскала там подругу Роуз, Амелию. Ее профиль гласил, что она танцует в балетной труппе Рочестера. Вайолет знала, что такое труппа, но это слово всегда заставляло ее вспоминать о мертвецах. И действительно, что-то в аватарке Амелии определенно делало ее похожей на труп. Это был портретный снимок, и Амелия была на нем длинноносой, длинноволосой и неулыбчивой. Ее голова свисала набок, будто кто-то тянул ее вниз за кончик тусклого низкого хвоста.

Вайолет встречалась с Амелией всего раз или два и только после школьных спектаклей, когда они с Роуз все еще были раскрасневшимися и потными под толстым слоем грима и неловко жонглировали букетами в прозрачных обертках, обмениваясь воздушными поцелуями с другими ребятами из актерского состава.

Теперь Вайолет могла видеть, что эти девушки когда-то были неприступной парой. Обе были изящными и тщательно следили за весом. Обе казались скупыми на улыбки.

Вайолет написала Амелии номер больничного телефона-автомата и попросила ее позвонить, когда будет возможность. Это был шаг отчаяния, но Вайолет решила перепробовать все варианты. Ей было необходимо, чтобы сестра помогла ей выбраться отсюда. Если Роуз в тот вечер была на Олд-Стоун, нужно было, чтобы она помогла Вайолет отмыться от возможных обвинений против Уилла. Ждать, пока ее отец начнет предпринимать какие-то шаги, можно было вечно.

Сидящая за соседним компьютером Коринна с чувством хлопнула ладонью по столу.

– Эди, вот зараза, ты не говорила, что у тебя сегодня день рождения!

Эди подняла голову с тем же затравленным выражением, которое весь день было на ее лице.

– А? – отозвалась она. – Как ты узнала?

– Вот же, в ленте «Фейсбука». Ах ты, хитрая, пронырливая зараза…

Женщина, которая разговаривала с ее компьютером, как с пони, начала петь «С днем рожденья тебя» на мотив, отдаленно напоминающий «My Heart Will Go On» Селин Дион. В этот момент Эди не выдержала и разрыдалась. Она не переставала громко плакать, пока не вырвала клавиатуру, затянув провод на своей шее, и ее не отвели в «тихую комнату».

Когда отец Уилла вернулся домой с работы, он снял со стены календарь и принялся внимательно изучать его, сидя за кухонным столом.

– Кто такая Трина? – спросил Дуглас, указав пальцем на ее имя.

– Ты встречался с Триной. – Джозефина сняла новую шляпку и положила ее на стойку. – Она из исторического общества. Она заходила обсудить экскурсионный маршрут по старинным особнякам на следующий год. По этому поводу уже есть разногласия. Аллертоны отказываются включать свой дом, если будет участвовать особняк Флетчеров. Флетчеры отделали балками потолок в гостиной, и она потеряла историческую точность.

Грудь Уилла вновь сковало напряжением. У него возникло сильнейшее желание покинуть комнату, но он ощущал себя так, словно оказался под невидимыми пулями. На секунду раздался звук, напоминающий визг бензопилы, когда Джозефина электрическим ножом открыла бутылку, которую они купили в фирменном винном магазине. Она налила вино в большой бокал и поставила его напротив Дугласа. Он слегка повращал бокал и отодвинул его в сторону.

– Джо, к нам приходили из органов опеки?

Джозефина застыла, и Уилл почувствовал, что давление воздуха в комнате резко изменилось. Мать не то чтобы выглядела виноватой, но на мгновение он уловил ее растущий стыд. Впрочем, так же быстро он исчез, уступив место чистейшей обвиняющей ярости.

– Я говорила об этом еще вчера, Дуглас. Что с тобой не так? У тебя что, ранняя стадия Альцгеймера?

– Джо, думаю, я бы запомнил что-то столь важное, как…

– Нет! Извини, Дуглас. Это просто чушь собачья. Ты хорошо умеешь создать впечатление, что ты слушаешь, но если дело не касается тебя напрямую…

– Я бы сказал, что органы, которые стараются забрать моих детей, касаются меня…

– Ты только послушай себя! Ты холодный, ты эгоцентричный. Ты заставляешь нас чувствовать себя лишними большую часть времени. Ты стыдишь нас за то, что мы пытаемся быть ближе к тебе. Спроси у своего сына. Давай, Дуглас. Спроси, не боится ли он тебя. Уилл чувствует, что ты проявляешь к нему интерес только тогда, когда тебе что-то нужно. Он чувствует, что ты его даже не знаешь. Взять хотя бы тот раз, когда ты взял его на работу! Ты на весь день оставил его одного в своем кабинете. Ты оставил его одного за столом, когда вы поехали обедать.

Безгласный, прилагательное. Означает «немой».

Слезы текли по лицу Уилла: видимо, что-то из того, что она сказала, действительно было правдой.

Когда он наконец набрался смелости поднять глаза, отец уже вышел из комнаты, а может быть, и из дома. Его мать сидела у эркерного окна и пила вино из бокала Дугласа, листая каталог товаров для дома.

– Ну что, хлопья на ужин? – спросила она, едва отрываясь от страницы с чемоданами. Уилл не отозвался, и она посмотрела на него с ободряющей улыбкой и широко распахнула объятия.

– Дорогой, не переживай из-за него. Твоему отцу доставляет удовольствие заставлять других чувствовать себя сумасшедшими. – Облизнув палец, она перевернула страницу. Уилл калачиком свернулся у нее на коленях. – Правда, Уильям. Все эти слезы… Все же в порядке. Тебе не о чем беспокоиться. Я никогда не позволю твоему отцу сделать с тобой то, что он сделал с Роуз. А теперь скажи мне, что ты думаешь об этом чемодане на колесиках в спортивном стиле? Я тут подумала… если мы начнем подавать заявки в частные школы-интернаты, тебе действительно понадобится чемодан с монограммой.

Когда медсестра сказала Вайолет, что ее хочет видеть подруга, она немедленно подумала об Эди. Комната для уединения, она же «тихая комната», была точно как в фильмах – абсолютно пустая, за исключением тонкого, как лепешка, матраса на полу. Глядя, как Эди ведут туда за локоть, Вайолет боялась, что ее подругу будут лечить кожаными ремнями и уколами транквилизаторов. Но Сара-певт заверила, что «тихая комната» – всего лишь место, где можно «укрыться от болезненных раздражителей» и «прожить сильные эмоции». Дверь в «тихую комнату» даже была приоткрыта, хотя Вайолет и остальным пациентам было запрещено заглядывать внутрь.

Но Вайолет ждала не Эди. В холле для посетителей сидела Имоджин со школьными учебниками Вайолет и коробкой конфет «Krause’s Chocolates» из фирменного магазина в Согертис. Имоджин выглядела неуместнее, чем когда-либо. Она теребила серебряную серьгу-кафф. Волосы радужных цветов рассыпались по спинке стула. Она изучала объявление, которое гласило: «ПРОСИМ ПОСЕТИТЕЛЕЙ МЫТЬ РУКИ ДО И ПОСЛЕ ПОСЕЩЕНИЯ ПАЦИЕНТОВ». Вайолет и ее подруги смеялись, что это похоже на знак «КОРМИТЬ ЖИВОТНЫХ ЗАПРЕЩЕНО».

– Черт возьми. – Индийские браслеты Имоджин зазвенели, когда она раскинула руки, чтобы обнять Вайолет. – Ты в порядке? Это жуткое место. Я всегда думала, что эти больницы похожи на рай из голливудских фильмов. Ну, помещения, где все белое и чистое. Но здесь просто… Думаю, у меня уже началось отравление асбестом.

Вайолет чувствовала, что у нее нет времени на смех. В ее голове уже роились вопросы, которые она хотела задать.

– Как ты сюда попала?

– Меня привез Финч. Он попросил извиниться перед тобой. Он просто не смог войти. – У Вайолет упало сердце. Имоджин с шумом выдохнула. – У него, знаешь… сложно с больницами.

– Знаю. Как она? – Вайолет не смогла заставить себя произнести имя Берил, словно это сделало бы ее диагноз еще более реальным.

– По-прежнему.

– А как ты?

– Честно говоря, мне уже не так грустно. Это жизнь. Я стараюсь перестать беспокоиться о том, что мама умирает. Мы просто проводим время вместе. Когда ей плохо, я утешаю ее. Когда мне плохо, она утешает меня. По крайней мере, у нее новый онколог. Он говорит, она самый здоровый больной, которого он когда-либо встречал.

У Вайолет потеплело внутри при мысли о Берил. Она, без сомнений, была первым человеком, которого ей хотелось увидеть, когда покинет Фоллкилл. Если она когда-нибудь покинет Фоллкилл.

– А как на ферме Деккеров?

– Странно. Финч сказал, вчера после закрытия там были копы. Много копов. Миссис Ди не скажет почему.

Имоджин сняла крышку с коробки и показала набор их любимых сортов с лимонной цедрой и соленой карамелью. Вайолет, отказываясь, покачала головой.

– Знаешь, я по-прежнему не понимаю, что произошло, – сказала Имоджин. – Жена брата Джаспера сказала, что видела твою маму и брата в игровой группе в Розендейле, и твоя мама все приуменьшала, рассказывая всем, что Уилл просто случайно поранил руку на кухне.

– Ты знаешь имена тех, кто там был? А Джаспер их знает? Они могут поручиться за меня? Ты же знаешь, что я этого не делала, правда? Ты веришь мне? Все отказываются воспринимать меня всерьез.

– Разумеется… Ты и мухи не обидишь, даже если накачаешься ЛСД под завязку.

Вайолет вздохнула.

– Мне кажется, возможны три варианта. Уилл поранился сам; его поранила мама; или это сделала Роуз.

– Роуз? – Имоджин вскинула бровь.

– Думаю, я видела ее в доме тем вечером.

– Вайолет, мы были под кайфом. Я думаю, я видела бога, и он выглядел как Билл Мюррей. Зачем бы Роуз стала возвращаться?

– Потому что она злится. Или потому, что ей что-нибудь нужно. Или потому, что это она несет ответственность за все то дерьмо, что происходит в нашем доме. Сначала я думала, что это мать пытается меня подставить, но время, когда все происходило… Я начинаю думать, что это Роуз поцарапала машину и оторвала свои изображения на семейных фотографиях. – Вайолет развернула конверты, которые держала в кармане джинсов.

– Это адрес Роуз с Нью-Йорк-Сити?

– Это офис экспресс-доставки. Роуз завела там почтовый ящик.

– Может быть, у нее нет консьержа, – предположила Имоджин.

– Может быть, она хочет отношений на расстоянии вытянутой руки, когда она может добраться до нас, но мы не можем добраться до нее.

– Но зачем? В смысле, зачем кому-то это делать? Это просто бессмысленно. – Имоджин изучающе смотрела на нее. Блестящие пурпурные тени ничуть не смягчали напряженности в ее взгляде. – Твоя мама позвонила вчера моей маме и сказала, что ты патологическая лгунья. Она сказала, что этот диагноз тебе поставили здесь. Она сказала, что мы должны быть осторожны с тобой – что ты говоришь правду, когда это отвечает твоим целям, и возвращаешься ко лжи, если этого требуют твои планы.

У Вайолет зазвенело в ушах. Словно кто-то открыл дверь кабины во время полета, и ее вытянуло наружу из самой себя.

– Вайолет? Она сказала, что ты обижаешь Уилла.

– Как обижаю?

– Она сказала, что ты ревнуешь к нему. Что, когда он был в школе, ты рассказывала хулиганам вещи о нем, за которые его дразнили. Что, когда никого нет рядом, ты щипаешь его так, что остаются синяки.

– Я никогда не трогала Уилла!

– Вайолет, твоя мама сказала, что лучшее, что мы можем сделать, – это держаться от тебя подальше, чтобы твое положение стало твоим наказанием, а не нашим. – Подбородок Имоджин скривился, в ее глазах стояли слезы. – Я не знаю, чему верить. Я сказала, что ты никогда не лгала мне. Во всяком случае, насколько я знаю…

– Это гениально. – Вайолет встала слишком резко, слишком сердито, но ей нужно было вернуть ощущение собственных ног. – Ведь если я такая превосходная лгунья, невозможно заподозрить, что со мной что-то не так. Но правда в том, что со мной все нормально!

Вайолет чувствовала, что ее гнев работает против нее. С каждой октавой, на которую повышался ее голос, она теряла Имоджин еще больше. Она уже собиралась извиниться, как к ним заглянула Коринна.

– Вайолет, – сказала она, с подозрением глядя на Имоджин. – Тебе звонит какая-то Амелия.

– Мне хочется поговорить обо всем этом.

– И мне, – кивнула Имоджин.

– Но сейчас я действительно не могу. Мне придется ответить. Амелия – давняя подруга Роуз. Она может знать ее номер. Мне нужно, чтобы Роуз вытащила меня отсюда.

Имоджин казалась сбитой с толку.

– Но ты же только что сказала, что она преследует вашу семью. Вся эта история с мусорными баками…

– Роуз преследует не меня, а моих родителей. И судя по тому, что устроила мне мать, возможно, они этого заслуживают.

Вайолет обняла Имоджин, неловко стоявшую с опущенными руками.

– Спасибо за шоколад. Пожалуйста, знай, что я не лгала тебе ни разу. Обними за меня свою маму. И Финча.

Очевидно, ее мать лгала. Как бы Джозефина узнала диагноз Вайолет, если она перестала отвечать на звонки ее терапевта? И все-таки какая-то маленькая, но предательская часть Вайолет заставила ее на мгновение усомниться в самой себе. Могла ли она лгать компульсивно, не осознавая этого? Похоже, Сара-певт именно так и думала. Имоджин почти купилась. В последнее время Вайолет частенько употребляла экстази, и ее память была уже не той, что раньше. Может быть, ее мозг был изъеден дырами, как швейцарский сыр. Может быть, она упустила обрывки фактов и разговоров. Но она не была жестокой. На сегодняшний день единственным человеком, которого ей удалось в этом убедить, был Николас Флорес, но даже он был не в силах что-то сделать, чтобы спасти ее. Им нужен был свидетель. Им нужна была Роуз.

В телефонной будке все еще пахло мускусным кремом, который Коринна втирала в голени, а трубка была теплой от ее дыхания.

– Амелия? – Вайолет надеялась, что ее голос звучал не настолько истерично и натянуто, как ей показалось.

– Вайолет. Мне очень жаль. У меня только несколько минут, а потом я должна вернуться на репетицию.

Голос Амелии был удивительно глубоким и ровным, проскальзывающие нотки избалованной гламурной девочки добавляли вялости каждому предложению.

– Все в порядке. Я ненадолго. Просто хотела узнать, ты все еще общаешься с Роуз? Она мне недавно написала.

– Тебе Роуз написала? – Может быть, это прозвучало как колкость из-за ее бесцветной интонации.

– Да. Вы с ней давно разговаривали?

– Уже год не общались.

– Ты что-нибудь знаешь о Дэмиене?

– Кто такой Дэмиен?

– Ее парень. Тот, с которым она живет.

Вайолет услышала шуршащий звук – видимо, Амелия переложила телефон к другому уху. Затем послышался скрип закрываемой двери. Стихли голоса болтающих балерин и звуки настраиваемых скрипок.

– Я не знаю никого по имени Дэмиен. Знаю только ее последнего парня, и просто не может быть, чтобы они когда-нибудь жили вместе. – Голос Амелии зазвучал строго и гораздо отчетливее. Наверно, она вышла из зала, где им мешало эхо.

– Откуда ты знаешь, если вы не разговаривали с ней? – Амелия помолчала. Раздался щелчок зажигалки. Звук затяжки.

– Амелия? Ты еще там? Я говорю, откуда ты знаешь, что она не живет с ним?

– Потому что он женат, понятно? Ее прошлый парень был женат.

Снова раздался скрип двери, за которым послышался еще один унылый женский голос.

– Я знаю, – ответила кому-то Амелия. – Да, спасибо. Буду через минуту.

Вайолет была потрясена.

– Кем он был? Как давно это было?

Амелия сделала еще одну шумную затяжку.

– Ее бывший преподаватель, – выдох, – по структурной геологии или чему-то в этом роде. Его звали Мэтт. Мистер Метаморфные камни. Я удивлена, что они снова вместе. После расставания Роуз была так раздавлена, что даже имени его не могла произнести. Она начала называть его Вулканом. Или, иногда, Землетрясением. Ну, знаешь, в честь всех природных бедствий, в которых он был таким экспертом.

– Так он был женат, или он до сих пор женат? – спросила Вайолет.

– Тогда он был женат. Как сейчас – не знаю. Еще две минуты, – прошипела Амелия кому-то на периферии их беседы.

– Ты рассказала об этом полиции, когда мы думали, что Роуз пропала? – Вайолет надеялась, что это прозвучало не слишком резко и осуждающе. Она не могла позволить себе спугнуть ее.

– Нет. Я должна была. Знаю, что ты обо мне думаешь. Знаю, что должна была им рассказать. Но ты должна понять, я поклялась Роуз молчать. Она была так влюблена. Даже после того, как он поступил, она боялась, что из-за их романа его уволят. Ты можешь себе представить? Я ей, такая, ну и черт с ним. Он заслуживает потерять работу после всего, что он тебе сделал. Но Роуз было все равно. Ты же знаешь ее.

– Я знаю ее, – солгала Вайолет.

– Тогда ты знаешь, что она полностью забывает о себе, когда ей кто-то нравится. Она становится так поглощена интересами парней, как будто забывает, кто она сама.

– Значит, Роуз сменила театр на естествознание, потому что хотела больше походить на своего женатого парня?

– Роуз, которую я знала, были по барабану всякие разломы, деформации горных пород и прочая чепуха, которой она вдруг стала одержима. Я умоляла ее остаться. Ходили слухи, что на следующем курсе мы будем ставить «Что бы ни случилось», и Роуз просто создана для роли Рено Суини.

Вайолет понимающе вздохнула. На самом деле, единственным, что она знала о мюзиклах, было то, что она ненавидит их всеми фибрами души.

Амелия зашлась сильным кашлем.

– Я знаю, что в отношениях Роуз любит любовь. Она думает, что в любви она по-настоящему преданная, самоотверженная и все в таком духе. Но это не так. Я как-то пыталась ей это донести. Сказала: «Роуз, ты хватаешься за людей, потому что какая-то часть тебя любит чувствовать себя использованной». – Вайолет снова понимающе вздохнула. На этот раз искренне. – Я сказала, что ей нравится играть в жертву. «Роуз, тебе нравится чувствовать, что тебя не ценят. И дело не в мистере Геологе, а в том, что ты зависима от эмоциональных американских горок, которые он дает тебе испытывать». Я пыталась объяснить ей, что ее любовь к нему так же эгоистична, как любовь вашей матери к ней.

– Ты сравнила Роуз с нашей мамой?

– Это было не лучшей идеей, знаю. Может быть, она поэтому перестала со мной разговаривать.

Кто-то снова позвал Амелию.

– Вайолет, я действительно должна идти. У нас примерка костюмов.

– Последний вопрос! Ты знала, что Роуз сделала аборт?

Амелия издала вздох эмоционально опустошенного человека.

– Знала? Я отвезла ее в больницу. Она не хотела этого делать. На нее давила мать. Называла Роуз никчемной шлюхой. Обещала, что и пальцем не шевельнет, чтобы помочь Роуз, если та решит родить, что будет смеяться и повторять «я же тебе говорила», пока ребенок будет превращать ее в толстую, скучную, нищую тетку.

– Какая поддержка.

– Это было не очень красиво. Мать просто унижала ее. Но (поверь, я никогда не говорила этого Роуз), может быть, и к лучшему, что она не родила этого ребенка.

– Потому что преподаватель не ушел бы от жены?

Смех Амелии был почти горьким.

– Нет. Роуз была не против быть матерью-одиночкой. Думаю, она даже хотела быть матерью-одиночкой. Я подумала, что все к лучшему, потому что она бы задушила этого ребенка. Она бы использовала его точно так же, как она использовала всех остальных, – чтобы поднять свое мнение о самой себе. Даже если бы мистер Землетрясение ушел от жены, думаю, Роуз хотела бы, чтобы ребенок любил только ее. С нашей дружбой было то же самое. Роуз по-настоящему расстраивалась, если у меня появлялись другие приятели, или если я шла куда-то с ребятами из театра без нее. Я не осознавала, насколько стала изолированной, пока она не прекратила со мной общаться.

– Роуз была такой собственницей?

– Это все годы соперничества с тобой и Уиллом. Роуз никогда не чувствовала, что способна быть с тобой на равных.

– На равных со мной?

– Да. Она всегда рассказывала, что ваша мама постоянно твердила, как умен Уилл и как ты красива от природы, а Роуз надо над этим работать. Как ты думаешь, почему Роуз нужно было два часа, чтобы куда-то собраться? Ее парализовало от страха всякий раз, когда надо было выбрать наряд. Если ее щипцы для завивки ломались, весь день был для нее испорчен.

Вайолет не знала, что шокировало ее сильнее: то, что Роуз ей завидовала, или то, что Роуз хотела ребенка, а мать заставила ее отказаться от него. Она не могла понять, как та чудовищная фотография зародыша вписывалась в эту версию событий.

– Амелия, сколько времени прошло между тем, как ты отвезла Роуз в клинику, и тем, как она перестала с тобой разговаривать?

– Наверно, несколько дней. Я думала, что она просто горюет или что-то в этом роде. Это продолжалось дольше, чем я ожидала. Она уже сменила факультет, так что мы не так уж часто встречались на учебе. Я должна была позвонить и извиниться. Но мне нужна была пауза. Роуз нужно было столько внимания и утешения. Она была как маленькая девочка. Я чувствовала себя… вымотанной.

– А потом она исчезла.

– Да. Я была шокирована, но решила, что это к лучшему. Думаю, даже ты согласишься, что Роуз нужно было больше пространства между собой и вашими родителями.

Дверь распахнулась. Снова послышались звуки струнных инструментов.

– Вайолет, извини. Всех зовут на второй акт коды. Я должна идти.

– Амелия, самое последнее!

– Что?

– Ты когда-нибудь видела, чтобы Роуз впадала в ярость? Как ты думаешь, она способна на насилие?

– Не знаю. Лично я думаю, что это вопрос критического состояния. Кого угодно можно толкнуть на насилие. И твоя мама толкала ее очень сильно.

Вайолет на секунду задумалась, а Амелия добавила:

– Игра Роуз всегда была безупречной. Не думаю, что она сделает что-то неправильно, если только сама не захочет, чтобы ее поймали.

Уилл проснулся от чьего-то непривычного присутствия в своей комнате. Он услышал щелчок прикроватной лампы и перевернулся на другой бок, совершенно не готовый к увиденному: перед ним неловко стоял отец в одежде, которую носил по выходным. Его лицо было небритым, на ногах – заношенные тапочки.

– Все твои лекарства стоят в шкафчике в ванной? – спросил Дуглас. Уилл натянул одеяла до подбородка и кивнул.

– А твои школьные задания?

– Что мои школьные задания?

– Где они?

– Везде. Что-то на компьютере. Что-то в книгах в мамином кабинете. Что-то у нас в голове.

Уилл был раздражен мыслью о том, что отец вмешивается в его домашнее обучение, не говоря уж о том, чтобы претендовать на время, которое он мог с интересом провести с мамой.

– Где мама?

– Я сказал ей, чтобы она взяла выходной.

Дуглас произнес это властным тоном, и все же Уилл не мог себе представить, чтобы его мама подчинялась приказам отца.

– Куда она ушла?

– Не знаю. Мы обсуждали, что она может провести день в спа. Она могла сесть на поезд до Сити. Она что-то говорила о выставке в музее Гуггенхайма.

Уилл пришел в отчаяние при мысли о том, что мама будет смотреть на искусство без него. Она всегда говорила, что ей нравилось, что рядом с ним она снова чувствует себя преподавателем. Она любила объяснять – например, что древние римляне были без ума от орхидей, пока не обратились в христианство, и эти цветы исчезли из искусства, потому что внезапно стали казаться символом сексуальности (их научное название происходит от греческого слова «яичко»).

– Вы с мамой все еще в ссоре? – спросил Уилл.

– Кто сказал, что мы в ссоре? Одевайся, пожалуйста. И спускайся завтракать.

– Что мне надеть? – зевнул Уилл, ожидая, что отец подойдет к шкафу и выберет то, что Джозефина называла «ensemble du jour».

– Что-нибудь теплое, – ответил Дуглас. – Сегодня обещают сильный мороз.

Он резко повернулся и зашагал вниз, откуда донесся шуршащий звук рассыпаемых по тарелкам хлопьев.

Ужин на завтрак, подумал Уилл, и тут же поймал себя на мысли, что все должно было быть наоборот.

Уилл не мог отвести взгляд от сердито нацарапанных каракулей на боку отцовской машины. Вблизи царапины на краске казались еще глубже, будто кто-то сделал их ножом, а не ключами. В то, что отец мог вызвать в ком-то такую ярость, несложно было поверить. Вопрос был только в том, какая сестра ответственна за это. Нетрезвая, неуравновешенная Вайолет? Или расчетливая, мстительная Роуз?

Я никогда не позволю твоему отцу сделать с тобой то, что он сделал с Роуз. Эти слова сказала ему мать накануне. Неужели за чудаковатостью Дугласа прятался характер? Иногда Джозефина намекала на его «горячую молодость». Наблюдая, как он выезжает из гаража задним ходом, Уилл заметил, что отец выглядит взвинченным и замороженным одновременно. Словно в эмоциональном плане одной ногой он давил на тормоз, а второй на газ. Еще одно перенапряжение, и Дуглас легко может стать агрессивной тряпкой, про которую люди обыкновенно говорят «он просто сорвался».

– Куда мы едем? – спросил Уилл.

– К врачу.

– К моему врачу? К доктору Соломону?

– К другому врачу, – ответил Дуглас. – К новому. К доктору Мартину. Он друг моего друга. Я полночи изучал твои медицинские карты, и, похоже, там многого не хватает.

Отец что, считает его идиотом? Тащит его к новому врачу, чтобы изменить его диагноз за спиной матери? Уилл был в бешенстве.

– Например?

– Что?

– Я спрашиваю тебя, чего не хватает в моих медицинских картах. Мне не нужно тратить время на еще одного врача! Я знаю, что со мной не так!

Уиллу показалось, что мыслями отец ушел в офлайн.

– Пап! – крикнул Уилл, наклоняясь вперед и натягивая ремень безопасности. – Мой аутизм – это не твое дело! Ты не можешь просто так вмешиваться в мое обучение и в мою жизнь, чтобы отомстить маме! Я не позволю тебе использовать меня только потому, что ты чувствуешь себя оскопленным!

– Я не знаю, что это значит, – ровно ответил Дуглас.

– Это значит «полностью или наполовину кастрированным», – бросил Уилл.

Дуглас хмыкнул так, что стало понятно, что удар попал в цель. Дворники продолжали скрежетать еще добрые пять миль, пока он не осознал, что дождь уже прекратился.

Доктор Мартин оказался детским психологом, и было непонятно, «Мартин» – это имя или фамилия. Уилл ощущал легкое утомление и желание обороняться. За последний год он томился по меньшей мере в трех кабинетах, выглядевших копией сегодняшнего, и он ни на секунду не доверял этому парню. По словам матери Уилла, большинство психотерапевтов были «плаксивыми жертвами жестокого обращения», пытающимися убедить самих себя, что всем вокруг следует «перестать бороться и увязнуть», как поступили они сами.

– Уилл, ты с нами? – спросил доктор Мартин. – Кажется, что телом ты здесь, а мыслями нет. Что я упускаю?

Уилл уставился на дурацкий носок в оранжевую полоску, выглядывающий из штанины дока. Это напомнило ему Николаса Флореса и его подростковый галстук с эмблемой «Джетсов». Неужели взрослые всерьез думают, что, одеваясь как клоуны, смогут расположить к себе детей? Со мной это не пройдет, подумал Уилл. Я уже вырос.

– Вы ничего не упускаете, – отозвался Уилл, возможно, слишком бойко. – Просто у меня нет причин здесь находиться. Я уже делал все это раньше. Я не болен, как моя сестра. В смысле, не болен в эмоциональном плане…

– Ты болен в каком-то другом плане? – Доктор Мартин пытался подловить его, цепляясь за слова, и Уилл презирал его за это.

– Не то чтобы болен. Я просто другой. Аутизм – это…

– Да, твой папа упоминал аутизм. Мы вернемся к нему через несколько минут. Поскольку вещи, которые происходят с нами, иногда влияют на наше здоровье, мне нужно задать тебе вопросы, которые я задаю всем своим пациентам. Ты не против?

Уилл не собирался становиться пациентом этого человека, но он был физически не способен на грубость. Его пассивная, уважающая взрослых часть личности взяла верх, и он утвердительно кивнул, показывая, что он не против.

– В твоей жизни происходит что-то, что вызывает у тебя беспокойство?

Ответ Уилла прозвучал так твердо и быстро, что это удивило даже его самого:

– Нет.

На периферии его сознания, словно воздушные шары под потолком, висели планы мести Роуз. И возможный роман его отца. Но они не вызывали в нем беспокойства как такового. Они существовали, и никакое беспокойство с его стороны не могло их отменить. Было гораздо лучше направить свою энергию на то, чтобы быть ребенком, о котором никому не приходилось бы беспокоиться.

– Твой отец сказал, что на прошлой неделе твою сестру положили в психиатрическую больницу. Ты не беспокоишься за нее?

Уилл пожал плечами.

– Если она больна или что-то еще, значит, она такой родилась. Ничто в нашей семье не было причиной этого.

Какой-то миг доктор выглядел ошеломленным, прежде чем ему удалось вернуть бесстрастное выражение лица.

– Тебе как будто не двенадцать лет, а все сорок, – тебе никто раньше не говорил? Ты очень заботишься о своих родителях, не так ли?

Уилл подумал, не пытается ли он его разозлить. Он никак не отреагировал, и доктор Мартин продолжил:

– Иногда очень близкие люди, от которых, как нам кажется, все наши неприятности, просто привлекают внимание к более глубоким проблемам, которые остальные члены семьи предпочитают игнорировать. Может быть, Вайолет сложнее притворяться, что все в порядке.

– Никто не притворяется. Все действительно в порядке.

Уилл начал думать, что его мать была права. Сидящий напротив него мужчина с бородой как у святого и «понимающими» глазами уже был уверен, что знает историю Херстов; ему было плевать, что скажет Уилл. Док Мартин указал шариковой ручкой на повязку Уилла.

– Твой папа сказал, что тебя могла поранить сестра. Наверно, это было страшно. Полагаю, это заставило тебя почувствовать себя довольно беспомощным.

– Она сейчас там, где ей нужно быть. Больше она никому не навредит.

Психолог бросил взгляд на свои записи.

– Также твой отец сказал, что твоя эпилепсия довольно разрушительна. Ты не можешь ходить из-за нее в школу? У меня самого никогда не было припадков. Что ты чувствуешь, когда они происходят?

Уилл немного расслабился. Ему было гораздо спокойнее обсуждать проблемы со здоровьем, чем проблемы в семье. Он описал Мартину ледяной пот. Рассказал об ощущении, что в груди у него все сжимается и покалывает – так, что во время приступа он забывает, как дышать. Уилл описывал все это так много раз, что слова потеряли свой смысл. Описывать припадок было все равно что читать стихи или выступать в его моноспектакле по Эдгару По. Совершенно неожиданно психолог наклонился и воткнул карандаш в точилку на боковом столике. Перемалывающий звук заставил Уилла вздрогнуть. Он обхватил пальцами здоровой руки кожаный подлокотник дивана.

– Извини за этот шум, – сказал Мартин. – Вижу, он напугал тебя. Ты легко пугаешься?

Оставшаяся часть сеанса прошла в этом духе. Вопросы, перетекающие один в другой, заставляли Уилла нервничать: «У тебя есть проблемы со сном?», «Ты чувствуешь себя оторванным от других людей?», «У тебя есть ощущение, что ты не испытываешь ни боли, ни радости – только постоянное чувство тревоги?».

К концу сеанса у Уилла было неприятное чувство, что он полностью соответствует тому психологическому отклонению, на которое проверял его доктор Мартин. Это подозрение только усилилось, когда психолог попросил его «потусить» в приемной, пока он переговорит с его отцом.

Уилл старался не разглядывать и не осуждать тех двоих, что сидели в приемной помимо него: угрюмую женщину, от которой несло сигаретами, и ее бритоголового сына с признаками агрессии и СДВГ. Уилл присел и стал читать. Он проигнорировал журналы для школьников и, сидя в углу, листал «Психологию сегодня». Внутри оказалась статья о том, что у вегетарианцев, как Вайолет, в целом худшее психическое здоровье, чем у мясоедов. Убедившись, что никто не смотрит, он взял журнал в туалет, вырвал эту страницу, сложил и убрал в карман, чтобы позже показать статью маме.

По дороге домой отец притормозил у фургончика с хот-догами. Уилл скептически посмотрел на отца, когда тот вернулся, держа в руках по покрытому горчицей шлангу.

– Мы с мамой не едим хот-доги, – заявил он.

– Но мамы здесь нет, – раздраженно сказал Дуглас.

– Они такие же вредные, как сигареты. Мы читали. Они вызывают генетические мутации.

Его отец вздохнул и поставил второй хот-дог на ручной тормоз между ними. Он настоял, чтобы Уилл ехал на переднем сиденье, хотя тот возражал, что еще год ему нельзя этого делать (согласно департаменту транспортных средств, пассажиру должно быть тринадцать).

Дуглас вытер горчицу в уголке рта салфеткой.

– Уилл, что ты думаешь о том, чтобы вернуться в обычную школу?

Чувства Уилла по этому поводу были очень похожи на те, которые он испытал бы, оказавшись под осью семидесятитонного грузовика. Давящая тяжесть легла ему на грудь, и воздух в машине казался слишком густым, чтобы дышать.

– Это невозможно, – хрипящим от гнева голосом ответил он. – Моя эпилепсия… – И он принялся старательно перечислять все те причины, которые называла его мать, – флуоресцентные лампы и отсутствие ковровых покрытий.

– Знаешь, доктор Мартин не уверен, что у тебя эпилепсия. Как и другие твои врачи. Тот факт, что твоя ЭКГ в норме, и у тебя по-прежнему бывают приступы, хотя ты принимаешь лекарства от припадков, означает, что причина может быть в чем-то другом.

– И в чем же, например?

– Это может быть тревожное расстройство. Панические атаки.

Дуглас сунул руку в карман куртки и вытащил ксерокопию статьи о диссоциативных конвульсиях, психогенных неэпилептических приступах.

– Здесь говорится, что этим страдают ветераны и матери, которые борются за опеку над своими детьми. Переутомленные взрослые.

– Угу, дочитай до конца. – Отец указал на ту часть статьи, где говорилось, что диссоциативные конвульсии, или псевдосудороги, происходят у людей со «слабыми механизмами адаптации», когда они сталкиваются с «нестабильными отношениями» или «стрессовыми ситуациями». Дуглас добавил: – Пятидесяти четырем процентам людей, страдающих паническими атаками, ошибочно ставят диагноз «эпилепсия».

– Я не вернусь в школу в Стоун-Ридж! Я эпилептик!

Уилл постарался успокоиться мыслью о том, что, возможно, поступит в частную школу-интернат. Он напомнил себе, что у них с матерью был план.

– Я не говорю, что не верю тебе. Просто я ни разу не видел твоих приступов, и не могу подтвердить того, чего не видел.

– У меня бывают провалы в памяти. Как в последний раз, когда…

– Доктор Мартин считает, что у этого может быть другое объяснение.

– Какое?

– Посмотри вторую страницу.

Уилл отшвырнул распечатку про псевдосудороги и увидел небольшую информационную статью с заголовком «ТРАВМА И ДИССОЦИАЦИЯ». В ней шла речь о том, что некоторые люди «отщепляются» от своего тела, чувств, воспоминаний и сознания во время сильного стресса. Это защитный механизм, писал автор, позволяющий нам отделить себя от вещей, которые мы не в состоянии вынести. Некоторые люди, например жертвы изнасилования, могут переживать травму, как будто глядя на самих себя сверху, с высоты в десять метров. Другим не удается вспомнить целые дни, даже если они работали, ходили по магазинам и общались, двигаясь по жизни на автомате.

– Доктор сказал тебе, что я страдаю этим? Это же про людей, вернувшихся с войны. Или про детей, потерявших семьи в цунами.

– Доктор Мартин сказал, что это гораздо чаще встречается у людей, которые были травмированы кем-то, кого они знают и кому доверяют. Я должен отнестись к этому серьезно, – сказал Дуглас, комкая салфетку в кулаке. – Уже второй раз за неделю психолог говорит со мной о посттравматическом стрессовом расстройстве.

Уилл мысленно перебрал всех докторов, к которым обращался до того, как ему диагностировали аутизм.

– Кто-то из моих старых врачей тоже сказал, что у меня это расстройство? – потрясенно спросил он, борясь со слезами.

– Нет, – ответил Дуглас, шумно втягивая воздух. – Нет. Я имел в виду терапевта Вайолет. Она считает, что ее буддистские медитации, когда она всю ночь расхаживала по комнате, были всего лишь попыткой избавиться от крайней степени тревоги.

– Но кого они имели в виду, кто нас травмировал?

Едва эти слова слетели с его губ, ему на ум пришла Роуз. Неужели это она подвергала их с Вайолет насилию? А их умная психика, стараясь защитить их, переключила канал, чтобы блокировать стресс?

Дуглас бросил в его сторону виноватый, испуганный взгляд.

Уилл успокаивал себя напоминанием о том, что с ним не могло случиться ничего по-настоящему страшного. Там же была его мать. Джозефина всегда была рядом с Уиллом, и, может быть, в этом и была причина. Возможно – возможно! – мать Уилла стала такой властной в ответ на что-то. Возможно, она укрывала Уилла от самой настоящей бури.

Вайолет решила действовать аккуратно, когда увидела в коридоре своего врача. Сара-певт шла в компании коллеги, которую пациенты прозвали Психологом-в-упаковке, – из-за плохого ботокса ее лицо стало выглядеть завернутым в странную блестящую пленку. Как бы Вайолет ни хотелось это сделать, она не собиралась громко и настойчиво требовать у женщины ответа, считает ли она ее патологической лгуньей.

– Извините, что прерываю, – сказала Вайолет, – Я просто хотела поблагодарить вас за то, что вы заставили меня остаться. Это была насыщенная неделя. Все, кто участвует в программе «12 шагов», говорят, что это просто стадия эйфории, но у меня действительно было много озарений.

Сара-певт выглядела удивленной, но благожелательной. Она поманила ее жестом, и Вайолет оказалась в ее ужасно депрессивном кабинете, на диване с велюровой обивкой унылого цвета.

– Недавно вы упомянули, что моя мать перестала отвечать на ваши звонки.

– Все верно.

– Но вчера вы виделись с моим отцом, когда он приезжал навестить меня?

Лицо психолога приобрело настороженное выражение.

– Да. Мы с твоим отцом много говорили о его алкоголизме. Он чувствует свою ответственность за то, что ты употребляешь наркотики. Он выразил беспокойство, что ты унаследовала его болезнь и что его собственная зависимость сделала его слепым ко всему. Он выразил желание быть более осведомленным о твоих проблемах.

– Я знаю, что генетика может играть роль в формировании зависимости. Это понятно. Но причина того, что я принимаю наркотики, – это я сама. Я принимаю их, потому что чувствую, что мне нужно забыть, кто я на самом деле, и стать той, кем хочет видеть меня мать.

– И кем тебя хочет видеть мать?

– Дурным семенем. Кем-то, в кого она может ткнуть пальцем, если она с чем-то не справится. Но я не обязана быть паршивой овцой. Если я буду играть эту роль, моя семья не станет от этого лучше. Все станет только хуже.

– Мммм.

Вайолет не удавалось понять, что думает Сара-певт. Она верила во все, что сказала, но не знала, укрепляет она или ослабляет свою позицию психически здорового человека.

– Пребывание здесь научило меня, что я не могу выбирать эмоции. Когда я перестаю чувствовать чертов страх, я перестаю чувствовать и радость. Я очень долго была в оцепенении. Думаю, я хотела умереть, потому что хотела, чтобы то, какая я внутри, совпало с тем, какая я снаружи. Я пыталась покончить с собой, потому что уже чувствовала себя мертвой.

По лицу терапевта скользнула улыбка.

– Что ж, это действительно звучит как озарение. Это осознание дает тебе готовность отказаться от каких-то форм этого поведения?

Вайолет кивнула.

– Сейчас я понимаю, что отождествляла себя с моим… – она с трудом подобрала спокойное, но точное слово, – агрессором. У меня здесь есть подруга, Эди… Она помогла мне понять, что я мучаю себя теми же способами, которыми раньше меня мучил кто-то другой.

– И кто же этот кто-то?

– Моя мать. Эди считает, что она может быть нарциссом.

– Я не могу говорить о психическом здоровье человека, не встретившись с ним лично. И я не могу поставить диагноз никому, кто не приходит ко мне с желанием измениться и получить мою помощь.

– Этика, – кивнула Вайолет. – Я понимаю.

– Я могу сказать, и это более-менее общеизвестно, что нарциссическая мать – это одна из худших вещей, которая может произойти с ребенком. Ее неспособность к эмпатии, упорные заблуждения в толковании невысказанных, но настойчивых социальных сигналов ребенка, ее склонность чувствовать себя критикуемой, если ребенок выражает дискомфорт, ее отчаянная потребность выглядеть хорошей матерью в ущерб тому, чтобы действительно быть таковой… Все это серьезно нарушает развитие ребенка. Дети нарциссов склонны чувствовать себя виноватыми и опасными, даже если они никогда не пытались защищаться, никогда не совершали преступления.

Это был подходящий момент, чтобы заговорить о ноже.

– Я не совершала преступления против моего брата. Я готова понести ответственность за многое, но не за это. Я не занимаюсь тем, чтобы шинковать чьи-то руки. Но в какой-то степени я действительно чувствую себя виноватой. Потому что, хоть сама я и не причиняла вреда Уиллу, я долгие годы молча наблюдала за тем, как ему наносится вред.

– Какой вред?

– Он изолирован. Он задыхается. Он используется матерью, чтобы она могла чувствовать себя особенной.

– Тебе когда-нибудь приходило в голову вмешаться?

– Нет. Со стороны это выглядело как любовь. Я даже завидовала Уиллу. А было время, когда я завидовала и Роуз. Казалось, они оба получали больше внимания и принятия, чем когда-либо получала я.

– Но была ли это действительно любовь?

– Конечно, нет. Это была эксплуатация. Это было насилие, которое подается под видом любви.

– Может быть, поэтому ты и боишься, что тебя увидят. Поэтому боишься настоящих отношений с сестрой. Ты боишься, потому что близость для тебя сродни насилию. Потому что, по крайней мере, если дело касается твоей матери, насилие – это единственная форма близости, которую ты знаешь.

– Значит, вы не думаете, что я патологическая лгунья?

Лицо Сары-певта осталось непроницаемым.

– Не имеет значения, что я думаю. Ты готова признать, что ложь – это то, с чем тебе приходится бороться?

– Не думаю, но я хочу узнать, является ли это моим диагнозом. Я узнала от нескольких друзей, что им звонила моя мать. Она сказала им, что меня диагностировали как патологическую лгунью.

– Вайолет, я не разговаривала с твоей матерью с тех пор, как ты поступила сюда.

Вайолет была рада, что задавала вопросы. Раньше она, вероятно, просто приняла бы свою «лживость» как данность и забилась бы в угол мучиться от груза ненависти к себе с косячком и стопкой буддистских книжек о правдивости в речи. Она бы, вероятно, признала, что от наркотиков у нее произошло неврологическое расстройство. Но сейчас она была готова выяснить, что скрывает Роуз и, возможно, ее родители. Джозефина хотела честности – она ее получит. Ее маленькая девочка была теперь не такой уж и маленькой.

– Это мой официальный запрос, – сказала Вайолет, вставая, чтобы передать Саре лист мелованной бумаги, на котором он был написан. – Я хочу выйти из больницы в течение трех дней или получить свое судебное слушание.

Ей нужно было вернуться к друзьям до того, как Джозефина устроит все так, что она останется без друзей.

Уилл с отцом вернулись от доктора Мартина в пустой дом. Куда бы ни отправилась в одиночестве его мать, она еще не вернулась, и без женской половины семьи Херст их дом на Олд-Стоун был давящим и жутковато-холодным, как мавзолей.

Уилл наблюдал, как отец включил какое-то низкопробное радиошоу и зажег все лампы на первом этаже. Но свет и звук ничуть не уменьшили неловкости, повисшей в кухне подобно запаху старого подгоревшего масла.

– Ну что, – сказал Дуглас, – займемся твоей учебой?

Уилл был потрясен, что отец собирается играть в его учителя.

– Бессмысленно делать это без мамы, – ответил он. – Я бы предпочел завтра начать все сначала.

– Уилл, если ты дома, тебе нужно учиться и соблюдать школьную программу. Это серьезное дело. Особенно учитывая, что сюда приходили из органов опеки. Мы должны быть в состоянии отчитываться о твоей успеваемости…

Гнев Уилла вспыхнул с новой силой. Напряжение, которое росло весь день, достигло, наконец, пределов его психики, и он просто вскипел.

– Послушай, папа, – ядовито подчеркнул он последнее слово. – Как учителю тебе далеко до мамы. У тебя нет ее терпения. У тебя нет ее энтузиазма и ее пытливого ума. И у тебя определенно нет ее знания предмета.

– Вот уж не знаю, как твоей матери удалось убедить тебя в том, что она – учитель года.

– Она университетский преподаватель.

– Насколько мне известно, нет. Ни разу с тех пор, как ее уволили.

– Мама сама ушла из университета Стоуни-Брук.

– Это она тебе сказала? – У Дугласа сжались челюсти. – Уилл, твою мать уволили за фальшивую ученую степень. Она просто купила диплом кандидата наук. Ей этого было вполне достаточно. Она просто не подумала, что это может не сработать с ее студентами или работодателем.

Апемфазис: противоречие, бессмыслица, нонсенс.

– Это неправда! Я обнимал маму, когда она плакала над своим решением бросить работу. Она ходила по комнате, не зная, что делать.

– Решение покинуть университет не было ее решением.

С Уилла было достаточно. Он не собирался стоять и позволять отцу, который не сделал для него ничего, клеветать на мать, которая делала для него все.

– Ладно. Пойду займусь учебой, – фыркнул Уилл. – Сегодня день занятий музыкой.

(Это было не так.)

Уилл бросился к фортепьяно и почти час одной рукой выстукивал по клавишам вальс Шостаковича. Клавиши оказались в буквальном смысле безопасным инструментом облегчения его внезапной тоски в русском стиле. К тому же, пока он продолжал играть, отец не мог говорить с ним о государственной школе или его так называемых скрытых травмах. Уиллу надоели разговоры о липовом диагнозе от дока Мартина. Не имело значения, согласен отец или нет, что у него синдром Аспергера. Скоро он уедет. Лучший способ мести – это успех, и уже совсем скоро Уилл пойдет в пафосную – точнее, престижную – частную школу. Он будет изучать экономику и тусоваться с парнями, говорящими на безупречном британском английском. Однажды он поступит в Оксфорд или Сорбонну. А отец может поцеловать его топсайдеры. Отец может подавиться отходами своей жизнедеятельности.

Наконец, устав, Уилл встал из-за фортепьяно и выглянул в окно. Он увидел, что отец, стоя на лестнице под дождем, прочищает засорившийся водосток. Из-под капюшона его дождевика выглядывало лицо, искаженное странной смесью муки, вины и стыда. Слишком мало и слишком поздно, подумал Уилл, глядя на него. Мелкий ремонт дома, запоздалое беспокойство об органах опеки, внезапный интерес к учебе Уилла и его здоровью – все это было слишком мало и слишком поздно. Гроза уже разразилась. Последствия равнодушия водопадом обрушились на них, размывая фундамент Херстов.

Уилл побрел на кухню, где жужжало радио. Голос диджея был утробным и вульгарным: «Без каких вещей женщины, по их словам, не могут жить? Я думаю, это ватные шарики. Дамы, расскажите, что вы делаете со всеми этими ватными шариками?»

Уилл направился за маминой секретной заначкой трюфелей, как вдруг заметил, что на кухонной стойке звонит отцовский сотовый. Громкий звук телефона в сочетании с псевдоглубоким голосом диджея заставил Уилла почувствовать себя настолько эмоционально переполненным, настолько иррационально злым, что он вцепился в мобильный мертвой хваткой левой руки.

«КЕРРИ», высветилось на экране.

Классика. Разлучница Кэрри записала себя под мужским именем «Керри». Уилл не осознавал, о чем он думал, отвечая на звонок. Скорее всего, он просто не думал. Он находился в эпицентре эмоционального кризиса – пожара пятого класса опасности – и просто реагировал на звонок.

– Прекратите звонить сюда! – закричал Уилл. – Мой отец женат! Вам должно быть стыдно за себя!

Уилл не стал дожидаться ответа этой лахудры. Ему не нужно было слышать ее оправданий – не больше, чем слышать ее голос. Едва он нажал кнопку отбоя, телефон зазвонил снова. Он продолжал звонить, пока Уилл взял с полки коробку трюфелей «Lindor» и съел три конфеты, не ощутив их вкуса. Глаза Уилла метали молнии, когда Дуглас торопливо пересек кухню, чтобы ответить на третий или четвертый пропущенный вызов.

– Керри, привет. Я был по горло занят прочисткой водостока. – Пока Дуглас шел из кухни, с его куртки капало на чистый пол. На его лице было выражение, которое должно было сойти за расслабленное или хотя бы невиноватое. Но Уилла оно не обмануло. Уилл знал, что его отец был изменщиком и пьяницей.

Четвертый трюфель. Уилл сунул его в рот целиком и почувствовал, что по подбородку потекла полоска шоколадной слюны.

Ему вспомнились слова матери: «Ты думаешь, после выпивки тебе станет лучше, да, Дуглас? В этом дело?» И он задумался: может быть, бокал вина поможет отцу отстать от него со всеми этими органами опеки, посттравматическим расстройством и государственной школой. Встав на кухонный табурет, от достал высокий бокал. Бутылка, которую они с матерью купили накануне, наполовину полная, с пробкой в горлышке, по-прежнему стояла на кухонной стойке. Уилл вытащил пробку и до краев наполнил бокал восхитительно-красной жидкостью. Он оставил его на стойке как немое приглашение отцу.

По радио продолжалась сексистская болтовня. Звонившие в студию слушательницы сообщали, что «не могут жить» без своих бронзаторов, губных помад и щипцов для завивки ресниц.

Вернулся Дуглас, и его взгляд упал на полный бокал на стойке.

Дипсоман: склонный к чрезмерному употреблению алкоголя. Или, в случае Дугласа, икающий, писающий в штаны, путающий слова, потерявший все умственные способности пьяница.

Дуглас недовольно скривил рот.

– Уилл, с тобой все в порядке? Ты ведешь себя так, будто это не ты.

– Как я себя веду?

– Честно? Ты как будто копируешь мать.

От слов отца у него возникло ощущение, что по его спине скользнул кубик льда.

– Человек, с которым ты говорил по телефону. Его зовут Керри. Он мой спонсор, наставник. Ты знаешь, что это значит?

Уилл покачал головой.

– Это значит, что я алкоголик. Это значит, что я пытаюсь бросить пить и вести трезвую жизнь, а Керри – моя ролевая модель, мой учитель и детектор того дерьма, которое со мной происходит.

Уилл отключился от того, что говорил ему отец. Голос Дугласа отошел на задний план, когда диджей огласил результаты проведенного опроса:

– Итак, правильный ответ… можно мне барабанную дробь, пожалуйста? Спасибо. Согласно недавнему исследованию, подавляющее большинство женщин сообщают, что они не могут жить без… своих фенов для волос! Дамы, что у вас за любовь к ним? Моя бывшая жена чуть не подожгла наш гостиничный номер, когда использовала фен, чтобы высушить свои трусики.

Дуглас все еще пытался объяснить нюансы своего пагубного пристрастия, поднимаясь вслед за Уиллом в комнату Роуз.

– Алкоголизм захватывает участки мозга, ответственные за принятие решений, – продолжил он, садясь на розовое одеяло на ее кровати. – Это может быть наследственной болезнью. Тебе важно понимать это, когда ты станешь старше. Всего лишь немного выпивки до совершеннолетия – и ты можешь перепрограммировать свой мозг так, что он будет ассоциировать алкоголь с единственным стоящим занятием на свете.

Как бы Уиллу ни хотелось сообщить отцу, что – а) дурной тон читать лекции другому, когда ты сам только начал брать на себя ответственность, и б) алкоголь привлекал его не больше, чем кошачий корм (во многом благодаря впечатлению от дыхания самого Дугласа), сейчас его ум занимало нечто совершенно иное. Он направился прямо к туалетному столику Роуз и вытащил одну из проволочных корзин, которую обшаривал несколько дней назад.

– Смотри, – сказал он отцу, демонстрируя «Conair 225R» Роуз.

– На что смотри? На фен? – Дуглас вынырнул из собственной диссоциативной фуги. Казалось, он только сейчас осознал, что они находятся в комнате его сбежавшей дочери.

– Да. Ты не слышал, что только что сказали по радио? Большинство женщин говорят, что не могут жить без своих фенов для волос.

Уилл внимательно смотрел на отца, терпеливо дожидаясь, пока Дуглас поймет, к чему он клонит. Помешанная на внешности Роуз никогда не сбежала бы без своего любимого потрепанного старого фена. Должно быть, Дэмиен заставил ее уехать быстрее, чем она хотела. Может быть, он торопил ее, или выманил хитростью. Может быть, им пришлось ухватиться за какую-то возможность, которая больше им бы не представилась.

Уилл ждал, что его отец что-то сделает. Ответит. Шевельнется. Позволит каким-то эмоциям проявиться на немолодом лице. Но он не ожидал увидеть той реакции, которая, наконец, последовала. Дуглас наклонился вперед, опустив голову между колен, обтянутых брюками цвета хаки. Он зажал уши ладонями, отчего стали видны влажные полумесяцы пятен под мышками. Его лопатки сильно дрожали. Уиллу потребовалось много времени, чтобы понять, плачет его отец-стоик или задыхается от рвотных позывов.

Теперь, когда у Вайолет появился план, она намеревалась выяснить все возможное о Роуз и обстоятельствах ее исчезновения. Через три дня – при благоприятном раскладе – она покинет Фоллкилл. А тем временем ей нужно как можно больше узнать о парне, с которым ее сестра связывала все свои надежды.

Вайолет удалось попасть в компьютерный зал второй раз за день – она обосновала это желанием проверить свои текущие оценки. Это была полнейшая чушь, и сама ложь заставляла ее чувствовать, что выигрывает Джозефина, но времени оставалось мало. Очевидно, что Мэтт и был «Дэмиеном», и ей нужно было кое-что разузнать о нем, прежде чем, как заверил ее Николас, к ней приедут из полиции Кингстона.

На сайте факультета геологии она нашла фотографию Мэтта, преподавателя Роуз. Он был привлекателен – это бесспорно. Но черты его лица обладали той тонкостью и симметрией, что вызывают в мужчинах чувство вины и ненависти к себе – особенно в Хадсоне, в районе Катскиллс, где люди склонны ценить социальную ответственность выше сексуальной привлекательности – или, по крайней мере, делать вид, что это так.

Мистер Метаморфный камень оказался лишь преподавателем-ассистентом. Свою широкую челюсть он старался зрительно уменьшить за счет бакенбард, напоминающих лобковые волосы. Его длинные пряди выглядели сальными под шляпой в стиле Индианы Джонса. Голубовато-стальные глаза были обрамлены немодными круглыми очками. Но в улыбке, с которой он указывал на что-то с края утеса, была какая-то заразительная радость, передававшаяся через экран, и Вайолет поняла, как Роуз могла им увлечься.

Вайолет еще глубже погрузилась в свое расследование в духе «гугл-сталкинг». У Мэтта был малобюджетный, малосодержательный веб-сайт, на котором перечислялись написанные им пособия, а также имелся раздел посвященных геологии грязных шуток: «Какие три вещи делают жизнь геолога веселее? – Пещеры, толчки и извержения». Мэтт оценивал опасность землетрясения в Марокко и изучал разломы в Андах. Он был чудаковат, опытен, много путешествовал и, конечно, был женат.

Мэтт и его, возможно, бывшая жена связали себя узами брака пять лет назад. Церемония проходила на заднем дворе их дома под самодельной украшенной хмелем аркой. Вайолет узнала об этом, зайдя на старый сайт, посвященный их свадьбе. На самом деле, он больше походил на блог, и в течение целого года, предшествующего событию, Франческа одержимо расписывала в деталях все, начиная с ее «конфликта» о подаче капкейков вместо старомодного свадебного торта («На что мы готовы ради этой “колюще-режущей” традиции? Разве нам вообще есть дело до традиций?») и заканчивая ее охотой за темой свадьбы («Я решила отбросить всякую осмотрительность – у нас будет трехцветная комбинация коричневого, розового и голубого!»). Вайолет просмотрела список желаемых подарков пары Уильямс-Сонома, и поморщилась, увидев среди них такой же нож фирмы «Wusthof», как тот, что она наставила на мать. Она прочитала историю их помолвки, которая начиналась с грустных и обманчивых слов: «На протяжении своих отношений Мэтт и Франческа всегда были очень открыты друг с другом».

Поиск по изображениям показал, что Франческа была блондинкой с ямочками на щеках и большими зубами, с солнечными очками на голове и вырезом, который, будь он еще меньше, мог задушить ее. Она была очень хорошенькой – даже если всю эту красоту на ней нарисовали. Вайолет могла лишь вообразить, как такая женщина восприняла новость о неверности Мэтта. Блудливый муж и его залетевшая подружка не вписывались в фантазию о сказочной принцессе, а Франческа в день своей свадьбы надела настоящую тиару.

А что же насчет Роуз? Вайолет задумалась, чувствовала ли ее сестра себя особенной. Приятно ли ей было знать, что Мэтт выделил ее, несмотря на Барби-жену? Вайолет глубоко вздохнула и отправила Франческе запрос на добавление в друзья на «Фейсбуке», чтобы получить возможность копнуть глубже и узнать, бросил ли ее Мэтт. Затем она нацарапала телефон и часы работы Мэтта в свой блокнот и отправила ему сообщение на университетскую рабочую почту:

Привет, Мэтт!

Я всего лишь хотела официально представиться. Меня зовут Вайолет, я сестра Роуз. Просто хотела поблагодарить тебя за то, что ты позаботился о моей сестре и помог ей выбраться из дома моих родителей. Я с нетерпением жду нашей встречи. Надеюсь, она скоро произойдет!

Это было дерзким шагом, но она успокоила себя мыслью о том, что Сара-певт сказала ей работать над страхом близости, пытаться быть более открытой и ожидать от людей немного большего. Также она вспомнила слова Николаса: стоило взглянуть на Мэтта и убедиться, что он нормальный. Если Мэтт был порядочным парнем, который оставил свою жену ради Роуз, возможно, он захочет узнать немного больше о ее семье. Вайолет добавила телефон больницы и попросила позвонить, если он когда-нибудь будет в Покипси.

После компьютерного зала Вайолет и Коринна нашли Эди в комнате отдыха. Она сидела с каменным лицом на своем любимом месте рядом с засохшей пальмой, которую никто из персонала не собирался ни поливать, ни выбрасывать. Дежурная медсестра сидела рядом, угощаясь конфетами «Krause» из открытой коробки на коленях Эди.

– Все равно, что отнять конфету у ребенка, – хмыкнула Коринна, забирая коробку из рук Эди. – Гордитесь собой, леди-босс? – Так она называла всех медсестер.

Медсестра слизнула карамель с большого пальца.

– Она их не хотела.

– Это было очень мило с твоей стороны, Вайолет. Но мой желудок как узлом завязался. Пусть она угощается, – сказала Эди. Ее голубые глаза по-прежнему сохраняли затравленное выражение. Вайолет села и мягко положила руку ей на плечо.

Коринна взяла вишню в шоколаде, повертела в пальцах и уронила обратно в коробку.

– Эди, солнце, ты в порядке? Мы с Вайолет волнуемся. Да все волнуются, на самом деле. Ты же знаешь, как тут все происходит. Домино и прочее дерьмо. У одного плохой день – и валятся все.

– Это правда, – подтвердила Вайолет. – Джослин после компьютерного зала свернулась калачиком и до сих пор так лежит.

– А женщина с синдромом Туретта вдруг стала расисткой, – добавила Коринна. – Она ходит по больнице и обзывает всех врачей уличными арабами.

У Эди был такой взгляд, словно удержание зрительного контакта требовало от нее осознанных усилий.

– Я в порядке, – сказала она. – Сегодня мне тяжело, как и каждый год. Я всегда ощущаю себя по-настоящему уязвимой, словно сейчас случится что-то плохое. Словно в меня целятся. Я просто пытаюсь переждать это.

– Ты пытаешься переждать свой день рождения? – спросила Вайолет.

Эди подавленно кивнула. Коринна недоверчиво потрясла головой.

– Мы должны воспользоваться им в твоих интересах. Дополнительные перерывы на сигареты. Больше визитов в буфет. Я бы могла уговорить Психолога-в-упаковке купить нам пиццу.

– Это ее выбор, – прошептала Вайолет. – Если она не хочет отмечать…

– Это глупо, – сказала Эди. – Это просто триггер. Быть в центре внимания… Дни рождения… Когда я была ребенком, мама всегда использовала их как способ вызывать у меня чувство вины или стыда. Иногда она до визга скандалила с приглашенным фокусником. Кисла, притворялась больной или стояла на всех фотографиях с недовольным лицом.

Глаза Эди снова потеряли фокус, и Вайолет впервые пришло в голову, что рассказы о матери не были сознательным выбором подруги. Признания о детстве были подобны кровотечению, которое она не могла остановить. Рана Эди исцелялась, но все еще кровоточила.

Они оставили Эди в комнате отдыха смотреть марафон реалити-шоу «Охотники за недвижимостью»; Коринна поклялась, что это грамотная комбинация ехидства и катарсиса, лишенная эмоциональных триггеров прочей тележвачки вроде «Закона и порядка».

Вайолет и Коринна совершили набег на запасы маркеров, блесток и скотча в комнате арт-терапии. «Тема» вечеринки (Вайолет все еще думала о Франческе) представляла собой смесь веселья, сумасшествия и иронии. С помощью квадратиков туалетной бумаги они сделали безумные растяжки, на которых написали «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!» и «МЫ ЛЮБИМ ЭДИ!». Они соорудили для подруги «торт» из подарочной ленты и банок лимонада: это был ее любимый напиток, продающийся в автомате; на упаковке сбоку большими буквами было написано «Не содержит сока».

Коринна неизвестно где наскребла денег, и Психолог-в-упаковке, сунув их в карман халата, пообещала им пиццу и куриные крылышки. Вайолет нареза́ла дыроколом «конфетти», когда к ней заглянула почти немая девочка, которую их палата называла Хелен Келлер[9].

– Вайолет, тебя к телефону.

Коринна, до этого ни разу не слышавшая, чтобы Хелен говорила, в ужасе подняла глаза.

– Еще один звонок. Черт возьми, подруга, – сказала она Вайолет. – Не пойму, с чего ты решила, что ты интроверт. Тебя навещают чаще, чем Джона Эдварда.

– Политика?

– Нет, глупышка. Экстрасенса.

– Я бы в любом случае ответил на твое сообщение. Не было необходимости набиваться в друзья моей жене.

Голос Мэтта вовсе не был по-учительски властным, как того ожидала Вайолет. Он оказался немного плаксивым и напоминал скуление маленькой собачки. Вайолет постаралась справиться со ступором. Она сталкивалась с конфронтацией чаще, чем большинство людей, и все же, в глубине души, она ее ненавидела.

– Я спрашиваю, связывалась ли ты с моей женой.

– Нет. Просто добавила ее в друзья. Я не отправляла ей сообщений.

– Ты – последнее, что сейчас нужно Франческе. Мы только начинаем возвращаться в прежнее русло. Все, что случилось с Роуз… – Он произнес ее имя медленно и растянуто, позволив себе посмаковать его. – Это было нечестно. Это было неправильно, но это не означало, что я не люблю свою жену.

Вайолет почувствовала смущение, но затем – желание защитить сестру. Значит, Мэтт не бросал Франческу ради Роуз.

Связь оборвалась, и Вайолет поняла, что дрожит, как мокрая собака. Она не была готова к ссоре. Она ожидала, что будет разговаривать с парнем сестры, который обрадуется знакомству с ней, – с парнем, который, возможно, не стал бы возражать, чтобы Вайолет пожила с ним и Роуз, пока не встанет на ноги.

Едва Вайолет положила трубку, телефон вновь зазвонил.

– Извини, – сказал Мэтт. – Просто какую бы лекцию ты ни собиралась мне читать… Уверяю тебя, я уже слышал ее миллион раз. Весь прошлый год я провел, глядя в упор в дуло развода. Ты правда думаешь, что я не чувствую себя виноватым?

– Мне все равно, что ты чувствуешь. – В том, как она это произнесла, не было агрессии. Вайолет по-прежнему была смущена и растеряна.

– Вполне справедливо. Я был эгоистичным, корыстным и слабым. Но ты такая же, и даже хуже, если собираешься меня шантажировать. Мне нужна моя работа. Мне нужна моя медицинская страховка. У моей жены лимфома.

Вайолет подумала о Берил и смягчилась.

– Я не шантажирую тебя. Я просто думала, что вы с Роуз все еще вместе.

– Это не так.

В его голосе снова прозвучали детские жалобные нотки. Стало вполне понятно, почему Мэтт, которому, согласно свадебному блогу, было тридцать три, завел роман с двадцатилетней Роуз: даже по телефону его незрелость была очевидной. Раньше Вайолет предполагала, что Роуз видела в Мэтте отцовскую фигуру и пыталась компенсировать отсутствие близости с отцом. Теперь же все выглядело ровно наоборот. Может быть, Роуз нуждалась в мужчине, которого она могла опекать и поддерживать, – ком-то более похожем на несамодостаточную Джозефину. Даже Вайолет чувствовала себя взрослой по сравнению с Мэттом.

– Значит, ты не навещал Роуз в Сити?

– Нью-Йорк-Сити?

– Да, Нью-Йорк-Сити.

– Нет. – Долю секунды казалось, что он добавит что-то еще.

– Ты лжешь?

– Нет! Просто я удивлен, вот и все. Роуз говорила, что ей нравится жить у гор. Она говорила, что они дают человеку перспективу. Когда ты слишком зацикливаешься на себе, достаточно выглянуть из окна, чтобы увидеть, насколько ты ничтожен.

Вайолет не могла не заметить, что он говорил о Роуз в прошедшем времени.

– Вы с Роуз когда-нибудь ездили вместе в Сити?

Она почувствовала, что он колеблется.

– У нас с Фрэн там есть квартира. Мы снимаем маленькую студию в Вест-Виллидж.

Не так уж далеко от офиса экспресс-доставки в Челси.

– Значит, в последний раз, когда вы говорили с Роуз…

– Я с ней расстался. Думаю, для нас обоих это было облегчением.

Он думает. Вайолет резко выдохнула.

– Уверена, было большим – огромным – облегчением, когда Роуз сделала аборт. Но ты даже не потрудился поехать в больницу вместе с ней.

– Роуз не хотела, чтобы я там был! Она не хотела, чтобы я помогал ей с оплатой. Она сказала, что ничего от меня не хочет, и я ей поверил. Если это была какая-то проверка – что ж, это не моя вина. Я не умею читать мысли. Я могу исходить только из того, что люди говорят мне.

– Можно я спрошу последнюю вещь? А потом исчезну… Как все началось?

– Что? У нас с Роуз?

– Очевидно, у вас с Роуз.

– Что ж, мы встретились для индивидуальной консультации перед исследовательской работой.

– И?

– В конце я спросил у нее: «Что-нибудь еще?» – и она закинула ногу на стол, подняла штанину и сказала: «Посмотрите на мои новые носки». Это были шерстяные носки «Darn Tough» для походов – совсем не ее стиль – но я как-то нес какую-то чушь о них на занятии. Было лестно, что Роуз запомнила.

Вайолет попыталась вспомнить, изменился ли стиль Роуз после того, как она переключилась с театра на науку. Возможно, несколько месяцев она игралась с флисом и фланелью, но ее небрежность была нарочитой. Может, на ее ботинках и была глина, но свой конский хвост она продолжала поливать лаком.

– И что было потом? – спросила Вайолет.

– Потом она как-то написала мне вечером на странице школьного чата – просто поздороваться. А в итоге мы проболтали там три часа.

– А после этого? – Вайолет возмутило, что Мэтт вынуждал ее управлять его рассказом.

– Однажды я увидел Роуз на Черч-стрит. Я там еще плохо ориентировался, поэтому спросил, не знает ли она, где находится одна кофейня. Она сказала: «Давайте я вам лучше покажу». Мы пошли туда вместе, взяли кофе с собой и отправились гулять. В тот момент мы явно начали переходить черту. Но у меня всегда были размытые границы с женщинами. Я понял это, когда мы с женой начали ходить на семейную терапию.

Вайолет посочувствовала психологу, которому регулярно приходилось выслушивать Мэтта в течение пятидесяти минут.

– И когда все стало серьезно?

– Если ты спрашиваешь о том, о чем я думаю, мы поцеловались только за месяц до окончания семестра. И у нас не было секса, пока не закончились летние экзамены.

Может быть, все преподаватели измеряют год подобными ориентирами, но в исполнении Мэтта это выглядело как откат в развитии.

– Когда обо всем узнала твоя жена?

– Ну уж нет, – поддразнил ее Мэтт. – Ты уже задала последний вопрос. А теперь сдержи свое обещание и исчезни.

– Значит, ты действительно совсем не общаешься с Роуз?

– Совсем, – твердо ответил он.

Вайолет надеялась, что он был талантливым лжецом. А если нет, кто такой Дэмиен? Кто сбежал с Роуз?

Детектив Доннели добавил в свой чай сливки и подул на дымящуюся чашку. Он поерзал, пощелкал ручкой в кармане, словно ему было неловко сразу переходить к делу.

– Ник Флорес говорит, у тебя есть новая информация о твоей сестре?

Вайолет кивнула. Она еще не пришла в себя от разговора с Мэттом. На каком-то глубинном уровне его гнев казался ей доказательством того, что любой, кому она откроется, нападет на нее. Она не могла доверять никому.

На самом деле, Вайолет не знала, с чего начать. Если она начнет с писем Роуз, возможно, детектив Доннели скажет, что они являются доводом в пользу того, что Роуз в тот вечер не было дома.

– Роуз начала мне писать, но пока я не хочу показывать вам письма.

Детектив Доннели выглядел удивленным, но не раздраженным. Это было хорошо.

– Ты можешь начать историю с чего тебе удобно.

– Когда она сбежала, полицейские во время расследования постоянно спрашивали: «Как ты думаешь, что случилось с Роуз?»

– Я прочитал материалы дела, – кивнул Доннели. – Насколько помню, ты сказала полиции, что думаешь, что она сбежала со своим парнем. Ты сказала, что Роуз была скрытной в том, что касалось ее отношений. Многое указывало на то, что ваша мама отличается строгостью и гиперопекой. Она сказала полиции, что не одобряет секс до брака, не говоря уж о совместной жизни. И если девчонка вроде твоей сестры хотела начать жить с парнем, ей ничего не оставалось, кроме как бежать среди ночи.

– Моя мама действительно строгая, поэтому я кое о чем умолчала.

Доннели почесал щеку ручкой и медленно царапал ей что-то в блокноте, пока Вайолет рассказывала ему историю аборта Роуз и фотографии на столе Джозефины.

– Поэтому я надеюсь, что вы снова зададите мне тот вопрос… «Как ты думаешь, что случилось с Роуз?».

Детектив подался вперед и оперся локтем о стол.

– И что же, думаешь, действительно случилось с твоей сестрой?

– Это только теория… – Вайолет быстро вздохнула и взмолилась, чтобы то, что она собиралась сказать, не прозвучало безумно. В комнате для посетителей с решетками на окнах и знаком «КОРМИТЬ ЖИВОТНЫХ ЗАПРЕЩЕНО» трудно сказать что-то, что прозвучало бы здраво.

– Само собой, – ответил он. – Твоя работа – иметь догадки. Моя работа – в них разобраться.

– У бывшего Роуз…

– У Мэтта?

– У Мэтта, да. У его жены, Франчески, рак.

– Понятно, – на лице у Доннели появилось недоумение.

– У матери моей лучшей подруги рак груди. Она прошла химиотерапию, облучение – в общем, все пытки. И я знаю, что эти процедуры могут привести к бесплодию. Берил всегда говорила, что если бы она знала, что у нее будет рак, то избавила бы себя от головной боли из-за перевязки труб.

– Понятно.

– Вот. И мне кажется, что мужчина, который только что узнал, что у него может никогда не быть детей с женой, мог быть не слишком огорчен тем, что его подружка забеременела. Может быть, он думал оставить свою жену и остаться с Роуз. К тому времени, когда должен был родиться ребенок, Роуз осталось бы всего несколько месяцев до окончания колледжа.

– Неужели этот парень настолько эгоистичен?

– Не знаю, – Вайолет пожала плечами. – Я всего раз с ним разговаривала. Но он незрелый. Инфантильный.

– Послушайте ее, – ухмыльнулся Доннели. – Тебе-то целых восемнадцать?

– Шестнадцать, – обезоруживающе засмеялась Вайолет.

– Но, погоди, твоя сестра прервала беременность.

– Прервала. Но это не значит, что она этого хотела. Мама превратила жизнь Роуз в ад. Если Мэтт, который уже смирился с тем, что у него никогда не будет детей, вдруг получил шанс стать отцом… И если Роуз отняла у него этот шанс из-за давления матери… Мне кажется, Мэтт мог наточить огромный зуб на нашу мать и на всю нашу семью. Может быть, ему даже удалось настроить против нас Роуз – чтобы она решилась нам отомстить.

– Значит, ты думаешь, Мэтт солгал тебе, сказав, что не разговаривал с Роуз с тех пор, как закончил их роман?

Вайолет мысленно поежилась: слово «роман» напомнило ей мыльные оперы, которые смотрели некоторые пожилые пациенты, – мелодрамы, богатые на пощечины и неловкие крупные планы.

– Признаю, я всегда плохо знала свою сестру. Но странно, что письма начали приходить именно сейчас.

– Значит, твоя теория состоит в том, что Мэтт и Роуз хотят, чтобы твоя мать расплатилась за ребенка, которого, как им кажется, она у них отняла. Но как?

– Причинив боль ребенку моей матери – Уиллу.

Пока Вайолет разговаривала с Доннели, кто-то решил, что в вечеринке Эди должны присутствовать элементы шоу талантов. Ускоренная репетиция шла полным ходом. Джослин собиралась исполнить на акустической гитаре блюзовую версию песни «Rehab» Эми Уайнхауз. Коринна собиралась разворачивать конфеты «Starburst» языком. Хелен Келлер продолжала шокировать, озвучив желание прочесть стихотворение Чарльза Буковски.

– Какой у тебя особый талант, Херст? – спросила Коринна.

– Безделье считается талантом? – отозвалась Вайолет.

– Да. Но, строго говоря, настоящие бездельники не утруждают себя такими вопросами. Как все прошло с копом?

Вайолет пожала плечами и развернула розовую конфетку «Starburst».

– Я рассказала ему то, что знаю. Он сказал, что поначалу, когда исчезла Роуз, закон уважал ее право на добровольное исчезновение. Но теперь, из-за того, что случилось с Уиллом, есть, во всяком случае, вероятность того, что Роуз замешана в чем-то гнусном.

– Ее вкус на мужчин считается гнусным?

– Кто бы говорил, – засмеялась Вайолет. – Я пытаюсь сказать, полиция может проверить Роуз еще раз. К тому же Доннели считает, что стоит убедиться, что год назад Роуз исчезла не потому, что совершила что-то противозаконное.

Начинало казаться, что Коринна была одной из немногих в Фоллкилле, кто не думал, что у Вайолет паранойя из-за страха близости. Она понимающе кивнула.

– Ну да, они с этим преподом вполне могли замутить какое-нибудь дерьмо в духе Бонни и Клайда.

– Сложно представить ботанов-геологов, способных на серию убийств.

В углу, скрестив босые ноги, в позе Джони Митчелл с гитарой сидела Джослин, перебирая аккорды пальцами, унизанными бирюзовыми кольцами. Она вмешалась в их диалог:

– Все способны на убийство. В дикой природе это называется естеством. Когда этим занимаются государства, это называется войной.

– К тому же, – добавила Коринна, делая паузу, чтобы снять с языка пустую обертку от конфеты, – ботаны-геологи, наверно, лучше всех знают, где хоронить людей.

Тот факт, что сестра вернулась домой именно сейчас, поразил Вайолет волной головокружительного смятения и жара.

– Роуз! – Она указала в сторону фойе. – Здесь Роуз! Роуз!

– Это не смешно, – закричала Джозефина. – Дуглас, сделай что-нибудь! Сейчас же! Останови ее!

А затем она обратилась к Вайолет:

– Твоя сестра отреклась от нас. Тебе нужно смириться с этим. Она не хочет иметь ничего общего ни со мной, ни с тобой, ни с тобой, ни с тобой! – Два последние «ни с тобой» Джозефина адресовала Дугласу и Уиллу. Отец Вайолет был бледен и дрожал. Лицо Уилла было мокрым от слез.

Вайолет ощущала, что из ее груди вырывался белый свет.

В тот вечер у нее было несколько, как ей казалось, глубоких прозрений: например, что «реальность» состоит всего лишь из слоев галлюцинаций. Но только немногие вызванные наркотиками откровения казались столь же вероятными, как это: каждый атом в теле Вайолет заимствован у чего-то еще, будь то кислород, солнечный свет или еда с фермы Деккеров. Будучи зародышем, она была частью своей ненормальной матери, которая впитала только самые темные, самые гнилые стороны своего окружения.

В чем бы ни был изъян Джозефины, он имелся и у Вайолет. Очень отчетливое видение собственной ДНК, вызванное кислотой, закружилось перед ней, и Вайолет увидела темную, больную сторону своей личности, спиралью окрутившую ее светлую, радостную часть. Их невозможно было разделить. Она не могла оставить одну и отказаться от другой, и все же ее моральным долгом было покончить со своим гротескным наследием. Был только один способ разорвать этот круг:

– Самоубийство, – сказала она.

Вайолет поразило, с какой непринужденностью и радостью это заявление вырвалось наружу – вылетело само по себе, словно наполненное гелием. Это было самое легкое слово, которое она произнесла за целый вечер.

На этом она не остановилась. Она повторила его еще три или четыре раза, обдумывая детали. Самоубийство, самоубийство. С сокрушительным разочарованием она вдруг поняла, что и саллекхана не поможет разорвать этот круг, ведь даже если Вайолет убьет себя, ее атомы просто вернутся в замкнутую систему борьбы и боли. Этому не было конца. Не было выхода. История просто будет повторяться вновь и вновь.

Реальность вернулась на максимальную громкость.

– Пожалуйста, НЕ НАДО! – умолял Уилл.

– Хватит, Вайолент[10]. Вайолет, – бормотал Дуглас.

Вайолет опустила взгляд и поняла, что все еще сжимает в кулаке нож «Wusthof». Сверкающие двадцать сантиметров были направлены на ее мать.

– Как же ты больна! – причитала Джозефина, и ее завывания напоминали боевой клич.

Слово «больна» вызвало у Вайолет безудержную печаль, напомнив ей о Берил. Вайолет утешающе обняла себя и осознала полное отсутствие ощущений. Она не чувствовала свое тело.

Ее горло исчезло, когда она схватилась за него рукой. Как и ее глаза, когда она попыталась их потереть.

Вайолет могла бы последовать за своей первоначальной мыслью – старым добрым самоубийством; Вайолет могла бы стать одной из многочисленных кислотников, которые вскрывают вены или ласточкой вылетают в окно, – если бы ей не казалось, что она уже мертва. Ее сознание было пустым. Она не замечала, что дышит. Она боялась, что очнется в аду, который будет еще хуже того, из которого она пыталась сбежать. Время на микроволновой печи выглядело как ценник. $7.42.

– Покипси! – кричала ее мать. – Только не Кингстон! Ты слышишь, Дуглас? Вайолет нужно отвезти в больницу в Покипси.

Кингстон был ближе, но в Покипси был психиатрический стационар.

Когда Вайолет с отцом выходили из дома, нож лежал на разделочной доске. Уилл стоял рядом с матерью, выражая ей молчаливую поддержку. Он смотрел на происходящее, широко раскрыв глаза, разодетый в кардиган и галстук. Никакой крови. Никаких слез. Никаких припадков. Никакого выражения в его глазах. На нем не было ни единой царапины.

Уилл забрался на нарядную кровать и успокаивающе положил руку на плечо отца.

Наверное, его должны были испугать долгие безутешные слезы всегда механического Дугласа. Но Уилл испытывал благодарность, даже облегчение. Это была роль, которую он умел играть.

– Пап, ч-ш-ш, – ласково сказал Уилл. Но Дуглас мягко положил руку на локоть сына, останавливая его.

– Тебе не нужно спасать меня, сынок. Это моя забота – защищать тебя. Не наоборот. К тому же, как любит говорить Керри, если пытаться помочь бабочке выбраться из кокона, она может погибнуть. Бабочке нужна борьба, чтобы стать сильной.

Дуглас прошелся по комнате, пролистал пожелтевшие афиши Роуз, сорвал несколько оставшихся фотографий, посаженных на клейкий пластилин над ее столом. Он подошел к полке, где Роуз хранила сумки, и свалил их все на ковер с цветочным узором. Розовую полосатую пляжную сумку он бросил Уиллу.

– Обыщи карманы, – велел он.

Уилл провел руками по ткани. Она все еще была в песке после последней поездки Роуз в палаточный лагерь Норт-Саус-Лейк. Он вытащил пару солнцезащитных очков с розовыми стеклами.

– Полиция уже делала это, – заметил Уилл.

– Должно быть, они что-то упустили. Я что-то упустил. Весь прошлый год я игнорировал очевидное. Я не хотел отказываться от надежды. Я так хотел, чтобы это было правдой.

– Ты хотел думать, что Роуз уехала, потому что она хотела уехать, – понимающе кивнул Уилл.

– Это все из-за того гребаного парня, – кивая, пробормотал Дуглас себе под нос.

Итак, это не было паранойей Уилла. Фен Роуз был доказательством того, что ее никудышный бойфренд не предупредил ее о побеге или не дал ей выбора. Судя по тому, что было известно Херстам, он мог практически похитить ее.

Уилл решил, что настало время принести отцу его лучшую находку: дневник беременности Роуз. Он хотел приберечь ее для матери, но в последний раз, когда Уилл пытался показать его ей, она отвергла, а затем наказала сына. Какой смысл быть суперсыщиком, если рядом нет никого, кто оценил бы твою работу? У Шерлока был Ватсон. У Фрэнка Харди был Джо.

Если отец и был впечатлен открытием Уилла, он не подал виду. Дуглас лишь осторожно переворачивал страницы с помощью носового платка от Ральфа Лорена, который всегда носил в переднем кармане. Уилл и Джозефина каждый год дарили ему почти одинаковые платки на День отца – всегда шелковые, всегда в клетку.

– Кто еще это видел? – спросил он.

– Думаю, только я. Там почти ничего нет о ее бойфренде. Но все равно он не кажется хорошим парнем.

– Нет, не кажется, – отозвался Дуглас. На его лицо снова вернулось сомнамбулическое выражение. Взгляд был пустым и немигающим, Дуглас находился в миллионе световых лет от Уилла. Прочитав каждую страницу по два или три раза, он завернул дневник в пластиковый пакет, лежавший в пустой корзине для мусора в комнате Роуз.

– Что ты собираешься с ним делать? – спросил Уилл.

– Пока ничего.

– Куда ты забираешь его? Пап?

Но Дуглас просто вышел из комнаты.

– Встретимся в моем кабинете, – добавил он таким мрачным тоном, что у Уилла перехватило дыхание.

В больнице уже почти начали гасить свет, когда Вайолет снова позвонили.

– У тебя пять минут! Ровно пять! – прокричала медсестра, когда Вайолет скользнула в кабинку. Она кивнула и подняла трубку.

– Вайолет? Детектив Доннели.

Медсестра все еще стояла рядом.

– Мне нужно устное подтверждение.

– Я слышу, пять минут. – Вайолет отмахнулась от женщины. – Извините за это, – сказала она в трубку, поежившись.

– Не стоит извинений, – ответил Доннели, и в его голосе слышалась какая-то отстраненность, которой не было в прошлый раз. – Я просто хотел сообщить тебе, что разговаривал с Мэттом и Франческой.

– С ними обоими?

– Да. Мэтт настаивает, что не видел Роуз с тех пор, как расстался с ней полтора года назад.

Дальше по коридору звучал смех медсестер – скорее всего, над кем-то.

– Он не мог лгать?

– Мне так не показалось. А Франческа сказала, что у нее нет никаких оснований подозревать Мэтта в возобновлении романа.

Конечно, эти двое, платившие налоги на недвижимость и носившие одинаковые золотые кольца, имели больше влияния на полицейских, чем подросток из психушки.

– Но Мэтт вряд ли сказал бы жене, что снова встречается с моей сестрой.

На линии зашуршало от ветра, и Вайолет поняла, что Доннели говорит с ней по мобильному.

– Им обоим было очень жаль услышать о том, что случилось с твоим братом, – сказал он. – Они стремятся сотрудничать и оставить в прошлом все, что случилось с Роуз.

Стремятся, не сомневаюсь, подумала Вайолет.

В трубке раздался скребущий звук, словно Доннели переложил телефон к другому уху или устало потер щеку ладонью.

– По этой причине они согласились открыть нам свою квартиру в Нью-Йорке. Владелец впустил одного из моих людей, и Роуз там не было.

– Ее там нет сейчас. Роуз писала, что живет попеременно в Сити и на севере штата.

– Вайолет, ничто не указывает на то, что она вообще там была. Мой человек поговорил с соседями. Только один из них сказал, что, возможно, видел Роуз, а если и видел, то больше года назад.

– Но это же Манхэттен! Говорят, на Манхэттене никто не знает своих соседей!

За плечом Вайолет снова выросла медсестра; агрессия исходила от нее, как тепло и запах от тела.

– Пять минут прошли, – рявкнула она.

– Вайолет, послушай. Исходя из того, что ты описала, ничто в этих письмах не звучит угрожающе. Ничто в них не может быть квалифицировано как преследование или агрессия. Мне они показались довольно дружелюбными. И если твоя сестра тебе пишет, значит, она не совсем пропащая.

Медсестра протиснулась в кабинку к Вайолет.

– Последнее предупреждение. Считаю до трех и вешаю трубку. Один, два…

Вайолет почувствовала, что у нее участился пульс.

– Но я тут подумала… Может быть, Роуз вернулась, чтобы вымогать у моих родителей деньги. В прошлом году она очистила свой банковский счет не потому, что собиралась сбежать. Она очистила его, чтобы заплатить за свой або…

Медсестра нажала на кнопку, и связь оборвалась.

– …рт.

Плечи Вайолет поникли. Она обернулась с гримасой на лице.

– Три, – елейным голосом закончила медсестра.

Если в уютном, просторном кабинете Джозефины все было разложено по корзинам, ящикам и шкатулкам, кабинет Дугласа был холодным, необжитым – вплоть до плиточного пола – и узким: прежние хозяева дома использовали это помещение как прачечную. Из-за тесноты Уиллу пришлось стоять слишком близко к эргономичному креслу отца. Он почувствовал приступ клаустрофобии. Куда бы он ни посмотрел, всюду были кабели, подставки для компакт-дисков и желтоватая пыль.

Как и в отцовском кабинете в IBM, в комнате не было никаких индивидуальных штрихов: ни пресс-папье, имеющего сентиментальную ценность, ни единой рамки на стене. Что нравилось его отцу? Уилл понятия не имел об этом. Он мог бы написать целые тома о предпочтениях своей матери, но об отце он не знал ровным счетом ничего.

Дуглас включил компьютер.

– Так в чем тебе нужна моя помощь? – спросил Уилл. Но его отец, сделав глоток прозрачной жидкости (оставалось надеяться, безалкогольной), казалось, уже слишком сосредоточился на деле, чтобы ответить. Он открыл страницу почтового сервиса, которым пользовалась Роуз, и быстро ввел по памяти ее e-mail.

– Ты знаешь пароль Роуз? – спросил Уилл, когда курсор прыгнул в следующее пустое поле.

– Пока нет. Ты поможешь мне его узнать.

– Я? Это ты работаешь с компьютерами. Разве у тебя нет какой-нибудь программы, которая может взломать почтовый аккаунт?

– Нет. Но большинство паролей носят социальный характер. Люди используют пароли, которые легко запомнить. Или используют один и тот же пароль для всего. Другими словами, их можно угадать.

Его пальцы забарабанили по клавишам.

– И как ты пытаешься угадать?

– Решил для начала попробовать самые распространенные пароли.

«Пароль неверен», вспыхнули красные буквы.

– Например?

– Ох… да ты сам знаешь, «12345». «Jesus». «Princess». «Love». «Letmein». Многие люди используют само слово «password»[11].

Уилл не знал. Но он был потрясен собственным интересом к этой теме. Об этом аспекте языка он никогда не думал. Компьютерный язык. Формулировка приватности. Даже Уиллу с его феноменальным лексическим запасом казалось опасным обозначать словами что-то секретное. Как только они взломают пароль его сестры – как только они точно узнают, что с ней происходит, – им, возможно, придется действовать. Вот в чем была особенность слов: они были кольями, пригвождавшими к земле реальность. И временами язык вызывал в нем страх – даже несмотря на то, как легко он пронзал словами предметы.

– Еще бывают leet-пароли, – продолжил Дуглас. – Это те, в которых буквы заменяются похожими цифрами или символами. Например, если я наберу «Rose», но вместо «o» введу ноль.

«Пароль неверен».

Дуглас побарабанил пальцами по краю стола.

– Что ж. Ладно, – сказал он. – Это хорошо.

– Хорошо? – переспросил Уилл.

– Да. Я был бы разочарован, если бы Роуз оказалась настолько глупа, чтобы использовать любой из них. И если ты используешь какой-то из этих паролей, то можешь с тем же успехом выйти на улицу и отдать свой кошелек первому встречному.

Уилл со стыдом подумал о том, что для его собственной электронной почты они с мамой выбрали в качестве пароля «ChristLove», «ЛюбовьХриста».

«Вы ввели слишком много неверных ответов», отобразил сайт, блокируя им доступ.

– Что будем делать теперь? – спросил Уилл.

– Используем анонимный IP-адрес и попытаемся еще раз. Возьми эти афиши, – Дуглас указал на стопку у ног Уилла. – Мы попробуем название каждой постановки, в которой когда-либо участвовала Роуз. Плюс имя каждого персонажа, которого она когда-либо играла.

Уилл сделал, как ему было велено. Он сыпал названиями спектаклей в случайном порядке: «Камелот», «Сыграй леди», «Чем дальше в лес…», «Пигмалион», «Дракула», «Перикл» Шекспира. В качестве паролей они пытались использовать не только «SandraDee» и «Maria», но и менее очевидные «SummerNights», «GreasedLightning», «VonTrapp», «RainDropsOnRoses».

– Пап? – позвал Уилл.

– Мм?

– А почему ты не сделал этого раньше?

– Потому что, в отличие от твоей матери, я не люблю рыться в вещах своих детей. Но это чрезвычайная ситуация. В любом случае, думаю, нам нужно искать в другом направлении. Возвращайся в комнату Роуз и принеси все книги и диски, которые найдешь. А еще загляни в ее шкаф. Возьми этот блокнот и запиши ее любимые марки одежды.

Когда Уилл вернулся, они попробовали ввести названия всех духов и модных марок, которые носила Роуз, – но все это казалось слишком легкомысленным и поверхностным, чтобы оказаться правильным. Что девчонки скрывают наиболее ревностно? Парней. Отношения. Уилл знал об этом из-за откровений Вайолет о своих детских влюбленностях в дневнике, который читала их мама. Каким бы ни был пароль от почты Роуз, он был как-то связан с ее парнем. Уилл был в этом уверен.

– Ты не нашел никаких дисков? – спросил отец.

Уилл покачал головой.

– Роуз слушала музыкальные файлы на своем ноутбуке. Она забрала их все с собой.

– Пфф, – выдохнул Дуглас. – Значит, ее любимые песни мы не выясним.

– У Роуз теперь другие увлечения, – заметил Уилл, вспоминая ее дневник. – Может быть, тебе стоит попробовать названия кемпингов или походных маршрутов.

Они изучили найденные в интернете карты заповедников Минневаска и Мохонк. Ни один из них не признался вслух, сколько лет прошло с тех пор, когда они в последний раз бродили по петляющим тропам.

– Попробуй «EchoRock», – предложил Уилл.

Дуглас изобразил звук провала из игрового шоу:

– Пау-уа-уа.

– А если «CastlePoint»?

– И снова нет.

Они продолжали перебор, неудача за неудачей.

– Напомни-ка, какой у Роуз был любимый предмет? – спросил Дуглас. – На какую специальность она перевелась?

– Что-то на естественно-научном факультете. – Уилл снова покраснел.

Почему никто из них не слушал ее в тот вечер, когда она вернулась из учебного отдела, легкомысленно размахивая хвостом? Потому что они немедленно начали перечислять причины, по которым Роуз должна вернуться на актерское мастерство. Уилл все еще помнил мамину речь за ужином: «Розетта, это просто эгоистично – отмахнуться от возможностей, которые у тебя есть. Ты можешь продолжать рассказывать, что это твоя жизнь и твой выбор. Но многие люди – преподаватели, агенты – изо всех сил старались ради тебя. Ты их подводишь. Это пощечина для каждого из них».

И тут Уилл вспомнил о расписании занятий, которое он стянул из комнаты сестры.

Он побежал наверх к корзине с грязной одеждой, молясь, чтобы мать еще не успела выстирать его вельветовые брюки. Они все еще лежали там, под накопившимся за несколько дней ворохом белых трусов и несвежих носков в ромбик. Школьные занятия были не единственной вещью, которую забросила его мать благодаря кризису, спровоцированному Вайолет.

Уилл выхватил из кармана список курсов и поспешил обратно в кабинет отца, где тот слегка поворачивался в кресле, кусая себя за щеку.

– Вот ее расписание. Здесь не указана ее специальность. Только предметы, которые она посещала. Держи, – сказал Уилл, протягивая листок отцу.

– Держи сам и читай мне названия. Я поищу каждый предмет на сайте университета.

– ENG393.

– Это занятия по английскому. Там есть что-то похожее на науку?

– BIO220?

– Это биология, хорошо. Хотя пароль «biology» не подходит. Еще что-нибудь?

– GLG293?

– Геология. Избранные разделы. Вот какая у Роуз была новая специальность. Теперь я вспомнил.

Внезапно Уилл тоже вспомнил. «Роуз, прости, конечно, – смеясь, сказала его мать. – Но я этого просто не понимаю. Правда не понимаю. Где ты собираешься работать? В нефтяной промышленности? Ты знаешь, что тебя могут отправить в какой-нибудь Нигер? В какую-нибудь примитивную богатую нефтью страну за восемь тысяч километров от твоих любимых стоек с косметикой «Clinique»?

– Ха! Я вошел! – воскликнул Дуглас, торжествующе хлопнув ладонью по столу.

– «Геология» оказалась паролем? – Уиллу все это казалось неправильным.

– Нет. Им оказался код курса, который ты мне назвал: GLG293.

– Серьезно? – Уилл нахмурился. Еще секунду назад он был готов поставить свою жизнь на то, что пароль Роуз носит сентиментальный характер. В конце концов, любимый предмет все-таки оставался предметом. Очевидно, люди не используют пароли, напоминающие им о дедлайнах и обязательных делах; они выбирают человека, место, день рождения любимого – какую-то стрелу, которая пронзает их воспоминания.

Цингуломания: сильное желание держать человека в своих объятиях.

– О нет, – простонал Дуглас. – Нет, нет, нет, нет.

У Уилла на голове зашевелились волосы. Его руки онемели в плечах.

Он понял, что случилось, едва взглянул на экран. Целые страницы выделенных жирным неоткрытых писем. Сотни писем. Может быть, тысячи. Все – от личных сообщений до спам-напоминаний, что на «Фейсбуке» ее ждут непросмотренные запросы на добавление в друзья.

– Как давно она перестала открывать письма? – спросил Уилл.

Но он уже знал ответ. Непросмотренные письма начали копиться больше года назад, когда Роуз «сбежала». Теперь Уиллу придется думать об этом именно так – с кавычками, которыми выделяются слова в условном, ироническом значении. Справочник по английскому, которым они пользовались с мамой, имел для них особое название – «scare quotes», «пугающие кавычки». Уиллу этот термин всегда казался странным, но теперь, в ледяном хаосе отцовского кабинета, он, наконец, понял его смысл. Не было ничего, совершенно ничего более пугающего, чем слово, которое тебе нужно поставить между палочками и дистанцироваться от него.

Услышав предрассветный шум, Вайолет решила, что во всем виноват какой-нибудь новенький. Последние несколько дней пациенты поступали в Фоллкилл постоянно – может быть, это все полнолуние. Но куда вероятнее, все отравились одной партией паршивых, непредсказуемых стимуляторов.

Какой бы ни была причина, продолжавшие поступать люди были либо в настолько глубоком кататоническом кризисе, что их кормили с ложки и мыли губкой, либо в опасном маниакальном состоянии, лишенные сна, из-за чего им казалось, что на них охотятся ради забавы. Вайолет услышала топот больничной обуви и решила, что переполох вызван каким-нибудь незадачливым искателем медикаментов. Она уткнулась лицом в матрас и зажала уши ладонями. Только утром она узнала болезненную новость.

Джослин, Коринна и Хелен сгрудились вокруг одного стола. На их подносах лежали оладьи, которые все в больнице называли «песочными» из-за их текстуры. Ситуацию не улучшало и то, что кленовый сироп, с которым их подавали, больше напоминал соевый соус. Вайолет перекинула ногу через скамейку и присоединилась к остальным.

– Ты уже слышала? – спросила Коринна.

Вайолет сделала глоток бледного чуть теплого кофе и покачала головой. Глаза Джослин расширились. Она перестала посасывать кончики своих волос.

– Эди пыталась покончить с собой.

Желудок Вайолет свело спазмом. «Что?» – возможно, спросила она.

– Я спала, – рассказала Хелен. – А Эди вырвала спираль из своего блокнота и сделала себе острым концом огромный надрез на руке. Она нажимала так сильно, что перерезала даже часть вены. Когда я проснулась, кровь была повсюду.

Взгляд Вайолет упал на стакан Джослин с томатным соком, который вдруг показался ей слишком остро пахнущим и слишком кровавым.

– С ней все в порядке?

Хелен пожала плечами и обхватила себя руками.

– Они всегда отвечают, что да.

– Она не в палате? – Слова Вайолет подрагивали на согласных. Услышав себя, она поняла, что пытается не заплакать.

Глаза Джослин, как у феи Динь-Динь, были широко распахнуты.

– Мы думаем, ей где-то накладывают швы.

Вайолет почувствовала необъяснимую злость. Ей была дорога Эди, но внезапно она почувствовала, что между ними не могло быть крепкой связи. Несмотря на все, что было между ними общего, суицидальные наклонности в это число не входили. Вайолет тянуло к наркотикам и саллекхане, потому что они казались единственным способом покончить с жестокостью матери. Вдали от Джозефины жизнь казалась возможной, даже захватывающей. Вайолет хотелось жить. Именно это и делало ее аномалией в Фоллкилле. Ей были дороги Эди и Коринна, но ей не было места среди них. Ей нужно было выбираться оттуда.

В кабинете терапевта Вайолет потребовала, чтобы та рассказала ей о стадии рассмотрения ее заявления на выписку.

– Мне нужно кое-что уточнить по твоему делу с несколькими коллегами, – сказала Сара-певт.

Вайолет с трудом удержалась, чтобы не закатить глаза при упоминании о ее деле. В него попадало все: что она ела, что говорила, как выглядела, с кем разговаривала. Люди целыми днями наблюдали за ней и что-то строчили.

– Но мне лучше! – настаивала Вайолет. – Никаких флешбэков из-за ЛСД. Никакой потребности причинять себе боль. Насколько мне известно, никто не выдвигает против меня никаких обвинений из-за Уилла.

– Я слышу тебя, – сказала Сара-певт. – Но тебе нужно спокойно подождать, пока не закончится оформление документов. Ты сможешь это сделать?

Вайолет кивнула.

– А ты уверена, что ты не слишком уязвима, чтобы отправиться домой? Вайолет, сегодня ночью твоя подруга пыталась покончить с собой. Ты пришла сюда злая и заплаканная.

– Пожалуйста, не используйте это против меня, когда будете принимать решение. Я не была бы человеком, если бы не переживала из-за своих друзей. Разве не так?

– Так, – ответила Сара-певт. – Ты права. Конечно, ты переживаешь за друзей. Ты сталкиваешься с реальными эмоциями и реальной жизнью. Я вижу в этом хороший признак. Ты сближаешься с людьми – честно, безо лжи – даже если нет никакой гарантии, что между вами что-то выйдет. Так и работает настоящая близость.

– «Вам письмо», – окликнула ее медсестра названием фильма, увидев, что Вайолет возвращается в палату с потухшими красными глазами. Эта шутка стала убогой еще двадцать лет назад, и Вайолет не смогла выдавить даже вежливой полуулыбки.

Восковая печать. Эта чертова манерная печать. Сегодня Виола, которая и так уже была истощена, почувствовала себя почти оскорбленной печатью с изображением скрипичного ключа. Это был слишком дерзкий намек, призыв к долгу, и Вайолет не была уверена, что хочет на него отвечать.

Боже, Вайолет жаждала небольшой химической поддержки. Как же сильно ей хотелось сделать затяжку – затяжку чего угодно. Удар за ударом, снова и снова. Ей нужно было наполнить свежей кровью сосуды, поменять мозговой фильтр, перенастроиться и отправить себя в далекое забытье.

Учитывая обстоятельства, сигареты были вполне уместны. Вайолет засунула письмо за пояс и вышла на улицу с пачкой, которую дала ей Эди из своей бесконечной коробки. Она сделала две быстрые, глубокие затяжки и сразу почувствовала себя хуже. Она смотрела, как клубится дым, и переворачивала письмо снова и снова, жалея, что не может просто прикоснуться к нему спичкой и смотреть, как источник ее беспокойства темнеет и превращается в пепел.

Наконец Вайолет почувствовала порыв неуместной привязанности и неловко подцепила уголок конверта пальцем. Она увидела ярко-голубые чернила и ровный, как по линейке, почерк Роуз.

Дорогая Вайолет, – прочитала она. – Мы поговорили с Дэмиеном… Если тебе нужно где-то пожить первое время, мы будем тебе рады!

– Может быть, она просто сменила адрес? – спросил Уилл. Он понимал, что это его обычное поведение в напряженных ситуациях – говорить утешительные и ободряющие вещи. Но нельзя сказать, что его предположение было совсем уж абсурдным.

Отец Уилла покачал головой и распрямил спину.

– Даже если так, она бы все равно прочитала хотя бы некоторые письма. Она бы написала кому-нибудь из своего списка контактов и сообщила свой новый адрес. Но ее исходящие тоже заканчиваются на октябре.

– Что ты собираешься делать?

Дуглас оттолкнулся от стола и согнулся, уперев локти в колени.

– Пора снова идти в полицию, – сказал он, ритмически раскачиваясь с потерянным выражением лица. – Несколько месяцев назад я почти нанял частного детектива. Но все твердили, что она никогда не вернется, если мы не оставим ее в покое. Мы с твоей мамой решили, что будет лучше сосредоточить наше внимание и ресурсы на тебе и Вайолет. Мы говорили себе, что надо смотреть в будущее. Что надо перестать жить прошлым.

У Уилла пересохло во рту. Ему хотелось, чтобы мамино «время на себя» поскорее закончилось. Они с отцом были неспособны справиться с новым открытием в одиночку.

– Значит, Роуз снова пропала? – спросил он.

– Не снова. Если она не нашлась, она все это время была пропавшей.

Уилл потер глаза. Пыль в отцовском кабинете вызывала в них зуд.

– Нет, – сказал он. – Она где-то прячется. Она пишет Вайолет письма.

– Я слышал, – сказал Дуглас. Уилл постарался скрыть удивление. Он всегда полагал, что отец последним слышал вещи, известные остальным членам семьи. – Ты читал эти письма, Уилл?

– Нет.

– Нет, вот и я не читал.

– Ты думаешь, в этом как-то замешан ее парень, Дэмиен?

– Я не знаю. Я ничего не знаю об этом Дэмиене. А ты?

– Я? – Уилл показал на себя, поднимая брови. Дуглас продолжал сверлить его взглядом.

– Мама что-нибудь говорила тебе о нем?

– Только то, что он омерзительно разговаривал с ней по телефону год назад. Он обзывал ее. Сказал, что Роуз ее ненавидит.

– Да. Я помню, как она переживала.

– Давай просмотрим ее письма, – предложил Уилл. – Где-то должен быть адрес Дэмиена. Мы можем найти его. Можем написать ему.

Дуглас запустил пальцы в волосы.

– Я не знаю, Уилл. Не думаю, что нам стоит копаться в ее почте, по крайней мере, пока мы не вызовем полицию. В прошлом году они постоянно твердили: «Никакой грязной игры. Ничего подозрительного». Ну, а как вы это назовете?

Он скомкал листок бумаги, на котором они записывали неподошедшие пароли, и в отчаянии швырнул его на стол.

– Мы потеряли целый год. Если этот Дэмиен причиняет Роуз боль… Если он увез ее насильно… Если он на нее влияет… Что ж, мы дали ему целый год, чтобы замести следы так, что мы никогда не сможем ничего ему предъявить.

Вдалеке послышался звук ключей от машины, звякнувших в хрустальной чаше на столике у входа, и тяжесть отпустила грудь Уилла, едва он услышал шаги матери по паркету.

– А я-то думала, куда все подевались, – входя, сказала Джозефина. Ее крупные, упругие, только из салона локоны имели странный химический запах. Уиллу потребовалась секунда, чтобы полностью осознать перемену.

– Ты блондинка, – сказал он.

Джозефина слегка закатила глаза и рассмеялась.

– Ты преувеличиваешь. Просто немного другой оттенок. Стилист сказал, женщины моего возраста часто делают ошибку, крася волосы в темный, а на самом деле со светлым тоном люди выглядят моложе.

– Очень красиво, – сказал Уилл.

– Спасибо, дорогой, – проворковала она, наклоняясь поцеловать его. – Рада, что хоть кто-то так считает. – Она кашлянула в сторону Дугласа.

Отец Уилла не отрывал взгляда от экрана. Он на секунду прикрыл глаза, медленно и с усилием.

– Джо, Роуз целый год не открывала электронных писем.

– Что? Нет. – Ее лицо вытянулось. Завороженная экраном, она подошла ближе и положила руку на спинку кресла Дугласа. Тот встал и вытащил из кармана мобильный.

– Что ты делаешь?

Джозефина водила средним пальцем по сенсорной панели ноутбука.

– Читаю ее письма. Я думаю, нам нужно изучить ее почту, а ты нет?

– Пока подожди, Джо. Подожди полицию, – сказал Дуглас, отталкивая ее от клавиатуры и выходя из аккаунта.

– Ладно, – сказала она, дрожа. – Ладно, ты прав. Я вижу, что за всем этим стоит Дэмиен. Мы должны что-то сделать. Чем я могу помочь? Что, если я проверю ее кредитную историю. – Она словно продолжала накидывать вопросы, пока какой-то из них не привлечет его внимания. – Это может помочь, правда? «Финансы не лгут» – нам это твердили весь прошлый год. Это может помочь, Дуглас? Дуглас? Ответь мне!

– Конечно, Джо. Отлично. Было бы здорово. – Его слова были полны энтузиазма, но в голосе звучала досада, что она нарушила ход его мыслей.

Хомут: обуза, бремя, несчастливый брак.

Едва Дуглас вышел в коридор, Джозефина заняла его кресло и набрала в Гугле «кредитные истории».

– Что я за идиотка. Я должна была подумать об этом месяцы назад. Подожди здесь, Уилл, – сказала она, когда на экране появился сайт, рекламирующий «быстрые» и «безопасные» отчеты на базе данных трех кредитных бюро.

Уилл не знал, как лучше помочь. Его грудь сжимало. Его сердце не билось, а то и дело спотыкалось, словно калека, пытающийся бежать.

– Куда ты? – спросил он.

– За ее номером социального страхования.

Она вернулась спустя несколько минут.

– Ох, милый, – сказала она, увидев, что он нервно крутит клыкастый антистеплер. – Все будет хорошо, обещаю. Вот, садись. Я не хочу, чтобы вдобавок ко всему прочему у тебя случился припадок.

Мать Уилла слегка наклонила экран ноутбука к себе и ввела полное имя Роуз и ее номер социального страхования. Когда она наклонилась над ним, запах салона окатил его новой головокружительной волной. Уиллу пришло в голову, что она пытается сделать себя более привлекательной для его отца. Она отчаянно пыталась вернуть себе одну вещь из прежней жизни – до сумасшествия Вайолет, до исчезновения Роуз.

– Он не изменяет, – сказал Уилл шепотом на случай, если отец был поблизости. – Он поздно приходит с работы, потому что ходит на собрания анонимных алкоголиков. Человек, с которым он постоянно переписывается, – это парень по имени Керри, его спонсор.

Солнечная улыбка матери стала лучшим, что видел Уилл за целый день. Джозефина откинула голову назад в экстатическом облегчении. Она наклонилась и обхватила голову Уилла обеими руками. Она осыпала его волосы поцелуями и убрала его челку с глаз.

– Ш-ш-ш, – приложила она наманикюренный палец к губам.

Уилл кивнул, понимая, что она хочет, чтобы его отец сам рассказал ей об этом.

– Итак, Уилл, – сказала она, – давай я расскажу тебе о кредитных рейтингах. Чем он выше, тем лучше. У Роуз… сейчас посмотрим… показатель – семьсот, что довольно много. После того как она сбежала, она открыла две новые кредитки. Ее долг составляет две тысячи долларов, но это ниже ее кредитного лимита.

Плечи Уилла напряглись. Две тысячи долларов – это ужасно много.

– Это плохая новость? – спросил он.

– Я бы сказала, это обнадеживающая новость. Видишь? Она вовремя платит по карточкам и до сих пор ими пользуется.

– Значит, Дэмиен не причинил ей вреда? Она в порядке? – В прошлом году, на протяжении короткого дела об исчезновении Роуз, Херсты заменяли выражением «в порядке» слово «жива».

– Не мне судить, Уилл. Твоя сестра вычеркнула нас из своей жизни. Но я бы сказала, исходя из этого, она, по крайней мере, не лежит мертвой где-нибудь в канаве. Твой отец в прошлом году перегнул палку и сделал наш заурядный семейный конфликт делом всего города. Я не позволю ему снова потерять голову. Я не доставлю Роуз и ее парню такого удовольствия. – Экран выдал сообщение об ошибке, и она разочарованно хмыкнула. – В принтере кончились чернила. Уилл, покажи мне, как менять картридж. Прямо сейчас, пожалуйста. Полиция захочет это увидеть.

Роуз хотела, чтобы Вайолет приехала к ней жить. Это было сверкающее обещание, сбывшаяся мечта, письмо от лотереи «Publishers Clearing House», содержащее конверт с обратным адресом, маркой и обещанием, что изменить жизнь так же легко, как отметить галочкой квадратик.

Похоже, ты действительно ненавидишь маму, – писала Роуз. – Выбирайся оттуда! Лучше перебирайся к нам! Я помогу тебе записаться в школу. Я помогу тебе найти работу. Что бы тебе ни понадобилось, мы что-нибудь придумаем. Позвони мне, когда выберешься из больницы, и мы выберем удобное место для встречи. Это было бы так здорово, правда? У нас будет столько кота Гарфилда, сколько захотим! Тебе больше никогда не придется подкручивать часы!

Последние две строчки были понятны лишь им двоим. Когда они были маленькие, мама запрещала им комиксы с Гарфилдом, потому что они – дословная цитата – «прославляют лень». А когда Вайолет было шесть или семь, она однажды перевела назад стрелки своих наручных часов, думая, что это на самом деле задержит наступление шести вечера, когда она должна была вернуться домой на очередную напряженную семейную трапезу.

В конце Роуз бросала ей спасательный круг – свой номер телефона. Эти десять маленьких цифр с таким же успехом могли быть ключом к кодовому замку – большому старому замку, как на шкафчике Вайолет в школьном спортзале, – и, образно говоря, она провела целый год, крутя и дергая его, все время задаваясь вопросом, что нужно сделать, чтобы достучаться до сестры, которая то ли ненавидела ее, то ли игнорировала. А теперь Сезам открылся. Замок поддался сам по себе, словно из-за какой-то удачной неисправности. Роуз одновременно вручала Вайолет свободу и сестринские отношения – без соперничества, без борьбы.

Вайолет была бесконечно тронута. Она была взволнована. Роуз предложила ей крышу над головой именно тогда, когда она больше всего в этом нуждалась! Но она не могла избавиться и от ощущения легкой досады. Открывшись в своем последнем письме, она хотела какого-то подтверждения своим чувствам. В глубине души она надеялась, что Роуз ощутит ее боль и признает, что отношение, которое они видели от матери, было несопоставимым. Она хотела, чтобы Роуз написала: Да. Я знаю, что тебе всегда было хуже, чем мне. Я тоже это видела. Правда. Я чувствую твою боль.

Едва Вайолет затушила сигарету, дверь во внутренний дворик распахнула Эди. Ее глаза были опущены, и она шла медленными, драгоценными движениями по каменной плитке. Увидев Вайолет, она смутилась.

– Я сопру у тебя штучку? – спросила она, обращаясь скорее к пачке, чем к Вайолет.

– Они же твои.

Эди сделала слабую попытку улыбнуться.

– В таком случае, дашь мне одну?

Вайолет пришлось заняться спичками, потому что левая рука Эди была «мумифицирована» вплоть до ее обвисшей кисти. Это зрелище шокировало: длинная повязка, вероятно, длинная рана. От одного взгляда на нее у Вайолет заныло, точно резонатор, ее собственное предплечье.

Она сделала первую затяжку и двумя пальцами передала сигарету Эди.

– Как ты себя чувствуешь? – спросила она наконец.

– Вообще, довольно неловко.

– Если тебя это утешит, думаю, тут почти все устраивали нечто подобное. Мы все были на твоем месте.

Эди с сомнением кивнула.

– Я никогда раньше не делала этого подобным образом.

– Как это можно сравнивать?

– В этот раз было по-другому. Это сильнее опустошило меня. Во всяких полицейских шоу всегда говорят, насколько сокровенны ножевые раны. Что они забирают всю страсть и гнев. Теперь я это понимаю.

На Вайолет нахлынуло чувство страха. Она спрашивала себя, испытывал ли тот, кто травмировал Уилла, такую же ненависть к нему, какую люди вроде нее и Эди испытывают к самим себе.

– Что у тебя там? – спросила Эди.

– Очередное письмо от сестры.

Эди кивнула.

– Она что-нибудь пишет о том вечере? Ты по-прежнему думаешь, что она пришла мстить твоему брату в стиле «Убить Билла»?

– В смысле, «Убить Уилла»? Смешно.

Вайолет перевернула конверт и снова провела пальцем по печати.

– Даже не знаю. Она по-прежнему не пишет ни слова об Уилле. Она спрашивает, не хочу ли я жить с ней, когда выйду отсюда.

– Тебя отправляют домой?

– Возможно. Надеюсь. Сара-певт ведет себя очень уклончиво и ссылается на бюрократию.

Эди задумчиво стряхнула пепел.

– Переезд к Роуз решит многие твои проблемы. По крайней мере, тебе не придется возвращаться домой к этой лживой ненормальной.

Если, конечно, Роуз и Дэмиен тоже не окажутся ненормальными.

– Просто нужно все это переварить. Я не хочу быть подозрительной. Но каждый раз, когда Роуз – когда кто угодно в моей семье – старается что-то сделать изо всех сил, обычно есть какой-то нюанс.

– Ты чувствуешь, что есть какой-то скрытый мотив, – кивнула Эди, покусывая губу. – Понимаю.

– С другой стороны, я чувствую, что у меня снова есть сестра.

Эди ободряюще сжала ее плечо.

– Ты что-нибудь придумаешь. У тебя есть время.

Вайолет потеребила уголок письма.

– Не уверена, что у меня его много.

– Вот, Дуглас, – сказала мать, помахивая кредитной историей Роуз.

– Отлично, – ответил он, глядя сквозь нее. – Я покажу это полиции, когда приеду в участок.

– Не клади ее просто так в карман. Посмотри. Роуз открыла новые кредитные карты! Думаю, это обнадеживает, не так ли?

– Фантастика, – уныло отозвался Дуглас. – Я прослежу, чтобы они на это взглянули. Тебе же приходило в голову, что карты мог открыть Дэмиен?

– Ты поедешь прямо сейчас? Неужели это не может подождать до завтра?

– Я сказал им, что приеду сегодня вечером.

– А как же ужин? Вы двое, должно быть, совсем изголодались.

– Я да, – кивнул Уилл. – Я преголоден.

Дуглас бросил на него взгляд, способный покалечить, если не убить.

– Просто скажи, что ты хочешь есть, – еле слышно произнес он.

– Но это же одно и то же! – Голос Уилла сорвался на поросячий визг.

– Он прав, Дуглас. Нет, серьезно. Это просто ты не логофил.

Джозефина подмигнула Уиллу и горько рассмеялась.

Даже Уилл мог признать, что это было чересчур – то, сколько хлопот доставила себе Джозефина, сервируя стол льняными салфетками и суповыми тарелками, стоящими на декоративных.

– Правда, Джози, – сказал Дуглас. – На все это нет времени.

– «Все это» – это просто разогретый суп. Сейчас он в микроволновке. Хочешь бокал вина? – В ее улыбке было что-то хищное. – Или что-нибудь еще?

– Нет, Джо. Я просто хочу добраться до участка. Ты специально хочешь сделать так, чтобы я опоздал? Неужели тебе наплевать на Роуз?

– Это просто смешно. Конечно, я беспокоюсь о Роуз. Но мой приоритет – Уилл. Если ты так беспокоишься, почему бы вам двоим пока не обуться, чтобы сэкономить время? Поедим быстро, как три дальнобойщика, и сразу поедем. Я хочу накормить Уилла. У меня есть теория об обмороках и уровне сахара в крови.

Лицо Уилла застыло в панике. Он не рассказал матери о своей поездке к психиатру, о дурацкой теории дока Мартина о том, что расстройство нервной системы Уилла – это всего лишь способ, которым лимбическая система его мозга справляется с травмой и страхом. Когда он это сделает, у отца будут колоссальные проблемы из-за того, что он подрывает ее авторитет.

– Пошли, Уилл, – сказал Дуглас.

Уилл ощутил слабость, склонившись зашнуровать свои замшевые ботинки. Он чувствовал себя нагруженным, как мул, каждым граммом нервозности, которую скрывали его родители.

– Держи, – сказал Дуглас, кидая ему свои ключи от машины. Уилл не смог поймать их, и они с грохотом упали на пол.

– Мы должны подождать маму.

– Просто иди прогрей машину.

– Я не знаю как.

Лицо Дугласа вспыхнуло разочарованием.

– Ты просто вставляешь ключ в замок зажигания и поворачиваешь.

– Но что, если… что, если машина случайно тронется?

– Уилл, машина никуда не тронется, пока ты не включишь передачу.

– Ох.

Стыд ядовитым цветком распустился в животе Уилла. Может быть, домашнему обучению действительно чего-то не хватало.

Уилл ненавидел гараж по ночам. Там было холодно, как в морге, и флуоресцентные лампы мерцали, придавая всему бледный, нереальный вид. Он подошел к машине отца, стараясь не смотреть на яростные царапины на водительской двери. Потянувшись к ручке, он поймал свое слегка искаженное отражение на выпуклом окне. Ему показалось, что он увидел что-то – какую-то тень, мелькнувшую позади него, – но, обернувшись, он никого не заметил. Там не было ничего, кроме шатающихся лопат для уборки снега, садовых грабель и сваленных отходов, ждущих отправки на переработку, – слегка прополосканных и воняющих. Всего того беспорядка, который его родители старались держать за закрытыми дверями, подальше от взглядов. Уилл вставил ключ в замок зажигания, отчего двигатель с рычанием ожил. На пути обратно в дом он открыл дверь гаража.

Тем временем на обеденном столе появились три дымящиеся миски. Суп был из цветной капусты, и вся картина выглядела иллюстрацией к сказке о трех медвежатах, за исключением двух бокалов белого вина.

Уилл искоса, приподняв бровь, взглянул на мать. Он пытался телепатически передать ей: «Ты помнишь, я рассказал тебе в папином кабинете о его маленькой проблеме? Помнишь?»

Джозефина только улыбнулась и взяла ложку. Подумав, она попросила (на самом деле приказала):

– Уилл, не передашь ли ты отцу хлеб?

Уилл сделал, что ему было велено. Он опустил в миску ложку, наблюдая, как ее поглощает бесцветная жижа.

– Суп превосходный, – сказал он, хотя он не был его любимым. Уилл старательно следовал строгим наставлениям матери по поеданию супа: зачерпывать от переднего края миски к заднему, отпивать суп, поднося ложку боковой стороной. «Нет, я сказала, отпивать! Не хлюпать!»

– Он стоял в морозилке? – спросил Дуглас.

Джозефина проигнорировала вопрос.

– А почему это так срочно, зачем мы должны ехать в участок сегодня вечером? Они же будут смотреть на нас, как на паникеров и болванов, которые могли бы просто позвонить и сообщить им новости.

– Мы едем в участок, потому что я этого требую, – ответил Дуглас. – Я хочу знать, что полиция относится к этому серьезно. Я хочу знать, что это дело для них – приоритет.

Джозефина недоверчиво смотрела на него.

– И что конкретно мы скажем полиции? Что Роуз не просматривает электронную почту?

– В том числе. Вам этот вкус не кажется необычным? – Дуглас причмокнул губами без всякого удовольствия. – Похоже на средство для мытья посуды. Эти миски только что помыли?

Уилл покачал головой. Ему вкус не казался странным. Он положил в рот еще одну ложку. Джозефина с силой оторвала маленький кусочек багета.

– Ты сходишь с ума, старина. Так что еще мы расскажем полиции?

– Фен Роуз, – ответил Уилл. – Она оставила его здесь.

Его мать вскинула бровь.

– Подождите, я не понимаю… Ее фен? Вы это серьезно? Уилл? Дуглас? Твоя сестра – наша дочь – забрала свой ноутбук, телефон, чемодан, зубную щетку. Она собрала вещи и уехала от нас. Она сбежала. Неужели прошлый год нас ничему не научил? Я имею в виду… Это как будто снова дежавю.

Было не похоже на Джозефину употреблять избыточные слова, но Уилл не осмелился встрять с замечанием, что слово «дежавю» и так подразумевает наречие «снова».

– Просто мы услышали по радио одну глупость, – промямлил он, опустив глаза. – Женщины не могут жить без своих фенов для волос. Там так сказали.

Джозефина оперлась локтем о стол, сжимая ложку в кулаке.

– Я даже не буду начинать о том, какой это сексизм. И ты, Дуглас, слоняешься здесь в рабочий день, собирая так называемые улики. Хватит уже! Алкоголик Шерлок Холмс и его недоразвитый Ватсон.

Она прикрыла рот рукой – кокетливый жест, противоречащий ее низкому, грубому смеху.

– Упс, я что, это сказала?

Покатываться, глагол: смеяться громко и неуместно.

Уилл помог ей убрать посуду, чтобы доказать, что он не был обузой. Оставшись на кухне с ней наедине, он ждал, что она осознает, каким словом его назвала. Когда она этого не сделала, Уилл поднял полный бокал Дугласа.

– Что мне с этим делать? – спросил он.

– Ох, Уилл, – сказала она, забирая бокал и крепко целуя его в висок. – Не могу поверить, что налила ему это. Должно быть, мышечная память. Но как только я наполнила его бокал, поняла, что могу его проверить. Посмотрим, насколько серьезно он относится к этому эксперименту с собраниями анонимных алкоголиков.

Полицейский участок находился недалеко, но отрезок трассы, по которой они ехали, ночью был особенно страшным. Уилл устроился на заднем сиденье по центру, высматривая через лобовое стекло выскакивающих на дорогу оленей. Они пронеслись мимо четырех придорожных памятников, и каждый раз Уилл читал молитву Деве Марии. Было трудно сказать, почему на этом участке дороги происходило столько аварий. Возможно, виной всему было ограничение скорости: пятьдесят пять означало все шестьдесят пять, а центральная полоса, прерывистая на многие мили – что многие проезжали на восьмидесяти. А может быть, виноваты пьяные водители, возвращающиеся домой из Кингстона. Даже сегодня ночью к ним приближались автомобилисты с ослепительно-яркими фарами. Только в последний момент они сигналили и резко сворачивали в сторону.

Джозефина наклонилась и положила руку на руль.

– Дуглас, – мягко сказала она.

– Штаа? – отозвался он вяло и лениво.

– Тебя шатает из стороны в сторону. Притормози и остановись здесь.

Дуглас убрал ногу с педали газа, и Джозефина помогла ему направить машину на пустую стоянку. Она отстегнула его ремень безопасности после того, как он медленно переключился на первую передачу.

– Что происходит? – спросил отец Уилла, по-прежнему хрипло дыша и медленно растягивая гласные.

– Это ты мне скажи, – хмыкнула Джозефина, отстегиваясь. – Ты пил перед обедом?

Она открыла свою дверцу. Ее пальто распахнулось, когда она обходила машину.

Отец действительно казался пьяным, особенно когда он стукнулся лбом, выходя из машины. В свете фар он по-детски прижимался к Джозефине, пока она вела его в обход грязной рытвины. Дуглас оступился на булыжнике, подвернув лодыжку. Он неуклюже приземлился на капот, с трясущимися ногами и закрытыми на три четверти глазами. Джозефина перехватила его и помогла ему вернуть равновесие.

– Мам, папа в порядке? – спросил Уилл, когда она усадила Дугласа на пассажирское сиденье и опустила спинку его кресла.

– С ним все нормально. Он безрассуден. Эгоистичен. Но он в порядке. – Она захлопнула дверь с его стороны, вернулась на водительское место и придвинула кресло ближе к рулю. – Нет, что за человек способен напиться по дороге в полицейский участок?

Уилл вспомнил слова отца о том, что алкоголь повреждает участки мозга, ответственные за принятие решений.

– Наверно, алкоголик.

– Наверно. – Ее голос сочился сарказмом.

Джозефина включила радио и прошлась по сохраненным радиостанциям Дугласа. Сразу на двух из них играла песня «The Weight» группы «The Band». Это была одна из любимых песен Уилла – неофициальный гимн округа благодаря местному герою Левону Хелму, одному из музыкантов группы. Но Джозефина содрогнулась от отвращения и вручную нашла радиостанцию с классической музыкой. Машину наполнили тяжелые звуки виолончели.

Уилл бросил еще один взгляд на отца. Тот сидел на переднем сиденье, обмякнув и завалившись на бок.

– Я одного не понимаю, – сказал Уилл. – Папа же не пил за ужином. И он не пил, пока был сегодня дома со мной.

– Ох, Уилл, ты такой наивный. Я помню дни, когда позволяла ему дурачить себя так же, как он дурачит тебя. Я могла бы нарисовать тебе карту тайников нашего дома, где он прячет алкоголь. – Она включила двигатель и вырулила на дорогу в противоположном направлении. – Нам придется отвезти его домой и поехать в участок самим. Конечно, мы могли бы дать ему проспаться в машине на парковке, но если кто-то увидит его в таком состоянии… да еще и в полицейском участке…

Она не закончила предложение, оставив Уилла на протяжении долгих темных миль гадать, каким может быть его продолжение. Вернутся социальные работники? Уилла заберут? Он откинулся на спинку сиденья и стал смотреть на придорожные кресты, которые они проезжали. «Crux» – слово, в латыни обозначающее «крест». Ему это рассказала мама. А «crux» в английском – это «суть»… а еще «затруднение». За двенадцать лет Уилл видел своего отца почти во всех безобидных вариантах опьянения. Он видел его похожим на жидкую глину и притягивающим несчастные случаи. Однажды он наблюдал, как отец, напившись, звонил куда-то, чтобы купить что-то «всего за пять небольших платежей в размере 49.99$». И довольно часто он заставал отца храпящим перед телевизором после того, как тот опустошал большую бутылку вина. Но он никогда в жизни не видел пьяного Дугласа таким заторможенным и едва дышащим, каким он был сейчас. Ему захотелось наклониться и проверить пульс отца. Он попытался сделать это, но ремень безопасности защелкнулся и не позволил ему дотянуться.

– Уильям, – предостерегающе сказала Джозефина. – Закон о ремнях безопасности. Если только тебе не хочется умереть от внутренних повреждений.

Она включила дальний свет, и стена тумана отбросила его обратно. Уилл прищурился от неожиданности и вцепился в ремень.

Вернувшись в гараж, Джозефина начала подгонять Уилла, чтобы он пересел в ее машину.

– Пошли, – поторопила она, заметив, что он оглядывается через плечо на внедорожник Дугласа.

– А как же папа? Разве нам не стоит занести его внутрь?

– Нет времени. И, в любом случае, я не донесу его, даже если бы захотела. – Она вздохнула, сжав челюсти. – Если, конечно, ты не думаешь, что ты его донесешь.

Это был риторический вопрос, и все же Уилл покачал головой.

– С ним все будет в порядке. Он проспится. Это лучший вариант, уверяю тебя.

Уиллу это не казалось лучшим вариантом. Стояла как раз та октябрьская пора, когда бабье лето непосредственно переходит в предупреждения о заморозках. Судя по приборной панели в машине матери, температура на улице была лишь на несколько градусов выше нуля.

И все же, его мать была права. Не существовало никакого мыслимого способа вытащить отца из машины. Уилл наблюдал, как дверь гаража со скрипом закрылась, когда они отъезжали, и молил Бога, чтобы с отцом действительно все было в порядке, когда они вернутся. Несмотря ни на что – на поездку к доктору Мартину, на настойчивое давление отца по поводу государственной школы, – Уилл чувствовал себя ближе к Дугласу, чем когда-либо. «Пожалуйста, пожалуйста, не дай ему умереть от передозировки или перемерзнуть, – думал Уилл. – Пожалуйста, не дай ему захлебнуться рвотой из капустного супа».

Полицейский участок располагался недалеко от берега. Уилл смотрел, как уличные фонари отражаются на поверхности воды неровными столбами цитринового цвета. Было не по себе видеть ночной Гудзон – такой темный и непроплываемый. Даже летом он не был водоемом, в который хотелось зайти, «стильно» подвернув штанины выше колен. Это был не столько водоем, сколько опрокинутый грунт, покрытый рябью чан с орудиями убийства, сточными водами и полихлорированными бифенилами.

Херсты пытались избегать подобных разговоров, но полиция позаботилась о том, чтобы они понимали реальное положение дел: по-настоящему люди пропадали здесь редко. Девяносто девять и девять десятых процента всех исчезнувших девушек (в основном это были девочки-подростки) наслаждались деструктивным образом жизни, который включал долги наркодилеру, древнейшую профессию и парней с низким уровнем интеллекта. Оставшуюся десятую долю процента обычно находили со следами разложения ниже по течению. Второй раз за год Уилл поймал себя на том, что надеется, что Роуз цела и невредима, а не унесена черным течением реки.

Когда Уилл с матерью вошли в участок, стало очевидно, что их никто не ждал. Тридцать минут они прождали в комнате размером с обувную коробку, на протяжении которых продолжалось то, что Джозефина называла «танцем с напитками»: «Воды?» – спрашивал то один, то другой полицейский, просовывая в дверь коротко стриженную голову. И: «Сегодня у нас завал. Еще всего несколько минут, правда. Может быть, пока чаю?» Каждый раз мать Уилла вежливо качала головой и обращалась к ним по имени: «Нет, спасибо, сержант Флинн. Мы в порядке, капитан Росси».

– Мы просто ждем детектива Доннели, – сказал один из них. – Это он знаком с делом вашей дочери.

Джозефина кивнула. Она выглядела гораздо более встревоженной, чем дома. Она вертела обручальное кольцо и поправляла подол бежевого платья, которое со вкусом вторило ее новому цвету волос.

– Ох, Уилл, – сказала она. – Не знаю, что я буду делать, если с Роуз что-то случилось.

– С ней все будет в порядке, – отозвался он, накрывая ее ледяную руку своей. Хотя он понятия не имел, было ли это правдой.

Уилл ожидал, что человек, работающий детективом, будет похож на директора его прежней школы: с железным голосом и властным видом, который он носит, как дорогой костюм. Но у Доннели оказался усталый взгляд и привычка делать задумчивые паузы. Он выглядел как человек, у которого дата выхода на пенсию обведена в календаре.

– Насколько я понимаю, у вас есть опасения относительно вашей дочери, – сказал Доннели. От него пахло чем-то, напоминавшим Уиллу старые книги и сосновый освежитель воздуха.

– Возможно, мы зря паникуем, – сказала Джозефина. – Дело в том, что моему мужу удалось зайти на старую электронную почту Роуз, и там оказалось несколько непрочитанных сообщений.

«Все сообщения были непрочитанными, – подумал Уилл. – Все до единого». Но у его мамы было правило, что дети не должны вмешиваться в разговоры взрослых. Он издал странный звук. Джозефина метнула на него взгляд, и он извинился одними губами.

– А ваш муж… – начал Доннели.

– Он все еще дома за компьютером. Занимается расследованием. Хотел подождать, пока не выяснит больше информации о ее парне, Дэмиене.

– Вы можете сообщить мне фамилию Дэмиена? – спросил Доннели. – Ее не было в прошлогоднем рапорте.

– Кох, – ответила Джозефина. – По крайней мере, так он представился, когда звонил в прошлом году. Еще я нашла кредитную историю Роуз. – Джозефина положила распечатку на стол. – Не могу поверить, что я не догадалась сделать этого раньше.

Доннели молча изучил листок.

– Роуз связывалась с кем-то из вашей семьи?

– Она переписывалась с моей младшей дочерью. Не знаю, как долго.

Доннели кивнул с непроницаемым лицом.

– Я не сильно разбираюсь в компьютерах, – сказала Джозефина, касаясь своей шеи. – Знаю, это непростительно, особенно учитывая квалификацию моего мужа. Но задумалась, насколько достоверны эти почтовые аккаунты. Пока мы сидели здесь, у меня мелькнула унизительная мысль: может быть, Роуз удаляет свои исходящие письма. Я никогда не прощу себе, если мы просто пришли сюда и зря отняли у всех время.

– Вы мать. Это ваша работа – волноваться. Итак, просто для ясности: непросмотренные письма – это единственное, что заставило вас беспокоиться, что ваша дочь снова пропала?

– Она оставила свой фен, – сказала Джозефина, подняв ладони вверх, словно говоря, что понимает, насколько глупо это звучит. – Очевидно, она оставила его, когда сбежала год назад. Но она увезла важные вещи, как вы, возможно, помните. – Она снова принялась перечислять: – Свою косметику, свой компьютер, свой сотовый.

– Я помню. На ее сотовом не было сигнала. Мы не смогли его отследить. – Доннели постучал обкусанным ногтем по кредитной истории. – Согласно этому, она никогда не платила за связь своему оператору.

– О нет. – Джозефина прикрыла рот ладонями. – О нет, мы упустили это. Мы думали, это хорошие новости, правда, Уилл?

Уилл выпрямился как свидетель, вызванный для дачи показаний. Он кивнул. Джозефина протянула руку и успокаивающе погладила сына по голове.

– Мы всегда полагали, что она сменила номер или оператора.

– Единственные запросы здесь – это новые кредитные карты.

– Да. Да, я видела.

Доннели заглянул в свой блокнот.

– Итак. Электронные письма, фен, мобильный телефон. Что-нибудь еще?

– Ее дневник беременности, – машинально отозвался Уилл, без задней мысли. Он мгновенно сжался от ужаса: он заговорил, хотя к нему не обращались. Просто он проникся атмосферой полицейского участка. Слишком легко было представить себя настоящим детективом, приносящим своему начальнику настоящие улики.

Возникла пауза.

– Прошу прощения, дневник беременности? – спросил Доннели, в недоумении подняв мохнатую бровь. – У тебя есть какие-то основания полагать, что твоя сестра беременна?

– Нет. – Лицо Уилла пылало от смущения. Ему казалось, что его язык превратился в сашими, которое его родители любили заказывать из ресторана с красными китайскими фонариками. – В смысле, она не беременна сейчас. Она была. Давно. Год назад.

– Значит, ты полагаешь, у нее есть ребенок?

Лицо матери Уилла было недовольным.

– Нет. Нет, она решила не рожать этого ребенка.

– Вы должны извинить меня. – Доннели виновато приподнял одно плечо. – У меня самого нет детей. Дневник беременности – это…?

– Журнал, который ведется девять месяцев, – ответила Джозефина. – Место, где ты отслеживаешь свое настроение и набор веса.

– Роуз писала, что ей грустно и немного страшно. – Уилл старательно избегал смотреть на мать. – Там было немного о Дэмиене.

– И вы принесли дневник с собой?

– Нет. – Взгляд Уилла упал на линолеум. В его памяти возник Дуглас, оставшийся в гараже их дома. – Мы… Я забыл его дома.

– Не волнуйся, дорогой. – Обращаясь к детективу, Джозефина добавила: – Этот дневник – бессмысленная вещь. Мы надеялись, что узнаем из него больше о Дэмиене. Но этого не случилось.

Доннели кивнул.

– Значит, в последний раз вы видели Роуз…

– В нашем доме, – ответила мать Уилла.

– В вашем доме в то утро, когда она отправлялась на учебу год назад? Или в вашем доме в ту ночь, когда ваш сын получил травму? – Детектив указал на повязку Уилла, который с трудом подавил желание прикрыть ее другой рукой. – Просто… разве ваша вторая дочь не видела Роуз в вашем доме на прошлой неделе?

Уилл посмотрел на мать, ожидая, что она спросит, когда и почему полиция разговаривала с Вайолет. Вместо этого на лице Джозефины застыла маска холодной самоуверенности.

– Да, – твердо сказала она. – Да, Вайолет видела Роуз в тот вечер. Собственно говоря, мы все ее видели.

Вайолет спала урывками. Она лежала, странно изогнувшись, закрыв лицо руками, а пальцы ее так затекли, что она не чувствовала сжатых кулаков. Может быть, виной тому было ее фоновое беспокойство об Эди. Вайолет была готова к критической ситуации, настороженно ожидая, когда «на пол упадет второй ботинок». Она улавливала каждый привычный шорох, вскакивая и ворочаясь с каждым шагом или скрипом каталки.

Кошмар разбудил ее на три часа раньше подъема. Ей снилось невозможное: что свет фонарика, мечущийся по комнате, проникает не из больничного коридора, а с лужайки за зарешеченным окном. Когда Вайолет подкралась взглянуть поближе, свет отразился от стекла и выхватил лицо ее сестры. Выражение Роуз мгновенно изменилось от потрясенного до довольного, на нем даже сверкнула любопытная улыбка. Все тело Вайолет завопило от шока. Она проснулась, задыхаясь, мокрая и дрожащая, и ночная медсестра (та, что была неплохой) шептала ей: «Ты в безопасности, милая. Ты в безопасности. Ты в безопасности. Ты в безопасности. Здесь тебе ничто не может навредить».

Как бы доброжелательно это ни звучало, это не казалось правдой.

На терапии Сара-певт сидела с довольным видом, который граничил с бездушностью.

– Что именно в этом сне так тебя встревожило?

– Думаю, то, что она застала меня врасплох. И то, что она бы вторглась сюда, зная, что мне больно. Зная, что здесь мне будет неловко.

– Значит, тебе казалось, что она хотела установить контакт? Или что она хотела причинить тебе боль?

– И то, и другое. Как будто причинить мне боль – единственный способ, каким она может установить контакт.

– Нам действительно нужно проработать проблемы с доверием… Ты знаешь, что такое техника изменения образа?

Вайолет покачала головой и натянула рукава на запястья.

– Это когда ты меняешь окончание ночного кошмара, чтобы он больше не расстраивал тебя. Если бы ты могла придумать этому сну нестрашную концовку, какой она бы стала?

Вайолет взъерошила волосы. Казалось, они выросли на целый дюйм всего за одну неделю без машинки.

– Не знаю, – сказала она. – Наверно, я бы вышла на улицу и поговорила с ней. Я бы сказала, что пытаюсь работать над своим дерьмом, и она могла бы подумать над тем, чтобы сделать то же самое, вместо того, чтобы бегать вокруг и играть в кошки-мышки.

– Очень хорошо, – кивнула психиатр. – Продолжай мысленно прокручивать этот сон с новой концовкой.

– Но у этой концовки есть логистическая проблема.

– Какая?

– Я не могу пойти и прогнать ее. Потому что я в закрытом отделении.

Психиатр сняла очки и отпила глоток из своей кружки.

– Забавно, что ты об этом упомянула, – сказала она.

– Вы меня выписываете?

– Да, – ответила Сара-певт.

Наконец-то она сможет остановить клеветническую кампанию Джозефины. Она сможет сбежать из их дома на Олд-Стоун. Вайолет стиснула пальцы.

– А что думает об этом моя мать?

– Она сказала, что не будет выдвигать обвинения, при условии, что ты извинишься за то, что сделала с Уиллом.

– Ладно. – Вынужденная извиняться за то, чего не совершала, Вайолет почувствовала себя беспомощной и даже неправой. Но это был не конец света. Она могла это сделать. Она не нуждалась в одобрении. Она знала, что не причиняла Уиллу вреда, и теперь, когда Роуз звала ее к себе, у нее были план и место, куда пойти, – вот что было действительно важно.

– Еще твоя мама сказала, что будет внимательно следовать соглашению о честной борьбе, которое мы с ней обсудили, – продолжила Сара-певт. – Она больше не будет говорить тебе о том, как ты разочаровала ее в прошлом. Она постарается сосредоточиться на «здесь и сейчас».

– Отлично, – сказала Вайолет, хотя не поверила в это ни на секунду.

Вайолет нашла Эди в комнате отдыха; она терла глаза и собирала раритетный пазл. Судя по потрепанной коробке, это был портрет астронавтов «Аполлона-11».

– Мне кажется, там не хватает деталей, – предположила Вайолет.

– Серьезно? Вот блин! – Эди уронила кусочек, который пыталась вставить в лицо Нила Армстронга. – Я уж думала, что отупела или что-то в этом роде.

Вайолет помогла ей собрать детали обратно в коробку. От старости они пожелтели и заворачивались.

– Меня выписывают, – сказала она. – Я возвращаюсь домой.

– Вот дерьмо! В дом твоих родителей?

– Я думала об этом, и я собираюсь попробовать вариант с Роуз. – Вайолет села на пол и обхватила руками колени. Возможно, адреналин был причиной того, что она не могла унять дрожь. Она была в равной степени освобождена и напугана.

Эди опустилась рядом и обняла ее.

– Я позвоню своим соседкам по комнате, – предложила она. – Если с Роуз ничего не выйдет, уверена, они не будут возражать, если какое-то время ты поживешь у нас.

Это было заманчиво. Вайолет вспомнила студенческие общежития в Нью-Палтце, в которых она бывала пару раз: пепельницы из чайных чашек, миски с полезными блюдами на основе риса, влажные полотенца, сохнущие на старых батареях, хорошая музыка, контейнерные сады, ковры на стенах. Но как бы она ни боялась увидеть свою мать, ей была невыносима мысль о том, чтобы оставить незаконченное дело с Уиллом. Она не могла сбежать и оставить брата ненавидеть ее, как поступила с ней Роуз.

– Я тут думала, – начала Вайолет, – о нарциссах. Что нужно сделать, чтобы они оставили тебя в покое?

Эди, травмированный знаток психологии, нахмурилась.

– Это почти невозможно, – покачала она головой. – Они почти никогда не отпускают того, кто давал им нарциссическую подпитку. Если их игнорировать, они начинают действовать жестче. Сначала – настойчиво стараются очаровать, а если это на тебя не действует, они начинают тебя мучить.

– Значит, они не станут слушать голос разума.

– Нет… На самом деле, есть только два способа с ними взаимодействовать. Ты можешь отзеркаливать их. Ну, знаешь, льстить им, вестись на их дерьмо, не устанавливать никаких границ. По сути, быть ковриком для ног. Или ты можешь ограничить контакты с ними.

– Но как можно ограничить контакты, если они не оставляют тебя в покое?

– Ты говоришь о своей маме?

– Да. – Вайолет опустила ветхую крышку на коробку с пазлом. – Да и о ком угодно.

– Что ж, ты можешь припугнуть ее. Если у нее есть секрет – например, если она бьет твоего брата или незаконно указывает Роуз в налоговой декларации, – ты можешь использовать это, чтобы угрожать ей. Это довольно просто. Просто намекни пару раз. Блефуй, скажи, что соседка или кто-нибудь еще обо всем знает. Дай ей додумать детали. У нарциссов в любом случае параноидальный склад ума, и в глубине души они знают, что фасад, который они выставляют, прикрывает их недостаточно надежно.

– Значит, если мама решит, что у меня на нее что-то есть, она отпустит меня жить к Роуз?

– Ммм, – задумчиво протянула Эди. – Возможно. – Ее ярко-голубые глаза смотрели с сомнением. – Ты можешь попробовать ей манипулировать.

Вайолет покачала головой. Эта идея вызвала у нее плохую, почти физическую реакцию. Она не была художником по керамике, когда дело касалось отношений: она либо берегла их, либо разрушала. У нее не было никакого желания совать большие пальцы в людей, подчиняя их своей воле.

– Это не так ужасно, как звучит, – заметила Эди. – Я просто хочу сказать, давай ей столько внимания, чтобы у нее началась передозировка. Нарциссическая подпитка как наркотик. Под кайфом от нее они становятся похожи на малышей. Ты можешь обмануть их, заставив думать, что все идет так, как они хотят.

– Значит, ты всерьез думаешь, что если я буду целовать матери задницу достаточно убедительно, она даст мне немного свободы?

Ирония не ускользнула от Вайолет. Именно так Роуз и вырвалась на свободу: она была такой послушной дочерью, такой образцовой Херст, что Джозефина ослабила свою хватку деспотичной матери, предоставив Роуз достаточно возможностей для побега.

– Возможно. Сделай вид, что это в ее интересах. Например, притворись, что ты можешь быть ее «кротом». Что уедешь жить к Роуз и будешь сообщать ей полезную информацию. Тебе не придется выполнять обещание, как только ты там окажешься.

Выйдя из комнаты отдыха, Вайолет зашла в телефонную кабинку и набрала номер Роуз. Рабочий день еще не закончился: ее телефон был отключен. После первого гудка он автоматически переключил ее на голосовую почту сестры.

После сигнала Вайолет сообщила ей номер своего мобильного и новости о выписке.

– Напиши мне как-нибудь сегодня, – сказала она. – Мама или папа заберут меня отсюда. Я съезжу на ферму за своей зарплатой. Сегодня вечером, когда стемнеет, я могу встретиться с тобой в любом месте в пешей доступности от нашего дома. Выбери место, я буду там. Я знаю, что делать.

Помолчав, она добавила:

– Я училась у лучшей.

Может быть, правды не существует. Таков гимн лжецов во всем мире. Уиллу это было известно, и все же он не мог перестать об этом думать. Правда матери была для него единственно возможным вариантом, но ее «правда» была откровенной выдумкой – ложью большей, чем скоростная магистраль Лонг-Айленда.

Еще сорок минут Уилл сидел в холодном ярко освещенном кабинете в полицейском участке, и клялся, что видел Роуз сбегающей по лестнице их особняка восемнадцатого века, как будто она просто заскочила домой за забытым шарфом или учебником.

Самым отвратительным было то, что Уилл не мог выдать только одну легенду и на этом закончить. Каждая ложь требовала еще одной – так же, как в случае с органами опеки. Только этот обман был хуже. Это было лжесвидетельство: одно из словарных слов за прошлый месяц. На карточках для запоминания, которые он изучал, это слово было проиллюстрировано потеющим мультяшным человечком с рукой, лежащей на стопке Библий.

Снова и снова Уилл повторял свою ложную клятву: «Нет, я не видел, как Роуз вошла, я только видел, как она уходила». «Может быть, она пробыла там секунд тридцать?» «Да, вы правы. Тридцать секунд – это действительно долго. Может быть, мне просто показалось, что это было так долго, потому что я был удивлен, увидев ее». Чушь за чушью, в духе русской матрешки – и Доннели, казалось, хотел «взломать» каждое предложение и внимательно рассмотреть его изнутри.

– Роуз выглядела пострадавшей? – спросил детектив. Уилл отрицательно покачал головой, что было неправильной ложью (если, конечно, ложь может быть еще более неправильной, чем она есть), потому что она неизбежно привела к следующему вопросу Доннели:

– Тогда почему, если она не выглядела пострадавшей, вы подумали, что она в опасности или ее к чему-то принуждают?

– Ох. – Уилл запаниковал, а затем, пытаясь скрыть свой страх, сыграл роль высокомерного всезнайки. – Все дело в слове. Когда я слышу «пострадавший», мне на ум приходит кто-то раненый, испуганный или убитый горем. Роуз такой не выглядела. Она выглядела скорее…

– Непохожей на саму себя, – нашлась Джозефина.

– В каком смысле? – Ручка Доннели застыла над блокнотом. Это нервировало Уилла, наблюдавшего, как его ложь мгновенно обретает неизменность. Джозефина пришла ему на помощь:

– Просто Уилл был поражен ее видом. Это был всего лишь макияж, Уилл. Тяжелый макияж. И новый цвет волос. Более темный.

Уилл кивнул. В животе у него громко заурчало.

– А почему никто из вас не попытался последовать за Роуз?

Мамихлапинатапай. Существительное. Означает молчаливый, но многозначительный взгляд между двумя людьми, которые хотят что-то начать, но ни один не желает быть первым.

– Она убежала, – наконец сказал Уилл. – Когда мы выбежали на крыльцо, ее уже не было. Должно быть, Дэмиен ждал ее в машине.

– Вы запомнили номер машины?

– Мы не видели машину, – пробормотал Уилл. – Мы просто предположили.

– Как я уже говорила, возможно, мы просто зря паникуем, – сказала Джозефина. – Если бы она действительно была в опасности… Если бы Дэмиен принуждал ее к чему-то, она могла позвать нас. Мы были прямо там. Она знала, что мы ее видели. Она не могла не знать, что мы можем ей помочь.

Доннели почесал щеку колпачком, надетым на ручку. Его темные глаза были серьезными, как у священника.

– Ну а этот парень, Дэмиен. Вы уверены, что она сбежала именно с ним? Ваша вторая дочь, похоже, считает, что, перед тем, как исчезнуть, Роуз рассталась со своим университетским преподавателем.

На лице Джозефины появилось неодобрительное выражение.

– Я этого не знала.

– Человек, звонивший вам в прошлом году, – это точно был Дэмиен Кох?

– Так он мне представился, – вновь сказала Джозефина.

– И вы уверены, что видели именно Роуз в тот вечер, когда ваша вторая дочь напала на вашего сына? Уверены на сто процентов?

– Да, – подтвердила Джозефина. – Роуз не причиняла Уиллу вреда. Это сделала Вайолет. Но Роуз была там.

– На ней было ее белое пальто, – неожиданно добавил Уилл.

– Хммм, – отозвался Доннели. – Это было то же самое пальто, в котором ее видели в прошлом году? То, что было на записи с камер видеонаблюдения на вокзале?

– Да, то самое, – сказала Джозефина, и ее глаза наполнились слезами. – Пожалуй, это единственное, что осталось в ней прежним.

По дороге домой, в машине, у Уилла случился припадок. Все это было слишком – все эти выдумки. История набрала скорость, и к тому времени, когда Уилл отошел от всей этой лжи, он чувствовал себя так же, как чувствовал себя, сойдя с ржавой карусели в Липпман-парке: его уже не кружило, но его мозг еще не успел это осознать. Он ощущал дурноту во всем теле, до кончиков пальцев ног. Он свернулся на заднем сиденье в позе угнетенного эмбриона и провалился в густой липкий сон.

Когда Уилл проснулся, каждая мышца его тела болела. Мать дергала его за запястье.

– Вылезай, – сказала она. Это был не крик, это было хуже. Это была ледяная, чрезмерно отчетливая команда – как те, которые она отдавала автоматическим телефонным системам. Выбираясь из машины в гараж, Уилл подавил свои человеческие позывы (ни зевка, ни стона). – Вот умница, – сказала она, смягчившись и потрепав его по стриженным под горшок волосам. Это был жест хозяина питомца. Позитивное подкрепление. – Ты хорошо там держался. С небольшими исключениями. Будь моя воля, я бы не заставляла тебя проходить через все это. Но мы должны были. Если бы мы не поехали, это выглядело бы подозрительно. Вини в этом своего гребаного отца и его чертов звонок.

Стуча каблуками по бетону, она подошла к внедорожнику мужа и взялась за ручку.

– Уже протрезвел? – спросила она, распахивая дверцу.

В салоне зажегся свет. Пассажирское сиденье было пустым.

Прежде чем выйти из телефонной будки, Вайолет сунула руку в карман и вытащила визитку Ника Флореса. Она набрала его номер, ощущая ту же мучительную стеснительность, которую испытывала, когда звонила на домашний телефон Филдов, гадая, снимет ли трубку Финч.

– Николас Флорес слушает.

– Ник. Это Вайолет Херст.

– Ультра-Вайолет[12].

– Это я. Надеюсь, ты надел темные очки.

– А как же. – Было слышно, что он улыбается. – Что случилось, Ю-Ви?

– Сегодня меня заберут отсюда, и я подумала, что хочу больше узнать о выходе из-под опеки. Ну, например, сколько это стоит? Сколько времени это займет? Такого рода вещи.

– Конечно, Ю-Ви. Можем поговорить у меня в офисе. В какой день тебе удобно?

– Я не могу приехать в офис. Я уезжаю из города на какое-то время.

– Серьезно? Куда ты направляешься?

– Я думаю пожить с Роуз. Ты уже связался с ней?

– Нет. – Игривость исчезла из голоса Ника. – Она не ответила мне. Ни письмом, ни по телефону, ни по электронной почте. Я пробил этого Дэмиена Коха, но никто с таким именем не попадал в картотеку полиции штата Нью-Йорк.

– Наверно, ты не сможешь проверить заодно Мэтью и Франческу Чатсворт? Думаю, Дэмиен – это вымышленное имя. Мэтт был преподавателем, с которым у Роуз был роман, а Франческа – его жена, с которой они до сих пор вместе.

– Чееего? Я думал, ты говорила, Роуз под защитой.

– Оказывается, она не так добродетельна, как я полагала.

– Значит, ты думаешь, она до сих пор встречается с этим парнем?

– Вполне возможно. Я просто хочу знать, во что ввязываюсь. Не хочу проделать такой путь только для того, чтобы этот агрессивный препод злился на меня из-за того, что я порчу ему свидания по выходным.

– Роуз сказала тебе, что он агрессивный?

– Нет. Я единственная, кто думает, что он агрессивный. Мы разговаривали по телефону. – Последовала долгая пауза. – Ник? Ты еще там?

– Я смотрю, есть ли записи об их арестах.

– Ты можешь проверить это настолько быстро?

– Ты тоже могла бы, если бы рядом был компьютер. Все это есть в открытом доступе в интернете. У Мэтта не было никаких арестов. Но про Франческу здесь сказано, что несколько лет назад ее арестовывали за нападение.

– Франческа на кого-то напала?

– Угу. Есть идеи, что это было?

– Понятия не имею. Я ничего не знаю о Франческе. – Может быть, ей следовало сказать что-нибудь существенное. Она знала всю ерунду из ее свадебного блога: Фрэн считала, что гиацинты слишком ароматны, а платья из синтетического шелка заставляют ее содрогаться.

– Ну, слушай. Это было просто нападение. Может, Фрэнни просто ввязалась в пьяную драку с выдиранием волос. Но я хочу, чтобы ты была осторожна, Ю-Ви. Ты же знаешь ключ к успешной самообороне, правда?

– Носить практичную обувь?

– Перцовый баллончик. Эта штука может обезвредить даже самого сильного мужчину. А может быть, даже обиженную жену вроде Франчески.

Уилл расхаживал у подножия лестницы и пытался подслушивать. Поначалу он слышал только голос матери: истерические вопросы через неравномерные паузы. За этим последовали хлопающие звуки, металлический лязг выдвигаемых бронзовых ящиков комода и мягкое падение кожаных туфель со стойки для обуви.

Мгновение спустя Джозефина уже спускалась по лестнице босиком, в одних чулках.

– С папой все в порядке? – нервно спросил Уилл.

Взгляд, который метнула в него Джозефина, был почти столь же обидным, как слово, которым она назвала его за ужином. В нем читалось то же самое – что Уилл умственно неполноценен.

– С ним все в порядке, – сказала она, скривив губы, словно от слова «папа» исходило зловоние. – Похоже, он сам дотащился до кровати. Он спал как младенец, пока мы выбирались из западни, в которой он нас бросил. А теперь, Уилл… мне нужно взглянуть на этот дневник.

На слове «дневник» она изобразила пальцами кавычки, как будто произнесла что-то вроде «йети» или «чупакабры».

– Он у папы.

Она облокотилась об изогнутый конец перил.

– Нет, не у него. Я только что проверила карманы его пальто.

– Значит, он его куда-то убрал.

– Куда-то – это куда? – И снова убийственный синтаксис. Кровь застыла в его жилах.

– Не знаю. Я не видел. Он не сказал мне.

Казалось, на секунду Джозефину позабавило стаккато его ответа. Она мягко сошла с нижней ступеньки и обняла его за плечи, словно она была тренером младшей лиги, а Уилл – растрепанным питчером, нуждающимся в воодушевляющем напутствии.

– Расскажи мне, что там написано, Уилл. Прямо сейчас. Мне нужно знать, смогу ли я спасти нашу семью.

– Ты убиваешь гонца, – ответил Уилл. По его лицу катились слезы.

– Не все вращается вокруг тебя, Уилл. – Его мать рылась в мусорном отсеке, и ее голос был похож на гримасу. – Мне нужно найти этот дневник. Я сказала детективу, что мы принесем его завтра. Если мы этого не сделаем, это будет выглядеть…

– Знаю, знаю, – всхлипнул Уилл и кивнул. – Это будет выглядеть подозрительно.

Ее голова вынырнула из-за дверцы, за которой стояло мусорное ведро, кармашки с батарейками, мешками для мусора и веревкой.

– Ничего себе, Уилл. Я собиралась сказать «легкомысленно». Может быть, ты тоже против меня? Может быть, частная школа в Лондоне – плохая идея?

– Я не против тебя. Просто я не знаю, почему я должен был говорить, что видел Роуз.

– Я не выкручивала тебе руки. Я не заставляла тебя говорить это. Я вообще ни к чему тебя не принуждала. – Она снова отвела глаза, и какая-то часть ее, должно быть, знала, что последнее было неправдой. – Ты спрашиваешь меня, действительно ли я видела ее в тот вечер?

Уилл выдержал ее взгляд. Было столько лжи, о которой он хотел ее расспросить – о фальшивой степени, о потенциально липовом диагнозе «аутизм», – но ему было слишком страшно. Он не знал, что пугало его больше: ответы или мысль о том, что из-за таких вопросов он может потерять ее.

– Нет, я не видела Роуз в тот вечер, но она все время здесь, Уилл. Я просто знаю это. Иногда я что-то слышу. По ночам хлопают двери. Иногда моя подушка пахнет ее духами.

Уилл заметил рядом с ножом для чистки овощей коробку, лежащую на разделочной доске. Он перевернул ее и прочел этикетку: «Антигистаминный препарат в капсулах».

Когда он снова поднял голову, мать смотрела на него, напряженно прищурившись. Ее волосы нового светлого оттенка блестели под приглушенным освещением кухни.

– В этом весь ты, – заметила она. – Мой наблюдательный мальчик. Эта осенняя аллергия меня просто убивает.

– Дневник не может быть на кухне, – сказал Уилл. – Он должен быть где-то у отца.

Джозефина поднялась и расправила платье.

– Я еще не проверила его верстак, – сказала она. Ее лицо, и без того молодое для ее возраста, вдруг наполнилось девичьим оптимизмом. – Пойду посмотрю в его коробке с инструментами. Почему бы тебе не подняться наверх и не поискать у него под подушкой? И под матрасом с его стороны? У тебя такие маленькие, спокойные ручки. Иногда я думаю, что ты должен стать хирургом.

– Но я хочу стать писателем… Почему мы не можем просто подождать до утра и спросить у папы, куда он положил дневник?

– Потому что я всю ночь буду ворочаться, думая об этом.

Джозефина сунула ноги в стеганые тапочки и накинула на плечи одеяло. Она резко указала пальцем на лестницу – «поднимайся наверх» – а сама направилась в гараж искать под керосиновыми лампами и защитным шлемом Дугласа для ремонта.

– Уилл? – окликнула она.

– Да.

– Думаю, я нашла для тебя превосходную частную школу.

– Что за школа?

– Превосходная. Большинство студентов после ее окончания отправляются в Оксфорд или Кембридж. Сыновья известных людей. Никакой обязательной физкультуры. Многочисленные возможности носить костюмы, смокинги и фраки.

В спальне родителей было темно, только в гардеробной отца горел свет. Войдя в комнату, Уилл увидел лишь пустые вешалки, свисающие с металлической перекладины; все рубашки для гольфа и клетчатые свитера, которые имелись у его отца, грудой лежали на ковре.

Дуглас все еще был в одежде и спал на кровати в позе Иисуса: ноги вместе, руки раскинуты, голова неудобно завалилась набок. Рот его был открыт, подбородок смотрел вверх. Казалось, он должен был издавать свой фирменный храп, похожий на звук товарного поезда, однако в комнате стояла пугающая тишина. «Он мертв», – решил Уилл. Но, подойдя ближе и задержав руку сантиметрах в пяти над губами Дугласа, он ощутил мягкий, медленный, щекочущий выдох. «Дышит, как ребенок», – подумал он, хотя ни разу не держал в руках никого, завернутого в пеленки, да и не испытывал особого желания.

У него возникла мысль как-то позаботиться о пьяном отце – укрыть его еще одним одеялом или положить ему на лоб влажное полотенце, – но ни один вариант не показался ему правильным. Вместо этого он сделал то, что велела ему мама: одной рукой приподнял матрас на пару сантиметров, второй осторожно провел под ним. Там ничего не было. Подобно зубной фее Уилл пошарил под подушкой отца. Дневника Роуз не оказалось и там. Отец оставался неподвижным, как сбитое машиной животное.

Сотовый Дугласа лежал на ночном столике, и Уилл поймал себя на мысли, что надеется, что отец успел позвонить Керри до того, как потерял сознание.

«Может быть, он пьян и болен», – подумал Уилл. Существуют лекарства, которые нельзя смешивать с алкоголем. Однажды он подслушал, как Вайолет рассказывала о девчонке, которой стало плохо, когда она «заполировала» антибиотики «водкачино» (фраппучино в бутылке с водкой на дне). Уилл вспомнил о мыльном привкусе отцовского супа и коробку с антигистаминными капсулами на кухне.

Интоксикация: отравление.

Уилл почувствовал, что вот-вот опять упадет в обморок. Ему пришлось опуститься на колени, чтобы восстановить равновесие. Его грудь сжалась, когда сердце пропустило удар. Могла ли мама подмешать что-то его отцу?

Вошла Джозефина со стаканом воды в руке.

– Ты нашел его? – прошептала она.

Уилл покачал головой. «У тебя паранойя, – сказал он себе. – Это безумные, отвратительные мысли».

Джозефина поставила стакан на тумбочку, рядом с которой сидел на полу Уилл.

– Твоего отца будет мучить жажда, – прокомментировала она. – Если пить много воды, это облегчает похмелье.

Выйдя в коридор, Уилл не выдержал. Его качнуло в сторону самоуничижения, что было ошибкой. Он ни за что не обвинит мать в том, что она подмешала что-то отцу и скрывала улики.

– Прости, мам. Уже поздно. У меня уже каша в голове. Я не понимаю, почему мы не можем просто подождать, пока проснется папа. Разве он не может отвезти дневник Роуз в участок? На тебя сегодня столько навалилось… Этот долгий допрос… – Он сочувственно поморщился. – Все эти вопросы…

Она отключила свое силовое поле – личное пространство радиусом в метр, которое она так тщательно охраняла, – и шагнула к Уиллу, чтобы обнять его.

– Я не хочу, чтобы он нашел Роуз раньше нас. Роуз ненавидит отца. Все эти годы пьянства… – Она прикрыла рот рукой и отвела наполненные слезами глаза от Уилла. – Твой отец издевался над ней. К тому времени, когда я поняла, что происходит, было уже слишком поздно. Я не смогла защитить ее. Худшее уже произошло.

– Вот почему Роуз поцарапала машину отца, а не твою.

По ее лицу скользнула грустная улыбка.

– Ты такой умный мальчик. От тебя ничего не укроешь.

– Так вот почему ты боялась – так сильно боялась, – что у отца роман?

– Я переживала… Я переживала, что он мог воссоединиться с Роуз.

– Он пытался, – сообщил Уилл. – Он собирался нанять детектива, чтобы тот ее отыскал.

– Я знаю. Мне потребовались недели, чтобы отговорить его. Не думаю, что с тех пор мне удавалось расслабиться. Какая-то часть меня боялась, что он все равно сделал это за моей спиной.

Уилл мысленно вернулся к тому вечеру на кухне.

– Так вот почему после того, как я поранился, мне пришлось сказать, что это сделала Вайолет.

Изо всех сил стараясь быть хорошим, предупредительным мальчиком, Уилл мыл хрустальный кувшин, пока его истерически рыдающая мать серебряным ковшиком вынимала из посудомоечной машины ризотто. Но изящная изогнутая ручка, намокнув, стала очень скользкой. Когда кувшин рухнул на каменные плиты, рассыпавшись блестящими осколками, Уилл так испугался, что, не осознавая, что делает, сразу же потянулся за самым большим осколком. В тот же миг ладонь мамы сжалась вокруг его руки. Это было не со зла, настаивала она позже. Она просто пыталась остановить его. Но Уилл об этом не знал. Он провалился в обморок и ударился подбородком об угол кухонной стойки. После того, как она вытащила пинцетом осколки, они сели в машину и долго ехали на восток в сторону больницы. Уилл старался не запачкать кровью сиденья, а Джозефина снова и снова повторяла: «Это вина Вайолет. Ты бы не уронил его, если бы она не испугала тебя, вопя как ведьма банши и размахивая ножом. Вайолет сделала это с тобой, Уилл. Скажи доктору, что это сделала Вайолет».

Она обняла его так крепко, что ребра сдавили его внутренние органы.

– Я знаю, как тебе было тяжело, – сказала она. – Я не лгала, когда сказала, что больница – единственное безопасное место для Вайолет. Она никогда меня не послушает. Она обращается со мной так, будто у меня раздвоенный язык и рога. Я не могла рисковать. Мне пришлось укрыть ее подальше от отца. Я должна укрыть всех нас подальше от твоего отца.

Впервые гиперопека матери обрела смысл. Конечно, она держала Уилла рядом. Она делала это, чтобы защитить его от хищника, живущего в их собственном доме.

– А что… что папа сделал Роуз?

– Ох, Уилл, милый. Не думаю, что ты сможешь это вынести. Есть причина, по которой Роуз приходилось скрывать свои отношения. Почему она так неохотно соглашалась на свидания. Это вызывало в вашем отце такую ревность, и в то же время он был так увлечен Роуз и ее возможной сексуальной жизнью… Я заставала его пьяным, как матрос, у корзин с грязной одеждой, где он копался в ее белье.

Уилл инстинктивно зажал уши руками.

– Однажды он ударил Роуз. За то, что она сказала ему, что Джейсон Блейк пригласил ее на выпускной.

Уилл был потрясен.

– Роуз сказала, что она чихнула, надевая колготки, и ударила себя коленом в лицо.

Мать бросила на него взгляд, говоривший, что он глупее, чем она думала.

– Сегодня папа возил меня к новому врачу. Он сказал, что моя эпилепсия – это какая-то реакция на травму. Он сказал, что мой аутизм ненастоящий.

– Твой аутизм настоящий, Уилл. А что касается травмы, у всех нас их было предостаточно. От постоянных вспышек гнева Вайолет до пьяной агрессии твоего отца.

Он пытался придумать, что бы сказать, чтобы убедить ее, что он действительно на ее стороне, даже после всего, что она сделала и заставила его сделать. Переведя взгляд на окно темной спальни Роуз, он вдруг заметил танцующие языки пламени.

– Мама! Мама! – позвал он. – У нас во дворе что, пожар?

– Это наша живая изгородь! – воскликнула она.

Когда они вместе бежали за огнетушителем, Уиллу показалось, что мать пытается подавить улыбку. Роуз была здесь. Эта мысль привела ее в восторг неменьший, чем ужас, который она вызвала у Уилла.

– Оставайся в доме, – распорядилась Джозефина. – Твоя сестра все еще может быть там.

Он подчинился, хотя ему хотелось выбежать на улицу и кричать, чтобы Роуз, ничтожная трусиха, вышла к ним. Он смотрел в окно нижнего этажа, как от силуэта матери взметаются клубы пыли. Уилл приоткрыл окно и услышал шипение огнетушителя. Оно звучало как ассибиляция, как неодобрительный свист аудитории. Когда это не помогло, Джозефина побежала за садовым шлангом.

На следующее утро Уилл проснулся поздно, с глазами, мутными после долгих ночных поисков дневника. Его голова закружилась от страха и ощущения нереальности происходящего, когда он вспомнил, как заглядывал под коврики в ванной и засовывал руку за зеркало комода, надеясь, ради матери, найти дневник приклеенным сзади. Когда стало уже достаточно поздно для того, чтобы считать ночь ранним утром, Джозефина отстранила Уилла от поисков. Напоследок он еще раз вгляделся в отца и почувствовал острый укол ненависти. Он ненавидел себя за то, что позволил Дугласу манипулировать собой. Подумать только, он помог отцу взломать электронную почту Роуз. Подумать только, он на мгновение потерял бдительность и проникся теплом к чудовищу, которое изнасиловало или избило его сестру, если не хуже.

Он встал с кровати и надел то, что приготовила для него мама: брюки-чинос, свитер с воротником и очень смелую клетчатую рубашку, напоминающую форму дорогой школы. Это означало, что им предстоит большой день. Что-то – он не знал, что именно, – что требовало стиля «business casual».

Внизу на сковородке шипел бекон. Мама скоблила подгоревшие тосты ножом для чистки овощей. Дневник Роуз лежал в самом центре кухонной стойки.

– Где он был? – спросил Уилл, проводя рукой по лавандовой обложке.

– На книжной полке, – ответила она тихо. – Спрятанный на видном месте. – Она поднесла нож к губам, жестом призывая его быть тише.

Уилл пролистнул страницы, относящиеся к третьему триместру, но записи, которые Роуз делала после аборта, исчезли. Ревизионист, существительное.

– Я вырвала их, – сказала Джозефина, выкладывая яйца-пашот на две тарелки. – Я никому не позволю думать, что моя Роуз сошла с ума. Это не о ней. Это не то, какая она.

Уилл задумался, почему, в таком случае, мама не возражала, чтобы люди считали сумасшедшей Вайолет.

– С Вайолет все по-другому, – отрезала Джозефина, и Уилл почувствовал себя так, словно в голове у него был аквариум, и она могла в любое время заглянуть туда и увидеть каждую плавающую в нем мысль. На мгновение воцарилась напряженная тишина. Мать придвинула Уиллу его порцию. – Вайолет сегодня возвращается домой. Мы должны поесть и поехать забрать ее.

Уилл почувствовал, что у него участился пульс. Его ноги подкашивались от тревоги.

Джозефина аккуратно откусила кусочек от своего тоста.

– Не смотри на меня так. Я бы оставила ее там, если бы могла, но врачи считают, что она стабильна, и наша страховая компания хочет отправить ее домой. Все будет хорошо.

– Нет, не будет.

– Будет. Дай мне поговорить с ней. – Она взяла его за подбородок и мягко приподняла его лицо, чтобы он посмотрел на нее.

– Она возненавидит меня, – сказал он, рассматривая контраст между своими песочными мокасинами и серыми плитами на полу.

– Мне кажется, тебе не нужно ничего ей рассказывать. Ничего страшного не произошло. Я вижу это так. У нее не будет судимости. И ей в любом случае нужно было в больницу. У нее были галлюцинации. Она была под наркотиками. – Когда он не ответил, ее тон стал резче. – Уилл, она смирилась с произошедшим, так сказали ее врачи. Если ты сейчас изменишь свою историю, это только собьет ее с толку. Она все еще немного слаба и растеряна. Нам нужно будет понянчиться с ней неделю или две.

Уилл был поражен внезапной нежностью матери к Вайолет. Он почувствовал, что его лицо розовеет от зависти.

– Я тут размышлял, – сказал он. – Как ты думаешь, мне стоит поменять пароль на старой почте Роуз, чтобы нам не пришлось беспокоиться, что папа прочитает ее сообщения?

– Ты знаешь пароль?

Уилл кивнул. Он увидел свое отражение в кухонном окне: маленький рот напряженно сжат, глаза распахнуты чуть слишком сильно. Он пытался скрыть удовлетворение от взлома почты сестры, которое ощущал до сих пор.

– Сделай это прямо сейчас, – сказала Джозефина. – Пока отец не проснулся. Измени пароль на что-то такое, что мы легко запомним. Замени на «ChristLove».

Уилл постарался скрыть неудовольствие. Вскоре он уже был в кабинете матери, и в его памяти звенела речь отца о легкомысленных паролях. В слове «Love» он заменил «o» на «0». Когда он вернулся на кухню, яйца на его тарелке были холодными как лед и твердыми как камень.

Когда они уже собирались отправляться в больницу, Дуглас скатился с лестницы. Это выглядело именно так: пятитонная строительная машина, скатывающаяся по шаткой колее. Его шатало от собственного веса, его посеревшее липкое лицо выглядело как нечто забытое под подогревающей лампой для фастфуда. На нем все еще была вчерашняя одежда. Возможно, Уиллу стало бы его жаль, если бы он не знал того, что знал. Теперь, глядя на отца, он видел порочность пьянства: рыхлую плоть, отвратительное дыхание, готовые кулаки. Просто услышав о том, что он сделал с Роуз, Уилл почувствовал, что он тоже осквернен.

Дуглас забрал дневник, и у него на лбу выступила вена.

– Что происходит? – спросил он.

Джозефина повернулась спиной и с грохотом отправила свою тарелку в раковину.

– Мы едем забирать Вайолет из больницы. Вот что происходит. Ты можешь остаться здесь и заниматься чем угодно. Звонить своему спонсору и так далее.

Дуглас посмотрел на Уилла.

Уилл опустил взгляд на хлебные корки в своей тарелке.

Дуглас подлетел к шкафу и достал кружку. Вытащив кувшин из кофеварки, он обнаружил, что тот пуст, и со щелчком поставил его обратно. Он выглядел растерянным и агрессивным, как разбуженный лунатик. Все это время дневник оставался в его руке. В этот момент Дуглас выглянул в окно. Его рука коснулась стекла, оставив отпечаток.

– Изгородь. Джо, что случилось с изгородью?

– Я не знаю, Дуглас.

– Полицейский участок… – начал он. – Ты рассказала об этом, когда была в полицейском участке? Вайолет не могла этого сделать. Она все еще в больнице.

– Мы были в полицейском участке. Мы с Уиллом обо всем позаботились.

– Что ты сказала им? – В его голосе появились панические нотки.

– Все. Про изгородь, про электронную почту. У нас, конечно, не было дневника, но я рассказала и о нем. Ты мог бы сделать всем большое одолжение и отвезти его в участок, пока нас не будет. Конечно, если ты в состоянии вести машину. – Последнюю часть она произнесла медленно, многозначительно глядя на Уилла.

Дуглас ударил дневником о стойку.

– Я не пил, Джозефина!

– Ну разумеется! – сказала она, саркастически похлопав себя по шее. – Точно так же, как ты не пил в тот раз, когда отключился в поезде и проснулся на Ниагарском водопаде? Точно так же, как ты не пил на рождественской вечеринке в IBM, когда сказал мне перед всеми, что пусть мой следующий муж оплачивает уроки фортепьяно Уилла?

Уилл почувствовал, что она встала у него за спиной и положила руку ему на плечо. Это выглядело жестом поддержки, но он не мог отделаться от мысли, что она буквально поставила его между ними. Он стоял перед ней, как оглушенный живой щит. Его воротничок намок, и он понял, что плачет.

Уилл задумался, неужели такие разговоры происходят на кухнях по всему городу, рядом с доской, на которой мелом написан перечень нужных покупок: МОЛОКО, ЛАМПОЧКИ, ЯЙЦА, ПОПКОРН? Он привык думать, что да. Раньше он мог бы поклясться, что да. Он видел в церкви других родителей, которые целовали друг друга в щеку во время мессы, когда все обменивались пожеланием «Да пребудет с тобой мир», и был абсолютно уверен, что это их единственная еженедельная демонстрация любви. Раньше он готов был поставить жизнь на то, что каждый муж в мире похож на Дугласа, а каждая жена – на Джозефину. Но теперь он задумался… задумался, действительно ли мать каждого двенадцатилетнего мальчика купает его, называет жеребцом, ласково щиплет за задницу. Он задумался, действительно ли каждого отца медленно выдавливают из семьи, как старое и раненое существо, пока, сражаясь с безумием, оно не разорвало всех на куски.

Дуглас наставил дневник на мать Уилла, как пистолет.

– Ты самая подлая, мерзкая, ничтожная сука, которую я когда-либо видел! – заорал он, оскалившись, и слово «сука» вылетело из его рта вместе с брызгами слюны.

Джозефина схватила руку Уилла и сжала ее, словно говоря: «Теперь ты видишь? Ты видишь его жестокость?»

– Меньший мужчина, Джо… Меньший мужчина избил бы тебя до полусмерти.

Уилл дважды сжал мамину руку в ответ, словно это был секретный код.

Они приехали с оливковой ветвью. На самом деле это был букет красных гербер и воздушный шарик из фольги с улыбающейся рожицей. Последний показался Вайолет издевательским и двусмысленным. Без сомнения, Джозефина выбрала его, зная, что один и тот же образ, который персонал больницы сочтет знаком «поддержки» («Как мило! Они хотят, чтобы она была счастлива!»), будет нести совершенно другое послание для ее дочери: «Улыбайся, маленькая сучка, и делай вид, что все в порядке».

Вайолет встала, когда они подошли. Через час после того, как Сара-певт подписала документы о выписке, персонал наконец нашел одежду, в которой она поступила в больницу. Ее джинсы все еще были заляпаны грязью и травой после тантрической возни во дворике Филдов, и казались более тесными, чем когда она приехала, из-за мягкой и сытной больничной еды.

– Виола. – Мать положила руку на ее щеку, а затем притянула ее к себе для объятия, от которого у Вайолет затрещали кости и поползли мурашки. – Милая. Ты даже не представляешь, как мы скучали. Ты по-настоящему скучал по сестре, правда, Уилл?

Уилл все это время стоял с опущенной головой, но медленно поднял глаза, чтобы посмотреть на нее. Казалось, он боялся, что Вайолет его укусит.

– Мне очень жаль, Уилл, – сказала Вайолет. – Я до сих пор довольно смутно понимаю, что именно произошло, но я знаю, что никогда в жизни не хотела причинить тебе боль.

Уголком глаза она поймала улыбку матери – торжествующую и сверкающую сталью.

– Мы это ценим. Правда, Уилл?

Уилл кивнул. Он по-прежнему смотрел в пол, а его руки висели по бокам, как у тряпичной куклы.

– Мы с Уиллом поговорили и решили, что если ты извинишься и пообещаешь никогда больше не употреблять наркотики, мы оба сможем простить тебя и будем рады твоему возвращению домой. Ну, так что? Обещаешь никогда не принимать наркотики?

– Я больше не буду употреблять наркотики, – сказала Вайолет, подумав, что, возможно, мать и впрямь делает из нее лгунью.

– Превосходно. Уилл, почему бы тебе не обнять сестру? Давай. Что это было за слово, которое ты говорил на днях? Которое напомнило тебе о Вайолет? Ты пришел ко мне и сказал: «Мама, я скучаю по своей любимой…»

– Аутотонсоре.

– Ну же, продолжай. Скажи Вайолет, что это значит.

Уилл ответил почти шепотом:

– Это человек, который сам стрижет себе волосы.

Лишь усевшись в машину, Вайолет включила сотовый после недельного перерыва. Ее мать была занята тем, что напевала в такт какому-то мрачному и претенциозному концерту для виолончели, а Уилл, сидя на заднем сиденье, смотрел на дорогу со своей фирменной напряженностью – взгляд, в котором читалось, что если он отвернется, даже моргнет, машина собьется с курса. В ладони Вайолет пять раз прожужжал телефон. В сообщениях содержалась сильно сокращенная история ее недели:

Сообщение первое. Вечером в пятницу, от Финча: «ДОЛИНА ПАПОРОТНИКОВ НА ФРАНЦУЗСКОМ – ЛУЧШЕЕ В МИРЕ КИНО ДЛЯ ТРИПОВ!».

Сообщение второе. Вечером в пятницу, от Финча: «ТЫ КРИСТА. А Я – ВЛЮБЛЕННЫЙ В ТЕБЯ ГОЛОДНЫЙ ВАРАН ЛУ!».

Сообщение третье. В субботу утром, от Имоджин: «ВСЕ ОК? НАПИСАЛА БЫ ТЕБЕ РАНЬШЕ, НО Я ТУПО ПЯЛИЛАСЬ НА ЭКРАН и ПЫТАЛАСЬ ПОНЯТЬ, ЧТО ТАКОЕ ТЕЛЕФОН. ДЖАСПЕР СКАЗАЛ, ЭТО ДЕТОНАТОР (БЭД-ТРИП)».

Просматривая исходящие, Вайолет поняла, что всю дорогу до больницы посылала Имоджин и Финчу какие-то бредовые сообщения. Самыми осмысленными были «СНАПСКРАККАНБУМ!» и «РЯДЫ ХОРОШИ, НО ЛЕВЫЙ ПОДХОДИТ ИДЕАЛЬНО!!!!!!!».

Сообщение четвертое. В субботу утром, от Имоджин: «ТЫ ИЗБЕГАЕШЬ НАС ИЗ-ЗА ТОГО, ЧТО ФИНЧ ПРИЗНАЛСЯ ТЕБЕ В ЛЮБВИ?:) ОН СОХ ПО ТЕБЕ ВСЕ ЭТО ВРЕМЯ, ПРОСТО ПЕРЕЖИВАЛ ИЗ-ЗА МАМЫ».

Сообщение пятое. В субботу днем, от Имоджин: «БЛИН, ДА ЧТО С ТОБОЙ? У ТЕБЯ ПРОБЛЕМЫ С СОЦИО-ДЖОЗИ?».

Вайолет бросила быстрый взгляд на маму. Она не могла вспомнить, когда именно они начали называть Джозефину «Социо-Джози» (сокращенно от «социопатка»).

Сообщение шестое. С номера Роуз: «ДАВАЙ ВСТРЕТИМСЯ НА СТАРОМ ПОЛЕ МАЛОЙ ЛИГИ РОЗЕНДЕЙЛА. В КАКОЕ ВРЕМЯ ТЫ СМОЖЕШЬ? ПОЛНОЧЬ? 1:00? СМОЖЕШЬ УЛИЗНУТЬ, КОГДА ВСЕ ЛЯГУТ?»

Вайолет инстинктивно спрятала телефон, боясь, что это увидит мама.

Джозефина выключила радио. Новые светлые волосы делали ее похожей на бракованную Барби среднего возраста и класса.

– Ну, расскажи нам о больнице. Как все было? Что нового ты там узнала?

– Что я там узнала? – Как будто это было не принудительное лечение, а летняя стажировка.

– Да, Виола. – Это был уже настоящий, резкий тон матери, который та скрывала на публике за мягкими интонациями. – Не знаю, как твой Будда, но мой Бог дает нам возможность учиться на своих ошибках. Он преподносит нам уроки.

Вайолет поборола желание начать биться головой о стекло машины. Вместо этого она оперлась на него локтем и подперла щеку ладонью.

– Ну что ж… Там я узнала, что тяжелый замок в носке – это смертельное оружие. Я узнала, что сигареты – это валюта. Я узнала, что если на месяц оставить сахар, хлеб и фрукты бродить в бутылке из-под шампуня, можно будет здорово набраться.

Ее мать возмущенно повысила голос:

– Ох, как смешно! Ты приходишь обдолбанная, пугаешь всю семью, заставляешь нас выложить сотни, если не тысячи долларов на медицинские услуги, травмируешь брата! Кстати, он тебя, может, и простил, а вот я еще нет. Так что извини, пожалуйста, что я не вижу юмора.

– Прости, мам. Это глупая шутка, наверно. Я просто пыталась поднять вам настроение. – Она вспомнила слова Эди о манипулировании нарциссами. Ей нужно было притворяться, чтобы смягчить мать, хотя от этой мысли ее трясло. – Я многое поняла там.

– Например?

– Например, я больше не уверена, что хочу быть буддисткой. Это было просто данью моде, как ты и сказала. Влияние сверстников. Я пыталась вписаться в компанию Филдов, которые всегда вели себя странно.

– Ага. Значит, теперь ты согласна со мной на их счет?

– Да. Теперь я понимаю, что ты имела в виду, когда говорила, что безделье – их образ жизни.

– И они неприятно пахнут.

– Да, они неприятно пахнут.

Ее мать хихикнула и отпустила руль, захлопав в ладоши от восторга.

Эди была права. Ее мать была поразительно наивна, когда дело касалось комплиментов и уступок. Вайолет подумала и добавила:

– Воняют они или нет, мне все равно придется найти время съездить к Имоджин за домашним заданием.

Вайолет нажала на кнопку «Ответить» под сообщением Роуз: «1:00. НЕ МОГУ ДОЖДАТЬСЯ».

Это было искренне. Скоро она обретет сестру, которую всегда должна была иметь. Сестру, которая была бы у нее, если бы их хищная мать оставила их в покое. В промежутках между ревностью и недоверием между ними случались намеки на сестринскую близость. Вайолет вспомнила выходные, когда они с одиннадцатилетней Роуз, больные ветрянкой, сидели на карантине в гостевой спальне и обводили пятна друг друга фломастером. Она вспомнила, как они давились смехом, когда трехлетний Уилл называл свою фигурку Рэмбо – «Рэйнбо», радугой.

– Это ты Имоджин пишешь? Надеюсь, ты сказала ей, что ты под домашним арестом. Потому что это так. Если ты думаешь, что куда-то поедешь, ты глубоко ошибаешься.

– Это с работы, – солгала Вайолет. – Они все ждут, когда я заберу свой чек. Мы можем заскочить туда сейчас?

На лице Джозефины читалось, что это было еще одним невыносимым неудобством в череде неприятностей, которые доставляла им Вайолет.

– Думаю, ты хочешь от нас слишком много лояльности и нашего драгоценного времени, – сказала она. – Мы готовимся к итоговому экзамену по математике. Уилл работает как проклятый.

Вайолет оглянулась на Уилла. Он напряженно выпрямился, словно она втягивала его во что-то ужасное.

– Никаких проблем. Я могу съездить туда на велосипеде. Правда, тогда я не смогу захватить грушевые пироги, которые оставила для меня миссис Ди. – Вайолет знала, что мать обожает эти пироги. Иногда она перекладывала их в домашнюю посуду и отдавала священнику в церкви Святого Петра, выдавая рецепт за свой собственный.

– Ладно, – согласилась Джозефина. – Но только очень быстро.

Войдя, она увидела Троя Барнса, который наводил свой айфон на картонную коробку с картошкой. На его запястье была повязана бандана, а волосы были окрашены в радикальный черный с фиолетовым отливом.

– Эй, Вайолет, ты только посмотри на это. – В руке он держал уродливую картофелину. – Похожа на ламантина, правда? Я назвал ее ламантофель. Как тебе?

– Ты способен на большее.

– Ламантошка?

Они прикрепили снимки к остальным фотографиям на пробковой доске в подсобке: идеально круглые авокадо, банановые ломтики, похожие на электрические розетки, грибы в форме человеческих ягодиц. В конце сезона миссис Ди выбирала лучшую и вручала победившему фотографу премию в размере ста долларов.

– Все-таки недотягивает до этой куриной котлеты. – Котлета имела форму Африки. – А где Миссис Ди?

– Вроде она в туннелях. Хочешь, свяжусь с ней по рации?

Вайолет кивнула. Туннели были неотапливаемыми теплицами, где они выращивали капусту кейл, латук, шпинат, морковь, свеклу и швейцарский мангольд.

Разбираясь с потрескивающей рацией, Трой поглядывал на Вайолет с новым интересом. Слышал ли он, что у Вайолет поехала крыша? Эта мысль была невыносима. Она заставила ее кровь отхлынуть от мозга.

– Миссис Ди? – крикнул Трой в кусок металла, лежащий у него на ладони. Его глаза были такими же янтарно-коричневыми, как кленовый сироп, который у них продавался. Уголки его губ тронула легкая улыбка.

Из крошечного динамика донеслось шуршание:

– Дааа?

– Тут ваш любимый бильярдный шарик. – Трой провел рукой по голове Вайолет, будто гладил кошку. Его рука задержалась на ее затылке, и она почувствовала теплое покалывание в каждой чакре.

– Я могу надеть на свою лысину шляпу, – шепнула Вайолет, поддразнивая Троя. – А ты не можешь надеть шляпу на свое отчаяние.

Только в этот момент она осознала, что друзья были единственной семьей, которую она когда-либо знала, – и она оставляла их, чтобы отправиться жить к родственнице из плоти и крови, которая была для нее скорее чужой.

Так же быстро Вайолет прогнала эту мысль. Разве не Сара-певт говорила ей, что близость требует времени?

Ей не хотелось приезжать к сестре с пустыми руками. Возможно, ей удастся стащить что-нибудь коллекционное из винного шкафа родителей. Что-нибудь с нотками корицы, перца и сентиментального сестринского сближения. Она уже представляла себе, как Роуз, румяная и захмелевшая, смеется над тем, как Вайолет пародирует любимые фразы их матери: «Отправляйтесь спать, я устала» или «Простите, что я живу, но кладбище переполнено». Она практически видела, как Роуз, постелив на разложенный диван еще одно одеяло, обнимает ее со словами: «Я так рада, что ты здесь». «Я тоже рада, – ответила бы Вайолет. – Ты помогаешь мне так, как я должна была помочь тебе год назад. Я не знаю, что сказать в первую очередь – “спасибо” или “прости меня”».

– Роуз? – переспросила Миссис Ди точно так же, как Вайолет и остальные члены их банды реагировали на экстравагантные запросы летних туристов: «Извините, что? Моторное масло? Пинцет? Детские рюкзаки? Что навело вас на мысль, что такое может продаваться у нас?»

– Вы думаете, это огромная ошибка?

– Я этого не говорила.

– Вы смотрите на меня так, будто я расплачиваюсь канадскими монетами.

– Ох, дорогая, просто… Роуз так давно не было рядом.

– И мы раньше не были близки, я знаю. Но я чувствую, что нам есть что обсудить. Я не уезжаю навсегда. Я постараюсь вернуться этим летом. Может, я смогу жить в общаге?

Общагами они называли бараки по периметру кукурузного поля, в которых спали сезонные работники.

Миссис Ди тяжело вздохнула.

– Надеюсь, мы все еще будем здесь следующим летом.

– Что вы имеете в виду? – в недоумении спросила Вайолет. Насколько она могла судить, бизнес шел так же хорошо, как и всегда. – Где же еще вам быть?

– Шериф получил наводку, что на нашей ферме незаконно продают рецептурные лекарства.

– Что? – Вайолет была ошарашена. – Это, должно быть, розыгрыш… Чей-то нездоровый, идиотский розыгрыш.

Миссис Ди пристально посмотрела на нее.

– Ты ничего об этом не слышала?

– Всю прошлую неделю я была довольно изолирована от того, что происходит. Но я могу поспрашивать. Я могу попытаться выяснить больше, если это поможет.

– Не волнуйся. Мы справимся с этим. – Она покачала головой и разгладила потрепанный настольный календарь. – Значит, ты уверена, что твоя сестра в хорошем месте?

– В смысле, в доме со швейцаром?

– Я имею в виду, в эмоциональном плане. Ты уверена, что Роуз сможет о тебе позаботиться? Люди в городе до сих пор судачат о том, как она уехала: не связалась ли она с плохими людьми.

– Роуз стала счастливой. И ответственной. И у нее стабильная временная работа. Она поможет мне скопить немного денег.

План Вайолет на настоящий момент был таков: стать лучшей гостьей, которую когда-либо видела Роуз. Она станет готовить, заниматься стиркой, уборкой и покупкой продуктов. Как только она найдет работу, она предложит платить за аренду квартиры.

– Боже, милая. Если ты не русский миллиардер, не думаю, что ты накопишь много денег, живя на Манхэттене.

– Спасибо за это, – Вайолет похлопала по чеку. – Это хороший старт.

Миссис Ди посмотрела на нее с сомнением.

– Только двести долларов отделяют тебя от того, чтобы стать бездомной, – сказала она. Наклонившись, она достала из нижнего ящика стола блестящий сейф, повернула ключ и отсчитала еще две сотни десяти- и пятидесятидолларовыми купюрами.

Вайолет недоверчиво посмотрела на банкноты.

– Меня вышвырнули из дома, когда я была ребенком. Я могу дать тебе немало советов, если ты захочешь. – Вайолет кивнула. – Держись районов, где живет средний класс. В богатых тебя арестуют, в бедных – ограбят. Спать в машинах небезопасно. Если тебе придется это делать, паркуйся на стоянках мотелей. Выбирай мотели с континентальным завтраком. Большинству работников платят слишком мало, чтобы они переживали из-за того, что кто-то возьмет немного фруктов и хлопьев.

– Поняла. – У Вайолет не хватило духу сказать, что у нее нет машины. Старую «Хонду» Роуз Джозефина пожертвовала церкви.

– Могут оказаться полезными хостелы. Объясни свою ситуацию менеджеру и предложи работать в счет аренды. Твое свидетельство о рождении и карточка социального страхования у тебя?

– Нет.

– Найди их. Возьми с собой. И последнее… – Миссис Ди открыла еще один ящик и принялась перебирать его содержимое. Она вытащила стопку листовок. – Это фермы сети WWOOF – «Добровольные работники на органических фермах». Они предоставляют жилье и питание в обмен на труд. Просто возьми это. На всякий случай. Давай знать, где ты, ладно? Звони мне первого числа каждого месяца. Хотя бы для того, чтобы я поделилась с тобой всеми сплетнями.

Когда Вайолет вышла из подсобки, она увидела, что ее мать нюхает упаковку молока, лежавшую на льду у кофе-бара.

– Прошу прощения, – рявкнула Джозефина на Троя. – Мальчик! Алло? Ты можешь подойти сюда? Да, ты, в наушниках. Думаю, это молоко испортилось.

Уилл уставился на витрину с пончиками так, будто они были его единственными друзьями на свете.

Мысли Вайолет снова вернулись к сестре. Может быть, Роуз, посмотрев на ситуацию свежим взглядом, предложит новые идеи, как спасти задавленного матерью Уилла. Вайолет могла помочь брату – но только если сначала она поможет себе. Она напомнила себе, что уезжает, а не оставляет его умирать.

– Что случилось с изгородью? – спросила Вайолет, когда они свернули на подъездную дорожку. На месте кустов остались торчать только печальные черные палки.

– Она загорелась, – отозвалась мать.

– Как? Папа жег листья или что-то в этом роде?

– Да, – ответил Уилл внезапно, как будто чихнул. Всю дорогу он вел себя так тихо, что Вайолет почти забыла, что он сидит на заднем сиденье.

Джозефина улыбнулась и пожала плечами.

– Ты же знаешь отца. Он ненавидит это листопадное время года.

– А где папа? – удивилась Вайолет, когда они въехали в пустой гараж. Не то чтобы она была полностью готова к встрече с ним, особенно после всех этих перепалок в больнице. Но она должна была вести себя нормально, что бы это ни значило.

– Полагаю, он на собрании, – сказала Джозефина, останавливая машину. – Не по работе. На собрании алкоголиков.

Вайолет издала короткий заинтересованный звук, как будто это было для нее новостью.

Джозефина заглушила двигатель и повернулась к ней с пренебрежительным выражением.

– Ты меня слышала. Твой отец бросил пить, и он очень усердно над этим работает. Так что сделай нам всем одолжение и постарайся воздержаться от тех истерик, которые, главным образом, и довели его до бутылки.

– Я сделаю все, что в моих силах, – торжественно пообещала Вайолет. – Я действительно хочу перестать создавать всем проблемы и быть посмешищем семьи.

Джозефина повелась и второй раз.

– Что ж, я рада слышать это от тебя, Вайолет. Я правда рада. Признание – это первый шаг к изменению.

– Я многое осознала в больнице. Я осознала, что это я тяну вниз всю семью. Я имею в виду, Роуз сбежала во многом из-за меня. – Она с минуту оценивала реакцию мамы (похоже, та купилась), а затем продолжила: – Роуз писала мне. Она сказала: «Это было все равно что жить в зоне военных действий… Вы с мамой постоянно ругаетесь. Я просто не могла этого больше выносить!»

Джозефина самодовольно улыбнулась.

– Позволь мне прояснить. Ты извиняешься передо мной?

В желудке Вайолет образовалась пустота, и она почувствовала привкус желчи.

– Да, наверно, так и есть. Мама, мне правда очень жаль.

Джозефина наклонилась над коробкой передач и снова обняла ее. Вайолет постаралась не напрячься. Она попыталась изобразить объятие, представляя, что находится в другом месте. На овечьем лугу, может быть, с Роуз, потягивая кофе из бумажных стаканчиков теплым весенним днем.

В доме Херстов дверной замок имелся только в ванной комнате, что давало, по крайней мере, иллюзию уединения. Иллюзию, потому что Джозефина любила постучаться в дверь, едва ты нанесешь шампунь на волосы, и потребовать что-нибудь из ящика туалетного столика, что просто не могло подождать.

Вайолет включила душ и провела следующие двадцать минут, обдумывая дальнейшие действия. Ей не терпелось собрать вещи, но она знала, что придется дождаться, пока ее шпионящая мать не ляжет спать. Даже тогда она сможет взять только то, что поместится в ее школьном рюкзаке: пару смен одежды, ничего слишком тяжелого или слишком большого, что помешает ей проехать на велосипеде две мили до бейсбольного поля. Она нашла свою карточку социального страхования – та оказалась в коробке с украшениями матери. Но свидетельство о рождении – это совсем другое дело. Вайолет понятия не имела, где Джозефина могла хранить семейные административные документы.

Кроме того, она хотела увидеть Имоджин, хотя и не была уверена, что это чувство взаимно. Вайолет села на крышку унитаза, стерла пар с экрана мобильного и сочинила нелепое сообщение, в котором спрашивала подругу, может ли она заехать к ним вернуть Берил ее экземпляр «Селестинских пророчеств» и попрощаться, прежде чем сбежит жить к Роуз. Она съежилась, нажимая кнопку «Отправить». Вайолет прекрасно понимала, что это выглядело как эталонная уловка патологического лжеца, но это было правдой, и она чувствовала себя бессильной против нее.

Пока она ждала ответа от Имоджин, ее телефон завибрировал от сообщения Роуз: «ЗНАЧИТ, В ЧАС. УВИДИМСЯ НА МЕСТЕ! УДАЧНО ТЕБЕ УЛИЗНУТЬ:)».

По горячим следам пришел и ответ Имоджин. Три слова – настойчивые, раздраженные, или и то и другое вместе: «ПРИЕЗЖАЙ СЕЙЧАС ЖЕ».

Вайолет отправилась к Филдам, сказав, что ей нужно узнать все, что прошли в школе, пока она отсутствовала. Джозефина выпятила губы, что говорило о том, что она чует подвох. Но речь Вайолет в машине явно добавила ей несколько дополнительных очков, и в конце концов мать разрешила ей взять велосипед после того, как она с рукой на сердце пообещала быть дома к ужину.

Добравшись до дома Филдов, Вайолет с облегчением обнаружила, что Имоджин и Финч были одни и без присмотра. Они были на кухне, делали сэндвичи с «зеленой» начинкой: смесь огурцов, укропа и зубчиков чеснока заправлялась веганским майонезом. Это была любимая закуска в их семье.

– А где Берил? – спросила Вайолет, хотя испытала облегчение оттого, что ей пока не придется выкладывать свой план еще одному взрослому. Если Миссис Ди осторожно попустительствовала побегу, Берил, вероятнее всего, стала бы убеждать ее, что Херстам необходимо собраться и выговориться ради исцеления семьи.

– В институте «Омега», – ответил Финч, засовывая пальцы в баночку с розовой гималайской солью стоимостью в сорок долларов, купленную Берил за ее целебные свойства.

– И что за лекция?

Финч пожал плечами.

– Вроде какое-то занятие по пробуждению кундалини.

– Нет, – возразила Имоджин с излишним нажимом. – Это занятие по шаманскому посвящению. Какая-то стерва из Вудстока сказала маме, что она болеет, потому что потеряла свое тотемное животное.

– Ах да, – сказал Финч, как бы внезапно припоминая. – Она сказала, что мамино тотемное животное – это ворон. – Он рассмеялся и разрезал сэндвич пополам.

Лицо Имоджин стало жестким.

– И она убедила маму, что у нее рак, потому что она потеряла свою жизненную силу. Как она это называла?

– «Потеря души», – жуя, отозвался Финч.

– Точно. Какая-то темная энергия – «энергия рака» – проникла внутрь и заполнила пространство, где раньше была мамина душа. Вот стерва, правда?

Имоджин расстроенно взъерошила розовую сторону своих разноцветных волос.

– Так или иначе, я пытаюсь решить, что с этим делать, и тут вдруг вижу твое сообщение о переезде к Роуз.

– Я понимаю, это довольно… неожиданно.

– Неожиданно? Да это, мать его, необдуманно! – Она взглянула на Финча, который снова закивал. – Прости, но это так. Ты не хочешь жить с Социо-Джози. Я понимаю. Но ты можешь остаться здесь! Тебе не нужно бежать среди ночи, будто ты ограбила банк! Ты не сделала ничего плохого. Мы верим тебе. Правда, Финч?

– Полностью, – кивнул он.

Имоджин теребила одно из своих крупных колец.

– Я так сожалею о том, что наговорила в больнице. Мы должны были учитывать источник. – Она имела в виду Джозефину.

– Однозначно, – подтвердил Финч. – В нормальной ситуации мы бы учли источник.

– Просто мы не знали, что и думать. Ты была в таком месте… – бормотала Имоджин. На ее губе была крошечная капелька веганского соуса.

Вайолет обняла ее.

– Это много для меня значит. Но я не могу жить с вами. Ты же знаешь, что моя мама возникнет здесь через секунду, крича на Берил и обвиняя ее в том, что она настраивает меня против нее. Это было бы мерзко и хлопотно, и я не заставлю твою маму проходить через это. Особенно сейчас. Только не тогда, когда она общается с шаманами, которые ощупывают ее грудь.

Звук, который издала Имоджин, в равной степени походил на всхлип, плевок и смешок.

– Ты не можешь уехать, – сказала она. – Не можешь. Ты моя небиологическая сестра. А еще ты вторая половинка Финча.

Это поддразнивание заставило их обоих покраснеть.

– Вы же будете навещать меня, дурочка. Может быть, в ближайшие выходные. Мы можем сходить в Музей естественной истории.

Имоджин шмыгнула носом и вытерла лицо рукавом свитера.

– Только если мы накуримся и зависнем там под синим китом.

– Идет.

– Позвонишь мне, когда встретишься с Роуз? Неважно, насколько поздно.

– Позвоню.

– Ты думаешь, Роуз стала другой?

– Думаю, да. По крайней мере, она кажется другой. В хорошем смысле. Роуз на моей стороне. Сейчас мне это действительно нужно.

– Мы тоже на твоей стороне.

– Я знаю. Но Роуз была на моем месте. Она понимает, каково это.

Имоджин печально кивнула.

– Думаю, это хорошо. В любом случае, не забудь позвонить мне.

Дома Уилл сервировал стол для ужина, выглядевшего без подвоха вегетарианским. Вайолет поначалу в это даже не поверила. Она внимательно осмотрела и понюхала блюда. Подняв крышку любимой супницы матери, она обнаружила что-то овощное и оранжевое (тыквенный суп? сладкий картофель?). На кухне она заметила маленькие желудевые тыквы, разрезанные пополам и начиненные смесью белой фасоли и мангольда.

Только Вайолет была известна ирония происходящего: ужин в честь ее возвращения домой на самом деле был прощальным. И едва она решила уехать, как мирное сосуществование начало казаться ей возможным.

Вайолет чувствовала себя легкомысленно и безрассудно.

– Мама, – заметила она. – В глаза бросается отсутствие бекона.

Джозефина вздернула подбородок.

– Ну, я все равно не куплюсь на эту праведную чушь, что нельзя есть то, у чего есть лицо. Но мы все могли бы питаться немного здоровее. Тут я отдам тебе должное. – Она развязала фартук и добавила: – Но это не значит, что я когда-нибудь поднесу ко рту твой любимый заменитель мяса, который выглядит как вареная грелка и от которого у тебя такое противное дыхание.

Вайолет чуть не рассмеялась. Вещи, обычно выводившие ее из себя, по мере приближения часа ночи просто казались ей все смешнее. Это было все равно что находиться под кайфом, только без наркотиков; и она внезапно поняла блаженную улыбку Эди в ночь ее рождения. С часом ночи в обозримом будущем Вайолет было на все, абсолютно на все плевать.

– Вайолет! – Дуглас вернулся с вечеринки Билла У.[13] и звал ее с лестничной площадки между этажами. – Вайолет! Ты можешь подойти?!

Это было еще одной вещью, которая раздосадовала бы ее раньше, – то, что дома отец общался исключительно крича издалека. Он еще не видел ее с тех пор, как она вернулась из больницы. Неужели он не может просто спуститься вниз, если хочет сказать, что рад ее возвращению? Почему он ведет себя как человек, застрявший на вершине высокой горы и зовущий с нее на помощь сквозь туман?

Вайолет нашла его в спальне родителей.

– Вы звали, сир?

Скрепя сердце, она готовилась к еще одному сердечному – ну или к «печеночному», в случае алкоголиков – разговору. Но оказалось, она была о нем слишком хорошего мнения. Никаких «Как ты себя чувствуешь?». Никаких «С возвращением!».

– Мне нужно взглянуть на письма Роуз, – сказал Дуглас. – И на конверты тоже.

– Зачем? Серьезно, папа, какое это имеет значение? Тебе вообще приходило в голову, что это личное? – Ей хотелось спросить, задумывался ли он когда-нибудь, что у нее, как и у всех, есть личные границы. И это несмотря на почти постоянные посягательства родителей. Но затем она напомнила себе: «Подобных разговоров больше никогда не будет после часа ночи. Час ночи, час ночи». Она повторяла это так часто, что это звучало как ее второе сердцебиение. – Ты не будешь их читать. Они мои.

– Вайолет, в этой семье слишком много секретов.

– Это не моя вина! Это не я храню секреты. Я их озвучиваю, и получаю от этого одни неприятности.

Отец смотрел на нее так, словно она говорила на другом языке.

– Вот что. Я дам тебе ее адреса. Сейчас, только возьму листок бумаги.

Вайолет забрела в кабинет Джозефины в поисках чего-нибудь, на чем можно писать. На столе лежал альбом, открытый на репродукции «Тонущей собаки» Гойи. Глядя на картину с непривычной ясностью ума, которую давал ей побег – не то чтобы задним числом, а предчувствием, – Вайолет видела, что ее мама очень похожа на барбоса Гойи. Джозефина все время барахталась на одном месте. Джозефина все время была беспомощна, когда дело касалось понимания других людей. Может быть, она ожидала, что люди оставят ее, – и поэтому давила на них, пока они в самом деле ее не оставляли. Возможно, как собака Гойи, Джозефина чувствовала себя настолько ущербной, что поднимала голову даже выше. Да, ее мать лгала о ней, возможно, подставляла ее, пыталась разрушить ее дружбу, ее жизнь – но, даже с больничным браслетом, все еще скользящим вверх-вниз по ее запястью, Вайолет чувствовала к ней почти жалость.

Она закрыла книгу, подумав: «Что бы с тобой ни происходило, не я была этому причиной. Я не могу это исцелить». Джозефина была не просто тонущей собакой – она была тонущим питбулем, и Вайолет была абсолютно уверена, что она съест лицо любого, кто попытается ее спасти.

Вайолет потянулась за клочком бумаги, лежавшим на углу стола. Он выглядел как страница из старой прописи для домашнего обучения – что-то, что точно никому не пригодится. Она перевернула ее и записала на обороте оба адреса Роуз (на Манхэттене и за городом), и отдала письма отцу согласно его «просьбе-черточка-требованию». Только сидя за ужином и пережевывая фасоль, она поняла, что это может значить для нее и Роуз.

Во время ужина Вайолет чувствовала, что Уилл, неловко удерживая ложку в непривычной руке, украдкой бросает на нее уязвленные взгляды.

– Как насчет супа в кружке? – прошептала она. – Уилл, хочешь, я принесу тебе кружку?

– Оу, твоя сестра так беспокоится о тебе, – сказала Джозефина, отпив глоток ледяной воды. Если это и было издевкой, ее голос этого не выдал. Дно ее стакана стукнуло о стол. – Так, значит, ты получила свой чек, Виола?

– Получила. Спасибо, мам.

– И Дорин совсем не тревожит твоя поездочка в больницу?

Дорин было именем Миссис Ди. «Дабл-Ди, – шутила она, имея в виду размер «D» правой и левой чашечки бюстгальтера. – Удивительно, что я доучилась до средней школы».

Вайолет облизала ложку.

– Миссис Ди отнеслась ко всему с большим пониманием.

– Это большая удача. Мне было бы очень плохо, если бы что-нибудь угрожало твоей работе. Мы все знаем, как много она тебе дает.

Дуглас оторвал взгляд от своей тарелки.

Джозефина подняла вилку и нож. Ее колючий взгляд не сочетался с непринужденным наклоном головы.

– Благодарная работа, не правда ли?

– Правда, – вежливо согласилась Вайолет.

– Кто-то мог бы сказать, эта работа настолько хороша, что практически вызывает зависимость.

Вайолет закатила глаза.

– Наверно, да. Пап, передай, пожалуйста, воду. У нас что, новый кувшин?

– Не уклоняйся от темы, Виола.

– От какой темы, мам? Папа. Вода. Пожалуйста.

– От такой темы: ты торгуешь рецептурными лекарствами с этой шайкой неудачников. Я читала твой дневник, Виола. Фармацевтический киоск? С рецептами?

В кухне зазвонил телефон.

– Так это была ты? Ты пожаловалась в полицию на Миссис Ди? – В ее голове звенело в такт переносному телефону. – Ты пытаешься разрушить ее бизнес, ее заработок, потому что завидуешь, что она нравится мне больше, чем ты?

Джозефина швырнула свою салфетку на стол.

– Уильям, подойди к телефону. Дуглас, поддержи меня.

– Вайолет, если это наркотики… и несовершеннолетние…

– Миссис Ди не торгует наркотиками, пап! Она торгует свеклой!

– Добрый вечер, резиденция Херстов. Уильям слушает. – Его всегда широко раскрытые глаза распахнулись еще на миллиметр. – Мою сестру?

– Черт побери, Виола, я же просила сказать твоим друзьям, что ты под домашним арестом! – Джозефина пересекла кухню и вырвала телефон из рук Уилла. – Это мать Виолы. С кем я имею удовольствие разговаривать?

Уильям неловко вернулся к своему стулу и уставился в тарелку.

– Прошу прощения? Вы знаете. Знаете что? – Джозефина повернулась спиной к столу. – Я предупреждаю: вы не знаете, с кем связались. Да как вы смеете…

Вилка Дугласа со звоном упала на пол, когда он отодвинул свой стул.

– Кто там, Джо? Это Роуз?

– С ней покончено, Дуглас. Все в порядке. Она повесила трубку.

Вайолет почувствовала, что у нее сжимаются челюсти.

– Кто это был?

– Очевидно, твоя подруга.

– Какая подруга?

– Какая-то Франческа.

Наступило тяжелое молчание. Вайолет скрестила руки на груди.

– Она сказала, что знает все о твоей сестре. И что же именно, по ее мнению, она знает?

– Без понятия.

– Не лги мне, Виола. Это семейное дело. Это касается меня. Что ты сказала этой женщине?

– Это не твое дело.

– Кто такая эта Франческа? Почему я не встречалась с ней раньше?

– Подруга. – Вайолет пожала плечами, перекатывая фасолину по тарелке.

– О чем мы говорили всю неделю, Вайолет? – вмешался Дуглас. – Помнишь, как опасно хранить секреты? Если у этой Франчески есть информация о Роуз…

– Вайолет всегда так поступает! – вскричал Уилл, поднимая свою половинку желудевой тыквы и швыряя ее фаршированной фасолью стороной на тарелку. В его глазах стояли слезы накопившегося разочарования. – Вайолет заботится только о себе!

– Виола, иди в свою комнату, – приказала Джозефина. – Я не позволю тебе расстраивать Уилла.

– Я ничего не сделала Уиллу! Серьезно, что я ему сделала? Пап, не хочешь меня поддержать?

– Вайолет, чему тебя учили на собраниях – всю неделю, снова и снова? Ты больна настолько же, насколько больны твои секреты.

– Боже, пап! Это не связано с твоей чертовой болезнью!

– Да уж, Виола, – сказала Джозефина с внезапным хладнокровием. – Мы очень по тебе скучали. Мы определенно скучали по всему этому. Иди в свою комнату. Убирайся отсюда сейчас же. Даже не беспокойся о своей тарелке. Я видеть тебя не могу.

Вайолет легла в девять и провела следующие три часа с открытыми глазами, глядя на разорванные палочки цифр на прикроватных часах, а ее мысли бегали по кругу. Она слышала, как мать разговаривала тихим недовольным голосом, пока чистила Уиллу зубы. Вайолет все ждала, что кто-то осветит ее комнату фонариком, чтобы убедиться, что она дышит, как это было в больнице, – но она была совершенно одна со своими сомнениями и нарастающим страхом. В половину первого она прокралась вниз по темному дому и стащила отцовский фонарь с креплением на голове. Воровство теперь не имело значения. Теперь уже ничто не имело значения. Что бы ни произошло этой ночью, Вайолет разрывала семейные узы. Она всегда думала, что неприязнь матери – это приговор, близкий к смертному, но теперь он казался везением. Она не разделяла массового психоза или магического мышления своей семьи. Она свободно искала ответы и хотела найти их, как бы безумна ни оказалась правда.

В каком-то смысле благодарить за это стоило ее работу на ферме. Миссис Ди учила ее, что, ухаживая за растениями, необходимо обрезать все больное, мертвое или травмированное. А Херсты были всем этим. У Вайолет не было никакой надежды выправиться, пока они подавляли ее.

Велосипед Вайолет оторвался от земли, когда она сделала крутой поворот вниз к полям Малой лиги, и на секунду она испугалась, что потеряет контроль, поскользнется на гальке и свалится на заколоченный киоск с хот-догами, где она часто бывала, когда Уилл еще ходил в школу и играл в бейсбол. Но этого не случилось. Ее шины успешно приземлились на дорогу, и, тормозя, она проехала мимо бейсбольных полей, туда, где площадка для отдыха переходила в ручей.

Ночь была ясной, полная луна начала убывать, а руки Вайолет одеревенели от холода. Сойдя с велосипеда, она подышала на пальцы и решила прикурить последнюю из сигарет Эди. Судя по часам на телефоне, Вайолет приехала на десять минут раньше, поэтому она выключила фонарь и пошла на звук льющейся воды в сторону редко растущего леса.

Из-за дождей уровень воды в ручье был высоким. Она полностью покрывала камни, на которых летом они с Имоджин любили читать и курить травку, а Финч в это время обычно кружил на плоту ниже по течению, получая, как он это называл, «загар тороида»: он обгорал весь, за исключением ягодиц и задней части ног. Она попыталась утешить себя мыслью, что видела своих друзей не в последний раз. Так или иначе, впереди будет еще много летних купаний в ручье, спутанных волос, чудаковатой сплавной обуви. Она не обязана отказываться и от работы на земле: от грязи под ногтями и той особенно приятной боли в глубоких мышцах после прополки сорняков и вскапывания грядок.

На противоположном берегу, где-то на холме, залаяла собака, и Вайолет вздрогнула.

Пропасть в ее желудке разрасталась. Взглянув на часы, она увидела, что было уже две минуты второго. Ее тревога переменилась. Теперь она боялась не того, что может произойти, – она боялась, что ее продинамят. Что, если никто не придет? Что, если она простоит несколько часов на жутком холоде только для того, чтобы потом поехать обратно? Что, если ей навсегда останется лишь гадать, где же Роуз на самом деле?

Пес снова разразился бешеным лаем, а Вайолет увидела сквозь деревья свет фар. Она затушила сигарету и тихо пошла на него, надеясь, сохранив дистанцию, взглянуть на машину. Но ей не пришлось вглядываться. Она услышала шум работающего двигателя, а затем и звук автомобильной стереосистемы. Эта музыка была ей хорошо знакома: пятнадцатый струнный квартет Дмитрия Шостаковича. Подойдя ближе, в освещенном изнутри салоне машины она увидела лицо своей матери. Она запихивала велосипед Вайолет на заднее сиденье.

Вайолет, мягко ступая в конверсах, смогла незаметно подкрасться сзади и дернуть за заднее колесо. Руль врезался в торс Джозефины, и на мгновение она оказалась зажатой между велосипедом и открытой дверцей машины. Вайолет потянула сильнее, и велосипед упал боком в грязь, громко царапнув бок машины ручкой тормоза.

Долю секунды Джозефина выглядела испуганной, но затем ее лицо вновь нырнуло за привычную лишенную выражения маску. Это было лицо, которое не менялось никогда – ни от возраста, ни от мудрости, и уж точно не от сомнений.

– Я знаю, что ты задумала, Вайолет. И я не могу позволить тебе сделать это. – Ее голос был таким же спокойным, холодным и властным, как всегда. – Мы можем исправить наши отношения. Сегодняшний день позволил мне осознать это. Мы провели хороший день, не так ли? Разве он не доказал, что мы можем разговаривать, смеяться и наслаждаться обществом друг друга?

Вайолет хотелось сказать, что она никогда не видела, чтобы ее мать смеялась не над кем-то. Она никогда ни с кем не разговаривала – она выговаривала, или заставляла людей произносить то, что ей хотелось услышать, загоняя слова им в рот, словно кляп.

– Я не хочу отношений, мам.

– Вайолет, ты не можешь жить с Роуз. Просто не можешь.

Похоже, ее мать спланировала эту сцену, и все, что оставалось Вайолет, – разрушить ей всю игру. Это был момент, которого Вайолет страшилась и который преследовал ее с тех пор, как она нашла тот лист бумаги на столе матери. Каждая мышца ее тела сжалась. Она почувствовала дрожь, словно электрический разряд пробежал по холодному осеннему воздуху, и ей потребовалась минута, чтобы осознать, что этот животный крик издавала она сама.

– Да, я не могу с ней жить! – визжала она. – Я не могу с ней жить! Разве не так? И мы обе знаем почему!

– Я не имею ни малейшего понятия, о чем ты говоришь. Ты снова спятила, сумасшедшая девчонка? Ку-ку? – Она закатила глаза и покрутила пальцем у виска. – А теперь садись в машину. Мы едем домой.

Вайолет покрепче сжала в кармане сотовый.

– Я никуда с тобой не поеду.

Она придвинулась ближе, и Вайолет инстинктивно попятилась.

– Вайолет, я твоя мать. И ты будешь делать то, что я скажу.

Вайолет нажала кнопку вызова на своем телефоне и поднесла его к уху.

– Вайолет, убери телефон. Я предупреждаю тебя. Кому ты звонишь? Я задала тебе вопрос.

Вайолет подняла руку. Просто подожди. Когда на линии раздались гудки, она ответила с нескрываемым сарказмом:

– Я звоню Роуз. Давай подождем и посмотрим, что произойдет, когда я дозвонюсь Роуз.

На секунду воцарилась тишина, и Вайолет подумала, что она все неправильно поняла. Она подумала, что, может быть, она действительно сумасшедшая, что у нее паранойя, шизофрения или биполярка. Она была уже почти готова позволить матери погрузить велосипед обратно в машину, когда услышала тихий звонок на переднем сиденье.

Мать встала у нее на пути, когда она направилась к пассажирской двери.

– И что ты сейчас делаешь? Ответь мне. Вайолет? Я с тобой разговариваю!

Но Вайолет просто оттолкнула ее и дернула ручку. Поняв, откуда идет звук, она распахнула бардачок. Внутри лежал сотовый телефон. Дешевый. Возможно, с предоплатой. Вайолет поднесла его к лицу матери почти вплотную. Ее гнев был таким же чистым и электрическим, как эйфория от любого наркотика.

– Тебе было недостаточно? – закричала она. – Тебе было недостаточно стоять между мной и Роуз, когда она была с нами? Тебе правда так нужно было продолжать это делать после того, как ее не стало?

Выражение лица матери стало самодовольным, и Вайолет уже знала, что вот-вот услышит нарочито отчетливый полушепот, которым она всегда разговаривала в состоянии слепой ярости.

– Почему ты вдруг решила, что Роуз не стало? Не ты ли утверждала, что видела ее на днях?

Вайолет снова помахала мобильником, и Джозефина попыталась выхватить его из рук дочери. В конце концов, согнувшись, они стали бороться за дешевый кусок пластика. Клавиши пищали под их пальцами, и Вайолет невольно подумала, что ее мать не знает, как перевести эту штуку в беззвучный режим. Джозефина ничего не знает о технике. Бумажная почта была показательным примером.

Одно быстрое злобное движение – и пальцы матери оказались на ее лице, царапая ее левый глаз накладными ногтями со свежим маникюром. От боли перед глазами Вайолет запрыгали мерцающие красные звездочки, ей стало плохо, как от бэд-трипа. Инстинктивно она отпустила телефон и схватилась за ноющее нижнее веко, а Джозефина бросилась в лес.

Вайолет последовала за ней. Она заметила, в каком направлении трещали ветки и шуршали листья, и побежала быстро и тихо, как лиса. В лесу она ориентировалась лучше. Деревья были ее стихией – не зря ее назвали в честь струнного инструмента. В то же время для ее матери – горделиво-чопорной, оторванной от всего, кроме себя, – вся природа, весь мир были одной слепой зоной.

Вайолет нашла мать сидящей на поваленном бревне у воды, по-девчачьи скрестив ноги, словно ожидая появления поклонника.

– Где телефон? – резко спросила она.

Джозефина обернулась на звук.

– Попробуешь угадать? – отозвалась она мелодичным, ехидным голосом, от которого Вайолет затошнило. Подумать только: все эти годы она позволяла матери убеждать себя, что она была проблемным ребенком. Но если кто и был «анфан терибль», то только Джозефина.

– Нет, только не говори, что ты бросила его в ручей.

Ее мать всплеснула руками.

– Упс.

Вайолет постаралась убедить себя, что это не имеет значения. У нее по-прежнему оставались письма «Роуз». А еще у нее оставался листок бумаги, который она нашла на столе Джозефины. Сначала она подумала, что это было одно из заданий Уилла. Но эти буквы… В последнее время Вайолет слишком часто видела этот патологически аккуратный стиль. Ей потребовалось всего несколько секунд, чтобы понять, что это был образец почерка. Джозефина использовала что-то – вероятно, старую тетрадку Роуз, – чтобы скопировать форму и особенности каждой буквы алфавита, как ее писала Роуз.

Свой собственный телефон Вайолет держала в руке.

– Я знаю, что это ты писала мне, мама.

– Ой, давай ты просто… – Ее мать подняла взгляд на луну и издала недовольный звук, словно Вайолет портила пейзаж. – Если ты так много знаешь, зачем ты вообще сюда приехала?

– Я приехала разобраться с тобой. Как будто у меня получилось бы сделать это дома, где папа и Уилл постоянно вмешиваются. Как будто мне нужно, чтобы все вы опять объединились против меня, как сегодня за ужином.

– Они защищали меня, Виола. Потому что я права. Потому что именно тебя нужно поставить на место.

– Они тебя не любят, они тебя боятся! Я была так рада, что увижу Роуз! Неужели ты не понимаешь?

Вайолет, которая ненавидела и боялась свою мать, пожалуй, больше всего на свете, даже не подозревала, что Джозефина так бессердечна и коварна – ни когда проводила пальцами по самой первой восковой печати, ни когда кропотливо продумывала ответы. В глубине души, где-то очень глубоко, она искренне верила, что сестра скучает по ней. Она верила в это, когда предупреждала обо всем на работе. Она верила в это, когда собирала свой рюкзак и прощалась с единственными людьми в свободном мире, которым не было на нее плевать.

– Какого черта ты вообще начала мне писать? Почему именно сейчас?

– Из-за того, что ты написала в своем дневнике.

От безнадежности Вайолет стиснула зубы.

– Почему ты все еще читаешь мой дневник?

– Ох, Виола, прекрати этот спектакль. Мы обе знаем, что ты хочешь, чтобы я читала твой дневник. После того, как мы ссоримся, ты пишешь вещи в духе «Мне так плохо из-за того, как я обошлась с мамой» и оставляешь его на видном месте, чтобы я его прочитала.

Сейчас было не время спорить о том, что под матрасом – это не видное место. Так же, как и любой другой тайник, который испробовала Вайолет: наволочка, ящик для носков, коробка с гигиеническими салфетками «Лайтдейс».

– Так что же я написала такого, что стоило всего этого?

– Все эти вещи о моем деспотизме. Ты писала, что, возможно, он вызывал у Роуз желание покончить с собой. Ты писала, что именно из-за него моришь себя голодом.

Теперь Вайолет вспомнила эту запись. Она писала о саллекхане, признавая, что единственное, что ее останавливает, – это мысль о том, что именно мать найдет ее умершей во сне. «Не могу представить, что она будет плакать обо мне, – писала Вайолет. – Скорее уж она оденет меня в то, что ей нравится. Или отхлестает по щекам, зная, что я никому не смогу рассказать».

– Ты была такой бесчувственной, – сказала Джозефина. – Такой злобной. Я чувствовала, что тебе нужно напомнить… Роуз любила меня. Даже когда мы с ней не ладили, она любила меня. Она никогда не была такой, как ты.

Вайолет понадобилась секунда. Она думала, что мать отправила ее в Фоллкилл, потому что она кричала: «Здесь Роуз! Вы видели? Я видела ее!» А теперь всего одно слово обрушилось на нее с силой товарного поезда.

– Суицид. В ту ночь, на кухне… Я произнесла слово «суицид». – Конечно, Вайолет думала о своем собственном, произнося его, но мать, неизменно нарциссичная, вставила это слово в тот контекст, который имел значение для нее.

– Да.

– И тебе приходилось делать вид, что Роуз все еще жива, потому что ты скрыла от нас ее самоубийство. – Вайолет сделала глубокий вдох. Телефон дрожал в ее руке. – Ее прощальное письмо на самом деле было предсмертной запиской, ведь так?

Джозефина отвернулась к воде.

– Прием! Земля вызывает Мать. Ответь мне. Это была ее предсмертная записка, ведь так?

– Тссс, – прошипела Джозефина. – Говори тише.

– Что? Кто нас услышит? Амброзия? Гребаный олень? Папа тоже в этом участвовал?

Мать ничего не ответила. Значит, Дуглас не знал. Джозефине никогда не приходило в голову подумать о ком-то еще. Она даже не рассматривала то, что остальные члены семьи захотят попрощаться с Роуз и оплакать ее. Она не задумывалась, что им было необходимо поставить точку.

– Я просто не понимаю. Зачем тебе это было нужно? – Вайолет придвинулась ближе, хотя каждая мышца тела тянула ее бежать в противоположную сторону. Она должна была лишить мать бдительности, как ей посоветовала Эди. Если ей нужны ответы, ей придется льстить и притворяться, что она переживает за сидящее перед ней чудовище, – даже если ей хотелось вонзить в ее сердце кол или громко звать полицию, как маленький потерявшийся ребенок. Вайолет старалась говорить ровным голосом. – Если оставить в стороне все остальное – она хотела сказать «правомерность», – неужели тебе не было тяжело? Справляться с такой трагедией в одиночку? Я могла помочь тебе. Мы все могли.

– Ох, Вайолет, как же ты глупа! Неужели ты не понимаешь? Я не позволю людям так о ней думать.

Вайолет едва могла дышать. Ее голос дрожал.

– Я слышу тебя, мам. Но ты не можешь контролировать восприятие других людей, так же, как ты не могла контролировать Роуз. У каждого человека свое мнение. Жизнь – это не какая-то большая пьеса, где ты можешь быть и режиссером, и дирижером, и декоратором.

– Я не допущу, чтобы весь город думал, что Роуз была какой-то плаксивой слабачкой! – взвыла Джозефина. – Роуз не была жалкой тряпкой! Твоя сестра была звездой! У нее был настоящий талант, даже если она решила все бросить!

Вайолет положила руку на хрупкую спину матери.

– Ты поймешь, когда доживешь до моих лет. Я сделала ей одолжение. Тебе и твоему брату тоже. Когда люди слышат фамилию Херст, они вспоминают красивую маленькую девочку, которая играла Сэнди в «Бриолине». А не какую-то замученную битницу.

– Все в порядке, мама, – сказала она. – Ты можешь выговориться. Просто дыши. Расслабься. Отпусти это.

– Вайолет, последнее, что мне сейчас нужно, – это твое хипповское дерьмо.

Вайолет была уязвлена, но не растеряна. Она подумала о собаке Гойи.

– Я знаю, что сейчас ты чувствуешь, что тонешь. Но ты не одна. Я рядом.

Она вспомнила, что Эди рассказывала ей о нарциссическом ресурсе. «Нарциссическая подпитка как наркотик. Когда они под кайфом от нее, ты можешь обмануть их, заставив думать, что все идет так, как они хотят».

– Я могу помочь тебе. Но сначала я должна понять. Мой мозг работает медленнее твоего. Начни с самого начала. Начни с письма Роуз.

– Оно было на переднем сиденье, когда я нашла ее. – Голос Джозефины был высоким и сдавленным.

– Где ты нашла ее?

– В гараже. В машине с включенным двигателем. – Она отвечала отрешенно, словно Вайолет уже все это знала и тратила ее время на ненужные вопросы.

– Соседи, – сразу поняла Вайолет. – Они заявили, что наш гараж весь день был открыт. Ты его проветривала.

– Я сказала полиции, что, видимо, его оставила открытым Роуз.

– Я помню, – отозвалась Вайолет. Ее мысли мчались вместе с ручьем, но она старалась, чтобы ее голос звучал успокаивающе. – Так, значит, записка…

– Я не смогла ее прочитать. Я была так зла на Роуз, что не могла даже дотронуться до нее. Я бы не доставила ей этого удовольствия. Она просто лежала на соседнем сиденье, пока я вела машину Роуз на вокзал. Всю дорогу я думала о том, что Роуз не имела права бросать меня. Я никогда не смогу заменить ее. Твоя сестра была незаменима.

Вайолет с трудом сглотнула. Ее мать говорила о Роуз так, словно та была вещью – бесценной вещью, но все-таки…

– Ты не одна, – повторила она. – Тебя любят. Уилл любит тебя. Ты – весь его мир.

Хрупкий смешок.

– Я всегда знала, что Роуз бросит меня, как это сделала моя мать. Роуз даже была похожа на мою мать. Каждый день Роуз смотрела на меня этими глазами – большими голубыми глазами моей матери, – и я думала: однажды ты поймешь, что я не та идеальная женщина, которой ты меня считаешь. И, когда это случится, ты отбросишь меня в сторону, как будто я ничто. Как будто я мусор.

Этот образ заставил Вайолет невольно содрогнуться. Ее мать в основном обвиняла других в проступках, свойственных ей самой: Уилл был «болен». Вайолет была «сумасшедшей». И вот теперь Роуз «выбросила» Джозефину, хотя, очевидно, с уголовной точки зрения все было наоборот.

– Так это ты собрала чемодан Роуз? Ты забрала ее ноутбук и отключила ее мобильный? – Голос Вайолет дрогнул. – Ты заплатила за парковку и билет на поезд по кредитке Роуз?

Молчание.

– Ты солгала полиции, когда сказала, что Роуз звонила тебе из дома своего парня.

– Мне кажется, это очевидно.

– Нет никакого Дэмиена. Ты выдумала этот звонок. Ты выдумала это имя.

Было очевидно, что ее мать выберет что-то более эффектное, чем Джо или Майк. Даже фамилия «Кох» звучала престижно; придуманное имя тянуло на сто миллиардов долларов.

– Это ты написала за Роуз заявление об отчислении?

– Мне пришлось его подделать. Твой отец заявил в полицию о ее исчезновении. Он сделал это, не посоветовавшись со мной! Ты представляешь? Он не оставил мне другого выбора: мне пришлось представить все так, будто Роуз сбежала. Я открыла новые кредитные карты на ее имя. Я полагала, что все отступят, увидев ее кредитную историю. – Даже в темноте Вайолет была почти уверена, что мать улыбается. – Я знаю, о чем ты думаешь, – ты со своей буддистской этикой. В основном я использовала карты для покупки театральных билетов. Я покупала и делала вещи, которые доставили бы Роуз радость. Это была дань ее памяти. Я дала ей жизнь, которую она должна была иметь. Ту, которую она хотела.

Больше Вайолет не могла сдерживаться.

– Ты дала ей жизнь, которую ты хотела для нее. – Она покачала головой. Оставалось что-то, чего она еще не поняла. – Но были записи с камер видеонаблюдения на вокзале. Ты сказала, полиция показывала их вам с папой. – Мысль о том, что ее мать просматривала эти записи, вызвала у нее внезапный приступ тошноты.

– Ох, Вайолет. – В ее голосе снова зазвучала снисходительность. – Эти камеры висят так высоко, что записывают только каждую четвертую секунду.

Вайолет прижала ладонь ко рту и заговорила сквозь нее.

– Ты надела ее одежду. Даже ее обувь. Ты везла ее чемодан.

– Тот белый пуховик. – В голосе матери зазвучала ностальгия. – Он так сильно пах духами Роуз, что я заплакала. Ты помнишь ее духи? Всю эту ваниль? Твоя сестра пахла как маленькое сахарное печенье. А когда я натянула на голову капюшон, я на мгновение почувствовала, каково это – быть Роуз: женщины сворачивают шеи, мужчины пускают слюни.

Скорее всего, люди сворачивали шеи из-за не соответствующей возрасту одежды.

– Значит, ты села на поезд в Покипси, переодевшись в Роуз. Но как ты успела вернуться домой?

Поезд до Нью-Йорка шел полтора часа в один конец, а Джозефина уже была в их доме на Олд-Стоун, когда автобус доставил Уилла и Вайолет из школы.

– Пошевели мозгами, Вайолет. Я не поехала до конца. Я вышла в Биконе и вызвала такси.

– Мама, но как во все это вписывается Роуз?

– Что ты имеешь в виду – как она вписывается?

– Я имею в виду, где она? – Она не могла заставить себя произнести это, но молчание матери потребовало от нее прямого вопроса: – Где ее тело, мама? Какого черта ты сделала с телом Роуз?

– Она в месте, которое доставляло ей радость. Это все, что тебе нужно знать.

Это было уже слишком.

– Не тебе решать, что мне знать! Я знаю, что ты этого не понимаешь, и я сострадаю тебе, правда. Я понимаю, что у тебя было трудное детство, и из-за этого у тебя ехала крыша…

Джозефина встала и шагнула к ней.

– Вайолет, я тебя предупреждаю. Я не позволю так со мной разговаривать.

– То, что ты произвела Роуз на свет, не делает ее твоей недвижимостью! Она была моей сестрой! Она была человеком! Не куклой! И как только она перестала тебе подыгрывать, ты сделала все возможное, чтобы уничтожить ее! Роуз сделала то, что сделала, потому что была хорошей девочкой. Она сделала это, потому что в глубине души знала, что ты этого хочешь. Может быть, она совершила самоубийство, но ее кровь на твоих руках!

– Это просто смешно. Я хотела, чтобы твоя сестра была счастлива. Это то, чего все матери хотят для своих детей.

Вайолет выключила диктофон в своем мобильном.

– Некоторые матери. Не ты. Для тебя это пустые слова. Слова из поздравительной открытки. Что-то, что ты подхватила у других мам из родительского комитета и продолжаешь повторять, потому что это звучит правильно. У тебя нет ни малейшего представления о том, кто твои дети. И ты даже не хочешь узнать нас.

– Я люблю своих детей, Вайолет! Даже тебя! Может, ты мне не нравишься, но я все равно люблю тебя!

– Ты любишь образы, которые выбрала для нас. Ты любишь Уилла, когда он играет хорошего мальчика, потому что это вписывается в какую-то насквозь фальшивую идеализированную версию твоей жизни. И ты любишь меня, когда я играю плохую девочку, потому что ты можешь проецировать на меня все нездоровые части себя самой. Тебе плевать на чье-то счастье, кроме своего собственного. А ирония в том, что ты никогда не будешь счастлива!

На секунду Джозефина утратила свою осанку участницы конкурса красоты.

– Я тебя старше, Вайолет! Как ты смеешь говорить мне такое?

– Это правда! Ты никогда не будешь счастлива, потому что не живешь в мире других людей. Ты ни с кем не чувствуешь связи. Ты лишена эмпатии. Скажи, мам, зачем ты на самом деле выдала себя за Роуз и попросила меня встретиться с тобой здесь?

Джозефина покачала головой.

– Ну, давай! Зачем ты послала мне в больницу эту записку, когда поняла, что меня не собираются держать там до естественного конца моей жизни? «Привет, это я, Роуз. Я люблю тебя. Приезжай ко мне жить». Ты собиралась помочь мне исчезнуть, надежно и навсегда, не так ли? Роуз была хорошей девочкой. Как только она почувствовала, насколько сильно ты ее ненавидишь, она убила себя ради тебя. Но я не буду. Я же плохая Вайолет. – Она раскрыла руки: «Вот она я». – Если ты хочешь, чтобы меня не стало, тебе придется сделать это самой, мама. Своими собственными руками.

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь.

– Ох, ну так поимей его, мать твою, хоть раз в жизни! Из-за тебя я так и не смогла узнать Роуз. И теперь никогда уже не узнаю.

Роуз больше нет. Это открытие, которое она до конца не осознала, полоснуло ее новой болью.

Джозефина шагнула к ней.

– Что ж, Виола… Нам надо поговорить о том, что будет дальше.

Вайолет покачала головой.

– Я не собираюсь хранить этот секрет.

Джозефина бережно протянула руку и коснулась свежей поросли волос на голове Вайолет.

– Теперь ты знаешь, Виола. А что я всегда говорю? Я не взваливаю на вас бремя ненужной информации…

В следующую секунду мать подцепила стопой ее лодыжку, и Вайолет повалилась на спину. Ее стопы скользнули по земле, не встретив никакого сопротивления со стороны толстого слоя опавшей листвы и размытой ручьем гальки. Все произошло очень быстро, но Вайолет переживала это кадр за кадром: она хватает ртом воздух, цепляясь за руки матери, крепко сомкнувшиеся на ее шее. Собака все еще лаяла. Вдалеке мелькнули фары. Джозефина уселась ей на бедра, оседлав ее почти кровосмесительным образом и пытаясь выжать из нее все до последнего вздоха. Вайолет, не помнившая почти ни строчки из Библии короля Якова, судорожно подумала об Иове. «Тот (или скорее та), кто дает жизнь, может ее и забрать». Вайолет знала без тени сомнения, что мать думала о том же самом, сдавливая ее шею. Буддизм, джайнизм, католицизм, какая разница. В конце это не имело значения. Единственным богом, которому Джозефина позволяла поклоняться, была она сама. Вайолет заерзала, изогнулась, пытаясь сбросить ее. Ей хотелось закричать, но она была слишком сосредоточена на давлении за глазными яблоками и бесконечной подводной тишине в голове. Кровь приливала к ее лицу. Сознание отключилось, но тут же отрывочно вернулось к ней. Все было не так, как рассказывают. Не было никакого белого света. Жизнь не проносилась перед ее глазами. В ее голове билась только одна очень отчетливая мысль: она не хотела, чтобы последним, что она увидит перед смертью, было лицо ее матери. Уже только по этой причине стоило жить.

Это было первое осознанное решение, принятое Уиллом за долгие годы. Он не спросил разрешения. Не посоветовался с матерью. Заметив печатку, перекатывающуюся в маминой коробке для шитья, он спрятал ее в карман, как только его голова перестала кружиться от шока. Он забрал и палочку розового воска, и даже с ужасом осознал, что был рядом с мамой, когда она покупала ее в магазине статусных канцелярских товаров на Манхэттене. Тогда она сказала ему, что это свеча, а ему было слишком скучно, чтобы приглядываться. Они находились слишком близко от Юнион-сквер, и через витрину магазина Уилл наблюдал за парнями-скейтерами. Они гипнотизировали его: одетые в обтягивающие джинсы с низкой посадкой, которые запрещала ему Джозефина, встряхивая удлиненными рваными стрижками, они делали трюки, прыжки, бордслайды и приземлялись на свои обаятельно женственные лица, как будто боль была ничем.

Он стоял у стола своей матери, когда последние два месяца вдруг обрели совершенно новый смысл. В этот момент он как будто увидел вторую сторону оптической иллюзии. Держать в ладони печатку со скрипичным ключом было все равно что разглядеть вазу там, где до этого были два лица без подбородков. Наконец-то Уилл понял, почему его мать, которая, не задумываясь, читала дневник Вайолет, отвезла ей в больницу письмо «Роуз», предварительно не вскрыв конверт над паром. Он понял почему, хотя они были разодеты как для выхода в свет, Джозефине потребовалось опустить письмо в синий почтовый ящик на улице. Даже внезапное исчезновение мамы в Ньюберге вдруг получило объяснение. В том же торговом центре находился офис экспресс-доставки. Их мать использовала «Роуз», которой Вайолет доверяла, чтобы пролить ей свет на жестокость их отца. Если Вайолет найдет воск и печать, не будет у них никакого Лондона.

Так что Уилл просто-напросто спустил и то, и другое в унитаз, хотя его миллион раз предупреждали, что все, кроме туалетной бумаги, может испортить канализацию. Его мать не стала бы возражать. Уилл был в этом уверен. Скорее всего, она поблагодарит его и даже назовет своим героем.

Но перед сном мама была раздражена. Это была не то чтобы ярость, и она не была направлена на него. Это просто была фоновая, рассеянная злоба, которая временами на нее находила: ее зрачки выглядели расширенными, и, казалось, она не слышала ни единого слова, что говорил ей Уилл. Она обнаружила целую цепочку мелких нарушений, за которые ему выговорила: грязные платки в карманах, корочки за ушами. Когда он попытался расспросить ее о письмах Роуз, она отругала его за то, как он произнес слово «спросить». («Спросить, а не “срасить”! Клянусь, Уилл, еще немного, и у тебя будет возможность “срасить” своей дикцией логопеда!») Поэтому Уилл перестал спрашивать. Она расчесывала его волосы так сильно, что деревянная щетка стучала о его голову, а когда натягивала на него рубашку пижамы, чуть не задушила его в процессе.

Уилл отправился в кровать с глубокой ненавистью к самому себе. Он еще долго лежал без сна после того, как их дом погрузился в тишину, еле слышно упражняясь в дикции, переживая из-за предстоящего экзамена по математике, ненавидя свою слабую, отвратительную сторону – эмоционально зависимого маленького мальчика, запертого внутри его.

Наконец, в какой-то особенно нечестивый ночной час, Уилл сделал то единственное, что помогало ему, когда он себя ощущал вот так. Он бесшумно закрыл дверь своей спальни, прислонился к ней головой, поднялся на цыпочки и просунул обе руки под резинку пижамных штанов.

Порок: разврат, безнравственность; изъян.

Его дыхание было спокойным, руки – безжалостными и отчаянными. Он думал о парнях-скейтерах, о парнях из школы-интерната, о взрослых мужчинах, как доктор Мартин и Мистер Рэз. Он даже представил себе Джека Гринберга, который, дразня его, делал определенные движения руками, которые и навели Уилла на эту мысль. Ему всегда приходилось делать это одним и тем же способом – прислонившись к двери, которая не запиралась, что означало, что его мать могла зайти к нему в любую секунду. Но дело было не только в этом… Стоять, упираясь лбом в дверь, которая служила для него якорем, было единственным положением, которое ощущалось правильным. Уилл впал в тяжелый транс и поклялся, как всегда, что это было в последний раз. Почти достигнув цели, он пообещал себе, что никогда больше не поддастся этому странному ночному ритуалу. А затем настало оно: сильное, праведное содрогание и одна яркая, блаженная секунда, которая очистила его разум. Он не мог думать ни о чем, не говоря уже о том, насколько он неприемлем, насколько плохо приспособлен к жизни в этом мире.

Внутренний покой продлился недолго. Он никогда не был долгим. Уилл вытащил мокрую руку – такого раньше не случалось – и заковылял обратно в постель, чувствуя себя еще более аморальным и противоестественным, чем когда-либо. Сгорая от стыда, он скомкал трусы, спрятал их под кроватью и достал другую пару, уверенный, что предал и Бога, и свою мать.

Когда Уилл проснулся, было еще темно. На подъездной дорожке урчали моторы. Бело-голубые огоньки мигали сквозь его клетчатые занавески. По лестнице стучали шаги, а отец звал его по имени, вынюхивая Уилла, точно хищник.

Уилл сел в кровати и согнул укрытые одеялом с бульдозерами ноги в подобие вигвама. Инстинктивно он начал думать о местах, где мог спрятаться. В шкафу. Под кроватью, рядом с трусами, которые он собирался очистить от слизи утром. На часах со светофором было 4:02. Он не понимал, спит он или нет, и не был ли голос отца ночным кошмаром. Он просто сидел, неподвижный как смерть, застывший от страха и вины. Он не знал, чего именно стоило бояться и что он сделал не так, но, похоже, это были две единственные доступные ему эмоции.

Дверь распахнулась, и внезапно перед ним вырос отец. Он сорвал с Уилла одеяло, похлопал его по груди, рывком поднял с маленького алтаря из подушек, слишком сильно встряхнул его своими большими грубыми руками; его лицо было слишком близко, его дыхание было слишком мясистым и горячим, он задавал Уиллу навязчивые, агрессивные вопросы, вроде «Ты в порядке?». Каждый раз, когда Уилл визжал и отталкивал его, вопросов становилось только больше.

– Мама! – закричал Уилл, вскакивая с кровати. – Мама! Мама! – Уилл побежал по коридору в спальню родителей, зовя ее во все горло.

Дуглас следовал за ним по пятам, опустив руки ему на плечи.

– Уилл, твоя мама здесь? Это очень важно. Поговори со мной.

Каждый раз, когда он поворачивал Уилла лицом к себе, тот отворачивался в другую сторону.

– Отойди от меня! Не прикасайся ко мне! – Уилл понял, что плачет.

По лестнице поднимался полицейский – с квадратными плечами, с затянутой ремнем талией – единственный человек на всем белом свете, который мог спасти его в этот момент.

– Уберите его от меня! – взмолился Уилл.

Он чувствовал себя безутешным и бунтующим, нарушая каждую негласную заповедь семейного свода правил Херстов. Он плакал как ребенок и умолял о помощи. Уилл знал, что то, как он бросился навстречу полицейскому, было постыдным. Это было нехорошо. Это было неприлично, но Уилл был слишком напуган и растерян, чтобы переживать из-за этого. Он молил о помощи. Визжа, он в деталях поведал обо всем, что рассказала ему мать о насилии отца.

– Я хочу к маме! Я хочу к маме! – повторял он офицеру.

И тут Уилл услышал слова, которые, как пуля, ударили его в живот.

– Мы ищем твою маму, приятель. Уверяю тебя, мы ее ищем. Проблема в том, что мы не знаем, где ее искать.

Она пришла в себя от голоса Джозефины.

– Да, – казалось, мать говорит на некотором отдалении. – Как только я поняла, что происходит, я тоже забеспокоилась.

Луна начала дрожать, когда Вайолет попыталась сфокусировать взгляд. Она сделала небольшой глоток почти ледяного ночного воздуха. Ее горло болело так сильно, что она едва могла сглотнуть, а ноги были так слабы, что она едва могла согнуть колени. Вайолет напрягла слух. Шумели несколько двигателей. Другие голоса говорили что-то, чего она не могла разобрать.

Потом раздался слишком громкий голос матери:

– Не знаю, что нашло на моего ребенка. Тайком убежать одной, чтобы встретиться бог знает с кем. [Невнятно] Как будто я ничему ее не учила.

В разговорах за пределами семьи Джозефина всегда говорила заметно громче, чем обычные люди. Только ее внешний вид – жакеты из плетеной ткани, отбеленные зубы, безупречная стрижка, укладка ведущей новостей – создавал некоторую иллюзию ее нормальности. «Голос не лжет», – подумала распластавшаяся в грязи Вайолет. А пронзительный голос ее матери был иллюстрацией к «Серым садам»[14]. Если бы люди закрывали глаза, когда Джозефина говорила, может быть, они бы это услышали: безумие женщины-кошки, подпитываемое садизмом и бездонной эмоциональной зависимостью.

Вайолет приподнялась на локте; ее кости хрустели. Она поняла, что глотание не было единственной проблемой. Было больно вдыхать. Хотя она почти не дышала, каждый хрип вызывал горячую боль. Ей казалось, что кто-то засунул в ее горло пассатижи. Она перекатилась, стуча зубами, и ее вырвало еле теплым супом.

Возможно, Вайолет следовало испугаться, но ее единственной мыслью было добраться до собеседников матери – кем бы они ни были – прежде, чем та их спровадит. Она заставила себя осторожно подняться на ноги. Ее сердце колотилось. Сквозь близко растущие деревья она увидела четыре фары, похожие на глаза, смотревшие вдаль; на их фоне клубились выхлопные газы. Вайолет не сводила с машин взгляда, пока стремительно брела назад через лес, шлепая ногами по листве, усыпанной мусором. Ее лодыжки подворачивались на корнях деревьев, спрятанных камнях, раздавленных банках. Каждый новый вдох вызывал удушье.

Какая-то клаустрофобическая боль продолжала удерживать сознание Вайолет в ее теле, не давая отключиться. Она удерживала внимание на отдаленных голосах, двигателях и фарах. Разговор затих, и Вайолет услышала, как хлопнули дверцы машины. Она ускорила шаг, цепляясь руками за стволы деревьев, чтобы сохранить равновесие. Пока горят четыре фары, а не две, она не останется с матерью один на один. Пока их четыре, она не одна в лесу, не одна на целом свете.

Дверь машины распахнулась, на парковку хлынула песня Вана Моррисона.

– Вайолет?! – Это была Имоджин, бежавшая к ней сквозь бледный пар с дикими глазами.

Джозефина тоже двинулась к Вайолет. Ее публичная маска снова была на месте. Она прижала ладони к лицу.

– Вайолет! Милая, слава богу! Мы так волновались!

Ее брови подергивались, пытаясь изобразить выражение, которое могло бы сойти за материнскую тревогу, но ее испуганные глаза не знали, куда смотреть. Они то и дело возвращались к Имоджин. Джозефина, вечная актриса, пыталась просчитать свою аудиторию.

Вайолет изо всех сил пыталась произнести: «Я никуда с тобой не поеду», но все, что ей удалось выдавить, – это болезненный хрип. Она просто продолжала брести к Имоджин, даже когда Джозефина принялась тянуть ее за куртку, стараясь усадить в свой красный седан.

– Садись в машину, – сказала Джозефина. – Давай же, поехали домой! А потом поговорим о неприятностях, в которых ты оказалась.

Но Имоджин что-то заметила – то ли разодранный глаз Вайолет, то ли рвоту на ее джинсах, то ли выражение ее лица. Что-то.

– О боже, – выдохнула она. – О боже, Вайолет. Что Роуз с тобой сделала?

– Спасибо, Джин. Я обо всем позабочусь. Виола, садись в мою машину сейчас же.

Вайолет потребовалось много времени, чтобы ее поняли. Она мотала головой: «НетНЕТНЕТ». Отчаянно сбрасывала руки матери, которая только вцеплялась в нее снова, крепче, чем прежде, сжимая ее своими паучьими пальцами, от которых у Вайолет по телу ползли мурашки.

На лице Имоджин был испуганный, вежливый взгляд:

– Миссис Херст, я не думаю, что она хочет…

Джозефина усилила мертвую хватку на запястье Вайолет.

– Тебя это не касается, Джин. Перестань говорить за мою дочь. А вообще, прекрати разговаривать с моей дочерью. Точка. Нас бы вообще здесь не было, если бы не ты.

Имоджин, уронив челюсть, приложила руку к груди.

– Я?

– Да. Ты, твой брат и ваше дурное влияние. Марихуана. Секс. Богохульство. Это неподобающе! Если бы я была вашей матерью…

– Ты не их мать, Джозефина.

Вайолет, превозмогая головокружение, подняла взгляд и увидела Берил Филд. Она стояла между припаркованными машинами с повязанной вокруг головы пашминой, ее серьги мягко покачивались, а сквозь пончо крупной вязки просвечивали фары.

– Я думаю, будет лучше, если Вайолет проведет ночь у нас, – сказала Берил ровным решительным тоном. – Пойдем, дорогая. Имоджин, помоги, пожалуйста, Вайолет убрать велосипед в нашу машину.

По спине Вайолет пробежала дрожь. Она искоса взглянула на Джозефину, готовая к новой порции морализаторства. Она ждала, что мать поставит свою заезженную пластинку с обвинительной речью о бесхребетном, потакающем воспитании Рольфа и Берил – ту, которую она постоянно проигрывала при закрытых дверях. Но вместо этого она размеренными шагами направилась к своей машине. Прежде чем уехать в бесконечную черную ночь, подняв колесами фонтанчики пыли, она обернулась и сказала:

– Какой у тебя нынче прогноз, Берил? Я бы сказала, что ты уже труп. Но Вайолет говорит, еще недолго тебе все же осталось.

Берил поехала прямо в отделение неотложной помощи Кингстонской больницы. Имоджин сидела на заднем сиденье, плача и держа Вайолет за руку, пока та буквально выкашливала ей события прошедшей недели вместе со всеми признаниями, которые ее мать сделала у ручья. По меньшей мере трижды она останавливалась, не в силах продолжать, но детали все равно вырывались наружу. Она не могла держать их в себе. Она должна была рассказать обо всем до того, как Джозефина найдет способ перевернуть факты, до того, как она отыщет обоснование безумию.

– Я чуть было не осталась дома! – причитала Имоджин. – Но я забеспокоилась, что ты так и не позвонила. Всю дорогу я только и делала, что повторяла: «Я знаю, что это глупо. Я знаю, что рассуждаю, как сумасшедшая». Правда же, мам? Но оказалось, что я рассуждала как недостаточно сумасшедшая. Что было бы, если бы мы не приехали?

Берил постаралась, чтобы дорога была короткой, а музыка – негромкой и ободряющей. Она давила на газ и быстро ехала по крошечным улицам Кингстона с односторонним движением. Темный плющ и старые каменные дома поглощали свет фар, и Берил включила дальний. Она не вмешивалась в разговор подруг, и только один раз не сдержала свой шок, содрогнувшись от ужаса на нерегулируемом перекрестке, когда Вайолет рассказывала о том, как Джозефина переодевалась в одежду Роуз.

– Должно быть, она сошла с ума от горя, – прошептала Берил. – Временное помутнение рассудка.

Было ошибкой приписывать Джозефине нормальные человеческие эмоции. Но Вайолет не винила Берил. Берил была эмпатом, и в роли матери она была такой же, как и в обычной жизни – пыталась ставить себя на место других людей, пыталась взглянуть на мир глазами своих детей, их друзей и членов их семей. Мать Вайолет была ее полной противоположностью. Если кто-то отказывался принимать фантазию Джозефины за реальность, Джозефина отвергала его, причиняла боль или скрывала от посторонних глаз. Раздувшаяся от нарциссического ресурса, который давал ей Уилл, она, должно быть, почувствовала себя храброй и непобедимой.

– Исключено, – рассмеялась Имоджин сквозь слезы. – Помутнение рассудка у Джозефины постоянное.

Берил шикнула на нее.

– Вайолет, милая, я уверена, что ей можно помочь. Терапия. Что-нибудь.

Вайолет уклончиво кивнула, хотя сама она не была так уверена. У Берил был рак. Берил знала, что она больна. Она искала информацию, слушала врачей и активно, отчаянно хотела выздороветь. Джозефина, напротив, ни на секунду не допускала мысли, что причиняет боль себе или остальным Херстам. Вайолет знала, что, вызванная в суд, ее мать будет клясться, что она контролирует и манипулирует не больше, чем любая другая женщина на планете. Если терапевт попытается помочь Джозефине, она будет запугивать и стыдить его до тех пор, пока он не начнет чувствовать себя хуже, чем она, пока он не окажется слишком сломленным для того, чтобы смотреть на нее свысока. Для исцеления необходимо признать, что ты болен, но Вайолет знала, что Джозефина никогда этого не сделает. Ее мать предпочтет притворяться безупречной и вычеркивать из своей жизни все (или всех), что доказывает обратное.

В больнице сфотографировали повреждения и сняли отпечатки пальцев с фиолетово-желтых синяков, покрывавших шею Вайолет. Ей залатали разодранное нижнее веко и скулу. Доктор посветил фонариком в ее глаза и горло и спросил, не больно ли ей. Ей было больно, но ничто не ранило сильнее, чем осознание того, что Роуз мертва и по-прежнему не найдена, а ее тело лежит в некоем безумном тайном месте, которое выбрала для нее мать.

Вайолет позволила своим друзьям позаботиться о себе, хотя ее разум и тело боролись с ней каждую секунду. Имоджин сидела рядом с Вайолет на больничной койке, одной рукой обнимая ее, а другой контролируя пульт от телевизора на прикроватной тумбочке, старательно избегая каналов с эмоциональными триггерами точно так же, как они делали это в Фоллкилле для Эди (никаких судебных реалити-шоу, никаких передач, которые делают рейтинги на обсуждении беззубых семейных проблем). Когда открылся буфет, Берил принесла им горячий кофе и большие маслянистые пирожные с кремом, на вкус отдававшие салом. Она завернула девочек в лоскутное одеяло, которое держала в багажнике своей машины на случай летних пикников и зимних дорожных происшествий, и села в углу, дуя на бумажный стаканчик с зеленым чаем, ни разу не показав, насколько страшно ей было снова оказаться в больнице так скоро после лампэктомии. Вайолет откинулась на спинку и постаралась не слушать вечный голос в ее голове, постоянно твердивший: «Если тебе нужна помощь, не проси о ней. Всегда делай все сама».

Финч был очень зол. Он приехал на их семейном «Фольксвагене Ванагон» и принялся сердито мерить шагами холодную, безликую комнату, отталкивая в сторону врача и копа, требуя новых ответов в манере, которая, если и не помогала делу, была лестной и напоминала супружескую. Он просто не понимал этого. Это просто не вписывалось в понимание гуманности. Он повторял это снова и снова: «Мать, нападающая на собственного ребенка! Это логично только для Юга США во времена рабовладения. Спасти свою дочь от ужасов, которые пришлось пережить тебе, – это я понимаю. Хрень, о которой писала Тони Моррисон[15]. Но Джозефина не пыталась избавить Вайолет от пожизненного насилия и нищеты. Она – привилегированная белая женщина, живущая в современной стране первого мира!

– Это не логично для нас, – возразила Имоджин. – Для Джозефины, где бы она ни была, это имеет смысл. Дежурный психолог сказала нам, что, возможно, это кульминация давних паттернов поведения.

На самом деле, она говорила о давних паттернах дисфункции отношений. Вайолет ненавидела каждую секунду этих психологических обследований. Еще один терапевт за неделю, и без того набитую специалистами по психическому здоровью. Эта была с ней слишком долго и сидела слишком близко к кровати, а ее понимающие карие глаза вызывали у Вайолет слезы. Но Вайолет не заплакала ни разу.

Ей до сих пор казалось, что она находится в глубоком старом колодце, а остальные зовут ее сверху. Все избегали резких движений и говорили ободряющие слова. Ей подсовывали заявления и медицинские бланки. Ее кровью наполнили несколько темных пробирок. Вайолет потребовалась вся энергия, чтобы отвечать, подписывать бумаги и подставлять локоть под иглу.

Финч уехал после того, как Берил попросила его отвезти ее домой и приготовить гостевую комнату для Вайолет, и в этот момент в палату вошла сотрудница органов опеки, Трина Уильямс. Она представилась коллегой Николаса Флореса, и когда Вайолет спросила, почему Ник не пришел сам, сказала что-то горькое о том, что есть вещи, которые легче обсудить с женщиной. За этим последовал целый арсенал вопросов о Дугласе: был ли он алкоголиком? Бил ли он когда-нибудь своих детей? Правда ли, что он проявлял нездоровый интерес к сексуальности Роуз? Трина задавала вопросы извиняющимся тоном, а в ее добрых карих глазах читалось, что она знает, что Вайолет предпочла бы думать о чем-нибудь другом. Вайолет отвечала честно: да, он алкоголик, но лечится. Нет, никакого насилия. Нет, это их мать копалась в нижнем белье Роуз.

Утреннее солнце врывалось в окно, освещая все розовым и оранжевым, подобно витражам, на которые Вайолет когда-то так часто смотрела в церкви. Но она не могла перестать думать о местах, в которых ее мать могла бросить Роуз. Она думала об этом именно так: бросить или даже вышвырнуть, как мусор из окна машины на большой скорости. Без сомнения, ее мать стала бы защищаться, говоря, что оставила Роуз покоиться. Но где бы ни была Роуз, вряд ли это было то самое тихое место, которое она представляла себе, в последний раз поворачивая ключ зажигания своей машины. Она не покоилась – она гнила в безымянной могиле, а может быть, ее уже съела и компостировала семья черных медведей. В этом была неприятная правда. Не было свидетельства о смерти. Не было записи о похоронах. Из четырех элементов возможными были три – земля, огонь, вода – и, должно быть, Джозефина выбрала для своей цели один из них.

За несколько часов до выписки – результаты наркологической экспертизы Вайолет оказались чистыми – появился детектив Доннели. Он извинялся. Вчерашняя ночь была целиком его виной, сказал он. Он собирался с ней связаться. Вчера днем Дуглас приехал в участок с дневником, который, по его словам, доказывал, что Джозефина издевалась над Роуз, но, когда полиция просмотрела его, они обнаружили, что несколько страниц были вырваны. Отец Вайолет говорил, что его никогда не оставляли сомнения по поводу прошлогодней записи с камеры наблюдения на вокзале. Походке Роуз не хватало привычной скованности. Поначалу он думал, что ее немного расслабила свобода, но с тех пор, как он бросил пить, он стал задавать больше вопросов и обращать больше внимания на то, как своевременно происходили некоторые вещи. Роуз пропала с семейных фотографий вскоре после того, как он впервые предложил нанять для ее поисков частного детектива. На его машине появились царапины, предположительно благодаря Роуз, примерно тогда, когда Джозефина начала обвинять его в изменах. Едва Роуз «объявилась», Дуглас заметил, что для Джозефины она стала чем-то вроде домашней собачки: если что-то пропадало, «Роуз» брала это, чтобы отнести в ломбард; если что-то необъяснимо ломалось, «Роуз» делала это в мстительной ярости.

В свете разговоров с Дугласом Доннели отвез старое объявление о пропажи Роуз в Ньюберг, где менеджер офиса экспресс-доставки заявил, что никогда в жизни ее не видел. По словам одного из сотрудников, владельцем ящика была брюнетка средних лет, которая имела обыкновение разговаривать по мобильному и жаловаться на цены, как будто он лично пытался ее ограбить.

– Я подумал о твоей матери, – сказал Доннели Вайолет. – Но я знал ее как блондинку. Когда твоя мать в последний раз приезжала к нам в участок, она была блондинкой.

– Ее письма приходили так исправно, – заметила Вайолет. – Когда я писала ей, она отвечала почти моментально.

– У них есть такая услуга. Как только на ее имя приходило письмо, ей звонили из офиса по номеру, который она тебе написала.

– Думаю, телефон мы не найдем, – прокомментировала Вайолет. – Она выбросила его в ручей.

– Простите, что прерываю. Вы уже задержали Джозефину? – спросила Берил.

Доннели кивнул.

– Она вернулась домой на Олд-Стоун после обеда. Все утро ходила по магазинам в Райнбеке. Сказала, что если ее собираются арестовывать, она хочет быть в новом платье. Она даже была у косметолога. Она заявила полицейскому, который делал ее снимок для картотеки, что сделала профессиональный макияж. Извините, конечно, но наших ребят это рассмешило. Они зовут ее «Мейбеллин». Ну, помните, их слоган: «Может, она родилась с этим. Может, это Мейбеллин»…

Вайолет была слишком уставшей, чтобы улыбнуться.

– Что бы это ни было, она определенно родилась с этим.

Но, сказав это, она тут же задалась вопросом, было ли это правдой. Генетика или жестокое обращение сделало ее мать такой, какой она была? Может быть, гены Джозефины были спичкой, которую подожгла жестокость ее собственной матери. Какой бы ни была причина, Вайолет не оставалось ничего, кроме как стоять в стороне и наблюдать, как бушует пламя.

По крайней мере, Вайолет была уверена, что она – не ее мать. Какие бы кошмары ни происходили в ее жизни, ничто, кроме пересадки мозга, не могло заставить ее смотреть на мир так, как это делала Джозефина.

Уилл сделал все, чтобы прокурор ни при каких обстоятельствах не смог обвинить его мать в двух вещах.

Преступление против жизни – за умышленное доведение Роуз до самоубийства (фелония[16] класса «С»). Оставались показания Вайолет, которая свидетельствовала, что Джозефина подложила Роуз фотографию расчлененного младенца в бордовой запекшейся крови. Но адвокат матери – эффектный, несмотря на животик, седовласый лис, который признался ей в любви сразу же после окончания процесса, – поспешил напомнить присяжным, что Вайолет была наркоманкой и регулярно видела вещи, которых не существовало: ацтеков, индуистские символы, загадочные послания «свыше». Во время суда он поднял вопрос о том, что он назвал «шизофреническим сбоем» Вайолет. Он вытащил ее школьный альбом за младшие классы и указал на фотографию Имоджин и Вайолет с подписью «Психонавты». Мать Уилла своими руками уничтожила последние страницы дневника беременности Роуз, а Уилл поклялся на Библии, что никогда не читал ничего похожего на компрометирующие пассажи, которые описывал его отец. Формально это было ложным, намеренно вводящим в заблуждение утверждением. Но Уилл был абсолютно уверен, что почитание матери значило для Бога гораздо больше. Уилл все еще хранил в сердце тот пароль: ChristLove, «Любовь Христа». Как только ему представилась возможность, Уилл вошел в электронную почту Роуз и удалил оттуда все. Входящие, исходящие – все.

Кража персональных данных и незаконное хранение похищенного имущества – за хранение и использование кредитных карт на имя Роуз (фелония класса «Е», мисдиминор класса «A»). Прежде чем отправиться ранним утром в полицейский участок, Уилл надел комплект одежды, который разложила для него Джозефина. В качестве разнообразия он был повседневным: толстовка с изображением субмарины и джинсы с отворотами. Надев последние, он ощутил в кармане что-то прямоугольное и твердое. Кредитные карты. Четыре из них были на имя Розетты П. Херст. Конечно, Джозефина могла положить их туда, чтобы подставить его: эта крамольная мысль на секунду промелькнула у него в голове. Но ему нравилось думать, что она оставила их там, потому что доверяла ему и знала, что он поступит правильно, если все пойдет не так. Пока полицейский ждал снаружи у единственной запирающейся двери в доме Херстов, Уилл порезал их над унитазом бритвенно-острыми ножницами, которыми его обычно подстригала мать. Карты исчезли навсегда за пару заикающихся смывов. («Простите за задержку, офицер! Мой желудок от нервов сходит с ума, когда я остаюсь наедине с моим чудовищным отцом!») Ничего компрометирующего в истории покупок не было. Мать Уилла использовала эти карточки исключительно для посещения музеев, стрижек и ланчей в легендарном ресторане «21». Она приобрела на них билеты на фильм «Вернись, малышка Шеба» и мюзикл «Блондинка в законе».

От следующих обвинений Джозефина не смогла уклониться:

Причинение вреда здоровью – за попытку удушения Вайолет (фелония класса «D»). Прокурор пытался доказать, что это было покушением на убийство на основании того, что Джозефина намеренно выманила Вайолет на отдаленные спортплощадки, и утверждал, что она завершила бы задуманное, если бы не появление Имоджин. Но седовласый лис заверил их, что ни один суд присяжных на планете не признает ее вину по этому пункту. Он был прав. Присяжные не признали. Не признали, даже когда всплыли авиабилеты в первый класс, которые Джозефина приобрела для себя и Уилла (не в Лондон, а в Хорватию, где дешевая стоимость жизни и нет соглашения об экстрадиции с США). Один из присяжных даже заявил, что «каждая мать время от времени испытывает желание свернуть шею своей дочери-подростку». Джозефина получила два года за препятствование дыханию и нарушение кровообращения, и, скорее всего, выйдет на свободу гораздо раньше.

Препятствование правосудию (мисдиминор класса «А») за сокрытие самоубийства Роуз. Признание матери Уилла, записанное на телефон Вайолет, не стало рассматриваться судом. И хотя полиции Джозефина рассказала примерно то же самое, для ее наказания просто не было юридического прецедента. Ей пытались вменить то, что она незаконно выкопала могилу, но поисковые собаки нашли тело Роуз на участке, находящемся в собственности Херстов, и именно там, где сказала Джозефина. Мать Уилла ничего не копала. Она опустила Роуз в одну из глубоких расщелин в лесных скалах сразу за их задним двором. После того, как Роуз перевелась на геологию, она была очарована этой пещерой размером четыре на четыре метра, образовавшейся за годы таянья льдов, которая скрывалась за разломом шириной чуть более полуметра. Джозефина утверждала, что это было естественное, экологичное захоронение, и что она думала, что Вайолет это оценит. И все же, некоторые детали – брезент, тачка – отталкивали всех.

– Так хоронят собаку, – выплюнул прокурор. – Так не чтут память человека, красивой молодой женщины и уникальной личности.

Эта последняя фраза заставила мать Уилла поднять подбородок и улыбнуться сквозь слезы.

Втайне Уилл подумал, что ему хотелось бы увидеть Роуз сохранившейся. На похоронах его мечты сестра лежала бы в стеклянном гробу, совершенная, как сказочная принцесса или бутоньерка из живых цветов в прозрачной коробке.

Но Дуглас решил эксгумировать и кремировать тело Роуз. Хотя поминальный зал был заполнен ее друзьями, уже решившими, что она просто позабыла про них, все-таки он был украшен паршивым сочетанием дешевых цветов – подсолнухами и космеями в унылых маленьких баночках. На фотографии, которую выбрал отец, Роуз была в полном походном снаряжении, со сгоревшим на солнце облезлым носом.

Сидя на скамье, Уилл думал, насколько лучше это бы сделала его мать. Она бы выбрала розовый сатин, белые пионы (розы были слишком очевидными), мягко подсвеченный студийный портретный снимок и что-то из «Вариаций на тему “Энигма”» Элгара. Возможно, «Нимрода».

Но всем занимались Дуглас и Вайолет. Поэтому была всего лишь вечерняя служба при свечах и фолк-версия песни «This Little Light of Mine», «Мой маленький огонек», сыгранная несколькими облаченными во фланель идиотами, которые даже не потрудились побриться по такому случаю. Уилл же был безупречен, как кукла Кен. Влажный персиковый пушок исчез с его верхней губы. Седовласый лис дал Уиллу мастер-класс прямо перед судебным процессом, и даже доверил ему секрет бритья вокруг адамова яблока (заглотить и удерживать). Этот совет оказался похожим на прочие уроки, которые преподали ему мальчики в школе-интернате; оказалось, метод «заглотить и удерживать» вполне применим также к дыму марихуаны и шотам виски.

Все верно. В конце концов, Уилл все-таки попал в частную школу-интернат.

Эта мысль пришла ему в голову в те первые месяцы, когда казалось, что хуже уже быть не может. Дуглас только что подал документы на развод. Джозефина ждала суда в тюрьме. Вайолет жила с Филдами, потому что могла – потому что могла нагадить на пороге собственного дома, а затем упорхнуть в другое место. Весь мир был одним унитазом для Вайолет. В органах опеки утверждали, что со всей серьезностью принимают обвинения Уилла в адрес отца, но их было трудно доказать без помощи Вайолет. Поэтому опека была восстановлена после нескольких коротких недель в приемной семье для Уилла и нескольких смехотворных лекций о родительских обязанностях для Дугласа.

Приемная семья, в которой оказался Уилл, была такой скучной и последовательной, что у него голова шла кругом. Не было никаких драматических выходов, никаких вспышек гнева и клятв в преданности. Спокойствие вызывало у Уилла почти аллергическую реакцию. Они жили на ферме в Палленвилле, где на целые акры вокруг не было ничего, кроме беличьих следов на белых полях и бронзовых брызг оленьей мочи на несвежем снегу. У Ларри и Салли, бесплодной пары, опекавшей Уилла, не было ни кабельного телевидения, ни печатной продукции, за исключением каталога хозяйственных товаров «Lehman’s» и «энциклопедии» по выживанию – журналов «Pioneer Living». Все это сделало Уилла раздражительным, вспыльчивым и похотливым.

Но хуже было то, что Ларри и Салли были слишком добры. Они демонстрировали понимание, заставлявшее Уилла чувствовать себя загнанным в угол, а других приемных детей – выводить проблемность своего поведения на новый уровень. Мальчики, с которыми жил Уилл, Карсон и Бодин, демонстративно портили свою одежду, чтобы Салли покупала им те бренды, которые они хотели (в основном вещи в стиле «милитари» из «Gander Mountain»). Они требовали, чтобы Ларри отвозил их в отделение неотложной помощи, если у них болел живот, только потому, что знали, что по закону Ларри обязан это сделать.

После того, как служба опеки отправила Уилла обратно на Олд-Стоун, он позвонил Бодину спустя четыре долгих дня, которые чувствовал себя еретиком, живя с отцом, рассказывающим клеветническую чушь о его матери прессе и называющим ее «мастером манипуляций» и «человеческим эквивалентом горящего здания».

Уиллу нужна была помощь Бодина. Уиллу нужно было, чтобы Бо со всей силы ударил его в лицо. Уилл фантазировал об этом ударе неделями, пока они, наконец, не встретились в Форсайт-парке и не сделали это. Последствия удара оказались более заметными, чем представлял себе Уилл. Ими стали сочный черный фингал под глазом и страсть к боли. В тот же вечер Уилл отправился домой и сообщил Дугласу, что у того есть неделя, чтобы оплатить ему счет на обучение в круглогодичной школе-интернате на границе с Массачусетсом. В противном случае, заявил Уилл, он расскажет полиции, что фингалом его наградил отец. Он пригрозил, что будет наносить себе травмы целыми днями, если отец не отправит его жить в предгорья Беркшира. Во время драматической конфронтации в одной руке Уилл держал телефон горячей линии службы опеки, в другой – рекламный буклет школы. «Эники-беники ели вареники, – сказал он отцу. – Выбирай». Если бы Дуглас потрудился внимательно просмотреть последний, прежде чем согласиться, он бы увидел глянцевую листву, мальчиков в шортах для лякросса, заснеженные башни, кирпичные арки и весьма привлекательных отпрысков правящей элиты.

Уилл надел новую форму (красный галстук, синий блейзер) на похороны Роуз, и чувствовал, что Вайолет сверлит взглядом его школьный герб. Она преследовала Уилла в течение нескольких недель, посылая ему письма, очень похожие на те, которые отправляла ей «Роуз», пытаясь убедить его перестать злиться на нее за то, что она выдвигает обвинения, живет в доме Имоджин и делает то, что она (цитата) «должна была сделать», чтобы жить «спокойной и продуктивной жизнью». Уилл ни разу не ответил, но ему нравилось, что его преследуют, и он находил некоторое утешение в том, что был не единственным, кто сражался с тишиной и спокойствием. Как и он, Вайолет, похоже, была зависима от семейных разборок и проливания слез. Но, в отличие от Уилла, она не страдала от мелочной ревности и не шантажировала отца, чтобы утолить свою потребность в драме.

Перед началом церемонии Вайолет загнала брата в угол возле угощения в виде съедобных композиций и постаралась заставить его увидеть все те способы, которыми Джозефина вставала между ними.

– Я хочу, чтобы мы попробовали строить отношения напрямую, – сказала Вайолет. – Без мамы, стоящей между нами. Мне хочется думать, что мы можем общаться. Ну, знаешь, только ты и я. Никакого притворства. Никакого сценария. Больше никаких попыток казаться кем-то другим.

В ответ Уилл только ухмыльнулся и спросил, как продвигается ее ксерофагия. Вайолет его не поняла, а Уилл не удостоил ее пояснением (диета из хлеба и воды). Она уничтожила его семью – сожгла, как любой мост, который когда-либо переходила. Да и кто знал, применимо ли еще это слово? Небрежный «боб» делал лицо Вайолет круглее, с хомячьими щеками. Масло, сахар, мука – все веганское.

Единственным вкладом Уилла в панихиду Роуз был выбор стихотворения в ее честь. Он выбрал «В память об актрисе» Виктора Дейли, и продекламировал его со всем блеском, который однажды уже проявил в своем детском моноспектакле по Эдгару По:

Оплакивание Роуз немного походило на оплакивание знаменитости. Уилл был тронут общим горем, сочувствием людей, но он не знал сестру достаточно хорошо, чтобы скорбеть на личном уровне. Роуз была принцессой, а не простой смертной. Для Уилла она была такой привилегированной, такой эффектной и такой старой, что никогда не казалась ему человеком из плоти и крови. С течением лет, превратившись в подростка, Уилл стал воспринимать ее как один из атрибутов старых добрых времен, о которых все любят поговорить. Роуз была похожа на дорогую машину или нулевую ипотеку. Она была символом их статуса: чем-то привлекательным, но нерациональным, чем-то, за что Херсты дорого заплатили.

После панихиды Уилл навестил мать, одетую в оранжевый тюремный комбинезон, и они сплетничали, как стервозные кровопийцы из мыльной оперы. Она посвятила его в последние новости своего развода и позднего романа, а он профессионально сделал ей маникюр (кутикула, базовое покрытие).

Как всегда, они говорили о Лондоне. (Джозефина: «Англичане ценят эксцентриков вроде нас с тобой».) Они все-таки переедут туда, обещала она, вот только наступит день ее освобождения – а их жизнь за границей станет только лучше с ее алиментами. Они снимут квартиру в Марилебоне. Она закажет для Уилла костюм из тонкой английской ткани у портного. Она будет отправлять его в знаменитый «Fortnum & Mason», самый дорогой лондонский гастроном, где продают сдобное печенье из засахаренных французских фиалок и лепестков роз. «А как насчет пирожных “Уильям”?» – пошутил он, но она не поняла. Она только посмотрела на него так, словно он рыгнул, не извинившись, и попросила показать статьи из газет и интернета с последними упоминаниями о ней. Сделанный в полиции снимок ее порадовал, хотя этого нельзя было сказать о заголовках. Тем не менее, она схватила его руку и сказала:

– Уилл, никогда не забывай того, что я тебе сейчас скажу. Обещаешь? – Он пообещал. – Пусть уж лучше тебя ненавидят, чем не замечают.

Он ей поверил. В основном, когда он звонил или навещал ее, они говорили о Вайолет. Как эгоистична была Вайолет. Как ужасно Вайолет обошлась с Джозефиной. Как Вайолет опорочила Роуз и ее память. Джозефина никогда не спрашивала Уилла ни о припадках, которые он, очевидно, перерос, ни о его (то ли настоящем, то ли нет) синдроме Аспергера. Уилл любил представлять, что если она его все-таки спросит, он мог бы рассказать ей о своих трудностях с учебой – о том, что он отстал, по меньшей мере, на два класса в естественных науках, географии и математике; о том, как мальчишки иногда толкают его в коридорах и называют педиком и извращенцем; о том, что он наконец-то занялся неуклюжим, неловким сексом с корейской студенткой по обмену, чтобы доказать, что они неправы. Он любил думать, что она бы утешила его, как женщина из ситкома или с открытки ко Дню матери; что она сказала бы ему быть самим собой и окружать себя людьми, которые не просто мирятся с тем, какой он есть, а любят его за это. Однажды, когда Уилл плакал в душе – плакал, потому что консервативный парень из первоклассной семьи, скрытый гей, в которого он был влюблен, ударил его кулаком под ребра, – Уилл представил себе, что мать баюкает его и уверяет, что его жизнь сложится блестяще. Потому что он того стоит. Потому что он особенный.

В эти дни голова Уилла шла кругом от необычных слов.

Гарсон: мальчик на посылках.

Люболь. (Точный неологизм.)

Хираэт (уэльское): скорбь об утраченном месте. Тоска по дому, в который ты не можешь вернуться. По дому, которого, возможно, никогда и не было.

Но любимым словом Уильяма Херста было, несомненно, «eellogofusciouhipoppokunurious», «илогфьюшиохипоппокьюнурный». Это означало «хороший». Уилл не ожидал, что другие его поймут – использовать настолько сложное слово для такой простой, казалось бы, вещи. Но для Уилла она была как раз настолько сложной. Хорошая работа. Хороший мальчик. Хорошая мысль. Хороший человек. Именно эти слова он хотел услышать всю жизнь. Они никогда не звучали, но Уилл никогда не переставал их ждать; он просто продолжал бросать свои странные, заумные словечки в мир, надеясь, что однажды они все-таки прозвучат.

Начать стоит с того, что интерес прессы казался подлинной справедливостью. Вайолет втайне испытывала трепет, столкнувшись с упоминаниями о матери – женщине, которая совершила множество гнусных преступлений из-за того, насколько ее самооценка зависела от мнения окружающих, – в новостной программе «Anderson Cooper 360» на CNN и в разделе «Странные преступления» интернет-издания «The Huffington Post». Среди комментариев к последнему были такие:

И премия «Мать года» достается… #сарказм

Статьи, подобные этой, приводят меня к мысли, что США должны ввести старую китайскую практику выдачи разрешений на рождение детей.

А также, Карма – та еще сука.

Но, в конечном счете, карма оказалась не сукой. Вайолет было достаточно посмотреть многочисленные интервью матери на ступеньках перед зданием суда, чтобы понять, что Джозефина польщена вниманием, а не сконфужена им. Ее мать не осознавала разницы между славой и бесславием. Это Вайолет пришлось нести на себе ее позор. Это Вайолет пришлось вернуться в среднюю школу Стоун-Ридж и замечать перешептывания за своей спиной.

Она планировала пожить у Филдов только пару недель, но оказалось, они нуждались в ней так же, как она нуждалась в них. Гнев и сарказм Вайолет обрели в доме Филдов свое место и цель – особенно это касалось Берил, которая решила перейти на западный подход к болезни – к черту рак, «fuck cancer». «Химиотерапия, а не морские водоросли» – стало ее новым девизом. По предложению девчонок она назвала свои груди Узловатой и Шишковатой и отмечала их успехи, заставляя соревноваться друг с другом в темпах выздоровления. Когда их состояние не улучшалось с одинаковой скоростью, Вайолет, Имоджин и Финч по очереди ругали их тихими, властными голосами: «Слушай сюда, рак. Мы не злимся. Мы просто разочарованы».

На весенних каникулах Рольф решил отправить всех троих стажерами на органическую ферму на Гавайях, а самому немного отдохнуть и расслабиться вместе с Берил в роскошном пятизвездочном отеле. Имоджин особенно не хотелось оставлять Берил – даже на несколько недель, на день, на секунду; она считала, что это потеря драгоценного времени рядом с мамой, которое она может никогда не вернуть. Но едва они оказались на ферме, где спали под открытым небом на высоте почти 400 метров, в тропическом лесу, кишащем дикими свиньями и стрекочущими по ночам лягушками коки, все трое согласились, что это именно та смена обстановки, в которой они нуждались. На юношеские кризисы нет времени, когда ты мульчируешь почву кокосовой скорлупой, варишь клубни таро и справляешь нужду в сыром и грязном компостном туалете.

Вайолет повернула свой брезентовый гамак лицом на запад – в одной из книжек Берил по позитивному мышлению она прочитала, что это направление завершений. «Что вам необходимо закончить? – спрашивал автор. – С кем вам нужно попрощаться?» Розовые облачка гавайского заката напоминали сахарную вату, но что-то черное бушевало в груди Вайолет сильнее, чем когда-либо. Было слишком много того, чему она должна была сказать «пока» и не могла.

Она не могла попрощаться с Роуз, с сестрой, которую она знала лучше, чем ей казалось. Она продолжала прокручивать в голове события последних двух лет, пытаясь представить себе, в какой момент она могла сказать или сделать что-то, чтобы построить мост, который соединил бы их над разделяющим присутствием матери. (Джозефина. Брр, Джозефина: грязная, мощная, быстрая, как река Гудзон.) Перед глазами Вайолет то и дело вставала Роуз, красноречиво прижимающая ладонь к низу живота. Она представляла Роуз сидящей с маркером над ее последним сценарием за обеденным столом. Что, если бы Вайолет поехала с ней в центр планирования семьи? Что, если бы Вайолет предложила ей помощь с репетицией роли? Каждый сценарий казался дешевым и неправдоподобным. Но было невозможно перестать перебирать варианты, при которых все могло бы сложиться иначе. Ее мозг продолжал рисовать альтернативные реальности, где Роуз была жива и они с Вайолет были близки – места, где близость не была связана с болью или предательством.

Вайолет не могла избавиться от чувства вины и перед Дугласом. Разоренный Дуглас, подвергшийся вымогательству Уилла, расхаживал по большому, одинокому, исторически значимому дому, который он не мог продать до завершения развода. Вайолет заходила к нему почти каждое воскресенье и позволяла ему готовить ей что-нибудь по рецептам Оттоленги[17]. Дуглас смотрел слишком много кулинарных передач и стопками осваивал поваренные книги из местной библиотеки, оставляя на них брызги соевого соуса и масла. Его отказ от алкоголя продвигался хорошо, даже несмотря на эту чертову уйму стрессов, но Вайолет находила слишком изматывающим жить с ним постоянно. Он слишком много убеждал ее в том, что справляется, и слишком мало спрашивал, справляется ли она. Его взгляд был детским и несамостоятельным. Временами он смотрел на Вайолет так, словно она была его матерью. А иногда он осыпал ее странно подобранными комплиментами, словно она была его женой. До Вайолет доходили слухи, что он много времени проводил с инструкторшей по сайклингу из его спортклуба – зависимой от солярия женщиной в спортивных бра, с тенью Джозефины в черных своенравных глазах. Когда Вайолет просыпалась от кошмаров, в которых руки матери сжимали ее шею, она часто не могла вновь уснуть, беспокоясь о том, какую женщину выберет Дуглас, когда снова решит жениться. Вайолет ни на секунду не сомневалась, что он снова женится, и женится скоро. Даже бросив пить, он остался человеком, который крепко держался за привычное. Он не хотел связи – он хотел оков.

Можно было подумать, что отпустить Уилла для Вайолет будет легче всего, но это оказалось самым трудным. В Уилле она видела что-то от детей, которыми, должно быть, были их родители. Ей хотелось дать ему близкие, доверительные, уважительные отношения. Только на похоронах Роуз она осознала, что близость вызывала у Уилла панику. Доверие причиняло ему мучительную боль. Уилл не хотел, чтобы его любили; любовь была для него мешком, затянутым на голове. Больше всего на свете ему хотелось придерживаться сценария, с которым он родился, и опробовать все его роли. Уилл всю жизнь станет примерять на себя персонажей их семьи, попеременно играя агрессора, жертву, свидетеля и спасателя, – но он никогда, никогда не выйдет из театра. Временами, в более солнечном настроении, Вайолет все же верила в лучшее. Может быть, однажды Уилл встретит на своем пути достойного парня или терпеливого психотерапевта – кого-то, кто понемногу освободит его от мертвой хватки их матери.

Не то чтобы Вайолет обрела исцеление. На Гавайях она поняла, что не способна играть. Не так, как это делают другие люди. Конечно, она могла рыть канавы и плести из пальмовых листьев, пока ее руки не переставали гнуться и не покрывались язвами. Да, она могла выпить грибного настоя с медом и плавать в теплом психоделичном море метафизического. Но она не могла стучать в виброфон или барабаны бонго вместе с другими стажерами. Не на трезвую голову и не ради удовольствия. Когда ребенок одного из работников фермы – светленький, неопределимого пола, в самодельном комбинезоне без футболки – подошел к Вайолет с пластиковым пони, ее первым побуждением было не фыркать и цокать, а справиться со слезами. Это не было контузией. Это не было последствием двух ужасных лет и того факта, что мать пыталась выкрутить ей шею, словно тряпку. Вайолет поняла, что несмотря на всю свою бойкость и периодическое баловство с наркотиками она не способна невинно веселиться.

Маленький шалун на Гавайях был противоположностью Вайолет: она чувствовала вину за желание жить в свое удовольствие. Она чувствовала себя ужасно виноватой за то, что у нее есть собственная личность, и чертовски пугалась, испытывая что-то прекрасное или даже приятное, привыкнув, что ее мать разрушала это, узурпировала или выдавала за несущественное.

Может быть, однажды какой-нибудь талантливый специалист по акупунктуре или рэйки сможет одним рывком вытащить шрапнель в форме Джозефины, застрявшую в Вайолет: ее стыд, ее неуспеваемость, ее готовность вобрать такую боль, эмоциональную или физическую, какую большинство людей не приняли бы никогда в жизни. А пока она решила просто следовать за горько-сладким ужасом, который подсказывал ей, что она на верном пути. Не к чему-то глубокому, как «рост» или «исцеление»: просто немного детской неловкости сменилось небольшим потоком благодарности за крошечные минуты, когда она могла жить моментом и быть собой.

Однажды поздним вечером, когда они закончили с мульчированием, Финч поцеловал ее в греющемся на дровах банном чане. Это был хороший поцелуй, глубокий и пробирающий до мурашек, и она удивила их обоих, всхлипнув так, будто он ударил ее в горло. Финч просто нежно притянул ее голову к своей груди и рассмеялся: «Это значит, было хорошо, да?» Ей действительно было хорошо, не считая первой реакции. Это было хорошо, и страшно, и они фантастически долго к этому шли.

Вечером накануне отъезда с фермы они наблюдали за появлением потомства у дикой свиньи. Три мальчика и три девочки. Полосатые и палевые, как крохотные олени или гигантские бурундуки. Каждый из них врезался в мир головой вперед и оглушенно лежал в грязи, пока не получал ощутимый толчок от старших на несколько минут братьев и сестер. А затем, повизгивая, все еще привязанные пуповиной, они пошли, изо всех сил стараясь подтягивать под себя задние ноги. Возможно, это глупо – быть тронутым животными семейства свиней. Но Вайолет и ее друзья были тронуты. Это были напряженные роды, кровопролитные как трагедия. Это вызвало у них трепет. После этого Финч набрался рома. Имоджин плакала так сильно, что и на следующий день ее лицо было опухшим. Один из пьяных стажеров то и дело повторял: «Разве не восхитительно? Прийти в этот мир и сразу же встать на ноги!» Это и правда было восхитительно, и даже Вайолет видела, что именно это она и сделала. Она ушла от первой и самой страшной катастрофы своей жизни. Ее рождения. Ее матери. Динамики ее семьи и детства. Она выжила, и теперь ее задачей было сделать больше – жить по-настоящему, тогда как раньше она просто пыталась перетерпеть каждый новый день. Честно говоря, это скорее устрашало, чем захватывало. Было легко сделать счастливой (или несчастной) Джозефину. Бороться за собственное счастье оказалось гораздо сложнее. Она едва знала, с чего начать.

Вайолет удивилась самой себе, решив поступать на факультет искусств, несмотря на то, что Дуглас, разоренный тратами на частный интернат Уилла, не мог позволить себе отправить ее туда. Вместо этого она на год взяла паузу и копила деньги, работая полный день на ферме Деккеров.

Оказалось, именно в этой изнуряющей физической работе она и нуждалась. Миссис Ди освободила ее от кассового аппарата и туристов, позволив ей вместо этого выполнять более тяжелую работу на земле. Перетаскивание шлангов. Укрывание старыми автомобильными покрышками заготовок силоса поверх полимерной пленки. Это держало ее вдали от прилавков, где новый мужчина Джозефины, ее адвокат, приобрел обыкновение засиживаться на парковке (темные очки, кабриолет) и шпионить за ней. Она не могла себе представить, какие отчеты он составляет. «Вайолет сделала заготовки для проращивания микрозелени и выставила на витрину замороженные пироги». Пикантно. А может, это и впрямь было пикантно. Даже запертая в тесной камере три на три метра, ее мать, вероятно, чувствовала себя увереннее оттого, что Вайолет не училась в колледже. Было все еще слишком легко представить голос Джозефины: «Видите? Я же говорила, что Вайолет – неудачница. Никакой дисциплины. Недостаточно ума. Конечно, она воздержится от высшего образования».

Именно такие мысли не могли посещать Вайолет в поле, где у нее скрипели суставы и обгорал нос. Было невозможно забивать этим голову, выполняя подобную работу. Вся эта буксировка и вскапывание выжигали остатки ее паники (из-за матери), гнева (на Уилла) и разочарования (в отце).

Но время на ферме Деккеров не состояло для Вайолет из одного только неквалифицированного труда. Миссис Ди взяла ее под свое крыло и возила с собой на собрание местной Ассоциации фермеров, а также просила каждую неделю обновлять вывеску фермы рисунками на тему последнего урожая. Конечный продукт всегда был мрачным, но обычно забавным: женщина размером с Дюймовочку, изо всех сил пытающаяся унести кукурузный початок, мальчик с яблоком на голове, словно в него сейчас будут стрелять. Она даже убедила Миссис Ди в зимние месяцы организовать на ферме блошиный рынок. Это было не слишком прибыльно, но это придало их сообществу немного оживления в те последние одинокие недели, пока земля не оттаяла и по почте не пришли каталоги семян.

После того как Финч и Имоджин уехали в колледж, Берил разрешила ей бесплатно жить в гостевом домике на их участке. Ей удалось купить машину у одного из поставщиков мяса с фермы Деккеров. Грузовичок, если быть точнее. Уродливый, но ухоженный пикап, на котором она планировала проехать многоллион километров, пока не расплавятся клапаны. В основном она ездила на нем навещать Имоджин в Хэмпширском колледже и Финча в Уэслианском. Они оба когда-то мечтали о Вермонтском университете, но решили остаться ближе к дому, а точнее – ближе к Берил; и Вайолет могла доехать до каждого из друзей всего за два часа.

Вайолет все еще общалась с Эди. Та вернулась в Вассар-колледж, где сдавала последние несколько зачетов по какому-то теоретическую курсу, для которого ей приходилось писать доклады о неолиберальных сообществах с постклассической философией. Ее однокурсники злоупотребляли словосочетанием «социальный конструкт», что сводило ее с ума.

«Сегодня кто-то поднял руку и сказал, что депрессия – это социальный конструкт, – рассказывала Эди в одном из своих почти еженедельных электронных писем. – Клянусь, Вайолет, мне потребовались все силы, чтобы не перевернуть стол. Знаю, мне не стоит принимать это на свой счет. Они считают кетчуп социальным конструктом. Они считают брюки социальным конструктом. Но все равно это заставляет меня чувствовать себя чертовски осуждаемой и одинокой».

Как-то в длинные выходные (тогда праздновался День Мартина Лютера Кинга) Вайолет отправилась в Покипси и провела с ней весь уик-энд. Эди пробыла в Фоллкилле дольше, чем ожидалось, и ее прежним соседкам пришлось заселить в ее комнату кого-то еще. Поэтому, когда Эди вернулась в общежитие, ее поселили с девушкой, которая слишком сильно красила губы алой помадой, пила воду из винных бокалов и рассуждала исключительно о своей «гетеропластичности». А если точнее, о том, что означает ее желание переспать с другом своего парня: то, что она находится в конце моногамных отношений или в начале полиаморных.

К тому времени Вайолет уже не чувствовала себя в университетских кампусах настолько не в своей тарелке. Все было уже не как в те первые несколько раз, когда она навещала Имоджин и Финча, когда ей становилось не по себе от аббревиатур, которыми все пользовались для обозначения зданий и столовых: КОН, ЦП, МЭБ… Она уже не была так шокирована рассказами о сексе в библиотеке и понемногу привыкла к запахам дешевого водянистого пива и сырых помещений для стирки.

На последнем коктейле из препаратов у Эди больше не случалось срывов, но она до сих пор не выглядела полностью освободившейся. Все равно, как если бы она отвезла черного пса депрессии за границу Пенсильвании и бросила его в поле. Его не было рядом, но он все еще оставался… где-то. И Эди продолжала ждать, когда он поскребется в ее дверь, еще более грязный и прожорливый, чем прежде.

– Я ощущаю то же самое со своей матерью, – призналась Вайолет.

Когда Джозефина только начала отбывать тюремный срок, она отправила Вайолет короткое письмо, в котором сказала, что по-настоящему хочет «восстановить их отношения». Остальных заключенных уже тошнит от ее слез, писала она. Она добавила, что чувствует себя так, словно потеряла не одну дочь, а сразу двух. Вайолет неделю или две просидела над ее письмом, пытаясь решить, было ли это просто словами вроде тех, которыми прельщают жен мужья-тираны. «Прости меня, детка. Ты так много для меня значишь. Клянусь тебе, это никогда не повторится». Вот только Джозефина не признала своей вины. Раз уж на то пошло, она даже не попросила прощения.

Вайолет уже сочиняла ответ, готовая оказать матери кредит доверия, когда пришло второе письмо. В нем Джозефина обвиняла ее в том, что она использовала случившееся с Роуз как «предлог», чтобы «разорвать» их «отношения». Она заявила, что Вайолет всегда была трудной: младенцем с коликами, дерзким ребенком, узколобым подростком, отвергающим всех и которого просто невозможно любить.

На это Вайолет написала настоящую отповедь. Она была уже на полпути к почте, когда осознала глупость своих действий. Когда Джозефине не удалось вновь заполучить Вайолет пустыми обещаниями, она прибегла к оскорблениям в надежде, что та прибежит защищаться. И Вайолет не приняла этот вызов. Вместо этого она порвала неотправленный конверт.

В конце концов бойфренд Джозефины начал посылать Вайолет подарки на адрес Филдов. Большой пушистый халат с запиской: «Мамочка хочет, чтобы тебе было тепло». Колье с подвеской в форме буквы «Х» («Херст») с запиской: «От твоей любящей матери, которая думает о тебе в день твоего рождения». Вайолет пожертвовала халат в благотворительный магазин Тибетского центра. Колье она отдала почтальону с пометкой «Вернуть отправителю».

В конце концов, Джозефина отправила язвительное письмо Берил, в котором обвинила ее в том, что она настраивает Вайолет против собственной плоти и крови. Вайолет удалось убедить Берил не отвечать.

– Это контрпродуктивно для всех нас, – сказала ей Вайолет. – Вместо того, чтобы помочь мне отпустить ее, это просто заново запустит этот цикл и заставит меня ненавидеть ее сильнее.

В последующие месяцы в лагере Джозефины царила зловещая тишина. Но этот покой казался эфемерным. Вайолет чувствовала, что мать еще не успокоилась.

В тот праздничный уик-энд Эди дала Вайолет дорожную карту разрыва связей, пока они пили медовый кофе в ее любимой кофейне неподалеку от колледжа:

– Через год ты придешь к тому, что твоя мать перестанет для тебя существовать. Возможно, тебе удастся выразить словами твои собственные защитные механизмы и деструктивное поведение. Ты, возможно, немного отпустишь тормоза. Татуировки, случайный секс. Не сходи с ума. Через два года тебе удастся смотреть на себя вне контекста твоей семьи. Период тоски начнет утихать. Ты будешь изо всех сил отучаться от того, чему она вас научила: от хреновых вещей, которые ты говоришь и думаешь, но в которые в глубине души можешь не верить. Через три года ты научишься выбирать мужчин, которым сможешь доверять, а не просто последних козлов для прокручивания семейных сценариев. Через четыре года ты поймешь, что заботиться о других приятно, но ты не Атлант. Тебе не нужно удерживать весь мир. Тебе не нужно обслуживать кризисные периоды каждого человека. Через пять лет, вероятно, у тебя все еще останутся проблемы с близостью, но ты перестанешь бросаться с головой в отношения, которых ты не хочешь и сама это знаешь.

Вайолет кивала, хотя с Финчем все шло хорошо. Они всерьез обсуждали, что в следующем году Вайолет переедет в Миддлтаун. Он уговаривал ее поступать на факультет искусств с серией, над которой она работала. Это были трехмерные рисунки углем, которые она затем фотографировала. Если она рисовала тарантула, то фотографировала его между пальцами, словно поднимая его. Если она рисовала падающие костяшки домино, то снимала, как ее рука сбивает первую.

– Когда я начну чувствовать себя хорошо? – спросила Вайолет. – Или хотя бы нейтрально?

Эди на минуту задумалась. Она выглядела старше, чем в больнице, в ее темных волосах появились тонкие пряди преждевременной седины.

– Может, лет через пять-десять? А может, к тому моменту ты просто будешь слишком уставшей и разбитой. У тебя не останется энергии на саморазрушение.

Иногда Вайолет с ностальгией вспоминала программу восстановления после наркотиков, которую проходила в больнице. Ей бы хотелось, чтобы ее проблемой была зависимость. Разрыв с семьей, даже с жестокой семьей, казался тяжелее, чем отказ от наркотиков.

– Есть еще что-то, что мне следует знать?

– Полезно общаться с женщинами постарше, – отозвалась Эди. – Соседки. Наставницы. Не беги от женщин, которые проявляют к тебе материнскую доброту. Только не бери всю материнскую заботу из одного источника. Это ведет к ужасно неправильным последствиям.

К тому времени как Берил проиграла борьбу с раком, Вайолет уже успела оплакать Джозефину, будто та умерла. Она прошла через гнев. Прошла через горе. Прошла через смущение, когда с людьми она чувствовала себя неуклюжей и нелепой: ее разговоры были неловкими и даже приветствия казались странными. Она смирилась с тем, что у нее никогда не будет матери, которая будет праздновать ее свадьбу или рождение первенца. Она смирилась с тем, что у нее нет биологической мамы, к которой можно обратиться за советом, когда дела идут не очень хорошо, когда случается увольнение, когда ломается машина. Даже если бы Джозефина осталась в жизни Вайолет, она не смогла бы сделать ничего из перечисленного. Джозефина никому не позволяла быть счастливым, если только сама не являлась источником их счастья. Если Вайолет была на коне, Джозефина становилась раздражительной и завистливой. Если Вайолет была подавлена, Джозефина пинала ее, пока она внизу. Вайолет скучала по идее матери гораздо больше, чем по самой матери.

Берил была другой. Когда умерла Берил, Вайолет скучала по тысяче маленьких, незначительных вещей. Она скучала по тому, как Берил показывала ей, как сделать на кухне что-то, что у нее не получалось, не заставляя чувствовать себя дурой: раскатывать липкое тесто между листами вощеной бумаги, раздавить зубчик чеснока, нажав кулаком на боковую сторону ножа. Она скучала по тому, что, даже когда она съехала из гостевого домика, Берил всегда находила предлоги, чтобы навестить ее или позвонить: рассказать Вайолет смешную историю, которая произошла с ней, когда она покупала матрасы, убедиться, что у Вайолет было электричество во время сильнейшего снегопада. Вайолет скучала по тому, как Берил смотрела тебе прямо в глаза, когда ты ей что-то рассказываешь. «Я с тобой, – говорил этот ласковый взгляд. – Даже если я не соглашусь, я рядом. Мне важно то, что ты говоришь. Я хочу понять».

В те первые болезненные месяцы после похорон Роуз Берил сказала ей: «Я знаю, что сейчас все очень запутанно. Наверно, у тебя такое чувство, что жизнь просто швырнула в тебя ингредиенты. Мука висит в воздухе. Молоко капает со стола. Но все, через что ты проходишь… однажды ты превратишь это в превосходные блинчики».

Когда Вайолет в последний раз навещала ее в хосписе, Берил, глядя на нее с подушек, сказала:

– Доставай сироп. Я чувствую запах блинчиков.

Медсестры подумали, что это бессмыслица, но Вайолет понимала, о чем она говорит. Собственная жизнь казалась Вайолет постыдным удовольствием. Чем-то украденным. Жизнь была единственным подарком ее матери, но подарком, который никогда ей не предназначался. Джозефина родила Вайолет ради Джозефины.

Но Вайолет собиралась жить ради себя самой.