Дело закрыто бесплатное чтение

Патриция Вентворт

Дело закрыто

Анонс

Эпиграфом ко второму роману с участием мисс Силвер вполне может послужить высказывание из четырнадцатой главы: «Всегда найдется столько причин ничего не делать, что ничего бы никогда и не делалось, если бы что-то не подталкивало человека вперед почти против его воли». У молодых людей — героев романа — энтузиазм в стремлении помочь своим близким бьет, что называется, ключом, благодаря чему почти все события происходят как бы вопреки их осознанным желаниям и намерениям. Но сами молодые люди настолько импульсивны, что спустя девять лет автор вынужден вспомнить о мисс Силвер, чтобы сохранить их от неприятностей, угрожавших самой их жизни.

На сей раз мы получаем куда более детальное описание внешности мисс Силвер, а также узнаем о ее знакомстве с еще не приобретшей к тому времени широкой известности мисс Марпл. Не этот ли факт повинен в том, что мисс Силвер избрала не совсем привычную для дамы ее возраста работу? Похоже, все старые подруги мисс Марпл делят ее проницательность и любознательность. По крайней мере это наглядно можно проследить в «Фокусе с зеркалами», где другие ее подруги выказывали подобные качества, хотя и не использовали это в жизни.

Так или иначе после дела об убийстве Джеймса Эвертона мисс Силвер уже не сходит со сцены, продолжая в течение последующих двадцати лет поражать клиентов подробным знанием криминальных происшествий, даже многолетней давности, и цитировать своего любимого лорда Теннисона.

«Дело закрыто» написано в духе некоего полуабсурда, закрепившегося в литературе со второй половины XIX века благодаря творчеству Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла — который, кстати говоря, упоминается на страницах романа. Более современное по тем временам увлечение — психоанализ — нашло свое отражение в снах Хилари Кэрью, выразительно оттеняющих сюжет и одновременно сгущающих характерную забавно-ужасную оксимороновую окраску романа. Кстати, стишки, которые придумывает на каждом шагу чертенок Хилари, хоть и более простые по форме, вполне соответствуют направлению поэзии Лира, Кэррола, а также Честертона и Бентли (двое последних, между прочим, оставили в детективном жанре очень заметный след). Так или иначе абсурдное и серьезное хорошо уживается в английском характере, так что, возможно, Хилари и ее суженый все же смогут найти общий язык, и в их семье вряд ли будет главенствовать только мужчина. Более того, мужчине как лидеру выражено решительное недоверие. Правда, от лица Хилари, все это время питавшей теплые чувства к своему ругаемому жениху, это не воспринимается достаточно серьезно. Незамужнее положение мисс Силвер и мисс Марпл вскользь упоминается как вполне оправданное. Да и мнение автора о мужчинах вообще и о мужчинах, занимающихся искусством, в частности, явно не слишком лестное. И даже наиболее достойным из них, как выясняется, было бы весьма полезно хоть какое-то время провести в тюрьме, чтобы в сих «комфортных» условиях поразмышлять о своих грехах. Но в конце концов, они могут быть уверены, что рано или поздно женщины их выручат.

Роман вышел в Англии в 1937 году.

Перевод И. Борисова выполнен специально для настоящего издания и публикуется впервые.

А. Астапенков

Глава 1

Хилари Кэрью села не на тот поезд и теперь злилась на Генри, потому что в этом был виноват он, и только он. Это не вызывало ни малейших, ни даже самых крошечных сомнений, потому что если бы она не увидела, как он вышагивает по платформе навстречу ей с таким видом — а другого у него и не было, — будто только что купил этот вокзал и теперь твердо намерен навести здесь порядок, она не бросилась бы в панике в первый попавшийся вагон, который оказался вагоном третьего класса и стоял от нее справа. Теперь-то было абсолютно ясно, что садиться нужно было в поезд, стоявший слева. И вот, вместо того чтобы ехать сейчас в электричке до Уинсли-Гроув, которая, даже останавливаясь каждые пять минут, доставила бы ее к дому номер двадцать по Миртл-Террас как раз вовремя, чтобы успеть к тете Эмелин на чай с печеньем, она неслась куда-то в экспрессе, который с каждой минутой разгонялся все больше и не выказывал ни малейшего намерения останавливаться в ближайшие несколько часов.

Хилари отвернулась к окну и обнаружила там лицо Генри. Это был страшно дождливый, пасмурный день, и Генри злобно смотрел на нее из тумана. Нет, «злобно» было не совсем подходящим словом, потому что для этого Генри пришлось бы, как минимум, разозлиться, а он не делал этого никогда, вместо чего смотрел на тебя так, будто ты маленькая назойливая букашка или невероятно капризный маленький ребенок. Разозлиться, конечно, было бы куда действеннее, но это ведь еще нужно уметь! Вот Хилари, например, умела, с неизменной готовностью и охотой бросаясь в самую гущу любой заварушки. Она кипела от ярости, вспоминая Бучу — большую Бучу-Конец-Помолвке — и чудовищное спокойствие Генри. Он смотрел на нее точно с тем же выражением, с каким только что разглядывал станцию. Самодовольным — вот каким он при этом выглядел. Самодовольным болваном! Вот если бы он попросил ее не ходить на прогулку с Бэзилом, она, возможно, и уступила бы, но он вздумал ей запрещать, наговорив вдобавок про Бэзила кучу гадостей, что уже было и вовсе не его делом. Естественно, она вышла из себя.

Особенно раздражало, что Генри-то оказался прав, но выяснилось это уже после Бучи, кошмарной прогулки с Бэзилом и после того, как она в подробностях высказала Генри все, что думает о нем в целом и его собственнических замашках в частности, и швырнула ему в лицо обручальное кольцо, и, кстати, попала.

Выйди он тогда из себя, они могли бы еще доругаться до полного взаимопонимания и в конце концов помириться, но он оставался спокоен — спокоен, когда она разрывала их помолвку! В ее голове тут же сложился подходящий случаю стишок. Хилари постоянно досаждал маленький бессовестный чертенок, вечно высовывающийся с обидными и дрянными стишками в самые неподходящие моменты. Когда ей было шесть, он поставил ее в чудовищно сложное положение сочинением про тетю Беллу, ныне покойную:

У тетушки Беллы замечательный нос:

Длинней, чем у слоника,

Красней, чем у кролика.

Но зачем такой ей — вот это вопрос!

Она никогда не испытывала к тете Белле особой приязни, а после стиха тетя Белла никогда уже не испытывала особой приязни к ней. Сейчас чертенок выдал следующий шедевр:

Если бы Генри мог рассердиться,

Нам не пришлось бы с ним расходиться.

И это была горькая правда.

Теперь с момента разрыва прошел уже целый месяц, а очень трудно злиться на кого-то столько времени. Не было ничего проще, чем разозлить Хилари, но вот злиться она не умела. Во всяком случае, не очень долго. Где-то к середине месяца у нее появилось ощущение, что самое время получить от Генри письмо с извинениями. Этого письма она прождала всю третью неделю. Последние несколько дней мрачная и унылая перспектива жизни, напрочь лишенной скандалов с Генри, начала не на шутку ее тревожить. Повод разозлиться поэтому пришелся как нельзя более кстати.

Но тут воображение сыграло с ней одну из подлейших своих шуток. Глаза Генри, смотревшие на нее из тумана за окном и ее собственной памяти, утратили вдруг свое надменное и презрительное выражение, совершенно переменились и, сделавшись улыбчивыми, смотрели теперь на нее с любовью. «И никогда уже так не посмотрят! Никогда больше. О Генри!» Это было как нож в сердце. Не успела она порадоваться, что опять на него разозлилась, как вся злость исчезла, оставив ее совершенно беспомощной и беззащитной — с ножом в сердце — во власти чувства ужасной и невосполнимой утраты. В глазах вдруг что-то резко защипало. «Если ты думаешь, что это очень удачная мысль — разреветься прямо в вагоне…»

Она усиленно заморгала и отвернулась от окна, твердо решив вообще больше туда не смотреть. Мерзкая штука — туман. Заставляет чувствовать себя одинокой и думать о вещах, о которых ты твердо решила больше не думать, и это вместо того, чтобы давно уже встать и выяснить, куда направляется этот проклятый поезд и намерен ли он когда-нибудь остановиться.

Когда она вошла, в купе было еще два человека. Они занимали угловые места и привлекли ее внимание не больше, чем если бы были двумя саквояжами. Теперь, отвернувшись от окна, она обнаружила, что один из них, мужчина, оттолкнул в сторону дверь и вышел в коридор. Стоило ему скрыться из вида, как женщина, сидевшая напротив, беспокойно заерзала, потом подалась вперед и очень пристально посмотрела на Хилари. Женщина была пожилой и выглядела совершенно больной. На ней была черная фетровая шляпка и серое пальто с черным же меховым воротником — опрятный и неброский наряд приличной дамы, давно уже избавленной от необходимости переживать за свою внешность, но приученной и привыкшей к аккуратности. Выглядывавшие из-под шляпки глаза, волосы и лицо были одного и того же унылого сероватого цвета.

— Я села не на тот поезд, — сказала Хилари. — Ужасно глупо звучит, но я не знаю даже, куда мы едем. Не могли бы вы подсказать?

Из горла женщины вырвался странный тоненький хрип, и она, вскинув руку, дернула за воротник пальто, как если бы он ее душил.

— Ледлингтон, — сказала она. — Первая остановка в Ледлингтоне, — и продолжила своим тихим прерывистым голосом: — О мисс! Слава богу, он вас не узнал! Я-то сразу догадалась. Но он может вернуться в любую минуту. Он и не ушел бы, если бы узнал вас, ни за что бы не ушел.

Хилари ощутила что-то среднее между жалостью и брезгливостью. Эту женщину она никогда раньше не видела. Или видела? Она не знала. Скорее все же видела, только не помнила где. Да нет, глупости! Не может она ее знать. Бедняжка, должно быть, не в себе. Ей вдруг захотелось, чтобы мужчина поскорее вернулся, потому что если женщина действительно больна и сидит как раз между нею и дверью…

— Боюсь, — робко и очень вежливо начала она, но женщина тут же перебила ее, придвинувшись еще ближе:

— О мисс, вы не знаете меня, я вижу по вашим глазам. Но я-то узнала вас с первого взгляда и мечтала — молила! — о возможности поговорить с вами.

Ее черные перчатки со слишком длинными пальцами, кончики которых торчали в разные стороны, впились друг в друга, растягивая на костяшках кожу. Пальцы сжимали друг друга, выкручивали и отпускали, чтобы схватить снова. Хилари с ужасом смотрела на них, не в силах отвести взгляд.

— Пожалуйста, — проговорила она.

Но голос женщины все звучал и звучал, ломкий, настойчивый и бесцветный:

— Я видела вас в суде на слушании. Вы были с миссис Грей, и я спросила о вас, и мне сказали, что вы ее двоюродная сестра мисс Кэрью, и тогда я вспомнила, что слышала, как вас вызывали: мисс Хилари Кэрью.

Страх исчез, и Хилари едва не задохнулась от холодного гнева. Как будто недостаточно было пройти через весь этот кошмар с судом над Джеффри Греем; теперь еще эта женщина, отделившись от чудовищной стаи воронья, слетевшегося поглазеть на муки Джеффри и агонию Марион, — эта извращенка думает, что может вынюхивать, выпытывать и задавать ей вопросы только потому, что ее узнала. Да как она смеет?

Наверное, она сильно побледнела, или что-то такое появилось в ее глазах, потому что женщина прекратила ломать себе пальцы и вскинула руки, словно защищаясь от удара.

— О мисс, нет! Ради бога, не смотрите на меня так!

Хилари поднялась с твердым намерением перейти в другой вагон. Была эта женщина сумасшедшей или только истеричкой, Хилари было сильно не по себе, когда она пробиралась мимо нее к выходу. Она уже коснулась двери, когда женщина схватила ее за край пальто:

— Но, мисс. Я только хотела спросить вас о миссис Грей. а думала, вы можете что-то знать.

Хилари посмотрела на нее сверху вниз и встретила умоляюший взгляд бесцветных до прозрачности глаз. Рука, вцепившаяся в ее пальто, дрожала так, что Хилари это чувствовала. Больше всего на свете ей хотелось вырваться и уйти, но здесь было что-то большее, чем любопытство. В свои двадцать два года она уже прекрасно знала, как выглядят попавшие в беду люди, — суд над Джеффри Греем многому ее научил. И эта женщина определенно была в беде. Хилари убрала руку с двери и сказала:

— Что вы хотели узнать о миссис Грей?

Женщина тут же отпустила ее пальто и откинулась на спинку сиденья. Сделав над собой видимое усилие, она заговорила гораздо более спокойным и почти уже нормальным тоном:

— Ничего особенного. Просто узнать, как она. Как держится. Это не любопытство, мисс. Она должна меня помнить. Я тоже ее вспоминала — боже, сколько раз я просыпалась среди ночи, думая о ней!

Выдержки хватило ей ненадолго. Из горла женщины вырвалось рыдание, и она снова качнулась вперед.

— О мисс, если бы вы только знали!

Хилари села. Если бедняжка так переживает за Марион, она должна поговорить с ней. Тем более что женщина выглядела страшно больной, а ее страдания явно были искренними. Как можно мягче она проговорила:

— Простите мне мою вспышку. Я подумала, что вы из тех, кто приходил смотреть, но, если вы знал и Марион, дело другое. Она, она жутко храбрая.

— У меня из головы не шло, как она тогда выглядела, — правда не шло, мисс. В конце концов я уже не могла этого выдержать — действительно не могла. Я пыталась встретиться с ней. Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть. Мне удалось обмануть его. Я выскользнула и пробралась к ней, но меня не пустили — сказали, она никого не принимает; сказали, она отдыхает. — Женщина вдруг умолкла и замерла с полуоткрытым ртом, на мучительно длинное мгновение затаив дыхание. Затем, едва двигая губами, шепотом сказала: — Если бы мы увиделись, — и, уперев в Хилари взгляд своих прозрачных безумных глаз, боязливой скороговоркой закончила: — Но мы не Увиделись. Отдыхает — так они мне сказали. А потом появился он, и другого шанса у меня уже не было. Уж за этим он проследил.

Хилари ничего не поняла, но у нее осталось ощущение, что ей следовало бы это сделать. Все так же мягко она спросила:

— Вы не назовете мне свое имя? Миссис Грей приятно будет узнать, что вы о ней спрашивали.

Одна из черных перчаток взлетела к голове женщины.

— Я и забыла, что вы меня не знаете. Прямо набросилась на вас. Не надо мне было этого делать, но, увидев вас, я уже не смогла удержаться. Я всегда любила миссис Грей, и весь этот год мучилась, гадая, как она там и что с ребенком. С ним ведь все в порядке, да?

Хилари покачала головой. Бедная Марион! И бедный ребенок, который родился мертвым.

— Нет, она его потеряла. Все произошло слишком рано, и она его потеряла.

Черные перчатки снова вцепились друг в друга.

— Я не знала. Мне не у кого было спросить.

— Вы так и не сказали мне своего имени.

— Нет, — подтвердила женщина, коротко и резко вдохнув. — Он вот-вот вернется. О мисс! А мистер Джеффри? Скажите, нет ли каких-нибудь известий?

— С ним все в порядке, — сказала Хилари. — Он снова пишет. Иногда ему разрешают. Она ездила к нему сегодня. Расскажет мне, когда я вернусь.

Говоря это, она уже не видела женщину и даже не помнила о ее существовании. Ее глаза опустели, а в сердце вернулась такая боль, что там просто не осталось места ни для чего другого. Джеф в тюрьме — пожизненно. И Марион — на очередном из этих жутких свиданий, которые отнимали у нее последние капли силы и мужества. Она не могла этого вынести. Джеф, из которого жизнь когда-то била ключом, и Марион, которая так любила его и вынуждена была теперь жить в мире, поверившем, что он убийца, и убравшем его с дороги зла единственным доступным ему способом. И что толку говорить теперь: «Я не могу этого вынести», если так есть и так будет и придется выносить это, нравится тебе это или нет?

В коридоре показался мужчина и, подойдя к купе, открыл дверь. Хилари встала, и он посторонился, пропуская ее. Она отошла к самому тамбуру и остановилась у окна, глядя, как мимо проносятся окутанные туманом поля, изгороди и деревья.

Глава 2

— Ты выглядишь страшно уставшей, — сказала Хилари.

— Разве? — безучастно отозвалась Марион Грей.

— Да. Уставшей и замерзшей. А бульон хороший — правда хороший. Прямо как желе был, пока я его не разогрела. Но, если ты его сейчас же не съешь, он остынет снова, а нет ничего ужаснее, чем остывший суп, — мягко уговаривала Хилари.

Марион поежилась, сделала несколько глотков и выронила ложку. Казалось, она на миг оторвалась от своих мыслей и тут же погрузилась в них снова. Придя с улицы, она даже не разделась и так и сидела сейчас в коричневом твидовом пальто из своего приданого и коричневом шерстяном берете, который связала для нее тетя Эмелин. Пальто уже изрядно потерлось, но все, что носила Марион, казалось изящным на ее длинном и грациозном теле. Она была очень, далее слишком худой, но, останься у нее одни только кости, она все равно выглядела бы грациозной. Даже при том что ее темные волосы вымокли от тумана, берет съехал на затылок, а в серых глазах застыло выражение тоски и усталости, в ней ощущалась исключительность, которая и подчеркивает красоту, и переживает ее.

— Доешь, дорогая, — попросила Хилари.

Марион съела еще немного супу. Он согрел ее. Она доела его и откинулась на стуле. Хилари — добрая девочка. Добрая. Развела для нее огонь, подогрела суп и приготовила омлет. Пришлось съесть и его — потому, что нужно есть, и еще, чтобы не огорчать Хилари.

— Вода уже согрелась, дорогая, так что, если хочешь, можешь принять по-настоящему горячую ванну и отправляться прямо в постель.

— Сейчас, — отозвалась Марион, устраиваясь в обитом ситцем глубоком кресле и глядя на ровный огонь камина.

Хилари убирала посуду, курсируя между гостиной и маленькой кухней. Яркие ситцевые занавески на окнах были задернуты. На каминной полке выстроились в ряд фарфоровые птицы — синяя, зеленая, желтая и коричневая. И еще розовая, с очень острым клювом, которую Джеф прозвал Софи. Впрочем, имя было у каждой. Когда Джеф покупал какую-то вещь, ему обязательно нужно было немедленно придумать ей имя. Его последнюю машину звали Сэмюель, а птиц — Октавий, Леонора, Эменгард, Софи и Эразм.

Хилари вернулась из кухни с подносом.

— Выпьешь чаю сейчас или принести тебе попозже в постель?

Марион очнулась.

— Позже. Но я совсем тебе не помогаю.

У Хилари вырвался вздох облегчения. Это означало, что Марион начала приходить в себя. Когда она молча сидела, оцепенев от горя и боли, достучаться до нее было практически невозможно. Оставалось только осторожно ходить вокруг нее на цыпочках, по возможности согревать, кормить и любить от всего сердца. Оживая, она начинала разговаривать, и это помогало ей скорее прийти в себя. От радости к Хилари вернулся румянец, а глаза снова заблестели. У нее было одно из тех лиц, которые ежеминутно меняют свое выражение. Только что она казалась бледным неказистым заморышем с невыразительными чертами лица и несчастными глазами брошенного ребенка, который изо всех сил старается казаться сильным и храбрым, и вот уже расцвела, в мгновение ока вернув себе румянец и очарование.

— Но я люблю хозяйничать, ты же знаешь.

Марион улыбнулась.

— Ну, и чем ты сегодня занималась? Удалось навестить тетю Эмелин?

— Нет. То есть я хотела, но так до нее и не добралась. Я такая дурочка, дорогая. Села не на тот поезд, а он оказался экспрессом, и первая остановка была уже только в Ледлингтоне, и, когда я наконец оттуда выбралась, было уже столько времени, что я не решилась ехать в Уинсли-Гроув, боясь, что не успею тогда вернуться домой раньше тебя.

— Хорошая девочка, — рассеянно проговорила Марион и добавила: — Тетя Эмелин будет волноваться.

— Я ей уже позвонила.

Хилари опустилась на коврик перед камином и обхватила руками колени. Ее короткие каштановые волосы обрамляли голову буйством крохотных завитушек. Она была очень подвижной и ребячливой. Ее обнявшие колени руки были маленькими, сильными и ловкими. У нее были очень красные губы — чуть изогнутая верхняя и полная нижняя, смуглая кожа, совсем детский нос и удивительно ясные глаза неопределенного цвета. Когда она волновалась, радовалась или сердилась, ее чистую смуглую кожу стремительно заливала яркая алая краска. У нее был приятный голос и изящный профиль. В общем, она была очаровательным ребенком с горячим сердцем и огненным темпераментом. Она голову бы отдала за Марион, а Джеффри любила, как родного брата, которого у нее никогда не было. Сейчас она твердо решила расшевелить Марион.

— С этим поездом вышла целая история. Сначала я думала, что закрылась в одном купе с абсолютно безумной леди, а она — только представь, дорогая, — вдруг взяла и оказалась твоей подругой!

Марион почти улыбнулась, и Хилари воодушевилась еще больше. У нее получалось, действительно получалось! Она постаралась выжать из своего приключения все что можно.

— А в купе этом я оказалась потому, что увидела на платформе Генри…

— О! — произнесла Марион.

Хилари энергично кивнула.

— …который смотрел на всех так, будто в нем минимум три метра роста и столько важности, что для слов места уже не осталось. Похоже, он только что был у матери и наслушался, как ему несказанно повезло и как она с самого начала знала, что я ему вовсе не пара и никогда не стала бы ему такой женой, какой она была для его отца.

Марион укоризненно покачала головой. Хилари скорчила гримаску и продолжила:

— Когда я думаю, что миссис Каннингхэм могла стать моей свекровью, у меня мурашки по спине бегают! Если уж кому и повезло, так это мне. Думаю, мой ангел-хранитель нарочно устроил Бучу, чтобы меня спасти.

Марион снова покачала головой.

— Едва ли Генри ждет, что вы станете с ней подругами.

Хилари залилась краской и выпятила подбородок.

— Ждет? — переспросила она. — Что значит «ждет»? С Генри покончено раз и навсегда. Решительно, твердо и бесповоротно. И меня абсолютно не волнует, ждет он чего-то или нет. И дай мне, уж пожалуйста, досказать историю, которая, между прочим, страшно волнующая и занимательная, и единственная причина, по которой я вообще упомянула Генри, — это моя исключительная правдивость и необходимость объяснить, почему я заскочила в первый попавшийся поезд, оказавшийся к тому же экспрессом, да еще не сразу это заметила, а когда наконец очнулась, было уже поздно. И когда я спросила у женщины в купе, куда это мы едем, она ответила, что в Ледлингтон, а потом вдруг стиснула руки и заявила, что узнала меня в тот самый момент, как я вошла.

— И кем же она оказалась?

— Дорогая, я не знаю! Но ты, наверное, догадаешься, потому что на самом деле ее интересовала ты. Сначала я думала, что она спрашивает просто из любопытства, потому что она брякнула, будто видела нас с тобою в суде, — должно быть, в тот самый день, когда тетя Эмелин совсем расклеилась и мне пришлось ехать вместо нее, потому что больше я там никогда не была, — и я, конечно, сразу вскипела и уже поднялась, чтобы найти другое купе, потому что терпеть не могу вот таких упырей, а потом вдруг поняла, что она совсем не такая.

— Как? — отрывисто спросила Марион.

— Она ухватила меня за пальто, и я почувствовала, что она вся дрожит. И потом, она выглядела страшно несчастной и отчаявшейся, а вовсе не злорадной, как положено упырям. И еще она сказала, что просто хочет узнать, как ты живешь, потому что всегда тебя любила, и все в таком духе.

С некоторым опозданием до Хилари вдруг дошло, что Генри в качестве темы для обсуждения был бы куда как безобиднее. Получалось, что за один день она сбежала от него дважды и с одинаково печальным результатом. История же с ее приключением в поезде при ближайшем рассмотрении оказалась менее всего подходящей для того, чтобы вывести Марион из ее состояния, но было уже поздно, потому что Марион настойчиво спрашивала:

— Так кто это был?

— Не знаю, дорогая. Говорю же тебе, не знаю! Думаю, она и в самом деле немного тронутая. Больно уж странно она говорила. С ней еще был какой-то мужчина, но он как раз выходил в коридор, когда я появилась. Ну, после того, как увидела Генри. И она говорила про него жутко странные вещи вроде того, что: «Слава богу, он ушел!» и что она прямо-таки молилась о возможности поговорить со мною наедине. И она страшно нервничала, выламывала себе пальцы и дергала за воротник, как будто он мешал ей дышать.

— А как она выглядела? — медленно проговорила Марион, устало поднося к лицу ладони. Ее глаза скрылись за длинными тонкими пальцами.

— Ну вылитая миссис Тидмарш тетушки Эмелин — это которая приезжает на выручку, когда у Элизы каникулы То есть не совсем, конечно, но суть та же: жутко больная, страшно респектабельная и постоянно называла меня «мисс», а я впервые встретила человека — кроме миссис Тидмарш, понятно, — который умудрялся бы делать это в одном предложении дважды.

— Пожилая?

— Будто такой и родилась. В точности как миссис Тидмарш. Ну, ты знаешь. Просто невозможно представить, что она когда-то была ребенком или хотя бы выглядела моложе. То же и с одеждой: и не стареет, и новой как будто сроду не была.

— Вряд ли это имеет значение, — заметила Марион Грей. — Так что она хотела узнать?

— Ну, о тебе. Как ты живешь, все ли у тебя в порядке. И о Джефе тоже. — Она замялась. — Знаешь, Марион, она сказала одну жутко странную вещь. Не уверена только, надо ли…

— Надо. Расскажи.

Хилари посмотрела на нее с сомнением. С этими поездами всегда так: стоит раз ошибиться, и уже ни за что не знаешь, чем это кончится.

— Знаешь, я почти уверена, что у нее не все дома. Она сказала, что пыталась тебя увидеть, когда шло разбирательство. Сказала, что сбежала от него и пробралась к твоей комнате. Ее, разумеется, не пустили. И она сказала — очень, правда, тихо, и я не совсем расслышала, потому что тут она снова начала дрожать и задыхаться, — она сказала, что если бы ее пустили… Нет, она сказала: «Я ее не увидела. А если бы мне удалось». В общем, что-то такое. Она так нервничала, что ничего нельзя было разобрать.

Голос Хилари дрогнул и быстро сошел на нет. Она вдруг отчетливо ощутила холод, и холод этот исходил от Марион, которая не шевелилась и не говорила больше ни слова. Она молча сидела прикрыв руками лицо, и исходивший от нее холод стремительно заполнял комнату.

Хилари терпела сколько могла. Потом разомкнула руки, переместилась на колени, и в эту минуту Марион встала и подошла к окну. Возле него вместо стула стоял дубовый сундук с наваленными сверху зелеными и голубыми подушками. Марион смахнула их на пол, открыла крышку и, достав из сундука альбом для фотографий, вернулась в свое кресло и принялась молча его листать.

Вскоре она нашла, что искала, и протянула Хилари открытый на нужном месте альбом. Фотография была сделана в саду. Арка из роз, клумба с судорожно выгнувшими лепестки лилиями, кофейный столик и люди, пьющие чай. Улыбающаяся Марион и пожилой мужчина с роскошными усами.

Хилари никогда не видела Джеймса Эвертона, но каждая черточка его лица была ей знакома до тошноты. Одно время это лицо не сходило со страниц английских газет. Это было год назад, когда за его убийство осудили Джеффри Грея.

Джеффри на фотографии не было, потому что это он ее делал, и это ему предназначалась улыбка Марион. Но там был третий человек — женщина, склонившаяся над столом, чтобы поставить на него блюдце с лепешками. Как и Марион, она смотрела прямо в камеру. Держа блюдце в правой руке, она смотрела с фотографии так, словно ее только что о чем-то спросили или назвали по имени.

Хилари перевела дыхание и сказала:

— Да, это она.

Глава 3

Последовала пауза. Хилари смотрела на фотографию, а Марион со слабой горькой улыбкой — на Хилари.

— Это миссис Мерсер, — сказала она. — Экономка Джеймса.

Она взяла у Хилари альбом и, не закрывая, положила себе на колени.

— Если бы не она, все могло бы еще обойтись. Ее показания оказались решающими. Можешь себе представить: она рыдала все время, пока их давала. Естественно, это произвело сильное впечатление на присяжных. Если бы она выглядела мстительной или злобной, это и вполовину бы так не навредило Джефу; но когда она, глотая слезы, клялась, будто слышала, как он ссорился с Джеймсом из-за этого завещания, она обрекала его. Был еще крошечный шанс, что они поверят в то, что Джеф нашел его уже мертвым, но она с ним разделалась. — Голос Марион надломился и стал почти беззвучным. Через минуту она справилась с собой и недоуменно проговорила: — Она всегда казалась мне такой милой… Дала мне рецепт этих лепешек. Я думала, я ей нравлюсь.

Хилари переместилась на пятки.

— Она так мне и сказала.

— Тогда почему она это сделала? Почему? Я уже начинаю казаться себе слепой идиоткой, но я не могу понять, зачем ей это понадобилось. Джеф нравился ей! Она свидетельствовала против него словно под пыткой, вот в чем дикость! Но зачем она вообще свидетельствовала? Вот чего я не могу, просто не в силах понять. Джеймс был уже мертв, когда Джеф там оказался. Когда Джеймс позвонил, было восемь. Мы только что закончили ужинать, и Джеф сразу уехал. О! Я знаю, ты слышала это уже сотни раз, но сейчас важно то, что это правда. Джеймс действительно позвонил ему, и Джеф действительно поехал в Путни, как показывал на суде. Он поговорил по телефону, повесил трубку и сказал мне: «Джеймс просит срочно к нему приехать. Похоже» он сильно чем-то расстроен». Потом поцеловал меня и сбежал по лестнице. А когда он туда приехал, Джеймс был мертв — лежал поперек своего письменного стола, и рядом валялся пистолет. И Джеф его поднял. О, если бы только он этого не сделал! Он сказал мне потом, что и сам не знал, что поднял его, пока не увидел в своей руке. Он вошел туда через сад и никого не встретил и первым, кого он увидел, был Джеймс, мертвый Джеймс, рядом с которым лежал пистолет, и он его поднял. А потом в дверь начал ломиться Мерсер, и дверь оказалась заперта. Кто ее запер, Хилари? Она была заперта изнутри, в замочной скважине торчал ключ, и на нем были отпечатки одного только Джефа, и на дверной ручке тоже, потому что он хотел открыть дверь, когда постучал Мерсер. Потом он повернул ключ и впустил их — миссис и мистера Мерсер, — и тот сказал: «Господи, мистер Джеф! Что вы натворили?»

— Не надо! — вскрикнула Хилари. — Не начинай все сначала, дорогая. Ты никому этим не поможешь.

— Не помогу? Думаешь, я сидела бы здесь и рассуждала, если бы могла хоть чем-то помочь? — тихо и устало спросила Марион. — Мерсер заявил, что ничего не слышал, кроме того звука — как от лопнувшей покрышки или мотоциклетного выхлопа — минутой раньше. Он был в это время в кладовой — чистил хрусталь и серебро, чтобы убрать в буфет. И это правда, потому что у него были перемазаны руки, а в столовой нашли инструменты и серебро. Но вот его жена, которая находилась в это время наверху и перестилала постель Джеймса, заявила, что, проходя через холл, услышала в кабинете очень громкие голоса. Она сказала, что подошла к двери и стала слушать, потому что испугалась, и присягнула, что слышала своими ушами, как Джеф и Джеймс ссорились. И еще она присягнула, что слышала выстрел. После чего она завизжала и бросилась за мужем.

Марион встала, и альбом, растрепавшись, упал у коленей Хилари. Резким изящным движением оттолкнув кресло, Марион принялась ходить взад и вперед по комнате. Казалось, невыносимая боль заставила ее забыть об усталости. Она была так бледна, что Хилари испугалась.

— Я прокручивала это снова и снова, снова и снова. Я повторяла это до тех пор, пока не начала видеть во сне, и я точно знаю, что во всем этом нет ни малейшего смысла. Ни капли. В суде было то же самое — только шум — одни слова. И эта женщина, своими слезами и клятвами отнимающая у Джефа жизнь — без всякой на то причины. И никакого намека на мотив — ни у кого не было причин убивать Джеймса. Только у Джефа, потеряй он голову и убей его в порыве ярости, узнав о новом завещании, где он даже не упомянут. Но он не делал этого, Хилари, не делал! Горячий нрав дорого обошелся ему на суде, но я готова поклясться, что он этого не делал! Джеймс растил его как своего преемника, и у него не было никакого права отказывать Джефу в этом. У него не было никакого права вызывать его к себе в офис и обещать партнерство, чтобы потом изменить собственное решение, если, конечно, он собирался сделать именно это. И все равно Джеф не тронул бы его — я слишком хорошо его знаю. Он не смог бы его даже ударить, не то что застрелить. Нет, это просто невозможно. — Она прекратила свое беспокойное хождение по комнате и остановилась у окна, молча глядя наружу. Потом тихо проговорила: — Это возможно только в кошмаре. Но кошмар длится уже так долго. Иногда мне даже начинает казаться, что я могу в это поверить.

— Нет, — коротко всхлипнула Хилари.

Марион обернулась:

— Но почему Джеймс уничтожил свое завещание и составил новое? Почему он оставил все Берти Эвертону, для которого у него раньше и слова доброго не находилось? Он ведь любил Джефа. Весь предыдущий день они провели вместе. Между ними не было ссоры — ничего такого. А на следующий день он уничтожил свое завещание, составил новое и в восемь часов вечера послал за Джефом, чтобы тот нашел его уже мертвым.

— А ты не думаешь… — начала Хилари.

— Я только и делаю, что думаю. Я скоро с ума сойду от этих мыслей.

Хилари дрожала от возбуждения. Она жила с Марион уже почти год, и никогда — никогда еще! — Марион не обсуждала с ней Дело. Она хранила его в самом темном и жутком уголке своей души и не забывала ни на секунду, спала она или бодрствовала, но никогда — никогда прежде! — не говорила о нем.

И все это время Хилари переполняли самые блестящие озарения и догадки. И если бы только Марион заговорила об этом сама, распахнула бы этот темный уголок своей души, изгнав из него тьму и позволив озарениям Хилари осветить его, она была почти — даже совсем почти — уверена, что сумела бы ухватиться за что-то, что просмотрели раньше, и прояснить наконец все дело.

— Нет, нет, дорогая, выслушай меня! Пожалуйста, Марион. Ты не думаешь, что кто-то подделал завещание?

Марион стояла у сундука, отвернувшись к окну. У нее вырвался горький смешок, больше похожий на плач.

— Ох, Хилари, какой же ты еще ребенок! Неужели ты думаешь, это не проверяли? Неужели ты думаешь, мы не проверили хоть что-то? Джеймс заезжал в банк и заверил там новое завещание в присутствии управляющего и одного из клерков.

— Но почему? — спросила Хилари. — Я хочу сказать, почему он не взял свидетелями Мерсеров? Ведь совсем не обязательно ездить в банк, чтобы заверить завещание.

— Не знаю, — устало ответила Марион. — Как бы там ни было, он это сделал. А Мерсеры не могли заверить завещание потому, что были в нем упомянуты. Джеймс послал за своим адвокатом и в его присутствии уничтожил старое завещание. Потом продиктовал ему новое, они вместе поехали в банк, и там Джеймс его подписал.

— А где в это время был Берти Эвертон? — спросила Хилари.

— В Эдинбурге. Уехал туда ночным поездом.

— Значит, днем раньше он здесь все же был?

— Да. Он приезжал в Пугни и виделся с Джеймсом. Даже остался ужинать. Но это ничего не дает. Очевидно, что-то заставило Джеймса изменить свое мнение о Берти, а заодно и завещание. Он всегда его ненавидел, но за эти полтора часа, что они провели вместе, случилось что-то такое, что заставило его оставить ему все до последнего пенни. Он вычеркнул из завещания даже тысячу, которую оставлял мне. Брат Берти, Фрэнк, который всегда получал от Джеймса содержание, потому что не может заработать себе не жизнь, лишился его тоже. По старому завещанию он так бы и получал его до конца своих дней. Он, конечно, бездельник и перекати-поле, но при этом точно такой же племянник Джеймса, как Берти и Джеф, и Джеймс никогда не забывал этого. Он частенько говорил, что у малого с головой непорядок, но он не презирал его так, как Берти. Берти был воплощением всего, что он ненавидел, — и он оставил ему все до пенни. Хилари выставила перед собой руки и уперлась ладонями в пол.

— А за что он его так презирал? Что с этим Берти было такое?

Марион резко дернула плечом.

— Ничего. Это-то и бесило Джеймса. Он говорил, что за всю свою жизнь Берти и пальцем не пошевелил, да оно ему видать, и не надо. Ты же знаешь, у него есть кое-какие деньги, и он просто плывет себе по течению, собирая фарфор поигрывая на фортепьяно, флиртуя со всеми девушками подряд и угождая их матерям, теткам и бабкам, — никто и никогда не видел, чтобы он разговаривал о чем-то с мужчиной А когда Джеймс узнал, что он вышивает чехлы для гарнитура стульев Луиса Куинзи, которые купил на аукционе… Честно говоря, мы с Джефом боялись, что его хватит удар.

— Марион, но почему ты уверена, что этот тип был в Шотландии, когда Джеймс умер?

— Он уехал ночным поездом. К тому времени он уже несколько дней жил в Эдинбурге в отеле «Каледониан». Потом приехал повидать Джеймса — никто не знает зачем. Как бы там ни было, он повидал его и уехал обратно. Официант подтвердил, что завтракал он уже в отеле. За ленчем он был там же и жаловался, что в его номере не работает звонок. Интересовался также, не было ли для него телефонных звонков. Говорил, что в четыре ему должны были звонить. — Она подняла руку и безвольно уронила ее на крышку сундука. — Как видишь, он никак не мог быть в это время в Пугни. К четверти девятого Джеймс был уже мертв. И потом, если бы ты лучше знала Берти…

— Сейчас я думаю о втором, — сказала Хилари. — О непутевом перекати-поле Фрэнке.

— И тоже, боюсь, без толку, — отозвалась Марион. — Этот был в Глазго, и у него лучшее алиби из всех, потому что около шести он как раз получал свое пособие. Джеймс еженедельно выплачивал ему содержание через адвоката в Глазго, поскольку растянуть деньги на больший срок Фрэнк просто не способен, сколько бы их ему не прислали. Он явился за ним в контору около шести и находился там почти до четверти седьмого, так что, боюсь, он никак не смог бы убить Джеймса. А как все было бы просто и ясно, если бы он мог! Но он этого не делал.

— А кто делал? — не успев как следует подумать, спросила Хилари.

Марион неподвижно стояла у окна. После вопроса Хилари неподвижность, казалось, превратилась в нечто иное. Где есть жизнь, есть дыхание. Где дыхание, там всегда есть движение. Казалось, Марион перестала дышать. Целую страшную минуту Хилари казалось, что Марион больше не дышит. Она смотрела на нее округлившимися от ужаса глазами и вдруг поняла, что Марион сомневается — сомневается в Джефе. Она страшно любила его, но сомневалась, что он не убивал Джеймса Эвертона. Это было для Хилари таким шоком, что она уже не могла ни думать о чем-нибудь, ни тем более что-то делать. Она откинулась на руки и просто сидела так, чувствуя, как они немеют.

Марион пошевелилась. Она резко обернулась, и все ее спокойствие, все самообладание, а заодно и весь этот год, наполненный решимостью и болью, разлетелись вдребезги.

— Я не знаю! — выкрикнула она. — Никто этого не знает! И не узнает уже никогда. Мы просто будем продолжать, и продолжать, и продолжать, но так никогда и не узнаем. Мне сейчас двадцать пять, Джефу — двадцать восемь. Может быть, нам придется прожить еще пятьдесят. Пятьдесят лет. — Ее голос сорвался в ледяную бездну.

Хилари перенесла вес туловища с затекших рук и кое-как встала.

— Марион, дорогая, не надо! Это ведь только так говорится, что пожизненное. Ты же знаешь, их выпускают.

— Двадцать пять лет, — измученным голосом проговорила Марион. — Двадцать пять лет минус какая-то мелочь за примерное поведение. Скажем, двадцать. Двадцать лет! А ты даже не представляешь, что сделал с ним один-единственный год. Лучше бы они убили его сразу. Нет, они хотят убивать его медленно. Они убивают его по частям, день за днем, и задолго до того, как пройдут эти двадцать лет, он будет мертв. Не останется ничего, что я знала бы или любила. Мне выдадут тело с именем Джеффри Грей, потому что тело не умрет. Он очень сильный, и мне сказали, они ведут там на редкость здоровый образ жизни, так что тело его не умрет. Умрет только мой Джеф — и он уже умирает! Сейчас, пока мы здесь разговариваем!

— Марион!

Марион оттолкнула ее.

— Ты не знаешь, что это такое. Каждый раз, отправляясь туда, я думаю, что уж на этот раз я сумею достучаться До Джефа, и никто не сумеет мне помешать. Охрана ничего не значит, ничто ничего не значит — главное, мы снова будем вместе. Но когда я оказываюсь там, — она в отчаянии махнула рукой, — мы не вместе. Я не могу приблизиться к нему, не могу даже потрогать его — мне не разрешают его трогать, не разрешают его целовать. Если бы только мне удалось обнять его, я сумела бы вернуть его, я знаю. Потому что он постоянно отдаляется от меня, день за днем уходит и умирает, и я ничего не могу с этим поделать! — Она схватилась за спинку кресла и оперлась на нее. Ее всю трясло. — Представь, как он выходит оттуда через двадцать лет, совершенно мертвый! Чем я смогу тогда помочь ему мертвому? Да и на что буду похожа я сама? Скорее всего, к тому времени я буду мертва тоже.

— Марион! Марион! Пожалуйста!

Марион содрогнулась всем телом.

— Нет, ты права, так нельзя. Нужно продолжать. Если бы только мой ребенок не умер. — Она запнулась, выпрямилась и закрыла руками лицо. — Теперь у меня никогда не будет детей. Они убивают Джефа, и они уже убили моих детей. О господи, ну почему, почему это случилось с нами? Мы были так счастливы!

Глава 4

Хилари очнулась от того, что было не вполне сном, и услышала, как часы в гостиной пробили двенадцать. Она не собиралась ложиться до тех пор, пока не убедится, что уснула Марион, и теперь откровенно презирала себя за то, что все-таки задремала. Заснуть и оставить Марион наедине с ее болью было все равно что сбежать. Хотя, возможно, Марион все-таки удалось уснуть.

Хилари соскользнула с кровати и босиком направилась в ванную. Окна ванной и комнаты Марион находились совсем рядом, и, если левой рукой уцепиться за вешалку для полотенец и высунуться из окна, правой можно было дотянуться до подоконника в комнате Марион, а тогда уже, до хруста вытянув шею, приблизить ухо вплотную к окну и понять, спит Марион или нет. Хилари проделывала это столько раз, что давно уже сбилась со счета, и ни разу не попалась. Занавеска надежно укрывала ее. Сотни раз она слышала, как вздыхает и плачет Марион, и, не решаясь зайти к ней, все-таки не ложилась тоже — из солидарности, — думая в темноте о Марион и о Джефе, любя и оплакивая их.

Но сегодня Марион спала. Тишину комнаты нарушало только ее тихое мерное дыхание.

Извернувшись, Хилари вернулась в ванную. Долгая практика позволила ей довести этот акробатический номер до совершенства. Нырнув в кровать и закутавшись в одеяло, она даже поежилась от облегчения. Теперь можно было с чистой совестью заснуть.

Когда она была еще совсем маленькой, у нее сложилось ясное и четкое представление о процедуре отхода ко сну, и с годами эта картина уже не менялась. Существовала страна сна и страна бодрствования. В страну сна, окруженную очень высокой стеной, можно было попасть, только отыскав нужную дверь, а поскольку дверей было много и никогда нельзя было знать заранее, что находится за каждой из них, отход ко сну всякий раз превращался для Хилари в увлекательнейшее приключение. Иногда, конечно, двери были самыми обыкновенными, и за ними не оказывалось ничего, кроме унылой пустой комнаты. Иногда, как в случае с бедняжкой Марион, дверь вообще не удавалось найти и оставалось только бродить вдоль стены, слепо ощупывая ее и уставая с каждым шагом все больше и больше. С Хилари, правда, такого почти не случалось. Двери распахивались перед ней прежде, чем она успевала нащупать ручку.

Сегодня, однако, ей никак не удавалось уснуть. Подглядывая в окно Марион, она замерзла и теперь плотно закуталась в одеяло. Через минуту ей стало нестерпимо жарко, и она его отшвырнула. Подушка была слишком высокой — слишком низкой — слишком мягкой — слишком жесткой. И в довершение, когда ей показалось, что она наконец устроилась, мучительно зачесался нос.

И все это время что-то непрерывно прокручивалось в ее голове, точно граммофонная пластинка. Пластинка, которую проигрывают за соседней дверью: достаточно громко, чтобы довести человека до белого каления, но слишком тихо, чтобы разобрать мотив. Ее ставили снова, и снова, и снова, и она все крутилась, и крутилась, и крутилась в голове Хилари без толку и без смысла, потому что это были лишь разрозненные обрывки догадок и фактов, которые Хилари знала об убийстве Эвертона и деле Джеффри Грея, и они ни за что не желали склеиваться в единое целое или выстраиваться в логическую цепочку. Да они и не могли в нее выстроиться, потому что это была бы полная чушь. Другие могли говорить что угодно, но Хилари точно знала, что Джеф не мог застрелить своего дядю.

Она в который раз взбила свою подушку и поклялась не шевелиться до тех пор, пока не досчитает до ста, но едва Успела начать, как у нее тут же зачесался нос, волосы принялись щекотать ухо, а рука, на которой она лежала, затекла и, казалось, была набита иголками. Хилари отшвырнула одеяло и села. Бесполезно. Оставалось только вылезти из кровати и чем-нибудь себя занять. Ей тут же пришло в голову, что можно отправиться в гостиную, найти материалы дела и прочитать их. Папка лежала на дне дубового сундука, Марион крепко спала, и за ночь Хилари вполне успевала прочитать все с начала и до конца. Особенно ее интересовали материалы следствия, которое она полностью пропустила, поскольку была в это время в Тироле с кузинами Генри, знакомясь с ним, устраивая помолвку и, главное, разрывая ее.

Она накинула халат, обула тапочки, на цыпочках прокралась в гостиную и закрыла за собой дверь. Включив обе лампы, она достала из сундука папку с материалами дела, уселась в глубокое кресло и принялась читать.

Джеймс Эвертон был застрелен вечером вторника шестнадцатого июля между восемью часами и двадцатью минутами девятого. В восемь он был еще жив, поскольку именно в это время позвонил Джеффри Грею, а в восемь двадцать, когда Джеф открыл Мерсерам дверь и они ворвались в кабинет, он был уже мертв. Миссис Мерсер показала, что незадолго до этого слышала выстрел, заявив под присягой следующее: «Я как раз спускалась сверху, где застилала мистеру Эвертону постель, и, проходя через холл, услышала в кабинете голоса. Это было очень похоже на перебранку, и, поскольку я думала, что мистер Эвертон в кабинете один, я испугалась и подошла к двери послушать. Узнав голос мистера Джеффри Грея, я тут же успокоилась и отошла. Вскоре раздался выстрел. Я закричала, и из кладовой выбежал Мерсер, который чистил там серебро. Он принялся трясти дверь, но она была заперта. А потом ее открыл мистер Джеффри. В руке у него был пистолет, а мистер Эвертон лежал поперек своего стола».

Под нажимом коронера, желавшего знать, что именно говорил мистер Джеффри, когда она узнала его голос, миссис Мерсер пришла в сильное волнение и заявила, что лучше уж она промолчит. После того как ей напомнили, что она обязана отвечать, миссис Мерсер расплакалась и сказала, что Джеффри говорил что-то о завещании.

Коронер: Повторите в точности, что вы слышали.

Миссис Мерсер, в слезах: Я не могу повторять то, чего не слышала.

Коронер: Никто от вас этого и не требует. Я только хочу узнать, что вы все-таки слышали.

Миссис Мерсер: Ничего конкретного. Только голоса л еще что-то о завещании.

Коронер: И вы не можете вспомнить что именно?

Миссис Мерсер, истерично всхлипывая: Не могу, сэр.

Коронер: Дайте свидетельнице стакан воды. Итак, миссис Мерсер, вы утверждаете, что услышали в кабинете голоса и решили, что там кто-то ссорится. Вы утверждаете также, что узнали голос мистера Джеффри Грея. Вы уверены, что это был именно его голос?

Миссис Мерсер: О сэр! А это не повредит мистеру Джеффри?

Коронер: Вы уверены, что это был его голос?

Миссис Мерсер, снова начиная рыдать: О да, сэр. О сэр, не знаю, как я не упала в обморок. Выстрел за дверью был такой громкий! А потом я закричала, и Мерсер выбежал из кладовой.

И без того убийственные показания жены частично подтвердил Альфред Мерсер, заявивший, что слышал выстрел и ее крик. Он хотел открыть дверь, но она оказалась заперта, а потом ее открыл мистер Грей, который держал в руке пистолет, а за его спиной лежал, навалившись на стол, убитый им мистер Эвертон.

Коронер: Это тот самый пистолет?

Мерсер: Да, сэр.

Коронер: Вы когда-нибудь видели его раньше?

Мерсер: Да, сэр. Это пистолет мистера Грея.

Сердце Хилари гневно забилось. Как могло случиться, что все — абсолютно все! — обернулось против совершенно невиновного человека? Что должен был чувствовать Джеф, вынужденный смотреть, как копятся и копятся против него чудовищные улики? Наверное, сначала он не верил, что это возможно. А потом? Потом, когда стало ясно уже, что верят почти все? Когда он увидел в их глазах ужас — ужас и отвращение, с какими глядят на человека, убившего своего дядю в пылу ссоры из-за денег?

На какой-то миг Хилари вдруг отчетливо ощутила этот Ужас. Нет, это неправда! Даже если все в мире верили в это, она — нет! Мерсеры лгали. Но зачем? Где мотив? У них было отличное место и прекрасное жалованье. Зачем им было убивать своего хозяина? Потому что все сводилось именно к этому. Если они оболгали Джеффри Грея, значит, хотели отвести подозрение от себя. Но кто станет подозревать их? У них нет мотива. Они потеряли прекрасную работу и не приобрели взамен ничего. Новое завещание Джеймса Эвертона, составленное утром того дня, когда он умер, не предполагает на этот счет никаких сомнений. Как и в предыдущем, он завещал каждому из них по десять фунтов за каждый полный год службы. И поскольку служили они у него чуть меньше двух лет, то не могли рассчитывать даже на вторые десять фунтов. Кто в здравом уме откажется от хорошей работы и обеспеченной старости ради того, чтобы, совершив убийство, получить несчастные двадцать фунтов на всю семью?

Хилари тщательно это обдумала. В конце концов, почему бы и нет? Деньги и комфорт еще далеко не все. У человеческой натуры много темных сторон: ревность, месть, ненависть. Любой из этих мотивов, столкнувшись с потребностью в спокойствии и благополучии, способен одержать верх. Но только если такой мотив существует. А его искали — обязаны были искать — и не нашли. Хилари решила обдумать это позднее.

Прочтя показания Джеффри, она расстроилась окончательно. Дядя позвонил ему в восемь. Все остальные в суде называли его «покойным» или «мистером Эвертоном», но Джеффри упрямо говорил «мой дядя». За все время следствия он ни разу не назвал его по-другому.

Джеффри Грей: Дядя позвонил мне в восемь. «Это ты, Джеффри? — спросил он. — Я хочу, чтобы ты приехал сюда немедленно. Ты слышал, мой мальчик? Немедленно!» Он показался мне очень расстроенным.

Коронер: Сердитым?

Джеффри Грей: Нет — не на меня, — не знаю. Пожалуй, он действительно был рассержен, но уж точно не на меня. Иначе вряд ли бы сказал «мой мальчик». Я спросил: «Что-нибудь случилось?». Он ответил, что не может говорить об этом по телефону, и попросил немедленно приехать к нему. Как можно скорее. И повесил трубку.

Коронер: И вы поехали?

Джеффри Грей: Сразу же. До его дома мне добираться минут пятнадцать. Автобус в конце нашей дороги останавливается в четверти мили от его калитки.

Коронер: Мистер и миссис Мерсер показали, что вы не звонили в парадную дверь, а между тем она была заперта. Следовательно, вы вошли иным способом?

Джеффри Грей: Был ясный теплый вечер, и я не сомневался, что окно в кабинете открыто. В сущности, это балконная дверь, выходящая в сад, и, когда дядя был дома и мне нужно было его увидеть, я всегда пользовался именно этим способом.

Коронер: И часто вы с ним виделись?

Джеффри Грей: Постоянно.

Коронер: До вашей женитьбы вы жили с ним в Солвей-Лодж?

Джеффри Грей: Да.

Коронер: Я должен спросить, мистер Грей, была ли ваша привязанность к мистеру Эвертону искренней?

Джеффри Грей (вопрос вызвал у свидетеля значительное замешательство): Да. Я любил его.

Коронер: Вы не ссорились?

Джеффри Грей: Нет, никогда.

Коронер: Как, в таком случае вы объясняете, что он уничтожил завещание, составленное в вашу пользу, и даже не упомянул вас в новом?

Джеффри Грей: Я не могу этого объяснить.

Коронер: Но вы знали, что утром шестнадцатого июля он составил новое завещание?

Джеффри Грей: Теперь знаю. Тогда — нет.

Коронер: Значит, вы не знали об этом, идя на встречу?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Как и о том, что он уничтожил старое завещание, составленное целиком в вашу пользу? Помните, мистер Грей, вы под присягой. Готовы ли вы подтвердить, что не знали об изменениях в завещании .вашего дяди?

Джеффри Грей: Я не имел о них ни малейшего представления.

Коронер: И он не обсуждал это с вами по телефону?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Или после того, как вы увиделись?

Джеффри Грей: Когда мы увиделись, он был уже мертв.

Коронер: Вы подтверждаете, что прибыли в Солвей-Лодж около двадцати минут девятого?

Джеффри Грей: Около того. Я не смотрел на часы.

Коронер: Насколько я понимаю, дом расположен на участке площадью около двух акров и к нему ведет небольшая подъездная дорожка?

Джеффри Грей: Да.

Коронер: Не могли бы вы рассказать нам, с какой стороны вы подошли к дому?

Джеффри Грей: Я прошел по дорожке до парадной двери, но звонить не стал, а свернул направо и обошел вокруг Дома. Кабинет находится на противоположной стороне, и стеклянная дверь, выходящая в сад, оказалась, как я и ожидал, открыта.

Присяжный: Шторы были задернуты?

Джеффри Грей: Шторы? Нет. Было еще совсем светло. Очень теплый и ясный вечер.

Коронер: Продолжайте, мистер Грей. Вы вошли в кабинет…

Джеффри Грей: Вошел. Я ожидал, что дядя меня встретит, поэтому даже не сразу его увидел. В комнате было гораздо темнее, чем снаружи. Я обо что-то споткнулся и разглядел пистолет, лежавший прямо у меня под ногами. Я бездумно его поднял и тогда увидел дядю.

Присяжный: Только что вы говорили, что было совсем светло, теперь утверждаете, что в комнате стоял полумрак. Нельзя ли об этом поподробнее?

Джеффри Грей: Я не говорил «полумрак». Я сказал, что в комнате было темнее, чем снаружи. На улице было очень светло; к тому же, обходя дом, я шел против солнца.

Коронер: Продолжайте, мистер Грей. Вы говорили, что увидели мистера Эвертона.

Джеффри Грей: Он лежал, навалившись на свой стол. Сначала я подумал, что ему стало плохо. Подойдя ближе, я увидел, что он мертв. Я дотронулся до него и убедился в этом окончательно. Потом я услышал крик, и кто-то дернул дверь. Я подошел, и она оказалась заперта. Ключ торчал в замке, я повернул его, и вошли Мерсеры. Они, кажется, решили, что дядю убил я.

Коронер: Все это время пистолет был у вас в руке?

Джеффри Грей: Да. Я просто о нем забыл.

Коронер: Вот этот пистолет?

Джеффри Грей: Да.

Коронер: Установлено, что он принадлежит вам. У вас есть что добавить по этому поводу?

Джеффри Грей: Да, пистолет мой, но я не видел его уже больше года. Женившись и переехав, я оставил его в Солвей-Лодж, как и многие другие вещи. Мы снимали квартиру, и места хватало только для самого необходимого.

Присяжный: Хотелось бы услышать, зачем вообще вам понадобился пистолет.

Джеффри Грей: Его мне около двух лет назад подарил дядя. Я собирался в поездку по Восточной Европе, и, поскольку ходили слухи о беспорядках, дядя заставил меня взять с собой пистолет. Впрочем, мне ни разу не пришлось им воспользоваться.

Коронер: Вы хорошо стреляете?

Джеффри Грей: Превосходно.

Коронер: По мишени?

Джеффри Грей: По мишени.

Коронер: Вы сумели бы застрелить человека, находящегося на другом конце комнаты?

Джеффри Грей; Никогда не пробовал.

Коронер: Мистер Грей, идя по дорожке к дому, а затем обходя его, вы кого-нибудь встретили?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Возможно, вы слышали звук выстрела?

Джеффри Грей: Нет.

Коронер: Значит, подходя к кабинету, вы не видели и не слышали ничего подозрительного?

Джеффри Грей: Ничего.

Ну что ему стоило услышать что-то или кого-нибудь увидеть, направляясь к дому тем ясным и теплым вечером? Ведь убийца должен был прятаться где-то неподалеку. Ну почему Джеф не встретил его или хотя бы не заметил, как тот убегает? Почему? Уж конечно, потому, что этот кто-то очень хорошо позаботился о том, чтобы Джеф его не увидел. Потому что он знал, что Джеф не сможет его увидеть. Потому что знал о приходе Джефа. Знал, что Джеймс Эвертон звонил ему и что Джеф сможет добраться до Солвей-Лодж не раньше, чем через четверть часа — время, за которое убийца успел застрелить Джеймса Эвертона и преспокойно скрыться. Разумеется, Джеф не мог ничего услышать или увидеть. Уж об этом-то убийца позаботился в первую очередь! Но Мерсеры! Они должны были услышать выстрел. И услышать его задолго до того, как миссис Мерсер спустилась из спальни, чтобы закричать в холле и вызвать своего мужа, который чистил в кладовой серебро. Марион сказала, он действительно его чистил и перепачкал себе руки. И чистил он его — а миссис Мерсер не кричала — до тех самых пор, пока Джеф не оказался в кабинете, держа в руке пистолет.

Про пистолет удалось выяснить очень многое. Пуля, убившая Эвертона, вне всякого сомнения, была выпущена именно из него. На нем были отпечатки Джефа. Да и как им не быть, если он сам его поднял? Другое дело, что на нем не было других отпечатков. На нем не было Других отпечатков! Значит, это никак не могло быть самоубийством. Да еще Джеф, как нарочно, уперся, что споткнулся о пистолет в самых дверях. Хилари вспомнила, как присяжные прямо-таки вцепились в эти слова, потому что от дверей до стола было минимум девять футов. И, поскольку Джеймс Эвертон умер мгновенно, не говоря уже об отсутствии на пистолете его отпечатков, о самоубийстве не могло идти и речи.

Хилари тяжело и протяжно вздохнула.

Поскольку выбирать приходилось между Джефом и Мерсерами, ясно было, что лгали они. И, однако, присяжные им поверили. И на следствии, и на суде.

Она прочла показания Марион. Абсолютно ничего. Несколько ничего не значащих вопросов и столько же ничего не меняющих ответов, но сердце Хилари обливалось кровью, когда она представляла себе, чего стоило Марион стоять там и давать их под присягой. Они с Джефом были так безраздельно, так абсолютно счастливы, что счастье окутывало их, как яркое свечение, и сопровождало всегда и всюду, делая счастливым каждого, кто его касался. А в темной и душной зале суда этот свет начал меркнуть. Снаружи был жаркий солнечный день — в газетах только и писали, что о жаре, — а в душной и мрачной зале суда Джеф и Марион смотрели, как гаснет их свет.

Коронер: Вы присутствовали при телефонном разговоре вашего мужа вечером шестнадцатого?

Марион Грей: Да.

Коронер: Вы запомнили время?

Марион Грей: Да. Часы как раз били восемь. Он подождал, пока они стихнут, и поднял трубку.

Коронер: Вы что-нибудь слышали?

Марион Грей: Я слышала, как Джеймс Эвертон попросил моего мужа приехать к нему в Солвей-Лодж.

Коронер: Вы хотите сказать, что слышали слова мистера Эвертона в буквальном смысле?

Марион Грей: Да, я слышала его голос совершенно отчетливо. Он хотел, чтобы Джеф немедленно к нему приехал. Он даже повторил это: «Ты слышал, мой мальчик? Немедленно». Потом мой муж спросил у него, что случилось, и он сказал, что не может говорить об этом по телефону. Он еще раз повторил, чтобы Джеф приезжал как можно скорее, после чего мой муж повесил трубку и сказал мне: «Это Джеймс. Хочет, чтобы я сейчас же к нему приехал», а я ответила, что все слышала. Муж еще сказал: «Кажется, он страшно расстроен. Никак не возьму в толк чем».

Потом ее спросили о пистолете. Марион ответила, что никогда раньше его не видела.

Коронер: Вы никогда прежде не видели его у своего мужа?

Марион Грей: Нет.

Коронер: Как давно вы женаты?

Марион Грей: Год и неделю.

Коронер: И за это время ни разу не видели этого пистолета?

Марион Грей: Ни разу.

Коронер: Вы снимаете квартиру на Модсли-роуд?

Марион Грей: Да.

Коронер: Вы живете там с самого момента замужества?

Марион Грей: Да.

Коронер: Насколько я понимаю, это не очень большая квартира?

Марион Грей: Не очень. Там только четыре комнаты.

Коронер: И, будь пистолет в квартире, вы бы об этом знали?

Марион Грей: Едва ли в этой квартире может находиться что-то, чего я бы не видела.

Коронер: Там нет запертых шкафов, ящиков?

Марион Грей: Нет.

Коронер: И вы никогда и нигде не видели этого пистолета?

Марион Грей: Я никогда и нигде не видела его раньше.

После этого коронер ее отпустил.

Хилари перевернула страницу.

Глава 5

Вызвали Берти Эвертона.

Коронер: Ваше имя Бертрам Эвертон?

Бертрам Эвертон: Ну да, конечно.

Коронер: Вы приходитесь покойному племянником?

Бертрам Эвертон: Ну да.

Коронер: Когда вы видели его в последний раз?

Бертрам Эвертон: Ну, я, знаете, ужинал с ним как раз накануне того, как это произошло. Удивительный, знаете, случай, потому что не сказать, чтобы мы часто виделись. И надо же.

Коронер: Вы хотите сказать, что были не в лучших отношениях со своим дядей?

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, не сказать, чтоб уж настолько. Старался просто держаться от него подальше и все такое.

Коронер: Вы были в ссоре?

Бертрам Эвертон: Да вовсе нет. Я, знаете, вообще стараюсь ни с кем не ссориться.

Коронер: Возможно, у вас были какие-то разногласия?

Бертрам Эвертон: Ну, разве что во взглядах на жизнь. Уж больно дядя любил работать. В поте лица, своими руками и все такое. Лично я предпочитаю собирать фарфор, так что сами понимаете…

Коронер: Но вечером понедельника, пятнадцатого, вы все же с ним ужинали?

Бертрам Эвертон: Ну да. Я же говорил.

Коронер: Вы в это время жили в Шотландии?

Бертрам Эвертон: Да. В Эдинбурге.

Коронер: И вы проделали такой путь ради ужина с дядей, отношения с которым оставляли, мягко говоря, желать лучшего?

Бертрам Эвертон: Ну, это вы уж хватили. Все было не совсем так.

Коронер: Может быть, в таком случае вы расскажете нам, как именно это было, мистер Эвертон?

Бертрам Эвертон: Ну как… Я ведь коллекционирую фарфор, а в таком месте, как Эдинбург, нет-нет чего-нибудь да найдешь. То есть совсем даже не обязательно, что найдешь, может статься, и нет, но все равно ищешь, потому что никогда ведь не знаешь, сами понимаете. Так вот, для себя я, правда, ничего не нашел, но я знаю тут одного парня, который интересуется керамикой, Уайт его зовут.

Коронер: Это существенно?

Бертрам Эвертон: Ну, я лично так не думаю; просто мне показалось, что вы захотите, знаете ли, узнать.

Коронер: Не могли бы вы по возможности коротко рассказать нам, что заставило вас приехать из Эдинбурга и встретиться с дядей?

Бертрам Эвертон: Ну, в том-то, знаете, и загвоздка, что приезжал я, собственно, не за этим. Я приехал увидеться с парнем, который скупает керамику, — я уже говорил, что его зовут Уайт? — потому что, знаете, я наткнулся на дивный комплект пивных кружек с изображением всех генералов, участвовавших в мероприятии, которое, знаете, обычно называют Мировой войной; выполненный в единственном экземпляре и вообще очень интересный во всех отношениях для каждого, кто этим интересуется, если вы меня понимаете. И, поскольку владелец комплекта собирался продавать его музею Кастла, я подумал, что моему приятелю стоит, знаете ли, поторопиться с предложением, и немедленно отправился его повидать.

Коронер: И вы его повидали?

Бертрам Эвертон: Ну в общем, знаете, нет. Он улетел в Париж. Под влиянием, как говорится, импульса. Так что я позвонил дяде Джеймсу и предложил вместе поужинать.

Коронер: Вы только что сказали, что предпочитали видеться как можно реже. Что же заставило вас изменить своим привычкам в этом случае?

Бертрам Эвертон: Ну, я был, можно сказать, на мели. Поэтому бесплатно покушать, поболтать по-семейному и все такое пришлось как нельзя более кстати; вы меня понимаете.

Коронер: У вас было какое-нибудь конкретное дело, которое вам хотелось бы обсудить с покойным?

Бертрам Эвертон: Ну, разве что насчет содержания для моего братца. Он, понимаете ли, выплачивал ему содержание, и мы тут подумали, что будет не то слово как замечательно, если удастся уговорить старика немного его увеличить, и я обещал посмотреть, что можно сделать, — если подвернется случай и вообще, ну, вы меня понимаете.

Коронер: Итак, вы поужинали со своим дядей. Удалось ли вам обсудить вопрос о содержании, которое он выплачивал вашему брату?

Бертрам Эвертон: Ну, я бы не решился назвать это обсуждением. Я просто сказал: «Как насчет содержания Фрэнка, дядя Джеймс?», а он ответил… Мне что, нужно повторять все, что он ответил?

Коронер: Если это имеет отношение к причине, по которой он изменил завещание.

Бертрам Эвертон: Ну, думаю, можно сказать, имеет, потому что он, понимаете, так здорово мне все расписал про старину Фрэнка. В том числе, что ему лучше поторопиться и подыскать себе какую-никакую работу, потому что, если с ним — это с дядей — что-нибудь случится, старина Фрэнк окажется без единого пенни, поскольку у него — дяди, понятно — руки так и чешутся изменить завещание, вычеркнув из него всех этих проклятых лизоблюдствующих подхалимов, уверенных, что они могут неплохо им попользоваться, но очень здорово ошибающихся, о чем они и узнают, не пройдет и двадцати четырех часов. Ну, я даже, знаете, немного опешил и сказал: «Помилуйте, дядя! Про старину Фрэнка и злейший враг не скажет, что он подхалим». А он посмотрел на меня как-то совсем уж нехорошо и сказал: «Я не о Фрэнке говорю».

Коронер: В сущности, он сообщил вам о своем намерении изменить завещание?

Бертрам Эвертон: Ну, прозвучало, во всяком случае, очень на то похоже, согласитесь.

Коронер: Он сообщил вам, что намерен изменить завещание в вашу пользу?

(Свидетель замялся).

Коронер: Прошу вас ответить на этот вопрос.

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, как-то даже неловко отвечать на такие вопросы.

Коронер: Боюсь, мне придется попросить вас все же на него ответить. Он говорил вам, что новое завещание составлено в вашу пользу?

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, почти.

Коронер: И что же он вам сказал?

Бертрам Эвертон: Ну, если вам действительно необходимо знать, он сказал, что раз уж ему приходится выбирать между льстивым лицемером и шутом гороховым, он, знаете, лучше уж выберет дурака.

(Смех в зале.)

Коронер: И вы отнесли это замечание на свой счет?

Бертрам Эвертон: Ну, во всяком случае, мне так, понимаете, показалось.

Коронер: Истолковав его как намерение изменить завещание в вашу пользу?

Бертрам Эвертон: Ну, знаете, я не особенно верил, что он и впрямь это сделает. Я просто решил, что он поссорился с Джеффри.

Коронер: Он сам вам это сказал?

Бертрам Эвертон: Нет. Просто, знаете, мне так показалось.

Щеки Хилари вспыхнули от негодования. В настоящем суде ему ни за что не позволили бы говорить такие вещи. А на коронерском расследовании — пожалуйста! И до чего же некстати вылез этот злосчастный Берти со своими догадками насчет ссоры между Джефом и его дядей! За все время расследования не появилось и намека на доказательство, что эта ссора была, и, однако, все воспринимали ее как данность. А уж после выступления Берти Эвертона никто и не сомневался, что ссора между Джеффри Греем и Джеймсом Эвертоном состоялась после того, как последний, изобличив Джеффри в чем-то очень неблаговидном, изменил свое завещание. Присяжные, осудившие Джеффри, думали точно так же, потому что стоит какому-нибудь убеждению поселиться в общественном сознании, от него уже практически невозможно избавиться. И пустое предположение Берти, несомненно, сильно укрепило присяжных в решении натянуть на голову судьи черную шапочку ^[1].

Хилари перевернула страницу. Материалы состояли частью из газетных вырезок, частью из перепечатанных записей стенографии. На следующей странице оказалась фотография Берти Эвертона: «Мистер Бертрам Эвертон выходит из зала суда». Хилари однажды видела его на слушаниях, но это было все равно что пытаться вспомнить кошмар. Даже теперь, изо всех сил всматриваясь в снимок, она никак не могла составить о Берти четкого представления. Не слишком высокий, не слишком низкий. Неправильные черты лица и длинные волосы. К тому же фотография была довольно размытой и, естественно, черно-белой. Хилари удалось вспомнить, что волосы у Берти рыжие. Ей еще показалось тогда, что их слишком много и они слишком длинные.

Она стала читать его показания дальше.

Берти сообщил, что прибыл на Кингз-Кросс ^[2] пятнадцатого июля в половине шестого вечера десятичасовым экспрессом из Эдинбурга и, поужинав с Джеймсом Эвертоном, успел на обратный поезд, отправлявшийся с Кингз-Кросс в час пятьдесят ночи, и утром шестнадцатого в девять тридцать шесть был уже в Эдинбурге. С вокзала он отправился прямо в отель «Каледониан», позавтракал и лег отсыпаться. (Далее следовали пространные объяснения, что ему никогда не удается выспаться в поездах.) В половине второго спустился на ленч, после чего писал письма: своему брату и мистеру Уайту, упоминавшемуся ранее в связи с набором пивных кружек. В промежутке ему пришлось пожаловаться на неисправный звонок в номере. Вскоре после четырех он вышел прогуляться и по пути заглянул в контору узнать, не было ли для него телефонных звонков. Он ожидал, что владелец кружек захочет с ним связаться. Вернувшись в отель, он сразу прилег. Ему так и не удалось до конца выспаться, и он не очень хорошо себя чувствовал. В ресторан он спускаться не стал, поскольку есть ему не хотелось. Вместо этого он позвонил вниз и заказал бисквиты. Съев несколько, он запил их из своей фляжки и лег спать. Он затрудняется сказать, который был час. Что-то около восьми вечера. Он не смотрел на часы. Честно говоря, ему было здорово не по себе и очень хотелось спать. Проснулся он уже на следующее утро. Было девять часов, и горничная принесла ему чай, как он и распорядился накануне. На вопрос, чем именно он занимался во время своей отлучки из отеля, сказал, что затрудняется ответить. Просто слонялся по городу. Заглянул в пару мест и пропустил пару стаканчиков.

На этом Берти Эвертона и отпустили.

Следующим документом оказалась отпечатанная копия показаний Анни Робертсон, горничной отеля «Каледониан». Неясно было только, приобщили их впоследствии к делу или нет. Это была просто копия.

Анни Робертсон показала, что к шестнадцатому июля мистер Бертрам Эвертон проживал в отеле уже несколько дней. Он приехал то ли двенадцатого, то ли одиннадцатого, хотя, возможно, что и тринадцатого. Точнее она вспомнить не смогла и посоветовала обратиться к управляющему. Мистер Бертрам Эвертон занимал комнату номер тридцать пять. Вторник, шестнадцатое, она помнила прекрасно. Помнила и жалобы мистера Эвертона на неисправный звонок в его номере. Звонок, на ее взгляд, был в полном порядке, но она обещала вызвать электрика, потому что мистер Эвертон настаивал, что иногда он все-таки не звонит. На звонок мистер Эвертон жаловался около трех часов дня. Сам он в это время занимался составлением писем. Тем же вечером, около половины девятого, из его номера поступил звонок, и она ответила. Мистер Эвертон попросил принести бисквитов. Сказал, что неважно себя чувствует и ложится спать. Она принесла ему бисквиты. Выглядел он, по ее мнению, не столько больным, сколько пьяным. В среду, семнадцатого, она, как он и просил, принесла ему в девять часов утра чай. Мистер Эвертон уже полностью пришел в себя и выглядел совершенно нормально.

Хилари прочитала этот документ дважды, после чего заново просмотрела показания Берти. Он вышел из отеля около четырех и пропадал где-то до половины девятого. Получалось, что он все же успевал долететь до Кройдона и к восьми часам оказаться в Пугни, или, во всяком случае, ей так казалось. Но вот чего он уж точно не успевал, так это снова оказаться через полчаса в своем номере в отеле «Каледониан», чтобы заказать бисквитов и пожаловаться на плохое самочувствие. В восемь Джеймс Эвертон был еще жив и разговаривал с Джефом по телефону. Поэтому, кем бы его убийца ни оказался, он никак не мог быть его племянником Берти Эвертоном, который в половине девятого кушал в Эдинбурге бисквиты.

Хилари с сожалением оставила Берти в покое. Он изумительно подошел бы на роль убийцы, но, к несчастью, совершенно не подходил на нее.

Второго племянника, Фрэнка Эвертона, и вовсе не вызывали на дознание. Утверждение Марион, будто шестнадцатого числа в течение пятнадцати минут до шести и пятнадцати минут после он находился в Глазго у адвоката, получая свое еженедельное пособие, подтверждалось очередной машинописной страницей, на которой мистер Роберт Джонстон из фирмы «Джонстон, Джонстон и Маккендлиш» утверждал, что во вторник шестнадцатого июля в период с семнадцати сорока пяти до восемнадцати пятнадцати имел продолжительную беседу с прекрасно ему известным мистером Фрэнсисом Эвертоном, в ходе которой передал ему наличными два фунта и десять шиллингов, на какую сумму и готов предъявить собственноручную расписку мистера Фрэнсиса Эвертона.

Прощай, Фрэнк Эвертон! Отпуская его восвояси, Хилари почувствовала еще большее сожаление. Шалопай, растяпа и позор семьи. Все что угодно, но уж никак не убийца! Он не смог бы сделать это, даже будь у него личный аэроплан — а откуда ему у позора семьи взяться? И потом, к аэроплану ему понадобился бы еще частный аэродром, и даже два — на каждом конце маршрута. Она с удовольствием представила себе, как этот волк в овечьей шкуре неспешной походкой выходит из приемной господ Джонстона, Джонстона и Маккендлиша, запрыгивает у крыльца в личный самолет, выруливает на главную автотрассу Глазго и, хорошенько разогнавшись, взлетает, чтобы часом позже бесшумно спланировать в сад за домом Джеймса Эвертона, — и все это, понятно, не привлекая ни малейшего внимания окружающих. Картинка, конечно, получалась заманчивая, только слишком уж напоминала сказку из «Тысячи и одной ночи» — «Десятый календарь» или что-нибудь в таком духе. Во всяком случае, материализовать ее до степени, пригодной к судебным слушаниям, представлялось делом крайне сомнительным.

Все снова вернулось на круги своя, то есть к Мерсерам. Если Джеф говорил правду, значит, Мерсеры лгали. А Джеф, разумеется, ее говорил, потому что Хилари верила в него всем сердцем. И если Джеф говорил, что в двадцать минут девятого он нашел Джеймса Эвертона уже мертвым, значит, так оно и было, и миссис Мерсер лгала, рассказывая о ссоре и выстреле, которые она якобы слышала. Потому что, если к прибытию Джефа мистер Эвертон был уже мертв, она никак не могла слышать ни того, ни другого. Следовательно, миссис Мерсер лгала, почему и казалась тогда в купе такой испуганной и несчастной: ее мучила совесть, ни на секунду не позволяющая забыть ей о том, что именно она сделала с Марион и Джефом.

Да, но зачем она это сделала?

Не было ничего проще. Мерсер, должно быть, застрелил хозяина, и миссис Мерсер лгала, чтобы спасти его шею. Поведение, безусловно, чудовищное, но вполне объяснимое. Она лгала, чтобы спасти мужа, и, спасая его, топила Джеффри, причем делала это весьма основательно. Хилари не могла избавиться от ощущения, что чересчур даже основательно. Эта женщина явно переигрывала. Ну как можно верить показаниям особы, которая дает их, исходя слезами? Да, это все объясняет: Альфред Мерсер застрелил Джеймса Эвертона, а миссис Мерсер его покрывала.

Хилари перевернула страницу и недоуменно уставилась на оказавшиеся там показания миссис Томпсон. Надо же! Она совершенно забыла о миссис Томпсон. Оказывается, не только Берти и Фрэнк успели обзавестись алиби — железными и непотопляемыми, — точно такое же, любезно предоставленное им миссис Томпсон, было и у четы Мерсеров. В папке была и фотография, на которой миссис Томпсон казалась почти точной копией миссис Гранди ^[3] — толстой, напыщенной и солидной, как Британская конституция. Вот уже двадцать пять лет она служила экономкой у ближайшего соседа Эвертонов сэра Джона Блейкни. Сэр Джон в тот день отсутствовал, и Мерсеры пригласили ее на ужин, в результате чего начиная с половины восьмого и вплоть до трагической кульминации того вечера она околачивалась на их кухне. И все это время мистер Мерсер чистил серебро в кладовой, периодически заглядывая на кухню проведать жену и миссис Томпсон. Дом был старый, и попасть из кладовой в дом можно было, только пройдя через кухню, но миссис Томпсон клялась, что за время ее пребывания в доме Мерсер сделал это один-единственный раз — после того, как поднялась тревога. Когда он пробежал мимо, она сообразила, что случилось что-то неладное, бросилась за ним в холл и увидела, что миссис Мерсер рыдает, дверь кабинета открыта, а на пороге стоит мистер Грей с пистолетом в руке.

Коронер: Вы слышали выстрел?

Миссис Томпсон: Нет, сэр. Я вообще очень плохо слышу, сэр.

Коронер: Может быть, вы слышали, как кричала миссис Мерсер?

Миссис Томпсон: Нет, сэр, и в жизни бы не услышала через две закрытые двери.

Коронер: Значит, кухню от холла отделяли две двери?

Миссис Томпсон: Да, сэр: кухонная и еще одна, обитая байкой.

Коронер: А до того миссис Мерсер находилась с вами на кухне?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: Она утверждает, что поднялась наверх приготовить мистеру Эвертону постель. Сколько времени прошло между ее уходом и моментом, когда поднялась тревога?

Миссис Томпсон: Я бы сказала, сэр, от силы минут пять — никак не больше, сэр.

Коронер: Мне бы хотелось кое-что уточнить. В зале присутствует Альфред Мерсер? Вызовите его.

(Вызывается Альфред Мерсер.)

Коронер: До сих пор ни в одном из свидетельских показаний не упоминалось о том, во сколько мистер Эвертон обычно ужинал. Так во сколько же?

Мистер Мерсер: С восьми до половины девятого, сэр.

Коронер: Вы хотите сказать, что время ужина не было постоянным?

Мистер Мерсер: Да, сэр. Если вечер был теплый, мистер Эвертон не спешил уходить из сада.

Коронер: В тот самый вечер он успел поужинать?

Мистер Мерсер: Нет, сэр. Ужин должен был быть подан только в половине девятого.

Коронер: Прошу вызвать миссис Мерсер.

(Вызывается миссис Мерсер.)

Коронер: Шестнадцатого июля мистер Эвертон попросил подать ужин к половине девятого?

Миссис Мерсер: Да, сэр.

Коронер: Вы сами готовите?

Миссис Мерсер: Да, сэр.

Коронер: Значит, вы отправились наверх застилать мистеру Эвертону постель за пятнадцать минут до ужина. Немного странно, не так ли?

Миссис Мерсер: Нет, сэр. Ужин был холодным, сэр.

Коронер: Вы хотите сказать, что ничего не нужно было разогревать?

Миссис Мерсер: Да, сэр. Стол был уже накрыт. Оставалось только снять со льда пудинг.

Коронер: Понятно. Благодарю вас, миссис Мерсер, у меня все. Теперь, миссис Томпсон, давайте постараемся внести в этот вопрос ясность. Вы показали под присягой, что с половины восьмого и вплоть до двадцати минут девятого — времени, которое мы будем считать моментом обнаружения убийства, — Альфред Мерсер находился в кладовой или на кухне?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: Здесь передо мной лежит план дома. Из него видно, что пройти из кладовой в дом действительно можно только через кухню. Окно кладовой, мне сообщают, зарешечено, следовательно, этот путь также исключается. Вы готовы подтвердить, что сами ни разу не выходили из кухни в период между семью тридцатью и двадцатью минутами девятого?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: Вы подтверждаете также, что и Альфред Мерсер не выходил из нее в указанный период?

Миссис Томпсон: Он только заходил в нее, сэр. Я так плохо слышу, что ему нужно было подходить вплотную, если он хотел мне что-то сказать. Но он никуда не выходил из кухни, кроме как обратно в кладовую.

Коронер: Ага. Стало быть, вы разговаривали?

Миссис Томпсон: Да, сэр.

Коронер: А миссис Мерсер тоже не покидала кухни до тех пор, пока не отправилась наверх готовить мистеру Эвертону постель?

Миссис Томпсон: Мне кажется, сэр, разок она вышла в гостиную.

Коронер: Во сколько это было?

Миссис Томпсон: Где-то около восьми, сэр.

Коронер: И как долго она отсутствовала?

Миссис Томпсон: Не больше пары минут, сэр.

Коронер: Вернувшись, она выглядела как обычно?

Миссис Томпсон: Знаете, сэр, я бы так не сказала. Уж больно у нее зубы болели, у бедняжки. Об этом-то мы с ее мужем и толковали: он жаловался, что никак не может заставить ее сходить к зубному. «Чего, — сказал, — выть белугой от боли, когда можно просто взять и вырвать этот несчастный зуб?»

Коронер: Понятно. И миссис Мерсер действительно плакала?

Миссис Томпсон: Не переставая. Ах, бедняжка.

И миссис Томпсон отпустили.

Глава 6

В папке нашлось также медицинское заключение, показания полицейских и результаты экспертизы завещания. Медицинское заключение гласило, что пуля, войдя в левый висок Джеймса Эвертона, вызвала мгновенную смерть. Полицейский хирург прибыл на место преступления без четверти девять. Он категорически исключал возможность, что после выстрела мистер Эвертон мог еще какое-то время передвигаться. И, разумеется, мистер Эвертон никак не мог уронить пистолет там, где мистер Грей, по его словам, об него споткнулся, как не мог его туда и отшвырнуть. Все говорило о том, что на стол он повалился уже мертвым. Выстрел был произведен с расстояния минимум в один ярд, возможно — больше. Все это, в сочетании с отсутствием на пистолете отпечатков пальцев покойного, полностью исключало самоубийство. Точное время смерти, — вопрос всегда достаточно спорный, однако в данном случае ничто не противоречило показаниям, что в восемь часов вечера он был еще жив.

Коронер: Могла ли смерть наступить за три четверти часа до вашего прибытия?

Врач: Это возможно.

Коронер: Но не раньше?

Врач: Я бы сказал, да, хотя в таких вопросах трудно судить точно.

Коронер: Хорошо. Тогда возможно ли, чтобы в двадцать минут девятого он был еще жив?

Врач: Разумеется.

Допрос продолжался в том же духе до тех пор, пока Хилари не пришла к глубокому убеждению, что в вопросе о времени убийства следствие не только не продвинулось ни на шаг вперед, но, с помощью медицинского заключения, очень быстро вернулось к тому, с чего, собственно, и начинало. С медицинской точки зрения Джеймс Эвертон мог быть застрелен как в девять двадцать, когда Мерсеры, по их словам, услышали выстрел, так и в любой предшествующий момент времени вплоть до его звонка Джеффри Грею в восемь часов ровно. Прибывшие на место происшествия полицейские показали, что парадная дверь была закрыта и заперта, как и все окна первого этажа за исключением столовой, где они были немного опущены, но были настолько тяжелыми и тугими, что задвинуть их до конца оказалось весьма непросто.

Снова вызвали миссис Томпсон, и она показала, что после обнаружения тела никто из Мерсеров не подходил к дверям или окнам. Войдя в кабинет и убедившись, что хозяин мертв, Мерсер бросился к телефону, но мистер Грей взял у него трубку и позвонил в полицию сам. Миссис Мерсер в это время сидела на нижней ступеньке лестницы и «душераздирающе» рыдала. Нет, миссис Томпсон была совершенно уверена, что никто из них не дотрагивался до дверей или окон.

Коронер обратился к присяжным с речью, от первого до последнего слова пронизанной убеждением, что Джеффри застрелил своего дядю.

«Перед вами обычная зажиточная семья, каких в нашей стране сотни. Мистер Джеймс Эвертон, владелец почтенной фирмы. Его племянник, Джеффри Грей, работающий в той же фирме и рассчитывающий, по его собственному признанию, на будущее партнерство. До своей женитьбы, имевшей место год назад, проживал с дядей в Солвей-Лодж в Пугни. Прислуга, состоящая из Альфреда Мерсера, его жены и приходящей работницы Эшли, которую не вызвали на слушания по той причине, что она никогда не задерживалась в доме после шести вечера. В день убийства, как показали Мерсеры, она также ушла ровно в шесть. Кроме того, в доме присутствовала еще миссис Томпсон, приглашенная Мерсерами на ужин. Миссис Томпсон, экономка сэра Джона Блейкни, проживает в Садбэри-хаус — следующем от Солвей-Лодж доме. Она живет там уже двадцать пять лет. Вы слышали ее показания. Нет нужды подчеркивать их значимость. Если верить миссис Томпсон — а у нас нет никаких оснований сомневаться в ее искренности, — у Альфреда Мерсера не было ни малейшей возможности покинуть кухню в интересующий нас промежуток времени. Миссис Томпсон утверждает, что он перемещался исключительно между кладовой и кухней, ни разу не покинув ее пределов. Решительно невозможно представить, чтобы ему удалось проделать это, оставшись незамеченным. Таким образом, вера в правдивость показаний миссис Томпсон снимает всякие подозрения с Альфреда Мерсера. Он сообщает, что, услышав в двадцать минут девятого выстрел и крик жены, бросился в холл, где и нашел ее в практически невменяемом состоянии. Он попробовал открыть дверь в кабинет, но она была заперта. Потом мистер Грей отпер ее изнутри. В руке у него был пистолет, а за его спиной лежал, навалившись на стол, мистер Эвертон. Все это подтверждает миссис Томпсон, проследовавшая за Альфредом Мерсером в холл и не слышавшая криков и выстрела исключительно по причине своей глухоты. Думаю, вы смело можете снять с Альфреда Мерсера любые подозрения.

Обратимся теперь к показаниям миссис Томпсон, касающимся его жены. Миссис Мерсер выходила из кухни дважды, причем один раз «около восьми часов». Миссис Томпсон не в состоянии указать время точнее, но утверждает, что эта отлучка длилась «не больше пары минут». Между тем и мистер, и миссис Грей поклялись, что ровно в восемь часов слышали по телефону голос мистера Эвертона. В данном случае, мне кажется, их показаниям можно верить. Не вижу никаких причин подвергать сомнению тот факт, что вечерний визит мистера Грея в Солвей-Лодж был вызван именно телефонным звонком его дяди, как и то, что сам звонок имел место в восемь часов вечера. В связи с этим, я думаю, кратковременное отсутствие миссис Мерсер на кухне можно оставить в стороне как несущественное для следствия. Тем более что она объясняет свою отлучку необходимостью накрыть обеденный стол, и я не вижу никаких оснований ставить ее слова под сомнение.

На чем я хотел бы остановиться подробнее, так это на втором ее исчезновении из кухни. Вскоре после четверти восьмого она выходит из кухни снова — по ее словам, чтобы приготовить мистеру Эвертону постель. На первый взгляд это обстоятельство может показаться подозрительным, поскольку достаточно трудно представить себе кухарку, способную позволить себе заняться хозяйством за пятнадцать минут до ужина, составляющего, как известно, едва ли не главную трапезу делового человека. На самом деле этому есть простейшее объяснение, подтвержденное к тому же офицерами полиции: день был настолько жаркий, что мистер Эвертон настоял на холодном ужине, который и был накрыт для него в столовой. Полицейские подтвердили также, что постель мистера Эвертона действительно была разобрана. И здесь я хочу обратить особенное ваше внимание на хронологический аспект последующих событий. Подозревая миссис Мерсер, вам пришлось бы предположить, что за время своего отсутствия она успела подняться наверх, застелить там постель и снова спуститься вниз, держа наготове пистолет, который, по словам мистера Грея, он оставил в Солвей-Лодж, Уезжая оттуда год назад, и которого, однако, ни миссис Мерсер, ни ее муж ни разу с тех пор не видели. Далее вам пришлось бы представить, что она прошла с этим пистолетом — уже заряженным — в кабинет и без лишних слов застрелила своего хозяина, после чего заперла дверь, тщательно протерла ручку — ведь на ней были обнаружены отпечатки одного только мистера Грея, — и вышла через балконную дверь в сад. Не забывайте, что на все это у нее было не более пяти минут, после чего она еще должна была успеть вернуться в дом. И даже если вам удастся убедить себя, что эта нервная и чувствительная женщина могла задумать и осуществить жестокое и расчетливое убийство, после чего хладнокровно уничтожить все следы своего преступления, вы никогда не сможете объяснить, как ей удалось вернуться в дом. Парадная дверь была закрыта и заперта, как и все окна первого этажа, за исключением двух — чуть приоткрытых — в столовой. Полиция, однако, сообщает, что опустить их еще больше снаружи практически невозможно. Черный вход был также закрыт. Миссис Томпсон отчетливо помнит, что, впустив ее, миссис Мерсер сама повернула ключ в замке. Именно в таком положении и нашли его полицейские, прибывшие на место преступления. Я останавливаюсь на всех этих деталях затем, чтобы окончательно отвести от миссис Мерсер любые подозрения. Даже при том что в момент преступления ее не было на кухне, она — мне кажется, я достаточно убедительно доказал это — физически не могла совершить убийство и вернуться в дом. Дверь кабинета оставалась запертой до тех пор, пока мистер Грей не открыл ее изнутри. Он сам подтверждает, что ключ торчал в замочной скважине. Сильно сомневаюсь, что миссис Мерсер удалось бы выйти через эту дверь, оставив ее запертой изнутри.

Обратимся теперь к показаниям Бертрама Эвертона. Уверен, вы и без моих подсказок прекрасно понимаете их важность. Мистер Бертрам Эвертон присягнул, что в понедельник пятнадцатого июля, ужиная со своим дядей Джеймсом Эвертоном, узнал от последнего об изменениях в его завещании. Покойный изложил свою мысль в выражениях, позволивших мистеру Бертраму Эвертону догадаться о том, что завещание изменено в его пользу. Я позволю себе зачитать вам небольшой отрывок из стенограммы его показаний.

« — Он сообщил вам, что намерен изменить завещание в вашу пользу?

— Ну, знаете, почти.

— И что же он вам сказал ?

— Ну, если вам действительно необходимо знать, он сказал, что раз уж ему приходится выбирать между льстивым лицемером и шутом гороховым, он, знаете, лучше уж выберет дурака.

— И вы отнесли это замечание на свой счет ?

— Ну, во всяком случае, мне так, понимаете, показалось.

— Истолковав его как намерение изменить завещание в вашу пользу?

— Ну, знаете, я не особенно верил, что он и впрямь это сделает. Я просто решил, что он поссорился с Джеффри.

— Он сам вам это сказал ?

— Нет. Просто, знаете, мне так показалось».

Эти показания подкреплены установленными фактами. Доподлинно известно, что утром шестнадцатого числа — иными словами, наутро после ужина со своим племянником Бертрамом — мистер Джеймс Эвертон послал за адвокатом и изменил свое завещание. Вы слышали показания мистера Блэкетта. Он заявил, что получил по телефону указание срочно приехать в Солвей-Лодж, захватив с собой завещание мистера Эвертона. Оказавшись на месте, он застал своего клиента в весьма расстроенных чувствах. Он производил впечатление человека, недавно испытавшего сильнейшее потрясение. Вы помните, как мистер Блэкетт его описывал. Никакой агрессии или гнева — напротив, он был очень бледен, подавлен и крайне чем-то обеспокоен. Его руки дрожали, и, по всей видимости, он не спал всю ночь. Без каких бы то ни было объяснений он разорвал старое завещание и бросил в зажженный камин. Главным наследником согласно этому уничтоженному завещанию являлся мистер Джеффри Грей. Остальное приходилось на долю миссис Грей, мистера Фрэнсиса Эвертона, а также мистера и миссис Мерсер. Расправившись со старым завещанием, мистер Эвертон тут же продиктовал мистеру Блэкетту новое, в котором имя Джеффри Грея уже не упоминалось. Миссис Грей и мистер Фрэнсис Эвертон также лишались какого бы то ни было наследства. Распоряжения, касавшиеся четы Мерсеров, остались без изменений; а вся остальная собственность отходила мистеру Бертраму Эвертону. Обратите внимание, что это в точности соответствует впечатлению, которое последний вынес из своей беседы с дядей, ужиная с ним днем раньше.

В делах об убийстве подозрение ложится обычно на человека, более остальных выигрывающего от смерти. В нашем случае, однако, мистер Бертрам Эвертон полностью избавлен от подозрений, поскольку, к счастью для себя, находился в момент убийства в Эдинбурге и вдобавок не имел мотива, поскольку, даже зная о намерении дяди переписать завещание в его пользу, никак не мог быть уверен в том, что покойный выполнит и, более того, уже выполнил свое намерение. Показания служащих отеля «Каледониан» в Эдинбурге подтверждают, что его видели в отеле за завтраком и ленчем, потом еще около трех часов, сразу после четырех, в половину девятого вечера шестнадцатого числа и, наконец, в девять утра семнадцатого. Невозможно даже и пытаться поэтому приписывать ему какую-либо связь с этим убийством.

И наконец, мы подходим к показаниям Джеффри Грея. Он отрицает как ссору с дядей, так и то, что знал о каких-либо изменениях в его завещании. И, однако, мистер Эвертон изменил его! И, как указывает мистер Блэкетт, изменил его, находясь в крайне подавленном состоянии духа. Составив новое завещание, мистер Эвертон, сопровождаемый все тем же Блэкеттом, отправился в свой банк, где и заверил его в присутствии управляющего и одного из клерков. Я обращаю на этот факт особое ваше внимание, поскольку он свидетельствует о том, что мистер Эвертон изменил завещание исключительно по собственной воле, а не под каким-либо давлением. Он лишил наследства одного своего племянника и оставил все другому, и при этом мистер Грей пытается убедить нас, что ничего не знает о причинах подобного поступка. Более того, он поклялся, что его дружеские — сердечные даже — отношения с дядей не претерпели ни малейших изменений.

Обратимся к его показаниям. Он утверждает, что шестнадцатого июля в восемь часов вечера ему позвонил мистер Джеймс Эвертон. Миссис Грей подтверждает это. Не думаю, что следует подвергать сомнению их показания в этом пункте. Итак, телефон зазвонил, и мистера Грея вызвали в Солвей-Лодж. Он утверждает, что тон звонка был глубоко дружеским. Прошло лишь несколько часов с тех пор, как убитый горем мистер Эвертон лишил его наследства, и, однако, он клянется, что голос у мистера Эвертона был дружелюбный и ласковый. Он клянется, что, прибыв в Солвей-Лодж, нашел дядю уже мертвым, а пистолет — орудие убийства — лежащим на полу возле двери в сад. Он клянется, что поднял его, услышал крик миссис Мерсер, подошел к двери и обнаружил, что она заперта, а ключ торчит в замке. Тогда он повернул его, открыл дверь и впустил Мерсеров».

Хилари оторвалась от чтения. Бедный, бедный Джеф! Свидетельства против него были просто убийственными. Что можно было им противопоставить? И что оставалось делать с ними присяжным? Они отсутствовали только десять минут, и, пока их не было, ни один из сидевших в зале ни на секунду не усомнился, каков будет их вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве.

Хилари захлопнула папку. У нее уже не было сил читать дальше, да, в сущности, в этом не было и нужды. Суд в точности повторил предварительное слушание — показания проверялись более тщательно, но это были все те же показания, заключительная речь длиннее, но факты — столь же убийственными. И все это она уже читала. Присяжные отсутствовали не десять минут, а полчаса, но, вернувшись, вынесли все тот же вердикт.

Джеффри Грей. Виновен в умышленном убийстве.

Глава 7

Часы в гостиной пробили три. Хилари дремала, откинув голову на спинку кресла и прижав к коленям пухлую тяжелую папку. Оставленная включенной лампа высасывала из ее лица все краски. Цветы и птицы на ситцевой обивке дивана казались живыми и яркими, а лицо Хилари — бледным и сонным. Свет касался ее закрытых век, не в силах пробиться глубже. Все произошло очень быстро. Только что она еще была в комнате, захваченная горем Джефа и Марион, а в следующее мгновение одна из дверей в гладкой бесконечной стене города сна вдруг распахнулась, и Хилари затянуло внутрь.

И в странном же месте она оказалась! Это был длинный и темный тоннель, по огромной дуге уходящий куда-то в сторону, и, поскольку дело происходило во сне, темнота не мешала Хилари видеть стены тоннеля, сделанные сплошь из черного зеркала, и свое в них отражение — двух Хилари, идущих с нею бок о бок. Во сне это казалось совершенно естественным и нормальным, но, по мере того как она шла Дальше, отражения искажались все больше и больше — пусть понемногу и почти незаметно, но в конце концов изменившись так, что Хилари вдруг с ужасом обнаружила, что рядом идут уже не две точные ее копии, а совершенно чужие люди. Она никак не могла их как следует рассмотреть, но была твердо уверена, что не знает их. Если бы только ей удалось немного повернуть голову, она сумела бы разглядеть их, но как раз этого она и не могла. Ледяной ужас точно обручем сдавил ее затылок и шею, заставляя смотреть только вперед. И какая-то ее часть глубоко внутри снова вдруг превратилась в маленькую девочку, которая заблудилась в этом сне и не хотела, совсем не хотела смотреть его дальше. И эта часть глубоко раскаивалась, и плакала, и звала Генри на помощь, потому что совершенно забыла во сне о его Чудовищном Поведении и помнила только, что он никому не позволит причинить ей зло.

На ее закрытых веках блестел свет, искрясь в бегущих прямо из сна слезинках, одна за другой скатывающихся по бледным щекам. Они капали на ситцевую обивку кресла, впитываясь в голубое оперенье птиц и розовые лепестки пионов, а одна из них скатилась до уголка губ и проскользнула внутрь, добавив в ее сон вкус соли.

А в соседней комнате спала в темноте Марион Грей. Ей ничего не снилось. Она слишком устала, весь день нося маску мужества. И потом, нужно было как-то зарабатывать себе на жизнь. Она работала моделью и днями напролет стояла, прохаживалась или позировала иногда в красивых, иногда чудовищных, но всегда безумно дорогих платьях. Длинные, изящные линии ее тела и то, что она была женой Джеффри Грея, придавали ей особую ценность. Она не забывала об этом ни на минуту. Работа досталась ей по знакомству, и Гарриет Сент-Джаст была предельно откровенна: «Имя, само собой, придется сменить. Так же, само собой, все будут знать, кто ты такая. Это может оказаться как хорошо для бизнеса, так и плохо, поэтому я рискую. Думаю, впрочем, с моей клиентурой это окажется хорошо. Если нет, тебе придется уйти. Немедленно. Я очень сильно рискую». Риск оправдался, и Марион получила возможность зарабатывать себе на жизнь. Тяжело зарабатывать. Завтра она снова будет выставлять свое тело у Гарриет — и называться Ивонной. Сейчас же она не была даже Марион Грей. Страшная усталость вдавила ее в такие глубины забытья, где не было уже места ни для нее, ни для Джеффри, ни для холодной тоски, неизменно давящей ей на сердце тяжелой ледяной глыбой.

Спал и Джеффри Грей. Он лежал на своей узкой кровати в точности так, каким мать видела его лежащим в детстве, как он лежал на почти такой же жесткой школьной кровати, как лежал в чуть разбавленном рассветом лунном свете под взглядом Марион, закинув одну руку за голову и подложив другую под щеку. Он спал и с неимоверной ясностью видел все то, чего был лишен. И, хотя тело его оставалось в тюрьме, разум вырвался на свободу. Он снова был в школе, и снова выигрывал стометровку, разрывал ленточку грудью и слышал взрыв аплодисментов. Вспышка — и вот он уже летит с Элвери: ураган звуков, звезды; белые, как кипящее молоко, облака внизу и несущийся мимо ветер. А после — головокружительный прыжок в синь самого голубого из всех морей, и все глубже и глубже, глубже и глубже, и синева сгущается с каждым метром. И снова — безумным рывком — наверх, где в солнечном свете его ждет Марион. Они берутся за руки и бегут по морю вместе, едва касаясь ослепительной водной глади. Волна, вырастающая на их пути, обдает их пеной и десятками маленьких радуг. И одна из них запутывается в волосах Марион. Когда часы пробили три, капитан Генри Каннингхэм не спал. Собственно говоря, он уже даже и не пытался. Некоторое время назад — что-то около без четверти два — он оставил все попытки уснуть, включил ночник и постарался сосредоточиться на статье о китайском фарфоре. Вопрос до сих пор оставался для него темным лесом. Если же он действительно собрался оставить службу и всерьез заняться антикварным бизнесом, который столь неожиданно завещал ему крестный, старый Генри Эвстатиус, ему надлежало как можно скорее восполнить провал, зияющий там, где должны были находиться знания о фарфоре. Он, правда, еще не подал прошение об отставке, но осталось уже меньше месяца, чтобы решить этот вопрос окончательно. Над предложением Моррисов столько не раздумывают — его либо принимают, либо отклоняют сразу. А в конце месяца заканчивался его отпуск. И разумеется, оставалась еще Хилари. Она была в совершенном восторге от перспективы на пару заправлять антикварным делом. Он практически тогда решился. Однако, если Хилари была и впрямь для него потеряна, он чувствовал огромное искушение потеряться и самому — где-нибудь на краю земли и как можно дальше от Хилари Кэрью и матери, которая видеть его не могла без того, чтобы не напомнить, как же ему повезло. И каждый раз при этом Генри, приходя втайне в бешенство, отчетливо понимал, что ему не только не повезло, но он решительно не желал, чтобы ему везло так. Хилари вела себя — пользуясь ее словечком — просто чудовищно, однако у него и в мыслях не было позволить ей вот просто так взять и уйти. Если он и оставил ее на время одну, то только потому, что был страшно зол, и еще потому, что она действительно этого заслуживала, но, достаточно ее наказав и приведя в должное состояние — скромное и покаянное, — он был твердо намерен ее простить. По крайней мере, так все это выглядело при дневном свете, оказываясь несколько сложнее ночью. Что, например, если Хилари не захочет мириться? Что, если она всерьез связалась с этой свиньей Бэзилом Монтэ? Что, если… что, если… что, если он ее потерял?

В такие минуты сон отступал, а фарфор совершенно утрачивал свою власть над думами Генри. Генри уныло сидел на краю кровати и предавался крамольным, но не менее от того навязчивым размышлениям, почему его отец женился именно на его матери и за что последняя так ненавидит Хилари. Она до сих пор не могла успокоиться и день напролет поливала ее грязью, только укрепляя в Генри решимость, что ноги его больше не будет в Норвуде. Благодарение Богу и чудаковатому крестному, четырехкомнатная квартира над антикварной лавкой давала Генри прекрасный повод не проводить весь отпуск у матери. В этой квартире он думал когда-то жить с Хилари.

Ну вот, снова Хилари! Теперь Генри злился уже на себя: ну как можно позволять мимолетной встрече внести в душу столько смятения и сомнений? Мужчина, приняв решение, должен твердо ему следовать, а он, мельком увидев сегодня на вокзале Хилари, лишь с огромным трудом подавил искушение тут же свернуть с намеченного пути и броситься вслед за ней, забыв обо всем и понимая только, что должен немедленно ее догнать, обнять, поцеловать и тут же отвести под венец. Он пал так низко, что даже написал ей — и написал не холодное и взвешенное письмо прощения, а какие-то совершенно бессвязные призывы помириться, и любить его снова, и срочно выходить за него замуж. Даже у блестящих молодых людей бывают минуты слабости. Приходилось признать, что Генри своей дождался. Останки этого бесславного послания корчились в настоящий момент на каминной решетке, быстро превращаясь в пепел — обычная участь всех предательских мыслей.

Генри созерцал процесс с подобающей случаю серьезностью. Самое скверное, нельзя было даже сказать, что он действительно видел сегодня днем Хилари. В сущности, это было лишь видение — мучительное, дразнящее и убийственно мимолетное. Тем не менее у Генри сложилось впечатление, что Хилари побледнела. При одной мысли о бледной — или, не дай Бог, больной — Хилари сердце у него мучительно сжалось, и мозг напрасно трудился, напоминая ему, что в холодную погоду она выглядела так всегда. Оставалась, конечно, еще вероятность, что она увидела его прежде, чем он заметил ее, и своей бледностью обязана была внезапно проснувшимся угрызениям совести, но мозг Генри тут же насмешливо возразил: «Как бы не так!» Он, мозг, сильно сомневался, что такие угрызения возможны в принципе, потому что совесть Хилари всегда представлялась ему на диво бодрой и жизнерадостной. Ему при всем желании трудно было представить эту самую совесть бледной и измученной угрызениями за его, Генри, разбитые надежды. Все эти мысли тут же породили два весьма противоречивых замечания. «Маленькое чудовище!» — резюмировало одно полушарие мозга. «О Хилари — любимая!» — мгновенно отозвалось другое. А нет ничего мучительнее для любящего сердца, чем запутаться в своих чувствах настолько, чтобы уже не иметь возможности вспомнить девушку своей мечты без мрачного понимания того, что она самое что ни на есть маленькое чудовище, или хотя бы расстаться с этим маленьким чудовищем без немедленного и мучительного осознания того, что оно-то и есть девушка его мечты. Дилемма довольно распространенная, но в одиночку с ней уже не справиться. Вдвоем — рука об руку — это еще иногда удается, но Генри некому было протянуть руку, и он продолжал сидеть, мрачно уставившись на решетку камина, где медленно рассыпался пепел.

Глава 8

Хилари открыла глаза и заморгала от яркого света. Чтобы в Лондоне, в ноябре солнце светило так ярко, да еще стояло так высоко — это было что-то новенькое. Хилари поморгала, и солнце тут же превратилось в электрическую лампочку, светящую ей прямо в лицо из плафона под потолком. Сама Хилари, правда, тоже оказалась вовсе не в постели, а в большом кресле Джефа в гостиной, прижимая к коленям что-то большое и увесистое. Она распрямилась, и предмет с грохотом упал на пол, оказавшись папкой с материалами дела об убийстве Эвертона.

Ну конечно — она ведь его читала! И, покончив с дознанием, похоже, заснула, потому что теперь часы били семь, а сквозь занавески пробивался чудовищно холодный и мутный свет. Хилари чувствовала себя замерзшей, вялой и сонной — не приятно сонной, а абсолютно, просто-ни-капельки не выспавшейся.

— В ванную, — сказала она себе очень твердо, потянулась, встала, подобрала с пола папку, и в этот момент дверь открылась и на пороге появилась Марион, с видом очень удивленным и не только. Она явно была рассержена.

— Хилари! Что ты тут делаешь?

Хилари захлопнула папку. Ее мелкие смешные кудряшки торчали в разные стороны. Она сильно напоминала сейчас не успевшее вовремя скрыться привидение — очень растрепанное и виноватое привидение.

— Я заснула, — как можно более беспечно и сонно пробормотала она.

— Здесь?

— Угу.

— И даже не добралась до кровати?

Хилари опустила взгляд, обнаружила на себе пижаму и попыталась вспомнить, добралась она вечером до кровати или нет. Раздеться-то она разделась — и пижама была тому доказательством, а вот потом… Она кое-что вспомнила.

— Ну как же! Я легла и никак не могла заснуть, а потом перебралась сюда.

Она поежилась и поплотнее запахнула на себе халат. От такого взгляда, какой снова появился сейчас у Марион, можно было в минуту получить простуду.

— Ты читала это? — спросила Марион, кивая на папку.

— Да. Ну не смотри на меня так, Марион. Я только хотела, я же никогда раньше не читала материалов.

— А теперь, когда прочла, все тут же и разъяснилось? — Голос Марион дрожал от гнева.

От сонливости Хилари не осталось вдруг и следа. У Марион не было никакого права так с ней разговаривать, ведь она старалась помочь. А в следующий миг она уже раскаивалась. Бедняжка, ее можно понять. Ведь все связанное с этим делом причиняет ей боль. Ее захлестнула волна жалости.

— Нет! Я правда — правда! — хотела помочь. Я сейчас уберу. Я не хотела, чтобы ты видела. Но я заснула.

Марион отошла к окну и раздвинула занавески. За стеклом клубился пропитанный туманом и влагой утренний свет. Обернувшись, она увидела, что Хилари уже прячет папку. Дело Эвертона было закрыто. Джеф был в тюрьме. А за окном начинался новый день, и его нужно было прожить. Она сказала уже без зла:

— Марш одеваться. Я приготовлю завтрак.

В дверях Хилари замялась.

— Если… если бы ты могла говорить об этом спокойнее, дорогая.

— Яне буду об этом говорить! — снова сорвалась на крик Марион.

Она была уже одета к выходу и умело накрашена. Она будто сошла с ультрамодных афиш: невероятно тонкая, удивительно неживая, но грациозная — как всегда, грациозная.

— Есть вещи, — быстро проговорила Хилари, — которых я не… О которых я хотела бы у тебя спросить.

— Яне буду об этом говорить! — повторила Марион.

Хилари уже перестала выглядеть как привидение. Теперь ее щеки заливал румянец, а глаза — слезы. Яркие краски на афише Марион казались ей смазанными и размытыми. Но нет, Марион никогда не плакала. Это были ее собственные слезы. Она развернулась и убежала в свою комнату, хлопнув напоследок дверью.

Когда Марион ушла на работу, Хилари вымыла оставшуюся после завтрака посуду, убрала постели и прошлась щеткой по коврам и влажной тряпкой там, где их не было. Квартира была маленькой, и это не заняло много времени. Большую уборку делала раз в неделю приходящая прислуга.

Освободившись, Хилари присела подумать. Потом взяла карандаш, бумагу и записала некоторые пришедшие ей на ум мысли.

Миссис Мерсер. Откуда такое горе? Она рыдала на слушаниях, рыдала на суде, рыдала в поезде. И, однако, это не помешало ей заявить, будто она слышала, как Джеффри ссорился с дядей. Причем никто ведь ее как будто не заставлял. А она рыдала и все повторяла и повторяла это.

Это было первое, что очень не нравилось Хилари.

Потом — приходящая прислуга, которую никто не допрашивал. Между тем Хилари с удовольствием задала бы ей пару вопросов. Например, о больных зубах миссис Мерсер. Забавно, что они разболелись именно в тот вечер: очень удобно, если ты настолько не в ладах со своей совестью, что впору обхватить голову руками и выть. С больными зубами можно заниматься этим, не вызывая ни малейших подозрений.

Потом еще миссис Томпсон. Страшно респектабельная и жутко глухая. А что может быть удобнее глухого гостя, когда ты знаешь, что в доме кого-то застрелят? А если не знаешь, разве будешь приглашать в гости глухую?

Логики во всем этом, конечно, было немного, но Хилари никогда и не отличалась логическим мышлением. Она Даже и не пыталась быть логичной — она просто записывала все, что приходило ей в голову. В том числе и подозрительно удобную для Мерсеров глухоту миссис Томпсон. Но что ее поражало в этом деле еще больше, так это обилие железных алиби. Перебрав в уме все, что прочла этой ночью, она пришла к выводу, что каждый из этих людей не смог бы придумать себе лучшего алиби, даже если бы позаботился об этом заранее. «А что, если и впрямь позаботились?» — молнией вспыхнула в ее голове мысль. Мерсер — Берти Эвертон — миссис Мерсер — Фрэнк Эвертон… И миссис Томпсон, так кстати приглашенная к ужину. Настолько тугоухая миссис Томпсон, что она ни за что не услышала бы выстрел, зато могла подтвердить, что Мерсер вообще не выходил из кухни, а миссис Мерсер хотя и выходила, но не успела бы застрелить Джеймса Эвертона и вернуться в дом. Не то чтобы Хилари думала, будто миссис Мерсер действительно на это способна. Такая размазня не сумела бы пристрелить и морскую свинку, а уж представить ее целящейся из пистолета в своего хозяина было решительно невозможно. Размазня всегда останется размазней. Может быть, и даже скорее всего, ее плаксивые показания — ложь от первого до последнего слова, но Джеймса Эвертона она точно не убивала.

В общем, походило на то, что Мерсеры действительно были тут ни при чем. А как тогда дела обстоят с братцами Эвертонами: Берти в Эдинбурге и Фрэнком в Глазго? Ответ был крайне неутешительным и очень коротким — да никак! У Эвертонов все было в высшей степени в порядке. Берти находился в Эдинбурге, а Фрэнк — в Глазго. За них ручались адвокаты, горничные отвечали на их звонки и поили их поутру чаем. Им положительно ничего нельзя было пришить. Если бы даже они годами специализировались на изобретении алиби, вряд ли бы им удалось придумать что-нибудь лучше. Все было очень скверно. Очень. Дело закрыто, Джеф в тюрьме, и, когда он оттуда выйдет, с ним уже все будет кончено. С Марион к тому времени — тоже. И вот этим двум живым трупам придется уехать куда-нибудь подальше и попробовать начать там новую жизнь.

Хилари поежилась, настолько чудовищно безрадостной выглядела эта перспектива. Неудивительно, что у Марион такой убитый вид. Конечно, могло быть и хуже — Джеффри вполне ведь могли повесить. Теперь, прочитав материалы следствия, Хилари даже удивлялась, почему этого не случилось. Правда, под прошением о помиловании подписалось столько народу… Все жутко жалели Марион, которая ожидала тогда ребенка, и, возможно, у присяжных оставались какие-то сомнения в виновности Джефа. Скорее всего, так. Или, возможно, они тоже пожалели Марион, чей ребенок должен был родиться в назначенный для казни день. В результате он родился в день, когда объявили о помиловании. Родился уже мертвым и едва не убил Марион, но она выжила — выжила, чтобы как призрак бродить по дому, где когда-то была так счастлива.

Хилари снова поежилась, но на этот раз от избытка энергии. Как бы скверно ни обстояли дела, нельзя позволять им одержать верх. Если слишком долго себя жалеть, это может плохо закончиться. Нельзя просто так сидеть сложа руки — нужно что-то делать. И, если хорошенько подумать, всегда найдется что именно. Хилари не пришлось даже думать долго. Ответ пришел сам собой: она отправится в Пугни и выведет на чистую воду эту приходящую прислугу, которую не вызывали на слушания.

Пройдя до поворота дороги, она села в автобус — в точности как сделал Джеффри Грей шестнадцатого июля и шестнадцать же месяцев назад. Но, если у него доехать до Солвей-Лодж, выйти на углу и пройти по Холли-лейн своим широким шагом заняло минут пятнадцать-двадцать, Хилари на это потребовалось все двадцать пять. Она была здесь впервые, и ей пришлось несколько раз останавливаться и спрашивать дорогу. Кроме того, она пошла не через калитку, а кругом к парадному входу, где еще долго стояла и рассматривала сквозь витую решетку усыпанную листьями дорожку, над которой с обеих сторон склонились мокрые полуоблетевшие деревья. Внутрь она заходить не стала. Не было ни малейшего смысла заходить внутрь, потому что сам дом был заперт, и целых три таблички объявляли о намерении Берти Эвертона его продать. Продать дом, в котором произошло убийство, дело, конечно, нелегкое, но надежда, как говорится, умирает последней.

Хилари прошла мимо табличек и, миновав вторые ворота, оказалась у входа в Садбэри-хаус, принадлежавший сэру Джорджу Блейкни. Именно у него служила экономкой миссис Томпсон, и именно миссис Томпсон должна была снабдить Хилари именем и адресом упущенной свидетельницы. Ворота были распахнуты, и Хилари прошла внутрь по длинной извилистой аллее. Если Холли-лейн действительно была аллеей, то Садбэри-хаус оказался самым настоящим — и очень вдобавок милым — загородным коттеджем. Строгай и величавый, он был облицован георгианским кирпичом и все еще хранил на солнечной стороне темно-красный румянец дикого винограда.

Хилари прошла к парадному и позвонила. Наверное, с черного входа было бы и проще и лучше, но именно поэтому она предпочла главный. Хилари твердо решила добиться своего, а потакать комплексу неполноценности, выбирая вход для прислуги, было бы слишком плохим началом.

Теперь она ждала, когда ей откроют. Дальнейшее представлялось ей предельно простым: она только спросит миссис Томпсон, а остальное придется доделывать тому, кто откроет дверь. От Хилари требовалось только выпятить подбородок, покрепче прикусить нижнюю губу и приказать себе не трусить.

И она оказалась права: проблем действительно не возникло. Дверь открыл на редкость упитанный и благодушный дворецкий. У него были исключительно приятные манеры и желание видеть миссис Томпсон, по-видимому, нисколько не казалось ему странным. Дворецкий напоминал Хилари воздушные шары, которые она так обожала в детстве: розовые, гладкие и поскрипывающие, если их слишком сильно надуть. Поскрипывание дворецкого происходило частью благодаря одышке, частью благодаря излишкам крахмала. Он провел ее в подобие приемной и улетучился почти с той же легкостью, с какой это сделал бы настоящий воздушный шар. Оставалось надеяться, что он не сдуется и не взорвется прежде, чем доберется до миссис Томпсон, как это случалось в детстве Хилари почти со всеми ее шарами.

Минут через пять появилась миссис Томпсон. Она была гораздо, гораздо объемней дворецкого, но при этом нисколько не походила на воздушный шар. Напротив, это было самое тяжеловесное существо, которое Хилари видела в своей жизни. Пол под ее поступью ходил ходуном. Одета она была в черное кашемировое платье с белыми оборками у горла и носила на бюсте оправленную в золото ониксовую брошь размером с добрый иллюминатор. На оборки толстыми складками наплывала шея, на нее, в свою очередь — щеки. Вместо чепчика ее голову венчало несколько оборотов чудовищной по величине косы без малейших признаков седины. Контраст между лаково-черным блеском волос и почтенной багровостью огромного лица выглядел внушительно. В том, что эта особа знает цену своим словам, сомневаться не приходилось. Если миссис Томпсон говорила «да», это означало именно «да» и ни в коем случае не «наверное» или «скорее всего». Человек с такой благородной внешностью лгать не мог — это Хилари уяснила для себя сразу и навсегда. Зрелище было настолько впечатляющим, что Хилари наверняка растеряла бы все свои мысли, имей она в настоящий момент что терять.

— Миссис Томпсон? — очень мило пролепетала она, и миссис Томпсон ответила:

— Да, мисс.

— А я думала, — начала было Хилари и запнулась. «Да, мисс», — повторила миссис Томпсон, но теперь в жестком взгляде ее маленьких серых глаз появилось что-то похожее на узнавание. А может быть, Хилари только так показалось. На ее щеках немедленно вспыхнул румянец.

— Миссис Томпсон, — начала она заново, — я понимаю, что вы очень заняты и я вас отрываю, но если бы вы согласились ответить на один или два вопроса…

Миссис Томпсон возвышалась над нею, огромная и величественная. Если она что-то и вспомнила, теперь это проще было бы определить по кирпичной стене, чем по ее лицу. Наконец она молвила:

— Лицо ваше мне знакомо, а вот имени я не помню.

— Хилари Кэрью. Я кузина миссис Грей, миссис Джеффри Грей.

Миссис Томпсон приблизилась на шаг — очень тяжеловесный шаг — и прикоснулась рукой к уху.

— Я очень плохо слышу, мисс. Пожалуйста, повторите.

— Да-да, я помню, — кивнула Хилари. — Так лучше? — спросила она, выговаривая слова высоко и отчетливо. Луиза, экономка тети Эмелин, тоже была туга на ухо, поэтому практика у Хилари имелась.

Миссис Томпсон кивнула.

— Все почему-то сразу начинают кричать, но к этому я уже привыкла. Так что вам угодно, мисс?

— Я по поводу дела Эвертона. Знаете, вы уже второй человек, который видел меня на суде, хотя я и была там всего один раз. То есть, я думаю, что вы видели меня именно там.

Миссис Томпсон снова кивнула.

— С миссис Грей, этой несчастной леди.

— Да, — сказала Хилари. — Миссис Томпсон. Он не делал этого, правда не делал!

Миссис Томпсон медленно покачала головой.

— Я бы и сама ни за что не поверила, если бы собственными глазами не видела его с пистолетом в руке.

— Да нет же, это не он, • — очень громко и убедительно повторила Хилари. — Да только что пользы говорить об этом, и потом, я ведь не о том хотела узнать. Я, собственно, хотела спросить у вас об этой приходящей прислуге, которая помогала миссис Мерсер в Солвей-Лодж, потому что ее не вызывали ни на слушания, ни даже в суд, а мне Ужас как нужно кое-что у нее выяснить.

Миссис Томпсон не фыркнула только потому, что этого не позволяло ей ни воспитание, ни знание хороших манер, однако ни то ни другое совершенно не мешало ей выразить своего желания фыркнуть.

— Эту миссис Эшли!

— Ее так зовут?

Миссис Томпсон кивнула.

— И правильно сделали, что не вызывали, потому что более скорбного, убогого и забитого существа я в жизни своей не встречала и, надеюсь, уже никогда не встречу.

— А вы знаете, где она живет? — выпалила Хилари.

Миссис Томпсон покачала головой, вложив в жест максимум презрения. Не хватало ей еще знать, где прячутся в свободное от работы времени такие убогие и жалкие существа!

Хилари даже побледнела от разочарования.

— Ох, миссис Томпсон. Но мне действительно ужас как нужно ее найти.

Миссис Томпсон поразмыслила.

— Будь у ней что рассказать, полиция давно бы уже из нее это вытянула и вызвала в суд, чтобы она устроила там истерику, в чем можно даже не сомневаться. Нужно уметь держать себя в руках — это я вам говорю, и как раз на это миссис Эшли абсолютно не способна. А адреса ее я вам, мисс, дать не могу, поскольку и слышала-то о ней только от миссис Мерсер, но вот миссис Смит из зеленной лавки — это третья дверь от поворота на Хай-стрит — может, чего и знает, поскольку это она рекомендовала ее Мерсерам, когда те искали помощницу. Не скажу, что работница из нее была никудышная, хотя я лично такую бы в доме не потерпела.

Хилари отправилась дальше, воодушевленная и окрыленная. Узнав у миссис Смит адрес миссис Эшли, она наверняка выведает у той что-нибудь, что поможет Джефу. Узнать что-то у миссис Томпсон она даже и не рассчитывала, поскольку все, что можно, из нее давно уже вытянули на слушаниях и суде. А когда не особенно на что-то рассчитываешь, не очень-то и расстраиваешься. Миссис Томпсон верила, что Джеф это сделал, но это ведь потому только, что она не знала его лично! Максимум, чего от нее ждала — и действительно дождалась — Хилари, это повторения ее показаний: «Я видела его с пистолетом в руке». Но теперь Хилари было уже не так-то легко сбить с толку.

Без особого труда найдя лавку зеленщика, она без лишних вопросов получила искомый адрес от энергичной блондинки миссис Смит, явно решившей, что Хилари требуется прислуга. «Уверена, мадам, миссис Эшли будет вам просто незаменимой помощницей. Все, кому я ее рекомендовала, оставались исключительно ею довольны. Пинмэнс-лейн, десять, мадам. Это совсем рядом. Сейчас повернете за угол, а там второй поворот налево и третий направо. Вы, наверное, ее застанете. С полчаса назад она была у меня и как раз направлялась домой. Дама, у которой она работает, сейчас в отъезде, и ей нужно только изредка проветривать дом».

Более унылой улицы, чем Пинмэнс-лейн, Хилари давно не видела. Дома были все как один старые, покосившиеся, с крохотными темными окнами. Она постучала в дверь дома номер десять. Ответа не последовало. Хилари постучала снова, и кто-то начал спускаться по лестнице. Услышав эти шаги, Хилари тут же поняла, почему миссис Томпсон так хотелось фыркнуть. Это были на редкость неуверенные, осторожные и боязливые — и не шаги даже, а скорее шажки. Не иначе, Джеймс Эвертон испытывал болезненное пристрастие к забитым женщинам, потому что и миссис Мерсер, без сомнения, принадлежала именно к их разряду. Или — в голове Хилари блеснул луч света — это ее муж старательно подбирал себе окружение из бесхребетных и послушных его воле женщин? Пока она размышляла над этим, дверь открылась, на пороге появилась миссис Эшли и, отведя давно уже утратившие всякий цвет волосы с точно таких же глаз, робко и вопросительно уставилась на гостью. Когда-то она, вероятно, была очень красива. До того как окончательно обесцветиться, она была пепельной блондинкой с мягкими бледно-голубыми глазами, правильными чертами лица и нежным румянцем, превратившимся теперь в морщины и нездоровую желтизну. Ей с одинаковым успехом можно было дать и тридцать пять, и пятьдесят.

— Можно войти? — осведомилась Хилари и, справедливо рассудив, что в данном случае ожидать приглашения не приходится, решительно прошла мимо хозяйки и свернула в комнату направо. Торчать на пороге и обсуждать дело Эвертона на всю округу в ее планы решительно не входило.

Обстановка комнаты прямо-таки взывала к состраданию: до безобразия старый и растрепавшийся по краям линолеум с напрочь стершимся рисунком, будто подобранный на помойке коврик и диван со сломанными пружинами и пучками конского волоса, торчащими сквозь протертую клеенчатую обивку. Довершал убранство покосившийся деревянный стул, еще один — продавленный плетеный, и стол, покрытый шерстяной и когда-то красной скатертью.

Хилари остановилась у стола и подождала, пока миссис Эшли не зайдет внутрь и закроет дверь.

Глава 9

Миссис Эшли выглядела напуганной до смерти. Хилари в жизни еще не видела человека, который боялся бы чего-то настолько нелепо и безобразно. Нелепо — потому что бояться ей, собственно, было абсолютно нечего. Даже если ты работала в доме, где произошло убийство и кто-то пришел задать тебе несколько вопросов, это еще не причина выглядеть как попавшийся в капкан кролик. И, однако, миссис Эшли выглядела именно так. Ее рот превратился в бледное большое «О», а в глазах застыл самый настоящий ужас.

— Я кузина миссис Грей, — с нажимом сообщила Хилари.

Из бледного «О» вырвался какой-то невнятный звук. , Хилари даже топнула от раздражения. Ей страшно хотелось схватить это несчастное создание за шиворот и хорошенько встряхнуть.

— Миссис Джеффри Грей, жена Джеффри Грея, — втолковывала она. — А я ее кузина и хочу только задать вам несколько вопросов. Миссис Эшли, да чего вы, в конце концов, так боитесь?

Казалось, миссис Эшли перестала дышать. Потом ее губы вдруг затряслись, и она прижала их рукой.

— Я ничего не знаю! Я ничего не видела!

Хилари постаралась взять себя в руки. Было совершенно ясно: малейший нажим — и это будет все, что она услышит сегодня от миссис Эшли. Очень мягко и осторожно, как если бы она разговаривала с душевнобольным, Хилари сказала:

— Вам совершенно нечего бояться. Я только хотела спросить у вас о миссис Мерсер.

Знакомое имя, по-видимому, несколько успокоило миссис Эшли. Во всяком случае, ее руки скользнули вниз, бледная губка языка прошлась по губам, и она чуть слышно выдохнула:

— Миссис Мерсер?

— Ну да. Вы ведь помогали ей в Солвей-Лодж, верно? Так вот, жаловалась ли вам миссис Мерсер на зубную боль в день, когда застрелили мистера Эвертона?

— О! Нет, мисс, не жаловалась, — с облегчением выдохнула миссис Эшли, явно ожидавшая, что вопрос окажется куда более страшным.

— А вы знали, что у нее болели в тот день зубы?

— Нет, мисс, не знала.

— Значит, вы об этом не знали?

— Нет, мисс.

— Но вы ведь, наверное, частенько с ней разговаривали?

— Иногда, мисс, и только если мистера Мерсера не было поблизости. Но когда оставались — наверху, например, — наедине, миссис Мерсер очень любила мне рассказывать о том, как еще девушкой жила у моря. Это было самое первое ее место, и там была леди, и маленький мальчик, и еще джентльмен, но он жил не совсем чтобы с ними, и еще маленький ребенок, но поминала она все чаще того мальчика.

Миссис Эшли остановилась перевести дыхание. Звуки собственной речи, похоже, ее успокаивали, потому что загнанное выражение почти полностью исчезло с ее лица.

Хилари, однако, больше интересовала сама миссис Мерсер, а не ее девические воспоминания.

— Значит, вы не знали, что у нее болели зубы?

— Нет, мисс.

Хилари оставила эту тему в покое.

— А во сколько вы тогда ушли — шестнадцатого июля, я имею в виду?

Лицо миссис Эшли тотчас же снова приняло испуганное выражение. Блеснув белками глаз, как норовистая лошадь, она ответила:

— Выпила чаю и ушла как обычно.

«Да что же с ней, в самом деле, такое?» — с досадой подумала Хилари.

— И во сколько же это было? — спросила она.

Миссис Эшли судорожно глотнула воздух — в точности как попавшаяся на крючок рыба — и почти беззвучно выдохнула:

— В шесть часов.

— И вы никого не видели по дороге домой?

Миссис Эшли энергично затрясла головой.

— И ничего не слышали?

Хотя цветом лица миссис Эшли теперь сильно напоминала истаявшую свечу, а глаза ее отчаянно бегали, она снова потрясла головой. Терпение Хилари кончилось. Она вплотную подступила к миссис Эшли и со всей жестокостью двадцати двух лет произнесла:

— Нет, миссис Эшли, вы что-то слышали! И даже не пытайтесь отпираться, потому что я все равно вам не верю, и, если сейчас же не услышу от вас всей правды, думаю, мне придется обратиться в полицию.

Поскольку выглядеть более испуганной миссис Эшли никак уже не могла, она принялась дрожать, причем так. что вынуждена была уцепиться для опоры за стол.

— Я ушла в шесть часов — истинная правда, мисс.

— Но вы вернулись? Вернулись, миссис Эшли? — Вопросы Хилари втыкались в жертву безжалостно, точно стрелы, и та в конце концов не выдержала: обмякла, повалилась на колени и, в ужасе прикрыв руками глаза, захлебываясь и задыхаясь, позволила так долго копившейся словесной лавине сорваться наконец с языка:

— Я обещала ей молчать, и я молчала. Я поклялась ей не говорить. И я сказала полиции, что ушла, как всегда, в шесть, и не солгала, потому что действительно ушла, а об остальном меня никто и не спрашивал, кроме несчастной леди, но как раз ей-то я и обещала молчать.

Хилари удивленно и неприязненно разглядывала миссис Эшли, которая, отпустив стол, сидела теперь на полу возле одной из его ножек, уныло раскачивалась из стороны в сторону, точно неряшливая груда тряпья, и заполняла комнату своими рыданиями.

— Послушайте, миссис Эшли… Да о чем вы говорите? Кому вы дали обещание молчать?

— И я сдержала его! — навзрыд всхлипнула миссис Эшли. — Приходила полиция, и я не знала, что делать, но я сдержала его!

— Кому вы обещали? Вы должны мне сказать.

Миссис Эшли зарыдала с удвоенной силой.

— Она приходила сюда, и я все ей рассказала. Она сидела вот в этом кресле и умоляла, чтобы я обещала. Ей оставалось тогда меньше трех месяцев. И я обещала ей и сдержала свое обещание. — Она откинула своей бескостной дрожащей рукой волосы со лба и уставилась на Хилари с жалким подобием гордости. — Я не стала рассказывать это полиции! Никому не стала. Только ей, только миссис Грей.

Хилари медленно опустилась на четвереньки и, почти упираясь в миссис Эшли лбом, спросила детским и тонким голосом:

— Да что же вы такое слышали?

Миссис Эшли тут же откачнулась назад и снова завыла. Хилари понизила голос до шепота:

— Скажите мне, миссис Эшли. Скажите, я должна это знать. Это уже никому не навредит. Джеффри в тюрьме, и дело давно закрыто. Я кузина Марион — вы можете мне сказать. Вы же видите: я знаю, что вы возвращались. Теперь мне нужно узнать, что случилось дальше: что именно вы слышали.

Она протянула ладонь и положила ее на руку миссис Эшли.

— Почему вы вернулись?

— Я выронила письмо.

— Какое письмо?

— От моего мальчика. Ему только семнадцать, и он как раз ушел матросом в свое первое плавание и написал мне из Индии, и я захватила письмо, чтобы показать его миссис Мерсер, потому что мы часто с ней говорили о моем мальчике и о том, который был на первом ее месте, а когда я пришла домой, письма не было, и мне пришлось вернуться.

— Да? — подбодрила ее Хилари.

Миссис Эшли откинула со лба влажную прядь волос.

— Мистер Мерсер точно его сжег бы или порвал, если бы вдруг нашел. Он такой, мистер Мерсер: материнские чувства для него пустой звук — уж мы сколько раз обсуждали это с миссис Мерсер, когда его не было рядом, поэтому никак нельзя было оставлять там письмо до завтра, и я вернулась. Я точно знала, где могла его забыть, потому что мистер Эвертон как раз вышел и я прибиралась в его кабинете и достала письмо, чтобы прочитать его миссис Мерсер, которая случайно туда заглянула. А потом мы услышали, что идет мистер Мерсер, и я в спешке сунула письмо в карман и, должно быть, промахнулась, а поскольку я стояла возле самых занавесок, то была почти уверена, что никто его не заметит, поэтому подождала до тех пор, когда мистер Эвертон уходил обычно на ужин, и вернулась.

— Да, — сказала Хилари. — Да?

Миссис Эшли уже перестала плакать. Она все еще всхлипывала и шмыгала носом, но была полна решимости.

— Я еще подумала, что незачем кому-то меня видеть, а в такой теплый вечер окно в кабинете наверняка открыто, так что нужно будет просто просунуть внутрь руку и подобрать письмо, если оно еще там, а уж если нет, оставить все как есть и попробовать поговорить с миссис Мерсер. — Она замолчала и снова принялась раскачиваться из стороны в сторону, испуганно глядя на Хилари. — Я все рассчитала так, чтобы мистер Эвертон наверняка уже ушел ужинать, но на всякий случай все равно шла очень тихо и осторожно и, когда до окна кабинета оставалось уже меньше ярда, Услышала вдруг голос мистера Эвертона, а затем выстрел. Я тут же развернулась и убежала. — Она снова всхлипнула, едва при этом не захлебнувшись. — Я никого не видела, но и меня никто не видел. Не помню, как я оказалась дома. Правда не помню, мисс.

Хилари чувствовала себя в точности так, как будто кто-то плеснул ей в лицо ледяной воды. Она была собрана, спокойна и полна решимости. Что-то внутри нее все повторяло и повторяло: «Время — время, когда она слышала выстрел, — вот что важно — время — время выстрела». Ее голос твердо и ясно высказал это вслух:

— А сколько времени тогда было? Во сколько вы услышали выстрел?

Миссис Эшли прекратила раскачиваться и открыла рот. Казалось, она размышляет.

— Когда я шла к Солвей-Лодж по Окли-роуд, часы как раз пробили…

— Ну? Ну?

— …как раз пробили восемь.

У Хилари вырвался протяжный вздох облегчения. От Окли-роуд до Солвей-Лодж было всего пять минут ходу. Точнее сказать, это для Джефа было пять минут ходу. Женщине, наверное, потребовалось бы семь или восемь, а такой размазне, как миссис Эшли, — все десять. Но если она слышала выстрел в десять минут девятого, то этот выстрел никак не мог сделать Джеффри Грей, который успевал добраться туда лишь к четверти девятого, после чего, если верить показаниям Мерсеров, должно было пройти еще какое-то время, чтобы он успел встретиться с дядей и затеять с ним ссору. Ее голос задрожал от возбуждения:

— Значит, когда вы услышали выстрел, было никак не больше десяти минут девятого?

Миссис Эшли перебралась с коленей на корточки. Ее руки безвольно соскользнули в подол платья и замерли там ладонями вверх. Она удивленно посмотрела на Хилари и устало ответила:

— Нет, мисс, больше. Гораздо больше.

Сердце Хилари подпрыгнуло.

— Да нет! Не могли же вы идти от Окли-роуд больше десяти минут?

— Нет, мисс.

— Ну, значит, и к дому подошли не позднее десяти минут девятого.

Миссис Эшли совсем по-рыбьему открыла рот, закрыла его и наконец все тем же скучным, усталым голосом произнесла:

— Гораздо позже, мисс.

— Но как?

Миссис Эшли облизнула губы.

— Эти часы ошибаются минут на десять, сколько я себя помню.

— В какую сторону ошибаются?

Миссис Эшли поморгала.

— На самом деле времени было больше.

— Вы хотите сказать, они отстают?

— Минимум минут на десять.

Сердце Хилари упало. От недавней радости не осталось и следа. Неудивительно, что Марион упросила эту женщину держать язык за зубами. Если она и впрямь слышала выстрел в двадцать минут девятого, ее свидетельство стало бы для Джефа последним. Хилари зажмурилась, пытаясь прогнать появившуюся у нее перед глазами картину: Марион — изящная гордая Марион, — ползающая перед этой женщиной на коленях и умоляющая ее промолчать и пощадить Джефа, дав ему пусть крохотный, пусть ничтожный, но все-таки шанс избежать виселицы. Она помолчала, до боли сжимая руки, и спросила:

— Миссис Эшли, вы вполне уверены, что эти часы отстают на десять минут?

— Это как минимум, мисс. Я сколько раз говорила об этом миссис Мерсер. «Много, — говорю ей бывало, — толку от этих ваших церковных часов. Вам-то хорошо, у вас и свои есть, а мне каково? Каждый раз, как иду на работу, они мне кровь портят!» Кто-то мне говорил, что их теперь починили, но я там больше не хожу, так что сама не видела.

Хилари очень не хотелось задавать следующий вопрос, но еще меньше ей хотелось показаться самой себе трусихой. Она собралась с духом.

— А кроме выстрела вы что-нибудь слышали?

В следующую же секунду она пожалела, что спросила об этом, потому что на лице миссис Эшли появилась самая настоящая паника, а руки снова задрожали и метнулись к губам. Хилари тут же затрясло тоже.

— Что вы слышали? Вы же слышали что-то, я знаю. Это были голоса?

Миссис Эшли качнула головой. Хилари решила, что это скорее «да», чем «нет».

— Вы слышали голоса, — повторила она. — Но чьи?

— Мистера Эвертона. — Вцепившиеся в губы пальцы, казалось, душили эти слова, но Хилари их все же расслышала.

— Вы слышали голос мистера Эвертона. Вы уверены?

На этот раз миссис Эшли не просто качнула головой, а изо всех сил мотнула ею. Судя по всему, это означало, что миссис Эшли уверена в этом настолько, насколько вообще может быть в чем-либо уверена.

— А какой-нибудь еще голос вы слышали?

И снова голова миссис Эшли качнулась, говоря «да».

— Чей голос?

— Я не знаю, мисс. Не знаю, и под страхом смерти повторю то же самое, и точно так же сказала миссис Грей, когда она пришла и спрашивала у меня, бедняжка. Я разобрала только, что мистер Эвертон с кем-то ссорился.

Ссорился! Сердце Хилари ушло в пятки. Еще одна чудовищная улика против Джефа. Еще одно подтверждение убийственных показаний Мерсеров. Причем подтверждение не купленное и не сфабрикованное, потому что, давая его, эта женщина ничего не выигрывала. Напротив, она даже старалась его скрыть. Она пожалела Марион и все это время молчала.

Хилари глубоко вдохнула и заставила себя идти до конца:

— Вы слышали что-нибудь из того, что говорил этот второй человек?

— Нет, мисс.

— Но голос мистера Эвертона вы узнали?

— Да, мисс.

— И слышали, что он говорил? — напирала Хилари.

— О да, мисс! — На этом голос миссис Эшли снова утонул в рыданиях, а из глаз хлынули слезы.

И в то время как одна часть Хилари в ярости спрашивала себя, как этой женщине удается выжать из себя столько воды, другая ее часть — холодная и рассудительная, — уже догадываясь, все же страшилась узнать, что именно сказал Джеймс Эвертон. А потом Хилари услышала собственный шепот:

— Что он сказал? Я должна знать, что именно он сказал.

И миссис Эшли, зажимая рукой рот, выдавила:

— Он сказал, о мисс, он сказал: «Мой родной племянник!» О мисс, он так прямо и сказал: «Мой родной племянник!» А потом был выстрел, и я убежала со всех ног и ничего больше не знаю. И я обещала бедной миссис Грей — о, я же ей обещала! — что никому этого не скажу.

Хилари почувствовала внутри ужасную пустоту.

— Это уже не важно, — сказала она. — Дело закрыто.

Глава 10

Хилари устало брела по Пинмэнс-лейн, чувствуя страшную тяжесть в ногах и еще большую — на сердце. Бедная Марион! Бедная, бедная Марион. Приехать сюда в надежде на чудо и услышать вместо этого смертный приговор Джефу, который несколько минут назад выслушала Хилари. Только Марион было во много, в тысячу раз тяжелее. Какое чудовищное, невероятное разочарование! Марион никогда не должна узнать, что Хилари была здесь. Она должна и впредь верить, что молчание миссис Эшли навеки похоронило свидетельство, которое, несомненно, привело бы ее мужа на виселицу. Дойдя до конца Пинмэнс-лейн, она свернула и задумчиво побрела дальше. Да неужели это и есть милосердие — сохранить человеку жизнь ради бесконечных и нескончаемых лет тюремной жизни? Не лучше ли было покончить со всем разом? Не лучше ли так было бы и для Джефа, и для Марион тоже? Но даже мысль об этом заставила ее вздрогнуть. Есть вещи, о которых лучше не думать. Она встряхнулась, отгоняя от себя эти мысли, и разом вернулась в реальность.

Вероятно, она свернула не в ту сторону, потому что улица, на которой она теперь оказалась, была ей совершенно незнакома. Правдой было и то, что пришлось бы еще поискать улицы, которые бы она здесь знала, но именно эту она абсолютно точно видела впервые в жизни: маленькие, только что отстроенные, но уже плотно заселенные — по две семьи в каждом — домики; одна половина выкрашена бледно-зеленым, другая — горчично-желтым цветом; красные занавески в одном окне, ярко-синие — в соседнем, и черепица всех цветов и оттенков. Все вместе казалось новеньким и блестящим, словно рождественские игрушки, только что вынутые из упаковки и разложенные в ряд вдоль дороги.

Стоило Хилари подумать об этом, она услышала за спиной звук шагов, а уже в следующее мгновение сообразила, что звук этот далеко не новый и преследует ее довольно давно — возможно даже, с тех самых пор, как она свернула с Пинмэнс-лейн. Скорее всего, она просто его тогда не замечала. Прислушиваясь, Хилари пошла чуть быстрее. Шаги за ее спиной тут же участились. Оглянувшись, она увидела мужчину в пальто из непромокаемой ткани и коричневой фетровой шляпе. Вокруг его шеи был обмотан толстый светло-коричневый шарф, а между шарфом и полями шляпы виднелось правильное лицо со светлыми глазами и чисто выбритой верхней губой. Хилари поспешно отвернулась, но было поздно. Мужчина догнал ее и приподнял шляпу.

— Простите, мисс Кэрью.

При звуке своего имени она растерялась настолько, что забыла обо всех правилах приличия — о том, в частности, что, если кто-то заговаривает с вами на улице, следует молча пройти мимо, как если бы этот кто-то и на свет еще не родился. Еще лучше, если удастся сделать при этом вид, будто сами вы родились в холодильнике и многому от него научились, и уж ни в коем случае не следует краснеть или пугаться. Хилари сделала именно это. Ее щеки немедленно вспыхнули, и она, запинаясь, проговорила:

— Что, что вам нужно? Я вас не знаю.

— Совершенно верно, мисс, но, если позволите, я бы хотел переговорить с вами. На днях мы ехали в одном поезде. Я, разумеется, узнал вас сразу. Вы же, не считая поезда, конечно, видите меня впервые.

Манеры и поведение выдавали в нем хорошо вышколенного слугу — вежливого и респектабельного. Немало успокаивало и обращение «мисс».

— В поезде? — переспросила Хилари. — Вы хотите сказать, вчера?

— Да, мисс. В поезде до Ледлингтона. Я был с женой. Не думаю, что вы успели меня заметить, потому что я сразу перешел в другой вагон, но, мне кажется, жену вы должны были запомнить.

— Почему? — удивилась Хилари, недоуменно глядя на него своими светлыми и совсем по-детски округлившимися глазами.

Мужчина, однако, смотрел куда-то в сторону.

— Ну как же, мисс, — ответил он. — Вы ведь остались в вагоне совсем одни, вот я и подумал, что вы, может, разговорились.

Сердце Хилари так и подпрыгнуло. Мерсер! Это был Мерсер. И он, видимо, думал, что она рассказала что-то его жене, а та — ей. Хилари ни на секунду не поверила, будто он узнал ее вчера в поезде. Он, конечно, мог ее узнать, потому что его жена, например, узнала, и миссис Томпсон тоже, но все время, пока он находился в купе, она сидела отвернувшись к окну, а когда он вернулся, она тут же вышла и простояла в тамбуре до самого Ледлингтона. Он еще посторонился, чтобы дать ей пройти и, уж конечно, с такого расстояния вполне мог ее узнать, только почему же тогда он сразу не догнал ее и не сказал что хотел, если, конечно, у него и впрямь было что сказать. Нет, все это он вытянул из своей жены уже после, и теперь старался выяснить, что же такого бедняжка ей наговорила. Как он ее нашел, оставалось только догадываться, и, даже обдумывая это потом, она не могла решить, находился ли он по какому-то делу — своему или Берти Эвертона — в Солвей-Лодж и увидел, как она разглядывает дом сквозь ворота, или же следил за ней от самой квартиры но от обеих мыслей по спине у нее ползли мурашки.

— Да, поговорили немножко, — ответила она без видимой со стороны паузы.

— Приношу мои извинения, мисс, если моя жена доставила вам какое-то беспокойство. Обычно она ведет себя совершенно нормально, но, вернувшись в купе, я увидел, что она снова разволновалась, и, встретив сегодня вас, взял на себя смелость подойти и узнать, не сказала ли она вам чего-нибудь лишнего или обидного. Понимаете, обычно она ведет себя совершенно нормально, но иногда начинает волноваться, и мне очень бы не хотелось думать, что в один из таких моментов она каким-либо образом оскорбила юную леди, имеющую к тому же отношение к семье, в которой мы служили.

Хилари снова обратила на него свой ясный и детский взор. Очень ухоженный мужчина с правильной и чистой речью, но ей совершенно не нравились его глаза. Более пустых глаз она еще не видела — в них не было ни цвета, ни мысли, ни выражения. Она вспомнила, как плакала в поезде миссис Мерсер, и подумала, что человек с такими глазами способен сломать и куда более сильную женщину.

— Вы работали в Солвей-Лодж у мистера Эвертона?

— Да. Очень грустная история, мисс.

Они шли бок о бок вдоль ярких игрушечных домов, и Хилари думала, что она скорее согласилась бы жить в одном из них, чем под сенью мокрых облетевших деревьев Солвей-Лодж. Здесь, по крайней мере, все было новым и чистым. Старые грехи и ошибки, прошлая любовь и ненависть — все это не отравляло еще здешнюю атмосферу. Маленькие и радостные комнатки. Крохотные уютные сады, где они с Генри могли бы без меры и без конца восхищаться собственными ноготками, колокольчиками и рудбекиями.

Только вот у них с Генри никогда уже не будет своего дома! Слова Мерсера эхом отозвались в ее голове: «Очень грустная история, мисс». Она дважды энергично моргнула и согласилась:

— Да уж.

— Очень грустная. И очень сильно отразилась на рассудке моей жены, и без того сильно ослабленном, поэтому я был бы очень расстроен, если она как-то задела ваши чувства.

— Нет, — сказала Хилари, — никоим образом.

Она произнесла это довольно рассеянно, потому что изо всех сил старалась вспомнить, что же миссис Мерсер действительно ей сказала. «О мисс, если бы вы только знали!» Да, именно. Но если бы она только знала что? Неужели было хоть что-то, что ей еще стоило знать?

Она не видела, как пронзительно глянул на нее и тут же отвел глаза мистер Мерсер, однако его голос упорно просачивался в ее мысли.

— К несчастью, она очень слаба здоровьем, мисс, а любые напоминания об этом деле только ухудшают ситуацию. Она крайне возбуждается и едва ли уже понимает, что говорит.

— Сочувствую, — не слишком любезно отозвалась Хилари, мучительно вспоминая, что еще говорила ей миссис Мерсер. «Я пыталась встретиться с ней. Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть. Мне удалось обмануть его. Я выскользнула и пробралась к ней».

Голос Мерсера снова прорезался сквозь ее мысли.

— Значит, она не сказала вам ничего лишнего, мисс?

— Нет, ничего, — отозвалась Хилари, не особенно задумываясь, что именно говорит. Сейчас все ее мысли были заняты миссис Мерсер, сбегающей от мужа во время суда над Джефом, при том что Мерсеры были главными свидетелями обвинения… Сбежавшей от мужа и пытавшейся увидеть Марион, отчаянно пытавшейся. «Провалиться мне на этом самом месте, мисс, если я не пыталась ее увидеть». Она как будто снова услышала полный ужаса голос женщины и ее безумные прозрачные глаза, уставившиеся в одну точку. «Если бы мы увиделись». И дальше: «Но мы не увиделись. Отдыхает — так они мне сказали. А потом появился он, и другого шанса у меня уже не было. Уж за этим он проследил». Тогда эти слова ничего для Хилари не значили, теперь — говорили многое. Но что же такое собиралась рассказать миссис Мерсер, и какой шанс они упустили, заставив вконец измученную и измотанную Марион забыться недолгим тревожным сном?

Мерсер продолжал говорить ей что-то, но она его не слышала. Потом, с усилием оторвавшись от воспоминаний о поезде, резко повернулась к нему.

— Вы были свидетелями по делу мистера Грея? Я хочу сказать, вы оба были свидетелями?

Отвечая, Мерсер разглядывал асфальт.

— Да, мисс. И это было очень для нас мучительно. Миссис Мерсер до сих пор не вполне оправилась.

— Вы верите, что мистер Грей это сделал? — сами собой сорвались слова с губ Хилари.

Не поднимая глаз, Мерсер ответил с очень вежливым и едва заметным укором:

— Это решали присяжные, мисс. Мы с женой только выполняли свой долг.

Все, что накипело в душе Хилари, чуть было не выплеснулось наружу, причем произошло это так стремительно, что она едва не утратила над собой контроль и не бросила прямо в маячившее перед ней чисто выбритое и такое правильное лицо обвинение во лжи, подкрепленное звонкой оплеухой. К счастью, она удержалась. Воспитанные юные леди не раздают пощечины прямо на улице — это просто не принято. При мысли о том, как это выглядело бы со стороны, Хилари бросило сначала в жар, потом в холод, и она ускорила шаги. Улица постепенно принимала более обжитой вид, и вдали уже слышался рев оживленной магистрали. Теперь Хилари мечтала лишь о том, чтобы поскорее очутиться в автобусе и как можно дальше от Пугни и мистера Мерсера.

А тот все не отставал, продолжая бубнить о своей жене.

— Что пользы ворошить прошлое, к тому же столь мучительное для всех? Я сколько раз повторял это миссис Мерсер, но, к сожалению, она слишком слаба рассудком — врачи говорят, нервы — и просто зациклилась на этом деле, постоянно виня себя в том, что давала показания. И напрасно я убеждал ее, что она обязана была их давать, и напоминал, что она клялась на Библии говорить только правду, и доказывал, что она просто рассказывала что видела, а решали уж присяжные, — бесполезно. Она постоянно об этом думает, и я никак не могу этому помешать. Впрочем, мисс, если она действительно не досаждала вам своими историями… И в любом случае, я уверен, мисс, вы понимаете, что не стоит придавать слишком много значения словам несчастной, чей разум подвергся столь сильному потрясению.

— Конечно, — сказала Хилари.

Шум уличного движения раздавался теперь совсем рядом, и Хилари прибавила шагу. Мерсер уже по меньшей мере шесть раз упомянул, что его жена несколько не в себе. Его, похоже, сильно заботило, чтобы Хилари как следует прониклась этой идеей, и ей очень хотелось знать почему. А потом она, кажется, поняла, и тут же подумала, что, если он скажет это еще раз, она, наверное, закричит.

Они вышли наконец на Хай-стрит, и Хилари облегченно вздохнула.

— Ну, всего доброго, — сказала она. — Вот мой автобус.

И это действительно был ее автобус.

Глава 11

Хилари сидела в автобусе и размышляла. Размышляла она главным образом о Мерсерах, которые в настоящий момент занимали ее больше всех. Во-первых, неясно было, все ли в порядке с головой у миссис Мерсер. Ее муж из кожи вон лез, чтобы убедить Хилари в обратном, возвращаясь к этой теме каждые пять минут. Что-то похожее было у Шекспира. Как же там? «Мне кажется, ее протест чрезмерен». С мистером Мерсером дела обстояли в точности так же. Он так напирал на безумие своей жены, что невозможно было избавиться от мысли, что он переигрывает. Еще лучше подходило Альфреду Мерсеру «Повторенное трижды становится правдой» из «Охоты на Рыкулу» Льюиса Кэрролла. Продолжай он твердить во всеуслышание о безумии своей жены, этому рано или поздно должны были поверить, и, что бы она тогда ни делала и ни говорила, никто уже не обратит на нее ни малейшего внимания.

Неожиданно в эти серьезные раздумья вкрался глупейший стишок:

Если бы Мерсер был моим мужем,

Как муж он мне был бы и даром не нужен.

И я хотела бы лишь одного —

Как можно дольше не видеть его.

Неизвестно почему, но Мерсер ей определенно не нравился. Это, впрочем, еще не означало, что он непременно лжет. Человек может вам жутко не нравиться, но при этом говорить чистую правду. Обдумав этот странный факт, Хилари решила, что не должна поддаваться предубеждению Мерсер вполне мог говорить правду, и его жена вполне могла быть несколько не в себе, и, наоборот, Мерсер мог лгать, а его жена — быть именно тем, кем показалась Хилари, то есть несчастной и страшно напуганной, но что-то скрывающей размазней. И, если существовал один шанс из тысячи, что верно последнее, с этим нужно было что-то делать.

Хилари попыталась сообразить, что именно. Мерсеры сошли с поезда в Ледлингтоне. Можно было, конечно, поехать туда и попробовать отыскать миссис Мерсер, но она абсолютно не представляла, с чего начать поиски совершенно незнакомого — как миссис Мерсер — человека в совершенно незнакомом — как Ледлингтон — месте. Что ей действительно было сейчас нужно, так это хорошенько все с кем-нибудь обсудить. Разве можно одному человеку удержать в голове столько всего сразу? Нужно, чтобы кто-то твердо и уверенно сказал ему: «Глупости!» — и, сказав это, утвердился на каминном коврике и четко и ясно все сформулировал, величественно отметая в сторону любые попытки возразить или усомниться, как это Генри обычно и делал. Только вот вряд ли теперь она когда-нибудь снова увидит Генри. Она растерянно заморгала и отвернулась к окну. Нет, все-таки мир еще очень несовершенен! Могла ли она представить раньше, что когда-нибудь станет тосковать по формулировкам Генри? И вообще, какой смысл травить себе душу, если она никогда больше не увидит Генри и не сможет спросить у него совета!

Она встрепенулась и выпрямилась. А что, собственно, мешает ей все-таки его спросить? Сначала они были друзьями. Потом решили, что хотят пожениться, и обручились, после чего обнаружили, что жениться все-таки не хотят, и разорвали помолвку. Логично было предположить, что следующим шагом должен стать возврат к дружеским отношениям. В конце концов, просто нелепо напрочь вычеркивать человека из списка своих знакомых только потому, что ты не собираешься за него замуж.

Не обращая внимания на внезапно участившееся сердцебиение, Хилари холодно, бесстрастно и всесторонне обдумала этот вопрос, придя в итоге к выводу, что решительно ничто не мешает ей обратиться за советом к Генри. Ей непременно нужно было с кем-нибудь поговорить. С Марион этого сделать было нельзя, значит, оставался Генри. Она будет вести себя очень спокойно и подчеркнуто дружелюбно. Ей смутно припоминалось, что в последнюю встречу она была красной от ярости, топала на Генри ногами и едва не сорвалась на крик, но исключительно потому, что он все говорил и говорил, не давая ей ввернуть и словечка. Тем приятнее было сознавать, что сегодня ей ничего подобного не грозило. Она будет держаться с достоинством и самообладанием, с ледяной вежливостью и несокрушимым спокойствием.

Она вышла из автобуса и пошла дальше пешком. Получасом раньше она была уверена, что никогда больше не УВИДИТ Генри, и — надо же! — направлялась теперь на встречу с ним. Она взглянула на часы. Половина первого. А что, если Генри как раз вышел на ленч? Ну что же… «Тогда мы просто встретимся как-нибудь в другой раз». На сердце у нее тут же стало так тяжело, словно огромный грузовик вывалил туда полный кузов кирпичей. Оказывается, куда проще было перенести мысль, что она вообще никогда больше не увидит Генри, чем опасение, что она не увидит его именно сейчас, когда уже твердо на это решилась. «О нет! Ну пожалуйста! Пожалуйста. Пусть он будет на месте!»

Она повернула за угол и остановилась, отделенная грохочущим потоком Фулхэм-роуд от магазина Генри или, точнее, магазина, который ему завещал крестный, а Генри так до сих пор и не решил, нужен он ему или нет. При виде магазина сердце Хилари дрогнуло, потому что в квартире над ним они с Генри собирались жить после свадьбы. Фулхэм-роуд мало походило на сады Эдема, но так уж устроено человеческое сердце, что ему жизнь не в жизнь без романтики, и когда Генри, поцеловав Хилари, спросил, может ли она быть счастлива в комнатке над магазином, и Хилари, поцеловав Генри, ответила, что еще как, Фулхэм-роуд из оживленного шумного шоссе мигом превратилось в границы их личного рая.

На всякий случай Хилари напомнила себе, что она совершенно спокойна и абсолютно невозмутима. Она перешла дорогу, прочла вывеску: «Генри Эвстатиус. Антиквариат» и остановилась, глядя в окно. Точнее, ей пришлось остановиться, потому что с коленями творилось нечто странное. Им, казалось, забыли сообщить, что Хилари совершенно спокойна. Они дрожали, а очень трудно казаться уравновешенной и невозмутимой, когда у тебя дрожат колени. Вглядываясь в окно, она очень скоро обнаружила, что не видит больше ферейновского коврика, который они собирались постелить в столовой. Раньше он висел на левой стене, и они всегда веселились, глядя на него, потому что однажды Генри сказал, что, если кто-нибудь захочет его купить, он заломит за него тысячу фунтов, а она сказала, что у него наглости не хватит. В сердце немедленно что-то заныло. Коврик исчез. Это был коврик из их будущей столовой, и теперь он исчез. Генри продал его в рабство, чтобы его топтали какие-то совершенно чужие люди, и Хилари тут же почувствовала себя одинокой, ограбленной и бездомной. Это был ее обеденный коврик, и Генри его украл.

Она впервые по-настоящему поверила, что между ними все кончено. Зайти теперь в лавку и увидеть Генри, сохраняя при этом спокойствие и достоинство, было решительно невозможно. Так же невозможно, однако, было и отступить. И вот, пока она стояла так, разглядывая в окно инкрустированный шахматный столик с красными и белыми фигурками, бюро в стиле эпохи королевы Анны и набор испанских стульев с высокими спинками, в дальнем углу открылась дверь, скрытая кожаной ширмой с тиснением и позолотой, и из-за нее появился Генри с покупателем.

Хилари хотела тут же сбежать, но ноги ее не послушались. И, поскольку на Генри она смотреть не решалась, ей пришлось разглядывать его спутника. Рядом с Генри он казался почти коротышкой, каким в действительности не являлся. Он был среднего роста, худой и бледный, с неправильными чертами лица, зеленовато-карими глазами и недопустимо длинными рыжими волосами. У него был мягкий воротничок и какой-то немыслимый галстук, больше напоминавший обвислую бабочку. Глядя на костюм, невозможно было избавиться от ощущения, что и с ним что-то далеко не в порядке. Костюм был синевато-серый, а галстук — лиловый. Хилари еще подумала, что впервые в жизни видит человека с лиловым галстуком. В сочетании с рыжими волосами это выглядело кошмарно, и еще хуже — с носовым платком, подобранным в тон галстуку, и носками, подобранными в тон платку. Хилари посмотрела на него лишь затем, чтобы не смотреть на Генри, но и одного взгляда оказалось достаточно, чтобы узнать Берти Эвертона. Она видела его лишь однажды, в суде, но Берти принадлежал к числу людей, которых не так-то просто забыть. Вряд ли кто-нибудь еще в целом мире мог похвастаться такой шевелюрой.

Когда они вошли в магазин, Генри что-то ему объяснял. Потом он указал на высокий белый с голубым кувшин, и оба повернулись. Хилари заставила себя не отводить взгляда, и он, соскользнув с Берти Эвертона, остановился на Генри. Генри очень оживленно что-то рассказывал. Не иначе разглагольствовал, решила Хилари. Но выглядел он при этом каким-то бледным — бледнее даже, чем когда Хилари видела его в последний раз, не считая, конечно, вчерашнего мимолетного столкновения на вокзале. Правда, когда она по-настоящему видела его в последний раз, они ссорились, а румянец и ссора, как известно, идут рука об руку. Как бы там ни было, с тех пор Генри значительно побледнел. Он был угрюм и невесел, но упрямо объяснял что-то Берти Эвертону. Хилари тут же пришло в голову, что, если речь идет о фарфоре, Берти знает о нем Уж как минимум в тысячу раз больше. Похоже, Генри напрочь забыл, что имеет дело с коллекционером. При мысли, что очень скоро он неизбежно запутается в трех соснах и выдаст себя с головой, она даже испытала некоторое злорадство, но тут же с горечью сообразила, что близящийся позор Генри не доставит ей ровно никакого удовольствия. Ее ноги отклеились от тро�

Patricia Wentworth

The Case Is Closed

© Patricia Wentworth, 1937

© Перевод. Е. Федотова, 2020

© Издание на русском языке AST Publishers, 2022

* * *

Глава 1

Сидя в вагоне набирающего скорость поезда, Хилари Кэрью с горечью думала о Генри. Это он виноват, что она села не в тот поезд, – здесь нет никаких сомнений. Ведь если бы ей не пришлось наблюдать, как он гордо вышагивает по платформе со столь свойственным ему видом человека, заплатившего за интересующую его вещь и желающего немедленно убедиться в том, что ее качество соответствует его ожиданиям, она не утратила бы самообладания и не спряталась бы в первый попавшийся вагон. Вагон был третьего класса в составе, подошедшем к платформе, находящейся справа. Теперь стало очевидно: ей нужно было сесть в поезд, стоявший с другой стороны перрона. Вместо пригородной электрички, следующей в Уинсли-гроув со всеми остановками и прибывающей на станцию Миртл-терис-20 как раз в то время, когда тетушка Эммелин садится пить чай с пирожными, она очутилась в междугороднем поезде, который продолжал набирать скорость и, казалось, собирался следовать без остановок еще несколько часов.

Хилари посмотрела в окно и увидела лицо Генри. Стоял ужасный, сырой и туманный, день. Генри тоже уставился на нее из тумана. Нет, было бы неправильно считать, что он уставился на нее, так как на это способен лишь человек, утративший самообладание, а о Генри такого не скажешь. Он смотрел так, будто видел перед собой ползущего черного таракана или жутко надоедливого ребенка. Разумеется, гораздо лучше, если бы он вышел из себя, но уж таков Генри. Сама Хилари обладала совершенно другим нравом, благодаря которому сразу же оказывалась в самом центре событий. Она покраснела от злости, вспомнив о ссоре – незабываемой ссоре и разрыве помолвки – и об отвратительном спокойствии, с которым вел себя Генри. Он смотрел на нее точно так же, как и сейчас на станции. Самодовольство – вот каково основное качество характера Генри, чертовское самодовольство. Если бы он просто попросил ее отказаться от прогулок с Бэзилом, она бы, скорее всего, согласилась. Но он приказал ей сделать это, попутно сообщив о различных подробностях жизни Бэзила, которые его совершенно не касались, и это, разумеется, вывело ее из себя.

Но по-настоящему ее приводила в ярость мысль о том, что Генри оказался прав: после ссоры, когда она все же начала встречаться с Бэзилом, она это поняла, но, к счастью, их отношения не зашли слишком далеко. Правда, к тому времени она уже высказала Генри все, что думала о нем и его собственнических замашках, а в завершение швырнула ему в лицо обручальное кольцо. Хуже не придумаешь.

Если бы в тот момент он рассердился, они могли бы еще уладить ссору, попытавшись понять друг друга и помирившись в порыве взаимной нежности. Но он сохранял спокойствие, ледяное спокойствие, когда она сообщила ему о разрыве помолвки! Неожиданно на ум Хилари пришли неприличные строки. В ней жил настоящий бесенок, который всегда был готов сочинять бессмысленные стишки в самые неподходящие моменты. Из-за него она оказалась в ужасно неловкой ситуации, продекламировав в шестилетнем возрасте четверостишие, посвященное ныне покойной тетушке Арабелле:

• У тетушки Арабеллы очень длинный нос,
• Но никто не знает,
• Почему он рос,
• Став длинным и острым, как шип алых роз.

Она не слишком-то любила тетушку Арабеллу, а после этих стихов и тетушка Арабелла перестала питать нежные чувства к своей племяннице.

Теперь бесенок нашептывал ей такие строки:

• Если бы Генри умел сердиться,
• Вам бы совсем не пришлось расходиться.

И это была правда.

Помолвка была разорвана месяц назад.

Очень трудно продолжать сердиться по прошествии целого месяца. Хилари легко могла вспылить, но не была мстительной и злопамятной. Уже спустя две недели она задумалась о том, что Генри пора бы написать ей письмо с извинениями. Через три недели она стала сама ходить за почтой. А в последние несколько дней мысли о холодном и безрадостном будущем без Генри начали терзать ее душу. Неудивительно, что любая мелочь сейчас могла вывести ее из себя.

А затем воображение сыграло с ней поистине злую шутку. Глаза Генри, смотревшие на нее из тумана и проникавшие в душу, утратили презрительное и высокомерное выражение. Они изменились, засветившись радостью и любовью. Но они никогда больше не будут так смотреть на нее, никогда. О, Генри! Она почувствовала, будто кто-то вонзил ей нож в сердце. Такая сильная боль. Только что она сердилась на Генри и вот теперь чувствовала себя слабой и беззащитной. Гнев исчез, оставив место холодному неприятному осадку в душе. В глазах предательски защипало. «Ты ведь не собираешься расплакаться в вагоне поезда?»

Она закрыла глаза и отвернулась от окна. Лучше туда больше не смотреть. Туман способен на самые подлые шутки, он может напомнить о твоем одиночестве, о том, чего вовсе не следует вспоминать. Нельзя поддаваться на эти дурацкие уловки, прежде всего нужно выяснить, куда направляется этот ужасный поезд и когда будет следующая остановка.

Кроме нее, в купе находились еще два человека. Они занимали внутренние угловые сиденья и интересовали ее не больше, чем пара дорожных чемоданов. Обернувшись, она увидела, что один из пассажиров, мужчина, открыл раздвижную дверь, чтобы выйти в коридор. Как только он исчез из виду, сидевшая напротив него женщина сразу же пересела к ней на скамью и, немного наклонившись вперед, стала внимательно рассматривать Хилари. Это была пожилая женщина, и Хилари показалось, что у нее весьма болезненный вид. Она была в черной фетровой шляпе и сером пальто с темным меховым воротником – аккуратная неприметная одежда почтенной женщины, переставшей беспокоиться о своей внешности, но сохранившей стремление к опрятности благодаря привычке и воспитанию. Под темными полями шляпы ее волосы, лицо и глаза имели одинаковый сероватый оттенок.

Хилари сказала:

– Я села не в тот поезд. Это звучит довольно глупо, но не могли бы вы сообщить мне, куда он идет, – я не имею об этом ни малейшего представления.

– Ледлингтон, – ответила женщина, – первая остановка Ледлингтон. – А затем добавила прерывающимся голосом: – О, мисс, я сразу же вас узнала. Слава богу, он не догадался! Но он вернется с минуты на минуту, он ни за что бы не ушел, если бы узнал вас. О, мисс!

Хилари ощутила нечто среднее между жалостью и отвращением. Она никогда раньше не встречала эту женщину. Или встречала? Она не знала. Она подумала, что, возможно, видела ее, но никак не могла вспомнить, где именно. Нет, это ерунда, она не знакома с этой женщиной; должно быть, эта несчастная сошла с ума. Ей захотелось, чтобы мужчина поскорее вернулся; ведь если перед ней действительно сумасшедшая, то Хилари оказалась отрезана от выхода, так как женщина сидела между ней и коридором.

– Боюсь… – начала она тихим вежливым голосом, однако женщина сразу же прервала ее, вновь подавшись вперед:

– О, мисс, вы меня не знаете, я заметила, как вы смотрели на меня. Но я узнала вас, как только вы вошли в купе, и я молилась о том, чтобы мне выпал случай поговорить с вами.

Кисти ее рук в черных лайковых перчатках были сжаты. Кожа туго обтягивала суставы, но кончики необычайно длинных пальцев оставались разогнуты. Пальцы нервно подергивались, сгибаясь и разгибаясь. Их непрестанное движение вызывало у Хилари настоящий ужас. Ей казалось, все тело женщины напряжено от боли.

Она тихо произнесла:

– Пожалуйста…

Голос женщины стал тихим и безучастным. Покашливая и запинаясь от волнения, она настойчиво продолжила:

– Я видела вас в суде, когда слушалось дело. Вы сопровождали миссис Грей. Я спросила, кто вы, и мне сказали, что вы ее двоюродная сестра, мисс Кэрью, а затем вспомнила: я уже слышала о вас, мисс Хилари Кэрью.

Страх прошел, но вместо него Хилари ощутила волну ярости. Неужели не достаточно испытаний выпало на ее долю во время кошмарного судебного процесса над Джеффри Греем? Эта женщина была одной из зевак, привлеченных его страданиями и мучениями Мэрион. И эта отвратительная женщина решила, что напоминание об их предыдущей встрече поможет ей удовлетворить любопытство, вынюхивая и задавая нескромные вопросы. Да как она смеет?

Она даже не подозревала, как сильно побледнела и как засверкали ее глаза, но женщина вдруг разжала свои скрюченные пальцы и умоляюще подняла руки вверх, будто стремясь остановить взрыв негодования.

– О, мисс, не нужно! О, ради бога, не смотрите на меня так!

Хилари встала. Ей нужно перейти в другое купе. Если эта женщина и не сумасшедшая, то наверняка истеричка. Ей совершенно не хотелось проходить мимо нее, но это в любом случае гораздо лучше, чем стать участницей неприятной сцены.

Но как только она взялась за ручку раздвижной двери, женщина цепко схватила ее за юбку.

– О, мисс, я всего лишь хотела спросить вас о миссис Грей. Я подумала, что вы знаете.

Хилари вновь посмотрела на женщину. Взгляд прозрачных бесцветных глаз был устремлен ей в лицо. Рука, державшая подол юбки, тряслась так, что Хилари чувствовала эту дрожь. Она испытывала непреодолимое желание убежать. Но здесь скрывалось нечто большее, чем просто любопытство. Хотя ей было всего двадцать два, она знала, как выглядят люди, попавшие в беду, она поняла это во время суда над Джеффри Греем. Эта женщина была в беде. Опустив руку, она спросила:

– Что вы хотите знать о миссис Грей?

Моментально разжав пальцы, женщина опять села на скамью. Сделав над собой невероятное усилие, она постаралась придать своему голосу более спокойное, будничное выражение.

– Мне лишь хотелось узнать, как она. Как она держится. Не ради любопытства, мисс. Наверняка она помнит меня, а я все время думаю о ней. О господи, как часто по ночам я не могу уснуть при мысли о ней!

Чувство самоконтроля опять было утеряно. Дрожа и всхлипывая, она снова наклонилась вперед.

– О, мисс, если бы вы только знали!

Хилари опустилась на сиденье. Если эта бедняжка хотела узнать о том, как дела у Мэрион, она не видела причины отказать ей в этой просьбе. У этой женщины такой болезненный вид. Несомненно, она страдает от сильного душевного расстройства.

Очень мягко она произнесла:

– Простите, что я рассердилась. Мне показалось, вы одна из тех, кто любит поглазеть на чужие несчастья, но если вы знали Мэрион, это совершенно меняет дело. Она… она держалась чертовски храбро.

– Мне было нелегко видеть ее такой, поверьте, мисс. В последний день мне стало совсем тяжело, по-настоящему тяжело. И я попыталась встретиться с ней. Мисс, я говорю чистую правду, я действительно хотела с ней увидеться. Я ускользнула от него, чтобы найти возможность встретиться с ней где-нибудь поблизости, там, где она находилась, но мне не разрешили, мне сказали, что она никого не хочет видеть, она отдыхает.

Внезапно она замолчала, застыв на мгновение с полуоткрытым ртом и почти не дыша. Затем произнесла шепотом, едва шевеля губами: «Если бы она только встретилась со мной». Она подняла свои прозрачные испуганные глаза на Хилари и снова быстро залепетала, дрожа от ужаса:

– Мы не встретились. Отдыхает – вот что мне сказали. А потом он вернулся, и у меня больше не было такой возможности, он об этом позаботился.

Хилари не поняла ни слова из сказанного, но у нее вдруг возникло ощущение – она не случайно оказалась в этом поезде. С той же мягкостью в голосе, что и прежде, она спросила:

– Вы скажете мне свое имя? Миссис Грей будет рада узнать, что вы осведомлялись о ее самочувствии.

Одной рукой в черной перчатке женщина схватилась за голову.

– Я забыла, вы меня не знаете. Это потому, что я позволила себе увлечься. Мне не следовало так вести себя, но когда я вас увидела, то не смогла удержаться. Я всегда питала симпатию к миссис Грей, и мне давно хотелось узнать, как у нее дела, и о ребенке тоже. С ним все в порядке, не так ли?

Хилари опустила голову. Бедная Мэрион и ее так и не выживший ребенок.

– Нет, – ответила она. – Она потеряла ребенка. Роды начались слишком рано, и ребенок погиб.

Руки в перчатках снова напряженно сомкнулись.

– Я не знала. Рядом не было никого, кто мог бы мне сказать.

– Вы так и не сказали своего имени.

– Нет, – ответила она и быстро вздохнула. – Ах, он сейчас вернется! О, мисс… мистер Джеффри… есть ли от него какие-нибудь известия?

– С ним все в порядке, – ответила Хилари. – Он пишет нам, когда у него появляется такая возможность. Она навещала его сегодня. Я узнаю подробности после возвращения домой.

Отвечая на этот вопрос, Хилари отвела взгляд и прекратила свои попытки вспомнить имя женщины. Ее глаза заблестели, а сердце наполнилось такой болью, что в нем не осталось места для других вопросов и переживаний. Джеффри получил пожизненный срок, и сегодня Мэрион снова пришлось пройти через эту ужасную процедуру посещения, которая раз за разом лишает ее остатков силы и мужества… Она этого не вынесет. Джеффри, всегда такой жизнерадостный, и Мэрион, которая любит его, но по-прежнему вынуждена жить среди тех, кто считает его убийцей, которого нужно запрятать подальше от людей… Что толку говорить себе: «Я этого не вынесу», – если все продолжается и будет продолжаться, и здесь уже ничего нельзя сделать, как бы тебе этого ни хотелось?

Открыв раздвижную дверь, из коридора вошел мужчина. Хилари поднялась, и он посторонился, чтобы дать ей выйти. Она прошла как можно дальше по коридору и встала у окна, молча глядя на проносившиеся мимо деревья, поля и изгороди.

Глава 2

– Ты выглядишь ужасно уставшей, – сказала Хилари.

– Неужели? – ответила Мэрион Грей тоном, в котором сквозило безразличие.

– Да-да, и замерзшей. Суп сегодня очень вкусный, честное слово. Он был похож на желе, пока я не разогрела его, но если ты не съешь его прямо сейчас, он быстро остынет, а теплая еда становится отвратительной на вкус.

Голос Хилари был мягким, но настойчивым.

Дрожа, Мэрион сделала один или два глотка, а затем отложила ложку. Она как будто на мгновение очнулась от своих раздумий, а потом погрузилась в них снова. Мэрион не успела раздеться – на ней по-прежнему было коричневое твидовое пальто, составлявшее часть ее приданого, и коричневый шерстяной берет, связанный тетушкой Эммелин. Несмотря на довольно потрепанный вид, пальто не портило впечатление от высокой, изящной фигуры Мэрион. Она была очень, даже слишком худой, но если бы от нее остались только кожа и кости, она все равно не утратила бы своей привлекательности и изящества. Темные, влажные от тумана волосы, сдвинутый назад берет и взгляд серых глаз, затянутых дымкой печали и усталости, придавали ее облику исключительность, подчеркивавшую ее красоту.

– Доедай суп, дорогая, – сказала Хилари.

Мэрион сделала еще несколько глотков. Суп согрел ее. Закончив есть, она откинулась назад. Хилари была добрым человеком, в ожидании сестры она растопила камин, приготовила горячий суп и омлет. Мэрион съела омлет, так как надо поддерживать силы, и, кроме того, Хилари очень старалась, поэтому огорчать ее отказом не хотелось.

– Вода нагрелась, дорогая. Ты можешь принять горячую ванну и поспать, если хочешь.

– Чуть позже, – ответила Мэрион. Забравшись в кресло с ситцевой обивкой, она молча смотрела на крошечные, едва мигающие языки пламени.

Хилари мыла посуду, суетясь в гостиной и в маленькой кухоньке. Яркие ситцевые занавески закрывали окна. На каминной полке поблескивал ряд китайских фарфоровых птичек – голубая, зеленая, желтая, коричневая и розовая с большим клювом, которую Джефф называл Софи. У них у всех были имена. Джефф всегда давал имя каждой вещи, которую покупал. Его последняя машина называлась Самюэль, а среди птичек были Октавий, Леонора, Эрменгард, София и Эразм.

Хилари вернулась в комнату с подносом.

– Выпьешь чаю сейчас или позже, когда пойдешь спать?

Мэрион вздрогнула, будто очнувшись.

– Позже. Ты столько для меня делаешь.

Хилари облегченно вздохнула. Это значит, Мэрион приходит в себя. Очень трудно бывало достучаться до нее, пока она находилась в состоянии глубокого горя и отчаяния. Можно было только ходить вокруг на цыпочках, ободряя ее, готовя еду и оказывая всевозможную поддержку. Но если ей станет лучше, она сможет разговаривать, а это пойдет ей только на пользу. Щеки Хилари немного порозовели, а в глазах заблестели искры надежды. Она принадлежала к тем людям, чье выражение лица постоянно менялось. Еще минуту назад она выглядела бледной и несчастной замухрышкой с глазами одинокого ребенка, который изо всех сил старается быть храбрым и хорошо себя вести. Она ответила:

– Мне нравится этим заниматься, ведь ты это знаешь.

Мэрион улыбнулась.

– А как ты сама? Навещала тетушку Эммелин?

– Нет, не смогла. Я уже поехала, но так и не добралась до нее. Дорогая, я такая дурочка. Села не в тот поезд, а это оказался экспресс, и мне удалось выйти лишь в Ледлингтоне. А потом я потратила несколько часов, чтобы вернуться, и не рискнула снова отправиться в Уинсли-гроув, боясь, что не успею домой к твоему возвращению.

– Милое дитя, – произнесла Мэрион, снова погрузившись в свои мысли. И добавила: – Тетушка Эммелин будет сердиться.

– Я позвоню ей.

Хилари уселась на коврик перед камином, обхватив руками колени. У нее были короткие каштановые волосы с непослушными кудряшками. Ее фигура выглядела по-детски легкой и худощавой. Руки, обнимавшие колени, – маленькие, но сильные и умелые. Алые губы – изогнутой формы и слегка припухлые. Смуглая кожа, маленький, как у ребенка, нос и яркие глаза, цвет которых сложно определить. Когда она казалась взволнованной, счастливой или рассерженной, смуглая кожа приобретала розоватый оттенок. У нее был красивый голос и изящный поворот головы. Милый ребенок с отзывчивым сердцем и горячим нравом. Она бы позволила убить себя ради Мэрион Грей, а к Джеффри относилась как к брату, хотя у нее никогда не было братьев. Она решила отвлечь Мэрион от грустных мыслей с помощью беседы.

– В поезде со мной случилась неприятная история. Сначала я подумала, что столкнулась с сумасшедшей истеричкой, но потом выяснилось – она твоя знакомая, дорогая.

Мэрион улыбнулась, и Хилари возликовала. Ей становится лучше, на самом деле лучше. Она продолжила рассказ о своем удивительном приключении, стараясь сделать его как можно более захватывающим.

– Знаешь, я ведь оказалась в этом поезде, потому что столкнулась с Генри…

– Ах, – сказала Мэрион.

Хилари энергично кивнула.

– Он выглядел так, будто в нем одиннадцать футов росту и он слишком занят, чтобы снизойти до беседы. Уверена, он недавно виделся со своей матерью, и она говорила с ним о том, какой угрозы ему удалось избежать и как она была права, с самого начала утверждая, что я неподходящая для него партия и никогда не смогла бы стать для него такой же женой, какой она была для его отца.

Мэрион неодобрительно покачала головой. Хилари изменила выражение лица и поспешно продолжила:

– При мысли о том, что миссис Каннингем могла бы стать моей свекровью, у меня мурашки бегут по спине. Слава богу, я свободна! Уверена, это мой ангел-хранитель устроил нашу ссору, чтобы спасти меня.

Мэрион вновь покачала головой:

– Не думаю, будто Генри хотел, чтобы ты стала похожа на его мать.

Хилари сильно покраснела и вздернула подбородок.

– Не хотел? – ответила она. – Что значит «не хотел»? Между нами совершенно ничего нет, все кончено, и мне абсолютно безразлично, чего он хотел или не хотел. А ты сбиваешь меня с толку и не даешь рассказать о том забавном приключении, которое случилось со мной в поезде. Единственная причина, по которой я вообще упомянула о Генри, – это мой открытый и непосредственный характер, благодаря которому я решила объяснить тебе, почему ошиблась поездом и не заметила этого, пока он не отошел от перрона. А потом выяснилось, что поезд, в который я села, – междугородний, и я почувствовала себя совершеннейшей дурочкой. Но когда я спросила женщину, сидевшую в углу купе, куда он направляется, она сначала назвала Ледлингтон, а потом, всплеснув руками, сказала, что узнала меня в ту самую минуту, как я вошла в купе.

– Кто же она?

– Дорогая, я не знаю. Но возможно, ты догадаешься, поскольку она спрашивала, как у тебя дела. Я сначала решила, что ею движет простое любопытство, так как она сказала, что видела меня с тобой в суде – наверно, в тот день, когда у тетушки Эммелин сдали нервы; это был единственный раз, когда я там оказалась. Разумеется, сначала я вспылила и встала, чтобы выйти и пересесть в другое купе, – такие негодяи выводят меня из себя, – но потом поняла: ею руководили совсем другие чувства.

– Как? – Голос Мэрион звучал напряженно.

– Она схватила меня за юбку, и я почувствовала, как она дрожит. Она выглядела несчастной и отчаявшейся. В ней не было ни капли злорадства. Она сказала, что лишь хотела узнать, как ты поживаешь, поскольку ты ей всегда нравилась, ну и тому подобное.

Хилари довольно поздно поняла, что было бы лучше в своем рассказе сосредоточиться на встрече с Генри. Вот уже во второй раз ей удалось добиться желаемого результата. Она не рассчитывала рассказом о случившемся вывести Мэрион из состояния апатии, но теперь ей пришлось продолжить, так как Мэрион во что бы то ни стало захотела выяснить имя той женщины.

– Не знаю, дорогая; я же тебе сказала, что незнакома с ней. Мне действительно показалось, что она слегка не в себе, ее речь была весьма необычной. Ее сопровождал мужчина. Он вышел в коридор почти сразу же, как я вошла в купе, после встречи с Генри, ты понимаешь. И она очень странно о нем отзывалась, благодарила Бога, что он ушел, так как ей нужно было обязательно поговорить со мной. Она очень волновалась, сжимала руки и хваталась за воротник, будто ей становилось тяжело дышать.

– Как она выглядела? – негромко спросила Мэрион. Она положила голову на руки, и ее длинные пальцы закрыли глаза.

– Ну, она похожа на миссис Тидмарш. Помнишь, она приходит к тетушке Эммелин, когда у Элизы выходной. Не совсем, конечно, но какое-то сходство между ними есть: этот болезненный вид и внешняя респектабельность. И она все время называла меня «мисс». Я знаю, миссис Тидмарш употребляет это обращение дважды в каждом предложении, и мне кажется, эта бедняжка делает точно так же.

– Средних лет?

– Примерно. Помнишь миссис Тидмарш, ее невозможно представить ребенком или молодой девушкой. Она такая же, как и ее одежда: никогда не снашивается, – поэтому сложно вообразить, что когда-то она была новой.

– Я думаю, это не важно, – сказала Мэрион. Помолчав, она добавила: – И что же она хотела узнать?

– О тебе. Как ты. Все ли у тебя в порядке. А… а еще про Джеффа. – Хилари остановилась. – Мэрион, она сообщила мне одну очень странную вещь. Не знаю, должна ли я…

– Да, расскажи мне.

Хилари взглянула на нее с сомнением. Худшее, что бывает, когда садишься не в тот поезд, – это никогда не знаешь, куда он тебя привезет.

– Знаешь, я думаю, она на самом деле слегка не в себе. Она говорила, что пыталась встретиться с тобой во время судебного процесса. Ей удалось ускользнуть от него, чтобы поговорить с тобой, но когда она пришла, ей не позволили войти. А потом она сказала что-то вроде: «Если бы я только встретилась с ней». Почти шепотом, я не расслышала толком, так как она была сильно взволнована и дрожала, но мне показалось именно это. Нет, вот как было. «Мне не удалось встретиться с ней», – а потом: «Если бы у меня получилось», – или что-то в этом роде. Она была очень возбуждена, поэтому я ни в чем не уверена.

Голос Хилари стал прерывистым и приглушенным. Происходило нечто странное. И это было связано с Мэрион, которая не двигалась и продолжала молчать. Она сидела, закрыв лицо руками, и исходившее от нее ощущение нереальности наполняло комнату.

Хилари терпела сколько могла. Наконец она разомкнула руки и положила их на колени Мэрион, и в этот самый момент та встала и подошла к окну. Там стоял дубовый сундук, заменявший диван, на нем были беспорядочно набросаны зеленые и голубые подушки. Скинув их на пол, Мэрион открыла сундук и вернулась, держа в руках фотоальбом. Не говоря ни слова, она села в кресло и стала перелистывать страницы.

Вскоре она нашла то, что искала, и протянула альбом Хилари, чтобы та взглянула. На одной из страниц был снимок, сделанный в саду. Розовая арка, клумба лилий с выгнутыми лепестками, чайный столик, люди пьют чай. Улыбающаяся Мэрион и пожилой мужчина с пышными усами.

Хилари никогда не встречалась с Джеймсом Эвертоном, но каждая черточка его лица была ей до боли знакома. Его фото печаталось во всех английских газетах год назад, когда Джеффри Грея арестовали за его убийство.

Джеффри не было на фотографии, так как он выступал в роли фотографа, и, конечно, именно ему так счастливо улыбалась Мэрион. Но там был еще один персонаж, женщина, наклонившаяся над чайным столиком с подносом пшеничных лепешек. Она смотрела в объектив фотоаппарата вместе с Мэрион, держа поднос в правой руке, и выглядела так, будто кто-то говорил с ней или окликнул ее по имени.

Задыхаясь от волнения, Хилари произнесла:

– Да, это она!

Глава 3

Наступила пауза. Хилари смотрела на фотографию, а Мэрион смотрела на Хилари с едва заметной горькой усмешкой.

– Это миссис Мерсер, – произнесла она, – экономка Джеймса.

Она снова взяла альбом и, не закрывая, положила себе на колени.

– Джеффри мог бы избежать приговора, если бы не она. Ее свидетельские показания оказались решающими. Знаешь, она плакала на протяжении всего допроса, и, конечно, это произвело сильное впечатление на присяжных. Если бы она выглядела так, будто ею руководит чувство мести или гнева, это не повредило бы Джеффу, но когда, рыдая, поклялась, что слышала его ссору с Джеймсом насчет завещания, она фактически вынесла ему приговор. Если и была хоть малейшая вероятность убедить присяжных в том, что он всего лишь нашел Джеймса мертвым, она уничтожила ее.

Голос Мэрион задрожал от волнения. Минуту спустя она с удивлением добавила:

– Она всегда мне казалась очень доброй женщиной. От нее я получила рецепт этих пшеничных лепешек. Я думала, что нравлюсь ей.

Хилари присела на корточки.

– Она и мне сказала, что ты всегда ей нравилась.

– Тогда почему она так поступила с нами? Почему? Я чувствовала себя обманутой дурочкой, пытаясь хоть на секунду вообразить причину, побудившую ее это сделать.

– Вот именно, почему? – сказала Хилари.

– Она лгала. Но почему она лгала? Она с симпатией относилась к Джеффу. Во время допроса она выглядела так, будто находилась под пыткой. Именно поэтому ее выступление произвело такое ужасающее впечатление. Но зачем она вообще свидетельствовала против него? Вот чего я не могу понять, вот какой вопрос мучает меня. Джеймс был уже мертв, когда туда пришел Джефф. Мы столько раз говорили об этом. Джеймс позвонил ему в восемь вечера. Мы закончили обедать, и он сразу же отправился к нему – ах, ты слышала это уже миллион раз, но главное, что это правда. Джеймс действительно звонил ему. И он действительно отправился в Патни, как и утверждал во время допроса. Он был там. Повесив трубку, он сказал: «Джеймс немедленно хочет меня видеть. Похоже, он сильно встревожен». Он поцеловал меня и сбежал вниз по лестнице. А когда добрался туда, Джеймс был уже мертв – лежал на письменном столе, а рядом с ним валялся пистолет. И Джефф поднял его. Ах, зачем он это сделал! Он сказал, что не осознавал происходящего, и понял все, только когда пистолет оказался в его руке. Он вошел со стороны сада и не видел никого, кроме Джеймса, а Джеймс был мертв, рядом лежал пистолет, и он поднял его. А затем в дверь постучал мистер Мерсер, но дверь оказалась заперта. Хилари, кто закрыл ее? Она была заперта изнутри, и ключ торчал в замке, но на ключе и на дверной ручке обнаружили только отпечатки пальцев Джеффа, поскольку он подошел и попытался открыть дверь, когда постучал мистер Мерсер. Он повернул ключ, чтобы впустить его, а там стояли мистер и миссис Мерсер, и мистер Мерсер воскликнул: «О господи, мистер Джефф! Что вы наделали!»

– Не надо, – произнесла Хилари. – Не нужно вновь переживать это, дорогая, это ничего не изменит.

– Ты думаешь, я бы сидела здесь и говорила все это, если бы могла сделать хоть что-нибудь еще? – Голос Мэрион звучал тихо и вымученно. – Мистер Мерсер сказал, что он ничего не слышал, кроме звука лопнувшей шины или выхлопа от мотоцикла, как ему показалось, за минуту до случившегося. В буфетной он чистил хрусталь и серебро. И это подтвердилось: кругом были разложены чистящие средства, следы которых нашли у него на руках. А миссис Мерсер была наверху, готовила постель для Джеймса, и она сказала, что, когда проходила через гостиную, слышала, как в кабинете кто-то громко кричал. Она подошла к двери, чтобы послушать, так как испугалась, а потом поклялась, что это Джеффри ругался с Джеймсом. И она заявила, будто, услышав выстрел, закричала и побежала за мистером Мерсером.

Мэрион встала, и фотоальбом упал к ногам Хилари. Резким, но изящным движением Мэрион отодвинула назад кресло и начала ходить по комнате. Она так побледнела, что Хилари испугалась. Выражение усталости сменилось гримасой непрекращающейся боли.

– Я повторяла себе это снова, снова и снова. Я рассказывала это так часто, что могу сделать это и во сне, но ничего невозможно изменить. Ничто уже не поможет. Все было ясно уже в суде, простая формальность, всего лишь слова. Жизнь Джеффа загубили слезы и клятвы этой женщины и отсутствие какой-либо причины, мотива – иного мотива для убийства Джеймса. Только у Джеффа был мотив, если предположить, что он потерял голову и сделал это в припадке ярости, когда Джеймс сообщил ему о новом завещании, в котором Джефф не упоминался. Хилари, он не делал этого, не делал! Клянусь, что не делал! Они много раз говорили о его вспыльчивости, но я уверена: он не виноват! Джеймс воспитал его и считал своим наследником, он не имел права так поступать. Он не имел права приглашать его в свой офис и обещать сделать своим партнером, а потом как ни в чем не бывало отказаться от своих слов. Но Джефф и пальцем бы его не тронул, я в этом уверена. Он даже ударить его не смог бы, не то что застрелить.

Она замедлила шаг и остановилась у окна спиной к комнате, замолчав на мгновение. Потом добавила:

– Это невозможно. Разве только в кошмарном сне. Но этот кошмар длится уже очень долго, и я чувствую, что начинаю понемногу и сама верить в это.

– Нет! – сказала Хилари, всхлипнув.

Мэрион повернулась.

– Почему Джеймс уничтожил свое завещание и сделал новое? Почему он оставил все Берти Эвертону? Он никогда и слова-то доброго о нем не сказал, он ведь так любил Джеффа. Они были вместе за день до случившегося. Между ними не происходило никаких ссор, ничего такого. А на следующий день он уничтожил свое завещание, сделал новое, а в восемь часов позвал Джеффа, и Джефф нашел его мертвым.

– Не думай об этом, – сказала Хилари.

– Но мне ничего больше не остается. Боюсь, я сойду с ума от этих мыслей.

Хилари была сильно взволнована. Она почти год жила вместе с Мэрион, но никогда, никогда, никогда прежде Мэрион не обсуждала происшедшее. Она хранила эту ужасную тайну в глубине своего сердца, не забывая о ней даже во сне, но никогда, никогда, никогда не заводила разговор на эту тему.

Однако Хилари не оставалась безучастной; ее обуревали собственные мысли и догадки по поводу случившегося. Она была уверена, что, если Мэрион заговорит об этом, раскроет свое сердце, избавится от страхов и прислушается к советам Хилари, они вместе смогут докопаться до какого-нибудь факта, которому до сих пор никто не придавал особого значения, но который способен пролить свет на ситуацию.

– Нет-нет, дорогая, послушай. Мэрион, пожалуйста. Ты не думаешь, что кто-то подделал завещание?

Мэрион остановилась у сундука, повернувшись вполоборота к Хилари. Она попыталась засмеяться, но смех получился похожим на рыдание.

– Ах, Хилари, ты настоящий ребенок! Неужели ты полагаешь, что об этом никто не задумывался? Неужели ты считаешь, что полиция не рассматривала все возможные варианты? Он был в банке, и его новое завещание засвидетельствовано управляющим и одним из клерков.

– Почему? – спросила Хилари. – Почему он не попросил об этом Мерсеров? Обычно человек не ходит в банк, чтобы подписать свое завещание.

– Не знаю, – устало ответила Мэрион. – Но он сделал это. Мерсеры не могли поставить свою подпись, так как сами находились в числе наследников. Джеймс послал за своим адвокатом и уничтожил старое завещание в его присутствии. Затем попросил его составить новое, и они вместе отправились в банк, где Джеймс подписал все документы.

– А где находился Берти Эвертон? – спросила Хилари.

– В Эдинбурге. Он уехал ночным поездом.

– Значит, он был здесь накануне?

– О да, он ездил в Патни, видел Джеймса и даже обедал с ним. Но это ничего не меняет, а только подтверждает, что он сделал или сказал нечто такое, что заставило Джеймса изменить свое мнение и завещание. Джеймс никогда не любил Берти, но за эти полтора часа произошло какое-то событие, которое повлияло на Джеймса, и он решил оставить ему все вплоть до последнего пенни. В старом завещании мне полагалась тысяча фунтов, но он вычеркнул и этот пункт. Брат Берти, Фрэнк, он всегда находился у Джеймса на содержании и не умеет зарабатывать себе на жизнь, тоже оказался вычеркнутым из списка наследников. А в старом завещании ему предусматривалось пожизненное пособие. Он, конечно, непутевый человек, перекатиполе, но такой же племянник Джеймса, как Берти или Джефф, и Джеймс всегда говорил, что позаботится о нем. Джеймс считал его дурачком, но не испытывал к нему такой неприязни, как к Берти. Он ненавидел Берти, но оставил ему все свое состояние.

Хилари уперлась руками в пол.

– Почему он ненавидел его? Что не так с Берти?

Мэрион пожала плечами:

– Ничего. Вот это и раздражало Джеймса. Он частенько говаривал, что Берти не сделал ни одного полезного дела в жизни, да и не пытался даже. Знаешь, у него есть немного денег, и он просто плывет по течению: собирает китайский фарфор, играет на фортепиано, ходит на танцы с девушками и мило беседует с их матерями и тетушками. И он никогда не принимает участия в мужских беседах. А когда Джеймс услышал, что он вышивает чехлы на кресла из гарнитура Людовика XV, которые ему посчастливилось купить по случаю, честно говоря, мы с Джеффом думали, его хватит удар.

– Мэрион, откуда тебе известно, что этот Берти действительно находился в Шотландии, когда умер Джеймс?

– Он уехал ночным поездом. Остановился в гостинице «Шотландия» в Эдинбурге. Он приезжал к Джеймсу, никто не знает зачем, встретился с ним и уехал обратно. Официант подтвердил, что он завтракал и обедал в гостинице, после обеда пожаловался на неработающую кнопку вызова в его номере, а в четыре часа осведомлялся о важном телефонном звонке, которого ждал.

Она подняла руку и уронила ее на крышку сундука.

– Как видишь, он не мог оказаться в Патни. Джеймс был убит в четверть девятого. И потом… Берти… если бы ты знала его…

– А что насчет другого, – спросила Хилари, – Фрэнка, этого перекатиполя и недотепы?

– Боюсь, он тоже не подходит, – ответила Мэрион. – Фрэнк был в Глазго. У него самое надежное алиби, поскольку как раз около шести часов он получил причитающееся ему пособие. Джеймс каждую неделю передавал ему деньги через своего адвоката в Глазго, так как Фрэнк понятия не имеет о бережливости, о какой бы сумме ни шла речь. Он позвонил и договорился о встрече в шесть вечера, чтобы забрать пособие, и покинул адвокатскую контору в четверть седьмого. Поэтому он просто не мог убить Джеймса. Было бы гораздо легче, если бы оказалось, что это его рук дело, но все не так.

– Кто же совершил убийство? – спросила Хилари, продолжая размышлять вслух.

Мэрион замолчала. Услышав вопрос Хилари, она будто окаменела. Жизнь невозможна без дыхания, а дыхание предполагает какое-то движение. Казалось, Мэрион перестала дышать. Наступила долгая, страшная минута, когда Хилари показалось, что у нее остановилось дыхание. Она смотрела на Мэрион расширившимися, полными ужаса глазами, и тут ей стало ясно: Мэрион не уверена, она не уверена в Джеффе. Она очень любила его, но не была убеждена, что это не он убил Джеймса Эвертона. Эта мысль поразила Хилари; она не знала, что сказать и как себя вести дальше. Она вновь оперлась на руки и почувствовала, как они онемели.

Мэрион вышла из оцепенения. Она резко повернулась, неожиданно утратив самоконтроль, который давал ей силы на протяжении этого года борьбы и испытаний, и ответила:

– Я не знаю, никто не знает и не узнает. Нам просто нужно жить дальше, день за днем, но мы все равно никогда не узнаем. Мне двадцать пять, а Джеффу двадцать восемь. Возможно, нам придется так жить ближайшие лет пятьдесят. Пятьдесят лет.

Ее голос сорвался, перейдя на зловещий шепот.

Хилари вскочила, подняв свои онемевшие руки.

– Мэрион, дорогая, не надо! Это же не на всю жизнь: ты же знаешь, его отпустят.

– Двадцать пять лет, – сдавленно произнесла Мэрион. – Двадцать пять лет или чуть меньше, за примерное поведение. Хорошо, пусть двадцать лет, двадцать лет. Ты не представляешь, что стало с ним за этот год. Лучше бы его приговорили к смертной казни. Они ведь убивают его, медленно, понемногу каждый день, и он погибнет задолго до того, как пройдут эти двадцать лет. Не останется ничего из того, что я знала и любила. Останется только тело по имени Джеффри Грей, тело его не умрет. Он сильный – говорят, он ведет здоровый образ жизни, поэтому его тело все выдержит. Но мой Джеффри погибает, сейчас, в эту самую минуту, пока мы разговариваем.

– Мэрион!

Мэрион оттолкнула ее.

– Ты не знаешь, что это такое. Всякий раз, когда иду туда, я думаю: «Сегодня я достучусь до него, на самом деле достучусь, несмотря ни на что; в этот раз у меня все получится. Нам не помешают тюремщики, мы не будем ни на что обращать внимание, мы просто снова будем вместе, только это имеет значение». Но когда я прихожу туда, – на ее лице появилось отчаяние, – у нас не получается быть вместе. Я не могу сесть рядом с ним, не могу к нему прикоснуться. Они не разрешают мне дотронуться до него, поцеловать. Если бы я могла обнять его, он услышал бы меня. Но он избегает меня, отдаляется, и я ничего не могу с этим поделать.

Она схватилась за спинку кресла и оперлась на него, содрогаясь от рыданий.

– Подумай, каким он вернется через двадцать лет? Почти мертвецом! Что можно сделать для мертвеца? Он практически утратит вкус к жизни к тому времени. А какой стану я? Возможно, моя душа тоже погибнет.

– Мэрион, Мэрион, прошу тебя.

Мэрион вся дрожала.

– Нет, нет никакой надежды, не правда ли? Нужно просто жить дальше. Если бы мой ребенок не умер…

Она замолчала, выпрямившись и закрыв лицо руками.

– Теперь у меня никогда не будет детей. Они убивают Джеффа, и они убили моих детей. О господи, почему, почему это случилось с нами? Ведь мы были так счастливы!

Глава 4

Хилари проснулась от какого-то странного ощущения и услышала, как часы в гостиной пробили полночь. Она не хотела засыпать, не убедившись, что Мэрион уже спит, но позволила сну одолеть ее и теперь злилась на это. Ей казалось, она убежала, скрылась в своих снах, оставив Мэрион бодрствовать наедине со своими невзгодами. Но похоже, Мэрион тоже легла спать.

Хилари выскользнула из постели и босиком направилась в ванную комнату. Окна спальни Мэрион и ванной выходили на одну и ту же сторону. Ухватившись за вешалку для полотенец левой рукой, а правым боком высунувшись из окна ванной комнаты, правой рукой можно дотянуться до подоконника в комнате Мэрион. А если при этом еще вытянуть шею и прислушаться, можно понять, заснула Мэрион или нет. Хилари делала это сотни раз, и Мэрион ни о чем не догадывалась. Тяжелая занавеска скрывала от нее кровать. И она столько раз слышала, как Мэрион вздыхает и плачет, но так и не осмелилась пойти к ней. Вместо этого она проводила ночь без сна, опасаясь за Мэрион и раздумывая о несчастье, которое произошло с ней и Джеффри.

Но сегодня Мэрион спала. Только ее тихое, едва слышное дыхание нарушало тишину комнаты.

Хилари соскочила с окна ловким акробатическим движением, отработанным за время долгой практики. Легкий вздох облегчения вырвался у нее из груди, когда она снова нырнула в свою постель и уютно свернулась калачиком под одеялом. Наконец-то она могла заснуть с чистой совестью.

Еще в детстве она придумала для себя идеальный способ быстро засыпать. В своем воображении она представляла, будто в мире есть страна снов и страна бодрствования. Страну снов окружает высокая стена. Туда невозможно попасть, если только тебе не посчастливится обнаружить в стене потайную дверь, но ты никогда не знаешь, что именно скрывается за этой дверью, поэтому каждое путешествие в страну снов – настоящее приключение. Конечно, иногда за дверью оказывается всего лишь пустая и неинтересная комната. Порой, как в случае с бедняжкой Мэрион, вообще не получается найти дверь, и ты продолжаешь плестись вдоль стены, с каждым шагом чувствуя нарастающую внутри усталость. У Хилари так бывало редко. Двери распахивались перед ней еще до того, как она успевала нащупать щеколду.

Но сегодня ей никак не удавалось заснуть. Она замерзла, пока выглядывала из окна ванной комнаты, поэтому с головой укуталась в одеяло. Но вдруг ее охватывал жар, и она сбрасывала его с себя. Подушка оказывалась то слишком высокой, то слишком низкой, то чересчур мягкой, то чересчур жесткой.

А потом в голове у нее стали снова и снова прокручиваться мысли, как на патефонной пластинке. Будто кто-то включил музыку в соседней комнате, достаточно громкую, чтобы она могла свести человека с ума. Но при этом совершенно невозможно было распознать мелодию, как ни старайся. Снова, снова и снова проигрывала Хилари у себя в памяти эту запись, снова, снова и снова. Она не видела в этом никакого смысла. Разрозненные обрывки информации, дошедшие до нее после убийства Эвертона и ареста Джеффри Грея, не складывались в целостную картину, и поэтому от них не было никакого проку. Нельзя обнаружить смысл в бессмыслице; ей было безразлично, что думали окружающие. Глупо даже предполагать, что Джефф застрелил своего дядю.

Хилари в сотый раз взбила подушку и пообещала себе, что не сдвинется с места, пока не досчитает до ста, но задолго до того, как она приблизилась к своей цели, в носу у нее опять защекотало, волосы попали в ухо, а рука затекла и онемела. Она сбросила одеяло и вылезла из постели. Это бесполезно, лучше ей подняться и заняться чем-нибудь полезным. Неожиданно в голову пришла мысль, что ей стоит пойти в гостиную, найти папку с материалами судебного процесса и внимательно изучить их. Ей было известно, где она лежит – на дне дубового сундука. Мэрион спала, впереди – длинная ночь, и у нее достаточно времени, чтобы прочитать все от начала до конца. Она хотела ознакомиться с протоколами дознания, так как пропустила его из-за поездки в Тироль с кузиной Генри, знакомства с ним и помолвки, которая оказалась такой недолговечной.

Она надела халат и тапочки и крадучись добралась до гостиной. Включив свет, она вытащила папку с бумагами. Устроившись в большом кресле, она стала читать дело Эвертона.

Джеймса Эвертона застрелили примерно между восемью и восемью двадцатью вечера во вторник, 16 июля. Он был еще жив в восемь часов, когда звонил по телефону Джеффри Грею, но уже двадцать минут спустя его нашли мертвым, как раз в тот момент, когда Джеффри открыл дверь, а супруги Мерсер ворвались в кабинет. Миссис Мерсер утверждала, что за минуту до этого она слышала звук выстрела. Находясь под присягой, она сообщила:

– Я была наверху и готовила постель для мистера Эвертона. Проходя через гостиную, я услышала в кабинете голоса. Похоже, там ссорились. Я не знала, кто может находиться в кабинете вместе с мистером Эвертоном, поэтому испугалась и подошла к двери, чтобы послушать. Я узнала голос мистера Джеффри Грея и вернулась обратно в гостиную, решив, что если там мистер Джеффри, то беспокоиться не о чем. Затем я услышала звук выстрела. Я закричала, и на мой крик из буфетной прибежал мистер Мерсер, который чистил там серебро. Он попытался открыть дверь, но она оказалась заперта. А когда мистер Джеффри открыл нам ее, у него в руке был пистолет, а мистер Эвертон лежал мертвый на своем письменном столе.

Коронер спросил, слышала ли она, что именно говорил мистер Грей, когда узнала его голос, но миссис Мерсер сильно разволновалась и ответила, что лучше ей будет умолчать об этом. Ее предупредили об обязанности отвечать на все вопросы, и тогда она расплакалась и сказала, что это было связано с завещанием.

Коронер. Скажите, что именно вы слышали?

Миссис Мерсер (рыдая). Я не могу рассказать больше, чем знаю.

Коронер. Никто и не требует этого от вас. Я хочу, чтобы вы сказали только то, что действительно слышали.

Миссис Мерсер. Ничего особенного, о чем можно было бы говорить. Только их голоса и что-то о завещании.

Коронер. Что-то о завещании, но вы не знаете, что именно?

Миссис Мерсер (истерично рыдая). Нет, сэр.

Коронер. Дайте свидетельнице стакан воды. Итак, миссис Мерсер, вы утверждаете, что услышали голоса в кабинете и решили, будто там происходит ссора. Вы сказали, что узнали голос мистера Джеффри Грея. Вы уверены? Это действительно был голос мистера Грея?

Миссис Мерсер. Ах, сэр, сэр, я не хочу наговаривать на мистера Джеффри.

Коронер. Вы уверены, что это был его голос?

Миссис Мерсер (вновь рыдая). О да, сэр. Ах, сэр, не знаю, как я не упала в обморок, выстрел был таким громким. Я закричала, и мистер Мерсер прибежал из буфетной.

Показания миссис Мерсер имели решающее значение, особенно после того, как их подтвердил Альфред Мерсер, слышавший звук выстрела и крик жены. Он попытался открыть дверь, но она была заперта, а когда мистер Грей впустил их, у него в руке был пистолет, а тело мистера Эвертона лежало на письменном столе.

Коронер. Вы узнаете этот пистолет?

Мерсер. Да, сэр.

Коронер. Вы видели его раньше?

Мерсер. Да, сэр, он принадлежит мистеру Грею.

Сердце Хилари затрепетало от гнева. Как могло случиться, что все обстоятельства разом сложились против невиновного человека? Какие чувства должен был испытывать Джефф, сидя там и слушая эту мерзкую, страшную клевету? Сначала он думал, что никто не усомнится в его невиновности, но потом вдруг понял: все вокруг считают его убийцей. Он видел, как люди смотрят на него с выражением ужаса на лицах, веря, будто он застрелил собственного дядю во время отвратительной ссоры из-за денег.

На мгновение Хилари ощутила ужас. Это не могло быть правдой. Даже если все люди в мире верят в обратное, Хилари ни за что не откажется от своего убеждения. Супруги Мерсер лгали. Почему? Какой у них мог быть мотив? Они имели хорошую работу и достойную оплату. Зачем им убивать своего хозяина? Но это казалось единственной правдоподобной версией. Если они оклеветали Джеффри, значит, сделали это, чтобы отвести подозрения от себя. Но у них не было мотива. Совершенно никакого мотива. Их обязанности не выглядели обременительными, и они ничего не выигрывали. Новое завещание Джеймса Эвертона, подписанное утром в день его смерти, лишний раз подтверждало это предположение. Им причиталось такое же наследство, как и в старом завещании: десять фунтов на человека за каждый год службы. Они проработали у Джеймса около двух лет, так что вторые десять фунтов им еще были не положены. Какой человек откажется от хорошей работы и заманчивых перспектив, совершив умышленное убийство ради двадцати фунтов на двоих с женой?

Хилари задумалась об этом… А если это правда? Деньги и комфорт – это еще не все. Ими могли руководить скрытые мотивы: ревность, ненависть и чувство мести, – а в этом случае собственная безопасность и личная выгода отходят на второй план. Но все-таки должен существовать какой-то мотив. Его наверняка искали, должны были искать, но не нашли. Хилари решила еще раз проверить эту возможность.

Она прочитала показания Джеффри, и ее сердце наполнилось болью. Дядя позвонил ему в восемь вечера. Другие люди, дававшие свидетельские показания, говорили «покойный» или «мистер Эвертон», но Джеффри сказал «мой дядя». На протяжении всего допроса он так и говорил: «мой дядя». «Мой дядя позвонил в восемь вечера и сказал: «Это ты, Джеффри? Я хочу, чтобы ты немедленно приехал, немедленно, мой мальчик». Он казался сильно расстроенным».

Коронер. Он был рассержен?

Джеффри Грей. Нет, не на меня, я не знаю. Он казался взволнованным, но это никак не было связано со мной, иначе он не назвал бы меня «мой мальчик». Я спросил: «Что-нибудь случилось?» И он ответил: «Я не могу говорить об этом по телефону. Я хочу, чтобы ты приехал как можно скорее». И повесил трубку.

Коронер. Вы поехали к нему?

Джеффри Грей. Сразу же. Дорога до его дома занимает у меня около четверти часа. На полпути я сел в автобус, который останавливается в четверти мили от его ворот.

Коронер. Мистер и миссис Мерсер сказали, что вы не звонили во входную дверь. Они утверждают, парадная дверь была заперта. Стало быть, вы воспользовались другим путем?

Джеффри Грей. Был теплый вечер, и я знал, что дверь дядиного кабинета должна быть открыта, – это стеклянная дверь, которая ведет в сад. Я всегда ходил через сад, если дядя был дома, а я хотел с ним увидеться.

Коронер. Вы часто навещали дядю?

Джеффри Грей. Постоянно.

Коронер. Вы жили вместе с ним на Солуэй-Лодж до своей женитьбы?

Джеффри Грей. Да.

Коронер. Я должен спросить вас, мистер Грей, можно ли назвать ваши отношения с дядей искренней и сердечной привязанностью?

В этот момент лицо свидетеля исказила гримаса страдания. Он тихо произнес: «Это была искренняя и нежная привязанность».

Коронер. Между вами не было ссор?

Джеффри Грей. Нет, никогда.

Коронер. Тогда как вы объясните, что он уничтожил свое завещание, в котором вы были главным наследником, и написал новое, где ваше имя отсутствует?

Джеффри Грей. Я не могу этого объяснить.

Коронер. Вы знаете, что он написал новое завещание утром 16 июля?

Джеффри Грей. Сейчас знаю, но тогда не знал.

Коронер. Вы не знали об этом, когда отправились на встречу с дядей?

Джеффри Грей. Нет.

Коронер. И не знали о том, что он уничтожил завещание, в котором оставлял свое имущество вам? Вы под присягой, мистер Грей. Вы по-прежнему заявляете, что ничего не знали об изменении завещания?

Джеффри Грей. Не имел ни малейшего понятия.

Коронер. Он не сказал вам об этом по телефону?

Джеффри Грей. Нет.

Коронер. Или после того как прибыли в Патни?

Джеффри Грей. Когда я приехал в Патни, он был уже мертв.

Коронер. Вы сказали, что приехали в Солуэй-Лодж в двадцать минут девятого.

Джеффри Грей. Да, примерно в это время. Я не смотрел на часы.

Коронер. Дом расположен на участке земли площадью два акра, и к нему ведет короткая подъездная дорога, не так ли?

Джеффри Грей. Да.

Коронер. Расскажите, как вы добрались до дома?

Джеффри Грей. Я воспользовался подъездной дорогой, которая ведет к парадному входу, но не подходил к двери. Я свернул направо и обогнул дом. Кабинет находится в заднем крыле, а его стеклянная дверь выходит в сад. Дверь оказалась открыта настежь, как я и ожидал.

Коронер. Занавески были задернуты?

Джеффри Грей. Нет. Было светло, был замечательный теплый день.

Коронер. Продолжайте, мистер Грей. Вы вошли в кабинет…

Джеффри Грей. Я вошел. Я думал, дядя выйдет мне навстречу. Я даже не сразу заметил его. В комнате было гораздо темнее, чем снаружи. Я споткнулся обо что-то и увидел пистолет на полу у моих ног. Я поднял его, не задумываясь о том, что делаю. А потом увидел своего дядю.

Коронер. Сначала вы сказали, что было светло, а теперь утверждаете: в комнате царил полумрак. Поясните свои слова.

Джеффри Грей. Я не говорил, что в комнате было темно, я сказал, там оказалось темнее, чем снаружи. На улице было светло, и яркое солнце слепило мне глаза, когда я шел к дому.

Коронер. Продолжайте, мистер Грей. Вы увидели мистера Эвертона…

Джеффри Грей. Он лежал на письменном столе. Я решил, что он потерял сознание. Потом я подошел ближе и понял, что он мертв. Я прикоснулся к нему, он действительно был мертв. Тогда я услышал крик, и кто-то попытался открыть дверь. Она оказалась заперта изнутри на ключ. Я открыл ее. Там была чета Мерсер. Они решили, что это я убил дядю.

Коронер. Пистолет по-прежнему был у вас в руке?

Джеффри Грей. Да, я совершенно о нем забыл.

Коронер. Это тот пистолет?

Джеффри Грей. Да.

Коронер. Мы установили, он принадлежит вам. Вы хотите что-нибудь добавить по этому поводу?

Джеффри Грей. Он принадлежит мне, но я уже год его не видел. Я оставил его в Солуэй-Лодж, когда женился. Там осталось много моих вещей. Мы снимали квартиру, и там недостаточно места, чтобы загромождать ее ненужными вещами.

Коронер. Скажите, зачем вам был нужен пистолет?

Джеффри Грей. Дядя подарил мне его около двух лет назад. Я собирался в отпуск в Восточную Европу. Ходили слухи, будто там орудуют бандиты, поэтому он хотел, чтобы я взял с собой пистолет. Я так ни разу и не воспользовался им.

Коронер. Вы хороший стрелок?

Джеффри Грей. Я прекрасный стрелок.

Коронер. По мишеням?

Джеффри Грей. По мишеням.

Коронер. Вы можете поразить человека, находящегося в противоположном конце комнаты?

Джеффри Грей. Никогда не пытался.

Коронер. Мистер Грей, когда шли по дороге, а затем обходили дом, вы встретили кого-нибудь?

Джеффри Грей. Нет.

Коронер. Вы слышали звук выстрела?

Джеффри Грей. Нет.

Коронер. Вы ничего не видели и не слышали по дороге к кабинету?

Джеффри Грей. Ничего.

Почему он никого не видел и ничего не слышал на пути к дому в этот прекрасный теплый вечер? Убийца должен был находиться совсем рядом. Почему Джефф не столкнулся с ним или хотя бы не увидел, как тот убегал с места преступления?.. Почему? Потому что убийца заранее позаботился, чтобы Джефф не встретился с ним. Потому что он знал о приходе Джеффа. Потому что он знал о звонке Джеймса Эвертона Джеффу и о том, что через четверть часа тот будет в Солуэй-Лодж. У убийцы было четверть часа, чтобы застрелить Джеймса Эвертона и замести все следы. Разумеется, Джефф ничего не слышал и ни с кем не встретился, так как убийца сделал все, чтобы этого не произошло. Но Мерсеры должны были слышать выстрел задолго до того, как миссис Мерсер спустилась вниз и закричала в гостиной, а мистер Мерсер прибежал из буфетной, где чистил серебро. Мэрион сказала, что он действительно его чистил – на его ладонях оставалось чистящее средство. Но он был в буфетной, а миссис Мерсер не кричала до тех пор, пока Джефф не оказался в кабинете с пистолетом в руке.

В бумагах было много технических подробностей, связанных с описанием оружия. Пуля, убившая Джеймса Эвертона, определенно была выпущена из этого пистолета. На нем найдены отпечатки пальцев Джеффа. Но это естественно. Ведь он поднял его, не так ли? Но на нем не нашли других отпечатков. Отпечатки пальцев кого-либо еще отсутствовали. Значит, это не могло быть самоубийством. Даже если бы Джефф не оказался таким неуклюжим, споткнувшись о вещественное доказательство, лежавшее под окном. Она вспомнила, об этом не раз упоминалось во время процесса, стеклянная дверь находилась на расстоянии восьми или девяти футов от письменного стола, а Джеймс Эвертон умер мгновенно. Так что самоубийство полностью исключалось.

Хилари глубоко вздохнула.

Должно быть, Мерсеры солгали – видимо, им пришлось выбирать между своей жизнью и жизнью Джеффа. Но присяжные им поверили и на дознании, и на суде.

Она прочитала показания Мэрион… Ничего, только несколько вопросов и ответов. Но у Хилари сжалось сердце, когда она представила себе Мэрион, принимающую присягу и отвечающую на вопросы. Они с Джеффом были так безудержно, невообразимо счастливы. Это счастье, как яркий свет, сопровождало их везде, куда бы они ни направились. Их любовь делала счастливыми всех, кто находился рядом с ними. И в этом темном переполненном зале суда этот свет вдруг погас навсегда. Был жаркий солнечный день, газеты сообщили, что в ближайшие дни по-прежнему будет жарко, но в этом ужасном, битком набитом людьми зале Мэрион и Джеффри чувствовали: свет их счастья исчез безвозвратно.

Коронер. Вы были дома, когда ваш муж ответил на телефонный звонок вечером 16 июля?

Мэрион Грей. Да.

Коронер. Вы заметили, в котором часу это было?

Мэрион Грей. Да, часы как раз били восемь вечера. Он подождал, пока бой часов замолкнет, и лишь затем снял трубку.

Коронер. Что вы слышали?

Мэрион Грей. Я слышала, как мистер Эвертон попросил моего мужа приехать в Солуэй-Лодж.

Коронер. Вы хотите сказать, что непосредственно слышали, как мистер Эвертон обратился к вашему мужу с этой просьбой?

Мэрион Грей. О да, я слышала его совершенно отчетливо. Он хотел, чтобы муж немедленно приехал к нему. Он повторил это: «Немедленно, мой мальчик». Когда муж спросил, что произошло, он ответил: «Я не могу говорить об этом по телефону. Я хочу, чтобы ты приехал как можно быстрее». Потом муж повесил трубку и сказал: «Это Джеймс. Он хочет, чтобы я немедленно приехал к нему». А я ответила: «Знаю, я слышала это». Муж сказал: «Он кажется сильно расстроенным. Ума не приложу почему».

После этого ее спросили о пистолете. Она сказала, что никогда раньше не видела его.

Коронер. Вы никогда раньше не видели его у своего мужа?

Мэрион Грей. Нет.

Коронер. Как долго вы женаты?

Мэрион Грей. Год и неделю.

Коронер. И за это время вы ни разу не видели пистолет?

Мэрион Грей. Нет.

Коронер. Вы живете в квартире на Модслей-роуд?

Мэрион Грей. Да.

Коронер. Вы живете там со дня своего замужества?

Мэрион Грей. Да.

Коронер. Это небольшая квартира?

Мэрион Грей. Да, довольно маленькая, четыре комнаты.

Коронер. Если бы пистолет хранился там, вы бы его увидели?

Мэрион Грей. Если бы он был там, я бы наверняка его заметила.

Коронер. В квартире есть запертые шкафы или ящики?

Мэрион Грей. Нет.

Коронер. И вы ни разу не видели пистолет?

Мэрион Грей. Я никогда не видела его прежде, нигде.

После этого коронер отпустил ее.

Хилари перевернула страницу.

Глава 5

Показания Берти Эвертона

Коронер. Ваше имя Бертрам Эвертон?

Бертрам Эвертон. Да, разумеется.

Коронер. Вы приходитесь племянником покойному?

Бертрам Эвертон. О да.

Коронер. Когда вы видели его в последний раз?

Бертрам Эвертон. Что ж, я обедал с ним накануне, как раз перед тем, как это произошло. Удивительно, не правда ли, ведь мы с ним виделись довольно редко. Но так уж случилось.

Коронер. Вы хотите сказать, что были в плохих отношениях с дядей?

Бертрам Эвертон. Не думаю, что это можно назвать плохими отношениями. Мы просто предпочитали встречаться пореже, вот и все.

Коронер. Вы ссорились с дядей?

Бертрам Эвертон. Что вы! Я никогда не ссорюсь с людьми.

Коронер. Возможно, у вас были разногласия?

Бертрам Эвертон. Ну, в том, что касается образа жизни. Дядя был деловым человеком. Серьезным и трудолюбивым деловым человеком. А я собираю китайские безделушки. Мы с ним совершенно не сходились во взглядах.

Коронер. Но вы обедали с ним вечером в понедельник, 15 июля?

Бертрам Эвертон. Да, я уже говорил об этом.

Коронер. Вы были в Шотландии?

Бертрам Эвертон. В Эдинбурге.

Коронер. Вы приехали из Шотландии только для того, чтобы пообедать с дядей, хотя ваши отношения нельзя назвать дружескими?

Бертрам Эвертон. Это преувеличение. Все было не совсем так.

Коронер. Тогда, может быть, вы расскажете, как все было на самом деле, мистер Эвертон?

Бертрам Эвертон. Дело вот в чем. Я собираю китайские безделушки и когда попадаю в такое место, как Эдинбург, то стараюсь найти что-нибудь стоящее. Это не всегда получается, но иногда мне сопутствует удача и удается что-то отыскать, хотя никогда не знаешь, где это произойдет. Ну, вы понимаете? Так вот, я ничего не нашел для себя, но знаю парня, который собирает керамические кувшинчики, его зовут Уайт.

Коронер. Это важно, мистер Эвертон?

Бертрам Эвертон. Ну, я бы так не сказал, но вы ведь задали мне вопрос, не так ли?

Коронер. Расскажите нам покороче, почему вы приехали из Эдинбурга, чтобы встретиться с дядей.

Бертрам Эвертон. Я и говорил об этом. На самом деле я приехал не для того, чтобы повидаться с дядей. Я приехал к этому парню, который собирает кувшинчики. Я уже говорил вам, что его зовут Уайт? Видите ли, я совершенно случайно натолкнулся на набор кувшинчиков в стиле Тоби, на которых изображены все генералы времен мировой войны, понимаете? Это уникальный набор, единственный в своем роде, очень занимательный – разумеется, если вы интересуетесь такими вещами, не так ли? А чудак, которому они принадлежат, хочет продать их Историческому музею. Так вот я решил предложить ему более высокую цену и приехал, чтобы встретиться с ним. Вот такие дела.

Коронер. Вы с ним встретились?

Бертрам Эвертон. Увы, нет, знаете ли. Как раз в этот день он улетел в Париж, поэтому я позвонил дяде Джеймсу и предложил пообедать вместе.

Коронер. Вы сказали, что были совершенно разными людьми. Что заставило вас предложить ему совместный обед?

Бертрам Эвертон. Ну я же остался у разбитого корыта, как говорится. Бесплатный обед, милая семейная беседа и все такое, знаете ли.

Коронер. Вы хотели обсудить какой-нибудь конкретный вопрос с покойным?

Бертрам Эвертон. Да, речь шла о пособии для моего брата, знаете ли. Он ведь выплачивал ему пособие, но брат сказал мне, что ему было бы гораздо легче, если бы дядя немного увеличил размер пособия. И я согласился поговорить с дядей. Что ж, мне представилась такая возможность, если вы понимаете.

Коронер. Итак, вы обедали с дядей. Вы обсуждали с ним вопрос об увеличении пособия для вашего брата?

Бертрам Эвертон. Ну, я не думаю, что это можно назвать обсуждением. Я сказал: «В отношении пособия старины Фрэнка, дядя Джеймс…» Но он прервал меня, заметив: «Неужели мы снова будем поднимать этот вопрос?»

Коронер. Это имеет какое-то отношение к вопросу об изменении завещания?

Бертрам Эвертон. Можно сказать, и так; он начал ругаться на бедного старину Фрэнка, знаете ли, сказал, что ему нужно поторопиться и найти себе работу, поскольку, если с ним что-нибудь случится – я имею в виду с дядей, – бедный старина Фрэнк окажется без гроша в кармане. Потому как он – я имею в виду дядя – собирается изменить завещание, исключив из него всех подхалимов и лицемеров, которые хотят воспользоваться его добротой. Но он докажет им, что они ошибаются, и это произойдет в ближайшие двадцать четыре часа. Что ж, эти слова застали меня врасплох, знаете ли, и я ответил: «Успокойся, дядя! Даже злейший враг бедного старины Фрэнка не смог бы обвинить его в лицемерии». Он недовольно посмотрел на меня и ответил: «Я не имел в виду твоего брата Фрэнка».

Коронер. То есть он подтвердил вам, что собирается изменить завещание?

Бертрам Эвертон. Что ж, похоже на то, не так ли?

Коронер. Он сказал вам, что собирается изменить завещание в вашу пользу?

Свидетель замялся в нерешительности.

Коронер. Я настоятельно прошу вас ответить на этот вопрос.

Бертрам Эвертон. Ну ведь это так неловко, отвечать на подобные вопросы, не так ли?

Коронер. Боюсь, мне придется повторить свой вопрос. Дядя сказал вам, что собирается изменить завещание в вашу пользу?

Бертрам Эвертон. Ну, не совсем так, знаете ли.

Коронер. Что именно он сказал?

Бертрам Эвертон. Что ж, если вы настаиваете… Он сказал: если ему приходится выбирать между лицемером и дураком, он предпочитает дурака, знаете ли.

(Смех в зале.)

Коронер. Вы отнесли его слова на свой счет?

Бертрам Эвертон. Но ведь именно об этом он и говорил, не так ли?

Коронер. Вы подумали, его слова говорят о намерении изменить завещание в вашу пользу?

Бертрам Эвертон. Ну, я не думал, что он это сделает, знаете ли. Я решил, он поругался с Джеффри.

Коронер. Он сказал вам об этом?

Бертрам Эвертон. Нет, у меня просто сложилось такое впечатление, если вы понимаете.

Щеки Хилари вспыхнули от гнева. Если бы суд был организован надлежащим образом, ему бы никогда не позволили заявлять подобные вещи. В коронерском суде запрещено высказывать свои предположения, а этот дурачок Берти решил, что Джеффри поругался со своим дядей. За все время дознания не нашли ни одного подтверждения этой ссоры, но вся общественность была уверена, что она действительно произошла. Они прочитали показания Берти Эвертона во время дознания и поверили в ссору Джеффри Грея со своим дядей из-за того, что тот уличил его в чем-то порочащем и именно поэтому решил изменить завещание. А присяжные, которые впоследствии признали Джеффри Грея виновным в убийстве своего дяди, и были представителями этой самой общественности. Как только какая-нибудь мысль становится частью коллективного сознания, практически невозможно избавиться от ее влияния. Ничем не обоснованное предположение Берти Эвертона о ссоре между дядей и племянником в итоге привело к вынесению обвинительного приговора.

Хилари перевернула страницу. Лежавшие перед ней материалы частично были представлены газетными статьями, а частично – расшифровкой стенографических записей. Открыв следующую страницу, она увидела фотографию Берти Эвертона – «Мистер Бертрам Эвертон покидает здание суда». Конечно, она встречалась с ним однажды во время следствия, но воспоминания об этих днях казались ей настоящим кошмаром. Хилари смотрела во все глаза, но так и не смогла разглядеть ничего особенного. Не высокий и не низкий. Неправильные черты лица и длинные волосы. Фотография получилась довольно смазанной, и, уж конечно, ни один фотограф не может передать всю палитру красок. Она вдруг вспомнила, что у Берти Эвертона рыжие волосы. У него была шапка густых волос, которые на самом деле выглядели довольно длинными.

Она продолжила чтение его показаний.

Он сказал, что сел в десятичасовой экспресс из Эдинбурга, прибывавший на вокзал Кингс-Кросс в половине шестого вечера 15 июля. После обеда с Джеймсом Эвертоном он уехал на поезде, уходившем от Кингс-Кросс в 01.05, и в 09.36 16 июля сошел на вокзале в Эдинбурге. Оттуда он сразу же направился в гостиницу «Шотландия», где заказал поздний завтрак, а потом решил вздремнуть. Он долго объяснял, что не может спать в поезде. Поев в гостинице в половине второго, он написал два письма: одно – брату, а другое – мистеру Уайту, которого упоминал в связи с набором кувшинчиков Тоби. В это же время он пожаловался администрации гостиницы на неработающий звонок в номере. Сразу после четырех отправился на прогулку, а по пути поинтересовался, не было ли для него оставлено сообщений. Он ожидал звонка от продавца кувшинчиков. Вернувшись в гостиницу, сразу же направился в номер. Он чувствовал себя усталым, ему нездоровилось. Он решил не ходить в столовую, поскольку не был голоден. Вместо этого заказал себе в номер немного печенья. Съев одно или два и хлебнув пару глотков из своей фляги, он лег спать. Он не знал, в котором часу это было, – возможно, около восьми. Он не смотрел на часы. Ему сильно нездоровилось. Больше всего ему хотелось лечь спать. Следующее, что он помнит, – это как утром горничная принесла ему чай, он просил разбудить его в девять. На вопрос, чем он занимался во время прогулки, сказал, что не помнит. Немного побродил по окрестностям, пропустил пару стаканчиков.

На этом заканчивались показания Берти Эвертона.

На следующей странице оказалось отпечатанное заявление Анни Робертсон, горничной гостиницы «Шотландия». Осталось непонятно, приобщили его к материалам дознания или нет. Это было просто заявление.

Анни Робертсон подтверждала, что мистер Бертрам Эвертон поселился в гостинице за три или четыре дня до 16 июля. Возможно, 11 или 12 июля или же 13 июля. Она не знала точно, но об этом можно узнать у регистратора. Он проживал в номере 35. Она помнит вторник, 16 июля. Действительно, мистер Эвертон жаловался на звонок в своей комнате. Он сказал, звонок не работает, хотя затем выяснилось, что с ним все в порядке. Она пообещала понаблюдать за звонком, так как мистер Эвертон утверждал, будто он то работает, то не работает. Мистер Эвертон пожаловался на звонок около трех часов дня. В это время он писал письма. В тот же вечер, примерно в половине восьмого, он позвонил, и она ответила. Мистер Эвертон попросил принести печенье. Он сказал, что плохо себя чувствует и собирается лечь спать пораньше. Она принесла ему печенье и решила, что его нездоровье связано с большим количеством выпитого алкоголя. На следующий день, в среду, 17 июля, в девять утра она принесла ему чай. Казалось, мистеру Эвертону стало лучше, и он выглядел как обычно.

Хилари дважды прочитала это заявление. Затем она вновь пролистала показания Берти Эвертона. Он вышел из гостиницы около четырех часов дня, а вернулся в половине девятого вечера. Он мог вылететь в Кройдон, чтобы добраться в Патни к восьми часам, – по крайней мере ей хотелось так думать. Но тогда он не смог бы оказаться в своей комнате в гостинице «Шотландия», заказывать печенье и жаловаться на плохое самочувствие в половине девятого вечера. Джеймс Эвертон был жив и разговаривал с Джеффом в восемь часов. Кто бы ни застрелил его, это не мог быть его племянник Берти, который заказывал печенье в Эдинбурге в половине девятого.

Хилари с сожалением отбросила свои подозрения в отношении Берти. Он так хорошо подошел бы на роль убийцы, но совершенно очевидно, что это невозможно.

Другой племянник, Фрэнк Эвертон, не участвовал в дознании. Слова Мэрион о том, что он заходил за своим еженедельным пособием в Глазго в промежутке между пятью сорока пятью и шестью пятнадцатью вечера 16 июля, полностью подтверждались другим напечатанным заявлением. Мистер Роберт Джонстон из фирмы «Джонстон, Джонстон и Маккандлиш» заявил, что беседовал с мистером Фрэнсисом Эвертоном, который ему хорошо знаком, между пятью сорока пятью и шестью пятнадцатью во вторник, 16 июля, во время передачи ему суммы в размере двух фунтов стерлингов десяти шиллингов, о чем у него имеется подписанная мистером Эвертоном квитанция.

Долой Фрэнка Эвертона. От его кандидатуры Хилари отказалась с еще большим сожалением. Недотепа, перекатиполе, паршивая овца в семье, но определенно не наш мистер Убийца. Даже если бы у него был собственный аэроплан – а откуда у такого человека может взяться собственный аэроплан? – он не смог бы этого сделать. Ему понадобился бы частный аэродром, нет, два частных аэродрома – по одному в каждом пункте назначения. Она представила себе, как эта белая ворона плюхается в аэроплан прямо у порога фирмы «Джонстон, Джонстон и Маккандлиш», проносится над оживленными улицами Глазго, прибывает в Патни, приземляется на заднем дворе поместья Джеймса Эвертона – и все это не привлекая к себе ни малейшего внимания. Эта идея казалась очень соблазнительной, но была похожа больше на историю из «Тысяча и одной ночи», сказку о десятом календаре или другую невероятную фантазию. Для отмены судебного приговора этого было явно недостаточно.

Все снова указывало на Мерсеров. Если Джефф говорил правду, значит, Мерсеры лгали. Разумеется, Джефф говорил правду. Она верила ему всем сердцем. Если он сказал, что Джеймс Эвертон был мертв, когда он вошел в кабинет в восемь двадцать, значит, тот действительно был мертв, а рассказ миссис Мерсер о ссоре и пистолетном выстреле оказывался ложью. Она не могла слышать, как Джефф ссорился со своим дядей, а тем более звук выстрела в тот самый момент, когда, по ее словам, она его услышала, если к приходу Джеффа мистер Эвертон уже был убит. Нет, миссис Мерсер говорила неправду. Вот почему она все время задыхалась и выглядела такой напуганной в поезде. Ее мучили угрызения совести, и эти душевные страдания не прекратятся, так как она причинила боль Джеффу и Мэрион.

Но зачем она это сделала?

Это очевидно. Мистер Мерсер застрелил своего хозяина, и она лгала, чтобы спасти ему жизнь. Это грех с ее стороны, но грех вполне объяснимый. Она лгала, чтобы спасти мужа, и ради его спасения оклеветала Джеффри.

Разумеется, так оно и было. Хилари подумала, что миссис Мерсер не следовало так выставлять напоказ свои чувства. Муки совести сыграли с ней злую шутку. Как можно верить показаниям женщины, которая не перестает душераздирающе рыдать во время допроса? Теперь все ясно: Альфред Мерсер застрелил Джеймса Эвертона, а миссис Мерсер солгала, чтобы обеспечить ему алиби.

Хилари перевернула следующую страницу, и перед ней оказались показания миссис Томпсон. Она совсем забыла о миссис Томпсон. Прекрасное, неопровержимое алиби было не только у Берти и Фрэнка Эвертонов, оно также оказалось и у супругов Мерсер. Миссис Томпсон сняла с них все подозрения. В папке имелась ее фотография, буквально живое воплощение миссис Гранди[1] – такая же внушительная, важная и основательная, как британская Конституция. Она служила экономкой в соседнем доме, у сэра Джона Блейкни, в течение двадцати пяти лет. Мерсеры пригласили ее пообедать вместе, так как сэр Джон был в отъезде. Она находилась на кухне с половины восьмого до того момента, когда Джеймса нашли убитым. Все это время мистер Мерсер оставался в буфетной, чистил серебро и занимался другими делами в кухне рядом с ней и миссис Мерсер. Это был старинный дом, в котором буфетная соединялась с кухней. Она поклялась, что мистер Мерсер не входил в жилую часть дома до тех пор, пока не услышал крик жены. Тогда он выбежал из кухни узнать, что случилось, а она последовала за ним в гостиную, где увидела распахнутую дверь кабинета, рыдающую миссис Мерсер и мистера Грея с пистолетом в руке.

Коронер. Вы слышали выстрел?

Миссис Томпсон. Нет, сэр, я очень плохо слышу, сэр.

Коронер. Вы слышали, как закричала миссис Мерсер?

Миссис Томпсон. Нет, сэр, я не слышала ничего такого – нас ведь разделяло две двери.

Коронер. Между кухней и гостиной две двери?

Миссис Томпсон. Да, сэр.

Коронер. Миссис Мерсер была с вами на кухне?

Миссис Томпсон. Да, сэр.

Коронер. Она говорит, что пошла наверх приготовить постель для мистера Эвертона. Сколько времени прошло с того момента, когда она поднялась наверх, до того, когда она позвала на помощь?

Миссис Томпсон. Я бы сказала, что около пяти минут, сэр, не больше.

Коронер. Мне необходимо уточнить один вопрос. Альфред Мерсер присутствует в зале суда? Я бы хотел вызвать его повторно.

Повторный допрос Альфреда Мерсера.

Коронер. В предыдущих своих показаниях вы забыли сказать, в котором часу обедал мистер Эвертон. Так в котором часу он обедал?

Мистер Мерсер. От восьми до половины девятого, сэр.

Коронер. Вы хотите сказать, что это время не было строго установленным?

Мистер Мерсер. Да, сэр. Если погода оказывалась хорошей, он любил посидеть в саду.

Коронер. Состоялся ли обед в вечер убийства?

Мистер Мерсер. Нет, сэр. Он приказал подать на стол в половине девятого.

Коронер. Я хотел бы вызвать повторно миссис Мерсер.

Повторный допрос миссис Мерсер.

Коронер. Правда ли, что 16 июля мистер Эвертон просил подать обед в половине девятого?

Миссис Мерсер. Да, сэр.

Коронер. Вы исполняете обязанности кухарки?

Миссис Мерсер. Да, сэр.

Коронер. Обед должен был начаться в половине девятого, но в восемь пятнадцать вы поднялись наверх, чтобы подготовить ему постель. Вы не находите это странным?

Миссис Мерсер. Да, сэр. На обед подавались только холодные блюда, сэр.

Коронер. Вы хотите сказать, что вам не нужно было ничего готовить?

Миссис Мерсер. Нет, сэр. Все было готово и подано в столовую, кроме пудинга, который я поставила на лед.

Коронер. Ясно. Спасибо, миссис Мерсер, теперь все понятно. Так, миссис Томпсон, давайте продолжим. Вы поклялись, что Альфред Мерсер оставался на кухне и в буфетной с половины восьмого до восьми двадцати, то есть до того момента, когда раздался крик о помощи?

Миссис Томпсон. Да, сэр.

Коронер. Вот план дома. Из ваших показаний известно: в буфетной есть только одна дверь, которая ведет на кухню. Мне также сообщили, что окно в буфетной закрыто решеткой, поэтому через него нельзя вылезти наружу. Вы клянетесь, что не покидали кухню с половины восьмого до восьми двадцати?

Миссис Томпсон. Да, сэр.

Коронер. Вы клянетесь, что Альфред Мерсер не выходил через кухню на протяжении этого времени?

Миссис Томпсон. Он заходил на кухню, сэр. Я ведь плохо слышу, и ему пришлось подойти поближе, чтобы я смогла расслышать его слова. Но он никуда не выходил, разве что обратно в буфетную.

Коронер. Значит, вы разговаривали?

Миссис Томпсон. Да, сэр.

Коронер. А миссис Мерсер тоже была там все это время, пока не поднялась наверх, чтобы приготовить постель?

Миссис Томпсон. Думаю, что один раз она выходила в гостиную, сэр.

Коронер. В котором часу это было?

Миссис Томпсон. Где-то около восьми, сэр.

Коронер. Как долго она отсутствовала?

Миссис Томпсон. Несколько минут, сэр.

Коронер. Она вела себя как обычно?

Миссис Томпсон. Нет, сэр, я бы так не сказала. Бедняжка сильно страдала от зубной боли. Об этом мы и говорили с мистером Мерсером. Он пожаловался, что не может заставить ее пойти к дантисту. «Что толку, – сказал он, – страдать и плакать от боли, вместо того чтобы пойти и удалить больной зуб?»

Коронер. Понятно. А миссис Мерсер плакала от боли?

Миссис Томпсон. Все время, бедняжка.

На этом допрос миссис Томпсон был завершен.

Глава 6

Затем следовали показания врачей и полиции, а также информация о завещании. Медицинское свидетельство гласило: Джеймс Эвертон умер мгновенно. Пуля вошла в левый висок. Полицейский хирург прибыл без четверти девять. По его мнению, мистер Эвертон не смог бы двигаться после того, как в него была выпущена пуля. И разумеется, он не мог уронить или бросить пистолет туда, где он лежал согласно показаниям мистера Грея. После выстрела он упал на стол и мгновенно умер. Выстрел был произведен с расстояния в один ярд или немного больше. Все это наряду с отсутствием отпечатков пальцев Джеймса Эвертона на пистолете исключало возможность самоубийства. Всегда сложно определить точное время убийства, но были все основания считать, что в восемь вечера он еще находился в здравии.

Коронер. Он мог умереть за сорок пять минут или за час до того, как вы впервые увидели тело?

– Это возможно.

Коронер. Не более?

– Я бы сказал, нет, но точное время смерти установить довольно сложно.

Коронер. Он мог быть жив в восемь двадцать?

– О да.

Здесь было много таких показаний. В конце концов Хилари решила, что медицинские данные не противоречат всему заявленному в отношении времени убийства. По мнению полицейского хирурга, Джеймса Эвертона могли застрелить в восемь двадцать, когда Мерсеры, по их словам, услышали выстрел, или в любое другое время между восемью, когда он звонил по телефону Джеффри, и восемью двадцатью. Полицейские утверждали, что, когда они приехали, парадная дверь оказалась заперта на засов, а окна первого этажа закрыты на защелки, за исключением окон в столовой, распахнутых в верхней части. Эти огромные окна с тяжелыми рамами открыть было непросто.

Во время повторного допроса миссис Томпсон показала, что ни мистер, ни миссис Мерсер не приближались к окнам и дверям после того, как мистера Эвертона нашли мертвым. Мистер Мерсер вошел в кабинет и, убедившись, что мистер Эвертон мертв, направился к телефону, но мистер Грей выхватил у него трубку и сам позвонил в полицию. Миссис Мерсер продолжала «отчаянно рыдать», присев на нижнюю ступень лестницы. Миссис Томпсон была уверена: никто не подходил к дверям и окнам.

Коронер обратился к присяжным, и по его словам стало очевидно, что это Джеффри застрелил своего дядю.

– Речь идет о семье, похожей на сотни других зажиточных семей. Мистер Джеймс Эвертон был общественным бухгалтером, единственным учредителем давно основанного предприятия. Его племянник, мистер Джеффри Грей, имел отношение к этой фирме и, как он сам признался, рассчитывал стать в ней полноправным партнером. До женитьбы, которая состоялась год назад, он жил вместе с дядей в Солуэй-Лодж, в Патни. Домашняя прислуга состояла из Альфреда Мерсера, его жены и приходящей работницы по имени Эшли, которую не вызывали в суд, так как она заканчивает свою работу в шесть вечера. Мерсеры подтвердили: в тот день она ушла приблизительно в это время. Но в доме находилась миссис Томпсон, которую Мерсеры пригласили на обед. Миссис Томпсон является экономкой сэра Джона Блейкни и проживает в Садбери-Хаус по соседству с Солуэй-Лодж. Она служит там уже двадцать пять лет. Вы слышали ее показания. Я не хочу преуменьшать их значение. По словам миссис Томпсон – а у нас нет причины сомневаться в их правдивости, – Альфред Мерсер не покидал кухню в интересующий нас промежуток времени. Она говорит, что он находился то в кухне, то в буфетной, где чистил серебро, но ни разу не выходил оттуда. Таким образом, если верить миссис Томпсон, Альфред Мерсер остается вне подозрений. По его словам, в восемь двадцать он услышал звук выстрела и крик жены. Выбежав в гостиную, он увидел миссис Мерсер в ужасном состоянии. Он попытался войти в кабинет, но дверь была заперта. Затем мистер Грей открыл ее изнутри. В руке он держал пистолет, а мистер Эвертон лежал мертвый на письменном столе. Последовавшая за Альфредом Мерсером миссис Томпсон подтверждает эти показания, но, так как у нее плохой слух, она не слышала звука выстрела и крика. Думаю, вы можете исключить Альфреда Мерсера из списка подозреваемых.

Теперь рассмотрим показания миссис Томпсон в отношении его жены. Миссис Мерсер дважды покидала кухню – в первый раз «около восьми вечера». Миссис Томпсон не может сказать точно, в котором часу это было, но утверждает, что миссис Мерсер отсутствовала «не более двух-трех минут». Мистер и миссис Грей клянутся, что мистер Эвертон разговаривал с ними по телефону в восемь вечера. Думаю, эти показания можно считать достоверными. Я не вижу основания сомневаться, что мистер Грей приехал в тот вечер в Солуэй-Лодж после телефонного разговора со своим дядей, который состоялся в восемь часов. Поэтому отсутствие миссис Мерсер в кухне в это время можно считать несущественным. Она сказала, что относила тарелки в столовую, и у нас нет причин сомневаться в ее словах.

Давайте перейдем к показаниям относительно того периода времени, когда миссис Мерсер отсутствовала на кухне во второй раз. Примерно в четверть девятого она вышла, чтобы приготовить комнату мистера Эвертона ко сну. На первый взгляд это выглядит подозрительно, так как обычно кухарка не должна заниматься домашними делами за четверть часа до начала основного приема пищи делового человека. Но ее показания о том, что из-за жары обед состоял из холодных блюд и уже был подан в столовую, подтверждаются полицейским отчетом. В нем также говорится, что постель мистера Эвертона оказалась разобрана. Я хочу обратить ваше внимание на время – здесь оно играет очень важную роль. Подозревая миссис Мерсер, мы должны предположить, что она поднялась наверх, приготовила комнату, а затем спустилась вниз с пистолетом, который, как утверждает мистер Грей, оставался в Солуэй-Лодж после его переезда год назад. Однако мистер и миссис Мерсер заявили, что даже не подозревали о его существовании. Итак, она зарядила пистолет, спустилась вниз, вошла в кабинет и без колебаний застрелила своего хозяина. Только представьте себе: она запирает дверь, стирает свои отпечатки с ручки – ведь на ней не было найдено других отпечатков, кроме отпечатков мистера Грея, – затем стирает свои отпечатки с пистолета – на нем тоже обнаружили только отпечатки мистера Грея, – а потом убегает через стеклянную дверь. На все это у нее не более пяти минут, но ей еще нужно вернуться обратно в дом. Если даже вообразить, что эта нервная, истеричная женщина способна сначала спланировать, а затем совершить хладнокровное убийство, уничтожив все следы своего преступления, мы по-прежнему не сможем ответить на вопрос, как ей удалось вернуться в дом. Входная дверь заперта на засов, все окна первого этажа – на задвижках, кроме двух окон в столовой, распахнутых в верхней части. В полицейском отчете сказано, что снаружи невозможно поднять нижнюю половину этих окон. Задняя дверь также оказалась закрыта. Миссис Томпсон подтвердила: ее заперли на ключ сразу после ее прихода. Полиция нашла ее закрытой. Я рассказываю об этом так подробно для того, чтобы доказать: миссис Мерсер не входит в число подозреваемых. Несмотря на ее отсутствие на кухне в промежуток времени, когда произошло преступление, физически невозможно – и, полагаю, я смог вас в этом убедить, – чтобы она совершила убийство, а потом вернулась в дом. Дверь кабинета оставалась запертой, пока ее не открыл мистер Грей. Он сам подтвердил: ключ находился в замке. Миссис Мерсер не смогла бы выйти через эту дверь, оставив ее запертой изнутри.

Теперь обратимся к показаниям мистера Бертрама Эвертона. Мне кажется, не стоит напоминать вам об их важности. Мистер Бертрам Эвертон поклялся, что за обедом вечером в понедельник 15 июля мистер Джеймс Эвертон сообщил ему о намерении изменить свое завещание. Он сказал об этом в таких выражениях, которые позволили мистеру Бертраму Эвертону считать себя основным наследником своего дяди. Позвольте зачитать вам отрывок расшифровки стенограммы этой части показаний.

«– Он сказал, что изменит завещание в вашу пользу?

– Ну, не совсем так.

– Что именно он сказал?

– Что ж, если вы настаиваете, он сказал: если ему приходится выбирать между лицемером и дураком, он предпочитает дурака.

– Вы отнесли его слова на свой счет?

– Но ведь именно об этом он и говорил, не так ли?

– Вы подумали, его слова говорят о намерении изменить завещание в вашу пользу?

– Ну, я не думал, что он это сделает, знаете ли. Я решил, он поругался с Джеффри.

– Он сказал вам об этом?

– Нет, у меня просто сложилось такое впечатление, если вы понимаете».

Эти показания подтверждаются установленными фактами. Достоверно известно, что утром 16 июля, то есть утром следующего дня после встречи с мистером Бертрамом Эвертоном, мистер Джеймс Эвертон послал за своим адвокатом и изменил завещание. У вас имеются свидетельские показания мистера Блэкета. Он утверждает, что в телефонном разговоре мистер Эвертон попросил его немедленно доставить его завещание в Солуэй-Лодж. По прибытии он обнаружил своего клиента в ужасном состоянии. По его мнению, мистер Эвертон пережил сильнейшее потрясение. Он не выглядел возбужденным или рассерженным, но был бледен, подавлен и весьма обеспокоен. У него тряслись руки, и, по-видимому, он провел бессонную ночь. Без всяких объяснений он порвал старое завещание и бросил его в открытый камин. Согласно старому завещанию основным наследником являлся мистер Джеффри Грей. Кроме того, небольшие суммы были завещаны миссис Грей, мистеру Фрэнку Эвертону и мистеру и миссис Мерсер. Уничтожив завещание, мистер Эвертон дал мистеру Блэкету распоряжение составить новый документ. В новом завещании мистер Джеффри Грей отсутствует в числе наследников. Миссис Грей и мистер Фрэнк Эвертон также были исключены из этого списка. Сумма, оставленная мистеру и миссис Мерсер, не изменилась. Остальная часть собственности переходит к мистеру Бертраму Эвертону. Обратите внимание: это полностью соответствует тем выводам, которые он сделал накануне вечером со слов своего дяди.

В случае убийства подозрение в первую очередь падает на человека, который получает наибольшую выгоду от преступления. Однако в этом деле мистер Бертрам Эвертон, по счастливому стечению обстоятельств находившийся в Эдинбурге во время совершения преступления, оказывается вне подозрений. Кроме того, у него не было мотива для убийства, поскольку, даже если и предполагал, что дядя собирается изменить завещание в его пользу, он никак не мог знать о новом завещании, которое уже составлено и подписано. Показания служащих гостиницы «Шотландия» в Эдинбурге подтверждают: он находился там во время позднего завтрака, ленча, около трех часов пополудни, немногим позже четырех, в половине девятого вечера 16 июля и в девять утра 17 июля. Поэтому совершенно невозможно предположить, будто он связан с этим убийством.

Наконец рассмотрим показания мистера Джеффри Грея. Он отрицает ссору с дядей и заявляет, что не имеет ни малейшего понятия о причине изменения завещания. Однако у мистера Джеймса Эвертона имелась такая причина. По свидетельству мистера Блэкета, он изменил завещание в минуту глубочайшего душевного страдания. После того как был составлен новый документ, он отправился в свой банк в сопровождении мистера Блэкета и подписал его в кабинете управляющего в присутствии самого управляющего и одного из служащих банка, выступивших в качестве свидетелей. Я обращаю на это ваше внимание, чтобы вы поняли: мистер Эвертон действовал не по чьему-либо принуждению, а по собственной воле. Он лишил одного из племянников наследства, оставив все свое состояние другому племяннику, хотя мистер Джеффри Грей и клянется, будто не знает причину, по которой он это сделал. Он поклялся, что между ним и дядей не было ссоры и разрыва отношений.

Вернемся к его показаниям. Он заявляет, что дядя позвонил ему вечером 16 июля. Миссис Грей подтверждает его слова. На данном этапе нет оснований сомневаться в искренности этих свидетелей. Прозвенел телефонный звонок, и мистера Грея попросили срочно приехать в Солуэй-Лодж. Он говорит, что во время разговора голос дяди звучал дружелюбно. Всего несколько часов назад мистер Эвертон, находясь в состоянии глубокого душевного волнения, лишил своего племянника наследства, но тот уверяет, будто дядя по-прежнему был нежен и участлив. Он клянется, что, прибыв в Солуэй-Лодж, обнаружил дядю мертвым, а орудие преступления – пистолет – лежало у открытой стеклянной двери. Он поднял его, услышал крик миссис Мерсер, подошел к двери и понял – она заперта изнутри, а ключ находится в замке. Он открыл дверь и увидел супругов Мерсер в гостиной.

Хилари перестала читать. Джефф, бедный Джефф! Это было совершенно бесполезно. Что ты мог поделать против таких улик? О чем могли подумать присяжные? Они отсутствовали всего десять минут, и за эти десять минут никто в зале суда не усомнился в отношении того, каким будет вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве.

Хилари закрыла папку. У нее не хватило сил читать дальше. На судебном процессе не обнаружили ничего нового – тщательно подобранные улики, длинные выступления и ужасающие факты. Все это давно было ей известно. В этот раз жюри присяжных совещалось полчаса вместо десяти минут. Но они вынесли тот же самый вердикт: Джеффри Грей виновен в умышленном убийстве.

Глава 7

Часы в гостиной пробили три. Хилари спала, откинув голову на спинку кресла; тяжелая папка по-прежнему лежала у нее на коленях. Тусклый свет стер румянец с ее влажных щек. Ситцевые чехлы Мэрион были покрыты яркими птицами и цветами, но Хилари выглядела очень бледной, погрузившись в глубокий сон. Свет плясал на ее сомкнутых веках, но она не чувствовала этого. Только что она была здесь, переживая за Джеффри и Мэрион, но вдруг одна из дверей в длинной гладкой стене страны сновидений распахнулась и впустила ее внутрь.

Она оказалась в необычном месте, и в самом деле странном. Она шла по длинному темному извилистому коридору, стены которого были сделаны из черных зеркал. Она видела в них свое отражение, видела, как по обе стороны от нее по коридору идут еще две Хилари. Во сне это казалось естественным и даже забавным, но вскоре отражения начали меняться – не сразу, но постепенно, понемногу, шаг за шагом, – пока не превратились в двух совершенно незнакомых людей. Она не видела их лиц, но была уверена, что не встречалась с ними раньше. Если бы ей удалось повернуть голову, она смогла бы их разглядеть, но у нее не получалось пошевелиться. Ледяной страх сдавил ей шею и сковал мышцы. Она содрогалась от внутренних рыданий, призывая Генри, во сне она забыла о его отвратительном поведении и думала лишь о том, что он защитит ее от всякого несчастья.

Свет скользнул по сомкнутым векам, и слезы из ее сна наполнили глаза и заструились по бледным щекам. Они капали на яркий ситцевый рисунок, увлажняя голубое оперение птиц и ярко-розовые лепестки пионов. Одна слезинка спряталась в глубокой складке в уголке губ, и она почувствовала ее солоноватый вкус во сне.

В соседней комнате Мэрион Грей спала в кромешной темноте и ничего не видела во сне. Ей приходилось всегда носить маску мужества и стойкости, которую она надевала для окружающего мира. Для того чтобы обеспечить себя, она работала манекенщицей. Целыми днями она стояла, ходила и позировала в одежде, порой красивой, порой безобразной, но в любом случае жутко дорогой. Стройное изящное тело и статус жены Джеффри Грея придавали ей определенную известность. И каждый день ей приходилось мириться с этой известностью. Она получила работу благодаря помощи подруги: «Тебе придется изменить имя. Хотя, разумеется, все вокруг будут знать, кто ты на самом деле. Я сильно рискую, ведь твое имя может способствовать увеличению продаж, а может и уменьшить их. Учитывая характер моей клиентуры, я думаю, твое присутствие оживит торговлю. Если нет, тебе придется уйти. Повторяю, я иду на огромный риск». Но риск оправдал себя. Она зарабатывала себе на пропитание, и ее работа была не из легких. Завтра она вернется к Харриет и снова превратится в Ванию. Даже сегодня вечером она не была Мэрион Грей. Она так устала, что утратила связь с реальным миром, с Джеффри, и перестала ощущать холодную тоску, обволакивающую ее сердце тонким панцирем изо льда.

Джеффри Грей тоже спал. Он лежал на своей узкой кровати так же, как в детстве, когда его укладывала мать, и в школьные годы, когда ему приходилось спать на школьной постели, почти такой же жесткой и неудобной. Он спал в той же позе, в которой его часто видела Мэрион в свете луны или на восходе солнца: закинув одну руку за голову, а ладонь другой подложив под щеку. Он спал и видел во сне все те милые его сердцу вещи, которые потерял. Его тело оставалось в тюрьме, но душа была свободна. Он участвовал в школьных соревнованиях, вновь побеждая в забеге на сто ярдов, срывая грудью ленточку и слыша рев и аплодисменты восторженной толпы. А потом видел себя в кабине самолета вместе с Элвери. Гул моторов, звезды и облака, похожие на кипящее молоко, и свист ветра в ушах. В следующую минуту он нырял в прозрачную морскую воду, погружался в нее, уходя все глубже и глубже, и голубые блики волн постепенно темнели, превращаясь в черную толщу воды. И вдруг он вновь оказывался на поверхности, где в лучах сияющего солнца ждала его Мэрион. Они брались за руки и плыли вместе, бок о бок, скользя в прозрачной воде. Порой они взлетали на гребни волн, погружаясь в пену и резвясь в разноцветной радуге ярких брызг. Он смотрел на Мэрион и видел, как радуга сияет в ее волосах.

Капитан Генри Каннингем не спал, когда часы пробили три. К этому времени он уже отказался от всяческих попыток заснуть. Это случилось около получаса назад, когда он включил свет и попытался заняться изучением статьи о китайском фарфоре. Раньше его совершенно не интересовали подобные вещи. Но если он действительно собирается выйти в отставку и взять на себя руководство антикварным предприятием, которое так неожиданно завещал ему крестный отец, старый мистер Генри Юстатиус, то придется узнать много нового об истории фарфора. Разумеется, он еще не принял окончательного решения, но должен сделать это до конца месяца. Моррисы не будут дважды повторять свое предложение; ему придется либо принять, либо отклонить его – ведь отпуск закончится через несколько недель.

Больше всего его волновали мысли о Хилари. Она так хотела, чтобы они занимались антикварным делом вместе. Именно тогда он всерьез задумался об этой возможности. Но если Хилари готова отказаться от участия в предприятии, то и он не станет этим заниматься. Лучше он уедет далеко, на край света, как можно дальше от Хилари Кэрью и от своей матери, которая всякий раз напоминает о том, какой опасности ему удалось избежать. Гнев подсказывал Генри, что опасность по-прежнему рядом, но он вовсе не хотел от нее скрываться. Хилари повела себя отвратительно – это ее собственные слова, – но он не собирался позволить ей ускользнуть из его жизни. Он оставил ее на время, поскольку был зол и она заслужила это наказание. Но как только он увидит ее смирение и раскаяние по поводу случившегося, то сразу же простит. По крайней мере, так он думал днем, но когда наступала ночь, он начинал понимать, что все далеко не так просто. А если Хилари не захочет мириться? Если она на самом деле увлечена этим негодяем Безилом Монтэгю? Если… если… А если он потерял ее?

В такие минуты сон окончательно покидал его, и он уже не мог сосредоточиться на фарфоре. Генри садился на край кровати и вновь пытался понять, почему его отец женился на матери и почему мать так невзлюбила Хилари. Она унижала ее целый день, и это был последний день его пребывания в Норвуде, где он был так счастлив в течение долгих лет. Спасибо провидению и старику крестному за четырехкомнатную квартиру над антикварной лавкой, ставшую прекрасным поводом не проводить отпуск с матерью. Он собирался жить здесь вместе с Хилари.

Ну вот, опять он думает о Хилари. Его гнев обернулся против него самого, поскольку даже мимолетная встреча с ней способна вывести его из равновесия. Избрав свой путь, ты должен быть готов следовать ему, но случайная встреча с Хилари совершенно выбила его из колеи, он уже собрался отказаться от заманчивых перспектив и отправиться на край света только для того, чтобы снова оказаться рядом с ней, обнять и поцеловать ее, увезти с собой и жениться на ней. Он пал так низко, что написал ей письмо – не то письмо, где он великодушно прощает ее, следуя своему плану, но страстное послание с просьбой о примирении, объяснением в любви и предложением руки и сердца. Даже у самолюбивых молодых мужчин случаются минуты слабости. И он только что пережил такую. Обрывки этого недостойного послания лежали в камине, потихоньку исчезая в веселых огоньках пламени. И так же медленно таяли в его сознании предательские мысли.

Генри мрачно посмотрел на камин. На самом деле он ведь не видел Хилари сегодня днем. Это был лишь один дразнящий, провоцирующий, мимолетный взгляд. Ему показалось, она выглядела бледной. Его сердце сжалось при мысли, что бледность Хилари связана с болезнью, но память услужливо подсказала – ее румянец исчезал в холодную погоду. Не исключено, она увидела его раньше, чем он ее, и эту бледность вызвало смятение чувств. Но тут холодный разум сардонически произнес: «Не думаю!» Нет никакой причины воображать, будто Хилари все еще испытывает к нему какие-то чувства. Его всегда поражала ее веселость и безудержный оптимизм. Он никогда не замечал, чтобы она бледнела или мучилась от угрызений совести, выказывая полное равнодушие к его желаниям.

В эту секунду в его сознании возникли две противоположные мысли. Одна нашептывала: «Маленькая чертовка!» – а другая повторяла: «О, Хилари, дорогая!» Нелегко разобраться в своих чувствах к девушке, если, понимая, что она покорила твое сердце, моментально вспоминаешь, что она настоящая маленькая чертовка, а желая забыть о ней навсегда, с болью ощущаешь, что она завладела твоим сердцем. Эту довольно простую дилемму невозможно решить в одиночку, но вдвоем эта задача уже не кажется такой сложной. Генри некого было попросить о помощи. Поэтому он продолжал смотреть на камин, в котором обрывки письма успели превратиться в едва различимую пыль.

Глава 8

Хилари открыла глаза и прищурилась от яркого света. Ноябрьское солнце, чересчур яркое для Лондона, находилось слишком высоко над головой. Она моргнула. Это оказалось вовсе не солнце, а свет свисавшей с потолка электрической лампочки. А она лежала не в своей постели, а в гостиной, в огромном кресле Джеффа, и на коленях у нее было что-то тяжелое. Она приподнялась, толстая папка с громким звуком рухнула на пол, и она вспомнила, что это дело об убийстве Джеймса Эвертона.

Ну конечно, ведь она просматривала его. Она прочитала все материалы дознания, а потом, должно быть, заснула, так как часы били уже семь, а сквозь плотные занавески пробивался холодный туманный свет. Она замерзла, одеревенела и не выспалась – было ощущение, что она бодрствовала всю ночь и совершенно не отдохнула.

«Ванна», – решительно сказала себе Хилари. Она потянулась, вскочила с кресла и подняла папку. В эту самую минуту дверь открылась и она увидела Мэрион, удивленно и рассерженно смотревшую на нее.

– Хилари! Что ты делаешь?

Хилари захлопнула папку. Ее смешные короткие кудряшки разлетелись в разные стороны. Она была похожа на привидение, которое забыло вовремя исчезнуть, провинившееся и растрепанное привидение. Она прошептала: