Удивительное путешествие Нильса Хольгерссона с дикими гусями по Швеции бесплатное чтение

Гном

Воскресенье, 20 марта

Жил однажды мальчик. Худой, долговязый, с льняными волосами. Лет четырнадцати. Назвать его примерным или хотя бы просто хорошим мальчиком язык не поворачивается. Нет, ни примерным, ни просто хорошим назвать его нельзя. Больше всего он любил поесть и поспать, но это бы полбеды. А беда в том, что, когда мальчик не ел и не спал, он затевал разные зловредные проказы и каверзы.

Как-то в воскресенье родители собрались в церковь. Мальчик оперся локтями на стол, а подбородок положил на руки. Дожидался, пока уйдут.

Повезло. Часа два их не будет. Можно, к примеру, взять отцовское ружье и пальнуть пару раз, и никто ничего не скажет!

Но отец будто прочитал его мысли. Ведь уже ушел почти, и надо же – в последний момент остановился на пороге и внимательно посмотрел на сына:

– Раз уж ты не идешь с нами в церковь, будь любезен прочитать проповедь дома. Понял?

– Само собой. Почему бы не прочитать.

Только и дел мне, что читать вашу проповедь!

А мать точно пружина подбросила. Не успел мальчик оглянуться, она уже схватила с полки «Домашнюю Постиллу»[1] и впечатала в стол у него перед носом. И когда только успела – открыла книгу как раз на странице с сегодняшней проповедью! Рядом положила Новый Завет. А напоследок придвинула к столу кресло, купленное в прошлом году на распродаже в пасторской усадьбе. С чего бы честь такая – обычно в нем позволялось сидеть только отцу.

Что это они так стараются? – подумал мальчик. Пару страниц прочитаю, но уж никак не больше. Еще чего!

И опять! Да что ж это такое! Отец, похоже, и вправду умеет читать мысли. Подошел вплотную к сыну и раздельно сказал:

– И чтоб прочел как следует! Не с пятого на десятое, а как следует. Придем из церкви, спрошу по каждой странице! По каждой странице! Пропустишь что-то – пеняй на себя.

– Проповедь на четырнадцать с половиной страниц, – подлила уксуса мать. – Начинай прямо сейчас, а то не успеешь.

И ушли. Наконец-то.

Мальчик подошел к двери и посмотрел им вслед. Хороши родители – подстроили ловушку. Идут, наверное, и радуются, как здорово придумали… А ему весь день мусолить эту проповедь.

Но тут он ошибался. Родители вовсе не радовались, хотя радоваться было чему. Конечно, они небогаты, но трудолюбивы и упорны. Арендовали крошечный клочок земли и работали в поте лица. Когда переехали, у них был только поросенок и пара кур. Но сейчас и хутор побольше, и надел получше, и дела пошли неплохо. Теперь и коровы есть, и гуси. Всех они в состоянии прокормить. Что еще надо? Можно со спокойным и радостным сердцем идти на воскресную службу.

Все бы так и было, если бы не сын. Отец считал, что мальчишка туповат, ленив, ничему не хочет учиться, да и вообще ни к чему не пригоден, разве что гусей пасти. А мать с ним не спорила. Все правда – и туповат, и ленив. Но это, как говорится, от Бога.

Ее больше беспокоило другое. Ей казалось, что у нее вырос недобрый и даже жестокий сын. Нет для него большего удовольствия, чем подстроить какую-нибудь злую шутку или поиздеваться над животными.

И молилась она только об одном: чтобы Бог дал сыну доброе сердце. «Боже, дай ему доброе сердце», – чуть не каждый день шептала она, опустив голову в ладони. Дай ему доброе сердце, иначе принесет он родителям одни горести, да и сам счастья не узнает…

А мальчик довольно долго стоял на пороге, смотрел им вслед и размышлял, читать ему проповедь или нет. Отец сказал – пеняй на себя…

На этот раз лучше послушаться. Уселся в пасторское кресло и начал вслух читать. Бормотал, бормотал… и то ли проповедь его усыпила, то ли собственное бормотание, но очень скоро он начал клевать носом.

А на дворе весна. Всего-то двадцатое марта, но в приходе Западный Вемменхёг на юге провинции[2] Сконе уже весна. Зелень еще не появилась, но почки – тут как тут. Придорожные канавы залиты до краев талой водой, по обочинам цветет мать-и-мачеха, заблестела и потемнела кора на кустарнике у забора.

Родители оставили дверь приоткрытой, и слышно, как весело заливается жаворонок. По двору бродят куры, и, судя по кудахтанью, им тоже весело. Степенно, но бодрее, чем обычно, вперевалку выступают гуси и при каждом шаге поворачивают голову: налево, направо, налево, направо. В коровнике тоже, наверное, пахнет весной – оттуда время от времени доносится радостное мычание.

Мальчик читал, бормотал и то и дело встряхивал головой. Вот засну, не успею все это выучить, ну и попадет мне от отца!

И все же заснул.

Он и сам не знал, сколько проспал. Разбудило его тихое постукивание за спиной.

На подоконнике, как раз напротив, стояло большое зеркало, в нем отражалась почти вся комната. И он сразу увидел, что крышка большого сундука открыта.

Большой, тяжелый, посеревший от старости дубовый сундук с железной резной окантовкой. Никому, кроме матери, не разрешалось не только открывать, даже прикасаться к этому сундуку. Там хранилось ее приданое. Чего там только не было! Два старинных народных костюма: красные блузы с коротким лифом, сборчатые юбки, большая брошь с жемчугом. Накрахмаленные косынки, тяжелые серебряные пряжки и цепочки. Теперь, конечно, никто такое не носит. Мать много раз собиралась выкинуть все это старье, но так и не собралась.

А сейчас крышка откинута. И как это может быть? Он сам видел – мать копалась в сундуке перед уходом, а потом закрыла крышку. Она ни за что не оставила бы сундук открытым.

И ему стало страшно. А что, если, пока он спал, в дом забрался вор? Что делать? Настоящий разбойник может и убить, им это нипочем, разбойникам.

Он сидел, не шелохнувшись, делал вид, что спит, и подглядывал в зеркало.

Вор так и не показался, но мальчик краем глаза заметил какое-то движение. На сундуке шевелилась странная тень, словно какая-то жидкость, быстро темнея, переливалась в невидимом флаконе. Вгляделся, зажмурился, посмотрел опять – и не поверил своим глазам.

То, что он принял за тень, была никакая не тень.

Это был гном. Настоящий гном. И этот настоящий гном сидел на передней стенке сундука верхом, как на лошади.

Мальчик слышал, конечно, о гномах. Говорили, что в каждом доме есть свой гном, гном-домовой. Эти гномы-домовые якобы считают людей своими подопечными и следят, чтобы семья жила в достатке. Но он даже вообразить не мог, что они такие крошечные. Высотой в ладонь, не больше. Безбородое личико, морщинистое, как у старика. Черный камзол, брючки до колен и широкополая шляпа – настоящий франт. Кружева на воротнике и манжетах, башмаки с золотыми пряжками, подвязки на брючках собраны в изящные розетки.

И этот гном, оказывается, вытащил из сундука бабушкин вышитый передник и с восторгом рассматривал. Качал головой и тихонько цокал языком от восхищения. Увлекся и даже не заметил, что кто-то за ним наблюдает.

Мальчик, конечно, удивился и немного испугался. Не каждый день увидишь гнома. Но испуг быстро прошел. Чего его бояться – такой маленький. И к тому же занят передником, ничего не видит и не слышит. Можно спихнуть его в сундук и захлопнуть крышку. Вот будет потеха!

Потеха-то потеха, но прикоснуться к гному он все же не решался. Кто их знает, про них всякое говорят… Не поворачивая головы, пошарил глазами по комнате – с чем бы к нему подступиться? Диван, складной стол, кастрюли, медный кофейник на полке у плиты. Бидон с водой у двери. Тарелки и блюдца в полуоткрытом шкафу. Там же, в ящике, половники, ложки, ножи и вилки. На стене, рядом с портретом датского короля, висит отцовское ружье. Герань и фуксии на окне.

Взгляд его упал на сачок для бабочек, висевший на вбитом в наличник гвозде.

Мальчика словно подбросило – он в два прыжка оказался у окна, схватил сачок и накрыл им край сундука. Какая удача! Он сам удивился, как ловко у него вышло: гном оказался в сачке! Бедняга лежал на дне частой сетки вниз головой и судорожно дергал ручками и ножками. Мальчик повернул сачок половчее, чтобы гном не выбрался, и задумался. И что делать дальше с таким уловом?

Гном попытался перевернуться и вылезти из сачка, но каждый раз, когда ему удавалось зацепиться за сетку, его мучитель встряхивал сачок, и гном опять оказывался на дне.

И вдруг гном заговорил!

Я столько сделал для вашей семьи и заслужил лучшего обращения, сказал гном. Если ты меня отпустишь, получишь в награду старинный норвежский далер, серебряную ложечку и золотую монету величиной с карманные часы. С карманные часы!

Посулы не показались мальчику чересчур уж щедрыми. Удивительно другое: как только он поймал гнома в сачок, ему опять стало страшно. И не то чтобы страшно, а так… не по себе. Он вступил в сношения с иным, чуждым миром, и лучше бы отпустить это странное создание на все четыре стороны.

Так и надо сделать. Он перестал раскачивать сачок. Гном уже почти выбрался на свободу, как вдруг мальчику пришло в голову, что он делает ужасную глупость. Ведь можно потребовать что угодно – этот гном наверняка несметно богат. По крайней мере, мог бы помочь выучить эту занудную проповедь, ведь ему наверняка ничего не стоит просто взять и вложить эти четырнадцать с половиной страниц ему в голову!

Не надо быть дураком!

Он поспешно встряхнул сачок.

И в этот самый момент кто-то дал ему оглушительную оплеуху. Ему показалось, что голова раскололась на части. Он отлетел к стене, потом к другой и свалился на пол без сознания.

А когда очнулся, гнома и след простыл. Сундук закрыт, сачок висит там, где и раньше, – на окне. Если бы так не горела щека, можно было подумать, что все ему только приснилось.

Отец с матерью ни за что не поверят, решил мальчик. И урок спросят все равно. Так что лучше прямо сейчас взяться за эту проповедь.

Он пошел было к столу и остановился как вкопанный. Комната, знакомая с раннего детства… что с ней? Выросла она, что ли? А пасторское кресло? Выглядит как всегда, но во много раз больше. Ему пришлось сначала залезть на царгу, а потом по ножке вскарабкаться на сиденье. И стол тоже вырос – надо встать на ручку кресла, чтобы дотянуться до столешницы.

Что же это такое? Гном заколдовал мебель! Да не только мебель – всю хижину!

Книга Лютера лежала на столе. Книга как книга, только и она выросла до слоновьих размеров. Чтобы прочитать хотя бы одно слово, ему пришлось встать на страницу.

Мальчик с трудом прочитал пару строчек, поднял голову, посмотрел в зеркало и, не удержавшись, крикнул:

– Еще один!

Потому что в зеркале он увидел другого гнома – такого же коротышку, только не старичка, а своего ровесника, в вязаном белом колпачке и кожаных брючках.

– Он же одет точно, как я! – воскликнул мальчик и хлопнул в ладоши.

Гном в зеркале сделал то же самое и посмотрел на него с удивлением.

Он потянул себя за волосы, ущипнул за руку, начал раскачиваться – тот, в зеркале, повторял все его движения.

Мальчик слез со стола и забежал с другой стороны зеркала – не стоит ли там кто-то и дразнится?

И никого не нашел.

Обратная сторона зеркала была наглухо закрашена краснокоричневой краской.

Дикие гуси

Поверить невозможно – он превратился в гнома! Ну, нет, подумал мальчик, скорее всего, я сплю. Проснусь – и опять стану человеком. Надо только немножко подождать.

Он встал перед зеркалом, зажмурился, подождал пару минут и снова открыл глаза в уверенности, что все встанет на свои места. Но нет – как был, так и остался таким же крошкой. Льняные волосы, веснушки, заплатка на кожаных брючках, штопаный чулок – всё его, но он уменьшился раз в пятнадцать.

Стоять у зеркала и ждать, пока вырастешь, довольно глупо. Надо попробовать что-то другое. Лучше всего найти гнома и помириться с ним. Попросить прощения.

Спрыгнул на пол и начал искать. За шкафами, под диваном, за сундуком, даже в печь заглянул и в мышиную норку – ни следа. Гнома как ветром сдуло.

Он искал и искал, начал плакать, клялся, что никогда больше не изменит данному слову, никогда больше не позволит себе такие злые шутки, никогда не заснет над проповедью. Никогда, никогда… он будет послушным, добрым, он будет просто замечательным и образцовым мальчиком, только бы опять стать нормальным.

Никакие обещания не помогали.

Тут он вспомнил. Мать рассказывала: маленький народец часто селится в коровниках. Надо поискать там.

Ему повезло – входная дверь была приоткрыта, иначе ни за что не добраться до дверной ручки.

Дома он, само собой, ходил в чулках. А как теперь выйти на улицу в огромных, чуть не больше его самого, деревянных чоботах? И ахнул: у самого порога стояла пара крошечных деревянных башмачков. Значит, гном позаботился и об этом. Сделал башмачки по размеру.

И ему стало совсем страшно. Значит, это надолго. Значит, гном разозлился всерьез.

На дубовой доске перед входом лениво прыгал воробей. Увидел мальчика, встрепенулся и зачирикал:

– Чив! Чив-чив! Поглядите-ка на гусепаса Нильса! Мальчик-с-пальчик! Нильс Хольгерссон – мальчик-с-пальчик! Тумметот![3] Мальчик-с-пальчик! Коротышка – чив! – Нильс – чив! – Хольгерссон! Тумметот!

На его отчаянное чириканье сбежались и гуси, и куры.

– Ку-ка-ре-ку! – заорал петух. – Так ему и надо! Ку-ка-ре-ку! Будет знать, как дергать меня за гребешок!

– Так-так-так…та-а-ак! – заскрипели куры. – Так тебе и надо. Так-так-та-а-ак!

Гуси сбились в кучку, как заговорщики.

– Кто это сделал? – спрашивали они друг друга и недоуменно мотали шеями. – Кто это сделал?

Мальчику стало очень обидно, и он не сразу сообразил, что именно во всей этой истории самое странное. А самое странное во всей этой истории было вот что: он, оказывается, прекрасно понимал птичий язык!

А когда сообразил, замер. Будто примерз к крыльцу.

«Это потому, что я превратился в гнома. Гномы наверняка понимают, о чем говорят птицы…»

Обиднее всего куриное квохтанье: «Так тебе и надо, так тебе и надо…»

Почему это – «так тебе и надо»?

Он швырнул в них камешек. Будет еще всякий сброд указывать, как ему надо, а как не надо.

Но мальчик забыл, что он уже не тот, кем был раньше! Куры не прыснули в разные стороны, как обычно, а окружили его и назойливо тянули:

– Так-так-та-а-ак тебе и надо! Так-так-та-а-ак тебе и надо!

Хотел было убежать, но куры гнались за ним и верещали так, что он чуть не оглох:

– Куд-куда? Куд-куда? Та-а-ак тебе и надо!

И никуда бы от них не деться, если бы из-за угла не появился домашний кот. Куры увидели кота, притихли и сделали вид, что ищут червяков в размякшей земле.

Мальчик подбежал к коту.

– Привет, Миссе, – сказал он. Постарался, чтобы голос звучал как можно ласковей. – Ты ведь все облазил здесь, на хуторе? Наверняка знаешь, где найти гнома? – Подумал и добавил: – Пожалуйста!

Кот ответил не сразу. Он уселся, устроил хвост поудобнее и долго и внимательно смотрел на мальчика. Большой черный кот с белым фартучком на грудке. Гладкая шерстка глянцево поблескивает под солнцем. Когти втянуты, неподвижные серые глаза с вертикальной щелочкой зрачка. Образцовый домашний кот.

– Допустим, я знаю, где найти гнома, – тихо и певуче сказал Миссе. – Но это вовсе не значит, что я обязан болтать об этом на каждом углу.

– Миссе, милый, ты что, не видишь – он меня заколдовал.

Кот приоткрыл круглые невинные глаза, и в глубине их мелькнула опасная зелень. Но тут же зажмурился, потянулся и насмешливо промурлыкал:

– Значит, ты будешь меня дергать за хвост, а я тебе буду помогать?

Мальчик разозлился. Он совершенно забыл, какой он маленький и беспомощный.

– И еще подергаю, – крикнул он и глазам своим не поверил.

За секунду в коте произошли небывалые перемены. Неужели это тот самый ласковый, уютный зверек, который по вечерам любит греться у печки? Кот в два прыжка настиг его, сбил с ног и прижал к земле. Оскаленная пасть оказалась рядом с горлом.

Острые когти прошли сквозь жилетку как сквозь масло, и он почувствовал боль в груди. Острые клыки щекотали горло.

– Помогите! – закричал мальчик изо всех сил.

Помочь было некому, и он решил, что настал его последний миг.

Но тут кот отпустил лапу и сел.

– Ладно, – прошипел он, – на первый раз хватит. Пожалею тебя ради хозяйки. Но берегись! Попробуй только забыть, кто из нас главный.

И пошел своей дорогой, степенный и кроткий, как будто ничего не произошло.

Мальчик не мог и слова вымолвить от унижения. Проглотил слезы и побежал в коровник, где, по словам матери, чаще всего селится «маленький народец».

У них было всего три коровы, но, когда он появился на пороге, раздалось такое мычание, будто их по меньшей мере тридцать.

– Му-у-у, – сказала Май-Роз, когда мычание немного стихло. – Приятно сознавать, что в мире есть справедливость.

– Му-му, – подтвердили остальные и опять начали мычать наперебой так бестолково, что мальчик не понял ни слова.

Хотел было спросить, не видели ли они гнома, но куда там! Коровы разошлись не на шутку. Они вели себя точно так, как в тот раз, когда он заманил в коровник бродячую собаку. Лягались, мотали головами, гремели колокольчиками, грозно выставляли рога.

– Подойди только, – сказала Май-Роз, – лягну так, что всю жизнь не забудешь.

– Подойди, подойди, – закивала Милашка Лиля, – потанцуешь у меня на рогах.

– Подойди, подойди, – перебила ее Звездочка, – узнаешь, каково мне было, когда ты швырял в меня свои деревянные башмаки.

– И когда ты мне в ухо осу засунул! – взревела Милашка.

Надо же, еще одну обиду припомнила.

Май-Роз – самая старшая и самая умная из коров – возмущалась больше других.

– Иди-ка сюда, – грозно мыкнула она. – Получишь сполна за все подножки, что ты ставил своей матери, когда она шла с молочными бидонами! За все ее слезы, которые она над тобой, негодяем, пролила!

Он начал убеждать коров, что раскаивается, что отныне и всегда будет совершать исключительно добрые и даже образцовые поступки, лишь бы коровы помогли ему разыскать гнома. Но коровы не слушали. Они угрожающе мычали и толкались, перебивая друг друга. Мальчик испугался, не сорвутся ли они с привязи. Нет уж, лучше ноги унести.

Ему стало совсем тошно. Он понял, что никто на хуторе помогать ему не станет… и даже если он найдет гнома, снимет ли тот заклятие?

Это еще неизвестно.

Он забрался на широкий каменный забор, окружавший хутор. Когда-то этот забор сложили, тщательно подгоняя камень к камню, а теперь его и найти-то постороннему человеку нелегко, настолько зарос терном и ежевикой.

Надо подумать, что делать дальше. А если, допустим, ему так и не суждено снова стать человеком? Если он останется гномом на всю жизнь? Вот вернутся отец с матерью из церкви – с ума сойдут от удивления. Да и не только они. Притащатся на него смотреть отовсюду, и из Восточного Вемменхёга, из Скурупа, со всего округа. А может, мать и отец захотят заработать на нем и станут показывать на ярмарке в Чивике?

Его передернуло. О таком даже думать неохота. Лучше, если бы его вообще никто не увидел. Ни один нормального размера человек.

Мальчик был глубоко несчастен. Наверное, никто в целом мире не был так несчастен, как он. Он уже не человек. Чудище. Хотя, наверное, нельзя сказать «чудище» про существо размером в ладонь. Так… недоразумение.

Постепенно до него доходило, что это значит – не быть человеком. Теперь ему все отрезано. Поиграть с другими мальчишками? Забудь. Мало того, он не вправе унаследовать хутор, и даже речи не может быть о том, чтобы завести девушку и жениться.

Он посмотрел на свой дом. Маленькая хижина, каркас из деревянных брусьев заполнен беленой глиной, высокая, крутая соломенная крыша будто прижимает стены к земле. И сарай тоже маленький, и надел такой узкий, что лошадь с трудом разворачивается. И все маленькое – для людей, конечно. Для людей – маленькое. А для него… Для него хватит и дырки под полом в стойле.

У него защипало глаза.

Погода стояла на удивление замечательная. Журчат ручьи, вот-вот распустятся почки, отовсюду доносится веселый птичий щебет.

Но мальчика ничто не радовало. И наверное, ничто уже не обрадует.

Никогда он не видел такого огромного голубого неба, как сегодня. Что ж тут удивительного – пока он был большим, и небо было как небо. А теперь оно просто огромное. И в этом огромном небе то и дело пролетали стаи птиц. Они возвращались с зимовок в южных странах на север, к своим гнездовьям. Стая за стаей. Он и не знал, что это за птицы. Узнал только диких гусей, ведь они всегда летят клином. Впереди один, а за ним, как волны от лодки, расходятся две стройные шеренги.

Гуси летели высоко-высоко, но мальчик все равно слышал их крик:

– Пора в горы! Пора в горы!

Заметили пасущихся во дворе домашних гусей, снизились немного и закричали:

– Летите с нами! Летите с нами в наши горы!

Домашние гуси подняли головы и ответили, как и должны были ответить домашние гуси: достойно и разумно:

– Нам хорошо и тут! Нам хорошо и тут!

Конечно хорошо. Что ж плохого – на хуторе замечательно. Роскошный день, пригревает солнышко, воздух пропитан легкой весенней свежестью. С другой стороны, какое удовольствие, наверное, лететь в таком воздухе!

Молодые гуси беспокоились все больше. Они даже хлопали крыльями и делали короткие пробежки.

– С ума вы сошли? – гоготнула старая гусыня. – Холод и голод – вот что вас ждет. Холод и голод.

И молодежь соглашалась – мы понимаем, понимаем. Холод и голод. Вот что нас ждет. И ничего больше – холод и голод.

Только один молодой гусь не унимался:

– Будет стая, полечу с ними.

И не успел он сказать эти дерзкие слова, в небе появился еще один треугольник:

– Летите с нами в наши горы!

Гусак расправил крылья и побежал. Но ведь он ни разу не пробовал летать по-настоящему! Его занесло в сторону, и он неуклюже свалился на бок.

– Подождите! – крикнул он изо всех сил. – Подождите, я лечу с вами!

И дикие гуси услышали. Они повернулись и сделали круг над хутором – а вдруг этот белый гусь и в самом деле собрался лететь с ними на север?

– Подождите, подождите! – Молодой гусь сделал еще одну попытку взлететь.

Это никуда не годится. Родители будут очень огорчены: придут из церкви, а лучший гусь улетел неизвестно куда.

И Нильс, совершенно забыв, какой он маленький и беспомощный, ринулся со всех ног к статному молодому гусю и обхватил его за шею:

– Никуда ты не полетишь! Только этого не хватало!

Но как раз в этот момент гусак наконец сообразил, как ему удержать равновесие, и взял разгон. Он уже не мог остановиться, чтобы скинуть незваного седока, и, тяжело хлопая непривычными к полету крыльями, поднялся в воздух.

Они взлетели так быстро, что у мальчика закружилась голова, и он просто-напросто не успел расцепить руки, а когда начал соображать, было уже поздно: они были высоко. Прыгнуть – расшибиться насмерть.

Единственное, на что он решился, – перебрался на спину гуся и устроился поудобнее. Но и здесь было не лучше – на скользкой спине между двумя огромными, равномерно поднимающимися и опускающимися крыльями.

И мальчик, чтобы его не сдуло ветром, изо всех сил вцепился в лоснящиеся белоснежные перья.

Лоскутное одеяло

У него так кружилась голова, что он плохо понимал, где он и что происходит. Ветер свистел, будто начался шторм, хотя небо по-прежнему было ярко-голубым, без единого облачка. Он посмотрел направо и налево. Тринадцать гусей летели двойной шеренгой, равномерно, будто по команде, взмахивая крыльями. В глазах рябит, уши заложены, он даже не мог определить, высоко они летят или низко.

Постепенно он немного пришел в себя. Надо прежде всего понять, куда они летят.

Легко сказать! Он был совершенно уверен: если посмотрит вниз, у него тут же закружится голова – и он упадет.

Гуси летели не очень быстро и не очень высоко, чтобы их новый товарищ смог приспособиться к разреженному воздуху. Наконец мальчик заставил себя посмотреть на землю.

Посмотрел – и удивился. Отсюда, с высоты, земля была похожа на бабушкино лоскутное одеяло: разноцветные квадратики, прямоугольники и полоски, большие и маленькие.

И куда же его занесло?

Квадратики, полоски… даже треугольники. Любой формы, только не круглые. И ни одной кривой линии.

– Вот это одеяло, – пробормотал он про себя.

Но гусь, летевший рядом, услышал и усмехнулся.

– Поля и луга, – крикнул он. – Поля и луга.

И только сейчас мальчик сообразил: все эти квадратики, треугольники и полоски не что иное, как плоская сконская земля. Они летели над Сконе. И сразу все стало на свои места. Ярко-зеленые лоскуты – озимая рожь, ее посадили осенью, и она зимовала под снегом. Серожелтые полоски и треугольники – прошлогодняя стерня. Ржавые с прозеленью – пастбища, засеянные клевером, а черные – вспаханная земля. Коричневые квадраты с желтой окантовкой – наверняка буковые рощи, старые деревья еще стоят голые после зимы, а молодая поросль на опушках сохранила пожелтевшие листья. Были и темные участки – хутора. Выложенные каменной плиткой дворы с серыми прямоугольниками домов, крытых потемневшей соломой. Он различил сады, зеленые в середине, где на газонах уже пробивалась молодая трава, и коричневатые по бокам, где кусты и деревья еще не оделись листвой.

И засмеялся – он даже не предполагал, в каком клетчатом мире живет.

Летевший рядом гусь услышал его смех и укоризненно покачал головой:

– Нечего смеяться. Хорошая, плодородная земля. Хорошая, плодородная земля.

И в самом деле, как он может смеяться – он, с кем случилось едва ли не самое страшное, что может случиться с человеком! Не до смеха – он загрустил было, но через секунду опять засмеялся. Подумать только: его земля, та самая земля, на которой он вырос, похожа на старое лоскутное одеяло!

Он постепенно привык к своему положению гусиного наездника. Скорость тоже перестала его пугать. Теперь он мог думать не только о том, как удержаться на гусиной спине. Можно и осмотреться.

Оказывается, в воздухе было несметное количество перелетных птиц, и все направлялись на север. Они перекрикивались и пересвистывались, искали знакомых.

– Пьяввились! Пьяввились!

– Появились! – кричали в ответ гуси.

– Что скажешь про весну?

– Ни-чив-чиво себе весна! Ничего себе весна! Одно название. Листьев еще нет, и вода в озерах холодная.

Теперь они летели над какой-то деревней. Во дворе большого хутора на околице бродили гуси и утки. За ними приглядывал большой разноцветный петух.

– Что за хутор? Что за хутор? – крикнул дикий гусь.

Петух поначалу испугался – не ястреб ли? Втянул голову в шею, повернулся, одним глазом глянул на небо и снова принял маршальскую осанку.

– Хутор называется Малополье. Малополье. Он и в прошлом году так назывался. И в прошлом году тоже!

Хутора в Сконе, как правило, называли по имени хозяина, но петухи этот обычай не признавали. Вместо того чтобы ответить, как полагается: хутор, мол, Пера Матссона или Улы Буссона, – петухи сами придумывали более подходящее, с их точки зрения, название. Те, кто жил на небогатых хуторах или у арендаторов, кричали: Бессемянное! А совсем нищие горько кукарекали: Маложуево!

Большие хутора, те, что побогаче, петухи переименовывали в Урожайное, Яйцегорье или Денежное.

А в господских усадьбах петухи были слишком горды, чтобы придумывать своим роскошным жилищам дурацкие клички. Один выгнул шею и закукарекал так, будто хотел, чтобы его услышали на солнце:

– Это усадьба Дюбека! И в прошлом году была усадьба Дюбека!

А другой петух постарался взять тоном выше:

– Лебяжье! Странно, что не знаете. Все, кто поумнее, знают: Лебяжье. И в прошлом году было Лебяжье!

Удивительно: стая не летела целеустремленно в одном направлении – на север, и только на север. Гуси делали круги над Южной равниной, залетали то туда, то сюда, заглядывали чуть не на каждый хутор. Словно рады были повидать друзей и знакомых.

Стая подлетела к странному месту: несколько больших кирпичных строений с высоченными дымовыми трубами, а вокруг лепятся маленькие домики.

– Юрдберга! Сахарный завод Юрдберга! – орали петухи. – Сахарный завод Юрдберга! Как и в прошлом году!

Мальчик вздрогнул так, что чуть не свалился.

Как же он не узнал! Это же совсем недалеко от их хутора, в прошлом году он даже работал на этом сахарном заводе помощником сторожа. С высоты все выглядит совершенно по-иному.

И подумать только! Óса[4] и малыш Мате… Они тогда очень подружились. Оса, как и он, пасла гусей. Интересно, что бы она сказала, если бы увидела, как он летит на гусе.

Мальчик долго оглядывался на Юрдбергу, пока завод не скрылся из виду. Стая пролетела над железнодорожной станцией в Сведале и озером Скабер, потом вернулись к большому монастырю в Берринге. За один-единственный день он узнал Сконе лучше, чем за всю свою жизнь.

Настоящее веселье начиналось, когда дикие гуси замечали домашних собратьев. Тут же снижались и начинали гоготать:

– Пора в горы! Летите с нами! Летите с нами!

Но домашние отвечали:

– Во всей стране зима. Во всей стране зима. Вы поторопились. Возвращайтесь на юг!

Дикие гуси делали круги над ними и кричали:

– Летите с нами! Мы научим вас летать! И плавать!

Гуси спустились еще ниже, так что крылья чуть не задели землю, и тут же вертикально взмыли в небо, как будто их что-то испугало.

– Га! Га! Га! – хохотали они. – Это никакие не гуси! Это не гуси! Это овцы!

С высоты они приняли овец за домашних гусей. Неудивительно, что овцы обиделись. Им предлагают летать! Какое бесстыдство! И плавать!

– Чтоб вас всех перестреляли! – гневно заблеял баран. – Всех до одного! Хорошо бы еще в прошлом году!

Мальчуган умирал со смеху, слыша эту перебранку.

Вдруг вспомнил, в каком отчаянном положении он сам, заплакал, но тут же засмеялся опять – в который раз за этот день!

Он любил бегать, и бегал очень быстро, но никогда в жизни ему не приходилось передвигаться с такой скоростью, как сейчас.

Даже на высоте пахло стряхнувшей зимние оковы землей и немного смолой. Как замечательно, как свежо, как свободно и легко здесь, в воздухе!

Никогда, никогда он даже мечтать не мог, чтобы лететь так высоко над землей. Как будто он улетал от всех горестей и хлопот. Любых горестей и любых хлопот, какие только можно себе представить.

Вечер

Большого белого гуся, отважившегося улететь со стаей диких собратьев, буквально распирало от гордости. Подумать только – он летел наравне с дикими родственниками над огромной Южной равниной, мало того, с удовольствием дразнил домашних птиц.

Наравне-то наравне, но все же не совсем наравне. Как бы ни был он горд и счастлив, в середине дня начал уставать. Пытался дышать глубже, чаще взмахивал крыльями, но постепенно отставал все больше.

Гуси, когда они летят своим красивым клином, смотрят вперед. Поэтому первым заметил непорядок последний гусь в шеренге:

– Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе!

– Что тебе? – спросила летевшая во главе стаи гусыня.

– Акка с Кебнекайсе! Белый отстает!

– Передай ему: лететь быстро легче, чем лететь медленно, – не оборачиваясь, крикнула предводительница.

Белый гусь попробовал последовать ее совету, и это отняло у него последние силы. Он опустился почти к земле, к аккуратно постриженным кустам ракитника на меже между наделами.

– Акка, Акка, Акка с Кебнекайсе! – уже несколько гусей заметили, как тяжело приходится белому.

– Что вам теперь нужно?

– Белый совсем опустился! Он опустился! Он почти сел!

– Передайте ему: лететь высоко легче, чем лететь низко, – крикнула гусыня, не снижая скорости.

Домашний гусь попробовал подняться повыше, но тут, на высоте, у него перехватило дыхание.

– Акка, Акка!

– Оставьте меня в покое! – раздраженно огрызнулась предводительница.

– Белый падает! Белый падает!

– Если не может лететь с нами, пусть возвращается домой!

Она по-прежнему вела стаю, не снижая скорости и не оглядываясь.

– Ах, так! – возмутился домашний гусь.

Только сейчас он понял, что дикие гуси вовсе не собирались брать его с собой в Лапландию. Они просто-напросто решили над ним подшутить!

И разозлился на себя так, что защелкал клювом. Неужели он такой слабак? Если бы у него осталась хоть капля сил, он бы показал этим бродягам, что и домашние гуси кое на что годятся. И самое обидное – стаю вела сама Акка с Кебнекайсе! Даже на хуторе гуси обсуждали эту знаменитую гусыню. Вроде бы ей не меньше ста лет, и у нее такая слава, что дикие гуси со всей Швеции только и стремятся попасть в ее стаю. И еще говорили: никто так не презирает домашних гусей, как стая Акки с Кебнекайсе. И конечно же именно ей он хотел доказать, что домашние ничем не хуже. А сейчас отставал все больше и размышлял, не вернуться ли ему и в самом деле домой.

И тут коротышка, сидевший у него на спине, вдруг подал голос:

– Мортен, милый, ты же понимаешь, что не долетишь до Лапландии. Ты же никогда раньше не летал! Может, повернешь, пока не поздно?

«Этот вредный мальчишка будет меня учить! – разозлился гусь. – Он намекает, что мне слабо с ними тягаться! Еще посмотрим!»

Больше всего его оскорбило, что его назвали Мортеном. На каждом хуторе в Сконе выбирают самого лучшего гуся и называют Мортеном. Ничего хорошего. Это значит, что его зарежут и съедят в день святого Мортена, которого когда-то гуси якобы выдали своим гоготаньем. Каждый год в ноябре в честь этого святого Мортена едят жареного гуся. В Дании, кажется, тоже существует этот отвратительный обычай. То ли выдали гуси Мортена, то ли не выдали – еще вопрос. А вот о том, что гуси спасли Рим, никто и не вспоминает.

– Скажешь еще слово – полетишь вверх тормашками в первую попавшуюся лужу! – свирепо прошипел гусь.

Ярость прибавила ему сил, он встряхнулся, взмахнул крыльями и полетел наравне с остальными.

Долго он все равно бы не выдержал. Но, на его счастье, солнце начало быстро садиться, а ночью гуси не летают. Не успел Белый оглянуться, как стая, сделав несколько кругов, уже расположилась на берегу озера Вомбшён.

«Наверное, здесь и заночуем», – подумал мальчик и спрыгнул со спины Белого.

Он стоял на узкой береговой полоске. Смотреть на озеро было страшновато: лед потемнел, стал колючим и ноздреватым, с трещинами и промоинами. Но ему недолго осталось – тут и там откалывались от сплошного зимнего ледостава большие льдины, а у берегов между землей и водой тихо чмокала черная и на вид очень холодная вода. Попасть на льдину можно было только по воздуху.

После теплого весеннего дня было особенно неприятно оказаться в жутковатом царстве зимы.

На другой стороне озера открывалась широкая светлая равнина. Там наверняка теплее, но гуси выбрали сосновые посадки. А сосны никак не хотели расставаться с зимой. Снег почти везде сошел, но под деревьями еще лежат неопрятные сугробы, а язычки вытекающей талой воды покрылись хрусткой ледяной коркой.

Ему стало не по себе. Куда он попал? В вечную зиму? Даже закричать захотелось от страха.

К тому же за весь день у него во рту не было ни крошки. А откуда здесь возьмется еда? В марте ничего съедобного нет ни на земле, ни на деревьях. Вообще нигде.

Где взять еду? Кто постелет ему постель, кто уложит спать, кто согреет у огня, если он замерзнет? Кто защитит от диких зверей?

Солнце село. Ледяной мрак накрыл землю, и тысячью змей поползли страхи, а лес наполнили леденящие душу шорохи и вздохи.

Веселье, охватившее его в воздухе, как ветром сдуло. Он понуро посмотрел на товарищей по путешествию – других у него не было.

И заметил, что Белому приходится еще хуже, чем ему. Гусь лежал неподвижно, вытянув шею. У него даже не хватило сил сложить крылья – они бессильно распластались по земле. Из клюва сочилась пена. Можно было подумать, он умирает. Глаза закрыты, дыхание еле слышно.

– Белый, милый! – У мальчика навернулись слезы. – Попробуй хотя бы воды попить. До озера два шага.

Но гусь не шевелился.

Нильс Хольгерссон, вообще говоря, довольно скверно относился к домашним животным, издевался над ними и дразнил. Белого гуся тоже, но теперь он был его единственной надеждой и поддержкой. Даже думать не хочется, что будет, если он его потеряет.

Он начал подталкивать и подтаскивать Белого к воде. Гусак был большой и тяжелый, так что работа, можно сказать, непосильная. Вряд ли бы он справился, если бы мокрую траву не затянуло скользким ледком, и в конце концов мальчик доволок гуся до озера.

Белый соскользнул в озеро головой вперед и несколько мгновений лежал, не шевелясь. Но потом поднял клюв, кое-как сложил крылья, помотал головой, стряхнул попавшую в глаза воду, чихнул и гордо поплыл в заросли тростника и камыша.

Дикие гуси полезли в воду сразу. Они даже не оглянулись на своего неожиданного спутника и тем более на гусиного наездника. Плескались, чистили перья, пощипывали перепревшие за зиму водоросли и бобовник.

Белый внезапно опустил голову в воду и сразу поднял: в клюве у него трепыхался маленький окунь. Он подплыл к берегу и положил мальчику в ноги:

– Спасибо, что помог до воды добраться.

Первый раз за весь день мальчик услышал доброе слово. Он так обрадовался, что хотел обнять гуся за шею, но не решился. И подарку тоже обрадовался, хотя сначала немного испугался – разве можно есть сырую рыбу? Но он был так голоден, что решил попробовать.

Пощупал, на месте ли ножик – он всегда носил его с собой в специальном чехольчике на брючном поясе. Нож был на месте, но и он тоже уменьшился и стал не больше спички.

Все же ему удалось почистить и выпотрошить окунька. Через несколько минут от рыбки остались одни косточки.

Съел – и ужаснулся. Люди не едят сырую рыбу. Значит, он уже не человек – гном. Гном, он и есть гном.

Мальчик даже не обратил внимания: пока он ел, Белый молча стоял рядом. Когда последняя косточка была обсосана, гусь тихо сказал:

– Ты наверняка заметил, что эти задаваки презирают домашнюю птицу.

– Заметил.

– Теперь для меня вопрос чести долететь с ними до Лапландии и доказать, что и домашние гуси не такие уж недотепы.

– До Лапла-андии?..

Он не поверил своим ушам. Хотел возразить, но не посмел.

– Но, боюсь, одному мне не справиться. И я хотел тебя спросить… ты не смог бы полететь со мной?

Мальчик, разумеется, ни о чем другом и думать не хотел, как поскорее вернуться домой. Вопрос его так ошарашил, что он не сразу нашелся что ответить.

– Я-то думал, ты меня считаешь врагом, – пролепетал он наконец.

Но Белый, похоже, уже забыл, что они враги. У гусей короткая память, они не помнят обиды. Белый помнил главное: этот гномик спас ему жизнь.

– Я бы хотел вернуться к маме с папой, – немного осмелел мальчуган.

– А я тебя отвезу к ним. Ближе к осени. Не бойся, не брошу. Доставлю прямо на порог.

А может, не так уж и глупо – не показываться родителям в таком виде… И мальчик хотел было согласиться, как услышал за спиной нестройный шум. Дикие гуси вышли из воды и дружно отряхивались. Привели себя в порядок, выстроились в шеренгу и направились к Белому. Само собой, во главе колонны шла предводительница.

Белому стало не по себе. Он ожидал, что дикие гуси – такие же гуси, как он сам. Что-то вроде близких родственников. В полете он не успел их разглядеть, не до того было. А теперь оказалось, что они совсем другие. Намного меньше, чем он. Недоростки. И ни одного белого! Все серые, с коричневатым отливом. А глаза… Белый даже немного испугался. Глаза светились желтым зловещим огнем, словно где-то там в голове у них полыхал костер. И как они ходят! Белого всегда учили: ходить надо степенно, неторопливо, враскачку и с достоинством. А эти почти бегали. Но больше всего Белого поразили лапы: большие, бугристые, в шрамах и трещинах. Много повидавшие лапы. Им не приходится выбирать, куда ступить. Никто не посыпает им дорожки гравием.

В общем и целом, гуси выглядели довольно аккуратно, но лапы их выдавали. Видно было, диким гусям недешево дается свобода.

Они подошли так быстро, что Белый едва успел шепнуть:

– Отвечай быстро и прямо, только не говори, кто ты такой!

Дикие гуси окружили их и начали кивать, немного оттопыривая крылья. Белый проделал то же самое. Он даже отвесил несколько поклонов и после того, как они закончили. Таков был ритуал приветствия и у домашних гусей, и нарушать его не полагалось: новенький кланяется дольше.

– Хорошо, – сказала предводительница. – Теперь мы хотим услышать, кто вы такие.

– Что обо мне говорить! – Белый слегка наклонил голову. – Вылупился прошлой весной, а осенью меня продали Хольгеру Нильссону в Западный Вемменхёг. Там я и живу.

– Негусто, – сказала Акка с Кебнекайсе. – И как это ты набрался храбрости лететь с нами, с дикими и вольными гусями?

– А вот так и набрался! – Белого, судя по всему, обидела насмешка в ее тоне. – Хочу показать, что мы, домашние, тоже кое на что способны.

– Так покажи!

– Что – покажи?

– Покажи, на что вы способны! Мы уже видели, какой из тебя летун. Но может быть, ты посильнее в других видах спорта? В плавании, к примеру?

– Нет, тут мне нечем похвалиться. – Белый понял, что предводительница решила отправить его домой, и уже не старался произвести на нее впечатление. – Запруду переплывал, да. Но не больше. Не больше. – Подумал и честно добавил: – И запруда маленькая.

– Тогда ты, должно быть, чемпион по бегу?

– Вообще не бегаю. Даже не видел, чтобы домашние гуси бегали. Куда нам бегать?

«Он делает все, чтобы его прогнали», – подумал мальчик.

Белый тоже был уверен, что на этом его путешествие закончилось. И очень удивился, когда предводительница сказала:

– Ты честно и мужественно ответил на мои вопросы. А честный и мужественный гусь может стать хорошим и полезным членом стаи, даже если он не особенно ловок поначалу. Ты можешь остаться с нами еще пару дней. Посмотрим, как дело обернется. Что скажешь?

Белый буквально расцвел:

– Скажу, что очень рад твоему решению.

– А это кто такой? – Предводительница чуть не клюнула мальчика. – Я таких еще не видела.

– Мой товарищ, – сказал Белый. – Он всю жизнь пас гусей на хуторе. Думаю, он может нам пригодиться.

– Ну да, как же, как же! Даже странно – домашнему гусю не иметь с собой пастуха, – усмехнулась Акка. – А как его зовут?

– У него много имен, – загадочно, почти шепотом, сказал Белый. Ему не хотелось, чтобы его новые друзья знали, что у этого гномика человеческое имя. – Можно называть его Тумметот.

– Он из семейства гномов?

– А когда вы, дикие, ложитесь спать? – поскорее сменил тему Белый, чтобы не отвечать на последний вопрос Акки. – У меня уже глаза слипаются.

С первого взгляда можно было сказать, что предводительница гусиной стаи очень стара. Оперение льдисто-серое, без красивых черно-коричневых штрихов, как у остальных гусей. Лапы стерты до того, что совсем потеряли форму. И только над глазами время было не властно. Они сияли теплым оранжевым светом, умно и ярко. Глаза ее казались даже моложе, чем у других гусей.

Ей очень не понравилось, что новенький уклонился от ответа.

Она высокомерно посмотрела на Белого:

– Послушай, Белый гусь, я тебе вот что скажу. Я Акка с Кебнекайсе, это ты знаешь. Гусь, который летит справа от меня, – это Икеи[5] из Вассияуре, слева – Какси из Нуолья. Вторым справа летит Кольме из Сарьекчокко, второй слева – Нелье из Сваппаваара, а за ним Вий-си из Увиксфьеллена и Кууси из Шангели![6] И все они, как и шестерка молодых, из самых родовитых кланов диких горных гусей. Ты, должно быть, принял нас за бродяг, которые охотно принимают в свою компанию кого угодно. Не думай, что мы позволим себе делить ночлег неизвестно с кем!

Мальчика возмутила заносчивость Акки. Как это – неизвестно с кем? К тому же странно – Белый, который так честно и достойно ответил на вопросы гусыни, совершенно стушевался, когда речь зашла о нем, его спутнике.

– Я и не хочу скрывать, кто я такой, – громко, на одной ноте, сказал он. – Меня зовут Нильс Хольгерссон, я сын арендатора. До сегодняшнего дня я был человеком, но сегодня утром…

Продолжить ему не удалось. Не успел он произнести слово «человек», предводительница сделала три больших шага назад. Остальные последовали ее примеру, вытянули шеи и угрожающе зашипели.

– Я так и подумала. Как только я тебя увидела на берегу, так и подумала: ч-ч-человек. – Последнее слово Акка прошипела с ненавистью. – Немедленно убирайся. Мы не переносим людей.

– Это же невозможно, – с состраданием сказал Белый. – Как же так – вы, большие, дикие, вольные гуси, боитесь такого маленького? Завтра он, само собой, отправится домой, но сейчас, ночью, куда ему идти? Неужели кто-то захочет марать свою совесть и отправить малыша на верную погибель? Сами подумайте – ласки, лисы…

Предводительница нехотя подошла поближе. Было видно, что ей трудно преодолеть страх.

– Жизнь меня научила избегать и бояться существ, называемых людьми. Все равно, больших или маленьких, – медленно сказала она. – Но если ты, белый гусь, берешь на себя ответственность, если можешь поручиться, что он не принесет нам несчастье, пусть сегодня ночует с нами. Но не думаю, чтобы вам, тебе или ему, пришлась по вкусу наша ночевка. Мы спим стоя на льдине.

Она, наверное, рассчитывала, что их собьет с толку такое предложение, но Белый и виду не показал.

– Очень мудро, – сказал он, – очень, очень мудро с твоей стороны. Надежнее места не придумаешь.

– Но учти: ты, и никто иной, отвечаешь, что завтра этот человек… человечишка отправится домой. К своему роду.

– Тогда мне тоже придется вернуться. Я обещал не бросать его в беде.

– Ты волен лететь, куда захочешь и когда захочешь.

С этими словами она расправила крылья, поднялась в воздух и перелетела на лед. Остальные гуси последовали за ней.

Мальчик очень огорчился, что его путешествие в Лапландию так быстро кончилось.

– Час от часу не легче, – сказал он. – Мы там замерзнем насмерть, на этом льду.

Но Белый, как ни странно, был в превосходном настроении. Интересно, чему он радуется?

– Не бойся, – сказал гусь. – Я тебя туда перенесу. А пока собери травы и соломы. Столько, сколько сможешь унести.

И когда мальчик набрал полную охапку пожухлой травы, гусь взял его за ворот жилетки, поднял в воздух и перенес на лед. Гуси уже спали, стоя на льду и сунув головы под крылья.

– Постели траву на лед, чтобы я не примерз! Поможешь мне, и я тебе помогу.

Мальчик положил траву на лед, расправил кое-как и посмотрел на Белого.

– Вот и хорошо! – Белый опять взял его клювом за ворот, сунул себе под крыло и поплотнее прижал. – Думаю, там ты не замерзнешь.

Мальчика со всех сторон окружал пух, так что, даже если бы он и ответил, никто бы его не услышал. Но он не ответил: тут, под крылом у Белого, было так тепло и уютно, что он мгновенно заснул.

Ночь

Говорят, нет ничего коварнее весеннего льда.

Это правда. Среди ночи льдину, на которой ночевали гуси, ветром прибило к берегу. И так случилось, что поблизости охотился лис Смирре из монастырского парка на восточном берегу озера. Он еще с вечера заметил стаю гусей, но даже и мечтать не мог до них добраться. И вдруг – такая удача! Он немедленно перебежал на льдину и пополз к стае.

Смирре уже почти подобрался к крайнему гусю, но поскользнулся и царапнул когтями по льду. Этого хватило, чтобы гуси проснулись, загоготали и захлопали крыльями. Но взлететь успели не все – Смирре бросился вперед, точно им выстрелили из рогатки, ухватил крайнего гуся за крыло и побежал к земле.

Но в эту ночь гуси были не одиноки. С ними был человек. Маленький, но человек. И этот маленький человек тоже проснулся. Как он мог не проснуться! Белый, как и все, захлопал своими огромными крыльями, мальчик выпал на лед и ничего не мог понять спросонья, пока не увидел небольшую коротконогую собаку. Она бежала по льду и тащила за собой гуся.

Мальчик, недолго думая, помчался за ней. Собачонка схватила не кого-нибудь, а саму предводительницу стаи, Акку с Кебнекайсе.

Он слышал, конечно, как Белый загоготал ему вслед:

– Куда? Куда? Берегись! Тумметот! Берегись!

Что значит – берегись? Не пугаться же ему такой шавки!

Бедная гусыня, которую лис волочил по льду, услышала стук деревянных башмачков, кое-как извернулась и не поверила своим глазам. «Неужели этот лягушонок собирается отбить меня у лиса?..» В горле у нее что-то заклокотало. Можно было подумать, что она, несмотря на весь ужас своего положения, засмеялась.

«Для начала наверняка провалится в какую-нибудь трещину», – подумала бедная гусыня.

Но ошиблась. Несмотря на темноту, мальчик прекрасно видел все трещины и полыньи. Он отважно перепрыгивал их, лавировал, обегал промоины и мчался дальше. Оказывается, ко всему прочему, гном наградил его и ночным зрением. Всем известно, что гномы прекрасно видят в темноте. Даже лучше, чем кошки. И он тоже видел все как днем – и озеро, и сосны, и собачонку с Аккой в зубах.

Смирре уже был на берегу. Он, пыхтя, взбирался с тяжелой ношей по откосу и вдруг услышал тоненький голосок:

– Брось Акку, жулик!

Лис не понял, кто его окликнул, но на всякий случай заработал лапами еще быстрее.

Сразу за соснами начинался буковый лес. Мальчик преследовал лиса, даже не думая, что ему грозит какая-то опасность. Он был очень обижен ледяным приемом диких, и ему больше всего хотелось доказать этим задавакам, что не зря человека считают венцом творения.

– Отпусти Акку, ты, паршивый пес! – кричал он. – Отпусти, иначе получишь взбучку! Вот погоди, расскажу твоему хозяину!

Только сейчас лис понял, что его приняли за бродячую собаку, и чуть не выронил гусыню от возмущения.

Смирре слыл знаменитым охотником. Он не довольствовался обычной лисьей добычей – полевыми мышами и крысами. Он забредал и на фермы, где ему время от времени удавалось поживиться курицей или гусем. Его боялись во всей округе. А тут кто-то называет его паршивым псом!

Мальчик бежал очень быстро. Столетние буки будто падали ему навстречу. Он настиг лиса и вцепился ему в хвост.

– Не хочешь отдать добром, отдашь силой! – крикнул он.

Он крепко держался за хвост, но где ему было тягаться с лисом Смирре! Тот тащил его за собой по земле в урагане сухих листьев.

Лис не сразу сообразил, что противник до смешного мал и совершенно не опасен. А когда увидел, остановился, положил гусыню на землю, придавил передними лапами и уже собирался перекусить ей горло, но решил сначала позабавиться.

– Расскажешь хозяину? Что ж, беги к нему поскорей и передай: гуся я загрыз и съел! – пролаял он.

Лис, конечно, удивился крошечным размерам своего преследователя. Но преследователь удивился еще больше, когда увидел перед собой острый нос, яростные желтые глаза и услышал хриплый, вовсе не собачий лай.

Лис был страшен и зол. Но и мальчик был зол не меньше. Настолько зол, что забыл испугаться. Он ухватился за хвост покрепче, и когда лис собрался перегрызть гусыне горло, уперся ногами в корень и дернул что есть сил. Лис от неожиданности сделал пару шагов назад и отпустил Акку. Она тяжело поднялась в воздух. Одно крыло у нее было повреждено, и к тому же она почти ничего не видела в ночном мраке. Конечно же Акка ничем не могла ему помочь. Она с трудом нашла прогал в густо сросшихся ветвях и улетела на озеро.

Смирре бросился на обидчика.

– Не тот – так другой! – Даже по голосу было понятно, насколько разъярен лис.

– Никакого другого тебе не будет.

Мальчик был совершенно счастлив, что ему удалось спасти такую знаменитую гусыню, но стать добычей вместо нее вовсе не собирался. Он намертво вцепился в хвост Смирре, и когда тот пытался его схватить, отталкивался ногами и поворачивал хвост в другую сторону.

Это было похоже на танец, вокруг них взлетали в воздух опавшие листья и весь прошлогодний лесной мусор. Лис кружился на одном месте, гоняясь за собственным хвостом, как щенок.

Мальчик поначалу подсмеивался над лисом – как же, ему удалось украсть гуся у него из-под носа! Но лис, как и все опытные охотники, терпения не терял и продолжал погоню. И до мальчика постепенно дошло, что рано или поздно Смирре до него доберется.

Взгляд его упал на совсем молодой бук, высокий, очень тонкий; казалось, деревце потратило все силы, чтоб пробиться к свету из густой тени взрослых сородичей. Он выждал удобный момент, отпустил хвост и быстро вскарабкался по стволу. Смирре не сразу заметил его исчезновение, поскольку продолжал ловить собственный хвост.

– Не надоело, плясун? Может, в балет запишешься? – крикнул ему мальчик, когда посчитал, что забрался достаточно высоко и лис его не достанет.

Такого позора Смирре пережить не мог. Чтобы его провел на мякине этот коротышка, это ничтожество!

«Никуда ты не уйдешь», – успокоил он себя и уселся под деревом.

Нельзя сказать, чтобы мальчик удобно устроился на этом тоненьком деревце. До раскидистых крон с крепкими сучьями далеко. А спуститься на землю и залезть на другое дерево, побольше, не решался.

Он очень замерз, и ему было страшно – сумеет ли он удержаться за ствол окоченевшими руками? Мало того, он изо всех сил боролся со сном. Во сне наверняка свалится вниз.

До чего же жутко! Он даже представить не мог, как жутко ночью в лесу. Мир словно оцепенел и, казалось, никогда не пробудится от страшного, ледяного сна.

Но дело шло к рассвету, деревья постепенно приобретали обычные очертания, и мальчик немного успокоился, хотя стало еще холоднее.

И когда взошло солнце, оно было красным, а не огненно-желтым, как всегда. Будто затаило обиду на весь мир. Интересно – почему? Наверное, потому, что, пока солнца не было, ночь навела на землю такой холод, такую тоску и мрак.

Солнечные лучи дымно-розовым веером пробили голые кроны деревьев, словно хотели поскорее разузнать, что натворила ночь в их отсутствие. И шелковисто-гладкие стволы буков, и сплетенные ветви, и даже небо покраснели, точно им было стыдно, как скверно они вели себя этой ночью. Зарделся даже утренний иней, матовым серебром покрывший опавшие листья.

Но лучей становилось все больше, они теперь шарили повсюду не в одиночку, а целыми пучками, и скоро все страхи куда-то попрятались, скрылись, как дурной сон. Ночное оцепенение исчезло, словно его и не было. Снова начиналась жизнь.

Дятел принялся долбить ствол своим длинным клювом. Белка выскочила на ветку с орешком в лапках. Скворец решил продолжить строительство гнезда и принес какой-то корешок. Где-то запел зяблик.

И мальчик понял, что солнце на каком-то еще неизвестном ему языке сказало всей этой малышне: просыпайтесь, вылезайте из своих гнезд! Нечего бояться, все будет хорошо!

С озера послышался гусиный гогот. Стая готовилась к отлету. И не прошло и пяти минут, как все четырнадцать гусей клином, как и накануне, пролетели над лесом. Мальчик закричал, но они летели так высоко, что не могли его услышать. Наверняка решили, что лис Смирре давно его съел. И даже не позаботились проверить. Хотя бы спасибо сказали.

Он чуть не заплакал от обиды и страха. Но теперь солнце стояло высоко. Оно уже не было таким зловеще-красным. Весь лесной мир, глядя на него, встряхнулся и приободрился.

И мальчик впервые в жизни понял язык солнца.

– Не унывай, Нильс Хольгерссон. Ничего не бойся и ни о чем не беспокойся, пока я с тобой.

Вот что сказало солнце.

Гусиные забавы

В лесу стало тихо, но ненадолго. Ровно настолько, сколько потребовалось гусям для завтрака после бурной ночи на льдине. Солнце уже поднялось довольно высоко. Внезапно над поляной появился гусь. Летел он медленно и неуверенно, совсем низко, почти над землей, чуть не натыкаясь на стволы. Словно искал что-то.

Как только Смирре его заметил, тут же оставил свой пост под деревом и бросился за гусем. Тот, казалось, не замечал опасности. Смирре прыгнул и промахнулся. Гусь полетел к озеру.

Но тут появился еще один. Он летел точно так же, как и первый, даже еще ниже, тяжело взмахивая крыльями. Задача не простая – попробуйте сами лететь так низко, да еще маневрировать между деревьями. И этот тоже пролетел под носом у Смирре, и опять лис прыгнул. На этот раз даже задел ушами корявые лапы гуся. Но тот увернулся и, как серая тень, улетел к озеру.

И третий гусь проделал то же самое. Он летел совсем уж медленно и неуклюже. Смирре на этот раз собрал все свои силы и буквально взмыл в воздух, и был на волосок от удачи, даже зубы лязгнули, но гусь, непонятно как, увернулся.

Улетел третий гусь – появился четвертый. Этот вообще рыскал от сучка к сучку, вот-вот упадет. Вот оно, подумал Смирре. Уж его-то поймаю без труда. Лису было очень досадно – наверняка кто-то из птичьей мелочи видит его неудачную охоту. Наверняка разнесут по всему лесу. А может, пусть летит? Ну, нет, такого инвалида упускать нельзя. И опять прыгнул, прыгнул высоко и красиво, задел глупую птицу лапой, но гусь в последнюю долю секунды отпрянул и спас свою жизнь.

Не успел лис перевести дух, появились сразу три гуся. Они летели так же странно и нелепо, как остальные. Смирре совершил несколько рекордных прыжков, но так ни до одного и не дотянулся.

А потом… он не поверил своим глазам: пять гусей! Эти получше овладели искусством полета, решил Смирре и, хотя они явно его заманивали, заставил себя воздержаться от искушения.

Он уже решил, что пролетели все гуси, как появилась старая гусыня. Тринадцатая. Вся серая, ни единого черного штришка на оперении, как у остальных. Гусыня летела совсем плохо – видно, ослабела от старости. Даже крыльями махала неравномерно. Видно, с одним крылом что-то не в порядке. Она почти касалась земли.

Это была Акка с Кебнекайсе.

Смирре не только попытался схватить ее, он даже бежал за ней почти до самого озера, время от времени совершая акробатические прыжки. Но и в этот раз никакого вознаграждения за труды не дождался.

А четырнадцатый был просто красавец, совершенно белый. В сумрачном лесу он казался слетевшим с неба ангелом – так волшебно светилось его белое оперение. Когда Смирре увидел гуся, его словно током ударило. Он взвился в воздух. Но куда там – этот гусь был молодой и здоровый, он даже внимания не обратил на опасность.

И все стихло.

Теперь надолго.

Вся стая пролетела, решил Смирре, вспомнил про своего пленника и поднял глаза. Конечно же того и след простыл. Но лису некогда было заниматься всякой чепухой, потому что как раз в этот момент опять появился первый гусь. Теперь он летел назад, с озера, и летел точно так же, низко и неуверенно. Смирре мгновенно забыл про свои неудачи и прыгнул. Когда-то должно повезти! Но опять поторопился – надо было получше рассчитать прыжок. Гусь пролетел совсем рядом.

Потом появился второй, третий, четвертый, пятый, и воздушный парад, как и в тот раз, завершили льдисто-седая гусыня и белый красавец. Пролетая над Смирре, они снижались, словно приглашали на обед.

И он гнался за ними, и прыгал, и прыгал, и прыгал – так высоко, как до этого ему в жизни не приходилось прыгать. И все равно не поймал ни одного. Уже давал о себе знать голод.

Зима еще не отступила окончательно, и Смирре очень хорошо помнил бесконечные дни и ночи в заснеженном лесу, когда он бродил по лесу и безрезультатно искал добычу. Перелетные птицы улетели, мыши попрятались в свои подземные норки, куры сидели в курятниках. Было очень голодно. Но никогда его так не мучил голод, как сегодня, когда добыча была совсем под носом, и все же он никак не мог рассчитать прыжок.

Смирре был уже не молод. Не раз вокруг него свистели пули, не раз уходил он от собак, забирался глубоко в свою нору и дрожал, каждую минуту ожидая, что неутомимые таксы до него доберутся.

Но никакой страх не мучил его так, как сегодня, когда он раз за разом промахивался и никак не мог ухватить хоть одну из издевающихся над ним птиц.

Утром лис выглядел так роскошно, что гуси даже удивились. Смирре любил покрасоваться. Огненно-рыжий, белая грудь, черный кожаный нос. Уж не говоря о хвосте – настоящий плюмаж. Но сейчас на него было жалко смотреть. Шерсть свалялась, глаза потеряли весь свой хищный блеск, язык вывалился из пасти, морда в пене.

К середине дня Смирре настолько устал, что у него закружилась голова. Перед глазами мелькали эти заполошные гуси. Он кое-как добежал до освещенной солнцем полянки и сожрал несчастную бабочку-крапивницу, поспешившую вылупиться из кокона.

А гусям будто и усталость была нипочем. Они все летали и летали. Весь день они дразнили Смирре. Настойчиво и безжалостно. Их вовсе не трогало, что лис совершенно измотан, что у него уже двоится в глазах – прыгает за их тенями на лесном перегное.

И только когда Смирре повалился без сил в наметенный ветром сугроб сухих листьев и чуть не испустил дух, гуси закончили свои игры. Они опустились на землю совсем рядом, и один из них гаркнул Смирре прямо в ухо:

– Так будет с каждым, кто сдуру свяжется с Аккой с Кебнекайсе!

И улетели.

Хутор

Четверг, 24 марта

Как раз в эти дни в Сконе произошло событие, о котором потом долго судачили. Даже газеты писали. И все равно почти все были уверены, что это выдумка. Так всегда – если не знаешь, как объяснить, проще посчитать, что выдумка.

А случилось вот что: в диком орешнике на берегу озера Вомбшён поймали белку и принесли на ближайший хутор. И дети, и взрослые любовались на красивого зверька с огромным пушистым хвостом, умными любопытными глазками и маленькими лапками. Все на хуторе потирали руки и предвкушали, как они летом будут веселиться. Наблюдать за ее прыжками, дивиться, как ловко белочка грызет орешки: берет передними лапками и поворачивает. Несколько секунд – и скорлупа распадается на две половинки, будто распилили по экватору крошечный глобус. Тут же разыскали на чердаке старую беличью клетку – маленький зеленый домик с дверцей и даже с остекленным окошечком. И с пристройкой. А в пристройке – похожее на мельничное колесо со спицами из стальной проволоки. Предполагалось, что белка будет в этом домике есть и спать. На дно постелили подстилку из сухих листьев, поставили мисочку с молоком и положили несколько орехов. А колесо в пристройке ясно зачем: белка должна бегать и лазать, это для нее необходимо. Каждый знает, как любят белки бегать в колесе.

Все были уверены, что белочка придет в восторг, как ловко и умно все для нее устроили. Но она, к всеобщему удивлению, заметно тосковала.

Забилась в угол и время от времени пищала – то гневно, то жалобно. Не прикасалась к еде, а к колесу вообще не подошла ни разу. Наверное, побаивается пока, рассуждали на хуторе. День-другой, привыкнет, начнет и есть, и в колесе бегать.

А у женщин на хуторе был забот полон рот. Они готовились к сельскому празднику и как раз в тот день, когда поймали белку, пекли пироги и булочки. И то ли тесто никак не хотело подходить, то ли поздно начали, но заработались до ночи. В кухне царили спешка и суета, и, конечно, никто и не подумал идти проверять, как там пойманная белка.

Но на хуторе жила бабушка. Мать нынешнего хозяина. Решили, что она по старости не сможет помочь в стряпне. Она и сама это понимала, но смириться трудно: как это так, завтра праздник, все работают, а ее не взяли!

Ей было очень обидно. Уселась у окна в горнице и, ни о чем не думая, смотрела, что делается во дворе. В кухне, наверное, очень жарко – иначе с чего бы они расхлебянили дверь настежь? Зря керосин жгут. Свет оттуда такой яркий, что можно различить трещины и дырочки в штукатурке соседнего дома.

Видела она и белку – клетка стояла, как нарочно, в самом освещенном месте двора. И ей показалась странным: весь день белка сидела, пригорюнившись, в углу, а тут вдруг начала носиться из клетки в пристройку с колесом. Туда и обратно, только хвост мелькает. С чего бы она так нервничает? Наверное, из-за яркого света. Там, в лесу, по ночам темно.

Ворота между коровником и стойлом тоже ярко освещены. Старушка уже подумывала, не пора ли ей на боковую, как вдруг увидела, что в воротах появился крошечный, величиной с ладонь, мальчишка, одетый, несмотря на размеры, как настоящий крестьянин: кожаные брючки, жилетка, да еще и в башмачки деревянные. Она сразу поняла: гном. Много раз слышала, что на хуторе у них живет гном-домовой, но даже думать не думала, что когда-нибудь его увидит. К тому же гномы, если вдруг показываются людям, приносят счастье. Такого, правда, почти никогда не бывает. И вот – пожалуйста!

И этот гном, перепрыгивая через щели между каменными плитами, прямиком, как будто только за этим и явился, помчался к беличьей клетке. Но клетка стояла слишком высоко. Он почесал в затылке и помчался к сараю. Через секунду появился опять. На этот раз он тащил старое удилище. Прислонил удочку к клетке и проворно по ней вскарабкался, точно как матросы парусных судов карабкаются по мачтам, чтобы поставить или снять парус. Подергал дверцу. Старушка нисколько не обеспокоилась – дети повесили висячий замок. На всякий случай, от соседских сорванцов. Она, затаив дыхание, смотрела, что будет дальше.

Белка увидела, что дверца не открывается, рванулась в пристройку с колесом, подскочила к решетке, и они с гномом начали о чем-то совещаться.

Гном внимательно выслушал белку, соскользнул по удочке и убежал.

Старушка не могла прийти в себя от удивления. Она была уверена, что никогда больше этого гнома не увидит, но на всякий случай решила еще немного посидеть у окна. И надо же, гном-мальчуган появился опять!

Он бежал так быстро, что ноги почти не касались земли. Старушка видела его совершенно ясно. Бывают в жизни случаи, когда и дальнозоркость идет на пользу. Она даже обратила внимание, что у гнома заняты руки, но что именно он несет, разглядеть не сумела.

Дальше началось что-то непонятное. Мальчонка положил что-то, что у него было в левой руке, на каменную плиту и вскарабкался по удочке. Снял деревянный башмачок, размахнулся, вдребезги разбил стекло в оконце и протянул белке какой-то предмет. Соскользнул вниз, подхватил то, что лежало на земле, опять вскарабкался наверх и тоже отдал белке.

Опять на землю – и побежал к воротам.

Старушка покинула свой пост у окна, поплелась во двор и встала в тени от водяной колонки – решила посмотреть на мальчишку-гнома поближе. И не только она. Нашелся еще один любопытный – хуторской кот. Он, крадучись, прошел к кухонной двери и сел в тени.

И так они оба, кот и старушка, стояли и ждали в холодной мартовской ночи.

Долго никто не появлялся. Она уже собралась было идти домой, как опять услышала дробный стук деревянных башмачков. Как и в тот раз, гном что-то нес в обеих руках. Но теперь-то она увидела, и даже поначалу не увидела, а услышала, как это что-то пищало и трепыхалось. И тут же сообразила – надо же! Гномик принес матери-белке ее бельчат, чтобы они не умерли с голоду.

Она не шевелилась, чтобы не спугнуть гномика, и он, похоже, ее не заметил.

Он собрался положить одного из бельчат на землю – с малышами в обеих руках по удочке не взобраться. И увидел, как блеснули зеленые огоньки кошачьих глаз.

Гном замер, огляделся и заметил бабушку. Недолго думая, подошел к ней, посмотрел в глаза и протянул бельчонка.

У старушки забилось сердце. Она чуть не заплакала от оказанной ей чести. Разве могла она не оправдать такое доверие? Она нагнулась, бережно взяла бельчонка на руки и, почти не дыша, держала, пока гном не взобрался по удочке. Он передал первого бельчонка матери и вернулся за вторым.

На следующее утро за завтраком бабушка не удержалась и рассказала всю историю домочадцам. Ее, конечно, подняли на смех:

– Тебе приснилось, бабуся!

Но бабушка не сдавалась.

– Идите и посмотрите сами, – пробурчала она.

И все увидели и не поверили своим глазам: на подстилке из сухих листьев лежали четыре крошечных, полуголых, еще слепых бельчонка.

Хозяин досадливо крякнул:

– Уж не знаю, что и сказать…Что-то мы натворили… аж стыдно. И перед людьми стыдно, и перед зверями.

Он осторожно достал из клетки белку с ее детенышами и завернул в бабушкин фартук.

– Отнесите-ка ее в орешник, – скомандовал хозяин. – Звери должны жить на свободе.

Эту странную историю пересказывали на все лады, даже в газетах описывали, но никто не верил. Люди никогда не верят тому, чего не могут объяснить.

Витшёвле

А через пару дней случилась другая загадочная история. Стая диких гусей опустилась на луг в восточном Сконе. Тринадцать серых гусей и один совершенно белый. Мало того, на спине у белого сидел крошечный мальчуган в желтых кожаных штанишках, зеленой жилетке и белой шерстяной шапочке с кисточкой.

Отсюда было совсем близко до Балтийского моря, и на лугу, где расположились на ночлег гуси, земля состояла наполовину из песка, как всегда бывает вблизи берега. Говорили, раньше здесь даже были зыбучие пески, и, чтобы укрепить их, высадили сосновый лес. Сейчас эти сосны, высоченные, с огненными чешуйчатыми стволами, окружали луг со всех сторон.

Не успели гуси поесть, на лугу появилась стайка детишек. Сторожевой немедленно поднялся в воздух и звучно захлопал крыльями – предупредил остальных об опасности. За ним поднялись и другие.

Кроме Белого.

Тот проводил взглядом взлетающих птиц и крикнул вдогонку:

– Нечего их бояться. Малыши!

А еще один малыш, куда меньше этих, тот малыш, что прилетел у него на спине, сидел в кустах на опушке сосновой рощи и расковыривал сосновую шишку. Добирался до семян – какая-никакая, а еда.

Дети подошли к нему так близко, что мальчик не решился бежать к Белому за защитой. Он спрятался под большим листом чертополоха, успев при этом крикнуть Белому на гусином языке:

– Берегись!

Но Белый решил, что и внимания обращать не стоит на эту малышню. Он продолжал спокойно щипать травку. На детей даже не посмотрел.

А они тем временем заметили Белого, свернули с тропинки и, крадучись, двинулись к нему, стараясь не шуметь. И когда гусь поднял голову, было уже поздно. Дети – совсем рядом. От страха Белый забыл, что умеет летать, и с паническим гоготом побежал от них по лугу, неуклюже взмахивая крыльями. Но ребята были проворнее. Они загнали Белого в канаву, и один из них, самый старший, взял гуся под мышку и прижал так, что тот едва мог дышать.

И тут мальчуган выскочил из-под своего чертополоха. Первая мысль – отбить Белого! Но он сразу вспомнил, какой он маленький и слабый. Бросился ничком и начал колотить по уже начинающей пробиваться травке своими крошечными кулачками.

– На помощь! – истошно гоготал Белый. – На помощь! Помоги, Тумметот! Спаси!

Мальчика даже смех разобрал – спаси! Нашел спасителя! Да эти ребята просто сунут его в карман и зажарят вместе с гусем.

Но на всякий случай побежал за детьми.

«Помочь я тебе не смогу, но, по крайней мере, разузнаю, где ты и что они с тобой собираются делать», – подумал он.

Стайка детей ушла уже довольно далеко. Мальчуган не отставал, но тут путь ему преградил весенний ручеек, не широкий и не глубокий, но для него-то настоящая река.

Он довольно долго бежал вдоль ручья – искал место, где можно перепрыгнуть. А когда перепрыгнул, было уже поздно – мальчишки скрылись из виду.

Пошел по их следам на уходящей в лес узенькой тропке – и остановился на перекрестке.

Одну тропинку пересекала другая, и здесь дети, скорее всего, разделились. Нет, не скорее всего, а точно. Следы направо, следы налево. И те и другие свежие.

И где искать Белого? Куда идти? В какую сторону?

Он совсем было потерял надежду, как вдруг увидел на кустике лилового вереска белое перышко. Он даже не сразу опознал этот вереск, который раньше едва доходил ему до колена, а теперь был раза в три выше его.

Но перо-то он опознал. Белый догадался его сбросить, чтобы новый друг знал, куда его потащили. Умница.

Он побежал дальше. Тропинка покинула лес. Теперь она шла по краю пашни и в конце концов привела на широкую, посыпанную гравием липовую аллею. В конце аллеи виднелся фасад большого трехэтажного дома красного кирпича. Богатая усадьба. Теперь ему стало все ясно: ребята пошли в усадьбу, продали Белого кухарке, и она, наверное, его уже зарезала.

А вдруг еще нет? Он ринулся к усадьбе. Чем ближе он подходил, тем больше понимал, что это даже не усадьба, а настоящий замок, с высоченной круглой башней. Ему повезло – аллея пуста. Гномы предпочитают не попадаться на глаза людям. А он теперь настоящий гном, так что и вести себя надо как гном.

Внутренний двор окружали большие статные дома, в одном из них – широкая арка.

Мальчик прошел через арку и остановился. Впервые ему стало страшновато. Двор – как в настоящей крепости. Пустой и чистый. Каждый уголок виден.

Он в задумчивости потер нос и тут же услышал шаги и человеческие голоса. Уж не сам ли он наколдовал? Потер нос – появились люди. Он ведь даже не успел толком узнать, на что теперь способен. Может, он теперь тоже волшебник, как и все гномы?

Но эта приятная мысль пришла ему в голову только после того, как он спрятался за бочку с водой, поставленную, к счастью, прямо у ворот. На всякий случай еще раз потер нос – а вдруг опять что-нибудь наколдуется?

Но нет. Ничего не изменилось.

Перевел дух и осторожно выглянул.

Человек двадцать юношей, учеников народной школы, пришли, как он понял из разговора, на экскурсию. С ними был и учитель. Он попросил учеников подождать у ворот и пошел узнать, не позволят ли им осмотреть старую крепость Витшёвле[7].

Шли, должно быть, издалека – запыхались и вспотели. Одного паренька до того мучила жажда, что он решил попить прямо из бочки. На шее у него висела на ремешке большая ботанизирка[8], и она мешала напиться – как только он наклонялся, жестяная коробка так и норовила угодить в воду.

Он снял ее и в сердцах бросил на землю, так что даже отскочила крышка на боковой стенке.

Вот он, единственный способ незаметно прокрасться в замок и узнать, что случилось с Белым! Мальчик, недолго думая, юркнул в ботанизирку.

Спрятаться негде – на дне сиротливо лежали пара полуувядших подснежников и желтый цветок мать-и-мачехи. Ими не прикроешься. Ботаник из паренька был явно нерадивый.

Авось пронесет. И пронесло: парень напился, поднял коробку и, не глядя, хлопнул ладонью по крышке. К счастью, в жестяной тюрьме были отверстия для воздуха. Во-первых, не задохнешься; во-вторых, кое-что видно.

Вернулся учитель – им разрешили экскурсию. Группа встала посреди двора, и он начал рассказывать. Мальчуган, лежа в ботанизирке, тоже слушал – деваться ему было некуда.

Для начала учитель напомнил, что первые люди, поселившиеся здесь, жили в гротах и землянках, в юртах из звериных шкур и шалашах. Прошло много веков, прежде чем научились делать бревенчатые срубы. Потом прошло еще много-много времени, и только лет четыреста – пятьсот назад появились богатые и могущественные властители, у которых хватало денег, чтобы строить подобные крепости.

Достаточно одного взгляда, чтобы понять: строился замок не как замок, а как крепость. В то время в Сконе было неспокойно. Война за войной, и, как всегда в военное время, в краю расплодились грабители и разбойники. Посмотрите, сказал учитель, замок окружен рвом с водой, через него переброшен подъемный мост. И над воротами, вон там, большая сторожевая башня. По верхнему этажу идет галерея, там дежурили ратники – смотрели, не приближается ли неприятельское войско. И на каждом углу сторожевые башенки, только поменьше. Но вот что интересно: несмотря на кровавые и смутные времена, хозяин замка позаботился украсить его как можно богаче. Если посмотреть на крепость Глимминге, построенную буквально на несколько месяцев раньше, разница поразительная. Там владелец требовал от строителей только одно: чтобы было прочно, надежно и хорошо защищено. Ни о каких красотах даже и не помышлял. Зато другие замки, которые построили не раньше Витшёвле, как Глимминге, а на сотню-другую лет позже, ясно и недвусмысленно говорят нам, как изменились времена. Он так и сказал, учитель, ясно и недвусмысленно. Это одно и то же, решил пленник ботанизирки. Ясно – значит недвусмысленно.

Владельцы и думать перестали о каких-то рвах и сторожевых башнях, продолжил учитель. Лишь бы побольше и пороскошней.

Учитель говорил очень подробно. Ясно и недвусмысленно, но чересчур подробно. Мальчик начал терять терпение, но куда ему было деться? Надо лежать тихо-тихо, как мышка, чтобы незадачливый ботаник ничего не заметил.

Наконец вся компания проследовала в замок. И если он надеялся, что выскользнет там из своего убежища, то надежда быстро улетучилась. Парень ни на секунду не снимал проклятую ботанизирку, и пришлось тащиться в ней через все залы крепости.

Пытка, казалось, никогда не кончится. Учитель то и дело останавливал экскурсию и заходил на новый виток объяснений.

В одном из залов остановился у старинной дровяной печи и начал бесконечно долго рассказывать историю домашних очагов. Вначале не было никаких дымоходов. Каменный очаг стоял посреди комнаты, а дым уходил в дыру в потолке, открытую не только для дыма, но и для снега, дождя и ветра. Когда строился этот замок, Витшёвле, уже были изобретены камины с дымоходом. Печи перестали дымить, но вместе с дымом уходила и большая часть тепла.

Для мальчика, непоседы и шалуна, вся эта лекция была настоящим испытанием. Он уже больше часа лежал в жестяной коробке, а конца все не видно.

В следующей комнате учитель остановился у старинной кровати с высоким балдахином и, разумеется, тут же начал долго рассказывать, как спали эти древние люди.

Какая разница, как они спали! Может, вообще не спали. Ему, во всяком случае, очень неудобно в этой коробке. Странный этот учитель: не успеет что-то увидеть, тут же начинает рассказывать.

Учитель был зануда, но его можно было простить. Он же не знал, что в жестяной коробке сидит бывший Нильс Хольгерссон и только и ждет, когда он закончит!

В следующем зале, где стены были покрыты тонкой золотистой кожей, учитель рассказал историю обоев – от кожаных и штофных до современных, бумажных. Потом остановился у неправдоподобно огромного обеденного стола и начал описывать, что и как ели в те времена и как праздновали свадьбы и поминки. Это было уж вовсе невыносимо – мальчуган ведь так и не успел добраться до семян в сосновой шишке.

Дальше пошло что-то совсем уж непонятное. Учитель начал расхваливать бывших обитателей замка. Какие все они были умные и благородные. Какая-то Кристина одолжила лошадь какому-то королю, бежавшему от собственных придворных. А потом сын простого арендатора разбогател так, что купил весь этот замок. И наконец, некий дворянин Шернсверд, один из владельцев, облагодетельствовал Сконе, обеспечив крестьян новыми железными плугами вместо старинных деревянных. Чтобы сдвинуть с места деревянный плуг, нужно, самое малое, три вола, а железный легко тянул один.

Мальчику показалось, что учитель начал все с самого начала.

Настоящее испытание! Он лежит в жестяной коробке, ему очень страшно и очень хочется есть, а еще больше – пить. Теперь он понимал, как чувствовали себя мать с отцом, когда он вроде бы нечаянно захлопывал за ними дверь погреба. Там-то и дырок не было. Полная темень.

Закончив бесконечный обход залов, они опять вышли во двор. Здесь учитель отвлекся от замка и начал читать лекцию, как человечество создавало все, с чем мы живем сейчас, – инструменты, оружие, дома, одежды, мебель и украшения. Создавало долго и терпеливо.

«Терпеливо! По части терпения я уже не только сравнялся с человечеством, а превзошел, – решил мальчик. – Превзошел все человечество».

Дальше учитель начал рассуждать: дескать, такие замки, как Витшёвле, это вехи. Судите сами, шагнули мы вперед за последние четыреста лет, остались на месте или даже отстали от своих предков….

Дальше мальчик не дослушал. Ему повезло: пареньку, который таскал его на шее в этой проклятой жестяной ботанизирке, опять захотелось пить, и он побежал на кухню попросить кружку воды. Сейчас или никогда. Тем более что они находились в кухне – именно там, где можно хоть что-то узнать о судьбе несчастного Белого.

Он поменял положение, оперся спиной о стенку, изо всех сил надавил ногами на крышку и переусердствовал: крышка ботанизирки открылась с таким хлопком, что, наверное, даже во дворе было слышно. К тому же напрасно старался: парень, не отнимая кружку от губ и не глядя, опять хлопнул по крышке ладонью. Ботанизирка закрылась, и ее хозяин ничего не заметил. А кухарка заметила.

– Что у тебя там, в коробке? – спросила она. – Змея?

– Какая там змея! – Паренек утер губы. – Цветочки-лепесточки.

– Никакие не цветочки, – настаивала кухарка. – И не лепесточки. Там что-то шевелится.

– Да ладно, – ухмыльнулся парень. – Посмотри сама.

Он открыл крышку. И замер с открытым ртом: из ботанизирки выскочил крошечный мальчуган и со всех ног помчался к выходу.

Кухарка пустилась вдогонку, а за ней две служанки.

Учитель продолжал читать свою бесконечную лекцию, но осекся на полуслове. По двору бежали люди с криками: «Лови его, лови!»

Теперь к погоне присоединились и ученики народной школы – у них уже ноги онемели от стояния. Они побежали наперерез к арке, но мальчик бежал очень быстро, и ему удалось вырваться на свободу.

И куда теперь? Он в панике осмотрелся. Мчаться по широкой открытой аллее, где его не увидит только слепой? Он свернул в сторону, пробежал через небольшой сад и оказался на заднем дворе. За спиной слышались крики и смех. Он совершил невозможное. Удрал от целой толпы преследователей.

Но похоже, победа осталась за ними.

Здесь, на заднем дворе, жила прислуга. Вряд ли он найдет тут Белого.

И вдруг услышал, как в одном из флигелей гогочет гусь. И увидел белое перышко на ступеньке. Он искал не там, где надо! Белый здесь, здесь!

Он уже не думал, что за ним гонятся. Не без труда вскарабкался по ступенькам. Дверь заперта. Гусь стонет и гогочет, но как эту дверь открыть?

А погоня все ближе. Тут погоня, там – Белый. Что делать?

Он набрался смелости, шумно выдохнул и изо всех сил забарабанил в дверь.

Открыла маленькая девочка, и он проскользнул в комнату. Посередине на полу сидела женщина с ножницами в руках.

Дети где-то нашли роскошного белого гуся. И она вовсе не собиралась пускать его под нож, хотела только подрезать немного крылья, чтобы не улетел, – пусть пасется с ее собственными.

Подрезать крылья! Что может быть страшнее и унизительнее для гордого гуся, только что осознавшего свое великое умение летать? Белый отчаянно гоготал и вырывался.

И как вовремя успел мальчик! Женщина отстригла только одно или два перышка, как он появился на пороге. Бедняжка истошно закричала. Гном-домовой! Она бросила ножницы, всплеснула в ужасе руками и совершенно забыла про гуся.

А Белый, почувствовав свободу, ринулся к двери. Даже не остановился. На бегу клювом ухватил спасителя за воротник, выскочил на крыльцо, взлетел и уже на лету ловко изогнул шею и забросил на обычное место – на спину.

Так они и улетели, а кухарки и служанки задрали головы и долго смотрели им вслед.

Монастырский парк

Но давайте вернемся немного назад. Покуда гуси издевались над лисом Смирре, мальчик украдкой перелез на большое дерево, забрался в брошенное беличье гнездо и, не дождавшись конца представления, уснул как мертвый. И немудрено – полночи просидел на тоненькой веточке и боялся закрыть глаза, чтобы не свалиться прямо в пасть Смирре.

Проснулся уже к вечеру и пригорюнился. Радоваться-то нечему. Гуси наверняка доставят его домой, и что делать дальше? Предстать перед родителями в виде гнома?

Он вернулся на озеро и понуро ждал приговора. Но никто даже словом не обмолвился. Будто и не было вчерашнего разговора.

Наверное, посчитали, что Белый слишком устал, чтобы перенести его домой.

На следующее утро гуси пустились в путь еще до рассвета. Теперь он окончательно уверился, что настал час расставания.

Но странно – ни его, ни Белого никто не гнал. Непонятно, почему им дана отсрочка. В чем дело? Должно быть, гуси не хотят отпускать Белого в обратный путь на голодный желудок. Ну и хорошо… Он радовался каждой минуте, отдаляющей его от возвращения. Сама мысль показаться родителям в таком виде была невыносима.

Они летели над Эведклостером. Большой парк и очень красивый старинный дом с мощеным двором и ухоженным старинным садом. Беседки и перголы, тщательно постриженные кусты, пруды, фонтаны, вечнозеленый газон, на обочинах высыпали первые весенние цветы.

И ни одного человека.

Гуси несколько раз облетели парк, убедились, что там и в самом деле никого нет, и теперь летели совсем низко.

– А это что за будка? А это что за будка? – закричал один из гусей, увидев собачью будку.

Из будки рванулся цепной пес и яростно залаял:

– И это вы называете будкой, вы, бродяги? Ослепли, что ли? Это замок, а не будка! Посмотрите, как много окон, какие красивые стены, какие порталы! А терраса? Жизнь отдать за такую террасу! Будка! Идиоты! Сад, и теплицы шикарные, и мрамор! – Он даже привзвизгнул. – Мрамор! Настоящий мрамор! Будка! Придет же в башку… И парк большой, там и бук, и орешник, и дуб, и елки с соснами, и косули бегают. И все это вы, чурбаны деревенские, называете будкой? Да вы поглядите, сколько вокруг всяких сараев и складов – целая деревня. И церковь есть, и пасторская усадьба… вы, неучи носатые, обозвали будкой самое большое поместье во всем Сконе! Висите в небе, дармоеды, и ничего под собой не видите. Здесь чуть не вся земля принадлежит хозяевам этой «будки»! Здесь монастырь когда-то был! И парк монастырский!

Все это пес пролаял на одном дыхании, а когда ему понадобилось набрать воздуха, гуси хором закричали:

– Кончай лаяться! Кончай лаяться! Мы не замок имели в виду, а твою будку! Твою будку!

Мальчишка хохотал от всей души. Но внезапно замолчал – ему стало грустно. Подумать только, сказал он себе, сколько бы я всего насмотрелся, если бы полетел с этими гусями в Лапландию! Да и вообще… в моем положении только скрыться куда-нибудь и дожидаться, пока опять стану человеком.

Гуси, полетав немного над парком, сели на поле и начали сосредоточенно выдергивать прошлогодние корешки. Мальчик уже знал, что они могут заниматься этим часами, и пошел в парк, начинавшийся сразу за полем. Наткнулся на орешник и стал высматривать, не висят ли там забытые осенью орехи. Настроение было так себе – он никак не мог отделаться от мысли, что очень скоро ему придется возвращаться домой. Ну и что… возвращаться так возвращаться. Ничего хорошего в этом путешествии. Голодно, холодно… Это да. И голодно, и холодно. Зато не надо работать и учить уроки.

– Нашел что-нибудь поесть?

Старая гусыня подошла так тихо, что он вздрогнул.

Он молча покачал головой, и Акка принялась ему помогать. Орехов и она не нашла, их просто не было, зато обнаружила несколько ягод на кусте шиповника. Он съел их с таким аппетитом, будто его угостили невесть каким деликатесом. Интересно, что сказала бы мама, узнав, что сын ее питается сырой рыбой и прошлогодним шиповником?

Гуси наконец наелись и полетели на озеро. До самого вечера они развлекались, приглашая Белого посоревноваться в самых различных видах спорта. Плавали, бегали и летали наперегонки. Мальчик ни на секунду не слезал со спины Белого, подбадривал и давал советы. Стоял такой шум и гогот, что наверняка слышно было даже в замке.

Устав, гуси улеглись на лед и пару часов отдыхали. А дальше началось то же самое – щипали корешки в поле, потом купались и играли в ледяной воде. Но как только зашло солнце, все как по команде вылезли на лед и заснули. Стоя, как всегда. И как это только у них получается?

«Вот это жизнь, – подумал мальчик, залезая под крыло Белого. – Мне бы так… но завтра меня наверняка отправят домой».

Вот если бы его взяли в Лапландию! Подумать только, можно бить баклуши с утра до вечера и не морочить голову разными обязанностями. Одна обязанность – найти что-нибудь поесть. Но теперь, с его-то росточком, ему так мало надо, что уж как-нибудь вышел бы из положения.

И ему представлялось, как много он увидит, какие приключения его ждут… Да, это вам не корпеть над учебниками и пасти глупых домашних гусей.

«Если бы мне только разрешили с ними лететь… если бы разрешили! Я бы даже не огорчился, что злой гном превратил меня в такую фитюльку…»

Эта мысль преследовала его и на следующий день. Но гуси почему-то так и не заикнулись, что ему пора возвращаться домой.

Среда прошла точно так же, как и вторник. Вольная жизнь среди гусей нравилась ему все больше и больше. Он воображал, что весь огромный монастырский парк принадлежит только ему. Что хорошего возвращаться в тесную хижину и к крошечному арендованному наделу.

Он уже, не веря в свое счастье, посчитал, что гуси решили взять его с собой, но на следующий день надежду как ветром сдуло.

Четверг начался точно так же. Гуси, перелетая с место на место, паслись на далеко раскинувшихся рыжих полях, а он бродил по парку в надежде найти что-то поесть. И опять к нему подошла Акка с Кебнекайсе, и опять спросила, удалось ли ему найти что-нибудь съестное. Он отрицательно покачал головой, и она нашла ему веточку тмина с крошечными семенами. Не такие уж они крошечные, подумал он. Это раньше они мне казались крошечными, а они вовсе не крошечные. В мизинец величиной.

Акка подождала, пока мальчик поест.

– Ты, как я посмотрю, сломя голову бегаешь по парку и в ус не дуешь, – сказала она. – А знаешь ли ты, сколько у тебя здесь врагов?

Врагов? Он и понятия не имел ни о каких врагах.

Акка начала говорить таким тоном, что наверняка загибала бы пальцы, если бы они у нее были.

Когда бегаешь по парку, остерегайся лис и куниц, сказала она. На берегу надо помнить, что есть такой зверь – выдра. Даже мощеные дворы в этих замках небезопасны – ласка может просочиться в самую маленькую дырочку. Если видишь сугроб прошлогодних листьев и хочешь поваляться, убедись, что там не прячется гадюка. Сейчас они еще в спячке, но уже просыпаются. В полях поглядывай на небо – не высматривает ли добычу орел, коршун, канюк или сокол? В орешниках охотится ястреб-перепелятник. Я уж не говорю о сороках и воронах – они, может, и не опасны, но доверять им нельзя. А если думаешь, что ночью тебя никто не видит, ошибаешься. Большие ночные совы летают так бесшумно, что и не заметишь.

Мальчик выслушал наставление опытной Акки и понял, что ему не уцелеть – чересчур уж много охотников им полакомиться. Не то чтобы он боялся смерти, но ему была неприятна сама мысль, что его могут съесть.

– А что делать, матушка Акка?

– Что делать? Подружиться с мелким лесным народцем, – без секунды промедления ответила Акка. – С белками, зайцами, зябликами, синицами, дятлами, жаворонками… Если станешь их другом, они всегда предупредят об опасности, спрячут, если нужно, а в случае чего соберутся все вместе и будут защищать.

Легко сказать! Ближе к вечеру он заговорил с белкой Сирле, но наткнулся на суровый отпор.

– Даже не надейся, – сказал Сирле. – Ни на меня, ни на других. Думаешь, мы не знаем, кто ты такой? Как же, как же! Нильс-гусепас. Разве не ты в прошлом году разорил гнездо ласточки, перебил скворчиные яйца, бросил воронят в запруду? А кто ловил дроздов в силки? И не только дроздов! Страшно сказать – ты ловил в силки белок! Так что справляйся сам и скажи спасибо, что мы не объединились и не выгнали тебя отсюда. Тебе место среди таких же злодеев, как ты. Нашелся сирота!

Если бы только он был настоящим мальчишкой, как раньше, если бы он был настоящим Нильсом Хольгерссоном, показал бы этому нахалу. А теперь… не только не нашелся, что ответить, но еще и испугался. А вдруг мелкий лесной народец, как его назвала Акка, доложит гусям, как он проказничал, когда был большим, и его тут же выгонят из стаи? Было такое, нечего отрицать, но сейчас-то, сейчас? Что он может напроказить при таких смехотворных размерах? Положим, кое-что все-таки может. Разорить гнездо, например. Перебить яйца… да мало ли что.

Но желания такого почему-то не было.

Не было такого желания. Наоборот, он старался вести себя как настоящий пай-мальчик, не выдернул ни перышка из гусиного крыла, никому грубо не ответил, а когда утром увидел Акку с Кебнекайсе, даже снял шапочку, поклонился и с трудом удержался, чтобы не шаркнуть ножкой.

Весь четверг не выходила из головы мысль, что гуси не хотят брать его с собой именно из-за жестоких выходок с домашней живностью. Белый, наверное, насплетничал. Плохо дело…

И в тот же вечер услышал новость: супругу Сирле поймали в силки и увезли куда-то. А ее детишки, четыре новорожденных бельчонка, теперь наверняка умрут с голода.

И он решил во что бы то ни стало помочь беличьему семейству. Насколько это ему удалось, вы уже знаете.

В пятницу пошел погулять по парку и услышал, как зяблики чуть не на каждом кусте наперебой распевают историю, как у Сирле похитили любимую супругу, как страдали ее бельчата и как мужественный гусиный пастух Нильс, ныне Тумметот, не побоялся проникнуть в человеческое логово и принес несчастной матери ее детишек.

– Кого-кого-кого – фьють – кого мы славим в парке? – пели зяблики, а некоторые даже уточняли: в монастырском парке. – Мы славим Тумме-тумме-тумметота – фьють! Тумме-тумме-тумметот спас бельчат! Тот-тот, самый тот Тумметот!

Пели зяблики довольно нестройно, но среди них выделялся один – наверное, среди зябликов он считался крупным поэтом. Он с выражением декламировал, а хор после каждой строчки высвистывал: «Тот-тот Тумметот!»

Зяблик сделал паузу, потом негромко сказал прозой:

– Тумметот выше классом, чем гусепас Нильс Хольгерссон. Гусепас ниже, а Тумметот выше. Не ростом, а классом. Поняли?

И замолчал. Наверное, кончилось вдохновение. Зато весь парк, от макушек деревьев до молодой поросли, наполнился пением, щебетом, щелканьем, бормотаньем и чириканьем, и среди этого нестройного шума ясно выделялось без конца повторяемое имя: Тумметот! Тумметот!

– Теперь все будет по-другому! Все-все-все! – пели зяблики. – Сирле накормит Тумметота орешками! С зайцами – в догонялки! Кто кого! А если появится злодей Смирре, косуля посадит Тумметота на спину – и след простыл! А синички спасут его от ястребов! А все, кто умеет петь, то есть мы, зяблики… ну еще разные соловьи и жаворонки, они тоже что-то там чирикают… все, кто умеет петь, будут вечно воспевать подвиг Тумметота! Он совершил подвиг, рискуя собственной жизнью! Хотя где им, соловьям…

Мальчик был совершенно уверен, что этот гомон слышали и Акка, и другие гуси, – его нельзя было не услышать. Но день прошел как обычно – никто не сказал ни слова. Позволят ли ему остаться с гусями или отправят домой?

Гуси паслись на полях в окрестностях монастырского парка до субботы. Лис Смирре не показывался, но они прекрасно знали, что он прячется где-то поблизости, и это отравляло существование. Акка понимала, что после такого оскорбления он их в покое не оставит. Она подняла стаю, и гуси, пролетев несколько десятков километров, сели в Витшёвле.

Я уже рассказала, как там, в Витшёвле, бедному Белому чуть не подрезали крылья. Рассказывала, как мальчик проявил чудеса храбрости и изобретательности, чтобы найти своего друга и покровителя и вернуть ему свободу.

А в субботу вечером, когда мальчуган со спасенным Белым вернулись на озеро Вомбшён, он, само собой, ждал одобрения – все же неплохо потрудился за день! Но куда там! Гуси, которые обычно не скупились на комплименты, молчали. Друг друга нахваливали почем зря, а тут словно воды в рот набрали. Он так и не дождался слов, которые ему так хотелось услышать.

И опять настало воскресенье. Прошла целая неделя, как его заколдовали, а он нисколько не подрос.

Но теперь его это не волновало. Он устроился на ветке ивы у самого берега и дул в тростниковую дудочку. На других ветвях сидело столько птиц, что он удивлялся, как же все они поместились на сравнительно небольшом кустике. Синицы, зяблики, скворцы – кого там только не было. Сидели, распевали свои песни и пробовали научить его подражать им. Многого он не достиг – играл так фальшиво, что у несчастных учителей перья вставали дыбом. При каждой неверной ноте они вздрагивали, восклицали: «О, нет!» – и чуть не хлопались в обморок.

Мальчик так развеселился, что уронил дудочку. Спрыгнул с куста, поднял свой нехитрый инструмент и попробовал еще раз, но дело не шло.

– Ты сегодня играешь даже хуже, чем обычно, – пеняли ему птички. – Ни одной верной ноты. Где ты витаешь, Тумметот?

– Я о другом думаю…

А думал он только об одном: позволят ему остаться в стае диких гусей или пошлют домой?..

И вдруг замер – к нему длинной шеренгой приближалась вся стая во главе с Аккой с Кебнекайсе. Гуси шли медленнее, чем обычно, очень торжественно, и смотрели на мальчика ласково и одобрительно. Мальчуган понял: решается его судьба, и решается в лучшую сторону. У него даже защекотало в животе от радости.

– Я понимаю, Тумметот, – тихо сказала Акка, – я понимаю, ты удивлен и обижен. Я даже не сказала тебе спасибо, а ведь ты спас меня из лап Смирре. Но я не мастерица на слова и считаю, что добро делают не словами, а делами. И думаю, что сумела тебя отблагодарить. Я послала гонца к этому гному, который тебя заколдовал. Он не ответил. Я послала еще одного, потом еще. Я просила сказать ему, что ты проявил себя как настоящий герой. И в конце концов гном велел передать, что, как только ты вернешься домой, он тебя расколдует. Ты опять станешь нормальным человеком, а не Тумметотом.

Но подумать только! Мальчик нисколько не обрадовался. Он был так счастлив, когда Акка начала свою речь, а сейчас… а сейчас у него задрожали губы, и он, не сказав ни слова, отвернулся и заплакал.

– Это еще что такое? – удивилась Акка. – Тебе этого недостаточно? Ты ждал чего-то большего?

Нет, большего он не ждал. Он ждал меньшего. Он ждал простых слов: мы берем тебя в Лапландию. Всего-то. Мечтал разделить с гусями их беззаботную жизнь, смеяться их шуткам, лететь с ними высоко над землей… Ничего этого не будет. Ни-че-го.

Плач перешел в рыдание.

– Я… я… – пролепетал он и всхлипнул, – я хочу лететь с вами… в Лапландию…

– Ну что ж, Тумметот, – удивилась Акка с Кебнекайсе, – вот ты как решил… Но должна тебя предупредить: я давно знаю этого вашего гнома. Капризный и раздражительный старикашка. Он и в молодости был вредным, а сейчас и подавно. И если ты не примешь его предложение сейчас, я не уверена… не уверена, что оно останется в силе, когда мы полетим назад. И сумею ли я улестить его еще раз.

Странное дело… А может, и не странное, может, так иногда и бывает.

Этот мальчик, Нильс Хольгерссон, прожил на свете уже четырнадцать лет и никогда никого не любил. Не особенно любил мать с отцом, не любил учителя, не любил одноклассников, соседских мальчишек… Впрочем, не совсем так. Не то чтобы не любил – ему было все равно. Все, что ему ни предлагали, он считал скукой и занудством. Неважно, шла ли речь о работе, о школе или о детских играх.

И тосковать ему было не о ком и не о чем.

Единственные два человека, с кем ему было весело и легко, – это Оса, которая, так же как и он, пасла гусей, и малыш Мате. Но и без этих двоих он мог бы обойтись.

– Не хочу быть человеком! – прорыдал мальчуган. – Не хочу! Я хочу лететь с вами в Лап… лап… ландию! Я так старался, чтобы вы меня взяли! Целую неделю!

– А кто тебе запрещает? Оставайся с нами, сколько захочешь, – всплеснула крыльями Акка. – Но смотри, как бы потом не пожалеть.

– Мне не о чем жалеть! Мне никогда не было так хорошо, как с вами!

– Значит, так тому и быть.

– Спасибо… – У мальчика по-прежнему текли слезы и никак не хотели остановиться.

Но теперь он плакал от счастья.

Черные крысы и серые крысы

В юго-восточном Сконе, почти на берегу моря, стоит старинная крепость под названием Глиммингехюс, что означает «дом Глимминге». Что ж, можно и так сказать – дом. Одно-единственное здание, зато какое! Огромная, высокая крепость, которую видно за много километров на плоской сконской равнине.

Всего четыре этажа, но такие, что обычная крестьянская хижина неподалеку выглядит кукольным домиком.

Все стены, и наружные, и перегородки, такие толстые, что внутри едва остается место для чего-то еще, кроме этих стен. Лестницы узкие, помещения крошечные, за исключением двух: рыцарского зала и зала для пиров. Окон мало, и то только на верхних этажах, а на первом их и вовсе нет – вместо окон узкие, выщербленные временем бойницы. Свет через них почти не проникает.

Конечно, в старину, когда на этой земле десятилетиями шла война, в таком доме можно было укрыться от рыскающих по всей округе отрядов. Зимой, в холода, никто не снимал меховой одежды – натопить эту громадину невозможно. Но когда настали добрые и мирные времена, ни один человек не захотел остаться в этом мрачном каземате – все переехали в удобные, светлые жилища.

Люди давно покинули Глимминге. Но это не значит, что крепость пустовала. На крыше, к примеру, свили большое гнездо аисты, на чердаке поселилась пара сов-неясытей, в тайных проходах кишели летучие мыши.

В кухне жил полосатый кот, а в подвале – несколько сотен старых черных крыс.

Крысы, как известно, не пользуются большим уважением в зверином царстве, но эта старая крысиная гвардия была исключением. Черные крысы прославились своим выдающимся мужеством в боях с врагами, изобретательностью и редкостной волей к жизни. Они не теряли самообладания, даже когда их постигали страшные катастрофы.

Когда-то это было большое и влиятельное племя, но теперь дело шло к вымиранию.

Много-много лет черные крысы владели не только Сконе, но и всей Швецией. Они жили в каждом подвале, в каждом погребе, в сараях и амбарах, в продуктовых чуланах и пекарнях, в церквях и крепостях, в винокурнях и на мельницах – везде, где роду человеческому вздумалось что-то построить и хотя бы один раз пообедать. Но в нынешние времена черных крыс можно было найти только в старых заброшенных домах, и то на отшибе. Жили колониями.

И самая большая колония черных крыс была в крепости Глимминге.

Если вымирает какой-то из видов животного мира, в этом, как правило, виноваты люди. Но не в этом случае. Разумеется, люди объявили борьбу черным крысам, но лучше бы они этого не делали. Лучше было бы взять их в союзники.

Потому что на смену черным крысам пришли их дальние родственники – крысы серые.

Черные жили в стране с незапамятных времен, а серые появились сравнительно недавно. Все они – потомки нескольких нищих крысят, около двухсот лет назад укрывшихся в трюме прибывшей в Мальмё ливийской шхуны. Эти бездомные, изголодавшиеся зверьки плавали между причалами и питались отбросами, которых в каждой гавани тогда было предостаточно.

Они даже подумать не могли решиться на такой отчаянный шаг, как появиться в городе. Там были владения черных крыс.

Но постепенно серых становилось все больше, они становились смелее и находчивее. Для начала они переселились в заброшенные дома, настолько заброшенные, что даже черные крысы не желали там жить. Искали пищу в канавах и на мусорных свалках, ели такое, от чего черные брезгливо отворачивались, Серые были выносливы и неприхотливы, им было незнакомо чувство страха.

И они решили выжить черных из Мальмё. Постепенно серые отобрали у них все: погреба, чердаки, склады, они набрасывались на черных и убивали на месте. Они не думали о личной безопасности. Главное – победить врага.

И, завоевав Мальмё, серые начали подумывать и о всей стране.

Очень трудно, почти невозможно понять, почему черные крысы не собрали большое войско и не уничтожили серых, пока тех было еще не так много. Наверное, были настолько уверены в своем превосходстве, что не допускали даже возможности лишиться своих владений. Они оставались на насиженных местах, а тем временем серые отвоевывали у них хутор за хутором, приход за приходом. И черные оказались у разбитого корыта – голодные, бездомные, вымирающие. Во всем Сконе они сумели удержаться только здесь.

В мрачной, заброшенной крепости.

В Глимминге.

В этой старой крепости были такие надежные стены, что крысиные лазы можно пересчитать по пальцам. Год за годом шли кровавые битвы, но черные наконец взялись за ум и сражались за свой последний форпост с такой отвагой и презрением к смерти, что серые отступили.

Черных крыс спасла эта старая неказистая крепость.

Глупо было бы скрывать, что в те времена, когда черные крысы были хозяевами Сконе, вся остальная живность ненавидела и презирала их не меньше, чем теперь серых, и с полным на то правом. Черные ели падаль, воровали куриные яйца и даже цыплят, утаскивали последнюю репу из подвалов бедняков, перекусывали ноги спящим гусям; их проклинали в тюрьмах, потому что они набрасывались на скованных пленников. В общем, ничего хорошего ждать от них не приходилось. Но теперь, когда их осталось так мало, кое-кто даже начал восхищаться мужеством, с каким они отстаивали свой последний рубеж.

Но серые крысы в округе Глимминге не сдавались. Они не оставляли своих попыток овладеть крепостью. И это тоже трудно понять – отчего бы не оставить в покое последнюю колонию черных собратьев? Пусть доживают свой век в этом Глимминге. Неужели мало всей остальной огромной страны?

Но серые стояли на своем. Теперь, утверждали они, для нас стало делом чести раз и навсегда победить черномазых.

Правда, те, кто знал их получше, утверждали, что дело вовсе не в какой-то там чести: просто-напросто в Глимминге зерновой склад, и серые не успокоятся, пока не возьмут эту последнюю крепость. Захватчики всегда оправдывают свои войны благородными побуждениями.

Аист

Понедельник, 28 марта

Рано утром гусей, вновь заночевавших на льду озера Вомбшён, разбудили несшиеся прямо с неба трубные крики.

– Тр-рируп! Тр-рируп! Трианут, журавль, приветствует Акку-предводительницу и ее стаю! Приветствует и приглашает на знаменитые журавлиные танцы в Куллаберге! Завтра! Завтра!

– Привет и спасибо! Привет и спасибо!

Журавли улетели, но еще долго были слышны их возгласы – они делали круги чуть не над каждой поляной.

– Большие журавлиные танцы! Завтра! Завтра! Знаменитые журавлиные танцы в Куллаберге! Тр-рируп! Тр-рируп!

Гуси обрадовались, как дети:

– Повезло тебе, Белому, повезло. Не каждому так везет, не каждому. Вот это называется – повезло! Подумать только, поглядеть на Большие журавлиные танцы!

– И что в них особенного? – Белый приподнял немного крылья и опустил, будто плечами пожал.

– Что особенного? Что особенного? Да ты о таком и мечтать не мог!

– Только надо подумать, что делать с Тумметотом. Он должен быть в безопасности, пока мы улетим на танцы. В безопасности!

– Ясное дело, одного мы его не оставим, – буркнул Белый. – Если журавли будут возражать, я останусь с ним.

Подошла Акка с Кебнекайсе:

– Ни один человек не видел наш самый большой праздник – Большие журавлиные танцы в Куллаберге. Никогда. В нашей истории такого не было. Ни один человек, – строго повторила она. – Я, например, не решаюсь взять туда Тумметота. Поговорим позже. А сейчас пора завтракать.

Акка дала знак – в дорогу. И в этот день они тоже старались приискать местечко подальше. Не забыли, что где-то поблизости бродит лис Смирре. В конце концов нашли заболоченный луг к югу от Глимминге.

А мальчик весь день сидел на берегу и, надувшись, дудел в свою тростниковую дудочку. Ему ужасно хотелось посмотреть журавлиные танцы, но он боялся слово произнести. Даже к Белому не решался обратиться, не говоря про Акку.

Оказалось, Акка все еще ему не доверяет. Не понимает она, что ли, – он отказался стать человеком! Отказался только ради того, чтобы лететь с гусями в Лапландию! Неужели она до сих пор считает, что он может их предать или подвести? Должна же Акка понимать, что если уж он принес такую жертву, то гуси просто обязаны показать ему все самое интересное.

«Вот возьму и выскажу им все начистоту», – думал мальчик. Но шли часы, а он так ни на что и не решился. Он проникся таким уважением к гусыне-предводительнице, что ему все больше и больше казалось невозможным противиться ее воле.

На краю луга, где паслись гуси, виднелась низкая каменная ограда. И так случилось, что, когда он решился наконец поговорить с Аккой, его взгляд нечаянно упал на эту ограду. Он так вскрикнул, что гуси тут же повернулись в его сторону и тоже стали смотреть. В первую секунду и мальчик, и гуси решили, что у серых камней, из которых была сложена ограда, выросли ноги. Они не лежали на месте, как положено камням, а бегали.

И гуси поняли, что это никакие не камни.

Это были не камни, а крысы. Несметные полчища крыс. Они бежали быстро, стройными рядами, почти без промежутков.

Мальчик и раньше, когда был большим и сильным, боялся крыс. А теперь и подавно – любая крыса запросто с ним справится. По спине побежали мурашки.

Удивительно, что и гуси испытывали к крысам такое же отвращение, как и он. Они никогда с ними не разговаривали, а если мимо пробегала крыса, тут же начинали отряхиваться и чистить перья, словно вывалялись в грязи.

– Серые крысы! – воскликнул Икеи из Вассияуре. – Это не к добру! Не к добру!

Крысы крысами, но когда мальчик снова решился попросить Акку, чтобы гуси взяли его с собой в Куллаберг, ему снова помешали. Но на этот раз не крысы.

На луг, прямо среди стаи, приземлилась большая птица.

Глядя на нее, можно было подумать, что эта странная птица позаимствовала тело, шею и голову у белого гуся. Но у нее были большие, намного больше, чем у гусей, черные крылья и длиннющие ярко-красные ноги. И клюв такой длинный и тяжелый, что голова под его тяжестью свешивалась вниз. Это придавало новоприбывшей печальный и озабоченный вид.

Акка тут же распушила крылья и подошла, вежливо кланяясь. Ее нисколько не удивило, что аисты уже в Сконе. Самцы аистов обычно прилетают заранее. Проверить, в порядке ли прошлогоднее гнездо, не требуется ли ремонт, – надо все сделать до того, как аистихи соблаговолят пересечь Балтийское море.

Аисты прилетели – ничего странного. Странно другое – аист среди диких горных гусей. Аисты, как правило, очень необщительны.

– Не случилось ли что с вашим жилищем, господин Эрменрих? – вежливо спросила Акка.

Аист и в самом деле был озабочен. Правда, к этому все привыкли: если аисты и открывают клюв, то только чтобы поесть или пожаловаться. И рассказ его звучал еще грустнее потому, что это и рассказом-то нельзя было назвать. Он, главным образом, щелкал клювом, потом произносил одно словечко хриплым, надсаженным, еле слышным голосом и снова начинал щелкать. Потом еще одно словцо – и опять: щелк-щелк.

Даже спрашивать не надо было, на что этот аист жалуется, потому что жаловался он на все.

Гнездо повреждено зимними ветрами, еду в Сконе найти все труднее, люди покушаются на его собственность.

Подумать только – на его личном болоте выкопали канавы, уничтожили любимые мхи и посеяли какую-то несъедобную дрянь. В общем, он подумывает об эмиграции. Нечего делать в этой стране. Улетит отсюда и никогда не вернется.

Он сетовал на жизнь и причитал, а Акка, старая гордая гусыня, у которой ничего за душой не было, кроме ее ума и опыта, согласно кивала и думала: если бы мне так хорошо жилось, как вам, господин Эрменрих, я бы держала клюв на замке. Вы с людьми на дружеской ноге, они вам помогают и подкармливают, а вы остаетесь вольной и свободной птицей. И при этом никто в вас не выстрелит. Никто не украдет ваши яйца. Никто вас пальцем не тронет, господин Эрменрих. Грех вам жаловаться!

Но ничего этого она аисту не сказала. Сказала только, что ей трудно поверить, что он собирается покинуть свой дом. Дом, где его семья нашла приют и ласку с тех самых пор, как этот дом построили.

– А вы видели серых крыс, уважаемая матушка Акка? – неожиданно спросил аист.

И не успела Акка ответить, что да, видела она эту нечисть, аист начал так же жалобно и несвязно рассказывать о горстке мужественных и храбрых черных крыс, уже много лет защищающих Глимминге.

– Но сегодня ночью крепость падет! – мрачно заключил аист.

– Почему именно сегодня ночью, господин Эрменрих? – удивилась Акка.

– Потому что почти все черные крысы ушли на праздник в Куллаберге. Большие журавлиные танцы. Они уверены, что туда придут все, в том числе и серые. Но, как вы сами видите, их обманули… Серые не двинулись с места. А защищают крепость только немощные старики. Им не под силу даже на праздник добраться. Добьются своего эти негодяи, добьются… – горько вздохнул аист и еще ниже опустил голову. – Моя семья всегда жила в мире с черными крысами. Не думаю, что уживусь с этими… Нет, не думаю. – Он обреченно щелкнул клювом.

Наконец Акка поняла, чем вызван ранний визит господина Эрменриха. Помимо обычных жалоб, которые можно услышать от аистов каждый год, он хотел пожаловаться еще и на недостойную настоящих воинов хитрость серых крыс.

Но аисты – это аисты, подумала Акка. Этот зануда Эрменрих наверняка крылом не пошевелит, чтобы предотвратить несчастье.

– А вы послали гонца к черным? – спросила она.

– Ничего не даст. Не послал. Все равно не успеют вернуться. Крепость будет взята. Ничего не даст! Какое горе!

– Не скажите, господин Эрменрих, – произнесла Акка сухо, но довольно торжественно. – Я знаю одну старую гусыню, которая попробует помешать этой варварской агрессии. И эта старая гусыня – я.

Аист поднял голову и вытаращил на нее глаза. Он не поверил своим ушам – как, эта старуха, у которой нет ни крепкого клюва, ни острых когтей, собирается защищать замок? К тому же ночью? Гуси, как известно, птицы дневные, ночью они непременно спят, так уж устроена их природа. А если даже не спят, все равно ничего не видят в темноте. А крысы собрались штурмовать замок именно ночью.

Но Акка была полна решимости поддержать черных крыс. Она подозвала Икеи из Вассияуре и приказала всей стае лететь на озеро Вомбшён. Икеи начал было возражать, но она оборвала его на полуслове:

– Для меня, и не только для меня, для нас всех будет лучше, если вы выполните приказ. Если мы нагрянем в каменный замок всей стаей, нас просто перестреляют. А возьму я с собой только Тумметота. Во-первых, он хорошо видит в темноте, а во-вторых, может заставить себя не спать ночью.

А Тумметот, передумав столько горьких мыслей, пришел в ершистое настроение. Он вытянулся, заложил руки за спину и задрал голову – постарался выглядеть как можно больше и значительней. Сейчас я ей скажу! Скажу – никуда я лететь не собираюсь, а тем более сражаться с серыми крысами. Пусть ищет союзников в другом месте.

Но тут его увидел господин Эрменрих, и аиста будто подменили. До этого он стоял, скорбно уронив голову на грудь, словно вобрал в себя всю мировую боль. А сейчас издал какой-то странный клокочущий звук – если бы это был не аист, можно было бы подумать, что он хохотнул, – молниеносным движением ухватил мальчугана поперек живота и подбросил метра на два в воздух. Такой фокус он проделал семь раз, не обращая внимания на крики Акки с Кебнекайсе:

– Да перестаньте же, господин Эрменрих! Что вы делаете? Это же не лягушка! Это человек! Тумметот!

Наконец, аист поставил мальчика на землю, к счастью, целого и невредимого. Опять опустил голову, словно ничего и не произошло, и сказал с печальной насмешкой:

– Я возвращаюсь в Глимминге, матушка Акка. Там все страшно волнуются. Я их успокою. Опасность миновала. Сейчас, скажу я им, прилетит старая дикая гусыня с лилипутиком Тумметотом, и они-то уж разгромят серых разбойников в пух и прах…

Он опять издал странный звук, расправил крылья и взлетел в небо, как стрела, выпущенная из туго натянутого лука.

Акка не любила, когда над ней насмехаются, но виду не подала. Подождала, пока мальчуган разыщет в траве слетевшие во время воздушных упражнений деревянные башмачки, посадила его на спину и взмыла в воздух.

А мальчик… что ж, мальчик не возражал. Он разозлился на аиста и совсем забыл, что собирался отказаться от этой затеи.

«Я тебе покажу, носатое чучело, на что способен Нильс Хольгерссон из Западного Вемменхёга!» – презрительно хмыкал мальчик, а Акка каждый раз поворачивала голову: что он там хмыкает?

Очень скоро они опустились в гнездо господина Эрменриха на крыше Глимминге. Большое, роскошное гнездо. Основу его составляло старое колесо от телеги, покрытое искусно сплетенными ветками и травой. Гнездо это соорудили так давно, что некоторые ветки пустили корни и даже зацвели. И когда мать-аистиха высиживала яйца в специально сделанной круглой ямке в центре гнезда, ей открывался великолепный вид чуть не на всю провинцию Сконе. А оторвавшись от красивого вида, могла наслаждаться ароматом цветущего шиповника и любоваться плотными, сочными розетками кровельного молодила[9].

И Акка, и мальчуган сразу поняли: происходит что-то необычное. На краю гнезда сидели супружеская пара сов-неясытей, пожилой полосатый кот и дюжина крыс, настолько старых, что из глаз их постоянно текли слезы, а зубы отросли до неправдоподобной величины. Более неподходящих делегатов для переговоров вообразить было трудно.

Они даже не подумали поздороваться с Аккой. Они вообще ни о чем не думали. Сидели и смотрели на серую волну, колышущуюся не по-весеннему голом поле.

Черные крысы молчали в глубоком, безутешном отчаянии. Они прекрасно понимали, что им не под силу защитить не только крепость, но и собственную жизнь. Совы рассказывали про ужасную жестокость серых крыс, при этом моргали и вращали своими огромными желтыми глазами. Теперь придется искать новое жилище, повторяли совы. Новое жилище, новое жилище. С этими злодеями ни яйца, ни птенцы не будут в безопасности.

А серый в черную полоску кот все время шипел. Он понимал, что ему тоже не уцелеть, что в одиночку ни за что не справиться с целым полчищем серых разбойников. И без конца укорял черных крыс-стариков: как они допустили, зная про такую угрозу, чтобы все войско отправилось развлекаться в Куллаберг?

– Необъяснимо и безответственно, – заключил кот, выгнув в гневе спину. – Необъяснимо и безответственно.

Крысы не говорили ни слова в свое оправдание. Зато аист не упустил случая опять подколоть Акку.

– Не волнуйся, Моне, – сказал он тем же скрипучим голосом, каким раньше рассказывал о своих несчастьях. – Не волнуйся и ничего не бойся. Разве ты не видишь? Сама мамаша Акка и ее любимый Тумметот прилетели спасать нашу крепость! Уж можешь быть уверен! Я, например, буду спать без малейших опасений. Завтра проснусь – и ни одной серой крысы в Глимминге.

Мальчик подмигнул Акке. Ему очень хотелось дождаться, пока аист заснет, стоя на одной ноге (аисты всегда спят на одной ноге), и дать ему пинка в зад. Но Акка знаком остановила его. Она, как показалась мальчику, даже не рассердилась на издевку.

– Я уже стара, – сказала она спокойно, – и хочу вам сказать: бывало и похуже. Но мне нужна помощь сов. Из всех нас только совы могут не спать ночью. Еще кот, конечно, но коты не летают. И я попрошу вас, дорогие совушки, слетать кое-куда.

Совы не возражали. Супружеская пара, не мигая, уставилась на Акку в ожидании распоряжений.

Первым делом Акка попросила мужа-сову найти ушедших на праздник черных воинов и приказать им немедленно возвращаться. А его драгоценной половине велено было лететь в лундский кафедральный собор, где обосновалась белогрудая сова Фламеа.

Задание, которое Акка дала сове-неясыти, было настолько секретным, что она прошептала его на ухо. Сова удивленно поморгала и бесшумно снялась с места.

Повелитель крыс

Дело шло к полуночи. Серые крысы после долгих поисков обнаружили наконец неплотно закрытую бойницу в полуподвальном этаже крепости. И хотя даже в полуподвальном этаже бойницы расположены довольно высоко, для крыс это не препятствие. Они, как цирковые акробаты, вспрыгивали друг другу на плечи; минуты не прошло, как первая уже сидела в узкой бойнице, готовясь к штурму замка, где погибло так много ее сородичей.

Шевелила усами и ждала нападения. Знала, конечно, что основные силы черных ушли в Куллаберг, но была уверена, что и оставшиеся без боя не сдадутся.

Крыса превратилась в слух. С бьющимся сердцем старалась уловить малейшее движение. Но все было тихо. Наконец набралась смелости и спрыгнула на неровный каменный пол. Гулкая темнота старинной крепости наполнилась многократным эхом от царапнувших по камню коготков.

За ней последовали другие. Крысы карабкались по живой лестнице и, одна за другой, спрыгивали в темное помещение. Предводительница подождала, пока весь пол в небольшой комнате заполнится воинами, и только тогда осмелилась двигаться дальше.

И хотя серые крысы никогда раньше здесь не бывали, им не составило труда найти ходы, проделанные в стенах их черными врагами. Через эти ходы можно свободно попасть на любой этаж. Но прежде чем начать восхождение, крысы еще раз прислушались. Их пугала тишина. Если бы они встретились с дальними родственниками в открытом бою – другое дело. Они прекрасно знали, что тех намного меньше.

Но тишина настораживала. И когда крысы беспрепятственно поднялись на второй этаж, они все еще не верили своей удаче.

Теперь их подгонял запах зерна. Этот запах с каждой минутой становился все сильнее и сильнее. Ничего удивительного – рожь навалена сугробами прямо на полу. Но наслаждаться плодами победы было рано. Крысы тщательно обследовали весь этаж, зал за залом, комнату за комнатой. Никакой мебели, голые стены. Они заглянули в дымоход – печь стояла прямо посреди древней крепостной кухни. Кто-то в давке чуть не свалился в мусорный колодец. Осмотрели оконца, больше похожие на бойницы, заглянули во все углы.

Черных нигде не видно.

Поднялись на следующий этаж. Опять пришлось терпеливо искать крысиные лазы в стенах. Они все время оглядывались – ожидали внезапного нападения. И хотя крыс неодолимо влекли ворохи зерна, рассыпанного чуть не по всем залам, они не позволяли себе расслабиться. Планомерно и внимательно осмотрели рыцарский зал с колоссальным камином, в котором могло бы уместиться чуть не все крысиное войско, и таким же колоссальным каменным столом. Под глубокими оконными нишами в полу были сделаны отверстия – в древние времена через них лили на врагов кипящую смолу.

Черные не появлялись.

Крысы поднялись на четвертый этаж. Там был зал для пиров, такой же пустынный, как и остальные. Залезли еще выше, но там нашли только одну маленькую комнату, совершенно непригодную для засады.

Единственное место, которое они не осмотрели, – гнездо аистов на крыше. А именно в этот момент туда прилетела сова-неясыть из Лунда с хорошим известием: белогрудая сова Фламеа благосклонно отнеслась к просьбе и прислала то, о чем просила ее многоуважаемая Акка с Кебнекайсе.

А тем временем серые крысы, тщательно обследовав все уголки крепости, немного успокоились. Решили, что черные защитники просто-напросто в панике бежали, оставив крепость врагам.

Теперь можно вкусить сладость победы.

Они ринулись в зерновые склады.

Но едва крысы успели разгрызть первые зерна, послышались резкие и высокие звуки дудочки. Серые разбойники подняли головы и беспокойно прислушались. Некоторые даже испугались, отбежали в сторону, но потом вернулись к трапезе.

Опять прозвучала дудочка. Однообразный, все время повторяющийся мотив.

И тут началось что-то совершенно необычное. Сначала одна крыса, две… с каждой секундой все больше и больше серых воинов, как они себя называли, отбегали от вожделенных куч зерна и искали кратчайший выход из огромного замка. Многие противились соблазну. Слишком уж много усилий потрачено, чтобы завоевать эту крепость, слишком много жизней отдано за Глимминге, чтобы вот так, ни с того ни с сего, ее покинуть. А дудочка звучала все громче и громче, властно и настойчиво. И крысы скатывались с куч зерна и, отталкивая друг друга, протискивались в узкие лазы.

Их звала дудочка.

Посреди крепостного двора стоял… гном не гном, а черт знает что. Они никогда такого не видели. Крошечный гномик в белом колпачке смотрел на них и дул в свою дудочку. Вокруг него уже собралось множество крыс, и бесконечным потоком прибывали еще и еще. Они с удивлением и восторгом, совершенно неподвижно, слушали дудочку. Но когда гном оторвался, чтобы показать слушателям нос, грозно зашевелились. Было ясно, что еще секунда – и они растерзают его в клочья.

Пока он играл, они были в его власти.

Когда наконец все крысы покинули крепость и собрались во дворе, гном медленно пошел к воротам и вывел войско на дорогу. Крысы безропотно, как во сне, следовали за ним, не в силах оторваться от прекрасной, завораживающей музыки.

Мальчик делал круги и петли, перелезал через канавы, продирался сквозь кусты – крыс не останавливало ничто. Он дул и дул в свою дудочку, сделанную из рога какого-то животного. Трудно сказать, что это было за животное, потому что на всей земле на найдешь существа с такими крошечными рогами. И никто не знал, чей это рог. И никто не знал, кем эта дудочка сделана.

Фламеа, белогрудая сова, нашла ее в одной из оконных ниш часовни лундского собора. Нашла и показала старому знакомому, известному своей ученостью ворону Батаки. Батаки знал все. Знал он и что это за дудочка: оказывается, в старину такие дудочки делали, чтобы приобрести власть над мышами и крысами.

А ворон с незапамятных времен дружил с Аккой с Кебнекайсе. И именно он сообщил ей под большим секретом, что у Фламеа есть такая волшебная дудочка.

И все так и оказалось! Крысы были словно околдованы. Мальчик шел и играл, шел и играл, и все огромное крысиное войско двигалось за ним, как железные опилки за магнитом. Начинался рассвет, а он все играл, потом взошло солнце, а он все играл и играл и не отнимал от губ волшебную дудочку.

Он играл, играл и играл и уводил крыс все дальше и дальше от Глимминге.

Пятница, 8 апреля

Шторм

Стая заночевала на северной оконечности Эланда и теперь летела на материк. В Кальмарском проливе дул теплый и приятный, но довольно крепкий южный ветер. Говорят, такой ветер приносит счастье. Людям – возможно, но не гусям. Стаю относило на север, но они боролись с ветром, летели, как всегда, строем, быстро, но неторопливо. Когда уже видны были первые островки архипелага, послышался необычный многоголосый гул, будто мимо пронеслись тысячи огромных, могучих птиц. Небо потемнело. Акка прекратила махать крыльями, она словно замерла в воздухе, прислушалась и спикировала. За ней последовали и остальные, но сесть не успели. С запада налетел свирепый порыв штормового ветра – с пылью, солеными брызгами и беспомощно кувыркающимися в тугом потоке воздуха мелкими птицами. Гуси, большие и сильные, тоже не могли устоять перед таким напором – ветер неумолимо нес их в открытое море. Они пытались бороться, но ветер снова и снова отшвыривал их назад.

Это был настоящий балтийский шторм. Он протащил гусей над Эландом, откуда они только что улетели, и сейчас под ними было кипящее открытое море. Акка быстро поняла, что ничего из их усилий не выйдет, и дала команду садиться на воду. Ей вовсе не хотелось, чтобы шторм унес их далеко в море.

Море, совсем недавно такое спокойное, теперь катило огромные валы с грозно шипящими пенистыми гребнями. Бутылочно-зеленая вода казалась плотной, как желе, а волны словно соревновались между собой – кто взметнется выше, кто грозней вспенит воду.

Гуси вовсе не испугались. Наоборот, для них это была игра. Они не старались никуда плыть. Возносились на гребень волны, падали в пропасть и радовались, как дети на качелях. Только важно не потеряться. Если стаю разметает по всему морю, будет очень трудно найти друг друга.

Над ними нелепо кувыркались унесенные ураганом сухопутные птицы и с завистью кричали:

– Вам-то что! Вам-то что! Вы плавать умеете!

Но сказать, что дикие гуси были в безопасности, было бы преувеличением. Качка действовала усыпляюще. Почти всеми овладело непреодолимое желание повернуть шею и сунуть голову под крыло.

Нет ничего опаснее, чем заснуть в открытом море, а Акка непрерывно покрикивала:

– Не спать! Не спать! Кто заснет, того унесет в море! Кого унесет в море, тот потерян навсегда!

Но ничто не помогало. Один за другим гуси проваливались в сон, и разбудить их было невозможно. Даже у самой Акки слипались глаза. И вдруг она увидела на гребне большой волны серую круглую тень.

– Тюлени! Тюлени! – крикнула она изо всех сил и взлетела, стараясь как можно звучнее хлопать крыльями.

И вовремя. Когда последний гусь, кое-как стряхнув сон, поднялся в воздух, один из тюленей подобрался так близко, что чуть не ухватил его за лапу.

И опять ветер с воем нес их в открытое море. Шторм не хотел дать передышку ни себе, ни птицам. Земли нигде не было видно. Земля исчезла. В мире осталось бесконечное море с белыми бесформенными гребнями пены.

Гуси быстро утомились и вновь опустились на воду. Не успели они несколько минут покачаться на волнах, как опять начали засыпать. И как только засыпали, неизвестно откуда появлялись тюлени. Если бы не Акка, гусям несдобровать.

Шторм продолжался весь день, и многим перелетным птицам пришлось несладко. Некоторых унесло далеко в море, и они погибли от голода; другие настолько устали, что упали в море и утонули. Кого-то разбило о скалы, кого-то подкараулили тюлени.

Весь день продолжался шторм, и Акка начала сомневаться, удастся ли уцелеть ее стае. Все смертельно устали, и не было места, где они могли бы отдохнуть. Акка даже не решалась посадить стаю на воду, потому что внизу с жутким грохотом громоздились друг на друга неизвестно откуда взявшиеся льдины, остатки зимнего ледостава. Из-за ветра и волн льдины находились в постоянном движении, и гусей могло просто-напросто раздавить. Пару раз они пытались подремать прямо на льдине, но было так скользко, что их дважды сносило ветром в море, а в третий раз на льду появились ненасытные тюлени.

На закате стая вновь была в воздухе.

Стемнело очень быстро. Море накрыла полная опасностей ночь.

Никто даже думать не хотел, что будет, если они не найдут кусочек суши для ночлега. Что будет, если им придется ночевать на воде? Три возможных исхода: либо их раздавит лед, либо шторм рассеет по всему морю и они никогда не найдут друг друга, либо сожрут тюлени. Тюлени охотятся даже по ночам.

Небо по-прежнему затянуто облаками, луны не видно… Все вокруг таит опасность, и даже самые закаленные и мужественные были смертельно испуганы, хоть и не показывали вида. Весь день над морем слышались призывы о помощи, но птицы были настолько поглощены собственным выживанием, что не обращали внимания. А сейчас, в темноте, эти крики звучали особенно мрачно и душераздирающе, будто кричала сама ночь, предвещая беду. Внизу, в невидимой черноте бушующего моря, грохотали наседающие друг на друга ледяные торосы, и тюлени заводили свои дикие охотничьи песни.

Казалось, гибнет все – море, земля и небо.

Овечий остров

Мальчик сидел на спине Белого и клевал носом. Вдруг ему показалось – шум моря усилился. Он открыл глаза и увидел буквально в двух метрах голую, изрезанную трещинами и уступами скалу. Волны с грохотом разбивались об нее, поднимая тучи брызг. Гуси летели прямо на скалу – вот-вот разобьются.

Он не успел не то чтобы испугаться, а даже удивиться – неужели Акка не видит опасности? Но гуси подлетели вплотную к скале, и открылся вход в темную пещеру. Оказывается, Акка увидела этот грот раньше, и в следующий миг гуси были в безопасности.

Первым делом, без единого радостного возгласа по поводу чудесного спасения, гуси пересчитались – все ли на месте? Акка, Икеи, Кольме, Нелье, Вийси, Кууси, шесть молодых, Дунфин, Тумметот… А где Какси? Какси, первая в левом ряду, – куда делась Какси?

Гуси не особенно взволновались. Казалось, они были даже рады, что пропала именно Какси. Какси – старая, мудрая и опытная гусыня. Она знает все их привычки, все укрытия. Она знает, как мыслит Акка, когда ведет стаю. Найдется.

Теперь надо осмотреться – куда их занесло? Кое-какой свет проникал в пещеру. Она оказалась и глубокой, и широкой. Но не успели гуси обрадоваться шикарному месту для ночлега, как Акка заметила в одном из углов зеленые огоньки.

– Это глаза! – крикнула она страшным шепотом. – Глаза диких зверей! В пещере дикие звери!

Гуси, толкаясь и переваливаясь, побежали к выходу, но Тумметот, приглядевшись, воскликнул:

– Нечего бояться! Это овцы! Всего лишь овцы! Вон они, улеглись вдоль стены.

Не забывайте, он видел в темноте гораздо лучше своих пернатых спутников.

Тут и у гусей глаза попривыкли к темноте. И в самом деле овцы. Взрослые и ягнята. Большой баран с затейливо выгнутыми рогами, наверное, был у них за главного.

Гуси подошли к нему, вежливо кланяясь.

– Приятно увидеться на лоне природы, – произнесла Акка старинное приветствие.

Баран не только не ответил, он даже не пошевелился.

Гуси поглядели друг на друга и решили, что овцы недовольны незваными гостями.

– Мы очень сожалеем, что вторглись в ваши владения, – продолжила Акка, тщательно подбирая как можно более вежливые слова. – К сожалению, у нас не было выбора. Весь день штормило, а шторм нам не одолеть. Мы летим туда, куда нас несет ветер. И были бы очень благодарны, если бы вы разрешили нам переночевать в вашей пещере.

Наступило молчание, и нарушили его не слова, а долгий и протяжный вздох. Как показалось мальчику, все овцы вздохнули одновременно, как по команде. Акка и так знала, что овцы – народ застенчивый и странноватый, но эти, похоже, были еще застенчивей и странноватей, чем другие. Потом заговорила пожилая овца с длинной и очень грустной физиономией:

– Никто и не думал вам отказывать. Но вы попали в юдоль скорби и отчаяния, так что не судите нас строго. Мы не можем принимать гостей так, как привыкли.

– Вам нечего беспокоиться, – успокоила овцу Акка. – После сегодняшнего урагана нам ничего и не нужно, кроме маленького кусочка суши.

Овца выслушала Акку и медленно покачала головой:

– Думаю, никакой ураган так не опасен, как эта пещера. Но раз уж вы здесь, в этой обители горя, разрешите предложить скромное угощение.

– О-о-очень и о-о-чень скромное, – проблеял кто-то тонким голоском.

Пожилая овца с траурным видом подвела гусей к ямке в полу пещеры, заполненной водой. Рядом лежала кучка мякины и крошеной соломы.

– Суровая и снежная зима была в этом году, – нараспев сказала печальная овца.

– О-о-очень и о-о-очень суровая, – подтвердил тот же голос.

– Наши хозяева приносят кое-что… овсяную солому, сено… чтобы мы не умерли с голоду. Вот все, что осталось… Давно не появлялись. Из-за снега.

– О-о-очень и о-о-чень давно!..

Гуси не заставили просить дважды и набросились на еду. Им угощение вовсе не показалось скромным, и они быстро пришли в хорошее настроение. Конечно, птицы заметили, что овцы чем-то напуганы, но ведь хорошо известно – нет среди зверей народа пугливей, чем овцы. Так что вряд ли им грозит серьезная опасность.

Поклевав мякины, гуси тут же изготовились ко сну.

Но тут главный баран словно очнулся и подошел к Акке. Гуси зашептались между собой – они никогда не видели таких роскошных и огромных рогов. Мощный, бугристый лоб, гордая осанка и умные, проницательные глаза не оставляли сомнений: перед ними заслуженный и отважный зверь.

– Я не могу позволить вам спать здесь, – сказал он, – это слишком большая ответственность. Не поймите меня неправильно. Конечно, вы можете остаться с нами, но я обязан предупредить об опасности. В теперешние времена мы стараемся не оставлять друзей на ночь.

Наконец-то до Акки дошло, что дело серьезное. Скорее всего, это не обычные овечьи страхи.

– Если вы пожелаете, – вежливо обратилась она к барану, – мы можем улететь. Но сначала объясните, в чем дело. Что вас пугает?

– Вы находитесь на Овечьем острове, у берегов Готланда, – начал баран издалека. – Или, как его называют люди, Малый Карлов остров. Здесь живут только овцы и морские птицы.

– Вы что, дикие? Дикие овцы? – удивилась Акка.

– Вы недалеки от истины, – важно кивнул баран. – С людьми у нас мало общего. Много лет назад мы заключили с готландскими крестьянами соглашение. Они снабжают нас кормом, если выдается снежная зима, а мы позволяем им увезти на Готланд кое-кого из наших, если нас становится слишком много. Остров маленький, всем не прокормиться. А так-то мы весь год сами по себе. Живем на свободе, не как другие – под замком в овчарне. Ночуем в гротах.

– Вы хотите сказать, что и зимуете здесь, в пещере? – Акка не поверила своим ушам.

– А почему бы и нет? Здесь, на скалах, вполне приличное пастбище.

– То есть вам живется лучше, чем другим? Свободнее? – спросила Акка и тут же сама ответила: – Конечно лучше. Свобода всегда прекрасна. Но что у вас за несчастье приключилось? Чем вы напуганы?

– Зима была очень холодной, – задумчиво сказал баран.

Неужели даже овцам в их роскошных шубах бывает холодно? – подумал мальчик.

– Зима была очень холодной, и море замерзло. И по льду на остров проникли три лисы. Так-то здесь никаких опасных зверей до этого не было.

– Неужели лисы решаются нападать даже на вас?

– Ну, нет, – покачал рогами баран. – Днем уж, во всяком случае, не решаются. Знают, что могут получить отпор. А ночью… ночью мы спим. Пытаемся не спать, но когда-то спать все равно надо. И тогда они подкрадываются. В других пещерах загрызли всех овец, одну за другой. А там были отары не меньше моей.

– Не очень-то приятно признаваться, что мы так беспомощны, – вмешалась грустная овца. – Но что мы можем сделать? У нас нет замков и стен, как у домашних овец.

– И вы думаете, лисы явятся и сегодня ночью?

– Вполне возможно. Что нам остается? Безнадежное ожидание. Вчера утащили ягненка. Они не успокоятся, пока не передушат всех до одного. Как у соседей.

– Но если так будет продолжаться, вы же вымрете!

– Долго ждать не придется, – обреченно кивнула овца. – Похоже, диким овцам на Малом Карловом острове пришел конец.

Акку одолевали сомнения. Уж очень не хотелось уходить из уютной, обжитой пещеры, тем более в такой шторм, но и оставаться там, где ждут подобных гостей, было бы неразумно. Подумав, она обратилась к мальчугану.

– Послушай, Тумметот, – сказала она негромко. – Может, ты хочешь помочь нам, как уже не раз помогал?

– Конечно хочу!

– Жаль, что тебе не удастся поспать, – сказала Акка. – Но… как ты думаешь, сможешь ты выдержать и дождаться, пока явятся эти разбойники? Тогда мы снимемся и улетим в ту же секунду.

Нельзя сказать, чтобы мальчика привело в восторг предложение – уж очень хотелось спать. Но все же лучше, чем опять слушать завывания ветра и удирать от кровожадных тюленей.

– Ладно, – сказал он. – Потерплю. Не буду спать.

Подошел поближе к выходу из грота и спрятался за камень.

Шторм постепенно выдыхался. Небо прояснилось, по морю змеилась живая лунная дорожка.

Мальчик выглянул наружу. Вход в грот был довольно высоко на скале, и к нему вела одна-единственная очень крутая тропинка. Значит, здесь и надо ждать лис.

Лисы не появлялись, зато он увидел нечто, чего в первый момент испугался куда больше, чем лис. Лисы то ли явятся, то ли нет, а горные тролли – вот они, тут как тут! На прибрежной полосе стояли огромные фигуры – тролли, а может быть, и люди. Сначала он решил, что заснул, и протер глаза. Нет, он видел эти фигуры совершенно ясно, ему не привиделось. Некоторые стояли совсем близко к скале, точно собирались на нее влезть. Огромные головы, а когда он пригляделся, обнаружил, что кое у кого головы и вовсе нет. Однорукие, одноногие, горбатые… Мальчуган никогда не видел ничего более странного и пугающего.

Он настолько испугался, что забыл про лис.

Из оцепенения его вывели какие-то звуки. Мальчик пригляделся – вот они! Три лисы, прижимаясь к камню, ползли по узкой крутой тропинке. И как только он их увидел, страх как рукой сняло. Лис он видел и раньше. Это вам не загадочные фигуры, окружившие скалу. От тех вообще не знаешь, что ждать. А лисы – это лисы.

И тут ему пришло в голову, что это несправедливо – разбудить гусей, улететь с ними и предоставить несчастных овец их горькой судьбе. Нет, надо действовать по-другому.

Мальчик стремглав бросился в пещеру, нашел вожака в углу и начал его трясти. И когда огромный баран открыл глаза, вскочил ему на спину и прошипел страшным шепотом:

– Просыпайся, папаша, попробуем спугнуть этих разбойников!

Он старался не шуметь, но у лис чуткий слух, и они наверняка что-то услышали. Все три остановились у входа и начали принюхиваться.

– Кто-то там шевелился, я слышала, – прошептала одна из лис. – А если они не спят?

– И что? Спят, не спят… что они могут нам сделать?

Они сделали несколько крадущихся шагов и снова остановились.

– Начнем с вожака, – прошептала другая лиса. – Когда его не будет, с остальными справиться пара пустяков.

Баран вертел головой и, казалось, ничего не понимал. Мальчик понял, что бедняга ничего не видит в такой темноте.

– Прямо перед тобой, – шепнул мальчуган. – Вперед!

Баран наклонил голову и бросился вперед. Удар был такой, что лиса кубарем покатилась к выходу.

– Теперь налево! – Мальчик взял барана за рога и с трудом повернул его тяжелую голову в нужном направлении.

Второй лисе мощный удар пришелся в бок. Она несколько раз перевернулась в воздухе, кое-как встала на ноги и бросилась бежать. Мальчик хотел расправиться и с третьей лисой, но ее уже и след простыл.

– Думаю, им сегодняшней ночи надолго хватит, – гордо сказал мальчик.

– Не могу не согласиться, – церемонно произнес баран. Вдруг он в первый раз за все время улыбнулся, и всю высокопарность как ветром сдуло. – И знаешь что, паренек? Ложись-ка спать прямо у меня на загривке и закопайся поглубже в шерсть! Поспишь в тепле и уюте – уж это-то ты заслужил.

Врата ада

Суббота, 9 апреля

На следующий день вожак посадил мальчика на спину и пошел показать ему остров. Собственно остров состоял из одной довольно большой скалы, похожей на дом с отвесными стенами и плоской крышей. Сначала вожак отвез его на крышу – там действительно было хорошее пастбище, словно специально созданное для овец: овечья овсяница и еще какие-то сухие пахучие травы. Овцам они очень нравятся.

Но конечно, вожак карабкался по крутым тропкам не для того, чтобы мальчуган полюбовался на овечье меню. Отсюда открывался потрясающий вид. Шторм кончился. Под ними лежало лазурноголубое, в солнечных искрах море. Только у камней виднелись причудливые кружева пены – ничего похожего на вчерашнее буйство. На востоке туманной полоской лежал огромный остров Готланд, а на юго-западе – Большой Карлов остров, очень похожий на Малый Карлов, разве что скала побольше. А может, и не побольше.

Баран осторожно подошел к обрыву, и мальчик увидел, что вертикальная стена усеяна птичьими гнездами, а в синей искрящейся воде спокойно и мирно покачиваются чернети, гаги, трехпалые чайки-моевки, кайры и гагарки. Все ловят рыбу – начинался ход салаки.

– Туту вас и в самом деле земной рай, – сказал мальчуган. – Красиво живете.

– Да, живем мы красиво… – Мальчику показалось, что он хочет что-то добавить, но баран только вздохнул, помолчал и только потом продолжил: – Но учти, горы таят множество опасностей. Тут много расщелин… На секунду потеряешь бдительность – и никто тебя не найдет.

И правда, скалу там и тут прорезали глубокие и не сразу заметные расщелины.

– Самая большая из них называется Врата ада, – пояснил вожак. – Она примерно сажень в ширину и очень много саженей в глубину. Никто точно не знает сколько именно, потому что оттуда никто и никогда не возвращался. И…

Вожак замолчал. Он опять выражался очень высокопарно, к тому же мальчику все время казалось, что баран что-то недоговаривает.

Они спустились на берег. Здесь мальчик вблизи рассмотрел напугавших его накануне гигантов. Всего-то-навсего скалистые, похожие на столбы утесы. Баран называл их останцами. Останцы – мальчик никогда раньше не слышал такого слова.

Он никак не мог на них наглядеться. Если бы тролли и взаправду существовали, то окаменевший тролль наверняка выглядел бы именно так.

Здесь было бы тоже очень красиво, если бы не отталкивающее зрелище – по всей полосе прибоя были разбросаны останки овец. Именно здесь лисы пожирали свою добычу. Помимо наполовину обглоданных костей были и почти целые туши. Даже думать противно, что лисы убивают не потому, что голодны, а для развлечения.

Вожак не проронил ни слова, но на мальчика такое варварство произвело жуткое впечатление.

Баран предупредил – держись покрепче! – и буквально взлетел на плато по почти отвесной тропинке.

Остановился, отдышался и тихо сказал:

– Любой, у кого есть ум, честь и совесть, не изведал бы покоя, пока лисы не будут наказаны и осуждены за свои преступления против овечества.

– В Гаа-ге! В Гаа-ге! – гоготнул пролетавший Икеи.

Мальчуган никак не мог привыкнуть к замысловатым бараньим выражениям.

– Да, это правда, – согласился он на всякий случай, хотя и не очень понял, что хотел сказать вожак. – Но ведь лисам тоже надо пожрать иногда? Или как?

– Без сомнения. Но тот, кто убивает больше, чем может съесть, заслуживает самого сурового порицания и не менее сурового наказания.

– А крестьяне, те, чей остров, куда смотрят? Ворон считают? Что ж они вам не помогут разделаться с лисами?

– Они многократно приплывали сюда на своих утлых суденышках. Но лисы прячутся в расщелинах, и найти их трудно, если не невозможно.

Баран выговаривал свои витиеватые фразы так многозначительно, что мальчуган наконец сообразил, куда он клонит.

– Ты что, папаша, хочешь сказать, что если крестьянам не подфартило, то у меня что-то получится? У такого карапуза, как я?

Слово «карапуз» он сам терпеть не мог, но надо же было как-то убедить барана, что эта задача ему не по силам.

– Размеры твои, разумеется, оставляют желать лучшего… тем более в неравном бою с оголтелыми хищниками. Но ты умен, и тебе многое по силам.

Мальчик фыркнул и, выпутавшись из густой шерсти, спрыгнул со спины барана.

На том разговор и закончился.

Он подошел к гусям. Те уже проснулись и с удовольствием паслись на овечьем плато.

В глубине души ему было очень жалко овец, хотя он и старался, чтобы баран этого не заметил. Зачем браться за дело, которое тебе не по силам?

Но на всякий случай решил посоветоваться с Аккой и Белым. Может, им что-то придет в голову.

Белый посадил мальчика на спину и беззаботно направился к Вратам ада. Его, казалось, вовсе не смущало, что он такой крупный и такой белый и что его прекрасно видно со всех концов небольшого плато. Такая беспечность казалась странной, потому что вчерашний шторм обошелся Белому по всем признакам недешево: он прихрамывал на правую ногу, а левое крыло волочилось по земле.

Но большой белый гусь вовсе и не думал об опасности: пощипывал травку и даже ни разу не оглянулся удостовериться, не грозит ли ему что. Мальчик лежал на гусиной спине и жевал какую-то показавшуюся ему съедобной травку. Он уже настолько привык путешествовать на гусе, что мог не только лежать, но даже стоять, как джигит в цирке.

И конечно же ни гусь, ни его спутник не заметили, что за каждым их движением следят три лисы, незаметно появившиеся на овечьем пастбище. Следить-то следили, но прекрасно знали, что подобраться к дикому гусю на открытом пространстве почти невозможно. Поначалу они даже и не собирались охотиться. Но поскольку делать им все равно было нечего, лисы решили поиграть в охоту: укрылись в одной из расщелин и стали понемногу подкрадываться к Белому.

Они действовали так умело и осторожно, что Белый ничего не заметил. Он решил попробовать силы перед предстоящим путешествием. Разбежался, прихрамывая, и попробовал взлететь, но из этого ничего не вышло.

Лисы наконец сообразили, что этот большой гусь не может летать.

Это меняло дело.

Они уже не прятались. Все три выскочили из расщелины и короткими перебежками, то и дело останавливаясь и прячась за кочками или кустиками, приближались к намеченной жертве.

Белый по-прежнему не замечал опасности.

Лисы подобрались уже совсем близко. Они поглядели друг на друга, кивнули и бросились в решающую атаку.

Но гусь в самую последнюю секунду обнаружил неладное и чудом увернулся. Это нисколько не обескуражило охотниц – хромой гусак был от них всего-то в паре саженей. Но он убегал, хромая и неуклюже хлопая одним крылом.

Мало того, оказалось, что на спине у него сидит какой-то крошечный мальчишка, показывает им нос и верещит:

– Ну что, рыжие шакалы, зажирели на баранинке? Ясно, зажирели! Раненого гусака слабо догнать!

Лисы не на шутку разозлились на глупые насмешки. Теперь поймать белого гуся с его нахальным всадником стало делом лисьей чести.

Белый бежал к самой большой расщелине. И в то самое мгновение, когда лисы уже щелкали зубами, пытаясь схватить его за лапу, он грациозно поднял крылья и перемахнул через Врата ада. Приземлился на той стороне и собрался было удирать по инерции, но Тумметот весело крикнул:

– Хватит бегать, дружок! Можешь остановиться!

За спиной раздались дикий, отчаянный вой и скрежет когтей по камню. Лис они больше не видели.

На следующее утро служитель маяка на Большом Карловом острове нашел на пороге кусок березовой коры, на котором косыми, угловатыми буквами было выцарапано вот что:

«Лисы на Овечьем острове валяются во Вратах ада. Отличный мех, первый сорт. Стоит забрать».

Так он и сделал.

Мертвый город

Суббота, 9 апреля

Ночь на воскресенье выдалась тихая и ясная. Гуси не стали искать убежища в пещерах. Лис уже не было, и стая заснула прямо на плато, а мальчик улегся на короткую, согретую дневным солнцем траву.

Луна светила так ярко, что он никак не мог уснуть. Лежал, смотрел на восковой шар и думал, как долго он уже не был дома. Сосчитал по пальцам – три недели! К тому же по его расчетам выходило, что сегодня канун Пасхи.

В эту ночь ведьмы возвращаются домой, подумал он, и ему почему-то стало смешно. Он побаивался гномов, водяных, троллей, а ведьм совершенно не боялся.

К тому же ночь такая светлая, что, если бы там и летала какая-то нечисть, он бы наверняка заметил.

Так он лежал, смотрел в небо и размышлял о разных вещах. Люди всегда думают о разной ерунде, когда не спится, а потом все забывают. Но тут его внимание привлекло странное и красивое зрелище.

Высоко в небе появилась большая птица. Не то чтобы она пролетала мимо луны, нет; мальчику показалось, что птица с нее и взлетела. На фоне холодного бледного сияния она казалась совершенно черной. Летела, ни на секунду не отклоняясь от лунного диска, будто была на нем нарисована. Сравнительно небольшое тело, длинные шея и ноги. Наверняка аист. Ни у кого в мире нет таких длинных и тонких ног.

Он оказался прав – через несколько мгновений рядом с ним приземлился не кто иной, как господин Эрменрих собственной персоной.

Нагнулся и пощекотал мальчика своим длиннющим клювом.

– Я не сплю, господин Эрменрих! – Мальчик приподнялся на локте. – Как вы здесь оказались, да еще среди ночи? Как дела в Глимминге? А вы почему не спите? Хотите, наверное, поговорить с Аккой?

– Разве уснешь, когда так светло? – пожаловался аист. – Совершенно не спится, друг мой Тумметот. Вот и решил я тебя навестить. Знакомая чайка рассказала, куда вас занесло. Но я еще не переехал назад в Глимминге. Ох, как нелегко даются все эти переезды… Один переезд, как два пожара. Голова кругом идет.

Мальчик ужасно обрадовался, что такая важная птица, как господин Эрменрих, прилетел навестить не кого-нибудь, а именно его. Они беседовали обо всем на свете, как настоящие старые друзья. Под конец аист спросил, не хочет ли его друг Тумметот полетать немного в такую прекрасную ночь.

– Еще как хочу! – воскликнул мальчуган. – Только… только надо вернуться до того, как проснется стая. Я обещал.

Господин Эрменрих взял курс прямо на луну. Они поднимались все выше и выше, море было далеко внизу. Летели очень быстро, но аист настолько овладел летным искусством, что мальчику казалось, что они неподвижно повисли среди звезд и стоят на месте.

Это было невыразимо прекрасно, и он огорчился, когда аист вдруг пошел на посадку.

Они приземлились на пустынном берегу, покрытом тонким, мягким песком. По всему берегу шли волны дюн, заросших колосняком[15]. Дюны были совсем невысокие, но мальчик с его ростом ничего за ними не видел.

Господин Эрменрих встал на песчаную кочку, поджал одну ногу, сунул голову под крыло, словно примеряясь, и сразу выглянул.

– Мне надо немного отдохнуть, Тумметот. Стар я стал, – жалобно произнес он. – Прогуляйся пока по берегу, только далеко не уходи, а то заблудишься.

Мальчик решил первым делом залезть на ближайшую дюну – посмотреть, куда прилетели. Но не успел сделать пару шагов, как его деревянный башмачок наткнулся на что-то твердое. На песке лежала медная монетка, настолько источенная патиной, что стала почти прозрачной. На это ничего не купишь, решил мальчик и отбросил монетку ногой.

Обернулся и замер от изумления. Перед ним высилась крепостная стена с украшенным башенкой сводчатым порталом.

Когда он нагибался за монеткой, этой стены не было! Он готов был отдать голову на отсечение – никакой стены у него за спиной не было, только темное море с лунной дорожкой! А теперь моря даже не видно – только эта бесконечная стена с выступающими бойницами и башнями. Мало того, там, где только что лежали выброшенные на берег водоросли, настежь распахнулись городские ворота, словно приглашали его войти.

Наверняка без привидений не обошлось. Но страха мальчик не почувствовал. Боялся он только смертельно опасных ночных троллей. А эта стена, сложенная из тщательно подогнанных друг к другу огромных, искусно обтесанных камней, – что в ней страшного? И ему стало ужасно любопытно, что же там за ней, за этой толстенной стеной?

С одной стороны портала сидели два стража в пестрых камзолах с широченными рукавами с прорезями. Прислонили к стене устрашающе длинные алебарды и увлеченно играли в кости. Они даже не обратили внимания на проскользнувшего мимо них гнома.

Он оказался на площади старинного города, мощенной гладкими каменными плитами. Вокруг высились дома, между которыми прятались узкие кривые улочки.

На площади было полно народа. Мужчины в длинных, отороченных мехом плащах с шелковой подкладкой, лихо сдвинутых набок беретах с перьями, с тяжелыми золотыми цепочками на шее. Все были так шикарно разодеты, что каждый из них мог оказаться королем.

Женщины в высоких чепцах, длинных юбках и расшитых блузах с такими узкими рукавами, что непонятно было, как в них пролезает рука. Дамы тоже очень богато одеты, но несравненно скромнее, чем мужчины.

Точно как в старинном сборнике сказок – мать когда-то достала эту книгу с картинками из своего сундука и показала Нильсу.

Он не верил своим глазам.

Но еще больше, чем наряды, его поразил сам город. Все дома обращены фасадами на площадь либо на прилегающие улочки, и фасады эти были так разукрашены, что разбегались глаза. Наверное, жители соревновались друг с другом, чей дом лучше и богаче.

Когда видишь сразу столько нового и необычного, все удержать в памяти невозможно. Но Нильсу запомнились порталы, обрамленные скульптурами Христа и его апостолов, фасады, украшенные осколками цветного стекла или плитками белого и черного мрамора, резные дубовые двери, затейливо окованные начищенной медью.

И мальчик понял: надо торопиться, никогда он такого не видел и наверняка не увидит. И побежал из улицы в улицу.

Узкие улицы, даром что ночь, были полны народа. Совершенно не похожи на мрачные и полупустые улицы виденных им городов. Чуть не у каждой двери сидят старушки и прядут шерсть ручными прялками. Купцы выставили товар в открытых витринах. Ремесленники тоже не прячутся в своих мастерских, как в других городах. Сидят на улицах, варят душистое мыло, выделывают кожи, вьют канаты на специальных длинных дорожках.

Если бы было время, он бы многому мог научиться. Кузнецы с грохотом ковали мечи и доспехи, золотобиты медленно и тщательно вставляли драгоценные камни в кольца и браслеты. Они же вытягивали из расплавленного золота тончайшие нити и передавали их ткачихам, а те тут же вплетали эти нити в шелк и ткали удивительной красоты ткани. Сапожники подбивали золотыми гвоздиками мягкие красные сапожки, токари искусно управлялись со своими станками.

Если бы у него было время! Но времени у него не было.

Стена окружала весь город, а там, где кончались улицы, высились башни и уступы для пушек. Стена была такая толстая, что по ней свободно ходили рыцари в латах и шлемах.

Мальчуган вскоре обнаружил еще одни ворота, тоже открытые. Эти вели в гавань, где стояли старинные гребные суда с высокими палубными надстройками на корме и на носу. И здесь кипела жизнь. Подходили все новые корабли, бросали якоря, а другие стояли под погрузкой – носильщики таскали мешки с товарами. И все куда-то страшно торопились.

Он с минуту посмотрел на этот муравейник и бросился назад. Город был не так уж велик, и он быстро дошел до главной площади. Здесь царил большой кафедральный собор с тремя высокими башнями. Стены его покрывали каменные барельефы. Их было так много, что мальчику показалось, что во всем соборе не найти ни единого камня, не украшенного головокружительно сложной резьбой.

Он заглянул вовнутрь и обомлел. Такого великолепия он не только никогда не видел, но даже и вообразить не мог. Златокованый алтарь, священники в золотых сутанах!

Напротив собора высился дом с бойницами под крышей и с очень высоким шпилем. Наверняка ратуша. А между собором и ратушей, один к одному, стояли узкие, в три окна, высокие дома с богато изукрашенными разноцветными фасадами. Один был цвета некрепкого чая, другой – оливково-зеленый, третий – кирпично-красный.

Мальчик устал, ему даже стало жарко от беготни. Он решил, что самое интересное уже видел, и пошел, не торопясь, по одной из улочек. Здесь были торговые ряды, где население города покупало свои роскошные наряды. Люди стояли у небольших лавок, а купцы наперебой предлагали яркие, цветастые шелка, тяжелую, шитую золотом парчу, отливающий горячим блеском малиновый бархат, легкие шали и искусные кружева не толще самой тонкой паутины.

Пока он бегал высуня язык по всему городу, никто не обращал на него внимания. Наверное, бежал так быстро, что жители приняли его за крысу. Но когда он, не торопясь и глядя по сторонам, двинулся по выложенной каменными плитами мостовой, его заметил первый же купец и замахал рукой.

Мальчуган вначале испугался и хотел было улизнуть, но купец улыбался так широко и ласково, что страх прошел. Тот еще раз призывно помахал рукой, подмигнул и выложил на прилавок целый рулон шелкового дамаста.

Мальчик покачал головой:

– Даже если я разбогатею, мне не хватит и на аршин такого шелка.

Другие торговцы, услышав тонкий голосок, тоже обратили на него внимание. Они тут же забыли про толпившихся у прилавков богатых, шикарно одетых покупателей и забегали вокруг него, будто он был невесть какой важной персоной. Суетились, ныряли в свои лавки и возвращались с лучшими товарами. У них даже руки дрожали от усердия и торопливости.

Мальчик двинулся вперед. Тогда один из торговцев перепрыгнул через прилавок и расстелил перед ним отрез умопомрачительно прекрасной серебристой парчи и рулон штофных обоев с искусно вытканными фиолетовыми лилиями. Мальчик невольно рассмеялся. Они что, не понимают, что такой оборванец, как он, не в состоянии заплатить за все это великолепие! Для наглядности он поднял обе ладони – нет у меня ничего, оставьте меня в покое.

Но торговец затряс изо всех сил головой. Он бегом притащил из лавки еще ворох замечательных, изысканных, наверняка невероятно дорогих вещей и поднял палец.

Неужели он хочет сказать, что я могу все это получить всего за один золотой? – усомнился мальчик.

Купец вытащил из кармана стертую, покрытую многолетней патиной медную монетку, такую маленькую, что сразу и не разглядишь. Мало того, он добавил к вороху товаров еще пару тяжелых серебряных кувшинов. Мальчик невольно начал шарить по карманам, хотя знал, что там ничего нет, кроме высохшей ягоды прошлогодней брусники.

Все до единого торговцы бросили своих покупателей и столпились вокруг. Ждали, чем кончится торг. Мало того, богатые горожане нисколько не обиделись на такое невнимание и присоединились к быстро растущей толпе. Как только он полез в карман, купцы бросились в свои лавки и в мгновение ока притащили еще множество серебряных и золотых украшений и свалили в быстро растущую кучу. Одну монетку! Всего одну монетку!

Мальчик вывернул карманы жилетки и брюк – нет у меня ничего.

И больше всего его удивило, что у этих солидных, богатых, куда богаче, чем он сам, горожан на глаза навернулись слезы. У них был такой убитый вид, что он и сам чуть не заплакал. Неужели он ничем не может им помочь?

И тут он вспомнил про отброшенную им на берегу стертую зеленую монетку.

Мальчуган помчался к выходу. Ему повезло – он выбежал к тем же воротам, через которые вошел. Он начал лихорадочно копаться в песке – не прошло и двух минут, как он нашел ее, эту монетку. Сунул в карман, повернулся – и обомлел.

Перед ним было открытое море. Ни стен, ни башен, ни стражей, ни улиц – ничего. Все исчезло. Так же мертвенно поблескивало море, так же зыбко и прихотливо тянулась к горизонту лунная дорожка.

Мальчик поначалу решил, что все ему приснилось или привиделось – чего только не бывает в пасхальную ночь. Но тут же понял: нет, это был не сон. И заплакал – купцы так умоляли его купить у них хоть что-то! Наверное, это было для них очень важно. И как жалко, что исчез, как будто его и не было, такой прекрасный, богатый и приветливый город…

К нему подошел выспавшийся господин Эрменрих. Мальчик даже и не заметил его, так что аисту опять пришлось пощекотать его клювом.

– Ты многому научился у гусей, – сказал аист. – Спишь стоя.

– О, господин Эрменрих, – очнулся мальчик. – Что это за город, который я только что видел?

– Ты видел город? Чего не увидишь во сне… – Аист подумал и печально добавил: – В молодости.

– Я не спал! – воскликнул Тумметот и рассказал аисту про ночное приключение.

– Что до меня, думаю, ты все же спал. И все это тебе приснилось. Но… не хочу от тебя скрывать, что ворон Батаки, мудрец и ученый, куда ученее всех птиц на земле, рассказывал, что когда-то на этом месте стоял город под названием Винета. Это был очень богатый и счастливый город, не сравнимый ни с одним другим городом на свете. Но жители его погрязли в роскоши и не хотели ни о чем думать, кроме собственных увеселений. В наказание за это на Винету был наслан потоп, и город погрузился в море. Но жители его не погибли, и город остался в целости и сохранности. Только на дне морском. И раз в сто лет, ночью, город во всем своем великолепии поднимается из моря и красуется на поверхности ровно один час.

– Да, это Винета, – прошептал Тумметот. – Я все это видел своими глазами.

– Проходит час – всего только час! – и город опять погружается в море. Но он может избежать этой участи. Надо соблюсти единственное условие: кто-то из купцов должен продать свой товар живому человеку. И если бы у тебя была монетка, Тумметот, ты мог бы спасти этот прекрасный город. И люди его стали бы жить, как и все остальные на нашей печальной земле.

– Господин Эрменрих… – сказал мальчик очень тихо. – Теперь я понимаю, зачем мы прилетели сюда. Вы думали, что я смогу спасти этот прекрасный город. И из этого… из этого… ничего не вышло…

Он больше не мог выговорить ни слова, уткнулся лицом в ладони и горько зарыдал. И трудно сказать, кто из них огорчился больше: мальчик или господин Эрменрих.

Живой город

Понедельник, 11 апреля

Весь второй день Пасхи стая гусей и, само собой, Тумметот летели на Готланд.

Под ними простирался огромный плоский остров. Земля, точно так же, как в Сконе, напоминала лоскутное одеяло, с той только разницей, что луга между пашнями были намного больше. Не было здесь и старинных поместий с украшенными башнями замками и просторными парками.

Гуси решили полететь через Готланд ради Тумметота. Последние два дня он был на себя не похож. Ни улыбки, ни веселого словечка. Не мог ни о чем думать, кроме подводного города. Он никогда не видел ничего прекраснее и величественнее и никак не мог примириться, что ему не удалось этот город спасти. Нильс Хольгерссон, вообще говоря, особой чувствительностью не отличался, но Тумметот – другое дело. Горе Тумметота было глубоким и искренним.

И Акка, и Белый пытались, как могли, утешить мальчика. Они настаивали, что вся история ему приснилась или, может быть, обман зрения сыграл с ним злую шутку, но он стоял на своем. И его спутники начали беспокоиться – с ними летел другой Тумметот. Не тот Тумметот, которого они узнали и полюбили.

И как раз в этот момент вернулась Какси. Шторм унес ее на Готланд, и она облетела чуть не весь остров в поисках своей стаи, пока какая-то ворона не сказала, что видела ее спутников на Овечьем острове.

Когда ей рассказали, что происходит с Тумметотом, Какси всплеснула крыльями:

– Неужели Тумметот так горюет по мертвому городу Винета? Мне кажется, я смогу его утешить. Летите за мной, я покажу Тумметоту одно местечко, и все как рукой снимет.

Гуси попрощались с овцами и теперь летели за Какси на Готланд. Акка даже уступила ей место во главе клина.

Мальчик, несмотря на подавленное настроение, все же поглядывал вниз. Зрелище земли с птичьего полета ему никогда не надоедало.

Казалось, что остров когда-то давным-давно был таким же скалистым и неприступным, как Овечий, только намного, намного больше. Но потом кто-то взял огромную скалку и раскатал его, как тесто. Не то чтобы остров был совсем уж плоским, как пирог, хоть суй в печку; нет, мальчик разглядел кое-где крутые известковые обрывы, утесы, гроты и скалы. Как их называл баран на Овечьем острове? Останцы. Скалистые столбы. Но в основном все же плоский. Суша плавно переходила в море, бесчисленными оттенками голубого и фиолетового напоминавшее размытую акварель.

На Готланде они провели замечательный день. Ласковая весенняя погода, совсем уже набухшие, вот-вот откроются, почки на деревьях, поляны, усыпанные весенними цветами, тяжело покачивающиеся сережки тополей. В маленьких садиках почти при каждом хуторе зеленеет готовящаяся к цветению вишня.

В такую погоду людям трудно усидеть дома. Мальчику показалось, что все заняты играми – не только дети, но и взрослые. Кидают камушки в мишень, подбрасывают мячи, да так высоко, что почти достают до летящей стаи. Всем весело, всех заразило весеннее буйство пробуждающейся природы. И он тоже радовался бы со всеми, если бы мог простить себе легкомыслие, из-за которого прекрасный город погрузился в морскую пучину еще на сто лет.

Но он не мог не признать – все, что он видел, было красиво и волнующе. Дети водили хороводы и пели, на холме расположились солдаты Армии спасения в своих черно-красных мундирах. Они тоже пели, их трубы и валторны сверкали горячим золотом под весенним солнцем. Большая группа из Общества трезвенников направлялась на прогулку – мальчик узнал их по огромным знаменам с золотыми буквами. И эти пели песню за песней. Гуси улетели уже довольно далеко, а их пение все еще было слышно – так громко и самозабвенно осуждали они приверженцев алкоголя.

И много лет спустя, когда заходила речь о Готланде, Нильс Хольгерссон первым делом вспоминал песни, хороводы и сверкание меди в лучах весеннего солнца.

Мальчик поднял глаза и удивился. Оказывается, он так увлекся рассматриванием проносившихся под ними картин, что не заметил, как стая почти пересекла остров и теперь приближается к западному побережью. Перед ними лежало море. Пролив, отделяющий остров от континента, был таким широким, что море казалось безбрежным.

Но удивило его вовсе не море. Море он сто раз видел. Гуси приближались к большому городу. Дело шло к вечеру, они летели на запад, а солнце, как известно, там и садится, на западе. И на фоне светлого заката красовался черный ломкий силуэт большого города с церквами, башнями и высокими домами. В таком освещении город казался не менее роскошным, чем тот, что он видел пасхальной ночью.

Но вблизи оказалось, что город и похож и не похож на тот, возникший из моря. Разница была такой же, как если бы кто-то вырядился в бархат, пурпур и надел все свои украшения, а на другой день явился в лохмотьях. Тот же человек, а узнать трудно.

Когда-то, наверное, и этот город был таким же, как Винета. Он тоже был окружен стеной с порталами и башенками. Но в городе, которому милостивая судьба позволила остаться на земле и жить, как все другие города, башенки стояли без крыш, в порталах не было ворот, не было ни стражников, ни рыцарей. Вся роскошь, весь блеск, все богатство исчезли, растаяли, остались только серые оголенные руины.

Пролетая уже над самим городом, мальчик заметил, что застроен он в основном маленькими скромными домишками. Кое-где остались старые высокие здания и церкви, но только как напоминание о давно ушедшем времени. Грубо оштукатуренные, украшения на фасадах если когда-то и существовали, давно исчезли – ни скульптур в нишах, ни мраморных инкрустаций. У многих даже крыш нет, черно зияют пустые глазницы выбитых окон, своды обвалились, на разбитом каменном полу пробивается трава, стены заросли плющом. Но теперь-то мальчик знал, как все это выглядело когда-то: золотой крест, златокованый алтарь, барельефы и фрески на стенах, священники в золотых сутанах.

Он смотрел на пустые улицы и представлял, какая жизнь кипела здесь раньше. Как толпились у купеческих прилавков богато одетые, добродушные горожане, как работали искусные ремесленники.

И настолько Тумметот был одержим видением города-призрака, что даже не заметил, что и этот живой город примечателен и красив. Он не заметил на окраинах прелестные хижины с черными стенами и белыми углами, с красной геранью за чисто вымытыми окнами, не заметил красивые сады и аллеи, не оценил красоту величественных, опутанных плетьми плюща руин. Он не заметил вообще ничего хорошего в этом городе. Потому что перед внутренним его взором по-прежнему стоял город-призрак невиданной, неземной красоты.

Гуси сделали два больших круга, чтобы дать Тумметоту возможность рассмотреть все как следует, и сели на полу одной из разрушенных церквей. Здесь, как решила Акка, они проведут эту ночь.

Гуси уже встали в позу поудобнее, потоптались немного для равновесия и уже изготовились сунуть голову под крыло и спать. А Тумметоту не спалось. Он смотрел через пролом в своде церкви на бледно-розовое вечернее небо и думал, что уже, наверное, хватит сокрушаться о своем промахе. Конечно, он мог бы освободить этот роскошный город от проклятия. Не вышло – значит, не вышло. Его вины нет. Он сделал все что мог.

После того, что мальчик увидел сегодня, в голову закралась мысль: а может, оно и к лучшему? Если бы Винета не была наказана за тщеславие, а осталась стоять на суше, как и все остальные города, она бы наверняка не уцелела. Ничто не может противиться времени и войнам. И теперь в ней вместо совершенной, ухоженной красоты и роскоши тоже царило бы запустение, как и здесь. Ни украшенных фасадов, ни гуляющих толп, ни купцов, ни ремесленников.

Все к лучшему, решил мальчик. В пучине моря город может сохранить все свое неувядающее великолепие.

Жалко горожан, но им же лучше. Теперь ему казалось, что, если бы он не отбросил ногой древнюю монетку, если бы купил что-нибудь у этих торговцев, если бы он дал этому прекрасному городу вторую, земную жизнь, он совершил бы непоправимую ошибку.

И сам для себя постановил: про Винету больше не думать.

И ведь многие молодые люди на его месте тоже захотели бы спасти город. Но когда человек стареет, он учится довольствоваться малым. И, конечно, этот город Висбю приносит горожанам куда больше счастья, чем великая, утопающая в роскоши Винета на дне моря.

Глиняный горшок

В юго-восточном Смоланде есть уезд под названием Суннербу.

Довольно плоское место. Если посмотреть на него зимой, когда все укрыто снегом, наверняка подумаешь, что под этим белоснежным покровом скрываются вспаханная земля, зеленая озимь и клеверные пастбища, как это обычно и бывает в таких степных районах. Но как только в Суннербу в конце апреля сходит снег, взгляду открывается совсем иное – сухие песчаники, каменные пролысины и бескрайние болота. Возделанные участки тоже есть, но они настолько малы, что даже не стоят разговора. Красные или серые крестьянские хижины прячутся в редких березовых рощах, точно стыдятся показаться людям.

Там, где Суннербу встречается с Халландом, лежит огромный песчаный пустырь, такой большой, что конца не видно. Весь пустырь порос вереском. Чтобы вырастить там что-то другое, пришлось бы выкорчевывать вереск. Неприметный, маленький, с кривыми веточками и сухими, съежившимися листочками кустарничек воображает себя лесом – и ведет себя как лес. Заросли вереска могут тянуться километрами, и любой чужак, попытавшийся затесаться в его компанию, обречен на гибель.

Единственное место, где вереск еще не захватил все позиции, – невысокий каменистый гребень под называньем Вороньи Горки. Тут росли кусты можжевельника, рябины и даже высокие, стройные березы. А в те времена, когда здесь побывал Нильс Хольгерссон в компании диких гусей, здесь стояла маленькая полуразрушенная хижина с крошечным участком пашни. Когда-то здесь жили люди, но потом ушли. Такой маленький надел вряд ли мог их прокормить. И теперь на пахотной земле росли только сорняки.

Те, кто здесь жил когда-то, возможно, не оставили мысль вернуться. Окна аккуратно заколочены, двери закрыты на замок. Но хозяева, видно, торопились и не подумали, что тряпка, которой они заткнули разбитую форточку, – материал не вечный. После нескольких летних дождей тряпка сгнила. Она кое-как держалась, пока ворона не проклевала ней дырку.

Вороньи Горки были не так уж пустынны, как могло показаться с первого взгляда. Здесь гнездилась, что ясно из названия, большая стая ворон. Естественно, вороны жили тут не круглый год. Зимой они улетали, осенью обследовали нивы чуть не во всем Йоталанде, где было полно несжатого зерна, а весной, когда приходило время гнездовья, возвращались сюда, на вересковую пустошь.

Ворону, расклевавшую тряпку в форточке, вернее, того ворона… а еще вернее, самца вороны, потому что ворон – совсем другая птица, звали Гарм Белоперый. Именно это имя родители дали ему при рождении. Но никто его так не называл. Для всех он был Фумле, что, вообще-то, означает недотепа, или даже Фумле-Друмле. А Друмле в переводе с вороньего – растяпа, как будто назвать его просто недотепой показалось недостаточно.

Недотепа-Растяпа Фумле-Друмле был больше и сильнее других ворон, но проку от этого никакого – его поступки были именно такими, каких следовало ожидать от Фумле-Друмле: глупыми и неуместными. Все над ним насмехались, хотя он происходил из весьма знатного рода. Если бы все шло по вороньему закону, он даже должен был стать вожаком всей стаи. Это право с незапамятных времен принадлежало роду Белоперых. Но еще задолго до его рождения в стае произошел военный переворот, и вся власть перешла к жестокому и буйному самцу по имени Винд-Иле, что на вороньем языке означает Носимый Ветром.

Эта смена власти, как и все смены власти, произошла потому, что вороны на Вороньей Горке мечтали о другой жизни.

Многие думают, что если птица называется «ворона», то она и живет так же, как другие вороны.

Это неверно.

Есть стаи, которые ведут исключительно благопристойный образ жизни: едят зерно, червей, гусениц, в крайнем случае позволяют себе полакомиться падалью. Но есть стаи, выбравшие другой путь. И их немало. Это не стаи, а шайки. Шайки разбойников. Нападают на зайчат и мелких птичек. Мало того, грабят каждое попавшееся им на глаза гнездо и поедают яйца с невылупившимися птенцами.

Вожаки династии Белоперых очень строго следили, чтобы вороны племени вели себя достойно. Никто не мог сказать о них ничего плохого.

Но ворон становилось все больше, и почти все страдали от беспросветной нищеты. Не потребовалось много времени, чтобы началась революция. Белоперые были низложены, и к власти пришел Винд-Иле. Всем были известны его преступные наклонности, но он столько наобещал, что его все равно выбрали. Это был завзятый разоритель гнезд и грабитель. Можно было бы сказать, что он чемпион по этой части, если бы его жена, Винд-Кора, не была еще хуже. При их правлении вороны так распустились, что их боялись даже больше, чем ястребов-тетеревятников и филинов.

Фумле-Друмле в стае слова не имел. Все согласились, что он не унаследовал от своих знатных предков ровным счетом ничего и в вожаки не годится. Про него давно бы забыли, если бы он сам время от времени не напоминал о себе какой-нибудь очередной глупостью. Но, может быть, это его и спасало – не будь он таким недотепой-растяпой, Винд-Иле и Винд-Кора ни за что не позволили бы ему остаться в стае. Напоминания о былом величии династии Белоперых были им ни к чему.

Наоборот, вороны с удовольствием брали с собой Фумле-Друмле в свои набеги. Приятно было каждый раз убеждаться, насколько они ловки и умны по сравнению с недотепой Фумле.

И никто из ворон не знал, что именно Фумле-Друмле вытащил тряпку из разбитого окна, и если бы им об этом рассказали, они бы очень удивились и даже, скорее всего, не поверили. Такая храбрость – подойти в одиночку к человеческому жилищу! Ну уж нет, наш Фумле-Друмле на такое не способен.

Мало того, они вообще ничего не знали, что Фумле-Друмле вытащил эту сгнившую тряпку.

А у него были свои причины не распространяться на эту тему. Днем Иле и Кара обращались с ним вполне дружелюбно, но однажды темной ночью, когда вороны уже утихомирились на своих спальных ветвях, на него напала пара ворон, и он чуть не распрощался с жизнью. Еле отбился.

После этого он каждый вечер улетал ночевать в заброшенную лачугу.

И вот как-то в послеполуденный час, когда вороны уже привели в порядок свои гнезда на Вороньих Горках, они сделали удивительное открытие.

Винд-Иле, Фумле-Друмле и еще пара ворон прилетели в большую яму на краю пустыря. Скорее всего, здесь когда-то добывали щебень, но ворон не устраивало такое простое объяснение. Они летали сюда каждый день, перевернули чуть не каждый камешек и каждую песчинку – надо же понять, для чего люди выкопали эту никому не нужную яму. И как раз в этот день обвалилась одна из стен. Среди осыпавшихся камешков и сухой рыжей глины вороны увидели довольно большой глиняный горшок, плотно закрытый деревянной пробкой.

Сколько они ни пытались открыть эту пробку или проклевать дыру в горшке, ничего не вышло.

Вороны собрались вокруг горшка и обсуждали, что еще предпринять.

– Может, спуститься к вам на помощь?

Вороны подняли головы. На краю ямы сидел лис и весело им подмигивал. Красоты этот лис был неописуемой – ярко-рыжий, стройный. Единственный недостаток, который тут же подметили вороны, – у лиса был откушен кончик правого уха.

– Если хочешь помочь, отказываться не станем, – буркнул Винд-Иле, кивнул, и вся стая поднялась в воздух.

Лис спрыгнул в яму, покатал горшок, попробовал открыть лапой, покусал пробку зубами, но и у него ничего не вышло.

– А как ты думаешь, что там, в этом горшке? – крикнул Винд-Иле.

Он сидел на краю ямы и подозрительно наблюдал за лисом.

Лис еще раз катнул горшок по земле и прислушался.

– Серебряные монеты, – сказал он убежденно. – Что же еще?

Это было куда интереснее, чем они ожидали. Вороны выпучили глаза от нетерпения.

Вам, должно быть, это покажется странным, но вороны ничего на свете так не любят, как серебряные монеты. При виде серебряных монет они теряют достоинство.

– Слышите, как гремят? – Лис для убедительности еще раз покатал горшок. – Новенькие, должно быть. Только ума не приложу, как до них добраться. Невозможно…

– Невозможно… невозможно… – приуныли вороны.

А лис в задумчивости потер голову о левую лапу. Ему пришла в голову мысль. Может быть, туповатые вороны помогут ему добраться до его главного обидчика? До мальчишки-недоростка?

– Вообще-то, не так уж и невозможно… Я, во всяком случае, знаю, кто бы мог вам помочь.

– Говори! Говори! – загалдели вороны. Они настолько увлеклись, что одна за другой, забыв про опасность, слетели в яму.

– Скажу, – пообещал лис, – но только на моих условиях.

И рассказал воронам про Тумметота. Если им удастся доставить гнома на пустырь, тот наверняка откроет горшок. Но в качестве вознаграждения за совет он, лис, требует: как только вороны доберутся до своих монеток, мальчишку отдадут ему.

Вороны с легкостью согласились – им вовсе не нужен был этот не то человек, не то гном. Гораздо труднее было разузнать, где находится стая Акки с Кебнекайсе. Там и Тумметот. Где еще ему быть?

Винд-Иле со свитой из пятидесяти ворон поднялись в воздух.

– Скоро вернусь! – каркнул он.

Но шел день за днем, а об экспедиции не было ни слуху ни духу.

Вороний пленник

Среда, 13 апреля

Перед долгим перелетом надо хорошо поесть. Холм в Гусином фьорде, где они ночевали, был очень невелик и совершенно гол. Ни травинки. Зато в воде можно было попировать вволю. Мальчугану пришлось хуже – потратил все утро и так и не сумел найти что-то съедобное.

Он был очень голоден, оттого и настроение было так себе. На небольшом мыске через залив он разглядел играющих среди ветвей белок. Может, у них осталось хоть что-то от зимних запасов?

Он попросил Белого перенести его туда, на мысок. Повезет – так удастся выпросить у белок пару орешков.

Большой белый гусь, ни секунды не медля, посадил его на спину и отвез на мыс. Но белки были так увлечены своими играми, что и внимания не обратили на мальчика. Докричаться до них не удалось.

Он двинулся дальше. Белый ждал его на берегу и вскоре потерял друга из виду.

Подснежники здесь были такие огромные, что доставали ему до подбородка. Тумметот заглядывал в поисках еды под каждый кустик. Вдруг кто-то схватил его за воротник и попытался поднять в воздух.

Мальчуган повернулся – ворона вцепилась клювом в его жилетку. Он попробовал вырваться, но куда там! Подлетела еще ворона, дернула его за чулок, и он упал навзничь.

Если бы он сразу закричал «Помогите!» или что-то в этом роде, Белый, конечно, сумел бы его отбить. Но Тумметот самонадеянно решил, что с двумя воронами как-нибудь справится. Брыкался, извивался, но воронам в конце концов удалось поднять его в воздух. Причем так грубо и неосторожно, что он треснулся головой о какой-то сук. В глазах потемнело, и мальчик потерял сознание.

В себя он пришел, когда вороны уже летели высоко над землей. Сначала и не сообразил, где он и что с ним. Посмотрел вниз – под ним расстилался огромный, сотканный из зеленой и коричневой шерсти ковер с крупным, неравномерным и прерывающимся узором.

Ковер был просто роскошный: толстый и мягкий. Но обходились с ним, судя по всему, не лучшим образом. Во многих местах разорван, а некоторые куски так просто выдраны. И куда подевались? Но самое странное, ковер этот зачем-то постелили на зеркальный пол: через продранные места поблескивало темное стекло.

Мальчик понемногу начал что-то соображать. Солнце уже поднялось над горизонтом, и зеркало под ковром отсвечивало золотом и кармином. Это было необыкновенно красиво, хотя Тумметот никак не мог сообразить, что это за ковер и с какой целью его здесь постелили.

И только когда вороны начали снижаться, он понял, что это никакой не ковер, а лес. Зеленые сосны и ели чередовались с бурыми лиственными деревьями, еще не успевшими одеться весенней листвой, а в прогалах поблескивали фьорды и маленькие озера.

Он вспомнил, как удивился, когда впервые поднялся в воздух. Сконская равнина показалась ему похожей на лоскутное одеяло. А это что за край, где земля выглядит как рваный ковер?

И как он сюда попал? Почему он не на спине у Белого? Почему его окружает стая серых противных ворон?

Память начала понемногу возвращаться. Белый, наверное, так и ждет его на берегу. А этот странный ковер конечно же не что иное, как Смоланд.

– Немедленно отнесите меня назад! – крикнул мальчик изо всех сил.

Почему-то он совсем не испугался. Решил, что вороны утащили его по дурости.

Но вороны не обращали ни малейшего внимания на его крики. Летели вперед и явно торопились. Вдруг один из них крикнул:

– Опасность!

Они круто нырнули в ельник, протиснулись между тесно растущими ветвями почти до самой земли и посадили мальчишку в такое место, что даже ястреб не разглядит. А ястребы славятся своим исключительно острым зрением.

Вокруг мальчика уселись не меньше пятидесяти ворон, и все обратили к нему свои крепкие клювы.

– Позвольте узнать, уважаемые вороны, с чего это вам пришло в голову меня похищать? – спросил Тумметот, стараясь быть вежливым.

Не успел он произнести эти слова, к нему подскочила большая ворона и прошипела:

– Заткнись! А то глаза выклюю!

Ему ничего не оставалось, кроме как подчиниться.

Вороны уставились на него, а он уставился на них. И чем больше смотрел, тем меньше они ему нравились. Пыльные перья, давно уже не видевшие ни воды, ни смазки, в углах клювов застряли остатки еды. Когти в засохшей глине.

Вороны очень отличались от всех птиц, которых он успел повидать. Невежливые, грубые, жадные. И нечистоплотные к тому же. Настоящие бродяги. Или, еще того чище, разбойники.

«Я попал к бандитам», – решил мальчик.

И в ту же секунду услышал в высоте знакомый клич:

– Где ты? Я тут. Где ты? Я тут.

Значит, Акка и другие гуси полетели его искать. Но не успел он ответить на призывный клич, самая большая ворона – скорее всего, она и была главарем – подпрыгнула к нему и угрожающе прошипела:

– Подумай о своих глазах!

Мальчугану ничего не оставалось, как смолчать.

Гуси наверняка даже догадаться не могли, что он так близко. Они, скорее всего, случайно пролетели над этой рощей. Он еще пару раз услышал их крики: «Где ты? Я тут», и все стихло. Его друзья полетели дальше.

Ну что ж, бывший Нильс Хольгерссон. Придется выпутываться самому. Настало время показать, чему ты научился за эти недели наедине с дикой природой.

Вороны посовещались и решили лететь дальше. Они собрались нести его таким же варварским способом: одна ухватила за воротник, вторая – за чулок.

– Что ж вы, вороны, такие хилые? – насмешливо спросил мальчик. – Неужели никто не может нести меня на спине? Вы меня чуть пополам не разорвали. Обещаю, что не спрыгну.

– Не думаешь ли ты, что мы обеспокоены твоими удобствами? – презрительно спросил вожак.

Но тут выступил вперед ворон, большой, взъерошенный и неуклюжий:

– Для нас же лучше, Винд-Иле, если мы доставим мальчишку целиком, а не в виде двух половинок. Я попытаюсь донести его на спине.

– Ну что ж, Фумле-Друмле, если ты такой могучий, я не против, – насмешливо сказал Винд-Иле. – Только не потеряй по пути.

Маленькая победа одержана.

Похищен воронами – велика штука! Стоит ли огорчаться? С этими тупицами разберусь как-нибудь.

Вороны держали курс на юго-запад. Утро выдалось замечательное: тихое и солнечное, птицы гомонили в лесу, соревновались, чья песенка лучше.

На дереве сидел не кто иной, как черный дрозд собственной персоной. Опустил крылья, горло надулось, и он повторял раз за разом:

– Как ты прекрасна! Как ты прекрасна! Как ты прекрасна!

Потом делал паузу, вертел головой, словно пытался найти кого-то еще прекрасней, и, хотя никого поблизости не было, решительно добавлял:

– Никто так не прекрасен! Никто так не прекрасен!

И все повторялось сначала.

Мальчик сложил руки рупором и крикнул:

– Это мы уже слышали! Это мы уже слышали!

– Это еще кто? – забеспокоился дрозд. – Это еще кто? Кто там насмехается над моей прекрасной песней?

– Это я, вороний пленник, насмехаюсь над твоей песней!

Вожак повернул голову:

– Помни про глаза, Тумметот!

«Помню, помню, – подумал мальчик. – Я тебя не боюсь».

Они летели в глубь страны. Повсюду виднелись леса и озера, но теперь, когда мальчик знал, что это леса и озера, на ковер было уже не так похоже.

На голой березовой ветке лесной голубь раздувал грудь, топорщил перья, выгибал шею и при этом ворковал, приседая на каждом слове:

– Ты, ты, ты, прекраснейшая во всем лесу, прекраснейшая в мире! Пр-р-р-р, пр-р-р-р… пр-р-рекраснейшая! Никого и нигде нет прекраснее тебя!

– Не верь ему! Не верь! – не смог удержаться мальчуган.

– Кто там обвиняет меня во лжи? Кто там возводит на меня напр-р-р-пр-праслину? – Голубь раздулся так, что вот-вот лопнет. – Пр-р-р-р!

– Это я, вороний пленник, обвиняю тебя во лжи!

Вожак в ярости обернулся, но Фумле-Друмле примирительно каркнул:

– Пусть! Пусть кричит! Нам на пользу. Пусть все знают, какой мы веселый и общительный народ.

Вожак с удивлением поглядел на Фумле-Друмле. Он, очевидно, не ожидал от него такой игры ума.

– Ладно, пусть развлекается.

Под ними разворачивались нескончаемые леса с серебряными подносами озер. Попадались и хутора, и приходы побольше, с церквами, а на опушках леса тут и там пристроились маленькие избушки. В одном месте мальчик увидел настоящую усадьбу – большой дом на опушке леса. Перед домом покачивалось лесное озеро. Красные стены, фигурная крыша с двумя мезонинами, огромные старые клены вдоль аллеи, кусты крыжовника. На коньке крыши был укреплен флюгер, а на флюгере сидел скворец и пел так громко, что скворчиха, сидящая на яйцах в дупле груши, слышала каждую ноту.

– У нас четыре! У нас четыре ослепительных яйца! Четыре маленьких, ослепительных, обворожительных яйца! Наше уютное гнездышко полным-полно маленькими, ослепительными, обворожительными яйцами!

И как раз в тот момент, когда скворец в тысячный раз описывал, какие у них с супругой несравненные яйца, мальчик, сидя верхом на Фумле-Друмле, крикнул:

– Сорока унесет! Сорока унесет ваши яйца!

– Кто там хочет меня напугать? – Скворец беспокойно затрепетал крылышками.

– Это я, вороний пленник, хочу тебя напугать!

На этот раз стая и не подумала возражать. Наоборот, вороны хохотали от души над перепуганным скворцом, некоторые даже начали аплодировать крыльями.

Мальчика удивило вот что: они удалялись от моря, а озера становились все больше, все просторнее, на них находилось место для десятков островков, мысов и заводей. На одном из островов стоял красавец селезень и изо всех сил старался произвести впечатление на плавающую у самого берега уточку.

– Клянусь, я буду верен тебе всю жизнь! – с выражением крякал он, как артист в театре. – Я буду верен тебе всю оставшуюся жизнь!

– Его верности до конца лета не хватит! – крикнул мальчуган.

– Ты еще кто такой? Я никому не позволю сомневаться в моей верности!

– Я – вороний пленник! Вороний пленник сомневается в твоей верности!

Ближе к полудню вороны опустились на луг и тут же начали искать съестное. Никто даже и не подумал предложить что-то мальчику.

К вожаку подбежал Фумле-Друмле с веточкой шиповника в клюве:

– Посмотри-ка, Винд-Иле, какие красивые ягоды! Королевская еда, тебе в самый раз!

– Уж не думаешь ли ты, что я стану есть прошлогодний шиповник? – презрительно каркнул вожак.

– А я-то думал, обрадуешься… – Фумле-Друмле разочарованно отбросил веточку, и мальчик не упустил момента: в мгновение ока уплел все до одной красные кисло-сладкие ягоды и наелся до отвала.

После еды вороны затеяли разговор.

– Что ты такой молчаливый, Винд-Иле? Думаешь о чем-то?

– Нет… вспомнил кое-что. Жила здесь когда-то курица. Она очень любила свою хозяйку, прямо с ума по ней сходила, и решила ее порадовать. Снесла несколько яиц и спрятала под полом в хлеву. Вот, думает, порадуется хозяюшка цыпляткам. А хозяйка уже заволновалась – где ее любимая несушка? Туда, сюда – нигде ее нет. И как ты думаешь, Длинный Клюв, куда подевалась ее яйца?

– Могу догадаться, Винд-Иле, могу догадаться… Пока ты говорил, я вспомнил похожую историю. Помнишь ту здоровенную черную кошку в пасторской усадьбе? Она затаила злобу на хозяев, потому что они каждый раз топили ее котят. И единственный раз удалось ей спрятать выводок – ушла из дому и окотилась в стогу сена на выгоне. Так она радовалась котятам, так радовалась… я даже не знаю, кто больше радовался – она или я.

Вороны заговорили все сразу, перебивая друг друга.

– Подумаешь, подвиг – стащить яйца! Или слепых котят! Я как-то гнала зайчонка… почти взрослого зайца! Огромного! Он под куст – и я под куст! Он под другой – и я под другой! Он под третий – и я…

Ворона бы, наверное, долго перечисляла кусты, куда от нее прятался зайчонок, но еще одна разбойница не дала ей закончить рассказ:

– Это, конечно, забавно – подразнить кур и кошек, но, скажу я вам, с людьми будет потруднее. Мне вот как-то удалось стибрить серебряную ложечку…

Мальчик не выдержал. Проделки ворон показались ему мерзкими и недостойными.

– Слушайте-ка вы, вороны! – сказал он. – Постыдились бы! Я прожил с гусями три недели, и ничего, кроме хорошего, от них не видел. У вас, должно быть, вожак какой-то особенный негодяй, что позволяет вытворять такие пакости. Грабить, убивать, да еще исподтишка! Фу! Начинайте жить по-другому, пока не поздно. Люди уже устали от ваших проделок. Они вас просто возьмут и уничтожат. У них на это ума хватит. И все! И конец пришел воронью!

Винд-Иле так разозлился, что бросился к мальчику, за ним последовали и остальные с явным намерением разорвать Тумметота на куски. Но Фумле-Друмле грудью встал на его защиту:

– Вы что, с ума сошли? Что скажет Винд-Кара, когда узнает? Кто вам откроет горшок с монетами?

– Очень испугался! – буркнул Винд-Иле. Видно было, что угроза подействовала. Но последнее слово должно быть за ним. – Это ты у нас, Фумле-Друмле, тушуешься перед бабами!

Винд-Иле нехотя, в три подскока, развернулся и подался в сторону. За ним и другие оставили Тумметота в покое.

Настало время лететь дальше.

Смоланд оказался вовсе не такой уж бедной землей, как поначалу показалось. Повсюду, конечно, леса и цепи скалистых холмов, но по берегам озер и речек много тщательно вспаханных наделов. Правда, чем дальше от моря, тем меньше становилось деревень и отдельных хуторов.

В конце концов они прилетели в настоящую пустыню – здесь ничего не росло, кроме мха и редких кустов можжевельника.

Когда вороны наконец добрались до заросшего вереском пустыря, солнце уже клонилось к закату.

Винд-Иле выслал вперед гонца – сообщить Винд-Каре, что экспедиция увенчалась выдающимся успехом. И как только она об этом узнала, подняла в воздух несколько сотен ворон – надо же встретить героев с подобающей случаю торжественностью. Вороны подняли такой галдеж, что расслышать что-то стало совершенно невозможно. Улучив минутку, Фумле-Друмле повернул, насколько смог, к мальчику голову:

– Ты мне так понравился, так меня насмешил, что я хочу тебе помочь. Слушай внимательно: тебе сейчас прикажут сделать одно дело. Может, тебе оно и не покажется трудным. Но не торопись, если жизнь тебе дорога.

Фумле-Друмле с мальчиком опустился на дно песчаной ямы, и тут же подлетели остальные. Мальчик сделал вид, что устал и ничего не соображает. Лег и закрыл глаза. Вокруг оглушительно каркали и хлопали крыльями сотни ворон. От этого хлопанья даже ветер поднялся.

– Тумметот, – важно каркнул Винд-Иле, – вставай! Ты должен помочь нам с одним пустяковым делом. Я хочу сказать – для тебя пустяковым. Для тебя.

Мальчуган даже не пошевелился – притворился, что спит. Тогда Винд-Иле схватил его за рукав и подтащил к глиняному горшку, по виду очень старому.

– Вставай, Тумметот! – на этот раз с угрозой каркнул Винд-Иле. – Вставай и открывай горшок!

– Дай поспать! Я устал! Подожди до утра!

– Открывай горшок! – Винд-Иле сильно тряхнул мальчика.

Тумметот встал, подошел к горшку, потрогал крышку и опустил руки:

– Нет, не могу. Отдохну до утра, поднаберусь сил и открою.

Но отвязаться от Винд-Иле оказалось не так просто. Он подскочил и больно ущипнул мальчугана за ногу.

Ну, нет. Чтобы какая-то грязная ворона так с ним обращалась? Этого он не позволит.

Мальчик вырвался, отступил на шаг и вытащил из ножен свой маленький нож.

– Берегись, а то плохо будет! – крикнул он.

Но Винд-Иле настолько разозлился, что даже не обратил внимания на угрозу. Он бросился на мальчугана, и надо же такому случиться, что нож попал вожаку прямо в глаз. Взмахнув крыльями, он рухнул на землю замертво.

– Винд-Иле! Винд-Иле убит! Чужак убил нашего предводителя! – загалдели вороны. – Он выклевал ему глаз!

Поднялся страшный шум. Кто-то всхлипывал, другие призывали к мести. Вороны бросились на мальчика, но первым рядом оказался Фумле-Друмле. Он, как всегда, вел себя как деревенский дурачок – бестолково хлопал распростертыми крыльями и только мешал остальным.

Дело плохо, подумал мальчуган. От ворон не убежишь, и спрятаться негде. Похоже, его путешествие закончилось.

Но тут он вспомнил – горшок! Схватился за крышку и что есть силы дернул. Крышка подалась. Он бросил ее на землю, а сам запрыгнул в горшок. Там почти не было места – горшок оказался почти доверху забитым мелкими серебряными монетами.

Мальчик нагнулся и начал горстями выбрасывать монеты.

Что тут началось! Вороны тут же забыли и про Винд-Иле, и про пленника. Они лихорадочно хватали монеты, тут же снимались с места и летели в свои гнезда – прятать добычу, пока не отняли. Даже Винд-Кара не удержалась, схватила блестящую монетку и была такова.

Мальчик выкинул из горшка все монеты и выглянул наружу.

В яме осталась только одна ворона. Вернее, ворон. Вернее, самец вороны. Фумле-Друмле с белым пером в крыле. Тот самый здоровенный ворон, что принес его сюда.

– Ты оказал мне большую услугу, Тумметот, – сказал он спокойно, совершенно другим тоном, чем говорил раньше. – Ты, должно быть, сам не понимаешь, какую большую услугу мне оказал. И в благодарность я хочу спасти твою жизнь. Садись ко мне на спину, я отнесу тебя в укромное местечко. Переночуешь, а завтра я все устрою, чтобы ты смог вернуться к твоей стае.

Хижина

Четверг, 14 апреля

На следующее утро мальчик, к своему удивлению, проснулся в постели. В первую секунду ему показалось, что он дома: четыре стены, потолок. Вот-вот войдет мать с чашкой кофе. Поначалу решил, что все еще спит, но тут же вспомнил: Фумле-Друмле отнес его накануне в брошенную хижину у Вороньей Горки.

После вчерашнего болело все тело. Он потянулся и решил полежать еще немного. Все равно делать нечего, надо ждать Фумле-Друмле – тот обещал за ним прилететь.

Кровать занавешена марлевым пологом. Мальчик отодвинул полог. Надо же рассмотреть, куда его занесло. Бедная хижина. Очень низкая, бревенчатый сруб всего в четыре венца, дальше начинается двускатная крыша. Потолка нет. Очень тесно – казалось, избушка срублена для таких, как он. Но плита просто огромная, он никогда таких даже не видел. Рядом с плитой – дверь, очень узкая. Даже дверью не назовешь. А в противоположной стене низкое и широкое окно, разделенное на клеточки узкими деревянными рейками и с выбитой форточкой. Почти никакой мебели – скамейка вдоль стены и деревянный стол под окном. И все. Ну, кровать, где он спал. Пестрый шкафчик на стене.

Интересно, где же хозяева этой странной избушки? И почему они ее бросили? А может, и не бросили – уехали на время. Иначе почему на плите стоят кофейник и чугунок, а около печки лежит вязанка дров? Кочерга и лоток для золы в углу, на скамейке – прядильный станок с колесом, а на полке над окном – льняная пряжа, моток шерсти, сальная свеча и коробок спичек.

Не могли хорошие хозяева все так бросить. Конечно, собирались вернуться. Даже постель оставили застеленной.

А на стене – длинный бордюр, на нем многократно изображены три всадника. Каспер, Мельхиор и Бальтасар. Три волхва. Потом еще три таких же, и еще, и еще. Этим бордюром оклеены и стропила, и потолочные балки. Целая армия волхвов покачивается в седлах.

И вдруг он заметил на крючке под крышей нечто, что заставило его забыть про сон и вскочить с постели. Две лепешки хлеба! Они уже превратились в сухари, даже немного заплесневели – но это был хлеб! Он с трудом поднял лоток для выгребания золы на длинной ручке, прицелился… и от лепешки отломился большой кусок и упал на пол. Мальчик уже успел забыть, как это вкусно – хлеб.

Он огляделся еще раз – мало ли что, может, найдется еще что-то полезное.

«Ничего плохого я не делаю, – подумал он. – Все равно никого нет, и никому вреда не будет».

Но все, что могло бы пригодиться, оказалось чересчур большим и тяжелым. Единственное, что можно без труда унести с собой, – спички.

Залез на стол, вскарабкался по льняной шторе и оказался на полке. Только успел сунуть спички в свой узелок, в хижину влетел ворон с белым пером в крыле.

– Вот он я! – объявил Фумле-Друмле. Сел на стол и гордо оглянулся по сторонам. – Не мог прилететь раньше. Выборы, понимаешь. Выбирали нового вождя. Вместо Винд-Иле.

– И кого же выбрали?

– Выбрали борца с несправедливостью и организованной преступностью. Выбрали Грама Белоперого, законного наследника, которого изменники называли Фумле-Друмле.

Ворон выпятил грудь и постарался принять как можно более величественный вид.

– Хороший выбор, – одобрил мальчик. – Поздравляю. Желаю удачи.

– Да уж, удача не помешает, – согласился Фумле-Друмле и начал подробно рассказывать, каких унижений он натерпелся во времена правления Винд-Иле и Винд-Кары.

Мальчик слушал, кивал и вдруг замер. За окном он услышал голос, который не спутал бы ни с одним на свете.

– Значит, он здесь? – спросил лис Смирре.

– Здесь, здесь, где ж ему быть, – проскрипел в ответ вороний голос.

– Берегись, Тумметот! – каркнул что было силы Гарм Белоперый, бывший Фумле-Друмле. – Там Винд-Кара с этим лисом, и он собирается тебя сожра…

Лис Смирре с разбегу впрыгнул в форточку и перекусил горло не успевшему отскочить Фумле-Друмле. Соскочил на пол и стал оглядываться – где же этот проклятый Тумметот?

Мальчуган попытался было спрятаться за мотком льняной пряжи, но было поздно. Лис увидел его и напружинился, готовясь к прыжку. Хижина была настолько мала, что нетрудно было понять: лису допрыгнуть до полки над окном – раз плюнуть. И тут ему конец.

Но на этот раз у Нильса было секретное оружие. Он чиркнул спичкой, поджег моток пряжи и швырнул его в лиса.

Лис взвизгнул и выскочил в окно.

Но мальчику, который только что избежал смертельной опасности, теперь грозила другая, не менее серьезная. Огонь с пряжи перекинулся на полог кровати. Он спрыгнул вниз и попытался погасить пламя, но уже было поздно. Хижина наполнилась дымом, и лис Смирре сообразил, что долго оставаться в хижине мальчик не сможет.

– Ну что, Тумметот? – крикнул он. – Что выберешь? Поджариться или выйти ко мне? Я-то, понятное дело, предпочел бы второе, но, как говорится, было бы дело сделано, а как – неважно… Впрочем, и в жареном виде…

Похоже, лис прав. Кровать уже полыхала, пол начал дымиться. Тумметот влез в печь и подергал заслонку. И вдруг услышал, как в замке поворачивается ключ. Люди. Они пришли вовремя. Положение было отчаянное, и мальчик не испугался, а обрадовался.

Дверь отворилась, и на пороге появились двое детей. Тумметот быстро проскользнул мимо них к двери и тут же остановился. Он знал, что где-то рядом притаился лис Смирре. Единственный выход – держаться поближе к людям. Он повернулся… и узнал! Не прошло и секунды, как он бросился к детям с радостным криком:

– Привет, Оса-пастушка! Привет, малыш Мате!

Мальчик совершенно забыл, кто он и где находится. Вороны, пылающая хижина, звериный язык – все исчезло. Он опять на лугу в Западном Вемменхёге, пасет гусей, а рядом эти двое смоландских детишек.

Дети увидели гнома, бегущего к ним с протянутыми для объятий руками, и на их лицах отразился смертельный ужас.

И мальчик очнулся. Вспомнил, кто он есть. И сообразил, что ничего хуже и придумать нельзя. А вдруг эти двое его узнают? Поймут, что этот страшный гном – не кто иной, как Нильс Хольгерссон, что он заколдован, что он превратился в такого коротышку. Что он уже не человек, а неизвестно кто.

Он в отчаянии повернулся и побежал, сам не зная куда.

Но все же судьба была к нему милостива – не успел он отбежать и двадцати шагов, как увидел в вересковой пустоши белое пятно.

Это был Белый, а рядом с ним Дунфин.

Едва завидев мальчика, Белый пустился бежать с такой скоростью, будто его преследовали враги.

На бегу забросил Тумметота на спину и взмыл в воздух.

Селезень Ярро

На восточном берегу Веттерна стоит гора Омберг, к востоку от горы Омберг – болото, а еще восточнее – озеро Токерн. Вокруг озера простирается широкая, ровная степь.

Токерн – озеро довольно большое, хотя раньше было еще больше. В один прекрасный день люди решили, что озеро скрывает от них слишком много плодородной земли, и стали думать, как бы до этой земли добраться. Они попытались осушить озеро. Всю воду, как было задумано, выкачать не удалось, так что оно как прятало желанную землю, так и прячет. Единственное, чего добились, – озеро стало намного мельче. В самых глубоких местах глубина его не превышала теперь пары метров. Берега заилились, и даже в самом озере там и тут торчали из воды скользкие зыбкие холмики.

Изменения пришлись по вкусу разве что прибрежному тростнику. Тростнику нравится стоять по щиколотку или даже по колено в воде. Лучше места, чем низкие берега Токерна, ему не найти. Он тут высоченный и разросся так густо, что иной раз почти невозможно протолкнуться с лодкой. Получается, что все озеро окружено высоким желто-зеленым забором, и подойти к воде можно только там, где люди дали себе труд этот тростник вырубить.

А если не брать в расчет людей, для многой другой живности заросшее тростником озеро стало замечательным, привольным и безопасным убежищем. В протоках и затонах с зеленой стоячей водой полно мокриц, мальков, головастиков, комариных личинок, а в укромных заливчиках у берега легко спрятать яйца и вывести птенцов, не страшась ни врагов, ни голода.

И нечему удивляться: озеро Токерн стало настоящим птичьим раем! Птицы собираются здесь год за годом. Не все, конечно, но те, кто знает, какой роскошный стол и какое надежное убежище может предложить им это обмелевшее людскими стараниями озеро. Первыми явились утки-кряквы, здесь их и сейчас многие тысячи. Но не сказать, что именно кряквы владеют всем озером. Это не так; здесь есть место и для лебедей, и для чомг, и для лысух, и для куликов, и для уток-широконосок, и для многих, многих других.

Токерн, вне всяких сомнений, самое большое и самое шикарное птичье озеро во всей стране. Птицы наверняка счастливы, что у них есть такой замечательный курорт. Но люди думают по-другому. Мысль, что бесполезное, с их точки зрения, озеро скрывает так много ценной земли, из которой можно извлечь прибыль, застряла у них в головах, как заноза. Рано или поздно какие-нибудь умные головы придумают, как осушить Токерн, и птицам придется искать другое убежище.

Как раз в то время, когда Акка прилетела сюда со своей стаей, жил на Токерне селезень по имени Ярро. Совсем молодой. Он прожил только одно лето, одну осень и одну зиму, так что это была его первая в жизни весна. Он только что прилетел из Северной Африки, но по неопытности поторопился – Токерн еще был покрыт льдом. И как-то вечером, когда молодые кряквы развлекались, гоняясь друг за другом над озером, в кустах притаился охотник. Он разрядил свою двустволку, и несколько дробинок попали Ярро в грудь. Он сначала решил, что умирает, но, чтобы не достаться своему убийце, продолжал лететь. Когда силы его покинули, селезень уже пролетел довольно далеко и рухнул во дворе одного из хуторов на берегу Токерна.

Его почти сразу заметил молодой работник, решил, что селезень мертв, и поднял птицу. Но Ярро, которому уже ничего не хотелось, кроме как умереть в покое, собрал последние силы и ущипнул парнишку за палец.

Конечно, освободиться ему не удалось, но во всем есть хорошие стороны. Работник сообразил, что селезень жив, принес его в дом и показал хозяйке, молодой женщине с мягким, добрым лицом. Она погладила Ярро, вытерла кровь с покрытой пухом шейки.

«Какая красота! – подумала она, глядя на зеленую с металлическим отливом головку, узкий белый воротничок и краснокоричневые полосы на палевой спинке. – Обидно, если умрет…»

И она положила Ярро в корзинку, подстелила мягкое полотенце. Ярро все время пытался вырваться, но когда понял, что никто не собирается причинить ему зла, успокоился. Ему было удобно в мягкой корзине. Только сейчас он заметил, как устал от боли и потери крови. И когда хозяйка переставила корзинку поближе к очагу, чтобы раненый селезень не замерз, он уже спал крепким сном.

Через какое-то время Ярро проснулся – кто-то толкнул его в бок. Он открыл глаза и так перепугался, что едва не сошел с ума. Теперь ему точно конец. Потому что рядом с ним стоял и с любопытством его обнюхивал не кто иной, как сам Цезарь, большой длинношерстный пес. На озере он считался куда опаснее коршунов, орлов и даже людей.

Ярро хорошо помнил, как прошлым летом, когда он еще был птенцом, по озеру пронесся тревожный крик: «Цезарь! Цезарь!» Он тогда увидел огромную собаку в белых и рыжих пятнах, увидел ее оскаленную пасть, и ему показалось, что видит он саму смерть… После этого Ярро от всей своей утиной души надеялся, что ему никогда больше не придется испытать подобный ужас.

А сейчас он смотрел в глаза этому кошмарному зверю. Оказывается, он упал на том самом хуторе, где живет Цезарь. Значит, такова его судьба.

– Это еще кто такой? – проворчал пес. – Как ты сюда попал? Тебе место на озере!

Ярро собрал все свое мужество:

– Не сердись на меня, Цезарь. Я попал сюда не по своей воле. Меня подстрелили. Люди сами положили меня в эту корзинку.

– Вот оно что… сами положили… Значит, вылечить хотят. Глупо, на мой взгляд. Почему бы не съесть, раз уж ты к ним свалился чуть не в кастрюлю. Ну что ж… тогда нечего дрожать. Никто тебя не тронет. Мы не в тростниках на Токерне.

Пес отошел и улегся у пылающего камина. Ярро понял, что миновала еще одна смертельная опасность, и снова провалился в сон.

Когда он проснулся, перед ним стояли мисочка с кашей и блюдце с водой. Он, конечно, чувствовал себя неважно, но есть все равно хотелось. Хозяйка увидела, что раненый селезень начал есть, подошла и погладила его по спинке. Ярро наелся и опять уснул. Несколько дней подряд он только ел и спал.

Как-то утром – Ярро даже не знал, сколько дней прошло, – он почувствовал себя лучше и решил прогуляться по комнате. Но далеко не ушел – так ослабел, что повалился на пол. И тут явился Цезарь, открыл свою ужасную пасть и ухватил селезня зубами. Ярро, конечно, решил, что на этот раз ему точно конец. Но Цезарь отнес его на место и аккуратно положил в корзинку. После этого Ярро проникся к Цезарю таким доверием, что, когда пришло время для следующей прогулки, направился прямиком к Цезарю и улегся рядом. Так Ярро и Цезарь стали лучшими друзьями, и Ярро больше всего любил спать, улегшись между громадными передними лапами охотничьего пса.

Но еще больше селезень полюбил хозяйку. С ней он даже подобия страха не испытывал. Нежно терся головой о ее руку, когда она приносила еду. Он даже горестно вздыхал, если она выходила из дома, а когда возвращалась, приветствовал ее на своем утином языке.

Птицы не злопамятны. Ярро совершенно забыл, как он всю свою недолгую жизнь боялся людей и собак. Вполне разумные существа, и с ними можно договориться. Он даже размечтался – вот, окончательно поправлюсь, полечу на Токерн и расскажу всем: наши вечные враги не так уж опасны, и бояться их нечего.

К тому же он обратил внимание, что и у людей, и у Цезаря глаза спокойные и приветливые, в них приятно смотреть. Единственное существо, с кем Ярро не решался встретиться взглядом, была Клорина, домашняя кошка. Она ничего плохого ему не делала, но ей он почему-то не доверял. К тому же Клорина постоянно его дразнила, подсмеивалась над его доверием к людям.

– Ты думаешь, они с тобой так цацкаются, потому что ты им нравишься? – говорила она. – Подожди, наберешься жирку – и мигом свернут тебе шею. Уж я-то их знаю.

Как и у всех птиц, у Ярро была преданная и доверчивая душа, и он очень огорчился, услышав такие слова. Он даже представить не мог, как это может случиться: добрая и заботливая хозяйка подойдет и ни с того ни с сего свернет ему шею. Или ее крошечный сынишка, который часами сидел у его корзинки. Ярро был уверен, что оба они любят его не меньше, чем он их.

Птицы, в отличие от людей, по-другому рассуждать не умеют. Если они кого-то любят, то твердо уверены во взаимности.

Как-то раз Ярро устроился на своем любимом месте между лап Цезаря. Клорина забралась на каминную полку и начала нараспев:

– Хотелось бы узнать, Ярро, куда вы, кряквы, полетите на будущий год? Когда Токерн осушат и распашут?

– О чем ты, Клорина? – Ярро даже подпрыгнул от ужаса.

– Ох, извини… я все забываю, что ты не понимаешь человеческого языка, как я или Цезарь. А то бы знал… вчерашние гости только про это и говорили. Как они осушат Токерн и дно его будет плоским, как пол у нас дома. И куда же вы, кряквы, подадитесь?

Ярро разозлился.

– Ты еще вреднее лысух, – прошипел он, как змея. – Ты просто хочешь поссорить меня с людьми. Они ни за что не решатся на такое. Они же знают: Токерн – наша собственность. На что ты намекаешь? Что люди собираются сделать несчастными тысячи и тысячи перелетных птиц? Ты все это сама и придумала, чтобы меня напугать. Чтоб тебя разорвал Гор го, орел! Чтоб тебе хозяйка усы остригла!

– Ага, значит, ты считаешь, я все придумала? – не унималась Клорина. – Спроси Цезаря! Он тоже был при этом! Цезарь никогда не врет.

– Цезарь, – умоляющим голосом сказал Ярро. – Ты понимаешь по-человечески куда лучше, чем Клорина. Скажи ей, что она ослышалась! Подумай, что будет, если люди и вправду осушат Токерн… Не будет никакого корма – ни мокриц, ни головастиков, ни мальков, ни комариных личинок! И тростник исчезнет! А что делать утятам, если им негде спрятаться? Они же еще не умеют летать! Значит, нам всем придется искать другое прибежище. А где найдешь такое место, как Токерн? Скажи ей, Цезарь, скажи! Клорина ослышалась!

С Цезарем что-то случилось. Минуту назад он и не думал спать, а сейчас широко зевнул, положил морду на передние лапы и заснул глубоким сном.

Кларина злорадно улыбнулась:

– Он, как и все собаки. Никогда не могут признать, что люди неправы. Но все, что я тебе сказала, чистая правда. И даже могу объяснить, почему они собрались осушать Токерн. Пока здесь были только вы, кряквы, никто и не собирался трогать озеро. Но сейчас все больше стало чомг, лысух и других несъедобных тварей. Их просто тьма-тьмущая в тростнике, и люди считают, что ради них не стоит сохранять Токерн.

Ярро даже не стал отвечать кошке. Вместо этого он изо всех сил крякнул прямо в ухо Цезарю:

– Цезарь! Ты же знаешь, как много крякв на Токерне! Если мы взлетим все вместе, закроем небо! Скажи, что это неправда! Неужели люди хотят сделать нас бездомными?

Цезарь вскочил и бросился на Клорину, так что та поспешно отскочила в сторону.

– Я тебе покажу, как шуметь и не давать мне спать! – зарычал пес. – Знаю я и без тебя, что они собираются осушить Токерн! И не в первый раз – уже попробовали как-то, и ничего путного не вышло. Глупая и вредная затея. Где нам охотиться, если не будет Токерна? И ты полная дура, если радуешься. Чем нам-то с тобой развлечься, если птиц не будет?

Подсадная утка

Воскресенье, 17 апреля

Через пару дней Ярро настолько окреп, что уже летал по всей комнате. Хозяйка ласкала его и гладила, а малыш побежал в сад и нарвал ему свежей, только что пробившейся травки. И Ярро подумал, что не возражал бы остаться с людьми на всю жизнь – так ему было с ними хорошо и тепло.

Но рано утром хозяйка обвязала его чем-то вроде уздечки и передала тому самому пареньку, который его подобрал. Работник взял Ярро под мышку и понес к озеру.

Пока Ярро поправлялся от раны, лед растаял. Прошлогодний сухой тростник по-прежнему ограждал озеро плотным забором, но из воды уже показались крепкие, ярко-зеленые молодые побеги. Прилетели все перелетные птицы. Из зарослей выглядывали крючковатые клювы кроншнепов, чомги надели новые оранжевые воротнички, а бекасы суетливо собирали сухие травинки – настала пора строить гнезда.

Парень залез в деревянную плоскодонку, положил Ярро на елань и начал проталкивать лодку сквозь трескучие заросли тростника, где шестом, где руками.

– Молодец, – похвалил Ярро парня сидевшему рядом Цезарю. – Знает, что мне хочется на озеро. Только не надо было связывать, я и так не улечу.

Цезарь промолчал.

Единственное, что показалось Ярро странным, – работник зачем-то взял с собой дробовик. Он никак не мог поверить, что кто-то из этих замечательных людей на хуторе докатится до того, что начнет убивать птиц. К тому же Цезарь сказал ему, что в это время года люди не охотятся. Запрещено, пролаял он. Запрещено.

И добавил:

– Меня этот запрет, само собой, не касается.

Но вид у него при этом был довольно добродушный.

Парень направил лодку к одному из поросших тростником илистых островков. Наломал старого тростника, сложил в большой ворох и прилег за ним так, что с озера его не было видно.

Потом, не торопясь, привязал к уздечке длинный шнурок и отпустил Ярро в воду. Тот с удовольствием зашагал по мелководью.

И вдруг увидел старых знакомых, таких же молодых уточек, с кем он в прошлом году учился летать. Уточки были довольно далеко, и он коротко крякнул. Они ответили и двинулись к островку. Утки еще не подплыли, а Ярро уже начал рассказывать про свое чудесное спасение. Он, захлебываясь, просвещал их, что они ошибались, что люди вовсе не такие, как они о них думали. И даже собаки, и те…

За его спиной грянули, один за другим, два выстрела. Цезарь прыгнул в воду и через минуту принес трех убитых уток.

И только теперь Ярро понял.

Люди спасли его только затем, чтобы сделать ПОДСАДНОЙ УТКОЙ! И им это удалось! Из-за него погибли три молодых, полных жизни птицы. Ярро хотел тут же умереть – так ему было стыдно. Ему даже показалось, что Цезарь, его друг и защитник, и тот смотрит на него с презрением. Когда они вернулись в дом, Ярро даже не решился к нему подойти, как обычно.

На следующее утро Ярро повезли на то же место. Но теперь, как только он увидел сородичей, громко закрякал:

– Пр-рочь! Пр-рочь отсюда! Берегитесь! Здесь охотник! Он прячется за кучей тростника! Пр-рочь!

И – о чудо! – ему удалось предупредить птиц. Они остановились на безопасном расстоянии и быстро поплыли прочь.

Ярро даже не успел попробовать свежей травки – боялся, что позволит хоть одной птице подплыть поближе. Он предупредил и пару чомг, хотя терпеть их не мог, потому что чомги выживали крякв из их лучших укрытий. Не хотел, чтобы хоть одна птица, любая, погибла по его вине.

И охотник отправился домой с пустыми руками.

И Цезарь на этот раз выглядел не таким недовольным, как накануне. Вечером он осторожно взял Ярро в зубы, принес к камину и бережно уложил, обхватив передними лапами.

Но Ярро было очень плохо. Он уже не мог наслаждаться теплом и уютом человеческого жилья. Его сердечко ныло от мысли, что люди никогда его и не любили. Его просто-напросто использовали. И когда хозяйка или ее маленький сын подходили к нему, чтобы приласкать, он совал клюв под крыло и делал вид, что спит.

Несколько дней работник таскал Ярро на озеро. Его уже все там знали. И как-то утром, когда Ярро, как всегда, неутомимо выкрякивал: «Берегитесь! Не подплывайте! Я подсадной! Не подплывайте!», он вдруг заметил медленно плывущее по озеру соломенное гнездо чомги, похожее на мохнатую шапку. Ничего примечательного: прошлогоднее гнездо. Чомги всегда строят свои гнезда так, что они могут плавать по озеру, как лодки. Странно было другое: гнездо явно направлялось к нему. Кто-то им управлял.

И только когда гнездо совсем приблизилось, Ярро разглядел, что в нем стоит маленький человечек. Совсем маленький, таких Ярро никогда не видел. В руках у него было крошечное весло.

И вдруг этот человечек крикнул ему на чистом утином языке:

– Зайди как можно глубже в воду, Ярро! И приготовься лететь! Я тебя освобожу!

Он не направил свое необычное судно прямо к Ярро, а остановился чуть поодаль и спрятался в тростнике. Ярро не шевелился. Его почти парализовало от страха, что охотник заметит его освободителя.

Вслед за этим произошло вот что.

В небе появилась стая диких гусей. Они летели довольно низко. Ярро очнулся и закричал что есть силы:

– Не приближайтесь! Не приближайтесь! Охотники!

Но гуси его словно и не слышали. Они исчезали и возвращались. Правда, летели они довольно высоко, попасть в них из ружья было невозможно, но парень не удержался и сделал пару выстрелов.

Дальше все произошло очень быстро. Стволы еще дымились, а мальчик уже бежал по отмели, на ходу вынимая из ножен крошечный ножик. Он одним движением разрезал уздечку, которой были связаны крылья Ярро, и крикнул:

– Лети, Ярро! Лети, пока он не успел перезарядить ружье!

Охотник не мог отвести глаз от гусей – такая лакомая добыча! Он даже не заметил, что Ярро освобожден.

Он-то не заметил.

Заметил Цезарь. Не успел Ярро расправить крылья, как пес ухватил его за шею.

Ярро вскрикнул от боли, а мальчуган спокойно обратился к Цезарю:

– Если ты и в самом деле честный пес, каким кажешься, то не станешь заставлять благородную птицу губить собственную родню!

Цезарь услышал эти слова, приподнял было верхнюю губу – хотел, наверное, зарычать на всякий случай, но вместо этого моргнул и отпустил селезня.

– Лети, Ярро, – проворчал он. – Ты слишком славный парень, чтобы работать подсадной. Я не для этого хотел тебя удержать… Чтобы ты знал: без тебя в доме будет пусто.

Осушение озера

Среда, 20 апреля

И в самом деле, после побега Ярро на хуторе чего-то не хватало. Для Цезаря и Клорины дни тянулись невыносимо долго – Клорине некого было дразнить, а Цезарю некого было защищать. Хозяйка, приходя в дом, не слышала радостного бормотания, которым Ярро ее обычно встречал. Но больше всех скучал по селезню ее сынишка, Пер Ула. Ему было всего три года, единственный ребенок в семье, и в его пока еще очень короткой жизни у него ни разу не было такого замечательного друга, как Ярро. Поэтому, когда он услышал, что Ярро оставил их и вернулся на Токерн к своим уткам, малыш стал придумывать, как бы вернуть его обратно.

Пер Ула все время разговаривал с Ярро. Ему казалось, молодой селезень отлично его понимает. И он попросил мать отвести его на берег – там он увидит Ярро и уговорит вернуться. Мать даже слышать об этом не хотела, но малыш не оставил своих планов.

На следующий день Пер Ула вышел во двор. Он, как всегда, играл один, но на пороге лежал Цезарь и следил за каждым его движением. Пес получил от хозяйки строгий наказ:

– Присмотри за малышом, Цезарь!

И все было, как всегда. Цезарь не спускал глаз с ребенка, никакая опасность мальчику не грозила.

Но мать не заметила, что в последние дни Цезарь был сам не свой. Ему не давала покоя затея фермеров вновь попытаться осушить Токерн. И решение уже почти принято. Значит, уток здесь никогда больше не будет, и он лишится ежегодной охоты. Пес был настолько подавлен, что просто-напросто забыл про своего подопечного. Он положил голову на лапы и погрузился в невеселые думы.

Малыш сообразил, что лучшего случая не представится. Он выскользнул из калитки и по узкой тропинке двинулся к озеру. Пока кто-то мог его увидеть с хутора, он шел не торопясь, как бы прогуливаясь. Но потом побежал – очень боялся, что окликнет мать или кто-то из домашних.

Он не понимал, почему его не пускают на озеро. Он же только хочет уговорить Ярро вернуться, а ему запрещают.

Малыш дошел до берега и позвал:

– Ярро! Ярро!

Подождал, потом еще покричал, но Ярро не показывался. Вокруг летало много похожих птиц, но ни одна не обращала на него никакого внимания. Ярро среди них не было. Ярро бы отозвался.

Конечно, разве он услышит? Надо попасть на середину озера, тогда другое дело.

У берега стояло много лодок, но все привязаны. Только одна древняя плоскодонка бесхозно покачивалась на воде – такая рассохшаяся и щелястая, что никто не решался ей воспользоваться. Но какое дело было Перу Уле до каких-то щелей? Он вскарабкался на борт и спрыгнул в лодку. Вода в ней стояла выше щиколотки. Конечно, поднять весла сил у него не хватило. Вместо этого он начал раскачивать посудину, и ему удалось то, что вряд ли удалось бы и взрослому, – лодка прошуршала в тростнике и выплыла на озеро. Медленно дрейфовала и набирала воду.

А малыш сидел на носу. Задрал голову в небо и звал Ярро.

И Ярро его увидел. Вернее, услышал, как кто-то выкрикивает имя, данное ему людьми, и тут же сообразил, что малыш выбрался на озеро, чтобы его найти. Ярро очень обрадовался. Оказывается, есть человек, который любит его бескорыстно. Он спикировал, как ястреб, и уселся на носу рядом с мальчонкой. Тот засмеялся от восторга и начал гладить Ярро по темно-зеленой головке. Оба были несказанно счастливы.

Первым заметил непорядок Ярро. Плоскодонка была уже наполовину заполнена водой – вот-вот утонет. Ярро попытался объяснить малышу, что надо срочно выбираться на сушу, он же не умеет ни плавать, ни тем более летать. Но Пер Ула ничего не понял.

Ярро взмыл в воздух. Срочно нужна помощь.

Через несколько мгновений селезень вернулся, а на спине у него сидел настоящий гном, куда меньше ростом, чем сам Пер Ула. Малыш поначалу решил, что это куколка, но куклы не умеют разговаривать и двигаться с таким проворством, как этот гномик. Неизвестный с трудом поднял лежащий на дне багор и начал подталкивать лодку к одному из илистых островков.

– Помогай! – крикнул он малышу.

Вдвоем им удалось подвести лодку к холмику.

– Вылезай быстрее! – крикнул гном.

И не успел Пер Ула поставить ногу на топкую землю, лодка пошла ко дну.

Малышу стало очень страшно – что скажут папа с мамой, когда узнают? Он уже собрался заплакать, но его внимание отвлекло невероятное зрелище. На его островок, откуда ни возьмись, приземлилась целая стая больших серых птиц. Гномик взял малыша за руку, подвел к птицам и познакомил – рассказал, как кого зовут и откуда они родом. Мало того, он еще и переводил Перу Уле все, что говорили эти огромные, статные птицы.

Это было так весело и интересно, что Пер Ула даже заплакать забыл.

Тем временем на хуторе обнаружили, что Пер Ула исчез. Его искали повсюду, обыскали каждый сарай, каждый чулан, даже в колодец заглянули – малыша нигде не было. Пошли искать по берегу, заглянули на все соседские хутора. Никто ничего не видел.

Цезарь прекрасно понимал, что хозяева ищут ребенка, но даже ухом не шевельнул, чтобы навести их на правильный след. Он лежал на крыльце и наблюдал за суетой, как будто вся это история его совершенно не касалась.

В середине дня кто-то увидел детские следы на песке у берега, рядом с лодочной стоянкой. И тут же выяснилось, что не хватает старой дырявой лодки, развалины, которую давно надо было сжечь.

До всех начало доходить, что могло случиться.

Хозяин и работники столкнули чуть не все лодки и начали прочесывать озеро. Они до вечера рыскали по Токерну, но нигде не нашли и следа. Оставалась одна печальная возможность: лодка набрала воды и затонула, а с ней и малыш. И теперь он лежит на дне озера.

Вечером мать Пера Улы вышла на берег. Ни у кого уже не оставалось сомнений – малыш утонул. Но она не могла в это поверить. Заглядывала в непроходимые заросли тростника и камыша, плелась по полузатопленному берегу и не замечала, что у нее насквозь промокли и заледенели ноги. Сердце сжимало отчаяние, но она не плакала, а то и дело складывала рупором ладони и жалобно звала своего сына.

Ей показалось, что птицы – лебеди, утки, кроншнепы – следуют за ней и тоже жалуются и стонут, как и она. И у них, наверное, какое-то горе, подумала мать. Иначе с чего бы это они так убиваются?

Чушь какая. Это же всего-навсего птицы. Какие у них заботы?

Странно, обычно с заходом солнца птицы умолкают. Но не сегодня. Вся многотысячная армия самых разных птиц, поселившихся на Токерне, следовала за ней, чуть не задевая крыльями, и кричала так громко и тоскливо, что она остановилась. Она даже не могла различить, что это за птицы, – с такой скоростью проносились их сизые тени в вечереющем небе.

Воздух звенел тысячеголосой, надрывной птичьей жалобой.

И страх, переполнявший сердце, открыл ей глаза. Мы совсем не так далеки от другой живности на земле, как привыкли считать. Она вдруг поняла, каково приходится этим красивым, вольным птицам. Им надо постоянно заботиться о своем гнезде, о птенцах, о пропитании – точно так же, как и ей самой. Никакой разницы между нами нет.

И тут она вспомнила, что озеро собрались осушать. Каково же придется этим беднягам? Где они будут растить своих птенцов?

Женщина остановилась и задумалась. Конечно, хорошо превратить озеро в пашни и пастбища. Но не Токерн. Озер в стране больше чем достаточно, но таких, как Токерн, нет. Нет озер, которые были бы родным домом для десятков тысяч прекрасных, полных жизни существ.

Завтра должны принять решение. И может быть, как раз поэтому ее маленький сынишка пропал именно сегодня. Наверное, это знак Божий. Бог знал, что ее раненое сердце склонится к милосердию. И подал ей знак сразу, чтобы она по крайней мере попробовала предотвратить роковую ошибку.

Она почти бегом вернулась на хутор и начала, захлебываясь, убеждать мужа. Она говорила про озеро, про живущих на нем птиц.

– Я уверена, – сказала она, рыдая, – я уверена, что смерть Пера Улы – это Божье наказание.

К ее удивлению, муж склонялся к тому же.

У них и так хватало земли, но если осушить озеро, часть осушенного дна достанется его семье, надел увеличится почти вдвое. Поэтому он и был таким горячим сторонником проекта, едва ли не главным. Остальных беспокоили большие расходы, некоторые боялись, что вторая попытка закончится, как и первая, – озеро останется, а грязь разведут несусветную.

И отцу Пера Улы пришлось призвать всю свою способность убеждать, изобретать новые мыслимые и немыслимые доводы, чтобы уговорить партнеров на это предприятие.

Он хотел оставить сыну вдвое больше земли, чем сам получил от отца.

А теперь сомневался. Может, и в самом деле Божья кара – Токерн отнял у него сына, наследника, ради которого он и старался.

Жене не пришлось долго его уговаривать.

– Наверное, ты права… – сказала он. – Кто знает… Может, Бог и не хочет, чтобы мы портили его создание. Думаю, уговорю остальных. Оставим все как есть. Как создано Богом, так и оставим.

Пока он медленно и неуверенно произносил эти слова, Цезарь, лежавший, как всегда, у камина, поднял голову и навострил уши. И как только отец закончил, встал, подошел к хозяйке и потянул ее за юбку.

– Цезарь! Куда ты меня тащишь?

Она сделала попытку освободиться, но пес не отпускал.

– Ты что, знаешь, где Пер Ула?

Цезарь тявкнул и бросился к выходу. Она открыла дверь, и пес, не оглядываясь, помчался к озеру. Она теперь была почти уверена, что Цезарь и в самом деле знает, где ее сын.

Прибежали на берег и тут же услышали детский плач.

Пер Ула провел с Тумметотом и птицами самый веселый, самый лучший и самый незабываемый день в своей жизни. Но теперь он проголодался, замерз, и к тому же в темноте было очень страшно. Как же он обрадовался, когда к островку подплыла лодка, а в лодке сидел отец.

И само собой, Цезарь.

Кольморден

К северу от Бравикена, где проходит граница между Эстерйотландом и Сёрмландом, возвышается гора. Или даже не гора. Скорее горная гряда. Несколько десятков километров длиной и около десяти километров шириной. Если бы и высота соответствовала длине и ширине, это была бы одна из самых знаменитых горных цепей во всем мире. Но высота, к сожалению, не соответствует.

Иногда приходится видеть дома, задуманные изначально чуть ли не как дворцы, но так и не достроенные. Подходишь и видишь толстенный фундамент, глубокие сводчатые погреба. Но нет стен, нет потолка. Строение поднялось на полметра от земли и замерло в ожидании.

Такое сравнение невольно приходит в голову, когда смотришь на эту пограничную горную гряду. Она выглядит скорее как проект горной гряды: вот, начали строить, сделали фундамент и разошлись по своим делам. Фундамент поднимается от земли крутыми, но невысокими обрывами, вокруг набросаны скалы. По замыслу они должны служить опорой огромным горным массивам, утесам и пещерам. Все выглядит величественно, дико, но… не удалась гора ростом. Задумано хорошо, но силенок не хватило. Десятник устал и ушел домой обедать. А может, и не устал, а осознал, что такую стройку ему не поднять.

Но природа позаботилась украсить недостроенную гору огромными деревьями. Все долины и ущелья заросли дубами и липами, береза и ольха выбрали место поближе к берегу, на скалах зацепились корнями сосны, а ели растут везде, где есть хотя бы клочок земли. Все эти деревья вместе и составляют лес под названием Кольморден, и лес этот с давних времен наводил такой страх, что люди, приближаясь к нему, молились Богу и готовились покончить счеты с жизнью.

Кольморден существует очень давно. Так давно, что теперь уже не скажешь, как все началось и почему так получилось. Конечно, лесу поначалу пришлось очень трудно. Голые скалы, почти нет земли, воды мало – тощие речушки, почти родники, да и тех по пальцам пересчитать. Но так и с людьми бывает – тот, кто с детства привык трудиться, выходит во взрослую жизнь крепким и закаленным. Так и лес – когда он наконец вырос, деревья со стволами в три обхвата сплелись ветвями в плотную грубую сеть, а землю перевили толстые, твердые, как камень, корни. И конечно, в таком лесу раздолье для всяких зверей – для тех, кто знает, как сквозь него пробраться. А для остальных ничего привлекательного: холодно, темно, то и дело натыкаешься на какие-нибудь колючки, спотыкаешься о корни, а старые деревья похожи на злых троллей с бородами на ветвях и заросшими мхом стволами.

Когда люди пришли в Сёрмланд и Эстерйотланд, леса были почти везде. Но в долинах и на равнинах их очень быстро вырубили. А Кольморден оставили – кому нужна скалистая, бедная, изрытая оврагами земля? И чем дольше лес стоял нетронутым, тем мощнее и величественнее он становился. Он все больше и больше напоминал крепость, чьи стены с годами делаются толще и толще. И если хочешь прогуляться по такому лесу, без топора не обойтись.

Обычно леса побаиваются людей, но с Кольморденом все было наоборот: люди побаивались Кольмордена. С годами лес становился все темнее, зарастал все сильнее, и крестьянин, пошедший туда за хворостом, с трудом выбирался назад. А были случаи, когда и не выбирался. Для тех, кто решался пересечь границу между Сёрмландом и Эстерйотландом именно здесь, через лес, такое путешествие было просто-напросто опасно для жизни. Приходилось идти звериными тропами – кому под силу проложить дорогу через такую чащобу? Не было ни мостов через речки, ни паромов. А в самом лесу не найти ни одной хибары, где жили бы простые люди. Звериные берлоги и землянки, где укрывались разбойники, – вот и все. Почти никто не выходил из леса целым и невредимым – либо путника обирали до нитки, либо, поскользнувшись, он падал в один из бесчисленных оврагов, либо на него нападали дикие звери. Те же, кто жил недалеко от этого леса, никогда даже не делали попыток туда войти; при одной мысли о таком подвиге по спине бежали мурашки. Мало того, волки и медведи то и дело нападали на домашний скот. И никакого сладу с ними не было – попробуй найди волка в таком лесу, как Кольморден!

Малочисленные жители называли лес с большой буквы: Лес.

Понятно, что и в Эстерйотланде и в Сёрмланде охотно избавились бы от Кольмордена, но само предприятие казалось настолько невыполнимым, что никто за него и не брался. Да и стимула не было – кругом плодородная земля, на всех хватает. Но постепенно людей становилось больше, в предгорьях начали появляться поля и пастбища. Лес хоть немного, но потеснили. Монахи построили почти в самом Лесу монастырь, и те немногие, кто решался войти в Кольморден, находили в этом монастыре надежное убежище.

Даже уступив немного, Лес продолжал оставаться таким же величественным и грозным.

Но до поры до времени – пока один из бесстрашных бродяг не обнаружил, что в горе есть железная руда. Как только разнеслась эта весть, в Кольморден поспешили горняки и шахтеры. Такое богатство человек не может оставить нетронутым.

И на этом безраздельная власть Леса вроде бы закончилась. Начали рыть шахты, вырубать деревья, строить поселки. Но даже строительство не поколебало бы могущества Леса. Беда была в другом: для производства железа понадобилось огромное количество угля. Углежоги и лесорубы внедрялись в самую чащу. Вокруг шахт лес вырубили полностью, и тут же начали возникать земельные наделы. Там, где раньше были разве что медвежьи берлоги, появились поселки с церквами и пасторскими усадьбами.

Но даже тогда Лес еще жил, хотя старые деревья беспощадно уничтожали, прорубали просеки и дороги. Диким зверям и разбойникам пришлось потесниться. Люди наконец получили власть над Лесом – и воспользовались этой властью скверно и неразумно. Рубили и корчевали без разбора, жгли уголь даже больше, чем нужно для выплавки железа.

Но Лесу опять повезло. На его счастье, не так уж много железной руды оказалось в этой горе. Шахты закрывались, уголь жгли все меньше и меньше. Те, кто поселился здесь, остались без работы и без средств к существованию, а Лес получил передышку и стал понемногу оживать. Росли новые деревья, и хутора, построенные когда-то на вырубках, постепенно стали похожими на острова в безбрежном лесном море. Попытались заняться сельским хозяйством, но без большого успеха. Земля в Кольмордене не принимала репу и рожь, она охотнее кормила дубы и сосны.

Люди бросали на Лес ненавидящие взгляды – по мере того как они нищали, он становился все более могучим и загадочным. В конце концов до них дошло, что, может быть, это и неплохо. Может, Лес как раз и является их спасением?

Почему бы не попытаться…

И поселяне начали понемногу рубить и пилить Лес, делать доски и брусья и продавать их степным жителям, тем, кто свои леса давным-давно вырубил. Постепенно сообразили, что, если хозяйствовать с умом, Лес может прокормить не хуже, чем шахты и посевные земли.

И отношение к Лесу изменилось. Люди научились любить лес и заботиться о нем. Старая вражда забылась. Теперь они смотрели на Лес как на своего лучшего друга и кормильца.

Карр

Задолго, лет, наверное, за двенадцать до того, как превращенный в гномика Нильс Хольгерссон отправился в путешествие верхом на гусе, случилось вот что: некий владелец рудника решил избавиться от своего охотничьего пса. Послал за лесником. Невозможно, сказал он, совершенно невозможно отучить этого негодяя охотиться за овцами и курами – как увидит, так и гоняет. Отведи его в лес и пристрели.

Лесник надел на пса ошейник, прицепил поводок и повел в глухое местечко, где убивали и хоронили отслуживших свое собак. Не подумайте, лесник вовсе не был злодеем, но он тоже посчитал – хозяин решил правильно. К тому же он знал и то, чего даже хозяин не знал: этот непослушный пес охотился не только за домашней живностью. Он и в лесу бедокурил – то зайца задушит, то цыпленка тетерева.

Пес был небольшой, черный, с рыжеватой грудкой и передними лапами. Его звали Карр. Это был очень умный пес. Хозяин даже и предположить не мог, что он прекрасно понимает человеческий язык. Пес знал, что ему предстоит, но виду не показывал – не вешал голову, не прятал хвост между ног. Вид у него был такой беззаботный, будто он был уверен, что идет на прогулку. Он и в самом деле не особенно горевал. Собаки вообще не боятся смерти. Для собак смерть – всего лишь одно из событий не особенно богатой событиями жизни.

Шли они сквозь заросли вдоль давно заброшенный выработки. Эта часть Леса была хорошо известна и людям, и зверям. Здесь владельцы не трогали Лес. Не прореживали, не вырубали больные деревья – теперь это называется санитарной рубкой. Они считали, что Лес сам себе санитар и знает, как ему расти.

И Лес рос, как ему заблагорассудится. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы сообразить: для диких зверей лучше ничего нет и быть не может. Их здесь было видимо-невидимо. Между собой звери называли Лес очень возвышенно: «Лес Мира и Покоя». Они справедливо считали, что надежнее убежища не найти во всей стране.

Только теперь Карр понял, как он опостылел мелкому зверью в Лесу. Если бы они знали, что хотят со мной сделать люди, подумал он со стыдом, наверняка бы обрадовались. Отогнал неприятную мысль, весело тявкнул и вильнул хвостом – пусть никто не думает, что ему страшно. И немножко полаял.

– Что за смысл в жизни, если нельзя хоть иногда поохотиться? – вот что хотел сказать Карр своим лаем. – Пусть другие раскаиваются, а мне такая жизнь не нужна.

Но не успел он закончить эту философскую мысль, как остановился, вытянул голову и шею, будто собирался завыть. А когда лесник дернул за поводок, поплелся за ним – медленно и неохотно. И виновато посмотрел на лесника снизу вверх, не поднимая головы. У тех, кто понимает собачью натуру, не было бы никаких сомнений – пес вспомнил о чем-то очень и очень для него неприятном.

Надо бы напомнить, что все это происходило в начале лета. Лосихи только-только отелились. И как раз накануне пес отбил у лосихи ее теленка – совсем маленького, дней пять, не больше. Загнал малыша в болото и начал гонять его между кочками. Карр ничего плохого не имел в виду – его просто забавлял испуг такого большого и все же такого маленького существа. Лосиха знала, что оттаявшее болото не выдержит ее вес и до последнего оставалась на берегу. Но когда Карр погнал лосенка все дальше и дальше, материнское сердце не выдержало. Она выскочила на самую топь, отогнала пса, и теленок под ее защитой двинулся к берегу.

Лоси гораздо лучше, чем другие звери, умеют ходить по болотам и топям, и казалось, все обойдется. Оставалось совсем немного, но случилось несчастье. Лосиха ступила на какую-то показавшуюся ей надежной кочку и провалилась в ил. Она попыталась освободиться, била своими длинными ногами, пытаясь найти опору, но все было напрасно. Карр стоял и смотрел, боясь дышать, а когда понял, что лосиха обречена, пустился бежать. Он только представил себе, какие кары обрушатся на него. Погубил лосиху и оставил умирать новорожденного лосенка! Ноги сами понесли его как можно дальше. Он не мог остановиться, пока не прибежал домой.

Вот эту историю Карр и вспомнил. И она мучила его куда больше, чем все остальные проказы. Особенно обидно, что Карр вовсе не хотел смерти лосихи и беззащитного теленка. Получалось, он лишил их жизни просто так, из баловства.

«А может, они живы? – вдруг подумал Карр. – Они же были живы, когда я убежал. Вдруг спаслись?»

Надо узнать. Надо обязательно узнать, чем все кончилось. Пока есть время. Он вполне успеет в этот отпущенный ему остаток жизни.

Карр исподтишка посмотрел на идущего впереди лесника. Тот держал поводок не особенно крепко. И Карр рванулся.

Он рванулся что есть сил, вырвал у лесника поводок и побежал. Лесник не успел даже ружье поднять, а Карр уже скрылся из виду.

Что оставалось делать леснику? Он пустился в погоню. Далеко идти не пришлось: пес стоял на болотной кочке в нескольких метрах от земли и выл что есть мочи.

Лесник хотел было выстрелить, но ему стало любопытно, с чего бы воет этот веселый и проказливый пес. Он отложил ружье и осторожно, чуть не на четвереньках, двинулся вперед и вышел к болоту. В болоте лежала мертвая лосиха, а рядом с ней – новорожденный теленок. Лесник всмотрелся. Теленок был еще жив, но совершенно обессилен, еле-еле шевелился. А около него стоял Карр. Он то выл, то начинал лизать теленка, словно старался вдохнуть в него жизнь.

Лесник подобрался к теленку и вытащил его на сушу. И когда Карр понял, что лосенку ничего не грозит, радостно залаял, начал прыгать вокруг лесника, пытался лизнуть ему руку. Пес был вне себя от радости.

Лесник отнес теленка домой и положил в сарайчик на скотном дворе. Лосиху из болота он сам вытащить не мог, надо было искать помощников. И лишь когда все было сделано, вспомнил, что обещал пристрелить шкодливого пса. Ловить Карра не пришлось – он сам жался к ногам.

Они двинулись в лес, к собачьему кладбищу. И уже на подходе лесник засомневался. Замедлил шаг, остановился, подумал и решительно двинулся назад, к господской усадьбе.

Карр все время был совершенно спокоен. Но когда лесник повел его к дому, начал выказывать признаки волнения. Конечно, лесник даже не сомневается, что это именно он, Карр, погубил лосиху. С чего бы ему сомневаться? И теперь его перед смертью еще и побьют.

Смерти Карр не боялся. Побои – другое дело. Интересно, кто бы сумел оставаться в хорошем настроении, зная, что предстоит трепка? Он повесил голову и плелся за лесником, ничего хорошего не ожидая. Мимо проходили знакомые люди, но пес делал вид, что никого не знает.

Хозяин стоял на крыльце.

– Что за собаку ты привел? – спросил он лесника. – Уж не Карр ли это? Воскрес он, что ли?

И лесник начал ему долго рассказывать про лосиху с теленком, а Карр сжался у него за спиной и постарался сделаться как можно меньше. «Что вы от меня хотите? – как бы говорил он. – Я даже места в пространстве почти не занимаю».

Но лесник рассказывал вовсе не то, что ожидал услышать Карр. Пес понемногу начал прислушиваться. Оказывается, он, пес по имени Карр, почуял, что лосенку грозит беда, и привел лесника на болото. Никаких сомнений, сказал лесник, для этого шалопая важнее всего было спасти малыша от гибели.

– Ваша воля, хозяин, но такого пса я застрелить не могу.

Карр приподнялся и навострил уши – с прижатыми ушами можно что-то и не расслышать. Он ни за что не хотел показывать, что боится, – гордость не позволяла, но тут не удержался и заскулил по-щенячьи. Может ли такое быть? Из-за этого несмышленыша-лосенка ему хотят сохранить жизнь?

Удивительно, но и хозяин согласился с лесником.

– Да, – сказал он. – Пес проявил себя с хорошей стороны. Этого я от него не ожидал. Но он мне все равно не нужен. Если хочешь, возьми его себе. И если научится себя вести, пусть живет.

Лесник кивнул.

И Карр оказался на хуторе лесника.

Побег Грофелля

Полученный урок не прошел даром – Карр заставил себя отказаться от охоты на лесную мелочь. И даже не потому, что боялся. Он не хотел сердить нового хозяина. А не хотел он его сердить потому, что с тех пор, как тот спас его жизнь, Карр уверился, что главнее лесника человека на земле нет. Он полюбил его от всего собачьего сердца. Он ходил за ним как нитка за иголкой – если вдруг леснику будет угрожать опасность, он, Карр, сумеет его защитить. Если лесник уходил куда-то, Карр бежал впереди, как разведчик по минному полю, – мало ли что может грозить хозяину. А если оставался дома, Карр лежал у двери и зорко приглядывал за всеми, кому случалось войти или выйти.

Но когда на хуторе было все спокойно, когда хозяин никуда не уходил, а возился в собственном саду, Карр проводил время у лосенка.

Поначалу у Карра не было никакого желания с ним водиться. Но, как преданный телохранитель, он ходил с хозяином всюду, в том числе и в загон, где содержали лосенка. Хозяин поил его молоком, а Карр лежал в сторонке и наблюдал за этим странным существом. Лесник назвал лосенка Грофеллем, что означает Серая Шкурка. Наверное, посчитал, что тот не заслуживает более благозвучного имени, и Карр был с ним полностью согласен. Каждый раз, когда он смотрел на теленка, убеждался, что в жизни своей не видел более нелепого, неуклюжего и безобразного существа. Длинные вихляющиеся ноги, казалось, принадлежат кому-то еще – он совершенно не умел с ними управляться. Голову не держал – она свисала то на одну, то на другую сторону. Вдобавок вся кожа была в странных складках, как будто ему досталась шубка не по росту. Вид у лосенка был постоянно грустный и задумчивый, но – странное дело! – каждый раз, когда лосенок видел Карра, он делал попытку встать, словно был рад своему спасителю.

Бедняге с каждым днем становилось все хуже и хуже. Он не прибавлял в весе, почти все время лежал. Как-то раз Карр прибежал к нему в загон. Глаза теленка внезапно блеснули, и он через силу встал на ноги. Вид у него был такой, будто исполнилось его самое заветное желание. У Карра ёкнуло сердце, и после этого случая он навещал Грофелля каждый день. Часами сидел в загоне – вылизывал малышу шерстку, играл с ним, а иногда рассказывал о лесной жизни. Рассказывал все, что следует знать начинающему лосю.

И вот что удивительно – с тех пор как Карр нанялся лосенку в няньки, тот быстро пошел на поправку. Каждый день прибавлял в росте. Через две недели лосенок уже не умещался в крошечном сарайчике для овец, так что пришлось перевести его в загон. А через два месяца вымахал так, что без труда перешагивал ограду.

Тогда лесник попросил у хозяина разрешения построить забор повыше и оградить лосиный двор.

И на этом дворе Грофелль прожил несколько лет.

Карр охотно составлял ему компанию. Теперь уже не из сострадания – между ними возникла настоящая дружба. Лось почти всегда выглядел печальным и задумчивым, и только Карр знал секрет, как привести его в хорошее настроение.

Лет через пять хозяин вдруг получил письмо из заграничного зоосада – нельзя ли купить этого лося? Хозяина предложение заинтересовало. Он вызвал лесника. Лесник очень огорчился, но возражать хозяину не стал.

Карр подслушал их разговор и тут же помчался к Грофеллю. Пес был вне себя от волнения, а лось, как ни странно, выслушал новость спокойно. Не обрадовался, но и не огорчился.

– И ты что, позволишь себя увезти просто так? Без сопротивления?

– А какой смысл сопротивляться? Я бы остался, но раз уж меня продали – что делать! Надо ехать.

Карр посмотрел на него оценивающе. Конечно, заметно, что лось еще не вполне взрослый. Рога не такие развесистые, как у матерых лосей-быков, и горб на спине еле заметен, и грива не такая густая. Но силы – хоть отбавляй. Странно, подумал Карр. С такой силой и не бороться за свободу?

«Впрочем… всю жизнь в неволе, откуда ему знать, что такое свобода?» – подумал пес.

Но вслух не сказал.

Карр убежал и вернулся на лосиный загон после полуночи. Он прекрасно знал: как раз в это время выспавшийся Грофелль принимается за еду.

– Наверное, ты прав, Грофелль, – сказал он вкрадчиво, – наверное, ты прав, что позволяешь себя увезти. И в самом деле, жить будешь, конечно, в неволе, зато на природе. Кормежка, наверное, первый класс… Жалко только, что ты так и не увидишь Лес. Знаешь, у твоих сородичей есть поговорка: без лося – лес не лес, без леса – лось не лось. А ты так в Лесу и не был…

Лось оторвался от охапки клевера.

– Это правда, – вдумчиво сказал он, прожевав. – В Лесу я не был. Конечно, хотелось бы… но ведь ограда! А так… хотелось бы, конечно.

Лось говорил как обычно – вяло и без энтузиазма.

– Ограда! – прыснул Карр. – Конечно, где тебе одолеть ограду, с твоими-то коротенькими ножками!

Лось исподлобья посмотрел на маленького Карра, который по нескольку раз в день перепрыгивал через этот забор. Подошел к забору, изготовился, в один прыжок перемахнул через ограду, остановился и оглянулся, будто недоумевал, как это у него так получилось.

– Ловко, – похвалил Карр. – С запасом.

Друзья побежали в Лес. Лето кончалось, стояла тихая лунная ночь, но в Лесу было темно – в чащу лунный свет почти не проникал. Лось шел осторожно, пробуя каждый шаг.

– Может, вернемся? – предложил Карр. – Ты к Лесу непривычный, того и гляди, споткнешься. Еще ногу сломаешь.

Насмешка подействовала – Грофелль осмелел и пошел быстрее.

Карр повел лося в ельник, где деревья росли так густо, что ни один ветерок сюда не долетал.

– Здесь твои сородичи укрываются от мороза и ветра, – сообщил Карр. – Чуть не всю зиму толкутся. За границей-то тебе получше будет – и еды полно, и крыша над головой. Стоишь в стойле, как вол, и ни о чем не думаешь. Тепло и сухо.

Грофелль не ответил. Ноздри его раздувались – так ему нравился пряный хвойный запах.

– Ну что? – спросил он. – Я уже видел Лес? Или ты хотел показать мне что-то еще?

Карр повел его к болоту. Показал зыбкие кочки и затянутую густой изумрудной ряской топь.

– А здесь лоси спасаются, если им грозит опасность. От охотников, к примеру. Не знаю, как у них получается, но они запросто ходят по этим болотам. И не тонут. Такие здоровенные! У тебя, конечно, вряд ли получится, да и зачем тебе – в зоопарки, насколько я знаю, охотников не пускают. Или пускают, но без ружья.

Грофелль не удостоив его ответом, прыгнул на ближайшую кочку – и засмеялся от удовольствия. Впервые Карр слышал, как лось смеется, – он всегда был таким меланхоличным и задумчивым. Кочки качались под ним и уходили под воду, но в топкую трясину он не провалился ни разу.

Лось выбрался на сушу и, все еще улыбаясь, сказал:

– Теперь-то я точно видел Лес.

– Погоди, дружок, – тявкнул Карр. – Это еще не все.

И он повел друга на поляну на краю величественной рощи, где росли дубы, осины и липы.

– А здесь у твоих родственников столовая, – сообщил Карр. – Листья и кора считаются у них самым-самым… Но тебя-то за границей наверняка будут кормить получше.

Лось удивился: он никогда не видел таких огромных и раскидистых деревьев. Попробовал пожевать дубовый лист. Задумчиво подвигал челюстями, потом отломил кусок осиновой коры. Завел глаза к небу и долго жевал. Карр с интересом ожидал заключения.

– Горьковато, но вкусно, – сообщил Грофелль. – Лучше, чем клевер. – Подумал немного и уточнил: – Очень вкусно. Куда лучше, чем клевер. Намного, намного лучше. – Еще подумал и добавил кратко: – Вкуснее. Раз в пять.

– Рад за тебя, – сказал Карр. – А то прожил бы всю жизнь и не отведал осиновой коры. Мне-то ее и даром не надо. Пошли дальше.

Пес знал этот Лес как свои пять пальцев. Вскоре они оказались у лесного озера. В лунном свете вода казалась перламутровой, в ней отражались окутанные тонкой дымкой темные силуэты деревьев. А у берега бродили, постоянно меняя очертания, высокие хлипкие клочья предутреннего тумана.

Грофелль замер.

– А это еще что, Карр? – спросил он севшим от волнения голосом.

Этот огромный лось никогда в жизни не видел озера!

– Это? Лесное озеро, Грофелль. Вода. Много воды. Твои сородичи запросто его переплывают. Было бы смешно требовать от тебя такого подвига… но войти-то в воду ты можешь? Искупаться хотя бы…

И пес тут же показал пример – бросился в озеро и поплыл. За ним расходился золотистый колеблющийся след. Грофелль замер в нерешительности, но все же медленно двинулся за Карром, и у него захватило дух от восторга, когда он вошел в прохладную, душистую воду. Сразу захотелось зайти поглубже, почувствовать воду всей спиной. Вода покрыла лопатки, потом горб на спине и шею. И он поплыл. Сначала неуверенно, потом все смелее, все лучше.

И когда он, хохоча, начал нарезать круги вокруг Карра, можно было подумать, что Грофелль всю жизнь только и делал, что плавал в лесных озерах.

– Ну что ж, пора домой, – сказал пес, когда они вышли на берег. Он с невероятной быстротой стряхнул с себя воду и посмотрел на лося.

– До утра далеко, – неуверенно сказал Грофелль. – Давай еще погуляем.

Они опять пошли в хвойный лес. Вскоре перед ними открылась небольшая, освещенная луной поляна, покрытая сверкающей от росы травой. А на поляне паслись несколько лосей. Огромный бык, несколько коров, телочки и телята, совсем молодые. Грофелль остановился как вкопанный. Он не замечал ни коров, ни телят, смотрел только на старого лося с роскошными ветвистыми рогами, большим, красиво изогнутым горбом и заросшей мохнатой шерстью складкой на шее.

– Кто это? – дрожащим от восхищения голосом спросил Грофелль.

– Его зовут Рогач. Твой родственник. У тебя тоже выросли бы такие рога, если бы ты остался в лесу. И стадо бы свое завел.

– А ты уверен, что он мой родственник? Можно, я посмотрю на него поближе? Никогда не думал, что бывают такие красивые звери…

Он пошел к стаду, но тут же вернулся.

– Не обрадовались тебе? – спросил Карр.

Грофелль выглядел совершенно обескураженным.

– Я… я сказал ему, что первый раз в жизни вижу сородичей… попросил разрешения попастись с ними. А он… – Грофелль даже всхлипнул, – он прогнал меня. Начал рогами грозить, сказал, чтобы я больше тут не появлялся. Я и ушел.

– И правильно сделал. Ты еще молодой, у тебя и рога-то как следует не отросли. Где тебе связываться с таким матерым зверем. Вот если бы ты решил остаться в лесу, тогда другое дело. Тогда совсем другое дело. Тогда надо думать о своей репутации. Но тебя-то это не должно волновать. За границей никто не узнает. Да там и не так важно – плохая репутация, хорошая репутация… Это же заграница.

Не успел Карр договорить, как Грофелль двинулся к стаду. Старый лось пошел ему навстречу, и они сцепились рогами.

Очень быстро вожак оттеснил Грофелля к самой опушке – тот, похоже, сам не знал, как распорядиться своей силой. Но в последний момент уперся задними ногами, поднатужился и начал толкать Рогача назад. Они поменялись ролями – теперь уже старый лось оказался на краю поляны. Он дышал часто и шумно. Вдруг раздался страшный треск – обломилась одна из ветвей его роскошных рогов. Рогач откинул голову, освободился и неторопливо, стараясь сохранить достоинство, побежал в лес.

Карр ждал Грофелля на опушке.

– Ну, теперь-то ты уже все видел, – сказал он подошедшему лосю. – Пошли домой?

– Думаю, да. Самое время.

На обратном пути оба молчали, разве что Карр то и дело разочарованно вздыхал. Грофелль, наоборот, шел уверенно, с высоко поднятой головой. Глаза его блестели, как никогда раньше. Он был полон впечатлений от ночной прогулки. Но ни разу не замедлил шаг и не задумался, пока не подошли к ограде.

Тут Грофелль остановился, посмотрел на тесный загон, где провел всю жизнь, на истоптанную его копытами землю, на охапку увядшего клевера, на соломенную подстилку – и словно проснулся.

– Без лося лес – не лес! Без леса лось – не лось! – протрубил он, откинул голову так, что небольшие еще рога достали до спины, и пустился бежать.

Через несколько секунд его и след простыл.

Тишайший и Тишайшая

Каждый год в августе в молодом ельнике, в самой чаще Леса Мира и Покоя, появляются на свет серо-белые ночные бабочки. «Монашенки», как их обозначают специалисты по бабочкам, гордо называющие себя лепидоптерологами. Маленькие, невзрачные бабочки, никто их и не замечает. Они порхают в лесу пару ночей, откладывают в древесной коре яйца и замертво падают на землю.

Яйца зимуют, а по весне из них вылупляются маленькие пятнистые гусеницы. Не успев появиться на свет, они начинают поедать еловые и сосновые иглы. Аппетит у них превосходный, но большого вреда они не наносят, поскольку в птичьем мире эти гусеницы считаются деликатесом. Хорошо, если выживают несколько сотен.

Те бедняги, которым удалось не попасть на обед прожорливым пернатым, забираются на ветки, обволакивают себя нитяными коконами и замирают на пару недель. Но птицы находят даже эти коконы. И если какая-нибудь сотня-другая бабочек-монашенок сумеет вылупиться из коконов, год для них может считаться удачным.

Пожалуй, во всем лесу не было столь малочисленного племени насекомых.

И так бы и продолжалось вечно. Бабочки-монашенки продолжали бы, никем не замечаемые, влачить свое жалкое существование, если бы у них неожиданно не нашлись защитники.

Удивительно, что появление этих защитников было напрямую связано с тем, что молодой лось Грофелль удрал из загона. Впрочем, удивляться нечему: в природе все взаимосвязано, иной раз причудливым и даже непостижимым образом.

Удрал из загона молодой лось Грофелль, и в первые часы на свободе его занимало только одно – поскорее привыкнуть к лесной жизни. Грофелль рыскал по Лесу с таким энтузиазмом, будто хотел все узнать в первый же день. К полудню он продрался через густые заросли и оказался на заболоченной поляне. В середине стояла большая лужа с черной водой, а по краям росли высокие ели, растерявшие по старости почти все иголки. Грофеллю здесь не понравилось. Он уже собрался уходить, как вдруг заметил рядом с лужей ярко-зеленые листья белокрыльника, сочной болотной травы.

Он наклонил свою большую красивую голову, хотел сорвать на пробу несколько листиков и, сам того не желая, разбудил спавшую под ними большую черную змею.

Грофелль слышал от Карра, что в лесу встречаются ядовитые змеи. И когда черная змея подняла голову, высунула раздвоенный язык и зашипела, он решил, что ему грозит смертельная опасность. Грофелль перепугался, поднял ногу, размозжил змее голову и убежал в лес с бьющимся от страха сердцем.

И как только Грофелль исчез, из лужи выползла другая змея, такая же большая. Это был уж. Он подполз к убитой, высунул раздвоенный язык и мелко-мелко подергал в надежде обнаружить еще не угасшие токи жизни.

– Неужели это возможно? – прошипел уж. – Тишайшая, моя кроткая, моя старая, верная подруга! Столько лет мы прожили вместе! Как нам было хорошо вдвоем! Мы так любили друг друга, состарились вместе, и вот теперь… Не было в округе ужей старше и счастливее нас. Как могло приключиться такое горе?

Уж был вне себя от отчаяния. Он встал на хвост, зашипел на небо, проклиная несправедливость высших сил, и бессильно упал на землю, как кусок каната. Его длинное тело извивалось, будто он был тяжело ранен. Лягушки, глядя на него, изнемогали от жалости.

– Кем надо быть, чтобы убить беззащитную, безвредную, кроткую ужиху? Этот негодный лось заслуживает самого сурового наказания!

Уж еще немного повертелся на траве, замер и опять поднял голову.

– Такое преступление взывает о возмездии, и я отомщу! – прошипел он. – Я отомщу, и это так же верно, как то, что меня называют Тишайшим и что я старше всех в этом лесу. Клянусь, что не узнаю покоя, пока этот негодяй не ляжет в могилу, пока он не будет валяться на земле такой же бездыханный, как моя любимая супруга!

Произнеся эту клятву, Тишайший свернулся в кольцо и задумался. Не такая легкая задача для бедного и безоружного ужа – отомстить огромному, могучему лосю. Он думал дни и ночи, перестал есть и спать, думал и думал – и ничего не приходило в голову.

Но в одну из бессонных ночей он услышал над головой странное шуршание. Тишайший поднял голову и заметил порхающих между стволов мучнистых ночных бабочек. Он долго наблюдал за ними, шипел что-то самому себе, а потом уснул, довольный пришедшей в голову мыслью.

На следующий день он пополз к Криле, гадюке. Криле жил на каменистом откосе холма в Лесу Мира и Покоя. Тишайший рассказал ему о гибели супруги и попросил помочь отомстить. Но Криле был вовсе не расположен воевать с лосями.

– Если я укушу лося, мне конец, – прошипел он. – Старушка Тишайшая мертва, и ты ее не вернешь. Зачем мне рисковать жизнью ради мертвой ужихи?

Тишайший приподнялся аж на локоть от земли и начал горестно раскачиваться:

– Уш-ш-ш… уш-ш-ш… Беда, беда… у тебя такое оружие, а ты боишься им воспользоваться.

Криле вышел из себя.

– Ползи отсюда, старик! – прошипел он. – Мои зубы наливаются ядом, но я не хотел бы пробовать его на такой развалине. Ты мне хоть и противен, но все же считаешься родственником.

Тишайший не двинулся с места. Довольно долго две большие змеи глядели друг на друга и шипели разные гадости. Криле под конец настолько разозлился, что уже не мог шипеть – только высовывал раздвоенный язык и прятал обратно. И тогда Тишайший сменил тему:

– Собственно, у меня есть еще одно дельце. – И он понизил голос до еле слышного шепота. – Но боюсь, я тебя слишком разозлил, чтобы ты захотел мне помочь.

– Забыто, – проворчал Криле. – Но если опять будешь молоть всякую чушь, берегись.

– На елках рядом с моей лужей живут бабочки, они вылетают в конце августа.

– Знаю таких. И что? Хочешь, чтобы я научил бабочек ползать и ловить мышей?

– Маленькие такие. И совсем безвредные – их гусеницы ничего не едят, кроме иголок на елях и соснах.

– Да знаю я.

– И мне их жалко. – Тишайший с горечью покачал головой. – Боюсь, вымрут скоро. Слишком уж много охотников до этих крошек.

Криле решил, что Тишайший хочет сохранить гусениц для себя самого. Избавиться от конкурентов.

– И что ты предлагаешь? Могу сказать совам, чтобы они оставили этих… – он брезгливо отвернулся, – эту гадость в покое.

– Это было бы замечательно. К твоему слову прислушиваются.

– Могу поговорить и с дроздами. Я всегда готов оказать услугу, если меня не просят о невозможном.

– Спасибо, Криле. Ты настоящий друг. Рад, что догадался к тебе обратиться.

Бабочки-монашенки

Прошло два или три года. Карр дремал на крыльце. Дело шло к летнему солнцевороту. Ночи становились все короче, и было уже совсем светло, хотя солнце еще не взошло. Но он бы спал и спал, если бы кто-то не выкрикнул его имя.

– Это ты, Грофелль? – отозвался Карр.

Он не удивился. Раньше Серая Шкурка приходил к нему чуть не каждую ночь.

Никто не ответил. Пес прислушался.

– Карр!

Никаких сомнений – это голос Грофелля.

Карр сорвался с места и помчался в лес.

Треск ломаемых сучьев. Лось бежал где-то впереди, но Карр никак не мог разглядеть его среди все густеющих зарослей.

Он свернул с тропинки и побежал прямо через лес, стараясь не потерять след.

– Карр, Карр!

Голос был Грофелля, но звучал он как-то необычно.

– Иду, иду! – залаял пес. – Где ты прячешься?

– Карр, Карр! Неужели ты не видишь, как они падают?

Пес осмотрелся – и в самом деле с елей сыпались иголки. Было похоже на сухой дождь.

– Вижу! Падают!

Где же этот невидимый лось?

Грофелль по-прежнему бежал впереди, и Карр понял, что теряет след.

– Карр! Карр! – В голосе Грофелля слышались слезы. – Неужели ты не чувствуешь, как пахнет в лесу?

Карр остановился и принюхался. Как он не заметил раньше? Только сейчас он понял, почему ему так трудно взять след. Все запахи заглушал необычайно сильный, пряный и одуряющий аромат хвои.

– Чувствую! Пахнет! – крикнул пес.

Он не пытался понять причины этого запаха. Важно было найти лося: судя по голосу, тот был в беде.

Грофелль мчался с такой скоростью, что пес опять чуть не потерял его.

– Карр! Карр! Ты слышишь этот шорох?

Лось выкрикнул эти слова так жалобно, что камень бы растаял от сострадания.

Пес остановился. О чем он? Прислушался – и услышал: во всем лесу стоял слабый, но легко различимый шорох. Звук шел с верхушек деревьев. Словно тикали миллионы невидимых часиков.

– Слышу! Шуршит!

Карр побежал вперед. Он понял, что лось вовсе не ищет свидания, просто хочет обратить его внимание: в лесу что-то происходит.

Он еще раз принюхался. Остановился под большой елью со свисающими под собственной тяжестью лапами с желто-зелеными ноготками новеньких шишек.

Поднял голову – и странное дело, ему показалось, что темнозеленые иголки шевелятся, хотя никакого ветра и в помине не было. Он подошел поближе и разглядел несметное количество серо-белых пятнистых гусениц. На каждой ветке сидело не менее сотни. И они грызли хвою. Повсюду слышалось тиканье от безостановочно работающих крошечных челюстей. Полуобъеденные иголки падали и падали на землю, а запах для тонкого собачьего нюха был почти невыносим.

– Да… на этой елке много иголок не останется, – решил пес и посмотрел на соседнее дерево. Еще одна могучая, красивая ель, но и на ней повсюду прилепились ненасытные гусеницы. – Что же это такое? – подумал Карр. – Как жалко деревья. А сосна? Может, на сосну они не решатся полезть?

Но злодеи напали и на сосну. И на березу. Везде одна и та же картина. Мало того, гусеницы выпускали тончайшие нитки и на них, как на трапеции, перелетали с ветки на ветку и даже с дерева на дерево.

Леснику это не понравится. Карр побежал вперед – надо разведать, как далеко распространилась эта чума. Но куда бы он ни сунулся, везде слышалось то же самое монотонное тиканье, везде ветви были окутаны густой противной паутиной, везде шел сухой неослабевающий дождь иголок.

Дальше можно не смотреть. Маленькие червяки собираются сожрать весь его лес. Вес Лес Мира и Покоя.

Он остановился на небольшой поляне и опять с отвращением принюхался.

Что это? Запах исчез. И тиканья не слышно. Мертвая тишина.

Ага, вот и конец вашему нашествию, решил пес и посмотрел вокруг.

Но здесь дело было еще хуже. Гусеницы уже закончили свою работу, и деревья стояли совершенно голые. Нет, не совершенно – вместо листьев были мотки, клубки и лохмотья белесой паутины.

И здесь, среди умирающих деревьев, стоял Грофелль и дожидался Карра. Он был не один – с ним пришли четыре старых лося. Карр знал их всех. Горбач, сравнительно небольшой бык с массивным горбом на спине, старый могучий Рогач, Гривач, отличавшийся необыкновенно жесткой и густой шерстью, и Силач, вспыльчивый и драчливый лось. Он задирал всех подряд, пока на осенней охоте не получил пулю в бедро и с тех пор прихрамывал.

– Что тут у вас происходит? – спросил Карр, хотя мог и не спрашивать – все видел сам.

Огромные звери стояли молча. Опустили головы и выпятили верхнюю губу – признак глубокой задумчивости.

– Никто не знает, – за всех ответил Грофелль. – Эти малявки – самый тихий и безобидный насекомый народец. Никому и никогда они не мешали. Но за последние пару лет как с цепи сорвались. Их всегда было очень мало, а сейчас… сам видишь. Они намерены сожрать весь наш лес.

– Да… дело серьезное, – сказал Карр, стараясь казаться таким же глубокомысленным, как его собеседники. – Я вижу, здесь собрались мудрейшие из мудрейших. Что-нибудь да придумаете.

Не успел он произнести эти слова, Горбач торжественно поднял голову, прянул ушами и медленно сказал:

– Мы позвали тебя, Карр, чтобы выяснить, знают ли люди про эту катастрофу.

– Не думаю. Сейчас время охоты. Ничего они не знают. Когда охота, они вообще ничего не замечают.

– Мы, старики, – сказал Рогач, – решили, что сами с такой бедой… одна беда, две беды….

– Одна беда или две, но обе все равно две беды… – загадочно добавил Гривач.

– Мира не будет в этом лесу. Это и есть вторая беда, а первая беда…

– Не позволим уничтожить лес! – рявкнул Силач. – Из чего нам выбирать? Если, сами понимаете…

Карр сообразил, что лосям, несмотря на всю их мудрость, не так легко выразить свою мысль. И он прекрасно понял, что имел в виду Гривач, когда говорил про «две беды».

– Короче, – невежливо перебил он. – Вы хотите, чтобы я сообщил людям?

И лоси дружно закивали:

– Это, конечно, большая беда – звать сюда людей, но сами мы не справимся. У нас нет выбора, и если мы…

Но Карра уже не было. Он, не разбирая дороги, мчался домой. По дороге ему попался старый уж.

– Приятно увидеться на лоне природы, – прошипел он традиционное приветствие.

– Приятно, приятно, – тявкнул Карр и побежал было дальше, но уж остановил его.

Наверное, тоже беспокоится, что будет с лесом, подумал Карр.

Уж немедленно начал рассказывать про обрушившееся на лес проклятие.

– Но… если сюда придут люди, конец миру и покою, – прошипел он.

– И я боюсь того же, – согласился Карр. – Но совет мудрейших решил по-другому…

– А почему меня не спросили? Может, я знаю способ… И за соответствующее вознаграждение…

– Вознаграждение? – презрительно спросил Карр. Ему не понравилось, что уж собирается нажиться на чужой беде. – Какое вознаграждение? Тебя же, я слышал, называют Тишайшим?

– Я старше всех в этом лесу. И я знаю, как уничтожить эту нечисть.

– Если ты и вправду знаешь, – сказал Карр, – любое твое пожелание будет выполнено.

Не успел Карр произнести эти слова, как уж заполз в древесное дупло у корня березы. Там он был недосягаем.

– Передай Грофеллю, – прошипел он, – если он навсегда покинет Лес Мира и Покоя, уйдет на север и никогда сюда не вернется, я спасу ваш лес. Я нашлю на тех, кто грызет деревья, болезни и смерть!

У Карра под шкурой побежали мурашки.

– Что тебе сделал Грофелль?

– Он растоптал мою супругу, несравненную Тишайшую, и я поклялся ему отомстить.

Карр, не дослушав, бросился на ужа, чтобы задушить врага Грофелля, но тот надежно спрятался в своем дупле, и до него было не добраться.

– Сиди, где сидишь, кишка болотная! Обойдемся без тебя.

На следующий день хозяин и лесник шли по тропинке. Карр бежал рядом. И вдруг он исчез.

Через минуту люди услышали звонкий лай.

– Это Карр, – сказал хозяин. – По-моему, он гонит дичь.

– Не может быть, – уверенно ответил лесник. – Карр уже много лет не занимается браконьерством.

Они пошли в самую чащу.

Лай внезапно прекратился. Все стихло.

И в наступившей тишине они услышали тихий монотонный шорох сухого хвойного дождя и тиканье непрерывно работающих челюстей.

Все ветви были сплошь покрыты гусеницами шелкопряда-монашенки, гусеницами, которые в состоянии опустошить лес на десятки километров вокруг.

Большая война

Прошла зима, наступила весна. Карр бежал по лесу и вдруг услышал свое имя. Он остановился как вкопанный и оглянулся.

Старый лис стоял у своей норы:

– Скажи, пожалуйста, люди собираются спасать лес?

– Будь уверен! Работают, как могут.

– Они перебили всех моих родственников, а теперь и со мной покончат… Но, как говорится, с судьбой не поспоришь, лишь бы уцелел Лес Мира и Покоя.

Как только Карру случалось забежать в лес, обязательно кто-то спрашивал, чем там занимаются люди и собираются ли они спасать деревья. Он не знал, что ответить. Люди и сами были далеко не уверены, удастся ли им победить расплодившегося шелкопряда.

Если вспомнить, какой страх наводил на людей Кольморден, можно только удивляться. Люди бесстрашно входили в лес чуть не каждый день и работали, работали и работали.

Валили пораженные деревья, срезали нижние ветви у еще не пораженных, вырубали поросль, чтобы затруднить гусеницам переход с одного дерева на другое. Прорубали широкие просеки вокруг зараженных участков и выкладывали липкие жерди в надежде, что гусеницы не смогут перейти эту границу. Когда с этим закончили, начали обвязывать стволы намазанными клеем веревочными кольцами. Мысль была такая: гусеницы, объев дерево, не смогут с него спуститься и подохнут от голода.

Почти всю весну кипела работа, и теперь с нетерпением ждали результатов. Скоро придет время гусеницам вылупляться из яиц, и люди были почти уверены, что их меры дадут результат.

И вот появились гусеницы. Их было намного больше, чем осенью. Но это неважно. Важно, что их окружили непроходимым заграждением, и теперь, как казалось, оставалось только ждать, когда они начнут вымирать.

Но дело шло совсем не по плану. Конечно, гусеницы тысячами гибли на пограничных липких жердях, застревали на кольцах, но нельзя было сказать, что они попали в окружение. Они были внутри заграждения и вне его, они были везде. Они ползли по дорогам, по стенам хуторских домов, по всему Лесу Мира и Покоя. По всему Кольмордену. Медленно и неотвратимо.

– Они не успокоятся, пока не сожрут весь наш лес! – Люди в отчаянии заходили в чащу, и в глазах у них стояли слезы.

Карр чувствовал к этим ползучим пришельцам такое отвращение, что старался вообще не ходить в лес. Но, конечно, надо было узнать, каково приходится Грофеллю.

Он побежал к другу, на всякий случай обнюхивая следы по пути. И надо же, у заболоченной поляны опять наткнулся на ужа по имени Тишайший – тот сидел, как и в прошлый раз, в глубоком дупле между корнями.

– Карр! – прошипел уж. – Ты передал Грофеллю мои законные требования?

Карр зарычал и опять попытался добраться до вредного ужа, и опять из этого ничего не вышло: дупло было слишком узким. Он боялся просунуть морду подальше – еще застрянет, чего доброго.

Уж горько засмеялся.

– Передай! – сказал он. – Нечего дергаться. Ты же видишь сам: люди ничего не могут сделать.

– И ты не можешь, хвастун, – огрызнулся Карр и побежал дальше.

Грофелля он вскоре нашел. Лось был в таком подавленном настроении, что даже не поздоровался.

– Я бы все отдал, чтобы прекратить этот кошмар, – сказал Грофелль еле слышно.

– Тут один утверждает, что ты можешь запросто спасти лес. – И Карр передал ему слова ужа.

– Если бы это был кто-то другой, а не Тишайший, я бы тут же ушел в изгнание, как он требует. Но откуда у этого несчастного ужа такая власть? И с чего он ко мне привязался? Старый – еще не значит умный.

– Значит, хвастает, – подвел итог Карр. – Ужи вечно делают вид, что умнее всех.

Карр собрался домой. Грофелль проводил его до дороги. И вдруг дрозд, сидевший на верхушке ели, истерически завопил:

– Это Грофелль погубил Лес! Это Грофелль погубил Лес!

Карр решил, что ослышался. Но тут же на тропе появился заяц. Прижал уши и заверещал:

– Вот идет Грофелль, погубивший Лес!

И прыснул в чащу, не дожидаясь ответа.

– На что они намекают? – осторожно спросил Карр.

– Знать не знаю, – тихо сказал лось. – Думаю, мелкий народ озлился, что я привел сюда людей. Весь подлесок вырубили. Все их гнезда и заначки пошли псу под хвост… – Он запнулся и с испугом посмотрел на Карра – не обиделся ли старый друг на неприличное выражение?

Они шли по лесу, и со всех сторон только и слышалось:

– Вот идет Грофелль! Вот идет Грофелль, погубивший Лес!

Грофелль делал вид, что не замечает эти выкрики, но до Карра начало доходить, в чем тут дело.

– Слушай-ка, Серая Шкурка, – сказал он быстро. – А что имел в виду Тишайший, когда шипел, что ты убил его подругу?

– Откуда мне знать? Ты же сам знаешь – я никого не убиваю. И не собираюсь.

Вскоре они наткнулись на Совет мудрейших – Горбача, Рогача, Гривача и Силача. Они медленно, цепочкой брели по просеке.

– Приятно увидеться на лоне природы! – произнес Грофелль лесное приветствие.

– Приятно, – нестройно ответили лоси. – Мы как раз искали тебя, Грофелль. Хотели посоветоваться.

– Значит, такое дело, – начал Горбач. – Прослышали мы, что допущено преступление. Если преступник не будет наказан, лес обречен на гибель.

– Какое преступление?

– Кто-то убил безвредное животное. Не для того, чтобы съесть. Съесть – по закону. Убил ради того, чтобы убить. В Лесу Мира и Покоя это считается преступлением.

– И кто же совершил такой неприглядный поступок? – спросил Грофелль.

– Говорят, какой-то лось, и мы хотели тебя спросить – может, ты знаешь, о ком они трещат?

– Я не только не знаю, я даже никогда не слышал о каком-то лосе, который ни с того ни с сего убивает безвредное и ничем не грозящее ему существо, – убежденно сказал Грофелль.

Они расстались с Советом и пошли дальше. Карр все больше и больше погружался в свои мысли. Шел с опущенной головой и даже не пробовал вынюхивать след, как всегда.

В кустах лежал Криле-гадюка.

– А вот идет Грофелль, погубивший Лес.

И тут лось потерял терпение. Он всей своей гигантской тушей навис над гадюкой и поднял переднюю ногу.

– Ну что ж, – прошипел Криле, – убей меня, как убил старую ужиху.

– Я? Убил ужиху?

– Не успел появиться в Лесу – и убил ужиху. Любимую супругу Тишайшего.

Грофелль обомлел. Он опустил копыто и медленно подошел к Карру.

– Карр, – сказал он, глядя другу в глаза, – это преступление совершил я. Я убил безвредное существо. Из-за меня гибнет Лес.

– Что ты несешь?

– Передай Тишайшему, что я сегодня же ухожу в изгнание на север.

– И не подумаю, – рявкнул Карр. – Догадался тоже – на север! Нет опасней земли для лосей.

– Как я могу остаться? Я, навлекший на Лес такое несчастье?

– Не торопись! Подожди до завтра. Утро вечера мудренее. Что-нибудь придумаем.

– Ты же сам учил меня: лес – лось, а лось – лес! – тихо произнес Грофелль.

И убежал, высоко поднимая свои стройные, длинные-предлинные ноги.

Карр пошел домой, не в силах унять беспокойство. На следующий день он бросился в лес – искать Грофелля. Но Серой Шкурки нигде не было.

Ему стало очень грустно. Грофелль поверил гадюке Криле и ушел в изгнание.

Карр попробовал вспомнить, когда в последний раз у него было такое плохое настроение, – и не смог. Он не понимал Грофелля – как это так? Позволить несчастному беззубому ужу распоряжаться своей жизнью? Представить невозможно такую глупость. И что за власть у этого злобного ужа?

Он настолько был погружен в размышления, что не заметил, как наткнулся на своего любимого лесника. Тот показывал стоявшему рядом незнакомцу на верхушку дерева.

– На них мор напал, – сказал лесник.

Карр удивился, но еще больше разозлился. Тишайший был прав. Это несправедливо. Кто дал этому ужу такую власть? Да кто он такой, в конце концов? Большой червяк.

Червяк не червяк, но Грофеллю теперь путь назад заказан. Ужи сами по себе никогда не умирают… что значит – сами по себе? Можно и помочь. Вовсе ни к чему ему становиться таким старым, решил Карр. Старость никого не украшает, а тем более больших червяков. Не всю же оставшуюся жизнь он проваляется в этом дупле! Лишь бы от гусениц избавиться, а там-то найду на него управу.

И в самом деле на гусениц-монашенок напал мор, но в первое лето их оставалось очень много. Гусеницы окуклились, из куколок вылупились миллионы бабочек. Они порхали между деревьев и повсюду откладывали яйца. Похоже было на снежную пургу.

И на будущий год Лес не ждало ничего хорошего. Все ожидали катастрофу.

И катастрофа разразилась, только не для Леса, а для гусениц. Мор распространялся, как лесной пожар. Заболевшие гусеницы переставали есть, с трудом ползли на верхушки деревьев и там умирали.

Люди радовались, поздравляли друг друга. Лес был спасен.

Но еще больше радовались обитатели Леса Мира и Покоя.

А для Карра, верного друга ушедшего в изгнание Грофелля, к радости примешивалась горечь. Он только и думал о том дне, когда он доберется до Тишайшего. Может, уж и был когда-то тихим и безвредным, но жажда мести превратила его в чудовище. Мало того что чуть не погубил Лес, он еще заставил лучшего друга Карра уйти в изгнание, где Грофелль мог погибнуть.

Гусеницы монашенок расползлись по всему лесу, и даже в это лето с ними еще не было покончено.

Перелетные птицы передавали Карру привет от Грофелля, и он очень радовался. Значит, жив Серая Шкурка! С ним все хорошо!

Ну, нет. Не все так гладко, рассказали птицы. Грофелль несколько раз чуть не стал жертвой охотников. Везде, кроме Леса Мира и Покоя, лоси в опасности.

И Карр не находил себе места от тревоги за друга.

Пришлось ждать еще два лета, прежде чем можно было с уверенностью сказать: нашествию монашенок пришел конец. Не успел Карр услышать от лесника, что Лес вне опасности, тут же вскочил – искать Тишайшего.

И понял, что случилось непоправимое.

Он состарился. Он не мог уже бегать часами, как раньше, потерял нюх и почти ослеп.

Он слишком долго ждал, этот замечательный Карр. К нему незаметно подкралась старость, а старость победить нельзя. И о том, чтобы задушить вредоносного ужа, и речи быть не могло. Он не мог освободить своего друга от проклятия мстительного червяка. Он был слишком стар.

Месть

К вечеру Акка с Кебнекайсе со своей стаей приземлилась на берегу озера. Они все еще были в лесах Кольмордена, но не со стороны Эстерйотланда, а на севере, со стороны провинции под названием Сёрмланд, а еще точнее, в уезде под названием Йонокер.

Весна здесь задержалась, как и всегда в гористых местах. Озеро было покрыто льдом, но не целиком. От берега лед отделяла неширокая полоса воды. Лед плавал, как деревянный кружок в бочке с соленьями.

Гуси, не теряя времени, плюхнулись в воду – подкормиться. А Нильс Хольгерссон, как вы помните, потерял поутру свой деревянный башмачок и теперь побежал в березовую и ольховую рощу посмотреть, не найдется ли чем обвязать мерзнущую ногу.

Он зашел довольно далеко и теперь с беспокойством оглядывался.

Мальчик не любил лес.

Другое дело – равнина или озеро. Или буковая роща – под буками ничего не растет. А вреднее березы нет дерева. Сами-то березы никакой опасности не представляют, а вот подлесок! У берез такой густой подлесок, особенно там, где за ними никто не смотрит. Тут можно нарваться на кого угодно – лису, например. Или гадюку. И как это люди с этим мирятся? Он бы на их месте все это вырубил.

Он нашел кусок бересты и приложил к ноге – обдумывал, как бы сделать что-то похожее на башмачок. И вдруг услышал за спиной странное шуршание. Обернулся и увидел змею, ползущую сквозь заросли прямо к нему. Это была большая, длинная и толстая черная змея. Но как только мальчик увидел два желтых пятна у нее на голове, испуг прошел.

«Это же всего-навсего уж, – подумал он. – Что он мне может сделать?»

И в этот момент уж поднял голову и толкнул его в грудь с такой силой, что мальчуган кубарем покатился по земле. Тут же вскочил и побежал прочь, но уж не отставал. Земля была неровной и каменистой, к тому же в густой березовой поросли не разгонишься.

Уж преследовал его по пятам и шипел что-то невнятное.

Краем глаза мальчик успел заметить большой, поросший мхом и лишайником валун.

Там-то не достать…

Он в мгновение ока вскарабкался на валун, цепляясь за низкую, крепко сидящую на камне поросль белесо-зеленоватого лишайника.

Уж изготовился к атаке.

Мальчик увидел, что на самом краю валуна лежит еще один камень, величиной с человеческую голову – не такую, как у него, а нормальную человеческую голову. Непонятно, как до сих пор не упал. Еле держится.

Он подбежал к камню, уперся руками и толкнул что было сил.

Камень упал змее прямо на голову и придавил к земле.

Уж пару раз дернулся и затих.

Ловко получилось, подумал мальчик и облегченно вздохнул. Чуть не попал в передрягу. Ужи оказались не такими безобидными, как он думал, когда смотрел на них с высоты нормального человеческого роста.

Не успел прийти в себя, как услышал шум крыльев. Рядом с ужом села большая птица, похожая на ворону, разве что побольше. И оперение другое. Совершенно черное, с глубоким металлическим отливом.

Мальчик на всякий случай спрятался за уступом камня. Незачем искушать судьбу – один раз он уже имел дело с воронами.

Черная птица большими шагами, слегка переваливаясь, подошла к ужу, повернула его клювом и взмахнула крыльями:

– Это же Тишайший! Тишайший, старый уж, лежит здесь как мертвый. Это так же верно, как то, что я ворон. Не какая-то ворона, а настоящий ворон.

Он обошел змею вокруг и почесал когтистой лапой шею.

– А что, есть другие возможности? – спросил он сам себя и сам себе ответил: – Других возможностей я не вижу. Таких больших ужей в нашем лесу не было и нет. Кроме Тишайшего. Делаем научный вывод: это Тишайший. Вывод второй, не менее научный: он не как мертвый, айв самом деле мертвый.

Ворон уже собрался вонзить клюв в убитую змею, но замер.

– Ты всегда отличался недюжинным умом, Батаки, – опять обратился он к самому себе и гордо встряхнулся. Ему понравилось, как он выразил свою мысль. Наклонил голову, опять посмотрел на мертвого ужа и повторил: – Всегда отличался недюжинным умом. Не будь дураком и теперь. Змею съесть ты успеешь. Сначала надо позвать Карра. Он ни за что не поверит, что Тишайший мертв, пока не увидит своими глазами. С другой стороны, Карр почти ослеп, так что… И что? Если даже он не увидит Тишайшего глазами, опознание не исключено. У собак есть и другие органы чувств. Карр узнает его на ощупь. Или по запаху.

Мальчик затаился и старался не проронить ни звука, но, услышав эти рассуждения, не выдержал и засмеялся.

Ворон в ту же секунду вспорхнул на камень, наклонил голову и уставился на него большим черным глазом.

Мальчик вскочил:

– Не ты ли тот, кого называют ворон Батаки? Старый приятель Акки с Кебнекайсе?

Ворон, подумав, трижды кивнул.

– А ты, наверное, тот, кто летает с дикими гусями? Тот, кого они называют Тумметот? – Ворон задумался и повторил: – Тот – Тумметот. Хорошая рифма. Надо запомнить.

И на всякий случай пояснил: рифмой называется созвучие в окончании слов.

– Будь уверен. Тумметот – это именно я.

– Можно признать большой удачей, что я тебя встретил. Не знаешь ли ты, Тумметот, кто убил Тишайшего?

– Убил его камень. А камень толкнул я. И никакой он не Тишайший – он сам на меня напал.

– Его так звали – Тишайший. Форма, как ты и сам знаешь, не всегда соответствует содержанию. Но ты это ловко провернул! – Батаки вдруг перешел на нормальный язык, да еще и подмигнул. – У меня в здешних краях есть приятель, он-то точно будет рад, когда узнает. – Он помолчал и вновь принял ученый вид. – Радость друга – моя радость. Я был бы счастлив оказать тебе ответную услугу.

– Окажи. Объясни, с чего бы твоему другу радоваться смерти какого-то ужа?

– Это долгая и романтическая история. А у тебя хватит терпения ее выслушать? – усомнился Батаки.

Мальчик заверил, что терпения у него хватит, и выслушал всю цепочку событий последних лет. О Карре, о маленьком лосенке Грофелле, выросшем в огромного лося, об уже Тишайшем, который обезумел от жажды мести и чуть не погубил весь лес. Рассказал ворон и о бабочках-монашенках и их прожорливых гусеницах.

Мальчуган некоторое время сидел молча.

– Спасибо тебе, Батаки. Мне кажется, я теперь немного лучше понимаю лес. Скажи мне: а осталось что-то от Леса Мира и Покоя?

– Мало. В основном все уничтожено. Деревья выглядят как после пожара. Их надо валить. Пройдет немало лет, прежде чем наш Лес придет в себя.

– Тогда этот уж заслужил свою смерть. Только я в одном сомневаюсь – неужели он был настолько мудр, что наслал мор на гусениц? Вряд ли такой мудрый змей стал бы за мной охотиться.

– Нет, не наслал. Наверняка знал, что так всегда бывает: пожрут-пожрут червяки – и помирают. Иначе на земле бы и леса не осталось… – Ворон остановился и принял важный вид. – Биологический цикл. Зло наказано, справедливость восторжествовала.

– Конечно, Тишайший знал про этот твой цикл. Неглупый был змей, судя по рассказу…

Но ворон его уже не слушал. Он замер и насторожился.

– Слышишь? – сказал он тихо. – Карр в лесу. Карр будет счастлив! О, как он будет счастлив!

Мальчик прислушался:

– Слышу… он беседует с моими гусями.

– Наверняка бедняга притащился узнать, не слышали ли гуси что-то про его друга Грофелля.

Ворон помог мальчику спрыгнуть с валуна, и они побежали к озеру. Все до одного, гуси вышли на берег и окружили небольшую собаку. Собака была настолько стара, что, казалось, могла в любой момент упасть и умереть.

– Это Карр, – шепнул ворон. – Пусть сначала послушает гусей, а потом мы расскажем ему про ужа.

– В прошлом году, – неторопливо рассказывала Акка, – летели мы, Икеи, Какси и я, через лес. Большой еловый лес между Даларной и Хельсингландом. Это, скажу я тебе, лес – много часов ничего не увидишь, кроме ельника. Снег еще лежал кое-где между деревьями, и на берегах снег, а лед на реках только-только начал таять. Там вообще нет ни деревень, ни хуторов – один лес. Кое-где, правда, попадаются летние выгоны для уток и гусей, но зимой-то там нет никого. В лесу дорожки – люди по ним бревна вывозят. Осенью валят, а зимой вывозят.

Летели мы, летели и вдруг видим в лесу троих охотников на лыжах. Странно, но ружей у них не было. Только ножи и короткие пики. Собаки на поводке.

Наст на снегу был – молотком не пробьешь, так что они не особенно и следовали дорожке. Шли прямо через лес, по целине. И шли так… будто знают, куда и зачем идут и что там увидят.

Мы-то высоко летели, под нами весь лес как на ладони. И интересно нам стало – на кого же они охотятся? Спустились пониже и стали наблюдать. Видим – в зарослях большие, покрытые мхом валуны. Но странные какие-то валуны – все кругом бело, а на них ни снежинки.

Мы спустились, и вдруг камни зашевелились. Никакие это не валуны. Три лося. Бык и две коровы. Лось заметил нас и встал. Никогда не видела зверя больше и красивее. Увидел, что это всего-навсего стайка бедных гусей, и опять залег.

«Нет-нет, уважаемый, спать не время, – сказала я ему. – Охотники в лесу, и они идут прямо сюда».

«Спасибо, тетушка, – говорит лось. Медленно так, будто засыпает. – Спасибо за предупреждение, но вы же знаете: сейчас охота на лосей запрещена. Они, наверное, на лис пошли».

«Везде полно лисьих следов, только они на них и не смотрят. Поверь мне! Они знают, что вы здесь. У них нет ружей, только копья и ножи. Стрелять не решаются – боятся, что выстрелы услышат».

Лось и ухом не повел. Но лосихи забеспокоились.

«Может, гуси и правы», – сказала одна и начала вставать.

«Лежи спокойно. Никакие охотники сюда не придут. Можете быть уверены».

И что мы могли сделать? Поднялись в воздух и стали смотреть, что будет дальше.

Не успели мы подняться, лось встал, понюхал воздух и пошел прямо на охотников. Даже не скрывался – наступал куда попало, только хруст стоял от сухих веток. Остановился у замерзшего торфяника, даже прятаться не стал.

И вот он там стоит, а охотники все ближе. И когда они появились, он бросился бежать, но не к лосихам, а совсем в другую сторону. Охотники спустили собак и сами поспешили вслед за быком, только лыжи мелькали.

Лось закинул голову на спину и бежал. Снег летел из-под копыт, будто началась метель. И собаки, и охотники остались далеко позади. Он остановился, дождался, а когда они появились, опять побежал. Мы только тогда сообразили – он уводит охотников от своей семьи. Какое мужество, подумали мы. Он подвергает себя опасности, чтобы спасти близких. Никто из нас и не думал улетать – ни Какси, ни Икеи, ни я. Мы должны были досмотреть, чем все кончится.

Так продолжалось часа два. Мы не понимали, с чего бы охотники погнались за лосем, если у них даже ружей с собой нет. Неужели он решили взять его измором? Он же бегает в пять раз быстрее, чем они. А собаки к такому и подойти побоятся.

И тут мы увидели, что лось бежит уже не так быстро. И ноги ставит как-то неуверенно, осторожно. А на снегу следы крови.

И только тогда мы поняли, чего хотят эти охотники. Они рассчитывали, что им поможет снег. Лось очень тяжелый, при каждом шаге ноги его проваливались чуть не на полметра. А твердый наст сдирал шерсть и ранил кожу. Каждый шаг был для него мучением.

Охотники, собаки – они же почти ничего не весили по сравнению с этим огромным лосем. Он убегал от них, но все более медленно и неуверенно. И дышать стал по-другому – быстро, шумно. И не только потому, что ему было очень больно, – он просто-напросто устал от бега по глубокому снегу.

И в конце концов лось потерял терпение. Он остановился и повернулся к преследователям, готовый к последней битве. Увидел нас и крикнул:

«Вы, дикие, свободные гуси! Не улетайте, пока все не будет кончено! И в следующий раз, когда будете в Кольмордене, найдите Карра, пса лесника, и передайте ему, что Грофелль погиб достойной смертью!»

Акка замолчала. Пес с трудом встал и сделал два шага вперед.

– Грофелль прожил хорошую жизнь, – сказал он. – Он меня знал. Он знал, что храбрости мне не занимать. Я буду его оплакивать, но я рад слышать, что он погиб как храбрец. А теперь расскажите…

Он задрал хвост и поднял голову, стараясь принять гордую и достойную позу, но ноги его не держали, и он опустился на землю.

– Карр, Карр! – послышался человеческий голос.

Старый пес собрался с силами и с трудом встал:

– Хозяин зовет. Не ждать же ему. Я видел, как он заряжал ружье. Пойдем на охоту. В последний раз, наверное… Спасибо, гуси. Теперь я знаю все, что мне надо было знать, и могу спокойно умереть.

Исеттер-Кайса

Раньше в Нерке было вот что: там жила волшебница по имени Исеттер-Кайса. В других провинциях ничего такого и в помине не было.

Кайсой ее назвали, потому что она командовала ветрами и штормами, а таких ветреных волшебниц всегда называют Кайса. А поскольку она родилась на болоте под названием Исеттер, ее называли Исеттер-Кайса. Объяснить можно все. Или почти все.

Странно было бы предположить, что ветреная Кайса все время сидит в своем болоте. Здесь поговорка «Где родился – там и пригодился» неприменима. Непоседа Кайса появлялась то тут, то там. Во всей провинции Нерке не было места, где бы она не отметилась. Никто не застрахован от встречи с Кайсой.

Когда заходит разговор о троллях, всегда представляется что-то злобное и мрачное. Но к Кайсе это не относится. Кайса всегда была бодра и весела, а больше всего ей нравилось устраивать разные проделки с ветром. Как только начинало дуть по-настоящему, она тут же срывалась с места – так ей хотелось потанцевать на равнине в Нерке.

А провинция Нерке и в самом деле представляет собой сплошную равнину, огороженную со всех сторон поросшими лесом горами. Со всех сторон, кроме северо-востока, со стороны озера Йельмарен.

И когда ветер с Балтики поутру собирается совершить прогулку по суше, он проносится без всяких помех между холмами Сёрмланда и вламывается в Нерке как раз там, где ему ничто не мешает: через озеро Йельмарен. Он с гиканьем и свистом летит над равниной, но на западе натыкается на отвесные стены горы Чильсберген и отскакивает назад. Извиваясь, как змея, мчится на юг, а там уже поджидает гора Тиведен и отбрасывает его на восток. А на востоке лес Тюлё и гора Чеглан. Чеглан, как в детской игре, опять посылает ветер к Чильсбергену, Чильсберген – к Тиведену, Тиведен – к Тюлё. Ветер нарезает круги все теснее и теснее, пока не останавливается в середине и начинает кружиться на одном месте, изображая смерч. И тогда Исеттер-Кайса тут как тут. Она кружится вместе с ветром, длинные волосы развеваются в облаках, пепельная хламида подметает землю. Наверняка считает провинцию Нерке специально построенной для нее танцплощадкой.

А по утрам она любит забраться на самую высокую сосну на самой высокой вершине и наблюдать, что же происходит в ее владениях.

И если увидит зимой на дороге путников, тут же запускает метель и громоздит сугробы – и хорошо, если путники доберутся домой только к вечеру. А летом, в пору сенокоса, когда возы с сеном тянутся цепочкой к коровникам, ей становится жалко косарей. Два-три хороших порыва ветра – и на сегодня работа закончена. Скошенное сено летает над лугом, а косари усаживаются на опушке и ужинают чем Бог послал.

Что там говорить – только тем она и занималась, что выдумывала всякие проказы. Углежоги с Чильсбергена не смыкали глаз всю ночь – только заметит Кайса, что у ямы никого нет, тут же подкрадется и раздует огонь так, что пламя видно за километр. А если рудовозы задержатся со своим грузом до темноты, Кайса тут как тут – напустит такого тумана, что и дороги не видно. А кругом одни болота да топи.

Жена пастора в Глансхаммаре знала, что делает, когда летними вечерами подавала кофе в саду. Если не укрепить скатерть прищепками, Кайса тут же заметит и дунет так, что и скатерть, и чашки, и блюдца, и само угощение ищут по всему саду. И досадовать нечего – проделки Кайсы всем известны.

Вот, например, бургомистр Эребру мчится через всю площадь за сорванной ветром шляпой. А вот лайба с грузом овощей села на мель в озере. Белье вывесил сушиться – ищи его в пыли на пустыре.

Ветер загоняет дым очага назад в дымоход, в доме нечем дышать – не стоит удивляться: опять Кайса развлекается.

И вот что удивительно – никто на Кайсу особенно не обижался. Впрочем, почему удивительно – все знали, что Кайса никогда не обижает слабых, особенно детишек, но терпеть не может жадин и злюк. А старики даже рассказывают, что, когда загорелась церковь в Аскере, тут же появилась Кайса, сбила огонь на крыше и спасла церковь.

Обижаться не обижались, но устали от ее проделок порядком. Сама-то Кайса никогда не уставала: выдумывала все новые и новые затеи. Бывало, сидит на краю облака, смотрит на Нерке. Прекрасный край. Богатые хутора на равнине, шахты в горах, неторопливая речка, мелководные, богатые рыбой озера, роскошный город Эребру вокруг сумрачного старинного замка с основательными башнями по углам – все так хорошо, все так разумно и красиво, но… «Не чересчур ли разумно? Не чересчур ли красиво? – думает Кайса. – Разленятся люди, заскучают. Нужен кто-то вроде меня, чтобы не дать им закиснуть!»

Дико хохочет, стрекочет, как сорока, и мчится танцевать по равнине – от края до края. Мало кто может сдержать улыбку, увидев бегущие по полям пыльные вихри: опять Кайса куролесит. Досаждала она людям немало, но характер у нее был не злой.

Теперь утверждают, что Кайса вроде бы умерла. Утверждают, что теперь троллей и волшебниц вроде бы вообще нет. Не думаю. Если вы скажете, что в Нерке всегда будет царить штиль, тишь да благодать, что никогда больше ветер не будет танцевать на равнине, кто вам поверит?

Впрочем, тем, кто уверен, что Кайсы больше нет, полезно узнать, что случилось как раз в ту весну, когда Нильс Хольгерссон со стаей диких горных гусей прилетел в Нерке.

Канун ярмарки

Среда, 27 апреля

За день до ежегодной ярмарки скота в Эребру полил проливной дождь. Такого дождя даже старики не помнили. И думали про себя: точно как во времена Исеттер-Кайсы. Ярмарки Кайса любила больше всего. А как же, столько народу, пусть все узнают, на что она способна. Вполне в ее духе – устроить потоп накануне ярмарки.

И чем дальше, тем хуже. Уже, казалось, и так льет как из ведра, а дождь все усиливался и усиливался, а к вечеру превратился в настоящий водопад. Дороги размыло, и тем, кто еще не успел добраться до города, пришлось несладко. Волы и коровы устали до того, что не могли ногу поднять. Бедняги просто ложились в лужу посреди дороги – дальше не двинемся, хоть убейте. Хуторянам пришлось пускать на постой всех подряд, и вскоре постоялые дворы и хутора вдоль дороги были переполнены до того, что и курицу не втиснешь.

Кто-то старался дотянуть до постоялых дворов, но потом раскаивался – лучше было попросить убежища по дороге. Мест не было не только для скотины, но и для людей. Коровам и лошадям пришлось ночевать во дворе под дождем.

Теснота и грязь ужасающие, животные стояли в лужах и не решались лечь. Некоторые сердобольные крестьяне кое-как наскребли соломы для подстилок и укрыли бедняг, чем нашлось. А другие сидели в трактире, пили самогон, играли в карты и даже не думали о своих подопечных.

Стая остановилась на островке на озере Йельмарен. Здесь дождь лил так же, как и везде, и даже под крылом у Белого было мокро и неуютно. Сверху все время падали тяжелые ледяные капли. Мальчик спрыгнул на землю и начал бегать – ему показалось, что в движении дождь не так страшен.

Не успел он обежать островок, как услышал в проливе плеск и фырканье, и тут же на сушу выбрался конь. Это был старый, изъезженный одр, такой жалкий, что мальчуган не видел ничего подобного за всю жизнь. Ноги не сгибаются, отощал до того, что позвонки на спине выпирают, как зубья у пилы. Ни упряжи, ни седла. Только старая уздечка, а с нее свисает полусгнивший обрывок веревки. Такую привязь даже ему под силу оборвать.

Конь двинулся прямым ходом к месту ночевки гусей, и мальчик испугался – как бы доходяга не затоптал их сослепу.

– Эй ты, поосторожней! – крикнул он.

Конь повернулся и негромко заржал:

– А-а-а, вот ты где! Я километров десять протащился, чтобы тебя найти.

– А ты что, слышал про меня? – удивился мальчик.

– Я хоть и старый, но уши у меня есть. – И в доказательство конь прянул ушами. – В нынешние времена только про тебя и говорят.

Конь наклонил голову, и мальчуган увидел красивые, шоколадного цвета глаза на небольшой ладной голове и мягкие замшевые губы.

Наверняка хороший конь был когда-то, подумал мальчик. Туговато ему пришлось на старости лет.

– Я хотел тебя попросить помочь мне в одном деле.

Каком еще деле? Бедняга вот-вот упадет.

И Нильс пробормотал что-то насчет плохой погоды.

– Скажи уж, что просто не решаешься куда-то идти с таким стариком. – Конь, оказывается, знал, чем его взять.

– Почему это не решаюсь? Пошли, раз такое дело.

– Разбуди сначала гусей. Надо договориться, где им тебя завтра утром захватить.

Так мальчуган оказался на спине у коня. К его удивлению, конь трусил довольно бодро. Но все равно дорога в ночи под проливным дождем показалась ему невыносимо длинной.

Наконец они остановились у постоялого двора. Картина была удручающей. Заполненные водой колеи, не дай бог в такую угодить – утонешь. У забора привязаны штук тридцать – сорок лошадей, коров и волов, а во дворе стоят высокие кривые фургоны, куда запихали без разбору кур, поросят и овец.

Конь остановился у забора. Мальчик не слезал со спины – он ясно видел, несмотря на темноту, как мучаются животные.

– И как это вышло, что вы торчите здесь под дождем? – спросил он.

– Мы шли на ярмарку в Эребру, а тут дождь. Остановились в этом притоне, а места для всех нет.

Мальчик молча огляделся. Почти никто из животных не спал. Отовсюду слышались стоны и жалобы, и беспричинными их никак нельзя было назвать. К ночи погода стала еще хуже, если такое вообще возможно. Поднялся ледяной ветер, смешанные со снегом струи дождя стали острыми и колючими.

Мальчик сразу понял, какой помощи хотел от него старый конь.

– Видишь богатый хутор вон там, напротив этого так называемого постоялого двора? – спросил конь.

– Вижу. А почему эти бедняги не попросились туда на постой? Там тоже все забито?

– Нет, там никого чужих нет. Хозяева такие… скряги. Никому не помогут в нужде. Даже и просить не стоит.

– Вот как? Ну что же делать, придется вам стоять здесь до утра.

– Я родился и вырос на этом богатом хуторе, и знаю – там полно пустых стойл и яслей. Вот я и хотел тебя попросить – может, придумаешь что-нибудь, чтобы мы могли там переночевать?

– Не думаю, чтобы из этого что-то вышло… – сказал мальчик.

Но ему было так жаль этих несчастных, что он все же решил попробовать.

Перелез коню на голову, и тот опустил ее до самой земли. Мальчик спрыгнул и побежал на хутор. Все сараи заперты, а ключи хозяева унесли.

И что он может сделать?

Мальчик уже решил возвращаться, но помощь пришла с неожиданной стороны. Налетел порыв ветра и с грохотом распахнул дверь в большой сарай.

Он тут же побежал назад:

– Все стойла и коровники заперты, но там есть пустой сарай для сена. Его, наверное, забыли запереть. Пошли все туда!

– Спасибо, – сказал старый конь. – Большего счастья я и представить не мог – еще разок поспать на своем родном хуторе. Что еще у меня осталось в жизни?

А владельцы богатого хутора в этот вечер засиделись допоздна.

Хозяину было лет тридцать пять. Высокий, стройный, с красивым, но мрачным лицом. Днем он промок так же, как и все, кому пришлось выходить из дому, и сейчас попросил мать зажечь огонь в печи. Старушка положила пару полешек – в этом доме расточительство не признавали. Огонек еле теплился. Хозяин повесил свой плащ на стул у печи, а сам встал рядом. Поставил ногу на каменный приступок очага, оперся на колено локтем и стал глядеть на огонь. Так и стоял часа два, время от времени подбрасывая в огонь полено.

Мать собрала посуду со стола, постелила сыну постель и ушла в свою спаленку.

Но ей не спалось. Она то и дела вставала и поглядывала на озабоченного сына.

– Ничего особенного, мамаша, – ответил он на ее молчаливый вопрос. – Вспомнил одну старую историю.

А история вот какая. Когда он проходил мимо постоялого двора, к нему подошел торговец лошадьми и спросил, не купит ли он коня.

– Ты что, спятил? – спросил хозяин, поглядев на никуда не годного старого конягу. – Или хочешь надо мной посмеяться?

– Нет-нет, господин, я просто подумал… этот конь когда-то был вашим, так что кто знает… может, захотите обеспечить бедняге спокойную старость. Бывают же добрые люди…

Посмотрел хозяин на коня еще раз – и узнал. И правда это был его конь. Он его вырастил, выкормил, ездил на нем и очень любил. Но выкупать его обратно было бы безумием. Пустая трата денег. Он не из тех, что пускает на ветер заработанное.

А сейчас ему не давали покоя воспоминания.

Когда-то это был замечательный, редкостный конь. Он получил его от отца жеребенком и любил как родного. Отец вечно попрекал, что он балует коня.

А когда жеребенок вырос в красивого, статного жеребца, он с ним и вовсе не расставался. Даже в церковь ездил в коляске – так ему хотелось похвалиться своим красавцем. Сам-то он одевался проще простого – во все домотканое, сшитое матерью, и коляска была так себе – простенькая и некрашеная. Зато конь – заглядение. Все поворачивались, когда он катил к церкви по зеленому откосу.

Как-то он заговорил с отцом – надо бы отремонтировать и покрасить коляску, да и одежду поприличней не мешало бы купить. Отец будто оцепенел – сын поначалу даже испугался, не хватил ли того удар.

– Пойми, отец, с таким конем неудобно выглядеть как чучело огородное.

Отец ничего не ответил.

А через два дня отвез коня в Эребру и продал.

Это было жестоко, но он понял отца. Тот боялся, что в сыне проснутся тщеславие и мотовство. Теперь, много лет спустя, он не мог не согласиться, что отец был прав. Конечно, иметь такого коня – большое искушение. Поначалу горевал и тосковал по своему любимцу. Даже ездил в Эребру – исподтишка смотрел на коня, а иногда даже пробирался к нему в конюшню с кусочком сахара.

И решил, что, когда отец умрет, самое первое, что сделает, – выкупит коня.

Пару лет назад отец умер, а он сам стал хозяином хутора.

Но выкупить коня даже попытки не сделал. И не думал о нем. До сегодняшнего вечера.

Странно, как он мог забыть своего любимца?

Отец был очень волевым и к тому же деспотичным человеком, и сын, когда им приходилось работать вместе, слушался его беспрекословно. Отец имел над ним неограниченную власть. Сын постепенно уверился – что бы ни сделал родитель, он всегда прав. И когда получил после его смерти хутор, все время спрашивал себя: а как бы поступил на моем месте отец?

Конечно, он знал, что соседи считали отца скупердяем, – и что? Жить скромно и достойно – разве это скупердяйство? Не швырять деньги на ветер – кто назовет это грехом? И напротив, разве не грех растранжирить собранное таким нечеловеческим, пожизненным трудом?

Нет уж, пусть меня лучше называют скупердяем, зато у меня нет долгов, все выплачено. Не как у них, этих щедрых соседей, кредит на кредите. Легко быть щедрым на чужие деньги.

И тут он вздрогнул. Чей-то пронзительный и насмешливый голос вслух повторил его мысль: «Пусть меня лучше называют скупердяем, зато у меня нет долгов».

Словно бы кто-то решил посмеяться над его проверенной жизненной мудростью. Разозлился было, но тут же сообразил, что он в комнате один, передразнивать некому. Скорее всего, начал задремывать, вот и грезится разная чепуха.

Он посмотрел на часы на стене, и тут же в них зашипело и защелкало. Одиннадцать часов.

Давно пора спать. С чего бы он так засиделся?

И тут же вспомнил, что забыл пройти по хутору. Он каждый вечер совершал этот обход – проверял, все ли в порядке, все ли замки заперты, все ли огни погашены. С тех пор как он стал хозяином на хуторе, ни разу не изменил этой привычке. Накинул еще не просохший плащ и вышел под дождь.

Все было в порядке. Правда, ветром сорвало с крючка ворота сенника – не беда, там все равно пусто. Запер дверь на ключ и положил в карман.

Вернулся в дом, опять развесил плащ на стенке и собрался было спать, но сна не было ни в одном глазу. Поежился, начал ходить из угла в угол. Непогода нынче и в самом деле разгулялась. А его бедный старый конь стоит там под дождем и снегом, и некому даже попоной его укрыть.

Нет, конечно, надо, надо было дать старине возможность передохнуть, раз уж появился здесь, в их краях…

А напротив, на постоялом дворе, мальчик лихорадочно развязывал мокрые узлы на веревках, которыми животные были привязаны к забору. Нелегкое это было занятие, кое-где даже пришлось пилить ножичком. В конце концов все строем двинулись к пустому сеннику.

Но, как вы помните, пока мальчик возился с веревками, хозяин запер сенник, а ключ – не забыли? – положил в карман.

Вот это незадача! Мальчик растерялся. Не может же он оставить бедных животных под дождем. Надо как-то пробраться в дом.

– Успокой их, – сказал он старому коню, – а я попробую стащить ключ.

Он рванулся с места и тут же остановился. Все двери заперты.

Тут на улице появились две маленькие девочки и остановились у ворот постоялого двора. Он побежал к ним – мало ли что, вдруг смогут чем-то помочь?

– Ну вот, Брита-Майя, – сказала одна. – Можешь уже не плакать. Сейчас зайдем в трактир и отогреемся.

И тут же услышала голосок:

– Даже не пытайтесь. Там спичку некуда вставить, народу как сельдей в бочке. Но вот там, напротив, никого нет. Пустой хутор. Туда и идите.

Девчушки вглядывались в темноту, пытаясь понять, кто же кричал. Никого не видно. Впрочем, чему удивляться – тьма непроглядная.

– Туда нечего и пробовать, – крикнула в темноту старшая. – Там такие скряги живут, что зимой снега не выпросишь. Это из-за них мы попрошайничаем на дорогах.

– Так-то оно так, – крикнул мальчик. – Но попробовать-то можно?

– Попробовать можно. Но нас не впустят.

Девочки пошли к дому и постучали.

Хозяин все еще стоял у печи и думал о своем жеребце. Услышал стук и пошел к двери посмотреть, кого это принесло среди ночи. Он вовсе не собирался кого-то впускать. Но тут ветер сыграл с ним злую шутку – только приоткрыл дверь, как внезапный порыв ветра вырвал ее из рук и распахнул настежь. Он вышел, чтобы закрыть непослушную дверь, а когда вернулся, в сенях стояли две вымокшие до нитки крошечные девчушки с котомками за спиной, которые доставали почти до пола.

Нищенки. Грязные и голодные малышки в драной одежде.

– Кто вы такие, что шляетесь по ночам? – проворчал хозяин.

Ответ он получил не сразу. Девочки поставили на пол котомки и подошли к нему, протягивая ручонки для рукопожатия:

– Анна и Бритта-Майя из Энъердета. Разрешите нам переночевать. Пожалуйста.

Он не обратил внимания на протянутые руки, но название Энъердет показалось ему знакомым. Энъердет… маленькая хижина, где жила вдова с пятью детьми? Вдова эта задолжала его отцу, и тот продал за долги ее хижину. Мать с тремя старшими детьми уехала на север искать работу, а две младшие девочки остались на улице и пошли побираться.

Не надо было бы ему это вспоминать – испортилось настроение. Тогда многие обвиняли отца в черствости и бессердечии, но это же была его собственность! Неужели он не имел права продать свою собственность?

– И чем же вы занимаетесь? – спросил он сурово. – Неужели все эти так называемые благотворители не могли о вас позаботиться? Почему вы попрошайничаете?

– Мы не сами… нас послали. Те, которые нас подобрали.

– Ну что ж… смотрю, мешки у вас полные. Жаловаться не на что. Так что давайте доставайте, что там у вас есть пожевать. Все женщины уже спят, подавать вам некому и нечего. А спать будете в углу у печи.

Девочки стали кланяться и благодарить, но он предостерегающе поднял руку и нахмурился:

– Нечего, нечего…

Радоваться надо, что у него был такой отец. Иначе он и сам бродил бы по дорогам с протянутой рукой.

И вдруг опять кто-то пронзительно, нараспев и с издевкой повторил его мысль: «…И сам бродил бы по дорогам с протянутой рукой…»

На этот раз он даже не удивился – мало ли что почудится в вое ветра. Странно было другое. Высказанная вслух, мысль уже не показалась ему такой уж мудрой. Наоборот, жестокой, лживой и глуповатой. Никто и не гнал его на дорогу с протянутой рукой. Они всегда жили зажиточно.

Девочки тем временем, не ожидая дополнительного приглашения, улеглись на пол и начали что-то бормотать.

– А потише нельзя? – пробурчал хозяин.

Он вдруг так разозлился, что готов был побить этих нищенок.

Но бормотание продолжалось.

– Молчать! – рявкнул он.

– Когда мамочка уехала, – услышал он ясный детский голосок, – она взяла с нас слово, что мы никогда не ляжем спать без вечерней молитвы. Ни я, ни Бритта-Майя. Мы быстро, дяденька…

Он замер и прислушался. Девочки и в самом деле бормотали слова псалма: «Боже, любовь Твоя к детям Твоим неизбывна…»

Хозяин опять начал шагать по комнате – от стены к стене, из угла в угол.

Изуродованный несчастный конь. Крошечные девчушки, вынужденные побираться на дорогах. И все это – работа его отца. Может, и не всегда отец был прав?

Он сел на стул и спрятал голову в ладони. Внезапно лицо его исказилось, и потекли слезы. Он поторопился их вытереть, но слезы текли и текли, вытирай не вытирай.

Открылась дверь из спальни матери. Он отвернулся, но она подошла и долго стояла у сына за спиной. Ждала, что он скажет хоть что-то. Мужчинам всегда трудно говорить о том, что их мучит. Надо бы как-то ему помочь.

Старушка все видела и слышала из своей спальни, так что ей ничего не надо было спрашивать. Не дождавшись ни слова, подошла к спящим девочкам и осторожно, одну за другой, перенесла их в свою спальню.

Вернулась к сыну.

– Вот что, Ларе, – сказала она, делая вид, что не замечает его слез. – Эти девочки останутся у нас.

– Что ты такое говоришь, мама?

– То, что слышишь. Я уже много лет места себе не нахожу. До чего же мерзко мы поступили с их матерью! И у тебя, как я вижу, совесть заговорила.

– Да, но…

– Девочки останутся у нас, – повторила она. – Мы воспитаем из них хороших людей. Нечего им попрошайничать по дорогам.

Он не нашелся что ответить. Слезы перешли в хриплые рыдания. Он взял увядшую руку матери и погладил.

И тут же вскочил, словно испугался чего-то:

– А что бы отец сказал?

– Отец жил в свое время. А теперь пришло твое. Пока он был жив, ты обязан был его слушаться. А теперь ты сам хозяин. Так покажи себя таким, какой ты есть.

Сына настолько удивили эти слова, что он даже плакать перестал.

– Я и показываю, – пробормотал он.

– Ничего ты не показываешь. Подражаешь отцу, вот и все. Отец жил в тяжелые времена, выбился из бедности и до смерти боялся опять впасть в нищету. Надо в первую очередь о себе думать, говорил он все время. Чуть не каждый день я от него слышала: если о себе не думать, кто о тебе подумает? А ты? Тебе такого и не снилось пережить, что пережил твой отец. Так почему же ты так очерствел? У тебя добра куда больше, чем нужно, так как же при таком богатстве не подумать о других?

Когда девочки вошли в дом, мальчуган проскользнул вслед за ними и спрятался в темном углу. Он почти сразу нашел ключ от сенника, торчавший из кармана хозяйского плаща.

Сейчас он выгонит девчонок, и я убегу с ключом.

Но оказалось, что никто их выгонять не собирается. И что теперь делать?

Он сидел в своем углу и наблюдал за хозяином. Мать говорила и говорила, сын ее постепенно успокоился, перестал плакать. Лицо его подобрело, исчезли хмурые складки на лбу и щеках. Совсем другой человек. Он не выпускал морщинистую руку матери и гладил ее, гладил…

– Теперь пора тебе спать, – сказала мать.

– Нет. – Хозяин быстро встал со стула. – Еще не пора. Есть еще один бездомный, которому я должен предоставить кров в такую ночь.

Он быстро накинул плащ, взял фонарь и вышел. Ветер не стихал, по-прежнему шел дождь вперемешку со снегом. Погода – хуже не придумаешь, но он, как ни странно, напевал что-то себе под нос. Интересно, не обижен ли на него коняга? Узнает ли свое стойло?

Он услышал, как где-то хлопнула дверь.

Опять этот сенник. Неужели плохо его запер? Подошел к сеннику и услышал внутри какой-то шорох.

И как же так получилось?

А получилось вот как: когда хозяин открыл дверь, мальчик молнией проскользнул в темноту. Но животных на дворе не было. Ключ не понадобился: замок не устоял против еще одного порыва ветра, и все – и лошади, и коровы – потянулись в пропахший сеном сарай. За ними туда вбежал и мальчик – именно этот звук и услышал хозяин.

Он посветил фонарем и обомлел. На полу не было свободного места. Там спали вповалку животные. Людей с ними не было, и животные, как ни странно, не были привязаны.

– Это еще что такое? – закричал хозяин. – А ну, убирайтесь отсюда!

Но все спали мертвым сном. Только один конь с трудом поднялся на ноги и подошел к нему.

Хозяин осекся на полуслове. Он сразу узнал его. Поднял фонарь, и конь положил голову ему на плечо. У хозяина заныло сердце.

– Хороший ты мой, – горячо зашептал он, обхватив шею коня. – Что они с тобой сделали? Не бойся, я тебя выкуплю, ты опять будешь со мной и никуда отсюда не уйдешь. Ладно, пусть и остальные дрыхнут, раз уж ты их привел. Получишь столько овса, сколько захочешь! – Он погладил коня. – А ты еще ничего! Тебя подкормить, и ты еще хоть куда! Опять будешь красавцем, опять на тебя будут люди заглядываться… Ну, ничего, ничего… хороший ты мой…

Старый шахтерский город

Пятница, 29 апреля

Пожалуй, во всей Швеции нет города, который ворон Батаки любил бы, как Фалун. Как только по весне появлялись первые проталины, он прилетал сюда и несколько недель проводил в старом шахтерском городе.

Фалун лежит в долине, которую делит пополам короткая речка. На северной половине – небольшое красивое озеро с зелеными берегами, на южной – залив озера Рунн. Залив называется Тискен. Собственно, это даже не залив, а отдельное озеро, потому что с озером Рунн его соединяет только узенький пролив. Вода в Тискене грязная, а заваленные мусором болотистые берега черны и безобразны.

На востоке долины – невысокая гора, поросшая по вершинам мачтовыми соснами и раскидистыми ажурными березами. А в предгорье зеленеют сады.

На западе тоже гряда скал, но голых и пустынных, разве что примостились кое-где чахлые ели. Никаких украшений, кроме разбросанных тут и там огромных круглых валунов.

А город Фалун расположился по обоим берегам речки. На зеленой половине стоят статные, красивые здания: две церкви, ратуша, дом предводителя дворянства, банк, гостиницы, большие, богатые виллы.

На другой половине, черной, ряды красных одноэтажных домиков, пустые дощатые тротуары, и надо всем этим нависают огромные фабричные здания.

А совсем за городом, в каменной пустыне, когда-то знаменитые фалунские шахты с подъемниками, паровыми насосами, древними полуразвалившимися строениями на изрытой земле, черными пирамидами терриконов и длинными рядами проржавевших плавильных печей.

Но мы забыли про ворона Батаки. А ворон Батаки прилетал сюда вовсе не затем, чтобы любоваться на богатые усадьбы и красивое, прозрачное озеро на северной половине. Ему до них никакого дела не было. Единственное, что его интересовало, – невзрачное и загаженное озеро Тискен.

Ворон Батаки отличался исключительной любознательностью. Он любил все, что заключало в себе тайну. Все, что давало толчок для догадок и предположений, все, что наводило на размышления. А на черной стороне города таких загадок хоть отбавляй. Почему, например, этот старинный, деревянный, одноэтажный, выкрашенный красной краской поселок не сгорел давным-давно, как сгорели такие же красные, такие же одноэтажные, такие же деревянные поселки по всей стране? Почему покосившийся подъемник на краю шахты до сих пор не упал? А Стотен, эта громадная яма посреди выработки? Он даже летал туда несколько раз на дню – хотел понять, как и почему появилась эта ямища.

Его восхищали и приводили в недоумение огромные пирамиды шлака, окружавшие выработку, как древняя крепостная стена. Он мучительно искал ответ на вопрос, что хочет сказать маленький колокол, который звонит сутками напролет год за годом.

Но больше всего его интересовало, что же творится там, под землей, в одной из бесчисленных шахт, где люди уже много столетий добывают медную руду. Из-за этих шахт земля здесь стала похожа на гигантский муравейник.

Когда ему удалось более или менее понять все эти хитрости, он оставил эту индустриальную пустыню и полетел на Тискен. Ему надо было привести в порядок полученные сведения, а также решить вопрос, почему здесь между каменными плитами не растет трава.

Озеро Тискен в составленном вороном Батаки реестре озер Швеции числилось на первом месте. Это было не озеро, а сплошная загадка. Почему, например, там не водится никакая рыба? Или почему иногда, особенно после сильного ветра, вода в нем становится совершенно красной, в то время как впадающий в озеро ручей с шахтными стоками не красный, а ядовито-желтый? Ему были интересны и куски кладки, и полусгнившие бревна – остатки давно снесенных зданий на берегу, а самая главная загадка – уютный поселочек Тисксаген, еле заметный за роскошными фруктовыми садами. Как мог уцелеть этот поселок между каменной пустыней рудников и озером с такой странной водой?

В тот год, когда Нильс Хольгерссон летел с гусями через всю страну, на берегу Тискена еще стояло необычное строение. Дом – не дом, сарай – не сарай. Жители называли его попросту – Сероварня. Там готовили серу. Когда-то Сероварня, как и большинство домов в Фалуне, была выкрашена красной фалунской краской, но с годами краска поблекла и стала серо-бурой. Окон нет, только ряд похожих на бойницы узких щелей, закрытых к тому же черными ставнями. Двери надежно заколочены.

Это загадочное строение возбуждало у Батаки нестерпимое любопытство. Подогревалось оно еще и тем, что ворону ни разу не удалось туда проникнуть.

И в один прекрасный день ворон Батаки угодил в историю. Ветром открыло одну из ставен, прикрывающих узкие окна-бойницы. Батаки, разумеется, не мог пропустить такой удачный момент и ринулся в окошко.

Лучше бы он этого не делал, потому что, не успел он осмотреться, как под следующим порывом ветра ставня захлопнулась. Ворон Батаки оказался в плену. Он подождал немного – если ветру один раз удалось открыть ставню, то почему бы ему не проделать такой фокус еще раз?

Батаки долго смотрел на ставню и припоминал разные философские законы: закон повторяемости, закон парности случаев и тому подобное.

Но ветер, похоже, не был знаком с этими законами. Или ему просто-напросто надоело играть со ставней.

В помещении было довольно светло – стены потрескались, в них зияли щели. Батаки, по крайней мере, удовлетворил свое любопытство. Собственно, смотреть было не на что. Посредине стояла большая печь и пара вмурованных котлов. И всё.

Он попрыгал по печи и задумался.

Желание выбраться перевешивало любознательность. Но выбраться невозможно. Двери заколочены, окна закрыты ставнями. Ветер прийти на помощь не хочет.

Как называется положение, когда невозможно выбраться? Такое положение называется заточением.

«Значит, я оказался в заточении», – решил ворон и начал каркать, и каркал чуть не весь день. Мало найдется птиц, которые могут производить такой шум, как вороны, поэтому в округе стало известно – ворон Батаки попал в тюрьму.

Первым услышал новость тигровой масти кот из поселка Тисксаген. Рассказал курам, а те начали кудахтать так, что все пролетающие птицы уже знали, в какую беду угодил старый, мудрый и ученый ворон Батаки. А от них узнали и городские обитатели – галки, голуби, вороны и воробьи. Не прошло и двух часов, как к Сероварне слетелись сотни пернатых зевак. Нет, конечно, зеваками их назвать нельзя – они очень сочувствовали ворону, каркали, чирикали, ворковали, но помочь ничем не могли.

Внезапно раздался резкий, хриплый голос старого Батаки:

– Помолчите вы хоть минуту и послушайте, что я вам скажу. Раз уж вы так хотите помочь… если я правильно истолковал ваше чириканье, – ученый ворон, как все настоящие ученые, всегда сомневался в своей правоте, – если я вас правильно понял, то сделайте вот что: летите и найдите стаю диких гусей под предводительством старой Акки с Кебнекайсе. По моим расчетам, в эти дни они должны быть где-то в Даларне. Расскажите ей все как есть. У нее есть друг, и только он может мне помочь.

Почтовая голубка Агарь, лучший почтальон во всей стране, нашла гусей на берегу реки Дальэльвен. И уже в сумерках Акка с Кебнекайсе опустилась на землю рядом с Сероварней. На спине у нее сидел Тумметот. Стая осталась на островке на озере Рунн: Акка посчитала, что от гусей будет больше шуму, чем пользы.

Посоветовавшись с Батаки, они с Тумметотом полетели на ближайший хутор.

Акка медленно пролетела над садом и березовыми посадками, то и дело поворачиваясь к Тумметоту. Потом пролетела еще раз. Наверняка тут есть дети – повсюду разбросаны игрушки. По двору бежит звонкий весенний ручеек… а там, подальше, то, что нужно. Стамеска. На козлах – недостроенная байдарка. Там мальчуган прихватил небольшой моток парусного шпагата.

Они полетели назад к Сероварне. Акка высадила мальчика на крыше. Он привязал шпагат к дымовой трубе и спустился в помещение. Батаки, как всегда изысканно и витиевато, поблагодарил его сначала «за помощь», но потом, не в силах изменить научному складу ума, поправился и сказал вот что:

– Искренне благодарен за желание помочь.

Мальчик, не теряя времени, приступил к работе.

Стены в помещении были не толстые, но мальчику не хватало сил ударить по стамеске как следует. К тому же камушек, который он подобрал вместо молотка, был слишком легкий. Тяжелый ему не поднять. И работа шла очень медленно: с каждым ударом удавалось отковырнуть от доски совсем маленькую щепочку. Даже крыса прогрызла бы быстрее, подумал мальчик и удвоил усилия. Придется работать всю ночь, а может, и утро захватить. Дыра должна быть достаточно большой, чтобы в нее смогла пролезть такая крупная птица, как ворон Батаки.

А Батаки не терпелось выйти на свободу. Он даже глаз не сомкнул: стоял за спиной у мальчика и переживал за каждый неудачный удар – всплескивал крыльями, подпрыгивал и качал головой.

Мальчик поначалу взялся за дело очень рьяно, но постепенно удары становились все реже, а потом и совсем прекратились.

– Ты устал, – сказал ворон. – Наверное, физические усилия тебя утомили, и ты не в силах продолжать работу.

– Спать хочу. Уже два дня не могу выспаться. Даже не понимаю, как это я все-таки умудряюсь…

Он бодро заколотил камнем по стамеске, но быстро выдохся. Глаза слипались.

Ворон опять его разбудил. Ему казалось, что если он не выйдет из своей темницы хотя бы к утру, то останется в ней навсегда.

– Может быть, дело пойдет лучше, если я расскажу тебе какую-нибудь поучительную историю? – спросил он.

Тумметот зевнул так, что Батаки отшатнулся. Стамеска упала на пол, но мальчик все же нашел в себе силы ее поднять.

Легенда о фалунских рудниках

– Долго я живу на земле, – начал ворон. – Все повидал – и добро, и зло, всего понемногу. Несколько раз был в плену у людей. И знаешь, я не ругаю судьбу. Мало того что я понимаю человеческий язык, я еще и научился разным людским премудростям. Решусь утверждать, что знаю твоих соплеменников так, как ни одна птица в этой стране. А может, и они сами так себя не знают, как знаю их я.

Как-то жил я несколько лет подряд в клетке у маркшейдера здесь, в Фалуне. Там-то я и услышал историю, которую собираюсь тебе поведать. Передаю слово в слово, или, если быть точным, почти слово в слово. Память у меня еще… не жалуюсь, короче говоря, на память.

Ворон Батаки встряхнулся, поглядел на закопченный потолок и начал нараспев, будто сказку рассказывал.

Много-много лет назад жил здесь, в Даларне, великан. У великана было две дочери. Состарился великан и перед смертью позвал к себе дочерей, чтобы поделить между ними наследство.

А главное его богатство – горы, полные меди. Их-то он и хотел завещать дочерям.

«Но прежде чем вы получите ваше наследство, – сказал он, – обещайте мне вот что: если какой-нибудь чужак случайно обнаружит, что в моих горах есть медь, вы должны его убить».

«Не сомневайтесь, папаша, – сказала старшая дочь, жестокая и дикая, как волчица. – Убить – раз плюнуть».

Младшая была подобрее, сразу не ответила. Отец заметил, что она сомневается, и оставил ей только третью часть своих гор, а старшая получила две трети.

Ворон посмотрел на мальчика, усомнился, что тот умеет считать, и пояснил: в два раза больше.

«Знаю, что могу тебе доверять, – сказал великан старшей дочери, – поэтому ты получаешь Главную Долю, как если бы ты была сыном».

Сказал – и умер.

Долго после этого дочери не отступали от данного умирающему отцу обещания. Не дай бог, случись кому увидеть медную руду, а увидеть ее ничего не стоило, жилы во многих местах прямо на поверхность выходили, – и плохо дело. Гарантирован – Батаки с удовольствием выговорил мудреное слово, – гарантирован несчастный случай. Либо сосна на голову упадет, либо с обрыва свалится, либо угодит под камнепад. Ни разу не было, чтобы бедняга успел кому-то рассказать, что видел в горах медь и, главное, где он ее видел.

В те времена крестьяне посылали скотину пастись в лес. С коровами и козами на летние выгоны отправлялись и девушки. Скотину подоить надо, и масло сбить, и сыр заквасить. Для них в лесу на полянах даже хижины строили.

И вышло так, что у одного крестьянина летнее пастбище было на берегу озера Рунн. Там земля – сплошные камни, ничего не посадишь, только коз пасти. Запряг он в один прекрасный осенний день пару лошадей в телегу и пошел – надо было бочонки с маслом вывезти с выгона, и сырные головы, и скотину пора домой возвращать, вот-вот заморозки начнутся. Начал считать коз, смотрит – у самого главного козла рога красные.

«Что это с рогами у Коре?» – спрашивает.

«Не знаю, хозяин, – говорит пастушка. – Каждый вечер является с красными рогами. Все лето. Думает, наверное, так его козы сильней полюбят».

«Вот, значит, как…»

«Он с характером, этот Коре. Я уж счищать пробовала, а он на следующий день опять краснорогий».

«Еще раз почисть, – говорит хозяин. – Поглядим, что дальше будет».

Насилу счистили краску – и только отпустили козла, а он молнией в лес. Крестьянин за ним. Смотрит – а козел трется рогами о красные камни, и рога у него делаются красные. Взял хозяин камушек, повертел в руках, понюхал, на зуб попробовал. Понял, что наткнулся на какую-то руду.

Стоит он, думает – и вдруг с горы катится здоровенный камень. Он-то увернулся, а козла насмерть придавило. Посмотрел наверх, а там великанша уже другой камень подкатывает.

«Что я тебе сделал? – крикнул он. – Ты моего козла убила!»

«Ты мне ничего не сделал, – говорит великанша. – Но ты нашел мою медную руду, и я должна тебя убить».

И грустно так говорит, чуть не плачет. Крестьянину показалось, ей вовсе и неохота его убивать. Он набрался смелости и говорит:

«Как это – должна? Никто никого не должен убивать!»

И тогда она рассказала, как отец делил наследство и как сестра ее получила Главную Долю, а ей досталась совсем немного.

«Мне так стыдно убивать этих невинных бедняг, что нашли медь себе на погибель. Лучше бы вообще не брала никакого наследства. Но обещание есть обещание».

И опять взялась за камень.

«Не торопись! – крикнул крестьянин. – Незачем тебе меня убивать. Это не я нашел руду, а козел, а козла ты уже убила».

Великанша задумалась.

«Правда твоя, – говорит. – Значит, ты хочешь сказать, что я уже выполнила свое обещание?»

«Еще бы не выполнила! Еще как выполнила! Комар носа не подточит. Обещала убить, кто нашел, и убила – вот он валяется, козел-то».

Так и заговорил он зубы великанше.

Первым делом отвел скот на хутор и сразу пустился в путь в Бергслаген, нашел там работников, кто соображал в горном деле. Они помогли ему заложить шахту – как раз в том месте, где задавило козла Коре. Поначалу побаивался, все поглядывал на гору – не появилась ли великанша? Но той, наверное, надоело охранять свои богатства.

Жила, которую разведал покойный козел, лежала почти на поверхности, так что добывать руду оказалось легко. Натаскали дров из леса и развели большой костер. От жара скала треснула и раскололась. А потом камни перекладывали из одного костра в другой, пока не получили чистую медь.

Раньше, когда люди еще не умели выплавлять железо, медь была важнее важного…

– Возможно, тебе приходилось слышать что-то про бронзовый век? – неожиданно спросил ворон учительским голосом, не дождавшись ответа, буркнул «вряд ли» и опять перешел на певучий былинный лад.

От покупателей отбоя не было, и разбогател крестьянин сказочно. Построил себе усадьбу поблизости и назвал ее Корарвет – Наследство Коре. Едет в коляске, а народ дивится – у лошадей подковы из чистого серебра. А когда настало время дочь отдавать замуж, приказал наварить пиво из двадцати бочек солода и зажарить на вертелах десять больших волов.

В те времена люди жили в своих краях, никуда особенно не ездили, и новости распространялись медленно. Не так, как теперь. Но слухи про медный рудник пошли по округе, и кое-кто, кому делать было нечего, двинулись в Даларну. Крестьянин, хоть и разбогател, не жадничал – бедные бродяги находили в его усадьбе и кров, и еду, и работу. Руды было много, и чем больше людей ее добывало, тем богаче он делался.

Но как-то вечером пришли четыре парня с кирками. Их приняли, как и всегда, с распростертыми объятиями. Но когда крестьянин спросил, не хотят ли они у него поработать, наотрез отказались. Мы хотим добывать руду для себя, сказали они.

«Это ваше дело, – говорит крестьянин, – только не забывайте, что медная гора – моя, и долбить ее никому не позволю».

«А мы и не собираемся долбить твою гору, – говорят парни. – Гор здесь много, ты же не всю Даларну огородил. А на то, что не огорожено, у нас такие же права, как и у тебя».

Поговорили – и ладно. Хозяин, как всегда, угостил гостей, спать уложил. А на следующее утро пришельцы нашли жилу и начали ее долбить. Тщательно и усердно…

– Не так, как ты, – сварливо заметил Батаки.

Мальчуган по-прежнему хотел спать, но ему было интересно, чем кончится история, и он опять взялся за стамеску.

Ворон одобрительно кивнул и продолжил:

– Поработали несколько дней, дров натаскали из леса. Тут приходит крестьянин и говорит:

«Много руды в этих горах, на всех хватит».

«И работы на всех хватит», – согласился один из пришельцев.

«Это правда. Только, думаю, вы все равно должны мне платить налог. Если бы не я, ничего бы здесь не было».

«Это еще почему?»

И крестьянин… теперь уже не крестьянин, а хозяин огромного рудника, рассказал им историю про великана и его дочерей, как великан поделил между ними наследство, как козел нашел руду и как удалось уговорить младшую дочь великана сохранить крестьянину жизнь.

Чужаки выслушали его рассказ, но заинтересовало их совсем не то, на что он рассчитывал. Он-то думал, заробеют парни.

«А ты уверен, что та, вторая, еще страшнее той, что ты встретил?» – спрашивает один.

«Еще страшнее. Зверюга».

Тут ворон снова посмотрел на мальчика и поправился:

– Я передаю, как слышал. Хозяин имел в виду, что старшей сестре неведомо слово «милосердие».

Парни потюкали еще немного и отправились в лес.

А хозяин пошел домой. Вечером обитатели Корарвет, как всегда, сели ужинать и вдруг услышали вой волков и леденящий душу человеческий вопль. Хозяин вскочил, но рабочие вовсе не собирались немедленно бежать в лес.

«Так им и надо, этим бандитам, – сказал один. – Пусть познакомятся поближе с нашими волчатами».

«Бандиты, не бандиты – какая разница! Люди! А людям в беде надо помогать», – решительно сказал хозяин и во главе всех своих пятидесяти работников двинулся в лес.

Вскоре они увидели стаю волков, дерущихся из-за добычи. Работники прогнали волков и увидели четыре объеденных человеческих трупа. Узнать их было бы невозможно, если бы не лежавшие на земле четыре кирки.

После этого случая бывший крестьянин так и остался единственным владельцем медной горы. Со временем он состарился и умер, а рудники унаследовали сыновья. Работали они на шахтах все вместе, складывали руду в кучи, а в конце года кидали жребий, кому какая куча достанется. После этого плавили руду в печах. Они стали знаменитыми рудокопами, приумножили отцовское богатство, построили роскошные усадьбы. Потом настал черед внуков. Те разведали новые месторождения, меди добывали все больше и больше. Вгрызались и вгрызались в скалу, появлялись все новые и новые шахты.

Год за годом рудники росли как грибы. Все больше становилось рудокопов, горняков, плавильщиков. Многие даже хижины свои ставили вблизи шахт, другие строили усадьбы поодаль. Громоздили все новые и новые плавильные печи. Возник богатый поселок, и назвали его Большой Медногорск.

Легко понять, что медные жилы у поверхности скоро истощились и надо было искать глубже. Появились шахты, а в шахтах длинные, извилистые забои. И там, глубоко в чреве земли, горняки закладывали заряды, взрывали, пробивались дальше и опять взрывали. Это очень тяжелая работа и сама по себе, но хуже всего дым, который никак не хотел покидать забои. А как трудно было поднимать руду на поверхность! На стенах шахт укрепляли лестницы и вручную вытаскивали мешки с рудоносным камнем. Потом появились подъемники. Чем дальше вгрызались в гору шахтеры, тем опаснее становился их труд. Иной раз в забои прорывалась вода, а то и потолок обрушивался. В конце концов добыча руды стала настолько опасной, что люди отказывались добровольно работать под землей. Тогда предложили пожизненно заключенным преступникам и объявленным вне закона лесным разбойникам – не хотят ли они, поработав столько-то лет в шахте, заслужить свободу?

А про Главную Долю наследства великана никто и не вспоминал.

Но среди всякого сброда, явившегося в Большой Медногорск, нашлось немало искателей приключений, которые не так уж высоко ценили собственную жизнь. За приключениями сюда и ехали.

– Чем это для многих из них кончилось – никто не знает. История умалчивает, – поправился ворон. – Но сохранился рассказ о двух шахтерах – якобы они как-то поздним вечером явились к хозяину и рассказали, что нашли в лесу огромную медную жилу. Дорогу пометили и завтра же с утра готовы показать…

Назавтра было воскресенье, хозяин с работниками пошли в церковь на воскресную проповедь. Дело было зимой, церковь стояла на другом берегу озера Варпан, и они перешли его по льду. А по дороге назад именно эти двое провалились под лед и утонули. И тогда вспомнили старинную легенду о Главной Доле наследства. По всем углам зашептались, что они, скорее всего, и наткнулись на эту Главную Долю.

Дела на шахтах шли все хуже – труд опасный, лихие люди, согласившиеся спускаться в шахты, работали из рук вон плохо и при первой возможности ударялись в бега. Владельцы решили пригласить опытных маркшейдеров из-за границы. Те научили, как правильно делать забой, как ставить крепеж, как откачивать воду из шахт и как безопасно и выгодно поднимать руду.

Рудники опять заработали на полную мощность.

Иностранцы не особенно верили в сказки про свирепых великанш, но, по их расчетам, и вправду выходило, что где-то в лесу скрываются богатейшие залежи медной руды.

И они начали искать.

И вот как-то вечером явился немецкий маркшейдер и рассказал, что нашел Главную Долю. Он был совершенно вне себя от радости, пошел в кабак, напился, плясал, играл в кости и под конец угодил в драку, где его насмерть пырнул ножом один из собутыльников.

А тем временем Большая Медная гора продолжала давать столько руды, что ее считали чуть ли не самым богатым месторождением меди в мире. Не только местное население, но и все королевство богатело за счет налогов. Город Фалун рос как на дрожжах, и даже шведские короли почитали за долг хотя бы раз навестить эти примечательные места, называя их то Счастьем Швеции, то Сокровищем Королевства.

Но старинная легенда не умирала. Люди смотрели на все это богатство и думали – а ведь это только малая доля наследства великана, Главная Доля прячется где-то в лесу. И ясное дело, злились, ведь это сказочное богатство им недоступно. Многие, преодолев страх, пускались на поиски, но так ничего и не нашли.

Последним, кто видел Главную Долю, был молодой инженер из Фалуна, из богатой и достойной семьи, владеющей большой усадьбой и литейным цехом. Он собирался жениться на красивой дочери фермера из Лександа, пошел делать предложение, но она отказала – не хотела переезжать в Фалун. Там, сказала она, столько дыма от всех этих печей и плавилен, что ее от одной мысли тошнит.

Молодой инженер очень ее любил и возвращался домой в отчаянии. Он прожил в Фалуне всю жизнь, и ему казалось странным, что кому-то мешают дым и шум.

Но когда он подъезжал к городу, словно увидел его новыми глазами. Отовсюду, изо всех шахт, из сотен печей для отжига руды поднимался тяжелый, едкий, серно-желтый дым. Весь город был окутан им, как саваном. Дым был такой ядовитый, что даже трава не росла. Далеко вокруг простиралась черная и нагая земля.

Из плавилен, окруженных безобразными кучами шлака, вырывались языки пламени, и не только в городе, а везде, куда ни глянь. Во всех окружающих город поселках картина была точно такая же. Он понял, что тот, кто привык к зелени и чистому небу, жить здесь и вправду не сможет.

Настроение у него стало еще хуже, чем было. Даже расхотелось домой ехать. Он свернул в лес и весь день бродил без цели, старался ни о чем не думать.

Дело шло уже к вечеру. И вдруг он увидел скалу, сверкающую в лучах закатного солнца, как чистое золото. Он подошел поближе и понял, что это никакое не золото, а выходящая на поверхность жила такой величины, какой никто и никогда не видывал. Обрадовался было, но тут же сообразил, что то, что он видит, наверняка и есть та самая грозная Главная Доля, из-за которой погибло столько людей.

Молодой горняк испугался. Значит, мне конец, подумал он. Из тех, кто видел Главную Долю, не уцелел ни один человек.

Он тут же повернулся и пошел назад. Но не успел сделать и нескольких шагов, навстречу ему вышла женщина. Крупная, полная. Так выглядят матери шахтеров, но инженер не мог припомнить, чтобы видел ее раньше.

«Интересно, что ты делаешь здесь, в лесу? – спросила она. – Я за тобой целый день наблюдаю и не могу понять, что у тебя на уме».

«Ищу место для жилья, – сказал он. – Девушка, которую я полюбил, отказывается жить в Фалуне».

«А что ты собираешься делать с жилой, которую только что видел? Начнешь добывать руду?»

«Ни за что в жизни, – решительно ответил юноша, понимая, что спасает свою жизнь. – Даю слово больше этим не заниматься, иначе мне ни за что не получить ее согласие».

«Ну что ж… Если сдержишь слово, ничего тебе не грозит».

И ушла. А он поспешил домой и твердо решил сдержать данное незнакомке слово. Перестал заниматься горным делом, построил себе усадьбу далеко от Фалуна. И только тогда та, которую он так любил, согласилась выйти за него замуж.

На этом ворон закончил свой рассказ.

Мальчик и вправду умудрился не спать – настолько интересным и необычным показался ему рассказ Батаки. Но дело все равно продвигалось медленно.

– А что было дальше? – спросил он.

– С тех пор производство меди стало уменьшаться. Город Фалун стоит на месте, но плавильни из города убрали. Конечно, шахтеров здесь было, как муравьев в муравейнике, и дома их остались, но те, кто в них живет, уже больше не работают в шахтах. Кто в фермеры пошел, кто в лесники. В Большой Медной Горе руда почти кончилась. Так что теперь, может, и неплохо было бы найти Главную Долю.

– И неужели никто, кроме этого влюбленного парня, ее не видел?

– Почему не видел? Видел… Я тебе даже скажу кто, но только после того, как ты выдолбишь дырку и выпустишь меня из этой ловушки… из заточения.

Тут дело пошло поживее. Мальчугану показалось, что ворон сказал последние слова как-то загадочно, словно хотел дать понять, что именно он, ворон Батаки, и видел Главную Долю. Иначе зачем бы ему затевать этот длинный рассказ?

– Ты, наверное, немало навидался, пока летал над лесами и горами. – Мальчуган решил навести ворона на нужные мысли.

– Разумеется. И я мог бы показать тебе много интересного. И покажу, только дырку пробей.

Мальчик начал колотить камнем по стамеске с такой яростью, что щепки полетели во все стороны. Он был почти уверен, что ворон знает, где искать Главную Долю.

– Наверное, обидно, что тебе, ворону, нет никакой радости от найденного богатства. Что есть оно, что нет…

– Я предпочел бы не говорить на эту тему, сидя в тюрьме. Не тюремный это разговор.

Даже стамеска нагрелась. Мальчик прекрасно понял, что хотел сказать Батаки. Ворон не может сам добывать руду, поэтому решил в благодарность поделиться своей тайной с ним, Нильсом Хольгерссоном. Выглядит вполне разумно. Если выведать у ворона этот секрет, как только гном опять превратит его в человека, он обязательно вернется сюда и воспользуется сказочным богатством. И когда заработает кучу денег, откупит весь Западный Вемменхёг и построит там замок, наподобие виденного в Витшёвле. И в один прекрасный день пригласит арендатора Хольгера Нильссона с женой в свой замок, встретит их на мраморном крыльце и скажет: добро пожаловать, добрые люди, заходите, заходите, чувствуйте себя как дома! И они, конечно, не сразу узнают его, а будут поглядывать друг на друга с удивлением: что это за шикарный господин завелся в наших краях?

И тогда он спросит их: не хотели бы они жить в таком замке? Кто бы не захотел, ответят они, да только такая роскошь нам не по зубам.

– Очень даже по зубам, – скажет Нильс спокойно и с достоинством. – Я дарю вам этот замок, чтобы вознаградить за потерю белого гуся, который улетел со двора в прошлом году.

Мальчик представил удивление родителей, прыснул и с новым пылом заколотил по стамеске.

А потом он построит новый дом для Осы-пастушки и малыша Матса. Гораздо больше и лучше, чем их сгоревшая лачуга. А потом… а потом он купит все озеро Такерн и отдаст его диким гусям.

Мысли его прервало радостное восклицание ворона:

– Вижу, вижу, хорошо ты поработал! Наверняка пролезу… впрочем, я должен установить это экспериментальным путем.

И установил. Пыхтя и поворачиваясь, ворон пролез через сравнительно небольшое отверстие и уселся на пенек.

– Я сдержу слово, Тумметот, – сказал он торжественно. – Это мой принцип: дал слово – сдержи. И скажу тебе под большим секретом, что я и в самом деле видел Главную Долю. Но я бы не советовал тебе начинать поиски. Мне это стоило нескольких лет жизни.

– А я-то думал, мне и не придется ничего искать, – сказал мальчик разочарованно. – Думал, ты мне расскажешь. Я же тебя из плена спас!

– Ты, должно быть, спал!

– Я не спал! Я работал!

– Работал во сне, – уточнил ворон Батаки. – Если бы ты внимательно слушал мой рассказ про Главную Долю… вспомни, если пропустил: никто, ни один человек… я подчеркиваю: человек, а не ворон! – ни один человек, нашедший Главную Долю, не избежал гибели. Ну уж нет! Если Батаки чему-то и научился на этой земле, так это держать язык за зубами! – Ворон подумал и опять уточнил: – Держать клюв на замке!

Расправил крылья и улетел.

Акка спала, стоя на площадке у заброшенной Сероварни. Но мальчик разбудил ее не сразу. Он чувствовал себя обманутым. Надо же, такое богатство уплыло, и было-то оно почти совсем у него в руках.

«Не верю я в эти россказни про сестер-великанш, – думал он с горечью. – И в волков не верю, и в слабый лед не верю. Все гораздо проще: те, кто находил Главную Долю, настолько ошалевали от радости, что просто-напросто забывали дорогу. И, осознав это, сами кончали жизнь самоубийством. Если они чувствовали то же самое, что я, ничего удивительного».

Суббота, 30 апреля

Есть в году вечер, который дети в Даларне ждут с таким же нетерпением, как Рождество. В этот вечер перед Вальпургиевой ночью люди уходят из городов и поселков на окраины и разжигают огромные костры.

За несколько недель до этой ночи ни мальчики, ни девочки ни о чем другом и думать не могут – собирают хворост для костров. Бегают в лес, подбирают сухие сучья и шишки, выпрашивают у столяров стружку и обрезки, у рубщика дров – неудавшиеся полена, у торговцев – старые упаковки. А если кому-то удастся найти пустую смоляную бочку, радости нет конца. Тут же прячет ее, чтобы никто не обнаружил, и торжественно приносит в самый последний момент, уже когда пора зажигать костер. Садоводам и огородникам надо быть начеку – подпорки для гороха и фасоли в опасности. Старые, особенно поваленные, заборы тоже могут не уцелеть. Запасные черенки для лопат, грабель, мотыг. Забытые на поле деревянные рамы-сушилки.

И к наступлению этого примечательного вечера костры уже готовы в каждой деревне. На холмиках, на берегах рек лежат по всем правилам сложенные кучи хвороста, сушняка, досок – всего, что горит. В некоторых деревнях разжигают даже два, а то и три костра – дети с одного конца поселка настаивают, чтобы праздновали у них на лужайке, а дети с другого конца утверждают, что их поляна на берегу лучше. Переговоры бессмысленны – в результате и там и там складывают собственный костер, хотя общий был бы и больше, и красивее.

Работа заканчивается за несколько часов до наступления вечера. После этого дети слоняются вокруг костра, сжимают в карманах коробки со спичками и ждут, когда же стемнеет. А надо сказать, что в это время года в Даларне темнеет довольно поздно. Восемь вечера, а еще только начало слегка смеркаться. И никто не знает, почему именно в этот вечер перед Вальпургиевой ночью всегда бывает холодно. Вчера было тепло, и завтра будет тепло, а тридцатого апреля, как назло, очень холодно. Зима еще не отступила окончательно. Конечно, снег на открытых местах уже растаял, и днем, когда солнце в зените, и в самом деле тепло. Но в лесу еще полно огромных, в человеческий рост, сугробов, озера покрыты льдом, и нечему удивляться, что к вечеру холодает. Но почему особенно холодает именно в эту ночь, не знает никто. Оттого и случается, что костер зажигают, не дождавшись настоящей темноты. Не выдерживают, как правило, самые маленькие и нетерпеливые. Те, кто побольше, ждут. Ежатся от холода, но ждут, когда станет совсем темно.

И наконец наступает торжественный момент. Собрались все, кто принес хотя бы одну веточку. Мальчик, из тех кто постарше, поджигает заранее приготовленный пучок соломы в самом низу. И языки огня, поначалу совсем маленькие и робкие, то и дело исчезающие и вспыхивающие вновь, постепенно становятся все больше, все осанистее, сучья трещат, к небу, как огненные мотыльки, взлетают искры, дрова светятся жарким малиновым свечением. В конце концов пламя охватывает всю сложенную пирамиду сверху донизу и взмывает к черному звездному небу, и видно его не только в поселке, но и во всей округе.

Запалив собственный костер и полюбовавшись на его медленно проступающий огненный скелет, дети смотрят по сторонам. Нет, не они одни – вон там еще костер, там другой, вот запылал огонь на склоне холма, а вон там еще один, на самой вершине. Все надеются, что их костер самый большой и красивый, все ревниво смотрят, не превзошел ли их кто. То и дело дети исчезают с поляны – бегут выпрашивать у родителей хоть немного хвороста или дров.

Когда костер набирает силу, приходят и взрослые. Посмотреть и погреться – огонь не только завораживающе красив, от него идет такое живое, приятное тепло, что все начинают улыбаться, присаживаются кто на камень, кто прямо на кочку. Сидят и смотрят, не отрываясь, пока кому-либо не приходит в голову мысль: а почему бы, раз так хорошо горит, не сварить кофе?

И пока кофейники булькают на огне, кто-то обязательно начнет рассказывать какую-нибудь небылицу, а когда кончает, эстафету принимает другой.

Взрослых, конечно, привлекают кофе и рассказы. А дети озабочены, чтобы костер горел как можно сильнее и дольше – слишком уж затянулась зима с ее снегами, холодными ночами и скованными льдом озерами, надо помочь весне. Иначе не дождешься, когда лопнут почки и появятся первые, сочные и клейкие листочки.

Тогда можно считать, что наступила весна.

Дикие гуси остановились на ночевку на льду озера Сильян. С севера дул ледяной, пронизывающий ветер, и мальчуган поспешил забраться к Белому под крыло. Но долго греться не пришлось – проснулся от ружейного выстрела. Выскользнул из-под крыла и начал в испуге оглядываться.

Поблизости на льду никого не было. Он вглядывался то в одну сторону, то в другую – охотников не видно. Но когда мальчик посмотрел на берег, заметил нечто настолько необычное, что поначалу решил – опять привиделось. Вроде призрачного города Венета или Райского сада в Стура Юлё.

Еще засветло гуси несколько раз облетели озеро и выбрали подходящее место. По пути показали Тумметоту церкви на берегу. Лександ, Реттвик, Мура – поселки большие, как города, и очень близко друг к другу, наверняка на севере такого нет. Весь край казался очень аккуратным, приветливым, словно непрерывно улыбался. Ничего пугающего или даже просто неприглядного мальчик не заметил.

Но сейчас, ночью, на этих приветливых берегах происходило что-то необъяснимое. Весь берег был в венке огней. Он начал считать, насчитал больше ста и сбился. Откуда они взялись? Наверняка какое-то волшебство, а может, и в самом деле призраки.

Гусей тоже разбудил выстрел. Акка с Кебнекайсе бросила взгляд на берег и тут же сунула голову под крыло, буркнув:

– Человеческие детеныши развлекаются.

И все последовали ее примеру.

Но мальчик уже не мог уснуть. Он смотрел на огни, обвившие весь берег, как драгоценное рубиновое ожерелье. Его тянуло к свету и теплу, как ночную бабочку или какого-нибудь поспешившего вылупиться из личинки и замерзшего комара. Очень хотелось посмотреть поближе, но он не решался оставить гусей.

Выстрелы продолжались один за другим. Теперь, когда он понял, что никакой опасности нет, ему это даже понравилось. И тем, на берегу, было очень весело. Хохот и выкрики долетали даже сюда, на середину озера. Беспорядочная пальба, взлетающие к небу ракеты и шутихи. Детям, наверное, казалось, что костер их все же маловат, до самого неба не достает. Надо ему помочь. Пусть даже звезды видят, как нам весело.

Мальчуган, не торопясь, двинулся к берегу. Услышал пение и прибавил шагу. На очень длинном, уходящем в море причальном пирсе для пароходов стояла группа людей. Они пели, повернувшись к озеру, все как один. Вглядывались в темноту и пели, пели… пели не для себя, не для других людей, а для озера, леса, последней апрельской ночи. А может, решили, что весна заспалась вместе с дикими гусями на льду и надо разбудить ее негромким, но веселым и торжественным пением.

Одна песня сменяла другую. Начали они с «Я знаю край на севере», потом последовала «Вдоль наших рек проснулось лето», потом «Марш в Туну», «Отважные, задорные парни», а под конец «Покуда на карте Даларна есть». Но не только эта, все песни были про Даларну. На пирсе было темно, никаких огней, певцам не так уж много было видно, но в их песнях родной край выглядел светлее и прекраснее, чем при свете дня. Они словно уговаривали весну – разве ты не видишь, какая страна тебя ждет? Как ты позволяешь зиме так долго держать нашу прекрасную землю в своих ледяных когтях?

Нильс Хольгерссон послушал пение и побежал к берегу. В заливе лед уже сошел, но вода стояла низко, и он по песку легко добежал до разведенного прямо на берегу костра. Прячась и пригибаясь, потихоньку пробрался совсем близко к огню, спрятался и стал слушать, о чем говорят люди. И в который раз подумал – уж не приснилось ли ему все это? Он никогда не видел таких одежд. У женщин на головах черные остроконечные колпачки, короткие белые курточки из кожи, шелковые ярко-зеленые блузки и черные юбки с передниками в белую, красную и черную полоску. А мужчины щеголяют в круглых шляпах, синих с ярко-красной оторочкой кафтанах и желтых кожаных брючках, подвязанных у колен красной лентой с кисточкой.

Может, из-за одежды, а может, из-за чего-то другого мальчику показалось, что люди здесь совсем другие – веселые и красивые. Даже язык у них был необычный, мальчуган не сразу понял, о чем они говорят. И вспомнил сундук матери. Там тоже были похожие наряды, но никто и никогда на его памяти их не надевал. Может, это какой-то древний народ? Может, нигде больше и нет таких людей? Затаились здесь и никто про них не знает? А может, это и не люди вовсе, а призраки? Призраки того древнего народа?

Вот такая мысль появилась у него в голове, но он тут же ее отбросил. Все, кого он видел, меньше всего были похожи на призраков. Живые люди. Но эти живые люди по берегам озера Сильян берегли свои традиции и не забывали о них. Они сохранили и речь, и костюмы, и обычай призывать весну кострами и песнями. И может быть, никто во всей стране не сберег так много от своей древней культуры.

И говорили-то они, сидя у своих огромных костров, ни о чем другом, как о старых добрых временах. Рассказывали, как жили в свои молодые годы, когда им приходилось, чтобы прокормиться, ходить на отхожие промыслы в чужие края. Мальчик выслушал много таких историй, но рассказ одной старушки запомнился ему больше всего.

Рассказ Торфяной Чёрстин

У родителей был маленький хутор, совсем маленький, а детей много, и времена были тяжкие, так что не успело мне стукнуть шестнадцать, надо было уходить из дому на заработки. Двадцать человек нас было. Как сейчас помню, 14 апреля 1845 года двинулись мы в Стокгольм. Первый раз в жизни. В котомке у меня несколько лепешек хлеба, кусок телятины вяленой и маленький ломоть сыра. Двадцать четыре шиллинга с собой. А одежку запасную, из еды там кое-что я заранее отправила в Стокгольм со знакомым возчиком.

Сначала пошли мы в Фалун. В день проходили тридцать – сорок верст, так что до Стокгольма добрались за неделю. Не то что нынешние девушки – села на поезд, как королева, и через восемь часов Стокгольм.

Пришли мы в Стокгольм, а люди на улицах кричат:

– Глядите, глядите, Дальский полк прибыл!

Да мы не обижались. Что там говорить, и вправду полк. Маршируем на своих высоченных каблуках, да еще сапожник в каждый каблук засадил штук пятнадцать гвоздей. Спотыкались, падали – думаете, легко на таких каблуках по булыжнику топать?

Наши люди всегда в одном месте останавливались, на Сёдере[23] был такой постоялый двор – «Белая лошадь». А кто из Муры, те в «Большой короне» на той же улице. И уже подпирало, скажу я вам, надо было зарабатывать поскорей, всех-то капиталов осталось восемнадцать шиллингов. Тут одна из наших говорит – ступай, говорит, на Хорнстулль, там ротмистр живет, спроси, нет ли работы. Какая-никакая нашлась работенка – грядки копать да цветочки сажать. На четыре дня всего, но все же работа. Двадцать четыре шиллинга в день без кормежки. На такие деньги много не купишь. Правда, девчушки хозяйские подкармливали. Маленькие, а совестливые, то и дело тащат куски с кухни. Чтобы голодать – нет, не скажу. Не голодала.

Потом дама одна на Норрлангдсгатан. Ну, скажу я вам, хуже я никогда не жила. Крыс – тьма. И чепец сгрызли, и платок на шею, даже в кожаной кофте дыру проели… да починила я кофту, старым голенищем залатала. Четырнадцать дней я там работала – хватит, думаю. Сил больше нет. Пошла домой. Два риксдалера заработала.

Пошла через Лександ. В деревне задержалась. А там, помню, люди овес в муку мелют и кашку жиденькую варят с мякиной и отрубями. Голод там, короче.

Да, пошла на заработки, а вернулась с голым носом. Хвалиться нечем. Да и следующий год не лучше.

Сами посудите: опять надо в город уходить, а то с голоду помрешь. Двинули мы с двумя подружками в Худиксваль, двести пятьдесят верст. На этот раз все на себе тащили – некому было подвезти. Кожаную торбу со всем барахлом за спину – и топай, девушка, пока не свалишься. Мы-то думали – как раз у людей в садах работы полно. А явились – там снег по колено, в садах не то что работать, два шага не сделаешь. Пошла я по улицам, прошу – нет ли работенки какой? Эх, дети вы мои, какая же голодная я была! А устала – думаю, сейчас свалюсь посреди улицы и помру. Наконец, доплелась до хутора, а они: шерсть чесать умеешь? Не городская, говорю. Ну, наняли меня за восемь шиллингов в день шерсть чесать. Попозже, правда, и в садах работенка нашлась. В одном, в другом… Осталась я там до июля, и тут меня такая тоска по дому взяла – сил нет. Пошла назад в Реттвик. Мне же только-только семнадцать стукнуло. Башмаки мои стерлись, так что двести сорок верст босиком… думала, и ноги сотрутся, домой приду без ног. Да… вот что значит семнадцать лет! Иду босая и радуюсь: целых пятнадцать риксдалеров домой несу! И сестренкам маленьким – лепешки пшеничные и кулек с сахаром. Сахар прикопила на хозяйских харчах. Нальют кофе, два куска дадут, а я один прячу.

Вот сидите вы здесь, доченьки, сидите, а сами не знаете, как Богато должны благодарить. Времена полегче стали. Тогда-то… вспоминать тошно: один голодный год за другим. Вся молодежь разлетелась кто куда. На заработки.

На следующий год, это уже был, дай бог памяти, 1847-й, опять поплелась в Стокгольм. На этот раз получше было – мы с подружками устроились в большом парке, за садом ухаживать. Там-то и платили поприличнее, даже отложить кое-что получалось. Да и по мелочам: найдем в земле гвозди старые или кости – и к старьевщику. Тоже приварок… как сейчас помню, покупали на эти гроши черствые солдатские галеты.

Ну, конечно, в конце июля – домой: надо с урожаем помогать. Тридцать риксдалеров скопила на этот раз.

И что вы думаете – на следующий год опять в путь. Конюший сад под Стокгольмом. А в то лето как раз проводили военные учения. Меня туда и послали моментально – иди, говорят, на кухне надо помогать. Кухня хоть и полевая, но здоровенная, вот как сейчас вагоны. Да что кухня – сто лет проживу, не забуду, как в рожок дула на Йердете, а Их Величество король Оскар послал мне два риксдалера. Понравилась я ему, наверно. Уж точно, не музыка моя. Играла-то я, как медведь на скрипке.

А потом несколько лет на переправе работала, на веслах. Нас там несколько штук было, девчонок. Из Альбано в Хату, из Хаги в Альбано, и эдак сто раз на дню. А на рожках-то мы все-таки выучились, иной раз пассажиры сами за весла брались: давайте, дескать, девушки, мы погребем, а вы нам поиграете.

Осенью на переправе делать нечего, так что помогала я крестьянам на молотьбе, на помоле… куда скажут, туда и бегу. И к Рождеству приносила домой самое бедное сотню. Да еще зерно посевное. Зерно, понятно, с собой не принесешь, отец за ним ездил на санях по зимнику.

Так-то все ладно выходит, а я вот что вам скажу: если бы не мы с сестрами да братишками, семье бы не уцелеть, такой голод был. Зерна с нашего урожая едва до Рождества хватало, а картошку в те времена и не сажали почти. Приходилось докупать, а бочка зерна – сорок риксдалеров, овса – двадцать четыре. Вот и крутись как знаешь. Помню, корову отдавали за бочку овса и лепешки пекли – наполовину овес, наполовину солома толченая. Проглотить такую лепешку, скажу вам, не каждый может. Водой запивали, иначе так и стоит в глотке.

И так я жила до самого 1856 года, пока замуж не вышла. Это ведь как… мы в Стокгольме познакомились, Йон и я, а я все боялась, как бы стокгольмские попрыгушки его не отбили. Они его звали «красавчик Йон», «торфяной пряник»… Как только не называли! Оттого, должно быть, что он с торфяников пришел. Но он честный был, Йон, никакого притворства в душе. Подкопил деньжат, и мы поженились. Да и меня прозвали «торфяная Чёрстин».

Несколько лет прожили, как в раю, и жили бы, как в раю, когда бы не случилась беда. Помер мой Йон в 1863 году, и осталась я одна с пятью ребятишками на руках. Но времена-то у нас в Даларне уже лучше были, легче. Народ картошку распробовал, да и зерна побольше стало. Не сравнить, как раньше было. А в поле работать… сама и работала, домик-то мы еще с Йоном поставили. Детишки подросли, все хорошо живут, слава богу. Те, кто не помер…

Старушка замолчала. Костер почти догорел, люди стали понемногу расходиться. Мальчик поспешил вернуться к стае, и, пока он бежал, в ушах звучали слова песни, которые распевали сельчане на темном пирсе.

Дальше он не помнил, а кончалась песня вот как:

Вспомнились строки из учебника о клане Стуре и Густаве Васе. Он никогда не мог понять, отчего Густав Васа, бежав от кровавой расправы, которую устроил шведским правителям датский король Кристиан, помчался за поддержкой именно в Даларну.

А теперь понял. Потому что в краю, где живут такие женщины, как эта старушка у костра, мужчин победить и вовсе невозможно.

1–4 мая

Несколько дней подряд погода в этих местах стояла ужасная. Серое, беспросветное небо, хлещут дожди, воет ветер. И люди, и звери знают, что ни одна весна без такого не обходится, но в этом году просто невыносимо.

Снега в еловых лесах начали таять, побежали первые весенние ручьи. Лужи в хуторских дворах, застоявшаяся вода в придорожных канавах, ручейки на болотах и топких лугах тоже заторопились к морю.

Эти ручейки ничего так не желали, как поскорее влиться в одну из речек, впадающих в озеро Меларен. И в то же время вскрылся лед на множестве мелких озер в Упланде и Бергслагене. Взломанные льдины переполнили русла рек, и вода устремилась в озеро Меларен. Воды было гораздо больше, чем могло вместить даже такое огромное озеро. Оно ринулось к морю, чтобы сбросить в него излишки, но единственный пролив, соединяющий Меларен и Балтийское море, пролив Норрстрём в Стокгольме, был слишком узок, чтобы пропустить такое количество воды.

И, как назло, дул сильный восточный ветер. Он гнал волну к берегу и не давал пресной воде из Меларена прорваться в море.

А вода продолжала поступать отовсюду: из ручьев, рек, речушек, с дождями. И у огромного озера не оставалось другого выхода: оно вышло из берегов.

Озеро из последних сил старалось не навредить своим красивым берегам. Красивые-то они красивые, но низкие, пологие, и из этого ничего не вышло. В конце концов вода переполнила Меларен и хлынула на сушу. Уровень повысился не так уж намного, но последствия были ужасные.

Меларен – особое озеро. Оно состоит из сплошных узких заливов, фьордов и проливов. Штормам здесь разгуляться негде, озеро словно создано для приятного времяпрепровождения – походить под парусом, половить рыбу. Так много зеленых, радушных островков и мысков, нигде не видно неприветливых голых скал, не найти пустынных, насквозь продуваемых берегов. Никогда и никому в голову не приходило в таких красивых местах строить что-то еще, кроме павильонов, беседок, парков и летних усадеб.

Озеро всегда словно улыбается, ласково и доброжелательно, и именно поэтому кажется странным, что иной раз по весне улыбка внезапно исчезает и Меларен становится по-настоящему опасным.

Когда уже было ясно, что наводнения не избежать, люди бросились конопатить и смолить зимовавшие на берегу лодки, чтобы успеть спустить их на воду до прихода паводка. Мостки, где женщины стирают белье, срочно вытаскивали на берег. Путевые обходчики не знали ни сна, ни отдыха – сутками напролет осматривали и укрепляли насыпи.

Крестьяне тоже не ждали – сеновалы и амбары в низинах спешно переносили повыше, рыбаки выбирали сети и вентери, иначе унесет паводком. У паромов скапливались толпы людей, все спешили попасть домой, пока это еще возможно: день, два – и до паромного причала не доберешься.

Самая большая спешка была в окрестностях Стокгольма. Там берега озера застроены летними домами. Домам, может, ничто и не грозит, их строят высоко на берегу, а вот причальные мостки и купальни вполне может унести. Надо их разобрать и вытащить на сушу – малоприятная работа, с учетом того, что вода еще ледяная.

Не только людей беспокоило, что Меларен вот-вот выйдет из берегов. Нет, не только людей. Дикие утки, уже снесшие яйца в гнездах на самом берегу, полевые мыши и землеройки, у которых в норках пищали слепые и беспомощные детеныши, – всех охватила самая настоящая паника.

И паниковали они не зря – с каждым днем, даже с каждым часом уровень воды в озере становился все выше и выше.

Ольхи и ветлы на берегу уже стояли по щиколотку в воде. И в садах вода, она размыла огородные грядки, но больше всего пострадали поля ржи.

Подъем воды продолжался несколько дней. Заливные луга у Грипсхольмена под водой, королевский замок отрезан уже не крепостным рвом, а широким проливом. Красивая набережная в Стренгнесе, излюбленное место прогулок горожан, превратилась в бурлящую реку, а в Вестеросе жители передвигаются по улицам в лодках. Пара лосей, зимовавших на островке, оказались отрезанными от берега. Их зимовку затопило, и они пустились вплавь.

Что только не несут с собой весенние воды! Бревна и доски, деревянные чаны и ушаты из пивоварен, дрова и мебель, которую не успели убрать из садов. И повсюду снуют лодки – то тут, то там нужна помощь.

И как раз в это трудное время лис Смирре бежал через березовую рощу к северу от Меларена. У него из головы не выходили негодяй Тумметот и проклятые гуси, но как их найти? След он давно потерял.

Смирре совсем было отчаялся. Но тут он увидел почтовую голубку Агарь, присевшую отдохнуть на ветку березы.

– Как хорошо, что я тебя встретил! – приветливо сказал Смирре. – Ты, случайно, не знаешь, куда подевалась Акка с Кебнекайсе с ее стаей?

– Может, и знаю, – проворковала голубка, – но если кому и скажу, то только не тебе.

– Не хочешь – не надо. Я только хотел передать кое-что. Ты же знаешь, какая беда стряслась на Меларене. Наводнение, да такое, что никто и не припомнит. Все лебединые гнезда в заливе Йельста сорвало, яйца – какие побило, какие утонули. Но Дагаклар, лебединый король, слышал что-то про этого коротышку, которому делать нечего, кроме как таскаться с гусями. Он, говорят, может любую беду поправить, этот Тумметот. И Дагаклар просил меня спросить Акку, не прилетит ли она с Тумметотом на помощь.

– Передать я могу, – встряхнулась Агарь, – а вот понять – нет. Не могу понять: чем Тумметот может помочь лебедям? Ведь наводнение! Тут и люди ничего не могут сделать. Я имею в виду – люди человеческого размера.

– Ты права. И я не понимаю, – согласился Смирре. – Но, говорят, он на все способен.

– И еще меня удивляет что Дагаклар передает свои просьбы через лиса. Дагаклар! Через лиса! – повторила она с ударением.

– И здесь ты права, – спокойно сказал Смирре. – Мы не особенно дружим. Но до старых ли ссор, когда такое несчастье! Впрочем, можешь не передавать Акке, о чем я говорил. Наверняка заподозрит какую-то хитрость.

С этими словами он лег и принялся выкусывать несуществующие занозы в лапе. Сделал вид, что происходящее его никак не касается.

Лебеди в заливе

Для водоплавающих лучше места не отыскать, чем залив Йельста в пойме Меларена. Низкие ровные берега, мелкая вода, заросли тростника – похоже на Токерн. Конечно, прославленное утиное озеро Токерн намного больше, но и здесь места хватает. И не только в размерах дело: тут давным-давно запрещена охота. Залив объявили заповедником.

А заповедником его объявили из-за лебедей.

Нынешний владелец старинного королевского поместья настолько восхищался лебедями, что из боязни их потревожить запретил в округе любую охоту. А заодно с лебедями таким гостеприимством пользуются и другие.

Как только Акке с Кебнекайсе стало известно, что лебеди нуждаются в ее помощи, она поспешила на залив. Стая прилетела вечером, и Акка сразу поняла – случилась беда. Большие лебединые гнезда сорвало с места. Они беспорядочно плавали по заливу, подгоняемые ветром. Некоторые уже почти совсем растрепались, другие перевернулись, а яйца белели на дне.

Все лебеди собрались у восточного берега – там была хоть какая-то защита от ветра. Они, конечно, были очень огорчены и подавлены. Но лебеди слишком горды, чтобы открыто показывать свои чувства.

– Не о чем печалиться, – говорили они. – Построим новые гнезда – стеблей и ивовых веток здесь сколько хочешь.

И конечно, никто из них даже в мыслях не имел посылать за помощью.

Король лебедей Дагаклар, Ясный День, и королева Снёфрид, Снежный Покой, были старше других. Многие лебеди были их потомками.

Они прекрасно помнили те времена, когда диких лебедей в Швеции не было. Все лебеди были ручными, плавали в крепостных рвах и запрудах. Но одна пара решилась на побег и прилетела сюда, в залив Йельста. И от этой пары пошло племя диких лебедей. Сейчас лебедей очень много – и в других заливах Мел арен, и на Токерн, и на прочих озерах. Но все они родом отсюда, и местные птицы очень гордились, что их потомство завоевывает все новые и новые водоемы.

Гуси сели на противоположном, западном берегу залива, и стая тут же поплыла к лебедям. Акка, как и предполагал Смирре, очень удивилась, когда Агарь передала его слова, но когда увидела, что у лебедей и в самом деле большие неприятности, посчитала за честь поддержать их в беде.

Когда они уже подплывали, Акка задержалась и осмотрела стаю, выстроившуюся в прямую линию с равными промежутками между каждой птицей.

– Плывите быстро и красиво! Не надо таращиться на лебедей, будто вы никогда не видели таких щеголей. И не обращайте внимания на их слова!

Акка и до этого встречалась с королевской парой, и они всегда принимали ее приветливо и достойно, как и подобает принимать такую почтенную, немало повидавшую на своем веку предводительницу гусиной стаи. Но она сама чувствовала себя среди лебедей не в своей тарелке. Ей казалось, что она, в сравнении с этими красавцами, чересчур уж маленькая и серая. А лебединая молодежь еще и сыпала соль на раны, затевала разговоры о сером и неимущем народце – вроде бы между собой, но старались, чтобы Акка услышала. Немало стоило усилий не обращать на них внимания, но Акка посчитала, что это самое мудрое.

На этот раз лебеди вели себя необычно. Они расступились и образовали нечто вроде коридора. Стая Акки проплыла между огромными белоснежными птицами. Это было очень красивое зрелище – лебеди то и дело расправляли крылья и изгибали шеи, старались показать себя в самом выгодном свете. К удивлению Акки, никаких ядовитых замечаний со стороны молодых птиц не последовало.

Наверное, Дагаклар сделал им внушение, решила Акка.

Но молодых лебедей хватило ненадолго. Как только они увидели плывшего в стае большого белого гуся, они, как один, издали вздох комического удивления и тут же забыли свои светские манеры.

– Это еще кто? – крикнул один. – Он что, переодетый? Или гуси решили побелеть?

– Все равно лебедем не станешь, – вставил другой.

Лебеди загалдели гортанными, резкими голосами, не давая никому вставить слово и объяснить, что никто и не собирается становиться лебедем, еще чего не хватало. Белый – всего-навсего прибившийся к стае домашний гусь.

– Это, наверное, гусиный король!

– Наглости нет предела!

– Это и не гусь вовсе, а домашняя утка!

Белый твердо запомнил наставление Акки – не обращать внимания. Он плотно сжал клюв и прибавил скорости, но это не помогло.

Лебеди не унимались.

– А что у него на спине? Лягушка?

– Они думают, мы не узнаем лягушку, если они переоденут ее в человечка!

Строй лебедей смешался. Они подплывали все ближе. Всем хотелось посмотреть на белого гуся.

– Если он такой белый, постыдился бы появляться среди нас, настоящих лебедей!

– Да какой он белый! Вывалялся в муке на хуторе, вот и побелел!

Акка как раз хотела спросить короля, в самом ли деле ему нужна ее помощь, но того заинтересовал лебединый переполох.

– Что происходит? – раздраженно крикнул Дагаклар. – Разве я не говорил вам о правилах гостеприимства?

Снёфрид, королева, поплыла утихомирить молодежь, но тут же вернулась. Вид у нее был очень растерянный.

– Ты что, не могла заставить их умолкнуть?

– Там белый гусь… – сказала она, – стыдно смотреть. Я понимаю молодых, такое нелегко стерпеть.

– Белый гусь? – удивился король. – Не может быть. Тебе показалось.

Лебеди окружили Белого тесным кольцом. Акка и остальные попытались прийти на помощь, но их попросту отпихнули.

Старый король, отличавшийся необыкновенной силой, из-за чего, собственно, его и выбрали королем, легко раскидал толпу – и увидел, что гусь и в самом деле белый. И его тоже охватил гнев. Он зашипел от злости, бросился на Белого и вырвал у него пару перьев.

– Я тебе покажу, нахал, как являться к лебедям в таком виде!

– Улетай, Белый! Улетай! – что есть сил крикнула Акка.

Она поняла, что сейчас Белому придется плохо – лебеди выщиплют у него все перья, чтобы убедиться, что он не белый, а серый, как и все дикие гуси.

– Улетай, Белый, улетай! – закричал и Тумметот.

Но лебеди окружили Белого так, что он не мог расправить крылья, как бы ни захотел. И все тянулись к нему клювами.

Белый мужественно защищался. Теперь уже вся стая бросилась к нему на помощь. Но силы были явно неравны, и никто не знает, чем бы все кончилось, если бы не неожиданная помощь со стороны.

Случайно пролетавшая мимо горихвостка заметила отчаянное положение диких гусей и издала резкий призывный писк – так пронзительно пищать умеют только горихвостки. Именно так они пищат, когда надо собрать всю стаю в случае нападения коршуна или ястреба.

Призывный клич повторился трижды, и все маленькие птички, сколько их было поблизости, бросились к заливу.

И эти маленькие, слабосильные, но отважные птахи бросились на лебедей. Они носились и мелькали перед глазами так, что у лебедей закружились головы. И не переставая пищали:

– Стыдно, стыдно, лебеди, стыдно, стыдно! Стыдно, лебеди, стыдно! Какой срам, лебеди, какой срам!

Атака малышей продолжалась всего несколько секунд, но когда туча птичьей мелочи исчезла так же внезапно, как появилась, гуси успели подняться в воздух и были уже над другим берегом залива.

Цепной пес

Во всем есть хорошая сторона, даже в надменности лебедей. Они слишком горды, чтобы очертя голову бросаться в погоню. Так что гуси могли не опасаться преследования и спокойно заночевать в тростниковых зарослях.

А что касается бывшего Нильса Хольгерссона, ныне Тумметота, о спокойной ночевке и речи быть не могло. Слишком уж он был голоден, чтобы заснуть.

Другого выхода нет, решил он. Надо пробраться на какой-нибудь хутор и раздобыть еду. Так и с голоду помереть недолго.

В эти дни, когда по воде плыло столько разных предметов, найти подходящую посудину было нетрудно. С его-то смекалкой! А главное, с его-то размерами! Долго он не раздумывал – прыгнул на покачивающийся в тростнике обломок доски, нашел подходящую для шеста палку и пустился в путь, благо озеро здесь совсем мелкое.

Не успел причалить к берегу, как услышал за спиной какой-то плеск и заметил молодую лебедку, спавшую в гнезде в нескольких метрах от него. И тут же увидел подкрадывающегося к ней лиса.

– Проснись! – закричал он что было силы.

Лебедка встряхнулась, но было уже поздно. Спасло ее чудо: изготовившийся к прыжку лис Смирре узнал голос Тумметота и бросился к нему.

Тумметот побежал изо всех сил. Как назло, рядом не было ни одного деревца, никакого укрытия – голое, незасеянное поле. Оставалось только удирать. Бегал он, конечно, замечательно, но в соревновании с лисом шансов у него не было.

Близко к берегу стояли несколько домиков, по виду – хутор небогатого арендатора, в одном окне горел свет. Он помчался туда, но уже понял, что от лиса ему не уйти.

Один раз Смирре уже щелкнул зубами у него над ухом, но Тумметот успел увернуться и помчался назад к заливу.

Лис не сразу сообразил, куда побежал мальчуган, и потерял несколько секунд. А когда догнал его вновь, тот уже стоял совсем рядом с двумя крестьянами. Те весь день были на озере – подбирали из принесенного наводнением мусора все, что могло пригодиться в хозяйстве.

Уставшие и сонные парни не заметили ни мальчика, ни лиса. Мальчик держал язык за зубами – незачем себя обнаруживать. Лишь бы они на него не наступили. А лис вряд ли решится подойти близко к людям.

Но Смирре не отказался от своих намерений. В темноте Нильс услышал его крадущиеся шаги. Смирре, очевидно, рассчитывал, что крестьяне примут его за собаку.

– А это еще что за пес тут вертится? Я таких не знаю. Может, он бешеный, еще укусит, – сказал один из парней и поддал лиса ногой так, что тот перевернулся в воздухе и отлетел на другую сторону дороги.

Но и тут Смирре не отступил. Шел за ними, как привязанный, теперь, правда, на безопасном расстоянии.

Парни подошли уже к своему хутору. Мальчуган поначалу решил проскользнуть за ними в дом, но заметил большую мохнатую собаку, вылезшую из конуры поприветствовать хозяев.

Это меняло дело.

– Многоуважаемый пес! – прошептал он, вспомнив вежливые обороты ворона Батаки. – Нет ли у вас желания помочь мне поймать лису?

Пес был старый, видел плохо, к тому же настроение у него было хуже некуда. Мальчик его понимал. У него самого настроение было бы не лучше, если бы его заставили сутками напролет сидеть на цепи.

– Кто это тут строит насмешки? – зарычал пес, угрожающе приподняв верхнюю губу и показав огромные зубы. – Подойди поближе, я тебя научу, как издеваться над старым псом!

– Я нисколько не боюсь подойти к вам поближе, уважаемый пес, – сказал мальчик и побежал к конуре.

Пес замер в изумлении – он никогда ничего подобного не видел. Человек, который запросто уместится в его пасти.

– Меня зовут Тумметот, я знаменитый путешественник, – не упустил случая прихвастнуть бывший Нильс Хольгерссон. Надо было произвести впечатление. – Решил пересечь страну со стаей диких гусей. Вы, наверное, слышали обо мне?

Пес успокоился.

– Да… воробьи что-то чирикали. Наслышан, наслышан о твоих подвигах, – проворчал он. – Я бы при твоих размерах дома сидел, а не искал приключений на свою… шею.

– Пока все шло хорошо, – пожал плечами мальчик, – но теперь мне, похоже, конец. Если вы, уважаемый пес, не поможете, мне точно конец. За мной гонится лис. Спрятался за углом и выжидает.

Пес поднял голову и понюхал воздух.

– Запах есть, – согласился он. – Ну, с лисой-то мы справимся.

Он выскочил, насколько позволяла цепь, из конуры и хрипло и грозно залаял, перемежая лай свирепым рычанием.

– Не думаю, чтобы он появился здесь опять, – неожиданно спокойно заявил пес, вернувшись в конуру. – На этих трусишек рявкнешь как следует, их и след простыл.

– Должен вас разочаровать, – сказал мальчик. Он старался выражаться как можно изысканней. – Этот лис особенный, его простым лаем не возьмешь. Он далеко не убежал. И это даже хорошо, потому что я, с вашего разрешения, придумал, как его поймать.

– Придумал, значит? – довольно рыкнул пес. – Ну, давай выкладывай!

– Позвольте зайти в вашу будку, – попросил мальчик, – иначе он услышит, о чем мы говорим.

Пес ласково подтолкнул его к будке, и заговорщики скрылись внутри.

И тут же из-за угла показался лисий нос. Смирре удостоверился, что ему ничто не грозит, и сел перед будкой.

– Пошел отсюда! – рявкнул пес, высунув голову.

– С чего бы это? Сижу и сижу. Сколько хочу, столько и сижу, – насмешливо ответил Смирре.

– Еще раз говорю – пошел отсюда! Если не хочешь, чтобы это была твоя последняя охота.

Лис усмехнулся и не сдвинулся с места.

– Ты, дружок, на цепи, – сказал он. – И я-то уж точно знаю, какой она длины.

– Два раза я тебя предупредил, – зарычал пес, – два раза! Пеняй на себя!

Он выскочил из конуры и в два прыжка нагнал лиса.

Мальчик, оказывается, успел расстегнуть ошейник.

Лис даже не пытался сопротивляться. Когда мальчик вышел из будки, Смирре уже лежал на земле, боясь шевельнуться, – над ним нависла оскаленная пасть большого и свирепого сторожевого пса.

– Лежать! – сквозь зубы скомандовал пес. – Разорву!

Он взял лиса за шкирку и поволок к будке. Мальчик уже ждал их. Он мгновенно нацепил на Смирре ошейник и пристегнул поводок. Ошейник пришлось сложить вдвое – для лиса он был великоват. Смирре лежал неподвижно. Он осознал безнадежность сопротивления.

– Ну что ж, лис Смирре… – Мальчик закончил работу и опять вспомнил торжественный лад ворона Батаки. – Вижу, что ты преодолел свои заблуждения и встал на путь искупления порока. Надеюсь, из тебя выйдет хороший цепной пес.

Студент

Четверг, 5 мая

Как раз в тот год, когда Нильс Хольгерссон путешествовал со стаей диких гусей, жил в Упсале очень одаренный, даже блестящий студент. Он настолько легко преодолевал все премудрости науки, что закончил курс раньше других. При этом вовсе не был занудой и зубрилой – наоборот, с удовольствием развлекался с друзьями. Он был даже избалован успехом. Впрочем, такое может случиться с каждым – нелегко переносить бремя славы, особенно в молодости.

Как-то утром он проснулся и стал размышлять, как превосходно все у него складывается.

– Все меня любят, и друзья, и профессора, – сказал он вслух и вслушался, как славно звучат эти слова: «Все меня любят». – А как я справляюсь с науками! Сегодня последний экзамен, а как только сдам, меня уже ждет место с хорошим жалованьем. Даже странно – почему мне во всем сопутствует удача? А почему бы и нет? Может, я не старался, чтобы она мне сопутствовала? Еще как старался.

Студенты в Упсале не сидят в классной комнате скопом, как ученики в школе. Они занимаются в своих комнатах. А когда считают, что уже выучили предмет, приходят к профессору, и тот слушает их ответы. Это называется «экзамен», и как раз такой экзамен, самый трудный и самый объемистый, и должен был в тот день сдавать наш студент.

Он оделся, быстро позавтракал и присел за стол – последний раз заглянуть в учебники. «Никакой необходимости, – подумал он, – я и так хорошо подготовился. Но чем черт не шутит. Чтобы потом себя не упрекать, буду сидеть за книгой до последней минуты. До последней!»

Он улыбнулся сам себе и погрузился в книгу.

В дверь постучали. Пришел его однокурсник с ворохом бумаг под мышкой. У этого студента и у того, что сидел за письменным столом, не было ничего общего, кроме того что оба студенты. Гость был бедно одет, стеснителен и неловок. Из тех, кого называют «книжный червь». Поговаривали, что знал он очень много и основательно, но был настолько робок, что никак не решался пойти на экзамен. Все так и думали, что он останется вечным студентом, будет учиться в Упсале всю жизнь.

На этот раз он пришел с необычной просьбой – попросил товарища прочитать написанную им книгу. Конечно, это была еще не настоящая, отпечатанная в типографии и переплетенная книга. Он принес рукопись.

– Ты окажешь мне большую услугу, если посмотришь, что я накорябал, – сказал он.

Наш герой улыбнулся. «И вправду, все меня любят, – подумал он. – Является этот отшельник, экзаменов боится как черт ладана, а меня не боится. Просит, чтобы я оценил его труд».

И пообещал прочитать как можно скорее.

– Пожалуйста, поосторожней, – попросил гость. – Я работал над этой книгой пять лет, и если она пропадет, я не смогу ее восстановить. – И с этими словами он покинул комнату.

– Пока она у меня, ничего с ней не случится, – крикнул наш герой вдогонку и посмотрел на первую страницу. – Ага! История города Упсалы! Звучит многообещающе.

А надо сказать, что наш герой очень любил Упсалу и считал ее лучшим городом в мире. И конечно, ему стало любопытно, что этот вечный студент мог написать о его любимой Упсале.

Глупо сидеть и повторять то, что я и так знаю, решил он. Почитаю-ка лучше.

Он начал читать и не мог оторваться, пока не дочитал до конца. «Вот это да! – мысленно сказал он. Книга эта конечно же будет напечатана, и можно считать, что жизнь этого бедняги удалась. Какая глубина и какое мастерство! И как приятно будет сказать ему об этом! И как он рад будет, когда узнает!»

Студент аккуратно собрал рукопись, сложил на столе и услышал бой часов.

Пора идти на экзамен.

Он поспешил на чердак за черной студенческой мантией – экзамены полагалось сдавать в полной студенческой форме. И как всегда, когда куда-то торопишься, начал капризничать замок. Пришлось немного повозиться.

Он вернулся в комнату, и у него вырвался отчаянный крик. В спешке он забыл захлопнуть дверь, а окно над письменным столом тоже было открыто. Пока студент ходил на чердак, налетел сквозняк, и теперь за окном порхали, как сухие листья осенью, страницы чужой рукописи. Он прыгнул и прижал остатки рукой, но это уже не имело значения. На столе лежали всего десять или двенадцать листов. Все остальное летало за окном над крышами и дворами.

Он высунулся из окна, хотел посмотреть, куда они падают, выскочить и собрать, что удастся. Но ничего не увидел, кроме большой черной птицы на мансардной крыше. Та смотрела на него с издевательской значительностью.

Это, кажется, ворон, подумал студент. Правду говорят, что вороны приносят несчастье. На крыше тут и там лежали белые страницы, и он, конечно, успел бы кое-что спасти, если бы не экзамен. И что делать? Сначала надо закончить свои дела, решил студент, надел мантию и помчался в университет.

Из головы не выходила погибшая рукопись. Какая мерзкая история… И как все неудачно совпало – тут еще этот экзамен…

И вот экзамен начался, но он никак не мог сосредоточиться.

«Что он там бормотал, этот несчастный? Работал пять лет и не сможет восстановить? И как мне теперь набраться смелости сказать ему правду?..»

Наш студент пришел в такое смятение, что все его знания как ветром сдуло. Тем же ветром, что унес рукопись. Он не слышал, что спрашивал его профессор; мало того, даже собственные ответы не слышал. Профессор возмутился до глубины души, и ему ничего не оставалась делать, как выгнать студента.

Тот вышел на улицу и почувствовал себя совершенно несчастным. «Я теперь еще и место потеряю, и все из-за этого вечного студента, – с горечью размышлял он. – Какого черта он явился ко мне со своей писаниной именно сегодня? Вот так и получается, когда хочешь всем услужить».

И в ту же секунду увидел, как к нему приближается тот самый вечный студент.

«И что я ему скажу? Что рукопись унесло ветром? Ну уж нет. Надо, по крайней мере, попытаться ее разыскать».

Он сделал вид, что не заметил товарища. Но тот сам к нему подошел и тут же начал спрашивать, что он думает о книге.

– Я подумал, ты хочешь ускользнуть, – сказал он, – и мне стало страшно. Ты прочитал хоть что-то? – спросил он.

– У меня был экзамен, – буркнул студент и сделал попытку уйти.

Но вечный студент поймал его за рукав.

– Наверное, я написал ерунду, – горько сказал он. – Тебе не понравилось?

Бедняга решил, что сердце его сейчас разорвется. Пять долгих лет он трудился над книгой, и оказывается, напрасно…

И вот что сказал он студенту:

– Прочитай. И если книга никуда не годится, я не хочу ее больше видеть. Сожги ее!

И даже не ушел – убежал. Студент хотел крикнуть ему вслед – подожди, но промолчал и пошел домой.

Дома он быстро переоделся и помчался на улицу. Обыскал все улицы, площади и посадки – и не нашел ни единой страницы.

Через пару часов поисков он проголодался, пошел в студенческую столовую и там опять наткнулся на вечного студента. И опять тот подошел к нему – ну, как тебе книга?

– Зайду к тебе вечером, тогда и поговорим, – ответил студент.

Получилось довольно резко – он не хотел признаваться, что потерял книгу, пока не сделает все, чтобы ее найти.

Вечный студент побледнел.

– Не забудь – ты обещал сжечь рукопись, если она плоха! – почти крикнул он и быстрыми шагами удалился.

Студент поспешил домой и продолжил свои безрезультатные поиски: во дворах, на крышах – везде. Искал, пока не стемнело. В темноте искать бессмысленно. Он направился было домой, но почти сразу наткнулся на двоих приятелей.

– Где ты был? Почему не пришел на весенний праздник?

– Весенний праздник? О черт, совершенно забыл…

Он разговаривал с друзьями и краем глаза заметил девушку, которая ему очень нравилась. Она на него не смотрела, а нежно и ласково улыбалась своему спутнику. И только тут наш студент вспомнил: он пригласил эту девушку на праздник весны, а сам не пришел. Что она теперь о нем подумает?

Он почувствовал болезненный укол в сердце. Хотел было броситься вдогонку, но один из товарищей его остановил:

– Ты слышал, наш вечный студент, Стенберг, заболел. К вечеру ему стало плохо.

– Ничего опасного, надеюсь? – быстро спросил наш студент.

– Говорят, сердце. С ним случился ужасный приступ, и доктор говорит, что он может повториться. И еще доктор сказал, что, по его мнению, больного тяготит какое-то страшное горе, и если никто не сумеет снять этот камень с его души, он обречен.

Студент поспешил к больному. Тот лежал в постели. Он был очень бледен и мало что соображал после приступа.

– Я пришел поговорить с тобой о книге, – сказал студент. – Ты написал замечательную книгу! Я никогда не читал ничего подобного.

Вечный студент даже сел в постели.

– Так отчего ты так странно вел себя днем? – спросил он.

– У меня было плохое настроение. Я провалил экзамен. Но я не думал, что мое мнение так важно для тебя. Еще раз – я в восторге от твоей книги!

Больной смотрел на него изучающе и с каждой минутой убеждался, что студент что-то от него скрывает.

– Ты говоришь все это только потому, что я заболел, – сказал он наконец. – Хочешь меня утешить.

– Ничего подобного! Еще раз говорю – очень хорошая, даже превосходная книга!

– И ты не успел сжечь ее, как я просил?

– Я же не совсем с ума сошел!

– Тогда неси ее сюда! Докажи, что не сжег, и я тебе поверю!

Больной привстал и тут же без сил повалился на постель. Наш студент даже испугался, не начинается ли у него новый припадок.

Боже, как мерзко стало у него на душе! Он взял руки больного в свои и рассказал ему всю правду. Он и вправду прочитал рукопись, она и вправду ему очень понравилась. Не просто понравилась. Привела в восторг. Но случилось так, что он вышел на секунду, и рукопись унесло ветром. И из-за этого весь день он чувствует себя совершенно несчастным.

Больной погладил его по руке.

– Ты очень добрый человек, – сказал он тихо. – Но зачем тебе трудиться и выдумывать все эти невероятные истории? Только ради того, чтобы не огорчать больного? Я прекрасно понимаю… ты последовал моему совету и сжег рукопись, но не хочешь признаться. Думаешь, я не смогу с этим справиться?

Студент начал горячо и страстно уверять, что говорит чистую правду, но больной ни за что не хотел ему верить:

– Я поверю только тогда, когда ты вернешь мне рукопись.

И студент был вынужден уйти. Он заметил, что его присутствие тяготит больного и тому становится хуже.

Он вернулся домой. Невыносимая тяжесть давила на него. Он вскипятил чайник, выпил кружку чая и лег. Натянул одеяло и вспомнил, каким счастливым проснулся утром. А теперь… провалил экзамен, но это бы ладно. Можно пересдать. Самое худшее, что эту историю с рукописью он будет вспоминать всю оставшуюся жизнь. И никуда от нее не денешься. Он сделал человека несчастным.

Студент был уверен, что не сможет заснуть в ту ночь. Но странно, не успел коснуться головой подушки, тут же провалился в сон. Даже не погасил лампу на ночном столике.

Праздник весны

И надо же так случиться, что как раз в эту минуту на мансардной крыше соседнего дома стоял крошечный человечек в желтых кожаных брючках до колен, зеленой жилетке и белой шапочке с кисточкой. И этот человечек подумал, как был бы счастлив оказаться на месте этого студента, уснувшего в своей постели.

Тот, на первый взгляд удивительный факт, что Нильс Хольгерссон, который еще пару часов назад валялся в зарослях куриной слепоты, теперь оказался на крыше в Упсале, легкообъясним. Отнести его следует исключительно на счет ворона Батаки. Именно ворон Батаки и вовлек мальчика в это приключение.

Ничего подобного мальчик даже ожидать не мог. Лежал на кочке, смотрел на небо, на маленькие легкие облака, которые все время меняли форму, как вдруг послышалось хлопанье крыльев, и в небе показался не кто иной, как ученый ворон Батаки. Мальчик хотел было спрятаться, но ворон его уже заметил. Приземлился среди желтых цветов, дернул головой назад-вперед, многозначительно моргнул и начал беседу так, словно они с Тумметотом были лучшими друзьями.

Вид у ворона был серьезный и даже торжественный, но мальчик приметил, что в круглых глазах то и дело мелькает проказливая искорка. Почему-то Тумметот подумал, что ворон опять решил его разыграть каким-то пока неизвестным ему способом. «Ни одному слову не поверю, – решил он. – Один раз он меня уже надул. Заговорил зубы. Эту Главную Долю я ему не забуду».

Ворон Батаки начал издалека. Сказал, что хочет как-то отблагодарить Тумметота – ведь тот, не жалея трудов, вызволил его из плена.

– Прости меня, уважаемый Тумметот, но я не вправе открыть тебе, где находится Главная Доля. Поэтому поведаю тебе другую тайну.

Оказалось, Батаки знает, как ему опять стать человеком.

Ни больше ни меньше.

Ворон наверняка удивился равнодушию, с которым мальчик принял его слова. Наверняка рассчитывал, что тот проглотит наживку. Но мальчик пожал плечами и спокойно сказал, что и сам знает эту тайну. Единственное условие – доставить домой Белого в целости и сохранности.

– Задачка – зашибись, – брякнул Батаки, вздрогнул и поправился: – Чтобы решить такую задачу, нужно приложить неординарные усилия. – Одобрительно кивнул сам себе и продолжил: – Ты прекрасно и сам понимаешь, что это задача очень сложна, поэтому на всякий случай надо иметь запасное решение. Вдруг что-то пойдет наперекосяк! – Ворон недовольно моргнул, мысленно опять упрекнул себя в просторечии и перевел на научный язык: – А если возникнут непредвиденные обстоятельства? Но если тебе не интересно, могу и не говорить.

– Я вовсе не против выслушать твое предложение. – Мальчик невольно тоже сбился на высокопарный тон.

– Выслушаешь, когда придет время. А сейчас садись мне на спину. Слетаем на экскурсию. Может, и подвернется подходящий случай.

Мальчик помедлил в нерешительности. Неизвестно, что задумал этот старый и коварный ворон.

– Ты боишься мне довериться, – сказал ворон. – Я тебя понимаю.

Чего-чего, а такого мальчуган стерпеть не мог. Это черное пугало считает его трусом!

В следующую секунду он уже сидел на спине у Батаки.

И они полетели в Упсалу.

Ворон усадил мальчика на крыше, попросил осмотреться и угадать, кто живет в этом городе и кто им правит.

Мальчик еще раз посмотрел на город. Красивый. Вокруг распаханная равнина. Богато украшенные дома, на холме – огромный то ли замок, то ли крепость с толстыми каменными стенами и с двумя массивными башнями.

– Наверное, здесь живет король со своей свитой, – предположил он.

– Не так уж глупо, – одобрил ворон. – И в самом деле, когда-то здесь была резиденция короля, но это было давно.

– Главный епископ?

– Тоже меткое наблюдение. Когда-то здесь жили архиепископы, и власти у них было не меньше, чем у королей. Архиепископ, впрочем, и сейчас здесь живет, но городом правит не он.

– Тогда не знаю, что и подумать.

– Наука, – сказал ворон, показал крылом в небо и принял неимоверно торжественный вид. – Наука, и только наука правит этим замечательным и несравненным городом. Все эти великолепные здания воздвигнуты для науки и ее служителей.

Мальчик решил, что ворон опять его разыгрывает.

– Садись, сам убедишься.

Они полетели по городу. Окна почти везде были открыты. Постепенно мальчик убедился: ворон говорит правду.

Батаки показал ему огромную библиотеку, набитую книгами от подвалов до чердаков. Потом полетел к зданиям университета с роскошными амфитеатрами аудиторий, показал старый дом со странным названием «Густавианум», где были выставлены чучела самых разных животных. Показал теплицы – там росли совершенно неизвестные Нильсу заморские растения. И наконец, несколько раз облетел обсерваторию с нацеленными в небо трубами телескопов с огромными, загадочно поблескивающими линзами.

Они летели вдоль домов и чуть не в каждом окне видели пожилых господ в очках, сидящих за чтением в комнатах, от пола до потолка уставленных книгами. А в крошечных мансардах жили студенты. Студенты предпочитали читать лежа.

Наконец ворон приземлился на одной из крыш:

– Ну что, прав я был или не прав?

– Пожалуй, прав, – признал мальчуган.

– Если бы судьба не распорядилась так, что я родился вороном, а не человеком, как ты, – грустно сказал Батаки, – я бы обязательно поселился в этом городе. Я бы сидел в одной из этих комнат над книгами и выучил бы наизусть все, что в них написано. А ты бы не хотел?

– Нет… мне нравится путешествовать с дикими гусями.

– А не хотел бы ты стать врачом и лечить всевозможные болезни?

– Ну что ж, было бы неплохо.

– А не хотел бы ты говорить на всех языках, которые только есть на земле, знать, по каким орбитам движутся Солнце, Земля и звезды? Предсказывать затмения?

– Еще бы! Даже лучше, чем врачом.

– А не хотел бы ты научиться отличать хорошее от плохого и стать юристом? Бороться с несправедливостью?

– Очень нужное дело. Я уже не раз замечал.

– А не хотел бы ты стать священником и проповедовать в церкви?

– Родители с ума бы сошли от радости.

И так постепенно ворон подводил мальчика к мысли, что самое большое счастье – жить и учиться в Упсале. Тот соглашался, кивал головой, но сильного желания заниматься науками все равно не почувствовал.

Но совпало так, что в этот день в Упсале был студенческий праздник весны. Здесь его отмечают каждый год.

Они полетели в Ботанический сад, где по традиции проходит этот праздник. Студенты шли толпами, все в белых фуражках с черными околышами. Сверху это было похоже на темное озеро, заросшее белыми кувшинками. Юноши несли белые с золотым шитьем шелковые знамена и пели. Нильсу почудилось, что поют не они, что студенты сами по себе, а песня сама по себе, что она парит над головами, как огромная прекрасная птица. Мальчик даже подумал, что это вовсе не студенты распевают в честь весны, а сама Весна, невидимая, ласковая и шаловливая Весна спряталась в аллеях Ботанического сада и поет для студентов.

Он никогда и не думал, что человеческие голоса могут так звучать. В этой песне было все – шум ветра в лесу, звон стали, призывные крики лебедей в уже вечереющем небе.

Толпы студентов постепенно заполняли сад, а на газонах уже пробивалась робкая зелень, и деревья готовились с минуты на минуту выпустить первые клейкие листочки.

На кафедру вышел молодой, очень красивый студент и начал свою речь.

Кафедру поставили на ступеньках большой теплицы, а на крышу теплицы ворон опустил мальчика. Он сидел там и слушал одну речь за другой. А под конец на кафедру поднялся пожилой человек и сказал, что ничего нет в жизни лучшего, чем быть молодым, и уж совсем замечательно быть молодым в Упсале. Он говорил, какая это радость – работа с книгами. Он говорил, что ничто не приносит такого счастья, как студенческая дружба, и как часто она оказывается дружбой на всю жизнь. И нет для человека большей радости, чем возможность жить среди верных друзей и благородных умов. Именно это и приносит счастье в труде, позволяет быстро забывать горести и рождает светлые надежды.

Мальчик, не отрываясь, смотрел на студентов, с трех сторон окруживших кафедру.

– Какое, должно быть, и вправду счастье принадлежать к этому кругу!

– Полукругу, – машинально уточнил ворон Батаки. – Они стоят полукругом…

Но мальчик его не слушал.

– Честь и счастье! Каждый из них и сам по себе честный и счастливый, но все вместе… – На мальчика словно дохнул теплый ветер радостного и доверчивого товарищества.

После речей зазвучали песни, а после пения опять начались выступления. Мальчуган никогда даже представить не мог, что слова… не дела, а простые слова могут тронуть, ободрить и осчастливить стольких людей!

Нильс Хольгерссон не сразу заметил, что кроме студентов в саду были и девушки в светлых одеждах и в прелестных весенних шляпках. Толпился и еще кое-какой другой люд, но все они, так же как и он сам, были всего лишь зрителями.

Иногда песни и речи прерывались ненадолго, и студенты рассыпались по всему саду. Но как только появлялся новый оратор, опять собирались у кафедры. И так продолжалось до позднего вечера.

Когда праздник закончился, мальчик глубоко вдохнул, словно все это время просидел под водой. Он протер глаза, будто только что проснулся. Посетил страну, где никогда не бывал. От этих юношей, радующихся настоящему и полных надежд на будущее, исходила мощная и заразительная волна бодрости и счастья. И он тоже побывал в этой стране радости, он чувствовал себя так же, как и они.

Но когда смолкла последняя нота последней песни, мальчик вдруг понял, как он несчастен. Какую жалкую жизнь он ведет! Как он вернется после всего этого к своим нищим и голодным спутникам!

Ворон Батаки все это время молча сидел рядом. Он подождал немного и начал нашептывать мальчику в ухо:

– Послушай меня, Тумметот, настало время рассказать тебе секрет, как ты можешь опять стать человеком. Тебе надо найти кого-то, кто выразит желание с тобой поменяться. Того, кто скажет, что хочет быть на твоем месте. И тогда не упускай момента, скажи ему вот эти слова… – Ворон наклонился совсем близко и прошептал: –………………….!

Это было настолько сильное, настолько страшное и настолько опасное заклинание, что его даже вслух произнести нельзя – только в том случае, если решишь воспользоваться им всерьез.

– Вот и все, – сказал Батаки. – Больше ничего не потребуется.

– Ну да, – с горечью сказал мальчик, – не потребуется. Осталось только найти дурака, который бы согласился превратиться в такую пигалицу, как я, и летать с дикими гусями. А такого я не найду никогда. Невозможно.

– Это еще бабушка надвое сказала… – Ворон осекся и выразил свою мысль по-другому: – Излишняя неуверенность несовместима с успехом. Так же, впрочем, как и излишняя уверенность. Нет ничего невозможного.

Они опустились на крышу и заглянули в окно небольшой мансарды напротив. На столе горела лампа, окно было приоткрыто, и именно в эту секунду мальчик остро позавидовал спящему студенту.

Искушение

Студент проснулся.

– Еще и это, – подумал он, увидев, что забыл погасить лампу. – Не хватало сгореть заживо.

Потянулся, чтобы прикрутить фитиль, и вдруг увидел, что на краю письменного стола что-то шевелится.

Комнатка у него была очень маленькая – от кровати до стола рукой дотянешься. Знакомые предметы на столе – книги, бумаги, письменный прибор, фотографии. Спиртовка и подносик с кружкой и сахарницей. Но так же ясно он видел и другое – на столе рядом с масленкой стоял гном и сосредоточенно мастерил себе бутерброд.

У нашего студента накануне было столько неприятностей, что он не испугался. Даже не удивился.

Подумаешь, невидаль – гном проголодался и пришел подкрепиться.

Студент не стал гасить лампу. Он лежал, делал вид, что спит, и наблюдал за действиями сказочного существа. Тот уселся на пресс-папье и наслаждался остатками студенческого ужина. Заметно было, что он хочет как можно больше продлить удовольствие. Закатывал глаза, причмокивал и качал головой в колпачке.

Студент не хотел мешать гному и обратился к нему, только когда тот наелся и вытер губы рукавом.

– Привет, – сказал он. – Ты кто такой?

Гном встрепенулся и побежал было к окну, но заметил, что студент не делает никаких попыток встать и начать его ловить.

– Я Нильс Хольгерссон из Западного Вемменхёга, – представился он. – Вообще-то я человек, такой же как ты, но меня заколдовал гном-домовой. И вот теперь я путешествую с дикими гусями.

– Вот это да! – удивился студент. – Расскажи!

И мальчик рассказал ему, что видел по пути, где побывал и в какие переделки попадал.

– Здорово! – восхитился студент. – Если бы можно было вот так улететь от всех горестей и разочарований! Мне бы так!

Ворон Батаки примостился на откосе окна и, когда услышал эти слова, тихонько постучал клювом по раме. Мальчик понял, что он хочет привлечь его внимание, хочет дать понять, что желанный момент близок. И тогда останется только произнести заклинание, и Тумметот снова станет человеком, Нильсом Хольгерссоном!

– Ладно тебе, – отмахнулся мальчик, – так я тебе и поверил! Чтобы ты, счастливый студент, захотел со мной меняться? Ни за что не поверю.

– Я и сам так думал еще сегодня утром, – с горечью сказал студент. – Думал, счастливее меня человека и нет на земле. Но если бы ты только знал, что случилось за этот проклятый день… Со мною все кончено. Я и вправду был бы счастлив, если бы мог улететь с гусями и не смотреть никому в глаза.

Ворон опять постучал клювом, на этот раз сильнее, и у мальчика бешено забилось сердце. Студент уже почти сказал нужные слова: «Я хочу быть на твоем месте». Или хотя бы «Я хочу с тобой поменяться» – ворон предупредил, что заклинание подействует и в этом случае.

– Я тебе рассказал, что случилось со мной, – сказал мальчуган. – Теперь твоя очередь. Почему ты так печален?

Студент даже обрадовался, если так можно сказать про убитого горем человека. Он обрадовался возможности с кем-то поделиться и поведал мальчику, ничего не упуская, все события этого страшного дня.

– Все можно пережить, – сказал он под конец. – Экзамен я сдам, да и место найду. Но то, что я так подвел товарища, невыносимо. Как я хотел бы с тобой поменяться и летать по стране с дикими гусями!

Ворон застучал так, что стекла в окне задрожали. Вот оно! Он сказал эти слова! Не упусти момент!

Но мальчик молча сидел, смотрел на студента и ничего не предпринимал.

– Подожди немного! Я скоро дам о себе знать! – тихо сказал он и прыгнул со стола на подоконник.

Из-за горизонта показалось солнце, и над Упсалой заструился пепельно-розовый утренний свет. Заалели башни, мансарды и надстройки, налились пока еще робким блеском чисто вымытые стекла в окнах. Мальчик вздохнул. Это и в самом деле город радости, решил он.

– Ты что, спятил? – накинулся на него ворон. – Ты что, совсем… э-э-э… по-видимому, у тебя приступ внезапного помешательства, осложненный раздвоением личности и помрачением сознания! Ты пропустил случай стать человеком!

– Я не хочу с ним меняться, – понуро сказал мальчик. – Это было бы нечестно. А вот эта рукопись… Подумать только – его товарищ работал целых пять лет!

– За эти бумажки можешь не беспокоиться, – проворчал ворон. – Что-что, а их-то вернуть для меня ничто. Запросто. Без особых… без заметных затруднений. Реальная задача. Решаемая.

Сказав эти слова, Батаки расправил крылья и улетел.

И почти тут же вернулся с листком бумаги в клюве и сунул его в мансардное окно. Он летал туда и обратно не меньше часа, прилежно, как ласточка, таскающая в гнездо глину и прутики, и каждый раз возвращался со страницей, а то и с двумя.

– Вот так. – Он, тяжело дыша, уселся на откос окна. – Думаю, все. Или почти все.

– Спасибо! – сердечно поблагодарил мальчик. – Теперь пойду поговорю со студентом.

Батаки почистил перья, сделал круг над домом для разминки, вернулся и увидел, как студент, не веря своему счастью, расправляет на столе помятые страницы.

– Ты самый большой болван из тех, что я видел за свою долгую… и плодотворную жизнь! – воскликнул ворон, когда мальчик вернулся на крышу. – Неужели ты просто взял и сунул в окно всю рукопись? Теперь и смысла нет к нему идти! Он никогда не повторит свое предложение.

Мальчик еще раз посмотрел на студента. Тот в одной ночной рубашке танцевал вокруг стола.

– Я все понимаю, Батаки, – повернулся он к ворону. – Ты хотел испытать меня. Ты думал, вот, он станет человеком и забудет Белого. Нет, Батаки! Белый ведь не настоящий дикий гусь, одному ему не справиться со всеми трудностями. Но тут еще и другое… Когда студент рассказывал мне свою историю, я понял: нет в мире ничего хуже, чем подвести товарища. И я не собираюсь подвести своего друга. Своего верного друга Белого.

Ворон Батаки промолчал, поморгал и начал яростно чесать шею когтистой лапой. Вид у него был почти смущенный. Потом, ни слова не говоря, посадил мальчика на спину, и они полетели к гусям.

Город на воде

Пятница, 6 мая

Вряд ли можно найти птицу приветливее, добрее и ласковее, чем маленькая серая гусыня Дунфин. Ее любили все без исключения, а Белый готов был за нее умереть. Даже сама Акка не могла ей ни в чем отказать.

Как только Дунфин прилетела на Меларен, она сразу узнала это место. Недалеко отсюда, на одном из островков морского архипелага, жили ее родители и сестры. И она попросила Акку – нельзя ли к ним залететь?

– Ведь они наверняка уверены, что я погибла. Какая радость будет!

– Вряд ли твои родители и сестры так уж тебя любят. Какая же это любовь, если они бросили дочь и сестру умирать на Эланде? – сухо возразила Акка.

Дунфин огорчилась:

– А что они могли сделать? Они же видели – летать я не могу. Не оставаться же ради меня на Эланде.

Чтобы уговорить Акку, она начала рассказывать про свой скалистый островок. Если смотреть издалека, непонятно, как там можно жить – голые скалы. Но если присмотреться, в расщелинах и на плато полно великолепного корма. А лучшего места для гнездовья и придумать невозможно – в расщелинах, в ивовых кустах, да где хочешь! Но самое замечательное – старый рыбак. Он, говорят, в молодые годы был заядлым охотником, с ружьем не расставался. Много птицы перебил. А в старости, когда умерла жена и дети разъехались кто куда, остался он один, и что-то в нем будто надломилось. Господь пробудил в старике совесть. Забросил ружье, и теперь у него другой заботы не было, как обихаживать птиц. Мало того что сам с тех пор ни разу не выстрелил в птицу, он и другим запрещал. И никто из птиц его теперь не боялся. Дунфин сама много раз заходила к нему в хижину, и он кормил ее хлебными крошками. Одна беда: прослышав про его доброту и гостеприимство, все больше птиц стало селиться на острове. И теперь, если вовремя не прилетишь, места для гнезда уже не найти. Именно поэтому родители Дунфин вынуждены были бросить ее на Эланде.

– Ну, пожалуйста, матушка Акка! Здесь же совсем близко!

Дунфин так долго умоляла Акку, что в конце концов добилась своего. Акка понимала, что стая летит с опозданием и полагалось бы взять курс прямо на север. Но до острова и впрямь было недалеко – если и задержатся, всего на один день.

Они подкрепились молодой травкой, снялись с места ранним утром и полетели над Мелареном. Мальчуган точно не знал, где они летят, но обратил внимание: чем дальше на восток, тем оживленнее становилось озеро, тем теснее стояли поселки и деревни на берегах.

Груженые паромы, деревянные лодки, парусники и рыбацкие баркасы направлялись на восток, а их обгоняли или шли навстречу белые, красивые пароходы. По берегам змеились дороги и рельсы. Что-то там было на востоке, что привлекало всех путников – и по воде, и по суше. И все хотели попасть в это неведомое место как можно раньше.

На одном из островов стоял большой белый дворец, а на берегах вокруг прятались в молодой зелени виллы. Вначале виллы попадались редко, но чем дальше на восток, тем чаще и чаще. Виллы были самые разные – и маленькие, и большие, богатые и победнее. Кое-где разбиты сады, но чаще дома строили прямо в прибрежном лесу. Ничего и сажать не надо – лес растет сам по себе. И у всех этих домов было нечто общее, что отличало их от других, серых и будничных строений: все они были выкрашены в разные цвета – сероголубой, бледно-зеленый, темно-красный или белый. Отсюда, сверху, они казались красивыми игрушками.

Мальчик, не отрываясь, смотрел на эти веселые дома и вдруг услышал крик Дунфин:

– Я узнаю! Я узнаю эти места! Там дальше будет город, плывущий по воде!

Он посмотрел вперед, но поначалу ничего не заметил, кроме цветного тумана над водой. Лишь постепенно различил он силуэты высоченных церковных шпилей и многоэтажных домов. Дома то проявлялись во всей красе, то снова скрывались в пелене розоватой дымки. Странно, но он нигде не мог различить береговой линии – казалось, и вправду весь город плывет по воде.

Чем ближе стая подлетала к городу, тем меньше становилось игрушечных домиков, а вскоре их совсем не стало. Повсюду дымили трубы, громоздились огромные темные фабрики. Большие кучи угля и досок лежали на берегу, а у грязных причалов грузились неуклюжие и тоже грязные пароходы.

Но почему-то, скорее всего из-за этой волшебной дымки, все казалось большим и необычным. И даже красивым.

Дикие гуси летели над фабриками, над буксирами и пароходами и постепенно приближались к башням и шпилям. Туман как-то сразу опустился к воде. Легкие розовые и голубые космы еще плавали в воздухе, но уже не мешали разглядеть старинные, узорчатые фронтоны, фасады, заканчивающиеся наверху изящной лесенкой. Некоторые дома были такими высокими, что Нильс вспомнил библейскую притчу про Вавилонскую башню. Первые этажи были скрыты туманом, и он решил, что дома построены на высоких холмах или скалах, но, как ни вглядывался, видел только парящие в тумане башенки и крыши с бесчисленными мансардами. И то в виде сизых силуэтов: с востока вставало солнце, а они летели на восток.

К солнцу.

Они летели к солнцу над огромным городом. Со всех сторон вздымались к небу церковные шпили. Иногда в тумане возникали прогалины, но в них ему удавалось разглядеть только воду, местами спокойную, местами кипящую водоворотами. Но земли-то, земли не было видно нигде! Может, где-то, скрытая туманом, и была земля, но он видел только воду. Город был построен на воде. Это было волшебно и красиво, хотя ему стало немножко не по себе. Так всегда бывает, когда сталкиваешься с чем-то непостижимым.

Как только гуси миновали город, туман почти рассеялся. Стали ясно видны берега и бесчисленное количество островов. Мальчик повернулся, чтобы рассмотреть получше, но город теперь выглядел еще страннее. Дымка вобрала в себя рассветные лучи и еще пышней расцвела разными красками: то розовой, то бирюзовой, то голубой, то золотистой. Дома, только что выглядевшие темными загадочными силуэтами, теперь сияли снежной белизной, а окна и крытые металлом шпили церквей светились, как расплавленный металл. Но земли он так и не увидел и окончательно решил, что Дунфин права. Весь город словно плыл по воде.

Они держали курс на восток. Поначалу побережье выглядело почти так же, как Меларен, только в обратном порядке. Сначала фабрики и заводы, потом вдоль берега пошли виллы. Пароходы, баржи и лодки спешили теперь не на восток, а на запад.

Они летели дальше. Здесь исчезло сходство с Мелареном: вместо узких фьордов под ними были проливы, которые становились все шире. И острова были намного больше. Материк ушел куда-то в сторону, и его уже не было видно. Все было более диким и суровым, чем на Меларене, даже растительность. Лиственные деревья на островах постепенно уступали место елям и соснам.

Потом исчезли и виллы, все чаще стали попадаться рыбацкие и крестьянские хижины. Чем дальше они летели на восток, тем реже встречались острова. Перед ними лежало и слабо дымилось бескрайнее море.

Наконец стая приземлилась на скалистом островке. Мальчик спрыгнул со спины Белого, размялся и подошел к Дунфин:

– Что это за город мы пролетали?

– Не знаю, как люди его называют. – Дунфин слегка встряхнула крыльями, будто пожала плечами. – Мы, серые гуси, называем его вот как: Город на воде.

Сестры

У Дунфин было две сестры – Вингшёна, что значит Прекраснокрылая, и Гульдэга, что значит Златоглазая. Сильные и умные птицы, но природа не наградила их таким мягким и глянцевым оперением, как Дунфин. Еще с той поры, когда все они были желтенькими пушистыми гусятами, и родители, и родственники, и даже старый рыбак на острове – все отдавали предпочтение Дунфин. Поэтому Вингшёна и Гульдэга люто ненавидели сестру.

Стая Акки с Кебнекайсе опустилась на остров. Вингшёна и Гульдэга как раз щипали травку на полянке недалеко от берега.

– Посмотри, сестра, – сказала Вингшёна, – посмотри, какие могучие, красивые птицы прилетели к нам на остров! Я, по-моему, никогда не видела диких гусей с такой роскошной осанкой! Атам… вон там… кто это? Видишь белого гуся? Вот это да! Можно жизнь прожить и не увидеть такого красавца.

Гульдэга согласилась с сестрой – и в самом деле, хороши пришельцы. Потом она вгляделась, а зрение у нее, как у всех серых гусей, было очень острое. Даже еще острее, не зря ее называли Златоглазой. Вгляделась как следует и издала сдавленный крик:

– Сестра! Сестра! Посмотри, кого они с собой притащили!

Вингшёна остолбенела. Она так удивилась, что молча стояла с открытым клювом – не могла даже гоготнуть от возмущения.

– И как это может быть? Как эта выскочка попала в такую шикарную компанию? Мы же оставили ее умирать от голода на Эланде!

– И самое худшее…

– И самое худшее что?

– И самое худшее – она наверняка проболтается, что это никакой не несчастный случай. Мы же нарочно подбили ей крыло, пока летели… И если проболтается, нам конец. Выгонят с острова.

– Да уж, ничего хорошего ждать не приходится от этой избалованной твари, – сказала Вингшёна задумчиво. – Я предлагаю вот что: сделаем вид, что страшно рады ее видеть. Эта дуреха небось и не поняла, что мы нарочно взяли ее в клещи.

Пока сестры обсуждали, как им себя вести, дикие гуси стояли на берегу и чистили оперение после полета. Потом выстроились в ряд и чинно двинулись вверх по горе в ущелье, где, как сказала Дунфин, гнездились ее родственники.

У Дунфин были замечательные родители. Они жили на этом острове дольше всех, радушно встречали новичков, помогали им советами. Родители тоже заметили стаю диких гусей, но Дунфин узнали не сразу.

– Не каждый день увидишь диких горных гусей на нашем острове, – сказал серый гусь-отец. – Внушительная, серьезная стая. Даже по полету видно. Найдут ли они пастбище – другой вопрос. Слишком много желающих, и…

– Ничего, ничего, – перебила жена, – не жадничай. Пока не набилось народу, можем и гостей принять.

Мать-гусыня была очень доброй и ласковой птицей – Дунфин пошла в нее.

Пока родители Дунфин церемонно приветствовали Акку, сама Дунфин не то подбежала, не то подлетела и встала рядом, весело поглядывая то на отца, но мать:

– Мамочка, папочка, неужели вы меня не узнаете?

Только теперь родители узнали потерянную дочь, и радости, разумеется, не было конца.

Белый и Дунфин начали наперебой рассказывать про ее чудесное спасение, и тут подбежали Вингшёна и Гульдэга. Они издалека начали издавать радостные крики и бросились обнимать Дунфин. Дунфин была настолько тронута, что у нее даже слезы выступили на глазах.

Диким гусям понравилось на этом приветливом острове. Решили, что раньше завтрашнего дня никуда не тронутся.

Сестры пригласили Дунфин посмотреть на их гнезда. Она очень порадовалась за них. Гусыни постарались – выбрали для кладки удобные и потаенные места.

– А ты где построишь гнездо, Дунфин?

– Я? Я не останусь на острове. Лечу с дикими в Лапландию.

– Как жалко, что ты нас покидаешь!

– Я бы, конечно, с удовольствием пожила с родителями, но я уже обещала Большому Белому…

– Что? – гаркнула Вингшёна. – Большому Белому? Ты хочешь заполучить этого красавца? Ну, знаешь…

Но в этот момент Гульдэга толкнула ее в бок, и Вингшёна замолчала.

И эти две негодницы всю первую половину дня исходили злобой – надо же, какого жениха отхватила эта избалованная Дунфин!

У них тоже были женихи, обычные серые гуси, но, как они решили, по сравнению с Белым смотреть не на что.

– Ой, умру, – сказала Гульдэга. – Если бы по крайней мере тебе повезло или мне… Лучше бы он сдох, этот Белый! Какая мука – думать все лето, что такой красавец достался этой ничтожной Дунфин!

Но с Дунфин сестры держались очень приветливо. Ближе к вечеру Гульдэга пригласила Дунфин взглянуть на своего жениха.

– Он, конечно, не такой красавец, как твой Снегокрылый, – сказала она, – но, по крайней мере, точно знаешь, что он – это он, и никто другой.

Дунфин задумалась:

– Не понимаю. Что ты хочешь сказать, сестра?

– Так… не имеет значения.

Но Дунфин настаивала, и в конце концов Гульдэга продолжила:

– Вообще-то ничего особенного… только мы с сестрой сомневаемся, все ли в порядке с этим Белым. Ты когда-нибудь видела белого гуся среди диких? Кто его знает… может, он заколдован.

– Вы совсем с ума сошли, – засмеялась Дунфин. – Обычный домашний гусь.

– Но ведь Тумметот, тот, что сидит у него на спине, заколдован? А почему ты уверена, что Белый не заколдован? – настаивали сестры. – Откуда тебе знать, может, он и не гусь вовсе, а какой-нибудь… баклан? Или ворона?

Они говорили так убедительно, что Дунфин испугалась, особенно когда услышала слово «баклан».

– Вы, наверное, шутите, – неуверенно сказала она. – Хотите меня напугать.

– Мы желаем тебе самого лучшего, Дунфин. Я сойду с ума от мысли, что ты летишь в Лапландию с бакланом. Но, знаешь, есть выход. Уговори его поесть вот этих корешков. Я собрала их сегодня утром. Если он заколдован, все тут же и выйдет наружу.

Мальчуган сидел среди гусей и краем уха слушал беседу Акки с отцом Дунфин, когда рядом села задохнувшаяся Дунфин:

– Тумметот! Тумметот! Белый умирает! Я убила его!

– Неси меня к нему, Дунфин! – крикнул мальчик. – По дороге расскажешь!

За ними с места снялась Акка, а потом вся стая.

Лететь было недалеко. Белый лежал на земле. Он не мог произнести ни слова, только жадно хватал клювом воздух.

– Пощекочите ему горло и постучите по спине! – скомандовала Акка.

Мальчик так и сделал. Белый закашлялся, и с кашлем вылетел большой корень, застрявший в горле.

Акка посмотрела на корень:

– Ты это ел?

– Да… но не смог проглотить.

– Твое счастье, – сказала Акка. – Если бы проглотил – умер. Это очень ядовитый корень.

– А Дунфин попросила его съесть, – растерянно пролепетал Белый.

– Мне сестры велели, – заплакала Дунфин и выложила всю историю.

– Берегись своих сестер, Дунфин, – заключила Акка, выслушав ее рассказ. – Я совершенно уверена, они не желают тебе добра.

Но так уж устроена была Дунфин. Она не помнила зла и тут же забыла слова Акки. И когда Вингшёна предложила познакомить ее со своим женихом, немедленно согласилась.

– Конечно, он не так красив, как твой, – сказала сестра, – зато отваги ему не занимать.

– А ты откуда знаешь?

– Знаю… сейчас тут большой переполох среди уток и чаек. Каждое утро прилетает хищная птица, и они кого-нибудь недосчитываются.

– Какая еще птица? – спросила Дунфин.

– Если бы я знала… Такую никто и никогда здесь не видел. Но что удивительно, этот ненасытный хищник никогда не нападал на нас, гусей. И все-таки мой жених решил завтра дать ему бой.

– Желаю ему победы! – от души сказала Дунфин.

– Надежды мало. – Гульдэга притворилась грустной. – Если бы мой жених был таким большим и сильным, как твой…

– Ты хочешь, чтобы я уговорила Белого биться с неизвестным хищником?

– Большей услуги ты не могла бы мне оказать.

На следующее утро Белый проснулся еще до рассвета, вышел на скалу и стал озираться по сторонам. Долго ждать не пришлось: почти сразу он увидел, как к островку приближается большая темная птица. И по мере приближения он понял, что птица не просто большая, а огромная. Он никогда раньше не видел таких крыльев. По всем признакам – орел. Несомненно орел. А он ожидал в худшем случае филина.

Белый понял, что живым он из этой схватки не выйдет. Но ему даже в голову не приходило отказаться от битвы с орлом, хотя тот был во много раз сильнее и куда лучше вооружен.

Орел, как камень, спикировал вниз, а когда поднялся в воздух, в когтях у него была чайка.

– Отпусти ее, – крикнул Белый и зашипел. – И больше сюда не возвращайся, птицеед, иначе будешь иметь дело со мной!

– Ты что, спятил? – захохотал орел. – Твое счастье, что я не трогаю гусей.

Белый решил, что орел считает ниже своего достоинства сражаться с ним, и бросился наперерез, ущипнул орла за шею и несколько раз ударил крыльями.

Орел такого стерпеть не мог. Он дал отпор, хотя и вполсилы. Ему вовсе не хотелось драться с гусем.

Мальчуган спокойно спал рядом с Аккой, как вдруг услышал отчаянный крик Дунфин:

– Тумметот! Тумметот! Орел сейчас разорвет Белого на части!

– Возьми меня на спину, Дунфин! Летим!

Когда мальчик увидел Белого всего в крови и с растрепанными перьями, он понял, что одному ему не справиться.

– Быстро, Дунфин! Летим за Аккой и остальными!

Орел услышал эти слова и отпустил Белого.

– Кто тут назвал имя Акки? – проклекотал он.

Увидел на спине у серой гусыни Тумметота, расправил крылья и улетел, смущенно крикнув на прощание:

– Что же сразу не сказали! Передай Акке – в жизни не ожидал встретить ее или кого-то из ее стаи здесь, в море!

Дикие гуси собирались пуститься в дорогу с самого утра, но решили сначала подкормиться.

Мальчик проводил глазами орла. Ему показался знакомым свободный, мощный и в то же время удивительно легкий полет гигантской птицы.

– Это тот самый орел, который вернул меня в стаю! – с удивлением пробормотал он.

Гуси мирно щипали травку на полянке, когда к Дунфин подошла горная утка.

– Сестры не решаются сами подойти к диким гусям, но просили передать, – сказала она. – Ты не можешь улететь с острова, не навестив старого рыбака.

– И правда, – всполошилась Дунфин. – Я должна его навестить.

Но после всего происшедшего она не решалась идти одна – попросила Какси и Тумметота ее проводить.

Дверь в хижину рыбака была открыта. Дунфин вошла в хижину, а Тумметот и Какси остались ждать ее за порогом. И тут же услышали крик Акки:

– Пора в дорогу! Пора в дорогу!

Они позвали Дунфин – пора в дорогу! Дунфин стремглав выскочила из хижины, и они бросились догонять стаю.

Довольно долго летели они над архипелагом. Что-то было не так. Мальчик начал сомневаться – гусыня позади мощно работала крыльями, а Дунфин всегда летела легко и беззвучно, как перышко. Он повернулся назад и в ужасе закричал:

– Акка! Акка! Повернись, Акка! Мы не взяли Дунфин! Вместо нее летит Вингшёна!

Гусыня издала злобный вопль, и все сразу поняли – мальчик прав. Гуси резко развернулись, но Вингшёна не спешила спасаться бегством. Она догнала Белого, схватила клювом Тумметота и изо всех сил замахала крыльями, пытаясь уйти от погони.

А погоня была отчаянная! Вингшёна летела быстро, но дикие гуси настигали ее.

Внезапно они увидели белый дымок над водой, и раздался звук выстрела. В азарте погони гуси не заметили, что прямо под ними была лодка с охотником.

Заряд никого не задел, но именно там, рядом с лодкой, Вингшёна открыла клюв, и мальчик вверх тормашками полетел в море.

Долина в горах

Далеко на севере, в горах Лапландии, на уступе скалы и сейчас можно видеть большое орлиное гнездо – диаметром не меньше двух метров и высотой с чум саамов-оленеводов. Много лет оно строилось и достраивалось, искусно вплетались все новые и новые сосновые ветки.

Скала, где помещалось это гнездо, нависала над просторной долиной, а в долине летом гнездились дикие горные гуси. Лучше места для гусей не найти – долина спрятана в горах, почти никто про нее не знает, даже местные жители, саамы, и те не знают. В небольшом озерце хватает корма для гусят, а зыбкие кочки в зарослях ивняка и низких кривых берез – превосходные места для гнездовья.

С незапамятных времен орлы жили на скале, а гуси в долине. Каждый год орлы уносили несколько гусят, но знали меру – иначе можно спугнуть гусей, и они улетят искать другое место. С другой стороны, гусям тоже была польза от такого соседства. Конечно, орлы – разбойники, ничего другого про них не скажешь, зато они отпугивают других разбойников.

Однажды Акка с Кебнекайсе стояла у озера посреди долины и, не отрываясь, смотрела на орлиное гнездо. Это было года за два до того, как Нильс Хольгерссон пустился в свое невероятное путешествие. Орлы вылетали на охоту сразу после восхода солнца, и каждое лето Акка внимательно наблюдала, куда они полетят: собираются охотиться в долине или улетят прочь, на другие охотничьи угодья.

Ждать пришлось недолго: пара огромных, захватывающе красивых, но не менее опасных птиц несколько мгновений парила над долиной, потом орлы развернулись и скрылись за скалами.

Акка облегченно выдохнула.

Старая гусыня-предводительница уже несколько лет не занималась кладкой и высиживанием яиц. Она проводила время в обходах гнезд молодых пар. Советовала, как правильно строить гнезда, как высиживать яйца, как выкармливать только что вылупившихся гусят. Но самое главное – стояла на часах. В долине могли появиться не только орлы, но и песцы, и совы, и другие опасные, особенно для птенцов, хищники.

К середине дня орлы обычно возвращались с охоты. И тут требовалось внимание и наблюдательность. Она определяла по полету, удачной была охота или не особенно. Если не особенно, надо быть начеку.

Но на этот раз орлы почему-то не появились.

«Стара я стала, – подумала Акка. – Задремала и не заметила, как они вернулись. Наверняка давно дома».

Акка долго наблюдала за гнездом, но орлы так и не показались. Обычно они отдыхали, сидя на остром выступе скалы, а ближе к вечеру слетали в долину искупаться в озере, но не в этот раз.

Акка опять упрекнула себя в старческой невнимательности. Она настолько привыкла видеть у себя над головой орлов, что ей даже в голову не пришло, что они не вернулись с охоты.

На следующий день она проснулась очень рано и посмотрела на орлиное гнездо. Вот-вот должны вылетать.

Но орлы не появлялись. К тому же она услышала какой-то крик, одновременно злой и жалобный, – ей показалось, что из орлиного гнезда.

У орлов что-то не так, подумала Акка. Она взмыла в воздух и поднялась высоко-высоко – с высоты можно заглянуть в гнездо.

Взрослых орлов не было. В гнезде лежал полуголый, еще неоперившийся птенец и кричал, широко открывая клюв.

Акка неуверенно спустилась пониже. Орлиные гнезда – не самое приятное место для визитов. Типичное разбойничье логово. В гнезде белеют кости, окровавленные перья с кусками кожи, заячьи головы, клювы и мохнатые лапки перепелов. Не особенно радовал и птенец – кривой разинутый клюв, неуклюжее тельце, еще не оформившиеся крылья, из которых, как колючки, торчали зачатки маховых перьев.

Акка преодолела отвращение и села на край гнезда, поминутно оглядываясь – а вдруг вернутся разгневанные родители?

– Наконец-то! – гневно закричал птенец. – Хоть кто-то! Еду принесла?

– Ну-ну, не спеши, малыш. Расскажи лучше, где твои родители?

– Кто бы знал! Улетели вчера утром, а мне оставили какую-то дохлую мухоловку. Даже ты сообразишь, что я ее еще вчера доел. Ну и мать! Позор, позор! Стыд и позор – оставить родного сына умирать голодной смертью!

Акка задумалась. Похоже, с орлами что-то случилось. Может быть, даже подстрелили. И что теперь делать? Можно оставить этого нахального орленка умирать. Избавиться от орлов в долине. Но это было не в ее правилах. Она даже упрекнула себя – как я могла подумать такое!

– И что ты на меня уставилась? Не каждый день увидишь настоящего орла, это я понимаю, но я же голоден!

Акка расправила крылья, снялась с гнезда и через несколько минут прилетела с форелью в клюве.

Орленок ужасно разозлился и даже попытался ущипнуть Акку своим острым крючковатым клювом.

– Ты что? По-твоему, я стану жрать такую дрянь? Принеси куропатку! Или мухоловку, на худой конец!

Тут уже Акка вышла из себя. Она сильно ущипнула птенца за шею, так что тот перестал орать противным голосом и совсем по-детски пискнул.

– Я тебе вот что скажу, – прошипела старая гусыня. – Радуйся, что я вообще взялась тебя кормить. Боюсь, родители не вернутся, так что выбирай: или ешь что дают, или дожидайся своих куропаток и мухоловок, пока не помрешь с голоду. Я тебе мешать не буду.

И улетела. И довольно долго не показывалась. А когда вернулась, рыба была съедена. Она положила перед ним еще одну рыбину, и он тут же начал ее рвать, время от времени бросая на Акку укоризненные взгляды – смотри, на что ты меня обрекаешь.

Акке предстояла нелегкая работа. Орлы так и не вернулись, а для птенца надо беспрерывно ловить форель. Она кормила его рыбой и лягушками. По всем признакам, и рыба, и лягушки пошли орленку на пользу. Он за два-три дня вырос, окреп, забыл родителей и искренне считал Акку своей матерью. И она полюбила сироту от всей души, только старалась отучить его от припадков ярости и чрезмерного нахальства.

Прошли еще две недели, и Акка заметила, что у нее начинается линька, а это значит, она целый месяц не сможет летать. Орленок умрет от голода.

– Ну что ж, Горго, – сказала она орленку. – Скоро я не смогу приносить тебе еду. И у тебя выбор: либо ты останешься в гнезде умирать, либо попробуешь слететь в долину. Предупреждаю: тут высоко. Можешь разбиться насмерть.

Два раза повторять не понадобилось. Орленок вылез из гнезда, даже не поглядев, насколько глубока открывшаяся перед ним пропасть, расправил смешные маленькие крылья и бросился вниз. Чего-чего, а отваги ему было не занимать. Пару раз он перевернулся в воздухе, но все-таки каким-то седьмым чувством поймал поток воздуха и целым и невредимым опустился на траву.

Остаток лета Горго провел в обществе гусят и очень с ними подружился.

Он искренне считал себя гусенком и пытался подражать им во всем. Однажды полез за ними в воду и чуть не утонул. До того огорчился, что весь день просидел, нахохлившись, в зарослях. И для огорчения был повод – как же так, он не умеет плавать!

К вечеру он подошел к Акке и спросил:

– Матушка Акка, почему я не умею плавать, как другие гуси?

– У тебя выросли чересчур длинные, кривые и острые когти, пока ты лежал там, в гнезде, – объяснила Акка. – Но не переживай! Из тебя выйдет хорошая птица.

Крылья у Горго отросли, он давно мог бы летать, но решился только осенью, когда гусята брали первые уроки. И какой это был триумф! Уж в этом-то виде спорта равных ему не было. Его друзья-гусята, полетав немного, садились отдохнуть, а он мог провести в воздухе хоть целый день. Горго еще не понимал, что он не настоящий гусь, и все время удивлялся:

– Матушка Акка! Почему куропатки и мухоловки удирают, стоит только моей тени упасть на землю? Других гусей они не боятся!

– У тебя выросли чересчур длинные крылья, пока ты лежал там, в гнезде, – объяснила Акка. – Но не переживай! Из тебя все равно выйдет хорошая птица.

Горго сам научился ловить рыбу и лягушек, но и это послужило поводом для расспросов:

– Матушка Акка! А почему я ем рыбу и лягушек, а другие гуси не едят?

– Потому что, пока ты лежал там, в гнезде, я приносила тебе рыбу и лягушек, – объяснила Акка. – Ты привык к этой диете. Но не переживай! Из тебя обязательно выйдет хорошая птица.

А когда настало время осеннего перелета, Горго полетел вместе с гусями. Он по-прежнему был уверен, что он гусь. Не совсем такой, как остальные, но все-таки гусь. В воздухе носились тысячи перелетных птиц, и какой переполох они подняли, когда увидели в стае Акки с Кебнекайсе не кого-нибудь, а настоящего орла! Акка не могла отделаться от любопытных. Птицы то и дело подлетали и обсуждали необычного члена стаи. Акка много раз просила их замолчать, но разве можно заткнуть сразу столько клювов!

– Почему они обзывают меня орлом? – без конца спрашивал Горго и все больше и больше раздражался. – Что они, не видят, что ли, что я не какой-то там пожиратель птиц, который губит себе подобных? Как они смеют называть меня этим противным именем?

В один прекрасный день они пролетали над хутором. В мусорной куче копались куры.

– Орел! Орел! – закудахтали они и бросились врассыпную.

И тут Горго, который за всю свою жизнь ничего, кроме плохого, об орлах не слышал, не выдержал. Он со свистом спикировал на двор и запустил когти в одну из кур:

– Я тебе покажу, как обзываться! Я тебе покажу, какой я орел!

И в тот же момент услышал отчаянный крик Акки:

– Горго!!!

Он бросил полумертвую от ужаса курицу и подлетел к предводительнице.

Акка тут же начала его воспитывать:

– Что на тебя нашло? – Она несколько раз сильно ударила его клювом. – Ты с ума сошел? Как тебе не стыдно! Что тебе сделала это несчастная курица? Может, ты убить ее хотел?

Птицы из соседних стай глазам своим не поверили: Горго, орел, покорно снес наказание! Посыпались издевки.

Орел слышал все это и время от времени бросал на Акку свирепые взгляды. Казалось, он вот-вот бросится на приемную мать. Но сдержался. Несколькими ударами могучих крыльев поднялся высоко над стаей и летел там, где насмешки ему были не слышны. А потом исчез.

Три дня спустя Горго появился в стае.

– Я теперь знаю, кто я, – грустно сказал он. – И поскольку я орел, то и должен жить как орел, а не как гусь. Но матушка Акка! Я очень хочу, чтобы мы остались друзьями. Обещаю никогда не нападать ни на тебя, ни на кого-то еще из твоей стаи.

Акка была оскорблена в лучших чувствах. Она так хотела воспитать из беспомощного орленка мирную и кроткую птицу, и теперь все ее планы пошли насмарку.

– Как я могу дружить с птицеедом? – сухо сказала она. – Живи так, как я тебя учила, и оставайся в стае.

Оба были горды и непреклонны, и никто не хотел уступать. Кончилось тем, что Акка запретила орлу показываться ей на глаза. Она так разгневалась, что никто не решался даже имя его произнести в ее присутствии.

Горго одиноко летал по всей стране, наводя ужас на птиц и мелкое лесное зверье. Настроение у него было так себе – он тосковал по времени, когда жил как гусенок и играл с гусятами. Какое веселое и беззаботное было время…

У Горго была слава отчаянного храбреца. Поговаривали, что он не боится никого на свете, кроме своей приемной матери Акки с Кебнекайсе. Слухи ходили разные, но одно несомненно: никто и никогда не слышал, чтобы он напал на дикого гуся.

В заточении

Горго было всего три года, он еще и думать не начинал о семье и постоянном гнезде, когда его поймал хитрый и опытный птицелов и продал в Скансен. Там уже жили два орла. Их содержали в стальной клетке, забранной металлической сетью. Клетка, правда, была очень большой, в ней росли два дерева и лежали несколько валунов – таким птицам нужен простор. Но орлы от этого лучше себя не чувствовали. Их роскошное глянцевое оперение потускнело, они сидели неподвижно, нахохленные и встрепанные, и смотрели, не мигая, в одним только им известную точку в пространстве. А может, и спали с открытыми глазами.

Первую неделю Горго не унывал. Он пробовал летать, то и дело косил яростным желтым глазом на смотрителя, грозно и беззвучно открывал свой страшный крючковатый клюв.

Но постепенно и он провалился в сонное безразличие. Сидел на ветке, смотрел, не видя, ни о чем не думал и не замечал течения дней.

Как-то утром он, как обычно, сидел с полузакрытыми глазами, не обращая внимания на брошенный смотрителем кусок мяса. И вдруг Горго услышал – кто-то его зовет. Он сначала решил, что это одно из смутных видений, все чаще посещавших его в последние дни. Зов повторился. Его сознание было настолько затуманено, что он даже не дал себе труда посмотреть вниз. Только вяло спросил:

– Кто там назвал мое имя?

– Ты что, не узнаешь меня, Горго? Это я, Тумметот, я путешествовал с дикими гусями.

– И Акка тоже в клетке? – встревоженно спросил Горго, будто просыпаясь от долгого тяжелого сна.

– Нет… Акка, и Белый, и вся стая… они, наверное, уже в Лапландии. А я, как видишь… Я попался.

Орел отвернулся и, казалось, забыл о нем. Опять погрузился в небытие.

– Горго! – крикнул мальчуган что есть сил. – Ты же беркут! Королевский орел! Самый большой и сильный изо всех орлов! Я не забыл, как ты когда-то вернул меня в стаю! Я не забыл, как ты пощадил моего друга Белого, которого обманом заставили с тобой биться! Скажи, чем я могу тебе помочь?

– Если хочешь помочь, не беспокой меня, Тумметот, – тихо сказал Горго, не поворачивая головы. – Не буди. Я вижу сны. Свободно парю в воздухе и не хочу опускаться. И не хочу просыпаться.

– Ты должен! Ты должен бороться! Ты же не хочешь стать, как те двое?

– Я не просто хочу. Я мечтаю стать таким, как те двое. Им все равно. Они спят и видят прекрасные сны.

И Горго закрыл глаза.

Настала ночь, и Горго услышал, как кто-то скребется на сетчатой крыше клетки. Двое других орлов ничего не заметили, но Горго проснулся:

– Кто там? Что происходит на крыше?

– Это я, Горго. Тумметот. Я сижу здесь и пилю стальную проволоку. Скоро ты сможешь улететь на свободу.

Орел поднял голову. Ночь была светлая, к тому же у орлов редкостное зрение. И в самом деле на крыше сидел крошечный человечек и старательно пилил стальную нить. На секунду вспыхнула надежда, но тут же погасла.

– Тумметот, – сказал он грустно. – Ты разве не видишь, какой я большой? Ты не забыл, что у меня размах крыльев два с половиной метра? Представляешь, сколько тебе придется пилить? Так что лучше иди спать и оставь меня в покое. И я посплю.

– Ну и спи, кто тебе мешает, – пожал плечами мальчуган. – Не обращай на меня внимания. Конечно, не сегодня и не завтра, но будь уверен – в конце концов я перепилю эту проклятую проволоку. Тебе здесь нельзя оставаться. Ты погибнешь.

Горго закрыл глаза и заснул.

Но на утро увидел, что проволока во многих местах уже перепилена. И в этот день он чувствовал себя не таким опустошенным и вялым, как в последнее время. Он несколько раз расправил крылья, удивляя посетителей их размерами, и попрыгал на ветках – размять затекшие суставы.

И настал день, когда Тумметот разбудил Горго еще до рассвета. Силуэты домов медленно проявлялись на фоне расцветающей на востоке зари.

– Попробуй, Горго, – громко шепнул мальчик.

Орел посмотрел наверх. Мальчик потрудился на славу – в крыше зияла довольно большая дыра. Горго взлетел и упал на землю, зацепившись за отогнутый кусок проволоки. С третьей попытки он проскользнул сквозь дыру и оказался на свободе.

Горго даже не поблагодарил Тумметота. Несколько мощных взмахов крыльями – и он уже парил высоко в небе, а потом исчез, скрылся в предутренних темных облаках.

Тумметот смотрел ему вслед и с тоской думал – найдется ли кто-то, кто и мне вернет свободу?

Он уже долго жил в Скансене. Познакомился со всеми зверями в зоопарке, кое с кем подружился. Если признаться честно, здесь, в Скансене, было так много интересного, он так много увидел и многому научился, что дни летели незаметно. Но когда он мысленно возвращался к Белому, к Акке и всем другим, ему становилась очень грустно и на глазах появлялись слезы.

Может показаться странным, что Клемент Ларссон не выполнил своего обещания и не вернул мальчику свободу. Но если вспомнить, как у него замутилось в голове после встречи с самим королем, ничего удивительного – он очертя голову уволился и отправился рассказывать землякам о своей удаче. Тем не менее он не забыл гнома-домового. Сегодня же отнесу гномику еду в голубой миске, решил Клемент в день отъезда. Но, как назло, голубой миски не нашлось.

А тут начали приходить люди – попрощаться. Саамы из Лапландии, девушки в национальных костюмах из Даларны, строители, садовники. У него даже и времени не было поискать голубую миску. Под конец он уже опаздывал на поезд, и у него не было другого выхода, как попросить старичка саама.

– Я вот что скажу, – шепнул ему Клемент Ларссон. – Тут у меня в Скансене гномик живет. Ну, ты-то знаешь, из этих… маленький народец. Я ему каждое утро приношу еду. И я тебя прошу – вот тебе деньги, купи голубую миску, положи каши с молоком и поставь ему утром на пороге болльнесской хижины. Там на щите написано: «Крестьянское жилище из Болльнеса».

Саам удивился, но у Клемента уже не было времени объяснять, почему гномик должен поесть именно из голубой миски. Надо было бежать на вокзал.

Саам добросовестно искал в городе голубую миску. Миски были разных цветов, в том числе и голубая, но чем-то она ему не понравилась, и он купил белую. И, как и договорились, утром положил в нее каши, залил молоком и поставил на пороге болльнесской хижины. И на следующий день. И на следующий.

И мальчик чувствовал себя связанным обещанием. Как же так – он дал слово! Клемент уехал, а он остался в плену.

Этой ночью ему было особенно грустно. Он много бы дал, чтобы вырваться отсюда. Наверное, потому, что уже началась настоящая весна, да и лето было не за горами. Когда рыбак притащил его в Скансен, у него даже мелькнула малодушная мысль – а может, и неплохо! Мерзкие дожди, свинский холод, голод – чего он только не натерпелся, и неизвестно, что ждало впереди. В мае прилететь в Лапландию – замерзнешь насмерть. А сейчас теплынь, все покрылось свежей яркой зеленью, листья тополей и берез отливают шелковым блеском. Черешни уже в цвету, аромат такой, что голова кружится. На кустах смородины и крыжовника появились крошечные зеленые ягодки. И даже многоопытные и оттого осторожные дубы тоже начали понемногу разворачивать свои резные листья. А на огородах в Скансене бойко зеленеют горох, фасоль и капуста.

Сейчас, наверно, даже в Лапландии тепло, с тоской подумал мальчик. В такое утро сидеть бы на спине у Белого – красота! Все зелено, цветы, солнце пригревает…

Ночь была совершенно тихой, и вдруг, откуда ни возьмись, налетел короткий порыв ветра и сразу угас. Мальчик поднял голову – на перепиленной крыше орлиной клетки сидел Горго.

– Ты, должно быть, решил, что я тебя бросил, – усмехнулся орел. – Ничего подобного. Проверил, не отвык ли летать. Разве я оставлю тебя в этой тюрьме? Садись на спину, я мигом доставлю тебя к твоим друзьям.

– Невозможно, – уныло сказал мальчуган. – Я дал слово, что не убегу, пока не отпустят.

– Это еще что за глупости? – клекотнул орел так, что мальчик втянул голову в плечи. – Тебя притащили сюда против воли! И ты сам, что ли, дал это дурацкое слово? Тебя заставили! Обещание, данное под угрозой, ничего не стоит. Дураку ясно.

– Слово есть слово… Так что спасибо, но ты мне помочь не можешь.

– Не могу? – Горго рассердился всерьез. – А это мы посмотрим…

И с этими словами он ухватил Нильса Хольгерссона своей огромной когтистой лапой и через две секунды уже был высоко над Скансеном, а еще через две – исчез.

Горго летел на север.

Драгоценный пояс

Среда, 15 июня

Орел летел и летел, редко и мощно поднимая и опуская крылья.

И только когда они были уже далеко от Стокгольма, опустился на землю.

Как только Горго разжал когти, мальчик тут же пустился бежать. Орел прыгнул и прижал его лапой к земле:

– Ты куда? С ума сошел? Хочешь вернуться в неволю?

– А твое какое дело? – огрызнулся мальчуган и попытался вывернуться. – Иду, куда хочу.

Орел дернул головой: взад-вперед. Этот жест у орлов означает крайнее раздражение.

Схватил мальчика за курточку своими устрашающими когтями, без всякого труда снялся с места и полетел дальше. На север, через всю провинцию Упланд. Он летел и летел, не выказывал ни малейших признаков усталости. Мальчику были видны только легкие наклоны распушенного веером хвоста Горго с белой оторочкой – чуть вправо, чуть влево.

Остановились у большого водопада. Орел выбрал большой валун в самой середине кипящего потока. Сбежать невозможно.

Мальчик огляделся. И правда, отсюда не сбежишь. Сверху – пенная стена водопада, здесь, внизу, бурлящие пороги. Переплыть – даже думать нечего. Что делать? Многое из того, что говорил отец, пролетало мимо ушей, но это правило он запомнил твердо. Дал слово – сдержи.

Он повернулся к орлу спиной и набычился.

И орел успокоился – теперь Тумметот никуда не денется. Чтобы утешить пленника, начал рассказывать, как погибли его родители, как его выкормила и воспитала Акка с Кебнекайсе и как он с ней поссорился.

– Дураком был, – заключил Горго.

Нильс обернулся – огромный беркут, не отрываясь, смотрел на него яркими, круглыми, золотыми глазами.

– Теперь, надеюсь, ты поймешь, Тумметот, почему я так хочу вернуть тебя в стаю. Я чувствую себя неблагодарным бакланом. Много раз слышал, что Акка тебя любит и ценит. Ты можешь нас помирить.

Мальчик перестал дуться и в свою очередь поведал орлу, как он очутился в Скансене, как его приютил старый скрипач Клемент Ларссон и как этот самый Клемент Ларссон уехал, не выполнив своего обещания. Не освободил его от клятвы.

Орел не имел ни малейшего намерения отступать от своих планов, но ему неожиданно пришла в голову мысль.

– Слушай, Тумметот, – сказал он задумчиво. – Мои крылья очень сильны, и я отнесу тебя, куда захочешь. А зрение такое, что могу разглядеть жука на лугу, не то что человека. Расскажи, как выглядит этот твой Ларссон, и я его найду. А уж уговорить его освободить тебя от клятвы – твоя забота.

Мальчику такая возможность показалась заманчивой.

– Иногда заметно, что тебя воспитала такая мудрая и благородная птица, как Акка, – не удержался он, чтобы не съязвить. – Могу представить, что бы из тебя вышло, если бы не она.

Горго издал короткий, резкий писк – шутка ему понравилась.

Мальчуган подробно описал Клемента Ларссона.

– В Скансене говорили, что он из Хельсингланда.

– Значит, прочешем весь Хельсингланд. Обещаю, завтра, еще до вечера, мы его найдем.

– Хвастаешь!

– Я – хвастаю? Плохим бы я был орлом, если бы меня остановил такой пустяк! Не забывай: я – орел!

Он выпрямился и окинул взглядом окрестности, чтобы ни у кого не осталось сомнений: это да. Это орел.

Горго и Тумметот покинули валун посреди бурного порога лучшими друзьями. Мальчик вскарабкался на спину орла. Теперь он, по крайней мере, мог хоть что-то увидеть, потому что, когда он беспомощной куклой висел в когтях у могучей птицы, ему виден был только хвост. Красивый, но все же хвост.

Летели они с головокружительной скоростью, хотя орлу это, похоже, не стоило никаких усилий. На юге провинции мальчик не заметил ничего примечательного – все та же бесконечная, поросшая хвойным лесом равнина. Зато ближе к северу, от границы с Даларной и до Ботнического залива, пейзаж изменился. Мягко изогнутые холмы, покрытые лиственными лесами, кое-где посверкивают голубые зеркала десятков озер, пенятся порожистые реки. Белые церкви, многолюдные приходы, дороги и рельсы разбегаются во всех направлениях, дома утопают в зелени. Повсюду цветут сады, аромат их чувствуется даже на высоте.

Вдоль реки он заметил металлургические заводы, вроде того, что он видел в Бергслагене. Заводы стояли с равными промежутками вплоть до самого моря, где на побережье раскинулся большой город.

Они пролетели еще немного, и опять пошли сплошные ельники, не на чем глаз остановить. Правда, здесь была не равнина, а невысокие цепи холмов. Темная масса леса под ними поднималась и опускалась, как волны на море. Кое-где просвечивали серые скалы.

Какой странный край, подумал мальчик. Юбка из елового лапника, сорочка из серых камней, зато на талии – богатый пояс, вышитый речками и цветущими лугами. Заводы похожи на драгоценные камни, а вместо пряжки – большой город с церквами, замком и красивыми домами.

Они пролетели еще немного, орел пошел на снижение и сел на большом, совершенно голом черном плато на самой вершине горы.

– Думаю, в лесу немало дичи, – сказал он. – Чтобы по-настоящему почувствовать свободу, я должен поохотиться. К тому же, честно говоря, проголодался. Ты ведь не боишься остаться один?

– Еще чего!

– Можешь идти куда хочешь, но к заходу солнца будь на месте. – Посреди фразы он круто взмыл в воздух, и последние слова донеслись уже издалека: – Будь на месте-е-е…

Мальчик ни за что не стал бы показывать орлу, что он не в восторге от предложения остаться одному на этой голой скале. И идти некуда – бесконечный еловый лес, в котором даже днем темно, как ночью. На самом деле ему было и одиноко, и страшновато.

И вдруг он услышал в лесу пение и заметил между стволов какие-то светлые пятна. Сначала не понял, что это, но очень быстро сообразил: желто-голубой шведский флаг. А из донесшихся до него разговоров стало ясно: это только передовой отряд направляющихся сюда людей. Но лес на склонах такой густой, что он даже этот передовой отряд разглядел не сразу. Они несли флаг по узким, извилистым тропинкам, флаг с желтым крестом на голубом фоне мелькал то тут, то там, и мальчику никак не удавалось определить, куда они его несут, этот флаг. Не сюда же – на эту мрачную и голую скалу!

Оказалось, именно сюда. На опушке появился знаменосец, а за ним и остальные. Все смеялись и перебрасывались шутками. Страх и тоска у мальчика прошли, будто их и не было. Орел не появлялся довольно долго, но он и не заметил его отсутствия – так быстро пролетело время.

День Леса

На широком хребте, где Горго оставил Тумметота, десять лет назад бушевал лесной пожар.

Погибшие деревья вырубили и вывезли. Там, где выгоревшие участки граничили с непострадавшим лесом, начала появляться новая поросль. Но большая часть плато не оправилась после пожара – черная пустошь, где только обугленные пни в расщелинах скал напоминали, что когда-то здесь был большой и красивый лес. Ни одна травинка, ни одно деревце не могли укорениться на выжженной земле.

Многим это казалось необычным. Как правило, пожарища уже через год-два начинают покрываться растительностью. Но тут был особый случай. Как раз в год пожара стояла необычная засуха, и поэтому выгорели не только деревья, не только все, что росло на скале: вереск, мох, багульник, брусника. Выгорела сама почва. Она была настолько сухой, что плодородный перегной превратился в сухой тонкий порошок. В золу.

С каждым порывом ветра в воздух поднимались черные облачка, а поскольку плато на вершине было открыто всем ветрам, то вскоре там не осталось ни малейшего следа почвы. И за десять лет не появилось ни единой травинки. Многим казалось, что так и останется на веки веков.

И как раз в этом году, в начале лета, перед приходской школой собрались дети. На плечах у них были лопаты и кирки, а в руках узелки с едой. Как только явился последний ученик, вся эта шумная компания двинулась в лес. Перед ними шел знаменосец. Учителя следили, чтобы никто не отставал, а в арьергарде двое лесников помогали лошади тащить повозку, груженную саженцами сосен и вылущенными из шишек семенами елей.

Торжественная процессия не остановилась ни в одной из тесно окруживших поселок березовых рощ. Дети шли дальше и дальше по извилистым тропам, по которым коров выгоняли на летние пастбища. Лисы удивленно выглядывали из своих нор – таких странных пастухов они в жизни не видели. Шли мимо угольных ям, где по осени жгли древесный кокс. Клесты вертели своими причудливо скрещенными клювами и беспокойно спрашивали друг друга: вы видели когда-нибудь таких маленьких углежогов? Они же ничего не соображают, еще пожар устроят в лесу.

И наконец шествие достигло того самого выгоревшего плато. Скалы и валуны были совершенно голыми, на них не росло ровным счетом ничего. Их не оплетала лоза неприхотливой линнеи, и – что особенно странно – даже зеленые мхи и бледные оленьи лишайники не решались расти на этих камнях. Не видно было ни заячьего щавеля, ни болотной каллы, называемой в народе «змей-трава». И даже на крошечных сохранившихся островках земли в трещинах и углублениях скал не рос ни папоротник, ни седмичник, ни белый копытень – ничего. Все эти изящные, зеленые и красные растения, так украшавшие когда-то подлесок, исчезли.

Все черно, неприютно, мрачно. Кое-где остались лиловые кустики вереска. И черная, мертвая вода в расщелинах. Вот и все. Не зря мальчугану сразу стало не по себе.

С появлением детей стало весело и шумно. Заброшенное плато словно расцвело и осветилось надеждой – а вдруг мальцам и вправду удастся вдохнуть в это пепелище новую жизнь?

Дети немного поели, отдохнули, взялись за кирки и лопаты и начали работать. Лесники показывали, что и где надо делать, и они бережно и старательно укрепляли саженцы в чудом сохранившихся островках почвы.

Наверное, у них недавно был урок ботаники – они всерьез и со знанием дела обсуждали, как корни этих маленьких сосен укрепят землю, как они защитят ее от выдувания, как хвоя постепенно превратится в перегной. Наверняка ветром принесет какие-нибудь семена, и уже через пару лет они будут собирать здесь, на голых скалах, дикую малину и чернику. А саженцы со временем превратятся в высокие деревья, настоящие корабельные сосны, и из них будут строить красивые дома и корабли.

А если бы они сюда не пришли, остатки почвы унесло бы ветром и смыло дождем, и гора бы умерла навеки.

– Да, – серьезно сказала маленькая девочка. – Успели, можно сказать, в последнюю минуту. Ай да мы!

И дети тут же заважничали.

Пока дети работали, родители этой девочки сидели за столом в своем доме и обсуждали, выйдет ли что-то из этой затеи. Вряд ли. Все это учителя выдумали. Хорошо, с одной стороны, дети к труду приучаются. Но с другой – забава, конечно. Что там может вырасти? И все равно посмотреть интересно.

Сказано – сделано. Не успели выйти из дому, на коровьей тропе встретили соседей. Потом еще одних, и еще.

– Вы куда?

– На пожарище…

– На детей поглядеть?

– На детей.

– Пустое…

– Пустое… Пусть поиграют.

– Что они там могут посадить? Маленькие еще.

– Я кофейник несу, пусть погреются.

– Это да… весь день на сухомятке. Замерзнут.

Но когда родители поднялись на гору, их встретили веселые, раскрасневшиеся дети. А когда присмотрелись, увидели, что дети сделали большую работу – посадили сосны, пробили борозды, горстями снесли туда крохи земли и посеяли семена. Сейчас они пололи вереск, чтобы не задушил посадки. Детишки были настолько увлечены, что даже глаз не поднимали на родителей.

Отец девочки тоже начал выдирать кустики вереска, больше для забавы. Еще кто-то последовал его примеру. И тут уже детям пришлось учить родителей, как правильно взяться за дело.

Постепенно взрослые включились в работу, и стало еще веселей. Выяснилось, что с приходом родителей инструмента на всех не хватит. Двоих самых длинноногих послали в поселок за лопатами.

Там их спросили:

– Где весь поселок? Что там случилось? Какое-нибудь несчастье?

– Никакого несчастья не случилось. А поселок на пожарище, сажает лес.

– Раз весь поселок там, что ж мы-то дома сидим!

И через полчаса на плато потянулись люди. Сначала стояли молча и смотрели, а потом, один за другим, начали помогать.

Конечно, весело сеятелю выйти на собственное поле и посмотреть на дружные всходы, но здесь было еще веселее.

Потому что вырастут не тоненькие колосья, а настоящие деревья с толстыми ветвями и могучими стволами. И будут стоять много, много лет. Здесь зажужжат насекомые, запоют дрозды, станут токовать тетерева и глухари. На этом черном, выгоревшем плато закипит настоящая лесная жизнь.

А потом придут другие поколения и вспомнят, как их отцы и матери заложили этот памятник человеческому труду. Могли бы получить в наследство голые скалы, а получат густой, гордый лес.

И когда это до них дойдет, они еще больше будут чтить мудрость и трудолюбие родителей. И вспомнят их с любовью и благодарностью.

Большой зеленый лист

Четверг, 16 июня

На следующий день Горго нес мальчика над Хельсингландом. Все здесь было с иголочки, новенькое: и свечки новорожденных сосновых шишек, и желтые ноготки на еловых лапах, и клейкие березовые листочки, и изумрудная трава на лугах, и всходы на полях. Почти весь Хельсингланд оказался высокогорьем, но в ущелье между горами виднелась светлая и зеленая долина. Она ветвилась в ту и другую сторону, и мальчика осенило, что это похоже на огромный зеленый лист с прожилками. И вправду сначала ответвления были пошире, потом все)Ьке и уже, а главная долина тоже постепенно сужалась, пока не затерялась между скалами.

Посредине центральной долины текла величественная река, русло ее то и дело становилось очень широким, так что в этих местах река была больше похожа на озеро. Низкие, заливные луга по берегам, чуть повыше посевы, а вдоль опушки леса, растущего на склонах гор, стояли хутора. Большие, добротные, они шли непрерывной цепочкой. Кое-где построены церкви. Вокруг церквей дома собрались в поселки. Похожие поселки выросли и вокруг железнодорожных станций. Деревообрабатывающие фабрики легко было узнать по гигантским штабелям досок.

И в боковых жилках большого листа тоже кипела жизнь – поселки у озер и прудов, поля, хутора, деревни. Но горы надвигались все теснее и теснее, и там, где они окончательно сходились, в расщелине не уместился бы и маленький ручеек.

А горы, как и везде в Йестрикланде, поросли густыми хвойными лесами. Никто не предоставил им ровные, ухоженные долины, поэтому леса покрыли склоны, как наброшенная чьей-то небрежной рукой шкура, под которой проступали острые позвонки горных утесов.

Красивый край. Здесь было на что посмотреть, тем более что орел в поисках Клемента Ларссона облетел чуть не всю провинцию – от долины к долине. Да что ему, с такими-то крыльями!

Утро было уже в самом разгаре, на хуторах начиналась жизнь. С хлопаньем открывались двери коровников – здесь это были не времянки, а большие, аккуратные срубы с дымовыми трубами и большими окнами, чтобы не держать животных в темноте. Коровы некрупные, но очень красивой палевой масти и на удивление ловкие и подвижные. Они чуть не с порога начинали мычать и прыгать, радуясь свободе и летнему теплу.

Телята и овцы тоже, толкаясь, повалили на двор. Даже с высоты орлиного полета можно было понять, что и они в прекрасном настроении.

С каждой минутой на хуторах становилось все оживленнее. На одном из них две девочки с котомками за спиной метались между коровами. Им помогала и маленькая черно-белая собачонка, она молнией летала между огромными, по сравнению с ней, коровами и звонко лаяла – разгоняла самых задиристых, кому вздумалось пободаться. Парнишка с длинным хлыстом пытался навести порядок в овечьей отаре. А хозяин запряг лошадь в телегу и грузил в нее бочонки для масла, сырные формы и съестные припасы для пастушек на лесных выгонах. Все смеялись, напевали, настроение, как у животных, так и у людей, было отменным.

Потом вся эта разношерстная компания двинулась к лесу. Девочки шли впереди, время от времени они дули в свои рожки, за ними шеренгой двигалась вся домашняя живность. Та самая пастушья собачка и паренек следили, чтобы никто не отставал и не отбивался. И замыкали шествие хозяин с работником – они придерживали груз. Двигались по горной, узкой и неровной тропе, и телега вполне могла перевернуться.

Подобную картину мальчик видел и на других хуторах. Мало того, не только здесь, но и в других местах по горным тропам тянулись вереницы людей и животных. То ли договорились, то ли в Хельсингланде обычай такой – выгонять скотину в определенный день календаря. Один за другим караваны скрывались в лесу, их уже почти и не видно было, но из чащи долго доносились веселый звон колокольчиков и окрики пастушек.

Дорога была не из легких: петляла, то поднималась, то опускалась, иногда шла через болота и то и дело упиралась в буреломы, которые надо было обходить, иногда довольно далеко. Несколько раз он видел, как переворачивались телеги со всей поклажей, но никто не унывал. Все время слышались смех и соленые шутки.

К полудню все собрались на больших вырубках. На каждой построен невысокий хлев и маленькие лачуги-времянки. Вырубки заросли за весну сочной, свежей травой. Коровы бодро мычали и, не дожидаясь приглашения, опускали головы и начинали жевать, внимательно и неторопливо. Люди со смехом перетаскивали скарб с телег в хижины. Вскоре из труб начинал валить дым, а потом все – доярки, пастухи – хозяева садились прямо на землю у плоского камня и обедали.

Гор го был почти уверен, что найдет Клемента Ларссона на одном из горных выгонов, и полетал над лесом. Но нет, старого скрипача нигде не было.

Он долго кружил то над одним пастбищем, то над другим, пока они не оказались в гористой местности на самом востоке провинции. Тут тоже были летние лесные выгоны, правда, не так много, как на западе. Мужчины рубили дрова, а девушки-доярки занимались вечерней дойкой.

– Погляди-ка, – негромко сказал Горго. – Мне кажется, я его нашел.

Он спустился пониже, и мальчик, к своему несказанному удивлению, убедился, что орел прав. У колоды стоял не кто иной, как старый скрипач Клемент Ларссон, и рубил дрова.

Горго сел совсем близко от людей и стряхнул мальчугана на землю.

– Я-то свое слово сдержал, – усмехнулся он. – Теперь очередь за тобой. Жду тебя на вершине вон той сосны.

Новый год в лесу

Работа закончилась, уже почти стемнело, но спать не уходили – смеялись, рассказывали всякую всячину. Впервые после долгого зимнего перерыва люди ночевали в лесу, и спать никто не хотел.

Было светло как днем, всего шесть дней осталось до летнего солнцестояния. Девушки, все как одна, вынули вязание, но то и дело поглядывали в сторону леса и улыбались, словно хотели сказать: «Вот мы и снова в лесу. Как хорошо!»

Люди и в самом деле были счастливы. Вся суета поселка с повседневными заботами будто провалилась куда-то. Их окружал молчаливый, спокойный и загадочный лес. От года к году они словно забывали это величественное, широкое дыхание и когда думали, что предстоит опять провести все лето в лесу, их охватывал страх. Как такое можно выдержать? Но приближались заветные дни, и как только отдирались первые доски от заколоченных на зиму дверей пастушьих лачуг – все понимали: это и есть счастье.

Подошли молодые парни и девушки с соседнего выгона, народу набралось немало. Все сидели, думали о чем-то своем. Беседа не клеилась. Парни назавтра должны были возвращаться домой, и девушки спешили дать им мелкие поручения и передать приветы. Дальше этого разговор не шел.

И тогда одна из девушек, та, что постарше, подняла голову и улыбнулась:

– Тихий ангел пролетел… Что это мы молчим? У нас тут такие рассказчики! Клемент Ларссон, дяденька напротив меня, и Бернхард из Суннашё, вон тот, что стоит и глазеет на гору. И даю слово, чей рассказ будет лучше, тот получит от меня вот этот шарф! – И она подняла вязание.

Предложение показалось заманчивым. Рассказчики, само собой, поломались для виду, но быстро согласились. Клемент Ларссон предложил Бернхарду рассказывать первым. Бернхард был почти не знаком с Ларссоном, но предположил, что тот будет рассказывать байки о призраках и троллях. Такие истории народ любит, поэтому Бернхард тоже решил рассказать что-то в том же духе.

– Лет сто тому назад, – начал он неторопливо, – лет, значит, сто… а может, и двести, а может, и больше. Давно дело было. Ехал один пастор местный, из Дельсбу, верхом по лесу. Зимой, между прочим, да еще ночью, как раз под Новый год. Причащать кого-то ездил. Шуба меховая, варежки, мешок к седлу приторочен. А в мешке сутана, чаша для причастия, служебник – все, что надо. Причащать, значит, ездил умирающего, да задержался. Утешал беднягу – очень уж тот помереть боялся.

И едет он, значит, по густому лесу домой, даже не торопится – все равно до полуночи не успеть. На все воля Божья. И ехать-то не трудно, ночь не просто лунная, луннее не бывает. Полнолуние. Луна, правда, за облаком, но все равно светит хорошо, как фонарь в тумане. Если бы не луна, тяжко было бы, снега в тот год не выпадало, все под ногами серо-бурое, тропинку еле видно.

А конь у него был – заглядение. Статный, сильный. Пастор души в нем не чаял. Мало того, такой умный был – всегда дорогу к дому отыщет. Так что он, пастор-то, даже и не беспокоился – сидит в седле, поводья отпустил, думает о своем. Знает – доставит его верный конь куда надо.

Сидит, значит, думает о своем – проповедь завтра, еще там что-то… кто их знает, о чем они, пасторы, думают. И видит, что-то не то. По времени вроде бы и лесу пора кончиться, поля должны пойти, а тут деревья все гуще и гуще.

Удивился наш пастор. А надо вам сказать, в те годы в Дельбу все так же и было, как сейчас. И церковь, и усадьба пасторская, и хутора, какие побольше, все скопились у озера, это значит к северу. А с юга – лес да горы. Тут и думать нечего. Если он где-то в этих лесах, значит, усадьба его к северу. Но лошадь-то куда-то еще пошла. Не на север. На юг, а может, на юго-восток. Звезд на небе нет, луна за облаками, но пастор был из тех, про кого говорят, что у них компас в голове.

Только собрался коня повернуть и передумал. Ни разу не было, чтобы его умный конь заплутался, так что с чего ему на этот раз дорогу потерять? Наверное, я сам что-то перепутал, думает пастор, пусть идет, куда хочет.

Похлопал коня по шее и опять погрузился в размышления.

И на сук налетел, да так, что чуть на землю не свалился.

Налетел он, значит, на сук и думает: ну, нет. Дело и впрямь нечисто. Пригляделся – тут и тропы-то нет, один мох. Но конь идет быстро, уверенно… Уверенно-то уверенно, но не туда. На этот-то раз пастор окончательно убедился. Не туда идет конь.

Взял поводья, заставил коня повернуться и очень быстро выехал на тропу. Конь остановился, подумал немного и опять двинул в чащу.

Значит, знает дорогу покороче, решил пастор. Уж очень он доверял своему любимцу. Пусть идет, куда-нибудь да привезет.

Конь и в самом деле будто знал дорогу. Скала попадется – взбегает, как козел, а вниз тоже ловко получается: сдвинет копыта и съезжает по крутизне.

Лишь бы до службы успеть, подумал пастор, а то что люди подумают: собрались в церковь, а пастыря нет как нет.

И вдруг словно прозрел: он же знает это маленькое озерцо, сам же и ходил сюда на рыбалку!

Понял пастор – зря доверился коню. Тот привел его в самую глухомань, далеко от прихода. Мало того, продолжал упрямо тащить куда-то на юго-восток. Компас в голове пастора не подвел. Конь шел не домой, а от дома. Будто нарочно старался завезти его как можно дальше в лес.

Пастор спрыгнул на землю. Выход один: взять коня под уздцы и вести за собой, пока не выйдут к знакомым местам. Иначе упрямец завезет его в самую глухомань.

Намотал поводья на руку и потянул. Пошли, мол, дурачок, домой. Нелегкое это дело – идти по густому лесу, ночью, зимой, да еще в тяжелой меховой шубе. Но пастор был мужчина крепкий, много повидал на своем веку и работы не боялся.

Но конь-то, конь! Уперся всеми четырьмя копытами в землю и ни с места.

Разозлился пастор. Но он на коня своего ни разу в жизни руки не поднял и сейчас не собирался. Бросил поводья и пошел. Ну что ж, говорит, здесь и расстанемся. Ты иди своей дорогой, куда хотел, а я домой пойду.

Не успел сделать и пару шагов, а конь его зубами за рукав ухватил. Повернулся пастор и смотрит коню в глаза – понять не может, что на того наехало.

Потом говорил, будто ударило его что-то, даже подумал, не колдовство ли. Темно вроде было, ну, не совсем темно, но все-таки, но коня он видел ясно, как днем, и у того лицо… не морда, значит, а лицо, как у человека, и взгляд такой пронзительный, испуганный и тоскливый. Так старики и повторяют, как пастор рассказывал, слово в слово: «Конь смотрел на меня человеческими глазами, с мольбой и упреком».

Надо же, с мольбой и упреком! Будто сказать хотел – я тебе столько лет служил верой и правдой, шел за тобой, куда тебе вздумается, неужели ты один раз в жизни не можешь довериться мне и пойти, куда я тебя зову?

Пастора тронула эта безмолвная мольба. Он понял, что хотел сказать конь. Любой бы понял, говорил потом пастор. Тут даже думать было нечего – верному коню этой ночью нужна помощь. Какая – он и ума приложить не мог, но помощь нужна. А я уже сказал, пастор был мужик что надо. Кивнул и пошел за своим другом. Никто не скажет о пасторе в приходе Дельсбу, что он отказал кому-то в помощи или бросил в беде!

«Иди, куда идешь, я с тобой», – сказал он коню и прыгнул в седло.

Трудно было идти коню, даже опасно. Почти все время в гору, обрывы да осыпи, только гляди.

Сам бы я ни за что не погнал коня на такую кручу, подумал пастор.

«Уж не на Блаксосен ли ты собрался?» – ухмыльнулся он.

Здесь, я думаю, все знают Блаксосен – самая высокая и недоступная гора в Хельсингланде.

Пока они карабкались в гору, пастор стал замечать, что если его конь и сошел с ума, то не он один. Там ветка хрустнет, тут камни посыплются, будто крупные звери ломятся через чащу. Все знали, что в округе много волков – уж не хочет ли конь, чтобы он ввязался в бой с хищниками?

Все выше, и выше, и выше взбирался конь. А хозяину что делать? Только ждать, чем дело кончится. Лес постепенно редел, и оказались они на самом хребте. Оглянулся пастор – одни скалы да утесы, покрытые лесом. А лес мрачный такой, жуть одна. Темно все-таки, сразу не разберешься, но прикинул он – так и есть. Нечего было шутить. Притащил его конь не куда-нибудь, а на Блаксосен.

Вон там здоровенный утес, вон росомашье озеро, на востоке море, хоть его почти и не видно, но все-таки светится под луной. А вон то темное пятно, где море не светится – остров. А там, глубоко внизу, будто туман… никакой это не туман, это брызги от водопада. Точно, притащил меня упрямец на Блаксосен. Ничего себе приключение!

На самой вершине конь встал за большой развесистой елью – вроде не хотел, чтобы его видели. Пастор спрыгнул, спрятался под коня и передние ноги ему раздвинул, чтобы лучше видеть.

Голая макушка Блаксосен была вовсе не голой, как он ожидал. На открытом месте, на большом утесе и вокруг него, собралось множество диких зверей. И все хищники. Всеобщий сбор. Вече лесных охотников.

Ближе к утесу лежали медведи – такие огромные и тяжелые, что пастор наш сначала даже решил, что это валуны, только потом сообразил – какие же валуны с такой шерстью. Медведи не шевелились, только моргали маленькими глазками. Заметно было, что их разбудили от зимней спячки ради этого сбора: то и дело задремывали. А за медведями устроились волки – да не один, не два, больше ста. Эти-то, наоборот, даже не думали спать, волки зимой еще опаснее, чем летом. Они смирно сидели на снегу, как собаки, но видно было, что усидеть им трудно – ерзали, били хвостами по земле, тяжело и быстро дышали, вывалив длинные алые языки. За волками почти невидимыми тенями, то и дело припадая к земле, прогуливались рыси, похожие на огромных странных кошек. Рыси терпеть не могут никакого общества, они даже здесь, на общем сборе, свирепо шипели, если кто-то к ним приближался.

В следующем ряду стояли росомахи, вы их и не видели небось никогда. Зверюга такая, поменьше волка, побольше лисы. С собачьей мордой и медвежьей шерстью. Росомахам, тем вообще на земле непривычно, стояли и перетаптывались на широченных лапах. Не терпелось на деревья залезть.

А уж за росомахами всякая мелочь – лисы, ласки, куницы, тем вообще счета не было. Красивые зверьки, но по части кровожадности всем другим сто очков вперед дадут.

Все это скопище пастор видел, как днем, потому что на камне стояла самая настоящая дева-лесовичка, а в руке у нее высоким оранжевым пламенем горел большой смоляной факел. Огромная, как дерево, накидка из лапника, а вместо волос – еловые шишки. Лесовичек, говорят, и путают со спины с деревьями. Она стояла совершенно неподвижно лицом к лесу и что-то высматривала. Пастор лица-то не видел, но, говорят, очень они красивые, лесовички. Огромные, но красивые. Один раз увидишь – всю жизнь не забудешь.

Пастор не верил своим глазам. Не может быть, сказал он себе, и даже глаза протер – не заснул ли от усталости?

Вроде не заснул, но все равно это не наяву, решил он. Хотя чего только на свете не бывает. Надо досмотреть, чем дело кончится.

Ждать долго не пришлось. Откуда-то донесся звон колокольчика. И топот. И хруст сучьев.

На гору поднималось большое стадо домашнего скота. Животные появлялись из леса в строгом порядке, как будто шли на лесное пастбище. Впереди шла корова с колокольчиком на шее, за ней бык, другие коровы, а за ними уже телки помоложе и совсем телята. Густой толпой тянулись овцы, козы, а в самом хвосте две лошади и жеребенок. И все молча, молча. Пастушья собака, как и полагается, сбоку, но пастухов не видно.

Это, наверное, для пастора жутковато было – смотреть, как домашняя скотина идет к этому сборищу. Чуть не встал у стада на пути, в последний момент сообразил: не в человеческой это власти.

И заметно было, как им страшно, животным. Вид у них такой жалкий был, что у нашего пастора сердце разрывалось. Корова-то с колокольчиком, предводительница, голову повесила, ноги ее не слушаются, но идет, идет, как зачарованная. И козы – не бодаются, не играют… а лошади – и говорить нечего. Те, конечно, животные гордые, делают вид, что все им нипочем, а бьет их дрожь, и ничего они сделать с собой не могут.

А на собаку вообще смотреть нельзя – хвост между ног и чуть не ползет.

Корова-предводительница вела стадо прямо к лесовичке. А та-то так и стоит на камне со своим факелом, не шевелится. Стадо начало огибать камень, вроде опять в лес собрались. И что удивительно, из хищников никто даже и не шевельнулся.

Стадо шло и шло. Тут и лесовичка очнулась. Время от времени опускала она свой факел над одним из животных, и вся хищная рать издавала радостный рев. А те, на кого пал выбор, страшно кричали, будто им нож в сердце вонзили, и все стадо заходилось в коротком жалобном реве. И опять тишина.

Тут только до пастора начало доходить. Он и раньше слышал, что звери в Дельсбу собираются в новогоднюю ночь на горе Блаксосен. Там лесовичка якобы отмечает тех, кого в наступающем году сожрут лесные разбойники. И ему стало очень жалко скотину – с чего это им подчиняться какой-то лесной нечисти, когда у всех этих животных только один хозяин – человек!

Не успела скотина исчезнуть, из леса опять послышался звон колокольчика – шло стадо с другого хутора. В том же печальном порядке они прошли вокруг валуна с лесовичкой, и опять она поднимала и опускала свой факел. Вроде приговаривала животных к смерти. Потом потянулись и другие, стадо за стадом, почти без перерыва. В кое-каких стадах совсем мало скотины – корова и несколько овец, а в одном – всего две козы. Их-то вообще сюда не стоило приводить, ясно, в какой бедности живут их хозяева. Но и они должны пройти мимо лесовички, а она и не смотрит, много животных в стаде или мало, – метит, как ей вздумается.

Пастор подумал о сельчанах. Они так любили своих питомцев. Знали бы – ни за что бы не позволили. Они бы скорее сами померли, чем отдать их на съедение всем этим медведям, волкам и прочим кровожадным тварям.

И, словно в насмешку, на вершине появилось еще одно стадо.

Его собственное.

Он издалека узнал звон колокольчика. И не только он – и конь его тоже. Сразу взмок и задрожал.

«Вот оно что… Твоя очередь пришла, бедняга… – сказал служитель Божий. – Ну тихо, тихо, не пугайся… Теперь я понял, зачем ты меня сюда привел. Я тебя не предам».

Большое стадо пастора длинной шеренгой двинулось к камню, где стояла лесовичка со своим факелом. Последним в ряду шел его любимый конь.

А в седле сидел сам пастор.

У него не было ни ружья, ни даже обычного ножа. Он вынул служебник, прижал его к груди и закрыл глаза.

Будь что будет.

Поначалу его вроде бы никто и не заметил. Все стадо прошло мимо, а лесовичка так и не опустила свой факел. И только когда настала очередь его любимого коня, она сделала движение, будто решила приговорить его к смерти.

Но в этот момент пастор выставил перед собой служебник, и свет факела упал на позолоченный крест на обложке. Лесовичка дико завопила, факел выпал из руки и погас.

Пастор будто ослеп – настолько черной показалась ему ночь после яркого света факела. И ничего не слышал. Внезапно наступила полная тишина. Такая тишина, какая и должна быть зимой в глухом лесу.

И вдруг большая туча лопнула, и в разрыве появилась огромная, яркая луна. И в свете этой огромной луны пастор увидел, что на вершине Блаксосен никого нет. Только он сам, верхом на своем любимом коне. Хищники исчезли. И там, где только что прошли сотни животных, даже мох копытами не истоптан. Пастор так и держал перед собой свой служебник. Подумал было, что все ему только приснилось, но нет. Не приснилось. Конь под ним был весь в мыле, его била крупная дрожь.

Вернулся пастор в свою усадьбу и так и не мог определить, что же это было – видение, сон или явь. Но с этого момента он неотступно думал о несчастных животных, чью судьбу решают свирепые лесные хищники во главе со страшной лесовичкой.

И он начал читать такие убедительные проповеди, что вскоре в наших краях не осталось ни волков, ни медведей. Отмолил он нас.

Но пришло время пастору помирать, и много времени не прошло, как звери вернулись к нам в Дельсбу. Нынче их опять полно. И волков, и медведей.

Бернхард замолчал. Со всех сторон послышались возгласы одобрения – очень уж понравилась его необычная история. Казалось, вопрос, кому достанется вязаный шарф, решен. Многие даже жалели Клемента – может, ему и начинать не стоит свою историю, превзойти Бернхарда все равно вряд ли удастся.

Но Клемент не стушевался и смело начал рассказ:

– Как-то раз иду я по Скансену, это под Стокгольмом, иду и чуть не плачу, до того домой хочется…

И рассказал о гномике, которого он выкупил. Жалко стало – посадят малыша в клетку, на потеху зевакам, что ж хорошего…

– И вот говорят – хорошие поступки без награды не останутся. Не успел я развязать гномика, вышел из дому и встречаю… кого бы вы думали?

Он рассказывал и рассказывал, и удивление слушателей с каждым словом росло и росло. И когда он дошел до королевского посыльного и роскошной книги, которую послал ему в подарок король, девушки отложили рукоделье и сидели не шелохнувшись, с восхищением уставившись на рассказчика.

Как только он закончил, старшая, та, что вязала шарфик, сказала:

– Бернхард хорошо рассказывал, слов нет. Но про кого-то другого, а у Клемента-то все с ним самим произошло! Настоящая сказка! Думаю, Клемент победил.

И все с ней согласились. Девушки и пастух будто увидели старого скрипача в новом свете – подумать только, вел беседу с самим королем! А Клемент изо всех сил старался не показать, как он горд и счастлив.

– А как ты с гномиком-то поступил, Клемент?

– Не успел я ему поставить голубую миску, – признался Клемент. – Но я попросил одного саама, долго ему втолковывал: «Вот тебе деньги, купи, мол, голубую миску и отнеси туда-то». А что там дальше было, знать не знаю.

И не успел Клемент произнести эти слова, как откуда-то свалилась сосновая шишка и больно ударила его по носу. Сосен рядом не было, и никто шишку не кидал. Девушка расхохоталась:

– Вот так, Клемент! Похоже, маленький народец на тебя сердит. Раз уж дал слово – сам бы и ставил голубую миску, а не поручал кому-то еще.

Пшеничная лепешка

Суббота, 18 июня

На следующее утро они летели над Онгерманландом. Горго неожиданно заявил, что если сейчас же не слетает на охоту, то тут же и умрет от голода.

Произнес эти слова, высадил мальчика на верхушке огромной сосны на скале и был таков.

Мальчик, удобно устроившись в развилке ветвей, с удовольствием вдыхал бодрящий запах хвои и смотрел по сторонам. Утро выдалось замечательным, сияло солнце, чешуйчатые стволы сосен казались оранжевыми. Легкий ветерок шевелил иголки, под ним расстилался великолепный край Онгерманланд, и настроение было веселым и беззаботным.

Что может быть лучше такого утра?

На западе тянулась горная цепь. Чем дальше, тем выше становились горы. Самые дальние едва заметны в утреннем мареве. Их сизые силуэты казались исполинскими.

На востоке тоже горные гряды, но не такие высокие. Они постепенно становились все более низкими и пологими, а у моря переходили в ровную, спокойную долину. В горах пенились и бушевали порожистые реки и речушки, но ближе к морю они тоже разливались все шире и постепенно успокаивались.

Он видел и Ботнический залив – пятнистый от островов и островков у берега, он сиял искристой рябью и ясной, неотличимой от неба голубизной.

Этот край похож на берег после дождя, решил мальчуган. Ручейки бегут, прокапывают ложбинки, сливаются… До чего же красиво! Тот старый саам в Скансене все утверждал, что Швецию по ошибке перевернули с ног на голову. Говорил, если бы потрудились посмотреть, что у нас здесь за край, ни за что не запихали бы его на самый север. Там-то мало кому суждено такой красотой полюбоваться.

Все над ним подсмеивались, а, похоже, старик был прав.

Мальчик достал из котомки белую, пышную лепешку и отломил кусочек.

Никогда такого вкусного хлеба не пробовал. А ведь и запас есть, дня на три хватит. Кто бы еще вчера подумал, что перепадет такое богатство. И хотя за время путешествия он привык считать, что от людей ничего хорошего ждать не приходится, вчерашний случай вернул ему веру в человечество.

А случилось вот что.

Накануне вечером они покинули Медельпад.

И сразу мальчик обратил внимание, как изменился пейзаж. Под ними лежала речная долина такой редкой красоты, что он даже подумал, не в рай ли они прилетели.

Сначала он решил, что когда-то здесь было русло другой реки, намного больше, – настолько широка была эта долина. Наверное, та, другая река нанесла сюда земли, песка и перегноя, а этой, новой, не составило труда проложить русло в таком рыхлом грунте. Но и эту реку речушкой не назовешь – полноводная, широкая, она изрезала отлогие берега бухтами, на заливных лугах цветет столько ярких цветов, что даже с высоты видно. А кое-где нагромоздила отвесные гранитные скалы и утесы, такие твердые, что время, вода и ветры ничего не могли с ними поделать.

Три мира. Три разных мира. Река кипит жизнью, скрипят плоты, пыхтят пароходы, тут и там воют пилорамы на лесопилках. Рыбаки управляются с уловом лосося, поднимаются и опускаются весла, наполняются ветром паруса, носятся стрижи – все более или менее крутые откосы источены их норками.

Это один мир.

А если отойти немного от берега, все по-другому. Поселки с церквами, хутора, посевы, луга, пасутся коровы, женщины копаются в огородах, время от времени с пронзительными свистками проносится поезд, по дорогам плетутся телеги.

Это другой мир.

А третий мир начинается там, где долина переходит в поросшие лесом предгорья. Здесь высиживают яйца глухари, в густых зарослях бродят лоси, караулит добычу рысь, беспокойно цокают белки, ярко зеленеют заросли черники, сосны усеяны свечками молоденьких шишек, поют дрозды.

Увидев все это богатство, мальчик понял, что очень голоден. И тут же начал канючить – вот уже два дня маковой росинки во рту не было, тебе-то что, Горго, ты всегда себе найдешь еду, а я с голоду помираю…

Орел забеспокоился. Еще скажет кто-нибудь, что он, орел Горго, даже не позаботился накормить своего друга и освободителя. Начнут толковать – вот, мол, пока Тумметот был с гусями, все было хорошо, а этот эгоист Горго… Ну, нет.

– Еще чего! Сказал бы раньше, что ж ты молчал? Голодать в компании такого орла, как я? В жизни большей глупости не слышал.

Он прервал полет, распростер крылья и неподвижно парил над землей, присматриваясь, чем бы накормить Тумметота. Вскоре увидел крестьянина, засевавшего вспаханный надел у берега. На шее у того была корзина с зерном, а когда зерно в корзине кончалось, подсыпал из стоявшего на меже мешка. Орел решил, что лучшего корма для мальчика не придумаешь, и спикировал к мешку.

Но не успел сесть, поднялся дикий переполох. Вороны, воробьи и ласточки бросились врассыпную – решили, что орел явился по их душу. Но далеко не улетели – носились вокруг и пронзительно верещали:

– Улетай отсюда, убийца! Улетай, птицеед!

Они подняли такой шум, что крестьянин поспешил разузнать, в чем дело, и орлу пришлось улететь подальше от этих скандалистов. Ни зернышка не успели ухватить.

Горго сильно досаждала вся эта птичья мелочь. Они не просто суетились вокруг, они обнаглели, начали его преследовать – с писком, треском и обидными возгласами. И куда бы они ни летели, люди поднимали головы и смотрели, кто это там поднимает такой гвалт. Женщины начинали хлопать в ладоши, да так ловко, что похоже было на ружейные выстрелы, а мужчины-хуторяне и впрямь появлялись на пороге с заряженными дробовиками.

И везде, где бы орел ни надумал опуститься на землю, повторялась одна и та же история. Мальчик уже потерял надежду. Никогда он не думал, что мелкий птичий народ так ненавидит и боится Горго. Ему даже стало жалко орла – хороший, в общем, парень, честный, настоящий друг. Что он может сделать, если природа так его устроила?

В конце концов они подлетели к большому хутору. Хозяйка стояла во дворе. Рядом с ней уже остывала гора румяных лепешек, и она все время поглядывала на кота и собаку – оба бродили по двору с подчеркнуто незаинтересованным видом и ждали, когда же хозяйка потеряет бдительность.

Орел опустился над хутором, но сесть прямо под носом у крестьянки не рискнул. Сделал круг вокруг печной трубы и опять поднялся. Опять опустился и опять взлетел.

И тут крестьянка его заметила.

– Мне кажется, этот злодей хочет попробовать мои лепешки! – засмеялась она.

Мальчик рассмотрел ее поближе – красивая, статная, светловолосая женщина. Она взяла лепешку и подняла высоко над головой.

– Хочешь попробовать – пробуй! – Она опять засмеялась.

Орел, в отличие от мальчика, не понимал человеческий язык, но то, что ему предлагают угощение, понял прекрасно. Отлетел подальше, разогнался, как порыв ветра пронесся мимо крестьянки и ловко выхватил из ее руки лепешку.

У мальчика даже слезы на глаза навернулись. Два дня сытой жизни – об этом можно только мечтать! Но плакал он по другой причине – его до глубины души тронуло, что простая крестьянка поделилась хлебом с диким, опасным хищником. Он вспомнил слова сельского пастора – сострадание выше ненависти.

А предмет ее сострадания уже парил под облаками и гордо косился на мальчугана – гляди-ка, что я тебе раздобыл!

И даже сейчас, сидя на верхушке сосны, Нильс легко представил себе эту картину: молодая, красивая женщина со смехом протягивает хлеб огромной, даже для людей опасной птице.

Она ведь наверняка знала, что это беркут, королевский орел, страшный хищник, за которым идет охота. И не могла не заметить гномика у него на спине. Но она даже не размышляла, кто они такие и откуда взялись; ей было важно, что и орел и его наездник голодны, и она от всего сердца поделилась с ними хлебом.

Если мне суждено опять стать человеком, решил мальчуган, обязательно разыщу эту красивую женщину и отблагодарю ее за доброту.

Лесной пожар

Мальчик уплетал свою лепешку и размышлял о довольно сложных вещах – о добре и зле, щедрости и скупости. Многие об этом размышляют, но к окончательному выводу еще не пришли.

Вдруг он насторожился: до него донесся слабый запах дыма. Он повернулся и увидел на гребне горы – не на соседнем, а через один – небольшой столб белого, похожего на туман дыма. Странно было видеть дым в диком, нетронутом лесу. Впрочем, мало ли что. Пастушки развели костер на лесном выгоне. Кофе варят.

Он откусил еще кусок лепешки. Столб дыма стал заметно больше. Вряд ли это на выгоне. Может, где-то там углежоги работают? В Скансене он видел угольную яму, видел хижину, в каких живут углежоги. Наверняка и тут есть такие. Но уголь летом не жгут, только осенью и зимой. Даже в школе говорили.

Дыма с каждой минутой прибывало. Теперь он покрывал весь кряж. Нет, углежоги не могут так надымить. Неужели пожар? Наверняка пожар – иначе с чего бы такое множество птиц в панике перелетает на соседний гребень? Коршуны, глухари и масса неразличимой глазу птичьей мелочи. Спасаются от пожара.

Теперь это был уже не столб – над горой расползалось тяжелое серое облако и медленно опускалось в долину. Из него сыпались искры, иногда даже прорывались языки пламени, а похожие на ночных мотыльков хлопья пепла долетали даже сюда и медленно опускались на траву.

Никаких сомнений не оставалось. Пожар. Но что же там может гореть? Хутор, спрятанный в глухом лесу? Заимка лесорубов? Нет, слишком уж много дыма. Теперь дым шел не только с горы. Он подымался и из долины, скрытой от мальчика соседним гребнем. Долину он не видел, а дым видел.

Только сейчас до него дошло – горит лес. Лесной пожар.

Даже представить трудно, чтобы здоровый, зеленый, пропитанный влагой лес мог так гореть.

Но если и вправду горит лес, что мешает огню добраться и сюда? Маловероятно, но хорошо бы поскорее прилетел Горго. Дым, языки пламени, птичьи панические возгласы – все это так жутко и тревожно, что лучше держаться подальше. Даже дышать этим дымом и то страшно.

А вдобавок к дыму стал слышен и рев огня – как-то вдруг, будто из ушей вынули затычки. Горел лес на соседнем хребте. Мальчик заметил высоченную сосну, очень похожую на ту, на которой сидел сам. Ее оранжевый ствол торчал намного выше окружавших деревьев. И вдруг все иголки на этой мачтовой сосне почти одновременно зарделись и вспыхнули.

Такой красоты мальчик в жизни не видел.

Но это была предсмертная красота.

Странно другое – великолепная сосна загорелась первой, и понять почему, совершенно невозможно. Что произошло? Приполз огонь с земли, как змея, или прилетел на красных своих крыльях, как огненная птица?

Сосна горела гигантским факелом. То тут, то там начинал валить дым. Лесной пожар – это и змея, и птица. Он ползет по земле, как змея, и перелетает с дерева на дерево, как птица. Полыхал уже весь соседний хребет.

Тысячи птиц, не огненных, а живых, выныривали из дымовой завесы, как хлопья пепла, и несметными стаями перелетали как раз на ту вершину, где сидел на сосне мальчик. Рядом с ним уселся огромный филин, чуть повыше – ястреб-тетеревятник. Не самое приятное соседство, но сейчас им было не до охоты. Ни филин, ни ястреб на него даже не глянули. Они уставились на пожар. В их неподвижных круглых глазах играли отблески пламени. Птицы не могли понять, что случилось с их лесом. По стволу проворно взбежала куница, забежала на самый кончик большого сука и тоже, не отрываясь, смотрела на пожар своими маленькими блестящими глазками. А совсем рядом замерла белка. Но ни куница не замечала белку, ни белка куницу.

Огонь спускался все ниже и ниже в долину. Сюда доносился ужасающий треск и рев, будто в лесу бушевал небывалый шторм. Даже сквозь завесу дыма можно было различить, как пламя перебрасывается с одного дерева на другое. Ели, прежде чем загореться, одевались в густую дымовую завесу, потом иголки начинали на глазах раскаляться, становились малиновыми и мгновенно вспыхивали, все сразу.

Внизу в долине бежал небольшой ручей, берега его заросли березой и ольхой. Тут бы огню и остановиться. В лиственных деревьях намного меньше смолы, они не так легко загораются, как хвойные. И пожар и в самом деле остановился, как перед стеной. Сыпались искры, дотлевали деревья, огонь несколько раз пытался переброситься на другой берег ручья, но пока не удавалось.

Казалось, на пути огня возникла непреодолимая преграда. Но в конце концов длинный язык пламени лизнул стоящую на другом берегу ручья высохшую сосну, и она мгновенно вспыхнула.

Последнее препятствие исчезло. Жар был такой, что деревья загорались одно за другим, даже те, до которых огонь еще не добрался. С не прекращающимся ни на секунду грозным ревом огонь быстро поднимался по склону.

Ястреб и филин бесшумно снялись с веток и улетели – почувствовали, что огню много времени не понадобится, чтобы добраться и до их сосны.

Мальчик тоже полез вниз. Ствол был прямой и гладкий, зацепиться почти не за что, и в конце концов он свалился на землю. Слава богу, угодил между корнями. Не было времени проверять, ушибся или нет. Бежать, и как можно скорее. Земля под ним уже была горячей, кое-где начинала дымиться. Он пустился со всех ног. Справа от него бежала рысь, слева, как пружина, сжималась и разжималась в длинных бросках гадюка, а рядом с гадюкой, кудахча, улепетывала тетерка с двумя покрытыми пухом птенцами.

Беженцы спустились в долину и наткнулись на людей. Мальчик все время оглядывался назад, поэтому заметил их не сразу.

Работа шла вовсю. В этой ложбине между двух горных кряжей тоже искрился ручей. По берегам его люди валили затесавшиеся среди ольхи и березы сосны и ели, другие таскали по цепочке воду из ручья и поливали землю, выдирали вереск и багульник, чтобы помешать огню распространяться по земле.

Звери пробегали у них чуть не между ногами, но они не обращали внимания. Даже гадюку не тронули, хотя она проползла совсем рядом. Тетерка носилась со своими писклявыми птенцами вдоль ручья, но и на нее никто не смотрел. И Тумметот их не заинтересовал, хотя, может быть, они его просто не заметили. Раздавали большие, тяжелые сосновые ветви и окунали их в ручей. Похоже, это было единственное их оружие против пожара.

Людей было не так уж много, и было странно на них смотреть: вся лесная живность бежала, спасая жизнь, а эти повернулись лицом к огню и ждали его приближения.

И когда огонь с грохотом и хриплым рычанием достиг ручья, люди вступили в бой. Нет, сначала они побежали. Но заставили себя остановиться.

Нежно-зеленые березы, осыпаемые искрами и хлопьями сажи, посерели и сникли. Из клубов дыма вырывались длинные языки пламени, словно их притягивал лес по другую сторону ручья.

Но лиственные деревья притормозили огонь, а под их защитой отчаянно работали люди. Если земля начинала дымиться, они лили на нее воду, таскали ведрами по цепочке. Если дерево покрывалось раскаленным туманом, люди бросались чуть не в огонь и валили его как можно быстрее. Начали тлеть, а потом и гореть остатки вереска, но тут пригодились мокрые сосновые ветви.

За дымом почти ничего не было видно, битва продолжалась, но чья сторона берет верх, понять невозможно. Иной раз казалось, что огонь побеждает.

Но подумать только! Мальчику показалось, что рев огня стал немного тише. Нет, он не ошибся, и в самом деле тише, а вскоре начал понемногу рассеиваться и дым.

На деревьях обгорели листья, земля стала черной. Люди тоже были совершенно черными от копоти, с них ручьями лил пот. Трудно поверить, но они отбили атаку. Огонь побежден. Открытого пламени нигде уже не видно, дым не клубится, а ползет по земле редеющими космами, и сквозь него смутно виднеются неправдоподобно огромные скелеты обгоревших деревьев.

Это все, что осталось от роскошного леса.

Мальчик вскарабкался на камень, и долго смотрел, как люди заливают водой тлеющую землю.

Но теперь грозила опасность с другой стороны. И ястреб, и филин словно очнулись и начали бросать на него заинтересованные взгляды.

К своему облегчению, он услышал с неба знакомый клекот. Горго, огромный королевский орел, стрелой пронесся над землей, и уже через несколько секунд мальчуган был под самыми облаками, даже выше.

Но и здесь чувствовался запах гари.

Пять разведчиков

Как-то раз, еще в Скансене, мальчик сидел под крыльцом больнесской хижины и случайно подслушал разговор Клемента Ларссона с пожилым саамом. Они обсуждали Норрланд – самые северные шведские провинции. О том, что ничего лучше Норрланда в Швеции нет, ни у того, ни у другого даже сомнений не было. Правда, Клементу Ларссону больше нравились места к югу от реки Онгерманэльвен, а старик соглашался – да, конечно, край там замечательный, но истинная красота начинается к северу.

Тут в разговоре выяснилось, что Клемент никогда и не бывал севернее города Хернэсанд, и старый лапландец начал так хохотать, будто приятель отпустил удачную шутку. Только саамы умеют так смеяться – искренне и долго. А над чем смеются – известно только им самим.

Хохотал, хохотал, потом задумался и сказал вот что:

– Понял я, что должен рассказать тебе старую легенду – может, тогда ты и поймешь, что такое Вестерботтен и Лапландия, великая саамская земля, где ты не удосужился побывать.

– Чтобы я отказался послушать хорошую байку! Да никогда в жизни! Ты бы, к примеру, отказался от чашки дармового кофе? Теперь настала очередь Клемента веселиться.

Лапландец дождался, когда Клемент Ларссон отсмеется, и начал:

– Как-то раз, Клемент, давным-давно, птицы, живущие в здешних краях, решили, что стало им тесновато. Не стоит ли податься подальше на север? Собрали совет. Оказалось, никто из них и знать не знает, что там за край на севере, куда они собрались переселяться. Может, там и жить-то нельзя. Молодые и отважные уже крылья чистили – хоть сейчас полетим. А кто постарше да поумнее, те сомневались. Решили для начала послать разведчиков – пусть поглядят, что там за жизнь, в этом неизвестном краю.

Пусть каждое из наших самых больших племен пошлет на север своего разведчика, сказали старые и мудрые птицы. Узнаем, можно ли вообще там жить, хватает ли корма, гнездовий и укрытий.

Сказано – сделано. Выбрали. От лесных пернатых должен был лететь глухарь, от степных – жаворонок, морские птицы решили послать чайку, озерные выбрали нырка, а те, что гнездятся в горах, послали горного вьюрка.

Собрались лететь, а глухарь, как самый большой, говорит:

«Поглядите, какие мы разные, а лететь-то не на соседнюю сосну. Если полетим все вместе, только и будем дожидаться друг друга. Далеко не улетим. Поэтому я предлагаю: пусть каждый выберет свой край и облетит его, и тогда мы управимся за два дня».

Ну что ж, согласились остальные, предложение разумное. Договорились вот как: глухарь облетит самый центр, жаворонок чуть восточнее, а чайке досталась земля еще восточнее, у самого моря. Западные края поделили так: нырок взял на себя земли немного западней от глухаря, а вьюрок – самый запад, на границе с Норвегией.

И в один прекрасный день вся компания полетела на север. В договоренный срок разведчики вернулись назад, и весь птичий совет собрался послушать их рассказы.

Первой слово взяла чайка – она, как ты помнишь, побывала в приморье и осталась очень довольна.

«Хорошая страна, – сказала она. – Сплошные шхеры. Рыбы в проливах – сколько хочешь, острова покрыты лесом. Места для гнездовья – только выбирай. Люди, правда, попадаются. Ловят рыбу в проливах, но их, людей, так мало, что даже смешно. – Чайка пронзительно хохотнула. – В общем, раздолье. Если кого-то из морского народа интересует мой совет – летим на север хоть сейчас!»

Потом говорил жаворонок. Он, как ты помнишь, до моря не долетел, разведывал земли к западу от моря.

«Какие острова? Какие проливы? Какие шхеры? – удивился он. – Ничего такого на севере и в помине нет. Поля – сколько хочешь, луга цветут, а реки! Никогда не видел таких рек, а сколько их! Смотреть – одно удовольствие. Многоводные, спокойные! На берегах, конечно, хутора попадаются, в устьях рек – города, а так-то народу совсем немного. Пустынный, обильный, красивый край. Если кого-то из степного народа интересует мой совет – летим на север хоть сейчас!»

«Какие острова? Какие проливы? Какие шхеры? Какие поля и луга? Какие реки? – покачал головой глухарь, побывавший в самой середине суши. – Ничего такого на севере и в помине нет. Сплошные леса. Сосновые и еловые леса. Есть, конечно, и болота, и пара горных речек с порогами, но все, что не речка и не болото, хвойный лес. И ни одного человека! Если кого-то из лесного народа интересует мой совет – летим на север хоть сейчас!»

После глухаря говорил нырок. Он, как ты помнишь, побывал в западных предгорьях.

«Какие острова? Какие проливы? Какие шхеры? Какие поля и луга? Какие реки? Какие леса? – Нырка даже передернуло, будто сама мысль о лесах была ему неприятна. – Ничего такого на севере и в помине нет. Вам интересно, что я видел, так я вам скажу: сплошные озера! Озера, озера и озера! Ах, какие озера! Горные, чистые, синие, как небо. Кое-где им даже места не хватает, выливаются в водопады. Церкви и поселки я тоже видел, у некоторых озер что-то там люди понастроили, но так мало, что и говорить не о чем. Если кого-то из водоплавающего народа интересует мой совет – летим на север хоть сейчас!»

А последним взял слово вьюрок:

«Какие острова? Какие проливы? Какие шхеры? Какие поля и луга? Какие реки? Какие леса? Какие озера и водопады? Ничего такого на севере и в помине нет. Честно сказать, я даже не понимаю, о чем тут трещали чайка, жаворонок, глухарь и нырок. Там, на севере, только горы, горы и горы. Огромные горы, гряда за грядой, кряж за кряжем, вершина за вершиной, плато за плато. Ледники, морены, снега. Горные ручьи, где вода белая, как молоко. Никаких полей и лугов, ветлы кое-где, карликовые березы да ягель. Ни крестьян, ни коров, ни овец – только саамы-лапландцы в своих чумах, олени и собаки. Если кого-то из горного народа интересует мой совет – летим на север хоть сейчас!»

А когда закончили, пять разведчиков тут же перессорились, стали обзывать друг друга врунами и обвинять в попытках заморочить головы высокому собранию. Даже драться начали, будто дракой что-то докажешь. Пух и перья полетели.

Но старейшины, те, кто послали их на разведку, довольно улыбались.

«Нечего тузить друг друга, – сказали они. – Из ваших слов мы поняли, что там, на севере, есть и горы, и озера, и леса, и степи, и море, да еще с архипелагом. Это гораздо больше, чем мы ожидали. Не каждое королевство может похвастаться таким богатством».

Край-путешественник

Суббота, 18 июня

Мальчик вспомнил рассказ старого саама, потому что они летели как раз в этих краях. Орел коротко сообщил, что ровная береговая линия под ними – это Вестерботтен, а там, на западе, где смутно лиловеют горы, начинается Лапландия.

Одно то, что он сидел на спине Горго после пережитого во время лесного пожара, уже было счастьем, не говоря о том, как приятно было лететь. Северный ветер, поднявшийся было с утра, изменил направление. Теперь он решил им помочь и дул с юга. Здесь, на спине орла, царил полный штиль. Иногда мальчику казалось, что они даже не летят, а стоят в воздухе. Орел взмахивает крыльями просто так, для разминки, и не двигается с места.

Присмотревшись, он удивился. Все, что он видел под собой, медленно плыло на юг – леса, дома, луга, ограды, реки, города, острова, лесопилки. Все двигалось. И куда, хотелось бы знать? Неужели всему этому краю просто-напросто надоело торчать на холодном севере и он двинулся на юг?

И в самом деле все уходило на юг, за спину. Мальчик заметил только один предмет, не подчинившийся общему движению.

Железнодорожный состав. Он упрямо стоял на месте. Паровоз дымил, сипло свистел, из трубы сыпались искры, даже отсюда было слышно, как колеса постукивают на стыках рельсов, но поезд только делал вид, что катится куда-то, на самом деле стоял как вкопанный. Стоял и наблюдал, как мимо проплывают леса и будки обходчиков, шлагбаумы и телеграфные столбы. Потом на поезд надвинулась широкая река с мостом, и мост прополз под колесами поезда, как будто так и было задумано. Наконец появился и вокзал. Начальник станции стоял на перроне с красным флажком, а перрон вместе с ним медленно уплывал на юг. Он помахал поезду флажком, а паровоз в ответ выпустил тоненькую струйку дыма. Не сразу донесся до мальчика свисток – наверное, машинист тоже попрощался с уплывающим на юг начальником. Свисток прозвучал очень тоскливо, словно паровоз жаловался, что ему не разрешают принять участие в общем движении на юг.

Впрочем, перрон услышал жалобу, замедлил ход и остановился. Двери вагонов открылись, оттуда вышли несколько пассажиров, на смену им вошли другие, и поезд словно очнулся. Ему надоело стоять на месте, и он двинулся тоже на юг, в обратном направлении, причем с такой резвостью, что скоро начал всех обгонять.

У мальчика даже голова закружилась от прихотливых маневров этого странного поезда. Он поднял голову и некоторое время смотрел на большое, неслыханно сложной лепки белое облако. Оно, слава богу, стояло на месте.

Потом опять посмотрел вниз, и опять ему показалось, что орел Горго парит неподвижно, а весь край сорвался с насиженного места и двинулся на юг.

Так он сидел и развлекался собственными мыслями. Чем еще развлекаться, сидя на спине неподвижно парящего орла? Любой поймет – нечем. Достаточно представить себя на спине орла.

Это, конечно, забавно – вообразить, что всей провинции Вестер-боттен надоело торчать на месте и она ни с того ни с сего двинулась в теплые края. И что будет делать у нас в Сконе вот это, наверняка только что засеянное поле, где еще даже первые всходы не появились? Там-то рожь наверняка уже пошла в колос.

Еловые леса тоже постепенно менялись. Деревья стояли гораздо реже и были намного короче, с темной, почти черной хвоей. У многих верхушки голые. Наверное, болеют чем-то… Скорее всего, и правда болеют: многие упали, лежат на земле и никому, судя по всему, не нужны. Никакого сравнения с дикой роскошью того же Кольмордена. Этот лес и так не очень, а увидев Кольморден, просто высох бы от зависти.

А сад, что проплыл внизу? Разве это сад? Ничего не скажешь, клены и березы тоже красивые деревья, но здесь не было ни благородных лип, ни широколистых каштанов. Клены и березы. И кусты… нет, конечно, эти кусты тоже неплохи, но где акация? Где бузина? Рододендрон? Ничего этого нет. Сирень и черемуха, черемуха и сирень. А огородные грядки даже и не вскопаны. Приплывет этакий сад в усадьбу в Сёрмланд и, наверное, тут же начнет оправдываться: да я и не сад вовсе, так, кусок дикой земли… это все само по себе выросло.

На лугу вообще непонятно что творится – поставили бесчисленное количество каких-то серых хибар, можно подумать, что луг зачем-то разделили на садовые участки, которые некому возделывать. Вот появится такой, с позволения сказать, луг где-нибудь в Эстерйотланде, и у хуторян глаза на лоб вылезут от смеха.

Сосны – другое дело. Сосны здесь совсем другие, они не стоят прямо, как истуканы, не тянутся к солнцу так, как на юге, где на соснах-то даже веток нет, только наверху немного. Здесь сосны ветвистые и пышные, как клены, и стоят не подряд, насколько глаз хватает, а собираются в маленькие веселые группки на мягчайшем ковре белого ягеля. Такие сосны могут не стесняться, показывай их хоть соснам в монастырском парке. Даже те признают, что увидели равных.

Да и не только сосны. Эти деревянные церкви, к примеру, где крыши облицованы серыми, чуть розоватыми осиновыми лемехами, колокольни, выкрашенные в яркие, издали заметные цвета – почему бы им не двинуться на Готланд, к примеру, показаться тамошним церквам? Им есть чем друг перед другом похвалиться.

Но вот чем здешние края могут по-настоящему гордиться – реками. Могучие, полноводные темные реки в глубоких и просторных долинах, обжитые берега, плоты, лесопилки, города, пароходы в устьях – даже если бы здесь были только одни реки, они все равно составили бы гордость и славу края. Если их показать на юге, тамошние реки ушли бы в песок от стыда. Разве что Дальэльвен могла предложить хоть что-то похожее.

И конечно, равнина. Бескрайняя равнина, почти не тронутая плугом, легкая и плодородная. Просыпаются в одно прекрасное утро хуторяне в Смоланде, где сажают репку на репке, – а у них перед глазами лапландская равнина! Они бы тут же побросали свои крошечные, каменистые наделы и бросились ее возделывать, пахать и сеять.

А насчет дня и ночи – это особый разговор. Даже отсюда, с высоты, видно – журавли спят на болотах. Значит, уже ночь, а светло, как днем. Весь край едет на юг, а солнце остается на месте. Оно, наоборот, медленно скатывается к северу и сейчас светит им прямо в глаза. И никаких признаков, что собирается опуститься за горизонт.

Слава богу, у нас, на юге, не так. Не надо нам такого солнца. Светило бы оно вот так, без перерыва на ночь, в Западном Вемменхёге, и что? Работали бы сутки напролет арендатор Хольгер Нильссон и его жена. И заработались бы насмерть.

Сон

Воскресенье, 19 июня

Мальчик поднял голову, сел и осмотрелся спросонья. Странная история… Он никогда здесь не бывал. Никогда в жизни не видел эту долину, эти горы. Не узнавал круглое озеро и уж тем более скрюченные, малорослые березы.

И куда делся орел? Нигде не видно. Бросил он его, что ли? Новое приключение…

И спать хочется ужасно. Он лег на землю, закрыл глаза и попробовал вспомнить, что было перед тем, как он уснул.

Значит, так. Летели они над Вестерботтеном – это точно. Ему казалось, что они стоят на месте, а вся провинция движется на юг. Было такое. Потом Горго свернул на северо-запад, и он снова почувствовал ветер – теперь он дул не в лицо, как с утра, и не в спину, как днем, а сбоку. Земля внизу тут же остановилась. Орел летел очень быстро.

– Мы в Лапландии, – бросил он через плечо.

Мальчуган нагнулся, чтобы получше рассмотреть места, о которых столько слышал.

И сразу почувствовал разочарование: леса, леса, леса.

Болота, болота, болота.

Лес, болото, опять лес, опять болото…

Пейзаж был на редкость однообразным, и его начало клонить в сон. Он даже чуть не свалился.

Что было потом? Потом он сказал орлу, что больше не может, должен поспать. Горго немедленно опустился на землю и сбросил его на мягкий мох. Не успел мальчик закрыть глаза, орел схватил его за жилетку своими устрашающими когтями и взмыл в воздух.

– Спи, Тумметот! – весело крикнул он. – Я при таком солнце все равно не засну. Надо торопиться!

Мальчику было довольно неудобно болтаться в когтях у орла, но, как ни странно, он все же заснул. Может быть, от качки.

И снилось ему, будто идет он по широкой дороге у себя в Сконе. Куда-то ему срочно надо, он почти бежит. И он не один – целая толпа путников спешит туда же, куда и он. Но путники довольно необычные – рядом вышагивают налившийся ржаной колос, цветок василька и желтые полевые ромашки. Чуть поодаль – большие яблони с уже созревшими яблоками, фасоль с тугими стручками, целый батальон белых садовых ромашек, кусты смородины, малины и крыжовника. По самой середине дороги важно шествуют деревья – бук, липа, дуб. Покачивают ветками, шумят листвой и никому не уступают дорогу. И полно разной мелочи: ноги ему щекочут трилистники земляники, всякие там подснежники, одуванчики, клевер и незабудки.

Вначале он решил, что по ошибке угодил не в ту компанию – тут одни растения. Но нет, оказывается, животные тоже участвуют в необычном шествии. Насекомые жужжат, в придорожных канавах медленно, в такт со всеми, плывут большие рыбины, на вышагивающие вперевалку деревья то и дело садятся птицы и высвистывают короткие мотивчики. Домашние и дикие звери стараются обогнать друг друга. Попадаются и люди – кто с косой, кто с лопатой, с охотничьей двустволкой или рыбацким вентерем.

Процессия идет бодро и весело, и удивляться тут нечему, если видишь, кто во главе. А во главе само Солнце. Оно катится по небу, помахивает разноцветными лучиками, физиономия веселая и добродушная.

– Вперед – покрикивает Солнце. – Вперед! Нечего бояться, пока я с вами! Вперед!

– Интересно, куда оно нас зовет? – шепотом, больше для себя, произносит Нильс Хольгерссон, и тут же получает ответ.

– В Лапландию! – кричит услышавший его слова ржаной колосок. – Куда же еще! Солнце зовет нас в Лапландию! На великую битву со злым волшебником! Его еще называют Великим Замерзавцем!

Он продолжает шагать, но постепенно замечает, что многие убавляют шаг, а некоторые даже останавливаются. Вот остановился у обочины большой бук, за ним пара косуль и пшеничный снопик. Кусты ежевики, каштаны, куропатки и цветущий желтыми праздничными шарами кустик одолень-травы сделали еще несколько шагов и тоже встали.

Мальчик никак не мог понять, почему они остановились. Испугались, что ли? И вдруг сообразил: они уже не в Южной Швеции! Они уже в Свеаланде…

Дуб замедлил шаг, сделал вид, будто думает о чем-то важном, а потом и вовсе встал.

– А почему дуб не идет с нами? – спросил мальчик.

– Боится Великого Замерзавца! Неужели непонятно? Боится Великого Замерзавца! – тряхнула кудрявыми ветками березка, такая молодая и кокетливая, что одно удовольствие смотреть.

И хотя многие останавливались, большинство продолжали бодро идти вперед. И Солнце не уставало покрикивать со смехом:

– Вперед! Нечего бояться, пока я с вами! Вперед!

И вот они уже на севере, в Норрланде, и ободряющие возгласы Солнца уже не действуют. Остановились яблони, вишни и черешни, отстал овес.

– Почему вы не идете с нами? – спрашивает мальчик. – Почему вы нас предаете?

– Боимся! Боимся Великого Замерзавца! Он уже совсем близко, в Лапландии!

Они и в самом деле уже добрались до Лапландии. Остановились ячмень, земляника, черника, гороховая лоза, черная смородина. Лоси и коровы шли всю дорогу бок о бок, но теперь и они отстали. Люди держались до последнего, но и те остановились. Солнце, скорее всего, осталось бы наедине с ним, Нильсом Хольгерссоном, если бы к процессии не начали присоединяться новички: саамы с оленями, полярные совы, песцы и белые куропатки.

Мальчик слышит необычный шум и понимает, что это: навстречу им бегут порожистые реки и ручьи, чем дальше, тем больше.

– Куда они так торопятся? – спрашивает он.

– Бегут от Великого Замерзавца! – пожимает плечами белая куропатка. – Там, в горах, укрылся Великий Замерзавец!

И вдруг перед ними вырастает высокая, грозная, зубчатая стена. Оставшиеся путники вздрогнули и сделали шаг назад. Но Солнце окатило стену потоком ярких лучей, и все поняли, что это никакая не стена, а просто-напросто высокая и очень красивая гора, а то, что показалось им зубцами на этой стене, никакие не зубцы, а вершины других гор. И эти вершины разом покраснели под лучами Солнца, словно в знак приветствия все, как один, надели красные шапочки. Склоны засияли голубизной и золотом.

Солнце повернуло к идущим веселую, сияющую физиономию и крикнуло:

– Вперед! Нечего бояться, пока я с вами! Вперед!

Пока они карабкались по склонам, отстали еще несколько путников: остановились даже храбрая березка, могучая сосна и упорная, неприхотливая ель. Потом отстали саамы со своими оленями, остановились и выгнулись от нежелания двигаться дальше гибкие лозы ивняка.

И когда Солнце достигло верхушки горы, с ним не осталось никого, кроме крошечного, но безупречно отважного Нильса Хольгерссона.

Солнце заглянуло в расщелину, где склоны были покрыты желтоватым льдом. Нильс уже хотел последовать за Солнцем, но не решился, потому что увидел нечто и в самом деле устрашающее. В ущелье сидел огромный старый тролль. Ледяная глыба вместо тела, сосульки вместо волос и снежная мантия – было чего испугаться! У ног его лежали три черных волка. Увидев Солнце, они вскочили, открыли свои пасти и завыли. Один дохнул страшным холодом, другой – пронзительным полярным ветром, третий – мраком полярной ночи.

Это и есть Великий Замерзавец и его свита, понимает мальчик. Все, чего он ни коснется, замерзает. Превращается в лед. Поэтому его и называют Великим Замерзавцем.

Надо бы бежать отсюда поскорей, но ему ужасно любопытно, чем кончится поединок солнца с этим могучим троллем.

Тролль не шевельнулся, только повернулся к Солнцу своей ледяной физиономией. И Солнце тоже стояло неподвижно, улыбалось во весь рот. И вскоре мальчик заметил, что троллю не по себе: он начал вздыхать и корчиться, снежная мантия потекла с плеч, и волки выли уже не так устрашающе.

Но вдруг Солнце ойкнуло:

– Ой! Мое время вышло! – И покатилось назад из ущелья.

И тогда тролль спустил с цепи своих волков. Из расщелины дохнуло мертвящим морозным ветром. Темнота, как клубы черного дыма, поднялась из ущелья и заполнила все небо.

– Гоните его! – прогремел тролль. – Гоните его отсюда! И передайте Солнцу, что ему нечего делать в Лапландии! Лапландия была, есть и будет моей!

И Нильсу Хольгерссону, когда он увидел, что Солнце выгоняют из Лапландии, стало так страшно, что он с криком проснулся.

Придя в себя, он понял, что лежит на дне ущелья в большой долине. Где он? И где Горго?

Мальчик встал и огляделся. Не сразу, но взгляд его упал на странное сооружение из сосновых веток на уступе горы.

Наверное, так и выглядит орлиное гнездо, где Горго…

Он даже не успел додумать до конца эту мысль, потому что понял! Мальчик сорвал с себя свою белую шапочку и подкинул высоко в воздух. Он понял, куда принес его Горго! Это то самое место, где на уступе горы жили когда-то орлы, а в долине вьют гнезда дикие гуси! Горго вернул его в стаю, и сейчас он увидит и Белого, и Акку, и всех, всех, всех!

Возвращение

Мальчик медленно двинулся вперед – искать своих друзей в этой совсем не маленькой долине. Здесь, под защитой гор, было совершенно безветренно. Солнце еще не взошло над ущельем. Значит, час очень ранний, и гуси наверняка спят. Далеко идти не пришлось. Он остановился и заулыбался – настолько красиво и трогательно было то, что он увидел. Гусыня спала в небольшом гнезде прямо на земле, а рядом с ней дежурил гусь. Ну, может, и не дежурил, а тоже спал, но вид у него был такой, будто дежурит. Он как бы хотел сказать своей подруге: если что нужно, вот он я, располагай мной, как хочешь, я к твоим услугам.

Мальчуган, стараясь ступать потише, двинулся дальше, заглядывая в низкие заросли ивняка, и тут же наткнулся на еще одну пару гусей. Тоже не из его стаи, но он все равно обрадовался и даже запел – так славно было вновь оказаться в обществе друзей – диких горных гусей.

И наконец под одним из кустов он нашел своих. Сидит на яйцах, без сомнения, Нелье, а сторожит ее не кто иной, как Кольме. Ни с кем не спутаешь.

Ему очень захотелось их разбудить, но в последний момент он удержался – пусть спят.

Чуть подальше нашел он Вийси и Кууси, а совсем рядом – Икеи и Какси. И эти четверо спали, и мальчик тоже не стал их будить.

В соседних кустах мелькнуло что-то белое, и сердце забилось от радости. Так оно и есть: красавица Дунфин лежала на яйцах, а рядом стоял Белый. Даже во сне видно, как он счастлив и горд – обычный домашний гусь стоит на страже и охраняет свою супругу в горах Лапландии!

Но и Белого он пожалел будить.

Куда же подевались остальные? Неужели погибли по дороге?

Огляделся и заметил у самого подножия горы на камне серую кочку. Подошел поближе, и сердце его заныло от радости.

Это было никакая не кочка! Это была Акка с Кебнекайсе собственной персоной! Она и не думала спать: стояла и внимательно следила, что происходит в ее долине.

– Доброе утро, матушка Акка! – тихо сказал мальчик. – Хорошо, что ты не спишь. Не буди пока остальных, ладно? Сначала мне надо с тобой кое о чем поговорить!

Акка ловко спрыгнула со своего камня. Ни за что не подумаешь, что ей так много лет. Потрясла мальчика, погладила клювом с ног до головы и с головы до ног, потом снова потрясла.

Все это Акка проделала молча – не пропустила мимо ушей просьбу никого не будить. Старая Акка никогда и ничего не пропускала мимо ушей.

Тумметот расцеловал ее в серые щеки, присел рядом и начал рассказ о своих приключениях – как его продали в Скансен и держали там в плену.

– Помнишь лиса Смирре? – спросил Тумметот. – Лис Смирре с откушенным ухом тоже попал в Скансен, сидел в лисьем вольере. И хотя он причинил нам столько хлопот, мне его стало жалко. Там были и другие лисы, вольер большой и удобный, те-то вроде ничего, но Смирре не двигался с места и все смотрел в одну точку. Тосковал по свободе. А тут я от друзей услышал, что приехал какой-то хуторянин с острова, хочет купить лис. Они там у себя на острове всех лис перестреляли, а теперь жизни не видят из-за крыс. Так что, говорит, глупость мы сделали, надо бы вернуть лис на остров.

Как только я про это узнал, пошел к клетке и говорю: «Завтра, Смирре, придут люди с острова, хотят купить пару лис. Не прячься от них, наоборот, постарайся быть на виду и дай себя поймать. Там ты будешь на свободе!» И он послушался и теперь носится где-то на острове, крыс ловит. Что скажешь на это, матушка Акка? Ничего хорошего лис Смирре нам не сделал, но я все же помог ему вырваться на свободу.

– Молодец, – сердечно сказала Акка. – Я бы поступила точно так же.

– Рад слышать, – продолжил мальчик. – И еще одно дело… В один прекрасный день я увидел, как в Скансен привезли Гор го, орла, ну того, помнишь, что бился с Белым?

– Еще бы не помнить…

– Его заманили в ловушку, и он сидел в клетке. На него смотреть было жалко, матушка Акка. Ничего не ест, ничего не хочет, сидит целыми днями… то ли спит, то ли смерти ждет. Я все раздумывал, не перепилить ли мне сетку на его клетке, но ведь он разбойник и птицеед, правда, матушка Акка? Не надо его выпускать. Такой злодей…

– А вот так я бы не поступила, – грустно сказала Акка. – Можно говорить про орлов все что угодно, но это гордые, свободные птицы, свободнее, чем многие из нас. Держать таких птиц в неволе – преступление. И знаешь, что я предлагаю? Как только ты отдохнешь немного, слетаем туда, и ты освободишь Горго.

– Я только и ждал этих слов, матушка Акка! – просиял мальчуган. – Тут многие поговаривают, что ты раз и навсегда разлюбила своего воспитанника. И только за то, что он, орел, живет не как гусь, а как орел, живет, как и должны жить орлы, как им назначила природа. Но теперь я понимаю, что это все сплетни и наговоры. Я сейчас пойду и обниму Белого и Дунфин, а ты пока можешь поговорить с тем, кто принес меня сюда. Он ждет тебя на том самом уступе, где ты когда-то нашла беспомощного, голодного орленка.

Болезнь

В тот год, когда Нильс Хольгерссон против своей воли пустился в путешествие с дикими гусями, ходили слухи о двух бродяжках, девочке и мальчике из Смоланда, из уезда Суннербу. Они якобы жили когда-то с родителями и еще четырьмя детьми в маленькой хижине на краю большого, заросшего вереском пустыря. Рассказывали, что, когда дети были еще маленькие, как-то вечером в дом постучалась нищая странница и попросилась переночевать. Хижина маленькая, и мать постелила ей на полу. Ночью нищенка кашляла так, что весь дом трясся, а к утру ей стало совсем плохо. О том, чтобы куда-то идти, и речи быть не могло.

Отец с матерью были добрые люди. Они уступили ей свою кровать, а сами легли на полу. Отец сходил к доктору, принес какие-то капли. Первые дни постоялица была совсем невменяемая, будто бес в нее вселился: требовала, приказывала, как у себя дома, и спасибо от нее не дождешься, но потом словно проснулась и стала доброй и ласковой. Под конец только и просила, чтобы вынесли ее на пустырь, положили на вересковую, как она сказала, постель и дали спокойно умереть. Конечно же никто никуда ее не вынес. Тогда она начала рассказывать. Она, оказывается, сбежала из дому и прибилась к кочевникам. Кто они, татары или цыгане, она даже и не знала. Скорее всего, цыгане. И почему-то одна из цыганок невзлюбила ее и наслала на нее порчу. Мало того, сказала, что проклинает не только ее, а любого, кто даст ей приют. И она поверила заклятию, потому и просила вынести ее в чистое поле и дать умереть. Не хочу, сказала нищенка, приносить несчастья людям, которые так ко мне добры.

Но родители, конечно, не стали ее слушать – кем надо быть, чтобы выкинуть из дома нищую, больную женщину?

Вскоре она умерла.

А на них и взаправду посыпались несчастья. Небогатая семья, но не так чтобы уж совсем нищая, а главное, в доме всегда было весело и радостно. Хорошие люди. Отец вытачивал гребни для ткацких станков, а мать с детьми ему помогали. Работали с утра до ночи, но не горевали. Отец между делом рассказывал, как ездил продавать свои гребни в дальние страны, да так забавно, что и мать, и дети просто кисли от смеха.

После смерти нищенки все и началось. Двое маленьких бродяжек вспоминали то время, как страшный сон. Один за другим начали помирать дети. Сплошные похороны. У них всего-то было четверо братьев и сестер, так что и похорон не могло быть больше четырех, но им казалось, чуть не каждый день похороны.

Тихо и грустно стало в хижине. И вправду сплошные поминки.

Мать еще как-то держалась, а вот отца не узнать. Не шутит, не работает, сидит с утра до ночи и думает о чем-то. Лицо закроет ладонями и думает, думает – клещами слова не вытянешь. Сказал только как-то, что понять не может, почему на его семью такая напасть. Что они такого сделали? Разве это не доброе дело – помочь больному человеку? Значит, зло в мире сильнее, чем добро?

Мать испугалась, стала его уговаривать – что ты, побойся Бога!

Но он так и не примирился.

А еще через два дня заболела старшая сестра, его любимица. И он ушел. Взял и ушел из дому. Мать смолчала, разве что обмолвилась: так, может, и лучше, а то недолго и свихнуться. Отец ведь только и повторял: нет в мире добра, зло сильнее. А может, и Бога нет, если Он позволяет твориться такой несправедливости – чтобы какая-то злобная гадалка принесла столько бед!

А как отец ушел, началась настоящая нищета. Поначалу он присылал деньги, а потом как отрезало. Наверное, и у него дела не ладились. И как похоронили старшую сестру, в тот же день заперла мать хижину, взяла двух оставшихся детишек и пошла в Сконе. Поработала на сахарной свекле, потом ее взяли на сахарный завод Юрберга. Она работящая была женщина и приветливая, все ее любили. Любили и удивлялись: надо же, после всех испытаний сохранить такой характер!

Что было, то было. Очень сильный характер у нее был, у матери. Ей говорили, какие у нее прелестные дети, а она отвечала: «Эти тоже скоро помрут». И ни слезинки в глазах, ни голос не дрогнет. Смирилась. Знала, что другого и ждать нельзя. На все воля Божья.

А вышло-то по-другому. Не дети заболели, а она сама. Приехала в Сконе в начале лета, а к осени ее схоронили.

Но до чего стойкая была женщина! Умирала уже, а все повторяла детям: ни минуты, мол, не жалею, что мы с отцом помогли тогда этой больной нищенке. Если жил правильно, то и умирать не страшно. Все умрут, никому от этого не уйти. А вот как умереть – по уши в грехах или с чистой совестью, – тут каждый решает сам.

Перед смертью она постаралась хоть как-то устроить жизнь детям. Попросила, чтобы им оставили каморку, в которой они жили все лето. Если у детей есть где притулиться, то они и не в тягость никому. А прокормиться – прокормятся, Бог даст, сказала она. Не пропадут.

И детишкам разрешили остаться в этой каморке, но при одном условии: они будут пасти гусей. На эту работу трудно найти желающих.

Так и получилось, как мать сказала: дети не пропали. Девочка научилась варить карамельки, благо сахара на заводе было предостаточно, а малыш Мате ловко вырезал деревянные игрушки. Все это они продавали на хуторах. И неизвестно, откуда проявилась у них такая деловитость. Впрочем, нечего удивляться: появится, если жизнь заставит. Продавали они на хуторах карамельки и игрушки, а покупали у крестьян яйца и масло. На сахарном заводе все это с удовольствием покупали – все свежее, вкусное. Их очень любили – честные, добрые ребятишки, никогда не соврут, не обманут. Девочке, она постарше, всего тринадцать стукнуло, а надежная, как взрослый человек. Тихая, серьезная, а мальчонка, наоборот, веселый и болтливый, как сорока. Сестра ему говорила – тебе бы с гусями мериться, кто кого перегогочет.

Года два они жили при заводе. А тут как-то в школу приехал лектор. Для взрослых вообще-то лекция, но двое смоландских детишек явились первыми – а что удивительного? Они-то себя за детей не считали. Да и никто не считал: какие же они дети, если сами зарабатывают себе на пропитание?

А лекция была про тяжелую болезнь, от которой в Швеции умерло очень много людей. Туберкулез. Он говорил так ясно и умно, что дети поняли все до последнего слова.

После лекции они задержались у школьного подъезда, дождались, пока выйдет лектор, подошли к нему, взявшись за руки, и сказали, что хотели бы поговорить.

Лектор, конечно, удивился: две круглые, розовые детские мордашки, совсем дети, а разговаривают как взрослые.

Конечно, сказал он. Давайте поговорим.

Дети рассказали ему, что случилось у них дома, – не туберкулез ли?

Лектор был почти уверен, что это как раз та самая болезнь, о которой он рассказывал на лекции. Вряд ли что-то другое. Туберкулез. Типичное течение болезни, сказал он. Скоротечная легочная чахотка. Злокачественная форма туберкулеза.

А если бы мама с папой знали? Если бы они знали, о чем вы сегодня говорили, господин лектор? Если бы они сожгли одежду этой нищенки, выскоблили хижину, прокипятили простыни? Может, все бы остались в живых? Трудно сказать, пожал плечами лектор, но шансов было бы куда больше. Если знать, как защититься, не заболеешь.

Следующий вопрос они задали не сразу, но на всякий случай встали в дверях – загородили дорогу лектору, чтобы тот не ушел. Потому что надо было спросить про самое важное. Правда или неправда, что цыганка наслала на них болезнь, потому что они помогли этой бедняжке, которая ей чем-то насолила? Может, это и не туберкулез вовсе, а какое-то проклятие, которое поразило только их семью?

На это лектор ответил сразу и без всяких «трудно сказать». Нет, сказал он. Это исключено. Не в человеческой власти насылать или заговаривать болезни. А вы теперь знаете, что туберкулез свирепствует по всей стране. Чуть не в каждой семье есть случаи. Хотя, конечно, не обязательно дело заканчивается чахоткой и смертью, как в вашей семье. Многие живут годами и десятилетиями.

Дети поблагодарили лектора, девочка угостила его карамелькой, и они пошли домой. Было уже поздно, но они никак не могли заснуть. Говорили и говорили.

А наутро отказались от своей каморки.

Мы не сможем пасти гусей в этом году, сказала девочка. Почему? Нам нужно найти кое-кого. Кого это? Мы должны найти нашего папу. Мы должны рассказать ему, что мама и все остальные умерли не от какой-то цыганской порчи, а от обычной болезни. И что никто не насылал эту болезнь именно на нас, она заразная, мы заразились от этой нищенки. От этой болезни умирают многие. Мы теперь знаем и должны рассказать отцу, потому что он наверняка и по сей день размышляет, как Господь мог допустить такую несправедливость. Чтобы злая воля одного свела в могилу столько людей?

Сначала они двинулись в свою хижину в Суннербу, но застали ее объятой пламенем. Потом пошли в усадьбу пастора – может, он что-то знает. Пастор и в самом деле кое-что знал – один железнодорожник рассказал ему, что видел их отца на рудниках в Мальмбергете, в Лапландии. Он якобы работал там шахтером. Может, и до сих пор работает, кто знает. Пастор достал большую карту, показал, как это далеко – Лапландия, и категорически отсоветовал им туда добираться.

Но дети стояли на своем. Мы должны, твердо сказали они. Папа ушел из дому, потому что поверил в то, во что верить грех. Он решил, что на земле добро бессильно перед лицом зла. И они обязаны сказать ему, что это не так. Что он ошибается.

Они, конечно, заработали кое-что своей торговлей, но на билеты решили не тратиться. Поезд – слишком дорого. Решили идти пешком – и не пожалели.

Еще в Смоланде они зашли на хутор купить еды. Хозяйка оказалась приветливой и на редкость разговорчивой. Начала расспрашивать, кто они, откуда, куда путь держат. Дети рассказывали, а она все время перебивала восклицаниями вроде «О, нет!» или «О господи!». Захлопотала, нагрузила детей едой и не взяла с них ни эре. На прощание дала адрес своего брата в соседнем уезде и велела обязательно к нему зайти. Обязательно! И расскажите ему вашу историю! Обязательно! О господи…

Так они и сделали, и брат этой милой женщины обласкал их и накормил. А потом подвез в соседний уезд, и там их тоже встретили как родных.

Каждый раз, когда они покидали очередной гостеприимный дом, их напутствовали: вы только расскажите вашу историю!

Почти на каждом хуторе кто-то болел и кашлял. И дети рассказывали, насколько опасна эта болезнь, туберкулез, и что надо делать, чтобы избежать заразы.

Много-много лет назад в Европе свирепствовала чума. Ее называли «черной смертью». Рассказывали, что тогда тоже видели двоих детей, бродивших с хутора на хутор. У мальчика были грабли, и когда он проводил этими граблями по земле перед домом – это означало, что в доме этом умрут многие, но не все, потому что у грабель зубья редкие и кому-то удастся между ними проскользнуть. А у девочки был веник, и в доме, перед которым она принималась подметать, обречены были все. От веника не увернешься.

Хуторяне переглядывались: почти шестьсот лет спустя в стране опять свирепствовала болезнь, и опять появились двое детей, бродящих с хутора на хутор. Мальчик и девочка, как и тогда. Но эти двое не пугали людей вениками и граблями. Они говорили вот что:

– Веника и граблей недостаточно. Надо взять щетку, и швабру, и скребок, и мыло. Наведем чистоту в доме, будем носить чистую одежду и сами будем чистыми. Только так мы победим эту проклятую болезнь.

Похороны малыша Матса

Малыш Мате умер. Никто в это и верить не хотел – несколько часов назад он был здоров и весел. Но поверить пришлось. Он умер, и надо было его похоронить.

Умер он рано утром. Никто, кроме его сестры Осы, не видел, как он умирает.

– Не надо никого звать, – попросил Мате. – Хорошо, что я умираю не от той болезни, правда, Оса?

Оса промолчала.

– Неважно, что умираю, главное, умираю не так, как мама и другие. Если бы я умер от той же болезни, отец ни за что бы не поверил, что это не проклятие, а обычная зараза. А теперь поверит.

Закрыл глаза и умер. Оса долго сидела у кровати и думала, как много пришлось пережить ее маленькому братику за его короткую жизнь. На десяток взрослых хватило бы. И все невзгоды сносил он с терпеливым мужеством, как взрослый. И даже не каждый взрослый. А его последние слова… То же мужество, та же стойкость и забота о других. Мате заслужил, чтобы его похоронили, как взрослого, достойного человека.

Оса понимала, что устроить такие похороны почти невозможно, но надо сделать все. Ради малыша Матса она сделает все, что возможно и невозможно.

Умер малыш Мате в Лапландии, на большом руднике под названием Мальмбергет. Довольно странное место.

Она даже не знала точно, сколько они шли через сплошные, нетронутые человеком леса. Много дней и недель не видели они полей и лугов, не видели домов и церквей – только крошечные почтовые будки. Наконец, пришли в большой приход Йелливаре – с церковью, вокзалом, судебной палатой, аптекой и даже гостиницей. Самая середина лета, но на зеленых склонах горы, под которой расположился поселок, белели снежные островки. Удивительно, все дома в Йелливаре были новыми, большими и хорошо построенными. Если бы не белые кляксы снега на горах и кое-где в низине, дети ни за что бы не подумали, что пришли на крайний север, в самый центр Лапландии. Но отца надо было искать не в Йелливаре, а в Мальмбергете, еще дальше на север.

В Мальмбергете все было по-другому.

Люди давно знали про богатые залежи железа в горах, но добыча началась всего несколько лет назад, после того как сюда проложили железнодорожную ветку. И хлынули люди. Работа была для всех, а жить негде. Пришлось строиться самим. Кто-то построил срубы из неокоренных бревен, другие громоздили хибары из ящиков и пустых коробок из-под динамита – их складывали друг на друга, как кирпичи. Теперь-то появились и настоящие дома, но от этого самодельный шахтерский поселок выглядел не менее странно. Кварталы светлых, красивых вилл, где жили инженеры и управляющий, и тут же нелепые самодельные хижины. Даже не хижины, а сараи. Жилья на всех не хватало.

Железная дорога, электрическое освещение, мастерские; в глубь горы по туннелю, освещенному лампочками, ходит небольшой трамвай, возит рабочих. На станции все время суета – грузят и отправляют поезда с рудой, подходят новые со строительными материалами и оборудованием. Их надо разгрузить и отправить в обратный путь уже с рудой. А вокруг – дикие, необжитые просторы. Никто не рубит лес, никто ничего не сажает, никто ничего не строит. Бескрайняя тундра и саамы со своими оленями.

Оса долго сидела около умершего брата и думала, думала… Странное место и такая же странная жизнь. Казалось бы, все в порядке, люди работают, даже трамвай ходит. Но что-то есть во всем этом дикое и нескладное. Хотя… кто знает. Самые нелепые замыслы иной раз оборачиваются неожиданной победой.

Взять хоть их историю: явились сюда, как с луны свалились, и начали всех расспрашивать, не знают ли они рабочего по имени Йон Ассарссон, у него еще такие сросшиеся брови. Эти самые сросшиеся брови и были главным отличием Йона Ассарссона – люди легко запоминали его лицо. И кое-кто и вправду вспомнил. Да, работал такой у нас, но потом ушел. С ним и раньше бывало: нападет тоска, и он исчезает. Но всегда возвращается. И все были уверены: и на этот раз вернется. Неделя, две – и вернется. А вы в его хибаре пока живите, она все равно пустая. Пришла женщина, открыла ключом отцовское жилище. Никто даже не спросил, как они сюда добрались, никто не удивлялся, что их отец ни с того ни с сего ушел в тундру. Пришли детишки пешком из Смоланда, ну что ж, пришли – значит пришли. Живое дело. Здесь вообще никто и ничему не удивлялся. Жили, как кому в голову взбредет.

Оса уже решила, как устроить похороны. В прошлое воскресенье она видела, как хоронили маркшейдера. Его отвезли в церковь в кибитке самого управляющего, за гробом шла длинная процессия шахтеров. После речи пастора все попрощались с усопшим, положили цветы, а на кладбище играл оркестр и пел хор. А когда тело предали земле, всех пригласили на поминальный кофе. Столы накрыли в школе.

Вот так она и хотела бы похоронить своего брата, малыша Матса.

Она так об этом мечтала, так живо представляла себе торжественную и печальную процессию. Ей стало очень горько – вряд ли получится. Не потому, что у них не хватит денег, – нет, они скопили достаточно, на хорошие похороны хватит. Беда в том, что взрослые не принимают детей всерьез. Она сама всего на год старше погибшего Матса, и вот он лежит перед ней, такой маленький, такой хрупкий. И она ведь тоже ребенок. И взрослые наверняка откажут устроить настоящие похороны, скажут: он всего-навсего ребенок, он еще ничего такого не сделал, чтобы заслужить пышное погребение. И ты тоже ребенок. Всего-навсего. Не приставай.

Первой, с кем Оса заговорила о похоронах, была медсестра Хильма. Она пришла почти сразу. Узнала, что Матса не стало, и пришла. Впрочем, другим и кончиться не могло. Мате накануне пошел прогуляться на рудники, и его угораздило оказаться под штольней, где работали взрывники. Как раз в этот момент взорвали очередную шашку, и одним из камней накрыло Матса. Он долго лежал без сознания, и никто не видел, как все произошло. И так бы и лежал, если бы взрывников, расчищавших вход в штольню после взрыва, не позвал на помощь горный гном. Они так и рассказывали: горный гном. Мальчонка высотой в ладонь появился на краю штольни и отчаянно закричал:

– Торопитесь же! Он истекает кровью!

Шахтеры посмотрели вниз и увидели. В ужасе отнесли мальчика домой, но было уже поздно. Он потерял слишком много крови.

Медсестре было очень не по себе.

«И что я буду делать с этой нищей девочкой? – думала она, открывая дверь. – Чем я могу ее утешить?»

К ее удивлению, утешать никого не потребовалась. Оса была совершенно спокойна. Она с сухими глазами помогла медсестре сделать все, что нужно, и заговорила, стараясь, чтобы слова ее звучали весомо, торжественно и убедительно.

– Когда из жизни уходит такой человек, как Мате, – сказала она негромко, – долг наш в первую очередь не показывать свое горе, а отдать ему все возможные почести. У меня впереди вся жизнь, чтобы его оплакивать. А сейчас важно устроить настоящие похороны. Я умоляю вас мне помочь.

Она всхлипнула, но лицо ее тут же окаменело.

«Какое счастье для бедной девочки – найти утешение в похоронах брата», – подумала медсестра и пообещала сделать все, что может.

Для Осы это было очень важно. Она даже решила, что цель почти достигнута, потому что Хильма пользовалась в поселке большим авторитетом. На рудниках, где без взрывов и дня не обходилось, от несчастного случая не застрахован никто, поэтому все старались услужить единственной медицинской сестре. Только она в таких случаях и могла чем-то помочь.

И нечему удивляться, что, когда Хильма обошла шахтеров и попросила прийти на похороны малыша Матса в воскресенье, никто не посмел отказаться. Конечно, раз сестра считает, что так нужно, обязательно придем.

Хильме удалось даже организовать, чтобы на похоронах играл духовой квартет и пел небольшой хор. Что касается поминального кофе, она не стала просить директора школы – погода стояла ясная, и решено было накрыть на лужайке. Монахи из монастыря предложили стол и скамейки, а владельцы лавок помогли с посудой. Жены рудокопов, у которых в сундуках лежало множество бесполезных для шахтерской жизни вещей, обещали принести красивые скатерти.

Сладкие сухари и крендельки заказали у пекаря в Будене, а традиционные поминальные карамели в черно-белых обертках – в кондитерской в Лулео.

Во всем Мальмбергете только и говорили, что о предстоящих похоронах. Наконец новость дошла и до самого управляющего рудниками.

Когда он услышал, что пятьдесят шахтеров собираются провожать в последний путь двенадцатилетнего мальчонку, нищего бродяжку, он тут же решил, что все посходили с ума. И хор, и музыка, и еловый лапник на могиле, и конфеты аж из Лулео! Чушь какая-то. Он вызвал медсестру и велел все отменить.

– Вы что, хотите окончательно разорить бедную девочку? – спросил он строго. – Ее-то я понимаю, но вы же взрослые люди! Не смешите народ.

Управляющий вовсе не был злым человеком или самодуром. Он говорил с медсестрой Хильмой совершенно спокойно. Никаких песнопений, никакой музыки. Девять-десять человек пусть проводят гроб, и хватит. И медсестра не стала возражать – умом она понимала, что управляющий прав. Слишком большая суета из-за нищего мальчонки. Сострадание состраданием, но надо знать и границы. Слишком уж подействовали на нее слова сестренки погибшего мальчугана, теперь она это понимала.

Она с тяжелым сердцем пошла в трущобный район, где стояла хибара Йона Ассарссона. По пути встретила пару шахтерских жен, рассказала, в чем дело, и те немедленно согласились с управляющим. Слишком много чести нищему мальчугану. Девочку, понятно, жалко, но нельзя же, чтобы она навязывала целому поселку свои капризы. Управляющий прав – надо все отменить.

Женщины есть женщины, и через полчаса новость знал весь поселок. Никаких торжественных похорон малышу Матсу. И все согласились – да, пожалуй, так и лучше.

И только один человек остался при своем мнении. Оса-пастушка.

Нелегко было медсестре с ней говорить. Оса не плакала, не умоляла, не жаловалась, но уломать ее было невозможно. Я не просила управляющего о помощи, сказала она. Это не его дело. Он не имеет никакого права запретить ей похоронить своего брата так, как она считает нужным.

И только когда женщины объяснили ей, что на похоронах никого не будет, потому что люди не решаются идти против воли главного начальника, она поняла, что без его разрешения ничего не получится.

Оса помолчала. Потом решительно поднялась с места.

– Куда это ты собралась? – спросила медсестра Хильма.

– К управляющему. Что мне остается делать?

– И думаешь, он тебя послушает? Даже не надейся.

– Малыш Мате хотел бы, чтобы я к нему пошла. Управляющий должен знать, каким человеком был малыш Мате.

Оса привела себя в порядок и направилась к управляющему.

Думаю, многие понимают – совершенно безнадежное предприятие. Переубедить самого управляющего, хозяина поселка! Заставить его отменить принятое решение! За ней потянулась небольшая свита – медсестра Хильма и несколько женщин. Они шли на расстоянии – им важно было убедиться, хватит ли у Осы смелости явиться к управляющему.

Оса шла по самой середине улицы, и было в ней что-то, что заставляло случайных прохожих уступать ей дорогу. Она шла неторопливо и гордо, как девственница идет к первому причастию. На голову повязала доставшийся от матери черный шелковый платок, в одной руке свернутая салфетка, а в другой – корзина с деревянными игрушками, которые не успел доделать Мате.

За ней бежали дети и спрашивали:

– Куда ты, Оса? Куда ты?

Она не отвечала. Скорее всего, просто не слышала. Дети продолжали бежать за ней и спрашивать, и тогда одна из женщин крепко схватила первого попавшегося мальчишку за руку и произнесла страшным шепотом:

– Оставьте ее в покое! Она идет к управляющему! Хочет попросить, чтобы ее брата, малыша Матса, похоронили по всем правилам, как взрослого.

Дети онемели от изумления – надо же, к самому управляющему! – и присоединились к остальным. Шли молча, в некотором отдалении от Осы.

Было уже шесть часов вечера, работы на руднике закончились. И когда Оса приближалась к конторе, на улицу вывалило сразу несколько сот шахтеров. Они торопились домой к женам и детям, чуть не бежали. Но, увидев Осу, почувствовали: происходит что-то необычное.

На вопрос, куда она направляется, Оса промолчала. За нее ответил кто-то из ребятишек – выкрикнул тонким голоском, куда и зачем идет Оса.

Рабочие переглянулись – надо же! Совсем девчонка, откуда такая смелость! И многие присоединились к кучке любопытных, так что теперь за Осой шла целая толпа.

Она вошла в здание конторы – управляющий обычно задерживался на работе, и Оса была уверена, что он на месте. Но успела в последний момент – управляющий уже надел шляпу и с тростью в руке направлялся к выходу, предвкушая домашний ужин.

– А ты кто такая? – спросил он, увидев маленькую девочку с необычно серьезным и даже торжественным выражением лица и с траурной повязкой на голове.

– Мне надо поговорить с самим управляющим.

– Вот оно что… ну что ж, заходи. – Он повернулся и зашел в свой кабинет.

Даже дверь забыл закрыть – видно, уверен был, что речь идет о какой-нибудь детской ерунде. Забыл и забыл, но по этой случайности те, кто успел вслед за Осой протолкнуться в приемную, слышали весь разговор от слова до слова.

Она сдвинула на затылок черный платок и посмотрела на управляющего своими круглыми детскими глазами так серьезно, что у того защемило сердце.

– Малыш Мате погиб, – сказала она, и голос ее дрогнул.

Управляющий только сейчас сообразил, что это за девочка и по какому делу она пришла.

– Ага… вот ты кто, – сказал он ласково. – Ты напрасно заварила кашу, деточка. Это очень дорогая затея. Жаль, что вы уже успели так много сделать. Если бы мне сказали раньше, я бы сразу все это отменил.

У девочки чуть дрогнуло лицо. Управляющий решил, что она сейчас разрыдается, и приготовился ее утешать.

Но она не заплакала, а сказала вот что:

– Я прошу у господина управляющего разрешения рассказать ему немного про покойного Матса.

– Я уже слышал вашу историю, – мягко возразил управляющий. – Не думай, пожалуйста, что мне вас не жалко. Я просто стараюсь сделать, как для тебя будет лучше. Он же был всего-навсего маленький мальчик.

Оса выпрямилась, и глаза ее налились пронзительным льдистоголубым сиянием. Управляющей вздрогнул, будто его толкнули.

– Маленький мальчик? – спросила она очень тихо. – Матсу не исполнилось и девяти лет, когда мы потеряли и отца и мать. На него легли все заботы. Он никогда, слышите, никогда в жизни не просил милостыни. Даже поесть не просил, хотя иной раз бывало еще как голодно. Он всегда за все платил, говорил, что недостойно мужчины получать подачки. Он ходил по хуторам, покупал масло и яйца, продавал их на фабрику, и вел он дело не как маленький мальчик, а как опытный, честный и заслуживающий доверия купец. Он никогда ничего не терял, никогда не прятал от меня выручку, все отдавал мне. И даже когда пас гусей, обязательно брал с собой ножик и чурки, делал игрушки на продажу, ни минуты не сидел без дела, как настоящий мужчина. – Оса со стуком поставила на стол корзину с недоделанными игрушками. – Он ходил, как я уже сказала, по хуторам, и крестьяне посылали с ним друг другу большие деньги, потому что доверяли Матсу, как самим себе. И вы были неправы, господин управляющий, когда назвали его маленьким мальчиком, потому что немногие взрослые…

И тут Оса осеклась. Она увидела, что управляющий ее не слушает, а смотрит в пол и с нетерпением ждет, когда она закончит. Она шла сюда и думала: я могу так много рассказать про моего любимого братика! Не может мой рассказ не подействовать на управляющего, не каменное же у него сердце. А сейчас вдруг поняла – все было напрасно. Как же ей убедить этого равнодушного дядьку, что Мате заслужил такие же почести, как взрослый, много поживший человек?

– Я ни у кого ничего не прошу, – упавшим голосом сказала она. – Я заплачу за все сама…

И тут управляющий поднял голову и посмотрел Осе в глаза. Долго смотрел и долго оценивал ее слова. Тот, кто распоряжается многими судьбами, обязан разбираться в людях. Он вспомнил, через что пришлось пройти этим бедным, но гордым детям, как они потеряли всю семью, родителей, сестер и братьев. И вот стоит перед ним девочка, очень грустная, но не сломленная. Наверняка из нее выйдет замечательный человек. Но как она решилась взвалить на свои худенькие плечи еще и этот непосильный груз? Что движет ей? Что заставило ее смело прийти к нему, человеку, которого боится ослушаться весь поселок, и мужчины, и женщины?

И только сейчас он понял. Любовь. Она так любила своего брата, что ей ничто не страшно. И самое главное, он понял, как важно этой девчушке отдать любимому брату последние почести.

– Ну что ж… – сказал он. – Поступай, как считаешь нужным.

День отлета

Суббота, 1 октября

И опять мальчик сидел на спине у Белого. Стая в строгом порядке летела на юг. Она заметно увеличилась – теперь в ней был тридцать один гусь. Ветер ерошил перья, шестьдесят два крыла рассекали воздух с таким свистом, что собственный голос не услышишь. Акка, как всегда, летела во главе, за ней следовали Икеи и Какси, Кольме и Нелье, Вийси и Кууси, Белый и Дунфин. Шестеро молодых гусей покинули стаю – решили жить собственной жизнью. Их заменили двадцать два гусенка, родившихся, подросших и научившихся летать в горной долине в Лапландии. Одиннадцать юнцов летели справа и одиннадцать – слева, под наблюдением взрослых.

Гусята изо всех сил старались не уступать. Поначалу им приходилось трудновато – все-таки они впервые в жизни пустились в такое длинное путешествие, а лететь надо быстро.

– Акка с Кебнекайсе! Акка с Кебнекайсе! – то и дело жаловался кто-то. – У меня крылья устали!

– Чем дольше держитесь, тем лучше пойдет дело, – отвечала предводительница, не снижая скорости.

И, как ни странно, она была права: через пару часов гусята перестали жаловаться на усталость. Хуже было другое: в долине они привыкли целыми днями щипать травку, и много времени не прошло, прежде чем раздался первый писк:

– Акка, Акка, Акка с Кебнекайсе!

– В чем теперь дело?

– Есть хочется! Мы голодны и сейчас упадем! Мы голодны и сейчас упадем!

И ответ был всегда один и тот же:

– Дикий горный гусь должен научиться есть воздух и пить ветер! Есть воздух и пить ветер!

Неужели она и в самом деле хочет научить этих малышей есть воздух и пить ветер? – удивился мальчик.

И, как ни странно, так и вышло: вскоре гусята перестали жаловаться на голод.

Они все еще летели над грядами гор, и старшие называли каждую вершину. Порсочокко, Сарьечокко, Сулительма…

После десятого названия послышался душераздирающий писк:

– Акка, Акка, Акка! У нас столько названий в голове не помещается! Не помещается! Да еще такие сложные имена! Имена сложные!

И опять, не раздумывая, ответила старая гусыня:

– Чем больше набиваешь в голову, тем больше в ней места!

И назвала очередную вершину.

Мальчик поглядывал вниз и думал: не поздновато ли гуси собрались в обратный путь? Повсюду уже лежит снег, земля, насколько хватает глаз, совершенно белая. С другой стороны, как улетать, когда гусята еще не встали на крыло? И в долине последние недели погода оставляла желать лучшего. Дожди или штормовые ветра, а еще хуже, когда и то и другое одновременно. А как только кончался дождь, тут же подмораживало. Грибы и ягоды, которыми мальчуган питался все лето, подмерзли и сгнили, пришлось есть сырую рыбу, которую он терпеть не мог. Дни становились все короче, а вечера все тоскливее. По крайней мере, для тех, кто не привык ложиться с заходом солнца, когда бы оно ни зашло.

В конце концов крылья у гусят окрепли, стая снялась с места и полетела на юг. Трудно даже описать, как радовался мальчик: он сидел на спине у Белого, смеялся и пел, хотя из-за шума никто его и не слышал. Конечно, ему надоели голод и темнота, но у него были и другие причины, отчего ему хотелось поскорее улететь из Лапландии.

Первое время в долине он нисколько не скучал – настолько красиво и необычно было все вокруг. Он решил, что никогда в жизни не видел ничего красивее и уютнее Лапландии. Единственная забота – отбиваться от полчищ комаров, иначе съедят без остатка. Правда, самый близкий его друг Белый не отходил ни на шаг от Дунфин, но зато он проводил долгие часы в обществе Акки и Горго. Им было хорошо втроем. То орел, то гусыня сажали его на спину, и они пускались в длинные путешествия. Он даже постоял на снежной вершине самой высокой шведской горы Кебнекайсе, откуда родом Акка. Посмотрел на величественные янтарные глетчеры, словно прилипшие к ее склонам. Побывал и на других вершинах, куда, скорее всего, никогда не ступала нога человека. Акка показывала ему спрятанные в горах цветущие долины, они заглядывали в пещеры, где волчицы выкармливали своих волчат. Мальчик познакомился со многими домашними оленями – бесчисленные стада паслись на берегу огромного многокилометрового болота. Он даже навестил медвежье семейство у большого водопада. Медведица зарычала на него поначалу, но он сказал медвежий пароль и передал привет от их родственников в Бергслагене.

Куда бы они ни летали, везде их встречали ошеломляющие картины нетронутой, дикой природы.

Но жить здесь он бы не хотел.

Мальчик согласился с Аккой. Люди должны были догадаться и оставить этот край тем, кому он принадлежит: медведям и волкам, оленям и диким гусям, полярным совам и леммингам. И конечно, саамам, созданным для такой жизни.

Как-то они с Аккой слетали в один из больших шахтерских поселков, и там он нашел истекающего кровью малыша Матса.

После этого мальчуган только и думал, как помочь Осе-пастушке. Но на следующий день после того, как она наконец нашла своего отца и мальчик-гном был ей больше не нужен, он впервые отказался куда-то лететь.

С этой минуты он начал тосковать по дому и считать дни. Он прилетит домой с Белым и опять станет человеком. Ему было очень обидно и больно, когда Оса захлопнула дверь у него перед носом.

Так что у него были все причины радоваться, когда стая снялась с места и полетела на юг. Он даже снял свою шапочку и помахал первому же еловому лесу (настоящие елки!), первой хижине, первой козе и первой курице. Они летели над величественными горами, могучими водопадами, но он уже не обращал на них внимания. Зато, когда увидел церковь и маленькую пасторскую усадьбу, на глазах у него выступили слезы.

Все время им встречались перелетные птицы. Теперь стаи были намного больше, чем по весне.

– Куда вы, дикие гуси? – кричали попутчики.

– За границу, как и вы, – отвечали гуси. – За границу, как и вы.

– У ваших птенцов слабоваты крылья, – ехидничали другие. – Им никогда не перелететь море.

И не только птицы стремились на летние квартиры. Саамы тоже переносили свои чумы в долины. Двигались они в строгом и никогда не нарушаемом порядке: первым шел саам-оленевод, потом шло все стадо с большими пышнорогими бычками во главе, затем ездовые олени с кладью, и замыкали шествие семь-восемь саамов, члены семьи.

Когда гуси увидели оленей, они спустились пониже и закричали:

– Спасибо за лето! Спасибо за лето!

– Счастливого пути! – отвечали олени.

Зато медведи показывали медвежатам лапой на летящую стаю и ворчали:

– Вы поглядите только на них! Эти неженки не выносят малейшего холода. Чуть выпадет снег – и в бега!

Но и гуси в долгу не оставались.

– Вы поглядите только на них! – кричали они медведям. – Им лень перебраться поюжнее, вот они и валяются всю зиму в своих берлогах!

Подросшие глухарята в еловых лесах смотрели на пролетающих птиц и, нахохлившись от холода, упрекали родителей:

– А почему мы не летим? А когда наша очередь?

– Потому что вы остаетесь дома с родителями! – наставительно говорил глухарь-отец, а глухарка-мама вторила:

– Дома с родителями! Дома с родителями!

Гора Эстбергет

Вторник, 4 октября

Каждый путешественник знает, что такое туман в горах. Он опускается мгновенно. Исчезают величественные горные пейзажи, ничего не видно даже на расстоянии вытянутой руки. И среди лета случаются туманы, а осенью они почти всегда. В Лапландии погода стояла ясная, хоть и было холодно. Но не успела Акка объяснить стае, что они подлетают к провинции Йемтланд, сгустился туман, и они летели почти вслепую. Пытаться рассмотреть что-то на земле и вовсе бессмысленно. Летели целый день, а Нильс Хольгерссон так и не знал, что там внизу: горы, долины, а может быть, и море, хотя моря здесь быть не должно.

К вечеру гуси сели на большой зеленой поляне. Поляна была необычной – со всех сторон ее окружали обрывы. Мальчик понял, что они на плато на вершине холма или, может быть, даже большой горы – земли как не было видно, так и сейчас не видно.

Здесь где-то наверняка и люди живут. Не то что в Лапландии, где можно за три дня ни одной живой души не найти. Ему даже показалось, что он слышит скрип телеги, человеческие голоса, но, наверное, только показалось. В таком тумане ни в чем нельзя быть уверенным.

Конечно, хорошо бы пробраться на какой-нибудь хутор. Вопрос только, найдет ли он дорогу назад. Лучше не рисковать. Лучше остаться с гусями, пока не прояснится. Туман оседает на всем, даже на траве – если пригнуться, можно увидеть крупные прозрачные капли на травинках, а за что ни возьмись, все волглое и скользкое. Шевельнешь такую травинку – холодный душ обеспечен. Еще хуже, чем в последние недели в горной долине.

Пару шагов в сторону – и сразу назад.

Но не успел он двинуться с места, в тумане проявились контуры маленького дома. Он сделал еще шаг и понял, что дом только показался ему маленьким. Вернее, он и был маленьким, но очень высоким, в несколько этажей, даже крыши не видно. Не дом, а башня. И двери заколочены – наверняка никого. Он вспомнил, что уже видел похожее строение – вышку лесника. Лесники время от времени забираются на самую верхотуру и смотрят, не горит ли где. Так что там ни поесть, ни согреться.

Но обсохнуть можно.

Он побежал к Белому:

– Белый, миленький, отнеси меня вон на ту башню! Мне в такой мокрети не уснуть.

Замечательный гусь – Белый! За все путешествие он ни разу не отказал Тумметоту.

Через минуту мальчуган был уже на крытом смотровом балконе башни, а еще через минуту крепко спал, и разбудило его только утреннее солнце.

Он открыл глаза и долго не мог понять, где он и что перед собой видит. Как-то на ярмарке отец сводил его в круговую панораму. В круглом шатре все стены были расписаны пейзажами, и чувство было такое, что шагнул в незнакомую страну. А сейчас он будто снова угодил в этот шатер: огромный багряный потолок, а на стенах нарисованы большие поселки и церкви, поля и дороги, даже железная дорога, а вдалеке – затянутый дымкой силуэт большого города.

Он с восхищением оглянулся, ему показалось, что за спиной стоит отец, но увидел только небрежно сколоченные, потемневшие от влаги доски. Мальчик тут же очнулся – никакой это не размалеванный потолок. Разгорается утренняя заря, а все что перед ним, существует на самом деле. За месяцы в дикой Лапландии он просто отвык от таких картин. Ничего удивительного.

Между прочим, была и еще одна причина, отчего мальчуган не поверил своим глазам. Все, что он видел перед собой, было и в самом деле как будто раскрашено, но каким-то неопытным или сумасшедшим художником. Все краски были хоть и завораживающе красивыми, но совершенно неправильными, неестественными. Наблюдательная вышка построена на холме, а холм был на острове, совсем недалеко от берега огромного озера. Но вода в озере вовсе не серая, как обычно, а розовая, такая же, как небо, только посветлей, будто небесный багрянец развели озерной водой. А в глубоких заливах, куда не достигали утренние лучи, поверхность глянцево-черная. И берега не зеленые, а светло-желтые – листья на березах уже пожелтели. Желтизны добавляла и пожухлая трава. Лиственные рощи сияли светлым осенним золотом и багрянцем, и на их фоне еловый лес казался почти черным. По сравнению с парадным золотом берез ели выглядели особенно мрачно.

На востоке мягко, как женщины, изгибались сизые холмы, за ними виднелась зубчатая цепь гор. В косых лучах еще невидимого солнца покрытые утренней дымкой горы казались разноцветными. Мерцающая и все время меняющаяся раскраска этих гор была настолько необычной, что и определить нельзя. Постоянными были только темно-лиловые тени от уступов скал. Атак… красный не красный, золотистый не золотистый, а все вместе до того прекрасно, что не оторваться.

Насмотревшись на волшебное зрелище, мальчик начал крутить головой – хотел понять, где они заночевали. Почти весь золотой березовый берег застроен. Церковь за церковью, одна группка красных домиков, другая, третья. А чуть подальше на востоке, через залив, расположился город, прикрытый со спины горами. И вправо и влево тянутся богатые, красивые пригороды.

Постарался городок, подумал мальчуган. Долго, наверное, выбирал место. И выбрал – лучше не придумаешь. Интересно, как он называется?

Он услышал шаги и вздрогнул. Кто-то поднимался на башню.

Мальчик еле успел спрятаться.

На площадке появились люди. Все молодые. Из разговоров он понял, что они решили обойти пешком всю свою провинцию Йемтланд и бурно радовались, что успели в Эстерсунд накануне вечером. Иначе ни за что бы не дождаться второго такого ясного утра. В плохую погоду с этой знаменитой смотровой башни на горе Эстбергет на острове Фресён ничего и не увидишь. А обзор с нее – километров двести в любую сторону.

Вот оно что… значит, никакая это не вышка лесника. Смотровая башня.

– Последний взгляд на Йемтланд… – сказал один.

Они стали наперебой показывать друг другу известные места.

– Вот эти церкви, смотрите… это все отдельные приходы. Вон там Сунне, чуть подальше Марбю, еще подальше – Халлен. Там, на севере, Рёдэ, а под нами – Фрёсён. Остров на озере… как называется озеро?

Все засмеялись:

– Кто ж не знает! Стуршён, Большое озеро.

Дальше они начали перечислять названия гор, и тут возникли споры. Посыпались названия, но мальчик не стал их запоминать – не потому, что не хотел, а потому, что из его укрытия гор видно не было.

Пока они спорили, одна из девушек достала карту и стала пристально ее рассматривать.

– Смотрю я на Йемтланд на карте, – она подняла голову, – и мне все кажется, что это одна сплошная, гордая гора. Так и ждешь рассказа, что когда-то вся провинция стояла вертикально и упиралась прямо в небо.

– Да уж, неплохая была бы горка! – усмехнулся один из спутников. – Таких, наверное, и на всей земле нет.

– Потому-то и рухнула. Посмотрите сами – вся провинция, как великанская каменоломня. Разве не похоже?…

– Ну что ж, возможно, она и есть развалившаяся гора… – серьезно сказал один из парней. – Я, конечно, слышал разные байки про Йемтланд, но ни за что бы не…

– Что ты слышал? – перебила его девушка с картой. – Какие байки? Расскажи немедленно! Где еще и рассказывать, как не здесь!

– Расскажи, расскажи! – поддержали ее остальные.

Долго упрашивать не пришлось, и парень начал свой рассказ.

Йемтландская легенда

Давно это было, очень давно, еще великаны жили в Йемтланде. И вот однажды стоит такой великан у себя на хуторе, лошадей чистит. И вдруг замечает: лошади его – можете себе представить, какие лошади у великанов, – вот, значит, стоят его лошади и дрожат от страха.

– Что с вами, лошадки мои?

Не отвечают лошади – даже великанские лошади говорить не умеют. Поглядел он по сторонам – понять хочет, что же так испугало его верных лошадок. Ни медведей, ни волков не увидел, а увидел вот что: карабкается по горной тропинке путник. Не такой большой, как он сам, но сразу видно: сила в нем немалая. А тропинка-то ведет прямо к великанской хижине.

Как только увидел наш великан пришельца, тоже задрожал с головы до ног. Бросил скребницу и поспешил в дом, к жене-великанше. А та сидит как ни в чем не бывало, лен прядет.

– Что с тобой? – говорит жена. – Что это ты так побледнел? Белый, как снег на вершине.

– Как же мне не побледнеть? – говорит великан. – Гость к нам идет. Ас[24] Тур – вот что за гость. И это так же верно, как то, что ты – моя жена.

– Не самый желанный гость… – проворчала жена. – Но ты же можешь сделать, чтобы он принял наш дом за скалу и пошел дальше?

– Поздно колдовать, – говорит великан. – Ты что, не слышишь? Он уже калитку открыл.

– Тогда, любимый муж, спрячься где-нибудь, я сама с ним потолкую. Попробую отвадить его к нам наведываться.

Два раза просить не пришлось – великан тут же спрятался в маленьком чулане. Маленьком – это как сказать; не забывайте, что он великан, и чуланы у великанов тоже великанские. А жена сидит на скамье у стенки и, как ни в чем не бывало, прядет свой лен. Прядет и прядет.

И вот здесь надо напомнить, что в те далекие времена провинция Йемтланд была совсем другой, не такой, как сейчас. Весь край представлял собой сплошное горное плато, такое голое и скалистое, что даже елям не за что зацепиться. Ни озер не было, ни рек, ни земли пахотной. И вот этой горной гряды, которую вы видите, тоже не было. Сейчас-то горы и тут, и там, а тогда все они были далеко на западе, а здесь, на этом плоскогорье, людям и жить было негде. Зато великанам, конечно, раздолье. И великаны эти немало усилий приложили, чтобы долгие века сохранять край таким же пустынным, неприветливым и непригодным для жизни. Так что испугался наш великан не зря, когда увидел Тура. Знал, что асы не любят великанов. Говорят, от великанов на земле только стужа и мрак. Великаны не дают земле стать богатой и плодородной, опустошают ее, мешают людям украсить край своими жилищами и яркими одеждами.

Долго великанша не ждала – дверь рывком отворилась, и на пороге появился тот самый странник. Невежливый – не остановился, как полагалось бы гостю, на пороге, а двинул прямо к великанше.

Шагал-шагал, а все у двери. Прибавил шагу, посмотрел, а великанша чуть не дальше от него, чем была. И хижина вроде бы не такая огромная, а он идет-идет – и все никак не дойдет. Еле-еле до очага добрался и понял – велика горница. Оперся на палку и отдыхает.

Увидела это великанша, встала и подошла к нему – три шага сделала, и уже у камина.

– Да, – говорит, – мы, великаны, любим, чтобы просторно было. А хозяин все жалуется – тесновато, мол, у нас. Понятное дело – такими шагами, как у тебя, и за день не пройти. Скажи мне, путник, кто ты и что ты хочешь от нас, великанов?

Путник ответ-то уже заготовил, но что он будет с женщиной связываться? Вот он и говорит спокойно:

– Зовут меня Хандфасте, что значит Твердая Рука. Я воин и немало повидал на своем веку. А последний год на хуторе просидел и все думал – не найдется ли дело какое мне по плечу? И слышу – люди жалуются. Говорят, вы, великаны, до того довели землю здесь, в горах, что никто, кроме вас, и жить тут не может. И пришел я сказать хозяину: пусть наведет порядок. Надо и совесть знать…

– Хозяин, муж мой, на охоте, – говорит великанша. – Вернется – сам ответит на твои вопросы. Только я вот что хочу сказать: росточком ты не вышел, чтобы тягаться с великанами. Если хочешь честь сохранить, а то и жизнь, ступай своей дорогой.

– Подожду, раз пришел, – говорит странник, назвавший себя Хандфасте.

– Мое дело предупредить, – пожала плечами великанша. – Поступай как хочешь. Садись на скамью, я принесу тебе меда. Выпьешь с дороги.

Взяла огромный рог и пошла в другой угол, где бочка с медом стояла. Бочка как бочка. Но вынула великанша пробку, и мед полился в рог с таким грохотом, будто водопад обрушился в горнице. Наполнился рог медом, стала хозяйка пробку назад затыкать, а не получается. Выбило у нее пробку из рук, а мед так и хлещет на пол. Она еще раз попробовала – опять не вышло.

– Помоги, Хандфасте, – кричит. – Заткни ты эту треклятую бочку!

Поспешил гость на помощь, а пробку и у него выбило из рук. Улетела в другой конец комнаты. В хижине наводнение. Только не вода заливает, а мед.

Несколько раз пытался путник закупорить бочку, и все без толку. Тогда он начал делать вот что: чтобы мед не залил весь пол, проскреб ложбины в камне, протоптал ямы и впадины. Точно как дети играют по весне: прокапывают в снегу русла для талой воды. Великанша молча смотрела. Но если бы он оторвался от работы и поднял голову, заметил бы, что она удивлена и даже испугана.

Но взяла себя в руки великанша, дождалась, пока он кончит, и говорит насмешливо:

– Ну что ж, Хандфасте Твердая Рука, ты сделал все что мог. Хозяин-то, тот просто заткнет пробку назад, и вся недолга. Но не все же такие сильные, как он. Поэтому иди-ка своей дорогой, путник, если жизнь дорога.

– Не уйду, пока не сделаю то, зачем пришел, – сказал путник, но вид у него был пристыженный и даже обескураженный.

– Ну что ж, мое дело предупредить. Поступай, как знаешь. Садись на лавку, отдохни, а я тебе кашу сварю.

Поставила она котел на огонь и говорит:

– Намели-ка ты мне муки, путник, а то что-то каша жидковата. Рядом с тобой мельница стоит, зерно-то я уже засыпала между жерновами. Прокрути-ка пару раз. Только сразу говорю: нелегкая это работка.

Гостю неудобно перед хозяйкой. Ну, думает, не сумел бочку заткнуть, хоть муки намелю. На вид-то мельница не больно большая, а взялся за рукоятку – и ни с места. Налег изо всех сил, один раз прокрутил, а больше не может.

Великанша молча наблюдала, как он тужится. Дождалась, когда гость в смущении отошел от мельницы, и сказала:

– Был бы муж дома, одним пальцем бы намолол. Но ты, Хандфасте Твердая Рука, сделал все что мог. Одна беда – силенок не хватает. Думаю, ты и сам понял, что тебе лучше не встречаться с хозяином. Для него-то мельница эта – детская игрушка. Иди своей дорогой, путник, если жизнь дорога.

– Не уйду, пока не сделаю то, зачем пришел, – тихо сказал Хандфасте.

– Ну что ж, мое дело предупредить. Тогда сядь-ка вон там, на лавке, а я тебе постель постелю. Хозяин раньше утра не явится, так что придется заночевать.

Перина на перину, подушка на подушку – постелила хозяйка и говорит:

– Боюсь, не покажется ли тебе жесткой постель. По-другому не умею – хозяин на такой постели каждую ночь спит.

Лег Хандфасте, вытянулся – что такое? Сплошные кочки да бугры, будто перину камнями набили. Повертелся и так и сяк – разве заснешь в такой постели?

Лучше на булыжниках спать. Раскидал все перины и подушки, заснул и проспал до самого утра.

А утром, когда солнце уже заглянуло в окошко в потолке, поднялся он, взял свой посох и ушел из этого великанского жилища. Только захлопнул за собой калитку, как, откуда ни возьмись, появилась великанша и преградила ему путь:

– Уходишь, Хандфасте? Правильно решил, молодец.

– Если твой муж спит на такой постели, какую ты мне нынче постелила, не хочу я с ним встречаться. Он, наверное, из железа сделан, ему ничего не страшно.

Великанша долго смотрела на него, опершись на калитку.

– Ты уже не у меня на хуторе, Хандфасте, поэтому я расскажу тебе кое-что. Не думай, что впустую навестил нас, великанов. Ничего удивительного, что ты так долго шел по нашей горнице. Хижина наша – все плоскогорье, которое люди называют Йемтланд. И ничего удивительного, что не сумел заткнуть бочку – на тебя обрушилась вся вода со снеговых вершин. Ложбинки в камне, что ты проскреб, стали реками; ямки, что ты протоптал, стали озерами. А когда провернул колесо мельницы, силу свою попробовал, знаешь, что вышло? Не зерна лежали в жерновах, а известняк и сланец. И плоскогорье покрылось хорошей, плодородной землей. И нечего удивляться, что ты не смог спать в постели, которую я тебе постелила, потому что я натолкала туда горных вершин. А ты разбросал их по всему краю. Вот за это люди тебя не поблагодарят. Прощай, странник. Обещаю, что мы с мужем уйдем отсюда, найдем край, куда тебе не добраться.

Услышав последние слова великанши, странник пришел в страшный гнев. Он схватился за молот, который всегда при нем, но не успел даже поднять его. Исчезло все – там, где только что был гигантский хутор, высилась огромная скала. А что осталось? Осталось все, чем славна провинция Йемтланд, – могучие озера и реки, для которых он проскреб русла в камне, и горные вершины. И не права была великанша, когда сказала, что люди будут осуждать великого и могущественного аса Тура: зачем он, дескать, разбросал горы по всему их краю?

Потому что это и есть самый главный его подвиг. Потому что каждый, кто приезжает в Йемтланд и смотрит на горы, становится сильнее, разумнее, веселее и мужественнее. От одного взгляда на эту красоту хочется жить.

Дорога к морю

Пятница, 7 октября

С самого начала обратного полета гуси летели строго на юг, а теперь Акка вдруг взяла направление на запад, к Бохуслену.

Летели бодро и весело. Юнцы попривыкли и перестали жаловаться на усталость, а к мальчику вернулось хорошее настроение. Он так обрадовался, что ему наконец удалось поговорить с человеком! Мало того, писательница, выслушав его рассказ, подумала и сказала вот что:

– Если ты будешь продолжать стараться делать добрые дела так же, как старался до сих пор, всё не может кончиться плохо. Не может. Всё кончится хорошо. Уверяю тебя.

Разумеется, она не знала, как ему действовать, чтобы вернуть свой прежний облик, да и откуда ей знать – она и гномов-то никогда до этого не видела. Но главное – он опять надеялся и верил. И теперь сидел и размышлял, как ему отговорить Белого возвращаться на родной хутор.

– Знаешь, друг, – сказал он ему, проводив взглядом проплывшее под ними облачко. – Мы с тобой подохнем со скуки на хуторе, пока дождемся следующей весны. Думаю, не податься ли нам со стаей за границу?

– Ты что? – Белый трепыхнул крыльями так, что Нильс на всякий случай покрепче вцепился в перья. – Это ты серьезно?

Белый, хоть и храбрился, за эти полгода порядком подустал, и больше всего ему хотелось поскорее оказаться в гусином загоне на хуторе Хольгера Нильссона.

Мальчик промолчал. Он бросил последний взгляд на Вермланд, где лиственные леса и сады щеголяли желто-красными осенними нарядами, а озера сияли последней синевой между песчаными берегами.

– По-моему, земля под нами никогда не была такой красивой, как сегодня, – сказал он. – Посмотри, озера, как голубой шелк, берега похожи на широченную золотую перевязь. И вот прилетим мы в наш Западный Вемменхёг и никогда больше не увидим ничего нового в этом шикарном мире…

– Я-то думал, мы прилетим домой, и родители увидят шикарного сына, – неуклюже пошутил Белый.

Белому ничего так не хотелось, как похвалиться перед домашними своими приключениями, а главное – показать Дунфин и их потомство: шестерых статных юных гусей. Пусть все полюбуются – и куры, и коровы, и кот Миссе, и, само собой, гуси. А главное – пусть подивится хозяйка, госпожа Нильссон. Поэтому предложение мальчика его не просто удивило, а даже испугало.

Несколько раз в течение дня они садились перекусить. На сжатых нивах оставалось столько корма – не хотелось улетать. Особенно молодым. Они ощипывали один забытый жнецами колосок за другим и тянули время, как могли. В результате в Дальсланд они прилетели только к закату. Северо-запад провинции показался им еще богаче и красивей, чем Вермланд. Здесь было столько озер, что земля между ними выглядела как узкие, гористые цепочки. Конечно, с пашнями и лугами тут не разгуляешься, зато деревьям раздолье. Береговые откосы выглядели как специально заложенные искусным ландшафтным архитектором парки. И вот что удивительно – наверное, здесь, в воздухе, есть особое вещество, впитывающее солнечный свет. Солнце уже спустилось за горную гряду, а на темной воде озер все еще играли золотистые блики. В розовом воздухе красовались желто-белые березы, красные осины, багровые клены и жмущиеся друг к другу ярко-красные кисти рябины.

– А мне кажется, Белый, довольно обидно осознать, что никогда больше не увидишь такую красоту.

– Мне куда больше нравятся пашни в Сконе, чем эти скалы и реки. Но если ты решил продолжать путешествие, я тебя не брошу, – с видимым усилием произнес Белый.

– Такой ответ я и хотел услышать, – с облегчением сказал мальчик.

Камень с души свалился.

Они уже летели над Бохусленом. Горы здесь громоздились еще теснее, долины, если их можно назвать долинами, выглядели как ущелья, а узкие, как и в Дальсланде, озера казались очень темными, будто только что вынырнули ненадолго из подземелья и собираются опять туда спрятаться.

Грозный и по-своему красивый вид, особенно сейчас, на закате, когда на некоторых склонах еще играют рыжие блики уже спрятавшегося солнца, а другие прячутся в глубоких черных тенях. Первобытное зрелище. Почему-то мальчику пришло в голову, что в этом краю должны рождаться могучие и отважные воины – такая дикая природа словно создана для великих битв.

Удивительно, но теперь, когда удалось уговорить Белого, ему опять захотелось приключений.

Вполне может быть, что ему будет не хватать этого – каждый день, или по крайней мере через день, рисковать жизнью и с честью выходить из любой передряги. Ну, нет, решил он, везение не может быть бесконечным. Хватит. Надо радоваться каждому дню и довольствоваться тем, что есть, а не искать на свою голову опасностей.

Разумеется, Белому он этого не сказал, тем более что стая летела на пределе скорости, и Белый уже тяжело дышал и не поворачивал к нему голову. Вряд ли он смог бы ответить.

Солнце, оказывается, зашло не совсем: оно то показывалось, то исчезало за бесконечными скалами. Гуси летели быстро, и эта игра в прятки продолжалась довольно долго.

И в конце концов они увидели на горизонте светлую полоску, которая росла с каждым взмахом крыльев.

Море.

Оно казалось то сиреневато-стальным, то молочно-белым, но в нем, будто акварельные краски, расплывались розовые, бирюзовые и небесно-голубые потеки. А когда они облетели прибрежные скалы, оказалось, что солнце не только не зашло, оно еще и не думало заходить. Весь его оранжевый диск еще висел над горизонтом и вовсе не торопился нырнуть в загадочную и манящую бездну.

И когда мальчик увидел свободное, бескрайнее море, багровое вечернее солнце, на которое можно было смотреть, даже не щурясь, он почувствовал такой покой, какого давно не испытывал.

– Что за смысл горевать, Нильс Хольгерссон, – впервые за много-много дней он обратился к себе настоящим именем. – Мир прекрасен. Он создан и для больших и для маленьких. Совсем неплохо быть свободным, не знать горестей и наслаждаться бесконечным пространством жизни.

Дар Акки

Дикие гуси остановились на ночлег на небольшом островке напротив Фьелльбаки. Они тут же заснули, но в полночь Акка с Кебнекайсе стряхнула сон и разбудила Икеи и Какси, Кольме и Нелье, Вий-си и Кууси. Под конец она тронула клювом Тумметота.

– Что случилось, матушка Акка? – в ужасе вскочил мальчуган.

– Ничего страшного, – успокоила его предводительница. – Здесь собрались самые старшие и опытные гуси стаи, и мы хотим тебя спросить: нет ли у тебя желания последовать за нами?

Среди ночи? Он, конечно, понимал, что Акка ни за что не стала бы его будить, если бы не что-то важное, но все равно странно.

Он вскарабкался ей на спину, и они полетели куда-то на запад. Пересекли множество больших и маленьких островов, тесно обступивших берег, потом широкую полосу чистой воды и добрались до самой далекой от континента группы островов. Даже в лунном свете было видно, насколько отполированы волнами черные, маслянисто поблескивающие в лунном свете утесы. На некоторых островах, тех, что побольше, мальчик с удивлением обнаружил человеческое жилье. Акка сделала круг, нашла самый маленький островок и опустилась на скалу. Этот островок даже и островком назвать было нельзя – одна-единственная скала, в которой волны проточили ложбину и намыли в нее песок и ракушки.

Он спрыгнул со спины Акки и увидел прямо перед собой нечто похожее на высокий остроконечный камень.

Никакой, конечно, это был не камень, как он понял в следующее мгновение. Огромная хищная птица, выбравшая для ночлега этот удаленный островок. Не успел мальчик удивиться, почему всегда осторожная Акка рискнула на такое опасное соседство, как хищник поднял голову и глянул на него знакомыми яростно-веселыми глазами. Горго! Орел Горго!

Мальчик даже засмеялся от радости.

Ясное дело. Акка и Горго договорились. Ни один, ни другой вовсе не удивились неожиданной встрече.

– Молодец, Горго, – с ласковой насмешкой сказала Акка. – Уж от кого-кого, а от тебя не ожидала такой точности. Ты прибыл даже раньше нас. Долго пришлось ждать?

– С вечера. Боюсь, я не заслужил похвалы. С поручением твоим дело плохо.

– Я уверена, Горго, ты справился куда лучше, чем хочешь показать. Расскажи. Но сначала я хочу попросить Тумметота помочь мне разыскать кое-что.

Мальчик отвлекся от необычно красивой раковины и поднял голову.

– Ты, наверное, удивился, Тумметот, что мы отклонились от маршрута и полетели на запад, к Северному морю?

– Ну да, – пожал плечами мальчик, – удивился. С другой стороны, у тебя наверняка были на то причины.

– Приятно слышать, что ты мне так доверяешь, – кивнула Акка. – Но боюсь, твое доверие поуменыпится, если мы зря потеряли время… Это случилось много-много лет назад… Мы… то есть я и вот они, – она кивнула на гусей-ветеранов, – угодили в сильный шторм, и нас отнесло аж сюда, на дальний архипелаг. Могло отнести и дальше, и мы тогда не нашли бы дорогу к суше. Решили сесть на воду. Морские течения, конечно, быстрые, но все же не такие быстрые, как ветер. Несколько дней мы болтались среди этих скал, как поплавки. Проголодались ужасно и решили посмотреть, нет ли в этой расщелине чего-нибудь съестного. Не нашли ни единой травинки. Но вдруг кто-то увидел полузасыпанные песком мешки. Мы надеялись, что в мешках зерно, разорвали их клювами, но никакого зерна не нашли. В мешках лежали круглые кусочки золота. Похожие на опавшие березовые листья, только тяжелые. Для нас, диких гусей, от золота никакой пользы. Когда шторм утих, оставили мешки на острове и полетели дальше. И знаешь, Тумметот, за все эти годы никто из нас даже не вспоминал про находку. Но этой осенью кое-что произошло, и золото может нам понадобиться. Вряд ли что-то сохранилось, но мы надеемся на тебя. Вдруг ты что-то придумаешь?

Мальчик, ни слова не говоря, спрыгнул в расщелину, взял в обе руки по створке раковины и начал раскапывать песок. Никаких мешков и в помине не было, но когда он углубился примерно на свой рост, раковина царапнула по чему-то твердому. Он разгреб руками песок и увидел золотую монету. Он копнул немного в сторону, потом в другую – монет было очень много. Он поспешил к Акке:

– Матушка Акка, мешки, конечно, давно истлели, но золото на месте. Монеты рассыпались и так и лежат в песке.

– Замечательно! – обрадовалась Акка. – Закопай ямку, чтобы ничего не было видно. Никто не должен догадаться, что здесь кто-то рылся.

Тумметот так и сделал. А когда поднялся на скалу, застыл от изумления. Акка во главе ровного строя из шести гусей двинулась к нему самым торжественным шагом, на какой только способны дикие гуси. Они приблизились к нему и поклонились так церемонно, что он невольно снял колпачок и отвесил ответный поклон.

– Тумметот, – медленно и отчетливо произнесла Акка. – Мы, ветераны, посовещались и решили вот что. Если бы ты, Тумметот, был в услужении людей и сделал бы им столько добра, сколько сделал нам, если бы так помогал им, как помогал нам, люди ни за что не отпустили бы тебя без достойного вознаграждения.

– Это не я вам помогал, а вы мне, – растерялся мальчик.

– Мы также решили, – продолжила Акка, будто и не слышала его слов, – что, раз уж человек проделал с нами все это длинное, утомительное и небезопасное путешествие, он не может покинуть нас таким же бедным, как пришел. Мы у тебя в долгу.

– Матушка Акка! Вы так многому меня научили, и это дороже всякого золота. Не вы у меня в долгу, а я у вас.

– Теперь я уверена, что раз за столько лет не нашелся хозяин, то мы можем смело считать, что золото ничье. И ты можешь им пользоваться, как заблагорассудится. Оно твое.

– А вам оно разве без надобности?

– Как это без надобности? С очень даже большой надобностью. У нас очень большая надобность отдать его тебе, чтобы твои мама и папа посчитали, что ты все эти месяцы пас гусей у хороших и порядочных людей.

Мальчик отвернулся, посмотрел на море, чтобы скрыть подступившие слезы. Справился с собой и посмотрел Акке прямо в ее блестящие, добрые, умные глаза.

– Мне кажется странным, матушка Акка, – произнес он без выражения, боясь расплакаться. – Мне кажется странным… хорошие и порядочные люди не увольняют работника, пока он сам не попросит его уволить.

– Никто тебя и не думает увольнять, пока мы в Швеции, на твоей родине, – ласково сказала Акка. – Я даже надеюсь, что ты останешься с нами. Я хотела показать тебе клад, раз уж мы в этих краях и не надо делать слишком большой крюк.

– И все равно я чувствую, чувствую, что вы хотите со мной расстаться до того, как я сам этого пожелаю. После всего того, что мы вместе пережили… мне кажется, это не чересчур уж большая просьба – взять меня с собой за границу.

Гуси словно застыли. Вытянули шеи и открыли клювы, будто им не хватало воздуха.

– Об этом я не подумала, – призналась Акка, придя в себя от изумления. – Что ж… но прежде чем ты решишь окончательно, я хочу, чтобы ты выслушал Горго. Когда мы расстались в Лапландии, я послала Горго на твой хутор. Попросить гнома изменить условие.

– Так оно и есть, – подтвердил орел. – Слетал. Но больших успехов не добился. Хутор Хольгера Нильссона нашел быстро, но пришлось пару часов повисеть над ним, пока увидел гнома. Он между сараев крался. Ну, тут я… одним словом, унес я его на пашню. Там можно потолковать без помех. Меня, говорю, послала Акка с Кебнекайсе. Она спрашивает, нельзя ли расколдовать Нильса Хольгерссона на менее, как бы это сказать помягче… гусеедских условиях. Рад бы, но не могу, говорит гном. Наслышан, что он проявил себя как герой, пока летал с Аккой. Но поменять условия не в моей власти. Тут я разозлился. Выкладывай, говорю, в чем дело, пока я глаза твои колдовские не выклевал! Можешь, говорит, делать со мной, что хочешь, но с Нильсом Хольгерссоном будет так, как я сказал. И еще передай ему, чтобы поторопился домой со своим белым гусем, потому что на хуторе дела совсем плохи. Хольгер был вынужден заплатить залог за брата, а вдобавок купил в кредит коня, а тот на следующий же день захромал и до сих пор проку от него никакого. Двух коров уже продали, и если никто не поможет, то и с хутора придется уйти – нечем платить за аренду.

Мальчик сжал кулаки так, что даже костяшки побелели.

Гном… Что я наделал? Зачем я с ним связался, с этим гномом! Если б я знал, что он такой свирепый! Поставил мерзкое условие, и я теперь не могу поспешить домой и хоть как-то поддержать родителей.

Ну, нет. Ты, вредный гном, превратил меня в коротышку, но превратить меня в предателя тебе не удастся. Уверен, и отец с матерью меня бы поддержали. Они честные, добрые люди. Они не захотели бы, чтобы меня всю жизнь мучила совесть.

Старый хозяин и молодой хозяин

Несколько лет назад в одном из приходов Вестерйотланда жила и работала молодая учительница народной школы. Очень милая и добрая. Мало того что она была замечательная учительница, она еще и умела поддерживать на уроках порядок. Дети ее любили настолько, что никогда не приходили в школу с невыученными уроками – боялись огорчить. Родители на нее нахвалиться не могли. Единственным человеком, который не понимал, как она хороша, была она сама. Ей казалось, что все остальные и умнее, и способнее ее, и очень переживала, что ей никогда не удастся стать такой же умной и способной.

И так она проработала несколько лет. Как-то раз попечительский школьный совет, посовещавшись, решил послать ее на курсы ручного труда в Неесе. Мысль была вот какая: отныне она сможет учить детей работать не только головой, но и руками.

Даже представить трудно, как она, бедняжка, испугалась. Она чуть не каждый день видела этот Неес – огромный старинный замок, совсем недалеко от ее школы. И много слышала – ей часто и с восторгом рассказывали про эти курсы рукоделия. Там собирались учительницы и учителя со всей страны именно для этого: научиться владеть руками не хуже, чем головой. Даже из-за границы приезжали! Она с ужасом представляла себя, скромную молодую учительницу, среди всех этих выдающихся и заслуженных людей и заранее посчитала: это ей не по силам.

Но она не хотела, да и не могла возражать школьному совету, поэтому на всякий случай написала заявление, втайне надеясь, что ее не примут. Но надежда оказалась напрасной – ее зачислили на эти курсы. И в один прекрасный июньский вечер, за день до начала курсов, она сложила пожитки в саквояж и отправилась в Неес. Поскольку участники курсов приезжали отовсюду, для них было предусмотрено жилье.

Она шла по дороге и то и дело останавливалась: ей хотелось быть как можно дальше от этого пугающего своей роскошью замка, а выходило так, что она к нему все приближалась и приближалась. Против воли.

И наконец она робко вошла в большой двор перед замком.

Там уже было полно народу. Организаторы размещали участников курсов в виллах и на хуторах, принадлежавших учебному центру Неес. Все, конечно, немного стеснялись – незнакомые люди, неизвестно, что предстоит, получится ли… Но больше всех стеснялась наша маленькая учительница. Она чувствовала себя чужой и неуклюжей, и до того перепугалась, что не слышала, что ей говорят, а если и слышала, то приходилось сделать над собой усилие, чтобы понять, о чем идет речь. Ей предоставили отдельную комнату в красивой старинной вилле, где поместили еще несколько совершенно незнакомых девушек. А ужинала она в компании еще семидесяти курсантов, тоже незнакомых. Справа от нее сидел молодой мужчина с желтоватым оттенком кожи. Сказали, что он из Японии (из самой Японии!), а по левую руку – девушка из Лапландии, из Йоккмока. Она поражалась, как легко и непринужденно молодые люди вступают в разговор, как просто знакомятся, какая веселая атмосфера воцарилась с первых же минут. Ей казалось, что она одна не решается ни с кем заговорить.

На следующее утро начались занятия. Как и в обычной школе, день начался с молитвы и пения, потом взял слово руководитель курсов, рассказал немного о ремесле и отдал короткие распоряжения, в результате чего она, сама не зная как, оказалась у большого верстака с деревянным бруском в одной руке и с ножом – в другой. Пожилой столяр начал объяснять ей, как выстругать подпорку для цветов.

О, ужас! Она никогда ничего подобного не делала, даже не пробовала! Наша маленькая учительница настолько растерялась, что ни слова не поняла из объяснений и так и осталась стоять с ножом и деревяшкой в руках. В мастерской было не меньше двадцати верстаков, многие уже смело приступили к работе. Кое-кто, очевидно, занимался этим делом не в первый раз. Пару раз к ней кто-то подходил – потом она даже не могла вспомнить кто. Предлагали помощь, но она только трясла головой. Ей казалось, что все вокруг смотрят на нее как на сумасшедшую. Бедная девушка была так несчастна, что ее почти парализовало.

Потом был завтрак, а после завтрака опять начались занятия. Сначала руководитель прочитал короткую лекцию. После лекции – гимнастика, после гимнастики – урок ручного труда. Перерыв на обед, кофе в большом, уютном зале, опять верстак, пение и под конец игры на воздухе. Наша девушка все время была среди людей, но, как известно, нет хуже одиночества, чем одиночество на людях. Ее все более и более охватывало отчаяние.

Потом она не могла вспомнить ровным счетом ничего из этих первых суток на курсах в Неесе. Сплошной туман. Она словно не понимала, что происходит вокруг.

Так продолжалось два дня.

На второй день к вечеру наступило просветление.

После ужина собрались в общем зале. Пожилой учитель народной школы уже не первый раз был в Неесе. Ему все здесь было знакомо, и он начал рассказывать, как возникли эти курсы. Наша учительница сидела совсем рядом, и ей волей-неволей пришлось выслушать его рассказ.

Неес, рассказал он, построен очень давно, это было большое и богатое поместье, сами можете судить по размерам – настоящий замок. Но хозяева разорились, и поместье постепенно пришло бы в полное запустение, если бы его не купил некий пожилой господин. Человек он был очень богатый, немедленно переехал сюда, отремонтировал замок, благоустроил парк и частично построил, частично привел в порядок дома прислуги.

Но тут умерла его жена, детей у них не было, и он остался одиноким в своем большом, красивом, возрожденном к жизни поместье. Старому хозяину не сразу, но все же удалось уговорить переехать к нему любимого племянника, сына сестры.

Собственно, он рассчитывал, что племянник поможет ему управляться с большим хозяйством, но вышло все немного по-другому. Племянник не ограничился парком и флигелями прислуги, он пошел по хуторам, увидел, как бедно и скучно живут крестьяне, и в голову ему стали приходить странные мысли. Он обратил внимание, что в долгие зимние месяцы, когда нет или почти нет сельскохозяйственных работ, ни мужчины, ни дети, ни даже женщины, что его особенно поразило, не занимаются никаким рукоделием. Раньше люди очень много работали руками, сами по вечерам шили одежду и мастерили утварь, а теперь все это можно купить, и интерес к рукоделию охладел. А вместе с этими вечерами, когда в горнице собиралась вся семья с работой в руках, когда все смеялись и подтрунивали друг над другом… вместе с этими вечерами навсегда ушли уют, радость и чувство локтя.

Пару раз он заходил в дома, где муж столярничал, мастерил стулья, а жена сидела за станком и ткала. И ему показалось, что в таких семьях и достаток выше, а главное, больше радости и любви.

В тот же вечер он затеял разговор с дядей. К его удивлению, старик обрадовался. Он тоже считал, что рукоделие украшает жизнь. Но у него нашлись и возражения. Ведь это не так просто – соткать полотно или сколотить табуретку. Это умение раньше передавалось из поколения в поколение, с самого детства. А теперь ничего этого нет. И что они могут сделать?

Теперь уже неизвестно, кто первый – старый хозяин или молодой – предложил открыть для детей школу рукоделия[29]. Решили начать с деревянных поделок – тот, кто с детства умеет обращаться с ножом, стамеской и рубанком, тому куда легче овладеть кузнечным молотом и сапожной иглой. А тот, чьи руки непривычны к работе, так никогда и не узнает, каким изумительным, тонким и послушным, каким универсальным инструментом одарила его природа. Две руки и десять гибких пальцев.

Они начали обучать детей рукоделию в Неесе и очень скоро поняли, насколько это интересно и полезно для малышей. Настолько интересно и полезно, что неплохо, если бы все дети в Швеции занялись рукоделием. Возможно ли это? В стране сотни тысяч детей… Нет, это немыслимо.

И молодому хозяину пришла в голову мысль. Нет никакой необходимости собирать сотни тысяч детей в Неесе. Вместо этого можно организовать курсы для их преподавателей! Учителя и учительницы со всех концов страны будут приезжать в Неес и сами учиться ремеслам, а после учить детей в своих школах. И если мы так сделаем, руки у шведских детей будут работать не хуже головы!

И дяде, и племяннику не терпелось поскорее воплотить эту идею в жизнь.

Они разделили обязанности. Старый хозяин занялся строительством. Вскоре появились залы с верстаками, прядильными и ткацкими станками и другим оборудованием, зал собраний. Он подумал обо всем – и как разместить приехавших на курсы, как накормить, как устроить их досуг.

А младший занялся организацией самих курсов. Он и стал бессменным директором, руководителем и преподавателем в созданной ими школе рукоделия. Мало того что он читал лекции, он почти все время проводил с участниками курсов, проверял, хорошо ли они устроены, все ли справляются с заданиями.

Они даже не ожидали, что найдется столько желающих научиться работать руками и научить этому детей. В первый же год записалось намного больше, чем они могли принять. Дела пошли так хорошо, что об их курсах узнали и в других странах, и в Неес стали приезжать учителя со всего мира. Пожалуй, во всей Швеции не найти места, которое было бы так известно во всем мире, как курсы рукоделия в Неесе. И ни у кого в Швеции не было столько друзей и почитателей, как у распорядителя этих курсов рукоделия.

Наша молодая учительница слушала поначалу рассеянно, потом более внимательно, а под конец ловила каждое слово. Она ничего этого не знала! Не знала, что все, что она видит, буквально все, создано усилиями всего двух людей! Всего двух людей, дяди и племянника, которые так желали блага своему народу, что не пожалели собственных средств, и они до сих пор не получают за свою работу ни единого эре! Они отдали все, что имели, ради того, чтобы людям жилось веселее и лучше, чтобы жизнь людей наполнилась содержанием и смыслом.

Когда она наконец расставила все в голове по своим местам, когда осознала, какой подвиг совершили эти двое – старый хозяин и молодой хозяин, когда вдруг поняла, какая искренняя и деятельная любовь к людям ими двигала, у нее выступили слезы на глазах, настолько она была растрогана. Ни с чем подобным она никогда не встречалась.

На следующий день она вошла в рабочий зал с совсем другим настроением. Надо стараться изо всех сил, решила она, иначе это будет черной неблагодарностью. Она вообще считала неблагодарность страшным грехом, а здесь люди отдавали ей и другим, таким же как она, всю свою душу. Отдавали, ничего не требуя взамен. И как она может не ответить им тем же?

Хватит нянчиться со своими переживаниями, решила она.

Наша маленькая учительница взялась за дело так ретиво, что вскоре стала одной из лучших. Она же была большая умница и очень способная девушка. Единственное, чего ей не хватало, – веры в себя и свои силы.

Теперь, когда с глаз ее спала пелена, она сразу увидела огромную доброжелательность и радушие хозяев. Увидела, с какой заботой, с какой любовью к людям организованы эти курсы. Не только занятия, не только практика в старинных ремеслах, но и лекции о воспитании детей, и хоровое пение, и музыка, и чтение вслух по вечерам, и веселые забавы на воздухе. Прекрасная библиотека с фортепиано, лодки и купальни на озере, гимнастический зал. Все, чтобы участники курсов работали и радовались жизни.

Она поняла очарование летней жизни в большой старинной усадьбе. Главное здание, которое даже язык не поворачивался назвать домом – настоящий замок, – расположено на невысоком холме, почти со всех сторон окруженном извилистым озером. Старинные каменные мостики, украшенные скульптурами и чугунным литьем. Она никогда не видела таких красивых, со вкусом подобранных цветочных клумб. Аллея к озеру с древними, в полтора обхвата, дубами, а на берегу плакучие ивы окунают ветви в зеленую, таинственную воду. А павильон на скале над озером, откуда открывается ошеломляющей красоты вид!

Здание школы было напротив замка, надо было перебежать тот самый каменный мостик, но никто не запрещал гулять по парку, если было время и желание. Она впервые поняла, какое это замечательное, томительное и сладостное время года – лето, когда проводишь его среди такой красоты, когда все дышит любовью к жизни и к людям.

Нельзя сказать, чтобы она так уж сильно изменилась. По-прежнему робела, ей не хватало уверенности в себе, но зато пришло ощущение радости и счастья. Безоглядная доброта хозяев согрела ее сердце. Как можно тосковать и заниматься самоедством здесь, где все без исключения желают тебе счастья?

Кто-то из сокурсников сказал: «Эти двое смотрят на мир через розовые очки». Она промолчала, но внутренне не согласилась. Если не видеть красоту и божественное совершенство мира, если жить в мире осуждений и подозрений, если считать, что все против тебя в заговоре, то и добро делать незачем. Все равно не исправишь. А «эти двое» со своими розовыми очками сделали счастливыми несчетное количество людей – и участников курсов, и их учеников по всему миру.

Курсы закончились. Она мучительно завидовала тем, кто нашел в себе смелость и красноречиво поблагодарил и старого и молодого хозяев за все, что они для них сделали. Это были настоящие благодарственные речи, остроумные и искренние. Она представила, что было бы, если бы она вышла говорить речь, и ее затошнило от страха. Наверняка не смогла бы выдавить ни слова, а если бы и сказала что-то, то получилось бы пошло и банально.

Наша маленькая учительница вернулась домой. Занятия с учениками всегда доставляла ей радость. Она уже не жила в Неесе, но как только выдавался свободный час, шла туда подышать этой замечательной атмосферой. Поначалу ходила туда очень часто. Но менялись участники, одна группа заканчивала курсы, ей на смену приезжала другая, и скоро там почти не осталось знакомых лиц. Она заходила в поместье все реже и реже. Но, вспоминая проведенные там дни, она каждый раз говорила себе: это было самое счастливое время в моей жизни.

Как-то ей сказали, что старый хозяин Нееса умер. Она вспомнила проведенное там время и горько упрекнула себя, что так и не отблагодарила его как следует. Вряд ли для него моя благодарность была так уж важна, подумала она. Он и так был осыпан благодарностями с ног до головы. Даже король благодарил. Но ей самой было бы в сто раз лучше, если бы она успела сказать ему, как он изменил ее жизнь. Более того, сделал ее счастливой.

А курсы в Неесе и после смерти старого хозяина не прерывались ни на день. Оказывается, он завещал школе рукоделия и замок, и парк – все имение.

Племянник его по-прежнему руководил курсами, но теперь на него легли еще и заботы по управлению имением, которые раньше брал на себя старик.

Она приходила в Неес и каждый раз видела что-то новое. Теперь там преподавали не только рукоделие. Молодому господину пришла в голову мысль, что хорошо бы возродить не только ремесла, но и старые народные обычая и развлечения. Появились курсы народных песен, танцев и игр. Но главное сохранилось – теплая, благожелательная атмосфера. Участники увозили с собой не только знания, но и заряд счастья и оптимизма, который они волей-неволей передавали своим ученикам по всей стране.

Как-то раз в воскресенье учительница услышала разговоры, что молодой хозяин серьезно заболел. Она знала, что в последнее время у него были неполадки с сердцем, но не думала, что это угрожает его жизни. Но на этот раз сказано было вот что: состояние тяжелое.

Она была в ужасе. А вдруг он умрет? И она не успеет его поблагодарить, как не успела поблагодарить старого хозяина…

Вечером того же дня она обошла родителей своих учеников и попросила отпустить детей с ней в Неес. Говорят, директор-распорядитель болен, объяснила учительница, и думаю, сказала она, ему будет очень приятно, если дети споют ему несколько песен из тех, что мы разучили.

Дело шло уже к вечеру, но луна светила очень ярко. Для нее было очень важно прийти в Неес именно в этот вечер. Почему-то она посчитала, что на следующий день будет поздно.

Сказание о Вестерйотланде

Воскресенье, 9 октября

Дикие гуси оставили Бохуслен за спиной и остановились на ночлег на болоте в западной части провинции Вестерйотланд. Собственно, Вестерйотланд и значит Западный Йотланд, так что можно сказать, что они остановились на болоте в самой западной части Западного Йотланда.

Мальчика очень огорчала привычка гусей ночевать на болотах – грязь, сырость, даже воздух какой-то волглый, пахнет гнилью. Он дошел до обочины большой дороги, проложенной прямо по болоту, и только стал искать местечко посуше, как услышал голоса.

Выглянул из-за кочки. Молодая учительница во главе группы детишек, двенадцать или тринадцать человек, бодро шли по дорожке и о чем-то весело болтали и смеялись. Они так доверительно разговаривали, так весело смеялись, что мальчугану захотелось послушать, о чем они говорят. Он пошел за ними, прячась за придорожные кустики. Увидеть его они не увидят, а топают так, что тихое похрустывание гравия под его деревянными башмачками расслышать невозможно.

Чтобы детишки не соскучились, учительница рассказывала им старые сказки и предания. Очевидно, она только что закончила одну из таких историй, потому что дети прыгали вокруг и просили рассказать еще что-нибудь.

– А вы слышали историю о старом великане из Вестерйотланда, который поселился на острове в Северном море?

– Нет! Нет! – наперебой закричали дети.

Молодцы, подумал мальчик. Они-то наверняка слышали, а я не слышал.

А история была вот какая.

Однажды на море разыгрался сильный шторм, и корабль потерпел крушение у маленького острова далеко в Северном море. Корабль разлетелся в щепки, и спаслись только двое. Стояли на скале, насквозь мокрые и промерзшие, и только представьте, как они обрадовались, когда увидели костер на берегу. Поспешили туда, даже не думая об опасности. А когда подошли совсем близко, увидели, что у костра сидит ужасающего вида огромный старик. Они сразу поняли, что он из рода великанов, и в нерешительности остановились. Но ледяной штормовой ветер дул с такой силой, что моряки быстро поняли: если немедленно не согреться, замерзнут насмерть.

И подошли к костру.

– Добрый вечер, отец! – говорит тот, что постарше. – Ты позволишь двум морякам с погибшего корабля согреться у твоего костра?

Великан был погружен в свои мысли. Он вздрогнул так, что земля затряслась.

– Кто вы такие? – спрашивает.

Хоть он и был великан, но очень старый. Он плохо слышал и видел. Он даже не мог различить, что за люди подошли к его костру.

– Мы оба вестйоты, – отвечает моряк. – Наш корабль разбился о скалы у твоего острова. Мы очень замерзли и промокли, к тому же, как видишь, на нас нет почти никакой одежды.

– Вообще-то я терпеть не могу, когда люди появляются на моем острове, но раз вы из Вестерйотланда, тогда другое дело. Земляки. Я и сам из тех краев. Жил в Скалунде много лет. Там до сих пор стоит мой курган.

Моряки присели у костра на камни. Они не решались беспокоить великана вопросами – сидели и молча на него глядели. Вблизи он казался еще больше. Глядели, глядели и с каждой минутой казались себе все более маленькими и невзрачными лилипутами.

– Почти ничего не вижу, – с горечью прогрохотал великан. – Даже вас не вижу. А хотелось бы посмотреть, что за люди пошли нынче в Вестерйотланде. Пожмите-ка мне руки! Узнаю, по крайней мере, есть ли еще горячая кровь у моих земляков.

Моряки посмотрели на руки великана, потом на свои. Особого желания испытать его рукопожатие у них не было. Но старший был похитрее – он заметил в костре железную кочергу, которой великан ворошил угли. Тот конец, что лежал в костре, раскалился докрасна. Они вдвоем с трудом подняли кочергу и протянули великану. Тот сжал ее так, что на скалу потек расплавленный металл.

– Ага! – говорит он ошеломленным морякам. – Вот теперь я вижу, что не перевелась еще горячая кровь в Вестерйотланде!

Разговор иссяк. Они молча сидели у костра. А великан, повстречав земляков, сидел и вспоминал родные края. Одно воспоминание за другим проносились перед его мысленным взором.

– И как там теперь мой курган в Скалунде? – спрашивает.

Ни тот, ни другой никогда и не слышали о кургане в Скалунде, про который спрашивал великан.

– Просел немного, – неуверенно говорит старший. Чувствует, что отмолчаться не выйдет. – Сильно, я бы сказал, просел. Обвалился, в общем.

– Так и думал, – кивнул великан. – Как ему не обвалиться. Что наспех сделано, долго не простоит. Жена с дочкой за одно утро в передниках камней натаскали.

«Не вчера я последний раз был в Вестерйотланде, – подумал великан. – Ох, не вчера. Почти ничего и не помню».

– А Чиннекулле? А Биллинген? А другие горки? Они были тогда рассыпаны по всей равнине. Они-то хоть стоят?

– Стоят, стоят, – говорит старший уже посмелее.

– Ты, наверное, сам их и поставил? – решил подольститься младший.

– Ну, нет. Это моего отца надо благодарить. Я еще совсем сопляком был, тогда никакой вестерйотландской равнины и в помине не было. Сплошная горная гряда, от Веттерна до реки Йота. И решили несколько речек пробить себе дорогу к озеру Венерн. Работа была не особо тяжкая – горы-то так, название одно, гранита нет почти, известняк да сланцы. Помню, помню, как они протачивали себе русло, одно за другим, и долины становились все шире, даже и не долины, а настоящие степи. Отец был, помню, недоволен. Посмотрит, посмотрит, как реки смывают горы, и головой покачает. Так, говорит, у нас и гор скоро не останется. Могли бы и нам что-то оставить, а то присесть отдохнуть негде.

Сказал, снял свои каменные башмаки и поставил: один на самом западе, другой на самом востоке. Шляпу свою каменную положил на гору на берегу Венерна, снял с меня каменный колпачок и забросил на юг. Туда же швырнул каменную дубину. Короче, все, что у нас с собой было каменного, я имею в виду, из настоящего камня, а не из этих песчаных куличиков, – все раскидал по разным местам.

Вода постепенно все размыла, но то, что отец раскидал, ей не по зубам было. Где его башмак лежал, там две горы сохранились. Халлеберг под каблуком, Хуннеберг под подошвой. Другой башмак – пожалуйста, Биллинген, под шляпой – Чиннекулле, под моим колпачком – Мессеберг, под дубиной – Оллеберг. Я слыхал, у вас теперь карты есть, вот и поглядите сами. Много гор отец сохранил… Сейчас-то, наверное, никто не помнит, а знали бы – поклонились низко отцу за его работу. Или помнят? Скажите-ка, помнят люди, кто все это сделал?

– Не так-то легко ответить на твой вопрос, – осмелел старший. – Но позволь сказать, что если раньше великаны были такими же могучими, как реки и горы, то сейчас как-то и людей стали замечать. Помнят, не помнят, но, как ни крути, отец, люди подчинили себе и горы, и равнины.

Нахмурился великан. Не понравился ему ответ. Помолчал и опять начал расспросы:

– А Тролльхеттан?[30]

– Кипит и грохочет. Да, наверное, ты сам его и сделал, этот водопад, раз уж вы с отцом нам горы сберегли?

– Ну нет. Водопад еще до меня был. Мы с братьями на нем катались. Встанем на бревно – и по всем трем водопадам. Аж до самого моря. Сейчас-то вряд ли кто на такое способен. Или как?

– Это да. Это вряд ли… Зато мы, люди, прорыли канал вдоль каскада водопадов. Вода, конечно, течет быстро, но не падает. И мы в своих лодках и пароходах можем плыть не только вниз, но и вверх по течению. Подниматься, так сказать, по водопаду.

– Странно слышать, – опять поморщился великан. Этот ответ ему тоже не понравился. – А вот скажите мне, как там край у озера Мьорн, что звался Голодным краем? Свельтурна?

– Этот край и людям доставил много хлопот. Уж не ты ли, отец, приложил руку, что земля там такая тощая и непригодная для жизни?

– Ну, нет. Или как сказать… не совсем. В мое время там росли роскошные леса. А тут я старшую дочь замуж выдавал. Угощение готовили такое, каких теперь и не видывали. Печь надо, а дров нет. Обвязал я лес веревкой, дернул как следует и приволок домой. Думаю, теперь поискать таких богатырей.

– Это да. Это вряд ли, – говорит моряк. – Таких богатырей поискать. Но когда я молодой был, видел: одни пустыри. Ничего не росло. А сейчас мы насадили там леса. Так что люди тоже кое на что способны.

– Ну-ну… а южные края? Там-то людишки в мои времена и жить не могли…

– Тоже ты постарался?

– Ну нет. Или как сказать… не совсем. Помню, мы детьми там играли. Каменные домики строили. Ну и, конечно, камней набросали… Думаю, там-то все это не больно распашешь.

– Это да. Это вряд ли. Там крестьянам делать нечего. Люди ремеслами занялись – ткацкое дело, утварь деревянную делают, мебель. Немало нужно умения, чтобы жить в таком краю. Но, по крайней мере, ничего не перепортили, как некоторые.

– И последний вопрос, – говорит великан. – Что теперь там, где река Йота впадает в море?

– А ты и там руку приложил?

– Ну нет. Или как сказать… не совсем. Мы там с братьями китов подманивали. На спину вскочишь – и по фьордам да заливам. Думаю, поискать таких ловкачей.

– Это да. Это вряд ли, – говорит моряк. – На китах нам слабо. Но зато мы там город построили в устье реки, а оттуда корабли плывут по всему миру.

Подождал ответа. Но гигант молчит. Задумался и молчит.

И тогда моряк, который сам был родом из Гётеборга, начал рассказывать про богатый торговый город с его просторными гаванями, мостами и каналами, широкими улицами, застроенными высокими красивыми домами. Там так много оборотистых купцов и отважных моряков, что уж они-то постараются сделать Гётеборг самым процветающим городом Севера.

С каждым ответом великан хмурился все больше и больше. Видно было, что ему не по душе, как люди хозяйничают на земле и мнят себя чуть не повелителями природы.

Он долго молчал.

– Стало быть, много нового в Вестерйотланде, – говорит. – Надо бы мне вернуться и навести там порядок.

Услышав такие слова, моряк немного испугался. Что значит – навести порядок? Наверняка у великана что-то недоброе на уме. Но виду не подал.

– Добро пожаловать, отец. Мы в твою честь будем во все колокола звонить.

– Вот оно что! – с недоверием сказал великан. – Колокола! Значит, есть еще колокола в Вестерйотланде? Столько времени прошло… Я-то надеялся, они давно стерлись от постоянного звона.

– Нет, не стерлись. Все на месте. Еще больше стало. Теперь у нас и места не найти, где нет колокольни.

– Тогда не вернусь, – решительно заявил великан. – Я из-за этих колоколов здесь и поселился. Терпеть не могу этот звон. Голова болит.

Он опять надолго задумался.

– Ну вот что, – сказал великан наконец. – Ложитесь спать у костра, согреетесь и обсохнете. А завтра я сделаю так, что пойдет мимо корабль и захватит вас. Но, как говорят, долг платежом красен. Я вам оказал гостеприимство, а вы окажете мне услугу. Когда вернетесь, найдете Самого Достойного Человека в Вестерйотланде и отдадите ему это кольцо. Передайте: если он будет носить это кольцо, станет не только Самым Достойным, но и Самым Богатым и Знаменитым. Удача будет ему во всем, что бы он ни задумал.

Как только моряки вернулись домой, нашли, не откладывая в долгий ящик, Самого Достойного Человека в Вестерйотланде и передали ему кольцо. Но этот Самый Достойный был еще и Самым Мудрым. Он сначала надел кольцо на ветку дуба у себя во дворе. И все заметили, что дуб тут же начал расти. Появлялись новые ветви, ствол толстел с каждым днем, кора стала твердой, как камень. Листья опадали, на их месте тут же появлялись новые, и на следующий день дуб вырос так, что никто и никогда ничего подобного не видел. Но недолго это продолжалось: уже через день начали сохнуть и вянуть листья, в стволе появились дупла, сучья сами по себе ломались и падали на землю, – и скоро от роскошного дуба ничего не осталось, кроме гнилого пня.

Взял тогда Самый Достойный Человек кольцо и забросил его подальше.

– Это кольцо и в самом деле дает человеку необычайные силы и возможности, – сказал он. – Но на очень короткое время. А потом приходит конец. Вы сами видели. Он стареет и умирает, и никакое богатство и никакая удача ему больше не нужны. Мне оно без надобности. И я надеюсь, никто его не найдет, это кольцо, потому что не с добром послал его мне великан.

Песня

Учительница шла довольно быстро, так что мальчику пришлось бежать, чтобы дослушать ее рассказ. А когда она закончила, дети уже были у цели: за длинным рядом хозяйственных построек в тени столетних лип показался замок.

До самого последнего момента маленькая учительница была уверена, что придумала все замечательно. А увидела замок и начала сомневаться. А вдруг вся эта затея – чистой воды безумие? Никто же не просил ее доказывать таким способом свою благодарность. Над ней просто посмеются – с чего это она притащилась в замок среди ночи с маленькими детьми? Не так уж красиво они поют, чтобы их пение кого-то тронуло и обрадовало.

Она замедлила шаг. К замку вела широкая лестница, и она стала по ней подниматься. Ей было прекрасно известно, что в замке никого нет. С тех пор как умер старый хозяин, замок стоял пустой. Она хотела выиграть время, чтобы еще раз все обдумать.

Замок в лунном свете казался совершенно белым, даже серебряным. А когда наша учительница увидела цветочные клумбы, и аккуратно подстриженные кусты, и балюстраду с античными урнами, мужество и вовсе ей изменило. Все выглядело так изысканно, так недоступно, что она вдруг ясно осознала: здесь ей не место.

Этот замок словно говорил ей: «Не подходи близко! Неужели ты и вправду думаешь, что со своими деревенскими детьми можешь доставить какую-то радость тому, кто привык жить в такой роскоши?»

Чтобы побороть нерешительность, она начала рассказывать детям ту самую историю, что слышала когда-то на курсах: про старого хозяина и молодого хозяина. Это прибавило ей мужества. Роскошь роскошью, но ведь и замок, и все остальное принадлежит теперь школе рукоделия для учителей. Хозяева подарили его людям, чтобы те, кто приезжает сюда учиться, чувствовали, что они заняты по-настоящему важным делом. И все это богатство призвано не отпугивать людей, не внушать им страх и почтение, а, наоборот, вселять в них уверенность, радовать и веселить. Да, именно так – приехавшие на курсы учителя впитывали радость жизни и несли ее детям.

И этой невиданной щедростью они оба, и старый хозяин, и молодой, доказали, что нет для них в жизни ничего важнее, чем воспитание и образование шведских детей. Они видели будущее страны в радостных, умелых и уверенных в себе людях, а не в пустой трескотне политиков.

Она не имеет права робеть и сомневаться. Где угодно – только не здесь.

Эти мысли придали ей еще больше смелости. Они спустились по пологому склону в парк. В лунном свете не было видно роскошного осеннего убранства деревьев. Их темные и загадочные силуэты пробудили в учительнице множество воспоминаний. Она рассказала детям, как все было в ее время, как она была здесь счастлива, рассказала о многих часах, проведенных ею в этом парке. Рассказала о праздниках и играх, о работе и отдыхе. И несколько раз повторила: если бы вы знали, какой теплотой и сердечностью была проникнута вся атмосфера в школе рукоделия в Неесе! Если бы вы только знали!

Девушка провела детей через парк и каменный мост к зданию школы рукоделия. Дом директора находился как раз напротив.

Они остановились на просторной, покрытой густым и тщательно подстриженным газоном поляне, где они играли в мяч, бегали и пели хором. Учительница показала детям общий зал, где читались лекции, гимнастические и рабочие залы. Она говорила не переставая, словно боялась, что, если замолчит, ее опять охватят страх и сомнения. Но когда они подошли вплотную к директорскому дому, учительница остановилась, будто наткнулась на невидимое препятствие:

– Думаю, нам не стоит идти дальше. Я не подумала: а вдруг директор настолько болен, что его нельзя беспокоить нашими песнями? А вдруг мы навредим его здоровью? Я бы себе это никогда не простила…

А что же делал в это время бывший Нильс Хольгерссон, а ныне Тумметот?

А Тумметот неотступно следовал за учительницей и слышал каждое слово. Он понял, что дети пришли спеть для какого-то больного, но теперь учительница решила отменить пение – из боязни навредить дорогому ей человеку.

Жалко, если они зря притащились среди ночи, подумал мальчуган. И чего проще – пойти да спросить, хочет больной послушать детское пение или нет.

Но почему-то такая простая вещь учительнице в голову не пришла. Она повернулась и медленно пошла назад. Дети, понятно, последовали за ней. Кто-то даже пытался возражать – зачем, мол, мы тогда приходили?

Но учительница была непреклонна.

– Я признаю, что сделала глупость, – сказала она. – Вся затея была глупостью – что за пение в такой поздний час? А вдруг он уже спит и мы его разбудим?

Ну что ж, подумал Нильс Хольгерссон. Раз никто не решается, придется мне. Узнаю, в самом ли деле больной так слаб, что не может выслушать короткую детскую песенку.

Он потихоньку отделился от группы и побежал к дому. Перед крыльцом увидел коляску, рядом стоял кучер. Мальчик уже был почти у самого входа, как вдруг дверь открылась и оттуда вышла молодая женщина с подносом в руках.

– Свенссону придется еще немного подождать доктора, – сказала она. – Хозяйка попросила, чтобы я принесла Свенссону что-нибудь горяченькое.

– А как хозяин? – спросил кучер Свенссон, к которому служанка церемонно обратилась в третьем лице, как будто речь шла не о нем, а о каком-то другом Свенссоне.

Она пожала плечами:

– Боли прошли, но он уже больше часа лежит неподвижно. Не поймешь, живой он или уже мертвый.

– И что доктор говорит? Конец?

– Доктор говорит, все на ниточке, Свенссон, все на ниточке. Директор вроде бы ждет знака свыше, – пожала она плечами. – Будет знак – он ему и последует. В ту или в другую сторону. Вот так, Свенссон.

Нильс помчался что есть сил догонять учительницу и детей. Он вспомнил, как умирал его дед. Дед был моряком и, когда пришел его час, попросил открыть все окна в доме – хотел напоследок услышать шум ветра. А тот, кто сейчас лежит между жизнью и смертью, тот, кто отдал все детям? Неужели он не рад будет услышать в свой последний час детское пение?

Учительница медленно шла по аллее. Теперь, когда она удалялась от Нееса, ее опять начали грызть сомнения. Она все еще не могла решить окончательно. Может быть, вернуться и все-таки спеть? Он же так любит детей…

Она шла молча. В аллее было темно, лунный свет почти не проникал через сросшиеся кроны деревьев. Она почти ничего не видела. И вдруг ей послышались голоса. Удивленно повернулась к детям – те разочарованно молчали. Она прислушалась.

– Мы так далеко, мы ничего не можем сделать. Но ты-то рядом! Ты-то рядом! Идите и спойте! Спойте от всех нас!

И она вспомнила всех, кому директор помог, кого он ободрил, кому помогал выпутаться из трудных перипетий жизни. Это было выше человеческих сил – все, что он делал для своих подопечных, для всех, кто нуждался в помощи, и даже для тех, кто, как ему казалось, мог в ней нуждаться. Выше человеческих сил.

– Идите и спойте ему! – наперебой повторяли голоса. – Идите и спойте! Не дайте ему умереть без последней благодарности его учеников! Не думайте, что вы такие слабые и незначительные, что вас так мало! Мы все с вами! Подумай, какая огромная толпа стоит за твоей спиной! Дай ему понять, как мы его любим, пока он от нас не ушел.

Она все замедляла и замедляла шаг и наконец остановилась. Нет, не только голоса товарищей звучали в ее душе.

Что-то еще, но что? Чириканье птицы? Стрекот кузнечика? Но птицы ночью не поют, а на кузнечиков непохоже. Тоненький голосок настойчиво требовал, чтобы она вернулась.

И они вернулись и спели две или три песни. Она и не ожидала, что детские голоса будут звучать так прекрасно. К их пению будто присоединились и другие, ангельские голоса. Как будто вся октябрьская ночь в имении была полна гармонией и звуками жизни, вечной мелодией тепла и благодарности, и все только и ждали, чтобы присоединиться к маленькой, уже немножко замерзшей стайке деревенских детей.

Вдруг открылась дверь, и в оранжевом проеме показался чей-то силуэт.

Сейчас нас выгонят отсюда, со страхом подумала молодая учительница. Только бы мы не причинили вреда… только бы мы не причинили вреда…

Но оказалось, что никакого вреда они не причинили. Наоборот, служанка попросила их зайти в дом, согреться, поесть что-нибудь и потом спеть еще пару песен.

На крыльце учительницу встретил доктор. Он улыбался и восхищенно качал головой.

– На этот раз обошлось, – сказал он. – Он был в забытьи, сердце работало все слабей и слабей. Но услышал ваше пение и вообразил, что это знак свыше… вернее, даже не свыше, а отовсюду. Знак от тех, кто в нем нуждается. Пришел в себя и сказал, что еще рано искать покой. Спойте ему еще, обязательно. Спойте что-то веселое, потому что я почти уверен, что именно ваше пение вернуло его к жизни. Может, продержится еще пару лет…