Богач, бедняк. Нищий, вор бесплатное чтение

Глава 1

1945 год

Мистер Доннелли, тренер школьной легкоатлетической команды, отпустил ребят раньше обычного, так как на площадку пришел отец Генри Фуллера и сообщил, что получил телеграмму из Вашингтона: брат Генри погиб на войне в Германии. Генри лучше всех в команде толкал ядро, и поэтому, выждав, пока Генри переоделся и ушел с отцом домой, мистер Доннелли свистком собрал ребят и объявил, что они могут расходиться в знак уважения к брату Генри.

А бейсбольная команда тренировалась на своем поле, но ни у кого из игроков в тот день не погиб брат, поэтому они продолжали игру.

Рудольф Джордах (лучший результат в беге с барьерами на двести двадцать ярдов) прошел в душевую. Бегал он сегодня мало и даже не успел вспотеть, но дома у Джордахов вечно не хватало горячей воды, и он никогда не упускал возможности помыться в душе при гимнастическом зале. Школа была построена в 1927 году, когда у всех водились деньги, поэтому душевые были просторные и горячей воды в избытке. Там имелся даже бассейн. Обычно Рудольф после тренировки еще и плавал, но сегодня он не стал этого делать из уважения к погибшему брату товарища.

Ребята в раздевалке говорили вполголоса и не валяли дурака, как обычно. Смайли, капитан команды, встал на скамейку и заявил, что, если будет панихида, им всем следует скинуться на венок. Пятьдесят центов с носа вполне хватит, сказал он. По лицам парней сразу можно было понять, кто может выложить пятьдесят центов, а кто – нет. Рудольф не мог, но сделал вид, что может. Предложение Смайли с энтузиазмом поддержали те ребята, которых каждую осень родители возили в Нью-Йорк и там закупали им одежду на целый учебный год. Рудольф носил то, что продавалось здесь же, в Порт-Филипе, в универмаге Бернстайна.

Тем не менее одет он был всегда аккуратно и со вкусом: рубашка с галстуком, кожаная куртка, свитер, коричневые брюки, оставшиеся от костюма (пиджак протерся на локтях, и Рудольф его больше не носил). А Генри Фуллер был из тех ребят, которым одежду покупали в Нью-Йорке, но Рудольф был уверен, что сегодня это не доставляло Генри никакого удовольствия.

Не задерживаясь, Рудольф быстро вышел из раздевалки. Ему не хотелось возвращаться домой ни с кем из ребят, потому что пришлось бы говорить о брате Генри Фуллера. Рудольф не особенно дружил с Генри: тот был туповат, как, наверное, и положено быть толкателю ядра, и Рудольф не склонен был притворяться, выражая чрезмерное сочувствие.

Школа находилась в районе особняков, расположенном к северо-востоку от делового центра; ее окружали ряды домов, соединенных общей стеной, – дома эти были построены в то же время, что и школа, в период, когда рос город. Первоначально они были все одинаковые, но с годами владельцы – для разнообразия – выкрасили двери и рамы каждый в свой цвет, а кое-кто пристроил себе эркер или балкон.

Держа учебники под мышкой, Рудольф шагал по выщербленному тротуару. Стояла ранняя весна. День был ветреный, но не очень холодный, и у Рудольфа было отличное, чуть ли не праздничное настроение: тренировка была короткая, и он не устал. На многих деревьях уже распустились первые листочки, а еще голые ветви пестрели набухшими почками.

Школа была построена на холме. Сверху Рудольф видел еще по-зимнему студеный Гудзон и шпили городских церквей, а чуть подальше, в южной части города, высилась труба завода «Кирпич и черепица Бойлена», где работала сестра Рудольфа, Гретхен. Вдоль реки тянулись рельсы железной дороги Нью-Йорк-Сентрал. Порт-Филип имел весьма непривлекательный вид, хотя когда-то был красивым городком, где большие белые дома в колониальном стиле соседствовали с массивными викторианскими каменными особняками. Однако промышленный бум двадцатых годов вызвал огромный приток рабочего люда в Порт-Филип, и город заполонили узкие темные дома барачного типа. А затем разразившийся экономический кризис оставил без работы почти всех, построенные на скорую руку бараки опустели, и Порт-Филип, как ворчала мать Рудольфа, превратился в сплошные трущобы. Это было не совсем так. В северной части города сохранилось много прекрасных больших домов и широких улиц. И даже в захудалых районах еще были дома, из которых люди отказывались выезжать, – они по-прежнему прилично выглядели, затененные старыми деревьями, с широкими лужайками перед фасадом.

С войной в Порт-Филип вновь пришло процветание. Кирпичный и цементный заводы работали теперь на полную мощность, и даже закрытые до этого кожевенная и обувная фабрики начали выполнять армейские заказы. Но шла война, и люди не обращали внимания на внешний вид города – у них хватало других забот, – и, пожалуй, никогда Порт-Филип не выглядел таким запущенным, как сейчас.

«Найдется ли хоть один человек, готовый отдать жизнь ради того, чтобы защитить или, наоборот, захватить этот город, как отдал свою жизнь брат Генри Фуллера за безвестный городок в Германии?» – думал Рудольф, глядя сверху на залитое холодным солнцем беспорядочное скопление домов и улиц.

Втайне, хотя и без особой надежды, Рудольф рассчитывал, что война продлится еще года два: через год ему исполнится семнадцать, и тогда он сможет записаться в добровольцы. Он представлял себя лейтенантом с серебряными нашивками, приветствующим рядовых и под пулеметным огнем противника ведущим взвод в атаку. Через такое всякому мужчине надо пройти. Жаль, упразднили кавалерию. Как здорово мчаться на коне и на всем скаку разить саблей презренного врага.

Конечно, дома он не осмеливался и заикнуться ни о чем подобном: стоило кому-нибудь в присутствии матери просто предположить, что война затянется и Рудольфа в конце концов заберут в армию, у нее тут же начиналась истерика. Рудольф знал, что были мальчики, набавлявшие себе возраст, чтобы попасть в армию, – ходили рассказы про пятнадцатилетних, четырнадцатилетних ребят, получивших медали за службу на флоте, но Рудольф не мог пойти на такое из-за матери.

Он, как всегда, сделал крюк, чтобы пройти мимо дома мисс Лено. Она преподавала у них в школе французский. Поглядел на ее окно и пошел дальше.

Он шагал по Бродвею, главной улице Порт-Филипа, что тянулась вдоль реки и переходила в автостраду Нью-Йорк—Олбани. Он мечтал завести собственную машину вроде тех, что сейчас проносились по шоссе через город. Как только у него появится машина, он станет каждую неделю ездить на выходные в Нью-Йорк. Пока он еще не очень-то представлял себе, какие у него могут быть дела в Нью-Йорке, но знал, что ездить туда будет.

Бродвей в Порт-Филипе – широкая, ничем не примечательная улица, по обе стороны которой рядом с довольно большими магазинами готового женского платья, дешевых ювелирных изделий и спортивных товаров уживались маленькие мясные лавки и продовольственные магазинчики. Рудольф, как всегда, остановился перед витриной армейского магазина, где были выставлены рабочие ботинки, брюки и рубашки из грубой хлопчатобумажной ткани, карманные фонарики, складные ножи, рыболовные принадлежности, и долго глазел на тонкие, изящные спиннинги с дорогими катушками. Он рыбачил на реке, а когда открывался сезон ловли форели, ходил и на ручьи, но его рыбацкое снаряжение было весьма скромным.

Пройдя короткий переулок, он свернул на Вандерхоф-стрит, где он жил. Улица тянулась параллельно Бродвею и словно пыталась соперничать с ним – с таким же успехом бедняк в поношенном костюме и стоптанных башмаках мог делать вид, будто приехал на «кадиллаке». Магазины здесь были маленькие, товары на витринах – серые от пыли, точно владельцы сами понимали: протирай их не протирай, все равно никому они не нужны. Многие витрины еще с начала тридцатых годов были заколочены досками. Накануне войны на Вандерхоф-стрит меняли канализацию, и, прокладывая траншеи, строители вырубили тенистые деревья, росшие вдоль тротуара, а посадить вместо них новые никто так и не удосужился. Улица была длинной, и чем ближе подходил Рудольф к своему дому, тем более и более убогой становилась она, словно продвижение на юг означало и приближение к упадку.

Мать стояла за прилавком булочной, как всегда зябко кутаясь в шаль. Их лавка находилась на углу, поэтому в ней было две витрины, и мать постоянно жаловалась на сквозняки. Сейчас она укладывала дюжину пирожков в бумажный пакет для маленькой девочки. В витрине, выходившей на Вандерхоф-стрит, лежали пирожные и торты. Раньше отец сам выпекал их в подвале под булочной, но с началом войны рассудил, что от этого больше хлопот, чем прибыли, и теперь каждое утро их доставляли сюда на грузовике с хлебопекарного завода, а Аксель Джордах ограничивался выпечкой хлеба и булочек. Пироги, пролежавшие на витрине три дня, Аксель забирал домой, и их съедала семья.

Войдя, Рудольф поцеловал мать, а она ласково потрепала его по щеке. Мать всегда выглядела усталой и постоянно щурилась, так как беспрерывно курила и дым попадал ей в глаза.

– Почему ты сегодня так рано? – спросила она.

– Отменили тренировку, – ответил он, но не объяснил почему. – Ты иди домой, я поработаю за тебя.

– Спасибо, Руди, – сказала мать. – Хороший ты мой. – И поцеловала его. С ним она была очень ласкова. Ему хотелось, чтобы хоть изредка мать целовала его брата или сестру, но она никогда этого не делала. И он ни разу не видел, чтобы она целовала отца. – Я пойду приготовлю ужин.

За продуктами ходил отец Рудольфа, считая жену расточительной, к тому же она не могла отличить хорошие продукты от плохих, но готовила все-таки она.

Жили они в этом же доме, прямо над булочной, двумя этажами выше. Мать, склонив седеющую голову и шаркая ногами, как старуха, прошла мимо витрины: лестница, ведущая в их жилье наверху, находилась на улице. Рудольфу порой не верилось, что матери едва перевалило за сорок. Она стала совсем седая и еле таскала ноги.

Рудольф достал книжку и начал читать: еще целый час покупателей будет мало. А это было задание английского преподавателя: речь Бэрка «О примирении с колониями». Его доводы выглядели столь убедительно, что оставалось лишь удивляться, почему парламент не поддержал его, – ведь там сидели вроде бы умные люди. Какой же была бы сейчас Америка, если бы они послушали тогда Бэрка? Оставались бы и по эту пору графы, герцоги и замки? Он бы не возражал. Сэр Рудольф Джордах, полковник гвардии Порт-Филипа.

Зашел рабочий-итальянец и попросил белого хлеба. Рудольф отложил в сторону назидания Бэрка и обслужил его.

Джордахи ели на кухне. Семья собиралась вместе только за ужином: у Акселя из-за работы в пекарне был другой распорядок дня. Сегодня мать приготовила тушеную баранину. Несмотря на карточную систему, у них всегда было вдоволь мяса: отец дружил с мясником, тоже немцем, и тот не спрашивал с него карточек. Рудольфу было как-то неловко есть баранину с черного рынка в день, когда Генри Фуллер получил извещение о гибели брата, но говорить с отцом о таких тонкостях не имело смысла, и Рудольф просто попросил положить ему поменьше мяса и побольше картошки с морковью.

Брат Рудольфа, Томас, единственный блондин в семье – мать уже давно не назовешь блондинкой, – уплетал баранину с завидным аппетитом: судя по всему, на душе у него было вполне спокойно. На год младше Рудольфа, он был таким же рослым, но гораздо шире в плечах. Старшая сестра Рудольфа, Гретхен, как всегда, ела мало – следила за фигурой. Мать вообще едва притрагивалась к еде. Отец же, крупный мужчина, сидевший за столом без пиджака, ел непомерно много, то и дело вытирая тыльной стороной ладони густые черные усы.

Гретхен поднялась из-за стола, не дожидаясь десерта – вишневого пирога трехдневной давности: она спешила в военный госпиталь на окраине города. Пять раз в неделю она добровольно дежурила там вечерами.

– Смотри не позволяй солдатам тебя лапать. У нас мало комнат, и детскую устроить будет негде, – напутствовал ее отец своей незатейливой всегдашней грубой шуткой.

– Па! – укоризненно сказала Гретхен.

– Уж я-то знаю солдат, – не унимался Аксель. – Так что гляди в оба.

«Гретхен такая аккуратная, красивая, порядочная», – подумал Рудольф. Ему было неприятно, что отец подозревает ее в чем-то таком. Уж если на то пошло, она единственная в их семье, которая хоть что-то делает для победы.

После ужина Томас ушел. Каждый вечер где-то пропадал. Он никогда не готовил уроков и в школе получал только плохие отметки, оставаясь в младшем классе, хотя ему уже скоро шестнадцать. Но говорить с ним было бесполезно.

Аксель Джордах прошел в гостиную почитать газету перед тем, как отправиться на ночь в подвал печь хлеб. Рудольф остался помочь матери: она мыла посуду, а он вытирал. «Если я когда-нибудь женюсь, – подумал он, – моей жене не придется мыть посуду».

Позже мать собралась гладить белье, а Рудольф поднялся в их с Томасом комнату и сел за уроки. Он твердо знал одно: только учеба может избавить его от необходимости есть на кухне, выслушивать грубости отца и вытирать посуду, поэтому он готовился к любым экзаменам лучше всех в классе.

«Может, стоит положить отраву в одну из булочек? – думал Аксель Джордах, вымешивая тесто. – Просто так, ради смеха. Проучить их. Один разок, сегодня. И посмотреть, кому достанется».

Он отхлебнул дешевого виски прямо из горлышка. К утру бутылка будет почти пустой. Руки его по локти были в муке, лицо тоже запорошила мука, поскольку он поминутно вытирал ладонью потный лоб. «Клоун, да и только, – подумал он, – вот только цирка нет».

Из окна, открытого навстречу мартовской ночи, в подвал лился влажный свежий запах реки – запах Рейна, но воздух был раскален от жара печи. «Я уже в аду, – подумалось ему. – Поддерживаю адский огонь, чтобы заработать себе на хлеб и чтобы испечь свой хлеб. Пеку булочки в геенне огненной».

Он подошел к окну и набрал в легкие воздуха. На широкой груди под мокрой от пота майкой напряглись сильные, разработанные с годами мышцы. Река, находившаяся в двух-трех сотнях ярдов от дома, освободилась ото льда, воды ее несли напоминание о Севере, словно шуршание марширующих солдат, распространяя по берегам звуки последних атак зимних холодов. А до Рейна было четыре тысячи миль. Танки и пушки пересекали реку по наведенным мостам. Какой-то лейтенант успел перебежать по мосту, прежде чем он взорвался. Другого лейтенанта на другой стороне судили и расстреляли за то, что он вовремя не взорвал мост. Армии. Die Wacht am Rhein [1]. Черчилль недавно помочился в легендарную реку, родную реку Акселя Джордаха. Кельнский собор стоит как прежде, а больше почти ничего не осталось. Аксель видел фотографии в газетах. Кельн – родной дом, отчизна… Руины, перепаханные бульдозерами, зловоние мертвецов, погребенных под обвалившимися стенами. Почему это случилось именно с таким прекрасным городом?! Джордаху смутно вспомнилась молодость, потом он плюнул в окно, в ту сторону, где текла эта, другая, река. Где же она, непобедимая германская армия? Сколько народу погибло! Он снова плюнул, облизнув кончики поникших усов. Боже, храни Америку! Чтобы попасть сюда, ему пришлось убить человека. Еще раз глубоко вдохнув речной воздух, Аксель, прихрамывая, отошел от окна.

Его имя значилось на витрине магазина над подвалом: «БУЛОЧНАЯ. А. ДЖОРДАХ».

Кошка, пригревшаяся у печки, смотрела на него. У нее не было имени – об этом никто не позаботился. Ее держали в пекарне, чтобы она ловила мышей и крыс. Когда Акселю нужно было позвать ее, он просто говорил: «Кошка!» И кошка, наверное, думала, что ее так и зовут – Кошка. Ночь за ночью она непрестанно следила за ним. Каждый день кошка получала миску молока, а остальное пропитание должна была добывать сама. Кошка смотрела на Акселя так, что он был уверен: она мечтает стать громадной, как тигр, чтобы однажды броситься на него и хоть раз наесться досыта.

Он открыл нагревшуюся до нужной температуры духовку и, морщась от ударившего в лицо жара, поставил первый за эту ночь противень с булочками.

Наверху в узкой комнате Рудольф, разделавшись с уроками, листал англо-французский словарь. Он писал по-французски любовное письмо мисс Лено. Рудольф читал «Волшебную гору» [2], и книга эта по большей части показалась ему скучной, за исключением главы о сексе – он подумал, что недаром любовные сцены написаны по-французски, и с большим трудом перевел их для себя. Любовь на французском языке выглядела так благородно. В одном он не сомневался: в долине Гудзона не было другого шестнадцатилетнего юноши, который этим вечером писал бы по-французски любовное письмо.

Закончив, он перечитал его, потом – первоначальный английский вариант: «…И наконец, должен сказать Вам, дражайшая мадам, что, когда я случайно встречаюсь с Вами в школьном коридоре или вижу, как Вы в одиночестве гуляете по городу в своем голубом пальто, у меня возникает страстное желание отправиться в ту далекую страну, из которой Вы к нам прибыли, а перед моими глазами встает пленительное видение: мы с Вами гуляем под руку по бульварам Парижа, только что освобожденного отважными солдатами Вашего и моего отечества. Ваш покорный слуга Рудольф Джордах».

Он опять с удовлетворением прочел французский перевод. Что и говорить: хочешь выражаться элегантно – пиши по-французски. Ему нравилось, как мисс Лено произносит его фамилию – она звучит так мягко и музыкально, не то что в устах некоторых людей, коверкающих ее.

Затем он не без сожаления порвал оба листка в мелкие клочки. Он знал, что, конечно же, не пошлет мисс Лено никакого письма. До сегодняшнего вечера он уже шесть раз писал ей, но потом рвал письма, потому что она наверняка сочла бы его сумасшедшим и, чего доброго, нажаловалась бы директору школы. Ну и, кроме того, он, естественно, не хотел, чтобы отец, или мать, или Гретхен, или Том нашли в его комнате любовные письма – не важно, на каком языке.

Но все равно чувство удовлетворения оставалось при нем. Сидя в этой убогой комнатушке над булочной, рядом с Гудзоном, он писал письма и как бы давал себе слово в один прекрасный день отправиться в далекое путешествие – он уплывет по реке и будет писать прелестным женщинам на незнакомых пока языках и отправлять им письма.

Рудольф встал из-за стола и взглянул на себя в маленькое кривое зеркало, висевшее над старым дубовым комодом. Он очень следил за своей внешностью и часто смотрелся в зеркало, отыскивая в своем лице черты того, кем ему хотелось бы стать. Его прямые черные волосы всегда были зачесаны идеально гладко; время от времени он выщипывал редкий темный пушок на переносице. Чтобы не было прыщей, не ел сладкого. Приучал себя не хохотать во все горло, а лишь улыбаться, да и то не слишком часто. Был очень консервативен в выборе цвета одежды, упорно работал над походкой, стараясь держаться прямо и ходить не спеша, легким, скользящим шагом. Ногти он подпиливал, а раз в месяц сестра делала ему маникюр. Он избегал драк – ему вовсе не хотелось, чтобы его приятное лицо обезобразил перебитый нос, а длинные тонкие пальцы распухли в суставах. Чтобы держаться в форме, он занимался спортом. Когда хотелось полюбоваться природой и насладиться одиночеством, ходил на рыбалку и ловил на блесну, если кто-нибудь наблюдал за ним, а если вокруг никого не было – просто на червей.

– «Ваш покорный слуга», – сказал он по-французски, глядя на свое отражение в зеркале и стараясь походить на настоящего француза: мисс Лено всегда выглядела истинной француженкой, обращаясь к классу по-французски.

Он сел за шаткий желтый столик, служивший ему письменным столом, придвинул к себе лист бумаги и попытался мысленно представить себе мисс Лено. Она была высокой, с узкими бедрами, тонкими стройными ногами и полной грудью, всегда торчавшей почти под прямым углом. Ходила на высоких каблуках, любила разные ленточки и щедро мазала губы. Вначале он нарисовал ее одетой. Лицо получилось не слишком похожим, и он добавил у висков по локону и заштриховал губы потемнее. Потом попробовал вообразить ее вообще без одежды. Изобразил нагой – мисс Лено сидела на высоком табурете и смотрелась в ручное зеркальце. Рудольф уставился на свое творение. «О Господи, неужели когда-нибудь…» И порвал рисунок. Ему стало стыдно. Такому, как он, только и жить над булочной. Узнай кто-нибудь из родных, о чем он думает и чем занимается у себя наверху…

Он начал раздеваться. Спальня матери была этажом ниже, и, чтобы она не догадалась, что сын еще не лег, он ходил по комнате в носках. Каждое утро ему приходилось вставать в пять часов и развозить на тележке, прицепленной к велосипеду, свежие булочки покупателям. И мать сетовала, что он не высыпается.

Со временем, когда он преуспеет в жизни и разбогатеет, он будет говорить: «Я вставал в пять утра и в дождь, и в хорошую погоду и вез булочки в гостиницу у станции, и в столовую Эйса, и в бар Синовского». Как ему хотелось, чтобы его звали не Рудольф!

На экране кинотеатра «Казино» Эррол Флинн убивал японцев направо и налево. Томас Джордах сидел в последнем ряду и жевал в темноте карамель из пакетика, который он выудил из автомата в фойе, опустив вместо монеты оловянный жетон. По части изготовления таких жетонов он был большой мастер.

– Подкинь-ка одну, старик, – попросил его Клод нарочито грубым голосом, каким гангстеры в кинофильмах просят новую обойму.

Дядя Клода Тинкера был священником, и Клод, чтобы его из-за такого невыгодного родства не считали пай-мальчиком, старался произвести впечатление бывалого парня. Том щелчком подбросил карамель вверх. Клод поймал ее и начал громко чавкать. Ребята сидели, развалившись и положив ноги на спинки передних свободных кресел. Как всегда, они проникли в зал через окошко расположенного в подвале мужского туалета – решетку на окне они сорвали еще в прошлом году. И тот и другой заходили в зал, застегивая на ходу расстегнутые ширинки, будто только что вышли из туалета.

Томасу надоело смотреть фильм. Глядя, как Эррол Флинн с целым арсеналом разного оружия в одиночку уничтожает взвод японцев, он буркнул:

– Фонус болонус.

– На каком это языке вы говорите, профессор? – начал их обычную игру Клод.

– На латыни, – ответил Томас. – В переводе это означает – дерьмо.

– Какое глубокое знание иностранных языков! – покачал головой Клод.

– Глянь-ка вон туда, – сказал Томас. – Это же солдат с девчонкой!

Через несколько рядов от них сидел в обнимку с девушкой какой-то парень. Народу в зале было мало, и места вокруг парочки пустовали. Клод нахмурился.

– Он слишком здоровый. Посмотри, какая у него шея.

– Генерал, мы атакуем на заре, – торжественно произнес Том.

– Загремишь в больницу, – предупредил Клод.

– Хочешь на спор?

Том снял ноги со спинки кресла, встал и двинулся по проходу между рядами. Ноги в кедах бесшумно ступали по ветхому ковру, покрывавшему пол «Казино». Том всегда носил кеды. Необходимо быть наготове, чтобы при случае быстро смыться. Он развернул широкие плечи под свитером, втянул живот, чувствуя, как напрягся брюшной пресс под сильно стянутым ремнем. Том улыбнулся в темноте: вот теперь он готов, начинало нарастать возбуждение, как всегда при изготовке.

Клод, долговязый парень с худыми руками-палками, острой беличьей мордочкой, длинным носом и мягкими влажными губами, неуверенно пошел следом. Он был близорук, и очки отнюдь не украшали его. Хитрый интриган, всегда действовавший исподтишка, он умел выходить сухим из воды, не уступая в изворотливости ловким адвокатам крупных корпораций, и водил за нос учителей, ставивших ему хорошие отметки, хотя он почти не заглядывал в учебники. Он неизменно был одет в темный костюм с темным галстуком. Легкая сутулость придавала ему сходство с литератором, двигался он как-то виновато, неловко ставя ноги, и вообще производил впечатление скромного тихони. Его недюжинная изобретательность в основном проявлялась в хулиганских затеях. Отец Клода работал главным бухгалтером на заводе «Кирпич и черепица Бойлена», а мать, окончившая женский колледж Святой Анны, возглавляла общественную комиссию, призванную содействовать набору в армию. Положение родителей, наличие дяди-священника плюс собственная слегка отталкивающая внешность, которая вызывала жалость, позволяли Клоду безнаказанно осуществлять свои каверзные замыслы.

Ребята прошли по пустому ряду и сели позади солдата и его девушки. Солдат запустил руку девушке под блузку и тискал ее грудь. Он был в берете, надвинутом на лоб. Девица шарила рукой между ног солдата. И он, и девушка безотрывно смотрели на экран, следя за развитием действия. Ни он, ни она не обратили внимания на севших сзади мальчишек.

Том сидел позади девушки – от нее так хорошо пахло. Она вылила на себя, наверное, целый флакон цветочного одеколона, и запах его смешивался с запахом воздушной кукурузы, которую они ели. Клод сидел позади солдата. У солдата была маленькая голова, но при этом он был высоким, широкоплечим, и его берет загораживал Клоду пол-экрана – приходилось вертеть шеей, чтобы хоть как-то следить за фильмом.

– Говорю тебе, он очень здоровый, – прошептал Клод. – Небось фунтов сто семьдесят весит, не меньше.

– Не дрейфь, – тоже шепотом посоветовал Том. – Начинай. – Голос его звучал уверенно, но он чувствовал, как у него подрагивают кончики пальцев и покалывает под мышками. Эти признаки сомнения и страха были ему знакомы и придавали еще большую остроту предвкушению удовольствия от конечной жестокой победы. – Ну, давай. Не сидеть же нам здесь всю ночь, – сердито прошептал он.

– Как скажешь. Ты командир, – ответил Клод и, подавшись вперед, тронул солдата за плечо: – Извините, сержант. Не будете ли вы так любезны снять ваш головной убор? Мне ничего не видно.

– Я не сержант, – не оборачиваясь и игнорируя просьбу Клода, ответил солдат, продолжая тискать свою девчонку.

С минуту ребята сидели молча. Они так давно отработали в деталях свою провокационную тактику, что не было необходимости подавать друг другу какие-либо знаки. Теперь Том, в свою очередь, грубо похлопал солдата по плечу:

– Мой друг вполне вежливо попросил вас снять берет. Вы мешаете ему смотреть фильм. Если вы не снимете его, мы будем вынуждены позвать администратора.

– Вокруг полно свободных мест. Если твой друг хочет смотреть кино, пусть пересядет, – раздраженно, повернувшись в кресле, ответил солдат. И вернулся к своим двум занятиям: сексу и фильму.

– Заводится, – шепнул Том. – Жми дальше.

Клод снова дотронулся до плеча солдата:

– У меня редкая глазная болезнь. Я вижу только отсюда. Если я пересяду, у меня перед глазами все поплывет, и я не отличу Эррола Флинна от Лоретты Янг.

– Сходи к окулисту, – посоветовал солдат.

Девушка расхохоталась. Смех звучал как бульканье воды. Солдат тоже заржал, довольный своим остроумием.

– Нехорошо смеяться над чужим несчастьем, – возмутился Том.

– Особенно сейчас, когда идет война и вокруг столько героев-инвалидов, – подхватил Клод.

– Какой же вы после этого американец? – В голосе Тома зазвенели нотки оголтелого патриота. – Я вас спрашиваю: какой вы после этого американец?

– А ну валите отсюда, ребята, – обернулась к ним девушка.

– Должен вас предупредить, сэр, вы будете лично отвечать за слова вашей приятельницы, – сказал Том.

– Не обращай на них внимания, Анджела, – высоким тенором сказал солдат.

Некоторое время ребята молчали, потом Том пискливо крикнул, подражая японцу:

– Моряк, сегодня вечером твой умирай! Американский собака, сегодня вечером моя отрежет тебе твоя…

– Попридержи свой паршивый язык, – повернул к нему голову солдат.

– Готов поспорить, он храбрее Эррола Флинна, – не унимался Том. – У него дома целый ящик медалей, но он их не носит из скромности.

Солдат разозлился по-настоящему:

– Заткнетесь вы наконец или нет? Мы пришли смотреть кино.

– А мы – потискаться. – И Том нежно потрепал Клода по щеке. – Верно, секс-бомбочка?

– Обними меня покрепче, дорогой, – театрально простонал Клод. – У меня титьки стоят.

– Я – на небесах, – сказал Том. – Кожа у тебя, как попка младенца.

– Ну хватит! – взорвался солдат и вынул наконец руку из-под блузки девушки. – Убирайтесь отсюда!

Несколько человек в зале обернулись и зашикали.

– Мы заплатили деньги за эти места и никуда не уйдем, – заявил Том.

– Это мы еще посмотрим. Я позову билетера. – Солдат встал. Ростом он был около шести футов.

– Сядь, Сидней. Наплюй на этих сопляков, – сказала девушка.

– Я уже говорил тебе, Сидней, ты лично ответишь за слова своей приятельницы. Предупреждаю в последний раз, – сказал Том.

– Билетер! – на весь зал крикнул солдат, повернувшись лицом к последнему ряду, где под светящимся табло «Выход» одиноко дремал человек в потертой униформе с позументами.

– Ш-ш-ш, – послышалось со всех сторон.

– Вот это настоящий воин! – заметил Клод. – Он уже зовет подкрепление.

– Садись же, Сидней. – И девушка дернула солдата за рукав. – Они просто валяют дурака и тебя заводят.

– Застегни блузку, Анджела, – сказал Том. – Титьки торчат. – И встал на случай, если солдат ударит первым.

– Сядь, пожалуйста, – вежливо попросил его Клод, увидев, что билетер идет к ним по проходу, – сейчас в картине самое интересное, и я не хочу пропустить.

– Что здесь происходит? – подойдя к ним, спросил билетер, человек лет сорока с усталым, изможденным лицом. Днем он работал на мебельной фабрике, а вечерами – в «Казино».

– Выведите их отсюда, – потребовал солдат. – Они ругаются в присутствии женщины.

– Я только попросил его снять берет, верно ведь, Том? – сказал Клод.

– Совершенно верно, – подтвердил тот. – Обыкновенная вежливая просьба. У него редкая глазная болезнь.

– Чего-чего? – озадаченно переспросил билетер.

– Если вы сейчас же не выведете их отсюда, будут неприятности, – пригрозил солдат.

– А почему бы вам, ребята, не пересесть на другое место? – спросил билетер.

– Он же объяснил, – сказал Клод. – У меня редкая глазная болезнь.

– И у нас свободная страна, – заявил Том. – Платишь деньги и садишься где хочешь. Он думает, он кто? Адольф Гитлер? Тоже мне шишка! Напялил военную форму и задается! Держу пари, ни одного японца и в глаза не видел – сидел в Канзас-Сити, что в Миссури. А теперь приперся сюда и подает плохой пример американской молодежи – у всех на виду тискает девушку. А еще в форме!

– Если вы сейчас же этих типов не выведете, я их измордую, – глухо произнес солдат, сжимая кулаки.

– Ты оскорбил человека, я слышал собственными ушами, – сказал билетер Тому. – В нашем кинотеатре это не пройдет. Убирайся!

Теперь уже возмущался почти весь зал. Билетер нагнулся и схватил Тома за рукав. Почувствовав его сильную руку, Том понял: с этим типом связываться не стоит. Он встал.

– Идем, Клод. – И, обращаясь к билетеру, добавил: – Хорошо, мистер, мы уйдем. Мы не хотим скандала. Но вначале верните нам деньги за билеты.

– И не надейтесь.

– Я знаю свои права, – снова усаживаясь на место, заявил Том и, заглушая пушечную стрельбу на экране, звонко крикнул на весь зал: – Ну давай, бей меня, скотина!

– Ладно-ладно, – вздохнул билетер, – отдам я вам ваши деньги, только катитесь отсюда поскорее.

Ребята поднялись. Том с улыбкой посмотрел на солдата:

– Я тебя предупреждал. Буду ждать на улице.

– Иди скажи своей мамочке, пусть сменит тебе пеленки, – ответил солдат, с маху опускаясь в кресло.

В фойе билетер из собственного кармана выдал каждому по тридцать пять центов и взял с ребят расписки, чтобы потом предъявить их владельцу кинотеатра. Том подписался фамилией учителя алгебры, а Клод – фамилией президента банка, с которым имел дело его отец.

– И чтобы я вас больше здесь не видел! – пригрозил билетер.

– Это общественное место, – сказал Клод. – Только попробуйте не пустить! Будете отвечать перед моим отцом.

– А кто твой отец? – с беспокойством спросил билетер.

– Придет время – узнаете, – угрожающе ответил Клод.

Ребята, торжествуя, вышли из фойе. На улице они хлопнули друг друга по спине и разразились громким хохотом. До конца картины оставалось полчаса. Они зашли в соседнюю закусочную и на деньги, полученные от билетера, заказали по куску пирога и по чашке кофе. Радио за стойкой вещало об успехах американской армии в Германии и о том, что верховное немецкое командование, вероятно, решит отвести войска к Альпам, чтобы стоять там насмерть.

Том слушал, недовольно скривив по-детски круглое лицо. Он ничего не имел против войны как таковой, но его тошнило от всех этих идиотских разглагольствований о самопожертвовании, идеалах и «наших храбрых ребятах». Его в армию им никогда не заманить.

– Эй, красотка, – окликнул он официантку, сидевшую за стойкой и полировавшую ногти, – вы не могли бы завести какую-нибудь музычку? – Он был по горло сыт патриотизмом, которым его пичкали дома Рудольф и Гретхен.

– Разве вас не интересует, кто победит в нашей войне? – томно взглянув на ребят, спросила официантка.

– А у нас белые билеты. Редкая глазная болезнь, – ответил Том, и они с Клодом снова громко захохотали.

Сеанс окончился, они стояли в ожидании у дверей кинотеатра. Зрители начали выходить. Том сохранял самообладание и стоял совершенно неподвижно, надеясь, что солдат не ушел, не досмотрев фильма. Он отдал Клоду наручные часы – боялся их разбить. Клод с потным и побледневшим от возбуждения лицом нервно расхаживал по тротуару.

– Ты уверен? Ты абсолютно уверен? – то и дело спрашивал он Тома. – Уж слишком этот гад здоровенный. Я хочу, чтобы ты был абсолютно в себе уверен.

– За меня не беспокойся, – сказал Том. – Главное – держи толпу на расстоянии. Мне нужно место, чтобы развернуться. – И, прищурившись, добавил: – А вот и он.

Солдат и девушка вышли на улицу. Солдату на вид было года двадцать два – двадцать три. Лицо рыхлое, угрюмое. Он был полноват для своих лет, и гимнастерка чуть оттопыривалась на преждевременно появившемся брюшке. Тем не менее он производил впечатление крепкого парня. У него не было нашивок на рукаве и не было орденских ленточек. Он по-хозяйски держал девушку за локоть, выводя ее из толпы.

– Пить охота, – сказал он своей подружке. – Выпьем по паре пивка?

Том загородил ему дорогу.

– Это опять ты, – раздраженно буркнул солдат. На секунду он остановился, затем, толкнув Тома грудью, двинулся дальше.

– А ты не толкайся, – хватая его за рукав, сказал Том. – Все равно не уйдешь.

Солдат в изумлении замер и смерил его взглядом. Том был по меньшей мере дюйма на три ниже его, этакий белокурый ангелочек в старом синем свитере и кедах.

– А ты, как я вижу, бойкий малыш, – заметил солдат. – Ладно, не путайся под ногами. – И он отстранил его рукой.

– Кто ты такой, чтобы толкаться, Сидней? – Том резко ткнул его ладонью в грудь.

Вокруг начал собираться народ. Солдат покраснел от злости:

– Убери руки, мальчик, а то я сделаю тебе больно…

– Чего это ты, сосунок? – удивилась девушка. Перед выходом из кинотеатра она успела снова накрасить губы, но на подбородке оставались размазанные поцелуями следы помады. То, что они привлекли внимание стольких людей, было ей неприятно. – Если ты решил пошутить, то это вовсе не смешно.

– Это не шутка, Анджела, – пригрозил Том.

– Прекрати, Анджела, – сказал солдат.

– Я требую, чтобы твой самец извинился, – настаивал Том.

– По крайней мере, – вставил Клод.

– Извинился? За что? – недоуменно спросил солдат, обращаясь к группе любопытствующих вокруг них. – Эти парни, наверное, с приветом.

– Либо ты извинишься за то, как твоя девушка разговаривала с нами в кино, либо пеняй на себя, – твердо сказал Том.

– Пошли, Анджела, мы же хотели выпить пива. – Солдат повернулся, чтобы уйти, но Том вцепился ему в рукав и с силой дернул его на себя. Послышался треск лопнувшей по шву ткани. Солдат поглядел через плечо на дыру. – Эй, маленький мерзавец, ты же порвал мне форму!

– Я сказал, что никуда ты не пойдешь. – И Том как бы отступил, распластав руки и раздвинув пальцы.

– Я никому не позволю рвать мою форму, – сказал солдат. – Никому, кто бы он ни был. – И размахнулся.

Том сделал шаг вперед, и удар пришелся ему в левое плечо.

– О-о, – громко застонал он, схватившись за плечо и согнувшись пополам, как будто от невыносимой боли.

– Вы видели? – повернулся Клод к толпе. – Вы видели, как этот солдат ударил моего друга?

– Послушай, парень, – обратился к солдату седой мужчина в плаще. – Не смей его бить, он же совсем ребенок.

– Да я его просто легонько шлепнул, – начал виновато оправдываться солдат. – Он пристает ко мне уже целую вечность…

Том неожиданно выпрямился и снизу ударил солдата кулаком в челюсть, но не слишком сильно, чтобы не отбить у него охоту к драке. Теперь солдата уже ничто не могло остановить.

– Хорошо, малыш, ты сам напросился.

И он двинулся на Тома. Тот подался назад. Вместе с ним отступила толпа.

– Посторонитесь, – тоном рефери потребовал Клод. – Дайте людям место.

– Сидней, – пронзительно завизжала девушка, – ты убьешь его!

– Не волнуйся. Я его чуть-чуть отшлепаю, – ответил солдат. – Научу уму-разуму.

Том извернулся и левой рукой нанес солдату короткий удар по голове, а правой с силой саданул в живот. Солдат охнул, а Том отскочил назад.

– Возмутительно, – заметила какая-то женщина. – Здоровый мужик, а связался с ребенком. Нужно немедленно прекратить это безобразие.

– Ничего страшного, – сказал ее муж. – Он пообещал, что шлепнет его пару раз, и все.

Солдат медленно замахнулся правой рукой. Но Том поднырнул под нее и кулаками ударил в мягкий живот. От боли солдат согнулся, и Том тотчас обхватил его лицо своими руками. Сплевывая кровь и вяло размахивая руками, солдат попытался выйти из клинча. Том снисходительно разрешил ему обхватить себя, но тут же свободным правым кулаком прицельно ударил по почкам. Солдат пошатнулся, медленно опускаясь на колени, и сквозь заливавшую глаза кровь невидящим взглядом уставился на Тома. Анджела заплакала. Толпа молчала. Том отступил назад. Он даже не запыхался, только на щеках под нежным светлым пушком проступил легкий румянец.

– Боже мой, – прошептала женщина, та самая, что недавно призывала прекратить это безобразие, – а ведь по виду совсем дитя.

– Ну, собираешься вставать? – спросил Том солдата.

Тот посмотрел на него и устало потряс головой, сбрасывая капли крови с ресниц. Анджела опустилась возле него на колени и стала промокать платком раны. Драка заняла не более тридцати секунд.

– Концерт окончен, – объявил Клод, вытирая пот с лица.

Том широкими шагами прошел сквозь расступившуюся перед ним толпу. Люди подавленно молчали, словно пытаясь найти в себе силы забыть противоестественное жестокое зрелище, которое они только что видели.

Клод догнал Тома на углу.

– Здорово! Вот это здорово! – восхищенно выдохнул тот. – Лихо ты сегодня поработал. А комбинации! Ну и комбинации!

– «Сидней, ты убьешь его», – подражая девушке, пропищал Том и фыркнул от удовольствия. Как ему было хорошо. Он прикрыл глаза и вспомнил, как его кулаки прорывали кожу, ударялись о кости и о медные пуговицы гимнастерки. – Все вышло о’кей, – сказал он сам себе. – Жаль, что слишком быстро он скис. Мне следовало подразнить его подольше. А так просто куча дерьма. В следующий раз давай выберем кого-нибудь, кто по-настоящему умеет драться.

– Лихо, – с восторгом повторил Клод. – До чего же мне понравилось! Вот бы поглядеть на его морду завтра. Когда ты собираешься это повторить?

– Когда будет настроение, – пожал плечами Том. – Ну пока! До завтра.

Тому захотелось побыть одному и мысленно снова пережить каждый свой удар в этой драке. Клод привык к неожиданным сменам настроения друга и относился к ним с уважением: за талант и силу прощается многое.

– Ладно, пока. Завтра увидимся, – сказал он.

Томас помахал ему на прощание и свернул за угол. До дома было далеко. Когда у него появлялось желание подраться, ему приходилось из осторожности ходить в другую часть города: в своем районе его уже все хорошо знали и старались с ним не связываться.

Он стремительно шагал по темным улицам, иногда пускаясь в пляс вокруг редких фонарей. Вот он им и показал! Показал! Он еще не то покажет. Всем!

Выйдя на Вандерхоф-стрит, он вдруг увидел сестру, приближавшуюся к дому с другого конца улицы. Гретхен явно спешила: шла, опустив голову, и не заметила его. Том забежал в подъезд на противоположной стороне улицы и притаился. Ему не хотелось с ней разговаривать. С тех пор как ему исполнилось восемь лет, она ни разу не сказала ему ничего приятного. Гретхен довольно нервно подошла к двери рядом с витриной булочной и достала из сумочки ключ. Пожалуй, стоит разок выследить ее и узнать, чем она на самом деле занимается по вечерам.

Выждав, пока сестра поднимется к себе в комнату, Том перешел улицу и остановился у старого, ветхого от времени здания. Родной дом. Он здесь родился. Неожиданно, раньше времени, поэтому не успели отвезти мать в больницу. Сколько раз он слышал эту историю. Что с того, что он родился дома. Королева ведь тоже не покидает своего дворца. И принц впервые видит свет дня в королевской спальне. А у их дома нежилой вид, словно его вот-вот снесут. Том сплюнул. Вся его веселость тут же пропала. В подвале, как всегда, горел свет: отец работал. Лицо Тома стало жестким. Всю жизнь в подвале. «Что они знают? Ничего!» – пронеслось у него в голове.

Осторожно ступая по старой скрипящей лестнице, Том тихо поднялся на третий этаж, в комнату, которую делил с Рудольфом. Он перестал бы уважать себя, если бы шумом выдал свое возвращение. Когда он уходит и когда приходит – это никого не касается. Особенно в такую ночь, как эта. Рукав его свитера весь пропитался кровью, и ему не хотелось, чтобы кто-нибудь из родных обнаружил это и начал качать права.

Войдя в комнату, он осторожно прикрыл за собой дверь и услышал, как ровно дышит спящий крепким сном брат. Славный, правильный Рудольф, настоящий джентльмен, пахнущий зубной пастой, лучший ученик в классе. Всеобщий любимчик. Он никогда не возвращался домой перепачканный кровью и вовремя ложился, чтобы, хорошо выспавшись, на следующий день вежливо сказать в школе: «Доброе утро, мэм» и не пропустить урока тригонометрии. Не зажигая света, Том разделся, небрежно бросив одежду на спинку стула. Ему не хотелось отвечать на расспросы брата. Рудольф не был его союзником. Они стояли по разные стороны баррикад. Ну и наплевать!

Однако, когда он лег в общую двуспальную кровать, Рудольф проснулся.

– Где ты был? – спросил он сонно.

– В кино.

– Ну и как?

– Ерунда.

Братья лежали в темноте и молчали. Рудольф отодвинулся подальше от Тома. Он считал унизительным спать с братом в одной кровати. В комнате было прохладно, дул ветер с реки – Рудольф всегда на ночь открывал окно настежь. Уж кто-кто, а Рудольф обязательно делает все как положено. И спал он как положено – в пижаме. А Том – в трусах. По этому поводу у них раза два в неделю происходили споры.

Рудольф принюхивался:

– Господи, от тебя пахнет как от лесной зверюги. Что ты делал?

– Ничего, – ответил Том. – Не моя вина, если от меня так пахнет.

«Не будь ты братом, – подумал он, – я бы живого места на тебе не оставил».

Были бы у него деньги, он пошел бы к Элис за железнодорожной станцией. Там за пять долларов он расстался с невинностью и потом несколько раз возвращался туда. Это было летом. Он подрядился работать на реке, на землечерпалке, и сказал отцу, что получает на десятку меньше, чем на самом деле. Эта тучная черномазая баба, Флоренс из Виргинии, позволяла ему приходить дважды за пять долларов, потому что ему всего четырнадцать. Она была бы неплохой концовкой вечера. Он и Рудольфу ничего не говорил про заведение Элис. Рудольф был все еще девственником, это уж точно. То ли занятие сексом было ниже его достоинства, то ли он ждал появления в его жизни звезды, то ли был педиком. Но когда-нибудь он, Том, расскажет все Рудольфу и посмотрит на его лицо. Зверюга?! Ну что ж, раз они так о нем думают, он и будет зверюгой.

Том закрыл глаза и попытался припомнить, как солдат стоит на одном колене, а по лицу его течет кровь. Он видел эту картину совершенно отчетливо, но удовольствия уже не испытывал.

Его начала бить дрожь. В комнате было холодно, но дрожал он вовсе не поэтому.

Гретхен сидела перед маленьким зеркалом, которое, прислонив к стене, поставила на туалетный столик. На самом деле это был просто старый кухонный стол, она купила его на распродаже за два доллара и перекрасила в розовый цвет. Баночки с кремом, щетка для волос с серебряной ручкой, подаренная ей в день восемнадцатилетия, три флакончика с духами и маникюрный набор были аккуратно расставлены на чистом полотенце, постеленном вместо салфетки. На Гретхен был старый халат. Хотя фланель уже износилась, она все еще грела кожу и создавала ощущение уюта, какое Гретхен испытывала девочкой, когда возвращалась домой с холода и надевала халат перед тем, как лечь в постель. А сегодня ей так хотелось вернуть это чувство.

Она стерла бумажной салфеткой крем с лица. От матери Гретхен унаследовала очень белую кожу и синие, с сиреневым отливом, глаза, а от отца – черные прямые волосы. Гретхен была красива. «Я в твоем возрасте тоже была красавицей», – часто повторяла мать, убеждая Гретхен следить за собой, чтобы не увянуть раньше времени, как она. Вместе с браком, говорила мать, наступает увядание. Прикосновение мужчины приносит порчу. Мать не читала ей нотаций о том, как вести себя с мужчинами: она верила в ее добродетель (это слово мать тоже любила повторять), но все же, пользуясь своим влиянием, заставляла носить просторные платья, скрывавшие фигуру. «Зачем напрашиваться на неприятности? Они сами не заставят себя ждать. Фигура у тебя пышная, старомодная, а беды будут сегодняшние», – утверждала она.

Однажды мать призналась Гретхен, что в юности хотела стать монахиней. Для этого надо было отказаться от многих чувств, что не нравилось Гретхен. У монахинь ведь не бывает дочерей. А она существует, ей девятнадцать лет, и она сидит перед зеркалом мартовской ночью в середине века благодаря тому, что маме не удалось последовать своей мечте. «После того что случилось сегодня, я и сама бы, пожалуй, ушла в монастырь, – с горечью подумала Гретхен. – Если бы верила в Бога».

Сегодня, как обычно, сразу после работы, она поехала в госпиталь для солдат, выздоравливающих от ран, полученных в Европе. Там Гретхен добровольно дежурила пять вечеров в неделю: разносила раненым книги и журналы, читала письма тем, у кого повреждены глаза, и писала за тех, у кого ранение в руку. Работала бесплатно, но зато чувствовала, что приносит хоть какую-то пользу. Честно говоря, ей даже нравились эти дежурства. Раненые были послушными и благодарными, совсем как дети. В госпитале она была избавлена от похотливых мужских взглядов и назойливых домогательств, которые ей приходилось терпеть в течение дня на службе. Конечно, многие сестры и сиделки вовсю крутили любовь с докторами и легко раненными офицерами, но Гретхен с самого начала дала всем понять, что она не из таких. А девушек, готовых на все, было столько, что лишь немногие мужчины могли устоять. Гретхен же, чтобы раз и навсегда оградить себя от приставаний, вызвалась дежурить в переполненных палатах для рядовых, где практически невозможно было остаться с кем-либо наедине более чем на несколько секунд. Вообще с мужчинами она была приветливой и разговорчивой, но даже мысли не допускала о какой-то вольности с их стороны. Впрочем, иногда на вечеринках или в машине по дороге домой после танцев она позволяла поцеловать себя, но неловкие ласки парней не вызывали в ней никаких эмоций, более того, казались ей бессмысленными, негигиеничными и даже смешными.

В школе никто из ребят не интересовал ее, и она презирала девчонок, сходивших с ума по футболистам и парням с собственной машиной. Все это представлялось ей глупостью. Единственный мужчина, о котором она иногда думала как о возможном любовнике, был мистер Поллак, учитель английского языка, пожилой человек лет пятидесяти с взъерошенными седыми волосами, читавший в классе Шекспира тихим, проникновенным голосом. Его она еще как-то представляла себе в роли возлюбленного, ласкающего ее нежно и печально. Но он был женат и имел двух дочерей ее возраста, к тому же никогда не помнил, как кого зовут. А мечты… Она забыла о мечтах.

Однако Гретхен не сомневалась: рано или поздно с ней должно произойти что-то необыкновенное и захватывающее – пусть не в этом году и не в этом городе, но обязательно произойдет.

Обходя палату в свободном сером халате, который выдавали в госпитале, Гретхен старалась по-матерински относиться к этим вежливым безгласным страдальцам, не пожалевшим себя ради родины.

В палатах тускло горели ночники. По распорядку раненые уже легли спать. Как всегда, прежде чем уйти, Гретхен попрощалась с Тэлботом Хьюзом. Его ранило в горло, и он не мог говорить. Тэлбот был самым молодым в палате, и Гретхен жалела его больше всех. Ей хотелось верить, что ее прикосновение, ее улыбка и пожелание спокойной ночи скрашивают ему долгие бессонные часы до рассвета. Выйдя из палаты и что-то мурлыча себе под нос, она начала наводить порядок в общей комнате, где обычно раненые читали, писали письма, играли в карты, в шашки и слушали пластинки. Она аккуратно сложила журналы в центре стола, убрала фигуры с шахматной доски и положила их в коробку, бросила две пустые бутылки из-под кока-колы в мусорную корзинку.

Она любила эти последние минуты в конце дежурства, когда сотни молодых людей спали вокруг нее, – молодые люди, избегнувшие смерти, покончившие с войной, выздоравливающие, оставившие позади страх и ужас, с каждым днем приближаясь к миру и к дому.

Прожив всю жизнь в тесноте, здесь, в этой просторной бледно-зеленой комнате с удобными мягкими креслами, Гретхен чувствовала себя хозяйкой элегантного дома, наводящей порядок после успешно прошедшего званого вечера. Закончив уборку, она, напевая, собралась гасить свет и идти переодеваться, как вдруг в комнату, прихрамывая, вошел высокий негр в темно-бордовом халате, надетом поверх пижамы.

– Добрый вечер, мисс Джордах, – сказал он. Его звали Арнольд. Он находился в госпитале уже давно, и Гретхен хорошо его знала. В отделении, где она работала, было всего два негра. Обычно они держались вместе, и сегодня она впервые увидела Арнольда без приятеля. Гретхен относилась к раненым неграм особенно внимательно. Арнольда ранило во Франции. Осколком снаряда, попавшего в грузовик, который он вел, молодому негру раздробило ногу. Арнольд родился в Сент-Луисе, там же окончил среднюю школу. У него было одиннадцать братьев и сестер.

В госпитале в свободное от лечения время он читал, при этом в очках, и читал все, что попадалось под руку. Он выглядел книгочеем, этаким студентом из какой-нибудь африканской страны в очках армейского образца. Иногда Гретхен приносила ему книги свои или брата Рудольфа, а иногда – из городской библиотеки. Арнольд быстро их читал и добросовестно возвращал в хорошем состоянии, но никогда не обсуждал прочитанное. Гретхен считала, что он молчит от стеснительности, не желая изображать из себя интеллектуала перед другими ранеными. Гретхен сама много читала, и последние два года на ее литературные вкусы большое влияние оказало увлечение мистера Поллака католицизмом. Арнольду же на протяжении этих месяцев она приносила такие разные произведения, как «Тэсс из рода д’Эбервиллей», стихи Эдны Сент-Винсент Миллей и Руперта Брука, а также «По эту сторону рая» Скотта Фицджеральда.

– Добрый вечер, Арнольд, – приветливо улыбнулась она. – Что-нибудь нужно?

– Нет, просто не могу заснуть. Увидел здесь свет и решил: пойду-ка поболтаю с нашей хорошенькой крошкой мисс Джордах. – Он улыбнулся, сверкнув прекрасными белыми зубами. В отличие от других, Арнольд всегда называл ее по фамилии, а не по имени. Выражался он простецки, по-деревенски, словно его семья все еще несла на себе печать алабамской фермы, хоть и перебралась на север. Он был очень черным и очень худым – халат висел на нем как на вешалке. Гретхен знала, что ему сделали не то две, не то три операции, чтобы спасти ногу, и ей казалось, она видит вокруг его губ страдальческие складки.

– А я как раз собралась выключить свет, – заметила она. Следующий автобус отправлялся в город через пятнадцать минут, и ей хотелось успеть на него.

Оттолкнувшись здоровой ногой, Арнольд подпрыгнул и сел на стол.

– Вы даже не представляете себе, какое удовольствие может испытывать человек, просто опустив глаза вниз и увидев, что у него две ноги. Вы идите, мисс Джордах. Вас, наверное, ждет какой-нибудь симпатичный молодой парень, и я не хочу, чтобы он расстроился, если вы опоздаете.

– Меня никто не ждет, и я не спешу, – ответила Гретхен. Ей стало стыдно, что она хотела поскорее отделаться от него ради того, чтобы успеть на автобус. Ведь будет и другой. – Я не спешу.

Арнольд достал из кармана пачку сигарет и предложил ей. Гретхен отрицательно покачала головой:

– Спасибо, я не курю.

Он закурил, щурясь от дыма. Все его движения были уверенными и неторопливыми. Он рассказывал ей, что до призыва в армию играл в школьной футбольной команде в Сент-Луисе, и даже сейчас в раненом солдате чувствовалась спортивная собранность.

– Почему бы вам не присесть, мисс Джордах, – предложил он, похлопав рукой по столу рядом с собой. – Вы, должно быть, очень устали – весь вечер на ногах.

– Пустяки, – ответила Гретхен. – Я целый день сижу в конторе. – Но все же села рядом с ним, чтобы показать, что она не спешит.

– У вас красивые ноги, – заметил Арнольд.

Гретхен скользнула взглядом по своим ногам и задержалась на скромных коричневых туфлях на низком каблуке.

– Вроде ничего, – согласилась она. Ей самой нравились ее ноги – стройные, не слишком худые, с изящной щиколоткой.

– Армия научила меня разбираться в ногах, – сказал Арнольд таким тоном, каким другой сказал бы: «В армии я научился чинить радиоприемники» или «В армии я узнал, как обращаться с картами». В его голосе не прозвучало и намека на жалость к себе, и Гретхен прониклась еще большим состраданием к этому сдержанному, тихому парню.

– Все будет у вас в порядке, – постаралась она утешить его. – Говорят, врачи сделали с вашей ногой чудеса.

– Еще бы, – хмыкнул он. – Только вряд ли старина Арнольд далеко уковыляет, выйдя отсюда.

– Сколько вам лет, Арнольд?

– Двадцать два. А вам?

– Девятнадцать.

– У нас обоих хороший возраст, – улыбнулся он.

– Да, если бы не война.

– О, я не жалуюсь. – Он затянулся. – Благодаря войне я вырвался из Сент-Луиса, война сделала из меня мужчину. – В его голосе слышалась ирония. – Теперь я уже не глупый юнец, знаю правила взрослой игры. К тому же повидал новые места и познакомился с интересными людьми. Вы когда-нибудь бывали в Корнуолле? Это в Англии.

– Нет, не была.

– Кстати, Джордах – это американская фамилия?

– Нет, немецкая. Мой отец перебрался в Штаты из Германии. Во время Первой мировой войны он служил в немецкой армии и тоже получил ранение в ногу.

– Люди переезжают туда-сюда, верно? – усмехнулся Арнольд. – Ну и что же, ваш отец нынче бегает вовсю?

– Он прихрамывает, но это не очень ему мешает, – осторожно ответила Гретхен.

– Да-а… Корнуолл… – Арнольд задумчиво покачивался, сидя на столе. Похоже, ему надоел разговор о войне и ранениях. – У них там деревья, маленькие старинные городки, Сент-Луис по сравнению с ними кажется построенным только вчера. Большие широкие пляжи. М-да. М-да, Англия. Люди такие славные. Гостеприимные. По воскресеньям приглашают к себе домой на ужин. Это очень меня удивило. Я всегда считал англичан зазнайками. В общем, так все считали, кого я мальчишкой знал в Сент-Луисе.

Гретхен решила, что он над ней слегка издевается, неся такую чепуху почти официальным тоном.

– Людям надо побольше узнавать друг о друге, – сухо произнесла она, огорчаясь, что это прозвучало чересчур нравоучительно, но его мягкий неспешный деревенский говор заставил ее занять оборонительную позицию.

– Конечно, надо, – согласился он. – Наверняка надо. – Он оперся на руки и повернулся к ней лицом. – А что мне надо узнать про вас, мисс Джордах?

– Про меня? – От удивления она даже хихикнула. – Ничего. Я секретарша из маленького городка, которая никогда нигде не была и никогда никуда не поедет.

– Вот с этим я несогласный, мисс Джордах, – вполне серьезно сказал Арнольд. – Совсем несогласный. Если я когда и видел девушку, которую обязательно ждет прекрасное будущее, так это вы. Девушка вы аккуратная, умеете себя держать. Да половина ребят в этом здании тут же предложили бы вам обвенчаться, подай вы только знак.

– Я еще ни за кого не собираюсь выходить замуж, – сказала Гретхен.

– Конечно, нет. – Арнольд с умным видом кивнул. – Такой девушке нет никакого смысла спешить замуж, чтобы запереть себя дома. Притом какой перед вами выбор. – Он затушил сигарету в стоявшей на столе пепельнице, потом машинально вытянул другую из пачки в кармане халата, но не стал ее закуривать. – Я познакомился в Корнуолле с одной молодой женщиной, и мы провели с ней вместе целых три месяца. Симпатичное, веселое и нежное создание, о таком мужчина может только мечтать. Она была замужем, но это ничего не меняло: ее муж с тридцать девятого года находился где-то в Африке, и, по-моему, она даже забыла, как он выглядит. Мы ходили с ней в бары, а когда я по воскресеньям получал увольнительную, она готовила мне дома ужин, а потом мы занимались любовью и были счастливы, как Адам и Ева в раю. – Он задумчиво уставился в белый потолок большой пустой комнаты. – В Корнуолле я впервые почувствовал себя человеком, – сказал он. – О да, армия сделала человека из Арнольда Симмса, жителя Сент-Луиса. Печальный это был день, когда в город пришел приказ ехать сражаться с врагом. – Он замолчал, вероятно, вспомнил старый городок на берегу моря, деревья в кадках и веселую, симпатичную, нежную женщину, забывшую про мужа в Африке.

Гретхен тоже молчала. Она всегда испытывала неловкость, когда в ее присутствии говорили об интимных вещах. Ее смущало то, что она девственница, что она сама так решила, смущала также и собственная стыдливость, неспособность даже в разговорах воспринимать секс как нечто само собой разумеющееся, а именно так воспринимали его знакомые ей девушки. Пытаясь объективно разобраться в себе, она догадывалась, что в ее скованности главным образом повинны отношения между родителями: их спальню отделял от ее комнаты только узкий коридор. Не раз в пять часов утра ее будили шаги отца, возвращавшегося из пекарни, затем слышался его хриплый, пропитой голос и жалобные протесты матери. Потом начиналась борьба, а наутро лицо матери являло собой страдальческую маску мученицы.

А сегодня Гретхен впервые говорила об интимных вещах наедине с мужчиной и тем самым против собственной воли как бы становилась свидетельницей того, что ей хотелось бы изгнать из своих мыслей. Адам и Ева в раю. Два тела – белое и черное. Она старалась не думать об этом, но ничего не могла с собой поделать. И в откровенности парня было что-то многозначительное, намеренное: то были не просто полные тоски воспоминания солдата, вернувшегося с войны на родину, – его вкрадчивый голос скрывал какую-то цель. И почему-то Гретхен знала, что эта цель – она сама. Ей захотелось спрятаться, убежать.

– После ранения, – продолжал Арнольд, – я написал ей письмо, но ответа не получил. Кто знает, может, вернулся домой ее муж. С тех пор я не был близок ни с одной женщиной. Меня ранило в самом начале войны, и с того времени я не выходил из госпиталя. Впервые мне разрешили выйти в город в прошлую субботу. Мы с Билли получили увольнительную на весь день. – Билли был вторым негром в отделении. – Но в здешних местах двум неграм нечего делать. Это, я вам скажу, не Корнуолл. – Он рассмеялся. – Угораздило же меня попасть сюда! Это, наверное, единственный в Штатах госпиталь, размещенный в городе, где нет ни одного цветного. Мы выпили по банке пива на рынке и сели на автобус до речной пристани: кто-то сказал – там, мол, живет какая-то негритянская семья. Оказалось, никакая это не семья, а просто старый негр из Южной Каролины. Живет он совсем один в старом доме на берегу реки. Мы угостили его пивом, наплели про нашу военную доблесть и пообещали в следующее увольнение приехать снова, на рыбалку. Ха, рыбалка!

– Я уверена, – сказала Гретхен, взглянув на часы, – что, когда вас выпишут из госпиталя и вы вернетесь домой, вам обязательно встретится красивая девушка и вы снова будете счастливы. – Ее слова прозвучали натянуто, неискренне и фальшиво, и ей стало стыдно, но она понимала, что ей надо уйти из этой комнаты. – Уже очень поздно, Арнольд, – сказала она. – Я с удовольствием с вами поболтала, но теперь, боюсь… – Она хотела спрыгнуть со стола, но он остановил ее, небольно, но твердо взяв за локоть.

– Еще не так поздно, мисс Джордах. Откровенно говоря, я давно ждал случая побыть с вами наедине.

– Я опаздываю на автобус, Арнольд, я…

– Мы с Уилсоном много говорили о вас, – перебил он, не выпуская ее локтя. – И решили на следующую субботу пригласить вас провести с нами день.

– Это очень мило с вашей стороны, но по субботам я ужасно занята. – Гретхен стоило огромных усилий говорить обычным голосом.

– Мы понимаем, в этом городе девушке не стоит показываться в компании двух цветных парней, – продолжал Арнольд ровным тоном, не угрожая, но и не подлизываясь. – Здесь к этому не привыкли. Тем более мы простые солдаты…

– Дело вовсе не в этом…

– Вы сядете на автобус в двенадцать тридцать и доедете до пристани. Мы приедем туда раньше, дадим старику пять долларов на бутылку и отправим его в кино, а сами приготовим отличный обед для нас троих. С остановки автобуса сворачиваете налево и проходите с четверть мили вдоль реки, там только этот дом и есть, он стоит на самом берегу. Вокруг ни души, никто нос совать не будет. Прекрасно проведем время.

– Ну, мне пора домой, Арнольд, – громко сказала Гретхен. Она знала, что стыд не позволит ей закричать и позвать на помощь, но ей хотелось убедить Арнольда, что она способна на это.

– Вкусный обед, хорошее вино, – с улыбкой нашептывал Арнольд, продолжая держать ее за локоть. – Слишком долго мы постились, мисс Джордах.

– Я сейчас закричу, – с трудом выдавила из себя Гретхен. Как он смеет?! Только что был такой вежливый, дружелюбный, и вдруг… Она презирала себя за то, что так плохо знает людей.

– Мы с Уилсоном очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, – продолжал он. – С тех пор как я вас увидел, ни о ком другом уже и думать не могу. То же самое и Уилсон говорит.

– Вы оба сошли с ума. Да если я пожалуюсь полковнику, вас… – Гретхен хотелось выдернуть руку, но она боялась: вдруг кто войдет и увидит, как они возятся. Объяснение будет не из приятных.

– Как я сказал, мы очень высокого мнения о вас, мисс Джордах, – повторил Арнольд, – и готовы заплатить за это. У нас с Уилсоном скопилась приличная сумма: пока мы были на фронте, нам капало армейское жалованье, а кроме того, мне очень везло в игре в кости здесь, в госпитале. Восемьсот долларов! Подумайте, мисс Джордах. Восемьсот долларов за несколько часов, проведенных с нами на берегу реки. – Он отпустил ее руку, лихо соскочил со стола на здоровую ногу и, прихрамывая, двинулся к двери. У порога он остановился, обернулся и вежливо добавил: – Не обязательно давать ответ прямо сейчас, мисс Джордах. Подумайте о нашем предложении. До субботы еще целых два дня. Мы будем на пристани с одиннадцати утра до самого вечера. Можете приезжать в любое время, когда освободитесь. Мы вас ждем. – Расправив плечи и стараясь не держаться за стену, он заковылял к себе в палату.

Несколько минут Гретхен сидела неподвижно. До нее доносилось лишь гудение какой-то машины в подвале – этого звука она прежде никогда не слышала. Она потрогала свой голый локоть, который держала рука Арнольда. Затем слезла со стола, подошла к выключателю и погасила свет на случай, если кто-нибудь вдруг войдет – ей не хотелось, чтобы сейчас видели ее лицо. Немного постояла, прислонившись к стене и прижав ладони ко рту, потом быстро прошла в раздевалку, переоделась и почти бегом понеслась к автобусной остановке.

Она сидела у туалетного столика и снимала остатки крема под глазами, где была нежная светлая кожа с прожилками. На столике перед ней стояли баночки и флакончики косметических фирм, какие продают в «Вулворте» – «Хейзел Бишоп» и «Коти». Мы занимались любовью и были счастливы, как Адам и Ева в раю.

Она не должна об этом думать, не должна. Завтра она позвонит полковнику и попросит, чтобы ее перевели в другой блок. Не может она вернуться туда.

Она поднялась и сбросила халат – с минуту она стояла голая в мягком свете лампы на туалетном столике. В зеркале отражалась ее высокая полная грудь, очень белая, с непокорно торчащими сосками. Внизу темный треугольник коварно выступал меж белых пышных бедер. «Что мне со всем этим делать, что мне делать?»

Она надела ночную рубашку, выключила свет и забралась в холодную постель. Она надеялась, что сегодня ночью отец не станет приставать к матери. Это было бы слишком много для одной ночи – такого ей не вынести.

Автобус отходит каждые полчаса в направлении Олбани. В субботу в нем полно будет солдат, получивших отпускные на конец недели. Целые батальоны молодых людей. Она мысленно увидела, как покупает билет на автобусной станции, как сидит у окошка, глядя на серую реку вдали, как сходит на остановке у пристани и стоит одна перед заправочной станцией, – она ощущала неровную поверхность гравийной дороги под своими туфлями на высоком каблуке, чувствовала запах своих духов, видела ветхий непокрашенный дощатый дом у реки и двух темнокожих мужчин со стаканами в руке, этих уверенных в себе палачей, которые молча ждут, этих вершителей ее судьбы, с деньгами позора в кармане, – ждут, зная, что она придет, следят, как она идет, чтобы удовлетворить свое любопытство и похоть, и знают, чем они будут заниматься.

Она вытащила подушку из-под головы, сунула ее между ног и крепко зажала.

Мать стоит у завешенного тюлем окна в спальне и смотрит на покрытый угольной пылью задний двор булочной. К двум тощим деревцам прибита доска, с которой свисает потертый тяжелый кожаный мешок, набитый песком, вроде тех, какими пользуются для тренировки боксеры. В темном замкнутом пространстве мешок кажется висельником. В другие времена на задних дворах этой же самой улицы росли цветы и меж деревьев висели гамаки. Ее муж и сегодня надевает пару перчаток на шерстяной подкладке, выходит на задний двор и двадцать минут сражается с мешком. Он бьет по нему с неуемной яростью, сосредоточенно, словно сражаясь за свою жизнь. Когда ей случается наблюдать за ним, если Руди подменяет ее в лавке, чтобы она отдохнула, ей кажется, что муж сражается не с кожаным мешком, набитым песком, а наказывает ее.

Она стоит в засаленном зеленом атласном халате у окна. Она курит, не замечая, как пепел сыплется ей на грудь. В приюте она была самой аккуратной и педантичной из воспитанниц, чистой и красивой, точно цветок в хрустальной вазе. Монахини знали, как приучать сирот к порядку и аккуратности. Но теперь она превратилась в неряху, растолстела, не следит ни за фигурой, ни за лицом; целыми днями ходит непричесанная, не заботится о том, как одета. Монахини внушили ей любовь к религии и церковным обрядам, но вот уже почти двадцать лет, как она не ходит в церковь. Когда у нее родилась Гретхен, ее первый ребенок, Мэри договорилась со священником о крестинах, но ее муж Аксель категорически отказался даже близко подойти к купели и впредь не разрешил жертвовать на церковь ни цента. А ведь он по рождению католик.

Трое некрещеных и неверующих детей и богохульник муж, ненавидящий церковь. Это ее тяжкий крест.

Она не знала своих родителей. Приют в Буффало заменил ей и мать и отца. В приюте же ей дали фамилию – Пэйс. Возможно, это была фамилия матери. Мысленно она всегда называла себя Мэри Пэйс, а не Мэри Джордах или миссис Джордах. Когда она уходила из приюта, настоятельница сказала ей, что, возможно, ее мать – ирландка, но наверняка, конечно, никто этого не знает. Настоятельница наказала ей помнить, что в ее жилах течет кровь падшей женщины, и не поддаваться соблазнам. Ей тогда было всего шестнадцать лет – розовощекая худенькая девушка с великолепными золотистыми волосами. Когда у нее родилась дочь, она хотела назвать девочку Колиной в память о своем ирландском происхождении. Но Аксель не любил ирландцев и сказал, что девочку будут звать Гретхен. Сказал, что знавал в Гамбурге одну шлюху по имени Гретхен. Со времени их женитьбы прошел всего лишь год, но он уже тогда ненавидел ее.

С Джордахом она познакомилась на озере Буффало в ресторане, где работала официанткой. Ее туда направили из приюта. Ресторан принадлежал мистеру и миссис Мюллер, пожилой паре немецкого происхождения. Приют направил ее к Мюллерам, поскольку они были люди добрые и регулярно ходили в церковь. Мюллеры хорошо к ней относились, поселили ее в комнате над своей квартирой и не разрешали никому из посетителей приставать к ней. Три раза в неделю ее отпускали в вечернюю школу. Она ведь не собиралась всю жизнь работать официанткой.

Аксель Джордах, крупный молчаливый молодой человек, слегка прихрамывавший, эмигрировал из Германии в двадцатом году и служил матросом на озерных судах, а в зимнее время, когда озеро замерзало, подрабатывал у Мюллера поваром и пекарем. В ту пору он почти не говорил по-английски и часто захаживал в ресторан Мюллера, чтобы поговорить на родном языке. Он научился готовить и печь в Первую мировую войну, когда после ранения оказался негодным к строевой службе и его оставили работать поваром в госпитале во Франкфурте.

И вот только потому, что в далекую войну какой-то парень, выйдя из госпиталя, почувствовал себя чужим в родной стране и решил искать счастья в Америке, она сейчас стоит у окна в убогой комнатушке над булочной, где день за днем работает по двенадцать часов в день, постепенно расставаясь с молодостью, красотой и надеждами. И конца такой жизни не видно.

Когда они познакомились, Аксель был вежлив с ней, не позволял никаких вольностей и даже не пытался взять ее за руку. В дни между рейсами он провожал ее в вечернюю школу и обратно домой. Как-то он попросил Мэри поучить его языку. Мэри гордилась своим знанием английского. Когда она говорила, люди считали, что она из Бостона, и это было для нее большим комплиментом. Сестра Катерина, которой Мэри восхищалась больше, чем всеми остальными преподавателями в приюте, была из Бостона и произносила слова отчетливо, правильно, пользуясь словарем образованной женщины. «Говорить на неправильном английском все равно что быть калекой, – утверждала она. – Перед девушкой, которая говорит как дама, открыты все дороги». Мэри старалась подражать сестре Катерине, и когда она уходила из приюта, сестра Катерина дала ей книжку про ирландских героев. «Мэри Пэйс, моей ученице, подающей самые большие надежды» – широким, размашистым почерком написала она на титульном листе. Мэри и писать старалась как сестра Катерина. Слушая уроки сестры Катерины, она почему-то поверила, что ее отец, кто он ни есть, был джентльменом.

Итак, Мэри Пэйс учила Акселя Джордаха произносить слова с присущим сестре Катерине бостонским акцентом, и он очень быстро научился отлично говорить по-английски. Вокруг удивлялись, узнавая, что он родился и вырос в Германии. Бесспорно, Аксель был умным человеком, но свой интеллект он использовал, чтобы мучить ее, себя и окружавших его людей.

До того как сделать Мэри предложение, он ни разу не поцеловал ее. В то время ей уже было девятнадцать – столько же, сколько сейчас Гретхен, и она все еще была девственницей. Аксель всегда был к ней внимателен, всегда чисто вымыт и тщательно побрит. Возвращаясь из рейсов, неизменно приносил ей маленькие подарки: конфеты, цветы.

Целых два года он ухаживал за ней и лишь на третий сделал предложение.

«Я не решался раньше, боясь отказа: все-таки я иностранец, и к тому же хромой», – объяснил он. Как, должно быть, он смеялся в душе, увидев на ее глазах слезы, вызванные его скромностью и неуверенностью в себе. О, это был настоящий сатана с коварными, далеко идущими замыслами!

Она согласилась выйти за него замуж. Может быть, ей даже казалось, что она любит его. Аксель был довольно привлекательным молодым человеком: черные, как у индейца, волосы, серьезное, умное худое лицо, ясные карие глаза, которые при виде ее, казалось, становились мягкими и заботливыми. Поначалу он прикасался к ней с такой осторожностью, словно она была фарфоровой. Когда она сообщила ему, что «родилась вне закона», Аксель сказал, что давно знает об этом от Мюллеров и это не имеет никакого значения – так даже лучше, потому что с ее стороны некому возражать против их женитьбы. Сам он был отрезан от остатков своей семьи. Отец у него в пятнадцатом году погиб на русском фронте, а мать спустя год вторично вышла замуж и переселилась из Кельна в Берлин. Младший брат, которого Аксель терпеть не мог, женился на богатой американке немецкого происхождения, приехавшей после войны в Берлин навестить родственников. Сейчас брат с женой жили в штате Огайо, но Аксель не поддерживал с ними никаких отношений. В общем, он был таким же одиноким, как и она.

Выходя за него замуж, Мэри поставила определенные условия. Во-первых, он должен бросить свою нынешнюю работу: ей не нужен муж, который большую часть года проводит на пароходе, оставляя ее дома одну, и к тому же матрос – это все равно что чернорабочий. Во-вторых, они должны уехать из Буффало: здесь все знают, что она внебрачный ребенок и воспитывалась в сиротском приюте, а людей, посещавших ресторан, где она служила официанткой, встречаешь вообще на каждом шагу. И последнее условие: они должны венчаться в церкви.

Аксель согласился на все. Сатана, сущий сатана в образе человеческом! У него было накоплено немного денег, и с помощью мистера Мюллера он связался с человеком, продававшим в Порт-Филипе булочную с пекарней. Когда он поехал в Порт-Филип заключать сделку, Мэри заставила его купить соломенную шляпу. Нечего ему ходить в кепке, этом напоминании о Европе. Он должен выглядеть как респектабельный американский бизнесмен.

За две недели до свадьбы Джордах привез невесту осмотреть булочную, в которой ей придется провести всю жизнь, и заодно взглянуть на расположенную этажом выше квартиру, где ей будет суждено зачать троих детей. Свежевыкрашенный магазинчик с огромным зеленым навесом, защищавшим от майского солнца витрину с аккуратно разложенными пирожными и домашним печеньем, стоял на чистенькой светлой улице в ряду других магазинчиков – бакалеи, магазина скобяных товаров и аптеки на углу. Там был даже шляпный магазин, в витрине которого красовались на подставке шляпы с искусственными цветами. Это была торговая улица в тихом районе, протянувшемся до самой реки. Вокруг большие удобные дома с зелеными лужайками. Они с Акселем сидели на скамейке под деревом на берегу реки и глядели, как по голубой глади скользят яхты. С белого экскурсионного пароходика, курсировавшего между Порт-Филипом и Нью-Йорком, доносились звуки вальса. Правда, из-за хромоты Акселя они никогда не танцевали.

О чем она только не мечтала в тот яркий день на реке! Когда они здесь обоснуются, она отремонтирует булочную, повесит на окна занавески, поставит несколько столиков со свечами и будет подавать посетителям горячий шоколад, чай; со временем они купят соседний магазин – пока он пустовал – и откроют там маленький ресторан, но не для рабочих, как у Мюллеров, а для коммивояжеров и более состоятельной публики. Она уже видела, как ее муж в темном костюме и галстуке-бабочке проводит посетителей к столикам, официантки в накрахмаленных муслиновых фартуках спешат из кухни с тяжелыми подносами, а сама она сидит за кассой и, получая деньги, с улыбкой говорит: «Надеюсь, вам у нас понравилось». А вечером после закрытия ресторана они с мужем проводят время в кругу друзей за кофе с пирожными.

Откуда ей было знать, что этот район так обветшает, что люди, с которыми ей хотелось бы завязать приятельские отношения, будут гнушаться ее обществом, а тех, кто с удовольствием водил бы с ней дружбу, она будет считать ниже себя; что магазин, который она мечтала купить под ресторан, снесут и на его месте построят огромный гараж, и оттуда будет доноситься лязганье металла; что шляпный магазин исчезнет; что большие дома с окнами на реку превратятся в жалкие трущобы и будут снесены, а их место займут свалки и скобяные мастерские.

Где они, столики с горячим шоколадом и пирожными, где свечи и занавески, где официантки? Только она из года в год по двенадцать часов будет простаивать за прилавком, продавая буханки грубого хлеба механикам в засаленных спецовках, неряшливо одетым домохозяйкам и грязным ребятишкам, чьи родители, напившись субботними вечерами, дерутся на улице.

Ее мучения начались с первой брачной ночи. Это произошло во второразрядной гостинице на Ниагарском водопаде (что было удобно для обитателя Буффало). Все радужные надежды застенчивой розовощекой хрупкой девушки, которую всего за восемь часов до этого снимали в подвенечном платье рядом с неулыбчивым красивым женихом, превратились в прах под скрип пружин на испачканной кровью гостиничной кровати. Беспомощно распростертая под тяжелым, грубым, не знавшим усталости смуглым телом, она поняла, что вынесла себе пожизненный приговор.

В конце первой недели медового месяца она написала записку, что кончает жизнь самоубийством. Потом порвала ее. Еще много раз она будет писать и рвать такие записки.

Днем Мэри и Аксель вели себя как все прочие новобрачные. Он был безупречно внимателен, поддерживал ее под локоть, когда они переходили улицу, покупал ей безделушки и водил в театр. (Это была последняя неделя, когда он проявил щедрость. Очень скоро Мэри обнаружила, что вышла замуж за фанатичного скрягу.) Он водил ее в кафе-мороженое и заказывал большие порции со сбитыми сливками (она, как ребенок, любила сладкое) и со снисходительной улыбкой любимого дядюшки смотрел на то, как она это поглощает. Он повез ее кататься по реке ниже водопадов и любовно держал за руку, когда они гуляли под солнцем северного лета. Они никогда не говорили о том, что было ночью. Когда он после ужина закрывал за собой дверь их номера, казалось, в телах их поселялись совсем другие души. И у них не было слов для обсуждения комических схваток, которые возникали между ними. Воспитанная монахинями в строгих правилах, Мэри была стыдливой и робкой, мечтала о благородстве и нежности. Аксель же повзрослел, имея дело с проститутками, и, наверное, считал, что все женщины, заслуживающие того, чтобы на них женились, должны лежать в супружеской постели, оцепенев от ужаса. Или, возможно, такими он представлял себе американок.

Спустя несколько месяцев Джордах наконец осознал, что внушает Мэри непреодолимое роковое отвращение. Это лишь разъярило его, и он стал еще агрессивнее. Он никогда не уходил к другим женщинам. Никогда не смотрел на других женщин. Его влекло лишь к той, что спала с ним в постели. В этом была ее беда. И вот уже двадцать лет он осаждал ее, безнадежно и с ненавистью, какую, по-видимому, испытывает полководец великой армии, не сумевший взять приступом жалкий загородный домик.

Как она плакала, когда обнаружила, что забеременела.

Но ссорились они не поэтому. Скандалы были из-за денег. Мэри обнаружила, что у нее острый, больно жалящий язык. И она научилась утаивать мелочь. Чтобы выпросить у Акселя каких-нибудь десять долларов на новые туфли или, позднее, на приличное школьное платье для Гретхен, ей приходилось долгие месяцы пилить его и устраивать ему сцены. Он вечно попрекал ее куском хлеба. И она не знала, сколько денег у него на счету в банке. Он экономил на всем как одержимый. На его глазах разорилась вся Германия, и он был уверен, что то же самое может случиться с Америкой. Его сформировало поражение родины, и он считал, что ни один континент не застрахован от этого.

Краска не один год осыпалась со стен булочной, прежде чем он купил пять банок белил и покрыл ими стены. К нему приехал брат, преуспевающий владелец гаража в Огайо, и предложил войти в долю и купить на паях агентство по аренде автомобилей – придется вложить несколько тысяч долларов, которые Аксель сможет взять в долг в банке брата; он в ответ вышвырнул брата из дома, обозвав вором и прожектером. А брат был веселым толстяком. Каждое лето он на две недели ездил отдыхать в Саратогу и несколько раз в год ездил в Нью-Йорк в театры со своей толстой сварливой женой. Он носил хорошие шерстяные костюмы, и от него приятно пахло лавровишневой водой. Если бы Аксель согласился занять деньги, как брат, они весь остаток жизни провели бы в совсем других условиях, избавившись от рабской привязанности к пекарне и от необходимости жить в трущобе, в какую превращался их район. Но муж Мэри ни за что не снимет и пенни со своего счета в банке и не поставит подписи ни на одной бумаге. Бедняки его родины, сидевшие на тоннах обесцененных денег, мрачно следили за каждым долларом, проходившим через его руки.

Когда Гретхен окончила среднюю школу, о поступлении в колледж не могло быть и речи, хотя, как и Рудольф, она всегда считалась лучшей ученицей в классе. Ей пришлось сразу пойти на работу и каждую пятницу половину жалованья отдавать отцу. «В колледжах из порядочных девушек делают шлюх», – сказал Аксель. А Мэри знала, что Гретхен выйдет замуж за первого мужчину, который сделает ей предложение, только бы поскорее сбежать от отца, – еще одна загубленная жизнь в этой бесконечной цепи.

Лишь когда дело касалось Рудольфа, Аксель не считался с расходами. Красивый, с хорошими манерами, учтивый и ласковый Рудольф был надеждой семьи. Учителя восхищались им. Он был единственным из семьи, кто целовал Мэри утром, уходя из дома, и вечером, когда возвращался домой. В своем старшем сыне и Мэри, и ее муж видели вознаграждение за все свои неудачи. У Рудольфа были способности к музыке, он играл в школьном оркестре на трубе. В конце прошлого года Аксель купил ему сверкающую, точно золотую, трубу. До этого Аксель никому в семье не делал подарков. Все, что он кому-либо покупал, появлялось в результате отчаянного выпрашивания. Теперь стало странно слышать победные звуки трубы, вырывавшиеся из сырой, пропыленной квартиры, где упражнялся на трубе Рудольф. Он играл в клубе на танцах. Аксель дал ему взаймы тридцать пять долларов на смокинг – неслыханная щедрость с его стороны! – и разрешил оставлять себе все заработанные деньги. «Не трать их. Они пригодятся тебе, когда поступишь в колледж», – сказал он. С самого начала было негласно решено, что Рудольф будет учиться в колледже. Чего бы это ни стоило.

Мэри чувствует себя виноватой. Вся ее любовь сосредоточилась на старшем сыне. Но она так измучена, что у нее не хватает сил любить двух других своих детей. Когда он рядом, она всякий раз старается погладить его; когда он спит, заходит к нему в комнату и целует в лоб; вечерами, падая с ног от усталости, она стирает и гладит его рубашки, чтобы все всегда видели его в наилучшем виде. Она вырезает из школьной газеты заметки о его победах на спортивных состязаниях и аккуратно вклеивает табели с его отметками в альбом, который держит на своем туалетном столике рядом с томиком «Унесенных ветром».

Ее младший сын Томас и дочь просто живут в одном доме с ней. А Рудольф – это ее плоть и кровь. Когда она смотрит на него, ей кажется, она видит своего отца.

На Томаса она не возлагает никаких надежд. Уж больно у него хитрое, озорное лицо. Хулиган, вечно затевает драки, в школе сплошные неприятности, дерзит, над всеми издевается и все делает по-своему, не считается ни с чем, приходит и уходит, когда ему заблагорассудится, и никакие наказания на него не действуют. Где-нибудь, в каком-нибудь календаре день, когда ее сын Томас будет опозорен, уже отмечен кроваво-красной цифрой как некий жуткий праздник. И ничего тут не поделаешь. Не любит она его и не может протянуть ему руку.

Итак, семья спит, а мать стоит на распухших ногах у окна. Измученная бессонницей и изнурительным трудом, расплывшаяся, неряшливая, больная женщина, избегающая смотреть на себя в зеркало, регулярно решающая покончить жизнь самоубийством, седеющая в сорок два года, она курит сигарету за сигаретой, обсыпая пеплом засаленный халат.

Слышится гудок паровоза, солдат везут в грохочущих вагонах в далекие порты навстречу грохоту канонады. Слава богу, Рудольфу еще нет семнадцати. Она умрет с горя, если его заберут на войну.

Она закуривает последнюю сигарету, снимает халат и ложится в постель. Лежит и курит. На несколько часов она забудется сном. Но она знает, что тотчас проснется, едва на лестнице раздадутся тяжелые шаги мужа, провонявшего потом и виски за ночь работы в пекарне.

Глава 2

Часы показывали без пяти двенадцать, но Гретхен продолжала печатать. Была суббота, и остальные девушки уже закончили работу и прихорашивались, собираясь уходить. Луэлла Девлин и Пэт Хаузер пригласили Гретхен пойти с ними поесть пиццы, но у нее сегодня не то настроение, чтобы слушать их пустую болтовню. В школе у нее были три хорошие подружки: Берта Сорель, Сью Джексон и Фелисити Тэрнер. Они были самыми умными девочками в школе, и у них сложилась этакая высшая, изолированная группа. Хорошо бы все они – или хотя бы одна – были сейчас в городе. Но их состоятельные семьи отправили дочерей в колледжи, а Гретхен так и не нашла им замены.

Гретхен жалела, что нет работы, которая заняла бы ее на весь день, но она допечатывала последний счет за доставку груза, который мистер Хатченс положил ей на стол, и оснований задерживаться не было.

Вот уже два дня Гретхен, сказавшись больной, не появлялась в госпитале. Сразу после работы она возвращалась домой и никуда не выходила. Она была слишком взвинчена, чтобы сидеть с книгой, и поэтому решила разобрать свой гардероб: стирала и без того идеально чистые блузки и в который раз утюжила безукоризненно отглаженные платья. Когда никакой работы уже не оставалось, мыла голову и укладывала волосы, делала маникюр, упорно предлагая и Руди сделать маникюр, хотя всего неделю назад привела его ногти в порядок.

В пятницу она никак не могла уснуть и поздно ночью, когда все уже спали, спустилась в пекарню к отцу. Тот взглянул на нее с удивлением. Но промолчал. И ничего не сказал, даже когда она села на стул и поманила кошку: «Кис-кис». Кошка повернулась к ней спиной и ушла прочь: она знала, что от людей добра ждать нечего.

– Пап, – сказала Гретхен, – мне надо с тобой поговорить.

Джордах выжидающе молчал.

– На этой работе у меня нет никаких перспектив, меня никогда не повысят, и жалованье мне тоже не прибавят. К тому же после войны производство обязательно сократится, и мне еще повезет, если удастся там удержаться.

– Война ведь пока не кончилась, – заметил Аксель, – и еще полно идиотов, ожидающих своей очереди на тот свет.

– Я подумала, может, мне лучше поехать в Нью-Йорк и подыскать там хорошее место. Я неплохой секретарь, а в нью-йоркских газетах полно объявлений с предложениями самой разной секретарской работы, за которую платят в два раза больше, чем я сейчас получаю.

– Ты говорила об этом с матерью? – Джордах быстрыми взмахами руки, точно волшебник, начал разделывать тесто на пирожки.

– Нет, – сказала Гретхен. – Она не очень хорошо себя чувствует, и мне не хотелось ее расстраивать.

– Все в этой семейке такие заботливые, – заметил Джордах. – Прямо сердце радуется.

– Пап, будь хоть сейчас серьезным, – сказала Гретхен.

– Нет, – сказал Аксель.

– Почему?

– Потому что я сказал «нет». Осторожнее, не то запачкаешь мукой свое роскошное платье.

– Пап, но ведь я смогу посылать домой гораздо больше денег…

– Нет, – не дослушав, повторил Джордах. – Когда тебе исполнится двадцать один год, можешь уезжать куда угодно, а сейчас тебе только девятнадцать, и придется терпеть тепло родительского дома еще два года. Улыбайся и терпи. – Он вынул пробку из бутылки, сделал большой глоток виски и нарочито грубо вытер губы тыльной стороной ладони, измазав лицо мукой.

– Я должна уехать из этого города, – настаивала Гретхен.

– Есть города и похуже, – сухо ответил Джордах. – Поговорим об этом через два года.

В пять минут первого Гретхен сложила в ящик стола аккуратно отпечатанные бумаги. Все служащие уже ушли. Она закрыла машинку чехлом, прошла в туалет и посмотрела на себя в зеркало. Лицо у нее горело. Она умылась холодной водой, затем достала из сумочки флакон, смочила духами палец и легонько прикоснулась к мочкам ушей.

Она вышла из здания и прошла в главные ворота, над которыми значилось: «Кирпич и черепица Бойлена». И сам завод, и эта вывеска, исполненная буквами в завитушках, точно реклама чего-то замечательного и забавного, находились здесь с 1890 года.

Гретхен осмотрелась, проверяя, не пришел ли случайно Руди встретить ее. Он иногда подходил к заводу, чтобы проводить домой. Он был единственным в семье, с кем она могла поговорить по душам. Будь Руди сейчас здесь, они могли бы пообедать в ресторанчике, а потом, возможно, и отправиться в кино. Но тут она вспомнила, что Руди уехал со своей школьной командой на соревнование по легкой атлетике в соседний городок.

Гретхен внезапно обнаружила, что идет к автобусной станции. Шла она медленно, то и дело останавливаясь перед витринами магазинов. Разумеется, она не собиралась ехать ни на какую пристань. Был день, ярко светило солнце, все ночные фантазии остались позади. А впрочем, почему бы не прокатиться вдоль берега? Потом можно будет где-нибудь сойти и подышать свежим воздухом. Погода переменилась, в воздухе пахло весной. Было тепло, и в вышине по голубому небу плыли маленькие белые облачка.

Утром, прежде чем уйти из дома, Гретхен сказала матери, что весь день пробудет в госпитале, чтобы нагнать потерянное время. Она сама не знала, почему придумала подобное. Гретхен редко лгала родителям. В этом не было необходимости. Но сказав, что будет работать в госпитале, она избавила себя от необходимости помогать матери справляться с субботним наплывом покупателей. Утро было такое солнечное, и Гретхен вовсе не хотелось торчать в душной булочной.

За квартал до автобусной станции Гретхен увидела Томаса. Он стоял возле аптеки, окруженный ребятами довольно хулиганского вида. Они играли в расшибалочку, бросая об стену монеты. Одна девушка, работавшая вместе с Гретхен, была в среду в кинотеатре «Казино» и видела драку Тома с солдатом. «Твой брат – просто жуть, – говорила она потом Гретхен. – Такой маленький и такой злой. Прямо змея какая-то. Не хотела бы я иметь такого братца».

Гретхен сказала Тому, что знает про драку. Вообще-то, она не раз слышала о нем подобные истории. «Ты мерзкий тип», – сказала она ему, но он только самодовольно ухмыльнулся.

Если бы Том заметил ее, она повернула бы обратно. Она не посмела бы у него на глазах зайти на станцию. Но он был слишком увлечен игрой.

Гретхен вошла в автовокзал и взглянула на часы. Без двадцати пяти час. Автобус наверняка ушел пять минут назад, и она, разумеется, не будет торчать здесь еще целых двадцать пять минут, дожидаясь следующего. Но оказалось, что автобус опаздывал и все еще стоял на остановке. Гретхен подошла к кассе.

– Один билет до пристани.

Войдя в автобус, она села поближе к шоферу. В автобусе было много солдат, но они пока не успели напиться и не встретили ее свистом.

Автобус тронулся. Он ехал покачиваясь, и Гретхен задремала, чуть смежив веки. За окном мелькали деревья в молодой листве; проносились дома, поблескивала лента реки. Все казалось чисто вымытым, прекрасным и нереальным. Сидевшие позади солдаты затянули молодыми голосами «Душа и тело». Среди них был явно виргинец, и его мягкий акцент южанина смягчал жалобную песню. Ничего плохого с ней не случится. Просто одно событие сменится другим без всякого выбора с ее стороны.

Автобус остановился.

– Пристань, мисс, – объявил шофер.

– Спасибо, – сказала Гретхен и сошла на обочину.

Автобус поехал дальше. Солдаты из окон автобуса посылали ей воздушные поцелуи. Она в ответ улыбнулась, поцеловала кончики пальцев и послала им воздушный поцелуй. Она никогда больше их не увидит. Они ее не знают, как и она их, и они понятия не имеют, зачем она тут сошла. Голоса поющих, замирая, удалялись на север.

Она стояла на обочине пустой дороги в тишине солнечного субботнего дня. Рядом находились бензоколонка и мелочная лавка. Она зашла в лавку и купила бутылочку кока-колы у седого старика в чистой выцветшей голубой рубашке. «Какой приятный цвет, – подумала она. – Надо будет купить себе для летних вечеров платье такого цвета из хорошего светлого хлопка».

Выйдя из лавки, она присела на скамейку перед дверью выпить кока-колу. Напиток был ледяной, сладкий и пощипывал гортань. Гретхен пила медленно. Она никуда не торопилась, рассматривая гравийную дорогу, ответвлявшуюся от шоссе к реке. По воде неслась тень маленького облачка, будто бежал зверек. На обоих берегах царила тишина. Дерево скамейки, на которой она сидела, нагрело солнцем. Ни единой машины не проехало мимо. Она прикончила кока-колу и поставила бутылку под скамью. Услышала, как тикают часы на руке. И откинулась на спинку скамьи, подставив лицо солнцу.

Конечно же, она не пойдет в тот дом на берегу реки. Пускай стынет обед, а бутылки с виски так и стоят неоткупоренными. Пускай ее поклонники в ожидании бесцельно слоняются по берегу – откуда им знать, что предмет их желаний уже здесь, рядом? Откуда им знать, что она затеяла эту рискованную игру, чтобы подразнить их! Ей хотелось рассмеяться, но она боялась нарушить мертвую тишину.

Было бы восхитительно зайти в этой игре еще дальше! Пройти полпути по гравийной дороге через березовую рощицу и, смеясь про себя, вернуться обратно. А еще лучше, сняв туфли и в одних чулках, неслышно ступая по траве и прошлогодним листьям, пробраться этакой ирокезкой через лес к реке и, спрятавшись за деревьями, посмотреть, как двое мужчин поджидают ту, что должна утолить их похоть. И затем, побывав на краю пропасти, спастись бегством, отряхивая платье от налипших кусочков коры и молодых почек, неслышно улизнуть обратно, чувствуя свое превосходство.

Гретхен поднялась со скамьи, перешла шоссе и уже собралась ступить на темную гравийную дорогу, как вдруг послышался шум приближающейся машины. Она остановилась, делая вид, будто ждет автобуса в Порт-Филип: ей не хотелось, чтобы кто-нибудь видел, как она входит в лес, – тайна прежде всего!

Машина сбавила скорость и затормозила. Гретхен даже не взглянула на нее. Она стояла, устремив взгляд в ту сторону, откуда должен был прийти автобус, хотя прекрасно знала, что его не будет еще целый час.

– Добрый день, мисс Джордах, – окликнул ее мужчина.

Гретхен почувствовала, как лицо заливает краска. «Чего это я краснею как идиотка?» – промелькнуло у нее в голове. В конце концов, она имела полное право приехать сюда. Ведь никто не знает про тех двух черных парней, про обед, выпивку и обещанные восемьсот долларов. Она не сразу узнала владельца завода «Кирпич и черепица» мистера Бойлена. Он сидел в «бьюике» с откидным верхом, свесив вдоль дверцы руку в перчатке для автомобильной езды, и улыбался Гретхен. До этого она видела его раз или два на заводе. Стройный блондин, загорелый, чисто выбритый, с пушистыми светлыми бровями, в начищенных до блеска ботинках.

– Добрый день, мистер Бойлен, – ответила Гретхен, не двигаясь с места. Она не хотела подходить ближе, боясь, что он заметит, как она покраснела.

– Как вас сюда занесло? – В его голосе звучали уверенность и превосходство. И в то же время он сказал это таким тоном, словно его позабавил вид хорошенькой молодой девушки, которая стояла одна у самого леса в туфлях на высоких каблуках.

– Сегодня такой чудесный день, – чуть не заикаясь, сказала Гретхен. – Я часто позволяю себе небольшие прогулки, когда рано освобождаюсь.

– Вы гуляете одна? – недоверчиво спросил он.

– Я люблю природу, – неуклюже ответила Гретхен и, увидев, как он с улыбкой взглянул на ее туфли, безнадежно соврала: – Вот и сегодня неожиданно для себя села в автобус и приехала сюда. Теперь жду автобуса обратно в город. – В этот момент за ее спиной раздался шум, и она с ужасом обернулась, уверенная, что солдатам надоело ждать и они решили встретить ее на остановке. Но это просто белка перебегала через дорогу.

– Что с вами? – спросил Бойлен, не понимая причины ее нервозности.

– Мне показалось, змея ползет, – сказала Гретхен и с отчаянием подумала: «О боже, все пропало!»

– Для любительницы природы вы что-то слишком пугливы, – заметил Бойлен.

– Я боюсь только змей, – поспешно ответила Гретхен. Трудно было себе представить более глупый разговор.

– А вы знаете, автобуса еще долго не будет, – взглянув на часы, сказал Бойлен.

– Это не важно, – широко улыбнулась Гретхен, точно ждать автобус у черта на куличках было ее излюбленным занятием в субботний день. – Здесь так хорошо, тихо.

– Разрешите задать вам один серьезный вопрос.

«Начинается, – подумала она. – Сейчас он спросит, кого я здесь жду». И стала судорожно обдумывать, кого бы ей назвать. Брата? Подругу? Медсестру из госпиталя?.. Углубившись в свои мысли, она не расслышала его следующего вопроса.

– Простите, вы что-то сказали?

– Я спросил, вы уже обедали, мисс Джордах?

– Вообще-то я не голодна. Я…

– Тогда садитесь, – махнув рукой, пригласил Бойлен. – Я вас угощаю. Ненавижу обедать один. – Он перегнулся через сиденье и открыл ей дверцу.

Послушно, точно ребенок, который волей-неволей подчиняется взрослым, Гретхен перешла дорогу и села в машину. Единственным человеком, от которого она слышала слово «ненавижу» в обычном разговоре, была ее мать. Это у нее осталось от старой учительницы, сестры Катерины.

– Вы очень любезны, мистер Бойлен, – сказала Гретхен.

– Суббота для меня счастливый день, – сказал он, запуская мотор.

Гретхен понятия не имела, что он имел в виду. Не будь он ее боссом, и к тому же таким старым – ему было лет сорок – сорок пять, – она сумела бы как-нибудь отказаться. Теперь она жалела о несостоявшейся рискованной прогулке через лес, об утраченной возможности продолжить эту почти непристойную игру: быть может, солдаты увидели бы ее и бросились преследовать… Прихрамывая, скакали бы эти храбрецы за своей дичью. Эта игра обошлась бы им в восемьсот долларов.

– Вы знаете такое местечко – «Постоялый двор»? – спросил Бойлен, включая зажигание.

– Я слышала о нем, – ответила Гретхен. Это был очень дорогой ресторан при маленькой гостинице на обрыве над рекой.

– Неплохой ресторанчик, – заметил Бойлен. – Там подают приличное вино.

Всю дорогу они ехали молча: он вел машину быстро, и сильный ветер мешал вести разговор – Гретхен сидела зажмурившись. В военное время скорость была ограничена тридцатью пятью милями для экономии бензина, но такой человек, как мистер Бойлен, мог не беспокоиться о расходах.

Временами Бойлен поглядывал на нее, иронически улыбаясь. Он явно не поверил ни одному ее слову. Впрочем, в этом нет ничего удивительного: и впрямь, как она могла оказаться за тридевять земель от города, бессмысленно ожидать автобуса, который придет не ранее чем через час. Он перегнулся через нее, открыл бардачок и, достав очки летчика с темными стеклами, протянул ей.

– Для ваших хорошеньких голубых глазок, – крикнул он, перекрывая шум машины.

Она надела очки и почувствовала себя кинозвездой.

В давние времена, когда из Нью-Йорка в северные штаты ездили на дилижансах, гостиница «Постоялый двор» служила почтовой станцией. На лужайке перед красным с белой отделкой зданием стояло на подпорках огромное колесо старинного фургона. Это была затея хозяина, который считал, что американцы любят все старинное. Гостиница словно бы находилась в сотне миль или на расстоянии сотни лет от Порт-Филипа.

Гретхен наскоро причесалась, глядя в зеркальце заднего вида. Она стеснялась, чувствуя на себе взгляд Бойлена.

– Самое прекрасное зрелище, какое может увидеть в жизни мужчина, – это девушка, которая причесывается. Недаром многие художники выбирали именно такой сюжет, – заметил он.

Гретхен не привыкла к подобным речам. Никто из ребят в школе и никто из молодых людей, увивавшихся за ней на работе, не говорил так. И она даже не могла понять, нравится ей это или нет. Ей почему-то показалось, что Бойлен таким образом вторгается в ее личную жизнь. Она надеялась, что не станет больше краснеть. Достав помаду, она собралась подкрасить губы, но Бойлен остановил ее.

– Не надо, – властно заявил он. – И этого хватит. Более чем достаточно. Пошли.

С поразительным для своего возраста проворством он выскочил из машины, обошел ее и открыл Гретхен дверцу.

«Вот это воспитание!» – машинально отметила Гретхен. И последовала за ним к входу в гостиницу мимо пяти или шести стоявших под деревьями машин. На нем были коричневые, хорошо начищенные, как всегда, ботинки (позже она узнает, что это сапоги для верховой езды), пиджак из твида в едва заметную мелкую клеточку, серые брюки из тонкой шерстяной ткани, мягкая кашемировая рубашка, а вместо галстука шейный платок. «Он ненастоящий, точно из какого-то журнала, – подумала Гретхен. – Что я делаю рядом с ним?»

Ей казалось, что по сравнению с ним она одета безвкусно и ее темно-синее платье с короткими рукавами, которое сегодня утром она так долго выбирала, никуда не годится. Гретхен не сомневалась, что Бойлен уже жалеет о своем приглашении. Но он открыл перед ней дверь и, слегка поддерживая под локоть, повел в бар, отделанный в стиле таверн восемнадцатого века: мореный дуб, а на стенах оловянные кружки и тарелки.

В баре сидели всего две пары. Женщины были довольно молодые, в замшевых юбках и обтягивающих свитерах. Обе держались самоуверенно и говорили пронзительными голосами. Глядя на их плоские фигуры, Гретхен застеснялась своего пышного бюста и съежилась, чтобы грудь не так выступала. Эти две пары сидели за низким столиком в другом конце комнаты, Бойлен же повел Гретхен к стойке и помог взобраться на высокий деревянный табурет.

– Сядем здесь, – тихо произнес он. – Подальше от этих дам. А то они завели такую музыку, без которой я вполне могу обойтись.

К ним тут же подошел негр-бармен в белоснежной накрахмаленной куртке.

– Добрый день, мистер Бойлен. Что будет угодно, сэр?

– Ах, Бернард, – произнес Бойлен, – ты задаешь вопрос, который испокон веков озадачивал философов.

«Как выпендривается», – подумала Гретхен. И тут же поразилась тому, что могла так подумать о самом мистере Бойлене.

Негр угодливо улыбнулся. Он был безупречно чистый, словно хирург перед операцией. Гретхен искоса взглянула на него. «Я знаю двух твоих дружков, – подумала она, – которые сидят тут неподалеку и не получают никакого удовольствия».

– Дорогая, что вы будете пить? – повернулся к ней Бойлен.

– Все равно, – ответила Гретхен. Откуда ей было знать, что надо пить, если крепче кока-колы она никогда ничего не пила. Она с ужасом ждала, когда принесут меню – оно наверняка на французском, а в школе она учила испанский и латынь. Латынь!

– Кстати, надеюсь, вам уже есть восемнадцать?

– Конечно, – ответила Гретхен, зардевшись. Ну почему она всегда так некстати краснеет? Слава богу, в баре было темно.

– Я не хочу, чтобы меня привлекли к суду за развращение несовершеннолетних, – улыбнулся Бойлен. У него были красивые здоровые зубы. Непонятно, как такой мужчина, элегантный, с такими красивыми зубами и такой богатый, не нашел никого, кроме нее, чтобы пообедать вместе.

– Бернард, – обратился Бойлен к бармену, – приготовь для дамы что-нибудь сладкое. Пожалуй, лучше всего твой ни с чем не сравнимый, бесподобный «Дайкири».

– Благодарю вас, сэр, – сказал Бернард.

«Ни с чем не сравнимый, бесподобный, – повторяла про себя Гретхен. – Слова-то какие». Кто сейчас так говорит? И возраст у нее не тот, и одета она не так, и накрашена вульгарно – все это вызывало у нее злость.

Наблюдая, как Бернард выжал лимон, а затем, смешав сок со льдом, начал ловко трясти шейкер в больших черных руках с розоватыми ладонями, она почему-то вспомнила слова Арнольда: Адам и Ева в раю. Если бы мистер Бойлен хоть чуть-чуть кое о чем догадывался… Он не стал бы снисходительно шутить о развращении несовершеннолетних.

Напиток с пышной шапкой пены был удивительно вкусным, и Гретхен выпила его залпом, как лимонад. Бойлен посмотрел на нее, выразительно приподняв бровь.

– Бернард, повтори, пожалуйста, – сказал он.

Сидевшие за столиком пары прошли в обеденный зал, когда Бернард стал готовить вторую порцию, и теперь бар был в полном распоряжении Бойлена и Гретхен. Она почувствовала себя более раскованно. День начинал кое-что предвещать. Гретхен сама не знала, почему ей пришло в голову именно это слово – «предвещать». Она будет переходить из одного сумеречного бара в другой, и много добрых, пожилых, хорошо одетых мужчин будут угощать ее чудесными напитками.

Бармен поставил перед ней второй «Дайкири».

– Могу я дать вам совет, детка? – сказал Бойлен. – На вашем месте второй коктейль я бы пил помедленнее. Все-таки в нем ром.

– Я знаю, – с достоинством ответила она. – Просто мне очень хотелось пить. Я долго стояла на солнце.

– Понимаю, детка.

«Детка». Никто никогда не называл ее так. Ей понравились это слово и манера Бойлена произносить его – спокойно, неназойливо. Она, как настоящая леди, стала пить холодный напиток маленькими глоточками. Он был такой же вкусный, как первый. Возможно, даже лучше. Гретхен начало казаться, что она в этот день уже больше не будет краснеть.

Бойлен попросил принести меню. Они сделают заказ здесь, в баре, приканчивая напитки. Явился метрдотель с двумя большими картами и с легким поклоном сказал:

– Рад вас видеть, мистер Бойлен.

Все были рады видеть мистера Бойлена в его до блеска начищенных ботинках.

– Мне заказать и для вас? – спросил он.

Гретхен не раз видела в кино, что мужчины в ресторанах заказывают за своих дам. Но одно дело видеть это на экране и совсем другое – когда такое же случается с тобой в жизни.

– Да, пожалуйста, – ответила она и восторженно подумала: «Ну прямо как в романе».

Бойлен и метрдотель коротко, но с очень серьезными лицами обсудили меню, вина. Затем метрдотель ушел, сказав, что пригласит их в зал, когда стол будет накрыт. Бойлен достал золотой портсигар и предложил ей сигарету. Гретхен отрицательно покачала головой.

– Вы не курите?

– Нет. – Она почувствовала, что не отвечает стандартам этого ресторана и то, что она не курит, идет вразрез со всей ситуацией. Несколько раз она пробовала курить, но у нее тотчас начинался кашель и краснели глаза. Кроме того, ее мать курила сигарету за сигаретой, а Гретхен не желала ни в чем походить на мать.

– Вот и отлично, – сказал Бойлен, прикуривая от золотой зажигалки; он достал ее из кармана и положил рядом с портсигаром, на котором красовалась его монограмма. – Мне не нравится, когда девушки курят. Сигареты убивают аромат юности.

«Опять выпендривается», – подумала Гретхен, но без раздражения: он явно старался произвести на нее впечатление, и это льстило ей. Неожиданно она ощутила запах своих духов и забеспокоилась, не покажется ли ему этот запах дешевым.

– Признаться, меня очень удивило, что вам известна моя фамилия.

– Почему?

– Ну, по-моему, я видела вас на заводе раз или два, и вы никогда не заходили в наш отдел.

– А я вас сразу заметил и никак не мог взять в толк, что может делать девушка с вашей внешностью в таком паршивом заведении, как «Кирпич и черепица».

– Ну, не так уж там и плохо, – возразила Гретхен.

– Вот как? Рад слышать. А у меня сложилось впечатление, что все мои служащие ненавидят завод. И я взял за правило появляться там не чаще раза в месяц, и то не дольше чем на пятнадцать минут. Этот завод давит мне на психику.

Появился метрдотель.

– Все готово, сэр, – сказал он.

– Оставь свой коктейль, детка, – сказал Бойлен, помогая ей слезть с табурета. – Бернард принесет его.

Они пошли за метрдотелем через зал ресторана. Занято было всего восемь—десять столиков. Полковник в компании молодых офицеров, несколько мужчин в твидовых костюмах. На полированных, в лжеколониальном стиле, столиках стояли цветы, сверкающие рюмки и бокалы. «Здесь нет ни одного человека, который зарабатывал бы меньше десяти тысяч в год», – подумала вдруг Гретхен.

Пока они шли за метрдотелем к своему столику у окна, которое выходило на текущую далеко внизу реку, все разговоры смолкли. Она почувствовала взгляды молодых офицеров и поправила ладошкой прическу. Она знала, о чем они думали. Жаль, что Бойлен такой старый.

Метрдотель отодвинул для нее стул, она села и положила большую кремовую салфетку себе на колени. Явился Бернард, неся на подносе ее недопитый «Дайкири», и поставил перед ней на столик.

Метрдотель принес бутылку красного французского вина, а немедленно появившийся официант поставил на стол первое блюдо. В «Постоялом дворе» явно не испытывали недостатка в рабочих руках.

Метрдотель торжественно налил немного вина в большой пробный бокал. Бойлен понюхал, пригубил, посмотрел, прищурясь, вино на свет, секунду подержал во рту, прежде чем проглотить. Затем кивнул.

– Отличное вино, Лоуренс, – сказал он.

– Благодарю вас, сэр, – сказал метрдотель.

А Гретхен подумала: «Со всеми этими «благодарю вас» счет будет ужас какой».

Метрдотель налил вина в ее бокал, затем Бойлену. Бойлен предложил тост за ее здоровье, и они сделали по глотку. Вино было теплое и, как показалось Гретхен, отдавало пылью. Но она была уверена, что со временем ей понравится этот привкус.

– Надеюсь, вы любите суфле из пальм? – спросил Бойлен. – Я привык к этому блюду, живя на Ямайке. Это было давно, еще до войны, конечно.

– Очень вкусно, – ответила Гретхен, хотя сочла блюдо совершенно безвкусным. Зато приятна была сама мысль, что ради того, чтобы подать ей маленькую порцию этого деликатеса, потребовалось срубить целую пальму.

– После войны, – продолжал Бойлен, ковыряя вилкой в тарелке, – я собираюсь обосноваться на Ямайке. Буду круглый год загорать на белом песке. Когда наши парни вернутся с победой домой, жизнь в Штатах станет невыносимой. Мир для героев не место для Теодора Бойлена. Непременно приезжайте навестить меня.

– Обязательно, – сказала Гретхен. – При моем жалованье на заводе Бойлена мне в самый раз прокатиться на Ямайку.

Он засмеялся:

– Наша семья больше всего гордится именно тем, что мы с тысяча восемьсот восемьдесят седьмого года недоплачиваем нашим служащим.

– Семья? – переспросила Гретхен. Насколько ей было известно, он был единственным Бойленом в Порт-Филипе. Все в городе знали, что он живет совершенно один (не считая слуг, конечно) в особняке за каменной оградой огромного поместья за городом.

– Мы – целая империя, – сказал Бойлен. – Наши владения простираются от Атлантики до Тихого океана, от поросшего соснами штата Мэн до пропахшей апельсинами Калифорнии. Кроме цементного и кирпично-черепичного заводов в Порт-Филипе, существуют еще судостроительные верфи Бойлена, нефтяные компании Бойлена, заводы тяжелого машиностроения Бойлена. Они разбросаны по всей этой великой стране, и во главе каждого такого предприятия стоит Бойлен. Мои братья, дяди, кузены поставляют военные материалы любимой отчизне с прибылью для себя. Есть даже один генерал-майор Бойлен, который во имя нации наносит ловкие удары по службе снабжения в Вашингтоне. Стоит в воздухе запахнуть долларом, как первым в очереди будет стоять какой-нибудь Бойлен.

Гретхен не привыкла, чтобы кто-нибудь так пренебрежительно отзывался о своих родственниках, и неодобрение, по-видимому, отразилось на ее лице.

– Я вас шокировал, – усмехнулся Бойлен. И снова видно было, что он забавляется, посмеивается…

– Да нет, – сказала Гретхен. Она подумала о своей семье. – Только члены семьи знают, заслуживают ли они любви.

– О, я вовсе не такой уж плохой. У нашей семьи есть одно достоинство, и я ценю его безоговорочно.

– Какое же?

– Мы богаты. О-очень, о-очень богаты, – рассмеялся он.

– И все же, – сказала Гретхен, надеясь, что он не такой циничный, каким хочет казаться, и просто устроил театральное представление, чтобы поразить пустенькую девчонку, – и все же вы работаете. Бойлены много сделали для нашего города…

– О, это уж точно. Они из него всю кровь выпили. Не спорю, они питают к этому городу сентиментальные чувства. Порт-Филип – самое незначительное владение в нашей империи. Оно не стоит того, чтобы на него тратил время истинный, стопроцентный, энергичный отпрыск семейства Бойлен. Тем не менее Бойлены держат Порт-Филип при себе. Ваш покорный слуга, последний по значению в семье, уполномочен жить в захудалом провинциальном родовом доме, чтобы два раза в месяц, являясь перед служащими завода, демонстрировать величие и могущество Бойленов. И я выполняю этот ритуал с должным уважением, а сам не дождусь, когда замолчат пушки, чтобы отбыть на Ямайку.

«Он не только родных, он и себя ненавидит!» – подумала Гретхен.

Его зоркие светлые глаза мгновенно заметили перемену в ее лице.

– Я вам не нравлюсь, – сказал он.

– Да нет, – сказала она. – Просто вы не похожи ни на кого из моих знакомых.

– Лучше или хуже их?

– Не знаю…

Бойлен снисходительно кивнул.

– В таком случае вопрос не снимается с повестки дня, – сказал он. – Допивайте же. Сейчас явится новая бутылка.

Они уже выпили одну бутылку, а до конца обеда было еще далеко. Метрдотель поставил перед ними вторую бутылку и чистые бокалы. Вино обожгло Гретхен горло, кровь бросилась в лицо. Разговоры в зале доносились до нее ритмичным, успокаивающим гулом, как отдаленный прибой. Она вдруг почувствовала себя в ресторане как дома и громко рассмеялась.

– Чему вы смеетесь? – подозрительно спросил Бойлен.

– Потому что я здесь, а могла бы быть совсем в другом месте.

– Вы должны чаще пить, – заметил Бойлен, похлопав ее по руке своей твердой сухой ладонью. – Вам это идет. Вы такая красивая, детка, красивая, красивая.

– Мне тоже так кажется, – сказала Гретхен, и теперь уже рассмеялся Бойлен. – Но только сегодня, – смущенно поправилась она.

Когда официант подал кофе, Гретхен была совсем пьяна. Поскольку с ней никогда раньше такого не случалось, она не понимала, в чем дело, и сознавала лишь, что все краски стали ярче, река внизу окрасилась кобальтом, а заходившее над далекими утесами солнце отливало ослепительным золотом. Все, что попадало ей в рот, отдавало летом, а мужчина, сидевший напротив, из незнакомца и ее хозяина превратился в самого лучшего, близкого друга. Его симпатичное загорелое лицо было добрым и светилось искренним вниманием, прикосновения его рук несли доброжелательность, его смех был заслуженной наградой ее остроумию. И она могла поделиться с ним всеми своими секретами, рассказать о самом сокровенном.

Она рассказывала ему разные забавные истории из жизни госпиталя: про солдата, которому восторженная француженка, приветствуя войска союзников, вступавшие в Париж, попала в глаз бутылкой, и его наградили «Багряным сердцем» за то, что у него появилось двойное видение при исполнении служебных обязанностей; и про медсестру и молодого солдатика, которые каждую ночь занимались любовью в машине скорой помощи, пока однажды ночью машину не вызвали к больному и их увезли совсем голыми в Поукипси.

Рассказывая об этом, она все больше преисполнялась сознания своей уникальности – такая интересная особа, которая ведет такую разнообразную, полноценную жизнь. Она рассказала о том, с какими столкнулась проблемами, когда в последнем классе школы играла Розалинду в «Как вам это понравится». Мистер Поллак, режиссер, ставивший спектакль и видевший с десяток Розалинд на Бродвее, сказал, что она будет преступницей, если загубит свой талант. А за год до этого она играла Порцию и какое-то время думала, не получится ли из нее блестящего адвоката. Она считала, что женщины в наше время должны заниматься чем-то серьезным, а не выходить замуж и сидеть дома с детьми.

Она была намерена посвятить Тедди (когда принесли десерт, мистер Бойлен был для нее уже просто Тедди) в свою величайшую тайну, не известную ни одной живой душе: как только кончится война, она уедет в Нью-Йорк и станет актрисой. Она прочитала ему монолог из «Как вам это понравится». Язык у нее слегка заплетался от двух бокалов «Дайкири», вина и двух рюмочек «Бенедиктина». Тедди почтительно поцеловал ей руку, и она приняла это как должное, радуясь изяществу игривой цитаты.

Согретая неослабевающим вниманием своего кавалера, она чувствовала себя блистательной, яркой, неотразимой. Она расстегнула две верхние пуговицы платья. Пусть видят, как она прекрасна. Впрочем, в ресторане действительно было безумно жарко. Она говорила о вещах, о которых не принято говорить, произносила вслух слова, которые до этого видела только написанными на заборах. Она достигла полной раскованности – привилегии аристократов.

– Я вообще не обращаю на них внимания, – ответила она на вопрос Бойлена о мужчинах, работающих с ней в конторе. – Суетятся, как щенки. Провинциальные донжуаны. Сводят тебя в кино, угостят мороженым, а потом в машине лезут целоваться, лапают, сопят, как подыхающий олень, пытаются просунуть язык тебе в рот. Нет, это не для меня. У меня другие планы, я не спешу! – Она резко поднялась из-за стола. – Спасибо за восхитительный обед. – И после паузы добавила: – Мне нужно в туалет. – Никогда раньше она не осмелилась бы сказать такое ни одному мужчине. Хотя иной раз в кино или на вечеринках у нее чуть не лопался пузырь.

Тедди тоже встал.

– В холле первая дверь налево, – подсказал он. О, Тедди всегда все знает, он везде как дома.

Она пошла через зал, удивляясь тому, что он, оказывается, опустел. Она ощущала на себе взгляд светлых умных глаз Бойлена и шла намеренно медленно. У нее хорошая осанка – она знала это. У нее длинная белая шея и пышные волосы. И она знала это. У нее тонкая талия, округлые бедра и красивые ноги. Она все это знала и потому шла медленно – пусть Тедди все видит и запоминает.

В туалете, взглянув на себя в зеркало, она стерла с губ остатки помады. «У меня большой красивый рот, – сказала она своему отражению. – Почему же я, дура, крашусь, как старая галоша?!»

Когда она вышла, Бойлен уже расплатился и стоял у входа в бар, дожидаясь ее. Натягивая перчатку на левую руку, он меланхолично смотрел на Гретхен.

– Я куплю тебе красное платье, – неожиданно сказал он. – Пронзительно-красное. Чтобы подчеркнуть поразительный цвет твоего лица и смоль твоих волос. Когда ты будешь входить в ресторан, все мужчины будут падать перед тобой на колени.

Она рассмеялась: красное – ее цвет. Именно так должен вести себя с женщиной настоящий мужчина!

Она взяла его под руку, и они пошли к машине.

На улице похолодало, и Бойлен поднял верх машины. Внутри было тепло и уютно. Они ехали медленно, с открытыми окнами, рука Бойлена, с которой он предусмотрительно снял перчатку, лежала на ее руке на сиденье машины. К сладковатому аромату выпитого ими примешивался запах кожи.

– А теперь скажи правду: что ты делала на автобусной остановке у пристани? – спросил он.

Гретхен хихикнула.

– Ты как-то нехорошо смеешься.

– А я была там с нехорошей целью, – игриво ответила она.

Какое-то время они ехали молча. На дороге никого не было, и они ехали меж окаймлявших дорогу деревьев, попадая то в длинную полосу тени, то в полосу бледной луны.

– Я жду, – сказал Тедди.

«А почему бы и нет?» – подумала Гретхен. В этот замечательный день можно говорить обо всем. Они с Тедди выше банальной ханжеской стыдливости. И она начала рассказывать о том, что случилось в госпитале. Сначала неуверенно, запинаясь, затем все свободнее.

Она описала двух негров, одиноких, увечных, единственных цветных во всем отделении, и как скромно, по-джентльменски держался Арнольд – он никогда не называл ее по имени, как другие солдаты, читал книжки, которые она ему приносила, выглядел таким неглупым, печальным: он ведь был ранен, и девушка, которую он оставил в Корнуолле, ни разу не написала ему. Потом Гретхен рассказала про ту ночь, когда он застал ее одну, в то время как все больные уже спали, и как сделал ей предложение от имени двух мужчин и пообещал восемьсот долларов.

– Будь они белыми, я пожаловалась бы полковнику. Но тут… – Тедди понимающе кивнул, но промолчал и только чуть прибавил скорости. – С того дня я ни разу не была в госпитале, – продолжала Гретхен. – Просто не могла. Я умоляла отца отпустить меня в Нью-Йорк. Мне было невыносимо оставаться в одном городе с человеком, который предлагал мне такие вещи. Но отец… С ним невозможно спорить. К тому же я не могла объяснить ему истинную причину: он поехал бы в госпиталь и задушил бы этих ребят голыми руками. А сегодня… Я вовсе не хотела идти на автостанцию. Ноги сами понесли меня туда помимо воли. Я, конечно, и не думала заходить в тот дом. Наверное, мне просто хотелось выяснить, там ли они и действительно ли есть мужчины, которые способны на такое. В общем, вышла я из автобуса и остановилась на дороге. Купила кока-колы в лавке, сидела и загорала… Конечно, может, я и прошла бы немного через лес. Возможно, даже дошла бы до самого дома. Просто так, из любопытства. Я ведь ничем не рисковала. Если бы они и заметили меня, мне ничего не стоило убежать от них. Они на своих искалеченных ногах едва ходят… – Увлеченная своим рассказом, Гретхен сидела, тупо глядя на свои туфли, и, только когда машина затормозила, с удивлением увидела, что они находятся возле автобусной остановки. Бензоколонка. Мелочная лавка. И ни души.

Машина остановилась возле той самой гравийной дорожки, что вела к реке.

– Это была просто игра, глупая женская игра, – закончила она.

– Ты лжешь, – сказал Бойлен.

– Что? – ошеломленно переспросила она. В машине было ужасно душно.

– Ты меня слышала, детка. Ты лжешь, – повторил Бойлен. – Это не было игрой. Ты хотела пойти туда и лечь с ними в постель.

– Тедди, – задыхаясь, прошептала Гретхен, – пожалуйста, откройте окно. Мне нечем дышать.

Бойлен перегнулся через нее и открыл ей дверь.

– Иди, – сказал он. – Иди, детка. Они еще там. Я уверен, тебе понравится и ты запомнишь это на всю жизнь.

– Тедди, прошу вас. – Все поплыло у нее перед глазами, а его голос то удалялся, то приближался.

– Насчет того, как потом добраться домой, не волнуйся. Я подожду тебя здесь. Мне все равно нечего делать: по субботам все мои друзья уезжают из города. Ну, иди. Потом все расскажешь. Это будет очень интересно.

– Мне надо выйти, – выдохнула Гретхен. Ей казалось, она вот-вот задохнется. Голова была тяжелой и словно распухла. С трудом выйдя из машины, она отошла к обочине и согнулась, сотрясаясь в приступе рвоты.

Бойлен неподвижно сидел в машине, глядя прямо перед собой. Когда она наконец выпрямилась, он отрывисто сказал:

– Ладно, садись обратно.

Изнуренная и подавленная, Гретхен влезла в машину и прикрыла рот рукой, чтобы не было запаха. На лбу у нее выступил холодный пот.

– На, возьми, детка, – уже без враждебности сказал Бойлен, протягивая ей пестрый шелковый носовой платок из верхнего кармана своего пиджака.

– Спасибо, – прошептала она, вытирая лицо и рот.

– Что все-таки ты хочешь, детка?

– Хочу домой, – захныкала она.

– В таком состоянии тебе едва ли можно домой, – сказал он и включил зажигание.

– Куда же вы меня везете?

– К себе, – сказал он.

Гретхен была так измучена, что не стала спорить. Она откинулась на сиденье, закрыла глаза. Они быстро помчались по шоссе.

У него дома она долго полоскала рот зубным эликсиром, и они предались любви, после чего она два часа проспала как убитая на его кровати. Затем он без звука отвез ее к дому.

В понедельник утром, придя на работу, она увидела на своем столе длинный белый конверт. Ее имя и фамилия были отпечатаны на машинке, а в углу было написано от руки: «Лично». В конверте лежало восемь стодолларовых банкнот.

Должно быть, он встал на заре, чтобы приехать в город и пройти на завод, пока никто еще не вышел на работу.

Глава 3

В классе стояла тишина. Слышалось только поскрипывание перьев. Мисс Лено сидела за столом и читала, изредка поднимая глаза и прощупывая взглядом ряды парт. Она дала ученикам полчаса на сочинение «Франко-американская дружба». Склонившись над партой в глубине класса, Рудольф подумал, что мисс Лено, возможно, и красивая, и француженка, но воображения у нее ни на грош.

Полбалла будет снято за ошибку в написании и целый балл за погрешность в грамматике. Сочинение надо было написать на три странички.

Рудольф быстро написал эти три страницы. Он единственный во всем классе за сочинения и диктанты на французском получал отличные оценки. Он так хорошо владел языком, что мисс Лено заподозрила, не говорят ли его родители по-французски.

– Джордах – это же не американская фамилия, – сказала она.

Намек чувствительно задел Рудольфа. Он хотел выделяться среди окружающих, но не тем, что он – неамериканец. Его отец – немец, сказал он мисс Лено, но дома они говорят по-английски, разве что иногда проскакивает какое-нибудь немецкое слово.

– Ты уверен, что твой отец не из Эльзас-Лотарингии? – не отступалась мисс Лено.

– Он из Кельна, – возразил Рудольф, – а вот дедушка был из Эльзас-Лотарингии.

– Я так и подозревала, – сказала мисс Лено.

Рудольфа огорчало, что мисс Лено, олицетворение женской красоты и очарования, предмет его лихорадочного поклонения, может хоть на миг поверить, что он лжет ей или втихую обманывает. Ему хотелось признаться ей в своих чувствах, и он представлял себе, как через несколько лет после окончания школы, учась в колледже и став уже вполне светским молодым человеком, он дождется ее у школы и с легким смешком расскажет по-французски – а к тому времени он уже будет совсем свободно владеть языком, – как он, застенчивый мальчик, обожал ее в старших классах. Кто знает, что после этого может произойти? В литературе полно рассказов о зрелых женщинах и талантливых мальчиках, об учительницах и не по летам развитых учениках…

Хмуря брови – тема казалась ему слишком банальной, – он проверил, нет ли ошибок, поменял два-три слова, затем взглянул на часы. Оставалось еще целых пятнадцать минут.

Он уставился на мисс Лено. Сегодня она особенно хороша, подумалось ему. У нее были длинные серьги, блестящее коричневое платье плотно облегало бедра, а глубокий вырез щедро открывал выпирающую из лифчика грудь. На губах рдела кровью яркая помада. Она подкрашивала губы перед каждым уроком. Ее родные содержали небольшой французский ресторан в театральном районе Нью-Йорка, и в мисс Лено было гораздо больше от бродвейской дивы, чем от парижанки, но, к счастью, Рудольф не разбирался в таких тонкостях.

От нечего делать он начал рисовать. На листке бумаги появилось лицо мисс Лено. Сходство было несомненным: локоны, обрамляющие с обеих сторон щеки, густые волнистые волосы, разделенные посредине пробором. Рудольф продолжал рисовать. Серьги, крепкая жилистая шея. На мгновение Рудольф заколебался. Дальше начиналась опасная территория. Он снова взглянул на мисс Лено. Она продолжала читать. На уроках мисс Лено не существовало проблемы дисциплины. Она безжалостно наказывала за малейшее нарушение. Поэтому могла спокойно сидеть и читать, лишь изредка посматривая на класс, чтобы удостовериться, что ученики не списывают и не подсказывают друг другу.

Рудольф дал себе волю и предался эротическим фантазиям на листке бумаги. Два полукружия очертили обнаженные груди мисс Лено. Пропорции вполне удовлетворили Рудольфа. На рисунке мисс Лено стояла у доски, на три четверти повернувшись к зрителю. В вытянутой руке – мел. Рудольф работал над портретом мисс Лено с увлечением, и каждый новый «опус» доказывал его растущее мастерство. Бедра дались ему без труда. Венерин холм он набросал по памяти, каким видел его в книжках по искусству, поэтому у него получилось не очень четко. А вот ноги получились неплохо. Ему хотелось нарисовать ее босиком, но ступни у него никогда как следует не выходили, и он обул мисс Лено в туфли на высоком каблуке с ремешками на щиколотках – она обычно носила именно такие. Поскольку он нарисовал ее стоящей у доски, надо было на доске что-нибудь написать. «Je suis folle d’amour» [3], – вывел он, тщательно копируя почерк мисс Лено. Рудольф стал заштриховывать груди мисс Лено, накладывая тени. Он решил, что рисунок выиграет, если слева на фигуру будет падать яркий свет. Он заштриховал внутреннюю сторону бедра мисс Лено. Жаль, он не знал в школе никого, кому мог бы показать рисунок и кто мог бы оценить его. Он не был уверен, что его лучшие друзья, мальчики из легкоатлетической команды, смогут бесстрастно это оценить.

Рудольф кончал заштриховывать ремешки туфель мисс Лено, когда почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной. Он медленно поднял голову. Мисс Лено пристально смотрела на рисунок. Она, должно быть, словно кошка прокралась по проходу, несмотря на высокие каблуки.

Рудольф застыл. Предпринимать что-либо в этой ситуации было бесполезно. Ее темные глаза с накрашенными ресницами горели яростью. Кусая напомаженные губы, она молча протянула руку. Рудольф также молча отдал ей листок. Свернув его в трубочку, чтобы никто из ребят не увидел, мисс Лено повернулась и направилась к своему столу. За минуту до звонка она громко позвала:

– Джордах!

– Да, мадам, – отозвался Рудольф. Он был горд, что голос его не дрогнул.

– После урока подойдете ко мне.

– Да, мадам, – отозвался он.

Прозвенел звонок. Начался обычный гвалт. Ученики бросились из класса в коридор. Рудольф не спеша сложил книги в портфель, а когда все ученики вышли, подошел к столу мисс Лено.

– Месье художник, – ледяным тоном судьи произнесла она, – в вашем шедевре отсутствует одна очень важная деталь. – Она открыла ящик стола и, вынув листок с рисунком, разложила его на бюваре. – Здесь нет подписи. Общеизвестно, что произведения искусства ценятся больше, если на них стоит подлинная подпись художника. Было бы жаль, если бы возникли сомнения по поводу авторства. – И она пододвинула листок к Рудольфу. – Я буду вам премного обязана, месье, – сказала она, – если вы любезно поставите свою фамилию. Отчетливо.

Рудольф достал авторучку и в нижнем правом углу листа нарочито медленно вывел свою фамилию, делая при этом вид, будто внимательно изучает рисунок. Он не собирался вести себя перед ней как перепуганный ребенок. У любви свои законы. Если он осмелился нарисовать ее нагой, он должен иметь мужество выдержать ее гнев. Подпись он украсил затейливой виньеткой.

Тяжело дыша, мисс Лено схватила рисунок.

– Месье, сегодня же вы приведете ко мне вашего отца или вашу мать после конец занятий, и быстро, – срываясь на визг, крикнула она. В минуты волнения мисс Лено не очень правильно выражалась по-английски. – Я должна сообщить им важные вещи про сына, которого они воспитали в своем доме. Я буду в школе до четырех часов. Если к этому времени вы не придете, последствия будут самые серьезные. Вы меня поняли?

– Да, мадам. Всего хорошего, – ответил Рудольф и, не торопясь, с высоко поднятой головой своей скользящей походкой вышел из класса.

Мисс Лено произнесла свою тираду так, будто только что бегом поднялась на верхний этаж.

После занятий Рудольф не зашел, как обычно, в булочную, чтобы не встречаться с матерью, а сразу же поднялся в квартиру, надеясь застать там отца. Как бы там ни было, нельзя, чтобы мать увидела этот рисунок. Отец может избить его, но это лучше, чем потом всю жизнь читать застывшее в глазах матери осуждение.

Отца дома не оказалось. Гретхен была на работе, а Том являлся домой за пять минут до ужина. Рудольф умылся и причесался – он собирался встретить свою участь, как подобает джентльмену.

Потом он спустился в булочную. Мать складывала в пакет дюжину булочек, купленных какой-то старухой, от которой пахло мокрой псиной. Когда старуха ушла, он поцеловал мать.

– Как было сегодня в школе? – спросила она, погладив его по голове.

– Нормально. А где папа?

– Наверное, на реке, – ответила Мэри и тут же настороженно спросила: – А зачем он тебе?

В семье без надобности никто никогда не интересовался, где ее муж.

– Просто так, – небрежно бросил Рудольф.

В магазин вошли двое покупателей, и, воспользовавшись этим, он помахал матери рукой, вышел из булочной и быстро зашагал к реке.

Отойдя от булочной на такое расстояние, чтобы его не было видно, Рудольф зашагал быстрее. Отец держал свою байдарку в углу старого склада на берегу и обычно два-три дня в неделю работал там, латая лодку. Рудольф молил Бога, чтобы это был один из таких дней.

Когда он подошел к складу, отец стоял на берегу возле одноместной байдарки. Лодка лежала перед ним вверх дном на козлах, и отец наждачной бумагой полировал ее. Он работал, закатав рукава, бережно колдуя над деревом. Рудольф, подходя, видел, как ритмично набухают и опадают мускулы на предплечье отца. День был теплый, и, несмотря на ветер с реки, отец вспотел.

– Привет, пап, – сказал Рудольф.

Отец поднял на него глаза, что-то буркнул и снова принялся за работу. Эту лодку, в память своей юности на Рейне, Джордах приобрел по случаю за гроши у какой-то обанкротившейся мужской школы. Она была в очень плохом состоянии, и он все время ремонтировал и смолил ее снова и снова. Сейчас она была безукоризненно чистой, а механизм, передвигавший сиденье, блестел от смазки. В Германии, выйдя из госпиталя с почти не действующей ногой, изможденный и слабый, Аксель начал с упорством фанатика заниматься гимнастикой в надежде вернуть былую силу. Позже тяжелая работа на озерных судах, а также изнурительные тренировки, которые он сам себе устраивал, проходя на гребной лодке большие расстояния, помогли ему обрести недюжинную силу. Он по-прежнему хромал и, конечно, не мог бы догнать обидчика, но, похоже, ему ничего не стоило раздавить любого своими огромными волосатыми ручищами.

– Пап… – начал Рудольф, стараясь говорить спокойно. Отец ни разу в жизни пальцем его не тронул, но он видел, как в прошлом году от одного его удара Томас упал без сознания.

– Что тебе? – спросил Аксель, проверяя широкой ладонью, насколько гладким стало днище лодки. Его руки и пальцы заросли черными волосами.

– Я насчет школы, – сказал Рудольф.

– У тебя неприятности? У тебя? – Джордах взглянул на сына с искренним удивлением.

– Неприятности, пожалуй, слишком сильно сказано, – произнес Рудольф. – Просто возникла ситуация…

– Какая еще ситуация?

– Ну, понимаешь, наша француженка… Одним словом, она хочет тебя видеть сегодня. Сейчас.

– Меня?

– Ну, она сказала: одного из родителей.

– А почему бы не мать? – спросил Джордах. – Ты ей сказал об этом?

– Лучше, чтоб она об этом не знала, – сказал Рудольф.

Джордах снова внимательно поглядел на него поверх лодки.

– Мне казалось, французский – один из твоих любимых предметов.

– Так оно и есть, – подтвердил Рудольф. – Пап, нет смысла терять время. Ты должен пойти с ней поговорить.

Джордах продолжал оглаживать дерево. Затем вытер пот со лба и опустил рукава. Натянул на голову кепку, накинул на плечи, как мастеровой, кожаную куртку и зашагал. Рудольф двинулся за ним, не осмеливаясь намекнуть, что, прежде чем идти в школу, ему следовало бы зайти домой и переодеться.

Мисс Лено сидела за столом, проверяя работы. В школе было пусто, но в окно доносились крики со спортивной площадки. За то время, пока Рудольф ходил домой, она успела по крайней мере раза три подкрасить губы. Рудольф впервые заметил, что они у нее тонкие и кажутся пухлыми только благодаря толстому слою помады. Она подняла глаза, когда отец с сыном вошли, и поджала губы. Джордах, прежде чем войти в помещение, надел куртку и снял кепку, но все равно выглядел как мастеровой.

Мисс Лено встала из-за стола.

– Это мой отец, мисс Лено, – сказал Рудольф.

– Здравствуйте, сэр, – сухо поздоровалась мисс Лено.

Джордах промолчал. Он стоял перед ее столом, покусывая усы, держа в руках кепку, – этакий покорный пролетарий.

– Ваш сын, по-видимому, сообщил, зачем я вас вызвала?

– Нет, – ответил Джордах. – Что-то не припомню, чтобы он мне что-либо сказал. – В его голосе слышалась какая-то особая, нехарактерная для него кротость, и у Рудольфа мелькнула мысль, а не боится ли отец этой женщины.

– Мне даже неудобно рассказывать. – И мисс Лено снова сорвалась на крик: – Безобразие!.. И кто бы мог подумать?! Лучший ученик!.. Значит, он не сказал вам?

– Нет. – Джордах терпеливо ждал с таким видом, точно он весь день и всю ночь раздумывал над случившимся, пытаясь понять.

– Eh, bien [4]. Бремя ложится на мои плечи, – сказала мисс Лено. Она нагнулась, открыла ящик и достала рисунок. Даже не взглянув на него, она положила лист от себя подальше. – Посреди урока, когда все писали сочинение, вы знаете, чем он занимался?

– Нет, – сказал Джордах.

– Вот, полюбуйтесь!.. – И жестом трагической героини она сунула ему под нос рисунок сына.

Джордах взял его и повернул к свету, падавшему из окон, чтобы получше разглядеть. Рудольф с тревогой всматривался в лицо отца, пытаясь угадать его реакцию. Он почти не сомневался, что тот сейчас развернется и даст ему затрещину, и думал, хватит ли у него мужества вынести удар, не дрогнув и не вскрикнув от боли. Однако по лицу Акселя невозможно было ничего прочитать. Казалось, рисунок заинтересовал его, но в то же время озадачил. Наконец он ткнул толстым пальцем в слова: «Je suis folle d’amour».

– Дело в том, что я не знаю французского, – наконец произнес он.

– Не в этом суть, – волнуясь, произнесла мисс Лено.

– Но здесь что-то написано по-французски.

– «Я сгораю от любви, я сгораю от любви!» – перевела мисс Лено. Она уже поднялась со стула и нервно расхаживала позади стола.

– Что это вы? – Джордах наморщил лоб, словно пытаясь понять то, что было выше его разумения.

– Вот что здесь написано! – пронзительно выкрикнула она, показывая пальцем на рисунок. – Я перевела то, что ваш талантливый сын здесь написал: «Я сгораю от любви, я сгораю от любви»! – выкрикнула она.

– Понимаю, – словно только сейчас его осенило, сказал Джордах. – А что, по-французски это неприлично?

– Мистер Джордах, – с усилием сдерживаясь и обкусывая помаду с губ, произнесла мисс Лено, – вы когда-нибудь учились в школе?

– В другой стране, – сказал Джордах.

– В какой бы стране вы ни учились, вы считаете возможным, чтобы молодой человек во время урока рисовал свою учительницу обнаженной?

– О-о! – удивленно протянул Джордах. – Так это вы?

– Да, я, – отрезала мисс Лено, скорбно глядя на Рудольфа.

Джордах внимательнее пригляделся к рисунку.

– А ведь и правда похоже, – после паузы заметил он. – Никак теперь учительницы позируют голыми?

– Мистер Джордах, я пригласила вас не для того, чтобы вы надо мной насмехались, – с достоинством заявила мисс Лено. – Насколько я понимаю, дальше нам с вами разговаривать бесполезно. Я не собиралась причинять вашему сыну неприятности и показывать это безобразие директору, но теперь вижу – ничего другого мне не остается. Не смею вас больше задерживать. А теперь верните мне, пожалуйста, рисунок. – И она протянула руку за рисунком.

– Так, значит, вы утверждаете, это нарисовал мой сын? – отступив на шаг и продолжая держать рисунок, спросил Джордах.

– Совершенно точно, внизу стоит его подпись, – сказала мисс Лено.

– Вы правы, это подпись Руди, – снова поглядев на лист, согласился Аксель. – Значит, его рисунок. И без экспертизы видно.

– Я полагаю, директор вызовет вас в ближайшее время, – продолжала мисс Лено. – А теперь, пожалуйста, верните мне рисунок. Я очень занята и уже потеряла достаточно времени из-за этой мерзкой истории.

– Пожалуй, я сохраню его на память. Вы же сами сказали, это Руди нарисовал, – спокойно произнес Джордах. – Видно, что у парня талант… А какое сходство! – Он восхищенно покачал головой. – Я и не подозревал, что у Руди такие способности. Мы вставим рисунок в рамку и повесим дома. В наши дни за такие картины с голыми женщинами платят большие деньги.

Мисс Лено опять прикусила губу и онемела. Ошеломленный поведением отца, Рудольф не сводил с него глаз. Он никак не предполагал, что отец устроит целый спектакль, разыгрывая этакого наивного и в то же время хитроватого деревенщину.

Мисс Лено наконец обрела дар речи.

– Убирайтесь отсюда, вы, невоспитанный, грязный иностранец, и забирайте своего гадкого сына! – перегнувшись через стол, прошипела она.

– На вашем месте я бы не стал так выражаться, мисс, – спокойно заметил Джордах. – Эта школа существует на деньги налогоплательщиков, а значит, и на мои, так что я уйду отсюда, когда сочту нужным. К тому же если бы вы не ходили по школе, виляя задом в этой вашей узкой юбке, и у вас не торчали бы сиськи наружу, как у дешевой шлюхи, может, ребята и не стали бы рисовать вас голой. Если хотите знать мое мнение, сними с вас все эти корсеты и бюстгальтеры, вышло бы, что Руди еще приукрасил вас на своем рисунке.

Лицо мисс Лено налилось кровью, а рот перекосился от ненависти.

– Я все о вас знаю. Грязный бош! – выкрикнула она.

Джордах перегнулся через стол и влепил ей звонкую пощечину. Удар прозвучал как выстрел. Со спортивной площадки больше не доносилось голосов, и мгновение в комнате царила мертвая тишина. Мисс Лено так и застыла на месте. Затем рухнула на стул и, закрыв лицо руками, разразилась потоком слез.

– Я не привык, чтоб со мной так разговаривали, поняла, шлюха французская?! – сказал Джордах. – Я не для того приехал сюда из Европы, чтобы такое выслушивать. Будь я французом – а они нынче задали стрекача после первого же выстрела грязных бошей, – я бы хорошенько подумал, прежде чем кого-нибудь оскорблять. К твоему сведению – может, тебе от этого полегчает, – в шестнадцатом году я собственными руками всадил штык в спину одному французу, когда тот пытался удрать к своей мамочке.

Джордах говорил спокойно, ровным голосом, точно речь шла о погоде или заказе на муку, и Рудольфа начала бить дрожь. Ирония звучала еще невыносимее из-за этого почти дружелюбного тона.

– И если ты вздумаешь отыграться на моем сыне, – безжалостно продолжал Аксель, – советую опять же хорошенько подумать сначала. Я живу недалеко отсюда и в случае чего могу заглянуть еще раз. Вот уже два года мой сын получает по французскому только отличные отметки, и, если в конце года отметка у него окажется ниже, я не поленюсь зайти в школу, чтобы задать несколько вопросов. Пошли, Руди.

Они вышли из класса, оставив за столом рыдающую мисс Лено.

Отец и сын шагали молча. Поравнявшись с урной на углу улицы, Джордах остановился, почти машинально порвал рисунок в клочки и выкинул их. Потом взглянул на Рудольфа.

– Дурак ты, верно? – сказал он.

Рудольф кивнул.

Они продолжали идти к дому.

– У тебя уже были женщины? – спросил Джордах.

– Нет.

– Это правда?

– Я бы сказал тебе.

– Думаю, сказал бы, – согласился Джордах. – Чего же ты ждешь?

– А куда торопиться? – занял Рудольф оборонительную позицию. Никогда раньше ни отец, ни мать не говорили с ним о сексе, а сейчас уж был совсем неподходящий момент. Перед глазами у него стояло искаженное, подурневшее лицо мисс Лено, рыдающей за учительским столом, и ему было стыдно, что эта глупая визгливая баба могла быть предметом его страсти.

– Когда начнешь, – продолжал Джордах, – меняй их почаще. И смотри не вообрази, будто на свете для тебя существует лишь одна-единственная женщина, иначе испортишь себе жизнь.

– Хорошо, – ответил Рудольф, хотя твердо знал, что отец не прав. Совсем не прав.

Некоторое время они снова шли молча. Завернув за угол, Аксель спросил:

– Тебе неприятно, что я ее ударил?

– Да.

– Ты жил только в этой стране, – сказал Джордах. – Тебе не понять, что такое настоящая ненависть.

– Ты действительно заколол француза штыком? – Рудольф должен был знать правду.

– Угу. Одного из десяти миллионов. Французом больше, французом меньше – какая разница?

Они подошли к дому. Рудольф чувствовал себя подавленным и несчастным. Ему следовало бы поблагодарить отца за то, что он вступился за него, и понимал, что мало кто из родителей поступил бы подобным образом, но не мог выдавить из себя ни слова.

– Я убил еще одного человека, – продолжал Джордах, когда они остановились около булочной. – В Гамбурге в двадцать первом году, уже после войны. Ножом. Пожалуй, пора уже тебе знать побольше о родном отце. Ну, увидимся за ужином. Мне надо поставить лодку в сарай. – И, сдвинув кепку на затылок, он заковылял к реке.

Когда в конце учебного года вывесили список с отметками, против фамилии Рудольфа в графе «французский язык» стояло «отлично».

Глава 4

Спортивный зал начальной школы находился неподалеку от дома Джордахов и, кроме субботы и воскресенья, был открыт до десяти часов вечера. Два-три раза в неделю Том приходил сюда поиграть в баскетбол, или просто поболтать с ребятами, или покидать по маленькой кости в мужском туалете, подальше от глаз тренера.

Том был единственным из своих сверстников, кого парни постарше принимали в игру. Он завоевал это право кулаками. Однажды, войдя в туалет, когда игра в кости шла полным ходом, он протиснулся между двумя игроками и, опустившись на колени, швырнул свой доллар в кучу мелочи. Потом, повернувшись к Сонни Джексону, девятнадцатилетнему парню, заводиле всей этой компании, догуливавшему последние деньки перед призывом в армию, сказал: «Ты устарел, приятель». Сонни, сильный, коренастый задира, был очень обидчив, и Том намеренно выбрал его для своего дебюта. Взглянув на Тома с раздражением, Сонни выкинул его доллар из кучи: «Вали отсюда, молокосос. Здесь играют мужчины».

Ни секунды не раздумывая и даже не вставая с колен, Том наотмашь ударил его. В последовавшей затем драке Том и завоевал свою репутацию рискового парня. Он подбил Сонни глаза, разбил в кровь рот, потом отволок побежденного в душ, открыл кран и целых пять минут держал под холодной водой. После этого, когда бы он ни появлялся в спортивном зале, его всегда принимали в игру.

Сегодня никто не кидал кости. Долговязый двадцатилетний Пайл, добровольно ушедший в армию еще в начале войны, демонстрировал ребятам самурайский меч, якобы захваченный им собственноручно на Соломоновых островах. Пайла отчислили из армии после того, как он трижды перенес малярию и чуть не умер. До сих пор кожа у него была желтоватая.

Том скептически слушал рассказ Пайла о том, как он бросил гранату в пещеру – так, на всякий случай, – и оттуда послышался крик. С пистолетом в руке он подполз к пещере и увидел там убитого японского капитана. Рядом лежал меч. Тому казалось, он слушает рассказ Эррола Флинна в голливудском фильме, а не парня из Порт-Филипа. Но он молчал: у него было миролюбивое настроение, да и не мог же он вздуть за вранье такого больного и желтого парня.

– …а спустя две недели я этим мечом отрубил одному япошке голову, – завершил свой рассказ Пайл.

Кто-то потянул Тома за рукав. Это был Клод, как всегда, в темном костюме, при галстуке и с пузырьками слюны в уголках рта.

– У меня есть для тебя новость, – прошептал он. – Идем отсюда.

– Подожди, – отмахнулся Том, – дай дослушать.

– Остров мы уже взяли, но на нем все еще пряталось много японцев, – продолжал Пайл. – Они выходили по ночам и обстреливали нас. Нашему командиру это действовало на нервы, и он три раза в день высылал группы боевого дозора, чтобы очистить местность от этих гадов.

Однажды, когда я был в таком дозоре, мы заметили япошку, который пытался переправиться через ручей. Он был легко ранен и, выбравшись на берег, сел на землю, держась руками за голову, и чего-то залопотал. Офицера с нами не было, только капрал. «Послушайте, ребята, – сказал я, – не дайте ему уйти, а я сбегаю за мечом, и мы его казним как положено». Капрал малость струсил: приказ был брать их в плен. Но офицера-то рядом не было, а эти гады, между прочим, убивая наших парней, всегда отрубали им головы. В общем, мы проголосовали, парни связали японца, а я принес свой самурайский меч. Мы заставили японца, как принято, встать на колени и опустить голову. Так как меч был мой, мне и пришлось им работать. Я замахнулся и… бац! Башка покатилась по земле, прямо как кокосовый орех, с выпученными глазами. Кровища брызнула, наверное, футов на десять. Говорю тебе, – заключил Пайл, любовно поглаживая меч, – эти штуки не шуточки.

– Брехня, – громко сказал Клод.

– Что? – заморгал глазами Пайл. – Что ты сказал?

– Я сказал – брехня, – повторил Клод. – Никакому япошке голову ты не рубил. А меч, могу поспорить, купил в какой-нибудь сувенирной лавке в Гонолулу. Мой брат Эл знает тебя, он говорит, у тебя кишка тонка даже кролика убить.

– Послушай, детка, – рассердился Пайл, – хоть я и болен, но, если ты не замолчишь и не уберешься отсюда, я так тебя отделаю, что своих не узнаешь. Никто еще не говорил мне: «брехня».

– Валяй, я жду, – ответил Клод. Снял очки и положил их во внутренний карман пиджака. Без очков он выглядел трогательно беззащитным.

Вздохнув, Том поднялся и загородил Клода спиной.

– Всякий, кто тронет моего друга, будет иметь дело со мной, – сказал он.

– Ну что ж, я не возражаю, – ответил Пайл, передавая меч соседу. – Хоть ты и малолетка, новичок.

– Брось, Пайл, он убьет тебя, – заметил парень, беря у него меч.

Пайл неуверенно обвел глазами собравшихся в кружок ребят. На их лицах он прочел явное предостережение.

– Впрочем, я не за тем вернулся домой с Тихого океана, чтобы драться здесь с разной мелюзгой, – громко заявил он. – Давай сюда меч. Мне пора.

И ушел. За ним молча разошлись и остальные, предоставив туалет в полное распоряжение Тома и Клода.

– Чего ты этим хотел добиться? – раздраженно сказал Том. – Он не сделал ничего плохого. К тому же ты знаешь, ребята не дали бы ему со мной схватиться.

– Мне просто хотелось увидеть, какие у них будут морды, только и всего. – Клод стоял потный и улыбался. – Все решает сила! Грубая сила.

– Ты дождешься, когда-нибудь меня убьют с этой твоей грубой силой, – проворчал Том. – Ну ладно, выкладывай, что ты хотел мне сказать?

– Я видел твою сестру, – сообщил Клод.

– Потрясающая новость! Он видел мою сестру! Да я ее вижу каждый день, а иногда и два раза на день.

– Я видел ее перед универмагом Бернстайна. Я проезжал мимо на мотоцикле и решил специально объехать квартал, чтобы вернуться к универмагу и уже не сомневаться, что это именно она садилась в «бьюик» с откидным верхом и мужик держал для нее дверцу. Она явно ждала его перед магазином – это уж точно.

– Подумаешь, – сказал Том. – Значит, кто-то решил прокатить ее на «бьюике».

– И кто, по-твоему, сидел за рулем? – Глаза Клода за стеклами очков так и горели. – Узнаешь – умрешь!

– Не умру, не беспокойся. Говори.

– Мистер Теодор Бойлен, собственной персоной! – сказал Клод. – Вот кто. Одним словом, поднимай выше!

– Когда ты их видел?

– Да с час назад. Я тебя обыскался.

– Он, наверное, отвез ее в госпиталь. Она по рабочим дням вечерами дежурит в госпитале.

– Ни в каком она сегодня не в госпитале, приятель, – сказал Клод. – Я ехал за ними на мотоцикле, пока они не свернули в его поместье. Так что если хочешь повидать сегодня сестренку, ищи ее в поместье Бойлена.

Том был в нерешительности. Вот если б Гретхен была с парнем ее возраста и отправилась в машине к реке немного потискаться – тогда другое дело. Он потом подразнил бы ее. Препротивный мальчишка! Потешил бы душу. Но то, что она связалась с таким, как Бойлен, стариком, заправилой в городе… Он предпочел бы в это дело не вмешиваться. Никогда нельзя сказать заранее, чем это может для тебя кончиться.

– И я вот что тебе скажу, – продолжал Клод, – будь она моей сестрой, я бы выяснил, в чем тут дело. У этого Бойлена плохая слава. Ты бы слышал, что о нем говорят между собой мой отец и дядя, когда не знают, что я подслушиваю. По-моему, у твоей сестры могут быть большие неприятности…

– У тебя мотоцикл здесь? – оборвал его Том.

– Ага. Но нам нужно заправиться.

Мотоцикл принадлежал Элу, старшему брату Клода, две недели назад призванному в армию. Уезжая, он обещал переломать Клоду кости, если тот в его отсутствие будет пользоваться мотоциклом. Но несмотря на предупреждение, как только родители куда-нибудь уезжали, Клод перекачивал в мотоцикл немного бензина из их машины и потом с часок гонял по городу, стараясь не попадаться на глаза полицейским: по возрасту он не мог еще иметь права.

– Ну что ж, посмотрим, что там происходит, – сказал Том.

У Клода через мотоцикл была переброшена резиновая трубка; приятели заехали за школу, где не было света, открыли бензобак в припаркованном там «шевроле», Клод засунул в бензобак резиновую трубку и, сильно пососав, наполнил бензобак мотоцикла.

Том сел сзади Клода, и они помчались по боковым улицам к выезду из города и по длинной извилистой дороге вверх, к поместью Бойлена.

Подъехав к воротам из кованого железа в каменной стене, которая, казалось, тянулась в обе стороны на много миль, они увидели, что ворота открыты. Ребята спрятали мотоцикл в кустах и дальше пошли пешком, чтобы их не услышали. У ворот стояла сторожка, но, с тех пор как началась война, никто в ней не жил. Эти места были хорошо знакомы мальчишкам: в течение многих лет они не раз перелезали через ограду и охотились здесь на птиц и кроликов. Усадьбой многие годы уже не занимались, и парк, прорезанный лужайками, превратился в джунгли.

Они шли сквозь лес к главному дому. Подойдя ближе, ребята увидели, что перед домом стоит «бьюик». Окна по фасаду были темные, лишь сквозь щель в занавесях на огромном двустворчатом окне, доходившем до земли, пробивался свет.

Они осторожно прокрались к клумбе под окном. Одна створка доходившего до пола окна была открыта, занавеси были небрежно задернуты. Клод опустился на колени, а Том оседлал его – так обоим в этот узкий просвет было видно, что происходит внутри.

В огромной комнате никого не было. Они увидели рояль, длинный диван, большие мягкие кресла, заваленные журналами столики. В камине горел огонь. Вдоль стен – книжные шкафы с множеством книг. Комнату освещало несколько ламп. В распахнутые двойные двери напротив окна виднелись коридор и нижние ступеньки лестницы, ведущей на второй этаж.

– Вот это жизнь, – прошептал Клод. – Будь у меня такой дом, я бы не пропустил ни одну девчонку в городе.

– Заткнись, – сказал Том. – Пошли. Я вижу, нам здесь делать нечего.

– Подожди, не спеши, – запротестовал Клод. – Мы ведь только приехали.

– Интересный вечерок, – сказал Том. – Стоять тут на холоде и смотреть на пустую комнату. Меня это не устраивает.

– Да дождись ты развития событий, ради всего святого. Они, наверное, наверху. Не будут же они торчать там всю ночь.

Тому не хотелось, чтобы кто-нибудь – не важно кто – появился в этой комнате. Он предпочел бы поскорее убраться отсюда, и как можно дальше, но боялся, Клод решит, что он струсил.

– Ну ладно. Подожду пару минут. – И он повернулся спиной к окну, оставив Клода на коленях. – Позовешь, когда увидишь что-нибудь интересное, – сказал он.

Ночь была очень тихая. От земли поднимался туман, и не было звезд. Вдали слабо светились огни Порт-Филипа. Поместье Бойлена широко раскинулось вокруг стоявшего на холме особняка посреди множества могучих старых деревьев; неподалеку виднелся теннисный корт, ярдах в пятидесяти – низкие строения пустовавших конюшен. И все это принадлежит одному человеку. Том с отвращением вспомнил про кровать, где ему приходилось спать вместе с братом. Впрочем, Бойлен сегодня тоже не один в своей постели. Томас сплюнул.

– Эй! – возбужденно позвал его Клод. – Иди сюда, иди сюда.

Том не спеша подошел к окну.

– Он только что спустился вниз. Посмотри на него. Нет, ты только посмотри! – шептал Клод.

Том заглянул в просвет между занавесями. Бойлен стоял спиной к окну в дальнем конце комнаты у столика с бутылками, бокалами и серебряным ведерком для льда. Он был совершенно голый.

– Надо же ходить в таком виде по дому, – сказал Клод.

– Заткнись, – цыкнул на него Том.

Он смотрел, как Бойлен небрежно бросил в два стакана по кубику льда и, плеснув виски, добавил туда содовой из сифона. Затем подошел к камину, подбросил полено, шагнул к столику возле окна, открыл лакированный ящичек, достал из него сигарету и прикурил от серебряной зажигалки длиной по меньшей мере в фут. На губах его играла легкая улыбка.

Он стоял так близко от окна, что при свете ламп ребятам хорошо были видны его взъерошенные светлые волосы, тощая шея, выпуклая, как у голубя, грудь, дряблые руки и немного кривые с торчащими коленями ноги. Его член свисал из гущи длинных рыжеватых волос. Тома охватила дикая ярость, точно его оскорбили, заставив быть свидетелем неслыханного разврата. Будь у него ружье, он не задумываясь застрелил бы этого человека. Эту тонкую жердь, этого улыбающегося самодовольного старика, это бессильное бледное волосатое тело, которое он так спокойно демонстрирует, это длинное толстое орудие, которым он пользует женщин. Зрелище было хуже, много хуже, чем если бы они с Клодом увидели голую Гретхен.

Бойлен прошел по толстому ковру, оставляя за собой дымок от сигареты, в другой конец комнаты и вышел в коридор.

– Гретхен, ты спустишься или тебе принести виски наверх? – крикнул Бойлен.

Ребята не слышали, что ему ответили, но Бойлен кивнул, взял стаканы, вышел из комнаты и стал подниматься по лестнице.

– Ну и видик, – прошептал Клод. – Сложен, как дистрофик. Наверное, когда ты богатый, можешь быть хоть горбатым страшилой вроде Квазимодо, а девки все равно будут на тебя вешаться.

– Идем отсюда, – глухо сказал Том.

– Какого черта? – с удивлением взглянул на него Клод, свет из щели в занавесях сверкнул на его очках. – Представление только начинается.

Том нагнулся, схватил Клода за волосы и резко поставил на ноги.

– Эй, какого черта, думай, что ты делаешь! – воскликнул Клод.

– Я сказал – идем отсюда, – прохрипел Том, ухватив Клода за ворот. – И чтобы никому ни слова о том, что видел.

– А я ничего и не видел, – на слезе произнес Клод. – Ну что я видел? Тощего типа с урыльником, как шланг. Так про что же я должен молчать?

– Просто молчок – и все. – Том придвинулся к Клоду вплотную и, глядя ему в глаза, с яростью добавил: – Начнешь трепаться, я тебя так вздую, на всю жизнь запомнишь. Понял?

– Господи, Том, я же твой друг, – с укором произнес Клод, потирая голову.

– Усек? – не отступался Том.

– Конечно, конечно. Как скажешь. Я только не понимаю, чего ты так раскипятился.

Том отпустил его и пошел прочь через лужайку. Клод зашагал следом.

– Ребята говорят, что ты псих, – пробурчал он, нагнав Тома, – а я всегда отвечал, что это они рехнулись, но теперь я начинаю их понимать, ей-богу. Ну и нрав же у тебя – кипяток!

Том молчал. Он чуть ли не бежал, приближаясь к сторожке. Клод выкатил мотоцикл, Том вскочил на сиденье позади него. Всю дорогу до города они молчали.

Закинув руки за голову и уставившись в потолок, Гретхен дремала на широкой мягкой постели. На потолке плясали отсветы огня в камине, который разжег Бойлен, прежде чем стал ее раздевать. Здесь, на холме, обольщение тщательно планировалось и неспешно осуществлялось. В роскошно обставленном доме царила тишина, слуг не было видно, телефон не звонил и не угрожало грубое лапанье. Ничто непредвиденное не нарушало вечернего ритуала.

Внизу часы пробили десять. Сейчас в госпитале раненые на костылях и в колясках разбредаются и разъезжаются по палатам. Последнее время Гретхен ездила в госпиталь не чаще двух-трех раз в неделю. Вся ее жизнь была сосредоточена на одном – на этой постели, в которой она сейчас лежала. Дни проходили в ожидании, ночи – в воспоминаниях. Она потом воздаст раненым то, чего недодала.

Даже когда она, распечатав конверт, обнаружила в нем восемьсот долларов, она все равно знала, что вернется в эту постель. Если Бойлену доставляло удовольствие унижать ее – пускай. Когда-нибудь она заставит его заплатить за это. Ни она, ни Бойлен никогда не говорили о том конверте на ее столе. Во вторник после работы Бойлен ждал ее в «бьюике». Ни слова не говоря, он открыл ей дверцу, и они поехали к нему. Они занялись любовью, затем поехали ужинать на «Постоялый двор», потом вернулись к нему и снова предались любви. Около полуночи он отвез ее обратно в город, высадив за два квартала от ее дома.

Тедди все превосходно устроил. Он соблюдал осторожность – ему нравилась атмосфера таинственности, это было необходимо и Гретхен. Никто про них не знал. Будучи человеком сведущим в таких делах, он свозил ее в Нью-Йорк к доктору, чтобы ей вставили спираль и она не волновалась насчет этого. В ту же поездку в Нью-Йорк он купил ей, как обещал, красное платье. Это платье висело в шкафу у Тедди. Придет время, и Гретхен наденет его.

Тедди все превосходно устроил, но Гретхен не испытывала к нему никакой привязанности, не говоря уже о любви. Тело у него было худое, неказистое. Только в своих элегантных костюмах он выглядел в какой-то мере импозантным. Тедди Бойлен был человеком без порывов, циником, идущим на поводу у своих желаний, неудачником, расписавшимся в собственной несостоятельности, человеком без друзей, сосланным могущественной семьей в ветшающий викторианский замок, где большинство комнат было всегда закрыто. Опустошенный человек в пустом доме. И было вполне понятно, почему женщина, портрет которой до сих пор стоял на рояле, развелась с ним и ушла к другому.

Он не вызывал ни любви, ни восхищения, но у него были свои достоинства. Отказавшись от того, чем обычно занимаются люди его класса – от работы, от участия в войне, от друзей, он посвятил себя одному – искусству соития, которому предавался со всей силой и мастерством. Он ничего от Гретхен не требовал – только чтобы она была тут, служа податливой глиной в его руках. Победы он одерживал собственным мастерством. Здесь, в постели, он выигрывал свои битвы и покорял свои вершины. Стоны и вздохи Гретхен заменяли ему победные звуки фанфар. А Гретхен нисколько не волновали ни его триумфы, ни поражения. Она отдавалась ему, не испытывая никаких чувств, кроме чисто физического наслаждения. Для нее он был никто – просто самец, олицетворение мужчины, которого, сама того не ведая, она ждала всю жизнь. Он был орудием ее удовольствий, открывшим ранее ею неизведанное.

И она даже не была ему благодарна.

Восемьсот долларов лежали в томике Шекспира, заложенные между вторым и третьим актом «Как вам это понравится».

Где-то прозвонили часы, и снизу донесся его голос:

– Гретхен, ты спустишься или тебе принести виски наверх?

– Принеси сюда, – крикнула она.

Голос ее стал более низким, более хриплым. Она заметила, что в нем появились новые, еле уловимые оттенки: если бы слух матери не притупился от случившейся с ней беды, она по одной фразе, произнесенной дочерью, поняла бы, что та пустилась в счастливое плавание по тому опасному морю, в котором сама она потерпела крах и утонула.

Бойлен вошел в комнату, держа в руках два стакана. Свет из камина освещал его нагое тело. Гретхен приподнялась на подушках, а он сел рядом на край кровати и стряхнул в пепельницу на ночном столике наросший на сигарете столбик пепла.

Они выпили. Гретхен пристрастилась к виски. Бойлен нагнулся и поцеловал ее грудь.

– Хочу попробовать, как целуется, когда во рту виски, – сказал он. И поцеловал другую грудь.

Она сделала глоток из стакана.

– Я не владею собой, – сказал он. – Не владею тобой. Я могу поверить, что ты моя, только когда я в тебе и ты кончаешь. А все остальное время, даже когда ты лежишь рядом голая и я ласкаю тебя, ты мне не принадлежишь. Так принадлежишь или нет?

– Нет, – сказала она.

– Господи! – вырвалось у него. – В девятнадцать-то лет. Какой же ты станешь в тридцать?

Она улыбнулась. К тому времени он будет давно забыт. А может быть, и раньше. Много раньше.

– О чем ты думала, пока я был внизу? – спросил он.

– О блуде, – ответила она.

– Ты не могла бы сказать это как-нибудь иначе?

Сам он выражался на редкость деликатно, словно в нем еще сидел страх перед строгой няней, которая живо схватит хозяйственное мыло и вымоет рот маленькому мальчику, употребившему нехорошие слова.

– До встречи с тобой я так не говорила. – Гретхен сделала большой глоток из стакана.

– Но я ведь так не говорю, – возразил Бойлен.

– Просто ты ханжа. А я если что-то делаю, то могу это и назвать.

– Да не так уж много ты и делаешь. – Он был явно уязвлен.

– Я бедная, неопытная, провинциальная девчонка, – сказала Гретхен. – И если бы добрый человек в «бьюике» не попался мне в тот день на дороге и не напоил меня допьяна, возможно, я так и умерла бы облезшей и усохшей старой девой.

– Как бы не так! – сказал он. – Не будь меня, ты бы развлеклась с теми двумя неграми.

Она многозначительно улыбнулась:

– Ну, сейчас этого уже знать не дано, верно?

Бойлен задумчиво смотрел на нее, потом сказал:

– Пожалуй, настало время тебя просветить. – И потушил сигарету, словно приняв решение. – Извини, мне надо позвонить. – Он встал и, накинув халат, спустился вниз.

Гретхен сидела, облокотясь на подушки, и медленно потягивала виски. Она отплатила ему. За то мгновение, когда безраздельно ему отдалась. И так она будет поступать каждый раз.

Вскоре он вернулся.

– Одевайся, – сказал он.

Гретхен удивилась. Обычно они оставались в спальне до полуночи. Но ничего не сказала. Молча встала с кровати и оделась.

– Мы идем куда-нибудь? – спросила она наконец. – Как я должна выглядеть?

– Не имеет значения, – небрежно бросил он.

В костюме он снова был респектабельным человеком из высшего общества. А она в одежде сразу становилась незначительной. Он критиковал то, как она одевалась, – не резко, но со знанием дела и уверенностью в своей правоте. Не бойся Гретхен расспросов матери, она вынула бы восемьсот долларов из книги «Как вам это понравится» и купила бы себе новый гардероб.

Они вышли из тихого дома, сели в машину и поехали. Гретхен больше не задавала вопросов. Они миновали Порт-Филип и помчались на юг. Оба молчали. Не доставит она ему удовольствия и не спросит, куда они едут. В уме она вела подсчет, сколько пунктов он выиграл и сколько она.

Они приехали в Нью-Йорк. Даже если они сейчас повернут назад, она не вернется домой до зари. Мать наверняка закатит истерику. Но Гретхен не стала устраивать Бойлену сцену. Она не хотела ему показывать, что ее волнуют подобные вещи.

Бойлен затормозил перед темным четырехэтажным домом, стоявшим на улице, застроенной такими же домами. Гретхен была в Нью-Йорке всего два-три раза в жизни, при этом дважды с Бойленом за последние три недели, и понятия не имела, в каком они находятся районе. Бойлен, как всегда, вышел из машины и открыл ей дверцу. Они спустились по ступенькам в цементированный дворик с железной оградой, и Тедди позвонил в дверь. Ждать пришлось долго. Гретхен показалось, что за ними кто-то наблюдает. Наконец дверь открылась. На пороге стояла крупная женщина в белом вечернем платье с высоко взбитыми крашеными волосами.

– Добрый вечер, дорогой, – приветствовала она Бойлена сиплым голосом.

В передней царил полумрак, и во всем доме была такая тишина, будто все полы были покрыты тяжелыми коврами, а стены обиты тканью, заглушающей звуки. В то же время будто где-то рядом неслышно и осторожно двигались люди.

– Добрый вечер, Нелли, – ответил Бойлен.

– Я тебя целую вечность не видела, – заметила женщина, вводя их в маленькую, освещенную розовым светом гостиную на первом этаже.

– Я был занят, – сказал Бойлен.

– Ясно, – понимающе кивнула Нелли, окинув Гретхен оценивающим взглядом, в котором сквозило восхищение. – Сколько тебе лет, милочка?

– Сто восемь, – ответил за нее Бойлен, и они с женщиной рассмеялись.

Гретхен молча спокойно оглядывала задрапированную комнату. На стенах висели написанные маслом картины – обнаженные женщины. Она твердо решила не показывать своих чувств, ни на что не реагировать. Ей было страшно, но она старалась подавить в себе страх, не выказывать его. Она заметила, что все абажуры на лампах были с кистями. Белое платье на женщине оканчивалось кистями, и на груди тоже висели кисточки. Тут есть какая-то связь? Гретхен заставила себя разгадывать эту загадку, чтобы не сбежать из этого тихого дома, обитатели которого прятались, неслышно передвигаясь по комнатам на верхнем этаже. Она понятия не имела, что ее ожидает и что с ней будут делать. Бойлен выглядел благодушным и чувствовал себя здесь как дома.

– Почти все готово, дорогой, – сказала женщина. – Придется подождать всего несколько минут. Может, хотите пока что-нибудь выпить?

– Детка? – повернулся Бойлен к Гретхен.

– Как скажешь, – с трудом выдавила она из себя.

– Пожалуй, по бокалу шампанского не помешает, – согласился Бойлен.

– Я велю отнести вам наверх бутылку, – сказала женщина. – Шампанское холодное – я держу его на льду. Пойдемте.

Она вывела их в переднюю, а оттуда Гретхен с Бойленом следом за ней поднялись по устланной ковром лестнице в полутемный холл на втором этаже. Платье на женщине шуршало, как фольга, – страшновато и громко. Бойлен нес на руке свое пальто. А Гретхен пальто не снимала.

Женщина открыла одну из дверей в коридоре и включила настольную лампу. Они вошли в комнату, где стояли двуспальная кровать под шелковым балдахином, большущее мягкое кресло, обитое темно-бордовым бархатом, и три маленьких золоченых стула. Большой букет тюльпанов на столе выделялся ярким желтым пятном. Окна были зашторены – глухо донесся шум проезжавшей мимо машины. Огромное зеркало на всю стену. Комната напоминала номер в старомодном, некогда роскошном, а теперь слегка обветшавшем отеле.

– Сейчас горничная принесет шампанское. – Женщина, шурша платьем, вышла, прикрыв за собой дверь без стука, но плотно.

– Славная старушка Нелли, – сказал Бойлен, бросая пальто на банкетку у двери. – Всегда готова услужить. Она этим славится. – Он не уточнил, чем именно. – А ты не хочешь снять пальто, детка?

– А требуется его снять?

Бойлен пожал плечами:

– От тебя ничего не требуется.

Гретхен не сняла пальто, хотя в комнате было тепло. Потом подошла и присела на краешек кровати. Бойлен, закинув ногу на ногу, удобно устроился в кресле и закурил. Вид у него был довольный, он глядел на нее, слегка улыбаясь.

– Это публичный дом, если ты еще не догадалась, – сообщил он невозмутимо. – Ты когда-нибудь бывала в борделе?

Она понимала, что он дразнит ее, и ничего не ответила. Боялась, что скажет не то.

– Наверное, нет, – продолжал Бойлен. – А каждой даме хоть раз надо побывать в таком заведении. Чтобы знать, к чему приводит конкуренция.

В дверь тихо постучали. Бойлен подошел и открыл дверь. В комнату вошла горничная, тщедушная женщина средних лет в коротком черном платье и белом фартуке. В руках она держала серебряный поднос с двумя бокалами. Из ведерка со льдом торчала бутылка шампанского. Горничная молча поставила поднос на стол рядом с тюльпанами. Лицо ее ничего не выражало. Ее обязанностью было все делать незаметно. Она стала открывать бутылку. Гретхен заметила, что на ногах у нее войлочные шлепанцы.

Горничная принялась сражаться с пробкой – лицо ее покраснело от усилий, прядь седеющих волос упала на глаза. Она стала похожа на пожилых, еле двигающихся женщин с варикозными ногами, которые до начала рабочего дня успевают к ранней мессе.

– Я сам открою, – сказал Бойлен и взял бутылку из ее рук.

– Извините, сэр, – проговорила горничная, не сумев выполнить свои обязанности и обратив тем самым на себя внимание.

Бойлену тоже никак не удавалось открыть бутылку. Зажав ее между ног, он пальцами стал раскачивать пробку. И тоже покраснел, как горничная, которая с виноватым видом смотрела на него. Руки у Бойлена были тонкие, привыкшие к более легкой работе.

Гретхен поднялась и взяла у него бутылку.

– Я открою, – сказала она.

– Ты часто открываешь бутылки шампанского на кирпичном заводе? – спросил Бойлен.

Гретхен сделала вид, что не слышит его. Она крепко ухватила пробку. Сильными руками быстро крутанула ее. Пробка выскочила и ударилась в потолок. Пена от шампанского залила ей руки. Она передала бутылку Бойлену. Еще одна зарубка в ее пользу.

– А рабочий класс бывает полезен, – со смехом заметил Бойлен.

Он стал разливать шампанское, горничная протянула Гретхен полотенце, чтобы вытереть руки. И тихо, неслышно, как мышка, выскользнула в своих войлочных шлепанцах из комнаты.

Передавая Гретхен бокал с шампанским, Бойлен сказал:

– Вино теперь постоянно поступает из Франции, хотя, говорят, немцы существенно в этом деле преуспели. Правда, прошлый год, насколько я понимаю, был не очень удачным с точки зрения качества вина.

Он был явно взбешен своей неудачей и тем, что Гретхен удалось открыть бутылку.

Они потягивали шампанское. На этикетке по диагонали пролегала красная полоса. Бойлен одобрительно взглянул на бутылку.

– У Нелли всегда можно получить самое лучшее, – сказал он. – Она была бы оскорблена, если б узнала, что я назвал ее заведение борделем. По-моему, она считает это своего рода салоном, где она может проявить безграничное гостеприимство многочисленным друзьям-джентльменам. Не думай, что все бордели такие, как этот, детка, а то тебя ждет разочарование. – Он все еще был зол по поводу своей неудачи с бутылкой и сейчас отыгрывался. – Нелли – одна из реликвий более изысканного времени, до того как век заурядного человека и заурядного секса поглотил нас всех. Если у тебя появится интерес к публичным домам, спроси моего совета: я дам нужные адреса. Иначе ты можешь оказаться в ужасном месте, а нам бы не хотелось этого, не так ли? Тебе нравится шампанское?

– Ничего, – ответила Гретхен. Она снова села на кровать, держась очень прямо, и застыла.

Вдруг, без всякого предупреждения, зеркальная стена засветилась – в соседней комнате зажгли люстру. Стена стала совершенно прозрачной, и Бойлен с Гретхен могли видеть, что происходит в соседней комнате. Свет там исходил от лампы под толстым шелковым абажуром, свисавшей с потолка.

Бойлен бросил взгляд на стену.

– А-а, оркестр настраивает свои инструменты, – сказал он. Вынул бутылку шампанского из ведерка и сел на кровать возле Гретхен, а бутылку поставил рядом с собой на пол.

За стеклянной стеной появилась высокая молодая женщина с длинными светлыми волосами. У нее было довольно хорошенькое личико, которое портило слегка надутое алчное выражение избалованного ребенка. Но тело ее, когда она скинула розовый воздушный пеньюар, оказалось роскошным, длинноногим. Она ни разу не взглянула в их сторону, но, без всякого сомнения, знала о существовании хитрого зеркала и знала, что за ней наблюдают. Отогнув покрывало на широкой кровати, женщина изящно легла на нее. Она лежала и ждала, готовая провести в истоме часы и дни – любуйтесь, если угодно. Все это происходило в полнейшей тишине. Из-за стены не доносилось ни звука.

– Еще шампанского, детка? – спросил Бойлен и приподнял с пола бутылку.

– Нет, спасибо, – с трудом выдавила Гретхен.

Тут дверь открылась, и в комнату за стеклом вошел молодой негр.

«Ах негодяй, больной, мстительный негодяй», – подумала Гретхен о Бойлене, но не двинулась с места.

Молодой негр сказал что-то девушке, лежавшей на кровати. Она слегка взмахнула в знак приветствия рукой и улыбнулась, как ребенок, участвующий в детском конкурсе красоты. И началась пантомима – две фигуры в той комнате казались нереальными существами другой породы. И впечатление было обманчивое – словно ничего серьезного не может там произойти.

Негр был в темно-синем костюме, белой рубашке и галстуке-бабочке в красный горошек. На нем были остроносые светло-коричневые туфли. Молодое лицо его отличалось приятной улыбчивостью.

– У Нелли большие связи в ночных клубах Гарлема, – пояснил Тедди. – Этот цветной, вероятно, играет в каком-нибудь оркестре и не прочь подзаработать несколько лишних долларов, развлекая белых. – Он усмехнулся. – Ты в самом деле не хочешь больше выпить?

Гретхен молчала.

Негр начал раздеваться. Она закрыла глаза.

Когда она открыла их, он уже был абсолютно голый. Прекрасно сложенное бронзовое тело с широкими, мускулистыми, чуть покатыми плечами и тонкой талией поблескивало в свете электрических ламп. Гретхен мысленно сравнила его с человеком, сидевшим рядом с ней, и почувствовала, как закипает от злости.

Негр пересек комнату и приблизился к лежавшей на кровати женщине. Она раскрыла ему объятия. Он легко, с кошачьей грацией, опустился на длинное белое тело. Они слились в поцелуе, и женщина обвила его руками. Затем он перевернулся и лег на спину: она принялась целовать его, сначала горло, потом соски, медленно, со знанием дела продвигаясь по его телу и одновременно лаская начинающий вставать пенис. Светлые волосы разметались по блестящей, кофейного цвета коже и поползли ниже, когда она стала проводить языком по плоским мускулам его живота.

Гретхен смотрела на них как завороженная. То, что происходило, было так прекрасно, и оба партнера так подходили друг другу – глядя на них, она давала себе обещание, которое не могла выразить в словах. Ей претило то, что она смотрит это с Бойленом. Как грязно и несправедливо, что два таких восхитительных тела может купить на час, взять напрокат, как лошадей из конюшни, для своего удовольствия, каприза или мести человек вроде Бойлена!

Она встала и повернулась спиной к зеркалу.

– Я подожду тебя в машине.

– Это только начало, детка, – возразил Бойлен. – Посмотри, что она делает сейчас. Ведь, собственно, я для тебя это показываю, чтобы ты набралась опыта. Ты будешь пользоваться большим успехом, если…

– Я подожду тебя в машине, – повторила Гретхен и выбежала из комнаты.

Женщина в белом платье стояла у выхода в передней. Она ничего не сказала, но, открывая дверь, иронически улыбнулась.

Гретхен вышла на улицу и села в машину. Бойлен вышел минут через пятнадцать, неторопливо сел в машину и включил мотор.

– Ты зря ушла. Они честно заработали свои сто долларов.

Всю дорогу до ее дома они ехали молча. Уже рассветало, когда Бойлен остановил машину перед булочной.

– Ну как? – спросил он после такого долгого молчания. – Надеюсь, сегодняшний вечер тебя чему-нибудь научил?

– Да, – ответила Гретхен. – Мне надо найти любовника помоложе. Прощай.

Пока она открывала входную дверь, машина развернулась и уехала. Поднявшись по лестнице, она увидела, что дверь в спальню родителей открыта и там горит свет. Мать неподвижно сидела посреди комнаты на деревянном стуле, уставившись в коридор. Гретхен остановилась и посмотрела на мать. Безумные, невидящие глаза. Ничего не поделаешь. Мать и дочь в упор смотрели друг на друга.

– Иди ложись, – сказала мать. – В девять я позвоню на работу и скажу, что ты заболела и не придешь сегодня.

Войдя к себе в комнату, Гретхен закрыла дверь. Она не заперла ее, потому что ни одна дверь в доме не запиралась. Взяла с полки томик Шекспира. Аккуратно сложенные в конверт деньги почему-то лежали между страницами пятого акта «Макбета».

Глава 5

Дом Бойлена высился темной громадой, зато внизу, под холмом, Порт-Филип светился огнями, в небо над рекой взмывали снопы фейерверка, и Тому с Клодом слышен был грохот пушки, которая обычно палила, когда школьная футбольная команда выигрывала на межшкольных соревнованиях. Но сегодня был другой повод.

В то утро немцы капитулировали.

Томас и Клод уже успели побродить по заполненному ликующей толпой городу, они видели, как девушки целуют солдат и матросов и люди выносят из домов бутылки виски, распивая их прямо на улице. Весь этот день в Томасе нарастало чувство отвращения: мужчины, в течение четырех лет всячески увиливавшие от призыва в армию, клерки, носившие военную форму, но при этом ни разу не уезжавшие дальше ста миль от своего дома, торгаши, за время войны нажившие на черном рынке целое состояние, – все целовались, орали и радостно дули виски, точно именно они собственноручно убили Гитлера.

– Скоты, – сказал он Клоду, глядя на толпу. – Ох, я бы им показал!..

– Верно, – согласился Клод. – Нам надо отпраздновать это событие по-своему. Устроить свой маленький фейерверк. – Он снял очки и задумчиво покусывал дужку – верный признак того, что он вынашивает новую каверзную затею.

Томас хорошо знал своего приятеля, но сегодня был не склонен идти на риск. Глупо в такой день затевать драки с солдатами, да и стычка со штатскими тоже будет не к месту.

Наконец Клод изложил свой план, и Томас согласился, что придумано неплохо.

И вот сейчас они шагали по поместью Бойлена. Том нес жестяную банку с бензином, а Клод – мешочек с гвоздями, молоток и охапку ветоши. Они дошли до полуразрушенной оранжереи, стоявшей на голой вершине холма, ярдах в пятистах от главного дома. Они проникли в поместье не обычным путем, а со стороны грунтовой дороги, не проходившей через Порт-Филип и ведущей в тыл дома. Они прошли через калитку садовника, а мотоцикл оставили в заброшенном гравийном карьере.

Наконец они добрались до оранжереи. Из пыльных, зияющих дырами стеклянных стен тянуло гнилью. Рядом валялись длинные сухие доски и ржавая лопата – ребята приметили это еще раньше, во время одной из своих вылазок. Томас взял лопату и начал копать, а Клод выбрал две большие доски и, сколотив из них крест, полил его бензином. Они обговорили свой план днем и сейчас не нуждались в словах.

Затем они вдвоем поставили крест в выкопанное углубление. Том засыпал яму и крепко утрамбовал землю, чтобы крест не упал. Клод смочил ветошь остатками бензина и сложил ее в кучку у подножия креста. Все было готово. Со стороны Порт-Филипа донесся грохот пушки, и фейерверки ненадолго вспыхнули в ночном небе.

Том делал все спокойно, неторопливо. Ему вовсе не казалось, что он совершает что-то значительное. Просто в очередной раз поиздевается над этими взрослыми идиотами, которые сейчас ликуют там, внизу. Ну и, конечно, приятно, что этот аттракцион он устраивает на земле Бойлена – будет знать, наглец! Может, все они призадумаются между поцелуйчиками и пением «Звездно-полосатого флага». А вот Клод был необычайно возбужден. Он прерывисто дышал, точно ему не хватало воздуха, сопел и брызгал слюной, то и дело протирал запотевшие очки. Для него эта затея была исполнена глубочайшего символического смысла – наплевать ему на дядю-священника и на отца, который заставляет его каждое воскресенье ходить к обедне, читает нравоучения о смертном грехе и советует держаться подальше от распущенных протестанток, дабы остаться чистым в глазах Иисуса Христа!

– Готово, – тихо сказал Томас, отходя в сторону.

Дрожащими руками Клод зажег спичку и поднес ее к пропитанной бензином ветоши. Она тотчас вспыхнула, а Клод, пронзительно вскрикнув, бросился бежать. На нем загорелся рукав пиджака, и он несся, не разбирая дороги. Томас кинулся за ним, крича, чтобы он остановился, но Клод продолжал бежать как одержимый. Наконец Томас нагнал его, схватил, толкнул на землю и, жертвуя свитером, всей тяжестью навалился ему на руку, чтобы сбить пламя.

Через минуту все было кончено. Клод лежал на спине и, придерживая обожженную руку, жалобно скулил, не в силах произнести ни слова.

Томас встал и посмотрел на друга, распростертого на земле. При свете пылающего креста видно было, как по лицу Клода струится пот. Во что бы то ни стало необходимо как можно скорее убраться с холма: с минуты на минуту сюда прибегут люди.

– Вставай, болван, – сказал Том.

Но Клод с остановившимися от боли глазами только перекатывался с боку на бок.

– Вставай же, чертов дурак!

И Томас потряс Клода за плечо. Клод с искаженным от страха лицом тупо смотрел на него. Том нагнулся, взвалил его себе на спину и, продираясь сквозь кусты, стараясь не слушать Клода, устремился по склону холма вниз, к калитке садовника.

– О Господи, Господи Иисусе! Матерь Божия! – причитал Клод.

Томас бежал, спотыкаясь под тяжестью друга. Его преследовал неприятный, тяжелый запах. Это же пахнет паленым мясом, сообразил он.

А в городе по-прежнему палили из пушки.

Аксель Джордах, преодолевая течение, греб к середине реки. Сегодня он вышел на лодке не для того, чтобы поупражняться, а чтобы не видеть людей. Он решил в эту ночь устроить себе выходной – первый выходной с двадцать четвертого года. Пусть его покупатели едят завтра хлеб фабричной выпечки. Что ни говори, а немецкая армия не каждый день терпит поражение – последний раз такое случилось целых двадцать семь лет назад.

На реке было прохладно, но Акселю было тепло в толстом синем бушлате, сохранившемся еще с тех времен, когда он служил палубным матросом. Кроме того, он захватил с собой бутылку виски, чтобы согреться и заодно выпить за здоровье идиотов, которые вновь превратили Германию в руины. Джордах не был патриотом ни одной страны, а уж ту землю, на которой родился, он просто ненавидел: это она сделала его на всю жизнь хромым, отняла возможность получить образование, изгнала на чужбину и породила полнейшее презрение к любой политике, ко всем политическим деятелям, генералам, священникам, министрам, президентам, королям и диктаторам, к любым завоеваниям и поражениям, любым кандидатам и любым партиям. Аксель был доволен, что Германия проиграла войну, но его отнюдь не радовало, что ее выиграла Америка. Он надеялся, что доживет до того дня, когда Германия проиграет еще одну войну.

Аксель думал о своем отце, богобоязненном семейном деспоте, мелком заводском служащем, который, воткнув в дуло ружья пучок цветов и горланя песни, отправился – «шагом марш!» – на фронт, бодрый тупой баран, пушечное мясо, чтобы погибнуть под Танненбергом, с гордостью сознавая, что у него остались двое сыновей, которые скоро тоже отправятся сражаться за Vaterland [5], и жена! Впрочем, жена его вдовела меньше года. По крайней мере у нее хватило ума выйти замуж за адвоката, во время войны управлявшего доходными домами за Александерплац в Берлине.

– Deutschland, Deutschland, über alles… [6] – запел Джордах, опустив весла в воды Гудзона и предоставив реке нести его на юг, затем поднес ко рту бутылку и выпил за ту свою юношескую ненависть к Германии, которая вынудила его, демобилизованного калеку, покинуть родину и уехать за океан. Конечно, Америка тоже не рай, но здесь по крайней мере он и его сыновья остались живы и их дом пока не разрушен.

До него доносились отдаленные залпы маленькой пушки. В воде отражались вспышки ракет. «Дураки, – думал Джордах, – чему радуются? Они никогда еще не жили так хорошо, как сейчас. Через пять лет им придется торговать яблоками на углах и рвать друг друга на части, стоя перед фабриками в очередях безработных. Если бы они хоть немного соображали, им сейчас следовало бы идти в церковь и молиться, чтобы японцы продержались еще лет десять».

Внезапно высоко на холме вспыхнул огонь, быстро принявший форму креста. Джордах расхохотался. Ничего не меняется! К черту победу! Долой католиков, ниггеров и евреев! Веселись сегодня, а завтра жги! Америка есть Америка. Мы здесь, чтоб напомнить вам: не забывайте сводить счеты!

Он снова отхлебнул виски, с удовольствием глядя на горящий над городом крест, предвкушая причитания в двух завтрашних городских газетах по поводу оскорбления памяти храбрецов всех рас и вероисповеданий, павших, защищая идеалы, на которых зиждется Америка. А какие в воскресенье проповеди огласят церкви! Стоит даже пойти в одну-другую церковь, чтобы послушать, что будут нести эти мерзавцы!

«Я бы с радостью пожал руку тому, кто это устроил», – подумал Джордах.

На его глазах огонь стал разгораться. Должно быть, рядом с крестом есть какое-то строение. И оно из добротного сухого дерева, потому что вскоре уже осветилось все небо.

Немного погодя Джордах услышал колокола на пожарных машинах, мчавшихся из города вверх, на холм.

«Неплохая ночка», – подумал Джордах.

Он сделал последний глоток и принялся не спеша грести к берегу.

Рудольф стоял на ступеньках школы и ждал, когда ребята начнут стрелять из пушки. На лужайке у школы толпились сотни девочек и мальчишек. Они кричали, пели, целовались. Все было как в субботу вечером, после победы команды в футбол, за исключением того, что тогда не целовались.

Грохнула пушка. Раздалось мощное «ура».

Рудольф приложил трубу к губам и заиграл «Америку». Все на мгновение притихли, мелодия звучала в тишине, торжественно плыла над головами толпы, нота за нотой. Затем грянул хор. Не в силах стоять на месте, Рудольф зашагал, огибая лужайку по кругу. Ребята двинулись следом. Вскоре за ним маршировала целая процессия. Они вышли на улицу и зашагали под звуки его трубы. Мальчики, стрелявшие из пушки, повезли ее за ним, во главе процессии, которая останавливалась у каждого перекрестка, пушка стреляла петардами, мальчики и девочки кричали «ура», а взрослые, стоявшие вдоль пути их следования, аплодировали и махали флажками.

Рудольф, продолжая играть сначала «Когда с солдатами катятся пушки», потом «Колумбия, бриллиант океана», потом школьный гимн, повел их за собой к Вандерхоф-стрит и остановился перед булочной. В честь своей матери он сыграл «Когда улыбаются глаза ирландки». Мать выглянула из окна спальни и, вытирая платком слезы, помахала ему. Он велел ребятам у пушки дать салют в честь его матери, пушка выстрелила, сотни мальчиков и девочек огласили воздух криками, и мать заплакала уже не таясь. «Хоть бы причесалась, – огорченно подумал Рудольф. – И конечно же, как всегда, с сигаретой!» В подвале свет не горел, значит, отца там нет. Впрочем, оно и к лучшему: он не смог бы выбрать подходящую мелодию для отца – действительно, что сыграть ветерану немецкой армии в такой день, как этот?

Рудольфу хотелось бы повести процессию к госпиталю и устроить серенаду сестре и ее солдатикам, но госпиталь находился слишком далеко. Закончив затейливой каденцией мелодию в честь матери, Рудольф повел ребят в центр города и сам не заметил, как оказался на улице, где жила мисс Лено. Он частенько выстаивал напротив ее дома, в тени деревьев, и глядел на ее освещенное окно на втором этаже. Там и сейчас горел свет.

Он остановился посреди улицы прямо перед ее домом, глядя на заветное окно. Узенькая улочка со скромными домами на две семьи и крошечными лужайками была сейчас забита теми, кто последовал за ним. Рудольфу стало жаль мисс Лено, которая сидит сейчас одна так далеко от дома и думает о том, как ее друзья и родные веселятся на улицах Парижа. Ему захотелось отплатить бедной женщине добром, показать, что он простил ее, что он человек более глубокий, чем она подозревала, а не просто грязный мальчишка, специализирующийся на порнографических рисунках, со сквернословом отцом немецкого происхождения. И Рудольф, поднеся трубу к губам, заиграл «Марсельезу». Строгая победная мелодия, вызывавшая в памяти яростные сражения и яркие флаги, акты отчаяния и героизма, звучала на жалкой улочке, и мальчики с девочками подпевали без слов, потому что они их не знали. «Бог мой, – думал Рудольф, – да ни одной школьной учительнице в Порт-Филипе такого не устраивали». Он проиграл весь гимн от начала до конца, но мисс Лено так и не показалась. Из соседнего дома выбежала какая-то девушка с русой косичкой и, став рядом с Рудольфом, молча слушала. Он сыграл второй раз, импровизируя, меняя ритм, добавляя собственные вариации. Труба звучала то победно громко, то нежно. Наконец окно открылось, и оттуда выглянула мисс Лено в домашнем халате. Она посмотрела вниз, на улицу. Рудольф не мог различить выражение ее лица. Он шагнул ближе к фонарю, чтобы его самого было лучше видно, и, нацелив трубу прямо на мисс Лено, заиграл громко и звонко. Она не могла не узнать его. Несколько секунд она молча слушала, потом захлопнула окно и опустила жалюзи.

«Французская шлюха», – подумал он и закончил «Марсельезу» издевательским плаксивым визгом. Когда он отнял трубу от губ, стоявшая рядом девушка обняла его и поцеловала. Вокруг закричали «ура!», Рудольф улыбнулся. Поцелуй был прекрасен! Кстати, он ведь теперь знает, где эта девушка живет. Он снова приложил трубу к губам, и процессия, пританцовывая в такт музыке, двинулась к Главной улице.

Победа чувствовалась везде.

Она закурила очередную сигарету. Одна в пустом доме, подумала она и плотно закрыла все окна, чтобы не слышать веселых криков, музыки и залпов фейерверка, доносившихся с улицы. Ей нечего было праздновать. В этот день, когда мужья улыбались женам, дети – родителям, друзья – друзьям, когда даже вовсе незнакомые люди обнимались на улицах, никто ей не улыбнулся, никто ее не обнял.

Она поднялась в комнату дочери и зажгла свет. Все здесь было безукоризненно чистым, кровать заправлена тщательно выглаженным покрывалом, медная настольная лампа начищена до блеска, а на ярко-розовом туалетном столике аккуратно расставлены баночки и флакончики – средства для наведения красоты. «Профессиональные ухищрения», – с горечью подумала Мэри Джордах.

Она подошла к небольшому книжному шкафу красного дерева и взяла том Шекспира. Конверт с деньгами лежал между теми же страницами «Макбета», куда Мэри его положила. Она заглянула в конверт. Деньги были по-прежнему на месте. Ее дочь даже не удосужилась перепрятать их, хотя уже поняла, что матери все известно. Мэри вынула конверт из Шекспира и заткнула книгу на полку. Затем сняла с полки первую попавшуюся под руку книгу – антологию английской поэзии, которую Гретхен изучала в последнем классе школы, открыла ее и спрятала конверт с деньгами туда. Пусть немного поволнуется. Если отец узнает, что в доме есть восемьсот долларов, Гретхен уже не найдет их на своей книжной полке.

Мэри прочла несколько строк:

Отлично…

Мэри положила книгу на место. И, выходя из комнаты, не потрудилась выключить свет.

Она прошла на кухню. В раковине лежала грязная посуда, оставшаяся после ее одинокого ужина. Она бросила сигарету на сковородку, наполовину залитую водой, в которой плавал жир. На ужин она ела свиную отбивную. Тяжелая пища. Мэри открыла газ в духовке, потом подставила к плите стул, села, нагнулась и сунула голову в духовку. У газа был неприятный запах. Прошло несколько минут. Звуки веселья проникали с улицы в кухню сквозь закрытое окно. Мэри где-то читала, что по праздникам – в Рождество, на Новый год – бывает больше самоубийств, чем в обычные дни. Но можно ли сыскать лучший праздник?

Газом запахло сильнее. Голова у нее закружилась. Она вынула голову из духовки и выключила газ. Торопиться некуда.

Прошла в гостиную. В маленькой комнате слегка пахло газом. Посредине на потертом рыжеватом ковре стоял квадратный дубовый стол с аккуратно приставленными к нему четырьмя деревянными стульями. Она села за стол, вынула из кармана карандаш и, вырвав несколько листков из ученической тетради, в которой вела учет торговли в булочной, начала писать. Она никогда не писала и не получала писем.

«Дорогая Гретхен! – написала она. – Я решила покончить с собой. Знаю – это смертный грех, но больше жить не могу. Это письмо пишет одна грешница другой. Пояснять, думаю, не требуется. Ты знаешь, о чем я.

На нашей семье лежит проклятие – на мне, на тебе, на твоем отце и на твоем брате Томе. Только Рудольф как будто избежал его. А может, оно скажется на нем позже, но, слава богу, я не доживу до того дня. Это проклятие – секс. До сих пор я скрывала от тебя, что я незаконнорожденная. Я никогда не видела ни своего отца, ни своей матери. Мне даже страшно подумать, какую жизнь, должно быть, вела моя мать и как низко она пала. Меня не удивит, если ты пойдешь по ее стопам и кончишь жизнь в канаве. Твой отец – животное. Ты спишь в соседней с нами комнате и поэтому понимаешь, что я имею в виду. Он двадцать лет распинал меня своей похотью. Он – бешеный зверь. Были случаи, когда я думала, он убьет меня. А однажды я собственными глазами видела, как он чуть не до смерти избил человека, который задолжал булочной восемь долларов. Твой брат Томас воистину сын своего отца. Не удивляйся, если он когда-нибудь попадет в тюрьму или с ним случится что-нибудь похуже. Я живу в клетке с тиграми.

Наверное, я тоже виновата. Я оказалась слишком слабой, позволила отцу отвратить меня от церкви и сделать из моих детей безбожников. Я слишком уставала, и у меня не хватало сил любить тебя и защитить от отца и его влияния. Ты же всегда была такой чистой, аккуратной и так хорошо вела себя, что это усыпило мои страхи. А в результате случилось то, о чем ты знаешь лучше меня».

Она остановилась и перечитала написанное. Обнаружив мертвую мать и эту записку с того света у себя на подушке, блудница раскается в полученных наслаждениях. И всякий раз, когда мужчина будет прикасаться к ней, она будет вспоминать последние слова матери.

«В твоих жилах, – принялась снова писать она, – течет испорченная кровь, и мне ясно, что и натура у тебя испорченная. В комнате у тебя чистота и порядок, но душа твоя грязна, как конюшня. Отцу следовало бы жениться на такой, как ты, потому что вы с ним два сапога пара. Последнее мое желание: уезжай поскорее из дома, чтобы своим примером не испортить Рудольфа. Если из этой ужасной семьи выйдет хоть один порядочный человек, быть может, Господь простит прегрешения остальных».

Музыка и радостные крики на улице звучали все громче. Потом Мэри услышала звуки трубы и узнала их. Под окном играл Рудольф. Она встала из-за стола, подошла к окну и открыла его. Да, это был он, ее сын, а за ним, казалось, толпились тысячи парней и девушек. Сын играл для нее «Когда улыбаются глаза ирландки».

Она помахала ему рукой, чувствуя, как по щекам катятся слезы. Рудольф попросил мальчиков произвести в ее честь салют из пушки, и грохот выстрела эхом прокатился по улице. Теперь Мэри уже плакала вовсю и вынуждена была достать носовой платок. Рудольф помахал ей и повел свою процессию дальше.

Рыдая, Мэри снова опустилась на стул. «Он спас мне жизнь, – подумала она, – мой чудесный сын спас мне жизнь!»

Она разорвала письмо на мелкие клочки, прошла на кухню и, сложив обрывки бумаги в кастрюлю, сожгла их.

Как только по радио сообщили о капитуляции Германии, все ходячие раненые, не дожидаясь разрешения, надели форму и ушли из госпиталя. Однако вскоре многие вернулись с бутылками, и в общей комнате сейчас пахло, как в кабаке. Покачиваясь, они бродили по коридорам на костылях или ездили в инвалидных колясках и горланили песни. После ужина празднование перешло в пьяный дебош: они били палками стекла, срывали со стен плакаты, рвали книги и журналы, превращая их в горсти конфетти, которыми перебрасывались под пьяный хохот.

– Я генерал Джордж Паттон, – крикнул один из парней. Плечи его были в стальной конструкции, удерживавшей раненую руку над головой. – Где твой подворотничок, солдат? На тридцать лет в карцер!

Затем он обхватил здоровой рукой Гретхен и потребовал, чтобы она танцевала с ним посреди комнаты под солдатскую песню, которую остальные охотно подхватили. Гретхен пришлось крепко обнять парня, чтобы тот не упал.

– Я самый веселый, самый первоклассный однорукий танцор в мире и завтра еду в Голливуд танцевать с Джинджер Роджерс. Выходи за меня замуж, крошка, мы будем по-царски жить на мою инвалидную пенсию. Мы победили в войне, детка. Теперь мир безопасен для инвалидов.

Тут ему пришлось сесть, так как ноги уже не держали его. Он опустился на пол, уронил голову между колен и запел «Лили Марлен».

Гретхен в тот вечер никому из них ничем не могла помочь. С застывшей улыбкой она вмешивалась, лишь когда швыряние конфетти грозило перерасти в драку. Одна из сестер подошла к двери и кивком подозвала Гретхен.

– Тебе, пожалуй, лучше уйти отсюда, – посоветовала она тихим встревоженным голосом. – Скоро они совсем распояшутся.

– Я не виню их, – сказала Гретхен. – А ты?

– Я тоже их не виню, но держусь от них подальше.

Из комнаты донесся звон разбитого стекла. Какой-то солдат бросил в окно пустую бутылку.

– Огонь! – крикнул солдат. И схватив металлическую корзину для мусора, швырнул ее в другое окно. – Из мортир по мерзавцам, лейтенант. Цельтесь в высоту.

– Хорошо еще, что у них нет оружия, – заметила сестра. – Это похуже, чем было в Нормандии.

– Привести сюда япошек! – крикнул кто-то. – Я их так расколошмачу моей сумкой первой помощи. Банзай!

Сестра потянула Гретхен за рукав:

– Иди домой. Сегодня здесь девушке не место. Приходи завтра утром, поможешь все убрать.

Гретхен кивнула и направилась было в раздевалку, а сестра ушла. Но, не дойдя до раздевалки, Гретхен повернула назад и зашагала к тому месту, откуда коридор ответвлялся к отделению для тяжело раненных в голову и в грудь. Свет здесь был притушен и стояла тишина. Большинство коек пустовало. Она подошла к последней в ряду койке, где лежал Тэлбот Хьюз с капельницей, из которой в его руку поступала глюкоза. Капельница с глюкозой стояла рядом с кроватью. На изможденном лице Хьюза лихорадочно горели широко раскрытые, огромные глаза. Он узнал ее и улыбнулся. Гретхен тоже улыбнулась и присела на край кровати. За последние сутки он заметно похудел. Не изменились только бинты на его горле. Врач сказал Гретхен, что парню не протянуть больше недели. На самом деле причин для смерти не было: рана, сказал доктор, заживала, хотя, конечно, говорить Хьюз не сможет. Но при нормальном положении дел он должен был бы теперь уже начать есть и даже понемногу ходить. А он с каждым днем угасал, всем своим видом демонстрируя, что хочет умереть, чтобы не быть ни для кого обузой.

– Хочешь, я тебе почитаю? – спросила Гретхен.

Тэлбот отрицательно покачал головой и взял ее за руку. Ладонь у него была хрупкая, как птичья лапка. Он снова улыбнулся и закрыл глаза. Гретхен сидела не шевелясь, держа его за руку. Так она просидела молча больше четверти часа, пока он не уснул. Затем потихоньку вышла из палаты. Завтра она спросит у доктора, когда, по его мнению, Тэлбот Хьюз выйдет победителем из своей борьбы с жизнью. Она придет и возьмет его за руку как представительница горюющей по нему страны, чтобы он не чувствовал себя одиноким, умирая в двадцать лет, ничего не успев еще сказать.

Гретхен быстро переоделась и пошла к выходу.

Выйдя на улицу, она увидела Арнольда Симмза – он стоял у двери, прислонясь к стене, и курил. Она впервые видела его после той ночи в общей комнате. Гретхен приостановилась было, затем быстро направилась к автобусной остановке.

– С добрым вас вечером, мисс Джордах, – послышался хорошо запомнившийся вежливый голос деревенского парня.

Гретхен заставила себя остановиться.

– Добрый вечер, Арнольд, – сказала она. На лице ее не было заметно никаких эмоций.

– Ребята наконец получили повод попраздновать, верно? – Арнольд кивнул в сторону крыла, где находилась общая комната.

– Безусловно, – сказала она. Гретхен хотелось поскорее уйти, но не хотелось, чтобы у Арнольда создалось впечатление, что она боится его.

– Это наши маленькие Со-о-о-единенные Штаты отправились за океан и сделали свое дело, – сказал Арнольд. – Крепко постарались, что скажете?

Вот теперь он явно над ней посмеивался.

– Все мы должны быть очень счастливы. – Он все-таки добился того, что она стала напыщенно выражаться.

– И я очень счастлив, – сказал он. – Да, в самом деле. Здорово счастлив. У меня сегодня тоже хорошие новости. Особенно хорошие. Поэтому я и дожидался вас здесь. Хотел сказать вам.

– Что именно, Арнольд?

– Завтра меня выписывают, – сказал он.

– Вот это действительно хорошая новость, – сказала она. – Поздравляю.

– Угу, – сказал он. – Официально, по правилам Медицинской службы, считается, что я могу ходить. Меня перевезут поближе к призывному пункту и немедленно спишут из армии. Так что на будущей неделе в это время я уже буду в Сент-Луисе. Арнольд Симмз, скороиспеченный гражданин.

– Надеюсь, вы… – И она запнулась. Чуть не сказала: «будете счастливы», но это было бы глупо. – Вам повезет, – докончила она. Это было еще неудачнее.

– О, я везучий, – сказал он. – Никому не надо волноваться за малыша Арнольда. У меня есть и еще одно хорошее известие. Это славная неделя в моей жизни, если не сказать – великая! Я получил письмо из Корнуолла.

– Ой, как славно. – Вот тут она не промахнулась. – Значит, та девушка, про которую вы мне рассказывали, написала вам. – Пальмы в кадках. Адам и Ева в райском саду.

– Угу. – Он швырнул в сторону сигарету. – Она только что узнала, что ее муж убит в Италии, и подумала, что стоит мне об этом сообщить.

И что тут скажешь на это? Гретхен промолчала.

– В общем, больше мы с вами, мисс Джордах, не увидимся, – сказал Арнольд, – если вы случайно не окажетесь в Сент-Луисе. Найдете меня в телефонной книге. Я живу в элитарном спальном районе. Не стану вас больше задерживать. Наверняка спешите на бал победы или на танцы в загородный клуб. Мне просто хотелось поблагодарить вас, мисс Джордах, за все, что вы делали для вояк.

– Удачи вам, Арнольд, – сдержанно произнесла она.

– Жаль, что вы не нашли времени приехать в ту субботу на пристань, – сказал он, растягивая слова. – Мы купили двух отличных курочек, поджарили их и устроили настоящий пикник. Только вас не хватало.

– Я надеялась, что вы не станете вспоминать об этом, Арнольд, – сказала она. «Лгунья, лгунья!» – подумала Гретхен.

– О господи, – произнес он, – до того хороша, что хочется плакать.

Он повернулся, открыл дверь в госпиталь и, прихрамывая, исчез.

А Гретхен, чувствуя себя совсем разбитой, устало направилась к автобусной остановке. Победа ее проблем не решила.

Она стояла под фонарем и, поглядывая на часы, ждала. Может, шоферы автобусов тоже сейчас празднуют победу? Чуть подальше в тени дерева стояла какая-то машина. Внезапно она тронулась с места и подъехала к остановке. Гретхен узнала «бьюик» Бойлена. У нее мелькнула мысль: а не вернуться ли в госпиталь?

– Могу я вас подвезти, мадам? – Бойлен остановил машину и открыл дверцу.

– Нет, спасибо.

Они не виделись почти целый месяц с того вечера, когда он возил ее в Нью-Йорк.

– Я подумал, мы могли бы вместе отпраздновать победу нашего оружия, – сказал он.

– Спасибо, но я дождусь автобуса, – сказала она.

– Ты ведь получила мои письма?

– Да. – За это время она получила от него два письма с просьбой о встрече, но ни на одно не ответила.

– Твой ответ, должно быть, затерялся на почте, – сказал он. – Почта нынче плохо работает, верно?

Она кинулась прочь от машины. Бойлен вылез и догнал ее.

– Поехали ко мне, – глухо сказал он, беря ее за руку. – Сейчас же.

Его прикосновение наэлектризовало ее. Она ненавидела его и в то же время чувствовала, что хочет лечь с ним в постель.

– Пусти. – Она резко выдернула руку. И пошла назад к автобусной остановке, он – следом за ней.

– Хорошо, тогда я скажу то, что собирался. Я хочу, чтобы мы поженились.

Гретхен громко расхохоталась. Она сама не знала – чему. Может, просто от неожиданности.

– Я серьезно говорю: я хочу на тебе жениться, – повторил Бойлен.

– Знаешь, поезжай-ка ты лучше на свою Ямайку, а я буду тебе писать. Адрес можешь оставить у моего секретаря. Извини, это мой автобус.

Едва дверь автобуса открылась, она вскочила в него, отдала кондуктору билет и прошла в самый хвост автобуса. Ее била дрожь. Если бы не подоспел автобус, она сказала бы Бойлену «да», она вышла бы за него замуж.

Автобус как раз подходил к городу, когда она услышала сирены пожарных машин и, подняв глаза, увидела огонь на холме. Она надеялась, что пожар – в главном доме и что он сгорит дотла.

Клод сидел сзади, держась за Тома уцелевшей рукой, а Том вел мотоцикл по узкой проселочной дороге за поместьем Бойлена. С ним еще не бывало, чтобы он ехал так медленно. Но Клод стонал всякий раз, как встречались кочка или ухаб. Конечно, Том не мог определить, насколько серьезна травма Клода, но понимал, что надо немедленно принять какие-то меры. Конечно, в больницу его везти нельзя: сразу начнут расспрашивать, как это произошло, и не надо быть Шерлоком Холмсом, чтобы установить связь между его обожженной рукой и крестом, горящим в усадьбе Бойлена. И уж конечно, Клод не возьмет всю вину на себя. Он не из тех героев, что умирают под пытками, но не выдают тайны.

– Послушай, – сказал Том, притормозив, – у вашей семьи есть домашний врач?

– Да, – ответил Клод. – Мой дядя.

Вот это правильная семья. Священники, врачи, есть, наверное, и еще один дядя – адвокат, который может пригодиться позднее, когда их арестуют.

– Где он живет?

Клод чуть слышно прошептал адрес. Он был так испуган, что с трудом говорил. Стараясь держаться подальше от основных дорог, Том подъехал к большому дому на окраине города. На ограде была табличка: «Доктор Роберт Тинкер».

Том остановил мотоцикл и помог Клоду слезть.

– Вот что, ты пойдешь туда один. Понял? Можешь говорить своему дяде что угодно, но обо мне ни слова, ясно? И лучше, если твой отец сегодня же отправит тебя подальше из Порт-Филипа, потому что завтра в городе такое будет твориться!.. Стоит кому-нибудь увидеть тебя с забинтованной рукой, через десять секунд от тебя мокрое место останется.

Вместо ответа Клод застонал и привалился к плечу Тома. Том подтолкнул его.

– Стой на ногах, будь мужчиной, – сказал он. – А сейчас иди и постарайся, чтобы, кроме дяди, тебя никто не видел. Если я узнаю, что ты продал меня, убью.

– Том! – захныкал Клод.

– Ты меня слышал. Я убью тебя, ты прекрасно знаешь, что я не шучу. – И он подтолкнул Клода к дому.

Клод, спотыкаясь, поднялся на крыльцо. И здоровой рукой позвонил. Том, не дожидаясь, когда он войдет, сел на мотоцикл и уехал. Над городом, освещая небо, полыхал крест.

Том спустился к реке недалеко от склада, где отец держал свою байдарку. На берегу было темно, едко пахло ржавым металлом. Том снял свитер, от которого шел тошнотворный запах паленой шерсти. Он нашел камень, завернул его в свитер и швырнул узел в воду. Раздался глухой всплеск. Том увидел, как в черной воде закрутилась воронка в том месте, где свитер пошел ко дну. Было жаль расставаться со свитером – он приносил ему удачу. Том выиграл в этом свитере немало битв. Однако бывают такие случаи, когда приходится расстаться с любимыми вещами.

Том зашагал домой, чувствуя, как ночной холод пробирает его сквозь рубашку. Интересно, думал он, придется ли ему когда-либо убивать Клода Тинкера.

Глава 6

«Немецкая еда, – подумала Мэри Джордах, смотря на Акселя, который выносит из кухни блюдо с жареным гусем, красной капустой и клецками. – Иммигрант!»

Она не помнила, когда еще видела мужа в таком хорошем настроении. Падение Третьего рейха сделало его веселым и щедрым. Он жадно просматривал газеты и фыркал от смеха над фотографиями немецких генералов, подписывавших в Реймсе документы о капитуляции. Сегодня было воскресенье и день рождения Рудольфа – ему исполнилось семнадцать лет. Джордах объявил, что они будут праздновать это событие. Ничьи дни рождения в семье никогда не отмечались. В этот раз он подарил Рудольфу прекрасный спиннинг. Бог знает сколько эта штука стоит! Он и Гретхен разрешил впредь оставлять себе половину жалованья, а не четверть, как раньше. Даже Томасу он отложил деньги на новый свитер взамен старого, который, по его словам, Томас потерял. Если бы Германия терпела поражение каждую неделю, жизнь в доме Акселя Джордаха могла бы быть вполне сносной.

– Отныне, – объявил Джордах, – мы ужинаем по воскресеньям вместе.

Кровавое поражение его народа словно укрепило в глазах Джордаха кровные узы.

И вот они собрались за столом. Рудольф, смущенный виновник торжества, сидел очень прямо, как кадет Вест-Пойнта, в белой рубашке с галстуком; Гретхен в белой английской кружевной блузке с длинными рукавами выглядела воплощением целомудрия, блудница; Томас со своей обычной плутовской ухмылкой по случаю такого события тщательно умылся и причесался. Со Дня победы он поразительно изменился: приходил домой сразу после школы, все вечера сидел в своей комнате за домашними заданиями и даже, чего раньше никогда не бывало, помогал в булочной. У матери затеплилась робкая надежда, что, возможно, замолкшее в Европе оружие каким-то чудом превратит Джордахов в нормальную семью.

Представление Мэри Джордах о нормальной американской семье сформировалось в значительной мере на лекциях, которые читали сестры в приюте, а потом на основе рекламы в популярных журналах. В нормальной американской семье все были такие чистенькие, надушенные и бесконечно улыбались друг другу. Они осыпали друг друга подарками на Рождество, на день рождения, на юбилей свадьбы и на День матери. У них были старенькие родители, которые жили на ферме, и по крайней мере один автомобиль. Сыновья говорили отцу «сэр», а дочери играли на фортепьяно, рассказывали матери про своих ухажеров, и все полоскали рот листерином от дурного запаха. Они вместе завтракали и ужинали, а по воскресеньям обедали, ходили в церковь по своему выбору и ездили отдыхать к морю. Отец семейства каждый день отправлялся на работу в темном костюме и имел солидную страховку. Все это не было четко сформулировано в ее мозгу, но это был тот норматив, с которым она сравнивала обстоятельства собственной жизни. Она была одновременно застенчива и чванлива и потому не общалась с соседями и не знала жизни других семей в городе. До богатых ей было не дотянуться, а бедняки были недостойны даже ее презрения. По ее представлению, весьма смутному и хаотичному, она сама, ее муж, Томас и Гретхен не являлись настоящей семьей, от существования которой она получала бы удовольствие. Скорее это была группа людей, случайно отправившихся в совместное путешествие не по своему выбору, когда лучшее, на что можно было надеяться, – это свести к минимуму враждебные действия.

Рудольфа она, естественно, из этой группы исключала.

Аксель с довольным видом поставил на стол блюдо с гусем. Он готовил обед все утро, не разрешая жене появляться на кухне, но обходился без обычных в таких случаях оскорбительных замечаний о ее кулинарных способностях. Гуся он разрезал довольно грубо, но со знанием дела и положил всем по здоровенному куску. Первую тарелку он поставил перед женой, чем весьма ее удивил. Вытащив две бутылки калифорнийского рислинга, он торжественно наполнил бокалы.

– За моего сына Рудольфа в день его рождения, – хрипло провозгласил он. – Да оправдает он наши надежды, а когда поднимется на вершину – не забудет нас.

Все выпили с серьезными лицами, хотя мать заметила, как Томас поморщился. Возможно, просто вино показалось ему слишком кислым.

Джордах не стал уточнять, на какую вершину должен подняться его сын. В этом не было необходимости. Вершина – это место для избранных. Когда человек достигает вершины, он сразу это понимает – его приветствуют те, чьи «кадиллаки» подкатили туда несколько раньше.

Рудольф, отрезая маленькими кусочками, ел гуся. На его вкус он был жирноват. Он знал, что от жирной пищи у людей его возраста появляются прыщи. Капусту он тоже поклевывал умеренно – сегодня после обеда ему предстояло свидание с той девушкой, которая в День победы поцеловала его перед домом мисс Лено, и ему не хотелось, чтобы от него пахло капустой. И вино он только пригубил. Он давно решил, что никогда в жизни не позволит себе напиться, и был намерен всегда держать себя в руках – и тело, и разум. А еще он решил, что никогда не женится: пример родителей был веским доводом в пользу такого решения.

На следующий день после Победы он пошел на ту улицу, где жила поцеловавшая его девушка с золотистой косичкой, и стал прохаживаться перед ее домом. Как он и ожидал, через десять минут она вышла в джинсах и свитере и помахала ему. Она была приблизительно его возраста, с ясными голубыми глазами и открытой дружелюбной улыбкой человека, с которым никогда не случалось ничего плохого. Они прогулялись немного, и через полчаса Рудольфу уже казалось, будто они знакомы всю жизнь. Она только что переехала в Порт-Филип из Коннектикута. Ее звали Джули. Отец ее имел какое-то отношение к электрокомпании, а старший брат служил в армии во Франции. Поэтому-то она и поцеловала Рудольфа в тот день – от радости, что война кончилась и брат остался жив, что играют «Марсельезу». Так или иначе, Рудольф был рад, что она его поцеловала, хотя воспоминание о первом прикосновении чужих губ вызвало у него позже чувство неловкости.

Джули обожала музыку и любила петь; она считала, что Рудольф замечательно играет на трубе, и он даже пообещал взять ее в свой оркестр певицей, когда они в следующий раз будут выступать в клубе.

Джули сказала, что ей нравятся серьезные мальчики, а Рудольф, вне всякого сомнения, относился именно к таковым. Он уже рассказал Гретхен про Джули. Ему нравилось произносить ее имя: «Джули, Джули…» Гретхен лишь улыбнулась – она, по его мнению, держалась уж слишком по-взрослому, покровительственно. На день рождения она подарила ему изумительный синий пиджак из кашемира.

Рудольф знал, что мать огорчится, если он не отправится с ней днем прогуляться, но отец повел себя сегодня так неожиданно, того и гляди произойдет чудо, и он сам пойдет с ней погулять.

Рудольфу хотелось быть не менее уверенным, чем родители, в том, что он достигнет вершин. Он был умен, достаточно умен, чтобы понимать: ум сам по себе еще ничего не гарантирует. Для такого успеха, какого ждут от него отец и мать, нужно еще что-то – удача, происхождение, талант… А он пока еще не знал, удачлив ли он. Естественно, рассчитывать, что ему поможет происхождение, не приходилось. Он не знал и о том, есть ли у него какой-нибудь талант. Он умел распознавать талант в других и только еще нащупывал, какими способностями обладает сам. Ральф Стивенс, мальчик из его класса, с трудом учился по многим предметам на тройки, но был гением в математике и запросто решал сложные задачи на дифференциальное исчисление и по физике, тогда как его одноклассники еще только сражались с элементарной алгеброй. У Ральфа Стивенса был дар, определивший его дальнейшую жизнь. Он знал, каким путем пойдет, так как это был единственно возможный для него путь.

У Рудольфа же было много способностей, но не было определяющего таланта. Например, он неплохо играл на трубе, но не обольщался, признавая, что двое ребят из их оркестра играют лучше. Он оценивал свою игру, понимая, что она немногого стоит. И не станет лучше, сколько бы он ни старался. Он лучше всех в школе бегал на короткую дистанцию с препятствиями, но, пожалуй, учись он в хорошем колледже в большом городе, его могли бы и не принять в команду. Не то что Стэна О’Брайена, игравшего в футбольной команде. Правда, О’Брайен всецело зависел от благосклонности учителей, ставивших отметки, которые позволяли ему оставаться в команде. Зато на футбольном поле О’Брайен был одним из лучших игроков в штате. Он в секунду находил возможность прорыва и в нужное время появлялся в нужном месте, обладая тем особым нюхом великого спортсмена, какой не способен заменить самый острый ум. Даже колледжи в далекой Калифорнии предлагали стипендии Стэну О’Брайену, и если бы он не покалечился, то играл бы, наверное, во Всеамериканской команде и был бы обеспечен на всю жизнь. А вот сочинения Рудольф писал лучше Сэнди Хоупвуда, редактора их школьной газеты, который регулярно проваливался по остальным предметам, но стоило прочитать хотя бы одну статью Сэнди, как сразу становилось ясно – рано или поздно он обязательно станет настоящим писателем.

У Рудольфа был один талант – всем нравиться, всем быть ко двору. Он знал это, как и то, что именно поэтому его три года подряд выбирали старостой класса. Но он считал, что это еще не талант. Он заранее намечал, кому понравиться, стать приятным, сделать вид, что человек интересует его, брал на себя неблагодарные обязанности – устраивал в школе танцы или возглавлял отдел рекламы в школьном журнале. Нет, считал он, умение нравиться – это не настоящий талант, потому что у него нет близких друзей и вообще, если честно признаться, он не очень-то любит людей. Даже его обычай утром и вечером целовать мать, а по воскресеньям ходить с ней на прогулки тоже был продуман: он делал это, чтобы вызывать у нее чувство благодарности и поддерживать впечатление о себе как о заботливом, любящем сыне. На самом же деле воскресные прогулки тяготили, и он с трудом переносил, когда мать в ответ на его поцелуй нежно гладила щеку сына, хотя, конечно, он не подавал виду.

В нем жило два человека: о существовании одного знал только он, а другого видели все. Ему хотелось быть таким, каким он казался, но он сомневался, что это получится. Он знал, что мать, сестра и даже некоторые посторонние люди, включая учителей, считают его красивым, но сам он не был в этом уверен. Ему казалось, что кожа у него чересчур смуглая, нос слишком длинный, скулы плоские, глаза недостаточно большие и излишне светлые для оливкового цвета кожи, а волосы тускло черные, как у простолюдина. Он регулярно просматривал фотографии в газетах и журналах, чтобы знать, как одеваются ребята из хороших школ, а также студенты колледжей, таких как Гарвард и Принстон. Пытался им подражать, конечно, насколько позволял бюджет.

У него были обшарпанные туфли из оленьей кожи на резиновом ходу – правда, теперь у него появился пиджак с металлическими пуговицами, но он понимал: пригласи его на вечеринку студенты-первокурсники, сразу станет ясно, что он просто провинциал, корчащий из себя бог знает кого.

С девушками он был застенчив и еще ни разу не влюблялся, если, конечно, не считать глупой истории с мисс Лено. Он делал вид, будто девушки его не интересуют: у него, мол, есть дела поважнее, чем вся эта детская ерунда вроде свиданий, флирта и поцелуев. В действительности же он просто боялся: вдруг какая-нибудь из них догадается, что, несмотря на все его высокомерие и светские манеры, он просто неопытный и смешной мальчишка.

В какой-то степени он завидовал брату. Томас жил, как ему хотелось, не считаясь ни с чьим мнением. У него был настоящий талант – жестокость. Его боялись и ненавидели, и, уж конечно, никто не любил, зато его не мучили сомнения, какой надеть галстук или как отвечать на уроке английского языка. Он был цельной натурой и уж если что-либо делал, то предварительно не занимался мучительным самокопанием, взвешивая каждый шаг.

Что же до сестры – она красавица, гораздо красивее многих кинозвезд, которых он видел на экране, и это дар, которого вполне может хватить надолго.

– Гусь замечательный, пап, – сказал Рудольф, зная, что отец ждет от него комплимента. – Удался на славу. – И хотя он съел уже больше, чем хотел, все же протянул тарелку за добавкой, постаравшись не сморщиться при виде следующего огромного куска, который положил ему отец.

Гретхен ела молча. «Когда сказать им, как выбрать самый подходящий момент?» – думала она. В пятницу ее вызвал к себе начальник отдела мистер Хатченс и после небольшой вступительной речи о том, какой она хороший и добросовестный работник, сообщил, что получил приказ уволить ее и еще одну девушку. Он сказал, что ходил к управляющему и протестовал, но, к сожалению, это ничего не дало. Управляющий сказал, что в связи с окончанием войны в Европе сокращаются правительственные контракты. В производстве ожидается спад, и они вынуждены экономить на штатах. Гретхен и та, другая, девушка были приняты на работу последними и, естественно, первыми подлежали увольнению. Мистер Хатченс очень волновался, говоря ей все это. Даже достал платок и несколько раз трубно высморкался, как бы доказывая, что он тут ни при чем. Три десятилетия работы с бумагами оставили на мистере Хатченсе свой след – он сам стал похож на бумагу, словно оплаченная квитанция, пролежавшая много лет на всякий случай, пожелтевшая, истрепавшаяся по краям. Волнение, звучавшее в его голосе, казалось таким же несовместимым с ним, как если бы слезы выступили на картотеке.

Гретхен пришлось утешать мистера Хатченса. Она сказала ему, что и не собиралась всю жизнь работать на заводе Бойлена и понимает, почему ее увольняют в первую очередь. Но она не сказала мистеру Хатченсу об истинной причине увольнения и чувствовала себя виноватой перед другой девушкой, которую принесли в жертву, чтобы замаскировать этот акт мести Тедди Бойлена.

Она еще не придумала, что будет делать, и намеревалась сказать об увольнении отцу, когда спланирует дальнейшую жизнь. Однако сегодня отец впервые вел себя как человек и, может быть, по окончании ужина, радуясь успехам одного ребенка, проявит снисхождение и к другому своему дитяти. «Значит, скажу за десертом», – решила Гретхен.

Ко дню рождения сына Джордах испек и торт. На сахарной глазури горело восемнадцать свечей – семнадцать и еще одна, чтобы Рудольф продолжал расти. Когда Аксель внес торт в комнату и все запели «С днем рождения, дорогой Рудольф», в дверь позвонили. Пение прервалось на полуслове. Звонок в доме Джордахов почти никогда не звенел. Никто не приходил к ним в гости, а почтальон опускал почту в прорезь в дверях.

– Кто это, черт побери?! – недовольно проворчал Джордах. Он враждебно реагировал на любые неожиданности, словно за ними обязательно крылись неприятности.

– Пойду посмотрю, – сказала Гретхен, уверенная, что внизу у двери стоит Бойлен, а за ним припаркованный «бьюик». От него всего можно ожидать.

Она побежала вниз по лестнице, а Рудольф тем временем задул свечи. Гретхен была рада, что принарядилась ради Рудольфа и уложила утром волосы. Пусть Тедди Бойлен погорюет о той, которую он больше никогда не получит.

Открыв дверь, она увидела двух мужчин. Она знала обоих. Мистер Тинкер работал на заводе Бойлена, а его брата-священника, краснолицего толстяка, похожего на портового грузчика, по ошибке выбравшего не ту профессию, знал весь город.

– Добрый день, мисс Джордах, – сказал Тинкер, снимая шляпу. Голос у него был плаксивый, а лицо с обвислыми щеками так вытянулось от огорчения, что можно было подумать, будто он обнаружил в бухгалтерских книгах страшную ошибку.

– Здравствуйте, мистер Тинкер. Здравствуйте, святой отец, – поздоровалась Гретхен.

– Надеюсь, мы вам не помешали? – Голос Тинкера звучал торжественно и громогласно, солиднее, чем голос его посвященного в духовный сан брата. – Нам необходимо поговорить с вашим отцом по очень важному делу. Он дома?

– Да, проходите… – сказала Гретхен. – Мы, правда, сейчас ужинаем, но…

– Не будете ли вы так добры попросить его спуститься, дитя мое? – обратился к ней священник. Он производил впечатление человека, внушающего доверие женщинам. – У нас крайне важное к нему дело.

– Я сейчас его позову, – сказала Гретхен.

Мужчины вошли в темную прихожую и быстро закрыли за собой дверь, словно боялись, что их увидят с улицы. Гретхен зажгла свет. Как-то нехорошо оставлять двух мужчин в темноте. Она побежала вверх по лестнице, чувствуя, что братья Тинкер смотрят на ее ноги.

Рудольф разрезал торт, когда она вошла в общую комнату. Все вопросительно взглянули на нее.

– Кого там черт принес? – спросил Джордах.

– Это мистер Тинкер и его брат-священник. Они хотят с тобой поговорить, папа.

– Ну и почему же ты не предложила им подняться?

Рудольф подал отцу кусок торта на тарелке, и тот откусил большой кусок.

– Они не захотели. Сказали, что им надо поговорить с тобой о чем-то очень важном с глазу на глаз.

Томас втянул в себя воздух, словно у него между зубами застрял кусочек пищи.

– Только священника нам не хватало, – раздраженно сказал Джордах, отодвигаясь от стола. – Эти сволочи даже в воскресенье не могут оставить человека в покое.

Но все же он встал и вышел из комнаты. Они слышали, как он, прихрамывая, тяжелыми шагами спускается с лестницы.

– Ну, джентльмены, – не здороваясь, обратился он к мужчинам, стоявшим в прихожей, тускло освещенной сорокасвечовой лампочкой, – какое это у вас такое срочное дело, что вам обязательно надо оторвать рабочего человека от воскресной трапезы?

– Мистер Джордах, – сказал Тинкер, – могли бы мы поговорить с глазу на глаз?

– А чем здесь плохо? – ответил Джордах, стоя на ступеньке и жуя торт. В коридоре пахло жареным гусем.

Тинкер взглянул наверх:

– Мне бы не хотелось, чтобы нас слышали.

– Насколько мне известно, у нас с вами нет никаких секретов – пусть слушает хоть весь этот чертов город. Я вам денег не должен, вы мне – тоже.

Тем не менее он открыл дверь на улицу и провел мистера Тинкера и его брата за собой в булочную – витрина ее была затянута парусиновой шторой по поводу воскресенья.

А наверху Мэри Джордах ждала, когда закипит кофе. Рудольф то и дело поглядывал на часы, боясь опоздать на свидание с Джули. Томас, откинувшись на спинку стула, мурлыкал себе под нос что-то невразумительное и отбивал раздражающий ритм вилкой по стакану.

– Перестань, пожалуйста, – попросила мать. – У меня от твоего стука голова разболелась.

– Извини, – сказал Томас, – к следующему своему концерту я научусь играть на трубе.

«Хоть бы раз ответил вежливо», – подумала Мэри, а вслух настороженно сказала:

– Что они там внизу застряли? В кои-то веки у нас нормальный семейный обед. – Она укоризненно посмотрела на Гретхен. – Ты ведь работаешь вместе с мистером Тинкером. Что-нибудь натворила?

– Может, они обнаружили, что я украла кирпич, – сказала Гретхен.

– В этом доме даже один день не могут вести себя вежливо, – проговорила мать и с видом мученицы пошла на кухню за кофе.

На лестнице послышались шаги Джордаха. И он вошел в комнату. Лицо его ничего не выражало.

– Том, спустись вниз, – сказал он.

– Не о чем мне разговаривать с Тинкерами, – сказал Томас.

– Зато им есть о чем с тобой поговорить.

Джордах повернулся, вышел из комнаты и спустился вниз. Томас передернул плечами. Он пощелкал пальцами, как делал обычно перед дракой, и пошел следом за отцом.

– Ты не знаешь, в чем там дело? – сердито нахмурив брови, спросила мать Рудольфа.

– Какая-то неприятность, – мрачно ответил он. Рудольф понимал, что теперь уж точно опоздает на свидание с Джули.

Тинкеры – один в синем костюме, другой в черной лоснящейся сутане – выглядели в булочной двумя воронами-стервятниками на фоне пустых полок и серого мраморного прилавка. Томас вошел, и Джордах закрыл за ним дверь.

«Придется мне его прикончить», – подумал Томас.

– Добрый день, мистер Тинкер. Добрый день, святой отец, – с открытой мальчишеской улыбкой поздоровался Томас.

– Добрый день, сын мой, – многозначительно произнес священник.

– Скажите ему то, что вы сказали мне, – потребовал Джордах.

– Сын мой, – повернулся к Тому священник, – нам все известно. Клод во всем признался своему дяде и поступил совершенно правильно. Признание ведет к раскаянию, а раскаяние – к прощению…

– Оставьте всю эту ерунду для воскресной школы, – оборвал его Джордах. Он стоял, прислонясь спиной к двери, точно боялся, как бы кто из них не убежал.

Том слушал молча. На губах его играла улыбка, как перед дракой.

– Это же позор, – сказал священник, – зажечь крест в день, посвященный памяти наших доблестных воинов, погибших в бою. В день, когда в моей церкви служили заупокойную мессу. Притом через какие испытания, через какую нетерпимость мы, католики, прошли в этой стране, какие предпринимали усилия, чтобы наши соотечественники приняли нас. И надо же, чтобы такое сотворили два мальчика-католика. – Он сокрушенно покачал головой.

– Он не католик, – сказал Джордах.

– И отец его, и мать родились в лоне нашей церкви, – возразил священник. – Я навел справки.

– Говори, это ты сделал? – обратился к сыну Аксель.

– Я, – ответил Том. «Ну попадись мне только эта трусливая сволочь Клод», – подумал он.

– Ты представляешь себе, сын мой, – продолжал священник, – что будет с твоей семьей и семьей Клода, если станет известно, кто поджег крест в такой день?

– Нас выдворят из города, вот что будет! – возбужденно вмешался мистер Тинкер. – Твой отец не сможет даже бесплатно сбыть и буханки хлеба. В городе помнят, что вы иностранцы. Немцы!

– Ну, началось, – сказал Джордах. – Звездно-полосатый флаг – самый лучший!..

– Факты есть факты, – заметил мистер Тинкер, – и от них никуда не денешься. Больше того, если Бойлен узнает, кто поджег его оранжерею, он всех засудит. Наймет ловкого адвоката, и тот докажет, что эта старая оранжерея была самой ценной недвижимой собственностью отсюда до Нью-Йорка! – Он потряс кулаком перед носом Томаса. – У твоего отца и двух пенни в кармане не останется. Вам с Клодом что, вы несовершеннолетние. Это мы с твоим отцом будем расплачиваться за все! Сбережения всей нашей жизни…

Томас видел, как отец судорожно сжимает кулаки, точно хочет схватить его за горло и задушить.

– Успокойся, Джон, – сказал священник Тинкеру. – Зачем расстраивать мальчика еще больше? Будем надеяться, что его здравый смысл спасет нас всех. – И, повернувшись к Тому, добавил: – Не стану тебя спрашивать, какой нечистый тебя попутал подбить нашего Клода на это богомерзкое дело…

– Он сказал, что это я придумал? – удивился Том.

– Такому мальчику, как Клод, – ответил священник, – воспитанному в христианской семье, каждое воскресенье ходившему в церковь, никогда бы и в голову не пришла столь отвратительная затея.

– Ладно, – буркнул Томас. Черт возьми, он еще доберется до Клода.

– К счастью, – продолжал священник, – когда в тот ужасный вечер он пришел с покалеченной рукой к своему дяде, доктору Роберту Тинкеру, в доме никого не было. Доктор Тинкер оказал мальчику необходимую медицинскую помощь и заставил рассказать, как все случилось, а потом отвез его домой на своей машине. Хвала Всевышнему, их никто не видел. Но у Клода очень сильные ожоги, и ему придется ходить с повязкой по крайней мере недели три. Дома ему все это время, естественно, не отсидеться: горничная может что-то заподозрить, его может увидеть посыльный или зайдет навестить сердобольный школьный товарищ…

– О господи, Энтони, перестань читать проповедь, – прервал брата мистер Тинкер. Его побледневшее лицо дергалось, а глаза покраснели. Он шагнул к Томасу. – Вчера вечером мы отвезли этого мерзавца в Нью-Йорк, а сегодня утром посадили на калифорнийский самолет. В Сан-Франциско живет его тетя. Он побудет у нее, пока не поправится, а потом отправится в военное училище и, по мне, пускай хоть до самой смерти не появляется в Порт-Филипе. Твоему отцу, если у него есть голова на плечах, тоже следует немедленно отправить тебя из города. И как можно дальше, где никто тебя не знает и не будет задавать никаких вопросов.

– Пусть это вас не беспокоит, – сказал Джордах. – Сегодня к вечеру его здесь уже не будет.

– Да уж, постарайтесь его убрать, не то… – произнес Тинкер.

– Все ясно. – Джордах открыл дверь. – А теперь проваливайте отсюда. Вы мне оба порядком надоели.

– Пошли уж, Джон, – сказал священник. – Я уверен, мистер Джордах поступит как надо.

Но Тинкер не мог уйти, не сказав последнего слова.

– Слишком легко вы отделываетесь, – сказал он. – Вы все. – И вышел из булочной.

– Да простит тебя Бог, сын мой, – сказал священник и вышел вслед за братом.

Джордах захлопнул за ними дверь и обернулся к Томасу:

– Достукался, подлец? Ну подожди, я научу тебя уму-разуму.

Прихрамывая, он подошел к сыну и замахнулся кулаком. Удар пришелся Томасу по макушке. Он пошатнулся, но тут же инстинктивно сделал выпад и правой рукой молниеносно нанес отцу сильнейший удар в висок. Аксель покачнулся, выставил вперед руки, но не упал. Он с изумлением смотрел на сына, голубые глаза которого горели лютой ненавистью. Затем Томас улыбнулся и опустил руки.

– Ну давай, бей, – презрительно сказал Томас. – Сыночек больше не ударит своего храброго папочку.

Джордах размахнулся и ударил его еще раз. Левая щека у Томаса вздулась и побагровела, но он продолжал улыбаться.

Аксель уронил руки. Этот удар был символическим, и только. «Бессмысленно, – подумал он как в тумане. – Ох, сыновья…»

– Ладно, – сказал он. – Кончено. Рудольф посадит тебя на автобус в Графтон. Оттуда ты первым же поездом отправишься в Олбани. Там ты пересядешь и поедешь в Огайо к моему брату. Я позвоню ему, и он будет тебя ждать. Поедешь без вещей. Я не хочу, чтобы тебя видели с чемоданом.

Они вышли из булочной. Томас заморгал, ослепленный солнцем.

– Подожди здесь. Я скажу Рудольфу, чтобы он спустился. У меня нет ни малейшего желания устраивать тебе прощание с матерью. – Джордах запер дверь булочной и проковылял в дом.

Только когда отец ушел, Томас осторожно ощупал распухшую челюсть.

Через десять минут Аксель вернулся вместе с Рудольфом, который нес зеленоватый в полоску пиджак от единственного костюма Томаса, купленного два года назад. Костюм был ему уже мал. Томас не мог в нем свободно двигаться, а руки торчали из коротких рукавов.

Рудольф с изумлением взглянул на вздувшуюся щеку брата. У отца был больной вид, смуглое лицо приобрело тускло-зеленый оттенок, веки припухли. И это всего лишь после одного удара, подумал Томас.

– Рудольф знает, что надо делать, – сказал Аксель. – Я дал ему денег. Он купит тебе билет до Кливленда. Вот адрес твоего дяди. – Он протянул Томасу клочок бумаги.

«Я перешел в другую категорию, рангом выше, – подумал Томас. – У меня теперь на случай беды есть дядя. Зовите меня Тинкер».

– А теперь уходи, – сказал Джордах. – И держи язык за зубами.

Мальчики вышли из дома. Джордах смотрел им вслед, чувствуя, как пульсирует висок, куда ударил Томас, и видя все точно в тумане. Его сыновья шагали расплывающимися пятнами по залитой солнцем пустой трущобной улице, один – повыше и постройнее, в хороших серых фланелевых брюках и синем пиджаке, другой – почти такой же высокий, но шире в плечах – казался еще совсем мальчишкой в слишком тесном для него пиджаке. Когда сыновья исчезли за углом, Джордах повернулся и пошел в противоположном направлении – к реке. Этот день он должен провести в одиночестве. Брату он позвонит позже. Его брат и жена – полнейшие недотепы, они без звука примут рождественскую открытку, единственное свидетельство того, что двое мужчин, родившихся давно и в одном и том же доме в Кельне, а ныне живущие в разных частях Америки, в самом деле братья. Джордах так и слышал, как брат говорит своей толстухе жене с неистребимым немецким акцентом: «Ну что тут можно поделать? Кровь – она ведь гуще воды».

– Что произошло, черт возьми? – спросил Рудольф, как только они завернули за угол.

– Ничего, – сказал Томас.

– Он тебя ударил. Ты бы видел, на кого ты сейчас похож.

– Да, это был потрясающий удар, – с издевкой заметил Томас. – Он у нас первый претендент на титул чемпиона.

– Когда он поднялся наверх, у него был совсем больной вид.

– Я разочек ему врезал. – Томас ухмыльнулся, вспоминая недавнее происшествие.

– Ты ударил его?

– А почему бы и нет? Для чего вообще существуют отцы?

– Господи! И после этого ты еще жив?

– Как видишь, – сказал Томас.

– Теперь понятно, почему он хочет от тебя отделаться, – покачал головой Рудольф. Он был зол на брата: из-за него сорвалось свидание с Джули. Ему хотелось пройти мимо ее дома – потребовалось бы сделать совсем небольшой крюк, но отец сказал, что Томас должен немедленно покинуть город и так, чтобы никто об этом не знал. – Что все-таки с тобой случилось?

– Ничего, просто я нормальный американский мальчишка с горячей кровью и пылким воображением, – сказал Томас.

– Нет, видно, ты действительно устроил заваруху, если уж отец раскошелился на пятьдесят долларов. Раз он достал из кармана пятьдесят зелененьких, значит, произошло нечто грандиозное.

– Я попался на шпионаже в пользу японцев, – спокойно произнес Томас.

– Ну ты даешь!

Дальше, до самой автобусной остановки, они шли молча. Когда они приехали в Графтон, Рудольф пошел на вокзал за билетом, а Томас сел на скамейку в тени в небольшом саду напротив. Очередной поезд в Олбани отправлялся через четверть часа, и Рудольф купил билет у сухонького кассира с зеленым козырьком над глазами. Он не купил билет до Кливленда с пересадкой. Отец предупредил, что никто не должен знать, куда отправляется Томас, поэтому билет надо брать только до Олбани, а там он купит себе билет сам.

Получая в кассе сдачу, Рудольф подумал, не взять ли билет и себе, но в противоположную сторону, до Нью-Йорка. Почему Томас должен первым уехать из дому? Но, конечно, себе билета в Нью-Йорк Рудольф не купил. Он вышел из вокзала и пошел мимо машин-такси 1939 года, где за рулем в ожидании очередного поезда дремали шоферы. Томас сидел на скамейке под деревом, широко расставив ноги. Выглядел он совершенно спокойным, словно ничего особенного с ним не произошло. Рудольф огляделся вокруг и, убедившись, что на них никто не смотрит, протянул брату билет. Тот небрежно взглянул на него.

– Спрячь, спрячь его, – быстро сказал Рудольф. – Вот тебе сдача – сорок два доллара пятьдесят центов. Насколько я понимаю, у тебя еще порядком останется после того, как ты купишь билет в Олбани.

Томас, не считая, сунул деньги в карман.

– У старика, наверное, кровь почернела, когда он доставал их из своего тайника. Ты, случаем, не видел, где он их прячет?

– Нет.

– Жаль. А то я мог бы как-нибудь темной ночкой вернуться и его грабануть. Впрочем, если бы ты и знал, все равно бы не сказал. Не такой человек мой братец Рудольф!

Неподалеку от них остановилась маленькая двухместная машина. Из нее вышли девушка в голубом платье и высокий загорелый, словно только что вернувшийся из пустыни, лейтенант военно-воздушных сил. Они поднялись на платформу, остановились в тени кафельного навеса и поцеловались. У лейтенанта были медали и эмблема летчика на эйзенхауэровке, в руках была плотно упакованная сумка. Глядя на него, Рудольфу почудилось, что он слышит в небе гул тысячи моторов. И снова он пожалел, что поздно родился и не участвовал в войне.

– Поцелуй меня, дорогая, я бомбил Токио! – выкрикнул Том.

– Чего ради ты паясничаешь?

– Послушай, ты уже с кем-нибудь переспал? – поинтересовался Томас.

В словах брата Рудольф услышал эхо вопроса, заданного отцом в тот день, когда он ударил мисс Лено, и это возмутило его.

– А тебе какое дело?

– Никакого, – пожал плечами брат, провожая глазами пару, исчезнувшую в здании вокзала. – Просто я подумал, что, раз уж уезжаю надолго, может, нам не мешает поговорить по душам.

– Ну, если это тебя так интересует, нет, – натянуто ответил Рудольф.

– Я так и знал, – сказал Том. – На Маккинли-стрит есть одно заведение. Называется «У Алисы». Там можно взять за пять долларов приличную девчонку. Скажешь, тебя брат прислал.

– Я о себе как-нибудь сам позабочусь, – сказал Рудольф. Он был на год старше Томаса, но тот держался так, что Рудольф чувствовал себя рядом с ним просто ребенком.

– А вот наша любимая сестрица занимается этим регулярно, – сказал Томас. – Ты это знаешь?

– Ее дело. – Но Рудольф был потрясен: Гретхен… такая чистая, аккуратная, вежливая. Он не мог представить ее себе потной от секса.

– Хочешь знать – с кем? – продолжал Томас.

– Нет.

– С Теодором Бойленом, – сказал Том. – Как тебе нравится такой класс?

– Откуда ты знаешь? – Рудольф был уверен, что Том лжет.

– Я стоял у его дома и видел в окно, как он вошел в гостиную совсем голый, налил виски в два стакана и крикнул наверх, в спальню: «Гретхен, ты спустишься вниз или тебе принести виски наверх?» – Томас осклабился, подражая голосу Бойлена.

– И она спустилась? – Рудольфу не хотелось слушать дальше.

– Нет. Ей, видно, было слишком хорошо там, где она находилась.

– Значит, ты не видел ее, – встал на защиту сестры Рудольф. – Может, это была и не она.

– Сколько Гретхен ты знаешь в Порт-Филипе? – спросил Томас. – Кроме того, Клод Тинкер видел, как они ехали вдвоем на «бьюике» к Бойлену домой. Она встречается с ним у магазина Бернстайна, когда ей полагается ухаживать за ранеными в госпитале. Правда, может, Бойлена тоже ранило. Во время испано-американской войны.

– Боже мой, – прошептал Рудольф. – С таким страшилищем, да еще и стариком. – Будь это кто-то вроде молодого лейтенанта, только что вошедшего в вокзал, она продолжала бы оставаться его сестрой.

– Наверное, она что-то в этом находит, – беззаботно сказал Томас. – Попробуй спроси ее.

– Ты говорил ей, что знаешь?

– Очень надо! Пусть себе получает удовольствие! Мне-то что? Я подсматривал только смеха ради. Она для меня пустое место. Тра-ля-ля, тра-ля-ля… Откуда берутся дети, мамочка?

Рудольф с недоумением смотрел на брата: откуда в нем так рано могла созреть ненависть?

– Будь мы итальяшками или кем-нибудь еще, – сказал Том, – ну, к примеру, южными джентльменами, мы поднялись бы на этот холм и отомстили бы за поруганную честь семьи. Отрезали бы ему яйца, или пристрелили, или еще что-нибудь сделали. У меня в этом году не получится – я занят, а ты, если хочешь, валяй, разрешаю.

– Может, я удивлю тебя, – сказал Рудольф. – Может, я что-то и сделаю.

– Посмотрим, – сказал Томас. – Кстати, к твоему сведению, я уже кое-что сделал.

– Что?

Том посмотрел на Рудольфа, прикидывая, сказать или нет.

– Спроси отца, он знает. – И поднялся с земли. – Ну, мне, пожалуй, пора. Поезд вот-вот придет.

Они вышли на платформу. Лейтенант с девушкой продолжали целоваться. «Он ведь может больше не вернуться, это может оказаться их последним поцелуем, – подумал Рудольф, – на Тихом океане все еще идут бои, еще не покончено с японцами». Девушка плакала, целуя лейтенанта, а он успокоительно похлопывал ее по спине. «Будет ли когда-нибудь девушка плакать на вокзальной платформе, прощаясь со мной?» – подумал Рудольф.

Поезд подошел в облаках пыли. Том вскочил на подножку.

– Послушай, – сказал Рудольф, – если тебе надо будет что-нибудь взять из дома, напиши. Я найду способ переслать.

– Мне отсюда ничего не надо, – отрезал Томас. Его бунт был окончательным и бескомпромиссным. По-детски круглое лицо сияло радостью, точно он ехал в цирк.

– Ну что ж, в таком случае желаю удачи, – неловко сказал Рудольф. Как бы там ни было, он все же его брат, и бог знает, когда они теперь увидятся.

– Кстати, я тебя поздравляю – теперь кровать в полном твоем распоряжении. Тебе больше не придется мириться с тем, что от меня несет, как от лесной зверюги. Смотри не забывай надевать на ночь пижамку.

Он повернулся и не оглядываясь прошел в вагон. Поезд тронулся, и Рудольф увидел лейтенанта у открытого окна – он махал девушке, а та бежала по платформе.

Поезд набрал скорость, и девушка перестала бежать за ним. Она почувствовала на себе взгляд Рудольфа, и лицо ее стало замкнутым, уже не вызывая ни сочувствия, ни любви. Она повернулась и заспешила прочь – ветер играл подолом ее платья. Жена воина…

А Рудольф вернулся в привокзальный сад, сел на скамейку и стал ждать автобус в Порт-Филип.

Ну и день рождения!

Гретхен упаковывала чемодан. Старый потрепанный фибровый чемодан, в котором ее мать, приехав невестой в Порт-Филип, привезла свое приданое. Гретхен еще ни разу не ночевала вне дома, поэтому у нее не было своего чемодана. Она приняла свое решение, когда отец вернулся наверх после разговора с Томасом и Тинкерами и объявил, что Томас уезжает надолго. Гретхен слазила на маленький чердачок, где Джордахи держали ненужные вещи. Она быстро отыскала чемодан и отнесла к себе в комнату. Мать видела, как она шла с чемоданом, и, наверное, догадалась, что это означает, но ничего не сказала. Мать уже несколько недель не разговаривала с ней – с той ночи, когда Гретхен явилась домой на заре после поездки с Бойленом в Нью-Йорк, – будто ей грозило заразиться развратом уже от разговора с Гретхен.

Напряженная атмосфера, воцарившаяся в доме и предвещавшая скандал, странное выражение в глазах отца, когда он вошел в общую комнату и приказал Рудольфу идти с ним, – все подтолкнуло Гретхен к действию. Другого такого воскресенья, может, и не будет. Если уж уезжать, то лучше всего сегодня.

Она тщательно отбирала нужные вещи. Чемодан был недостаточно большой: она не могла взять с собой все, что хотела, поэтому то клала в него вещи, то снова их вынимала, заменяя другими. Она торопилась уйти до возвращения отца, хотя была готова к встрече с ним и знала, что сказать ему: ее уволили, и она едет в Нью-Йорк искать работу. Впрочем, сегодня его, пожалуй, можно не опасаться. Когда он уходил с Рудольфом, у него был такой покорный, растерянный вид.

Ей пришлось перелистать почти все книги, прежде чем она нашла конверт с деньгами. Что за дурацкую игру затеяла с ней мать?! Когда-нибудь уж точно загремит в сумасшедший дом. Гретхен надеялась, что постепенно приучит себя жалеть ее.

Она жалела, что уезжает, не простившись с Рудольфом, но уже темнело, а ей не хотелось приезжать в Нью-Йорк после полуночи. Гретхен понятия не имела, куда она там денется. Где-то наверняка есть общежитие Ассоциации молодых христианок. Девушки проводят свою первую ночь в Нью-Йорке и в худших местах.

Гретхен без всяких эмоций окинула взглядом свою опустевшую комнату. Она с полнейшим безразличием прощалась со своей спальней. Взяла конверт, из которого вынула деньги, и положила его на середину своей кровати.

Затем вынесла чемодан в коридор. Она увидела мать, которая сидела в комнате за столом и курила. На столе уже не один час стояла грязная посуда с остатками обеда – остов гуся, холодная капуста, клецки в застывшем жире, – валялись грязные салфетки. А мать сидела, уставившись в стену, и курила.

– Мам, я собрала вещи и уезжаю, – сказала Гретхен.

Мэри медленно повернула голову, взглянула на нее тусклыми глазами и глухо сказала:

– Поезжай к своему греховоднику. – Ее словарь оскорблений был довольно архаичен. Она выпила все оставшееся вино и была пьяна. Гретхен впервые видела мать пьяной, и ей стало смешно.

– Ни к кому я не уезжаю. Меня уволили, и я еду в Нью-Йорк искать работу. Когда устроюсь, напишу.

– Блудница, – сказала мать.

Гретхен поморщилась – кто в тысяча девятьсот сорок пятом году еще помнит такие слова, как «блудница»? Это делало ее отъезд малозначительным, комичным. Она все же заставила себя поцеловать мать в щеку. Кожа у матери была дряблая, серая.

– Фальшивые поцелуи, – сказала мать, тупо глядя перед собой. – Кинжал в букете.

Боже, какие книги она читала в молодости?

Мать усталым жестом, но таким же, как и в свои двадцать лет, отбросила рукой прядь волос со лба. Гретхен вдруг пришло в голову, что мать такой и родилась – усталой и измученной, и потому многое надо ей прощать. Она чуть помедлила, пытаясь отыскать в себе хоть каплю симпатии к этой пьяной женщине, сидевшей в клубах табачного дыма за неубранным столом.

– Гусь! – презрительно сказала мать. – Кто нынче ест гусей?

Гретхен безнадежно покачала головой, вышла в коридор, взяла чемодан и стала спускаться по лестнице. Внизу она отперла входную дверь и вытащила чемодан на улицу. Солнце садилось, и на улице лежали фиолетовые и темно-синие тени. Она подняла чемодан, и тут бледным, лимонно-желтым светом вспыхнули фонари – преждевременно и бесполезно.

На улице Гретхен увидела спешившего домой Рудольфа. Он был один. Она поставила чемодан, решив подождать его. И, глядя на брата, подумала, как хорошо сидит на нем ее подарок – пиджак, он выглядит в нем таким подтянутым – не жалко истраченных денег.

А Рудольф, заметив сестру, ускорил шаг.

– А ты куда? – спросил он, поравнявшись с ней.

– В Нью-Йорк, – беспечно ответила Гретхен. – Поехали вместе?

– Хотел бы, да не могу, – сказал он.

– Поможешь даме добраться до такси?

– Я хочу поговорить с тобой, – сказал он.

– Не здесь, – сказала она, взглянув на окно булочной. – Я хочу поскорее убраться отсюда.

– Угу, – согласился Рудольф, забирая у сестры чемодан. – Это, безусловно, не место для разговоров.

Они пошли по улице, ожидая такси. «Прощайте, прощайте, – пело внутри Гретхен, когда они проходили мимо знакомых мест. – Прощайте гараж Кланси и Бодибилдинг, прощайте ручная прачечная Сориано, мясная лавка Финелли, магазин “Эй энд Пи”, прощай магазин мелочей Болтона, прощай лавка красок и скобяных товаров Уортона, прощай парикмахерская Бруно, прощайте “Фрукты и овощи Джардино”». Она быстро шагала рядом с братом, и песня весело звучала в ее голове, но не без примеси легкой грусти. Трудно расстаться без сожаления с местом, где ты прожил девятнадцать лет.

Они поймали такси лишь через два квартала от своего дома и поехали на вокзал. Гретхен пошла за билетом, а Рудольф уселся на ее старомодный чемодан и задумался. Ему было обидно видеть легкость в движениях сестры и радость в глазах – ведь что ни говори, а она покидала не только дом, но и брата и родителей. Он не знал, как теперь вести себя с ней – ведь она уже спала с мужчиной. Ну и пусть себе трахается. Надо будет найти этому более благозвучное слово.

Она дотронулась до его руки.

– Поезд придет через полчаса, – сказала она. – Я бы чего-нибудь выпила. Давай отпразднуем проводы. Чемодан можно сдать в камеру хранения, а мы пойдем напротив, в «Порт-Филип-Хаус».

– Я понесу его с собой. За хранение нужно заплатить десять центов.

– Раз в жизни можно и пошиковать, – рассмеялась Гретхен. – Давай промотаем наше наследство. Пусть деньги летят направо и налево!

Беря квитанцию за хранение, Рудольф подумал, не перепила ли сегодня сестра.

В баре, кроме двух солдат, угрюмо пивших за стойкой пиво, никого не было. Здесь было темно и прохладно, и им виден был в окна вокзал, в котором светились огни. Брат и сестра сели за столик в глубине, и, когда бармен, вытирая руки о передник, подошел к ним, Гретхен решительно сказала:

– Два виски «Блэк энд уайт» с содовой, пожалуйста.

Бармен не стал спрашивать, исполнилось ли им уже восемнадцать. Гретхен сделала заказ таким тоном, будто пила виски в барах всю жизнь.

Вообще-то, Рудольф предпочел бы кока-колу. А то ведь ему в этот день уже пришлось выпить.

Гретхен шутливо ущипнула его за щеку двумя пальцами.

– Ну, чего ты так насупился? Ведь сегодня твой день рождения.

– Да-а, – протянул Рудольф.

– Ты не знаешь, почему папа отослал Томаса?

– Не знаю. Ни тот ни другой ничего мне не сказали. Это как-то связано с Тинкерами. Томми ударил отца – вот это я знаю.

– Ну и ну-у, – изумилась Гретхен. – Можно сказать, великий день!

– Уж это точно, – согласился Рудольф и, вспоминая, что ему рассказал Том про сестру, подумал, что день этот гораздо значительнее, чем ей кажется.

Бармен принес виски и сифон с содовой.

– Мне поменьше содовой, пожалуйста, – сказала Гретхен.

Бармен слегка брызнул содовой в стакан Гретхен.

– А вам? – И поднял сифон над стаканом Рудольфа.

– Так же, – сказал Рудольф, разыгрывая из себя восемнадцатилетнего.

Гретхен подняла стакан:

– За семью Джордахов – украшение Порт-Филипа.

Они выпили. Рудольф еще не получал удовольствия от виски. А Гретхен жадно сделала несколько глотков, словно ее мучила жажда и она хотела скорее допить первую порцию, чтобы осталось время повторить.

– Ничего себе семейка, – продолжала она, качая головой. – Знаменитая джордахская коллекция настоящих мумий. Поехали со мной. Будем жить в Нью-Йорке.

– Ты хорошо знаешь, что я не могу этого сделать.

– Я тоже так думала, а вот ведь делаю.

– Почему?

– Что – почему?

– Почему ты уезжаешь? Что случилось?

– Много чего, – уклончиво ответила Гретхен и снова сделала большой глоток виски. – В основном я уезжаю из-за одного мужчины. – Она посмотрела на брата вызывающе. – Он хочет на мне жениться.

– Кто? Бойлен?

– А ты откуда знаешь? – Зрачки ее расширились и потемнели.

– Мне Томми сказал.

– А ему откуда известно?

«Почему бы и не сказать, – подумал Рудольф. – Сама напрашивается». От стыда и ревности ему хотелось сделать ей больно.

– Он был возле дома Бойлена и подсматривал за вами.

– И что же он увидел? – холодно спросила Гретхен.

– Бойлена. Голого.

– Бедный Томми, – рассмеялась Гретхен. В ее смехе звенел металл. – Голый Тедди Бойлен не такое уж привлекательное зрелище. Он и меня видел голой?

– Нет.

– Жаль. По крайней мере не зря бы перся в такую даль. – Она сказала это безжалостно, словно намеренно мучила себя. Раньше Рудольф ничего подобного за ней не замечал. – А почему он решил, что там была именно я?

– Бойлен громко спросил, спустишься ли ты или тебе принести виски наверх.

– О, так это было в ту ночь. Незабываемая ночь. Как-нибудь я расскажу тебе подробно. – Гретхен внимательно поглядела на брата. – Не смотри на меня так грозно. Сестры имеют обыкновение становиться взрослыми и гулять с мужчинами.

– Да, но Бойлен… – с горечью сказал он. – Этот хилый старик.

– Между прочим, он не такой уж и старый и не такой хилый.

– Тебе он нравится, – осуждающе произнес брат.

– Не он, а это, – сказала она. И сразу как бы протрезвела. – Мне это нравится больше всего на свете.

– Тогда почему ты сбегаешь?

– Понимаешь, если я останусь, рано или поздно я выйду за него замуж, а Тедди Бойлен не годится в мужья твоей чистой, красивой сестренке. Сложно, правда? А разве твоя жизнь не сложная? Разве в твоей груди не пылает темная порочная страсть? К более зрелой женщине, которую ты навещаешь, пока ее муж торчит на работе, а?

– Не смейся надо мной, – сказал он.

– Извини. – Она погладила его по руке и жестом подозвала бармена: – Еще виски, пожалуйста. – И как только бармен ушел выполнять заказ, продолжала: – Кстати, когда я уходила, мама была совершенно пьяна. Она допила все вино, купленное к твоему дню рождения. Кровь ягненка. Все, что требуется такой семейке… – Она говорила так, словно обсуждала странности посторонних людей. – Пьяная сумасшедшая старуха. Обозвала меня блудницей. – Гретхен хихикнула. – Последнее ласковое напутствие девочке, уезжающей в большой город… Беги отсюда, – хрипло сказала она. – Уезжай, пока они окончательно тебя не искалечили. Беги из этого дома, где ни у кого нет друзей и где никогда не звенит дверной звонок.

– Никто меня не калечит, – сказал Рудольф.

– Ты выбрал себе роль и застыл в ней, братик. – Теперь ее враждебность была ничем не прикрыта. – Меня не обманешь. Тебя все обожают, но самому тебе абсолютно наплевать на всех и вся. Если, по-твоему, такой человек не калека, можешь хоть сейчас меня посадить в инвалидную коляску.

К ним подошел бармен и, поставив перед Гретхен стакан, до половины наполнил его содовой.

– Какого черта! – Рудольф поднялся из-за столика. – Если ты обо мне такого мнения, чего я тут торчу с тобой? Я тебе вовсе не нужен.

– Верно, не нужен, – согласилась она.

– Вот квитанция на твой чемодан. – Он протянул ей клочок бумаги.

– Спасибо, – невозмутимо сказала она. – Сегодня каждый из нас сделал положенное ему доброе дело.

Рудольф вышел из бара. Гретхен осталась сидеть, допивая вторую порцию виски. Ее миловидное лицо разрумянилось, глаза сияли, пухлые губы были жадно приоткрыты. Мысленно она была уже за тысячу миль от замызганной квартиры над булочной, от отца и матери, от братьев и от любовника, на пути в большой город, пожиравший каждый год миллион девушек.

А Рудольф медленно побрел домой. В глазах его стояли слезы. Ему было жаль себя. Сестра и брат правы. Они раскусили его. Надо ему измениться. Но как? Что должен изменить в себе человек, чтобы стать другим? Гены? Хромосомы? Знак зодиака?

Подойдя к Вандерхоф-стрит, Рудольф остановился. Он не мог даже и помыслить о том, чтобы пойти сейчас домой. Он не хотел видеть мать пьяной, не хотел видеть растерянность и ненависть в глазах отца. И вместо дома направился к реке. Закат оставил легкий отсвет на воде, и река, словно расплавленная сталь, текла мимо – в воздухе пахло, как в глубоком холодном погребе, вырытом в лиловой глине. Рудольф сел на покачивающийся причал возле склада, где его отец держал свою байдарку, и стал смотреть на противоположный берег.

Вдалеке что-то двигалось. Это была байдарка отца – весло взлетало в ровном ритме и крепко врезалось в воду: лодка двигалась вверх по течению.

Рудольф вспомнил признание отца в том, что он убил двоих: одного зарезал ножом, другого заколол штыком.

Он чувствовал себя опустошенным, потерпевшим поражение. Выпитое виски жгло грудь и оставило кислый привкус во рту.

«Я запомню этот день рождения», – думал он.

Мэри Пэйс-Джордах сидела в общей комнате, не зажигая света. Пахло жареным гусем и кислой капустой, остатками еды на блюде. «Двое уже ушли из семьи, – думала она, – хулиган и блудница. Теперь со мной остался только Рудольф. – В пьяном тумане мелькнула радостная мысль: – Вот если бы поднялась буря и перевернула лодчонку, унесла бы ее далеко-далеко по холодной реке, какой бы это был счастливый день!»

Глава 7

На улице у гаража засигналила машина, и Томас вылез из-под «форда», над которым трудился в ремонтной яме, вытер руки о тряпку и вышел на улицу – у одного из насосов стоял «олдсмобил».

– Полный бак, – сказал мистер Херберт.

Это был постоянный клиент, приобретший право на недвижимость вокруг гаража по низким ценам военного времени в ожидании послевоенного бума. Теперь, после капитуляции японцев, его машина часто проезжала мимо гаража. Он покупал бензин у Джордаха на купоны черного рынка, которые продавал ему все тот же Харольд Джордах.

Томас отвинтил колпачок и, держа палец на собачке шланга, стал заливать бензин. День был жаркий, и пары бензина волнами поднимались в воздух. Томас отвернулся, стараясь не вдыхать их. У него от этого каждый вечер болела голова. «Теперь, когда война окончилась, немцы используют свое химическое оружие на мне», – думал он. Томас считал дядю немцем, а вот про отца никогда так не думал. Это объяснялось, конечно, акцентом; картину дополняли две светленькие блондинки-дочки, которых по праздникам одевали в нечто похожее на баварский национальный костюм, тяжелая еда – сосиски, копченая свинина с капустой и мелодии Вагнера и песни Шуберта, звучавшие в доме, где непрерывно играл патефон, так как миссис Джордах любила музыку. Она сказала Томасу, чтобы он звал ее «тетя Эльза».

Томас был в гараже один. Механик Койн болел, а второй подручный уехал на вызов. Было два часа дня. Харольд Джордах в это время обедал дома. Sauerbraten mit spetzli [7], три бутылки светлого пива, а потом полчасика всхрапнуть на широкой кровати рядом с толстухой женой – главное, не перерабатывать, а то получишь раньше времени инфаркт. А Тому горничная ежедневно давала с собой бутерброды и фрукты, и он был вполне доволен такой едой и тем обстоятельством, что ел в гараже: лишь бы поменьше видеть своего дядю и его семью. Достаточно того, что ему приходится жить с ними в одном доме, в крохотной каморке на чердаке, где он всю ночь обливается потом: за день крыша накалялась от солнца, и жара стояла невыносимая. Получал он пятнадцать долларов в неделю. Неплохую дядя Харольд извлек выгоду из того горящего креста в Порт-Филипе.

Томас немного переполнил бак. Он вынул шланг, повесил его на колонку, прикрутил колпачок и вытер с заднего бампера машины вытекший бензин. Затем вымыл ветровое стекло и получил с мистера Херберта четыре доллара тридцать центов – тот дал ему десятицентовик на чай.

– Спасибо, – сказал Том, вполне правдоподобно изобразив благодарность, и проводил глазами «олдсмобил», поехавший в город.

Гараж Джордаха находился на выезде из города, так что немало машин останавливалось тут подзаправиться. Томас прошел в конторку, отстучал на кассовом аппарате полученную сумму и положил деньги в ящик кассы. Он сменил масло в «форде», и пока ему нечего было делать. Конечно, будь дядя в гараже, он тут же нашел бы работу племяннику. Например, заставил бы вымыть туалеты или навести блеск на хромированных бамперах старых машин, стоявших в углу двора под вывеской «Продается». Том лениво подумал: может, очистить кассу и смыться? Он выдвинул ящичек кассы – там оказалось всего десять долларов тридцать центов. Дядя Харольд, уходя обедать, забирал утреннюю выручку и оставлял в кассе только мелочь на случай, если понадобится дать сдачу кому-нибудь из клиентов. Он не стал бы владельцем гаража, заправочной станции, стоянки подержанных автомашин и городского агентства по аренде автомобилей, если бы относился к деньгам легкомысленно.

Взяв сверток с бутербродами, Томас вышел на улицу, приставил расшатанный деревянный стул к стене гаража и, усевшись в тени, стал глядеть на мчавшиеся мимо машины. Вид, который предстал его взору, нельзя было назвать неприятным. Машины, стоявшие на площадке в ряд по диагонали под яркими полотнищами, оповещавшими о цене, казались многоцветными кораблями. А через дорогу простирались поля, зеленые и цвета охры. Если сидеть не шевелясь, жара не так чувствовалась, а уже само отсутствие дяди Харольда создавало у Томаса чувство блаженства.

Ему вообще неплохо жилось в этом городке. Элизиум в штате Огайо был меньше Порт-Филипа, но гораздо богаче. Здесь не было трущоб и других признаков упадка, которые дома Томас принимал как нечто само собой разумеющееся. Неподалеку находилось небольшое озеро. На берегу стояли две летние гостиницы и коттеджи, куда летом приезжали их владельцы, живущие зимой в Кливленде. Элизиум походил на небольшой курорт: здесь были хорошие магазины, рестораны, устраивались конные аукционы и парусные регаты. А главное, казалось, что в Элизиуме у всех есть деньги – этим-то городок и отличался от Порт-Филипа в первую очередь.

Томас вытащил из пакета бутерброд, аккуратно завернутый в вощеную бумагу. На тонком кусочке свежего ржаного хлеба лежали бекон, листочки салата и ломтики помидора, обильно сдобренные майонезом. С недавних пор горничная Джордахов Клотильда начала готовить ему каждый раз новые, затейливые бутерброды вместо копченой колбасы на толстых ломтях хлеба, которыми ему приходилось обходиться в первые несколько недель. Тому было немного стыдно своих рук в пятнах от масла, с черными ногтями. Хорошо, что Клотильда не видит, какими руками он держит ее дары. Она милая, эта Клотильда, француженка из Канады, тихая женщина лет двадцати пяти. В доме Джордахов она работала ежедневно с семи утра до девяти вечера, выходной ей давали раз в две недели по воскресеньям, да и то лишь со второй половины дня. У нее были печальные темные глаза и черные волосы, что сразу как бы ставило ее на ступеньку ниже агрессивных блондинистых Джордахов, словно ей от рождения суждено быть их прислугой.

Вечером, возвращаясь поздно из города – дядя Харольд и тетя Эльза, как и родители Томаса, не могли удержать его дома, – Том всегда находил на столе в кухне оставленный Клотильдой для него кусок пирога. А он не мог не шляться. Ему не сиделось дома – темнота выгоняла его на улицу. Особых развлечений у него не было – случалось, он играл в мяч в городском парке, или шел в кино, а потом выпивал стаканчик содовой, или ему удавалось подцепить какую-нибудь девчонку. Чтобы избежать ненужных расспросов о Порт-Филипе, он не заводил друзей, со всеми старался быть вежливым и за все время пребывания в Элизиуме пока не подрался ни разу – еще жива была память о недавних неприятностях. Он не чувствовал себя несчастным. Радовался избавлению от гнета родителей, был доволен, что ему больше не приходится жить в одном доме и спать в одной кровати с братом. А то, что можно не ходить в школу, вообще здорово. Работа в гараже ему не претила, хотя дядя Харольд был порядочным занудой, вечно суетился и о чем-нибудь тревожился. Тетя Эльза кудахтала над Томом как наседка и поила апельсиновым соком, наивно заблуждаясь, что его мускулистая худоба – следствие недоедания. В общем-то и дядя, и его жена, хоть и гады, – считал он, – желали ему добра. Две двоюродные сестры Тома, еще девочки, не докучали ему.

Никто в этой семье не знал, почему его выгнали из дому. Дядя Харольд пытался расспрашивать Тома, но тот уклончиво ответил, что просто у него плохо шли дела в школе – кстати, это вполне соответствовало истине – и отец решил, что для него же будет лучше, если он уедет из дому и сам начнет зарабатывать себе на жизнь. Дядя Харольд был не из тех, кто недооценивает влияние самостоятельной жизни на формирование моральных устоев, тем не менее его удивляло, почему до сих пор Томас не получил из дому ни одного письма, и после звонка Акселя, сообщившего о приезде сына, всякая связь с Порт-Филипом прекратилась. Сам Харольд Джордах был примерным семьянином, обожал своих дочерей и не скупился на подарки жене, чей капитал, что ни говори, помог ему зажить в Элизиуме припеваючи. Говоря об Акселе Джордахе с Томом, дядя Харольд со вздохом отмечал разницу в характере братьев.

– По-моему, – рассуждал дядя Харольд, – это из-за раны. Он тяжело пережил свое ранение, отец Томаса. В нем поднялось что-то нехорошее. Точно до него никто никогда не был ранен.

Во всем отличаясь от брата, Харольд Джордах тем не менее в одном соглашался с ним целиком: немцы по натуре доверчивы как дети и ничего не стоит подбить их на войну.

– Только начнет играть оркестр, они уже маршируют, – говорил он. – А что хорошего в войне? Сержант кричит, а ты топаешь под дождем; спишь в грязи, а не в чистой теплой постели рядом с женой; подставляешь себя под пули совершенно незнакомых людей, а затем, если тебе повезло и ты выжил, остаешься в старой солдатской форме, не имея даже собственного ночного горшка! Война выгодна для крупных промышленников вроде Круппа, поставляющего армии пушки и военные корабли, а для простого человека… – Он пожимал плечами. – Сталинград! Кому это надо? – Будучи немцем до мозга костей, Харольд Джордах, однако, не принимал никакого участия в общественных движениях американских немцев. Ему нравилось жить там, где он жил, быть тем, что он есть, и ни под каким видом он не стал бы вступать в какую-либо организацию, которая могла его скомпрометировать. «Я ни с кем не враждую, – таков был один из основополагающих принципов его жизни. – Ни с поляками, ни с французами, ни с англичанами, ни с евреями, ни с кем… Даже с русскими! Любой, кто может купить у меня машину или десять галлонов бензина и заплатит настоящими американскими долларами, – вот он мой друг».

Томасу жилось в доме дяди довольно спокойно: он соблюдал правила, но держался своей линии, вызывая порой раздражение дяди тем, что сидел без дела в рабочий день, но по большому счету был благодарен за предоставленное убежище. Тем не менее он знал: пристанище это временное, рано или поздно он уйдет отсюда. Пока же торопиться некуда.

Он только собрался достать из пакета второй бутерброд, как к гаражу подъехал «шевроле» выпуска тридцать восьмого года, принадлежавший двум сестрам-близнецам. Том увидел, что в машине сидит только одна из них. Он не знал которая – Этель или Эдна. Как и большинство городских парней, он уже переспал и с той и с другой, но по-прежнему не различал их.

«Шевроле», скрежеща и скрипя, остановился. У родителей близняшек было полно денег, но они говорили, что для шестнадцатилетних девочек, которые еще ни цента не заработали в своей жизни, и старенький «шевроле» более чем хорош.

– Привет, двойняшка, – сказал Том, чтобы не попасть впросак.

– Привет, Том.

Загорелые, с прямыми каштановыми волосами и крепкими пухленькими задиками, близняшки были миловидными девушками с идеальной кожей, будто они только что омылись горной водой. И если не знать, что они переспали со всем мужским населением города, любому было бы приятно показаться с ними на людях.

– А ну скажи, как меня зовут, – потребовала девушка.

– Отстань.

– Если не скажешь, я заправлюсь у кого-нибудь другого.

– Валяй. Деньги идут не мне, а дяде, – сказал Том.

– Я собиралась пригласить тебя на пикник, – сказала она. – На озеро. Сегодня вечером. Жареные сосиски, целых три ящика пива. Но я тебя не приглашу, если не скажешь, как меня зовут.

Том с улыбкой глядел на нее, стараясь выиграть время. Он заглянул в «шевроле». Близняшка явно ехала купаться. На сиденье лежал белый купальник.

– Мне просто хотелось тебя подразнить, Этель, – сказал он. У Этель был белый купальник, а у Эдны синий. – Я тебя сразу узнал.

– Налей мне три галлона за то, что правильно угадал.

– Я не угадал, а знал с самого начала. Ты мне запомнилась, – сказал он, беря шланг.

– Еще бы. – Этель огляделась вокруг и сморщила носик: – Как можно работать в такой помойке? Такой парень, как ты, мог бы найти что-нибудь получше. Например, где-нибудь в конторе.

Когда они познакомились, Томас сказал, что ему уже девятнадцать и он окончил среднюю школу. Она тогда заехала поболтать с ним после того, как он в субботу днем минут пятнадцать выдрючивался перед ней, ныряя в озеро.

– Мне здесь нравится, – заявила Этель. – Я люблю работу на воздухе.

– Еще бы мне не знать, – сказал он, хихикнув.

Они занимались любовью в лесу, на одеяле, которое она держала в машине. Том занимался любовью с ее сестрой Эдной там же и на том же одеяле, правда в другие вечера. Близняшки легко относились к жизни и считали, что надо всем делиться, по-семейному. Они немало способствовали тому, что Том задержался в Элизиуме и в гараже дяди. Правда, что он будет делать тут зимой, когда в лесу ляжет снег, он еще не знал.

Он завинтил колпачок на баке и повесил шланг. Этель дала ему долларовую бумажку, но без купона на бензин.

– Эй, – сказал он, – а где купон?

– Сюрприз, сюрприз, – сказала она. – У меня все купоны кончились.

– Они должны у тебя быть.

Она надула губки.

– И это после всего, что было между нами! Ты считаешь, что Антоний требовал у Клеопатры купоны?

– Она же не покупала у него бензин! – сказал Том.

– Какая разница? Мой старик покупает купоны у твоего дяди. Из одного кармана – в другой. Ведь идет война.

– Уже кончилась.

– Ну, только что.

– Ну ладно, – сказал Том. – Только потому, что ты такая красивая.

– По-твоему, я красивее Эдны? – спросила она.

– На сто процентов.

– Я ей об этом скажу.

– Зачем? Ни к чему огорчать людей. – Его вовсе не прельщала мысль наполовину сократить свой гарем из-за утечки информации.

Этель заглянула в пустой гараж.

– Как ты думаешь, а в гараже этим занимаются?

– Побереги себя для сегодняшнего вечера, Клеопатра, – сказал Том.

Она хихикнула:

– Всегда приятно что-то попробовать. У тебя есть ключ?

– Со временем будет. – Теперь он знал, чем будет заниматься зимой.

– Почему бы тебе не оставить эту помойку и не поехать со мной на озеро? Я знаю место, где можно плавать голышом.

Она зазывающе заерзала по растрескавшейся коже сиденья. Надо же, чтобы две девушки из одной семьи были такими горячими штучками! «Интересно, – подумал Том, – какие мысли одолевают их отца и мать, когда они в воскресенье отправляются с дочерьми в церковь?»

– Я ведь работаю, – сказал Том. – Я нужен промышленности Штатов. Поэтому я не в армии.

– Как бы я хотела, чтобы ты был капитаном, – заметила Этель. – Мне бы понравилось раздевать капитана. Одну медную пуговицу за другой. А потом отстегнуть кортик.

– Знаешь что, уезжай поскорее, пока не пришел дядя и не потребовал у меня твой купон на бензин.

– Где мы сегодня встретимся? – спросила Этель, включая мотор.

– У библиотеки в восемь тридцать. Тебя устраивает?

– Ладно, в восемь тридцать, красавчик. Я весь день буду загорать, думать о тебе и вздыхать. – И, помахав ему рукой, она уехала.

А Томас снова уселся в тени на расшатанный стул. «Интересно, – подумал он, – Гретхен так же разговаривала с Теодором Бойленом?»

Он сунул руку в пакет и достал второй бутерброд. На нем лежал листок бумаги, сложенный вдвое. Он развернул его. По-детски аккуратными буквами карандашом было выведено: «Я тебя люблю». Том прищурился. Он сразу узнал листок – в кухне на полке всегда лежал блокнот, в котором Клотильда ежедневно записывала, что надо купить.

Том тихонько присвистнул и вслух прочел: «Я тебя люблю». Ему только что исполнилось шестнадцать, но голос у него был еще по-мальчишески высоким. Двадцатипятилетняя женщина, с которой он разве что перекинулся парой слов! Он тщательно сложил записку, спрятал ее в карман и уставился на поток автомобилей, мчавшихся к Кливленду; он не сразу принялся есть свой сандвич с беконом, салатом и майонезом.

Ни на какой пикник сегодня вечером он не поедет, это уж точно!

Джаз-банд Рудольфа «Пятеро с реки» играл «Твое время – мое время», и Руди исполнял соло на трубе, вкладывая в это всю душу, так как сегодня в зале была Джули – она сидела одна за столиком, смотрела и слушала его. Он сам играл на трубе, Кесслер – на контрабасе, Уэстермен – на саксофоне, Дейли – на ударных и Флэннери – на кларнете. Рудольф дал джаз-банду такое название, так как все они жили в Порт-Филипе, на Гудзоне. К тому же ему казалось, что название звучит вполне артистично и намекает на профессионализм.

С ними заключили трехнедельный контракт, и каждый вечер, за исключением воскресенья, они играли в придорожном дансинге «Джек и Джилл» на окраине города. Огромный дощатый барак сотрясался от топота танцующих. Вдоль стены тянулась длинная стойка бара, половина зала была заставлена маленькими столиками, за которыми посетители пили пиво. Парни приходили в теннисках, многие девушки – в брюках. Приходили и девушки без кавалеров. Они стояли у стены, ожидая, когда кто-нибудь пригласит их танцевать, или танцевали одна с другой. Одним словом, заведение было не из шикарных, но джазу Рудольфа платили неплохо.

Играя, Рудольф с удовлетворением заметил, как Джули отказала пригласившему ее парню в пиджаке и галстуке – явно студенту-первокурснику.

Родители Джули разрешали ей проводить субботние вечера с Рудольфом и приходить домой поздно – они доверяли Рудольфу. Он всегда нравился родителям девушек. И не без оснований. Но попади она в лапы сильно пьющего первокурсника, целующего взасос и разговаривающего с видом превосходства, трудно сказать, в какой скверной ситуации она может оказаться. То, что она отрицательно покачала головой, связывало их не менее прочно, чем обручальное кольцо.

Проиграв три такта музыкального автографа оркестра и тем самым объявив пятнадцатиминутный перерыв, Рудольф подал Джули знак выйти подышать свежим воздухом: несмотря на открытые окна, в бараке было жарко и сыро, как в долине Конго.

Когда они оказались под деревьями, где стояли машины, Джули взяла его за руку. Ладонь ее была сухой, теплой, мягкой и такой родной. Удивительно, какие сложные чувства может испытывать человек, просто держа девушку за руку.

– Когда ты исполнял соло, меня даже дрожь пробрала, – сказала Джули. – И я вся съежилась, как устрица, когда на нее капают лимоном.

Он прыснул от такого сравнения. Джули тоже рассмеялась. У нее имелся целый набор таких сравнений для описания того, что она чувствовала. «Я – как торпедный катер», – говорила она, нагоняя его в городском бассейне. «Я сейчас как луна в пору затмения», – заявляла она, когда ее заставляли дома мыть посуду и она из-за этого не могла прийти к нему на свидание.

Они прошли в конец автостоянки, подальше от выхода из дансинга, где на крыльце стояла целая толпа любителей подышать свежим воздухом, открыли дверцу какой-то машины, забрались в нее и стали целоваться в темноте. Они целовались до бесконечности, вцепившись друг в друга. Ее рот был пионом, котенком, мятой, кожа горла под его пальцами казалась крылом бабочки. Они целовались везде, где могли, но больше ничего себе не позволяли.

Он тонул, погружаясь все глубже и глубже, пролетая сквозь струи фонтанов, сквозь дым, сквозь облака. Все существо его любило, любило… Она запрокинула голову, и он поцеловал ее в шею.

– Я люблю тебя, – прошептал он, потрясенный охватившей его необыкновенной радостью, которую подарили ему эти впервые произнесенные слова.

Она прижала его к себе. От ее гладких сильных рук пахло летом, абрикосами.

Вдруг дверца открылась, и мужской голос спросил:

– Какого дьявола вы тут делаете?

Рудольф выпрямился и жестом защитника обвил рукой плечи Джули.

– Обсуждаем последствия взрыва атомной бомбы, – хладнокровно ответил он. – Зачем еще, по-вашему, мы сюда залезли? – Он скорее умер бы, чем обнаружил перед Джули растерянность.

Неожиданно мужчина рассмеялся.

– Задай глупый вопрос и получишь глупый ответ, – заметил он и немного придвинулся. В слабом свете фонаря, висевшего на столбе стоянки, Рудольф узнал его – гладко зачесанные рыжеватые волосы, кустистые светлые брови.

– Извини, Джордах, – сказал Бойлен. В его голосе звучало смешливое удивление.

«Он меня знает, – подумал Рудольф. – Но откуда?»

– Так уж получилось, что это моя машина, – продолжал Бойлен, – но, пожалуйста, чувствуйте себя как дома. Не буду мешать артисту во время его короткого отдыха. Я всегда слышал, что дамы предпочитают трубачей. – Рудольф предпочел бы услышать это в других обстоятельствах и от кого-нибудь другого. – Все равно я пока не собираюсь уезжать. Пойду чего-нибудь выпью. Вы с дамой окажете мне честь, если позже присоединитесь ко мне и выпьете в баре по стаканчику на сон грядущий. – С легким поклоном он осторожно закрыл дверцу и удалился.

Джули сидела неподвижно, сгорая от стыда.

– Он знает нас, – прошептала она.

– Меня, – поправил ее Рудольф.

– Кто это?

– Человек по фамилии Бойлен. Из всем известного «святого семейства».

– О-о, – выдохнула Джули.

– Вот именно: о-о, – сказал Рудольф. – Хочешь прямо сейчас уехать? Автобус отходит через несколько минут. – Ему хотелось предельно защитить ее, хотя он сам не знал от чего.

– Нет, – сказала Джули вызывающим тоном. – Мне нечего скрывать. А тебе?

– Абсолютно нечего.

– Тогда поцелуемся еще разок. – Она придвинулась к нему и обвила его шею руками.

Но в поцелуе была настороженность. Они больше не летели сквозь облака.

Они молча вышли из машины и вернулись в дансинг. Войдя в зал, они увидели у бара Бойлена – он сидел спиной к стойке, опершись на локти, и смотрел на них. В знак приветствия он приложил два пальца ко лбу.

Рудольф усадил Джули за ее столик, заказал ей еще бутылку лимонада, а сам вернулся на эстраду и начал раскладывать ноты для следующего отделения.

Когда в два часа ночи ребята сыграли «Спокойной ночи, дамы» и начали собирать свои инструменты, Бойлен все еще сидел за стойкой бара. Самоуверенный человек среднего роста, в серых брюках из тонкой шерсти и тщательно отглаженном полотняном пиджаке, он резко выделялся из толпы парней в теннисках, рыжевато-коричневой солдатской форме и в дешевых синих выходных костюмах. Заметив, что Рудольф с Джули собираются уходить, он неторопливо подошел к ним и спросил:

– Вам, детки, есть на чем доехать домой?

– В общем-то да, – ответил Рудольф. «Что еще за детки», – с неприязнью подумал он. – У одного из наших ребят есть машина, и мы обычно все в нее набиваемся.

Отец Бадди Уэстермена давал сыну семейную машину, когда он играл в клубе, и они пристегивали к крыше контрабас и барабаны. Если у кого-то была с собой девушка, ее завозили домой, а потом все отправлялись в ночную столовую съесть по гамбургеру.

– В моей машине будет удобнее, – сказал Бойлен, взял Джули под руку и направился к выходу.

Бадди Уэстермен вопросительно приподнял брови, увидев, что они уходят.

– Нас подвезут в город, – сказал ему Рудольф. – В твоем автобусе и так полно народу.

Это уже было легким предательством.

Джули сидела между ними на переднем сиденье «бьюика», который Бойлен вывел со стоянки, и машина помчалась к Порт-Филипу. Рудольф знал, что нога Бойлена прижата к Джули. Эта же плоть прижималась и к нагому телу его сестры. Странно было сидеть вот так, всем вместе, на том же переднем сиденье, где они с Джули целовались всего пару часов назад, но он решил показать себя человеком искушенным.

Рудольф почувствовал облегчение, когда Бойлен спросил адрес Джули, чтобы вначале завезти ее, – не придется потом устраивать сцену ревности. Джули, подавленная и необычно молчаливая, сидела между ними, глядя на дорогу, освещенную фарами «бьюика».

Бойлен вел машину быстро и уверенно. Стремительными рывками, как гонщик-профессионал, он обгонял идущие впереди машины. Рудольф не мог не восхищаться тем, как Бойлен держится за рулем, и ему стало не по себе – он не имел права восхищаться Бойленом: это тоже попахивало предательством.

– У вас славная образовалась группа, – заметил Бойлен.

– Спасибо, – сказал Рудольф. – Нам бы не помешало больше практиковаться и иметь новые аранжировки.

– Вы хорошо держите ритм, – сказал Бойлен. – Я даже пожалел, что слишком стар для танцев.

Рудольф мысленно одобрил это признание. Ему казалось нелепым и даже неприличным, когда люди старше тридцати танцуют. И снова почувствовал себя виноватым: опять ему что-то понравилось в Бойлене. Хорошо, что Бойлен по крайней мере не танцевал с Гретхен, не превратил себя и ее в посмешище. Когда старики танцуют с молоденькими, это уж совсем отвратительно.

– А вы, мисс?.. – И Бойлен умолк, дожидаясь, чтобы кто-нибудь из них произнес ее имя.

– Джули, – сказала она.

– А дальше как?

– Джули Хорнберг, – вызывающе произнесла она, стесняясь своей фамилии.

– Хорнберг? – повторил Бойлен. – Я знаю вашего отца?

– Мы совсем недавно переехали в этот город, – сказала Джули.

– Он работает у меня?

– Нет, – сказала Джули.

Победа! Было бы как-то унизительно, если бы мистер Хорнберг оказался тоже его вассалом. Хоть он и Бойлен, а не все ему подвластно.

– Вы тоже музыкантша, Джули? – спросил Бойлен.

– Нет, – к удивлению Рудольфа, сказала она. Джули явно не желала раскрываться перед Бойленом. Но он, казалось, этого не замечал.

– Вы очень милы, Джули, – сказал он, посмотрев на девушку. – Глядя на вас, я радуюсь, что хотя бы еще не слишком стар, чтобы целоваться.

Старый грязный бабник, подумал Рудольф, нервно сжимая футляр с трубой. Ему хотелось попросить Бойлена остановить машину, но пешком они с Джули доберутся до города не раньше четырех часов утра. Он с горечью отметил про себя, что практичен даже тогда, когда дело касается его чести.

– Э-э… Рудольф… Тебя ведь зовут Рудольф, верно? – повернулся к нему Бойлен.

– Да. – У его сестрицы вода во рту не удержится!

– Ты собираешься стать профессиональным трубачом? – Бойлен задал этот вопрос тоном доброжелательного пожилого наставника.

– Нет. Я для этого не настолько хорошо играю.

– Что ж, разумно, – согласился Бойлен. – У музыкантов собачья жизнь. К тому же приходится якшаться со всякими подонками.

– Ну, в этом я не уверен, – возразил Рудольф. Он не мог допустить, чтобы Бойлену все сходило с рук. – Не думаю, что такие люди, как Бенни Гудмен, Пол Уайтмен и Луи Армстронг, – подонки.

– Кто знает?

– Они артисты, – сухо сказала Джули.

– Одно другому не мешает, детка, – тихо рассмеялся Бойлен и снова обратился к Рудольфу: – Какие же у тебя планы?

– На сегодня? – Рудольф понимал, что Бойлен имел в виду карьеру, но он не собирался рассказывать Бойлену о себе. Ему почему-то казалось, что когда-нибудь все это может быть использовано против него.

– Сегодня, я надеюсь, ты отправишься домой и хорошенько выспишься – ты это заслужил после такой тяжелой работы целый вечер, – сказал Бойлен.

Рудольфа покоробила изысканность речи Бойлена. Метод обманщика. Языковая западня.

– Нет, – продолжал Бойлен, – я имел в виду твою карьеру.

– Пока не знаю. Вначале надо поступить в колледж.

– Вот как? Ты собираешься в колледж? – В голосе Бойлена послышалось удивление. Снисходительное удивление.

– А почему он не может поступить в колледж? – запальчиво спросила Джули. – Он круглый отличник, и недавно его приняли в Аристу.

– Правда? Прошу простить мое невежество, но что такое Ариста?

– Это почетное школьное научное общество, – быстро ответил Рудольф, пытаясь вызволить Джули из неловкой ситуации: ему не хотелось, чтобы его защищали так по-детски. – В общем-то, ничего особенного. Туда принимают практически всякого, кто умеет читать и писать…

– Ты великолепно знаешь, что это не так, – возмутилась Джули. – Члены Аристы – самые способные ученики в школе. Если бы меня приняли в Аристу, я бы не стала так прибедняться.

«Прибедняться», – подумал Рудольф: должно быть, она гуляла в Коннектикуте с южанином. И в нем зародился червь сомнения.

– Я уверен, это большая честь, Джули, – успокоительно произнес Бойлен.

– Конечно. – Она была девчонка упрямая.

– Он просто скромничает, – сказал Бойлен. – Обычное мужское кокетство.

Атмосфера в машине изменилась: сидевшая между Бойленом и Рудольфом Джули была зла на обоих. Бойлен вытянул руку и включил радио. Голос радиорепортера полетел к ним из ночи, передавая новости. Где-то произошло землетрясение. Они слишком поздно включились и не услышали, где именно. Сотни людей погибли, сотни остались без крова, звучало в свистящей тьме, где царило радио.

– Вы считаете, – сказала Джули, – раз война кончилась, Бог может немного отдохнуть?

Бойлен с удивлением посмотрел на нее и выключил радио.

– Бог никогда не отдыхает, – сказал он.

«Старый враль, – подумал Рудольф. – Еще смеет говорить о Боге. После того, что вытворял».

– И в какой же колледж ты собираешься поступать, Рудольф?

– Я еще не решил.

– Да, это очень серьезный вопрос. Люди, с которыми ты там познакомишься, могут повлиять на всю твою дальнейшую жизнь. Хочешь, я замолвлю за тебя словечко в моей alma mater? Сейчас, когда все наши герои возвращаются с войны домой, ребятам твоего возраста нелегко будет поступить в колледж.

– Спасибо, – поблагодарил Рудольф. Только этого ему не хватало! – У меня еще достаточно времени впереди. А в каком колледже вы учились?

– Я учился в Виргинии, – сказал Бойлен.

«В Виргинии? – презрительно подумал Рудольф. – Всякий может учиться в Виргинии. Почему он произнес это так, будто учился в Гарварде, Принстоне или по крайней мере в Амхерсте?»

Они подъехали к дому Джули. Рудольф машинально взглянул на окно мисс Лено в соседнем доме. Окно было темным.

– Ну вот мы и на месте, детка, – сказал Бойлен. Рудольф открыл дверцу и вышел из машины. – Так приятно было с вами поговорить.

– Спасибо, что подвезли, – сухо поблагодарила Джули, вылезла из машины и прошла мимо Рудольфа к крыльцу. Рудольф последовал за ней. По крайней мере он может на прощание поцеловать ее на крыльце. Пока она, наклонив голову, рылась в сумочке, ища ключ, он попытался взять ее за подбородок, чтобы поцеловать, но она сердито отстранилась. – Подхалим. – И зло передразнила: – «Ничего особенного. Туда принимают практически всякого, кто умеет читать и писать…»

– Джули!..

– Валяй, подлизывайся к богачам! – Рудольф никогда не видел ее такой раздраженной и отчужденной. – Гадкий старик. Он красит волосы. И даже брови! Подумать только, что некоторые готовы на все, лишь бы их покатали на машине!

– Джули, ты несправедлива. – Если бы она знала о Бойлене всю правду, Рудольф еще мог бы понять ее гнев. Но только потому, что он старался быть просто вежливым…

– Не трогай меня. – Она достала ключ и пыталась вставить его в замок. От нее по-прежнему пахло абрикосом.

– Я зайду к тебе завтра часа в четыре…

– Всю жизнь мечтала! – оборвала его Джули. – Подожди, пока я заведу себе «бьюик», тогда и приходи. Это больше тебя устроит. – Она наконец открыла дверь и легкой тенью исчезла за ней.

Рудольф медленно двинулся обратно. Если это называется любовью, то на черта она нужна? Он сел в машину и захлопнул дверцу.

– Быстро же вы простились, – заметил Бойлен, заводя мотор. – В мое время мы дольше не могли расстаться.

– Родители любят, чтобы она рано приходила домой.

Бойлен поехал через город в направлении Вандерхоф-стрит. «Конечно же, он знает, где я живу, – подумал Рудольф. – Даже не потрудился это скрыть».

– Очаровательная девушка эта Джули, – сказал Бойлен.

– Угу.

– Вы с ней только целуетесь и ничего больше?

– Это мое личное дело, сэр, – ответил Рудольф. Даже злясь на этого человека, он не переставал восхищаться собой, тем, как холодно и отточенно звучат его слова. Рудольф Джордах никому не позволит обращаться с собой как с плебеем.

– Конечно, – вздохнув, согласился Бойлен. – Но искушение, должно быть, велико. В твоем возрасте… – Он замолчал, словно вспоминая череду девушек, прошедших через его постель. – Кстати, – продолжал он равнодушным, вежливым тоном, – ты получаешь письма от сестры?

– Иногда, – настороженно ответил Рудольф.

Гретхен писала ему на адрес Бадди Уэстермена, не желая, чтобы мать читала ее письма. Она жила в Нью-Йорке в общежитии Ассоциации молодых христианок и обивала пороги театров, пытаясь устроиться в какую-нибудь труппу. Однако продюсеры не горели желанием нанимать девушек, игравших на школьной сцене роль Розалинды, поэтому работы она до сих пор не нашла, зато уже успела влюбиться в Нью-Йорк. В первом письме она извинялась перед Рудольфом за то, что нехорошо вела себя с ним в день отъезда из Порт-Филипа. Она была тогда слишком взвинчена и сама не понимала, что говорит. Но она по-прежнему считала, что ему вредно надолго задерживаться в Порт-Филипе. Семья Джордах – это трясина, писала она, и тут ничто не может ее разубедить.

– С ней все в порядке? – спросил Бойлен.

– О’кей.

– По-видимому, тебе известно, что мы с ней знакомы, – как бы между прочим сказал Бойлен.

– Да.

– Она тебе говорила обо мне?

– Не припомню, – сказал Рудольф.

– Ах-ха. – Что хотел Бойлен сказать этим междометием, было неясно. – У тебя есть ее адрес? Я иногда бываю в Нью-Йорке и мог бы как-нибудь угостить девочку хорошим ужином.

– К сожалению, адреса у меня нет, – соврал Рудольф. – Она все время переезжает с места на место.

– Понимаю. – Бойлен, конечно, видел его насквозь, но не настаивал. – Когда узнаешь, сообщи, пожалуйста. У меня осталась одна ее вещь, которую ей, наверное, приятно было бы вернуть.

– Хорошо.

Бойлен свернул на Вандерхоф-стрит и затормозил перед булочной.

– Вот мы и приехали, – сказал он. – Дом честного труженика. – Издевка была очевидна. – Что ж, спокойной ночи, молодой человек. Благодарю за приятный вечер.

– Спокойной ночи. – Рудольф вышел из машины. – Спасибо.

– Да, вот еще что. Твоя сестра говорила мне, что ты заядлый рыболов. У меня в имении отличный ручей. Каждый год туда запускают форель. Сам не знаю зачем. Никто к этому ручью и близко не подходит. Так что если хочешь, приходи в любое время.

– Спасибо. – Его подкупают. И он знал, что поддастся. – Как-нибудь зайду.

– Отлично, – сказал Бойлен. – Я велю повару приготовить рыбу, и мы можем вместе поужинать ею. Ты интересный мальчик, и мне доставляет удовольствие поболтать с тобой. Когда придешь ко мне, возможно, ты уже получишь весточку от сестры с ее новым адресом.

– Возможно. Еще раз спасибо.

Бойлен помахал ему и уехал.

А Рудольф вошел в темный дом и стал подниматься к себе в комнату. До него донесся храп отца. Была суббота, а в субботу вечером отец не работал. Рудольф тихо прошел мимо двери в спальню родителей. Ему не хотелось будить мать, а то пришлось бы объясняться.

– Да, я намерена торговать своим телом. И заявляю об этом во всеуслышание! – сказала Мэри-Джейн Хэккет, приехавшая из штата Кентукки. – На талант спроса уже нет. Им подавай просто тело. Молодое и аппетитное. Как только увижу объявление, что требуются модели, скажу: «Прощай, Станиславский» – и начну вихлять за денежки моим маленьким задиком.

Гретхен и Мэри-Джейн Хэккет сидели в узкой, обклеенной старыми афишами приемной Николса на Западной Сорок шестой улице, дожидаясь вместе с другими девушками и молодыми людьми приема у Байарда Николса. За ограждением, отделявшим соискателей от столика, за которым сидела секретарша Николса и с остервенением печатала на машинке, с такой силой ударяя по клавишам, точно английский язык был ее личным врагом и ей хотелось как можно скорее с ним разделаться, стояло всего три стула.

На третьем стуле сидела характерная актриса в меховой накидке, хотя на улице термометр в тени показывал тридцать пять градусов жары.

Секретарша, не переставая печатать, произносила: «Привет, милочка», всякий раз как открывалась дверь и входила новая просительница. Дело в том, что прошел слух, будто Байард Николс собирается ставить новую пьесу и ему требуются артисты – четверо мужчин и две женщины.

Мэри-Джейн, высокая стройная девушка с плоской грудью, зарабатывала себе на хлеб, дефилируя по подиуму. У Гретхен были слишком пышные для этого формы. Мэри-Джейн сыграла на Бродвее в двух провалившихся пьесах и проработала половину сезона в захудалой труппе, сколоченной на одно лето, – все это давало ей основание держаться с достоинством ветерана сцены. Оглядев кучку актеров, грациозно прислонившихся к афишам некогда поставленных Байардом Николсом пьес, она громко заметила:

– Поставив столько хитов еще в стародавние времена, в тридцать пятом году, ей-богу, Николс мог бы иметь контору получше, чем эта вонючая крысиная дыра. Хоть бы кондиционер установил. Должно быть, первые заработанные им денежки до сих пор у него лежат. И что я тут делаю, сама не знаю. Он просто умирает, если приходится платить не по минимуму, и при этом еще закатывает длиннющую лекцию о том, как Франклин Рузвельт разорил страну.

Гретхен стало не по себе, и она кинула смущенный взгляд на секретаршу. Помещение было такое маленькое, что та не могла не слышать Мэри-Джейн. Но секретарша, проявляя каменную выдержку, продолжала стучать на машинке и сражаться с английским языком.

– Ты только посмотри на этих молодых людей. – И Мэри-Джейн головой указала на актеров. – Они едва доходят мне до плеча. Вот если начнут писать пьесы, где героини все три акта стоят на коленях, тогда я смогу рассчитывать на роль. Боже мой, что стало с американским театром?! Мужчины – лилипуты, а если попадется кто выше пяти футов – непременно гомик.

– Фи, фи, Мэри-Джейн, – сказал высокий молодой человек.

– А когда, интересно, ты в последний раз целовал девушку? – требовательно спросила она.

– В двадцать восьмом году, в честь избрания президентом Герберта Гувера, – не задумываясь ответил он.

Все в приемной добродушно рассмеялись. За исключением секретарши, которая продолжала печатать.

Гретхен нравилась атмосфера этого нового мира, в который она окунулась, хотя работы у нее еще не было. Здесь все говорили друг с другом просто, обращались по имени и старались помочь друг другу. Если какая-нибудь девушка слышала, что где-то ищут исполнительницу на оставшуюся незанятой роль, она немедленно сообщала об этом всем своим подругам и даже могла одолжить подходящее для просмотра платье. Гретхен ощущала себя членом большого гостеприимного клуба, право на вход в который давали не происхождение и не деньги, а молодость, честолюбие и вера в талант друг друга.

Гретхен была теперь принята в подвале магазина мелочей Уолгрина, где они собирались, до бесконечности пили кофе, сравнивали сделанные записи, высмеивали успехи, подражали идолам и оплакивали смерть Группового театра; она свободно рассуждала об идиотах-критиках, о том, как надо играть Тригорина в «Чайке», о том, что никто теперь не играет так, как Лоретта Тэйлор, о том, как иные продюсеры стараются уложить в постель каждую девушку, которая к ним приходит. За два месяца, проведенных среди молодых голосов с акцентами Джорджии, Мэна, Техаса и Оклахомы, жалкие улочки Порт-Филипа почти исчезли из памяти, остались точечкой на горизонте воспоминаний.

Теперь Гретхен спала до десяти утра, не испытывая угрызений совести. Она ходила в квартиры к молодым неженатым мужчинам и просиживала там до рассвета, репетируя, – ее нисколько не волновало, кто что может подумать. Лесбиянка в общежитии, где Гретхен жила, пока не найдет работу, попыталась к ней пристать, тем не менее они остались добрыми друзьями, иногда ужинали вместе и ходили в кино. Три часа в неделю Гретхен занималась в балетном классе, чтобы научиться грациозно двигаться на сцене. Она теперь совсем иначе ходила, неподвижно держа голову, так что поставь на нее стакан с водой – не прольется. «Застылость дикарки» назвала это бывшая балерина, ее учительница.

Ловя на себе взгляды прохожих, Гретхен чувствовала: они уверены, что она и родилась в Нью-Йорке. Ей казалось, что она уже полностью избавилась от былой застенчивости. Она часто ужинала с молодыми актерами и будущими режиссерами, которых встречала в подвале Уолгрина и в конторах продюсеров, и платила за себя сама. Но любовников у нее не было: не все сразу, прежде надо найти работу. Проблемы надо решать по очереди.

Она уже собралась написать Тедди Бойлену и попросить его прислать красное платье, которое он ей купил. Ее ведь в любой момент могут пригласить на какую-нибудь вечеринку.

Дверь кабинета открылась, и вышел Байард Николс, а с ним невысокий худощавый человек в рыжеватой форме капитана авиации.

– Если что-нибудь подвернется, Вилли, – говорил на ходу Николс, – я дам тебе знать. – Голос у него был отрешенный, печальный. Николс помнил только о своих неудачах. Он скользнул пустым, словно луч маяка, взглядом по людям, собравшимся в его приемной.

– Я загляну на следующей неделе и выставлю тебя на обед, – сказал капитан. У него был низкий голос, почти баритон, что никак не вязалось с его хрупкостью и невысоким ростом. Держался он очень прямо, словно до сих пор оставался курсантом. Но внешность его меньше всего напоминала о военных. Каштановые волосы, слишком длинные и взлохмаченные, причесаны не по уставу, высокий выпуклый лоб придавал капитану отдаленное сходство с Бетховеном, глаза были голубые, как веджвудский фарфор.

– Ты ведь все еще на содержании у Дядюшки Сэма, – сказал Николс капитану. – А значит, живешь на мои налоги. Так что это я стребую с тебя обед.

По его манере говорить можно было сделать вывод, что дорого это не обойдется. Театр был для него трагедией елизаветинских времен, еженощно разыгрывавшейся в его кишечном тракте. Убийства устраивали затор в двенадцатиперстной кишке. Возникали язвы. В понедельник он всегда клялся и божился больше не пить. Помочь тут могли бы психиатр или новая жена.

– Мистер Николс… – шагнул вперед молодой человек, только что болтавший с Мэри-Джейн.

– На следующей неделе, Берни, – отмахнулся Николс и снова без всякого выражения обвел глазами приемную. – Мисс Сондерс, – обратился он к секретарше, – зайдите ко мне на минутку. – Ленивый, слабый взмах руки, и Николс скрылся за дверью своего кабинета.

Секретарша произвела последний, смертельный залп на своей машинке, обстреляв Гильдию драматургов, затем поднялась и с блокнотом в руке проследовала за шефом. Дверь за ней закрылась.

– Леди и джентльмены, – торжественно объявил капитан, – все мы занимаемся не тем делом. Я предлагаю открыть комиссионный магазин армейского имущества. Спрос на бывшие в употреблении базуки огромный! – И, взглянув на возвышавшуюся над ним, как башня, Мэри-Джейн, добавил: – Привет, малютка.

– Рада видеть тебя живым после той вечеринки, Вилли, – сказала Мэри-Джейн, целуя его в щеку, для чего ей пришлось нагнуться.

– Признаться, все слегка перебрали, – согласился капитан. – Мы смывали с наших душ мрачные воспоминания о боевых днях.

– Вернее, заливали их, – заметила Мэри-Джейн.

– Не жури нас за наши маленькие радости. Не забывай, вы рекламировали пояса для чулок, а мы в это время под зенитным огнем летали в зловещем небе над Берлином.

– Ты что, действительно летал над Берлином? – удивилась Мэри-Джейн.

– Конечно, нет. – Он улыбнулся Гретхен, развенчивая миф о своем героизме, и снова поглядел на Мэри-Джейн: – Я терпеливо жду, малютка.

– Ах да, – сказала она. – Познакомьтесь: Гретхен Джордах – Вилли Эббот.

– Я просто счастлив, что судьба завела меня сегодня в приемную Николса, – сказал Эббот.

– Здравствуйте. – Гретхен привстала со стула. Все-таки он капитан.

– Вы, наверное, актриса.

– Пытаюсь ею стать.

– Ужасная профессия, – заметил Эббот. – Играть Шекспира за кусок хлеба!

– Не выдрючивайся, Вилли, – сказала Мэри-Джейн.

– Из вас получится великолепная жена и отличная мать, мисс Джордах. Попомните мои слова. Но почему я раньше нигде вас не встречал?

– Она в Нью-Йорке недавно, – ответила за нее Мэри-Джейн. Это прозвучало предупреждением: не напирай. Ревность?

– О эти девушки, недавно приехавшие в Нью-Йорк! – воскликнул Эббот. – Можно я посижу у вас на коленях?

– Вилли! – возмутилась Мэри-Джейн.

Гретхен рассмеялась, а за ней и Эббот. У него были очень белые ровные мелкие зубы.

– Я в детстве мало видел материнской ласки.

Из кабинета вышла секретарша Николса и объявила:

– Мисс Джордах, мистер Николс просит вас зайти.

Гретхен встала, удивляясь, что мисс Сондерс запомнила ее фамилию. Она ведь всего в третий раз пришла в контору Николса. И с самим Николсом вообще никогда не разговаривала. Волнуясь, она огладила платье, а мисс Сондерс открыла для нее качающуюся дверцу в заграждении.

– Просите тысячу в неделю и десять процентов с прибыли, – сказал ей Эббот.

Гретхен прошла к двери в кабинет Николса.

– Остальные могут расходиться, – сказала мисс Сондерс. – У мистера Николса через пятнадцать минут встреча за обедом.

– Сука, – сказала характерная актриса в меховой накидке.

– Я всего лишь выполняю свою работу, – сказала мисс Сондерс.

Разные чувства бурлили в Гретхен. Удовлетворение и страх – ведь ей предстоит проба на новую работу. Чувство вины перед остальными: ее выбрали, а их отослали. Чувство потери, так как Мэри-Джейн теперь уйдет с Вилли Эбботом. Самолеты в небе Берлина…

– Увидимся позже, – сказала Мэри-Джейн.

Она не сказала где. А Эббот вообще ничего не сказал.

Гретхен еще раз нервно разгладила складки на платье.

Кабинет Николса был ненамного больше приемной. Голые стены, письменный стол завален рукописями пьес в папках из дерматина, возле стола – деревянные кресла. Окна покрыты пылью. И вообще вся комната производила унылое впечатление: казалось, у ее владельца дела идут из рук вон плохо и первого числа каждого месяца он с трудом наскребает денег, чтобы заплатить за аренду помещения.

Когда Гретхен вошла, Николс встал.

– Рад, что вы дождались, мисс Джордах.

Он жестом предложил ей сесть, затем сел сам и долго молча изучал ее с кислым выражением лица, точно перед ним картина, в подлинности которой можно усомниться. Гретхен так нервничала, что боялась выдать себя дрожью колен.

– Вероятно, вы хотите знать, есть ли у меня опыт работы в театре, – начала она. – Мне особенно нечем похвастаться, но…

– Нет, – прервал он ее. – В данном случае это не важно. Мисс Джордах, роль, на которую я хочу вас попробовать, честно говоря, абсурдна. – Он печально покачал головой, словно ему было прискорбно сознавать, на какие нелепые поступки толкает его выбранная им профессия. – Вы согласились бы играть в купальном костюме? Вернее, в трех купальных костюмах.

– Ну, видите ли… – Она неуверенно улыбнулась. – Это зависит от ряда причин. – Идиотка! От чего это зависит?! От размера купальника? От размера роли? От размера ее бюста? Она подумала о матери. Та ни разу не была в театре. Счастливица!

– К сожалению, эта роль без слов. Девушка просто проходит по сцене три раза, по разу в каждом акте, и каждый раз в другом купальном костюме. Действие происходит в пляжном клубе.

– Понимаю, – сказала Гретхен.

Она злилась на Николса. Из-за него Вилли Эббот ушел с Мэри-Джейн. Попробуй найди его теперь. Капитан, капитан… В городе шесть миллионов жителей! Человек закрывает за собой дверь лифта, и он уже потерялся навсегда. А тут пройтись по сцене! К тому же почти голой.

– В пьесе эта девушка – символ. Так по крайней мере утверждает драматург. – Долгие часы казуистических препирательств с актерами звучали в этой фразе. – Она символизирует молодость, красоту и чувственность. Извечную женскую тайну. Я цитирую автора. Каждый мужчина в зале должен почувствовать все это, когда она проходит по сцене, и подумать: «Боже, зачем я женился?» У вас есть купальный костюм?

– Да… кажется. – Она тряхнула головой, злясь сама на себя. – Конечно.

– Вы можете прийти в театр «Беласко» в пять часов с купальным костюмом? Там будут режиссер и автор.

– Хорошо, в пять, – кивнула Гретхен. Прощай, Станиславский! Она почувствовала, что краснеет. Ханжа. Работа есть работа.

– Вы очень любезны, что согласились, мисс Джордах.

Николс встал с похоронным видом. Гретхен тоже встала. Он проводил ее до порога и открыл дверь. В приемной было пусто – только усиленно трудилась мисс Сондерс.

– Вы уж меня извините, – пробормотал Николс. И вернулся в кабинет.

– До встречи, – сказала Гретхен, проходя мимо мисс Сондерс.

– До свидания, дорогая, – сказала мисс Сондерс, не поднимая глаз. – …От нее пахло потом. «Эфемерность плоти». Я цитирую.

Гретхен вышла в коридор. Она не вызывала лифта, пока не почувствовала, что остыла и больше не краснеет.

Когда кабина лифта наконец подошла, в ней оказался молодой человек в форме офицера армии конфедератов с кавалерийской саблей на боку. Он был в соответствующей шляпе – фетровой, с широкими полями и галунами. Его жесткое лицо с орлиным носом ньюйоркца 1945 года никак не вязалось с такой шляпой.

– Неужели войны никогда не кончатся? – заметил он, когда Гретхен вошла в кабину.

В маленькой зарешеченной кабине было душно, и Гретхен почувствовала, как на лбу у нее выступает испарина. Она промокнула лоб бумажной салфеткой.

Выйдя из подъезда, она сразу увидела Эббота и Мэри-Джейн, стоявших перед зданием в ожидании ее. Гретхен улыбнулась. Пусть в городе живет шесть миллионов, но эти двое все-таки дождались ее!

– Как насчет того, чтобы пообедать вместе? – спросил Вилли.

– Я просто умираю с голоду, – ответила Гретхен.

Они пошли по теневой стороне улицы – две высокие девушки и стройный маленький военный между ними; он уверенно шагал, помня, что и другие воители были невысокого роста: Наполеон, Троцкий, Цезарь, по всей вероятности, Тамерлан.

Она стояла в театральной уборной голая и критически разглядывала себя в зеркало. В прошлое воскресенье она ездила на пляж с Мэри-Джейн и двумя парнями, и теперь кожа на ее плечах, руках и ногах была розовой. Летом она не носила пояса, как и чулок, поэтому на гладкой коже бедер не было прозаических полос от резинок. Она внимательно оглядела свои груди. «Хочу попробовать, каково целовать их с виски во рту». За обедом с Мэри-Джейн и Вилли она выпила две «Кровавые Мэри», и они втроем осушили бутылку белого вина. Она натянула черный купальный костюм. Почувствовала в промежности песчинки. Отошла от зеркала, потом снова к нему подошла, изучая себя. «Извечная женская тайна». Слишком скромно она держится. Вспомни застылость дикарки. Вилли и Мэри-Джейн ждут ее в баре «Алгонквина», чтобы узнать, как все прошло. Она прошлась разнузданнее. В дверь постучали, и раздался голос помощника режиссера:

– Мисс Джордах, если вы готовы, мы вас ждем.

Зардевшись, она открыла дверь. К счастью, в режущем глаза свете, заливавшем сцену, никто не заметил, что она покраснела.

Она последовала за помощником режиссера.

– Просто пройдитесь туда и обратно несколько раз, – сказал он.

В неосвещенном зале приблизительно в десятом ряду темнели чьи-то фигуры. Пол на сцене был не подметен, голые кирпичи задней стены навевали мысли о римских развалинах. Гретхен была уверена, что ее смущение видно даже на улице.

– Мисс Гретхен Джордах, – выкрикнул помощник режиссера в темную бездну зала, словно бросил бутылку с запиской в полночные волны моря.

«Вот я и поплыла». Ей захотелось убежать.

Гретхен прошла через всю сцену. Ей показалось, будто она взбирается на гору. Зомби в купальнике.

В зале стояла тишина. Гретхен прошла обратно. Ни звука. Она прошла туда и обратно еще два раза, боясь занозить босые ноги.

– Благодарю вас, мисс Джордах, – послышался унылый голос Николса. – Прекрасно. Завтра зайдете ко мне, и мы заключим контракт.

Оказывается, все так просто. Она сразу перестала краснеть.

Вилли сидел один за стойкой в маленьком полутемном баре «Алгонквина», где всегда был этакий подводный зеленоватый свет, и пил виски. Он сразу заметил ее и повернулся на крутящемся табурете.

– Похоже, наша красавица только что получила в театре «Беласко» роль, раскрывающую извечную женскую тайну. Я цитирую. – За обедом он и Мэри-Джейн долго хохотали, когда Гретхен пересказала им свой разговор с Николсом.

Она села рядом на табурет.

– Ты угадал. Перед тобой будущая Сара Бернар.

– Она бы никогда не справилась с такой ролью. У нее была деревянная нога. Будем пить шампанское?

– А где Мэри-Джейн?

– Ушла. У нее свидание.

– В таком случае пьем шампанское. – И они оба рассмеялись.

Бармен поставил перед ними бокалы, и они выпили за Мэри-Джейн. Как чудесно, что ее нет! Гретхен второй раз в жизни пила шампанское. Тихая, кричаще безвкусная комната в четырехэтажном доме на боковой улочке, прозрачное зеркало, роскошная проститутка с детским личиком, растянувшаяся на широкой постели.

– У нас сегодня большой выбор, – сказал Вилли. – Мы можем остаться здесь и пить всю ночь вино. Можем где-нибудь поужинать. Можем заняться любовью. Можем пойти в компанию. Ты любишь вечеринки?

– Мне б хотелось пойти, – ответила Гретхен, пропуская мимо ушей предложение заняться любовью.

Вилли все обращал в шутку, и трудно было сказать, когда он говорит серьезно. Наверное, даже во время войны он умудрялся находить что-то смешное в рвущихся снарядах и самолетах, падающих вниз с горящими крыльями. Снимки в газетах, военные фильмы. «Старик Джонни сыграл сегодня в ящик, ребята. Теперь мой черед». Все происходило так? Она спросит об этом позже, когда лучше узнает его.

– В таком случае решено. Идем в компанию. Но торопиться некуда. Там будут гулять всю ночь, поэтому, прежде чем ринемся в безумный водоворот удовольствий, я бы хотел кое-что о тебе узнать. – Он налил себе еще шампанского. Рука у него слегка дрожала, и бутылка, стукаясь о край бокала, выбивала мелодичную дробь.

– Что именно ты хочешь узнать?

– Начнем с самого начала. Место жительства?

– Общежитие Ассоциации молодых христианок.

– Боже мой, – простонал он. – Как ты думаешь, если я надену женское платье, у меня есть шанс сойти за юную христианку и снять комнату рядом с твоей? Я ведь маленький и к тому же блондин – когда небрит, щетина почти незаметна. И я могу взять напрокат парик. Мой отец всегда мечтал о дочери.

– Боюсь, ничего не выйдет. Старуха, которая выдает нам ключи, может за милю отличить парня от девушки.

– Так. Пойдем дальше. Как у тебя с мужчинами?

– В настоящий момент я одна, – после некоторого колебания ответила Гретхен. – А ты?

– По Женевской конвенции военнопленный обязан сообщить только свою фамилию, ранг и личный номер. – Он улыбнулся и положил свою руку на ее. – Но я скажу тебе все. Обнажу свою душу. Я расскажу тебе о том, как еще в колыбели хотел убить своего отца; как до трех лет меня не отнимали от материнской груди; расскажу, что мы с мальчишками летом вытворяли за амбаром с дочкой соседа. – Неожиданно лицо его посерьезнело. Он откинул волосы с высокого выпуклого лба. – И кстати, уж лучше тебе об этом узнать сейчас, чем потом. Я женат.

Шампанское обожгло ей горло.

– Пока ты шутил, ты мне больше нравился.

– И самому себе тоже, – серьезно сказал он. – Но все не так безнадежно. Я сейчас пытаюсь с ней развестись. Мамочка нашла себе другие развлечения, пока папочка играл в солдаты.

– А где она… твоя жена? – Ей было трудно произнести это. «Как нелепо, – подумала она. – Я знакома с ним всего несколько часов».

– В Калифорнии, в Голливуде. Похоже, я неравнодушен к актрисам.

На другом краю континента. Знойные пустыни, неприступные скалы, фруктовые плантации в долинах. Прекрасная, просторная Америка.

– И давно ты женат?

– Пять лет.

– Кстати, а сколько тебе лет? – спросила она.

– А ты обещаешь, что не бросишь меня, если я скажу тебе правду?

– Какие глупости. Ну сколько?

– Целых двадцать девять, – сказал он. – О господи!

– При дневном свете я дала бы тебе года двадцать три, – удивленно покачала головой Гретхен. – В чем секрет такого вида?

– Пью и веду бурный образ жизни, – сказал Вилли. – Вся беда в лице. Я выгляжу как мальчишка с рекламы одежды для юношей магазина «Сакс». Двадцатидвухлетние женщины стесняются показываться со мной в общественных местах. Когда меня произвели в капитаны, командир полка сказал: «Вилли, получай золотую звездочку за то, что хорошо вел себя в школе в этом месяце». Я уже думаю, не отпустить ли усы.

– Крошка Вилли Эббот, – сказала Гретхен. Его ложная моложавость успокоительно подействовала на нее. Особенно по сравнению с подавляющей зрелостью Тедди Бойлена. – А чем ты занимался до войны? – спросила Гретхен. Ей хотелось все знать о нем. – Откуда ты знаешь Николса?

– Помогал ему в двух постановках. Я – зенитная артиллерия. Занимаюсь рекламой. Самое противное занятие в мире. Хочешь, чтобы твой портрет попал в газету, девочка? – Отвращение в его голосе было неподдельным. Если он хочет выглядеть старше, может не отращивать усы. Пусть начнет говорить о своей профессии. – Уходя в армию, я надеялся наконец-то отделаться от этой работы, но начальство ознакомилось с моим личным делом и определило меня в отдел по связи с общественностью. Меня следует арестовать за то, что я ношу офицерское звание. Хочешь еще шампанского?

Вилли снова налил им обоим. Горлышко бутылки жалобно зазвенело льдинкой о бокалы. Пожелтевшие от никотина пальцы дрожали.

– Но ты же был за границей… Ты же летал, – настаивала Гретхен. За обедом он рассказывал о своих полетах в Англию.

– Всего несколько вылетов, достаточных для того, чтобы получить медаль, благодаря которой я не чувствовал себя в Лондоне раздетым. Я летал пассажиром и восхищался тем, как воюют другие.

– Но как бы там ни было, тебя тоже могли убить. – Гретхен хотелось вывести его из этого мрачного состояния.

– Я слишком молод, рано мне умирать, полковник. – Он усмехнулся. – Приканчивай пузырьки. А то нас ждут по всему городу.

– Когда ты собираешься увольняться из армии?

– А я и так уже в бессрочном отпуске. Форму ношу просто потому, что в ней бесплатно пускают на спектакли. Кроме того, мне надо два раза в неделю ездить в госпиталь на Стейтен-Айленд лечить спину, а без формы никто не поверит, что я капитан.

– Лечить спину? Ты был ранен?

– Не совсем. Мы слишком энергично приземлились, и нас тряхануло. Пришлось потом перенести небольшую операцию. Лет через двадцать я буду всем рассказывать, что этот шрам у меня от шрапнели. Допила, как послушная девочка?

– Да, – сказала Гретхен.

Всюду раненые. Арнольд Симмс, который сидит на столе в коричневом халате и смотрит на свою ногу – больше он на ней не побежит. Тэлбот Хьюз, по сути дела, лишившийся горла и тихо умиравший в своем углу. Ее отец, оставшийся хромым после предыдущей войны.

Вилли расплатился, и они вышли из бара. Интересно, подумала Гретхен, как он может так прямо ходить с больной спиной.

Нью-йоркские сумерки были цвета лаванды, когда они вышли из бара на улицу. Стоявшая весь день невыносимая жара спала. Дул слабый ветерок. В воздухе пахло цветочной пыльцой. Над высокими конторскими зданиями плыла по бледному небу почти полная луна. Они шли по улицам, держась за руки.

– Знаешь, что мне в тебе нравится? – сказал Вилли.

– Что?

– Ты не сказала, что тебе надо домой, чтобы переодеться, когда я предложил пойти на вечеринку.

Гретхен не захотелось признаваться, что на ней лучшее ее платье – голубое льняное на пуговицах, с короткими рукавами и красным матерчатым поясом – и смены у нее нет. Она надела его, когда после обеда ходила в общежитие за купальным костюмом. Оно стоило шесть девяносто пять в магазине Орбаха. Единственное, что она купила со времени переезда в Нью-Йорк.

– Тебе будет стыдно за меня перед твоими расфуфыренными друзьями? – спросила она.

– С десяток этих друзей подкатятся сегодня к тебе, чтобы узнать номер телефона, – сказал он.

– И мне дать им его?

– Ни в коем случае – под страхом смерти.

Они медленно шли по Пятой авеню, заглядывая в витрины. У «Финчли» были выставлены твидовые спортивные пиджаки.

– Как бы я выглядел в одном из таких пиджаков, – заметил Вилли. – Сразу стал бы солиднее. Эббот, твидовый эсквайр.

– Ты не твидовый, – сказала Гретхен. – В моем представлении ты бархатный.

– Вот и буду таким.

Они остановились перед книжным магазином «Брентано». На витрине были выставлены новые пьесы. Одетс, Хеллман, Шервуд, Кауфман и Гарт.

– Литературная жизнь, – вздохнул Вилли. – Должен признаться в одном грехе. Я пишу пьесу. Как и все остальные летчики-рекламщики.

– И когда-нибудь твоя пьеса будет лежать на витрине, – сказала она.

– Дай-то бог! А ты хорошая актриса?

– Я актриса одной роли… Извечная женская тайна.

– Цитирую, – подхватил он, и оба рассмеялись.

Оба понимали, что смеяться не над чем, но приятно было посмеяться над собственной шуткой.

Дойдя до Пятьдесят пятой улицы, они свернули с Пятой авеню. У отеля «Сент-Режис» из такси высаживалась свадьба. Невеста была очень юная, очень тоненькая, как белый тюльпан. Жених был молодой лейтенант пехоты без нашивок и орденских ленточек, бритый, со щеками как персик.

– Благослови вас Бог, дети мои! – сказал Вилли, проходя мимо.

Невеста улыбнулась, сияя радостью под белой вуалью, и послала им воздушный поцелуй.

– Благодарю вас, сэр, – произнес лейтенант, но сдержался и не отдал чести, как требовалось.

– Хороший вечер для свадьбы, – сказал Вилли Гретхен. – Температура около тридцати, ни намека на дождь и нет войны.

Вечеринка проходила на Пятьдесят пятой улице между Лексингтон- и Парк-авеню. Когда они проходили через Парк-авеню, из-за угла выскочило такси и помчалось в направлении Лексингтон-авеню. В нем сидела Мэри-Джейн, одна. Когда такси остановилось, она вышла из него и бегом устремилась к стоявшему неподалеку пятиэтажному дому.

– Мэри-Джейн, – сказал Вилли. – Ты видела?

– Ага.

Они замедлили шаг. Вилли внимательно посмотрел на Гретхен.

– Знаешь, у меня идея. Давай не пойдем ни в какую компанию, а устроим свою собственную вечеринку.

– Я ждала, когда ты это предложишь, – призналась Гретхен.

– Рота, кру-у-гом! – скомандовал он, ловко повернулся и щелкнул каблуками. Они зашагали обратно, в сторону Пятой авеню. – Не прельщает меня мысль, что все эти парни начнут спрашивать номер твоего телефона, – сказал он.

Гретхен сжала его руку. Теперь она была почти уверена, что Вилли спал с Мэри-Джейн, и все равно сжала его руку.

В Дубовом зале отеля «Плаза» они выпили мятного джулепа из холодных оловянных кружек.

– Во имя Кентукки, – пояснил Вилли. Он не боялся мешать напитки. Виски, шампанское, бурбон. – Исследую мифы, – сказал он.

Выпив джулеп, они вышли на улицу и сели в двухэтажный автобус, идущий в центр. Они устроились на верхней площадке. Вилли снял пилотку. Ветер тут же растрепал ему волосы, и он стал выглядеть еще моложе. Гретхен хотелось притянуть его, положить его голову себе на грудь и поцеловать в макушку, но вокруг было слишком много людей, поэтому она лишь взяла его пилотку и провела пальцами по двум серебряным полоскам и офицерскому шнуру.

Сойдя на Восьмой улице, они зашли в ресторан «Бревурт» и уселись за столик на открытой веранде. Вилли заказал мартини.

– Для аппетита, – пояснил он. – Способствует выделению желудочного сока. Действует как красное на быка.

«Алонквин», «Плаза», «Бревурт», работа, капитан. Все в один день. И все первоклассное. Они ели дыню, жареного цыпленка и пили калифорнийское красное вино.

– Из патриотических чувств, – сказал Вилли. – А еще потому, что мы выиграли войну.

Почти всю бутылку он выпил сам. Он много выпил за этот день, но казалось, выпитое никак на него не действует. Глаза у него оставались такими же ясными, язык не заплетался.

Они почти не разговаривали – только глядели друг на друга. «Если я его срочно не поцелую, – думала Гретхен, – меня увезут в сумасшедший дом».

После кофе Вилли заказал обоим по рюмке коньяку. Сколько же он истратил за сегодняшний день? Гретхен прикинула в уме: никак не меньше пятидесяти долларов!

– Ты богатый? – спросила она, когда он расплачивался.

– Духовно. – Вилли перевернул бумажник дном вверх. На стол выпало шесть бумажек: две по сто долларов и четыре по пять. – Все состояние Вилли Эббота, – сказал он. – Хочешь, чтобы я не забыл о тебе в своем завещании?

Двести двадцать долларов! Гретхен была потрясена. Даже у нее на счету в банке лежало больше – то, что осталось от бойленовских восьмисот долларов, – и тем не менее она никогда не позволяла себе пообедать больше чем на девяносто пять центов. Неужто она вся в отца? От этой мысли ей стало не по себе. Вилли собрал деньги и небрежно сунул их в карман.

– Война показала мне, чего они стоят.

– А родители у тебя богатые? – снова спросила Гретхен.

– Отец служил таможенником на канадской границе, – ответил Вилли. – К тому же он был честным. Нас было шестеро детей. Мы жили как короли. Мясо три раза в неделю!

– А меня беспокоит безденежье, – призналась Гретхен. – Я видела, во что бедность превратила мою мать.

– Пей спокойно. Ты не пойдешь по ее стопам, – успокоил ее Вилли. – А я скоро снова начну строчить на своей золотоносной пишущей машинке…

Они допили коньяк. У Гретхен слегка кружилась голова, но пьяной она себя не чувствовала. Нет, нет, она ничуть не пьяна.

– Собрание считает, что следует еще выпить? – заметил Вилли, когда они встали из-за столика и, пройдя мимо ящиков с цветами, вышли на улицу.

– Я сегодня больше не пью, – сказала Гретхен.

– За мудростью обращайся к женщине, – сказал Вилли. – К матери-прародительнице. Жрице оракула. Дельфийские предсказания, где истина хитро спрятана в загадках. Сегодня больше ни капли спиртного. Такси! – крикнул он.

– Я могу дойти отсюда до общежития пешком, – сказала она. – Это всего минут пятнадцать ходу…

Скрежеща тормозами, остановилось такси, и Вилли открыл Гретхен дверцу.

– Отель «Стэнли», Седьмая авеню, – сказал он шоферу, усаживаясь в машину.

Они поцеловались. Шампанское, шотландское виски, мятный джулеп из Кентукки, красное вино из долины Напа в испанской Калифорнии, коньяк – дар Франции… Гретхен прижала его голову к своей груди и уткнулась лицом в густые шелковистые волосы, чувствуя под ними твердые кости черепа.

– Мне весь день хотелось этого, – шепнула она.

Гретхен держала его как ребенка, крепко прижав к себе. Он расстегнул две верхние пуговицы ее платья и поцеловал ложбинку между грудей. Поверх его головы она видела шофера, сидевшего спиной к ней и следившего за светофорами – красный свет, зеленый свет – и потоком пешеходов, а чем там занимаются пассажиры – их дело. С освещенной приборной доски смотрела его фотография. Мужчина лет сорока с вызывающим взглядом и неполадками в почках – мужчина, который видел всякое и знает весь город. Эли Левкович – четко значилось по приказу полиции. Гретхен на всю жизнь запомнит его имя. Эли Левкович, незрячий возница любви.

Машин в этот час было мало, и такси мчалось в верхнюю часть города. Словно летело по небу.

Последний поцелуй в честь Эли Левковича, и Гретхен застегнула пуговицы на платье: невеста должна выглядеть пристойно.

Фасад отеля «Стэнли» производил внушительное впечатление. Архитектор, по-видимому, бывал в Италии или видел Дворец дожей на фотографиях. Словом, побережье Адриатики на Седьмой авеню.

Вилли пошел за ключом, а Гретхен осталась ждать в вестибюле. Пальмы в кадках. Темные деревянные кресла в псевдоитальянском стиле, яркий свет. Снующие мимо женщины с лицами сержантов полиции и с крашеными светлыми кудряшками, как у дешевых кукол. По углам – кучки мужчин, обсуждающих, на какую лошадь поставить на следующих скачках. Приехавшие по делам военные. Две длинноногие девицы-статистки с наклеенными ресницами, какая-то старуха в мужских рабочих ботинках, чья-то мать, коммивояжеры, недовольные неудачным днем, детективы, бдительно глядящие в оба, чтобы вовремя разоблачить порок…

Гретхен с независимым видом подошла к лифту и даже не взглянула на Вилли, когда он появился с ключом в руке.

– Седьмой, – сказал Вилли лифтеру.

На седьмом этаже в интерьерах уже не чувствовалось и намека на любовь архитектора к Италии. Вдохновение зодчего, вероятно, иссякло шестью этажами ниже. Узкие коридоры, металлические двери – темно-коричневая краска на них облупилась, некогда белые кафельные полы без ковров. «Простите, ребята, мы больше не можем вас дурачить. Лучше уж вам знать правду: вы в Америке».

Они пошли по узкому коридору – каблуки Гретхен отбивали дробь, словно копытца пони. Их тени колыхались на плохо освещенных стенах, словно призраки, сохранившиеся после бума 1925 года. Они остановились у одной из дверей. 777. На Седьмой авеню, на седьмом этаже. Магическое сочетание чисел.

Вилли открыл дверь, и они вошли в номер 777 отеля «Стэнли» на Седьмой авеню.

– Я не буду зажигать свет – так тебе будет уютнее, – сказал он. – Комната жуткая, но это единственное, что мне удалось найти. Да и то разрешили остановиться всего на пять дней. Гостиницы в городе переполнены.

Но сквозь облезлые жалюзи сияющий электричеством Нью-Йорк достаточно освещал номер, так что Гретхен поняла, где она оказалась. Крохотная комнатушка, узкая односпальная кровать, жесткий деревянный стул, раковина, ванной нет, на бюро темнеет груда офицерских рубашек.

Он начал неторопливо раздевать ее. Сначала развязал красный пояс, потом расстегнул верхнюю пуговицу на платье, потом вторую, третью… Она считала их, следя за движениями его пальцев. Он опустился на колени. Седьмая, восьмая… одиннадцатая! Сколько было проведено рабочих совещаний, сколько сделано анализов, прежде чем пришли к окончательному решению – не десять, не двенадцать пуговиц, а одиннадцать!

– Здесь работы на целый день, – сказал Вилли.

Он снял с нее платье и аккуратно повесил на спинку стула. Офицер и джентльмен. Она повернулась к нему спиной, чтобы он мог расстегнуть бюстгальтер. Бойлен приучил ее к этому. Свет, проникавший сквозь жалюзи, исполосовал ее, как тигрицу. Вилли стал возиться с крючками на ее спине.

– Могли бы они придумать что-то получше, – заметил он.

Гретхен рассмеялась и помогла ему. Бюстгальтер слетел вниз. Она снова повернулась к нему лицом, и он осторожно спустил ее белые хлопчатобумажные трусики до колен. Гретхен сбросила туфли, подошла к кровати и откинула покрывало вместе с одеялом и верхней простыней. Белье было не первой свежести. А Мэри-Джейн спала тут? Не важно.

Она легла, вытянув ноги, положив руки по швам. Он встал над ней. Положил руку ей между ног. Пальцы были умные.

– Лощина наслаждения, – произнес он.

– Да раздевайся же, – сказала она.

И стала смотреть, как он развязывает галстук и расстегивает пуговицы. Когда Вилли снял рубашку, она увидела, что на нем высокий медицинский корсет, с крючками и шнурками. Корсет доходил почти до подмышек и опускался ниже пояса. Так вот почему так прямо держится этот молодой капитан! «Мы слишком энергично приземлились, и нас тряхануло», – вспомнила она его слова. Наказанная за грехи солдатская плоть!

– Ты никогда еще не занималась любовью с мужчиной в корсете? – спросил Вилли, принявшись развязывать шнурки.

– Что-то не припомню.

– Это временно. Еще пару месяцев, и все. По крайней мере так уверяет мой врач, – смущенно сказал Вилли, возясь со шнурками.

– Включить свет? – спросила она.

– Ни в коем случае.

На тумбочке у кровати зазвенел телефон. Они замерли. Если не двигаться, может быть, он перестанет звонить. Но телефон снова зазвонил.

– Наверное, лучше ответить, – сказал Вилли.

И снял трубку с аппарата, стоявшего на столике рядом с ее головой.

– Алло!

– Капитан Эббот? – удрученно спросил мужчина. Вилли держал трубку далеко от уха, и Гретхен было все слышно. – Насколько нам известно, в вашей комнате находится молодая дама. – Королевское «нам» звучало как в средиземноморском тронном зале.

– Насколько мне известно, да, – сказал Вилли. – Ну и что?

– А у вас номер на одного человека.

– Хорошо, дайте мне двойной номер.

– К сожалению, все номера заняты. Свободных не будет до ноября.

– Тогда давайте сделаем вид, будто он двойной, Джек. Впишите это в мой счет.

– К сожалению, я не могу это сделать, – ответил голос. – Номер семьсот семьдесят семь – односпальный, для одного постояльца. Боюсь, что даме придется покинуть отель.

– Дама здесь не живет, Джек. Она просто пришла ко мне в гости, – сказал Вилли. – К тому же она моя жена.

– У вас есть брачное свидетельство, капитан?

– Дорогая, – громко сказал Вилли, держа трубку над головой Гретхен, – ты захватила с собой брачное свидетельство?

– Нет, оно дома, – почти в трубку ответила Гретхен.

– Я же тебя предупреждал, чтоб ты никуда без него не ездила! – сказал Вилли тоном раздраженного супруга.

– Прости, дорогой, – кротко произнесла Гретхен.

– Она оставила его дома, – сказал он в трубку. – Завтра мы его вам предъявим. Я попрошу срочно его прислать.

– Капитан, в нашем отеле не разрешаются визиты женщин к мужчинам, – заявил голос.

– С каких это пор? – разозлился Вилли. – Эта дыра известна до самого Бангкока именно как притон сутенеров, букмекеров, карманников, торговцев наркотиками и скупщиков краденого. Один честный полицейский мог бы заполнить вашими постояльцами всю нью-йоркскую тюрьму.

– У нас сменилась администрация, – настаивал голос. – Теперь мы входим в число респектабельных отелей и хотим создать нашей гостинице другую репутацию. Так что, капитан, если через пять минут дама не покинет ваш номер, мне придется к вам подняться.

К этому времени Гретхен уже вылезла из постели и натягивала трусики.

– Нет, – умоляюще произнес Вилли.

Она ласково улыбнулась ему.

– Иди ты к черту, Джек, – огрызнулся Вилли, бросил трубку и начал свирепо зашнуровывать корсет. – Вот так, воюй за этих гадов! И ведь в этом проклятом городе в такой час ни за любовь, ни за деньги не найдешь ни одного свободного номера.

Гретхен рассмеялась. Вилли возмущенно уставился на нее, затем тоже расхохотался.

– В следующий раз, ради бога, не забудь захватить брачное свидетельство.

Они величественно прошли через холл, под руку, словно и не потерпели поражения. Половина людей в холле выглядели местными детективами, поэтому определить, кто из них говорил с ними по телефону, было невозможно.

Им не хотелось расставаться, поэтому они дошли до Бродвея, выпили оранжада у киоска, вкусив тропического фрукта в северной стране, затем пошли по Сорок второй улице и забрели в киношку, открытую всю ночь, где среди отбросов общества, извращенцев, людей, страдающих бессонницей, и солдат, дожидающихся первого автобуса, посмотрели «Зачарованный лес» с Хамфри Богартом, игравшим герцога Мантуанского.

Фильм окончился, но им по-прежнему не хотелось расставаться, и он пошел провожать ее в общежитие – они шагали среди тихих пустых домов, похожих на крепости, взятые штурмом.

Забрезжила заря, когда они поцеловались перед общежитием. Вилли с ненавистью посмотрел на темный массив здания, где над входом горела единственная лампочка, освещая путь молодым барышням, которые возвращаются из города в свои постели.

– Как ты думаешь, за всю славную историю существования этого здания здесь кого-нибудь трахали? – спросил он.

– Сомневаюсь, – сказала она.

– От этого мороз идет по спине, верно? – мрачно заметил он. И покачал головой: – Дон Жуан. Любовник в корсете. Назови меня шмуком.

– Не надо так, – сказала она. – Будут у нас и другие ночи.

– Например?

– Как сегодняшняя, – сказала она.

– Как сегодняшняя, – повторил он. – День я как-нибудь проживу. Надеюсь. Проведу время в добрых делах. Поищу, например, номер в гостинице. Возможно, она окажется на Кони-Айленде, или в Вавилоне, или на заливе Пелем, но я найду номер. Для капитана и миссис Эббот. Захвати с собой чемодан – для королевы Виктории. Набей его старыми номерами «Таймс» на случай, если мы наскучим друг другу и захотим почитать.

Последний поцелуй, и он зашагал прочь в свете зари, маленький и побежденный. Хорошо, что он сегодня был в мундире. Будь он в гражданском платье, Гретхен сомневалась, что нашелся бы клерк, который счел бы его женатым.

Когда он исчез из виду, Гретхен поднялась по ступенькам и спокойно вошла в общежитие. Пожилая женщина, сидевшая за стойкой, понимающе осклабилась, но Гретхен взяла ключ и сказала: «Доброй ночи» с таким видом, будто заря, освещавшая окна, была оптическим обманом.

Глава 8

Клотильда мыла ему голову. Окутанный паром, он сидел в большой ванне дяди Харольда и тети Эльзы, глаза его были закрыты, и он дремал, словно разомлевшая на солнце ящерица. Дядя Харольд, тетя Эльза и обе их дочери уехали отдыхать в Саратогу, где они обычно каждый год проводили две недели, и Том с Клотильдой остались одни в целом доме. Было воскресенье, и гараж был закрыт. Издали доносился звон церковных колоколов.

Ловкие пальцы массировали ему голову, ласкали шею, покрытую душистой пеной. Клотильда на собственные деньги купила для него специальное мыло. «Сандаловое дерево». Когда дядя Харольд вернется, Тому придется снова мыться доброй старой «Слоновой костью» по пять центов за штуку. Дядя Харольд может что-то заподозрить, если почувствует запах сандалового дерева.

– Теперь сполоснемся, Томми, – сказала Клотильда.

Том лег в воду, и пальцы Клотильды усиленно заработали, вымывая из его волос мыло.

– Теперь руки.

Клотильда опустилась на колени рядом с ванной и начала щеткой отчищать черную, въевшуюся в кожу грязь на ладонях и под ногтями. Клотильда была раздета, волосы ее были распущены и свободно падали вниз, закрывая полную крепкую грудь. Даже стоя на коленях, Клотильда не походила на служанку.

Руки у Тома стали розовые, как и ногти, под ловкими пальцами Клотильды, на одном из которых блестело обручальное кольцо. В последний раз тщательно осмотрев свою работу, Клотильда положила щеточку на край ванны.

– Теперь встань, – сказала она.

Он встал, и она, поднявшись с колен, начала его намыливать. У нее были широкие крепкие бедра и сильные ноги. Смуглая, со слегка приплюснутым носом, высокими скулами и длинными прямыми черными волосами, она напоминала ему картинку из школьного учебника, на которой индейские девушки приветствовали в лесу первых белых поселенцев. На правой руке у нее белел шрам – полумесяц с рваными краями. Это еще давно, в Канаде, муж ударил ее горящим поленом. Она не любила говорить о муже. Когда Томас смотрел на нее, в горле у него что-то сжималось, и он сам не понимал, хочется ему смеяться или плакать.

По-матерински нежные руки легко, любовно оглаживали его, делая нечто, несвойственное матери. Между ягодицами скользили, оставляя следы душистого мыла, между ногами – обещание. В его паху зазвучал оркестр – деревянные духовые инструменты и флейты. Слыша все время грохот патефона тети Эльзы, Том постепенно полюбил Вагнера. «Наконец-то маленький лисенок стал цивилизованным», – сказала тетя Эльза, гордясь своей неожиданной способностью осуществлять культурное просвещение.

– Теперь ноги, – сказала Клотильда.

Он покорно поставил ногу на край ванны, словно лошадь, которую подковывают. Клотильда нагнулась, не думая о своих волосах, и принялась с помощью мокрой тряпки намыливать между его пальцами с таким усердием, точно чистила серебро. Тут Том понял, что даже мытье пальцев на ногах может доставлять наслаждение.

Закончив мыть ему ноги, Клотильда оценивающе посмотрела на его порозовевшее, блестевшее от пара тело и серьезно заметила – она никогда не шутила:

– Ты похож на святого Себастьяна, только без стрел.

Для него было новостью, что его тело может представлять собой какую-то ценность, помимо прямого предназначения. Он был сильным, ловким, хорошо играл во все игры и дрался, но ему и в голову никогда не приходило, что кому-нибудь приятно просто смотреть на него. Том немного стеснялся того, что у него еще нет волос на груди и совсем немного – внизу живота.

Клотильда быстро скрутила волосы узлом на макушке. И тоже залезла в ванну. Взяла мыло, и кожа на ее теле заблестела. Она намыливалась методично, без кокетства. Потом оба скользнули в воду и легли рядом, обнявшись.

Если дядя Харольд, тетя Эльза и две девочки заболеют и умрут в Саратоге, он останется жить в этом доме в Элизиуме.

Когда вода начала остывать, они вылезли из ванны, Клотильда взяла одну из больших ванных простыней тети Эльзы и принялась вытирать Тома. Затем принялась мыть ванну, а Томас прошел в спальню Джордахов и лег на чистые накрахмаленные простыни.

За окнами с зелеными ставнями гудели пчелы, и комната казалась подводным гротом; бюро у стены было кораблем в зеленом море. За один такой день Том сжег бы тысячу крестов.

Она вошла, шлепая босыми ногами по полу. На ее лице застыло то мягкое, отстраненное и сосредоточенное выражение, которое он так любил и мечтал увидеть вновь и вновь.

Она легла рядом с ним. Пахнуло ароматом сандалового дерева. Ее рука потянулась к нему – осторожно. Касание любви, благоговеющей перед ним, жест, в корне отличный от алчной похоти школьниц или профессиональной заученности женщины с Маккинли-стрит в Порт-Филипе. Просто не верилось, что кому-то хочется так его ласкать.

Он овладел ею нежно, ласково, под жужжание пчел. Он ждал, когда она кончит, быстро наученный всему этим щедрым телом индианки; затем они тихо лежали рядом, и он подумал, что ради нее готов на все, сделает все, что она попросит.

– Полежи пока, – сказала она, целуя его в шею. – Я позову, когда все будет готово.

Она выскользнула из постели, и он слышал, как она прошла в ванную, оделась и тихонько спустилась на кухню. Том лежал и глядел на потолок. Он испытывал чувство огромной благодарности, но ему было невыносимо горько. Он ненавидел себя за то, что ему всего шестнадцать лет и он ничего не в силах для нее сделать. Она щедро дарила ему себя, по ночам он незаметно проскальзывал в ее комнатушку, но не мог даже пойти с ней погулять в парк или подарить хотя бы косынку, потому что тут же начались бы сплетни, а острый глаз тети Эльзы сразу заметил бы яркую обновку в ящике старого комода в каморке за кухней. Он не мог увезти ее из этого ужасного дома, где она жила в рабстве. Было бы ему двадцать лет…

Святой Себастьян!..

Она тихо вошла в комнату.

– Пошли кушать, – пригласила она.

– Когда мне стукнет двадцать, – сказал он, не вставая с постели, – я приду сюда и заберу тебя.

Она снисходительно улыбнулась.

– Мой муж, – сказала она, с рассеянным видом покрутив обручальное кольцо на пальце. – Не задерживайся, а то еда остынет.

Том прошел в ванную, оделся и спустился на кухню.

На столе между двумя приборами стояли цветы. Флоксы. Темно-голубые. В этом доме она работала и за садовника. Она знала, как ухаживать за цветами.

«Наша Клотильда – чистое золото, – говорила тетя Эльза. – В этом году розы у нас в два раза крупнее, чем в прошлом».

– Тебе бы иметь свой сад, – сказал Том, садясь за стол.

Пусть он сделает ей подарок хоть в мечтах. Линолеум приятно холодил его босые ступни. Темно поблескивали еще влажные, тщательно зачесанные тугие кудри. Клотильда любила, чтобы все вокруг было чистым, аккуратным и начищенным до блеска, будь то кастрюли, сковородки, стол, прихожая или парни. Хотя бы в этом он мог доставить ей радость.

Она поставила перед ним большую тарелку густой рыбной похлебки.

– Я сказал: тебе следовало бы иметь собственный сад, – повторил он.

– Ешь суп, – сказала она и села напротив него.

За рыбой последовали нежная баранья ножка с молодым жареным картофелем, посыпанным свежей петрушкой, миска зеленого горошка в масле, хрустящий салат со свежими помидорами. Сбоку на столе стояло блюдо с только что испеченными горячими булочками и большой кусок сливочного масла, а рядом – кувшин холодного молока.

Клотильда сосредоточенно наблюдала за тем, как он ест, и улыбнулась, когда он протянул тарелку для добавки. Пока Джордахи всей семьей отдыхали в Саратоге, она каждое утро ездила на автобусе за продуктами в соседний город, тратя собственные деньги. Продавцы в Элизиуме наверняка немедленно доложили бы миссис Джордах, что в ее отсутствие служанка покупала лучшие куски мяса и отборные фрукты.

На десерт было ванильное мороженое, которое Клотильда приготовила утром вместе с горячим шоколадным соусом. Она знала аппетит своего возлюбленного. О своей любви она дала ему понять с помощью двух бутербродов с беконом и помидорами. А осуществление мечты требовало большего.

– Клотильда, почему ты здесь работаешь? – спросил Том.

– А где же мне работать? – удивилась она. Говорила она тихо, без нажима, с легким акцентом французской канадки.

– Да где угодно. В магазине или на фабрике. Но не прислугой.

– Мне нравится домашняя работа. Нравится готовить, – ответила она. – Твоя тетя хорошо со мной обращается. Она меня ценит. И спасибо ей, что она взяла меня к себе, когда я приехала сюда два года назад. Я ведь тогда никого в городе не знала, и у меня за душой не было ни цента. И девочек я люблю. А что мне делать в магазине или на фабрике? Считаю я медленно, а станков просто боюсь. Мне нравится работать по дому.

– Но это же чужой дом. – Том приходил в бешенство от мысли, что две эти жирные свиньи помыкают ею как хотят.

– На эту неделю – это наш дом, – сказала Клотильда, ласково касаясь его руки.

– Но мы никуда не можем вместе пойти.

– Ну и что? – Она передернула плечами. – Что мы теряем?

– Нам приходится прятаться! – воскликнул он, начиная терять терпение.

– Ну и что? – Она снова передернула плечами. – Есть много, ради чего стоит прятаться. Не все хорошо, что делается в открытую. Может, я люблю секреты. – Лицо ее засветилось легкой мягкой улыбкой.

– Сегодня днем… – не унимался он, пытаясь зародить в ней семя бунта, вырвать ее из крестьянской покорности. – После такого банкета… – И он обвел рукой стол. – Это не по правилам. Мы должны куда-нибудь пойти, что-то предпринять, а не сидеть тут.

– Что же мы можем предпринять? – серьезно спросила она.

– В парке играет джаз, – сказал он. – А потом можно пойти на бейсбольный матч.

– С меня хватает музыки с проигрывателя тети Эльзы, – сказала она. – А ты пойди вместо меня на бейсбол – после расскажешь, кто выиграл. Мне и здесь распрекрасно – я приберусь и буду ждать тебя. Лишь бы ты вернулся домой – ничего другого мне не нужно, Томми.

– Сегодня я без тебя никуда не пойду, – сказал он, сдаваясь. И встал. – Я вытру тарелки.

– Это вовсе не нужно, – сказала она.

– Я вытру тарелки, – очень решительно заявил он.

– Мой муж, – повторила она. И снова улыбнулась, без амбиции, уверенная в простых истинах.

Следующим вечером, проезжая после работы мимо городской библиотеки, Том неожиданно для себя остановился, прислонил велосипед к решетке и вошел в здание. Он почти никогда ничего не читал, даже спортивные новости в газетах, и не был завсегдатаем библиотек. Возможно, это было своего рода протестом: его брат и сестра вечно сидели, уткнувшись носами в книгу, и головы у них были забиты смехотворными возвышенными идеями.

Тишина в читальном зале и негостеприимный изучающий взгляд, каким библиотекарша окинула его грязную, засаленную одежду, смутили Тома. Оробев, он неуверенно бродил между полками, заставленными тысячами книг, и не знал, какая из них содержит нужные ему сведения. В конце концов все же пришлось обратиться к библиотекарше.

– Извините, мэм, мне хотелось бы найти что-нибудь о святом Себастьяне, – сказал он.

Библиотекарша ставила печати на карточках, резким движением кисти вынося тюремный приговор книгам.

– А что вас о нем интересует?

– Да так, вообще, – сказал он, жалея, что пришел сюда.

– Посмотрите в Британской энциклопедии в справочном зале. Том от САР до СОР. – Она знала свою библиотеку, эта дамочка.

– Большое спасибо, мэм.

Он решил, что с завтрашнего дня после работы будет переодеваться в чистое прямо в гараже и постарается отмывать хотя бы верхний слой грязи, въедающийся в кожу. Клотильде это тоже понравится. А то сейчас к тебе относятся как к собаке, ведь можно этого избежать.

Ему потребовалось целых десять минут, чтобы разыскать нужный том энциклопедии. Он положил его перед собой на стол и начал листать.

Вот оно: «СЕБАСТЬЯН, СВ. – христианский мученик, его праздник отмечается 20 янв.». Всего один абзац. Значит, он не такая уж важная птица.

«Когда лучники оставили его умирать, – читал Том, – набожная женщина по имени Ирина пришла ночью и забрала его тело, чтобы похоронить, но, увидев, что он еще жив, принесла к себе домой и стала врачевать его раны. Еще не успев выздороветь, Себастьян поспешил вновь предстать перед императором. Тот велел тут же схватить его и запороть насмерть». «Дважды! О господи! – подумал Том. – Эти католики – ненормальные». Но он по-прежнему не понимал, почему Клотильда назвала его святым Себастьяном, увидев голым в ванне. – «Молодой красивый воин, святой Себастьян – излюбленный образ религиозной живописи. Как правило, его изображают нагим и пронзенным стрелами. Он истекает кровью от тяжелых, но не смертельных ран».

Том в задумчивости закрыл книгу. «Молодой красивый воин… его изображают нагим…» Теперь все ясно. Клотильда. Удивительная женщина. Она не умела говорить о своей любви, но ее любовь находила выражение в образах ее веры, в том, как она для него стряпала, в том, как ласкала его.

До сегодняшнего дня он считал, что выглядит этаким забавным парнишкой с тупым, нагловатым лицом. И вдруг святой Себастьян! В следующий раз, когда он увидит этих двух красавчиков, Рудольфа и Гретхен, он сможет смело смотреть им в глаза. Зрелая, опытная женщина сравнила его со святым Себастьяном, молодым красавцем солдатом. Впервые с тех пор, как он уехал из дома, Том пожалел, что не увидит вечером брата и сестру.

Он поставил книгу на место и собрался уже уходить, как вдруг ему пришло в голову, что имя Клотильды тоже принадлежит какой-то святой. Имея уже некоторый опыт, он быстро нашел нужный том энциклопедии. «КЛОТИЛЬДА, СВ. – дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков».

Том вспомнил, как Клотильда, обливаясь потом, стоит у духовки в кухне или стирает грязное белье дяди Харольда, и помрачнел. Дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков… Родители определенно не думают о будущем, давая ребенку имя.

Он прочел текст до конца, но Клотильда, похоже, ничем особенно не отличилась, если не считать того, что обратила мужа в христианство, построила церкви и рассорилась с родными. Там не было сказано, за что она получила звание святой.

Том поставил на место книгу – ему не терпелось вернуться домой к Клотильде. Тем не менее, проходя мимо стола библиотекарши, он остановился.

– Спасибо, мэм, – сказал он. И почувствовал сладкий запах. На столе стояла ваза с нарциссами – зеленые стебли, белые цветы среди разноцветных камушков. По какому-то наитию он вдруг спросил: – Скажите, пожалуйста, я могу записаться в эту библиотеку?

Библиотекарша удивленно подняла на него взгляд.

– А вы раньше где-нибудь были записаны? – спросила она.

– Нет, мэм. У меня раньше никогда не было времени на чтение.

Она как-то странно посмотрела на него, но все же достала карточку и вписала в нее печатными буквами фамилию, возраст и адрес Тома, поставила штамп с числом и вручила ему карточку.

– Могу я сейчас взять какую-нибудь книгу? – спросил он.

– Если хотите.

Томас вернулся к полке, где стояла Британская энциклопедия, и взял том от САР до СОР. Ему хотелось повнимательнее вчитаться в текст и попытаться его запомнить. Но когда он подошел к стойке, за которой сидела библиотекарша, чтобы она отметила книгу, женщина покачала головой.

– Поставьте том обратно, – сказала она. – Эти книги нельзя выносить из справочной.

Томас вернулся в справочную и поставил на место книгу. «Тебе все время твердят, чтоб ты читал, – с обидой думал он, – а когда ты наконец соглашаешься, тебя тычут носом в разные правила».

Тем не менее, выйдя из библиотеки, он несколько раз похлопал себя по заднему карману брюк, проверяя, на месте ли карточка.

На ужин были жареные цыплята под яблочным соусом с пюре и пирог с черникой на десерт. Они ели на кухне, изредка перебрасываясь словами.

Когда Клотильда начала убирать со стола, он подошел к ней, обнял и сказал:

– Клотильда – дочь бургундского короля Хильперика, супруга Хлодвига, короля франков.

– Что-что? – спросила она, взглянув на него расширенными от удивления глазами.

– Мне захотелось узнать, откуда произошло твое имя, – сказал он. – Я зашел в библиотеку и посмотрел в энциклопедии. Ты – королевская дочь и жена короля.

Клотильда долго смотрела на него, потом поцеловала в лоб, словно благодаря за подарок.

В соломенной корзинке уже пестрели на мокром папоротнике две рыбины. Как и говорил Бойлен, форель в ручье действительно водилась в изобилии. В конце поместья, там, где ручей появлялся на землях Бойлена, была запруда. Оттуда ручей струился до другой запруды в противоположном конце поместья, где проволочная сетка преграждала путь рыбе. А дальше вода каскадом низвергалась в Гудзон.

Рудольф был в старых вельветовых брюках и резиновых сапогах, какие носят пожарные. Сапоги он купил уже поношенные, к тому же они были ему здорово велики, но они вполне годились, чтобы шагать по берегу среди колючих и упавших веток. Путь от автобусной остановки вверх по холму был долгий, но его стоило проделать. Теперь в распоряжении Рудольфа был целый ручей, полный форели. Ни разу за все время, что он сюда приходил, он не видел ни Бойлена, ни кого-либо из прислуги. Ручей нигде не подходил к главному дому ближе чем на пятьсот ярдов.

Накануне всю ночь лил дождь, и даже сейчас, в конце дня, серый воздух был по-прежнему насыщен влагой. В мутной воде форель клевала плохо, но уже одно то, что вокруг ни души и ни звука – только плеск воды о камни, – доставляло ему наслаждение. Через неделю начнутся занятия в школе, и Рудольф старался выжать как можно больше из последних свободных дней.

Он стоял с удочкой у одного из двух деревянных резных мостиков, перекинутых через ручей, когда услышал чьи-то шаги. К мостику вела дорожка, заросшая сорняками. Намотав леску на катушку спиннинга, он замер в ожидании. На мостике появился Бойлен – без шляпы, в замшевой куртке, с пестрым шарфом и в сапогах для верховой езды.

– Добрый день, мистер Бойлен, – поздоровался Рудольф, чувствуя себя немного неловко и волнуясь, что вдруг тот уже забыл о своем приглашении или сказал это тогда просто из вежливости.

– Ну, как успехи? – осведомился Бойлен.

– Да вот пока только две.

– Не так уж плохо для такого денька, как сегодня, – заметил Бойлен, окинув взглядом мутную воду. – К тому же ловишь-то ты на блесну.

– А вы рыбачите? – Рудольф подошел ближе к мостику, чтобы им не приходилось говорить слишком громко.

– Раньше занимался этим, – сказал Бойлен. – Ну, не буду тебе мешать. Я просто вышел прогуляться. Обратно пойду этой же дорогой и, если ты будешь еще здесь, надеюсь, не откажешься выпить рюмочку в моем доме.

– Спасибо, – поблагодарил Рудольф, но не сказал, дождется его или нет.

А Бойлен, помахав ему рукой, пошел дальше.

Рудольф сменил блесну, вытащив ее из-под ленточки на старой коричневой фетровой шляпе, которую надевал, когда шел дождь или когда он ходил рыбачить. Он умело, быстро завязал узлы. Быть может, когда-нибудь он станет хирургом и будет зашивать раны. «Я думаю, пациент выживет, сестра». Сколько на это нужно лет? Три года в подготовительном медицинском, четыре года в мединституте, еще два года интерном. Разве у кого-нибудь есть столько денег? Так что и думать забудь.

Ему пришлось забрасывать удочку трижды, прежде чем рыба клюнула. Вода закипела, грязно-белая в бурном потоке. Похоже, большая рыбина. Он осторожно подтягивал леску, стараясь обойти камни и водоросли. Дважды рыба чуть не сорвалась. Наконец, когда она устала, Рудольф взял подсачник и вошел в ручей. Ледяная вода тут же хлынула за голенища. Только когда рыба была уже в его руках, он заметил, что Бойлен вернулся и стоит на мостике, внимательно наблюдая за ним.

– Браво, – сказал он, когда, хлюпая сапогами, Рудольф вышел на берег. – Чистая работа.

Рудольф прикончил форель и положил ее в корзинку, а Бойлен подошел – стоял и смотрел.

– Я никогда не мог бы это сделать, – заметил Бойлен. – Убить собственными руками… – Он был в перчатках. – Они выглядят как маленькие акулы, – сказал он, – верно?

Рудольфу они казались обычными форелями.

– Я никогда не видел акулы, – сказал он.

Он сорвал еще несколько папоротников и уложил их в корзину вокруг рыбы. У отца на завтрак будет форель. Отец любит форель. Это будет платой ему за подаренный на день рождения спиннинг.

– А ты когда-нибудь ловил рыбу в Гудзоне? – спросил Бойлен.

– Случалось. Иногда в рыболовный сезон сюда заходят алозы.

– В молодости мой отец ловил лососей в Гудзоне, – сказал Бойлен. – Можешь себе представить, каким был Гудзон, когда здесь жили индейцы? До рузвельтовских времен. По берегам ходили медведи и рыси, к воде спускались олени.

– Мне случается порой увидеть оленя, – сказал Рудольф. Он никогда не пытался представить себе, как выглядел Гудзон, когда его бороздили каноэ ирокезов.

– Олени – беда для урожая, беда, – заметил Бойлен.

Рудольф с удовольствием снял бы сапоги и вылил из них воду, но носки у него были залатаны, и ему совсем не хотелось демонстрировать Бойлену толстые заплаты – материнское рукоделие.

Словно прочитав его мысли, Бойлен сказал:

– Мне кажется, тебе следует разуться и вылить воду из сапог. Вода, должно быть, холодная.

– Это точно, – сказал Рудольф, стягивая сапоги.

Бойлен, казалось, ничего не заметил. Он оглядывал густой лес, который стал собственностью его семьи сразу после окончания Гражданской войны.

– Раньше отсюда просматривался дом. Этих зарослей тогда не было. Круглый год здесь работали десять садовников, а сейчас не нанять ни одного… Впрочем, в этом нет и смысла. – Он внимательно оглядел разросшийся кустарник, заросли карликовых дубов, ольхи и кизила. – Все эти деревья – сорняки, – сказал он. – Первозданный лес, где только человек – гнус. Кто это сказал?

– Лонгфелло, – ответил Рудольф. Он снова надел сапоги. Носки у него были совсем мокрые.

– Ты много читаешь? – спросил Бойлен.

– Мы учили это в школе, – не захотел хвастать Рудольф.

– Я рад, что наша образовательная система не забывает о наших птицах и их родных диких местах, – заметил Бойлен.

«Опять выдрючивается, – подумал Рудольф. – На кого он хочет произвести впечатление?» Рудольф не слишком любил Лонгфелло, но за кого себя считает Бойлен, почему он говорит тоном такого превосходства? Ты что, братец, тоже пишешь стихи?

– Кстати, у меня, кажется, где-то валяются болотные сапоги до бедра. Не помню уж, когда я их купил. Если они тебе как раз, можешь взять. Зайдем в дом, ты их примеришь.

Рудольф хотел прямо с ручья вернуться домой. До автобусной остановки было далеко, и нужно было спешить, родители Джули пригласили его на ужин, а потом они с Джули собирались пойти в кино. Но болотные сапоги… Новые они стоят не меньше двадцати долларов.

– Спасибо, сэр, – сказал он.

– Не называй меня «сэр». Я и без того чувствую себя достаточно старым.

Они пошли к дому по заросшей дорожке.

– Давай я понесу корзинку.

– Она не тяжелая, – сказал Рудольф.

– Позволь. Может, хоть тогда мне будет казаться, что я сегодня сделал что-то полезное.

«А ведь он несчастный, – удивленно подумал Рудольф. – Такой же несчастный, как моя мать». Он отдал Бойлену корзинку, и тот перекинул ее через плечо.

Огромный дом на холме весь зарос плющом – бесполезная крепость из нетесаного камня, призванная защищать обитателей от рыцарей в доспехах и колебаний на бирже.

– Смехотворно, не правда ли? – пробормотал Бойлен.

– Да.

– А ты словоохотливый собеседник, – рассмеялся Бойлен, открывая массивную дубовую дверь. – Входи.

«В эту дверь входила моя сестра, – подумал Рудольф. – Мне следует повернуться и уйти».

Но он не ушел.

Они оказались в большом темном холле с мраморным полом и широкой лестницей, которая, изгибаясь, вела наверх. Тотчас появился пожилой слуга в сером альпаковом пиджаке и галстуке-бабочке, точно Бойлен, войдя в дом, тотчас потянул его к себе на веревочке.

– Добрый вечер, Перкинс, – сказал Бойлен. – Это мистер Джордах, наш молодой друг.

Перкинс едва заметно поклонился. Он чем-то походил на англичанина. У него было лицо преданного королю и отчизне вассала. Он взял у Рудольфа его потрепанную фетровую шляпу и возложил ее на длинный стол у стены, как венок на королевскую могилу.

– Перкинс, вы не будете так любезны сходить в оружейную и поискать там мои старые болотные сапоги? Мистер Джордах – рыбак. Вот, полюбуйтесь. – И он открыл корзинку.

– Отличного размера, сэр, – сказал этот поставщик двора ее величества.

– Верно? – Мужчины разыгрывали спектакль, правила которого были неизвестны Рудольфу. – Отнесите поварихе. Попросите ее что-нибудь из них приготовить на ужин. Ты ведь останешься поужинать, Рудольф, не так ли?

Рудольф заколебался. Ему придется пропустить свидание с Джули. Но ведь он ловил рыбу в ручье Бойлена да еще получит сапоги.

– А можно мне от вас позвонить? – спросил он.

– Конечно. – И Бойлен снова повернулся к Перкинсу: – Скажите поварихе, что нас будет двое. – Аксель Джордах не будет есть форель на завтрак. – Да, и еще, – сказал Бойлен, – принесите, пожалуйста, мистеру Джордаху пару приличных теплых носков и полотенце. Он промочил ноги. Сейчас он молод и не обращает на это внимания, но когда лет через сорок будет, как мы с вами, страдать от ревматизма и с трудом добираться до камина, он еще вспомнит этот день.

– Слушаюсь, сэр, – ответил Перкинс и вышел на кухню или в оружейную – неизвестно ведь, где что находится.

– Тебе, пожалуй, лучше снять сапоги здесь. Ты будешь чувствовать себя уютнее, – заметил Бойлен, вежливо намекая этим, что будет не в восторге, если Рудольф наследит по всему дому.

Рудольф стянул сапоги; штопаные носки – немой укор самолюбию.

– Пройдем сюда. – И Бойлен распахнул обе створки высокой двери из резного дерева. – Надеюсь, Перкинс проявил любезность и развел огонь. А то даже и в хорошую погоду в доме холодно. Здесь в лучшем случае вечный ноябрь. В такой, как сегодня, день, когда в воздухе чувствуется дождь, здесь можно как по льду кататься на собственных костях.

Такой огромной комнаты, как та, куда они вошли, Рудольф никогда в жизни не видел. Высокие окна наглухо закрыты бордовыми бархатными занавесками. На стенах ряды полок с книгами. Много картин: нарумяненные дамы в нарядах девятнадцатого столетия, внушительного вида бородатые пожилые мужчины, большие, писанные маслом пейзажи в паутине трещин. В одной из них Рудольф узнал соседнюю долину Гудзона, изображенную, когда здесь еще были поля и леса. На рояле разбросаны переплетенные в альбомы ноты, у соседней стены – бар. Просторный мягкий диван, несколько кожаных кресел, столик с кипой журналов. Неимоверных размеров светлый персидский ковер, наверное сотканный сотни лет назад, неискушенному глазу Рудольфа показался просто выцветшим и потертым. К их приходу Перкинс разжег огонь в большом камине. Поленья на толстой железной решетке уютно потрескивали, лампы – их в гостиной было шесть или семь – струили мягкий вечерний свет. Рудольф немедленно решил, что когда-нибудь и у него будет такая же комната.

– Замечательная комната, – искренне восхитился он вслух.

– Слишком велика для одинокого человека, – сказал Бойлен. – Бродишь по ней как потерянный. Я налью нам обоим виски.

– Спасибо. – Его сестра в баре на вокзале заказывала тоже виски. Сейчас она в Нью-Йорке из-за этого человека. Может, это и к лучшему? Она написала, что наконец-то нашла работу. Играет в театре. Она сообщит, когда премьера. У нее новый адрес. Она переехала из общежития. «Только не говори об этом папе и маме». Ей платят шестьдесят долларов в неделю.

– Ты хотел позвонить, – напомнил Бойлен, наливая виски. – Телефон на столе у окна.

Рудольф снял трубку. Из серебряной рамки на рояле ему улыбалась прелестная блондинка со старомодной прической.

– Какой вам номер? – спросила телефонистка.

Рудольф назвал номер Джули. Он надеялся, что Джули не будет дома и он оставит ей сообщение. Трус! Еще одно очко не в его пользу. Но она сама подошла к телефону после двух звонков.

– Джули… – начал он.

– Руди! – радостно воскликнула она.

Рудольф почувствовал угрызения совести. Хоть бы Бойлена не было в комнате.

– Джули… я насчет сегодняшнего вечера. Кое-что изменилось.

– Что изменилось? – спросила Джули ледяным тоном. Удивительно, как такая симпатичная девушка, умеющая петь, словно жаворонок, в то же время могла говорить таким металлическим, скрипучим голосом.

– Я не могу сейчас тебе объяснить, но…

– Почему же ты не можешь сейчас объяснить?

– Не могу, и все. – Рудольф взглянул в сторону Бойлена, но тот стоял к нему спиной. – В общем, давай отложим на завтра. В кино будет та же картина, и…

– А ну тебя к черту! – И она бросила трубку.

С минуту Рудольф стоял молча, потрясенный. Как девушка могла быть такой… такой непреклонной?

– Вот и хорошо, Джули, – сказал он в немую трубку, – значит, до завтра. Пока. – Сыграно неплохо. Он повесил трубку.

– Вот твое виски, – подал голос Бойлен с другого конца комнаты, никак не отреагировав на телефонный разговор.

Рудольф подошел к нему и взял стакан.

– Твое здоровье! – сказал Бойлен, поднося виски к губам.

Рудольф не мог заставить себя сказать, в свою очередь, «ваше здоровье», но от выпитого ему сразу стало тепло, и виски не показалось ему таким уж противным.

– Первое виски за целый день, – сказал Бойлен, шурша льдинками в стакане. – Спасибо, что остался. Не люблю пить один, а сейчас мне было просто необходимо выпить. У меня был ужасно скучный день. Да ты садись. – Он указал на большое кресло возле камина. Рудольф сел, а он встал напротив, облокотившись на каминную доску. На ней стояла китайская глиняная лошадь, мощная и на вид воинственная. – Приходили страховые агенты по поводу этого нелепого пожара в день победы. Вернее, в ночь. Ты видел, как горел крест?

– Я слышал об этом.

– Странно, почему выбрали именно мое поместье? Я не католик, не негр и не еврей. Куклуксклановцев явно ввели в заблуждение. Страховые агенты интересовались, нет ли у меня врагов. Ты ничего такого не слышал в городе?

– Нет, – насторожившись, ответил Рудольф.

– Наверняка есть, только они себя не афишируют. Я имею в виду – враги. Им следовало бы поставить крест ближе к дому, чтобы этот мавзолей тоже сгорел – я был бы счастлив. Ты ничего не пьешь.

– Я пью медленно, – сказал Рудольф.

– Мой дед строил на века, – сказал Бойлен, – вот я и вынужден тут жить. – Он рассмеялся: – Извини, я слишком разговорчив. Но так редко выпадает возможность поговорить с кем-нибудь, кто бы хоть чуть-чуть понимал, о чем ты говоришь.

– Тогда почему вы здесь живете? – с юношеской логикой спросил Рудольф.

– Я обречен, – ответил Бойлен издевательски-мелодраматичным тоном. – Я прикован к этой скале, и орел клюет мою печень. Ты знаешь, откуда этот образ?

– Прометей.

– Скажите пожалуйста! Вы тоже проходили это в школе?

– Да. – Ему хотелось добавить: «Я еще и не то знаю, мистер».

– Бойся привязанности к семье! – воскликнул Бойлен. Он уже допил свое виски и подошел к бару налить себе еще. – Надо осуществлять их надежды. На тебя давит бремя обязательств перед семьей, Рудольф? У тебя есть предки, чаяния которых ты не смеешь не оправдать?

– У меня нет предков.

– Настоящий американец, – заметил Бойлен. – А вот и сапоги.

В комнату вошел Перкинс, неся высокие болотные сапоги, полотенце и пару светло-голубых шерстяных носков.

– Положите все, пожалуйста, Перкинс, – сказал Бойлен.

– Хорошо, сэр.

Перкинс поставил сапоги возле Рудольфа, полотенце повесил на ручку кресла, а носки положил рядом на край стола.

Рудольф снял свои мокрые заштопанные носки и хотел сунуть в карман, но Перкинс тут же забрал их. Рудольф не понимал, что Перкинс станет делать в таком доме с парой мокрых заштопанных бумажных носков. Он вытер ноги полотенцем, пахнувшим лавандой, и надел принесенные ему носки. Мягкая шерсть. Он встал и натянул сапоги. На одном колене зияла треугольная дырка. Рудольф решил, что будет невежливо на это указать.

– Точно по мне. – Пятьдесят долларов, подумал он. Не меньше. В этих сапогах он чувствовал себя почти д’Артаньяном.

– Я купил их, кажется, еще до войны, – сказал Бойлен. – Когда от меня ушла жена, я думал, что начну рыбачить.

Рудольф бросил на Бойлена быстрый взгляд, проверяя, не шутит ли он, но в глазах его собеседника не было ни искринки юмора.

– Для компании завел собаку, огромного ирландского волкодава. Отличный пес. Он у меня пять лет был. Мы друг к другу необыкновенно привязались. А потом кто-то его отравил. Вместо меня. – И Бойлен коротко рассмеялся: – Да, у меня, должно быть, есть враги. А может, он просто гонялся за чьими-нибудь курами.

Рудольф снял сапоги и держал их, не зная, что с ними делать.

– Положи их куда-нибудь, – сказал Бойлен. – Перкинс перенесет их в машину, когда я повезу тебя домой. Боже, да они, кажется, порваны! – воскликнул он, увидев дырку.

– Ничего, я отдам их в починку, – поспешно сказал Рудольф.

– Нет, я попрошу Перкинса, и он сам приведет их в порядок. Он обожает чинить. – Это прозвучало так, будто Рудольф лишит Перкинса величайшего удовольствия, если будет настаивать на том, чтобы самому починить сапоги. Бойлен снова подошел к бару и добавил себе виски. – Хочешь посмотреть дом, Рудольф? – Бойлен все время называл его по имени.

– Да, – ответил Рудольф. Ему было любопытно, что Бойлен называет оружейной. Он видел только одну оружейную – в Бруклине, на легкоатлетической встрече.

– Идем. Это поможет тебе, когда ты сам станешь предком. Будешь знать, как досадить своим потомкам. Возьми с собой свой стакан.

В холле стояла большая бронзовая скульптура – тигрица, вцепившаяся когтями в спину буйвола.

– Искусство… – задумчиво произнес Бойлен. – Будь я патриотом, мне следовало бы отдать ее переплавить на пушку. – Он распахнул створки огромной двери, украшенной резными купидонами и гирляндами. – Бальный зал. – И включил там свет.

Комната была, пожалуй, не меньше гимнастического зала в их школе. С высокого потолка свисала закутанная в простыню огромная хрустальная люстра. В люстре горело лишь несколько лампочек, и свет сквозь простыню был мутный и слабый. Вдоль отделанных расписанными деревянными панелями стен стояли ряды стульев, накрытых чехлами.

– Отец мне рассказывал, что мать однажды пригласила сюда на бал семьсот человек. Оркестр играл вальсы. Двадцать пять вальсов подряд. Ничего себе, правда? Ты все еще играешь «У Джека и Джилл»?

– Нет, – сказал Рудольф, – нас нанимали на три недели, и они кончились.

– Прелестная девушка была с тобой… как ее имя?

– Джули.

– Ах да, Джули. Я ей не понравился, верно?

– Она мне этого не говорила.

– Передай ей, что я считаю ее прелестной, хорошо? Хотя это мало чего стоит.

– Передам.

– Семьсот человек, – повторил Бойлен. И завальсировал, делая вид, будто держит партнершу. При этом виски выплеснулось из стакана ему на руку. – Я был нарасхват на балах дебютанток. – Он достал из кармана платок и промокнул руку. – Закачу-ка я, пожалуй, сам бал. Накануне Ватерлоо. Об этом ты тоже знаешь?

– Да, – сказал Рудольф. – Офицеры Веллингтона. Я видел Бекки Шарп. – Он и Байрона читал, но не хотел выпендриваться перед Бойленом.

– А «Пармскую обитель» ты читал?

– Нет.

– Прочти, когда станешь постарше, – сказал Бойлен, оглядывая в последний раз смутно освещенный бальный зал. – Бедный Стендаль, гнивший в Чивитавеккье, потом умерший невоспетым, оставив потомкам закладные.

«Прекрасно, – подумал Рудольф, – значит, ты все-таки прочел хоть одну книжку». Но в то же время он был польщен. Ведь с ним вели литературный разговор.

– А моя Чивитавеккья в Порт-Филипе, – сказал Бойлен. Он погасил свет и, глядя в зачехленную темноту, добавил: – Приют для сов. – Не закрывая дверей, он направился в глубь дома. Приоткрыл другую дверь. Там была громадная комната с множеством книг. Пахло кожей и пылью. – Библиотека. Собрания сочинений в кожаных переплетах. Весь Вольтер и так далее. Киплинг… А вот оружейная. – Бойлен распахнул следующую дверь и включил свет. – Любой человек назвал бы это хранилищем огнестрельного оружия, но дед любил пышные названия.

В застекленных шкафах красного дерева стояли дробовики и охотничьи ружья. Стены увешаны трофеями – оленьи рога, чучела фазанов с длинными яркими хвостами. Ружья поблескивали свежей смазкой. Чистота необыкновенная, нигде ни пылинки. Шкафы красного дерева с медными ручками делали комнату похожей на корабельную каюту.

– Ты умеешь стрелять? – спросил Бойлен, усаживаясь верхом на кожаный табурет в форме седла.

– Нет. – У Рудольфа чесались руки от желания потрогать эти изумительные ружья.

– Если хочешь, я тебя научу. Где-то на моих землях есть старый учебный стенд для стрельбы по тарелкам. Сейчас, правда, здесь уже не на что охотиться. Разве на кроликов, да иногда попадется олень. Правда, во время охотничьего сезона я слышу выстрелы. Браконьеры, но тут уж ничего не поделаешь. – Он обвел комнату взглядом. – Подходящее место для самоубийства. Да, когда-то в этих владениях устраивали отличную охоту. Перепела, куропатки, олени. Но это было так давно! Я уж и не помню, когда последний раз стрелял из ружья. Если буду учить тебя, возможно, и сам вспомню молодость. Это мужской спорт. Мужчина по природе своей – охотник. – По его тону видно было, что таким он себя считал. – Может быть, когда-нибудь в будущем тебе поможет репутация хорошего стрелка. В колледже я учился с парнем, который женился на одной из самых богатых наследниц в Северной Каролине, и только потому, что у него был меткий глаз и твердая рука. Хлопчатобумажные фабрики. Я имею в виду, откуда деньги. Его звали Ривз. Из бедной семьи, но с прекрасными манерами. Это и помогло. А тебе хотелось бы быть богатым?

– Да.

– Чем ты намерен заняться после колледжа?

– Пока не знаю. Там видно будет.

– Я бы посоветовал тебе стать юристом, – сказал Бойлен. – Америка – страна юристов. И год от года потребность в них растет. По-моему, твоя сестра говорила мне, что ты капитан команды в школьном дискуссионном клубе. Это так?

– Я действительно состою в дискуссионном клубе. – Упоминание о сестре насторожило его.

– Мы с тобой могли бы как-нибудь съездить в Нью-Йорк и навестить твою сестру. – Они вышли из оружейной. – Я прикажу Перкинсу отыскать на этой неделе учебный стенд и купить несколько голубей. Когда все будет готово, я тебе позвоню.

– У нас нет телефона.

– Ах да! Помню, я как-то раз пытался найти его в телефонной книге и не нашел. В таком случае напишу. Кажется, я помню твой адрес. – Он задумчиво скользнул взглядом по ступенькам мраморной лестницы. – Там, наверху, ничего интересного. Гостиная моей матери и спальни. Большинство комнат закрыто… Если ты не возражаешь, я на минуту поднимусь переодеться к ужину. Чувствуй себя как дома. Налей себе еще выпить. – И он стал подниматься на второй этаж, который не мог представлять никакого интереса для его молодого гостя, разве что тому было бы любопытно увидеть кровать, на которой его сестра потеряла невинность.

Рудольф вернулся в гостиную и наблюдал, как Перкинс накрывает к ужину стол у камина. Руки священнослужителя, переставляющего чаши и кубки. Вестминстерское аббатство. Могилы поэтов. Из серебряного ведерка со льдом торчит бутылка вина. Откупоренная бутылка красного вина стоит на серванте.

– Я позвонил насчет сапог, сэр, – сказал Перкинс. – Их починят к среде.

– Спасибо, мистер Перкинс, – сказал Рудольф.

– Рад быть вам полезным, сэр.

Сэр! И два раза подряд! А Перкинс продолжал священнодействовать.

Рудольфу хотелось облегчиться, но как сказать об этом такому Перкинсу. А тот бесшумно, как «роллс-ройс», выскользнул из комнаты. Рудольф подошел к окну и, раздвинув занавески, выглянул наружу. Из тьмы долины клубами поднимался туман. Он представил себе своего брата Тома, как тот глядит в окно и видит голого мужчину с двумя стаканами в руках.

Рудольф глотнул виски, чувствуя, что алкоголь уже действует на него. Возможно, в один прекрасный день он вернется сюда и купит этот дом вместе с Перкинсом и всем остальным. В конце концов, он живет в Америке!

Вошел Бойлен. Он всего лишь сменил замшевую куртку на вельветовый пиджак. А рубашка осталась та же – шерстяная клетчатая.

– Я уж не стал принимать ванну, чтобы не заставлять тебя ждать. Надеюсь, ты меня извинишь, – сказал он, подходя к бару. От Бойлена пахло каким-то одеколоном. – В столовой было бы холодно, – заметил он, глядя на стол перед камином. И снова налил себе виски. – Когда-то там ужинал президент Тафт. Стол был накрыт на шестьдесят персон – все высокопоставленные лица. – Он подошел к роялю, сел на табурет, поставил стакан рядом с собой и взял несколько аккордов. – Ты, случайно, не играешь на скрипке, Рудольф?

– Нет.

– Ни на чем, кроме трубы?

– В общем, нет. Могу, конечно, что-нибудь подобрать на рояле.

– Жаль. Мы могли бы разучить с тобой какие-нибудь дуэты. К сожалению, я ни разу не слышал о дуэтах для фортепьяно и трубы. – Бойлен начал играть. Рудольфу пришлось признать, что играет он хорошо. – Иногда устаешь от механической музыки, – сказал он. – Узнаешь, что это такое?

– Нет.

– Шопен. Ноктюрн ре-бемоль мажор. Знаешь, что говорил Шуман о музыке Шопена?

– Нет. – Хоть бы Бойлен перестал болтать. Рудольфу нравилось то, что он играл.

– Пушка, засыпанная цветами, – сказал Бойлен. – Что-то в этом роде. По-моему, именно так сказал Шуман. Вполне подходит для описания музыки.

В комнату вошел Перкинс:

– Ужин подан, сэр.

Бойлен перестал играть и встал из-за рояля.

– Рудольф, тебе не надо облегчиться или вымыть руки?

Наконец-то.

– Спасибо, да.

– Перкинс, – сказал Бойлен, – покажите мистеру Джордаху, где это.

– Сюда, сэр, – сказал Перкинс.

Перкинс повел Рудольфа из комнаты, а Бойлен снова сел за рояль и продолжал играть.

Ванная возле входной двери была большая, с окном из цветного стекла, что придавало ей вид церковного помещения. Унитаз походил на трон. Краны на умывальнике блестели как золотые. Рудольф облегчался под звуки Шопена. Он жалел, что согласился остаться на ужин. У него было ощущение, что Бойлен пытается заманить его в ловушку. Сложный он, этот Бойлен. И тебе Шопен, и болотные сапоги, и виски, и философия, и оружейная, и сожженный крест, и отравленная собака… Рудольф чувствовал, что не подготовлен ко всему этому и с Бойленом ему не справиться. Теперь он понимал, почему Гретхен решила, что ей надо бежать от этого человека.

Выйдя в холл, он подумал, не удрать ли через входную дверь. Сумей он забрать свои сапоги так, чтобы никто не видел, он, наверное, так бы и поступил. Но не шагать же ему до автобусной остановки и не ехать в автобусе в носках. Да еще в бойленовских.

И он прошел в гостиную, наслаждаясь звуками Шопена. Бойлен перестал играть, встал, вежливо взял Рудольфа за локоть и повел к столу. Перкинс наполнял бокалы белым вином. В центре стола в глубоком медном судке лежала отварная форель в каком-то соусе. Рудольф был разочарован: он предпочитал форель жареную.

Они сели друг против друга. Перед каждым три разных бокала и целый набор ножей и вилок. Перкинс переложил форель на серебряное блюдо с отварным молодым картофелем и, подойдя к Рудольфу, остановился сбоку. Рудольф осторожно взял с блюда кусок форели и пару картофелин. Он растерялся от обилия столового серебра, но старался не выказывать своего замешательства.

– Truite au bleu, – сказал Бойлен. Рудольфу было приятно, что говорит он по-французски плохо, с акцентом, во всяком случае, не так, как мисс Лено. – Повариха хорошо ее готовит.

– Голубая форель, – перевел Рудольф. – Так ее готовят во Франции. – Он не удержался и показал, что не лыком шит, особенно услышав, как говорит по-французски Бойлен.

– Откуда ты это знаешь? – недоуменно посмотрел на него Бойлен. – Ты что, был во Франции?

– Нет. Я это знаю по школе. Мы каждую неделю получаем небольшую французскую газету для учеников, и там была статья по кулинарии.

Бойлен наложил себе полную тарелку еды. У него был хороший аппетит.

– Tu parles français? [8]

Рудольф отметил, что Бойлен обратился к нему на ты. В старой французской грамматике, которую он однажды листал, было сказано, что второе лицо единственного числа употребляется в отношении слуг, детей, солдат и людей низшего сословия.

– Un petit peu [9].

– Moi, j’étais en France quant j’étais jeune, – сказал Бойлен, жестко произнося слова. – Avec mes parents. J’ai vecu mon premier amour à Paris. Quand c’etait? Mille neuf cent vingt-huit, vingt-neuf. Comment s’appelait-elle? Anne? Annette? Elle était delicieuse [10].

Возможно, она была прелестна, эта первая любовь Бойлена, подумал Рудольф, впервые почувствовав всю радость снобизма, но над исправлением его акцента она не поработала.

– Tu as l’envie d’y aller? En France? [11] – спросил Бойлен, проверяя его. Рудольф ведь сказал, что говорит немного по-французски, и Бойлен не собирался спустить ему это.

– J’irai, j’en suis sur, – ответил Рудольф, вспоминая, как ответила бы на такой вопрос мисс Лено. Он хорошо умел подражать. – Peut-être après l’Université. Quand le pays sera rétablit [12].

– Господи, да ты говоришь, как француз! – воскликнул Бойлен.

– У меня была хорошая преподавательница. – Последний букет бедняжке мисс Лено, французской заднице.

– Возможно, тебе стоит пойти на дипломатическую службу, – сказал Бойлен. – Толковые молодые люди нам нужны. Но сначала обзаведись богатой женой. А то уж очень плохо там платят. – Он пригубил вина. – Мне казалось, что я хочу жить там, в Париже. Мои родные думали иначе. У меня очень жесткий акцент?

– Ужасающий, – сказал Рудольф.

Бойлен рассмеялся:

– Прямолинейность молодости. – И более серьезным тоном добавил: – А возможно, это у вас семейное. Твоя сестра такая же.

Некоторое время они ели молча. Рудольф внимательно следил, как Бойлен действует ножом и вилкой. Меткий стрелок, прекрасные манеры.

Перкинс убрал тарелки из-под рыбы и подал свиные отбивные с тушеным картофелем и зеленым горошком. «Хорошо бы маме поучиться на этой кухне», – подумал Рудольф. Перкинс скорее священнодействовал с красным вином, а не разливал его. «Интересно, что Перкинс знает про Гретхен, – подумал Рудольф. – Кто заправляет постели в комнатах наверху?»

– Она уже нашла работу? – спросил Бойлен, как бы продолжая начатый разговор. – Она говорила мне, что хочет стать актрисой.

– Не знаю. Я давно не получал от нее писем, – соврал Рудольф, не желая делиться с Бойленом своими сведениями.

– Ты считаешь, она может иметь успех? – продолжал Бойлен. – Ты видел ее на сцене?

– Однажды. Только в школьной пьесе.

В изуродованном упрощенном варианте Шекспира, в самодельных костюмах. Семь столетий тому назад. Парень, игравший Иакова, нервничал и то и дело проверял, не отклеилась ли борода. Гретхен, очень хорошенькая, выглядела странно в трико и вовсе не была похожа на молодого человека, но реплики произносила отчетливо.

– По-твоему, у нее есть талант? – спросил Бойлен.

– Думаю, да. Что-то в ней есть. Когда она выходила на сцену, все сразу прекращали кашлять.

Бойлен рассмеялся, и Рудольф сообразил, что так мог сказать маленький мальчик.

– Я хочу сказать, – поправился Рудольф, – чувствовалось, что зрители начинали смотреть только на нее, следить за ней – не так, как за другими актерами. Наверное, это и есть талант.

– Согласен. – Бойлен утвердительно кивнул. – Она необыкновенно красивая девушка. Но ты как брат, вероятно, не сознаешь этого.

– Почему же, сознаю, – сказал Рудольф.

– Правда? – безразличным тоном произнес Бойлен.

Казалось, он уже утратил интерес к разговору. Он подал знак Перкинсу, чтобы тот убрал грязные тарелки, встал, подошел к большой радиоле и поставил Второй фортепьянный концерт Брамса. Музыка звучала так громко, что дальше они ели в полном молчании. Пять сортов сыра на деревянном блюде. Салат. Сливовый пирог. Неудивительно, что у Бойлена животик.

Рудольф исподтишка взглянул на свои часы. Если ему удастся достаточно рано отсюда выбраться, может, он еще сумеет поймать Джули. Для кино будет, конечно, уже поздно, но, может, ему хоть удастся загладить то, что он вовремя не пришел.

Ужин кончился. Бойлен налил себе рюмку коньяку к кофе и поставил пластинку с какой-то симфонией. Рудольф устал после целого дня рыбалки. От двух бокалов вина в глазах у него зарябило, и он почувствовал, что засыпает. От громкой музыки гудело в ушах. Бойлен держался вежливо, но отчужденно. Рудольф догадывался, что он разочаровал Бойлена, ничего не рассказав про Гретхен.

Погрузившись в кресло, прикрыв глаза и потягивая коньяк, Бойлен весь ушел в музыку. «С таким же успехом он мог бы сидеть один или со своим ирландским волкодавом. Они, наверное, провели здесь не один веселый вечерок до того, как соседи отравили пса. Может, он собирается предложить мне должность своей собаки?» – обиженно подумал Рудольф.

На пластинке была царапина, и, когда послышалось щелканье, Бойлен раздраженно поморщился, встал и выключил радиолу.

– Извини за такое безобразие, – сказал он Рудольфу. – Машинный век мстит Шуману. Ты хочешь, чтобы я отвез тебя домой сейчас?

– Да, пожалуйста, – вставая, с облегчением сказал Рудольф.

Бойлен взглянул на его ноги.

– Но ты же не можешь так идти.

– Если вы дадите мне мои сапоги…

– Сапоги у тебя наверняка еще сырые. Подожди, я что-нибудь тебе найду. – Он вышел из гостиной и поднялся по лестнице.

Рудольф внимательно оглядел комнату. Хорошо быть богатым. Интересно, подумал он, удастся ли ему еще когда-либо увидеть эту комнату. Томас однажды видел ее, правда, без приглашения.

«Он вошел в гостиную голый, член висел у него до колен – настоящий конь; налил виски в два стакана и крикнул наверх: “Гретхен, хочешь, чтобы я принес тебе питье наверх, или спустишься вниз?”»

Теперь, когда он слышал, как разговаривает Бойлен, Рудольф признал, что Том точно подражал его голосу. Он уловил, как однотонно Бойлен произносит слова и задает вопросы без вопросительной интонации.

Рудольф покачал головой. Что в нем нашла Гретхен? «Мне это нравилось, – запомнил он ее слова в привокзальном баре Порт-Филипа. – Нравилось больше, чем все, что я испытала до сих пор».

Рудольф нетерпеливо прошелся по комнате. Посмотрел пластинку симфонии, которую прервал Бойлен. Третья, Рейнская, симфония Шумана. По крайней мере он кое-чему научился сегодня. Теперь он ее узнает, если снова услышит. Он взял большую серебряную зажигалку и стал ее рассматривать. На ней была выбита монограмма Т. Б. Намеренно дорогие игрушки, в которых не нуждаются бедняки. Он щелкнул зажигалкой. Вспыхнуло пламя. Горящий крест. Враги. Услышав шаги Бойлена по мраморному полу в холле, он поспешно затушил зажигалку и положил ее на место.

Бойлен вошел в комнату с небольшой дорожной сумкой в руках и парой темно-бордовых мокасин.

– Примерь, Рудольф, – предложил он.

Мокасины были старые, но идеально вычищенные. С кожаной бахромой, подошва толстая. Рудольфу они пришлись точно по ноге.

– Ага, у тебя тоже узкая нога, – заметил Бойлен. Один аристократ разговаривал с другим.

– Дня через два я завезу их, – пообещал Рудольф, когда они пошли к выходу.

– Можешь не беспокоиться, – сказал Бойлен. – Им сто лет. Я их давно не ношу.

Удочка, корзинка и сачок уже лежали на заднем сиденье «бьюика», а на полу стояли все еще мокрые сапоги Рудольфа. Бойлен небрежно бросил сумку рядом с рыболовным снаряжением и сел в машину. Рудольф забрал старую фетровую шляпу со стола в холле, но не стал надевать ее при Перкинсе. Бойлен включил радио. Полились звуки джаза. Всю дорогу до Вандерхоф-стрит они молчали. Когда «бьюик» остановился перед булочной, Бойлен выключил радио.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал он.

– Большое спасибо за все, – поблагодарил Рудольф.

– Это тебе спасибо, – сказал Бойлен. – Ты мне скрасил день.

Рудольф взялся за ручку дверцы, собираясь выйти, но Бойлен удержал его.

– Извини, могу я попросить тебя об одолжении?

– Конечно.

– В этой сумке… – Бойлен кивнул через плечо на заднее сиденье. – …кое-что для твоей сестры. Мне бы очень хотелось, чтобы она это получила. Не мог бы ты как-нибудь передать ей сумку?

– Откровенно говоря, я не знаю, когда ее увижу, но при первой же возможности обязательно выполню вашу просьбу, – пообещал Рудольф.

– Можешь не спешить, – сказал Бойлен. – Но я знаю: то, что здесь лежит, ей очень нужно.

– О’кей, – сказал Рудольф. Он ведь не выдает ее адреса. – Конечно. Как только я увижу ее.

– Очень любезно с твоей стороны, Рудольф. – Бойлен взглянул на часы. – Еще не так поздно. Может, зайдем куда-нибудь выпить? Ужасно не хочется возвращаться в мой мрачный дом.

– К сожалению, завтра мне очень рано вставать, – сказал Рудольф.

Ему хотелось поскорее остаться одному, проанализировать свои впечатления от Бойлена, взвесить опасности, но и возможные выгоды от знакомства с таким человеком. Ему не хотелось перегружать себя новыми впечатлениями от пьяного Бойлена, его поведения с незнакомыми людьми в баре, возможно, флирта с какой-нибудь женщиной или приставаний к солдату. Эта мысль неожиданно пришла в голову Рудольфу. Бойлен – он не гомик? Не заигрывал ли он и с ним? Пальцы, изящно бегающие по клавишам рояля, подарки, одежда, как на костюмированном балу, осторожные прикосновения…

– Рано – это во сколько? – спросил Бойлен.

– В пять утра.

– В пять утра? Невероятно! Интересно, что может делать человек в такую рань?

– Я развожу на велосипеде булочки нашим клиентам, – ответил Рудольф.

– Понимаю, – кивнул Бойлен. – Действительно, кто-то же должен доставлять булочки. – Он рассмеялся: – Просто ты совсем не похож на разносчика булочек.

– Это не основное мое предназначение, – заметил Рудольф.

– А какое основное?

Бойлен рассеянно включил фары. В машине было темно, так как они остановились прямо под фонарем. В подвале булочной свет не горел – отец еще не приступил к ночной выпечке. Интересно, если бы задать этот вопрос ему, что бы он ответил? Что его основное предназначение – печь булочки?

– Пока не знаю, – сказал Рудольф и, в свою очередь, агрессивно спросил: – А ваше?

– Тоже не знаю. Пока. А как тебе кажется?

– Трудно сказать, – неуверенно ответил Рудольф. В этом человеке уйма разных граней. Будь Рудольф постарше, он, возможно, сумел бы сложить из разрозненных осколков целостную картину.

– Жаль. А я думал, острый глаз юности разглядит во мне нечто такое, чего сам я увидеть не способен.

– Между прочим, сколько вам лет? – спросил Рудольф. Бойлен так много говорил о прошлом, точно жил еще во времена индейцев и президента Тафта, когда страна была более примитивной, и Рудольфу только сейчас пришло в голову, что он не столько стар, сколько старомоден.

– Попробуй угадать, – весело предложил тот.

– Не знаю… – Рудольф заколебался. Все мужчины старше тридцати пяти лет казались ему одного возраста, за исключением, конечно, явно дряхлых седобородых старцев, которые ковыляли, опираясь на палки. И он никогда не испытывал удивления, натыкаясь в газетах на сообщения о смерти тридцатипятилетних. – Пятьдесят?

– Твоя сестра была добрее, – рассмеялся Бойлен. – Гораздо добрее.

Снова и снова Гретхен, подумал Рудольф. Бойлен просто не может не говорить о ней.

– Так сколько же вам лет? – спросил он.

– Недавно исполнилось сорок. У меня еще вся жизнь впереди. – И иронически добавил: – Увы!..

Нужно быть чертовски самонадеянным, подумал Рудольф, чтобы позволить себе это «увы».

– А каким ты будешь в сорок, Рудольф? Таким, как я?

– Нет, – твердо ответил Рудольф.

– Очень мудро. Насколько я понял, ты не хочешь походить на меня?

– Нет. – Сам напросился на такой ответ.

– Почему же? Ты меня не одобряешь?

– Да, немного, – сказал Рудольф. – Но не поэтому.

– Так почему же все-таки ты не хочешь быть таким, как я?

– Мне хотелось бы иметь такой дом, как у вас. Иметь столько же денег, книги и такую же машину. Так же хорошо говорить, как вы, столько же знать, ездить в Европу…

– Но…

– Но вы одиноки. И несчастны.

– Значит, когда тебе исполнится сорок, ты не намерен быть одиноким и несчастным?

– Нет.

– У тебя будет красивая любящая жена, которая каждый вечер будет поджидать тебя на станции, чтобы отвезти после работы домой, симпатичные умные дети, которые тоже будут любить тебя и которых ты проводишь на следующую войну… – Бойлен говорил таким тоном, словно рассказывал сказку малышам.

– Я не собираюсь жениться, – прервал его Рудольф.

– Вот как? Ты успел прийти к каким-то собственным выводам о браке? Я в твоем возрасте был другим. Намеревался жениться. И женился. Мечтал, что мой пустынный замок наполнится детским смехом… Но, как ты, вероятно, заметил, я теперь не женат, и в моем доме почти никогда не слышно смеха. Впрочем, еще не все потеряно. – Он достал из золотого портсигара сигарету и щелкнул зажигалкой. В свете пламени волосы его казались седыми, а тени легли на лицо глубокими складками. – Я делал твоей сестре предложение. Она тебе говорила об этом?

– Да.

– А она объяснила, почему мне отказала?

– Нет.

– Она говорила тебе, что была моей любовницей?

Это слово показалось Рудольфу грязным. Скажи Бойлен: «Она говорила тебе, что я ее трахал?» – это меньше задело бы Рудольфа. А так сестра выглядела еще одной собственностью Бойлена.

– Да, говорила.

– Ты это порицаешь?

– Да.

– Почему?

– Вы для нее слишком стары.

– Отказав мне, она ничего не потеряла. А я – потерял… Когда увидишь ее, скажи, что мое предложение остается в силе. Скажешь?

– Нет.

Бойлен, казалось, пропустил его «нет» мимо ушей.

– Скажи, что мне невыносимо лежать в постели без нее. Открою тебе секрет. В тот вечер я не случайно оказался в «Джеке и Джилл». Сам понимаешь, такие места не для меня. Но я решил непременно узнать, где ты играешь. Когда вы с Джули вышли из дансинга, я специально пошел следом. Возможно, подсознательно я надеялся найти в брате что-то от его сестры…

– Я, пожалуй, лучше пойду спать, – жестко сказал Рудольф и вышел из машины.

Он забрал с заднего сиденья свою удочку, корзинку и сачок, а также пожарные сапоги. Надел нелепую фетровую шляпу. Бойлен сидел, курил и, щурясь, смотрел сквозь дым на прямую линию огней на Вандерхоф-стрит, выстроенных словно для изображения перспективы. Огни уходили в бесконечность, где прямые линии встречаются или не встречаются.

– Не забудь сумку, пожалуйста, – напомнил Бойлен.

Рудольф взял сумку. Она была совсем легкая, как будто пустая. Какая-нибудь безделица богатых.

– Еще раз спасибо за прекрасный вечер, – сказал Бойлен. – Боюсь, я один получил от него удовольствие. И всего лишь за пару рваных сапог, которые мне все равно не нужны. Я дам тебе знать, когда стенд для стрельбы будет установлен. А теперь иди, молодой неженатый разносчик булочек. Я буду думать о тебе в пять часов утра.

Он включил мотор, и машина рванула с места.

Рудольф проследил за красными хвостовыми огнями, этим двойным сигналом «Стоп!», пока они не исчезли в бесконечности, затем отпер дверь рядом с булочной и втащил свою поклажу в коридор. Он включил свет и посмотрел на сумку. Она была не заперта. С ручки свешивался ключик на кожаном ремешке. Он открыл сумку, надеясь, что мать не слышала, как он вошел.

В сумке лежало небрежно брошенное красное платье. Рудольф вынул его и внимательно оглядел. Оно было кружевное, с глубоким вырезом спереди. Он попытался представить себе сестру в этом платье, почти не скрывавшем ничего.

– Рудольф? – раздался сверху сварливый голос матери.

– Да, мам. – Он быстро выключил свет. – Я сейчас вернусь. А то я забыл купить вечерние газеты.

Он схватил сумку и вышел из дома, стремясь опередить мать, если она спустится. Он сам не знал, кого оберегает – себя, Гретхен или мать.

Рудольф побежал к Бадди Уэстермену, жившему в соседнем квартале. По счастью, в его доме, большом и старом, еще горел свет. Мать Бадди разрешала группе «Пятеро с реки» репетировать в подвале. Рудольф свистнул. Мать Бадди была веселая, общительная женщина, она любила, когда ребята собирались у них в доме и после репетиций угощала их молоком с кексом, но Рудольфу не хотелось сегодня с ней говорить. Он снял ключик с ручки, запер сумку и положил ключик в карман.

Через некоторое время появился Бадди.

– Эй, что произошло? Чего это ты заявился так поздно?

– Слушай, Бадди, не подержишь ли это у себя пару дней, – попросил Рудольф и сунул сумку Бадди в руки. – Это подарок для Джули, и я не хочу, чтобы моя старуха его видела. – Вдохновенная ложь. Все ведь знали, какие скряги Джордахи. Знал Бадди и то, что миссис Джордах была против появления девушек в жизни Рудольфа.

– О’кей, – небрежно бросил Бадди и взял сумку.

– Я когда-нибудь отплачу тебе тем же, – сказал Рудольф.

– Просто не играй без души в «Звездной пыли». – Бадди был лучшим музыкантом в группе и имел право делать подобные замечания. – Еще что-нибудь?

– Нет.

– Кстати, – сказал Бадди, – я сегодня вечером видел Джули. Я проходил мимо киношки. Она как раз заходила туда. С каким-то неизвестным типом. Стариком – по меньшей мере года двадцать два. Я спросил ее про тебя, она сказала, что понятия не имеет, где ты, и ее это не интересует.

– Спасибо, друг, – поблагодарил Рудольф.

– Нельзя жить в неведении, – сказал Бадди. – Увидимся завтра. – И вошел в дом, унося сумку.

А Рудольф отправился в столовую Эйс купить вечернюю газету. Он сел за стойку, открыл спортивную страницу и выпил стакан молока с двумя сладкими булочками. В тот день «Гиганты» выиграли. Рудольф порадовался, но не мог решить, был этот день хорошим для него или плохим.

Томас поцеловал на ночь Клотильду. Она лежала, укрывшись одеялом, волосы ее разметались по подушке, лицо светилось нежной улыбкой. Она включила настольную лампу, чтобы он мог найти дорогу, не натыкаясь ни на что. Томас поцеловал ее, пожелал спокойной ночи и вышел, бесшумно закрыв за собой дверь. Полоска света под дверью исчезла – Клотильда выключила свет.

Томас прошел через кухню в коридор и осторожно стал подниматься по темным ступенькам, неся свой свитер. Из спальни дяди Харольда и тети Эльзы не доносилось ни звука. Обычно оттуда шел такой храп, что дом дрожал. Должно быть, сегодня дядя Харольд спит на боку. Никто не умер в Саратоге. Дядя Харольд пил там лечебную воду и похудел на три фунта.

Томас неслышно поднялся на чердак, открыл дверь в свою комнату и зажег свет. На его кровати сидел в полосатой пижаме дядя Харольд.

Щурясь от яркого света, дядя Харольд как-то странно улыбался беззубым ртом: у него были вставные зубы, и на ночь он их вынимал.

– Добрый вечер, Томми, – прошепелявил он.

– Привет, дядя Харольд, – произнес Томас.

Он понимал, что волосы у него всклокочены и от него пахнет Клотильдой. Он понятия не имел, что делает в его комнате дядя Харольд. Дядя впервые зашел к нему. Томас чувствовал, что надо соблюдать осторожность – думать, что говоришь и как ты это говоришь.

– Уже довольно поздно, верно, Томми? – заметил дядя Харольд, не повышая голоса.

– В самом деле? Я не смотрел на часы, – сказал Томас.

Он остановился у двери, подальше от дяди Харольда. Комната была голая. У него было мало вещей. На комоде лежала книга из библиотеки. «Всадники Багряного Мудреца». Библиотекарша сказала, что книга ему понравится. Дядя Харольд в своей полосатой пижаме заполнял всю комнату, кровать прогибалась под ним там, где он сидел.

– Почти час ночи, – сказал дядя Харольд, брызгая слюной из-за отсутствующих зубов. – Мальчику, который растет и должен вставать рано, чтобы работать, нужно высыпаться, Томми.

– Я не знал, что так поздно, – сказал Томас.

– Интересно, какие развлечения могли задержать мальчика до часу ночи, Томми?

– Я просто бродил по городу.

– Яркие огни… Ярко освещенный город Элизиум в штате Огайо, – заметил дядя Харольд.

Томас изобразил зевок и потянулся. Швырнул свитер на единственный в комнате стул.

– Вот сейчас я почувствовал, что хочу спать, – сказал он. – Надо поскорее ложиться.

– Томми, тебе ведь хорошо у нас живется, верно? – брызгая слюной, спросил дядя Харольд.

– Конечно.

– И кормим мы тебя хорошо, как своего, да?

– Я хорошо у вас питаюсь.

– У тебя хороший дом и хорошая крыша над головой.

– Не жалуюсь. – Томас старался говорить тихо, чтобы не разбудить тетю Эльзу. Не хватало еще, чтобы она присутствовала при этом разговоре.

– Ты живешь в чистоте, в порядочном доме. Мы относимся к тебе как к члену семьи, – не унимался дядя Харольд. – У тебя есть свой велосипед.

– Я ни на что не жалуюсь.

– У тебя хорошая работа, и ты получаешь столько же, сколько взрослые. Ты приобретаешь профессию. Скоро начнется безработица – миллионы мужчин вернутся с войны, но для механика всегда найдется работа. Я не ошибаюсь?

– Я могу позаботиться о себе, – сказал Томас.

– Ты можешь позаботиться о себе. Надеюсь, что так. Ты моя плоть и кровь. Когда позвонил твой отец и попросил меня взять тебя к себе, я сделал это без разговоров. Ведь в Порт-Филипе у тебя были какие-то неприятности, да? Но дядя Харольд никогда не задавал тебе вопросов, мы с тетей Эльзой просто взяли тебя к себе.

– Дома подняли небольшой шум из-за одной истории, – сказал Томас. – Так, из-за ерунды.

– Я не спрашиваю, – великодушно отмел самую мысль о расспросах дядя Харольд. Пижамная куртка на нем расстегнулась, видны были толстые розовые складки на выпирающем животе. – Разве я требую за все это чего-то невозможного? Благодарности? Нет. Совсем немногого: молодой человек должен хорошо себя вести и вовремя ложиться спать. В свою постель, Томми.

«Вот оно что, – подумал Томас. – Этот гад все знает!» Он молчал.

– Мы порядочные люди, Томми. Нашу семью уважают. Твою тетю принимают в лучших домах. Ты бы удивился, если б я сказал тебе, какой мне предоставлен в банке кредит. Мне даже предлагали баллотироваться от республиканской партии в Законодательное собрание штата Огайо, хотя я родился не в Америке. Мои дочери хорошо одеты… Лучше их, пожалуй, ни одна девушка не одевается. Они примерные ученицы. Каждую неделю я сам отвожу их на машине в воскресную церковную школу. И эти два чистых, невинных ангела спят сейчас в этом самом доме прямо под твоей комнатой.

– Все это мне известно, – сказал Томас. Пусть старый дурак выговорится.

– Ты не бродил по городу до часу ночи, Томми, – скорбно продолжал дядя Харольд. – Я знаю, где ты был. Мне захотелось пить, я пошел на кухню взять из холодильника бутылку пива и услышал некие звуки. Мне даже стыдно об этом говорить, Томми. Мальчик твоего возраста в доме, где живут мои дочери…

– Ну и что? – угрюмо буркнул Томас. Он представил себе, как дядя Харольд подслушивал за дверью, и его затошнило от этой мысли.

– Ну и что?! – повторил за ним дядя Харольд. – И это все, что ты можешь мне сказать?

– А что я должен вам сказать? – Ему хотелось крикнуть: «Я люблю Клотильду! Это самое замечательное, что произошло за всю мою поганую жизнь. Клотильда тоже меня любит. Будь я постарше, я забрал бы ее из этого проклятого порядочного дома, из этой уважаемой семьи, от этих образцовых блондиночек дочерей». Но конечно, он не мог этого сказать. Он вообще не мог ничего сказать. Он задыхался от бессилия.

– Я хочу, чтобы ты сказал, что тебе стыдно за грязную связь, в которую ты позволил себя втянуть этой невежественной хитрой крестьянке, – прошипел дядя Харольд. – Ты должен обещать мне никогда больше не дотрагиваться до нее. Ни в этом доме, ни где-либо еще.

– Я ничего не обещаю.

– Я отношусь к тебе по-доброму, – сказал дядя Харольд. – Я веду себя деликатно. Говорю спокойно, как человек разумный, способный прощать, Томми. Я не хочу скандала. Я не хочу, чтобы твоя тетя Эльза узнала, что ее дом испоганен, что ее дети подвергались… Ах, у меня не хватает слов, Томми.

– Я ничего не обещаю, – повторил Томас.

– Хорошо. Ты ничего не обещаешь, – подхватил дядя Харольд. – И не надо. Когда я уйду от тебя, я спущусь к ней, уж она-то пообещает все, уверяю тебя.

– Это вы так думаете, – возразил Том, но даже ему самому слова эти показались пустыми, детскими.

– Я не думаю, я знаю, Томми, – шепотом сказал дядя Харольд. – Она пообещает все, чего я захочу. Ей некуда деваться. Если я ее уволю, куда она пойдет? Вернется в Канаду к своему пьянице мужу, который уже два года ее разыскивает, чтобы избить до смерти?

– Она найдет себе другую работу. Ей совсем не обязательно возвращаться в Канаду.

– Это ты так считаешь. Ишь какой специалист по международному праву! Тебе кажется, все так просто? Ты думаешь, я не обращусь в полицию?

– А при чем тут полиция?

– Ты еще ребенок, Томми. Ты вложил свою штуку между ног замужней женщины как взрослый, а ведь ты еще ребенок. Она развратила малолетнего. Тебе всего шестнадцать. Это преступление, Томми. Серьезное преступление. Америка – цивилизованная страна, и дети здесь оберегаются законом. Если ее и не посадят в тюрьму, то, конечно, вышлют как иностранку, которая в чужой стране развращает малолетних. У нее нет гражданства, и ей придется вернуться в Канаду. Об этом напечатают в газетах, и муж будет поджидать ее. О да, она пообещает все, – повторил дядя Харольд, вставая. – Мне жаль тебя, Томми. Ты не виноват. Это у тебя в крови. Твой отец всегда шлялся по проституткам. Мне было стыдно здороваться с ним на улице. А твоя мать, если ты этого еще не знаешь, незаконнорожденная. Ее воспитали монахини в сиротском приюте. Спроси как-нибудь, знает ли она, кто ее родители. А теперь ложись спать. – Он похлопал Томаса по плечу. – Ты неплохой парень, я был бы рад сделать из тебя человека, которым бы гордилась семья. Я хочу тебе добра. Ладно, спи. – И дядя Харольд, пивная бочка в бесформенной полосатой пижаме, сознавая свою власть, вышел из комнаты, неслышно ступая босыми ногами.

Томас погасил свет, лег на кровать и изо всей силы ткнул кулаком в подушку.

На следующее утро он встал пораньше, чтобы до завтрака успеть поговорить с Клотильдой, но, когда спустился вниз, дядя Харольд уже сидел за обеденным столом и читал газету.

– Доброе утро, Томми, – поздоровался он, шумно прихлебывая кофе. Он снова вставил свою челюсть.

В комнату вошла Клотильда со стаканом апельсинового сока для Томаса. Она даже не взглянула на него. Лицо ее было хмурым и замкнутым. Дядя Харольд тоже не взглянул на Клотильду.

– Ужас, что творится в Германии, – произнес он. – В Берлине насилуют женщин. Русские. Они сто лет этого дожидались. Люди ютятся в подвалах. Если бы я не встретил твоей тети Эльзы и не приехал сюда молодым, бог знает, где бы я сейчас был.

Клотильда принесла Томасу яичницу с беконом. Он пытался найти в ее лице хоть что-то. И не нашел ничего.

Покончив с завтраком, Томас встал из-за стола. Надо будет вернуться днем домой, когда все уйдут. Дядя Харольд поднял глаза от газеты.

– Скажи Койну, что я буду в половине десятого. Мне надо заехать в банк. И скажи ему, что я обещал отдать мистеру Данкену машину в полдень, вымытой.

Томас кивнул и вышел из комнаты, как раз когда с лестницы спускались дочки, толстые и бледные.

– Мои ангелочки, – услышал он голос дяди Харольда, приветствовавшего дочерей, которые зашли в столовую поцеловать отца.

Ему удалось уйти из гаража только в четыре часа. Тетя Эльза в этот день ездила с дочерьми на второй машине к зубному врачу – обе девочки носили шины. Дядя Харольд – Том знал это наверняка – находился в демонстрационном зале. Клотильда должна быть дома одна.

– Я вернусь через полчаса, – сказал он Койну. – Мне надо кое-кого повидать.

Койна это не обрадовало, но плевать на него.

Когда Томас подъехал на велосипеде к дому, Клотильда поливала из шланга лужайку под окнами. День был солнечный, и на струях воды играла радуга. Лужайка была небольшая, затененная липами. На Клотильде был белоснежный халат. Тете Эльзе нравилось, чтобы ее прислуга походила на медсестер. Это было своего рода рекламой идеальной чистоты. Мол, в моем доме можно хоть с пола есть.

Клотильда взглянула на Томаса, когда он слез с велосипеда, и продолжала поливать лужайку.

– Клотильда, зайдем в дом, надо поговорить, – сказал Томас.

– Мне некогда. – Она направила струю на клумбу с петуньями.

– Да посмотри же на меня, – сказал он.

– Разве ты не должен быть на работе? – Она продолжала говорить отвернувшись.

– Он вчера ночью приходил к тебе?.. Дядя?

– Ну и что?

– Ты его впустила?

– Он в доме хозяин, – мрачно ответила Клотильда.

– Ты обещала ему что-нибудь? – Он почти кричал, но ничего не мог с собой поделать.

– Какая разница? Возвращайся на работу. А то нас увидят.

– Ты обещала ему что-нибудь?

– Я обещала никогда больше не оставаться с тобой наедине, – отрезала она.

– Но это, конечно, несерьезно? – взмолился Томас.

– Нет, серьезно. – Она вертела в руках наконечник шланга. На пальце поблескивало обручальное кольцо. – Между нами все кончено.

– Нет! – Томасу хотелось схватить ее и встряхнуть. – К черту этот дом! Найди другую работу. Я тоже уйду и…

– Не говори глупости, – резко оборвала его Клотильда. – Ты же знаешь о моем «преступлении», – передразнила она дядю Харольда. – Он добьется, чтобы меня выслали из страны. – И грустно добавила: – Мы не Ромео и Джульетта. Ты школьник, а я кухарка. Возвращайся в гараж.

– Неужели ты ничего не могла ему сказать? – Томас был в отчаянии. Он боялся, что разрыдается прямо сейчас, на глазах у Клотильды.

– А чего говорить? Он дикий человек. Он ревнует, а когда мужчина ревнует, говорить с ним – все равно что со стеной или с деревом.

– Ревнует?.. – не понял Томас. – Что ты хочешь этим сказать?

– Он уже два года меня домогается, – спокойно сказала Клотильда. – Каждую ночь, как только его жена заснет, приходит и скребется у меня под дверью, словно кот.

– Жирная сволочь! В следующий раз я его подкараулю.

– Нет, ты не сделаешь этого, – возразила Клотильда. – В следующий раз я впущу его. Уж лучше тебе знать об этом.

– Впустишь? Его?!

– Я служанка, – сказала она. – И живу, как положено служанке. Я не хочу потерять работу, оказаться в тюрьме или вернуться в Канаду. Забудь обо всем. Alles Kaput! [13] Это были славные две недели. Ты славный мальчик. Извини, что я втянула тебя в неприятности.

– Хватит! Хватит! – закричал он. – Теперь я больше не дотронусь ни до одной женщины, пока не…

У него сдавило горло, и, не договорив, он вскочил на велосипед и поехал, не разбирая дороги, оставив Клотильду поливать розы. Он ни разу не обернулся и поэтому не видел отчаяния и слез на смуглом лице Клотильды.

Святой Себастьян весь в стрелах ехал в гараж. Шомпола появятся позднее.

Глава 9

Выйдя из метро на Восьмой улице, Гретхен вначале купила шесть бутылок пива, а потом зашла в химчистку за костюмом Вилли. На землю опустились сумерки, ранние ноябрьские сумерки, воздух дышал морозцем. Люди были в пальто и шагали торопливо. Впереди Гретхен шла, зябко нахохлившись, девушка в брюках и шинели. Голова ее была покрыта шарфом. У девушки был такой вид, словно она только что встала с постели, хотя был уже шестой час дня. Впрочем, в этом и заключалась прелесть Гринич-Виллидж: люди здесь поднимались с постели в любое время дня и ночи. И другая приятная особенность – в этой части города в основном жила молодежь. Шагая здесь среди молодежи Гретхен иногда думала: «Здесь я у себя».

Девушка в шинели зашла в гриль-бар «Коркоран», хорошо знакомый Гретхен, как и десяток других баров по соседству: сейчас значительная часть ее жизни проходила в барах.

Она прибавила шагу. Бумажная сумка с бутылками тяжело оттягивала руку, через другую руку у нее был переброшен костюм Вилли. Она надеялась, что застанет его дома. Но она никогда не знала в точности, будет ли это так. Гретхен возвращалась с только что закончившейся репетиции, а к восьми часам ей надо снова вернуться в театр. Николс и режиссер подготовили ее на замену и сказали, что у нее есть талант. Пьеса пользовалась скромным успехом, но, без сомнения, должна была продержаться до июня. Каждый вечер Гретхен трижды проходила в купальнике через всю сцену. Публика всякий раз смеялась, но смех был какой-то нервный. Услышав в первый раз смех на предварительном просмотре, автор пришел в ярость и хотел выбросить этот персонаж из пьесы, но Николс и режиссер заверили его: это хорошо, когда пьеса вызывает смех. Гретхен несколько раз приносили своеобразные письма и телеграммы с приглашением на ужин, а два раза она даже получила от кого-то розы. Она никогда никому не отвечала. После спектакля в ее уборной всегда был Вилли – он присутствовал при том, как она смывала тонирующий грим с тела и одевалась. Желая поддразнить ее, он иногда говорил: «О господи, и зачем я только женился? Это не мои слова – цитата».

Развод затягивается, говорил он.

Гретхен поднялась по ступенькам в холл посмотреть, нет ли писем. Для Эббот-Джордах. Она сама напечатала фамилии на карточке.

Открыв своим ключом дверь на лестницу, Гретхен взбежала по ступенькам на третий этаж. Она всегда спешила домой. Слегка задыхаясь от подъема, отперла дверь в квартиру. Дверь открывалась прямо в холл, который был и гостиной.

– Вилли! – крикнула она. Квартирка была маленькая, всего две комнаты, и кричать не имело смысла. Но Гретхен нравилось произносить вслух его имя.

На ободранном диване сидел Рудольф со стаканом пива в руке.

– О-о! – выдохнула Гретхен.

– Привет. – Он встал, поставил стакан и, перегнувшись через сумку с пивными бутылками и костюмом Вилли, поцеловал ее в щеку.

– Руди! Что ты здесь делаешь? – воскликнула она, ставя сумку с пивом на пол и вешая костюм Вилли на спинку стула.

– Я позвонил, и твой друг впустил меня, – ответил тот.

– Твой друг одевается, – подал голос Вилли из соседней комнаты. Он часто целыми днями ходил по комнате в халате. Квартирка была такая маленькая, что в одной комнате слышали, что говорят в другой. Из гостиной же была выделена ширмой крошечная кухонька. – Сейчас буду готов, – сообщил он из спальни, – а пока шлю тебе воздушный поцелуй.

– Я так рада тебя видеть. – Гретхен сняла пальто и крепко обняла брата. Затем отступила на шаг, чтобы как следует разглядеть его. Раньше, видя его каждый день, она не сознавала, насколько он красив: смуглый, стройный, в голубой рубашке и пиджаке с металлическими пуговицами, подаренном ею в день его рождения. Задумчивые ясные светло-зеленые глаза. – Да ты еще вырос – такое возможно? Всего за каких-нибудь пару месяцев!

– Почти за шесть месяцев, – поправил ее Рудольф с упреком.

– Садись же, – потянула она его за рукав.

У двери она заметила небольшую кожаную сумку. Сумка явно не принадлежала Вилли, но Гретхен показалось, что она где-то уже ее видела.

– Рассказывай, как там дома. Господи, до чего же я рада, что ты приехал! – Ей показалось, что голос ее звучит несколько неестественно. Если бы она знала, что он приедет, она сообщила бы ему о Вилли. Что ни говори, парню всего семнадцать. Ни о чем не подозревая, он приехал навестить сестру и вдруг узнает, что она живет с каким-то мужчиной. Эббот-Джордах…

– Дома все по-прежнему, – сказал Рудольф. Если он и был смущен, то не подал виду. Ей стоило поучиться у него выдержке. Он глотнул пива. – Сейчас, оставшись один, я несу бремя всеобщей любви.

Гретхен рассмеялась. Глупо волноваться. Она просто его недооценивала – он же совсем взрослый.

– Как мама? – спросила Гретхен.

– По-прежнему читает «Унесенные ветром», – ответил он. – Болеет. Врачи сказали, что у нее флебит.

«Приятные, успокоительные вести из домашнего очага», – подумала Гретхен.

– А кто же работает в булочной?

– Некая миссис Кудэхи. Вдова. Мы платим ей тридцать долларов в неделю.

– Папа, конечно, от этого не в восторге, – заметила Гретхен.

– Да, это его не очень радует.

– А как он сам?

– Сказать по правде, меня не удивит, если окажется, что он болен гораздо серьезнее, чем мама. Он уже много месяцев не упражняется во дворе – не бьет по мешку и, с тех пор как ты уехала, даже по реке на байдарке ни разу не ходил.

– А что с ним? – Гретхен с удивлением почувствовала, что ее это и в самом деле волнует.

– Трудно сказать. Просто он сдает. Ты же его знаешь. Он никогда ничего не говорит.

– Они хоть вспоминают обо мне?

– Нет, ни словом.

– А о Томасе?

– И думать позабыли. Я так и не имею представления, что же все-таки тогда произошло. Он, конечно, не пишет.

– Ну и семейка, – сказала Гретхен. Оба затихли, словно почтив минутой молчания клан Джордахов. – Ладно, – стряхнула с себя оцепенение Гретхен. – Как тебе нравится наше убежище?

Она обвела рукой квартирку – они с Вилли сняли ее уже обставленной. Мебель выглядела так, точно ее притащили с чердака, но Гретхен купила несколько горшков с цветами, а на стены наклеила яркие снимки из журналов и рекламные плакаты туристических агентств. Индеец в сомбреро на фоне живописной деревеньки. Посетите Нью-Мексико!

– Очень мило, – сдержанно ответил Рудольф.

– Ужасно убого, конечно, но есть одно потрясающее преимущество – это не Порт-Филип.

– Я тебя понимаю, – сказал Рудольф.

Почему он такой серьезный? И зачем приехал к ней?

– Как поживает эта хорошенькая девчонка? – спросила Гретхен фальшиво-веселым тоном. – Джули?

– Между нами всякое бывает: то хорошо, то плохо, – ответил Рудольф.

В комнату, причесываясь на ходу, вошел Вилли. Он был без пиджака. Гретхен не видела его всего пять часов, но, если бы они были одни, бросилась бы к нему на шею, словно они не виделись несколько лет. Вилли склонился над диваном и поцеловал Гретхен в щеку. Рудольф вежливо встал.

– Садись, садись, Руди, – сказал Вилли. – Я для тебя не старший по званию.

Гретхен пожалела, что Вилли так нелюбезен.

– А-а! – Вилли увидел пиво и принесенный из чистки костюм. – Знаешь, в первый же день, как мы познакомились с твоей сестрой, я предсказал ей, что она будет великолепной женой и отличной матерью. Пиво холодное?

– Угу.

Вилли принялся открывать бутылку:

– Выпьешь, Руди?

– Мне пока хватит, – сказал Руди и снова сел.

Вилли плеснул пива в стакан, на котором еще были следы старой пены. Он много пьет пива, этот Вилли.

– Мы можем ничего не скрывать, – с улыбкой произнес Вилли. – Я уже все ему объяснил. Руди знает, что мы только формально живем во грехе. Я сказал ему, что сделал тебе предложение, но ты отказала, хотя, надеюсь, не окончательно.

Это было правдой. Он делал ей предложение несколько раз. И она была почти уверена, что у него действительно вполне серьезные намерения.

– А ты сказал, что ты женат? – спросила Гретхен. Ей не хотелось, чтобы у Руди оставались какие-либо сомнения.

– Конечно. Я никогда ничего не скрываю от братьев моих возлюбленных. Моя женитьба – мальчишество. Мимолетность. Облачко, растаявшее от первого дуновения ветра. Руди – умный парень и все понимает. Он далеко пойдет. Он еще попляшет на нашей свадьбе. И будет заботиться о нас в старости.

Впервые шуточки Вилли были ей неприятны. Хотя она рассказывала Вилли про Рудольфа, и Томаса, и родителей, он впервые сталкивался с кем-то из ее семьи, и Гретхен встревожило то, что это явно его раздражало.

Рудольф молча выслушал его.

– Какие у тебя дела в Нью-Йорке, Руди? – спросила она, чтобы перебить Вилли.

– Я приехал сюда автостопом, – сказал Рудольф. Он явно хотел что-то ей сообщить, но не в присутствии Вилли. – У нас в школе короткие каникулы.

– Как у тебя дела в школе? – Гретхен задала этот вопрос и сама почувствовала, что в нем есть оттенок снисхождения: такие вопросы взрослые задают чужим детям, потому что не знают, о чем еще можно с ними поговорить.

– О’кей. – На школе поставлена точка.

– Как ты думаешь, Руди, я гожусь тебе в шурины?

– Трудно сказать, – серьезно изучая его своими задумчивыми светло-зелеными глазами, ответил Рудольф. – Я вас совсем не знаю.

– Правильно, Руди, никогда не открывайся полностью. В этом моя беда: я слишком откровенный. Что у меня на уме, то и на языке. – Вилли налил себе еще пива. Он явно не мог долго сидеть на месте. Руди, наоборот, держался спокойно, уверенно, оценивающе. – Да, я обещал взять его сегодня в театр на твой спектакль, Гретхен, чтобы он почувствовал вкус Нью-Йорка.

– Это глупая пьеса, – сказала Гретхен. Ей вовсе не хотелось, чтобы брат видел ее почти голую перед тысячью зрителей. – Подожди, пока я стану играть Жанну д’Арк.

– В любом случае сегодня я занят.

– Я приглашал его после спектакля пойти поужинать в ресторан, – сказал Вилли. – Но он сослался на то, что уже условился о какой-то встрече. Попробуй ты его переубедить. Мне он нравится. Нас с ним связывают глубокие узы.

– Спасибо, как-нибудь в другой раз, – сказал Рудольф. – Гретхен, в этой сумке кое-что для тебя. Меня просили передать.

– Что это? От кого?

– От человека по имени Бойлен, – сказал Рудольф.

– О! – Гретхен дотронулась до плеча Вилли. – Я бы тоже выпила пива, Вилли. – Она встала с дивана и подошла к сумке. – Подарок? Как мило! – Подняв сумку, она поставила ее на стол и открыла. Увидев, что внутри, она поняла, что с самого начала догадывалась о том, что там. – Боже, я совсем забыла, какое оно яркое, – спокойно произнесла она, приложив к себе платье.

– Ну и ну!.. – восхищенно воскликнул Вилли.

Рудольф внимательно наблюдал за ними.

– Напоминание о моей развратной юности, – сказала Гретхен и похлопала Рудольфа по руке. – Не беспокойся, Вилли все знает о мистере Бойлене.

– О, я пристрелю его как собаку, – сказал Вилли. – Как только увижу. Жаль, что я уже сдал свой пистолет.

– Мне его оставить, Вилли? – с сомнением спросила Гретхен.

– Разумеется. Если, конечно, на тебе оно сидит лучше, чем на Бойлене.

– А каким образом он передал его через тебя? – спросила она, кладя платье на стол.

– Мы с ним случайно познакомились и с тех пор иногда встречаемся, – ответил Рудольф. – Он просил меня дать ему твой адрес, но я не дал, поэтому он попросил…

– Передай, я очень ему благодарна и каждый раз, надевая это платье, буду его вспоминать.

– Если хочешь, можешь сама сказать ему об этом. Он меня сюда привез и сейчас ждет в баре на Восьмой улице.

– Действительно, почему бы нам всем не пойти туда и не выпить с этим типом? – сказал Вилли.

– Я не хочу с ним пить, – сказала Гретхен.

– Так ему и передать? – спросил Рудольф.

– Да, так и передай.

Рудольф встал:

– Пожалуй, мне пора. Я сказал ему, что тут же вернусь.

– Не забудь сумку, – напомнила Гретхен, вставая.

– Он сказал, чтобы ты оставила ее себе.

– Мне она не нужна. – Гретхен протянула брату дорогую кожаную сумку. А тому явно не хотелось ее брать. – Руди, – не без любопытства спросила она, – ты часто с ним встречаешься?

– Раза два в неделю.

– Он тебе нравится?

– Не знаю. Я многому у него научился.

– Будь осторожен, – предупредила она.

– Не волнуйся. – Рудольф протянул Вилли руку: – До свидания. Спасибо за пиво.

– Ну, теперь ты знаешь к нам дорогу. Приезжай в любое время. Буду рад тебя видеть. – Вилли тепло пожал ему руку.

– Приеду, – сказал Рудольф.

– Очень жаль, что ты так скоро убегаешь, – сказала, целуя его, Гретхен.

– Я скоро приеду в Нью-Йорк. Обещаю.

Гретхен отперла дверь. Он помешкал, словно хотел сказать что-то еще, но потом просто помахал им и пошел вниз по лестнице, унося с собой сумку. Гретхен медленно закрыла за ним дверь.

– У тебя славный брат. Мне бы хотелось быть на него похожим, – сказал Вилли.

– Ты и так ничего. – И поцеловала его. – Я тебя век не целовала.

– Целых шесть часов, – сказал Вилли. И они снова поцеловались.

– Целых шесть часов, – с улыбкой повторила она. – Пожалуйста, всякий раз как я возвращаюсь, будь дома.

– Я это запишу, – сказал Вилли. Он взял в руки красное платье и стал критически его рассматривать. – Твой брат совсем взрослый, несмотря на свои годы.

– Пожалуй, даже слишком, – сказала Гретхен.

– Почему ты так говоришь?

– Сама не знаю. – Она глотнула пива. – Слишком тщательно он все просчитывает. – Ей вспомнилась необычная щедрость отца по отношению к Рудольфу и то, как мать по ночам гладила Рудольфу рубашки. – Ум приносит ему немалый навар.

– Вот и молодец, – сказал Вилли. – Хотел бы я что-то получать от своего ума.

– О чем вы говорили до моего прихода?

– Хвалили тебя.

– Ладно, ладно, а кроме этого?

– Он интересовался моей работой. Полагаю, ему показалось странным, что приятель его сестры сидит днем дома, а сестра в это время зарабатывает на хлеб насущный. Надеюсь, я сумел его успокоить.

Вилли работал в журнале, который недавно начал выпускать один его знакомый. Тут публиковались материалы, посвященные радио. Основная работа Вилли в том и заключалась, чтобы слушать и рецензировать дневные передачи, и он предпочитал делать это дома, а не в маленькой прокуренной редакции, битком набитой народом. Ему платили девяносто долларов в неделю, и с теми шестьюдесятью, которые зарабатывала Гретхен, им в общем-то вполне хватало, однако к концу недели они неизменно оставались без гроша, так как Вилли любил рестораны и допоздна засиживался в барах.

– Сказал ему, что ты еще и драматург? – спросила Гретхен.

– Нет. Пусть сам потом узнает.

Вилли еще не показывал ей своей пьесы. У него было пока написано всего полтора акта, и он собирался все переделывать.

Вилли приложил к себе платье и, покачивая бедрами, прошелся как модель.

– Иногда я думаю, какая из меня получилась бы девчонка. Ты как считаешь?

– Никакая, – сказала она.

– Надень платье. Давай посмотрим, как оно на тебе выглядит, – предложил он, подавая ей платье.

Гретхен пошла в спальню, потому что там на дверце платяного шкафа с задней стороны было большое зеркало. Уходя на работу, она аккуратно убирала кровать, но сейчас постель была в беспорядке: Вилли любил поспать после обеда. Они жили вместе немногим больше двух месяцев, но Гретхен успела досконально изучить его привычки. Его вещи были разбросаны по всей комнате, а корсет валялся на полу у окна. Гретхен улыбнулась и стала снимать свитер и юбку. Детская неряшливость Вилли была ей симпатична. Она получала удовольствие, убирая за ним.

Она с трудом застегнула молнию на платье. Ведь она всего два раза надевала его: один раз в магазине и второй раз в спальне Бойлена, чтобы показаться ему. В общем-то, она его не носила. Гретхен критически оглядела себя в зеркале. Вырез на груди, пожалуй, был слишком глубоким. Женщина в красном платье, смотревшая на нее из зеркала, казалась старше, чем она, – настоящая жительница Нью-Йорка, уверенная в своей привлекательности, женщина, которая, не боясь конкуренции, может войти в любую комнату. Она распустила волосы, и они темной волной легли на ее плечи. Днем она собирала их в узел.

Когда она вернулась в гостиную, Вилли, открывавший очередную бутылку пива, восхищенно присвистнул:

– Ты сногсшибательна!

Она повернулась, взмахнув юбкой.

– Ты считаешь, я могу его носить? – спросила она. – Я в нем не слишком голая?

– Бо-о-жественна! – протянул Вилли. – Платье словно специально придумано для тебя. Любой мужчина, увидев на тебе это платье, захочет немедленно его с тебя снять. – Он подошел и, расстегнув молнию у нее на спине, стянул платье через голову. – А что, собственно, мы делаем в этой комнате?

Они прошли в спальню и быстро разделись. В тот единственный раз, когда она надевала платье для Бойлена, получилось точно так же. Воспоминаний не избежать.

Но близость с Вилли была совсем другой: нежной, ласковой, словно она была хрупкой вазой, которую легко разбить. Однажды, когда они занимались любовью, ей пришло на ум слово «уважительно», и она захихикала. Но не сказала Вилли почему. С Вилли она вела себя совсем иначе, чем с Бойленом. Бойлен подавлял ее, уничтожал как личность. Это было упорное, жестокое уничтожение, турнир, где были победители и побежденные. Порвав с Бойленом, она постепенно вновь обрела себя, словно вернулась из долгого путешествия, в котором ее лишили личности. Близость же с Вилли была нежной, дорогой ее сердцу и безгрешной. Она была естественной и неотделимой частью их совместной жизни. Чувство полного растворения, которое она испытывала с Бойленом и по которому отчаянно тосковала, отсутствовало. С Вилли она часто не кончала, но это не имело значения.

– Бесценный, – прошептала она.

Вилли осторожно перекатился на спину, и они лежали молча, держась за руки, как дети.

– Я так рада, что ты был дома, когда я пришла.

– Я всегда буду для тебя дома, – сказал он.

Она сжала ему руку.

Он потянулся другой рукой за пачкой сигарет, лежавшей на ночном столике, и Гретхен отняла свою руку, чтобы он мог поднести к сигарете огонь. Он лежал вытянувшись, положив голову на плоскую подушку, и курил. В комнате было темно. Свет пробивался лишь из открытой двери общей комнаты. У него был вид мальчишки, которому здорово попадет за курение.

– А теперь, когда ты испытала на мне свою власть, может, поговорим? Как у тебя прошел сегодня день? – спросил он.

Гретхен заколебалась. Не сейчас, потом, подумала она.

– Как обычно. Гаспар снова ко мне приставал. – Гаспар играл в пьесе главную роль; во время перерыва на репетиции он попросил Гретхен зайти в его уборную, чтобы просмотреть несколько реплик, и опрокинул ее на диван.

– Сразу распознает хорошую штучку старина Гаспар, – удовлетворенно заметил Вилли.

– Тебе не кажется, что ты должен поговорить с ним? Сказать, чтобы он оставил твою девушку в покое? А может, просто дать ему по морде!

– Он меня убьет! – нисколько не стесняясь, сказал Вилли. – Он в два раза крупнее меня.

– Я полюбила труса. – Гретхен поцеловала его в ухо.

– Такое случается с деревенскими простушками. – Он с удовольствием затянулся сигаретой. – Так или иначе, девушки тут должны уметь сами за себя постоять. Если ты достаточно взрослая, чтобы гулять ночью по Большому Городу, значит, ты достаточно взрослая, чтобы защитить себя.

– А вот если б кто-нибудь к тебе приставал, я бы ее тут же прибила.

– Это уж точно, – рассмеялся Вилли.

– Сегодня в театр приходил Николс. Он обещал в следующем году дать мне роль в новой пьесе. Большую роль, сказал он.

– Ты станешь звездой, – сказал Вилли. – Твое имя будет светиться на афишах, и ты выбросишь меня, как старый башмак.

«Не все ли равно, когда он об этом узнает – сейчас или потом», – подумала она.

– В следующем сезоне я, по-видимому, вообще не смогу работать.

– Как так? – приподнявшись на локте, он с удивлением посмотрел на нее.

– Я была сегодня утром у врача, – сказала она. – Я беременна.

Вилли внимательно на нее посмотрел. Затем сел и потушил сигарету в пепельнице.

– Схожу попью. – Он неловко поднялся с кровати и, накинув старый халат, прошел в гостиную.

Гретхен увидела длинный рубец на его спине. И услышала, как он наливает себе пива. Она лежала в темноте и чувствовала себя брошенной. Не надо было говорить ему, подумала она. Теперь все кончено. Она помнила ночь, когда это, по-видимому, произошло. Было около четырех часов утра – они находились в чьем-то доме, где шел долгий громкий спор. По поводу императора Хирохито – надо же! Все много выпили. Она была пьяна и мер предосторожности не приняла. Обычно они возвращались домой слишком усталыми, чтобы заниматься любовью. А в ту проклятую ночь они не были усталыми. В честь императора Японии! Если он начнет возражать, тут же решила она, скажу, что сделаю аборт. Она знала, что никогда не решится на аборт, но сказать – скажет.

Вилли вернулся в спальню. Она включила свет у кровати. Этот разговор должен состояться при свете: выражение его глаз скажет ей больше, чем слова. Она натянула на себя простыню. Старый халат болтался на худом теле Вилли. Он выцвел от многочисленных стирок.

– Слушай. Слушай очень внимательно, – садясь на край кровати, сказал Вилли. – Я либо получу развод, либо убью эту стерву. Потом мы поженимся, и я поступлю на курсы молодых матерей, научусь пеленать и кормить младенцев. Вы меня поняли, мисс Джордах?

Гретхен внимательно посмотрела ему в лицо. Он не шутил.

– Я поняла тебя, – тихо ответила она.

Он нагнулся и поцеловал ее в щеку. Она вцепилась в рукав его халата. На Рождество она купит ему новый халат. Шелковый.

Когда с сумкой в руке Рудольф вошел в бар, Бойлен в твидовом пальто стоял у стойки, глядя в свой стакан. У бара стояли только мужчины – по всей вероятности, гомики.

– Я вижу, ты принес сумку, – сказал Бойлен.

– Она ее не взяла.

– А платье?

– Платье взяла.

– Что будешь пить?

– Пиво, пожалуйста.

– Пожалуйста, одно пиво, – подозвал Бойлен бармена. – А мне еще виски.

Бойлен кинул взгляд на свое отражение в зеркале за стойкой. Брови у него стали еще светлее, чем на прошлой неделе. Лицо было очень загорелое, точно он несколько месяцев провел на пляже где-нибудь на юге. Двое или трое гомиков у бара были тоже загорелые. Рудольф уже знал, что этот загар достигается с помощью кварцевой лампы. «Я слежу за тем, чтобы всегда выглядеть как можно лучше, даже если ни с кем не встречаюсь по нескольку недель. Это своего рода самоуважение», – как-то объяснил ему Бойлен.

А Рудольф и так был очень смуглым, поэтому он считал, что может уважать себя, даже не пользуясь кварцем.

Бармен поставил перед ними пиво и виски. Когда Бойлен взял свой стакан, пальцы его слегка дрожали. «Интересно, сколько же он успел выпить?» – подумал Рудольф.

– Ты сказал ей, что я здесь? – спросил Бойлен.

– Да.

– Она придет?

– Нет. Ее друг хотел пойти и познакомиться с вами, но она была против. – Скрывать правду не имело смысла.

– А-а, – произнес Бойлен. – Мужчина, с которым она сейчас.

– Она с ним живет.

– Понятно, – сухо сказал Бойлен. – Быстро же она устроилась.

Рудольф молча пил пиво.

– Твоя сестра необычайно чувственная женщина. Мне страшно: это может завести ее куда угодно.

Рудольф продолжал пить пиво.

– Они случайно не женаты?

– Нет. Он все еще женат на другой.

Бойлен снова посмотрел на свое отражение в зеркале. Сидевший в конце стойки крепкий парень в черном свитере встретился в зеркале с ним взглядом и улыбнулся. Бойлен тотчас слегка повернулся к Рудольфу.

– А что он за человек? Тебе понравился?

– Молодой, довольно симпатичный и все время шутит.

– Шутит… – повторил Бойлен. – Впрочем, почему бы ему и не шутить?.. У них хорошая квартира?

– Двухкомнатная меблированная в доме без лифта.

– У твоей сестры романтическое пренебрежение к тому, что могут дать деньги. Когда-нибудь она пожалеет об этом, как и о многом другом.

– Мне показалось, что она счастлива, – заметил Рудольф. Ему были неприятны предсказания Бойлена, и он не хотел, чтобы Гретхен о чем-нибудь пожалела.

– А чем зарабатывает на жизнь ее молодой человек? Ты это выяснил?

– Пишет для радиожурнала.

– А-а, – протянул Бойлен, – значит, из этих.

– Тедди, – сказал Рудольф, – мой совет: забудьте ее.

– Значит, на основе своего богатого опыта ты считаешь, я должен ее забыть.

– О’кей, – сказал Рудольф, – у меня нет никакого опыта. Но я видел ее. Видел, как она на парня смотрит.

– Ты передал ей, что мое предложение остается в силе?

– Нет. По-моему, вам лучше сделать это самому. Кроме того, не мог же я сказать ей это в присутствии ее парня.

– А почему бы и нет?

– Тедди, вы слишком много пьете.

– Да? Возможно. Давай сейчас вместе вернемся к твоей сестре?

– Вы же знаете, я не могу это сделать.

– Да, знаю. В вашей семье никто ни на что не способен.

– Вот как? Я могу сесть в поезд и вернуться домой прямо сейчас.

– Прости, Рудольф. – Бойлен коснулся его локтя. – Все это время я стоял здесь и думал: вот сейчас она войдет вместе с тобой. А она не пришла. Разочарование порождает бестактность. Никогда не следует ставить себя в ситуацию, грозящую разочарованием. Извини. Ты, конечно, никуда один не поедешь. Мы с тобой свободные люди, так давай воспользуемся этим и устроим себе веселую ночь в Нью-Йорке. Здесь недалеко есть неплохой ресторан. С него и начнем. Бармен, чек, пожалуйста.

И он положил на стойку несколько банкнот. Тут к ним подошел парень в черном свитере.

– Могу я предложить вам, джентльмены, выпить со мной? – При этом он со сладкой улыбочкой смотрел на Рудольфа.

– Вы полный идиот, – отрезал Бойлен, но без злобы.

– Да перестань, дорогуша, – сказал парень.

Бойлен без предупреждения нанес ему удар в нос. Парень привалился к стойке – из носа текла кровь.

– Пошли, Рудольф, – спокойно произнес Бойлен.

И они покинули бар, прежде чем бармен или кто-либо из присутствующих успел и шевельнуться.

– Я не был в этом баре с довоенных времен, – сказал Бойлен, направляясь к Шестой авеню. – Завсегдатаи изменились.

Если бы Гретхен пришла в бар, подумал Рудольф, одним разбитым носом было бы меньше.

После ужина, который, как заметил Рудольф, краем глаза взглянув на счет, стоил больше двенадцати долларов, они зашли в ночной клуб под названием «Сообщество любителей кофе», расположенный в каком-то подвале.

– Ты можешь подхватить тут какие-нибудь идеи для ваших «Пятерых с реки», – сказал Бойлен. – Здесь играет один из лучших джаз-бандов в городе. И всякий раз выступает новая цветная певичка.

В клубе было полно молодежи, большей частью негров, но за приличные чаевые Бойлен получил столик, стоявший вплотную к маленькой танцевальной площадке. Музыка была оглушительная и прекрасная. Если «Пятерым с реки» и есть чему тут поучиться, так это выбросить в реку свои инструменты.

В восторге от оркестра, Рудольф, подавшись всем телом вперед, не спускал глаз с негра-трубача, а Бойлен, откинувшись на спинку стула, весь ушел в себя, курил и пил виски. Рудольф тоже заказал виски – надо же было что-то заказать, – но даже не притронулся к своему стакану: Бойлен столько выпил за сегодняшний день, что обратно машину придется вести ему, Рудольфу, и надо быть трезвым. Бойлен научил его ездить по объездным дорогам, не проходящим через Порт-Филип.

– Тедди! – Перед их столиком остановилась женщина в коротком вечернем платье без рукавов. – Тедди Бойлен! А я думала, ты умер.

– Привет, Сисси, – ответил Бойлен, вставая. – Как видишь, я немножко жив.

Женщина обняла его за плечи и поцеловала в губы. Бойлен с раздражением отвернулся. Рудольф нерешительно поднялся со стула.

– Где же ты прятался все это время? – Она отступила на шаг, продолжая держать Бойлена за рукав. Драгоценности, которыми она была увешана, сверкали, переливаясь. Рудольф не мог определить, настоящие они или подделка. Она была щедро накрашена: густые тени на веках и ярко-красный рот. То и дело поглядывая на Рудольфа, она улыбалась. Бойлен не представил его, и Рудольф не знал, садиться ему или продолжать стоять. – Я тебя сто лет не видела, – продолжала она, не дожидаясь ответа и по-прежнему беззастенчиво глядя на Рудольфа. – Ходили просто невероятные слухи! Идем за наш столик. Там вся наша компания. Сузи, Джек, Карен… Они жаждут тебя увидеть. Ты выглядишь просто замечательно, дорогой. Совсем не постарел. Надо же встретить тебя в таком месте. Да это просто возрождение из мертвых! – Она продолжала улыбаться Рудольфу. – Идем же. И захвати своего обворожительного молодого приятеля. Я что-то не расслышала, как его зовут, дорогой.

– Разреши представить тебе мистера Рудольфа Джордаха, – сухо сказал Бойлен. – Рудольф, это миссис Сайкс.

– Друзья зовут меня просто Сисси, – вставила женщина и снова повернулась к Бойлену: – Он само очарование! Теперь понятно, почему ты нам изменил.

– Не будь большей идиоткой, чем тебя создал Бог, Сисси, – раздраженно сказал Бойлен.

– А ты все такой же капризный, Тедди, – хихикнула женщина. – Обязательно подойди к нашей компании. – Игриво помахав рукой, она повернулась и сквозь лабиринт столиков направилась в конец зала.

А Бойлен опустился на стул и жестом дал понять Рудольфу, чтобы тот тоже сел. Щеки Рудольфа пылали, но, к счастью, в зале было темновато.

– Глупая женщина, – сказал Бойлен, допивая виски. – У меня с ней был роман до войны. Она очень постарела. – И, не глядя на Рудольфа, предложил: – Давай уйдем отсюда. Здесь очень шумно и слишком много чернокожих братьев. Все это напоминает мне рабовладельческое судно после успешного бунта рабов.

Бойлен жестом подозвал официанта, тот принес счет, Бойлен расплатился, они забрали свои пальто и вышли. Миссис Сайкс была единственной из знакомых Бойлена, кому он представил Рудольфа, и, если все его знакомые походили на нее, неудивительно, что он предпочитал жить на холме в полном одиночестве. Рудольф жалел, что женщина подошла к их столику. То, что он покраснел, заставило его осознать, как он еще молод. А кроме того, он охотно просидел бы тут всю ночь, слушая трубача.

Выйдя на Четвертую улицу, они зашагали туда, где Бойлен оставил машину. Шли мимо темных витрин магазинов, мимо баров, откуда доносились музыка и громкие голоса.

– Нью-Йорк истеричен, – сказал Бойлен. – Он похож на неудовлетворенную психопатку. Боже, сколько времени я потерял здесь зря… Извини за эту сучку. – Встреча в баре явно вывела его из равновесия.

– Меня это не обидело, – сказал Рудольф. Конечно, обидело, но он не хотел показывать это Бойлену.

– Люди – скоты. Сластолюбивая улыбочка – обычное явление на лице американцев. Когда в следующий раз поедем в Нью-Йорк, захвати свою девушку. Ты слишком впечатлительный, чтобы окунаться в такую грязь.

– Хорошо, я приглашу ее, – сказал Рудольф, хотя был почти уверен, что Джули не поедет. Ей не нравились его дружеские отношения с Бойленом. Она называла его Хищником и Пергидролевым Блондином.

– Мы можем пригласить Гретхен и ее молодого человека, я полистаю свою старую записную книжку, проверю, живы ли еще девушки, которых я в свое время знал, и мы устроим вечеринку.

– Может получиться занятно, – сказал Рудольф. – Как на гибнущем «Титанике».

Бойлен рассмеялся.

– Молодежь все видит, – сказал он. – Ты многообещающий мальчик. – Он произнес это дружеским тоном. – Если все сложится удачно, станешь талантливым мужчиной.

Они дошли до машины Бойлена. Под «дворником» торчала квитанция на штраф. Бойлен не глядя порвал ее.

– Если хотите, я поведу машину, – предложил Рудольф.

– Я не пьян, – угрюмо отрезал Бойлен и сел за руль.

Прислонясь спиной к стене гаража и пожевывая травинку, Томас сидел на расшатанном стуле и глядел на дровяной склад напротив. День был ясный, солнечный, и осенние листья отливали медью. До двух часов нужно было успеть сменить масло в машине одного клиента, но Томас не торопился. Накануне вечером он подрался на школьном балу. Тело у него ныло, руки распухли. Он подсекал полузащитника в школьной футбольной команде, потому что девчонка того мальчишки весь вечер делала ему глазки. Мальчишка предупредил, чтобы он прекратил это, но Томас продолжал подсекать. Он знал, что дело кончится дракой, и уже чувствовал знакомую смесь удовольствия, страха, ощущения своей власти, возбуждения при виде того, как мрачнеет лицо парня, когда Томас танцевал с его девушкой. Под конец Томас и полузащитник вышли из спортзала, где шли танцы. Парень был просто чудовищем с большими мощными кулаками и быстрой реакцией. Эта сволочь Клод описался бы от радости, присутствуй он при этом. В конце концов Томасу все-таки удалось положить парня на лопатки, но у него было такое ощущение, будто ему вдавили внутрь ребра. Это была его четвертая с лета драка в Элизиуме.

А на сегодняшний вечер у него была намечена встреча с девчонкой полузащитника.

Дядя Харольд вышел из своей маленькой конторы позади заправочной станции. Томас знал, что дяде неоднократно жаловались на него и доносили про драки, но дядя Харольд ни разу не говорил с ним об этом. Дядя Харольд знал также, что у них стоит машина, в которой надо сменить масло до двух часов, но и об этом он ничего не говорил, хотя по выражению его лица Томасу было ясно, что дяде Харольду неприятно видеть, как Томас лоботрясничает, лениво покусывая травинку. С некоторых пор дядя вообще не делал Томасу никаких замечаний. Последние дни он выглядел плохо. Пухлое розовое лицо его пожелтело и обвисло, и на нем застыло опасливое выражение, словно он в любую минуту ждал взрыва бомбы. Этой бомбой был Томас. Ему достаточно было лишь намекнуть тете Эльзе об отношениях между дядей и Клотильдой – и в доме Джордахов надолго замолкли бы дуэты Тристана и Изольды. Томас, конечно, не собирался ничего сообщать тетке, но и не посвящал дядю Харольда в свои намерения. Пусть помучается.

Томас перестал брать с собой завтраки из дому. Несколько дней подряд, отправляясь на работу, он оставлял на кухонном столе пакет с фруктами и бутербродами, приготовленными Клотильдой. Она ничего ему не говорила, но через некоторое время поняла, в чем дело, и пакет с завтраком больше на столе не появлялся. Теперь Томас ел в столовой недалеко от гаража. Это было ему по средствам: дядя Харольд повысил ему жалованье на десять долларов в неделю. Скотина.

– Если меня спросят, я в демонстрационном зале, – сказал дядя Харольд.

Томас продолжал молча глядеть через дорогу и жевать травинку. Дядя Харольд вздохнул, сел в машину и уехал.

Из гаража доносился звук токарного станка, на котором работал Койн. Койн видел, как Томас дрался в воскресенье у озера, и был теперь с ним очень вежлив, а если Томас чего-то не делал, Койн часто выполнял работу за него. И сейчас Томаса грела мысль, что Койн сменит в машине масло к двум часам.

К бензоколонке подкатил «форд» миссис Дорнфелд. Томас нехотя подошел к нему.

– Привет, Томми, полный бак, пожалуйста, – попросила миссис Дорнфелд, пухленькая блондинка лет тридцати с разочарованным, детским взглядом голубых глаз. Ее муж работал кассиром в банке, и это было крайне удобно, потому что миссис Дорнфелд всегда знала, где он в рабочее время.

Томас повесил шланг, закрутил крышку на бензобаке и начал мыть ветровое стекло.

– Было бы очень мило, Томми, если бы ты нанес мне сегодня визит. – Она неизменно именовала это «визитом». Говорила она жеманно, нервно моргая и теребя пальцами губы.

– Возможно, мне удастся освободиться в два часа, – сказал Томас.

Мистер Дорнфелд усаживался в свою забранную решеткой клетку в половине второго.

– У нас может получиться приятный долгий визит, – сказала миссис Дорнфелд.

– Если я смогу освободиться, – повторил Томас, еще не зная, какое у него будет настроение после обеда.

Она дала ему пятидолларовую бумажку и накрыла его пальцы рукой, когда он попытался дать ей сдачу. Иногда за «визиты» он получал от нее десять долларов. По-видимому, мистер Дорнфелд вообще ничего – ну ничегошеньки – не давал жене.

После «визитов» к миссис Дорнфелд на воротничке у Томаса всегда оставались следы губной помады, и он нарочно не отмывал их, чтобы Клотильда, собирая белье в стирку, увидела. Но Клотильда никогда не упоминала про помаду. На другой день рубашка лежала на его кровати выстиранная и выглаженная.

Словом, ничто не помогало. Ни миссис Дорнфелд, ни миссис Берримен, ни близняшки… Свиньи они все, и больше ничего. Ни одна из них не могла заставить его забыть Клотильду. Том был уверен: Клотильде известно о его похождениях – в этом вонючем городке ничего не скроешь – и надеялся, что она страдает так же, как и он. Но если она и страдала, то виду не показывала.

– Два часа – отличное время, – сказала миссис Дорнфелд.

От всего этого хочется блевать.

Миссис Дорнфелд завела мотор и улетучилась. А Томас снова сел на стул, прислоненный к стене. Из гаража вышел Койн, вытирая руки.

– Когда я был твоих лет, – заметил Койн, глядя вслед исчезавшему «форду», – я считал, что он у меня отвалится, если я засуну его замужней женщине.

– Ну, у меня не отвалился, – сказал Томас.

– Вижу, – сказал Койн.

Он был совсем неплохой парень, этот Койн. Когда Томас отмечал свое семнадцатилетие, Койн откупорил пинту бурбона, и они вдвоем за день прикончили ее.

Томас куском хлеба подбирал соус с тарелки, когда в столовую вошел полицейский Джо Кунц. Было без десяти два, и в столовой было почти пусто: только двое рабочих со склада пиломатериалов заканчивали обед да Элиас, работавший за стойкой, чистил гриль. Томас еще не решил, отправится ли он к Берте Дорнфелд.

– Томас Джордах? – спросил Кунц, подойдя к Томасу, сидевшему за стойкой.

– Привет, Джо, – сказал Томас.

Раза два в неделю Кунц обязательно заглядывал в гараж. Он вечно грозился, что уйдет из полиции – там очень мало платили.

– Ты признаешь, что ты Томас Джордах? – официальным тоном спросил Кунц.

– Что происходит, Джо? – спросил Томас.

– Я задал тебе вопрос, сынок, – сказал Кунц, выпячивая грудь под мундиром.

– Ты, по-моему, знаешь, как меня зовут. Что за шутки?

– Идем со мной, сынок. У меня ордер на твой арест. – Он взял Томаса за локоть.

Элиас перестал скрести гриль, парни со склада пиломатериалов перестали есть – в столовой наступила полная тишина.

– У меня еще заказан пирог и кофе. Убери лапы, Джо, – огрызнулся Том.

– Сколько он тебе должен, Элиас? – спросил Кунц, продолжая крепко держать Томаса.

– С кофе и пирогом или без кофе и пирога? – осведомился Элиас.

– Без.

– Семьдесят пять центов, – сказал Элиас.

– Заплати, сынок, и не поднимай шума, – сказал Кунц. Он задерживал не больше двадцати человек за год, и этот арест прибавлял ему очков.

– Ладно, ладно. – Томас положил на стойку восемьдесят пять центов и встал. – Черт побери, Джо, ты мне так руку сломаешь!

Кунц быстро вывел его из столовой. Пит Спинелли, напарник Джо, сидел за рулем полицейской машины с включенным мотором.

– Пит, – обратился к нему Томас, – скажи Джо, чтобы он меня отпустил.

– Замолчи, парень, – сказал Спинелли.

Кунц подтолкнул Томаса на заднее сиденье, сел рядом с ним, и машина поехала в город.

– Ты обвиняешься в изнасиловании несовершеннолетних, – сказал сержант Хорват. – Я сообщу твоему дяде. Он может нанять тебе адвоката. Уведите его.

Томас стоял между Кунцем и Спинелли. Каждый держал его за руку выше локтя. Они выволокли его и препроводили в камеру. Томас посмотрел на часы. Двадцать минут третьего. Придется Берте Дарнфелд обойтись сегодня без его «визита».

В камере уже был один заключенный – заросший недельной щетиной худой мужчина лет пятидесяти, в лохмотьях. Его арестовали за браконьерство. Он подстрелил оленя. Его двадцать третий раз за это сажают, сказал он Томасу.

Харольд Джордах нервно расхаживал по платформе. Как назло именно сегодня поезд опаздывал. У него началась изжога, и он то и дело массировал желудок. Всякий раз как случались неприятности, у него начиналась изжога. А со вчерашнего дня, когда ему в половине третьего позвонил из тюрьмы Хорват, пошли сплошные неприятности. Всю ночь Харольд не сомкнул глаз. Эльза плакала и твердила, что они опозорены на всю жизнь, что ей теперь стыдно будет показаться в городе, что он был круглым дураком, согласившись взять в дом этого скота. Она права. Он действительно идиот. А все потому, что у него доброе сердце. Ну и что из того, что они родственники, – в тот день, когда Аксель позвонил, ему следовало отказать.

Харольд подумал о том, что Томас там, в тюрьме, обезумев, может без всякого стыда и совести начать называть фамилии. Кто знает, что он расскажет? Этот маленький негодяй ненавидит его. Как можно поручиться, что он не разболтает о покупке талонов на бензин на черном рынке, о продаже подержанных автомашин с коробками передач, которые не выдержат больше ста миль, о спекуляции новыми машинами в обход закона о контроле над ценами и о «ремонте» поршней и клапанов в автомобилях, где всего лишь засорился бензопровод? А если он и про Клотильду расскажет? Стоит впустить такого парня в дом, и ты у него в руках. В желудок Харольду точно нож вонзили. Он даже вспотел, хотя на вокзале было холодно и дул сильный ветер.

Он надеялся, что Аксель привезет с собой достаточно денег. И метрику Томаса. Он послал Акселю телеграмму с просьбой позвонить ему – у Акселя ведь не было телефона. В наше-то время! Для пущей верности Харольд составил телеграмму так, чтобы она звучала как можно менее тревожно, и удивился, когда его телефон зазвонил и на другом конце провода раздался голос брата.

Он услышал шум поезда, сворачивающего к вокзалу, и отошел от края платформы. В таком состоянии с ним ведь может случиться инфаркт, и он может упасть.

Наконец поезд прибыл, из вагонов вышли несколько человек и торопливо зашагали прочь. Харольда на мгновение охватила паника. Акселя нигде не было видно. Это вполне в его духе – взвалить все сложности на старшего брата. Вообще Аксель странный отец: за все время пребывания Томаса в Элизиуме он ни разу не написал ни Томасу, ни ему. И мать Томаса, эта тощая высокомерная кляча, шлюхино отродье, тоже не написала сыну ни строчки, как, впрочем, и двое других ее детей. Чего же ждать от такой семейки!

И вдруг он увидел Акселя: крупный мужчина в драповом пальто и кепке, прихрамывая, шагал к нему по платформе. Не мог одеться получше, подумал Харольд. Он был рад, что уже стемнело и вокруг мало народу. Он, наверное, был не в своем уме, когда в Порт-Филипе предлагал Акселю объединиться с ним.

– Ну вот. Я приехал, – сказал Аксель. Он даже не протянул брату руки.

– Здравствуй, Аксель. Я уже боялся, ты не приедешь. Сколько ты привез денег?

– Пять тысяч.

– Надеюсь, этого хватит.

– В любом случае больше у меня нет, – отрезал Аксель. Он очень постарел и выглядел больным, а хромота стала еще заметнее.

Они вместе направились через вокзал к машине Харольда.

– Увидеться с Томми ты сможешь только завтра, – сказал Харольд. – Они никого не пускают после шести.

– Я вовсе не хочу видеть этого мерзавца, – сказал Аксель.

Харольд невольно подумал: нехорошо это – называть собственного сына «мерзавцем», даже учитывая случившееся, но промолчал.

– Ты ужинал? У Эльзы найдется что-нибудь в холодильнике.

– Не будем терять время, – сказал Аксель. – Кому я должен отдать деньги?

– Отцу девочек Абрахаму Чейзу. Он один из самых влиятельных людей в городе. Надо же было твоему сыну так влипнуть. Фабричные девчонки ему, видите ли, не по вкусу, – сокрушенно покачал головой Харольд.

– Он еврей? – спросил Аксель, сев в машину.

– Что? – не сдержав раздражения, переспросил Харольд. Только этого не хватало, чтобы Аксель оказался еще и нацистом, это очень поможет при переговорах! – С чего ты решил, что он – еврей?

– Абрахам, – сказал Аксель.

– Нет. Чейзы – одна из старейших семей в городе. Практически все здесь принадлежит им. Тебе повезет, если он возьмет у тебя деньги.

– Да уж, повезет, – сказал Аксель.

Харольд вырулил со стоянки, и они поехали к дому Чейза. Он находился в хорошей части города, недалеко от дома Джордаха.

– Я звонил ему, – продолжал Харольд. – Сказал, что ты приедешь. Он буквально вне себя. И его можно понять. Когда человек приходит домой и вдруг узнает, что его дочь беременна, уже мало хорошего, но когда беременны сразу обе!.. А они у него к тому же близняшки…

– Будут покупать по оптовой цене одежду для детишек, – хохотнул Аксель. Смех прозвучал так, будто оловянным молочником ударили по мойке. – Значит, двойняшки! Крепко же потрудился Томас!

– Но это еще не все. Томас успел избить в Элизиуме человек десять. – Слухи о драках Томаса докатились до Харольда уже в несколько преувеличенном виде. – Странно, что его до сих пор не сажали. Все его боятся. И вполне естественно, что, когда случился этот скандал, все свалили на него. А кто из-за этого пострадал? Я. И Эльза.

– Откуда известно, что виноват именно мой сын? – спросил Аксель, пропуская мимо ушей последнюю реплику брата.

– Близняшки сами сказали об этом отцу. – Харольд сбавил ход машины. Он не спешил встретиться с Абрахамом Чейзом. – Вообще-то они переспали почти со всеми парнями в городе, даже взрослых мужчин не пропускали. Всем это известно. Но когда нужно было решить, кто виноват, естественно, первым всплыло имя твоего сына. Никто ведь не скажет, что виноват симпатичный сынок соседа, или полицейский Кунц, или парнишка из Гарвардского университета, чьи родители два раза в неделю играют с Чейзами в бридж. Они выбрали паршивую овцу. Они хитрые, эти две сучки. А твой Томас, чтобы пустить девчонкам пыль в глаза, сказал, что ему девятнадцать. Мой адвокат говорит, что парня младше восемнадцати не могут посадить за изнасилование несовершеннолетних.

– Тогда в чем же дело? Я привез его свидетельство о рождении.

– К сожалению, все не так просто, – сказал Харольд. – Мистер Чейз клянется, что упечет его в тюрьму как малолетнего преступника и он будет там сидеть, пока ему не исполнится двадцать один год. И это в его силах. А Томас к тому же все себе портит, утверждая, будто лично знает по крайней мере человек двадцать, которые спали с этими девицами, да еще называет фамилии. Это всех только злит. Он ославил весь город, и даром ему это не пройдет. Как и мне с Эльзой. А вот это мой магазин, – машинально сказал Харольд. Они как раз проезжали мимо демонстрационного зала. – Еще повезет, если мне не разобьют стекла.

– У тебя хорошие отношения с этим Абрахамом? – прервал его Аксель.

– Чисто деловые. Он купил у меня «линкольн». Но в общем-то мы вращаемся в разных кругах. Он ждет, когда прибудут новые «меркурии». Получай вовремя поставки, я бы завтра мог продать сотню машин. Проклятая война. Если бы ты знал, чего мне стоили эти четыре года, чтобы удержаться на поверхности. И вот сейчас, когда я наконец-то вздохнул спокойнее, надо же было такому случиться.

– Похоже, дела у тебя идут не так уж плохо, – заметил Аксель.

– Одна видимость, – ответил Харольд. Если брат собирается занять у него денег, то он обратился не по адресу.

– А где гарантия, что Абрахам, взяв у меня деньги, не отправит парня в тюрьму? – спросил Аксель.

– Мистер Чейз – человек слова, – сказал Харольд. Он вдруг испугался, как бы Аксель не назвал мистера Чейза евреем в его собственном доме. – Перед ним весь город на цыпочках ходит – и полицейские, и судья, и мэр. Если он тебе скажет, что дело замнут, значит, так и будет.

– Да уж, пусть держит слово, – сказал Аксель.

В голосе его прозвучала угроза, и Харольд вспомнил, каким необузданным был его брат, когда они росли дома, в Германии. Аксель был на войне и убивал людей. Он дикий человек с этим своим грубым больным лицом и ненавистью ко всем и всему, включая собственную плоть и кровь. И Харольд подумал, не совершил ли он ошибку, позвонив брату и вызвав его в Элизиум. Может быть, лучше было бы самому все уладить. Но он знал, что на это потребуются деньги, и запаниковал. У него снова началась изжога, когда они подъехали к белому дому с большими колоннами, где жила семья Чейз.

Братья прошли по дорожке к входной двери, и Харольд позвонил. Он снял шляпу и прижал ее к груди, точно присутствовал при торжественном поднятии флага. Аксель остался в кепке.

Дверь открылась. На пороге стояла горничная.

– Мистер Чейз ждет вас, – сказала она.

– Они забирают миллионы стройных молодых парней. – Браконьер жевал табак и то и дело сплевывал в жестянку, стоявшую на полу возле него. – Стройных молодых парней, и посылают их убивать и калечить друг друга, увешивают свою грудь медалями и шагают по главным улицам города, а меня отправляют в тюрьму и объявляют врагом народа за то, что я время от времени забираюсь в американские леса и убиваю для себя оленя старым «винчестером» тысяча девятьсот десятого года. – Браконьер родом был из края Озаркских гор и говорил, как сельский проповедник.

В камере было четыре койки: две у одной стены и две у другой. Браконьер, его звали Дейв, лежал на одной из них, а Томас лежал на нижней койке напротив. От Дейва сильно несло, и Томас предпочитал держаться от него подальше. Вот уже два дня как они были вместе, и Томас немало узнал про Дейва – тот жил один в хижине у озера и был рад появившемуся слушателю. Дейв приехал из Озаркских гор в Детройт работать в автомобильной промышленности и, протрубив пятнадцать лет, решил, что с него хватит.

– Я там работал на покраске, – рассказывал Дейв, – где воняло химией и стояла жара от печи, и те немногие дни, что мне отведены на этой земле, занимался тем, что красил машины для ничего не значащих для меня людей. И приходила весна, распускались листья, и приходило лето, зрел урожай, и приходила осень, и в лесах появлялись люди с разрешением на охоту, в смешных шапочках, с затейливыми ружьями, и охотились на оленей, а я все равно что сидел в колодце без света, даже не чувствуя смены времен года. Я горный житель, и я чувствовал, что закисаю, и однажды я увидел, куда лежит мой путь, и ушел в леса. Человек не должен забывать, что у него считаные дни на этой земле, сынок, и надо быть осторожным. Это целый заговор – приковать каждое живое существо к железному столбу в темном колодце, и не надо попадаться на обман, потому что они расписывают это яркими радужными красками и идут на разные дьявольские хитрости, чтобы ты не думал, что сидишь в колодце и прикован цепью к железному столбу. Президент «Дженерал моторс», который сидит высоко в своем роскошном кабинете, так же находится в колодце, как и я, плюющий кровью в цехе покраски.

Дейв сплюнул табачную жвачку в жестянку рядом с койкой. Сгусток жвачки звонко ударился о дно жестянки.

– Я ведь многого не прошу, – продолжал Дейв, – подстрелить от случая к случаю оленя да подышать лесным воздухом. Я никого не виню за то, что время от времени меня сажают в тюрягу – это их профессия, как моя профессия – охота, и я не держу на них зла за то, что пару месяцев провожу за решеткой. Как-то так получается, что меня всегда хватают к началу зимы, потому не так уж и тяжело посидеть тут. Но что бы они ни говорили, преступником себя я не чувствую, нет, сэр. Я – американец, живущий в американских лесах за счет американских оленей. Хотят эти тюремщики устанавливать правила и порядки для городских, для членов охотничьих клубов, – пожалуйста. Но ко мне это неприменимо, просто неприменимо.

Он снова сплюнул.

– Одно вызывает у меня обиду – двуличие. Однажды я узнал, что тот самый судья, который вынес мне приговор, ел оленину – того самого оленя, которого я подстрелил за неделю до суда, ел за своим обеденным столом, в собственном доме, и куплена она была на его собственные деньги его собственным поваром. Двуличие – это червоточина в душе американского народа. Посмотри на твое дело, сынок. Что ты такого сделал? То, что сделал бы всякий, подвернись случай: тебе подставили аппетитную задницу, и ты не отказался. В твои годы, сынок, яйца готовы лопнуть, и все правила поведения летят к черту. Тот самый судья, который может вычеркнуть из твоей молодой жизни несколько лет, получи он предложение от тех двух толстозадых девчонок, про которых ты мне рассказывал, – так вот тот самый судья, получи он такое предложение и удостоверься в том, что никто его не увидит, станет скакать на этих девицах точно взбесившийся козел. Словом, поступит так же, как мой судья, который ел оленину. Изнасилование девственниц… – Дейв с отвращением сплюнул. – Правила, придуманные стариками. Все это двуличие, сынок, двуличие, всюду одно двуличие.

В дверях камеры появился Кунц.

– Выходи, Джордах, – сказал он.

С тех пор как Томас рассказал адвокату, нанятому дядей Харольдом, что Кунц тоже был в числе тех, кто спал с сестрами-близнецами, полицейский не проявлял к Томасу особого дружелюбия. Кунц был женат и имел троих детей.

Аксель, дядя Харольд и адвокат ждали Томаса в кабинете Хорвата. Адвокат был молодой, в очках с толстыми стеклами и с плохим цветом лица. Том сразу заметил, какой больной у отца вид. Даже в тот день, когда отец его ударил, Аксель выглядел лучше.

Он ожидал, что отец поздоровается с ним, но Аксель молчал – молчал и Том.

– Томас, – обратился к нему адвокат, – я рад сообщить тебе хорошую новость: все решилось к общему удовольствию.

– М-да, – произнес Хорват из-за стола. Нельзя сказать, чтобы он был так уж доволен.

– Ты свободен, Томас, – сказал адвокат.

– Вы хотите сказать, что никто меня здесь не держит? – спросил Томас, с сомнением оглядев сидевших в кабинете мужчин.

Лица у всех были отнюдь не радостные.

– Совершенно верно, – ответил адвокат.

– Пошли, – произнес Аксель Джордах. – Я уже и без того потерял достаточно времени в этом вонючем городе. – Он резко повернулся и, прихрамывая, вышел.

Томас вынужден был медленно тащиться за отцом. А ему хотелось бежать без оглядки, пока никто не передумал.

На улице ярко светило солнце. В камере окон не было, и, сидя там, невозможно было определить, какая на улице погода. Отец и дядя Харольд шли по обе стороны от Томаса, и он по-прежнему чувствовал себя под арестом.

В машине Аксель уселся впереди рядом с братом, Томас в одиночестве сидел на заднем сиденье. Он ни о чем не спрашивал.

– Если тебе интересно знать, я тебя выкупил, – сказал Аксель. Он даже не повернулся к Томасу и говорил, уставившись прямо перед собой. – Отдал этому Шейлоку пять тысяч за его фунт мяса. Наверное, еще никто не платил таких денег за полчаса с девкой. Надеюсь, по крайней мере ты получил тогда удовольствие.

Томасу хотелось сказать отцу, что он жалеет о случившемся и когда-нибудь постарается вернуть отцу эти деньги, но у него не поворачивался язык.

– Только не думай, что я сделал это ради тебя или ради Харольда… – продолжал Аксель.

– Послушай, Аксель… – перебил брата Харольд.

– Помри вы оба хоть сегодня, у меня бы даже аппетит не испортился, – сказал отец Томаса. – Я сделал это ради единственного стоящего человека в семье – ради твоего брата Рудольфа. Я не хочу, чтобы он начинал взрослую жизнь, имея вместо приданого брата-каторжника. А с тобой мы видимся сегодня в последний раз. Я не желаю больше тебя ни видеть, ни слышать. Сейчас я сяду на поезд, уеду домой, и между нами все кончено. Ясно?

– Ясно, – ответил Томас.

– Ты тоже сегодня же уедешь из города, – дрожащим голосом подхватил дядя Харольд. – Это условие мистера Чейза, и я с ним полностью согласен. Я отвезу тебя сейчас домой, ты соберешь свои вещи и больше ни одной ночи не останешься под моей крышей. Это тебе тоже ясно?

– Да, да, – раздраженно сказал Томас. Пусть он катится вместе со своим городом ко всем чертям. Кому нужна эта дыра?

Больше они не разговаривали. Дядя Харольд подвез Акселя к вокзалу, где тот вышел и, не сказав ни слова и даже не закрыв за собой дверцу, захромал прочь. Дяде Харольду пришлось протянуть руку и захлопнуть ее.

В комнатке на чердаке на его кровати лежал старый, потрепанный чемодан. Томас узнал его. Чемодан принадлежал Клотильде. Простыни с кровати были сняты, а матрас скатан, точно тетя Эльза боялась, что племянник решит вздремнуть несколько минут перед отъездом. Тети Эльзы и девочек не было дома. Желая избежать заразы, тетя Эльза увела их днем в кино.

Томас быстро побросал в чемодан свои немногочисленные пожитки: несколько рубашек, нижнее белье, носки, вторую пару ботинок и свитер. Затем снял рабочий комбинезон, в котором его арестовали, и переоделся в новый серый костюм, купленный ему тетей Эльзой на день рождения.

Окинув взглядом комнату, он обнаружил библиотечную книжку «Всадники Багряного Мудреца». Он получил уже несколько открыток, извещающих об истечении срока – за просрочку надо было платить десять центов в день. Теперь он им должен, наверное, уже десять зеленых. Он швырнул книгу в чемодан. На память об Элизиуме, штат Огайо.

Закрыв чемодан, он спустился вниз и пошел на кухню: ему хотелось поблагодарить Клотильду за чемодан, но ее в кухне не было.

В столовой стоял дядя Харольд и доедал большой кусок яблочного пирога, запихивая его в рот дрожащими пальцами. Он всегда ел, когда нервничал.

– Если ты ищешь Клотильду, не трать силы попусту, – сказал дядя Харольд. – Я отправил ее в кино вместе с девочками и Эльзой.

Что ж, подумал Томас, по крайней мере она хоть кино благодаря мне посмотрит. Нет худа без добра.

– У тебя есть деньги? – спросил дядя Харольд, с жадностью глотая пирог. – Я не хочу, чтобы тебя арестовали за бродяжничество и все началось сначала.

– Есть, – сказал Томас. У него был двадцать один доллар и мелочь.

– Прекрасно. Давай сюда ключи.

Томас достал из кармана ключи и положил их на стол. Ему хотелось запихнуть остатки пирога в рот дяде Харольду. Но к чему бы это привело?

Они смотрели друг на друга в упор. На подбородке у Харольда повисли крошки.

– Поцелуйте за меня Клотильду, – сказал Томас и вышел из дома с чемоданом Клотильды.

На вокзале он купил билет за двадцать долларов, чтобы уехать от Элизиума как можно дальше.

Глава 10

Всю ночь кошка смотрела на него из своего угла злыми немигающими глазами. Враги ее менялись. Всякий, кто ночью приходил в подвал работать в ужасающей жаре, вызывал у кошки одинаковую ненависть – жажда смерти горела в топазово-желтых глазах. Ее холодный взгляд сбивал с толку Рудольфа, когда он ставил булочки в печь. Он чувствовал себя неуверенно, когда кому-то не нравился, пусть даже кошке. Он пытался завоевать ее расположение: лишний раз подливал в миску молока, гладил, приговаривал: «Хорошая киса, хорошая», но кошка знала, что все это притворство, и, свернувшись в клубок, обдумывала план убийства.

Отец уехал три дня назад. Из Элизиума не поступало никаких известий, и Рудольф не знал, сколько еще ночей ему придется спускаться в подвал, стоять у раскаленной печи в мучной пыли и ворочать немеющими руками тяжеленные противни с булочками. Он не понимал, как отец мог выносить это всю свою жизнь. Год за годом. Уже после трех ночей в пекарне Рудольф совершенно обессилел, лицо у него осунулось, под глазами появились синяки. Утром ему по-прежнему приходилось вставать в пять и на велосипеде развозить булочки покупателям. А после этого еще школа… Завтра важный экзамен по математике, но у него даже не было времени подготовиться, а в математике он никогда не был силен.

Весь потный, плечи и лицо в муке, сражаясь с огромными жирными противнями, Рудольф превратился в призрачное подобие своего отца и шатался под бременем наказания, которое его отец покорно сносил шесть тысяч ночей. Хороший сын, преданный сын… Плевать ему на это. Он горько жалел, что по праздникам, когда работы в пекарне бывало особенно много, помогал отцу и почти выучился его профессии. Томас куда умнее – пусть семья катится ко всем чертям. И какие бы у него ни были неприятности – получив телеграмму из Элизиума, Аксель ничего не объяснил Рудольфу, – Томасу все-таки сейчас лучше, чем его брату, покорно выполняющему сыновний долг в пышущем жаром подвале.

А уж про Гретхен и говорить нечего – шестьдесят долларов в неделю за то, чтобы просто пройтись несколько раз по сцене…

Рудольф подсчитал, какой приблизительно доход приносила Джордаху пекарня, и оказалось, что за вычетом арендной платы и прочих расходов, включая тридцать долларов вдове, торговавшей сейчас в булочной вместо заболевшей матери, прибыль составляла всего шестьдесят долларов в неделю.

Он тут же вспомнил, как в Нью-Йорке Бойлен только за один их ужин в ресторане заплатил двенадцать долларов. А сколько еще за выпитое ими в тот день!

Бойлен уехал на два месяца во Флориду. Война кончилась, и жизнь возвращалась в нормальную колею.

С остервенением Рудольф сунул в духовку очередной противень.

Его разбудили голоса. Он застонал. Неужели уже пять часов? Так быстро? Машинально поднялся с кровати и с удивлением заметил, что одет. Он тупо потряс головой – как это так? Мутными глазами взглянул на часы – без четверти шесть. Только теперь до него дошло – сейчас не утро, а вечер. Вернувшись из школы, он бросился на кровать, чтобы немного отдохнуть перед ночной работой, и не заметил, как уснул. Послышался голос отца. Значит, отец вернулся, пока он спал. У него тотчас мелькнула эгоистическая мысль: сегодня ночью работать не придется.

Он снова лег.

Снизу доносились голоса – один высокий, возбужденный, другой низкий, пытающийся что-то объяснить. Мать с отцом ругались. Рудольф слишком устал, и ему все было безразлично, но заснуть он уже не мог и невольно стал прислушиваться.

Мэри Пэйс-Джордах перебиралась в комнату Гретхен, которая находилась по другую сторону коридора. С трудом переставляя больные ноги, она выносила из спальни платья, белье, свитера, туфли, гребенки, фотографии детей, когда они были маленькие, дневник Рудольфа, несессер для шитья, «Унесенные ветром», початую пачку «Кэмел», старые сумки. Выносила из этой комнаты, которую ненавидела двадцать лет, все свои вещи и сваливала их на кровать, где раньше спала Гретхен, всякий раз поднимая облачко пыли.

– Все, – бубнила она свой нескончаемый монолог, шагая туда-сюда, – с этой комнатой покончено. Опоздала на двадцать лет, но теперь уж наконец избавилась. Никому нет до меня никакого дела, так что с сегодняшнего дня буду жить, как захочу. Больше не собираюсь плясать под дудку дурака, который – подумать только! – ездил через всю страну, чтобы отдать совершенно незнакомому человеку пять тысяч долларов! Сбережения всей жизни! Моей жизни. Я гнула спину день и ночь, во всем себе отказывала, чтобы скопить эти деньги, состарилась раньше времени. Мой сын собирался поступать в колледж, стать джентльменом. А теперь он никуда не поступит и никем не станет, потому что моему распрекрасному муженьку приспичило показать свое благородство – отдать миллионерам в Огайо тысячи долларов, чтобы его драгоценный братец с толстухой женой не краснели, отправляясь в оперу на своем «линкольне».

– Я же сделал это не ради своего брата и не ради его толстухи, – сказал Аксель Джордах. Он сидел на кровати, бессильно свесив руки между колен. – Я уже объяснял тебе. Я сделал это для Руди. Какой ему смысл поступать в колледж, если потом вдруг выяснится, что у него брат в тюрьме?

– А ему там самое место. Если ты намерен отдавать по пять тысяч долларов каждый раз, как его захотят посадить в тюрьму, бросай пекарню и займись лучше нефтяным бизнесом или стань банкиром. Ты наверняка думал, что делаешь доброе дело, отдавая этому человеку деньги! Небось еще и гордился собой! Твой сын. Яблочко от яблони… Весь в отца. Самец! Только о сексе и думает! Одной девушки ему мало! Нет, он же сын Акселя Джордаха! Ему подавай сразу двоих – из такой семьи. Что ж, если Аксель Джордах хочет показать, что он мужик что надо в постели, пусть лучше подыщет себе пару девочек-близняшек. В этом доме ему больше ничего не перепадет. Моя Голгофа кончилась.

– Господи, – вздохнул Джордах. – Голгофа!

– Мерзость! Скотство! – взвизгнула Мэри. – Из поколения в поколение. Твоя дочь тоже хороша – шлюха! Я видела деньги, которые она получала от мужчин за свои услуги. Восемьсот долларов! Я их собственными глазами видела. Она прятала их в книге. Восемьсот долларов! Твои дети продают себя задорого! Ничего, я теперь тоже назначу себе цену. Если тебе от меня что-нибудь нужно, если хочешь, чтобы я торговала в булочной или пускала тебя к себе в постель, – плати! Мы платим этой вдове тридцать долларов в неделю, а она выполняет только половину моей работы – ночью она спит у себя дома. Так вот, моя цена – тридцать долларов в неделю! И это еще по-божески. Но только сначала верни мне то, что ты уже задолжал. По тридцать долларов в неделю за двадцать лет – это тридцать тысяч. Я все посчитала. Тридцать тысяч долларов на стол. Когда положишь эти тридцать тысяч мне на стол, тогда и буду с тобой разговаривать, не раньше. – Она схватила последнюю кипу одежды и стремительно вышла из спальни. Дверь в комнату Гретхен с шумом захлопнулась.

Джордах покачал головой, встал и, хромая, поднялся к сыну.

Рудольф лежал на кровати, глядя в потолок.

– Ты, наверное, все слышал, – сказал Джордах.

– Да.

– Извини, – сказал Джордах.

– Угу.

– Ну ладно, – не глядя на него, сказал отец. – Я схожу в булочную, посмотрю, как там дела.

– Я вечером спущусь тебе помочь, – сказал Рудольф.

– Не надо, спи. Там тебе делать нечего. – И он вышел из комнаты.

Глава 11

1946 год

Лампочки в подвале у Бадди Уэстермена горели тускло. Ребята сделали из подвала что-то вроде клуба и часто устраивали там вечеринки. Сегодня собралось человек двадцать девушек и парней. Одни танцевали, другие обнимались в темных углах, третьи просто слушали пластинки Бенни Гудмена, игравшего «Бумажную куклу».

«Пятеро с реки» больше там не репетировали, потому что ребята, вернувшиеся из армии, создали свой джаз-банд, и главным образом приглашали играть их. Рудольф не обижался на то, что чаще нанимали другой оркестр. Оркестранты там были старше и играли гораздо лучше, чем «Пятеро с реки».

Посреди комнаты, тесно прижавшись друг к другу, покачивались в танце Алекс Дейли и Лайла Белкэм. Все знали: в июне, после окончания школы, они собираются пожениться. Алексу было девятнадцать, и он не слишком преуспевал в школе. А Лайла была что надо – немножко вспыльчива и глуповата, но в общем – что надо. Интересно, думал Рудольф, его мать походила на Лайлу, когда ей было девятнадцать? Жаль, что он не записал на пленку речь матери в тот вечер, когда отец вернулся из Элизиума, – стоило бы дать послушать Алексу. Такую речь следовало бы давать слушать всем женихам. Может, тогда они не спешили бы идти под венец.

Рудольф сидел на старом, расшатанном кресле в углу, Джули устроилась у него на коленях. Кое-кто из девушек тоже сидел на коленях у парней, но Рудольф предпочел бы, чтобы Джули этого не делала. Ему было неприятно, что его видят в такой ситуации и еще наверняка строят догадки насчет того, какие он испытывает ощущения. Есть вещи слишком интимные, и их нельзя позволять себе при людях. Он не мог представить Тедди Бойлена, сидящего при посторонних с девушкой на коленях. Но если бы он намекнул на это Джули, она бы тут же взорвалась.

Джули повернула голову и поцеловала его. Он, конечно, в свою очередь, поцеловал ее – и поцеловал с удовольствием, но лучше бы она этого не делала.

Джули подала заявление в Барнардский колледж и была уверена, что поступит. Она отлично училась. Рудольфа она убеждала поступать в Колумбийский университет. Тогда они были бы в Нью-Йорке совсем рядом. Рудольф делал вид, что пока не решил, в какой университет подавать – Гарвардский или Йельский. У него не хватало мужества признаться Джули, что он вообще не будет никуда поступать.

Джули прижалась к нему, потерлась головой о его подбородок и мурлыкнула. Будь они дома, он бы рассмеялся. Он глядел поверх ее головы на ребят, собравшихся у Бадди Уэстермена. Наверное, он здесь единственный еще ни разу не переспал с женщиной. Бадди, Дейли, Кесслер, как, впрочем, и большинство остальных, конечно, уже прошли через это, хотя, может быть, кое-кто и врал. Но он отличался от всех них не только этим. Интересно, пригласили бы его на эту вечеринку, если бы знали, что его отец убил двоих людей, брат чуть не угодил в тюрьму за изнасилование, сестра беременна – она написала ему об этом, чтобы избавить от неприятного сюрприза, – и живет с женатым человеком, а мать согласна лечь в постель с отцом, только если тот заплатит ей тридцать тысяч долларов?

Да, Джордахи – особая семейка. В этом сомневаться не приходится.

К ним подошел Бадди Уэстермен.

– Слушайте, ребята, – сказал он, – там наверху есть пунш, сандвичи и торт.

– Спасибо, Бадди, – поблагодарил Рудольф. Хоть бы Джули слезла к черту с его колен.

А Бадди стал обходить остальные парочки. У Бадди все в порядке. Он поступит сначала в Корнеллский университет, затем в юридическую школу – у его отца солидная юридическая практика в городе. Новый джаз-банд подкатывался к нему, приглашая играть у них на контрабасе, но он отказывался из преданности «Пятерым с реки». Рудольф считал, что эта преданность через три недели слиняет. Бадди был прирожденный музыкант, и он говорил: «Эти ребята творят настоящую музыку», ну и, естественно, Бадди долго не выдержит, особенно если учесть, что «Пятеро с реки» теперь имеют не больше одного ангажемента в месяц.

Окидывая взглядом комнату, Рудольф понял, что почти у всех присутствовавших были четкие планы на будущее. У отца Кесслера была своя аптека, и его сын после колледжа собирался окончить фармацевтическую школу, чтобы затем унаследовать дело отца. Отец Старретта занимался куплей-продажей недвижимого имущества, и сын намеревался поехать в Гарвард, поступить там в школу бизнеса, чтобы потом советовать отцу, как лучше распоряжаться деньгами. Семья Лоусон владела промышленным концерном, и Лоусон-младший решил изучать инженерное дело. Даже у туповатого Дейли все было уже спланировано: вместе с отцом он займется поставкой санитарно-технического оборудования.

А для Рудольфа была разверста родовая печь: «Я займусь зерном». Или может быть: «Я намерен пойти в немецкую армию. Мой отец был в ее рядах».

Рудольф почувствовал жгучую зависть ко всем своим друзьям. С пластинки слетали серебряные кружева кларнета Бенни Гудмена. Рудольф завидовал и ему. Пожалуй, больше, чем всем остальным.

В такой вечер можно понять, почему люди грабят банки.

На подобные вечеринки он больше не пойдет. Ему здесь не место, хотя только он один знает это.

Ему захотелось уйти домой. Все эти дни он страшно уставал. Вдова не могла больше работать полный день, так как ей надо было приглядывать за детьми, и Рудольф теперь не только развозил по утрам булочки, но и сразу после школы с четырех дня до семи вечера стоял за прилавком. Спортивные тренировки, конечно, пришлось бросить, как и дискуссионный клуб. Учить уроки не хватало сил, и отметки у него стали хуже. Ко всему прочему он после Рождества заболел, и простуда до сих пор не проходила.

– Джули, пошли домой, – предложил он.

Она удивленно выпрямилась у него на коленях.

– Почему? Еще рано, и такая удачная вечеринка.

– Знаю, знаю, – нетерпеливо сказал Рудольф. – Мне просто хочется уйти отсюда.

– Ко мне домой мы пойти не можем, – сказала она. – Родители пригласили знакомых на бридж. Сегодня ведь пятница.

– Я просто хочу домой, – сказал он.

– Твое дело, я тебя не держу. До дома меня кто-нибудь проводит, – рассердилась она и вскочила с его колен.

Рудольфа подмывало излить ей все, что накопилось у него на душе. Может, тогда бы она поняла.

– Господи! – сказала Джули. На глазах у нее заблестели слезы. – Мы с тобой первый раз за столько месяцев куда-то выбрались, и, едва вошли, ты уже хочешь уйти.

– Просто я отвратительно себя чувствую, – сказал он, вставая.

– Странно. Именно в те вечера, когда ты со мной, ты себя отвратительно чувствуешь. Я уверена, с Тедди Бойленом ты чувствуешь себя прекрасно.

– Оставь Бойлена в покое, Джули! Я с ним уже бог знает сколько не виделся.

– А что случилось? У него кончились запасы краски для волос?

– Очень остроумно, – устало сказал Рудольф.

Джули повернулась и, взмахнув «конским хвостом», отошла к группе ребят, собравшихся возле проигрывателя. Она была самая хорошенькая в этой комнате – курносенькая, тоненькая, умненькая, чистенькая, но как было бы хорошо, если бы она уехала куда-нибудь на полгода, на год, а потом вернулась, когда он одолел бы свою усталость, сумел спокойно все обдумать, и они могли бы начать сначала.

Рудольф поднялся наверх, надел пальто и, ни с кем не прощаясь, вышел за дверь. На проигрывателе сменили пластинку – Джуди Гарланд пела «Песню о троллейбусе».

На улице лил дождь. С реки дул холодный февральский ветер. Рудольф закашлялся, поднял воротник, но за шиворот все равно текли капли, и медленно пошел домой. Ему хотелось плакать. Он ненавидел ссоры с Джули, а они возникали все чаще и чаще. Если бы они занимались любовью по-настоящему, а не тискались по углам, после чего обоим бывало стыдно, он уверен, что они так не цапались бы. Но он не мог заставить себя перейти эту грань. Ведь пришлось бы скрываться, лгать, прятаться как преступникам. Рудольф уже давно решил: это произойдет как в мечтах или вообще ничего не будет.

…Управляющий отеля распахнул дверь номера люкс. С балкона открывался вид на Средиземное море. В воздухе пахло жасмином и тимьяном. Загорелая пара окинула равнодушным взглядом комнату, посмотрела на море. Посыльные в форме принесли многочисленные кожаные чемоданы и сумки и расставили их в комнатах.

– Ça vous plait, Monsieur? [14] – осведомился управляющий.

– Ça va [15], – ответил загорелый молодой человек.

– Merci, Monsieur [16]. – И управляющий, пятясь, вышел из номера.

Загорелая пара вышла на балкон полюбоваться морем. Они поцеловались на фоне этой голубизны. Жасмином и тимьяном запахло сильнее.

Или:

Это была лишь маленькая деревянная хижина, заваленная снегом. За ней ввысь уходили горы. Загорелая пара подошла к порогу, смеясь и отряхивая снег. В камине с ревом пылал огонь. Сугробы были такие, что за окнами шел снег. Молодые люди были совсем одни высоко в горах. Они опустились на пол перед камином.

Или:

Загорелая пара шла по красному ковру, расстеленному на платформе. Экспресс «Двадцатый век», отправлявшийся в Чикаго, стоял, сверкая, на рельсах. Молодая пара прошла мимо кондуктора в белой куртке и вошла в вагон. Купе утопало в цветах. Пахло розами. Загорелые молодые люди улыбнулись друг другу и пошли по поезду в вагон-ресторан выпить.

Или…

Отчаянно кашляя, Рудольф свернул под дождем на Вандерхоф-стрит. «Насмотрелся я кино», – подумал он.

Из оконца подвала пробивался свет. Вечный огонь Акселю Джордаху – неизвестному солдату. «Догадается ли кто-нибудь потушить в подвале свет, если отец умрет?» – подумал Рудольф.

Рудольф медлил, держа в руке ключи от дома. С того вечера, как мать произнесла свой безумный монолог про тридцать тысяч долларов, он жалел отца. Отец теперь ходил по дому медленно и тихо, как человек, только что вышедший из больницы после тяжелой операции, как человек, услышавший первый зов смерти. Раньше он всегда казался Рудольфу сильным, страшно сильным. Голос его гремел по всему дому. Двигался он резко, уверенно. Сейчас же все больше молчал, движения стали робкими, и было что-то пугающее в том, как он с виноватым видом раскладывает перед собой газету или варит себе кофе, стараясь не производить лишнего шума. Рудольф вдруг подумал, что отец готовится к смерти. Задумчиво стоя в темной прихожей, уже положив руку на перила лестницы, Рудольф впервые за многие годы задал себе вопрос: любит он отца или нет?

Он подошел к двери, ведущей в булочную, отпер ее и, пройдя в заднюю комнату, спустился в подвал.

Аксель сидел на скамейке, уставившись взглядом на огонь в печи. Рядом с ним на полу стояла початая бутылка виски. В углу, свернувшись, лежала кошка.

– Привет, пап, – поздоровался Рудольф.

Отец медленно обернулся и кивнул.

– Я зашел узнать, может, тебе нужно помочь?

– Нет, – ответил отец, взял бутылку и сделал глоток. Затем протянул бутылку Рудольфу. – Не хочешь?

– Спасибо. – Рудольфу не хотелось пить, но он почувствовал, что отцу будет приятно, если он выпьет. Бутылка была скользкая от потных рук отца. Рудольф сделал глоток. Виски обожгло рот и горло.

– Ты весь промок, – сказал отец.

– На улице дождь.

– Сними пальто. Не сидеть же в мокром.

Рудольф снял пальто и повесил на крючок.

– Как дела, пап? – Он никогда раньше не задавал отцу подобного вопроса.

Джордах тихо хохотнул, но не ответил, а снова приложился к бутылке.

– Что ты сегодня вечером делал? – спросил Аксель.

– Ходил на вечеринку.

– Значит, на вечеринку. – Аксель кивнул. – Играл на своей трубе?

– Нет.

– А чем нынче занимаются на вечеринках?

– Как бы тебе сказать. Танцуют. Слушают музыку. Валяют дурака.

– Я тебе не рассказывал, что мальчиком ходил в школу танцев. В Кельне. В белых перчатках. Там учили кланяться. В Кельне летом было так славно. Может, стоит мне вернуться туда. Там сейчас все будут начинать с нуля – может, там мне и место. Развалина среди развалин.

– Прекрати, пап, – сказал Рудольф. – Не говори так.

Аксель еще глотнул виски. Потом сказал:

– Сегодня у меня был гость. Мистер Гаррисон.

Мистер Гаррисон был владельцем дома и каждый месяц третьего числа приходил лично собирать арендную плату. Ему было больше восьмидесяти, но он всегда являлся день в день. Лично.

– Но ведь сегодня не третье, – удивился Рудольф. – Что ему понадобилось?

– Дом собираются сносить. Здесь будут строить новый квартал. Первые этажи пойдут под магазины. Порт-Филип разрастается. Прогресс есть прогресс, как сказал мистер Гаррисон. Хоть ему и восемьдесят, но он за прогресс. Вкладывает в это дело кучу денег. В Кельне дома сносят с помощью бомб. В Америке – с помощью денег.

– Когда мы должны съехать?

– Не раньше октября. Мистер Гаррисон сказал, что сообщает мне об этом пораньше, чтоб я успел что-то приискать. Он старик заботливый, мистер Гаррисон.

Рудольф окинул взглядом знакомые потрескавшиеся стены, железные дверцы печей, зарешеченное окошко, выходящее на тротуар. Странно было думать, что все это – этот дом, который он знал всю жизнь, – вдруг исчезнет. Он всегда считал, что будет уезжать из него. И ему не приходило в голову, что не он расстанется с домом, а дом расстанется с ним.

– И что ты собираешься теперь делать?

– Не знаю, – пожал плечами Аксель. – Может, пекари нужны в Кельне. Если бы мне посчастливилось встретить у реки какого-нибудь пьяного англичанина в дождливую темную ночь, я, наверное, сумел бы вернуться в Германию.

– Ты это о чем? – настороженно спросил Рудольф.

– Я так и приехал в Америку. В Гамбурге в одном баре в районе Санкт-Паули какой-то пьяный англичанин размахивал пачкой денег. На улице я пошел за ним, догнал и пригрозил ножом. Он начал драться. Англичане ничего не отдают без драки. Тогда я всадил в него нож, забрал деньги, а его самого спихнул в канал. Когда случилась история с твоей учительницей, я ведь сказал тебе, что зарезал человека, верно?

– Да, – сказал Рудольф.

– Я все собирался рассказать тебе, как это было, – сказал Аксель. – Когда твои приятели говорят, что их предки прибыли сюда на «Мейфлауэре», ты можешь сказать, что твои предки прибыли с помощью украденного бумажника, набитого пятифунтовыми банкнотами. Ночь была туманная. Тот англичанин, должно быть, рехнулся, разгуливая по такому району, как Санкт-Паули, с этакими деньжищами. Может, он хотел перепробовать всех проституток в этом районе и боялся, что не хватит денег. Вот я и говорю себе: может, встречу какого-нибудь англичанина у реки, и тогда мне удастся оплатить обратный билет на родину.

«Господи, – с горечью подумал Рудольф, – это называется – пришел домой уютно поболтать со стариком отцом на его рабочем месте…»

– Если тебе когда-нибудь доведется убить англичанина, – продолжал отец, – ты захочешь рассказать об этом сыну, верно?

– Мне кажется, тебе не следует рассказывать об этом на всех углах, – заметил Рудольф.

– Ты что, собрался сдать меня в полицию? Ну как же. Я совсем забыл – ты у меня ведь высокопринципиальный.

– Пап, ты должен забыть об этом. Какой смысл после стольких лет ворошить прошлое?

Аксель помолчал.

– О, я помню не только это. – Он рассеянно поднес бутылку ко рту. – Я о многом вспоминаю, когда работаю здесь ночью. Помню, как наклал в штаны во время отступления по Маасе; помню, как воняла моя нога на вторую неделю в госпитале; помню, как в гамбургском порту таскал мешки с какао, каждый весом двести фунтов, и швы на ноге открылись и рана кровоточила; помню, как англичанин, когда я спихивал его в канал, кричал: «Ты не сделаешь этого!» Помню день моей свадьбы. Я мог бы рассказать тебе об этом, но думаю, тебе интереснее было бы послушать рассказ матери. Помню выражение лица человека по имени Абрахам Чейз в Огайо, когда я выложил перед ним на стол пять тысяч долларов, чтобы ему легче было перенести позор своих дочерей, которые давали всем подряд. Не только Томасу. – Аксель снова отхлебнул виски. – Двадцать лет я работал, и все ушло на то, чтобы вызволить из тюрьмы твоего брата. По мнению твоей матери, я поступил неправильно. Ты тоже так считаешь?

– Нет, – сказал Рудольф.

– Теперь тебе будет трудно, Руди. Прости меня. Я старался сделать как лучше.

– Ничего, как-нибудь выкарабкаюсь, – ответил Рудольф, хотя далеко не был в этом уверен.

– Делай деньги, – продолжал Аксель. – Не позволяй себя дурачить. Не верь всей этой газетной болтовне о других ценностях. Богачи беднякам читают проповеди о ничтожности денег лишь для того, чтобы загребать эти деньги самим и не дрожать за свою шкуру. Будь таким, как Абрахам Чейз – ты бы видел выражение его лица, когда он брал со стола деньги. Сколько у тебя сейчас в банке?

– Сто шестьдесят долларов.

– Не расставайся с ними. Не давай ни цента никому. Даже если я приползу к тебе на коленях, умирая с голоду, и попрошу на кусок хлеба. Не давай мне и десяти центов.

– Ты зря так себя разбередил, папа. Пойди приляг. Я поработаю здесь за тебя.

– Нет, тебе здесь не место. Можешь заходить ко мне поболтать, но к противням не прикасайся. У тебя есть дела поинтереснее. Учи уроки. Выучивай все! И обдумывай каждый свой шаг, Руди. Грехи отцов!.. Скольким же поколениям страдать? Отец после ужина обычно читал нам Библию в общей комнате. Я ничего не смогу тебе завещать, кроме грехов, но уж их-то больше чем достаточно. Два мертвеца. Все шлюхи, с которыми я спал. И то, что я сделал с твоей матерью. И то, что позволил Томасу расти как сорная трава. Да и кто знает, что теперь делает Гретхен? Похоже, матери кое-что о ней известно. Ты видишься с сестрой?

– Угу, – признался Рудольф.

– Чем она занимается?

– Тебе лучше не знать об этом.

– Значит, как я и думал, – сказал отец. – Бог все видит. Я не хожу в церковь, но я знаю: Бог все видит! Ведет учет всему, что делает Аксель Джордах и его поросль.

– Ну что ты такое говоришь, – сказал Рудольф. – Ни за чем он не следит. – Его атеизм нельзя было поколебать. – Просто тебе не повезло. Завтра все может измениться.

– Расплачивайся за свои грехи. Вот что говорит Бог.

Рудольфу показалось, что отец уже забыл о нем и, если бы его не было сейчас в подвале, все равно говорил бы то же самое, тем же глухим, отрешенным голосом.

– Расплачивайся, грешник, – повторил Аксель. – Я накажу тебя и детей твоих за деяния твои. – Он сделал большой глоток виски и зябко передернул плечами. – Иди ложись. Мне надо еще поработать.

– Спокойной ночи, пап, – сказал Рудольф и снял пальто с крючка.

Отец молча сидел с бутылкой в руках, глядя прямо перед собой невидящим взглядом.

«Господи, – подумал Рудольф, поднимаясь по лестнице, – а я-то считал, что это мать сошла с ума».

Аксель глотнул виски и принялся за работу. Он поймал себя на том, что напевает какой-то мотив, но не мог узнать его, и это вызвало у него беспокойство. И вдруг вспомнил: эту песню напевала его мать, возясь на кухне.

Он тихо запел:

[17]

Родной язык… Слишком далеко забросила Акселя судьба. А может, недостаточно далеко?

Поставив на стол последний противень с булочками, он подошел к полке и достал жестяную банку с изображенными на ней черепом и скрещенными костями. Зачерпнул маленькой ложкой порошка, взял наугад булочку, раскатал ее, замесил в тесто порошок, снова слепил шарик, положил его на противень и сунул в печь. «Мое последнее послание этому миру», – подумал он.

А кошка пристально следила за ним. Подойдя к раковине, он снял с себя рубашку, вымыл лицо, руки, грудь. Вытерся куском мешка из-под муки и снова оделся. Потом сел на скамейку и поднес к губам почти пустую бутылку.

Глядя на печь, он мурлыкал себе под нос мотив песенки, которую пела его мать на кухне, когда он был еще совсем маленьким: «…спи спокойно…»

Точно в положенное время Джордах вытащил противень. Все булочки выглядели одинаково.

Он выключил в печи газ, надел пальто и кепку, прошел в булочную и вышел на улицу. Кошка шла за ним. Было темно. По-прежнему шел дождь, пришлось ногой отшвырнуть от себя кошку, и она убежала.

Он заковылял к реке.

Подойдя к сараю, Джордах отомкнул замок и зажег свет. Подхватив лодку, он перенес ее на шаткие мостки причала. Река была неспокойной, волны бежали белыми барашками, и шлепками ударялись о берег. Причал был защищен дамбой, и вода здесь была спокойная. Аксель спустил лодку на воду, легко спрыгнул с мостков на дно, вставил весла в уключины и оттолкнулся от берега.

Он направил лодку в бушующие воды. Течение тут же подхватило ее и понесло. Он начал выгребать на середину реки. Волны перехлестывали через борт, в лицо бил дождь. Вскоре лодка глубоко осела. Он продолжал мерно грести. Река мягко несла его к Нью-Йорку, к заливам, к океану.

На следующий день перевернутую лодку обнаружили у Медвежьей горы. Тело Акселя Джордаха так и не нашли.

Глава 1

1949 год

Доминик Джозеф Агостино сидел за маленьким письменным столом в комнатке позади гимнастического зала и читал заметку о себе в спортивной колонке газеты. Он был в очках, что придавало мягкое, ученое выражение его круглому лицу с курносым приплюснутым носом и маленькими черными глазками под испещренным шрамами лбом. Три часа, в зале пусто – самое прекрасное время дня. Члены клуба, в основном пожилые бизнесмены, желающие похудеть, собирались только в пять. После этого он может провести несколько раундов с наиболее амбициозными, стараясь никого не покалечить.

Статью о себе он обнаружил накануне вечером в почтовом ящике, на спортивной странице. Команды «Красные носки» в городе не было, и никто никуда не ехал, а место на спортивной странице заполнить надо было.

Доминик родился в Бостоне и в свое время был известен среди боксеров под кличкой Бостонский Красавчик. Он никогда не владел сильным ударом, и, чтобы остаться в живых, ему приходилось изрядно танцевать. В конце двадцатых и начале тридцатых годов он одержал несколько блестящих побед в легком весе, и сегодня спортивный обозреватель, слишком молодой, чтобы помнить Доминика на ринге, не пожалел красок, расписывая его поединки с Канцонери и Макларнином, чья звезда только еще всходила. Дальше в заметке сообщалось, что Доминик сейчас в хорошей форме – хотя и это не совсем соответствовало действительности, – и цитировалось его шутливое замечание о том, что некоторые молодые члены клуба уже «достают» его на тренировках и он подумывает взять себе помощника или надеть маску, чтобы сохранить красоту. Заметка была выдержана в дружелюбном тоне, и Доминик представал перед читателями ветераном золотого века спорта, за многие годы, проведенные на ринге, научившимся подходить к жизни философски. Еще бы: он потерял все до последнего цента, и ему оставалось только философствовать. Об этом, правда, ничего не сказал автор заметки.

На столе зазвонил телефон. Швейцар сообщал, что какой-то парень хочет видеть мистера Агостино. Доминик велел пропустить его.

Парнишке на вид было лет девятнадцать-двадцать. Линялый голубой свитер, кеды. Блондин с голубыми глазами и детским лицом. Он напомнил Доминику Джимми Макларнина, который чуть не сломал его пополам, когда они дрались в Нью-Йорке. Руки у парня были в пятнах от машинного масла, хотя было видно, что он постарался отмыться. Ясно, что никто из членов клуба не приглашал его поработать или сыграть в сквош.

– Что тебе надо? – спросил Доминик, глядя на него поверх очков.

– Я вчера читал газету.

– Ну и что? – Доминик был приветлив и улыбчив с членами клуба, зато отводил душу на посторонних.

– Там написано, что в вашем возрасте стало трудновато работать с молодыми членами клуба и всякое такое, – сказал парень.

– Ну и что?

– Я подумал, мистер Агостино, может, вам нужен помощник…

– Ты боксер?

– Не совсем. Но мне бы хотелось стать боксером. Я что-то часто дерусь. – Он улыбнулся: – Почему бы не получать за это деньги?

– Идем. – Доминик отвел парня в раздевалку. Там было пусто, если не считать Чарли, который дремал, сидя у двери и положив голову на кипу полотенец.

– У тебя есть во что переодеться? – спросил Доминик парня.

– Нет.

Доминик дал ему старый спортивный костюм и пару туфель и, пока тот переодевался, внимательно рассматривал его. Длинные ноги, широкие, слегка покатые плечи, мощная шея. Вес фунтов сто пятьдесят – сто пятьдесят пять. Хорошие руки. Никакого жира.

В гимнастическом зале, где в углу лежали маты, Доминик бросил пареньку боксерские перчатки. Чарли вышел завязать обоим тесемки на перчатках.

– Посмотрим, на что ты способен, – сказал Доминик и легко поднял руки.

Чарли наблюдал за ним с интересом.

Руки новичка, естественно, двигались медленно, и Доминик дважды достал его левой. Но парень был увертлив.

Он нанес несколько довольно увесистых ударов, но юноша действовал страшно быстро, и ему удалось дважды достать Доминика довольно чувствительно. Без всякого сомнения, парень – боец. Но какой? Этого Доминик пока не знал.

– Ладно, хватит. – Доминик опустил руки, и Чарли стал развязывать тесемки на его перчатках. – А теперь слушай. Это не бар, а клуб джентльменов. Они приходят сюда не для того, чтобы получать синяки. Их цель – держать себя в форме и попутно обучаться мужскому искусству самообороны. Стоит тебе начать молотить их так, как сейчас меня, и через день ты отсюда вылетишь.

– Понимаю, – сказал парень. – Мне просто хотелось показать, на что я способен.

– Пока не на многое. Но у тебя быстрая реакция, и ты хорошо двигаешься. Где ты работаешь?

– В Бруклине. В гараже. Но мне хотелось бы найти работу почище.

– Когда, ты полагаешь, сможешь начать здесь?

– Сейчас. Сегодня. Я на прошлой неделе ушел из гаража.

– Сколько ты там получал?

– Пятьдесят долларов в неделю, – сказал парень.

– Думаю, я смогу платить тебе тридцать пять. Но ты можешь поставить раскладушку в массажном кабинете и спать там. Будешь помогать чистить бассейн, пылесосить маты, проверять оборудование и делать прочую подсобную работу.

– Согласен, – сказал парень.

– В таком случае считай, что ты принят. Как тебя зовут?

– Томас Джордах, – сказал парень.

– Главное, не впутывайся ни в какие истории, Том, – прозорливо заметил Доминик.

Довольно долго он и не впутывался. Работал быстро, был со всеми почтителен и помимо основных обязанностей охотно выполнял мелкие поручения Доминика и членов клуба. Он взял за правило всем улыбаться и быть особенно внимательным к пожилым джентльменам. Дружеская атмосфера в клубе и неброское богатство посетителей нравились ему; он любил проходить по высоким, обшитым темным деревом комнатам – библиотеке и залу для карточной игры, где стояли глубокие кожаные кресла и висели потускневшие от времени пейзажи Бостона тех времен, когда туда заходили парусные суда. Работа у Тома была нетрудной, с большими перерывами днем, когда он сидел и слушал воспоминания Доминика о своих выступлениях на ринге.

Доминик не интересовался прошлым Тома, а тот не считал нужным рассказывать о месяцах, проведенных на дорогах, о ночлежках в Цинциннати, Кливленде и Чикаго, о работе на заправочных станциях или о том времени, когда он был посыльным в гостинице в Сиракузах. Там он неплохо зарабатывал, приводя в номера проституток, пока однажды ему не пришлось вырвать нож из руки сутенера, полагавшего, что его девушки дают смазливому парню с детской физиономией слишком большие комиссионные. Томас ничего не рассказал Доминику и про то, как обирал пьяных клиентов и воровал деньги из номеров; он делал это не ради самих денег – к ним он был в общем-то равнодушен, просто ему нравилось рисковать.

Иногда, когда никого из членов клуба вокруг не было и у Доминика просыпалось честолюбие, он надевал перчатки и отрабатывал с Томасом комбинации, учил его различным приемам: как выбрасывать правую руку, как использовать голову и локти, как балансировать на пятках и избегать ударов, пригибаясь и увертываясь. Доминик все еще не разрешал ему сражаться с членами клуба, так как не был в нем уверен и не хотел неприятностей. А вот тренер по сквошу вывел Тома на корт, и через несколько недель из него получился неплохой игрок, и когда кто-нибудь из менее важных членов клуба оставался без партнера, Томас играл с ним. Проигрывая, он не огорчался, а выигрывать старался не сразу, чтобы не обидеть противника. К концу недели у него набегало долларов двадцать – тридцать чаевых.

Он сдружился с клубным поваром, найдя надежных поставщиков приличной марихуаны, и за это повар бесплатно кормил его.

У него хватало такта не вступать в разговоры с членами клуба. Это были в основном адвокаты, маклеры, банкиры и чиновники судоходных и промышленных компаний. Он научился точно записывать то, что по телефону просили передать их жены и любовницы, делая вид, будто ни о чем не догадывается.

Он не был любителем выпить, и члены клуба, сидя после тренировки за стаканом виски, похвально отзывались и об этом его качестве.

Его поведение не диктовалось какими-то определенными планами, он ни к чему не стремился – просто понимал, что ему же лучше, если солидные люди, посещающие клуб, будут относиться к нему хорошо. И потом ему надоело бродяжничать и попадать в неприятные истории, неизменно кончавшиеся дракой и бегством дальше по бесконечным дорогам Америки. Он радовался покою, надежному крову клуба и благожелательности его посетителей. Карьеры он тут не сделает, говорил себе Том, но год складывается удачно. Он не был честолюбив. Доминик не раз намекал на то, что не мешало бы ему записаться на участие в матчах непрофессионалов, чтобы проверить свои силы, но Том неизменно увиливал.

Когда ему надоедала размеренная жизнь, он отправлялся в центр, подбирал себе проститутку и проводил с ней ночь, честно платя за честно оказанные услуги. И никаких сложностей наутро.

Ему даже нравился Бостон, во всяком случае, не меньше любого другого места, хотя он мало ходил по городу днем, так как был почти уверен, что выдан ордер на его задержание после того, что произошло в последний день его пребывания в бруклинском гараже, когда мастер замахнулся на него гаечным ключом. Тогда он тут же вернулся в свою меблированную комнату, уложил вещи и через десять минут расстался с хозяйкой, сказав, что уезжает во Флориду. Он перебрался в общежитие Ассоциации молодых христиан и неделю сидел там затаясь, пока не увидел в газете статью про Доминика.

Конечно, не все члены клуба нравились ему, но он старался со всеми держаться ровно и приветливо. Не стоило ни с кем связываться – достаточно с него неприятностей в прошлом. Он не интересовался подробностями жизни членов клуба, но, конечно, трудно не составить себе мнение о человеке, когда ты видишь его голым, с раздутым животом, или со спиной, исцарапанной какой-нибудь дамочкой, или замечаешь, как он переживает, проигрывая в дурацкий сквош.

Доминик же одинаково ненавидел всех членов клуба, без исключения, только потому, что у них были деньги, а у него – нет.

Доминик родился и вырос в Бостоне, но в душе был по-прежнему поденщиком, который на Сицилии работает в поле на хозяина, мечтая о том, как бы сжечь хозяйский дворец и перерезать всю его семью. Естественно, он затаил под любезными манерами свои мечты о том, чтобы всех отравить и перебить, – всегда говорил членам клуба, когда они возвращались после отдыха, как хорошо они выглядят и сколько килограммов сбросили, и выражал сочувствие, если у них что-то болело.

– Вон идет самый крупный мошенник в Массачусетсе, – шептал он Томасу, показывая глазами на входившего в раздевалку важного седого джентльмена, и тотчас громко говорил: – Наконец-то, сэр, рады снова вас видеть. Нам вас очень не хватало. Полагаю, вы были слишком заняты.

– Ох уж эта работа, – вздыхал мужчина, покачивая головой.

– Я знаю, сэр, каково это. – И Доминик тоже покачивал головой. – Идите сюда – я взвешу вас, потом сходите в сауну, поплаваете, потом массаж, все напряжение пройдет, и вечером вы будете спать как дитя.

Томас за всем наблюдал, наматывал на ус, учась у Доминика полезному лицемерию. Ему нравился этот в душе жестокий бывший боксер, несмотря на все свои льстивые речи, исповедовавший анархию и насилие.