Уитни Хьюстон. История великой певицы глазами ее близкой подруги бесплатное чтение

Робин Кроуфорд
Уитни Хьюстон. История великой певицы глазами ее близкой подруги

Robyn Crawford

A Song for You: My Life with Whitney Houston

© Я. Мышкина, перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Моей маме Джанет, брату Марти и сестре Робине за вашу вечную любовь. Вы всегда со мной.

Самым удивительным существам на свете – моим детям, Джиллиан и Джереми. С вами моя жизнь обретает новые краски. Вы – моя самая большая любовь.

И, наконец, моей единственной и неповторимой. Той, с кем все мои дни превращаются в приключения, с кем я каждую ночь засыпаю и просыпаюсь на соседней подушке. Моей бесконечной любви, Лизе. Твое лицо во время нашей первой встречи до сих пор стоит у меня перед глазами, и я будто снова и снова набрасываю на тебя свой шарф. Ты – мое все.

Вступление

Почему именно сейчас? Почему я решила написать эту книгу, если могла промолчать и унести свои воспоминания в могилу? Поклонники Уитни Хьюстон наверняка слышали обо мне. Погуглите – и вы найдете мое лицо на фотографиях с мероприятий, а мое имя – в СМИ.

Мы с Уитни познакомились еще подростками и провели вместе двадцать два года, она стала одной из самых популярных и любимых мировых звезд нашего поколения. Это были отношения, благодаря которым я выросла как профессионал, и как личность.

История, которую я собираюсь рассказать – это история доверия и преданности двух женщин. У нас была мечта, которая привела нас из Ист-Оранджа (штат Нью-Джерси) в Нью-Йорк. Эта мечта открыла нам целый мир, в котором мы встречались с суперзвездами и главами государств.

Это история о манипуляции, контроле, жажде власти, неопытности, расе, СПИДе, психических заболеваниях, семейных узах, давлении, которое индустрия развлечений оказывает на женщин, и о том, как важно всегда ставить себя на первое место. Но прежде всего это история прочной дружбы.

Кто-то говорил, что на мою долю выпало больше потерь, чем было задумано. Оглянувшись на свою жизнь, я пробудила очень много прекрасных и болезненных воспоминаний.

Эта книга заставила меня заново пережить смерть матери, брата и лучшей подруги. Позволила оплакать их и взглянуть в лицо страданию, которое я так упорно пыталась предать забвению. Но, несмотря на все это, она дала мне возможность лучше понять близких и поблагодарить их за то, чему я у них научилась.

Поверьте, я изо всех сил старалась держаться в тени и молчать, пока другие в красках описывали нас и наши отношения. В течение девятнадцати лет, с тех пор как я перестала работать с Уитни, от меня неустанно требовали поделиться своей историей. И после ее смерти, а затем и смерти ее дочери я с горечью наблюдала за тем, как искажают ее образ и наследие.

Но сейчас я считаю своим долгом почтить память подруги и прояснить многие моменты, которые касаются ее и моей биографии. Я считаю своим долгом напомнить людям о ее даре. Та Уитни, которую я знала, была великодушной, решительной, бескорыстной, скромной, веселой и уверенной в себе.

Я надеюсь помочь читателям лучше понять личность, которая стоит за внешностью Уитни, за ее голосом и образом. Да, ее история закончилась трагедией, но ее мечта и восхождение к ней были прекрасны. Я обязана своей подруге поделиться ее историей, моей историей. Нашей историей. И надеюсь, она наконец освободит нас.

Глава первая. Я впервые встречаю Уитни Элизабет Хьюстон

Летом 1980 года я ехала на своем черном двадцатидвухскоростном велосипеде Kabuki через Ист-Орандж. Из постели меня вытащил телефон, но разбудить смог только ветер. Звонила школьная преподавательница по баскетболу, тренер Кларк; у нее появилась для меня работа в общественном центре Ист-Оранджа. За несколько минут я собралась и выскочила за дверь. Осенью начинался мой второй год обучения в колледже, и мне хотелось, чтобы тренер Кларк убедилась в том, что я к нему готова. В небе пульсировало летнее солнце. Я мчалась на Главную улицу.

Подъехав к зданию со стеклянным фасадом, я спрыгнула с велосипеда и вошла в тускло освещенный зал, вдоль стен которого были расположены столы и стулья. Зал был заполнен людьми. Тренер Кларк стояла в конце коридора; она улыбнулась, крепко обняла меня, а затем развернулась и вручила мне стопку бумаг, которую я должна была раздать. Кларк могла бы нанять на эту работу кого угодно, но знала, что может на меня положиться.

Я всегда гордилась своими волосами и после мытья обычно просила свою младшую сестру Робину, дома мы ее называем Бина, заплести волосы в косички. А иногда накручивала их на розовые поролоновые валики: когда их вынимаешь, тугие спиральки немного ослабевают, и на третий день получается потрясающее афро. Это был тот самый третий день, так что я, в своих травянистых шортах, светло-зеленой футболке, белых кроссовках Nike и девственно-чистых гольфах, чувствовала себя милашкой.

Я прошлась по залу, сжимая в руках стопку бланков для регистрации вожатых и несколько ручек, и наткнулась на девушку, которую никогда раньше не видела. Сначала я ее не заметила, потому что она прислонилась к стене в последнем ряду. Но когда я протянула ей документы, она остановила меня.

Девушка была одета в красно-сине-серую клетчатую шелковую блузку, облегающие шорты до колен и красные полосатые кроссовки Adidas Gazelle. На шее у нее висело золотое ожерелье с часами, а песочно-каштановые волосы были зачесаны назад и увенчаны козырьком с эмблемой Красного Креста. У нее была персиково-коричневая кожа, а в глазах искрился едва заметный свет.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Уитни Элизабет Хьюстон, – сказала она.

Мня это позабавило. Кто отвечает на такие вопросы полным именем и фамилией? Я спросила, где она живет, и она ответила, что в Doddtown, напротив McDonald’s. Там жили мои двоюродные братья, и я у них часто ночевала. Более того, я работала в этом самом McDonald’s в первый год средней школы. Позже в тот день я узнала, что Уитни ходит в частную школу для девочек и поет. Ее мать основала группу Sweet Inspirations, которая работала на подпевке у звезд вроде Элвиса Пресли и Ареты Франклин. А Дайон Уорвик была ее кузиной.

Прежде чем двинуться дальше, я оглянулась на Уитни и сказала, что присмотрю за ней. Понятия не имею, почему мне захотелось так сказать.

И как это я никогда раньше о ней не слышала?

Летом вожатые водили детей на мероприятия в различные парки Ист-Оранджа. Я решила поработать с группой от шести до одиннадцати лет в Коламбиан-парке, который располагался рядом с моей старой школой, на той стороне города, где жила Уитни. Она тоже выбрала это место. Я работала по утрам, а к полудню освобождалась, чтобы тренироваться на баскетбольном корте всю вторую половину дня. Уитни назначили смену сразу после меня, так что я передавала ей детей и уходила по своим делам. Когда я возвращалась с игры, она отпускала группу по домам и мы шли гулять.

Мне было девятнадцать, Уитни вот-вот должно было исполниться семнадцать. Я понятия не имела, к чему приведут наши с ней отношения, но чувствовала, что лето 1980 года обещает быть чудесным. Уитни Элизабет была милой и сдержанной, и очень соблазнительной. Внешне она держалась грациозно и уверенно, но в глубине души была такой же, как все девушки в этом возрасте. Поразительно красивая, она совсем этого не чувствовала и часто критиковала свою внешность. Я не могла понять, откуда взялась такая неуверенность в себе.

Однажды, в самом начале нашей дружбы, я на машине подъехала к белому дому ее матери в Кейп-Коуде. Уитни стояла в дверях, стройная, в футболке и хлопчатобумажном джемпере, накинутом на плечи. Я улыбнулась, зная, что она это заметит. На ней были самые ужасные джинсы, которые я когда-либо видела, с широкими клешами от колена. Думаю, Уитни увидела, как я ухмыляюсь, потому что, запрыгнув внутрь, она спросила:

– Что?

Я нехотя ответила, взвешивая каждое слово, чтобы ее не обидеть:

– Ух ты… Вот это джинсы. Они ничего… но… почему ты их надела?

Она приперла меня к стенке, и я сдалась:

– Мы должны купить тебе новые.

– Ну и какие же?

– С прямыми штанинами.

Уитни продолжила бормотать, что у нее слишком высокая талия, колени развернуты внутрь и ноги иксом. Она все говорила и говорила, а я раздражалась, потому что терпеть не могла слышать от нее подобную чепуху. Всего месяц назад, по ее же словам, они с мамой стояли на углу Пятьдесят седьмой и Седьмой авеню перед Карнеги-Холлом, и к ним подошел мужчина со словами: «Наверху есть модельное агентство. Они ищут девушек вроде тебя». В тот же день Click Models подписали с ней контракт.

Поэтому я чуть развернулась на своем водительском кресле и сказала:

– Ты начинающая модель. Видела Шерил Тигс или ту рекламу Charlie с Шелли Хак в черных облегающих джинсах? Когда она бежит минимум по три ярда за шаг? Так вот, ты выглядишь так же!

Уитни улыбнулась и, кажется, расслабилась. Ее улыбка озарила все вокруг, и я тихо обрадовалась, что смогла пробудить в ней это чувство. Всякий раз, пролистывая журналы мод моего брата Марти, я находила в них улыбающуюся Шерил Тигс, счастливую, свежую и уверенную в себе. И хотя все называли ее «девчонкой по соседству», в нашем районе таких девчонок не было. Зато была Уитни. И мне хотелось, чтобы она чувствовала себя такой же красивой, как Шерил Тигс.

Через несколько минут мы уже ехали покупать Уитни ее первую пару облегающих джинсов. Это были славные дни брендов Jordache, Sergio Valente и Gloria Vanderbilt. Большинство девушек, которых я знала, предпочитали модели с накладными карманами, но я никогда не следила за модными тенденциями, предпочитая Levi’s 501, Lee или Wrangler в Universal Uniform Sales на Брод-стрит в Нижнем Ньюарке. Я отвела Уитни в Gap в Willowbrook Mall и выбрала для нее восемь облегающих пар. Мы остановились на темных синих джинсах, достаточно длинных, чтобы сделать небольшой отворот прямо над Gazelle, и захватили еще одни, посветлее, в которых она стала ходить целыми днями, не снимая. Уитни Хьюстон, которую мир будет узнавать по сверкающим платьям, на самом деле была любительницей простых джинсов, футболок, рубашек и кроссовок.

Новая подруга, работа и игра в баскетбол стали для меня настоящим счастьем. Моя жизнь не всегда была такой – в детстве уж точно, когда мы жили в Калифорнии. Это были тяжелые времена, несмотря на то что в Лос-Анджелесе должна была исполниться мамина мечта о доме с белой оградкой. Пока отец служил в армии, она переехала туда из Ньюарка со своим братом и его женой. Папы не было с 1958 по 1963 год, и часть этого времени он служил десантником во Вьетнаме, но никогда это с нами не обсуждал. Вскоре после демобилизации он приехал к маме в Лос-Анджелес – и ее мечте пришел конец. Он начал ей изменять, избивать ее, а вскоре потерял работу. Но сначала у нас появился щенок.

Инцидент со щенком стал моим первым знакомством со смертью. На Рождество, когда мне было пять лет, Бина, Марти и я открывали подарки – вдруг отец сунул руку в карман куртки American Airlines и вытащил оттуда маленького волнистого светло-коричневого щенка. Мы запищали от восторга, и на следующий день отправились с соседскими детьми играть на задний двор. Щенок резвился и карабкался на нас. Папа собирался ехать на работу, сел в свой белый Bonneville и, прежде чем закрыть дверь, крикнул нам отойти в сторону. Мы сделали, как нам было велено, но никто не подумал забрать щенка.

И вдруг я увидела нечто ужасное: папа дал задний ход и нечаянно раздавил собаку. Он очень расстроился. Даже позвал маму, чтобы она завела нас в дом, а он мог убрать его и уехать.

Родители переехали в одноэтажный дом с тремя спальнями и белой штукатуркой, сверкавшей в лучах палящего солнца. У моего брата Марти была своя комната в передней части дома, а я делила заднюю комнату со своей младшей сестрой Биной. Я думала, что мы богачи, до тех пор, пока однажды мама не услышала, как я хвастаюсь подруге, и не крикнула в окно: «Потише там. Все мы тут в одной лодке».

Однажды, когда мы вернулись домой, мама велела нам не выходить на улицу. Было уже поздно, и в новостях сообщили, что в Уоттсе начались беспорядки. Папа объявил, что собирается пойти с дядей посмотреть, чем там можно поживиться, воспользовавшись хаосом. Мама попросила его остаться.

– Я не хочу сидеть с детьми одна, – сказала она.

Марти было восемь, мне – пять, а Бине, единственной калифорнийской малышке моих родителей, – два.

– Я вернусь, – сказал он и вышел в ночь.

Мама заперла двери и отвела нас в комнату Марти, где мы вместе ждали возвращения отца. Было темно, за окном мелькали черно-белые полицейские машины. Все это время мы оставались в одной комнате, сидели на корточках, выискивали взглядом отца. Ждали.

– Деннис. Деннис должен быть здесь, – сказала мама вслух.

Она всегда дрожала, когда нервничала. Тогда у нее тряслись руки. Я прижалась к ней, чтобы успокоить. Когда отец и дядя наконец вернулись, небо все еще было черным. Они принесли несколько радиоприемников и проигрыватель на восемь дорожек. На маму это не произвело должного впечатления, но ей стало легче. В ту ночь мы все спали в одной комнате.

Родители много спорили о деньгах и неверности отца, и он часто набрасывался на мать с кулаками. Когда мне было шесть лет, он так сильно избил маму металлической насадкой для пылесоса, что полиции пришлось вызывать скорую помощь и везти ее в больницу. Она вернулась домой с подбитым глазом и огромным шрамом на колене, который остался на всю жизнь. Она подозвала нас с Марти к своей кровати и спросила: «Хотите увидеть бабушку?»

Несколько дней спустя она тайком вывела нас из дома в предрассветные часы, и мы полетели в Ньюарк. К тому времени как мы приехали, отец уже звонил маме по телефону с извинениями, а затем помчал на восток в своем белом Bonneville, останавливаясь только для заправки. Она вернулась к нему, избиения продолжились.

Вскоре после этого нам пришлось пережить беспорядки в Ньюарке. На этот раз отец остался дома. Национальная гвардия стояла с винтовками у нашей двери, патрулируя коридоры и внутренний двор здания, и нам не разрешалось выходить на улицу после половины пятого вечера, когда зажигались уличные фонари.

Но все образы заколоченных витрин и сгоревших зданий отошли на задний план, когда я увидела, как отец бросил маму на пол и потащил по коридору квартиры. Я все еще вижу ее лицо и слышу, как она умоляет нас вызвать полицию, пока ее тело и голова исчезают из виду. Это заставило ее уйти от отца навсегда. Как и в прошлый раз, мы сбежали посреди ночи.

Мартин Лютер Кинг – младший писал: «Бунт – это язык неуслышанных». Кто-то может сказать, что ярость моего отца была порождением ярости и разочарования от дискриминации и явной несправедливости, которые привели к бунтам в Лос-Анджелесе и Ньюарке, и, хотя в этом есть доля правды, я не могу его этим оправдать. Никогда не забуду страх в голосе матери и выражение ее лица, когда он врывался в дом – пиная двери, хватая ее и бросая на пол, с рыком и руганью, – в то время как Марти и я умоляли его остановиться, а маленькая Бина, испуганная и ничего не понимающая, тянула к нам руки, чтобы кто-нибудь обнял ее и утешил. Большинство телесных шрамов со временем исчезли, но остались шрамы-невидимки – на маме и на каждом из нас.

Джанет Мэри Уильямс Кроуфорд начала заново строить свою жизнь, поступила в колледж и получила степень магистра. Когда мне исполнилось одиннадцать, мы переехали в Нью-Джерси. Два года спустя она нашла новые апартаменты с садом в Kuzuri Kijiji, крупнейшем жилом комплексе от черной строительной компании. На суахили его название означает «Прекрасная деревня». Мама рассказала об этом всем своим подругам. Большинство из них были такими же, как она, одинокими женщинами с детьми, и мало-помалу все они перебрались к ней по соседству.

Повзрослев, я поняла, что очень изменилась за эти годы, – и это нормально. В то время как Бина проводила все свободное время на бесконечных вечеринках, флиртуя с мальчиками и увлекаясь макияжем, мне все это было неинтересно. Единственной частью моего тела, на которую я вообще обращала внимание, были мои тощие ноги, из-за которых какой-то парень однажды обозвал меня «мисс Палка».

Когда я пожаловалась маме, она сказала: «Эти ноги тебя носят? Ты ими бегаешь? Вот и скажи спасибо».

Стоило мне распустить волосы так, чтобы они спадали на плечи, мужчины смотрели на меня с таким вожделением, что мне становилось за них неловко. Неудачники. Я же еще ребенок. Выходя из школы, я тут же собирала волосы в хвост.

Мне не хотелось быть похожей на отца, но по моему лицу было сразу видно, что я папина дочка. Несколько раз взрослые мужчины – водители грузовиков или почтальоны останавливали меня на улице и спрашивали: «Не ты ли дочка Денниса Кроуфорда?»

Мой отец был выдающимся спортсменом в средней школе, лучшим замыкающим нападающим в штате Нью-Джерси. Когда стало ясно, что Марти не интересуется спортом, именно я стала смотреть с отцом футбол и наливать ему пиво из бара – мне очень нравилось это делать, потому что нужно было забраться на стул, потянуть рычаг, наклонить бокал и даже сделать глоток-другой пены. Будучи фанатом Miami Dolphins, он объяснил мне, что Giants пришлось непросто, когда они захотели вернуть черного нападающего, и делился другими наблюдениями о черных игроках и спорте. Конечно же, я унаследовала его соревновательный дух, который естественным образом привел меня в спорт.

В 1974 году я пошла в Barringer High School в Ньюарке и почти каждое утро настраивалась на радио WABC, чтобы послушать Bohemian Rhapsody Queen, которую обожала до безумия. После школы я много миль шла домой по Парк-авеню, предпочитая тратить карманные деньги на разные вкусности. В том районе, где Ньюарк встречается с Ист-Оранджем, у магазина спиртных напитков Cooper’s Liquors & Deli, обычно собиралась кучка парней.

Когда я проходила мимо, они могли крикнуть мне вслед что угодно: «Привет, детка», «Иди сюда, крошка». Я продолжала идти вперед, делая вид, что ничего не слышу, и проходила мимо закусочной, где одна женщина продавала восхитительный сладкий картофельный пирог, который делался из белого картофеля вместо батата. Я стала там таким завсегдатаем, что, стоило мне переступить порог, как она тут же подавала мне кусочек.

В субботу утром я вставала пораньше и бежала трусцой из Ист-Оранджа до Северного района Ньюарка, оттуда до парка Бранч-Брук и обратно. Я ездила на велосипеде так далеко, как только позволяли ноги, сначала на том, что с банановым сиденьем, а потом на своем любимом черном Kabuki с золотыми буквами. Я бы поехала на нем куда угодно, лишь бы расширить границы своего мира.

Оглядываясь на свое детство, я понимаю, что концепция любви просто не укладывалась у меня в голове. Я знала, что мама и папа любили меня, но их любовь едва ли могла кого-нибудь вдохновить. Мне хотелось чего-то другого, непохожего на свою семью. Я молилась и боролась за другую жизнь и другую любовь.

И эти молитвы, как и молитвы любого другого подростка о любви, были услышаны. Впервые я увидела Рейнарда Джефферсона, когда сидела на качелях у своего дома. Мы встретились взглядами. Я прочла по его губам, что он спросил у своего брата Дрейтона: «Это кто?» И все закрутилось.

Мне было пятнадцать. Рейнард стал моей первой любовью. Скромный и красивый, моего роста, со сладковатыми губами. Третий и самый младший ребенок в семье, он познакомился со мной вскоре после потери брата, которую очень тяжело переживал. Я появилась как раз вовремя, чтобы облегчить его участь. Он учился в Seton Hall Prep, в нескольких милях от моего дома в Уэст-Орандже, поэтому каждое утро я вставала пораньше, чтобы проводить его на остановку в пяти минутах от моего дома. Каждый день после полудня, возвращаясь домой из школы, я останавливалась у Рейнарда и проводила кучу времени в его комнате на третьем этаже, читая грязные журналы с лучшими позами для секса и обсуждая побег в Калифорнию. Рейнард был прекрасен и относился ко мне с добротой и уважением. Я любила его, и мое пятнадцатилетнее «я» никогда не перестанет его любить.

Мама была не в восторге от моих отношений и, конечно же, заявила мне об этом. По ее мнению, я была чересчур привязчивой, а Рейнард напоминал ей отца – хотя я так и не поняла, почему. Тем не менее она позволила мне сделать собственный выбор, и я решила продолжать с ним встречаться. Когда она спросила, нужны ли мне контрацептивы, я ответила: «Когда я буду готова к сексу, я буду готова забеременеть». Мы с Рейнардом все время целовались, но так и не доходили до конца, потому что мне было страшно.

Мама впервые забеременела в семнадцать, и бабушка по отцовской линии настояла, чтобы мой восемнадцатилетний отец на ней женился, – мы сполна испытали все последствия этого решения на себе. Их брак должен был спасти репутацию семей, обеспечить стабильность и искупить грех добрачного секса. Но вместо этого мою мать больше десяти лет подвергали физическому насилию и обманывали, ее привязали к мужчине, которого она бы никогда не выбрала.

К счастью, мои отношения с Рейнардом были здоровыми, и у меня оставалось время на занятия своими делами. Моя старшая школа была инкубатором многообещающих молодых спортсменов, и колледжи активно набирали студентов из наших футбольных, баскетбольных и бейсбольных команд. Член Зала славы NFL Андре Типпетт ходил со мной на уроки первой помощи; однажды я даже дала ему списать.

Я была активным ребенком, всегда на велосипеде или с баскетбольным мячом, но меня вряд ли можно было назвать «качком». Как любая нерадивая младшая сестренка, я хотела быть похожей на своего брата Марти, который играл на кларнете, виолончели и тенор-саксофоне. Поэтому я взяла глокеншпиль, который мы называли «колокольчиком», и пошла в оркестр. В дни спортивных игр или праздничных парадов в городе на много миль было слышно наших барабанщиков. 250 сильных, раскачивающихся из стороны в сторону молодых людей в одеждах сине-белых королевских цветов маршировали и посылали звуковые волны вверх и вниз по тротуарам и через школьный стадион Ньюарка.

Мне нравилось этим заниматься, и у меня не было желания что-то менять до второго курса, пока три крутые девчонки из университетской баскетбольной команды не заговорили со мной в раздевалке. Они обсуждали друг с другом предстоящие вступительные испытания и новых игроков. Взглянув на меня, уточнили, что видели, как я бросаю мяч на уроке физкультуры, и что мне стоит записаться на отборочные.

– Ты должна попробовать, – сказала капитан.

Это был не вопрос.

– Конечно, хорошо, – улыбнулась я и схватила свои вещи со скамейки.

Подумав, я решила, что мне нечего терять, пришла на отбор и попала в команду.

Тренер Кэрол Ивонн Кларк, которая позже устроит меня на работу, где я познакомлюсь с Уитни, впервые увидела меня на игре против ее команды и вскоре после этого приехала ко мне домой и представилась:

– Я – главный тренер команды Clifford J. Scott High School в Ист-Орандже. Ты отлично играешь. Не думала о колледже? Если перейдешь в мою школу, то у тебя определенно будет больше шансов поступить туда, куда тебе больше всего хочется.

Она меня убедила, поэтому со второй четверти одиннадцатого класса я решила перевестись.

Когда я поделилась хорошими новостями с Рейнардом, первое, что он сказал, было: «Я тебя потеряю. Пожалуйста, не уходи». Тогда я удивилась, а он оказался прав. Не помню точно, как и когда мы стали отдаляться друг от друга, но вскоре после того как я перевелась, все закончилось.

Тем не менее тот год вышел замечательным. В свой первый сезон я набрала больше тысячи очков и привела команду к победе в дивизионе, хотя мы недотянули до полуфинала. Мама работала допоздна, и у нее не было времени приходить на мои игры. Отец вообще отсутствовал, но разговаривал со мной так, словно знал, что происходит в школьном баскетболе. Полагаю, он следил за мной в Star-Ledger и других газетах Нью-Джерси. Придя на одну из моих игр, он сказал: «Тебе надо быть понаглее».

После окончания школы я продолжила играть в знаменитой Лиге Рукер-парка в Гарлеме и путешествовать по стране с Big Heads Нью-Джерси, лучшими баскетболистами штата. Это был отличный сезон – я круто играла и познакомилась со своей близкой подругой Вэл Уолкер.

Меня пригласили в университет Seton Hall из второго дивизиона. Я склонялась к тому, чтобы согласиться, но в тот год летний тур Лиги, на котором свои таланты демонстрировали игроки трех штатов, принимал вуз Montclair State – и я вместе с Вэл, которая претендовала на Всеамериканские награды, оказалась на нем одной из лучших бомбардирш.

После чего Вивиан Стрингер из университета штата Чейни, одна из самых успешных тренеров в истории женского баскетбола студенческой лиги, завербовала меня в качестве пакетного дополнения к Вэл. Мне надоело учиться в черной школе, поэтому я сдала экзамен и выбрала преимущественно белый Montclair. Его команда входила в первый дивизион, занимала третье место в стране и часто выезжала на соревнования.

После многих лет упорных тренировок я знала, что готова играть в студенческой лиге, но тренер почему-то никогда не выбирала меня в основной состав. В хороший день мне удавалось поиграть минуты две-три, а в остальное время приходилось приклеивать зад к скамейке запасных. Когда тренер хмурилась, скрещивала руки на груди и в отчаянии принималась расхаживать взад-вперед перед скамьей, мне хотелось вскочить и крикнуть ей в лицо: «Я здесь, тупица!»

Я плакала от ярости и непонимания после каждой игры. Кроме того, когда так долго сидишь на скамейке, то попросту забываешь, как играть. Когда мама и тренер Кларк пришли на одну из моих игр, обе решили, что Стрингер – просто расистка. Думаю, она не привыкла иметь дело с черными девчонками. Я была первой цветной, попавшей в команду на первом же курсе.

Моим главным убежищем в том вузе были черные женские сообщества: AKA, Phi Beta Sigma, the Deltas. Эти девушки были для меня все равно что старшими сестрами, всегда готовыми накормить и подставить плечо. В их компании я чувствовала поддержку, понимание и ту близость, которых мне так не хватало в команде.

В довершение всего в начале второго курса меня использовали как инструмент для привлечения других черных игроков: Трейси Браун, Шэрон Росс и Бониты Спенс. Мы поладили, но к тому времени я уже решила уйти из команды.

К счастью, тренер из Monmouth пригласила меня присоединиться к ее девчонкам, и я покинула Montclair после первого семестра второго курса. Единственная проблема заключалась в том, что весной мне не могли выплатить стипендию, поэтому я решила найти работу и накопить денег до осени. Бонита Спенс сказала, что в ее родном городе, Атлантик-Сити, набирают персонал в новое казино, и предложила мне остановиться у ее мамы. Я отправилась туда и устроилась охранницей в Bally’s Park Place.

Я ходила на работу в типичной серой униформе из полиэстера, но через три недели ко мне подошел хорошо одетый мужчина, представился, сказал, что наблюдал за мной, и предложил присоединиться к отделу расследований в качестве агента в штатском. Я стала одеваться, как мне хочется – или как было необходимо. Иногда мне сходили с рук слаксы и блузка, но если работа была в баре, то приходилось соответствовать клиентам. Казино давало мне суточные, чтобы я могла смешаться с толпой, так что я покупала на них разбавленные коктейли и подсаживалась к кому-нибудь поболтать.

Наш отдел располагался под входом в грузовой док, за массивной дверью, в кабинете, оснащенном множеством видеокамер. В мои обязанности входило высматривать тех, кто считает карты, ловить зазывал и сравнивать лица клиентов с фото преступников. Иногда меня отправляли в определенный зал казино, где на мониторе видели разыскиваемого человека. Бывали и другие случаи, когда я надевала наушники и записывала разговоры в прослушиваемом гостиничном номере. Я работала по шестнадцать часов в смену и спала днем, а это означало, что у меня не было времени тратить заработанные деньги. Мне нравилось то, чем я занималась.

Шесть месяцев спустя я вернулась в Ист-Орандж с большой стопкой баксов, так что подработка в Центре развития сообщества мне была не особенно нужна, но денег много не бывает. Кроме того, я была многим обязана тренеру Кларк, поэтому когда она позвонила и попросила об услуге, я сразу согласилась. Она и не подозревала, что ее утренний звонок навсегда изменит мою жизнь.

Через несколько дней после знакомства мы с Уитни пошли обедать. Как только мы вышли за дверь и прошли около сорока футов, она вытащила сигарету из нагрудного кармана. Наверное, на моем лице отразилось удивление.

– Да, я курю, – сказала она и следом вытащила косяк.

Теперь я была в шоке. Она не выглядела наркоманкой.

– Так ты, значит, не такая, как все? – спросила я.

Уитни рассмеялась и убрала косяк обратно.

В колледже я несколько раз курила кальян, но на этом весь мой опыт курения заканчивался. В старших классах учитель английского языка пересадил меня на последний ряд за болтовню. Я села напротив парня, который распределял травку по мешочкам, и получила от него небольшую партию. Нужно было продавать наркотики в маленьких розовых пакетиках болельщицам. Я заработала на этом 300 долларов и бросила через две недели. Клиенты и деньги приходили быстро и легко, но я боялась, что меня поймают и моя трудолюбивая мама однажды узнает об этом.

– Можешь звать меня Ниппи, – сказала Уитни.

Отец называл ее так в честь одного зловредного персонажа комиксов.

Я узнавала ее все лучше и лучше. Ниппи сказала, что у нее есть парень по имени Крейг, чья мама пела в составе Sweet Inspirations, – но я его так и не увидела.

У меня же в то время никого не было – если не считать девушки из баскетбольной команды, которая постоянно действовала мне на нервы. Она оказалась ужасной собственницей. Мы обменялись парой поцелуев, и я не считала, что за этим должно последовать нечто большее, пока одна из соседок по комнате меня не просветила. Оказывается, я совершенно не замечала того, что происходит. Как бы то ни было, мама не очень-то переживала по этому поводу и лишь пару раз выразила мне свое неудовольствие:

– Робин, эта девочка пытается сплести вокруг тебя паутину.

– Но, мам, если она хочет погладить мою форму, то почему бы и нет?

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы увидеть то, что видела мама: девчонка пыталась меня контролировать, и мне нужно было найти способ заставить ее ослабить хватку – чем раньше, тем лучше.

Однажды летом я навестила ее в квартире на другой стороне моего комплекса, и она отказалась меня отпускать, загородив дверь. Я пробыла у нее в квартире несколько часов в ожидании, когда Полетт и Вэл зайдут за мной перед тренировкой. Наконец она отступила, я попыталась выбежать на улицу, но она схватила меня за руку. Я врезалась в кирпичную стену и разбила голову до крови.

Когда я рассказал обо всем Уитни, она сказала: «Не волнуйся, я тебя из этого вытащу». Я не спрашивала ее, что она имеет в виду; мы многое оставляли недосказанным. Но она это сделала. Никаких скандалов – девушка просто исчезла. А мы с Уитни стали еще ближе.

Наверное, людям со стороны было заметно, что между нами что-то происходит. Мы стали неразлучны. Постоянно были вместе – если не у меня, то у нее. Ее комната была настоящей помойкой: повсюду разбросаны вещи, одежда свалена в кучу на полу, кровать не убрана, а сумки с книгами, школьная форма и кошельки валялись то тут, то там. Однажды нам послышался какой-то хруст – и мы обнаружили мышь, которая сидела в ее сумке и мирно похрустывала чипсами.

Ниппи впервые пригласила меня к себе через несколько недель после знакомства. Мы не спеша прогуливались по окрестностям, а когда устали, зашли к ней и уселись рядом на полу ее гостиной, прислонившись спиной к дивану. Мы все болтали и болтали, а потом вдруг оказались лицом к лицу.

Наш первый поцелуй был тягучим и теплым, как мед. Оторвавшись друг от друга, мы снова встретились взглядами. Нервы на пределе, сердце бешено колотится. Что будет дальше? Что она скажет? Вдруг она расстроится? Я не понимала, что между нами происходит.

– Если бы я знала, когда мои братья вернутся домой, я бы тебе кое-что показала, – вдруг сказала она.

Это было круто. Нип могла втянуть меня в любые неприятности, если бы хотела. Как сказала моя мама, когда впервые ее встретила: «Выглядишь ты как ангелочек, но я-то знаю, что это не так».

Глава вторая. Как ангелочек

Уитни была не из тех, кто при первой же возможности хвастается своими достижениями. Совсем наоборот. Но в то лето она постоянно распевала – дома, в машине или сидя на крыльце – песни из нового альбома Чаки Хан, особенно Clouds, Our Love’s in Danger, и Papillon (Hot Butterfly), в записи которого участвовали Лютер Вандросс, Уитни и ее мать Сисси, по праву считавшаяся легендой бэк-вокала. Всякий раз, включая эти треки, Уитни исполняла весь бэк-вокал, прижимая наушники Walkman к ушам, как будто была в студии, – но на публике вела себя сдержанно, позволяя лишь мягко пропеть не больше одной-двух строчек.

Музыка была в каждой части ее тела; она ее любила, жаждала и всегда была уверена, что станет профессиональной певицей. Это было ее мантрой с двенадцати лет. Невероятно целеустремленная, Уитни знала наперед все шаги, которые ей придется сделать ради исполнения мечты. В тот момент она работала над созданием собственной группы и репертуара песен. Было что-то пьянящее в том, чтобы дружить с человеком, настолько уверенным в себе. Уитни Элизабет Хьюстон была совсем не такой, как все.

Она любила рассказывать мне о своем первом визите в студию с Чакой Хан для записи бэка. Чака услышала ее вокал и прервала запись, чтобы сказать Уитни: «Подойди ближе к микрофону». Уитни ощутила себя помазанницей божьей и после этого каждый раз, когда мы оказывались у нее на заднем дворе, пела, надев свои Walkman:

– Послушай Чаку! Смотри, куда она ведет, – учила она меня. – Смотри, что они сейчас делают. Слушай. Вот тут, вот тут.

Она проигрывала треки снова и снова, я была ее добровольной ученицей. Уитни объяснила, что у Чаки блестящая фразировка и голос, подобный инструменту. Когда она брала высокие ноты, то звучала, как труба или теноровый саксофон. Уитни поражала ее дикция: «Как католическая школьница. Выговаривает каждое слово».

Прошлым летом Вэл тоже призналась мне в любви к Чаке, но тогда я не восприняла это всерьез, а теперь прислушалась внимательно – и действительно, каждое слово раздавалось ясно, как колокольный звон. Уитни разобрала для меня ее песни по строчкам, и я вслед за ней начала ценить дарование Чаки.

«Чака очень недооцененная певица», – любила повторять Уитни.

Наряду с восхищением гениальностью других артистов Уитни получала огромное удовольствие от рассказов о своей матери. Она проигрывала все альбомы с ее участием снова и снова и наизусть знала каждую ноту, которую та брала. Всякий раз, ставя пластинку с ее бэк-вокалом, Ниппи заговаривала благоговейным тоном, предназначенным исключительно для звезд вроде Ареты Франклин. И неважно, что Сисси исполняла не главную партию, – для Уитни это было так.

– Я хочу, чтобы ты прослушала всю историю моей мамы, – сказала однажды Уитни и сыграла мне все песни, в которых появлялась ее мать, гордо демонстрируя, почему Сисси платят втрое больше, чем всем остальным.

Я всегда считала начало Day Dreaming Ареты каким-то гипнотическим, но после прослушивания этой песни с Уитни поняла, что всю эту сладость раскрывает именно голос Сисси. У меня до сих пор есть все альбомы с ее участием, и я могу выделить ее голос на таких песнях, как I Know It’s You Донни Хэтэуэя, Roll Me Through the Rushes Чаки и You’re the Sweetest One Лютера.

После нескольких часов погружения в дискографию матери, Ниппи дала мне копию сборника песен с ее участием. Мне особенно понравилась Things To Do. Я смотрела на фотографию улыбающейся Сисси Хьюстон в оранжевой рубашке с воротником-стойкой и пыталась соединить образ женщины с голосом, чистым как стекло, с образом матери, которая, по словам Уитни, частенько заставляла ее чувствовать себя ничтожеством.

Со временем Уитни рассказала мне все о карьере матери в Sweet Inspirations и поделилась историями о том, как им приходилось пробегать через задние двери и кухни, чтобы выступать на площадках сегрегированного юга, потому что черным было запрещено входить в концертные залы через переднюю дверь. Мать часто рассказывала ей о красоте Элвиса Пресли, о том, какой он добрый и заботливый. Подаренное им украшение было одной из самых любимых ее вещиц.

Как и большинство черных семей, моя семья увлекалась музыкой. Отец близко общался с Джонни Мэтисом и Филлис Хаймэн; мама слушала Тони Беннетта, Барбру Стрейзанд и Моргану Кинг. Брат Марти был поклонником Black Ivory, Dr. Buzzard’s Original Savannah Band, Motown и клубной музыки, потому что любил танцевать. Когда мне было двенадцать, мы с Марти и двоюродными братьями даже создали собственную группу под названием 5 Shades of Soul. Пока все мое внимание не завоевал баскетбол, мы исполняли Natural High Bloodstone и O-o-h Child Five Stairsteps на семейных барбекю и соревнованиях в Ньюарке.

Уитни познакомила меня со своей кузиной Фелицией и «кузеном» Ларри, который на самом деле был их близким другом. Они всегда были вместе, словно три мушкетера, и пели попурри в церковном хоре, выбирая песни по радио.

Я сказала Уитни, что раньше тоже мечтала петь в церковном хоре, но моему желанию не суждено было сбыться. В детстве мы часто бывали в Кингдом-Холл в центре города, где моя прабабушка когда-то была старостой, но там не пели гимнов и не молились хором. Никакого ритма и настоящего праздника. Мама, которая всегда была в духовных исканиях, годами ходила по разным молитвенным домам в надежде обрести свое место. Я тоже ходила в церковь, но в подростковом возрасте так сильно увлеклась баскетболом, что редко попадала на службу. Вместо меня за мамой теперь следовали Бина и Марти. Самым главным для мамы было донести до своих детей, что в мире существует высшая сила, – и ей это удалось. Дома мы не слушали госпелы, но, знаете, стоило включить Арету Франклин – как вы тут же услышали молитву. По-другому это не назовешь.

Уитни нравилось в хоре, но временами ей не хотелось ходить в семейную церковь, которую она называла «фальшивой и наполненной лицемерами». Однажды вечером перед нашей встречей она позвонила и сказала, что мама заставляет ее встретиться с сыном их священника, преподобного доктора К. Э. Томаса. Уитни чувствовала себя так, словно это двойное свидание, призванное прикрыть отношения женатого священника и ее матери. Я никогда не видела, чтобы он выходил из спальни Сисси, но однажды заметила, как священник сидел за их кухонным столом в одной майке.

Уитни сказала, что ей не хочется, но Сисси ответила: «Это твой дочерний долг». Она согласилась, подавив в себе чувство тревоги и раздражения, а на следующий день сказала: «Я ему понравилась, а он мне нет».

Насколько мне известно, больше они не встречались.

Несмотря на летние каникулы, Уитни бывала в церкви по меньшей мере три раза в неделю. По четвергам вечером у нее была репетиция, и она каждый раз убегала на нее, независимо от того, где мы в тот момент находились и чем были заняты. Ее мать была миссионеркой и руководила репетициями хора, так что Уитни всегда приходила вовремя. Она была дочерью Сисси Хьюстон и не могла поступать иначе. Я это понимала, приняв ее репетиции за что-то вроде баскетбольных тренировок: если опоздаешь, то задержишь всю команду.

Уитни, Ларри и Фелиция всегда говорили о своих песнях и соло так, будто готовятся к игре. В каком-то смысле так оно и было: в Ист-Орандже и Ньюарке хоры пользовались не меньшей популярностью, чем баскетбольные команды. Они даже соревновались друг с другом в различных церквях, и Уитни была главным игроком для младшего хора баптистской церкви «Новая надежда». В соседних церквях тоже были свои звездные исполнители. Менее чем в пяти милях отсюда, на Чанселлор-авеню, совсем юная Фейт Эванс пела в миссионерской баптистской церкви имени Эммануэля.

Когда Уитни и ее кузины закончили обдумывать предстоящий концерт, она сказала:

– Робин, я хочу, чтобы ты тоже пришла.

Баптистская церковь «Новая надежда» проводила музыкальную службу, и все знали, что их хористы – мастера своего дела. Паства привыкла к посетителям, но концерт хора был особенным событием, и церковь переполнялась людьми. Уитни пригласила меня, и мне не терпелось услышать ее пение.

Пусть я и не ходила в церковь, но все равно знала Писание и верила во все, что написано в Библии. Мои брат и сестра были крещеными и причащались, но меня по какой-то причине святой водой так никто и не окропил. Думаю, это было связано с тем, что я постоянно уезжала на состязания и сборы, так что меня редко можно было застать дома по воскресеньям. Тем не менее я всегда хотела познакомиться с Писанием, так что в пятнадцать лет прочитала все, от книги Бытия до Откровения. Мне казалось, будто я переношусь назад во времени. Самый глубокий отпечаток во мне оставило язвительное описание Содома и Гоморры, и каждый раз, совершая грех, я знала, что нуждаюсь в милости Иисуса Христа. Я верила, что его история правдива и он действительно совершил все те добрые дела и чудеса, о которых говорилось в книге.

Уитни знала Библию как свои пять пальцев. Она рассказывала мне о женщинах из Писания, которых я не запомнила, – например, о Руфи и Эсфири, которые встали на защиту народа своего царского дома и предстали перед царем. В книге было несколько влиятельных женщин, и она знала каждую. Иисуса же она боготворила и считала его олицетворением всего того, к чему должен стремиться каждый.

Я сразу ответила на приглашение Уитни согласием, но это создало две проблемы. Во-первых, мне пришлось надеть платье: мама всегда верила, что когда идешь в церковь, то одеваешься для Бога, так что я должна была выглядеть представительно. К счастью, было лето. Клянусь, я бы ни за что не надела чулки – терпеть их не могла. Я содрогалась от одной мысли о платье, но ради того чтобы услышать пение Нип, все же решила принести эту жертву и где-то у стенки шкафа нашла простой и достаточно удобный бледно-лиловый пуловер с короткими рукавами, который немного расширялся внизу. В следующий раз я добровольно надену платье на похороны моей мамы.

Во-вторых, я должна была зайти на территорию матери Уитни. Как бы мне ни хотелось услышать пение подруги, эта церковь принадлежала Сисси Хьюстон, и меня это не слишком радовало. Каждый раз, когда я заезжала к ним домой, чтобы забрать Уитни, всю дорогу от машины до порога я чувствовала исходящую от нее враждебность. Еще до того, как мы познакомились, Уитни предупредила меня, что мать обычно не жалует ее друзей и знакомых.

– Мама может быть грубоватой, но она такая, какая есть, – сказала Уитни.

В воскресенье я взяла мамину машину и поехала в баптистскую церковь «Новая надежда», которая находилась на той же улице, что и знаменитый Baxter Terrace^[1]. Внутри здание из красного кирпича выглядело несколько запущенным, но в первое воскресенье августа туда пришли все верующие, от бедных до богатых. Помещение заполнилось до отказа.

Мне не хотелось сидеть слишком близко или слишком далеко, потому что Уитни должна была меня увидеть, так что я села в седьмом ряду чуть левее центра. Жесткие деревянные скамьи заставили меня выпрямить спину, сесть как по струнке – и я остро ощутила, что нахожусь в приходе Сисси Хьюстон. Именно здесь она и ее братья и сестры основали группу Drinkard Singers, прежде чем переименовать ее в Sweet Inspirations. Маленькая медная табличка с надписью «Ли Уорвик» напомнила мне, что «Новая надежда» кроме всего прочего служила приходом двоюродных братьев Уитни – Ди Ди и Дионн. Вся семья прошла через эту церковь. Я чувствовала себя чужой.

Преподобный Томас попросил гостей церкви и прихожан встать, что я и сделала. Он говорил, а я вспоминала, что Уитни рассказывала мне о нем и Сисси.

Представляя младший хор, он сказал: «Люди пришли послушать мои проповеди, но Господь любит, когда его восхваляют».

Прихожане и гости вторили: «Аминь».

Толпа молодых людей в черно-белых одеждах хлынула сзади и двинулась по проходам к передней части церкви. Уитни прошла мимо, но меня не заметила. Она была в черной прямой юбке и белой рубашке на пуговицах, волосы уложены в маленький пучок, на лице тон из Fashion Fair, губы подкрашены почти незаметной светло-розовой помадой. Заняв свое место на скамье рядом с кафедрой, она посмотрела на меня, но не улыбнулась. На ее лице застыло выражение а-ля «игра началась». Сама сосредоточенность. Расслабиться мне помогла только ухмылка Ларри. Они были просто детьми, так что даже серьезность в их исполнении выглядела забавной, и через минуту я увидела, как Уитни, Ларри и Фелиция отделились от группы и тихо перебрасываются шутками, в то время как пятьдесят девочек и мальчиков занимают свои места.

Мать Уитни стояла перед хором в платье землистых тонов, которые смягчили ее внешность. Ее брат Ларри Дринкард, органист, сидел в больших толстых очках, из-за которых его глаза превращались в крохотные точки. Зато он отлично играл!

– О’кей, – сказала Сисси. – Ну что, все готовы?

Хор поднялся и запел. Некоторые песни были мне знакомы, но я не знала слов. Чтобы знать их, нужно регулярно ходить в церковь. Голоса хористов звучали с такой мощью, будто звук лился из гигантского динамика, и я почувствовала, как он грохочет у меня в груди. Несколько человек стали отсчитывать такты, похлопывая ладонями по ногам; другие вторили им мягкими двойными хлопками. Какое-то время Сисси тоже хлопала в ладоши, а потом повела хор. Ее левая рука зависла в воздухе, в то время как правая двигалась вверх и вниз, заставляя голоса повышаться и понижаться по ее команде. Они были великолепны.

Затем Ларри, Фелиция и Уитни вышли вперед. Фелиция пела альтом, Ларри – фальцетом, а Уитни – прекрасными переливами альта и сопрано. Их голоса звучали так приветливо, что мне тоже на мгновение захотелось подняться и присоединиться к ним. Надо признать, радио они подпевали совсем иначе. Сейчас в их голосах звучала настоящая сила, которой не было и в помине, пока они просто дурачились. Когда хор запел Oh Mary Don’t You Weep, трио оборвало свою партию и захлопало в ладоши. Уитни и Фелиция стали покачиваться взад и вперед, обмениваясь строчками:

Прихожане и гости вторили: «Аминь».

Затем троица разделилась, Уитни шагнула вперед, теперь уже в белом одеянии в пол. Прежде чем она успела раскрыть рот, я услышала шепот: люди в зале готовились. Наступила тишина, она подошла к микрофону, закрыла глаза и запела под тихий аккомпанемент пианино:

– Пой, Нип, – крикнул Ларри.

– Вперед, Нип, – добавила Фелиция.

Даже преподобный Томас воскликнул:

– Пой, Уитни!

А потом некий дух пронесся над церковью. Лицо Уитни засияло, ее губы задвигались, а голос повышался с каждой строчкой. Она стала мягко раскачиваться, и прихожане хлопали в такт.

Уитни начинала с высокой ноты, а затем каждый раз брала еще выше. Люди не могли сдержать эмоций. Нип задала тон, и прихожане стали восхвалять Святого Духа и кричать:

– Ву-у!

– Хвала Господу!

Ее пение было вольным и ранимым, ангельским и сильным. Сидя на скамье, я наблюдала за тем, как ее маленькое тельце в белых одеждах наполняет пространство своим голосом. Она продолжала двигаться – не раскачивалась, но едва уловимо переносила свой вес из стороны в сторону. Легко. Нежно. Четко произнося каждое слово. Ее руки по бокам почти не двигались; она твердо держалась на ногах, меняя выражение лица вслед за текстом. Глаза оставались закрыты, в то время как люди вокруг улюлюкали, кричали и преклоняли колени:

Пение Уитни становилось все более настойчивым. На середине песни она приоткрыла глаза, оглядела зал и посмотрела в мою сторону, прежде чем закрыть их снова. Этот момент захватил ее так же, как всех остальных. В тот день она обрела спасение.

Уитни умоляла нас вознести хвалу Христу за его страдания во имя новой жизни. Я бывала в церкви не один раз, но в то воскресенье все было иначе. К нам пришло избавление. Меня не нужно было убеждать в существовании высшей силы, я и так в нее верила, но в тот момент я почувствовала себя намного ближе к Богу – и к Уитни.

Я поднялась со своего места, не сводя с нее глаз. Мне казалось, что я ее знаю, но она открылась для меня с новой стороны. Я поняла, что Уитни Элизабет Хьюстон была не такой, как все, – особенной – в ее теле таились величие и сила.

Между рядами носилась какая-то женщина, выкрикивая хвалу Господу. Прихожане стонали и говорили на разных языках, но Уитни не двинулась с места и продолжила петь. Как одинокий маяк в буре собственного творения. Это было потрясающе.

Я не смотрела на людей вокруг, но чувствовала их. Энергию в комнате можно было зачерпывать ложкой – благодаря ей. Она пела, будто брала слова из самой глубины наших сердец. Своим полным сильным голосом Уитни довела песню до кульминации, отдала всю себя, воспарила вместе с нами в воздух и задержала последнюю ноту на целую вечность, пока церковь билась в экстазе:

HE DECIDED TO DIE… JUST TO SAVE… ME!

Когда она закончила, последние отзвуки невероятно длинной ноты на миг повисли в воздухе. Уитни открыла глаза, затем спокойно повернулась и вернулась на свое место в хоре. Кто-то протянул ей веер, и она промокнула лицо белой салфеткой, стерев капли пота с переносицы и лба.

Но люди так и не смогли оправиться от этого потрясения. Одна женщина потеряла сознание, и две крупные и сильные сестры милосердия в белых перчатках обмахивали ее веером. Слезы текли по щекам женщин и некоторых мужчин. Не понятно, почему стены церкви не разошлись и не рухнули. Она была настоящим чудом.

После службы Уитни махнула мне рукой в сторону сцены. Ларри присоединился к нам и сказал, что я хорошо выгляжу. Нип мне улыбнулась. Я последовала за ней вниз по лестнице в подвал, и на мгновение она показалась мне такой крошечной, что трудно было поверить в то, что произошло несколько минут назад.

– Вау, Нип! Каково быть там, наверху? – спросила я. – Люди так растрогались.

– Я не думаю об этом. Не смотрю на них. В задней части церкви есть часы – вот на них я смотрю, а потом закрываю глаза и просто делаю свое дело.

– Но ты же это чувствовала! – настаивала я. – Люди падали в обмороки.

– Их должно это трогать. Так и задумано, – сказала она не хвастливым, а убежденным тоном, словно хотела подчеркнуть, что дело не в ней, а в песне.

Но я знала, что это не так. Пока Уитни пела, я встала, чтобы получше ее рассмотреть. Мне хотелось быть к ней поближе. У нее был дар пробуждать песнями сердца, и она знала это. В тот день в церкви я почувствовала этот дар на себе. Его невозможно было отрицать, и у меня не было сомнений, что я нахожусь рядом с гением.

Она спросила, не хочу ли я есть, и послала кого-то принести мне тарелку еды. Там было много людей, которые хотели поговорить с Уитни и познакомиться с ней – как будто привет из будущего. Только в то время никто не ждал автографов. Она всегда принадлежала им, своим поклонникам. Ларри и Фелиция болтали с другими хористами.

Какая-то женщина протянула мне пластиковую тарелку с жареной курицей, зеленью, макаронами с сыром и кусочком кукурузного хлеба. Я поблагодарила ее, отошла в угол и поела, стоя в одиночестве. Мне ничего не стоило еще немного подождать.

Глава третья. Любовь = Любовь

В то воскресенье после церкви, когда мы с Уитни и Ларри пошли к его машине, она шепнула мне: «Проведем ночь у Ларри».

Я поехала домой и переоделась в шорты и футболку. Уитни заехала за мной на такси. Несмотря на то что зеркало заднего вида было снабжено маленькой ароматической елочкой, ничто не могло перебить запах водителя, поэтому мы со смехом высунулись из окон.

Ларри мне нравился. Между заиканиями и смехом он умудрялся много и быстро говорить. Когда мы подъехали к кирпичному многоквартирному дому на Манн-авеню в Ист-Орандже, он поздоровался с нами и ушел, сказав: «Ну ладно, девочки, чувствуйте себя как дома». Наконец-то мы остались одни.

Холостяцкая берлога Ларри, как назвала ее Уитни, представляла собой студию с кроватью, кухней и небольшой гостевой зоной. Мы устроились поудобнее, перекусили фастфудом от Roy Rogers^[2] и закурили косяк, который принесла с собой Нип. Когда мы устроились на диванчике Ларри, она взяла Библию и стала читать вслух при тусклом свете, переходя сразу к главам об Иисусе и останавливаясь на каждой истории, в которой упоминалось его имя. Отрываясь от чтения, она говорила: «Он классный, правда? Я бы хотела с ним познакомиться». Потом она делала одну-две или, может, три-четыре затяжки и передавала косяк мне. На диванчике было тесновато, поэтому мы почти сразу опустили подъемную кровать.

Я немного нервничала. Хотелось, чтобы все прошло идеально. Я бы ни за что не стала ее к чему-то подталкивать и мечтала только об одном: продолжить дружить. Это было для меня важнее всего. Я боялась, что Уитни исчезнет так же внезапно, как появилась, что это слишком хорошо, чтобы быть правдой. То, что с нами происходило, раздалось как гром среди ясного неба. Она – та подруга, о которой я всегда молилась, – думала я.

Но если Уитни чего-то хотела, она брала и делала. И этот раз не был исключением. Мы посмотрели телевизор и вскоре начали целоваться, а затем разделись и впервые прикоснулись друг к другу. Под футболкой у Уитни был бюстгальтер телесного цвета – не в цвет ее кожи, – который с легким щелчком расстегивался спереди.

Она была именно такой, какой я ее себе представляла после первого поцелуя. Я до сих пор помню вкус ее губ. Уитни курила Newport без остановки, но не пахла сигаретами; почему-то слабый привкус табака на ее губах казался сладким. Я исследовала ее и свое тело, прикасаясь к нему. Ласкать ее, любить ее казалось мне сном.

Энергия, которая копилась между нами все это время, выплеснулась через наши тела. Ночь была свободной и честной, нежной и любящей. Мы прикасались друг к другу до тех пор, пока не уснули в обнимку.

Я проснулась первой и посмотрела на спящую Уитни, но, едва начав улыбаться, заметила кровь на белых простынях и своей руке. Я встряхнула Уитни и с облегчением увидела, что она проснулась. Мы сели на кровати и быстро поняли, что у Ниппи начались месячные. Я помню, что пыталась смягчить происходящее. Могу себе представить, как ей было неловко. В такие минуты она казалась совсем маленькой, почти ребенком. Я взяла ситуацию в свои руки, и она позволила мне со всем разобраться.

Это была холостяцкая квартира, так что здесь не было никаких прокладок или тампонов. Я велела Уитни завернуться в простыню, как в подгузник, и сидеть на месте, а сама побежала в магазин и купила то, что ей было нужно. Когда пришло время уходить, мы засунули испачканные простыни в мешок и бросили их в мусоросжигатель на первом этаже здания.

Мы встречались все лето. Не могли выдержать ни дня друг без друга. Пусть мы ни с кем не делились тем, что произошло, но наша связь была неоспорима; ее можно было почувствовать. В тот день в церкви я поняла, что нахожусь в присутствии чего-то могущественного и великого, но даже до этого в ней было что-то такое, что заставляло меня желать быть рядом с ней. Мы были партнершами. Я не знала, как долго это продлится, но знала, что все будет так, как должно быть.

Мы никогда не навешивали на себя ярлыки «лесбиянок», «гомосексуальных женщин» – просто жили своей жизнью, и я надеялась, что так будет продолжаться вечно. Я люблю красивых людей с самых юных лет. Иногда красота, пленяющая меня, приходит в образе мужчины, а иногда в образе женщины; мне хорошо и с теми, и с другими.

Наша привязанность друг к другу расцвела незаметно, но на виду у всех. Как и другие девушки, мы сидели рядом или держались за руки. Иногда Уитни сидела у меня на коленях, когда мы разговаривали в парке, или между моих ног на земле, положив голову мне на бедро. Рядом другая пара девушек могла принять похожую позу, причесываясь или рассказывая секреты. Многие девушки занимались сексом друг с другом, играли во взрослых, пробовали соблазнять других. Некоторые, как и мы, экспериментировали с наркотиками. Все мы просто пытались вернуть себе свои тела после того, как в детстве нас учили не раздвигать ноги, держать колени вместе, быть как можно дальше от мужчин и смиренно готовиться к самому важному дню – который у всех должен быть одним и тем же.

В то лето Уитни приходила ко мне на баскетбольные матчи, мы вместе катались или зависали у меня дома. Часто без всякого предупреждения она появлялась и забирала меня на пляж. Уитни плавала как рыба и обожала океан, мне же приходилось с этим мириться. Те дни, когда я бесстрашно бросалась в воду, не проверив заранее температуру, давно прошли, и я с трудом выдерживала лежание на пляже бок о бок с тысячами людей. Но для Нип это был рай – а до тех пор, пока мы были вместе, я соглашалась на любые условия.

Мама работала, и если мне удавалось одолжить ее машину, я отвозила Уитни в Нью-Йорк на модельные кастинги, но чаще всего она садилась в автобус и ехала в город одна. Иногда мы запрыгивали на поезд до пляжа или в автобус через мост Джорджа Вашингтона и спускались в Шугар-Хилл, Гарлем, чтобы купить дозу.

По вечерам в четверг я мчалась на маминой машине, чтобы отвезти Уитни на репетицию хора. Время от времени нам приходилось пробираться через пробки в час пик по туннелю Линкольна. Уитни переодевалась из джинсов в платье прямо в машине, молясь о том, чтобы на светофоре загорелся зеленый, и мы поднимались по Десятой авеню к ночному клубу Sweetwater, туда, где они с матерью выступали. Нип рассказала мне, каково сидеть за одним столом с продюсером Арифом Мардином. Она всегда говорила о музыке с уверенностью и страстью.

Иногда по будням Уит ездила с мамой в город, Сисси работала с продюсером и композитором Майклом Загером. Он всегда говорил, какая Уитни замечательная, и, когда ей было четырнадцать, включил ее в запись своей танцевальной мелодии Life’s a Party. Иногда мы заглядывали к ее первому музыкальному менеджеру Джону Симмонсу, чтобы поговорить о песнях и группе.

Когда Джон начал работать с Уитни, он обнаружил, что она не только умеет петь, но и обладает сверхъестественной чувствительностью и обширным пониманием музыки и даже в таком юном возрасте каким-то образом умеет подчинять голос своим желаниям.

Джон, добродушный, участливый, терпеливый, но строгий профессионал, был тем человеком, на которого Уитни всегда могла положиться – доверить репетиции и решение своих музыкальных и вокальных задач. В первые дни, еще до того, как она подписала контракт, я приходила в квартиру Джона в Ист-Орандж и наблюдала, как они моментально находят общий язык, подбирают песни, сидя бок о бок за пультом, напевают разные части мелодии, модулируют и выстраивают музыку со всеми ее верхами и долями, с хихиканьем и шутками. Если Джону что-то нравилось, он подпрыгивал, пронзительно взвизгивал и крутился на стуле.

Джонни, как называла его Нип, относился к ней с огромным уважением. В интервью итальянской телестанции во время тура Moment of Truth он сказал: «В Штатах есть много певцов, которые могут исполнять только R&B, или джаз, или госпел. А она может все».

Однажды на репетиции мы с Уитни наткнулись на маленький зал с пианино.

– Сядь рядом, я тебе сейчас кое-что сыграю, – услышала я.

Она сыграла несколько аккордов и добавила с улыбкой:

– Не узнаешь?

– Подожди, я пытаюсь. Дай мне минутку.

Уитни продолжила играть и наконец запела:

The first time ever I saw your face…

Когда мы впервые встретились, она подумала, что я красивая.

Однажды вечером, когда мы гуляли, Уитни сказала, что ей нужно заскочить домой. Я взяла с собой сестру Бину, и мы пошли к ней втроем. Оказалось, Уит нужно вымыть гору посуды. Мне было ее жаль. В нашем доме все дети помогали с уборкой. Мама все время работала, поэтому готовил мой брат. А вот братьям Уитни ничего не надо было делать. Они просто кидали тарелки в раковину, и Уит, несмотря на работу модели и певческую карьеру, нужно было приходить домой и разбираться со всей этой посудой, потому что она девочка. Было видно, что она расстроена. Я предложила свою помощь, но она как отрезала: «Все в порядке». Она старалась не раздувать из этого проблему. Даже когда ее братья крали деньги, которые она заработала, она ничего им не говорила.

Бина устала и села на диван, я – рядом. Мы были в гостиной, откуда нам хорошо было видно Ниппи, которая работала в кухне. В комнате было прохладно, а диван был глубокий, поэтому Бина сняла туфли и поджала ноги, прикрыв их пальто.

Из прихожей вышла миссис Хьюстон, большая и высокая, в пижаме и халате, с бигуди в волосах и платком, обернутым вокруг головы. Я видела, как она дирижировала хором в тот день в церкви, но нас друг другу еще не представили.

Уитни предупредила меня, но я все равно была не готова. Она говорила, что я не понравлюсь ее матери, а меня это не особенно волновало. Родители всех моих друзей меня обожали. Мама Бониты без колебаний приняла меня в своем доме, пока я работала в Атлантик-Сити. Мама моей школьной подруги Полетт страдала от мигреней, и я так любила ее, что иногда клала ей руку на голову, чтобы унять боль. Я не знала, как именно я могу убрать эту боль, но верила, что справлюсь.

Миссис Хьюстон смотрела прямо на Нип, но потом увидела нас с Биной, сидящих в тускло освещенной комнате. Она повернула свою грозную фигуру, очерченную светом, в нашу сторону и крикнула моей сестре:

– Убери свои проклятые ноги с моего дивана!

Этого было достаточно, чтобы заставить Бину плакать. Ниппи говорила, что ее мама грубовата, но мне она показалась просто-напросто злой.

– Это Робин и ее сестра Бина, – сказала Уитни, пытаясь сгладить обстановку.

– Ну так пусть не кладут свои чертовы ноги на мой диван, – отрезала Сисси.

Нип обожала побережье. Обычно мы добирались туда поездом. Мне не нравилось просто валяться на пляже, поэтому однажды я предложила взять напрокат лодку, вместо того чтобы загорать и время от времени купаться. Я гребла до тех пор, пока не устала. Все было прекрасно и мирно, и на мгновение нам ничего не оставалось, кроме как наслаждаться легким покачиванием лодки. Это продолжалось до тех пор, пока я не попросила Уитни грести на обратном пути. У нее хватило наглости сказать: «Нет, это была твоя идея, так что я не буду грести!» Мы начали спорить, я попыталась заставить Уитни взять одно из весел, и она выпустила его в воду. Мы вовсю разорались друг на друга. Мужчина, проплывающий на огромной парусной лодке мимо нас, лишь покачал головой, как бы показывая, что ничего у нас не выйдет. Я проследила за тем, как он скрылся из виду, а затем поняла, что спор с Ниппи дал мне передышку. Я взяла оставшееся весло, пододвинула им второе, выловила его из воды и погребла к берегу.

Если миссис Хьюстон не было рядом, мы сидели у нее на заднем дворе в бассейне, а Уитни прыгала как сумасшедшая в воде и пела: «Oooh you make my love come down!» Но большую часть времени мы держались подальше от ее дома. Постоянно куда-то уходили. Иногда в парк, куда Уитни брала свою теннисную ракетку и играла со стеной, пока я тренировалась на баскетбольном корте. Иногда мы гуляли с Фелицией и Ларри или заходили к моей кузине Кэти. Но лучше всего было, когда мы оставались вдвоем.

Мы много говорили о музыкантах, читая вкладыши, обложки альбомов и музыкальные издания типа Billboard и Pollstar, записывали имена продюсеров. Сидя в гостиной, анализировали хлопки Куинси Джонса, и Уитни говорила о бэк-вокалистах, с которыми ей хотелось бы поработать. Я легко определяла, какие музыканты играют на том или ином альбоме. С Уитни мне удалось развить свой музыкальный слух после нескольких лет под What’s Going On Марвина Гэя, Body Heat Куинси, Too Hot to Handle Heatwave, Extension of a Man и Change’s Miracles Донни Хэтэуэй и прослушиваний MFSB и Love Unlimited с братом Марти. Я знала, что в рекламе по радио и телевидению Be all that you can be in the army исполняет Лютер Вандросс, а за джинглом Mastercard стоит голос Филлис Хаймэн.

Мы с Уитни были очень близки. И дело не только в сексе. Мы могли быть голыми. Никто из нас не стеснялся своей наготы, не было нужды прятаться. Мы доверяли друг другу свои секреты, чувства, свое настоящее я. Мы были подругами, любовницами, целым миром друг для друга. Не любовницами – просто собой. Мы были вместе, одним целым. Вот что это было.

Мы никого не посвящали в свои отношения, но всегда чувствовали в них божественное присутствие. Если вы верующий, Бог всегда с вами. Можно скрываться от остальных, хранить все в тайне, но спрятаться от Него – кем бы он ни был – невозможно. Мы понимали, какого мнения религия о нашей любви, но ни одна из нас не выразила по этому поводу ни вины, ни сожаления; мы были погружены в узнавание друг друга. Только это и было важно.

Иногда мы снимали номер в гостинице. Обычно больше чем на одну ночь денег не хватало, даже с моей заначкой из казино и модельной работой Уитни. Ей не нравился мир моды и отношение к моделям – нравились деньги. Время от времени мы уезжали в Эсбери-парк и останавливались в маленьком прибрежном отеле рядом с Stone Pony, где всем побережьем управлял Брюс Спрингстин.

Думаю, мы были типичной подростковой парой – плюс немного наркотиков.

Первым, кто дал мне попробовать, был друг сводного брата Уитни-Гэри. Я сидела на крыльце ее дома, а Гэри и его друзья были внутри. Его друг Келли спросил меня, знакома ли я с наркотиками, и я ответила, что нет. Тогда он спросил: «Хочешь?» И я ответила: «Да».

Мы встали и пошли прогуляться вдоль железнодорожных путей, и Нип рассказала, что попробовала эти наркотики в четырнадцать.

Однажды Нип решила заехать домой и захватить кое-какие вещи, прежде чем отправиться на пляж, мы сели в такси, и я ждала ее в машине. Вскоре она вышла обескураженная. Кто-то украл ее заначку. Это был не первый случай, когда пропадало что-то из ее вещей – наркотики или деньги. Ее обкрадывали в собственном доме. Полная хрень. Наши планы изменились: пляж отменился, на повестку вышел Нью-Йорк.

В автобусе, идущем на Манхэттен, Уитни вдруг сказала: «Пойдем к моей кузине Ди Ди». Я уже встречалась с Ди Ди однажды в доме ее матери Ли Уорвик в Саут-Орандже. Там был еще один кузен Уорвик, Барри, и мы втроем дружили еще долгие годы после этой первой встречи, когда он приезжал погостить. Пока мы сидели за кухонным столом ее мамы и болтали, кузина Ди Ди высыпала на стол табак из сигареты. Раскурив, она протянула нам сигарету, и мы с Нип сделали по затяжке. Сильная была штука! Надо быть заядлой курильщицей, чтобы справиться с такой комбинацией, подумала я.

Нип говорила, что у Ди Ди масса талантов, и она легко могла бы сделать успешную карьеру, если бы не была такой сумасшедшей. Как-то раз Ниппи видела, как Ди Ди подпевает Дионн на сцене с откровенно скучающим видом – пыхтя, сопя и закатывая глаза. Несмотря ни на что, Уитни ее любила, всегда с нежностью о ней отзывалась и поддерживала тесные связи с семьей Уориков даже после того, как стала знаменитой. Я запомнила Ди Ди девушкой с крутым нравом, громким смехом и яркими белыми зубами. К тому же чертовски веселой.

В ее квартире в Верхнем Вест-Сайде был приглушенный свет. Ди Ди не выходила целую минуту, а когда вышла, то, несмотря на поздний час, я увидела на ней кремовую шелковую пижаму. Пока мы сидели и разговаривали, она попросила нас оказать ей услугу – перевезти ее Cadillac на другую сторону улицы. Вернувшись, мы сказали, что на ветровом стекле по меньшей мере дюжина штрафов.

Потом у Ди Ди появилась еще одна просьба. Ей пришла в голову блестящая идея: мы отвезем машину в Джерси и припаркуем ее у дома Нип. Для нас это было отличным развлечением, так что мы были рады ей помочь. Мы поехали в Ист-Орандж и вдруг услышали звук, похожий на звон колокольчиков. По-видимому, кто-то пытался открутить колесные диски, и теперь они болтались при каждом обороте с таким звуком, будто мы ехали на санях Санты.

Я до сих пор слышу голос миссис Хьюстон, когда мы вошли в дом: «Это еще что за тачка? Вы двое выглядите так, будто работали на херову банду!» Но нам было плевать. У нас появились колеса! Во всяком случае, у меня. Нип не сдала на права, и в последний раз, когда я разрешила ей сесть за руль, она врезалась в зад другой машины на мосту Джорджа Вашингтона.

Позже в тот день мы с Нип поехали в Вашингтон-Хайтс, чтобы выполнить нашу тайную миссию. Попасть внутрь было легко; проблема заключалась в том, чтобы выбраться с товаром и не нарваться на приключения. Мы явно не были похожи на гарлемских девчонок, поэтому приходилось вести себя осторожно и следить за тем, с кем мы разговариваем и как. Мы припарковали тачку, и симпатичный латиноамериканец примерно нашего возраста проводил нас в здание и вверх по трем лестничным пролетам.

Дом казался пустым, но кругом мелькали тени, а из-за углов коридоров выглядывали наблюдатели. Парень привел нас в квартиру, где за столом сидел человек с весами, лампой и большим количеством белого порошка. Двое других парней топтались поблизости. Я огляделась: комнату наполняла серая мутная пленка, как будто мы попали в мертвый пузырь безвременья и могли запросто остаться в нем навсегда. Помню, я подумала, что мы, должно быть, не в своем уме, раз решили сюда прийти. У мамы от этого зрелища точно случился бы сердечный приступ. Эти парни могли изнасиловать, или убить нас, или и то и другое, но все, о чем я могла думать, – это то, что я не смогу жить, если с Нип что-нибудь случится.

Размышляя о том, как выйти из этой ситуации, я мельком увидела Уитни, которая уже все сделала, сидя в кресле напротив дилера. Она выглядела такой юной и невинной, что я тут же вскочила и встала у нее за спиной. Она все взяла, и мы ушли.

Когда мы возвращались к машине, к Уитни подошли трое молодых людей:

– Эй, мамаша! Мамаша, я тебя знаю. Иди сюда!

К этому времени Уитни уже снималась в национальной рекламе товаров вроде жидкости для полоскания рта Scope. Ее имя и лицо были всеобщим достоянием, поэтому я тут же решила, что, если мы захотим еще, я вернусь сюда одна.

В следующий раз я велела Нип остаться в машине.

– Как только будем на месте, – сказала я, – я выйду, а ты немедленно садись за руль. Если я не вернусь через десять минут, уезжай, сверни направо, а потом еще раз направо. Следующим кварталом будет Бродвей. Там и встретимся.

Обычно весь процесс занимал от десяти до пятнадцати минут, и мне было легче от мысли, что, если возникнут какие-то проблемы, Уитни будет в безопасности, на людном и солнечном Бродвее. Мы договорились, что не хотим привлекать слишком много внимания друг к другу, и иногда репетировали, что будем делать, если кто-то попытается испортить нам жизнь. Мы планировали вести себя благоразумно, бежать при любом удобном случае и говорить обидчикам что-то вроде: «Тут за углом мой брат с другом». К счастью, до этого не дошло – вероятно, ангелы в тот год работали сверхурочно.

Дело было не только в наркотиках, но и в том, что нам просто хотелось наслаждаться жизнью. Иногда мы переусердствовали в этом.

– Вот блин, – сказала я после особенно долгой вечеринки, когда мы уже были в отеле. – Не нравится мне, что мы тратим на это столько времени. Жизнь проходит мимо.

– Да ничего такого в этой твоей жизни без нас не происходит, – сказала Уитни.

Однажды летом мы пошли в гей-клуб. Для нас это было в новинку. Я понятия не имела, как его искать, потому что никогда не была в таких заведениях. Но эта идея плотно засела нам в головы, так что мы с Уитни нашли клуб в Эсбери-парк. Поднявшись по деревянной лестнице, мы вошли в уютное помещение с видом на пляж. Интерьер был таким же, как в любом неприметном местечке, с деревянными панелями и музыкальным автоматом, но мы сразу почувствовали себя комфортно: играли в бильярд, слушали музыку, – легкий блюз, танцевали, а потом проскользнули в уборную, чтобы сделать несколько дорожек.

Мы с Уитни взялись за руки, вернулись и подошли поближе к танцполу, но, как только начали целоваться, сразу же ушли. Добрались до машины и быстро поняли, что не можем ждать, пока доедем до отеля. Я припарковала машину у воды, вскоре в окно постучал полицейский. Мы были голыми, но запотевшие окна спасли нас от его взгляда, так что он просто попросил нас ехать дальше.

Уитни чувствовала себя некомфортно в своем теле, но я считала ее красавицей. Я часто повторяла: «Бог, должно быть, создавал тебя по крупицам». Каждый дюйм ее тела так хорошо сочетался с другими, что ее красота казалась монолитом. У нее были изящные стройные ноги. Я дразнилась и говорила, что они похожи на бейсбольные биты – сильные и гладкие в бедрах и икрах, сужающиеся к лодыжке. А ее лицо освещала мегаваттная улыбка. Даже когда ей было грустно, эта улыбка была похожа на выключатель в темной комнате, который способен мгновенно залить все светом.

Всякий раз, когда я так говорила, Нип просто отвечала: «Спасибо, Роб», или смотрела на меня так, будто я произношу вслух что-то из ряда вон выходящее, хихикала и отшучивалась: «Ты с ума сошла, Робин». А иногда молча одаривала меня взглядом с тем милым невинным выражением, которое сохранила до конца своих дней.

В последние дни лета я приготовилась попрощаться с Уитни и отправиться в школу в Монмуте. Я уже паковала вещи, когда она позвонила и сказала, что хочет меня навестить. Очевидно, что-то во мне делало ее жизнь лучше и комфортнее, и она хотела, чтобы я была ее частью. Я еще не знала точно, какова будет моя роль, но была уверена, что смогу ее исполнить.

Когда я уехала, мы каждый вечер разговаривали по телефону, и перед тем как положить трубку, Уитни бормотала: «Жаль, что тебя здесь нет». Ларри привозил ее ко мне в гости. Я тоже скучала по ней, но мне нужно было сосредоточиться на школе и команде.

У меня в общежитии была небольшая комната с двухспальной кроватью; если отойти от нее на два шага, можно было дотронуться до противоположной стены. Тесноватая. Ларри привозил Уитни перед пробами и в межсезонье, но ночевать она оставалась всего несколько раз. У меня не было машины, так что Бонита и другие мои подруги по команде обычно отвозили нас в магазин, чтобы взять какой-нибудь еды, а затем мы вдвоем шли гулять.

В школе я не употребляла наркотики. Иногда курила бонг, который принадлежал одному из парней-баскетболистов, и больше ничего. Однако после того, как я сдала промежуточные экзамены, кто-то стал ходить по комнатам с маленькими светло-голубыми таблетками. Я приняла одну и позвонила маме, плакала и смеялась в трубку. Потом убежала и спряталась вместе с другой девушкой, потому что думала, что кто-то из команды хочет нас убить. Не знаю, что это были за таблетки, но мне они не понравились.

Мама немедленно позвонила Уитни и попросила ее поговорить со мной. Я рассказала, что сделала, и она посоветовала вернуться в свою комнату и закрыть дверь. Я легла на кровать и увидела, как в замочную скважину вплывает чья-то голова. В ушах все еще звенел голос Уитни, так что я закрыла глаза и отключилась.

В моей новой баскетбольной команде была первокурсница по имени Барбара Рэпп из Плезантвилля, штат Нью-Джерси, – белая, которая играла, как черная. Рэпп была одного со мной роста и отлично управлялась с мячом. Еще была Рози Стратц, мощный форвард, – что было само собой разумеющимся. Бонита, или Бо, левша, была защитницей, а сестра Рози – Тэмми – начинала свингменом.

Итак, Рапп была хороша, но не хотела начинать с позиции защитницы перед Тэмми, фавориткой города. Это заставило нас с Рэпп сражаться за позицию легкого форварда. Я должна была дать ей понять, что ей никогда не одержать надо мной верх. Я не боялась трудностей – она тоже, поэтому во время тренировки мы постоянно сталкивались лбами. В конце концов я выиграла позицию легкого форварда, но Рэпп оставалась лучшим игроком на поле. Она могла выступать за кого угодно. У нас собралась отличная команда, и мы сыграли крутейший сезон. Обожаю этих девчонок.

Все шло хорошо до дня нашей игры против команды моей предыдущей школы. Я встревожилась и попросила Уитни приехать, чтобы поддержать меня.

Мы шли ноздря в ноздрю. Бонита и Рэпп сфолили, и мы были вынуждены поставить защитницу, которая вообще не играла. Тайм-аутов не было, и на часах оставалось всего несколько секунд – десять или меньше. Поскольку я играла довольно солидную партию, то пришла к мысли, что лучше всего удерживать мяч.

Кто-то отобрал его и бросил мне, я начала быстрый дриблинг, направляясь к корзине. Я видела, что Трейси и ее команда выстроились в очередь на защиту на другом конце площадки. Внезапно моя товарка по команде Ди Ди Филлипс встала у меня на пути и протянула руки ладонями вверх, прося мяч. Именно так и должна поступать защитница – но я от нее отмахнулась. Она мгновение поколебалась, затем повернулась, чтобы бежать; я взглянула на часы и поняла, что мяч исчез. Я остановилась, развернулась и увидела его в руках противницы, мимо которой только что пролетела. Два легких очка, чтобы закрепить победу для них, и очень трудное поражение для нас.

Я упала на пол. Спортзал гудел от эмоций, на корте было жарко. Игру сменил реальный мир. Я была измотана. Победа была почти у нас в кармане! Когда я взяла себя в руки, поздравила соперников и обняла своих, то увидела идущую ко мне Уитни в темно-серой шерстяной куртке длиной три четверти и огромных очках в коричневой прямоугольной оправе.

– В любом случае, это была хорошая игра, – сказала она.

Так оно и было.

Той осенью у Уитни начался выпускной год в Mount St. Dominic Academy. Она была не в восторге от перспективы возвращаться в школу, но Сисси была против того, чтобы дочь занялась музыкальной карьерой, не доучившись.

Уит ненавидела школу и униформу. На первом курсе ее отчислили, потому что она прогуливала занятия и не сдавала домашнюю работу. Каждое утро, надевая форму, она шла в Dunkin’ Donuts чуть ниже по улице от школы. В конце дня ее там находила подруга, которая обожала спорить с барменом о том, как лучше всего делать клубничные коктейли. Если мать уезжала на запись или выступала на Манхэттене, Уитни возвращалась домой кружным путем. Когда ее отчислили, миссис Хьюстон обратилась к директору и уговорила вернуть ее обратно.

Мы все еще встречались, но нам становилось все сложнее найти место и время, чтобы побыть наедине. Мы прятались по гостиничным номерам, оставались у меня в общежитии, в доме ее матери или в моем доме. Конечно, нас в любой момент могли застать врасплох, но этого так и не случилось. Пока однажды моя мама, пришла домой раньше обычного.

Во время моих каникул мы с Нип были у меня и после всех дурачеств прижались друг к другу в постели голыми, как взрослая пара, и стали болтать. Вдруг я услышала, как открылась и закрылась входная дверь. Нип вскочила и побежала прятаться за приоткрытой дверью комнаты. Звук шагов становился все ближе и ближе. Спальня была прямо напротив уборной, и через щель в двери мне было видно, когда кто-то заходит туда или проходит мимо. Я быстро натянула одеяло до самой шеи, так чтобы выглядывала только голова.

Мама села на унитаз, не закрыв дверь, и посмотрела прямо на меня. Я слышала, как она мочится, спрашивая, почему я в постели. Я промямлила что-то, якобы плохо себя чувствую – что было не совсем ложью, в тот момент мне действительно скрутило живот от страха. Представьте себе: Уитни Элизабет Хьюстон торчит прямо за моей дверью в чем мать родила, а мама в это же время смотрит на меня из туалета. Идеальный визуальный раскол: Уитни мне было видно краешком правого глаза, а маму – левого.

Неприятное было зрелище, но мне пришлось сосредоточиться на маме, чтобы она не заметила мой бегающий взгляд. Наконец она встала, смыла за собой, вымыла руки и сделала несколько шагов к моей комнате. С меня сошло семь потов, а сердце так бешено колотилось, что я испугалась, как бы она его не услышала. Я стала молиться про себя и была уверена, что Нип делает то же самое. Мама остановилась в дверях, не сводя с меня глаз, подняла руку и слегка толкнула дверь. Потом попятилась, прошла по коридору и вышла из дома.

Излишне говорить, что мы с Нип в спешке оделись и отправились гулять до самой ночи. Но что именно могло тогда произойти?

Мама не любила ставить людей в неловкое положение, особенно своих детей. Подозреваю, она знала, что происходит, но сжалилась надо мной – а может быть, просто достаточно меня уважала, чтобы оставить в покое. Не знаю, почему она не заглянула за дверь. Мама была из тех родителей, которые доверяют своим детям, и даже когда не одобряла определенное поведение, то считала, что должна позволить нам учиться на своих ошибках.

Глава четвертая. Тревожная разлука

Летом 1973 года у меня развилась загадочная болезнь. Почти за одну ночь на ступнях, ногах и животе появились какие-то опухоли. Мама отвела меня к врачу, но никто не мог понять, в чем дело. Недели превратились в месяцы, и не диагностированные нарывы распространились по всему моему тринадцатилетнему телу, став болезненными, и меня отправили в больницу почти на все лето. Мама, единственная кормилица семьи, неохотно оставляла меня на попечение врачей, заглядывая перед работой с играми, картами, книгами и журналами – всем чем угодно, чтобы помочь мне скоротать время и отвлечь от расчесывания нарывов, которое делало все еще хуже. В этих журналах я открыла для себя мир, который должен был отражать мое будущее: новые города и страны, прекрасные отели, лучшие автомобили и дорогие вещицы.

– Мама, я собираюсь купить тебе дом в Рио-Ранчо. У меня будет Camaro или, может быть, Firebird.

Брат и сестра никогда бы такого не сказали. Им не нужно было чего-то другого, чего-то большего. А мне нужно. Все время.

Мама тоже всегда стремилась к лучшему. За год до этого она обставила нашу недавно построенную квартиру с тремя спальнями новой современной мебелью. Отец загромождал старый дом разномастными диванами и стульями от родственников. Мама часто называла его «человеком, которому ничего не нужно».

Я всегда мечтала сделать ее жизнь лучше, потому что мама очень много работала и прошла через ад. Однажды я заплатила 112 долларов за золотое ожерелье с аметистом в шестнадцать карат, это ее зодиакальный камень, – но она велела его вернуть. Я пыталась покупать ей и другие дорогие подарки, но она заставляла возвращать все до последнего. Когда же я начала гастролировать и зарабатывать реальные деньги, стала привозить ей кожаные сумки из Италии, шарфы Hermès и другие роскошные вещи, она с радостью их принимала.

Таинственные опухоли исчезали и периодически возвращались. Это было время, когда мама работала консультантом в электротехнической компании и часто звонила домой. Я поняла, что она спросила Марти по телефону, как у меня дела, когда услышала, как он говорит: «Распухла».

Вскоре мама уволилась оттуда, чтобы проводить больше времени с нами и закончить учебу, но у нее были две подработки: консультации в реабилитационном центре для наркоманов и в вечерней школе, где она помогала взрослым получать аттестаты о среднем образовании. Мама училась в колледже Колдуэлла, который делил кампус с Mount St. Dominic Academy. За много лет до нашей встречи мы с Уитни часто оказывались в одних и тех же местах.

Мама была мудрой и сильной женщиной. Оглядываясь назад, я не могу представить, как ей удалось пережить все эти бурные времена, когда она одновременно растила нас, работала и училась. Она получила бакалавра по психологии в Caldwell и степень магистра в области консультирования в Trenton State. Ее очень уважали коллеги, поддерживали студенты, а друзья и родственники считали ангелом.

Она была хорошей женщиной, поэтому я не могла понять, почему она всегда выбирала таких недостойных мужчин. Некоторые из тех, с кем она встречалась, были недостаточно амбициозными или просто казались мне какими-то не такими; другие были женаты. Все это никак не вязалось в моей голове с десятью заповедями.

Летом перед отъездом в колледж, за год до того, как я познакомилась с Уитни, я ездила на велосипеде на тренировки. Мы играли со старшеклассницами из Оранджа и надирали им задницы до поздней ночи. Иногда я часами играла с Вэл один на один. Когда я однажды пришла домой в час ночи, мама перенесла мой комендантский час на десять вечера.

– Ну мам, я ничего такого не сделала. Просто играла в баскетбол.

– Нет, это слишком поздно, – сказала она. – Играй днем.

Правда, этот комендантский час долго не продлился. Я измотала маму и убедила ее, что в безопасности.

Мы впятером ездили домой по ночам на велосипедах и в какой-то момент разделялись – трое налево, двое направо. Но даже будь я одна, я знала, как держаться подальше от неприятностей.

Вся эта уличная смекалка осталась со мной, когда я стала старше и мне пришлось заботиться об Уитни. Однажды ей пришлось уезжать от меня на велосипеде почти в полночь, потому что у нас не было денег на такси. Я наметила самый безопасный маршрут, и она позвонила мне, когда вернулась домой. Она оставалась на линии, пока я протягивала телефонный провод из кухни в свою комнату и забиралась под одеяло с телефоном. Мы проговорили до самого утра. Внезапно связь оборвалась, и я выглянула наружу, чтобы увидеть, как у моей кровати стоит мама со шнуром, болтающимся у нее в руке.

– У вас тут электричество барахлит, – сказала она.

Я ей все рассказывала. Когда она приходила домой после работы, то всегда интересовалась, как у нас дела. Я никогда не лгала, даже если это доставляло мне неприятности, и часто брала на себя проступки Бины, потому что она была младше и, вероятно, следовала моему примеру. Когда мне было грустно, мама говорила: «Ты красивая, сильная, уверенная в себе. И ты должна знать, что кого-то это может пугать».

Отношения между Уитни и ее матерью озадачивали меня, потому что в корне отличались от наших. Уит получила ту летнюю работу, на которой мы познакомились, только потому, что ее мать посчитала, будто ей нужно «научиться ответственности». И, в отличие от своего брата Майкла, который тоже был консультантом в то лето, она действительно проявила ответственность. Тогда как коллеги Майкла просто покрывали его, вписывая дополнительные часы.

Не припомню, чтобы Майкла наказывали за то, что он не смог довести дело до конца, а Уитни всегда была под пристальным надзором. Она рассказала, что мать Сисси умерла, когда та была еще совсем девочкой; она ушла из средней школы в Саут-Сайде на втором курсе и в восемнадцать лет пережила смерть отца. Интересно, она никогда не давала Уитни передышки именно потому, что не получила ее сама?

Когда Уитни была маленькой, хорошая подруга Сисси «тетя Бэй» присматривала за ними, если та уезжала на гастроли, так что Уитни дружила с детьми тети Бэй, но у нее не было школьных товарищей. Ее жизнь строилась вокруг церкви, хоровых репетиций и сеансов звукозаписи.

Уитни хотела пойти в Cicely L. Tyson Community School of Performing and Fine Arts, государственный вуз в Ист-Орандже. Она пыталась найти себя и своих людей. Но ее мать сказала, что тамошним девочкам она не понравится и они будут ревновать.

В Mount St. Dominic учились преимущественно белые. Однажды она ночевала у одноклассницы. Отец девочки пришел домой, увидел ее и сказал: «Что эта нигерша делает в моем доме?» Острая боль от этого уродливого слова заставила Уитни тут же позвонить матери, чтобы та забрала ее домой. На протяжении всех школьных лет расовые разногласия оставались неизменными. Перед выпускным одна из одноклассниц попросила Уитни спеть на ее свадьбе. Она обрадовались, но родители девочки не допустили этого, потому что Уитни была черной.

Ее дедушка Джон Рассел Хьюстон – старший, скончавшийся за пять лет до нашей с Уитни встречи, тоже не проявлял особой любви к своей внучке. Зато обожал детей своего второго сына Генри.

– Однажды я играла в парке со своими двоюродными братьями и сестрами. Потом за нами пришел дедушка и сказал, что перед отъездом домой собирается угостить нас мороженым, – рассказывала Уитни. – Но взял с собой только их и намеренно оставил меня одну. Вернувшись домой, я расплакалась и рассказала все отцу. Они так поссорились, что отец пригрозил убить его, – продолжала Нип. – Я была всего лишь ребенком и не понимала, за что он так со мной.

– А теперь понимаешь? – спросила я.

– Конечно. У меня кожа была темнее, чем у других детей, а волосы короче.

– Какого же цвета была его кожа? – спросила я.

– Он мог сойти за белого, – ответила Нип. – И никогда не любил меня. Подлый говнюк.

Ниппи не могла дождаться окончания школы и делала все возможное, чтобы как-то дотянуть. Единственными уроками, о которых она рассказывала, были уроки религии сестры Донны Марии, ей нравилось с ней спорить. Уитни, твердо укоренившаяся в своих баптистских убеждениях, всегда напрямую общалась с Богом и испытывала отвращение к исповеди. «С какой стати мне садиться и обсуждать свои проблемы с каким-то мужчиной за занавеской? – спрашивала она. – И какой в этом смысл?»

Честно говоря, я понятия не имею, как Уитни закончила школу. С одной стороны, она была совершенно не заинтересована в учебе, а с другой уже знала, куда идет. В те дни редко можно было увидеть чернокожую девушку на обложке журнала Seventeen, поэтому, когда в 1981 году Уитни разделила ее с молодой белой моделью, монахини стали называть ее «мисс Seventeen».

В школе она училась так, чтобы ее не выгнали, но никто не посмел бы сказать, что она ничего не добьется. Она уже приняла решение. И колледж точно не входил в ее планы. «Возвращение к учебе было бы моим худшим кошмаром», – говорила она.

Следуя традиции Mount St. Dominic, в первый год старшей школы Уитни выбрала в качестве «младшей сестры» ученицу средних классов Мишель Заки и должна была за ней присматривать. Она почти каждый день покупала ей ланч, дразнясь при этом: «Девочка моя, у тебя что, опять нет денег на обед?» Они стали подругами на всю жизнь.

Почти каждое утро, прежде чем Мишель и ее мать выходили из дома, чтобы забрать Уитни в школу, Мишель украдкой звонила – а Уитни отвечала хриплым шепотом, словно давно умерла для всего мира.

– Ты что, все еще в постели? – восклицала Мишель. – Мы будем у тебя через десять минут.

Сисси никогда не собирала Уитни в школу, и много лет спустя Мишель рассказывала, что ее мать делала вид, будто ничего не замечает, но на самом деле сочувствовала Уитни. Более того, ее злило, что в тех редких случаях, когда подходила очередь Сисси отвозить девочек в школу, они всегда опаздывали.

Как только Уитни рассказала о своем намерении стать певицей, Сисси начала брать ее с собой в студию звукозаписи. Свои подростковые годы она провела, постигая искусство бэк-вокала рядом с матерью и студийными музыкантами. В юности Уитни часто ездила в туры с Дионной, что стало для нее второй школой. Семена таланта были заложены в ней с рождения, но именно то время, которое она провела в студии, помогло им так быстро взойти. Она была готова.

Уитни никогда не удавалось поговорить с матерью по душам – ни об учебе, ни о своих чувствах. Как младший ребенок в семье она единственная постоянно жила в доме своих родителей. Она рассказывала мне, что ее сводный брат Гэри недолго играл в NBA за Denver Nuggets, но затем его уволили из команды. Я не знала ни одного из них, но слышала, что другой ее брат, Майкл, играл за баскетбольную команду Clifford J. Scott’s, когда я там училась, а затем перешел в Fairleigh Dickinson.

Ниппи, папина дочка, всегда была на передовой войны своих родителей. Когда они стали ругаться из-за ее плохих оценок в старшей школе, она дала волю многим годам волнений и гнева и воскликнула: «Я ненавижу жить в самой гуще ваших вечных ссор!» Вскоре после этого мистер Хьюстон переехал в квартиру в Северном Ньюарке.

Уитни испытывала противоречивые чувства по отношению к своей семье и считала, что они ставят ее в центр всех своих проблем. Когда она поделилась со мной некоторыми историями, я в очередной раз предложила ей попытаться открыться своей матери так же, как я – своей.

– Не получается у меня с ней говорить. Она всегда знает все лучше меня, – саркастически заметила она.

– Стоит хотя бы попытаться, – сказала я.

– Я не смогу рассказать маме о своих чувствах.

– Тогда, может, поговоришь с кем-нибудь еще? – спросила я и рассказала, как моя мама в детстве отвела меня к психологу.

Однажды, еще до того, как родители официально развелись, в дверях появился отец. Он искал маму. Узнав, что ее нет дома, он пришел в ярость от ревности. Пока он кружил на своей машине в поисках, я молилась, чтобы мама успела вернуться домой до того, как он доберется до нее. Мы с братом и сестрой смотрели в окно и, как только увидели, что она идет, крикнули, чтобы она быстрее заходила. Она быстро проскользнула за дверь, но как только повернула ключ в замке, отец попытался выбить дверь. Марти поднажал на дверь вместе с мамой, и я увидела, как щелкнул замок. Отец принялся возиться с тяжелой металлической дверью, а когда выбил ее, то потащил маму по квартире, держа у ее головы молоток.

– Папа, так нельзя! – кричала я, но он делал вид, что не слышит.

– Вызовите полицию! – взмолилась мама.

Брат взял телефонную трубку, но у него так дрожали руки, что он никак не мог набрать номер. Ему было не больше тринадцати. Я выхватила трубку и позвонила сама.

Потом моя прабабушка Альвина Кроуфорд, которая жила через двор от нас, открыла дверь в дом и сказала:

– Сынок, ты зашел слишком далеко.

Он отпустил мою мать. Приехала полиция и велела отцу убираться из нашего дома, но не арестовала его.

С тех пор я всегда оказывалась в центре семейных конфликтов и неприятностей. И у меня отлично это получалось. С детства так повелось, что мне нужно было выживать в самой гуще драмы. Когда мне было двенадцать, мама устроила нас с Марти на две недели в летний лагерь. Предложение казалось заманчивым: нам обещали много плавания, баскетбола и других видов спорта, а главное – много новых открытий.

Когда мы выезжали из мэрии Ньюарка, я с энтузиазмом стала махать на прощание, но стоило нам приехать в лагерь, как я отказалась выходить из автобуса.

– Милая, ты должна выйти, – сказал водитель.

Вожатый, который зашел в автобус, отнесся ко мне с сочувствием и терпением, так что примерно через полчаса я наконец вышла, но на последней ступеньке снова застыла и не позволила им проводить меня до лагеря.

– Позвоните моей маме, – сказала я.

Когда мама появилась на линии, я согласилась зайти в офис и сказала ей, что не хочу здесь находиться.

– Робин, мне понадобится больше двух часов, чтобы до тебя добраться. Почему бы тебе там не переночевать – вдруг утром станет лучше?

– Мамочка, – сказала я, – приезжай и забери меня.

Марти уже ушел с мальчишками и ничего не знал о том, что происходит. А я слишком волновалась, чтобы остаться. Мне нужно было знать, что в мое отсутствие мама будет в безопасности.

После этого мама забеспокоилась, что я чересчур к ней привязалась и, возможно, серьезно пострадала от того, что натворил отец.

Я рассказала Уитни, что еженедельные консультации психолога, на которые я стала ходить после этого, помогли мне почувствовать себя лучше и уменьшили тревожность. Она ответила: «Хорошо, что ты к нему пошла» – и замолчала, погрузившись в свои мысли.

Семейные проблемы не выходили у меня из головы, и к весеннему семестру третьего курса колледжа у меня начались проблемы с социологией. Мы изучали преступность среди несовершеннолетних, аресты за наркотики и мелкие правонарушения, и профессор заявила, что существует корреляция между неполными семьями и подростковой преступностью. Я была не особенно с ней близка, а это был очень интимный курс – всего на дюжину студентов. По ее словам, если вам не повезло родиться или воспитываться в семье с двумя родителями – то есть в «нормальной», – то вас сразу заносят в зону риска. Мне это казалось несправедливым по отношению к тем из нас, кто не вписывался в «норму». Я знала детей из полных семей, из которых не вышло ничего хорошего, и детей, выросших с одним родителем, которые отлично справлялись с жизнью. Поэтому я всегда ощетинивалась на подобные заявления и пыталась оспорить их на семинарах.

«Я была там, – говорила я. – Я была в школе для белых и знаю, к чему у них есть доступ». Уитни говорила, что в одном только Mount St. Dominic наркотиков больше, чем во всем Ист-Орандже. У этих девочек были деньги на наркотики и на все остальное, что бы они ни выбрали.

Когда речь не шла о наркотиках, то говорили о домах в бедных кварталах, и здесь я тоже проявляла юношеский максимализм. Профессор говорила: «Это статистика». Я отвечала: «Откуда они берут эту статистику? Явно считают не в моем районе». Мама всегда говорила, что я могу быть кем угодно и делать что угодно, и никто не сможет мне помешать, кроме меня самой. И тут же, на одном дыхании, добавляла: «Не глупи, это мир белых мужчин, будь внимательнее».

Я не могу объяснить, почему вообще решилась вредить своему телу. Любой, кто был знаком со мной со школьной скамьи или по годам учебы в колледже, знал, что я не балуюсь наркотиками. Наверное, в те первые дни я была так увлечена Уитни, что просто плыла по течению. Мы понимали, что употребление наркотиков – не то, что должно войти в привычку, но, должно быть, убедили себя, что это ненадолго и мы сможем вовремя остановиться.

Когда Уит хотела поговорить, то говорила много и быстро. А если я была под кайфом, у меня просто лопалась от этого голова. Мы начинали с игры в «Уно» или в карты и могли продолжать партию бесконечно, потом часами говорили о музыке и Священном писании, и вскоре я чуть не плакала от отчаяния, потому что Уитни никак не могла заткнуться.

Я продолжала изучать Библию самостоятельно, зная, что в жизни должно быть нечто большее, чем то, что я видела до сих пор. Меня поражало, что, каким бы удивительным ни казалось сотворение человеческой жизни, ей рано или поздно приходил конец. Это путешествие с конечным пунктом – поэтому им стоит наслаждаться, но не слишком привязываться к людям и предметам, которые попадаются тебе на пути.

Поначалу я получала удовольствие от пары дорожек, но затем стала страдать от похмелья. Я терпеть его не могла. Чувствовала себя вампиром, избегающим людей и дневного света. На то, чтобы полностью отойти, требовалось несколько дней, в течение которых я как будто усыхала, никак не могла напиться, бесконтрольно моргала, меня мучила бессонница, а на носу образовывалась корочка.

Мы понимали, что то, что раньше казалось нам лишь мечтой о шоу-бизнесе, постепенно становилось реальностью, и решили не брать с собой наркотики – но все еще не были готовы полностью от них отказаться.

Я считала, что все под контролем, пока не выяснилось обратное. Однажды мама сказала, что мое лицо приобретает дьявольскую форму. Очевидно, я сильно похудела и люди начинали это замечать.

Я закончила свой второй год в Monmouth и приехала домой на лето. Там я узнала, что Нип собирается на выпускной бал с другом семьи по имени Ричи. Хорошеньким другом семьи.

– Не беспокойся о Ричи, он гей, – сказала Уитни.

В день выпускного Сисси сияла и не могла насмотреться на дочь, называя ее «моей принцессой». Тот день мы провели вместе, и я задержалась на некоторое время, глядя, как она собирается. Она была прелестна в своем лилово-белом платье из двух частей, до пола, с пышными короткими рукавами и длинным поясом, повязанным вокруг талии бантом.

Уитни ездила на съемки аж в Санто-Доминго. Она подумала, что мы могли бы проводить больше времени вместе, если бы обе были моделями, и отвела меня к своему агенту. Та сказала, что может организовать мне показ в Африке. Это было гораздо дальше, чем Доминиканская Республика, так что моя модельная карьера зашла в тупик, даже не начавшись.

В любом случае, мне гораздо больше нравилось в Нью-Йорке. Поскольку у Нип все еще не было прав, я возила ее на кастинги, в Sweetwater и любые другие места, куда ей было нужно. После концертов в Sweetwater за кулисами всегда появлялись люди: Лютер Вандросс, Филлис Хайман, другие представители индустрии. Обычно я просто сидела в сторонке и смотрела, как они общаются.

Сисси часто из-за чего-то расстраивалась: то барабанщик играл слишком громко, то кто-то вручил Уитни свою визитную карточку, не поговорив предварительно с ней. А Нип, наоборот, всегда была очень любезной и милой, она смотрела на каждого так, словно ей действительно было интересно, что он скажет, хотя на самом деле ей хотелось только одного: переодеться в футболку и джинсы и поскорее уйти.

Моя мама приходила на парочку таких концертов и после одного из них обедала за соседним столиком с Сисси и ее друзьями из церкви, которые не то что ругались матом – они на нем разговаривали. Когда мама собралась уходить, то прошептала: «И она называет себя воцерковленной женщиной».

Конечно, мама не одобряла наши ночные телефонные марафоны, но Уитни ей нравилась. Она много раз повторяла, что не понимает, как Уит стала тем, кем стала, после того как выросла в такой среде. Она была ответственной, а ее братья – нет. Она разговаривала, как ангел, ее мать сквернословила. Уитни была почтительной и вежливой, приятной и обаятельной.

Однажды вечером за кулисами Sweetwater к нам подошел очередной шоумен, чтобы сделать Уитни комплимент и поболтать. Когда он сказал: «Вы обе очень красивые», Сисси резко повернулась и произнесла: «Никто не должен смотреть ни на кого, кроме моего ребенка». Мы поблагодарили его за добрые слова, извинились и ушли.

Глава пятая. Будущее – это сейчас

Осенью 1982-го я вернулась в колледж, это был последний год моей учебы, но в середине семестра я решила, что должна подумать о будущем. И мое будущее начиналось с уходом из колледжа.

Близились конец обычного сезона и старт соревновательного. WNBA тогда не существовало, так что игра в студенческой лиге не казалась мне перспективным или хотя бы серьезным делом. Это было другое время, и я понимала, что работа тренером в будущем не для меня. Кроме того, тренер, которая взяла меня в команду, Джоан Мартин, ушла в отставку. Ее заменил мужчина, который при каждом удобном случае орал: «Я твой отец; я твой парень; я твой тренер; я для тебя – все». Я знала, что он делает это из добрых побуждений, но меня это не вдохновляло. В мыслях я была далеко оттуда.

Во время одного из наших вечерних разговоров я спросила Ниппи, как она смотрит на то, чтобы я ушла из колледжа. Она ответила: «Это решение ты должна принять самостоятельно». Я знала, что она подавляет свои истинные чувства. Почти каждый предыдущий звонок она начинала и заканчивала фразой: «Жаль, что тебя нет рядом».

Я хорошенько все обдумала и решила уехать до окончания осеннего семестра. Мама, узнав об этом, назвала меня неблагодарной девчонкой, которая получила стипендию только ради того, чтобы выбросить ее в окно. Что ж, с ней не поспоришь. Джанет, которая так много работала, чтобы чего-то добиться и дать своим детям новые возможности, хотела, чтобы по крайней мере один из них окончил колледж.

Поговорив с мамой, я созвала всех после тренировки и объявила о своем уходе. Мы провели девятнадцать матчей, и я была, пожалуй, лучшей бомбардиршей. Это был непростой разговор.

Наконец, я сказала Уитни. «Ты уверена?» – спросила она, едва сдерживая волнение.

Почти никто не понял моего решения, но для меня оно было совершенно очевидным. Я верила в свою подругу и в то, что она пыталась сделать. Вернуться к ней означало скрепить наше намерение добиться успеха. Так что я попрощалась со всеми, собрала вещи и уехала из колледжа чуть больше чем за один семестр до получения диплома.

Конечно, я понимала, что нам будет нелегко. Мы с Нип нуждались в деньгах, а ее модельных контрактов не хватало. Ей не нравилось, что в модной индустрии относятся к моделям так, будто они не люди. Иногда фотографы и стилисты начинали совершенно беспардонные разговоры, делая вид, что она их не слышит. После одной из таких съемок Нип вернулась домой в слезах. Ее волосы скатались в липкое месиво из-за огромного количества геля, который нанесли ради воплощения замысла фотографа. Я успокоила ее: сказала, что все будет хорошо, что я все исправлю, и мыла ей голову до тех пор, пока волосы не вернулись к своей естественной мягкой хлопковой текстуре.

В мое первое утро дома передо мной выросла мама. «Я иду на работу – и ты тоже». Я сказала ей, что помогаю Нип начать карьеру, что уже само по себе работа на полную ставку. В то время я читала книги вроде «Непроторенной дороги» и много размышляла. Естественно, мама на это не купилась. Как и мой дядя Роберт, который рассмеялся мне в лицо: «Думаешь, эта девчонка сорвет большой куш, а? Такое бывает только в кино, детка».

Но мама меня понимала. Она всегда верила в меня и в глубине души верила в нашу с Уитни мечту.

Тем не менее я дала ей повод усомниться. Она осознавала, что что-то не так. В первые месяцы, бросив колледж, я слишком часто вваливалась домой с глупым хихиканьем из-за травы или чересчур отстраненной из-за наркотиков. Часто не приходила ночевать без звонка.

Однажды утром мама сидела в гостиной и ждала, когда я проснусь.

– Робин, я хочу с тобой поговорить. Сядь, – сказала она мягко, но непреклонно, не сводя с меня глаз.

Я села напротив нее, и она продолжила:

– Где вы были прошлой ночью?

– Да просто гуляли, – ответила я.

Мама надавила на меня, пытаясь выудить истинные причины моего недавнего поведения, и я призналась, что мы с Уитни употребляли наркотки. Она спросила, где мы все это берем, и я ответила, что в разных местах, но в основном покупаем у одного знакомого из Ист-Оранджа.

– Какой у Сисси номер телефона?

Я заколебалась, и она потребовала:

– Набери ее.

Пришлось подчиниться. Я стала медленно вращать телефонный диск, надеясь немного потянуть время.

Сев рядом с мамой на подлокотник дивана, я слушала, что она говорит, и с каждым словом все больше ужасалась. Больше всего я жалела, что не смогла предупредить Ниппи, и теперь из-за моего длинного языка у нее будут неприятности.

– Сисси, это Джанет Кроуфорд, мать Робин. Вы знаете, что делают наши дети? Робин говорит, что они употребляют наркотики. Так вот, я не виню вашу дочь, потому что воспитала своих детей думать своим умом. Но хочу сказать, что Робин не была такой до того, как ее встретила. Понимаете?

К этому времени я уже стекла с дивана на пол. Мама повесила трубку, не произнесла ни слова, даже не взглянула на меня и прошла в свою комнату. В оглушительной тишине.

Чуть позже мне позвонила Ниппи, и мы встретились, чтобы все обсудить. Я рассказала, что мама обо всем догадалась и у меня не было шанса скрыть правду. Нам обеим пора было взять себя в руки, потому что с Джанет Кроуфорд шутки плохи. Спустя какое-то время я поняла, что Нип так ничего и не сообщила мне о реакции Сисси.

Тогда Уитни сделала глубокую медленную затяжку Newport и сказала:

– Мама со мной поговорила.

Оказалось, ее это не беспокоит. По правде говоря, ей было плевать.

Когда я вернулась домой, в гостиной на кухонных стульях сидели мужчина и женщина, которые представились консультантами из реабилитационного центра, где раньше работала мама. Они предложили мне присесть. В моем-то собственном доме.

Затем мужчина спросил, что я знаю о наркотиках, где беру их и знаю ли, что еще в них содержится.

Женщина уточнила:

– Как часто вы употребляете?

– Не особенно часто. Мне просто нравится баловаться изредка, но я планирую бросить. Скоро.

Я продолжала относиться к ситуации легкомысленно. Помню, как сказала: «Поверьте мне, я знаю, что делаю». Я не восприняла происходящее всерьез, хихикала, отшучивалась. В тот день мы с Уитни снова не ночевали дома.

Утром я попыталась открыть входную дверь – и не смогла. Мама сменила замки. Она явно хотела, чтобы я восприняла ее посыл серьезно. Мне стало стыдно. Я поняла, что заслужила это.

По телефону я сказала, что понимаю, как она разочарована во мне, и что я тоже разочарована в себе. Мне удалось ее убедить, что я в безопасности и найду, где остановиться, пока не приду в себя. Внезапно я оказалась бездомной. Пришлось искать еду и место для ночлега, а главное – справляться в одиночку. Но на дворе было лето, а значит, все не так уж и плохо. По крайней мере, я на это надеялась.

Мне удалось найти ночлег. У парня, который тренировал баскетбольную команду Летней лиги, была свободная комната в передней части дома. Я не ела там – только спала, потом заправляла постель и выскальзывала наружу. Примерно через неделю или две я стала ночевать в машине, припаркованной на заднем дворе Нип. К тому времени у нее уже были права, и она сказала Сисси, что арендует машину. По ночам бывало довольно холодно, но стоило ее матери выйти из дома, Нип забирала меня к себе. Однажды Сисси вышла и обошла вокруг машины. Я сжалась в комок под одеялом, стараясь не двигаться, и это сработало. Каким-то чудом она меня не заметила.

Такой бродячий образ жизни вряд ли можно было назвать стабильным, поэтому я съездила в аэропорт Ньюарка и заполнила заявление о приеме на работу.

После трех с половиной недель отсутствия я извинилась перед мамой за свое поведение и сказала, что собираюсь взять себя в руки. Мама вздохнула с облегчением, расплакалась и разрешила вернуться домой. Мы не стали обсуждать наркотики. Через несколько дней я получила письмо от авиакомпании Piedmont Airlines: меня наняли продавать билеты и предложили шестимесячный контракт на неполный рабочий день. Смены были с четырех до десяти утра.

Мне нравился распорядок дня и ответственность, но работать было тяжело. У меня не было собственной машины, а это означало, что в три часа утра нужно было выйти из дома и отправиться на отвратительную прогулку до дома моей коллеги, чтобы поехать вместе. Я изо всех сил старалась не засыпать после работы и помогать Нип.

Что же касается вечеринок, то мы были так заняты, что нам едва удавалось выделить на них день или два. Когда освобождалось немного времени, Нип спрашивала: «Хочешь купить немного?» И мы брали грамм-другой. Пусть мы не обсуждали это напрямую, та ситуация с мамой оказала на нас серьезное влияние, наши приоритеты изменились. Мы сосредоточились на мечте и способах ее достижения. Уитни часто повторяла: «Там, куда мы идем, не место наркотикам».

Я была готова снять квартиру, но денег не хватало. Поэтому мы с Уитни ждали, когда наши мамы уйдут по своим делам, садились в такси, чтобы проехать из одного конца Ист-Оранджа в другой, забирались в постель и составляли списки песен, которые Уитни мечтала записать на студии. Она хватала свой плеер, ставила какой-нибудь альбом Эла Джерро – Breakin’ Away, All Fly Home или This Time – и исполняла из него все песни, нота за нотой, в наушниках. Жестикулировала руками, расхаживала туда-сюда по полу и качала головой влево-вправо, как будто выступала перед живой аудиторией.

Я вела блокнот, чтобы однажды, когда Уитни Хьюстон станет знаменитой, оглянуться назад и сказать: «Слушай, помнишь, ты говорила, что хочешь исполнить эту песню?» Именно так и появилась I’m Every Woman. Она генерировала идеи, а я была рядом, чтобы в нужный момент о них напомнить и предпринять необходимые шаги, чтобы они осуществились. В такие моменты мы чувствовали себя ближе друг к другу, чем когда-либо.

По рекомендации Дионн Уитни подписала контракт с менеджерской группой Tara Productions. В ее команде было трое мужчин: Джин Харви, Сеймур Флик и Стив Гиттельман. Владельцем студии был отец Стива Дэниел Гиттельман. Слухи об Уитни распространялись повсюду. Валери Симпсон из дуэта композиторов Ashford & Simpson увидела, как Уитни выступает с матерью в Sweetwater, позвонила Куинси Джонсу и сказала, что он должен подписать контракт с дочерью Сисси Хьюстон. Но Куинси сказал, что у него уже есть одна исполнительница: Патти Остин, чьи пластинки Уитни просто обожала. Музыкальный издатель Дейрдре О’Хара неоднократно предлагала менеджеру из Arista Джерри Гриффиту послушать, как поет Уитни. Когда он наконец это сделал, то был потрясен и позвонил Дейдре сказать, что она права. А затем посоветовал своему боссу Клайву Дэвису немедленно подписать с Уитни контракт. Он даже устроил прослушивание в Bottom Line, чтобы Клайв по достоинству ее оценил.

Одновременно с этим президент Elektra Records Брюс Лундвалл посетил еще одно прослушивание и тоже «приударил» за Уитни. Фактически ее единственной сольной записью до подписания контракта была Memories, трек на материале джаз-фьюжн группы Material из альбома One Down 1982 года, записанном на Elektra Records. Основателем группы, фронтменом и продюсером – а также бас-гитаристом, известным своими разнообразными музыкальными пристрастиями, от авангарда до фанка – был Билл Ласвелл. На пластинке также играет экстраординарный тенор-саксофонист Арчи Шепп. Прежде чем она вошла в кабинку звукозаписи и открыла рот, Билл Ласвелл сказал Джину Харви, что она ему не подходит – должно быть, решил, будто слишком молода, чтобы правильно интерпретировать песню. Ситуация была напряженной, пока, наконец, Джин не настоял на том, чтобы, раз уж они здесь, Уит по крайней мере дали возможность продемонстрировать свой голос.

После выпуска Memories критик Village Voice Роберт Кристгау назвал песню «одной из самых великолепных баллад, которые вы когда-либо слышали».

Клайв присутствовал на втором прослушивании, после которого Нип сказала, что он сидел за первым столом с двумя или тремя другими людьми, смотрел безо всякого выражения на лице и постукивал ногой. Когда она закончила, он встал и ушел, не сказав ни слова. Только когда Джерри сказал ему, что она записала песню в Elektra, он поспешил предложить ей контракт. Тогда же позвонила и Arista, и перед Уитни встало важное решение: подписать контракт с Arista или с Elektra. Ее мать и менеджер хотели, чтобы она выбрала Клайва.

Мы с ней много говорили о списке подопечных Клайва, в который входили Филлис Хайман, Барри Манилоу, Дионн и Арета. Arista были легендарным лейблом, и Уитни решила подписать с ними контракт. Но если бы Куинси сидел за столом, думаю, она выбрала бы его.

Наконец-то Уитни получила то, ради чего так упорно трудилась.

– Сегодня я подписала контракт. Пора браться за дело, – я услышала в ее словах облегчение и гордость, но Уитни была не из тех, кто любит себя похвалить или чрезмерно порадоваться тому, что с ней происходит. – Теперь надо найти продюсеров, – объявила она.

Вскоре после этого Уит зашла ко мне и сказала, что у нее есть для меня подарок. Она вложила мне в руки коробку, в которой лежала синяя Библия. Мы больше не должны спать друг с другом, сказала она, потому что это все только усложнит. И добавила, что хочет когда-нибудь иметь детей, а жить такой жизнью, как жили мы, означало попасть в ад.

– Ты знаешь, что между нами было, – добавила Уитни. – Ты знаешь, как я к тебе отношусь. И этого у нас никому не отнять.

Я сказала ей, что тоже не хочу попасть в ад. Но если бы Уитни предложила сохранить отношения, я бы пошла на это, потому что она была той, о ком я мечтала. И у меня не было причин ее разлюбить. Пожалуй, в тот день я ничему не удивилась; не так давно мы уже обсуждали, как наши отношения могут повлиять на ее карьеру. Мы чувствовали давление. Люди знали, что мы близки, и уже начали задавать вопросы. Нас столько всего связывало, что мы поняли друг друга без слов.

– Если люди узнают, то никогда не оставят нас в покое, – сказала она.

Я знала, что говорит церковь и Библия, но все равно продолжала ее любить. Мои чувства к Ниппи были настоящими и простыми, наполненными таким количеством эмоций, что, когда мы решили оставить в прошлом физическую близость, я этого почти не заметила.

После того разговора единственное, что между нами изменилось, это физические контакты. Мы оставались лучшими подругами и партнершами, продолжали полагаться друг на друга во всем. Каждый день.

В газете мы нашли недавно построенный комплекс кондоминиумов недалеко от Вудбриджа, штат Нью-Джерси, к югу от Оранджа. Woodbridge Commons Way, 705, в Излине показался нам достаточно безопасным, к тому же в нем было много ресторанов, магазинов и выезд на Первую трассу прямо до аэропорта Ньюарка и магистрали, ведущей к Большому яблоку.

Мама волновалась, что мы не сможем о себе позаботиться, и не зря. Наши кулинарные навыки оставляли желать лучшего. Тем не менее она не стала препятствовать. А в день переезда дала нам тушенки, пару других консервов, рецепты и пожелала всего хорошего.

Потом мы отправились в дом Уитни, чтобы собрать ее вещи. Ее мама держалась в сторонке до тех пор, пока мы не сели в машину. Когда я завела мотор, она вышла на крыльцо, подняла в воздух упаковку женских гигиенических пакетов и крикнула: «Не забудь эту свою херню!» Нип расплакалась. Я уезжала из своего дома, а она из своего – убегала.

Мы переехали в квартиру на первом этаже здания мятного цвета. Оно было со вкусом оформлено, с теннисными кортами прямо за черным ходом и внутренним двориком. Квартира была отличного размера, с удобной планировкой: кухня, гостиная, две спальни и ванная комната. У Нип была своя комната; у меня – своя. Правда, я частенько засыпала в ее постели, когда весь вечер накануне мы проводили в ее комнате. К тому же мне не нравилось оставлять ее одну, если мы что-то употребляли. Я не хотела, чтобы с ней что-то случилось. Спокойнее было спать вместе.

Мебель у нас была самой простой. Сосновые кровати с выдвижными ящиками внизу, гладильная доска и один жалкий торшер, который мы таскали с собой из комнаты в комнату. Нам удалось выделить деньги на посуду, кастрюли и сковородки из магазина товаров для дома и даже сделать пару крупных покупок: проигрыватель Technics, приемник Hafler и хорошие динамики. У Уитни была мечта, и я собиралась помочь ее осуществить.

Библия, ее подарок, обосновалась в изголовье моей кровати. Чтобы прославить Бога и почтить нашу любовь, мы написали на ней с двух сторон о своих чувствах друг к другу. Каждая исписала по целой странице, рассказав о своей любви, и поклялась, что всегда будет хранить верность, оставив прошлое в прошлом. Это случилось 13 февраля 1982 года. Мы знали, что Бог понимает наши чувства. Никто и никогда не сможет разрушить нашу связь. Это был наш секрет, и он всегда удерживал нас вместе.

Позже в том году Уитни поехала на студию, чтобы записать свой второй сольный трек Eternal Love для пластинки Paul Jabara and Friends. В той же студии мы познакомились с Мартой Уош и Изорой Армстед, дуэтом, первоначально известным как Two Tons o’ Fun. Это были две большие поющие матроны, которых теперь называют Weather Girls. Они записывали там свой хит It’s Raining Men, который впервые появится на той же самой пластинке.

Глава шестая. Никто не любит меня так, как ты

23 июня 1983 года, примерно через год после того, как мы съехались, я сидела в гостиной перед телевизором, ожидая появления Уитни Элизабет Хьюстон в «Шоу Мерва Гриффина». Клайв Дэвис развалился на диване Мерва, будто у себя дома, и рассказывал ему о своем новом «открытии» – Ниппи. К тому моменту я видела Клайва всего пару раз, в Sweetwater. Он приводил самых разных представителей шоубизнеса послушать, как поет Уитни, чтобы создать вокруг нее шумиху и закрепить в их сознании, что именно он «открыл» ее первым. Ко мне Клайв относился неплохо, но я видела, что его главный приоритет – сделать дебют Уитни коммерчески успешным.

В то время, если певец или певица нравились мне настолько, что я была готова купить их альбом, а не просто сингл, я изучала обложку, логотип и титры, в которых перечислялось, кто есть кто и кто что сделал. Так что я уже знала пул артистов Клайва. Большинство из них были женщинами: Филлис Хайман, Анджела Бофилл, Арета Франклин и любимица моего родного города (и кузина Уитни) Дионн Уорвик. На мой взгляд, вполне уместно было бы назвать этот лейбл «домом легенд». В отличие от большинства продюсеров, Клайв любил появляться в СМИ, и его имя было синонимом таких исполнителей, как Дженис Джоплин, Барри Манилоу, Брюс Спрингстин; Sly & the Family Stone; Earth, Wind & Fire; Патти Смит; Grateful Dead – список можно продолжать бесконечно. Успех во всех музыкальных жанрах укрепил его репутацию как «человека с золотыми ушами».

Я заметила, что Клайв всегда подолгу разговаривает с людьми, поэтому его выступление у Мерва вряд ли должно было стать для меня сюрпризом. Клайв отлично знал, как растянуть время и подогреть интерес публики, но в тот момент он сводил меня с ума. Я хотела, чтобы он поторопился и поскорее выпустил Уитни.

Наконец, Мерв представил Уитни. Она выглядела почти так же прекрасно, как в ночь своего выпускного бала. На ней был сногсшибательный фиолетовый топ с открытыми плечами и пышными рукавами, а длинная черная юбка и высокие каблуки делали ее еще более статной, чем обычно. Во время вступления я почувствовала, какой это важный для нее момент. Она немного нервничала, стоя у микрофона и потирая руки так, как это часто делала моя мама.

Но затем ее тело расслабилось, а голос воспарил, она запела Home из мюзикла The Wiz. Каким-то образом в ее исполнении все казалось легким и естественным, без малейшего напряжения. Зрителей было не видно, но, судя по тишине в зале, она их покорила. Уитни с чувством выводила:

Home завершался пронзительной длинной нотой. Большинство исполнителей к этому моменту уже бы слишком устали, но Нип даже добавила вибрато.

Когда Мерв поднялся с дивана, Клайв и Уитни обнялись, радуясь общей победе. «Запомните это имя! – крикнул Мерв. – Уитни Хьюстон!»

Мерв Гриффин пригласил Ниппи на сцену во второй раз в конце шоу, на этот раз с мамой. Вместе они исполнили попурри из бродвейского мюзикла Taking My Turn, в котором играла Сисси. Уит подчинялась в дуэте, сдерживалась и делала ровно столько, сколько от нее требовалось, позволяя матери вести.

Когда Ниппи вернулась домой, я крепко обняла ее и попросила все мне рассказать.

– Видела, как мама дирижировала оркестром? – спросила она.

– Так это была она? – рассмеялась я.

Я почувствовала, что оркестр играет чуть медленнее, чем нужно, увидела, как перед ним появилась чья-то тень и замахала руками вверх-вниз, чтобы ускорить темп.

Уитни сказала, что музыканты затянули Home, поэтому Сисси вышла и начала дирижировать, чтобы они слегка пошевелились. Это сработало, и Уитни попала в ритм. Иногда, когда я вспоминаю о Нип и ранних днях, то ищу в интернете запись этого выступления и смотрю на то, как Сисси двигает руками вверх и вниз за прозрачными радужно-голубыми занавесками, которые скрывают оркестр.

Несмотря на то что музыкальная карьера Уитни двигалась неплохо, для моей семьи – особенно для Марти – прошедший год обернулся тяжелым испытанием. Тем летом он попал в аварию.

Он вступил в Вооруженные силы и служил сапером на военно-воздушной базе Сеймура Джонсона в Голдсборо, штат Северная Каролина. В тот вечер он ехал домой с вечеринки в своем Fiat с тремя девушками, жившими по соседству. Они втиснулись в салон где-то между его диджейским оборудованием. Он остановился на углу и начал медленно продвигаться вперед, чтобы заглянуть за кукурузные стебли, загораживающие обзор. Вроде все было чисто, но внезапно на дороге появился автомобиль, вероятно, с пьяным водителем за рулем. Удар пришелся на петлю дверцы со стороны Марти так, что дверца распахнулась, и он отлетел в сторону, пока машина кувыркалась на дороге.

Когда мы с Уитни вернулись из Атлантик-Сити и услышали новости, мама уже уехала в аэропорт. Мы наскребли 100 долларов, заправили машину бензином, схватили Бину и направились прямиком в Северную Каролину.

Какое-то время в этой поездке я размышляла, как далеко Марти продвинулся с тех пор, как мы были детьми. Он всегда был для меня источником вдохновения. Старший из троих детей семьи Кроуфорд, он был хозяином дома. В детстве я никогда не нарывалась на неприятности из-за своей любви к спортивной одежде или играм с мальчиками. Зато окружающие нередко спрашивали: «Что не так с твоим братом?» Он вообще не интересовался спортом, хотя он мог обогнать кого угодно в своем длиннющем стильном пальто.

– Он просто увлекается музыкой, – отвечала я.

– Ты больше мужик, чем он, – заключали они.

Марти был музыкантом, композитором. Иногда он наряжал нашу младшую сестренку в многослойные костюмы – например, в свою рубашку, подпоясанную вокруг талии галстуком, – и завершал ее образ подходящими по цвету колготками. Он перешил мои лучшие тренировочные шорты, так чтобы они стали более облегающими, и надевал их на танцы. Девушки его обожали, потому что он был симпатичным, обходительным и танцевал хастл. Но он никогда ни с кем не встречался.

Мама боготворила и лелеяла его, как и все ее подруги, и это оказалось палкой о двух концах. Когда Марти ясно продемонстрировал, что он не такой, как большинство других мальчиков, ее стали в этом винить. Что она сделала не так – нарядила его в вельветовые брюки вместо джинсов? Мой отец, в частности, придумывал всевозможные объяснения, например что он «слишком много времени проводил с женщинами», или мама его чересчур избаловала.

Папа даже попытался проводить сеансы коррекционной терапии – орать во всю глотку прямо в лицо:

– Кто тут главный – я или мама?

Марти кротко отвечал:

– Ты, папочка.

И как только он это говорил, папа бил его кулаком в грудь и называл сопляком. Мой отец спокойно относился к гомосексуалам, его старший брат был таким. Несколько раз, когда мы навещали дядю Дикки, отец с удовольствием брал из его рук тарелку домашней стряпни, да и вообще, казалось, любил своего старшего брата. Однако такую же терпимость и понимание к сыну, который не стал его отражением, он проявить не смог.

Пусть я была похожа на него, отец никогда не называл меня пацанкой. Мама всегда говорила, что я – истинная Кроуфорд. Я унаследовала от отца внешность, атлетичное тело и соревновательный характер, в то время как мягкий артистичный Марти и тихая умная Бина пошли в маму.

Как только мама забрала нас от отца, Марти расцвел. Он был красивым парнем, с большими, глубокими печальными глазами. Вокруг него всегда вились поклонницы. Он получил музыкальную стипендию флоридского университета A&M за свои достижения в оркестре. Но вскоре после того, как Марти уехал учиться, он заболел – подхватил гепатит В вместе с несколькими другими учениками. Марти сказал, что это все из-за грязной посуды. Вскоре после этого он бросил университет и вернулся домой, жалуясь на жестокое обращение каких-то громил из группы.

– Они били нас палкой.

Марти мало мне рассказывал о своем коротком студенческом опыте, но я знала, что ему там было плохо.

Приехав в больницу, мы поспешили в приемный покой. Уитни твердо держала меня за руку.

– Что бы ни случилось, я с тобой, – сказала она.

Я нашла маму в приемной. Увидев нас, она вздохнула с облегчением и повела по коридорам к его палате, сказав, что у Марти серьезные внутренние и внешние повреждения и он в коме. Сначала его отвезли в больницу, где не было нейрохирургического оборудования, а затем перевезли в Мемориальную больницу округа Питт, где не обнаружили никаких признаков повреждения мозга.

Я собралась с духом и вошла в его палату. Было ужасно тяжело видеть брата таким. Легкие у него отказали, он был весь в синяках и ссадинах, со сломанной рукой, челюстью и ребрами, с трубками по обе стороны тела, с засохшими кровавыми пятнами на лице. Врачам пришлось восстанавливать ему нос. Несмотря на все это, Марти выглядел так, словно излучал жизнь – его кожа отливала оранжевым цветом. В тот момент я поняла, что с ним все будет в порядке, и сказала это. Мама позвонила отцу и предложила ему приехать в Северную Каролину проведать сына. Он появился на один день. Мама поселила нас в гостинице, и через несколько дней они с Биной уехали домой. Мы же с Уитни остались на неделю, потом уехали и вернулись снова.

К тому времени Марти перевели в военно-морской госпиталь в Портсмут, штат Виргиния. Прошло около трех недель, а он все еще был в коме. Через несколько дней я позвонила домой и сказала маме, что Марти проснется на следующий день, в среду. И он проснулся. Мы спросили, не хочет ли он чего-нибудь, и он ответил: «Бургер с сыром и клубничный коктейль». Его челюсть была закрыта проволокой с небольшим отверстием, в которое как раз влезала соломинка. Поэтому я сказала: «Не думаю, что ты сможешь съесть чизбургер, но мы принесем тебе коктейль».

Ему пришлось заново учиться ходить. Когда он немного окреп, Уитни выкатила Марти из больницы, откуда открывался чудесный вид на воду, и мы дали ему выкурить наркотик.

Через шесть недель после этого несчастного случая Марти выздоравливал в маминой гостиной. Он много писал в дневник, был раздраженным и злым, но я не понимала всего, что за этим стоит. Мама снова позвонила отцу – сказать ему, что Марти дома, и попросить о помощи, потому что ей пришли огромные счета по кредитке из-за отеля и перелетов. Деннис Кроуфорд не дал ей ни цента.

– Даже в критической ситуации он ни на что не годен, – пробормотала мама и ушла в свою комнату.

Когда она скрылась из виду, Марти выпалил:

– Зато Робин хороша только в критических ситуациях.

Ошеломленная, я остановилась и ждала, что он объяснится. Когда он этого не сделал, я нарушила молчание:

– Как думаешь, мы с Уитни останемся вместе, когда она добьется успеха? – спросила я.

– Она наверняка устанет от твоей задницы, – отрезал он.

Однажды он видел, как мы с Уитни целовались, но мы никогда это не обсуждали. Многократные поездки со мной в Северную Каролину и наше совместное проживание, вероятно, дали всем понять, что мы очень близки. Его слова сбили меня с толку и задели, но в то же время прозвучали немного ревниво и озлобленно. Я никогда не видела Марти с кем-то, кто заботился бы о нем так, как Уитни заботилась обо мне.

Выздоровев, Марти вернулся на базу, где из-за полученных ранений больше не мог быть заряжающим бомбы. Вместо этого его назначили ответственным за амбар с инструментами. Из амбара ему было видно свою команду на взлетной полосе. Марти с большим вниманием относился к инструментам и проинструктировал персонал тщательно чистить их, прежде чем возвращать обратно в слоты.

Мы с Ниппи решили нанести ему неожиданный визит на его двадцать шестой день рождения.

Марти любил сюрпризы, и, черт возьми, он заслужил хороший сюрприз после всего, что ему пришлось пережить. Сначала он нам не поверил, но когда мы назвали пару ориентиров по телефону, он хихикнул и позвонил на КПП. Он всегда интересовался тем, чем мы занимались, и считал нас с Уитни довольно забавными. Мы для него были «Ниппи и Нэппи».

Втроем мы отлично повеселились и познакомились с некоторыми его товарищами-летчиками и друзьями. За выходные Ниппи привязалась к бродячему ангорскому котенку, которого приютил Марти. Кошечку, всего несколько недель от роду, звали Мисти. Он кормил ее молоком из крошечной пластиковой бутылки с соской. Нип не спала всю ночь и весь следующий день, кормила ее и ласкала. Перед отъездом она попросила у Марти разрешения взять с собой Мисти. Конечно, он согласился.

Мы решили вернуть взятую напрокат машину в Северной Каролине и улететь домой. Я все еще работала в авиакомпании Piedmont Airlines, так что мне удалось получить откидное сиденье бесплатно, и нам оставалось только покрыть стоимость билета Уитни. Ниппи спрятала Мисти в сумку и стала баюкать ее, как младенца. В середине полета мы обнаружили, что у Мисти полно блох, поэтому Нип плотно завернула ее в бесплатное самолетное одеяло, а потом оставила одеяло на своем месте. (Знаю-знаю – ужас!)

Когда мы вернулись домой и устроились, нам пришлось думать, как избавиться от блох Мисти, так как они быстро распространились по всей квартире. (Расплата за самолет!) У нас был светло-серый ковер от стены до стены, и на нем то здесь, то там были видны черные пятнышки. Сидя на диване, я замечала их на своих белых носках, чувствовала, как они кусают мои лодыжки, плечи и шею. Нип сидела на полу с Мисти на коленях, снимая блох одну за другой, и давила их между большим и указательным пальцами.

Ниппи любила эту кошку, и я тоже, но за неделю эти блохи меня достали. Однажды, когда Нип сидела с Мисти, я почувствовала, как одна из блошек укусила меня за руку, а несколько других заползли на рубашку.

– Я больше не могу этого выносить! Мы должны что-то сделать с этим сейчас. Это уже слишком! Выбирай: я или эта кошка!

Она спокойно посмотрела на меня и сказала:

– Тогда пакуй свои шмотки.

Она обожала Мисти. Мы отвезли ее к ветеринару, где выяснили, что она – на самом деле он, и переименовали котенка в Миста Блю.

Вскоре после передачи Мерва Гриффина позвонил Клайв и сказал, что Джермейн Джексон хочет сделать запись с Уитни. Клайв показал ему запись выступления Уитни, и Джермейн сказал, что «хочет с ней поработать». Ниппи была в восторге от перспективы коллаборации с Джексоном. Насколько я поняла, первоначально продюсером первого альбома Уитни был Дик РуДольф (муж и соавтор Минни Рипертон до ее смерти в 1979 году), но сделка сорвалась, поэтому место продюсера занял Джермейн.

Когда Уитни поделилась со мной новостями, я была обескуражена – Джермейн Джексон никогда не продюсировал никого столь же перспективного, как Уитни, – но что я вообще в этом понимала? Он был Джексоном, а она – новичком. В Arista считали, что дают толчок ее карьере, когда знакомят с известным артистом, поэтому отправили самолетом в Лос-Анджелес и запланировали несколько дуэтов.

Она уехала на полторы недели, которые показались мне вечностью. Я была одна, если не считать Миста Блю, который сидел со мной на диване по ночам и тоже ждал телефонного звонка. Я сразу поняла, что происходит нечто большее, чем просто совместная запись треков. Всякий раз, когда мы с Нип созванивались, она не говорила ни слова о себе или своей карьере – только «Джи» то, «Джи» это. Она почти ничего не спрашивала у меня о домашних делах, а когда спрашивала, то очень коротко, и мы снова возвращались к разговору о Джи. Пару раз Уитни звонила из студии, чтобы продемонстрировать отрывки их записи, но все, на чем я могла сосредоточиться, это смех и шепот на заднем плане.

Мне не хотелось звонить ей, хотя у меня были номера телефонов студии и ее номера в отеле. Я не хотела ее разбудить или чему-нибудь помешать. Пару раз я звонила примерно в то время, когда, по моим расчетам, она должна была завтракать и собираться, но она говорила, что уже уходит и позвонит, когда будет на месте, – и я ждала еще несколько часов.

Уитни подчеркивала, что всегда будет рядом, что нуждается во мне, и я верила, что она действительно так думает, что мы обе это чувствуем. В тот момент мне казалось, что она от меня ускользает.

Я лежала на полу нашей гостиной в темноте, позволяя слезам течь по щекам. Одна.

Вернувшись домой, Уитни сказала, что голос у Джермейна намного лучше, чем у его брата Майкла. Она продемонстрировала мне три песни: Nobody Loves Me Like You Do, If You Say My Eyes Are Beautiful и Don’t Look Any Further. Они были классными, но голос Джермейна не шел ни в какое сравнение с голосом Ниппи, особенно на моей любимой Don’t Look Any Further. Уитни была где-то впереди, как реактивный самолет у самого конца взлетной полосы, а Джермейн плелся в хвосте. «Девочка моя, будешь продолжать так петь – у тебя лопнут голосовые связки», – сказал ей на это Джермейн и решил не включать этот дуэт в свой альбом. Don’t Look Any Further была перезаписана с участием Сиды Гаррет и Денниса Эдвардса из The Temptations.

Через неделю или две после ее поездки в Лос-Анджелес мы с Нип поехали в Arista, чтобы встретиться с руководителями отделов и сотрудниками. Мы обсудили все вопросы, и когда всплыло имя Джермейна, представитель лейбла отвел меня в сторонку и сказал, что тот хотел бы встретиться с руководителями отделов. «Размечтался», – подумала я. Недавно было объявлено о долгожданном туре Victory Tour Джексонов 1984 года. Видимо, Джермейну показалось, что у него есть какая-то власть и влияние.

Дома мы с Нип, даже несмотря на новообразованную дистанцию, все еще болтали до предрассветного часа, и иногда я засыпала в ее постели. Но она никогда не спала в моей комнате и даже самым поздним вечером делала над собой усилие и шаркала к себе. Мне было обидно, что она ничего мне не рассказала. Ну, то есть, это же Джексон! Это же грандиозно! Почему вдруг у нас появились друг от друга секреты? Я-то думала, главное для нас – это честность. Без романтических отношений я еще могла прожить, но наблюдать за тем, как между нами вырастает стена, было выше моих сил.

После концерта в Sweetwater Уитни переоделась в уличную одежду и уже обувала туфли, когда в гримерку вошла знакомая Сисси. Пока она говорила, Нип бросила на меня взгляд, давая понять, что хочет поскорее уйти.

– О, так вы двое, значит, можете общаться без разговоров? – спросила женщина.

Мы с Уитни обменялись виноватыми взглядами.

– Это хорошо, – сказала она. – С вами все будет в порядке, девчонки. Только будьте осторожны с МБМ: мужчины, брак и марихуана.

Мы с Уитни расхохотались и поблагодарили ее за совет.

В то время это казалось забавным, но теперь первая «М» вдруг стала настоящей проблемой. Пока мы хранили верность друг другу, все было хорошо. Но когда она решила не рассказывать мне о своих отношениях с Джермейном, я почувствовала, что у нас не настоящая дружба, а какая-то фальшивка. К тому же меня волновало, что я не могу заставить ее выйти из дома и пойти куда-нибудь, кроме клуба, потому что она предпочитала сидеть взаперти и ждать телефонного звонка. Она словно забыла о себе, о музыке и обо мне. Я попыталась представить себя на ее месте, но не смогла. Раньше она говорила, что мы команда, но теперь это было не так.

Я понимала, что мне нелегко, но не отдавала себе отчета, насколько. Однажды днем, когда Уитни везла нас куда-то по шоссе, я задала ей вопрос и в ответ столкнулась с полной тишиной. Вдруг, не раздумывая, я замахнулась правой рукой. Уитни подняла локоть, защищаясь, но моя рука все равно ударила ее по плечу, заставив машину слегка вильнуть.

«Ты с ума сошла», – сказала я себе. И вслух:

– Мне очень жаль. Останови машину, я пойду домой пешком.

Уитни спросила, уверена ли я в этом, и припарковалась возле заправочной станции. Я вышла, и она постояла в нерешительности, пока я жестом не показала, чтоб она ехала. Уитни такое не оценила и состроила соответствующую гримасу. Но мне и без того было очень плохо. Меня потрясло, насколько легко я потеряла контроль над собой. Я хотела побыть одна.

То, что я сделала, было не только неправильно, но и опасно. Мы ехали по трехполосному шоссе, прямо посередине, но, к счастью, рядом с нами никого не было. Наш дом находился примерно в миле оттуда, так что у меня оставалось тридцать минут, чтобы пройтись и подумать. Я никогда раньше так не делала. Даже на баскетбольной площадке не набрасывалась на соперников за нечестный ход.

Дома я поняла, что должна объясниться. Должна рассказать, что я чувствовала, пока она была в Лос-Анджелесе. И как ужасно отстраненно она вела себя с тех пор, как вернулась домой.

Войдя в комнату Уитни, я села рядом с ней на кровать и извинилась. Затем сказала, что поняла: она спит с Джермейном, и мне нужно справиться, смириться с этим, несмотря на боль. И затем задала ей прямые вопросы: в каких облаках она все время витает и что случилось в Лос-Анджелесе? Она спокойно рассказала о своей первой встрече с Джермейном. Он говорил, будто одержим ее красотой и очарован ее голосом. С помощью общего приятеля им удалось трижды улизнуть из отеля.

Когда она закончила, я не могла вымолвить ни слова; эмоции отражались от стен, как эхо. Она не говорила мне ничего такого, о чем я и так не подозревала, но тот факт, что она предпочла ничего мне не говорить и заставила клещами тащить из нее признание… Это было больно. До этого момента Уитни посвящала меня во все свои планы и мечты. Но теперь она стала другой. Весь ее энтузиазм по поводу карьеры вытеснила одержимость Джи.

Я убежала в свою комнату и стала швырять вещи в стены и переворачивать мебель: кровать, комод – все, что попадалось под руку. Остановилась, только когда так устала, что больше не могла двинуться с места. В комнате царил хаос. Я подняла глаза и увидела, что в дверях стоит Уитни. Наши взгляды встретились, и она тихо сказала: «А теперь убери за собой». Я вдруг поняла, что засыпаю.

Конечно, я понимала, что в какой-то момент мы будем встречаться с другими людьми, но эта история с Джермейном причиняла мне адскую боль. Нужно было найти способ двигаться дальше. Перед сном я дала себе слово найти свою собственную любовь и приключения.

На следующей неделе позвонил Джермейн и заговорил со мной своим низким мягким Джексон-голосом.

– Могу я поговорить с Уитни? – сказал он.

– Привет, Джермейн, – ответила я. – Погоди.

Его «могу я поговорить с Уитни?» звучало чуть более сердечно, чем «я хочу поговорить с дочерью» Сисси, но от обоих приветствий меня бросало в дрожь. Когда Уитни с Джи заговорили, я услышала, как у нее поменялся голос – стал доверительным, с модуляциями, которые когда-то были зарезервированы только для меня. Но не стала подслушивать. Я бы чувствовала себя слишком жалкой.

К этому времени Уитни рассказала мне еще кое-что: по словам Джермейна, он был несчастлив в браке с Хейзел Горди, планировал развестись и вскоре должен был стать холостяком. «Так вот что он тебе наплел!» – вскипела я. Этот пацан Джексон использовал талант Уитни, чтобы куда-то пробиться, и одновременно морочил ей голову и обманывал жену. Я попыталась объяснить, что она отвлеклась от своей карьеры – и все из-за какого-то парня, который не умел ни петь, ни продюсировать, ни держать свой пенис в штанах. Я подумала, что ей нужно увидеть эту ситуацию с другого ракурса и понять, как сильно она на нее (и на меня) повлияла. Но Уитни была влюблена, и разговаривать с ней было бесполезно.

Единственное, что ей в нем не нравилось, это его волосы. Джи носил гладко зачесанное назад афро. Я никогда не видела ничего подобного. «На ощупь они твердые как камень!» – говорила Уитни.

Джексоны уже отказались от своих фирменных афро в пользу расслабленных кудрей. Когда Нип спросила, каким средством для укладки он пользуется, он ответил, что берет что-то у брата, Майкла. «Тогда прекрати брать у Майкла всякое барахло», – ответила она.

Я решила, что буду храбриться, и, когда Джермейн позвонил в следующий раз, я была сама любезность:

– Привет, Джермейн. Как твои дела? Она здесь.

Я передала трубку Нип, но он попросил вернуть ее мне.

– Я люблю твою подругу, – сказал он.

– Вот как? – ответила я. – Ну, это мы еще посмотрим, – и отдала трубку Нип.

Несколько месяцев спустя они исполнили Nobody Loves Me Like You Do из популярной мыльной оперы As the World Turns. У Уитни был тяжеловатый макияж, но она все равно была очень красива, а коротко стриженные волосы подчеркивали черты ее лица. Зрители, вероятно, думали, что взгляды, которые она бросала на Джермейна, были частью интерпретации песни. И действительно, Уитни прославилась своей непревзойденной способностью наполнять песни чувствами, но я знала этот взгляд, и она совсем не играла. Джермейн пытался казаться невозмутимым, но истинные чувства Уитни – как и ее голос – превозмогли его мастерство. Я нашла некоторое утешение в том, что она его перепела. А потом начали снимать клип, и, господи помоги, мне пришлось терпеть этот процесс на съемочной площадке, наблюдая дубль за дублем, пока все не будет готово.

Я не собиралась никуда уходить, но было ясно, что мне нужно защитить свои чувства. С того самого разговора о нашем разрыве я полагала, что за ней будут все время ухлестывать парни; возможно, она даже выйдет замуж и родит детей – я могла это себе представить, – но я не ожидала, что наблюдать за всем этим окажется тяжелее тонны кирпичей. Я попыталась сосредоточиться на себе, решила встретиться с подругами по баскетболу и колледжу и начать проводить больше времени с семьей.

Где-то между концом 1984-го и серединой 1985-го, когда Уитни была в рекламном туре с Джином Харви, мы с Марти и его другом Робертом пошли танцевать в Paradise Garage в Нью-Йорке. Прямо перед клубом мы приняли по таблетке мескалина – я это сделала впервые. Оказавшись внутри, я почувствовала, что глохну от музыки, а мое сердце подстраивается под ритм. Брат наклонился сказать, что собирается на танцпол, и прямо на моих глазах они с другом распались на кусочки, как будто кто-то сказал: «Телепортируй меня, Скотти». Я села на ступеньки клуба в полной растерянности, чувствуя себя так, будто несусь по туннелю на полной скорости. И вдруг я услышала, как кто-то сказал:

– Робин? Робин Кроуфорд?

Это была Фло, разыгрывающая баскетбольной команды Нью-Йоркской Летней лиги и знакомая моей подруги Валери.

– Робин, – вздохнула она. – Ты в дерьмо, да?

Я сказала Фло, что пришла со своим братом – но он развалился на кусочки.

– А как он выглядит? – спросила она.

– Как я.

Не очень полезная информация, согласитесь. Однако Фло пообещала, что останется со мной, пока мы не найдем его. Она повела меня в патио на крыше подышать свежим воздухом, и мне стало лучше. Я понятия не имею, как долго мы там пробыли, но Мартин нашел меня только к рассвету.

Вернувшись домой, я насыпала корм Миста Блю – и он так громко захрустел, будто в его миске был микрофон. Я легла в постель и взмолилась: «Господи, помоги мне пройти через это – и я больше никогда не буду принимать таблетки».

Джексоны вернулись в Мэдисон-Сквер-Гарден летом 1984 года. Когда Джермейн приехал в Нью-Йорк, то сказал Уитни, что позвонит ей после репетиции и подарит пригласительные. Даже я была взволнована. Пусть больше всего мне нравился Майкл, в детстве я обожала всех Джексонов – включая Тито, – и теперь у моей подруги была с ними связь! Мы собирались увидеть Джексонов вблизи!

Время шло. Джермейн не позвонил, и мы так и не попали на их концерт. После этого они все реже и реже стали говорить по телефону, а потом и вовсе прекратили. Уитни не знала, что сказать, я тоже. Я попыталась ее успокоить – мол, она просто выбрала не того Джексона. В конце концов, у большинства девушек на стенах висел именно Майкл, а не Джермейн. Черт возьми, даже она призналась, что в детстве собиралась выйти замуж за Майкла, когда вырастет.

– Ты совсем спятила, Робин! – рассмеялась она.

Но я не шутила.

В следующие выходные Уитни решила в одиночку поехать на Антигуа. Я была дома, когда позвонил Джермейн.

– Можно поговорить с Уитни?

– Ее нет дома, – ответила я.

– Вот как? – сказал он. – Она оставила свой номер телефона?

– Ага. Но тебе его попросила не давать.

После того как между ними все было кончено, Уитни стала посылать мне смешанные сигналы. Особенно когда у меня что-то намечалось. Чтобы претендовать на полный рабочий день в авиакомпании, мне нужно было поработать в разных местах. Однажды меня перевели на погрузку-разгрузку багажа и толкание тележек к самолету и от него к лентам выдачи багажа.

В один из вечеров, после того как экипаж разгрузил самолет и я вернулась домой, супервайзер сказал, что со мной хочет поговорить капитан. Это был симпатичный, можно даже сказать, очаровательный мужчина с кожей цвета какао, лет тридцати пяти. Он сказал, что живет в Гринсборо, штат Северная Каролина, а на выходные остановился в отеле недалеко от аэропорта Ньюарка. И пригласил зайти перекусить или что-то в этом роде. Хм, подумала я. Может быть, все сложится, а может, и нет. Я записала его номер и сказала, что позвоню. Вспомнив о Джермейне, я решила, что если встречусь с ним, то первым делом спрошу: «Ты женат?»

Весь следующий день Ниппи была дома. Я сказала, что после смены, возможно, зайду в отель повидаться с пилотом, с которым мы познакомились на работе. Она быстро ответила: «Хорошо», и я вышла за дверь. Оказавшись в отеле, я позвонила ему из вестибюля спросить, в каком номере он остановился. У меня не было причин чего-то бояться, особенно после того, как я дала понять, что мои знакомые знают, где я нахожусь. К тому же в этом отеле остановились все члены экипажа. Как бы то ни было, оказалось, что он женат и у него двое детей. Я сказала, что такое не в моих правилах, и он отнесся к этому с пониманием. Я поспешила выбраться из отеля, предложила ему прокатиться, и все закончилось ужином. Звякнув Ниппи из ресторана, я предупредила ее, что мы можем заскочить домой. Ее это не смутило, так мы и сделали.

Но когда я зашла на кухню захватить что-нибудь выпить и позвала Ниппи, она вошла с отвратительным настроением, которое заполнило комнату «до краев». Едва взглянула на пилота, сухо поздоровалась, пренебрежительно махнула рукой и вернулась в свою комнату. Мы с ним ошеломленно посмотрели друг на друга.

Когда мы ушли, он спросил, почему у меня такая грубая соседка по комнате. Я рассмеялась и сказала, что она, должно быть, просто устала.

Мы вернулись в отель, и он пригласил меня посмотреть фильм. «Я не против остаться еще на час, но после мне придется уйти». Когда я собралась уходить, он попросил меня об одном поцелуе. Я согласилась, но, прежде чем закрыть за собой дверь, сказала, что ему стоит больше ценить свою жену и семью.

Вернувшись домой, я спросила Уитни:

– Что это было? Он решил, что ты грубиянка.

Она ответила, что ей все равно, что он о ней подумал. Затем сделала паузу, извинилась и продолжила:

– Мне просто не хотелось, чтобы он здесь находился.

По крайней мере, это было честно – а пилота я больше никогда не видела.

Глава седьмая. Ты даришь любовь

Уитни стала популярной в музыкальной среде еще до записи своего первого альбома. В 1983 году ее попросили записать сингл Hold Me с Тедди Пендерграссом. Тедди был солистом Harold Melvin & The Blue Notes, чья песня 1975 года Wake Up Everybody была ключевым релизом Philadelphia International Records, CBS-лейбла Кеннета Гэмбла и Леона Хаффа, который поддерживал Клайв Дэвис. После этого Пендерграсс стал самостоятельным артистом, выпустив ряд платиновых альбомов. У него был мощный универсальный баритон, а мелодии варьировались от сложных популярных баллад до более интроспективных песен вроде You Can’t Hide from Yourself.

В 1984 году альбом Пендерграсса Love Language ознаменовал его возвращение к музыке после почти смертельной автомобильной аварии двумя годами ранее, из-за которой у него парализовало позвоночник. Но он все еще умел петь, так что Уитни оставалось лишь немного ему помочь. Hold me в конечном итоге войдет в ее первый альбом. Наконец пришло время Уитни записывать соло.

Первым, кто предложил Уитни оригинальную мелодию, был Кашиф Салим, продюсер хита Эвелин Champagne, R&B-хита номер один Кинга Love Come Down и его же I’m in Love. Впервые мы встретились с Кашифом, когда Клайв привел его в Sweetwater, и ужасно удивились. Судя по имени – Кашиф Салим – и музыке, которую он делал, мы ожидали увидеть самого фанкового человека на планете, а перед нами предстал совершенно обыкновенный парень – вылитый Майкл Джонс, как его и назвали при рождении.

Кроткая внешность Кашифа была для нас такой же неожиданностью, как цвет кожи Кенни Джи. Мы с Уитни выходили из лифта на девятом этаже здания Arista и направлялись в офис Клайва, когда его дверь открылась, и он вышел с молодым человеком около пяти футов восьми дюймов^[3] ростом. Клайв обнял Уитни и представил нас Кенни Джи. Когда они с Клайвом возобновили разговор, направляясь к лифтам, Уитни прошептала: «Ничего себе! Кенни белый?!» Обложка его альбома G Force – это инвертированное изображение, как негатив, на котором у Кенни Джи афро, темные очки и поло с поднятым воротником, так что мы понятия об этом не имели. Кстати, Кашиф продюсировал большинство песен на его прорывном альбоме.

В Sweetwater Кашиф пригласил гостей в свой новый дом в Стэмфорде, штат Коннектикут, дом раньше принадлежал Джеки Робинсону и его жене Рэйчел. Кашиф сказал, что миссис Робинсон приедет в субботу, так что Ниппи приняла его приглашение погулять с ними и познакомиться с черной элитой.

Как и было обещано, в тот день нас представили миссис Рэйчел Робинсон, красивой светлокожей миниатюрной женщине. Волосы у нее были с проседью и собраны в пучок. Я видела ее фотографии с Джеки и их детьми в журналах, но теперь, когда она стояла прямо передо мной, я едва смогла выдавить из себя приветствие, как тут же потеряла дар речи. Все, о чем я могла думать, – это ее муж и то, сколько трудностей им пришлось преодолеть, чтобы остаться вместе. А теперь он ушел.

Когда я пришла в себя, Кашиф рассказывал о своем участии в благотворительной организации Рэйчел, а Уитни внимательно смотрела и слушала. У него никогда не было семьи, только приемная в Нью-Йорке. В детстве с ним обращались довольно жестко, лишь каким-то чудом он открыл для себя музыку и научился играть на разных инструментах. Его последняя приемная мать обеспечила ему стабильность, но в церкви он все равно получал по рукам, если осмеливался играть на пианино что-то, кроме гимнов. Она умерла, когда ему было пятнадцать, оставив его на произвол судьбы, пока B. T. Express, авторы хита Do It (’Til You’re Satisfied), не пригласили его присоединиться к ним в туре. С тех пор он только и делал, что сочинял музыку.

Он был адептом новых технологий и обожал Minimoog, синтезатор, который подарил Шифу его фирменный звук. Уитни называла его «профессором» из-за сосредоточенного выражения лица, когда он работал за микшерным пультом, и из-за привычки поднимать указательным пальцем очки, которые постоянно сползали с носа.

Кашиф написал новую песню под названием Are You The Woman и попросил Клайва записать ее в дуэте с Уитни, но ему сказали, что ей она не подходит. Думаю, Шиф отправил эту песню во время интрижки с Джермейном, поэтому ему пришлось оставить ее для собственной пластинки. А еще он как бы невзначай попросил Уитни исполнить бэк-вокал на нескольких треках, которые готовил для своего второго альбома, и она согласилась.

– Эй, профессор, ну как? Неплохо? – кричала Уитни из будки. – Профессор, что делаем теперь?

Его студия была интимным и удобным местом. Иногда я усаживалась за пульт рядом с ним (он часто подпрыгивал, танцевал и двигался под музыку), а иногда – в кресло чуть в сторонке, и глаз не отводила от Нип. Мне было важно убедиться в том, что ей хорошо и она наслаждается процессом.

Кашиф был техно-гиком, обожал экспериментировать с клавишными, барабанами и электроникой, смешивая вокал и звуки. На этом альбоме Уитни исполнила бэк-вокал на Ooh Love, I’ve Been Missing You и Send Me Your Love.

Атмосфера в Стэмфорде была отличная. Мы остались на один уик-энд, а затем вернулись на следующий. Кашиф предложил чувствовать себя как дома, что мы и сделали. Его шеф-повар готовил здоровые коктейли и кормил нас овощами, орехами, рыбой, стейками – всем, чего мы хотели.

Уитни была в ударе, прикалывалась, импровизировала и добавляла свою магию к каждой вокальной линии, тегу, припеву или звуковому эффекту. Ее подход к бэк-вокалу был таким же скрупулезным, как к исполнению главной партии. Я сидела и смотрела, как она входит в кабину звукозаписи, поет, выходит послушать, возвращается и снова выходит, чтобы послушать еще раз. «Что ты слышишь?» – спрашивала она. Или: «Ну как?»

Она делала паузу, обдумывая его ответ, а затем говорила: «Я подойду послушать». Уитни точно знала, в какой именно момент все получилось. Ей не нужно было чье-то одобрение. Она просто чувствовала, когда все складывается так, как ей хочется. Даже я могла это услышать, если прислушивалась – а я всегда прислушивалась.

– Думаешь, мне стоит брать с него за это деньги? – сказала она, закончив запись бэк-вокала для Fifty Ways во время нашей второй поездки в дом Кашифа.

Она начала чувствовать себя так, будто он ею пользовался. Несколько раз во время сеанса я могла сказать по выражению ее глаз, что она уже закончила, но он все подталкивал ее добавить нюансов то здесь, то там. До этого момента Нип спокойно относилась к его просьбам. А теперь было понятно, что она считает, что песня уже готова. Мишель, «младшая сестра» Ниппи, которая, к слову сказать, была ростом пять футов одиннадцать дюймов, в тот раз поехала с нами. И она тоже заметила, что Уитни все больше и больше волнуется. По дороге домой Нип говорила, что выложилась по полной на этих записях и заслуживает материальной компенсации.

Я чувствовала, что должен быть какой-то выход, и решила, что моя работа – его найти. Клайв знал, что Уитни пишется с Кашифом в Коннектикуте, поэтому мы договорились, что я позвоню в Arista и поговорю с кем-нибудь из юристов, с тем, кто сможет направить меня в нужное русло. Мне предстояло многому научиться, но в тот момент я ехала обратно в Джерси, слушая, как Нип иронично рассказывала о том, что Кашиф что-то там нахимичил с ее вокалом: «Профессор пытается схитрить!» Мы с Мишель хохотали до упаду. Но потом Уитни сказала абсолютно серьезно:

– То же самое они проделали со Sweet Inspirations. У Atlantic есть куча треков с их бэк-вокалом, и они постоянно используют их в сэмплах по радио. Мне заплатят!

В следующий раз мы увидели Кашифа в студии на Манхэттене, где он познакомил нас с сочинительницей песен Ла Форрест Коуп. Лала была талантливой и веселой, с прекрасным характером. Мы втроем отлично спелись. Она сразу села за рояль, взяла несколько аккордов и затянула:

Уитни облокотилась на рояль и расплылась в улыбке, давая понять, что ей нравится текст. «Е-е! Точно!» – воскликнула она. Лала с легкостью доиграла и сделала цепляющий заключительный аккорд. Вдохновившись, Уитни прошла прямо в кабинку, села за микрофон и запела.

После запуска You Give Good Love колумнистка Энн Ландерс написала, что оплакивает тот день, когда поп-музыка сделала уклон в сторону секса. Позже в интервью Уитни указала, что Ландерс, должно быть, не вслушивалась в текст. Я с ней согласна. Речь в песне идет о способности дарить самую чистую любовь. О готовности полностью раскрыться.

Я думала, что проблема с Кашифом и бэк-вокалом решится сама собой после звонка в Arista. Но однажды после разговора с матерью Уитни попросила меня сказать Кашифу, что она хочет убрать свой вокал из его песен и имя из титров. Я так и сделала.

– Как так? – сказал он с удивлением. – Он же великолепен!

Мы несколько раз обсудили возможность убрать ее имя, пока Уитни не сказала:

– Дай мне поговорить с ним, – и, взяв трубку, заявила, что хочет, чтобы он вообще убрал ее вокал.

Кашиф пообещал так и сделать.

Несколько месяцев спустя, после выхода Send Me Your Love, я позвонила в Arista и попросила копию. Уитни сидела в кресле, положив ноги на пуфик, а я растянулась на полу перед стереосистемой. Мы прослушали весь трек, и Уитни сказала:

– Он меня не убрал.

Кашиф действительно заменил ее вокал в середине песни Baby Don’t Break Your Baby’s Heart голосом Лалы. Но на других песнях он просто убрал ее вокал на второй план. И использовал ее вздохи для барабанного звука на Oh Love. Она на протяжении всего этого альбома поднимает эти песни на новый уровень и расставляет акценты в нужных местах. Особенно это касается песни I’ve Been Missin’ You, где он наложил сверху другую певицу по имени Лилло Томас. Вы не найдете ее имени в титрах, но Уитни Хьюстон задала этому треку тон, стала его изюминкой.

И я понимаю, почему он ее не убрал: просто не смог. Она была великолепна.

Джерри Гриффит из Arista нашел еще одну песню для Уитни, на этот раз написанную Джорджем Меррилом и Шеннон Рубикам, под названием How Will I Know. Джанет Джексон не взяла ее в свой альбом Control, и в игру вступил Нарада Майкл Уолден, который был продюсером альбома Ареты Франклин Who’s Zoomin’ Who?. Нараде позвонил Джерри и попросил его поработать с Уитни. Нарада внес пару изменений в песню, записал ее в Калифорнии и полетел в Нью-Йорк, чтобы встретиться с Уитни. Она записала ее с одного дубля. С того момента все называли ее «Дубль-Хьюстон».

Вот как это произошло: многослойная, жирная инструментальная дорожка ревела в динамиках, а Нип стояла в будке звукозаписи за диспетчерской. Надев наушники, она, как обычно, сделала глоток чая с медом, встала перед микрофоном и приготовилась. Нарада и инженер сидели за пультом управления, а я то усаживалась, то вставала рядом, чтобы мне было видно Уит, а ей – меня.

Первым всегда записывали бэк-вокал, потом его удваивали, а иногда и утраивали, только после этого переходили к главной партии и импровизациям. Мы никогда не уходили без копии записи. Если она еще не была готова, я оставалась и ждала, пока не получала грубую смесь трека с наложением лучших вокальных фраз. Иногда она звонила и говорила: «Обязательно возьмите в итоговую запись эту импровизацию» – или настаивала на определенной, которая особенно хорошо работала. Иногда, если ей казалось, что они взяли не самый лучший дубль какой-то реплики или даже с�

Robyn Crawford

A Song for You: My Life with Whitney Houston

© Я. Мышкина, перевод на русский язык, 2021

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022

* * *

Моей маме Джанет, брату Марти и сестре Робине за вашу вечную любовь. Вы всегда со мной.

Самым удивительным существам на свете – моим детям, Джиллиан и Джереми. С вами моя жизнь обретает новые краски. Вы – моя самая большая любовь.

И, наконец, моей единственной и неповторимой. Той, с кем все мои дни превращаются в приключения, с кем я каждую ночь засыпаю и просыпаюсь на соседней подушке. Моей бесконечной любви, Лизе. Твое лицо во время нашей первой встречи до сих пор стоит у меня перед глазами, и я будто снова и снова набрасываю на тебя свой шарф. Ты – мое все.

Вступление

Почему именно сейчас? Почему я решила написать эту книгу, если могла промолчать и унести свои воспоминания в могилу? Поклонники Уитни Хьюстон наверняка слышали обо мне. Погуглите – и вы найдете мое лицо на фотографиях с мероприятий, а мое имя – в СМИ.

Мы с Уитни познакомились еще подростками и провели вместе двадцать два года, она стала одной из самых популярных и любимых мировых звезд нашего поколения. Это были отношения, благодаря которым я выросла как профессионал, и как личность.

История, которую я собираюсь рассказать – это история доверия и преданности двух женщин. У нас была мечта, которая привела нас из Ист-Оранджа (штат Нью-Джерси) в Нью-Йорк. Эта мечта открыла нам целый мир, в котором мы встречались с суперзвездами и главами государств.

Это история о манипуляции, контроле, жажде власти, неопытности, расе, СПИДе, психических заболеваниях, семейных узах, давлении, которое индустрия развлечений оказывает на женщин, и о том, как важно всегда ставить себя на первое место. Но прежде всего это история прочной дружбы.

Кто-то говорил, что на мою долю выпало больше потерь, чем было задумано. Оглянувшись на свою жизнь, я пробудила очень много прекрасных и болезненных воспоминаний.

Эта книга заставила меня заново пережить смерть матери, брата и лучшей подруги. Позволила оплакать их и взглянуть в лицо страданию, которое я так упорно пыталась предать забвению. Но, несмотря на все это, она дала мне возможность лучше понять близких и поблагодарить их за то, чему я у них научилась.

Поверьте, я изо всех сил старалась держаться в тени и молчать, пока другие в красках описывали нас и наши отношения. В течение девятнадцати лет, с тех пор как я перестала работать с Уитни, от меня неустанно требовали поделиться своей историей. И после ее смерти, а затем и смерти ее дочери я с горечью наблюдала за тем, как искажают ее образ и наследие.

Но сейчас я считаю своим долгом почтить память подруги и прояснить многие моменты, которые касаются ее и моей биографии. Я считаю своим долгом напомнить людям о ее даре. Та Уитни, которую я знала, была великодушной, решительной, бескорыстной, скромной, веселой и уверенной в себе.

Я надеюсь помочь читателям лучше понять личность, которая стоит за внешностью Уитни, за ее голосом и образом. Да, ее история закончилась трагедией, но ее мечта и восхождение к ней были прекрасны. Я обязана своей подруге поделиться ее историей, моей историей. Нашей историей. И надеюсь, она наконец освободит нас.

Глава первая. Я впервые встречаю Уитни Элизабет Хьюстон

Летом 1980 года я ехала на своем черном двадцатидвухскоростном велосипеде Kabuki через Ист-Орандж. Из постели меня вытащил телефон, но разбудить смог только ветер. Звонила школьная преподавательница по баскетболу, тренер Кларк; у нее появилась для меня работа в общественном центре Ист-Оранджа. За несколько минут я собралась и выскочила за дверь. Осенью начинался мой второй год обучения в колледже, и мне хотелось, чтобы тренер Кларк убедилась в том, что я к нему готова. В небе пульсировало летнее солнце. Я мчалась на Главную улицу.

Подъехав к зданию со стеклянным фасадом, я спрыгнула с велосипеда и вошла в тускло освещенный зал, вдоль стен которого были расположены столы и стулья. Зал был заполнен людьми. Тренер Кларк стояла в конце коридора; она улыбнулась, крепко обняла меня, а затем развернулась и вручила мне стопку бумаг, которую я должна была раздать. Кларк могла бы нанять на эту работу кого угодно, но знала, что может на меня положиться.

Я всегда гордилась своими волосами и после мытья обычно просила свою младшую сестру Робину, дома мы ее называем Бина, заплести волосы в косички. А иногда накручивала их на розовые поролоновые валики: когда их вынимаешь, тугие спиральки немного ослабевают, и на третий день получается потрясающее афро. Это был тот самый третий день, так что я, в своих травянистых шортах, светло-зеленой футболке, белых кроссовках Nike и девственно-чистых гольфах, чувствовала себя милашкой.

Я прошлась по залу, сжимая в руках стопку бланков для регистрации вожатых и несколько ручек, и наткнулась на девушку, которую никогда раньше не видела. Сначала я ее не заметила, потому что она прислонилась к стене в последнем ряду. Но когда я протянула ей документы, она остановила меня.

Девушка была одета в красно-сине-серую клетчатую шелковую блузку, облегающие шорты до колен и красные полосатые кроссовки Adidas Gazelle. На шее у нее висело золотое ожерелье с часами, а песочно-каштановые волосы были зачесаны назад и увенчаны козырьком с эмблемой Красного Креста. У нее была персиково-коричневая кожа, а в глазах искрился едва заметный свет.

– Как тебя зовут? – спросила я.

– Уитни Элизабет Хьюстон, – сказала она.

Мня это позабавило. Кто отвечает на такие вопросы полным именем и фамилией? Я спросила, где она живет, и она ответила, что в Doddtown, напротив McDonald’s. Там жили мои двоюродные братья, и я у них часто ночевала. Более того, я работала в этом самом McDonald’s в первый год средней школы. Позже в тот день я узнала, что Уитни ходит в частную школу для девочек и поет. Ее мать основала группу Sweet Inspirations, которая работала на подпевке у звезд вроде Элвиса Пресли и Ареты Франклин. А Дайон Уорвик была ее кузиной.

Прежде чем двинуться дальше, я оглянулась на Уитни и сказала, что присмотрю за ней. Понятия не имею, почему мне захотелось так сказать.

И как это я никогда раньше о ней не слышала?

Летом вожатые водили детей на мероприятия в различные парки Ист-Оранджа. Я решила поработать с группой от шести до одиннадцати лет в Коламбиан-парке, который располагался рядом с моей старой школой, на той стороне города, где жила Уитни. Она тоже выбрала это место. Я работала по утрам, а к полудню освобождалась, чтобы тренироваться на баскетбольном корте всю вторую половину дня. Уитни назначили смену сразу после меня, так что я передавала ей детей и уходила по своим делам. Когда я возвращалась с игры, она отпускала группу по домам и мы шли гулять.

Мне было девятнадцать, Уитни вот-вот должно было исполниться семнадцать. Я понятия не имела, к чему приведут наши с ней отношения, но чувствовала, что лето 1980 года обещает быть чудесным. Уитни Элизабет была милой и сдержанной, и очень соблазнительной. Внешне она держалась грациозно и уверенно, но в глубине души была такой же, как все девушки в этом возрасте. Поразительно красивая, она совсем этого не чувствовала и часто критиковала свою внешность. Я не могла понять, откуда взялась такая неуверенность в себе.

Однажды, в самом начале нашей дружбы, я на машине подъехала к белому дому ее матери в Кейп-Коуде. Уитни стояла в дверях, стройная, в футболке и хлопчатобумажном джемпере, накинутом на плечи. Я улыбнулась, зная, что она это заметит. На ней были самые ужасные джинсы, которые я когда-либо видела, с широкими клешами от колена. Думаю, Уитни увидела, как я ухмыляюсь, потому что, запрыгнув внутрь, она спросила:

– Что?

Я нехотя ответила, взвешивая каждое слово, чтобы ее не обидеть:

– Ух ты… Вот это джинсы. Они ничего… но… почему ты их надела?

Она приперла меня к стенке, и я сдалась:

– Мы должны купить тебе новые.

– Ну и какие же?

– С прямыми штанинами.

Уитни продолжила бормотать, что у нее слишком высокая талия, колени развернуты внутрь и ноги иксом. Она все говорила и говорила, а я раздражалась, потому что терпеть не могла слышать от нее подобную чепуху. Всего месяц назад, по ее же словам, они с мамой стояли на углу Пятьдесят седьмой и Седьмой авеню перед Карнеги-Холлом, и к ним подошел мужчина со словами: «Наверху есть модельное агентство. Они ищут девушек вроде тебя». В тот же день Click Models подписали с ней контракт.

Поэтому я чуть развернулась на своем водительском кресле и сказала:

– Ты начинающая модель. Видела Шерил Тигс или ту рекламу Charlie с Шелли Хак в черных облегающих джинсах? Когда она бежит минимум по три ярда за шаг? Так вот, ты выглядишь так же!

Уитни улыбнулась и, кажется, расслабилась. Ее улыбка озарила все вокруг, и я тихо обрадовалась, что смогла пробудить в ней это чувство. Всякий раз, пролистывая журналы мод моего брата Марти, я находила в них улыбающуюся Шерил Тигс, счастливую, свежую и уверенную в себе. И хотя все называли ее «девчонкой по соседству», в нашем районе таких девчонок не было. Зато была Уитни. И мне хотелось, чтобы она чувствовала себя такой же красивой, как Шерил Тигс.

Через несколько минут мы уже ехали покупать Уитни ее первую пару облегающих джинсов. Это были славные дни брендов Jordache, Sergio Valente и Gloria Vanderbilt. Большинство девушек, которых я знала, предпочитали модели с накладными карманами, но я никогда не следила за модными тенденциями, предпочитая Levi’s 501, Lee или Wrangler в Universal Uniform Sales на Брод-стрит в Нижнем Ньюарке. Я отвела Уитни в Gap в Willowbrook Mall и выбрала для нее восемь облегающих пар. Мы остановились на темных синих джинсах, достаточно длинных, чтобы сделать небольшой отворот прямо над Gazelle, и захватили еще одни, посветлее, в которых она стала ходить целыми днями, не снимая. Уитни Хьюстон, которую мир будет узнавать по сверкающим платьям, на самом деле была любительницей простых джинсов, футболок, рубашек и кроссовок.

Новая подруга, работа и игра в баскетбол стали для меня настоящим счастьем. Моя жизнь не всегда была такой – в детстве уж точно, когда мы жили в Калифорнии. Это были тяжелые времена, несмотря на то что в Лос-Анджелесе должна была исполниться мамина мечта о доме с белой оградкой. Пока отец служил в армии, она переехала туда из Ньюарка со своим братом и его женой. Папы не было с 1958 по 1963 год, и часть этого времени он служил десантником во Вьетнаме, но никогда это с нами не обсуждал. Вскоре после демобилизации он приехал к маме в Лос-Анджелес – и ее мечте пришел конец. Он начал ей изменять, избивать ее, а вскоре потерял работу. Но сначала у нас появился щенок.

Инцидент со щенком стал моим первым знакомством со смертью. На Рождество, когда мне было пять лет, Бина, Марти и я открывали подарки – вдруг отец сунул руку в карман куртки American Airlines и вытащил оттуда маленького волнистого светло-коричневого щенка. Мы запищали от восторга, и на следующий день отправились с соседскими детьми играть на задний двор. Щенок резвился и карабкался на нас. Папа собирался ехать на работу, сел в свой белый Bonneville и, прежде чем закрыть дверь, крикнул нам отойти в сторону. Мы сделали, как нам было велено, но никто не подумал забрать щенка.

И вдруг я увидела нечто ужасное: папа дал задний ход и нечаянно раздавил собаку. Он очень расстроился. Даже позвал маму, чтобы она завела нас в дом, а он мог убрать его и уехать.

Родители переехали в одноэтажный дом с тремя спальнями и белой штукатуркой, сверкавшей в лучах палящего солнца. У моего брата Марти была своя комната в передней части дома, а я делила заднюю комнату со своей младшей сестрой Биной. Я думала, что мы богачи, до тех пор, пока однажды мама не услышала, как я хвастаюсь подруге, и не крикнула в окно: «Потише там. Все мы тут в одной лодке».

Однажды, когда мы вернулись домой, мама велела нам не выходить на улицу. Было уже поздно, и в новостях сообщили, что в Уоттсе начались беспорядки. Папа объявил, что собирается пойти с дядей посмотреть, чем там можно поживиться, воспользовавшись хаосом. Мама попросила его остаться.

– Я не хочу сидеть с детьми одна, – сказала она.

Марти было восемь, мне – пять, а Бине, единственной калифорнийской малышке моих родителей, – два.

– Я вернусь, – сказал он и вышел в ночь.

Мама заперла двери и отвела нас в комнату Марти, где мы вместе ждали возвращения отца. Было темно, за окном мелькали черно-белые полицейские машины. Все это время мы оставались в одной комнате, сидели на корточках, выискивали взглядом отца. Ждали.

– Деннис. Деннис должен быть здесь, – сказала мама вслух.

Она всегда дрожала, когда нервничала. Тогда у нее тряслись руки. Я прижалась к ней, чтобы успокоить. Когда отец и дядя наконец вернулись, небо все еще было черным. Они принесли несколько радиоприемников и проигрыватель на восемь дорожек. На маму это не произвело должного впечатления, но ей стало легче. В ту ночь мы все спали в одной комнате.

Родители много спорили о деньгах и неверности отца, и он часто набрасывался на мать с кулаками. Когда мне было шесть лет, он так сильно избил маму металлической насадкой для пылесоса, что полиции пришлось вызывать скорую помощь и везти ее в больницу. Она вернулась домой с подбитым глазом и огромным шрамом на колене, который остался на всю жизнь. Она подозвала нас с Марти к своей кровати и спросила: «Хотите увидеть бабушку?»

Несколько дней спустя она тайком вывела нас из дома в предрассветные часы, и мы полетели в Ньюарк. К тому времени как мы приехали, отец уже звонил маме по телефону с извинениями, а затем помчал на восток в своем белом Bonneville, останавливаясь только для заправки. Она вернулась к нему, избиения продолжились.

Вскоре после этого нам пришлось пережить беспорядки в Ньюарке. На этот раз отец остался дома. Национальная гвардия стояла с винтовками у нашей двери, патрулируя коридоры и внутренний двор здания, и нам не разрешалось выходить на улицу после половины пятого вечера, когда зажигались уличные фонари.

Но все образы заколоченных витрин и сгоревших зданий отошли на задний план, когда я увидела, как отец бросил маму на пол и потащил по коридору квартиры. Я все еще вижу ее лицо и слышу, как она умоляет нас вызвать полицию, пока ее тело и голова исчезают из виду. Это заставило ее уйти от отца навсегда. Как и в прошлый раз, мы сбежали посреди ночи.

Мартин Лютер Кинг – младший писал: «Бунт – это язык неуслышанных». Кто-то может сказать, что ярость моего отца была порождением ярости и разочарования от дискриминации и явной несправедливости, которые привели к бунтам в Лос-Анджелесе и Ньюарке, и, хотя в этом есть доля правды, я не могу его этим оправдать. Никогда не забуду страх в голосе матери и выражение ее лица, когда он врывался в дом – пиная двери, хватая ее и бросая на пол, с рыком и руганью, – в то время как Марти и я умоляли его остановиться, а маленькая Бина, испуганная и ничего не понимающая, тянула к нам руки, чтобы кто-нибудь обнял ее и утешил. Большинство телесных шрамов со временем исчезли, но остались шрамы-невидимки – на маме и на каждом из нас.

Джанет Мэри Уильямс Кроуфорд начала заново строить свою жизнь, поступила в колледж и получила степень магистра. Когда мне исполнилось одиннадцать, мы переехали в Нью-Джерси. Два года спустя она нашла новые апартаменты с садом в Kuzuri Kijiji, крупнейшем жилом комплексе от черной строительной компании. На суахили его название означает «Прекрасная деревня». Мама рассказала об этом всем своим подругам. Большинство из них были такими же, как она, одинокими женщинами с детьми, и мало-помалу все они перебрались к ней по соседству.

Повзрослев, я поняла, что очень изменилась за эти годы, – и это нормально. В то время как Бина проводила все свободное время на бесконечных вечеринках, флиртуя с мальчиками и увлекаясь макияжем, мне все это было неинтересно. Единственной частью моего тела, на которую я вообще обращала внимание, были мои тощие ноги, из-за которых какой-то парень однажды обозвал меня «мисс Палка».

Когда я пожаловалась маме, она сказала: «Эти ноги тебя носят? Ты ими бегаешь? Вот и скажи спасибо».

Стоило мне распустить волосы так, чтобы они спадали на плечи, мужчины смотрели на меня с таким вожделением, что мне становилось за них неловко. Неудачники. Я же еще ребенок. Выходя из школы, я тут же собирала волосы в хвост.

Мне не хотелось быть похожей на отца, но по моему лицу было сразу видно, что я папина дочка. Несколько раз взрослые мужчины – водители грузовиков или почтальоны останавливали меня на улице и спрашивали: «Не ты ли дочка Денниса Кроуфорда?»

Мой отец был выдающимся спортсменом в средней школе, лучшим замыкающим нападающим в штате Нью-Джерси. Когда стало ясно, что Марти не интересуется спортом, именно я стала смотреть с отцом футбол и наливать ему пиво из бара – мне очень нравилось это делать, потому что нужно было забраться на стул, потянуть рычаг, наклонить бокал и даже сделать глоток-другой пены. Будучи фанатом Miami Dolphins, он объяснил мне, что Giants пришлось непросто, когда они захотели вернуть черного нападающего, и делился другими наблюдениями о черных игроках и спорте. Конечно же, я унаследовала его соревновательный дух, который естественным образом привел меня в спорт.

В 1974 году я пошла в Barringer High School в Ньюарке и почти каждое утро настраивалась на радио WABC, чтобы послушать Bohemian Rhapsody Queen, которую обожала до безумия. После школы я много миль шла домой по Парк-авеню, предпочитая тратить карманные деньги на разные вкусности. В том районе, где Ньюарк встречается с Ист-Оранджем, у магазина спиртных напитков Cooper’s Liquors & Deli, обычно собиралась кучка парней.

Когда я проходила мимо, они могли крикнуть мне вслед что угодно: «Привет, детка», «Иди сюда, крошка». Я продолжала идти вперед, делая вид, что ничего не слышу, и проходила мимо закусочной, где одна женщина продавала восхитительный сладкий картофельный пирог, который делался из белого картофеля вместо батата. Я стала там таким завсегдатаем, что, стоило мне переступить порог, как она тут же подавала мне кусочек.

В субботу утром я вставала пораньше и бежала трусцой из Ист-Оранджа до Северного района Ньюарка, оттуда до парка Бранч-Брук и обратно. Я ездила на велосипеде так далеко, как только позволяли ноги, сначала на том, что с банановым сиденьем, а потом на своем любимом черном Kabuki с золотыми буквами. Я бы поехала на нем куда угодно, лишь бы расширить границы своего мира.

Оглядываясь на свое детство, я понимаю, что концепция любви просто не укладывалась у меня в голове. Я знала, что мама и папа любили меня, но их любовь едва ли могла кого-нибудь вдохновить. Мне хотелось чего-то другого, непохожего на свою семью. Я молилась и боролась за другую жизнь и другую любовь.

И эти молитвы, как и молитвы любого другого подростка о любви, были услышаны. Впервые я увидела Рейнарда Джефферсона, когда сидела на качелях у своего дома. Мы встретились взглядами. Я прочла по его губам, что он спросил у своего брата Дрейтона: «Это кто?» И все закрутилось.

Мне было пятнадцать. Рейнард стал моей первой любовью. Скромный и красивый, моего роста, со сладковатыми губами. Третий и самый младший ребенок в семье, он познакомился со мной вскоре после потери брата, которую очень тяжело переживал. Я появилась как раз вовремя, чтобы облегчить его участь. Он учился в Seton Hall Prep, в нескольких милях от моего дома в Уэст-Орандже, поэтому каждое утро я вставала пораньше, чтобы проводить его на остановку в пяти минутах от моего дома. Каждый день после полудня, возвращаясь домой из школы, я останавливалась у Рейнарда и проводила кучу времени в его комнате на третьем этаже, читая грязные журналы с лучшими позами для секса и обсуждая побег в Калифорнию. Рейнард был прекрасен и относился ко мне с добротой и уважением. Я любила его, и мое пятнадцатилетнее «я» никогда не перестанет его любить.

Мама была не в восторге от моих отношений и, конечно же, заявила мне об этом. По ее мнению, я была чересчур привязчивой, а Рейнард напоминал ей отца – хотя я так и не поняла, почему. Тем не менее она позволила мне сделать собственный выбор, и я решила продолжать с ним встречаться. Когда она спросила, нужны ли мне контрацептивы, я ответила: «Когда я буду готова к сексу, я буду готова забеременеть». Мы с Рейнардом все время целовались, но так и не доходили до конца, потому что мне было страшно.

Мама впервые забеременела в семнадцать, и бабушка по отцовской линии настояла, чтобы мой восемнадцатилетний отец на ней женился, – мы сполна испытали все последствия этого решения на себе. Их брак должен был спасти репутацию семей, обеспечить стабильность и искупить грех добрачного секса. Но вместо этого мою мать больше десяти лет подвергали физическому насилию и обманывали, ее привязали к мужчине, которого она бы никогда не выбрала.

К счастью, мои отношения с Рейнардом были здоровыми, и у меня оставалось время на занятия своими делами. Моя старшая школа была инкубатором многообещающих молодых спортсменов, и колледжи активно набирали студентов из наших футбольных, баскетбольных и бейсбольных команд. Член Зала славы NFL Андре Типпетт ходил со мной на уроки первой помощи; однажды я даже дала ему списать.

Я была активным ребенком, всегда на велосипеде или с баскетбольным мячом, но меня вряд ли можно было назвать «качком». Как любая нерадивая младшая сестренка, я хотела быть похожей на своего брата Марти, который играл на кларнете, виолончели и тенор-саксофоне. Поэтому я взяла глокеншпиль, который мы называли «колокольчиком», и пошла в оркестр. В дни спортивных игр или праздничных парадов в городе на много миль было слышно наших барабанщиков. 250 сильных, раскачивающихся из стороны в сторону молодых людей в одеждах сине-белых королевских цветов маршировали и посылали звуковые волны вверх и вниз по тротуарам и через школьный стадион Ньюарка.

Мне нравилось этим заниматься, и у меня не было желания что-то менять до второго курса, пока три крутые девчонки из университетской баскетбольной команды не заговорили со мной в раздевалке. Они обсуждали друг с другом предстоящие вступительные испытания и новых игроков. Взглянув на меня, уточнили, что видели, как я бросаю мяч на уроке физкультуры, и что мне стоит записаться на отборочные.

– Ты должна попробовать, – сказала капитан.

Это был не вопрос.

– Конечно, хорошо, – улыбнулась я и схватила свои вещи со скамейки.

Подумав, я решила, что мне нечего терять, пришла на отбор и попала в команду.

Тренер Кэрол Ивонн Кларк, которая позже устроит меня на работу, где я познакомлюсь с Уитни, впервые увидела меня на игре против ее команды и вскоре после этого приехала ко мне домой и представилась:

– Я – главный тренер команды Clifford J. Scott High School в Ист-Орандже. Ты отлично играешь. Не думала о колледже? Если перейдешь в мою школу, то у тебя определенно будет больше шансов поступить туда, куда тебе больше всего хочется.

Она меня убедила, поэтому со второй четверти одиннадцатого класса я решила перевестись.

Когда я поделилась хорошими новостями с Рейнардом, первое, что он сказал, было: «Я тебя потеряю. Пожалуйста, не уходи». Тогда я удивилась, а он оказался прав. Не помню точно, как и когда мы стали отдаляться друг от друга, но вскоре после того как я перевелась, все закончилось.

Тем не менее тот год вышел замечательным. В свой первый сезон я набрала больше тысячи очков и привела команду к победе в дивизионе, хотя мы недотянули до полуфинала. Мама работала допоздна, и у нее не было времени приходить на мои игры. Отец вообще отсутствовал, но разговаривал со мной так, словно знал, что происходит в школьном баскетболе. Полагаю, он следил за мной в Star-Ledger и других газетах Нью-Джерси. Придя на одну из моих игр, он сказал: «Тебе надо быть понаглее».

После окончания школы я продолжила играть в знаменитой Лиге Рукер-парка в Гарлеме и путешествовать по стране с Big Heads Нью-Джерси, лучшими баскетболистами штата. Это был отличный сезон – я круто играла и познакомилась со своей близкой подругой Вэл Уолкер.

Меня пригласили в университет Seton Hall из второго дивизиона. Я склонялась к тому, чтобы согласиться, но в тот год летний тур Лиги, на котором свои таланты демонстрировали игроки трех штатов, принимал вуз Montclair State – и я вместе с Вэл, которая претендовала на Всеамериканские награды, оказалась на нем одной из лучших бомбардирш.

После чего Вивиан Стрингер из университета штата Чейни, одна из самых успешных тренеров в истории женского баскетбола студенческой лиги, завербовала меня в качестве пакетного дополнения к Вэл. Мне надоело учиться в черной школе, поэтому я сдала экзамен и выбрала преимущественно белый Montclair. Его команда входила в первый дивизион, занимала третье место в стране и часто выезжала на соревнования.

После многих лет упорных тренировок я знала, что готова играть в студенческой лиге, но тренер почему-то никогда не выбирала меня в основной состав. В хороший день мне удавалось поиграть минуты две-три, а в остальное время приходилось приклеивать зад к скамейке запасных. Когда тренер хмурилась, скрещивала руки на груди и в отчаянии принималась расхаживать взад-вперед перед скамьей, мне хотелось вскочить и крикнуть ей в лицо: «Я здесь, тупица!»

Я плакала от ярости и непонимания после каждой игры. Кроме того, когда так долго сидишь на скамейке, то попросту забываешь, как играть. Когда мама и тренер Кларк пришли на одну из моих игр, обе решили, что Стрингер – просто расистка. Думаю, она не привыкла иметь дело с черными девчонками. Я была первой цветной, попавшей в команду на первом же курсе.

Моим главным убежищем в том вузе были черные женские сообщества: AKA, Phi Beta Sigma, the Deltas. Эти девушки были для меня все равно что старшими сестрами, всегда готовыми накормить и подставить плечо. В их компании я чувствовала поддержку, понимание и ту близость, которых мне так не хватало в команде.

В довершение всего в начале второго курса меня использовали как инструмент для привлечения других черных игроков: Трейси Браун, Шэрон Росс и Бониты Спенс. Мы поладили, но к тому времени я уже решила уйти из команды.

К счастью, тренер из Monmouth пригласила меня присоединиться к ее девчонкам, и я покинула Montclair после первого семестра второго курса. Единственная проблема заключалась в том, что весной мне не могли выплатить стипендию, поэтому я решила найти работу и накопить денег до осени. Бонита Спенс сказала, что в ее родном городе, Атлантик-Сити, набирают персонал в новое казино, и предложила мне остановиться у ее мамы. Я отправилась туда и устроилась охранницей в Bally’s Park Place.

Я ходила на работу в типичной серой униформе из полиэстера, но через три недели ко мне подошел хорошо одетый мужчина, представился, сказал, что наблюдал за мной, и предложил присоединиться к отделу расследований в качестве агента в штатском. Я стала одеваться, как мне хочется – или как было необходимо. Иногда мне сходили с рук слаксы и блузка, но если работа была в баре, то приходилось соответствовать клиентам. Казино давало мне суточные, чтобы я могла смешаться с толпой, так что я покупала на них разбавленные коктейли и подсаживалась к кому-нибудь поболтать.

Наш отдел располагался под входом в грузовой док, за массивной дверью, в кабинете, оснащенном множеством видеокамер. В мои обязанности входило высматривать тех, кто считает карты, ловить зазывал и сравнивать лица клиентов с фото преступников. Иногда меня отправляли в определенный зал казино, где на мониторе видели разыскиваемого человека. Бывали и другие случаи, когда я надевала наушники и записывала разговоры в прослушиваемом гостиничном номере. Я работала по шестнадцать часов в смену и спала днем, а это означало, что у меня не было времени тратить заработанные деньги. Мне нравилось то, чем я занималась.

Шесть месяцев спустя я вернулась в Ист-Орандж с большой стопкой баксов, так что подработка в Центре развития сообщества мне была не особенно нужна, но денег много не бывает. Кроме того, я была многим обязана тренеру Кларк, поэтому когда она позвонила и попросила об услуге, я сразу согласилась. Она и не подозревала, что ее утренний звонок навсегда изменит мою жизнь.

Через несколько дней после знакомства мы с Уитни пошли обедать. Как только мы вышли за дверь и прошли около сорока футов, она вытащила сигарету из нагрудного кармана. Наверное, на моем лице отразилось удивление.

– Да, я курю, – сказала она и следом вытащила косяк.

Теперь я была в шоке. Она не выглядела наркоманкой.

– Так ты, значит, не такая, как все? – спросила я.

Уитни рассмеялась и убрала косяк обратно.

В колледже я несколько раз курила кальян, но на этом весь мой опыт курения заканчивался. В старших классах учитель английского языка пересадил меня на последний ряд за болтовню. Я села напротив парня, который распределял травку по мешочкам, и получила от него небольшую партию. Нужно было продавать наркотики в маленьких розовых пакетиках болельщицам. Я заработала на этом 300 долларов и бросила через две недели. Клиенты и деньги приходили быстро и легко, но я боялась, что меня поймают и моя трудолюбивая мама однажды узнает об этом.

– Можешь звать меня Ниппи, – сказала Уитни.

Отец называл ее так в честь одного зловредного персонажа комиксов.

Я узнавала ее все лучше и лучше. Ниппи сказала, что у нее есть парень по имени Крейг, чья мама пела в составе Sweet Inspirations, – но я его так и не увидела.

У меня же в то время никого не было – если не считать девушки из баскетбольной команды, которая постоянно действовала мне на нервы. Она оказалась ужасной собственницей. Мы обменялись парой поцелуев, и я не считала, что за этим должно последовать нечто большее, пока одна из соседок по комнате меня не просветила. Оказывается, я совершенно не замечала того, что происходит. Как бы то ни было, мама не очень-то переживала по этому поводу и лишь пару раз выразила мне свое неудовольствие:

– Робин, эта девочка пытается сплести вокруг тебя паутину.

– Но, мам, если она хочет погладить мою форму, то почему бы и нет?

Мне потребовалось совсем немного времени, чтобы увидеть то, что видела мама: девчонка пыталась меня контролировать, и мне нужно было найти способ заставить ее ослабить хватку – чем раньше, тем лучше.

Однажды летом я навестила ее в квартире на другой стороне моего комплекса, и она отказалась меня отпускать, загородив дверь. Я пробыла у нее в квартире несколько часов в ожидании, когда Полетт и Вэл зайдут за мной перед тренировкой. Наконец она отступила, я попыталась выбежать на улицу, но она схватила меня за руку. Я врезалась в кирпичную стену и разбила голову до крови.

Когда я рассказал обо всем Уитни, она сказала: «Не волнуйся, я тебя из этого вытащу». Я не спрашивала ее, что она имеет в виду; мы многое оставляли недосказанным. Но она это сделала. Никаких скандалов – девушка просто исчезла. А мы с Уитни стали еще ближе.

Наверное, людям со стороны было заметно, что между нами что-то происходит. Мы стали неразлучны. Постоянно были вместе – если не у меня, то у нее. Ее комната была настоящей помойкой: повсюду разбросаны вещи, одежда свалена в кучу на полу, кровать не убрана, а сумки с книгами, школьная форма и кошельки валялись то тут, то там. Однажды нам послышался какой-то хруст – и мы обнаружили мышь, которая сидела в ее сумке и мирно похрустывала чипсами.

Ниппи впервые пригласила меня к себе через несколько недель после знакомства. Мы не спеша прогуливались по окрестностям, а когда устали, зашли к ней и уселись рядом на полу ее гостиной, прислонившись спиной к дивану. Мы все болтали и болтали, а потом вдруг оказались лицом к лицу.

Наш первый поцелуй был тягучим и теплым, как мед. Оторвавшись друг от друга, мы снова встретились взглядами. Нервы на пределе, сердце бешено колотится. Что будет дальше? Что она скажет? Вдруг она расстроится? Я не понимала, что между нами происходит.

– Если бы я знала, когда мои братья вернутся домой, я бы тебе кое-что показала, – вдруг сказала она.

Это было круто. Нип могла втянуть меня в любые неприятности, если бы хотела. Как сказала моя мама, когда впервые ее встретила: «Выглядишь ты как ангелочек, но я-то знаю, что это не так».

Глава вторая. Как ангелочек

Уитни была не из тех, кто при первой же возможности хвастается своими достижениями. Совсем наоборот. Но в то лето она постоянно распевала – дома, в машине или сидя на крыльце – песни из нового альбома Чаки Хан, особенно Clouds, Our Love’s in Danger, и Papillon (Hot Butterfly), в записи которого участвовали Лютер Вандросс, Уитни и ее мать Сисси, по праву считавшаяся легендой бэк-вокала. Всякий раз, включая эти треки, Уитни исполняла весь бэк-вокал, прижимая наушники Walkman к ушам, как будто была в студии, – но на публике вела себя сдержанно, позволяя лишь мягко пропеть не больше одной-двух строчек.

Музыка была в каждой части ее тела; она ее любила, жаждала и всегда была уверена, что станет профессиональной певицей. Это было ее мантрой с двенадцати лет. Невероятно целеустремленная, Уитни знала наперед все шаги, которые ей придется сделать ради исполнения мечты. В тот момент она работала над созданием собственной группы и репертуара песен. Было что-то пьянящее в том, чтобы дружить с человеком, настолько уверенным в себе. Уитни Элизабет Хьюстон была совсем не такой, как все.

Она любила рассказывать мне о своем первом визите в студию с Чакой Хан для записи бэка. Чака услышала ее вокал и прервала запись, чтобы сказать Уитни: «Подойди ближе к микрофону». Уитни ощутила себя помазанницей божьей и после этого каждый раз, когда мы оказывались у нее на заднем дворе, пела, надев свои Walkman:

• Chanson papillon, we were very young
• Like butterflies, like hot butterfly

– Послушай Чаку! Смотри, куда она ведет, – учила она меня. – Смотри, что они сейчас делают. Слушай. Вот тут, вот тут.

Она проигрывала треки снова и снова, я была ее добровольной ученицей. Уитни объяснила, что у Чаки блестящая фразировка и голос, подобный инструменту. Когда она брала высокие ноты, то звучала, как труба или теноровый саксофон. Уитни поражала ее дикция: «Как католическая школьница. Выговаривает каждое слово».

Прошлым летом Вэл тоже призналась мне в любви к Чаке, но тогда я не восприняла это всерьез, а теперь прислушалась внимательно – и действительно, каждое слово раздавалось ясно, как колокольный звон. Уитни разобрала для меня ее песни по строчкам, и я вслед за ней начала ценить дарование Чаки.

«Чака очень недооцененная певица», – любила повторять Уитни.

Наряду с восхищением гениальностью других артистов Уитни получала огромное удовольствие от рассказов о своей матери. Она проигрывала все альбомы с ее участием снова и снова и наизусть знала каждую ноту, которую та брала. Всякий раз, ставя пластинку с ее бэк-вокалом, Ниппи заговаривала благоговейным тоном, предназначенным исключительно для звезд вроде Ареты Франклин. И неважно, что Сисси исполняла не главную партию, – для Уитни это было так.

– Я хочу, чтобы ты прослушала всю историю моей мамы, – сказала однажды Уитни и сыграла мне все песни, в которых появлялась ее мать, гордо демонстрируя, почему Сисси платят втрое больше, чем всем остальным.

• Daydreamin’ and I’m thinking of you
• Look… at… my mind… floating… away

Я всегда считала начало Day Dreaming Ареты каким-то гипнотическим, но после прослушивания этой песни с Уитни поняла, что всю эту сладость раскрывает именно голос Сисси. У меня до сих пор есть все альбомы с ее участием, и я могу выделить ее голос на таких песнях, как I Know It’s You Донни Хэтэуэя, Roll Me Through the Rushes Чаки и You’re the Sweetest One Лютера.

После нескольких часов погружения в дискографию матери, Ниппи дала мне копию сборника песен с ее участием. Мне особенно понравилась Things To Do. Я смотрела на фотографию улыбающейся Сисси Хьюстон в оранжевой рубашке с воротником-стойкой и пыталась соединить образ женщины с голосом, чистым как стекло, с образом матери, которая, по словам Уитни, частенько заставляла ее чувствовать себя ничтожеством.

Со временем Уитни рассказала мне все о карьере матери в Sweet Inspirations и поделилась историями о том, как им приходилось пробегать через задние двери и кухни, чтобы выступать на площадках сегрегированного юга, потому что черным было запрещено входить в концертные залы через переднюю дверь. Мать часто рассказывала ей о красоте Элвиса Пресли, о том, какой он добрый и заботливый. Подаренное им украшение было одной из самых любимых ее вещиц.

Как и большинство черных семей, моя семья увлекалась музыкой. Отец близко общался с Джонни Мэтисом и Филлис Хаймэн; мама слушала Тони Беннетта, Барбру Стрейзанд и Моргану Кинг. Брат Марти был поклонником Black Ivory, Dr. Buzzard’s Original Savannah Band, Motown и клубной музыки, потому что любил танцевать. Когда мне было двенадцать, мы с Марти и двоюродными братьями даже создали собственную группу под названием 5 Shades of Soul. Пока все мое внимание не завоевал баскетбол, мы исполняли Natural High Bloodstone и O-o-h Child Five Stairsteps на семейных барбекю и соревнованиях в Ньюарке.

Уитни познакомила меня со своей кузиной Фелицией и «кузеном» Ларри, который на самом деле был их близким другом. Они всегда были вместе, словно три мушкетера, и пели попурри в церковном хоре, выбирая песни по радио.

Я сказала Уитни, что раньше тоже мечтала петь в церковном хоре, но моему желанию не суждено было сбыться. В детстве мы часто бывали в Кингдом-Холл в центре города, где моя прабабушка когда-то была старостой, но там не пели гимнов и не молились хором. Никакого ритма и настоящего праздника. Мама, которая всегда была в духовных исканиях, годами ходила по разным молитвенным домам в надежде обрести свое место. Я тоже ходила в церковь, но в подростковом возрасте так сильно увлеклась баскетболом, что редко попадала на службу. Вместо меня за мамой теперь следовали Бина и Марти. Самым главным для мамы было донести до своих детей, что в мире существует высшая сила, – и ей это удалось. Дома мы не слушали госпелы, но, знаете, стоило включить Арету Франклин – как вы тут же услышали молитву. По-другому это не назовешь.

Уитни нравилось в хоре, но временами ей не хотелось ходить в семейную церковь, которую она называла «фальшивой и наполненной лицемерами». Однажды вечером перед нашей встречей она позвонила и сказала, что мама заставляет ее встретиться с сыном их священника, преподобного доктора К. Э. Томаса. Уитни чувствовала себя так, словно это двойное свидание, призванное прикрыть отношения женатого священника и ее матери. Я никогда не видела, чтобы он выходил из спальни Сисси, но однажды заметила, как священник сидел за их кухонным столом в одной майке.

Уитни сказала, что ей не хочется, но Сисси ответила: «Это твой дочерний долг». Она согласилась, подавив в себе чувство тревоги и раздражения, а на следующий день сказала: «Я ему понравилась, а он мне нет».

Насколько мне известно, больше они не встречались.

Несмотря на летние каникулы, Уитни бывала в церкви по меньшей мере три раза в неделю. По четвергам вечером у нее была репетиция, и она каждый раз убегала на нее, независимо от того, где мы в тот момент находились и чем были заняты. Ее мать была миссионеркой и руководила репетициями хора, так что Уитни всегда приходила вовремя. Она была дочерью Сисси Хьюстон и не могла поступать иначе. Я это понимала, приняв ее репетиции за что-то вроде баскетбольных тренировок: если опоздаешь, то задержишь всю команду.

Уитни, Ларри и Фелиция всегда говорили о своих песнях и соло так, будто готовятся к игре. В каком-то смысле так оно и было: в Ист-Орандже и Ньюарке хоры пользовались не меньшей популярностью, чем баскетбольные команды. Они даже соревновались друг с другом в различных церквях, и Уитни была главным игроком для младшего хора баптистской церкви «Новая надежда». В соседних церквях тоже были свои звездные исполнители. Менее чем в пяти милях отсюда, на Чанселлор-авеню, совсем юная Фейт Эванс пела в миссионерской баптистской церкви имени Эммануэля.

Когда Уитни и ее кузины закончили обдумывать предстоящий концерт, она сказала:

– Робин, я хочу, чтобы ты тоже пришла.

Баптистская церковь «Новая надежда» проводила музыкальную службу, и все знали, что их хористы – мастера своего дела. Паства привыкла к посетителям, но концерт хора был особенным событием, и церковь переполнялась людьми. Уитни пригласила меня, и мне не терпелось услышать ее пение.

Пусть я и не ходила в церковь, но все равно знала Писание и верила во все, что написано в Библии. Мои брат и сестра были крещеными и причащались, но меня по какой-то причине святой водой так никто и не окропил. Думаю, это было связано с тем, что я постоянно уезжала на состязания и сборы, так что меня редко можно было застать дома по воскресеньям. Тем не менее я всегда хотела познакомиться с Писанием, так что в пятнадцать лет прочитала все, от книги Бытия до Откровения. Мне казалось, будто я переношусь назад во времени. Самый глубокий отпечаток во мне оставило язвительное описание Содома и Гоморры, и каждый раз, совершая грех, я знала, что нуждаюсь в милости Иисуса Христа. Я верила, что его история правдива и он действительно совершил все те добрые дела и чудеса, о которых говорилось в книге.

Уитни знала Библию как свои пять пальцев. Она рассказывала мне о женщинах из Писания, которых я не запомнила, – например, о Руфи и Эсфири, которые встали на защиту народа своего царского дома и предстали перед царем. В книге было несколько влиятельных женщин, и она знала каждую. Иисуса же она боготворила и считала его олицетворением всего того, к чему должен стремиться каждый.

Я сразу ответила на приглашение Уитни согласием, но это создало две проблемы. Во-первых, мне пришлось надеть платье: мама всегда верила, что когда идешь в церковь, то одеваешься для Бога, так что я должна была выглядеть представительно. К счастью, было лето. Клянусь, я бы ни за что не надела чулки – терпеть их не могла. Я содрогалась от одной мысли о платье, но ради того чтобы услышать пение Нип, все же решила принести эту жертву и где-то у стенки шкафа нашла простой и достаточно удобный бледно-лиловый пуловер с короткими рукавами, который немного расширялся внизу. В следующий раз я добровольно надену платье на похороны моей мамы.

Во-вторых, я должна была зайти на территорию матери Уитни. Как бы мне ни хотелось услышать пение подруги, эта церковь принадлежала Сисси Хьюстон, и меня это не слишком радовало. Каждый раз, когда я заезжала к ним домой, чтобы забрать Уитни, всю дорогу от машины до порога я чувствовала исходящую от нее враждебность. Еще до того, как мы познакомились, Уитни предупредила меня, что мать обычно не жалует ее друзей и знакомых.

– Мама может быть грубоватой, но она такая, какая есть, – сказала Уитни.

В воскресенье я взяла мамину машину и поехала в баптистскую церковь «Новая надежда», которая находилась на той же улице, что и знаменитый Baxter Terrace[1]. Внутри здание из красного кирпича выглядело несколько запущенным, но в первое воскресенье августа туда пришли все верующие, от бедных до богатых. Помещение заполнилось до отказа.

Мне не хотелось сидеть слишком близко или слишком далеко, потому что Уитни должна была меня увидеть, так что я села в седьмом ряду чуть левее центра. Жесткие деревянные скамьи заставили меня выпрямить спину, сесть как по струнке – и я остро ощутила, что нахожусь в приходе Сисси Хьюстон. Именно здесь она и ее братья и сестры основали группу Drinkard Singers, прежде чем переименовать ее в Sweet Inspirations. Маленькая медная табличка с надписью «Ли Уорвик» напомнила мне, что «Новая надежда» кроме всего прочего служила приходом двоюродных братьев Уитни – Ди Ди и Дионн. Вся семья прошла через эту церковь. Я чувствовала себя чужой.

Преподобный Томас попросил гостей церкви и прихожан встать, что я и сделала. Он говорил, а я вспоминала, что Уитни рассказывала мне о нем и Сисси.

Представляя младший хор, он сказал: «Люди пришли послушать мои проповеди, но Господь любит, когда его восхваляют».

Прихожане и гости вторили: «Аминь».

Толпа молодых людей в черно-белых одеждах хлынула сзади и двинулась по проходам к передней части церкви. Уитни прошла мимо, но меня не заметила. Она была в черной прямой юбке и белой рубашке на пуговицах, волосы уложены в маленький пучок, на лице тон из Fashion Fair, губы подкрашены почти незаметной светло-розовой помадой. Заняв свое место на скамье рядом с кафедрой, она посмотрела на меня, но не улыбнулась. На ее лице застыло выражение а-ля «игра началась». Сама сосредоточенность. Расслабиться мне помогла только ухмылка Ларри. Они были просто детьми, так что даже серьезность в их исполнении выглядела забавной, и через минуту я увидела, как Уитни, Ларри и Фелиция отделились от группы и тихо перебрасываются шутками, в то время как пятьдесят девочек и мальчиков занимают свои места.

Мать Уитни стояла перед хором в платье землистых тонов, которые смягчили ее внешность. Ее брат Ларри Дринкард, органист, сидел в больших толстых очках, из-за которых его глаза превращались в крохотные точки. Зато он отлично играл!

– О’кей, – сказала Сисси. – Ну что, все готовы?

Хор поднялся и запел. Некоторые песни были мне знакомы, но я не знала слов. Чтобы знать их, нужно регулярно ходить в церковь. Голоса хористов звучали с такой мощью, будто звук лился из гигантского динамика, и я почувствовала, как он грохочет у меня в груди. Несколько человек стали отсчитывать такты, похлопывая ладонями по ногам; другие вторили им мягкими двойными хлопками. Какое-то время Сисси тоже хлопала в ладоши, а потом повела хор. Ее левая рука зависла в воздухе, в то время как правая двигалась вверх и вниз, заставляя голоса повышаться и понижаться по ее команде. Они были великолепны.

Затем Ларри, Фелиция и Уитни вышли вперед. Фелиция пела альтом, Ларри – фальцетом, а Уитни – прекрасными переливами альта и сопрано. Их голоса звучали так приветливо, что мне тоже на мгновение захотелось подняться и присоединиться к ним. Надо признать, радио они подпевали совсем иначе. Сейчас в их голосах звучала настоящая сила, которой не было и в помине, пока они просто дурачились. Когда хор запел Oh Mary Don’t You Weep, трио оборвало свою партию и захлопало в ладоши. Уитни и Фелиция стали покачиваться взад и вперед, обмениваясь строчками:

• Mary…
• Oh, Mary…
• Oh, Mary, don’t you weep
• Tell Martha not to moan

Прихожане и гости вторили: «Аминь».

Затем троица разделилась, Уитни шагнула вперед, теперь уже в белом одеянии в пол. Прежде чем она успела раскрыть рот, я услышала шепот: люди в зале готовились. Наступила тишина, она подошла к микрофону, закрыла глаза и запела под тихий аккомпанемент пианино:

• When Jesus hung on Calvary,
• People came from miles to see…

– Пой, Нип, – крикнул Ларри.

– Вперед, Нип, – добавила Фелиция.

Даже преподобный Томас воскликнул:

– Пой, Уитни!

А потом некий дух пронесся над церковью. Лицо Уитни засияло, ее губы задвигались, а голос повышался с каждой строчкой. Она стала мягко раскачиваться, и прихожане хлопали в такт.

Уитни начинала с высокой ноты, а затем каждый раз брала еще выше. Люди не могли сдержать эмоций. Нип задала тон, и прихожане стали восхвалять Святого Духа и кричать:

– Ву-у!

– Хвала Господу!

Ее пение было вольным и ранимым, ангельским и сильным. Сидя на скамье, я наблюдала за тем, как ее маленькое тельце в белых одеждах наполняет пространство своим голосом. Она продолжала двигаться – не раскачивалась, но едва уловимо переносила свой вес из стороны в сторону. Легко. Нежно. Четко произнося каждое слово. Ее руки по бокам почти не двигались; она твердо держалась на ногах, меняя выражение лица вслед за текстом. Глаза оставались закрыты, в то время как люди вокруг улюлюкали, кричали и преклоняли колени:

• They said, “If you be the Christ,
• Come down and save your life.”
• Oh but Jesus, my sweet Jesus,
• He never answered them,
• For He knew that Satan was tempting Him.
• If He had come down from the cross,
• Then my soul would still be lost.

Пение Уитни становилось все более настойчивым. На середине песни она приоткрыла глаза, оглядела зал и посмотрела в мою сторону, прежде чем закрыть их снова. Этот момент захватил ее так же, как всех остальных. В тот день она обрела спасение.

• He would not come down
• From the cross just to save Himself;
• He decided to die!

Уитни умоляла нас вознести хвалу Христу за его страдания во имя новой жизни. Я бывала в церкви не один раз, но в то воскресенье все было иначе. К нам пришло избавление. Меня не нужно было убеждать в существовании высшей силы, я и так в нее верила, но в тот момент я почувствовала себя намного ближе к Богу – и к Уитни.