Вы не авторизовались

Мой друг Адольф, мой враг Гитлер бесплатное чтение

Эрнст Ханфштангль
Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Посвящается Освальду Шпенглеру (1880–1936), историку, философу, патриоту и другу, чьи незамеченные предупреждения и пророчества о Гитлере обернулись такой жестокой реальностью.

Предисловие

У Эрнста Ханфштангля было две родины. Его мать родом из известной семьи Седжвиков в Новой Англии, двое ее прадедов были генералами во время Гражданской войны, а один из них нес гроб Линкольна на его похоронах. В Германии два поколения Ханфштанглей служили личными советниками герцогов Сакс-Кобург-Гота и считались ценителями и покровителями искусств. Семья владела издательской фирмой в Мюнхене, занимавшейся публикацией отличных репродукций.

Ханфштангль рос в окружении искусства и музыки и сам был прекрасным пианистом. Я много часов провел в его мюнхенском доме, слушая его блистательную игру и разглядывая двухметровую фигуру, склонившуюся над роялем, что делало его похожим на проказливого медведя. У него было прозвище Путци («Паренек»).

Адольф Гитлер тоже был очарован музыкой Путци и сделал его одним из ближайших соратников в 1922 году. Услышав однажды речь Гитлера в пивной, Ханфштангль был поражен его умением держать внимание аудитории. Он писал: «Люди сидели не дыша, позабыв про пиво в своих кружках, они жадно пили каждое слово говорившего». Рядом с Ханфштанглем сидела молодая женщина, не отрываясь смотревшая на Гитлера: «Словно в религиозном экстазе, она перестала быть собой и полностью попала под колдовство абсолютной веры Гитлера в будущее величие Германии».

В тот момент Путци внезапно решил представиться: «Я готов подписаться под девяносто пятью процентами из того, что вы сейчас говорили, а оставшиеся пять процентов мы должны с вами обсудить». В частности, Ханфштангль был против ярого антисемитизма Гитлера.

Как и многие люди в Германии, Ханфштангль полагал, что сможет контролировать Гитлера. Он одолжил фюреру тысячу долларов без процентов, что позволило тому приобрести две американские ротационные печатные машины и превратить еженедельную нацистскую газету в ежедневную. Путци стал его советником по иностранной прессе.

Вскоре Гитлер стал постоянным гостем в квартире Ханфштанглей. Он влюбился в Хелену Ханфштангль и часто играл в игры с их двухлетним сыном Эгоном. И тоже был очарован музыкой Ханфштангля: «Гитлер таскал меня с собой по домам в качестве личного музыканта, сажал за рояль и заставлял играть». Один раз Путци стал играть «Гарвардский футбольный марш» и рассказал, как девушки из команды поддержки и марширующие оркестры заводили толпу, доводя ее до состояния массовой истерии. Это заинтересовало Гитлера, и Путци показал на рояле, как бодрый американский ритм можно соединить с немецкими маршами, и Гитлер начал вышагивать вперед и назад, как тамбурмажор. «Вот что мне нужно для нашего движения!» – воскликнул он. Ханфштангль написал несколько маршей в этом стиле для оркестра штурмовых отрядов (СА), но самым значительным его сочинением стало переложение гарвардского «Fight! Fight! Fight!» (Борьба! Борьба! Борьба!) в «Зиг хайль! Зиг хайль! Зиг хайль!».

Гитлер стал еще ближе с Ханфштанглем во время своего бегства после провалившегося «Пивного путча», когда пришел искать укрытия в загородном доме его семьи. Здесь он был взят под стражу и отправлен в тюрьму. После его освобождения одним из первых мест, которые он посетил, стал новый дом Ханфштанглей за рекой Изар. Сюда фюрер пришел в канун Рождества, чтобы прийти в себя и снова обрести уверенность в будущем. Сначала он попросил Путци сыграть «Liebestod», а потом возился с Эгоном, маршируя по комнате как солдат, показывая ребенку, как нести его маленькую саблю, и имитируя звук артиллерийской канонады. Позже, оставшись наедине с Хеленой, он положил голову ей на колени и сказал: «Если бы только у меня был кто-то, кто заботился бы обо мне». Но добавил, что он никогда не смог бы жениться, потому что вся его жизнь полностью посвящена своей стране. Хелена вспоминала потом: «Мне показалось, что он ведет себя как маленький мальчик, а не любовник. Возможно, он и был таким мальчиком. Было бы ужасно, если бы кто-то вошел. Он решил воспользоваться своим шансом, действительно решил. Это был конец его попыток ухаживать за мной, и я оставила это происшествие без внимания, как будто бы ничего не произошло».

Ханфштангль оставался советником Гитлера по прессе долгие годы. Как и многие, кто помогал Гитлеру на его пути к власти, Ханфштангль думал, что сможет удержать Гитлера от перегибов и крайностей. Однако в 1936 году решающее влияние на Гитлера стал оказывать Мартин Борман, и роль Путци в принятии решений стала чисто номинальной. Некоторое время фюрер раздражался, потому что Ханфштангль называл его «герр Гитлер», вместо «майн фюрер», и обращался к нему как к равному.

Ханфштангль знал, что ему грозит опасность, и как-то сказал Эгону, которому еще не было пятнадцати лет: «Дела плохи. Мы ведь все верили в наше движение. Я до сих пор пытаюсь верить в него». Но Эрнст уже видел разгул коррупции и предчувствовал скорое начало войны с Америкой и Англией: «Внутри страны творятся отвратительные вещи. Я виню в этом в основном мерзавцев, уверенно сидящих в своих официальных кабинетах в Берлине и других местах. Но Гитлер отказывается слушать меня». Казалось, что фюрер сам стал разлагаться.

Ханфштангль предупредил своего сына, что его враги практически наверняка рано или поздно захотят его уничтожить. Несколько месяцев спустя, 11 февраля 1937 года, в день рождения Путци, Гитлер приказал ему лететь в Испанию, где тот должен был защищать интересы немецких репортеров на территории, контролируемой Франко. Вскоре после взлета пилот рассказал Эрнсту, что, когда самолет будет пролетать над районом между Барселоной и Мадридом, Ханфштангля собираются заставить выпрыгнуть с парашютом прямо на территорию красных. А это означало смерть. Сочувствующий пилот не сказал больше ничего, но вскоре один из моторов начал захлебываться. Многозначительно глядя на Ханфштангля, пилот сказал, что им придется совершить посадку на небольшом аэродроме.

Эрнст Ханфштангль и Адольф Гитлер

Оказавшись на земле, Путци сказал, что пойдет позвонит в Берлин и узнает, каковы будут дальнейшие указания. Вместо этого он позвонил своей секретарше в Берлин и сообщил ей, что его задание было внезапно изменено и он отправляется провести свой пятидесятый день рождения с семьей в Баварии. Затем он сообщил пилоту, что фюрер приказал им возвращаться в Уффинг. Вместо этого он сел на ночной поезд до Мюнхена, а утренним поездом уже добрался до Цюриха – к своей свободе.

Откровения в этом переиздании классических мемуаров Ханфштангля могут существенно обогатить представление о том, кем был Гитлер, этот Наполеон XX века. Некоторые историки считают Ханфштангля придворным шутом, недостойным внимания, однако, несмотря на все его причуды, он был одним из немногих людей, когда-либо стоявших рядом с фюрером и выживших, чтобы рассказать о нем историю, полную удивительных подробностей.

Джон Толанд

Предисловие к оригинальному изданию

Последним толчком, подвигнувшим меня на создание и публикацию этих мемуаров, я обязан мистеру Брайану Коннелу. Мы встретились несколько лет назад, и он, занимаясь собственными книгами, никогда не забывал об истории, которую я, по его мнению, мог рассказать. Он снова приехал в Германию в 1956 году и в подробностях описал мне схему нашего сотрудничества, с которой я согласился. Мы стали работать.

Эрнст Ханфштангль

Мистер Коннел провел два месяца в Баварии и каждый день несколько часов записывал на пленку рассказы, которые я диктовал. Его воображение и энтузиазм интервьюера позволили преодолеть мое нежелание погружаться в мрачные воспоминания о тех отчаянных днях. Из этих магнитофонных записей и из ранее собранных мною материалов он впоследствии создал черновой вариант книги, превратившейся после совместной редакции в текст, который вы держите в руках. Тяжкая ноша переписывания на бумагу моих сумбурных воспоминаний пала на бедную миссис Коннел, которой я выражаю отдельную благодарность.

Не в меньшей степени я обязан своей жене, Ренате, за ее огромную помощь в секретарских делах и за ее терпение к бесконечному домашнему беспорядку, который всегда сопровождает литературные труды.

Сама история и ответственность за нее, безусловно, мои, однако в полной мере я должен поблагодарить мистера Коннела за то, что он придумал сравнительно простой способ сократить объем устной речи в печатной форме, и за то, что он помог мне отбросить множество несущественных подробностей.

Наконец, я хочу отдельно поблагодарить тех, без кого не было бы никакого рассказа: моих друзей и товарищей тех лет (многие из них уже умерли), которые были рядом, которые надеялись, трудились и рисковали только ради того, чтобы потом жестоко разочароваться, как это случилось со мной.

Эрнст Ханфштангль

Мюнхен, март 1957 года

Введение к оригинальному изданию

В первые годы после Второй мировой войны, когда ключевые фигуры периода нацизма сошли с политической арены, мнения о том времени людей, принимавших непосредственное участие в тех событиях, были утеряны для истории. Очень быстро стало невозможным реконструировать на основе свидетельских наблюдений удивительную историю двух десятилетий между двумя войнами, за которые Гитлер поднялся к вершинам власти, а весь западный мир был практически брошен на колени.

Те, кто стремится понять движущую силу этих двух десятилетий, будут удивлены, обнаружив, как много людей из ближайшего окружения Гитлера выжило в годы войны. Большинство из них превратились в потрепанные памятники прошлого, неказистых призраков в грязных плащах, населяющих пригороды Мюнхена. Эмиль Морис, старый друг и первый шофер Гитлера; Герман Эссер, один из немногих ораторов партии, который мог настоять на своем в присутствии своего шефа; Генрих Гоффман, его личный фотограф; Зепп Дитрих, телохранитель, а позднее – генерал СС; даже однорукий Макс Аманн, издатель «Моей борьбы» и шеф-редактор газеты Völkischer Beobachter. Оглядываясь назад, я могу сказать, что все они были незначительными фигурами, у них не было ни проницательности, ни достаточного видения мира, чтобы дать целостное представление о становлении политического гения и чудовища, в эпоху которого они жили. Но один из людей, выживших в годы восшествия Гитлера из тени к власти, был совсем другого калибра – доктор Эрнст Ф. Седжвик («Путци») Ханфштангль.

Ханфштангль был представителем вымирающего вида людей – Личностью. Он одним своим внешним видом выделялся из любой толпы. Он походил на башню, ростом сто девяносто сантиметров, с огромной головой и пышной шевелюрой, едва посеребренной сединой, даже когда ему пошел седьмой десяток. Блестящие глаза над прямым носом и резко выступающая челюсть словно отражали его нескончаемый запас смешных комментариев и скабрезных каламбуров, которые были неотъемлемой частью его выступлений. Его огромные руки терзали клавиатуру пианино в лучших традициях романтизма Листа, и лишь немногие могли ставить под сомнение его суждения в вопросах живописи. Его родителями были немец и американка, из такого сочетания генов и воспитания каким-то образом вырос чистокровный кельт. Когда он вспоминал о жизненных невзгодах, пришедшихся на десять лет, проведенных в изгнании, его живое лицо иногда принимало мстительное выражение друида.

В маленькой группе провинциальных заговорщиков, примкнувших к Гитлеру в первые годы после Первой мировой войны, Ханфштангль выделялся, как вековой дуб среди молодой поросли. Он покинул Германию, когда она находилась на пике имперской славы, и уехал работать в Америку, вернувшись же, обнаружил свою страну разрушенной и никому не нужной. Будучи романтической натурой, он загорелся блестящими перспективами, которые рисовал этот практически никому не известный оратор, а его текущее разочарование только дополнялось тем триумфом, который он интуитивно предвидел. Он стал единственным образованным членом внутреннего круга Гитлера и дал этим людям гораздо больше, чем когда-либо получил обратно. Перестав быть для Гитлера окном во внешний мир и наставником в делах искусства, он превратился в нежелательный голос разума, и его постепенно отстранили от дел. Этот процесс занял около двенадцати лет, и потом ему пришлось спасать свою жизнь бегством.

Генрих Гофман (1885–1957) – немецкий фотограф и издатель. Национал-социалист, близкий друг Адольфа Гитлера, его личный фотограф

Вместе со своей американской женой Ханфштангль был новой гранью в мире Гитлера. Его семья была очень уважаема в Мюнхене. Его отец и дед были желанными адвокатами в судах Виттельсбаха и Кобурга. Они были уважаемыми пионерами в сфере издания репродукций произведений живописи и выдающимися членами романтического движения, представленного Рихардом Вагнером и Людвигом Вторым, последним сумасшедшим королем-меценатом Баварии. Сам Ханфштангль нес в себе ауру Гарварда, он был лично знаком с прошлыми, настоящими и будущими президентами США, был не только вхож в лучшие дома Мюнхена и вообще Германии, но и связан с незримой сетью международной общественной жизни. Он был одаренным музыкантом, что помогло ему найти прямой путь к терзаемой душе Гитлера – он блестяще играл музыку Вагнера на фортепьяно.

Йозеф (Зепп) Дитрих (1892–1966) – немецкий военачальник времён Третьего рейха, оберстгруппенфюрер СС и генерал-полковник войск СС

Макс Аманн (1891–1957) – партийный деятель НСДАП, имперский руководитель печати

Громы Ханфштангля, пробегающие сквозь крещендо прелюдии к «Мейстерзингерам» или «Liebestod», были поистине необыкновенными. Его сильные пальцы после войны потеряли часть своей изысканности, а ассоциации в разных настроениях пробуждали смешные воспоминания, а не музыкальную память, однако все еще можно было понять, как его талант мог влиять на незрелый разум, чем однажды Ханфштангль и попытался воспользоваться. Ибо в те далекие годы Ханфштангль пытался решить невыполнимую задачу – превратить Адольфа Гитлера, обладавшего магическим даром оратора и огромным внутренним потенциалом, в государственного деятеля.

В отличие от провинциальных ученых, вроде Дитриха Экарта и Готфрида Федера, и псевдоинтеллектуальных фанатиков, типа Рудольфа Гесса и Альфреда Розенберга, Ханфштангль был единственным в окружении Гитлера образованным человеком из уважаемой семьи с культурными традициями. Ханфштангль пятнадцать лет жил в Соединенных Штатах и был оставлен на свободе «под честное слово» даже после того, как Америка вступила в Первую мировую войну. Он глубоко впитал идею о скрытой мощи морских держав и пытался оградить Гитлера от влияния прибалтов, которые желали отомстить России, и от милитаристских фанатиков, стремившихся вернуть военные долги Франции. По его мнению, Германия никогда не смогла бы снова достичь равновесия и величия без сближения с Англией и особенно с США, о невероятном промышленном и военном потенциале которых он знал не понаслышке. Его основным тезисом, который Ханфштангль пытался закрепить в сознании Гитлера, было то, что любые попытки посчитаться с былыми обидчиками на континенте обратятся в прах, если две морские державы окажутся в противоборствующем лагере.

Будучи протестантом, Ханфштангль пытался сдерживать Гитлера и его главного теоретика, Розенберга, в их кампании против церкви в католической Баварии. Он боролся с политическим радикализмом в любых его проявлениях и вместе с тем, поддерживая главную цель возрождения нации, пытался привлечь Гитлера к традиционными ценностям, которые он сам представлял. Как и многие другие люди его класса и склада ума, Ханфштангль полагал, что поведение Гитлера можно сделать более разумным и взвешенным, как в личной жизни, так и в идеологических взглядах. Все они глубоко разочаровались и были жестоко наказаны за это заблуждение, так как не смогли увидеть, что главной движущей силой поступков Гитлера был не реформизм, а нигилизм.

Семья Ханфштангля первой попыталась социально адаптировать Гитлера. Они познакомили его с миром искусства и культуры, и в те ранние годы становления нацизма их общество было практически единственным узким кругом людей, где Гитлер мог найти покой. После «Пивного путча» именно на их виллу в Баварских Альпах он сбежал в поисках укрытия. Пока Гитлер отбывал тюремный срок, дом Ханфштанглей стал одним из немногих уголков лояльности к нему, а после его освобождения они предприняли последнюю попытку приобщить его к своим ценностям. Потом был некоторый перерыв в отношениях, когда стремление Гитлера к абсолютной власти вырисовывалось все явственней. Тогда Ханфштангль безуспешно попытался использовать свои музыкальные таланты и общественные связи, которые все еще привлекали Гитлера, чтобы заставить того свернуть с революционного пути и, пока не поздно, направить свою энергию в цивилизованное русло.

Ханфштангль был веселым и занимательным собеседником, полным обаяния и жизненной энергии. В его характере было что-то задорное и насмешливое, удивительная способность к красочному и анекдотическому описанию вещей и полное отсутствие внутренних тормозов в ремарках и комментариях. Он наслаждался своей ролью шекспировского шута, подчеркивая свое бахвальство едкими и точными наблюдениями. Более того, у Ханфштангля был один подход к Гитлеру, которым не мог воспользоваться никто другой. В недолгих паузах в ходе выматывающих политических кампаний часто поздно ночью Гитлер искал расслабления, которое мог ему дать только Ханфштангль: час игры на рояле, и у Гитлера успокаивались его издерганные нервы, и он становился более восприимчивым к советам Ханфштангля быть сдержаннее в своих словах и поступках.

Придя к власти, Гитлер назначил Ханфштангля на должность, в которой тот с его обширными знакомствами по всему миру предоставлял для партии наибольшую ценность. Даже после личного разрыва с Гитлером в конце 1934 года и до своего бегства из Германии в феврале 1937 года Ханфштангль занимал номинальный пост советника по иностранной прессе в НСДАП. Его открытое отрицание революционных методов и жесткая критика людей, ответственных за такие действия, вскоре сделали его присутствие неприемлемым для властей предержащих. Даже если, читая эти мемуары, может показаться, что он преувеличивает личное противодействие и негативное отношение к режиму нацистов, его словам было много свидетелей и в Германии и за границей, они смогли бы засвидетельствовать каждое его слово.

Например, он нигде не упоминает о том, как однажды на многолюдном собрании в лицо назвал Геббельса свиньей. Расплатой за этот ранний идеализм стали десять лет изгнания, разочарования и лишений.

Он ушел из жизни скромно, в том же доме в Мюнхене, в котором однажды звучали голоса Гитлера, Геринга, Геббельса, Евы Браун и других давно умерших людей. Вызывая в памяти ассоциации и ощущения, он мог на многие часы полностью погрузиться в прошлое. Он был не только одним из лучших рассказчиков своего времени, но и обладал потрясающим даром пародии, умудряясь вспомнить атмосферу и тембр голосов участников разговора, который происходил двадцать пять, тридцать пять лет назад. Закрыв глаза и вслушиваясь в громогласные речи Гитлера, разглагольствования Геринга, декламации лидеров раннего периода [эволюции нацизма], Дитриха Экарта и Кристиана Вебера, можно было подумать, что ты на самом деле перенесся во времени. Как и его давний приятель, сам Ханфштангль был мастером разговорного слова. Где-то в его мемуарах, которые мы составили вместе, он говорит о маршах и музыкальных композициях, для которых он писал мелодию, полагаясь на других, которые должны были сделать оркестровку. Моей приятнейшей задачей было сделать аранжировку к его потоку воспоминаний.

Будучи человеком артистического склада, Ханфштангль обладал глубинным видением характера Гитлера и его комплексов, которым даже близко не обладал никто из близкого к нему круга в годы его становления как политического лидера. В неполной, хотя и очень обширной биографии Гитлера и истории нацизма Ханфштангль открывает новую грань – образ Гитлера в процессе его развития. Будучи его близким соратником и умным человеком, Ханфштангль умел увидеть комплексы Гитлера, которые определяли его манию величия. Других таких наблюдений нет, потому что ни один другой человек не был способен увидеть подобное и рассказать об этом. На вопрос о том, какое политическое влияние имел Ханфштангль на этого несдержанного демона, ответ может быть только один – никакого. Только благодаря своему доброму имени Ханфштангль остался не запятнанным участием в преступлениях гитлеровского режима. Гитлер прислушивался только к тем, кто разделял его предубеждения и исключительно деструктивные порывы. Но в качестве хроникера процесса, в ходе которого Гитлер стал тем, кем он стал, Эрнст Ханфштангль является уникальным человеком.

Брайан Коннел

Сегодня мне сообщили, что ты теперь в Цюрихе и пока не планируешь возвращаться в Германию.

Полагаю, что причиной этого стал твой недавний полет из Стаакена в Вурцен в Саксонии. Уверяю тебя, что вся эта затея была просто безобидной шуткой. Мы просто хотели дать тебе возможность обдумать некоторые свои чересчур неосторожные высказывания. Ничего, кроме этого, мы не имели в виду.

Я направил к тебе полковника Боденшаца, чтобы он дал тебе дальнейшие объяснения лично. Я считаю, что по многим причинам жизненно необходимо, чтобы ты вернулся в Германию немедленно вместе с Боденшацем. Даю тебе свое слово чести, что ты сможешь оставаться здесь среди нас, как это всегда было, абсолютно свободным. Брось свою подозрительность, будь разумен. С самыми дружескими пожеланиями. Хайль Гитлер!

Герман Геринг

P. S. Я рассчитываю, что ты откликнешься на мою просьбу.

Глава 1
Гарвардский подарок Гитлеру

Двенадцать лет, сделавших Гитлера. – Мои школьные дни с отцом Гиммлера. – Предки Седжвиков, Гейне и Ханфштанглей. – Гарвард и Теодор Рузвельт. – Конфликт на Пятой авеню. – Предсказания немецкого еврея. – Мнение американского военного атташе о Гитлере. – Знакомство с агитатором.

Ящик для поленьев в углу камина в моей библиотеке до сих пор закрыт походным ковром, который я одолжил Гитлеру, когда он был заключенным тюрьмы в Ландсберге. Это не то чтобы священная память, но постоянное напоминание о двенадцати годах его пути к власти. В этот период я был членом близкого круга его единомышленников, а из выживших у меня, пожалуй, лучше всего подвешен язык. После освобождения из тюрьмы он пришел именно в мой мюнхенский дом, который я с огромным трудом смог вернуть себе обратно после долгих горьких лет изгнания. Мы стали первой уважаемой мюнхенской семьей, где он был впервые принят, когда еще пребывал в неизвестности. Все время нашей долгой связи я пытался внушить ему какие-то принципы и идеи цивилизованной жизни, и все ради того, чтобы оказаться задавленным криками невежественных фанатиков, его ближайших приятелей. Я вел битву и проигрывал ее против Розенберга и его сомнительных расовых теорий, против Гесса и Хаусхофера^[1]с их узколобыми солдафонскими представлениями о мировой политике и стратегии и против Геббельса с его зловещим и крайне убедительным радикализмом.

Карл Хаусхофер

Говорили, что я был придворным шутом Гитлера. Конечно, я рассказывал ему свои шутки, но только для того, чтобы привести его в такое настроение, когда, как я надеялся, он способен был здраво рассуждать. Я был единственным человеком, который мог сыграть на рояле «Тристана» или «Мейстерзингеров», чтобы порадовать его, и, когда это приводило его в правильное состояние мысли, мне в лице одного из его соратников часто удавалось предостеречь его от самых необдуманных поступков. Долгие годы он использовал меня, чтобы придать ореол респектабельности нацистской партии, и когда он уже не мог выносить мою публичную критику крайностей в политике новой Германии, то натравил на меня гестапо и вынудил бежать из страны.

Издано великое множество книг о Гитлере и его времени. Архивные документы его режима были представлены на Нюрнбергском процессе, и с тех пор те или иные сведения регулярно появлялись в официальных публикациях в Америке и Англии. Я не могу надеяться и даже не буду пытаться соревноваться с этой массой документов. Однако, как мне кажется, все еще мало известно о Гитлере как о человеке, в частности о становлении его характера именно в те годы, когда я знал его так хорошо. Когда я встретил его в начале двадцатых годов, он был малозаметным политическим деятелем, несостоявшимся бывшим военным, нелепо смотревшимся в своем синем сержантском мундире. Он выглядел как цирюльник из пригорода в выходной день. Самым большим его достоинством, которое я заметил на одном из партийных собраний, был его голос и исключительное влияние, которое он как оратор оказывал на слушателей. Однако его практически не принимали всерьез, и в редких газетных репортажах даже его имя писали неправильно.

Ко времени ремовского путча в 1934 году, незадолго до моего разрыва с ним, он превратился в убийцу, рвущегося к власти демонического монстра, которого узнал весь мир, о чем потом очень пожалел. Несомненно, черты характера, которые направили его развитие в эту сторону, были у него всегда. Темперамент человека не меняется. Но получившийся человек стал результатом комбинации обстоятельств, окружения, огромного числа никчемных и невежественных советчиков и, что самое важное, глубочайшей личной неудовлетворенности. История, которую я собираюсь рассказать, стала результатом близкого сотрудничества и наблюдения за человеком, который был импотентом (в медицинском смысле этого слова). Огромная нервная энергия, которая не находила нормального выхода, находила выход сначала в подчинении окружающих, затем страны, затем Европы и повела бы к завоеванию всего мира, если бы его не остановили. В безжизненной пустыне своей личной жизни он лишь однажды почти нашел женщину (такого мужчины он не нашел никогда), которая смогла принести ему облегчение.

Мне потребовались годы, чтобы увидеть всю глубину его личных проблем. Нормальный человек очень медленно привыкает к отсутствию нормы и даже тогда пытается убедить себя, что возврат к нормальному состоянию еще возможен. Гитлер же был совершенно не в себе. Его политические взгляды были извращенными и легкомысленными. Опять же, нормальный человек предполагает, что общепринятые взгляды формируются в результате анализа аргументов, примеров и доказательств. Это были мои заблуждения. Я оставался рядом с Гитлером, потому что был убежден, что его природный гений должен вознести его на вершину. По крайней мере в этом я оказался прав. Но когда он оказался там, его пороки разрослись, а не уменьшились. Именно вкус власти в конечном счете испортил его. То, что случилось после, стало лишь естественным следствием того, что произошло ранее. Об этом и будет мой рассказ.

* * *

Одна весьма косвенная связь с нацистской верхушкой уходит еще в дни моего ученичества. Моим классным руководителем в Королевской Баварской гимназии Вильгельма до начала века был не кто иной, как отец Генриха Гиммлера.

Его дед был жандармом в деревне у озера Констанца, но отец поднялся по социальной лестнице и одно время служил наставником принца Баварского Генриха. В результате он стал ужасным снобом, в любимчиках у него ходили молодые титулованные особы его класса, а к ребятам без соответствующего происхождения он относился с презрением, хотя многие из нас вышли из обеспеченных и уважаемых семей. Его сын был гораздо младше меня, и я помню его бледным, лунолицым, очень надоедливым ребенком, которого иногда видел, привозя работы на дом его отцу на Штернштрассе.

Потом он пошел в ту же школу, и помню, я слышал от старших мальчиков, что у него была крайне плохая репутация, потому что он был ябедой, постоянно доносившим своему отцу на товарищей. Однако в то время я уже учился в Гарварде и был далеко.

На самом деле я наполовину американец. Моя мать – урожденная Седжвик-Гейне. Моя бабушка по материнской линии происходила из известной в Новой Англии семьи и приходилась сестрой генералу Джону Седжвику, погибшему в битве при Спотсильвании во время Гражданской войны, чья статуя установлена в Вест-Пойнте. Мой дед, Уильям Гейне, тоже был генералом в Гражданскую войну. Он служил у генерала Дикса в Потомакской армии. После либеральной революции 1848 года он уехал из родного Дрездена и, будучи по образованию архитектором, одно время помогал декорировать парижскую Оперу, после чего эмигрировал в Штаты. Там он стал известным иллюстратором и помогал адмиралу Перри в качестве официального художника во время его экспедиции в Японию. Он был одним из генералов, которые несли гроб Авраама Линкольна во время похоронной процессии.

Моя мать умерла в 1945 году в возрасте 86 лет, и она помнила эту сцену во всех деталях. Она также прекрасно помнила визиты Вагнера и Листа в семейный дом ее отца в Дрездене, где она впервые повстречала Эдгара Ханфштангля, моего отца. Он был одним из самых красивых мужчин своего времени и, боюсь, стал прямой причиной разрыва женитьбы короля Людвига II Баварского и его прекрасной кузины Софии Шарлотты, герцогини Баварской, которая позднее стала герцогиней Алансон, после того как вышла замуж за внука Луи-Филиппа.

Я не хочу слишком вникать в эти личные подробности, но история моей семьи сыграла основополагающую роль в моих отношениях с Гитлером. Ханфштангли были состоятельными людьми. Три поколения они служили личными советниками герцогов Сакс-Кобург-Гота и были известными ценителями и покровителями искусств. Семейное предприятие, основанное моим отцом, было и остается по сей день одним из первых в области репродукций картин. Фотографии трех кайзеров Германии, Мольтке^[2] и Роона^[3], Ибсена, Листа, Вагнера и Клары Шуман, сделанные моим дедом по линии Ханфштанглей, задавали стандарты своего времени. Двери нашего дома на вилле, построенной на Либихштрассе, в то время на окраине Мюнхена, всегда были открыты для гостей. Немногие люди искусства того времени не отметились в гостевой книге нашего дома. У нас бывали Лили Леманн^[4] и Артур Никит^[5], Вильгельм Буш^[6], Сарасате^[7], Рихард Штраус, Феликс Вайнгартнер^[8] и Вильгельм Бакхауз^[9]. Мои родители дружили с Фритьофом Нансеном и Марком Твеном. Атмосфера нашего дома была, можно сказать, нарочито интернациональной. Моя мать украсила часть дома зелеными занавесками, потому что это был любимый цвет королевы Виктории, чей портрет с подписью, адресованной по какому-то случаю моему отцу, смотрел на нас из тяжелой серебряной рамы. Разговоры щедро пересыпались французскими фразами. Гости сидели в chaise-longue [шезлонгах] за paravent [ширмами], а дамы страдали от migraine [мигрени]. Они делали teint [макияж] и пользовались parfum [духами], а друзья назначали rendez-vous [встречу] tête-à-tête [наедине] в foyer [фойе] оперы. Моя семья поддерживала бисмарковскую монархию и, нет нужды говорить, испытывала личную неприязнь к Вильгельму II.

Вместе с тем мы всегда испытывали огромный энтузиазм в отношении социального и технологического прогресса. Либеральные традиции 1848 года были сильны. У нас даже была собственная ванная, это в то время, когда принц-регент посещал заново отреставрированную гостиницу «Четыре сезона» раз в неделю, чтобы принять душ. Жаркий спор о преимуществах капитализма перед социализмом был уже в самом разгаре, и великим пророком новых отношений между работодателем и рабочим стал Фридрих Науманн с его идеями национального социализма. Я вспоминаю, что, когда мне не было и тринадцати, я стал постоянным читателем его еженедельного журнала Die Hilfe, а его рассуждения о преимуществах социальной монархии, основанной на христианско-социалистических принципах, стали моим главным политическим убеждением. Как потом я убедился на своем горьком опыте, это был не тот национал-социализм, о котором думал Гитлер.

В этой атмосфере я и родился в 1887 году. Сегодняшний день отстоит от того времени по меньшей мере на три эпохи. Тогда же родилось и мое прозвище, Путци, которое я вынужден был терпеть с тех пор, не в силах что-либо изменить. В два года я подхватил дифтерию во времена, когда вакцинации и детской хирургии совсем не доверяли. Мою жизнь спасла старая горничная, жившая с нами, крестьянка, которая неутомимо кормила меня с ложечки, приговаривая: «Путци, съешь это, путци». На местном баварском диалекте «путци» означает «мальчуган», и, хотя мне уже семьдесят лет и ростом я все еще под два метра, это прозвище меня не отпускает.

У меня было три гувернантки. Из них моей любимой осталась Белла Фармер, розоволицая английская красавица, приехавшая из Хартлпулз и рекомендованная моему отцу во время одного из его визитов в Англию женой великого живописца викторианской эпохи, Альма-Тадема. Она просмотрела список претенденток для моей матери и выбрала самую привлекательную. Несмотря на это, самым запомнившимся впечатлением моего детства стал старший сержант Штрайт. Он был великолепным человеком, сыном лесника из Киссингена. У него были внушительные усы, какие носили в Баварской королевской гвардии, и мой отец взял его на работу по рекомендации друга, генерала фон Эйлера, чтобы защитить своих четырех сыновей от опасностей, которым те подвергались, общаясь со слишком большим числом взрослых людей от искусства.

Фридрих Науманн (1860–1919) – германский политический деятель, монархист и социал-либерал, бывший пастор. Один из основателей немецкого Веркбунда

Он приходил каждым воскресным днем, чтобы обучать нас военным умениям, и заставлял маршировать вдоль по лужайке, как знаменитые солдаты Lange Kerls Фридриха Великого. Кажется, даже моя несчастная сестра Эрна участвовала в этих маневрах.

Штрайт делал вид, что отчитывает нас, как толпу нерадивых рекрутов, и мы обожали его. Он был внушительным человеком и околдовывал нас своими рассказами о военных подвигах, хотя я и не знаю, откуда он их брал, потому что не думаю, что баварская армия выиграла хотя бы одну битву. Все это имело особые последствия для меня, поскольку я прожил в Америке с 1911 по 1921 год, пропустив всю Первую мировую войну, и никогда не смог побороть тоску и комплекс неполноценности при мысли о том, что я не видел войны, которая косой прошлась по моему поколению и унесла жизни двух моих братьев.

Было решено, что в качестве вклада в семейное предприятие, когда придет время, я стану у руля филиала, открытого моим отцом в 1880-х годах на Пятой авеню в Нью-Йорке. Первым шагом для меня стало знакомство с родиной матери. Итак, в 1905 году меня отправили в Гарвард. Это было прекрасное время. Я приобрел друзей, которые в будущем стали выдающимися людьми, среди них были Т. С. Элиот^[10], Уолтер Липман^[11], Хендрик фон Лоон^[12], Ганс фон Кальтенборн^[13], Роберт Бенчли^[14] и Джон Рид^[15]. Одно происшествие также способствовало тому, чтобы я стал желанным гостем в Белом доме. Я был здоровым детиной в то время и пытался собрать спортивную команду. Мы тренировались на реке Чарльз однажды холодным весенним утром 1906 года, когда один неуклюжий каноист попал в передрягу на стремнине и вывалился за борт. Все подумали, что это шутка, но мне не понравилось, как это выглядело со стороны, поэтому я прыгнул в лодку и стал грести к тому месту, где он барахтался. Он выбился из сил и пошел ко дну, и мне пришлось в одежде нырять за ним и заталкивать его обратно в лодку. Потом я сменил мокрую одежду и присоединился к своей команде.

На следующий день газета Boston Herald and Globe вышла с сенсационным репортажем о «Ханфштангле, герое Гарварда» и о том парне, студенте теологического факультета, который утонул бы без моей помощи, ну и прочая ерунда. Мое имя написали совершенно невероятным образом, но тем не менее оно стало известным в колледже, и именно после этого я познакомился с Теодором Рузвельтом, старшим сыном президента.

В Гарварде я снискал большой авторитет как пианист. Этому, безусловно, были причины. Моими учителями в Мюнхене были Август Шмидт Линдер и Бернхард Штавенхаген, один из последних учеников Листа, а мои большие руки позволили мне в совершенстве овладеть стилем романтической школы. Однако мои музыкальные таланты в основном были востребованы для воодушевляющих маршей на матчах по американскому футболу. Я даже сочинил один из этих маршей, «Фалара», сыгранный мною на мотив одной старой немецкой мелодии. Гарвардская футбольная команда брала меня с собой, чтобы я подбадривал их игрой на рояле перед матчем. Президент Теодор Рузвельт, типичный экстраверт, услышал о моем подвиге от своего сына и пригласил меня в Вашингтон зимой 1908 года. В последующие годы я часто встречался с ним, но эта встреча сильнее всего отпечаталась в моей памяти: сугубо мужская компания в предрассветный час в подвале Белого дома и я, порвавший семь басовых струн на его превосходном «Стейнвее».

Я вернулся в Германию из Гарварда в 1909 году, чтобы в течение года отслужить в частях Баварских королевских пехотинцев. Вся военная подготовка на службе осталась с XVIII века. Мы брали ружья на плечо, маршировали со знаменем, стояли в карауле перед королевским дворцом, и единственным случаем, отдаленно напоминавшим военные действия, стал эпизод, когда несколько моих гарвардских друзей под началом Гамильтона Фиша (позже он примкнул к лагерю изоляционистов в Конгрессе США) увидали меня, стоящего на часах, и пригрозили сбить мою каску и сыграть ею в футбол прямо на Фельдернхалле. Когда я пригрозил позвать охрану, они оставили меня в покое. Потом после года обучения в Гренобле, Вене и Риме я вернулся в Штаты и принял бразды правления филиалом предприятия Ханфштанглей на Пятой авеню.

Трапезничал я в основном в гарвардском клубе, где познакомился с молодым Франклином Делано Рузвельтом, в то время набиравшим популярность сенатором от штата Нью-Йорк, и получил несколько приглашений погостить у его двоюродного брата Тедди, бывшего президента, который ушел на покой и жил в своем владении на Сагамор-хилл. Он был горячо рад видеть меня в своем доме, кроме того, дал мне два совета, которые сильно повлияли на мое мировоззрение. «Ну, Ханфштангль, – говорил он, – как прошла твоя военная служба? Бьюсь об заклад, что она не причинила тебе никакого вреда. Я краем глаза видел твою армию в Деберице, когда наносил визит кайзеру, дисциплина, подобная той, никому не может навредить. Ни одна нация не выродится, если будет поддерживать такие стандарты». Должен сказать, что меня очень удивили его слова, потому что Вильгельм II совсем не способствовал росту популярности Германии в то время, однако это замечание стало еще одним доводом в пользу идеализированного представления об армии, которое я получил от сержанта Штрайта. Потом мы говорили об искусстве, литературе и политике, и экс-президент выдал фразу, которая навсегда отпечаталась в моем мозгу: «Ханфштангль, твой бизнес заключается в том, чтобы выбирать лучшие картины, только помни, что в политике выбирают меньшее из двух зол».

Представительство Ханфштанглей удивительным образом сочетало в себе бизнес и развлечения. Знаменитостям, которые были там моими гостями, нет числа: Пирпонт Морган, Тосканини, Генри Форд, Сантос-Дюмон, Чарли Чаплин, Падеревский и дочь президента Вильсона. Когда грянула война, нельзя сказать, чтобы я был удивлен. Несколько лет назад один мой старый гарвардский друг из Нового Орлеана, Фредди Мур, проживший большую часть жизни в Константинополе, однажды сказал: «Помни, Ханфи, следующая война начнется не на франко-германской границе, а на Балканах». Выстрелы в Сараево подтвердили его пророческие слова.

Особых сомнений в том, чью сторону в конечном счете в этом конфликте примет Америка, не было, но я пытался изо всех сил поддерживать репутацию немецкого флага.

Я договаривался с оркестрами с немецких судов, блокированных в гавани Нью-Йорка, чтобы они приходили и играли для наших соотечественников в поместье Ханфштанглей. Если они играли «Стражу на Рейне» и это привлекало враждебно настроенную толпу, я просил их быстро переключиться на «Голубой Дунай». Но в обществе, которое стало считать даже немецких такс «пятой колонной», это работало только непродолжительное время. Однажды окна моего магазина разбили, и с тех пор я понял, что осторожность – лучшая сторона доблести. Когда Америка наконец присоединилась к союзным войскам, мне повезло, что моим адвокатом был сенатор Элайю Рут, служивший государственным секретарем при Рузвельте. В обмен на мое обещание не участвовать в какой-либо антиамериканской деятельности я не был интернирован. Я ему сказал, что если бы мог, то устроил бы им веселую жизнь, но одного малого усилия недостаточно, чтобы повлиять на исход войны. И они оставили меня в покое, хотя моя свобода передвижения фактически была ограничена Центральным парком. Тем не менее это не помешало администратору трофейного имущества присвоить себе все активы фирмы Ханфштанглей в последние месяцы войны. Они стоили около полумиллиона долларов, а были проданы на аукционе примерно за восемь тысяч. Однако сразу после подписания перемирия мне разрешили основать свое дело, и я открыл «Магазин академического искусства», как я его назвал, прямо напротив Карнеги-холла. Этот бизнес позволил мне держаться на плаву следующие три года.

Новостей из Германии было немного. Я слышал, что большевики захватили власть в Мюнхене, однако для меня в ту пору это имело другое значение, чем сегодня. Тогда мне казалось, что это была форма популярного движения сопротивления против победившей стороны, участники которого, безусловно, были крайне разгневаны. Я задержался в Штатах из-за разрыва дипломатических отношений, а в 1920 году женился. Жену мою звали Хелен Нимейер, она была единственной дочерью американского бизнесмена немецкого происхождения, эмигрировавшего из Бремена. В следующем году родился наш сын Эгон. Мне действительно казалось, что пришла пора вернуться домой. Поэтому, уладив некоторые дела, связанные с продажей моего дела партнеру Фридриху Денксу, сыну лютеранского священника, в июле 1921 года мы отплыли на пароходе «Америка», направляясь в Бремен. Я не был в Германии уже десять лет и путешествовал с солидными документами, выданными швейцарским консулом в Нью-Йорке, как представитель интересов Германии. Спустя совсем немного времени эти документы спасут жизнь Адольфу Гитлеру.

Я обнаружил Германию расколотой на части, на грани разрухи. Городские рабочие, сторонники центристов, и капиталисты поддерживали новую республику, юнкеры, верхушка среднего класса и крестьяне мечтали о старой монархии. Даже бодрящий солодовый воздух Мюнхена не мог отвлечь от вида некрашеных домов и осыпающегося фасада прекрасного Королевского театра. Моя семья встречала нас на вокзале, уже без моей матери, Эрны, и без моего старшего брата Эдгара, а первой трудностью, с которой мы столкнулись в гостинице «Четыре сезона», было найти молока для маленького Эгона. Оно выдавалось по норме, да и найти его можно было, лишь заказывая дикие количества кофе, чтобы оправдать получение маленьких бутылочек сливок, которые выдавались вместе с каждой банкой кофе. К счастью, моя мать, верная своему коннектикутскому прошлому, купила небольшую ферму рядом с Уффингом на озере Штафель у подножия Альп, поэтому, в отличие от большинства немцев, у нас не было проблем с едой. К сожалению, мать стала жертвой мошенников-слуг, работавших на ферме, которые продавали продукты на черном рынке по заоблачным ценам, а разницу клали себе в карман.

Практически первым политическим событием, которое отметило мое возвращение, стало убийство парой правых радикалов Матиаса Эрцбергера, который в 1881 году подписывал перемирие. Взаимные угрозы, статьи о сепаратизме, путчизме и терроризме заполняли газетные полосы того времени. Тон прессы с каждым днем становился все более агрессивным и оскорбительным. Мне стало очевидно, что в политическом смысле Германия превратилась в сумасшедший дом, с тысячью вариантов развития и без единой спасительной идеи. Я по привычке был консерватором или, по крайней мере, монархистом и с сожалением вспоминал счастливые дни Людвига Второго и Рихарда Вагнера. Как и для большинства экспатриантов, мои часы остановились в момент, когда я покинул Германию, и мне казалось, что все старое и напоминавшее мне о старых временах было хорошим, а все новое в жизни, не вписывавшееся в это представление, было дурным. Мне было обидно презрительное отношение к армии, и меня глубоко потрясала бедность честных рабочих. Меня миновали беды предыдущего десятилетия, и, может быть несколько неловко, я хотел помочь своей стране, но не мог найти применения своим силам.

Маттиас Эрцбергер (1875–1921) – немецкий писатель и политик. Член партии Центра. Руководитель комиссии по перемирию и рейхсминистр финансов Веймарской республики

Чтобы привести свои мысли в порядок и понять, что делать, я решил изучать немецкую историю. Мы снимали квартиру, которая принадлежала приемной дочери живописца Франца фон Штука, на Генцштрассе, 1, в Швабинге, мюнхенском Монпарнасе, и я обратился к своим книгам в надежде, что прошлые события могут дать ключ к решению проблем времени настоящего. Я открыл для себя, что идеальным персонажем, вокруг которого стоило сосредоточить свои исследования, был американский лоялист Бенджамин Томпсон, граф Рамфордский. В последнем десятилетии XVIII века он провел реформы управления и общественной жизни в Баварии для курфюрста Карла Теодора. Я обнаружил так много удивительных параллелей в его работах по социальным преобразованиям с современной мне ситуацией, что решил написать книгу о нем.

Одним из людей, с которыми я обсуждал свои планы, был Рудольф Коммер, блестящий австрийский писатель, с которым я познакомился еще в Нью-Йорке. В моем начинании он сразу увидел прекрасную идею для фильма, и в течение большей части лета 1922 года мы работали с ним над сценарием на вилле в Гармиш-Партенкирхен. Наконец мы закончили, и результат наших трудов имел объем «Войны и мира» Толстого, так что неудивительно, что фильм этот никогда не был снят. Незавершенность проекта с лихвой компенсировалась хорошей компанией умных людей, включая многих еврейских друзей Рудольфа, например Макса Палленберга, известного актера, и его еще более известную жену Фрици Массари. Их циничное и пренебрежительное отношение к старому режиму было абсолютно противоположно моим политическим убеждениям, однако мы стали верными друзьями.

Одно из пророчеств Коммера навсегда впечаталось в мою память. Я встретил его, прогуливаясь по Партнахкламме в день, когда все газеты пестрели новостями об очередном политическом убийстве, жертвой которого стал Вальтер Ратенау, еврей, министр иностранных дел. Как раз в то время антисемитские настроения в Германии приобретали серьезный размах, и с недавних пор повсюду в глаза бросались красные свастики и оскорбительные антиеврейские надписи, намалеванные на городских стенах и скалах вокруг Гармиша.

Коммер сказал: «Грязные дела затеяли эти ваши друзья-монархисты. (Он сказал „монархисты“, так как термин „национал-социалист“ был еще практически неизвестен.) Этот их расовый романтизм приведет в никуда. Есть лишь одна опасность. Если появится какая-нибудь политическая партия с антисемитской программой во главе с фанатиком евреем или полукровным евреем, нам придется быть начеку. Потому что только такой человек сможет довести это дело до конца». Время показало, насколько он был прав.

Между годами в Гарварде и встречей с Гитлером прошло много времени, но в моем случае связь была самой прямой. В 1908 году я участвовал в шоу под названием «Факиры судьбы» в клубе «Пудинг по-быстрому», где я был одет в студенческое облачение прошлых веков, изображая голландскую девочку Гретхен Спутсфайфер. Другим участником представления был Уоррен Робинс. К 1922 году он занял высокую должность в американском посольстве в Берлине, а я в то время уже около года жил в Мюнхене. Я уже встречался с ним не так давно, а во вторую неделю ноября он мне позвонил по телефону.

«Слушай, Ханфи, – сказал он, – что у вас там в Баварии происходит?» Мне пришлось рассказать ему, что, честно говоря, я не знаю. Вся страна в те неспокойные послевоенные годы представляла собой арену политической агитации, и мне не слишком хотелось пытаться держать руку на пульсе событий. «Ну, мы посылаем туда нашего молодого военного атташе, капитана Трумэна-Смита, чтобы он у вас осмотрелся, – продолжил он. – Позаботься о нем и представь его некоторым людям, хорошо?»

Трумэн-Смит оказался очень приятным молодым офицером лет тридцати, выпускником Йеля, но, несмотря на это, я был с ним приветлив^[16]. Я дал ему письмо к Паулю Николаусу Косману, редактору Münchner Neueste Nachrichten, и пригласил его к себе на ланч, когда ему будет удобно. Должен сказать, он работал как муравей. За несколько дней он встретился с наследным принцем Руппрехтом, Людендорфом^[17], фон Каром^[18], графом Лерхенфельдом и другими людьми, которые входили в высшие государственные круги. Вскоре он уже знал о политической ситуации в Баварии больше, чем я.

Мы обедали в последний день его визита 22 ноября, когда он сообщил, что более или менее завершил свои дела. В посольстве ждали его возвращения, и он уезжал ночным поездом.

– Должен сообщить вам одну вещь, – сказал он мне. – Этим утром я встретил самого удивительного человека, которого когда-либо видел.

– Правда? – ответил я – И как его зовут?

– Адольф Гитлер.

– Вы, должно быть, ошиблись именем, – сказал я. – Не путаете ли вы его с Гильпертом, германским националистом, хотя, честно говоря, я не вижу ничего примечательного в нем.

– Нет, нет, – повторил Трумэн-Смит. – Гитлер. В округе развешаны плакаты о митинге, который должен состояться сегодня вечером. Говорят, он выступает с лозунгами «Нет евреям!», но вместе с тем у него самая убедительная позиция в отношении немецкого самосознания и прав рабочих и нового общества… У меня сложилось впечатление, что он сыграет значительную роль в политике, и, нравится он вам или нет, он точно знает, к чему стремится. Он говорит, что люди в Берлине никогда не смогут объединить нацию, если они будут продолжать действовать как сейчас. Первым делом нужно удалить красную толпу с улиц и молодежь из подворотен, надо привить некоторое представление о порядке и дисциплине и восстановить уважение к армии и людям, сражавшимся на войне. У него точно есть представление о направлении развития, которого нет ни у кого из нас. Мне дали удостоверение прессы на сегодняшний митинг, а я не могу пойти. Может, вы заглянете туда вместо меня и поведаете о своих впечатлениях?

Вот так я встретил Гитлера.

Я проводил Трумэна-Смита на станцию, где мы встретились с одним очень неприятным типом, который ждал нас на платформе, – неопрятный мужчина с землистого цвета лицом, выглядевший как полуеврей, в негативном смысле этого слова. Трумэн-Смит познакомил нас: «Это герр Розенберг. Он пресс-секретарь Гитлера и дал мне билет на сегодняшний вечер». Я не был в восторге от всего этого, но мы проводили поезд, и затем мой новый знакомый предложил мне составить компанию на этой встрече. И вот мы отправились на трамвае до пивной «Киндлкеллер», где и происходило все это действо. Мне немногое удалось вытянуть из него, только то, что родом он из Прибалтики и не имеет никакого представления о мире за пределами Центральной Европы.

Большой Г-образный зал «Киндлкеллер» был битком набит самой разношерстной публикой. Казалось, что там была куча людей из класса консьержей и лавочников, немного бывших офицеров и мелких чиновников, огромное количество молодежи и рабочих. Довольно много людей были одеты в национальные баварские костюмы. Мы с Розенбергом протолкались сквозь толпу до столика прессы, который находился справа от помоста.

Я осмотрел зал и не увидел никого знакомого ни среди зрителей, ни на помосте. «А где Гитлер?» – спросил я журналиста средних лет, сидевшего рядом со мной. «Видите тех трех вон там? Низенький – это Макс Аманн, в очках – Антон Дрекслер, а третий – Гитлер». В тяжелых ботинках, темном костюме и кожаном плаще, белом накрахмаленном воротничке и со странными усиками, он не производил особого впечатления, походя скорее на официанта в привокзальном ресторане. Тем не менее, когда Дрекслер объявил его выход, зал взорвался аплодисментами. Гитлер выпрямился и прошел мимо столика для прессы быстрым уверенным шагом, безусловно выдававшим в нем бывшего военного.

Антон Дрекслер (1884–1942) – основатель Немецкой рабочей партии, которую позднее под новым названием НСДАП возглавил Адольф Гитлер

Атмосфера в зале была до предела наэлектризована. Как оказалось, это было его первое появление на публике после отбытия короткого тюремного заключения за разгон собрания, на котором выступал баварский сепаратист по фамилии Баллерштедт, поэтому сегодня ему приходилось быть осторожным в выборе слов, чтобы полиция не арестовала его снова за нарушение общественного спокойствия. Возможно, именно это дало его речи ту восхитительную силу, которой по иронии судьбы я ни разу больше не чувствовал ни у него, ни у кого-либо другого. Никто, кто судит о его возможностях оратора по его выступлениям в дальнейшем, не может правильно оценить его дар. Со временем его стали пьянить собственные речи перед гигантскими толпами, а использование микрофона и громкоговорителей убило былую индивидуальность его голоса. В ранние годы он владел голосом, речью и аудиторией так, как не получится никогда ни у кого, а в тот вечер он был в своей лучшей форме.

Я был не далее чем в трех метрах от него и внимательно наблюдал за выступлением. Первые десять минут он излагал историю последних трех-четырех лет, очень грамотно аргументируя свою позицию. Негромким, сдержанным голосом он нарисовал картину происходившего в Германии с ноября 1918 года: крах монархии и Версальский мир, основание республики после бесславного поражения в войне, понимание ошибочности международного марксизма и пацифизма, вечная классовая борьба и в результате – безнадежная патовая ситуация с работодателями и рабочими, с националистами и социалистами. В некоторых его фразах и коварных намеках слышалась изысканность аристократических бесед великосветских салонов. Не было сомнений, что родом он из Австрии. Хотя большую часть времени он говорил с верхненемецким акцентом, случайные слова выдавали его. Помню, как он произносил первый слог слова Europe на латинский манер «айу», что характерно для Вены, в отличие от северонемецкого «ой», были и другие примеры, которые сложно передать на английском. Когда он чувствовал, что аудитории интересна тема его речи, он слегка отодвигал левую ногу в сторону, как солдат, стоящий по стойке «вольно», и начинал активно жестикулировать, демонстрируя богатейший арсенал жестов. В его речи не было того лая и криков, которые выработались у него позже, у него был потрясающий насмешливый юмор, который, обличая, не был оскорбительным.

Он зарабатывал очки на всех фронтах. Сначала он критиковал кайзера за слабовольность, затем переключился на поборников Веймарской республики, потакавших требованиям победителей и отрывающих от Германии все, кроме могил погибших в войне. В его обращении к аудитории был мощный призыв к бывшим военным. Он сравнивал движение сепаратистов и религиозную специфику баварских католиков с товариществом, которое возникало на фронте, ведь солдат никогда не спрашивал у раненого товарища о его религии, прежде чем перевязать ему рану. Он подробно останавливался на вопросах патриотизма и национальной гордости, в подтверждение своих слов приводя деятельность Кемаля Ататюрка в Турции и Муссолини с его маршем на Рим, случившимся тремя неделями ранее.

Он обрушивался на спекулянтов, наживающихся на послевоенном дефиците. Помню, он сорвал бурю аплодисментов, когда раскритиковал их за трату иностранной валюты на импорт апельсинов из Италии для богатых, когда рост инфляции поставил половину населения на край голода. Он нападал на евреев, не столько на почве расизма, а за то, что те заполонили черный рынок и наживались на горе вокруг них – обвинение, которое нашло крайне благодарных слушателей. Потом он обрушился на коммунистов и социалистов за их стремление разрушить немецкие традиции. Все эти враги народа, объявил он, однажды будут beseitigt, буквально – ликвидированы или устранены. Это было идеально подходящее слово в тех обстоятельствах, и в нем я не увидел никакого зловещего подтекста. Я даже сомневаюсь, имело ли это слово для Гитлера то же значение, которое оно приобрело позже, но это длинная история.

По мере приближения к основной теме своей речи он стал говорить быстрее, его руки эффектно отмечали главные моменты тезисов и антитезисов, сопровождая взлеты и падения его интонации, усиливая масштабность проблем и подчеркивая основные идеи. Иногда ему возражали. Тогда Гитлер слегка подымал правую руку, будто ловя мяч, или сгибал руки, и одним-двумя словами возвращал аудиторию на свою сторону. Его техника речи напоминала приемы нападения и защиты фехтовальщика или балансирование канатоходца. Иногда он напоминал мне искусного скрипача, который никогда не доводил движение смычка до конца, а всегда заканчивал слабым продолжением звука – мысли, которая не нуждалась в грубом словесном выражении.

Я смотрел на присутствующих в зале. Куда девалась аморфная толпа, которую я видел всего час назад? Что внезапно захватило этих людей, которые на фоне катастрофического падения уровня жизни вели ежедневную борьбу за сохранение относительно приличного существования? Гул и звон кружек прекратился, они впитывали каждое слово оратора. В паре метров от меня сидела молодая женщина, ее глаза были прикованы к говорящему. Словно в религиозном экстазе, она перестала быть собой и полностью попала под колдовство абсолютной веры Гитлера в будущее величие Германии.

Гитлер сделал паузу, чтобы промокнуть пот со лба и сделать большой глоток из кружки пива, переданной ему мужчиной средних лет, с темными усами. Это стало завершающим штрихом, личным посланием, которое послужило дальнейшим толчком к развитию энтузиазма солодовых мюнхенцев. Сложно сказать, сделал ли Гитлер этот глоток, чтобы дать аудитории возможность зааплодировать, или же они аплодировали, чтобы дать ему возможность выпить.

Мой сосед сказал: «Это Ульрих Граф подал ему пиво. Он телохранитель Гитлера и следует за ним везде. В некоторых землях за голову Гитлера назначена награда». Я посмотрел на Графа и увидел, что, взяв обратно кружку, его правая рука вернулась в оттопыривавшийся карман плаща. Уверенность этого движения и то, как он не отрываясь смотрел на передние ряды, подсказали мне, что в кармане у него пистолет.

Ульрих Граф (1878–1950) – партийный деятель НСДАП, один из ближайших соратников и первый телохранитель Гитлера, бригадефюрер СС (20 апреля 1943)

Аудитория отозвалась финальным взрывом бешеного одобрения, аплодисментами и канонадой стука по столам. Звучало это как адский шум тысяч градин, ударяющих о поверхность гигантского барабана. Это было мастерское представление. Я действительно был безмерно потрясен Гитлером. Несмотря на его провинциальные манеры, казалось, что его кругозор был намного шире, чем у любого другого немецкого политика. Со своим потрясающим ораторским даром он определенно должен был далеко пойти, и, как я видел, в его окружении не было никого, кто мог бы донести до него представление об окружающем мире, которого ему явно не хватало. И мне показалось, что здесь я могу помочь. Складывалось ощущение, что он не имел понятия о роли, сыгранной Америкой в победе в этой войне, и рассматривал европейские проблемы с ограниченной континентальной точки зрения. И по крайней мере здесь я мог дать ему нужные сведения.

Но это было на будущее. Он стоял на сцене, приходя в себя после своего представления. Я подошел, чтобы представиться. Наивный, и в то же время сильный, любезный и бескомпромиссный, он стоял весь в поту, его воротничок, заколотый квадратной английской булавкой поддельного золота, совсем потерял форму. В разговоре он промокал лицо тем, что раньше было носовым платком, озабоченно посматривая на многие открытые выходы, через которые внутрь залетал холодный ветер ноябрьской ночи.

«Герр Гитлер, меня зовут Ханфштангль, – сказал я. – Капитан Трумэн-Смит попросил меня передать вам свои наилучшие пожелания». «А, этот большой американец», – ответил он. «Он попросил меня прийти сюда и послушать вас, и могу только сказать – я потрясен, – продолжил я. – Я согласен с 95 процентами того, что вы говорили, и когда-нибудь очень хотел бы поговорить об оставшихся пяти процентах».

«Конечно, почему нет, – ответил Гитлер. – уверен, мы не поссоримся из-за этих пяти процентов». Он произвел на меня очень приятное впечатление своими скромностью и дружелюбием. Так что мы пожали друг другу руки, и я отправился домой. В ту ночь я долго не мог заснуть. В моей голове все еще бурлили впечатления этого вечера. Там, где наши консервативные политики и говоруны проваливались в пропасть, не умея установить какой-либо контакт с обычными людьми, этот человек, Гитлер, обязанный всем только самому себе, совершенно очевидно имел успех в предложении некоммунистической программы именно тем людям, чья поддержка была нам нужна. С другой стороны, мне не нравилось, как выглядели его близкие сторонники, которых я видел. Розенберг и люди вокруг него были явно сомнительными типами. Потом я вспомнил афоризм Ницше, который успокоил меня: «Первые последователи движения не являются его опровержением».

Глава 2
Тристан на Тирштрассе

Сахар в вине. – Розенберг. – Учебник пехотинца. – Подготовка Гитлера к обществу. – Столик для завсегдатаев в кафе «Ноймайер». – Причуды и близкие друзья. – Базовый курс диктатора. – Вагнер на пианино. – От «Фалара» до «Зиг хайль». – Женская реакция. – Брошюра становится газетой

Хоть я и попал под ораторские чары Гитлера, но с оговорками. Во второй раз, слушая его выступление, я был впечатлен меньше. Я опоздал и не хотел мешать, поэтому остался у двери. Расстояние уменьшило силу и магнетизм голоса Гитлера, и все это действо казалось уже не таким личным, как будто прочтение утренней газеты. Он пугал меня своей чудовищной кампанией подстрекательства к насилию в отношении Франции, в случае если ее войска войдут в долину Рура. Он говорил, что если государство не вступится за нацию, тогда нация должна биться за себя сама. Завуалированно он наметил черты плана сопротивления французскому вторжению в район Рейна, которое должно было принять форму партизанской войны. Мне показалось, что это были слова отчаявшегося человека. В перенаселенной Германии никогда бы не получилось вести войну силами нерегулярных формирований вольных стрелков. Всякий раз, когда Гитлер затрагивал вопросы международной политики, он высказывал тревожащие меня взгляды, не соответствующие положению дел и весьма сумасбродные. Было очевидно, что он не имеет представления о том, как выглядит Германия из-за ее пределов. Вместе с тем было кое-что, что примиряло меня с ним, – какой-то элемент космополитизма, дунайский стиль, тот широкий немецкий взгляд на политику, с которым я столкнулся, будучи студентом в многонациональной Вене. Что было на уме у этого необычного человека? У меня возникло желание встретиться с ним в более узком кругу и поговорить один на один.

Вскоре после этого было еще одно собрание в Циркус Крон, и я взял с собой жену и двух друзей, чтобы, сидя за столиком, послушать его речь. Как помню, в тот вечер там были первая жена Олафа Гульбрансона, знаменитого художника и карикатуриста из журнала Simplicissimus, и фрау фон Каульбах, вдова известного художника. После окончания выступления мы поднялись наверх, и я представил дам Гитлеру. Он оказался в восторге от моей жены, она была очень красивой блондинкой родом из Америки, и сразу согласился, когда она сказала, что была бы очень рада, если бы он смог зайти к нам на чашечку кофе или поужинать. Вскоре он стал частым гостем у нас, приятным и скромным в своем коротком синем сержантском мундире. Он был почтителен, даже немного робок, и очень тщательно следовал формам обращения, которые все еще строго соблюдались в Германии между людьми невысокого социального статуса при разговоре с теми, у кого было лучшее образование, ученые звания или научные достижения. Единственными выдающимися его чертами были удивительно яркий взгляд его синих глаз и чувствительные руки, ну и, конечно, безусловный дар красноречия.

В тот день он был особенно обаятелен и весел, та взрослая непосредственность, которая так притягивает детей. Эгон оказался без ума от него. Помню, прямо перед одним его приходом сын ударился коленкой о ножку ужасного кресла в стиле эпохи Возрождения. Она была вырезана в виде льва с высунутым языком, напоминая одну из горгулий на соборе Парижской Богоматери. Удар оказался очень болезненным, и Эгон заревел. В это время нам сообщили о приходе Гитлера, и он вошел в комнату в тот момент, когда я пытался успокоить мальчика, хлопая по льву и приговаривая: «Вот сейчас я тебе покажу, как кусаться» или что-то в это роде. Гитлер подошел ко льву и тоже ударил по другой его ноге, чтобы поддержать меня. Ну и, конечно, Эгон расплылся в улыбке. Это стало их обычной игрой. В каждый свой визит Гитлер шлепал льва и спрашивал сына: «Ну как, он хорошо себя вел в этот раз?»

Бытует мнение, что мы научили Гитлера поведению за столом. Это не так. Он совсем не вел себя как неотесанный мужлан за трапезой. Но у него были довольно любопытные вкусы. Он был самым большим сладкоежкой, которого я встречал в своей жизни, и для него никогда не было слишком много его любимых австрийских пирожных с шапкой из взбитых сливок. Однажды за столом я подумал угостить его бутылкой лучшего гевюрцтраминера из погребов князя Меттерниха. В какой-то момент мне пришлось выйти из комнаты, чтобы ответить на телефонный звонок, и когда я вернулся назад, то увидел, как он кладет в бокал целую ложку сахарной пудры. Я сделал вид, что не обратил на это внимания, а он выпил этот раствор с явным удовольствием.

Он был ненасытным чтецом и буквально набросился на мою библиотеку книг по истории, которую я собирал. Он прочитал все, что было можно, о Фридрихе Великом и Французской революции и, проводя исторические параллели, пытался обосновать причины теперешних трудностей Германии. В течение многих лет Фридрих был его героем, и он не уставал приводить примеры успехов короля в развитии Пруссии, несмотря на крайне неблагополучную ситуацию. Мне такая одержимость не казалось очень уж опасной, так как Фридрих всегда был человеком, который точно знал, когда надо остановиться. Проблема был в том, что, когда Гитлер пришел к власти, его политическим кумиром стал Наполеон, который как раз таки не знал, когда нужно остановиться. И эта ошибка в конечном счете привела Гитлера к такой же катастрофе.

Другим его военно-политическим кумиром был Клаузевиц, которого он мог цитировать в любых количествах, и это была еще одна причина его краха. Ни он, ни кто-либо из его окружения – а нужно помнить, что, в общем-то, практически те же его друзья-конспираторы 1920-х годов в 1930-х захватили власть в Германии, – не имели ни малейшего представления о силе морских держав. Они мыслили исключительно в масштабах Европы. Для них международная политика силы была неразрывно связана с ограничениями, присущими сухопутным военным действиям, и за десятилетие попыток изменить эту точку зрения Гитлера мне так и не удалось донести до него идею о том, что Америка является неотъемлемым фактором европейской политики.

Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц (1780–1831) – прусский военачальник, военный теоретик и историк. В 1812–1814 годах служил в русской армии. Своим сочинением «О войне» произвёл переворот в теории и основах военных наук.

В один из его первых визитов я попытался устранить эту опасную одержимость реваншем против Франции, который бы стал путем к восстановлению позиций Германии в мире. Мы сидели вместе после обеда, когда он сдержанно спросил меня: «Ну, герр Ханфштангль, что вы думаете о ситуации в мире и ее влиянии на Германию?» И затем он дал мне говорить семь или восемь минут, слушая с превеликим вниманием и ни разу не перебив меня. Это свойство, как мне кажется, по мере усиления своей власти он потом утратил.

«Ну, – сказал я, – вы только что сражались в войне. Мы практически выиграли в 1917 году, когда Россия рухнула. Тогда почему же в конечном счете мы проиграли эту войну?» «Потому, что в войну вступила Америка», – сказал он. «Если вы это признаете, то мы оба сходимся в этом вопросе, и это все, что нам нужно понимать, – продолжил я. – Я был там во время войны и могу сказать, что эта страна представляет собой совершенно новый фактор в европейской политике. Где мы были в 1917 году? Французы бунтовали, британцы уже практически полностью получили свое, и что случилось потом? Америка мобилизовала 2,5 миллиона солдат из ниоткуда и отправляла по 150 тысяч человек в месяц на фронт. Если случится еще одна война, то ее непременно выиграет тот, на чьей стороне будет Америка. У нее есть деньги, у нее есть огромный промышленный потенциал, игнорируя ее, вы становитесь на гибельный путь. Единственной правильной политикой для вас является поиск дружбы с США. Это единственный способ поддерживать мир в Европе и возродить положение нашей страны».

Мне показалось, что он это понял и пробормотал: «Да, да, возможно вы правы». Но эта идея была для него настолько новой, что он ее так никогда и не усвоил. Другие его приспешники обладали тем же складом ума сухопутных вояк, как и сам Гитлер, и всегда, когда мне казалось, что я смог убедить их в своей правоте, кто-нибудь из них приводил какой-либо контраргумент, и мы возвращались назад в дни Клаузевица, Мольтке и кайзера. Судя по вопросам Гитлера, я понял, что его представление об Америке дико поверхностно. Он хотел знать все о небоскребах и восторгался деталями технического прогресса, но был абсолютно не в состоянии сделать выводы из этой информации. Единственным американцем, который его интересовал, был Генри Форд, и то не потому, что тот создал удивительную промышленную империю, а из-за его репутации антисемита и в качестве возможного источника финансирования. Гитлер также страстно интересовался «Ку-клукс-кланом», который в то время был на пике своей сомнительной славы. По-видимому, он считал эту организацию политическим движением, родственным его собственному, с которым можно было бы заключить союз, и мне так и не удалось объяснить ему возможные последствия такого шага.

Вскоре я обнаружил, что Гитлер находится под сильным влиянием Розенберга, который был скорее теоретиком партии, чем простым пресс-секретарем, которому представил меня Трумэн-Смит. Он был антисемитом, антибольшевиком, антиклерикальным интриганом, а Гитлер, по-видимому, очень высоко ценил его способности как писателя и философа. До появления в нашем кругу Геббельса несколько лет спустя Розенберг был моим главным антагонистом в попытках заставить Гитлера мыслить здраво. В самом начале нашего знакомства, возможно в ходе того же разговора, я предостерег Гитлера об опасности расистских и религиозных наставлений Розенберга. Сам я протестант, но прекрасно знал о глубоко католическом духе Баварии и говорил Гитлеру, что он не сможет далеко продвинуться на своем пути, если будет оскорблять Церковь. Он всегда признавал обоснованность моих аргументов, но никогда нельзя было сказать, собирается ли он что-либо предпринимать по этому поводу или нет.

Я был абсолютно убежден, что экстраординарные ораторские способности Гитлера сделают из него политическую силу, с которой придется считаться, поэтому мне казалось крайне важным свести его с людьми, занимавшими важное положение в обществе. Я познакомил его с Уильямом Байардом Хейлом, одноклассником президента Вильсона по Принстону, который много лет работал ведущим европейским корреспондентом в газетах Херста. Он в некотором роде отошел от дел и решил остаток дней прожить в Мюнхене. Он был очень умен и проницателен в оценке событий, и я часто сводил их с Гитлером в отеле «Байришер Хоф», где Хейл жил. Был там и очень талантливый немецко-американский художник, Вильгельм Функ, который работал в роскошной студии, уставленной изысканной мебелью эпохи Возрождения и увешанной гобеленами. Там он организовывал что-то вроде салона, куда приходили известные люди, такие как князь Хенкель Доннерсмарк, и много богатых деловых людей, которых волновала судьба страны. Но когда те вскользь намекали о политическом союзе, Гитлер всегда уклонялся. «Я знаю этих людей, – говорил он мне, – их собрания скучны и пусты, и они лишь хотят, чтобы я заполнял для них аудиторию, а все барыши забирать себе. У нас, национал-социалистов, есть своя программа, и они могут присоединиться к нам, если захотят, но я не пойду к ним в качестве младшего союзника».

Я также познакомил его с семьей Фрица Августа фон Каульбаха, который происходил из очень известной династии баварских художников, в надежде, что они сойдутся на почве интереса Гитлера к искусству и их цивилизованность и манеры окажут правильное влияние на него. В какой-то момент Гитлер познакомился с Брукманами. Они были крупными издателями в Мюнхене, а среди публикуемых ими авторов был и Хьюстон Стюарт Чемберлен^[19]. Наши семьи были хорошо знакомы, а Эльза Брукман, бывшая княжна Кантакузен, уже довольно пожилая женщина, оказывала что-то вроде протекции Гитлеру. На него произвела сильное впечатление аристократичность ее семьи, и они разделяли общую любовь к Вагнеру и Байройту. Однако, когда я обнаружил, что она стала поддерживать и Розенберга, я настоял на том, чтобы больше никогда не посещать ее салон. Мне было абсолютно непонятно, как семья, которая принимала в своем доме Ницше, Райнера Марию Рильке и Шпенглера, могла иметь дела с таким шарлатаном.

Это цивилизованное общество было ново для Гитлера, и он вел себя там несколько простодушно и наивно. Еще он познакомился с семьей Бехштайнов, которые занимались изготовлением роялей в Берлине, но часто приезжали в Мюнхен. Они пригласили его на ужин в люксе роскошного отеля, и, когда он рассказывал мне об этом, было видно, что его потрясла тамошняя обстановка. Фрау Бехштайн была в официальном наряде, а ее муж надел смокинг. «Я был весьма смущен своим синим костюмом, – сказал мне Гитлер. – Вся прислуга была одета в ливреи, а до еды мы пили исключительно шампанское. Вы должны увидеть их ванную комнату, у них даже можно регулировать температуру воды». Фрау Бехштайн была женщиной доминирующего типа, и у нее возникли материнские чувства к Гитлеру. Долгое время она была уверена, что сможет выдать свою дочь Лотту за него, и вначале попыталась изменить его пристрастия в одежде, чтобы он соответствовал требованиям светского общества. Видимо, именно тогда она убедила его в необходимости приобрести смокинг, крахмальные рубашки и лакированные кожаные туфли. Я пришел в ужас и предупредил его, что лидер движения рабочего класса в Германии не может и думать о том, чтобы его увидели в таком наряде. Он практически никогда и не появлялся в этом одеянии, хотя очень полюбил лакированные туфли и надевал их по любому поводу.

К этому времени я решил, что буду, не особо афишируя, поддерживать национал-социалистическую партию деньгами. Я был одним из совладельцев семейной фирмы, и мои руки были до какой-то степени связаны, поэтому я чувствовал, что, насколько это возможно, пожертвования, которые я делал, должны оставаться в тайне. Через некоторое время после того, как я начал посещать собрания Гитлера, я пришел к Максу Аманну, который в то время был управляющим еженедельной партийной газетой Völkischer Beobachter, в его невзрачный офис на Тирштрассе. Первым человеком, которого я там увидел, к моему неудовольствию, оказался один вульгарный тип, которого я встретил на первом собрании, устроивший тогда целое представление, пытаясь убедить меня в необходимости открыто вступить в ряды партии и начать агитацию среди уважаемых семей Мюнхена. Он выхватил золотое перо и, пихая мне форму на вступление, начал меня убеждать. Он настаивал, что я должен отчислять один доллар в месяц, целое небольшое состояние в Германии, учитывая тогдашний курс обмена, из своих доходов от магазина картин, который я продал в Нью-Йорке. Я чувствовал, что он хочет загнать меня в положение, которое он бы потом использовал, поэтому не обращал на него внимания, пока Аманн не вышел из своего кабинета.

В войну он был старшиной в отделении Гитлера и в целом выглядел неотесанным малым, однако сразу понял, к чему я веду, после чего еще более завоевал мою симпатию, рассказав о своих самых серьезных подозрениях о том типе, который приветствовал меня на входе. Дела партии, казалось, были окутаны дымкой интриг и заговоров. Сам Гитлер жил словно в постоянной тени, и проследить за его перемещениями было практически невозможно. У него были привычки людей богемы, которые сформировались, не имея каких-либо корней. Он был безнадежно непунктуален и был не в состоянии следовать какому-либо расписанию. Он гулял со свирепой восточноевропейской овчаркой по кличке Волк и всегда носил хлыст с утяжеленной рукояткой. Ульрих Граф, его телохранитель, следовал за ним повсюду. Он обычно заскакивал после завтрака в офис к Аманну, а потом направлялся в офис Beobachter, что за углом Шеллингштрассе, и болтал со всеми, кому посчастливилось перехватить его там.

Он не прекращал разговаривать целый день, ничего не записывал, не подписывал каких-либо инструкций, чем приводил свою свиту в отчаяние. Он назначал встречи и не появлялся на них, или вдруг его находили где-то разглядывающим подержанные автомобили. Он был одержим машинами. У него были великие планы, вполне продуманные, надо сказать, по моторизации формирующихся штурмовых отрядов СА, которые следили за порядком на его выступлениях и маршировали на демонстрациях. Он полагал, что это даст им преимущество над полицейскими, которые до сих пор передвигались пешком. Но сначала ему нужна была машина для себя, чтобы добираться до собраний быстрее. Он подобрал себе одну машину, которая выглядела как конная коляска без верха, но вскоре поменял ее на «зельв», заплатив из средств, которые загадочным образом нашел сам в тайне от всех. Это был грохочущий монстр, его концы, казалось, движутся в разных направлениях, однако Гитлер считал, что это придавало ему дополнительное достоинство, и с тех пор не помню, чтобы он когда-либо пользовался трамваем или автобусом.

Раз или два в неделю он заходил к торговцу книгами, Квирину Дистлю, чей магазинчик находился рядом с отелем «Регина». Фрау Дистль была его горячей поклонницей и всегда подавала отменный черный кофе и пирожные. Сам Дистль был буяном с рыжей шевелюрой и рыжими усами а-ля Гитлер. Внешне он походил на бурундука. Он был в курсе всех местных слухов и скандальных историй и в любой момент был готов затеять свару с теми, кто критиковал Гитлера на его выступлениях.

Почти все близкие друзья Гитлера были людьми скромного достатка. Познакомившись с ним, каждый понедельник вечером я стал посещать еженедельные встречи в кафе «Ноймайер», старомодной кофейне на углу Петерсплац и Виктуалиенмаркт. Длинный зал неправильной формы, со встроенными скамьями и обшитыми панелями стенами мог вместить около ста человек. Гитлер имел привычку встречаться здесь со своими самыми старыми сторонниками, многие из которых были женатыми парами средних лет, приходившими сюда на скромный ужин, часть которого они приносили с собой. Гитлер вел себя по-семейному и обкатывал на них ораторскую технику и новые идеи.

Постепенно я узнал довольно много людей его внутреннего круга. Антон Дрекслер, основатель партии, был там практически каждый понедельник, но к этому времени он остался просто почетным президентом и от партийных дел был отодвинут в сторону. Будучи по профессии кузнецом, он долгое время состоял в профсоюзе, и, хотя именно он выдвинул оригинальную идею опираться на поддержку рабочих и предложить им патриотическую программу, он категорически не одобрял уличные бои и насилие, которые постепенно становились значительной частью деятельности партии, и видел партию законопослушным движением рабочего класса. Другим старожилом был Кристиан Вебер, торговец лошадьми, дородный мужчина, который носил с собой хлыст и забавлялся тем, что время от времени колотил коммунистов. В то время в нем не было ничего от того животного, в которое он превратился позже, и он был крайне польщен, когда я пригласил его к себе на чашечку кофе. У него было странное интуитивное понимание темной бездны ума Гитлера, и он предвидел многое из того, чего люди вроде меня пытались избежать. Все, что он хотел от жизни, это иметь твердое достойное положение в обществе. Третьим наиболее заметным человеком во внутреннем круге был Дитрих Экарт, к которому я испытывал особую симпатию. Он был образованным человеком, поэтом, чей перевод «Пер Гюнта» Ибсена до сих пор считается каноническим. Он был типичным баварцем и выглядел как старый морж, а его неплохой доход от гонораров помогал наполнять партийную кассу. Он стал первым, кто взял Гитлера под свое крыло в партии, хотя уже начинал жалеть об этом.

Готфрид Федер (1883–1941) – экономист, один из ранних и значимых идеологов национал-социализма и один из первых членов нацистской партии. Он был её экономическим теоретиком. В 1919 году произнёс речь, которая повлияла на решение Гитлера вступить в партию.

Среди других постоянных посетителей были Герман Эссер, бывший коммунист, enfant terrible партии, лучший оратор после Гитлера, Готфрид Федер, неудавшийся инженер, ставший финансовым аферистом, ратовавшим за ликвидацию военных долгов Германии путем национального банкротства. Он тоже был образованным человеком, а его семья служила советниками Отто Баварского, который стал первым королем Греции. Был там один таинственный человек, лейтенант Клинцш, один из лидеров штурмовиков, который, по-видимому, все еще входил в состав «Консула», группы, связанной с капитаном Эрхардтом и его неудачной попыткой Капповского путча в Берлине в 1920 году, а также замешанной в убийствах Эрцбергера и Ратенау. Среди менее значительных персонажей были Хауг, недолгое время работавший водителем Гитлера, и Эмиль Морис, бывший часовщик, ставший последователем Гитлера, ну и, конечно, Аманн и Ульрих Граф. Другими верными, но не особенно полезными сторонниками была чета Лаубек, муж занимал весьма высокую должность на Восточном вокзале, Оскар Кернер, торговец, и торговец мехами Вуц, у жены которого было неплохое сопрано.

Никто из этих людей не был со мной знаком, и поначалу они считали своим долгом держаться от меня на некотором расстоянии. Был ли этот высокий мужчина, говоривший с легким американским акцентом, действительно из мюнхенских Ханфштанглей или же обычный самозванец, как множество других, искавших общества Гитлера? Но когда они несколько раз увидели, как меня приветствуют некоторые бывшие товарищи из гимназии Вильгельма, университета и гвардейской пехоты, доверие ко мне возросло. Этот медленный процесс скорее нравился мне. Он демонстрировал их осторожность и вместе с тем определенное собственное достоинство этих людей. Первым человеком, который проявил ко мне какую-то доброжелательность, стал Ульрих Граф, чье утонченное сильное лицо напоминало портреты Ганса Мемлинга^[20]. Он был мелким служащим в городском совете и честным, порядочным человеком.

Я завоевал доверие старого Зингера, казначея партии, иногда появлявшегося в этой кофейне. Он организовывал сборы денег на этих встречах и складывал их в маленький жестяной чемоданчик, который потом в брал в охапку и относил домой. Однажды я прошелся вместе с ним и видел, как он вывалил стопку грязных, практически не имеющих какой-либо ценности банкнотов на стол в гостиной и начал тщательно считать и сортировать их. За казной никто особо не следил, а его жена уже давно удалилась в теплоту спальной. Как и в большинстве мюнхенских домов, в ту ужасную зиму только одна комната отапливалась маленькой печкой. Я до сих пор чувствую холод других комнат в своих костях. Партия вырастала из таких скромных встреч.

После таких кофейных посиделок Гитлер обычно надевал свой длинный черный плащ и черную шляпу с опущенными полями, что делало его похожим на отчаянного головореза, и вместе с Вебером, Аманном, Клинцшем и Графом, все хорошо вооруженные, возвращался на Тирштрассе, где у него была небольшая квартира в доме 41. Я присоединился к этой группе, и, по мере того как доверие ко мне росло, Гитлер разрешил мне заходить к нему в течение дня.

Он жил там как бедный служащий. У него была одна комната, а довольно просторный холл у входа он снимал в аренду у одной женщины по имени Райхерт. Все было крайне скромно, и он жил там долгие годы, хотя, с другой стороны, это жилье стало частью демонстрации того, как он идентифицировал себя с рабочими и неимущими этого мира. Сама комнатка была крошечной. В ней было от силы три метра в ширину. Кровать была чересчур широка, чтобы уместиться в углу, и ее изголовье закрывало часть единственного узкого окна. На полу лежал дешевый протертый линолеум, который покрывала пара вытершихся ковров, а на стене напротив кровати висела самодельная книжная полка – единственный предмет мебели, за исключением кресла и грубого стола. Это здание стоит до сих пор, и квартира осталась в более или менее нетронутом состоянии, насколько я помню. На внешней стене в несколько нелепой нише до сих пор находится потрепанная фарфоровая скульптура Мадонны.

Эмиль Морис (1897–1972) – один из первых членов НСДАП, личный охранник и шофёр Адольфа Гитлера, был его другом по крайней мере, с 1919 года

Гитлер ходил по квартире в теплых домашних туфлях, часто без воротничка на рубашке и носил корсет. На стене висело довольно много иллюстраций и картин, а разнообразие книг могло многое сказать о владельце. Я составил список этих книг. На верхних полках располагались те книги, к которым он любил обращаться перед гостями. Там были история Первой мировой войны Германа Штегмана, книга Людендорфа на ту же тему, история Германии Эйнхардта и Трайчке, иллюстрированная энциклопедия Шпамера XIX века, «Война» Клаузевица и кюглеровская история Фридриха Великого, биография Вагнера Хьюстона Стюарта Чемберлена, мировая история Максимилиана Йорка фон Вартенбурга. Среди достойных книг были том «Иллюстрированной географии характеров» Грубе, коллекция героических мифов Шваба и военные мемуары Свена Хедина.

Эти книги сформировали будущие взгляды и представления Гитлера. Но, кажется, более интересна была нижняя полка, где резким переходом от Марса к Венере стояли издания полупорнографического содержания, предусмотрительно завернутые в обложки триллеров Эдгара Уоллеса. Три из этих замусоленных томов содержали любопытные исследования Эдуарда Фухса: «История эротического искусства» и «Иллюстрированная история нравов».

Фрау Райхерт считала его идеальным съемщиком. «Он такой милый мужчина, – говорила она, – но у него бывает очень странное настроение. Бывает, неделями ходит в дурном настроении и ни словом с нами не перемолвится. Смотрит сквозь тебя, как будто тебя тут и нет. За аренду всегда платит заранее, но привычки у него точно богемские». Она говорила об этом и другим людям, и злопыхатели позже предположили, что Гитлер родом происходит из Богемии и что Браунау, где он родился, на самом деле находится рядом с Садовой. Позже, когда об этом узнал Гинденбург, результатом стало появление знаменитой презрительной фразы фельдмаршала об «этом богемском капрале». Он даже сказал об этом Гитлеру, который заявил «нет, я родился в Браунау», после чего старик решил, что был одурачен недоброжелателями Гитлера, и стал относиться к нему более дружелюбно.

Никто не мог заставить Гитлера рассказывать о его молодости. Я иногда пытался подвести его к этому, рассказывая о том, как наслаждался Веной и вином на гринцингских холмах и т. д., но он закрывался, как устрица. Одним утром, когда я довольно неожиданно зашел к нему, в открытой двери на кухню стоял крупный мальчик. Он оказался племянником Гитлера, сыном его сводной сестры, которая вышла замуж за мужчину по имени Раубаль и продолжала жить в Вене. Мальчишка оказался довольно неприятным, и Гитлер был расстроен, что я увидел его.

Квартира на Тирштрассе стала еще и первым местом, где я играл для Гитлера на рояле. В моей квартире на Генцштрассе не было места для рояля, а в его холле рядом со стеной стояло хлипкое пианино. Это случилось в тот период, когда у Гитлера были некоторые проблемы с полицией, хотя, по правде говоря, не имел проблем с полицией он очень редко. В полиции в особом отделе служил человек, который тайно состоял в нацистской партии, он приходил к Гитлеру и сообщал ему о приказах на арест или обыск у Гитлера в связи с его политической активностью или о том, что могли произойти события, касавшиеся лично его. В то время бытовало мнение, что партия получает деньги от французских оккупационных властей, хотя поверить в это было решительно невозможно, вспомнив яростную кампанию, которую вели нацисты против французов после оккупации Рура в начале 1923 года.

Как бы то ни было, Гитлеру приходилось время от времени появляться в качестве свидетеля на частых политических процессах, и он всегда находился во взвинченном состоянии перед такими заседаниями. Он знал, что я пианист, и просил меня сыграть что-нибудь для него, чтобы успокоиться. Я давно не практиковался, а его пианино было ужасно расстроено, но я сыграл ему фугу Баха, а он сидел в кресле и слушал, рассеянно качая головой без видимого интереса. Затем я начал играть прелюдию к «Мейстерзингерам». Это было в самую точку. Это была кровь и плоть Гитлера. Он знал эту вещь до последней ноты и мог насвистеть любое место своим необычным пронзительным вибрато, не сфальшивив ни разу. Он начал маршировать по холлу, размахивая руками, как будто дирижировал оркестром. Он действительно прекрасно чувствовал душу музыки, так же точно, как многие дирижеры. Эта музыка действовала на него физически, и ко времени, когда я отыграл финальную часть, он был в отличном настроении, его волнение ушло, а сам он горел желанием встретиться с прокурором.

Я очень неплохой пианист, и у меня были хорошие учителя, но для моего стиля характерна определенная неистовость, многие люди сказали бы, что я играю с чрезмерной выразительностью, с листовскими фиоритурами и в изысканном романтическом стиле. Это было как раз то, что нравилось Гитлеру. Возможно, одной из главных причин, по которой он держал меня рядом столько лет, даже когда мы стали радикально расходиться в вопросах политики, был именно этот мой талант играть музыку, которую он любит, именно в той оркестровой манере, которую он предпочитал. А звучание маленького пианино на линолеумном полу давало звенящие тона, похожие на звучание «стейнвеевских» роялей в Карнеги-холле.

После этого мы собирались на такие музыкальные сессии бессчетное число раз. У него не было времени на Баха и Моцарта. Для его бешеного темперамента в этой музыке было слишком мало кульминационных взлетов. Он иногда слушал Шумана и Шопена и любил некоторые места из Рихарда Штрауса. С течением времени я научил его понимать итальянскую оперу, но в конце всегда звучал Вагнер, «Мейстерзингеры», «Тристан и Изольда» и «Лоэнгрин». Я играл их сотни раз, но эти пьесы никогда не надоедали ему. Он превосходно знал и высоко ценил музыку Вагнера, возможно, эта страсть родилась у него еще во времена жизни в Вене, задолго до того, как мы с ним познакомились. Зерно этой любви могло быть также посеяно в Линце, где в начале века жил Голлерих, который был учеником Листа, руководителем местного оркестра и большим поклонником Вагнера, однако где именно Гитлер увлекся этой музыкой, навсегда останется загадкой. В какой-то момент я обнаружил, что существует прямая параллель между структурой прелюдии к «Мейстерзингерам» и зачином его речей. Все это переплетение лейтмотивов, вычурностей, контрапунктов и музыкальных контрастов с точностью отражалось в модели его выступлений, которые по своему построению были симфоническими и всегда завершались наивысшей кульминацией, похожей на рокот вагнеровских тромбонов.

Я был, пожалуй, единственным человеком, который был вхож в оба круга его знакомых. Обычно он держал людей из разных групп в неведении друг о друге, никогда не говорил, где был или куда собирается идти, и никого не брал с собой. Иногда он просил меня сходить с ним к Лаубекам на чашку чая и усаживал меня там за их пианино. Мне думается, ему доставляла удовольствие мысль, что он может представить кого-либо с такими талантами. Лаубек был абсолютно убежденным последователем Гитлера и, учитывая, что националистические страсти в Баварии накалялись, держал известное количество оружия и боеприпасов для нацистов спрятанным на его железнодорожных сортировочных станциях. Он всегда был предельно вежлив со мной, но принадлежал к умеренной группе в партии, которая возмущалась тем, что Гитлер имеет дружеские отношения с человеком, так непохожим на них самих, и считала определенно опасным, что я часто таскал его по домам моих друзей. Готфрид Федер даже написал памфлет, в котором обвинял Гитлера в предпочтении «компании красивых женщин» его обязательствам в качестве главы партии рабочего класса. Это было прямое указание на мою сестру Эрну и особенно на мою жену, к которой Гитлер испытывал одну из своих платонических страстей – это его свойство примет еще более явные черты в будущей трагической истории.

В другой раз в доме Генриха Гоффмана, его друга-фотографа, я начал играть футбольные марши, выученные мной в Гарварде. Я рассказал Гитлеру все о болельщиках и маршах, контрмаршах и продуманном подстегивании истерического энтузиазма публики. Я рассказал ему о тысячах зрителей, которые в унисон ревели «Гарвард, Гарвард, Гарвард, Ра-Ра-Ра!», и о гипнотическом эффекте таких вещей. Я сыграл ему некоторые марши Сузы и потом свой собственный, «Фалара», чтобы показать, как можно аранжировать немецкие мелодии и придать им тот бодрый ритм, характерный для американской духовой музыки. Гитлер практически захлебывался от энтузиазма. «Это то, что надо, Ханфштангль, то, что нам нужно для движения, превосходно!» – И он стал вышагивать туда-сюда по комнате, как участница парада.

После этого он заставил штурмовые отряды упражняться в таких действах. За несколько лет я даже сам написал около дюжины маршей, в том числе и тот, который исполняли колонны коричневорубашечников, проходя парадом у Бранденбургских ворот в день своего прихода ко власти. «Ра-Ра-Ра!» стало «Зиг хайль, зиг хайль!», но его источником был именно гимн Гарварда, и я должен принять и свою часть вины за это.

Одной вещью, которая меня стала меня тяготить очень рано, было отсутствие одного жизненно важного фактора в существовании Гитлера. У него не было нормальной сексуальной жизни. Я упомянул уже, что он был страстно увлечен моей женой, что выражалось в преподносимых им цветах, целовании рук и в обожающем взгляде его глаз. Наверное, она была первой красивой женщиной из хорошей семьи, которую он когда-либо встречал, но каким-то образом всегда чувствовалось, что в этой привязанности не было никакого физического влечения. Она стала частью его неординарного дара драматического исполнения, частью его скрытых комплексов и мужского бессилия, которое могло быть врожденным либо развившимся в результате заболевания сифилисом в годы его юности в Вене.

В этот ранний период я не знал деталей, и можно было только заподозрить неладное. Вот человек с гигантскими запасами нервной энергии и без какого-либо выхода для нее, за исключением ораторских выступлений, которые как-то замещали эту функцию. Большинство его знакомых женщин принадлежали к материнскому типу, например фрау Брукман и фрау Бехштайн. Была еще одна женщина, лет шестидесяти, которую звали Карола Хоффман, она была бывшей школьной учительницей на пенсии и жила в небольшом доме в мюнхенском пригороде Зольн, который Гитлер и его близкие соратники использовали в качестве подпольной штаб-квартиры и где добрая женщина ухаживала за ним и кормила пирожными.

Одно время мы считали, что его подругой является Дженни Хауг, сестра его водителя. У нее была хорошая фигура и огромные глаза, выглядела она как продавщица, каковой, в общем-то, и являлась. Она приходилась племянницей или какой-то родственницей Оскару Кернеру и работала в магазине игрушек рядом с Виктуалиенмаркт. Фрау Анна Дрекслер, с которой я, бывало, говорил об этом, сказала, что Дженни и Адольф встретились в доме мелкого ювелира по имени Джозеф Фюсс с Корнелиусштрассе и что девочка по молодости была страстно влюблена в Гитлера, но тот не ответил взаимностью. Она даже носила с собой маленький пистолет в кобуре под мышкой, исполняя роль телохранителя-добровольца. Когда Гитлер ужинал с нами на Генцштрассе, с приближением вечера он выходил на балкон и смотрел, как подъезжает его машина. Дженни часто сидела на заднем сиденье в ожидании его. Они уезжали вместе, но я знал, что он просто отправляется в кафе, чтобы говорить там до полуночи. Может, между ними были какие-то ласки, но со временем мне стало очевидно, что это было все, на что способен Гитлер. Моя жена охарактеризовала его очень быстро: «Путци, по-моему, он бесполый».

Однажды вечером, когда мы шли домой из кафе «Ноймайер», Гитлер дал знак остальным, что он хочет идти впереди со мной наедине. Я пичкал его идеями и новостями, выбранными из иностранной прессы, и был приятно удивлен тем, что они иногда появлялись в его речах. Этот человек был открыт для влияния, я с воодушевлением собирался продолжать делать все, что в моих силах, в этом направлении. «Герр Ханфштангль, – сказал он, – вы не должны огорчаться из-за того, что в этих своих вечерних выступлениях я ограничиваюсь узким кругом простых вопросов. Политическая агитация должна быть примитивной. Непонимание этого – главная проблема других партий. Они стали чересчур заумными, слишком академичными. Обычный человек с улицы не может следовать за мыслью и рано или поздно становится жертвой дешевой коммунистической пропаганды».

Я искренне согласился с ним и сказал, что одной из вещей, которая наиболее впечатлила меня в нем и убедила в его непременном успехе, была его способность говорить простыми словами, за которыми стояла настоящая сила. Я сказал ему, и это было совсем не натянутое сравнение, учитывая абсолютно разные условия в двух странах, что он мне напоминает Теодора Рузвельта. Бывший президент обладал силой и смелостью, энергией и знанием привычек людей, манерой поведения и речи, которые, говоря прямо, позволили ему влюбить в себя простой народ. «Мюнхенцы говорят, что все, что нужно вам и вашей партии, это беспорядки и горлопанство, жестокость и насилие, – продолжил я. – Думаю, вас может утешить, если я скажу, что все те же слова говорили и о Рузвельте, но он не слушал их и повел страну за собой». Я рассказал ему, как эффективно используются в американской политической жизни популярные афоризмы, и объяснил, как этому помогают остроумные заголовки в газетах, позволяющие закрепить идеи в головах людей с помощью силы звучащего слова.

«Вы абсолютно правы, – ответил Гитлер, – но как мне вбить свои идеи в головы немцев без прессы? Газеты напрочь игнорируют меня. Как мне развить свой успех оратора с помощью нашей жалкой четырехстраничной Völkischer Beobachter, выходящей раз в неделю? Мы никуда не придем, пока она не станет выходить ежедневно». Он поведал мне о больших планах касательно своей газеты, если бы только удалось собрать достаточно средств.

Кажется, именно в тот вечер я решил предоставить более значительную помощь. Примерно в это время я получил часть суммы, причитающейся мне за то, что я передал свою долю в «Академическом магазине искусств» в Нью-Йорке своему партнеру. Эта сумма составила около полутора тысяч долларов, но в переводе в обесценившиеся марки она представляла собой фантастическое богатство. Кроме того, тогда как раз продавались две ротационные печатные машины, и, если бы удалось оплатить их покупку, это значило бы, что Beobachter сможет выходить ежедневно в полноформатном размере. Я выяснил, что тысяча моих долларов как раз составляет необходимую сумму, что сейчас может показаться невероятным, и однажды утром я пришел к Аманну и передал ему эти деньги, дав понять, что это своего рода беспроцентный заем. Он и Гитлер были вне себя от радости: «Такая щедрость, Ханфштангль, мы никогда этого не забудем. Чудесно». Я был доволен так же, как и они, потому что чувствовал, что вместе с превращением Beobachter из крикливой брошюрки в ежедневную газету мое участие поможет увеличить влияние газеты и расширить ее тематику. Я сам нашел карикатуриста из Simplicissimus, которого звали Шварцер, он должен был придумать новую шапку газете и предложил девиз: «Arbeit und Brot» [ «Работа и хлеб»].

Beobachter стала ежедневной газетой в феврале 1923 года. Покупка и установка ротационных печатных машин и внутренняя реорганизация заняли какое-то время, и первый выпуск газеты в большом формате датируется 29 августа 1923 года. Тем временем я впервые испытал на себе тактику «разделяй и властвуй», с помощью которой Гитлер поддерживал свои позиции в партии. Будучи преемником Дитриха Экарта, чье здоровье стало ухудшаться, Гитлер назначил Альфреда Розенберга редактором газеты.

Глава 3
Одна сторона статуи

Просьбы о вспомоществовании. – Гитлер уходит от патруля коммунистов. – От бомб до женщин-боксеров. – Одержимость Гитлера сюжетом о Леде и лебеде. – Ляпы в роли эксперта по искусству. – Бриллианты и фетровая шляпа. – Планы о Чехословакии. – Мимический дар Гитлера. – Яд на его день рождения. – Orator in excelsis^[21]. – Геринг, Гесс и Хаусхофер

Партия постоянно нуждалась в средствах. По сути дела, преобразование Beobachter в ежедневник при своей неоспоримой важности для пропаганды сделало ситуацию еще хуже в других отношениях: Гитлер находился в постоянном поиске дополнительного финансирования. По-видимому, ему казалось, что я могу быть полезен со своими связями, но, как бы заинтересованы и воодушевлены ни были мои друзья, они не стремились выворачивать содержимое своих карманов. Я не имел представления, откуда брались доходы партии. Несомненно, в ранние годы командование немецкой армией в Баварии предоставляло денежную поддержку организации, которая всячески обещала бороться с коммунистами, но к 1923 году этот источник стал иссякать, так как нацисты становились чересчур независимыми. Большинство пожертвований шло от частных лиц. Была, например, фрау Зейдлиц, помогшая с печатными прессами, и две финские дамы, жившие в Мюнхене, которые, по их мнению, навязанному, вероятно, влиянием Розенберга, помогали деньгами в крестовом походе против большевиков. Дитрих Экарт сам оплачивал множество счетов. У него был довольно неплохой доход от авторских гонораров. Из некоторых баварских промышленников с националистическими взглядами иногда, безусловно, тоже выбивали какие-то деньги, однако всего этого было крайне недостаточно, и на партии всегда висели долги, которые было нечем платить.

Дитрих Эккарт (1868–1923) – немецкий журналист, драматург, поэт и политик. Был одним из основателей Немецкой рабочей партии (Deutsche Arbeiterpartei, DAP), позже преобразованной в НСДАП. Оказал ключевое влияние на Адольфа Гитлера в начальный период нацистского движения. Был участником «Пивного путча» 1923 года. Умер вскоре после путча. В нацистскую эпоху был повышен в статусе до крупного мыслителя и писателя.

Гитлер, по-видимому, считал, что мое присутствие придаст некую респектабельность его просьбам о вспомоществовании, и мы совершили множество походов по Мюнхену и округе, посещая важных людей. Одно путешествие, как помню, было в Бернрид на озере Штарнберг, чтобы повидать очень обеспеченного отставного генерального консула Шаррера, женатого на девушке из семьи Буш из Сент-Луиса. У них было огромное поместье нуворишей, в котором держали павлинов, борзых и ручных лебедей, но с них мы ничего не получили, по крайней мере в этот визит. Когда ситуация стала угрожающей, Гитлер решил испытать удачу в Берлине. Там жил бизнесмен Эмиль Ганссер из фирмы Siemens & Halske. Он часто наведывался в Мюнхен и был поклонником Гитлера и, кажется, Дитриха Экарта. Он внушал почтение, даже несмотря на свой швабский акцент, носил жесткие белые воротнички и крахмальные рубашки, всегда надевал черный пиджак и полосатые брюки и был образованным человеком с приличным состоянием. Он обещал попытаться заинтересовать своих знакомых в Берлине, и Гитлер решил проверить, принесет ли его личное участие какие-то результаты.

К моему немалому удивлению, он попросил меня поехать вместе с ним, и однажды утром – было примерно начало апреля – с Эмилем Морисом за рулем дряхлого «зельва» мы отправились в путь. Фриц Лаубек, паренек лет восемнадцати, организовал вечер. В то время у Гитлера была идея сделать его личным секретарем. Мы поехали по лейпцигской дороге через Саксонию, тогдашнее правительство контролировали коммунисты. Гитлер шел на серьезный риск, путешествуя по этому маршруту, потому что в тех землях был выписан ордер на его арест и даже была назначена цена за его голову как националистического агитатора. Несколько месяцев назад они арестовали Эрхардта, лидера организации «Консул», который приехал на озеро Тегерн встретиться с бывшим участником Капповского путча, генералом Лютвицем, и который поддерживал отношения с Гитлером в связи с планами кампании против французов в Руре.

Эмиль Ганссер (1874–1941) был одним из самых успешных сборщиков пожертвований для ранней НСДАП в стране и за рубежом (в основном в Швейцарии)

Мы практически подъезжали к Делицшу, на большой скорости преодолевая серпантин, когда увидели, что дорога блокирована подразделением коммунистической милиции. Не помню, чтобы кто-либо из нас сказал хоть слово – не было времени. Но я заметил, как напрягся Гитлер и крепко сжал свой тяжелый хлыст, когда мы остановились. А на меня снизошло внезапное озарение. «Предоставьте это мне», – прошептал я, когда милиционеры подошли к машине и попросили предъявить удостоверения. Я вышел из машины и показал им солидный швейцарский паспорт, с которым я вернулся обратно в Германию из Штатов. «Я мистер Ханфштангль, – заявил я с самым жутким американо-немецким акцентом, какой мне удалось изобразить. – Я занимаюсь производством бумаги и печатью и сейчас еду на Лейпцигскую ярмарку. Это мой камердинер (указывая на Гитлера), мой шофер, а этот джентльмен является сыном моего немецкого делового партнера». Это сработало. Мои документы были на английском, и милиционеры не посмотрели документы других, а просто грубо махнули рукой, предлагая двигать дальше. Я запрыгнул в машину, и мы отъехали.

Гитлер пробормотал сбивчивые благодарности: «Ханфштангль, вы правда все отлично провернули. Они бы точно расстреляли меня. Вы спасли мою жизнь». Насколько это соответствовало действительности, я не знаю. Ему точно светил долгий тюремный срок, и если бы он угодил за решетку, то события 1923 года, завершившиеся путчем в Фельдернхалле, могли обернуться совсем по-другому. Он мог никогда не приобрести той сомнительной известности, которая стала основой его стремительного взлета к власти. Но он никогда не забывал этот случай. В следующие годы, когда мы проезжали мимо этого места, он поворачивался и спрашивал: «Ханфштангль, вы помните? Здесь мы попали в ту опасную передрягу, из которой вы меня вытянули». Однако мне показалось, он обиделся на то, что я назвал его камердинером, даже несмотря на то, что это была просто уловка, и в последующих официальных биографиях Гитлера этот эпизод описывался не так, как на самом деле, мое же имя не упоминалось вовсе.

Мы добрались до Берлина и въехали в Бранденбургские ворота за отелем «Адлон». Внезапно я подумал: господи, что же произойдет, если кто-нибудь из моих друзей увидит меня в такой компании, особенно Коммер или Палленберг, – такая возможность была одним из их навязчивых кошмаров. Я до сих пор, как только можно, скрывал, что поддерживаю нацистов, и не мог допустить пересудов по этому поводу. Я сказал, что проведу ночь в церковной гостинице за Государственным театром на Унтер-ден-Линден, поэтому после приготовлений к следующему дню я отбыл. Я не имел ни малейшего понятия, где остановился Гитлер, и думаю, что даже Морису он об этом не говорил до последнего момента. Это было обычно для него, он всю жизнь предпринимал такие чрезвычайные меры по обеспечению личной безопасности. Только позже я узнал, что приют для него организовал Онезорге, один из старших почтовых служащих, которого Гитлер знал и которого в свое время назначил главным почтмейстером при нацистском правительстве.

Ганссер жил где-то еще, в пригородах Штеглица, и у нас возникли некоторые трудности с поиском его дома. Он подошел и очень осторожно сам открыл дверь. К своему удивлению, я обнаружил, что за его внешней степенностью скрывался чокнутый изобретатель. Там повсюду были пробирки, реторты и прессы, а ванная напоминала сцену из «Фауста». Он явно занимался изготовлением какой-то новой бомбы размером с теннисный мяч, которая могла бы снести целый дом. Он был обаятельным и, в общем, безобидным человеком и проникся ко мне огромной симпатией. Как я выяснил позже, он всегда говорил Гитлеру, что мое влияние было крайне положительным. Они с Гитлером на некоторое время удалились, а потом мы отъехали уже на другой машине, которую организовал наш хозяин, хотя с нами он не поехал. Это был закрытый фургон, опять-таки – часть гитлеровской мании секретности. Мы ездили по всему Берлину, Гитлер иногда выходил, оставляя мою двухметровую тушу в фургоне скрюченной, как кузнечик. Какая нужда была у него во мне, я не знаю, потому что он мне так и не сказал, с кем встречался и с какими результатами. Возможно, я просто подбадривал его своим присутствием.

У меня сложилось впечатление, что вся эта затея оказалась не слишком успешной, потому что у Гитлера осталось довольно свободного времени. В воскресенье утром, на следующий день после нашего приезда, мы договорились встретиться в Военном музее. Гитлер пообещал молодому Лаубеку показать Берлин, а в этом музее он, по-видимому, чувствовал себя как дома. Мы собрались заранее не у входа, а тайно на первом этаже, около стеклянного шкафа, в котором была выставлена последняя военная форма Фридриха Великого, бывшего вместе с маршалом Блюхером историческим кумиром Гитлера.

Должно быть, Гитлер посещал музей раньше, потому что он на память знал все факты из путеводителя, и эти немые свидетельства былой военной славы Пруссии явно проливали бальзам на его ностальгирующую душу. Он извергал бесчисленные факты и подробности об оружии и униформе, картах и войсковом снаряжении, которыми тут было заставлено все вокруг, но в основном я вспоминаю его болезненный восторг по поводу декоративных скульптурных элементов на карнизах и замковых камней во дворе. Это была серия голов умирающих воинов работы Шлютера. «Я скажу вам, Ханфштангль, если бы вы видели войну на передовой, как я, вы бы тоже пали жертвой гения Шлютера. Он абсолютно бесспорно был величайшим художником своего времени. Даже Микеланджело не сотворил ничего лучше или более похожего на настоящую жизнь». Я не мог не попасть под впечатление от слов Гитлера. У меня было некоторое чувство неполноценности из-за того, что я сам не участвовал в войне. В нацистской партии все еще была очень сильна общность бывших военных, и это меня немного успокаивало.

Вспоминая сейчас тот поход в музей, я понимаю, что некоторые реакции Гитлера позволяют сделать интересные выводы о его характере. Его идеализация смерти в масках Шлютера, его культ Фридриха Великого и Блюхера и восторг при виде гигантских статуй элитных воинов, гренадеров-великанов Фридриха-Вильгельма I, которым суждено было погибнуть на поле боя. Когда мы снова оказались на Унтер-ден-Линден, то прошли мимо двух монументов работы Рауха, один, конный, – Фридриху Великому, другой – Блюхеру. Я отметил, что довольно странно изображение старого маршала не в наиболее привычном виде, верхом на коне в авангарде кавалерийской атаки. Это не возымело никакого впечатления на гитлеровский мозг пехотинца. «Ах, Ханфштангль, – сказал он, – какая была бы разница, будь он на коне? Все эти лошади выглядят одинаково и только отвлекают внимание от фигуры наездника». У него была аллергия на лошадей, и когда он пришел к власти, то расформировал все кавалерийские дивизионы в немецкой армии, о чем его генералы горько жалели в ходе русской кампании.

Я попытался переубедить Гитлера с помощью приема, который позаимствовал у известного художника и гравера Луиджи Казимира, которого я студентом встречал в Вене и с которым однажды путешествовал по Италии. Казимир всегда утверждал, что оценить, насколько удачной получилась скульптура, можно, только если обойти ее вокруг и разглядеть со всех сторон. И хотя в тот момент я говорил как бы только для себя, Гитлер предпочел не согласиться. Он заявил, что наилучшее впечатление можно получить, только находясь в поле зрения человека, изображенного в скульптуре, а когда я попытался настаивать, заявил, что движение на Унтер-ден-Линден не позволит выполнить обход. Он повторил свой первый аргумент, когда мы подошли посмотреть на монумент Вильгельму I, работу Бега, которая, по-моему, с художественной точки зрения является одной из лучших скульптур лошадей в мире. Я понял тогда, что в этом вопросе, как и во множестве других, Гитлер осознавал или же был заинтересован видеть только одну сторону проблемы. Он никогда не признавал, что у проблемы или у статуи может быть другая сторона.

Нашей следующей остановкой была Национальная галерея. По крайней мере, это была моя вотчина, и я собирался показать ему десяток лучших картин и рассказать об их стиле и месте в истории, но он снова взял дела в свои руки. Гитлер не мог выносить, когда не доминировал в какой бы то ни было ситуации, но в этот раз его мания всегда быть правым сбила его с пути. «Первым делом для юного Фрицля необходимо получить общее представление». Он сказал einen Überblick^[22], это было его любимое выражение, и оно ясно указывало на ход его мыслей. Гитлер любил создавать поверхностное представление о всей ситуации в целом прежде, чем знакомиться с деталями или частями. Мы промчались мимо голландских и итальянских примитивистов, как патруль берсальеров^[23]. Мы несколько сбавили шаг около «Флоры» Леонардо да Винчи, но остановились только у картины «Мужчина в золотом шлеме» Рембрандта.

«Вот это нечто уникальное, – провозгласил Гитлер. – Посмотрите на это героическое выражение лица солдата. Это доказывает, что Рембрандт в душе был истинным арийцем и немцем, несмотря на все те картины, которые он написал в еврейском квартале Амстердама!» Это был совсем не тот метод, которым стоило рассказывать об искусстве юному Лаубеку, но худшее было впереди. Едва взглянув на великолепные берлинские работы Вермеера, мы поскакали в поисках другого художественного героя Гитлера, Микеланджело. В Берлинском музее нет оригинальных работ этого мастера, только мраморная статуя Иоанна Крестителя, которая, скорее всего, ошибочно ему приписывается. Гитлер остановился напротив этой несколько женственной фигуры и проговорил для Лаубека: «Микеланджело, вот самая монументальная, самая вечная фигура в истории человеческого искусства, – все время крутясь вокруг в отчаянных поисках других, более подходящих примеров его работы. – Что они сделали с экспонатами, которые были в этом зале? Подождите здесь немного, я пойду найду их».

После этого он исчез, оставив меня с Лаубеком, чтобы я мог дать ему правильное представление о работе, напротив которой мы стояли, и я рассказал ему, что Микеланджело можно изучать только во Флоренции и в Риме. Гитлер не вернулся, поэтому мы пошли его искать. Мы нашли его стоявшим в задумчивости у композиции Корреджо «Леда и лебедь». Он пришел в себя, когда мы подошли, и, хотя его захватило именно это чувственное изображение двух центральных фигур, он прочел нам стремительную лекцию о замечательной игре света в фигурах купающихся на заднем плане нимф. Со временем я узнал, что сюжет этой картины был его навязчивой идеей. Когда нацисты пришли к власти, художники почти наверняка получали золотую медаль на различных художественных выставках, если обыгрывали этот, пожалуй, один из самых неприличных классических сюжетов.

Мы двинулись быстрым шагом в сторону выхода и уже почти прошли зал итальянского барокко, когда Гитлер внезапно остановился около работы Караваджо «Апостол Матфей», несколько цветастой и не особенной удачной композиции. Меня как громом поразило, в частности, то, что это был первый христианский сюжет, на который Гитлер обратил внимание. Потом я понял. Горя желанием увидеть работы Микеланджело, Гитлер неправильно прочел табличку. Имя художника начиналось правильно, Микеланджело, но он проглядел два другие слова, Меризи Караваджо. «Вот, Фрицль, – победоносно заявил Гитлер, – не было предела его гению. Сейчас нет времени, но мы должны вернуться сюда потом и посмотреть на нее снова». Я часто спрашивал себя, ходил ли он туда еще раз и понял ли когда-либо свою ошибку?

Так как мне казалось, что тем днем у нас не было особых дел, я предложил Гитлеру сходить на пару часов на развлекательную ярмарку в Луна-парк. Мы посмотрели несколько интермедий и обнаружили, что одним из главных аттракционов был женский бокс. Это привлекло Гитлера, поэтому мы вошли внутрь и посмотрели несколько поединков. Думаю, в этот день бои были весьма отчаянными, участницы в коротеньких шортах и майках яростно махали руками во все стороны, иногда случайно задевая соперницу. Цирк чистой воды, но зрелище это абсолютно поглотило Гитлера. У него получилось выглядеть бесстрастным, он сделал несколько покровительственных замечаний о том, что бокс штука хорошая, что эти бои чистой воды инсценировка и что не дело женщинам заниматься такими вещами и так далее. Но нам пришлось остаться до конца представления. «Ну, по крайней мере, это было лучше, чем эти дуэли с саблями, которые случаются в Германии», – отметил Гитлер, но я видел, что он был на взводе. В конце концов, женский бокс не самое эстетичное зрелище, и Гитлеру пришлось приложить большие усилия, чтобы не показать, как ему понравилось это представление.

Мы выпили по паре кружек пива и наслаждались закатом с длинной ступенчатой террасы, потихоньку собираясь домой, когда какой-то человек с камерой узнал Гитлера и попытался его сфотографировать. Кто это, я не знаю и по сей день, поскольку у нацистов практически не было организации в Берлине. Может быть, этот кто-то видел Гитлера в Мюнхене. Гитлер был в ужасе. Возможно, его мучила совесть из-за женщин-боксеров. Он подошел прямо к тому человеку и сказал, что тот должен вернуть ему пленку, что Гитлер не может позволить себе быть запечатленным на фотографии в Луна-парке, что его жизнь будет разрушена, что это вызовет невероятный скандал и дальше в том же духе. Спор шел около часа, и гиперболы Гитлера достигли еще больших высот, теперь это мог быть конец немецкого движения за свободу, он был как одержимый. В конечном счете тот несчастный фотограф, который действительно не хотел никому причинить никакого вреда, а просто хотел сохранить себе хорошую фотографию в качестве сувенира, сдался и пообещал никогда не проявлять пленку, и это обещание он безусловно выполнил, поскольку эта фотография никогда нигде не появлялась. Если бы стало известно, что Гитлер был в Берлине, это могло привести к серьезным последствиям, так как Карл Зеверинг, министр внутренних дел Пруссии, был убежденным врагом НСДАП и, думаю, тоже издал ордер на арест Гитлера.

На второй или третий вечер в Берлине Гитлер взял меня с собой на ужин к Бехштайнам. У них был один из тех ужасных огромных домов, построенных в 1870-х годах, где-то в центре города. Все было очень претенциозно, в стиле берлинских буржуа, но, к счастью, дочь Лотта отсутствовала, поэтому мне удалось избежать участия в домашнем заговоре фрау Бехштайн. Мы разговаривали о политике, партии и будущем, но наши хозяева как-то тушевались каждый раз, когда разговор заходил о деньгах. Ах, времена тяжелые, так много обязательств, герр Гитлер должен понимать… Это, правда, не мешало фрау Бехштайн сидеть там с бриллиантами размером с вишню вокруг шеи и на запястьях, поэтому я пошел на намеренное нарушение всех приличий и заявил, что если бы только она смогла продать эти драгоценности, то на вырученные деньги партия могла бы существовать много месяцев, Я потом узнал, что именно так она и поступила с некоторыми своими ювелирными украшениями, хотя Гитлер никогда об этом не упоминал. Все, что нам предложили, провожая домой, была шляпа. Когда мы зашли в прихожую, Гитлер не мог найти эту свою широкополую гангстерскую шляпу, в которой он обычно ходил. На ее месте висела очень дорогая серо-желтая фетровая шляпа. «Это одна из гардероба моего мужа, – сказал фрау Бехштайн, – он бы хотел, чтобы вы приняли ее в качестве подарка». Гитлер взял ее и горячо поблагодарил хозяйку. По крайней мере, она выглядела лучше старой и не подчеркивала так сильно бледность его лица.

Эта поездка оказалась относительно бесполезной, и Гитлер был рад следующим утром уехать обратно в Мюнхен. Мы сделали большой крюк, чтобы объехать Саксонию, и провели ночь в отеле «Пост» у станции в Байройте, где Гитлер зарегистрировался как писатель. С Зигфридом и Винифред Вагнер его познакомил, кажется, Дитрих Экарт, но в тот раз их не было дома, поэтому я предложил следующим утром сходить на театральный фестиваль, на котором Гитлер еще ни разу не был.

Зал был закрыт, но я договорился с уборщиком, и тот впустил нас. В приглушенном свете ламп мы увидели сцену, оформленную для «Летучего голландца». Это были те же декорации, которые остались с начала войны в августе 1914 года. Театр с тех пор не работал и все осталось в неприкосновенности. Это был идеальный момент для небольшой семейной истории, потому что оригинальные сценические декорации были созданы моим прадедом, Фердинандом Гейне, который много работал в Дрезденской опере, где впервые ставили эту пьесу. Он придумал декорации для первой постановки веберовского «Волшебного стрелка», а позже стал старшим другом и покровителем Вагнера. У меня есть довольно большая подборка писем от Вагнера к нему, а они вместе ставили «Риенци» и «Летучего голландца». Гитлер жадно впитывал все эти детали. Он был впечатлен и взволнован. Мы прошлись по всему театру и наконец остановились в комнате, которую Вагнер использовал в качестве кабинета, где на стене до сих пор висели его наставления артистам и персоналу. Гитлер буквально впал в транс, и я был доволен, что впечатлил его, так как это позволяло оказывать более основательное влияние на его политические идеи.

Я начал сильно тревожиться с момента нашего первого серьезного разговора в квартире на Генцштрассе: хотя Гитлер, кажется, и принял к сведению многое из того, что я рассказал ему об Америке, в последующие недели он опять стал возвращаться к своим старым идеям о политической стратегии, учитывающей исключительно европейские вопросы. На последнем участке пути к Мюнхену мы остановились у дороги, чтобы пообедать на природе. Я точно помню то место. Мы въехали в лес прямо перед Дунаем, сели и смотрели на его бегущие волны. С собой у нас были бутерброды с ветчиной и сыром и несколько бутылок пива. Он разговаривал о нашем путешествии и потом вспомнил монумент за Лейпцигом, виденный нами по пути, поставленный в память о Битве народов против Наполеона в 1813 году.

Гитлер сказал: «Самой важной вещью в следующей войне будет захватить контроль над ресурсами зерна и продовольствия в западной России». Я ужаснулся. Розенберг и компания снова были у него в фаворе. Розенберг, который говорил по-русски лучше, чем по-немецки, обладал огромным влиянием на Гитлера и его соратников, когда начинал продвигать эту антибольшевистскую и антирусскую линию. Любой, кто мог называть себя экспертом по России, мог петь такого рода песню в партии целыми днями, а Розенберг был самым ярым сторонником этой идеи. За всеми их доводами лежало желание вернуть свои потерянные земли в Прибалтике.

Я попытался повернуть мысли Гитлера в менее фантастическое русло. «Это не очень хорошо, – сказал я ему. – Даже если нам удастся завоевать западную Россию, в долгосрочной перспективе это не поможет. Можно владеть всеми запасами зерна в мире, но для ведения войны нужно нечто большее. Америка – вот страна, с которой нужно считаться, и не только потому, что у нее есть больше пшеницы, чем можно завоевать, но больше железа и стали, больше угля, больше синего неба над головой и больше людей. Если Америка окажется в стане врагов, то вы проиграете любую будущую войну еще до ее начала». Он хмыкнул что-то неопределенное и замялся, но я чувствовал, что этот аргумент не сильно его убедил.

Вскоре он перевел разговор на другую тему, начав жаловаться на дороги, по которым мы только что проезжали. Они и правда были очень плохими, грязными, засыпанными галькой, баварские шоссе – даже хуже прусских. «Посмотрите, мы вынуждены проезжать через территорию Чехословакии, чтобы попасть в Восточную Германию, – сказал он. – Это же нелепость. Половина людей на той стороне границы все равно немцы, и крайне неправильно, что существует это инородное государство, которое стоит на пути наших коммуникаций». А потом, понижая голос: «Более того, нам необходимо будет заполучить в свои руки фабрики „Шкоды“ в Пильсене». И учтите, это происходило в начале 1923 года. В то время мне казалось, что эти мысли – всего лишь заблуждение, которое можно искоренить. Но это демонстрирует и крайнюю приверженность Гитлера собственным взглядам. Возможно, я был абсолютно неправ, полагая, что можно каким-то образом повлиять на точку зрения Гитлера, однако во многих отношениях он все еще оставался внушаемым, и я рассматривал эти его заблуждения как нечто, с чем можно успешно бороться. «Не забудьте захватить пивной завод в Пильсене тоже», – отшутился я. Он вышел из своей задумчивости и рассмеялся.

Мы поднялись и проехали последние несколько миль до дома. Ничего из окружения не привлекало его взгляда. Гитлера не интересовали и не доставляли ему радости красоты природы как таковые. Деревья, ручьи и горы не порождали никакого положительного отклика. Он был в высшей степени городским обитателем и чувствовал себя дома только на рыночной площади. Его мысли были наполнены планами несостоявшегося архитектора. Он любил делать наброски новых зданий и рисовал протяженные урбанистические пейзажи, но загородные картины не имели для него никакого значения. Уже в то время он проводил довольно много времени в Берхтесгадене, который впоследствии стал для него подобием дома, но, хотя он и сидел частенько в задумчивости, глядя на горный пейзаж, его мысли были навеяны исключительно одиночеством. Одиночество и ощущение власти, приходившее от горных вершин, и то, что он мог в спокойной обстановке задумывать и планировать политические дела со своими соратниками.

Несмотря на все это, путешествовать вместе с ним было интересно. Он сидел и насвистывал или напевал фрагменты из опер Вагнера, что развлекало нас обоих многие часы. Однако за все годы, что я его знал, я никогда не слышал его насвистывающим какую-нибудь популярную мелодию. Кроме того, у него был врожденный мимический дар, и он остро чувствовал нелепости в чужих словах и прекрасно умел это обыгрывать. Он превосходно имитировал швабский акцент Ганссера, но его звездным номером было пародийное выступление на гипотетическом симпозиуме, которые были обычным явлением того времени в Германии и не исчезли до сих пор, в роли патриотического оратора, политически грамотного, с академическими представлениями и одиновской бородой. Национализм Гитлера был практическим и прямым, а эти профессора гремели с трибун о мече Зигфрида, вытащенном из ножен, и молниях, играющих на немецком орле, и так далее в том же духе. Он мог придумывать такие высокопарные речи до бесконечности и делал это очень смешно. Он также знал наизусть большую часть ужасной поэмы, которую написал в его честь какой-то поклонник. Этот писака нашел в словаре рифм все немецкие слова, оканчивающиеся на «-итлер», число которых довольно велико, и с их помощью произвел на свет бесконечную серию дурных куплетов. Когда Гитлер был в хорошем настроении, он повторял эти стихи с собственными вариациями и доводил нас до слез от смеха. Среди его прочих салонных номеров была имитация Аманна, доведенного до белого каления упрямым налоговым инспектором, или подражание тому маленькому рыжему ужасу по имени Квирин Дистль, оскорбляющему своего политического оппонента. Он также мог идеально имитировать рыночных торговок и детей. Говорят, что мимический дар является признаком недоразвитой личности. В данном случае это был пример экстраординарной эмоциональной связи, которую он мог установить с другими людьми. Эта черта была присуща Гитлеру, сколько я его знал.

Через день или два после нашего возвращения Гитлер отмечал свой день рождения, 20 апреля. Я тоже пошел к нему с утра, чтобы поздравить, и нашел его в одиночестве, хотя вся неряшливая квартира была загромождена цветами и пирожными от пола до потолка. А у Гитлера было одно из его подозрительных настроений, и он не притронулся ни к одному из них. Они лежали там, покрытые свастиками и орлами из взбитых сливок, и выглядели как палатка булочника на деревенской ярмарке. Я не слишком охоч до сладкого, предпочитаю сосиски и пиво, но при виде этой картины даже у меня слюнки потекли. «Ну что ж, герр Гитлер, – сказал я, – теперь вы точно можете устроить себе пиршество». «Я совсем не уверен, что они не отравлены», – ответил он. «Но все они от ваших друзей и почитателей», – возразил я. «Да, я знаю, – ответил он. – Но этот дом принадлежит еврею, а в наши дни можно капать по стенам специальным медленным ядом и убивать своих врагов. Я никогда нормально здесь не ел».

«Герр Гитлер, вы читаете слишком много триллеров Эдгара Уоллеса», – ответил я, но ничто не могло его переубедить, и мне пришлось в прямом смысле отведать пару пирожных самому, прежде чем он притронулся к ним. После этого его настроение стало улучшаться, потому что я пришел, чтобы сообщить ему хорошие новости, касающиеся еще одного из его предрассудков – астрологии. Я посмотрел на даты и обнаружил, что его день рождения не только совпадает с днями рождения таких почтенных путчистов, как поляк Адальберт Корфанты, возглавивший третье восстание в Верхней Силезии в 1921 году, и Наполеон III, но еще в этот же день Кромвель распустил парламент. У Гитлера всегда было романтическое увлечение фигурой Кромвеля, и этот факт сильно обрадовал его. «А, Кромвель, – сказал он, – это мой человек. Он и Генрих VIII – единственные два положительных деятеля в английской истории».

Мне показалось, что момент подходящий, и я спросил его о том, что беспокоило меня с тех пор, как мы познакомились, о его глупых усиках. Оказалось, во время войны он просто некоторое время не брился и дал им вырасти, но в первый раз, когда я увидел его, эти усы уже были своеобразно подстрижены, образуя нелепое пятно на лице, которое издалека производило впечатление, что он не мыл нос. В качестве примера я привел Ван Дейка, Гольбейна и Рембрандта, чтобы показать ему, что усы должны либо расти, пока растут, либо стричь их надо по длине губ. Я заявил, что если бы он подстриг свои усы таким образом, то выглядел бы гораздо более солидно. На него это не подействовало. «Не беспокойтесь, – заявил он, – я задаю моду. В свое время люди будут с радостью копировать такие усы». И со временем эти усы стали такой же отличительной чертой нацистов, как коричневые рубашки.

Он действительно не заблуждался по поводу своей внешности. Он всегда одевался скромно и неброско и не стремился произвести впечатление исключительно своим внешним видом. Его привлекательность заключалась в его ораторском даре, он знал это и использовал на все сто процентов. Он был Sprachmensch^[24] и верил, что сила сказанного слова может помочь преодолеть любые препятствия. Он даже других судил по этим стандартам и никогда не доверял способностям кого бы то ни было, кто не мог убеждать словом, оставляя свое специальное одобрение тем, кто мог держать в повиновении большую аудиторию. Это было одной из основных причин, почему в конце концов он стал полностью доверять Геббельсу, хотя в то время маленький дьявольский доктор еще не появился в поле зрения. Никто из нацистов не был фигурой национального масштаба в 1923 году. Весеннее издание энциклопедии Брокгауза вскользь упоминает Гитлера как Георга Гитлера, а в новостях Times, где он упоминается в связи с Эрхардтом, его имя написали как Гинтлер.

К тому времени я посетил множество его публичных выступлений и начинал понимать их структуру, которая обеспечивала их привлекательность. Первый секрет заключался в подборе слов. У каждого поколения есть свой собственный набор характерных слов и фраз, которые, если можно так выразиться, отмечают на календаре время мыслей и высказываний, принадлежащих этому поколению. Мой отец говорил, как современник Бисмарка, люди моего возраста несли печать времен Вильгельма II, но Гитлер умел создать атмосферу такого случайного окопного товарищества и, не опускаясь до использования просторечной лексики, за исключением особых случаев, умудрялся разговаривать с аудиторией, как свой. Описывая трудности домохозяйки, у которой недостаточно денег, чтобы купить еды для своей семьи на Виктуалиенмаркт, он пользовался точно теми же фразами, которые употребила бы эта домохозяйка, если бы могла сформулировать свои мысли. Если от прослушивания других публичных ораторов создавалось болезненное впечатление, что они снисходят до своей аудитории, то у Гитлера был бесценный дар точно выражать мысли своих слушателей. У него было хорошее чутье, или инстинкт, привлекать женщин в аудитории, которые, несмотря ни на что, были новым фактором в политике 1920-х годов. Много раз я видел, как, стоя в зале, где было множество противников, готовых его прервать или возразить ему, в поиске первых слушателей, на которых молено опереться, он упоминал о нехватке продуктов или домашних проблемах или о здравом женском инстинкте, что рождало первые крики «браво» в толпе. И эти возгласы поддержки приходили от женщин. Как правило, это растапливало лед в аудитории.

К этому времени я уже был среди его ближайших сподвижников и сидел за ним на сцене. Снова и снова я замечал, что во время первой части своих выступлений Гитлер стоял на абсолютно прямых ногах, напряженный и неподвижный до тех пор, пока одним из своих действий не вызывал ответной реакции зала. У каждой его речи было прошлое, настоящее и будущее. Каждая часть была полным историческим обзором ситуации, и, хотя у него был дар порождать бесконечное многообразие фраз и аргументов, одно предложение повторялось при каждом выступлении. «Когда мы спрашиваем себя сегодня, что происходит в мире, мы обязаны оглянуться назад во времена…» Это был знак, что он получил контроль над аудиторией и, рассматривая череду событий, приведших к краху кайзеровской Германии, собирается представить всю пирамиду текущего положения дел в соответствии со своими собственными представлениями.

Жесты, которые так удивили меня в первый вечер, когда я встретил его, были так же разнообразны и гибки, как и его аргументы. Это были не просто стереотипные движения, как у других ораторов, которыми те просто хотели как-то занять руки, но составляли неотъемлемую часть его способа выражения идей. Самым поразительным, по контрасту со скучным ударом кулака по ладони другой руки у прочих ораторов, был его планирующий взлет руки вверх, который, казалось, оставляет бесконечное число возможностей, пронзая воздух. В его жестах было что-то от мастерства великого оркестрового дирижера, который вместо простого отстукивания тактов своей палочкой выхватывает в музыке особые скрытые ритмы и значения.

Продолжая музыкальную метафору, первые две трети речи Гитлера имели ритм марша, постепенно их темп убыстрялся, и наступала завершающая треть, которая представляла уже скорее рапсодию. Зная, что непрерывное выступление одного оратора может быть скучным, он блестяще изображал воображаемого оппонента, часто перебивая самого себя контраргументами, возвращаясь к исходной мысли, перед этим полностью уничтожив своего гипотетического противника. У финала его речей была любопытная окраска. Постепенно мне стало очевидным, что Гитлер страдал нарциссизмом, для него толпа представляла собой некое замещение женщины, которую он не мог найти. Речь для него представляла удовлетворение от своеобразного стремления опустошиться, и для меня это делало более понятным феномен его ораторского искусства. Последние восемь – десять минут выступления походили на словесный оргазм.

Надеюсь, это не покажется слишком богохульным, если я скажу, что он многое почерпнул из Библии. Он был законченным атеистом ко времени нашего знакомства, хотя все еще пустословил по поводу религиозных верований и безусловно признавал их в качестве основы мышления других людей. Его метод обращаться к прошлому, а затем повторять базовые моменты своих идей четырежды корнями уходит прямо в Новый Завет, и вряд ли кто-то сможет сказать, что это непроверенный метод. Его политическая аргументация основывалась на том, что можно назвать «системой горизонтальной восьмерки». Он двигался вправо, критикуя, и поворачивал назад влево в поисках одобрения. Он продолжал обратный процесс и возвращался в центральную точку со словами «Германия превыше всего», где его ждал гром аплодисментов. Он нападал на бывшие правящие классы за предательство своего народа, их классовые предубеждения и феодальную экономическую систему, срывая аплодисменты левых, а затем набрасывался на тех, кто готов был забыть истинные традиции немецкого величия, к восторгу правых. К окончанию выступления все присутствующие были согласны со всем, что он говорил. Это было искусство, которым не владел никто в Германии, и мое абсолютное убеждение, что со временем оно приведет его на вершину политической власти, только укрепляло мое намерение оставаться рядом с ним так долго, насколько это возможно.

Гитлер не выносил присутствия кого-либо еще в комнате, когда он работал над речью. В первые годы он не диктовал их, как стал делать позже. Ему требовалось от четырех до шести часов, чтобы набросать общую схему будущего выступления, которую он записывал на десяти – двенадцати больших листах, но в конечном счете каждый лист превращался в пятнадцать – двадцать ключевых слов. Когда приближался час выступления, он начинал ходить по комнате взад-вперед, репетируя про себя аргументацию. В это время по телефону не переставали звонить Кристиан Вебер, Аманн и Герман Эссер, которые сообщали Гитлеру о настроении в зале. Он спрашивал, сколько людей собралось, какое у них настроение и ожидается ли присутствие большого числа противников. Он постоянно давал подробные указания о том, как обращаться с аудиторией, пока та ждала его появления, а через полчаса после начала собрания требовал подать пальто, хлыст и шляпу и выходил к машине, сопровождаемый телохранителем и шофером. На сцене он обычно клал листки со своими заметками на стол по левую руку и, когда заканчивал часть выступления по очередному листу, перекладывал его направо. Каждая страница соответствовала примерно десяти – пятнадцати минутам его речи.

Когда он заканчивал, оркестр играл национальный гимн. Гитлер салютовал налево и направо и уходил, пока музыка еще играла. Обычно он был уже у машины, когда музыка заканчивалась. Его резкий уход имел несколько преимуществ. Помимо того что у него была возможность беспрепятственно добраться до машины, это позволяло избежать увядания ликования толпы, нежелательных интервью и оставляло нетронутым катарсис, в котором пребывала публика к концу выступления. Однажды он сказал мне: «Большинство ораторов допускают большую ошибку, оставаясь после своей речи. Это приводит только к упадку настроения, потому что споры и дискуссии могут напрочь убить часы ораторского труда».

Чем он абсолютно сбивал с толку меня, а позже и миллионы других людей, так это тем, что в важные слова он вкладывал другой смысл. Когда я говорил о национал-социализме, я имел в виду его значение в представлении Фридриха Науманна – сочетание всех лучших черт традиционного общества и социально ориентированной политики. А Гитлер считал совершенно иначе, не думая о такого рода патриотическом единении. Все мы знали, но недооценили последствия того, что первый расцвет его личности случился, когда он был солдатом. Человек, говорящий на сцене, был не только превосходным оратором, но и бывшим инструктором в армии, который преуспевал в завоевании умов военнослужащих, репутация которых была подорвана после Ноябрьской революции. Когда он говорил о национал-социализме, в действительности имел в виду военный социализм, социализм в рамках военной дисциплины, или, иначе, полицейский социализм. Когда именно его представления сформировались окончательно, я не знаю, но зерно такого восприятия в его голове было всегда. Он, с одной стороны, владел великим даром красноречия, но, с другой, был весьма молчаливым и скрытным человеком, и, казалось, он инстинктивно чувствовал, чего не следует говорить, чтобы не показать людям своих истинных намерений. Но здесь я опять говорю, оглядываясь в прошлое на тридцать лет назад.

В это время я стал часто заходить в офис Völkischer Beobachter, обычно с пачкой вырезок из зарубежных газет, в надежде заставить их обратить хоть какое-то внимание на то, что происходит во внешнем мире. В этом деле успеха я не достиг. Вместо того чтобы, например, конструктивно рассмотреть современные проблемы Лиги Наций, все, чего хотел Розенберг, были статьи и новости, потакающие его конкретным предубеждениям против большевиков, Церкви и евреев. Вместе с тем я познакомился еще с двумя помощниками Гитлера, Гессом и Герингом. Вскоре я понял, что Геринг был самым интересным человеком из свиты Гитлера. Он переехал в Баварию следом за послевоенным крахом Германии, потому что там было наиболее безопасное место для людей, разделяющих националистические убеждения. Геринг не был особенным интеллектуалом, но поступил в Мюнхенский университет и посещал лекции известного историка Карла Александра фон Мюллера по немецкой освободительной войне против Наполеона. Гесс посещал те же курсы, и они оба тянулись к Гитлеру по той же причине, которая привлекла и меня, – после посещения одного из его выступлений.

Рудольф Вальтер Рихард Гесс (1894–1987) – государственный и политический деятель Германии, заместитель фюрера в НСДАП и рейхсминистр.

Гесс стал своего рода адъютантом Гитлера по административным делам, а Геринг участвовал в создании первых штурмовых отрядов и стремился заполучить контроль над ними. Гесс был угрюмым интровертом, он с ревностью и подозрением относился ко всем, кто приближался к Гитлеру слишком близко. Он был родом из весьма порядочной семьи, а его дядя при принце-регенте Луитпольде служил в том же артиллерийском полку, где погиб мой брат. Но даже это не дало нам общих точек соприкосновения, и он был так же замкнут и отчужден со мной, как и со всеми другими. В последующие годы я стал чуть лучше относиться к нему, после того как он попросил меня сыграть Бетховена во время одного из моих фортепианных концертов. Он ходил в школу в Бад-Гедесберге рядом с Бонном, местом рождения Бетховена, и ему нравилась музыка мастера.

Геринг же был чистым авантюристом, настоящим солдатом удачи, который в нацистской партии видел возможность реализовать свою энергию и тщеславие. Тем не менее он был очень общительным человеком экстравертного типа, и мне было с ним легко. Довольно скоро мы стали с ним на ты, и этому немало способствовали наши жены. Карин Геринг, ирландка по матери, происходила из солидной шведской семьи и была настоящей леди, очаровательной и образованной женщиной, и они часто общались с моей женой. Геринг относился со смешливым презрением к небольшой команде баварцев вокруг Гитлера, которых считал кучей пивохлебов и носильщиков с ограниченным провинциальным мировоззрением. В своем шумном стиле он привносил дуновение огромного мира за пределами Германии, а так как он участвовал в войне и был награжден медалью за отвагу, то имел очень обширный круг знакомств.

Они с Карин жили очень богато, хотя деньги были в основном ее, у них был дом в Оберменцинге рядом с Нимфенбургским дворцом, где он соорудил нечто вроде уголка заговорщика в подвале в готическом и немецком стиле, с огромными оловянными пивными кружками. Мы с женой иногда ездили к ним в гости, но не слишком часто, потому что у нас не было машины, и приходилось полагаться на Герингов, чтобы они довезли нас сначала к себе, а потом обратно к нам домой. На самом деле моим единственным средством передвижения был гигантский велосипед «свифт», принадлежавший раньше моему отцу, который был одинаковых со мной габаритов. Я держал его при себе вплоть до тридцатых годов, когда я оставался единственным немоторизованным членом на вершине нацистской иерархии. Но в то время я имел идеалистическое представление о партии, выражающей интересы рабочего класса. Помню, однажды сидя в мюнхенском кафе, я упрекнул Геринга за то, что тот вставил монокль в глаз и смотрел по сторонам с тем дурацким видом собственного превосходства, который обычно приобретают все, кто пользуется моноклем. «Мой дорогой Герман, – сказал я ему, – предполагается, что мы – партия рабочих, и если ты будешь появляться на людях и выглядеть как юнкер, то мы никогда не получим их поддержку». После чего он упал духом, стушевался и засунул монокль в карман.

Гитлер считал Геринга полезным, но как-то цинично относился к его семейному союзу. Как-то вечером он зашел к нам и стал изображать их пару для моей жены. «Настоящее любовное гнездышко, – говорил он. – Дорогой Герман то, дорогой Герман се, – имитируя преувеличенно ласковый голос Карин. – У меня никогда не было такого дома и никогда такого не будет, – продолжал он с насмешливой сентиментальностью. – У меня только одна любовь – Германия». Должен добавить, что здесь звучало эхо вагнеровской «Риенци».

Еще у Герингов был неприятного вида садовник по имени Грайнц, которого я сразу невзлюбил и который уже позже в этом году сыграл очень сомнительную роль. Он всегда был внешне полон истинного духа партии, выкрикивал девизы и горел глазами, но я никогда не доверял ему. «Герман, – сказал я однажды, – готов ставить любые деньги, что этот Грайнц – полицейский шпион». «Да ну, брось, Путци, – вмешалась Карин, – он такой милый человек, к тому же замечательный садовник». «Он делает ровно то, что должен делать шпион, – сказал я ей, – он стал необходим вам».

Герман Вильгельм Геринг (1893–1946) – политический, государственный и военный деятель нацистской Германии, рейхсминистр авиации, рейхсмаршал Великогерманского рейха (19 июня 1940), обергруппенфюрер СА, почётный обергруппенфюрер СС, генерал пехоты и генерал земельной полиции

Геринг и Гесс терпеть не могли друг друга, и их вражда была одной из многих внутри партии, которые длились годами и которые позволяли Гитлеру играть в свою игру, натравливая людей друг на друга. Если не принимать во внимание различие их темпераментов, оба они были летчиками на войне, но это не сблизило их, а, наоборот, казалось, только сильнее осложняло их взаимоотношения. Более того, Геринг был человеком действия и не любил тратить время на теоретиков партии. В несколько странном стиле Гесс тоже претендовал на это звание. В прошлом они с Розенбергом побывали в переделках: в свое время, будучи членами расистского «Общества Туле», они едва сумели спастись, бежав из мюнхенской Советской республики в 1919 году. Он также попал под сильное влияние баварского генерала Хаусхофера, который служил на Дальнем Востоке и вернулся оттуда ярым поклонником Японии.

Хаусхофер руководил кафедрой в Мюнхенском университете, а его геополитическая ахинея привела к появлению мощных психических барьеров в голове Гитлера, которые мне с трудом приходилось преодолевать, чтобы на него повлиять. Единственный иностранный союзник, о котором могли думать сторонники Розенберга и Гесса, была Япония, «Пруссия Востока», как они ее называли, и я долгие годы тщетно пытался объяснить им, что такого рода альянс неизбежно приведет к конфликту с США. Но проблема была в том, что их было много, а я был один. Каждый раз, когда я пытался вразумить Гитлера, один из них всегда уводил его обратно по неправильному пути.

Как только я пытался напомнить Гитлеру о морской составляющей мировой политики, другие ослепляли его пылью увещеваний о силе пехоты. Он всегда воодушевлялся, слыша старые словечки вроде «восточная политика», «удар в спину», «предательство храброй немецкой армии», «предательство на внутреннем фронте», «грядущий день расплаты с ноябрьскими преступниками в Берлине» и «окончательный разгром Франции». И здесь он снова вспоминал Клаузевица, после чего воплощением всех этих сумасшедших стремлений в центре внимания оказывалась фигура военного, который своим престижем поддерживал националистическое волнение, которого считали трагически преданным франкмасонами, социалистами и коммунистами, великая надежда и символ немецкого милитаризма и непобежденной армии – генерал Людендорф. На него они возлагали свои главные надежды, что в результате чуть не привело Гитлера к гибели.

Глава 4
Генералы

Волнения в Баварии. – Гитлер и Рем. – Пиромания в долине Рейна. – Еврейские антисемиты. – Дитрих Экарт теряет веру. – Носорог на дворе. – Розенберг оскорбляет католиков. – Предложение Матильды Людендорф. – Гитлер искушает генерала фон Зеекта. – Компромат на вынужденных союзников.

Нацисты были лишь одной из множества правых радикальных организаций, расцветших в то время в Баварии. На самом деле, за исключением козыря в виде Гитлера, они не были ни самыми многочисленными, ни самыми влиятельными. Бавария стала прибежищем для пестрой толпы военных националистов, некоторые из них были безработными членами бывших Добровольческих бригад, которые помогли армии разбить солдатские Советы, размножившиеся по всей Германии после войны. Было две причины, по которым им давали возможности свободно плести заговоры и агитировать в Баварии. Во-первых, в католической, сепаратистски настроенной Баварии всегда существовала неприязнь к протестантскому Берлину и центральному правительству. Во-вторых, баварцы уже были по горло сыты достижениями коммунизма послевоенных режимов Курта Эйснера и Эрнста Толлера, и после их изгнания правительство оставалось в руках рейхсвера и преемников консервативного правительства. Учитывая, что центральное правительство в основном состояло из социалистов, баварские власти активно искали способы противостоять ему и поощряли всех ожесточенных правых радикалов, которые стекались на юг в поисках убежища.

Назвать тогдашнюю ситуацию запутанной было бы слишком мягко. Большинство баварцев хотели восстановить монархию Виттельсбахов. Но одни хотели, чтобы король снова правил независимой Баварией, другие желали, чтобы он стал предводителем новой дунайской конфедерации, а третьи ратовали за провозглашение семьи кайзерами Германии. Признанным лидером правого крыла беженцев со всей Германии был Людендорф, но баварские националисты от него отвернулись за его сумасшедшие нападки на Римскую католическую церковь, а его последователям не доверяли, потому что те были пруссаками. Оккупация Францией Рура в январе 1923 года стала последней каплей, и целый год прошел в яростной националистической агитации, и наиболее непримиримые организации оказались в Баварии. Основной задачей Гитлера была попытка объединить различные патриотические организации и заручиться поддержкой баварского правительства и в особенности местных частей рейхсвера, чтобы устроить марш на Берлин, свергнуть социалистическое правительство и аннулировать условия Версальского мирного договора. То, что он сумел зайти так далеко, было удивительным примером того, чего может добиться один решительный человек в смутные времена.

Он более или менее открыто сотрудничал с людьми из бригады Эрхардта, хотя между ними было сильное взаимное недоверие, и именно в борьбе за сохранение СА в виде отдельной организации Геринг одержал вверх. Когда я начал посещать офис Beobachter, который служил штаб-квартирой заговорщиков, два человека, охранявшие кабинет Гитлера, не входили в СА, но были из группы «Консул», той части организации Эрхардта, которая стояла за убийствами Эрцбергера и Ратенау, хотя и нет никаких причин предполагать, что Гитлер был как-то замешан в этих убийствах.

В любом случае, для меня всегда оставалось загадкой, как в таком месте можно было работать.

Гитлер был человеком, который считал, что всего можно добиться с помощью речей, а бумажные дела оставить на откуп мелким служащим. Он доводил всех до белого каления, потому что никогда нельзя было знать, появится ли он в назначенное время на встрече, а добиться от него какого-либо конкретного решения было совершенно невозможно. Одним нашим несчастным соратником, который еще сыграет свою роль в этом повествовании, был капитан Ганс Штрек, доверенный человек Людендорфа. Бывший артиллерийский офицер, служивший в департаменте планирования Баварской армии, он хотел организовать работу офиса в эффективном ключе. Когда он попытался навести порядок в гараже, уволив часть водителей, которые систематически опаздывали на работу, то Гитлер настоял, чтобы их восстановили в должности, поскольку они были старыми членами партии. В конце концов он сдался. Подполковник Гоффман, человек Эрхардта и адъютант Геринга, жаловался на то же самое. Герман был ленив. Его машина приезжала спустя несколько часов после начала встречи, с Карин на заднем сиденье, болтающей с какой-то своей титулованной подругой. И раньше, чем их успевали затащить к себе, они уже исчезали, уехав обедать в один из фешенебельных ресторанов.

Несмотря на все это, Гитлер продолжал неистово вещать. «Майне геррен, – говорил он, когда его удавалось затащить на закрытое собрание, – не отвлекайте меня деталями. Для них еще будет достаточно времени. Через две недели мы начнем действовать, и будь что будет» – в такой постоянной неразберихе все мы были крайне взвинчены. Были бесконечные марши и демонстрации, военные смотры и речи и бряцание оружием, но никогда не принималось каких-то конкретных решений. Одно жуткое фиаско случилось в ходе большого смотра полувоенных формирований на Фротманингер-Гайде. После него предполагалось, что отряды промаршируют в город и займут здания правительства. Единственной проблемой было то, что дождь лил как из ведра, и Геринг, разъезжающий вперед и назад на белом коне, с лентой «За заслуги», затянутой вокруг шеи, промок до костей. Некоторые готовы были маршировать, большинство нет, и в конечном счете все закончилось тем, что лидеры вернулись в мою квартиру на Генцштрассе за так необходимым горячим кофе.

Примерно в то же время, первого мая, похожая демонстрация проводилась в Обервизенфельде, для которой несколько штурмовиков СА захватили на военном складе несколько пулеметов. В рейхсвере этим бойцам разрешали тренироваться с оружием уже несколько недель, и, по-видимому, те подумали, что имеют на это право. Однако в штабе решили, что все зашло слишком далеко, и заставили штурмовиков вернуть все назад. Это оказалось болезненным ударом по престижу Гитлера.

Движение было гораздо более военизированным в те дни. Тогда еще было не так много свастик, а во главе процессии всегда несли военный штандарт Германии. Штурмовики СА обычно маршировали вместе с людьми из Союза «Викинг», которые входили в военные формирования Эрхардта. Музыка была баварской, но цвета были черными, белыми и красными – цветами кайзеровского рейха. На самом деле имперский флаг дал имя другой организации, «Рейхскригсфлагге», возглавляемой капитаном Ремом, и именно там я первый раз встретился с ним. Он был политическим советником у генерала фон Эппа, освободившего Мюнхен от коммунистов в 1919 году, и все еще служил офицером в Мюнхене в штабе местного командующего армией генерала фон Лоссова. Этот человек имел значительное влияние на Гитлера и был главным связующим звеном с рейхсвером.

Тогда ли он приобрел свои наклонности, из-за которых стал пользоваться дурной славой, – вопрос открытый. Безусловно, в войну он, как и нормальные мужчины, интересовался женщинами, а некоторые говорят, что он стал гомосексуалистом после двух лет изгнания, проведенных в Боливии, в конце двадцатых годов. Но если Гитлер и не был тогда явным извращенцем, вокруг него такими были очень многие. Гайнс и еще пара лидеров патриотических организаций получили известность из-за пристрастий такого рода. И когда я вспоминаю свои ранние контакты с нацистским рекрутером, то понимаю, что вокруг Гитлера было слишком много людей такого склада.

Частью его смутного сексуального облика, который только начинал интересовать меня, было то, что, мягко говоря, он не испытывал явного отвращения к гомосексуалистам. Думаю, верно, что в любом подобном мужском движении, где во главе стоит один мужчина, непременно найдутся неявные сексуальные извращенцы. Такие обожатели мужчин всегда притягиваются друг к другу, и, благодаря тесной связи внутри группы и взаимной поддержке, им, как правило, удается занять некоторые ключевые посты. Но балты и пруссаки, которые составляли большую часть этих организаций, казалось, не разделяли моих опасений. «Не волнуйтесь, эти люди будут драться как львы против большевиков. Они будут как спартанцы древности, – говорили они. – Когда они попадают на фронт к врагу, для них это становится своего рода Liebestod^[25]». Гитлер всегда уклонялся от этой темы. «Мои самые приверженные последователи не должны быть женатыми мужчинами с женами и детьми, – заявлял он. – Люди, связанные семейными узами, не годятся для уличной борьбы».

Именно в компании Рема я снова увидел Генриха Гиммлера, однако их связь была не той, о которой вы могли подумать. Школьный подхалим стал своего рода адъютантом, который занимался административными вопросами в «Рейхскригсфлагге», пока Рем исполнял свои военные обязанности. У него было бледное, круглое, бесстрастное лицо, почти как у монгола, и выглядел он совершенно безобидно. Никогда в те годы я не слышал, чтобы он поддерживал расистские теории, хотя впоследствии Гиммлер стал одним из самых ярых их поклонников. В то время когда я потерял его из виду, он учился на хирурга-ветеринара, кажется в Вайгенштефане, но, думаю, так и не закончил обучение. Возможно, это было лишь одним из этапов обучения на сельскохозяйственного управляющего, но, как мне кажется, имея дело с беззащитными животными, он приобрел равнодушие к страданиям, которое потом стало одной из самых пугающих его черт. Тем не менее у нас было общее баварское прошлое, кроме того, я учился у его отца, что вместе добавило немного теплоты в наше знакомство. Он всегда относился ко мне вежливо и приветливо, даже по-дружески.

После прихода нацистов к власти это оказалось полезным. Когда Розенберг и его клика сформулировали свои идеи относительно крестового похода против России, я иногда вспоминал в мыслях отца Гиммлера. В свое время отец Гиммлера предпринял выдающееся путешествие на санях через Россию до Новой Земли, и он никогда не смог забыть своих впечатлений от ее бескрайних просторов. В школе он часто рисовал мелом карту на доске и доказывал невозможность завоевания России с запада. «Россия – это открытый треугольник, – говорил он. – Кто бы ни пытался напасть на нее с запада, сумеет захватить лишь огромные снежные пустоши и неизбежно повторит печальную судьбу Наполеона». Я помню его доводы и рисунки абсолютно четко и иногда ц�

Скачать книгу

Предисловие

Эрнст Ханфштангль и Адольф Гитлер

Джон Толанд

Предисловие к оригинальному изданию

Эрнст Ханфштангль

Эрнст Ханфштангль

Мюнхен, март 1957 года

Введение к оригинальному изданию

Макс Аманн (1891–1957) – партийный деятель НСДАП, имперский руководитель печати

Брайан Коннел

Сегодня мне сообщили, что ты теперь в Цюрихе и пока не планируешь возвращаться в Германию.

Герман Геринг

P. S. Я рассчитываю, что ты откликнешься на мою просьбу.

Глава 1
Гарвардский подарок Гитлеру

Ящик для поленьев в углу камина в моей библиотеке до сих пор закрыт походным ковром, который я одолжил Гитлеру, когда он был заключенным тюрьмы в Ландсберге. Это не то чтобы священная память, но постоянное напоминание о двенадцати годах его пути к власти. В этот период я был членом близкого круга его единомышленников, а из выживших у меня, пожалуй, лучше всего подвешен язык. После освобождения из тюрьмы он пришел именно в мой мюнхенский дом, который я с огромным трудом смог вернуть себе обратно после долгих горьких лет изгнания. Мы стали первой уважаемой мюнхенской семьей, где он был впервые принят, когда еще пребывал в неизвестности. Все время нашей долгой связи я пытался внушить ему какие-то принципы и идеи цивилизованной жизни, и все ради того, чтобы оказаться задавленным криками невежественных фанатиков, его ближайших приятелей. Я вел битву и проигрывал ее против Розенберга и его сомнительных расовых теорий, против Гесса и Хаусхофера[1]с их узколобыми солдафонскими представлениями о мировой политике и стратегии и против Геббельса с его зловещим и крайне убедительным радикализмом.

Карл Хаусхофер

* * *

Я не хочу слишком вникать в эти личные подробности, но история моей семьи сыграла основополагающую роль в моих отношениях с Гитлером. Ханфштангли были состоятельными людьми. Три поколения они служили личными советниками герцогов Сакс-Кобург-Гота и были известными ценителями и покровителями искусств. Семейное предприятие, основанное моим отцом, было и остается по сей день одним из первых в области репродукций картин. Фотографии трех кайзеров Германии, Мольтке[2] и Роона[3], Ибсена, Листа, Вагнера и Клары Шуман, сделанные моим дедом по линии Ханфштанглей, задавали стандарты своего времени. Двери нашего дома на вилле, построенной на Либихштрассе, в то время на окраине Мюнхена, всегда были открыты для гостей. Немногие люди искусства того времени не отметились в гостевой книге нашего дома. У нас бывали Лили Леманн[4] и Артур Никит[5], Вильгельм Буш[6], Сарасате[7], Рихард Штраус, Феликс Вайнгартнер[8] и Вильгельм Бакхауз[9]. Мои родители дружили с Фритьофом Нансеном и Марком Твеном. Атмосфера нашего дома была, можно сказать, нарочито интернациональной. Моя мать украсила часть дома зелеными занавесками, потому что это был любимый цвет королевы Виктории, чей портрет с подписью, адресованной по какому-то случаю моему отцу, смотрел на нас из тяжелой серебряной рамы. Разговоры щедро пересыпались французскими фразами. Гости сидели в chaise-longue [шезлонгах] за paravent [ширмами], а дамы страдали от migraine [мигрени]. Они делали teint [макияж] и пользовались parfum [духами], а друзья назначали rendez-vous [встречу] tête-à-tête [наедине] в foyer [фойе] оперы. Моя семья поддерживала бисмарковскую монархию и, нет нужды говорить, испытывала личную неприязнь к Вильгельму II.

Было решено, что в качестве вклада в семейное предприятие, когда придет время, я стану у руля филиала, открытого моим отцом в 1880-х годах на Пятой авеню в Нью-Йорке. Первым шагом для меня стало знакомство с родиной матери. Итак, в 1905 году меня отправили в Гарвард. Это было прекрасное время. Я приобрел друзей, которые в будущем стали выдающимися людьми, среди них были Т. С. Элиот[10], Уолтер Липман[11], Хендрик фон Лоон[12], Ганс фон Кальтенборн[13], Роберт Бенчли[14] и Джон Рид[15]. Одно происшествие также способствовало тому, чтобы я стал желанным гостем в Белом доме. Я был здоровым детиной в то время и пытался собрать спортивную команду. Мы тренировались на реке Чарльз однажды холодным весенним утром 1906 года, когда один неуклюжий каноист попал в передрягу на стремнине и вывалился за борт. Все подумали, что это шутка, но мне не понравилось, как это выглядело со стороны, поэтому я прыгнул в лодку и стал грести к тому месту, где он барахтался. Он выбился из сил и пошел ко дну, и мне пришлось в одежде нырять за ним и заталкивать его обратно в лодку. Потом я сменил мокрую одежду и присоединился к своей команде.

Трумэн-Смит оказался очень приятным молодым офицером лет тридцати, выпускником Йеля, но, несмотря на это, я был с ним приветлив[16]. Я дал ему письмо к Паулю Николаусу Косману, редактору Münchner Neueste Nachrichten, и пригласил его к себе на ланч, когда ему будет удобно. Должен сказать, он работал как муравей. За несколько дней он встретился с наследным принцем Руппрехтом, Людендорфом[17], фон Каром[18], графом Лерхенфельдом и другими людьми, которые входили в высшие государственные круги. Вскоре он уже знал о политической ситуации в Баварии больше, чем я.

– Правда? – ответил я – И как его зовут?

– Адольф Гитлер.

Вот так я встретил Гитлера.

Глава 2
Тристан на Тирштрассе

1 Карл Хаусхофер (1869–1946), немецкий политик и ученый, глава германской школы геополитики, чьи концепции, в частности необходимости расширения «жизненного пространства», оказали серьезное влияние на формирование доктрины Третьего рейха.

2 Гельмут Карл Бернхард Мольтке-ст. (1800–1891), германский военачальник, генерал-фельдмаршал и начальник генерального штаба.

3 Альбрехт Роон (1803–1879), прусский военачальник, генерал-фельдмаршал, военный министр Пруссии.

4 Лили Леманн, оперная певица.

5 Артур Никит (1855–1922), венгерский дирижер и педагог.

6 Вильгельм Буш (1832–1908), немецкий поэт и художник.

7 Пабло де Сарасате (1844–1908), испанский скрипач и композитор.

8 Феликс фон Вайнгартнер (1863–1942), немецкий дирижер и композитор.

9 Вильгельм Бакхауз (1884–1969), немецкий пианист и педагог.

10 Томас Стернз Элиот (1888–1965), выдающийся американский поэт, лауреат Нобелевской премии по литературе (1948).

11 Уолтер Липман (1889–1974), американский публицист и социолог, либеральный консерватор, идеолог Лиги Наций и концепции национальной безопасности.

12 Хендрик Виллем фон Лоон (1882–1944), голландский и американский писатель и художник.

13 Ганс фон Кальтенборн (1878–1965), известный американский радиокомментатор.

14 Роберт Бенчли (1889–1945), американский театральный критик, эссеист, снимался в фильмах Альфреда Хичкока.

15 Джон Рид (1887–1920), американский журналист, один из организаторов компартии США, член Исполкома Коминтерна.

16 Студенты Гарварда и Йеля традиционно соперничают.

17 Эрих Людендорф (1865–1937), немецкий генерал, руководитель военных действий на Восточном фронте в период Первой мировой войны, активный участник Капповского путча 1920 года и Мюнхенского путча 1923 года, сторонник доктрины тотальной войны.

18 Густав фон Кар (1862–1934), баварский политик, глава правительства Баварии в 1917–1924 годах, активный участник подавления «Пивного путча», был убит во время «ночи длинных ножей».

Скачать книгу

Мой друг Адольф, мой враг Гитлер бесплатное чтение

Эрнст Ханфштангль Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Предисловие

Предисловие к оригинальному изданию

Введение к оригинальному изданию

Глава 1 Гарвардский подарок Гитлеру

* * *

Глава 2 Тристан на Тирштрассе

Глава 3 Одна сторона статуи

Глава 4 Генералы

Предисловие

Предисловие к оригинальному изданию

Введение к оригинальному изданию

Глава 1Гарвардский подарок Гитлеру

Глава 2Тристан на Тирштрассе

Эрнст Ханфштангль
Мой друг Адольф, мой враг Гитлер

Глава 1
Гарвардский подарок Гитлеру

Глава 2
Тристан на Тирштрассе

Глава 3
Одна сторона статуи

Глава 4
Генералы

Глава 1
Гарвардский подарок Гитлеру

Глава 2
Тристан на Тирштрассе