О том, что есть в Греции. Рецепты греческой кухни и гедонизма бесплатное чтение

Катя Федорова
О том, что есть в Греции

Вместо пролога

Грустно быть туристом, мимолетным визитером, обреченным на экспресс-калейдоскоп впечатлений, которые действуют как быстрые углеводы: снабжают энергией – шквальной, но короткожизненной.

Турист лишен свободы. Приехав в незнакомую страну, человек становится заложником не зависящих от него обстоятельств. Передает свою волю в чужие руки. Агентства навязывают ему упрощенные дайджесты штампованных достопримечательностей. Глянцевый фастфуд путеводителей. Страх не успеть, опоздать, заблудиться, отравиться незнакомой пищей…

С другой стороны, не следует недооценивать силу и яркость первого впечатления. Ни в коем случае. Только когда глядишь на что-нибудь впервые, ты испытываешь восторг, экстатическую радость нового открытия. Но удел туриста – быть зачарованным первым чувством, когда ты понимаешь, что влюбился, но эмоции переполняют, не дают тебе разобрать, во что именно.

В первый раз я приехала в Грецию как туристка. Планы были легкомысленные – полежать на пляже, посмотреть Акрополь.

Тогда я и представить не могла, как эта страна изменит мою жизнь. Я оставила в прошлом все, что любила. Большой красивый город, музеи, театры, работу, друзей и родных. Признаюсь – не без сожалений. Нелегко в тридцать лет начинать жизнь с нуля. Впрочем, переезд облегчали приятные бонусы: гуманный климат, избыток света, которого так не хватает любому петербуржцу, круглогодичный урожай фруктов и овощей, размеренный образ жизни на фоне красивейших пейзажей в мире. Я знала, что окружающий мир будет другим. Была готова к тому, что придется учиться новому: языку, этикету, укладу жизни. Чего я никак не могла ожидать, так это того, что изменюсь сама. Перебегу из одного мировоззрения в другое. Сменю религию привычек: отрекусь от суеты и оценю в Греции то, что не в состоянии распознать беглый взгляд туриста, – виртуозное искусство жить. Секунды истинной жизни ценятся здесь на вес золота. Знаменитая средиземноморская сиеста не празднолюбие, а умение поставить бег времени на паузу. Замереть. Позволить себе постоять в тупике, не двигаться вперед. Побыть в уединении. И – дать себе возможность стать собой.

Материальные ценности здесь не в приоритете. Высшее блаженство – прожить частное маленькое человеческое счастье. В чем оно? В душевном равновесии. В гармоничной трапезе. В общении с друзьями. В семье. Вот зачем я сюда приехала. Хотя поняла это десять лет спустя.

Пролог

Самое трудное на новом месте – пробуждение. Междуявье. Когда ты еще не помнишь, кто ты такой. Быстро, как у новорожденного ребенка, бьется сердце. Значит, ты, по крайней мере, жив, хотя и не знаешь еще, как тебя зовут, сколько тебе лет. Зрение и слух работают отлично – но сознание отстает, ему нужно больше времени, чтобы проснуться. Без него ты слеп и глух. Глаза и уши трудятся вхолостую. Так прокручиваются сломанные педали велосипеда, неспособные заставить его двигаться вперед. Возобновление жизни тормозит ненадежность обстановки: выключатель неизвестно где, свешенная с кровати наугад нога теряется в пустоте, не нащупав дна. Дыхание не настроить, потому что в темноте непонятно, сколько воздуха помещается в комнате. Вокруг все новое. Даже пыль пахнет иначе – не плоско и безвкусно, как в городе, а сладко, объемно, по-деревенски.

Любой переезд – это метемпсихоз. Родную почву утрачивает не только тело, но и душа. Здесь мои ровесники не ели манную кашу на завтрак, не смотрели «Спокойной ночи, малыши» перед сном, не возвращались из школы с ключом, повешенным на шею, не теряли варежки и не играли в снежки.

Детские воспоминания действуют ободряюще, устанавливается какая-то определенность. Надо открыть ставни и впустить свет, он рассеет наваждение. Какое обильное солнце! Небо приметано к земле стежками горной гряды. Мягко шелестят шины. Прикладываю ладонь козырьком ко лбу. Мимо медленно едет бело-ржавая «шкода» с огромным багажником. В багажнике металлический хлам – валом. Покоцанная стиральная машина. На крыше «шкоды» установлен мегафон. Из него в гулкую чашу гор льется тяжелая и подвижная, как ртуть, речь. Акустическая гигиена нарушена. Незнакомые слова усиливают тревожное чувство неизвестности.

Сколько лет прошло с тех пор? Кажется, десять. Да, я живу здесь уже десять лет. Обычно говорят – долгих. Не знаю, долгих или коротких, но за это время чужая земля превратилась в текст. Гроздья странных звуков, издаваемых проезжающим каждое утро старьевщиком, вызрели в слова:

– Очищаю подвалы, дворы, забираю старое железо, старые кухни, старые калориферы, очищаю подвалы, дворы, забираю старое железо, старые кухни…

Ноги освоились с ландшафтом, горки даются легче. Расстояние между тобой прежним и тобой нынешним исчисляется не прожитыми годами, а приобретенными привычками. С какого-то момента, открывая окно, ты будешь ожидать услышать не трамвайный лязг и завывание троллейбуса, а желейный благовест приходского колокола, бряканье четок, которые перебрасывает с руки на руку старик в кафенио, вопли зазывал на агоре, оживленный диалог вилок и фаянса, доносящийся с балкона напротив, где обедают соседи.

Так кончается междувременье, междупространство. Новое место примет тебя, но для этого недостаточно переехать. Придется родиться заново.

I. Они и я

ИСТОРИИ. КОТОРУЮ Я СОБИРАЮСЬ РАССКАЗАТЬ, МНОГО ЛЕТ.

Греческий салат

Отступлю, чтобы представиться. Чеховский фон Корен говорил о Лаевском: «Это несложный организм, удовлетворяют его только те сочинения или картины, в которых есть женщина».

Так вот, я и есть тот самый несложный Лаевский, только в женском варианте.

Ведущие мотивы моих главных жизненных поступков – эротические. Десять лет назад я впервые приехала в Грецию. А там так. Как только распахиваются двери аэропорта и ты покидаешь прохладную его утробу, промытую до блеска, твой нос нокаутирует мощная смесь ароматов: цветов, запеченного на углях мяса и картошки, жаренной на девственном оливковом масле. Сигналы рецепторов автоматически передвигают тумблер настроения в режим праздника. В конце концов, я в отпуске! В руках – походная фляжка виски, ред лейбл (отсылка к тому, что я познала жизнь во всей ее сложности и даже успела слегка разочароваться. Эдакая вы со ко духовная питерская дева с устойчивой картиной мира: в центре безнадежно горизонтальной равнины унылыми гранитными буквами выложено слово «ХОЛОД»).

Внезапный порыв теплого афинского ветра рассыпал балтийскую монотипию в прах, и меня обрушило в палитру с акриловыми красками. Точка сборки затрещала по швам. Пирамида Маслоу обвалилась, обнажив массивный фундамент с истинными потребностями.

Греция напоминает трешовую поэзию. Все здесь выглядит запредельно, отчаянно, по-неофитски отфотошопленным. Очевидно, что Творец был еще очень молод и наивен, когда создавал Элладу. В небе, например, преобладает лазурь – дерзкий вызов возрастному меланхолическому колориту зрелых художников. Море ненатурально теплое, чистое, с многоцветными рыбками и вдохновенными закатами. Мускулистые лысые холмы он многократно татуировал ослепительным солнцем. К отливающим серебром оливковым рощам подобрал идеальный саундтрек – грохот цикад. Я оказалась в песочнице, в которой Господь Бог играл, когда был ребенком.

А греческие зеленные лавки! Фрукты и овощи провоцировали раблезианский аппетит.

Жирные стволы порея напоминали некрупные березки. Кровавокрасные помидоры, сложенные в гигантские пирамиды, стоили копейки. Это была поэма, оргия, плод буйного семяизвержения творческих сил земли.

Кроме этого, маленькие булочные, соревнуясь друг с другом, каждое утро производили на свет душистый свежий хлеб, высокий и белый, как груди кустодиевской купчихи. Пиццы, рогалики, бублики. И пирожки, пирожки, пирожки из слоеного и слоено-дрожжевого теста с тысячей начинок – шпинат, горные травы, овечий и козий сыр, каша, ветчина или просто фарш по-константинопольски, сладко пахнущий корицей.

Витрины кондитерских были плотно заставлены противнями восточных сластей, утонувших в медовом сиропе. На отдельных полках ждали своего часа свежевыпеченные шоколадные пирожные, вкус которых напоминал штампованное гостовское счастье советского детства без консервантов.

Со страной меня познакомил мой греческий друг Йоргос. Утром он приезжал ко мне в гостиницу, и мы составляли план. «Отдых или культура?» – спрашивал он. «Отдых и культура», – каждый раз выбирала я. В Греции это возможно. Мы ехали на какой-нибудь маленький пляж, известный только местным. Купались и загорали. Обычно рядом с шезлонгами и зонтиками белели руины античного храма. Вечером, насытившиеся солнцем и морем, шли ужинать в таверну.

В каждой местности мы заказывали что-нибудь особенное, гордость региональной кулинарной мысли. В горах причащались сочным барашком, запеченным на углях. Белый овечий сыр, усыпанный точками орегано и облитый изумрудным оливковым маслом, было жалко есть – он рвался в натюрморт. Пили простое молодое вино с терпким привкусом винограда. В приморских едальнях нам приносили краснорожую барабульку, хрустящих сладких креветок, длинные хищные щупальца осьминога, облитые благовонным острым уксусом. Грек разрезал пополам лимон и щедро обливал его соком жареный сыр, румяная корочка которого еле сдерживала рвущуюся наружу кипящую лаву.

Во мне произошли изменения на клеточном уровне. Дело не в чревоугодии. Древний союз свежего мяса и огня вызывал переживания, близкие к религиозным.

У меня кружилась голова, я не могла нащупать абсциссу и ординату. Ну, естественно. Я влюбилась в своего друга. Опытные подруги поддерживали меня эмоциональными эсэмэсками и настаивали на том, чтобы я проявила себя. Следовало донести до него, что я отличная хозяйка, и обозначить серьезные намерения.

И вот настал великий день. Йоргос пригласил меня в гости к себе домой. Я ахнула при виде мраморных полов, развела руками при виде мебели из дерева грецкого ореха, поразилась огромным балконам (большую часть жизни греки проводят не в доме, а на свежем воздухе). Мы проголодались. Пробил мой час. В холодильнике нашлись только помидоры и огурцы. Ничего. Я решила победить врага его же оружием, а именно: сделать греческий салат. Ха! Глупцы-греки ведь не умеют правильно приготовить салат. Они небрежно кромсают помидор на четыре части, несимметрично рубят огурцы, грубо, на руках нарезают лук. Я решила: «Покажу класс. Пусть узнает, что такое настоящая Питерская Дева». Взяла нож и разрезала овощи согласно эвклидовой геометрии: все параллельно и перпендикулярно, без сучка и задоринки. Высокий классицизм. Пропорции – не придерешься. Размер кусочков я намеренно сделала миниатюрным: как в оливье у хорошей хозяйки. Заправила оливковым маслом, нарезала хлеб задорными петушками, и мы сели за стол. Вдруг я увидела, что масло поглотило мои прелестные беби-кусочки, раздробило помидоры на атомы. С лохматых ошметков овощей величественно текло оно – изумрудно-желтое, жирное, могучее. Йоргос поел, очистил салфеткой подбородок, сказал спасибо, и только через несколько дней, когда я уже начала забывать о провале, вежливо поинтересовался: «А почему ты тогда так мелко нарезала салат?» «А у нас так принято, – малодушно подставила я родной город. – Чем мельче, тем красивее, понимаешь? Петербургская эстетика».

Потом я уехала. Процесс превращения из протоплазмы в человека занял продолжительное время и был мучителен. В принципе, можно считать, что моя кулинарная неудача закончилась хеппи-эндом – мы поженились. Но только после того, как я научилась делать греческий салат.

Чистый понедельник

Когда мы с Йоргосом еще жили в разных странах, то разговаривали чаще. То есть я имею в виду охотно рассказывали друг другу про местные обычаи. Набивали себе цену. Кокетничали. Вызывали симпатию всеми доступными способами. Таким образом спонтанно завязывалось своеобразное этнокультурное соревнование.

Например, Йоргос живописал первый день Великого поста в Греции так:

– Сегодня у нас выходной. Все выходят на улицу, запускают воздушного змея. Потом, конечно, обед. К столу подают бездрожжевой хлеб лагана, который пекут только в этот день, в память об исходе евреев из Египта. Кунжутная халва. Оливки. Ракушки, осьминог. Тарамосалата – это блюдо делают из икры. Кальмарчики во фритюре. Морепродукты, одним словом. И немножко узо, разведенного водой.

Я пыталась взять реванш, налегая на духовные аспекты и внутренний смысл:

– Ay нас в этот день ничего не едят. После работы верующие идут в церковь, слушать канон Андрея Критского. Делают земные поклоны. Долго. Потом домой. Можно выпить воды, но некоторые не пьют ни капли до среды, до первой литургии, и не едят ничего до пятницы.

Йоргос внимательно выслушал меня, подумал и вежливо ответил:

– Да, это интересно. Но я думаю, что морепродукты и узо все-таки лучше…

Как я стала идиотом

Как только я переехала в Грецию и начала учить язык, выяснилось, что международное слово «идиот» (греческого, естественно, происхождения) изначально характеризовало человека с неясной гражданской позицией, маргинала, не принимающего активного участия в жизни общества. Ну, во-первых, я поздравила себя с тем, что наконец-то я – официальный идиот. Во-вторых, отправилась на древнюю агору послушать лекцию про повседневную жизнь древних греков.

Вставали они рано – до рассвета солнца. Завтракали. Кушали тюрю из неразбавленного вина с хлебом. И сухой инжир. Это позволяло поддерживать силы в течение целого дня, пояснила экскурсовод. Примечательно, что только натощак греки позволяли себе пить вино неразбавленным. Удивительно, но у наших культур нашлось что-то общее!

Заливши глаза, греки шли работать. Впахивали до полудня (дольше – только рабы), а потом скопом брели на агору управлять государством. Напринимавшись законов, закусывали на свежем воздухе чем бог послал и непременно спали час-полтора. После сиесты спортзал, обязательно. Затем урок философии и ужин с гетерой – ну, это, допустим, не каждый день, бывали и семейные вечера. Танцевали, впрочем, регулярно. Хореография считалась более эффективным времяпровождением, чем психотерапия, особенно в комплекте с философией. В общем, жили весело. Это был красивый мужской мир. Постоянно выпивали, но не чересчур – нужны были силы читать, ходить в театр, заседать в парламенте, распоряжаться рабами. Женщины сидели дома, идиоты по определению. К ним даже претензий по физподготовке не было, а для того чтобы скрывать бока, выдумали хитон со складочками. Ешь не хочу. То есть большинство дам тоже были довольны и счастливы. Золотой век человечества.

С тех пор прошло семь тысяч лет. Многое, конечно, изменилось. Слабый пол эмансипировал и может ходить в палестру. С рабами непонятное произошло – все так запутано, что теперь трудно точно определить, кто является рабом, а кто нет. Что касается остального, то античный идиот и современная домохозяйка – это практически одно и то же: дел много, а славы никакой.

За что любить Афины

Яне понимаю, за что можно любить Афины. Убогие бетонные пятиэтажки, грязные площади. Минимум неоклассицизма, да и тот искалечен граффити. На главных улицах с названиями, звучащими как музыка: Эола, Еврипида, Менандра, – живут в основном пакистанцы, индийцы и африканцы – черные, как эбонитовые палочки. Смотрят на тебя хмуро, исподлобья – зачем ты сюда пришла? Может, телефон надоел? Или давно не насиловали? Древнейший античный храм (550 год до н. э.) заслоняет мелочная лавочка, извергающая сомнительный запах индийских специй. Они разложены в мешки, составленные разноцветной радугой у входа. Розовая гималайская соль, оранжевый карри, желтая куркума, коричневая гвоздика, шоколадная корица, кумачовый перец чили в связках теснят благородный бледный мрамор храма на задворки внимания. Напротив – кафе «Рай»: грязная полутемная комнатка с двумя-тремя запыленными бутылками, напряженно замершими на подгнивающих полках – вот-вот упадут. У входа в «Рай» стоят металлические стулья, на них расслабляются выходцы из Бангладеш, в глазах которых застыли все те же неприятные вопросы. Это самый центр, золотой треугольник. Однако именно это чудовищное уродство помогает понять историю этого города, почувствовать его кротость и внутреннюю чистоту.

Афины периодически выкашивали то чума, то холера. Несколько раз круто менялся статус – из столицы в провинцию и снова в столицу. Морозини взорвал Парфенон – венецианцы и не подумали извиниться. Напротив, сделали символом своего города льва, украденного их предками у византийских греков.

Храмы меняли конфессии как перчатки: сначала христиане переколотили статуи обнаженных языческих богов, потом католики смыли православные фрески, но это был напрасный труд, так как пришли турки и превратили церкви в мечети.

Греки-язычники затри месяца принудительно стали православными, навсегда потеряв право называться эллинами. Величайшая цивилизация Древнего мира на века погрузилась в мрак невежества. Академии были закрыты. Даже за ношение хитона – одеяния философов древности – можно было поплатиться жизнью. Ничто не должно было напоминать о былом величии эллинизма. Афины переименовали в Сатине. Ренессанс, эпоха Просвещения – греки пропустили все и из нации поэтов и философов сделались пастухами.

Туркократия, венетократия, франкократия: почти 1200 лет рабства. Грекам не повезло в средней и новой истории. Капитализм нанес удар похуже Морозини: уничтожил последние следы древности, снеся церквушки и великолепные мраморные особняки с лица земли – под многоквартирный дом или паркинг или просто потому, что не на что было содержать обваливающуюся рухлядь. На месте грациозного особняка в Псири, где когда-то жил Байрон, сейчас находится пустырь. Легендарную пальму, которой восхищался еще Андерсен, срубил очередной афинский Сквозник-Дмухановский – видите ли, она мешала движению по улице Эрму. Да, мешала, но она веками мешала!

Тем не менее город жив. Неприглядный, непобедимый, неукротимый памятник античному духу, терпимому ко всем нациям и религиям. Он впустил в себя пакистанцев, индийцев, албанцев, славян – и не утратил своеобразия. Он столько раз погибал и не перестал быть. Я чувствую, знаю, что он одушевлен. Я слышу его мягкое, спокойное дыхание. Если ты разглядел его истинное лицо и полюбил его, то будь уверен во взаимности. Он никогда не выпустит тебя из своих мягких могучих объятий.

О том, что есть в Греции

Работы в Греции нет: кризис. Идиотом быть в конце концов надоело. Нашла заказ на перевод – книга о греческой кухне. Сидели с автором в офисе, совещались. Издатель попросил: «Взгляни, Катерина! Все ли будет понятно в этих рецептах русским? Экзотические мы исключили!»

Я смотрю рукопись: так я и думала! Все как в обычных греческих кулинарных книгах.

Суп из головки ягненка, копанисти, марсело…

Внимательная редколлегия реагирует на мое замешательство, требует пояснений. Я осторожно, чтобы не задеть авторское самолюбие, замечаю: «Да вот головка меня смущает…»

У писательницы, гречанки лет шестидесяти, мнительной и ранимой, как все литераторы, недоуменно взмывают брови: «А что тут такого! Головка! Вы что – баранину не едите?»

«Нет, едим, – горячусь я в приливе патриотических чувств. – Просто трудно найти именно головку… Ее почему-то нечасто продают. И потом, вот тут вы пишете – копанисти… Никто не в курсе, что это такое… Собственно, даже я не знаю, что это!»

«А! Это сыр такой, – смягчается автор. – Ну, вместо копанисти пиши манури тогда».

Я боюсь говорить. Я мимикой пытаюсь выразить, что и по манури информации в России ноль.

«Чем же вы, русские, питаетесь? Замени мизитрой, ладно, его-то уж совершенно точно все знают».

Вздыхаю. Задумчиво пробегаю глазами следующий рецепт: пирог с горными травами. Молчание затягивается. Это фиаско! Все равно греки не поверят, что русские не едят горные травы. Открываю новую главу: «Супы». Уха из скорпены, летучих рыб и морских юнкеров^[1].

– Катерина, есть у тебя вопросы? – снова спрашивает издатель.

Да, есть. Какие же рецепты вы, дорогие греки, считаете экзотическими?

Секс для тех, кому за сорок

Родители в Греции пестуют своих деток до гробовой доски. Мне это, признаться, надоело. Ну сколько можно, в самом деле? Мы уже сами почти старички, в конце концов! Чувствуешь себя вечным студентом в тени научного руководителя. А ведь хочется самому порулить кафедрой.

Приведу понятный пример.

Вчера дедушка подарил нам с Йоргосом книжку: «Секс для тех, кому за 40».

Ну это-то еще зачем, спрашивается? И так непросто в сумрачном лесу середины жизни. Дров наломано – всю оставшуюся половину разгребать. А тут еще американский терапевт заливается соловьем:

«Не сдавайтесь, птички мои. Не все потеряно! Понятно, что не хочется. А через не хочу – пробовали? Раскачивайте эстроген, товарищи женщины». И т. д., и т. п.

Теория перемежается детальными инструкциями, как облизать внутреннюю сторону бедра, и пикантными историями из анамнеза пожилых пациентов.

Так, скажем, Элизабет, прожившая 35 лет в браке с Хэнком, в 60 впервые попробовала оральный секс и была потрясена.

– Оу, – призналась Элизабет терапевту. – Какие прекрасные ощущения! Честно говоря, не ожидала. Всегда думала, ЭТО нравится только мужчинам.

О чувствах Хэнка, положившего полжизни на уговоры жены, в книжке ни слова.

– А он как же? – спрашиваю.

– Да понятно все с ним. Страдалец. Столько лет коту под хвост, – сочувственно отозвался муж.

– Вот. А была бы у них книжка… – сказал дедушка в сторону. Негромко, но выразительно. Как настоящий научный руководитель, уверенный в рекомендуемой библиографии.

Дедушка

Спрашиваю у своих, что приготовим на обед в воскресенье. Дедушка отвечает не колеблясь:

– Что хотите! Итак. Что именно: барашка или свиные отбивные? Йоргос вздыхает:

– Папа, ну может, лучше сварим фасоль?

Дедушка – человек мягкий, но принципы у него жесткие.

– Нет, – отвечает он. – Вот умру, будете есть фасоль. А пока жив – буду печь мясо на углях. Итак. Барашек или отбивные?

Дедушку знает весь район. Соседи – это само собой. Любая помощь, поздравления с праздниками: дедушкина доброжелательность стабильна, как явление природы, например восход солнца. В еженедельном списке продуктов – печенье и мини-мороженое: угощать друзей внука. Ранним летом дедушка развешивает на соседские заборы сумки с абрикосами и черешней своего урожая. Осенью делится хурмой. В прошлом году лимонное дерево подкосил мороз, дедушка выхаживает новое: надеется, что в следующем году будет что раздавать зимой.

Однажды мы с Йоргосом взяли его «форд», потому что наша «новая старая» заводится через раз и то под горку, остановились на центральном светофоре, том, что рядом с церковью, – возле него стоит маленький зябкий пакистанец, замотанный по уши в шерстяной шарф: моет лобовые стекла, продает бумажные платки, в общем, выживает. Йоргос опускает окно, говорит ему:

– Привет. А мы сегодня не на своей. Это машина…

– Дедушки! – заканчивает фразу хрупкий смуглый иноземец, выглядывая из шарфа с таким уверенным чувством причастности, как будто и он, да и вообще весь мир – дедушкины внуки. Причем любимые.

* * *

Дедушка от природы прижимист, как любой крестьянин. И он точно знает, чего хочет. Когда он служил сверхсрочником на Кипре, то покупал себе пижонские модные вещи. В частности, носил золотое кольцо с выгравированным на нем Парфеноном. Первый в семье приобрел машину – «фольксваген-жук».

Потом решил, что пора заводить семью.

Влюбился, но действовал осмотрительно: чувства чувствами, а семья – это навсегда. Поэтому, перед тем как делать предложение, отправился навести справки о будущей жене.

«Фольксваген-жук» произвел в деревне невесты форменный фурор.

«У жениха есть машина! Повезло Василики!»

Отзывы были скорее положительные: девушка и хозяйственная, и добрая, вот только болезненная.

После свадьбы кольцо с Парфеноном дедушка подарил теще. Сказал: мне оно зачем? Я женатый человек, теперь я собираю только нужные вещи. Машину тоже поменял – на «форд эскорт», как более практичную.

* * *

Дедушка – второй ребенок в многодетной семье, родился после старшего, Мицоса. Обычно первого и второго ребенка в Греции называют в честь родителей – сначала мужа, а потом жены, но история дедушкиного имянаречения особенная. Его назвали Панайотисом в честь друга отца, с которым тот воевал во время Второй мировой. Друг погиб, своих детей родить не успел, и Панайотиса ему «посвятили». Может быть, поэтому ему часто приводилось играть роль в ритуалах – то он сидел на коне с невестой во время свадьбы в качестве талисмана (чтобы у пары первым родился мальчик), то единственный из всех деревенских детей надевал на Благовещение фустанеллу – традиционную юбку, у которой четыреста складок – по числу лет османского ига. Юбку Панайотису сшила его дальняя тетка, для которой он ходил за лекарствами в соседнюю деревню Симопулос. Иногда, когда он рассказывает эту историю, у него уточняют:

– А она вам платила за услуги?

Дедушка всякий раз обескуражен от такого поворота мысли:

– Так она же моя тетка! И шила мне фустанеллу!

* * *

Дедушка овдовел несколько лет назад: это его самая крупная трагедия. Он убежден, что семья – совершенная форма жизни человека.

В садике у нашего дома свили гнездо черные дрозды. Дедушка их обожает. Рассказывает, подчеркивая уважение:

– Эти птицы существуют только в паре. Самка строит гнездо – сама, одна, мужа не подпускает. Зато яйца высиживают вместе, по очереди. Я на них не смотрю, чтобы не потревожить. В этом году у них два яичка.

– Как же вы узнали, сколько яичек, если не смотрите? Дедушка пожимает плечами:

– Я покосился!

* * *

Из всего изобилия целебных трав я различаю только одуванчик, мяту и крапиву. «Моя мать умела считать только гинеи». Спаржу я тоже узнаю, но только в стаканчике на прилавке магазина: дедушка, внимательный к флоре, как Карлик Нос, показывал-показывал мне ее, но самостоятельно вычленять эти коротенькие невзрачные стебельки из пейзажа я так и не научилась. А у дедушки практически весь мир – съедобный. Он знает амарант, осот, цикорий, латук, щавель, тордилий апулийский, горчицу.

Однажды проезжали мимо монастыря, стоящего посреди чиста поля. Неподалеку от святых врат монах что-то искал и срезал в траве. Дедушка насторожился. Вежливо подождал, пока монах завершит свою работу и уйдет. Потом взял нож, отправился на разведку. Вернулся счастливый, с мешком разнотравья. Тряхнул им и говорит:

– Пятнадцать видов трав! А игумен-то собирал вот что – сколимбрию! – и достает из мешка какой-то крайне непривлекательного вида сорняк, по виду настоящего мизерабля. Показывает на него с восторгом и нежностью: – Вот они, с колючками. Придется чистить каждую, но оно того стоит. Помнишь мать Сулиса, старую Афанасию из моей деревни? Она только сколимбрию и ела! Не жалела ни сил, ни времени.

Сколимбрию съели в салате – травка и вправду оказалась очень вкусной, кисло-сладкой, как китайский соус.

Тордилий апулийский я пустила на пирог. Тесто для него сделала самое простое: только мука, щепотка соли, оливковое масло и теплая вода. Замешивается легко, мнется без усилий – и выходит мягкое, пухлое, теплое, как мамино плечо. Дедушка попробовал и оценил:

– А хорошее тесто делают в твоей деревне, Катерина!

Санкт-Петербургу совершенно не стоит обижаться на «деревню». Потому что это самый горячий дедушкин комплимент.

Желание

Имидж – по-гречески икона. Слова здесь плотные, концентрированные, многослойные. В них так же, как в приметах, мирным образом сосуществуют чувства и знание. Перемешались, как розовый и золотой цвета в апельсиновой кожуре.

Кстати, греки говорят, что свежий апельсиновый сок нельзя пить после захода солнца.

Почему? А черт его знает. Возможно, все оранжевые шары в природе соединены друг с другом таинственной серотониновой связью. Поэтому лишенный световой пары, апельсин бесполезен и даже вреден во тьме.

Или, скажем, море.

– Приезжай, – говорит мне Йота, – встречать Новый год в Пирей. У нас – море. Оно каждый день разное. Красивое, вдохновляюще пахнет солью. Но в эту ночь происходит что-то особенное. Когда сменится год, загудят корабли в порту. Все, без исключения. И будут гудеть долго, минут пять, пока не зазвенит в ушах. Ты в курсе, если написать на бумажке все свои страхи, травмы, лжи, предательства, боли, несбывшиеся надежды – с самого-самого начала, с детства, а потом разорвать бумажку и бросить ее в море, у тебя начнется не только новый год. Начнется новая жизнь. Луна лежит, капитан стоит, – продолжает Йота, показывая на ночное небо.

Там, в нарядной блестящей люльке, важно покачивается новорожденный месяц.

– Смысл поговорки такой: на новолуние море беспокойное, поэтому капитану приходится торчать на вахте. У тебя есть что-то золотое?

– Есть. Кольцо, которое мне папа подарил.

– Надо потереть золото, глядя на молодой месяц, и тогда сбудется желание.

Дома услышишь подобное, и тут же заводится червячок сомнения. Как может простое слово связать древний земной металл и чужое, золотое только с виду, небесное тело?

А здесь почему-то хочется верить. Может быть, потому, что слова здесь очень плотные? Концентрированные, многослойные. Пробуждающие желания. Я свое загадала.

Вирус

У меня долго держалась легкомысленная иллюзия, что в Греции зимой не болеют. Или болеют меньше. Понятно, почему гриппует Питер. Света нет, сыро, как в подвале. Климатические заложники за себя не в ответе. Конфликта нет. Интрига полностью отсутствует.

Другое дело Греция. Здесь постоянно по-летнему обильное солнце, мощные фрукты. Зимой вообще сезон цитрусовых. Апельсинов, лимонов, мандаринов – завались. Стоят смешные копейки. От витаминов спасу нет, иммунная система уже по швам трещит.

И тем не менее.

Греческие вирусы жестче, беспринципнее, коварнее. Наших болотных чахликов с ними даже сравнить нельзя. Им чайку горячего, медку дай, таблетку покажи – они и сдулись. Пошли на попятную. А с местными легкие пути не пройдут.

Эти нагреют тебя до 40 с половиной градусов, чтоб ты загудел, как доменная печь. Иссушат все твои жизненные соки до капли. Поделят сутки на драматические трехчасовые интервалы с температурным катарсисом в финале.

И будут нагнетать напряжение денька три-четыре, а может быть, и пять, и целую неделю. Забросают суровыми экзистенциальными вопросами о жизни и смерти. Пока ты не похудеешь, не станешь кротким, ласковым, добрым. И не задумаешься: «Бог мой. Неужели это вирус сделал человека человеком?»

РецепТ
Февральский апельсиновый кекс

Народное название февраля по-гречески – флевари. Оно созвучно греческому слову «флева» – вена…

В этом месяце у земли набухают вены, остывшие за зиму, скоро по ним побежит горячий сок, несущий расцвет и жизнь.

Первыми после зимы в Греции просыпаются мимозы и миндальные деревья – они начинают цвести после новогодних праздников. Миндаль наполняет воздух сладким благовонием, похожим на церковный фимиам. А дома, в Питере, дай бог увидеть каштановые свечки в конце мая. Или уже дожить-дотерпеть до июньской сирени на Марсовом…

Последние дни зимы скучны и депрессивны, но и прекрасны тоже: в них уже зреет предчувствие весны.

Апельсин, самый популярный зимний фрукт, этот оранжевый предвестник лета, дает нам превосходную возможность испечь ароматный апельсиновый кекс и создать весеннее настроение в зябкие февральские дни.

Ингредиенты:

2 яйца комнатной температуры

250 г муки с разрыхлителем

1 чайная ложка разрыхлителя для теста дополнительно

180 г сахара

200 мл растительного масла

100 мл свежевыжатого апельсинового сока

ванилин

цедра 1 апельсина

Для начинки:

мякоть 1 апельсина

свежевыжатый сок ½ апельсина

цедра ½ апельсина

2 столовые ложки сахара

5 столовых ложек воды

1 палочка корицы

1 столовая ложка кукурузного

крахмала

• В первую очередь подготавливаем начинку. Мякоть очищенного апельсина режем на маленькие кусочки и кладем в небольшую кастрюльку.

• Туда же отправляем сахар, воду, корицу, цедру. Варим на среднем огне, пока вода почти вся не испарится. Затем добавляем разведенный в ложке воды кукурузный крахмал, оставляем еще немножко прокипеть, чтобы начинка окончательно загустела. Отставляем ее в сторону.

• Дальше готовим обычный кекс. Смешиваем в глубокой миске муку с ванилином, цедрой и разрыхлителем. В другой миске взбиваем яйца с сахаром до мягких пиков.

• Соединяем мягкими, но энергичными движениями взбитые яйца с мукой, попеременно добавляя растительное масло и апельсиновый сок.

• Смазываем маслом форму. Я использую под этот кекс небольшую форму размером 20 см. Кекс сильно поднимется, поэтому советую брать форму с высокими стенками.

• На дно формы выкладываем ложкой половину теста – оно получается довольно жидкой консистенции, как густая сметана. Потом сверху осторожно размещаем начинку – равномерно, но так, чтобы она не выливалась за края. Заканчиваем сборку, выкладывая сверху остаток теста.

• Ставим в прогретую заранее до 170 °C духовку. Выпекать кекс следует примерно час.

Крестная

Крестной мужа 98 лет. Мы обычно приезжаем к ней в гости без предупреждения: Йоргос говорит – зачем звонить, куда она пойдет? Но раза два пришлось-таки расцеловаться с дверью – крестная бодрилась по магазинам и церквям. Встречает нас каждый раз так, будто сидела и ждала. Одета тщательно, как ее ровесница, английская королева. Чулочки, домашние туфли, юбка бонтонной длины, свежая блузка. Комнаты в ее квартире всего две – маленькие, как будто игрушечные. Ни пылинки. Мебель старомодная, опрятная – завернута в белоснежные чехлы. Музейная чистота. Если нечаянно упадет на пол микроскопическая соринка – режет глаз, как нечто инородное, муха в сметане. В буфете расставлены в шахматном порядке намытые рюмки, бокалы толстого недорогого стекла, пара фарфоровых уродцев, розетки под варенье. В ванной комнате ровно шесть предметов: зубная щетка, мыло, зубная паста, гребешок, шампунь и губка. Тотальная аскеза.

Книжек в доме нет – один только раз я заметила житие в бумажной обложке с закладкой в середине.

Сама старушка – огурцом. Зрение – единица, сознание острое, как у резидента. Каждый, кто пытается разговаривать с ней специальным голосом, каким говорят с очень пожилым человеком, сам выглядит круглым дурнем. Крестная наша – весьма обеспеченная дама. Даже можно сказать смело – богатая. Но живет вот так – модерато, с сильным заносом в бедность. А могла бы в церковь не пешком ходить, а на такси ездить. Питаться клубникой со сливками в январе. Купаться в роскоши. Ан нет. Она даже прислугу не берет, ведет свое маленькое хозяйство сама. Я сначала засомневалась в ее образе жизни – скучновато. Без страстей, без увлечений. А потом подумала: а может, это она и есть – настоящая жизнь, в чистом виде, без примесей? Какой ее настоящий вкус? Никто не знает. Умеренность – привилегия серьезней депутатской, доступна не каждому. Крестная получает наслаждение от каждой минуты. От каждого вздоха. От глотка воды. Ни вино, ни карты, ни соус тартар, ни любовники, горячие и сладкие, как пирожки, ее не интересуют. Она просто любит жить. И жизнь уже почти сто лет отвечает ей взаимностью.

Уборщицы

Автобусы в нашем пригороде ходят нечасто, но по расписанию.

Поэтому я всегда точно знаю, с кем поеду. По четвергам в 16.05 вместе со мной в автобус садятся две уборщицы. Они работают в доме престарелых, что напротив. Выбеленные локоны, яркие куртки, руки пахнут хлоркой. Лица разрушены едкой праной жизненного опыта так, что черты, выданные при рождении, уже толком не разглядеть.

Портрет Дориана Грея в действии. Бытовая алхимия, подробности жизни.

Мне не слышно, что они говорят, но по куцей мимике разборчиво прогнозируются слова, которыми они обозначают производственные проблемы: вывоз мусора, дефицит чистящих средств, наезды начальства.

Мы несколько минут ждем автобус на остановке. Одна из уборщиц обычно курит. Вторая – пьет кофе из картонного стаканчика. И каждый раз, когда подъезжает автобус, они выбрасывают сигарету и стаканчик на тротуар демонстративно, игнорируя манящую урну с прекрасным сменным полиэтиленовым мешком внутри.

Случайно уловив мой праздный, любопытствующий взгляд, одна из женщин повернулась ко мне и наставительно сказала:

– Потому что надо различать личную жизнь и работу!

Они не мусорили. Они спасались от профдеформации.

Презент Симпл

Гуляешь по послепраздничному городу, который оправляется от Нового года, и чувствуешь себя обновленным, как после гриппа: ты возвращаешься к прежней жизни, но видишь ее немного иначе, острее, красочнее, как будто температура перенастроила твою оптику, сделав ее более чувствительной.

Праздничные гирлянды все еще горят, но больше не вызывают эйфории: нет предвкушения, которое составляло половину удовольствия. Будни. Рутина. Типичный презент симпл. Как нас учили? Самое простое время. «Обычные действия, которые происходят, происходили или будут происходить в настоящем, прошедшем или будущем». Словом, ровным счетом ничего выдающегося.

Вот стройная девушка вылетает из «Зары»: последняя посетительница, охранник сразу закрывает за ней дверь. В обеих руках фирменные пакеты. Еле-еле справляясь, не надевает, а накладывает на себя пальто, но успевает пожаловаться в айфон на покупки: – Их так много, прямо рук не хватает!

За углом, недалеко от сверкающих витрин с перечеркнутыми ценами устроились на ночлег бездомные. Через каждые три примерно метра гнезда, свитые из шерстяных одеял и картонных коробок.

Подходит девушка. По виду травести: полумальчик, полудевочка. Застиранные джинсы, очки. За спиной рюкзак, с трудом рулит груженой корзинкой на колесах из супермаркета. Спрашивает у бомжа по-английски: – Фуд?

Достает из корзинки запотевший контейнер с горячей едой, наливает из ведерка-термоса чай. Заворачивает в салфетку лаваш, везет корзинку к следующему. Корзинку заносит, колеса скользят на асфальте.

Слышу, как она, выравнивая дрифт, жалуется себе под нос:

– Их так много. Прямо рук не хватает.

Праздники прошли, наступили будни. Время обычных действий, которые происходят, происходили или будут происходить в настоящем, прошедшем или будущем. Самое простое время – презент симпл.

Дом

Внутри греческого дома нет ничего интересного. Разве что снежно-белые деревенские занавески с геометрично прорезанными в них цветами. Или старомодные стулья из грецкого ореха с гнутыми ножками и удобными мягкими сиденьями. На спинках – опять! – вырезаны листики и полураспустившиеся бутоны. Буйная греческая природа как будто вырвалась из сада, прыгнула за порог дома и попала в капкан растительных узоров на мебели и вышивках. Тишина. Только ветер мерно стучит кистями занавесок: там-пам-пам-пам, там-пам-пам-пам. Ритм делит время на четыре четверти, покойные и основательные, как греческие низкие кровати. Солнечный луч наводит на предметы фотоновый прицел, проворно, как снайперская винтовка, передвигая мишень со стеклянных стаканов и рюмок, выставленных в буфете на треугольных языках вязаных салфеток, на обеденный стол, заставленный дымящимися яствами. Аромат, исходящий от простых фаянсовых тарелок, такой же добротный и уютный, как часть обстановки. Пахнет мясом, которое долго, терпеливо разваривали в томатном соусе с палочкой корицы и сладким ямайским перцем. Дольки жаренной на оливковом масле картошки вызывающим частоколом торчат из керамической миски с голубой волной на боку. Картофелины жесткие, как карамель, но, преодолев их сопротивление, зубы погружаются в душистую густую мякоть, приправленную орегано для пикантности. Нет, решительно нет ничего интересного внутри греческого дома! Потому что большую часть своей жизни грек проводит вне его. Греки живут на террасе или в саду. Пол на балконе выстлан мрамором, декорирован зеленым базиликом и красными геранями – для контраста. Кресла поставлены так, чтобы видеть и собеседника, и природу. Греческое небо, как огромный хамелеон, меняет цвет в помощь настроению человека. Утром оно розовое, мечтательное, даже облака, кажется, оцепенели в сонной истоме. Днем ослепительно-яркое, энергичное, бодрое. Вечерние лессировки призваны без потрясений провести слабый человеческий дух в черную бездну сна. Греческий дом-корабль, освещенный медовой луной, несется в космосе сквозь время и пространство, каждую секунду восполняя разрыв между реальностью и утраченным раем.

Вкус судьбы

Греки одержимы двумя глобальными страстями: суеверия и чревоугодия. Если грек вознес руку, то к бабке не ходи: либо сорвет с ветки черешню, либо перекрестится. Живя здесь, поневоле начинаешь вовлекаться. Особенно эти процессы обостряются весной. А как иначе? Сады, обочины дорог, парки обсажены абрикосовыми, тутовыми, черешневыми и вишневыми деревьями. Ветки изнемогают от изобилия. Пройти мимо невозможно! Грех. Приходится то и дело принимать позу «хенде хох» с поднятыми к небу руками и собирать томно-сладкие пузырьки шелковицы, кусать за спелый бок загорелые абрикосы и уже из последних сил, превозмогая себя, поедать свежую черешню. Но это еще далеко не все искушения.

В Агиос-Стефаносе открылась новая сувлачная: в ней жарят кала-маки. Вечер, столы заключены в желтую клетку скатертей, террасу яростно обвивает цветущий жасмин, луна такая яркая, что спорит со светильниками. Запотевший графин с ледяным белым. Шашлычки из баранины, свинины, курицы. Куриные запеленуты для сочности в бекон, хотя мясо и так не сухое, плотно окропляет нёбо горячим сладким соком.

– А между тем на месте этой сувлачной всего год назад была другая. И она разорилась. Не выдержала кризиса, – рассказывает дедушка.

– Не понимаю, – отвечаю я. – А как же нынешние владельцы не побоялись открыться на том же месте?

– Ну, как тебе объяснить. – Дедушка на секунду задумывается, а потом формулирует греческое мировоззрение в одном предложении: – Каждый должен попробовать свою судьбу… на вкус!

Рецепт
Вишневое варенье

Вишневое варенье варят в каждом греческом доме. Секрет его популярности не только в тонком вкусе и всеми любимом аромате, но еще и в том, что это летнее лакомство.

Из вишневого сиропа здесь делают летний напиток – так называемую висинаду.

Разводят вишневый сироп ледяной водой по вкусу и наслаждаются им в летнюю жару.

Для приготовления литра вишневого варенья нам понадобится:

1 кг вишен (вымытых, высушенных, без косточки)

1 кг сахара

пол чайной чашки воды

сок маленького лимона

• Кладем в таз или кастрюлю с широким дном подготовленные ягоды. Засыпаем их сахаром, осторожно перемешиваем, чтобы не помять, добавляем воды и оставляем на ночь.

• На следующий день начинаем варить варенье на среднем огне. Его нельзя оставлять без внимания ни на минуту. Снимаем образовавшуюся пену, продолжаем варить, помешивая деревянной ложкой. Вишневое варенье должно сохранить свой уникальный цвет, ни в коем случае его нельзя переваривать – иначе оно станет коричневым. Через полчаса варки можно начинать пробовать, готов ли сироп. Для этого даем стечь с ложки капле на белое блюдце. Капля не должна растекаться. Если капля густая и «высокая», варенье готово.

• Добавляем сок лимона, варим еще одну-две минуты и раскладываем варенье по стерилизованным банкам.

• Для того чтобы почувствовать вкус греческого лета, просто добавьте ложечку душистого вишневого варенья в стакан ледяной воды…

Кебабная «Афанасий»

Таверна. Вернее, забегаловка на Монастираки.

С краю, прямо на проходе, сидит игумен. Хрупкий и сморщенный, как ноябрьский лист. Большие плюшевые уши, беззубые детские десны. Трясущаяся рука влипла в палку. Естественно, он не один. С ним помощник лет 60. Молодой, как тут принято считать. По сравнению с ветхим старцем он и вправду кажется мальчиком. Плотность человеко-потока, обтирающего боком заведение, сопоставима со столичным метро в час пик.

Игумен с удовольствием рассматривает людей, с удовольствием делает заказ: салат, жареная картошка, кебабы, пиво и кока-кола.

Ага! Понятно. Его преподобию – монашеский постный картофель и кока-кола на десерт. Остальное чревоугодие – молодому поколению.

С первого, рассеянного взгляда кажется, что закусочная проходная, без души. Так, столовка за рупь двадцать. Паллиатив для туристов, намертво пришпиленных к месту дефицитом времени. Ничего подобного. Это оазис. Музей. Главные здешние прихожане – старички-антики. Последние могикане. Случайно уцелевшие экспонаты. Мощи Афин 50-х годов.

– Я никому не режу крылья. Пусть приходит, – говорит чете старичков немолодой официант с сократовскими залысинами.

Старички приехали с чертовых куличек «спального» района в кафе своей молодости, пообедали и заодно зондируют почву – нельзя ли пристроить сюда сына.

– Я тоже два года, помню, сидел без работы. Это не жизнь. С ужасом думаю про пенсию. Имейте в виду: он должен быть одет хорошо. Не Ален Делон, но хорошо. Я порекомендую его старшему. Это и называется человечность! Правильно? – Официант внезапно оборачивается, и вопрос вонзается в меня.

Я от смущения утыкаюсь в телефон.

Простенькая уличная кебабная? Хм, сомнительно. Форменные рубашки официантов – ослепительной белизны. Их тут человек двадцать, не меньше. Все мужчины. Половина – молодые, половина – старые. Обслуживают на пятой скорости. Мясо шипит на огромных решетках так, что аппетитная симфония слышна с улицы. В глубине повар свирепо разнимает тесаком хлеба – огромные, легкие, похожие на закатные облака с румяной корочкой.

У молодых халдеев лица выпускников Гарварда. Вызывающе блестят очочки. Острые носки модных туфель и интеллект. Они на подхвате, статисты. Обеспечивают пролог: принимают заказ, накрывают. Приносят салфетки и убирают объедки тоже они. Пожилые официанты выступают во втором акте, как и полагается примадоннам, и в апофеозе, когда надо заплатить.

У одного на руке выстроено пирамидой восемь блюд. Рука левая. Правой он прокладывает себе путь. Другой – тот, что советовал старичкам, – что-то вроде резонера. Тонкий фактотум. Ответственный за драйв и настроение.

– Мы – моряки. Целый день то поднимаем парус, то опускаем парус, – шутит он, натягивая тент.

Тем временем за монашеским столом начинается трапеза. Игумен откладывает посох. Начиняет рот плотными цилиндрами кебабов, не забывая понижать пивную ватерлинию. Его собеседник скромно хрустит салатными листьями.

– Окрестил порося в карася, – мимоходом комментирует фактотум.

– Что, вот так, при всех? – удивляюсь я.

– Лучше за столом, чем за столбом. Что же он – не человек, что ли? Главное – никому не резать крылья. Сфотографировать вас? – предлагает он, видя, что я вожусь с телефоном.

– Нет, спасибо. Давайте лучше я вас сфотографирую.

Официант реагирует мгновенно:

– Девушке еще бокал вина. От заведения.

Юный официант вопросительно поднимает брови.

– Учишь вас, учишь, молодежь, а толку никакого. Салага! – нервничает ветеран. – Что будете делать, когда я уйду на пенсию? Убытку на копейку, а радости – на фунт. Это и называется человечность.

Олимпиец

Ухаживание за русскими девушками в Греции – популярное развлечение аборигенов. По уровню престижа олимпийский вид спорта, но только – тсс! – он масонский, тайный. Да его никогда официальным и не сделают – кому интересно каждые четыре года видеть пьедестал, плотно забитый одними и теми же же волосато-носатыми мачо? Перспективы романа жестко ограничены курортными правилами: только sea, sun, sex. Негусто, да, зато высшего качества, утверждают сами игроки. И естественно, все тонко: жертва должна проявить желание сама, иначе, мол, победителю никакого удовольствия. Спортивная этика соблюдена.

Костас – многократный чемпион. Можно сказать опытный многоборец. Ветеран. Каждое лето – в бой. В текущем сезоне опять красиво охотился за одной русиной. Такой длинноногой, высокопопой, третий номер в декольте. Одним словом, на золотую медаль. Возил ее на модный пляж, платил за коктейль. Купил ногу осьминога в дорогой таверне, показал Млечный Путь. В общем, отлично сдал норматив. А приз, между тем, медлил. Жертва переназначала даты состязаний, то есть свиданий. То у нее одно, то другое. Непонятно. Офсайд или что. Костас, как опытный нападающий, решил добить затянувшийся дриблинг романтическим вечером в кафе. Заказал высокий стакан кофе с трубочкой, добавил в него ликерный допинг, направил откровенный разговор прямо в декольте.

Девушка оттаяла, улыбнулась.

– Ой, Костик. Ты такой славный. Не то что мой балбес. С ним я вечно занимаюсь всякими легкомысленностями и глупостями!

– Погоди. А со мной ты чем занимаешься?

– Ас тобой я пью кофе.

Так русские взошли на пьедестал.

Угощение

Греческие мужчины – полные профаны в кухонных делах. Поехал Андреас в гости к своему другу на Крит. Тот скорее угощать, но не тут-то было. Самостоятельно он сумел найти только ракию. А потом в ход пошел телефон – начались звонки жене на работу.

– Мария! Где у нас хлеб?

Через секунду опять:

– Мария, а сыр где?

Проходит пять минут и снова-здорово:

– Мария, а где вилки-то у нас лежат?

У начальника Марии зашалили нервишки. Глаз не выдержал горячей линии, затикал.

– Что же происходит! Сколько это будет продолжаться! – загромыхал шеф.

Мария напряглась. Извинилась дрожащим голосом. Но начальник продолжал распаляться:

– Ты, Мария, похоже, пренебрегаешь в своей жизни самым главным. Слово «этика», наверное, для тебя пустой звук?

Мария промямлила, что не пустой, но обстоятельства…

– Короче. Собирай вещи и дуй домой. А то люди черт знает что могут подумать про критян. Решат, что мы все здесь такие, как ты, – гостей не умеем принять. Такси за мой счет!

Огурцы

Дедушка приехал из деревни, привез гостинцы. Мясо свежерозовое, с белоснежным жирком по краям. Лазанью, пахнущую кисловатым овечьим молоком. Желтую курицу с жесткими икрами легкоатлета. Домашние яйца – тяжелые, жирные, как пирожные. Переросший фиолетовый лук со сладкой слюной внутри. Крупный сине-зеленый виноград. Стручки фасоли, перцы, крошечные кабачки с указательный палец величиной.

Звоню бабушке Александре поблагодарить. Она говорит:

– Огурцов тебе не положила. Не удались у меня в этом году огурцы. – А что такое? Горькие?

– Да не. Не горькие.

– Безвкусные?

– Да не. Вкус есть.

– Сухие, несочные?

– Да вроде сочные.

– Тогда что же с ними не так?!

– Ну, какие-то они… бездушные!

Рецепт
Виноградное варенье

Однажды летом мы поехали в отпуск на Крит. Жили в Матале.

Место это известно как пристанище хиппи в 70-х. Говорят, там тусовалась сама Дженис Джоплин.

Сейчас это тихая деревенька. Славится недорогими гостиницами и чистым морем. Местная достопримечательность – пещеры, в которых римляне хоронили своих покойников в древности.

Мы поселились на крохотной «вилле». Госпожа Афина готовила нам завтраки и убирала комнаты. Статная, полная, с высоко уложенными в корону седыми волосами и низким благозвучным голосом, она больше походила на оперную примадонну, нежели на уборщицу или кухарку.

Меня она полюбила и выдавала мне по утрам йогурт отдельно – свой, домашний.

Происходило это так: госпожа Афина выставляла на стол огромную банку с виноградным вареньем, протягивала чистую теплую ложку и деликатно отворачивалась: «Клади сколько хочешь!» Уезжая, я попросила у нее полюбившийся рецепт.

Однажды мы разговорились, и она мне рассказала свою историю.

Госпожа Афина – вдова. Пять лет назад умер муж – отвез ее на работу, выехал на соседнюю улицу, остановил машину и умер. Через 2 года так же неожиданно скончался младший сын. «Пришел домой после работы, поел, уснул и не проснулся», – сказала Афина спокойно. «Как ангел ушел», – фальшиво отозвалась я, потому что в таких случаях интонация всегда тебя подводит.

«Да, – спокойно подтвердила госпожа Афина. – Именно так, как ангел».

«Высокий был, – она достала из бумажника фотографию мужа и сына, черноусых критских красавцев. – Метр девяносто, врач, и баскетболом занимался. Вся зря…»

Я спросила про другого сына: чем занимается, где живет. Старший сын жил в Афинах, но после смерти брата вернулся с семьей на Крит, жена ждет ребенка.

Госпожа Афина достала мобильный телефон и показала на нем чернобелый снимок УЗИ. «Смешная фотография, – медленно произнесла она, внимательно глядя на экран телефона. – Вот жду его, это мальчик. Как год исполнится, заберу его у невестки, буду нянчить».

С тех пор я каждый год варю виноградное варенье. Оно напоминает мне, что старый год умер, пришла осень. Отмечая индикт, я думаю об Иове и о том, как хрупко и выносливо одновременно человеческое сердце.

Ингредиенты:

1 кг белого винограда без косточек

750 г сахара (или килограмм), я всегда кладу сахар на глаз – пробую сначала, насколько сладок виноград, но обычно сахара требуется меньше килограмма

полчашки воды

сок ½ лимона

ванилин или несколько листочков амберирозы (амберироза —

ароматическое растение из семейства гераневых с цитрусовым вкусом, это необязательный ингредиент)

несколько орешков миндаля, разрезанных на четыре части (без них тоже можно обойтись)

• Кладем в кастрюлю или медный таз для варенья помытые и обсушенные виноградные ягоды, пересыпая их слоями сахара. Добавляем полчашки воды.

• Оставляем на 6 часов при комнатной температуре или на 12 часов в холодильнике (удобно это делать на ночь).

• Затем варим варенье 5-10 минут на среднем огне, снимаем пену. И оставляем его на сутки. Важно ложкой не помять ягоды, будьте внимательны.

• На следующий день увариваем до готовности – минут 15–20: проверяйте, готов ли сироп. Варенье снова будет пениться, так что надо будет снова аккуратно снять пену.

• Как только варенье будет готово, добавляем ванилин и лимонный сок, миндаль – по желанию.

• Потряхиваем кастрюлю время от времени в течение еще 15 минут, после того как снимем его с огня. Таким образом сироп наполнит ягоды и сделает их крепкими и сочными.

Житейская физика

Ноябрь, море. Солнце шпарит, прет тепло к земле сколько-то там тысяч километров, но у самой поверхности все его старания подрезает свежий осенний ветер. Ощущения – как будто включили батареи и открыли настежь окна.

Из машины выходит бабушка в дезабилье и панамке. Ее сопровождает муж, задраенный одеждой наглухо, как человек в футляре.

Обоим лет, наверное, по семьдесят. Или даже по семьдесят пять. Бабуля погружается в воду и мерно плывет вдоль берега. Супруг не отстает. Ровно держит ее скорость, шагая по песку.

Бабушка накупалась. Муж ее вытер. Завернул в полотенце. К машине они вернулись вместе. Такая неинтересная для физики задачка – две точки движутся параллельно с одной скоростью и не расстаются. А в жизни попробуй ее реши. Чтобы увеличивался не только возраст, но и чувства.

Демпинг

Рядом с остановкой, где агиос-стефановцы ждут автобуса, притормозила машина. За рулем – мужчина. К нему подошла женщина, они заговорили. Их тет-а-тет властно прервал опрятный нищий. Популярная в наших палестинах фигура.

Босяк громко попросил евро на кофе. Потом еще евро на булочку. Мужчина маялся, тянул паузу. Женщина молчала, ждала. Попрошайка не стихал. Продолжал заклинать старухой-матерью и семерней по лавкам.

Женщина не выдержала. Взорвалась, как сверхновая:

– Да уйдете вы, наконец! И вообще. Сейчас моя очередь просить! Я, может, тоже хочу кофе и булочку!

– А вы кто? – подозрительно спросил человек с протянутой рукой, внимательно ощупывая взглядом конкурентку.

– Я – его жена.

Нищий стушевался. Женщине, видимо, почудилось осуждение, и она взмахнула плечами, обернувшись к остановке: – Нет, ну а что! Демпингуют тут всякие.

Нобелевская премия по литературе

В Греции кипят страсти по литературному Нобелю.

Знакомый официант в кафе принес горячий кофе и свежие новости:

– Слышала? Алексиевич-то? Нобеля взяла.

Я чуть не поперхнулась. Официант интересуется премией по литературе? Тайный интеллектуал, вот это поворот.

– Ты что, читал Алексиевич? – от неожиданности у меня вырвался вопрос, который стыдно задавать даже самому себе.

– Да не. Просто в тотализаторе, где я смотрю собачьи бега, на нее ставили как на фаворита. Я тоже поставил, во! Молодец. Первая пришла.

Прекрасный десерт

У греков есть привычка в воскресенье перед обедом устраивать себе аперитив. Заскочить в какую-нибудь таверну на бокал вина. Заморить червячка креветками или жареным сыром, как пойдет. Выпить муската со льдом – осень, последние деньки для белого, надо пользоваться. Солнышко. Хорошо. За большим столом – старуха с семьей. Матриарх. Ожившая картина «Плоды воспитания». Ее дети уже сами старые, почти неподвижный муж, согнувшийся крючком над тарелкой, сорокалетние внуки. Сама старуха – куколка. Глаз не отвести. Накрахмаленная блузка, воротник-стоечка, жемчужная нитка, внакидку нежнейшая розовая кофта, треугольные острые каблучки. На носу модные солнечные очки. Девяностолетняя роза. Ножом и вилкой работает, между тем, проворно, дай бог каждому. И вдруг о черт!

Сомлела роза. Отключилась. Ушла на коду. В одну секунду. Муж встал, негнущимися пальцами рвет жемчужную нитку, сын и дочь слабо хлопают ее по спине. Внучка помчалась за врачом. Паника. Все упрекают себя в том, что расслабились, разнежились, оказались не готовы к катастрофе. Белое вино, последние деньки! Солнышко. Тьфу. Но с другой стороны… Ведь неплохой финал. Близкие рядом. Вкусно покушано, винца выпито. Можно, так сказать, и в путь.

Все или растерялись, или смирились. Все, кроме хозяйки. Она пулей рванула к старухе, мгновенно расстегнула жесткий воротничок, завалила ее прямо на стуле треугольными каблучками вверх, содрала солнечные очки. И о чудо! Старушка вернулась. Воскресла. Задышала. И даже взялась за ложку, чтобы закончить десерт.

Я говорю хозяйке:

– Вы молодец! Быстро как сообразили. Я-то грешным делом подумала, что пирожные она будет есть уже в раю!

Хозяйка категорично повела плечами:

– Ха! Между прочим, у меня сладкое не хуже. И никто не уйдет отсюда, пока его не попробует!

И вы знаете – не обманула. Прекрасный был десерт.

Тот, кто меня любит

Афины в восемь часов утра пахнут горячим сыром, парной булкой, живыми цветами, мытым асфальтом, подогретой ветчиной, первыми сигаретами, а также немножко пылью и бензином.

Эксархия альтернативно шибает в нос мочой и хешем. Но все на свете человеческие слабости и оплошности исправляет первый, дебютный аромат кофе. Мощный, долготерпеливый и многомилостивый.

Сияют на солнце глянцевые бока баклажанов. Красоту средиземноморских рыб слегка портят презрительный взгляд и скептически поджатые губы. Эдакие старые девы, но не на скамейке возле подъезда, а во льду. Грузные мусорные баки тактично потеют под жарким солнцем в сторонке от кафе. Слезятся, но не дают волю чувствам. У меня в руках Чехов. Земляк-официант раскалывает меня на раз:

– А я сразу понял, что вы русская!

– По книге догадались?

– Да не. По лицу, на гречанку-то вы не похожи. Кстати. Вы, случайно, русский не преподаете?

– Бывает. Хотите мне ученика предложить?

– Да не? Я сам преподаю. Подскажете учебник?

Бокастая, как баржа, равнодушная кошка флегматично пылит мимо бумажной тарелки со свиным шашлыком. Рядом жадно, быстро, на ходу голодные японские туристки опустошают пластиковые стаканчики. Йогурт или быстрорастворимая лапша, надпись иероглифами, явно привезли с собой. С дверей крошечной безымянной конторы непроизвольно срывается жалобный анапест: «Задавайте ваши вопросы – отвечаем бесплатно на них!»

К нам подходит старуха-попрошайка, начинает профессиональный диалог:

– Дайте на кофе. Ну, тогда на хлеб. Бабушка хочет булочку!

И в подобном духе, наконец пауза.

Вдруг она выпаливает, обращаясь к Йоргосу:

– А хочешь, я тебе имя скажу? Того, кто ее любит? – гадалка кивает на меня.

Я молчу, хоть и любопытно.

– Нет, нет, нет, – отказывается Йоргос.

– Дурак ты, – без злости говорит бабка, отходя от нас и качая головой. – Я-то хотела сказать – Афины!

Детский день рождения

Детские дни рождения в Греции – это мужской кейс, момент самовыражения. Назвать человек пятьдесят-семьдесят (весь род и детский сад), пригласить женщину – Микки-Мауса для развлечения детей, накормить народ так, как будто они верблюды и им предстоит семидесятидневный переход по пустыне.

Танцы, музыка, морозильная камера, доверху заставленная пивом и вином. Еда подается не тарелками, а противнями: сырные пироги, рулетики, кумачовые морды креветок, горы ягнячьих, свиных и куриных шашлыков, а есть же еще кебабы.

Хозяин, вытирая пот с лысины, нависает над тостуемым – ну съешьте еще хотя бы ряд! Он волнуется, он в стрессе, он томится. Пока все заурядно, как у всех, а ребенок его – особенный, это надо как-то донести, объяснить, вложить, внушить. Подается трехэтажный торт – синий, с машинками, с фейерверком, потом еще восточные сладости, утопленные медовым сиропом.

Все думают, что это и есть кульминация праздника – инициация пройдена, можно собираться домой, но нет, ха-ха-ха, это был ложный прыжок, специально, чтобы ярче зазвучал Истинный Катарсис. Торжествующий отец выносит поднос с суши, соевый соус и две деревянные палочки. Наступает глубокая тишина, которую не в силах преодолеть даже греческий фолк, достающий из динамиков до луны. Гости стараются не переглядываться, молчат, но брови сами собой изображают скепсис, и вот уже прошелестело пущенное кем-то в задних рядах (вероятно, тестем) слово «тараканы».

Торжество окончено. Кругом валяются пластиковые стаканчики, обрывки бумажных колпачков, раздавленные коробочки с соком. Папаша один. Он ест квадратный метр суши, запивая его виски, и бормочет: «Лосося они не понимают. Барана им подавай! Деревня, обыватели, мещане». И с отвращением сплевывает на пол икру летучей рыбы.

Греческий мед

Самый лучший мед – из чабреца. А самый лучший чабрец – с лысых греческих островов типа Скироса. Там жарко, сухо, цветы сдаются, вянут, а чабрецу в кайф. Это только с виду он кустарник. В душе он мужественный стойкий кактус. Который плевать хотел, что летом экспозиция адски передержана. У него свои отношения со светом. Чабрец им дышит. Им живет. Жадно сосет из плоти земли силу, из солнца – сласть и нежность. Пчелы перегоняют его нектарную отрыжку в жидкое золото.

А затем происходит следующее. Человек берет ложку, льет мед в неглубокую тарелку. Минирует его грецким орехом и еще сверху пальцами трусит благовонную корицу. Зачарованно смотрит на солнечную реку и направляет ее русло к себе в рот. Мед начинает работать, заправлять чресла ракетным топливом. Рецепторы взрывает сверхновая. Вялый будничный негатив опаляется крышесносным позитивом. Это только с виду мед. На самом деле это дистиллированный, концентрированный рай. Неофиту его надо давать по капельке, а грешнику вообще легко передознуться. Дедушка рассказал историю. У них в деревне некий жадный до впечатлений Петрос объелся меда и лег помирать. От большого количества хорошего ему стало плохо.

– К счастью, – заливается смехом дедушка, – рядом оказался Александрос и отвел его.

– К врачу?

– Нет, в таверну.

– Но зачем?

– Как это зачем? – спасать. И спас, между прочим.

– И что же он ему дал?

– Анисовую водку.

В этом засвеченном солнцем мире даже яд и антидот поменялись местами.

Худшая нация на свете

Андреас и Роза поехали на Эвию купаться. Перед отъездом устроили отвальную импровизацию. Сделали так: две бутылки белого, на закуску тушеные баклажаны, длинненькие, полосатые, с вострым носиком. Роза вжик – и организовала в блендере домашний майонез. Хлеб – черный круглый, как дома, ни в коем случае не клеклый, а с рассыпчатой пышной плотью. Нарезали его сперва ломтями, но потом просто отщипывали маленькие кусочки пальцами, чтобы макать в соус. Естественно, фе-та-орегано. Все красивое, летнее, легкое. В бокалы положили лед. Нам вилки, а Андреасу, как любителю Востока, палочки.

Андреас пожелал всем беззаботного лета и вдохновенных купаний, а потом спрашивает:

– Ну, что русские-то про нас говорят?

Я поморщилась – в том смысле, что ничего хорошего. Ругают!

– Правильно! – обрадовался Андреас. – Мы это заслужили. Ни фига же не делали, не работали, утопили страну в коррупции и бардаке. Поделом нам.

– Слушай, а я вас защищаю. Намекаю, что не только вы в проблемах виноваты. Рассказываю, какие вы гармоничные.

Андреас так изумился, что даже потерял с палочки баклажан.

– Катя! – воскликнул он. – Пойди и скажи своим людям очень большое извините за то, что ввела их в заблуждение. Мы худшая нация на свете. Обольстились, как скоты. Понакупили машин в кредит. Платим на пляже за кофе и лежак десять евро. Мы, греки! Платим десять евро зато, чтобы искупаться! Поубивали философов своих, теперь пожинаем плоды.

Я разволновалась. Признаться, заревновала даже. Какая, думаю, сила рефлексии, какая острая, как нож, совесть! А мы чем хуже?

– Но русские тоже не подарок! – возразила я. – И что это за философы, которых вы убили? Вот у нас есть целый философский пароход!

Андреас только улыбнулся моей попытке примазаться и сравнять счет.

– Что вы?! Детишки сравнительно. Мы срезали корень, а вы только пообрывали ветки.

Новости на этот час таковы: греки казнили Сократа и просят прощения.

Усыновляйте!

Приехал из деревни дядя Янис. Винодел, умница, эпикуреец. Носитель универсального греческого сознания, которое, как атом, заключило в себя Вселенную в миниатюре. Прожил красавицу-жизнь – не дурак выпить, поесть со вкусом и повитийствовать. Типичный пьедестал рутинных запросов выглядит так: свой дом, хорошая машина и крутая работа. В Греции призовая ситуация другая: тень, стакан белого вина и собеседник.

Да, приоритеты разные, а проблемы те же. Дядя Янис постарел, и у него заболело сердце. Медики недолго думая хрясь – и ампутировали ему все удовольствия: соль, сахар, жирное вкусное мясо. И алкоголь.

– Как же вы теперь, дядя? – спрашиваю я.

– Ты знаешь, соль, сахар, свиные отбивные – это ерунда. Пыль. Я спросил доктора – но вино? Ведь это не напиток, а живой организм. Друг. Рождается, живет, составляет тебе компанию. Вино как ребенок – чтобы оно выросло крепким и здоровым, надо его любить и заботиться о нем. Его нельзя держать в грязи, холоде и на жаре. Заболеет. Доктор! – сказал я. – Вы же кардиолог. Понимаете. А вдруг не выдержит сердце? Я одинок. Своих детей у меня нет. Что же мне делать?

Врач помолчал, почесал затылок и ответил:

– Ну бог с вами! Усыновляйте. Но не больше двух стаканов в день.

Женская красота

Рождество, слава богу, пережили, впереди следующий важный этап – Новый год. Главный вопрос – что на горячее. Утка, кролик, молочный поросенок? Магазины усложнили задачу, выложив на изобильные прилавки неведомых зверушек: фазана, цесарку, оленью ногу. Крупные рыбины лежат в чистом блестящем льду, одинокие и красивые, как Мертвая царевна в хрустальном гробу.

Мальчик спрашивает у папы, прочитав ценник по складам:

– А что это, папа, такое – паштет из кабана в амаретто? Разве можно убивать кабана? Разве его не жалко?

– Видишь ли, сынок… Как бы тебе сказать… Не то чтобы можно убивать кабана… Это негуманно… Но, в принципе, если его перед этим напоить амаретто…

Две женщины, обремененные гомеровского размера тележками, остановились на паркинге. Одна рассказывает другой:

– Ну и ты представляешь себе, он пообещал! Железно! В новом году – все! Точно бросает курить.

– А как он закрепил свое обещание? – живо интересуется вторая. – Какие дал гарантии?

– Ты права, права… Надо было его заставить кровью расписаться… Но он, понимаешь, сказал, что у него нечем. Говорит, что всю кровь у него я уже выпила…

В итальянской пиццерии с типичным итальянским названием «Голоссо» (то есть Колоссо, то есть Колизей) официанты скользят по залу, точные в движениях, как кордебалет Большого театра. Вершина ресторанной хореографии – гран-па метрдотеля, который, выполнив необходимые антраша, скороговоркой перечисляет исконные итальянские блюда, так любимые всеми греками: пицца с фетой и судзуки, греческий салат, макароны со сливками и сыром, сувлаки; вино красное из Немей, белое из Тирнавоса, на десерт – тирамису.

– Тирамису? – недовольна незнакомым названием гречанка: рослая, пышные волосы в природных завитках, одежда напоминает скорее гиматий, чем современное платье.

– Вам понравится, это сладкое блюдо… Напомнит то, что вам мама приготовила… – поясняет метрдотель, переминаясь с ноги на ногу, демонстрируя и знание психологии, и превосходную пальцевую технику.

– Пицца, макароны, сувлаки, тирамису… – нервно расправляет складки гиматия гречанка. – Так после праздников я ни в одно платье не влезу… С другой стороны, даже у Венеры Милосской есть и попа, и животик…

– Кушайте, не бойтесь! – метрдотель убедительно склоняет тренированную балетную спину, гибкую и одновременно твердую. – Говорят, что ее скульптуру изваяли как раз после Нового года… Тогда женская красота виднее!

Рецепт
Новый год. Василопита

В Греции есть милый обычай – первого января в каждом доме подают пирог василопита. Дело в том, что в этот день празднуется память св. Василия, – именно он и есть местный Дед Мороз, который приносит греческим детям подарки.

Рекомендую включить в праздничное меню василопиту, так же как и обычай, с нею связанный.

Это чудная семейная забава в первый день нового года.

Хозяйка запекает в пирог монетку, глава семьи режет пирог и назначает каждый кусок – сначала Христу, потом Богородице, потом дому, а потом всем домочадцам и гостям за столом по очереди.

Тот, кому достанется счастливая монетка, будет удачлив целый год. Разрезание василопиты создаст чудесное новогоднее настроение, а ведь это еще и так вкусно!

Ингредиенты:

250 г сливочного масла

2 чайные чашки сахара

5-6 яиц

чайная чашка свежевыжатого апельсинового сока или молока

стопка коньяку

корица, гвоздика, ваниль

молотые грецкие орехи

цедра 2 апельсинов

500 г муки с разрыхлителем

монетка в фольге

• Так как по сути василопита – обычный кекс, масло и яйца надо вынуть из холодильника за час до начала приготовления, чтобы они нагрелись до комнатной температуры.

• Отделить белки от желтков.

• Взбить масло с сахаром, чтобы сахар растворился. Добавить желтки. Взбить белки с щепоткой соли до мягких пиков.

• Соединить масло с сахаром, муку, апельсиновый сок, цедру, коньяк, пряности, орехи.

• Вмешиваем мягкими движениями взбитые белки. Кладем монетку.

• Выкладываем тесто в форму. Выпекаем 40–50 минут при температуре 170 °C – так гласит рецепт, но в моей духовке василопита полностью пропекается только через 1 час 20 минут.

• Остудив, украшаем. Обычно на василопиту просеивают сахарную пудру, вырезая год из бумаги.

Как устроен мир

Январь. Луна плавает в растекшейся по черному небу люминесцентной бензиновой луже. Красного вина зимой пьется больше, чем летом, потому что семена тепла, содержащиеся в нем, помогают растопить затвердевшие массы слов и те начинают пульсировать, течь и обрываться – даже с языков упорных, безнадежных молчунов. На двери таверны объявление, написанное от руки: «Греческий деревенский петух в томатном соусе на заказ». В маленьком помещении всего три столика. Никакого маркетинга. Ничего чаемого, все строго по существу. Даже такой предмет, как тарелки, здесь считается излишеством: печеная свинина и жареная картошка в белых стружках сыра разложены прямо на столе, на пергаменте. Разливное вино в жестяной кружке, стаканы из толстого стекла. Для тех, кто не вполне свободен от условностей, ножи и вилки лежат горкой в стороне – подходи и бери сам, заведение к этому декадентству отношения не имеет.

– Когда я купил японские ножи, я понял, что самураи не такие уж герои, – говорит единственный посетитель таверны хозяину, который азартно, как черт грешников, насаживает на шампур крупные куски свинины.

– То есть?

– Помнишь, это ведь, кажется, у Тарантино было? «Сладкое ощущение ножа…» Короче, резал я этим японским ножом мясо. Представь только: лезвие заходит мягко, как в инжир. Тут меня окликнули, я повернулся, и понимаешь, какая штука. Я порезался, причем серьезно. Вижу, как хлещет кровь, но ничего не чувствую. Так и самураям наверняка не было больно делать харакири. Делов-то с такими ножами!

Хозяин харчевни улыбается, как будто вспоминает что-то приятное.

– А ты кем работаешь? – интересуется он у гостя.

– Фармацевтический представитель. Продвигаю лекарства врачам. Но это так… Заработок. Вообще-то я поэт.

– Поэт?

– Да. Учился у Рембо. Знаешь такого? Француз. Пишу в основном мадинады. Типа такого: «Елевтерия, ты проснись, миру сладко улыбнись! Скорей с кровати ты вставай и к восьми не опоздай. Кофе свой быстрее пей, на собрание успей. Если врач тебя не примет, шеф всю премию отнимет». Или вот еще у меня есть (гость сверяется с мессенджером в телефоне): «Облако целует гору в лысую макушку. Так же крепко расцелую милую подружку». Это я жене посвятил.

Хозяин одобрительно двигает бровями, посматривая на вращающуюся свинину.

– Я и прозу пишу, но это другое… Как тебе объяснить. В прозе я касаюсь и небес, и тартара. Одновременно. Это очень грустно. А я, честно говоря, не хочу никого огорчать. Поэтому я бросил прозу. Теперь только стихи, тем более на них не нужно тратить время. Они у меня за одну секунду сами в голове пишутся. Слушай, дай-ка мне хлеба!

Хозяин протягивает буханку, размеченную ножом на доли.

– Из моей деревни!

– О… Вот это хлеб! – крутит головой гость, отломив ломоть. – Настоящий. Не пена. Я не есть его хочу, а вдыхать! Вот тебе что пахнет – запах или вкус?

Хозяин как будто что-то вдруг понимает. Резко оборачивается. Решительно протягивает руку:

– Михалис!

– Апостолис! – представляется в ответ гость.

Звонит телефон, Михалис отвлекается на заказ. Доставка. Пакует в термосумку контейнеры с картошкой, мясом, салатом, кладет пару пива. Его помощник берет адрес и уезжает.

– Я все про себя знаю, – продолжает гость, дождавшись, пока хозяин освободится. – Смотри. Я толстый. Одышлив, как мопс. Мал ростом, лопоух. Ну и что. Зато я странник. Тебе знаком кочевой дух? Вот я люблю, например, Францию.

– Бывал в Париже? – интересуется Михалис задумчиво.

– Не. Я как скиф. Странствую только в пределах своей страны. Но я знаю одно кафе-бистро в Новой Филадельфии, сходишь туда – и не чувствуешь себя обделенным. А! Главное забыл сказать – у меня три сердца! – Для наглядности Апостолис широко растопыривает три пальца на правой руке.

Михалис озадаченно молчит.

– Сейчас объясню. Женился я всего один раз. И еще у меня есть два друга, с которыми я вместе с пятилетнего возраста. Потом, – сделав глоток вина, продолжает Апостолис. – Вот я не очень умен. Это факт. Экзамены сдал плохо, в институт не поступил. Многое в этой жизни мне непонятно. Но! Я точно знаю, что хочет мой мозг. Однажды я был в командировке на Санторини. Зимой. Погода была так себе. Ветер сырой, холодный, шумный. Резал ухо, как фальшивая нота. Я пошел в кафе на набережной, там, конечно, никого. Я один. Официантка была почему-то чернокожая. Странно. Я заказал свой любимый коктейль. Завернулся в шерстяное пальто, смотрел на штормовое море и пил «Маргариту», ел оливки и сыр. И это было именно то, чего хотел мой мозг.

– Э, опять вы о еде? – смеется, заходя в таверну, помощник Михалиса. – О политике бы поговорили. Или вон о спорте. Сегодня наши баскетболисты выиграли.

– А это не о еде, – серьезно возражает гость. – Это вовсе не о еде. Это о том, как устроен наш мир.

Михалис снимает с шампура свинину, заворачивает в бумагу несколько больших кусков, осыпает их картошкой, прихватывает графин с вином, несет на стол Апостолису.

– От заведения! – говорит торжественно.

– Аве, кесарь! Идущий на смерть приветствует тебя, – в тон ему отвечает Апостолис. – Надо же. Ты тоже знаешь, чего хочет мой мозг.

Убить время

Вкафенио деревни Лагана, что недалеко от Амальяды, мужчины убивают время. Делают это мирным образом: пьют кофе, вино, ципуро, играют в тавли, обсуждают политическую повестку, но главное – рассказывают друг другу истории: не новые, но захватывающие, как гомеровский эпос.

Однажды в Лагане случилось невероятное: туда заехали туристы.

Два иностранца на велосипедах. В сверкающих вытянутых шлемах и раскосых оранжевых очках. Вздутые мыщцами бедра обтянуты эластичной тканью с футуристическим рисунком, колени и голени обнажены. Деревенские старики замерли при виде шлемоблещущих инопланетян, словно индейцы, которым впервые показали лошадь. Старый Герасимос, хозяин кафенио, разжигавший огонь в жаровне, уронил себе на ногу полено. После короткого ругательства разлилась длинная тишина. Потом кое-как опомнились, попытались наладить с пришельцами контакт. Ничего не получилось: иностранцы не знали греческий, а греки не распознавали ни одного слова из шума, производимого речевыми органами велосипедистов. Впрочем, контекст был очевиден: гостям было что-то надо. Но вот как понять – что? Панайотис, тот самый, чья жена Ангелики родила тройню (все девочки), предположил: «Наверное, они ищут древности. Это же туристы! А туристы приезжают к нам, чтобы посмотреть на развалины».

– Точно, – поддержал его Василис – местный винодел и главный поставщик вина в кафенио. – Наверное, им нужна наша старая церковь Святого Афанасия, что упала пятьдесят лет назад от землетрясения!

Герасимос снял с огня жареную свинину, показал туристам на накрытый стол и призывно погладил себя по животу. Василис хотел угостить туристов вином, но Панайотис его отговорил:

– Люди они непривычные. Не видишь сам? Спортсмены! Тем более жара. Сомлеют.

И добавил от себя деревенский греческий салат, оливки, фету и кока-колу.

Поев, иностранцы потянулись за кошельками. Герасимос остановил их суровым «опа!», а остальные засмеялись: как взрослые люди могут быть так наивны! Неужели думают, что им позволят заплатить?

Велосипедисты перед отъездом многократно прикладывали руку к сердцу, кланялись и разворачивали большой палец вверх. Старики сидели счастливые: лаганский репертуар обогатился новой летописной вехой – «а помнишь тот день, когда к нам приехали туристы?».

– И все-таки я уверен, – до сих пор настаивает Василис, сидя в кафенио и попивая каберне из «лучшего винограда на Пелопоннесе», – и все-таки я точно знаю: они приезжали, чтобы посмотреть на руины Святого Афанасия!

Еще двадцать лет назад в Лагане стихийно практиковали меновые отношения. Вот, например, отец Илиас, местный поп, был недоволен своим ослом и пожелал от него избавиться. Поехал в соседнее селение Симопулос, где разбили табор цыгане, и предложил им своего флегматичного Дориса в обмен на нового с доплатой. Цыгане клялись зубами, что поп не пожалеет и что новый осел будет лучше Букефала.

Приняли Дориса, деньги и велели приходить на следующий день. Батюшка приехал, вывели ему ослика – аккуратного, чистенького, с постриженными гривкой и хвостом. Прелесть что такое! Не осел, а пупсик. Сел на него отец Илиас, и они рванули вперед. Не обманули ромалы. Не осел, а вихрь! Поп не успевал ему указывать: надо повернуть направо, а тот сам поворачивает направо, надо налево – галопирует ездой налево. Чудеса! Доставил за пятнадцать минут точно по адресу. Отец Илиас почесал бороду, позвал жену.

– Слушай, попадья, – говорит. – Этот осел, конечно, замечательный. Мощный, как мопед. Но скажи мне, откуда он знал дорогу домой?

Попадья подошла к ослу, посмотрела критически на челочку, потерла ему бок – на руке осталась краска.

– Так это же наш Дорис! – говорит. – А зачем ты его продавал?

– Я хотел осла быстрее…

Когда вколотые амфетамины испарились, Дорис вернулся в свой обычный, неторопливый философский ритм.

А у деревенских, особенно у Панайотиса, вошло в привычку поддевать патера вопросом:

– Отче, куда спешишь?

Панайотис в связи с выдающимся фактом одновременного появления на свет трех дочерей считался в деревне грешником, или, иными словами, местным либералом.

Панайотис, в дочках не чаявший души, тем не менее с большим удовольствием эксплуатировал свою порушенную репутацию. Имидж вольнодумца позволил ему стать в кафенио ведущим спикером по вопросам общества и церкви. Любимая притча его была такая:

– Решил чабан зайти в церковь, а посох держит на плечах. – Панайотис вставал и показывал публике пантомиму – как лежит на плечах здоровая ерлыга с деревянным крюком на конце, чтобы ловить овец за заднюю ногу. – Посох заходит за косяки стены и не дает ему пройти в храм. Пастух кричит, грозно, как на своих баранов, когда собирает их в кучу:

«Э!.. Э! Святой, а ну, пусти! Пусти меня внутрь!»

Эффекта, понятно, ноль.

Тогда пастух снимает с плеч ерлыгу и направляет ее крюком к иконам: «А ну пусти, не то…»

Заходит наконец в храм, усмехается:

«Хм. Даже святой не может без острастки!»

Панайотис смеется:

– Слышите? Никто не может без острастки!

Василис протягивает ему стакан каберне:

– Ну, Панос, мы не в церкви, люди мирные. Если и убиваем – то только время.

Рецепт
Емиста

Фаршированные овощи – еда сезонная, летняя, но при желании их можно приготовить и зимой.

В Греции емиста – блюдо постное. Здесь сохранилось разделение питания на постное и скоромное, характерное и для традиционной русской кухни.

Фаршируют рисом и овощами все, что угодно – баклажаны, крошечные молодые кабачки, помидоры, сладкие перцы… Фаршируют даже картошку.

Овощи долго томятся в духовке, пропитываются соком других овощей и становятся очень вкусными и без мяса. Свекор Панайотис, когда узнал, что я добавляю в емисту фарш, даже рукой замахал: «Не емиста это!» Вот если бы я положила базилик – тогда другое дело, так делала его мама.

Но я все равно иногда кощунствую и кладу немножко фарша.

Ингредиенты:

овощи для фаршировки – любые (у меня были большие помидоры и красные сладкие перцы)

оливковое масло

рис из расчета столовая ложка с горкой на каждый овощ

зелень – петрушка, укроп, базилик, мята

1 луковица репчатая

несколько долек чеснока (разрезать и вынуть из них жгучий росток)

томатная паста

2 картофелины

соль, перец, сахар

• Моем овощи, отрезаем у них крышечки – не выбрасываем их, пригодятся. Вынимаем «внутренности» овощей. Они тоже пойдут в дело.

• Располагаем подготовленные овощи на противне, плотно прижимаем их друг к другу, посыпаем изнутри солью, перцем и сахаром (чуть-чуть).

• В блендер складываем то, что вынули из овощей, – кусочки баклажана, помидоров, кабачков (если готовим с ними), если нет – то просто лук, чеснок, зелень и разбиваем все это достаточно мелко. Если нет блендера – то режем мелко ножом.

• Перемешиваем полученную массу с рисом, добавляем соль, перец, немного оливкового масла, можно немного разведенной томатной пасты, если нет свежих помидоров.

• Фаршируем полученной смесью овощи.

• Закрываем крышечками, сбрызгиваем еще раз оливковым маслом. Некоторые хозяйки посыпают панировочными сухарями, но у меня это как-то не прижилось.

• Картошку режем дольками и выкладываем между овощами, не забыв посолить и поперчить. Если остался «фарш» – его тоже можно выложить прямо на противень.

• Запекать в духовке при 180 °C не менее часа. Я минут 40 держу под фольгой, а потом ее снимаю – чтобы овощи зарумянились.

Марафон семейной жизни

Меня всегда интересовали пары-марафонцы. Те, которые прожили вместе 30, 40, 50 лет. Что происходит внутри отношений? Эти люди видели друг друга снаружи и с изнанки.

Они в курсе божьего замысла в отношении этого человека. В период влюбленности особенно заметно все прекрасное: хорошие качества у человека расцветают, как павлиний хвост по весне. А дальнейшие годы выявляют подноготную, которая так или иначе нарастает у каждого в течение жизни, вроде водорослей и ракушечного хлама на борту затонувшего корабля.

Об отношениях такие пары не разговаривают. Зачем? Все, относящееся к этой теме, сказано, и не по разу, еще тридцать лет назад. Включаются другие механизмы, в которых слово – вспомогательная функция, а не основная. А что там на дне – сам черт не разберет. Неизвестная всемогущая стихия. Солярис.

Скажем, сидит дедушка Мицос рядышком со своей бабушкой Александрой. И та говорит, ни к кому особенно не обращаясь:

– Что-то я проголодалась!

Мицос реагирует:

– Съешь рогалик!

Александра морщится:

– Не хочу рогалик!

Мицос в ответ протягивает ей рогалик.

Александра обозначает свое неудовольствие, переходя с пиано на форте:

– Сказала же! Не хочу! Рогалик!

Мицос невозмутимо вкладывает ей в руку корзинку с рогаликами.

Это особая коммуникация андрогинов, недоступная для начинающих десятилетних браков.

Однажды Мицос заболел. У него болела спина. Нужно было колоть обезболивающее. Пока Александра ходила в аптеку, Мицос торопливо пожаловался сыну по скайпу:

– Сотирис, ты представляешь, она не умеет ставить уколы! Вот жизнь-то прожила. Сказка! За мной как за каменной стеной. Столько лет человеку – и боится делать уколы.

– И как же ты поступишь? Кто уколет?

– Вот не знаю. Думаю, может, разозлить ее?

– А что это изменит?

– Ну, она рассердится – и знаешь, уколет! И уколет хорошо.

Пока Сотирис удивлялся отцовской сложносочиненной стратегии, вернулась Александра. Как оказалось, она тоже обдумывала инъецирование. Вытащила из пакета огромный шприц. Таким делали прививку в кинофильме «Кавказская пленница» – он раскачивался над кормой Бывалого, как камыш в ветреную погоду на болоте.

Мицос закричал:

– Алексо! Это для кого? На слона, что ли? Я не буду этим колоться! Я отказываюсь! Сейчас же иди за нормальным шприцем человеческого размера!

Последнее, что услышал Сотирис, – это как Александра нежно пробормотала:

– Не сердись, Мицо!

И властной рукой выключила скайп.

Вечером Сотирис перезвонил отцу:

– Как дела? Тебе сделали укол? Все нормально?

Мицос ответил сдержанно, без эмоций, как подобает человеку, прожившему на Солярисе сорок долгих лет и познавшему его диалектику:

– Да.

Греческое счастье

В районе Каллимармаро, недалеко от стадиона – остановка автобусов. Из них вываливаются уставшие от жажды и жары туристы. Спрос рождает предложение: пожилой грек подходит и продает им бутылки с водой по пятьдесят центов. Не спекулирует, цена нормальная. Такая же, как в киоске. Я стояла в теньке, поджидая подругу. Он меня приметил. Выбрал момент, пока не было автобусов, подошел познакомиться. Разговор начал неожиданно: «Мадемуазель! Кажется, здесь только мы вдвоем говорим по-гречески».

Представился – Аристид, бездомный, 72 года. Можно просто Арис. Живет в Национальном парке, рядом с площадью Конституции, в самом в центре города.

– А как же вы лишились дома на старости лет, Арис? – спрашиваю. – Кризис?

– Вообще, у меня есть дом. Развалюшка в Кавале. Я туда вернулся, когда из тюрьмы вышел. 23 года отсидел. Но… На что мне его восстанавливать? Работы-то нет. Так что – да, кризис…

– Что же вы натворили, что вас на столько закрыли? Неужели убийство?

– Экономические преступления! – твердо ответил Аристид, отводя взгляд на проезжающие мимо машины и вертя самокрутку.

– Тяжело на улице?

– Нормально. Утром здесь, в Каллимармаро. Работаю в туризме. Цель – заработать двадцать евро. Сегодня хороший день – жара. Я за три часа свою дневную норму выполню. После работы иду за едой. Покупаю в таверне сувлаки или что-то аналогичное из меню. Обязательно вино. Полтора литра в пластиковой бутылке. Прихожу домой, в парк. Закусываю, выпиваю вино. Курю одну или две сигареты. Ну, ты понимаешь какие? Гашиш. И – все. Сиеста. Ложусь спать. Сплю до вечера.

– Вечером не работаете, значит?

– Хочу! Имею такое намерение. Но каждый раз лень. После вина и гашиша, знаешь… Да и зачем мне лишние деньги? Семьи нет, собаки нет… А мне одному хватает.

– Значит, можно сказать, что вы счастливый человек?

– Счастливый? Да ну, смеешься? Не это главное. Главное, я – здоровый человек. Каждый день полторашка вина и гашиш, и ничего – чувствую себя, как будто мне 30, а не 70. Другие мужики в моем возрасте давно уже кто от простатита, кто от давления лечится, а я ни одной таблетки в жизни не выпил!

Подошел автобус и выгрузил в горячий желейный воздух измученных жарой и жаждой туристов.

– Хочешь сигарету? – предложил мне Аристид на прощанье.

– Да нет, спасибо, не надо. Жарко! Давайте я лучше у вас воды куплю.

– Правильно! – уважительно согласился он, протягивая бутылку. – Главное – здоровье! А деньги спрячь! Сегодня жара, хороший день – так что это подарок фирмы. Я же работаю в туризме!

Вечные ценности

Иванов день – неверное название. Не отражает сути праздника. Правильнее говорить Иванова ночь.

Воздух в эту ночь мягкий, живой. Обновляет и греет, точно сентиментальный романс: «Обойми, поцелуй, приголубь, приласкай». Плотные белые плафоны магнолии выделяют густой и привязчивый, как у ополаскивателя для белья, запах.

В сквере рядом с церковью зажгли фонари и устроили танцевальный вечер: исполняют народные танцы. В первом танце – «Сирто» – солирует священник-пенсионер папа Христос, наш неофициальный районный лидер. Следующий танец («Родосский попрыгун») Христосу уже не сдюжить, и он покидает круг. Садится за столик к друзьям. Они разговаривают, пьют пиво, едят греческий салат и жареную кукурузу – на дворе Петровский пост.

Чуть поодаль пожарные разводят костер. Женщины бросают в него жухлые первомайские венки из засохших цветов. Дети прыгают через огонь. То есть их быстро-быстро переносят на руках пожарные, а то еще не дай бог обожгутся.

Маленький мальчик стоит в сторонке с бабушкой. Он тоже хочет прыгнуть, но бабушка его притормаживает. Пожарный замечает его, пытается ободрить:

– Как тебя зовут?

– Ахиллес, – еле слышно отвечает мальчик.

– О, какое имя! Такое громкое имя нельзя говорить так тихо! Прежде всего Ахиллесам надо быть смелыми!

– Прежде всего Ахиллесов надо беречь! – вмешивается бабушка.

Беседуют две женщины: возраст неопределенный, может, лет пятьдесят. Домохозяйки из танцевального ансамбля. Только что танцевали с папой Христосом. Яркая помада, глаза обведены синим, волосы забраны в хвост, белые блузки, черные брюки, туфли на удобном каблуке.

– На завтрак сегодня сделала блинчики, на обед сварила рис, колбаски, покрошила салат. На ужин – пиццу.

– Чего это ты разогналась?

– Да это я… чтоб не готовить!

За столиком молодой отец. Пришел один – видимо, мама осталась дома, отдыхать. Левой рукой держит длинную вервицу кебаба, правой – младенца, который шевелит голыми ножками и тянет в рот бумажную скатерть.

– Плюнь ее, сынок. – вразумляет его отец. – И расти скорей. Поймешь, что кебабы вкуснее!

За другим столиком дискуссия:

– Настоящие танцы – только народные! – кричит седой, как лунь, дедушка, оглушительно грохоча четками в полемическом азарте.

– Как это только народные? А балет? – горячится в ответ другой дедушка.

– А ты попробуй выпить бутылку виноградной водки и станцевать балет! А? Не выйдет? То-то и оно!

Возвращаемся домой мимо рыбной лавки. Ее хозяин – усатый толстяк Орион – не так давно модернизировал ее согласно духу времени: добавил ресторанчик с суши. Молва пророчила ему скорое разорение: виданное ли дело, чтобы греки ели сырую рыбу! Но ресторанчик работает. За уличными столиками ужинает несколько компаний.

Мы проходим, здороваемся с хозяином, стоящим на пороге, и замечаем, что из ресторанной кухни подозрительно тянет жареной рыбой и даже, кажется, барашком…

– Как же, Орион, ты утверждал, что это несовременно?

– Ничего подобного я говорить не мог, – возражает Орион. – Потому что баран и жареная рыба – это вечные ценности!

Извращение

В последнее время мы с Йоргосом разговариваем мало. У нас типичный греческий дом в два этажа, мать их за ногу. Гинекей, то есть я, на первом, Йоргос на втором. Если и случается перемолвиться словечком, то обсуждаем серьезное – кто потерял ключи, кто забыл заплатить по счету или варианты репрессий как следствие. Я даже соскучилась. Дождалась, когда Йоргос придет с работы, притормозила его на лестнице, спрашиваю: «Какие новости? Что слышно в мире?»

Йоргос удивился. Ничего особенного, говорит, не произошло. Но ясно стало – ему тоже меня не хватало. Размахнулся на романтический вечер и повез меня в магазин, чтобы я выбирала. Одного шоколада с марципаном удалось пронести четыре плитки. Французское мерло и тому подобное: классический женский продуктовый набор. Сели, открыли вино, продолжили разговор. Йоргос спрашивает:

– Догадайся, что сделал Димитрис своей жене Евангелии?

– Что? Подарок? Ребенка?

– Нет!

– Ну что тогда?

– Отвел на стриптиз. Она никогда не была.

– Я-то была. Так что и не мечтай. И вообще – что тебе там делать? Скажи Димитрису, что у тебя и так жена-блондинка дома в полном твоем распоряжении.

– Да я скажу. Скажу, не беспокойся. И добавлю, что мы с женой занимаемся извращениями.

– Извращениями?

– Да, извращениями! Как еще назвать то, что мы купили и пьем это мерло, когда у нас дома двадцать литров своего домашнего вина?!

Экскурсия

Меня терзают три вещи: ностальгия, нереализованность и отсутствие денег. Это мои три кита, три прекрасные дамы моей горькой осени трубадура. И вот провидение щедро вознаградило меня за мучения, одновременно послав работу в качестве гида: целую толпу русских с круглыми лицами типа «Кострома» и приятный гонорар.

Сердце мое растаяло, когда я увидела моих солнечноликих земляков с обожженными солнцем руками и ногами. Они тихонько кучковались у автобуса, обсуждая гостиничный завтрак.

– Три кусочека колбаски, на! Что это за завтрак вообще? Четыре, на, звезды называется. Что это за отель вообще? – раздражался мужик в шортах, которому яростное южное солнце нализало на ногах кумачовые генеральские лампасы. Его возмущение поддерживали багроворукие дамы неопределенного – так называемого среднего – возраста, одетые в коротенькие платья с меандром по кайме.

Дорога была длинная, как история Древней Греции. Я рассказывала, с волнением ждала вопросов. Вопросов не было. Все были заняты фотографированием из окна маков и барашков. Наконец приехали в монастыри. В иконописной лавке бойко торговали божьим благословением. Ко мне подошла туристка.

– А вот это что за икона?

– Богородицы, тип «Одигитрия».

– Да нет, вы не поняли… От какой болезни помогает? Онкология? Простатит?

– Э-э-э, честно говоря, не в курсе.

К нам птичкой припорхнула «русскоговорящая» продавщица.

– Эта икона, товарищи, для одиноких людей, которые ищут свою вторую половинку! Намоленная 25 евро, ненамоленная 20.

– А, ну раз намоленная, то надо брать, – задумчиво сказала туристка.

Самое страшное происшествие произошло в ресторане, куда мы заехали перекусить. При виде цен в меню паломники вспомнили, что у них вообще-то все включено. И вот посыпались долгожданные вопросы. Правда, они отличались от тех, к которым я готовилась бессонными ночами.

«Почему это мы должны еще платить? Почему нам не завернули еду с собой?»

– Я не знаю, – промямлила я.

– Что это вы ничего не знаете? – негодовала группа. – Какой же вы гид после этого?

– Так вы это, по монастырям что-нибудь спросите, год постройки, техника фрески, – неуверенно отбивалась я.

– Нет, давайте выясним про питание. Мы вот возьмем и не будем есть!

– Так вы не ешьте. Но, может быть, кто-то другой захочет и поест? – пыталась я воплотить принцип «разделяй и властвуй», обратившись к автору реплики.

– Ах, другой! Так давайте проголосуем! Давайте проведем референдум! – на последней фразе собеседник сделал крещендо.

Вообще в тот момент я всем сердцем поняла тиранов и диктаторов. Демократия – штука пренеприятная, если суд народа касается непосредственно тебя. Особенно если в момент демократии стоишь с красным лицом в ресторане и на тебя с удивлением смотрят обедающие итальянцы, которые слов не понимают, зато прекрасно разбираются в крещендо. Я махнула на карьеру рукой и сдала полномочия.

Тем временем одна туристка объяснялась с кассиршей. (Кассирша по ошибке налила ей две кружки чая вместо одной.)

– Ту ти фор ми? – глядя кассирше в глаза, туристка гневно выговаривала славянские согласные в английских словах.

– What? – растерялась продавщица.

– Ошибка, – вмешалась я, предчувствуя грозу. – Ей одна кружка нужна.

Кассирша реагирует – ноу проблем, пусть платит за одну. Я с облегчением вздохнула. Прекрасное греческое гостеприимство!

– Нет, – вдруг возразила туристка. – Я за две заплачу, раз уж побеспокоила.

Конфликт переродился и эволюционировал в парад национальных великодуший.

Пока рассматривали монастыри, задержались. Увлеклись фресками. Слишком долго фотографировали пропасть.

– Товарищи, – прошептала я в микрофон, – кажется, вы опоздаете на ужин.

Я думала, меня выкинут из автобуса, но они только поаплодировали.

Сыр

Извините, но я расскажу вам про сыр. Я не разжигаю, греческий сыр не импортируется. Так же, собственно, как и вино, и масло. Греки же выше этого. На моей памяти какой-то ближневосточный шейх возжелал фирменных крошечных оливок из Мани. Сотрудник иорданского консульства бегал, искал поставщика, просил, чуть не плакал – бесполезно, так никто и не занялся. Местный приоритет – покой и досуг, а не нефтедоллары, благоволите.

Нет, может, там мелочи какие вывозят энтузиасты. А тут на прилавке разных видов мильон. Каждый остров производит свой фирменный. Крит, Наксос, Сирое. Отдельно лежит огромная желтая голова с Митилини. Гравьера, кефалогравьера, ладотири. Еще есть разделение теологическое – это когда монастырский продукт. Так и написано на этикетке – сыр монастыря Честного Креста, а сбоку конкурент – Св. Антоний.

Основная масса сыров делается из овечьего молока или из его комбинаций с коровьим и козьим. Да, бывают горные и равнинные. Одним словом, море сыра, как было когда-то модно писать в рекламе.

Но перейдем от пролога к истории. В сырном отделе нашего агиос-стефановского супермаркета работал продавец. Возраст неопределенный, но очевидно, что немолод. Лицо в печальных морщинах, глаза на мокром месте. Ни разу не видела его в другом настроении: всегда ипохондрия и декаданс. Всегда вздыхает, еле ходит. На покупателя смотрит так, как будто тот его маму убил и непосредственно после этого цинично покупает у сироты сыр.

Обслуживает из рук вон: собирает очередь, ошибается. Другие продавцы нет-нет да и перекинутся между собой шуткой или так подгадают, чтобы сбегать вместе покурить. Этот всегда один. В перерыве сидит на паллете за магазином – Чайльд Гарольд, утомленный непониманием толпы. В одной руке – пластиковый стакан с кофе, в другой – сигарета.

Одна элегантная дама в изысканных выражениях заказала двести граммов касери, и, сильвупле, потереть. Бастер Китон кое-как гальванизировался. Долго отрезал у одного куска корку, потом еще минут пять у второго. Заложил в машину первый кусок, тяжело вздохнул, рванул гильотину. Ссыпал сырные крошки в пакет, потом заложил второй кусок, направился за третьим.

Публика ничего. Все терпеливо ждут, никто не возмущается. Тактично рассеялись по молочному отделу, дыхание ровное, без надрыва. Страдала только покупательница, заказавшая касери. Стресс сдул с нее всю элегантность. Пробил дыру в броне высокого штиля речи.

Протянув руку за сыром, она крикнула:

– Мне еще кое-что надо, но не надо! Чем виноваты все эти люди? – она обвела рукой немую очередь. – Я ухожу!

– Так что вам? – скорбно спросил продавец со слезами на глазах.

– Ничего! Не хочу, чтобы и остальные люди нервничали!

И бывшая дама, разжалованная обидой в простую тетю, убежала успокаиваться в колбасный напротив… Однажды прихожу – а в сырном отделе новый человек. Поставили бойкую румяную женщину. Значит, уволили все-таки.

И как-то так грустно без него, как будто чего-то не хватает, чего-то очень важного. Это же греческий Акакий Акакиевич был. А без него шопинг – только шопинг, никакой драмы, ноль катарсиса. Нет ни зрелища, ни переживаний.

Но нет. Смотрю – марширует мне навстречу. В своей манере, медленно-печально, еле двигая ногами.

В высоко поднятой правой руке держит крюк с навешенной на него полутушей ягненка.

На лице как обычно. Отчаяние, лед, минор. Как будто провожает в последний путь близкого друга.

Проплывает мимо отдела с соленьями.

– Господи! Чисто как на похоронах! – не удерживается от комментария продавец оливок. – Да. Наконец-то человек нашел себя!

Рецепт
Саганаки

Простая и вкусная сырная закуска.

• Кусок сыра смачиваем водой с двух сторон, потом равномерно обваливаем его в муке, быстро обжариваем его на сковороде с обеих сторон до золотистого цвета. Выдавливаем на него лимон и немедленно подаем.

Ингредиенты:

кусок твердого или полутвердого сыра шириной 2 см

1 столовая ложка муки

растительное масло для обжарки

Греческая психология

В России я работала одно время в строительной фирме. Директором у нас был некий карликовый олигарх, узбек по отцу, а по матери уроженец Одессы. Олигарх был крайне вспыльчив, а благодаря такому затейливому генетическому коду он выражал свой гнев по-восточному беспощадно и по-одесситски изобретательно. В нем как бы соединились Тамерлан и Беня Крик. Общался с подчиненными соответственно: за ним числилась пробитая кулаком дверь из крепкой породы дерева и хлопнутый о стенку стакан нулевого кефира, который ему подносила секретарша каждое утро в 10 часов. Однажды на совещании крикнул в лицо своему холеному заместителю: «Я тебе матку порву, сука!» У заместителя запотели стекла очков…

Таким непосредственным образом он привык решать производственные проблемы. В принципе, он не гордился собой и даже желал измениться. Поэтому к нему раз в месяц приходила известный петербургский психолог Таулян. Они запирали двери и о чем-то тихо беседовали два или три часа. Все это время сотрудников трясло от страха. Дело в том, что каждый раз после визита специалиста наш темпераментный карлик превращался в демона какой-то особо свирепой породы. Мы даже хотели спросить психолога Таулян, что именно происходит за закрытыми дверями кабинета, раз после терапии синдром начальника эволюционирует в маниакальную форму. С другой стороны, к чему детали? Если уж прославленная наука не помогает даже олигархам цивилизованно справляться с переживаниями, то как жить простым смертным? Тупик.

Долгое время вопрос оставался без ответа, но однажды, когда я уже жила в Греции, нам пришел телетайп из греческой деревни. У дяди Мицоса было две свиньи. Одну он зарезал – на продажу. А ее товарищ затосковал. Предчувствовал, может, что-то. Или просто скучал. В общем, не ел, не спал, осунулся. Дядя Мицос задумался. Если евин похудеет, то проку от него нет. Надо ему срочно наладить внутреннюю жизнь.

Пошел он на скотный двор, посмотрел на замеланхолившее животное, прикинул что-то в уме и бабах. Застрелил. Слово «психология» греческого происхождения, и ее достижениями здесь до сих пор активно пользуются. Причем весьма решительно и эффективно, в отличие от психолога Таулян. «Видите ли, – говорил дядя Мицос на пиру, где подавали жаренную на вертеле свинину, – бывает такая психология, которую ну никак не исправить!»

ЛЮДЕЙ, КОТОРЫЕ ПОЙМУТ СУТЬ, ТАК МАЛО, ДА И ВСЕ РАВНО В РЕЗУЛЬТАТЕ ВЫЙДЕТ СОВСЕМ НЕ ТО, ТРЕТИЙ ТЕКСТ

Непереводимая игра слов

Язык есть дух народа, как учил нас В. Гумбольдт. Уверена в его правоте. В связи с этим в последнее время стала сомневаться в силах и возможностях перевода. То есть, конечно, технически – да! Перевести можно все, что угодно. А если посидеть, подумать, поискать, то можно это сделать еще и красиво. Но надо ли? Людей, которые поймут суть, так мало, да и все равно в результате выйдет совсем не то, третий текст. То есть те, кто сможет вникнуть, все равно будут иметь в виду что-то другое. Я, честно говоря, не представляю, как нам удается всем договориться. Все это большая условность и иллюзия. Полноценно общаются, наверное, только ученые на конференциях, при этом потратив годы на то, чтобы определиться с терминологией.

Я, собственно, к чему. Были в гостях у Андроники – тети Йоргоса. Предпоследний визит к ней я пропустила – с трудом ее переношу.

Люблю, уважаю, но не могу. Однако, выходя замуж за грека, подписываешься на общение со всей семьей, а здесь они большие и громкие, без такта и полутонов.

Тетя Андроники никогда не сидит сложа руки и закрыв рот. Вот и в этот раз она с энтузиазмом лепила бифштексы и кричала: «Как же так! Почему ты не приехала в прошлое воскресенье! Я приготовила столько еды! Вот так Катерина! Вот как она любит нас!»

Я молча сидела за столом и думала: «Почему, почему, да вот потому! Кто это вынесет, тому надо памятник поставить!»

Андроники взяла четвертную паузу только для того, чтобы набрать дыхания и заложить готовые бифштексы в морозилку. Потом она принялась чистить осьминога, и на меня снова посыпался поток советов.

Я тосковала над тарелкой, нагруженной едой доверху: «Вот я знаю греческий. Можно сказать в совершенстве. А что толку? Я не могу ей ответить. Какими словами ей возразить? Извините, но я с вами не согласна? Беспомощнее этого ничего нельзя придумать! И звучит это так неловко, сразу выдает во мне иностранку».

В этот непростой для меня момент пришла Йота – дочка Андроники. Приняла у мамы почищенного осьминога, чтобы приготовить его у себя дома.

– Ты как его тушишь? – спросила я.

– С палочкой корицы, – ответила мне Йота.

– Не вздумай положить корицу, это портит вкус! – немедленно встряла Андроники.

– Кстати… – задумалась Йота, не обращая на нее никакого внимания. – Мам, у тебя корица есть?

– Да, конечно!

– Так неси, что ты стоишь!

Вот это был настоящий греческий ответ, без всякого акцента. Такому не научишься в языковой школе. Так звучит дух народа.

Греческая церковь

В Греции церковь не отделена от государства. То есть священники суть государственные служащие: получают зарплату, имеют оплачиваемый отпуск и пользуются пенсией.

Относятся к религии здесь в целом уважительно, в унисон – потомки древней цивилизации наследием не разбрасываются. Атеизмом можно побравировать в баре, на перекуре в офисе, за чашкой кофе – ошеломить приятелей, коллег, но так, само собой, без фанатизма. И главное – конфиденциально. Чтобы мама с папой не узнали.

Не дай бог, как говорится.

Кстати, среди греческой молодежи много коммунистов, поклонников Бакунина, Кропоткина, на худой конец Карла Маркса. Все серьезно: читают книги, объединяются в кружки. Клеймят и презирают глухих к прогрессу буржуа, торчащих на привычных приходах от опиума для народа.

Но это в теории. Что же на практике? Случатся крестины в семье, скажем, у ребенка троюродного брата, и наш нигилист вот он – как штык в церкви. Стоит: лицом светел, духом бодр, на шее крестик. И никакого лицемерия при этом. Никаких морщин противоречий на гладком спокойном лбу. Логика простая: незачем стулья ломать. Карл Маркс, конечно, прав, но зачем же расстраивать родственников?

Самые неистовые греческие революционеры настолько дерзки, что могут себе позволить есть мясо на Страстной неделе. Но это, между нами говоря, совсем уже отчаянные люди, прожженные маргиналы. Их немного. Такие даже могут жить отдельно от родителей, а это, как известно, неслыханное, безразмерное безрассудство.

Общество относится к ним осторожно и сочувственно – как к людям, зависимым от порочных наклонностей. Открыто порицать не будут, но детям в пример не поставят и предпочтут держаться от болезных подальше.

Образованные греки к христианству относятся с легким скепсисом – молодая еще религия, зеленая, тем более иностранная, поживем – увидим. Не забывают о том, как христиане разрушали античные храмы, кастрировали статуи, жгли библиотеки и убивали философов.

Не турки, а император-христианин Юстиниан закрыл знаменитые философские школы, дававшие лучшее образование в Древнем мире. После этого первый университет Нового времени открылся в Греции лишь в 1837 году. Последствия темных веков страна расхлебывает до сих пор. Невзирая на неоднозначное прошлое, даже самый радикально настроенный либерал будет венчаться в церкви – переделывать многовековой уклад нет времени. Человеческая жизнь коротка, а традиция ее продлевает.

Гражданским браком в Греции называют тот, который заключают в загсе. Само слово «гражданский» обнаруживает дискриминацию. Настоящий, истинный, полноценный брак – самостоятельное, независимое существительное. Не нуждающееся в уточнительном прилагательном. Если брак – то значит венчанный, церковный.

Мощный языческий фундамент: театр, музыка и философия – сочетается с христианской надстройкой, которой по большей части отводится роль обслуживания духовного обихода.

Когда-то и в России было нечто похожее, еще до революции. Вспомним старуху у Тургенева, которая на смертном одре поморщилась и одернула батюшку – погоди, мол, не части, и полезла под подушку, чтобы заплатить за собственную отходную.

В Греции и в наши дни иерею чаще всего достаются функции жреца, а не богословского наставника. Паства южная, темпераментная, реагирует импульсивно, не стесняется возражать. Широко практикует рефлексию, диалог и критику.

Вот, к примеру, был случай.

Длинная вечерняя служба. Молодой амбициозный священник, повернувшись спиной к народу, выразительным оперным речитативом возносит молитву Богородице. Под его ногами сидят детишки и шепчутся. Он прерывается на полуслове, восклицает:

– Что? Вам, может быть, есть самим что Ей сказать? Так давайте, я помолчу! Послушаем!

Родители детей забрали, перед Богородицей извинились.

В другой раз он служил литургию, кто-то заговорил. Батюшка службу остановил. Развернулся. Спросил с надрывом народного артиста, искусство которого недооценили филистеры:

– Ну? Может, я плохо служу литургию, по вашему мнению? Может, мне уйти вообще? Я уйду!

Прихожане переглянулись. Пожали плечами. Но и во второй раз промолчали – из уважения к юности и сану.

В третий раз поп сорвался. Обругал в микрофон (почти все храмы оборудованы микрофонами) молодую женщину с двумя детьми. (Один висел у нее на руках, второй убежал куда-то прямо от чаши.)

– Пришла в церковь на каблуках! Дети без призора! О чем думаешь?

Все взгляды обратились на модницу. Мнения присутствующих разделились: кто-то говорил – нормальные каблуки, чего привязался, а кто-то, напротив, сварливо брюзжал, что, дескать, отец прав, обувь в храм надо подбирать скромнее.

Грешница подхватила детей и бегом на выход. Через пять минут на пороге появился мужик-шкаф. Рост – метр девяносто, не меньше. Спросил грозно:

– Ребята, где батя?

Шагнул в алтарь, задвинул шторку.

Священник, говорят, после внушения, которое ему сделал муж обиженной жены, стал пастырь добрый, ведет себя скромно, четко выполняет требы, учит быть кроткими, как голуби, вопросами правильного поведения больше не интересуется. А что поделать!

Национальная специфика. Православного грека потрешь – и обнаружишь языческого бога войны Ареса, а с ним ведь можно только по любви.

Поп Спиридон

Однажды Создатель решил смастерить на скорую руку табуретку. В процессе Он незаметно отвлекся на мысли о гротеске и под их влиянием ненарочно вылепил огромное оттопыренное ухо. Возник вопрос – что с ним делать? Не выбрасывать же? Тогда Творец сбацал еще одно – нормальное – и приставил оба к табуретке. Так на свет появился наш деревенский батюшка, отец Спиридон.

Маленького роста, неуклюжий, он все время в движении – приходится: ни дьякона, ни помощников у него нет. Он сам выносит и заносит подсвечники, поправляет микрофон, затепляет лампады, разворачивает коврики и разжигает кадило. Фактически Спиридон без остановки галопирует по храму, чтобы все успеть, время от времени выкрикивая иерейские реплики из неожиданных мест – там, где его застал момент.

Кроме того, батюшка еще и рукожоп. Тащит, например, подсвечник в алтарь, по пути – хрясь! – стукнул его о мраморную солею. Лицо его складывается в мученическую гримасу, но выразиться нельзя: за ним внимательно наблюдает весь приход.

Двери в алтарь никогда не закрываются: туда-сюда свищет банда деревенских мальчишек. Они прыгают, бегают, зажигают и гасят свечи, хватают с престола крест и преувеличенно страстно многажды его целуют – отец Спиридон и ухом не ведет.

Весь красный от напряжения, он объясняется с певчими. Клирос у него примечательный. Три ветхих хриплых старика, абсолютно лишенных слуха и голоса. Они лажают настолько уверенно, не делая даже слабой попытки попасть в ноты, что через пять минут свежему человеку начинает казаться, что он слушает не византийский чин, а вокально-инструментальный цикл Шенберга «Лунный Пьеро». Но нельзя недооценивать могучую силу привычки. Старая паства относится к додекафонии благодушно и даже рискует подпевать.

Народ в церкви своеобразный. Женщины (те, что помоложе) густо покрыты тональником, сверху практически полуголые, а снизу обуты в каблуки такой невероятной высоты и такой агрессивной формы, что вполне могли бы спровоцировать футфетишиста Тарантино на создание экзотического боевика, где глаза врагам выставляют хищными шпильками. А пока жертвы – сами женщины. Всю службу зябнут – плечи-то мерзнут! Ноги трясутся от усталости, и их приходится поджимать по очереди, как аисту, – то одну, то другую. Зачем принимать такие муки? Да просто большинство из них не замужем. Старушки, с головы до ног запеленутые в черное, придирчиво оценивают парад невест, громко обмениваясь критическими замечаниями. Мужчины, вне зависимости от возраста, искалечены физическим трудом: почти все они хромы, с больными спинами, беззубыми ртами, глаза их красны от разорванных сосудов. Жениться они не спешат, предоставляют выбор старушкам в черном: своим мамам.

В храме стоит непрерывный гул, как в классе, где учитель-неудачник забил болт на дисциплину: одни здороваются, другие громко обсуждают домашние проблемы, третьи сплетничают.

В общем, все, абсолютно все вкривь и вкось. И среди этого хаоса мечется отец Спиридон.

Я его знаю уже много лет и не перестаю удивляться. Каждая литургия валится у него из рук. Не служба, а цирк с конями. То есть в профессиональном смысле – полное фиаско. Ни благолепия, ни авторитета. Тем не менее Спиридон бодрится. Зная, что сам несовершенен, не делает и никому другому замечаний. Оттопыренное ухо невозмутимо мелькает там и сям с неугасающей энергией. И его скромная сила заряжает тебя тем, за чем ты обычно приходишь в церковь.

В деревне, кстати, его любят.

Отец Панайотис

Вот уже второй месяц я езжу в Пирей на поезде.

Как говорят потерявшие языковые берега русские эмигранты – «беру трено» на 15:30. За все это время поезд пришел по расписанию ровно один раз. В остальных случаях – бесплодное топтание по платформе, нарастающий адреналин, кассир в окошке подбирает вежливые скользкие выражения так ловко, будто он – министр иностранных дел, а я – постороннее государство, притом недружелюбное.

– Скажите, сегодня поезд прибудет без опоздания?

– Э-э, сейчас посмотрю. – Кассир упирается напряженным взглядом в компьютер. Вглядывается долго и пристрастно, как гадалка в стеклянный шар. – Вижу! – оглашает он наконец хорошие новости. – Вижу его! Уже вышел! Сейчас, похоже, проезжает Авлиду.

– Так он вовремя приедет? – не унимаюсь я, искушенная горьким опытом предыдущих гаданий.

– Нельзя сказать! – у кассира обиженная интонация, как будто мое недоверие задевает его лично. Он смотрит мне в лицо и упрекает в метафизической незрелости: – Как вообще можно быть в чем-то уверенным в наши дни?

Ладно. Переминаюсь на платформе, жду «летучего голландца». Нервничаю. Еще и шапку забыла. Руки и нос парализовал холодный ветер. Скамейки, огороженные от ветра стеклянными стенами, заняты другими ожидающими. На одной из них сидит пожилой священник при полном параде – белоснежные манжеты, торчащие из-под нарядной демисезонной рясы, на голове стильная цилиндрическая шапочка. Вокруг него собралась кучка народу. Все его слушают.

– У меня много друзей, – рассказывает священник. – И в России, и в Австралии, и в Швейцарии. Я по работе постоянно ездил. Даже в Африке был. С мусульманами дружил!

– Ну и какие они, мусульмане? – спрашивает его публика с любопытством.

– Нормальные! – авторитетно заявляет патер. – Мы с ними все вместе и Пасху справляли, и этот, как его, Рамадан. Они у меня сувлаки ели! Спрашивает такой: это не свинина, не? А я ему – ешь! Какая разница: свинина не свинина. Бог – один. Бог хочет любви, а свинина что? Свинину это человек выдумал.

Мимо просвистел скорый из Салоник, обдав нас перегаром копоти.

– Так, – сказал священник. – Это хорошо. Это значит, наш через 15 минут. Эх, все равно на пересадку опоздал. – Тебе билет нужен? – спросил он у какого-то пакистанца. – Без билета небось поедешь, признавайся. На, брат, держи.

Потом он заметил меня.

– Так, – сказал он, – а ты чего тут такая… несчастная. На Козетту похожа. Ну-ка садись рядом. Меня отец Панаойтис зовут, а тебя?

Пока проговорили обычное: сколько лет здесь живешь, где так хорошо научилась говорить по-гречески, замужем, дети есть, подошел поезд.

Я направилась в конец вагона, но отец Панайотис настоял, чтобы мы сели вместе.

– Значит, русская, – задумчиво протянул он. – Угу, понятно. Была у меня одна знакомая русская, из Узбекистана. Эх и тяжелая у нее судьба! Трое детей, и вот представь. Один умер от аллергии, второй от ошибки врачей, а третий в 20 лет – сам с копыт, от героина. Переехала в Грецию, работала тут поденно, нуждалась, я ей помогал.

Я спросила, как помогал.

– Она встретила мужчину, он, конечно, обещал жениться. Врал, конечно. Все они такие, я-то знаю. Я ей и говорю – погодь переезжать. У меня две машины: одна кабриолет, вторая джип. Мы засели в моем джипе за углом. И сняли голубчика на камеру, как он с другой шалавничал. Потом он к ней приходит, разливается – люблю не могу, а я ему – рраз! Видео показал на компьютере. Кстати, компьютер тоже я ей купил. За 600 долларов, по интернету. В общем, они расстались, но она все равно что-то тосковала и упрямилась, хотя я ее и на кабриолете катал, и в таверны водил.

– Вы ходите в таверны? А как это возможно при вашей… м-м… при вашем сане?

– Ну, во-первых, работу я заканчиваю рано, в 12. Потом свободный человек. Во-вторых, в таверну идет не священник. В таверну идет учитель!

– А что с ней стало?

– С кем?

– Ну с той русской из Узбекистана?

– А, с этой-то. Ну, я пришел как-то к ней, смотрю – дверь открыта, она лежит в коридоре на полу. Таблеточки. Я-то все это знаю. Отвез в больницу, посидел с ней, врачу заплатил. Потом звонил – она трубку не берет. Приезжал – дверь не открывает. Ну да бог с ней. Дай-ка мне свой телефон.

– Э-э, а зачем вам?

– Слушай, – патер внимательно посмотрел на меня, передвинув вниз по переносице очки. – Просто послушай меня. Я знаю про жизнь. Мне каждую неделю исповедуется туча женщин. Я тебе такое могу рассказать! Даже богачки на «портах» живут с жеребцами-албанцами. Все, все женщины хотят «коко», что бы там они о себе ни воображали! Слаткий мой девочка… Чего молчишь?

– Ну, – говорю, – даже не знаю, что сказать.

– Да ты бука! Нет! Не поведу тебя в таверну! Кстати, у меня две машины – кабриолет и джип, я говорил?

– Говорили.

– А почему у тебя руки холодные? Ты влюблена? Это у нас в Греции примета такая. Смотри, какие у меня часы. – Он обнажил желтую, как чебурек, руку. – Золотые! Так ты ничего не хочешь спросить?

– Вот вы на платформе пакистанцам говорили, что Бог хочет любви, а сами как-то странно подкатываете с тавернами. Разве это любовь?

– Так это Богу нужна любовь, – спокойно ответил отец Панайотис. – А я человек и хочу «коко».

Я вышла на платформе в Пирее. В порту истерично мяукали чайки – дрались за оброненную кем-то булку. Низко пролетел самолет, растрескал непрочную зимнюю эмаль неба. Толстая дворняжка заигрывала с продавцом сувлаки – пыталась подпрыгнуть, но из-за чрезмерных габаритов зада ее заносило, как «Икарус» на повороте. Я бежала, надеясь все-таки успеть вовремя, хотя в нашем мире ни в чем, решительно ни в чем нельзя быть уверенным.

Парикмахер

Жизнь в сельской местности сродни аскезе. Здесь настолько нищаешь духом, что любое, даже ничтожное событие служит поводом для сюжета. Видите ли, город более щедр на литературу. Персонажей больше, колорит, городские сумасшедшие, в самом тесном смысле слова. В деревне не посамовыражаешься, еще осудят. Общество маленькое и пуританское. Попробуй не поздороваться с соседом, господином Афанасием, – будет целая история. А в городе все равнодушны. Сходи с ума – не хочу. Свободен. Не знаю, может быть, я просто завидую? Я люблю жить в центре, курить, сидеть в маленьких кафе без дела, ходить пешком по улицам, подглядывать за чужой жизнью на балконах. А вместо этого у меня теперь «свежий воздух»!

Поэтому я езжу стричься в Эксархию, к Димитрису. Димитрис – парикмахер. Маленького роста и такой худой, что в аэропорту у него проверяют вены. Народу у него битком, но не по делу, а поболтать: парикмахерская работает как клуб. Да, собственно, это и есть классический барбер-клуб. Здесь курят, пьют чай и кофе. Помещение грязноватое, темное, хотя витрины вроде мытые и кругом, понятное дело, висят зеркала. Публика контрастная, сборная, разношерстная, вроде Ноева ковчега. Рядом с тетенькой в очках «Шанель» расположился мужик со свалявшимися дредами и прокуренной желто-белой бородой почти до пояса. Читает португальский словарь и возмущается: «Ну что это за уровень! Это же для школьников, простите!» Солнце выжгло его футболку настолько, что нельзя угадать ее родной цвет. Кроме того, ее ворот растянут в откровенное декольте. В него видно безволосую грудь, которую он иногда тихонько почесывает. Глаза у мужика мудрые, проницательные, как у Махатмы Ганди.

На диване сидит музыкант. Он нарочно устроился напротив зеркала и затеял длинный монолог. Говорит и глазеет на свое отражение. Наговорившись, музыкант взбирается по крутой винтовой лестнице в комнатку наверху и принимается репетировать. Неопытному уху может показаться, что он играет на бузуки, но это не так. Он играет на уде. Уд – древний персидский инструмент, дедушка гитары.

В парикмахерскую заглядывает хмельной бомж. Честно говоря, он почти не отличается от «нормальных» посетителей – здесь все одеты, как герои «Отверженных». Его выделяет только короб с тряпьем, который он носит с собой, как улитка раковину. Димитрис роется в карманах, выводит бомжа и уже на улице дает ему монетку.

Когда я впервые пришла к Димитрису, то не знала ни слова по-гречески, в разговоры не вступала, курила, пила кофе, читала книжки. Несмотря на вынужденную немоту и глухоту, прекрасно проводила время. Меня познакомила с Димитрисом прекраснокудрая гречанка Роза.

Димитрис – художник своего дела. Работал в престижном салоне, накопил денег и открыл свое заведение, в таком пестром вкусе. И у него, как у любого большого мастера, есть свое строгое представление о красоте.

Однажды Димитрис постриг Розу. Кудрей не стало. Но получилось красиво – во французском вкусе. Патрисия Каас. Мирей Матье. Пошли обмывать новую стрижку в кафе. Роза по характеру кремень, очень закрытая и сдержанная. Заказали капучино. Ведем светский разговор. И вдруг посреди праздной темы вижу – у Розы по щеке медленно катится слеза и падает прямо в чашку с кофе. Тебе же хорошо! Пойди посмотрись в зеркало. Нет, Роза оставалась безутешна ровно столько, сколько отрастали ее греческие кудри.

Но мне-то, черт возьми, понравилась ее стрижка. И вот я уже в кресле у Димитриса. Димитрис стрижет медленно, он как-то особенно захватывает волосы, ювелирно работает разными ножницами. На голове намечается нечто виртуозное. Уже собираюсь вставать…

– Нет, подожди! – останавливает он меня и раз-два! – в мгновение оттяпывает всю мою женскую красоту. На меня в зеркало смотрит невыносимо похожий на меня андроид. Я оглядываюсь на публику в поисках поддержки.

Махатма громко восхищается новым образом, аудист быстро сочиняет импровизацию-восторг на одной струне в мою честь. Роза берет меня за руку, мы идем в то же кафе, садимся за тот же столик, и мои слезы так же капают в кофейную чашку.

Димитрис знает все о парикмахерском искусстве. Ему покровительствует Далила – основательница профессии. Перестать к нему ходить выше моих сил. Но и стричься у него не могу. Я привела ему нового клиента, чтобы и волки сыты, и овцы целы. Это мой сосед, господин Афанасий. Он стрижется у Димитриса с большим удовольствием. Дело в том, что господин Афанасий почти абсолютно лыс.

Весенний свет

Небо каждый день одного и того же устойчивого голубого цвета, ровное, без единой тучной складки, гладкое, как яйцо.

Апрельское солнце играет молодым бицепсом. Лучи плотные, обжигающие, мускулистые. Весна финишировала в коду: сцежены весенние слезы и ливни, на дне осталась гуща, суть. Готова плодородная почва для объемных летних впечатлений.

Решила купить яблок, последний раз в этом сезоне. Вовсю идет клубника, того и гляди начнутся абрикосы. Так что яблоки на посошок. Стараюсь выбрать атласные, посвежее, покрасивее.

Продавец смотрит на меня. В глазах – едва уловимая ирония. Я останавливаюсь.

– Что не так?

– Неправильные яблоки берете, возьмите лучше вот эти.

– Почему именно они? Какие-то старые. Сморщенные. Вот и побитые немного, вижу. Смотрите – ямочки.

– Ну и что с того. Те, что с ямочками, ароматнее и слаще. Вы что, не знали?

Не знала, но теперь запомню. Будет проще пережить приближающийся юбилей. Ароматнее и слаще!

Все цветет. Плодовые деревья торжественно запеленуты в белое, как мумии, под ногами бодрится пастушья сумка, раздувают щеки одуванчики, обочины в пышных шапках фенхеля. И конечно, клумбы. Вот где самый смак!

Настурции, петуньи, нарциссы, анемоны. Тюльпаны с огромными желтыми и красными чашками – на пол-литра. Весна священная. Туристка с сыном остановились и любуются. Появляется старичок-садовник, отражает ситуацию, срывает несколько тюльпанов и протягивает мальчику:

– Мы в Греции цветы больше мужчинам дарим, – делает неопределенный извиняющийся жест.

Сын соображает что-то и передает букет в руки женщины.

– Мужчинам и… конечно, маме! – быстро исправляется садовник. Расцветает в улыбке, наливаясь красным пигментом, как его лучшие анемоны.

В парке посреди деревьев каменный амфитеатр. Хорошо бы посидеть, глядя на сосновый лес и сахарные огрызки мрамора, разбросанные повсюду просто так. Не успеваю присесть, как вижу – ко мне летит охранник. Лицо взволнованное, руки растопырены. Что такое? Оглядываюсь по сторонам, не могу понять, в связи с чем ажиотаж. Я даже не курю. Охранник приближается, говорит:

– Вы не могли бы пересесть? Вот туда.

– Почему? – спрашиваю. – Ведь больше нет никого.

– Дело не в этом, – мягко парирует он. – Вы молодая женщина, а сидите на бетоне. Он еще холодный. Простудитесь. Пересядьте на деревянную лавочку. Пожалуйста!

Сижу на скамейке. Вкусно пахнет пылью, прогретой солнцем. Весенний свет сыплется с неба, щедрый, яркий, праздничный. Ежечасно проявляющий доброе в видимое.

АПРЕЛЬСКОЕ СОЛНЦЕ ИГРАЕТ МОЛОДЫМ БИЦЕПСОМ. ЛУНИ ПЛОТНЫЕ, ОБЖИГАЮЩИЕ. МУСКУЛИСТЫЕ. ВЕСНА ФИНИШИРОВАЛА В КОДУ: СЦЕЖЕНЫ ВЕСЕННИЕ СЛЕЗЫ И ЛИВНИ, НА ДНЕ ОСТАЛАСЬ ГУЩА, СУТЬ. ГОТОВА ПЛОДОРОДНАЯ ПОЧВА ДЛЯ ОБЪЕМНЫХ ЛЕТНИХ ВПЕЧАТЛЕНИЙ

Событий в богослове никаких

Курортный поселок под названием Богослов был модным, наверное, лет тридцать назад. Сейчас здесь отдыхают в основном пенсионеры, по привычке. Царит мертвый штиль. Только цикады тикают, как часы, отсчитывают дневной ритм. Из спальни виден синий дым моря. За ним – круглая гора, разделенная проборами оливковых садов, как голова растамана дредами. Сосны пышными салатовыми шапками упираются в засвеченное от сильного солнца небо. Рассказывать абсолютно нечего: событий в Богослове никаких.

Каждый день мы с Машей ходим купаться. И каждый день встречаем на пляже пожилого мрачного мужчину. На купальную повинность он прибывает первый. Сначала час сидит по грудь в море, почти не двигаясь. Потом выходит на берег, сохнет, схоластически собирает воду с тела пушистым полотенцем. Вдевает ноги в сандалии. Садится на стульчик и погружает грустный взгляд в морскую даль. Руки сжаты в замок. Ни телефона в них, ни книги. Вокруг него постепенно собираются шумные семьи, назойливые компании, прыгают дети: он – ничего! Не выказывает ни раздражения, ни беспокойства, ни скуки. Увлеченно, как за сериалом, следит за волнами.

Бойкая дамочка с сигареткой устанавливает свой шезлонг в опасной близости от его правой ноги, выдыхает дым в минорное лицо и энергично интересуется:

– Ой! Мы так близко! Прямо вот у вас на голове. Надеюсь, люди вас не беспокоят?

– Люди?! – саркастически переспрашивает мизантроп. Моргает. Артикулирует слово «люди» основательно, будто пытается понять его на вкус. И по-диогеновски режет правду-матку прямо в лоб: – Люди мне совершенно не мешают!

Старички-греки никак не могут поверить, что Маша – моя дочь.

– Ну надо же! Такая молодая мама! И такая большая дочка! Удивительно.

– И главное, она все время с вами! – продолжают изумляться пенсионеры. – Прямо ни на шаг не отходит, будто приклеенная. Как ниточка за иголочкой! Редкость среди современной молодежи. Так трогательно! Как вам удалось добиться такой близости в отношениях?

– В этом нет ничего сложного, – отвечаю откровенно. – Дело в том, что я раздаю ей вай-фай.

На набережной вечером зажигаются огни. Таверны сладко и душно пахнут свежезапеченным мясом и рыбой. За столиком три пожилые дамы. Немощные тела сильно повело от болезней и возраста. Они кривые, морщинистые и бородавчатые, как стволы столетних олив. Двум лет по шестьдесят, третьей – под восемьдесят. Она уже почти ушла в землю, но огромная соломенная шляпа компенсирует маленький рост.

На столе – остатки трапезы. Погрызенные кусочки питы. Недоеденная палочка шашлыка. Бутылка пива, полураздавленная на троих. Дымящаяся сигарета. Одна из шестидесятилетних дам встает и, медленно переставляя опухшие ноги-столбики, направляется к кассе.

Вторая шестидесятилетняя тоже начинает движение – тяжело, с одышкой и трудом.

– Надо же ее остановить, – объясняется она, кое-как разгибая поясницу. – Желаю заплатить!

– Сядь уже, спиди-гонщик! – раздается властный писк из-под шляпы. – Сама схожу. Эй, кто-нибудь, помогите мне подняться!

Событий в Богослове никаких. Разве что сама старость – событие.

Рецепт
Пастицио

Пастицио – популярная в Греции запеканка из макарон и фарша под соусом бешамель – любимый выбор греческих детей, которые, как и все дети мира, любят макароны.

Я готовлю пастицио по-константинопольски, добавляя в фарш корицу, гвоздику и мускатный орех.

Ингредиенты:

700 г говяжьего фарша

луковица

2–3 дольки чеснока

палочка корицы

2–3 бутона гвоздики

тертый мускатный орех

томатная паста

кофейная чашка белого вина

пачка самых толстых макарон

сливочное масло

Бешамель:

1,5 л молока

5 столовых ложек муки с горкой

2 яйца

щепотка корицы и мускатного ореха

2 столовые ложки

сливочного масла

смесь тертого сыра разных

сортов – 500 г

• Отвариваем макароны аль-денте.

• Сливаем воду и даем им время, чтобы остыли.

• Готовим фарш по базовому рецепту. Отставляем его в сторону, чтобы он немного остыл.

• Готовим пока бешамель, в который тоже добавляем сыр.

• Затем выкладываем макароны в глубокий противень или форму, распределяем их равномерно руками, перемешивая с кусочками сливочного масла и частью тертого сыра. Затем распределяем ровно фарш и выкладываем сверху бешамель. Продырявливаем пастицио в нескольких местах вилкой и ставим в разогретую до 180 °C духовку минимум на час. Пастицио должно хорошенько зарумяниться. Прежде чем разрезать запеканку, надо подождать, пока она остынет.

Дядя Янис

К нам приехал погостить брат свекра, дядя Янис.

Красивый бородатый старик. Тот самый дядя Янис, который, отработав полжизни таксистом, отверг блага цивилизации и, как Антей, уехал в деревню делать каберне.

Дядя Янис – холостяк. Единственный из пяти братьев так и не женился. В семье не принято спрашивать о причинах. Может быть, виной целибата была романтическая травма, пережитая в молодости? Скажем, на Кипре, где Янис проходил службу в армии. Мелькала в рассказах тетушек какая-то роковая киприотка, но подробностей не добыть. Такова сила деревенской этики: личных вопросов не задают. Городские уже сто раз бы докопались до причины. В любом случае это уже неважно.

Провинция, одиночество, вино. Это его вселенная. Время дядя проводит так: утром пьет маленькую чашку кофе, а потом сидит на диване в гостиной, одетый в куртку, подбрасывая четки. Обязательно делает ежедневный моцион до булочной. Обед лаконичный – холестериновые безумства в прошлом, как и любовные волнения. Из чувственных радостей осталось вино: дядя пьет только свое, только красное.

На Рождество и Пасху Янис снимается с места, покидает деревню, чтобы погостить у женатых братьев. Он покорно разделяет быт и меню каждой семьи, активно играет с двоюродными внуками и ненавязчиво делится советами, деликатно уравновешивающими судьбу деревенского бобыля с полной семейных и городских радостей жизнью братьев.

Мы собирались навестить друга в больнице. Но встретили Яниса, заговорились и, посмотрев на часы, поняли, что не успеваем.

– А вы скажите, что приехали из деревни, – мягко подсказал дядя Янис, заворачиваясь поплотнее в куртку, которую он не снимает даже дома. – И перед вами откроются все двери!

Психотерапия а-ля грек

Человек обречен на то, чтобы постоянно размышлять о себе. Мы вынуждены рефлексировать. Не можем без этого. Сильные, зрелые натуры справляются с проблемой самостоятельно. Но это продвинутый философский уровень. Просто ответственные люди (интеллигенты средней руки) пользуются помощью профессионалов-психологов. А что делают слабаки? Слабаки идут на курсы иностранных языков.

Я-то не знала об этом, когда начинала преподавать русский для иностранцев. Штудировала книжки по лингвистике. А надо было сосредоточиться на «психопатологии обыденной жизни», но кто же мог вообразить, что будет происходить на уроках русского языка?

Пациентка, то есть, пардон, ученица, приходит, садится. Закрывает лицо руками.

– Я опять не выучила первое склонение существительных! Сколько это может продолжаться! У меня всегда так! Заплатила за абонемент в качалку, ни разу нога не ступила. Ыыы!

Вернее, не «ыыы», а «иии», потому что наше суровое русское «ы» ни один иностранец выговорить не может.

Молчу. Я не знаю, что говорят в таких случаях. То, что учила в институте, сейчас неактуально. Точно помню: советов давать нельзя. Это осуждается. Называется: без запроса. Поэтому я лицом выражаю эмпатию. И даже это стараюсь делать этически нейтрально.

– Нет, все, – успокаивается потихоньку ученица. – Завтра я просыпаюсь в шесть. Иду в зал. После зала – душ, а потом русский. Недолго, минут сорок, зато регулярно. Все! Завтра новая жизнь, ты меня не узнаешь, Катерина!

Пожаловалась коллеге, матерому психоаналитику (за спиной десять лет преподавания русского как иностранного). У меня, говорю, переносы начинаются. Самой нужна сессия у супервайзера, помоги. Коллега прищурил глаз иронически. Закурил сигарету.

– Эх ты, новичок. От обычного психостеника нервишки сдали. Ты не представляешь, с каким типом я работаю в этом году. Запущенный случай. Клиент приходит на курсы на целый день. Первые два часа у него урок с итальянцем. Вторые два часа – у меня, русский.

– Так а что с ним?

Коллега делает две отрывистые, крепкие затяжки, по-солдатски.

– Помешался на альфа-самцах. Последствия травматического опыта в пубертате. Эдипов комплекс, то-се.

– То есть?

– Он приходит только для того, чтобы поговорить о Путине и Берлускони! Проходим винительный падеж: что ест Путин? Творительный: чем Путин режет хлеб? Я тебе говорю: сложный случай.

– Так. А Берлускони?

– О-о! Там терапия еще более виртуозная. Приходится разыгрывать целую психодраму. Скажем, изучают прилагательные, так приходится разбирать, каких женщин любит Берлускони!

Коллега понизил голос:

– Преподаватель-итальянец просто умоляет меня поменяться с ним временем. Говорит, несправедливо, что клиент у него всегда бодрый и полный сил. Итальянец еле до дому доезжает потом. На восстановление уходит три дня. Ох уж эти нереализовавшиеся альфа-самцы!

– Ты поменяешься?

Коллега тушит сигарету.

– Конечно, нет. Каждый за себя в этом жестоком мире психоанализа. Это еще Фрейд говорил.

Лучший греческий повар

В учебнике русского языка текст: лучший повар – итальянец, лучший любовник – француз…

Мои ученики со значением переглядываются. Что, говорю, такое – не согласны?

– Лучший любовник – грек! – твердо возражает Эвклид, юноша тихий и скромный, обычно помимо неправильных глаголов слова от него не дождешься.

Пунцовеет, но не сдает позиций. Вслед за ним вспыхивает его подруга Дионисия.

– Так, – говорю, прерывая насыщенную паузу. – Ну хорошо. А с поваром что? Кто, по-вашему, лучший повар?

– Лучший повар – мама! – нестройным, но дружным хором кричит вся группа.

РецепТ
Фрикасе

Приготовим фрикасе, как меня учила моя свекровь Василики.

Классическое фрикасе – это рагу из белого мяса под белым соусом.

Греческое фрикасе имеет отличия. Традиционный его вариант – свинина, тушенная с травами.

Легкое, сытное блюдо с необычным тонким вкусом. Горячо советую сделать его на какой-нибудь праздник.

Ингредиенты:

1 кг хорошей, лучше парной свинины (нежирная мякоть)

3 больших пучка салата

1 пучок сельдерея со стеблями

пучок укропа

пучок зеленого лука

обычная луковица

белое вино

оливковое масло

для яично-лимонного соуса авголемоно:

2 яйца

2 средних лимона

или 1 большой

• Режем мясо на порционные куски среднего размера. Обжариваем мелконарезанный репчатый лук и белую часть зеленого лука в оливковом масле, затем добавляем свинину.

• Слегка обжариваем куски свинины со всех сторон. Солим, перчим.

• Теперь надо налить белого вина и дождаться, пока испарится алкоголь.

• После этого добавляем воды – немного, так, чтобы покрыла мясо, и тушим на медленном огне до мягкости.

• Можно делать фрикасе в скороварке – за полчаса, если свинина парная.

• В обычной кастрюле время приготовления на медленном огне может доходить до 2 часов.

• Следим за водой – ее должно быть немного, но не допускаем, чтобы мясо пригорело.

• Тем временем тщательно моем зелень и нарезаем ее. Потом бросаем салат и сельдерей в кипящую воду в отдельную кастрюлю минут на 10. Вынимаем сильно уменьшившиеся в объеме травы и откидываем их на дуршлаг. Отставляем в сторону.

• Как только мясо разварилось до мягкости, кладем в него нарезанный зеленый лук и укроп. Проверим еще разок бульон – его не должно быть слишком много, но и зажариваться мясо не должно. Закладываем всю остальную подготовленную ранее зелень, даем ей недолго повариться со свининой, пропитаться бульоном.

• Жидкости на этом этапе почти не должно оставаться, иначе фрикасе получится водянистым.

• Отставляем кастрюлю с горячим фрикасе в сторону и готовим авголемоно.

• Это популярный средиземноморский соус, который попал в греческую кухню через сефардское влияние. Он придает блюдам приятную тонкую кислинку и объем.

• Делается очень просто. Отделяем белки от желтков. Выжимаем сок из лимонов. Все ингредиенты должны быть подготовлены заранее и находиться под рукой.

• В глубокой тарелке или миске взбиваем белки – не останавливаясь и не меняя направления движения венчика или вилки. Когда белки превращаются в пышную пену, по одному кладем в миску желтки, продолжая взбивать.

• После по капле начинаем лить лимонный сок, ни на секунду не прекращая взбивать. Когда соус хорошенько перемешается с лимонным соком, его можно заливать большими дозами. То есть сок первого лимона вводится в соус по капле, следующий уже можно лить залпом.

• Потом, взбивая, начинаем вводить горячий бульон из фрикасе – также по капельке. Когда соус достигнет температуры фрикасе, он готов и им можно заправлять мясо с травами. После того как соус вылит в кастрюлю, покачайте ее, чтобы соус разошелся равномерно повсюду. Ложкой лучше не мешать – чтобы не раздавить разваренную до мягкости свинину.

Вот увидите, как фрикасе сразу раздастся, распухнет и похорошеет. Теперь мгновенно эту штучку на стол!

Если вы ждете гостей, не заправляйте фрикасе соусом заранее. Пусть все придут и рассядутся, и вы сделаете его при них. Поверьте, будет лучше для всех, если вы подождете авголемоно, чем авголемоно придется ждать вас.

Еще один нюанс, или секрет, если хотите. Я, честно говоря, даже не знаю, как об этом рассказать. Ну, за что купила, за то и продаю. Речь идет об изготовлении авголемоно.

Старые греческие поварихи-хозяйки поверяют своим дочерям тайну приготовления соуса. Надо тщательно взбивать яйцо – это ясно.

«Но пока взбиваешь, – советуют мастерицы, – надо губами время от времени издавать поцелуйный звонкий звук – а именно в те моменты, когда в соус добавляется новая капля лимонного сока, а затем бульона».

Звучит смешно, но я сама видела, как необыкновенно пышно взбивался соус на этих «поцелуях» в считаные мгновения. А «поцелуйный» секрет авголемоно мне рассказала интеллигентная женщина, известная греческая радиоведущая.

На уроке

Идет урок. Проходим тему «Болезнь». Вот, говорю ученикам, допустим, у вас кашель, насморк, температура, озноб… Одним словом, грипп… Какое средство от него самое эффективное?

– Бабушка… – хором отвечает класс.

Антонис – новенький. Атлетический тип: круглые мускулы, торс музейной красоты. Пришел заниматься ко мне, потому что бросил французский. Объяснил: «Не могу продолжать. Дурацкий язык, не для мужчин. Я специально говорил с греческим акцентом, а мне за это снижали баллы. А вот русский звучит в самый раз!» Учили с ним слово «вино». По новой методике использовали для перевода внеязыковые приемы. Учитель показывает пантомиму, а ученик сам догадывается, что за слово имеется в виду. Итак, вино. Пощелкала себя по шее: Антонис – ноль реакции. Подсказываю:

– Мерло, каберне, кьянти… шардонне, совиньон-блан…

Антонис молчит. В глазах такая знакомая преподавателю иностранных языков тоска человечества по поводу разрушения Вавилонской башни.

– Ну ладно. Слово вино! – прерываю неудавшуюся шараду. – Но… неужели вы никогда не слышали слов «каберне» и «мерло»?

– Нет, – искренне отвечает Антонис. – Видите ли… Видите ли, я знаю только плохое вино. Хорошее покупать нет смысла – не пьянею. Вы сказали бы «Погребок дядюшки Яниса», я бы сразу понял, о чем речь. А то какое-то мерло… Только вы не думайте, что я неразборчивый. Например, я очень, очень строго выбираю сувлаки. Если сувлаки плохие, то я… Нет, я не то чтобы не стану есть. Я их, конечно, съем. Но… без всякого удовольствия!

На переменах ученики обсуждают политику. Солирует Савва.

– Ох и зол же сейчас коротышка на турков! – произносит он с апломбом ведущего новостей.

– В смысле? Кто коротышка?

– Ну, Путин. Злится из-за русского дипломата. Он устроит вендетту! Вообще, – Савва таинственно понижает голос, – Путин готовит альянс с Грецией. Он нам – двести пятьдесят военных самолетов. А мы ему – апельсины и мандарины!

– Э-э-э, – скептически качают головами собеседники. – С чего бы ему помогать Греции? Какой ему профит? Он нас что, как-то особенно любит, сам как думаешь?

Савва делает затяжную паузу. Откидывается на стуле и по-бонапар-товски скрещивает руки на груди. Окидывает аудиторию торжествующим взглядом и заявляет:

– Любить он нас, конечно же, не любит. Но… Вы забыли про апельсины и мандарины!

Ностальгия

Иногда я скучаю по дому. Да что я говорю, в самом деле – иногда? Часто. Всегда. Сажусь, вспоминаю.

Бабушка размешивала тесто для блинов вручную, деревянной ложкой. Садилась у круглого стола. Добавляла в муку теплого парного молока. И начинала постукивать о края большой фаянсовой миски. Тук-тук-тук. В маленькое окно сочилось солнце: кухню перестроили из бывшего хлева. Рядом с печью так и осталось утопленное в стену кольцо: к нему когда-то привязывали корову. Стены, сложенные из местных розоватых камней, были выкрашены сверху белым. Снаружи ширма из «золотых шаров» деликатно загораживала навозную кучу, отбрасывая сепиевые тени на грядки с картошкой. Время в этом цветописном сказочном мире притормаживало, застревало, стекало в сумерки медленными густыми каплями, как блинное тесто с ложки.

Бабушка никогда не спешила. Относилась к любому процессу добросовестно. Я первая вошла в ее спальню после ее смерти – вся одежда аккуратно висела на вешалках. Как на выставке, для чужих глаз. Хотя, когда она оттуда уходила, она не знала, что больше никогда не вернется. Она щедро расходовала время на порядок. Свежие завтрак, обед и ужин, чистые полы, идеально сложенное накрахмаленное белье в шкафу. Вот и с блинами – бабушка лично разбивала комочки о стенки миски, не доверяя миксеру. С философской точки зрения выстраивала телеологически оправданный быт. Делала ставку на соматику. Заряжала жизнь ручной работой.

Я так не умею. Я ламер в онтологии. Все время дилетантски ускоряюсь, несусь сломя голову. Держусь обеими руками за комп, телик, телефон – это мои костыли. Пролистываю дни, не вникая толком в содержание. Вместо созерцания золотых теней бег по кругу. Одежда кучами валяется на стульях.

Иногда становится прямо невмоготу. Мне сорок, время уже лет пять как разреженное, бесплотное, я лечу сквозь него, задыхаюсь, паникую. Погибаю от страха и лени одновременно.

Но выход есть. Я достаю муку. Наливаю теплого молока в миску. Начинаю постукивать деревянной ложкой о края – тук-тук-тук. Заговоренные стрелки на часах замедляют ход. Время уплотняется. И можно успеть вскочить в последний вагон.

Родина театра

Это не выдумки учебников по истории Древнего мира, что отсюда, из Греции, есть-пошли множество важных фундаментальных вещей. Отчетливые следы инженерности античного мышления сохраняются и по сию пору.

Вот пример. В зоопарке у вольера с верблюдами ход мыслей обычного негреческого человека в лучшем случае такой:

– Господи, какой огромный.

Или корабль пустыни, но это если негрек настроен романтически.

Рядом стоящий эллин спрашивает себя вслух: «Интересно, как его сюда довезли?»

Ну что же, добро пожаловать на родину физики.

В Греции игрушки продают всего две фирмы: «Джамбо» и «Мустакас». Общество раскололось надвое: кто-то закупается исключительно в «Джамбо», а кто-то наоборот. Знакомый поделился: я, говорит, покупаю игрушки только в «Мустакасе». Почему? Во-первых, в «Джамбо» узкие проходы и там мне не по себе. Накрывает клаустрофобия. Вторая причина – в «Мустакасе» заботятся о персонале. Платят больше, относятся по-человечески. А у продавцов ведь тоже есть душа!

Становится ясно, почему «психология» – греческое слово, а «маркетинг» – американское. Здесь рыночное поведение покупателя обусловлено саспенсом. Новая грань брендинга для тех, кто интересуется.

Как-то к нам пришли на кофе муж с женой, соседи. Приятная пара: открытые, хорошие ребята. Сидим, общаемся. Сосед спрашивает:

– Катя, ты слышала, Путин звонил нашему премьеру, Ципрасу?

– Нет, – говорю, – не в курсе.

– Естественно! Это был секретный звонок. Один депутат предупредил Ципраса: сегодня тебе позвонит Путин. Нельзя, чтобы вас подслушали. Прикажи секретным службам отключиться. Ципрас послушался совета, приказал. Путин действительно звонит и говорит Ципрасу: «Ясу, Алексис!» Прикинь – ясу! Привет то есть по-гречески, – восторгается сосед. – Ципрас, конечно, не ожидал, что Путин свободно владеет греческим. Обрадовался.

– Погоди, – перебивает соседа жена. – А как ты узнал содержание разговора, если даже секретным службам запретили прослушивать?

Сосед недовольно морщится: не мешай рассказывать!

– Так вот. Ципрас продолжает разговор: «Слушай, Вова. Похоже, нас все-таки подслушивают. Ты дашь нам десять миллиардов? Очень надо». Путин отвечает: «Не вопрос. А то, что нас кто-то слышит, так это мне абсолютно по бараба…»

Сосед тормозит в миллиметре от окончания слова: все-таки дамы, кофе. Потом поворачивается ко мне и спрашивает налитым слезой голосом, протягивая руки:

– Ну как, спасет нас Россия?

Тут главное ни на секунду не забывать, что Греция – это родина театра.

Тетя София

Тетя София вызывает смешанные чувства. Точнее, противоположные. Расстояние между ними – как между эросом и танатосом. Итак, София, ласково – Софула. Такая аккуратная старушка. Не старушка даже, а, наверное, дама. У нас нет специального слова в русском языке для обозначения женщины 74 лет в юбке-годе, глухом черном бадлоне, перетянутом на горле ослепительной брошью, с элегантно уложенными волосами, идеально прямой спиной. Пахнет она бабушкиным буфетом: корицей, гвоздикой и ладаном. Руки у нее округлые, мелкой лепки, многими трудами достигшие идеальной формы для ведения домашнего хозяйства. Булочки и пироги, выходящие из ее пухлых пальчиков, вскормили не одно поколение. Когда я впервые приехала в Грецию, София приняла меня как родную дочь. Кормила с руки бифштексами. Обнимала. Улыбалась. Но гармония неизменно обрывалась на моменте, когда она открывала рот.

– Диван? Зачем вы купили такой диван? Он же неудобный. Проваливается. Надо его сдать в магазин и купить новый.

– О, какое красивое зеркало! Ему, конечно, здесь не место, надо перевесить.

– Катерина! Ты почему без носков? Ты простудишься, и тебе придется лечь в больницу.

– Зачем ты сюда приехала? Как тебе пришло в голову оставить своих родных?

– Дай-ка я покажу тебе, как мыть посуду. Ты все неправильно делаешь. Отдай тарелку. Намыливаем… тааак… Ну, что ты стоишь? Бери тарелку, я же рядом и говорю, как надо!

Жизнь тети протекла безупречно и размеренно. Вышла замуж, родила, вела дом – все по правилам. Соблюдала посты, воскресенья. Девиз: чистая совесть и соответствующие полы дома.

Ты можешь метаться, находить, терять, погружаться в отчаяние, парить в эйфории – София не меняется. Она стабильна, как ход луны и солнца. Всегда дома, на том же месте, в том же ровном, спокойном настроении. Устанешь, загрустишь, придешь к ней, встанешь, как блудный сын, на колени. Она примет, обнимет, пожалеет. Какое счастье, что есть на кого опереться в этом мире, всхлипываешь ты на ее родном плече, уютно пахнущем гвоздикой. И вдруг слышишь какое-то шуршание. Что такое? А это София потихоньку подкладывает тебе подушку – диван-то купили негодный, вон как проваливается, а я же говорила.

Национализм

Купила теплую шапку в стиле «эй, казак, налей мне русской водки» и сразу вспомнила, как меня в Греции ущемляют по нацпризнаку. Я даже выучилась делать в ответ безучастное, всепрощающее лицо. Надоело. Каждой зимой одно и то же.

– Катерине не холодно! Она не мерзнет никогда! Почему? Так ведь она из России, с севера!

То есть. Когда все нормальные люди синеют, как цуцики, лязгают зубами и дрожат, я, по их фряжской логике, должна потеть и изнывать от жары.

Г реки педалируют эту свою арийскую тепличность. Слышу шовинистический заспинный шепоток:

– Она же русская. Прочная, как брюква. Что ей дождь и ветер? Чай не привыкать к штормам. А нашим хрупким южным хромосомам всегда будет холодно!

Вот что я вам скажу, господа расисты, следите за руками. Одеваться надо теплей, и тогда не будете мерзнуть. А хромосомы ни при чем.

Ваша брюква.

Греческое вино

Разгорелась дискуссия о вине. Я в этом деле безнадежный дилетант, признаю, но кое-какие направляющие у меня все же есть. Например, я четко знаю, что хорошее вино должно быть, во-первых, сухим, во-вторых, зрелым. (А в-третьих, итальянским или французским, но этого я вслух не сказала, мне еще тут жить.) Играет роль купаж. Вот мое несложное кредо, согласно которому я получаю удовольствие от жизни. Греки рассмеялись мне в лицо.

В Греции две с лишним тысячи островов. И вот на этих самых островах – особенно лысых, типа Санторини – делают преимущественно сладкие вина. Причем издревле. То есть это визитная карточка греческих вин. Сладкое – иронически заламывали бровь греки, объясняя мне азы винного эпикурейства, – это не значит, что там есть сахар. Солнце работает так мощно, что заизюмливает виноград еще на ветке. Потом его хитро довяливают в тени (как завещал великий Гесиод) и только после этого давят. Сладкое вино самое вкусное. Великое. Один его глоток гарантирует нетривиальные ласки для нёба. В общем, выяснилось, что мои принципы – обычные скифские комплексы. Я целомудренный варвар, который ничего не понимает в искушениях.

Гости увлеклись славлением сладких вин. Чмокали губами, вспоминая их солнечный вкус, и водили своими чуткими к удовольствиям греческими носами круги по воздуху, воображая матовый медовый аромат. Один рассказал, что, когда он был маленьким и его причащали в церкви, он ухватил священника за бороду и не отпустил, пока ему не дали еще. Второй добавил, что на острове Самос приобщают не красным, а белым вином.

– Это еще почему? – удивилась я.

– Потому что оно там вкусное.

– Так ведь неканонично, не? Это же кровь Христова?

– А что делать? Это вино гораздо старше христианства!

Греция: каждый день новости о событиях V века до нашей эры.

Моя Греция

В деревне меня оттирают от интересных работ. Я же городская, поэтому никакого доверия: не дай бог переведу продукты. Мне перепадает непрестижное: вымыть салат для магерицы или сорвать укроп. Тетя Алексо сама варит фету, ставит йогурт из овечьего молока, чистит бараньи кишки для кокореци, лепит пирожки из свежего сыра: такого не купишь в магазине, сугубо пелопоннесский раритет.

На обед спаржа, картошка, оливки, жареная мизитра, вино. Алексо критически смотрит мне в пробор: «Волосы будешь укладывать у Симопулоса?»

Пришлось ехать к Симопулосу. Это парикмахер в соседней деревне. Для всех клиентов у тупейного художника одно полотенце и один и тот же прием: специальной вилочкой он поднимает на темени вертикальные чубчики и начесывает волосяные бомбы в стиле ранних 90-х. Вышли от него с Алексо одинаковые, как близнецы.

В деревне строгий распорядок дня. Все по часам, как в армии. Александра говорит мне:

– Я заходила к тебе днем, но ты спала!

– Тетя, но я не сплю днем!

– А что же ты делаешь? – Реплику сопровождает взгляд, полный недоумения.

В деревне сильны стереотипы, иначе и быть не может. Какая иначе она деревня? Для экспериментов и новаций поезжайте в город. Тут все останется так, как было и сто, и двести лет назад.

Дядя Мицос заявляет категорически:

– Ягнятина – царь мяса.

Йоргос, отравленный легкомысленной атмосферой большого города, пытается возразить:

– Ну почему, дядя. Если поросенок не покупной, а свой, тем более запеченный в духовке…

Мицос усмехается:

– Поросенок? Но что твой поросенок сможет сделать царю?!

Главный герой этого мира – это Алексо. Родила четверо детей. Всю жизнь пахала на износ. Казалось бы, человек как на ладони, простец, без перчинки, скучный божий угодник. Ан нет, сюрприз. Вопреки замурованной в генах крестьянской бережливости, она каждую Пасху покупает новые тарелки. Как вы думаете, зачем? Да чтобы разбить старые, бросая их под ноги танцующим. Мама Греция в миниатюре. Неисчерпаемая, яркая, страстная. Огонь, который освещает этот мир.

II. Они

Трудно быть Богом в Греции

«Аптека на улице Ликурга открыта целый день», – гласит рекламное объявление на бетонном столбе. Главное – не забыть солнечные очки, выходя из дома. Даже если идет дождь: небо все равно скоро прояснится. Здесь так много света, как будто на это место направлен персональный софит. Свет шумный, густой, осязаемый. Он оседает на коже и волосах, вступает с ними в химическую связь, меняет их цвет, состав, суть. Прон�

Вместо пролога

Грустно быть туристом, мимолетным визитером, обреченным на экспресс-калейдоскоп впечатлений, которые действуют как быстрые углеводы: снабжают энергией – шквальной, но короткожизненной.

Турист лишен свободы. Приехав в незнакомую страну, человек становится заложником не зависящих от него обстоятельств. Передает свою волю в чужие руки. Агентства навязывают ему упрощенные дайджесты штампованных достопримечательностей. Глянцевый фастфуд путеводителей. Страх не успеть, опоздать, заблудиться, отравиться незнакомой пищей…

С другой стороны, не следует недооценивать силу и яркость первого впечатления. Ни в коем случае. Только когда глядишь на что-нибудь впервые, ты испытываешь восторг, экстатическую радость нового открытия. Но удел туриста – быть зачарованным первым чувством, когда ты понимаешь, что влюбился, но эмоции переполняют, не дают тебе разобрать, во что именно.

В первый раз я приехала в Грецию как туристка. Планы были легкомысленные – полежать на пляже, посмотреть Акрополь.

Тогда я и представить не могла, как эта страна изменит мою жизнь. Я оставила в прошлом все, что любила. Большой красивый город, музеи, театры, работу, друзей и родных. Признаюсь – не без сожалений. Нелегко в тридцать лет начинать жизнь с нуля. Впрочем, переезд облегчали приятные бонусы: гуманный климат, избыток света, которого так не хватает любому петербуржцу, круглогодичный урожай фруктов и овощей, размеренный образ жизни на фоне красивейших пейзажей в мире. Я знала, что окружающий мир будет другим. Была готова к тому, что придется учиться новому: языку, этикету, укладу жизни. Чего я никак не могла ожидать, так это того, что изменюсь сама. Перебегу из одного мировоззрения в другое. Сменю религию привычек: отрекусь от суеты и оценю в Греции то, что не в состоянии распознать беглый взгляд туриста, – виртуозное искусство жить. Секунды истинной жизни ценятся здесь на вес золота. Знаменитая средиземноморская сиеста не празднолюбие, а умение поставить бег времени на паузу. Замереть. Позволить себе постоять в тупике, не двигаться вперед. Побыть в уединении. И – дать себе возможность стать собой.

Материальные ценности здесь не в приоритете. Высшее блаженство – прожить частное маленькое человеческое счастье. В чем оно? В душевном равновесии. В гармоничной трапезе. В общении с друзьями. В семье. Вот зачем я сюда приехала. Хотя поняла это десять лет спустя.

Пролог

Самое трудное на новом месте – пробуждение. Междуявье. Когда ты еще не помнишь, кто ты такой. Быстро, как у новорожденного ребенка, бьется сердце. Значит, ты, по крайней мере, жив, хотя и не знаешь еще, как тебя зовут, сколько тебе лет. Зрение и слух работают отлично – но сознание отстает, ему нужно больше времени, чтобы проснуться. Без него ты слеп и глух. Глаза и уши трудятся вхолостую. Так прокручиваются сломанные педали велосипеда, неспособные заставить его двигаться вперед. Возобновление жизни тормозит ненадежность обстановки: выключатель неизвестно где, свешенная с кровати наугад нога теряется в пустоте, не нащупав дна. Дыхание не настроить, потому что в темноте непонятно, сколько воздуха помещается в комнате. Вокруг все новое. Даже пыль пахнет иначе – не плоско и безвкусно, как в городе, а сладко, объемно, по-деревенски.

Любой переезд – это метемпсихоз. Родную почву утрачивает не только тело, но и душа. Здесь мои ровесники не ели манную кашу на завтрак, не смотрели «Спокойной ночи, малыши» перед сном, не возвращались из школы с ключом, повешенным на шею, не теряли варежки и не играли в снежки.

Детские воспоминания действуют ободряюще, устанавливается какая-то определенность. Надо открыть ставни и впустить свет, он рассеет наваждение. Какое обильное солнце! Небо приметано к земле стежками горной гряды. Мягко шелестят шины. Прикладываю ладонь козырьком ко лбу. Мимо медленно едет бело-ржавая «шкода» с огромным багажником. В багажнике металлический хлам – валом. Покоцанная стиральная машина. На крыше «шкоды» установлен мегафон. Из него в гулкую чашу гор льется тяжелая и подвижная, как ртуть, речь. Акустическая гигиена нарушена. Незнакомые слова усиливают тревожное чувство неизвестности.

Сколько лет прошло с тех пор? Кажется, десять. Да, я живу здесь уже десять лет. Обычно говорят – долгих. Не знаю, долгих или коротких, но за это время чужая земля превратилась в текст. Гроздья странных звуков, издаваемых проезжающим каждое утро старьевщиком, вызрели в слова:

– Очищаю подвалы, дворы, забираю старое железо, старые кухни, старые калориферы, очищаю подвалы, дворы, забираю старое железо, старые кухни…

Ноги освоились с ландшафтом, горки даются легче. Расстояние между тобой прежним и тобой нынешним исчисляется не прожитыми годами, а приобретенными привычками. С какого-то момента, открывая окно, ты будешь ожидать услышать не трамвайный лязг и завывание троллейбуса, а желейный благовест приходского колокола, бряканье четок, которые перебрасывает с руки на руку старик в кафенио, вопли зазывал на агоре, оживленный диалог вилок и фаянса, доносящийся с балкона напротив, где обедают соседи.

Так кончается междувременье, междупространство. Новое место примет тебя, но для этого недостаточно переехать. Придется родиться заново.

I. Они и я

ИСТОРИИ. КОТОРУЮ Я СОБИРАЮСЬ РАССКАЗАТЬ, МНОГО ЛЕТ.

Греческий салат

Отступлю, чтобы представиться. Чеховский фон Корен говорил о Лаевском: «Это несложный организм, удовлетворяют его только те сочинения или картины, в которых есть женщина».

Так вот, я и есть тот самый несложный Лаевский, только в женском варианте.

Ведущие мотивы моих главных жизненных поступков – эротические. Десять лет назад я впервые приехала в Грецию. А там так. Как только распахиваются двери аэропорта и ты покидаешь прохладную его утробу, промытую до блеска, твой нос нокаутирует мощная смесь ароматов: цветов, запеченного на углях мяса и картошки, жаренной на девственном оливковом масле. Сигналы рецепторов автоматически передвигают тумблер настроения в режим праздника. В конце концов, я в отпуске! В руках – походная фляжка виски, ред лейбл (отсылка к тому, что я познала жизнь во всей ее сложности и даже успела слегка разочароваться. Эдакая вы со ко духовная питерская дева с устойчивой картиной мира: в центре безнадежно горизонтальной равнины унылыми гранитными буквами выложено слово «ХОЛОД»).

Внезапный порыв теплого афинского ветра рассыпал балтийскую монотипию в прах, и меня обрушило в палитру с акриловыми красками. Точка сборки затрещала по швам. Пирамида Маслоу обвалилась, обнажив массивный фундамент с истинными потребностями.

Греция напоминает трешовую поэзию. Все здесь выглядит запредельно, отчаянно, по-неофитски отфотошопленным. Очевидно, что Творец был еще очень молод и наивен, когда создавал Элладу. В небе, например, преобладает лазурь – дерзкий вызов возрастному меланхолическому колориту зрелых художников. Море ненатурально теплое, чистое, с многоцветными рыбками и вдохновенными закатами. Мускулистые лысые холмы он многократно татуировал ослепительным солнцем. К отливающим серебром оливковым рощам подобрал идеальный саундтрек – грохот цикад. Я оказалась в песочнице, в которой Господь Бог играл, когда был ребенком.

А греческие зеленные лавки! Фрукты и овощи провоцировали раблезианский аппетит.

Жирные стволы порея напоминали некрупные березки. Кровавокрасные помидоры, сложенные в гигантские пирамиды, стоили копейки. Это была поэма, оргия, плод буйного семяизвержения творческих сил земли.

Кроме этого, маленькие булочные, соревнуясь друг с другом, каждое утро производили на свет душистый свежий хлеб, высокий и белый, как груди кустодиевской купчихи. Пиццы, рогалики, бублики. И пирожки, пирожки, пирожки из слоеного и слоено-дрожжевого теста с тысячей начинок – шпинат, горные травы, овечий и козий сыр, каша, ветчина или просто фарш по-константинопольски, сладко пахнущий корицей.

Витрины кондитерских были плотно заставлены противнями восточных сластей, утонувших в медовом сиропе. На отдельных полках ждали своего часа свежевыпеченные шоколадные пирожные, вкус которых напоминал штампованное гостовское счастье советского детства без консервантов.

Со страной меня познакомил мой греческий друг Йоргос. Утром он приезжал ко мне в гостиницу, и мы составляли план. «Отдых или культура?» – спрашивал он. «Отдых и культура», – каждый раз выбирала я. В Греции это возможно. Мы ехали на какой-нибудь маленький пляж, известный только местным. Купались и загорали. Обычно рядом с шезлонгами и зонтиками белели руины античного храма. Вечером, насытившиеся солнцем и морем, шли ужинать в таверну.

В каждой местности мы заказывали что-нибудь особенное, гордость региональной кулинарной мысли. В горах причащались сочным барашком, запеченным на углях. Белый овечий сыр, усыпанный точками орегано и облитый изумрудным оливковым маслом, было жалко есть – он рвался в натюрморт. Пили простое молодое вино с терпким привкусом винограда. В приморских едальнях нам приносили краснорожую барабульку, хрустящих сладких креветок, длинные хищные щупальца осьминога, облитые благовонным острым уксусом. Грек разрезал пополам лимон и щедро обливал его соком жареный сыр, румяная корочка которого еле сдерживала рвущуюся наружу кипящую лаву.

Во мне произошли изменения на клеточном уровне. Дело не в чревоугодии. Древний союз свежего мяса и огня вызывал переживания, близкие к религиозным.

У меня кружилась голова, я не могла нащупать абсциссу и ординату. Ну, естественно. Я влюбилась в своего друга. Опытные подруги поддерживали меня эмоциональными эсэмэсками и настаивали на том, чтобы я проявила себя. Следовало донести до него, что я отличная хозяйка, и обозначить серьезные намерения.

И вот настал великий день. Йоргос пригласил меня в гости к себе домой. Я ахнула при виде мраморных полов, развела руками при виде мебели из дерева грецкого ореха, поразилась огромным балконам (большую часть жизни греки проводят не в доме, а на свежем воздухе). Мы проголодались. Пробил мой час. В холодильнике нашлись только помидоры и огурцы. Ничего. Я решила победить врага его же оружием, а именно: сделать греческий салат. Ха! Глупцы-греки ведь не умеют правильно приготовить салат. Они небрежно кромсают помидор на четыре части, несимметрично рубят огурцы, грубо, на руках нарезают лук. Я решила: «Покажу класс. Пусть узнает, что такое настоящая Питерская Дева». Взяла нож и разрезала овощи согласно эвклидовой геометрии: все параллельно и перпендикулярно, без сучка и задоринки. Высокий классицизм. Пропорции – не придерешься. Размер кусочков я намеренно сделала миниатюрным: как в оливье у хорошей хозяйки. Заправила оливковым маслом, нарезала хлеб задорными петушками, и мы сели за стол. Вдруг я увидела, что масло поглотило мои прелестные беби-кусочки, раздробило помидоры на атомы. С лохматых ошметков овощей величественно текло оно – изумрудно-желтое, жирное, могучее. Йоргос поел, очистил салфеткой подбородок, сказал спасибо, и только через несколько дней, когда я уже начала забывать о провале, вежливо поинтересовался: «А почему ты тогда так мелко нарезала салат?» «А у нас так принято, – малодушно подставила я родной город. – Чем мельче, тем красивее, понимаешь? Петербургская эстетика».

Потом я уехала. Процесс превращения из протоплазмы в человека занял продолжительное время и был мучителен. В принципе, можно считать, что моя кулинарная неудача закончилась хеппи-эндом – мы поженились. Но только после того, как я научилась делать греческий салат.

Чистый понедельник

Когда мы с Йоргосом еще жили в разных странах, то разговаривали чаще. То есть я имею в виду охотно рассказывали друг другу про местные обычаи. Набивали себе цену. Кокетничали. Вызывали симпатию всеми доступными способами. Таким образом спонтанно завязывалось своеобразное этнокультурное соревнование.

Например, Йоргос живописал первый день Великого поста в Греции так:

– Сегодня у нас выходной. Все выходят на улицу, запускают воздушного змея. Потом, конечно, обед. К столу подают бездрожжевой хлеб лагана, который пекут только в этот день, в память об исходе евреев из Египта. Кунжутная халва. Оливки. Ракушки, осьминог. Тарамосалата – это блюдо делают из икры. Кальмарчики во фритюре. Морепродукты, одним словом. И немножко узо, разведенного водой.

Я пыталась взять реванш, налегая на духовные аспекты и внутренний смысл:

– Ay нас в этот день ничего не едят. После работы верующие идут в церковь, слушать канон Андрея Критского. Делают земные поклоны. Долго. Потом домой. Можно выпить воды, но некоторые не пьют ни капли до среды, до первой литургии, и не едят ничего до пятницы.

Йоргос внимательно выслушал меня, подумал и вежливо ответил:

– Да, это интересно. Но я думаю, что морепродукты и узо все-таки лучше…

Как я стала идиотом

Как только я переехала в Грецию и начала учить язык, выяснилось, что международное слово «идиот» (греческого, естественно, происхождения) изначально характеризовало человека с неясной гражданской позицией, маргинала, не принимающего активного участия в жизни общества. Ну, во-первых, я поздравила себя с тем, что наконец-то я – официальный идиот. Во-вторых, отправилась на древнюю агору послушать лекцию про повседневную жизнь древних греков.

Вставали они рано – до рассвета солнца. Завтракали. Кушали тюрю из неразбавленного вина с хлебом. И сухой инжир. Это позволяло поддерживать силы в течение целого дня, пояснила экскурсовод. Примечательно, что только натощак греки позволяли себе пить вино неразбавленным. Удивительно, но у наших культур нашлось что-то общее!

Заливши глаза, греки шли работать. Впахивали до полудня (дольше – только рабы), а потом скопом брели на агору управлять государством. Напринимавшись законов, закусывали на свежем воздухе чем бог послал и непременно спали час-полтора. После сиесты спортзал, обязательно. Затем урок философии и ужин с гетерой – ну, это, допустим, не каждый день, бывали и семейные вечера. Танцевали, впрочем, регулярно. Хореография считалась более эффективным времяпровождением, чем психотерапия, особенно в комплекте с философией. В общем, жили весело. Это был красивый мужской мир. Постоянно выпивали, но не чересчур – нужны были силы читать, ходить в театр, заседать в парламенте, распоряжаться рабами. Женщины сидели дома, идиоты по определению. К ним даже претензий по физподготовке не было, а для того чтобы скрывать бока, выдумали хитон со складочками. Ешь не хочу. То есть большинство дам тоже были довольны и счастливы. Золотой век человечества.

С тех пор прошло семь тысяч лет. Многое, конечно, изменилось. Слабый пол эмансипировал и может ходить в палестру. С рабами непонятное произошло – все так запутано, что теперь трудно точно определить, кто является рабом, а кто нет. Что касается остального, то античный идиот и современная домохозяйка – это практически одно и то же: дел много, а славы никакой.

За что любить Афины

Яне понимаю, за что можно любить Афины. Убогие бетонные пятиэтажки, грязные площади. Минимум неоклассицизма, да и тот искалечен граффити. На главных улицах с названиями, звучащими как музыка: Эола, Еврипида, Менандра, – живут в основном пакистанцы, индийцы и африканцы – черные, как эбонитовые палочки. Смотрят на тебя хмуро, исподлобья – зачем ты сюда пришла? Может, телефон надоел? Или давно не насиловали? Древнейший античный храм (550 год до н. э.) заслоняет мелочная лавочка, извергающая сомнительный запах индийских специй. Они разложены в мешки, составленные разноцветной радугой у входа. Розовая гималайская соль, оранжевый карри, желтая куркума, коричневая гвоздика, шоколадная корица, кумачовый перец чили в связках теснят благородный бледный мрамор храма на задворки внимания. Напротив – кафе «Рай»: грязная полутемная комнатка с двумя-тремя запыленными бутылками, напряженно замершими на подгнивающих полках – вот-вот упадут. У входа в «Рай» стоят металлические стулья, на них расслабляются выходцы из Бангладеш, в глазах которых застыли все те же неприятные вопросы. Это самый центр, золотой треугольник. Однако именно это чудовищное уродство помогает понять историю этого города, почувствовать его кротость и внутреннюю чистоту.

Афины периодически выкашивали то чума, то холера. Несколько раз круто менялся статус – из столицы в провинцию и снова в столицу. Морозини взорвал Парфенон – венецианцы и не подумали извиниться. Напротив, сделали символом своего города льва, украденного их предками у византийских греков.

Храмы меняли конфессии как перчатки: сначала христиане переколотили статуи обнаженных языческих богов, потом католики смыли православные фрески, но это был напрасный труд, так как пришли турки и превратили церкви в мечети.

Греки-язычники затри месяца принудительно стали православными, навсегда потеряв право называться эллинами. Величайшая цивилизация Древнего мира на века погрузилась в мрак невежества. Академии были закрыты. Даже за ношение хитона – одеяния философов древности – можно было поплатиться жизнью. Ничто не должно было напоминать о былом величии эллинизма. Афины переименовали в Сатине. Ренессанс, эпоха Просвещения – греки пропустили все и из нации поэтов и философов сделались пастухами.

Туркократия, венетократия, франкократия: почти 1200 лет рабства. Грекам не повезло в средней и новой истории. Капитализм нанес удар похуже Морозини: уничтожил последние следы древности, снеся церквушки и великолепные мраморные особняки с лица земли – под многоквартирный дом или паркинг или просто потому, что не на что было содержать обваливающуюся рухлядь. На месте грациозного особняка в Псири, где когда-то жил Байрон, сейчас находится пустырь. Легендарную пальму, которой восхищался еще Андерсен, срубил очередной афинский Сквозник-Дмухановский – видите ли, она мешала движению по улице Эрму. Да, мешала, но она веками мешала!

Тем не менее город жив. Неприглядный, непобедимый, неукротимый памятник античному духу, терпимому ко всем нациям и религиям. Он впустил в себя пакистанцев, индийцев, албанцев, славян – и не утратил своеобразия. Он столько раз погибал и не перестал быть. Я чувствую, знаю, что он одушевлен. Я слышу его мягкое, спокойное дыхание. Если ты разглядел его истинное лицо и полюбил его, то будь уверен во взаимности. Он никогда не выпустит тебя из своих мягких могучих объятий.

О том, что есть в Греции

Работы в Греции нет: кризис. Идиотом быть в конце концов надоело. Нашла заказ на перевод – книга о греческой кухне. Сидели с автором в офисе, совещались. Издатель попросил: «Взгляни, Катерина! Все ли будет понятно в этих рецептах русским? Экзотические мы исключили!»

Я смотрю рукопись: так я и думала! Все как в обычных греческих кулинарных книгах.

Суп из головки ягненка, копанисти, марсело…

Внимательная редколлегия реагирует на мое замешательство, требует пояснений. Я осторожно, чтобы не задеть авторское самолюбие, замечаю: «Да вот головка меня смущает…»

У писательницы, гречанки лет шестидесяти, мнительной и ранимой, как все литераторы, недоуменно взмывают брови: «А что тут такого! Головка! Вы что – баранину не едите?»

«Нет, едим, – горячусь я в приливе патриотических чувств. – Просто трудно найти именно головку… Ее почему-то нечасто продают. И потом, вот тут вы пишете – копанисти… Никто не в курсе, что это такое… Собственно, даже я не знаю, что это!»

«А! Это сыр такой, – смягчается автор. – Ну, вместо копанисти пиши манури тогда».

Я боюсь говорить. Я мимикой пытаюсь выразить, что и по манури информации в России ноль.

«Чем же вы, русские, питаетесь? Замени мизитрой, ладно, его-то уж совершенно точно все знают».

Вздыхаю. Задумчиво пробегаю глазами следующий рецепт: пирог с горными травами. Молчание затягивается. Это фиаско! Все равно греки не поверят, что русские не едят горные травы. Открываю новую главу: «Супы». Уха из скорпены, летучих рыб и морских юнкеров[1].

– Катерина, есть у тебя вопросы? – снова спрашивает издатель.

Да, есть. Какие же рецепты вы, дорогие греки, считаете экзотическими?

Секс для тех, кому за сорок

Родители в Греции пестуют своих деток до гробовой доски. Мне это, признаться, надоело. Ну сколько можно, в самом деле? Мы уже сами почти старички, в конце концов! Чувствуешь себя вечным студентом в тени научного руководителя. А ведь хочется самому порулить кафедрой.

Приведу понятный пример.

Вчера дедушка подарил нам с Йоргосом книжку: «Секс для тех, кому за 40».

Ну это-то еще зачем, спрашивается? И так непросто в сумрачном лесу середины жизни. Дров наломано – всю оставшуюся половину разгребать. А тут еще американский терапевт заливается соловьем:

«Не сдавайтесь, птички мои. Не все потеряно! Понятно, что не хочется. А через не хочу – пробовали? Раскачивайте эстроген, товарищи женщины». И т. д., и т. п.

Теория перемежается детальными инструкциями, как облизать внутреннюю сторону бедра, и пикантными историями из анамнеза пожилых пациентов.

Так, скажем, Элизабет, прожившая 35 лет в браке с Хэнком, в 60 впервые попробовала оральный секс и была потрясена.

– Оу, – призналась Элизабет терапевту. – Какие прекрасные ощущения! Честно говоря, не ожидала. Всегда думала, ЭТО нравится только мужчинам.

О чувствах Хэнка, положившего полжизни на уговоры жены, в книжке ни слова.

– А он как же? – спрашиваю.

– Да понятно все с ним. Страдалец. Столько лет коту под хвост, – сочувственно отозвался муж.

– Вот. А была бы у них книжка… – сказал дедушка в сторону. Негромко, но выразительно. Как настоящий научный руководитель, уверенный в рекомендуемой библиографии.

Дедушка

Спрашиваю у своих, что приготовим на обед в воскресенье. Дедушка отвечает не колеблясь:

– Что хотите! Итак. Что именно: барашка или свиные отбивные? Йоргос вздыхает:

– Папа, ну может, лучше сварим фасоль?

Дедушка – человек мягкий, но принципы у него жесткие.

– Нет, – отвечает он. – Вот умру, будете есть фасоль. А пока жив – буду печь мясо на углях. Итак. Барашек или отбивные?

Дедушку знает весь район. Соседи – это само собой. Любая помощь, поздравления с праздниками: дедушкина доброжелательность стабильна, как явление природы, например восход солнца. В еженедельном списке продуктов – печенье и мини-мороженое: угощать друзей внука. Ранним летом дедушка развешивает на соседские заборы сумки с абрикосами и черешней своего урожая. Осенью делится хурмой. В прошлом году лимонное дерево подкосил мороз, дедушка выхаживает новое: надеется, что в следующем году будет что раздавать зимой.

Однажды мы с Йоргосом взяли его «форд», потому что наша «новая старая» заводится через раз и то под горку, остановились на центральном светофоре, том, что рядом с церковью, – возле него стоит маленький зябкий пакистанец, замотанный по уши в шерстяной шарф: моет лобовые стекла, продает бумажные платки, в общем, выживает. Йоргос опускает окно, говорит ему:

– Привет. А мы сегодня не на своей. Это машина…

– Дедушки! – заканчивает фразу хрупкий смуглый иноземец, выглядывая из шарфа с таким уверенным чувством причастности, как будто и он, да и вообще весь мир – дедушкины внуки. Причем любимые.

* * *

Дедушка от природы прижимист, как любой крестьянин. И он точно знает, чего хочет. Когда он служил сверхсрочником на Кипре, то покупал себе пижонские модные вещи. В частности, носил золотое кольцо с выгравированным на нем Парфеноном. Первый в семье приобрел машину – «фольксваген-жук».

Потом решил, что пора заводить семью.

Влюбился, но действовал осмотрительно: чувства чувствами, а семья – это навсегда. Поэтому, перед тем как делать предложение, отправился навести справки о будущей жене.

«Фольксваген-жук» произвел в деревне невесты форменный фурор.

«У жениха есть машина! Повезло Василики!»

Отзывы были скорее положительные: девушка и хозяйственная, и добрая, вот только болезненная.

После свадьбы кольцо с Парфеноном дедушка подарил теще. Сказал: мне оно зачем? Я женатый человек, теперь я собираю только нужные вещи. Машину тоже поменял – на «форд эскорт», как более практичную.

* * *

Дедушка – второй ребенок в многодетной семье, родился после старшего, Мицоса. Обычно первого и второго ребенка в Греции называют в честь родителей – сначала мужа, а потом жены, но история дедушкиного имянаречения особенная. Его назвали Панайотисом в честь друга отца, с которым тот воевал во время Второй мировой. Друг погиб, своих детей родить не успел, и Панайотиса ему «посвятили». Может быть, поэтому ему часто приводилось играть роль в ритуалах – то он сидел на коне с невестой во время свадьбы в качестве талисмана (чтобы у пары первым родился мальчик), то единственный из всех деревенских детей надевал на Благовещение фустанеллу – традиционную юбку, у которой четыреста складок – по числу лет османского ига. Юбку Панайотису сшила его дальняя тетка, для которой он ходил за лекарствами в соседнюю деревню Симопулос. Иногда, когда он рассказывает эту историю, у него уточняют:

– А она вам платила за услуги?

Дедушка всякий раз обескуражен от такого поворота мысли:

– Так она же моя тетка! И шила мне фустанеллу!

* * *

Дедушка овдовел несколько лет назад: это его самая крупная трагедия. Он убежден, что семья – совершенная форма жизни человека.

В садике у нашего дома свили гнездо черные дрозды. Дедушка их обожает. Рассказывает, подчеркивая уважение:

– Эти птицы существуют только в паре. Самка строит гнездо – сама, одна, мужа не подпускает. Зато яйца высиживают вместе, по очереди. Я на них не смотрю, чтобы не потревожить. В этом году у них два яичка.

– Как же вы узнали, сколько яичек, если не смотрите? Дедушка пожимает плечами:

– Я покосился!

* * *

Из всего изобилия целебных трав я различаю только одуванчик, мяту и крапиву. «Моя мать умела считать только гинеи». Спаржу я тоже узнаю, но только в стаканчике на прилавке магазина: дедушка, внимательный к флоре, как Карлик Нос, показывал-показывал мне ее, но самостоятельно вычленять эти коротенькие невзрачные стебельки из пейзажа я так и не научилась. А у дедушки практически весь мир – съедобный. Он знает амарант, осот, цикорий, латук, щавель, тордилий апулийский, горчицу.

Однажды проезжали мимо монастыря, стоящего посреди чиста поля. Неподалеку от святых врат монах что-то искал и срезал в траве. Дедушка насторожился. Вежливо подождал, пока монах завершит свою работу и уйдет. Потом взял нож, отправился на разведку. Вернулся счастливый, с мешком разнотравья. Тряхнул им и говорит:

– Пятнадцать видов трав! А игумен-то собирал вот что – сколимбрию! – и достает из мешка какой-то крайне непривлекательного вида сорняк, по виду настоящего мизерабля. Показывает на него с восторгом и нежностью: – Вот они, с колючками. Придется чистить каждую, но оно того стоит. Помнишь мать Сулиса, старую Афанасию из моей деревни? Она только сколимбрию и ела! Не жалела ни сил, ни времени.

Сколимбрию съели в салате – травка и вправду оказалась очень вкусной, кисло-сладкой, как китайский соус.

Тордилий апулийский я пустила на пирог. Тесто для него сделала самое простое: только мука, щепотка соли, оливковое масло и теплая вода. Замешивается легко, мнется без усилий – и выходит мягкое, пухлое, теплое, как мамино плечо. Дедушка попробовал и оценил:

– А хорошее тесто делают в твоей деревне, Катерина!

Санкт-Петербургу совершенно не стоит обижаться на «деревню». Потому что это самый горячий дедушкин комплимент.

Желание

Имидж – по-гречески икона. Слова здесь плотные, концентрированные, многослойные. В них так же, как в приметах, мирным образом сосуществуют чувства и знание. Перемешались, как розовый и золотой цвета в апельсиновой кожуре.

Кстати, греки говорят, что свежий апельсиновый сок нельзя пить после захода солнца.

Почему? А черт его знает. Возможно, все оранжевые шары в природе соединены друг с другом таинственной серотониновой связью. Поэтому лишенный световой пары, апельсин бесполезен и даже вреден во тьме.

Или, скажем, море.

– Приезжай, – говорит мне Йота, – встречать Новый год в Пирей. У нас – море. Оно каждый день разное. Красивое, вдохновляюще пахнет солью. Но в эту ночь происходит что-то особенное. Когда сменится год, загудят корабли в порту. Все, без исключения. И будут гудеть долго, минут пять, пока не зазвенит в ушах. Ты в курсе, если написать на бумажке все свои страхи, травмы, лжи, предательства, боли, несбывшиеся надежды – с самого-самого начала, с детства, а потом разорвать бумажку и бросить ее в море, у тебя начнется не только новый год. Начнется новая жизнь. Луна лежит, капитан стоит, – продолжает Йота, показывая на ночное небо.

Там, в нарядной блестящей люльке, важно покачивается новорожденный месяц.

– Смысл поговорки такой: на новолуние море беспокойное, поэтому капитану приходится торчать на вахте. У тебя есть что-то золотое?

– Есть. Кольцо, которое мне папа подарил.

– Надо потереть золото, глядя на молодой месяц, и тогда сбудется желание.

Дома услышишь подобное, и тут же заводится червячок сомнения. Как может простое слово связать древний земной металл и чужое, золотое только с виду, небесное тело?

А здесь почему-то хочется верить. Может быть, потому, что слова здесь очень плотные? Концентрированные, многослойные. Пробуждающие желания. Я свое загадала.

Вирус

У меня долго держалась легкомысленная иллюзия, что в Греции зимой не болеют. Или болеют меньше. Понятно, почему гриппует Питер. Света нет, сыро, как в подвале. Климатические заложники за себя не в ответе. Конфликта нет. Интрига полностью отсутствует.

Другое дело Греция. Здесь постоянно по-летнему обильное солнце, мощные фрукты. Зимой вообще сезон цитрусовых. Апельсинов, лимонов, мандаринов – завались. Стоят смешные копейки. От витаминов спасу нет, иммунная система уже по швам трещит.

И тем не менее.

Греческие вирусы жестче, беспринципнее, коварнее. Наших болотных чахликов с ними даже сравнить нельзя. Им чайку горячего, медку дай, таблетку покажи – они и сдулись. Пошли на попятную. А с местными легкие пути не пройдут.

Эти нагреют тебя до 40 с половиной градусов, чтоб ты загудел, как доменная печь. Иссушат все твои жизненные соки до капли. Поделят сутки на драматические трехчасовые интервалы с температурным катарсисом в финале.

И будут нагнетать напряжение денька три-четыре, а может быть, и пять, и целую неделю. Забросают суровыми экзистенциальными вопросами о жизни и смерти. Пока ты не похудеешь, не станешь кротким, ласковым, добрым. И не задумаешься: «Бог мой. Неужели это вирус сделал человека человеком?»

РецепТ

Февральский апельсиновый кекс

Народное название февраля по-гречески – флевари. Оно созвучно греческому слову «флева» – вена…

В этом месяце у земли набухают вены, остывшие за зиму, скоро по ним побежит горячий сок, несущий расцвет и жизнь.

Первыми после зимы в Греции просыпаются мимозы и миндальные деревья – они начинают цвести после новогодних праздников. Миндаль наполняет воздух сладким благовонием, похожим на церковный фимиам. А дома, в Питере, дай бог увидеть каштановые свечки в конце мая. Или уже дожить-дотерпеть до июньской сирени на Марсовом…

Последние дни зимы скучны и депрессивны, но и прекрасны тоже: в них уже зреет предчувствие весны.

Апельсин, самый популярный зимний фрукт, этот оранжевый предвестник лета, дает нам превосходную возможность испечь ароматный апельсиновый кекс и создать весеннее настроение в зябкие февральские дни.

Ингредиенты:

2 яйца комнатной температуры

250 г муки с разрыхлителем

1 чайная ложка разрыхлителя для теста дополнительно

180 г сахара

200 мл растительного масла

100 мл свежевыжатого апельсинового сока

ванилин

цедра 1 апельсина

Для начинки:

мякоть 1 апельсина

свежевыжатый сок ½ апельсина

цедра ½ апельсина

2 столовые ложки сахара

5 столовых ложек воды

1 палочка корицы

1 столовая ложка кукурузного

крахмала

• В первую очередь подготавливаем начинку. Мякоть очищенного апельсина режем на маленькие кусочки и кладем в небольшую кастрюльку.

• Туда же отправляем сахар, воду, корицу, цедру. Варим на среднем огне, пока вода почти вся не испарится. Затем добавляем разведенный в ложке воды кукурузный крахмал, оставляем еще немножко прокипеть, чтобы начинка окончательно загустела. Отставляем ее в сторону.

• Дальше готовим обычный кекс. Смешиваем в глубокой миске муку с ванилином, цедрой и разрыхлителем. В другой миске взбиваем яйца с сахаром до мягких пиков.

• Соединяем мягкими, но энергичными движениями взбитые яйца с мукой, попеременно добавляя растительное масло и апельсиновый сок.

• Смазываем маслом форму. Я использую под этот кекс небольшую форму размером 20 см. Кекс сильно поднимется, поэтому советую брать форму с высокими стенками.

• На дно формы выкладываем ложкой половину теста – оно получается довольно жидкой консистенции, как густая сметана. Потом сверху осторожно размещаем начинку – равномерно, но так, чтобы она не выливалась за края. Заканчиваем сборку, выкладывая сверху остаток теста.

• Ставим в прогретую заранее до 170 °C духовку. Выпекать кекс следует примерно час.

Крестная

Крестной мужа 98 лет. Мы обычно приезжаем к ней в гости без предупреждения: Йоргос говорит – зачем звонить, куда она пойдет? Но раза два пришлось-таки расцеловаться с дверью – крестная бодрилась по магазинам и церквям. Встречает нас каждый раз так, будто сидела и ждала. Одета тщательно, как ее ровесница, английская королева. Чулочки, домашние туфли, юбка бонтонной длины, свежая блузка. Комнаты в ее квартире всего две – маленькие, как будто игрушечные. Ни пылинки. Мебель старомодная, опрятная – завернута в белоснежные чехлы. Музейная чистота. Если нечаянно упадет на пол микроскопическая соринка – режет глаз, как нечто инородное, муха в сметане. В буфете расставлены в шахматном порядке намытые рюмки, бокалы толстого недорогого стекла, пара фарфоровых уродцев, розетки под варенье. В ванной комнате ровно шесть предметов: зубная щетка, мыло, зубная паста, гребешок, шампунь и губка. Тотальная аскеза.

Книжек в доме нет – один только раз я заметила житие в бумажной обложке с закладкой в середине.

Сама старушка – огурцом. Зрение – единица, сознание острое, как у резидента. Каждый, кто пытается разговаривать с ней специальным голосом, каким говорят с очень пожилым человеком, сам выглядит круглым дурнем. Крестная наша – весьма обеспеченная дама. Даже можно сказать смело – богатая. Но живет вот так – модерато, с сильным заносом в бедность. А могла бы в церковь не пешком ходить, а на такси ездить. Питаться клубникой со сливками в январе. Купаться в роскоши. Ан нет. Она даже прислугу не берет, ведет свое маленькое хозяйство сама. Я сначала засомневалась в ее образе жизни – скучновато. Без страстей, без увлечений. А потом подумала: а может, это она и есть – настоящая жизнь, в чистом виде, без примесей? Какой ее настоящий вкус? Никто не знает. Умеренность – привилегия серьезней депутатской, доступна не каждому. Крестная получает наслаждение от каждой минуты. От каждого вздоха. От глотка воды. Ни вино, ни карты, ни соус тартар, ни любовники, горячие и сладкие, как пирожки, ее не интересуют. Она просто любит жить. И жизнь уже почти сто лет отвечает ей взаимностью.

Уборщицы

Автобусы в нашем пригороде ходят нечасто, но по расписанию.

Поэтому я всегда точно знаю, с кем поеду. По четвергам в 16.05 вместе со мной в автобус садятся две уборщицы. Они работают в доме престарелых, что напротив. Выбеленные локоны, яркие куртки, руки пахнут хлоркой. Лица разрушены едкой праной жизненного опыта так, что черты, выданные при рождении, уже толком не разглядеть.

Портрет Дориана Грея в действии. Бытовая алхимия, подробности жизни.

Мне не слышно, что они говорят, но по куцей мимике разборчиво прогнозируются слова, которыми они обозначают производственные проблемы: вывоз мусора, дефицит чистящих средств, наезды начальства.

Мы несколько минут ждем автобус на остановке. Одна из уборщиц обычно курит. Вторая – пьет кофе из картонного стаканчика. И каждый раз, когда подъезжает автобус, они выбрасывают сигарету и стаканчик на тротуар демонстративно, игнорируя манящую урну с прекрасным сменным полиэтиленовым мешком внутри.

Случайно уловив мой праздный, любопытствующий взгляд, одна из женщин повернулась ко мне и наставительно сказала:

– Потому что надо различать личную жизнь и работу!

Они не мусорили. Они спасались от профдеформации.

Презент Симпл

Гуляешь по послепраздничному городу, который оправляется от Нового года, и чувствуешь себя обновленным, как после гриппа: ты возвращаешься к прежней жизни, но видишь ее немного иначе, острее, красочнее, как будто температура перенастроила твою оптику, сделав ее более чувствительной.

Праздничные гирлянды все еще горят, но больше не вызывают эйфории: нет предвкушения, которое составляло половину удовольствия. Будни. Рутина. Типичный презент симпл. Как нас учили? Самое простое время. «Обычные действия, которые происходят, происходили или будут происходить в настоящем, прошедшем или будущем». Словом, ровным счетом ничего выдающегося.

Вот стройная девушка вылетает из «Зары»: последняя посетительница, охранник сразу закрывает за ней дверь. В обеих руках фирменные пакеты. Еле-еле справляясь, не надевает, а накладывает на себя пальто, но успевает пожаловаться в айфон на покупки: – Их так много, прямо рук не хватает!

За углом, недалеко от сверкающих витрин с перечеркнутыми ценами устроились на ночлег бездомные. Через каждые три примерно метра гнезда, свитые из шерстяных одеял и картонных коробок.

Подходит девушка. По виду травести: полумальчик, полудевочка. Застиранные джинсы, очки. За спиной рюкзак, с трудом рулит груженой корзинкой на колесах из супермаркета. Спрашивает у бомжа по-английски: – Фуд?

Достает из корзинки запотевший контейнер с горячей едой, наливает из ведерка-термоса чай. Заворачивает в салфетку лаваш, везет корзинку к следующему. Корзинку заносит, колеса скользят на асфальте.

Слышу, как она, выравнивая дрифт, жалуется себе под нос:

– Их так много. Прямо рук не хватает.

Праздники прошли, наступили будни. Время обычных действий, которые происходят, происходили или будут происходить в настоящем, прошедшем или будущем. Самое простое время – презент симпл.

Дом

Внутри греческого дома нет ничего интересного. Разве что снежно-белые деревенские занавески с геометрично прорезанными в них цветами. Или старомодные стулья из грецкого ореха с гнутыми ножками и удобными мягкими сиденьями. На спинках – опять! – вырезаны листики и полураспустившиеся бутоны. Буйная греческая природа как будто вырвалась из сада, прыгнула за порог дома и попала в капкан растительных узоров на мебели и вышивках. Тишина. Только ветер мерно стучит кистями занавесок: там-пам-пам-пам, там-пам-пам-пам. Ритм делит время на четыре четверти, покойные и основательные, как греческие низкие кровати. Солнечный луч наводит на предметы фотоновый прицел, проворно, как снайперская винтовка, передвигая мишень со стеклянных стаканов и рюмок, выставленных в буфете на треугольных языках вязаных салфеток, на обеденный стол, заставленный дымящимися яствами. Аромат, исходящий от простых фаянсовых тарелок, такой же добротный и уютный, как часть обстановки. Пахнет мясом, которое долго, терпеливо разваривали в томатном соусе с палочкой корицы и сладким ямайским перцем. Дольки жаренной на оливковом масле картошки вызывающим частоколом торчат из керамической миски с голубой волной на боку. Картофелины жесткие, как карамель, но, преодолев их сопротивление, зубы погружаются в душистую густую мякоть, приправленную орегано для пикантности. Нет, решительно нет ничего интересного внутри греческого дома! Потому что большую часть своей жизни грек проводит вне его. Греки живут на террасе или в саду. Пол на балконе выстлан мрамором, декорирован зеленым базиликом и красными геранями – для контраста. Кресла поставлены так, чтобы видеть и собеседника, и природу. Греческое небо, как огромный хамелеон, меняет цвет в помощь настроению человека. Утром оно розовое, мечтательное, даже облака, кажется, оцепенели в сонной истоме. Днем ослепительно-яркое, энергичное, бодрое. Вечерние лессировки призваны без потрясений провести слабый человеческий дух в черную бездну сна. Греческий дом-корабль, освещенный медовой луной, несется в космосе сквозь время и пространство, каждую секунду восполняя разрыв между реальностью и утраченным раем.

Вкус судьбы

Греки одержимы двумя глобальными страстями: суеверия и чревоугодия. Если грек вознес руку, то к бабке не ходи: либо сорвет с ветки черешню, либо перекрестится. Живя здесь, поневоле начинаешь вовлекаться. Особенно эти процессы обостряются весной. А как иначе? Сады, обочины дорог, парки обсажены абрикосовыми, тутовыми, черешневыми и вишневыми деревьями. Ветки изнемогают от изобилия. Пройти мимо невозможно! Грех. Приходится то и дело принимать позу «хенде хох» с поднятыми к небу руками и собирать томно-сладкие пузырьки шелковицы, кусать за спелый бок загорелые абрикосы и уже из последних сил, превозмогая себя, поедать свежую черешню. Но это еще далеко не все искушения.

В Агиос-Стефаносе открылась новая сувлачная: в ней жарят кала-маки. Вечер, столы заключены в желтую клетку скатертей, террасу яростно обвивает цветущий жасмин, луна такая яркая, что спорит со светильниками. Запотевший графин с ледяным белым. Шашлычки из баранины, свинины, курицы. Куриные запеленуты для сочности в бекон, хотя мясо и так не сухое, плотно окропляет нёбо горячим сладким соком.

– А между тем на месте этой сувлачной всего год назад была другая. И она разорилась. Не выдержала кризиса, – рассказывает дедушка.

– Не понимаю, – отвечаю я. – А как же нынешние владельцы не побоялись открыться на том же месте?

– Ну, как тебе объяснить. – Дедушка на секунду задумывается, а потом формулирует греческое мировоззрение в одном предложении: – Каждый должен попробовать свою судьбу… на вкус!

Рецепт

Вишневое варенье

Вишневое варенье варят в каждом греческом доме. Секрет его популярности не только в тонком вкусе и всеми любимом аромате, но еще и в том, что это летнее лакомство.

Из вишневого сиропа здесь делают летний напиток – так называемую висинаду.

Разводят вишневый сироп ледяной водой по вкусу и наслаждаются им в летнюю жару.

Для приготовления литра вишневого варенья нам понадобится:

1 кг вишен (вымытых, высушенных, без косточки)

1 кг сахара

пол чайной чашки воды

сок маленького лимона

• Кладем в таз или кастрюлю с широким дном подготовленные ягоды. Засыпаем их сахаром, осторожно перемешиваем, чтобы не помять, добавляем воды и оставляем на ночь.

• На следующий день начинаем варить варенье на среднем огне. Его нельзя оставлять без внимания ни на минуту. Снимаем образовавшуюся пену, продолжаем варить, помешивая деревянной ложкой. Вишневое варенье должно сохранить свой уникальный цвет, ни в коем случае его нельзя переваривать – иначе оно станет коричневым. Через полчаса варки можно начинать пробовать, готов ли сироп. Для этого даем стечь с ложки капле на белое блюдце. Капля не должна растекаться. Если капля густая и «высокая», варенье готово.

• Добавляем сок лимона, варим еще одну-две минуты и раскладываем варенье по стерилизованным банкам.

• Для того чтобы почувствовать вкус греческого лета, просто добавьте ложечку душистого вишневого варенья в стакан ледяной воды…

Кебабная «Афанасий»

Таверна. Вернее, забегаловка на Монастираки.

С краю, прямо на проходе, сидит игумен. Хрупкий и сморщенный, как ноябрьский лист. Большие плюшевые уши, беззубые детские десны. Трясущаяся рука влипла в палку. Естественно, он не один. С ним помощник лет 60. Молодой, как тут принято считать. По сравнению с ветхим старцем он и вправду кажется мальчиком. Плотность человеко-потока, обтирающего боком заведение, сопоставима со столичным метро в час пик.

Игумен с удовольствием рассматривает людей, с удовольствием делает заказ: салат, жареная картошка, кебабы, пиво и кока-кола.

Ага! Понятно. Его преподобию – монашеский постный картофель и кока-кола на десерт. Остальное чревоугодие – молодому поколению.

С первого, рассеянного взгляда кажется, что закусочная проходная, без души. Так, столовка за рупь двадцать. Паллиатив для туристов, намертво пришпиленных к месту дефицитом времени. Ничего подобного. Это оазис. Музей. Главные здешние прихожане – старички-антики. Последние могикане. Случайно уцелевшие экспонаты. Мощи Афин 50-х годов.

– Я никому не режу крылья. Пусть приходит, – говорит чете старичков немолодой официант с сократовскими залысинами.

Старички приехали с чертовых куличек «спального» района в кафе своей молодости, пообедали и заодно зондируют почву – нельзя ли пристроить сюда сына.

– Я тоже два года, помню, сидел без работы. Это не жизнь. С ужасом думаю про пенсию. Имейте в виду: он должен быть одет хорошо. Не Ален Делон, но хорошо. Я порекомендую его старшему. Это и называется человечность! Правильно? – Официант внезапно оборачивается, и вопрос вонзается в меня.

Я от смущения утыкаюсь в телефон.

Простенькая уличная кебабная? Хм, сомнительно. Форменные рубашки официантов – ослепительной белизны. Их тут человек двадцать, не меньше. Все мужчины. Половина – молодые, половина – старые. Обслуживают на пятой скорости. Мясо шипит на огромных решетках так, что аппетитная симфония слышна с улицы. В глубине повар свирепо разнимает тесаком хлеба – огромные, легкие, похожие на закатные облака с румяной корочкой.

У молодых халдеев лица выпускников Гарварда. Вызывающе блестят очочки. Острые носки модных туфель и интеллект. Они на подхвате, статисты. Обеспечивают пролог: принимают заказ, накрывают. Приносят салфетки и убирают объедки тоже они. Пожилые официанты выступают во втором акте, как и полагается примадоннам, и в апофеозе, когда надо заплатить.

У одного на руке выстроено пирамидой восемь блюд. Рука левая. Правой он прокладывает себе путь. Другой – тот, что советовал старичкам, – что-то вроде резонера. Тонкий фактотум. Ответственный за драйв и настроение.

– Мы – моряки. Целый день то поднимаем парус, то опускаем парус, – шутит он, натягивая тент.

Тем временем за монашеским столом начинается трапеза. Игумен откладывает посох. Начиняет рот плотными цилиндрами кебабов, не забывая понижать пивную ватерлинию. Его собеседник скромно хрустит салатными листьями.

– Окрестил порося в карася, – мимоходом комментирует фактотум.

– Что, вот так, при всех? – удивляюсь я.

– Лучше за столом, чем за столбом. Что же он – не человек, что ли? Главное – никому не резать крылья. Сфотографировать вас? – предлагает он, видя, что я вожусь с телефоном.

– Нет, спасибо. Давайте лучше я вас сфотографирую.

Официант реагирует мгновенно:

– Девушке еще бокал вина. От заведения.

Юный официант вопросительно поднимает брови.

– Учишь вас, учишь, молодежь, а толку никакого. Салага! – нервничает ветеран. – Что будете делать, когда я уйду на пенсию? Убытку на копейку, а радости – на фунт. Это и называется человечность.

Олимпиец

Ухаживание за русскими девушками в Греции – популярное развлечение аборигенов. По уровню престижа олимпийский вид спорта, но только – тсс! – он масонский, тайный. Да его никогда официальным и не сделают – кому интересно каждые четыре года видеть пьедестал, плотно забитый одними и теми же же волосато-носатыми мачо? Перспективы романа жестко ограничены курортными правилами: только sea, sun, sex. Негусто, да, зато высшего качества, утверждают сами игроки. И естественно, все тонко: жертва должна проявить желание сама, иначе, мол, победителю никакого удовольствия. Спортивная этика соблюдена.

Костас – многократный чемпион. Можно сказать опытный многоборец. Ветеран. Каждое лето – в бой. В текущем сезоне опять красиво охотился за одной русиной. Такой длинноногой, высокопопой, третий номер в декольте. Одним словом, на золотую медаль. Возил ее на модный пляж, платил за коктейль. Купил ногу осьминога в дорогой таверне, показал Млечный Путь. В общем, отлично сдал норматив. А приз, между тем, медлил. Жертва переназначала даты состязаний, то есть свиданий. То у нее одно, то другое. Непонятно. Офсайд или что. Костас, как опытный нападающий, решил добить затянувшийся дриблинг романтическим вечером в кафе. Заказал высокий стакан кофе с трубочкой, добавил в него ликерный допинг, направил откровенный разговор прямо в декольте.

Девушка оттаяла, улыбнулась.

– Ой, Костик. Ты такой славный. Не то что мой балбес. С ним я вечно занимаюсь всякими легкомысленностями и глупостями!

– Погоди. А со мной ты чем занимаешься?

– Ас тобой я пью кофе.

Так русские взошли на пьедестал.

Угощение

Греческие мужчины – полные профаны в кухонных делах. Поехал Андреас в гости к своему другу на Крит. Тот скорее угощать, но не тут-то было. Самостоятельно он сумел найти только ракию. А потом в ход пошел телефон – начались звонки жене на работу.