Вы не авторизовались

Жить! Моя трагедия на Нангапарбат бесплатное чтение

Элизабет Револь

Жить! Моя трагедия на Нангапарбат

Élisabeth Revol

VIVRE

Эверест, вершина! Потрясающий вид, эмоции бьют через край. Как здесь красиво! Настоящий подарок неба – оказаться на вершине самой высокой горы на Земле, окруженной ледяными пиками – ее часовыми! Наконец-то я осуществила свою детскую мечту. Я живу и возрождаюсь.

После возвращения с Нангапарбат в феврале 2018 года я всей душой прикипела к этому проекту. Мысль об Эвересте «держала» меня. Этот проект сохранил мне жизнь, несмотря на то что я то и дело проваливалась в черные пропасти отчаяния.

Я провела два дня в госпитале в Исламабаде и вернулась во Францию 30 января 2018 года. Потом была еще неделя в отделении интенсивной терапии в больнице города Салланш, которую осаждали журналисты. И только 7 февраля, во время пресс-конференции в Шамони, я вдруг осознала, вернее, допустила мысль о том, что надежды на спасение Томека^[1], в связке с которым мы совершали восхождение, больше нет. Во время этой пресс-конференции, почти без сил, переживая страшное потрясение, я пыталась отвечать на вопросы. Потом я вернулась домой, в Дром^[2]. Наконец-то. Врачи объявили шестинедельный перерыв в лечении моих обмороженных рук и ног, потом должен был начаться следующий этап.

Пока я выздоравливала, меня посетил один из моих спонсоров – Филипп Рей-Горрез, основатель и управляющий компании TeamWork Voile et Montagne. Он спросил, чем бы я хотела заняться. Я ответила, что в детстве каждый вечер смотрела на постер с фотографией Эвереста, который висел в моей комнате, и мечтала. Это была моя первая мечта, путеводная звезда будущей страсти. В мае 2017 года я провела два удивительных месяца в Гималаях, среди высочайших гор нашей планеты. Я была на Макалу, взбиралась на Лхоцзе, бросила вызов Эвересту – в одиночку, без дополнительного кислорода. Мое сердце опьяняла радость от того, что я могу исследовать склоны этой горы! Но, когда я поднялась на 8400–8500 метров, метель и сильный холод заставили меня отступить. Вернуться сюда еще раз было очень дорого, шансов, что моя мечта осуществится, почти не было. «В тот день, когда ты решишь вернуться на Эверест, – сказал мне Филипп Рей-Горрез, – я буду здесь, чтобы помочь тебе. Ты можешь покорять эту гору без дополнительного кислорода, но со страховкой: рядом пойдет человек, у которого будет кислород. На всякий случай». Я почувствовала теплое дыхание жизни, которая разжала руку, все это время сжимавшую мое сердце, словно камень. Услышав слова Филиппа, я на мгновение перенеслась на ледопад, увидела свою палатку в Четвертом лагере, залитую светом луны – полной, прекрасной, окруженной сверкающими звездами. Я увидела себя на Ступени Хиллари, задыхающуюся, едва бредущую, но переполненную эмоциями. Встреча с Эверестом все еще оставалась призрачным, неверным, неясным будущим, но возможность засияла, освещая бездну, в которой я находилась. Впервые после возвращения во Францию я увидела луч света.

Мысль об Эвересте заставляла меня цепляться за жизнь, я думала об этом проекте целый год. Я сразу рассказала о нем Жан-Кристофу, моему мужу, и Людовику Джамбьязи, моему лучшему другу и «штурману». Я сказала им, что единственный проект, который все еще дорог моему сердцу, отданному Гималаям, – это Эверест. Я думала о нем каждый раз, когда земля уходила у меня из-под ног, когда я снова погружалась в бездну вины и горьких воспоминаний.

Год спустя, в апреле 2019 года, я отправилась покорять новые высоты в край разреженного воздуха, который манит меня с тех пор, как в 2008 году я увидела ледник Балторо в Пакистане. Собирая рюкзак, я испытывала противоречивые чувства. Меня переполняли радость, ощущение свободы, ожидание реванша – возможности отыграться за предыдущий год, уверенность – сейчас или никогда! Но я также чувствовала сомнения и страх – справлюсь ли я, выдержат ли мои обмороженные руки и ноги холод, смогу ли я снова бросить вызов высоте, устраиваться на ночлег на склоне горы, вспоминая дорогих мне людей, которые оказали большое влияние на мою жизнь и так рано ушли?

У меня настоящая горная аддикция. Спускаясь с Нангапарбат, я вдруг поняла это. Уже в 2009 году, возвращаясь на Аннапурну, я пережила ужасный период переосмысления и сомнений. Когда вылетаешь из игры, начинаешь задавать себе вопросы о той непреодолимой тяге, которая постоянно гонит тебя наверх, и осознаешь, что стал зависим.

Я подцепила вирус скалолазания, когда мне было двадцать лет. У меня развилась «горная булимия». Когда мне было десять, я прошла в Альпах большинство маршрутов и склонов. Хотела, чтобы было трудно, искала возможность проявить себя. Усилие, подъем, волнение, стресс, вопросы, которые задаешь себе, и, наконец, ощущение полноты жизни – я снова и снова наслаждалась этим коктейлем, каждый раз чуть больше. Когда в 2007 году в моей жизни появились Гималаи, передо мной открылся мир, который можно было бесконечно исследовать: подниматься на новые вершины, узнавать, на что я способна, испытывать себя на прочность на огромной высоте.

Там, наверху, мне было очень тяжело, почти невыносимо, но притяжение гор всегда оказывалось сильнее. Трудно объяснить и трудно понять, но это то, без чего я не могу обойтись. Та среда, в которой я живу уже больше десяти лет.

Возможно, экспедиция на Эверест, в которую я отправляюсь сейчас, позволит закрыть данную главу моей жизни. Поставить точку в этой истории. Победить страсть, которая заставляет меня чувствовать жизнь острее и в то же время становится всепоглощающей, маниакальной, застилает все остальное так, что иногда я не могу с ней совладать.

Сначала я планировала вернуться в Диамирское ущелье, к Нангапарбат. Ради Томека и чтобы примириться со своими воспоминаниями. Но после того как в марте 2019 года на склонах этой горы погибли Даниэле Нарди и Том Баллард, я решила туда больше не возвращаться. Та трагедия потрясла меня, парализовала. Нангапарбат снова настиг меня. Даниэле был моим близким другом, он очень много сделал, чтобы спасти нас с Томеком, а год спустя я оказалась по другую сторону: круглосуточно была на связи с пакистанскими спасателями, которым пыталась помочь своими знаниями о маршруте к ребру Маммери. Мне оставалось только ждать, чувствуя бессилие, – так же в 2018 году Даниэле, не отлучаясь от компьютера, не выпуская из рук телефон, сидел, чтобы помочь мне. Но все мои усилия оказались тщетными.

Переживая горе, я снова вернулась к тому, что произошло с Томеком и со мной в 2018 году во время спуска с Нангапарбат, и кое-что осознала. Любая драма, которая разыгрывается в горах, притягивает интерес средств массовой информации и определенной части публики, которая превращает это в онлайн-шоу в социальных сетях. Кроме того, существует разница между тем, что видно со стороны, и тем, что происходит на самом деле; сиюминутные выводы аналитиков, каждый из которых высказывает свою точку зрения, отстаивает свой взгляд; оскорбления и клевета, которые соцсети разносят, повергая семьи погибших в еще большее смятение; слухи, из которых делаются поспешные выводы. Но кто на самом деле знает, каково там, на склоне горы? Кто был там?

Тем не менее, новая трагедия не разрушила моей мечты об Эвересте. Экспедиция, в которую я сейчас отправляюсь, по всем параметрам далека от моих обычных восхождений, но в этом году я отказалась от большинства своих стандартов. На время забуду о покорении Гималаев и отправлюсь на встречу с неизведанным. Я также не буду испытывать себя на прочность. На этот раз я ищу на Эвересте нечто совсем иное, глубоко личное. Обычный маршрут отлично мне подойдет, я не хочу рисковать. И совсем не хочу подвергать новым испытаниям Жан-Кристофа. Может быть, я слишком много взяла на себя тогда. Катастрофа, гибель Томека жестоко напомнили мне о том, какой хрупкой бывает жизнь.

Я отправляюсь на Эверест со спокойной душой, в этот раз мне нужно совсем другое. Я пока не могу идти с кем-то в связке и особенно брать на себя ответственность за другого человека.

После того как я написала о том, что случилось с нами на Нангапарбат, я чувствую удивительную легкость. Я своими словами рассказала о пути, который мы прошли, о том, во что верили и как боролись. А еще о том, что не попало в прессу, но тоже было частью нашего восхождения. Я должна была сделать это ради Томека.

25 января 2018 года Нангапарбат (Пакистан), Четвертый лагерь

На рассвете верх ребра Мазено сверкает под ослепительным солнцем. Свет словно поднимается из бездны. Пейзаж выступает из мрака, серое небо становится голубым. День обещает быть прекрасным. Наконец-то! Целых три недели плохая погода удерживала нас в Кутгали на высоте 3800 метров. Скорость ураганных ветров на Нангапарбат не опускалась ниже 70–80 км/час на высоте 6500 метров. Выше бушевала буря, там скорость ветра достигала 150 км/час. Но сегодня после долгого ожидания мы сможем отправиться к вершине!

Мы продвигаемся вперед, один за другим. Медленно, размеренным шагом. Я люблю такие моменты. Можно включить автопилот, освободить голову. Сорок пять дней назад мы приземлились в Исламабаде, месяц, как мы в Гималаях, находимся у подножия девятой из самых высоких вершин мира (8125 метров). Ее название переводится как «голая гора». Иногда еще ее называют Диамир, «властелин гор». Или «гора-убийца», потому что на ее склонах погибло более тридцати альпинистов, пока австриец Герман Буль не поднялся на ее вершину в 1953 году.

Томек в седьмой раз попытается совершить восхождение на Нангапарбат, я – в четвертый, и это третья наша совместная попытка: зимой 2015 года мы поднялись на 7800 метров, в 2016 году – на 7500. Но оба раза плохая погода заставила нас отступить. В то утро, незадолго до 6 часов утра, я отправила из Четвертого лагеря сообщение Жан-Кристофу. Свой спутниковый телефон «Турайя» (Thuraya) я оставила в базовом лагере, потому что у нас не было генератора, чтобы заряжать его, хотя мы договаривались о генераторе с нашем агентом Али. Так что я использовала функцию «Сообщения» в моем коммуникаторе и GPS-навигаторе «ИнРич» (inReach). Сообщения получаются краткими и требуют некоторых усилий при расшифровке: максимум 160 символов: «Все норм сгдн планируем к-ч если погода будет ок если нет спуск». Мы также обменялись метеосводками с моим большим другом Людовиком, который из Гапы, где он живет, выполнял функции нашего штурмана. Ему помогала жена Томека Анна.

Мы с Томеком выдвинулись в путь только в 7:30. Немного задержались, потому что он никак не мог согреть ноги. Перед выходом на маршрут – это самое главное. Мы использовали горелку, чтобы растопить лед на его ботинках, прогреть вкладыши в них и гамаши. Пока он надевал все это на одну ногу, я грела второй комплект. Это было долго и малоэффективно. Из-за потоотделения и экстремально низкой температуры сохранять обувь сухой было трудно: она промерзала и снаружи, и внутри. Даже при ходьбе было трудно согреться. Том дорого заплатил за попытку покорить Нангапарбат в 2015 году – он обморозил ноги. Так что в этом году нашим лейтмотивом стала забота о том, чтобы сохранить обувь сухой. Мы брали с собой в спальники вкладыши в ботинки, чтобы за ночь они высыхали и оставались теплыми. В Исламабаде нам пришла в голову идея обернуть стопы фольгой, чтобы сохранять тепло на высоте сверх 5800 метров. В тот день мы с Томеком решили опробовать эту идею. Я отошла от правила: никаких непроверенных затей в день покорения вершины, и пожалела об этом, как только мы выбрались из трещины, где находился наш бивак. Вместо того чтобы защищать пальцы на ногах, фольга их морозила. Что ж, тем хуже, мы уже вышли, а значит, продолжим. Если будет слишком холодно, потом сниму фольгу. Том не жаловался – наверное, у него все было в порядке.

Мы оставили все свои вещи в Четвертом лагере, на высоте 7300 метров, в расщелине, где провели ночь. За день мы должны подняться на вершину и спуститься обратно. Это самая приятная часть восхождения: больше не нужно тащить рюкзак и устраивать бивак. У нас с собой было по литру воды и по три энергетических батончика на каждого, маски, навигаторы, фотокамеры, высотная аптечка (одна на двоих), мой коммуникатор, пара перчаток и пара защитных рукавиц.

Мы наслаждались тем, как легко стало дышать и двигаться, радовались вновь обретенной ловкости тел. Ощущения были противоречивые – без рюкзаков мы будто летали, но в то же время ноги на такой высоте словно наливались свинцом.

Я и Томек не разговаривали, экономили силы. Только звуки нашего дыхания, движения и свистевший над головами ветер нарушали тишину. Под множеством слоев одежды – шерстяной шлем, шапка, капюшон флиски, капюшон пуховика. Лишь время от времени мы перебрасывались парой слов, чтобы не терять контакт друг с другом:

– Том, все в порядке?

– Да, Эли.

– Отлично.

Длинными фразами тут не говорят. Мы немало потрудились, разрабатывая свою систему знаков и протоколы безопасности. Оба знали, что совсем одни здесь, и никакой помощи, кроме как от нас самих, ждать не приходится. Я часто говорила с Томом об этом.

Мы перебрались через огромную трещину. Заработал мой внутренний метроном, я двигаюсь быстрее, в своем ритме, иду вперед. У каждого из нас свой стиль восхождения. Том – трактор, работает на дизельном топливе, а я скорее нервный и быстрый бензиновый двигатель – утром завожусь быстро, без разогрева. Том любит идти один, говорить с Богиней, покровительницей Нангапарбат^[3], поднимается он медленно. Я тоже люблю идти одна, в свете налобного фонаря или луны, или при вселяющем надежду свете дня, отдавшись потоку эмоций, которые я сдерживаю, когда мы вдвоем. В это время я мечтаю, думаю о будущем, любуюсь окружающей нас ледяной красотой, потрясающей свежестью бесконечных заснеженных склонов.

Мы с Томеком гордимся, что снова поднимаемся на эту гору в альпийском стиле^[4], с минимальным количеством снаряжения. Наша цель – подняться и спуститься как можно быстрее, чтобы не сложить голову там, где воздух такой разреженный, а наши возможности столь ограничены. Не оставляя следов своего пребывания, без чьей-либо помощи и кислорода, в полном согласии со своими этическими принципами, с нашей горной философией. Снова и снова приезжая сюда, мы хорошо узнали Нангапарбат и на что мы способны на такой высоте. При восхождении в альпийском стиле нужно быть спаянной командой, дополнять друг друга. Именно такой командой мы с Томеком и были – всегда готовыми подбодрить друг друга. Все решения принимали вместе; наша двойка работала просто, без капризов и пререканий. Если кто-то из нас чувствовал себя не очень хорошо, мы тут же без сожалений и чувства вины возвращались обратно.

Погодные условия здесь всегда очень тяжелые, но эта зима выдалась особенно холодной. У нас не было права на ошибку, мы это прекрасно понимали. Но мы часто говорили друг другу: «Этот трудный день все равно гораздо легче, чем рабочий день там внизу!» Здесь тяжело, но нам это нравится. Возможно, мы получаем удовлетворение именно от совершенных усилий, от преодоления себя. Управлять своим телом, идти вперед, не обращая внимания на боль, не опускать рук, не прислушиваться к тихому внутреннему голосу, который иногда спрашивает: «Зачем ты вообще сюда полез? Это же бессмысленно, остановись!»

Мы подошли к вершинной пирамиде. Она огромна, и мы находимся у самого ее подножия. Нам предстоит подниматься по склону, в леднике видны многочисленные трещины, я и Томек обходим их. Издалека ледники всегда кажутся гладкими и смирными, но на самом деле там не все так просто. К счастью, этой зимой снега было не очень много, и его уже унесло ветром. Трещины открыты, их хорошо видно.

Вижу зафиксированную веревку. Что это, след из прошлого, который пережил таяние ледника? По сравнению со вчерашним днем гора изменилась. До сих пор перед нами была девственно пустая местность, а теперь мы видим следы других экспедиций, побывавших здесь за многие годы. Вчера заметили палатку Четвертого лагеря на классическом маршруте, ниже того места, где мы остановились. Сегодня – зафиксированные веревки и остатки палаток. С одной стороны, это успокаивает, а с другой – сбивает с толку.

Через несколько шагов – другие веревки, гораздо более свежие, вроде тех, что провешивают носильщики-шерпы, чтобы обезопасить своих клиентов и облегчить им подъем. Они натянуты в трещине, через которую нам нужно пройти.

– Том, видел веревки? Странно, что их еще видно, ведь осень прошла.

Обычно зимой веревки засыпаны снегом и покрыты льдом.

Я иду вдоль веревок, потом сворачиваю направо, к каменистому островку посреди склона. По мере того как склон становится все более отвесным, под моими ногами открывается бездна. Невероятный простор. Куда теперь? К счастью, за островком веревки продолжаются, указывая нам путь. Я не пользуюсь веревками, совершенно не доверяю им. Я вбиваю ледорубы и зубья кошек, чтобы преодолеть покрытый льдом участок. Лед очень твердый. Ледорубы приходится вбивать по два раза, попутно обрушивая одну или две «стопки» ледяных наслоений. Это признак плохого льда. Продолжаю идти по снегу. Бросаю взгляд на Тома. Он недалеко. Подожду его на солнце, здесь слишком холодно! Переход очень длинный – многокилометровый подъем, последние метры перед вершиной на таком рельефе даются с большим трудом.

10:45, выше отметки 7500 метров

Наконец, я выхожу на солнце, и могу воспользоваться этим случайным теплом. Останавливаюсь и достаю энергетический батончик, чтобы отпраздновать. Здесь очень красиво. Мое лицо покрыто инеем. Челюсти застыли, скованные утренним холодом и ледяным ветром.

Том подходит. Он движется в нужном темпе, хорошо выглядит, его борода покрыта инеем. Мы чувствуем себя нормально. Небо слегка затянуло облаками, температура еще упала. Продолжаю идти. Но через несколько метров я понимаю, что облачный покров обманчив и солнечное излучение очень интенсивно. Достаю из рюкзака маску. Оборачиваюсь:

– Том, ты надел маску? Осторожнее на солнце!

– Да, Эли, не волнуйся!

Я продолжаю идти в своем темпе, Томек следует за мной в нескольких десятках метров позади. Мы – два одиноких человека на этой огромной горе, но это нас не пугает, скорее наоборот. Нам нравится бесконечная свобода! За ней мы сюда и пришли.

Я поднимаюсь в сторону покрытого снегом гребня и седловины у правой вершинной вертикали. Том кричит, что нужно двигаться налево, вершина сейчас на главной оси. Я знаю, Том, просто хочу посмотреть, что за ней. Каменистая вершина впереди интригует меня. Я хочу осознать величие этого места. В седловине я прохожу немного вперед, чтобы увидеть больше. Эта проклятая привычка у меня еще с детства: всегда стремиться узнать, что там – выше или дальше, вдруг за тем, что мешает обзору, скрывается потрясающий вид! Я смотрю и не могу налюбоваться. Вдали ребро Мазено врезается глубоко в небо, сверкающее так, будто оно за завесой из танцующих в воздухе блесток. Ветер гонит вдаль тучи, полные снега. Я вижу ветер, но не слышу, закутанная в шапки, капюшоны и маски. На мгновение я полностью растворяюсь в этой красоте.

Нам повезло, солнце заливает склон, но мы полностью укрыты от него. Я возвращаюсь и делаю остановку, дожидаясь Тома. Пью воду, съедаю энергетический батончик.

Мы выше 7500 метров. Для альпинистов это символический рубеж, вход в так называемую «зону смерти». Мне не очень нравится ни это название, ни само понятие, но сегодня я не обращаю на это внимания. Мы не успели как следует акклиматизироваться, плохая погода внесла коррективы в нашу программу. Пока у меня все в порядке, я знаю пределы возможностей моего тела, но все равно внимательно прислушиваюсь к его сигналам. Сейчас я хочу есть, и это хороший знак!

Карта местности у меня в голове, я как следует запомнила ее еще во время подготовки в базовом лагере, снова и снова повторяя: «Вдоль карниза, который поднимается, поворачивая направо, до седловины, потом налево до начала расширяющегося кулуара, потом вверх по нему, немного направо, потом направо перед выходом из кулуара, между главной вершиной и северной, и, наконец, вверх по смешанному участку, забирая направо, до самого купола».

Но когда ты оказываешься на поле изо льда и снега, все становится далеко не так ясно. Я должна сосредоточиться, чтобы разглядеть, изучить, узнать, принять решение. Здесь все другого масштаба, и нет отметок, как на карте. Даже в Альпах легко заблудиться, несмотря на подробнейшие карты и логику восхождения, продиктованную самим рельефом. А здесь царство искаженных пропорций, бесконечных стен, ледяных полей, отполированных не знающими усталости ветрами и снегом, каменистых ступенчатых уступов.

На середине подъема на пирамиду мы попадаем в смешанную зону под осью вершины. Приходится лавировать между снежными склонами, искать линию наименьшего сопротивления^[5]. Искать, следовать карте, подниматься, спускаться, карабкаться, ползти вниз, балансировать на передних зубьях кошек. Цепляться за узкие каменистые карнизы пальцами в перчатках. Нащупывать надежную точку опоры, чтобы в безопасности идти вперед, словно канатоходец по канату. Вокруг все такое огромное, что это дезориентирует: я и представить себе не могла то, что увидела здесь. Мы с Томом постоянно переглядываемся, поддерживаем контакт на расстоянии. Я должна поделиться с ним моими сомнениями насчет маршрута. Он во всем доверяет мне, соглашается и следует за мной.

Я предельно сосредоточена на том, что делаю. Мое поле зрения ограничено пятьюдесятью метрами вверх или назад – чтобы убедиться, что Том идет за мной. Скала крепкая, она состоит из гранита, гнейса и пегматита. Мои кошки оставляют царапины на узких каменных складках, рельеф становится более устойчивым; по мере того как мы поднимаемся, нам приходится все труднее. Я чищу шипы, забитые снегом. Слава богу, ветер пока не поднялся. Обернувшись, чтобы посмотреть, как там Том, и убедиться, что все в порядке, задерживаюсь взглядом на ребре Мазено справа: там бушует ветер.

Мне нравятся отрезки пути, когда я максимально сосредоточена и спокойна, а вокруг полная тишина. Сосредоточенно следя, чтобы шаги были выверенными, а хватка рук крепкой и точной, я обдумываю следующие движения. Время как будто исчезает. Воздух становится все более разреженным. Сердце бьется быстрее. Взбираясь на выступы, я задыхаюсь. Все здесь просто огромное.

Начиная с этого утра, мы работаем без веревки, она осталась в Четвертом лагере. Мы с Томеком решили, что она нам не понадобится. Разговариваем мало. «Ты как?» – «Ок!» Сосредоточенно продвигаемся вперед. Мы как будто окружены коконом, отделяющим нас от внешнего мира. Чем дальше мы идем, тем больше я вырываюсь вперед. Разрыв между нами увеличивается.

Томеку этот отрезок пути не нравится.

– Эли! Свернем налево, в кулуар?

Он прав: мы идем слишком медленно, теряем время на скально-ледовом участке.

– Идем!

На моем уровне как раз есть линия наименьшего сопротивления. Я жду Томека на краю кулуара. Его стены в волнистых складках из плотного снега, наметенного ветром. В горах я видела такое всего один раз – у вершины Аннапурны в 2009 году: волны больше метра высотой тянулись вдоль ребра на протяжении километров, и сотни шлейфов рыхлого снега обрушивались на южном склоне, поднимая белые облака снежной пыли. Захватывающее зрелище… Дожидаясь Томека, я пытаюсь понять, куда двигаться дальше.

Мы снова и снова повторяем одни и те же движения: вбить ледоруб, опереться на палки, левая нога, правая нога… Я почти не останавливаюсь. А Том наоборот, через каждые тридцать или сорок шагов делает тридцатисекундную или минутную передышку, отдыхает и снова продолжает путь.

Вернувшись, я узнáю, что в этот самый момент в базовом лагере за нами наблюдает Альтаф, пакистанский военный. Увидев нас, он отправляет сообщение нашему агенту Али Сальторо: «Преодолели 8000 метров. Продолжают восхождение, идут вперед». Али передает сообщение дальше, во Францию – Людовику, в Италию – моему другу, альпинисту Даниэле Нарди. Информация стремительно распространяется в интернете. Но целое море облаков, приплывших от Рупальской стены, затопило ребро Мазено и Диамирское ущелье. Никто больше ничего не видел – ни они, ни мы. Мы остались одни на огромной высоте.

Кулуар делается ýже, и волнистые складки из снега и льда становятся все более внушительными.

Температура комфортная, я чувствую себя хорошо.

Мой взгляд блуждает, останавливается на двух пирамидах, сложенных из камней, – слева, на уровне гребня. Две кучки камней притягивают мой взгляд, я чувствую волнение. Оборачиваюсь, чтобы посмотреть, где Томек.

Солнце становится все ярче. Небо уже не лазурно-синее, оно выцветает, приобретает желтый оттенок. Время движется к вечеру. Солнце освещает Нангапарбат, единственную вершину, возвышающуюся над морем облаков. На ребре Мазено поднимается сильный ветер. Облака перемещаются, окружают пирамиду выше ее основания. Пейзаж завораживает. Мы уже недалеко от вершинного треугольника. Но сколько сейчас времени? Я включаю коммуникатор, чтобы посмотреть, на какой мы высоте, и свериться с графиком, и вижу два сообщения – одно от мужа, другое от Людовика. Но отвечать на них здесь очень трудно. Едва я сняла перчатки, чтобы включить ИнРич, как у меня защипало руки. Так что я просто отправляю им информацию о нашем местонахождении, чтобы успокоить их: 8036 метров, время 17:15. Неплохая высота, но мы отстаем от графика… Мы потеряли время внизу, на скально-ледовом участке, слишком долго петляли из стороны в сторону! Утром мы обнаружили, что разбили Четвертый лагерь очень далеко от вершины. Но вчера выбирать не приходилось: стояла белая мгла, нас поливал дождь со снегом, видимость была нулевая. Идти к вершине было невозможно.

Подъем длится уже десять часов, до вершины осталось девяносто метров. Я выключаю коммуникатор, убираю его обратно в пуховик, чтобы сохранить заряд аккумулятора. Рискуя потерять пальцы, я все-таки хочу запечатлеть потрясающую атмосферу. Быстро достаю экшен-камеру GoPro и, снимая пейзаж, думаю о том, какое направление выбрать дальше. Я разговариваю со своей камерой. За несколько экспедиций она стала настоящей подругой, помогает скрасить одиночество. Я вижу Томека, он идет в своем темпе, у него все в порядке. Я рада, что он сегодня хорошо себя чувствует. С середины января у него начались проблемы с пищеварением. Гигиена в базовом лагере оставляет желать лучшего, особенно учитывая, что наши желудки к такому не привыкли: еду там готовят прямо на утоптанной земле. Наш повар Шаркан месил тесто, готовил лепешки чапати, резал мясо и разводил огонь совершенно черными руками. Воду иногда не кипятили, а едва нагревали. Томек, обычно очень выносливый, впервые пострадал от антисанитарии, он плохо себя чувствовал и много дней был этим совершенно измотан. Он был уверен, что источником его проблем стал хлеб, который пек Шаркан. Это было очень странно, но он считал, что у нашего повара была «миссия» сорвать его восхождение на гору! Никогда прежде я не видела Томека в таком состоянии: нервным, обозленным, после того как Симоне Моро «украл» у него «его» гору, совершив в феврале 2016 года первое зимнее восхождение на Нангапарбат. Томек так ожесточился, что это уже граничило с паранойей. Я видела, что он очень изменился, и еще мне показалось, что он сильно упал духом. В базовом лагере я страдала от гнетущей атмосферы, безуспешно пытаясь образумить Томека и вернуть его к реальности.

К счастью, после того как мы поднялись во Второй лагерь на высоте 6600 метров и целый день 22 января был посвящен отдыху, Томек как будто пришел в себя и восстановился. Он стал лучше есть, улыбался и снова начал напевать.

Я слышу скрип его шагов и спрашиваю:

– Том, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, все в порядке. А ты?

– Отлично. Том, как поступим? Сейчас 17:15, мы на высоте 8036 метров. Ребро Мазено затягивает облаками. Мы ничего не увидим. Что ты хочешь – продолжим или пойдем обратно? Станет еще холоднее, и если продолжим, то на вершину поднимемся ночью.

– Идем дальше. Мы уже недалеко. И тут не так холодно.

Если бы один из нас хоть чуть-чуть засомневался или выдвинул аргумент против того, чтобы идти дальше, мы бы тут же повернули назад. Но мы оба хотели продолжать подъем, и нам не нужно было объяснять друг другу почему. Томек очень хотел этого, и я тоже. Меня смущало то, что мы так отстали от графика, а также приближение ночи, и у Томека это, конечно, тоже вызывало опасения, но желание идти вперед и эмоции победили. У меня был опыт ночного спуска в прошлом мае с вершины Лхоцзе (8516 метров), с этого высокого соседа Эвереста. В моих воспоминаниях этот спуск ассоциировался с огромной радостью, которую я тогда пережила, и еще я помнила, что вечером было теплее, чем утром. И я сказала себе, что и сейчас мы справимся. Облака, конечно, закрывают вид на гору, но мы можем продолжать. Мы здесь, чтобы попытаться, чтобы максимально выложиться, используя лучшее, что в нас есть.

Я много думала о решениях, которые мы приняли на протяжении того дня. Во время восхождения я постоянно выбираю, анализирую, отсеиваю варианты. Но за девяносто метров до вершины Нангапарбат сработали другие факторы: чувство, что цель так близка, эмоции, азарт, удовольствие от подъема и то, каким важным было для меня это восхождение. Я думаю, что Том испытывал то же самое, и мы быстро приняли решение продолжать.

Мы все также монотонно и размеренно поднимаемся по кулуару. Это долгий подъем. Дорога кажется бесконечной, вершину еще не видно. Напряженный, волшебный момент. Я смотрю, как туман затягивает долину, и боюсь, как бы он не накрыл внезапно и нас, тогда мы не будем видеть друг друга. Но, кажется, этого опасаться не стоит, туман остановился внизу.

Тени становятся длиннее, скоро зайдет солнце. Холод усилится, станет еще более пронизывающим, но сейчас закат – и он великолепен. За всю свою гималайскую жизнь я не видела ничего красивее. Это волшебно. Море плотных облаков закрывает все горы, кроме величественной вершины Нангапарбат, которая врезается в пурпурное небо. Но вот розовое небо стало темно-синим и холодным, жалящий холод пришел на смену почти уютной атмосфере.

Зубья кошек врезаются в твердый зернистый снег. В нескольких метрах над нами появляется выход из кулуара. Нужно идти вперед – медленно, не думая, почти автоматически.

Теперь под ногами более сухой скально-ледовый участок. Мы находимся слева от вершины. Поднимаемся, забирая вправо. Темнеет. Я достаю налобный фонарь. Жду Томека. Темнота мешает видеть, что перед нами. Я вижу только то, что освещает луч фонаря, пробивающий темноту на двадцать метров вперед. Лицо Томека покрыто обледеневшим инеем. Скованные холодом челюсти едва двигаются, но нам удается обменяться несколькими словами:

– Все в порядке?

– Да.

– Хорошо себя чувствуешь? Да? Не слишком холодно?

– Пощипывает, но терпимо!

– Идем дальше?

– Да!

Каждый пройденный метр – маленькая победа, каждый шаг приближает нас к цели. Дышать тяжело, но мы вместе поднимаемся к небу, усыпанному звездами.

В этот момент я вдруг понимаю, что мы дойдем до вершины. Это восхождение станет наградой за десять лет, на протяжении которых я мечтала, строила планы и задавала вопросы. В августе 2008 года, во время моего первого восхождения на ледник Балторо, на пути в Исламабад из Сарду, мы пролетали над Нангапарбат. Величественная, совершенная масса льда, с прекрасными очертаниями, с изрезанными гребнями. Мое сердце тут же вспыхнуло любовью к этой потрясающей горе. Скалы, покрытые льдом, притягивали мой взгляд.

Подняться на эту вершину зимой? Нереально, невозможно, говорила я себе тогда, этот ледник казался недостижимой целью. Но этот неизведанный край, полный вопросов, подогревал мое любопытство. Пять лет спустя я почувствовала, что готова преодолеть трудности, готова принять вызов, который бросал мне этот гималайский гигант, одна из самых красивых вершин с удивительной историей. Цель была крайне заманчивой и амбициозной: совершить первое зимнее восхождение на Нангапарбат в альпийском стиле.

Зимние Гималаи потрясают меня. Я считаю, что зимнее восхождение на эти горы – вершина того, что может совершить альпинист, самое экстремальное приключение. Вернувшись однажды с Нангапарбат, я написала: «Каждый день на этой горе – как награда, шаг навстречу неизвестному, который приближает тебя к открытию себя самой и своих возможностей. Там, наверху, мы пережили мгновения, когда сердцу достаточно его самого и оно наполнено радостью жизни». Там я снова испытываю детский восторг, словно впервые открываю для себя чудеса этого мира.

В январе 2013 года я отправилась к Нангапарбат вместе с Даниэле Нарди. Денег, как всегда, было в обрез! Столько лет я мечтала попасть на эту гору зимой, и теперь поднималась по ее склону… Это было потрясающе. Почти при каждом шаге я приходила в восторг от того, что видела или чувствовала. Дважды, с промежутком в несколько дней, мы пытались совершить восхождение в альпийском стиле через ребро Маммери. Маршрут, по которому мы никогда не ходили летом, что уж говорить о зиме! Изменчивая погода, ураганный ветер и снег победили нас. Но я узнала уединение зимних Гималаев, никем не нарушаемый ледяной покой, когда ритм жизни замирает и все погружается в тишину. Мир, скованный льдом, выстуженный мощными ветрами. Я вернулась восхищенная, околдованная зимними Гималаями, покоренная, навеки отдав свое сердце этой жемчужине гор!

В 2015 году я вернулась сюда с Томеком. Мы прошли в альпийском стиле 7800 метров по маршруту Месснера 2000 года, без веревок, шерпов и дополнительного кислорода.

Одни во всем мире, поднявшись выше 6000 метров, при экстремально низкой температуре мы до последнего – четыре или пять дней – боролись со стихией. Но когда мы достигли 7800 метров, изменчивая погода заставила нас повернуть. На следующий год мы вернулись. На этот раз в базовом лагере одновременно оказалось несколько экспедиций, намеренных совершить первое зимнее восхождение. Мне не понравилась царившая там атмосфера – ни с кем нельзя было говорить открыто, все напряженно наблюдали друг за другом. 23 января мы с Томеком достигли отметки 7500 метров, но ужасный холод (-50 °C) вынудил нас повернуть назад, не продолжать предусмотренный маршрутом подъем. На этот раз мы отступили не только перед холодом, но и перед ураганным ветром. Продолжать восхождение в тех условиях означало бы с риском для жизни пройти точку невозврата.

Томек шесть раз штурмовал зимнюю Нангапарбат и мечтал встретиться с богиней, о которой он так много думал.

Но сегодня мы оба наконец достигнем вершины нашей мечты! Мое сердце бьется чаще, эмоции переполняют меня. Хочется кричать от счастья, но холод сковывает связки. Хочется плакать, но слезы мгновенно замерзают.

Последние метры. Я замечаю, что свет налобного фонаря Тома за моей спиной все отдаляется. Тьма между нами становится гуще. Но я все-таки вижу этот маленький огонек. Я подхожу к седловине. Я чувствую шеей порывы ледяного ветра, они пробирают до самых костей, хлещут по щекам, сдирают снежный наст и пригоршнями швыряют зернистый снег в лицо. Снег, похожий на железные опилки, бьет по лицу, будто отвешивает пощечины, режет глаза, хоть я и пытаюсь зажмуриться. Никогда еще мне не было так холодно. Я должна двигаться дальше, не могу больше задерживаться здесь. Поправляю воротник комбинезона, который защищает подбородок, застегиваю капюшон. Каждый пройденный метр – еще одна победа над собой. Делая короткие вдохи и выдохи, я могу идти быстрее, но вскоре высота снова начинает душить меня. Мышцы сокращаются механически, вперед, к вершине, я иду как Робокоп.

Сейчас, наверное, 18 часов. Может быть, 18:30? Или больше. Я не знаю. Задыхаясь, преодолеваю последние метры, чтобы добраться до кучи камней, из которой торчит палка, обмотанная веревками. Вершина!

Я падаю на колени перед этой палкой, повернувшись спиной к ветру, чтобы защититься от его порывов. Хлопаю руками по плечам, бедрам, икрам, пытаюсь согреться. Я задыхаюсь. В воздухе проносятся сверкающие снежные шлейфы. Я прихожу в себя. Сейчас я нахожусь между двумя мирами – между землей и небом. Коленями на земле, во власти силы тяготения, но пальцами могу коснуться звезд.

Полнота и гармония этого места опьяняет. После целого дня усилий я наконец поднялась к звездам.

Я жду Томека, вижу, как приближается свет его налобного фонаря. Он совсем рядом. Дрожу от холода – жестокого, экстремального. Чувствую себя оглушенной, будто под наркозом, в котором смешались годы мечтаний и ледяной холод. Сейчас трудно отличить фантазию от реальности. И только непрерывные попытки согреться убеждают меня в том, что все это происходит на самом деле. В свете моего фонаря затвердевшие, покрытые инеем молитвенные флаги мотаются на ветру.

Я на вершине Нангапарбат, зимой, через десять лет после того, как впервые увидела эту гору и была поражена ее красотой! Я не достаю ни коммуникатор, ни камеру – для этого нужно снять перчатки, а я не хочу, не могу. Я окоченела, насквозь промерзла. Подожду Томека, чтобы увековечить этот момент, и самое главное, чтобы обнять его. Мы наконец покорили Нангапарбат! Много лет мы до дрожи хотели этого, мечтали попасть сюда! Этот день был таким длинным, таким трудным!

Как всегда, поднявшись на вершину, несколько минут я ни о чем не думаю и стараюсь проникнуться атмосферой этого удивительного места. Во время восхождения я испытывала приступы безудержного счастья, на меня будто сходила лавина радости, сердце отчаянно билось, я кричала и плакала от восторга. На вершине все иначе – я не позволяю эмоциям завладеть мной. Может быть, это нужно, чтобы оставаться ногами на земле – правило, которому я неукоснительно следую. Вершина может считаться покоренной, только когда ты спустишься с нее. Победой наслаждаются в базовом лагере, когда рисковать больше не нужно и уровень адреналина в крови падает. Это всегда так.

Я думаю о спуске, который будет не менее трудным. Экспедицию нельзя считать законченной, пока мы не спустимся сегодня в Четвертый лагерь, а завтра – в базовый. Только там можно будет говорить о покорении вершины, не раньше.

25 января 2018 года Вершина Нангапарбат, 8125 метров

Я жду Томека, чтобы запечатлеть этот момент, чтобы обнять его. Наша мечта осуществилась, после того как столько лет мы трудились, готовя совместное восхождение. Это самый прекрасный момент, который нам довелось пережить. Томек идет медленно, но неуклонно приближается. Свет его налобного фонаря не позволяет разглядеть его лицо. Но я вижу, что его правая щека обледенела. Наверняка он тоже окоченел от холода и очень устал. Я встаю, чтобы обнять его. Его голубые глаза, окруженные гроздьями ледышек, совсем близко. Наконец мы можем больше не сдерживать нашу радость! Мы встретились на вершине! Я кричу:

– Томек! Йееесс!

– Эли, что у меня с глазами? Эли, я не вижу свет твоего фонаря, я и тебя едва вижу. Все какое-то размытое!

Мгновение длится вечность. Все летит в пропасть. Мне становится так страшно, что даже тошнит. Падаю на колени, ноги от ужаса стали ватными и больше не держат меня. Слова Томека снова и снова звучат в моей голове. Я хочу, чтобы они исчезли, чтобы никогда не были произнесены. Я не хочу слышать то, что невозможно вынести. Не хочу знать о том, чего уже не исправить. Но взгляд его испуганных глаз, окруженных заиндевевшими ресницами, говорит о том, что эти слова навсегда останутся в моем сердце и в моей голове.

Меня внезапно выдернули из чудесного сна, в котором я парила над землей, и теперь я падаю в черную бездну. Это невозможно, ужасно, сейчас я проснусь, а кошмарный сон закончится! Мне показалось! Но меня бьет дрожь, накрывает паникой. Мозг перебирает ситуации, с которыми я уже сталкивалась в горах. За долю секунды меня бросает от отчаяния к надежде, и обратно. Томек ослеп, поднявшись на вершину своей мечты! Я зажмуриваюсь, слезы тут же замерзают, превращаются в лед. Я ничего не вижу, тру глаза. Льдинки царапают кожу, как наждачная бумага.

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне больнее всего от мысли, что Томек не увидел вершину, о которой столько мечтал. Как будто ему не позволили прикоснуться к святому Граалю…

Мы на высоте 8125 метров, совершенно одни, и Томек ничего не видит! А что если я не смогу ему помочь? Не смогу его спустить? Кругом темнота, жуткий холод, а мы так высоко!

Я просто уничтожена. Всего одно мгновение, а мир пошатнулся, и мы перешли в режим выживания. Но почему мы оба все еще здесь? Нужно спускаться. Я должна реагировать быстро. Заставляю себя справиться с волнением, нужно сосредоточиться, отключить эмоции. Нужно быть прагматичной. Я должна справиться с этой проблемой. Как в 2015 году, когда Томек сорвался в трещину. Падая, он кричал: «Эли! Элиии! Элииииии!», и эхо повторяло звуки его падения! Мне кажется, я до сих пор слышу его голос. Но сейчас мы на высоте более 8000 метров. Чтобы спуститься в базовый лагерь, который находится на отметке 4200 метров, нужно пройти траверсом над Четвертым лагерем. В этом сложность обратного пути, который мы выбрали.

Подхожу к Тому, обнимаю его. Мы прижимаемся друг к другу. На краткий миг время останавливается. Но приходится взять себя в руки: нужно действовать, и быстро! Необходимо немедленно начинать спуск. Я стану глазами Томека, его проводником.

– Не волнуйся, Том. Держись за мое плечо. Будем спускаться.

Правой рукой я обхватываю его за плечо, разворачиваю и веду, подставив лицо ветру.

Говоря ему эти слова, подбадривая его, сама я погружаюсь в пучину ужаса. Себя я обманывать не могу: произошла катастрофа, и разбираться с последствиями придется мне. Мы оба должны остаться в живых и вернуться. Быстрый спуск вниз – наша единственная надежда. Будет непросто, но мы выживем.

Я беру его левую руку, кладу на свое правое плечо.

– Том, держись! Держись за меня. Пусть твоя рука будет на моем плече. Не отпускай меня. Пойдем потихоньку. Не волнуйся, у нас все получится.

– Хорошо, Эли.

Мне не нравится, как звучит его голос. Том напуган. Он сейчас как потерявшийся ребенок. В его ослепших глазах столько отчаяния!

Начинаю продвигаться вперед. Сердце отчаянно колотится, голова кипит от мыслей. Первые метры обратного пути не самые трудные. Я постоянно проверяю, что впереди. Холод пробирает до костей. Я щурюсь навстречу свирепому ледяному ветру, который постоянно дует в лицо. Слезы замерзают на ресницах, на щеках. Я вытираю лицо рукой, и на мгновение тоже слепну.

Оборачиваюсь к Тому. Кажется, что его лицо превратилось в камень, оно все в белых и голубоватых пятнах, покрыто инеем. Все в инее – ресницы, брови, рыжая щетина на щеках.

– Том, ты в порядке?

– Да, Эли. Холодно, но я в порядке.

Тревога немного отпускает меня, мы входим в ритм. Медленно, очень медленно, но спускаемся. Каждый шаг – победа, движение к жизни, к базовому лагерю.

На скально-ледовом участке, где под ногами снег, лед и камень, вбивать зубья кошек нужно особенно тщательно. Все мои силы уходят на то, чтобы не оступиться и следить, чтобы не оступился Том. И еще на то, чтобы держаться вместе. О том, что будет дальше, я не думаю. Я вся в настоящем, в том, что происходит прямо сейчас. Осторожно прохожу первый отрезок пути, поддерживая Томека – его рука на моем плече. Каждый шаг требует такой сосредоточенности, что я забываю о холоде. Дыхание становится прерывистым, мышцы напряжены, живот свело. С удесятеренным вниманием я слежу за каждым движением Томека. Теперь мы будто один человек. Я стала его глазами, мои ноги и руки стали его руками и ногами, мой голос ведет нас обоих. Холод пугает меня. Я уже промерзла до костей, мы так медленно спускаемся, и я не знаю, сколько еще выдержу.

Томек по-прежнему опирается на мое плечо. Я поддерживаю его то справа, то слева, в зависимости от наклона горы. Я должна найти эффективные, соответствующие ситуации движения и повторять их. Повторять одни и те же движения – это мне знакомо с детства. До восемнадцати лет я занималась гимнастикой. Меня так воспитывали, учили повторять отдельные элементы, чтобы добиться идеального выполнения. И логика, позволяющая выбрать оптимальный режим движения, включается автоматически. Переставляю одну ногу, потом другую, опираюсь рукой на один ледоруб, другой висит на карабине. Потом повторяю всю последовательность действий для Томека, контролирую его движения, точки опоры, так, будто это мои движения. Снова и снова. Устанавливается некая рутина, она помогает мне на время забыть обо всем остальном. Мне холодно. И Томеку тоже. Я знаю, что мы идем слишком медленно, но все-таки мы спускаемся.

Ураган вопросов вновь обрушивается на меня: смогу ли я провести Томека по этому непростому участку? Сколько сейчас времени? На таком холоде мы долго не продержимся. Моя цель – добраться до Четвертого лагеря. Путь до него нужно разбить на этапы. Проходить отрезок за отрезком. Я ставлю себе цель, фиксирую в уме точку, которую нужно достичь. Затем еще одну. Сначала смешанный участок. За ним кулуар. Дальше будет видно. Я знаю, что нас ждет долгая и страшная ночь. Холод? Ветер? Что ж, единственный выход – двигаться. Не останавливаться, спускаться, менять направление, но все равно пробиваться сквозь ледяную ночь, идти вперед, навстречу тьме. Я должна бороться за Томека, за нас обоих, должна спустить его вниз!

Мне очень холодно. Время от времени приходится останавливаться и разминаться: махать руками, прыгать на месте, хлопать руками по коленям, чтобы усилить приток крови к конечностям. Растирать спину Томеку. Заставлять его двигаться как можно больше, хотя он все время замирает на месте, неподвижный, как мумия. Подбадривать его.

Налобный фонарь освещает только самое важное – то, что прямо передо мной. Я знаю, что вокруг огромный пустынный склон, но заставляю себя сосредоточиться на этом пятне света и на том, чем я занята в эту самую минуту. На тех шагах, которые я должна сделать. На шагах Тома. Мы постоянно поддерживаем равновесие. Все мое внимание отдано настоящему, тому, как я выполняю повторяющиеся движения. На некоторое время это позволяет забыть о вопросах и страхах, которые терзают меня; я полностью поглощена тем, что делаю. Вбить кошки, вбить ледоруб, поддержать Тома – снова и снова, почти автоматически я повторяю этот набор движений.

Время уходит, стремительно утекает. Я говорю с Томеком столько, сколько могу, и когда маршрут позволяет. Я подбадриваю его, стараюсь, чтобы он не терял надежду. Я говорю с ним о его жизни в Ирландии, о его детях, об Анне, о вершине, о том, как нам будет тепло, когда мы вернемся в базовый лагерь. Но он выглядит отстраненным и отвечает односложно.

Пройдя смешанный участок, мы вступаем в снежный кулуар, стены которого изрезаны ветрами. Идти здесь легче, и мы можем немного ускориться. Я протягиваю палку назад, Том держится за нее и следует за мной. Я внимательно обхожу волнистые ледяные выступы, которые иногда так похожи на ступени. Я все время направляю его; останавливаю, когда трещина, которую нужно перешагнуть, слишком широка.

Мне холодно. Я чувствую, как во мне поднимается досада, злость. Почему это происходит со мной? Почему Том в таком состоянии? Он что, не мог внимательнее отнестись к своему здоровью? Я считаю, что это несправедливо по отношению ко мне. Почему с моим напарником всегда что-то случается? Почему именно мне всегда приходится разгребать дерьмо? Что стало с правилами, которые мы всегда соблюдали: прислушивайся к своему состоянию, трезво оценивай ситуацию, веди себя разумно, не доводи до крайностей, и если хоть что-то не в порядке, тут же возвращайся назад?

В полной темноте я начинаю спускаться в бездну. Оборачиваюсь к Томеку и вижу, что он снял свою маску Баф, и нос у него совсем побелел. Я кричу:

– Томек! Надень Баф, спрячь лицо!

Но Тому трудно дышать. Он надевает и снова снимает маску. Я останавливаюсь.

– Том, надень Баф, ты отморозишь нос.

– Эли, я не могу дышать! Я задыхаюсь!

Его слова снова и снова раздаются в моих ушах. Что это? Отек? Боже мой, может быть, у Томека начинается отек легких? Я бормочу проклятия, я растеряна, чувствую себя беспомощной, видя, как быстро ему становится хуже. Меня снова захлестывает паника.

– Эли, у меня очень мерзнут руки.

Я быстро достаю аптечку. Снимаю перчатки, достаю шприц и дексаметазон – глюкокортикостероид, который используют при внезапном отеке легких. Убираю перчатки в комбинезон, чтобы они оставались теплыми. Пытаюсь сделать Томеку укол, но иголка, едва проткнув ткань комбинезона, ломается!

– Том, твою мать, что у тебя под комбинезоном?!

– Мембрана Gore-Tex. Я оставил Gore-Tex.

– Черт побери!

В этой аптечке у меня только одна иголка. Эта – на случай форс-мажора, остальные в Четвертом лагере! Я роюсь в другой аптечке, даю Тому четыре пакетика по 400 миллиграммов дексаметазона. Доза большая, но как раз для его веса. Я стараюсь следовать советам, которые дал мне мой врач перед тем, как я отправилась в эту экспедицию.

Мы меняемся перчатками. Томеку уже не так холодно. Начинаем обратный путь. Ему чуть легче дышать, но по-прежнему трудно оставаться в маске. Нужно как можно скорее спускаться ниже. Это сейчас важнее всего.

Что с Томеком? Сильный приступ горной болезни, отек легких? Точно сказать не могу, но ему очень плохо. Когда кровеносные сосуды жизненно важного органа, такого как легкие или мозг, отекают, давление в них увеличивается, начинается утечка плазмы, жидкой части крови. Это приводит к коме. При отеке легких они заполняются жидкостью. При отеке мозга разрушается нервная система. Если начинается отек, нужно немедленно спуститься как можно ниже, надеясь, что еще не слишком поздно, ведь если процесс не остановить, легкие или мозг погибнут. У нас нет дополнительного кислорода, который мог бы замедлить повышение давления и приток жидкости в легких Тома.

Я подталкиваю его, подбадриваю, борюсь. Мы должны спуститься, должны бежать отсюда. Я все время говорю с Томом. Не знаю, пронимает ли он меня, слышит ли вообще. Кажется, он настолько погрузился в свои мысли, что даже не чувствует боли. А ведь еще несколько часов назад мы были полны радости…

Я контролирую каждое его движение и каждое свое. Я постоянно верчу головой: вверх – вниз, вперед – потом на Томека, и снова… Действую как автомат.

Единственное, что поддерживает меня, – мантра, которую я твержу без остановки: спуститься в Четвертый лагерь, спуститься в базовый лагерь, живыми вернуться домой. Я хочу, чтобы Томек снова увидел Анну, хочу обнять своего мужа. Цель кажется такой далекой, но это единственное, что заставляет меня двигаться вперед теперь, когда все пошло не так.

Я направляюсь в кулуар, по которому мы будем спускаться. Вбиваю зубья кошек. Чтобы направлять Томека, я протягиваю палку назад, и он цепляется за нее. В другой руке я держу ледоруб. Этот инструмент – единственное, что поможет нам удержаться, если Томек поскользнется. Веревка была бы гораздо удобнее и практичнее. Но у нас не было ни одной причины брать ее с собой. Разве что на всякий случай.

Я понимаю, что мы больше не идем по своим следам, которые оставили во время подъема. Мы миновали смешанный участок у входа в кулуар. Дельше идем по льду. Продвигаемся довольно медленно, но в целом дела идут неплохо. Я подбадриваю Тома как могу.

Но он почти не отвечает, изредка произносит только «да» или «нет».

Я вбиваю ледоруб в твердый снег. Вбиваю зубья кошек. Делаю шаг вниз. Том следует за мной, но у него нет ни ледорубов, ни кошек. Куда он их дел?

Склон становится более крутым. Между белыми стенами кулуара идти было спокойнее, но впереди нас ждет кромешная тьма. Выход из кулуара. Трудно хоть что-то рассмотреть впереди. Я сажаю Тома на большой камень. Ищу лучший вариант маршрута. Я помню, что в конце кулуара есть скалистый поперечный выступ. Мы должны свернуть, не доходя до него. Я снова доверяюсь своим инстинктам, через десять метров нахожу оптимальный путь! Я запоминаю стенку и как до нее дойти. Выключаю налобный фонарь, жду тридцать секунд, чтобы включилось ночное зрение. Теперь я вижу, что находится дальше. Отлично, пройдя вдоль этой стенки, мы выйдем на склон. Спешу обратно к Тому. Ноги горят, я задыхаюсь, не могу контролировать дыхание. Мне кажется, что сердце не выдержит нагрузки. Чтобы не терять времени, пытаюсь согреться, но медлить больше нельзя.

– Ну, Том, идем! Возьми мои палки и следующие десять метров иди с ними. Потом снова обопрешься на мое плечо.

Мы идем по твердому участку, подвергшемуся сильному воздействию ветра. Здесь полно больших и маленьких трещин, неровностей. Дальше начинается скально-ледовый участок. Иногда я прислоняю Томека к стене, чтобы он мог как следует опереться. Ему удается спуститься по твердому участку. Я все время иду рядом с ним. Мы продолжаем спуск, но все еще находимся очень высоко.

Я протягиваю ему руку, координирую все его движения во время нескольких следующих шагов. И мы преодолеваем эту опасную зону. Я вбиваю ледоруб до основания ручки. Я хорошо закрепилась. Снег здесь не такой тяжелый, и склон не такой отвесный. Мы продолжаем спуск, уже добрались до веревочных перил. Я полна оптимизма: через несколько часов мы уже будем в тепле, заберемся в спальники.

Ледяной ночной ветер заставляет действовать энергичнее. Я делаю большие махи руками, чтобы согреться. Интересно, какая сейчас температура, учитывая ветер? -50 °C, -60 °C или ниже? Жесткость погоды^[6] ужасная. Никогда в жизни я еще не испытывала такого всепроникающего холода. Это едва можно вытерпеть.

– Том, ты как? Не слишком замерз?

– Замерз! Мне очень холодно!

Я энергично растираю ему спину.

Осматриваюсь. Мы высоко, все еще очень высоко. Нужно продолжать спуск. Идти дальше, пока мы еще можем. Благодаря тому, что связь между нами так крепка, благодаря тому, что наши действия достигли автоматизма, благодаря тому, что мы работали в связке в стольких экспедициях, этот аварийный спуск проходит в штатном режиме. Томек борется. Но он устал и измучен, ему с каждым шагом становится хуже из-за высоты и холода. Когда он открывает рот, у него леденеет язык. Когда пытается сделать вдох, ледяной воздух обжигает легкие. Мне так его жаль! Боль, которую он чувствует, терзает мое сердце. Он весь – одно сплошное страдание, но я не могу разделить его с ним, чтобы хоть немного помочь в борьбе за жизнь.

Я глубоко вздыхаю и отворачиваюсь. Темнота спасает – я больше не вижу лица Томека, на него просто невозможно смотреть. Мысли вихрем проносятся в моей голове. Мы продолжаем путь в гнетущей тишине.

Внезапно я чувствую себя очень одинокой, потерянной, уязвимой.

На склоне под вершинной пирамидой я смотрю на Томека при свете своего налобного фонаря. Его нос совсем побелел, обледенел. Изо рта течет кровь. Увидев кровь, я прихожу в ужас. В его глазах усталость, страдание, страх. Я в шоке и просто не могу говорить. Он протягивает ко мне руки, пальцы скрючены, как когти хищной птицы.

– Эли, я не могу сжать кулаки.

Думаю, в этот момент мы оба поняли, что руки он уже потерял. В базовом лагере, когда мы ждали погодного просвета, чтобы начать восхождение, Томек подробно рассказал, что ему довелось пережить на Нангапарбат в 2015 году и о том, как он страдал после падения в трещину, из которой я его вытащила; о том, как обморозил пальцы на ногах. Он затянул с лечением, в раны попала инфекция. Он очень страдал и не хотел, чтобы это когда-нибудь повторилось. Он говорил: «Руки нужны мне, чтобы работать. Без них я ничего не смогу делать!»

Тому очень холодно, его без остановки бьет дрожь. Я крепко обнимаю его. Он просит еще таблетку, без нее он не может идти дальше. В базовом лагере он показал мне маленькую круглую таблетку и сказал: «Принимай, если чувствуешь, что выдохлась». Я думала, это амфетамин, но оказалось, что это обычный энергетик.

Я пытаюсь успокоить его:

– Томек, нужно идти дальше. Держись за мое плечо и спускайся по веревкам.

Я поддерживаю его, потому что сам он больше не может держаться за веревочные перила, кисти рук не работают. Он опирается только предплечьем. Для подстраховки пристегиваю его к веревкам карабином, пристегиваюсь сама, и так мы добираемся до того места, где перила кончаются. Том совсем без сил.

– Том, каждый пройденный метр – это победа, лагерь все ближе. Давай, мой хороший!

В голове у меня пусто. Я должна сосредоточиться на том, что будет дальше, идти вперед, но не могу. Перед глазами так и стоит лицо Томека.

Не могу забыть, как ужасно он выглядит. Господи, помоги нам!

Я понимаю, что мы не доберемся до палатки. Сейчас мы на высоте 7522 метра. Можем спускаться, но не можем свернуть и подняться в сторону Диамирского ледника. Этого Том не выдержит, его силы не исходе. Мы в западне, это то самое слабое место нашего обратного пути, о котором я столько думала в базовом лагере, о котором мы столько говорили. Я уверена, что если мы остановимся, нам конец: идти дальше мы не сможем.

Увидев кровь, текущую у Томека изо рта, я начинаю паниковать. Если я не смогу хоть что-то сделать для него, он замерзнет здесь, останется вечным пленником Нангапарбат. Мы всегда справлялись сами, мы отправились сюда, отдавая себе отчет в том, как рискуем, выбрав альпийский, облегченный стиль восхождения. Но теперь, несмотря на наши принципы, я должна сделать все возможное, чтобы вырвать его из когтей Нангапарбат. Я должна послать сигнал SOS, это мой долг. Для Тома это вопрос жизни и смерти. Я нарушаю все наши принципы, но я боюсь за него, за его жизнь.

23:10. Я отправляю сообщение мужу и просьбу о помощи Людовику: «Томека нужно срочно спасать. Обморожение. Ничего не видит. Обратись к Али. Срочно. Высота 7522 м».

Я также посылаю сообщения Анне и в базовый лагерь – Альтафу, пакистанскому военному. Людовик тут же отвечает: «Ок».

Я чувствую – что-то изменилось. Теперь не я одна пытаюсь помочь Томеку. Жан-Кристоф, Анна и Людовик вместе со мной. Вижу свет надежды, вспыхнувший после того, как увидела страшное лицо Тома. Вспоминаю разговоры с Томом, Али и Даниэле о спасательных службах Пакистана, о том, на какой высоте они могут работать. О разведывательных полетах выше 7000 метров на Гашербрум-I и на ребро Мазено. Но возможно ли посадить вертолет? Провести спасательную операцию при таком ветре и холоде? Я снова говорю об этом с Томом. Мы слишком высоко, нужно спускаться. Жду новостей от Людовика.

Жан-Кристоф присылает сообщение, пытается успокоить и поддержать. Пишет, что теперь на связи с нами будет Людовик, чтобы экономить заряд батареи моего коммуникатора и не дублировать сообщения. Людовик будет поддерживать связь между мной, Европой и Пакистаном.

Я чувствую, что больше не одна и нахожу еще немного сил для нас обоих. Теперь я могу не думать только о том, как ужасно обморожен Том, снова на миг, на краткий миг ко мне возвращается надежда. Истерзанный мозг чувствует облегчение, как будто в запертый дом проникает свежий воздух. Мы продолжаем бороться, но теперь мы не одни на этой горе. Анна посылает Томеку лучи поддержки, Жан-Кристоф помогает нежными, важными для меня словами, Людовик ведет меня, оказывает информационную поддержку.

Да, мы одни среди ледяного холода, пугающей тишины и кромешной темноты, но я больше не чувствую себя одинокой.

Еще одно сообщение от Людовика: «Все организуем. Не рискуй. Если нужно, спускайся одна». Я тут же отвечаю: «Спасибо. Здесь кошмар. Замерзаю. Не в лагере. Очень боюсь за Томека».

Продолжаю спуск с Томом. Следующий участок проходим легче. Я смогла пристегнуть нас к веревкам. Держу Тома за локоть. Не хочу повредить его обмороженные руки. Говорю ему, что Людовик начал готовить спасательную операцию. Но мы оба знаем, что находимся еще слишком высоко, чтобы вертолет мог добраться до нас.

Я могу идти, вести Тома и читать сообщения. Но не могу отвечать Людовику. Снять перчатки невозможно. Пальцы леденеют за пять секунд.

Людовик старается меня успокоить. 23:27: «На телефоне с Али. Он пытается все организовать. 100 % завтра утром». Минутой позже приходит еще одно сообщение: «Можешь спуститься одна? Ищем варианты помимо Али».

Проходит пятнадцать минут. Том вымотан, ему нужно отдохнуть. Я усаживаю его на снежный гребень.

Он уже не может сидеть сам, утыкается головой в меня, я загораживаю его от ветра. Не понимаю, о чем пишет Людовик. Оставить Тома? Немыслимо! Я вызвала помощь для него, это не я в опасности, а он! Ему должны помочь, немедленно спустить вниз. Почему Людовик спрашивает, могу ли я спуститься одна?

Отвечаю: «Я не оставлю Тома. Боюсь только спускаться по леднику. Том столько не пройдет». И больше ничего. Ледник я упомянула как главный аргумент: перейти его мы не сможем. И точка. Важнее всего спасти Тома. Я выключаю коммуникатор.

– Ну же, мой хороший, давай. Нужно двигаться, иначе мы не выберемся. Нужно двигаться, Том. Давай! – Он не шевелится. – Ну же, Том, ради меня! Давай!

Я помогаю ему встать. Ему больно, он стонет. Я молюсь про себя. Молюсь, чтобы его спасли, избавили от страданий. Я пристегиваю страховочную систему Тома к веревке – так он будет в безопасности, если упадет. Веревку хорошо видно, выглядит она прочной, похоже, ею вполне можно пользоваться. Зимой это невероятная удача! И мы снова начинаем спускаться.

Снег снова становится плотным, ветер хорошо над ним потрудился. Свет моего фонаря освещает изогнутую снежную стену высотой в метр. Я помогаю Тому спускаться, но удерживать его мне трудно. Два шага вниз, потом снова подняться на метр, который мы с таким трудом только что прошли. Подниматься Тому невероятно трудно. Я вырубаю для него ступеньки моими кошками, потом утаптываю снег, чтобы ему было легче идти. Лицом к нему, согнувшись вдвое, поддерживаю его за плечи. Изо всех сил тяну на себя. Ничего не получается. Он не может опираться руками.

Нужно действовать по-другому. Я снова спускаюсь. Вырубаю ступени ледорубом. Надеюсь, что теперь они достаточно широкие, чтобы Том мог наступать всей ступней. Пока я была занята этим, Том сел. Его голова опущена, руки прижаты к груди, колени тоже подтянуты к груди.

– Том! Тоооом!

Он с трудом поднимает голову. Струйка загустевшей крови свисает с нижней губы, замерзает красными льдинками в его бороде. Время замирает на миг, на вечность. Сердце вот-вот выскочит у меня из груди. Мне кажется, я слышу его стук, так сильно оно бьется. Я сажусь рядом с Томом. Обхватываю его голову левой рукой, правой обнимаю его самого, просунув руку под мышку. Притягиваю к себе, прижимаюсь своей головой к его голове. Я молчу, потрясенная ужасной ситуацией, в которую мы попали. Том шепчет, с трудом шевеля сведенными от холода губами:

– Эли, я больше не могу. Я должен остановиться. Мне нужно отдохнуть.

Я понимаю, что должна что-то придумать. Сейчас все не так, как в 2015 году, когда мне удалось вытащить Томека из трещины и спустить с горы. Томек настолько обессилен, что больше не может идти. Он почти не говорит, дышит с трудом, изо рта идет кровь, стекает на бороду и одежду. Его ноги и руки очень болят. Он достиг предела своих возможностей.

– Ладно, Том. Я поищу укрытие. Тут мы на самом ветру, слишком холодно. Нужно спрятаться. Но сначала мы должны перебраться через эту ледяную стенку. За ней я что-нибудь найду, обещаю.

Я знаю, что прошу его сделать нечеловеческое усилие.

Медленно поднимаю его. Он пошатывается, теряет равновесие. Кажется, что он отключается, погружается в страдание, смиряется с происходящим. Почти ни на что не реагирует. Обхватив его руками, я поддерживаю его, снова и снова объясняю, что делать.

– Том, я буду сзади. Ты должен сделать три шага. Я буду подталкивать тебя. Не волнуйся, я тебя удержу.

Я поворачиваю его лицом к стенке. Поднимаю его левую ногу, ставлю на ступеньку.

– Том, перенеси вес на левую ногу, я помогу тебе подняться. Раз, два, три, начали!

Том делает шаг на ступеньку, а я успеваю подпереть плечом его зад.

– Переноси вес вперед, Том! Переноси вес!

Он делает это, разгружая мое плечо. Теперь я могу поднять его правую ногу, поставить на вторую ступеньку.

– Давай, Том! Опирайся на правую ногу. Опирайся, Том! На правую ногу!

Он упирается локтями в снег, обе ноги на ступеньках.

– Том, переноси вес направо! Направо, Том!

У него не получается.

– Том, двигайся вперед этой стороной тела. Чувствуешь мою руку? Подними ногу, которой я касаюсь.

Дело пошло, мне удалось обхватить его ногу и поднять на последнюю ступеньку. Последний шаг самый простой. Наклон стены сам заставляет согнуть правое колено и упереться в снег чуть выше. Я помогаю Тому, подталкиваю в спину. Теперь он стоит на коленях, оседает на снег, задыхается, стонет. Я лихорадочно двигаюсь, разминаю ноги и руки, чтобы согреться. Мне так холодно. Мои ноги в плену фольги, которой я не должна была их обматывать, заледенели!

Тридцать метров, на которые нам теперь предстоит спуститься, пройти будет гораздо легче. Томек сможет сделать это сам, а я пойду вперед на разведку. Я снова пристегиваю его к веревке, объясняю наши дальнейшие действия.

– Том, я посмотрю, что там внизу. Ты можешь спускаться, участок ровный. Никаких изгибов. Веревка хорошо натянута. Держись за нее, иди по ней.

Из его рта доносится звук. Это ни «да», ни «нет», ни «о’кей». Просто звук.

Я спускаюсь, осматриваю несколько трещин, но они нам не подходят. Продолжаю спускаться и примерно в ста метрах ниже обнаруживаю трещину, в которую мы вполне можем забраться, она обращена в сторону Диамирского ущелья. Я осматриваю ее и вижу внутри что-то вроде небольшой пещеры, в которую можно забиться. Я поднимаюсь за Томеком. Он сидит на снегу, без сил, сложив руки на груди, уткнувшись головой в согнутые ноги. Не знаю, сколько он так просидел без движения. Я поднимаю его, поддерживаю. Он пошатывается, но идет. Слава богу!

Я спускаю его в трещину, поддерживая под руки. Но он слишком тяжелый, а я слишком маленькая, мне не хватает сил, чтобы удержать его. Он выскальзывает из моих рук, и я ничего не могу сделать. Он падает! К счастью, тут невысоко – полтора метра, не больше. Снег смягчает падение. Томек лежит на спине на плоском выступе, не соскальзывая дальше, к черному провалу. Я спускаюсь к нему, поднимаю на ноги. Снимаю свой маленький рюкзак, кладу на землю, и мы садимся на него. Наконец мы укрылись от ветра. Том валится на бок, на мое колено. Я прикрываю его спину, согнув другую ногу. Его голова лежит на моем бедре.

Он молчит, его бьет дрожь. Я обнимаю его, говорю с ним, но он не отвечает. Его глаза закрыты, и я оставляю его в покое. Ему нужно отдохнуть. Он совсем выбился из сил. Так и сижу, обхватив его руками. Сейчас примерно 4 часа утра. Мы на высоте 7282 метра. Через некоторое время я чувствую, что мы начинаем согреваться. Слышу только прерывистое дыхание Томека и шум ветра, который не залетает в трещину. Я знаю, время поджимает, каждая минута на счету. Спасение для Томека может прийти только с неба. Он истратил последние силы, чтобы спуститься сюда, у него обморожены лицо, руки и ноги. Выражение его лица пугает меня. Он давно исчерпал все свои ресурсы. Положение очень тяжелое.

Той ночью я видела одно из самых пугающих и трогательных проявлений храбрости и упорства, на какие только способен человек в борьбе за жизнь.

Я задыхаюсь в этой трещине. Ноги, на которые навалился Том, затекли, я почти их не чувствую. Я хочу выбраться отсюда. Укладываю Томека на рюкзак, поправляю капюшон на его голове, вокруг израненного лица. Поднимаюсь наверх, сажусь на снежный борт. Включаю коммуникатор и вижу новое сообщение от мужа. Его слова глубоко меня трогают. Еще есть сообщение от Анны, слова поддержки: «Томек выживет. Делай для него все, что можешь, я верю в него, в тебя, в вас обоих». И еще: «Все будет хорошо, Эли. Помощь и вертолеты будут». «Эли, все будет в порядке. Пожалуйста, помоги ему! У вас есть лекарства?» Я отвечаю: «Лекарства есть. Использовали дексам. И еще другое лекарство. Но было бы прекрасно, если бы завтра за ним прилетели». «Анна, я делаю для него все возможное. Мой друг организует помощь».

Снова Анна: «Спасибо. Мы тоже. Что я могу сделать?». И еще: «С Томеком все будет хорошо, не волнуйся. Он будет в порядке. Он выживет. Я верю в Тома, в тебя, в вас обоих».

«Спасибо, Анна. Я передам Тому твои слова».

Сообщения от Людовика о том, как идет подготовка:

«Вертолет между 10 и 11 часами. Спуститесь как можно ниже. Думаем о тебе. С любовью. Ешь, пей, двигайся».

«Пытаемся организовать помощь с земли + посольство, армия, вертолет. Ты не одна. Иди вниз».

Я лежу на снежном уступе ниже входа в трещину, прямо под Томеком. Ночь всем своим весом навалилась на гору. Я смотрю на небо, мысленно поднимаюсь к звездам, которые так притягивают меня. Холодно. Пронизывающий ветер хлещет по лицу, морозит щеки, даже мысли и чувства заледенели. Я больше не могу видеть лицо Томека, его обмороженный нос, кровь, текущую изо рта. Я должна побыть одна и подумать. Как ему помочь? В каком состоянии он будет через несколько часов? Очень сложно провести спасательную операцию на такой высоте, особенно учитывая, что нас тут двое. Одна я ничего не боюсь, но что если Том не сможет больше идти? Меня охватывает отчаяние.

Я слишком нервничаю и всю ночь не могу заснуть. Тревога и напряжение нарастают, мысли путаются. Ледяной ветер будто режет меня на куски. Осколки льда летят в лицо, повсюду снег.

Проходят минуты, часы. Я потеряла счет времени. Не понимаю, летит оно или плетется. Я зла на себя. Не понимаю, в каком порядке пришли сообщения Людовика, которые я перечитываю.

«Альпинисты с К2 прилетят на 1-м вертолете. На всякий случай. 2-й вертолет заберет вас. Пришли координаты». «Пытаемся организовать спасоперацию с земли + посольство, армия, вертолеты».

Я сухо отвечаю: «Супер. Дико мерзнем. Я на краю трещины. Рискую получить обморожение. Завтра отправлю тебе мои GPS-координаты». 5:30 утра. Выключаю коммуникатор.

Замечаю, что начинает рассветать. Тень Нангапарбат вырисовывается на пике Ганало. Горизонт розовеет, вершины сверкают на солнце, звезды бледнеют. Потрясающее зрелище. Восход пробуждает мое заледеневшее, онемевшее тело. Я хлопаю себя по бедрам, энергично растираю мышцы.

26 января 2018 года

Начинается новый день. Пока помощь не пришла, я должна позаботиться о Томеке. Ему холодно, он хочет пить. Я должна пойти в Четвертый лагерь и принести оттуда горелку, матрас, палатку, спальник. Я снова спускаюсь в трещину. Томек дремлет.

– Том, Анна думает о тебе. Все ее мысли с тобой. Она верит в тебя. Шлет тебе свою любовь, тепло и поддержку. Ты не один, Том, она с тобой, рядом. Людовик, Анна, Жан-Кристоф делают все возможное, чтобы вытащить нас отсюда.

Я рассказываю ему о том, что предпринимается для нашего спасения.

Но сообщения, которые я получила, очень расплывчаты. Трудно понять, как идет подготовка спасательной операции. В час ночи Людовик написал, что вертолеты вылетят в 10 или 11 часов утра. «Спустись как можно ниже», – добавил он. А через два часа написал, что помощь будет и с земли тоже, и опять сказал, что я должна спускаться. Около 5 часов утра он упомянул о спасателях с K2…

Я снова обращаюсь к Томеку:

– Я пойду в наш лагерь, принесу спальники, еду и горелку. Помощь будет. Анна любит тебя и думает о тебе.

Он коротко отвечает:

– Да.

Я спрашиваю, не слишком ли он замерз.

– Нет, – отвечает он.

Оставлять его одного рискованно, но я должна сходить за вещами, которые необходимы, чтобы защитить его, помочь ему.

Я вылезаю из трещины. Иду по бескрайнему плато Бажин, покрытому гигантскими двухкилометровыми трещинами, ищу Четвертый лагерь. Два дня назад, 24 января, когда мы его ставили, была метель, и я не смогла запомнить никаких ориентиров. Мы не отметили расположение лагеря, потому что планировали вернуться по своим следам. Пройдя несколько сотен метров, я резко оборачиваюсь. Трещина! Я не отметила трещину, в которой оставила Томека. Не воткнула палку у входа в нее! Как я могла сделать такую глупость? Я погрузилась в свои мысли и забыла об одном из главных правил. Я смотрю на пройденный мной отрезок пути. Вижу следы своих шипов на снегу, которые тянутся до того места, откуда я стартовала. Вижу веревку. Отлично, вот веревка, а трещина ниже, метрах в пяти. Я уверена, что вижу вход в нее, его ни с чем не спутать. Старательно запоминаю вид. Уф!

Иду дальше. Больше двух часов провожу в поисках, осматриваю каждую трещину, кидаюсь из стороны в сторону. Все напрасно. Я на той самой высоте, где был наш лагерь, но вокруг столько похожих входов, сотни таких же трещин, как та, в которой мы ночевали накануне. Почему мы не оставили ориентир! Я должна вернуться, Томек слишком долго один.

Я блуждаю по плато. Чувствую себя опустошенной, уничтоженной; в шоке от того, что произошло на вершине и после, подавленная состоянием Томека. Не могу забыть его ужасные руки и лицо. Мой горный инстинкт отключается, я не могу сосредоточиться. Обычно в горах моя голова работает как GPS-навигатор. Я всегда запоминаю пройденный маршрут и могу вернуться по следам. Этот механизм никогда не давал сбоев. Я не сбивалась с пути даже в тумане. Никогда. Но сегодня я не могу отключиться, сосредоточиться на поисках. Мои мысли все время возвращаются к Томеку.

Я где-то рядом с нашим Четвертым лагерем, но не могу его найти. Продолжаю искать, то поднимаясь выше, то спускаясь ниже, постоянно расширяя круги.

10:00. Сообщение от Людовика: «Ты в палатке? Как ты, как Томек? Может быть, нужно будет немного спуститься к вертолету».

В отчаянии и ярости на себя из-за того, что не могу найти лагерь, предпринимаю еще одну попытку. Я поднимусь на вершину гребня, на то место, куда мы пришли из Третьего лагеря. Так будет проще найти вход в трещину, где осталась наша палатка. Ориентируюсь на высоту Четвертого лагеря – на отметку 7300 метров, постоянно сверяясь с коммуникатором ИнРич. Так я прохожу примерно два километра по ледяному плато. Я говорю «плато», но оно совсем не ровное. Его наклон на этой высоте примерно 30 градусов. Когда до входа в очередную трещину остается метров пятьдесят, я снова и снова говорю себе: вот оно! Но это только иллюзии, и на смену им каждый раз приходит разочарование. Однако на этот раз я уверена: форма трещины, окрестности – все как было там! И вот я у входа, но он завален. Это не наша трещина! В этот момент Людовик просит обновить мои GPS-координаты, чтобы передать их спасателям. 7386 метров. Я выполняю его просьбу.

Я ругаю себя. Это единственный лагерь на всем маршруте, который находится в трещине. Единственный! В нем мы смогли провести ночь не в таких ужасных условиях, естественное укрытие защищало нас от ветра и холода. Я хожу по кругу, нервничаю, просто схожу с ума. Задыхаюсь от усилий.

Нужно вернуться туда, где я оставила Томека. Я слишком надолго бросила его одного. По дороге я обмениваюсь сообщениями с Людовиком и Жан-Кристофом.

Я возвращаюсь к трещине, где лежит Томек. Обновляю информацию о нашем местоположении, чтобы Людовик точно знал, где находится наше временное убежище: мы на высоте 7282 метров.

Снова спускаюсь к Томеку. Он говорит, что ему холодно. Кровотечение не остановилось. Его лицо изменилось, потрескавшаяся кожа промерзла, глаза остекленели. Он не похож на себя. Я вижу, что у него нет одной рукавицы, и он обернул руку каким-то куском прозрачного пластика. Не понимаю, что тут произошло и что он пытался сделать. Рука сжата в кулак, пальцы побелели. На другой руке рукавица, которую я ему дала, осталась. На бороде кровь, и на одежде тоже.

12:17. Я отправляю сообщение: «Томек в ужасном состоянии. Не может идти. Палатку не нашли, нужна срочная эвакуация».

И еще одно, в 12:44: «Ветер поднимается. У Томека сильное кровотечение + обморожение. Скоро начнется заражение. Высота 7273 м».

Достаю из рюкзака последнюю пару сменных перчаток. Натягиваю перчатку на голую руку Тома. Кусок пластика оставляю. Рука у него холодная и твердая. К счастью, мои перчатки большого размера, мне удается натянуть перчатку, не разжимая его окостеневшую руку. Где вторая рукавица? Но я не хочу приставать к нему с вопросами.

Ему слишком холодно. Я должна вытащить его на солнце. Я собираюсь обрезать одну из веревок, которая висит прямо над нами. Но это трудно и занимает много времени. Я думаю о ночи, которую мы пережили. Восхождение на вершину. Бесконечный спуск в темноте, одна катастрофа за другой. Я пытаюсь решить свалившиеся нас проблемы, как математическое уравнение:

1. Я знаю, что вертолеты вылетели, но не знаю, когда они доберутся до нас.

2. Я знаю, что мы больше не одни. Жан-Кристоф, Людовик, Анна делают все, что только могут. Но я не знаю, какие трудности им приходится преодолевать.

3. Я знаю, что Людовик регулирует работу группы, которую собрал, и держит связь между Нангапарбат и Европой.

4. Какие у меня варианты? Начать спуск по маршруту Кинсхофера, которым на Нангапарбат обычно поднимаются. Это неизвестный и трудный маршрут, но без трещин, через которые нужно перебираться. Так я смогу дойти до Третьего лагеря. Дальше идти по голому льду одной, без поддержки, опасно. Еще я могу свернуть в сторону Диамирского ледника – это новый маршрут, который мы открыли 23 и 24 января. Это знакомый участок, по нему можно пройти в одиночку, но там много трещин и ненадежных ледяных мостов. Тут уйдет больше времени, чтобы спуститься до требуемой отметки, но если я пойду этим путем, у меня снова появится возможность найти Четвертый лагерь и все, что нужно Томеку, пока не придет помощь. И последний вариант: остаться с Томеком, заботиться о нем и поддерживать…

Я беспомощна. Я в ужасе. Теперь нам приходится разом расплачиваться за все незначительные решения и маленькие ошибки, которые, накопившись, привели к катастрофе. Есть ли еще надежда, что произойдет чудо? Действовать и надеяться – теперь это означает жить. Я думаю о Жан-Кристофе. Я обязана найти решение, придумать, как нам с Томеком вырваться отсюда, как покинуть гору, которая стала враждебной, суровой, холодной. Мы оба выберемся отсюда! Его заберут отсюда, завтра это останется всего лишь плохим воспоминанием. Я молюсь, чтобы помощь пришла как можно раньше, Том не может больше ждать. По крайней мере, погода хорошая, вертолетам ничто не помешает. А я? Что я должна делать? Могу ли я оставить его на несколько часов? Должна ли спускаться одна? Или лучше остаться и ждать вместе с ним? Не могу его бросить. Я разрываюсь, не знаю, что выбрать. Мое положение не безнадежно, и я не понимаю, почему Людовик говорит, что я должна спускаться одна!

Нарди, благодаря своему знанию Нангапарбат и множеству знакомых в Италии и Пакистане, сыграл главную роль в спасательной операции. В ней участвовало более тридцати человек, которые создали группу в WhatsApp, и семьдесят пять часов без перерыва провели перед экранами, звонили, собирали информацию, принимали решения, занимались организацией, вели переговоры, объясняли, как лучше поступить. Людовик, оставаясь во Франции, в Гапе, координировал их действия.

В феврале прошлого года на салоне ISPO^[7] в Мюнхене я встретила одного итальянца, который сказал: «Мне так жаль, Эли. Я был одним из тех, кто приложил столько усилий, чтобы ты спустилась и была сегодня здесь. Я знаю, чем это закончилось для тебя, но мы должны были спасти тебя, убедить, что ты должна спуститься с этой горы».

Я спускаюсь в расщелину. Том совсем закоченел. Я осторожно растираю его бедра и спину. Боюсь сделать ему больно. Я привязываю его к концу веревки, которую смогла наконец отрубить краем своего ледоруба. Я поднимаю Тома выше, перекидываю веревку через вбитый в снег ледоруб, чтобы облегчить подъем, но снег недостаточно плотный, чтобы молоток держался и не соскальзывал. Нужно вырыть углубление, положить туда молоток плашмя, обвязать его петлей. Так получится надежная точка опоры. Я цепляю карабин к петле, пропускаю сквозь него веревку. Получается подобие лебедки с петлей для подъема грузов. Привязываю Томека к петле, чтобы начать вытаскивать его. Он не может подняться на ноги, стоит на коленях. Я попыталась распределить вес Томека, прежде чем поднимать его, но мне все равно еще очень тяжело. Я тяну изо всех сил, но у меня ничего не выходит. Нужно установить на веревке какой-то стопор. И вдруг я чувствую, что на одном из участков натяжение веревки немного ослабло. Том помогает мне! Он смог разгрузить веревку, упираясь коленями в ступеньки, которые я вырыла. Не знаю, сколько прошло – час, два? я потеряла счет времени – но мне удается вытащить Тома из расщелины. Я опускаю его на бок на освещенный солнцем заснеженный склон.

Помогаю ему принять удобное положение, поддерживаю его голову, чтобы ему легче было дышать, кладу ее себе на колени. Голос Томека тоже изменился, он стал хриплым, страшным – таким же, как в 2015 году, когда он сорвался в трещину. Он звучит так, будто доносится из другого мира. Томек хочет пить, мучительно пытается проглотить слюну. Воды у меня нет. Уже сутки прошли с тех пор, как мы допили все из своих бутылок – еще когда были у вершины. Я кладу Томеку в рот немного снега. Снег тает, но вода стекает с губ. Я снова кладу снег ему в рот. Все повторяется, и я прекращаю. Том не может глотать. Солнце становится ярким, излучение очень сильное, я загораживаю собой покрытое ссадинами лицо Тома. Я стою на коленях, положив руку ему на плечо.

Я говорю с ним. Пытаюсь поддержать, говорю о чем-то еще, кроме спасательной операции.

– Томек, ты поднялся на вершину Нангапарбат, это ведь была цель всей твоей жизни. Ты сможешь написать книгу, мы все тебе поможем. Анна поможет, и я тоже.

– Да.

В этом году мы много раз говорили об этой книге. Я должна была помочь ему написать главы, посвященные нашей с ним истории. Мы пообещали друг другу, что сделаем это. Он даже придумал название: «Czapkins Life», «Кепкина жизнь». «Czapkins» по-польски значит «кепка», такое у Томека было прозвище. Он всегда, в любую погоду носил кепку. «Life» – не одна жизнь, а все, которые он уже прожил. Маленький мальчик, живущий в лесу с бабушкой. Несчастный подросток в городе, среди бетона и асфальта. Взрослый, ставший наркоманом. Он прошел курс реабилитации в Польше, в центре Монар. Потом снова вернулся к наркотикам, и у него едва не случился передоз. После очередного курса реабилитации он вышел из клиники и во время путешествия в Индию открыл для себя Гималаи, начал ходить под парусом и женился на Джоанне, у них родилось двое детей – Макс и Тоня. Вместе с Мареком Клоновски Томек увлекся скалолазанием, и вскоре это стало для него больше, чем хобби. В 2008 году они вместе с Мареком почти за сорок дней покорили все самые большие ледники мира между Юконом и Аляской, совершили восхождение на гору Логан (5959 метров), самую высокую точку Канады. Затем в 2009 году он в одиночку поднялся на Хан-Тенгри (7010 метров) в горах Тянь-Шаня в Казахстане. Он уехал работать в Ирландию, вернулся в Польшу, встретил Анну. У них родилась дочь Зоя. Втроем они переехали в Ирландию. В 2010 году Томек открыл для себя Нангапарбат и его покровительницу, Богиню, которые стали особым предметом его духовных поисков. В декабре, перед самым вылетом в Исламабад, в интервью одному польскому изданию он признался: «Эта гора никогда не оставит меня в покое». Итальянскому журналисту он сказал, что, проведя на Нангапарбат шесть зим подряд, уже чувствует там себя как дома. Еще он говорил о странной связи, которая возникла между ним и этой горой, о желании довести этот проект до конца, о духовном росте, который для него важнее любых рекордов.

Я злюсь на собственное бессилие. Я говорю с ним, успокаиваю, но в душе чувствую пустоту. Жду новостей от Людовика. Предложение спускаться одной мне не подходит. Я не могу его принять. Между Томеком и мной очень сильная, живая связь. С первой же встречи на Нангапарбат между нами возникло необъяснимое притяжение. Может быть, противоположности притягиваются? Мы с ним совершенно не похожи. У нас разные физические данные, разное отношение к жизни. Как и ему, мне нравится подниматься на большую высоту, я люблю проникаться духом этих мест, но я не чувствую с Нангапарбат того единения, которое Том испытывает с покровительницей горы, Богиней. Том аутсайдер, он восхищается покорявшим Гималаи польским альпинистом Ежи Кукучкой. В горы он отправляется с рюкзаком, набитым мечтами, а не вещами, имея в активе стальные нервы, а не интенсивную физическую подготовку и соблюдение ограничений, необходимых любому спортсмену. Его дух свободен, меня восхищают духовные искания, которые приводят его на Нангапарбат. Я не всегда понимаю, что он делает. Моменты воодушевления сменяются периодами, когда он проваливается в бездну депрессии. Отказывается участвовать в восхождении, потом снова с головой ныряет в проект. Это что-то вроде настоящей зависимости. Как будто Нангапарбат для него отдушина, свобода, и в то же время тюрьма!

По физическим параметрам мы полная противоположность друг другу. Томек гораздо тяжелее, шире в кости – вес 80–85 килограммов, рост 1,70 метров. Он удивительно крепок и вынослив, у него большой запас сил. Я гораздо меньше: рост 1,56 метров, в начале экспедиции вес 48 килограммов, а в конце он часто снижается до 40 килограммов. Мой организм быстро сжигает лишний вес, который я стараюсь набрать перед экспедицией.

В горах Томек ест мало, целую неделю может провести в медитации когда почти ничего не ест, а вот я не могу отказывать себе в еде. Я ем за двоих! Чем выше мы поднимаемся, тем больше я ем. Еда успокаивает меня, это один из показателей, за которыми я слежу. Если я не очень хочу есть, это может означать, что акклиматизация проходит не очень гладко.

Кажется, Томеку никогда не бывает холодно, он редко надевает шапку и перчатки. А мне приходится надевать много одежды, слой за слоем. Я мерзлячка и гораздо более требовательна к одежде, люблю комфорт.

Томеку нравится идти не спеша, то ускоряясь, то замедляясь. Я же люблю скорость и могу долго идти в быстром темпе. Перед экспедицией Томек очень мало тренируется. «Зачем бегать, пока в глазах не потемнеет?» – часто говорит он мне, смеясь. Еще он курит, и ему это нравится. В этом году он впервые прислушался ко мне: в Ирландии, по вечерам после работы, он тренировался и, самое главное, бросил курить.

Я, напротив, ничего или почти ничего не оставляю на волю случая. Готовлюсь, все просчитываю, тренируюсь, как профессиональный спортсмен, разрабатываю протоколы безопасности.

А еще мы очень по-разному относимся к безопасности во время экспедиции. Томек полагается на помощь Богини. А мне необходимо все рассчитать, изучить маршрут, во всех подробностях представить себе, что и как будет, хотя, начав восхождение, я во многом доверяю своей интуиции. Я чувствую, где находится главный отрезок маршрута, как пройти сквозь туман или ледяной лабиринт. Я представляю себе и запоминаю детали рельефа, очертания ландшафта и могу вернуться по пройденному маршруту и ночью, и в тумане.

В нашей связке я чаще иду первой. Мне нравится искать проход, прикидывать, как идти дальше. Я никогда не теряюсь, и мне почти никогда не бывает страшно. Все потому, что я заранее изучила все варианты отступления на случай, если придется возвращаться, не добравшись до цели. Заранее рассчитала, сколько дней мы можем провести наверху, сколько понадобится времени, чтобы достичь вершины и спуститься вниз, и все это с поправкой на ветер.

Том никогда не интересуется прогнозом погоды, он вообще не переживает по этому поводу. Он уверен, что Богиня присмотрит за ним. Том движется в ритме горы – так он говорит. Я же, наоборот, всегда узнаю, что сулят метеосводки, чтобы знать, к чему готовиться. Том знает, что может провести несколько дней на высоте, дожидаясь, когда погода успокоится и можно будет идти дальше. Он медитирует, обращается к ресурсам, таящимся в глубине его души. Том уверен, что готов к встрече с метелью, сможет забиться в ледяную пещеру и сидеть там, пока не наступит затишье, – он так уже не раз делал. А мне просто необходима ежедневная метеосводка, которую присылают Жан-Кристоф или Людовик. Иначе я не буду чувствовать себя спокойно. Мысль о том, что из-за плохой погоды или из-за обрушившегося серака^[8] можно застрять на высоте более 6000 метров, пугает. Непредвиденная остановка на гребне, на большой высоте, также означает напрасный риск и трату сил. Я всегда стараюсь беречь энергию, расходовать ее как можно экономнее, на случай, если погода вмешается в наши планы.

Еще одно различие между мной с Томом – отношение к близким во время экспедиции. Я каждый день сообщаю новости Жан-Кристофу. Мы так решили еще до моего отъезда, и я строго придерживаюсь договоренности – ради нас обоих. Для этого я взяла с собой спутниковый телефон «Турайя» (его пришлось оставить в базовом лагере) и коммуникатор «ИнРич» с GPS-навигатором. И то и другое стоит не так уж дорого. Зато, отправляясь в экспедицию, я намеренно лишаю себя доступа в интернет, отрезаю себя от внешнего мира. Современный мир слишком зависим от онлайн-общения, и я постоянно чувствую пресыщение от поступающей информации. Мне нравится отключаться от новостей, от бешеного ритма, в котором живет весь остальной мир, и все внимание отдавать горе.

У Тома на этот раз вообще не было никаких средств коммуникации. «Турайя», которой он пользовался во время экспедиции 2016 года, сломалась, и он не стал ее чинить. Своей жене Анне он ничего о себе не сообщал; говорил, что не видит в этом никакой проблемы. Я много раз говорила с Томом об этом, спрашивала, почему он оставляет Анну в полном неведении о том, что с ним. Том отвечал, что бережет ее – не «грузит» мыслями, которые посещают его во время восхождения, и это одно из проявлений его любви к ней. Я была с ним не согласна. Если бы я не сообщала мужу, как у меня дела, я бы заставила его волноваться – не зная, что со мной, он бы воображал бог знает что. К счастью, Анна поддерживала связь с Жан-Кристофом, и он рассказывал ей полученные от меня новости.

Томек придавал большое значение легенде о Богине. Совершая одно восхождение за другим, он считал, что вступил в общение с божеством, обитающим на Нангапарбат. Если он в чем-нибудь сомневался, то говорил: «Я поговорю с Богиней» и уединялся. Возвращаясь, он говорил: «Сделаем так» или «Пойдем туда».

«Это божество, которое или принимает тебя, или отталкивает. Если ты увидишь ее лик во сне, значит, ты погибнешь на этой горе». Так говорят те, кто живет в долинах, окружающих Нангапарбат. Когда Томек рассказал мне об этом, я подумала: «Еще одна древняя легенда». Но Том в это верил, утверждал, что Богиня говорит с ним в его снах, направляет его.

В 2015 году он был один на южном склоне Нангапарбат. Он сидел за большим камнем и вдруг услышал голос с другой его стороны. Голос произнес: «Я хочу тебя, хочу тебя!», а потом часть склона обрушилась, осыпав его осколками камня и льда. В том же году, провалившись в трещину, он услышал разговор мужчины и женщины: «Что ты делаешь? – Не волнуйся, он крепкий, выживет!» И Томек действительно выжил, упав с 45 метров. В 2016 году мы вместе наткнулись на серак, который мог обрушиться в любой момент. Я выбивалась из сил, отчаянно работая айсбайлем на сложном ледяном участке, задыхалась, пытаясь пробить себе путь. И мне почти это удалось, но на последних метрах лед оказался слишком хрупким. Это лишало нас последней надежды. За нами, там, где мы прошли, откалывался ледяной клин. Нужно было решать, что делать. Том сказал: «Дай мне две минуты». Я подумала: «Ясно, звонок от Богини». Когда Том вернулся, он сказал:

– Эли, проход в трещине.

– Ладно, давай попытаемся. Выбора все равно нет.

Но в трещине действительно оказался проход! И Том записал эту победу на счет Богини, а я продолжала сомневаться.

Очень восприимчивый к индуистской культуре, которую он открыл для себя во время длительного пребывания в Индии, где работал волонтером в лепрозории, Томек с большим почтением относился к Богине. Его попытки взойти на Нангапарбат были больше похожи на духовные искания, чем на спорт. Он считал, что, отправляясь покорять вершину, приближается к тому, чтобы познать самого себя – избавляясь от всех привязанностей, отказываясь от комфорта, стремясь к полному погружению в настоящее, отринув прошлое и не думая о будущем дальше, чем на один шаг… Он был свободен как человек, у которого ничего нет. Он много думал о современном альпинизме в Гималаях и о том, куда он движется.

То, что я узнаю в горах, совершая восхождение вместе с Томеком, заставляет меня глубоко задуматься. Однажды в базовом лагере Том рассказал: «Когда пьешь, подумай о том, что молекулы, из которых состоит вода в твоем стакане, миллиард раз текли в ручьях и реках, тысячи раз достигали океана, испарялись, превращались в дождь и снег, их миллионы раз вдыхали, ими потели, плевались и мочились, они были частью растений и животных. Подумай о том, что эти молекулы всегда были и будут в той или иной форме, прежде чем вернутся к своему истоку, а сейчас они в твоем стакане, благодаря им продолжается твоя жизнь. Если видеть это, если действовать осознанно, когда пьешь или ешь, то можно избежать власти материального мира».

Мне это казалось чем-то сродни медитации, и место, где мы находились, было проникнуто поэзией. Но, возможно, я ошибалась. Том шел навстречу Богине, приближаясь к тайне, о которой знал его разум и которую чувствовало его сердце.

Впервые услышав от Тома о Богине Нангапарбат, я мысленно улыбнулась. Я тоже верю – в Бога. На горе обитает некое божество? Это казалось странным, но мне нравится слушать истории, они открывают новые горизонты для моего воображения. Богиня прочно заняла свое место в наших разговорах в базовом лагере, в беседах с друзьями. Я уверена, что эта легенда рождена страхом, так же, как и истории о лох-несском чудовище или снежном человеке. Все дело в том, что Томека привлекало все загадочное!

Как ни странно, несмотря на все различия между нами, на разный подход к восхождению и разные методы, Том был для меня идеальным напарником. Мы почти никогда не ссорились, мне нравилось говорить с ним, петь, мечтать… И он был выносливым, что и требовалось для восхождения на Нангапарбат. Его спокойствие и сила успокаивают, вселяют уверенность. Я доверяю Тому и, возможно, даже иногда его всесильной Богине! Мне нравится его подвижное лицо, нравится, как он корчит рожи. Со мной он всегда мягкий, расслабленный, веселый, чувствительный. От жизни внизу его тошнит; ему (и мне тоже) кажется, что в горах жизнь замирает, время здесь останавливается. Нам удается забыть о его беге, вспомнить о главном, о самых простых вещах. Удается даже остановить секундную стрелку, которая постоянно бежит по кругу у нас в голове, и добиться внутренней тишины. И Тома, и меня гора вдохновляет.

Мы можем болтать без остановки, и нам не становится скучно. Том много раз говорил: «С тобой я могу говорить часами, а с другими мне говорить не о чем». Иногда мы уплываем от разговоров, в которых слишком много слов, к безмолвию, и тогда слова не нужны. Когда мы молча идем вверх, кажется, что наши мысли в полной гармонии. Но в базовом лагере или в палатке мы трещим без умолку. У Тома очень щедрая душа, в Диамирской долине к нему тянутся и взрослые, и дети. Он делится снаряжением, одеждой, обувью, пока у него самого почти ничего не остается. В 2015 году он отдал свою обувь Альтафу, полицейскому, который приехал в базовый лагерь. Сам Том хромал после падения в расщелину. А на следующую ночь выпал снег, и на следующую ночь его и так пострадавшие ноги закоченели.

Наша дружба была похожа на редкую драгоценность в этом неприветливом крае. Подниматься зимой на Нангапарбат вместе с Томеком означало выйти за пределы своих возможностей, уважая при этом напарника, позволяя ему переживать то, к чему он стремится.

Совершив три совместных восхождения, мы по-прежнему счастливы и полны энтузиазма. Ссоримся мы очень редко – только когда вспоминаем экспедицию на Нангапарбат в 2016 году. В ту зиму Томек крупно поссорился в базовом лагере с итальянским альпинистом Симоне Моро. И потом так и не оправился от ранивших его слов Моро, который публично коснулся тех моментов жизни Томека, которые все еще причиняли ему боль. Томек без конца возвращался к той истории.

Я точно знаю (потому что сама это пережила), что страдание, боль ограничивают способность принимать трезвые решения, заставляют снова и снова погружаться в горькие переживания, отдаляют нас от нашего истинного «я». Томек в этом году очень изменился, стал раздражительным, депрессивным, подозрительным. Меня же прорыв, совершенный трио Чикон – Садпара – Моро^[9], наоборот, освободил, избавил от напряжения соперничества, из-за чего в 2016 году так тяжело было находиться в базовом лагере.

Вот почему я не представляю, как оставить Томека одного на несколько часов и уйти так далеко, как требовали спасатели. Горло перехватывает. Я отворачиваюсь Не хочу, чтобы он видел, как я расстроена. Я крепко сжимаю рукой ледяной выступ, заставляю себя собраться, пока эмоции не захлестнули меня окончательно.

Я говорю ему о спасателях. Говорю, что не смогла найти Четвертый лагерь, и объясняю решение, которое предложил Людовик: вертолет не сможет забрать сразу двоих с той высоты, где мы находимся. Поэтому я должна спуститься одна и как можно ниже, тогда они смогут быстро забрать его.

– Да, Эли, это выход, – отвечает Томек. И добавляет: – Мне холодно. Я хочу отдохнуть.

Это были его последние слова.

Минуты тянутся в ужасном, гробовом молчании. Я смотрю на Томека и думаю о том, что нужно найти Четвертый лагерь, чтобы хоть немного помочь ему. Совесть твердит, что я должна остаться с ним, помочь, быть рядом, согревать его, заботиться о нем. Разум возражает, что, вероятно, его спасение зависит от того, спущусь ли я. И если я останусь, то обреку его на гибель.

Сообщения от Людовика приходят одно за другим.

13:00. «Вертолет задерживается. Мы делаем все, но постарайся спуститься как можно ниже. Держись».

«Можешь спуститься одна?»

«Если на 7200, наземные спасатели. Если ниже – вертолет».

«Нашли 15 000 евро, но вертолет еще не вылетел».

Согласно плану пакистанских спасателей и нашего агента Али, я должна спуститься. Мне объяснили, что вертолет не сможет забрать двоих. Он поднимется только за Томеком. Я должна спускаться одна. Сама. Я думаю об этом с самого утра, но сколько бы я ни рассматривала этот вариант со всех сторон, я не могу заставить себя уйти.

В первую очередь потому, что сама мысль о том, чтобы так надолго оставить Томека одного, невыносима. И еще потому, что я не могу одна перейти Диамирский ледник. Там слишком много трещин. Этот вариант я оставлю на крайний случай.

Поднимается ветер, Томеку холодно.

Снова сообщения от Людовика:

«Можешь пройти по маршруту Месснера и спуститься? Для этого нужно подняться к седловине».

«Если да, выходи немедленно».

«Ты должна спуститься на 6000. Проблема с вертолетом».

Людовик упоминает маршрут Месснера, который мне знаком, по нему не так сложно спускаться. Я обдумываю его предложение. На этом маршруте слишком много трещин, чтобы спускаться одной и без веревки. Для меня не прошло даром падение Тома в 2015 году. Он сорвался как раз на этом участке ледника, когда мы спускались, и как раз без веревки. Мы тогда сказали друг другу: больше никогда! А что если мне придется подниматься обратно с наземными спасателями, что если вертолет не сможет подобраться к трещине? Это займет слишком много времени. Отвечаю Людовику: «Нет. Не в этой части ледника. Серак, большие расщелины, Том будет слишком далеко».

Снова сообщение от Людовика: «Где хочешь спуститься? Нужно знать, чтобы согласовать действия!» Я знаю, что разумнее всего (и быстрее!) было бы спуститься по маршруту Кинсхофера – это по прямой, и так я буду не слишком далеко от Томека.

Я должна выйти, когда Людовик даст отмашку. Пишу ему: «Да, могу спуститься на Кинсхофера, ок. 6800. Скажи, когда точно?»

Четверть часа спустя Людовик пишет:

«Кинсхофер ок? Спустись на 6000… или 6500 к вертолету».

«Можно на 6800. У тебя должен быть с собой карабин».

Теперь речь идет о том, что я должна спуститься на 6700 или 6800 метров. Только теперь я начинаю рассматривать этот вариант и говорю себе: «Хорошо. Я должна спуститься, если хочу помочь ему». Но спускаться придется по маршруту Кинсхофера, потому что на этом пути между Третьим и Четвертым лагерями нет трещин: я смогу быстро спуститься, не отходя слишком далеко от Томека. Но ниже Третьего лагеря я пройти не смогу: с моим снаряжением не преодолеть огромную ледяную стену, уходящую вниз на 500 метров. Местами ее наклон достигает 45 градусов, попадаются и более крутые участки. А еще есть и отвесная стометровая стена Кинсхофера. Даже если там каким-то чудом остались веревочные перила, они уже обледенели. Томек рассказывал, что зимой 2012 года он нашел эти веревки, но пользоваться ими было невозможно, они вмерзли в лед. Я снова помогаю ему лечь в трещине, организую ему страховку своими ледорубами и веревкой. Я ужасно боюсь, что он соскользнет в жуткую черную пропасть! Еще раз растираю его.

В моей голове снова и снова прокручиваются сообщения Людовика. Я пытаюсь сосредоточиться, мыслить четко. Он говорит, что вертолеты смогут подняться и забрать Томека в 10 или 11 часов утра. Еще он сказал, что помощь к нам движется и по земле. Но что он имел в виду? Это альпинисты с К2? Людовик не хочет, чтобы я рисковала, он несколько раз повторил просьбу спуститься. Я не могу этого сделать и мысленно отвечаю ему: Людовик, не волнуйся, рисковать я не буду. Просто я должна помочь Тому. Сейчас речь не обо мне, а о нем!

В другом сообщении Людовик упоминал о втором вертолете, который вылетел, чтобы забрать нас с той высоты, где мы находимся, и просил сообщить координаты. Потом он сказал, что я должна спускаться, вертолет задерживается, но они делают все возможное. Потом спросил, там ли я, где и в последний раз, и могу ли спуститься одна, и насколько – чтобы встретить спасателей, которые поднимаются сами. А еще позже сообщил, что деньги достать удалось, но вертолет еще не вылетел.

Том начинает отключаться! Я должна что-то сделать, принять какое-то решение. Но как оставить его одного?

Теперь я чувствую вину за то, что не увидела, не поняла, в каком Том был состоянии, когда я оставила его. Я виновата в том, что отказывалась признать реальность.

13:54. Людовик: «Ок. Спускайся, где считаешь нужным. Как можно ниже. Сообщи, где ты – для вертолета».

14:02. Анна: «Kocham ci najdrozszy dacie rade Eli dacie rade. Pomoc nadchodzi. Eli help is coming. You will be ok» (Я очень люблю тебя, я помогу тебе. Помощь близко. Эли, помощь на подходе. Все будет хорошо.)

«Эли, ты спускаешься?»

«Все будет хорошо, Эли».

14:07. Еще одно сообщение. «Спасатели говорят: спускайся на 6000 м, Томека заберут с 7200 м, потом заберут тебя».

Значит, я все-таки должна спускаться и оставить Томека. Но, может быть, я смогу сначала забрать наше снаряжение – пока жду новых, более точных указаний… Меня преследует мысль о нашем Четвертом лагере, где остались лекарства, горелка, спальники – все это могло бы облегчить страдания Томека.

Я говорю с Томеком, объясняю, что снова ухожу на поиски Четвертого лагеря.

– Не волнуйся, спасатели прилетят через несколько часов.

Это воспоминание навсегда со мной: я видела его в последний раз, в последний раз слышала его хриплый голос, оставила ему надежду…

26 января 2018 года

Я втыкаю в снег палку, чтобы отметить расположение трещины, где остается Томек. У спасателей есть координаты этого места. Первые шаги, которые я делаю, мучительны. Кажется, что мои ноги весят несколько тонн каждая. Я боюсь оставлять Тома. Как бы я хотела, чтобы все было иначе, ситуация очень сложная. Только мысль о вертолетах дает мне силы идти, бороться за Томека, за нас. Помощь должна прийти через два или три часа, а меня заберут потом, когда я спущусь ниже.

На этот раз я попытаюсь пройти через плато Бажин другим путем. Я все обдумала, пока помогала Томеку. Сначала я поднимусь к гребню. Я помню самую высокую часть гребня, по которому мы пришли 24 января. Наверняка я смогу найти ее. Лагерь почти на той же высоте, в ста метрах от этой точки.

Но вокруг все выглядит одинаково, я никак не могу понять, где я. Когда мы перевалили через гребень, туман был слишком густой, и невозможно было найти какие-то ориентиры, чтобы запомнить. Я продолжаю отчаянные поиски. Ругаюсь вслух, теряю терпение. Я снова брожу по плато, словно затерянная в океане, тону среди бескрайних просторов. Внутри трещин, куда я ни в коем случае не должна свалиться, снежные волны, которые намело ветром. Белая равнина залита солнцем. Первое тепло, первое дыхание жизни после этой кошмарной ночи. Но через несколько часов ловушка, в которой мы находимся, захлопнется. Моя голова взрывается из-за того, что я должна выбирать: ждать вместе с Томом или уходить? Как я должна поступить?

14:30. Сообщение от Жан-Кристофа. Слова мужа потрясают меня до глубины души. Напоминают мне о том, кто я. Я плачу.

Я чувствую его беспокойство, его любовь и доверие. Мне так нужно услышать его голос! Больше всего на свете я хотела бы позвонить ему, но это невозможно. Его сообщение действует на меня как удар током, возвращает к реальности, к моим настоящим чувствам. Жан-Кристоф дает мне силы спуститься, покинуть плато. Он подтверждает слова Людовика о том, что помощь в пути. Все говорят одно и то же, и я им верю.

Спуститься по маршруту Кинсхофера – самое рискованное решение, которое я приняла в своей жизни. Я знала, что после Третьего лагеря окажусь в западне и буду обречена. Зимой тут слишком холодно, снег не налипает на склоны. Бешеные ветра полируют скалы, оставляя только твердый, компактный лед, в который так трудно вбить ледоруб или кошки. Склон, гладкий как стекло. Но снаряжение, необходимое, чтобы пройти этот участок (веревку, ледобуры и т. д.), я оставила на Диамирском леднике, после того, как мы прошли серак. И теперь я выбираю этот путь только ради Тома, чтобы помощь могла прийти к нему и на вертолете, и по земле.

Итак, я ухожу одна, чтобы пройти по маршруту Кинсхофера. И на этот раз действительно оставляю Томека одного. Я беспокоюсь о нем, но продолжаю идти вперед, делаю последнее, что в моих силах, чтобы его могли забрать отсюда и спасти.

Сейчас, наверное, 15 часов. Мои ноги, моя физическая оболочка начинают спуск, но мои мысли, мое сердце разрываются между необходимостью идти вниз, чтобы обеспечить помощь, чувством, что я бросаю Томека, и болью, которую это причиняет. Я говорю себе, что оставляю его всего на несколько часов. Я уже уходила утром на поиски Четвертого лагеря. Он пробудет один всего несколько часов, и помощь придет. Я укрыла Тома от ветра, он продержится.

В этот момент я твердо верю, что вертолеты прилетят и заберут нас – сначала Томека, потом меня, идущую вниз неизвестным путем. Мысль, что я делаю что-то для спасения Томека, помогает справиться с тревогой. Но не с чувством вины за то, что я оставила его одного.

Снова и снова прокручиваю в голове все, что произошло с нами, начиная со вчерашнего дня. Вспоминаю всю роковую цепочку событий, перебираю в памяти все трагические обстоятельства, которые привели нас к катастрофе уже тогда, когда мы этого еще не понимали. Почему мы не повернули назад, когда были в девяноста метрах от вершины? Почему продолжили восхождение несмотря на то, что было уже так поздно и темнело? Почему не пошли обратно, когда вышли на гребень, ведущий к вершине? Почему я не заставила Томека надеть маску? Почему мы не отметили расположение Четвертого лагеря, чтобы облегчить поиски на обратном пути? Почему я не нашла лагерь, ведь это позволило бы облегчить страдания Томека и согреть его? И наконец, почему мы снова вернулись на Нангапарбат?

Чувство вины захлестывает меня, я тону в нем.

Но я должна гнать прочь деструктивные мысли, терзающие меня вопросы и сомнения. Единственная возможность спасти Томека – по воздуху. Другого выхода нет. Я обязана следовать указаниям Людовика и спасателей. В глубине души я знаю, что должна как можно скорее спуститься на указанную отметку, повышая шансы Тома на спасение. А что же я сама? Половина моего сознания сомневается, другая ее утешает. Я точно знаю, что если останусь здесь, то буду с Томом, смогу защищать его, беречь, помогать ему, согревать, просто находиться рядом. Он будет знать, что не один. Но я не смогу спасти его, не смогу тащить его и спустить с горы. У меня все еще есть выбор, я могу подняться обратно и остаться с ним или все-таки послушаться Жан-Кристофа и Людовика, спуститься и дать спасателям на вертолетах и тем, кто поднимается сюда сам, возможность выполнить свою работу. Если я останусь, это станет приговором для Томека. Приговором для нас? Если же я продолжу спуск, возможно, приговор будет вынесен только мне, и я уже заранее боюсь неизвестного будущего. Мне кажется, что я борюсь с бурным потоком, который уносит меня все дальше. Я словно попала в ураган вопросов, и вот-вот произойдет кораблекрушение. Долгие часы меня носит по бурному морю, я не знаю, где берег, и мой корабль вот-вот пойдет ко дну! Как бы я хотела, чтобы мне не нужно было принимать решения, спускаться, оставлять Тома одного, думать, уходить от него все дальше, но такой возможности нет. Спасательная операция на высоте 7280 метров? Это невозможно, если нужно спасти двоих.

Я должна помочь Тому, я не могу лишить его последнего шанса. Нельзя позволить моему рассудку метаться от одного решения к другому. Но в глубине души я не хочу бросать Тома одного! Мой разум пытается победить эмоции, выстроить оптимальный маршрут, укрепить корабль. Не сдаваться, твердо стоять, верить и обуздать мое нетерпение. Я принимаю решение следовать указаниям Людовика: идти по маршруту Кинсхофера до Третьего лагеря, спуститься на 6800, 6700 или, если получится, на 6600 метров. Спасти Тома и оставить демонов позади. Но это очень непросто.

В моей голове без остановки крутится молитва, мантра: «Спуститься – спасти Тома – и свою жизнь – спуститься – спасти Тома – и свою жизнь…»

Я должна спуститься как можно быстрее, достичь указанной высоты, чтобы не задерживать спасательную операцию, организованную ради Томека. Он не может двигаться. А я не могу тащить его на спине. Не могу волочь по земле. Но могу принять вызов и начать спуск по неизвестному маршруту. Это правильный выбор, но трудный – я ни за что не приняла бы такого решения, если бы не надежда на спасателей, если бы не вселяющие уверенность слова Анны, Жан-Кристофа и Людовика, который отправил мне сообщений десять, не меньше, чтобы убедить спуститься.

Я выключаю коммуникатор ИнРич. Нужно беречь заряд аккумулятора. Я должна спуститься по изрезанному трещинами леднику до ровного плоского участка. Пока есть возможность, иду вдоль скал, чтобы избежать трещин. Склон становится не таким крутым, трещин меньше. Я удаляюсь от гребня, беру правее. Моя цель – брошенная красная палатка. Я заметила ее вечером 24 января, и сегодня она уже не раз притягивала мой взгляд. Это традиционное место Четвертого лагеря на обычном маршруте. А что дальше? У меня никаких идей о том, куда идти дальше. Склон спускается в сторону Диамирского ущелья. Я много раз смотрела на него из базового лагеря: в верхней части маршрут идет зигзагом слева направо, потом смешанный участок, две или три ступени. Вероятно, следует спускаться с одной на другую. Дальше, по словам тех, кто там был, спуск не сложный – по склону, где во время сильных снегопадов скапливается снег. Иногда приходится идти по пояс в снегу. Но этой зимой снега было мало и его унесло сильными ветрами последних трех недель.

Я иду быстро. Иногда даже бегу вниз на легких участках. Тороплюсь спуститься на указанную отметку, чтобы как можно скорее вытащить Томека из ада. Эта мысль заполняет все мое сознание. Вот и красная палатка. Следующая цель: отрог справа. Я ускоряю шаг, но больше не бегу. Я вижу веревочные перила, они напоминают мне, что я все еще высоко в горах. У меня одышка. На пути попадаются следы других альпинистов. Как они сохранились здесь, несмотря на ветер, солнце, снегопады? В этом году погода хорошая. Осенью и в начале зимы снегопадов было мало. Возможно, поэтому веревки наверху не вмерзли в лед. Я следую за этими едва заметными следами, которые исчезнут, сотрутся, как и следы нашего с Томеком здесь пребывания. Но сейчас они словно путеводная нить на незнакомом отрезке пути. Потрясающее везение среди бескрайних ледяных просторов!

Для меня начинается новый этап. Я должна запомнить каждую деталь спуска на случай, если придется подниматься обратно. Я не знаю, что будет дальше, что случится через несколько часов. Спускаться одной, идти без Томека более чем странно. Сбивает с толку. Я постоянно оглядываюсь, чтобы запомнить дорогу, запечатлеть в памяти какие-то особенности – большой каменный массив слева, склон справа.

15:57. Включаю коммуникатор. Сообщение от Людовика: «Отправь координаты. Каким путем спускаешься? Для вертолета идеально 6700». Я сообщаю, что нахожусь на отметке 6981 метр, отправляю свою GPS-метку. Выключаю коммуникатор.

Чужие следы по-прежнему указывают, куда идти, не дают сбиться с пути. Я спускаюсь всего с одной палкой. Держусь за нее обеими руками, опираюсь, втыкаю параллельно склону, чтобы подстраховаться. Нужно было закрепить Тома на одной опоре и взять один из моих ледорубов! Если я начну падать, не уверена, что смогу удержаться на склоне с помощью только одной палки. Но я так боялась, что Том сорвется в пропасть. Это очень досадно, и я сержусь на себя, но продолжаю твердить: «Не оступись! Иди медленнее! Будь внимательна!»

16:12. «Вертолеты готовятся к вылету. Сегодня или завтра». «Ты все делаешь правильно. Держись. Постараемся отправить один вертолет сегодня вечером с палаткой и пр. Или завтра – уже 100 %».

Я включаю коммуникатор и обнаруживаю сообщение Людовика, которое приводит меня в ужас: почему «завтра»? Я не понимаю, что их задерживает. Здесь отличная погода. Ветер стих. Вертолет прекрасно может лететь в таких условиях! И они уже несколько часов назад сообщили, что вертолеты готовы к вылету. Что происходит? Людовик впервые говорит, что спасатели прилетят завтра. Но почему только сейчас? Почему он ничего не сказал, когда я еще не начала спуск?

Я отвечаю: «3 ночи без палатки. Не спала, не ела и не пила 24 часа. Жизнь Тома под угрозой». В моей голове тысячи вопросов, но я все еще полна надежды и продолжаю спуск к Третьему лагерю. Я верю Людовику, я знаю, что он делает все для нашего спасения.

16:17. Людовик: «Делаем все, что можем. Продержись еще немного. Сообщу, как только они решат».

16:30. Пишу: «Я на 6671 м». Я достигла необходимой высоты засветло. Сижу на камне, жду вертолет.

День заканчивается, небо над горами Пакистана окрашивается в оранжевый, солнце освещает склон внизу. Новостей нет, я чувствую себя такой уязвимой, такой чужой и этой горе, и всему миру. Я жду. Трудно контролировать мысли. Все время думаю о Томеке, мысленно посылаю ему свою энергию и надежду. Пытаюсь душить сомнения, гнать их как можно дальше. Еще вчера Нангапарбат была дружелюбной, человечной, сияла красотой, а сегодня стала холодной, враждебной. Я молюсь, чтобы вечер не кончался, чтобы солнце не заходило.

17:48. Снова сообщение от Людовика: «2 вертолета с командой. Завтра в 12:30 и в 13:15». «Нас ждет Монетье. Мы тебя любим». Монетье-ле-Бен – городок рядом с Бриансоном, мы с Людовиком любим встречаться там и отдыхать после утомительного подъема в Альпах. Людовик пишет это, чтобы подбодрить меня.

«Оставайся в 3 лагере, там дропзона». Действительно, это одно из редких мест на маршруте Кинсхофера, где есть ровная площадка и можно посадить вертолет без использования тросов.

«Если изменишь решение, сообщи. Держись».

* * *

Вертолеты прилетят только завтра? Я снова чувствую, что мир рушится. Это новое, ужасное потрясение. Значит, придется провести еще одну ночь на этой горе, без всякого укрытия? Это будет жестокое, экстремальное испытание! Здесь, одна, без снаряжения? Или с Томеком, в трещине, если сумею подняться к нему? Оба варианта безумны и в равной степени опасны! Я чувствую себя брошенной, покинутой, растерянной…

Мое терпение иссякло, меня просто разрывает от того, что я не понимаю, что происходит. В этот момент многим от меня достается. Я в ярости выкрикиваю все, что думаю. А несколько секунд спустя обрушиваю проклятия и на свою голову: «Идиотка! Зачем ты спустилась? Почему ты кому-то поверила? Черт тебя подери!» Мой мозг кипит. Положение ужасное. Я в ловушке – в той самой, которой так хотела избежать. И сама же бросилась в нее очертя голову!

Чудовищно холодно, дует ледяной ветер. Я не знаю, что думать. В отчаянии я кричу, и ветер уносит мой крик. Я молюсь, чтобы мой голос достиг ушей Тома, чтобы мой крик прошел сквозь облака, обогнул все препятствия, отделяющие меня от него. Чтобы эхо, подхваченное воздушными потоками, проскользнуло среди ледяных склонов. Как бы я хотела, чтобы Томек услышал меня и ответил. Но ветер гасит звуки. Поднимается метель, снег кружит вокруг камня, на котором я сижу. Меня шатает. Ветер раскачивает меня вверх и вниз. Я потерялась в ледяной пустыне, уже сорок восемь часов вокруг творится настоящее безумие.

Как это все произошло? Что было тем камнем, с которого началась лавина? Может быть, тайминг? Решение, принятое в 17 часов, на высоте 8035 метров, продолжать движение к вершине? Высота, из-за которой у Томека начались проблемы со зрением и отек легких? Слишком низкая температура? Я не знаю, но жалею об этом решении.

Я разрываюсь между голосом разума – и Людовика, который требует, чтобы я оставалась на месте, – и желанием подняться обратно Томеку. Я перечитываю сообщения. Вертолеты прилетят завтра примерно в полдень. Если я поднимусь к Томеку, то успею ли снова спуститься к этому времени? Но уже поздно. В моем налобном фонаре сели батарейки. Я рискую заблудиться. Я хочу подняться к Тому, но рассудок приказывает оставаться на месте. Людовик настаивает, чтобы я не поднималась. И в конце концов, я соглашаюсь с этим решением. Меня снова захлестывает ужасным чувством вины…

Я чувствую себя потерянной, полной горечи и разочарования и очень-очень одинокой. Я так далеко от Томека. Из-за усталости и холода мои эмоции будто скованы льдом. Я должна позаботиться о себе, сосредоточиться, действовать. Я не знаю, как мне удастся пережить эту ночь. Я знаю, что она будет ужасной и молюсь, чтобы время шло быстрее, чтобы скорее снова поднялось солнце. Прошу, чтобы ночной кошмар длился как можно меньше. Какая ирония! Отправляясь в экспедицию, я особенно ценю возможность не подгонять время, проживать каждую минуту во всей ее полноте, прочувствовать каждый миг. Здесь я наслаждаюсь ходом времени, которое внизу стремительно утекает сквозь пальцы. Я приезжаю сюда в том числе и для того, чтобы почувствовать глубину жизни, отстраниться от суеты, и каждый шаг помогает мне в этом. Здесь я остаюсь наедине с собой, своими ресурсами, своей энергией.

Но сегодня вечером время пугает меня, вселяет тревогу. Я знаю, сейчас оно играет против меня. Я бы хотела убежать от него, но от времени не убежишь. Холод причиняет боль, температура опускается все ниже, и этой бездне нет конца, и время как будто замерло. Оно еле тащится, и я погружаюсь в ад. Больше не могу бороться с отчаянием, которое охватывает меня. Не могу успокоиться. Чувствую себя брошенной, преданной, мои силы на исходе. А каково Томеку в этом ледяном аду, который постепенно, на протяжении долгих часов сковывает его тело?

Я должна сосредоточиться, подумать о том, как проведу предстоящую ночь. Как выжить, как защититься от ветра? Если я останусь на этих камнях, то погибну. У меня нет лопаты, я не могу вырыть яму и спрятаться в ней. Нужно найти укрытие. Я брожу среди камней, исследую окрестности, но ничего не нахожу. Ничего, что защитило бы меня от ветра и тьмы. Под ногами лед, нужно идти очень осторожно. А что если сорвать веревочные перила, по которым я пришла сюда? Я смотаю их вместе, смогу подложить под себя, чтобы не сидеть на снегу. Без ледоруба это невозможно. А мой нож остался в Четвертом лагере! Продолжаю поиски. Вижу кусок какого-то пластика. Видимо, это все, что осталось от чьей-то палатки. Обрывок совсем небольшой, но если найти кусок побольше, можно постелить его на лед. Я добираюсь до конца перил, остаток веревки смотан там в небольшой моток. Хочу оторвать его, но у меня ничего не получается. Я беру камень с острыми краями, пытаюсь перерезать им веревку. Пальцы сводит от ледяного ветра. Я в ярости! Обычно эти веревки ломаются, как стекло! В 2016 году на Нангапарбат, в кулуаре Кинсхофера у Адама Белецкого оборвалась веревка и он пролетел примерно восемьдесят метров вниз. Но эта веревка не поддается!

Обрывки палатки, веревки – все это следы жизни. Я пришла туда, где был Третий лагерь. Под скалой вижу утоптанный участок, следы от колышков: здесь стояла палатка. Здесь отдыхали альпинисты. Но палатка была только одна. Может быть, я еще не в Третьем лагере, а чуть выше? Иногда в разгар сезона лагеря в Гималаях переполнены. Тогда некоторые альпинисты поднимаются выше, чтобы отдыхать в тишине или чтобы было просторнее. Продолжаю спускаться. Нужно посмотреть, не осталось ли здесь палатки или еще чего-нибудь, что поможет защититься от холода. Еще сто метров вниз, и я вижу много таких утоптанных участков. Интуиция не подвела. Я ищу обрывок палатки, колышки, внутренние дуги, все что угодно, чтобы положить между мной и льдом, который сегодня ночью будет моим злейшим врагом. Но ничего не нахожу. В этом месте гора удивительно чистая. Я останавливаюсь над одним из каменных выступов и вижу, что в нем есть углубление. Нужно смотреть внимательнее, наверняка где-нибудь найдется щель, в которую я смогу забиться. Левее склон становится круче, значит, там будет больше расселин и больше шансов найти укрытие.

Я исследую выступ, за которым обнаруживается вход в «приветливую» щель – все это на высоте примерно 6770 метров. Скала покрыта льдом. Я спускаюсь спиной вперед и последние три метра прохожу, как канатоходец – предельно внимательно и осторожно. Я всматриваюсь в то, что находится у меня под ногами. Что это, снежный мост? Подбираюсь ближе, вглядываюсь, пробую ногой. Кажется, выдержит. Ледяная стенка высотой примерно в полметра. Справа от нее – глубокая трещина, слева – небольшой выступ, шестьдесят или семьдесят сантиметров в длину, полтора метра в ширину. Но слева я вижу и то, что мне совсем не нравится. От площадки меня отделяют нагромождения снега, схваченного льдом. Стоит наступить на них, и они обрушатся в бездну. Я вижу под ногами слои обледеневшего снега и глубокий черный провал. Берусь обеими руками за стенку из голубоватого льда и ныряю головой вперед.

Совершив настоящий акробатический трюк, я наконец оказываюсь внутри, в трещине, за стенкой, защищающей меня от ветра. Я дрожу как лист. Опустившись на колени, засовываю руки под мышки, чтобы восстановить кровообращение. Сокращаю мышцы спины и живота, чтобы разогнать кровь. Плечи свело. Я энергично растираю бока руками. Раскачиваюсь вперед и назад. Я довольно долго занимаюсь этим и наконец перестаю трястись от холода так, что трудно дышать. Поднимаю голову и тут же ударяюсь о «потолок», сверху сыпется снег, попадает за воротник. Я бормочу проклятия. Снег обжигает холодом. Я осматриваюсь: здесь тесно, но можно сидеть и, кажется, даже лежать. Чувствую себя между двух миров. Один, ледяной, простирается вниз – к леднику и ребру Мазено, другой, сковывающий холодом, поднимается из бездонной пропасти, и оба готовы погубить меня, стоит только заснуть. Я должна бодрствовать всю ночь, но разве я смогу это выдержать? Ледяной свод над моей головой весь в дырах.

23:06. Сообщение от Людовика: «Держись, ночь длинна, но она гораздо короче жизни, которая тебя ждет».

Я читаю сообщение и выключаю коммуникатор. Я потеряна, полна горечи, разочарования и очень-очень одинока. И я так далеко от Томека. Усталость и холод сковали льдом мои чувства. Слова Людовика не приносят утешения.

Мои мысли то и дело возвращаются к Томеку. Не думать о нем я могу не больше пятнадцати минут. Отвлечься и не видеть перед собой его окровавленное лицо я могу только тогда, когда нужно сосредоточиться и что-то сделать. С ужасом думаю о том, что ему приходится терпеть. Вчера я думала, что самая страшная ночь позади. Но сегодня я должна… мы должны начинать сначала. Как я оказалась в этой ситуации? Почему Людовик попросил меня спуститься, если не был уверен, что помощь близко? Что задерживает спасателей? Слишком высоко? Недостаточно денег? Я не понимаю.

Я думаю о Людовике, и мое сердце смягчается. Наверняка он тоже в отчаянии. И мой Жан-Кристоф! Не волнуйся, любимый, все будет хорошо.

Поток мыслей захлестывает мой разум, меня пробирает дрожь. Я опустошена, измучена. Нужно лечь. Я вспоминаю, что во внешнем кармане комбинезона у меня флаги спонсоров. Я достаю их. Кладу палку на снег, поверх расстилаю флаги. Когда я сижу, у меня затекают ноги, я не чувствую ягодиц, спину сводит от напряжения, потому что приходится сидеть согнувшись. Нужно дать отдых спине и ногам. Я осторожно поворачиваюсь, чтобы не задеть потолок и снежные наросты на нем. Ложусь головой к выходу, повернувшись спиной к расщелине, лицом к каменной стене, покрытой тонким слоем рыхлого снега, который занесло сюда ветром. Гора умеет создавать настоящие произведения искусства, которые постоянно меняются.

Я трясусь от холода два, три, а может, и четыре часа. Через равные промежутки времени меня сотрясает дрожь. Наконец озноб прекращается, и я понимаю, что тело перестало бороться с холодом. Не знаю, как это возможно, но я больше не дрожу и чувствую себя почти хорошо. Снаружи лютый холод. Какая там температура, я не знаю и знать не хочу. Опираясь на руки и колени, я поворачиваюсь на сто восемьдесят градусов – спиной к стене. Подтягиваю колени к груди, лежу, свернувшись клубком, чтобы не терять тепло. Теперь в правой половине моего тела возобновляется кровообращение, зато левая быстро промерзает, холод распространяется по всему организму. Ледяные тиски сжимаются. Прижимаюсь спиной к покрытой снегом стене, как будто она может согреть, обхватываю себя руками, защищаясь от холода, который терзает меня.

Ветер приносит из глубин пропасти снег, холодный и мелкий, он проникает повсюду, заставляя мерзнуть еще сильнее. Но в то же время он не дает задремать, гонит сон прочь. Я измучена. Тело пытается хоть как-то согреться, сознание борется со сном. Ветер дует мне в лицо, осыпает снегом. У меня мерзнет шея. Я зажата между двумя источниками холода, атакована со всех сторон. Холод поднимается снизу, от ледника, я чувствую его ледяное дыхание. Холод спускается с вершины Нангапарбат, проникает в дыры над моей головой. Я дрожу. Дрожь пробегает по позвоночнику, сотрясает меня все сильнее и чаще. Я не хочу спать и, к счастью, не могу. Я без сил. Голова мечтает об отдыхе, о том, чтобы отключиться хоть на несколько минут. Ночь очень ветреная. Я с ума схожу от беспокойства за Тома, который остался там, наверху. Мне здесь тоже очень тяжело.

Борюсь с холодом. Борюсь с черными мыслями. Холод не дает отключиться, я трясусь, как лист. Мои мысли уплывают к Жан-Кристофу. Я все время думаю о нем.

Наверное, я заснула. Я больше не дрожу. Тело расслабилось. Мне снилось тепло, горячий чай, пожилая женщина, которая принесла мне его и попросила взамен ботинок.

Я поднимаюсь, сажусь. Снова задеваю головой потолок, и меня опять осыпает холодными кристаллами снега. Я вздрагиваю. Этот подлый сон согрел меня, но он же продолжает затягивать в бездну, где сознание отключается. Мне никак не удается окончательно проснуться. Я чувствую, что у меня очень замерзли ноги, и это значит, что я еще жива. Фольга, которой я обернула ноги утром 25 января, мешает мне уже сорок восемь часов и только усиливает холод, вместо того чтобы защищать от него. Нужно ее снять. Я в полудреме, еще не до конца освободилась от сна, который продолжает преследовать меня. Кто эта старая женщина? Ее лицо кажется мне знакомым. Я видела ее в рекламе йогуртов, и в то же время это лицо с картины Вермеера, которую мы изучали в колледже на занятиях по искусству. Мне удается снять фольгу только с одной ноги, приложив для этого поистине нечеловеческие усилия. Потом я снова надеваю носки. Ботинок насквозь промерз, я опять снимаю его. Мне лучше без него, не так холодно. Ставлю ботинок рядом с собой. Снять второй ботинок, чтобы убрать фольгу с другой ноги, мне не удается. Я снова ложусь. Засыпаю и снова просыпаюсь, оттого что мне на лицо падает снег. Я стараюсь как можно быстрее его стряхнуть. Порывы ветра снаружи подхватывают его и снова швыряют мне в лицо, за ночь покрывшееся ледяной коркой.

Полудрема, чудовищная усталость, истощение сил: такое со мной уже случалось, во время марафона на всемирном чемпионате в 2012 году. Мы с командой Team Lafuma принимали участие в национальных, европейских и всемирных соревнованиях. В тот день у нас за спиной уже было сто двадцать часов гонки нон-стоп. Я ехала вперед, говорила, но при этом спала. Мозг отключился! Находясь на навесной переправе, я спрашивала подруг по команде, где же наши велосипеды. И оказалось, что это был всего лишь дурацкий сон! Подруги разбудили меня и еще некоторое время подшучивали надо мной. Но потом все они пережили то же самое: фаза быстрого сна, когда переутомившийся мозг, слишком долго обходившийся без сна, отключается, а тело продолжает двигаться. Во время той гонки я многое узнала о распределении сил, о возможностях тела и мозга.

Если поднять голову, я могу видеть звезды сквозь ледяное решето, в которое ветер превратил крышу моего убежища. Я смотрю в расщелину, словно в зеркало, которое показывает мне Холод. Это зеркало жизни, моей жизни. Мне кажется, что я уже спала здесь и уже просыпалась. Эта мысль меня успокаивает. Чистота ночи защищает меня, снег укрывает своим чистым полотном. Мое сознание соскальзывает в расщелину, в пропасть…

В ту ночь я ушла очень далеко – в мир снов. Я ушла туда, чтобы найти Тома. Я могла покинуть это мир вместе с ним. Но моя судьба оказалась другой. Через некоторое время после моего возвращения, психотерапевт, с которым я говорила, – по моим щекам катились потоки слез, и я не могла их остановить, – сказал: «В ту ночь вы видели свою смерть. А накануне своими глазами видели смерть Тома. Элизабет, не просите прощения за то, что остались в живых. Не просите прощения за то, что выжили. Томек не хотел бы, чтобы вы казнили себя из-за того, что он погиб».

Но проходили месяцы, а я не могла с этим справиться. Я продолжала блуждать в лабиринте вопросов, так и оставшихся без ответа. Бывали дни, когда я проклинала себя, земля уходила у меня из-под ног, я чувствовала себя полностью опустошенной, неспособной думать о будущем. Я без конца возвращалась к прошлому. Время остановилось. Оно затягивало меня в пустоту, я больше ни на что не реагировала. Время приносило только страдания. Я замкнулась в своей ярости. Воспоминания разрушали меня, как бурный поток разрушает берега реки.

Понадобился целый год, чтобы тиски постепенно разжались, я снова начала нормально спать, заниматься скалолазанием, ездить на велосипеде, бегать, и видения, постоянно преследовавшие меня, исчезли. Отчаяние отступило.

27 января 2018 года, 3 или 4 часа утра

Внезапно я просыпаюсь. Моя нога! Ботинок! Я в одних носках! Мой левый ботинок больше не стоит рядом со мной на снегу. Наверное, упал в расщелину. Как его достать? Я ничего не вижу, батарейки налобного фонаря полностью разряжены. Что я наделала! Я заснула, и во сне столкнула ботинок вниз, в этот ледяной ад. Так хочется пи́сать, но я лежу на краю бездны. Места очень мало, я не могу снять комбинезон. Подползаю к выходу из расщелины, тут места чуть больше. Снимаю комбинезон, пытаюсь сесть на корточки и удержать равновесие, но получается плохо, ведь одновременно я стараюсь не ставить левую ногу на лед. Руками держусь за край расщелины. Мне все-таки удается пописать, но я намочила носок. Сержусь на себя. Аккуратно надеваю обратно все, что пришлось снять.

Я втягиваю босую ногу в штанину комбинезона, чтобы хоть как-то защитить ее. Снова сворачиваюсь клубочком, как ребенок. Боюсь, что ночь укроет меня своим ледяным саваном. Как я хочу, чтобы эта ночь закончилась и можно было выйти из этого насквозь промерзшего ада.

Левый носок мокрый, нога выскальзывает из комбинезона. Но я слишком устала, чтобы реагировать на это.

Снова включаю коммуникатор и вижу несколько сообщений от Людовика.

02:00: «Если ты это читаешь, заставь себя ответить. Не позволяй холоду победить тебя. Держись».

03:32: «Урубко принимает участие в спасательной операции. 6 человек. 2 вертолета».

Я не отвечаю. Нужно беречь пальцы. Надеюсь, что скоро рассвет, начинаю дремать. Неожиданно я оказываюсь в своей комнате в доме моих родителей. Каждый вечер я смотрела на Эверест – на постер, который висел над моей кроватью. На нем был изображен юго-западный склон. А ниже был стих из Библии: «Спокойно ложусь я и сплю, ибо Ты, Господи, един даешь мне жить в безопасности». Эти слова успокаивали меня, потому что я боялась ночи. То, что я видела на постере, восхищало меня. Я часто спрашивала у родителей, как альпинистам удается подниматься так высоко, к вечным снегам. А они отвечали: вырастешь – узнаешь!

Мы часто отправлялись на прогулку в горы. Мне было четыре года, когда родители взяли меня с собой в приют у ледника Блан в национальном парке «Экрен». Вместе с братом, который старше меня на два года, мы поднялись туда сами, без всяких капризов. Я всегда хотела подняться еще выше. Дома я проводила время, забравшись с братом на липу или на деревья, которые росли по берегам речки Лозьер, которая текла неподалеку. Я мечтала о горах, изучала карты, изданные Национальным географическим институтом Франции, и книги об альпинизме, разглядывала фотографии. Мир вершин все сильнее притягивал меня, как запретный плод, вызывающий все больше вопросов, как дыхание чего-то неведомого. Я хотела исследовать этот мир, составить собственное представление о том, что видела на картинках. Вот так началась моя жизнь альпиниста, мои экспедиции – с мечты, силы воображения и очень большого желания. Не знаю, что привело меня на Нангапарбат той зимой, но все началось в те годы, о которых я говорю.

Когда мне было тринадцать лет, во время летних каникул мы с братом работали на ферме – в десяти километрах от дома. Возраст еще не позволял мне официально работать, но я хотела узнать, что такое жизнь, и хотела зарабатывать деньги своими руками – как говорится, в поте лица своего.

Мы были не только младше всех работников, но быстрее и серьезнее. Родители твердили: «Если что-то делаешь, делай хорошо». В разгар сезона хозяева фермы предложили нам и дальше работать у них и даже повысили в должности! Раньше мы работали на поле, а теперь нам поручили сортировать чеснок и обрезать «мужские» цветки с кукурузы. На работу мы ездили на горных велосипедах. Возвращаясь по вечерам, домой, мы выбирали дорогу через небольшой перевал, чтобы подышать свежим воздухом. Так я работала каждое лето, пока мне не исполнилось двадцать лет. Потом я стала собирать абрикосы, избавившись от необходимости дышать пылью в поле, и могла поберечь спину.

Я занималась гимнастикой, принимала участие в соревнованиях и вдобавок к этому каждые выходные отправлялась с родителями в горы – в парк «Экрен», в Кейра, Веркор или Деволюи. Иногда мы выходили в три часа ночи. Во время этих прогулок я научилась созерцать, восхищаться прекрасной, изменчивой природой – играя с братом и смеясь над всякими пустяками. Я всегда была готова идти дальше, продолжать, никогда не уставала. Чем труднее, тем больше мне это нравилось. Чем выше, тем больше это меня привлекало.

По воскресеньям мы с мамой ходили в церковь. Мы были не просто верующими, мы соблюдали церковные традиции. Незадолго до того, как я появилась на свет, мама узнала, что у нее рак. Мне было два месяца, когда у нее начался курс тяжелой лучевой терапии. Отец работал, и в то же время ему приходилось заботиться о нас с братом, которому тогда было всего два года. Первый год своей жизни я провела у тети.

При поддержке и под влиянием своих братьев – Амедея, который работал в Париже, в Институте Пастера, и не ел ничего, произведенного промышленным способом, и Франсуа, который сам выращивал фрукты и овощи и ел только экопродукты, – мама стала лечиться, практикуя осознанное питание, а потом перешла на сыроедение, чередуя фруктовые и овощные монодиеты. Это был трудный период, но через год рак перешел в стадию ремиссии. Следуя советам врачей-натуропатов, родители начали совершать длительные прогулки. Каждое лето мы проводили в Пюи Айо, деревне, расположенной в регионе Верхние Альпы, рядом с Вальлуиз и заповедником Пельву. Именно там во мне проснулась и развилась любовь к природе, к преодолению препятствий, там я полюбила запах сена, цветущие луга, заросшие горечавкой, горные озера, вид заснеженных вершин, горный массив Экрен – столько красоты и удовольствий, которые никогда не надоедали и к которым я и сейчас возвращаюсь при первой возможности.

Мамина болезнь и ее лечение оказали влияние и на наши привычки в еде. Мы ели биопродукты еще тогда, когда это не было модным, и очень выделялись среди нашего окружения – в школе и среди коллег моих родителей.

У нас были сад и огород, где мы выращивали фрукты и овощи, мы держали козу, которая давала молоко (из него мы делали сыр), кур и кроликов. Наше питание было очень здоровым. Родители говорили: «Мы то, что мы едим». И сейчас каждый день я чувствую, как простые и здоровые принципы, которые они привили нам, помогают мне во взрослой жизни.

Я уже не могу поблагодарить маму за это. Она умерла 27 августа 1995 года, снова заболев раком. Не прошло и года после того, как мы узнали, что рак вернулся, как она нас покинула. Это было ужасное время в моей жизни.

08:38. Еще одно сообщение от Людовика: «Прошу, дай о себе знать. Спасатели вылетают. Держись, сестра».

08:53. Отвечаю: «Отморозила 5 пальцев на левой ноге, они просто деревянные. Срочно нужен коши^[10]».

Людовик: «Что у тебя с собой?» – «Ничего»

09:00. Людовик «Связался с Коши. Мы все с тобой».

09:57. Людовик: «Спасатели в пути. Держись».

10:58. Людовик: «Спасатели забрали команду с К2. Ждут прояснения, чтобы стартовать к нанга».

Солнце коснулось края расщелины. Я решаю выбираться из своего убежища. Но сначала нужно достать ботинок. Я спускаюсь по снежному откосу. Спускаюсь на три метра, упираясь руками в белую стену, зубьями кошки на правом ботинке вырубаю подобие ступеней, чтобы поставить туда ногу в носке. Но я ничего не вижу! Видимо, ботинок упал глубоко, на самое дно. Я поднимаюсь обратно.

Жду. Мне холодно, хочется пить, но пока обхожусь водой, которая попадает на язык, когда я облизываю обледеневшие щеки. Лицо покрыто инеем, веки заледенели, в горле пересохло, оно горит огнем. Убираю с ресниц намерзшие льдинки, они царапают кожу, когда моргаю. Эта расщелина слишком неприветлива, я мечтаю выбраться на солнце. Должно же быть какое-то решение! Шевелись, хватит страдать! Нужно попытаться еще раз, спуститься ниже, искать! Я снова спускаюсь в расщелину, внимательно осматриваюсь, на пути мне попадается скопление снега. Я сомневаюсь, выдержит ли снег меня, но все-таки решаюсь, продолжаю движение и через несколько метров вижу свой ботинок, воткнувшийся в снег передними зубьями. Я вырубаю ступеньки, спускаюсь, хватаю ботинок. И вижу, что дальше… пропасть. Какая удача, что ботинок зацепился зубьями! Поднимаюсь по ледяному склону. Сидя на площадке, вытряхиваю снег из ботинка, надеваю его. Теперь, когда у меня есть оба ботинка с кошками, я выберусь из этого морозильника. Вперед! Вылезаю из расщелины и ложусь на площадке, где раньше стояла палатка. Наслаждаюсь тем, что можно условно назвать теплом. Солнце ласкает мое лицо. Минута передышки, первая с тех пор, как я спустилась в ледяной ад.

Ужасно хочется пить. Срочно нужно что-то найти. Я ничего не пила две ночи и три дня. И ничего не ела, но о голоде я не думаю. Меня мучает только жажда. Я должна что-то сделать. На такой высоте нужно выпивать как минимум полтора литра воды в день, иначе начнется обезвоживание. Не знаю, как мой организм выдержал такой холод, отсутствие воды, потерю сил. Мой организм – это страховочный трос, от которого сейчас зависит все, я это знаю, но, кажется, мое страстное желание выбраться отсюда удесятеряет мои силы. На протяжении бесконечных часов меня поддерживает надежда дождаться помощи и сообщения от Людовика, эти маленькие искры жизни. Я знаю, что не смогу спуститься ниже по этому маршруту, и берегу силы, если придется подниматься обратно. Я все еще думаю об этом, мне кажется, что этот вариант еще остается – на крайний случай. Спокойно жду спасателей, хотя не знаю, откуда это спокойствие взялось. Солнце лечит мои раны, я расслабляюсь.

Вокруг полно снега и льда, а значит, и воды, но я едва могу проглотить несколько капель. Лед ранит рот, так холодно, что он прилипает к языку, деснам, нёбу. Приходится вытаскивать изо рта прилипший к слизистым кусочек льда, при этом я обдираю нёбо и язык. Это больно. Утолить жажду таким образом очень трудно – вытаскивая лед изо рта, я только снова намочила перчатки, которые моментально покрываются льдом, и поранила губы.

После возвращения я поняла, что общаться в основном с Людовиком было лучшим решением. Ему удавалось найти правильные слова, когда, теряя силы, я была готова сломаться под тяжестью обстоятельств и отчаяния или когда приходила в ярость. Сегодня я там, где я есть, только потому, что спасательной операцией руководил именно он. Если бы я слишком часто общалась с Жан-Кристофом, эмоции захлестнули бы меня, и я бы сорвалась.

10:30. Людовик: «У тебя есть страховочная система? Двойной карабин? Все готово, они ждут просвет с их стороны».

Тут же отвечаю: «Но видимость хорошая!!!»

Я не понимаю, что происходит.

10:48. Людовик: «Все еще ждем просвет». «Ян^[11] обещает туман в 15:00, но ночь будет ясная, значит, скоро должно проясниться».

Мой взгляд все время возвращается к леднику надо мной, туда, где остался Томек. Я так боюсь за него. Ледяной ветер дует в лицо, унося мои молитвы наверх, к нему.

Все еще не понимаю, что происходит. Пытаюсь понять, думаю о решении, которое мне навязали, – спуститься, чтобы вертолеты могли забрать Томека. С содроганием вижу, что небо темнеет, погода наверху, там, где остался Томек, стремительно портится. Я целую вечность смотрю на облака, которые быстро заволакивают плато. Я раздавлена, измучена. Горло сжимается. Не могу принять правду, реальность, которая все яснее открывается мне. На меня наваливается чудовищное чувство вины, ответственности. Зачем только послушала Людовика и остальных спасателей! Я должна была оставаться с Томеком, помогать ему, защищать его.

Жестокость всего происходящего тяжелым грузом ложится на плечи.

Мы мобилизовали все силы и ресурсы, сосредоточили все мысли и энергию на том, чтобы пережить нечеловеческий холод первой ночи. Потом я думала, что помощь придет и мы сможем спасти Томека, вырвать из лап его трагической судьбы, вызволить из ловушки. Как же я ошибалась!

Воспоминания о том, что нам пришло пережить за последние дни, наваливаются на меня, терзают, уничтожают. Ужасные события двух предыдущих ночей и дня снова и снова прокручиваются в моей голове. Застывшее от холода лицо Томека – когда оно появляется перед моим внутренним взором, я умираю. Я одна. Одиночество опустошает и в то же время помогает держаться. Здесь, на этой площадке, я в безопасности, но подавлена, устала, ослаблена бесконечным ожиданием на огромной высоте. Мне холодно, не могу согреться, меня терзают голод, жажда, ветер, усталость. Целый день, час за часом, проходят в напряженном ожидании. Я физически и психически истощена. Ни на чем не могу сосредоточиться и хочу только одного – оказаться в покое и тепле. Хочу выбраться отсюда. Я очень устала, хотела бы заснуть и проснуться от шума подлетающих вертолетов. Чтобы спасли Тома, а потом меня. Господи, нам очень нужна помощь! Нужна веревка! И что-нибудь, чтобы защититься от холода. Надежда, которая помогала мне держаться и занимала все мои мысли, оказалась тщетной. Постепенно я начинаю это осознавать.

Ужасно хочется пить.

11:53. Людовик: «Мы их торопим, но пока не выходит. У тебя ветрено?»

11: 57. Эли: «Ветер норм. Но скоро начнется облачность».

12:06. Людовик: «Мы их торопим, скоро вылет». «Все под контролем, держись, сестренка. Мы тебя не оставим. Изучаем обстановку».

Как я могла подвергнуть Тома такому риску? Все протоколы безопасности, которые мы разрабатывали, нарушены, рассыпались как карточный домик! Не могу остановиться и без конца перебираю в уме цепочку событий, которые привели к катастрофе. Меня терзает мысль об ответственности перед Томом, его женой, детьми, перед Жан-Кристофом и моей семьей. Моя жизнь, в которой у меня все было под контролем, вдруг вырвалась из рук. Почему мы так рисковали? Почему подвергли себя опасности? Зачем мы все время поднимались на эту гору, почему все время возвращались сюда? Меня так часто спрашивают об этом, и сегодня я задаю этот вопрос самой себе. Что мы с Томом забыли здесь? Неужели продолжали цепляться за мечту, которая должна была давно остаться в прошлом? И вернулись, чтобы все-таки осуществить ее – совершить зимнее восхождение на эту гору?

Для Томека все было ясно: в этом году он хотел добиться реванша после «поражения» 2016 года. Хотел залечить раны, оставшиеся после того, как у него «украли» его вершину и ему пришлось выслушивать унизительные, обидные слова. Томек отказывается верить, что в 2016 году на Нангапарбат действительно было совершено первое зимнее восхождение, он просто одержим поиском доказательств того, что это ложь. Я много раз говорила ему, что мне надоела его зацикленность и пора бы уже перестать пережевывать свои обиды. В этом году он приехал, чтобы совершить первое восхождение «по-своему»: он собирался подняться на вершину зимой, в альпийском стиле, по маршруту Буля! Этот путь летом 1953 года проложил австриец Герман Буль. Зимнее восхождение по его маршруту – нелегкая задача, он слишком открыт ветрам. В 2015 году мы с Томеком подошли к последнему гребню на маршруте Буля. Тогда я еще не была знакома с условиями восхождения выше отметки 7000 метров. Спускалась я оттуда с мыслями о том, что этот маршрут очень красив, но на нем негде укрыться от ветра, и он слишком длинный, чтобы идти по нему зимой.

Я хотела подняться на высоту 7200 метров, пройдя от Диамирского ледника к плато Бажин и скромно завершить восхождение штурмом вершинной пирамиды на классическом маршруте Кинсхофера, впервые проложенном в 1962 году австрийскими альпинистами.

Мы обдумывали идею разбить последний лагерь вместе на высоте 7200–7400 метров, а потом разделиться, чтобы каждый пошел своим маршрутом. Но мне этот план не понравился – нереально, слишком рискованно!

Если Томек пойдет один по маршруту Буля, это может плохо кончиться. Он мечтал об этом с 2015 года и верил, что все получится, но мне этот план казался слишком самоуверенным. Что он хотел доказать миру? Зимой 2013 года Томек в одиночестве провел двадцать одну ночь на Нангапарбат. Думаю, никто не оставался так долго на высоте 7200 метров в разгар гималайской зимы! Томек – воплощение природной силы, он очень вынослив, и физически, и психически, иногда даже кажется, что он может все, и ничто не сломит его. Я просто не понимала, зачем ему понадобился маршрут Буля? В конце концов мне удалось убедить его пойти от Диамирского ледника, и мы решили штурмовать вершину вместе. Наш план стал гораздо проще: вместе совершить восхождение, подняться на вершину и вместе спуститься.

А я? Зачем я снова вернулась на эту гору? Мне уж точно не были нужны лавры первопроходца. Они достались другим, и прекрасно, теперь я могла спокойно вернуться на Нангапарбат, не испытывая постороннего давления. Экспедиция 2016 года нарушила мое внутреннее равновесие: я чувствовала, что меня против воли вовлекли в какую-то гонку, навязали ненужное мне соперничество. Я с трудом выносила напряжение, царившее на склоне и в базовом лагере. Не достичь вершины в том году – лучшее, что могло со мной случиться! Это позволило мне вновь сосредоточиться на моей личной цели – совершить зимнее восхождение на Нангапарбат в альпийском стиле, рассчитывая только на свои силы!

Мне очень жаль, что Томек так отреагировал на ту историю с Симоне Моро… Все эти споры, обидные слова, все, что они друг другу наговорили, нехорошие поступки, которые заставили меня по-другому смотреть на альпинистское сообщество, – все это очень меня разочаровало.

Итак, чего же я все-таки хотела? Закончить свой проект, ответить себе на все вопросы о том, на что способны тело и сознание зимой на отметке выше 8000 метров? Да. Прислушаться к тихому голосу в глубине души, который опасался, что я всегда буду жалеть, если не доведу начатое дело до конца? Да. Вернуться на Нангапарбат для меня означало оказаться в правильном месте. И в январе 2018 года я хотела только одного – оказаться зимой на высоте 8000 метров, там и больше нигде!

Итак, в том году моей целью было подняться на гору по своему маршруту, осуществляя свой, а не чей-нибудь еще план, продолжая начатые мной исследования. Я хотела бросать вызов только себе, своим правилам, и не рваться вперед ради славы первопроходца и каких-то рекордов. Я была готова принять вызов, но на своих условиях, следуя своим стремлениям.

Вглядываюсь в небо. Уже половина первого. Почему спасателей не видно?

Зачем мне понадобилось в четвертый – лишний – раз вернуться на эту вершину? Почему эти высокие горные пики, которые бывают такими враждебными, тянут меня к себе словно магнитом?

На протяжении многих месяцев и даже лет после смерти матери горы стали моим убежищем.

Я лишилась материнской любви и искала замену среди зеленых лугов или заснеженных вершин, поднимаясь все ближе к солнечному свету, ближе к небу! Для нас с отцом и братом это стало нашим райским уголком. Я вспоминаю письмо, которое написал моей матери ее отец: «Запомни хорошенько, дитя: если когда-нибудь тебе станет грустно, отправляйся на прогулку в лес, иди и внимательно смотри по сторонам. В каждом дереве, в каждом кусте, животном, цветке ты найдешь след божественного присутствия. Это утешит тебя и ты забудешь о своих горестях».

В 2009 году я одна спустилась с Аннапурны, после того как долго, но безуспешно искала своего напарника, чешского альпиниста Мартина Минарика, заблудившегося во время снежной бури. Вернувшись оттуда, я бросила альпинизм. Не хотела больше ничего слышать о горах. Я слишком страдала. У меня было слишком много вопросов, которые остались без ответа. Больше никогда в жизни я не хотела нести ответственность за другого человека. Не хотела принимать решений. Я задыхалась и твердила себе, что нужно было повернуть назад раньше, что мы зря пошли дальше и так далее. Но кто был за это в ответе? Там, наверху, решения принимали мы оба. Мы вдвоем оценивали риск и прекрасно знали, на что каждый из нас способен – двое взрослых, отвечающих за свои действия перед своими близкими и готовых к последствиям. Но с горы спустилась только я.

На четыре года я отказалась от походов в горы и с головой погрузилась в мультиспортивные гонки. Это был очень напряженный период моей жизни, я хотела найти ответы и забыть Аннапурну, понять, почему меня так притягивают Гималаи. Я стремилась найти новое окружение, новое дело. Время, проведенное вместе с друзьями по команде Team Lafuma, было прекрасным.

Но жизнь, в которой нет гор, высоты, оказалась для меня так же невозможна, как и жизнь без моего мужа.

Наверху, в горах, я дома. Я переживаю удивительный, магический опыт, которым не всегда можно поделиться, когда возвращаешься. То, что я ощущаю в горах, сродни тайнам алхимии, это очень трудно облечь в слова. Так, например, когда я оказалась одна на вершине Пекено Альпамайо в Боливии в 2016 году или на Лхоцзе в Непале в 2017 году, меня охватили невероятные, доселе неизведанные чувства. Я находилась высоко над остальным миром, полностью слившись с природой. Видела вершины, покорить которые – честь для любого альпиниста, и я годами мечтала о них. Я кричала от радости, подставляя лицо ветру, благодарила небеса за неповторимые мгновения острого счастья. Ничто больше не имело значения, восторг наполнял каждую клетку моего тела. Эти два восхождения так и остались для меня уникальным опытом, вершинами моих внутренних поисков. В Боливии я впервые поднялась выше Монблана, впервые преодолела отметку 5000 метров. На Лхоцзе весной 2017 года наконец поднялась выше 8500 метров. Это стало наивысшей точкой моей жизни: годы, посвященные мечте, любви к горным вершинам, увенчались достижением потрясающей гармонии. Красота природы и мира – одна из составляющих того, что заставляет меня жить и делает живой. Это то, чем я восхищаюсь. На вершине я была одна, но чувствовала, что на нее меня вознесли все, кого я любила и продолжаю любить.

В 2018 году, во время второй экспедиции на Гималаи, я открыла для себя край разреженного воздуха – ледник Балторо в Пакистане. Я преодолела символическую отметку 8000 метров, была на самых высоких пиках Земли, попасть на которые стремится любой альпинист. Я поднималась на горы, мечты о которых в детстве казались несбыточными. Мое сердце принадлежит горным вершинам, где я испытывала радость и погружалась в созерцание, где переживала невероятные, сказочные мгновения, описать которые так трудно. Мой организм в горах легко адаптируется: например, я звонила мужу с вершины Гашербрум-I. Он думал, что я уже вернулась в базовый лагерь, потому что я говорила нормально, в обычном для меня быстром темпе, как будто нехватка кислорода вовсе мне не мешала!

Меня часто упрекают, что я очень скупо делюсь рассказами о своих восхождениях. Мои рассказы о горах иногда удивляют тем, что все в них выглядит «просто» и я в них совсем не похожа на суперженщину. Я очень далека от захватывающих историй о сверхчеловеческих способностях, которые стали так популярны и широко транслируются с начала гималайского альпинизма. Короче говоря, я вовсе не похожа на альпинистов-звезд. Большая часть этих эпичных историй очень далека от того, что я сама испытала на высоте 8000 метров. Мой организм действительно быстро приспосабливается к новым условиям, мне повезло, что на большой высоте у меня есть это преимущество. А то, что я называю скромностью, некоторые воспринимают как провокацию.

Но я не обращаю на это внимания. Я быстро поняла разницу между тем, кто я на самом деле, и тем, чего таблоиды ждут от альпиниста, покоряющего Гималаи. Они ждут сенсаций, драм, рекордов, невероятных психических способностей и сногсшибательной внешности… Я не хочу участвовать в этом шоу. Предпочитаю реальность.

* * *

Я считаю, что альпинизм помог мне лучше интегрироваться в социум. Жизнь внизу, в обычном мире, бывает для меня трудной. Возможно, мне свойственна некоторая асоциальность, и чистый горный воздух помогает мне справляться с обычной жизнью. Это то, что поддерживает меня в равновесии. Так я убегаю от повседневности. От моделей поведения, навязанных обществом, от комфортного и рутинного образа жизни, который ограничивает физическое и духовное развитие, стремление к свободе, желание самой получить опыт, составить свое собственное мнение.

Я все больше избегаю общества, которое хочет принимать решения вместо меня. Я знаю, что все ответы находятся внутри меня. Я отправляюсь в горы, чтобы жить настоящей жизнью. Когда знаешь, что риск настоящий, когда бросаешь ему вызов, жизнь становится насыщенной, и, вернувшись, ты чувствуешь, что твоя любовь к ней стала сильнее. Во время экспедиции я живу на пределе возможностей, сжигая все топливо и гораздо более интенсивно, чем внизу!

В горах я не стремлюсь быть на «ты» со смертью. Я совершаю восхождение не ради того, чтобы подвергнуть жизнь опасности, моей главной целью всегда остается спуститься, избегая ненужного риска. Я иду к вершине, чтобы почувствовать радость жизни, я иду навстречу неизвестному, туда, где мои глаза сияют и я чувствую себя настоящей.

Сообщение Людовика вырывает меня из глубокой задумчивости.

13:03. «Вертолеты вылетели, на полпути им нужна дозаправка. Стараемся достать 3-й вертолет, на всякий случай, на смену». «Ветер и туман, держись.»

Держаться. Да. Продолжать надеяться. Но как же я сержусь на себя.

* * *

Зачем я в четвертый раз вернулась на Нангапарбат, ведь я обещала себе никогда не подниматься на одну и ту же вершину? Но эта гора, ее история всегда меня завораживали. Я долго в мельчайших деталях изучала проложенные на ней маршруты. Читала обо всех восхождениях, видела все доступные изображения, с помощью воображения долгие годы бродила по склонам этого ледяного гиганта.

Но, честно говоря, в этом году я не испытывала особого желания возвращаться на Нангапарбат. Я совершила на эту гору три восхождения подряд и хотела сделать перерыв, отправиться на другую вершину, вспомнить удовольствие, которое получала от встречи с чем-то новым. Из первой экспедиции в Гималаи, которую я совершила в 2013 году вместе с Даниэле Нарди, я вернулась в полном восторге от гималайской зимы, от уединения, которое дарила Нангапарбат и от организованности, которой требует такая экспедиция. И еще от того, что убедилась – у меня есть шанс подняться на вершину. Я была уверена, что вернусь сюда. Зимой замерзшая Нангапарбат великолепна, ее склоны покрыты голубоватым льдом, гора скована холодом, вокруг вершин танцует ветер.

Два года спустя, в 2015-м, я больше недели провела на Нангапарбат в одиночестве и узнала много нового о зимнем восхождении на этот восьмитысячник с пакистанской стороны – условия тут гораздо более суровые, чем с непальской. Иногда это было похоже на конец света: бешеный ветер и чудовищный холод. Но меня привлекало именно это – выживание во враждебной среде. Именно это вызывало у меня живой интерес. Восхождения, которые требовали выносливости, храбрости, мотивации, силы воли, приносили мне чувство уверенности в своих силах. Я получала ответы на вопросы о том, кто я на самом деле. Нангапарбат научила меня смирению, научила оценивать степень риска, осознавать предел человеческих возможностей и, что важнее всего, жертвовать собой. Когда я вернулась, мои мечты окрепли, планов стало больше, чем когда я только готовилась к восхождению. Я твердо знала, что вернусь.

Экспедиция 2016 года далась мне труднее – слишком много народу, слишком много соперничества. Две недели ожидания в Чиласе, чтобы получить все необходимые разрешения и заполнить кучу бумаг – и мы пропустили единственное погодное окно в январе. Мы с Томеком были очень разочарованы, хотя были полны сил и энтузиазма, и сумели это доказать.

13:53. Людовик пишет: «Алекс оставил продукты на 6000 м за гребнем, справа внизу. На всякий случай». «Еще два часа до прибытия вертолетов».

Но почему так долго? Что за бесконечные задержки?

14:07. Отвечаю Людовику: «2 часа? Они что, летят из Исламабада?»

Я становлюсь язвительной – это мой способ реагировать на обстоятельства, которые сильнее меня. Но тут же беру себя в руки: «Могу попытаться спуститься еще немного! Но я почти без сил». «Ночной штурм вершины обошелся нам очень дорого, хотя мы были счастливы покорить ее».

Людовик: «Оставайся в пределах возможной зоны приземления. я скажу, если нужно будет спуститься».

Зачем мы вернулись сюда в этом году? Зачем мы оба вернулись на Нангапарбат? Неужели мы оба стремились совершить здесь идеальное восхождение?

Мы с Томом устали возвращаться на эту гору. Для нас здесь уже не было ничего или почти ничего неизвестного. Мы сделали здесь все, что можно. Кроме штурма вершины. Неужели это было так важно? Итак – зачем? Чтобы завершить зимнее восхождение в альпийском стиле на восьмитысячник. Чтобы получить ответы на все вопросы, связанные с этим восхождением. Чтобы не пожалеть потом, что я не осуществила свою мечту. Мне нужно было дочитать эту книгу до конца, перевернуть последнюю страницу. Сегодня мне это кажется таким глупым.

Какую цель преследовала я, возвращаясь сюда? Зимнее восхождение на гималайский восьмитысячник – главная цель мой жизни как альпиниста, и упрямство толкало меня к ее осуществлению. Меня восхищали рассказы Жан-Кристофа Лафая^[12]: о необходимых приготовлениях, о сложных погодных условиях, о том, на что способен человек и где предел его возможностей; о сложном периоде адаптации, о коротких погодных окнах, о выстраивании стратегии восхождения. Я хотела на собственной шкуре испытать иные погодные условия, чем те, какие бывают во время других классических времен года (весна, лето, осень) в тропосфере. Восемь тысяч метров – на этой высоте я чувствую себя не только хорошо, но и иначе, чем всегда. Я не стремилась пройти как можно больше маршрутов, покорить как можно больше вершин, мне были нужны долгие путешествия в горы, в мир, где я могла проверить на прочность границы человеческих возможностей. На 2018 год у меня было полно планов, в том числе один большой проект весной – восхождение на Эверест, самую высокую и дорогую вершину в мире. А мой бюджет, как всегда, был весьма ограничен. В 2016 году я решила уволиться из Министерства образования и целиком посвятить себя альпинизму, и теперь от экспедиции до экспедиции живу благодаря моим партнерам – компаниям Valandré, TeamWork, Everest Travaux acrobatiques, Grivel, Blue Ice. Я должна как можно практичнее распорядиться деньгами, которые они дают мне на осуществление моих целей. Зимняя экспедиция в Непал стоит вдвое дороже, чем весенняя, и втрое дороже, чем зимняя в Пакистан.

Зимняя экспедиция всегда стоит дороже, потому что желающих меньше. Нельзя разделить с другими участниками ни дорожные расходы, ни стоимость пермита – разрешения на восхождение, ни услуги офицера связи, проводников, носильщиков и повара. Кроме того, зимние экспедиции сопряжены с бóльшим риском из-за погоды, которая нередко может свести на нет целый год подготовки. Шансы покорить вершину в это время года снижаются до 20 %. Зимняя экспедиция в Непал уничтожила мои весенние планы на Эверест. Итак, если я хотела совершить зимнее восхождение, для этого подходила только Нангапарбат. Но искать напарника, после того как первое зимнее восхождение уже совершено кем-то другим, напрасный труд. Поэтому я решила ехать одна.

Что касается Тома, он был совсем на мели. Все, что он получал в Ирландии, работая автомехаником в крупных компаниях, уходило на оплату учебы детей: старших Макса и Тони, которые жили со своей матерью Джоанной в Польше, и младшей Зои, которая живет с Томеком и Анной в Ирландии. Ему, как и мне, для каждой экспедиции приходится искать финансирование. Он часто прибегал к краудфандингу. Его фанаты годами поддерживали его, настолько их вдохновляли особые отношения Томека с Нангапарбат, которая стала «его» горой. Он пытался собирать средства и для восхождения на Гашербрум-I и на Эверест, но эти проекты не увенчались успехом. Деньги поступали, только если планировалась поездка на Нангу. Круг замкнул

Скачать книгу

Élisabeth Revol

VIVRE

23 мая 2019, 10:50

Я провела два дня в госпитале в Исламабаде и вернулась во Францию 30 января 2018 года. Потом была еще неделя в отделении интенсивной терапии в больнице города Салланш, которую осаждали журналисты. И только 7 февраля, во время пресс-конференции в Шамони, я вдруг осознала, вернее, допустила мысль о том, что надежды на спасение Томека[1], в связке с которым мы совершали восхождение, больше нет. Во время этой пресс-конференции, почти без сил, переживая страшное потрясение, я пыталась отвечать на вопросы. Потом я вернулась домой, в Дром[2]. Наконец-то. Врачи объявили шестинедельный перерыв в лечении моих обмороженных рук и ног, потом должен был начаться следующий этап.

25 января 2018 года

Нангапарбат (Пакистан), Четвертый лагерь

– Том, все в порядке?

– Да, Эли.

– Отлично.

Мы перебрались через огромную трещину. Заработал мой внутренний метроном, я двигаюсь быстрее, в своем ритме, иду вперед. У каждого из нас свой стиль восхождения. Том – трактор, работает на дизельном топливе, а я скорее нервный и быстрый бензиновый двигатель – утром завожусь быстро, без разогрева. Том любит идти один, говорить с Богиней, покровительницей Нангапарбат[3], поднимается он медленно. Я тоже люблю идти одна, в свете налобного фонаря или луны, или при вселяющем надежду свете дня, отдавшись потоку эмоций, которые я сдерживаю, когда мы вдвоем. В это время я мечтаю, думаю о будущем, любуюсь окружающей нас ледяной красотой, потрясающей свежестью бесконечных заснеженных склонов.

Мы с Томеком гордимся, что снова поднимаемся на эту гору в альпийском стиле[4], с минимальным количеством снаряжения. Наша цель – подняться и спуститься как можно быстрее, чтобы не сложить голову там, где воздух такой разреженный, а наши возможности столь ограничены. Не оставляя следов своего пребывания, без чьей-либо помощи и кислорода, в полном согласии со своими этическими принципами, с нашей горной философией. Снова и снова приезжая сюда, мы хорошо узнали Нангапарбат и на что мы способны на такой высоте. При восхождении в альпийском стиле нужно быть спаянной командой, дополнять друг друга. Именно такой командой мы с Томеком и были – всегда готовыми подбодрить друг друга. Все решения принимали вместе; наша двойка работала просто, без капризов и пререканий. Если кто-то из нас чувствовал себя не очень хорошо, мы тут же без сожалений и чувства вины возвращались обратно.

– Том, видел веревки? Странно, что их еще видно, ведь осень прошла.

Обычно зимой веревки засыпаны снегом и покрыты льдом.

10:45, выше отметки 7500 метров

– Том, ты надел маску? Осторожнее на солнце!

– Да, Эли, не волнуйся!

На середине подъема на пирамиду мы попадаем в смешанную зону под осью вершины. Приходится лавировать между снежными склонами, искать линию наименьшего сопротивления[5]. Искать, следовать карте, подниматься, спускаться, карабкаться, ползти вниз, балансировать на передних зубьях кошек. Цепляться за узкие каменистые карнизы пальцами в перчатках. Нащупывать надежную точку опоры, чтобы в безопасности идти вперед, словно канатоходец по канату. Вокруг все такое огромное, что это дезориентирует: я и представить себе не могла то, что увидела здесь. Мы с Томом постоянно переглядываемся, поддерживаем контакт на расстоянии. Я должна поделиться с ним моими сомнениями насчет маршрута. Он во всем доверяет мне, соглашается и следует за мной.

Томеку этот отрезок пути не нравится.

– Эли! Свернем налево, в кулуар?

Он прав: мы идем слишком медленно, теряем время на скально-ледовом участке.

– Идем!

Вернувшись, я узнáю, что в этот самый момент в базовом лагере за нами наблюдает Альтаф, пакистанский военный. Увидев нас, он отправляет сообщение нашему агенту Али Сальторо: «Преодолели 8000 метров. Продолжают восхождение, идут вперед». Али передает сообщение дальше, во Францию – Людовику, в Италию – моему другу, альпинисту Даниэле Нарди. Информация стремительно распространяется в интернете. Но целое море облаков, приплывших от Рупальской стены, затопило ребро Мазено и Диамирское ущелье. Никто больше ничего не видел – ни они, ни мы. Мы остались одни на огромной высоте.

Кулуар делается ýже, и волнистые складки из снега и льда становятся все более внушительными.

Температура комфортная, я чувствую себя хорошо.

Я слышу скрип его шагов и спрашиваю:

– Том, как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, все в порядке. А ты?

– Идем дальше. Мы уже недалеко. И тут не так холодно.

Я много думала о решениях, которые мы приняли на протяжении того дня. Во время восхождения я постоянно выбираю, анализирую, отсеиваю варианты. Но за девяносто метров до вершины Нангапарбат сработали другие факторы: чувство, что цель так близка, эмоции, азарт, удовольствие от подъема и то, каким важным было для меня это восхождение. Я думаю, что Том испытывал то же самое, и мы быстро приняли решение продолжать.

– Все в порядке?

– Да.

– Хорошо себя чувствуешь? Да? Не слишком холодно?

– Пощипывает, но терпимо!

– Идем дальше?

– Да!

Томек шесть раз штурмовал зимнюю Нангапарбат и мечтал встретиться с богиней, о которой он так много думал.

Полнота и гармония этого места опьяняет. После целого дня усилий я наконец поднялась к звездам.

25 января 2018 года

Вершина Нангапарбат, 8125 метров

– Томек! Йееесс!

– Эли, что у меня с глазами? Эли, я не вижу свет твоего фонаря, я и тебя едва вижу. Все какое-то размытое!

Сейчас, когда я вспоминаю об этом, мне больнее всего от мысли, что Томек не увидел вершину, о которой столько мечтал. Как будто ему не позволили прикоснуться к святому Граалю…

– Не волнуйся, Том. Держись за мое плечо. Будем спускаться.

Правой рукой я обхватываю его за плечо, разворачиваю и веду, подставив лицо ветру.

Я беру его левую руку, кладу на свое правое плечо.

– Хорошо, Эли.

– Том, ты в порядке?

– Да, Эли. Холодно, но я в порядке.

– Томек! Надень Баф, спрячь лицо!

Но Тому трудно дышать. Он надевает и снова снимает маску. Я останавливаюсь.

– Том, надень Баф, ты отморозишь нос.

– Эли, я не могу дышать! Я задыхаюсь!

– Эли, у меня очень мерзнут руки.

– Том, твою мать, что у тебя под комбинезоном?!

– Мембрана Gore-Tex. Я оставил Gore-Tex.

– Черт побери!

Но он почти не отвечает, изредка произносит только «да» или «нет».

– Ну, Том, идем! Возьми мои палки и следующие десять метров иди с ними. Потом снова обопрешься на мое плечо.

Ледяной ночной ветер заставляет действовать энергичнее. Я делаю большие махи руками, чтобы согреться. Интересно, какая сейчас температура, учитывая ветер? -50 °C, -60 °C или ниже? Жесткость погоды[6] ужасная. Никогда в жизни я еще не испытывала такого всепроникающего холода. Это едва можно вытерпеть.

– Том, ты как? Не слишком замерз?

– Замерз! Мне очень холодно!

Я энергично растираю ему спину.

Внезапно я чувствую себя очень одинокой, потерянной, уязвимой.

– Эли, я не могу сжать кулаки.

Я пытаюсь успокоить его:

– Томек, нужно идти дальше. Держись за мое плечо и спускайся по веревкам.

– Том, каждый пройденный метр – это победа, лагерь все ближе. Давай, мой хороший!

Не могу забыть, как ужасно он выглядит. Господи, помоги нам!

Да, мы одни среди ледяного холода, пугающей тишины и кромешной темноты, но я больше не чувствую себя одинокой.

Проходит пятнадцать минут. Том вымотан, ему нужно отдохнуть. Я усаживаю его на снежный гребень.

1 Томаш Мацкевич. Здесь и далее – примечания переводчика.

2 Дром (La Drôme) – департамент на юго-востоке Франции.

3 Джомо Мийо Ланг Сангму – богиня, обитающая на Эвересте. Прежде чем альпинисты начинают восхождение на вершины Непала, проводится священная церемония «пуджа» – благословение горы. Богиню, обитающую на Эвересте, просят о безопасном пути и долгой жизни.

4 Мало кто из альпинистов рискует совершать восхождение на восьмитысячник (да еще зимой) в альпийском стиле – в максимально быстром темпе, без кислорода и страховочных веревок, не пользуясь услугами носильщиков, вообще без посторонней помощи. Примечание автора.

5 При восхождении на склон альпинисты используют «линии наименьшего сопротивления» – отрезки пути с наименьшей крутизной и где не так скользко, что позволяет обойти сложные участки и продолжить движение.

6 Ощущения человека при одновременном воздействии на него мороза и ветра.

Скачать книгу