Вы не авторизовались

Искусство слушать бесплатное чтение

Эрих Фромм
Искусство слушать

Erich Fromm

The Art of Listening

* * *

Предисловие

Эрих Фромм получил известность как практикующий психотерапевт. Более 50 лет он практиковал психоанализ, более 40 – трудился в Нью-Йорке и в Мехико как преподаватель, организатор, университетский лектор в области психоанализа. Все, кто вместе с ним занимался психоанализом, чувствовали как его непреклонность в поиске истины и в критике, так и необыкновенную способность к эмпатии, близость и непосредственность в отношениях с людьми.

Хотя Фромм многократно планировал опубликовать описание своего особого терапевтического метода, эти планы так и не были реализованы. Таким образом, его отчет о методике взаимодействия с пациентами и психоаналитиками или проходящими подготовку коллегами обладает непреходящей ценностью. Необходимо отметить в первую очередь следующие работы: R. U. Akeret (1975), G. Chrzanowski (1977, 1993), R. M. Crowley (1981), D. Elkin (1981), L. Epstein (1975), A. H. Feiner (1975), A. Gourevitch (1981), A. Grey (1992,1993), M. Horney Eckardt (1975, 1982, 1983, 1992), J. S. Kwawer (1975, 1991), B. Landis (1975, 1981, 1981a), R. M. Lesser (1992), B. Luban-Plozza, U. Egles (1982), M. Norell (1975, 1981), D. E. Schecter (1971, 1981, 1981a, 1981b), J. Silva Garcia (1984, 1990), R. Spiegel (1981, 1983), E. S. Tauber (1959, 1979, 1980, 1981, 1981x, 1982, 1988), E. S. Tauber, B. Landis (1971), E. G. Witenberg (1981), B. Wolstein (1981), а также вклад мексиканских учеников Фромма – публикации в журнале Revista de Psicoanalisis, Psiquiatria y Psicologia в 1965–1975 годах и последующие выпуски Memoria, Anuario трудов Психоаналитического института в Мехико, основанного Фроммом. В работах M. Bacciagaluppi (1989, 1991, 1991a, 1993, 1993a), M. Bacciagaluppi, R. Biancoli (1993), R. Biancoli (1987, 1992), D. Burston (1991), M. Cortina (1992), R. Funk (1993), L. von Werder (1990) использовались указанные выше публикации и отчасти не публиковавшиеся ранее рукописи Фромма.

Легко перечислить всё, что сам Фромм опубликовал по вопросам, касающимся психоаналитической терапии: глава, посвященная его пониманию сновидений (в E. Fromm, 1951a), фрагмент, посвященный «Случаю маленького Ганса» Фрейда (E. Fromm, 1966k), соображения о технических терапевтических вопросах, разбросанные по работе E. Fromm, 1979a, а также разделу «Пересмотр психоаналитической терапии» работы E. Fromm, 1990a, с. 70–80. В 1963 году Ричард И. Эванс^[1] записал свою беседу с Фроммом относительно концепции психотерапии и опубликовал ее на английском, итальянском и нескольких других языках против воли Фромма (E. Fromm, 1966f). На мой взгляд, это интервью не может служить источником, поскольку, «по моему [Фромма] мнению, не дает никаких полезных сведений о моей работе» и не представляет собой «ни введения, ни обзора». Некоторые утверждения, сделанные Фроммом в этом интервью и касающиеся терапевтического метода, были дословно транскрибированы с аудиозаписи и включены в настоящую книгу.

Посмертно публикуемые в этом томе тексты не являются учебником психоаналитической терапии; не служат они и заменой несуществующему изложению так называемой психоаналитической техники Фромма. Мы не можем считать случайностью тот факт, что Фромм не написал учебника по психоаналитической терапии и не основал собственную школу терапии. Особый аспект его терапевтического метода не может быть назван «психоаналитической техникой», и психоаналитик не может прятаться за «ноу хау» проводимой терапии.

Настоящая книга не содержит информации о психоаналитической технике; напротив, по мнению Фромма и вопреки утверждениям учебников, такой вещи не может существовать в принципе. Тем не менее тексты, входящие в данный том, показывают Фромма как терапевта и его подход к устранению психологических страданий наших современников.

Терапевтический метод Фромма характеризуется не многословными теориями и абстракциями, не дифференциально-диагностическим «насилием» над «человеческим материалом», а скорее способностью к индивидуальному и независимому восприятию базовых проблем человека. Гуманистический подход пронизывает взгляды Фромма на пациентов и на то, как с ними обращаться. Пациент не рассматривается как противник; он не воспринимается как принципиально другое существо. Между аналитиком и анализируемым видится глубокое единение. Предполагается, что аналитик знает, как обращаться с пациентом или с самим собой и все еще готов учиться, а не прятаться за «психоаналитической техникой». Аналитик – свой собственный следующий пациент, и для него пациент становится его аналитиком. Фромм способен воспринимать пациента серьезно, потому что воспринимает серьезно себя. Он может анализировать пациента, потому что анализирует себя благодаря контрпереносу, вызываемому в нем пациентом.

Тексты, публикуемые в этом томе, не существовали в виде рукописи; скорее это англоязычные расшифровки записей лекций, интервью и семинаров. Я старался сохранить разговорный характер высказываний, поскольку впервые публикуемые здесь тексты обычно произносились без записей. За исключением последнего раздела, структура и последовательность текстов и заголовков основаны на моем выборе. В остальном я обозначил важные добавления квадратными скобками. Английская расшифровка доступна в архиве Эриха Фромма (Ursrainer Ring 24, D-72076, Tübingen, Germany).

Первая часть настоящего тома озаглавлена «Факторы, приводящие к изменению пациента в процессе психоанализа» и состоит из текста лекции, прочитанной Фроммом 25 сентября 1964 года на тему «Причины изменения пациента в процессе психоанализа» для общества Гарри Стэка Салливана^[2] по случаю открытия нового здания института Уильяма Алансона Уайта в Нью-Йорке. Эта лекция особенно значима, потому что Фромм проводит различие между доброкачественным и злокачественным неврозами и ясно показывает границы психоаналитического лечения (см. также E. Fromm, 1991c, где этот текст был частично опубликован).

Вторая часть («Терапевтические аспекты психоанализа») содержит выдержки из материалов трехнедельного семинара в Локарно в 1974 году, проведенного Фроммом совместно с Бернардом Лэндисом^[3] для американских студентов, изучающих психологию. В последующие годы материалы этого семинара, включающие 400 страниц, были подготовлены секретарем Фромма, Джоан Хьюгс, на основе аудиозаписей и затем частично переработаны самим Фроммом. Изначально Фромм намеревался включить части этой рукописи в книгу о психоаналитической терапии. Предполагалось, что первая часть этой книги будет касаться ограниченности взглядов Фрейда – Фромм работал над этой рукописью после окончания книги «Иметь или быть?» в 1976 и 1977 годах, а во второй части, основанной на пересмотренном материале 1974 года, он собирался рассмотреть терапевтический метод. Однако серьезный сердечный приступ осенью 1977 года помешал продолжению этой работы, так что первая часть – обсуждение психоанализа Фрейда – в конце концов была опубликована как самостоятельная работа в 1979 году (см. E. Fromm, 1979a).

Публикуемые здесь материалы семинара 1974 года дают информацию из первых рук не только о том, каким психоаналитиком был Фромм (эту информацию особенно обогащают его замечания по поводу историй болезни, представленных Бернардом Лэндисом на семинаре), но и о восприятии Фроммом современного характера неврозов и необходимости особого подхода к их лечению. Некоторые разделы материалов семинара 1974 года расширены за счет замечаний, сделанных Фроммом в уже упоминавшемся интервью 1963 года. Финальная часть, названная самим Фроммом «Психоаналитическая техника, или Искусство слушать», была написана им незадолго до смерти в 1980 году и должна была служить введением к публикации материалов семинара 1974 года.

Райнер Функ

Тюбинген, январь 1994 г.

Часть I. Факторы, приводящие к изменению пациента в процессе психоанализа

1. Факторы, способствующие излечению, по Зигмунду Фрейду, и моя критика

Если говорить о факторах, приводящих к психоаналитическому излечению, то, думаю, самая важная работа, написанная на эту тему, – статья Фрейда «Анализ конечный и бесконечный» (1937), являющаяся одной из самых блестящих его работ и, если можно так сказать, одной из самых смелых, хотя Фрейд никогда не испытывал недостатка смелости в других своих работах. Статья была написана незадолго до его смерти и в определенном смысле является последним собственным заключительным словом Фрейда об аналитическом лечении. Для начала я кратко суммирую основные идеи, содержащиеся в данной работе, а затем, в основной части лекции, постараюсь прокомментировать их и, возможно, сделать в связи с ними некоторые замечания.

В первую очередь интерес в этой статье представляет то, что Фрейд излагает теорию психоанализа неизменной с начальных времен. Его концепция невроза заключается в том, что невроз есть конфликт между инстинктом и эго; то ли эго недостаточно сильно, то ли инстинкты слишком сильны, но так или иначе эго – дамба, которая не способна удерживать поток инстинктивных сил; по этой причине и возникает невроз. Это соответствует ранней теории Фрейда; он приводит ее, по сути не пытаясь расширить или модифицировать. Отсюда следует, что психоаналитическое лечение состоит главным образом в укреплении эго, слишком слабого в младенчестве, позволяя ему справляться с инстинктивными силами в период, когда оно становится достаточно сильным.

Во-вторых, что, согласно взглядам Фрейда, представляет собой излечение? Он говорит об этом очень ясно; процитирую «Анализ конечный и бесконечный» (1937c, S. E., Vol. 23, p. 219): «Во-первых, пациент – [когда мы говорим об излечении] – больше не будет страдать от своих прежних симптомов и преодолеет свои тревоги и запреты». Существует еще одно очень важное условие. Фрейд не предполагает, что излечение симптомов, их исчезновение как таковое и есть излечение. Только если психоаналитик убежден, что достаточно бессознательного материала извлечено на поверхность, что объяснило бы исчезновение симптомов [естественно, в терминах теории], – только тогда психоаналитик может убедиться, что пациент излечен и маловероятно повторение прежних симптомов. На самом деле Фрейд говорит здесь об «укрощении инстинктов» (loc. cit., p. 220). Процесс психоанализа есть укрощение инстинктов или, как тоже говорит Фрейд, превращение инстинктов в нечто более «поддающееся воздействию других устремлений эго» (loc. cit., p. 225). Инстинкты поддаются осознанию, потому что как иначе можно их укротить? Затем в результате психоаналитического процесса эго становится сильнее и обретает силу, которую не сумело получить в младенчестве.

В-третьих, какие факторы упоминает Фрейд в этой статье как определяющие результаты анализа – излечение или неудачу? Он называет три фактора: во-первых, «последствия травм»; во-вторых, «конституциональную силу инстинктов»; в-третьих, «изменения эго» в процессе защиты от наплыва инстинктов (Cf. loc. cit., p. 225).

Плохой прогноз, согласно Фрейду, проистекает из конституциональной силы инстинктов, возможно, в сочетании с неблагоприятной модификацией эго благодаря конфликту защиты. Хорошо известно, что для Фрейда конституциональный фактор силы инстинкта был самым важным для прогноза излечения от болезни. Странным является то, что во всех работах Фрейда – от ранних до самых последних – подчеркивается значение конституциональных факторов и что как поклонники, так и противники Фрейда в лучшем случае лишь на словах отдали должное этой идее, столь важной для Фрейда.

Таким образом, Фрейд говорит: одним из неблагоприятных для излечения факторов является конституциональная сила инстинктов, даже, добавляет он, если эго обладает нормальной силой. Во-вторых, говорит он, даже модификация эго может быть конституциональной. Другими словами, он усматривает наличие конституционального фактора с двух сторон: со стороны инстинктов и со стороны эго. Фрейд видит еще один неблагоприятный фактор – часть сопротивления, коренящаяся в инстинкте смерти. Это, конечно, добавление, порожденное его позднейшей теорией, однако, естественно, в 1937 году Фрейд рассматривал бы это как неблагоприятный для излечения фактор.

Каковы, согласно Фрейду, благоприятные для излечения условия? Это то, что при размышлениях о теории Фрейда многими не осознается: чем сильнее травма, тем выше шансы на излечение. Я рассмотрю, почему это так и почему я считаю, что Фрейд именно так и думал, хотя говорит он об этом немного.

Личность психоаналитика – еще один фактор, который, как можно надеяться, благоприятен для излечения. В своей последней статье Фрейд делает очень интересное замечание о ситуации анализа, которое заслуживает рассмотрения. Психоаналитик, говорит Фрейд, «должен в каких-то аспектах превосходить своего пациента, чтобы в определенных ситуациях анализа служить моделью для него, а в других – учителем. Наконец, не следует забывать, что психоаналитические отношения основываются на любви к истине, то есть на признании реальности, и что это исключает любой вид притворства или обмана» (S. Freud, 1937c, S. E. Vol. 23, p. 248.) Я думаю, что это весьма важное соображение, и Фрейд высказался очень ясно.

Одно последнее слово о концепции Фрейда, которую он не высказывает эксплицитно, но которая имплицитно проходит через все его работы, если я правильно это понимаю. Фрейд всегда придерживался несколько механистического взгляда на процесс излечения. Изначально он заключался в следующем: если человек открывает свои подавленные аффекты, аффект, став осознанным, уходит из системы; это было названо катарсисом, и модель была очень механистичной, словно речь шла об устранении возгорания или о чем-то близком к этому, и происходящее считалось совершенно естественным и полностью автоматическим.

Фрейд и многие другие психоаналитики видели, что это неверно, потому что, будь это так, то люди, которые отыгрывают бо́льшую часть своей иррациональности, были бы самыми здоровыми, потому что избавлялись бы от ненужного в своей системе, а такого не происходит. Поэтому Фрейд и другие отказались от данной теории. Однако она была замещена менее эксплицитной идеей: у пациента происходит инсайт, или, если сказать иначе, он осознает собственную бессознательную реальность; тогда симптомы просто исчезают. Человеку на самом деле не нужно делать специального усилия, за исключением свободной ассоциации и переживания тревог, которые она неизбежно вызывает. Однако это не вопрос особого усилия пациента, особого волеизъявления – пациент выздоровеет, если преуспеет в преодолении сопротивления и подавляемый материал выйдет на поверхность. Это ни в коем случае не такой механистический процесс, как гласила исходная теория катарсиса Фрейда, но все же несколько механистический, как я его вижу. Предполагается, что процесс протекает гладко в том смысле, что если пациент раскроет материал, то непременно выздоровеет.

Теперь я хотел бы прокомментировать эти взгляды Фрейда и сделать некоторые добавления и возражения по поводу причин, ведущих к исцелению. В первую очередь хочу сказать, что если задаться вопросом, что такое психоаналитическое излечение, то в определении его сходятся все психоаналитики. Базовая концепция Фрейда гласит: психоанализ может быть определен как метод, направленный на раскрытие бессознательной для человека реальности; предполагается, что этот процесс раскрытия дает пациенту шанс выздороветь. До тех пор пока мы имеем в виду эту цель, значительная часть борьбы между различными школами теряет свою значимость. Тот, кто учитывает это, знает, как труден и ненадежен поиск бессознательной реальности, и не станет беспокоиться о разных способах достижения этого, а задастся вопросом: какой способ, какой метод, какой подход более плодотворен для достижения цели – цели всего, что может быть названо психоанализом? Я сказал бы, что любой терапевтический метод, не имеющий такой цели, может быть очень ценным, но не имеет ничего общего с психоанализом, и я хотел бы провести четкое разграничение по этому поводу.

Что же касается концепции Фрейда, согласно которой аналитическая работа подобна укреплению дамбы, противостоящей наводнению инстинктов, я не хочу ее оспаривать, потому что, думаю, многое может быть сказано в пользу этой концепции. Особенно, мне кажется, если мы рассматриваем вопрос противоположности психоза неврозу, мы на самом деле должны учитывать хрупкость эго и то странное обстоятельство, что один человек под грузом определенных импульсов сдается, а другой – нет. Поэтому я не отрицаю обоснованность общей концепции, согласно которой сила эго играет важную роль в процессе. Тем не менее с этой оговоркой мне представляется, что главная проблема невроза и излечения заключается не в том, что на сцену выходят иррациональные страсти, а эго защищает человека от болезни.

Существует и другое противоречие: противоборство между двумя видами страсти, а именно архаических, иррациональных регрессивных страстей, противостоящих другим страстям личности. Я для лучшего понимания постараюсь уточнить, что под архаическими страстями понимаю выраженную деструктивность, сильную фиксацию на матери и чрезвычайный нарциссизм.

Под сильной фиксацией я понимаю то, что можно назвать симбиотической фиксацией или, в терминах Фрейда, прегенитальной фиксацией на матери. Я имею в виду глубокую фиксацию, целью которой является на самом деле возвращение в материнское чрево или даже в смерть. Хотел бы напомнить, что сам Фрейд в своих поздних работах утверждал, что недооценивал значение прегенитальной фиксации. Подчеркивая генитальную фиксацию, он тем самым недооценивал проблему девочки. Если для мальчика обоснованным является предположение, что все начинается с эротической генитальной фиксации на матери, для девочки это не имеет места. Фрейд видел, что существует значительная прегенитальная фиксация, другими словами, не сексуальная в строгом смысле слова, а фиксация на матери, присущая и мальчикам, и девочкам, которой он не уделял достаточного внимания в своих работах. Однако это замечание Фрейда оказалось потерянным в психоаналитической литературе, и когда аналитики говорят об эдиповой фазе и об эдиповом комплексе, они обычно рассуждают в терминах генитальной, а не прегенитальной фиксации и привязанности к матери.

Под деструктивностью я понимаю не ту деструктивность, которая в первую – и даже не во вторую – очередь носит защитный характер, например, ревность, – а ту, где собственно целью является желание уничтожать. Я называю такую деструктивность некрофилией (см. E. Fromm, The Heart of Man. Its Genius for Good and Evil, 1964a, где рассматривается проблема источников этой действительно серьезной патологии).

[Злокачественными страстями являются сильная фиксация на матери, некрофилическая деструктивность и чрезвычайный нарциссизм] – злокачественными, потому что они связаны и служат причиной тяжелой болезни. Противостоят злокачественным страстям противоположные человеческие страсти: любовь, интерес к миру – все, что называется Эросом, интерес не только к людям, но и к природе, к реальности, удовольствие от мышления, интерес к искусству.

Сегодня стало модным говорить о том, что́ последователи Фрейда называют функциями эго; это представляется мне жалким отступлением, открытием Америки, после того как она уже много лет открыта, потому что никто, кроме ортодоксов-фрейдистов, никогда не сомневался в том, что разум обладает многими функциями, не являющимися результатом инстинктов в сексуальном смысле. Я полагаю, что этот новый упор на эго есть некоторый отход от того, что было самой ценной частью взглядов Фрейда, а именно сосредоточенности на страстях. Хотя сила эго является в некотором смысле значимой концепцией, эго, по сути, служит осуществлению страстей – или злокачественных, или доброкачественных. Характер страстей, движущих человеком, определяет все значимое в нем, его действия, его личность. Вот пример: все зависит от того, испытывает ли человек страстный интерес к смерти, разрушению, всему неживому, что я называю некрофилией, или ко всему живому, что я называю биофилией. И то и другое – страсти, и то и другое – не логические построения, ни то ни другое не является частью эго. Они есть часть личности, а не функции эго.

Таков результат предлагаемого мной пересмотра теории Фрейда: главная проблема заключается не в борьбе эго со страстями, а в борьбе одного вида страстей с другим.

2. Доброкачественные и злокачественные неврозы; история болезни пациента с доброкачественным неврозом

Прежде чем перейти к вопросу о том, что собой представляет психоаналитическое излечение или какие факторы к нему ведут, естественно задуматься о следующем: какие виды неврозов существуют? Имеется множество классификаций неврозов и множество их изменений. Доктор Меннингер недавно высказал мнение, что большинство этих классификаций особой ценности не представляют, не предложив на самом деле новой, которая такую ценность имеет и которую он рекомендует как основополагающую концепцию классификации. Я хотел бы предложить следующую классификацию – в определенном смысле очень простую: это различие между доброкачественным и злокачественным неврозами.

Человек страдает от доброкачественного, или легкого, невроза, если изначально не охвачен одной из злокачественных страстей, а невроз есть следствие тяжелой травмы. Здесь я совершенно согласен с тем, что говорил Фрейд, а именно: лучший шанс на излечение имеет тот невроз, который вызван наиболее тяжелой травмой. Логика этого такова: если пациент переживает серьезную травму, не приобретя психоз или не проявляя пугающих симптомов, тем самым он показывает, что с конституциональной точки зрения обладает большой силой. В тех случаях, когда то, что я называю ядром структуры характера, не понесло серьезного ущерба, не характеризуется значительными регрессиями – тяжелой формой недоброкачественной страсти, – думаю, психоанализ имеет лучший шанс на успех. Естественно, это требует работы, при которой на поверхность извлекается весь подавленный материал – так сказать, проясняется природа травмирующих факторов и реакций пациента на них; при этом часто отрицается реальная натура травматического фактора.

Я хотел бы проиллюстрировать доброкачественный невроз короткой историей болезни мексиканки – незамужней, в возрасте около 25 лет, проявлявшей симптомы гомосексуальности. С 18 лет у нее были только гомосексуальные отношения с другими девушками. В тот момент, когда она обратилась к психоаналитику, у нее была гомосексуальная связь с певицей кабаре; она каждый вечер отправлялась слушать свою подругу и напивалась. Подруга плохо с ней обращалась, но, несмотря на это, пациентка во всем ей подчинялась и продолжала терпеть подобное обращение из опасений, что в случае протеста та ее оставит. В результате у нее развилась депрессия, и она обратилась к психоаналитику в надежде разорвать порочный круг.

Картина довольно печальная: гомосексуальность, к тому же отягощенная постоянной тревогой, легкой депрессией, бесцельностью жизни и т. д. Какова история этой девушки? Ее мать долгое время была любовницей богатого человека, и дочь была их отпрыском. Мужчина был в определенном смысле верен своей любовнице, постоянно поддерживал ее и девочку, но официально отцом девочки не являлся – в семье он отсутствовал. Мать, впрочем, была исключительно расчетлива и использовала дочь для того, чтобы получать от ее отца деньги. Она посылала девочку клянчить у отца деньги, шантажировала его через дочь, всячески унижала ее. Сестра матери была хозяйкой борделя. Она старалась сделать из девочки проститутку, и девочка действительно дважды – тогда она была уже не так мала – появлялась за деньги обнаженной перед мужчинами. Наверное, бедняжке потребовалось проявить большое упорство, чтобы не пойти дальше. Однако она все время испытывала враждебность: можно представить, как ее дразнили соседские дети – девочка не только росла без отца, но еще и приходилась племянницей хозяйке борделя.

Так к пятнадцати годам девочка превратилась в запуганное одинокое существо, ничего от жизни не ожидающее. Затем отец пожелал отправить ее в колледж в Соединенные Штаты. Можно себе представить, как неожиданно изменилось окружение девочки. В довольно элегантном американском колледже нашлась соученица, проявившая доброту и привязанность, и между девочками начался гомосексуальный роман. В этом не было ничего удивительного. Я нахожу совершенно естественным, что запуганная девочка, с таким прошлым, как у нее, вступила в связь с первым существом – мужчиной, женщиной или животным, проявившим к ней настоящую привязанность; это был первый случай, когда девочка вырвалась из ада. Потом у нее были другие гомосексуальные связи, а вернувшись в Мексику, она снова попала в прежний ужас, вечно неуверенная в себе, вечно испытывающая стыд. Потом она встретила ту женщину из кабаре, попала к ней в подчинение и именно тогда обратилась к психоаналитику.

Вследствие психоанализа – на протяжении где-то двух лет – происходило следующее: сначала пациентка рассталась со своей гомосексуальной партнершей, потом некоторое время оставалась одна, потом начала встречаться с мужчинами, влюбилась, вышла замуж и даже не была фригидна. Это явно не был случай настоящей гомосексуальности. Я говорю «настоящей» – кто-то может со мной не согласиться, – но, на мой взгляд, это была такая гомосексуальность, какая в определенных обстоятельствах может проявиться у большинства людей.

На самом деле это была девушка, которая – это видно из ее сновидений – просто до смерти боялась жизни; она была подобна узнице, вышедшей из концентрационного лагеря, и все ее ожидания и страхи были обусловлены ее опытом. За относительно короткое время, учитывая, какое время обычно требуется на психоанализ, пациентка превратилась в совершенно нормальную девушку с нормальными реакциями.

Я привожу этот пример, просто чтобы доказать, что имею в виду – и что, как мне кажется, имеет в виду Фрейд: большую роль травмы в происхождении невроза в противоположность конституциональным факторам. Конечно, я осознаю, что, когда Фрейд говорит о травме, он подразумевает под ней нечто отличное от того, что подразумевал бы я – он видел бы причину травмы в первую очередь в сексуальной природе и считал бы, что травма возникает в раннем возрасте. Я считаю, что очень часто травма является длительным процессом, в котором одно переживание следует за другим; в конце концов происходит их суммирование и даже больше чем суммирование: такое нагромождение переживаний, которое в определенной мере, думаю, не слишком отличается от военного невроза, когда после точки перелома пациент заболевает.

Тем не менее травма – нечто, связанное с окружающей средой, представляющей собой опыт жизни, реальной жизни. Это верно для той девушки и для тех пострадавших от травмы пациентов, ядро характера которых не было существенно разрушено. Внешне картина может выглядеть очень тяжелой, но, несмотря на это, у них имеется хороший шанс выздороветь и в довольно короткое время преодолеть реактивный невроз именно вследствие того, что конституционально они благополучны.

В этой связи хочу подчеркнуть, что в случае доброкачественного, или реактивного, невроза, травматическое воздействие должно быть весьма сильным, чтобы послужить объяснением возникновения невротического заболевания. Если причина травмы видится в слабом отце и властной матери, то такая «травма» не объясняет, почему человек страдает от невроза; огромное количество людей имеют слабого отца и властную мать, однако не становятся из-за этого невротиками. Другими словами, если я хочу объяснить возникновение невроза травматическим событием, я должен предположить, что это травматическое событие имеет столь чрезвычайную природу, что нельзя представить себе человека с таким же травматическим прошлым, который был бы совершенно здоров. Поэтому я думаю, что в тех случаях, когда человек не может сослаться на что-то большее, чем слабый отец и властная мать, следует предположить возможность воздействия конституциональных факторов, иначе говоря, тех факторов, которые делают человека предрасположенным к неврозу и при которых роль слабого отца и властной матери делается травматичной только в силу их наличия. В идеальных условиях такой человек мог бы и не заболеть.

Я не согласен с тем, что мои объяснения недостаточны, поскольку при равных условиях один человек заболевает, а другие – нет. Вы встречаете семью с восемью детьми, один из которых заболевает, а остальные – нет. Обычно приводятся такие доводы: «Да, но он был первенцем… вторым по порядку… средним… Бог знает что еще» – поэтому-то его опыт отличается от опыта остальных. Это весьма удобно для тех, кто любит утешать себя тем, что обнаружил травму, однако для меня это очень расплывчатые рассуждения.

Естественно, может существовать травматическое переживание, о котором мы не знаем, которое не выяснилось при анализе. Я буду очень счастлив, если психоаналитику хватит умения обнаружить это действительно чрезвычайно сильное травматическое воздействие и он сможет показать, насколько оно основополагающе для развития невроза. Однако я просто не могу назвать это травмой, когда в стольких других случаях это переживание не оказывается травматическим. Существует множество травматических переживаний, которые действительно бывают чрезвычайными. Поэтому я и привел данный пример.

Есть и еще один пример, который мне хотелось бы упомянуть. Это очень современный феномен и вопрос, на который трудно ответить. Насколько болен на самом деле современный представитель организации – отчужденный, нарциссический, лишенный принадлежности к чему бы то ни было, не испытывающий истинного интереса к жизни, интересующийся лишь гаджетами, которого спортивный автомобиль возбуждает гораздо больше, чем женщина? Насколько он в таком случае болен?

В одном смысле можно сказать, что да, он серьезно болен, и все симптомы налицо: он испуган, он неуверен в себе, он нуждается в постоянном подтверждении своего нарциссизма. В то же время мы не можем назвать больным все общество: люди функционируют. Думаю, что проблема для людей заключается в том, как им удается приспосабливаться к общему заболеванию или к тому, что можно назвать «патологией нормальности». В таких случаях проблема терапии очень сложна. Этот человек действительно страдает от «ядерного» конфликта, другими словами, от глубокого расстройства ядра своей личности: он проявляет чрезвычайный нарциссизм и отсутствие любви к жизни. Для излечения ему пришлось бы в первую очередь изменить всю свою личность. Кроме того, почти все общество обернется против него, потому что все общество одобряет его невроз. Здесь вы сталкиваетесь с парадоксом: теоретически перед вами больной человек, но в другом смысле он не болен. Бывает очень трудно определить, какой психоанализ подойдет в данном случае; я действительно вижу в этом значительную трудность.

Если говорить о том, что я называю доброкачественным неврозом, то тут задача сравнительно проста, потому что вы имеете дело с нетронутой структурой ядерной энергии, структурой характера; вы имеете дело с травматическими событиями, объясняющими отчасти патологическую деформацию. В атмосфере анализа – как в смысле извлечения на поверхность бессознательного материала, так и возникновения терапевтических отношений с психоаналитиком – у таких пациентов очень хороший шанс на излечение.

Я уже говорил о том, что понимаю под злокачественным неврозом. Это тот невроз, при котором ядро структуры характера повреждено, когда человеку присущи чрезвычайно некрофильские, нарциссические тенденции, тенденции фиксации на матери; в самых тяжелых случаях имеют место все три, смешивающиеся друг с другом. Здесь работа психоаналитика по излечению заключалась бы в изменении направления разряда энергии внутри ядерной структуры. Необходимо было бы добиться, чтобы нарциссизм, некрофилия, кровосмесительные фиксации изменились. Даже если они не изменятся полностью, даже если произойдет небольшой разряд энергии в том, что последователи Фрейда называют катексисом, для пациента это составит огромную разницу. Если ему удастся уменьшить свой нарциссизм, развить биофилию, увеличить интерес к жизни и т. д., этот человек определенно получит шанс на излечение.

Говоря о психоаналитическом лечении, на мой взгляд, нужно очень хорошо осознавать различие шансов на выздоровление в случаях доброкачественного и злокачественного неврозов. Можно было бы сказать, что в действительности это различие между неврозом и психозом, но на самом деле это не так, потому что многое из того, что я называю злокачественным искажением характера, не является психозом. Я говорю здесь о феномене, обнаруживаемом у пациентов, проявляющих или не проявляющих симптомы, которые не психотики, даже близко не психотики, которые, возможно, никогда не станут психотиками, но проблема излечения которых разительно отличается от таковой у страдающих доброкачественным неврозом.

Отличается и природа сопротивления. У пациента с доброкачественным неврозом вы обнаружите неуверенность, страх и т. д., но, поскольку ядро личности на самом деле нормально, такое сопротивление относительно легко преодолеть. Если же взять сопротивление того, кого я называю страдающим злокачественным, тяжелым неврозом, то оно глубоко укоренено, потому что такому человеку пришлось бы признаться себе и многим другим, что он совершенно нарциссичен, что на самом деле никого не любит. Другими словами, ему пришлось бы бороться с инсайтом с гораздо большим упорством, чем пациенту с доброкачественным неврозом.

Каков метод лечения при тяжелом неврозе? Я не верю в то, что проблема, по сути, состоит в усилении эго. Думаю, что проблема заключается в следующем: пациент противостоит иррациональной архаичной части своей личности собственной вменяемой, взрослой, нормальной частью, и именно это противостояние и создает конфликт. Этот конфликт пробуждает силы – согласно теории, что в личности присутствует более или менее сильное стремление к здоровью, к лучшему равновесию с миром, представляющему собой конституциональный фактор. Для меня главное содержание психоаналитического лечения состоит именно в конфликте, порождаемом встречей иррациональной и рациональной частей личности.

Одно из следствий для психоаналитической техники заключается в следующем: пациент при анализе должен следовать двум направлениям – он должен бессознательно ощущать себя маленьким ребенком, двух-трехлетним, но одновременно быть также взрослой, ответственной личностью, противостоящей той своей части, потому что именно в этой конфронтации он испытывает шок, ощущение конфликта, ощущение движения, необходимые для психоаналитического излечения.

С этой точки зрения фрейдистский способ не подходит. Мне представляется, что мы видим здесь две крайности: фрейдистская крайность состоит в искусственной инфантилизации пациента положением на кушетке, позади которой сидит психоаналитик, всей ритуальной ситуацией. Фрейд полагал, как объяснил это Рене Шпиц^[4] в своей статье, что такова истинная цель аналитической ситуации – искусственно инфантизировать пациента, чтобы вывести на поверхность больше бессознательного материала. Недостатком этого метода мне представляется тот факт, что так пациент никогда не противопоставляет себя архаичному, инфантильному материалу; он погружается в бессознательное, он превращается в ребенка. Происходящее – своего рода сновидение, но в состоянии бодрствования. Всё выходит на поверхность, всё проявляется, но пациент при этом не присутствует.

Однако то, что пациент – маленький ребенок, неверно. Пациент (предположим на мгновение, что это – тяжелый психопат) одновременно и нормальный взрослый человек, обладающий здравым смыслом, интеллектом, всеми реакциями нормального человека. В силу этого он способен реагировать на младенца внутри себя. Если такого противостояния не происходит, как это обычно случается при фрейдистском методе, тогда конфликт не проявляется и не начинается движения. На мой взгляд, отсутствует главное условие психоаналитического излечения.

Другой крайностью, отличной от фрейдистского метода, является психотерапевтический подход, который иногда тоже называют психоанализом и при котором процесс вырождается в психологическую беседу между аналитиком и взрослым пациентом, когда ребенок не появляется вовсе, когда к пациенту обращаются так, как будто в нем нет архаических сил, когда аналитик надеется при помощи увещеваний, милых обращений к пациенту типа «ваша мать была плохой, ваш отец был плохим, но я помогу вам, вы будете в безопасности» излечить его. Очень легкий невроз так вылечить можно, но, мне кажется, есть способы сделать это не за пять лет, а значительно быстрее. Я полагаю, что тяжелый невроз никогда не будет излечен, если только, как говорил Фрейд, вы не вытащили на поверхность достаточное количество важного бессознательного материала.

Я хочу сказать просто следующее: аналитическая ситуация как пациента, так и в определенном смысле психоаналитика парадоксальна: пациент и не младенец, и не иррациональная личность со всякими безумными фантазиями; он и не взрослый человек, с которым можно разумно говорить о его симптомах. Пациент должен быть в силах одновременно ощущать себя обоими и тем самым испытывать именно ту конфронтацию, которая приводит события в движение.

Главное содержание лечения для меня – реальный конфликт, порождаемый у пациента этим противоречием. Такая конфронтация не может быть вызвана в теории и не может быть достигнута просто словами. Даже если для этого нужна простая вещь – как когда пациент говорит «я боялся своей матери», – что это значит? Со страхом такого рода все мы знакомы: мы боимся школьного учителя, боимся полицейского, боимся кого-то, кто может причинить нам боль – в этом нет ничего такого уж потрясающего. Однако, возможно, то, что пациент имеет в виду, когда говорит, что боялся матери, может быть описано, скажем, в таких терминах: «меня посадили в клетку. В той же клетке сидит лев. Кто-то впихнул меня внутрь и закрыл дверцу. Что я чувствую?» В сновидении происходит именно это: крокодил, лев или тигр пытается напасть на спящего. Однако использование слов «я боялся своей матери» избавляет от необходимости разбираться с настоящим страхом пациента.

3. Конституциональные и другие факторы излечения

Я перехожу теперь к некоторым другим факторам – некоторым благоприятным, некоторым неблагоприятным. В первую очередь рассмотрим конституциональные факторы. Я уже указывал на то, что считаю конституциональные факторы чрезвычайно важными. Если бы тридцать лет назад я услышал от кого-то то, что говорю сейчас сам, я бы очень возмутился; я назвал бы сказанное реакционным, фашистским пессимизмом, не допускающим изменений. Однако через несколько лет психоаналитической практики я убедил себя – не на какой-либо теоретической основе, потому что ничего не знаю о теории наследственности, а на основании собственного опыта, – что просто неверно считать, будто степень невроза можно оценить всего лишь пропорционально травматическим и жизненным обстоятельствам.

Все получается хорошо, если у вас гомосексуальный пациент, и вы выясняете, что у него очень властная мать и очень слабый отец; тогда вы приходите к теории, которая объясняет гомосексуальность. Однако потом у вас появляется десять пациентов, у которых точно такие же властные матери и слабые отцы, а гомосексуальность отсутствует. Вы наблюдаете сходные факторы окружающей среды, имеющие совсем другой эффект. Поэтому я полагаю, что, если только вы не имеете дела с чрезвычайно травматичными факторами (такими, как я описывал выше), вы не можете на самом деле понять развитие невроза, если не примете во внимание конституциональные факторы, которые то ли в одиночку, потому что так сильны, то ли в сочетании с некоторыми условиями делают факторы окружающей среды чрезвычайно травматичными, в то время как другие – нет.

Конечно, различие между взглядами Фрейда и моими заключается в том, что Фрейд, говоря о конституциональных факторах, думает, по сути, о факторах инстинктивных, в терминах теории либидо. Я полагаю, что конституциональные факторы заходят гораздо дальше. Хотя сейчас я не могу объяснить этого подробнее, я считаю, что в конституциональные факторы входят не только те, которые обычно определяются как темперамент, будь это темперамент в греческом смысле или в смысле Шелдона^[5]; к ним относятся жизненная сила, любовь к жизни, мужество и многие другие, которые я даже не буду перечислять. Другими словами, я полагаю, что человек благодаря лотерее хромосом уже в момент зачатия представляет собой вполне определенное существо. Проблема жизни человека на самом деле заключается в том, что жизнь делает с конкретным человеком, который уже рожден с определенными качествами. Думаю, для психоаналитика было бы хорошим упражнением рассмотреть, каким пациент стал бы, если бы жизненные условия были благоприятны для человека – такого, каким он был зачат, и какие конкретно искажения и повреждения причинили этому человеку обстоятельства.

К благоприятным конституциональным факторам относится степень жизненной силы, особенно любви к жизни. Лично я думаю, что и при довольно тяжелом неврозе – изрядном нарциссизме, даже значительной кровосмесительной фиксации, – наличие любви к жизни создает совершенно иную картину. Приведу два примера: один – Рузвельт, другой – Гитлер. Оба были довольно нарциссичны, Рузвельт, несомненно, меньше Гитлера, но все же изрядно. Оба имели фиксацию на матери; Гитлер, возможно, в более злокачественной и глубокой форме, чем Рузвельт. Однако решающее различие заключалось в том, что Рузвельт был полон любви к жизни, а Гитлер – любви к смерти; целью Гитлера было разрушение; этой цели он даже не осознавал, на протяжении многих лет считая, что его цель – спасение. Однако на самом деле это было разрушение, и все, что вело к разрушению, влекло его. Здесь вы видите две личности, в которых фактор нарциссизма и фактор фиксации на матери хотя и в разной степени, но были явственно выражены. Но что было совершенно различным, так это относительная степень биофилии и некрофилии. Если мой пациент тяжело болен, но я вижу в нем обилие биофилии, я смотрю на вещи оптимистически. Если в добавление ко всему я наблюдаю очень мало биофилии и обилие некрофилии, мой прогноз совершенно пессимистичен.

Существуют и другие факторы, приводящие к успеху или провалу лечения, которые я хочу кратко упомянуть. Они не являются конституциональными, и я полагаю, что они могут быть выявлены во время первых пяти сессий психоанализа.

Один из них – достиг ли пациент дна своего страдания. Я знаю одного психотерапевта, который берется работать только с теми пациентами, которые испробовали все доступные в Соединенных Штатах методы терапии; если ни один из них не помог, он берется за лечение. Это, конечно, могло бы послужить очень хорошим алиби для его собственной неудачи, но в данном случае это действительно доказывает, что пациент достиг дна своих страданий. Я думаю, что выяснить это очень важно. Салливан имел привычку особенно подчеркивать данную позицию, хотя в несколько иных терминах: пациент должен доказать, почему он нуждается в лечении. Под этим он не понимал, что пациент должен представить теорию своего заболевания или что-то подобное. Подразумевалось, что пациент не должен приходить с установкой: «Я болен. Вы профессионал, который обещает лечить больных людей, – и вот я здесь». Если бы мне было нужно повесить что-нибудь на стене моего кабинета, я повесил бы такую надпись: «Просто находиться здесь – недостаточно».

Таким образом, первая задача психоаналитика ясна: помочь пациенту быть несчастным, а не ободрять его. По сути дела, любое ободрение, назначение которого сгладить, смягчить его страдание, определенно нежелательно, оно определенно вредно для дальнейшего прогресса анализа. Не думаю, что кому-нибудь хватит инициативы, хватит импульса для огромного усилия, которого требует психоанализ – имея в виду действительно психоанализ, – если человек не осознает своего максимального страдания. И быть в таком состоянии вовсе не плохо. Это гораздо лучше пребывания в сумрачной области, где нет ни страдания, ни счастья. Страдание по крайней мере – очень реальное ощущение и является частью жизни. Не осознавать страдание и только смотреть телевизор – ни то ни се.

Еще одним условием является наличие у пациента идеи о том, какой должна (или может) быть его жизнь, некоторое представление о том, чего он хочет. Мне приходилось слышать о пациентах, которые обращались к психоаналитику потому, что не могли писать стихи. Такая причина довольно исключительна, но не так редка, как можно было бы думать. Однако многие пациенты приходят потому, что несчастливы; но быть несчастливым недостаточно. Если бы пациент сказал мне, что хочет подвергнуться психоанализу потому, что несчастлив, я ответил бы: «Что ж, большинство людей несчастливы». Этого недостаточно для того, чтобы провести годы за очень энергоемкой и трудной работой с одним человеком.

Идея о том, чего человек хочет в жизни, – это не вопрос образования и даже не вопрос ума. Вполне могло случиться, что пациент никогда и не представлял себе картины своей жизни. Несмотря на нашу всеобъемлющую систему образования, у людей немного идей о том, чего они хотят в жизни. Тем не менее я полагаю, что задача психоаналитика в начале лечения – выяснить, способен ли пациент сформировать представление о том, что еще может означать жизнь – помимо ощущения большего счастья. Существует множество слов, которыми пользуются люди в больших городах Соединенных Штатов: они желают выразить себя и т. д., но это просто фразеология. «Мне нравится слушать музыку в высоком качестве» – просто фраза. Я считаю, что психоаналитик не может и не должен удовлетворяться подобными ответами; он обязан докопаться до истинных желаний и намерений пациента – не теоретически, а до того, что он на самом деле хочет, ради чего приходит к психоаналитику.

Другой важный фактор – серьезность намерений пациента. Многие страдающие нарциссизмом обращаются к психоанализу только по той причине, что любят говорить о себе. И впрямь: где еще можете вы это сделать? Ни жена, ни друзья, ни дети не станут часами выслушивать вас: что вы делали вчера, почему вы это делали и т. д. Даже бармен так долго не будет выслушивать вас – у него есть и другие посетители. Так что стоит заплатить 35 долларов – или какой там гонорар, – и вы получите слушателя, который будет все время вам внимать. Конечно, я как пациент должен иметь в виду, что мне следует говорить на психологически значимые темы. Не следует говорить о живописи и музыке. Я должен говорить о себе – почему мне не нравится моя жена (или муж) или почему она (он) мне нравится… Да и это лучше исключить, потому что такая причина для посещения психоаналитика недостаточна, хоть для него она и хороший способ зарабатывать деньги.

Фактором, тесно связанным с этим, является способность пациента со временем отличать банальность от реальности. Разговор большинства людей, на мой взгляд, банален. В качестве примера банальности – прошу прощения – могу привести редакционные статьи «Нью-Йорк таймс». Под банальностью в противовес реальности я имею в виду не умные высказывания, а нереалистические. Если я читаю в «Нью-Йорк таймс» статью о ситуации во Вьетнаме, это банальность. Конечно, политические воззрения могут быть разными, но для меня статья нереальна, потому что обсуждает некие фантазии – до такой степени, что неожиданно американские корабли обстреливают невидимые цели и никто не знает, в чем там было дело. И тут оказывается, что речь идет о спасении от коммунизма и Бог знает о чем еще. Что ж, это банально. Сходным образом банальны разговоры людей о своей частной жизни, потому что обычно они говорят о нереальных вещах. Мой муж сделал то или это, он получил или не получил повышение по службе, мне следовало или не следовало позвонить бойфренду… Это все банальность, потому что не касается ничего реального, а только рационализаций.

Еще одним фактором служат жизненные обстоятельства пациента. Насколько ему удастся преодолеть невроз, полностью зависит от ситуации. Торговец может справиться с неврозом, перед которым профессор колледжа окажется бессилен. Я не имею в виду различие в культурном уровне; просто определенный тип в высшей степени нарциссического, агрессивного поведения не потерпят в маленьком колледже, такого преподавателя выгонят. Однако в роли торговца он может добиться большого успеха. Иногда пациенты говорят: «Знаете, доктор, я просто не могу продолжать так жить»; мой стандартный ответ в таких случаях: «Не вижу, почему вы не можете продолжать. Вы жили так 30 лет, многие люди, миллионы людей тянут лямку до конца жизни, так что непонятно, почему вы не можете. Я мог бы понять, почему вам этого не хотелось бы, но мне нужно какое-то доказательство того, что вы не хотите, и объяснение, почему не хотите. Однако ваше «не могу» – неправда, это тоже фразеология».

Обстоятельство, которое я особо хочу подчеркнуть, – это активное участие пациента. Здесь я вновь возвращаюсь к тому, о чем уже говорил. Не думаю, что кто-нибудь излечивается разговорами и даже раскрытием бессознательного, как и никто ничего важного не достигает без очень значительных усилий и без принесения жертв, без риска, без – если позволено использовать символический язык, так часто появляющийся в сновидениях, – того, чтобы пройти через многие туннели, через которые нужно пройти на протяжении жизни. Это относится к тем периодам, когда человек оказывается во тьме, когда он испуган и все же сохраняет веру в то, что выход из туннеля существует, что впереди – свет. Я думаю, что в этом процессе очень важна личность психоаналитика, а именно: если он хороший спутник и способен сделать то, что сделает хороший проводник в горах. Он не будет тебя торопить, просто время от времени будет подсказывать: «Лучше пройти вот этой тропинкой» – и иной раз, возможно, слегка подтолкнет. Но и только.

Это приводит меня к последнему фактору – личности психоаналитика. На эту тему, несомненно, можно прочесть целую лекцию, но я хочу отметить лишь несколько моментов. Фрейд уже предъявил очень важное требование, а именно: отсутствие притворства и обмана. В отношении психоаналитика и во всей атмосфере должно быть что-то, в результате чего пациент с самого начала чувствует, что этот мир отличается от привычного ему: это мир реальности (а значит, мир правды, честности, неподдельности – всего того, что составляет реальность). Во-вторых, пациент должен ощутить, что от него не ждут изречения банальностей – психоаналитик обратит на это особое внимание и, в свою очередь, сам не будет говорить банальностей. Для этого, конечно, психоаналитик должен понимать различие между банальностью и не-банальностью, а это довольно трудно в мире, в котором мы живем.

Другим очень важным качеством для психоаналитика является отсутствие сентиментальности: нельзя вылечить больного добротой, касается ли это лекарств или психотерапии. Некоторым это покажется жестоким, и меня без сомнения будут упрекать в безжалостности по отношению к пациенту, в отсутствии сочувствия, в авторитаризме. Что ж, может, это и так. Дело не в моем собственном опыте, потому что существует нечто, отличное от сентиментальности, и это решающее условие психоанализа: ощущать в себе то, о чем говорит пациент. Если я не способен прочувствовать в себе, что значит быть шизофреником, быть в депрессии, быть садистом, нарциссической личностью или испуганным до смерти, даже если я могу чувствовать это в меньших дозах, чем пациенты, тогда мне просто неизвестно, о чем пациент говорит. И если я не делаю необходимого усилия, я не способен войти в соприкосновение с пациентом.

У некоторых людей существует идиосинкразия по отношению к некоторым вещам. Я помню, Салливан рассказывал, что ни один страдающий тревожностью пациент ни разу не обращался к нему повторно, поскольку он не проявлял ни симпатии, ни эмпатии к подобным состояниям. Ну, это совершенно нормально. Значит, не нужно принимать таких пациентов и быть хорошим психоаналитиком для тех пациентов, состояние которых он может прочувствовать сам.

Главное требование к психоаналитику – чувствовать то, что чувствует пациент. В этом причина того, что нет лучшего анализа для психоаналитика, чем анализировать других людей, потому что в таком процессе не остается почти ничего в самом психоаналитике, что не вышло бы на поверхность, что осталось бы незатронутым, – при условии что психоаналитик старается испытывать все, что испытывает пациент. Если психоаналитик думает: «Ладно, пациент – больной бедняга, потому что он платит», конечно, он останется интеллектуалом и никогда не будет убедителен для пациента.

В результате такого отношения психоаналитик определенно не будет сентиментален в отношении пациента, но проявит сочувствие в силу глубокого ощущения: нет ничего, что происходило бы с пациентом, что не происходило бы с ним самим. Психоаналитик лишается возможности быть судьей или моралистом, возмущаться пациентом, коль скоро воспринимает все, что чувствует пациент, как свое собственное ощущение. Не думаю, что в противном случае психоаналитик понимает пациента. В естественных науках вы можете поместить материал на стол, рассматривать его и измерять. В ситуации психоанализа недостаточно того, чтобы пациент выложил на стол свой материал, потому что для меня он не станет фактом до тех пор, пока я не увижу этого в себе как нечто реальное.

Наконец, очень важно видеть в пациенте героя драмы, а не собрание комплексов. Каждое человеческое существо и в самом деле является героем драмы – вовсе не в сентиментальном смысле. Перед вами личность с определенными дарованиями, которые обычно пропадают втуне, его жизнь – отчаянная борьба за то, чтобы сделать что-то из того, с чем он был рожден, борясь с жесточайшими препятствиями. Даже самый обычный человек в определенном смысле чрезвычайно интересен, если видеть в нем такую личность, – как живое существо, брошенное в мир, неизвестный и нежеланный ему, и борющееся за то, чтобы пробиться через него. Великий писатель тем и характеризуется, что может так показать банального человека, что он станет нам интересен. Яркий пример – Бальзак: большинство его героев неинтересны, но талант писателя делает их интересными необыкновенно. Врачам-психоаналитикам, конечно, далеко до Бальзака, и мы не пишем романов, однако всем нам следует обрести способность видеть в пациенте человеческую драму, да и в каждом человеке, вызвавшем наш интерес, а не только в больном, обратившемся к нам с симптомами А, Б, В.

В заключение хочу кое-что сказать о прогнозе. В тех случаях, которые я называю доброкачественными неврозами, шансы на излечение велики, при злокачественных – шансов мало. Я не возьмусь обозначить процентное отношение, потому что, во-первых, это профессиональный секрет, а во-вторых, об этом пришлось бы говорить долго. Впрочем, полагаю, что общеизвестно: шанс на излечение при тяжелом, злокачественном неврозе не особенно высок. Не вижу, чего тут можно было бы стыдиться. Если вы сталкиваетесь с тяжелым соматическим заболеванием и получаете, скажем, 5 % излечений определенным методом – а на мой взгляд, шанс при психоанализе даже несколько выше, – при условии что лучшего метода нет и это все, что может сделать врач, – то и в этом случае и врач, и пациент, и все его друзья и родственники приложат максимум усилий для достижения выздоровления, даже если шанс составляет всего 5 %. Неправильно не замечать различий между доброкачественным и злокачественным неврозами и обольщаться фразами вроде «Ну, психоанализ излечивает все»; психоаналитик может обманывать себя, глядя на пациента и надеясь, что дела не так плохи. Даже в тех случаях, когда пациент не излечивается, при хорошем психоанализе выполняется по крайней мере одно условие: проведенные с психоаналитиком часы, если они прошли живо и значимо, окажутся самыми важными и лучшими часами в жизни пациента. Думаю, такого нельзя сказать о многих видах терапии, и это служит утешением аналитику, борющемуся за пациента с низкими шансами на излечение.

При доброкачественных неврозах прогноз гораздо лучше. Я предположил бы, что при легких формах во многих случаях применимы методы, требующие меньше двух лет анализа, другими словами, если психоаналитику хватит смелости применить инсайт, подойти к проблеме напрямую и совершить за двадцать часов то, на что он чувствовал бы себя обязанным затратить две сотни часов. Не вижу ничего плохого в том, чтобы использовать прямые методы там, где это возможно.

Часть II. Терапевтические аспекты психоанализа

4. Что такое психоанализ

Цель психоанализа

Вопрос, с которого я хочу начать, является одновременно главным для всего, что последует. Какова цель психоанализа? Это очень простой вопрос, и я думаю, что на него есть очень простой ответ: познать себя. Эта потребность – познать себя – очень древняя человеческая потребность; от греков до Средневековья и до современности сохраняется идея о том, что познание себя есть основа познания мира или, как это в драматической форме выразил Майстер Экхарт^[6], «единственный путь к познанию Бога – познать себя». Это одно из древнейших человеческих устремлений и воистину цель, коренящаяся в объективных факторах.

Как познавать мир, как жить и должным образом реагировать, если сам инструмент, нужный, чтобы действовать и решать, нам неизвестен? Мы – проводники, руководители того «Я», которому каким-то образом удается взаимодействовать с миром, принимать решения, определять приоритеты, обретать ценности. Если это «Я», этот главный субъект, который решает и действует, нам как следует неизвестен, значит, все наши действия, все решения совершаются наполовину вслепую или в полубодрствующем состоянии.

Следует учитывать тот факт, что человек не обладает инстинктами, которые есть у животного и которые говорят ему, как действовать, так что ему на самом деле не нужно ничего знать, кроме того, что́ диктует инстинкт. Однако и это требует некоторой квалификации, потому что даже в животном царстве находящееся на самом низком витке эволюции животное должно чему-то учиться. Инстинкты не действуют в отсутствие по крайней мере минимума научения. Впрочем, это не особенно значительное обстоятельство – в целом животному не нужно знать много, хотя оно и должно обладать некоторым опытом, сохраняющимся благодаря памяти.

Однако человек, чтобы принимать решения, должен знать. Его инстинкты ничего не подсказывают ему, за исключением того, что ему нужно есть, пить, защищаться, спать и, возможно, произвести потомство. Хитрая природа награждает человека удовольствием от сексуального контакта, хотя это не столь сильное инстинктивное побуждение, как другие. Таким образом, познание себя – требование не только с духовной или, если угодно, религиозной, моральной, гуманистической точки зрения, но и с биологической.

Наибольший успех в жизни зависит от того, в какой степени мы познали себя, познание есть инструмент, благодаря которому ориентируемся в мире и принимаем решения. Чем лучше мы себя знаем, тем, очевидно, более верные решения принимаем; чем меньше мы знаем себя, тем более вероятность ошибки в принятии решений.

Психоанализ является не только терапией, но и инструментом для самопознания. Его следует понимать как инструмент для самоосвобождения, как инструмент, полезный для искусства жить, что, на мой взгляд, есть наиболее важная функция психоанализа.

Главная ценность психоанализа заключается в его способности обеспечить духовное изменение личности, а не просто излечить симптомы. Излечивать симптомы он, конечно, может, если для этого нет лучших и более коротких способов, но историческое значение психоанализа лежит в том знании, которое может быть найдено в буддийском мышлении. Такое осознание себя, глубокомыслие играет центральную роль в буддийской практике, направленной на достижение лучшего существования, чем свойственно среднему человеку.

Психоанализ утверждает, что самопознание ведет к излечению. Это уже было сказано в Священном Писании: «Истина сделает вас свободными» (Евангелие от Иоанна, 8:32). Почему знание своего бессознательного – другими словами, полное знание о себе – помогает освободиться от симптомов и даже делает человека счастливым?

Терапевтическая цель Зигмунда Фрейда и моя критика ее

В первую очередь я хочу сказать несколько слов о терапевтических целях классического фрейдистского психоанализа. Как однажды сформулировал эту цель сам Фрейд, она заключается в том, чтобы человек был способен работать и функционировать сексуально. В лучших, объективных терминах цель психоанализа – сделать человека способным трудиться и размножаться. Действительно, таковы два величайших требования общества, которые оно предъявляет каждому индивидууму. Каждому члену общества изначально дается установка, почему он должен работать и производить на свет детей. Что ж, мы в любом случае делаем это по многим причинам. Государству не так уж трудно побудить к этому людей, однако если государству требуется больше детей, чем рождается в данный момент, оно разными способами добьется желаемой численности.

Фрейдистское определение того, что является психическим здоровьем, по сути, есть социальное определение. Фрейд говорит о том, что значит быть здоровым в общественном понимании: человек должен функционировать в соответствии с социально заданными нормами. Симптом становится симптомом, когда вы начинаете испытывать затруднения с тем, чтобы функционировать должным образом социально. Например, серьезным симптомом считается наркотическая аддикция, в то время как неспособность отказаться от курения – нет. Почему? С психологической точки зрения это одно и то же. Однако в социальном отношении разница огромна. Если вы принимаете наркотические вещества, они мешают вам должным образом функционировать во многих ситуациях. При этом вы можете докуриться до смерти – до этого никому нет дела. Ваша смерть от рака легких – это не общественная проблема: люди ведь все равно умирают. Если вы умрете от рака легких в пятьдесят лет, это больше не важно для общества – вы уже произвели на свет положенное число детей, уже поработали на общество, сделали, что полагалось, и ваша смерть интереса не представляет, она не помешает исполнению вами вашей социальной функции.

Мы объявляем что-то симптомом, когда это мешает выполнению общественной функции. Вот почему человек, неспособный обрести минимальный субъективный опыт и видящий вещи исключительно реалистично, считается здоровым. В то же время человек, страдающий психозом и неспособный осознать действительность как нечто, подвластное его контролю, может улавливать очень тонкие чувства и обладает внутренним опытом, недоступным так называемым нормальным людям.

Фрейдистское определение есть по сути социальное определение, и в этом утверждении нет критики в узком смысле слова, потому что Фрейд был человеком своего столетия и никогда не подвергал сомнению законы своего общества. Он никогда не критиковал общественные порядки – за исключением табу на секс. Запреты, связанные с сексуальными отношениями, по его мнению, следовало несколько ослабить. При этом сам Фрейд был пуританином, чрезвычайно чопорным человеком и наверняка оказался бы ужасно шокирован, став свидетелем распущенного сексуального поведения, которое принято считать следствием распространения его учения. В действительности это не так – принятое сейчас в обществе сексуальное поведение есть часть общей потребительской психологии.

Какие основания приводил Фрейд для тех целей, которые он ставил перед психоанализом? Если сформулировать это просто, для Фрейда то, что лечит, связано с событиями раннего детства. События эти подавляются, но в силу подавления продолжают оказывать воздействие. В силу так называемого навязчивого повторения человек привязан к этому раннему событию таким образом, что оно продолжает свою работу не только в силу инерции, но и потому, что человек вынужден снова и снова повторять тот же поведенческий паттерн. Если этот паттерн осознается, его энергия исчерпывается полностью; он вспоминается, как видел Фрейд, не только интеллектуально, но и аффективно; если происходит то, что Фрейд называл проработкой, травма теряет свою силу и человек освобождается от ее подавленного влияния.

У меня имеются серьезные сомнения в справедливости этой теории. Во-первых, я хочу рассказать о своем личном опыте, который я получил, когда был студентом Психоаналитического института в Берлине [с 1928 по 1930 год]. Однажды наши профессора вступили в долгую дискуссию – студенты при этом обычно присутствовали – о том, как часто случается, что пациент действительно помнит свой ранний травматический опыт. Большинство споривших утверждали, что такое бывает очень редко. Я был поражен; я был хорошим, старательным студентом, я верил тому, чему нас учили, и вдруг я слышу, что та самая вещь, которая считается основой излечения, случается так редко. (Конечно, профессора нашли выход: было сказано, что травма возникает вновь благодаря переносу – но обсуждать это сейчас я не буду.)

По моему мнению, травмы действительно редки, и соответствующий опыт единичен; такой опыт должен быть действительно чрезвычайно травматичным, чтобы произвести долговременный эффект. Однако многие вещи, которые называют травматичными – например, порка, которую разгневанный отец устроил своему трехлетнему сыну, – на самом деле совсем не травмирующие события. Это совершенно нормальное событие, потому что на самом деле влияние оказывает долговременная, постоянная атмосфера в семье, а не единичное происшествие. Очень редко отдельное событие производит такое действие, чтобы стать настоящей травмой. Сегодня люди называют настоящей травмой опоздание на поезд или какую-то неприятность. По определению, травма – событие, превосходящее разряд, который может перенести нервная система человека. Поскольку человек не может этого вынести, травма производит глубокое повреждение. Однако большинство подобных происшествий очень редки, а то, что часто именуется травмами, на самом деле просто жизненные случайности, оказывающие незначительное влияние. Влияние оказывает постоянно существующая атмосфера.

Нет особого возраста, когда бы случившееся травматическое событие определяло болезненные последствия. Травма может произойти в любом возрасте, но одно и то же травмирующее событие производит тем больший эффект, чем раньше случается, однако в то же самое время и восстановительные силы ребенка больше. Это сложная проблема, и я только хочу предостеречь против неточного употребления слова «травма», что теперь, как я вижу, случается очень часто.

Я наблюдал, как многие люди меняются в результате психоаналитического процесса. Много я видел и тех, кто не менялся. Однако неоспоримо и то, что встречаются индивиды, фундаментально меняющиеся без психоанализа. Рассмотрим явление, которое все мы наблюдали в последние два года. В нашем обществе было довольно большое количество так называемых ястребов – сторонников войны во Вьетнаме вроде консервативно настроенных летчиков. Но после того как они побывали во Вьетнаме, увидели всю бессмысленность, несправедливость и жестокость этой войны, у них наступило то, что в старые времена назвали бы прозрением, а именно: они вдруг увидели мир совершенно иначе, начали призывать к миру и уже были готовы рискнуть своей жизнью и свободой, чтобы эту войну остановить. Этих людей было не узнать; можно было бы сказать, что сами по себе они не изменились, но такую перемену произвели поразительный опыт и их способность откликнуться на него. Такая способность есть не у всех людей, большинство утратило способность откликаться на чужую боль. Однако, думаю, у нас достаточно доказательств того, что глубокие изменения действительно происходят под действием психоанализа и независимо от него.

Фрейдистская концепция ребенка и моя критика этой концепции

Читатели, знакомые с работами Фрейда, знают, что он очень критически относился к специфической теме – соотношению сознательного мышления с бессознательной мотивацией. Фрейда определенно нельзя было бы упрекнуть в том, что он не был радикальным критиком сознательной мысли. Однако что касается общества, его правил и ценностей, то здесь Фрейд был сторонником реформ. Другими словами, он занимал ту же позицию, что и либеральный средний класс в целом: в своей основе это лучший из миров, но его можно улучшить; можно увеличить продолжительность мирных пауз, можно добиться более мягкого обращения с узниками.

Средний класс никогда не задавал рискованных вопросов, например вопроса о законодательстве. Вся наша система правосудия, наказаний основана исключительно на классовой структуре. Представители среднего класса никогда не задавались вопросом: а не потому ли преступник совершил преступление, что это был единственный способ удовлетворить его потребности? Я не защищаю воров и грабителей. Думаю, что существует другое измерение, делающее воровство и грабеж весьма неприятными. Тем не менее вся система законов основана на установлениях общества, не подвергающего сомнению положение, при котором огромное большинство населения – малоимущие, а меньшинство купается в роскоши. Так же обстоит дело с не слишком радикальным пацифизмом: армии можно сократить, потому мир можно обеспечить с помощью договоренностей.

Так и психоанализ был движением за лучшую жизнь благодаря некоторым реформам в сознании. Однако он не задавался радикальным вопросом о ценностях и структуре существующего общества. Симпатии Фрейда были на стороне тех, кто властвовал, – на стороне элиты. Это видно в отношении Фрейда к Первой мировой войне. До 1917 года он верил, что германцы победят. В тот год большинство людей, внимательно следивших за политической ситуацией, отказались от мнения о том, что германцы победят. Я вспоминаю письмо, которое Фрейд написал из Гамбурга: «Я так счастлив, что, находясь в Гамбурге, могу сказать: «Наши солдаты, наши победы». Он писал это из Германии, и сегодня это звучит действительно пугающе. Фантастическое, поразительное влияние Первой мировой войны на сознание умнейших и весьма порядочных людей, заслуживает отдельного осмысления.

Понять это можно, только сравнивая ту ситуацию с Вьетнамом в самый худший момент. Трагедия состоит в том, что во времена Первой мировой войны напрочь отсутствовала оппозиция. Одним из немногих исключений был Эйнштейн, отказавшийся поддержать войну, но абсолютное большинство немецких и французских интеллектуалов ее одобряли. Таким образом, высказывание Фрейда не так уж удивительно и категорично, как могло бы прозвучать вне контекста, но все равно довольно выразительно, учитывая, как поздно оно было сделано. И это написал человек, который в 1925 году в письме к Эйнштейну назвал себя пацифистом.

Как Фрейд смотрел на ребенка? Изначально, когда он слышал рассказы пациентов о том, как они были развращены родителями – девочки отцами, а мальчики матерями, – он верил, что это сообщения о реальных событиях. Насколько мне известно, все, возможно, так и было. Под конец жизни Ференци^[7] тоже разделял это мнение. Однако Фрейд очень скоро изменил точку зрения и говорил: нет, все это фантазии. Родители не могли бы совершить такого, они этого и не делали. Их дети пересказывали свои фантазии. Они хотели бы этого, и у них были кровосмесительные фантазии о том, как они спали с отцом или матерью. И все такие истории есть доказательство кровосмесительных полупреступных фантазий маленького ребенка.

Как вам известно, это и есть фундаментальное основание психоаналитической теории, а именно теории, согласно которой ребенок, младенец уже полон того, что Фрейд называл полиморфно-извращенными фантазиями. Фрейд имел в виду нечто довольно скверное: ребенок жаден и не может думать ни о чем, кроме как соблазнить своего отца или мать, и полон желания спать с ними. Это, конечно, склоняло весь психоанализ в неверном направлении. Во-первых, это вело к теоретическому заключению о том, что кровосмесительные фантазии составляют основополагающую часть сущности ребенка. Во-вторых, при психоанализе всегда следует считать, что все подобные сообщения пациента – следствие его фантазий и требует психоаналитического воздействия, а не отражает реальности.

В основном принцип Фрейда заключался в том, что «виновен» ребенок, а не родители. Это очень ясно видно по собственным историям болезни пациентов Фрейда. Вместе с коллегами я показал это в «Комментариях к «Случаю маленького Ганса» (E. Fromm, et al., 1966k): родители, даже наиболее очевидно отличающиеся эгоизмом, антагонизмом, враждебностью, всегда находят защиту у Фрейда. Обвинение всегда направлено против ребенка. Ребенок со своими кровосмесительными, и не только кровосмесительными, фантазиями, конечно, хотел убить отца, изнасиловать мать, – этот ребенок был, как его называл Фрейд, «маленьким преступником».

Это изображение ребенка как маленького преступника следует понимать динамически, как следствие потребности защитить авторитет родителей и тем самым защитить родителей. Ознакомившись с биографиями большинства детей, вы, несомненно, найдете, что родительская любовь – один из величайших вымыслов, какие только были когда-либо изобретены. Обычно родительская любовь маскирует – как совершенно верно отметил Лэйнг^[8] – желание родителей иметь власть над ребенком. Я не хочу сказать, что не бывает исключений. Исключения существуют, любящие родители встречаются, я некоторых видел. Однако в целом, если вы ознакомитесь с историей обращения родителей с детьми на протяжении столетий и с современной историей, вы обнаружите, что действительно главный интерес большинства родителей – контролировать детей, и их любовь я назвал бы разновидностью садизма: «Я желаю тебе добра, я люблю тебя при условии, что ты не пытаешься бунтовать против моего контроля».

Это любовь, которая существовала в патриархальном обществе, любовь отца, любовь мужа; дети были собственностью родителей со времен Рима и остаются собственностью теперь. Родитель все еще имеет абсолютное право разделаться со своим ребенком. В некоторых странах предпринимаются попытки это изменить и учредить суд, который лишал бы родительских прав в случае серьезных оснований считать родителя некомпетентным в воспитании. Все это пыль в глаза, потому что судьи, принимающие такое решение, сами родители и точно так же некомпетентны – как же могут они осудить других родителей? Помимо полуинстинктивной и довольно нарциссической любви матерей к своим детям до того, как те начинают проявлять первые признаки собственной воли, доминирующей бывает тенденция контролировать и обладать. Для большинства людей ощущение силы, власти, собственной важности, воздействия на события связано с тем, что благодаря наличию детей им есть что сказать. Тем не менее то, что я говорю, – не зловещее изображение родителей, все это совершенно естественно. Вы видите, что британский правящий класс в целом не интересуется своими детьми. У европейской аристократии были гувернеры и гувернантки, а матери не обращали внимания на детей, потому что в их жизни было много других интересов. У них были любовные приключения, балы и приемы, они интересовались – в Англии – лошадьми и прочим.

Дети рассматриваются как собственность до тех пор, пока желание владеть остается преобладающим качеством в структуре характера человека. Существуют люди, у которых желание владеть не доминирует, однако они сегодня очень редки. Так что подобное отношение к детям совершенно естественно, и дети привыкли воспринимать его как норму, поскольку все общество считает такое положение естественным. Консенсус на этот счет основан на Библии: мятежный сын должен быть побит камнями и убит. Мы такого больше не делаем, но обращение с мятежными сыновьями в XIX веке было весьма и весьма суровым.

Если подвергнуть анализу родительскую любовь, то я сказал бы, что в целом она от природы присуща человеку и вполне понятна, она вызывает величайшую эмпатию и даже, если угодно, сочувствие. Тем не менее, по сути, у большинства людей она в лучшем случае благосклонно-собственническая, а у многих – злокачественно-собственническая; другими словами, выражается в побоях и издевательствах – разнообразных издевательствах, которые даже не воспринимаются как таковые: унижается достоинство, оскорбляется гордость, чувствительного и сообразительного ребенка заставляют чувствовать себя ничтожеством, глупцом, который ничего не понимает. Так поступают даже многие доброжелательные люди: они выставляют своих детей перед окружающими маленькими клоунами. Делается все что только можно, чтобы подавить в ребенке уверенность в себе, достоинство и свободу.

Конформизм Фрейда, его поддержка правящего класса, элиты во многом подорвали доверие к его теории, касавшейся детей, и его практики, потому что психоаналитик выступил в роли защитника родителей. Я думаю, психоаналитику следовало стать их обвинителем. Психоаналитику следовало бы придерживаться объективных взглядов. Если он выступает в роли защитника родителей, потому что таков дух верхушки общества, он не принесет много пользы своему пациенту. Для большей точности следовало бы сделать шаг дальше и добавить: надлежало бы рассматривать не только семейную систему, а общественную систему в целом, потому что семья есть лишь сегмент общества, лишь парадигма.

Когда я сказал, что для Фрейда ребенок был виновен, я не имел в виду, что ребенок всегда невинен, а родители всегда виновны. Я полагаю, что в каждом конкретном случае необходимо максимально полно исследовать вклад ребенка в реакцию родителей. Например, у некоторых родителей бывает просто аллергия на определенный тип детей. Скажем, очень чувствительная, несколько склонная к застенчивости мать имеет дело с мальчиком, который агрессивен и проявляет грубость даже в возрасте восьми недель: таков темперамент, с которым он родился; мать не выносит этого ребенка, она и позднее не сможет терпеть индивида с такими качествами. Что ж, тут ничего не поделаешь, потому что ребенка нельзя винить – он таким родился, а мать нельзя винить тоже – она ничего не может с этим поделать.

Встречаются дети, от рождения очень высокомерные. Таким был сам Фрейд в детстве – он был очень высокомерен с отцом. Обмочив постель, он говорил ему: «Когда я вырасту, я куплю тебе лучшую постель в городе». Ему не приходило в голову раскаиваться и просить прощения, как поступило бы большинство детей, он был слишком уверен в себе. Для некоторых отцов такой тип высокомерия сделал бы сына несносным. Другими словами, от ребенка в некоторой мере зависит реакция на него родителей, и было бы неправильно предполагать, что ваш собственный ребенок родится симпатичным для вас. В конце концов, здесь играет роль лотерея генов, и человек не всегда в ней выигрывает. Кроме того, ребенок совершает многие поступки, ответственность за которые можно возложить на родителей.

Важность детского опыта для терапевтического процесса

Я убежден, что в первые пять лет жизни человека случается множество событий, важных для развития личности, однако и позднее происходит много других событий, в равной мере важных, способных в значительной степени изменить человека.

Если Фрейд придерживался концепции навязчивого повторения, согласно которой главные события происходят в первые пять лет жизни, а потом все лишь повторяется, то для меня такая концепция слишком механистична; я полагаю, что в жизни ничто не повторяется, точное повторение может происходить только с механическими вещами. Во всем, что касается изменений – и я хотел бы это подчеркнуть, – следует обратить особое внимание на конституциональный фактор. Теоретически Фрейд это признавал и так и говорил, но большинство психоаналитиков, да и общество в целом, сходятся на том, что личность человека складывается исключительно под влиянием родителей. Тут приходит очередь душещипательных историй, которые так часто встречаются при психоанализе: «Отец меня не любил, мать не любила, бабушка тоже не любила, вот я и стал мерзавцем». Что ж, проще всего возложить вину на окружающих.

Можно показать, что в детстве любого индивида присутствуют определенные элементы, закладывающие основу его последующего развития; однако несомненно, что позднейшие события либо усиливают и подкрепляют эти элементы, либо ослабляют их, так что нельзя сказать, что позднейшие события не вносят свой вклад в формирование человека. На эту проблему я смотрю следующим образом: ранние события не определяют личность, но придают ей определенные наклонности. Другими словами, я полагаю, что ничто из случившегося в раннем возрасте не определяет личность человека раз и навсегда, однако не вызывает сомнений, что ранние события придают развитию определенное направление, и чем дальше человек движется в этом направлении, тем явственнее в нем проявляются наметившиеся черты, до тех пор пока не сформируются окончательно, и тогда уже только чудо сможет его изменить.

Целью психоанализа является инсайт в бессознательные процессы пациента, протекающие в данный момент. Как таковой он не служит историческим исследованием. Мы стремимся узнать, получить рентгеновский снимок того, что происходит в бессознательном пациента сейчас, так сказать, у него за спиной. Такова наша цель. Очень часто, впрочем, сам пациент понимает это, только если ему удается вновь пережить прошлый опыт, какой-то опыт детства, потому что он придает краски, специфику тому, чего прямо сейчас он не осознает. Иногда к этому приводит перенос, иногда – воспоминание о чем-то, пережитом в детстве или даже во время нашего занятия. Иногда это выходит на поверхность в сновидении.

Случается, что в сновидении всплывает что-то случившееся с пациентом тридцать лет назад, когда ему было семнадцать. Однако моя цель – не исторические изыскания. Моя цель – ясное понимание того, что происходит в подсознании сейчас, однако для достижения этой цели очень часто, может быть в большинстве случаев, необходимо увидеть, что пациент переживал, будучи ребенком или подростком. Когда я анализирую себя, а я занимаюсь этим ежедневно, я совершенно намеренно стараюсь почувствовать то, что чувствовал по тому или иному поводу, когда мне было пять или пятнадцать лет; я стараюсь увидеть, что́ во мне сохраняется, постоянно стараюсь поддерживать связь со своим детством, сохранять его живым, потому что это помогает мне осознать происходящее во мне сейчас, чего иначе я не осознаю. Так что цель – не исторические изыскания.

Идея Фрейда заключалась в том, что, если вы переносите в сознание, и не только в интеллектуальную его часть, но со временем и в аффективную, очень важный – патогенный – опыт детства, этот процесс ведет к исчезновению симптомов. Что из этого проистекает? Значительная часть психоанализа, как его представляет себе публика, состоит в том, что можно назвать генетическим объяснением. Я слышал много рассказов о людях, которые на вопрос «Что показал ваш психоанализ?» отвечают формулой, логика которой сводится к следующему: «Я представляю собой то, то и это, у меня такой-то симптом, потому что…», то есть приводят причинное объяснение генетической исторической природы. Само по себе это, конечно, не имеет лечебной ценности. Если вам известно, почему что-то случилось, само по себе это ничего не меняет.

Хочу привлечь ваше внимание к одной вещи, которую, возможно, не так легко понять: разнице между подавленным и внезапно осознанным переживанием и построением исторических конструкций в связи с тем, что произошло то или это. Поскольку очень редко удается воспроизвести изначальный опыт и по-настоящему вспомнить его, вы часто удовлетворяетесь такой конструкцией: так должно было случиться, возможно, так и случилось, и потому что так случилось, вы стали тем или этим. Можно назвать такой подход бесполезным. Если человек тонет, знание о законе гравитации не помешает ему тонуть.

Переживания детства имеют важность лишь постольку, поскольку переживаются заново – так, как вспоминаются. С другой стороны, знание о детстве помогает лучше понять то, что происходит в настоящее время, потому что по теоретическим соображениям дает возможность сделать некоторые заключения об условиях жизни в детстве и о том, чего можно ожидать.

Действительное значение имеет не исторический генетический подход, а то, что я называю рентгеновским подходом. Значение имеют силы, побуждающие, мотивирующие меня или кого-то другого в данный момент, как если бы я смотрел на рентгеновский снимок – поэтому-то я и использую эту аналогию, – чтобы увидеть то, чего нельзя увидеть обычным зрением. Если, к примеру, вы делаете снимок грудной клетки, вы можете обнаружить туберкулез, которым человек страдал двадцать лет назад – об этом говорят шрамы на тканях. Однако вас интересует не то, что было двадцать лет назад, вы хотите увидеть, что происходит в легких пациента сейчас. Обнаруживается ли при помощи рентгена активный процесс? Если вы хотите что-то понять благодаря психоанализу или как-то иначе, первое, что вы должны сделать, – спросить себя, что́ сейчас происходит в подсознании, какое можно сделать заключение, какие бессознательные мотивации, движущие мною, можно обнаружить, а не то, что происходило когда-то, чем можно объяснить происходящее сейчас.

Терапевтическая практика и значимость психоанализа

Теория Фрейда, как вы знаете, в первую очередь инстинктивистская: все основывается на инстинкте и, конечно, на том, как окружающая среда воздействует на инстинкты в зависимости от характера. Если теория психоанализа склоняется в сторону инстинктивизма, его практика, практика последователей Фрейда, скорее склонна к энвайронментализму^[9].

В основе лежит простой принцип: каждый ребенок – это то, что сделали из него родители. Исключительно влияние окружающей среды, а не то, что Фрейд называл «конституциональными факторами», определяет судьбу индивида. Сам Фрейд был гораздо более осторожен, чем его последователи. Он говорил, что конституциональные факторы, то есть то, с чем мы рождены, – наследственные факторы, и факторы окружающей среды образуют континуум, в котором вес каждого фактора меняется от случая к случаю. У одних индивидов сильны конституциональные факторы, у других – факторы окружающей среды. Однако это континуум, на одном полюсе которого – наследственность, а на другом – окружающая среда.

В практике психоанализа, когда я думаю об американской публике, имеется простое уравнение, оставляющее за скобками конституциональные факторы и объявляющее все результатом влияния окружающей среды. Таким образом, говорится, что родители несут ответственность за все, что происходит с ребенком. Что ж, с одной стороны, они должны нести ответственность, но с другой – все же не настолько; в результате подобных утрированных взглядов матери, посещавшие лекции по психоанализу, боятся целовать сыновей, потому что это вызывает эдипов комплекс; они боятся высказывать детям твердое мнение, чтобы их не обвинили в авторитарности и чтобы впоследствии их властное поведение не стало причиной невроза.

Люди же, подвергшиеся психоанализу, живут со счастливым чувством, что не несут ответственности ни за что, потому что они – просто то, что из них сделали родители; это, конечно, печально, но они ничего тут не могут поделать, кроме как отправиться к психоаналитику, а потом рассуждать о том, что с ними сделали родители; и в результате они не видят смысла работать над собой.

В действительности существует постоянное взаимодействие между родителями и конституцией индивида и тем, как человек реагирует на то, что делают родители. Ребенок четырех-пяти лет уже обладает собственными реакциями, поэтому нельзя просто сказать: «Я такой, потому что моя мать была такая». Несомненно, моя мать, мой отец или мое окружение оказали первостепенное определяющее воздействие, но в то же время нужно спросить себя: что я сделал, чтобы не поддаться этим воздействиям? Был ли я просто куском воска, просто чистым листом бумаги, на котором мои родители написали свой текст? Не имел ли я в детстве возможности принимать иные решения? Разве я не имел собственной воли? Неужели меня полностью сформировали обстоятельства?

В таком случае популярная концепция психоанализа очень сходна со скиннерианизмом^[10]. Она на самом деле сводится к утверждению: человек такой, потому что у него выработаны такие условные рефлексы. Только Скиннер не взял на себя труда выяснить, что́ содержится в черном ящике, что́ внутри индивида и что́ приводит воздействующий фактор к результату – поведению человека. Скиннера это не интересует; его не интересуют многие вещи, которые не являются чистым манипулированием людьми. Но если добавить теоретический взгляд школы Фрейда, то получится: «Ну, у нас выработаны такие условные рефлексы, и можно было бы описать аналитический процесс, со скиннеровской точки зрения, как великую попытку упразднения рефлексов. Мать сказала: «Я люблю тебя, если ты меня не оставишь», а психоаналитик сказал: «Вы хороший пациент, если ее оставите». Если такое будет продолжаться несколько лет, вы примете другой набор условных рефлексов, который со временем приведет к тому, что вы оставите мать и прилепитесь к психоаналитику; тогда вы обретете долговременный так называемый перенос, а если через некоторое время не станет повода продолжать психоанализ, вы прилепитесь к какому-нибудь другому человеку».

Многие люди женятся, переходят от матери к жене, которая становится ее заменой, или выбирают какую-то другую материнскую фигуру или авторитет; этот феномен отражается и в политике: создаются объединения, в которых людям требуется персонаж, от которого они будут зависеть. Единственное, чего они не делают, – это не становятся независимыми; они только меняют зависимость. В этом огромная проблема, и не только для фрейдовского лечения; та же проблема существует во всей аналитической терапии.

Этот упор на факторах, приводящих к возникновению условных рефлексов, превращающих людей в то, что они есть, приводит ко все большему пренебрежению действительно важными вопросами. К ним относятся: что может человек сделать, чтобы освободиться? Как он может действовать иначе? Как можно воспользоваться той свободой, которую имеет каждый? И самый главный вопрос, конечно: что можно сделать прямо сейчас? Это не зависит от возраста. Одной из моих самых пожилых пациенток была женщина семидесяти лет, которая действительно в результате психоанализа полностью изменила свою жизнь. Однако она была очень живой, более живой, чем большинство людей в двадцать лет.

Согласно концепции Фрейда, конституциональные факторы, другими словами, то, что заложено в человеке от природы, играют большую роль. Сегодня психоанализ в значительной мере выродился в терапию условных рефлексов; безотносительно к теории не уделяется внимания ответственности самого пациента. Вопрос «Почему я такой?» лежит в основе большинства видов психотерапии, в то время как следовало бы спрашивать «Кто я?», а не «Почему я такой?» Мой подход – то, что я называю рентгеновским снимком, потому что, узнав, почему вы такой, вы никогда не узнаете, кто вы.

Вклад Гарри Стэка Салливана в психоаналитическую концепцию человека

Салливан очень интересно и убедительно начал свою деятельность. Работая в госпитале Св. Елизаветы в Вашингтоне, он попросил разрешения провести эксперимент. Он хотел иметь отделение из собственных пациентов и – таково было условие – набрать в штат сотрудников, которые пройдут специальный инструктаж и будут гуманно обращаться с пациентами. В те времена не было психотерапии, никаких наркотиков, конечно; единственное, что было в распоряжении Салливана, это он сам и мягкое обращение персонала с пациентами. При этом нужно заметить, что Салливан пользовался необычайным уважением у страдавших психозами больных. Процент спонтанных выздоровлений оказался поразительным. То, что над пациентами не издевались, их не унижали, обращались с ними как с человеческими существами, уже само по себе дало эффект. Это было очевидным доказательством того, что психоз не просто соматическое, органическое заболевание. Доброжелательная атмосфера может приводить к излечению пациента, состояние которого в государственном госпитале просто ухудшилось бы, а болезнь перешла бы в хроническую форму.

Важность вклада Салливана заключается в теоретическом признании того, что значение имеет не либидо, не половой инстинкт, а личное отношение одного человека к другому – то, что он назвал межличностными отношениями. Если Фрейд видел центр проблемы в сексуальном влечении ребенка, то есть в так называемом эдиповом комплексе, Салливан и его сторонники вовсе не считали это главной проблемой, видя таковую в том, что было патологического, странного в межличностных отношениях в семье. Существуют и не принадлежащие Салливану блестящие исследования – исследования Лэйнга и других, показывающие, что собой представляет семья, порождающая шизофрению; такая семья необязательно исключительно вредоносна. Это не такая семья, где с ребенком обращаются особенно плохо; в ней царит абсолютная скука, абсолютная пустота и безжизненность, отсутствие искренних отношений между людьми, в результате чего ребенок испытывает голод по личным контактам.

Если ребенок лишен раннего физического контакта с матерью или лицом, ее замещающим, это приводит к большому вреду для его дальнейшего развития, что подтверждается экспериментами на животных, о которых теперь всем известно. Такой контакт жизненно необходим для младенца. Этот факт известен и всеми принимается, но многие забывают о том, что потребность в межличностной стимуляции, на которую ребенок может откликаться, не менее велика и длится гораздо дольше, чем изначальная нужда в физическом контакте с матерью. Если его нет, младенец не умирает, как дети, описанные Рене Шпицем – физиологическое воздействие не так глубоко, – но в особенно тяжелом случае ребенок становится таким ранимым, таким шизоидом, ни с кем не связанным, что при определенном напряжении ломается и становится выраженным шизофреником.

Салливан был первым психотерапевтом, который не пытался создать теорию шизофрении и считал эту болезнь не органическим заболеванием, а результатом психологического процесса. Это была, конечно, огромная перемена по сравнению с теорией Фрейда, который утверждал, что страдающему психозом нельзя помочь, что его нельзя подвергнуть психоанализу. На взгляд Фрейда, причиной этого был очень выраженный нарциссизм, не позволяющий пациенту вступить с психоаналитиком в отношения переноса. Я по-прежнему считаю, что страдающего психозом можно определить как человека с чрезвычайно высоким уровнем нарциссизма, для которого реально только то, что заключено в нем самом, что соответствует его собственным идеям, его собственной личности; для него нереально все, что относится к внешнему миру. Однако в то же время страдающий шизофренией человек очень чувствителен и на деле вполне способен откликаться другим людям. Только эти люди должны быть более чувствительными, чем средний человек, и тогда шизофреник будет на них реагировать, будет откликаться; есть много примеров того, что даже пациенты с тяжелой кататонией знают, что происходит вокруг, и своим специфическим образом реагируют; они способны рассказать, после того как выйдут из этого состояния, что испытывали и как понимали происходящее.

Традиция, заложенная Салливаном, – очень важный новый аспект психоанализа; она впервые дала страдающему психозом достоинство полноправного человеческого существа. В конце концов, только во время Великой французской революции психопаты были освобождены от цепей; если посмотреть на современные государственные госпитали, то, хоть пациенты и не прикованы, их положение ненамного лучше. На больных психозом все еще смотрят – и я сказал бы, что это мнение разделяют большинство рядовых психиатров, – как на сумасшедших, людей не от мира сего, и лишь немногие психиатры способны почувствовать, что в шизофренике, помимо маниакально-депрессивного состояния, есть и то, что присуще каждому из нас. И уж тем более в каждом из нас есть что-то от параноика; различается только степень паранойи. До определенного момента мы называем это нормой и терпеть не можем, когда это называют болезнью. Таким образом, психопатические состояния на самом деле не настолько различны, чтобы создавать глубокую пропасть между человеческими существами, и страдающего психозом пациента не следует дегуманизировать и отделять от так называемых нормальных людей.

Болезни нашего времени как вызов психоанализу

Психоанализ традиционно понимается как терапевтический процесс, направленный на больных людей. Если я испытываю компульсивное побуждение во всем сомневаться, навязчивые сомнения, если у меня психогенетический паралич руки – это солидные симптомы. Психоанализ – не единственный метод, с помощью которого можно лечить симптомы. Я бывал в Лурде^[11] и видел многих людей, которые исцелились от паралича и других тяжелых симптомов благодаря своей вере в явление Девы Марии. Люди действительно исцеляются – без всяких сомнений. Сегодня люди исцеляются множеством способов, которые рекламируются, и если люди исцеляются, то многие из этих методов хороши.

Лечить людей можно и благодаря ужасу. Во время Первой мировой войны немецкий врач совершил открытие: солдаты излечивались от страха и паники вследствие шока от контузии; лечение, которое применял этот врач, заключалось в мощном электрическом разряде, причинявшем сильную боль. Врача звали доктор Кауфман, и таково было лечение Кауфмана. Это была медицинская процедура, она была направлена на излечение. Это была чистой воды пытка, и оказалось, что страх перед этой пыткой был сильнее страха снова оказаться в окопах. Вот так эта система ужаса излечивала симптом. Каково было человеку, страх которого изгонялся бо́льшим страхом, – такой вопрос, конечно, не слишком интересовал доктора Кауфмана и армию в целом.

Однако многие симптомы могут излечиваться также – и, возможно, исключительно – психоанализом; это определенные случаи навязчивых сомнений, разнообразные компульсивные и истерические симптомы, и иногда они излечиваются очень легко. Позвольте мне привести пример очень легкого, очень простого психоаналитического лечения, избавившего от симптома всего за несколько часов. Я помню женщину, которая обратилась ко мне с жалобой на то, что, когда бы она ни выходила из дома, ее преследовала навязчивая мысль о том, что она не выключила газ или еще что-то, что приведет к пожару. Каждый раз она испытывала компульсивное побуждение вернуться домой и удостовериться, что пожара нет. В пересказе это звучит не слишком серьезно, но на жизнь женщины это оказывало совершенно разрушительное действие, потому что она практически не могла уходить из дома. Ей приходилось бежать обратно, симптом был непобедим. Потом женщина рассказала о своем прошлом и упомянула, что четыре или пять лет назад она перенесла операцию по поводу рака; не слишком тактичный хирург сказал ей, что, хотя на тот момент опасность была устранена, конечно, существует возможность появления метастазов, и тогда рак распространится, как пожар. Такая перспектива была очень пугающей – пугающей для любого человека, и женщина очень боялась распространения опухоли. Ей удалось перевести страх перед раком в страх перед пожаром. Теперь она боялась не рака, она боялась пожара, и хотя такое переживание было разрушительным, сам по себе симптом был лекарством от худшего страха – страха перед возвращением рака.

Как оказалось, в тот момент – как я уже говорил, прошло около пяти лет после операции – шансы возникновения метастазов были относительно невелики, и женщина смогла избавиться от страха перед пожаром, не испытывая больше страха и перед раком. Однако если вы представите себе ситуацию на год, на три года раньше, то сомнительно, принесло ли бы ей пользу понимание своего страха перед пожаром, потому что, осознав его, она снова вернулась бы к страху перед раком, что было бы гораздо мучительнее и разрушительнее, чем боязнь пожара. Здесь перед вами очень простой симптом, едва ли не простейший, какой только можно встретить, который исчезает почти немедленно, как только переводится в то, чего человек на самом деле боится. Большинство случаев более сложные, но я сказал бы, что, когда применяется психоанализ, по большей части для лечения симптомов его бывает достаточно.

Во времена Фрейда большинство пациентов, обращавшихся к психиатру, страдали от таких симптомов, особенно истерических, которые сегодня весьма редки. Дело, как вы видите, в изменении стиля неврозов, происходящем вместе с изменением культурных паттернов. Истерия – это огромный выброс чувства, и если вы видите истеричного человека со всеми этими выбросами, криками и рыданиями, вы можете подумать об ораторе последнего столетия, о любовных письмах и тому подобном – если мы видим все это сегодня в кинофильмах, выглядит это просто смешно. У нас совсем другой, прозаичный стиль, мы не показываем свои чувства, и сегодня шизоидные симптомы, симптомы отсутствия связи с другими людьми и их последствия встречаются гораздо чаще.

Во времена Фрейда на первых позициях были симптомы не только истерии, но и компульсивные симптомы, и обращались люди к психиатрам, которые видели доказательство болезни в действительно тяжелых симптомах. Сегодня, сказал бы я, большинство тех, кто обращается к психоаналитику, страдают от того, что Фрейд называл «болезнью века», недомоганием, типичным для нашего столетия. Нет никаких симптомов, но человек чувствует себя несчастным, у него нет даже бессонницы, но жизнь не имеет смысла, он не радуется жизни, плывет по течению, ощущает смутное недомогание. Пациенты ожидают, что психоанализ может изменить это, и говорят об «анализе характера», характера в целом, а не об анализе симптомов, потому что действительно страдают от болезни, которую нельзя определить словами, но которую очень ясно ощущают, заглядывая в себя и в других людей.

Этот тип психоанализа называют анализом характера, что является несколько более научным термином для людей, которые страдают от самих себя. Тут нет ошибки. У этих людей есть все, но они страдают от самих себя. Они не знают, что им с собой делать, и от этого страдают, это для них обуза, проблема, которую они не могут разрешить. Перед ними головоломка… кроссворд они могут решить, но не способны ответить на загадку, которую жизнь предлагает каждому.

По моему мнению, для такого типа недомогания психоанализ в классическом смысле недостаточен. Требуется другой подход, потому что это заболевание ставит вопрос о радикальном изменении всей личности. Никто, страдающий от подобной болезни, не может быть успешно подвергнут анализу без радикального изменения и без трансформации характера. Небольшие изменения и небольшие улучшения не приносят никакой пользы. Современная теория систем может внести ясность. Я имею в виду концепцию, согласно которой личность – или организация – является системой. Другими словами, это не просто сумма составляющих, а структура. Если меняется одна часть структуры, это отражается на всех остальных частях. Структура сама по себе обладает сцеплением для самосохранения и проявляет тенденцию к отвержению изменений, потому что стремится сохранить себя.

Если произвести в структуре небольшие изменения, она намного не изменится. Вот простой пример. Часто предпринимаются попытки исправить ситуацию в трущобах, построив там лучшие дома. И что же происходит? Через три-пять лет прекрасные новые дома станут точно такими же, как дома трущоб. Почему? Потому что образование осталось таким же, здравоохранение осталось таким же, культурные паттерны остались теми же – другими словами, система переросла через мелкие изменения, через некоторое время маленький оазис был поглощен всей системой. Изменить трущобы можно, только изменив всю систему, изменив одновременно доходы, образование, здравоохранение – всю жизнь людей полностью. Тогда и дома изменятся. Если изменить только часть, этого не будет достаточно. Такое изменение не сможет противостоять системе, которая заинтересована в собственном выживании как системы.

В этом смысле индивид есть система или структура. Если вы попробуете произвести небольшие изменения, вы скоро обнаружите, что через некоторое время эти новые перемены исчезнут, что ничего на самом деле не изменилось и только основополагающая трансформация личности как системы в конце концов приведет к переменам. Сюда должны входить мышление, действия, чувства, движения – всё. Даже один всеохватывающий шаг более эффективен, чем десять шагов в единственном направлении. То же самое можно увидеть в социальных переменах, где единичное изменение также никогда не приводит к длительному эффекту.

5. Предпосылки для терапевтического излечения

Возможность психического роста

Если мы подумаем о широко распространенном теперь невротическом характере, то нам следует задать вопрос: почему человек развивается в невротическом, несчастном направлении? Почему он не такой, каким хотел бы быть, почему в его жизни так мало счастья?

Я хотел бы предложить одно соображение, являющееся результатом моих жизненных наблюдений: существует общий закон, согласно которому каждое человеческое существо, как и каждое животное и каждое растение, желает жить и получать максимум удовольствия, удовлетворения жизнью. Никто не хочет быть несчастным. Не хочет даже мазохист: для него мазохизм – способ, доставляющий ему максимум удовольствия. Причина того, что люди бывают более или менее здоровыми, страдают больше или меньше, заключается в том факте, что в силу факторов окружающей среды, собственных ошибок, неправильного направления жизни, которое делается систематическим после трех лет, а также иногда конституциональных факторов и сочетания обстоятельств, человек лишается должных условий для максимально доступного ему развития. Поэтому он ищет спасения уродливым способом.

Я хочу сравнить уродливые возможности психического роста с деревом в саду, которое растет между двух стен в углу и получает мало солнечного света. Такое дерево растет совершенно кривым, но это происходит потому, что только так оно может получать освещение. Если говорить о человеке, то в этом дереве вы увидите несчастного изуродованного индивида – совсем не такого, каким ему следовало бы быть в соответствии с его возможностями. Но почему он таков? Потому что это был для него единственный способ оказаться на свету. Это я и имею в виду: каждый старается попасть на солнце, чтобы улучшить жизнь. Однако если обстоятельства не позволяют ему добиться своего положительным способом, он прибегнет к уродливому варианту. Говоря «уродливому», я подразумеваю болезненный, искаженный путь, но этот индивид все равно остается человеком, который делает все, что может, чтобы найти решение для своей жизни, – никогда нельзя об этом забывать. Он очень этого хочет, только существует множество обстоятельств, которые чрезвычайно затрудняют успех и которые даже могут заставить его сопротивляться любым попыткам помочь ему свернуть на новый путь, потому что он слишком испуган.

Изменить себя и, можно сказать, совершить трансформацию характера – чрезвычайно трудная задача. Такова цель всех религий и большинства видов философии. Именно к этому стремились греческие философы, как и некоторые современные, и не имеет значения, говорим ли мы о буддизме, христианстве, иудаизме, учении Спинозы или Аристотеля. Все они пытались выяснить, что человек может сделать, чтобы задать себе направление, чтобы превратить себя в лучшего, более возвышенного, более здорового, более радостного, более сильного.

Большинство людей действуют из чувства долга, понимая, что они обязаны так поступать; это значит, что они зависимы. Они еще не достигли точки самоутверждения, того, чтобы занять позицию «Это я, это моя жизнь, таковы мои убеждения, таковы мои чувства, и я действую согласно – не моим капризам, это было бы иррационально – а тому, что можно было бы назвать моим рациональным проявлением, основными требованиями, основными силами моей личности, основным смыслом, определяющим меня как человека, – и противно тем побуждениям, которые иррациональны».

Что значит быть «рациональным»? Уайтхед^[12] говорил: «Функция разума – способствовать искусству жить». Если бы я выразился своими словами, я сказал бы: рациональное – это все те поступки и все поведение, которые помогают росту и развитию структуры. Иррациональны все те проявления поведения, которые препятствуют или прекращают рост и единство структуры, касается ли это растения или человека. Поведение, способствующее росту и развитию, согласно теории Дарвина, появилось для безопасного обеспечения интересов выживания индивида и вида в целом. Таким образом, оно в первую очередь благоприятно для индивида и для вида, а потому рационально. Сексуальность совершенно рациональна. Голод и жажда совершенно рациональны.

Беда с человеком заключается в том, что его поведение очень мало определяется инстинктами. В противном случае, веди себя человек как животное, он был бы вполне рационален – любое животное вполне рационально. Если вы откажетесь от привычки путать рациональное с интеллектуальным, то окажется, что рациональное не есть нечто обязательно мыслительное; рациональное в такой же степени относится к действиям. Вот пример. Если кто-то строит фабрику в месте, где трудовых ресурсов мало и услуги дороги, так что он больше нуждается в рабочих, чем в оборудовании, этот человек действует экономически иррационально, потому что его поступок ослабляет и со временем разрушит его экономическую систему – систему фабрики, – и через год или два фабрикант обанкротится.

Со времен Фредерика Уинслоу Тейлора^[13] экономисты говорят о рационализации в смысле, совершенно отличном от психологической рационализации. Под рационализацией они понимают изменение методов работы на более адекватные с точки зрения оптимального функционирования экономической единицы – не с точки зрения человека.

С точки зрения человека следовало бы сказать: иррациональны не инстинкты, а страсти. Животным не свойственны зависть, разрушительность ради разрушительности, желание эксплуатировать, садизм, стремление к власти – все эти страсти едва ли присущи по крайней мере млекопитающим. У человека они развиваются не потому, что коренятся в его инстинктах, а потому, что их создают определенные патологические условия окружающей среды, приводящие к возникновению патологических черт у человека. Вот простой пример. Если у вас есть семя розы, вы понимаете, что, для того чтобы из этого семени вырос куст с прекрасными цветами, требуются определенная влажность, температура, грунт, и посадить семя нужно в определенное время. Если эти условия соблюдены, то из семени – если не случится каких-то чрезвычайных обстоятельств вроде мучнистой росы – разовьется прекрасное растение. Если вы посадите семя в чрезмерно увлажненную почву, оно просто сгниет, погибнет. Если вы создадите для растения условия, которые не оптимальны, вы получите розовый куст с дефектами – плохо растущий, плохо цветущий. Семя розы полностью разовьется в розовый куст, только если ему будут созданы определяемые эмпирически – и только эмпирически – условия, способствующие росту этого конкретного семени.

Это верно также для животного, как известно любому заводчику; верно это и для человека. Мы знаем, что человеку, чтобы вырасти, нужны определенные условия. Если эти условия не выполняются, если вместо тепла ребенок встречает холодность, вместо свободы – принуждение, вместо уважения – садизм, то ребенок не умрет, но вырастет искривленным, как вырастет кривым дерево, не получающее нужного ему солнечного света. Эти страсти – искаженные страсти, являющиеся следствием неадекватных условий, – иррациональны. О них можно сказать, что они не укрепляют внутреннюю систему человека, а ослабляют и со временем разрушают ее, иногда даже доводя до болезни.

Ответственность индивида за психический рост

Фрейд совершил окончательный прорыв в процессе, который длился столетия: разоблачил представление о том, что честность не доказывается тем, что я осознанно питал добрые намерения; кто-нибудь может лгать с лучшими намерениями или в убеждении, что он совершенно искренен, потому что его ложь неосознанна. Работы Фрейда задали совершенно новое измерение проблеме честности, искренности, человеческих отношений, потому что оправдание «Я не имел этого в виду», традиционное оправдание тем, что человек не имел намерения совершить то, что совершил, потеряло свое значение благодаря фрейдовской теории оговорок.

Со времен Фрейда понадобилось пересмотреть и моральную проблему. Человек несет ответственность не только за свои мысли, но и за свое бессознательное. Именно здесь начинается ответственность, все остальное – маска, ничто; едва ли стоит выслушивать, во что индивид верит. Говоря так, я несколько преувеличиваю: найдется множество речей, заверений, высказываний, которые едва ли стоит выслушивать, поскольку вам известно, что все это – часть паттерна, той картины, которую кто-то хочет представить.

Для терапии в моем понимании важно, чтобы пациент мог мобилизовать собственную ответственность и активность. Думаю, что многое из происходящего сегодня под маркой психоанализа основывается на предположении, которое разделяют большинство пациентов: психоанализ – метод, благодаря которому человек становится счастливым, выговариваясь без риска, без страданий, без проявления активности, без принятия решений. Так не бывает в жизни, и так не бывает при проведении психоанализа. Никто не становится счастливым с помощью разговора, даже если это разговор с целью получить интерпретацию.

Чтобы измениться, пациенту требуются огромная сила воли и мощный импульс. Каждый человек винит кого-то другого и тем самым избегает ответственности. Говоря об ответственности, я не занимаю позицию судьи. Я никого не обвиняю. Не думаю, что мы вправе обвинять кого-то, как если бы мы были судьями. Однако имеет место факт: никто не излечивается, если не испытывает возрастающего чувства ответственности, не принимает участия и, по сути, не гордится своими достижениями в выздоровлении.

Существуют определенные условия, способствующие как здоровому развитию человека, так и патологическим феноменам, и главный вопрос заключается в том, чтобы выяснить, что способствует первому и что – второму. На деле выяснение того, какие условия способствуют здоровому развитию человека, обычно входит в сферу интересов этики, потому что этика в первую очередь есть попытка показать, какие нормы благоприятны для этого.

Стоит заговорить о человеке, как люди отвечают: это оценочное суждение, потому что они не хотят думать о необходимых нормах, а желают жить счастливо без знания о том, как жить счастливо. Майстер Экхарт однажды сказал: «Как может человек научиться искусству жить и умирать, не имея поучения?» Это совершенно верно, и в этом главный вопрос. Сегодня люди думают, что могут стать очень счастливыми, они мечтают о счастье, но не имеют ни малейшего представления о том, какие условия порождают счастье и любой вид удовлетворительной жизни.

У меня имеется отчетливое этическое убеждение в том, какова должна быть культура, способствующая благополучию. Не то чтобы я мог дать точный чертеж того, как должно выглядеть общество – это очень трудно, практически невозможно сделать, потому что в новых обстоятельствах возникают новые явления; наши знания меняются и в некоторых областях растут каждый день. Однако в отношении этической модели я твердо уверен: в такой культуре главная цель жизни есть полное развитие человека – не вещей, не продукции, не богатства; процесс жизни как таковой должен становиться произведением искусства, как жизненный шедевр он обладает оптимальной силой роста. В такой культуре жизнь человека – самое важное.

Главный вопрос таков: что самое важное? Сегодня в нашей культуре ответ на этот вопрос отличается от того, каким был в Средние века. Он был несколько различным среди населения, скажем, и в XVIII веке. Существовала идея, что на самом деле вся цель того, чтобы жить, родиться и чего-то добиться, – это сама жизнь. Сегодня это больше не важно. Люди считают важным добиться успеха, обрести власть, престиж, подняться по социальной лестнице – служить механизму; как люди они стагнируют, а большинство, по сути, несколько деградирует. Хотя они достигают успехов в том, чтобы делать деньги и манипулировать другими, они не становятся лучше как человеческие существа.

Люди не узна́ют ничего и ни в чем не преуспеют, если только не будут думать, что это самая важная вещь, какую только они могут сделать. Тот, кто хочет учиться – подобно большинству сегодня, думая «Было бы хорошо…» – ничему трудному не научится. Если вы желаете стать искусным пианистом, вы должны практиковаться по нескольку часов в день; если желаете стать умелым танцором или плотником – то же самое. Вы сделаете это, потому что выбрали такое занятие как самую важную вещь. Хорошую иллюстрацию этого приводит Талмуд. Когда евреи пересекали Красное море, Бог, согласно Библии, велел Моисею поднять посох, и тогда воды расступятся. Но Талмуд говорит, что, когда Моисей поднял посох, ничего не произошло. Только когда первый еврей прыгнул в море до того, как воды расступились, – только в этот момент они расступились. Смысл вот в чем: ничего не получится, если кто-то не прыгнет, не будет готов прыгнуть. На отстраненный взгляд тут абсолютно ничего не понятно. Когда все хорошо, не нужна структура, но события не обретают своего истинного веса; человек вспоминает потом: «Ну, было интересно узнать то и это», – только на жизни это никак не отразилось. На мой взгляд, совершенно не стоит узнавать что-то, что не отразится на вашей жизни; лучше пойти на рыбалку, или покататься на лодке, или отправиться на танцы, чем узнавать вещи, которые ни прямо, ни косвенно ничего не изменят в вашей жизни.

Я говорю вот что: если вы яблоня, вы сделаетесь хорошей яблоней; если вы куст клубники – хорошим кустом клубники. Я не говорю, что вам следует сделаться клубникой или яблоней, потому что разнообразие людей чрезвычайно велико. Каждый индивид во многих отношениях является своим собственным существом, и, даже можно сказать, совершенно особым; никто не раскаивается в своей особости. В определенном смысле человек уникален, нет никого, в точности на него похожего. Проблема заключается не в том, чтобы создать норму, согласно которой все были бы одинаковыми, норма должна способствовать полному цветению, полному развитию, полному пробуждению к жизни каждого человека, независимо от того, каким именно «цветком» он является. Может показаться, что это ведет к нигилистической точке зрения, а именно: вы можете сказать: «Что ж, раз вы рождены преступником, значит, вы – преступник». Откровенно говоря, я считаю, что лучше быть хорошим преступником, чем быть ничем. Но еще хуже не быть ни преступником, ни не-преступником, жить без цели и осознания. На самом деле я думаю, что быть преступником, даже хорошим преступником – это патологический феномен, потому что человек не рождается преступником, и преступность сама по себе – патологический феномен.

Начало роста лежит в том, чтобы сделаться свободным. Процесс обретения свободы начинается с себя и с собственных родителей. Тут нет вопроса. Если индивид не эмансипируется от родителей, если в нем не растет понимание, что он вправе решать за себя, если он не испытывает ни особого страха, ни особого бунтарства против желаний родителей, но остается сам по себе, тогда дверь на дорогу к независимости всегда закрыта.

Я сказал бы, что одна из лучших вещей, которые человек может сделать, – это спросить себя: «Где я нахожусь на своей личной дороге к независимости, имея в виду мою реакцию на своих родителей?» Я не говорю, что человеку не следует любить своих родителей. Существует такая любовь, которую можно испытывать даже к людям, причинившим вам вред, при условии что они не понимали, что делают. Существуют вполне приятные люди несмотря на то, что они делали ошибки или совершали неправильные поступки. Так что я не имею в виду антагонизм, те разнообразные протесты против родителей, которые обычно маскируют все еще существующую зависимость: человек должен доказать родителям, что они ошибаются. Пока человек не доказал своим родителям, что они ошибаются, это доказать ему должен я. Человек свободен, если ему не нужно доказывать ни что родители не правы, ни что они правы. Это начало дороги к свободе, что, конечно, происходит в том случае, если человек прилагает усилия.

Собственная способность ощущать реальность

Человек обладает двумя способностями для того, чтобы судить о реальности.

1. Одна из этих способностей заключается в таком представлении о реальности, которое дает возможность на нее воздействовать. Другими словами, моя потребность в выживании делает необходимым такое суждение о реальности, которое позволило бы мне ею управлять. Если у меня в руках деревяшка и я хочу разжечь огонь, я должен видеть ее как дерево, обладающее необходимыми свойствами. Если на меня кидается враг с оружием в руках, а я приму его как вестника мира с голубем в руке, я погибну. Иначе говоря, понимание реальности как она есть необходимо для того, чтобы адекватно реагировать; это биологически заданная функция человека. Большинство людей таким пониманием обладают, и оно помогает им функционировать социально.

2. Однако у человека есть и другая способность. Он обладает функцией ощущения реальности не в терминах возможности что-то с ней делать, а переживания ее как чистого субъективного опыта. Скажем, человек смотрит на дерево. Тот, кому это дерево принадлежит, может смотреть на него с такой точки зрения: «Сколько оно стоит? Не срубить ли мне его?» – то есть исключительно в контексте его стоимости. Однако если я смотрю на мир с субъективной точки зрения, я воспринимаю его как нечто, что я вижу, чувствую, осязаю. У меня также есть чувство прекрасного, и благодаря ему я воспринимаю дерево как чудо. А теперь перенесем эту конструкцию в область человеческих отношений. Если я манипулирую другим человеком, меня в первую очередь волнуют такие вопросы: «Что я могу делать с этим человеком? Каковы его слабые места? Каковы сильные стороны?» и т. д. И в этом случае мое представление об этом человеке определяется целью моих действий в отношении него. Однако если я просто разговариваю с человеком, смотрю на него, он мне нравится, или не нравится, или я остаюсь безразличным, у меня не возникает таких вопросов. Тогда я получаю искреннее удовольствие, или испытываю чувство отвращения, или какие угодно другие чувства, – я воспринимаю этого человека в целостности, таким, каков он есть.

Эта субъективная способность, способность видеть вещи субъективно – вторая способность человека, которая находит выражение, например, в поэзии. Если поэт пишет: «Роза пылает, как пламя», то с точки зрения обыденного мышления он безумен. Возьмите розу и попробуйте ею что-нибудь поджечь! Поэт явно не это имеет в виду; он говорит о впечатлении, которое произвела на него роза. Он чувствует, видит, испытывает яркое пламенное качество розы. Если это говорит поэт, мы не назовем его безумным; мы называем его поэтом, потому что он обладает способностью видеть розу и субъективно, и объективно. Он ясно понимает, что этой пылающей розой не сможет разжечь огонь.

Сегодня большинство людей утратили эту способность, они видят вещи только реалистически, в рамках первой способности. Другими словами, они очень хорошо знают мир – знают, как им можно манипулировать. Однако они не способны полностью субъективно увидеть, есть ли что-то в природе или в человеке – без какой-либо иной цели, кроме того, чтобы воспринимать этот вид, этот звук, эту картину. Можно было бы сказать, что человек болен, если он не обладает способностью видеть и судить за пределами реальности, способностью видеть субъективно. Однако мы называем кого-то больным, страдающим психозом, только если он не способен судить реалистично.

Если индивид лишен способности видеть что-то субъективно, мы не называем его больным, хотя он болен не меньше, чем человек, лишенный первой способности. Причина этого проста: мы называем болезнью только то, что мешает социальному функционированию. Концепция заболевания в основе своей социальна. Если человек идиот – эмоциональный идиот, художественный идиот, ничего не понимает, не видит за пределами того, что имеет практическую ценность и может быть выражено в центах, мы называем его очень умным. Именно такие люди наиболее успешны, потому что никогда не отвлекаются, как в фильме Чарли Чаплина, когда он, работая с механизмом, отвлекается на проходящую мимо хорошенькую девушку и теряет управление машиной. Если вы ничего не чувствуете, если не обладаете субъективным опытом, то вы лучше всего приспособлены к обществу, в котором главное – функционировать практически. Однако вы не становитесь от этого здоровее.

Вопрос о том, кто более болен, остается открытым: так называемый психопат или так называемый реалист. Я сказал бы, что многие шизофреники счастливее сотрудников офиса, озабоченных продажей какого-нибудь бесполезного товара. Вот хороший пример этого. Я знаю человека, который был очень успешен, но полностью находился под каблуком у своей жены – вы все знаете такой тип: типичная англосаксонка, маленькая хрупкая женщина, очень скромная, очень худенькая, едва ли способная громко произнести слово, очень-очень незаметная. Она правила семьей как диктатор, прикрываясь невинным, безобидным, иногда сладким, иногда не очень сладким, но всегда чрезвычайно скромным стилем поведения. Впоследствии у мужа развилась депрессия, и его пришлось госпитализировать. Врачи очень разумно запретили жене посещать его, однако допускали к нему сына. Пациент сказал сыну: «Знаешь, впервые в жизни я счастлив». Звучит довольно парадоксально, когда такие слова произносит страдающий депрессией человек, помещенный в больницу, и тем не менее это чистая правда.

В первый раз в жизни он почувствовал себя свободным человеком – депрессия там или не депрессия. Ему пришлось перенести тяжелые испытания, чтобы стать свободным. Излечившись и выписавшись из больницы, он снова стал бы узником, а этого он больше не мог выносить.

Формирующее воздействие общества и культуры

Концепция Фрейда заключалась в том, что происхождение определенной ориентации – орально-рецептивной, орально-садистской или анальной – определяется тем, что либидо фиксируется на одной из эрогенных зон. Другими словами, либидо фиксируется на какой-то эрогенной зоне в процессе развития, и черты характера есть или сублимация, или формирование реакции на это либидозное желание.

Я полагаю, что на самом деле это вторичный момент, что первична не фиксация на какой-то эрогенной зоне. В действительности процесс ассимиляции мира человеком предоставляет ему всего несколько возможностей: я могу приобретать вещи, получая их пассивно; я могу получать вещи, забирая их силой; я могу припрятывать вещи. Думаю, есть и еще одна возможность, которую я упоминал в своей книге «Человек для себя» (1947а): получать вещи путем обмена. Других возможностей нет. Все в первую очередь зависит от природы общества, от культуры, а во вторую очередь – от характера родителей, не говоря уже о конституции ребенка, – все это определяет, какой тип ассимиляции станет преобладающим у индивида. На последнем месте среди всех этих факторов стоят эрогенные зоны, да и то лишь как следствие, а не причина.

В своей концепции характера я отталкиваюсь не от развития либидо, а от характера родителей и от того, что я называю социальным характером. Под социальным характером я понимаю тот тип характера, который создает любое общество, нуждаясь в людях и заставляя людей желать того, что они должны делать. Вот простой пример: в XIX столетии были нужны люди, которые хотели копить, потому что в тот период была нужда в накоплении капитала – требовались люди, которые копили и хотели копить. Таким образом, благодаря образованию, примеру родителей, всему воспитанию детей создавался тот тип характера, который мы назвали бы анально-запасливым. Сегодня нужны люди, которые хотели бы тратить, и вы создаете рецептивно-рыночную ориентацию; нужны люди, желающие продавать себя, выходить на рынок. Если хотите получить простое выражение нашего времени, то вместо «Я не верю тому, что вы говорите», многие произносят: «Я этого не куплю». Другими словами, все хорошо понимают, хоть и неосознанно, что всё – даже идеи – рыночный товар, и вы либо покупаете их, либо нет.

Ориентацию характера и Фрейд, и я описывали параллельно в терминах синдромов, но не параллельно в терминах генетических объяснений. Я не показал достаточно ясно в своих работах, где именно я прослеживаю параллель и где ее не вижу. На самом деле тогда я и не мог выразить это ясно, потому что ясное понимание пришло ко мне только в последние годы.

Многие отмечают, что я придаю большое значение культуре. В таких случаях мне всегда обидно за Фрейда – ведь он тоже подчеркивал значение культуры. Правда, существует одно огромное различие. Для Фрейда культура была количественным явлением, более или менее цивилизацией, то есть более или менее давлением, интенсивным подавлением инстинкта. Я же вижу в культуре не количественное явление, выражающееся в большем или меньшем подавлении, а явление качественное, а именно, различные структуры для каждого данного общества, которое формирует человека и его практику. Другими словами, я полагаю, что мы то, чем должны быть в соответствии с потребностями общества, в котором мы живем; поэтому для меня чрезвычайно важно анализировать специфическую структуру общества, будь то феодализм, капитализм XIX столетия, капитализм XX века или греческое рабовладельческое общество – в этом для меня проявляется основополагающий генетический принцип; характерные черты формируются в согласии с этим принципом, а вовсе не с либидо, развитие которого зависит от определенных событий или от эрогенных зон.

Я подчеркиваю значение анализа конкретной структуры каждого общества – то, чего не делал Фрейд; это не критика в его адрес – он не был этому обучен. Однако этого не делали ни Хорни^[14], ни Салливан, потому что их интересовал не анализ общества, а влияние культуры. Впрочем, это не вполне справедливо: Хорни упоминает некоторые вещи, типичные для современного общества; но все же, с моей точки зрения, необходимо объединение психоанализа со строгим научным анализом социальной структуры.

[Зависимость побуждений от формирующих социальных и культурных обстоятельств может быть проиллюстрирована сексуальным поведением.] Современный человек немедленно все потребляет; так же он потребляет и секс. Это часть тенденции, больше ничего в жизни у вас нет, а обществу это совершенно ничем не грозит. Напротив, все критические высказывания, все протесты против относительно негуманного стиля жизни ослабляются таким раздуванием секса.

Я говорю не о внебрачных сексуальных отношениях, а о таких половых контактах, которые могут быть названы «немедленным сексом» и не сопровождаются глубокими чувствами, тесными отношениями или вообще какой-либо человеческой интимностью. Я не могу также сказать, что в сексе есть что-то неправильное; секс есть выражение жизни, а не смерти. На самом деле я думаю, что современное отношение к сексу все же много лучше того подавления и фальшивого отрицания, которое имело место в XIX столетии. Тем не менее я придерживаюсь несколько более широкой точки зрения на современный несерьезный, чисто случайный обезличенный секс, который был привилегией высших классов в XIX веке.

Многие думают, что этот вид половой жизни, «изобретенный» молодым поколением, есть что-то новое, и при этом забывают, например, о том, что в высших слоях той же Англии подобная распущенность существует с давних времен. Если вы прочитаете описания великосветских английских приемов, вы обнаружите, что главная проблема, стоявшая перед хозяйкой дома – замка из 60–100 комнат, – таким образом разместить гостей, чтобы мужья и жены случайно не повстречались у двери чужой спальни. Если вы прочитаете книгу о матери Черчилля, вы узнаете, что эта дама вступала в интимную связь с мужчинами, которые могли быть полезны ее сыну. Черчилль не говорит об этом прямо, но дает понять, что мать должна всеми силами способствовать карьере сына. Так что тут нет ничего нового, это один из примеров того, что сегодня подобный стиль поведения переняли представители среднего и низшего классов; таков культурный паттерн, который можно видеть во всем нашем обществе.

Динамика психического развития и свобода человека

Освальд Шпенглер^[15] говорит в своей книге «Закат Европы», что Запад падет, что разрушение западной культуры чуть ли не предначертано самой природой. Он придерживался мнения, что культура растет и увядает подобно растению, подобно тому как растет и умирает любое органическое существо. Роза Люксембург^[16] сформулировала свое мрачное ви́дение будущего в терминах альтернативы: есть выбор, может быть так или иначе, третьего не дано.

Я не случайно упоминаю различие взглядов Шпенглера и Розы Люксембург. Существует два вида определений. Первый – предсказание единственного исхода: случится именно это. Другой – детерминизм альтернативы; он утверждает, что возможен не единственный исход, необходима определенная альтернатива. Исход может быть тем или иным, возможно, третьим, но и только. Это особенно важно в отношении детерминизма не только в истории или в обществе, но и применительно к человеку.

В отношении индивида вы очень редко можете сказать – по крайней мере с опорой на здравую теорию, – что этот исход непременно случится. Однако обычно можно утверждать: эта альтернатива неизбежна. Индивид или будет расти, если использовать общие термины, или умрет – в психическом смысле. В обоих случаях все зависит от относительной силы каждого варианта альтернативы. Вероятность того, что индивид гуманистически преуспеет, может составлять всего один процент, но это все же возможность, и не требуется детерминизма в прежнем смысле.

Большинство людей отказываются признать, что жизнь предоставляет им очень ограниченный выбор действий. Они могут пойти туда или сюда. Но они обольщаются мыслью, что у них есть множество выборов; обычно такой взгляд нереалистичен, поскольку в силу их прошлого, конституции и конкретной жизненной ситуации количество вариантов минимально.

[Динамика психического развития человека сравнима с динамикой игры в шахматы.] Когда два игрока начинают игру, их шансы практически равны, другими словами, каждый из них может выиграть. Вы могли бы сказать, что тот, кто играет белыми, имеет немного больший шанс на выигрыш, потому что он начинает, но об этом можно забыть. Если предположить, что игроки сделали по пять ходов и белые совершили ошибку, то шанс белых на выигрыш уже уменьшился на шестнадцать процентов. Впрочем, белые все еще могут выиграть, если предположить, что этот игрок делает удачные ходы или что ошибку сделает противник. После еще десяти ходов белые могут не компенсировать свою первую ошибку и к тому же сделать еще одну ошибку. Теоретически белые все еще могут выиграть, хотя их шанс теперь снизился с пятидесяти процентов до пяти. Но потом настает момент, когда белые совершают ошибку, после которой выигрыш уже невозможен по законам игры, разве что противник проявит ужасную глупость и совершит ляп, чего с хорошими игроками не случается. В такой ситуации опытный игрок сдается, потому что знает: вероятности выиграть нет. Плохой игрок продолжает играть, потому что не может предвидеть следующие ходы и все еще надеется на выигрыш, тогда как в действительности шанса выиграть нет. Он должен сражаться до печального конца, когда его король получит мат; только тогда он признает поражение.

Что означает такое сравнение применительно к ситуации человека? Возьмем для примера маленького мальчика из очень обеспеченной нью-йоркской семьи. В возрасте пяти лет он играл с маленьким чернокожим мальчиком, который ему нравился. Это было совершенно естественно, он еще не знал различий. Потом его мать говорит сладким голосом, как говорят современные матери: «Знаешь, Джонни, этот мальчик не хуже нас, он очень мил, но, понимаешь ли, соседи этого не поймут, и на самом деле будет лучше, если ты не будешь играть с ним. Я знаю, что тебе это не понравится, но я возьму тебя сегодня в цирк». Возможно, мать не будет действовать так прямолинейно, не скажет, что поход в цирк – награда, но в цирк сына сводит или купит ему что-нибудь.

Маленький Джонни сначала возражает и говорит: «Нет, мне нравится этот мальчик», – но со временем соглашается пойти в цирк. Это его первая ошибка, первое поражение. Его целостность нарушена, воля сломлена.

Если сравнить с шахматами, он сделал первый неправильный ход.

Скажем, по прошествии десяти лет Джонни влюбляется. Он действительно любит девушку, но она бедна и происходит из неподходящей семьи, и родители Джонни не думают, что сыну следует связываться с этой девушкой. Опять же, в современном стиле, они не станут говорить, как сказали бы их предки: «И думать не смей, мы не вступаем в брак с представителями этой семьи». Мать Джонни скажет: «Она очаровательная девушка, но мы разного происхождения, а при разнице происхождения брак не будет счастливым… Конечно, тебе самому решать, жениться на ней или нет, но, знаешь, ты мог бы отправиться на год в Париж и все хорошенько обдумать. Если, вернувшись из Парижа, ты будешь по-прежнему готов взять ее в жены, женись».

Джонни соглашается. Это его второе поражение, которое, впрочем, уже облегчается его первым поражением и многими мелкими ошибками такого же рода. Джонни уже купили. Его самоуважение, его гордость, его достоинство, чувство самости уже сломлены. Предложение матери сопровождается заманчивой рационализацией, прикрытой обещанием «ты совершенно свободен жениться на ней, после того как отправишься в Париж», но в тот момент, когда Джонни согласился, он отказался от девушки, не понимая этого. Он уверен, что все еще любит девушку и женится на ней. В результате первые три месяца он пишет из Парижа замечательные любовные письма, но его подсознание уже знает, что он не женится на девушке, потому что он принял взятку.

Как только вы приняли взятку, вы должны рассчитаться. Тут в дело вступает второй моральный аспект: вы должны быть честны, нельзя принять взятку без того, чтобы выполнить обещанное, иначе вы погибнете. Итак, в Париже Джонни встречает других девушек, и за год многое происходит. Он приходит к выводу, что на самом деле не так уж любит ту девушку, он влюбляется во многих других. С некоторыми угрызениями совести он объясняет той девушке, почему он ее больше не любит. Это ему дается легко – он просто пишет все реже и реже, так что переход не такой уж неожиданный и шокирующий. Может быть, тем временем девушка узнала о ситуации, все поняла и написала Джонни, что между ними все кончено.

В двадцать три Джонни пора поступать в магистратуру. Возникает вопрос: чем он на самом деле хочет заниматься. Его отец – преуспевающий юрист и хочет, чтобы сын по многим очевидным причинам стал юристом. Сын, впрочем, с детства интересуется архитектурой. Так что он настаивает на своем желании заниматься архитектурой. Тогда отец изображает сердечный приступ; он может скоро умереть, и кто тогда позаботится о матери? После всего, что он сделал для сына – поездка в Париж и все прочее, – какая неблагодарность так предать семью, разрушить все надежды, сделать несчастными… да и потом, что Джонни заработает как архитектор по сравнению с тем, что заработает в конторе своего отца, особенно когда ее возглавит? Сын ведет некоторые арьергардные бои, но в конце концов сдается. Может быть, в этот момент отец покупает ему прекрасный спортивный автомобиль. Все всё понимают, но никто не проговаривает, что это взятка. (В политике тоже такого не делается: взятка не упоминается в письменном соглашении «Я заплачу вам сто тысяч долларов, чтобы вы проголосовали за этот закон». Сто тысяч долларов выплачиваются, и второй участник сделки прекрасно понимает, за что они заплачены.) Теперь Джонни пропал. Он продал себя, потерял все самоуважение, потерял гордость, потерял свою целостность; он делает что-то, что ему не нравится и так и проведет всю жизнь – женится на женщине, которую на самом деле не любит, будет тяготиться работой и т. д.

Как он попал в эту ситуацию? Не из-за одного неожиданного происшествия, а благодаря накоплению мелких событий, делая одну ошибку за другой. Вначале он имеет много свободы, но теряет ее все больше и больше – до того момента, когда от нее практически ничего не остается.

Свобода – это не что-то, что мы имеем; такой вещи, как свобода, не существует. Свобода – свойство нашей личности, мы более или менее свободны противостоять давлению, более или менее свободны делать то, чего хотим мы сами. Свобода – это всегда вопрос увеличения или уменьшения той свободы, которую мы имеем. В определенный момент вы могли бы сказать: этот молодой человек практически отказался от всех надежд, хотя даже тогда можно было бы ожидать, что произойдет какое-то событие – чрезвычайное событие, какие редко случаются с человеком, на которое не следовало бы делать ставку, но которое даже в возрасте тридцати, сорока или пятидесяти лет может вызвать полную перемену и пересмотр взглядов. Однако тот, кто ожидает такого события, почти всегда ожидает напрасно, потому что подобные события чрезвычайно редки.

6. Факторы, приводящие к терапевтическому эффекту

На чем основывается терапевтический эффект психоанализа? Я сказал бы, что на трех факторах: (1) на увеличении свободы, когда индивид оказывается в силах видеть свои истинные конфликты; (2) на увеличении психической энергии после освобождения ее от подавления и сопротивления; (3) на освобождении истинных устремлений к здоровью.

(1) Терапевтический эффект психоанализа в первую очередь базируется на увеличении свободы, которое происходит, когда индивид может видеть свои истинные конфликты вместо надуманных.

Истинный конфликт у женщины (случай, рассматриваемый ниже) может, например, заключаться в ее неспособности эмансипироваться и начать собственную жизнь, то есть ее неспособности быть свободной. Фиктивный конфликт иной: следует ли ей остаться замужней или развестись с мужем. Это не реальный конфликт; это вообще не конфликт, потому что он неразрешим. Жизнь этой женщины будет несчастной, разведется ли она с мужем или останется с ним; это будет все та же несчастная жизнь до тех пор, пока она не станет свободной. Однако до тех пор, пока она сосредоточена на этой конкретной проблеме, она не может начать приводить в порядок свою жизнь. Она не может сосредоточить усилия на реальном конфликте, который заключается в ее собственной свободе, во всем ее отношении к миру, в отсутствии интереса к миру, в ужасной суженности всего ее существования в мире – во всем, что для нее недостижимо.

Вот простая аналогия. Если вы хотите открыть дверь не тем ключом, вам это никогда не удастся. Если вы думаете, что вставили ключ неправильно или еще что-то, до тех пор пока вы считаете, что ключ у вас – нужный и дело просто в том, что вы его не так вставили, дверь вы не откроете. Вам нужно иметь правильный ключ. На самом деле это не слишком подходящая аналогия. Каждому известны примеры ситуации, когда вопрос стоит так: «Следует ли мне сделать то или это?» и где этот вопрос касается предполагаемого конфликта, когда на самом деле конфликт заключается совсем в другом. Такие примеры могут быть найдены в собственной жизни или в жизни других людей, особенно пожилых. Всегда показательны в этом смысле родители – они дольше живут на свете и допускают очень интимный взгляд на свою жизнь, если вы только желаете приглядеться. Вы изумитесь, узнав, до какой степени люди могут быть озабочены надуманными проблемами и сколько времени они могут потратить впустую, пытаясь решить проблему, которую в принципе решить невозможно.

Проиллюстрировать это можно следующим примером. Пара женится, а через три года возникает конфликт, и они разводятся. Что происходит дальше? Скажем, через год мужчина женится на женщине точно такого же типа, как его прежняя жена; этот брак тоже кончается разводом, и цепочка разводов продолжается до тех пор, пока люди не устают или не делаются слишком старыми – конечно, если у них есть деньги, чтобы совершать такие глупости на протяжении долгого времени. Люди всегда думают, что беда в том, что они не нашли правильного партнера. Они не думают о том, что не так с ними самими, не понимают, что причина в их неспособности ужиться с другим человеком или увидеть другого человека объективно – поэтому они неизбежно выбирают неправильного партнера. Скажем, нарциссизм мужчины заставляет его выбирать такую женщину, которая им неумеренно восхищается, проявляет тенденцию подчиняться и одновременно обладает мазохистскими устремлениями, так что в конце концов с ней становится скучно. Это действительно плохая смесь: мужчина влюбляется в женщину из-за ее обожания, а через год ее покорность начинает ему надоедать. Сначала он был счастлив иметь послушную жену, потому что ее отношение подогревало его нарциссизм. Однако потом обожание всегда становится скучным, так что мужчине требуется новый объект, и все идет по новой. Единственным разрешением ситуации было бы осознание им своего нарциссизма или того, почему он всегда выбирает обожающих послушных женщин – только это могло бы разорвать порочный круг.

Когда такой мужчина обращается к психоаналитику, рассказывает о своих брачных проблемах и спрашивает, как их разрешить, единственный ответ был бы таким: «У вас нет проблем с браком, у вас проблема с собой. Вы сами – проблема, и вы будете совершать те же ошибки до тех пор, пока не поймете, почему их совершаете. Если вы измените это, возникнет что-нибудь еще». Сизифов труд – пытаться разрешить неразрешимую проблему. Это обескураживает, на все новые попытки разрешить проблему уходит масса энергии, но природа проблемы такова, что вы никогда не добьетесь успеха. Вы это чувствуете, потому что весь ваш подход неприменим.

Теоретически проблема очень проста, однако не так легко прочувствовать, что значит пытаться и пытаться, но никогда не достичь успеха. Это похоже на то, чтобы разбирать математические или иные научные задачи, исходя из неверной посылки. До тех пор, пока вы исходите из неверной посылки, проблема остается неразрешимой и вы абсолютно отчаиваетесь и впадаете в депрессию. Безуспешные попытки найти решение способом, которым решение не может быть найдено, все больше и больше убеждают вас в собственном бессилии, в бесполезности любых действий и приводят в полное уныние. Но когда вы видите: «Боже, проблема не в этом, посылка была неверна; вот настоящая проблема! Пусть она еще более трудная, но теперь я знаю, как ее разрешить». Это сразу пробуждает вас к жизни, потому что вы думаете: «Может, мне и не удастся, но по крайней мере здесь есть над чем работать. Эта проблема не является в принципе неразрешимой, она не обрекает меня на вечные неудачи. Есть смысл приложить усилия, я буду работать над чем-то осмысленным». Такой подход сам по себе увеличивает свободу, энергию, уверенность в себе; очень важно видеть настоящие конфликты, а не фиктивные.

(2) Второй пункт заключается в том, что всякое подавление требует энергии для своего поддержания. Проще говоря, сопротивление требует огромного количества энергии. Энергия уходит, бесполезно тратится, так же как мы тратим значительную часть национального дохода на вооружение. Эта энергия тратится впустую. Как только вы устраняете подавление и вам больше не нужно подпитывать ваше сопротивление, энергия становится доступной вам и в результате ваш потенциал увеличивается, а это означает увеличение свободы. Если говорить в терминах Спинозы, можно даже сказать, что происходит увеличение добродетели и удовольствия.

(3) Третий пункт, который я хочу упомянуть, является, возможно, самым важным. Если я устраняю существующие во мне препятствия, чтобы прийти в соприкосновение с тем, что происходит в действительности, начинают работать мои внутренние устремления к здоровью. Я говорю это на основе как своих убеждений, так и личного опыта и наблюдений: в каждом человеческом существе заложено не только биологическое и физиологическое, но и психологическое стремление к благополучию. В этом нет ничего загадочного. С дарвиновской точки зрения тут все очень логично: благополучие служит выживанию. Психическое благополучие служит выживанию в биологическом смысле. Чем больше люди испытывают радость и чем лучше они себя чувствуют, тем дольше они живут, тем больше у них детей, тем они продуктивнее в целом: в биологическом смысле для выживания имеет значение, чтобы люди были живы, вступали в брак и рождали детей. Это очень узкий подход, но это верно и в более широком смысле. В своей книге «Анатомия человеческой деструктивности» (1973a, pp. 254–259) я цитирую современных нейропсихологов, которые очень убедительно, на мой взгляд, утверждают, что даже структура мозга отражает определенную предрасположенность к благополучию, кооперации и росту. Эти структуры не связаны с инстинктами, но заложены в каждом человеке от рождения.

Возможно, вам будет проще оценить роль этой врожденной тенденции преодолевать, расти и процветать, если я напомню о чрезвычайных ситуациях. В критическом положении люди неожиданно проявляют силы и умения, о которых и не подозревали – не только физические, но и психические, даже разнообразные силы восприятия. Причина этого – и тут на сцену выходит биология – в том, что импульс к выживанию так мощно запечатлен в мозгу человека, что, когда доходит до выбора: жить или погибнуть, мобилизуется количество энергии, никогда ранее не проявлявшееся.

Для моих размышлений на эту тему большое значение имел один случай. В Давосе я был знаком с женщиной, больной туберкулезом. Это было давно, в то время не было лекарств против туберкулеза. Женщина была тяжело больна, и ее здоровье ухудшалось с каждым днем. В один прекрасный момент ее врач обратился за консультацией к другому специалисту, а потом пришел к своей пациентке и сказал: «Знаете, мы только что провели консультацию. Нет больше ничего, что мы могли бы сделать для вас с медицинской точки зрения. Теперь все зависит только от вас». Как явствует из этих слов, врачи были убеждены, что она, вероятнее всего, умрет. Это решило вопрос. За несколько недель в здоровье женщины произошла перемена, которая показалась врачам чудом: тяжелобольная, почти умирающая пациентка стала совершенно здоровой. Если бы тот врач сказал, как говорят с самыми добрыми намерениями большинство врачей: «Не теряйте надежды, все еще пойдет на лад», – он убил бы эту женщину, потому что помешал бы ей сделать решительный шаг и мобилизовать собственную энергию.

В качестве другого примера могу упомянуть Эльзу Гиндлер^[17] из Берлина, которая разработала упражнения по чувственному сознаванию. Как она к этому пришла? Она страдала туберкулезом, и ее врач сказал ей: «Если вы не поедете лечиться в Давос, вы умрете». Однако у нее не было денег на поездку, и тогда она интуитивно изобрела систему чувственного сознавания – другими словами, обретения лучшего ощущения внутренней активности тела, телесного равновесия. Эльза Гиндлер полностью выздоровела и разработала систему, которой впоследствии стали обучать в Германии, Швейцарии, а потом и в Америке. Когда через год врач встретил ее на улице, он посмотрел на нее и сказал: «Так вы побывали в Давосе» – и с трудом поверил, что это не так.

Врожденное стремление к здоровью имеет большое значение как для психоаналитической техники, так и для жизни человека без анализа. Каждое необоснованное поощрение фатально и вредно, если только пациент не болен так безнадежно, что нельзя ожидать, что сообщение ему полной правды даст какой-либо эффект. В противном случае, если я обнадеживаю пациента и преуменьшаю серьезность проблемы, я только причиняю ему вред просто потому, что препятствую экстренному выбросу энергии. Напротив, чем яснее и жестче я описываю пациенту ситуацию, в которой он находится, и существующие альтернативы, тем больше я мобилизую его собственную экстренную энергию и тем ближе подвожу его к возможности выздоровления.

7. Касательно взаимоотношений при терапии

Отношения между аналитиком и анализируемым

Недостаточно описать отношения между аналитиком и анализируемым как взаимодействие. Взаимодействие имеет место, однако между узником и тюремщиком тоже есть взаимодействие. Скиннер в своей книге «По ту сторону свободы и достоинства» (1971) зашел настолько далеко, что утверждал, будто тот, кого пытают, контролирует своего мучителя так же, как мучитель контролирует его самого, потому что своими криками боли он сообщает мучителю, каковы последствия пытки. В искаженном смысле можно даже сказать, что Скиннер прав, но только в совершенно абсурдном смысле, поскольку, по сути, мучитель контролирует свою жертву, и имеющее место взаимодействие пренебрежимо мало, если рассматривать вопрос о том, кто кого контролирует.

Я не хочу сравнивать семейную ситуацию с положением мучителя и жертвы, но привожу этот жестокий пример, чтобы исследовать концепцию взаимодействия. Несомненно, при рассмотрении любого взаимодействия необходимо ответить на один вопрос: кто из участников взаимодействия обладает властью принудить партнера? Равны ли его участники или они изначально не равны и не способны к борьбе на равных? Академическое социологическое определение взаимодействия представляет большую опасность. Оно чисто формальное: взаимодействие – это когда два человека взаимодействуют.

Требуется определять, присутствует ли во взаимодействии равенство сторон или один из участников осуществляет контроль, обладая большей силой и возможностью заставить другого действовать так, как он того хочет. Классическое выражение этого может быть найдено в международных и частных договорах. Если очень сильная сторона заключает договор со стороной слабой, соглашение формулируется в терминах союза; другими словами, даже в случае аннексии договор выглядит как соглашение равных; однако можно не сомневаться: de facto все права принадлежат сильной стороне (за исключением, как правило, языка), хоть формально заключившие соглашение стороны и равны. Такая же история имеет место в бизнесе; в римском праве это называлось societas leonine – «общество льва»: большая фирма создает ассоциацию, заключает договор о слиянии с мелкими фирмами. По закону это выглядит так, как будто две стороны добровольно заключают контракт, но на деле большая фирма просто захватывает меньшую, для которой это вовсе не добровольный выбор. Формального определения взаимодействия недостаточно, оно слишком абстрактно. В любом человеческом взаимодействии значение в первую очередь имеет относительное равенство партнеров.

В этом отношении мой опыт отличается от опыта Фрейда – на самом деле у меня есть и тот и другой, потому что я прошел подготовку в ортодоксальном фрейдовском институте в Берлине и десять лет практиковал как ортодоксальный психоаналитик, последователь Фрейда, пока не почувствовал, что происходящее перестало меня устраивать. Я заметил, что спустя час начинаю скучать. Главное различие можно усмотреть в следующем: Фрейд рассматривал всю психоаналитическую ситуацию как лабораторную; имелся пациент, служивший объектом, и аналитик как лаборант, наблюдавший за тем, что изрекает объект. Потом он делает разного рода заключения и сообщает пациенту о том, что видит. В этом отношении я тоже противник доктора Роджерса^[18]. Думаю, что само выражение «клиентоцентрированная терапия» довольно странное, потому что любая терапия должна быть клиентоцентрированной. Если психоаналитик настолько нарциссичен, что не может сконцентрироваться на клиенте, он вообще не должен браться за такую работу. Не думаю, что самоочевидная клиентоцентрированная терапия означает просто зеркальное отражение – напротив.

Что я делаю? Я выслушиваю пациента, а потом говорю ему: «Послушайте, вы тут делаете следующее. Вы говорите мне все, что приходит вам на ум. Это не всегда легко, иногда вам не хочется мне рассказывать. Все, о чем я прошу вас в этом случае, сказать, что есть что-то, чего вы мне не скажете, потому что я не хочу оказывать на вас давление, чтобы вы что-то делали. Возможно, вам в жизни слишком часто говорили, чтобы вы что-то сделали. Ладно, я оценил бы, если бы вы сказали мне, что о чем-то умолчите. Так что я вас слушаю. Слушая вас, я реагирую, и это реакция подготовленного инструмента, я просто имею соответствующую подготовку. Так что то, что вы мне говорите, заставляет меня слышать определенные вещи, и я сообщаю вам, что́ слышу; это совершенно отличается от того, что вы мне говорите или хотите сказать. А потом вы скажете мне, как воспринимаете мою реакцию. Таким образом мы общаемся. Я реагирую на вас, вы реагируете на мое восприятие, и мы видим, куда приходим». Я в этом очень активен.

Я не интерпретирую, я даже не использую слово «интерпретация». Я говорю то, что слышу. Скажем, пациент сообщит мне, что боится меня, и расскажет мне о специфической ситуации; при этом я «слышу», что он ужасно завистлив, что у него орально-садистский, эксплуататорский характер и что на самом деле он хотел бы забрать все, что у меня есть. Если у меня оказывается возможность увидеть это благодаря сновидению, жесту, свободной ассоциации, я говорю пациенту: «Знаете, я заключаю из этого, того и того, что вы на самом деле боитесь меня, потому что не хотите, чтобы я узнал о вашем желании меня съесть». Я стараюсь привлечь его внимание к тому, чего он не осознает. Главное заключается в том, что существуют некоторые психоаналитики – особенно Роджерс, в меньшей степени некоторые фрейдисты, – которые полагают, что пациент должен обнаружить это сам. Однако я думаю, что такой подход чрезмерно затягивает процесс, в любом случае он долог и труден. Что произошло? Существуют некоторые вещи в пациенте, которые он подавляет, и подавляет по веской причине: он не хочет осознавать их, он боится осознания. Если я сижу и жду – часами, месяцами, возможно, годами, – до тех пор, пока это сопротивление не будет сломлено, я напрасно трачу время своего пациента.

Я делаю то же, что и Фрейд при интерпретации сновидений. Сновидение может быть безвредным, и все же Фрейд говорит: это сновидение на самом деле означает, что вы хотите меня убить. Я делаю это при помощи других вещей. Я говорю пациенту о том, что вижу, а затем анализирую сопротивление пациента тому, что я говорю. Если особого сопротивления нет, тогда пациент это почувствует, но я отчетливо осознаю тот факт, что интеллектуализация ничуть не помогает, а на деле делает все невозможным. Имеет значение одно: может ли пациент почувствовать то, на что я указываю.

Спиноза говорил, что истина сама по себе ничего не меняет, если только она не оказывается также аффективной истиной. Это верно для всего психоанализа. Благодаря анализу вы можете выяснить, что страдаете от депрессии, потому что в детстве вами пренебрегала мать. Вы можете верить в такое до конца времен и не получить от этого ни малейшей пользы. Возможно, тут преувеличение, и некоторую пользу вы получите, узнав причину, но это похоже на изгнание дьявола. Вы говорите «это дьявол», и если повторять это на протяжении многих лет, то по причине внушения пациент в конце концов почувствует, что изгнал дьявола – дьяволом была мать, которая им пренебрегала, – и испытает облегчение, если депрессия была не слишком тяжелой. Знать, что подавляется, на самом деле означает испытать это здесь и сейчас, и не только мысленно: вы полностью ощущаете это. Подобный опыт сам по себе приносит большое облегчение. Вопрос не в том, чтобы объяснить, а в том, чтобы действительно почувствовать. Благодаря своего рода рентгену вы проникаете в глубину: вот здесь я испытываю депрессию. Если вы на самом деле это прочувствовали, то возникает идея как-то избавиться от депрессии и перейти к следующей стадии, когда вы скажете себе: «Я в ярости, ведь депрессией я наказываю свою жену». С другой стороны, пациент может быть настолько болен или депрессия – такой тяжелой, что даже это не поможет.

Предпосылки для того, чтобы стать психоаналитиком

Во всякой психоаналитической работе присутствует один важный аспект: личные качества аналитика. Первостепенным значением обладает его опыт и понимание им другого человеческого существа. Многие аналитики становятся аналитиками потому, что чувствуют себя очень ограниченными в том, чтобы достичь другого человека, оказаться связанным с ним, а в роли психоаналитика чувствуют

Скачать книгу

Erich Fromm

The Art of Listening

* * *

Предисловие

Легко перечислить всё, что сам Фромм опубликовал по вопросам, касающимся психоаналитической терапии: глава, посвященная его пониманию сновидений (в E. Fromm, 1951a), фрагмент, посвященный «Случаю маленького Ганса» Фрейда (E. Fromm, 1966k), соображения о технических терапевтических вопросах, разбросанные по работе E. Fromm, 1979a, а также разделу «Пересмотр психоаналитической терапии» работы E. Fromm, 1990a, с. 70–80. В 1963 году Ричард И. Эванс[1] записал свою беседу с Фроммом относительно концепции психотерапии и опубликовал ее на английском, итальянском и нескольких других языках против воли Фромма (E. Fromm, 1966f). На мой взгляд, это интервью не может служить источником, поскольку, «по моему [Фромма] мнению, не дает никаких полезных сведений о моей работе» и не представляет собой «ни введения, ни обзора». Некоторые утверждения, сделанные Фроммом в этом интервью и касающиеся терапевтического метода, были дословно транскрибированы с аудиозаписи и включены в настоящую книгу.

Первая часть настоящего тома озаглавлена «Факторы, приводящие к изменению пациента в процессе психоанализа» и состоит из текста лекции, прочитанной Фроммом 25 сентября 1964 года на тему «Причины изменения пациента в процессе психоанализа» для общества Гарри Стэка Салливана[2] по случаю открытия нового здания института Уильяма Алансона Уайта в Нью-Йорке. Эта лекция особенно значима, потому что Фромм проводит различие между доброкачественным и злокачественным неврозами и ясно показывает границы психоаналитического лечения (см. также E. Fromm, 1991c, где этот текст был частично опубликован).

Вторая часть («Терапевтические аспекты психоанализа») содержит выдержки из материалов трехнедельного семинара в Локарно в 1974 году, проведенного Фроммом совместно с Бернардом Лэндисом[3] для американских студентов, изучающих психологию. В последующие годы материалы этого семинара, включающие 400 страниц, были подготовлены секретарем Фромма, Джоан Хьюгс, на основе аудиозаписей и затем частично переработаны самим Фроммом. Изначально Фромм намеревался включить части этой рукописи в книгу о психоаналитической терапии. Предполагалось, что первая часть этой книги будет касаться ограниченности взглядов Фрейда – Фромм работал над этой рукописью после окончания книги «Иметь или быть?» в 1976 и 1977 годах, а во второй части, основанной на пересмотренном материале 1974 года, он собирался рассмотреть терапевтический метод. Однако серьезный сердечный приступ осенью 1977 года помешал продолжению этой работы, так что первая часть – обсуждение психоанализа Фрейда – в конце концов была опубликована как самостоятельная работа в 1979 году (см. E. Fromm, 1979a).

Райнер Функ

Тюбинген, январь 1994 г.

Часть I. Факторы, приводящие к изменению пациента в процессе психоанализа

1. Факторы, способствующие излечению, по Зигмунду Фрейду, и моя критика

2. Доброкачественные и злокачественные неврозы; история болезни пациента с доброкачественным неврозом

С этой точки зрения фрейдистский способ не подходит. Мне представляется, что мы видим здесь две крайности: фрейдистская крайность состоит в искусственной инфантилизации пациента положением на кушетке, позади которой сидит психоаналитик, всей ритуальной ситуацией. Фрейд полагал, как объяснил это Рене Шпиц[4] в своей статье, что такова истинная цель аналитической ситуации – искусственно инфантизировать пациента, чтобы вывести на поверхность больше бессознательного материала. Недостатком этого метода мне представляется тот факт, что так пациент никогда не противопоставляет себя архаичному, инфантильному материалу; он погружается в бессознательное, он превращается в ребенка. Происходящее – своего рода сновидение, но в состоянии бодрствования. Всё выходит на поверхность, всё проявляется, но пациент при этом не присутствует.

1 Эванс Ричард (1922) – американский психолог, преподаватель Хьюстонского университета. (Здесь и далее примеч. пер.)

2 Салливан Гарри Стэк (1892–1949) – американский психолог и психиатр, психоаналитик, представитель неофрейдизма, основатель интерперсонального психоанализа.

3 Лэндис Бернард (1926) – американский психоаналитик, автор книги «Ego boundaries» («Границы эго»).

4 Шпиц Рене (1887–1974) – австро-американский психоаналитик, специалист в области детского психоанализа.

Скачать книгу

Искусство слушать бесплатное чтение

Эрих Фромм Искусство слушать

* * *

Предисловие

Часть I. Факторы, приводящие к изменению пациента в процессе психоанализа

1. Факторы, способствующие излечению, по Зигмунду Фрейду, и моя критика

2. Доброкачественные и злокачественные неврозы; история болезни пациента с доброкачественным неврозом

3. Конституциональные и другие факторы излечения

Часть II. Терапевтические аспекты психоанализа

4. Что такое психоанализ

Цель психоанализа

Терапевтическая цель Зигмунда Фрейда и моя критика ее

Фрейдистская концепция ребенка и моя критика этой концепции

Важность детского опыта для терапевтического процесса

Терапевтическая практика и значимость психоанализа

Вклад Гарри Стэка Салливана в психоаналитическую концепцию человека

Болезни нашего времени как вызов психоанализу

5. Предпосылки для терапевтического излечения

Возможность психического роста

Ответственность индивида за психический рост

Собственная способность ощущать реальность

Формирующее воздействие общества и культуры

Динамика психического развития и свобода человека

6. Факторы, приводящие к терапевтическому эффекту

7. Касательно взаимоотношений при терапии

Отношения между аналитиком и анализируемым

Предпосылки для того, чтобы стать психоаналитиком

Предисловие

Часть I. Факторы, приводящие к изменению пациента в процессе психоанализа

1. Факторы, способствующие излечению, по Зигмунду Фрейду, и моя критика

2. Доброкачественные и злокачественные неврозы; история болезни пациента с доброкачественным неврозом

Эрих Фромм
Искусство слушать