Грейс Келли. Жизнь, рассказанная ею самой бесплатное чтение

Грейс Келли
Грейс Келли. Жизнь, рассказанная ею самой

© Павлищева Н., перевод с англ., 2012

© ООО «Яуза-пресс», 2012

* * *

Придется взяться за перо и бумагу…

Из великолепной троицы – Каролины, Альбера и Стефании – Ренье больше занимался воспитанием сына, когда тот подрос, а дочерей баловал. Об Альбере все говорят как об ответственном, серьезном и одновременно очень доброжелательном юноше, прекрасном наследнике престола. Дочерей ругают за избалованность и вседозволенность. Считается, что в первом заслуга Ренье, во втором – вина моя, будто я не учила Альбера ответственности, а Ренье не потакал Каролине и особенно Стефании. Где в этом мире справедливость?! Приходится признавать, что присутствует не всегда. Что делать? Как «что»? Жить дальше!

Когда-то, когда Стефания была маленькой, я в сердцах укорила ее, что она меня не слушается. Дочь внимательно посмотрела и вдруг ехидненько поинтересовалась, всегда ли я слушалась свою маму.

– Конечно! Уж я-то слушалась всегда, – ответила я с чистой совестью, потому что о непослушании Ма Келли невозможно было даже подумать. – Уж я-то была послушной…

– Да? А бабушка сказала, что если бы ты ее слушала, то не натворила бы в жизни столько глупостей.

Я с трудом проглотила вставший в горле ком.

– Это она тебе сказала?

– Нет. Но я слышала. А какие ты натворила глупости, мама?

– Подрастешь, расскажу. Видишь, к чему приводит непослушание…

Я зря пыталась перевести разговор на педагогические проблемы, моя младшая дочь никогда за словом в карман не лезла. Глаза немедленно прищурились снова, и последовал еще один каверзный вопрос, после которого я поняла, что Стефанию оставлять рядом с бабушкой крайне опасно, она все слышит и все запоминает, а Ма Келли не всегда думает, что говорит рядом с ребенком. Подозреваю, что моя мама вообще не считает детей способными реагировать на взрослые слова, кроме тех, что произнесены приказным или нравоучительным тоном.

– Да? А тетя Берта сказала, что если бы ты слушалась, то вообще ничего путного не достигла бы, как тетя Бетти.

– Кто такая тетя Берта?

Господи, чего еще она набралась?! Я представила себе картину: Стефания играет с куклами в сторонке, делая вид, что поглощена игрушечными проблемами, но ушки на макушке, а Ма Келли, привыкшая к тому, что я молча возилась, не задавая лишних вопросов и не вмешиваясь в беседу взрослых, откровенно делится своими вовсе не предназначенными для слуха моей дочери откровениями. Стефания – не я, она если услышала, то запомнила, а если запомнила, то неудобные вопросы обязательно задаст.

– Не знаю, – беззаботно пожала плечами дочь, не желая отвлекаться на личность какой-то там тети Берты. – А чего ты путного достигла?

– Я стала лучшей актрисой года, получила высшую награду – «Оскара».

Зря расслабилась, стараясь поднять в глазах дочери свой почти упавший авторитет, последовал новый каверзный вопрос:

– Потому что не слушалась?

– Потому что много работала!

Я уже почти проклинала себя за то, что завела разговор о послушании. С детьми нельзя быть нечестными, своей правдивостью они легко могут загнать в тупик любого взрослого. Если только он не предпочтет огрызнуться: «Не твоего ума дело!» Я никогда не огрызалась, а потому в тупике бывала часто.

Однажды попробовала огрызнуться еще в разговоре с Каролиной. Ее реакцией была насмешка:

– Просто ты не знаешь, что ответить.

И это у четырехлетнего ребенка!

Мы учим детей и сами учимся (или не учимся) у них.

Стефания почесала переносицу и вдруг объявила:

– Неправда. Линн тоже много работает, но ей не дали никакого «Оскара»!

На всякий случай я не стала уточнять, кто такая Линн.

– «Оскар» – награда для тех, кто создает кино. Чтобы сделать хорошее кино, кроме трудолюбия, нужно иметь еще и талант.

И снова дочь показала, что не так уж плохо разбирается в жизни, несмотря на свой совсем небольшой возраст:

– Папа говорил, что ты талантливая.

Слава богу, хоть папа оказался на высоте. За это следовало отблагодарить.

– Папа тоже талантливый.

В ответ новый перл:

– Нет, он сказал, что он бездарь по сравнению с тобой.

– Только в создании кино! Зато он прекрасно разбирается в другом, в чем я ничего не смыслю. Папа очень талантливый и совершенно замечательный.

На этом дискуссия закончилась, потому что дочь была согласна. Дальше разговор перешел на менее опасные темы вроде предстоящей поездки в горы, чтобы покататься на лыжах и санках.

Действительно, что было бы, не слушайся я родителей с самого начала, как сестры, или наоборот, слушайся их во всем и всегда?

Одно знаю точно – я ни за что не стала бы супругой Ренье, то есть принцессой Монако и матерью вот именно этих троих сокровищ. И муж был бы, и дети, но только другие. А вот «Оскара» не было бы наверняка, как и актерской карьеры.

Так хорошо или нет, что не во всем слушалась своих строгих родителей и что, вообще-то, слушалась?

У Каролины никак не получалось поговорить с отцом. Трудно ожидать от девочки-подростка моего спокойствия, да и Каролина совсем другая. Ренье раздражался, злился, кричал, все заканчивалось обидами, слезами и полным непониманием.

Они нашли выход – Каролина стала писать отцу письма!

Это замечательный выход, потому что за письменным столом, как и во время своих любимых занятий, Ренье совсем иной. К тому же он прекрасно владеет эпистолярным жанром, более талантливого автора многостраничных посланий найти трудно. Переписка значительно улучшила положение дел, а о взаимопонимании и говорить нечего.

У меня не получается разговор со Стефанией. Нет, я не злюсь и не кричу, хотя Стефания не всегда сдержанна. Но она не слышит меня. Слушает, вернее, делает вид, что слушает, но не слышит. Хороший способ «спорить» – молча кивать, словно поддакивая, но при этом не воспринимать ни слова. Легче, когда дочь не кивает, а возражает, дергает плечом, фыркает, грубит, тогда я хотя бы вижу ее реакцию. Но Стефания научилась помалкивать, кто-то подсказал. Такая тактика помогает избежать открытых споров и ссор, дочь молча кивает и делает все по-своему.

Как к ней пробиться? Как объяснить, что я вовсе не желаю ограничивать ее свободу, просто свобода и вседозволенность – не одно и то же.

Пришла мысль попробовать написать. Проблема в том, что переписку с отцом Каролина начала сама, а поскольку инициатива была ее, читала все письма Ренье. Будет ли Стефания читать мои? Сомневаюсь. Пробежит глазами несколько первых строк и бросит в сторону. К тому же я не Ренье, у меня таланта к эпистолярному жанру не замечено.

Значит, нужно попытаться найти такой стиль изложения, чтобы девочка заинтересовалась.

Вот я и подумала, что, прежде чем писать дочери, нужно привести в порядок собственные мысли. Что я могу сказать Стефании, которая ищет свой путь в жизни? Чему могу ее научить я? Приводить себя в пример нельзя, не потому что плохая, а потому что далеко не все, что было в жизни со мной и не все в моем собственном опыте, может быть приведено в качестве примера для юной девушки.

Если Стефании честно рассказать, как в детстве ее маму просто не замечали собственные родители или как ни во что не ставили мои успехи, не повлияет ли это на ее отношение к бабушке? Хотя Ма Келли уже все равно, она примирилась с миром, уйдя в полусонное «растительное» состояние. Бегство от жизни? Наверное. Мама привыкла, что все в окружающем мире происходит по ее воле и с ее благословения, она точно знала, что правильно, а что нет, как поступить в том или ином случае, что сказать и даже подумать. Она чувствовала ответственность за своих детей и воспитывала нас так, чтобы никто не мог сказать, что Ма Келли «недоработала».

Кажется, надо попробовать хоть раз в жизни открыть глаза и посмотреть на семью Келли без розовых или зеленых, как в «Волшебнике из страны Оз», очков. Собственно, цветные очки я давно сняла, но вот глаза открыть до сих пор боюсь. Что толку снимать цветные стеклышки, если глаза зажмурены?

Набрать воздуха побольше и… словно в холодную воду с разбега.

Итак, семья Келли без прикрас.

Если почитать сотни написанных обо мне статей и множество выпущенных биографий, покажется: свадьба с Ренье поделила мою жизнь пополам. До нее я была просто актрисой, пусть и с «Оскаром», просто американкой, пусть и дочерью состоятельных родителей, просто женщиной, пусть и красивой. После я вдруг превратилась из Золушки в принцессу в прямом и переносном смысле этого слова. Получила немыслимое количество всяких титулов, несметные богатства короны (?) и стала одной из красивейших женщин теперь уже Европы.

Не буду сейчас размышлять о том, откуда вдруг взялась красота за несколько дней, если ее не было раньше, и о богатстве тоже не буду, потому что давным-давно жила на собственные средства, а титулы мало что прибавляют человеку, если он пуст сам по себе. А вот подумать о делении стоило бы. Свадьба и впрямь поделила мою жизнь на «до» и «после».

«До» я действительно была стопроцентной американкой, воспитанной американскими родителями в американском духе, умеющей взять себя в руки и добиться желаемого, загнав скромность в дальний угол души и закрыв там на большой-большой замок. Горжусь, что ради этого никогда не становилась наглой и не торговала собой, но упорства и настырности мне всегда хватало. Я была (и остаюсь) Келли до мозга костей.

А стала Гримальди? Нет, не стала. Я стала женой любимого человека, которого в тот момент практически не знала, родила обожаемых детей, сделала все, чтобы маленькое государство, которое мы с Ренье возглавляем, процветало, постаралась наладить отношения со всеми монегасками. Но в душе я осталась Келли.

Что такое «Келли»?

Сначала обо мне самой.

Стефания могла бы сказать, что прекрасно знает о матери все, что только можно знать. С одной стороны, это верно, потому что мельчайший факт наших с Ренье биографий выведан, обсужден и растиражирован, а уж с того времени, как мы стали мужем и женой, и вовсе каждый чих и вздох занесен в регистрационную книгу.

Но ведь, кроме поступков, есть еще мысли, а в свою голову я не допускала никого даже в детстве. Стоит ли допускать сейчас? Я и не допускаю, безусловно, из всего написанного будет отобрано только то, что можно и нужно позволить прочитать. Именно поэтому спешу, прикрываясь головной болью, как ширмой, чтобы никто не сунул любопытный нос в записи.

Нет, это вовсе не потому, что не доверяю близким или пытаюсь солгать им, я должна сначала сама разобраться, что в моей жизни получилось так, а что не так и что или кто тому виной. Это тем более важно, когда у детей уже своя взрослая жизнь и они начинают повторять мои ошибки (удивительно, ведь воспитаны иначе, неужели не в воспитании дело, а в натуре?), а у меня самой поменялись приоритеты, я пытаюсь создать для себя новую, наполненную другими, чем прежде, заботами.

А еще… я не уверена, что моя дочь интересуется нашими с Ренье биографиями. Сейчас модно не принимать всерьез «стариков», даже если эти старики еще молоды.

Я раз и навсегда запретила себе и всем, кто со мной общается, обсуждать и осуждать Келли. Келли – это святое, это неприкосновенно. Почему? Не знаю, это как основа мирозданья, стоит поколебать один кирпичик, может обрушиться само здание.

Я родилась и сложилась как человек в стенах «крепости» под названием «образцовая семья Келли», а то, что в результате пошла своим путем и тем более позволила идти таковым своим собственным детям, скорее результат недогляда со стороны моих родителей. Так, может, неплохо, что меня не замечали, что я была «лишним» ребенком в семье?

Какой прогресс – не прошло и полувека, как я сама себе (пусть шепотом и только в личных записях) разрешила покритиковать Келли! Еще через полвека рискну сказать об этом вслух.

Нет, я не права, это не критика, а попытки понять, что именно в отношении ко мне родителей и сестер пошло на пользу, а что нет. Разобраться нужно, чтобы осознать, что из моего собственного отношения к своим детям помогает им, а что мешает. Благородная цель или попытка оправдать критику? Боюсь, что велика примесь второго. Выпорхнув много лет назад из семьи, я все еще завишу от нее морально, все еще боюсь, что отец подслушает мои мысли и мои робкие попытки хотя бы подумать: «Папа, ты не прав!» Отца давно нет на свете, но я все равно равняюсь на его строгую (и не всегда справедливую) оценку. Но лучше так, чем не спрашивать с себя совсем.

Чего я больше всего боюсь? Нет, не того, что Стефания станет относиться к Ма Келли или к Пегги иначе, ей почти наплевать, а того, к чему меня приведет эта честность в разговоре с самой собой.

Разговаривать с собой трудней всего, потому что быть до конца честной не получается. Себя всегда стремишься оправдать. Да, я поступила не очень хорошо, совершила ошибку или даже небольшую подлость, но ведь это не из злых побуждений! Так получилось… хотела как лучше… не ожидала… в душе-то я хорошая… и подлость эта – вовсе не подлость, а всего лишь маленькая подлючесть, крошечная такая гадость… А если результат получился удручающий, так я же не ожидала…

Стало даже интересно – словно наблюдаешь за собой со стороны. Сумею ли я сама с собой поговорить честно, даже зная, что этого никто не увидит и не прочтет? Если только так… А потом кое-что выписать или суммировать для Стефании. Правильно, ей ни к чему знать все не только о Ма Келли, но и собственной матери тоже.

Почему я стала актрисой? Да потому, что иначе не стала бы никем вообще! Дело не в актерском даровании, я была таковой задолго до Академии актерского мастерства и своих первых ролей на большой сцене или в кино. Этой актерской технике меня научили в Нью-Йорке и Голливуде, а играть приходилось всегда, с самых малых лет.

Чтобы понять это, нужно знать нашу семью – Келли.

Сейчас модно писать мемуары. Наверное, их было модно писать всегда, каждый, кто доживал до определенного возраста и встречался в своей жизни с интересными людьми, считал необходимым рассказать об этом человечеству. Это правильно, я тоже встречалась со многими интересными людьми, но ведь, описывая эти встречи, сначала пришлось бы рассказать о себе самой. Моя биография и без меня подробно расписана по месяцам, кажется, упомянуты даже дни недели, когда я впервые сделала первый шаг (хотя кому об этом вспоминать, мои родители вряд ли зафиксировали в памяти столь неприметное для них событие, я же не Пегги или Келл) или когда снялась для первой рекламы.

Это либо давно известно, либо вовсе не интересно.

Другое дело – биография моего отца. Мне очень хотелось бы написать ее, я обожала и обожаю своего папочку, которого, к сожалению, мы уже потеряли. Ничто, никакое его предвзятое ко мне отношение, никакие нелюбовь и равнодушие не могут ослабить эту любовь. Я Келли, и этим все сказано. Я могла поменять имя, фамилию, гражданство, изменить свой статус, вкусы, даже внешность, но я не могла отказаться от двух вещей – от своей веры (я добрая католичка, и никто в этом не может усомниться!) и от любви к папе.

Даже если он сам не считал меня в полном смысле своей дочерью (не физически, а по духу, поскольку в его глазах я была «слабачкой»), то я все равно полностью его дочь.

Поэтому если я и решусь написать мемуары, то это будет история жизни и успеха (но никак не ошибок!) моего отца, и разве только в качестве приложения – коротко моя собственная биография, как иллюстрация, чего может достичь тот, кого воспитал ТАКОЙ отец.

Я много лет категорически пресекала любые попытки обсудить и тем более осудить принципы семьи Келли, даже сама с собой никогда не осуждала. Сейчас готова (но только для себя!) попытаться понять, что же такое получила и чего недополучила от отца, чего мне не хватало, что мешало и что было обидным.

Это маленькая ложь, потому что я всю жизнь знала, чего мне не хватает, что мешает и что очень обидно. Невнимание со стороны отца. Это все. Остальное просто вытекало из этого невнимания.

Я для папы не существовала, была почти пустым стулом, на который можно сесть, не заметив лежащего котенка. Но я никогда не винила в этом самого папу, всегда только себя, ведь я не оправдывала его надежд, не была настоящей Келли. Вот Пегги и Келл – другое дело.

Джон Брендон Келли, которого все звали Джеком, был образцовым американцем. Если бы кому-то пришло в голову поставить статую настоящего американца и сопроводить ее соответствующей надписью, следовало бы лепить фигуру с моего отца и в описании привести его биографию.

Джек Келли на 90 % сделал себя сам. Остальные 10 – всего лишь физическая плоть, которую он получил при рождении. Плоть, которая могла стать ничем, могла превратиться в гениального писателя, как его брат Джордж Келли, но стала Джеком Келли, пожалуй, одним из самых заметных людей Филадельфии первой половины ХХ века.

Интересно, что в нашем представлении папа существовал всегда отдельно даже от собственной семьи – родителей и братьев. Джек Келли сам по себе, он всегда сам. Сам решал, что ему нужно, чего хочет добиться и как поступить. Мы обожали братьев отца – добродушного толстяка дядюшку Уолтера, у которого для нас всегда были подарки и полные карманы конфет (за что мама ругала Уолтера), а я особенно дядю Джорджа – рафинированного красавца-писателя, лауреата Пулитцеровской премии и актера, кстати. Были еще серьезные дяди Патрик и Чарльз, а вот тетю Грейс, в честь которой меня назвали, она была актрисой, я никогда не видела. Дядюшка Уолтер – тоже бывший актер…

Они все Келли, но мне всегда казалось, что папа – Келли в гораздо большей степени, чем его братья и сестры.

Отец был одним из десяти отпрысков Келли, приехавших из Ирландии, из графства Мейо, с большими дырками в карманах и твердым намерением «выбиться в люди». Район Ист-Фолс в Филадельфии и сейчас чистенький, но небогатый, а тогда выглядел еще скромней. Несмотря на это, Ист-Фолс прекрасное место, и никто не убедит меня в ином!

Джек Келли не был «рыжим ирландцем», он был высок, красив и безумно напорист. Отцу пришлось очень трудно в детстве и юности, потому он особенно гордился тем, что смог пробиться наверх и сам заработать свои миллионы. В девять лет Джек был вынужден после уроков подрабатывать на фабрике, чтобы вносить свой вклад в семейную копилку. Я так и не удосужилась поинтересоваться, что он делал на ковроткацкой фабрике, наверное, что-то подносил.

Крепкий, высокий, сильный, он казался старше своих лет да и вел себя как взрослый. С двенадцати лет Джека Келли в школе больше не видели, он бросил учебу и перешел на работу к старшему брату, чтобы научиться профессии каменщика. Удивительно, но даже в таком возрасте отец осознавал, что быть каменщиком вовсе не намерен, а работа нужна только для заработка и изучения всей организации и тонкостей строительства.

Дядя Джордж частенько насмехался над папой, говоря, что мозолистые руки у него вовсе не от мастерка каменщика, а от занятий спортом, а школу он бросил просто потому, что учиться лень. Семья Келли к тому времени давно не бедствовала, дедушка сумел хорошо заработать на продаже страховок и имел возможность выучить своих детей, по крайней мере, в школе. Дядя Джордж школу окончил, и никто не гнал его ни на ковровую фабрику, ни на стройку. Возможно, так, но это ничуть не умаляет заслуг отца. Дело не в том, что он бросил школу (это не помешало Джеку Келли со временем стать одним из видных политиков Филадельфии и приятелем прекрасно образованного президента Франклина Рузвельта), дело в том, что он сумел пробиться сам и заработать тоже сам.

Но даже не строительство стало для отца основной точкой приложения сил.

Скукл – река особая. Почти в любое время года по ее воде скользят лодки, причем не прогулочные, а спортивные. Гребной спорт для Филадельфии – то же, что для остальной Америки бейсбол. Все способные держать весла в руках молодые люди гребут и гребут, берега реки усеяны лодочными причалами. Причем, в отличие от Англии, в Филадельфии гребной спорт – вовсе не удел аристократии, на Скукле работали веслами как раз местные парни из тех, что в другое время трудились на заводах и стройках.

Именно это дало возможность отцу не чувствовать себя изгоем. На воде Скукла он быстро стал сильнейшим гребцом не только своего общества «Веспер», но и всего Восточного побережья, а потом выиграл и первенство Соединенных Штатов! Отец всегда предпочитал ни от кого не зависеть, в лодке тоже, а потому занимался одиночной греблей, чтобы за недоработки корить только себя, но и поздравления тоже получать самому. Недоработок у папы не было, в свои девятнадцать он выиграл в Новом Свете все, что можно выиграть. Оставалось победить европейских соперников в первенстве одиночек «Бриллиантовые весла», которое проводилось в составе «Королевской регаты» в Хенли-на-Темзе, что равносильно чемпионату мира, и участвовать в Олимпийских играх.

У Джека Келли было радужное будущее, предстоял блестящий год, на небосклоне ни одной тучки. Он понимал, что сразу выиграть Олимпийские игры не удастся, слишком сильны соперники, но даже просто призовое место для рабочего парня из Ист-Фолса – блестящий результат в этом спорте богачей. Это сейчас гребля становится все более демократичной, а в начале века, чтобы отправить гребца на регату, клубу «Веспер» пришлось объявить сбор пожертвований. Филадельфийцы активно откликнулись, Джека Келли уже знали и помочь были готовы, тем более в его успехе никто не сомневался.

А дальше произошло то, что отец не смог ни забыть, ни простить Англии до конца своей жизни. За два дня до отправления на регату из Англии пришла телеграмма с сообщением об отказе в его регистрации! Почему?

Англичане выставили две причины. Еще с 1905 года клуб «Веспер» был отстранен от участия в подобных мероприятиях, потому что собранные им средства выдавались прямо спортсменам, минуя всякие кассы клуба. Это посчитали признаком не любительского, а профессионального спорта. То, что в основное время спортсмены работают или учатся, никого из снобов в Европе не волновало. Однако сынков богатеньких родителей той же Англии, приезжающих на деньги родителей, профессионалами не считали.

Но отец попал еще под одну статью для отказа. К участию в регате не допускались те, кто хоть когда-то трудился физически, то есть те, кто мог накачать мускулы, кроме спортивных площадок, еще и на рабочем месте.

Для Джека Келли, который гордился тем, что простой каменщик смог стать владельцем собственной строительной компании, это был не просто удар, а пощечина! До конца своей жизни папа на дух не переносил британцев, считая их невоспитанными снобами, и заявлял, что его просто побоялись допустить до соревнования с так называемыми «благородными» гребцами, которым и носы небось вытирают няньки.

Однажды мы говорили об этом с Ренье, он объяснил, что в Великобритании до самой войны действительно существовал запрет на участие в спортивных соревнованиях по гребле (и не только в Хенли) для тех, кто когда-то занимался физическим трудом. Этот запрет именно для гребцов ввели якобы из-за того, что на регатах стали побеждать лодочники Темзы, а не спортсмены, они до самых соревнований работали гребцами, а потом вдруг увольнялись и выступали за купившие их клубы.

Я не знаю, как к этому относиться. С одной стороны, правило верное, нельзя сравнивать тех, кто только и занимается греблей, с теми, кто ею занимается после работы. С другой, в соревнованиях нередко принимают участие спортсмены, которые вообще ничем, кроме спорта, не занимаются. Кто мешает человеку годами числиться студентом, но при этом все время с утра до вечера посвящать тренировкам? Однако он не считается работающим физически.

Пожалуй, в данном случае я готова согласиться с отцом: учредителям Хенлейской регаты мешал не физический труд моего отца (работа каменщика далека от гребли, хотя тоже развивает руки), а то, что он был простым рабочим парнем.

Нужно ли говорить, что целью жизни для Джека Келли стало обойти всех соперников, с которыми ему не удалось сразиться на регате? Хорошо, что в том же году состоялась Олимпиада в Антверпене, где у папы появилась возможность показать, на что способен.

На Олимпиаде не делали различий между «голубой» кровью и простыми работягами. Все-таки Олимпийские игры – прекрасная вещь, там каждый достойный может показать, чего стоит, независимо от его происхождения и толщины кошелька родителей.

Бывший каменщик из Ист-Фолса дал себе слово привезти серебряную медаль. Но когда увидел, что в основном заплыве против него выступает Джек Бересфорд, тот самый англичанин, ради победы которого в «Королевской регате» Хенли Джека Келли и не допустили до участия, как полагал сам папа, он уже не мог сдержаться. Серебро вслед за Бересфордом?! Ну уж нет! Джек Келли пришел первым!

Папа привез из Антверпена две золотые медали Олимпиады – в одиночном и в парном разряде. Он с гордостью рассказывал, как, увидев, что сможет опередить ненавистного Бересфорда, был готов умереть после финиша, но не отдать победу!

Я невпопад спросила, за что папа так ненавидел этого Бересфорда, разве это Бересфорд не пустил его на «Бриллиантовые весла»? Худший вопрос задать было бы невозможно. Конечно, став взрослей, я поняла, что в ту минуту ни в чем не повинный Бересфорд олицетворял для папы все лицемерие Старой Европы.

– Видно, что ты никогда не участвовала ни в каких серьезных соревнованиях!

Большего я от отца не добилась, но и не ждала, потому что постаралась стать как можно незаметней – вся семья уставилась на меня так, словно я вслед за снобами-англичанами плюнула в лицо папе.

Говорят, что, когда гонка закончилась, Келли и Бересфорд были не в состоянии даже пожать друг другу руки, настолько вымотало их соревнование между собой. Но отец все же совершил один вызывающий поступок: он обернул в красивую бумагу свою потрепанную зеленую спортивную кепку, выцветшую на солнце и пропахшую потом, и отправил ее в Букингемский дворец прямо королю Георгу как вызов британскому снобизму!

А в соревнованиях я участвовала и даже была капитаном школьной сборной по хоккею с мячом. Еще занималась плаванием, прыжками в воду и играла в теннис. Конечно, не то что олимпийских, но просто значимых достижений не было, но ведь не всем преуспевать в спорте, кроме него, есть и другие занятия.

Это был триумф Джека Келли! Папа стал национальным героем, а уж о Филадельфии и говорить нечего, дома его готовы носить на руках!

Казалось, Джек Келли больше никогда не ступит на землю Англии, а уж Хенли не осчастливит своим присутствием тем более. Но те, кто так думал, плохо знали моего отца. Для него реванш еще не был полным. Победа на Олимпийских играх должна иметь продолжение. И хотя Келли выиграл и через четыре года в Париже, правда, уже в парном разряде, Хенли не давал покоя ни папе, ни нашей семье много лет.

Джек Келли не успокоился, пока его сын Келл не стал победителем «Бриллиантовых весел»!

Закадычный друг папы Франклин Рузвельт назвал его «самым красивым мужчиной Америки», с чем немедленно согласились все. Как только не величали Джека Келли! Одна из газет назвала его наиболее гармонично сложенным американцем, другая твердила, что если и существует образец мужской красоты, то это, несомненно, Келли. Если учесть, что к прекрасной фигуре и сильным мускулам добавлялось обаяние уверенного в себе человека, а еще острый язык и невесть откуда взявшийся ораторский талант (академическая гребля, да еще и в одиночном разряде, не располагает к разговорам), можно понять, почему Джек Келли стал одним из самых популярных людей Америки.

В предыдущий год папа занял у братьев 7000 долларов и открыл собственное дело – фирму «Кирпичные работы Келли». Как и в гребле, отец не просто вкладывал все силы в работу, он легко научился пользоваться и своим новым положением. Для Филадельфии Келли стал своего рода символом. Настоящий американец, человек, который своим трудом и упорством смог добиться столь многого – начав с помощника каменщика, стал владельцем успешной фирмы, своими спортивными достижениями посрамил снобов Старого мира. Он красив, успешен, за словом в карман не лезет и не теряет присутствия духа ни в каком случае.

За кого могла выйти замуж моя мама, как не за самого красивого мужчину в Америке?

Мама и папа вполне достойны друг друга, силе их характеров могли бы позавидовать многие, если вообще не большинство людей. Стальная устремленность к успеху Джека Келли прекрасно дополнялась столь же твердым устремлением к раз и навсегда определенному идеалу Маргарет Майерс. Идеалом Джека Келли был спортивный, активный, умеющий делать деньги и постоять за себя человек, идеал моей мамы – столь же активная, сильная женщина, прекрасная мать, знающая, как воспитывать детей, верная жена, надежная поддержка своему мужу.

Они были знакомы почти девять лет. Почему так долго? Во-первых, мама была просто юна, когда родители познакомились, четырнадцатый год – не слишком подходящий возраст для создания семьи. Во-вторых, мама приглядывалась, пока твердо не решила, что лучшей кандидатуры на роль отца своих детей ей не найти.

Маргарет Майерс, для нас Ма Келли, тоже из семьи иммигрантов во втором поколении, только немецких. Строгая лютеранская семья, где дома говорили только по-немецки, чтили все правила и обычаи, строжайше относились к вопросам порядка любого рода и боготворили дисциплину. Мама вспоминала, что лет до восьми разговаривала только по-немецки, так упорно желали сохранить свои традиции и свою культуру ее родственники. Мы не знали немецкого, Ма Келли не удалось нас обучить, просто потому, что наше детство выпало на годы, когда все немецкое вовсе не было в почете.

Сама мама ради замужества с отцом перешла из лютеранства в католичество, вовсе не считая это преступлением, зато против нашего знакомства с некатоликами возражала рьяно.

Мама, как и отец, была отменной спортсменкой и, хотя в Олимпийских играх не участвовала, плаванием увлекалась серьезно. Она окончила Темпльский университет по специальности «преподаватель физвоспитания», после чего преподавала гимнастику студенткам Пенсильванского медицинского колледжа и тренировала женскую команду Пенсильванского университета по плаванию.

Таким же жизненным фетишем, как у отца гребля, у мамы был и, наверное, остается сейчас Пенсильванский медицинский колледж. Я ничего не имею против медицины и колледжа, но в детстве меня тошнило от самого названия. Все, что происходило в нашем доме, делилось на три части – одна из частей принадлежала собственно семье и дому, вторая – гребле и спортивным достижениям (бывшим отца и будущим Келла), а третья являла собой нечто под названием «Медицинский колледж». Иногда я сомневаюсь, нужна ли была самому колледжу столь бурная и всепоглощающая забота моей мамочки, не уставали ли девушки от бесконечных мероприятий и благодетельствования своей патронессы?

Мама – восхитительная блондинка с прекрасной фигурой, она не могла не привлечь внимания фотографов, но становиться профессиональной фотомоделью и заниматься рекламой считала ниже своего достоинства. И все же для «Сельского джентльмена» снялась. Подозреваю, что ее подкупила вторая половина названия.

Когда Джек Келли выиграл свою вторую Олимпиаду и уже твердо стоял на ногах, они решили пожениться. Сейчас я задумываюсь, любили ли они друг друга? В детстве не только не возникало таких мыслей, усомнись кто-то – я бы даже не поняла, о чем идет речь. Наша семья была образцовой, таковой ее сделали родители – папа, Джек Келли, и мама – Маргарет, или Ма Келли. В большей степени Ма, потому что все, что касалось дома, от порядка в нем до семейных отношений, раз и навсегда стало маминой вотчиной и вмешательству не подлежало.

Ирландец и немка составили прекрасную пару. Или только казались прекрасной?

Это очень и очень трудно осознать, я всегда гнала от себя такие мысли, но пришло время подумать. Даже сейчас я ни в малейшей степени не осуждаю ни маму, ни папу, я их любила и люблю, как люблю всех Келли. Я тоже Келли до мозга костей была, есть и буду. То, что во мне есть хорошего, – это Келли, а не очень хорошее… не знаю откуда!

Мама – тоже Келли, несмотря на то что она Майерс. Более точно пару папа найти не смог бы. Решительная, целеустремленная, всегда знающая, чего она хочет, знающая, как надо себя вести и что делать (в том числе и что думать тоже), мама всегда была надежным тылом. Аккуратная, чистоплотная, экономная на грани скаредности, блестящий организатор, помешанная на двух вещах – порядке и дисциплине и Пенсильванском медицинском колледже. К первому мы привыкли с рождения, а потому подчинялись легко, второе вызывает тошноту даже сейчас.

Компания Джека Келли построила для новой семьи большущий 15-комнатный дом на Генри-авеню в Немецком квартале Филадельфии, там было престижней жить и район побогаче. Это вовсе не означало, что семья стала ближе к немецким родственникам мамы. Подозреваю, что ей так и не простили двух вещей – перехода в католичество и того, что дети говорят по-английски и вовсе не знают немецкого.

Надо знать мою маму, если она решила, что Джек Келли годится для нее в качестве супруга, то свернуть с выбранного пути не смог бы сам президент США, не то что мнение родственников. Пожалуй, даже наличие у отца семьи и детей не смогло бы. Но ни того ни другого не было, Джеку тоже подошла такая супруга, а потому брак сложился счастливо.

Чего это стоило маме?

Сейчас, вспоминая маму в мои детские годы, я понимаю, на что она сознательно закрывала глаза и как твердо вела не только дом, но и вообще семейную лодку. То, что семья не просто состоялась, но и просуществовала столько лет, заслуга Ма Келли. Удивительная женщина, хотя многие от нее стонут, я в том числе. Она яркий пример того, как женщина может принести саму себя в жертву на алтарь семейной жизни, оставаясь при этом не просто лидером, но и настоящей главой семьи. Да-да, думаю, главой нашей семьи была Ма, хотя внешне казалось, что все вопросы решает папа. Я многому научилась у мамы, хотя и не сознавала этого.

Но по порядку.

Первой через год после свадьбы у них родилась Пегги – любимица отца. Пегги красавица и умница, очень жаль, что ее жизнь сложилась так неудачно, причем я искренне не понимаю, почему. Она высокая, красивая, спортивная, активная, у Пегги отцовское умение добиваться своего и не лезть за словом в карман. Мне всегда было до старшей сестры немыслимо далеко.

– Грейс, посмотри на Пегги! – любимый совет, который я слышала десятки раз за день.

Вернее, не так. Слышала, если меня замечали, чаще всего не замечали. Но само существование Пегги было мне укором. Я не умела, как она, держаться, я не была такой уверенной, хуже плавала, бегала, прыгала, хуже выглядела, а уж рассказать что-то, как Пегги, не могла и вовсе. И во времена нашего детства никому не приходило в голову, что сравнивать умения или внешность девочек с четырехлетней разницей нелепо, я просто НЕ МОГЛА бегать или прыгать так же, как Пегги или Келл, который родился через два года после нее. Не могла так же рассуждать, так же легко держаться.

Пегги знала свою силу и знала отношение ко мне, и пользовалась этим. Я была девочкой на побегушках, почти рабыней для старшей сестры. Подай то-то, сделай то-то, принеси то-то… Удивительно, но никого это не удивляло, к тому же Пегги всегда умела произвести нужное впечатление и выглядеть добропорядочной девочкой, заподозрить которую в злоупотреблении властью над младшей сестрой никому не пришло бы в голову. Маме точно не приходило.

И все равно мы дружили, просто пришло время, когда три сестры стали старше и нас волновали уже не взаимоотношения между собой, а наши с родителями. Сочувствовать друг дружке оказалось куда важней, чем командовать или ссориться.

Вторым родился Келл. Он тоже рос крепким и сильным, словно с первых дней выполняя чаянья отца вырастить из сына прекрасного гребца, который утрет нос этим снобам из Хенли.

Это не шутка, с первого дня Келл был предназначен для того, чтобы стать продолжателем отцовских достижений и обязательно выиграть «Бриллиантовые весла»! Казалось, после того как отец отправил свою спортивную кепку королю Георгу, он должен бы забыть о регате, с презрением выбросив ее из головы. Но надо знать папу, чтобы понять, что Джек Келли никогда не уходит побежденным и не забывает унижения! Он ничего не смог противопоставить бюрократическим правилам регаты, оставалось только вырастить сына, способного дать ответ.

– Келл, насколько улучшился твой показатель?

– На две секунды, папа…

Келл гордился тем, что усердно тренировался всю неделю, пока отец был по партийным делам в Вашингтоне и общался там со своим закадычным другом Фраклином Делано Рузвельтом. Трудно найти двух столь непохожих и одновременно похожих друг на друга людей. У Рузвельта блестящее образование и политическая карьера, основанная на серьезных адвокатских и социологических знаниях, у моего отца все схвачено на лету, без серьезной базы и оснований. Что было бы, получи он настоящее образование? Келли все талантливы, дядя Джордж сумел стать Пулитцеровским лауреатом, научившись писать пьесы совершенно самостоятельно.

Папа скривился в ответ на бодрый «доклад» Келла:

– Это ты считаешь достижением? Если ты будешь прибавлять всего по две секунды, то с нынешними показателями тебе жизни не хватит, чтобы достичь мирового рекорда.

Келл что-то промямлил в свое оправдание. Я понимала, что именно. Ему рано заниматься греблей серьезно, руки еще не те, и две секунды относительно его собственных достижений – немало, тем более всего за неделю. Но вот этого Келл сказать отцу не решился бы, думаю, он обещал постараться и за эту неделю прибавить больше.

Ответ получился не лучше оправдания. Обещать таким вялым тоном?! На весь дом раздался громовой голос Джека Келли:

– У меня сын или медуза?! Если ты и с веслами в руках столь же уверен в себе, то тебе нечего делать в лодке! Лучше я посажу за весла вон… Грейси, у нее и то получится.

Нет, этот крик вовсе не означал, что меня действительно собирались чему-то учить или мной заниматься, просто я попала на глаза папе, как прекрасный пример никчемности, неспособности чего-то добиться. Окажись рядом не я, а, например, горничная или даже кошка, результат был бы тот же. Но я была счастлива даже такому «вниманию», по крайней мере, на стул, где я сидела, никто не сел, не заметив.

Келл твердым голосом (но со слезами в нем) обещал, что впредь будет прилагать больше усилий и добьется лучших результатов.

Бедный Келл! Если меня не замечали, то его замечали слишком. Келл был у папы не просто на контроле, его контролировали ежеминутно. Хотя сейчас мне кажется, что Келлу доставляло удовольствие жить именно такой жизнью – он был в центре не просто внимания семьи, а в центре родительских амбиций. Мне кажется, что папа даже назвал Келла Джоном ради того, чтобы это имя прозвучало как победное. Жизненным предназначением брата стало выиграть пресловутые «Бриллиантовые весла». Что будет после, никто не задумывался, как и о том, что теряет Келл, посвятив каждую минуту своей жизни одной-единственной цели.

Келл выиграл эту гонку, но что проиграл Келл? В год нашей с Ренье свадьбы он стал бронзовым призером Олимпийских игр в Мельбурне, но дальше жизнь словно закончилась. У папы была политическая карьера, была цель – воспитать сына – продолжателя его спортивных успехов. У Келла этого не было, и после Мельбурна вдруг оказалось, что двигаться некуда. Наверное, это очень трудно – осознать, что поставленных целей достиг, а как жить дальше – не знаешь.

В связи с этим я вдруг подумала о мечтах. Почему-то считается, что мечтать – легко и просто, лежи себе, глядя в потолок, и предавайся приятным мыслям. Но многие ли умеют мечтать? А с возрастом большинство вообще теряет способность парить над повседневностью. И сама мечта тоже улетает, к чему ей бескрылые прагматики?

Что такое мечта? Почему-то большинство называет ею то, что вполне можно осуществить, стоит только приложить побольше усилий, а при первых же трудностях отступает и считает нормальные не осуществленные из-за лени и отсутствия упорства планы несбывшейся мечтой.

Умеют мечтать только дети, они же все хотят быть победителями, стройными, сильными, красивыми, мечтают достичь невиданных высот, которые меняются, как погода весной, – сегодня в космонавты, завтра в пожарные, а потом в гениальные дворники. Обращаю внимание: неважно в кого, но обязательно вы лучшие, гениальные. А девочки в красавицы, артистки, балерины, певицы, принцессы в крайнем случае (мои девочки – исключение, они принцессами стать не мечтали, им в жизни надоело). Причем в случае с принцессами в представлении исключительно балы, наряды и принц на белом коне.

Я ничуть не осуждаю, напротив, мечтать о чем-то недостижимом и делать к этому недостижимому небольшие, но реальные шажки… Если попытаться сделать шаг, может не получиться и интерес пропадет, а если шажки, но упорно, продвинешься далеко. К тому времени мечта может чуть трансформироваться или, наоборот, стать более конкретной. Но в самом начале она должна быть недостижимой и расти вместе с человеком, потому что исполнившаяся мечта иногда заводит в тупик. Всегда нужно понимать, что будет за свершившимся, всегда нужна «мечта еще дальше», как я это называю.

У Келла мечта стать победителем «Бриллиантовых весел» исполнилась, вот тогда и оказалось, что это не мечта, а планы, которые они с папой упорно осуществляли.

Плотная (из-за любви вкусно поесть), плоскогрудая, неловкая дурнушка в очках и с вопиющей гнусавостью мечтала стать сначала балериной, а потом просто актрисой. В балерины не попала по объективным причинам – рост велик, нужного чувства ритма нет, слуха тоже. То есть слух и чувство ритма прекрасные для обычного человека, а для балета не годились. Но о какой сцене могла идти речь при безумной застенчивости и гнусавости?

Я мечтала. Результат есть – неуверенность загоняется в самый дальний угол дрожащей души, сама душа распахивается, а гнусавость?.. Это всего лишь медицинская проблема, и постановка голоса – не столь уж сложное дело.

Бывшая застенчивая толстушка получила «Оскара» и признание иконы стиля. Потому что умела мечтать и трудилась ради этой мечты.

Честно говоря, дома никто не ожидал, папа – тем более.

Пегги никакому давлению не подвергалась, она была отцовской любимицей и прекрасно это сознавала. С нее достаточно быть рослой, сильной, спортивной и острой на язык, больше никаких требований не предъявлялось. Пегги такой и была, она являла собой прекрасный образец женщины нордического типа, взяв и материнскую, и отцовскую красоту. Очень долго считалось (подозреваю, папа так считал всю жизнь), что Пегги – самая красивая американка, так же как ее отец – самый красивый американец.

– Что, все эти голливудские красотки с нарисованными лицами и выпуклостями?! Эти фигуристые блондинки ни на что не годны! Посмотрите на мою дочь, вот образец женской красоты.

Такие рассуждения не мешали папе увлекаться фигуристыми блондинками даже в Филадельфии, но, думаю, он раз и навсегда провел грань между теми, кто привлекателен в сугубо плотском отношении, и Ма Келли, которая образец женщины, достойной уважения. И правда, старшая сестра не просто сочетала в себе внешние данные мамы и папы, Пегги взяла их напористость, умение говорить, почти лезть напролом, умение добиваться своего и доминировать в любом обществе. Очень жаль, что это не помогло ей в жизни.

Папа всегда считал, что в нашей семье Пегги должна добиться самых выдающихся успехов, а потому быстро «отшивал» любых ее ухажеров простыми словами:

– Ты можешь сколько угодно ухаживать за ней, но выброси из головы мысль, что сможешь жениться.

Парни боялись не невозможности жениться на Пегги, редко кто в юношеском возрасте мечтает именно об этом, всех интересуют просто встречи и объятья. Скорее они побаивались тяжелых кулаков папы. Мы с Лизанной очень жалели Пегги, когда папа заставил ее разорвать отношения с Арчи Кэмпбеллом, хотя это была настоящая любовь. Арчи показался отцу слишком изнеженным и неспортивным. Позже папа с усмешкой говорил, что, будь Кэмпбелл настоящим мужчиной, ни за что не отступил бы, даже ценой синяков и ссадин, а этот слабак испугался первой же угрозы. «Слабак» было для папы наиболее уничтожающей характеристикой. Как другие люди называют кого-то бездарью, придурком, ничтожеством, так папа ругал слабаком. Слабость характера для него была самым большим пороком.

Лизанна, наша младшая сестра, это учла, но не стала советовать своему будущему мужу открыто противиться папе, она сделала это сама. Лизанна просто объявила, что выходит замуж за молодого человека другой веры. Все возражения мамы пресеклись просто:

– Ма, но ты же тоже ради папы перешла в католичество.

Это правда, и возражать было нечем. Но, думаю, не возражали не из-за справедливости; если мама была в чем-то убеждена, ее мало волновало, считают ли остальные ее убеждение справедливым. Не возражали скорее потому, каким тоном было сказано. Тон Лизанны не позволял возражать. Как я тогда завидовала сестре!

Незадолго до этого родители своей придирчивостью развалили мой очередной роман и возможное замужество с Олегом Кассини. Позже, встретив Ренье, я запоздало даже порадовалась, а тогда просолила слезами не одну подушку. Папа с мамой безжалостно вырывали меня из объятий моих возможных мужей, им не подходил никто! Может, чувствовали, что я должна встретить Ренье? Нет, думаю, скажи кто-нибудь, что моим мужем будет князь, да еще и глава государства, ни мама, ни папа в это не поверили бы. У мамы была присказка:

– Ну, кого же может заинтересовать наша Грейси?

Или:

– Ну, чего же ожидать от нашей Грейси?

И это даже тогда, когда я уже успешно играла в кино, жила на собственные заработки (и жила безбедно) и была номинирована на «Оскара» в первый раз. Когда за роль второго плана я «Оскара» не получила, дома даже обсуждать это не стали, реакция оказалась вполне предсказуемой под девизом: «чего и следовало ожидать», словно сама по себе номинация на статуэтку ничего не значит. Так ли много актрис, едва начав сниматься, заслуживают даже номинацию? Большинство играет всю жизнь, вообще такого не удостаиваясь.

Что-то я не о том. Хотела вспомнить жизненные принципы семьи Келли, а принялась жаловаться самой себе на невнимательность родителей к моей актерской карьере.

Пегги – папина любимица, Келл – продолжатель его дела, Лизанна, как самая маленькая, стала маминой любимицей, а я получилась не только ничья, я вообще выпадала из «обоймы» Келли. Маленькой я пыталась привлечь к себе внимание, со мной возились, особенно мама, но после рождения Лизанны я отошла даже не на задний, а вообще непонятно на какой план. Моя подруга возмущалась:

– Повесь по всему дому записочки вроде: «Посмотрите на меня, я тоже существую!»

Я очень любила маленькую Лизанну, но она быстро осознала свое привилегированное положение и совсем задвинула меня. А тут еще вечные проблемы с насморком. О, это такая беда! Помня собственные мучения, я внимательно следила, чтобы этого не случилось у моих детей.

Почему маме не пришло в голову серьезно заняться проблемами моего носа? Все вокруг ограничивались всего лишь советом взять платок или высморкаться. Но у меня никогда не было настоящего насморка, если не считать приступов аллергии, достаточно прочистить пазухи, чтобы избавить меня от вечно заложенного носа и невозможности нормально дышать и говорить. Но вместо этого мне снова и снова подсовывали платки и жаловались на мою гнусавость.

Мама вела дом стальной рукой. Говорят, бывает стальная рука в бархатной перчатке. У Ма Келли никакого бархата не было в помине, нас воспитывали, как воспитывают детей в немецких семьях. Порядок, порядок и еще раз порядок во всем! В доме немало слуг, в том числе няни и горничные, но мы сами убирали за собой, в первую очередь одежду и игрушки. Брошенная кукла означала наказание, не повешенная вовремя в шкаф одежда или повешенная неаккуратно – вычет десяти центов из положенных двадцати пяти в неделю на карманные расходы.

Ма Келли сама никогда не сидела без дела, не позволяла и нам с сестрами. Келл был папиным воспитанником, а вот мы с Пегги и Лизанной с самых малых лет занимались рукоделием, кулинарией и всем, что полагалось знать и уметь хорошей домохозяйке.

Мама – очень рачительная хозяйка. И экономная до скаредности. Выбросить то, что еще можно как-то использовать, для нее было делом невозможным, поэтому я донашивала одежду Пегги. И снова оказывалась в невыгодном положении, потому что донашивать после меня – это уже слишком, и Лизанне покупали новое, как и Пегги.

Мамина привычка к экономии пошла мне на пользу, уже будучи достаточно состоятельной и даже выйдя замуж, я никогда ничего из одежды не покупала просто так и от старых вещей не избавлялась. Единственная слабость – перчатки и шарфы, их так много, что я забываю, какие есть. А еще хорошая обувь.

Нет, мы не ходили в обносках, и если платье или кофточка Пегги мне не подходила, мне тоже покупали новое, но в основном все же доставалось старое. Я не жалуюсь, у Пегги были красивые наряды, только иногда, когда я показывалась на свидании в платье старшей сестры, находились насмешники, напоминавшие мне об этом. Вернее, насмешницы, парням все равно, а вот девчонки позволяли себе ненужные замечания.

Наверное, мое «промежуточное» положение и было причиной невнимания ко мне не только со стороны папы (он и Лизанну не слишком замечал), но и мамы? Нам памятен случай, когда мама забыла, сколько мне лет, и на праздничный торт к празднику заказала на одну свечу меньше, чем нужно. Выручила наша кухарка, у которой в запасе остались свечи с чьего-то торта, шестая свеча оказалась воткнута, и все сделали вид, что ошибки не было. Я тоже сделала, не проливать же слезы на собственный день рожденья?

Слезы все равно пролились, потому что я увидела злосчастный торт. Он был большим и красивым – настоящий именинный торт с большим количеством кремовых розочек, белоснежный от безе и розовый от крема. Красота да и только!

Я с восторгом разглядывала бисквитно-кремовое сооружение, прикидывая, как сумею потушить свечки, ведь это полагалось сделать за один прием, чтобы загаданное желание исполнилось. Свечки располагались по кругу, и нужно набрать много воздуха в легкие, чтобы задуть их все. Ничего, я постараюсь, я сумею.

Набрала побольше воздуха, оглядела торт, прикидывая, с какой свечки начать и как двигаться по кругу, и вдруг даже закашлялась – свечек было пять! Пять, а ведь мне шесть лет! Бетси, приглядывавшая в тот год за мной, забеспокоилась:

– Что случилось, Грейси?

– Это не мой торт… Кому его привезли?

– Как это «не твой»?! – громовой голос нашей обожаемой Линн, царившей на кухне, заставил даже вздрогнуть. – Вам привезли, мисс Грейс. Вон какая красота! И свеч…

Она не договорила, потому что сразу поняла все. А я опрометью бросилась к себе в комнату. Праздник был испорчен безнадежно. Можно не объяснять, торт заказывала мама, насколько же она невнимательна, что даже забыла, сколько лет исполняется ее незаметной дочери!

Не выйти к гостям я не могла, на мое счастье, мама не сочла нужным устраивать большой праздник, ограничилась детским чаепитием. Я шла задувать свечки на торте, как на Голгофу, прекрасно понимая, что сейчас все гости увидят мой позор, поймут, что родителям все равно даже, сколько мне лет. Вымученно улыбалась, не замечая подарков, почти не слыша поздравлений, не восторгаясь, в голове крутилась только одна мысль: торт с пятью свечами! Красивые куклы (что проку радоваться, если у меня нет возможности убрать их сразу, а значит, Лизанна успеет вырвать кукольные волосы или что-то сломать), выступление фокусника, воздушные шарики, нарядные девочки и мальчики, улыбающиеся взрослые… а у меня одна мысль: пять свечей, которые сейчас увидят все. Конечно, многие дети, пришедшие по приглашению Ма Келли поздравить ее дочь с днем рожденья (никто не интересовался, кого именно я хочу пригласить, мама решала сама), считать не умеют, но взрослые-то заметят. Снова будут сочувственные взгляды: «Бедняжка Грейс, почему Маргарет Келли настолько игнорирует свою дочь?»

Когда принесли торт, я с трудом сдержалась, чтобы не зажмуриться, но голос няни над ухом подбодрил:

– Смелей, Грейси, все в порядке!

На торте было шесть свечей! Шесть, а не пять. Кто-то на кухне сумел выйти из положения, поместив еще одну свечку в центре всей красоты. Свечка немного отличалась, у нее не было постамента в виде розочки, только насыпанные вокруг тертые орешки, но это неважно, она была – шестая свечка!

Мне не надо выбирать, какое желание загадать, оно всегда со мной, теперь следовало только задуть все свечи, задуть в один прием. Казалось, что, стоит только это сделать, и мир вокруг изменится.

Я никогда прежде не набирала в легкие столько воздуха, еще чуть – и лопну. Пока задувала, быстро-быстро повторяя желание, даже голова закружилась. Все шесть свечей погасли за один прием! Это была победа, теперь все будет иначе, изменится сегодня же, сейчас, не зря нашелся выход из неприятной ситуации со свечами.

Вокруг уже аплодировали, кричали «поздравлялку», а я, придя в себя после усилия, замерла: мама не видела, не заметила того, что я задула все свечи сразу! Убедившись, что свечки горят и я намерена их задуть, она уже приглашала взрослых в большой зал, где для них был накрыт свой стол. Маме все равно, задула я свечки все сразу или нет, ей вообще все равно, есть ли я. Ничего не изменилось в тот момент, когда шесть маленьких огонечков погасли, и надеяться, что изменится до следующих семи свечек, не стоило. Все осталось по-прежнему.

Смешно помнить детскую обиду до столь взрослого возраста, когда уже пора иметь внуков и помогать им задувать свечки на именинном торте? К тому же остальные дни рожденья не слишком отличались от этого, разве что прислуга теперь внимательней следила за соответствием внешнего вида торта. А я привыкла больше не загадывать желания, задувая именинные свечи. Зачем, все равно не исполнятся.

Просто очень обидно быть ненужной, незаметной, особенно когда растешь в большой семье, считающейся дружной и сплоченной.

Лизанна из какого-то злого побуждения (почему не ее день рожденья, а мой?) порвала куклу из подарка и переломала еще пару игрушек. Сестру не наказали, считая еще несмышленой, конечно, в четыре года ребенку трудно отвечать за свои поступки, но кто-то же должен был следить за малышкой!

А однажды мама, с гордостью представляя гостям своих детей, меня попросту… забыла! Я так растерялась, что стояла молча, пока кто-то из сердобольных женщин не напомнил Ма Келли, что у нее четверо детей, а не трое. Мама не позволила себе смутиться, напротив, обвинила меня:

– Ах, эта Грейси, вечно прячется по углам и щелям!

Я действительно пряталась. Страшно стеснительная, убежденная, что хуже других, что слабая, никчемная по сравнению со своими сестрами и братом, сопливая, толстая и бесцветная, я старалась уединиться и больше занималась куклами, чем общими играми.

Наверное, я была хуже развита физически, но на фотографиях тех лет этого не заметно, я достаточно сильная. И все же болела много и часто, вечно простужалась, падала и набивала себе синяки. Удивительно, но при этом была живым и подвижным ребенком. Правда, вне дома.

Однажды мой обожаемый дядя Джордж, папин брат, сказал, что я болею нарочно. Я даже обиделась, но это так. Только сейчас становится понятно, что именно он имел в виду, и то, что он прав.

В доме, вернее, в холостяцкой квартире дяди Джорджа у меня удивительным образом проходил насморк, переставало болеть горло или ухо. Но вовсе не потому, что там чище или нет сквозняков. Сейчас, размышляя над этими странностями, я начинаю понимать, в чем дело.

«Ненужная» маме в повседневной жизни, я пыталась привлечь к себе хоть какое-то внимание, вызывая жалость. А чем легче всего ее вызвать? Болезнью. Температура, жар, больное ухо или горло – чем не повод, чтобы о тебе позаботились, чтобы лишний раз вспомнили, что ты есть? Я чаще болела именно после рождения Лизанны и пока не нашла выход собственной энергии в школьном театре. Это было позже, а тогда бесконечные ангины и отиты заставляли проводить время в постели или просто дома, играя в уголочке.

Меня жалели, на меня лишний раз обращали внимание. Дядя Джордж прав, я болела не потому, что была слабой (Келли быть слабыми просто не могли!), а «из-за ненужности». После рождения Лизанны, когда я для мамы отодвинулась на задний план, пытаясь вернуть утраченное внимание, старалась при любом удобном случае забраться к маме на колени, заглянуть в лицо, потеребить за руку. Сейчас я понимаю, что сначала ей было просто не до возни со мной, потом такая прилипчивость стала вызывать раздражение, меня просто отталкивали.

Взрослый человек понял бы, что не стоит быть столь навязчивым, но ребенок видел необходимость быть еще более прилипчивым, чтобы тоже взяли на руки, допустили в свое окружение. Мама терпела меня рядом, она мало ласкала вообще кого-то из детей, считая это ненужными сантиментами (куда важнее правильно воспитать будущих домохозяек!), а папа занимался старшими. Удивительно, но на первый взгляд могло показаться, что мне уделяют внимания едва ли не больше, чем остальным.

– Грейси, ты должна больше есть мяса с кровью, это придаст тебе сил.

– У Грейси простуда, она эту неделю проведет в постели…

– У Грейси опять разбита коленка, она упала на занятиях по физкультуре…

– У нашей Грейси когда-нибудь пройдет насморк?!

Постепенно все внимание свелось к сожалению, что я самая слабая, самая болезненная, самая тихая и мало на что способна.

– Наша Грейси вообще на что-нибудь годна?!

Такой подход стал особенно заметным, когда оказалось, что Лизанна растет крепкой и сильной. Сейчас я понимаю рассуждения дяди Джорджа, Лизанне не требовалось привлекать внимание мамы болезнями, ей его уделяли и так. У нее не было необходимости болеть, чтобы быть замеченной!

У меня была. Удивительно, но мои отиты и простуды (болезнь пазух, которую обзывали аллергией) прошли сами собой, когда я состоялась, а насморк проявлялся снова в те минуты, когда я снова чувствовала себя ненужной или нежеланной! Я не разбираюсь в медицинских терминах, но полагаю, что докторам следовало бы рассмотреть такую причину аллергических реакций и даже детских болезней, как необходимость быть замеченной, признанной, любимой. Возможно, организм просто реагирует болезнью на низкую оценку со стороны окружающих.

Я не болела, во всяком случае, болела куда меньше, когда жила одна и сама себе пробивала путь на сцену и в кино. А когда снималась в успешных фильмах и играла в успешных спектаклях, о болезнях не вспоминала вообще. Нет, конечно, болела, но не так же, как в детстве!

Послушная дочь строгих родителей

Хватит жалеть себя, детство прошло, его не вернешь, ничего не исправишь, что было, то было.

Несмотря на все детские обиды и огорчения, детство и папу с мамой я вспоминаю как нечто светлое и… правильное. Да, собственных детей я воспитывала иначе (где уверенность, что получилось лучше?), все время старалась давать им понять, что все трое родились желанными, любимы в равной степени, но все равно получалось, что Стефании «досталось» больше любви, она младшая и девочку баловали все, не только мы с Ренье, но и Каролина с Альбером. Все очень просто – когда девочка подросла, старшие уже стали самостоятельными, и с родителями оставалась младшая.

Мы с Ренье любим всех троих просто потому, что они наши дети, а не потому, что чего-то достигли или не достигли. Пожалуй, в этом самая большая разница между мной и моими родителями. К такому пониманию нелегко прийти, и я рада, что оно состоялось.

Мои папа и мама были необычными, очень строгими и требовательными родителями, но во многом они похожи на всех остальных. Однажды я долго размышляла, чего мы вправе требовать от детей, а чего – нет. Ренье удивился, услышав результат размышлений, он прочитал много умных книг о воспитании детей, серьезно и ответственно относясь к этому вопросу, я тоже, но ни одна книга не дала (и не могла дать) исчерпывающий ответ на сложнейший вопрос: как воспитать детей, чтобы они стали… а чем или кем они стали?

Вот в этом самая большая сложность. Мы все понимаем, что дети должны вырасти ответственными, добрыми, успешными, должны уважать старших и все, что ими достигнуто, должны любить младших и заботиться о них, должны… Дети от рождения сразу многое должны. Всем. Всегда. Должны вовремя родиться, вовремя научиться говорить, ходить, освоить определенную сумму знаний, многому научиться – от навыков пользования столовыми приборами до энциклопедических знаний и умения кататься на горных лыжах или точно посылать мяч при игре в теннис.

Но почему? Ребенок не принадлежит родителям всецело, он обязан им только рождением, ну еще содержанием, пока не станет зарабатывать на жизнь сам. Выполнять родительские амбиции он не обязан. Никто же не спрашивает ребенка, а хочет ли он становиться олимпийским чемпионом по гребле или вообще быть спортивным, соответствовать выбранному родителями идеалу. Растить детей спортивными хорошо только для того, чтобы не болели, ради здоровья, а не ради спортивных достижений, если человек захочет чего-то добиться, добьется сам.

Келла никто не спрашивал, интересует ли его что-то кроме гребли, брата растили в полной уверенности, что цель его существования – совершить то, чего не смог не по своей вине отец. Именно потому брата определили в «Даймонд Скул», чтобы занимался греблей, а не любимым им футболом, а потом определили в Пеннский университет, потому что для закончившего спортивную карьеру мужчины хороша карьера политическая. Таков был папин идеал.

В семье Джека и Маргарет Келли дети обязаны соответствовать придуманному родителями идеалу совершенно. Идеал сам по себе неплох – здоровый, спортивный, напористый, уверенный в себе человек, способный добиться любой поставленной цели, умеющий за себя постоять и не теряющийся ни при каких обстоятельствах.

Минус только в одном, наши собственные цели и желания в расчет не брались совсем, а цели рекомендовалось добиваться любыми средствами, даже если бы они шли вразрез с остальными принципами.

Я в эту систему полностью не вписывалась, я напористая, но без большой уверенности и постоять за себя могу не всегда. Это считалось признаком слабости, а потому я выпадала из общей стройной картины семейства Келли. В семье не без урода. И потому меня жалели или надо мной насмехались, а еще старались не замечать, так удобней. Грейси – просто приложение к уверенным и соответствующим родительским стандартам Пегги, Келлу и Лизанне.

При этом я никак не могла пожаловаться ни на недостаток заботы, ни на нехватку внимания. Только забота эта была сродни заботе о щенке, который хром с детства, а внимание состояло только в том, чтобы действительно не сесть на стул, на котором уже сижу я. И гадким утенком давно не была. Разглядывая фотографии сороковых годов, когда уже повзрослела и Лизанна, я убеждаюсь, что мало чем отличалась внешне от сестер, но сильно отличалась характером.

Однажды мама в сердцах бросила, что я удалась в дядю Джорджа! Если честно, то я просто не поняла, почему это плохо. Дядя Джордж – младший брат папы, он так же высок, красив, прекрасно развит физически, хотя никогда серьезно не занимался спортом.

При этом Джордж Келли добился успехов не меньших, чем папа, когда-то он, как и дядя Уолтер, был актером, потом стал писать сценки для собственных выступлений, а потом перешел на настоящие пьесы. Это принесло дяде не только хорошие деньги, но и награду и славу. За свою пьесу «Жена Крэга» он был удостоен Пулитцеровской премии.

Для папы это не было чем-то значимым, хотя со скрипом приходилось признать, что деньги творчество приносит немалые. Но «Каменщики Келли» и возводимые ими строения – это реально, можно увидеть, потрогать, восхититься, это простоит века, а пьесы? Сегодня они идут на сцене, и даже успешно, а потом исчезают не только с театральных подмостков, но и из людской памяти. Нет, по мнению моего папы, дядя Джордж занимался делом несерьезным, во всяком случае, для мужчины.

Конечно, отец брал в долг у братьев-актеров, когда вознамерился открыть собственную фирму, но ведь быстро вернул.

Интересно, что из своего детства братья вспоминали нечто прямо противоположное. Отец твердил, что ему пришлось с девяти лет подрабатывать, чтобы помогать семье, а в двенадцать и вовсе бросить школу, став помощником каменщика. Дядя Джордж, наоборот, говорил о комфорте и уюте в доме, о возможностях получить даже частное образование, о семейном достатке, иначе откуда бы у него появились столь изысканные привычки и запросы?

Кому верить? Удивительно, но я верю обоим. Папа и правда пробился сам и помощником каменщика работал, хотя недолго, и чувствовал себя больше работягой, чем аристократом, даже став очень состоятельным. Он не считал нужным вести светские беседы, частенько говорил в глаза то, что думал, не заботясь, приятно человеку или нет. Больше того, папа НИКОГДА не интересовался чувствами собеседников и часто мог незаслуженно обидеть человека, не заметив этого. Но именно потому, что не замечал, многие боялись попадать на язык Джеку Келли и прощали его, если он говорил резко или несправедливо.

Дядя Джордж раскрывался только в пьесах, в обычной жизни его речь была красивой, говоря что-то, он старался, чтобы собеседник понял всю красоту и сокровенный смысл сказанного. У дяди Джорджа была манера разговаривать старого аристократа, словно он родился не в Америке и не в семье ирландских иммигрантов, а в княжеской европейской.

А еще папа с дядей Джорджем постоянно спорили, причем редко бывало, чтобы человек рисковал говорить с отцом насмешливым тоном, даже подтрунивать над ним, а дядя Джордж смел. Он высмеивал отцовское стремление предстать этаким работягой, собственным трудом пробившимся в жизни. Сам Джордж школу окончил и хотя не имел возможности учиться дальше, слыл весьма образованным человеком, потому что образовывал себя сам. Это правда, дядя много читал, размышлял, интересовался не только театром, он обожал красивые вещи, имел аристократические манеры. Если Джон Келли был прекрасно известен в Филадельфии, ну еще членам демократической парии в Нью-Йорке, то Джорджа Келли знали далеко за пределами родного города в театральных и киношных кругах.

Ма Келли не любила Джорджа, мотивируя это его холостяцким образом жизни. У Джорджа действительно не было семьи, он жил в роскошной квартире только со старым слугой и не заводил даже романов. Это было настолько привычно, что в детстве вовсе не казалось чем-то из ряда вон выходящим. Однажды, наслушавшись дома разговоров об ущербности холостяцкого образа жизни дяди Джорджа, я поинтересовалась у него самого, почему он не женится. Дядя внимательно посмотрел на меня и фыркнул:

– Чтобы завести дома нечто подобное твоей мамочке? Я не самоубийца.

Уже будучи взрослой, я однажды подумала, что многие не слишком привлекательные черты героинь дядиных пьес слишком похожи на мамины, конечно, все утрировано, но не исключено, что холостяка на написание произведений о женщинах вдохновляла моя мама. Только бы она не узнала, что я так думаю, потому что дядины героини для Ма Келли хуже красной тряпки для быка. Не в том ли настоящая причина ее презрительного отношения к дяде Джорджу?

А я дядюшку обожала…

О… дядя Джордж – личность особенная, без него я ни за что не состоялась бы как актриса. И вообще не состоялась бы.

В отличие от папы и мамы для дяди Джорджа я существовала, причем не просто существовала, а была девочкой, девушкой, личностью, с которой можно о чем-то говорить, а не только распоряжаться или выказывать недовольство, я не была ни пустым местом, ни обузой семьи. У дяди Джорджа было какое-то особенное зрение; будучи маленькой, я даже всерьез полагала, что его глаза устроены иначе: он не замечал моих недостатков. С вечным насморком боролся просто – протягивал платок. Уже после второго раза я научилась держать собственный платочек в руках, а не в сумочке и не шмыгать носом при разговоре. Причем если рядом с другими шмыгала, то рядом с дядей Джорджем вечный насморк словно проходил сам собой.

Однажды он высказал мысль, что я болею, чтобы привлечь к себе внимание. Хорошо, что сказал об этом не маме, а мне наедине. Не хватало только подбросить такую мысль моим родителям, тогда хорошего отношения не видеть.

Дядя Джордж занялся постановкой моего голоса и движений. Конечно, длилось это недолго и не было постоянной работой, но результаты дало. От папы я получила уверенность, что ничего в жизни не дается просто так, за все приходится платить упорным трудом и всего добиваться. Я была готова трудиться и делала это всю жизнь. От дяди Джорджа я получила уверенность, что даже человек с явными дефектами может со всем справиться, если приложит усилия.

Дядя Джордж мог часами вести со мной беседы, причем я понимала, что не являюсь для него просто куклой, молча сидящей в кресле, нет, он говорил со мной, как со взрослой, и я воспринимала его речь так же, впитывала как губка воду. Кто еще стал бы вести со мной беседы о книгах, ролях, даже сценариях! В доме Джека и Маргарет Келли о таких «глупостях» если и разговаривали, то только насмешливо, как о предмете, которым можно заниматься, только не умея ничего путного, либо удивляясь, что за такие глупости еще и деньги платят.

Нет, папа и мама не были чужды театру и кино, но считали это пустым развлечением, годным только, чтобы показаться людям. В нашем собственном доме царил спартанский дух и культ спорта и спортивных достижений. Отдельная комната для наград и дипломов, которые висели в рамочках на стенах. Выставка завоеванных кубков…

Но я не спортсменка, дальше просто физической культуры не пошла (не считать же великим спортивным достижением участие в команде школы по хоккею с мячом или удачный прыжок с вышки просто для себя, чтобы папа заметил). Может, потому мне было много интересней с дядей Джорджем? Я могла не просто часами, а ночь напролет, затаив дыхание, слушать его рассказы о настоящей или выдуманной жизни.

А еще дядя Джордж прививал мне аристократические манеры. Откуда они у самого Джорджа, не смог бы сказать никто. Конечно, и семье Келли приличные манеры были сугубо обязательны, Ма умудрялась даже Ренье делать замечания, когда тот, уже давно будучи ее зятем, во время застольной беседы, расслабившись, умудрялся опереться локтями о стол. Немедленно следовал почти вопль моей мамы:

– Локти!

Ей наплевать на то, что Ренье князь и глава государства, Ма Келли не могла видеть столь вопиющее нарушение правил поведения за столом. Ренье вздрагивал и немедленно убирал локоть. Конечно, двадцать четыре часа в сутки вести себя как полагается в любой мелочи тяжело, но в чем-то мама права – стиль создается только тогда, когда он именно двадцать четыре часа в сутки, если позволять отступать от него хоть на минуту, в самый неподходящий момент «попадешься». Это как с одеждой – стоит что-то не отдать погладить вовремя, именно оно понадобится тогда, когда гладить либо вообще нет времени, либо невозможно.

Так вот, дядя учил меня манерам, несколько отличным даже от маминых. Для него чаепитие – не просто поглощение чайного напитка в конце трапезы, а настоящая церемония. Конечно, не японская, с крошечными чашечками и поклоном после каждого движения, но весьма напыщенная. Чашки тончайшего фарфора, чай прекрасного качества и только листовой (папа смеялся, что дядя Джордж лучше опоздает на встречу с президентом, но не выпьет чай из пакетика!), отменные пирожные, которые дядя очень любил, но не забывал напоминать, что привычка поглощать их в большом количестве приводит к увеличению веса и талии.

Тонкие, почти прозрачные стенки чашечек, изящные ложечки, душистый чай, умопомрачительно вкусные пирожные и изысканнейшая беседа со мной, как с юной леди… Никто из нашей семьи не понимал в этом толк. Дядя Джордж пожимал плечами:

– Что с них взять – ограниченные спортсмены…

Нет, это не было осуждением самого спорта, только сожаление, что Келли не дано постичь удовольствие от тонкого вкуса напитка, изысканной обстановки и такой же беседы.

Надо ли говорить, какое впечатление это производило на меня? Мои куклы устраивали чаепитие каждый день. Когда меня не замечали, а это бывало часто, я играла со своими фарфоровыми красавицами, наряжая их (для этого платья приходилось шить самой, что очень нравилось моей маме), разыгрывая сценки и целые пьесы с гостями, беседами, взаимоотношениями… Чтобы не вызывать ненужных вопросов или не попасть под горячую руку, произнеся что-то не то, пришлось придумать для кукол свой тарабарский язык. Это действительно был настоящий язык, весьма отличный от английского. Дома надо мной смеялись, но не мешали, пусть лучше возится со своими куклами и болтает на непонятном наречии, чем пристает с вопросами и просьбами.

Маме удобно – она сидит за письменным столом и разбирается со счетами или какими-то очередными вопросами организации мероприятия для Пенсильванского медицинского колледжа, а я в уголке играю в светскую беседу между Мэри и Джейн, к которой присоединяется красавица Энн. При этом я болтаю на тарабарском, а значит, не отвлекаю маму.

Мне пошли на пользу дядины уроки – сидеть, выпрямив спину, даже если есть возможность вальяжно развалиться в кресле или забраться в него с ногами, следить за руками, следить за своими движениями, за осанкой и, конечно, за речью. Если ты картавишь или шепелявишь из-за выпавших молочных зубов впереди – это одно, а если сопишь или у тебя косноязычие – совсем другое.

– Леди, что у вас опять с носом?

Пары таких вопросов хватило, чтобы платочек всегда был под рукой, а шморганье прекратилось.

– Спина?

И я выпрямляюсь.

– Руки?

И пальцы становятся словно тоньше. От мамы мы все получили крупные руки и откровенно стеснялись этого.

– Руки опять красные?

– А что с ними делать, если краснеют от холода? И вообще они некрасивые! У Джейн пальчики тонкие, а у меня как грабли.

– Леди носят перчатки. В них даже не слишком красивые руки выглядят изящней.

– Но перчатки для улицы, а как же в доме?

– Кто это тебе сказал, что перчатки только для улицы? Существуют кружевные, тонкие лайковые. Для леди они столь же обязательны, как шляпка и аккуратная прическа.

Это была школа, по сути, не менее жесткая, чем у мамы, но куда более приемлемая. Я запоминала, я впитывала, я училась… Не шмыгать носом, держать спину прямо, носить перчатки и вести светские беседы. Училась выглядеть леди, быть ею в любое время суток, внешне и в мыслях. Соединившись с мамиными требованиями быть аккуратной и привлекательной, не прибегая к внешнему украшательству, не используя (или почти не используя) косметику, полученные от дяди Джорджа знания и наставления помогли мне создать свой стиль, простой и элегантный одновременно, который сейчас так хвалят.

Мне было очень грустно, когда дядя заключил договор с «Метро-Голдвин-Мейер» и перебрался в Голливуд, чтобы там создавать свои сценарии к фильмам или шлифовать чужие.

В пять лет меня определили в Академию Успения Пресвятой Богородицы. Ма опасалась, что там я долго не продержусь, залью все слезами и стану умолять забрать меня домой. Но ничего подобного не произошло, я не плакала, напротив, в школе мне было очень хорошо, а с матерями и сестрами Ордена Успения Богоматери я до последнего времени поддерживала связь, со всеми, кто еще жив и о чьем местонахождении я знала.

В школе царила доброта, сама атмосфера, казалось, располагала к вежливому и сердечному обращению, мы не слышали не только ругани или окриков, но и громкого или недовольного слова. При этом строгость была не меньше, чем у нас дома. Никто никого не заставлял делать что-то против воли, но все организовывалось так, что мы подчинялись, даже не всегда замечая это подчинение.

Для меня вот эта душевная атмосфера очень важна, в школе я почувствовала себя значимой, там я существовала, хотя все равно оставалась очень стеснительной. Но сидевший внутри чертенок подбивал на всякие шалости. Мы тайком курили на задворках монастырского двора, выбрасывали непонравившуюся еду в окошко, перебрасывались шпаргалками… Сестры делали вид, что не замечают этих шалостей, спокойно подбирали выброшенное за окно и не принюхивались даже тогда, когда от нас пахло табаком.

День был расписан поминутно, но оставалось время для игр и личных занятий, кроме того, мы играли в прятки и готовили спектакли к каждому Рождеству. Строгие требования к поведению мне не мешали, напротив, нравилось делать книксен перед матерью настоятельницей или, например, торжественно шествовать на службу в капеллу. Это же очень красиво – вереница девочек, укрытых прозрачной вуалью, с руками, сложенными в молитвенном жесте, одна за другой выступают по дорожкам монастырского сада под тихую торжественную музыку. В такие минуты мы словно переносились в другой мир, в другое время. Это куда интересней, чем просто идти в церковь с родными, здороваясь налево и направо со всеми, кто встретится по пути. Невольно настраиваешься на другой лад, и служба воспринимается тоже иначе. Хорошо бы детей водить в церковь именно так: медленно, торжественно, почти отрешенно. Потом, когда человек повзрослеет, он сможет выстроить свое отношение к службе.

К сожалению, это не всегда получается.

Мама с папой если и не выступали против такого воспитания, то все же нашли в нем изъяны – каждый учебный день заканчивался у нас спортивными занятиями, а после них воспитанницам полагались… свежеиспеченные пирожки! Я понимаю, что это неправильно, какие могут быть пирожки после бега и прыжков? Но сестрам это казалось нормальным, и никому из нас тоже не мешало. Зато очень не нравилось папе. Вернее, не понравилось, когда он наконец заинтересовался моим воспитанием в Рейвенхилле.

Пирожки после спортивных занятий?! И это вместо воспитания здорового духа соперничества! ЕГО дочь не должна воспитываться столь мягкотело, не то того и гляди пойдет в монахини. Меня перевели в «Стивенс-Скул» в Джермантауне.

Но до того случилось нечто, что очень помогло мне в будущем.

В Рейвенхилле мне нравилось многое, например, то, что сестры очень следили за нашим внешним видом, ученицам полагались три наряда – повседневный, спортивный и торжественный. И к двум из них (!) были обязательны перчатки. Как тут не вспомнить слова дяди Джорджа о леди и красивых руках! Именно там я перестала стесняться своих больших и красневших на холоде рук. Перчатки позволяли легко скрыть этот недостаток. Белоснежные воротнички, перчатки, вуали, торжественные шествия и легкие книксены… как же мне все это нравилось!

А еще… Я участвовала в спектаклях! Во мне всегда жили два человека – страшно стеснительная, замкнутая девочка и чертенок, шаловливый и обожавший внимание. Эта двойственность натуры никуда не ушла. Мало кто знает, как я стесняюсь до сих пор, каких усилий и сейчас мне стоит выйти под прицел кино- и фотокамер, показаться перед толпой, выставить себя на всеобщее обозрение. Конечно, привыкла, конечно, уже чувствую себя не в пример уверенней, но внутри все равно прячется эта застенчивая девчонка.

Зато, если ей удается показаться… о, тогда держитесь! Хичкок сказал, что я вулкан под снегом. Он прав, внутри и правда бушует лава страстей, но снаружи все по-королевски спокойно и даже холодно. Ренье когда-то сказал, что не знает, обо что страшней обжечься – о лед снаружи или пламень внутри.

Пламя требовало выхода и в школе выливалось сначала в мелкие шалости вроде выбрасывания еды в окно, курения, потом в многочисленные амурные приключения с молодыми людьми. И не знаю, во что бы все вылилось, не появись в моей жизни театр.

Сначала это было скромное участие в рождественских сценках, я побывала и ангелочком, и пастушком, чуть ли не овечкой, пока не получила роль, потрясшую и меня, и всех, кто наш маленький спектакль видел. Это была роль Девы Марии!

Незадолго до этого у меня выпал второй передний зуб, а первый еще не успел достаточно вырасти, при такой шепелявости трудно рассчитывать на роль со словами, да я и не мечтала об этом, понимая, что предстоит в очередной раз стоять в толпе ангелочков или в заднем ряду пастушков. Почему сестре Дороти, занимавшейся с нами репетициями, пришло в голову дать мне такую роль, не знаю, скорее всего, просто хотела поддержать.

Роль без слов, да и на сцене полагалось быть всего полминуты – просто принести куклу-младенца и положить в ясли, словно отдавая своего первенца людям. Просто принести и положить. Разве трудно? На репетиции – нет. Я приносила и укладывала. Просто, без затей. Все получалось хорошо до того момента, пока кто-то из девочек, подглядывавших в щелочку занавеса за собравшимся на спектакль залом, не сообщил:

– Грейси, твои папа и мама тоже здесь! Они сидят в первом ряду.

Хорошо или плохо, что я узнала о присутствии родителей до начала спектакля? Наверное, хорошо, потому что меня успели привести в чувство. Если бы увидела родителей после выхода на сцену, не смогла бы сделать и движения, испортив весь финал.

Спектакль коротенький, все же участвовавшие дети малы, все моего возраста или чуть старше, у многих та же проблема, что и у меня, – отсутствие выпавших молочных зубов, но это их не смущало, шепелявили уверенно. Я так не могла.

Мама и папа в зале, сидят в первом ряду!.. Это был повод не выходить на сцену! Вообще-то, моя роль не слишком нужна, вынести Младенца мог и кто-то другой, но сестра Дороти решительно пресекла все попытки паники:

– Ты играешь не только для своих родителей! Грейси, ты не должна подвести всех, с кем столько репетировала, нас всех. Слышишь? Соберись с духом и выполни порученное дело. Не думай о тех, кто сидит в зале, вот Младенец, ты должна отнести его в ясли и положить. Все, как было на репетициях, помнишь?

Конечно, я помнила, но на репетициях не было папы и мамы.

Я не знаю, что произошло, это было то самое перевоплощение, которое не всегда дается даже опытным актерам и считается проявлением таланта. В переписке сестра Дороти потом не раз напоминала мне об этом театральном опыте, я ей безумно благодарна за то, что не позволила сбежать, спасовать, ведь если бы я тогда отступила, больше попыток выйти на сцену не было бы вообще.

Наступил миг, когда пришла моя очередь… Сестра Дороти еще раз напомнила:

– Ты – Мать Мария, а в руках Младенец. Подойти и положить его в ясли… Дальше – занавес. Иди.

Я сделала шаг и… перестала существовать. То есть больше не было трясущейся от страха сопливой и шепелявой Грейси, у которой в первом ряду сидели строгие родители и любая оплошность могла стать роковой. Была Дева Мария и Младенец на руках. Моя игра в куклы, разговор с ними, общение, как с живыми, помогли.

– Не плачь, маленький… Сейчас я уложу тебя спать… тебе там будет тепло и удобно… Не бойся холода за стенами пещеры, в яслях тепло…

Что еще я тихонько шептала кукле в своих руках, не помню, но это была не кукла, а малыш, жизнь которого зависела от меня, которого я любила и берегла.

Я не очнулась даже от бурных аплодисментов, из состояния транса меня вывела сестра Дороти:

– Грейси, ты в порядке?

– А?

– Ты молодец! Послушай, как тебе аплодируют.

– Аплодируют?

За что мне аплодировали, за то, что я на минутку стала кем-то другим?

Из-за занавеса и впрямь неслись крики восторженных родителей (не моих):

– Молодец, Грейси! Как прекрасно сыграла!

Меня поздравляли все – сестры, подруги, родители других девочек. Моя мама была горда тем, что ее дочь не подвела, что именно я довела зрителей до слез, а папа… Папа вылил ушат грязи:

– Лучше бы занималась каким-то спортом, чтобы не набивать синяки и шишки из-за падений!

Дороти успела отвлечь меня, чтобы не слышала высказываний папы, об этом потом рассказала одна из подружек, чьи родители бросились поздравлять с успехом дочери моих. Я узнала об этом не скоро, иначе просто не вышла бы больше на сцену вообще.

На мое счастье, папа быстро забыл о моем театральном успехе и даже высмеивать дома не стал, потому я осталась уверенной, что это чудо перевоплощения может повториться.

Парадокс, но именно из-за родительского равнодушия мои театральные опыты на этом не закончились, если бы они и впрямь высмеяли меня в то Рождество, актрисы Грейс Келли не было бы.

В моей голове еще не созрело понимание, что стать кем-то можно не только в спорте, но и во многом другом, что добиться известности, даже славы, можно и не на спортивной арене и мечтать можно не только о победе в соревнованиях, но я уже почувствовала, что победить саму себя, свой страх, свое смущение, вызвать отклик у людей можно и не соревнуясь, что есть такое чудо – перевоплощение. Дядя Уолтер, тетя Грейс и дядя Джордж были актерами, и пусть ни один из них не стал великим, умение перевоплощаться позволило им заниматься любимым делом, дружа с миром и ни с кем не соревнуясь.

А еще лет в десять я увидела балет!.. Настоящий, русский. И заболела танцем настолько, что занялась им. Хореография, бальные, а потом и современные танцы…

– Грейси танцевать?! Да она и двигаться-то уверенно не способна!

Но я танцевала и двигаться научилась. Хорошо, что тогда я еще училась в Рейвенхилле, где поощрялось все, что доставляло радость и не противоречило морали. Балет не противоречил, но довольно быстро выяснилось, что я слишком высока и с таким ростом едва ли возможно танцевать рядом с Игорем Юскевичем, поразившим меня на спектаклях русского балета.

Пришлось переключиться на бальные, а потом добавить современные танцы. Как замечательно, что я этим занималась! Пусть не стала ни балериной, ни танцовщицей вообще, но умение двигаться, держать спину, «не загребать» ногами, плавно жестикулировать – это оттуда. Дядя Джордж, увидев результат, обязательно поощрил бы. Гадкий гусенок превращался в лебедя.

Вот как полезно, когда от девочки в возрасте подростка-дурнушки со всех сторон чего-то требуют! Мама требовала аккуратности, дядя Джордж – элегантности, на занятиях танцами – держать спину и красиво двигаться, сестры в школе – быть вежливой и внимательной, папа – быть напористой в преодолении любых неприятностей и достижении поставленных целей.

Но дурнушкой я все равно оставалась долго.

Папе не нравились пирожки после спортивных занятий и слишком либеральное отношение сестер Академии к спортивным достижениям («нет – и не надо, главное – здоровье»), он считал, что школа должна развивать у ребенка командный дух и дух здорового соперничества, а это может дать только спорт. Что понимал Джек Келли под здоровым соперничеством, он не объяснял, наверное, то, как бедный Келл натирал кровавые мозоли на ладонях, чтобы угодить папе, мечтая при этом совсем о другой карьере, тоже спортивной, но футбольной.

Во всем есть свои плюсы, дома я числилась никчемной, а потому не стала объектом спортивных амбиций папы, поняв, что чемпионкой не буду, меня рано оставили в покое, тем самым позволив сделать собственный выбор профессии и собственную карьеру, которая была для семьи Джека и Маргарет Келли необычной. Они, всегда подчеркивавшие бесполезность занятий дяди Джорджа, получили дочь-актрису.

Началось все на том самом рождественском спектакле в роли Девы Марии, хотя могло бы и не продолжиться, не попади я на спектакль «Лицедеев старой школы» в Ист-Фолсе. Это самодеятельная труппа, которой отдали заброшенное здание старой школы. В крошечной группе энтузиастов состоял и мамин брат Мидж Майер. Хотя мама не слишком полагалась на родственников, само присутствие дяди на репетициях и спектаклях словно гарантировало мою безопасность. Меня приняли в труппу и даже дали весьма заметные роли – Катарину в «Укрощении строптивой» (мамино жесткое требование: никаких поцелуев и даже намека на них!) и Питера Пэна.

Шепелявость уже исчезла вместе с выросшими зубами, хотя гнусавость осталась, и фигура не появилась, но стоило сделать шаг на сцену, произнести первые слова роли – и я забывала о том, как выгляжу. В роли я жила совсем другой жизнью, получала отклик зала, чувствовала, что нужна, интересна, что что-то могу!

Это привело к весьма значимому поступку. После первого же спектакля я решилась… объявить папе, что намерена стать актрисой. Под этим подразумевалось, что непременно великой (Келли не могли иначе!).

Не знаю, кто из нас двоих был потрясен сильней – я, впервые набравшаяся храбрости вообще заявить о себе, или папа, услышавший это заявление из уст «слабачки» Грейси.

Прямо со спектакля «Лицедеев» я отправилась поговорить с папой. Твердым шагом вошла в кабинет, даже не спросив разрешения, и так же твердо произнесла:

– Папа, я решила стать актрисой!

Джек Келли поднял на меня почти изумленные глаза, несколько секунд внимательно изучал, отчего моя решительность начала сдуваться, как плохо завязанный воздушный шарик, а потом спокойно пожал плечами:

– Хорошо, Грейси, если ты так хочешь…

И все. И никакого взрыва возмущения, крика, никаких возражений. Хочешь стать актрисой – становись.

Мне бы осознать, что стоит заявить о себе, и прислушиваться начинает даже папа, но я была слишком послушна, для того чтобы первый порыв превратился в черту характера. Требовать что-то от папы, диктовать ему свою волю?! Казалось, сейчас он задаст ответный вопрос:

– А кто ты вообще? Чего ты достигла, чего добилась в жизни, чтобы чего-то требовать или навязывать свое мнение?

По мнению моих родителей, тогда я еще не достигла ничего, не показала никаких результатов в спорте и не стала идеалом женщины. Удивительно, но они не признали мои достижения и позже. «Оскар»? Не достижение, вот Кубок – это да! То есть выиграть заплыв – почетно, прийти первым к финишу на регате – заслуга, а стать лучшей актрисой года – ерунда, причем незаслуженная.

– Первая красавица Голливуда? Ерунда! Вот Пегги…

Я не ревновала к Пегги, пусть даже не осознавая тогда, что отец несправедлив. Я любила даже его несправедливость, главной целью стало доказать, что я тоже есть и чего-то могу добиться.

Но, понимая, что для папы театральные и киноуспехи не являются значимыми, я стремилась преуспеть в другом – едва начав учиться в Нью-Йорке, стала зарабатывать, фотографируясь для рекламы. Это давало возможность оплачивать свое обучение и содержание, вернее, я отправляла деньги папе, чтобы он платил. Но моя финансовая самостоятельность не производила впечатления на папу, во всяком случае, он не давал понять, что доволен заработками дочери, словно так и надо.

Но это было позже, сначала я училась играть вообще.

Я не забыла ощущения превращения в другого человека, которое впервые испытала в роли Девы Марии в рождественском спектакле в Рейвенхилле, оно потрясло и дало новые силы. Я могу! Могу забыть все свои проблемы, забыть саму себя, стать другой, одновременно оставаясь самой собой…

Была ли это мечта? Не знаю. Скорее я просто почувствовала, что нашлась сфера деятельности и вообще жизни, где я смогу приложить бушующие во мне силы.

Постепенно спортивные занятия в школе и в выходные дни вместе с родителями принесли свои плоды, толстушка превратилась во вполне симпатичного подростка, сценические успехи вселили уверенность в себе (но только вне дома, в своей семье я все равно оставалась тихоней), а правильный образ жизни (хвала родителям и воспитателям!) помог организму окрепнуть. У меня больше не было необходимости привлекать внимание мамы болезнями, хватало внешнего внимания, а вот заслужить одобрение папы все равно оставалось главной жизненной задачей. И эта задача никак не решалась (и не решилась, для папы я так и осталась «слабачкой», потому что добилась успеха самостоятельно и совсем не там, где полагалось Келли).

Наверное, это была тактика мамы: чтобы иметь возможность держать детей под контролем все время, она позволила нам превратить дом в настоящий клуб для друзей. Друзья Келла, подруги Пегги, мои и Лизанны собирались в просторном доме на Генри-авеню. Это удобно для родителей, потому что всегда видно, с кем дружат дети, можно вовремя заметить ненужный интерес, пресечь слишком откровенные ухаживания за дочерьми, что папа и делал.

Первый урок родительского давления на сердечные привязанности получила Пегги, естественно, ведь она была старшей. Папе не понравился Арчи Кэмпбелл, папа счел Арчи слишком большим неженкой и недостаточно спортивным для семьи Келли. А ведь Пегги (она уже была достаточно взрослой) была влюблена в Арчи не на шутку.

Отец не противился нашим свиданиям и многочисленным друзьям, но категорически не желал даже слышать о замужествах. Каких он ждал зятьев? Но то, что у нас было много поклонников, папе нравилось, и правда, наш дом, словно мед мух, притягивал молодежь всей Филадельфии.

Думаю, наш дом действительно был притягателен для филадельфийской молодежи, несмотря на все строгости родителей. Сейчас я многие их строгости понимаю и оправдываю, потому что, когда тебе шестнадцать, упиваешься своей «взрослостью» и легко можно позволить себе лишнее. Дочери Маргарет и Джека Келли не позволяли, хотя поклонников имели множество.

Пегги и Лизанна были хороши! Рослые, красивые, уверенные в себе… Как я им завидовала из-за этой их уверенности, из-за внимания молодых людей! Пожалуй, сами молодые люди мне не были нужны, но их наличие говорило о том, что ты чего-то стоишь. Если девушку-подростка не приглашают на свидания, значит, она заморыш. Да и состояние влюбленности красит любую девушку и украшает жизнь любой женщины.

Это не мешало бы понять даже многим мужьям. Слегка влюбленная женщина совсем не обязательно изменяет, скорее всего, влюбленность пройдет, а вот блестящие глаза, легкость, какое-то общее состояние эйфории прекрасны… Если мужчина умен и не слишком ревнив, он позволит супруге небольшой флирт ради флирта, важно только, чтобы она не допускала измен даже мысленно, тогда флирт не опасен.

Что-то я не о том…

Сестры были хороши, но начала выправляться и я. К неплохим внешним данным, полученным от родителей, добавились результаты их же забот о физической культуре тела. У нас всех четверых были подтянутые спортивные фигуры, хороший цвет лица, хорошие волосы и не было проблемы угрей. Чистое лицо в подростковом возрасте тоже много значит, я помню подружек и друзей, которые стеснялись своих изрытых угрями лиц не меньше, чем я своей неуклюжести.

Но неуклюжесть постепенно прошла, она исчезла как-то сама собой в результате занятий в театральной труппе. Мама с детства говорила, что я фантазерка, это было так, играя с куклами, а позже разглядывая всякие глянцевые журналы, наводненные красивыми рекламными фотографиями, я фантазировала:

– Мой будущий дом будет вот таким большим…

Подружки смеялись:

– Грейси, это целый дворец!

– Ну и что? А яхта будет вот такая… И вот такая машина… или вот такая… и такая, и такая! А вот на этот прекрасный остров мы поедем отдыхать!

– Для этого надо стать не меньше чем принцессой!

Кто же тогда мог подумать, что так и будет? Что я стану принцессой, буду иметь в качестве дома огромный дворец, у моего мужа будет большой парк великолепных машин, и отдыхать мы будем на роскошной яхте (Аристотеля Онассиса) на прекрасных островах…

И все же толстушка Грейси, неловкая, неуверенная, страшно замкнутая, быстро превращалась в довольно свободную девушку. Мы с подругами обожали кино, особенно слезливые мелодрамы с красавчиками вроде Алана Лэдда, любили поболтать в кафе в субботу, потанцевать и просто повеселиться от души. Подружки называли меня чертенком, способным хихикать даже в серьезные и торжественные моменты, клоуном, с которым не соскучишься, и поражались, куда это все девалось дома? Вернее, не дома, а в присутствии родителей.

Сейчас я понимаю, что уже тогда во мне словно жили две Грейс, одна – тот самый бесенок, который толкал на исполнение на сцене танца под говорящим названием «Танец огня», заставлял шкодничать или быть душой компании, в том числе и юношеской, иметь множество поклонников, и вторая – тихая, почти незаметная девочка, которая успехов в спорте не добилась, а потому никакой ценности для родителей не имела. Подружки поражались, как менялась я, стоило заслышать мамин и особенно папин голос, как норовила стать незаметней, вжаться в спинку кресла, умолкнуть.

Почему? Я не боялась родителей, папа махнул на меня рукой, поняв, что чемпионкой я не стану, а остальное его не интересовало. А мама по-своему жалела дочь-дурнушку, вечно болевшую, неуверенную и проблемную. Они не заметили, когда я перестала быть дурнушкой и научилась решать свои проблемы сама. Но в их присутствии я… играла (неужели играла?!) все ту же Грейси, у которой насморк и которой нужна поддержка.

Неужели защитная реакция «ненужного» ребенка настолько вошла в мою плоть и кровь, что стала второй натурой? Мэри Фрисби как-то сказала, что я хитрая, потому что научилась извлекать выгоду из своей неуверенности.

– Как это?

– А так! Ты держишься уверенно и по-королевски, но при этом так, что тебя все время хочется опекать и тебе помогать. Уверена, что, споткнись мы вдвоем, поддерживать бросятся тебя, а не меня. И слезу утирать тоже тебе.

– Потому что я слабее.

– Ничего ты не слабее! Ты можешь отшить любого одним взглядом, и никому не придет в голову обращаться с тобой вольно или сделать неприличное предложение, но при этом все норовят с тобой возиться.

Мэри объяснила, что что-то внутри меня, что не высказать словами, заставляет окружающих возиться со мной, быть готовыми немедленно оказать помощь.

– Это правда, из десятка девушек, сломавших каблуки одновременно, руку помощи протянут прежде всего тебе. И через лужу на руках перенесут тебя первой. Не потому, что ты самая красивая, есть и получше, а потому, что у всех вокруг откуда-то само собой рождается понимание, что о тебе нужно заботиться, тебе нужно помогать.

Я задумалась. Наверное, Мэри права, так и есть. Вокруг меня всегда суетились, заботились, помогали, оберегали. Даже тогда, когда я уже стала сильной сама и вполне могла позаботиться не только о себе, но и об окружающих. Что я и делаю! Как-то само собой получается, что я стараюсь быть приятной, угодить другим, в то время как носятся со мной.

Двуличная Грейс вовсе не была двуличной, просто у меня действительно двойственная натура, и Грейс, босиком танцующая «Танец огня» или выступающая в роли Питера Пэна, столь же естественна, как и Грейс, вызывающая к себе сочувствие и старающаяся стать как можно незаметней в случае недовольства родителей. Возможно, именно эта двойственность позволила без больших усилий играть на сцене и в кино. Мне требовались усилия, только чтобы представить себя на месте Катарины в «Укрощении строптивой», в ролях из фильмов Хичкока, вообще в любых ролях. И в роли принцессы тоже.

Первым серьезным романом для меня стали отношения с Чарльзом Харпером Дэвисом, он учился вместе с Келлом. В «Пенн Чартер Скул» существовало элитное общество старшеклассников – «Общество Трезубца». Нелепое название? Да, возможно, но тогда мы так не считали, напротив, гвоздем сезона считался бал именно этого общества. Явиться на бал «Общества Трезубца» по приглашению одного из его видных членов – это событие вполне достойно зависти подруг.

Наверное, в то время я уже представляла собой нечто симпатичное, ведь привести дурнушку-тихоню на обозрение всей школы было бы слишком рискованным поступком. Мне шел пятнадцатый год, ни о каком замужестве речи идти не могло, но угроза для отношений перейти в более серьезные существовала. Чарльз был старше, он окончил школу на три года раньше меня, то есть в 1944 году, и решил идти на флот, чтобы успеть стать героем, пока не закончилась война. О, как мне нравилось быть возлюбленной будущего героя!.. Что я могла сделать для него? Обручиться или просто подарить девственность?

Чарльз был готов принять любой подарок, но вовсе не был готов мой папа!

Сейчас я безумно благодарна разборчивости моих родителей и суровости нравов моего отца. Чарльз прекрасный молодой человек, мне очень нравилось появляться с ним в обществе друзей, его и моих, нравилось разъезжать на его «Бьюике», вообще нравилось быть взрослой рядом с таким взрослым парнем. Была ли это любовь? Не думаю, просто юношеская влюбленность. Так же относился ко мне и Чарльз, хотя был готов жениться, когда чуть подрасту.

Но отец оказался категорически против. Папа терпеть не мог отца Чарльза – торговца «Бьюиками», почему – не знаю. Против была и мама, ведь Дэвисы не католики (удивительно, мама забыла, что, выходя замуж, не была католичкой сама). Конечно, в пятнадцать я сопротивляться не могла и уступила родительскому диктату. Я так поступала и в гораздо старшем возрасте, даже будучи совершенно самостоятельной финансово, просто сказывалось воспитание семьи Келли.

Родители лучше знают, кто подходит, а кто нет их дочерям! Родители знали лучше, и Пегги рассталась со своим Арчи, чтобы позже выйти замуж и развестись. А вот Лизанна настояла на своем и стала женой своего возлюбленного. Но это было много позже.

Удивительно, но отец не возражал против многочисленных приятелей, менявшихся рядом с нами чаще погоды весной. Он даже смеялся, что при такой частой смене и таком количестве поклонников не успевает не только знакомиться с новым ухажером, но и вообще запоминать лица и имена, называя всех «сынками». Ему казалось так безопасней, много – значит никого.

Но веселые школьные деньки подходили к концу, следовало думать о том, где учиться и чем заниматься дальше. Мы часто строили самые фантастические планы, разглядывая глянцевые журналы, но вздохи по поводу роскошных особняков, шикарных машин и немыслимых красавцев на их фоне не имели ничего общего с реальностью.

В реальности, несмотря на все отцовское состояние (Келли были уже богаты), на бал филадельфийской Ассамблеи, где появлялись дебютантки, чтобы показать себя свету, меня не пригласили. Это совершенно закрытое общество, попасть в которое можно только благодаря родословной, никакие деньги, связи, карьера не помогали пробиться, если ты дочь каменщика, пусть и бывшего.

Удивительно, но в случае с Келлом отец сделал все, чтобы сын смог пробиться на Хенлийскую «Королевскую регату» и участвовал в «Бриллиантовых веслах», а вот для нас и пальцем о палец не ударил, чтобы пустить в ход свое влияние и добиться появления на балу дебютанток. И я не знаю, чего здесь было больше – нежелания «заниматься ерундой» или понимания, что потерпит неудачу. Скорее всего, второе, а Джек Келли никогда не ввязывался в то, где победа не зависела от его упорства и обаяния. Кроме того, на бал рвалась я, сестры не слишком жаждали показать себя в роскошном бальном платье. А рисковать своей репутацией ради «слабачки» Грейси папа не стал.

Мне внушалось, что это просто не стоит внимания, собрание снобов не стоит того, чтобы о нем думать. Дядя Джордж объяснил проще:

– Джек не рискнет прилагать усилия там, где нет никакого шанса на победу. Знаешь, это даже лучше, чем если бы он попробовал и получил отказ. В таком случае все недовольство вылилось бы на тебя. Не переживай, нет и нет, твое время еще придет.

Еще дядя Джордж поинтересовался:

– А куда ты решила направить свои стопы дальше? Балами жизнь не ограничивается. Где будешь учиться после школы?

– Я подавала документы в Беннингтон в Вермонте…

– Почему туда?

– Там прекрасный четырехлетний курс танца, не только балет или классика, но и современный танец.

– Ты говоришь это таким тоном, словно тебя постигла неудача. Почему?

– Так и есть, меня не приняли.

– Почему?

– Не хватает экзамена по математике.

– Зачем в колледже, где обучают танцам, математика?!

– Я тоже не знаю. Там обучают не только танцам, танец – просто один из предметов, а знание математики требуют хорошее.

– Тогда тебе не стоило и пытаться… Ты, как и я, в строгих дисциплинах не сильна. Куда дальше?

– Дядя, балерина из меня не выйдет, просто заниматься танцем родители не позволят, да и как? Как ты думаешь, а театральная актриса из меня получилась бы?

– Грейси, актерство – тяжелый труд. Прежде чем решиться выбрать такую профессию, которая, кстати, не в почете у твоего собственного отца, не забывай об этом, следует хорошо понять, действительно ли ты не можешь жить без лицедейства или это просто блажь?

– Я играю в «Старой школе».

– Я помню и считаю, что играешь достойно, искра Божья в тебе есть. Но этого мало, Грейси. Можно быть сколь угодно талантливым, даже гениальным актером, и быть при этом несчастным, потому что это ежедневный каторжный труд. Если ты не готова часами повторять одну и ту же фразу, добиваясь нужного звучания, не готова делать один и тот же жест, пока он не станет твоим, причем все это только для одной роли, не готова перевоплощаться каждый день, все время, долгие годы, то не стоит и начинать.

Театр затягивает, но, если человек не умеет работать кропотливо и упорно, никакой блеск сцены, никакой кураж не поможет. Чтобы вынести нечто серьезное на суд зрителей, нужно это «нечто» сначала создать многочисленными репетициями, прожить при создании собственным нутром, а потом много-много раз повторять все перед зрителями. Ты не будешь иметь права отказаться играть сегодня, потому что настроение не соответствует, потому что плохо себя чувствуешь, потому что уже надоел текст. Актер и актриса – рабы сцены, своих ролей и тех, кто приходит их смотреть и нанимает на работу.

Вот если тебя не страшит театральная галера, не ужасает необходимость каждый день полностью подчинять себя роли, если аплодисменты желательны, делают счастливой, но все же не главное, а сама возможность перевоплощения важнее, тогда рискуй. Но если ты выходишь на сцену из-за жажды славы и аплодисментов, лучше займись чем-то другим, а играть будешь в своих «Лицедеях…».

– Но разве плохо радоваться аплодисментам?

– Только если это не единственная радость для тебя на сцене. Скажи, тебе нравится перевоплощаться, потому что это приносит аплодисменты?

– Нет, хотя аплодисменты, конечно, нравятся. Но я люблю чувствовать себя другим человеком, я действительно перевоплощаюсь, проживаю чужую жизнь.

– Грейси, тебя просто не отпустят учиться актерскому мастерству. Это не в правилах твоих родителей. К тому же всем не до тебя. Или я не прав?

– Прав. Всем действительно не до меня.

– Как обычно…

– Нет, просто в этом году гонка у Келла, папа и мама переживают. Знаешь, я так боюсь за него! В прошлом году, когда Келл пришел вторым, всего лишь вторым, это ведь блестящий результат для дебютанта, папа его чуть не убил!

– Келли должны быть победителями или никем. Я не завидую Келлу, если он не привезет Кубок. Но, возможно, если Келл победит, это позволит тебе просить что-то необычное? Когда он отправляется?

– Мы плывем все вместе в конце июня. Гонка 5 июля.

– Ты же никуда после этого не успеешь, везде закончится прием документов! О чем думает твоя мать?!

– Сейчас мы все думаем о гонке Келла, о том, чтобы он выиграл. Остальное отошло на задний план. Я боюсь даже заикаться о том, что после гонки может быть поздно.

На мое, наше и свое счастье, Келл гонку выиграл!

Ликованию отца не было предела, он чувствовал себя победителем даже больше сына, у которого, мне кажется, сил не осталось даже, чтобы радоваться. Бедный Келл! Все его поздравляли, я тоже, но одновременно мне было жалко брата, отдавшего все силы, физические и моральные, этой гонке. А еще я не понимала, к чему он будет стремиться дальше.

Нет, меня никто об этом не спрашивал, да и Келла тоже. Он выполнил свою задачу – выиграл тот самый Кубок, который не смог в свое время выиграть папа, потому что его не допустили до участия в регате. И пока никто не думал, а что же дальше? Подозреваю, что Келл готов был бы бросить саму греблю, если хотя бы мысль об этом оказалась возможной.

Семья, и в первую очередь папа, упивалась победой Келла. Папа устроил ему торжественную процессию по Филадельфии. Ему? Нет, скорее себе, потому что рядом с замученным Келлом сидел с кубком в руках счастливый отец. Он имел право, потому что был тренером сына, именно воля отца толкала вперед Келла, это понимали все.

Мы тоже гордились Келлом. Он был героем, сумев воплотить в жизнь папину мечту.

– Теперь Олимпийские игры! Ты должен взять золото так же легко, как сделал это в Хенли!

В голосе папы звучала абсолютная уверенность: после такого триумфа Келл просто не имеет права не стать олимпийским чемпионом. Посмотрев на брата, я поняла, что более несчастного человека на свете найти трудно. Почему, ведь он только что выиграл Кубок?

Но все понятно без слов. В предыдущем году Келл на регате не смог прийти первым, а выложился настолько, что после финиша самостоятельно разжать пальцы не смог, двое взрослых мужчин с большим трудом освободили из его рук весла. Сам Келл не мог даже нормально идти. Подозреваю, что это не столько из-за потраченных усилий, сколько от понимания, что с ним сделает за второе место отец.

Мне было жалко брата, а в душе я порадовалась, что не занимаюсь серьезно никаким видом спорта, пусть все остается на любительском уровне.

И вот теперь отцовская уверенность по поводу Олимпиады… Для Келла это означало новые месяцы безумных тренировок, когда каждая свободная от занятий в университете минута (а то и вместо занятий) – с веслами в руках, когда ладони каменные от мозолей, когда все остальное в жизни просто не существует. Иначе нельзя, иначе не победить.

Но ведь Келлу тоже хотелось просто жить, встречаться с девушками, ходить в кино, гулять, пить пиво, не спать ночами… Но спортивный режим не позволял многого.

Келл сумел стать бронзовым призером Олимпийских игр в 1956 году в Мельбурне. Отец уже перестал надеяться на его успехи, медали у мужчин в предыдущие две Олимпиады завоевывали, по словам отца, «какие-то» австралийцы, русские и уругвайцы, а еще итальянец и поляк. Это было просто оскорблением для Джека Келли. Проиграть многолетним победителям-англичанам – это одно, а вот уступить даже бронзу тем, о ком отец и слышать не желал, было оскорбительным.

И в Мельбурне золото взял какой-то русский, серебро – снова австралиец, Келлу досталась только бронза. Хорошо хоть бронза, иначе быть бы ему изгоем в собственной семье.

То, что Олимпиада проходила в Австралии, наложило свой отпечаток на все. Соревноваться в конце ноября вместо июля – августа, конечно, непривычно. Большинство спортсменов расчетливо подходят к лучшей спортивной форме именно в сезон, потом вырабатываются и к осени просто устают. Так же и Келл. Но ведь сумел взять золото русский, который тоже жил не в Южном полушарии.

От отцовского гнева Келла спасло только то, что сам отец уже несколько остыл к спортивным успехам и вообще просто устал. Он даже почти не занимался политикой. Любимого Рузвельта не было в живых, с Трумэном Келли не слишком дружил, и Национальную программу физподготовки возглавлял другой. А может, ее вообще закрыли, не помню, но отец не занимался, это точно.

Но тогда волна ликования по поводу выигрыша Келлом «Бриллиантовых весел» была немыслимой. И чуть не захлестнула мою собственную судьбу.

В Беннингтон меня не взяли из-за недостаточной подготовки по математике. А потом мы всей семьей отправились поддерживать Келла на регате. Он выиграл Кубок 5 июля, дома праздники продолжались еще пару недель, и только к концу июля мама вдруг вспомнила, что ее средняя дочь до сих пор не определена.

Тут уж не до выбора, потому что большинство колледжей прием закончили. Те, что оставались, считались совсем не престижными. Конечно, я могла подождать год, но чем этот год заниматься?

Все решилось совершенно неожиданно в Нью-Йорке.

Почти случайно мы оказались в нью-йоркской квартире нашей родственницы и маминой большой приятельницы Мэри Мэджи. Мама вздыхала, жалуясь на ситуацию:

– Мы не можем попасть ни в один колледж, все закончили прием. Неужели Грейс так и останется домохозяйкой без образования?

При этом не мешало бы упомянуть, что за предыдущие полгода семья не позаботилась о том, чтобы Грейс вообще как-то образовывалась. Маме следовало бы задуматься о будущем дочери не к началу августа, а еще весной или после того, как мне отказали в Беннингтоне. Но я же Грейси, для которой все в последнюю очередь. Все, кроме жалости.

Мэри вежливо поинтересовалась, куда я сама хотела бы поступить. Это была действительно просто вежливость, потому что прием везде закончен.

– Я хотела бы учиться в Американской академии драматического искусства…

Ма Келли только фыркнула: вот оно, дурное влияние дяди Джорджа! Я поймала ее взгляд, говоривший: «Могла бы и промолчать!» Я могла бы, могла и просто промямлить, что – сама не знаю. Это позволило бы маме оправдать свое поведение тем, что дочь не определилась…

Но слово было произнесено и, как я полагаю, сыграло свою роль в моей судьбе.

Мэри Мэджи сама была актрисой, а ее дочь училась именно в этой Академии. Это не позволило маме заявить, что я блажу и что театральная Академия – не место для учебы девушки из приличной семьи, а актерская профессия вовсе не та, о какой она мечтала для своей благовоспитанной дочери.

Интересно, что против актерской профессии подруги и ее дочери мама не имела ничего, это их дело. А вот для своих дочерей – упаси боже!

Мэри неожиданно оживилась:

– Грейс, Эмиль Дистель, который сейчас отвечает за прием в Академию, мой хороший приятель. Я поговорю. Ты в состоянии пройти собеседование?

Еще мгновение – и мама завопила бы:

– Нет!

Наверное, она так и сказала. Ее Грейси и собеседование в театральной Академии для Ма Келли были понятиями несовместимыми.

Но я кивнула:

– Смогу.

Кивнула совершенно уверенно, Мэри Мэджи тоже кивнула, не обращая внимания на мамину реакцию:

– Я договорюсь.

Надежда?.. Сладкое слово, не хуже свободы. И тем более обидно, когда все рушится.

– Миссис Мэджи, – Эмиль Дистель был официален то ли из-за моего присутствия, то ли потому, что сидел в должностном кабинете, то ли потому, что официальным тоном отказывать легче, – к сожалению, прием закончен, свободных мест нет.

Он красиво развел руками, что означало конец разговора. Я успела подумать: «Ну вот и все. Второй раз мама завести разговор о карьере актрисы не позволит».

– Грейс, подожди меня, пожалуйста, за дверью.

Чуть насмешливый взгляд мистера Дистеля говорил и том, что миссис Мэджи зря надеется разжалобить его рассказом о несчастной судьбе девочки, с пеленок мечтающей стать великой трагической актрисой. Кто мечтает, тот давно прошел собеседование, а не тянул до августа.

Я послушно вышла.

Удивительно, но немного погодя меня снова вызвали в кабинет.

– Грейс, вы хорошо знакомы с творчеством собственного дяди?

– Дяди Джорджа? Да, конечно.

Понятно, сыграло роль имя Джорджа Келли. Не взять племянницу знаменитого драматурга, пьесы которого не сходят с подмостков, можно, только если она совсем тупа или никчемна.

– Возьмите это, – он протянул мне листы с текстом. – Завтра нужно суметь прочитать любой отрывок выразительно. Вы когда-нибудь читали вслух?

– Я играла в спектаклях…

– Самодеятельных?

– Да, в самодеятельной труппе в Филадельфии.

Только хорошее воспитание и актерские навыки позволили мистеру Дистелю скрыть усмешку, но она все равно проскользнула в его глазах. Самодеятельные театральные труппы выросли по всей стране, как грибы после дождя, в них играли все, кто только мог без большой запинки произнести десяток фраз на сцене.

– Дядя Джордж сказал, что я смогу стать актрисой, если пойму, насколько актерский труд тяжел.

И снова скрытая улыбка. Что еще мог сказать дядя любимой племяннице, чтобы не отговаривать ее от попытки прямо в лицо? Конечно, посетовать на каторжность актерского труда.

Все должно решить прослушивание…

Мэри Мэджи действительно сказала мистеру Дистелю, что я племянница Джорджа Келли, и тот согласился послушать меня.

Дядиных «Факелоносцев», пьесу о закулисных интригах в крошечной театральной труппе, я могла бы прочесть на память в тот же день, но все же постаралась подготовиться.

Всю ночь крутилась в своей постели, повторяя и повторяя слова пьесы на разные лады. Как лучше здесь? А как здесь? Дядя Джордж всегда учил не просто читать, а мысленно произносить с нужной интонацией, словно объясняешь кому-то, что именно хотел сказать автор.

На следующий день я объяснила мистеру Дистелю. Чтение племянницы Джорджа Келли было признано осмысленным, внешность вполне годной для актрисы, а вот голос непоставленным. Но это беда поправимая, на то и Академия.

Я справилась. Я со всем справилась! Приняли.

Конечно, в большой степени это заслуга Мэри Мэджи и имени дяди Джорджа, но ведь если бы я провалила прослушивание, то даже имя не помогло бы, и хлопоты Мэри Мэджи тоже.

Но прослушивание – полбеды, теперь предстояло объясниться с папой. Его дочь – актриса?! Да еще и Грейс?! Бред!

Удивительно, но мне помогла мама. Что произошло с ней, не знаю, но именно мама осторожно убедила отца позволить учиться в Академии. Логика была простой:

– Джек, позволь ей попробовать. Ты же прекрасно знаешь нашу Грейси, она всего боится и уже через месяц запросится домой. Зато никогда не сможет укорить нас, что не позволили попытаться. Пусть поживет в Нью-Йорке немного, попробует себя в серьезном деле, все же аплодисменты в составе самодеятельных «Лицедеев» на сцене в Филадельфии – это одно, а неудачи среди профессионалов в Нью-Йорке – совсем иное. Поймет, каково это – быть самостоятельной, да еще и актрисой, и запросится обратно.

В конце концов было решено, что Нью-Йорк хоть и огромный город, но не Западное побережье, от Филадельфии недалеко, отец там бывает часто, для мамы съездить – тоже не так уж сложно, потому меня можно отпустить на месяц. Оголодаю, растеряюсь и вернусь.

Встал вопрос, где мне жить. Мама и слышать не желала о съемной квартире:

– В этом Нью-Йорке творятся такие вещи! Разве можно юной девушке жить на съемной квартире?! Только «Барбизон»!

«Барбизон», или, как его называли «Барбизонку», маме посоветовала Мэри Мэджи. Маме было сказано (вот уж не знаю, с какой целью), что «Барбизон» – элитный отель только для женщин, в который не имеет права входа ни один мужчина.

– Это очаровательное место! Центр города, Лексингтон, по соседству с Центральным парком, внутри все прилично и уютно, очаровательные комнатки…

Интересно, когда это мама успела познакомиться с внутренним убранством «Барбизона»?

– Но главное – престижность места. Туда невозможно вселиться без трех респектабельных рекомендаций. Я предоставила для тебя, у меня достаточно именно таких знакомых в Нью-Йорке. Если мало, то, думаю, добавит и папа.

Папа скептически фыркнул: не хватает только предоставлять рекомендательные письма для проживания Грейси в каком-то «Барбизоне», помня, что через неделю, от силы – две дочь сбежит домой! Мама поняла и быстро добавила:

– Но достаточно и того, что есть.

Я поняла, что лучше в «Барбизон», чем вообще остаться дома.

– Да, мама, конечно. Я согласна жить в «Барбизоне», если ты считаешь, что это место для меня подходит. Там я буду в полной безопасности.

Знать бы маме, что творилось в «Барбизонке» в действительности!

Но вопрос был решен – я отправлялась в Нью-Йорк.

Вообще-то, это удивительно. Я, самая тихая, «никчемная» из Келли, «слабачка», отправлялась в самостоятельную жизнь в огромный Нью-Йорк, в то время как Пегги и Келл, не говоря уж о Лизанне, еще учившейся в школе, оставались под опекой родителей дома.

Все же невнимательность родителей имела свои положительные стороны. Не протяни мы с мамой, вернее, мама, с моим определением в колледж, я училась бы где-то вроде Пенсильванского медицинского. А теперь вот попала в Академию драматического искусства. Правда, родители были убеждены, что на пару недель, самое большее – месяц.

Сестры и брат откровенно завидовали, эта зависть была белой, хорошей, они радовались, что мне удалось вырваться из-под плотной опеки родителей.

– Только держись! Не возвращайся, даже если будет очень тяжело. Второй раз не пустят.

Келл мог бы и не предупреждать, это я понимала прекрасно. Второй попытки родители мне не дадут.

На девять лет я обрела самостоятельность. Конечно, все равно была привязана к семье, слушала советы, каждый день ожидала приезда мамы или папы, мама даже предупредила, что может нагрянуть с проверкой в любую минуту, но это все равно не круглосуточное давление и присмотр.

Если честно, то нас не очень ограничивали, и дома мы могли приводить друзей, сами ходить в кино, на свидания, в кафе, часами болтать с подружками или рассекать просторы на своих машинах, пусть подержанных, но замечательных. Папа считал, что современные девушки должны уметь водить машину уже в пятнадцатилетнем возрасте.

Мы умели, у меня был старый голубой «Плимут» с откидным верхом, мне очень нравились именно такие – открытые – автомобили. Ездить на нем весело, можно забраться с ногами на спинку сиденья и управлять автомобилем ногами. К счастью, мои родители не видели эти опасные шутки, потом я и сама поняла, что они опасны, но тогда прокатить с ветерком свою подопечную ученицу из «Стивенс-Скул» Джейн было настоящим удовольствием. За рулем из меня непременно вылезал тот самый чертенок, который старательно прятался при одном воспоминании о родителях.

Я подозревала, что этот бесенок покажет себя вдали от родительского дома на Генри-авеню Филадельфии.

Нью-Йорк и другие вольности

Это была совсем иная, отличная от нашей семейной, жизнь. И дело не в том, что Нью-Йорк много больше Филадельфии, не в том, что это немыслимая смесь из людей самых разных национальностей, вер, характеров, темпераментов и прочее. Да, в Нью-Йорке совпадают только амбиции, потому что без амбиций в этом городе делать нечего.

Огромный город – огромная энергия, колоссальное количество человеческих амбиций, сосредоточенных, стиснутых на каждом квадратном ярде. Даже если эти амбиции в совершенно иной плоскости, чем твои собственные, это все равно энергия лидерства, которой нужно бросить вызов и которую нужно преодолеть. Слабому в Нью-Йорке делать нечего, вернее, он может стать лишь чьей-то тенью, чьим-то придатком…

Но если ты добился чего-то в этом Большом Яблоке, то уже ничего не страшно, значит, ты способен выжить в любых условиях.

Этого не ведали мои папа и мама, отпуская свою незаметную дочь в Нью-Йорк? Нет, прекрасно понимали, но они были твердо уверены: именно добиться-то мне и не удастся. Что такое Грейси? Конечно, третья дочь – все же Келли, но в семье не без урода. Это та самая Келли, на которой природа отдохнула, чтобы оттенить остальных – напористых, сильных духом и телом, настоящих американцев. А я всего лишь внешне Келли, физически крепка, но не спортсменка, тем более не чемпионка, морально устойчива (кто воспитал!), но не кремень и оплот твердости Келли, к тому же по-дурацки задумчива и склонна к актерству. Это куда больше напоминало дядю Джорджа, чем папу Келли, и уж конечно, не Ма Келли! Думаю, всякий раз, когда я попадалась на глаза маме и когда она меня замечала (потому что, бывало, и не замечала, даже глядя в упор), Ма Келли поздравляла себя с правильным выбором супруга. Джек – это не Джордж!

Итак, Нью-Йорк и Академия драматического искусства.

В 1947 году Академия ютилась на чердаке «Карнеги-Холла». Но нам совершенно не мешали ни деревянные полы, ни пыльные помещения и лестницы, ни многочисленные старые трубы, следовало только запомнить, что к ним не стоит прислоняться, потому что это отопление.

В пыльных комнатах для занятий с облупившейся краской на стенах и округлых чердачных окнах, казалось, витал театральный дух и носились голоса предыдущих выпусков, уже ставших знаменитостями даже Бродвея. С первых занятий мы окунулись в мир игры, творчества, в котором куда важней неудачная импровизация, чем заученное действие. При этом даже тысячу раз отрепетированное действие или фраза должны были выглядеть так, словно только что родились.

Занятия в Академии я вспоминаю с удовольствием, хотя в полном смысле слова на них не столько получила, сколько взяла сама. Наверное. На это и было рассчитано. Нам создавали условия для творчества, нет, не материальные, этих условий просто не было, но мы не замечали неудобств. Нам помогали творить, чувствовать себя актерами, рождать действие, интонацию, жест…

А дальше те, кто этому учился, играли сами.

Вот одно из первых упражнений. Со стороны выглядело довольно нелепо и даже надуманно, но только пока не принимал участия сам.

Студент выходил, а мы прятали какой-то предмет. Затем подсказывали вернувшемуся словами «тепло» или «холодно», помогая найти. Человек должен запомнить испытываемые ощущения и повторить их. То есть он снова выходил, мы снова прятали в том же месте и снова «помогали» найти. Трудность в том, что теперь человек знал, где находится предмет, но должен был изобразить незнание, искать по нашим подсказкам так, словно делает это впервые.

Занимавшийся с нами Д’Анджело объяснил, что это сродни актерской игре, ведь на сцену выносится то, что много раз отрепетировано, но удивляться, радоваться, огорчаться, ужасаться реплике партнера нужно каждый раз так, словно делаешь это впервые. Причем и зрители должны поверить, что это впервые, хотя все прекрасно понимают, что отрепетировано.

Еще одним способом научить нас играть характеры было требование подсматривать таковые в самых разных районах города. Хорошо, что моя мама не видела, где ходит ее дочь! Бруклин – не лучшее место для прогулок юной леди, но именно там можно увидеть колоритных нищих, попрошаек, торговцев, с трудом выбравшихся с лотками на улицу после ночного запоя…

Зато днем в студии мы лихо изображали пьяниц, убогих, нищих, пытаясь выпросить у собственного преподавателя хоть цент. Если удавалось, этюд считался сыгранным.

Кроме того, мы ходили в зоопарк, «вживаясь» в роли животных.

– Гориллы!

И через несколько секунд вся группа ходила, опустив руки до земли и поджав зады.

– Павлин.

Грудь выпячивалась, голова поднималась, сзади словно вырастал хвост, который можно горделиво распустить.

Мы побывали волками, гиенами, оленятами, ленивцами, тюленями и еще много-много кем. Это не просто умение наблюдать за животными, это умение заставить свое тело подчиниться команде разума.

Я – горилла! И тело преображается, приобретая совсем не свойственную ему пластику движений. Олененок совсем иной. И тюлень на гориллу мало похож.

Я вспоминала дядю Джорджа, который без костюмов, париков, грима, переодеваний в считаные секунды перевоплощался в женщину или старика, ребенка, торговку, садовника… Он просто становился этой торговкой, менялось все – посадка головы, осанка, движения, голос… Кажется, сама внешность менялась.

Нас не учили тому, как играть тюленя или гориллу, напротив, заставляли вжиться в их образ, стать этим тюленем на несколько минут, не теряя контроль за собой. Учеба без учебы. Не как играть Гамлета, а как стать этим самым Гамлетом, оставшись Грейс.

Сейчас я понимаю, что это была великолепная школа, потому что позже обо мне говорили, что я играю везде саму себя. Я не играла саму себя, я просто была тем, кого играла. Кэрри Грант утверждал, что это высший класс для актера.

В то время был в моде «Метод» Ли Страссберга, многие актеры занимались именно по нему. Суть этого «Метода» состояла в том, чтобы при изображении любой эмоции актер опирался на воспоминания о собственных подобных ощущениях. То есть, чтобы сыграть радость, нужно вспомнить случай, когда ты действительно обрадовался, вызвать у себя это ощущение и прожить его на сцене снова. Если это был озноб, следовало трястись от холода.

В некоторой степени это хорошо и полезно, потому что лучше всего изобразить озноб, действительно ощутив его. Но иногда уход в собственные воспоминания о пережитых эмоциях может привести к отстраненности от пьесы, от сцены, от эмоций партнеров. Мало ли по какому поводу я кого-то ненавидела или любила, не всегда можно перенести это на того, с кем играешь, и на действие на сцене.

Разделять ощущения и то, чем они были когда-то вызваны, мало кому удавалось.

Совсем иначе получается, если ограничить «Метод» определенными рамками. Можно сыграть все эти эмоции на репетициях, запомнить их, как мы запоминали поведение животных в зоопарке, четко связать с образом, который создаешь, и уже тогда, войдя в образ, показывать зрителям то, что чувствуешь. Мне кажется, именно так получится что-то настоящее.

Если точно следовать букве «Метода», то актер замыкается в самом себе, для него передача испытываемого чувства становится почти самоцелью, а ведь игра нужна для зрителя в первую очередь. Я видела результаты тех, кто полностью погружался в «Метод» и играл соответственно его требованиям. Сама игра превращалась в невнятное бормотание под нос – актер переживал эмоции, не обращая внимания на зрителей.

У нас было не так, руководитель и вдохновитель Академии Джелинджер считал, что поскольку на сцену мы выходим ради зрителя, то и все остальное должно тоже ориентироваться на него. И не только на сцене. Он строго следил за тем, как мы вообще выглядим, как одеваемся, причесаны, как разговариваем. Не только как звучат наши голоса, насколько они поставлены – это для актеров само собой разумеющееся требование, – а какие слова мы произносим, как это делаем, правильно ли ставим ударения в словах, нет ли косноязычия, как строится фраза.

– Почаще заглядывайте в словарь.

Хороший совет, и хотя у меня не было таких недостатков, привычка следить за своей речью очень помогла в дальнейшем не только на сцене.

В Академии серьезно подходили к вопросам этикета, приглашая к нам преподавателей этой науки и постоянно требуя, чтобы мы выглядели юными леди и джентльменами. На занятия по этикету требовалось приходить в перчатках и шляпках. Забавно было видеть тех, кто вчера изображал бруклинского пьяницу или самодовольную толстую торговку, сплевывающую на тротуар после каждого слова, теперь державшихся с шиком высшего общества. Все верно, не всегда же приходится играть забулдыг или горилл, в актерской практике есть роли джентльменов и леди.

Джелинджер справедливо считал, что пусть лучше мы в жизни будем леди и джентльменами, играющими на сцене пропойц, чем наоборот.

Мне очень помогало умение носить перчатки, полученное еще в Рейвенхилле. А сами жесткие требования к внешнему виду в Академии помогают всю остальную жизнь. Королевскую осанку и умение держаться по-королевски я приобрела именно там. Когда приехала домой на Рождество, родные изумились. Прошла всего пара месяцев, а прежняя Грейси перестала существовать. Нет, я и раньше выглядела леди, но теперь мой вид прошел шлифовку не мамиными наставлениями о чистоте и аккуратности, а жесткими требованиями Академии к внешнему виду и манерам. Я благодарна.

Царственная осанка, красивая посадка головы, взгляд, одновременно строгий и приветливый, умение при необходимости держать собеседника на расстоянии одним своим видом очень пригодились. Конечно, у меня были внешность и задатки Келли, но раскрылись они именно во время учебы. Папа всегда требовал от нас самосовершенствования, и это очень помогло мне в жизни.

Вообще, иногда мне кажется, что сама судьба готовила меня к главной роли – принцессы Монако, супруги князя Ренье. Сначала это были сестры Рейвенхиллской школы, мамины и папины требования, уроки дяди Джорджа и, наконец, требования Академии. Все это плюс мои собственные усилия и позволили выглядеть с толикой королевской холодности и приветливо одновременно.

Но главной моей заботой оказалась постановка голоса. С одной стороны, гнусавый, с другой – то и дело срывающийся на писк, голос доставлял мне много проблем. Это Питер Пэн мог пищать, мало в каких ролях такое позволительно.

Нашими голосами занимались Д’Анджело и Эдвард Гудмен. У Эдварда был безукоризненный оксбриджский выговор, которого он стал упорно добиваться и у нас. И снова мне помогла первая школа, ведь до самого шестого класса у меня не было ни одной учительницы-американки, а говорили по-английски без американизмов и акцента. Конечно, акцент я все равно «подхватила» дома, но прежде всего следовало понизить сам тембр голоса и научиться правильно дышать.

У Гудмена была своеобразная система обучения – нас усаживали на прямые стулья с высокими спинками и заставляли выполнять на первый взгляд нелепые упражнения, дыхательные и голосовые. Зато это позволило быстро значительно расширить голосовой диапазон, а мне еще и понизить высокий тембр.

Первой реакцией Гудмена на мой писк было:

– Вам следует избавиться от вашей ужасающей гнусавости!

– Как?

– Дополнительными занятиями.

Сам Гудмен дополнительно заниматься со мной не стал, но Мэри Мэджи нашла для меня учителя – оперного тенора Марио Фьорелло. Часы упражнений с бельевой прищепкой на носу и мычания, блеянья, аканья, «хохоканья» и хихиканья на стуле с жесткой спинкой у Гудмена дали свой результат. Постоянная работа над голосом, четкое произношение гласных и согласных, работа над беззвучным и незаметным вдохом («Вы же не тяжеловозы, чтобы сопеть, вдыхая!») и правильной интонацией вкупе с понижением регистра так изменили мой голос, что удивились даже подруги.

В Филадельфии это называлось «британский акцент Грейс», или «новый голос Грейс». Папа сказал проще:

– Тюлень пытается изображать английскую королеву.

Имелось в виду отсутствие писклявости и то, что я перестала вжиматься в спинку стула, а сидела прямо и горделиво.

– Это моя работа.

– Ты собираешься играть королев?

– В том числе и их.

– Ну-ну…

Джек Келли просто не знал, что добавить. Грейси не просилась домой, не растерялась, похоже, даже не скучала. И так сильно изменилась!

Меня не вернули домой, не заставили бросить Академию только потому, что пока еще не верили в то, что это всерьез и надолго. Даже ежедневные голосовые упражнения вызывали только насмешки, но не уважение и не сочувствие. Но я знала, что должна, а потому не обращала внимания. Упорство и труд все перетрут, они не только помогли поставить голос и сделать его живым, но и заставили родных перестать насмехаться. В конце концов, упорство и настойчивость у Келли всегда ценились.

Время самостоятельной жизни в Нью-Йорке в «Барбизонке» было хорошо еще и тем, что никто не мешал мне примерять разные образы. Примись я на глазах у мамы одеваться то по-королевски, то вдруг выряжаться, словно дочка фермера из Айдахо, то «синим чулком», то строгой барышней из престижной школы, кое-какие образы она одобрила бы, но не все признала. А появиться перед папой, одевшись в толстенный вязаный свитер и старую твидовую юбку, вообще немыслимо, он немедленно поинтересовался бы у мамы, не больна ли я. Правда, в том случае, если бы эти свитер и юбку заметил.

Быть разной, каждый день иной в зависимости от настроения, от ситуации, то королевой, то простой сельской девчонкой, то скромной, то взбалмошной, то строгой, то игривой, одеваться и выглядеть соответственно настроению… это ли не счастье?

Сейчас думать так смешно, потому что прошли годы, и я выбрала для себя стиль раз и навсегда, следую этому стилю уже больше четверти века и менять не собираюсь. Это стиль Грейс Келли, принцессы Монако. Им восхищаются, ему подражают, и сменить его нельзя. НЕЛЬЗЯ. Принцесса должна быть памятником самой себе двадцатипятилетней давности без права перемен.

Вообще, иконы стиля, в которые я угодила, должны держать этот избранный стиль до конца своей жизни. Всегда, в любых условиях, при любых ситуациях. Стиль только тогда стиль, когда он с тобой все двадцать четыре часа, стоит только на час перестать следить за собой – обязательно попадешь в неприятную ситуацию, именно в этот час рядом окажется назойливый репортер, подловят фотографы или произойдет еще что-нибудь.

Кроме того, держать форму только ради тех же репортеров бесполезно и очень тяжело. Это как со спортивными занятиями – стоит дать слабину, тут же теряешь форму.

Но о прессе и форме стоит писать отдельно. Обязательно нужно рассказать Стефании о том, как общаться с журналистами, они вовсе не все назойливы и бессовестны, у меня бывали случаи, когда журналисты просто выручали и, если с ними поговорить откровенно, даже помогали. Увы, обычно это не так. Подловить, застигнуть врасплох, сделать снимок из-за кустов или обманом проникнув в дом…

Хорошо, сейчас не о них.

Во времена «Барбизонки» я журналистов не интересовала. Зато заинтересовала фотографа. Мой приятель Херби Миллер подрабатывал манекенщиком у фотографов. Один из них пригласил и меня сняться для обложки «Редбука».

После этого мое лицо появилось на обложках «Космополитена» и «Правдивой истории». И последовали рекламные снимки всякой всячины – сигарет, средства от насекомых, мыла, пива, пылесосов… Всего лишь раз снялась в рекламе нижнего белья и серьезно задумалась: стоит ли это делать. Посоветовалась с сестрами из Рейвенхилла. Сестра Франсис Жозеф просто спросила меня, кто я такая. Действительно, кто я? Сняться полуголой, чтобы тебя узнавали мужчины на улицах и тыкали пальцем: «Вон идет та, что хорошо выглядит в трусиках от…»? Нижнее белье я больше не рекламировала.

Съемки в рекламе приносили неплохой доход – две тысячи долларов за сеанс. (Боже, как изменился денежный курс, это больше пятнадцати тысяч на сегодня!) Теперь я вполне могла содержать себя сама – платить за «Барбизонку», за обучение в Академии и покупать все необходимое.

Мама приучила нас всех к экономии, но не глупой, когда человек отказывает себе в самом необходимом, а разумной, когда не стоит покупать то, без чего вполне можно обойтись. Например, туфли последней коллекции, которая мало чем отличается от предыдущей. Я не супермодница и легко обходилась теми, что дешевле просто из-за смены коллекции, главное, чтобы были красивые и качественные.

Привычка бережно относиться к деньгам помогла не сидеть совсем уж на мели, хотя бывало и такое. Но в самые трудные минуты я никогда не просила помощи у родителей, зная, что в таком случае они будут считать мои достижения своими, а мои промахи раскритикуют столь сильно, что пропадет всякое желание что-то делать дальше.

Нет, я сама, все сама! Сама выбрала профессию, не посоветовавшись с папой, сама буду учиться, сама добьюсь успехов и докажу, что я не хуже Баба (Пегги) и Келла, о которых так заботятся.

К этому времени Пегги вышла замуж, конечно, с благословения папы и, разумеется, не за Арчи Кэмпбелла. Папа построил им на нашей же улице новый дом и обставил его по своему, вернее, маминому усмотрению. Как это все было далеко от жизни в Нью-Йорке! Снова спартанский стиль, обстановка будто скопирована с нашего дома… Джек Келли оставался хозяином судьбы старшей дочери и сына. Келл по-прежнему занимался греблей под папиным руководством, Пегги жила в построенном и обставленном на его деньги доме, Лизанна училась в школе. Это правило: Джек Келли – хозяин всего: семьи, жизни и судеб своей и своих детей.

Только я выпадала из жесткого правила, выпорхнула из дома и не попросилась обратно, выбрала профессию, которая совсем не нравилась Джеку Келли, и жила жизнью, к которой он не имел никакого отношения.

Сначала папа ожидал, что я растеряюсь и вернусь домой, потому что у меня ничего не получится. Но я не растерялась, не вернулась, мало того – не сидела на его шее, вполне прилично зарабатывая сама. Именно собственное содержание не позволяло Джеку Келли распоряжаться моей судьбой в учебе.

Однако он продолжал делать это в личной жизни, мои возможные замужества не раз срывались из-за недовольства родителей избранником. Возможно, они были правы, но это стоило делать более тактично.

Но я очень любила папу и всегда мечтала доказать ему, что тоже чего-то стою. Не блистала в спорте, потому что это не мое, значит, следовало добиться высот в своей профессии. Успех был важен еще и потому что означал правильность моего выбора, ошибки мне не простили бы. Кроме того, правило Келли: если делаешь что-то, делай лучше всех!

Пегги, по мнению папы, была самой красивой девушкой, самой способной и самой спортивной. Я очень люблю Пегги и всегда считала, что она красивей меня (хотя все мои знакомые, кто не жил под давлением мнения папы, думали иначе), что Баба, как мы звали Пегги, просто не нашла своего места в жизни, не нашла ту самую профессию, которая помогла бы ей проявиться по-настоящему. Наверное, не решись я тогда покинуть родительский дом, из меня тоже ничего не вышло бы.

Пегги красивая, стройная, она прекрасно выступала в плавании и прыжках в воду, но старшую сестру опередила Лизанна. Зарабатывать моделью Пегги даже не пришло в голову, живя дома, это было невозможно. Оставалось существовать на папины деньги, а значит, полностью зависеть от него в вопросах личной жизни. Даже выйдя замуж, Пегги осталась под его рукой.

О Келле и говорить нечего, он уже стал спортсменом с мировым именем (хотя мечтал о другом виде спорта), но, пока не выиграл Олимпиаду, не имел права останавливаться.

У Лизанны вся энергия ушла на борьбу за право выйти замуж за того, кого выбрала она сама, а не навязали родители.

Я снова была словно в стороне от семьи, а потому просто обязана доказать, что в выбранной профессии чего-то стою. Пока мои успехи вызывали у папы только насмешливое фырканье:

– Если реклама клопомора все, чего ты добилась, то стоило ли прилагать столько усилий? Мне кажется, что рекламировать кошачий корм можно, и не обучаясь целый год драматическому искусству. А голос? Что у тебя с голосом? Словно тюлень, изображающий английскую королеву.

Какое счастье, что эта самая реклама клопомора позволяла мне жить на свои средства!

– Чему вас там вообще учат? Кривляться? Настоящее безделье.

Мне очень хотелось сказать, что после «безделья» на занятиях по движению, танцу или мимике из нашей формы можно отжимать пот, а сил тратится столько, сколько требует не каждая тренировка. Но говорить это отцу нельзя, в лучшем случае посоветует лучше сесть за весла или отправиться в бассейн, в худшем – вообще запретит выходить из дома, невзирая ни на какую самостоятельность.

Я постаралась свести все к шутке, нарочно заговорив совсем низким голосом:

– Я тюлень? Папа, ты правда считаешь, что мне удается роль тюленя? Совсем недавно у меня на занятии она не получилась, голос был слишком тонок.

Любимая тема: у Грейси что-то не получается!

– У тебя и там не получается?

Я ступила на опасную почву, следовало немедленно исправлять положение.

– Только роли вроде тюленей. А вообще, мне все твердят, что мои гены Келли явно выделяют меня из толпы. Благодаря им я смотрюсь даже тогда, когда не в форме.

– Какая ты Келли?..

Вроде ворчит, но я уже выхватила внимательным взглядом, что хвала генам Келли не прошла даром. Все обошлось, тюлений голос простили, рекламу клопомора тоже. Пусть лучше рекламирует клопомор, зарабатывая деньги, чем бездельничает.

Когда я объявила, что одна из немногих переведена на второй курс Академии, у папы приподнялась бровь, изображая удивление:

– Остальные еще хуже?

Я знаю, что он интересовался моими успехами, вернее, это делала мама через Мэри Мэджи, но считалось, что Мэри, а потом и Ма Келли заметно преувеличивают, чтобы не позорить меня совсем. Думаю, папа просто не знал, как относиться к факту, что меня, как половину курса, не отчислили, переведя на следующий курс. С одной стороны, следовало гордиться – снова Келли оказались на высоте, с другой – это не Пегги, а никчемная «слабачка» Грейс, от которой не стоило ожидать успехов.

Мне показалось, что в ту минуту папа просто задумался, но не обо мне, а сожалея, что не подтолкнул свою любимицу Пегги к какой-то отличной от спортивной карьере. Пегги всегда считалась в нашей семье самой красивой и самой талантливой, получалось, что отец, держа любимицу при себе, лишил ее возможности проявиться?

Пришло время, когда папа высказал нечто подобное журналистам. В ответ на расспросы по поводу моего «Оскара» он заявил, что Пегги сделала бы лучше! Но это случилось через несколько лет. А тогда мне предстоял еще один очень трудный год учебы.

В Академии учили всего два года, зато как!.. К тем, кто выдерживал первый год и кого не отчисляли, относились уже как к начинающим актерам, со всей серьезностью и уважением. И правда, на второй курс переходила едва ли половина тех, кто начинал, пытаясь изобразить горилл или делая вид, что разыскивает предмет, местоположение которого прекрасно знал.

Теперь мы не занимались толпой, а оказались поделены на небольшие группы, с которыми занимались профессиональные режиссеры. Я попала в группу к Дону Ричардсону – молодому, талантливому, блестящему профессионалу. Вообще-то, Дон был вовсе не Дон и не Ричардсон, а Мелвином Шварцем, а имя и фамилию сменил после отказа в получении роли из-за того, что еврей.

Дон поддерживал Джелинджера в его борьбе с «Методом» Страссберга, считая его уход в ощущения просто самоцелью, а учебу студентов и начинающих актеров, незнакомых с актерской техникой, вообще преступлением.

– Хотите копаться в своих переживаниях – сидите дома! Вышли на сцену – играйте так, чтобы зрителю не пришлось догадываться, что вы там чувствовали несколько лет назад, чтобы он просто видел ваши слезы или смех, растерянность или грусть.

Ричардсон не считал меня гениальной актрисой и даже очень перспективной тоже, а потому на занятиях уделял больше внимания другим, тем, из кого мог вылепить, как из пластилина, необходимый характер.

Удивительно, но Дон стал не только моим любовником, но и другом на долгие годы. Нашу связь мы старательно скрывали, потому что, узнай о ней кто-то, Академию покинули бы оба. Нет, я должна была закончить учебу, а Дон развестись, и то и другое требовало времени, потому мы просто оставались любовниками, правда, намеренными пожениться, как только позволят обстоятельства.

Для меня этими «обстоятельствами» была даже не Академия, а родители. Прежде чем представлять Ричардсона семье, следовало все продумать и укрепить их в мысли, что я уже совсем самостоятельная. А для самостоятельности требовалось получить образование и постоянную приличную работу.

И вот два года тяжелой учебы позади, нам предстояло готовить выпускной спектакль. В Академии для каждого выбиралась выигрышная роль, а на сам спектакль приходили и отцы-основатели, и студенты, и агенты, и журналисты, не говоря уже о родителях. Дон выбрал для меня Трейси Лорд из «Филадельфийской истории». Этот спектакль был прекрасно принят на Бродвее, а немного позже по нему снят фильм, который тоже имел ошеломляющий успех. Причем и в спектакле, и в фильме роль Трейси исполняла бесподобная Кэтрин Хепберн.

Однако меня волновала вовсе не необходимость соответствовать выбранному образу и блестящей игре Хепберн, а то, что в первом ряду маленького театрика в «Карнеги-Холл» сидели мои родители. Именно Джеку и Ма Келли я должна была доказать, что не зря столько месяцев занималась в Академии, не зря выбрала такую профессию.

Вопрос правильности выбора профессии и качества профессиональной подготовки сам собой отошел на задний план, хотя сыграла я хорошо согласно отзывам остальных. Но маму с папой интересовало вовсе не это, им наплевать на актерские успехи дочери, для спортсменов Келли они не стоили и цента. Зато Ма Келли выяснила другое:

– Грейси, мне кажется, у тебя кто-то есть! Ты встречаешься с молодым человеком?

Как сказать ей, что Дон режиссер и к тому же мой преподаватель? Но самое главное – он не католик!

Мама не стала торопить меня:

– Привези его на уик-энд, чтобы представить нам.

Легко сказать «привези», я-то понимала, чем это могло обернуться.

Все произошло именно так, как я опасалась. Нескольких дней папе хватило, чтобы навести справки о Ричардсоне, правда, он не узнал очень важной детали – Дон еще не разведен. Если честно, то я тоже не знала, что его развод не оформлен, правда, это ничего не меняло, ведь они с женой давным-давно не жили вместе и оставались лишь формальности. Адвокат Дона уже занимался этим.

Для родителей главными были два «недостатка» Дона – то, что он режиссер, то есть представитель никчемной профессии сродни дяде Джорджу, а главное – он еврей, пусть и изменивший имя. Даже если бы ради меня Дон стал католиком, это не помогло бы. Но никакого разговора о католичестве, и даже нашем возможном браке не состоялось.

Папа не мог простить своей непокорной дочери выбора ненавистной ему профессии, самостоятельной жизни в Нью-Йорке и самостоятельного выбора жениха, а потому Дона не ждало в нашем доме ничего хорошего. Келли решили продемонстрировать Ричардсону разницу между актеришкой и спортсменами. Для наглядности были приглашены три приятеля Келла из тех, у которых мышц в десятки раз больше, чем ума.

При желании Дон запросто мог уничтожить всех своим интеллектом, потому что знал много больше всех Келли и пришедших приятелей Келла, вместе взятых. Но кто бы ему позволил?

За ужином разговор шел только о евреях: анекдоты о евреях, еврейский вопрос, рассуждения, что евреи и коммунисты – почти одно и то же, а потому всех надо сразу к стенке, что только из-за вот таких – евреев и коммунистов – в Америке и был кризис до войны, а теперь столько проблем после… Дон старательно делал вид, что не замечает откровенных оскорблений. Что он мог сказать? Что тоже еврей? Немедленно последовал бы вопрос: почему тогда имя такое? Признаваться, почему сменил имя? И того хуже, значит, трус?

Я не знала, как быть, хотелось встать и крикнуть:

– Что вы делаете?!

Но, вернувшись домой, я снова стала «слабачкой» Грейси, которой непозволительно раскрывать рот, если ее не спрашивают. Как я ненавидела себя в те дни! Презирала, злилась на свою нерешительность, на неспособность отстоять свою любовь.

Если бы все это родители высказали мне еще в Нью-Йорке или до того, как приехал Дон, я смогла бы ответить, а теперь… Понимание, что стоит открыть рот, как буду окриком посажена на место, сковывало не только язык, но и волю вообще. Келли демонстрировали, что, даже став актрисой, я не сделалась самостоятельной. Учеба в Нью-Йорке – всего лишь блажь и временная отдушина. Мне позволили поиграть в самостоятельную девочку, однако из этого вовсе не следовало, что я таковой стала.

– Как успехи нашей Грейси в театре? Каковы перспективы? – Ма Келли изображала из себя заботливую родительницу и светскую даму.

Ма, Пегги, Лизанна и я с Доном сидели в одном конце стола, а папа с Келлом и его друзьями в другом. Из этого следовало, что Дона не считают достойным принадлежать обществу мужчин Келли. Глядя на возлюбленного, я прекрасно понимала, как ему хочется поскорей вернуться в Нью-Йорк. Известный режиссер и наставник подвергался унижению каких-то филадельфийских спортсменов. Он терпел все только из-за меня.

– Миссис Келли, ваша дочь станет кинозвездой. У Грейс не театральное, а кинематографическое будущее.

Казалось, любые родители должны бы ухватиться за такую лестную характеристику, ведь Ричардсон говорил о возможной звездной карьере их дочери.

Любые, но не Келли. Мама подавилась куском, ей даже пришлось выпить воды, чтобы прийти в себя. Папа, решив, что Дон нахамил, поинтересовался, в чем дело.

– Наш гость говорит, что Грейси станет кинозвездой.

– Не волнуйся, она скоро образумится, – голос Джека Келли никогда не был слабым…

Стены дома вздрогнули от смеха. Смеялись все: папа, мама, Келл с приятелями, Пегги с мужем, даже Лизанна. Не смеялись только мы с Доном.

Я ненавидела себя в тот момент. Позже Ричардсон говорил, что так же ненавидел себя. Папа прав, мы действительно показались слабаками, потому что следовало просто встать и покинуть этот дом если не навсегда, то надолго.

Но мы с Доном сидели, я – вжавшись в свой стул и стараясь стать как можно незаметней, а он – молча опустив глаза в тарелку. Келли продемонстрировали свою силу и власть надо мной.

Хуже всего, что под эту власть попал и Ричардсон, я вдруг отчетливо поняла, что он не может противостоять Келли. Он, умный, талантливый, взрослый, уже достигший немалого в своей профессии, режиссер, чьи спектакли шли на Бродвее, терпеливо сносил глумление тупиц из колледжа, вся ценность которых состояла в накачанных мышцах. Приятели Келла хохотали над папиными словами, не задумываясь, подозреваю, что они не знали, кто такой Дон Ричардсон, кроме разве его национальности. Эти рослые тупицы не стоили и ногтя Ричардсона, однако им позволили обнажить зубы в смехе, и они пользовались этим.

– Грейси, покажи своему приятелю наши награды, пусть поймет, чем занимаются настоящие мужчины.

– Настоящие мужчины в том числе делают кино и ставят спектакли, мистер Келли. Кстати, получая за это немалые деньги.

Умница Дон уже понял, чем можно взять папу. Но он зря надеялся, что остается для Джека Келли уравнением с неизвестными. Папа не знал только о неоформленном разводе, остальное было известно.

– Да? – в голосе Келли прозвучала насмешливая заинтересованность. – Ваши заработки позволяют вам купить особняк или роскошную квартиру?

Из вопроса следовало, что Келли знают о месте жительства Ричардсона. Честно говоря, оно мне тоже не слишком нравилось, потому что Дон жил в том самом районе, куда мы ходили подглядывать за отбросами общества, в маленькой холодной комнате в доме, который никак не мог показаться достойным. Правда, самого Ричардсона это волновало мало.

– Позволят, я обязательно куплю, когда появится необходимость, – спокойно кивнул Дон.

Это не смутило папу, он фыркнул:

– А пока вы живете в хорошей гостинице? Или снимаете квартиру?

– Снимаю. Но бывает необходимость ради роли или режиссерской работы пожить и в неблагополучном районе.

– Джентльмен не должен жить в неблагополучном районе никогда! – загромыхал папа.

Я уже не помню, почему прекратился этот разговор, но спокойствие Дона и его умение отреагировать на неприятные вопросы мне очень понравились. Вдруг показалось, что могу спрятаться за его спиной от родительского гнева.

Многочисленные кубки на фоне черного бархата и фотографии спортивных фигур моих родственников Ричардсон разглядывал без особого восторга. Правда, один вопрос все же задал:

– Грейс, а где твои фотографии? Разве ты не присылала рекламные снимки или фотографии ролей? Там были очень удачные, ты безумно фотогенична.

Ричардсон прекрасно понимал, что кто-то из Келли все слышит, и говорил нарочно громко. Я промямлила что-то невразумительное. Что я могла ответить – что меня с детства не замечают в собственной семье, что мои успехи, какими бы ни были, успехами не считаются?

– Но здесь только спортивные…

– Почему же? – Дон ткнул пальцем в фотографии мамы на обложке журнала «Сельский джентльмен».

По моему затравленному взгляду и невнятному бормотанию он, конечно, все прекрасно понял и несколько неуклюже пытался дать понять Келли, что они не правы, что пора бы заметить и мои успехи. Помогло мало.

На наше счастье (или несчастье?) – мы отправились к дяде Джорджу. Вот где отдохнули душой! Дядя Джордж с Доном быстро нашли общих знакомых, общие интересы, даже воспоминания, им было интересно, и оба считали, что я непременно буду кинозвездой. Правда, дядя Джордж оговорился:

– Если не помешает Джек Келли. Не обращайте на него внимания. Если любите друг друга – женитесь. Никуда Келли не денутся, примут вас как есть. И не стоит их бояться. Если бы я боялся Большого Келли, то стал бы, как твой отец, спортсменом или строителем и просто завял бы. А я драматург и был актером, чем весьма горжусь.

Казалось, все будет хорошо, в семье Келли мы нашли поддержку, рядом с дядей Джорджем вдруг стало так спокойно и весело, что мы даже забыли о времени.

Однако радоваться было рано.

Дома нас встретило не просто молчание, оно было предгрозовым!

– Грейси, немедленно иди к себе!

Сказать, что Ма Келли возмущена, значит не сказать ничего. Она распространяла вокруг себя волны черной ярости. Что могло произойти в те часы, что мы провели у дяди Джорджа? Чувствуя, что если не подчинюсь, то просто получу тапкой по лицу (в детстве бывало и такое), я робко взглянула на Дона и отправилась к себе.

И снова мой возлюбленный не заступился, не принял удар на себя. Он только с сожалением наблюдал, как я поднимаюсь по лестнице. Если честно, я почувствовала себя такой незащищенной!.. Одна против всех Келли, дядя Джордж далеко и больше не заступится, а Дон подчинился.

Оказалось, что мама, не смущаясь неприличностью поступка, попросту перерыла вещи Дона, обнаружила там письмо от адвоката о разводе и упаковку презервативов. Что в этом страшного, неясно. Но Келли даже не удосужились прояснить ситуацию, потребовав, чтобы Ричардсон покинул дом немедленно!

Он уехал, и я осталась одна. Не просто осталась, меня посадили под домашний арест. Это действительно был арест, потому что я не могла выйти из дома, в Нью-Йорк мы съездили вместе с мамой, чтобы только забрать вещи, меня даже на выпускной не пустили и позвонить никому не позволили. Мало того, родители моих однокурсниц были поставлены в известность о неподобающем поведении Грейс Келли и преподавателя Дона Ричардсона! Им показалось мало унизить Дона, запереть меня, понадобилось еще и ославить на всю Академию.

Убедившись, что Дон покинул наш дом, меня вызвали для серьезного разговора.

– Как ты могла так обмануть наше доверие?! Тайком встречаться с человеком гораздо старше себя и к тому же актером!..

Но главный вопрос: не выскочила ли я тайком замуж за Ричардсона?

– Как я могла тайком выйти за него замуж, если вы сами мне показываете письмо о пока не состоявшемся разводе?

Родителей прорвало. Отец кричал так, что звенели стекла, мама пыталась более спокойным тоном выяснить, что же могло меня привлечь в еврее.

Попытка поинтересоваться, чем еврей Дон хуже ирландца Келла, вызвала новую бурю возмущения.

– Келл американец!

– Дон тоже.

– Он еврей, и этим все сказано!

Коммунистов и евреев отец не переносил на дух.

Меня не просто довели до слез, это была настоящая истерика. Я рыдала несколько часов.

Домашний арест был строгим, меня и на шаг не выпускали из дома без чьего-либо сопровождения. Я могла бы написать Дону и попросить сестер отправить это письмо тайком, но теперь не доверяла ни Пегги, ни Лизанне, помня то, как они хохотали вместе с Келлом и родителями, радуясь унижению Ричардсона. Раньше с Келлом мы были большими друзьями, я понимала его желание вырваться на свободу из-под жесткой опеки, теперь же и от брата не приходилось ожидать ничего хорошего.

Я рассказала о своем горе только Мэри Фрисби, подружке еще со школьных времен. А еще написала откровенное письмо своей соседке по комнате в «Барбизонке» Пруди.

Дома же установились более чем холодные отношения. Я не желала разговаривать с родителями, так легко распоряжавшимися моей судьбой. Мне девятнадцать, я сама зарабатывала на жизнь и уже имела профессию, могла себя содержать. Почему же нельзя выйти замуж за того, кого я люблю?

Что-то подсказывало, что дело не только в национальности Дона, скорее родители противились моей независимости. Я посмела сама что-то решать, зарабатывать, быть успешной и даже выбрать себе мужа по своему чувству, не спрашивая родителей. За это следовало примерно наказать, не то войду во вкус и вовсе перестану подчиняться.

Обедали молча, часто я вообще отказывалась выходить в столовую, объявляя, что болит голова. Потом потребовала, чтобы меня отпустили в Нью-Йорк, следовало забрать вещи, потому что занятия закончились. Мама отправилась со мной.

Вообще-то, родители были озадачены. Тихоня Грейс, конечно, не решилась уйти из дома, хлопнув дверью, или закатить ответный скандал, но разговаривать с папой и мамой не собиралась.

Мэри Фрисби интересовала

© Павлищева Н., перевод с англ., 2012

© ООО «Яуза-пресс», 2012

* * *

Придется взяться за перо и бумагу…

Из великолепной троицы – Каролины, Альбера и Стефании – Ренье больше занимался воспитанием сына, когда тот подрос, а дочерей баловал. Об Альбере все говорят как об ответственном, серьезном и одновременно очень доброжелательном юноше, прекрасном наследнике престола. Дочерей ругают за избалованность и вседозволенность. Считается, что в первом заслуга Ренье, во втором – вина моя, будто я не учила Альбера ответственности, а Ренье не потакал Каролине и особенно Стефании. Где в этом мире справедливость?! Приходится признавать, что присутствует не всегда. Что делать? Как «что»? Жить дальше!

Когда-то, когда Стефания была маленькой, я в сердцах укорила ее, что она меня не слушается. Дочь внимательно посмотрела и вдруг ехидненько поинтересовалась, всегда ли я слушалась свою маму.

– Конечно! Уж я-то слушалась всегда, – ответила я с чистой совестью, потому что о непослушании Ма Келли невозможно было даже подумать. – Уж я-то была послушной…

– Да? А бабушка сказала, что если бы ты ее слушала, то не натворила бы в жизни столько глупостей.

Я с трудом проглотила вставший в горле ком.

– Это она тебе сказала?

– Нет. Но я слышала. А какие ты натворила глупости, мама?

– Подрастешь, расскажу. Видишь, к чему приводит непослушание…

Я зря пыталась перевести разговор на педагогические проблемы, моя младшая дочь никогда за словом в карман не лезла. Глаза немедленно прищурились снова, и последовал еще один каверзный вопрос, после которого я поняла, что Стефанию оставлять рядом с бабушкой крайне опасно, она все слышит и все запоминает, а Ма Келли не всегда думает, что говорит рядом с ребенком. Подозреваю, что моя мама вообще не считает детей способными реагировать на взрослые слова, кроме тех, что произнесены приказным или нравоучительным тоном.

– Да? А тетя Берта сказала, что если бы ты слушалась, то вообще ничего путного не достигла бы, как тетя Бетти.

– Кто такая тетя Берта?

Господи, чего еще она набралась?! Я представила себе картину: Стефания играет с куклами в сторонке, делая вид, что поглощена игрушечными проблемами, но ушки на макушке, а Ма Келли, привыкшая к тому, что я молча возилась, не задавая лишних вопросов и не вмешиваясь в беседу взрослых, откровенно делится своими вовсе не предназначенными для слуха моей дочери откровениями. Стефания – не я, она если услышала, то запомнила, а если запомнила, то неудобные вопросы обязательно задаст.

– Не знаю, – беззаботно пожала плечами дочь, не желая отвлекаться на личность какой-то там тети Берты. – А чего ты путного достигла?

– Я стала лучшей актрисой года, получила высшую награду – «Оскара».

Зря расслабилась, стараясь поднять в глазах дочери свой почти упавший авторитет, последовал новый каверзный вопрос:

– Потому что не слушалась?

– Потому что много работала!

Я уже почти проклинала себя за то, что завела разговор о послушании. С детьми нельзя быть нечестными, своей правдивостью они легко могут загнать в тупик любого взрослого. Если только он не предпочтет огрызнуться: «Не твоего ума дело!» Я никогда не огрызалась, а потому в тупике бывала часто.

Однажды попробовала огрызнуться еще в разговоре с Каролиной. Ее реакцией была насмешка:

– Просто ты не знаешь, что ответить.

И это у четырехлетнего ребенка!

Мы учим детей и сами учимся (или не учимся) у них.

Стефания почесала переносицу и вдруг объявила:

– Неправда. Линн тоже много работает, но ей не дали никакого «Оскара»!

На всякий случай я не стала уточнять, кто такая Линн.

– «Оскар» – награда для тех, кто создает кино. Чтобы сделать хорошее кино, кроме трудолюбия, нужно иметь еще и талант.

И снова дочь показала, что не так уж плохо разбирается в жизни, несмотря на свой совсем небольшой возраст:

– Папа говорил, что ты талантливая.

Слава богу, хоть папа оказался на высоте. За это следовало отблагодарить.

– Папа тоже талантливый.

В ответ новый перл:

– Нет, он сказал, что он бездарь по сравнению с тобой.

– Только в создании кино! Зато он прекрасно разбирается в другом, в чем я ничего не смыслю. Папа очень талантливый и совершенно замечательный.

На этом дискуссия закончилась, потому что дочь была согласна. Дальше разговор перешел на менее опасные темы вроде предстоящей поездки в горы, чтобы покататься на лыжах и санках.

Действительно, что было бы, не слушайся я родителей с самого начала, как сестры, или наоборот, слушайся их во всем и всегда?

Одно знаю точно – я ни за что не стала бы супругой Ренье, то есть принцессой Монако и матерью вот именно этих троих сокровищ. И муж был бы, и дети, но только другие. А вот «Оскара» не было бы наверняка, как и актерской карьеры.

Так хорошо или нет, что не во всем слушалась своих строгих родителей и что, вообще-то, слушалась?

У Каролины никак не получалось поговорить с отцом. Трудно ожидать от девочки-подростка моего спокойствия, да и Каролина совсем другая. Ренье раздражался, злился, кричал, все заканчивалось обидами, слезами и полным непониманием.

Они нашли выход – Каролина стала писать отцу письма!

Это замечательный выход, потому что за письменным столом, как и во время своих любимых занятий, Ренье совсем иной. К тому же он прекрасно владеет эпистолярным жанром, более талантливого автора многостраничных посланий найти трудно. Переписка значительно улучшила положение дел, а о взаимопонимании и говорить нечего.

У меня не получается разговор со Стефанией. Нет, я не злюсь и не кричу, хотя Стефания не всегда сдержанна. Но она не слышит меня. Слушает, вернее, делает вид, что слушает, но не слышит. Хороший способ «спорить» – молча кивать, словно поддакивая, но при этом не воспринимать ни слова. Легче, когда дочь не кивает, а возражает, дергает плечом, фыркает, грубит, тогда я хотя бы вижу ее реакцию. Но Стефания научилась помалкивать, кто-то подсказал. Такая тактика помогает избежать открытых споров и ссор, дочь молча кивает и делает все по-своему.

Как к ней пробиться? Как объяснить, что я вовсе не желаю ограничивать ее свободу, просто свобода и вседозволенность – не одно и то же.

Пришла мысль попробовать написать. Проблема в том, что переписку с отцом Каролина начала сама, а поскольку инициатива была ее, читала все письма Ренье. Будет ли Стефания читать мои? Сомневаюсь. Пробежит глазами несколько первых строк и бросит в сторону. К тому же я не Ренье, у меня таланта к эпистолярному жанру не замечено.

Значит, нужно попытаться найти такой стиль изложения, чтобы девочка заинтересовалась.

Вот я и подумала, что, прежде чем писать дочери, нужно привести в порядок собственные мысли. Что я могу сказать Стефании, которая ищет свой путь в жизни? Чему могу ее научить я? Приводить себя в пример нельзя, не потому что плохая, а потому что далеко не все, что было в жизни со мной и не все в моем собственном опыте, может быть приведено в качестве примера для юной девушки.

Если Стефании честно рассказать, как в детстве ее маму просто не замечали собственные родители или как ни во что не ставили мои успехи, не повлияет ли это на ее отношение к бабушке? Хотя Ма Келли уже все равно, она примирилась с миром, уйдя в полусонное «растительное» состояние. Бегство от жизни? Наверное. Мама привыкла, что все в окружающем мире происходит по ее воле и с ее благословения, она точно знала, что правильно, а что нет, как поступить в том или ином случае, что сказать и даже подумать. Она чувствовала ответственность за своих детей и воспитывала нас так, чтобы никто не мог сказать, что Ма Келли «недоработала».

Кажется, надо попробовать хоть раз в жизни открыть глаза и посмотреть на семью Келли без розовых или зеленых, как в «Волшебнике из страны Оз», очков. Собственно, цветные очки я давно сняла, но вот глаза открыть до сих пор боюсь. Что толку снимать цветные стеклышки, если глаза зажмурены?

Набрать воздуха побольше и… словно в холодную воду с разбега.

Итак, семья Келли без прикрас.

Если почитать сотни написанных обо мне статей и множество выпущенных биографий, покажется: свадьба с Ренье поделила мою жизнь пополам. До нее я была просто актрисой, пусть и с «Оскаром», просто американкой, пусть и дочерью состоятельных родителей, просто женщиной, пусть и красивой. После я вдруг превратилась из Золушки в принцессу в прямом и переносном смысле этого слова. Получила немыслимое количество всяких титулов, несметные богатства короны (?) и стала одной из красивейших женщин теперь уже Европы.

Не буду сейчас размышлять о том, откуда вдруг взялась красота за несколько дней, если ее не было раньше, и о богатстве тоже не буду, потому что давным-давно жила на собственные средства, а титулы мало что прибавляют человеку, если он пуст сам по себе. А вот подумать о делении стоило бы. Свадьба и впрямь поделила мою жизнь на «до» и «после».

«До» я действительно была стопроцентной американкой, воспитанной американскими родителями в американском духе, умеющей взять себя в руки и добиться желаемого, загнав скромность в дальний угол души и закрыв там на большой-большой замок. Горжусь, что ради этого никогда не становилась наглой и не торговала собой, но упорства и настырности мне всегда хватало. Я была (и остаюсь) Келли до мозга костей.

А стала Гримальди? Нет, не стала. Я стала женой любимого человека, которого в тот момент практически не знала, родила обожаемых детей, сделала все, чтобы маленькое государство, которое мы с Ренье возглавляем, процветало, постаралась наладить отношения со всеми монегасками. Но в душе я осталась Келли.

Что такое «Келли»?

Сначала обо мне самой.

Стефания могла бы сказать, что прекрасно знает о матери все, что только можно знать. С одной стороны, это верно, потому что мельчайший факт наших с Ренье биографий выведан, обсужден и растиражирован, а уж с того времени, как мы стали мужем и женой, и вовсе каждый чих и вздох занесен в регистрационную книгу.

Но ведь, кроме поступков, есть еще мысли, а в свою голову я не допускала никого даже в детстве. Стоит ли допускать сейчас? Я и не допускаю, безусловно, из всего написанного будет отобрано только то, что можно и нужно позволить прочитать. Именно поэтому спешу, прикрываясь головной болью, как ширмой, чтобы никто не сунул любопытный нос в записи.

Нет, это вовсе не потому, что не доверяю близким или пытаюсь солгать им, я должна сначала сама разобраться, что в моей жизни получилось так, а что не так и что или кто тому виной. Это тем более важно, когда у детей уже своя взрослая жизнь и они начинают повторять мои ошибки (удивительно, ведь воспитаны иначе, неужели не в воспитании дело, а в натуре?), а у меня самой поменялись приоритеты, я пытаюсь создать для себя новую, наполненную другими, чем прежде, заботами.

А еще… я не уверена, что моя дочь интересуется нашими с Ренье биографиями. Сейчас модно не принимать всерьез «стариков», даже если эти старики еще молоды.

Я раз и навсегда запретила себе и всем, кто со мной общается, обсуждать и осуждать Келли. Келли – это святое, это неприкосновенно. Почему? Не знаю, это как основа мирозданья, стоит поколебать один кирпичик, может обрушиться само здание.

Я родилась и сложилась как человек в стенах «крепости» под названием «образцовая семья Келли», а то, что в результате пошла своим путем и тем более позволила идти таковым своим собственным детям, скорее результат недогляда со стороны моих родителей. Так, может, неплохо, что меня не замечали, что я была «лишним» ребенком в семье?

Какой прогресс – не прошло и полувека, как я сама себе (пусть шепотом и только в личных записях) разрешила покритиковать Келли! Еще через полвека рискну сказать об этом вслух.

Нет, я не права, это не критика, а попытки понять, что именно в отношении ко мне родителей и сестер пошло на пользу, а что нет. Разобраться нужно, чтобы осознать, что из моего собственного отношения к своим детям помогает им, а что мешает. Благородная цель или попытка оправдать критику? Боюсь, что велика примесь второго. Выпорхнув много лет назад из семьи, я все еще завишу от нее морально, все еще боюсь, что отец подслушает мои мысли и мои робкие попытки хотя бы подумать: «Папа, ты не прав!» Отца давно нет на свете, но я все равно равняюсь на его строгую (и не всегда справедливую) оценку. Но лучше так, чем не спрашивать с себя совсем.

Чего я больше всего боюсь? Нет, не того, что Стефания станет относиться к Ма Келли или к Пегги иначе, ей почти наплевать, а того, к чему меня приведет эта честность в разговоре с самой собой.

Разговаривать с собой трудней всего, потому что быть до конца честной не получается. Себя всегда стремишься оправдать. Да, я поступила не очень хорошо, совершила ошибку или даже небольшую подлость, но ведь это не из злых побуждений! Так получилось… хотела как лучше… не ожидала… в душе-то я хорошая… и подлость эта – вовсе не подлость, а всего лишь маленькая подлючесть, крошечная такая гадость… А если результат получился удручающий, так я же не ожидала…

Стало даже интересно – словно наблюдаешь за собой со стороны. Сумею ли я сама с собой поговорить честно, даже зная, что этого никто не увидит и не прочтет? Если только так… А потом кое-что выписать или суммировать для Стефании. Правильно, ей ни к чему знать все не только о Ма Келли, но и собственной матери тоже.

Почему я стала актрисой? Да потому, что иначе не стала бы никем вообще! Дело не в актерском даровании, я была таковой задолго до Академии актерского мастерства и своих первых ролей на большой сцене или в кино. Этой актерской технике меня научили в Нью-Йорке и Голливуде, а играть приходилось всегда, с самых малых лет.

Чтобы понять это, нужно знать нашу семью – Келли.

Сейчас модно писать мемуары. Наверное, их было модно писать всегда, каждый, кто доживал до определенного возраста и встречался в своей жизни с интересными людьми, считал необходимым рассказать об этом человечеству. Это правильно, я тоже встречалась со многими интересными людьми, но ведь, описывая эти встречи, сначала пришлось бы рассказать о себе самой. Моя биография и без меня подробно расписана по месяцам, кажется, упомянуты даже дни недели, когда я впервые сделала первый шаг (хотя кому об этом вспоминать, мои родители вряд ли зафиксировали в памяти столь неприметное для них событие, я же не Пегги или Келл) или когда снялась для первой рекламы.

Это либо давно известно, либо вовсе не интересно.

Другое дело – биография моего отца. Мне очень хотелось бы написать ее, я обожала и обожаю своего папочку, которого, к сожалению, мы уже потеряли. Ничто, никакое его предвзятое ко мне отношение, никакие нелюбовь и равнодушие не могут ослабить эту любовь. Я Келли, и этим все сказано. Я могла поменять имя, фамилию, гражданство, изменить свой статус, вкусы, даже внешность, но я не могла отказаться от двух вещей – от своей веры (я добрая католичка, и никто в этом не может усомниться!) и от любви к папе.

Даже если он сам не считал меня в полном смысле своей дочерью (не физически, а по духу, поскольку в его глазах я была «слабачкой»), то я все равно полностью его дочь.

Поэтому если я и решусь написать мемуары, то это будет история жизни и успеха (но никак не ошибок!) моего отца, и разве только в качестве приложения – коротко моя собственная биография, как иллюстрация, чего может достичь тот, кого воспитал ТАКОЙ отец.

Я много лет категорически пресекала любые попытки обсудить и тем более осудить принципы семьи Келли, даже сама с собой никогда не осуждала. Сейчас готова (но только для себя!) попытаться понять, что же такое получила и чего недополучила от отца, чего мне не хватало, что мешало и что было обидным.

Это маленькая ложь, потому что я всю жизнь знала, чего мне не хватает, что мешает и что очень обидно. Невнимание со стороны отца. Это все. Остальное просто вытекало из этого невнимания.

Я для папы не существовала, была почти пустым стулом, на который можно сесть, не заметив лежащего котенка. Но я никогда не винила в этом самого папу, всегда только себя, ведь я не оправдывала его надежд, не была настоящей Келли. Вот Пегги и Келл – другое дело.

Джон Брендон Келли, которого все звали Джеком, был образцовым американцем. Если бы кому-то пришло в голову поставить статую настоящего американца и сопроводить ее соответствующей надписью, следовало бы лепить фигуру с моего отца и в описании привести его биографию.

Джек Келли на 90 % сделал себя сам. Остальные 10 – всего лишь физическая плоть, которую он получил при рождении. Плоть, которая могла стать ничем, могла превратиться в гениального писателя, как его брат Джордж Келли, но стала Джеком Келли, пожалуй, одним из самых заметных людей Филадельфии первой половины ХХ века.

Интересно, что в нашем представлении папа существовал всегда отдельно даже от собственной семьи – родителей и братьев. Джек Келли сам по себе, он всегда сам. Сам решал, что ему нужно, чего хочет добиться и как поступить. Мы обожали братьев отца – добродушного толстяка дядюшку Уолтера, у которого для нас всегда были подарки и полные карманы конфет (за что мама ругала Уолтера), а я особенно дядю Джорджа – рафинированного красавца-писателя, лауреата Пулитцеровской премии и актера, кстати. Были еще серьезные дяди Патрик и Чарльз, а вот тетю Грейс, в честь которой меня назвали, она была актрисой, я никогда не видела. Дядюшка Уолтер – тоже бывший актер…

Они все Келли, но мне всегда казалось, что папа – Келли в гораздо большей степени, чем его братья и сестры.

Отец был одним из десяти отпрысков Келли, приехавших из Ирландии, из графства Мейо, с большими дырками в карманах и твердым намерением «выбиться в люди». Район Ист-Фолс в Филадельфии и сейчас чистенький, но небогатый, а тогда выглядел еще скромней. Несмотря на это, Ист-Фолс прекрасное место, и никто не убедит меня в ином!

Джек Келли не был «рыжим ирландцем», он был высок, красив и безумно напорист. Отцу пришлось очень трудно в детстве и юности, потому он особенно гордился тем, что смог пробиться наверх и сам заработать свои миллионы. В девять лет Джек был вынужден после уроков подрабатывать на фабрике, чтобы вносить свой вклад в семейную копилку. Я так и не удосужилась поинтересоваться, что он делал на ковроткацкой фабрике, наверное, что-то подносил.

Крепкий, высокий, сильный, он казался старше своих лет да и вел себя как взрослый. С двенадцати лет Джека Келли в школе больше не видели, он бросил учебу и перешел на работу к старшему брату, чтобы научиться профессии каменщика. Удивительно, но даже в таком возрасте отец осознавал, что быть каменщиком вовсе не намерен, а работа нужна только для заработка и изучения всей организации и тонкостей строительства.

Дядя Джордж частенько насмехался над папой, говоря, что мозолистые руки у него вовсе не от мастерка каменщика, а от занятий спортом, а школу он бросил просто потому, что учиться лень. Семья Келли к тому времени давно не бедствовала, дедушка сумел хорошо заработать на продаже страховок и имел возможность выучить своих детей, по крайней мере, в школе. Дядя Джордж школу окончил, и никто не гнал его ни на ковровую фабрику, ни на стройку. Возможно, так, но это ничуть не умаляет заслуг отца. Дело не в том, что он бросил школу (это не помешало Джеку Келли со временем стать одним из видных политиков Филадельфии и приятелем прекрасно образованного президента Франклина Рузвельта), дело в том, что он сумел пробиться сам и заработать тоже сам.

Но даже не строительство стало для отца основной точкой приложения сил.

Скукл – река особая. Почти в любое время года по ее воде скользят лодки, причем не прогулочные, а спортивные. Гребной спорт для Филадельфии – то же, что для остальной Америки бейсбол. Все способные держать весла в руках молодые люди гребут и гребут, берега реки усеяны лодочными причалами. Причем, в отличие от Англии, в Филадельфии гребной спорт – вовсе не удел аристократии, на Скукле работали веслами как раз местные парни из тех, что в другое время трудились на заводах и стройках.

Именно это дало возможность отцу не чувствовать себя изгоем. На воде Скукла он быстро стал сильнейшим гребцом не только своего общества «Веспер», но и всего Восточного побережья, а потом выиграл и первенство Соединенных Штатов! Отец всегда предпочитал ни от кого не зависеть, в лодке тоже, а потому занимался одиночной греблей, чтобы за недоработки корить только себя, но и поздравления тоже получать самому. Недоработок у папы не было, в свои девятнадцать он выиграл в Новом Свете все, что можно выиграть. Оставалось победить европейских соперников в первенстве одиночек «Бриллиантовые весла», которое проводилось в составе «Королевской регаты» в Хенли-на-Темзе, что равносильно чемпионату мира, и участвовать в Олимпийских играх.

У Джека Келли было радужное будущее, предстоял блестящий год, на небосклоне ни одной тучки. Он понимал, что сразу выиграть Олимпийские игры не удастся, слишком сильны соперники, но даже просто призовое место для рабочего парня из Ист-Фолса – блестящий результат в этом спорте богачей. Это сейчас гребля становится все более демократичной, а в начале века, чтобы отправить гребца на регату, клубу «Веспер» пришлось объявить сбор пожертвований. Филадельфийцы активно откликнулись, Джека Келли уже знали и помочь были готовы, тем более в его успехе никто не сомневался.

А дальше произошло то, что отец не смог ни забыть, ни простить Англии до конца своей жизни. За два дня до отправления на регату из Англии пришла телеграмма с сообщением об отказе в его регистрации! Почему?

Англичане выставили две причины. Еще с 1905 года клуб «Веспер» был отстранен от участия в подобных мероприятиях, потому что собранные им средства выдавались прямо спортсменам, минуя всякие кассы клуба. Это посчитали признаком не любительского, а профессионального спорта. То, что в основное время спортсмены работают или учатся, никого из снобов в Европе не волновало. Однако сынков богатеньких родителей той же Англии, приезжающих на деньги родителей, профессионалами не считали.

Но отец попал еще под одну статью для отказа. К участию в регате не допускались те, кто хоть когда-то трудился физически, то есть те, кто мог накачать мускулы, кроме спортивных площадок, еще и на рабочем месте.

Для Джека Келли, который гордился тем, что простой каменщик смог стать владельцем собственной строительной компании, это был не просто удар, а пощечина! До конца своей жизни папа на дух не переносил британцев, считая их невоспитанными снобами, и заявлял, что его просто побоялись допустить до соревнования с так называемыми «благородными» гребцами, которым и носы небось вытирают няньки.

Однажды мы говорили об этом с Ренье, он объяснил, что в Великобритании до самой войны действительно существовал запрет на участие в спортивных соревнованиях по гребле (и не только в Хенли) для тех, кто когда-то занимался физическим трудом. Этот запрет именно для гребцов ввели якобы из-за того, что на регатах стали побеждать лодочники Темзы, а не спортсмены, они до самых соревнований работали гребцами, а потом вдруг увольнялись и выступали за купившие их клубы.

Я не знаю, как к этому относиться. С одной стороны, правило верное, нельзя сравнивать тех, кто только и занимается греблей, с теми, кто ею занимается после работы. С другой, в соревнованиях нередко принимают участие спортсмены, которые вообще ничем, кроме спорта, не занимаются. Кто мешает человеку годами числиться студентом, но при этом все время с утра до вечера посвящать тренировкам? Однако он не считается работающим физически.

Пожалуй, в данном случае я готова согласиться с отцом: учредителям Хенлейской регаты мешал не физический труд моего отца (работа каменщика далека от гребли, хотя тоже развивает руки), а то, что он был простым рабочим парнем.

Нужно ли говорить, что целью жизни для Джека Келли стало обойти всех соперников, с которыми ему не удалось сразиться на регате? Хорошо, что в том же году состоялась Олимпиада в Антверпене, где у папы появилась возможность показать, на что способен.

На Олимпиаде не делали различий между «голубой» кровью и простыми работягами. Все-таки Олимпийские игры – прекрасная вещь, там каждый достойный может показать, чего стоит, независимо от его происхождения и толщины кошелька родителей.

Бывший каменщик из Ист-Фолса дал себе слово привезти серебряную медаль. Но когда увидел, что в основном заплыве против него выступает Джек Бересфорд, тот самый англичанин, ради победы которого в «Королевской регате» Хенли Джека Келли и не допустили до участия, как полагал сам папа, он уже не мог сдержаться. Серебро вслед за Бересфордом?! Ну уж нет! Джек Келли пришел первым!

Папа привез из Антверпена две золотые медали Олимпиады – в одиночном и в парном разряде. Он с гордостью рассказывал, как, увидев, что сможет опередить ненавистного Бересфорда, был готов умереть после финиша, но не отдать победу!

Я невпопад спросила, за что папа так ненавидел этого Бересфорда, разве это Бересфорд не пустил его на «Бриллиантовые весла»? Худший вопрос задать было бы невозможно. Конечно, став взрослей, я поняла, что в ту минуту ни в чем не повинный Бересфорд олицетворял для папы все лицемерие Старой Европы.

– Видно, что ты никогда не участвовала ни в каких серьезных соревнованиях!

Большего я от отца не добилась, но и не ждала, потому что постаралась стать как можно незаметней – вся семья уставилась на меня так, словно я вслед за снобами-англичанами плюнула в лицо папе.

Говорят, что, когда гонка закончилась, Келли и Бересфорд были не в состоянии даже пожать друг другу руки, настолько вымотало их соревнование между собой. Но отец все же совершил один вызывающий поступок: он обернул в красивую бумагу свою потрепанную зеленую спортивную кепку, выцветшую на солнце и пропахшую потом, и отправил ее в Букингемский дворец прямо королю Георгу как вызов британскому снобизму!

А в соревнованиях я участвовала и даже была капитаном школьной сборной по хоккею с мячом. Еще занималась плаванием, прыжками в воду и играла в теннис. Конечно, не то что олимпийских, но просто значимых достижений не было, но ведь не всем преуспевать в спорте, кроме него, есть и другие занятия.

Это был триумф Джека Келли! Папа стал национальным героем, а уж о Филадельфии и говорить нечего, дома его готовы носить на руках!

Казалось, Джек Келли больше никогда не ступит на землю Англии, а уж Хенли не осчастливит своим присутствием тем более. Но те, кто так думал, плохо знали моего отца. Для него реванш еще не был полным. Победа на Олимпийских играх должна иметь продолжение. И хотя Келли выиграл и через четыре года в Париже, правда, уже в парном разряде, Хенли не давал покоя ни папе, ни нашей семье много лет.

Джек Келли не успокоился, пока его сын Келл не стал победителем «Бриллиантовых весел»!

Закадычный друг папы Франклин Рузвельт назвал его «самым красивым мужчиной Америки», с чем немедленно согласились все. Как только не величали Джека Келли! Одна из газет назвала его наиболее гармонично сложенным американцем, другая твердила, что если и существует образец мужской красоты, то это, несомненно, Келли. Если учесть, что к прекрасной фигуре и сильным мускулам добавлялось обаяние уверенного в себе человека, а еще острый язык и невесть откуда взявшийся ораторский талант (академическая гребля, да еще и в одиночном разряде, не располагает к разговорам), можно понять, почему Джек Келли стал одним из самых популярных людей Америки.

В предыдущий год папа занял у братьев 7000 долларов и открыл собственное дело – фирму «Кирпичные работы Келли». Как и в гребле, отец не просто вкладывал все силы в работу, он легко научился пользоваться и своим новым положением. Для Филадельфии Келли стал своего рода символом. Настоящий американец, человек, который своим трудом и упорством смог добиться столь многого – начав с помощника каменщика, стал владельцем успешной фирмы, своими спортивными достижениями посрамил снобов Старого мира. Он красив, успешен, за словом в карман не лезет и не теряет присутствия духа ни в каком случае.

За кого могла выйти замуж моя мама, как не за самого красивого мужчину в Америке?

Мама и папа вполне достойны друг друга, силе их характеров могли бы позавидовать многие, если вообще не большинство людей. Стальная устремленность к успеху Джека Келли прекрасно дополнялась столь же твердым устремлением к раз и навсегда определенному идеалу Маргарет Майерс. Идеалом Джека Келли был спортивный, активный, умеющий делать деньги и постоять за себя человек, идеал моей мамы – столь же активная, сильная женщина, прекрасная мать, знающая, как воспитывать детей, верная жена, надежная поддержка своему мужу.

Они были знакомы почти девять лет. Почему так долго? Во-первых, мама была просто юна, когда родители познакомились, четырнадцатый год – не слишком подходящий возраст для создания семьи. Во-вторых, мама приглядывалась, пока твердо не решила, что лучшей кандидатуры на роль отца своих детей ей не найти.

Маргарет Майерс, для нас Ма Келли, тоже из семьи иммигрантов во втором поколении, только немецких. Строгая лютеранская семья, где дома говорили только по-немецки, чтили все правила и обычаи, строжайше относились к вопросам порядка любого рода и боготворили дисциплину. Мама вспоминала, что лет до восьми разговаривала только по-немецки, так упорно желали сохранить свои традиции и свою культуру ее родственники. Мы не знали немецкого, Ма Келли не удалось нас обучить, просто потому, что наше детство выпало на годы, когда все немецкое вовсе не было в почете.

Сама мама ради замужества с отцом перешла из лютеранства в католичество, вовсе не считая это преступлением, зато против нашего знакомства с некатоликами возражала рьяно.

Мама, как и отец, была отменной спортсменкой и, хотя в Олимпийских играх не участвовала, плаванием увлекалась серьезно. Она окончила Темпльский университет по специальности «преподаватель физвоспитания», после чего преподавала гимнастику студенткам Пенсильванского медицинского колледжа и тренировала женскую команду Пенсильванского университета по плаванию.

Таким же жизненным фетишем, как у отца гребля, у мамы был и, наверное, остается сейчас Пенсильванский медицинский колледж. Я ничего не имею против медицины и колледжа, но в детстве меня тошнило от самого названия. Все, что происходило в нашем доме, делилось на три части – одна из частей принадлежала собственно семье и дому, вторая – гребле и спортивным достижениям (бывшим отца и будущим Келла), а третья являла собой нечто под названием «Медицинский колледж». Иногда я сомневаюсь, нужна ли была самому колледжу столь бурная и всепоглощающая забота моей мамочки, не уставали ли девушки от бесконечных мероприятий и благодетельствования своей патронессы?

Мама – восхитительная блондинка с прекрасной фигурой, она не могла не привлечь внимания фотографов, но становиться профессиональной фотомоделью и заниматься рекламой считала ниже своего достоинства. И все же для «Сельского джентльмена» снялась. Подозреваю, что ее подкупила вторая половина названия.

Когда Джек Келли выиграл свою вторую Олимпиаду и уже твердо стоял на ногах, они решили пожениться. Сейчас я задумываюсь, любили ли они друг друга? В детстве не только не возникало таких мыслей, усомнись кто-то – я бы даже не поняла, о чем идет речь. Наша семья была образцовой, таковой ее сделали родители – папа, Джек Келли, и мама – Маргарет, или Ма Келли. В большей степени Ма, потому что все, что касалось дома, от порядка в нем до семейных отношений, раз и навсегда стало маминой вотчиной и вмешательству не подлежало.

Ирландец и немка составили прекрасную пару. Или только казались прекрасной?

Это очень и очень трудно осознать, я всегда гнала от себя такие мысли, но пришло время подумать. Даже сейчас я ни в малейшей степени не осуждаю ни маму, ни папу, я их любила и люблю, как люблю всех Келли. Я тоже Келли до мозга костей была, есть и буду. То, что во мне есть хорошего, – это Келли, а не очень хорошее… не знаю откуда!

Мама – тоже Келли, несмотря на то что она Майерс. Более точно пару папа найти не смог бы. Решительная, целеустремленная, всегда знающая, чего она хочет, знающая, как надо себя вести и что делать (в том числе и что думать тоже), мама всегда была надежным тылом. Аккуратная, чистоплотная, экономная на грани скаредности, блестящий организатор, помешанная на двух вещах – порядке и дисциплине и Пенсильванском медицинском колледже. К первому мы привыкли с рождения, а потому подчинялись легко, второе вызывает тошноту даже сейчас.

Компания Джека Келли построила для новой семьи большущий 15-комнатный дом на Генри-авеню в Немецком квартале Филадельфии, там было престижней жить и район побогаче. Это вовсе не означало, что семья стала ближе к немецким родственникам мамы. Подозреваю, что ей так и не простили двух вещей – перехода в католичество и того, что дети говорят по-английски и вовсе не знают немецкого.

Надо знать мою маму, если она решила, что Джек Келли годится для нее в качестве супруга, то свернуть с выбранного пути не смог бы сам президент США, не то что мнение родственников. Пожалуй, даже наличие у отца семьи и детей не смогло бы. Но ни того ни другого не было, Джеку тоже подошла такая супруга, а потому брак сложился счастливо.

Чего это стоило маме?

Сейчас, вспоминая маму в мои детские годы, я понимаю, на что она сознательно закрывала глаза и как твердо вела не только дом, но и вообще семейную лодку. То, что семья не просто состоялась, но и просуществовала столько лет, заслуга Ма Келли. Удивительная женщина, хотя многие от нее стонут, я в том числе. Она яркий пример того, как женщина может принести саму себя в жертву на алтарь семейной жизни, оставаясь при этом не просто лидером, но и настоящей главой семьи. Да-да, думаю, главой нашей семьи была Ма, хотя внешне казалось, что все вопросы решает папа. Я многому научилась у мамы, хотя и не сознавала этого.

Но по порядку.

Первой через год после свадьбы у них родилась Пегги – любимица отца. Пегги красавица и умница, очень жаль, что ее жизнь сложилась так неудачно, причем я искренне не понимаю, почему. Она высокая, красивая, спортивная, активная, у Пегги отцовское умение добиваться своего и не лезть за словом в карман. Мне всегда было до старшей сестры немыслимо далеко.

– Грейс, посмотри на Пегги! – любимый совет, который я слышала десятки раз за день.

Вернее, не так. Слышала, если меня замечали, чаще всего не замечали. Но само существование Пегги было мне укором. Я не умела, как она, держаться, я не была такой уверенной, хуже плавала, бегала, прыгала, хуже выглядела, а уж рассказать что-то, как Пегги, не могла и вовсе. И во времена нашего детства никому не приходило в голову, что сравнивать умения или внешность девочек с четырехлетней разницей нелепо, я просто НЕ МОГЛА бегать или прыгать так же, как Пегги или Келл, который родился через два года после нее. Не могла так же рассуждать, так же легко держаться.

Пегги знала свою силу и знала отношение ко мне, и пользовалась этим. Я была девочкой на побегушках, почти рабыней для старшей сестры. Подай то-то, сделай то-то, принеси то-то… Удивительно, но никого это не удивляло, к тому же Пегги всегда умела произвести нужное впечатление и выглядеть добропорядочной девочкой, заподозрить которую в злоупотреблении властью над младшей сестрой никому не пришло бы в голову. Маме точно не приходило.

И все равно мы дружили, просто пришло время, когда три сестры стали старше и нас волновали уже не взаимоотношения между собой, а наши с родителями. Сочувствовать друг дружке оказалось куда важней, чем командовать или ссориться.

Вторым родился Келл. Он тоже рос крепким и сильным, словно с первых дней выполняя чаянья отца вырастить из сына прекрасного гребца, который утрет нос этим снобам из Хенли.

Это не шутка, с первого дня Келл был предназначен для того, чтобы стать продолжателем отцовских достижений и обязательно выиграть «Бриллиантовые весла»! Казалось, после того как отец отправил свою спортивную кепку королю Георгу, он должен бы забыть о регате, с презрением выбросив ее из головы. Но надо знать папу, чтобы понять, что Джек Келли никогда не уходит побежденным и не забывает унижения! Он ничего не смог противопоставить бюрократическим правилам регаты, оставалось только вырастить сына, способного дать ответ.

– Келл, насколько улучшился твой показатель?

– На две секунды, папа…

Келл гордился тем, что усердно тренировался всю неделю, пока отец был по партийным делам в Вашингтоне и общался там со своим закадычным другом Фраклином Делано Рузвельтом. Трудно найти двух столь непохожих и одновременно похожих друг на друга людей. У Рузвельта блестящее образование и политическая карьера, основанная на серьезных адвокатских и социологических знаниях, у моего отца все схвачено на лету, без серьезной базы и оснований. Что было бы, получи он настоящее образование? Келли все талантливы, дядя Джордж сумел стать Пулитцеровским лауреатом, научившись писать пьесы совершенно самостоятельно.

Папа скривился в ответ на бодрый «доклад» Келла:

– Это ты считаешь достижением? Если ты будешь прибавлять всего по две секунды, то с нынешними показателями тебе жизни не хватит, чтобы достичь мирового рекорда.

Келл что-то промямлил в свое оправдание. Я понимала, что именно. Ему рано заниматься греблей серьезно, руки еще не те, и две секунды относительно его собственных достижений – немало, тем более всего за неделю. Но вот этого Келл сказать отцу не решился бы, думаю, он обещал постараться и за эту неделю прибавить больше.

Ответ получился не лучше оправдания. Обещать таким вялым тоном?! На весь дом раздался громовой голос Джека Келли:

– У меня сын или медуза?! Если ты и с веслами в руках столь же уверен в себе, то тебе нечего делать в лодке! Лучше я посажу за весла вон… Грейси, у нее и то получится.

Нет, этот крик вовсе не означал, что меня действительно собирались чему-то учить или мной заниматься, просто я попала на глаза папе, как прекрасный пример никчемности, неспособности чего-то добиться. Окажись рядом не я, а, например, горничная или даже кошка, результат был бы тот же. Но я была счастлива даже такому «вниманию», по крайней мере, на стул, где я сидела, никто не сел, не заметив.

Келл твердым голосом (но со слезами в нем) обещал, что впредь будет прилагать больше усилий и добьется лучших результатов.

Бедный Келл! Если меня не замечали, то его замечали слишком. Келл был у папы не просто на контроле, его контролировали ежеминутно. Хотя сейчас мне кажется, что Келлу доставляло удовольствие жить именно такой жизнью – он был в центре не просто внимания семьи, а в центре родительских амбиций. Мне кажется, что папа даже назвал Келла Джоном ради того, чтобы это имя прозвучало как победное. Жизненным предназначением брата стало выиграть пресловутые «Бриллиантовые весла». Что будет после, никто не задумывался, как и о том, что теряет Келл, посвятив каждую минуту своей жизни одной-единственной цели.

Келл выиграл эту гонку, но что проиграл Келл? В год нашей с Ренье свадьбы он стал бронзовым призером Олимпийских игр в Мельбурне, но дальше жизнь словно закончилась. У папы была политическая карьера, была цель – воспитать сына – продолжателя его спортивных успехов. У Келла этого не было, и после Мельбурна вдруг оказалось, что двигаться некуда. Наверное, это очень трудно – осознать, что поставленных целей достиг, а как жить дальше – не знаешь.

В связи с этим я вдруг подумала о мечтах. Почему-то считается, что мечтать – легко и просто, лежи себе, глядя в потолок, и предавайся приятным мыслям. Но многие ли умеют мечтать? А с возрастом большинство вообще теряет способность парить над повседневностью. И сама мечта тоже улетает, к чему ей бескрылые прагматики?

Что такое мечта? Почему-то большинство называет ею то, что вполне можно осуществить, стоит только приложить побольше усилий, а при первых же трудностях отступает и считает нормальные не осуществленные из-за лени и отсутствия упорства планы несбывшейся мечтой.

Умеют мечтать только дети, они же все хотят быть победителями, стройными, сильными, красивыми, мечтают достичь невиданных высот, которые меняются, как погода весной, – сегодня в космонавты, завтра в пожарные, а потом в гениальные дворники. Обращаю внимание: неважно в кого, но обязательно вы лучшие, гениальные. А девочки в красавицы, артистки, балерины, певицы, принцессы в крайнем случае (мои девочки – исключение, они принцессами стать не мечтали, им в жизни надоело). Причем в случае с принцессами в представлении исключительно балы, наряды и принц на белом коне.

Я ничуть не осуждаю, напротив, мечтать о чем-то недостижимом и делать к этому недостижимому небольшие, но реальные шажки… Если попытаться сделать шаг, может не получиться и интерес пропадет, а если шажки, но упорно, продвинешься далеко. К тому времени мечта может чуть трансформироваться или, наоборот, стать более конкретной. Но в самом начале она должна быть недостижимой и расти вместе с человеком, потому что исполнившаяся мечта иногда заводит в тупик. Всегда нужно понимать, что будет за свершившимся, всегда нужна «мечта еще дальше», как я это называю.

У Келла мечта стать победителем «Бриллиантовых весел» исполнилась, вот тогда и оказалось, что это не мечта, а планы, которые они с папой упорно осуществляли.

Плотная (из-за любви вкусно поесть), плоскогрудая, неловкая дурнушка в очках и с вопиющей гнусавостью мечтала стать сначала балериной, а потом просто актрисой. В балерины не попала по объективным причинам – рост велик, нужного чувства ритма нет, слуха тоже. То есть слух и чувство ритма прекрасные для обычного человека, а для балета не годились. Но о какой сцене могла идти речь при безумной застенчивости и гнусавости?

Я мечтала. Результат есть – неуверенность загоняется в самый дальний угол дрожащей души, сама душа распахивается, а гнусавость?.. Это всего лишь медицинская проблема, и постановка голоса – не столь уж сложное дело.

Бывшая застенчивая толстушка получила «Оскара» и признание иконы стиля. Потому что умела мечтать и трудилась ради этой мечты.

Честно говоря, дома никто не ожидал, папа – тем более.

Пегги никакому давлению не подвергалась, она была отцовской любимицей и прекрасно это сознавала. С нее достаточно быть рослой, сильной, спортивной и острой на язык, больше никаких требований не предъявлялось. Пегги такой и была, она являла собой прекрасный образец женщины нордического типа, взяв и материнскую, и отцовскую красоту. Очень долго считалось (подозреваю, папа так считал всю жизнь), что Пегги – самая красивая американка, так же как ее отец – самый красивый американец.

– Что, все эти голливудские красотки с нарисованными лицами и выпуклостями?! Эти фигуристые блондинки ни на что не годны! Посмотрите на мою дочь, вот образец женской красоты.